«Скульптор и скульптуры»

Скульптор и скульптуры (fb2) - Скульптор и скульптуры [сборник] 1485K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Анатольевич Минутин

Сергей Минутин Скульптор и скульптуры

Остров невезения

Введение

От автора…

Человек я по натуре мрачный, угрюмый, малообщительный. И всегда считал, что внешний мир мало чем отличается от моего внутреннего, что собственно правильно. Дальше интересней, хочешь изменить мир внешний, меняй свой внутренний. Легко сказать: «Меняй», но кто поможет?

Наверное, мне повезло, а может случай. Так или иначе, я встретил учителя Сидорова Владимира Павловича, который мне многое объяснил и женщин с прекрасным чувством юмора, с очень тонким чувством аналогий всех времён и народов. Возможно, они сами об этом до сих пор не знают. Есть ещё великая русская классика. Все вместе – Мы, великий и могучий русский народ, одно целое, нерушимое, вечное…

Но у нас тоже есть недостатки…

Данный труд, скорее о недостатках, которые являют собой скрытые достоинства.

Глава первая. Начало

Начну с банального: «Всё имеет свой конец, своё начало», хотя где-то здесь заложена вечность. Собственно на этом можно и закончить, но как путешественника манят неизведанные дали, историка тайны прошлого, учёного новые открытия, так и литератора манит всё из того, что манит всех остальных. Но есть существенная разница, литература не знает постоянства, потому что она, как и Любовь, как и Красота, во всём и везде. Сначала было Слово. Сколько слов произнесено с сотворения Мира, но видимо недостаточно для того, чтобы понять: «Планета, которую мы заселили, столь прекрасна, что даже ступать по ней надо бережно и с любовью. А мы что с ней делаем? А что мы делаем с собой»?

Начнём с начала конца. На одном из степных курганов, где-то посередине моря или океана, горели яркие костры. Вокруг костров ютилось несколько археологов и могилокопателей. Лица у них горели, а спины мёрзли. Впрочем, иногда они поворачивали к кострам спины, и тогда мёрзли лица.

Вся экспедиция находилась в состоянии глубокой депрессии. От кургана практически ничего не осталось. Копатели его перерыли, перещупали, пропустили через сито и ничего не нашли. Более того, они углубились далеко под землю и теперь работали в кратере, видя даже днём звёзды на небе.

Так прошло лето, заканчивалась и осень. Слышу возражения по поводу степного кургана посередине моря, археологов и могилокопателей, ищущих предметы старины в глубинах земных. Думаете, так не бывает? Бывает, ещё как бывает!

Проводить ещё и зиму на этом обдуваемом всеми ветрами и омываемом всеми морями и океанами острове никому не хотелось. Начальник экспедиции не знал, чем можно вдохновить копателей, особенно после отъезда из лагеря студенток-практиканток. С их отъездом экспедицию покинуло состояние счастья и вдохновенного труда. Начальник экспедиции, как заговорённый, каждое утро повторял: «Ну что, братки, надо работать», чем всех злил невероятно.

Археологи с трудом выползали из своих палаток и по верёвочной лестнице спускались в яму, где разбредались по своим местам и продолжали спать, устроившись как придётся. Дни ещё кое-как проходили, но вечера стали просто не выносимы. Проблема ещё заключалась в том, что в экспедиции остались одни мужики. Они как лесные лешие, обросшие и небритые, бродили вечерами по лагерю в ожидании ужина. Ужин тоже был весьма «тоскливый». С отъездом студенток от ужина оставалось только ощущение тяжести. Да и жрать археологам было нечего, кроме круп и просроченных консервов. Отправившее их на этот остров начальство совсем о них забыло, а экспедиционное начальство о них никогда и не думало.

Особенность экспедиции состояла в её многонациональном составе и поставленной верхним археологическим руководством задачи. В свою очередь, перед верхним археологическим руководством была поставлена грандиозная задача ещё более верхним руководством – самим Правительством.

Правительство страны опыта слилось в экономическом экстазе с другими странами, да так и застыло в раскорячку. С одной стороны «раскорячки» были согласные олигархи. То есть те, кто «имел» это самое правительство, как и когда хотел. С другой стороны, не согласные с олигархами. Последних, несогласных, олигархи через правительство «по-тихому», но эффективно, «мочили», «лечили», «кошмарили» и «обугливали». Но несогласные всё чаще стали вспоминать свои прошлые жизни и делать разные намёки согласным, проводя при этом ладонью по горлу. Правительство истолковывало данный жест, как приглашение выпить, но согласные были более дальновидны и считали данный жест опасным. В кулуарах они даже поговаривали о Бастилии и гильотине, и окапывались в местечке со звучным названием Переделкино.

Этот явный факт недовольства со стороны несогласных привёл членов правительства к мысли перейти от «добычи», на языке согласных или разворовывания, на языке несогласных, божьих ресурсов, к изучению основ мироздания. А мироздание в умах всех правительств, как всем известно, укладывается в два слова: демократия и диктатура. А останки мироздания, как тоже всем известно, ищут археологи и могилокопатели.

Археологическому управлению, под присмотром правительства, предстояло выяснить, что же первично: демократия или диктатура, так как правительство страны опыта, в которой всё это происходило, хотело раз и навсегда понять, что надо «строить» или как надо «тырить». Более того, в бюджете этой страны появились деньги, которые специально выделили на эти цели и, которые надо было срочно потратить «по уму». Быстренько была сварганена национальная программа по спасению всей страны сразу, чтобы не растратить бюджет по мелочам.

На самом верху, где двуглавые орлы держали в своих когтях рубиновые звёзды, а до наших, описываемых времён, наоборот, двуглавым орлам эти самые звёзды впивались в задницы так, что они и крылышками махать не могли. Так вот, на самом верху, где правительству сияли шестиконечные звёзды, слегка подкашиваемые полумесяцем, на самом верху, где над всей этой конструкцией всё ещё нависал молот с серпом, сильно задумались: «Кто мы?», «Где мы?», «Куда дальше?». Вопросы были старые. Ответы, которые давали на них учёные страны опыта, всегда были не правильными. Правительство решило получить правильные ответы, пусть и на неправильно поставленные вопросы, и выписало мудреца….

Выписанный из «святой» земли пророк – колдун, маг и волшебник, уединился в отведённый ему кабинет, уселся в огромное чёрное кресло, задрал ноги на стол, положив их между двумя телефонами. На одном телефоне вместо «наборника» была эмблема орла о двух головах, на другом эмблема пшеничных снопов, перетянутых лентами, и весь земной шар прижатый серпом и молотом. Маг, так звали мудреца в том правительстве, торчащим из красного рваного носка большим пальцем левой ноги тыкал в земной шар, а другим большим пальцем, торчащим из рваного, линялого носка правой ноги, пытался ерошить холку орлу. Иногда он менял ноги и нашёптывал: «Видимо, с тем, что первично Дух или Материя они уже разобрались», – и посматривал на свои роскошные часы с бриллиантами. Кроме часов у мага была и свита. Маг хорошо знал правительство страны опыта и его оценочные критерии: телохранители, слуги, мигалки и нескрываемое хамство. Одним словом, у мага, как и у всякого приличного колдуна, была своя команда. Рядом с командой мага, «отдыхали» не только министры этого правительства, но даже «оборотни в погонах», не говоря о других мелких слугах народа.

Свиту мага описывать бесполезно, её представители каждый день меняли лица, одежды, нравы и даже привычки. То они были ласковы и обещали роскошный отдых в «святой» земле всему правительству. То, наоборот, пророчили всем жизнь на ледяном айсберге. Сколько их было, определённо сказать невозможно. Верховному правителю казалось, что их количество равно количеству членов этого правительства. По этой причине и деятельность правительства, во время пребывания в нём мага, была полностью парализована.

От свиты мага исходило много шума и неприятностей. Они развозили грязь по правительственным кабинетам. Гадали «на судьбу», проливали кофейную гущу на министров и задирали юбки их секретаршам, и даже ставили подножки премьер-министру и некоторым силовикам, отвечавшим за безопасность мага и потому подходившим к нему слишком близко. Пугали всех анафемой и фигой, а более всего золотыми цепями, которые красовались на каждой шее. Вдруг свита мага пропала также внезапно, как и появилась.

Маг вышел из кабинета, зевнул и велел принести карту мира. Он ткнул пальцем в карту и прорычал: «Рыть здесь – там ответ». Ткнул он пальцем почти в морскую или океанскую пучину, но далеко не тёплого моря или океана. Поэтому у правительства интерес к этому серьёзному делу быстро пропал. Оно, конечно, интересно знать, что первично, а что вторично, но при этом ещё и мёрзнуть, а главное не участвовать в процессе спасения населения данной страны, это слишком! Но, выход был найден быстро. Какой-то аксакал из правительства вспомнил давно забытую песню «если надо, значит надо» и произнёс: «Раз надо рыть, значит надо рыть».

Силовики его поддержали: «Что рыть, что мочить», – и предложили отправить рыть самых проверенных и закалённых граждан этой страны – могилокопателей, работников той профессии, которая в этой стране преобладала. Возразил министр внешних связей, он сказал: «Что в принципе он за, но международный престиж требует хотя бы изменения названия могилокопателей на археологов». Разницу между ними в правительстве не понимал никто, поэтому все и сразу согласились.

Одновременно объявили мобилизацию, комсомольскую стройку, единство народа и многое из того что удалось вспомнить по случаю предстоящего торжества или кампании.

Во главе экспедиции, направленной на «рытьё» поставили археологов, чтобы не уронить международный престиж. Правда, денег в этой стране было больше у могилокопателей, более того, их паханы проявили интерес к экспедиции. Интерес был сразу замечен, и правительство, учитывая внутреннюю обстановку в стране, добавило к мобилизации конкурс и за взятки сколотила сплочённую и единую, как вся страна, команду, разбавив её мобилизованными археологами.

Заметим, что ещё одним условием, которое озвучил Маг, он же волшебник, было: обязательный многонациональный состав экспедиции. Он так и сказал в правительственном кабинете: «Вам, ворам, народ не поверит, в каком бы составе вы туда не отбыли. Много национальностей – много раздора. Много раздора, где-то истина».

Правительство той страны, слова мага на его счёт даже не удивили, а на счёт раздора, так правительство с магом было полностью согласно. Ибо, давно призывая к единению, сеяло этот самый раздор. Но тут был случай особый, что первично: диктатура или демократия. Да и поле раздора, понимаешь, переставало их кормить.

Кроме того, в этой стране стали происходить странные вещи. Только правительство наворует много денег, вдруг в какой-либо части этой необъятной страны случится странность, в виде катастрофы или катаклизма, и если хочешь быть правительством, надо нести туда чемодан денег. А деньги – то «свои», наворованные «честным трудом». А для мелких правительственных слуг настали вообще страшные времена. Только слуга возьмёт безвредную взятку за выдачу ордера на квартиру или за прописку на право проживания в этой стране, как вдруг взрывается та квартира, или прописавшийся окажется террористом. Так и пошло. Взятка – террор – тюрьма, или ещё хуже: взятка – террор – ад. Впрочем, о последнем своём приюте слуги народа – взяточники ничего ещё не знали, но в правительстве уже начинали догадываться. Одним словом, правительство решило поработать на общее благо и исполнить волю мага и волшебника, придав его воле форму программы и окрестив её национальным проектом.

Состав экспедиции набирали довольно быстро. Правда, пришлось следовать традициям и идти на хитрости. Так как, в этой стране никто толком не знал, какой он является национальности, то сделали запросы во все государства мира с просьбой прислать по одному чистокровному археологу или магилокопателю для спасения страны опыта и вхождения её во всё мировое сообщество. Правительства других государств даже обиделись на такую просьбу, ибо во многих из них уже не бились за чистоту рядов, поэтому в этой просьбе усмотрели, что-то недоброе, но отказывать не стали, решив что чужой дури потакать выгодно, а особенно заниматься чьим-то спасением.

Правительство страны опыта споткнулось на русских, американцах и евреях.

Вызванные представители от этих стран не проходили необходимые, подтверждающие их национальность, тесты.

Американцы несли всякую чушь, утверждая, что произошли от диких инопланетян, хотя и совсем недавно высадившихся на их континенте, каких-нибудь 200 – 300 лет тому назад, где-то в районе Калифорнии. В стране опыта дикость американцев признавали, а инопланетян в них нет. Назревал международный скандал. Как так, есть огромная страна, многочисленный народ, но нет национальности!

С русскими было ещё хуже. Присылают на тестирование кандидата смуглого кожей, с узкими глазами, кольцом в носу, серьгой в ухе и кудрявыми волосами на голове. На вопрос о национальности он начинает рассказывать, что за границей не был, воздухом свободы дышал только на Родине, ибо раньше не выпускали, а сегодня нету денег. Этих кандидатов можно было резать на ремни, жечь калёным железом – всё одно «не был, не состоял, только русский…».

Радовали только кандидаты провозглашавшие себя евреями, но смущал их многоликий вид и желание непременно возглавить экспедицию.

Правительству страны опыта повезло, в его рядах был рыжий эталон еврея. Он то и дал правильный совет, предложив провести марафонский забег по пересечённой местности с заданной целью. Так и сделали.

Правительство страны опыта выстроило на старте всех кандидатов от русских, американцев и евреев, а на финише поставило чемодан с деньгами. Пистолет «стрельнул», свисток «свистнул», и народ побежал.

Вперёд вырвались русские, им на пятки наступали американцы. Бежавшие позади всех евреи споткнулись о своего лидера, и все упали, но лидер устоял и вырвался вперёд, хотя и сильно отстал от русских и американцев.

Проблема марафона по пересечённой местности как раз и состоит в том, что вся местность пересечённая. Русские не увидели правильного указателя и побежали по другой дороге, так как побежали все, то пропали и сомнения в их национальности.

Американцы, чтобы быть в «плюсе», разделились на две группы. Одна побежала «правильной» дорогой, другая – за русскими, мало ли чего.

Лидер евреев бежал один, остальные сильно от него отстали, но он видел, куда побежали русские и увязавшаяся за ними часть американцев, и решил туда не бежать, а увязался за «чистокровными» американцами, больше походившими на немцев, тем более, что их теперь стало в два раза меньше.

Аутсайдеры забега, оставшиеся кандидаты в евреи, решив, что их лидер знает, что делает, и в итоге всё равно всех пристроит, перешли на шаг и начали рассказывать друг другу анекдоты на тему: «где вы видели бегущих евреев».

Американцы, похожие на немцев, как только перед ними перестали маячить русские, сильно сбавили скорость, и единственный еврей легко их обошёл и первым схватил чемодан с деньгами, чем подтвердил чистоту крови.

Американцы сначала подняли галдёж, так как видели еврея только со спины, и только когда он их обгонял, и думали, что это русские их обманули, но потом, присмотревшись, успокоились на мысли о том, что если не получилось сразу, то «обуглим» потом.

Надо заметить, что русские прибежали на финиш дружной толпой вместе с евреем и семенившими за ним американцами, но с другой стороны.

Словом, состав экспедиции был укомплектован полностью. Начальником экспедиции назначили представителя, пожалуй, самого неизвестного народа – Бессермянина из деревни Юнда страны опыта. Выбор был не случаен. Этот бессермянен многие годы отстаивал своё происхождение, и не хотел быть никем другим, кроме как бессермянином, хотя предложения были самые привлекательные. Была ещё одна причина его назначения: его предки могли петь одновременно пять разных текстов на одну мелодию, значит могли и слушать пять разных текстов сразу.

Одним словом, экспедицию собрали, снарядили, погрузили на корабль и завезли далеко, очень далеко: рыть землю и искать ответ, что первично – демократия или диктатура.

Так как, в стране опыта, которая их снарядила, уже лет 20 была демократия, а в других и того дольше, а там где демократии не было, была гуманитарная помощь, то и рыть землю никто не хотел, слишком маленькой была оплата каждого вынутого кубометра. Могилокопатели, впали в тоску, вспоминая родные кладбища, гробы на табуретках и торг над усопшим с его роднёй на тему: «за какие деньги кого и куда они готовы нести в «последний путь».

В обещанные гонорары за найденные в земле ценности разных периодов развития человечества, мало кто верил. Во-первых, ещё не известно, есть ли там что-то вообще. Во-вторых, стоит только что-то найти, тут же слетится всё демократическое начальство, и тогда уже точно ничего не получишь.

Прятать находки на острове? Как вывезешь? Никто не гарантирует, что ещё до корабля тебя не подвергнут многочисленным демократическим осмотрам и досмотрам. Словом, все «продвинутые» члены экспедиции, а это была основная её часть, ну… там… американец, англичанин, француз, немец, швед, датчанин, решили, что будут руководить раскопками. Они что-то говорили бессермянину одновременно, а он кивал. Так были созданы департаменты и комитеты, службы и министерства, ну …там по внешней безопасности, по внутренней безопасности, по связям с общественностью…

Еврей возглавил министерство связи и средств массовых коммуникаций, а заодно и финансов, обосновав своё назначение бессермянину тем, что информация о финансах не должна расходиться кроме как между ними двоими. Ну, а так как бессермянин отвечает за весь остров, то и телефонограммы получать и деньги считать ему будет некогда. Но на еврея он может положиться всецело. Для того, чтобы окончательно убедить бессермянина в своей искренности, он взял себе в радисты араба.

Министерство по этике и эстетике возглавил француз. Он сказал, что лучше, чем он, мирные телефонограммы и депеши никто писать не может, и вообще его шарм, а особенно усики над верхней губой, не оспоримы. С ним и не спорили, хороший парень, по крайней мере, в последние 100 лет костры для еретиков не раздувал.

Быть осведомителем у бессермянина вызвался представитель какой – то прибалтийской страны. Лукаво сказав, что его маленькая страна уже многие века только и жива, благодаря этому ремеслу, ибо на одной кильке не проживёшь. У этой страны были даже свои взлёты, когда она поддерживала разные режимы в других странах своими «стрелками», а потом их «сдавала» и, своих стрелков и режимы, но падений было больше, ибо режимы объединялись, и приходилось «сматывать удочки».

Кроме «нужных» министерств возникло много новых, например, по развитию археологической науки, по проведению досуга, по развитию связей между мужчиной и женщиной, хотя последних на острове не было и т. д.

Словом получилось так, что почти все стали начальниками. Остался русский, чукча, бедуин, абориген, китаец, которого никто не понимал, и пожалуй всё. Они и стали главными копателями, и именно для обеспечения их деятельности были созданы все эти демократические институты власти на острове.

Надо заметить, особых трудовых подвигов от них не ждали, но привычка работать делала своё дело, и они уже копали глубоко от нулевой отметки, но так ничего и не находили. Этот факт ставил под сомнение всё демократическое управление над островом. Даже в стране опыта могли решить, что если бы копали все, то непременно что-то бы нашли.

Русский как-то обратился к еврею с тем, что и ему бы полезно покапать. На что еврей ответил намёками: «Пока ты, Ваня, копаешь и помалкиваешь, средства массовой информации молчат, и на острове всё спокойно, но если ты, Ваня, копать перестанешь, значит они все начнут обвинять тебя в срыве планов по выяснению, что первично, а что вторично – демократия или диктатура».

Ваня понял, что дело его дрянь, и дальше рыл «без глупых вопросов». Надо заметить, ничего нового Ваня не узнал. До попадания на остров он был приближен к археологическому начальству за сговорчивость и долготерпимость. Ваня часто слышал на планёрках, где и что раскапывать, а где наоборот закапывать. Самый главный археологический начальник был большим другом рыжего эталона и всегда шутил, вторя боссу и повторяя его слова: «Ваня, твоя губерния роет вот тут, потому что, тут, Ваня, рыть бесполезно, а вот тут Ваня ты не роешь, ибо археологов у тебя до хрена, и разбегаться или помирать сами они не хотят. Если дела у тебя будут идти совсем плохо, будешь получать премии и награды и удвоение ВВП, но а если вдруг начнёшь рыть там, где не надо, то, не обессудь, станешь вором, дураком и пьяницей».

Ваня осознавал мерзость своего положения, но ведь его и приблизили за долго терпимость, а что до гонораров за мерзость, так ведь слаб человек, да и русских ещё оставалось на родной земле много, причём ещё не закопанных.

А с другой стороны, не только на Земле жизнь есть и не случайно на Ваниной Родине говорят: «Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь».

Глава вторая. Сказка действительности[1] (Небесная разведка)

Чёрный кудрявый Пудель лежал в глубоком кожаном кресле, высунув длинный красный язык. Ему было жарко. Он свесил с кресла обе передние лапы и положил морду на огромное окно, из которого была видна Земля. Делать ему было абсолютно нечего. Не то, чтобы о нём забыли, как можно забыть Шефа разведки по сбору, обработке и архивации земного юмора. Просто на Земле даже повторы стали выглядеть хуже, чем её прежний искромётный юмор-экспромт.

Но Пудель не был бы назначен шефом разведки, если бы впал в уныние. Кобель он был тёртый, и знал, что если на Земле с юмором застой и стагнация, значит на Небе его Руководство занято чем-то более серьёзным, чем медленное скручивание или раскручивание земных спиралей развития. Ещё он твёрдо знал то, что покой – дело относительное даже в Космосе, а уж на Земле, тем более. Сколько их, героических полководцев в разных эпохах и цивилизациях, едва успев отвыкнуть от службы и начав подолгу тянуться на кровати, было отозвано и вновь поставлено в строй.

Так что, пока его Руководство было занято, а на Земле народ воспользовался передышкой и «курил бамбук», ему, красавцу кобелю, необходимо было трудиться, дабы не упустить зарождение какого-нибудь нового юмора на Земле. Тем более, что теперь он знал, почему его, совершенно понятно, чуть не ставшего президентом страны опыта, оставили в обличье клички, хотя и наделили огромными полномочиями. За шутки и оставили до лучших времён.

Лёжа в глубоком кресле, Пудель от вынужденного безделья начал делать открытия. Он обнаружил, что именно сейчас, лёжа в одиночестве, он плодотворно трудится, в то время как на Земле все его собаки-собратья, разлёгшиеся в разных местах, воспринимаются как отъявленные и сытые бездельники.

Тем не менее, начальство молчало. Пуделя клонило в сон, и, чтобы не спать, он тёр себе лапами морду и в большую увеличилку смотрел на Землю, где подсматривал в окно одной из квартир, которую только что занял новоиспечённый министр по внутренним делам, чем он занимается.

По своей картотеке Пудель уже проверил министра на счёт юмора, и оказалось, что юмор у министра отсутствует полностью.

Как не странно, но это пса обнадёживало. Он решил исправить этот серьёзный недостаток, тем более, что человек, ставший министром, возглавил одно из самых весёлых земных министерств – Внутреннее Министерство.

Пудель основательно взялся за его семью, как и положено опытному разведчику. Он в тихую подкинул им свой любимый мультфильм про господина Д, Артаньяна в образе бравого кобеля на службе у Королевы и Короля Франции. Впрочем, королю он служил плохо и занимался лишь «спиливанием рогов» на его голове. Да и работа была не из лёгких, Кобеля окружала свора котов – правдоискателей, состоящих на службе у кардинала Ришелье и Короля Франции, а как же иначе.

Коты к юмору не имели никакого отношения. Так, по крайней мере, считал Пудель, чем поднимал шерсть дыбом на всём кошачьем братстве во главе с Котом Бегемотом [2], который по своему примусу предупредил Пуделя, чтобы тот не хамил, ибо коты чаще трутся у ног Королевы.

Супруга и дети министра смотрели мультфильм с утра до вечера. За ужином супруга давала главе семьи правильные советы, тем более, что для её мужа это Внутреннее дело было абсолютно новым. Когда министр, благодаря жене, детям, мультфильму и Пуделю, а последнему, надо было грехи замаливать, наконец-то, стал чуть-чуть соображать, а для земного министра и чуть-чуть – это ого-го, Пудель подключился к одному из телефонов министра и голосом его тайного советника, а таковой есть у каждого министра, начал «сливать» ему интереснейшую информацию о днях минувших.

Пудель голосом советника постоянно намекал на то, что для кого-то эти минувшие дни минули, кто – то в этих минувших днях застрял, а кто-то до них ещё и не скоро доберётся, но ему, министру, было бы лучше побыстрее перемахнуть через них.

Пудель был готов подталкивать министра, так как тот задерживал его продвижение по эволюционной лестнице, и ему было не очень весело от того, что его эволюция зависит от кого – то на Земле, во внутреннем министерстве, но куда деваться. Собственно он отрабатывал то, что натворил ранее всё там же на Земле. Но и Пудель всего не ведал, и под своими тайными советами имел в виду только новый свежий юмор по аналогии, так как у него тоже был ПЛАН.

Отсутствие юмора у министра проявлялось во всём, так на всех его телефонах вместо привычного герба с серпом и молотом был герб – Орёл о двух головах. По одному из таких телефонов Пудель и вещал:

«В феврале 1908 г. на очередном заседании российского парламента – Государственной думы третьего созыва – разразился один из тех многочисленных скандалов, которые были так характерны для деятельности этого учреждения: группа левых депутатов внесла запрос председателю совета министров «по поводу незакономерных действий Виленского охранного отделения». Речь шла о провокации: сотрудники охранки переправляли из-за границы и распространяли среди местных революционных организаций оружие и нелегальную литературу…

На защиту охранки дружно выступили «правые и центр»…; в большинстве своём они пытались оспорить главный тезис своих противников, настаивая на исключительности фактов провокации. Тем замечательней была речь Н. Маркова – пожалуй, самого яркого лидера правых: со свойственной ему циничной откровенностью он, по сути, признал справедливость слов Маклакова о провокации как «профессиональном преступлении» и выразил этой преступной деятельности полное своё одобрение… «Невозможно заниматься сыском и вообще делами подобной категории и не пачкаться. Можно говорить: «Или прекратите сыск, уничтожьте всякую тайную полицию, или же примиритесь с этим». Охранка прибегает к подобным средствам вполне оправдано, ибо на извилистой тропе провокаций легче обойти революционеров, легче добиться решающего успеха в борьбе с ними, – вот основная мысль Маркова, встреченная на правых скамьях Думы бурными аплодисментами…» [3].

Как и ожидал Пудель, после общения с ним, единственным решением, которое может принять министр без юмора, это сделать из каждой политической партии отдел своего Внутреннего министерства. Словом, упорядочить процесс, при котором одни отделы выращивают политбойцов – пламенных революционеров, а другие отделы их ловят и сажают, или, по последней моде, отстреливают. Для этих целей при министре вертелся прыткий и столь же «пламенный» революционер из самой революционной национальности.

Вроде, в данной ситуации юмора нет, но это только потому, дорогие читатели, что вы не всё знаете о том, что происходило на острове, как, впрочем, и я.

И вообще, не надо забывать об обратной связи, а то нам, землянам, вечно хочется: всё нам, нам, нам одним. Конец приходит такой халяве, треба делиться.

Глава третья. Зарождение демократии на острове

А на острове, пока Пудель глазел в увеличилку, продолжали рыть землю и искать демократию или диктатуру, как повезёт. И вот, по прошествии времени, члены экспедиции сидели на кургане, всё больше и больше напоминающем кратер, и с тоской глядели вдаль, ожидая корабль, который бы их увёз обратно. Больше всех ныл еврей, он жалобно приговаривал, что во время отъезда в стране опыта была неопределённость с властью, и что в любом случае: демократия или диктатура, смены не будет, и их отсюда никогда уже не заберут. И тогда прощай родня и в Израиле и во внутреннем министерстве страны опыта, а жизнь только налаживаться начала. Когда нытьё еврея становилось невыносимым, к нему приближался радист – араб и прикладывал к его уху наушник, из которого доносились разные шумы из страны опыта. Шумы были вполне прежними: кое-где кое-что упало, утонуло, кто – то где – то пропал, был убит или наоборот нашёлся, многих просто сдуло ветром и унесло водой. Но успокаивали еврея не сами события, а достаточно картавая речь дикторов, из которой он делал заключение, что рыжий эталон всё ещё рулит этой страной, но он кожей чувствовал, что гидравлический усилитель руля уже «спёрли».

Еврей благодарил араба за короткие сеансы связи и каждый раз выдавал ему шенкель. Словом, экспедиция на острове вошла в состояние тоски, ничего неделания и ожидания каких-то непонятных событий. Она, может быть, так бы и вымерла, а что ещё ей оставалось, но в это время из-за горизонта показались чёрные паруса. Паруса были раздуты необыкновенно широко, хотя ветра не было. Бурные волны одновременно догоняли и обгоняли этот странный парусник.

Надо заметить, что парусник не сильно испугал членов экспедиции, почти все они что-то слышали о пиратах, поэтому большинство устремило вопросительные взгляды к голландцу и испанцу.

Испанец проявил завидную выдержку, и весь его облик говорил о том, что он готов помочь, в случае чего…. землякам. Голландец почему-то побледнел.

Глава четвёртая. Острова в стране опыта

Читатель, выбравший из целой кучи бульварной литературы, мою повесть, наверное уже скис, думая «ну и галиматья». Но откуда знать и мне и тебя, дорогой, где дела зачинаются, если на Земле, они даже не всегда делаются. Например, космонавты давно гайки в космосе крутят. Но некоторые события имеют своей родиной, точно, Землю. Это я тебе, как военный, говорю.

Итак, примерно в это же время, на одном из островов Курильской гряды, в подземном бункере, на столе, обитом зелёным сукном, сильно поджав под себя ноги, спал человек в форме полковника пограничных войск. Его ноги, в сияющих кожаных сапогах освещала и одновременно согревала лампа под зелёным, цвета сукна, абажуром.

На земле, над бункером, солнце было в зените. Часовой, стоявший на маяке, изнывал под его лучами, и тихонько напевал, глядя в сторону Японии и морские дали:

«Злющее солнце за тучку зайди, О ёхам – Палыч, Мы песни поём наши мозги пусты, Ты нас не бойся»

Часовой бы с радостью поменялся местами с полковником, которого звали Палыч, или зная о том, что командир всё равно спит, и сам бы начал кимарить, но авторитет Палыча не допускал даже рождения такой мысли.

А Палыч спал. Ему до остервенения надоел и этот укрепрайон, и морская рыба, и море-океан, и вообще всё по обе стороны границы. Но служба, переросшая в привычку, крепко удерживала его на месте.

Служба сыграла с ним злую шутку. Однажды он решил, что безопасность России на этой её окраине зависит только от него. Он даже в отпуск не ездил на материк, он вообще не брал отпуск. Правда, с распадом СССР и с учётом его заслуг перед Отечеством, ему разрешили посетить Японию, и года три подряд он на пару недель ездил туда туристом.

От Японии его остров отделяло всего 30 километров. Нейтральные воды начинались в 7 километрах.

Со стороны японцев границу охранял потомок древнего рода самураев Тосихито – Куро.

Надо заметить, что ни русский полковник, ни японский самурай не были разведчиками, конечно, насколько это возможно на границе. Они были простыми служивыми людьми, преданными до мозга костей своим народам, кастовые военные. Они были одного возраста и охраняли границы своих государств друг от друга уже лет по двадцать. Потихоньку враждебное отношение между ними, как представителями двух разных стран, сгладилось, и перешло сначала в нейтральное, а затем и в дружеское.

Они довольно часто встречались при выяснении принадлежности задержанных рыболовецких судов, а иногда и сами придумывали повод. А с тех пор, как Россия стала строить демократию и из неё стали всё тащить и тырить, поводы возникали ежеминутно.

Болезнь, в которую погрузилась Россия, была не нова. Причина болезни была, конечно, не в демократии, а в том, что очередной российский клан хорошо подготовился к воровству её богатств, а предлог – это пустяки. В этих условиях русский и японец следовали своим национальным традициям. Японец помогал своим «тырить», а русский, как мог, сдерживал этот натиск воров, причём с обеих сторон.

Полковник спал на столе. Ничего необычного в этом не было. Был ясный день, а ясные дни на границе одинаковые. Ночи бывают разные, в основном бессонные.

Палыч всю ночь пил саке с Куро, обсуждая потепление в отношениях между своими странами. Конечно, о чём они говорили, нам не ведомо, но мысли, которые ими владели, известны, по крайней мере мне, пишущему эти строки. Да и разведка небесная не дремлет.

Куро: Палыч, скоро твои острова, станут моими, я построю на них себе дом, с видом на ваши берега. Ты уж, если будешь взрывать свои подземелья, не сильно усердствуй, не повреди скалы. Я всегда буду встречать тебя как самого дорого гостя.

Палыч: Закатай губу обратно. У нас дураки на царство приходят и уходят, а землица только прирастает. Причём, чем больший дурак пришёл, тем больше землице после него прирастёт. Дураков Россия не помнит. Россия помнит Собирателей, Объединителей: Мономах – Моно, Иван Грозный, Пётр Первый, Сталин – заноза конкретная, ну а эти….

Куро: Палыч, подумай о себе. Какая красота у вас в Подмосковье, Сибири, на Урале, зачем лично тебе эти острова, или даже Сахалин, там же одна пьянь, беглые зэки и бомжи. Мы сто лет назад приезжали туда фотографировать людскую низость, и сегодня там ничего не изменилось.

Палыч: Куро, ты нашу пьянь не тронь. Я открою тебе самую главную военную тайну. Русский мужик в России в мирное время не нужен никому. Наша власть, причём любая, делает всё для того, чтобы он пил. Гноит его на работе, не платит ему заработную плату, создаёт ему экстремальные условия жизни. Но, всё меняется в военное время. В военное время он становится нужен. Его призывают, одевают, вооружают. Перед ним ставят задачу, его начинают уважать. У него появляется цель в жизни. И тут уж он старается. Не дай Бог стать тебе такой целью. У нас ведь как, внутреннего врага: барина, генерального секретаря, президента и свору окружающих их чиновников – мы ещё терпим, а внешнего не можем терпеть. Терпение требует похмелья. Пока внутренний враг родину не продаёт – пусть себе правит, ну а если решит продать… Наша пьянь – это резерв Ставки Верховного Главнокомандующего…..

Куро: Палыч, ты в последнее время никаких странных звуков не слышал?

Палыч: Звуков не слышал, но видения видел. Но я подумал, что это вы наглеете, прямо перед нами голограмму неизвестного острова поставили.

Куро: Мы тоже самое подумали о вас.

Глава пятая. Демократия на острове

Конечно, голограмму, которую видели два пограничника упившихся саке, чачи, и даже арака, к нашему острову никакого отношения не имеет. У нас самый настоящий остров, как и поставленная задача. Но связь между событиями есть.

Итак, эта эпохальная, историческая, международная, многонациональная, археологическая экспедиция, может быть, так бы и осталась не ведомой народу, если бы недалеко от острова, от нашего острова, не стала на якорь странная, древняя галера под странно раздутыми чёрными парусами. И если бы не чуткие сны пограничников, мимо глаз и ушей которых ничего не проходит, даже миражи, а дальше пошли слухи…

Нос галеры украшала чёрная голова пуделя с высунутым красным языком. Меж ушей пуделя была установлена огромная подзорная труба, в которую смотрел очень приличного вида гражданин, в котором, по-видимому, всё было прекрасно. Он смотрел в подзорную трубу на остров с кратером и, казалось, готовился к его извержению.

Наконец, гражданину надоело смотреть на остров, он развернул подзорную трубу и что-то крикнул в неё. К нему со всех ног подбежали два лихих матроса, почему – то в штатском, хотя оба были перепоясаны портупеями, на которых висели наручники, дубинки, носящие в народе название «демократизаторы», кривые ятаганы, наганы и прочие атрибуты весёлой жизни. Их одежда, в сумме, представляла какой-то непонятный гибрид восточных шальваров с картин палехской росписи и европейских смокингов, и даже портупеи не портили экзотику.

Они дружно дунули в подзорную трубу, превратив её в большую лодку. Лодку спустили на воду и помогли сойти в неё гражданину, который, видимо, был капитаном. Затем двое с галеры так дунули в сторону синего моря, что галера пошла ко дну, а лодка моментально оказалась на островном берегу.

Пока галера тонула, из её трюма гурьбой повалили гребцы. Они бегали по палубе, орали и лихо прыгали в воду, норовив оттолкнуться непременно от красного языка пуделя. Наблюдавшие за галерой с берега члены экспедиции сначала обрадовались надежде на прибывшую смену. Но увидев выбегавших из трюма гребцов, очень смахивающих на пиратов, размахивающих кривыми саблями и орущих АЛЛА, УРА и что-то матом, пришли в ужас. Спокойствие сохраняли только островитяне из состава коренных жителей страны опыта, думая про себя, мало ли что могло произойти на их Родине за время их отсутствия.

Остальные члены экспедиции бросились к радиостанции подавать позывные сигналы SOS в правительства направивших их на этот остров стран. У радиостанции образовалась толкучка, сильно пополнившая доходы еврея, так как бесплатно незапланированные депеши он подавать отказывался, да и бессермянин команду не давал.

На всякий случай, во всех островных министерствах, комитетах и ведомствах была проведена мобилизация приписанных к ним копателей, с имеющимся у них инвентарём. Именно в этот день связь, к счастью, была хорошая. Из правительств стран участниц шли слова поддержки.

Страна опыта по секретной связи передала «морзянку», из которой следовало два варианта развития событий:

Первый вариант предполагал, что до острова докатилась волна демократии, и членам археологической экспедиции предлагалось отдать всё добровольно, включая и археологические находки.

Второй вариант предполагал прибытие к ним мага и волшебника, правительственного консультанта. На чём он убыл на остров, в правительстве не знают, может быть и на галере под чёрными парусами. Если это он, то его встретить, величать уважительно – Консультант или Маг, и все дальнейшие действия согласовывать с ним.

Словом ясности правительство в островную жизнь не добавило.

Так как отдавать островитянам было нечего, то археологи вооружились лопатами, кирками, скребками и даже кисточками для более тонкой работы и рассыпались вдоль всего кратера в надежде, что не побьют.

Гребцы в это время барахтались и фыркали в воде, продолжая при этом не то хохотать, не то орать: «Тону». Плавать они не умели и дружно стали пускать пузыри. Спастись удалось только одному. Археологи видели, как этот пират изо всех сил нырял за остальными, но каждый раз всплывал.

Даже огромная воронка, образовавшаяся на месте окончательно ушедшей на дно галеры, не поглотила, а наоборот вытолкнула его, как пробку из бутылки, на берег.

На берегу, этот пират держался особняком от капитана и двух его помощников.

Археологи, видя своё численное превосходство и сострадая не утопшему, бросились сначала к нему. Пират, не дожидаясь пока они до него добегут, а с него самого стечёт вода, достал трубку и закурил. Подбежавшие к нему островитяне увидели причину спасения пирата. Вместо ноги у него была деревянная культя, а на голове широкая треуголка, подвязанная под подбородком, и вообще от него так несло ромом, что утонуть он просто не мог.

Пират с тоской взирал на остров и что-то бормотал, похожее на: «Опять. Снова». Археологам он не обрадовался, но могилокопателей приветствовал кашлем и лёгким кивком головы. Он определил их по запаху спиртного. После молчаливого приветствия он спросил скрипучим и берущим за душу голосом: «Где мой попугай?».

Пират был настолько колоритен, что все члены экспедиции забыли о других гостях острова, тем более, что причалившая к берегу лодка испустила из себя воздух, а вместе с ней исчезли и гости.

Пират же, не получив ответа на свой вопрос, продолжил: «Кто тут главный?». Вперёд вышел бессермянин и заявил, что сегодня начальник он. Пират внимательно осмотрел начальника и произнёс: «Так, значит, мою птичку вы ещё не нашли, плохо копаете. Только она помнит, где лежат сокровища. Может быть птичка сдохла». На скорбном выдохе пирата «сдохла», из кратера раздался истошный крик: «Пиастры, Пиастры, Демократия, Демократия». Членов экспедиции истошный крик из недр земных испугал. Пират же снисходительно произнёс: «Вот сволочь пернатая, где-то успел нахвататься демократических ценностей».

Что такое пиастры в экспедиции знали только археологи. Они бросились первыми обратно к кургану и стали ползти по его насыпи наверх, примерно так же, как ватага смелых солдат на стены крепости.

Могилокопателям больше было знакомо слово демократия, поэтому они несколько медлили, но видя, что и одноногий пират заспешил к кургану, присоединились к нему, больше из вежливости, чем из любопытства. Просто, всё как всегда просто, могилокопатели признали в пирате начальника и главного демократа на этом острове, а археологи поспешили делить славу…

Попугай сидел на дне кратера, на огромной груде разного барахла. Он был доволен и орал во всё горло:

«Пятнадцать человек на сундук мертвеца, Йо-хо-хо, и бутылка рому! Пей, и дъявол тебя доведёт до конца, Йо-хо-хо, и бутылка рому!»*

Орал он на английском языке, поэтому приятную, щемящую тоску почувствовал только англичанин, который тут же проникся гордостью за своих великих предков, и на всякий случай первым бросился в жерло кратера, забыв о внешней безопасности, за которую отвечал.

Он перепугал птичку, которая тут же заорала: «Караул, грабят» на чисто русском языке, и вылетела из кратера, усевшись пирату на плечо. Другие члены экспедиции, видя, как англичанин чем – то набивает карманы (яма, которую я именую кратером, была глубока, ибо труден путь к демократии), застыв от удивления, смотрели вниз, не решаясь прыгать в глубины, в недра Земли. Они точно помнили, что на дне кратера не было ничего, кроме пары здоровых зубов выбитых арабом у еврея или наоборот, толком никто не помнил, банок из-под «пепси», которыми американец метил свою территорию, и бутылок из-под водки, которой русский согревал свою душу и ещё душу чукчи.

Все стояли и думали о миражах, галлюцинациях, поругивая туркмена, афганца, узбека, чеченца за их привязанность к «сильным» травкам. Помянули и индуса, никогда не выходящего из состояния нирваны.

Но по верёвочной лестнице на дно кратера к англичанину уже спускались еврей, испанец, американец, а турок уже мутузил армянина прямо на краю ямы, не давая приблизиться ему к лестнице.

Наконец, и до остальной части экспедиции стало доходить понимание того, что возможно, они попали на «праздник жизни», на «свой» вокзал, к которому подошёл их поезд. Археологи и могилокопатели, давя друг друга, бросились вниз.

Внизу было всё.

Члены экспедиции решили, что это сам Бог вспомнил о них, и до краёв наполнил вырытую ими яму богатствами. Чего там только не было, и валюта всех стран мира, и самые немыслимые товары, включая самые демократические – порновидео, учебники по террору и грабежам и даже детские учебники по основам безопасности жизнедеятельности.

Еврей, чувствуя, что его обделяют, уговорил араба срочно дать телефонограмму на свою исконную родину общую с арабом о несметных сокровищах, найденных на острове, с напоминанием о причитающихся ему процентах от клада, и, так, на всякий случай отстучать телефонограмму в правительство страны опыта. Мол, кое-что нашли, но не заслуживающее вашего высокого внимания. Араб с радостью согласился с такими телеграммами, ветвь то одна, детишки хоть и получились разные, но про деньги всё разумели одинаково.

Только Пират и русский оставались безучастными к этому дележу. Пират хоть и бросился сначала вместе со всеми, но потом остановился и тоскливо стал смотреть в морскую даль, далеко за горизонт. Казалось, что он охраняет членов экспедиции от не прошенных гостей, стоя в дозоре. Русского же просто удерживал запах рома исходивший от Пирата. Надо заметить, что единственный член экспедиции, с которым не было никаких проблем, был русский Иван. Он подчинялся начальнику – бессермянину, помогал и чукче, и бедуину, и аборигену, и американскому индейцу, и всем тем, кому не удалось стать островным начальством. Он привык помогать всем и всегда и потому Бог наделил его особой ролью «скрепы» других несмышлёных народов.

Иван один был уверен, что все всё найдут. И когда из котлована, названного кратером, раздался истошный крик: «Пиастры, Пиастры, Демократия, Демократия», он понял, что нашли. Раз нашли, куда спешить. А тут и собутыльник выплыл и теперь просыхал. Иван, правда, не видел никакого сосуда на ремне у Пирата. Но он видел уходящую на дно морское галеру и по прежнему своему, казачьему, опыту знал, что с тонущего судна обычно всплывают бочки с вином, а не с порохом, семенами и ружьями, чем обычно писатели разочаровывают читателей. Он терпеливо ждал.

На Пирата он смотрел, как отец на сына, произнося в мыслях: «Сынок…поднеси». И тут море вытолкнуло из своих глубин бочонок рома. Иван не стал утруждать Пирата. Сам выкатил бочонок на берег, вышиб пробку и сказал Пирату: «Снимай свою треуголку». Пират ответил, что она ещё сырая, и ром будет иметь привкус морской воды, чего он пират не вынесет, так как только что её наглотался, пытаясь утонуть. Но он готов пить из иванового сапога. Кто бы возражал. Иван снял сапог и, налив полный сапог рома, протянул его Пирату как гостю.

Пират выдохнул воздух вместе с остатками морской воды и, решив, что пора менять топливо в организме, молча выпил весь ром из сапога, чем порадовал русского, который сразу проникся к нему доверием.

Иван опять наполнил сапог и, произнеся тост: «Ну, за нетонущих, – и тоже выпил весь ром из сапога. Попугай начал беспокоиться. Сапог был большой, а бочонок маленький. Попка ухватил Пирата клювом за ухо и заорал: «Давай поцелуемся».

Пират дыхнул на него, и Попка упал, как ему показалось, на белый морской песок ногами кверху, с открытым клювом и счастьем, застывшим в остекленевших глазах. Пират был милосерден, он поднял попугая с камней и бережно, со словами: «Как ослаб за тысячи лет», уложил его в большой карман морского плаща.

Иван порозовел маленько, с Пирата перестала капать вода, и они в унисон произнесли: «Ну что, ещё по одному?». Тут их внимание привлёк рёв мотора. К острову на полном ходу приближался катер. На борту катера огромными буквами было написано: «Правительственный». Телефонограмма еврея дошла до правительства страны опыта.

Катер шёл на огромной скорости и, не сбавляя её, вылетел на берег до самого винта.

Мотор ревел и винт ещё давал обороты, а ватага с этого катера уже прыгала в кратер, прямо на головы археологам и могилокопателям.

Появление членов Правительства не обрадовало членов островной экспедиции, тем более, что за всё время со дня отправки на этот остров, членами экспедиции ни разу никто не поинтересовался и не прислал ни денег, ни вина, ни жратвы.

Еврей, вместе с арабом, сразу получили по «ушам» радиостанцией. Так в кратере зародилась оппозиция. Один из членов правительства был рыжим, поэтому казалось, что он орёт больше других: «Всё сдать в казну, я вам костры потушу, вы у меня в потёмках насидитесь». Эту длинную речь, получив лопатой по башке, он правда закончил лаконично: «Не влезай, убьёт».

Не отставал от него и какой-то жирный боров, но он мягко приговаривал: «У нас бюджет, я перестану разрабатывать программу по вашему спасению, и вы все погибните». Борова, малость, приложили киркой. Сила была явно не на стороне правительственной ватаги. Только на самом дне ямы члены правительства поняли какую глупость допустили увлёкшись мечтами о кладе и проведя отсев в своих рядах: кого – то вычеркнув из списка, кого-то забыв оповестить об отплытии, а кого-то и потеряв по дороге.

Сила была явно на стороне археологов и могилокопателей. Всё смешалось в этом чёртовом котле-кратере. Все сильно растолстели от набитых карманов, за пазух, но остановиться не могли. На дне уже не было ничего не поделенного, поэтому все пытались «тырить» друг у друга «по-тихому». У правительственной ватаги это получалось лучше. Они в своей стране культивировали только одну профессию – профессию вора. Островная же ватага из-за смешения культур, малость расслабилась и подзабыла, с кем имеет дело.

Русский и Пират выпили по второму сапогу и решили присесть. Пират сказал, что на сырую землю не сядет, так как у него радикулит, да и вообще с одной ногой сидеть на земле крайне неудобно.

Русский быстренько вытянул из кратера верёвочную лестницу и соорудил из неё стул для Пирата, и они продолжили пить.

Благо ром в бочонке не кончался, а музыкальный фон создавали крики и ругань, идущие из недр земли. Пирату и Ивану явно не хватало третьего. Проснувшийся попугай опять топтался по плечу Пирата и, икая, пытался говорить, но у него получалось только: «Демо…Демо…».

Вдруг шум в кратере стих. Пират сказал Ивану: «Кажется, всё поделили». Иван посмотрел вниз. Внизу стояло две толпы: большая и поменьше с набитыми карманами, сумками, носками и даже носовыми платками, перевязанными за 4-е угла и набитыми чем попало.

Иван подтвердил: «Поделили, и за это надо выпить». Пират согласился: «За согласие и примирение, – и, почему-то добавил: «Ну – Ну».

Надо заметить, в демократических процессах Пират разбирался не хуже своего попугая. Может поэтому они и дружили и тяжело переживали разлуку друг с другом. Пирату самому не раз приходилось сушить демократов на корабельных реях. Хотя ему были известны и ещё большие демократы, чем он сам, например, старого разбойника Флинта*, очень любившего делиться, он даже любил.

В этих демократических процессах он и потерял ногу, но приобрёл кое-какую мудрость. Пират ещё раз заглянул в кратер, обе толпы стояли с задранными кверху головами и кричали: «Лестницу кидай». Иван вопросительно посмотрел на Пирата. Пират сказал ему: «Как хочешь, только помоги подняться».

Попугай начал приходит в себя. Он перестал икать, но ещё не мог вспомнить правильного звучания слов и бурчал Пирату в ухо: «Пи…Пи….Демонкратия, Демонкратия». Иван помог подняться Пирату и уже взялся за конец лестницы, как к ним приблизился красивый и очень известный человек.

Он произнёс торжественно и тихо, обратившись к Ивану: «Разрешите представиться – Скульптор».

Иван сделал вывод, что с Пиратом новый гость уже знаком, и вспомнил лодку с галеры, причалившую к берегу. Иван без всяких мыслей сразу спросил просто и понятно: «Третьим будешь?» – и получил от Пирата, тычок в спину.

Скульптор это заметил и поощрил Пирата словами: «Вижу, исправляешься, рад, что ты не внизу» – и добавил, посмотрев на Ивана: «У меня сегодня разгрузочный день, но мой помощник с удовольствием составит вам компанию».

На руке у помощника сиял бриллиантовый Ролекс, пиджак украшала платиновая булавка, на шее висел медальон, чем-то напоминавший носовую часть ушедшей ко дну галеры, но на ногах почему-то были рваные носки разного цвета.

Помощник, казалось, ждал этого предложения всю жизнь, он радостно прогудел: «Конечно», – и сразу появилось три пластмассовых стула, такой же пластмассовый стол и «грибок» с надписью по кругу «МаГдоналдс». На столе появились посуда и закуски. От них пошёл такой аромат, что Иван и пират не заметили, как ушёл Скульптор. Помощник же скульптора, казалось, был с ними вечно. Они ещё не успели познакомиться, как пили уже по седьмой.

Попугай опять начал нервничать. Он почему – то не ел, но всё время норовил пролезть в бочонок с ромом. Ромовый дух его уже не брал, а только раззадоривал. Он нагадил на треуголку Пирата, клюнул в темя Ивана и всё время норовил отобрать стакан у помощника Скульптора, не забывая при этом бурчать: «Маг, Демонкрат, Маг, Демонкрат». Наконец он добился своего, уронил стакан на стол и, смочив горло, упал под стол.

Втроём они сидели под грибком на пластмассовых стульях за пластмассовым столом. Попугай лежал под столом, и всем было необыкновенно хорошо. Но запах от закусок дошёл до дна кратера, и шум усилился. Помощник Скульптора вопросительно посмотрел на Пирата. Пират совершенно безразлично ответил: «Это местные, раскопали демократию и уже её поделили, теперь, видимо, есть захотели».

– И пить, – добавил Иван.

– Как интересно, – проявив неподдельный интерес к словам Пирата и Ивана, произнёс помощник Скульптора.

Иван опять взялся за край лестницы, но помощник его остановил словами: «Куда спешить. Три демократа сверху и толпа демократов снизу всегда веселее, чем наоборот». Иван не стал спорить. В конце концов, кого он собирался вытаскивать из котлована? Вечно озадачивающих его «братков», которые и теперь, набив свои карманы валютой и прочими «полезными» предметами, опять его просили, теперь вытащить их наверх.

– Вот так всегда, – подумал Иван, – то поглубже раскопай, то повыше подними.

А новые друзья привнесли в его жизнь и выпивку, и закуску. Поэтому в этот раз мудрость одержала верх над Иваном.

– Как скажите, – тихо произнёс Иван и, видя, что только он никого не знает в этой компании, а вроде как пора вести разговоры, спросил Пирата, как более старого своего знакомого: «А кто у нас третий?». Пират, попыхивая трубкой, ответил: «Это Маг, Демон – крат, правая рука Скульптора. Большой оптимист».

– А как тебя зовут, прости, запамятовал? – продолжил свои расспросы Иван.

– У меня нет имени. Я в некотором роде хулиган, создающий проблемы, или наоборот их решающий. Главное, Ваня, чтобы никто ни на том, ни на этом свете не скучал и не расслаблялся.

Друзья сидели, пили и закусывали. Аромат рома и закусок пропитал все уголки острова.

Со дна кратера всё сильнее стали раздаваться голодные крики и проклятия в сторону русского. Демон – крат произнеся очередной тост за демократию сказал: «Пробудим новое мышление в их старых головах», – и приказал Пирату организовать снабжение археологов, членов правительства и могилокопателей, правда предупредив: всё оттуда, туда чуть-чуть.

Ещё он просил Пирата разбудить его только тогда, когда из ямы передадут какую-нибудь демократическую ценность, и, задрав ноги на стол, захрапел.

Пират раздобыл старую дырявую корзину и длинную верёвку. Всё это он отдал Ивану со словами: «Действуй». Ваня всё сгрёб со стола в корзину и спустил вниз братьям по разуму, даже грязный и дырявый, красный носок с ноги Мага.

В яме началась такая возня, что все близлежащие острова стремительно удалились на несколько миль от нашего острова. Рыжий член правительства, опоздавший к дележу, как и обещал, начал тушить все костры подряд. Он несколько раз получил по морде, но был очень настойчив. Спасло его от гибели, а островитян от греха только то, что на кострах было нечего жарить, а дым от костров затруднял дыхание.

Иван вытащил пустую корзину наверх. Стол опять был полон яств. Иван снова всё сгрёб в корзину, но тут вмешался Пират. Он сказал Ивану дословно следующее: «Ты что, Ваня, дурак. Они там с жиру бесятся, по бриллиантам ходят….Ты их накормил, а они тебе даже рубль в корзину не положили. Вытряхивай всё на Землю». Кто бы спорил, только не Иван. Он всё вытряхнул. Пират пнул корзину, и она полетела вниз, огрев борова по голове. От этого удара его осенила необыкновенная мысль о том, что надо делиться, иначе ни из ямы не выбраться, ни страну опыта не спасти.

Он нехотя одним из первых положил в корзину лакированный порно журнал.

Другие демократы последовали его примеру и стали накладывать в корзину разнообразный ширпотреб. Пират осмотрел поднятый Иваном груз, окинул взглядом спящего Демонкрата, вытряхнул корзину и ногой сгрёб туда продукты, рассыпанные по земле. После второй корзины разного дерьма, поднятого снизу, Пират сказал: «Ваня, крикни им, что ты ни с кем, кроме как с евреем больше дел иметь не будешь». Что Ваня и исполнил незамедлительно, чем доставил большую радость членам правительства. Они уже успели внести раскол в дружные ряды островитян, переманив на свою сторону еврея и араба вместе с радиостанцией.

Еврею большинством голосов, исключительно в рамках демократических процессов, а не для того, чтобы угодить Ивану, было поручено наладить товарообмен. Только боров обиделся и воздержался. Ведь это он писал программы по спасению народов, а не еврей, но ссориться побоялся, очень хотелось кушать.

Пират с интересом рассматривал порно журнал, а Ваня крутил порно видео, забыв о своих коллегах. Коллеги тем временем изучали в яме рыночные отношения, исследовали сегменты и проводили маркетинговые исследования. Так как, глядя снизу вверх, они видели только Ваню, то и решили, что Ваня и есть стрелочник на всех бартерных операциях. Так как Ваня запал на порно, решили порно больше наверх не отправлять. А после порно самым ненужным демократы считали «свободу слова», «права человека», «гражданское общество» и прочую дурь. Поэтому еврею понесли всё, что так или иначе могло это отражать и вызывать чувства свободы. Англичанин принёс макет игрушечного парламента, француз статую Наполеона в наручниках, американец «притаранил» статую свободы, а жители страны опыта с трудом, но решили расстаться со своим новым символом демократии – бронзовой птичкой «чижиком – пыжиком». Этот чижик неудачно влетел в «окно из Европы» и сразу забронзовел.

Еврей отказался принимать этот товар напрочь. У него было своё понимание демократии. Он всех посылал на х-й и требовал валюту, золото, нефть в бочках и драгоценные камни, словом всё то, что должно было составлять еврейскую собственность, как он помнил, правда, в стране опыта и только, но этого он не помнил.

В конце концов, голод пересилил, и народ, включая и членов правительства, понёс и золото, и валюту, и нефть, и драгоценные камни.

Еврей всё аккуратно подсчитывал, очень аккуратно: ФИО, сколько сдано, сколько Ване наверх, сколько членам правительства, мало ли чего, сколько себе за работу, сколько на исконную родину.

Делёж был вполне справедливый, недовольны были только рядовые ФИО – археологи и могилокопатели, но когда надо страну спасать, какие могут быть обиды.

Ваня вытаскивал корзину наверх. Пират осматривал демократические ценности, сгребал со стола по весу закуски, и Ваня спускал корзину вниз. Демон – крат, несколько раз открывал глаза и осматривал кучу «демократических ценностей», но каждый раз повторял: «Не то, не то», и засыпал.

Попугай, видимо глотнувший рому через чур, был ещё очень слаб. Он пытался поднимать хвост, но голова всё время перетягивала. Но испод стола он выполз, и никто не заметил, как Попка свалился в яму. Он упал в корзину со жратвой, и внизу еврей решил, что это дичь. Осмотрев попугая и видя, что птичка не велика, он отдал её аборигену. При первом же выщипанном пере попугай очухался, вырвался из рук аборигена и стал орать: «Я требую свободу слова». Это было выражение сильного демократического чувства. Крик был услышан Демонкратом, который очень обрадовался и велел Пирату спустить вниз бочонок рома в качестве поощрения. К счастью он не видел кто орал.

Могилокопатели первыми сообразили, что видимо глупая птичка орала что-то важное и кто-то её услышал, так как Ваня мог расстаться с чем угодно, но только не с выпивкой. Могилокопатели, видя, что еврей разливает ром не по справедливости, тоже стали орать: «Свободу слова». Демонкрат сиял от радости. Эти крики услаждали его слух. Он велел передать вниз, что все желающие будут подняты наверх, но без вещей. Крики стихли, ведь демократические ценности у всех были свои, «натыренные» и отобранные честным трудом. А зачем демократам свободное слово без демократических «ценностей».

Глава шестая. В это же время в Америке…

(Главы о нашем времени, и уж тем более упоминание земных стран, не имеют к данной книге никакого отношения – это дань второй древнейшей профессии – журналистики. Это слабость автора, которую прошу простить, попробуйте не писать и не думать о той жизни, которую проживаешь здесь и сейчас. Не думать о себе сегодняшнем – это гениальность, автор же вполне нормальный, только слегка «шизанутый» человек)

Пока мы вещаем о демократии. Интересная тема. Вдохновляющая тема. Сколько «еретиков» устно провозглашавших её сгорело на кострах, прежде чем слово «демократия» было написано на бумаге. А ещё раньше, сколько рабов мечтало о ней. А что же мы…

Джима и Аллена* разведка интересовала только в той её части, которая помогала зарабатывать огромные деньги. Они не выведывали секреты соседей по глобальному плану захвата всего мира, зная, что этой мыслью одержим любой, даже мелкий, «властитель». Они просто по всему миру «откусывали и отгрызали» огромные куски золота, нефти, газа, рабочей силы и т. д. И вполне этим довольствовались.

На этот раз Джим и Аллен встретились, чтобы обсудить российские дела, которые сильно расстроились после смерти одного старого «демократа», предлагавшего «вручить» весь мир в управление группе самых умных учёных с ним во главе. После его смерти Россию покинула его жена, а наёмный убийца застрелил и их подругу, которая долгое время была важным связующим звеном этой троицы.

После этих событий дела в этой стране, по мнению Аллена, пошли совсем плохо. Конечно, в российском бардаке на Царство удалось продвинуть своего человека, но чем больше он делал гадостей своим подданным, тем менее управляемыми они становились, и тем больше «тырили», без всякого учёта и контроля, распродавая всё подряд не им, американцам, а любому, кто привезёт их, американские доллары, в чемодане.

Пришлось срочно разворачивать «священную» борьбу с российской коррупцией и намекать, что если они, русские, не прекратят свои рыночные отношения со всем миром, то придётся опять опускать «железный занавес». Но на рынке уже появилась масса желающих обогатиться на «халяву». Точнее сказать, Россия оживила весь мировой рынок, спокойно дремавший почти сто лет и если с кем и конкурирующий, то только с Госпланом СССР.

Европа, эта маленькая и хлипкая Европа, видя, что Россию можно купить за несколько вагонов долларов, и имея в них некоторый недостаток, быстренько стала печатать свои деньги, обозвав их «евро».

Американцы пришли в шок от такой наглости, и только Голливуд, как всегда, оказался на высоте. Теперь в фильмах о русской мафии при расчётах сначала открывался чемодан с «евро», после чего «русский» на родном языке, с трудом выговаривая слова, спрашивал: «Ты чем, бля, рассчитываешься?», и начиналась пальба.

Гром гремел, огонь горел и пыль не оседала до тех пор, пока «русский» не ловил этого европейского «засланца», не скармливал ему все его «евро» или не вышибал из него «баксы». Такие фильмы должны были расставить все точки над «И».

Но всё это было делом «большой политики». Джим и Аллен же давно были над ней. Поэтому они встретились в частном ресторане, а не в Капитолии и не в ООН, и, даже не в Московском Кремле с видом на Лобное место.

Оба разведчика плотоядно облизывались, созерцая каждый своё любимое блюдо. Джим обожал лобстеров, гигантских раков, весом около двух килограммов, сваренных в красном калифорнийском вине. Рака ему подали на деревянной, тщательно выскобленной доске вместе с набором специальных инструментов – молоточков, щипцов, вилок с крючьями. Аллен больше жизни любил бифштекс – двухфунтовый техасский «стейк», вырезанный из немолодого, но ещё не успевшего состариться быка. Аллен любил, чтобы стейк жарили при нём. На этот раз стейк жарил могучий негр-повар в белоснежных одеждах и высоком, туго накрахмаленном колпаке. Аллен с жадностью смотрел и на мясо, и на негра. Когда стейк был поджарен и уложен, негр молча поклонился и отошёл от стола. Аллен нарушил молчание, вызванное созерцанием огня, охватившего кусок мяса.

– Великолепно! Посмотри, Джим, какой прекрасный получился стейк.

Аллен принялся за лакомое блюдо. По усам стекал бурый сок, он слизывал его языком, причмокивал, сопел, вздыхал от удовольствия. Джим ел бесшумно, осторожно взламывая панцирь лобстера…. Когда расправа над едой состоялась, Джим и Аллен перешли в отдельный кабинет. Пили кофе и курили, сидя в глубоких креслах. Джим забросил ноги на кофейный столик. Аллен запер дверь и задёрнул шторы.

– В Москве закончена черновая работа по подготовке законопроекта о жилищнокоммунальной реформе, Аллен – начал Джим негромко. – Нам удалось добиться того, чтобы все выделяемые нами дотации правительству России шли на прокорм правительства, а «дикари» расходовали деньги на оплату чиновничества и своих лачуг. Скоро им ничего не останется на еду, и они начнут дохнуть ещё больше. Все, конечно, не вымрут, правительство и чиновники останутся, но этих мы прокормим с их же нефти и газа. А потом, когда вымрут «дикари», у них останутся только голые задницы, которые нечем будет прикрыть.

– Это хорошо, – протянул Аллен, – но у планов внедрения этого закона есть немало противников. Они могут задушить его. У них, понимаешь,* ещё остались патриоты, которые по-прежнему из всех союзников России признают только армию и флот.

– Не при этом президенте. Наши олигархи уже связали его по рукам и ногам. Они превратились в силу, стоящую над президентом. Они успешно подминают под себя все российские ресурсы. В числе этих ресурсов «дикари» не значатся. Это не южная страна, где народ ходит голый и сыт одними бананами. Этих русских легче убить, чем жить рядом с ними.

– Нам придётся поработать над этим, – задумчиво произнёс Аллен.

– Ерунда. В России совершенно дикий, безвольный народ. Да, русские наши соплеменники, но только из числа слабаков, которых теснили из Европы более сильные народы, пока не загнали их в промороженные леса и степи. А что касается власти, то она как всегда далека от народа. Олигархов мы втянем в транснациональные корпорации и народ этой власти станет абсолютно не нужен, – распаляясь говорил Джим.

– Не сопротивление насилию не всегда слабость. Это может быть и уступчивость, и благодушие, а иногда и отдых от более серьёзных дел, – возразил Аллен, – история учит, что любое вторжение в Россию, ведёт к поражению захватчиков.

– Ерунда, просто им бежать уже некуда, отсюда ярость и бой до последней капли крови, – развивал свою мысль Джим, – а мы их и не собираемся завоёвывать, сами вымрут.

Над Алленом и Джимом в клубах лёгкого сигаретного дыма покачивался Иван. Он с интересом слушал разговор двух американских разведчиков.

Во многом Иван был с ними согласен. «Братья» по ремеслу довольно правильно понимали часть из поставленной перед ними задачи.

Действительно, российских чиновников нужно было оставить с голым задом.

Для этого и посадили на «царство» самых худших и жадных из всего имеющегося чиновничьего сброда – наследства прежней империи. Первым правителям повезло. Пока СССР оставался могущественной державой, первым лицам империи весь «загнивающий» капитализм «отслюнявливал» огромные взятки за развал «социалистического лагеря». Одноразовые «пособия» доходили до 300 млн. долларов в одни руки. Теперь же, с развалом империи, капитализм потерял к этим первым лицам всякий интерес. Но слух о «халявном башеле» уже прошёл, и наверх власти полезли все, кому не лень. Но, оказалось, что наверху, только разруха, впрочем, как и раньше, и никаких подаяний. Но Иван, видал и не такое на своём веку, потому верил в Россию, даже в Россию, где не осталось ничего святого. И в этот раз, качаясь на облачке сигаретного дыма, он понял, пора настала, надо «оторвать» от затянувшегося отдыха одного из своих друзей, пока без лица, но уже, не боявшегося сильных перегрузок. Опыт он получил на горнолыжных спусках и альпинистских подъёмах.

Конечно, горнолыжные спуски назвать отдыхом трудно, но и «рулить» тут, в низине, тоже необходимо. Альпинист-горнолыжник был человеком осторожным. Он всех допускал к спуску, но почти никого к подъёмнику.

И теперь Иван думал, что пора бы встретиться с альпинистом-горнолыжником, обсудить замыслы «наших друзей» и наметить свои.

Глава седьмая. Переходный период

События, описанные выше, это дела внешние. Внешние дела от внутренних отличаются кое-какой пристойностью, этикетом. С внутренними делами всё намного проще. Пока обсуждались внешние дела, на остров, для решения внутренних дел, мчалась новая ватага из оставленных и забытых в стране опыта членов правительства. Мчалась она на огромном крейсере с целью совершения дворцового переворота. Новой ватаге, как и прежней, очень хотелось всё поделить и присвоить.

Демон – крат, увидев подплывающий крейсер ощетинившийся пушками и ракетами, ужасно расстроился и сказал Пирату: «Это по твоей части». Пирату было всё равно. Он тысячелетиями сеял хаос и ещё помнил времена бамбуковых палок и каменных топоров. До возникновения динамита войны не беспокоили Скульптора. А Скульптор не беспокоил Пирата. Пирату доставляло огромное удовольствие наблюдать, как народы колошматят друг друга палками, машут мечами, и взрывают бочонки с порохом. Наиграются народы, настучат палками по головам, отдыхают. Народы отдыхают, пока головы гудят, и земля матушка не сильно страдает. Конечно, Скульптор переживал видя как одно его творение хватает камень и бьёт им по голове другое его же творение. Но как иначе проверить качество и крепость скульптур, как не каменюкой по темени.

С появлением динамита, а особенно атомных бомб, ситуация сильно переменилась. Людишки получили несомненное облегчение – взрыв и только тени, никакого гудения в голове, ибо нет её. Но Земля стала страдать ужасно. Мало того, что её разоряли веками, выкачивая нефть, газ, добывая руды, вырубая леса, так теперь её ещё и взрывали, копали, отравляли. Это было свыше её сил и понимания. Она стала стряхивать с себя людей, как собака блох. Ураганы, торнадо, смерчи следовали один за другим.

Страдания Земли не могли оставить Скульптора равнодушным, и Он запретил Пирату сильно хулиганить. Но Пират любил дым баталий, крики атакующих друг друга ватаг, груди полководцев, увешанных медалями. Был у пирата ещё один весомый аргумент. Он очень любил своего попугая. А попугай любил баталии больше Пирата. Он буквально заходился в истошном крике: «Ура! или Алла, или просто матерно ругался», – чем раззадоривал обе стороны. Как тут было птичку не порадовать.

Пират, видя, что мощь, в виде крейсера, может утопить весь остров, на всякий случай утопил его. Всю команду с крейсера выбросило на берег прямо рядом с пищалями, шпагами, бочонками с порохом выброшенными на берег с ранее утонувшей галеры. В самом деле, не лишать же себя и попугая удовольствия от маленькой баталии.

Пират в последнее время путался в определениях, даваемых людям своим зверствам. Война, локальный конфликт, террор. Ватага, прибывшая на крейсере, более всего походила на террористов, особенно вооружившись пищалями, а островная ватага походила на заложников, правда сразу с выкупом.

Так как крейсер совершенно неожиданно ушёл на дно, то те кто плыл на нём, решили что островитяне хорошо подготовились и применили новое оружие, которое видимо тоже раскопали. Они рассыпались по берегу цепью и стали целиться в грибок «МАГдональдс». Демон – крат окончательно расстроился от видимого факта так бездарно загубленной демократии и заплакал.

Пошёл сильный проливной дождь. Особенно сильно он лил над ямой. Вода стала заполнять яму, а вместе с ней всплывали на поверхность и все желающие. Сначала всплывать без демократических сокровищ никто не хотел, но в итоге желание жить оказалось сильнее, и все облегчённые всплыли и выбрались из ямы. Они долго жмурились, хотя солнце было закрыто тучами. Вдруг грянул залп. Это ватага вновь прибывших членов правительства пристреливала пищали.

Первым обстановку на острове оценил рыжий член старого правительственного состава. Он глянул вниз, на лазурное побережье и увидел знакомые морды, многих из которых лично вычёркивал из списка экспедиции. Эти морды, увидев рыжего, стали целиться в него. Но они его не испугали. Он рванул на груди рубаху и показал миру череп, две перекрещивающиеся кости и лозунг «Не влезай убьёт».

Попка радовался больше всех, он вилял хвостом, пропуская пули. Рыжий отбивался от пуль лопатой. Пират для того чтобы всё было по настоящему, вооружил и ватагу, всплывшую из ямы. И, наконец, когда все были заняты, он снова мог вернуться к любимому занятию: пить ром с русским.

Они пили ром и обсуждали наступившие тяжёлые времена переходного периода. Иван болел за своих археологов и могилокапателей и надеялся, что в равной борьбе не останется ни одного члена правительства. Попка летал над ватагами и орал: «Свободу попугаю». Пират был тренером и судьёй одновременно.

Пока ватаги были заняты, и звуки канонады услаждали слух попугая, Пират с Иваном вели непринуждённый и откровенный разговор:

– Эх, Ваня, ты посмотри, что творят твои земляки, взывал к вниманию Ивана Пират.

– Мои земляки в такую слякоть в деревне на печи спины греют, – возражал Иван.

– А это кто такие по-твоему? – спрашивал Пират.

– У нас это традиционно называют «погань», – отвечал Иван, как на уроке.

– Погань, погань, – задумчиво повторил Пират, и, был услышан попугаем, который тут же «сменил пластинку» и раскричался: «Поганцы, Поганцы, Диктат – крат, Диктат – крат».

Пират шуганул попугая и сказал: «Интересная у тебя страна, Иван, почти все одинаковые внешне, а внутри чего только нет. Флибустьеры хреновы».

– Да, умом не понять. Воры болеют за страну всем сердцем и душой, землицу защищают, а государевы слуги готовы всё распродать. И ведь понимают, поганцы, что делают, но остановиться не могут, – разоткровенничался Иван.

У обоих ватаг закончились порох и пули. Попугай, видя, что народу более ничего не грозит, кроме мировой ничьей, сел Пирату на плечо и начал картавить в ухо: «Давай поцелуемся».

Распогодилось. Ярко засияло солнце. В его лучах стоял Скульптор.

Попка при виде скульптора затих. Скульптор улыбнулся ему и, осмотрев остров, нахмурился. Он сказал Пирату: «Рад, что ты был безучастен». Затем он оглядел обе разношёрстные ватаги. В обоих уцелело примерно одинаковое количество «бойцов». В одной ватаге остались археологи и могилокапатели, которые в основном прятались, так как делить им было нечего и не с кем, в другой экипаж крейсера и с десяток мелких членов правительства, которых взяли на крейсер бегать за пивом, мало ли чего. Этим тоже ничего не светило при дележе. Но теперь, когда никого из «верхних» не осталось, глаза у оставшихся горели «здоровым недобром». В яме ещё булькала вода, и археологи знали, что они оставили на дне. А экипаж с крейсера помнил, зачем плыл на остров.

Скульптор, видя, какой бардак они развели на острове, призвал к себе Диктаткрата.

Диктаткрат был точной копией Демонкрата, только без юмора. Диктаткрат властно посмотрел на Пирата и на попугая. Попугай шмыгнул в карман морского плаща Пирата и затих. Скульптор и Диктат-крат обошли остров. Диктаткрат всё время кивал, и лицо его было торжественно и серьёзно.

Глава восьмая. Внутреннее министерство страны опыта (сыскной отдел)

На острове доигрались в демократию. Но это на острове, а в стране опыта жизнь шла своим путём или чередом, или порядком. По огромному кабинету ходил начальник сыска. Кабинет ему достался в наследство по странной цепочке прародителей. В кабинете стояла мебель трёх веков, ибо у владельцев этого кабинета не было страсти менять мебель после предыдущего начальника. Им и без этих затей или русских традиций, было чем заняться. В кабинете стоял огромный стол и большие деревянные стулья уцелевшие ещё с царских времён. Это наследство царской охранки, сразу нагоняло тоску на посетителей. Возле стен стояли не менее огромные книжные шкафы с трудами классиков Внутреннего министерства и родоначальниками разных «измов», наследства многих веков. Особенно много трудов было посвящено «анархии» и «фашизму». Эти книги лишали посетителя последней надежды на светлое будущее. Из XXI века, в кабинете был только портрет каких-то двух горнолыжников, в одном из которых угадывалась личность министра, второй был в больших защитных очках, но именно он окончательно «добивал» любого посетителя.

Третье столетие не менялась и ковровая дорожка, что придавало ещё большую серьёзность, как кабинету, так и его посетителям. Обыкновенные топтуны здесь были большой редкостью, вернее их тут не было никогда.

По этой самой дорожке, на удивление легко ступая, ходил начальник сыска. У него было прекрасное настроение, и, если бы не атмосфера кабинета, то с ним сразу же хотелось познакомиться. Как его зовут? Не знаю. Врать не буду, но в прошлом его звали Георгий Порфирьевич Судейкин.

Из века в век он сохранял чувство юмора и оставался отцом виртуозов-провокаторов. Виртуозом, а виртуоз, он в любом деле виртуоз.

Надо заметить, Судейкин (в прошлом) играл и за белых, и за чёрных. В небесных книгах накопленный им опыт, красочно оформленный и переплетённый какими-то сияющими волокнами, до сих пор занимал место ровно по центру. Он показывал начало игры, эту тайну тайн, и, если бы не последующие события, то его труд был бы приближен к Свету. Итак, что же сделал Георгий Порфирьевич в конце XIX века?

Он «разгромил «Народную волю», широко практикуя при этом новые методы и, прежде всего, самую грязную провокацию. Склонив на сотрудничество попавшего к нему в лапы члена Исполнительного комитета этой организации Дегаева, Судейкин получил возможность арестовать почти всех её руководителей. Однако он отнюдь не ограничился этим, предложив Дегаеву возглавить «Народную волю» и действовать по его, Судейкина, указаниям. Георгий Порфирьевич разработал план действий, которому никак нельзя было отказать в грандиозности замысла: он, Судейкин, руководствуясь указаниями Дегаева, устраняет тех подпольщиков, и только тех, которые мешают плодотворной деятельности его сотрудника; Дегаев же в свою очередь, руководствуясь его указаниями, организовывает убийства тех сановников, которые мешают продвижению Судейкина по службе….

Таким образом, судьба страны должна была оказаться в руках двух людей: самого Судейкина, диктатора всероссийского, и его подпольного alter ego – Дегаева»*

Это было очередным началом опыта зарождения тотальной диктатуры, но Порфирьевич расслабился и был убит Дегаевым. Однако представители власти были, очевидно, весьма далеки от осознания того, какое жуткое чудище вырывается у них на глазах на волю из самых недр политического сыска.

Надо заметить, что ещё не отлетевшая душа Судейкина несколько раз повторила ему: «Кесарю – кесарево…». И потом, Судейкин (в прошлом) исправлял свою ошибку в разных других министерствах.

Лаврентий Павлович Берия занимался примерно тем же самым, но свои шаги согласовывал с Вождём. Увы, умер Вождь, погиб и Берия. Что – то не работало в такой классической игре. Но что? Третье столетие продолжалось, и это только на памяти его, Судейкина Георгия Порфирьевича, а до этого….

Судейкин (в прошлом) ходил по кабинету и думал вслух белым стихом:

«Народная воля» – индивидуальный террор, Романтик безопасен – он одинок. Публицист и учёный, журналист и артист, Сливаются в партию – это зародыш. Пустим на самотёк, получим свору, Не возглавим свору – получим разврат, Нам не нужен разврат, нам нужен Вождь.

Георгий Порфирьевич (в прошлом) сам не мог понять причину своего красноречия, но про разврат ему понравилось.

Тут не могу не отвлечься и не сказать, что больше всех про разврат понравилось Пуделю. Он сразу вспомнил американские горки в одном из спортивных комплексов непризнанной столицы, уносящие его в окружение голых купальщиц в голубые воды бассейна. Бывало, он успевал от старта до финиша…, а теперь вот, он только жучка, хотя и при должности.

Накануне Порфирьевич (в прошлом) встречался с Министром, и тот доверительно поставил перед ним задачу «текущего момента», которая, если всё делать правильно, может перерасти в длительную стратегию. Беседа была более чем серьёзна, если учитывать, что говорили два человека, из которых один был юмористом «по жизни», другой, увы, таким не был.

Министр, не поднимая головы от письменного стола и продолжая писать, говорил:

«Георгий Порфирьевич (в прошлом) ситуация, сложившаяся в Государстве, вызывает тревогу. С одной стороны мы имеем огромное количество партий, с другой примерно по количеству партий такое же количество силовых министерств.

Лидеры партий заняты тем, что обирают Правительство нагло и открыто, а министры в борьбе за бюджетные средства разрушают Государство, дублируя функции друг друга. Демократия достигла своего предела».

Судейкин (в прошлом) согласно кивал, это была его сжатая докладная записка. Сама записка была, конечно, интересней.

Судейкин (в прошлом) «нажимал» на то, что развели конкуренцию, к которой так стремились демократы. Конкуренция породила коррупцию. Коррупция поставила под сомнение способность Правительства выполнять свои функции, что оживило некоторые силовые структуры, которые породили политические партии. Дальше шёл длинный список: Политик Ф.И.О. – прикрытие Министр Ф.И.О. – бюджетная статья № ____ и т. д.

Но самым интересным в докладной записки был вывод, из которого следовало, что все партии под руководством своих «крыш» хотят низложить Правительство. А силовые министерства, они же «крыши», под гуманной заботой о безопасности Правительства «потрошат» его по полной, так сказать, программе.

Министр продолжил: «Ваш отдел в курсе происходящих событий более чем какой – либо другой, поэтому перед вами ставится задача найти и внедрить на должности лидеров партий своих людей. Более того, мы не будем делать из этого секрета, так как я лично возглавлю всё политическое движение в государстве. Идите».

В целом, Порфирьевич (в прошлом) остался доволен содержанием разговора. Другое дело форма, но чего можно ожидать от человека без юмора.

Порфирьевич (в прошлом) вспомнил своего первого учителя. Было время, когда и он надел свои первые офицерские погоны. Уже на следующий день по прибытию к месту службы, к нему в кабинет вошёл представитель особого отдела (тогда такие были), бравый майор по фамилии Свечка, и приказал открыть сейф. Порфирьевич (в прошлом) малость «струхнул», мало ли чего. Майор долго осматривал внутренности сейфа и остался крайне недоволен, что следовало из вопроса: «Где две самых важных папки?» «Каких?» – не смог промолчать Порфирьевич (в прошлом). «Каких? Каких? Белой и коричневой!» – сузил своё неудовольствие Свечка. Порфирьевич ответил: «Есть», – и достал из стола бутылку водки и бутылку коньяку. Произошло, незаметно и по-доброму, вливание в коллектив. Новый же министр до сих пор ходил «невлитым». Времена поменялись. Порфирьевич тяжко вздохнул и почувствовал облегчение от этого тяжкого вздоха, как от чего – то избавился.

Итак, Судейкин ходил по кабинету и думал. Он понимал, что перевести нелегальный процесс такого рода в легальный, умопомрачительно тяжело и, не столько из-за морального аспекта, сколько из-за материального. И политики, и министры привыкли к подкупу (взяток в России нет – это факт, в стране, где есть люди и с юмором, и без юмора, что-либо утаить невозможно) как к официальной зарплате. Новым же политикам, так как они официально назначались на должности, а не «выдвигались» массами на должность лидеров, предполагалось платить оклад «за государеву службу». Конечно, не без лукавства, иначе это была бы уже не Россия. Оклад «за государеву службу», премию «за преданность», стипендию «за членство» и просто так, за то, что «раскорячился». Это могло оказаться дороже любых подкупов.

Порфирьевич понимал, что и на самом верху, прежнее положение вещей – не тайна, а давно принятое правило. Но там, видимо, стало совсем худо, и решено выстраивать новые отношения между Государством – политиками и обществом.

Но взявшись за такую ношу на самом высоком уровне, можно всё испортить, и поэтому опыт решили приобрести на уровне Внутреннего министерства. Причина у такого решения была, пожалуй, одна: политики, плуты, воры и прочие слуги народа боялись Внутреннего министерства, так как оно проводило внутреннюю политику. А внутренняя политика – это… страшно. Она всегда начиналась с шумихи, за которой следовала неразбериха, затем поиски виновных, найдя которых наказывали невиновных и наконец награждали непричастных, но сразу же начинали всё сначала. Политика эта не менялась веками.

В стране опыта царил выборный ажиотаж.

Пришло время, конечно, по закону поменять органы власти на местах, а вместе с ним и внутреннюю политику. Действующая местная власть подходила к выборам солидно: огромные щиты-плакаты, из которых явствовала глубокая забота о родном крае, яркие надписи на общественном транспорте о том, кому народ всем обязан. Под каждым плакатом название очередной придуманной партии специально под выборы. Новые кандидаты во власть, лишённый доступа к бюджету, но пользующиеся поддержкой Внутреннего министерства бегали по родному краю с ведрами краски в одной руке и ведром клея в другой, марая стены домов лозунгами и обклеивая столбы плакатами со своим портретом. Но это была всего лишь «дымовая завеса».

Внутренне министерство не мешало кандидатам развлекаться, но само было занято более серьёзными задачами, а именно отработкой новых политических приёмов. Оно завело уголовные дела на всю старую администрацию и предложило альтернативу, либо вечно тлеющие и висящие над головами уголовные дела, либо дружно всей командой в отставку и на выселки, то есть тихо сидеть, пока смены не будет. В общем, старому аппарату было предложено уступить место новому. Новые мало чем отличались от старых, но обещали бороться с гомосексуализмом, что, учитывая ситуацию сложившуюся с рождаемостью, было очень важно.

Самых непонятливых на время взяли под арест, за «взятки». Сразу привлеку внимание к тому факту, что министр Внутреннего министерства на прямую отвечает за внутреннюю безопасность страны. Ну, а к тому, что страна опыта – страна пространственная, и поэтому ей должны управлять не люди, а «звери», внимания привлекать уже не надо. На заре XXI века так случилось, что из всех министров страны опыта только один имел её гражданство. Нового в том, что министр одной страны получает деньги в другой, ничего не было. Так бывает часто. Новым было то, что раньше это было негласно.

Демократия в стране опыта оголила и эту традиционную халяву – предательство. Министру Внутреннего министерства предложили стать гражданином любой другой страны, но он почему-то отказался.

Этот факт не мог остаться не замеченным в «дружественных» со страной опыта странах. «Друзья» очень позаботились о том, чтобы «отказной по гражданству» министр возглавил ещё и партию власти, то есть партию, где большинство членов жили в стране опыта, но деньги получали из-за «бугра».

Сначала министр расценил это дополнительное назначение, как возросшее к нему доверие, но по мере знакомства с внутренними делами стал понимать, что влип, попался в капкан так, как, наверное, после Канариса* ещё не попадал никто. Хотя в начале XXI века ещё какой-то англичанин заметался в хаосе войн, затеянных США и Англией и видимо знающий их настоящие причины, отличные от тех, что снесли 11 сентября американские небоскребы, и вскрыл себе вены – это был знак.

Министр вдруг до мурашек на коже понял, что в стране, где внутренняя безопасность свелась к уничтожению проживающего в ней народа, он занял две «расстрельные» должности.

Если он будет поступать по совести, его «забьют» как «козла отпущения» за плохое руководство партией. Если он начнёт, следуя целям партии, истреблять свой народ, то его казнят как «врага народа», как министра, неправильно понимающего задачи партии. От открывшейся ему печальной реальности министр впал в глубочайшую тоску и перестал работать совсем. Собственно «друзьям» это и было нужно. Они лишний раз доказали, что русские не держат удар. Следовательно, их можно ставит что-либо возглавлять, но управлять дано другим. А министру, лидеру партии подарили санаторий для поправки здоровья. Он подарок принял, став совсем ручным.

Глава девятая. Диктатура на острове

Скульптор не приказывал, он указывал путь, причём всем, но, вот беда ориентиры видели только достойные.

Первое, что сделал Диктаткрат, так это, самое простое: провёл перепись всего того, что оставил ему на острове Демонкрат. Не густо. Хозяйство было подорвано основательно.

Пират и Ваня сидели, потупив очи, и уже не пили, а только пригубляли ром из пластмассовых стаканчиков. На месте прежде зелёной макушки острова зияла «чёрная дыра», в которой булькали «слёзы Демонкрата». Кругом валялось много разного мусора, оставленного воюющими ватагами в переходный период, то есть в тот период, когда Демонкрат рыдал, а Скульптор оставил их без своего догляда. Тела убиенных лежали повсюду. Их число равнялось числу оставшихся в живых. Это, пожалуй, было единственным равенством между ними. В остальном же они сильно отличались. Например, одежда на убиенных лучше сохранилась, особенно на тех, кто геройски пал в самом начале баталии. Впрочем, и тела убиенных, и тела живых не разлагались и не смердели по причине наступления зимы и прежнего питания насыщенного консервантами.

Диктаткрат велел Пирату переписать всех: ФИО, национальность особо, род занятий и прочее. Оказалось, что некоторые национальности выбыли. Диктаткрат не был садистом, он оживил убиенных. Пират облегчённо вздохнул. Он видел, что вытворяли эти ватаги друг с другом во время переходного периода, и не хотел такого пополнения для своих пиратов. Его пираты были всё-таки джентльменами, а эти более напоминали проходимцев. Они и прошли из демократии прямо в диктатуру. Хотя Пирату запала в голову мысль о том, что тут что-то не так. Уж больно легко прошли. Эти проходимцы намотали такую карму, что по мысли Пирата должны были, как и он сам, застрять между и, пытаться утонуть или всплыть вечно. Пират почувствовал радость своего скорого прощения и облегчения.

Когда Диктаткрат убедился, что численное и национальное равновесие на острове восстановлено, он всех построил в одну шеренгу, приказал сосчитаться и написать на груди свой номер и впредь произносить только его, раз имена собственные ранее не довели их до добра, и произнёс речь:

– Братья, будем копать. Отныне все министерства, ведомства, комитеты упразднены. Все на выполнение Опыта. Всем копать, рыть канал. На острове один начальник – Я, и два помощника в разных углах острова: Иван и Пират.

Тут занервничал попугай. Глупая птица мыслить не умела, но чувствовала исторический момент. Попугай высунул голову из кармана морского плаща Пирата и проворковал, глядя на Диктаткрата: «Давай поцелуемся». Сердце Диктаткрата дрогнуло и он позволил попугаю быть связным. Попка, не получив сразу по башке, осмелел и забрался на треуголку Пирата, где и начал гнездиться. Правительственная ватага перешла в управление Ивана. Ватага археологов и могилокопателей под управление Пирата. Ватаги рассосредоточились по острову и стали лениво ковырять землю.

Диктаткрат не хотел нарушать добрых традиций страны опыты и решил не отказываться от «посиделок на троих», да и за здоровье Демонкрата надо было тоже выпить, а то получалось как-то не по-людски. Демонкрат старался, но разве за этими ватагами уследишь.

Вместо пластмассового грибка на вершине острова теперь стоял роскошный замок, на котором развивался флаг с устрашающей надписью: «Культ личности». Посреди замка стояли крепкие столы с самыми замысловатыми яствами.

Под каждым столовым прибором была салфетка с такой же надписью, что и на флаге. Иван, чтобы угодить Диктаткрату, стряхнул с одной из салфеток рыжий волосок.

Надо заметить, порядок на острове Диктаткрат навёл образцовый и в кратчайшие сроки. Чтобы представителям страны опыта не лезли в голову глупые мысли, и не точил яд памяти о прежней власти, он им «нарезал» по хорошему участку земли, который они должны были копать. Это производственное задание конца не имело, так как демократию сменила диктатура. Следовательно, она вечна и первична. На всякий случай Диктат – крат изъял из рациона ватаг яблоки и плоды смоковницы, мало ли чего, а вместе с ними и остальные продукты, оставив хлеб и воду.

Воли Диктаткрата хватало на всех. На приличном довольствии оставались только Пират и Иван, как контролирующие единицы, и одна УЕ* – попугай. По этому случаю был даже издан единственный Указ, он же Закон, он же Конституция.

Попугай обиделся на УЕ, что-то резало его слух в этих буквах, и он недовольно заговорил стихами на ухо Ване, как своему задушевному другу:

«Ой, Вань, гляди – кось, попугайчики! Нет, я, ей – богу, закричу!..*,

За что, тут же получил от Пирата взбучку, был лишён завтрака, обеда, ужина и отправлен с депешей на самый дальний конец острова.

Депеша приказывала копать веселей. Во время полёта попугай проникся основами диктатуры. За всё время полёта ему так никто и не дал пожрать. А на обратном пути Попка осознал и всю её пользу. Как только текст депеши дошёл до масс, работа на острове закипела на удивление дружно и весело сразу и везде.

А в это время в стране опыта, наконец-то, разобрались, что власть куда-то подевалась, и, как грибы после дождя, стали расти партии любителей пива, женщин, раков и даже политические, желающие «рулить» народами страны опыта. Поднял свои головы и Змей Горыныч, приползший прямо из райского сада. Одна его голова молилась часто и строго на Восток. В промежутках между молитвами она изрыгала пламя, которое пожирало всё вокруг и даже дальше, другая голова вертелась во все стороны, она была дряхлая и вся пушистая, поэтому ей нужно было прытко поворачиваться, чтобы не отшибли со святого папского места, тем более, что молодые головы уже устали ждать, когда же этот старичок отвалится. Та голова, которая была посередине, молилась на иконы, огрызалась на тех, кто мешал ей молиться, но беззлобно. Росли и новые головы. Одним словом Змей Горыныч сильно рисковал пропасть от перенаселения.

Итак, с получением депеши работа по рытью канала пошла веселее. Чтобы ватаги не мешали друг другу, они были разведены по краям острова. Правительственная ватага рыла с Севера, а археологическая, усиленная могилокапателями с Юга…

Чтобы моря океаны не обрушили свои воды в прорываемый канал, с каждой стороны было оставлено метров по 40 нетронутой земли. Иван и Пират были не сильны в гидросооружениях, поэтому строительство плотин, шлюзов и дамб оставили на потом и на авось. Да и не в канале дело а в направлении движения. Что же всё-таки первично демократия или диктатура?

Ну а в стране опыта каждую голову поддерживала, часто из последних сил, какая-нибудь партия, делая попытку соединить волю с идеей. Получалось плохо. Так в одно и то же время с попугаем над тем, что же такое УЕ, задумалась целая общественно – религиозная сила, которая тут же была опечатана и выселена из рая этой страны и переведена на местные деньги. Если бы эта сила знала, кому она обязана своими «несчастьями».

Обе ватаги вдруг осознали, что при демократии и в яме можно было дремать, а теперь план, кубометры и межватажное соревнование, инициатором которого выступил попугай, за последние столетия своей жизни он много чего понабрался и шпарил, не зная о последствиях:

«Одолеют они – без сомнения – Лишний вес и Земли притяжение, – Остаётся только ждать… Мы желаем им удач И счастливого возвращения!*

У Диктаткрата были проблемы «по жизни». Сила и Воля, и с Силой Воли, был полный порядок, но не хватало своих Идей. Поэтому он очень чутко относился к чужим замыслам, пусть и выдавая их за свои, и реализовывал их, чего бы ему это не стоило. Собственно ему это ничего и не стоило. Ватаги ещё были довольно упитаны и даже слегка пьяны от дарованного им Демонкратом рома, лопаты и кирки из рук их ещё не выпадали. Поэтому подсказка данная попугаем: «одолеют они – без сомненья» пришлась как нельзя кстати.

Диктаткрат объявил, что ранее раскопанный курган, превращённый в яму, ныне называется «Ямой слёз», и для того, чтобы сменить это грустное название, все должны дружно копать в сторону этой ямы. Кто первый докопает, того ждёт приз, награда и вечный огонь. Словом Диктаткрат дал старт соревнованию за светлое будущее. Но он опять так увлёкся возгласами попугая, что забыл, что задача перед ним стоит не просто рыть, а найти, что же первично: демократия или диктатура. Диктаткрат поддался влиянию попугая, и попка разошёлся не на шутку, подбадривая копателей и искушая Ваню и Пирата:

«На дистанции четвёрка первачей – Каждый думает, что он-то побойчей, Каждый думает, что меньше всех устал, Каждый хочет на высокий пьедестал»*

Ваня и Пират отыгрывались на ватагах по полной программе, кирки высекали из камней искры, лопаты по рукоятки вонзались в землю. Ритм был задан. И тут почти одновременно лопата рыжего, бывшего члена правительства страны опыта, а ныне простого копателя, ударилась во что-то железное, а кирка бывшего начальника экспедиции, а ныне также простого копателя, пробила дыру в камне.

Ватаги сгрудились возле находок. Пират и Ваня тоже не остались безучастными. Как выяснилось, рыжий, из правительственной ватаги, наткнулся на колосник крематория. Правительственная ватага быстро его раскопала и аккуратно сложила: отдельно остатки костей, отдельно таблички, как обнадёживающие, например: «Каждому своё», так и совсем безнадёжные, но не очень понятные по причине несохранившихся или затёртых букв, например: «ГУЛ…Г». Были и другие надписи, выведенные красивейшим, но непонятным для многих готическим шрифтом. Тот, кто мог разобрать смысл этих надписей, был в другой ватаге. Радовался только рыжий, он раскопал то, что так искал в яме – колосник из крематория для устрашения собратьев.

Археологической ватаге повезло больше, они обнаружили лаз в одну из научных шарашек, или закрытых лабораторий, или…. Тем потрясающим открытиям, воплощённым в материи, тем шедеврам культуры и искусства, которые там находились, нет описания….

Хотя, один великий человек из этой шарашки, малость придавленный диктатурой, а обе ватаги обнаружили именно её следы, оставил весьма шутливое письмо потомкам:

«Угнетённый приветствует угнетателя! Ты спрашиваешь о нашей шарашке и хочешь узнать, что она поделывает. Она творит. Мне не дано знать, как ты будешь использовать наше творчество, да и какая мне разница, если именно тебе я обязан его откровением. Но помни, ты должен не изредка попадать, а изредка давать промах. Пока мы творим, ты попадаешь, как только перестанем, и ты исчезнешь. Будь здоров!».

Глава десятая. Послесловие к написанному

Раскопав далёкие от сотворения мира, но ближайшие к нашим дням диктатуру и демократию с переходным между ними периодом, который кое-где называли революцией, гражданской или даже мировой войной, копатели из археологической экспедиции решили, что задача выполнена. Само собой был торжественный митинг.

Все члены склонялись к тому, что первична демократия. У многих по ней родимой осталась ностальгия. И как иначе, если при демократии все были самостоятельны, у каждого был свой карман, а о том, что в порыве счастья от осознания личной свободы кое-кому не додали, кого-то вообще оставили голодным, а иных старались затоптать ногами, старались не вспоминать. Тем более, что и ранее обиженные, стали подумывать, что при демократах было лучше, так как и ныне при диктатуре лучшие кирки и лопаты расхватывали опять самые сильные. И получалось, что слабым хоть демократия, хоть диктатура – один «хрен».

О переходном периоде старались не думать, ибо так выходило, что колошматили себя совершенно зря и радовали кого-то другого.

На всякий случай решили проголосовать. По случаю референдума на тему: что первично, что вторично, к воде и хлебу были добавлены: Диктаткратом соль, Демонкратом сахар. Такой заботой Диктаткрат и Демонкрат вызвали крайнее волнение в рядах членов уже объединённой экспедиции. От волнения многие спотыкались, подходя к урнам для тайного голосования и, долго не могли попасть в щель бюллетенем. Наконец проголосовали все 100 процентов, и голосующие стали собираться в обратную дорогу, домой, в страну проводившую опыт.

Надо заметить, что насчёт подарков Демон – крат и Диктат – крат были большие мастера, но вот что-то считать, делить, измерять они не любили. Они больше оперировали такими понятиями, как бесконечность, множество, пространство и даже плазма. Вместе с тем, оба они уже полюбили эту экспедицию и совсем не хотели с ней расставаться, и, это было бы пол – дела, но они не хотели и уступать друг другу.

Конечно, можно было бы застрять навечно в переходном периоде, менять флаги и правительства над ватагами, но ни Демон – крат, ни Диктат – крат не любили разборок между собой. Пират и Иван на то время уже полностью вошли в доверие к обоим помощникам Скульптора, и подсчёт голосов был поручен им, чтобы, так сказать, всё по честному. Наблюдателем был назначен попугай. Именно он залетал в урну и вытаскивал оттуда смятые бюллетени. Всё было очень торжественно, не как в стране опыта. Пират и Иван сидели друг против друга. Пират, будучи большим знатоком демократии, подсчитывал голоса демократов, Ивану остались те, кто надеялся на диктатуру. Между Пиратом и Иваном на столе лежал выкопанный колосник, под который складывались бюллетени воздержавшихся, что бы их случайно не унесло ветром.

Бюллетени скапливались в основном под этим колосником, они были совершенно чисты, хоть и сильно измяты видимо дрожащими руками, а может и лапами попугая. Пират высказал догадку: «А ручки им дали?». Иван вспомнил, что к каждой урне был привязан карандаш.

Попугай, видя, что все вытаскиваемые из урны бюллетени попадают под колосник, решил услужить Пирату и Ивану и с очередным бюллетенем сел прямо на колосник, чтобы не утруждать их просмотром, за что получил взбучку и просветление мозгов. Он обиделся, залетел в урну и стал ворчать оттуда: «Соль и сахар, кнут и пряник».

Пирату пришлось нарушить торжественность момента, вытряхнуть из урны попугая вместе с оставшимися бюллетенями. Попугай решил покаяться. В последний, исторический момент ухватил самый нижний бюллетень клювом и склонил голову перед Иваном и Пиратом. Иван взял бюллетень и увидел чью-то попытку что-то написать, так как из буквы «Д» торчал грифель сломанного карандаша.

Так как было непонятно, за что хотел проголосовать избиратель, бюллетень также попал под колосник. К радости попугая выборы были признаны состоявшимися, но без определённого результата.

Пират, как и положено, доложил о результатах Демонкрату и Диктаткрату, те в свою очередь Скульптору. Скульптор слушал их и точил карандаш. Карандаш он считал не самым худшим из своих творений, другое дело руки, которые его держали. Но в этот раз и руки не подвели.

Скульптор внимательно посмотрел на своих помощников и велел им отдыхать, пусть люди сами сделают вывод под лёгким присмотром Ивана и Пирата. Так начинался застой на острове.

Часть вторая

Глава одиннадцатая. Застой

Застой – это наше всё. Святоши объяснили нам, что нет над нами никого кроме Бога единого. Это правильно, а дальше? Дальше мы стали додумывать сами и разнообразить знания. Одни пребывают в вечном покое не видя что даже трава растёт, другие мечутся, суетятся и главное во всё суются. С суетливыми проблем больше. И опять приходит на ум вечный вопрос: «Кто командует парадом? Чья, мы, проблема?».

Пират озвучил всем членам экспедиции результаты референдума и добавил, что отправление домой откладывается, так как большинство членов экспедиции не определилось, что первично, что вторично. Возникла перепалка – это араб начал мутузить еврея, так как только араб видел, кто сломал карандаш. Их долго не могли разнять.

Араб упрекал еврея в том, что со своим иудаизмом еврей только и делает, что поклоняется монетаризму, продуцируя под него разные формы общественного устройства, такие же «измы»: капитализм, империализм, фашизм, социализм, коммунизм. Были бы деньги, а «изм» под них всегда найдётся. Еврей мягко замечал арабу, что лучше поклоняться деньгам, чем кому-то другому. Кому он не говорил, побаиваясь получить тумаков от одного странного представителя страны опыта, определяемого как казак.

Когда шум стих, вперёд вышел Иван и продолжил за Пирата, объявив, что есть и хорошая новость, хотя и предыдущая была не плохая.

Новость эта состояла в том, что всё отдано на рассмотрение членов экспедиции: копают и выясняют, что первично, а что вторично, и плывут домой, не копают – живут на острове.

Больше всех слова Ивана возмутили американца, он дерзко спросил: «Кто ты такой?». Пират осадил американца, сказав, что Иван с ним, и что если кто-то недоволен русским Духом, то замучаются «пыль глотать», и вообще…

Тут грянул гром, и ударила молния. Попугай едва успел увернуться от её удара, слетев с треуголки Пирата. Молния испепелила треуголку, всю одежду и деревянную ногу Пирата. Он было качнулся и уже начал падать, как вдруг у него выросла нога, и его накрыла монашеская сутана. Он сбросил с головы капюшон и сказал: «Вот так»

Обе ватаги узрев такое чудо и, при этом не пострадав лично, решили быстро разбрестись по острову «от греха подальше». Пусть Иван общается с монахом, если ему больше делать нечего.

Ватаги никто не строил ни в одну шеренгу, ни в затылок друг другу, никто ими не управлял, поэтому они почувствовали себя самостоятельными.

Самостоятельность, правда, проявлялась самым странным образом.

Замечу только, что, как и положено, все привлечённые для проводимого опыта страны, приславшие своих чистокровных, национал – патриотических граждан, получили сначала главное задание от своих правительств – шпионить за всеми подряд, а уж потом копать. Связь была, но диктатура всех малость поприжала, с киркой и лопатой «до связи» ещё дожить надо.

Но в очередной островной период, а может быть и целую эпоху, всё зависит от размеров острова, а размеры то его как раз не уловимы, шпионские страсти закипели с новой силой. Они кипели и бурлили даже сильнее, чем в демократической яме.

Опять замечу, и не потому, что я тяну на «гомо сапиенса», а возможно только потому, что я там был, мёд пиво пил, ну и т. д. Замечу, что на том месте, где грибок с надписью «МаГдоналдс» сменил роскошный замок с флагом «Культ личности», теперь торчала высоченная башня, собранная из каких-то железных труб. Вся башня была утыкана какими то антеннами, а на самом верху висел лозунг: «Застой».

Слово было мудрёное для всех, кроме представителей страны опыта, а их бегало по острову не много не мало, аж, 200 человек, ибо и страна была многонациональна. Кое-что слышали об этом слове и на других материках, но уже самой планеты. Но тут есть подозрение, что это от того, что страна эта в своё время сильно постаралась, и очень может статься, что при ближайшем рассмотрении все бы оказались одной земной патриотической национальности.

Был, правда, один представитель коренной национальности, коренной потому, что все остальные островитяне решили, что уж если суждено им будет покинуть этот «чёртов» остров, то этого представителя они на нём оставят, чего бы им это не стоило. Конечно, речь идёт об еврее.

Так уж случилось, что еврейские грани или корни в себе никто видеть не хотел, между тем большинство хотело денег и легко дурило друг друга, если подворачивалась такая возможность.

Так вот, еврей ходил и всем говорил, что Ваня как всегда принизил остроту, судьбоносность момента этим пустым словом «застой», а на самом деле остров вступил в новую эру – эру «центризма». Про центризм островитяне вообще ничего не знали. Они видели, что из ямы, где была разрыта демократия, которую сменила диктатура, теперь торчат камыши, и попугай, качаясь на них, учит говорить лягушек, и что вырытый ими канал по приказу Диктаткрата порос бурьяном.

Действительно, всё походило на застой. Только башня не ржавела и служила ориентиром для НЛО, субмарин и диких птиц, устремившихся к острову для поправки настроения своих подданных от всех стран, помогающих стране опыта.

Опять замечу, в иное время они бы к острову не приближались. Опасно, то галера, то правительственный катер, то крейсер, но в стране опыта пропала всякая власть.

И если на острове без власти можно, то вокруг острова в разных странах желающих по – рулить ватаг было видимо не видимо, а в это время Монах, за прежнюю дружбу и славную службу, предложил Ивану «слетать» в отпуск на Родину и посмотреть, есть ли ещё потребность в результатах поиска и выяснении, что первично демократия или диктатура.

Глава двенадцатая. Родина

Ваня выполнил данное ему поручение. Он тщательно изучил все новые мысли и картины жизни, присущие его землякам в стране опыта. Более того, он внёс в жизнь людей и кое-что своё, островное, уловив из разных космических шумов причины, по которым жизнь людей была именно такой, какой они её видели. Внесённое им было понято земляками как конец света для одних и начало для других. И это потому, что Ваня, обладая массой талантов, толком ничего не знал. Он просто чувствовал основы мироздания и смутно помнил, что там, где тень, должен быть и свет, а там, где воры, должна быть и альтернатива. В общем, пока одни «тырят», другие их пасут.

Н Родине Ваня быстро убедился, что только совсем не продвинутые земляки ещё верили, что «тырить» можно скрытно от посторонних глаз. Увы, давно были установлены тарифы на те или иные должности, жизни и т. п. Кто-то неведомый, просто кому-то позволял украсть мало, кому-то много, а потом отдать украденное за чиновничью должность, чтобы воровать по закону, а кому – то не позволял. Это на Родине….

Ваня даже «черкнул» научный трактат на эту тему, совсем не заботясь о том, что в одних руках трактат становится предметом изучения, в других предметом обогащения, а в третьих может стать и оружием.

Сумевшие совместить три эти не совмещаемые вещи становятся избранниками тех или иных академий и даже лауреатами государственных премий. Правда, на его Родине бывали случаи, когда авторы рукописей становились классиками при жизни, и это делало их весьма щепетильными в выборе наградодателей.

Они с радостью принимали первую награду, но затем, «сияя» в лучах славы, отказывались от всех наград, видимо забыв вкус чёрствого ржаного хлеба.

Жизнь в славе открывала им глаза на теневую сторону тех, кто кормился от их творчества, и делиться с ними творцам становилось не в мочь. Такие праведные поступки усложняли жизнь тех, кто шёл вслед за ними. Наградодатели понимали, что выгодней щедро одаривать «серость», чем литературных гениев. Серость не будет возникать. Какое-то время такая позиция наградодателей себя оправдывала. Стоит вспомнить «знаменитых» писателей МОССОЛИТА, описанных М. Булгаковым, чтобы убедиться в правильности пути наградодателей. Но тут их ожидала другая напасть. Если гений отказывался от заслуженной награды, то его сторону принимали редкие чистые души, коих было немного, но они были земной совестью и её могуществом. Беда от гениев сводилась к тому, что и наградодатель мог почувствовать лёгкий стыд за свой неправедный поступок, вызвавший возмущение гения, но ведь мог и не почувствовать. К счастью, на Родине Ивана люди в массе своей считали, что если гений не берёт, то он зажрался. С «серостью» было как раз наоборот. Она плодилась невероятно быстро. Премий на всех «жуликов» не хватало. И те, кого обделили, становились сущим бедствием. Они начали писать матом, а так как родное, типографское оборудование перегревалось и ломалось от подобного «ужаса», то печаталась серость в основном за рубежом, но в стыд вводила родную страну опыта.

Причём, в стыде пребывало почти всё её население, включая и самих наградодателей, которые старались быть хотя бы внешне приличными. Поэтому постепенно от больших и громких премий отказались, оставив маленькие.

Маленькие премии, маленькие писатели, маленькие критики, маленькие тусовочные министры, маленькая страна и т. д. Маленькая страна – это был первый вывод, который сделал Иван на Родине. И в качестве доказательства и отчёта перед Монахом приобрёл песенку с однотипным названием.

Но маленьких премий стало больше. Если человек был «хороший», готовый делиться, но совсем не знавший родного или иного языка, но очень хотевший получить премию, то учреждали премию за самое дурное, глупое и т. д. произведение. Критерий был один, человек должен быть свой. В остальном был бы повод для премии.

Отдохнув в отпуске, Ваня чувствовал себя полностью опустошённым, разбитым, но Монах молчал и обратно на остров его не отзывал.

Ваня впал в уныние. Он бродил по Родине, напевая старую песню: «Сейчас по Нью-Йорку холодному, а может быть по Лондону, а может по Мюнхену бродит он, Смоленский мальчишка Иван…». Он рассматривал витрины магазинов и редких ухоженных женщин. Одна из таких женщин заставила его вспомнить, что главным вдохновителем мужчин на разного рода творчество в стране опыта является женщина. Этой осенившей его мысли он очень обрадовался и решил найти свою Музу. В своих тайных мыслях он надеялся на такое вдохновение, которое бы позволило ему стать для неё единственным классиком чего-нибудь здесь на Родине, а если повезёт, то и на века.

Вот только Ваня забыл на этом «чёртовом» острове, чем именно женщина вдохновляет. И он начал поиск этой единственной нужной ему части целого.

Надо заметить, Ваня был хорош собой и быстро оказывался в объятьях Муз. Две три бурных ночи и два три дня в разговорах о жизни обычно исчерпывали Музу полностью.

Дальнейшее становилось просто невыносимо. Ваня никак не мог понять, в чём тут дело. Почему уже через несколько дней ему становится так плохо, что хоть добровольно и досрочно обратно…. Но, если задан вопрос, должен быть и ответ на него.

Однажды он с собутыльником сидел в гостинице с громким названием «Славянская» под каким-то черным квадратом в рамке, называемым мировым шедевром. Собутыльник говорил ему, что этот чёрный квадрат является мировым шедевром, но в стране опыта у него другое предназначение, назидательное, ибо от крупных банков и денег здесь остаётся только эта картина.

Сидели, пили, курили, смотрели по сторонам, ожидая приключений, как вдруг собутыльник весь напрягся, увидев совершенно роскошную женщину. Он нервно бросил Ване: «Подойди, узнай сколько стоит?»

Ваня не понял и переспросил: «Кого спросить?»

– Вон шалава идёт, спроси сколько она стоит, – повторил собутыльник.

– Ты что, она же женщина и до чего хороша, – обиделся и одновременно восхитился Ваня.

Но это небрежение по отношению к женщине заставило Ваню о многом задуматься.

Следующую Музу он уже внимательно слушал и понял, от чего именно ему становится так плохо.

Он всё время целил в Музу, а попадал в сейф для денег, да ещё с кассовым почасовым счётчиком между ног. А денег у него не было никогда.

Ваню это первое самостоятельное открытие расстроило невероятно.

Он даже стал подумывать о деньгах и их количестве для счастья и вдохновения, но решил, что лучше сначала впасть в запой. Ведь не случайно же поголовно вся мужская часть населения его Родины беспробудно пьёт.

Он подумал, что водка – это лучшее обезболивающие средство от защемлённых «сейфом» яичек. И запил по-тихому, но в «глухую». Из всех возможных собутыльников он выбрал телевизор. Каждый день телевизор дарил ему новый тост.

Он «перецеловал» всё демократическое крыло Государственной Думы, пока она боролась за право бракосочетать мальчиков и девочек от 14 лет, так как вместе с Думой полагал, что таким маленьким сейф между ног ещё установить не успели. Но когда он уже готовился слиться с телевизором в «думском» экстазе, кто-то за кадром сказал ему, что тост в данном случае совсем другой. Просто воры хотят породнить свои награбленные капиталы через ещё не созревшие гениталии своих чад, избежав очередного кровавого передела, с одной стороны. С другой стороны, «падлам и быдлам» надо увеличить пенсионный возраст, только от начала рождения, а не от начала старости.

Голос этот Ваня, вновь став на родине шалопаем пропустил мимо ушей, так как он теперь твёрдо знал, что жизнь на его Родине подвешена не в Думе, а на острове или хотя бы в Космосе. Голос был аппозиционный. Ваня не любил аппозицию и страстно облизал какую-то вертлявую депутатку на экране телевизора, которая требовала для себя либо мужика, либо клона для быстрейшего зачатия.

Аппозиция не отставала, и Ваня чуть не разбил экран телевизора, когда Дума объявила борьбу гомосексуализму, лишая последней радости трезвых мужиков с дикого острова. От этого необдуманного шага его удержал очень симпатичный бородач с одновременно бешенными и блудливыми глазами, который говорил, что Думе нужно совершить подвиг, иначе её разгонят.

И что подвиг Дума может совершить только справившись с «голубыми» мужиками, так как их одолеть легче, чем баб правильной ориентации. Такой «вопль» души «мозгана» из Думы Ване был понятен.

Он ещё дня три чокался с этим бородачом, пока того не наградили медалью Ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени и не повысили, предоставив право на деле доказать свою исполнительную потенцию возглавив какой – то Нижний город. Надо заметить, такой поворот событий кому – то не очень понравился, и на его Родине установились холода до минус 45 градусов по Цельсию, которые сменили затяжные дожди, в результате которых смена климата слилась в одно сплошное бедствие для всех его земляков и не только.

Бывали дни, когда Ваня допивался до «чёртиков» и в каждой телеведущей видел принцессу. Тогда он начинал звонить на телестудию и требовать встречи. Телестудия его каждый раз приводила в чувство, мягко объясняя, что в те «сейфы» даже целиться бесполезно, а платить надо ещё до включения телевизора.

Из запоя он вышел в день рождения своего уважаемого земляка Володи. Одна песня, как «мёртвая вода», успокоила и вылечила его: «Тут за день так накувыркаешься, домой придёшь, там ты сидишь». Рядом она не сидела, и он решил, что пить пора заканчивать. Вторая песня, как «живая вода», вдохнула в него жизнь: «Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал». Он ещё что-то помнил о кратере, об острове, и его потянуло обратно. Но что-то не пускало….

Ваня бесконечно слушал песни своих земляков. Их песни бальзамом проливались на его душу: Высоцкий, Визбор, Митяев. Он даже нашёл старые записи с голосом Николая Рыбникова и слушал: «Ковыряй, ковыряй, ковыряй. Суй туда палец весь. Только ты этим пальцем в душу ко мне не лезь».

Он совершенно отстранился от окружающего его мира. В итоге, в его памяти начались примерно те же процессы, что и на больших сибирских реках весной: где-то уже гладь, а где-то огромные ледяные торосы.

Он всё знал, всё умел, был вполне общественным человеком, но никак не мог вспомнить в каком именно обществе его, Ивана, место. Его уже давно ничто не волновало и не радовало в знакомом ему обществе. По долгу он мог разговаривать только с кошками и собаками, да ещё с зеркалом, глядя в него. Чувства будили в нём только увечные люди и животные. Его глаза наполнялись слезами даже при виде кошки с отрубленным хвостом.

Ваня уже вышел из того радостного возраста веры в чистоту идей идущих «сверху», когда призывая к единению народа ставят монументы его ополчению.

Общество, в котором он жил, не понимало его. Вокруг него все суетились, бежали на перегонки за деньгами, ставя друг другу подножки. Упавшие редко могли подняться. Ваня очень хотел быть как все, но бежать никуда не хотел и поэтому был всем чужой. Он часто менял место жительства, чтобы сделать очередную попытку приспособиться к этому обществу и ждал, когда же откроется второе дыхание.

Но какое – то смутное чувство присутствия чужого в его собственной жизни вновь тормозило его. Он не знал, с чего начинается собственная жизнь, отличная от жизни других, но чувствовал, что такая жизнь возможна, и искал. Его трактат об островитянах мало что ему дал, он даже не понял, почему именно Монах отправил его в отпуск.

Ваня вроде всё понял, всё увидел, но что – то не давало ему покоя. Да, люди по-прежнему были грешны, но не более чем тысячелетия назад. Любой правитель дня сегодняшнего мог сравниться с одним из Цезарей дней минувших.

Да и богатые евреи сегодня также могли похвастаться тем, что совершили сделку в тридцать серебряников, изменивших мир. Но вроде мир стал мельче. Вроде ум одиночек «высох».

Вроде и общество «бежало» вполне дружно, в общем стаде, подгоняемое массовыми религиями и массовой культурой. Но что тут нового, и где та таящаяся опасность, которая заставила правительство страны опыта выяснять, что первично: демократия или диктатура, и отправить его на такое нелёгкое задание? Что изменилось? Раньше Цезари осуществляли террор по отношению к многочисленным народам, сегодня Вожди терроризма делали то же самое.

Озарение пришло неожиданно. Он уехал в родимую глушь, чтобы прийти в себя и спокойно умереть, что, как ему казалось, пора было сделать. Умирал Иван сутками, лёжа на диване. Однажды раздался громкий стук в дверь. Ваня с большой неохотой поднялся с дивана в надежде, что стук больше не повторится. Увы, кто-то настойчиво продолжал заявлять о своём присутствии. Ваня открыл дверь.

Перед ним стоял заплывший жиром мужичок лет 50 с блудливыми глазками. Мужичок, прямо с порога заявил Ване, чтобы он перестал «трахать» его супругу.

От такого неожиданного обвинения Ваня даже начал перебирать в памяти всю свою сексуальную географию не за одну прожитую жизнь и с удивлением открыл, что этот захолустный городок в ней не значится. Он с ещё большим изумлением посмотрел на странного мужичонку, представил себе его супругу и спросил: «А сколько ей лет?». Мужичок, ожидал чего угодно, но только не такого вопроса, поэтому и ответил машинально: «Пятьдесят три».

Ваня улыбнулся, глядя на жирное брюхо, свисающее поверх штанов, обиженного супруга и сказал: «А всё равно, пошли пить водку». Мужичок заметно повеселел. Да и кто на его Родине не забудет даже о любимой супруге, если зовут пить водку. Ваня со своим новым знакомым нажрался как свинья. Мужичонка оказался не таким уж и плохим человеком.

Правда, в жизни его интересовали только два дела: еда и рыбалка. Между этими делами ему удалось зачать несколько детей, но своим он считал только одного, которого как и его интересовали только еда и рыбалка.

И вот этот факт, что только один ребёнок похож на него в своих желаниях, и породил в нём «смутные» сомнения запоздалой ревности.

А так как в городе, где поселился Ваня, только его одного не интересовали еда и рыбалка, то он, мужичонка, и пришёл с претензиями к нему.

Ваня ожил, он опять становился тем беспечным шалопаем и бабником, каким был всегда. Он от души стал подтрунивать над этим мужичком: «Конечно, ты сидишь себе на бережку с удочкой летом или над лункой зимой – медитируешь. На одном конце червяк, на другом конце… А ей на хрена такая медитация, вот и взгрустнулось».

Ваня, посмеиваясь над незадачливым супругом, знал, что не причиняет вреда его жене. Её супруг был занят любимым делом, он жрал и значит ничего вокруг не видел и не слышал. Тарелка перед носом для него была той же лункой во льду.

И тут Ваню озарило. Общество вокруг него, это же общество из сказки «О потерянном времени». Вокруг него одни дети с зачатками идей, чувств, совсем не развитых, детских. Да и были ли они взрослыми, если родители с пелёнок загрузили их своими детскими страстями. Может быть, всё вокруг него – это «дребезги», сырьё чего-то другого. Сырьё, которое, так и не успевая чем-то стать, исчезает мелкой пылью.

При таком раскладе ревность это серьёзная заявка на то, что ты есть, существуешь. Но тогда выходит, что для окружающего его общества пороки – это единственная заявка на право выделиться, на право быть. Другая сторона медали им не ведома. Пороки привели общество к термоядерной бомбе и полётам в космос, а при таком хаосе в умах это действительно опасно.

Мужичок уже был так пьян, что не мог держать стакан. Он наклонялся к нему, отхлёбывал и кивком указывал Ване, чтобы тот не забывал подливать.

Ваня впервые выбрался в «люди» в этом захолустном городке и с интересом осматривался. Они сидели в ресторане. Мужичонка был гидом, приведшем его в этот очаг местной массовой культуры. Зал был большой. По средине зала под потолком на растяжках висел плакат, на котором с двух сторон было написано: «WELCOM ВЗМОРЬЕ». Пока Ваня и мужичонка пили, соседи менялись несколько раз. Ваня, давно смирившийся с тем, что его судьба – безучастно наблюдать мир, регистрировал события: это поминки, это день рожденья, это второй день свадьбы, так как все пожилые, все орут горько и целуются, но невесты с женихом нет. Ближе к ночи дневные группы стали расходиться, оставляя по три, четыре человека, ещё не добравших своего счастья.

Ровно в 23 часа на сцену вышла разбитная бабёнка с пышными открытыми грудями и плотными ягодицами, которые облегало красное платье. Платье облегало ягодицы так естественно, что создавалось впечатление об их самостоятельном существовании. Её зад же, в целом, вообще вызывал бурный восторг. Раздались дружные аплодисменты. И она, упёршись руками в бока, запела… по-французски и под аккордеон.

Аккордеон был тем инструментом, который больше всего мог растревожить душу Ивана. Он спокойно переносил даже скрипку, но аккордеон пробуждал в нём огромный пласт чувств. Он иногда задумывался, почему аккордеон почти не звучит на больших сценах и в массовых аудиториях. Почему люди не знают великих аккордеонистов. Ване стало необыкновенно хорошо. Он осмотрелся вокруг. Ночная жизнь «била ключом». Ему хотелось бесконечно долго оставаться в этом состоянии радости и счастья. Отовсюду орали на бис: «Веруня, давай Марсельезу».

Веруня немного пококетничала и опять запела. Голос звучал легко и свободно. Голос был «чертовски» красив и силён. Ваня поймал себя на мысли, что голос этот ему странным образом знаком.

Но мысль эта быстро отлетела от него, оставив одно недоумение: с такими формами и голосом и в этом захолустье. Он слушал и слушал Веруньку, аккордеонист играл виртуозно, в его игру вплеталась и «Варшавянка», «В землянке», «Очи чёрные», и даже «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой». На Ивана накатила новая волна мыслей. Он начал думать о том, что совсем не знает городка, в котором очутился, и его так потянуло на ночные улицы, что он встал и вышел из ресторана, оставив дремать за столом наевшегося мужичонку.

Свежий воздух, тишина и тонкий провинциальный аромат, в котором ощущается запах цветов и долго не убираемого мусора, только усилили благодушие Ивана. Он с интересом стал рассматривать заведение, из которого только что вышел. Здание было крепким, старым, каменным, кое-где окрашенным в жёлтый цвет. Вертикально висела вывеска «ВЗМОРЬЕ», горизонтально «BRODOWEЙ». Эти надписи окончательно привели Ивана на вершины счастья, и он расхохотался. Городок освещала только луна. Городок был пуст, городок спал. Иван был наедине с созданными людьми творениями. Это было чудом, вот так, просто оказаться в рукотворном мире, покинутом его жителями.

По вывескам на домах он догадался, что находится прямо в «сердце» города. Рядом с рестораном был рынок, рядом с рынком – администрация города и магазины. Культуру отражала доска почётных граждан города, начинающаяся с портретов директоров местного завода и заканчивающаяся их замами. Всё это венчалось памятником недавнему вождю, стоявшему, как и по всей его Родине, спиной к зданию администрации местной власти и лицом на большую дорогу.

Луна была почти единственным источником света в городке. Ваня смирился с этим, как вдруг из – за очередного дома ярко засветилась реклама. Это был «$». Доллар сиял, освещая всё вокруг синим светом. В его свету чернел крест. Ваня обомлел.

Доллар сиял над православной церковью, очень сильно напоминавшей осколок католического костёла. Ваня, как «мотылёк», пошёл на свет. То, что он увидел, стало его озарением. Церквушка, в виде непонятного готического сооружения, была пристроена к огромному панельному зданию, в котором размещался сбербанк, прокуратура, фонд содействия налоговой полиции, нотариат и ещё целый ряд государственных и не государственных учреждений, и всё это упиралось в грязную привокзальную площадь. Этот памятник людскому «маразуму» открыл ему тайну людских душ. В их душах было примерно также, как в этом доме. Поэтому он и Ваня, и, одновременно ещё кто-нибудь, что «всякого разного» в нём было даже больше, чем в этом городишке. Это открытие потрясло Ивана. Он пытался себя успокоить, что не он первый увидел и понял, что город «Глупов» – это и его душа. Но он то понял, а Верунька, для чего-то разучившая Марсельезу, а аккордеонист… Монах отозвал Ивана обратно.

Глава тринадцатая. Застой – продолжение

Островитяне, видя пассивность руководства, осмелели и «урвали» себе по метру островной земли. Конечно, не просто так урвали. Все страны, помогающие стране опыта в выяснении, что первично, а что вторично, так увлеклись этим процессом, что готовы были продолжать его бесконечно или хотя бы до тех пор, пока бюджеты позволяли.

Главное в этом деле правильно соблюсти пропорции, что копателям-шпионам, а что себе, и не ошибиться. Так как ни страна опыта, ни какая-то другая сила кормить всех сразу не хотела, то и народ весь разбрёлся. Конечно, каждому копателю, в конце пути были обещаны разные блага, вплоть до пожизненной пенсии, поэтому энтузиазм даже в период «застоя» сохранить удалось. Все начали рыть свой «собственный» метр под соседа. Словом, все страны отдали своим подданным приказ рыть дальше и по продуктовому набору с тюбиком горчицы.

В итоге под всем островом пролегли глубокие шахты и подземелья. Сверху вроде всё спокойно, камыш шумит, лягушки квакают, копателей совсем не видно, а внизу ватаги мутузят друг друга, забыв о застойном отдыхе и предвкушая пенсионную заслуженную халяву и даже какие-то дивиденды с островных акций.

Первым встревожился попугай, он теперь только квакал, так как говорить ему было решительно не с кем. К норам, ведущим под землю, он подлетать боялся, имея опыт выщипанных перьев. Монах дремал. Ваня, хоть и вернулся из отпуска, но куда – то пропал.

Монах дремал, а Ваня ходил по острову и что-то искал. Побывав в отпуске, послушав Веруню, до него внезапно дошло, что ответ, как правило, лежит на поверхности, а не глубоко под землёй, но не все об этом догадываются.

Итак, пока все сидели по своим норам, Иван гулял по острову в сопровождении попугая, который квакал ему на ухо. Остров был девственно чист, как и положено в период застоя. Застояться может только «человек разумный», а без него природа развивается прекрасно во все стороны.

Воздух был чист, лягушки квакали, попугай им вторил, травка зеленела, море билось о скалистые берега острова и ласкало его песчаные берега.

Вдруг попугай забеспокоился, слетел с Ваниного плеча и уселся на что-то белеющее среди зелёной травы. Попка вцепился всеми лапами в свою находку и поднял невообразимый крик: «Демо-ква, Демо-ква». Иван еле-еле отобрал находку у попки. Находка оказалась записной книжкой, довольно хорошо сохранившейся и даже с именной принадлежностью. На бело-жёлтой обложке размашисто было написано О. Бендер [16], а чуть ниже, Стенограммы заседаний – 190_г..

Иван что-то такое слышал, но забыл где и когда. Он открыл записную книжку и стал читать:

Заседание № 1

Председатель: Остап Сулейман Бента Мария Бендер

Господа присяжные заседатели: Паниковский, Балаганов, Тихон, Ипполит Матвеевич Приглашённые: Александр Яковлевич, Отец Фёдор и др. жулики – тяжёлое наследие царского режима.

Повестка дня – застой в рядах…, дальше страница была порвано попугаем.

…Паниковский высказал мысль, что новая власть обречена на застой, стагнацию и т. д., так как убрав городового с перекрёстка, учредила ГПУ [17] и решила передать всю власть народу.

Он вопрошал, обращаясь к Балаганову: «Шура, на что я буду завтра жить? Шура, кто завтра будет работать, если всю власть отдадут народу? Шура, к кому в карман я смогу залезть? На что станет жить бедный Паниковский?».

Ипполит Матвеевич, этот гигант мысли, отец русской демократии, согласно кивал.

Балаганов, похоже, так же не считает себя народом. Он даже заплакал, жалея Паниковского, и оставил на своём грязном лице следы чистых слёз.

Я спасу ситуацию. О Рио….

Иван испытал предвкушение тайны. Он знал, что в стране опыта, его стране, его, Ивана, коренного жителя, все считают дураком.

Он даже привык быть дураком. Иногда, правда, брал дубину и начинал вышибать «дух» из всех подряд, меняя мировоззрение целых народов и их взгляд на свои персоны. Тогда все дружно начинали говорить о величии Ивана и даже ставить часовенки, церквушки, памятники ему и зажигать вечные огни. Но дураком Ваня был только с виду. Да и как ему было не прикидываться дураком, если Иван любил всё, кроме денег. С деньгами у Вани были не лады. Ваня, сколько не старался, так и не смог понять, Что с ними делать? и Кто виноват в том, что их нет? Все вокруг него деньги куда-то вкладывали, откладывали, копили, а он их пропивал. Хотя было, чего лукавить, одно ответвление семени Ивана – старообрядное, которое старалось быть тверёзым, но и те не столько копили, сколько страдали. Да и как тут не страдать. Накопишь деньжат, зароешь их в огороде, а тут, трах-бах, денежная реформа. Остальные же жители в стране опыта любили деньги и не любили Ивана.

Но Иван был не так уж и глуп, чтобы не понимать этого, и не так свят, чтобы обходиться одной дубиной. От большой тоски, вызванной непониманием всеми его, Ивана, души, он придумывал разные финансовые схемы «на троих». Схемы эти периодически делали всю страну опыта не только нищей, где все были равны, но и давали редкую возможность всё начать сначала. Иван был очень даже общественный человек, любил гостей, поэтому и аргументация своих поступков у него была «железной»: «Нужду легко делить на любое количество людей, а богатство трудно делиться даже на двоих».

И ещё он признавал только богатство души, а деньги всегда связывал с нуждой.

Ваню смутила в записной книжке О Бендера, запись «застой». А Ивана интересовало начало. Начало, где же начало всего?

Иван, побывав в отпуске, порассуждав на трезвую и пьяную голову, понял, что всё, что они нарыли на острове, относится к ХХ веку, и он помнил что ХХ век венчал застой. Демократия, диктатура и переходный период «обломились» об этот застой и породили перестройку. Но, как выходило из записей О. Бендера, застой был вначале.

Ваня растолкал Монаха, который после удара молнии постоянно дремал.

– Хватит спать. Родина в опасности.

Монах: «А, это ты. Какие вы все чумные возвращаетесь из страны опыта, какие дикие».

Ваня: «Тебя бы туда».

Монах: «Прошло, теперь спокоен».

Ваня: «Тут вот что. Попугай нашёл записную книжку, хочу тебя спросить…».

Монах: «А что попугай?».

Иван: «Попка орал: «Демо – ква», – и не хотел мне её отдавать.

Попка ужасно обрадовался пробуждению Монаха, а ещё более тому, что его вспомнили, и опять забубнил: «Демо – ква, Демо – ква».

Монах: «Покажи книжку».

Иван отдал книжку Монаху.

Монах: «Я такую книжку видел у Демонкрата, но он ничего не теряет, только подбрасывает. Ты её прочитал?»

Иван: «Только одну страничку и хочу спросить, что мы тут ищем начало или конец? Эта книжка началась с застоя, но мы застоем (Ваня посмотрел на флаг, развивающийся на башне), вроде как заканчиваем.

Монах: «Читай дальше. У Скульптора свой отсчёт».

Монах опять задремал, и снились ему вороны толи на руинах акрополя, толи на руинах английского замка. Словом, снились ему руины и вороны, а может быть каркающие вороны.

Глава четырнадцатая. Остров странности

Хочу напомнить начало этой повести. Напомнить на правах автора, в некотором роде конечно. По крайней мере писал сам, и по клавишам компьютерной клавиатуры тоже стучал сам, имею полное право напомнить.

Помните Пирата и его знаменитое: «Ну, ну», – или Попугая и его: «Пиастры, Пиастры, Демократия, Демократия»?

Кто много читает, тот, наверное, меня уже одёрнул, заявив, что не было такого у Роберта Льюиса Стивенсона. Кто знает? Если мы там с вами и были, то всё равно забыли, а вот Пират был. Он есть и будет, как есть и Попугай. Так вот, на этом острове герои разных времён и эпох, которых на Земле принято считать лишь героями литературных произведений, оживали самым необыкновенным образом. Жили они самостоятельно и запросто могли принимать лики своих авторов. Островитяне могли видеть Пирата, а могли видеть и Стивенсона, смотря от своего желания и умения.

Мелькнула галера с носовой частью в виде головы пуделя, но многие поняли, что это привет от Михаила Булгакова. И записная книжка О. Бендера не вызвала сомнений у Ивана, что это привет от Ильфа и Петрова, что они где-то рядом чудят, продолжая свой роман. На острове оживали герои, которым не суждено быть забытыми никогда, не суждено умереть никогда. Но если не суждено умереть героям литературных произведений, стоит ли говорить о бессмертии их авторов.

Только самым бестолковым землянам, никогда никого не любившим и по этой причине никогда и ничего не чувствующим, можно напомнить, что у пессимизма есть другая сторона – оптимизм. Всё зависит от угла зрения и мысли.

Правда, островитяне чувствовали и ещё кого-то, объединявшего всех писателей и их литературных героев, но только чувствовали, а видеть не видели. Почему?

Предположу, как было в стране опыта: сидит писатель на стуле за письменным столом в окружении окурков, бутылок, вещей, забытых такими же друзьями писателями. Сидит, значит, ждёт. Чего ждёт? Может жену, которая, не выдержав творческих порывов, давно ушла, может кредиторов, а может просто гонца, отправленного за очередной бутылкой и сигаретами. Сидит как всякий нормальный человек, ждёт прихода нормальных людей и совершения нормальных событий.

Но какой нормальный дурак или дура придёт к писателю? Ответ очевиден. Но вот тут-то и начинаются странности, можно угодить в скульптурный ансамбль, этакую панораму, в которой тебя сразу и не разглядишь, пока не присмотришься, а можно быть сияющей, хоть и слегка нетрезвой скульптурой, но о которую обязательно споткнуться, даже если хотели обойти. Поэтому к писателю всегда приходит кто-нибудь от Скульптора, Муза например.

Приходит Муза и давай вдохновлять писателя словами, а он только записывать успевает. Тяжкий труд, скажу я вам. Когда всё запишешь, то даже не усталость чувствуешь, а полное опустошение и трезвость необыкновенную, а вместе с ней и весь ужас страны опыта. Но это в стране, а на острове слова утрачивали всякий смысл, их потихоньку вытесняли образы.

Думали ребятишки что сами и впервые всё делают, а оказалось по аналогии. Более того, члены экспедиции археологов, капая землю вокруг себя и, роя норы друг под друга, по причине застоя, упёрлись в гранитный камень, на котором со всех сторон были высечены слова:

«Я ЕСМЬ лишь то, Что ЕСМЬ Вселенной Смысл! – Запомните все фразу бытия, что из ступеньки «Я» Вы переходите лишь в ЕСМЬ, Любовь Творя! Вы постигаете ЕСМЬ Мироздания, Что много выше вашего понимания! А что за ЕСМЬ стоит? Ту тайну ваш Отец-Творец пока хранит. Растите, милые детишки, И знайте, не нужны вам больше книжки! У вас есть ВСЁ! Сумейте лишь открыть…» [18]

Когда до камня докопали, Иван тоже думал: «на право пойдёшь…, на лево пойдёшь…», а оказалось, пришли уже.

Словом, пришло время расставаться со Словом, привычным словом, привычной книгой, что за этим? А для чего копают-то. Но это скоро, а пока на острове стали проявляться литературные герои, которые пойдут дальше вместе со всем человечеством по его пути эволюции. Видимо и для них, очередной цикл завершается, чтобы дать начало новому. Кто-то останется, кто-то уйдёт. Пробегись, читатель, бегло по книжным переплётам, много ли книг ты хочешь открыть. То-то и оно….

Глава пятнадцатая. Записи О. Бендера

«Паниковский в панике, Балаганов в слезах, но заседание продолжается. С такими присяжными я никогда не попаду в Рио-де-Женейро, надо брать инициативу в свои руки.

Итак господа присяжные заседатели! Есть две вещи, ценимые в мире. Деньги и социальные услуги.

Паниковский, вам, конечно, ближе деньги, особенно если они лежат в ваших карманах, а вам, Шура, как сыну растущему без отца – социальные услуги, так как вы, Шура, всё равно не знаете, что делать с деньгами.

Паниковский: А вам, Бендер, что ближе?

Бендеор: «Мой папа был турецко-подданный, поэтому я привык совмещать и то, и другое с общим благом всего человечества.

Балаганов: «Как это?»

Бендер: «Я разовью свою мысль, когда-нибудь она дойдёт до вас. Итак, что мы имеем? На одном полюсе – «большинство» из народа, на другом – меньшинство недобитых собственников. Большинство из народа придумало столько новых видов социальных услуг, что уже успело выдохнуться, так не претворив и половины из них в жизнь. Меньшинство собственников имеет столько денег, что не знает куда, и на что их потратить. Обе стороны нуждаются в нашей помощи. Обе стороны нуждаются в наших молодых и здоровых силах».

Паниковский: «Я уже стар».

Бендер: «Паниковский, хватит ныть. Вас, Паниковский, придётся временно закопать. Пока все были зрячи, а вы слеп – было ваше время, теперь нужно прозреть вам, а другим ослепнуть – это будет наш вам гонорар за вашу безвременную кончину. Пышных венков, горьких слёз и рыданий не обещаю, но лежать, Паниковский, вы будите на холмике, солнышко будет согревать вас своими лучами. Через сотню лет, а может быть и раньше, вы, Паниковский, выпотрошите все карманы. Это обещаю вам Я, Остап Ибрагимович Бендер.

А пока вы будете нежиться в солнечных лучах, нам с Шурой предстоит трудная и опасная работа. Шура, вы готовы к трудной и опасной работе?

Балаганов: «Всегда готов».

Бендер: «Итак, Шура, как единственные и самые любимые дети лейтенанта Шмидта, мы с вами, Шура, сегодня учреждаем Союз молодёжи, и ваша, Шура, готовность прозвучавшая в словах «Всегда готов» должна стать нашим знаменем.

Впрочем, посмотрим, есть ещё и дети, а там, где социальные услуги – всё лучшее – детям. У вас, Шура, есть дети?

Балаганов: «Нет»

Бендер: «Тогда тем более, отдайте им свой лозунг. Будем, Шура, скромнее. Например, «Даешь молодёжь».

Паниковский, не спите, вас ещё не закопали, и помните, вам придётся обирать тех, кого «освятит» наш союз. Шура, вам поручается возглавить это нелегкое дело: молодость, энтузиазм, строительство нового мира.»

Паниковский: «А городового вернут?»

Балаганов: «Паниковский, как вы можете, в такую минуту…».

Паниковский: «Я ему исправно платил, а он исправно брал».

Бендер: «Паниковский, определитесь с выбором. Или вы хотите быть среди тех кто платит, или среди тех, кто берёт.

Продолжим заседание, господа присяжные заседатели. У меня, как вы понимаете, самая трудная задача – расчищать молодым дорогу, молодым, так сказать, везде у нас дорога. Короче, Шура, вы начинаете приставать ко всем, от лица Союза молодёжи с просьбами дать на дальнейшее развитие социальных благ, а я от лица Союза начинаю интересоваться, почему не дали, куда дели, где наши деньги?».

Дальше в записной книжке шли имена и фамилии, а рубрика называлась «Счётная палата О. Бендера», но это другая история.

Глава шестнадцатая. В стране опыта

Пока Иван на острове изучал записную книжку О. Бендера, кое-кто в стране опыта постигал мудрость книг Ильфа и Петрова, которым когда-то удалось проникнуть в мысли Остапа через текущие мысли страны опыта того периода. К великому счастью, особенно для правительства страны опыта, народ этой страны не видел «дальше своего носа» ничего, и, например, беспризорные дети на улицах воспринимались как наследие свергнутого режима. Режимы менялись часто, поэтому и детишки росли в основном самостоятельно. Один из последних режимов в стране опыта носил название – коммунистического.

Но кое-кто был чертовски любопытен, проводил аналогии, и делал сравнения: такой, понимаешь, паразит на теле страны опыта. Так вот, он вычитал в книге Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев», что во времена Остапа тоже были беспризорные дети – сироты, только тогда как тяжёлое наследие царского режима. Режимы поменялись, наследие осталось. Этот кое-кто задумался, режимы из кожи вон лезут, спасают страну опыта и беспризорных детишек, а она во всё тех же волнах. Если бы дети не подрастали, возможно, всё было бы нормально.

От попрошаек беда не велика, но они, чёрт бы их побрал, растут, а дальше: «А что, папаша, не плохо бы нам винца выпить», а ещё дальше, страшно подумать: голубые воришки, гиганты мысли, духовные лица с принципами о тайне исповеди и т. д., вплоть до членов правительства и депутатов государственной думы.

Замечу, что в стране опыта все верили только «своим» мыслям. Но по мере событий на острове и прозрения Вани вдруг многие начали соображать, что эскиз утверждён, и нужно только нарисовать «картину», но в стране опыта рисовать было решительно некому. Эскизы же делали все кому не лень. Но опять же, кто-то всё время смеялся над теми, кто делал эскизы.

Действительно, что можно написать в деревне с названием «Переделкино»? Там можно только вечно править и переделывать эскизы. Или, например, «Планерское», – название непонятное, толи «План», толи «Планер», в любом случае «пролетает». Был когда-то в этой стране царь, который сбежал от своей дворни на сырые и дождливые берега холодной и быстрой реки впадающей в такое же холодное море. Так, несмотря на поганые климатические условия, вся дворня из столицы за ним увязалась. Царь был тронут «преданностью» своей дворни и ради неё перенёс столицу. Героический был мужик. «Умнущий», ни чета нынешним. Ведь додумался же, что для развития страны надо столицы менять, а дворня всегда к вождю прибьётся. Вот это был сюжет.

Словом, кое-кто в очередной раз решил спасти страну опыта. Он быстро нашёл Кису, ныне довольного обогащённого новым опытом, данным ему Остапом, мудрым так сказать, техническим руководителем. Кисе в новом времени жилось как никогда хорошо. Он заседал в Государственной Думе, где просил подаяния на французском, на немецком, на английском и, по случаю, на других языках. Словом жизнь удалась.

Недалеко от Кисы вовсю рулил Паниковский, рядом с которым крутился и Балаганов, русская, девственно чистая душа. Паниковский, наученный «гусём» тому, что красть бывает опасно, отдал все недра страны опыта Балаганову, разумно полагая, что кто-то их считает, следовательно «придут за объяснением в другом месте», но на всякий случай провозгласил недра своей собственностью, а вдруг не придут.

Сам же Пониковский возглавил то, что производит «эфирный» продукт, ну там электростанции, теле и радио каналы и т. д. Он правильно полагал, что в случае объяснения в другом месте поди разберись, сколько чего было, и сколько осталось, особенно если всё то, что производило, закрыть, а бумаги потерять. Паниковский развернулся не на шутку, Остап держал слово.

Но это знал Ваня на острове, а кое-кто думал, что всё под контролем. Какой контроль, если Паниковского так пригревало солнышко на холмике, что он решил вспомнить все свои обиды в кратчайшие сроки. Но возникал другой вопрос: «А на хрена это надо Остапу, да ещё через 100 лет?» Если Остапа деньги не интересовали в принципе тогда, то едва ли они его интересуют и сейчас. Другое дело идейная борьба за денежные знаки.

Но тогда и экспроприация денежных знаков была увлекательнейшим занятием.

А что в стране опыта ценимо сегодня? Где искать О. Бендера? В рыночных отношениях – для него мелковато, в политике – он не «жертва аборта», по церквям – «религия опиум для народа», а он не был наркоманом. Где? Все спецслужбы страны опыта были брошены на поиски Остапа, конечно с благими намерениями: найти и пригласить возглавить своих достойных учеников, ибо энергию в стране опыта его ученики стали «вырубать» регулярно, чем сеяли невообразимый хаос, впрочем, рубя сук, на котором сидели.

Опять же, Балаганов знал только одну сторону дела – добычу, а другую – добыл – восполни, например, качнул нефть, налей в дыру воды, или поскрёб уголёк, засыпь дыру, не знал совсем. Тут стала «возникать» сама Земля – то землетрясение, то ураган, то наводнение и т. д. Одним словом, жуликов полно, Остапа нет, процесс не управляем. Этот кое-кто стал даже подумывать над всеобщей катастрофой в стране опыта, так как разворованное перестало восполняться, не только в недрах, но и в принципе. Раньше бензин украл, ослиной мочи в бочку налил, даже прежде чем государственную козну опустошить, сначала лишнего приписывали. Природа не терпит пустоты. Становилось страшно. Спасло страну опыта то, что на далёком острове Ваня уже прочитал записи о «Союзе молодёжи» и вёл диалоги с монахом.

Глава семнадцатая. Диалоги на Острове

Ваня не умел размышлять углубленно, но его сердце всегда сопереживало мысли. Ему было жаль старого Паниковского и детей лейтенанта Шмидта. Откуда – то снизу на него нахлынула прохлада, принесшая странные звуки: феодализм, капитализм, империализм, социализм, коммунизм, фашизм, либерализм, глобализм и даже центризм. Он давно отвык от этих звуков, так как с верху слышны были другие.

Всё перепуталось в мозгах у Ивана, но он испытал странное желание познать истину. Лет триста об истине он знал только то, что она «в вине», и ещё то, что «сквозь дно стакана видно небо». Но с тех пор, как он оказался на острове, что-то не складывалось. Была и какая-то иная истина, которую ему надо было вспомнить.

Он обратился к монаху. Причин обращения было две.

Первая, кое-какие чудеса, свидетелем которых он был сам.

Вторая, монах был единственным человеком на острове, который безучастно относился ко всему и никому не мешал. Ему было абсолютно всё равно: демократия, диктатура, застой. Хотите сидеть по норам – сидите – свобода, понимаешь, выбора. А между тем, монах выглядел весьма творческим человеком.

Поэтому Иван пристал к нему с вопросами. Вопросы Иван задавал без всякой связи. Монах отвечал на них также, не особо пытаясь постичь то, где именно Иван находит свои вопросы.

Итак, они сидели под высоченной башней, утыканной, как утка перьями, разными антеннами и предупредительными огнями, и вели диалог:

Иван: «Монах, а правда ли, что для общения с нами Скульптор отдаёте предпочтение людям творческого труда, гениям и им подобным. Демон-крат и Диктат – крат, да и ты – ведь гении, как всё устроили?».

Монах: «Нет, Иван, это неправда. Скульптор открыт для всех и любит всех вас. Всё просто. Творческие люди, будь то писатели, поэты, художники, мастеровые, музыканты, в том числе и политики, свои контакты с ним сразу же перекладывают в книги, стихи, картины, изделия, скульптуры, ноты. А уже через них, через это Его творчество и все остальные могут приобщаться к тому, что он посылает вам.

Творческие люди постоянно настроены на волну общения с ним. В творчестве жизнь.

Те же, кто этого ещё не понял, являются простыми потребителями. Их больше, но и они причастны. Они ищут Скульптора по указателям творческих людей. Многие из вас задавлены грузом проблем, причиной которых сами же и являются. В постоянном решении своих проблем больше ничего не замечают, даже Его усилий помочь им. А если и воспринимают, то не умея освободиться от своей самости, своих столь «милых» уму проблем, Его посылки воспроизводят со своими поправками – это порождает то, что у вас называется массовой культурой или, как это называет простой народ Свистопляской.

То есть, переданное через неподготовленного человека Его откровение может быть сильно искажено и начать вредить многим.

В этом плане творческие люди действительно ближе Ему, но только как носители Его вестей в наименее искажённом виде. Страшно, когда в стране таких людей нет. Тогда остаётся одна свистопляска.

Иван: «Монах, объясните мне, пожалуйста, следующее, разве могут найтись на нашем острове люди, которые, даже веря в Его существование, откажутся признать Его после того, что с ними со всеми произошло, а уж если поверят, то тем более. Но если они все Его признают, между ними не останется конфликтов. Но, как известно, злым и жадным людям всегда и до всего есть дело, тем более до массовых проявлений Любви и Гармонии.

Представим себе ситуацию, когда большинством островитян, охваченных всеобщей Любовью, попытается завладеть какой-нибудь «умник», объявивший себя именно тем, кого все так ждали, «дорогим и любимым вождём, товарищем и братом», тем более, что нам, жителям страны опыта, такие примеры очень знакомы и по-прежнему близки. Монах, и ты бы мог это сделать. Прости, если мой вопрос показался тебе не очень корректным и уважительным».

Монах: Я это и делал будучи пиратом, всех и всюду возглавлял, пока ногу деревянную не приобрёл, хорошо ещё что не голову. Только потом понял, что никого возглавлять не нужно.

Наоборот, впервые на этом острове так открыто и повсеместно вам предлагается право своего выбора! Либо вы продолжаете метаться между добром и злом, захлёбываясь и утопая в порождённом злом дуальности, либо свободно парите в Любви, Согласии и Гармонии не только друг с другом, но со всем Космосом, который вы также начали загрязнять.

Есть Высший Космический Разум и мы, люди, как часть его – творцы. Творец добра – прекрасен, творец зла ужасен, но нужны оба. Хотя и разница есть. Добро творить труднее, но и награда выше и название её вечность.

Была такая цивилизация Атлантида, так вот она пала исключительно благодаря тому, что выпущенный «из бутылки» джин в виде денег стал неуправляемым и над Землёй нависла нешуточная угроза уничтожения. На земле остались только творцы зла. Скульптору легче было уничтожить эту цивилизацию, чем рождённую им планету. Как напоминание о тех днях он оставил Бермудский треугольник, где вроде всё хорошо и спокойно. Тепло, море плещется, но всё куда-то пропадает. Так изучайте, думайте. А вы что делаете? Вы повторяетесь. Атлантические союзы создаёте, блоки разные, монитаризму поклоняетесь. Это уже было, и это уже на самом дне.

Пойми, Ваня, что любой, пожелавший возглавить вас умник, должен будет вас, милые мои, Любить, причём любить всегда, вечно. Если бы на Земле сегодня были люди, способные так любить, вопрос о том, что первично, а что вторично, а практически о спасении Земли, так остро бы не стоял.

Что касается принятия или не принятия Его, что не менее важно, то скажу тебе так, есть такие понятия, как сионизм, расизм, куклус – клан, национализм и другие. Фактически под ними понимается непринятие одних людей другими. Задумайтесь, как могло так случиться, что рождённые одной Землёй – Матушкой люди так не любят друг друга, что готовы к полному взаимному уничтожению.

И хоть Скульптор уже и объяснял это явление, объясню ещё раз. Дело в том, что не все люди, заселившие Землю, родились на Земле. На Земле присутствуют люди многих планетарных цивилизаций, как более развитых, так и менее. И эти люди, а особенно профессиональные разведчики и исследователи (ваши разведки – это аналог космических), постоянно связываются со своими планетами, докладывают обстановку складывающуюся на Земле, и получают инструкции, как лучше вытеснять, уничтожать конкурентов. Это всего лишь борьба за ресурс. Проблема в том, что Земля была вовлечена именно в такого рода творчество: тестовая планета, экзаменационная. Подумай, кто и зачем придумал вам, даже в вашей обычной жизни, столько экзаменов, аттестаций, подтверждений квалификации? Если бы вы задумались над этим, то обнаружили бы, что всё это придумано им для напоминания о главном: о вашем главном экзамене на Земле. Тебе повезло, ты на острове и начал понимать.

Как можно примирить разные интересы, разных цивилизаций на одной планете? Мы даём ответ – только через Любовь! Все цивилизации готовы преклонить голову перед Скульптором и жить в мире, а по отдельности нет, пока нет. Почему пока?

Скульптор не даст Земле погибнуть, и нашему острову тоже. Такое решение уже принято, только Земле оказана такая честь, Она этого достойна. Скульптор решил лично вмешаться и спасти планету, и получить новый опыт эволюционного мироздания. Не эволюции «от обезьяны к человеку» – это глупость, а вернее тост, под который могущественные силы призывают свои народы на каторжные работы, приносящие им деньги, а эволюцию прохождения урока, ибо для того, чтобы познать Учителя, надо учиться. Это, конечно, не есть эволюция, но вы уже привыкли к этому слову.

О том, что надо учиться, и что главный путь – это путь знания, в Космосе известно всем. Все цивилизации, чьи представители есть на Земле, сегодня думают, как быть. Примиряться между собой, сдав экзамен на принятие и понимание Любви и Гармонии, или нет.

Приняв – они сохраняют за собой и Землю, и расположение к себе Скульптора, но все вместе, только если станут едины. Не приняв – будут разогнаны по своим планетам, которые не столь красивы, богаты и привлекательны, как Земля, и продолжать своё развитие самостоятельно, без всякой помощи, что в итоге всё равно приведёт к поиску друзей, но там, где нет Гармонии и Любви, там не может быть и друзей, там только временные союзники.

Кстати, точно такие же процессы, только на микроуровне, ты мог наблюдать и в стране опыта, достаточно было включить телевизор или радио.

Чем можно пробудить всеобщую Любовь на Земле? Только всеобщим творением мыслеформы Любви, её ещё называют: Мер-Ка-Ба Любви, чем Скульптор и призываем вас заниматься, пока ещё не поздно. Думайте о Любви и Радости, и они придут.

Все, кто останется безучастен к Его творению или будет вредить и мешать Ему, будут разогнаны и развеяны во Вселенной.

Кстати, бывают и меркабы зла. Вот меркабы зла народ твоей страны, уже давно окрестил, как мракобесие: мрак и бесы.

Иван: Монах, я должен верить тебе не задумываясь?

Монах: Я тебе не сказал ни одного слова запрещающего думать, как не сказал ни одного слова и простого запрета. Запрет мыслить противоречит всем принципам и законам Космоса – Его законам. Право выбора – священно.

Наоборот, Он обращается к вам, людям, с просьбой постоянно выходить на связь с Ним, более того, многие Его послания так и заканчиваются: «До связи». Конечно для тех, кто их принимает. Посуди сам, какой смысл советовать не мыслить и вызывать вас при этом на связь.

Возможно, ты слышал такие призывы от других людей, считающих себя истинно верующими, которые также как и ты бегло «пробежали» Его информацию, но так же как и ты многое в ней просмотревшие. И Коран, и Библия, и другие Святые книги требуют внимательного прочтения и не единожды.

Он никого не осуждает. Он вас любит, всех. И любя вас рекомендует вам не предавать оценкам все происходящие с вами события, а принимать их как гармоничный результат запланированных действий. Чем вызваны Его рекомендации? К сожалению, вы оценивать событие, отстранённо от своего «Я» разучились. При оценке события первое, что приходит вам в голову – это личная польза (зачем мне это надо? Почему это произошло со мной?). За редким исключением кто-нибудь задумается о причине.

Начав оценивать событие и не умея оторваться от своего «Я», понять истинный смысл события невозможно.

Идя прежним путём в оценке происходящих с вами событий, вы начнёте и дождь, если вы ему не рады, и Солнце если оно вас припекает, воспринимать как факт обмана вас с Его стороны. Это в свою очередь начнёт отражаться на вашем поведении по отношению к окружающим вас другим людям. Отчасти по этой причине происходит весеннее и осеннее обострение «шизы», как природного прилива и отлива даваемых вам сил, носящих название психической энергии.

Видимо и вопрос твой проявился в подобных условиях.

Ты, наверное, прищемил себе палец дверьми, будучи в отпуске, хотя и об острове при этом помнил. Конечно, больно, Я тебя понимаю, более того, Он нигде не утверждает, что все Земные катастрофы пройдут мимо живущих на острове, и вы не будите их видеть и знать о них. Он лишь утверждает, что, следуя за Ним, вы СПАСЁТЕСЬ.

Что ещё необходимо знать вам! Он вновь обращается ко всем цивилизациям вашей Галактики последовать Его советам и выполнить Его условия в предельно сжатые сроки. В Раю было проще, там было условие – яблоки не есть, просто не думать и не есть. Новое условие сложнее – думать и понимать, что такое хорошо, что такое плохо и почему. По этой причине и информация, которую Он до вас доводит, очень проста и не может быть поставлена под сомнение открытой душой. В Его информации нет двойного смысла, к чему вас приучили тёмные сущности, в информации Скульптора нет дуальности.

Иван: «Монах, а Монах, объясните мне, пожалуйста, если мы выясним что первично, а что вторично, и зло уйдёт с Земли, то какое его продолжение останется на ней?

Монах: Меня радуют твои вопросы. Радуют тем, что ты кое-чему учишься и кое-что понимаешь. Скульптор задаёт вам правильное направление развития – это большое счастье, и в некотором роде, вы, живущие на острове, счастливчики и везунчики. Хотя, как учит весь опыт вселенной, не отвергать Скульптора часто такой же труд, как и принимать его.

Ты, Ваня, везунчик, тебе многое даётся значительно легче чем другим, и очень хорошо, что ты, наконец-то, стал понимать это и, ухватив суть, не начинаешь скучать и пить водку, а начинаешь интенсивно трудиться дальше. Скажу так, путь Левши [19] ты прошёл.

Так ты можешь научиться понимать настоящую ПРОСТОТУ происходящих событий и их истинную суть, что на Земле доступно очень и очень не многим. ПРОСТО: 1+1 или 2+2, но просто ли это? Где исток цифры «1», кто дал знак «+», кто начал складывать цифры и для чего?

Вы, островитяне, переполнены знанием «своих научных понятий», но задумываться над их истоками разучились, создав иерархию зла от кандидатов наук, докторов, профессоров и даже академиков, большая часть которых дальше мониторинга чужих трудов не многих своих одарённых коллег так и не ушла.

Но то, что вы стали задумываться над этим, очищает вас быстрее всего. Скульптор внимательно наблюдает за вашим развитием и видит, как из добреньких вы становитесь добрыми, из честненьких – честными, из лукавых простыми и бесхитростными – это хорошо. Это значит, вы приняли Его. Хорошо и то, что ты поверил Ему и тем простым вещам, которым он вас учит.

Раньше ты просил Его о том, чтобы стать незаметным для низших и сиять самородком для высших, думая при этом о поднятии себя по иерархии, но сегодня ты правильно понял суть просьбы. Низших не нужно вводить в соблазн поклонения. Для них всё должно происходить само собой. Любые, отличные от их, возможности, могут породить в низших сущностях зависть, страх.

Низшим нужно открывать возможности для развития, приобретения и накопления знаний. Ты понял это, значит сверкнул лучиком для высших. Тебя заметили. Продолжай трудиться. Мы будем помогать. Слушай Его.

Зло сошло с Земли, оно лишилось поддержки всего Космоса. Причина в том, что злу нужен Свет. Закрывая Свет, оно живёт, но уничтожив Свет. неминуемо погибает и само. Более того, оно взрывается, озаряя всё вокруг ярким светом. Зло это понимает и мучается этим. Это действительно тяжко, копить тьму «тараканью», чтобы затем осветить всю свою несостоятельность. Зло сошло с Земли, чтобы избежать такого взрыва, но не ушло совсем.

В чём было проявление зла на Земле? В одержимости целых народов захватить власть над Землёй, над всеми её ресурсами. Одержимость выражалась в войнах, в прямых носителях зла, его сущностях.

Война – это меркаба зла, не единственная, но наиболее отвратительная.

Что осталось сегодня? Обезличенный терроризм. Остатки зла в виде тёмных сущностей продолжают использовать накопленные злом приёмы: взрывы, запугивание, шантаж и т. д., но тёмные сущности не способны произвести что-либо новое. Разница между злом и его порождением в том, что злу нужен свет для приобретения собственного опыта, оно расходует ресурсы планет для подобного творчества.

Порождённые злом сущности используют приёмы и питаются порождаемыми этими приёмами ещё большим злом. Порождённый иудаизмом ссудный процент, отношение к земле, как к кладовой, а не как к храму – есть зло несомненное, но иудеи просто воры, плуты, обманщики, но лучше ли другие религии, сразу же берущиеся за меч…

Например, сегодня на Земле пока ещё остаётся много людей, готовых воевать, но только за порождённые ранее злом деньги, причём за большие деньги. Не давайте им денег, они тут же сложат оружие. Даже «смертники» идут на смерть за деньги для своих семей, а не за идею, и толкают их на это те же самые приёмы, ранее наработанные злом: загнать народы в нищету, тем самым удешевив использование самого ценного на Земле ресурса, осуществлять подкуп загнанных в нищенские условия людей, или искушать их роскошью. Но сегодня нет одержимых солдат, фанатиков и прочих преданных слуг дьявола. Они уже не преданы злу целиком, а следовательно и не способны творить новые приёмы. Хотя опасность насилия ещё осталась.

Я уже говорил тебе ранее, что на Земле есть представители многих планет. Так вот сегодня все цивилизации прекратили информационное нагнетание зла на Землю.

Космические цивилизации мыслят на тему: стоит ли «мешать» труду Скульптора, и пытаются просчитать ситуацию того, что может случиться, если Его ослушаться. Но зла на Землю было накачено столько, что даже остановка его подачи, ещё не остановила его последствий – злых мыслеформ.

Вы, земляне, должны задуматься над тем, что те люди, которые не умеют читать и писать, не имеют возможности оторваться от работы, находятся в сильной зависимости от вашей доброй воли. Как огромная накачка зла захватила своими вибрациями всю планету, так и накачка добра способна восстановить Гармонию, очистить Землю и спасти при этом всех, даже тех, кто о Нём и не знает.

Поэтому усиливайте свой труд по спасению Земли и себя на ней.

Запомните и утвердите формулу постижения Многомерности, созданной Творцом:

Быть и принимать, Принимая, раскрывать, Раскрывая, постигать, Постигая, растворяться В Целостности Творения Творца, Будучи неотъемлемой частью, Вмещающей Целое. [20]

Иван: «Монах, ты пытался шутить, вспоминал земной юмор. Что для Скульптора наш земной юмор?

Монах: Скульптор обращаемся к вам, землянам, со своей информацией не из простой жалости к вам. Не со вдохами благодетеля: ах, пропадут родные, если не услышат меня. Он обращаемся к вам потому, что и Вы нужны Ему, как и Он нужен Вам.

Сегодня вы уже объяснили себе, как зародился мир, что происходило и почему. Скульптор, воплощая свой замысел, думал только о нём и накапливал опыт, связанный с его воплощением. Но опыт имеет многие грани. Вы живёте на очень необыкновенной планете. Вам был дан избыточный ресурс, так как замысел Скульптора был очень сложен и очень важен. Этот избыточный ресурс породил новые направления накопления опыта. Одним из таких направлений накопления опыта являлся и земной юмор, часто выражавшийся в пословицах и поговорках, баснях и анекдотах.

Что это по сути? Сконцентрированный в словах, часто двух – трёх, закон мироздания, или принцип, или правило поведения.

Каждому закону, придуманному на Земле, соответствует вполне определённая пословица или поговорка.

Например, всё ваше законодательство в социальной сфере укладывается в одну единственную пословицу: «овчинка выделки не стоит», а административное: «у семи нянек дитя без глазу». В поговорках и пословицах заложены поистине космические вибрации, так как они продиктованы разумом, а то, на что они указывают, – умом.

Далее на стыках ума и разума зародился юмор. Мы очень оценили наблюдение землян за нашей помощью: «на Бога надейся, а сам не плошай». Первоначально так одёргивали себя от лени. Ведь для того, чтобы общаться с Богом, надо хотя бы научиться обращению к нему, иначе он вас, просто не заметит.

Пословицы и поговорки правильно описывают все земные законы, традиции и заостряют ваше внимание на правильных и не правильных правилах поведения. Учат отличать лики от личин.

Иван: «Монах, ты за демократию или за диктатуру?

Монах: Людям, в большинстве своём, в общем – то всё равно: диктатура или демократия. Диктатура часто даже предпочтительней, так как с ней приходит порядок и достаточно понятные, не сменяемые во всё правления диктатора правила общежития, к которым можно привыкнуть. При диктатуре меньше обмана, так как исчезают так называемые либеральные ценности. Проще говоря отсутствует множественность информации. На самом деле и демократию и диктатуру создаёт информация. Много информации и разной – демократия. Мало информации – диктатура. Конечно, от её направленности тоже много зависит. В твоей стране, например, много информации о голых девках и мало о власти. Власть говорит, что построила демократию, но на самом деле диктатуру откровенного геноцида своего же собственного народа.

Кроме того, лучше время от времени обсуждать эти формы, но замыкаться на них не имеет смысла. Поверь ни это главное.

Нужно найти Бога, Отца нашего и его всеобъемлющее присутствие на Земле.

Остров, ватага археологов и могило-копателей, правительство страны опыта – это ли не поиск.

Подскажу тебе, что поговорка для жадных людей о том, что всё с собой в могилу с собой не заберёшь, не совсем верна. Тёмные Сущности, как раз, всё утаскивают с собой в Землю. Поэтому археологи и находят в земле денежные клады, черепки, оружие, черепа и кости, разрушенные строения, реже саркофаги и статуи. А всё то, что по настоящему бесценно, хранится в других местах, не ржавеет, не пылится и не старится, рукописи из их числа.

Хотя иногда везёт и археологам. Открою ещё один секрет, все редкие и ценные предметы были найдены либо на дне морей и океанов, либо в глубоких гробницах, либо на месте внезапно погибших поселений. То есть, всё ценное, либо внезапно погрузилось под воду, либо ушло в землю, либо долго готовилось к сокрытию. Эти предметы могли принадлежать и Светлым Сущностям, и они специально были оставлены ими. Поверьте, оставлены совсем не для того, чтобы быть проданными с аукциона или быть выставленными в музеях. Оставлены для напоминания, что всё в руках Божьих, и, освещения своим светом красоты и любви ныне живущих людей. Поверь, если бы время от времени не проявлялись величайшие творения древности, то и в настоящем труднее было бы определиться с Путём, по которому следует продолжать движение к Знанию.

Иван: «Монах, а Монах, тогда расскажите мне о величии Скульптора!

Монах: Величие Скульптора определяется его творениями. Люди смотрят на скульптуру и удивляются не столько её красоте, замыслу создателя, сколько потраченному на её создание труду и времени.

Они думают, зачем столько труда потрачено, и где здесь польза практическая.

Ты сам когда-нибудь видел, чтобы люди застывали в Божественном трепете перед величием Скульптора, выраженном в его творении. Впрочем, знаю о твоём собственном удивлении при виде Атлантов на Дворцовой площади в Санкт-Петербурге, и о твоей вечно вертящейся голове в окружении красивых женщин, лучших творений Бога.

Но в целом, людей, которых могло бы вознести, вдохновить, или хотя бы удивить творчество Скульптора, очень и очень мало. Если бы их было много, то никто бы не сомневался в Божественном начале всего Сущего. Религия была бы единой для всех, а единственным показателем служения Богу, было бы одухотворённое Любовью и Красотой Творчество.

Общество – это тоже творение Скульптора. Что необходимо Скульптору для вдохновенного труда? Ничего, кроме вдохновения. Кто вдохновляет? Первотворец!!! Тот, кто может постичь величие и труд скульптора через его творение, сможет постичь величие и труд Бога Единого. Скульптору земному, вдохновлённому Скульптором, необходим покой. Прошу отметить это особо, а то у вас всё поставлено с ног на голову одной единственной поговоркой: «И снова в бой, покой нам только снится». В бою не создают, а разрушают, расходуют божественные ресурсы, что же в этом хорошего? Шевелиться надо, это правда.

Покой необходим для замысла. Скульптору необходимо полюбить своё будущее творение ещё до того, как он начнёт его создавать в том или ином материале. Здесь важно понять что, как только скульптор полюбил свой замысел, как только произошло осенение мыслью, творение создано. Потом уже само творение начинает либо помогать скульптору создавать себя, либо мешать, вплоть до сумасшествия скульптора, когда замысел превосходит то, что получается, а самость не даёт увидеть Творца. Ещё покой необходим и для выбора материала. Материал помогает скульптору. Камень из Царства минералов, дерево из Царства растений.

Материал в руках скульптора – это и его, материала, развитие. Скульптура из камня, например, мрамора – это эволюция камня. Скульптуры оживают в своё время. Вспомни «Каменного гостя» Пушкина А.С. или Буратино Толстого А… Скульптор – это Покой и творение мыслью в Покое.

Предвижу вопрос о «творениях» из консервных банок, корпусов автомобилей и т. д., скажем лишь, что тебе важно понять: что вверху, то и внизу. Но вверху Бог Единый, и желание всех приблизиться к нему в понимании Красоты и Любви. Поэтому божественное творение – это стремление вверх, а груды сваренного металлолома – вниз.

Скульптор земной близок к Богу. В этой близости есть истинный смысл служения. Так как у вас всё давно поставлено с ног на голову, то и служение нарекли диктатурой. Во многом в этом повинны и сами «диктаторы», не сумевшие объяснить проявление своей воли. Но если внимательно присмотреться, то не трудно заметить, что всё великое было рождено в период диктатур. Демократия без служения высшему лишь создавала копии.

Бог относится к людям, как к своим детям, в которых он вдохнул свою жизнь. Если рассматривать человека с точки зрения божественного творения, то человек – это скульптура Бога, но через человека Бог рождает другие скульптуры, следовательно, человек и сам скульптор в Боге.

Скульптор создаёт скульптуру «Беспокойства», «Страсти», «Скорби», «Любви» и т. д. Создаёт сам по наитию свыше. Создаёт потому, что не может не создать – это его земной путь, запечатлеть чувство в материи.

В древнем мире философы в длительных беседах открывали новые чувства, их оттенки, воплощали их в мысленный образ. Потом приглашали к себе самого лучшего скульптора и рассказывали ему, что они видят и что хотят от него.

Скульптор настраивался на волну коллективных мыслей и создавал «Чувство», «Образ», «Символ». Философы опять обсуждали и сравнивали свой мысленный образ с изделием Скульптора. Если он соответствовал тому, что мыслилось философам, или превосходил их мысли, то скульптуры выставляли в храме – «Любовь», «Величие», в бане – «Чистота», на базаре – «Плутовство», «Жадность» и т. п.

Но образ – скульптура, утверждённый коллективным разумом, мог попасть и не туда, куда предназначался. «Любовь» на базар, «Жадность» в храм и т. д.

Тогда, эти созданные и воплощённые в материю образы начинали подменять настоящие понятия и чувства у людей, у них менялась аура. Тут и иконы заплачут, и Любовь окажется на «панели».

Что такое эволюция в этом контексте? Стремление превзойти мудрейших и разумнейших. Просто повторить богатого, даже властитель не есть не подражаем, но попробуйте повторить великого скульптора, писателя, художника и т. д. Не повторяемость особенно ценна в развитии, так как она прямо указывает на величие Бога.

Что переходит из века в век, вернее, что остаётся навсегда, что не подвержено смерти? Скульпторы – творцы. Иерархия творцов и их величайшие творения способные вызывать чувства. Вызванные ими чувства находят своё объяснения в буквах, словах, цифрах, формулах и т. д. Родитель – Бог, Дети – его скульптуры. Дети могут стать скульпторами и становятся ими, но только вместе с Богом они бессмертны.

Чего не хватает людям, чтобы верить в Бога? Того же, чего не хватает детям, чтобы верить в своих родителей, как породивших их. Дети не видят в своих родителях божественных сущностей, поэтому они не верят и в Бога. Родители – скульпторы, дети – скульптуры. Бытует мнение у вас, что у плохих родителей – хорошие дети, у хороших – плохие? Это не так. Хорошие дети у тех родителей, которые не обманывают своих детей.

Бог не обманывает вас. Другое дело, что к родителям дети обращаются на прямую, и любая ложь подрывает их веру в них, а к Богу, вас приучили обращаться через посредников, которые часто сами не понимают ни сути ваших просьб, ни предназначенья, промысла божьего. Богослужение для многих его «слуг» стало таким же источником дохода, как политика, ремесло и т. п. Но господь никогда и ничего хорошего не говорил о коммерции. Да она имеет место быть, но только как необходимая работа в некотором материальном мире для доставки всего необходимого своим детям. Не более того. У вас сегодня всё поставлено с ног на голову. Чем необходимее человеку помощь на пути его роста, тем больше материальных затрат от него хотят. Образование, медицина, культура, искусство у вас для избранных – это бред. Вы все едины. Чиновники, создающие себе льготы на самое необходимое, горько за это расплачиваются, в последнее время вы будете наблюдать это в реальном времени. Преступление и сразу наказание.

Я видел тот «дурдом», который творится вокруг тебя и на острове, и в стране опыта. На улице постоянно лают собаки, не отстаёт от них и твой домашний пёс, кстати очень славный. Соседи не перестают сверлить, стучать, выбивать ковры, ругаться и т. д.

Меня радует, что ты остаёшься спокойным в этом мире, и сам стараешься никому не доставлять хлопот.

На Земле есть интересное определение вашего общежития, заключающееся в том, что весь мир – театр, а люди в нём актёры. Можно сказать и по другому: весь мир музей, а люди в нём скульптуры. Разница между двумя определениями не велика. Актёры в театре играют чувства людей.

Сами актёры живые люди, поэтому они воспринимаются, как те или иные герои, живые герои, с их чувствами, хотя и минувших дней. Получается, что актёры – это те же застывшие скульптуры разных скульпторов – Шекспира, Чехова, Островского и др.

Конечно, актёр может и сам быть великим скульптором и успешно импровизировать голосом, внешностью, что в свою очередь может вызвать новые чувства у зрителя.

Чувства, о которых Шекспир или Чехов, возможно, и не думал, создавая свои образы. Кстати, великих творцов новые чувства, пробуждаемые в людях их творениями, радуют необыкновенно. Но театр и зритель – это живые люди, им легче находить понимание, легче сливаться в единое целое, пусть не надолго, на короткие часы. Ведь, по сути, театр – это хранилище чувств; возвышенных на сцене и часто самых низких за кулисами.

Теперь подумайте о величии Скульптора, чьё творение, например, в камне может вызвать чувства более сильные, чем игра актёра. Если творение скульптора вызывает чувства, можно ли его считать мёртвым, а его создателя умершим?

Конечно, нет. Во всём великом живы души создателей. Благодаря этому скульптуры оживают, не говоря о скульпторах.

Иван: «Монах, расскажи об изменениях, происшедших в мировых разведках на стыках переходов от диктатуры к демократии и т. д.»?

Монах: «Ваня, ты никогда не задумывался, почему именно вопросы о разведке чаще всего приходят в твою голову? Ты, Иван, русский, хотя до того как стать русским, был и евреем, и чехом, и французом, а родился где-то в местах сегодняшней Шотландии. Но пройдя отбор, стал русским.

Русские – это космические спасатели и исследователи, и скрепа всего космоса, способные понимать и сочувствовать всем остальным.

Русские на Земле познают все грани творений Скульптора. Например, русская баня – это же с родни Ада. Никогда так не думал? А водка, парализующая волю и движение? А квас с кислым хлебом, дающие ускорение.

Есть и Рай. Это задушевные разговоры с друзьями. Но рая меньше для русских, здесь на Земле. Помнишь, тяжело в ученье – легко в бою. Россия всё время расширяет свои территории, готовит разведчиков, закаляет их.

Разведка всегда была самостоятельной силой и властью. Сущности разведки не ограничены никем и ничем, так как в основу этих сущностей заложено наблюдение, анализ, синтез и, пожалуй, всё. Задача Сущности разведки вовремя сообщить Богу об изменениях, происходящих в том или ином его творении. На Земле разведка действует по аналогии, она только наблюдает.

Другое дело, что и она также является творцом для кого-то или творцом чего-то, хотя бы новых приёмов наблюдения. Реализация приёмов приводит к новому творчеству и порождает или пробуждает новые сущности, как позитивные: преданность, патриотизм, так и негативные: ненависть, страх, шантаж. Но это производные от неё.

Здесь надо заметить, что для того, чтобы наблюдать и проводить анализ эволюции творений Бога, необходимо соответственно самому не быть ничем и никем стеснённым. Сущность разведки такое право получила. Сущность разведки может ставить собственные опыты, аналогичные опытам Бога.

Можно утверждать, что разведка была всегда. Традиционно она изучала изменение пространства Творца и осуществляла поиск новых пространств для творчества Творца. Наблюдала за разными планетами, за реализацией задач на них и приобретением опыта. На каждой Планете есть своя свойственная только ей, вернее поселившаяся на ней Сущность.

Если она развивается в соответствии с планом Творца, то как у вас говорят «и Бог с ней», если она начинает творить что-то отличное от Плана Творца, то разведка тут как тут.

Конечно, Бог и сам может пресечь сразу «чужое» Творение, но это значить сильно ограничить весь процесс творчества, и главное, не узнать, во что данное творение может развиться – «Не Царское это дело» мешать развитию, да и потом не всегда развитие вне Плана Бога является таким уж и плохим. Скажу более того, оно всегда хорошо до поры присвоения авторства над ним тем, кому было позволено этот опыт произвести. Может показаться довольно жестоко, мол какая-то Сущность набила себе шишки при родах может быть чего-то абсолютно нового, и почему бы ей не возгордиться этим? Но нового ничего нет. Есть путь, которым надо идти, и всё. Если у ваших земных профессоров иногда «едет крыша» от своей значимости, то они просто забыли учителей, которые часто с большим трудом вкладывали в их головы знания ещё с детсадовской поры.

Что касается сути вопроса: на Земле проводит свой опыт Сущность альтернативы, выбора. Первоначально, когда ещё было представление о том, что вся власть от Бога, и главное были Его признанные представители, борьба за власть шла между этими представителями и внутри этих кланов. Главным условием к началу игры во власть были общие дети хотя бы с одним из отпрысков «божьих или голубых» кровей. Разве не интересно, что из этого опыта может получится, тем более, что клановая, как и родовая, система замкнута, а следовательно обе системы конечны. Но насколько конечны, если сами себя считают богоизбранным?

Где-то до конца 18 и начала 19 века, разведка занималась тем, что наблюдала за родственниками, делившими власть между собой и часто воевавшими друг с другом в разных странах. Наблюдала и анализировала, до какой степени та или иная кровь является «голубой» и т. д. Первым внёс сумятицу в этот процесс Наполеон. Он сделал мощнейшую заявку на мировую власть, будучи фактически никем. Но он же и смирился. Захватив власть, он женился на представительнице традиционного мирового властного клана. Этот поступок примирил его и всех остальных «властителей». Но это был уже другой опыт, оказалось, что власть может быть просто захвачена силой, и захвативший её всеми признан. До Наполеона это не удавалось никому, хотя попытки были: Спартак например, Пугачёв, Разин, разные лже…. Главное, что на опыте Наполеона Сущность власти получила новый опыт. В чём он заключался? Власть может захватить и один волевой человек, но он её не сможет удержать, пока не сойдётся с традиционной властью. А что подпирает традиционную власть? Порождённые ей Сущности богатства, силы, права и т. п.

Наполеон своими действиями заставил многих не входящих в традиционную мировую, королевскую – царскую – религиозную власть людей задуматься, а почему бы и не свергнуть эту постоянную власть. Началось довольно длительное обоснование того, что есть и другие претенденты: анархия, коммунизм и т. д. Успешнее всех на этом пути оказался К. Маркс. Он не только вскрыл общие, присущие традиционной власти негативные тенденции, но и показал, кому она более всех может мешать.

Именно так, показал, кому может мешать. Ну уж а объяснить, что она действительно мешает, предстояло В. Ленину. Пролетариат, рабочий класс, был втянут в процесс смены власти без особого с его стороны понимания и согласия. Опыта полной смены власти населяющих планету людей и её перехода из одних «рук» в другие на Земле ещё не было. Почему бы и не посмотреть, что из этого получится? Тем более, что всё шло по Правилам: была концепция – Манифест, Капитал и другие труды Маркса и Энгельса, был мощнейший практикум В. Ленина, была коллективная Воля, буквально создавшая Мер-Ка-Бу новой власти. Но, как в Библии, одни видят способ для обогащения в прямых указаниях и следуют ему, давая «сыновьям иноземцев в рост злато-серебро, чтобы те в свою очередь погибли, и такие народы совершенно истребились» (Второзаконие, Исаия), а другие видят то, чего ни в коем случае делать не нужно, так как если истребить другие народы, с чем останется народ «богоизбранный»? Так и в «Библии» Маркса – Энгельса чиновничество определено, как «раковая опухоль на теле общество». Чиновничество и отомстило. Во всём необходима мера.

Сегодня, в твоей стране, всё идёт по тем же библейским сюжетам. Власть захватила божеский ресурс. В целях собственной безопасности интегрировала его в международные корпорации, а всех, кто с этим не согласен объявила коррупционерами. Но если подумать, например, о «левом» бензине, то получается, что тот, кто его ворует даёт рабочие места и хорошую зарплату, плюс дешёвый бензин всему народу. Что-то не срастается с официозом, согласись. Божеский ресурс принадлежит всем. А если все помогают коррупции, значит, что-то здесь не так.

На пути становления новой власти разведка, кстати, вообще ничего не делала ни по усилению традиционной, ни по уничтожению зарождающейся. Почему? Ответ очевиден. Где появляются большие возможности: в вечном исследовании «старого» и «нового». На стыках отживающей и зарождающейся форм проявляется новый опыт и новые знания.

С точки зрения морали людей, носителей сущности разведки на Земле, так же было всё в порядке: это старая власть втянула свои государства с череду кровопролитных войн, нищеты и т. д. Что дальше? Вот они и наблюдали. Либо старое выживет, либо новое возродится. Фактически на мировую арену вышел новый игрок, ещё одна сила, изменив и масштаб деятельности разведки.

От родовой конкуренции разведка перешла к наблюдению за тем, как решаются глобальные задачи между теми, кто господствовал на Земле как собственник всего, и между теми, кто не претендовал на собственничество, но хотел всем управлять, пусть и прикрывшись личиной социальных услуг. Такой вот произошёл «водораздел». Произошло контрастное деление Сущности власти на Сущность собственничества и Сущность управления.

Очень интересный опыт, можно ли всем управлять, не за что при этом не отвечая и ничего не имея в собственности, и можно ли всё иметь в собственности и при этом ничем не управлять. Бог ведь един, Он и собственник, и управленец. А тут, у вас на Земле, такие «орлы» раскинули крылья, аж жуть. Летите, раз с крыльями, а разведка будет наблюдать и анализировать. Так проявилась сущность геополитики.

Россия, где стала преобладать сущность управления (вся власть народу), оказалась на высоте по причине того, что мудрость всегда живёт в народе, и если из народа рекрутировать на самый верх, пусть даже немногих, но способных и волевых, то развитие будет продолжаться. А если говорить о всеобщей грамотности, о рекордах, об энтузиазме и т. д., то по-другому и быть не могло. Кроме того, и Сущность собственничества на другом конце игрального стола стала соображать быстрее, появились её удачные переменные в виде народных избранников, партий, общественных движений, профсоюзов, то же самое управление, только под контролем, причём контролем традиционным.

Здесь надо отметить, что разведке было абсолютно всё равно кто и что строит. Чтобы иметь правильное представление о происходящих событиях, необходимо быть выше «учений», «идеологий» и т. п.

В этом плане разведка, легализовавшись, защищает именно это право, право на свою избранность, для того, чтобы правильно оглашать результаты наблюдения и анализа той и другой стороне. Кстати сказать, явная разведка, легализованная по земному принципу, разведкой в первоначальном понимании можно считать с большим «натягом». Так как у легализованной разведки появляется масса других задач, на вашем земном плане это: зарплаты, квартиры, бюджетные деньги на оперативную работу и т. п. Какая же это разведка, если все знают о её присутствии, и, при желании могут узнать о ней всё? Но есть и такие разведчики, о которых не знает никто. В этом контексте, такой разведкой при обозначенном водоразделе стало ВЧК Ф. Дзержинского, несомненно, величайшего из людей. Ему удалось сохранить агентурную сеть и значительно её расширить за счёт эмиграции, что породило буквально тотальную слежку за любыми проявлениями мысли, действий и т. п. Жестокость и жёсткость ВЧК, а затем и КГБ, было вынужденной необходимостью захвата и сохранения власти.

Но куда более интересно другое. Разведки «водоразделов», назовём так ту тонкую грань между двумя лагерями: новым и традиционным, в принципе ничего нового Богу не давали. Тот, что был назван «капиталистическим» лагерем, порабощал народ посредством Сущности денег.

Другой, «социалистический» лагерь порабощал народ социальной сущностью, фактически скрытого, а часто и прямого рабства, так как там, где нет внутренней агрессии, а утверждалось именно это, нет и Социальной сущности, просто она там не нужна, не от кого защищать, не надо никаких льгот и т. п.

С точки зрения Сущности разведки опыт стал интересен, когда произошло деление, хоть и весьма условное, на Силы зла – капиталистический лагерь, и силы добра – социалистический лагерь, и наоборот.

Всё имеет изнанку, но это не значит, что что-то можно носить в раз и навсегда установленном виде. В данном случае, произошло следующее: Сущность власти, чтобы жить, должна иметь тех, кто хочет управлять, и тех, кто желает быть управляемым. Управляемые питают Сущность власти, а управляющие питаются управляемыми, порождая пороки и т. п. Если поменять их местами, ничего вроде не меняется, только Сущность власти начинает усиливаться необыкновенно, так как все начинают хотеть власти. Они бьются за то, чтобы не утратить её, другие за то, что бы её захватить. Для Бога не существует добра и зла, но существует некий абсолют, который он видит. Абсолют подразумевает гармонию всех.

Какая может быть гармония, если все хотят власти, а может быть, если власть получат все, то и наступит гармония? Но тогда власть над чем и над кем? Одного лагеря над другим, одной планеты над другой? А если дать избыточный ресурс, может быть, пороки перестанут питать Сущность власти и т. д. Вот истинная задача разведки: наблюдать и анализировать развитие, а не ловить друг друга…

Иван: «Монах, расскажите о языках разных народов, а то мы так и не научились на острове понимать друг друга».

Монах: «Различие в языках, по сути, явилось нарушением единого вибрационного пространства Планеты. Как это произошло? Каждый из людей с сильной волей захотел иметь только ему подчинённые «души». Как этого добиться? Создать для них свой, только им понятный язык, и заставит их забыть все остальные. Язык команд, язык законов.

Конечно, единый язык лучше, но тогда и единое понимание слов, единое их толкование, задание единого ритма эволюции и т. д. Чего более всего добиваются лидеры стран, ранее входившие в состав страны опыта или бывшие колониями? Запрета на все другие языки, кроме своего. Носители традиционного языка долго ждали реванша. Как они могут засвидетельствовать своё право на власть в данной стране, только знанием традиционного языка. Но язык – это не сама информация. Это всего лишь её носитель. Единая информация о Боге может быть выражена разными языками, но Сущность власти делает всё, чтобы приписать именно своему языку, своей республики, якобы истинную суть слов Господа. Иначе как властвовать над народом?

Иван: «Монах, расскажите о конце Света?»

Монах: «Чувствую, поездка в страну опыта сильно сказалась на твоём разуме. Твоя страна, как и многие на Земле, просто бредит концом света, и все очень расстраиваются, если он не состоялся в указанный срок. Не расстраивайся, он состоялся и не раз, и ещё как состоялся.

Радоваться надо обратному, если в этот день всё на Земле было хорошо, значит, все люди думали в этот день о хорошем.

В вашем понимании «конец света» – это раз, и ничего не стало.

Но если ничего не стало, кому ж, такой конец нужен и интересен? Хотя для сотен людей, которые умирают от жары, или наоборот, от холода, или сидят на крышах своих затопленных домов, страдая от мысли о потерянном имуществе, такой конец был бы более чем желателен, но он их и так догоняет.

Ваши масс – медиа считают катастрофы только информационным поводом, а жертвы в них сладкой приправой к ним, так сказать десертом.

Между тем, даже на твоей памяти был уже не один и даже не два «конца света», а в истории человечества их было столько, что и пересчитать трудно.

Например, всё ваше земное летоисчисление, даже данное в школьных учебниках!!! Там так и пишут: до Н.Э. и в вашу эру. Как это понимать? Только как конец одной эры и начало новой, конец одного света и начало нового. Кто ввёл новое летоисчисление? Люди? Хи-Хи, пока на земле и двое людей плохо понимают друг друга…

Другой пример: Старый Свет и Новый Свет. Нужно совершенно не знать систему управления и образ жизни населяющих оба света людей, чтобы считать это разное наименование простой игрой слов.

Из этой же области: социалистический и капиталистический лагерь, две разные системы. Покинув одну и оказавшись в другой, для любого наступает конец света. Сегодня конец света наступил для России – 1 млн. умирающих в год – это что для умерших?.

Другое дело, что есть Свидетели – наблюдатели живущие вечно и помнящие все концы света. Вам сегодня предложено стать такими Свидетелями и Творцами нового Света, а для этого поверить Ему!!!

Иван: «Монах, ответьте мне, пожалуйста, что всё-таки на Земле предпочтительней, демократия или диктатура?»

Монах: «Демократия и диктатура – это всего лишь методы для проведения того или иного опыта. Где начинает преобладать хаос, там должна произойти концентрация Воли и её давление для создания структуры. Там, где структура слишком подавляет хаос, она должна ослабнуть, и её место занимает «ослабленная, менее концентрированная» Воля – демократия. Чтобы это понять, сразу после застоя начнём копать дальше.

Вы на Земле ошибочно принимаете безволие конкретных людей за признак демократии, или наоборот, чью-то сильную волю за признак диктатуры. Воля, Сущность воли живёт сама по себе, независимо от вас, людей. На Востоке она вооружает конкретных лиц для удержания, кстати, в основном от дурных поступков населяющих Восток народов.

Демократия часто являет собой пример полной расхлябанности и полного непризнания основ мироздания – опыт Люцифера. Помнишь истошный крик попугая: «Демократия. Демократия. Пиастры. Пиастры». Эти сукины дети демократы почему-то решили, что демократия – это деньги. Это, Ваня, бред. Поэтому копайте, пока не раскопаете основ.

Русские часто сетуют на жёсткость отношений между собой, но ведь вам дай только пальчик укусить, вы и хребет высосите. Чеченцы например, пьют пиво за рулём, и местные «гаишники» их за это не штрафуют, но они со дня появления у них машин и пива пьют пиво за рулём и всё, дальше этого не идут. Если русским разрешить пить пиво за рулём, они этим не ограничатся. Как тут поступать? Только жёстким контролем, диктатом. Но в принципе, весь Восток этим грешит. Поэтому нужна концентрированная Воля, часто Воля подавления любой инициативы просто для того, что сохранить вас как народ.

На Западе тоже концентрированная воля, но они давно ушли от поклонения власти и её носителей и признали некоторые общие принципы общежития, нарушать которые запрещено всем. Нарушитель будет наказан – на страже стоит Воля общества. Это более близко к понятию демократии, вернее, к Сущности демократии, ты начни мыслить сущностями, что в данном случае более правильно, так как касается ощущений, чувств, вызванных различными понятиями.

В книгах о Боге, а особенно в божественной мифологии, есть прямое указание на то, что такое демократия – это не вмешательство в ваше, людское, право выбора, то есть в чужую волю, выбор, правда, по большому счёту не очень богат: Добро или Зло, но зато сколько граней.

Демократия – это Воля Бога в отношении к божественной иерархии. Воля внутри иерархии – это абсолютная демократия.

Дело в том, что в Иерархии каждый учится и продвигается вверх к Богу, это общий признанный всеми принцип. Принцип, которому следуют все.

Если бы на Земле был такой принцип, эволюционные процессы пошли бы быстрее, но у вас, как говорится, возможны варианты. Так подаренный Богом принцип «Прав человека» одно из ваших земных обществ решило несколько «поправить» к выгоде для себя: нагнать страха на одних, откупиться от других и т. п. Это не демократия, это всё та же диктатура сильного над слабым. На Земле Сущность демократии не может прижиться нигде за все последние тысячи лет.

При демократии нет давления друг на друга, есть продвижение по лестнице эволюции. Если такое давление есть, то демократию можно рядить в любые «одежды» всё равно получится диктатура. Например, что произошло в стране опыта под лозунгами «права человека», «открытое общество» и т. д.? Плуты очень ловко заменили все эти понятия совершенно другим – «рыночные отношения», что привело к страшной диктатуре одних над другими. Более того, всё это было проделано под православными и мусульманскими знамёнами, хотя ни в Библии, ни в Коране нет ни слова похвалы рынку и торговле в Его понимании. Сущность самости, Я, конечно, уйдёт очень скоро, как последний писк Сущности денег, ростовщичества. Ещё многие народы, евреи, американцы, привязаны к сущности денег, но зачем это сегодня человечеству? Связанный с деньгами опыт исчерпал себя. Именно эта Сущность денег является искажённым отражением демократии и более всего тормозит эволюционные процессы. Так тормозит, что приходится вводить откровенную диктатуру только для того, чтобы задать народам созидательный, творческий ритм. Демократии, основанные на сущности денег, рассыпались очень быстро.

Демократии, основанные на культе принципов, например, культ «прав человека» существуют до поры, пока понятие, например, «права» всеми понимается одинаково. Стоит их размыть, заканчивается и демократия, а размыв происходит почти с первого дня сотворения принципа. Культ «права человека» мало чем отличается от «культа личности», отличие только в природе этих самых прав человека. В первом случае они проходят обсуждение группой могущественных за счёт денег, людей, во втором Волей вождя. Но в обоих случаях ваши права определяют за вас.

Иван: «Монах, женщин на остров вернём, и, вообще, сущность мужская и женская – в чём суть?»

Монах: «Женщинам на Земле приходится очень трудно. По своей природе они охраняют то, что создают мужчины. Если мужчины создают иллюзорный мир, то весь труд по его сохранению женщиной затрачивается впустую. Интуитивно она это понимает и часто буквально бесится от этого или, что ещё хуже, боится всё созданное мужчиной потерять. Там, где страх, там идёт гнёт беспокойства. На острове нам это ни к чему. И потом, выполняя охранные функции вашего иллюзорного мира, она так увлечена, что работает на трёх работах, не рожает детей, делает карьеру. Она бы этот остров «снесла» до основания, так и ничего не раскопав и не заметив. И потом, попугай. С мужиками проще, они, особенно наиболее бестолковые, напротив перестали трудится совсем, они подменили понятие труд на работу за деньги и бегают, т. е. работают, за деньги с утра до вечера, увеличивая иллюзорное пространство, подводя его к взрыву.

Если бы на Земле преобладала женская суть, охранно-защитная, то Земле бы пришла хана, так как охранять и защищать то, что создают мужчины опасно и вредно. Но по мере продвижения по эволюционной лестнице изменится мужская сущность, и его творчество будет заслуживать охраны и защиты, тогда и наступит век женщины. Будем копать.

Иван: «Монах, почему на нашем острове и не только, всё время «мутузят» еврея, но вместе с ним и меня не сильно жалуют?»

Монах: «По мнению других народов, евреи очень много внимания уделяют своему самолюбованию. Даже свою веру они сохраняют не как путь, указывающий эволюционное развитие, а как ветхую книгу (завет), с которой якобы началась жизнь на Земле, подтверждение того, что всё началось с них.

Но всё началось не с них, а значительно раньше, и выставлять себя Первотворцами на Земле, – значит, буквально сеять хаос. За это они и платят. Всё время, выставляя себя мучениками, бесконечно вспоминая, сначала как их гоняли римляне, затем египтяне, затем немецкий холокост. Не жалуют они и Россию, злобно утверждая, что все её недра – это их собственность, просто эта мысль никак не может дойти до полупьяных россиян. Нагнетая одновременно и жалость к себе, и выпячивая свою жадность, они выпячивают одну простую вещь: если есть гонимые, значит, есть и гонители. Для коммерции такая постановка вопроса чрезвычайно выгодна.

Таким образом, они делят мир на гонимых – себя и гонителей – других, всех остальных: не было бы немцев, были бы русские со своими еврейскими погромами, не было бы русских они бы напоминали о римлянах и их резне, ушли римляне остались арабы и т. д. под этим прикрытием евреи тиранят всех остальных. Это правда. Но правда и то, что эту еврейскую ментальность давно научились использовать в своих целях другие народы.

Сегодня говорят об Израиле как государстве, осуществляющем государственный террор всех остальных стран. Но евреи – тираны, это вроде бы другие евреи.

И потом, «Святая земля», а рядом «Мёртвое море». И так у них во всём, начиная со слов «помни о смерти». Они похожи на второгодников, слышавших уроки, но не понявших их. Бог гонит их по миру для прояснения разума.

Твои же соотечественники – это скрепа, которые скрепляют другие народы, дают им возможность гармоничного развития, наполняют их разумом. Русских рассеивает по Миру не власть ваша, а Бог. По большому счёту, русский – это странник, Дух святой, Поводырь для слепых, Юродивый пророк….

У него, в понимании других народов, действительно нет родства. Кстати определение «Иван, не помнящий родства» было дано русскими самим же себе в отчаянии гражданской войны.

Но родство обозначено Богом. Русские – это семья первооткрывателей, воинов – спасателей. В небесах эти категории жителей несут очень тяжёлые нагрузки, и к ним надо быть готовым – Земля готовит. Но из моих слов не следует, что русским нет жизни и покоя ни на Земле, ни на Небе. Ни в коем случае, просто они расширяют границы мироздания по аналогии со своими земными границами. А это очень тяжело, особенно на уровне Мысли, – это постоянное беспокойство, поиск нового, жажда открытий. Такой жизни хотели бы многие, но не всем дано.

Антипод – евреи, их господь развеял для того, чтобы они постоянно собирались в кучу, но и это не плохо. Им суждено концентрировать широту русских для всеобщего понимания. Но первое интересней, много интересней. Тут помни, что всё едино, переход от одних к другим происходит постоянно: «то ты в седле, то на тебе седло», то ты русский, а то опять еврей».

Глава восемнадцатая. Перестройка на острове

На острове застой перешёл в новую фазу эволюционного развития. Фазу без названия. Насидевшись без управления члены экспедиции начали ощущать потребность хоть какого-то руководства над собой, и, даже пытаться высказывать друг другу претензии по этому поводу. Начался самый настоящий застойный гвалт, гвалт радости от долгожданных, или наоборот неожиданных встреч. Отовсюду слышалось:

– Кто ты такой?

– Кто ты такой?

Вроде всем было хорошо, но хотелось ещё лучше. Иван с Монахом сидели под башней и принимали сигналы. Монаху послышалось: «Что они делят, если им ещё ничего не давали?». Ивану послышалось: «Полистай книжку О. Бендера, он уже отвечал на этот вопрос». Монаху послышалось: «Хватит дремать, пора копать». Ивану: «Реконструкцией займись на острове». Даже попугай ожил и оглашал весь остров каким – то новым, мудрёным словом: «Перестройка. Перестройка». Лучше бы не кричал, а то в стране опыта такое началось…

Собственно, для Бога нет ни бедных, ни богатых, ни глупых, ни умных, ни тёмных, ни светлых, ни застоев, ни подъёмов и вообще эти ребусы занимают только отдельных «овец», сбившихся с пути. Но там, на верху, за то, что сбился с пути истинного, тебя не казнят и даже не ругают. Сбился и сбился, походи там, где до тебя ещё никто не ходил, свобода выбора. Но это там, а в стране опыта: «шаг в право…., шаг влево…, прыжок на месте…», а это переходит в привычку. Поэтому, когда мы попадаем туда, то теряемся и скучаем. Парадокс, но если нам нечего бояться и некого пугать, тогда зачем вообще жить. Жизнь небесная нам очень непонятна, тем более, что покидаем мы «грешный» наш мир с мыслью о страшном суде. Но суда нет, а мысль есть, и эта мысль затаскивает нас обратно в наш грешный мир, где мы привычно продолжаем пугать друг друга, а значит, по нашему разумению жить.

Скульптору были известны все слабости своих скульптур. Он видел изъяны, но не спешил с созданием совершенства.

Хорошее быстро не делается, когда понимаешь что это такое. Он мог бы добавить пару извилин в мозг, но тогда могли бы стать короче ноги или слабее руки. А в любом деле главное – гармония. Скульптор сразу создал совершенство, внутреннюю гармонию скульптуры, ну а когда внутренний гармоничный мир скульптур от соприкосновения с внешней средой нарушился, Скульптор начал создавать внешние трудности, через которые скульптуры опять начали познавать свой внутренний мир и искать гармонию.

Во время описываемых на острове событий на страну опыта, прямо с неба упал здоровенный каменюка. Упал он на перекрёсток всех дорог сразу.

Никаких надписей на камне не было, но идти куда-то за камень и далее по кругу, ну, в общем, за горизонт, стало невозможно. Обратно от камня шагать можно было во все стороны, но за камень никак. Народы в стране опыта собрались вокруг камня, при этом не видя друг друга в упор, и стали кричать всяко – разно: «Ускорение», «Перестройка», «Застой». Камень ни с места.

Конечно, в стране опыта было веселее, чем на острове. В стране опыта выясняли то, что ещё будет, веря, что того, что ищут, ещё не было, а на острове искали то, что уже было, а кое-кто на этом острове начал догадываться, что было всё. Но камню было всё равно. Он лежал, слушал, ждал: на острове – куда придут, в стране опыта – куда пойдут.

Народ в стране опыта камень этот воспринял как напасть. Хотя нападать на эту страну было уже решительно, некому.

Всем вокруг камня хватало своих проблем. Камень сильно потряс основы. Да и правительство страны опыта давно обитало на острове, где постигало, что первично.

В отсутствии правительства, некая весьма шустрая часть народа страны опыта посуетилась больше других и «отхватила» весь божеский ресурс по все стороны камня. Иван, будучи в отпуске, о чём-то таком догадывался, вспоминая рацию, два выбитых зуба, а как ещё можно было оповестить всех своих во все стороны от камня, как не через эфир. Но не об этом. Как ты думаешь, для чего эта шустрая часть народа страны опыта «умыкнула» божеский ресурс? Не поверишь, для торговли и всё. Но Бог то торговлю не придумывал, коммерцией не занимался, это его расторопные слуги расстарались. Остальной народ в стране опыта сначала ничего не понял. Пока плакатами махали, кричали «ускорение», «перестройка», «застой», есть-пить не хотели.

Ну а когда желудки опустели, «жабры» высохли, сухой закон на нет сошёл, народ и «ломонулся» кто за чем. И тут выяснилось, что халявы больше нет. Народ за водой, ему говорят: «Плати». Он за землёй – плати. Он воздухом хочет дышать, но и это удовольствие только за деньги. И денег требуют вроде такие же люди, с ушами, глазами, носами, а вроде и не такие вовсе.

Замечу, что народу в этой самой стране и раньше жилось не шибко хорошо. Когда-то у него была вольница, потом её ограничили, оставив один день, который назвали Юрьевым [22]

Затем границы расширили до «окна в Европу», но по обе стороны стражу выставили. Затем, чтоб не шибко разбегались, народ тот подкосили серпом и придавили молотом, ну а в описываемый период, на этот самый народ положили булаву, скипетр и ещё какую-то хреновину и вернули двуглавого сторожа, чтоб, значит, не сбёг, не удрал никуда. Но и страна была занятная, не такая как другие, ухищрения с ограничениями мало помогали, все из неё разбегались, разлетались. Бог, правда, об этом ничего не знал и, скажу по секрету, даже не интересовался.

Но странное дело, жители этой страны жили везде, но то же время нигде ничем не выделялись. Их почему-то никто не любил до тех пор, пока они жили в своей стране, но стоило им переехать в другое место, они становились одними из самых избранных жителей. А вот этот дар был дан этому народу Богом. Когда-то давно он населил планету, где была страна опыта, представителями только этого народа, откуда там появились другие, он не шибко интересовался… до поры. Раз прилетели, значит чего-то надо, зачем мешать? Сами разберутся, тем более, что все вокруг дети Его.

И народы разбирались между собой. Но когда Его ресурс отобрали у Его народа, а народ выродился настолько, что этого даже не заметил, Он призадумался. А его мысль, это не наша с вами, мы с вами ещё кое-как реки можем вспять повернуть, а если это вспять обратно завернуть, и именно туда, куда надо, могут происходить удивительные вещи…. И Его путь правильный. Но это на острове. А в стране опыта избрали новое правительство, приложили к нему думающий орган. Орган думать отказывался, правительство думать просто не могло, и по конституции было не обязано, народ по такому случаю обложили рэкетом инославные, и тут кто-то крикнул: «Даёшь природную ренту», это с божеского – то ресурса. Словом одуреть… А что делать? А кто виноват?

Глава девятнадцатая. Счастье – это когда тебя понимают

Итак, продолжим. Я не очень боюсь быть не понятым. Привык. Однако, на Земле принято считать Счастьем состояние, когда тебя понимают. Будьте счастливы жители страны опыта, я же пишу об островитянах. Конечно, они не столь развиты, но только по той причине, что давно копают, давно ищут, что первично: демократия или диктатура. Но они наши братья, отправленные в тяжёлую экспедицию, поэтому будьте снисходительны к ним.

Они то опережают нас, то опаздывают за нами. В стране опыта уже стесняются произносить слово «Перестройка», а на острове только вступили в эту занятную фазу островного развития. Будьте снисходительны и ко мне, ибо бывая и там, и здесь нетрудно кое-что просмотреть, самое важное упустить. Я могу думать, что на острове перестройка, а в стране опыта застой, а на самом деле может быть верно и наоборот. Скульптор знает, но мы редко видимся, а если видимся, то совсем по другим поводам. К помощникам же его с такими вопросами лучше не приставать, они не обманут, но и ясности не внесут. Они не против того, чтобы давать людям образование, но против того, чтобы кто-то получал образование без труда. Другое дело – просвещение. Просвещать они готовы сколько угодно. Вот и меня просветили, вот и я просвещаю. Чуешь разницу? Но этот опус не обо мне. Этот опус…, словом чего трепаться, трудиться надо.

XXI век. Перестройка в стране опыта победила повсеместно. Празднуя победу, люди в очередной раз меняли одни памятники на другие.

Самые продвинутые из них предлагали не трогать фундаменты и пьедесталы, а менять только декорации. Продвинутых, правда, было меньшинство, и опять… всё до основания. Но если бы всё было так плохо, я бы не писал, я бы рыдал.

Помощники Скульптора устали за тысячи лет просветительского труда и решили перекинуться в картишки. До этого, напомню, они играли в шахматы. Демон – крат чёрными, Диктат – крат белыми. Но игра в шахматы – это серьёзная игра. Гоняя королей по полю, не расслабишься. Да и пешек жалко, а ржание коней, а доблесть офицеров? В общем, серьёзная игра – серьёзные последствия. Серьёзные последствия – серьёзные памятники. Устали помощники, но если устали они, тогда что можно сказать о людях? Вот они, помощники, и решили всем дать роздых и «забурили» в картишки. Что тут началось, вам, ныне живущим, рассказывать не надо. Потомкам только сообщу, что закончился процесс перестройки в стране опыта, как и положено на созидательной ноте. Торжественно были установлены два памятника: «Чижику – пыжику» и «Собаке Му-МУ». На открытие памятников собрался весь бомонд страны опыта. Демон – крат взятки скидывал, Диктат – крат набирал. Скульптор даже порадовался. На его памяти, впервые жители страны опыта «увековечили» не «устроителей нового мира», а некоторые принципы демократии в лице птички и диктатуры в лице утопленной собачки. Это был огромный шаг вперёд, может быть самый огромный со времён Начала поиска.

Глава двадцатая. Счастье – это когда ты понимаешь

Монах, видя, что два его непосредственных начальника «забурили» в картишки и видимо надолго, опять отправил Ивана в отпуск в страну опыта, ещё эту страну принято называть «Большой Землёй». Словом, очнулся Ваня на Большой Земле с большой головной болью, с тоской в душе и с непреходящим желанием выпить. Ивану повезло, был повод. Хотя в стране опыта с поводами полный порядок.

С некоторых пор на разных малых землях праздниками задавали ритм труду, а на Большой Земле праздниками задавали ритм пития. Это разное понимание ритма сбивала всех жителей планеты с толку и вносило дисгармонию. Но было и кое-что общее, например, Новый год, правда, опять только у христиан. Монах очень удивился, узнав об этом, и порадовался, так как во времена его жизни в стране опыта у каждого рода племени был свой отсчёт, а тут, надо же, наступила гармония. Остались некоторые неувязки с Рождеством, пасхой и т. д. Но это всё мелочи на пути к главному. Монаха, конечно, разбирало любопытство, как же теперь празднуют Новый год всем христианским миром? По этой причине Иван и получил послабление по службе и отпуск. Иван смутно помнил, зачем был отправлен на Большую Землю. Смутно не потому, что болела голова, а потому, что он оказался в хаосе разных информационных шумов, ещё и усиленных перед Новым годом. Кто – то очень настойчиво проводил мысль о склерозе, в воздухе летала фраза: «У вас склероз, а это значит, всё у вас как в первый раз».

Монах, наблюдавший за игрой в картишки, понял, что у «Демонкрата» и «Диктаткрата» случилось то, что в стране опыта называют «яйца», то есть оба набрали одинаковое количество очков.

А Ваню несло на одну из площадей страны опыта. Попасть на неё вроде было легко, но только неискушённому. А искушённый знал, что сначала надо пройти всю Старую площадь, затем всю Новую, потом вновь вернуться на Старую, затем опять прошагать всю Новую, и только если повезёт, окажешься на той, которая красна углами. Последняя площадь была якорем конкретным на пути к духовному росту. Редко, кто мог позволить себе сказать: «Обойдусь», в основном засасывало.

Какой-то шалопай и шутник в период очередного развитого «изма» прикрепил в одном из красных углов площади табличку: «Во дворе злая собака с выпавшими зубами, но засасывает до смерти». С тех пор во «дворе», при неизменном содержании, менялась только форма. Площадь то засасывала, то закусывала и память оставляла на всю жизнь.

Ваня шёл по Новой площади и вертел головой, рассматривая новогодние елки и лозунги. Он смутно помнил, что на месте ёлки, раньше стоял военный в шинели. Ваня не заметил открытого колодца и провалился в него. Было темно и тихо, сквозь темноту прорывался женский тонкий голосок: «Кто-то напьётся, ты или я. Я, Я, Я. Я могла бы служить в разведке, а всё время засыпаю у Светки…». Ваня кашлянул, голос взвизгнул, осторожно открылась дверь, и Ваню ослепил яркий свет. Лицо барышни расплылось в улыбке: «Иван Иваныч, с возвращением, я не заметила, как вы вошли». Щебетание было бесконечным и мучительным для ещё не пришедшего в себя Иван Иваныча. Но он понял, что его знают, и что у него есть отчество.

Голос щебетал без умолку: «Я всё делала, как вы просили. Меняла лозунги на углах Красной площади. Сегодня ночью прикрепила на лобное место: «Смерть – оставьте её себе». Я долго думала, что бы это значило, ведь вы говорили вывешивать лозунги по мере их понимания. И только вчера днём я додумалась, что это лозунг для свободных. Приезжал Бонд, мы с ним хорошо провели время.

Он опять привёз виски и тискал меня неделю, так как был очень недоволен своим правительством и вообще всем международным положением. Бонд уехал вчера, но уверил меня, что скоро вернётся. Он рассказывал мне о том, что мы все родня, что между нами всеми много общего, и что счастье в том, чтобы любить всех, любить до слёз. Заходил Серёжа. Он сказал, что в виду вашего длительного отсутствия сам поменял секретарш в детской организации, так как предыдущие сильно устали. Джентльмен хренов, сказал бы, что состарились и стали старыми дурами, а то устали. Они встречались с Бондом, я подслушивала. Какие секреты между своими. Говорили о Вас и о каком-то Иване Грозном. Всего не помню, но Серёжа всё время повторял: «Я есмь Царь Иван Грозный», а Бонд его подначивал: «Хоть ты, Серёжа и умён, но наш Иван Иваныч в твои годы был более откровенен, хотя после того, как Иван Васильевич сменил профессию, стал более скрытен». Серёжа отбивался: «Не скрытен, а осторожен, он увидел разницу между Господином царём того времени и царями – плебеями этого времени. Сошлись они на том, что Бог ничего не придумал и не сотворил зря, и что особенно это заметно, когда они напиваются в «дрыск» и говорят о вечном. Конечно, они опять напились как свиньи, я даже обиделась на Серёжу. Он лишил меня ещё недели счастья с Бондом. Пьяные, они куда-то ходили, пришли недовольные. Ворчали о том, что на улицах одни мужики, и о том, как же их достают бабы, если они вот так встают и уходят из-за стола на мокрую, дождливую, холодную улицу, чтобы зажечь бенгальский огонь, взорвать петарду и прикоснуться к своей радости, к своей мечте. В одиночестве, через огонь и взрыв к мечте, в которой женам нет места. А если ко всему привык, то может так статься, что в его мечтах бабам нет места вообще и, тогда мужик, хлопушка, огонь – покой, а возвращение – опять застолье, баба и тоска. Представляете, Иван Иваныч, какого мне было все это слушать.

– Так ушла бы, – простонал Иван.

– Так интересно ведь, – возразила барышня.

Иван Иваныч никак не мог вспомнить, как её зовут, и попросил включить телевизор.

Комнату наполнил чудный голос: «Дай нам Боже быть добрее, научи любить». Следом за голосом появилось изображение. Иван Иваныч вспомнил всё.

– Кстати, Маринка, о мужчинах и женщинах: знаю мужчину, который страстно любил эту женщину в то время, когда её ещё никто не знал. До взлёта и чуть-чуть на взлёте. Она взлетела – он помнит, а она вряд ли. Забавно. Если бы было наоборот, забавней бы не стало. Равенство».

– Да ну вас, Иван Иваныч, виски попробуете?

Иван согласно кивнул, и Маринка пошла хлопотать.

Глава двадцать первая. Аналогии

Государь – вожак. Народные толпы – звериные стаи. Вроде замкнутый цикл. Торная дорога, по которой сначала бегали стаи к водопою, к еде, затем стаи вытеснили люди, но чтобы не забыть тех, кого уничтожают, придумали «красную книгу» и зоопарк. И всё-таки природа нуждается в человеческих руках, а ещё больше в его разуме. Ведь есть разница между розовым хряком и клыкастым, заросшим щетиной кабаном, между волком и пуделем, между сорняком и розой. Но что-то в стране опыта не работало в нужном направлении. Это была какая-то военизированная страна, правда на такой же военизированной планете. На этой планете, к чему бы не прикоснулись руки человека, выходило оружие. Были отдельные представители людей, которые предупреждали, что всё в руках людей и ни в чьих более. Но их не слушали, ибо даже церковной стройкой загадить девственную природу всегда было выгодней, чем не загадить. А объяснение более чем убедительное: «Что не так, господь поправит», словно у него своих дел нет, как только наши поправлять. Но слушали в стране опыта больше тех, кого было выгодней, чем тех, кто призывал не гадить, чтобы не жить в своей же блевотине.

Остров же уже облюбовали помощники Скульптора. Они были заняты им, а следовательно, решая свои дела, помогали и его обитателям. Остров по этой причине отличала одна странная особенность. По мере проводимых раскопок он становился только чище. В стране опыта, как и вы знаете, всё с точностью наоборот.

Например, на острове археологи раскопают демократические ценности или наоборот диктаторские, посмотрят на них, подерутся при дележе и забудут и о ценностях, и о драках. Роют, ищут дальше. Выкопанные ямы и горы островной земли быстро выравниваются, затягиваются и придают острову первозданный вид. Страна же опыта была только в самом начале пути к такому жизнеустройству, но и там то наводнение, то оползень, то другая «напасть» наводили порядок. Но в основном всё шло по старинке: для ценностей были выделены специальные места называемые свалками, мусорками, помойками. А уж если ценность была всем ценностям ценность, то откопав и слегка почистив, её выставляли в музей. А если унести ценность было невозможно, то, оставляли на месте, обносили забором и брали деньги за просмотр.

Страна опыта была похожа на склеп ветхой недвижимости. В этом склепе разного ветхого барахла скопилось столько, что возникли целые министерства по его охране. Конвейер был запущен на славу: одни копают, другие чистят, третьи оценивают, четвёртые пытаются украсть, пятые берут деньги за охрану, шестые продают, чтобы первым было на что копать, а пятым охранять. Все заняты. И так во всём. От этой всеобщей занятости люди в стране опыта перестали соображать совсем.

Спасало их от «гиены огненной», и то не всех, лишь то, что кто-то, где-то, когда-то сделал всё то, что они находили, и не мешал им повторять свои творения по аналогии. Люди чувствовали подвох и даже пели: «Бег по кругу, по кругу без конца». Островитяне же такой аналогии были лишены напрочь. Они просто копали и искали, что первично демократия или диктатура, даже не задумываясь, что и остров кто-то создал.

Глава двадцать вторая. «Былое и Думы» [23]

Джеймс Бонд [24] возмущался и капризничал.

Возмущался своим правительством, российским, американским, иракским, украинским, сирийским и всеми остальными. Он жаловался Иван Иванычу на то, что раньше от одного его подвига до другого успевали фильм снять, а он мог отдохнуть. Теперь у него не жизнь, а сплошной подвиг. Но это у него. А у сценаристов сплошная головная боль. Ибо выполняя задание он вроде герой, а по выполнению – дурак, предатель. И снова в бой искупать вину, и опять подвиг, и опять дурак.

Капризничал, отказываясь шлёпнуть Маринку по заду и выпить с Иван Иванычем водки.

Иван Иваныч ещё не совсем отошёл от островной жизни и слушая Бонда думал как-то странно и так же странно говорил: «Джеймс – это закон кармы, вечно только движение, вчера мы так жили, сегодня вы. Значит, опыт ещё интересен, ещё не закончен».

– Какой опыт? – шумел Джеймс – Власти не стало. Был Рим, была Персия, Вавилон, Египет, Британия – царица морей, Россия – международный жандарм…».

– Не перегибай – вставил своё веское слово Иван Иваныч.

– Что не перегибай? – горячился Бонд – Да, жандарм, и это было правильно. Империя – это концентрация власти, богатства. Насаждение порядка, присущего, вернее отвечающего пониманию императора, диктатора, цезаря, царя. Менялись императоры, но на их опыте крепли умы советников, разведчиков. Что сегодня? Шпана выбирает себе пахана…

Иван Иваныч улыбнулся. Он вспомнил Кису [25] выбранного дворянством своим предводителем. Кто же знал, что процесс так усугубится? Хотя Сталин делал всё, что мог. Но сказал он другое: «У империй есть и другая особенность – объединять народы. Пока собранные ей народы не думают о разъединении, империя жива. Поэтому главной задачей Империй является поддержание веры у народов в её необходимости, хотя бы у 30 % процентов. Хотя наш опыт показал, что этого не достаточно, необходимо 50 %, а лучше 70 %. Это не кормление элиты через привилегии и льготы, не выделение её среди остального населения. Это буквально поддержание идеи единения вот только через что? Раньше через силу. Но сила оказалась не очень хорошим объединяющим началом. Сила может удерживать только до поры созревания другой силы. Поэтому империи рушатся. Народы распыляются. У каждого народа появляется свой правитель с имперскими замашками. А так как эти правители ничего в империи, кроме силы и страха, не видели и не чувствовали, то ничего другого и представить себе не могут. Как итог, мельчают и правители, и народы. Они друг друга стоят. Но с другой стороны, если большая сила распадается на малые силёнки, значит, кто-то устал. Расширение, сжатие. На твоём острове и на моей большой земле это известно очень хорошо.

Чем сильнее гнёт в центре, тем больше желание, не признающих чужую силу и власть над собой, освободиться. Они уходят туда, где есть свободный ресурс. Их правители в центре считают, что завоёвывают себе новые колонии. Но колонизаторы – то сами ушли от гнёта, хотя часто колонизируемым принесли гнёт ещё более тяжкий. Просто они другого ничего не видели и не знали. До недавнего времени это была единственная возможность начать новую жизнь. Сегодня изменился, скажу так, стратегический ресурс. Он остался только в виде мыслей. Мыслящих стало много, и мыслей стало много. Если приходит мысль о могуществе над всеми, то она из прошлого. Этих мыслителей, как ни странно, но уже можно жалеть. Если мысль творит любовь, красоту и гармонию, то она из будущего – это вечность, это свобода».

Бонд смотрел на Иван Иваныча с удивлением.

Иван Иваныч продолжал: «Все планеты – живые существа. Вообще в нашем мире всё то, что мы видим живое: и воздух, и вода, и камни, и растения. Во всём есть жизнь, во всём есть энергия. Нам, людям, выпало счастье осознать это. Осознание началось с осмысления и описания себя и всего, что нас окружает. Сначала было Слово. Господь собирает в России всех дураков не для того, чтобы они мучили друг друга, а для того, чтобы посылаемые им святые Души могли себя проверить, закалиться в трудностях. Да, у нас дураки, но не идиоты, которые всё то, что не могут принять, сразу тащат и распинают на кресте. В России во всём живёт Дух, и его ничего не утяжеляет».

У Джеймса от изумления лицо вытянулось, и глаза стали круглы от любопытства и предвкушения. Словом, он стал похож на своего сценического двойника при столкновении с неведомым.

– Видимо трудная у вас была командировка, – произнёс Бонд.

– По площадям всегда тяжело ходить, – парировал Иван Иваныч и продолжил, – Что утяжеляет Дух? Привязанность к материальным ценностям. Чем больше имеешь, тем больше хочется. Но для чего? Чтобы иметь ещё больше. Разве богатство такого рода даёт свободу?

– Богатство сегодня – это бюджет свой страны, своего сообщества, защитился Бонд.

– Бюджет, бюджет, бюджет, – повторил Иван Иваныч несколько раз. Он хотел продолжить, но на острове не было бюджета, а что такое бюджет в стране опыта, он забыл.

Иван Иваныч задумался. Бонд почувствовал себя виноватым. Мудрые наставники его с детства учили не перебивать старших, особенно если они говорят о нетленных основах, ибо мысль можно спугнуть и потом долго ждать её прихода. А задача разведки не распылять, а собирать, но Бонду терпение всегда изменяло, особенно, если он чувствовал, что тоже знает. Чтобы сгладить свою вину и вернуть Иван Иваныча к прерванной мысли, Бонд позвал Маринку и, шлёпнув её по заду попросил принести водки. Что ко всеобщему удовольствию и было проделано.

Монах сразу почувствовал, что у Вани возникли трудности с объяснением, но не очень – то спешил на выручку. Он его отправлял встречать Новый год, а он чем занялся? Монах решил, что пока Ваня водочки внутрь не примет, свою вселенную не развеселит, ничего ему о бюджете не говорить.

Глава двадцать третья. Остров – видения

На острове жизнь шла своим чередом. Островитяне опять сбились с ритма и были очень далеки от поиска. А направляющая сила, в лице Демонкрата и Диктаткрата, продолжала рубиться в картишки. По этой части они оба были большие знатоки.

Диктаткрат предпочитал английские небольшие карты французского образца, делаемые Деларю и К для сбыта во Франции. Демонкрат – так называемые «танкервильскiя», братьев Бэнкс, но английского образца. Эти карты были тонки и малы, что позволяло проделывать игрокам разные фокусы. Кто же отважится заподозрить их в «мухлеже». В стране опыта, конечно, уже никто не помнил этих изготовителей, да и последние колоды давно превратились в пыль, ещё лет 100 тому назад, но чем-то они запомнились Скульптору, и он не возражал, если его помощники к своему удовольствию и всеобщей радости расписывали «пульку» древними картами. Трудиться им приходилось в агрессивных условиях. На военизированной планете только и отдохнешь, что за выпивкой или игрой.

Если ты, дорогой читатель думаешь, что везде играют в игры, пьют и курят, то спешу тебя расстроить или наоборот обрадовать, не везде. Только там, где жизнь невыносима без этих маленьких радостей. Но там, где есть большие, через маленькие уже перешагнули. Мы же пока на маленьких радостях тренируем свои, увы, ещё маленькие мозги. Но не буду отвлекаться. Карты эти ласкали и руки, и глаз, как хорошо сделанная вещь, завершившая мысль. Но самым интересным в этих картах была лицевая сторона. С такой стороной шельмовать было невозможно. Это была вечно изменяющаяся голограмма. Демонкрат с интересом рассматривал карты Диктаткрата, пытаясь угадать, что у того на руках. Вроде, все карты одинаковые: Амфитеатр, арена, изрубленные гладиаторы лежат на подкрашенном красной пылью песке, чтобы слабонервные не падали в обморок от кровяных луж. Только один гладиатор остался на арене. Он стоит, высоко подняв меч и щит. По всему видно, что убивать ему больше некого и народ на трибунах выдыхает из себя последнюю жажду крови. Но это только, так сказать фасад, низенькая оградка, а за ней совсем другая жизнь. Демонкрат видит совершенно иную гало картину.

Демонкрат видит в этом гладиаторе Спартака. Видит стонущих от вожделения и похоти женщин, готовых бросится под его меч или под щит, как получится. Особенно беснуется одна у самой арены. От вида могучего тела, крови разум её затуманился окончательно. Такого экстаза она не получала даже слушая высокие голоса самых знаменитых певцов. Она просто превратилась в страсть. Философ и художник устремили на неё свои взоры. Не каждый день увидишь выражение такого сильного чувства, да ещё проявленного женой самого известного римского сенатора. Сенатор тоже видит, что происходит с его женой, но относится к её чувству, как впрочем, и ко всему, что происходит в Риме, с лёгкой иронией. Он давно уже над Римом, хоть и в Риме. Он фактический диктатор. Демон – крат пытается понять, что за крапом. Его выигрыш или его проигрыш? С этими людьми вечно так: лицевая сторона вроде одна, но масти то, четыре, и как она ляжет, известно только Скульптору. Но он не подскажет, а сам не всегда додумаешься. Ему, Демонкрату, заняться бы текущими, островными делами, но игра затянула.

Глава двадцать четвёртая. Бюджет

Джеймс Бонд и Иван Иванович выкушали водочки ровно столько, сколько было нужно для лёгкого и непринуждённого продолжения беседы. Маринка тоже не мешала.

Джеймс никак не мог понять Иван Ивановича. То ли он ворчит, то ли учит.

– Джеймс, – произнёс Иван Иваныч, словно что-то вспомнив, – Ты, пиранья, защищающая «акул капитализма» и их собственность, говоришь о государственном бюджете.

– Я говорю? – удивлялся Джеймс. – Это вы тут все с утра и до вечера только и говорите о бюджете и его социальной значимости.

– Разве? – изумлялся Иван Иванович. – Это, наверное, пока меня не было сложили новую песню. И о чём поют?

– Да ни о чём – устало отвечал Бонд, эта трудная тема вгоняла его в сон.

– У вас какие – то странные подданные, приближенные к телу «императора» и даже допускаемые к его инаугурации. Старые истины всё время трактуют на новый манер. Такое ощущение, что они толком ничего не знали, не знают и знать не хотят.

– Так и есть, – вносил ясность Иван Иванович, – Истину мы тщательно скрываем по причине наших необъятных просторов и для пользы тех, кто на них пасётся. Что такое бюджет, так скажем, в первобытнообщинном обществе или племени? Это все те средства, которые накапливались на «чёрный день», плюс те средства, на которые жили, вернее чем питались грудные дети и немощные старики, калеки, то есть те, кто не приносил никакой еды, а значит и ощутимой пользы. Бюджет – это запас, «НЗ», пополняемый за счёт кое-каких излишек и расходуемый исключительно на будущее – детей и прошлое – стариков, как моральный аспект. Весь бюджет был в руках Бога и старейшин племён, которые с богом общаются. Есть бюджет – есть дети и старики, нет бюджета – всех «съели». Понимаешь, съели. Это веский аргумент для того, чтобы бюджет был. Но главное не в этом. Наши первобытные предки понимали, что бюджет – это не панацея от всех бед, и надежда на него небольшая. То засуха, то наводнение, то ледниковый период. Это знание стимулировало мозги лучше любой науки и в конце концов привело человека к изготовлению орудия труда. Каменный топор – это первое серьёзное бюджетное вложение племени. Этого вложения хватило не на один миллион лет. Другое дело, что человека привело к такому состоянию, что он забыл всё, включая и каменный топор? И прежде, чем додуматься до каменного топора, ещё несколько миллионов лет рвал руками плоды с деревьев и рылся в земле в поисках кореньев.

– Наверное, бюджет, – шутливо предположил Бонд.

– Верно, – на полном серьёзе и с похвалой в голосе произнёс Иван Иванович. – А то, многие считают себя обязанными своим происхождением обезьянам. И не только считают, а так обезьянами и живут весь свой век. Бюджет дело нужное как защита от непредвиденных ситуаций. Хотя в гармоничном мире я даже затрудняюсь сказать каких, ну, например, инопланетяне заехали в гости. Выпить, закусить, подарки раздать – бюджет просто необходим. И если бы развитие бюджета шло этим гармоничным путём, возможно человечество на земле не отставало бы на миллионы лет от своих предков. Но когда – то и где – то произошёл сбой программы. Излишки превысили необходимый, а главное допустимый уровень, а изобилие так же вредно, как нищета. Раз появились излишки, значит появились и претенденты на них, следом за ними хранители и распределители этого, уже, в нашем понимании бюджета. Словом, куча посредников между теми, кто бюджет создаёт, и теми, кто его потребляет. Что мы имеем?

– Войну, – раздумчиво произнёс Бонд, – всё больше проникаясь в суть беседы.

– Точно, – радостно от того, что его понял Бонд, – произнёс Иван Иванович и продолжил. – Замысел бюджета был каков? Голод, холод или гости – достал заначку – раздал, все согрелись, наелись и гостей приняли. А что наступило с изобилием? Держатель бюджета в лихую годину начал думать, дать горсть зерна голодному или покуражиться над ним, власть свою показать. Но голодный хочет жить, он не понимает, что такое бюджет, он понимает, что такое зерно. Для него это жизнь. А для делителя и хранителя – это власть. Те, кто своим трудом этот бюджет создаёт, ему совершенно не интересны. Он считает, что народу до хрена, всех не прокормишь. Бог даст, доживут до следующего урожая. Хотя история знает очень трогательные примеры заботы о народе, особенно, при общественном «изме» называемом социализмом. В России, например, один очень известный политик, защитил всех пьяниц, тунеядцев, которых хотели уволить со своих предприятий директора. Он просто сказал: «Вы своих уволите, а у меня их вся Россия, и куда их?». Эта эпоха и этот политик довольно интересный опыт на Земле – народный бюджет сформированный народным хозяйством. Он рухнул, правда, без пыли и шума, чего нельзя сказать о других видах бюджета. По мере его увеличения увеличивается и охрана. Так появляется войско, армия, блок – это второй отряд бюджетников после хранителя-держателя и его челяди. Впрочем, со временем произошло их сращивание в родственные кланы. Карауля бюджет, они приобретают навыки насилия, власти и все сопутствующие им пороки. Рассказывают сказки о том, что возникшие излишки освободили народы от непосильного труда. В результате у народа появилось свободное время, и он занялся разными ремёслами и искусством. Это полный бред. Сегодня масса балбесов, которым заткнули рот поп – корном и чипсами, чтобы не переводить на них доброкачественную еду. У этих балбесов масса свободного времени и никакого желания творить. А тогда, во времена, когда бюджета не было, рисовали на скалах и так хорошо, что и через тысячи лет не проходит удивление от увиденного. Человек мыслит. Это его главная отличительная особенность. Наши службы ищут интеллект у зверюшек не ради праздного интереса, а исключительно с целью выявления скрытой опасности. Ибо мы, люди, привыкли жить во вражде друг другу, и того же ожидаем, например, от крыс, мышей или дельфинов. Вдруг они тоже думают, и до чего они могут додуматься? Так вот, как только появились защитники бюджета, в бюджете сразу стали образовываться дыры. Ели защитники много, а работали мало.

Хранители бюджета решили направить этих защитников на завоевание других бюджетов. И легионы бюджетников стали рыскать по миру, увеличивая свои бюджеты трофеями или теряя их. В любом случае, повылазили недовольные, но имеющие право на бюджет: нищие, лентяи, тунеядцы и прочие, справедливо полагающие, что между ними, хранителями и защитниками особой разницы нет, а значит надо делиться. Господь сделал так, что защитников и лентяев в мире примерно одинаково, процентов по пятнадцать, всего тридцать. Разницы между ними никакой. Первые, войско, хорошо живут и иногда рискуют головой, вторые живут плохо, но и ничем не рискуют. Но и те, и другие ничего не делают. На остальные семьдесят процентов где-то по двадцать приходится на детей и стариков. Остаётся совсем мало тех, кто думает и творит, то есть хоть как – то пытается оправдать человечество перед их начальником – Богом. Ведь он нам в раю всё дал. Он дал бюджет, вечный, неисчерпаемый. Твори, созидай. Раз не поняли, работайте, создавайте свой бюджет, раз бюджет Бога вас не устраивает. Но цель всё та же. Есть бюджет – твори, нет – работай. Но народ земной видит только твёрдое, жидкое, материальное.

И вот опять ватаги бюджетников стоят на бранном поле друг против друга, готовые преумножить бюджеты своих начальников. Это ещё полбеды, когда ватаги разных народов мутузят друг друга. Хуже, когда количество лентяев и защитников превышает критическую массу. Тут начинается делёж через гражданскую, «домашнюю» войну. Тут зарождается длительная обида. Страшный порок.

– Знакомо, – вставил Джеймс своё веское слово.

– Бонд, ты думаешь мне интересен бюджет и бюджетники? – произнёс Иван Иванович и продолжил, не дожидаясь ответа, – Вовсе нет. Я был бюджетником и в лике защитника, и в лике лентяя, и даже хранителя, ничего интересного.

Что мне действительно интересно, так это народное хозяйство. Как, где и когда люди – творцы так расслабились, что их так облапошили и продолжают обирать. Ведь в качестве наполнения бюджета Бог предложил только свой божеский ресурс – землю, недра, но кто – то, забрав его, забирает и всё остальное, саму способность мыслить. Для чего?

– Это деньги, – к чему-то произнёс Бонд.

Глава двадцать пятая. Картины перестройки

На острове Иван совсем забыл, что такое время. Устал – прилёг, отдохнул – привстал. В стране опыта, его замучили вопросом: «Который час?», «Сколько времени?». Иван решил, что в его отсутствие произошёл какой-то сдвиг в мозгах у всего народа на его родине, стране опыта и появился новый культ – Культ времени. Монах был более осведомлён по этой части. Просто он жил дольше. Поэтому, провожая Ивана в отпуск, он его напутствовал о возможных подвохах. Например, услышав фразу «Время – деньги», повторяющие её, меньше всего думают о времени, и так во всём. В этом хаосе пренебрежения временем проявляются, как на ладони все его земляки. Поэтому к ускорениям и перестройкам надо относиться спокойно. Так как ничего общего с течением времени они не имеют. И вообще такого течения нет. Есть волны в бесконечном пространстве. И волны эти несут вас и выносят кого куда. Ваня был «подкован» Монахом и понимал, что власть во времени пустяк. Но во власти и во времени вечен «дурак». Почему? А кто ещё может создать равные условия? Конечно, дураки. Вообще, слово «дураки» Господу едва ли знакомо. Это люди к букве «Д» и «ки» добавили возглас «ура». Маленькая добавка, и дурак отклонился от замысла, как вновь рождённый, неопытный. Неопытные и сразу к кормилу – вот где разгадка. Они, эти «дураки», от соприкосновения с иллюзией власти прямо дуреют окончательно, и это, наверное, хорошо. Ибо они начинают всем мешать. Что собственно и нужно для создания равных условий развития и роста реальной ВЛАСТИ. Эта ВЛАСТЬ, конечно не сразу нашла этот метод своего эволюционного развития. Периодически «программа» давала сбой и у неё. Но все попытки ставить своих людей на высшие видимые должности в итоге приводили к хаосу. Сначала всё шло хорошо. Экономический подъём, рост благополучия, но в одном конкретном государстве. Из последних такой опыт проделала цивилизация, называемая СССР. Один из её умных и честных представителей решил навести порядок после «культа личности», «оттепели» и «застоя». Его очень быстро «угомонили». А на страну наслали таких дураков, что СССР рухнул с треском. А всё почему? Не надо нарушать устных договорённостей. Кесарю кесарево…

А если бы «застой» сменился «возрождением», за возрождением «расцвет», так бы и шло «хрущенко» – «брежненько» – «черненько»… и не надо было бы так «горбатиться под елями» всему народу исправляя чужие ошибки. Хотя Дух, Воля, желание оставить след в истории подвели под «монастырь» не одного Цезаря и пустили в распыл не одну империю. Просто земная история – это ещё не вся история. Возможно, что это вообще не история, а один из местных земных способов зарабатывания денег. Деньги. Деньги….

Глава двадцать шестая. Деньги

Джеймс Бонд привёз в подарок Ивану Ивановичу очередную видеокассету со своим «подвигом». Иван Ивановича привлекли в фильме две шустрые бабёнки и две торопливо оброненные фразы: «Правительства меняются, но врут они одинаково» и «Преступное питерское сообщество – синдикат «Янус».

– Джеймс, мужчина, а особенно разведчик, должен быть чуть-чуть симпатичнее чёрта и ещё более незаметен, чем он. А как показывают тебя. Что творят ваши сценаристы? А женщины? Такую красавицу в сибирскую глушь – комментировал фильм Иван Иванович.

– Будем считать её сослали за особо тяжкие преступления в области хакерства, поставив на службу государству. Что касается «меня», то ваш Штирлиц мужик более чем заметный. Если бы так было на самом деле, Мюллер бы его «загрыз» просто из ревности, но ты почему-то, Иваныч, – фамильярно отвечал Бонд, – забыл сказать об этом вашим сценаристам.

– Наш фильм снимала женщина. Она снимала свою мечту, а не правду, – оправдывался Иван Иванович.

– Вот и наши сценаристы снимают мечту, – защищая своих, произнёс Бонд.

– Особенно по части павших в невидимой борьбе в постели с тобой женщин, – комментировал фильм Иван Иванович, наблюдая, как Бонд пристегнул очередную красавицу к тросу, привязанному к вертолёту, и та уже едва дрыгает ногами от удушения, болтаясь между двумя здоровенными сучьями. Впрочем, вертолёт тоже упал.

– Они со мной не консультируются, – защитился Бонд.

– А насчёт синдиката и бесконечного вранья правительства? – поправил его Иван Иванович и продолжил, – Наши не врут, наши ничего толком не знают. Мы их подробно не консультируем, мы их охраняем, условия создаём для счастливой жизни, пока не мешают и ни во что не лезут. Так вот, чтобы они ни во что не лезли и не надо повода им давать. Ишь ты, «Золотой глаз». И казаков наших вы тут зря упомянули. Они народ, конечно, тёмный, к частной собственности сильно привязанный, но с нужной стороны. Для них есть частная собственность – есть свобода, нет её – нет и свободы. Если собственность отбросим, остаются казаки и свобода. А вот за синдикат спасибо. Это образование действительно занятно и упомянуто вовремя. Но какова подача? Опять деньги.

– С вас пример берём, – прервал течение мысли Иван Ивановича Бонд и продолжал, – читал недавно вашу газету, ругающую религиозные секты. Главное в чём их обвиняют – члены сект телевизор не смотрят и радио не слушают, значит неуправляемы. А по сути – это первый камень в сторону демократии.

В шкафу покачнулся Ванька Встанька, наполнив комнату звонким звучанием. «Странно, – подумал Иван Иванович, – Трамваев тут нет, хотя метро… Мелодия уж больно знакома…Демонкратия. В голове у Иван Ивановича не осталось ни одной мысли.

– Джеймс, о чём мы говорили? – растерянно спросил Иван Иванович.

– Об управлении, синдикате и деньгах, – чётко и кратко, по военному, доложил Бонд.

Опять дрогнул Ванька Встанька, но зазвучала другая мелодия. Были различимы даже слова: «Пиастры. Пиастры. Демократия. Демократия»

Странно, подумал Иван Иванович, всё это вроде уже было.

На самом же деле это Монах отправил своего попугая с заданием напомнить Ивану о Новом годе. Но попугай так увлёкся беседой, что овладевая, поочередно мозгом Бонда и Иван Ивановича, начал было говорить за них.

Пока не получил от Монаха взбучку и не переселился в Ваньку Встаньку. Но и там он начал звенеть на всю комнату. Что возьмёшь с попугая? Надо заметить, что у него ещё оставалась обида на диктатуру и своё место в ней в качестве УЕ, и он желал прояснить суть вопроса. Конечно, как умел. Он звенел, создавая шум и мешая связи между Монахом и Иваном. Бонд высказал догадку, что в метро запустили тяжёлый грохочущий ремонтный поезд.

Иван Иванович стал говорить то, о чём никогда не думал: «Империя создала деньги, как инструмент, унифицирующий взаимоотношения между народами, входящими в неё. В империи много плюсов. Прежде всего, целостность управления, возможность претворения в жизнь глобальных идей. Но много и плохого. Прежде всего, в империи никто не может чувствовать себя в безопасности, особенно находясь во власти. Как ни странно, но именно с концентрации власти начинается её разрушение. Природа одними творит, на других отдыхает. Дети диктаторов часто оказываются добряками. Но диктатор успевает породить себе подобных в своём окружении. Пока к деньгам относились как к средству – империи стояли, как только деньги стали целью – империи рухнули. Там, где есть деньги как цель, там нет чувства.

Человечество бегает по кругу не потому, из века в век колошматит друг друга и вовсе не потому, что всего на всех не хватает. Просто длительное время сохраняются одни и те же чувства, сущности. Проще говоря, все привыкли к тому, что должны быть бедные, богатые, средние, злые и добрые. И никто ещё не задался целью открыть новое знание, новую сущность, объединяющую всех в одно творческое начало. Может быть это 3,14, может быть голубь, может дельфин, надо только присмотреться. Люди культивирую учение Иисуса Христа о единобожии, но там было и другое….

Глава двадцать седьмая. Сенатор и рабы

А в это время Демон – крат и Диктат – крат рубились в картишки.

Лицевая сторона карт в руках Диктат – крата всё время меняется. С лица сенатора сходит ирония. Его взгляд устремлён на самые верхние трибуны амфитеатра. Там орёт и беснуется «чернь». Рабы и свободные граждане Рима восторгаются Спартаком. Нравы Рима.

Сенатор глядя на эти толпы вдруг ясно осознаёт, как многолик стал Рим. В нём всё перемешалось. Часто невозможно понять, кто раб, а кто свободный гражданин, кто аристократ, а кто просто богат. Сенатор давно разглядел, что в многоликой толпе не сила, а слабость Рима. Кто защитит его Рим, если все хотят только жрать его плоть и пить его, Рима, кровь? Даже рабам здесь лучше, чем на родине. Они давно стали считать, что Рим – это дойная корова для всех, что так было всегда – сытно, весело, развратно. Вот и его жена, благородная Валерия, стала в Риме всего лишь искусной развратницей. Её распаляет и вид гладиатора, и вид покрытого пылью погонщика ослов, и вид актёра на сцене, выставившего свои гениталии на показ. Дама из высшего общества…

Сенатор знал о её любовной связи со Спартаком и размышлял, произнося слова вслух, выдыхая их в крике, поддавшись общему восторгу и стараясь быть как все: «Рабы хотят новых прав…АААААА и привилегий…Свободу Спартаку…ААА». В воздухе стоял один сплошной гул.

Сенатор видел, как по лицам рабов разливается счастье.

«Ещё бы, – думал он, различая лица рабов, которых пленил сам, – Вон того, я пленил в дремучих лесах Германии и из варварства он попал в рай Рима. А вон тот из Египта. У себя на родине ему не давали лизать даже подошвы сандалий мёртвых слуг фараонов, а тут он развернул небывалую коммерцию. А с вот с тем, подбадривающим гладиаторов, пришлось повозиться на берегах далёкого острова, умел махать мечом. Рим его сделал свободным через гладиаторские бои. Варвары в Риме слишком быстро осознают свою значимость, чтобы понять, чего стоило такое устройство Империи. Они решают, что раз им сразу и столько дали, значит можно требовать ещё больше. Но если требования выдвигаются рабами, то свободные граждане Рима совсем теряют меру.

Сенатор вдруг подумал, что надо ковать новый щит для Рима, и этот щит будет ковать он через Спартака. Слишком велико стало население Рима для спокойной жизни. Легионерам всё труднее сдерживать вспыхивающие недовольства. Легионеры стали всё чаще требовать увеличения своего содержания. Но можно зайти и с другой стороны. Рабы ведь могут и восстать все и сразу. Тогда на первый план выйдет «не содержание», а собственная жизнь. Свободные граждане Рима умеют сплачиваться в трудные дни. Выгоды очевидны, сократится общее население Рима, уцелевшим станет легче «дышать», мера восстановится, требования исчезнут, наступит покой.

И в это же время, в глухом Забайкальском гарнизоне, где-то по середине Даурской железнодорожной ветке, в полуразрушенной пятиэтажной «хрущёбе», на грязной кухне сидели и пили спирт два офицера. Они тупо смотрели телевизор, стоящий на привинченной к стене полке. Из закуски на столе были только сигареты. Окурки давно вываливались из пепельницы. Звук телевизора был вывернут на всю «катушку». Шла прямая трансляция футбольного матча. Трибуны стадиона периодически взрывались рёвом: «Спартак – чемпион». Одновременно с рёвом в стену начинали стучать соседи.

Обоим офицерам было совершенно наплевать и на матч по футболу и на соседей. Один был «молодой», дикорастущий капитан, взявший на себя роль филёра. Он был совершенно безвреден и всеми любим, ибо стучал об общих тенденциях, а не о частных случаях и стучал исключительно в рамках своей должности. Это нравилось боевому братству, но совсем не устраивало его начальство, поэтому он и рос капитаном уже лет 15 год. Да и ссылать его дальше было некуда. Только в Китай или Монголию, но это уже заграница. За что ж, чекисту, такое счастье?

Второй был под стать первому, только весь седой. Объединяли их три вещи: оба жили в России, оба не были ворами и оба были друзьями детства. Первый был «особист», второй «зампотыл».

Особист: «На тебя стали поступать доносы от недовольных офицеров. В основном редкой местной сволочи».

– Что пишут? – безразлично спросил зампотыл.

– Пишут, что воруешь много, – ответил особист.

– Куда прячу? – съязвил зампотыл.

– Если бы прятал, было бы легче, давно бы стал большим начальником, – прояснил ситуацию особист и продолжил, – Я сравнил накладные на продовольственные пайки офицерам до и после твоего прихода. Зря стараешься. До тебя они получали маргарин, перловую крупу и всё. А ты им масло привёз, яйца, гречку. Ты что ох-ел. Ты думаешь начфин не может им деньги за паёк выдавать, как они этого хотят или денежный оклад вовремя выдать? Может и легко, но он никогда этого не будет делать. Это его власть, только по заявке за отдельную плату, иначе все решат, что у него лёгкая служба, а денег слишком много. То же самое со жратвой. С рабами иначе нельзя. Если ты им даёшь масло, яйца, значит сам ешь маринованные языки и ещё этих омаров, всего и не упомнишь, что понаписали.

Зампотыл рассмеялся.

– Зря смеёшься, рабы это страшно, уже хотя бы по тому, что со временем их количество не уменьшается, как и претензии. Чем меньше клоп, тем вонючей. Но ужас не в этом. Ради них часто приходится начинать разные вредные и подлые «кампании», хотя бы в виде «громких» судебных процессов. Это здесь, а в мировых масштабах, даже войны. Поэтому только самое необходимое: хозяйственное мыло, перловую крупу, спички. Маргарин можешь не выдавать. Закончился, скажешь. Тогда будет мир, дружба, равенство и порядок.

Глава двадцать восьмая. Первомай в стране опыта

Новый год Иван просмотрел, но есть же и другие праздники для отчёта.

Страна опыта отмечала довольно любопытный, хоть и не очень древний праздник – Первомай. Надо заметить, что страна опыта к этому празднику не имела никакого отношения вообще. И начало, и продолжение, и завершение он получил совсем в другой стране. В стране же опыта он прижился лишь как повод, для дел более серьёзных, например, выпить, закусить. Была правда, ещё одна причина. В той далёкой стране, которая дала этому празднику жизнь, именно в мае народ выступил против своих начальников.

А в стране опыта все что, касается «против начальства» принималось и поддерживалось с огромным удовольствием. «Почему?» – слышу резонный вопрос. Отвечаю. С некоторых пор, Господь выбрал именно две эти диаметрально противоположных страны для своего Божьего опыта. В далёкой стране на чиновничьи, начальственные и государственные должности по замыслу Божьему должны были назначаться люди умные, открою даже тайну своему читателю, очень умные. Эти люди написали конституцию для своего народа, которая не меняется веками, как и законы. Во как!!! В стране же опыта всё должно было быть с точностью наоборот. Умных Господь отводил от этих должностей. В стране опыта чиновниками, начальниками и государственными служащими были сплошь люди глупые. Вся классическая литература страны опыта была построена на высмеивании управлявших ею людей. Но для Господа нет ни глупых, ни умных, поэтому и для его опыта эта часть его созданий была совсем не интересна. Интересно поведение всех остальных людей ведомых Его, Божьим, промыслом. В далёкой стране руководимое умными начальниками, чиновниками общество сильно оглупело.

Умные начальники, чтобы не потерять своего «лица» и не затеряться среди дураков, вынуждены были периодически открывать шлюзы для эмиграции из страны опыта. В стране же опыта глупые начальники сделали общество развитым необыкновенно. Терять этим начальникам было абсолютно нечего, ибо Господь в их период жизни обделил их даже «лицом», поэтому шибко сильно грамотные бежали из этой страны сами. По некоторым независимым оценкам количество сбежавших из страны равнялось количеству оставшихся в ней. Сбежали бы все, кроме чиновников, но Бог не мог этого допустить для чистоты опыта.

Но вернёмся к Первомаю. В далёкой стране об этом празднике давно забыли, ну «побузили» и хватить.

Волны эмигрантов из страны опыта праздник этот тоже не вспоминали, ибо получив гарантированный молочный ручей с кисельными берегами, довольно быстро жирели и растворялись в среде жителей этой далёкой страны.

Другое дело страна опыта. Дурака на чиновничью должность ведь надо ещё вырастить. А вот к выращиванию дураков – чиновников Господь не имеет ни малейшего отношения. Он экспериментирует по факту, по наличию так сказать. Да и то до поры, а если чувствует, что не справляется, то всё, хана всем тем, кто не спрятался – Садом и Гоморра, Всемирный Потоп или самое дружеское Ледниковый период и Конец Света.

Литературные классики предупреждали дураков неоднократно. Посланцы Бога Салтыков – Щедрин, Гоголь, Пушкин, Лев Толстой и др. и мягко, и не очень пытались вразумить общество, открыть ему глаза на проводимый в их стране опыт и заставить их задуматься над тем, что всё надо начинать с детей. Увы, положение дел, при котором с одной стороны «дороги и дураки», а с другой «голь на выдумку хитра» устраивала всех. Но где суть Божьего опыта? Конечно не в том, чтобы вот так просто, задав ритм двум разным странам, наблюдать, как они живут.

Суть, конечно, по моему усмотрению, должна была проявиться в одном единственном слове «Забота». Разве не интересно, кто будет более заботиться о народе: умный или глупый?

Он потому и умный, что раз допустив ошибку и выведя народ на баррикады, сделал всё, чтобы народ об этом празднике забыл раз и навсегда.

Глупый, он потому и глупый, что его дорога усеяна граблями.

Об умных мне мало известно, так несколько слов: «гуд – бай», «хеллоу», «о, кей».

О дураках, наоборот, достаточно много, ибо видимые границы «между» в стране опыта знают все. Самая видимая граница – это дверь с табличкой «Начальник». А невидимых просто не пересчитать. Хотя всё не так плохо, так как с самого детства дети начинают учить заклинание от дурости: «Сам дурак». Что-то я сильно отвлёкся, но родина накладывает свой неизгладимый след.

В стране опыта была совершенно определённая часть общества, для которой Первомай был сравним с Пасхой, Рождеством и даже Масленицей. Это часть общества называлось социальными работниками. Историю своего возникновения эта социальная армия знала плохо. Но из того, что ей было известно, выходило так, что, чем больше бедных, тем богаче делитель, то есть этот самый социальный работник. Как-то так незаметно получилось, что все чиновники в стране опыта стали именно социальными работниками, и такое понятие, как «социальная услуга», без приставки «себе», отказывались понимать, собственно, поэтому и дураки. Социальные услуги себе – это была их работа, а хобби – это получение максимальных льгот при переходе от работы к «заслуженной старости».

Жизнь чиновника в стране опыта целиком уходила на получение льгот. Это был пароль для дураков: есть льготы – свой, нет – чужой. Для островных жителей более интересная была другая часть истории о социальных работниках. Они кое-что откопали на острове, что натолкнуло их на мысль о кармических узлах и кармических связях. А отрыли они, в застойный, скучный период, буквально, атрибуты насилия над собой. Особенно у всех вызвал восторг хлыст с ручкой из кости, инструктированной бриллиантами. Отрыв его, все как один почувствовали, как этим хлыстом какой-то далёкий правитель хлыстал себя, именно себя, чтобы избежать в будущем бития со стороны других. Шотландец даже рассмотрел на хлысте кровь и прилипший кусочек мяса.

Видимо правитель очень понятно и доступно утверждал свои мысли, делая их понятными для других. Это был правильный социальный работник, так как тиранил только себя. Это уже потом, потомки того, кто хлыст потерял, заполнили в стране опыта вокзалы, помойки и грязные улицы.

Хотя народ страны опыта смутно помнил и понимал происходящее с ним, выражал всю свою жизнь одной фразой: «Хорошо никогда не жили, нечего и начинать». Можно лишь заметить, что видимо первоначальная мысль правильного социального работника вела не туда, куда должна была вести. А возможно, что и не было мысли, был остаток какого-то смутного чувства, застрявшего в душе и ставшего её памятью. Эта память сыграла с правильным социальным работником злую шутку. Он решил, что хлыст не для напоминания себе, а для бития себя. Но с другой стороны, он хоть сам страдал на виду у всех, но и всем было не так обидно. Работая руками, этот правильный социальный работник совсем не думал о голове, почему хлыст и потеряли.

Кое-где, иногда, опять же народ в стране опыта, которому просто дано было сохранять и охранять в себе всю память человечества, многозначительно произносил: «Кнут и пряник», но народ помнил, а социальный работник в стране опыта давно об этом забыл. И вся эта сволочь в итоге ничего уже не могла делать ни руками, потеряв хлыст, ни головой.

Любой труд головой, которым ей предписывал заняться сам СКУЛЬПТОР, вызывал у неё ужас и воспринимался как покушения на основы…. Ибо если трудишься головой, значит свободен и независим, а как тогда прикажите жить социальному работнику, если на его глазах буквально исчезает бедность? Скульптор иногда устраивал им «ХА-РА-КИ-РИ», сгоняя их на разные прорывы и стройки в стране опыта, но и там, построив…БАМ…, они изо всех сил пытались прирасти льготами к этому… БАМу.

Если же степень разложения социальных работников доходила до крайних пределов, и заставить созидать что-либо, их было невозможно, тогда применялся реанимационный приём – всех сгоняли на тракт. А разложение наступало всякий раз, как исчезали те, кого надо было «защищать» Погонял в стране опыта в среде социальных работников было полно, ибо бедность надо шевелить, чтобы она о себе заявляла. Если её не шевелить, она становится юродивой, и ей всё становится по «барабану» по случаю приобретения счастья. Какие же льготы счастливым? У них и так всё есть. Поэтому погонял в социальной сфере культивировали. И делал это самый главный социальный работник. А на тракте нет стульев, лавок. Сидеть можно только на корточках, ходить гуськом, держа руки за головой. Неудобно конечно, зато на выходе всё понятно – жертва. Раз жертва, надо защищать. И по мере увеличения жертв их защита всё увеличивается вместе с ростом благосостояния защитников – социальных работников.

Итак, был праздник Первомай. Правительство страны опыта собралось на природе под стенами с зубцами. Было раннее утро. Часть правительства, чтобы не привыкать к хорошему, сидела на корточках по кругу, курила, иногда посматривая на красную стену с многочисленными памятными досками. Эта была та часть правительства, которая отвечала за социальное развитие страны.

Другая часть правительства больше была похожа на шпану, она ещё ничего не знала о тракте, поэтому разбрелась. Одни ковыряли пальцами памятные доски, наконец-то дорвавшись до них, а некоторые, упираясь плечом в красную стену и даже в зданьице из красного мрамора, пытались выяснить прочно ли стоит.

Те, которые сидели на корточках, обсуждали очень серьёзный вопрос, чтобы сидеть как-то иначе. В стране наметились тенденции к созиданию. Это была прямая угроза всем членам правительства, сплошь состоящего из работников социальной сферы. Надо заметить, пока так называемые трудоголики страны опыта восстанавливали храмы и церкви, правительство не шибко волновалось. В храмах верховодили те же делители. Но созидать новое, когда ещё полным полно старого, это лишнее.

Члены правительства сидели и курили. В воздухе из колец серого дыма складывались слова: «Кто виноват?», «Что делать?». Многочисленные зеваки, которых и ранним утром много в тех местах, даже могли их прочесть. Бой часов каждые пятнадцать минут то поднимал дым выше, то наоборот прибивал его к земле. Правительство решало труднейшую задачу – как «не пущать» к созиданию.

Самый мудрый и почётный член правительства, на местном сленге вожак, «вор в законе», «неприкасаемый» рёк лозунг: «Наша цель – социально – ответственное созидание». Ему вторил второй по значимости вор: «И то верно, пусть восстанавливают народное хозяйство, и так вон сколько всего понастроили».

Его взгляд упёрся в недавно восстановленную церковь двум святым, носящих имена внуков первого вора, и не наоборот. Остальные молчали и не потому, что думали, просто вечером открывалось окно «раздатки», и место возле корыта было куда важнее всех висящих в воздухе вопросов. «Воры» задремали. Их дрёму прервал специально приглашённый по данному случаю представитель народа с соседней улицы. Это был истинный представитель народа. Народ его избирал из вредности, и чтобы не скучно было. Он оправдывал все ожидания. Не сумев сдвинуть здание из красного мрамора, он обежал всю площадь вокруг него в поисках виноватого. Он ещё ничего не знал о новом лозунге, поэтому тараторил не в тему: «Убрать здание, а то опять гуськом, руки за голову от нар до нар, постигать прелесть справедливого дележа». Воры вздохнули и посмотрели на вторую часть правительства…

Первомай был в разгаре…

Только Ванька-Встанька в подвале Ивана Ивановича звенел не переставая. Это попугай не давал ему покоя, живя ожиданием и предвкушением своего праздника Международного дня попугая, которым по какой-то странной причине венчался месяц май. Попка справедливо полагал, что раз есть он попугай, значит есть и праздник его появления на Свет. И это правильно, поэтому он и звенел. Рядом с этим звоном все остальные были не слышимы…

Глава двадцать девятая. Пороки

Согласитесь, что не смотря ни на что, отправка экспедиции на остров правительством страны опыта можно записать в его актив. Возможно, автору этой идеи из тамошнего правительства когда-нибудь поставят памятник. Но это будет не скоро. Вернётся экспедиция, подведёт итоги, озвучит результаты, сделает выводы, раздадут награды…членам правительства и т. д.

А пока члены экспедиции выясняют, что же первично: демократия или диктатура. Удивительное дело, но грани мироощущения археологами и могилокопателями по мере прохождения многотрудного пути стали стираться. Это стирание граней мироощущения вроде бы между разными людьми, разных профессий и даже национальностей есть прямой путь к глобализации. Но такого слова островитяне ещё не знали, а жителей страны опыта, уже, просвещённых, интересовал всё тот же вопрос: «глобализации на принципах диктатуры или демократии»? Это очень «высокая» политика. А пока, островитяне подсматривали за тем, как складывается игра в карты между Демонкратом и Диктаткратом. По причине перестройки в карты игроков совали свои носы все кому не лень.

Кто их только научил такому поведению? Смотрели бы издалека на лицевую сторону, так нет же, они пытались разглядеть и масть и даже крап. Это, прямо скажу, не удалось никому, а лицевая сторона всё время менялась, что наводило на мысль всех членов экспедиции, что колода всё-таки меченная. Считали так они, конечно, в силу своей испорченности ещё в стране опыта, а не потому, что не верили в честность игроков. Они уже пожили при обоих властителях, чтобы сомневаться в их глубокой порядочности, принципиальности и бездонной любви к ним, островитянам. Но какова была лицевая сторона? Спартак, а сомнения в том, кто это там машет мечом пропали у всех, махал мечом и вёл рабов к свободе. Это возбуждало островитян. Да и могло ли было быть иначе. Баб нет, Ивана нет, попугай куда-то запропастился, Монах всё время проводит в медитации, лягушки квакают, а этим двоим ничего кроме карт не надо. Одним словом, «перестройка». Полный разброд. А в это время спартаковское войско «крошило в капусту» дружные ряды легионеров, а самые продвинутые спартаковцы уже обчищали богатую римскую виллу. Островитяне видели, что Спартаку удавалось совмещать полезное с приятным. Островитяне даже начали перешёптываться по данному поводу, но только никак не могли определиться с тем, кого крушить и грабить. И тут еврей увидел в этом карточном иллюзионе своего родственника, который, судя по яростному оскалу зубов, рубил и легионеров, и сильно назойливых собратьев из своего же войска. Изрубив всех вокруг себя, он в полном одиночестве начал набивать захваченную по случаю пару сапожков золотыми монетами. Как заметил островной еврей, хозяйство для разорения спартаковскому войску попалось богатое.

Далёкий родственник еврея сыпал в сапожки монеты, отчеканенные в память об оккупации Египта, и монеты с изображением Мария, и монеты с профилем Суллы, но особенно много монет было с изображением Антония и Клавдия. Островной итальянец принял гордый вид и произнёс что-то вроде того, что в будущем всех примирила нумизматика. Его никто не слушал, слишком свежи были в памяти «пиастры», вкус демократии и её следствия.

Но дурные мысли уже пришли в голову…

Масла в огонь добавил всё тот же иллюзионный еврей. Ограбив виллу, он решил, что всё на этом его борьба за свободу закончилась. Пусть теперь другие корячатся.

Островной еврей с тоской понял, кому обязаны его собратья в стране опыта таким к себе отношением.

Не примирила их со всем остальным восставшим войском даже «нумизматика». Войско рабов верило в Спартака, а еврей только в деньги. Островному еврею стало совсем плохо. Он вдруг кожей ощутил всю глубину падения своего далёкого предка. Что он урвал, если деньги даже не ресурс, а так игрушки. Что он нашёл? А потерял ведь веру в богоизбранного властителя. Уж лучше бы он продолжал яростно махать мечом и встал рядом со Спартаком, тогда возможно падение бы замедлилось, и он не просмотрел бы Иисуса Христа. Выражение лица островного еврея чрезвычайно занимало островного египтянина. Это именно он в те далёкие времена, сидя у костра, просвещал еврея о принципах власти. Он говорил, подбрасывая хворост в костёр, что любая власть базируется на контроле за ресурсами: природными, людскими и т. д. Редко кому удаётся совместить их все и подчинить своей воле для решения определённой задачи. Это удаётся только жрецам. Они додумались, как овладеть всеми видами ресурсов, а вместе с этим, как управлять всеми властными группами, контролирующими те или иные ресурсы, ибо всё в мире взаимосвязано. По наименованию и количеству ресурса можно определить силу властной группы. Алмазы, золото, драгоценные камни и т. п. – вот будущее мира, который строят египетские жрецы. Риму в этом мире места не будет. Рим трудится. Труд сделал его народ богоизбранным. Что ему тут среди варваров делать? Поэтому он скоро уйдёт. Но знание о труде пришло в Рим с Востока. И жрецы пришли в Египет….. Египтянин сделал вид, что задремал. Еврей внимательно слушал и вроде, даже, понимал. Египтянин не обманывал. Он говорил правду о ресурсах, о власти, о труде. Намекнул о взаимосвязи. А утром подбросил еврею деньги в виллу, и тот увидел в них связующие звено между всеми видами ресурсов и власти.

Египтянин улыбнулся, еврей возгордился. Так они и живут до сих пор. Жрецы просвещают, евреи тырят, но кто же тогда трудится, если римляне ушли?

Глава тридцатая. Письмо Ивана к Монаху

Иван не то чтобы заскучал на Родине. Но что – то его мучило. Его мозг уже привык к приёму совсем других мыслей на острове. Перед отпуском он всё более и более задумывался глядя на своих островных коллег, над творением Скульптора. Скульптор вроде всё сделал правильно, но зачем многонациональный состав в стране опыта? Ведь мог бы быть один народ, например русский или еврейский, или английский. И шёл бы этот народ через все круги земного ада или рая сам по себе без обид на соседей. Всё одному народу: могущество, власть, деньги и т. п. Сколько придурков желающих встать над своими собратьями, есть внутри каждого народ? Так нет, Скульптор разбил народ ещё и по национальностям. Для чего? Может быть для того, чтобы у наиболее отъявленных придурков был хоть небольшой, но шанс выглядеть прилично, обирая не свой народ, а соседний. Тогда для своих он герой, а все другие… Так они ведь чужие, их можно. Они чужие друг для друга, но не для Скульптора же.

Попав на Родину, Иван удивился, как за совсем короткое время всё изменилось. Свобода, о которой так долго говорили и к которой так долго стремились некоторые, получила выражение на удивление примитивное: «Деньги – это отчеканенная свобода». Иван догадывался, кто подсказал местным недоумкам этот лозунг. Но какая разница, кто подсказал, важно, что подхватили. А могли ли не подхватить, если на его Родине вся классическая литература была построена на высмеивании чиновников? Хочешь стать дураком в Вечности – стань чиновником. Когда то он в сердцах обронил фразу «дороги и дураки», имея в виду дорогу из захолустного поместья в уездный городок и градоначальника этого уездного города. Фраза прижилась. Вообще Родина Ивана имела одно уникальную особенность. Она вмещала всё и всех.

Поэтому она была огромна по территории и всё время увеличивалась, как и весь Космос. Это чрезвычайно злило соседей, но у них были хорошие дороги и совсем не было дураков, в его родном ивановом понимании. Это когда свора чиновников собирается и едет перенимать передовой опыт у продвинутых соседей. Соседи, впервые сталкивающиеся с властью страны опыта, видя, какие придурки к ним понаехали, сначала теряются. У них последнему дикарю «роги обломали» за излишнюю прожорливость очень давно. После растерянности наступает чувство радости. Мол, сейчас мы их обучим экономическим теориям, и они там быстро всё порушат. И учат ведь. А потом наступает разочарование. Учили, кормили, заплатили вперёд и что? Стране опята всё трынь-трава. А ведь как всё просто. У умных, всё решает власть. У глупых – народ, у глупых именно народ достоин той власти, которую ставит над собой. Это главный оправдательный лозунг на все случаи жизни.

В стране опыта всё решал народ. Умные и местные и пришлые веками пытались лишить его этого права. Пытались упорядочить процесс, чтобы всё было как у них. Собрались «вожатые», наметили путь для народа и погнали его по этому пути. Только сена подкидывай. Страна же опыта признавала только Вождя, и никаких «вожатых». «Вожатых» – на кол, Вождя – на трон и терпеть, присматриваться, куда рулит… Но всё ли так просто, если жители страны опыта растворяются в других народах бесследно? А все остальные изо всех сил пытаются сохранить свою самобытность даже в стране опыта. А потом вдруг оказывается, что хранителем этой самобытности был ранее растворившийся в этом народе, например, морской офицер или волхв, или даже друид, а может быть вообще мурза. Кто у них глупых разберёт, кто у них главный и на ком всё держится.

Иван стал догадываться о том, что кто-то на земле утаивает правду о многонациональном составе, и что, в итоге, он может оказаться евреем, а еврей пигмеем, а пигмей французом, а все вместе они могут быть «истинными арийцами» или марсианами, или залетевшими сюда с Венеры. Мало ли в Космосе мест, где могла зародиться их жизнь? А сколько таких мест на Земле было, есть и будет.

Эти мысли чрезвычайно стали занимать Ивана в стране опыта, на своей Родине. Он же не знал, что на острове Демонкрат и Диктаткрат «режутся» в картишки, а его коллеги по экспедиции подсматривают за ними.

Мысли одолевали Ивана. Даже в обличье Ивана Ивановича, исполняя свои земные обязанности, он никак не мог отделаться от них. Зачем же эта многонациональность, на которую накладывается и многорелигиозность, а под ними ещё и классовые противоречия, а где-то рядом те, кто хочет всем этим управлять, а им мешают те, кто управлять ничем не хочет, но и власть ничью признавать не хочет, опираясь только на свою собственность, которую составляет, единственно, голова.

Замечу, что вопросы эти витали в воздухе давно. Ветер носил их в виде обрывков газет, шума листвы и волн. Иван Иванович что-то смутно помнил, но что? Его когда – то учили сосредотачиваться. Но разные дела всё время уводили от главного, от сосредоточения.

Наконец Иван Иванович, измотанный мыслями, выгнал всех, даже Бонда и Маринку, взял ручку и сел писать. Рядом стоял хрустальный графин в виде, как и положено, графини. Хрустальна юбка багемского стекла матово переливалась солнечными бликами, исходившими от заполнявшего её коньяку. Чудная головка графини лежала рядом с маленькой хрустальной стопочкой. Иван Иванович был в раздумье: с чего начать? Сначала выпить, затем начать писать, или наоборот. Подвал наполнился чудесным пьянящим запахом. Но вопрос был задан для Музы, она и не шла.

Иван Иванович решил писать, а уж потом, если охватит вдохновение опрокинуть стопочку, чокнувшись с милой головкой графини.

Итак, он писал: «…чтобы не тяготить парней и барышень из Лэнгли, надо, пожалуй, ввести в наш лексикон не просто адекватные слова, а слова им понятные абсолютно, без вторых трактовок. Если уж просвещать, так просвещать. Вернуть такие понятия как олигарх, деньги, коррупция в их первоначальный смысл. Деньги отдать олигархам, которые через сети коррупции, без откупных и откатов, перевести их в «развитые» страны всё равно не смогут, а уж тем более распоряжаться ими. Олигархов не обижать, никаких ледорубов, зонтиков и прочих кардинальных мер. Они должны служить примером свободы. Других примеров пока у нас нет. «Деньги – это свобода» – вот лозунг текущего момента…».

Последнее предложение Иван Ивановичу понравилось, и учитывая торжественность момента, а особенно то, что писал он сам для себя, никому не служа, кроме…, он никак не мог вспомнить, где был и что делал, он чокнулся с головкой графини и опрокинул стопочку. Коньяк согрел душу. Иван Иванович в который раз удивился творческому дару людей. Просто жидкость золотистого, коричневого цвета, а что творит. А за всем стоит человек, соединивший дуб с виноградом, а главное устранивший время, что такое для коньяка 30, 40, 100, 200 лет – пустяк. Отсюда и Муза. А водка для тех, кто понимает. Стакан – и всем друг, ещё стакан – и готов всё крушить. Тут мера важна. Водка для тех, кто в не времени.

Иван Иванович снова углубился в размышления. Звякнул Ванька-Встанька. В этом звоне Ивану послышалось: «Монах…Монах…Итак, что происходит? Возврат к началу, начало конца или конец начала… Мысли путались…».

Иван Иванович, уже не чокаясь, опрокинул ещё стопочку и сразу вспомнил «туристов», которые много веков назад бродили по пустыне, постигая науку, как из «песка» получать всё и продолжил: «… и не лень было 40 лет «пыль глотать», зашли бы в наше министерство финансов, где буквально из воздуха получают всё, что угодно. Бродить по пустыне, значит суетиться, а сидеть в минфине, значит пребывать в нирване, размышлять. Вот в чём разница. Всем народам размышлять. Нет, пожалуй рано. Пусть ещё побродят. У денег всего лишь один недостаток, они перекрывают путь эволюции, то есть буквально свободе. Но возможна ли свобода при тех мыслях, которые идут в головы земным народам. Деньги, по крайней мере, служат для них символом. Они хоть знают, чему кланяться. Деньги служат им символом пороков…». Какая красивая мысль. Коньяк опять заполнил стопочку. Голова графини заняла подобающее ей место над юбкой. Графин приобрёл образ элегантной женщины. Большой бант на груди, в скрещенных на животе руках роза, длинная шея, тонкий нос и волосы, убранные в высокую причёску. Накатили новые мысли: «Коньяк – он мой, мужчина. Графиня – она моя, женщина. А каково сочетание… Деньги. Пустить эту военизированную планету в распыл. Обострить все пороки, пусть изыдут через злобные судороги. Не будет денег, не будет нынешних проблем. А каковы будут новые? До того, как стать символом, деньги были всего лишь средством. Общество было другое. Но оно всё было другое. Деньги породили новое общество, но это общество ещё не монолит, чтобы эволюционировать к чему – то новому. Пусть деньги захватят все народы. Власть. Могущество. Пусть все привяжутся к этому чуждому плоду и к тому, что он им дал, к тотальному рабству ему. Наследникам денег достаточно будет одного просвещения, и тогда им наступит конец, ибо образованные уйдут дальше. И тогда произойдёт не смена дураков – наследников, а смена миропредставления, мироощущения.

Глава тридцать первая. Взрослые в стране опыта

В стране опыта произошло неординарное событие. Скульптор видел, что все жители страны опыта, пережив застой, диктатуру и проживая в «перестройке», сильно хотят возвратиться обратно в диктатуру. Бывает же такое. Живут всё в тех же домах, на той же земле, и всё время по-разному, хотя и ходят туда-сюда, обратно.

– Странные люди, – думал он. И эта его мысль эхом катилась по стране опыта: «Странные люди, странные люди…».

Как раз в это время в небесной канцелярии бился головой об облако недавно прибывший из страны опыта человек.

Его любили на небе, а он всё равно бился головой об облако. Поэтому Скульптор решил отправить его сначала на остров, а затем видно будет.

Краткая история жителя страны опыта выглядит так:

Неизвестный, поступивший с Земли, был зачислен в штат небесной канцелярии на должность чиновника миграционной службы. Он кое-что делал для общего блага всего человечества. Но его воспоминания о прожитой на Земле жизни, о больших деньгах, крутых машинах и красивых женщинах не давали ему на небе покоя.

Надо заметить, что в небесную канцелярию этот неизвестный попал в качестве исследуемого для проведения опыта по возможному перевоспитанию материалистов в другой, отличной от земной среды, раз уж наставить его на путь истинный, на Земле, было не под силу ни церкви, ни государству.

Сдуру два этих учреждения задались вопросом, что первично «дух» или «материя», хотя для Бога приоритетов нет. Но местные его слуги, ставя этот многотрудный вопрос, решали совсем другой: «Кто главнее?»

Опыт затягивался, неизвестный рвался на Землю, совершенно изматывая своим нытьём небесных коллег. Его коллегами на небе были в основном земляне из среды честных и мелких чиновников, с ярко выраженными, но загубленными земными делишками, талантами. Замечу, что труд чиновника на небе отличается от работы чиновника на Земле, примерно также как Рай от Ада. На Земле крупный чиновник вынужден, иногда, ходить на работу, вести приём, брать взятки за свои «судьбоносные» решения, постоянно боятся быть пойманным до поры, пока не станет «вором в законе». Мелкий вынужден отсиживать на стуле рабочие часы, чтобы получать мизирную «зря – плату». Такое положение и тех и других приводит просто к бредовым ситуациям, при которых Пушкин А.С. – мелкий чиновник или Балакирев М.А., а те, кто ими правил – крупные.

Это на Земле, на небо бесталанные чиновники не попадают. Зато с талантом путь открыт всем на любые небесные должности. Причём, чем выше талант, тем выше и должность. На своих местах небесные чиновники продолжают развивать свои таланты и оказывать покровительство и поддержку светлым душам на Земле.

У неизвестного тоже был кое-какой талант, но на Земле он про него быстро забыл и занялся обиранием граждан и дошёл до крайней низости, приложив руку к обиранию детей и стариков.

Где-то внутри он сопротивлялся, но против земной социальной защиты не попрёшь, он и не упирался, как впрочем в своё время и Понтий Пилат. Поэтому Неизвестному «свезло», как булгаковскому Шарику, он стал объектом опыта.

Но оказалось, что если на Земле у тебя не было никакого желания творить, даже развивая данные тебе Богом возможности, то и на Небе, тебе ничем помочь невозможно. Это было полезное знание для «Шарикова» приобретённое в результате опыта, хотя и не радующее.

Да и Неизвестный к тому времени так надоел, что его решено было отправить обратно на Землю, но не как чиновника, а наоборот, как «вечного» виноватого.

Поступили с ним по-человечески, не по-божески же с ним было поступать, надоевшую муху и ту газетой бьют, но с большим юмором и просто. Некий неизвестный человек где-то в конце XX века попал в автомобильную катастрофу. От сильного удара головой, конечно, обо что-то очень твёрдое, он впал в коматозное состояние. Машина, на которой он ехал, была очень дорогая, при нём было полно денег, и приехавшая скорая помощь числилась за приличной больницей. Словом, «свезло» человеку.

Его привезли в больницу, подключили к разным аппаратам и стали ждать, когда либо очухается, так как повреждений сильных не было, либо помрёт, мало ли чего. Но человек дышал и дышал, не подавая признаков сознания, и так почти двадцать лет. Сначала его не отключали, помня о дорогой машине и найденных при нём деньгах, потом просто привыкли, а затем человек стал предметом показа, наблюдения и изучения для студентов-медиков. Вот в этого человека и был перемещён Неизвестный.

Так случилось, что человек очнулся в XXI веке под утро, часа в четыре, когда все, даже самые стойкие медицинские сёстры и братья, мирно дремлют. Он очнулся, и сильно шатаясь, вышел на улицу никем не замеченный. На улице его сразу же «сцапала» полиция, как бомжа, кормящегося возле больницы, и, следовательно, наносящего непоправимый ущерб всему здравоохранению россиян.

В полиции попытались составить протокол, но Неизвестный только мычал, хотя и смотрел с пониманием. Мычание его, конечно, никто не слушал, таких мычащих, ничего не помнящих, ежедневно через это отделение полиции проходило десятки, только детишек по России бегало более шести миллионов, а взрослых вообще никто не считал, как впрочем, и в начале XX века.

Короче, дежурный полицейский, который в своё дежурство был честным «ментом», а во всё остальное время бандитом, видя, что у «пациента» нет никаких документов, и личность установлению не поддаётся, спросил: «Жить хочешь?». Неизвестный опять что-то замычал. Полицейский куда-то позвонил. Приехали двое, очень похожих на Неизвестного мужчины, отличие было только в цвете лиц. Неизвестный был бледен и напуган, а приехавшие – розовощёки и наглы. Полицейский высказал догадку, что наверное в его сети попал то, кого в стране опыта окрестили, как «новый…», неудачно решивший «откосить» от срока, либо укрыться от «братков», а может юродивый, что с определённого момента одно и тоже, поэтому можно его включить в схему. Неизвестного увезли…Больше их никто не видел.

Глава тридцать вторая. Иван

Гуляли во дворе дома интерната дома две собачки. Одна огромная овчарка – сука по кличке Аза, другая – маленький кобель по кличке Кузя. Мир между ними был полный. Кузя едва доставал Азе до колен и часто бывал сбит с ног азиным хвостов, который был раза в два больше Кузи. Но Кузя был настойчив и любовь продолжалась. Аза терпела Кузю во всех случаях, кроме одного. Того редкого случая, когда гуляла не одна, а с маленькой девочкой Машей. Машка с Азой была в полной безопасности. В эти редкие случаи Кузя искал своей смерти. Он приближался к Азе, а значит и к Машке. И всякий раз бывал затоптан в песок, в грязь, в снег по самые уши. Именно затоптан, кусать Аза его не решалось, уж больно мелким он был. А Машка всякий раз визжала и кричала: «Аза, зараза, слезь сейчас же с Кузи». И Аза слушалась. Каждый раз Кузя вылезал из песка, грязи, снега со съехавшимися к переносице счастливыми глазами. Затем стоял минут по пять, пошатываясь, и только потом начинал отряхаться.

Любопытно в этой истории то, что только Машу Аза и слушалась. Над Кузей начальников не было, хотя пёс он был домашний, но сохранял при этом полную независимость. Его кормили и ему не мешали жить так, как ему хотелось. Но когда его, будучи сильно придавленным Азой, Машка брала на руки, Кузя затихал. Он тоже признавал в Машке авторитет.

Что – то было общего между этой троицей. Какое – то внутреннее понимание. Маша не была сиротой. У неё был отец – лесничий. Прекрасно образованный лесничий. О том, как он стал лесником, история умалчивает. Время было перестроечное. Очередное смутное время в России. Кандидаты наук, бойцы плаща и кинжала, самые засекреченные учёные вдруг стали никому не нужны.

У государства сменилась ориентация по отношению к людям ковавшим щит родины. О том, что щит можно больше не ковать мало кто сожалел. Сожалели больше о том, что образовалась масса свободного времени, так как эти люди привыкли думать постоянно, и вдруг их этого лишили. Многие запили в глухую от полной своей не востребованности. Машкин отец был из их числа. С ним плохо обошлись. Он защитился, как сумел. Он не подставлял щёки для битья. Он сам вышиб мозги у обидчиков. Проснулась совесть. Падал он недолго, но резко. Оказавшись на дне, он с удивлением обнаружил очень интересный мир. В этом мире не было привязки к материальному. В нём жили одним днём, хотя и с надеждой на завтрашний день. Принцип был такой. Есть силы с утра, к обеду найдёшь себе и еду. Нет сил с утра, жди их прилива к вечеру, и будешь сыт. А если их нет ни утром, ни к обеду, то ночью представишься. Раз выдохся, нечего на земле маяться, пора в землю. Он с удивлением узнал, что так живут многие, а через пару лет своего бомжевания, он уяснил, что так живут все те, кто достоин уважения. Промысловики, рыбаки, геологи, военные и т. д. Либо трудись, либо уходи, не порти другим настроение.

По России он бродил года три, постигая на собственном опыте её устои. К его знаниям добавился огромный опыт. Знания и опыт привели его в монастырь. Но среди братьев – монахов он пробыл совсем не долго, почуяв в их жизни свою прежнюю доперестроечную жизнь с иерархией, работой на общее благо и светлым будущим. Но бродить по России он устал. Новое в его открытиях иссякло. Он решил углубиться в самого себя. Сказался предыдущий опыт системщика. Монастырь был в муромских лесах. Леса в лихую годину вырубались нещадно, и он решил, что если уж кому и служить, так природе.

Конечно, за спасение всех муромских лесов, в отличие от министерства лесной промышленности, он не брался, но наметив для себя участок леса в радиусе 10 км оберегал исправно. Таким образом, он стал угоден и монахам, и жителям окрестных деревень, большинство которых кормилось с леса, и животным. Он для всех стал своим. Поставил дом. К нему пришла женщина, а скоро появилась Машка.

Машка стала его любимицей.

Глядя на её игры, на то, как её слушаются все приблудные зверюшки и птицы, он подолгу думал о себе самом, о женщине, как давшим жизнь этому ребёнку. Его ум наконец-то сделал очень интересное заключение, что без зачатия дети не родятся. Но в Машке было много такого, чего не было в родителях. И это позволили ему сделать ещё одно открытие того, что родители это далеко не всё.

Маша играла с ребятишками из разных деревень, вроде такими же, как она, но одни были просты, как голые колени, другие с «деревенской хитрецой».

– Откуда в одних деревнях хитрость, если в них уже давно нечего делить, а в других всё просто «до слёз», – думал Машкин отец.

Он обратился к деревенским старожилам с просьбой рассказать ему историю окрестных деревень. Оказалось, что раньше в одной из деревень была и мельница, и хлебозавод, и довольно большой рынок. Словом, деревня «Хитрово» соответствовала своему названию полностью. В двух других: Коленово и Черепово люди жили лесом. От этого, вновь приобретённого знания Машкин отец сделал довольно интересный вывод: хитрец воспитывает хитреца, охотник охотника, художник художника и т. д. Выходило так, что действительно: «с кем поведёшься, от того и наберёшься».

– Всё бы так и было – размышлял Машин отец, – но деревни опустели, в них не осталось тех, кого воспитывали. А те, кто воспитывал, спились от безделья, ибо для того, чтобы прокормить себя, в России можно и вовсе не работать. Теперь те, кого воспитывали, жили в городах и пытались воспитывать своих детей. Но город сыграл с жителями деревни злую, презлую шутку. Одно дело встать в деревне в четыре часа утра и лечь в десять вечера, и быть весь день занятым делом. Другое дело, завод, фабрика. Не более восьми часов работы, а дальше? Дальше безделье.

Застойные партия и правительство в стране опыта из последних сил пытались исправить огрехи предыдущего опыта, который носил разные названия: от индустриализации до коллективизации, и даже какого-то раскулачивания. Чего только не взбредёт в головы хорошо просвещённым руководителям. Но застойные ли они были? В чём была их проблема? Они полагали, что для того, чтобы народ начал шевелиться, его надо держать впроголодь. Но народ быстро нашёл калории в водке и запил в свободное от работы время. Времени свободного, надо заметить, было много по всему трудовому фронту. Тогда застойные партия и правительство решило всем дать маленько «частной» собственности в виде садов и огородов, которые ранее были обложены налогом и «раскулачены». Весь народ радостно встал «раком» на грядках по всей стране опыта.

Пить стали меньше в течение дня, но вечером с устатку, ибо сначала работа на благо страны опыта за кульманом или станком, затем «раком» на грядке. Воспитателям такая жизнь нравилась, они получили возможность вспомнить своих раскулаченных бабушек и дедушек и их ритм жизни. По всей стране опыта расцвели очаги «городо-деревни». Всегда сладко думать, что ты не хуже своих предков, и что у тебя на грядке растёт капуста. Однако детям всеобщее ползание по грядкам уже прививалось плохо. Большинство из них привыкло к нездоровому образу жизни и «забило» и на страну опыта и на работу. И вот тогда, власть в стране опыта, решила задать стране опыта новый ритм, ритм в котором жили другие страны. Здесь явно стала просматриваться рука Демонкрата. Для задания нового ритма он детям в один из дней популярно объяснил, что первую часть лозунга «Учиться, учиться и учиться» можно считать пройденной. Все уже достаточно просвещены, чтобы забыть, как «разлагается картофель на полях», и пора переходить ко второй его части: «Настоящим образом». Учиться – настоящим образом. С образами в стране опыта было хорошо, а вот с образами – плохо. Разницу между ними почти никто не знал. И поэтому Ему было легко внушить детям, что образ – это деньги. Детишки этот образ быстренько одобрили и встали «раком» под образами, так как кто-то другой Хороший объяснил им последовательность. После столь неясных объяснений началась полная вакханалия. Демонкрат внушал, что деньги – это образ самоцели, Хороший, что деньги это инструмент для создания образов и только в стране опыта, ибо ничего другого здесь пока не прижилось.

Всё это машкин отец знал. Через всё это он прошёл. Он буквально пришёл через свои тернии к своим звёздам. В нём не убили душу ни партия с правительством, ни грядки, ни образа, ни деньги. Он молился природе и ещё тому, чтобы Бог дал ему возможность слушать и воспринимать Его информацию. Бог, видимо, такую возможность ему дал, раз он бросил пить, к нему пришла, женщина и теперь он воспитывал Машку. Откровение к нему пришло от анализа функции денег во время его бомжевания по шумным вокзалам. В то время деньгами для него были бутылки, которые его коллеги ласково называли «пушнина». Пустые бутылки довольно легко переводились в полные и без вмешательства денег. С закуской тоже проблем не было.

Друзья по ущербности рассказали ему, что чувство собственного достоинства распирает человеческий мозг до голодухи, хотя за пару пирожков он может вымыть полы в каком-нибудь вокзальном помещении или подмести привокзальную площадь или… да мало ли всякой работы, в результате которой дворники остаются с достоинством, а бомжи с пирожками. Вот чего он не мог делать, так это красть. И не потому, что не знал как, как раз это он знал очень хорошо. Его знания в этом плане были востребованы в стране опыта. Но он не хотел в этой стране красть ничего. Ибо ему открылась разница между образами и образами. Он смутно угадывал в лицах бомжевавших с ним мужчин и женщин черты бывших князей и графинь. Они слишком много хапнули в своё время, теперь кто-то отыгрывается на них. Справедливости ради надо заметить, что у тех, на ком отыгрывается судьба плохо и с пирожками. Не надо было «тырить» сто – двести – тысячу лет тому назад.

Итак, машкин отец, кое-что познавший, и Машу стал учить только одному: учить воспринимать информацию. Показывая ей приёмник и телевизор, он объяснял, как умел, что ручка регулирования и настройки программ – это то же самое, что её мозг. На что настроился, то и получил. Азбуке он её тоже обучал как-то странно: «Аз», «Буки», «Веди», «Глаголь» и т. д. Когда Маша стала складывать из букв слова, она долго не могла понять почему от «Аз», остаётся только «А», от «Буки» только «Б».

Отец терпеливо объяснял, что «А» – это всего лишь выраженный знак, а «Аз» это самостоятельный символ.

Машка эту отцовскую грамоту сначала воспринимала с трудом, но постепенно многое стало до неё доходить. Однажды отец спросил её: «Велика ли гора, что видна из окна»?

– Да, очень, – ответила она.

– А велика ли твоя ладошка в сравнении с горой, – задал он новый вопрос.

Машка рассмеялась.

– Теперь подними ладошку к своим глазам. Ты видишь гору? – снова задал вопрос отец.

– Не вижу, – ответила Маша.

– Вот так, твоя маленькая ладошка закрыла от глаз огромную гору, – сказал отец.

Машка задумалась и сделала своё первое открытие: «Получается, что такая огромная книга как «Библия» дана всего лишь для того, чтобы люди узнали и поняли одно – единственное слово Бог, но многим эта книга Бога заслонила.

Отец был не в малой степени удивлён такой аналогии, но решил что Машка получает нужную информацию. Машкино открытие помогло ему начать её обучение математике. Библия книга древняя, но вечная. Он подумал, что в то время, наверное, и учебники были другие. Он нашёл один древний учебник математики и был поражён открывшимся ему фактом: условия задач часто занимали несколько страниц, а решения их были совсем короткими. Словом учебник математики очень сильно походил на Библию. Избыток правильной, без обмана, хоть и альтернативной информации, с предложением выбора. А чтобы сделать правильный выбор надо учиться воспринимать информацию. Так Машка укрепила своего отца в его собственных открытиях.

К тем годам, когда детей в стране опыта их родители ведут в школу, Машка была уже образована.

Через неделю школьных уроков Машка впала в тоску. Отец несколько вечеров объяснял ей, что школьное просвещение – это альтернатива Его образованию. Но выбор остаётся, всё равно за ней. А чтобы не впадать в тоску, можно ведь начать изучать учебники старших классов.

Открыв первый же учебник по математике, Машка с удивлением отметила, что условия задачи в них совсем небольшие, часто в одно предложение. Найти решение при отсутствии информации не мог даже отец. Зато в конце учебника был дан «правильный» ответ.

Машка задумчиво поделилась с отцом очередным своим открытием: «Видимо, просвещение – это когда всё решают за тебя. Ты не понял условия задачи, а значит не понял и того, что от тебя хотят, но тебе уже показали, где находится ответ, а значит и думать тебе совсем не надо. А промежуток между условием и ответом можешь заполнять чем угодно, он всё равно ни на что не влияет». Отец опять был удивлён, ибо и сам давно думал над тем, что просвещение это всего лишь следствие чего-то, но где скрыта причина?

Им повезло в одном. Повезло в том, что Машка училась в сельской школе. Волны просветительского модерна в виде «единого комплексного, для всей страны опыта экзамена» туда ещё не докатились. В деревенской школе ещё оставались совсем не просвещённые учителя, которые знали на чём основана мудрость бабы Мани или бабы Нюры, так и не научившихся хорошо читать. Они, эти деревенские учителя, менее всего хотели видеть своих учеников просвещёнными, они им не мешали жить так, как они хотели, и познавать то, что они могли. Они ещё не поняли, что Машка это уже другой, для страны опыта, ребёнок, но уже не мешали ему воспринимать мир по другому…

Глава тридцать третья. Послесловие

Итак, пройдя последовательно все стадии своего островного развития: демократию, диктатуру, застой, перестройку и даже центризм. Надышавшись воздухом археологических раскопок, островитяне прошли что – то вроде курсов «Выстрел» в стране опыта. Правда, несколько по упрощённой программе, ибо других «зверей», кроме них самих, на острове больше не было.

Островитяне доказали, что способны принимать личность по условиям среды. Серьёзнейший экзамен был сдан. Они получили право возвратиться в страну опыта в своих прежних обличьях.

Вот только Скульптор, так на всякий случай, стёр у них всю прежнюю память о своих национальностях, должностях, заслугах и направил их всех в самую тоскливую часть страны опыта, конечно, в Россию, и конечно с тем, чтобы потом забрать их в Рай.

Россия была последним прибежищем островитян на Земле. Иван уже знал об этом.

Виват, Россия!

Литература

[1] В стране опыта или сказка действительности* – Название одного из подзаголовков публикации в российской прессе (конца XIX начала XX века об Азефе – взято из предисловия А. Левандовского к книге Б. И. Николаевского «История одного предателя», Москва, издательство Политической литературы, 1991 г., стр. 15.

[2] Кот Бегемот – персонаж из книги М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», Москва, изд. «Художественная литература», 1980 г.

[3] отрывок из предисловия А. Левандовского к книге Б. Николаевского «История одного предателя», стр. 5, Москва, изд. Политической литературы 1991 год.

[4] Песня старого разбойника Флинта*, * Имя пирата из книги Р.Л. Стивенсон «Остров сокровищ», изд. ГИДЛМП РСФСР, Москва – 1960 г.

[5] Р.Л. Стивенсон «Остров сокровищ», изд. ГИДЛМП РСФСР, Москва – 1960 г., стр. 15.

[6] Джим и Аллен – персонажи из книги А. Алёнова и В. Андреева «Концерн шпионажа и диверсий», сцена еды также отчасти взята из книги, изд. ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1965 г.

[7] «Понимаешь» любимое слово первого Президента России, которое застряло в умах многих, как например и выражение «Новое мышление» – первого Президента СССР.

[8] Из предисловия А. Левандовского к книге Б. Николаевского «История одного предателя», Москва, Издательство политической литературы, 1991 год.

[9] Пригород Израиля или «Израильская хайфа» – очень расхожее определение г. Нижнего Новгорода, начиная с 1995 года.

[10] Канарис – адмирал – шеф немецкой военной разведки «Абвер» во время ВОВ, повешен на струне от пианино.

[11] УЕ – условная единица.

[12] В. Высоцкий «Поэзия и проза», Москва, изд. Книжная палата», 1989 г, с. 230, стихотворение «Диалог у телевизора».

[13] В. Высоцкий «Поэзия и проза», Москва, изд. «Книжная палата», с. 368, стихотворение «Прочитайте снова про Витьку Кораблёва и друга закадычного Ваню Дыховичного».

[14] *В. Высоцкий «Поэзия и проза», Москва, изд. «Книжная палата», с. 258, стихотворение «Кто за чем бежит».

[15] МОССОЛИТ – литературная ассоциация из романа Булгакова «Мастер и Маргарита», Москва, изд. «Художественная литература», стр. 10.

[16] Остап Бендер – герой книг Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев», «Золотой телёнок» и др., ещё не написанных.

[17] ГПУ – Главное политическое управление.

[18] Книга АР и МА «Спасение Землян», ООО «Растр – НН», г. Нижний Новгород, 2002 г., стр.77.

[19] Левша – персонаж из сказки. Блоху подковал и запил и т. д. Сделал дело по куражу и загулял – это свойство характера близкое русскому Духу.

[20] На уровень таких знаний выводят книги Агни Йоги, Крайона, Эль Мории, АРИМЫ и другие.

[22] «Юрьев день» – один день в году, когда крестьяне могли поменять барина, помещика, словом одно ярмо поменять на другое.

[23] «Былое и думы» – название произведения Герцена

[24] Джеймс Бонд – литературный персонаж Я. Флеминга

[25] Киса – литературный персонаж Ильфа и Петрова

Надеждин

Мать Россия! В пору выть! Подскажи, как дальше жить! Можем мы тебя прославить! Можем попросту пропить! Впереди орёл курлычет! Серп и молот за спиной! А с небес Иисус нам тычет Исторической виной!

* * *

Издатель славный! В этой книге Я новым чувством предаюсь, Учусь постигнуть в каждом миге Коммуной вздыбленную Русь. Пускай о многом неумело Шептал бумаге карандаш, Душа спросонок хрипло пела, Не понимая праздник наш. Но ты видение поэта Прочтёшь не в буквах, а в другим, Что в той стране, где власть Советов, Не пишут старым языком. И, разбирая опыт смелый, Меня насмешке не предашь, – Лишь потому так неумело Шептал бумаге карандаш. Сергей Есенин

Введение

В каждом веке есть свой Сергей Есенин. Не будем искать аналоги в прошлых веках и грезить веками будущими. Остановим свой взгляд на общих чертах прозорливых людей, которым много дано, но с которых и много спрашивается. Во все время жить таким людям очень нелегко. Им присущ интерес к жизни, жажда жизни, всё новые и новые открытия граней жизни, а затем усталость, тоска… Отчего так происходит?

Духовно растут над собой отнюдь не все люди. Это только кажется, что в человеческом обществе хорошо всё время умнеть. Но это не совсем так. Умнеть хорошо там, где рамки поумнения строго определены, в своём трудовом коллективе, в своём научном институте и т. д., а вот набираться ума, пытаясь донести истину до всего человечества – трудно, тяжко и крайне вредно для здоровья. Старые привычки, традиции, «скелеты в шкафу» крепко удерживают мозг от появления в нём новых извилин.

Трудно быть Сергеем Есениным, хотя люди подобные ему, хоть и не написавшие ни единой строчки, совсем неизвестные, живут среди нас постоянно. Одни из них, как Максим Горький по каплям выдавливают из себя раба, другие, как Сергей Есенин, изживают из себя «канареечного поэта», а по сути, тоже раба. И дело здесь не только в стыках времён, в крепко держащем нас прошлом и манящем будущем. Дело в душе таких людей. У Сергея Есенина душа была на виду, для неё он писал и только ей был верен. Ему была не нужна толпа, он не занимался политикой пытаясь стать популярным. Но от судьбы, как и от души не уйдёшь. Это тело пытается приспособиться к давлению среды и условий. Тело постоянно давит проявления души. Но случается, что душа и совесть бывают столь щедры и сильны, что тело с ними не справляется. По сути, для человека, это жизненная трагедия, но тогда возникает другой вопрос: «А кому и для чего мы молимся?».

Большинство стихотворений Сергея Есенина – это молитвы в чистом виде. Душа, Муза в них довлеет над телом. А чтобы тело не довлело над душой, его принято заливать алкоголем. Пьянство одарённых, отмеченных Богом людей, это не столько беда, сколько единственная возможность дать душе отделиться от тела. Проблема в том, что они прекрасно видят разницу и прекрасно понимают, кому и что надо. Душе они дают то, что она просит, и тогда страдает тело. Верно и наоборот.

Есенина, без всяких преувеличений можно назвать Патриархом Всея Руси атеистического периода России. Именно Есенин сохранял веру, так как одним из самых первых русских поэтов начал адаптировать христианские молитвы к новым атеистическим условиям.

Люди, похожие на Сергея Есенина, к счастью, есть во все времена и во всех странах. Их не много, но они служат индикаторами общественного благополучия. Если они ставят вопросы, то на них надо отвечать, иначе болезни общества будут только прогрессировать. Многие задаваемые Сергеем Есениным вопросы остались без ответа! Россия в конце ХХ и начале XXI века пережила очередной катаклизм!

Может быть, мы все, русскоязычные люди, невнимательно читаем наших поэтов и прозаиков? Может быть, нам не интересны их души, искания, и нас больше интересуют их тела. Куда они ездили, какую губернию посетили, что носили, что ели и пили. Если так, то нет смысла говорить о бесконечных страданиях России. Они вполне предсказуемы и закономерны.

Максим Горький сказал о русском писателе слова истины, хотя, в части их применения, годные к пониманию только в нашей стране. Вот они, эти крылатые слова, писатель должен: «учиться наблюдать, сравнивать…, учиться различать в понятиях яд старого, и мёд нового… призван исполнять одновременно две роли: роль акушера и могильщика» /М. Горький. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 26, с. 336 и т. 27 с. 6/. Писатели в России с этими ролями справляются не плохо. Вопрос лишь в том, кто больше любим читателями и читают ли они своих «акушеров и могильщиков».

Акушеры и могильщики. Одна часть русских писателей понимает это буквально. Служит любой власти, рождая (акушеры) и укрепляя её могущество и хороня (могильщики) всех кто мешает этому «созидательному» процессу. Эти писатели самые вредные – это тела обученные ремеслу писать стихи, книги, доносы. Им в принципе всё равно что писать. Но есть другая часть русских писателей служащих только своей душе. По их произведениям можно увидеть всю жизнь души от рождения и до ощущения смерти. Таких людей не много. Сергей Есенин один из них.

Книга «Надеждин» о человеке нашего времени, похожем на С. Есенина, с подобными ему душевными порывами, хотя и живущем в других условиях и другой среде. Эта книга, по сути, горьковский почин ЖЗЛ. Жизнь замечательных людей – посвящённая в одном фокусе всем есенинским душам. Как архитектурную среду вокруг себя создаёт и сохраняет какой-нибудь дворец или замок доказавший свою значимость и получивший статус памятника истории и культуры, так и общественную среду сохраняют пассионарии: поэты, писатели, музыканты, художники, учёные – признанные обществом классиками. Пока мы их помним, мы сохраняем культурную среду и условия бытия в ней. Сергей Есенин – Святая Русь – Русский народ – понятия неразделимые. Это и причина, и условия, и среда.

Глава 1

Свищет ветер, серебряный ветер, В шолковом шелесте снежного шума. В первый раз я в себе заметил – Так я ещё никогда не думал.

* * *

Тысячи лет те же звёзды славятся, Тем же мёдом струится плоть. Не молиться тебе, а лаяться Научил ты меня, господь. За седины твои кудрявые, За копейки с златых осин Я кричу тебе: «К чёрту старое!» Непокорный разбойный сын.

* * *

Мне осталась одна забава: Пальцы в рот – и весёлый свист. Прокатилась дурная слава, Что похабник я и скандалист. Ах! Какая смешная потеря! Много в жизни смешных потерь. Стыдно мне, что я в бога верил. Горько мне, что не верю теперь.

Надеждин, бежавший вместе со всем человечеством от роддома и до кладбища, вдруг остановился, где-то, посередине и задумался над тем, кто и что он такое есть в этой оси координат. Кто он, Сергей, сын Анатолия и Нины, внук Василия и Константина, Марии и Анны – постоянная составляющая этого мира, или вечная переменная.

Целый год он изучал математику, рисовал графики и себя в них. Он скрупулезно фиксировал техногенные катастрофы, природные катаклизмы, уход из жизни соседей, родственников и вождей, смену погоды, новостройки и снос ветхого фонда. Всё менялось вокруг него, он только не видел изменений в самом себе. Себя он зафиксировал в нулевой отметки оси координат и чувствовал себя сторонним наблюдателем созидания и разрушения, света и тьмы. Он почти достиг осознания всей мировой системы координат, и решил отдать своё знание людям.

Он рисовал таблицы и графики, где показывал, как совмещается Сущность с Кубом Творения. Он рисовал пирамиды и от неё образовывал Шары Сознания. Его стали считать сумасшедшим. Он мешал жить. Он нагонял тоску. Таких, как он, больше не было. Таких, как он, раньше называли юродивыми, пророками, мессиями. Иногда они получали собственные имена: Будда, Иисус Христос, Мухаммед, Василий Блаженный, Нострадамус. Но, со временем их всех заменил телевизор. В миссий верить перестали, ибо всё показывали и предсказывали по телевизору, даже погоду. Но Надеждин не успокаивался. Находясь в нулевой отметке координат, он достаточно изучил человечество и справа от себя и слева, и снизу и сверху, чтобы понять, что в математике, а особенно в геометрии оно не сильно. Он даже немного поругал себя за то, что своими графиками отбил у ближайшего к нему человечества охоту к познанию истины, и вызвал скуку. Но, его собственное место в земной оси координат не давало ему покоя. Из нулевой отметки ему видны были все, и он хотел всех научить жить.

Мысль была не нова, но страшно навязчива. Он видел со своего места, что для тех, кто устремлён вверх, одни мудрецы пишут священные книги, а для тех, кто стремится вниз, другие мудрецы пишут концепции, программы, издают распоряжения, директивы, приказы и даже подписывают законы. Надеждин захотел стать настоящим мудрецом. Мудрецом без кавычек и написать свою священную книгу. Ибо видел из самой середины своей оси, что всё прах и тлен, кроме священных рукописей, которые не горят, и которые, как он был уверен, читает Бог. Он крепко задумался, чем же ещё можно озарить всё человечество. Ответ пришёл не сразу. Сергей Надеждин был дитём своего времени. Дома он смотрел телевизор и слушал радио. По телевизору его глушили массовой культурой, крепко замешанной на алкоголе, наркотиках, сексе и дураках с оружием в руках. По радио его в основном лечили, предлагая купить разные таблетки, мази, пиявки и даже виброприборы.

Выходя из дома, он, так же, как и другие, ходил по прямым асфальтированным улицам, и боялся сойти с них. В этой его жизни, всё до чего он мог додуматься, упиралось в ось координат. Его дом стоял посреди улицы, один конец которой упирался в роддом, а другой в кладбище, а поперечная улица упиралась одним концом в здание администрации города, а другим в здание цирка. Это был крест, а он, Надеждин, был в середине. Но в этот же крест укладывалась и вся человеческая жизнь. И всё-таки он нашёл. В своей оси координат он обнаружил, что кроме исчезнувших животных, исчезают и книги. Они перестают интересовать человечество. Это был график умирания книг уходящий резко вниз, но другой график, уходящий вверх, показывал, что человечество эволюционировало благодаря книгам, благодаря словам, написанным в них.

Он страстно взялся изучать литературу. Целый год он читал книги мудрости, применяя к ним свои графики, и прочитав последнюю книгу последнего мудреца, ещё не знавшего ни радио, ни телевизора, решил непременно написать свою, последнюю, завершающую книгу.

Это желание, словно сильный ветер, срывающий фуражку с пустой головы военного, оторвало его от стола и понесло в Большую Пушкинскую Библиотеку. Его влекло необъяснимое желание увидеть все книги сразу. Ему казалось что, увидев все книги написанные человечеством за тысячи лет, он достигнет озарения, просветления и совершит подвиг, выполнит свою миссию на этой земле. Отдаст свой долг человечеству, а может быть даже богам и Богу Единому. Он напишет последнюю книгу, которая охватит собой все предыдущие и подведёт под ними черту.

Для исполнения замысла он приобрёл большую и толстую тетрадь, похожую на кирпич. Он, просто мечтал осчастливить человечество, положив последний «кирпич» на самую вершину таких фундаментальных книг, как Библия, Коран, Агни-Йога, «Роза Мира» и «Калагия».

Он не покушался на истину открытую в этих книгах. Он хотел поставить в конце истины свою точку. Он хотел завершить начало пути, проложенного другими мудрецами в этих книгах. Он жаждал абсолюта, такого же, как и в его оси координат: улица и её концы: роддом-кладбище по вертикали, и улица и её концы: администрация и цирк по горизонтали. Из своего «нуля» ему была хорошо видна жизнь всех сторон мира, но он жаждал своей жизни. Зачем? А кто его знает. Видимо, сказался пробел в образовании. В средней школе недосмотрели.

Он вошёл в вожделенные двери библиотеки. Он излучал свет, дышал одухотворённостью, глаза его горели, сердце стучало. Охранник библиотеки, оторвался от экрана телевизора и зевнул. Только предыдущие годы службы на границе с Монголией заставили его вспомнить о бдительности. Необычный вид, потенциального читателя с толстой тетрадкой под мышкой, вызвал у него подозрение. Он преградил Надеждину путь и потребовал взять номерок и купить бахилы. Надеждин всё так же порывисто ринулся в гардероб за номерком и бахилами, а затем обратно к охраннику. Он рвался в хранилище книг, но для него в этой библиотеке были открыты лишь двери читального зала.

В читальном зале он сильно приуныл. Книг там почти не было, были только редкие читатели. Он заглядывал в книги, которые они читали, и думал: «Что можно найти в отдельных частях целого. Все части давным-давно найдены. Чтобы познать истину, надо увидеть все части сразу. Надо не подвергать анализу написанное, а значит прошлое, надо его синтезировать в будущее. Глупое человечество». Вместе с тем, желание проникнуть в книжное хранилище не оставляло его ни на минуту. Он с трезвостью математика, избавился от номерка, уговорив сдать его, за него, одну из барышень-студенток. Он залез под стол и стал, с нетерпением, дожидаться конца рабочего дня.

Библиотечные смотрители были не очень внимательны. Зарплаты у них были маленькие, так как государство считало, что охраняемые ими ценности не стоят больших денег, и уж тем более больших зарплат. Поэтому и смотрители не надрывались. День прошёл, свет погасили, и на «боковую». У гардеробщицы кредит и дебет тоже совпали. В обязанности ей не вменяли запоминать лица получающих и сдающих номерки читателей. Уговорённая Надеждиным студентка сначала сдала свой номерок, а потом немного погуляв, ради «прикола» и его.

Дождавшись ночи, Надеждин, проник в книжное хранилище. Он, уже, не думал о книгах, он думал о писателях их писавших. Они влекли его так сильно, что двери просто срывались с петель перед его устремлённостью. Ворвавшись в хранилище, он оторопел. Столько книг он не видел даже в своей юности, в тогда ещё существовавших огромных книжных магазинах. Книги стояли стройными рядами от пола и до высоченного потолка. И какие книги. Это был не плагиат на писательский труд, который сделал из книг макулатурные свалки. Это были книги, давшиеся их авторам тяжким творческим трудом. Он впал в транс. Он, то метался между стеллажами, то обнимал стоящие на них книги, то прижимался к ним лбом и, замирая, пытался услышать и увидеть написанное в них. Но, вдруг транс перешёл в ярость. Он надеялся увидеть в хранилище пирамиду книг, с фундаментом и вершиной, а увидел ровные ряды стеллажей. В ярость его привели номера стеллажей и вставленные между книг карточки картотеки. Он негодовал, как могли, смертные составить каталог бессмертных мыслей без фундамента и вершины.

Он возбуждённо начал сбрасывать книги со стеллажей на пол и сгребать их в одну кучу. Он начал строить свою пирамиду. Когда она достигла верхних полок стеллажей, он был мокрый от пота и счастливый от своего творения. Он начал карабкаться на вершину книжной пирамиды. Он лез упорно, ломая обложки и переплёты книг, царапая названия и обрывая страницы. Он всё-таки залез на самую вершину и почувствовал облегчение. Он смотрел на подножье книжной пирамиды сверху вниз и думал: «Какие же идиоты те, кто поджигает пирамиды книг снизу. Пирамида книг сгорит, превратится в пепел, и ты опять окажешься внизу. Станешь таким же забытым прахом. Надо не так. Книги сжигать нельзя и бросать их под ноги нельзя, но мне проститься, я всё делаю правильно».

Он вытащил из-за пазухи чистую и толстую тетрадь, поднял её над пирамидой книг, насколько хватало рук, и крикнул Господу: «Вот она, последняя книга»!

Глава 2

Слава в вышних богу И на земле мир! Месяц синим рогом Точи прободил. Кто-то вывел гуся Из яйца звезды, Светлого Исуса Проклевать следы. Кто-то с новой верой, Без креста и мук, Натянул на небе Радугу, как лук. Радуйся, Сионе, Проливай свой свет. Новый в небосклоне Вызрел Назарет. Новый на кобыле Едет к миру Спас. Наша вера – в силе. Наша правда – в нас!

Небо не разверзлось, гром не грянул. Господь, глядя на эту земную картину, был весьма доволен. С недосягаемой высоты он смотрел и думал: «Почему бы и нет. Может быть, и в правду, чистая тетрадь, этого одержимого великой идеей Надеждина, соизмерима пирамиде книг лежащих под его ногами. Важна гармония, остальное не важно». Господь любил Надеждина. Что же касается книжного хранилища, то это было по части чертей. А уж они расстарались. С двух сторон они запалили его огнем, организовав короткое замыкание, а с двух других залили водой, сорвав с пожарных гидрантов вентили.

Надеждин поскользнулся на своей книжной пирамиде и кубарем скатился вниз. Падая, он выронил тетрадь. Внизу уже булькала вода, а вверху стоял дым. Он, почти, рыдал от досады. Так удачно освящённая чистая тетрадь в клеточку, как начало большого дела, пропала, и теперь он никак не мог её найти. Надеждин не догадывался, что Творец уже забрал эту тетрадь себе, как вещественное доказательство его замысла, как зерно, брошенное в почву. Господь был не против посева, но значительно больше его интересовала жатва и её плоды.

В суматохе пожара и наводнения Надеждин выбежал из библиотеки. Он вернулся в свой суматошный мир. Вокруг всё смешалось. Пожарные заливали горящие книги водой, а сантехники, шлёпая по воде в дыму, просили огня и света, ибо ни черта не видели. В остальном же, огонь и вода делали своё дело. Они цементировали пирамиду из книг. Надеждин смотрел на эти события, которым был виной, абсолютно равнодушно. Он не считал эту катастрофу большим препятствием для человечества. Из миллиардов живущих на земле людей, всё равно найдётся хоть один миллион писателей, которые восстановят не только все книги, но и заново вспомнят все мысли и сюжеты, которые были прописаны в этих книгах. Это было просто. У этого миллиона писателей всё равно не было другой жизни, кроме той, жуткой, которую они изучали и описывали в этих книгах. А у оставшихся миллиардов людей, вообще никакой жизни не было, чтобы страдать из-за утерянных книг. Надеждин считал, что препятствие, воздвигнутое им, наоборот продвинет человечество вперёд. И главным локомотивом будет он.

На небе все ликовали. Ангелы и Архангелы, Боги и Богини, все Вознесённые с Земли Учителя радовались появлению новой творческой Души. Радовались зарождению нового света, который, возможно, осветит земные уголки, находящиеся до сих пор в темноте. Падшие ангелы, Демоны, Джины, черти, лярвы и прочая нечистая и нейтральная сила, тоже не унывала. Вся нечисть радовалась началу нового соцсоревнования. Уместно заметить, что их самому главному, из известных людям, начальнику Люциферу нравилось задирать своих ближайших, положительных, родственников.

Причина конфликта была проста, как и всё великое в бесконечной вселенной. Люциферу в подчинение достались дальтоники. Вся его армия видела только белое и чёрное. Оттенков же не различала. Более того, всё белое считалось ими прозрачным, а следовательно не заслуживающим внимания, поэтому они стремились к чёрному, насыщенному цвету. Надо заметить, что в главном тёмная ветвь небесной родни одержала верх над светлой. Жених и невеста шли к алтарю: в белом – непорочная невеста, в чёрном – не целованный жених. Это потом у них начинались оттенки.

На Земле всполошились маги, чародеи, колдуны, пророки, прорицатели, цензоры и критики. Как только Надеждин начал сбрасывать книги с полок, они все разом, хоть и была тёмная ночь, проснулись. Книги, падая на пол, создавали такую вибрацию, гнали такую волну в пространство, что магов, чародеев и колдунов прохватил понос. Они разом дёрнули ручки сливных бочков, может быть, поэтому в библиотеке и сорвало вентили с гидрантов. У пророков и прорицателей опухли гланды. Они готовы были предсказывать, но из них вырывался только слабый шёпот. Досталось и остальному народу. На него обрушилась эпидемия, неизвестного ранее гриппа. Стойко перенесли волну и вибрацию только те, кто с вечера был в «стельку» пьян, то есть цензоры и критики, которые из-за угрызений совести пили постоянно. Но и их к утру стало мучить жуткое похмелье. Одним словом, всё было как обычно. Спираль жизни тлела. Те, кому дымок и вода пришлись по душе, радовались. Те же, кто не привык к контрастам, задыхались и падали, издавая пронзительный комариный писк. Намечался очередной скачок эволюции.

Надеждин ещё ничего не сделал, а вокруг него уже всё закрутилось и завертелось. Наверное, его тетрадь была какой-то необычной. Ведь сколько других поэтов и прозаиков вокруг него размахивают такими же тетрадками. Да что там, тетрадками, машут партийными билетами, служебными удостоверениями и даже наградными книжками. И ничего. Господь их не видит.

Но, Надеждин, чем-то «зацепил» высшие силы. На Небе и на Земле всё пришло в движение. Пока тушили пожар в библиотеке и ремонтировали вентили, спасая книги от потопа, проснулись вулканы, и Земля так содрогнулась всей своей земной корой, что часть населения просто исчезла. Её, никто особо и не искал. Проснулись океаны, моря и даже реки. Огромные волны прокатившиеся по Земле очистили берега от всех «накоплений и отложений» сделав их снова чистыми, а воды вокруг прозрачными. Так выходило, что Надеждин начал правильно использовать разум, данный ему Богом. Он ничего не изобретал. Он просто решил вести человечество из тьмы к свету. Карабкаясь на пирамиду из книг, он мечтал сделать свет ярче. Ему надоели свечки, даже в эквиваленте лампочек, он стремился к Солнцу.

Господу, эта мечта Надеждина понравилась. Её реализация могла освободить другого чудака, по имени Прометей. Прометей стоял у основ земного освещения. Он первым зажёг лучину. Теперь и мучился «от тяжких мук земных, ибо под солнцем нету мук иных». Прометей не стремился приблизить человечество к Солнцу. Он просто дал людям огонь, чтобы они осветили свои пещеры и увидели убожество своей жизни. Человечество осветило свои пещеры, но ничего нового не увидело. Потом появились лампочки, фонарики и даже прожекторы. Света стало больше, но видеть при нём стало хуже, так появились очки. А человечество всё также не желало видеть убожество своих пещер. Грязи стало, даже, больше. Поэтому, по-прежнему, в ходу были свечки, лампочка «летучая мышь» и по большим праздникам – факелы и бенгальские огни. Люди стремились во тьму, поэтому Прометея не забывали и не давали ему избавленья от цепей. Побаивались, чтобы ещё какой-нибудь дар богов не притащил.

Силы небесные в конкурентной борьбе и соцсоревновании разделили сферы своего влияния на человечество. Заслуги гениев – Богу. Он над схваткой. Плоды гениев – людям, а самих гениев – нечистой силе для вечных мук и испытаний. Прометей не являлся исключением. Огонёк остался людям, а самого Прометея приковали силы тёмные к скале и напустили на него горного орла, сильно упростив для него поиски пищи. Благо, что у Прометея печень была крепкая и здоровая. Да и откуда болезням взяться у прикованного к скале. Ни одной вредной привычки, даже, завестись было негде. Тёмные силы ничего лично к Прометею не имели, но помня божий закон «подобное притягивает подробное», всё-таки приковали, чтобы другим неповадно было. По-другому в этом небесном соцсоревновании было никак нельзя. Если бы не приковали, то, сколько бы героев развелось. Думается, что не меньше, чем стахановцев в более поздние времена. А так, посмотрят люди на Прометея, и пропадает у них желание идти в герои. Опять же огонь людям дал. Конечно, все дальтоники на него обиделись. Им то, всем, зачем цвета радуги. Ну, а уж если кому-то неймётся, то вот он гений Прометей, жив и здоров, только на цепи. Смотри на него и думай, начинать светить или погодить ещё!

Стоит заметить, что человечество пыталось примерять на себя судьбу Прометея и облегчит его участь, особенно мужская часть человечества. К подвигам эта часть не сильно стремилась, в основном безопасную альтернативу каждому подвигу искала и находила. Для спасения Прометея, мужички земные перебили всех горных орлов, оставив воспоминания о них только в Красной книге. Бог, конечно, не мог допустить подобной дисгармонии. Прометею он орла сохранил, а мужичкам, как они и стремились, птичку с успехом заменил алкоголь. Так и пошло. Сначала пару капель за здоровье Прометея, а потом неконтролируемый рост печени. Не надо было орлов трогать. Не они их рождали. Во всём важна соизмеримость. Не надо прыгать через голову. Исключения, конечно, бывают, но для этого надо прыгать каждый день, и даже шест в руки взять, чтобы выше головы прыгнуть. Но для ежедневных прыжков воля нужна, и конечно тот, кто бы её дал, и шест в руки вложил.

Надеждин свою волю проявил. Свободную волю. Созидающую волю. Иначе, зачем ему было махать перед Божьим ликом чистой тетрадкой, мог бы помахать каким-нибудь древним манускриптом и озадачить Господа вопросом: «Почему манускрипт до сих пор никем не читан?».

Он проявил, а остальные насторожились, что дальше будет.

Глава 3

Быть поэтом – это значит то же, Если правды жизни не нарушить, Рубцевать себя по нежной коже, Кровью чувств ласкать чужие души. Быть поэтом – значит петь раздолье, Чтобы было для тебя известней. Соловей поёт – ему не больно, У него одна и та же песня. Канарейка с голоса чужого – Жалкая, смешная побрякушка. Миру нужно песенное слово Петь по-свойски, даже как лягушка. Магомет перехитрил в Коране, Запрещая крепкие напитки, Потому поэт не перестанет Пить вино, когда идёт на пытки. И когда поэт идёт к любимой, А любимая с другим лежит на ложе, Влагою живительной хранимый, Он ей в сердце не запустит ножик. Но, горя ревнивою отвагой, Будет вслух насвистывать до дома: «Ну и что ж, помру себе бродягой, – На земле и это нам знакомо!.

Все застыли в ожидании. И те, кто знал, что к чему, и те, кому было положено знать, и те, кто ничего не знал.

Быстрее всех «на дым» съехались спецслужбы. Для этих служб нет такого понятия как время. Они круглосуточно, круглогодично на боевом посту по спасению родины. Они, не как некоторые неорганизованные граждане, сбивающиеся в большие кучи на вокзалах, автостанциях, аэропортах и других точках «водопоев». Они, службы эти, сбиваются в кучу исключительно по необходимости и по свистку. Так у них положено. Положено, и к этому добавить нечего.

Конечно, от дыма, а больше от шума сирен, проснулись и живущие рядом с библиотекой все представители многочисленных национальностей и целых этносов всех народов мира. Все устремились в сторону шума, дыма и огня. Даже эфиопы, не сильно распространённые в этой стране, сильно переживали за книжное наследие своего великого предка – Пушкина. Шотландцы пытались умыкнуть в дыму, исторический томик, своего великого предка – Лермонтова, татары нацелились на собрание сочинений Куприна. Русские крестьяне пытались умыкнуть редкие книжки Есенина. Но всем наступала на ноги и отбирала прижизненные издания поэтов и писателей русская интеллигенция, чтобы было, так сказать, с чем появиться за границей. Одним словом, дым густо поднимающийся над библиотекой разбудил все дикие племена проживающие рядом с библиотекой. Их сознание стала терзать неведомо откуда появившаяся мысль: «Вот бы сгорело всё это объединяющее народы наследие, тогда можно было бы опять заняться любимым делом – грабежом и разбоем диких соседей». Несколько жуликов с рюкзаками бегали вокруг библиотеки и лукаво причитали: «Всё бренно, можно ничего не спасать».

Надеждин был с ними вполне согласен. До мысли о том, что всё бренно, он тоже дошёл сам. Но свою чистую тетрадь причислять к бренным останкам, он не соглашался ни в какую. Он искал её в думу пожара.

Только те, кто всё знал, рассматривали всю эту земную суматоху с большим вниманием. У них в библиотеке тоже были свои интересы. Они то, как раз, к бренности не имели никакого отношения. Это земное понятие были делом «чисто» земного ума. Они признавали свободную волю земного ума, хоть и смотрели на него снисходительно. Контакт между земным умом и высшим разумом наладил А.С. Пушкин. Это был лучший из земных жизнелюбов и умов. Он так и писал: «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума». Гениальный был ум. Просто умище. Всё объял, ни одного тёмного пятнышка в творческом уме не оставил. Его творческая книга, вся целиком, та же Библия, только от ума и для ума. Те, кто это знал, не позволили обуглиться пушкинскому книжному наследию. Этот гениальный ум, хоть по частям из библиотеки и растащили, но спасли. А разве могло быть иначе, если он всю жизнь доказывая бренность бытия, доказал обратное. Сам себя превзошёл. Поэтому все человеческие умы по нему и сохнут и сходят сума. Праздники празднуют, памятники ставят. Наступит день рождения! С праздником Александр Сергеевич! Наступит день смерти! С концом Александр Сергеевич! А Александр Сергеевич бренности боялся, хотя и догадывался о том, что нет её, и что к «нему не зарастёт народная тропа». Но, он никак не ожидал такой популярности. Все умные писатели, критики и цензоры только о нём, не один уже век, и говорят. Говорят о том, что гениальный ум не может быть бренным. Не понимают они, что нет никакой бренности, что всё это выдумки этого самого ума. Небытиё есть, а бренности – нет. Зародыш есть – всему начало, есть семена новых зародышей, а бренности – нет.

А ум в истории земной жизни – это даже не зародыш, это – состоявшийся факт, который уже давно гуляет сам по себе. Те, кто всё знает, постоянно семафорят нам, чтобы мы, окаянные, не измеряли наши вершины и низины умом куцым, а брали, хоть на вершок, но повыше. Они подсказывают: «Смотрите, рядом с Пушкиным, его вершиной ума и поставить некого, но есть другие авторы и другие книги, которые просто не с чем сравнивать. Они, писатели, не от ума, а от души. Писателем лишь тот себя вправе считать, кто не боится сойти с ума. Тот, кто балансируя на грани, за грань выходит. Среди таких: Батюшков и Достоевский, Гоголь и Лермонтов, Блок и Чехов, Булгаков и Орлов, Горький и Есенин, есть и другие. Их творчество измеряется чем-то другим, отличным от ума. Они за гранью были. Они равновелики. Но вы не унимаетесь, терзаете свой ум, командуя ему: «Ищи смысл жизни». А что есть бренность бытия? Всего лишь бренность мысли исторгнутой умом с поломанной в приёмнике антенной, но воткнутым в розетку. Надеемся, что аналогия понятна. Ум для чего вам дан? Чтоб ручку вы крутили своей настройки, искали мысли тех, кто уж давно за гранью. Они для вас причина. Они первичны».

Итак, Надеждин был велик в своём поступке. Пожаром и наводненьем он мог себя прославить. Ему были гарантированы лучшие минуты теле и радио эфира, первые страницы газет и журналов. Забота полицейских и досада архивариусов ещё уцелевших по всей стране библиотек, что он и их хранилище не затопил, не сжёг. Не каждый день горят библиотеки. Не каждый день воруют книги.

Конечно, зависть к коллегам, внезапно разбогатевшим на списании редких книг, быстро бы вытеснили Надеждина из эфира, страна бы озаботилась о них. Но минимум неделя славы у него была бы. Но он был горд, и во славе не нуждался. Не для того он покупал тетрадь, прятался под столом в читальном зале и проникал в книгохранилище. Он был выше земной славы, на высоту пирамиды из книг и вытянутой вверх руки. Его манили высоты, куда как более значительные. Он рвался доказать, что бренен только ум, отсюда столько книг забытых, но бытие бессмертно.

На пути к этому, он уже нарисовал себя в оси координат как нуль-пространство, как ничто, где нет ни плюса, ни минуса. Раз его, как математика, не поняли, то он решил писать высоким слогом. Он, глядя на дым библиотечный, был счастлив. Он снова ощутил, как поток восходящей энергии вознёс его на пирамиду книг, где он стоял как Прометей, как Бог Олимпа с факелом в руке с тетрадкою своей. И это был восторг. И он готов был сойти сума. Но тут другой поток энергий нисходящих обрушил кубарем его к подножью пирамиды, да так, что шишку он набил на лбу своём и потерял тетрадь.

Вот это точно было чудо из чудес. Откуда начал он, туда упал опять. Всё в равновесие, в покой вернулось. Он это ощутил, прочувствовал, но как другим сказать о том, что понял сам? Вот это стало сверхзадачей для него. Как донести весть о том, что истина одна, ей всё равно – ползёшь ты к ней наверх, иль кубарем катишься к ней вниз. Она одна. Она кругла как шар. Ей всё равно.

Она как глобус. Вверху, внизу и слева, справа – проста как шар и как пузырь из мыла – неуловима. Да истина проста.

Глава 4

Не гляди на меня с упрёком, Я презренья к тебе не таю, Но люблю я твой взор с поволокой И лукавую кротость твою. Да, ты покажешься мне распростёртой, И, пожалуй, увидеть я рад, Как лиса, притворившейся мёртвой, Ловит воронов и воронят. Ну и что ж, лови, я не струшу. Только как бы твой пыл не погас? На мою охладевшую душу Натыкались такие не раз. Не тебя я люблю, дорогая, Ты лишь отзвук, лишь только тенью Мне в лице твоём снится другая, У которой глаза – голубень.

Рядом с библиотекой, в ночное, кромешное время, чуть вдали от суматохи пожарников и сантехников, стояла женщина. Она была вся в чёрном. Её милая головка была повязана чёрным кружевным платочком, а милое личико прикрывала чёрная кружевная вуаль. Её траур венчали две крупные гвоздики красного цвета, которые она держала в руках, скрещенных на тонкой талии.

Какого чёрта этой даме надо было ночью в библиотеке, не знает никто, даже из тех, кому положено. Возможно, что она была супругой одного из пожарников. Супругой, готовой к любому концу своего героя при тушения пожара этих великих книг. Женщины доверчивы, а МЧС давно провозгласило себя министерством героев.

Надеждина вид этой дамы заворожил. Он примерял её траур на себя. Он представил себя лежащем на библиотечном столе, в читальном зале, со скрещенными руками, в которые была вставлена свечка. А рядом с ним стояла она у его высокого лба со своими гвоздиками. Но Надеждин был приписан к другому, не такому героическому, ведомству.

Он содрогнулся от видения такого. И запоздалая мысль, о пережитой близости такого вот исхода, его пронзила. Он вспомнил, как кубарем катился вниз. Конец был близок. Нормальные люди расшибаются падая и не с таких высот, а с простых табуреток. А он уцелел.

Надеждин посчитал это хорошим знаком и поверил в свою избранность. Потом, устыдившись, подумал: «Зачем в это верить, если все мы, люди, избраны». Он притворился «зевакой», мол, тоже, так себе, «погулять вышел». На дым поглазеть, вой сирен послушать. Он начал гулять вокруг дамы. Он рассматривал её со всех сторон. Она была очень хороша.

Надеждин был смелый мужчина. Он начал строить планы с далёкой перспективой, на вечер. Он не спешил. Как минимум остаток ночи и следующий день он был готов её утешать. Была ещё одна причина, он был свободный «художник» – математик, писатель. «Художник» с самой большой буквы. Ибо он ничего больше делать не мог и не хотел. Его вполне устраивала та жизнь, которую он вёл. Но проблема всё-таки была. В эту жизнь не вписывались женщины. Если одухотворённый Надеждин налетал на женский практицизм, то итогом становилась ничья. Две эти силы, не желая себя уравновешивать – отталкивались, вновь становясь чужими людьми. Иногда ему удавалось встретить одухотворённую женскую душу и прилагаемую к ней женщину. Эта женщина, как и он сам не стремилась на кухню, в магазин, в огород. Она не стремилась никуда. Она восхищалась им и в жару, лежа на одеяле, и в холод – из-под одеяла. Такую натуру Надеждина поглощал полностью, как Дункан Маклауд очередную бессмертную душу, легко смахнув мечом головёнку с плеч. Но женщины без «головы» Надеждину быстро надоедали и он с ними жил, большим и сильным другом, но в разных местах. Поглотить самого Надеждина ни одна женщина была не в силах. Нуль – пространство в оси координат – это задача не для женского ума. Но он всё время искал. Он всё время верил в то, что придёт она, его настоящая любовь, и пусть она его проглотит как львица зазевавшегося охотника или как кошка мышку, но только пусть она будет настоящая.

И вот оно свершилось. И где? В библиотеке! Бурная ночь, высокие чувства, пожар и потоп, дым и вой сирен. Наконец, чёрные одежды и красные гвоздики. Надеждин «запал» на траур. Конечно, он не первый из тех, кто бросался утешать молоденьких вдовушек. Но, в этой части своей жизни он не стремился к оригинальности. В этой части жизни он был таким же бесстыжим бестией, как и все остальные казаки по всему миру, ведущие здоровый образ жизни. Он видел потенциальный трофей и ринулся в бой.

Решив утешить её, он начал просто: «Я скорблю вместе с вами, сударыня. Чем я могу помочь вам в вашем бесконечном горе?»

Её ответ его сильно озадачил: «Надеждин, я твоя Муза. Пока, нарушая закон земного притяжения, ты карабкался вверх, меня боги не трогали. Но когда ты в соответствии с этим законом, грохнулся вниз, то содрогнулись и другие миры. Ты, Надеждин, пока пойми одно. Для тебя закон земного притяжения перешёл в закон всемирного тяготения. Этот закон связал нас, как части одного магнита. И это раз. Во-вторых, на пирамиду книг ты уже забрался. Запомни, Надеждин, двух восхождений не бывает. Тебя предупреждаю я. И это два. И, наконец, конечно я готова носить за тобой и ручку и бумагу. Готова я шептать тебе на ухо бессмертные слова, но и ты старайся, ибо что здесь у вас, то и у нас. И это три. Страстей не надо. От вод, огней, дымов и дураков меня уволь… Они меня пугают».

Она вручила ему одну из двух больших гвоздик и утерянную им тетрадь, слегка подгоревшую, пропахшую дымом, с подмоченными страницами, и медленно «уплыла» в туманную и заоблачную даль.

Надеждин стоял в растерянности, если не сказать сильнее – в полной прострации. Муза – это не шутка. Муза для писателя – это всё. Держа в одной руке гвоздику, в другой тетрадь он был похож на царя. Господь смотрел на его непокрытую голову и думал, что бы на неё нахлобучить: лавровый венок, корону или сразу нимб.

Глава 5

Стишок писнуть, Пожалуй, всякий может – О девушках, о звёздах, о луне… Но мне другое чувство Сердце гложет, Другие думы Давать череп мне. … Я из Москвы надолго убежал: С милицией я ладить Не в сноровек – За всякий мой пивной скандал Они меня держали В тигулёвке. Благодарю за дружбу граждан сих, Но очень жёстко Спать там на скамейке И пьяным голосом Читать какой-то стих О клеточной судьбе Несчастной канарейки. Я вам не кенар! Я поэт! И не чета каким-то там Демьянам. Пускай бываю иногда я пьяным, Зато в глазах моих Презрений дивный свет.

Говоря грубым армейским языком начала XXI века, кто-то поставил Надеждина «раком». Это только кажется, что всё произошедшее, смешно. Но вопрос был поставлен ребром: либо ты делаешь то, к чему стремился, либо не делаешь, но тогда чего волну гнал, зачем другие миры беспокоил.

Надеждин понял, что «попал». Попал туда, куда просто так не попадают. А если попадают, но не служат, то выходят только предателями и где-то пропадают. Это не должность в Союзе писателей, где из групповщины родятся «бессмертные» романы о «пастырях и пастве». Это даже не место в очереди к окошку банкомата в банке, где всюду броня, ибо в твоё высокое сознанье никто в мире денег не верит, и всегда готов настучат дубинкой – демократизатором по твоей голове. Это….

Надеждин даже боялся думать над тем, что это. Такую ответственность он вдруг увидел впереди. Он как мог утешал сам себя. Мол, Муза не переложила всю ответственность на него. Она его просила, хоть и требовательно, но только об одном – трудиться над начатой книгой. Она намекала, что у них у Муз – один за всех и все за одного – единый организм. У них там, на верху, малое и великое равнозначно по своей природе, но и малым надо сначала стать. А для этого недостаточно махать чистой тетрадкой стоя на груде книг. Для этого тетрадь заполнит надо мыслью, лучше вечной.

Надеждину стало мучительно стыдно от своих первоначальных мыслей насчёт Музы. Это было кощунство с его стороны, чуть не уничтожившее Дух Святой освятивший его. Но Надеждин, вот чёртов землянин, пьяница, казак и бабник, тут же, хоть и оглянувшись по сторонам, утешил себя мыслью: «Музы навевают мысли нам. Одним мы сочиняем гимны, другим вульгарные стишки. И часто так бывает, что стишок все знают, а гимн никто. А потому и мои мысли могут быть прощены. Я, пока, в оси координат, в нуле, Хотя, какой тут к чёрту нуль, раз Муза посетила». Его охватила усталость и полная опустошённость. Ему было очень хорошо в этой усталости, но как-то, подозрительно покойно, словно покойнику. Такого состояния Надеждин раньше не испытывал никогда.

Для Музы, в состоянии Надеждина ничего нового не было. Она и испарилась только потому, что он был абсолютно пуст, как разряженный аккумулятор дизельной подводной лодки, попавшей в железные сети и долго ерзавшей вверх-вниз, вправо-влево, без всякой возможности всплытия. Так и у Надеждина все донимавшие его мысли, слившись в одну, завели его в сети, в которых он как мог, трепыхался, но наконец, где-то под утро выдохся. По всем земным меркам, ему должно было быть очень плохо, а ему было хорошо. Зевая и падая от усталости, он точно знал, что на самом верху, на самом пике библиотечных книг, его заметил Бог. А что он грохнулся вниз, так-то земное притяжение, которое не хотело его отпускать и грохнуло его тело о библиотечный пол, набив шишку на лбу. Голова Надеждина была пуста, но мысли всё никак не отключались.

Он побрёл впотьмах по городу в поисках уличной скамейки, чтобы присесть на неё, а лучше прилечь. Ноги донесли голову Надеждина к памятнику «чижику-пыжику». Это был одно из последних веяний монументальной скульптуры в его стране. Каждый демократ пытался увековечить свои демократические ценности в мировой истории. В оси координат Надеждина – это был, даже им, плохо различимый низ. Но, рядом с «чижиком» была скамейка, почти падая на неё от усталости и охватившего его сна, он успел подумать, что и в самом низу есть свои плюсы. Скамейка была жёсткой, узкой, с двух сторон увенчана урнами, в одной из которой тлели сигаретные «бычки». Надеждин, уже привыкший к дыму, начал похрапывать. И снился ему сон. Снился ему какой-то большой и светлый человек, со спокойным и добрым лицом, который говорил ему: «Куда ты залез со своими графиками, осями координат и тетрадкой. Вредно, Надеждин, концентрировать мою энергию только в своём теле, не отдавая её на благо всех остальных. Помни об этом, и тогда не будет ни пожаров в библиотеках, ни шишек на лбу».

Пока Надеждин спал, мир вокруг него проснулся. Первым, как и положено, проснулся постовой полицейский. Вообще-то, ему спать было не положено. Но, у них так принято, «на то, что не положено кое-что класть». Ему было положено охранять «чижика – пыжика» и ряд домов, и улиц от ночных хулиганов. Но полицейский, вполне разумно считал, что «чижик» никуда не улетит. Птичка махонькая, металла на неё потрачено чуть-чуть, поэтому, если и улетит, то знакомый скульптор – наркоман мгновенно сотворит нового, ещё лучше прежнего, так как этот «чижик» не ахти какое произведение искусства. Это не Пётр I в Москве. Что же касается домов и улиц, то до прихода в полицию, этот полицейский был военнослужащим, потом пожарником, затем налоговым инспектором и спасателем МЧС. Служа честно, он везде, вместе с пивом «Балтика» впитывал в себя мысль о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих и даже, где бы не работать, лишь бы не работать.

Он, конечно, мог проснуться и сразу пойти сдавать свой пост, но долг для полицейских превыше всего. Об этом даже фильмы показывают о прежних милиционерах или нынешних полицейских – «гуманистах». Об этом даже писатели пишут, особенно когда есть хотят. Поэтому постовой отправился посмотреть на «чижика», не улетела ли птичка к турецким берегам или к китайским в тачке с металлоломом. «Чижик-пыжик» «порхал» на месте, но рядом с ним портя целостную и гармоничную картину мира, дрых какой-то мужик, скрючившись на лавке. Полицейский обошёл его несколько раз, раздумывая будить, аль нет. Если бы этот мужик был похож на бомжа, то постовой бы терзаниями не мучился. Ушёл бы, да и всё. А этот на бомжа похож не был. А раз так, значит либо террорист, либо пьяная сволочь, но по любому – злодей, которого не грех и обобрать. Такие вот земные передряги.

Пока Надеждин во сне, своим открытым сознанием общался с Духом Святым, рядом с ним, уже наяву, у полицейского открылось сознание мелкого жулика. Он ткнул Надеждина в бок, мол вставай пьян, пошли. Надеждин проснулся, протёр глаза несколько раз, пытаясь рассмотреть, что это перед ним за образ в фуражке стоит.

Уместно отвлечься и заметить, что под сенью «чижика-пыжика» Надеждин хорошо отдохнул, хоть и замёрз очень от быстрого пробуждения. Тело его дрожало, а душа сияла. Наконец, он рассмотрел постового и радостно, поняв, что тому нужно, доложил, что он, Надеждин, именно в это утро, трезв необыкновенно. Для подтверждения он дыхнул на полицейского и продолжил докладывать о том, как всю ночь спасал имущество библиотеки находящейся на его, полицейского, участке. А затем, голосом начальника этого полицейского начал вычитывать ему лекцию на тему морали, нравственности и служебного долга, из которой так выходило, что если бы полиция больше думала о счастье народном, то не терпела бы столько лишений и бедствий, сколько на неё сваливается. А при имеющемся полицейском сознании только и остаётся жить по пословице: «пришла беда – отворяй ворота». И теперь, ему полицейскому, так неосторожно разбудившему Надеждина, никуда от этого не уйти, если конечно не поменять старое мышление на новое. Одним словом на полицейском Надеждин оторвался так же как Муза на нём самом. И расстались они почти так же, – друзьями.

Надеждин пошёл домой. Он шёл и думал: «Произошло то, что и должно было произойти. Я лез на пик своих знаний и почти залез, но упал. После падения лучше поспать. Я и поспал. Хотя, я спал и до восхождения. Я как-то, в последнее время, подозрительно много сплю». Это было очень серьёзное открытие, перераставшее в вопрос. Надеждин начал звать Музу и просить дать ответ. И тут, в лучах восходящего солнца, он увидел вора-домушника, лихо карабкающегося с балкона ограбленной квартиры на крушу дома. Надеждину бы заорать изо всех сил: «Караул грабят», а он, как Архимед заорал: «Эврика». Ему стало отчётливо видно, что тот пик, на который взобрался вор, вовсе не вымотал его, а наоборот прибавил сил. Теперь его ожидала суета внешнего мира: убежать от сыщиков, сбыть награбленное, оторваться на малине с красивыми девками. А девки любят рисковых. Для вора всё только начиналось. Внешний мир питал его желаниями, страхами, страстями. Внешний мир начинал играть с вором по своим правилам. Правила эти не оставляли вору никаких надежд на вечную память, но игра стоила свеч. Вору было важно – сегодня, а не завтра. В итоге внешний мир всё равно раздавливал любого, кто решил сыграть с ним в азартную игру. Но ведь азартную, это ли ни пик, на который надо стремиться взойти. А может быть есть пик другой, внутренний. Раздай себя людям. Кого-то защити, о ком-то напиши, кого-то нарисуй, и тогда вся Вселенная устремится помогать тебе. Все те, кто над пониманием личных благ устремятся к тебя, стараясь твои затраты компенсировать своими благами. Но вселенная и внутри тебя. Может быть, эта игра ещё азартней. Но почему-то, совершив хороший поступок, так хочется спать. Он начал дремать прямо на ходу.

Глава 6

Видно, так заведено навеки – К тридцати годам перебесясь, Всё сильней прожжоные калеки, С жизнью мы удерживаем связь. Милая, мне скоро стукнет тридцать, И земля милей мне с каждым днём. Оттого и сердцу стало сниться, Что горю я розовым огнём. Коль гореть, так уж гореть сгорая, И недаром в липовую цветь Вынул я кольцо у попугая – Знак того, что вместе нам гореть. То кольцо надела мне цыганка. Сняв с руки, я дал его тебе, И теперь, когда грустит шарманка, Не могу не думать, не робеть. В голове болотной бродит омут, И на сердце изморозь и мгла: Может быть, кому-нибудь другому Ты его со смехом отдала? Может быть, целуясь до рассвета, Он тебя расспрашивает сам, Как смешного, глупого поэта Привела ты к чувственным стихам. Ну и что ж! пройдёт и эта рана. Только горько видеть жизни край. И первый раз такого хулигана Обманул проклятый попугай.

Надеждин дремал и рыдал в дрёме. Ему снилась полиция, ему снились пожарные. Ему снились библиотекари и сантехники. Ему снились прокуроры и судьи. Ему снились Вооружённые силы иностранных держав. Ему снилась Муза. Он еле доплёлся до дома и упал без чувств на кровать. Над ухом спящего Надеждина пискнул телефон, а спустя полминуты начал жужжать и перемещаться по столу. Он, не отрывая головы от подушки, поймал его рукой и поднёс к уху. Обрывки сна ещё крепко сидели в голове, а слезы блестели на сонных глазах. Настроение было скверное. Душа его металась внутри тела и ругала его за то, что, будучи большим обожателем книг, он их как вандал бросал на пол и карабкался по ним вверх. Он был зол на себя. А когда он был зол, его общение с народом проходило строго по уставам воинской службы. Это был принцип. Он строго произнёс в микрофон телефона: «Полковник Бархударов слушает». От ещё неведомого ему абонента раздалось радостное щебетание: «Серёженька, ты получил мою «эсемеску»».

– Наверное. Сейчас посмотрю. Я ещё сплю» – не особо радостно и бодро, сильно расходясь с воинским уставом, отвечал Надеждин.

– Тогда быстрей читай, и шли ответ. Ну всё, целую. Жду, – продолжилось радостное щебетание.

Надеждин, ещё плохо соображая начал давить на разные телефонные кнопки в поисках «эсемески». «Эсемеска» была кратка, но насыщенна информацией: «Серёжка привет! У меня до 31 августа отпуск. Хочешь, приеду в гости? Если сможешь оплатить дорогу. Целую, Соня». Он зевнул. Сладко потянулся. С удовольствием отметил, что ещё не сильно скрепят кости и не сыпется песок, хотя прожито почти полвека. Ещё всё поднимается и долго стоит. Он ещё может сделать «ласточку» и застыть в этой позе. Он ещё может нырнуть в воду вниз головой и даже прыгнуть в высоту с шестом. Но к встречам на вокзалах, переносу сумок, разговорам с женщиной, он не готов. Он карабкается на самый верх. Он собрался взять новую высоту. Какие тут могут быть женщины. Он посмотрел в окно. За окном было лето. Тёплое, ласковое лето начинающее переходить в осень. Череда тепла и ветреной прохлады, солнца и туч, жары и дождя делали всё вокруг свежим и чистым. Надеждин почувствовал, что ему нужен отдых. Его друзья собирались на фестиваль бардовской песни…

Надеждин отстучал ответ: «Приезжай после 31 августа хоть навсегда» и уже спокойно заснул опять. Ему снилось, как он читает молитву о любви и поёт любви песни: «Люби, Любовь! Люби Любовь! Люби! Своим Великим Чувством Первозданным Ты проникай в людские Души и Сознанья! Наполни Дух Святого Мирозданья Священной Силой Пламенной Любви! Живи, Любовь! Живи, Любовь! Живи! Будь жизненной основой всех основ! Любовью будь Космическое Высшее сознанье! И разум Высший ЕСМЬ Вселенская Любовь!!! Клянусь Всегда, Везде и Всюду в Бескрайней Космоса Дали Любовь Нести! Любовь Дарить! Любовью Жить! Любовью Быть! В Любви Любовью Мир Любви Творить!!!»

Его лицо опять было мокрым от слёз. Плакал не он, плакала его душа. Она парила, где-то рядом с Музой, всматриваясь в тело Надеждина и предрекая ему большой подвиг…

Надеждин окончательно проснулся. Настроение улучшилось. Он, пошатываясь, бродил по комнатам квартиры и думал: «Что это за сон такой. Всё реву и реву, как барышня до климакса. Та тоже всё время течёт и течёт. Надо на воздух». Он знал три гитарных аккорда, но имел удивительно приятный голос, на который и слетались пчёлки из всех ульев. Пчёлки эти потом ему звонили, писали чудесные письма и присылали свои фотографии на память. Надеждин любил всех своих пчёлок, даже тех, которые его жалили и рассматривал их укусы, как профилактику от радикулита. Знание трёх аккордов, голос и несколько песен позволяли ему чувствовать себя бардом. Он позвонил друзьям. Они уже были готовы. Согласие Надеждина обрадовало их. Ему был задан единственный вопрос: «Что будешь пить?». Он сказал, что только коньяк, так как от всего остального у него страшно болит голова. Ему купили ящик коньяка.

Отправляясь на фестиваль, Надеждин имел очень печальный вид. У него болело горло, ныли руки и ноги. Ему казалось, что как морской отлив силы покинули его, оставив отдельные части его тела засыхать на берегу.

И вот, наконец, сосны, ели, белки, костры и море. Надеждин со своими тремя аккордами неплохо вписался в палаточный городок маститых бардов. Сначала он побаивался быть навязчивым автором исполнителем. Но, призыв: «Есть мнение» звучал всё чаще, пустых бутылок становилось всё больше, и он разошёлся не на шутку. С песен он перешёл на матерные частушки и пустился в пляс.

После частушки: «Я свою любимую, да из могилы вырою, похлопаю, пошлёпаю, поставлю кверху попою», барышни перешли на визг, а мужики их ещё крепче обняли. И снова звучал призыв: «Есть мнение». И снова булькало в стаканы, и звучали тосты.

Надеждин был так обессилен предыдущим поиском смысла жизни, что даже не пьянел. Пока все закусывали, он запел старую, забытую песню о русской доли: «Сейчас по Нью-Йорку холодному, а может быть по Лондону, а может по Мюнхену бродит он, смоленский мальчишка Иван…Войной от России отринутый, слоняется по миру он и знает одно лишь о Родине, что Родина есть у него».

После него слово взял Валера. Он запел о своём: «Вспомни как горят костры в лесах, Ветер меж стволов свистит. Брось, дружок, в огонь свою печаль, О прошедшем не грусти. Нам с тобою в мокрый лес идти // Под осенние дожди, Песни недопетые допеть // Или новые сложить…».

Наступила всеобщая одухотворённость, когда всё нипочём, всё высоко, всё сказочно прекрасно. Все так искренни, что точно известно – всё получится. Иначе, зачем костёр, зачем песни, зачем счастливые лица.

Надеждин сгрёб Валерку вместе с гитарой в охапку и заорал на вес лес: «Я люблю тебя Валерка». Заорал и Валерка: «Я люблю тебя и всех». Гитара поскрипывала и попискивала. Надеждин не унимался: «Я тебя так люблю, так люблю…». Он посмотрел вокруг в поисках того, чем он мог бы доказать свою любовь. В ночи горел костёр.

– Валерка, я пойду и сяду в костёр.

– Не садись.

– Нет, я сяду в костёр, – со слёзой в глазу бормотал Надеждин, не выпуская из своих объятий друга.

Пошёл и сел.

Палаточный городок заметно пришёл в движение. Надеждина подхватили сильные женские руки, как наиболее трезвые. В костре осталась традиционная сидушка туриста и часть штанов. Надеждин, повиснув на женских руках, был счастлив. Начался новый отсчёт. Начался прилив сил.

Надеждин осмотрелся и сразу влюбился. Это было небесное создание. С родными для него именем Аня. Так звали его бабушку, которую он запомнил по бутербродам из ржаного хлеба с маслом и черничным вареньем, которое бабушка черпала из больших эмалированных вёдер. Аннушка казалось ему пришелицей из его детства. Такой же сладкой и тёплой, как бабушкино варенье. В мозгу Надеждина выстроился треугольник: бабушка Нюра – варенье – Аннушка. Создание было юное с чистым личиком и тонкими пальчиками, обнимающими гриф гитары. Он забыл всё. Он свернулся калачиком в ещё дымящихся штанах у её ног и сладко заснул. А она пела. Господи, как она пела.

Очнувшись через полчасика, а может быть больше, он обнаружил возле своей головы грязные мужские ноги, а подняв голову увидел такие же руки обнимающие его Аннушку.

Надеждин вернулся в реальный мир, из мира грёз и сказок. Даже его слегка закопченный зад был не в состоянии восстановить баланс мироздания.

Такой голосок, такое личико и грудь не знающая лифчика… Хоть бы руки вымыл… скотина. Но Муза уже была рядом. Она в дыму костра поведала ему, примерно, следующее: «Надеждин, люби этот мир и всех в нём. Одна Аннушка была страстна необыкновенно, и страсть ей не простили. Отсутствие любви и стремление к счастью привели её на рельсы. Другая Аннушка была рассеяна и пролила на эти рельсы растительное масло, но и возможность отмщения не будем исключать. Возможно, эта Аннушка их продолжение. Не мучься над вопросом – какое именно. Просто живи, просто люби. Допустит к телу – хорошо, и не допустит – хорошо. Ты лучше помни то, о чём я говорила раньше…».

Подул ветерок, и образ над костром исчез.

Глава 7

Я сюда приехал не от скуки – Ты меня незримая звала. И меня твои лебяжьи руки Обвивали, словно два крыла. Я давно ищу судьбе покоя, И хоть прошлой жизни не кляну, Расскажи мне что-нибудь такое Про твою весёлую страну. Заглуши в душе тоску тальянки, Напои дыханьем свежих чар. Чтобы я о дальней северянке Не вздыхал, не думал, не скучал.

Итак, в дыму костра, испытывая сильное чувство влюблённости, окружённый божественными музами, Надеждин лежал у ног Аннушки, у ног этого юного существа с ангельским личиком и таким же голоском. Это чудное существо женского рода обнимало другое существо мужского рода, такого же юного возраста, только очень грязное и как ему казалось, абсолютно бездарное. Это мнение наверняка было субъективным. На Надеждине неизгладимый след оставила армия. В армии всех молодых солдат он воспринимал также как детей, только с большими членами. Надеждин знал, что мозги у всей современной дикорастущей молодёжи находятся значительно ниже пупка. Большую помощь в перемещении мозгов молодёжи оказывало государство. Оно показывало в основном «сиски и письки», а гимном страны стала песня: «Хочу такого как…». Но, Надеждин не собирался покидать Аннушку. Её ножки очень ему нравились. Он был готов, даже, потереться о них щекой, как мартовский кот о ноги хозяйки, пока не подвернулась какая-нибудь другая кошечка. В конце концов, думал он, два этих юных существа, в сущности, ещё дети, даже если они, уже и проскочили медовый месяц. Он хотел рассказать Аннушки про телекинез и про Орлеанскую девственницу. Рассказать о том, что первый мужчина – это её будущие дети, и если он был дурачок, то каким бы не был муж, она будет обречена воспитывать дурачков, а муж думать: «Ну, в кого же они уродились?». Он даже готов был сыпать армейскими каламбурами, типа: «дети, зачатые в пьяном алкоголе» или «стране нужны герои, а пиз-а рождает дураков» или «дети фестиваля». Но, передумал, зачем быть занудой и травмировать детские души, тем более, что они вряд ли поймут его.

Надеждин лежал у Аннушкиных ног и ёрзал задом подыскивая ему место по прохладней и размышлял над словами Мызу: «Просто живи, просто люби и помни о том, о чём я говорила раньше…». Он лежал и думал. В его голову лезли формулы и графики. Если божественная Аннушка – это «+», а её ухажер – «-», то он у их ног – полный «0». Но он же и коридор между их мирами. В этом своём нулевом положении он может их поссорить или наоборот сблизить. Для них он вакуум – возможная причина их будущих бед или наоборот их счастья.

Наверное, именно об этом и шептала ему Муза, – думал Надеждин.

Это были новые для него мысли. Он никогда не был ревнивцем, но всегда был готов включиться в азартную игру с другой однополой с ним «зверюшкой» за обладание женским тельцем. А здесь, у костра он сдал все позиции без боя. Он лежал и размышлял над вопросом: «Мужская ревность учит или мучит?». Размышляя, он пришёл к утешительному выводу, что это чувство можно понять лежа у женских ног и глядя вверх, но нужно ли? В конце концов, в равностороннем треугольнике все пути равны, но для разных планов сознания.

Уровень сознания Надеждина явно возрастал пусть невероятным и несколько комичным образом. Сначала его желание озарить всё человечество новым знанием загнала его на пирамиду книг, с которой он так навернулся вниз, что набил шишку на лбу, затем, любовь к другу усадила его в костёр. Он был явно на правильном пути. Путь был не нов. Падали вниз и горели на кострах и до него. Витки его жизни становились явно выше качеством. Более того, имея явный повод ревновать здесь, он устремился туда, к Музе, к её божественной беспредельности. От этого ему было спокойно. Он лежал у ног Аннушки. Горел костёр, пелись песни, пился чай. Покой исходящий от Надеждина охватывал всех. Все было необыкновенно хорошо.

Надеждин вспомнил роман об Аннушке-пулемётчице и её тачанке. Вспомнил и улыбнулся звёздам. Он приподнялся, и прислонившись спиной к Аннушкиным коленям произнёс вечное и нетленное заклинание: «Есть мнение…».

Весь палаточный городок словно ждал этого призыва. Открывалось второе дыхание… Ему, как самому пострадавшему от творческого огня барду, налили обезболивающей жидкости больше всех. Аннушкины колени приятно упирались ему в спину. Она ими шевелила, и Надеждину казалось, что так она гладит его. Он был счастлив. Он хотел говорить. Он произнёс тост: «Мужчина несёт в этот мир свет. Женщина несёт в этот мир любовь. И здесь должно быть равновесие. Если много света, но мало любви – мы, человеки, набивает здоровенные шишки в войнах, катастрофах и трагедиях. Если мало света, то любовь делается слепой, и вновь мы набиваем здоровенные шишки, шарахаясь во тьме. Итак, мы, мужчины – свет, а они, – он повернулся к Аннушке и чмокнул её в обе коленки, – любовь. Так выпьем за то, чтобы любви всегда хватало света, а свету любви».

Открывалось второе дыханье.

Уже помянули родителей и друзей. Уже выпили за детей и за тех, кто в море. Выпили за тех, кого нет с нами и за женщин. Выпили за суровый Север, бескрайную Сибирь и дикие Забайкальские степи. Пили с песнями, с мечтами под ароматный табак курительных трубок и дым дешёвых сигарет. Пили и дымили на одном выдохе – выдохе радости. Выдох заканчивался. Был необходим вдох.

Надеждин влюбился в Аннушку, как пузатый детсадовский карапуз в соседку по кроватке. Но ему было мало её видеть и чувствовать спиной её колени. Он хотел её тело, а если повезёт, то и душу. Он хотел её всю. Его не смущала разница в возрасте. Подумаешь, каких-то тридцать лет. Надеждин занимался своей математикой давно и высчитал, что мужчина не стареет, а созревает. Если, конечно, он мужчина. И если он захотел и влюбился в Аннушку, значит, он созрел. Его не интересовали частности, типа: «седина в голову – бес в ребро» или «старый хрен, а всё туда же». Он был влюблён.

Муза не появлялась. Это давало ему надежду на то, что он на правильном пути. Молчала и душа. Надеждина, слегла, провоцировал лишь ум. Но провокации ума не получали внутри Надеждина никакого отклика. Это было странно. Обычно в нём жили два непримиримых спорщика, и если один пытался летать, то другой его постоянно сдерживал. А в этот раз молчали все: Муза, Разум, Душа и даже ум не досаждал ему.

Надеждин начал восхождение. Ему был нужен вдох…

Глава 8

Верю: завтра рано, Чуть забрезжит свет, Новый под туманом Вспыхнет Назарет. Новое восславит Рождество поля, И, как пёс, пролает За горой заря. Только знаю: будет Страшный вопль и крик, Отрекутся люди Славить новый лик. Скрежетом булата Вздыблят пасть земли… И со щёк заката Спрыгнут скулы – дни. Побегут, как лани, В степь иных сторон, Где вздымает длани Новый Симеон.

* * *

Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха – Всё равно любимая отцветёт черёмухой. Я отцвёл не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли? В молодости нравился, а теперь оставили. Потому хорошая песня у соловушки, Песня панихидная по моей головушке. Цвела – забубённая, была – ножевая. А теперь вдруг свесилась, словно неживая.

На Земле без вдоха никуда, пока вдыхаешь ты в строю и должен делать то, что делает всё человечество. А человечество, напрягая силы, строит светлое будущее. И человечество внимательно следит друг за другом, чтобы ни дай бог, кому-то дышалось легче, чем остальным. Человечество словно боится просмотреть последний вдох своего собрата. А вдруг вдох не последний, а вдруг раздышится. Ну и что, что на пенсии. Давай по правилам, устал бежать, значит, всё: вдохнул – выдохнул и не мешай движению. Так что, последний вдох, ещё под сильным контролем человечества.

Другое дело, последний выдох. Выдохнул и всё. С этого момента ты на земле, уже, почти никому не нужен. Нужным остается только то, что ты после себя оставил. В России в наследство обычно оставляют «это». В борьбе за «это», не раз и не два, скорбящие о покойном люди не успевали ни вдохнуть, ни выдохнуть, а попадали туда же, и уже другие наследники «этого» делили их имущество. Одним словом, вдох делает тебя причастным к человечеству, а с последним выдохом, ты достигаешь полной свободы от него.

Господь Бог недаром дал людям возможность вдыхать кислород и выдыхать углекислый газ. Творец заострил внимание на природном ритме и обмене веществ. В этих же целях он дал людям и смену времён года.

Хотя, Надеждин, занимаясь своей математикой, наблюдал некоторый парадокс. Из его наблюдений так выходило, что самые недисциплинированные народы Господь расселил там, где лето резко отличалось от зимы, а весна от осени. Он сам, как раз жил в такой стране, причём возле какого-то «окна в Европу», из которого постоянно сквозило, и он постоянно его прикрывал. Так выходило, что он был самым ярким представителем самого недисциплинированного земного народа. Шалопаем, одним словом. И жизнь он вёл соответствующую. Такую жизнь, какую собственно и ведёт большинство российского населения под мудрым руководством своих вождей.

С некоторых пор, Надеждина, после больших выпивок, стало донимать похмелье. Этот недуг был похуже сквозняков поднимаемых из «окна в Европу». Как мог он сопротивлялся этому недугу. Даже справился у врачей, что же это за наказание. Ему объяснили, что это вторая степень алкоголизма. Ещё ему объяснили, что ничего страшного в этом нет. Это, хоть и болезненная, но всё ещё конкретная привязка человека к Земле, хотя и подающая надежду на скорый от неё отрыв. С наступлением третьей степени, на Землю, без ста граммов алкоголя, уже трудно смотреть. А дальше, вообще хорошо. Дальше белая горячка и инопланетные персонажи.

После этих слов, Надеждин решил не брать самые высокие алкогольные вершины и отказался от «стахановского» подвига в деле борьбы с зелёным змеем. Трезвея он начал различать всю суровость мироздания. Мало того, что каждый день приходится бриться, раз в месяц стричься, постоянно мыться. Так ещё надо менять и стирать одежду, ходить на работу, платить по счетам и всё это проделывать не в пьяном угаре, а в похмельном синдроме. Тяжело. Какой-то явный паразит сделал всю человеческую жизнь невыносимой. И эта невыносимость явно проступала, когда человек начинал думать о Боге, при этом ещё и бросив пить.

Однажды, хоть и не так давно, Надеждину довелось бражничать с Валаамскими монахом. Монах, как и Надеждин, делал набег на женский пол в городе Санкт-Петербурге. Была середина января. Были красивые женщины, утончённые питербурженки. Всё было строго и чинно. На столе были фрукты и невская рыба. Монах извлекал из своего походного мешка одну бутылку самодельной водки за другой. Такой прелести Надеждин не пил никогда. Водка была настояна на можжевеловых ягодах, собранных в начале ноября, а открыта в ночь перед Рождеством. Душа Надеждина радовалась. Она достигала неописуемых высот. И с этих высот Надеждин всех прощал, всем отдавал долги, всех любил и верил только в хорошее. Надеждину стало, даже, не жаль оставлять монаха одного с красивыми женщинами. У него была ночная служба в виде никому не нужного, но обязательного дежурства во дворце Меньшикова. Надеждин любил Меньшикова, значительно больше чем его Мин-херца, поэтому службу, отдавая дань духу Меньшикова, пропустить не мог. Да и потом, после такой водки он был готов оставить на поруки монаху хоть всех питерских девственниц и исполнить любую службу.

За час до службы, Надеждин, пошатываясь встал, произнёс тост за милых дам и своим красивым голосом пропел напутствие остающимся: «Он по жизни монах, а в душе человек, и он может любить также страстно, но любовь для него непростительный грех, и его он искупить могилой…». Перецеловав всех троекратно, как и полагалось православному казаку, он вышел на улицу. В огнях ночного города искрился снег. Надеждин подошёл к чьей-то легковой машине засыпанной снегом и уткнулся в снег лицом. Надо было трезветь, причём быстро. Пока таял снег, он вспоминал, куда и на чём он должен ехать. В Питер он прибыл совсем недавно и ещё плохо ориентировался во всех его улицах, площадях, дворах и подворотнях. Наконец, снег под его лицом растаял до автомобильной жести. Это означало, что он вновь трезв необыкновенно, и готов к новым подвигам. Собственно, Надеждин мог и не трезветь так радикально. Он всегда достигал цели, причём в любом состоянии, и только достигнув её, часто падал без сил. Но монах разбередил его душу. Он смотрел на женщин так ласково и так нежно, как не всегда удавалось смотреть на них самому Надеждину. Было видно, что монах занят не только небом, но и на земле время проводит не зря. Монах не очень чтил свою церковь, но явственно проступала его любовь к жизни. В ушах Надеждина стояли монашеские тосты: «Славься» и «Долгая лета».

Надеждин шёл по скрипучему, не естественному для Питера, снегу, и размышлял над словами монаха: «Забыли Бога, весь мир забыл. Бога заменили автопилотом». А ведь он прав думал Надеждин. Из года в год одни и те же праздники, одни и те же молитвы, одни и те же поборы. За всех за нас, уже давно думает кто-то другой. Этот другой всё давно измерил и описал. Всё: длительность вдоха и выдоха, площадь материков и островов, длину рек, морей и океанов. Он даже промерил водные глубины и воздушные ямы. Всё обозначил метрами, килограммами, дюймами, амперами, вольтами, децибелами и т. д. Но если всё измерено, описано, изучено, тогда зачем поводырь? Поводыря заменил автопилот. Зачем самому стремиться стать Иисусом Христом, Буддой, Мохаммедом, если есть автопилот, который тебя ведёт за ними. Никаких мыслей о вечности – только направление пути, причём одно – в точку назначения, заложенную в автопилот. Вроде бы мир объединяется, но при рассмотрении его в большую увеличилку, так выходит, что он впадает в хаос.

Мать природа должна вдыхать и выдыхать. На вдохе в голову приходят сокровенные Божьи мысли, на выдохе они становятся песнями, книгами, картинами, скульптурами, домами, фильмами. Кто-то должен вести этот мир, кто-то должен отдавать команды человеческим голосом и отвечать за них. Это тот, кто лучше слышит Бога. А автопилот не слышит ничего. Земля – корабль. И всё должно быть как на корабле. Капитан созвучит с Богом и отдаёт команды. Помощник капитана гоняет нерадивых, тех, кто не слышит капитана, чтобы веселее поворачивались. Штурман ведёт корабль, чувствуя нутром матушку – землю, её ветры, её волны, её мели и глубины, даже мысли. Штурман, он же поводырь, главное действующее лицо любого движения. Он задаёт ритм дыханию, вместе с капитаном и его помощником. Но, штурманов стали упразднять. Дыхание сбилось с ритма. Земля «обиделась». Изменился климат, направления водных течений, время приливов и отливов. Начались катастрофы. Капитаны растерялись, автопилоту команду не дашь. Думы. Думы.

Почему, несколько лет спустя, эти грустные мысли пришли в голову Надеждина летом, возле моря, в кругу друзей и у костра, – никому не ведомо. Сам Надеждин решил, что во всём виноваты Аннушкины коленки и Сонечкина «эсемеска». Он смутно сознавал то, что и сам давно живёт на автопилоте. Просто тогда с монахом, он что-то не додумал, что-то недопонял, хотя жизнь его после тех слов монаха сильно изменилась. Но он по-прежнему вдыхал много, а выдыхал мало. Из его союза с женщинами ничего не выходило, даже удовольствия. Сомнительный отдых для тела при весьма наглядном смятении души, и такой же сомнительный творческий запой для души, при полном истощении тела.

Надеждин вздохнул, потёрся небритой щекой об Аннушкины колени, поднялся и ушёл в лес. Как ему думалось – навсегда.

Глава 9

Песни, песни, о чём вы кричите? Иль вам нечего больше дать? Голубого покоя нити Я учусь в мои кудри вплетать. Я хочу быть тихим и строгим. Я молчанью у звёзд учусь. Хорошо ивняком при дороге Сторожить задремавшую Русь. Хорошо в эту лунную осень Бродить по траве одному И сбирать по дороге колосья В обнищалую душу-суму. Но равнинная синь не лечит. Песни, песни, иль вас не стряхнуть? Золотистый метёлкой вечер Расчищает мой ровный путь. И так радостен мне над пущей Замирающий в ветре крик: «Будь же холоден ты, живущий, Как осеннее золото лип».

Надеждин углублялся в лес всё дальше и дальше. Проходило опьянение, проходила влюблённость, но не наступало и похмелье. Ещё метались в голове обрывки мыслей. Он вспоминал Таню, Соню, Свету, Аллу, Лену, Маринку, Аннушку. Хоровод красивых женщин крепко удерживал его мысли на Земле. А он мечтал взлететь вверх, к Солнцу. Он хотел чистоты и света.

Он шёл и думал, неужели всё растворилось во времени или что-то осталось во времени – воспоминанием. Для него самого растворилось всё. Здесь, с ним, сейчас, не осталось ничего, ни фразы, ни четверостишия. Да и его женщины вряд ли хранят о нём память, хотя бы в том виде, в каком хранила её Моника Левински о любимом президенте США. Зачем все эти сюжеты человеческой жизни, если они уже не радуют и не волнуют. Зачем?

В лесу было хорошо. В лесу было раннее утро. Пели птицы, росли грибы, цветы поворачивали свои яркие головки к Солнцу. Небесные Отец и Мать не оставляли лес и его обитателей своей заботой. Надеждин шёл по миру дикой природы. Здесь всё и всем было дано. Он шёл и думал о том, что если умышленно не убивать комара присевшего испить его кровушки, не зашибить до смерти слепня, укусившего его с той же целью, то жизнь в лесу для его обитателей была бы ещё более прекрасной. Философские размышления привели его к мысли о том, что Отец Бог и Мать Богиня даны всем. И растениям, и насекомым, и животным, и птицам и ему – человеку. Значит, они должны понять и принять друг друга, как джунгли приняло Маугли, а потом и сам Маугли принял джунгли.

Это была новая мысль. Он был сугубо городской житель. В любом городе он чувствовал себя как рыба в воде. Все городские лабиринты были ему известны до «слёз». Общение с городской элитой и городским дном давно сделали из него циника. В городе он чувствовал себя подводной лодкой среди многочисленного народа, который словно вода окружал его. В глубине было хорошо. В глубине, тебя никто не трогал, так как все считали, что ты уже утонул, что кислород тебе уже перекрыли. В глубине можно было обрести счастье. Оно давалось смирением, но гордыня постоянно пересиливала. Она отрывала тело от дна и тащила его наверх. Но стоило оторваться от дна и начать всплытие, как сразу начиналась другая жизнь, в которой были мины, железные сети, подводные тросы и узкие коридоры фарватеров. На твою душу давило радио, телевидение, массовая культура, газеты, журналы и «умные», которые не тонули никогда и вечно плавали на поверхности. На твоё тело давили налоги, квитанции, цены и опять «умные». Но, Надеждин был дитём своего времени, он не знал другой, отличной от городской, жизни. И если бы не друзья, не Аннушка, возможно, что никогда бы и не узнал.

Он блуждал по лесу и с горечью понимал, что вновь попал под раздачу. Эта Аннушка – «Красная Шапочка», со своей гитарой, просто так погулять вышла. А он, Надеждин, от её прогулки, теперь как серый волк бродит по лесу.

Ему стало жаль себя. В голову, почти полностью освобождённую от ночных мыслей лесным воздухом, лезли мысли утренние: «Уйти бы к чёрту на кулички и пожить так несколько лет до просветления и осознания смысла жизни». В его голове, как в детском калейдоскопе мелькали казённые сюжеты всей его жизни и, обрушиваясь в новые, лишали его всякой надежды на счастье.

В лесной глуши его мозг напоминал двухъядерный компьютер. Одно ядро – полушарие головного мозга думало над величием жизни, о достижении святости, о чистоте помыслов. Это полушарие влекло Надеждина всё дальше и дальше в лес. Другое полушарие головного мозга откровенно издевалось над затеей Надеждина и ныло, и звало его обратно к костру. Оно требовало водки, а начинавшие побаливать лоб и затылок, судя по всему, хотели того же. Он сопротивлялся. Он шёл без всякой дороги, перелазил через упавшие деревья, прыгал через небольшие овраги и ямы. О своих полушариях мозга он мыслил непонятно чем, но смотрел на их уговоры отстранённо.

Одно полушарие ему напоминало пример Серафима Саровского, Святого Старца, очень почитаемого и любимого Надеждиным. Другое полушарие, являло пример современной жизни и постоянно разжигаемой истерии СМИ и какой-то МЧС по поводу уединявшихся в лес и пещеры людей. Оно звенело ему в ухо: «Где ты, дорогой мой, видел, чтобы твоих современников уединившихся в леса, оставляли в покое. Хорошо, уйдёшь в лес, а кто будет налоги платить, кто будет место в строю занимать, телевизор смотреть. Тебя легче убить, чем отпустить, чтобы другим неповадно было. Тоже мне Серафимушка. Ему из года в год, монахи на один и тот же камень еду носили, подвиг его поддерживали, а кто тебе принесёт. Тебе только носилки принесут санитары, после того, как пристрелят». Надеждин вспомнил, что действительно так и есть. Совсем недавно бравые полицейские убили одного лесного жителя, не желавшего жить как все, даже в пределах глухой деревни. Надеждин соглашался, но другое полушарие спрашивало его: «А как ты тогда собираешься написать книгу, если хочешь продолжать жить среди чужих мыслей. Как ты можешь найти себя среди других, если эти другие давным-давно заблудились сами. Нет, Надеждин, среди чужого присутствия, которое опустошает тебя, ты ничего не напишешь». Он пытался делать свои выводы. Выводы были не утешительны. Так выходило, что между человеком и раком-отшельником, между человеком и премудрым пескарем уже невозможно было провести аналогию. Более того, Надеждин отчётливо увидел, что и «Лебедь, рак, да щука» доживают последние дни в своём спасительном разладе. Первичной становилась телега, а ей всё равно кого и куда тащить. Была бы команда.

Надеждин всё шёл и шёл. Он шёл вперёд, он решил заблудиться и остаться в лесу навсегда. Вдруг он услышал недовольный женский голос, который истеричным эхом раздавался из кустов. Он ещё не видел говорящую, но, уже отчётливо различал слова. Женщина почти верещала: «Миша, когда я была девочкой, ты мне что обещал. Где?».

Надеждин прислушался, да и как ему было не прислушаться, если он, уже, почти принял монашеский подстриг, в целях спасения человеческих душ. Возможно, что перед ним и была первая душа, которую надо было срочно спасать. Он догадался, что неведомый ему Миша, сорвав первоцвет и совершив телекинез, утратил к объекту обожания всякий интерес. Увы, но, теперь, уже, мадам, видимо стала ему бесконечно скучна. Надеждин слушал и думал над тем, как легче спасать. Судя по телефонной перепалке, далёкий Миша «семафорил» с безопасного расстояния, что теперь перед ней открылись новые возможности, что утрата невинности расширила её горизонты вовсю ширь и высь. Но юную женщину трудно было сбить с толку. Она твердила одно: «Где?». Надеждин с грустью понял, что спасать никого не надо, и что он всего лишь сделал круг вокруг палаточного лагеря. Природу не обманешь. Всё возвращается на круги своя. Целомудрие увлекается пороком, но и порок родит целомудрие. Нет, думал Надеждин, круг не замыкается, он превращается в спираль, а значит всё происходящее не напрасно.

Глава 10

Теперь любовь моя не та. Ах, знаю я, ты тужишь, тужишь. О том, что лунная метла Стихов не расплескала лужи. Грустя и радуясь звезде, Спадающей тебе на брови, Ты сердце выпеснил избе, Но в сердце дома не построил. И тот, кого ты ждал в ночи, Прошёл, как прежде, мимо крова. О друг, кому ж твои ключи Ты золотил поющим словом? Тебе о солнце не пропеть, В окошко не увидеть рая, Так мельница, крылом махая, С земли не может улететь.

Надеждин вновь стоял у костра среди бардов, женщин, мужчин. Именно, вновь. Его не покидало чувство своего длительного и главное полного отсутствия в этом месте. Он видел всё и всех, как в первый раз. Чувство было таким, словно он не из леса вышел, а с Луны свалился. Ох уж эта спираль жизни.

В детстве и юности Надеждин боготворил всех женщин. Он их ассоциировал с милой, доброй и мудрой мамой. Он легко шёл в женские руки, легко пускал слезу, уткнувшись в женские колени или грудь. Став юношей, он, в присутствии женщин, старался уступить им место, стоял, пока ему не предлагали сесть, и даже краснел. Он уступал им даже свою очередь в магазинах, билетных кассах, а увидев женщину в «интересном положении» готов был тащить за ней все её сумки. Но, этот юношеский пыл, любовь, мужское рвение, никто из женщин не замечал. Его забота не трогала женские сердца. Видимо, о тех женщинах, которые попадались на пути Надеждина, так же осторожно и бережно, заботились другие мужчины. В лучшем случае женщины воспринимали Надеждина, как влюблённого юношу, который непременно хочет понравиться. Но как раз нравиться Надеждин вовсе не хотел. Ни девушки, ни зрелые дамы, ни даже старые девы не замечали, что истоки уважения женщин у Надеждина лежат значительно глубже их куцего понимания. Он боготворил женщин, как свою маму, как Марию Магдалину, как Матерь Божью. Он искренне считал женщин умнее мужчин, красивее, но слабее, поэтому нуждающихся в защите и долгих ухаживаниях. В этой мысли юного Надеждина укрепляли Байрон и Пушкин. Два этих великих поэта, тоже считали, что «приятно то, что отдаляет нас от цели. Улыбки, вздохи, встречи у фонтана». Читая их бессмертные произведения, он запоминал целые страницы их сочинений. Он осыпал комплиментами всех знакомых девушек, повторяя: «Всё в вас гармония, всё диво, всё выше мира и страстей…» Девушкам нравилось, но втихаря, как многие годы спустя, понял Надеждин, они держали его за идиота. Большинство девушек считало себя целью, ждущую свою ракету, и, пока он осыпал их комплиментами, все его друзья и приятели весьма успешно и без всяких комплиментов сбивали эти цели на право и на лево.

Надеждин, наверное, так бы и остался девственником, готовым сразу встать на колени при виде женщины и покорно склонить перед ней голову, так и вёл бы монашествующий по духу образ жизни, если бы однажды не появилась цель. Такая цель, не попасть в которую было просто невозможно. И он снялся с якоря. Ему открылись другие грани творчества поэтов – бабников Байрона и Пушкина. Он стал циником. От хамства его удерживал только принцип, что Аве Мария – свято и мама – свято. А остальные – допрыгните сначала. Он стал скучающим повесой, абсолютно равнодушным к женским печалям и радостям, так как понял, что щит родины дыряв насквозь, а ПВО страны давно в «жопе», поэтому защиты против ракет ни у кого нет. Он быстро догнал своих друзей и приятелей по числу поражённых целей. Стал толстоват, лысоват, глуповат, ленив. Одним словом смешался с общей массой, став похожим на болт в гайке. С годами в его голове осталась только одна поддерживающая его мужское достоинство и умаляющая женские прелести байроновская строка: «Вот… богиня средних лет, увы, уже её портрет ничем воображение поэта не пленяет». И если время свидания совпадало со временем дружеских посиделок за пивом, Надеждин всегда шёл пить пиво. Среди его друзей всё чаще звучала фраза: «В нашем возрасте отказ часто предпочтительнее согласия». Надеждин ещё продолжал всматриваться в женские лица, видеть в них хроническую недоласканность, но перестал их жалеть. Слишком широки были цели, как кремлёвские ворота для проходимцев, чтобы ценить попадание в них. Он уже привык и к таким мыслям и к такому отношению к женщинам. Семьи у него не было, хотя любившие его женщины были. Когда Надеждин простывал, или его расшибал радикулит, он, несчастный и одинокий думал о том, что, какая-то «монашка» поставила свечку и за его здоровье.

И вот, теперь он стоял у костра, ничего не понимая, никого не узнавая, как в самый первый день своего рождения. Произошёл его маленький конец света, завершился очередной круг его жизни.

Глава 11

Глупое сердце, не бейся. Все мы обмануты счастьем, Нищий лишь просит участья… Глупое сердце, не бейся. … Все мы порою как дети, Часто смеёмся и плачем: Выпали нам на свете Радости и неудачи. Глупое сердце, не бейся. Многие видел я страны, Счастья искал повсюду, Только удел желанный Больше искать не буду. Глупое сердце, не бейся. Жизнь не совсем обманула. Новой напьёмся силой. Сердце, ты хоть бы заснуло Здесь на коленках у милой. Жизнь не совсем обманула. Может, и нас отметит Рок, что течёт лавиной, И на любовь ответит Песнею соловьиной. Глупое сердце, не бейся.

Надеждин стоял у костра. Он смотрел на огонь. В огне, как в зеркале он видел, что все его попытки восхождения заканчивались падением. Он с новым и странным чувством всматривался в лица людей сидящих вокруг костра. Их лица, раскрасневшиеся от тепла пламени, сияли добротой и были удивительно милы. Ему, почему-то стало страшно стыдно перед ними. Он, рядом с пламенем костра и этими добрыми лицами, вдруг отчётливо ощутил, что уже давно ничего хорошего о людях не думал и счастья никому не желал. А если кого-то и жалел, то только малышей в детских колясках, да их молодых мам, предчувствуя, что если мамы не угробят своих детей, то детей, вместе с мамами угробит государство, в котором им угораздило родиться.

Надеждин, уже, давно чувствовал себя пожарником, заливающим своим равнодушием, как водой, любое горячее и светлое чувство. В его мире все давно были погорельцами, стоящими на сырых головёшках своих надежд без всяких устремлений в будущее. Теперь и сам Надеждин стоял среди обгоревших головёшек своих собственных надежд. Он упал с пирамиды книг, он сел в костёр, он отказал в приезде влюблённой в него Сонечке, он влюбился в Аннушку без всякой взаимности.

Надеждин смотрел на огонь и думал: «Зачем я пошёл в этот лес, зачем я остался один. Так бы плыл и плыл в череде этих сюжетов. Зачем я поднялся над ними. И что теперь, после прозрения, делать?». Надеждин смотрел на огонь, на то, как быстро он превращает хворост в пепел, и как долго ему сопротивляются крепкие дубовые и берёзовые сучья. Его охватило глубокое раскаянье от своей нелепой, бестолковой и никому не нужной жизни. Его настроение передалось остальным. Они тоже смотрели на костёр, не поднимая глаз на Надеждина. Они жались друг другу, словно от холода и молчали. В языках пламени всё всем было понятно.

Люди клялись в мыслях в вечной любви друг к другу, а на их лицах можно было прочесть недоумение и вопрос: «Как же мы жили раньше без всё охватывающей любви, если она – единственная и есть наша настоящая, свободная воля». От этой мысли, затихшая было жизнь у костра от мрачного вида Надеждина, вдруг стала оживать и наполняться радостью. Уже не только костёр, но и солнце освещало родственные души. Всё пришло в равновесие, даже котелок с чаем перестал съезжать с палки и застыл строго над огнём костра. Улыбнулся и Надеждин. Он произнёс куда-то ввысь: «А хорошего всё-таки больше, пусть не на много, но больше. И это самое важное, о чём следует знать и помнить».

Вновь зазвучали песни о том, что человек не царь природы, а её дитя:

«Не покоряй природу – человек Умишком своим куцым. Но ты люби природу – человек, Разумом широким»

Надеждин думал о Боге, о том что, наверное, он благословляет муз на помощь бардам. Вот и он стоит сейчас перед костром, но видит себя в библиотеке, в лесу, парящим над костром. Он явственно осознаёт своё присутствие во всём этом мире. Как это здорово быть везде. Ему стало всё нипочём. Ушли все страхи за завтрашний день, ушли обиды, ушли гордыня и самость. Он смотрел на себя поднявшегося на пирамиду книг с тетрадкой в вытянутой руке и обещаниями данными Богу. Он смотрел на себя у Аннушкиных коленок. Он смотрел на себя бредущим по лесу. Душа его радовалась. Ей явно нравилось это кино.

Надеждин разговаривал со своей Душой. Он спрашивал её: «Чему же ты радуешься?». Она отвечала: «Ты просто жил, ты ничего не успел испортить. Ты….». Умилённый похвалой Души, Надеждин, перебивая её, шептал: «Ты рассказываешь мне сказки, позади меня только дым и пыль…».

Душа утешала его: «Нет, Надеждин, позади тебя мир становится лучше. Мне не стыдно за тебя. Но надо идти дальше. Не останавливайся, Надеждин».

– Куда, – спрашивал Надеждин.

К дисциплине ума, – отвечала ему Душа.

Глава 12

Я устал себя мучить бесцельно И с улыбкою странной лица Полюбил я носить в лёгком теле Тихий свет и покой мертвеца… И теперь даже стало не тяжко Ковылять из притона в притон, – Как в смирительную рубашку, Мы природу берём в бетон. И во мне, вот по тем же законам, Умиряется бешеный пыл. Но и всё ж отношусь я с поклоном К тем полям, что когда-то любил. В те края, где я рос под клёном, Где резвился на жолтой траве, – Шлю привет воробьям и воронам И рыдающей в ночь сове. Я кричу им в весенние дали: «Птицы милые, в синюю дрожь Передайте, что я отскандалил, – Пусть хоть ветер теперь начинает Под микитой дубасить рожь».

Надеждин, уже, парил высоко-высоко. Это было заметно всем присутствующим. Над ним подшучивали: «Из леса он вышел и сразу ушёл». Ему даже перестали наливать чихирь, так как вид у него и без спиртного был абсолютно отрешённый. Зачем же добро переводить. Надеждин был уже так далеко, что даже шутка «мы его теряем» не вызывала улыбок. Утро было тёплым. Костёр жарким. Но, чьи-то заботливые руки вложили в руки Надеждина кружку с горячим чаем и накинули ему на плечи женскую кофточку. Кто знает, где блуждают его мысли. Может быть, на Крайнем Севере среди белых медведей. Может быть его надо согреть.

В облачке пара идущего от чая и аромате женских духов идущих от кофточки вперемешку с дымом костра Надеждин размышлял о бессмертии: «Если вечен мир, то и всё в нём вечно. Не может быть конечным то, что составляет вечность. Мы все входим в друг друга, мы все заполняем и дополняем друг друга, как матрёшки. Ведь это так просто, так наглядно, но как трудно это увидеть и понять. Наверное, Душа права. Наверное, для любого понимания необходима дисциплина ума, но как к ней придти, если дисциплину давно заменила дрессировка и её атрибуты: будильник, тренерский свисток, пастуший кнут, оперативка, планёрка, режимы и прочее. Что-то я в этой жизни совсем ничего не понимаю. А они понимают?».

Надеждин стал внимательно всматриваться в лица людей сидящих и поющих вокруг костра. Он начал прислушиваться к их разговорам, к их песням. Разговоры, как и песни, были обо всём на свете. Особенно его удивляли женщины и женские разговоры. В коротких шортиках, тонких майках на голое тело, они шлёпали босиком по хвое и шишкам, не обращая никакого внимания на комаров, на отсутствие горячей воды и света. Они были счастливы. Счастье читалось на их лицах. Но, при этом, одна говорила о косметическом салоне, демонстрировала свои руки и расписанные во все цвета радуги ногти. Другая, советовала подругам махнуть в океанский круиз. Она убеждала, что непременно надо побыть в океане, конечно, лучше океан пересекать с Конюховым, но он чудак человек, любит одиночество. Третья, изящно выгнув спинку, демонстрировала татуировку сделанную в Париже. Надеждин засмотрелся на неё. В голову пришла новая мысль: «А почему Аннушка?».

Из женских разговоров так выходило, что этим женщинам хорошо везде. И в палатках с комарами и небритыми мужиками, и на круизных лайнерах в вечерних платьях. Они постоянно в своих мыслях дополняли одно другим, осознавая себя везде.

– Они же счастливы, – вновь подумал Надеждин. Эта мысль сильно его «контузила». Он никогда не знал, и не был и не жил со счастливыми женщинами. Он опять размышлял: «Удивительно, они счастливы. А говорят, бабы – дуры. Нет, дуры – это когда существует стойкий ужас оторваться свою задницу от тёплого сортира, или от любимой кухонной плиты. Страх сбежать от глупого мужа, дивана и телевизора. А когда она всегда и везде с тобой рядом – она, почти Богиня для мужчины. Они и есть – богини. Кто, как не богини, будут всю ночь напролёт нагишом купаться. Такие женщины – это наш мужской свет, любовь, гармония и покой». С это высокой ноты, Надеждин обрушился в свои воспоминания. Почему он не видел этого раньше. Почему он проходил мимо таких женщин. Ведь вот он, этот мир. Но это другой мир. А он все эти годы жил в каком-то ином параллельном мире. В мире, где все кому не лень, пытались привязать его Душу ко всему материальному, к этим бренным останкам чужого творчества. Зачем он так жил? Почему не видел другой жизни? Разве обладание один единственный раз женщиной выходящей из моря в лучах лунного света не стоит многих лет лежания с женой под одним одеялом? Ответ ему был очевиден.

Стоило сесть у костра, среди шума сосен, разноцветных палаток и морского прибоя, как забывались все команды дрессировщиков. А его дрессировали материальным миром почти полвека. И он поддавался дрессировке, так же как и другие. Но он никогда раньше не думал, что именно разница в обладании людьми «ветхой недвижимостью» порождает все земные пороки: зло, страх, ненависть, лицемерие, раздражение, ложь, воровство, чревоугодие, самосожаление, гордыню, эгоизм. Зачем всё это? А ведь эти люди, Надеждин обвёл всех взглядом, наверняка и зимой, хоть на выходные, но едут в лес и ночуют в палатках среди белого снега. Разве они дикари? Дикарь скорее он сам, зажатый со всех сторон крепостными стенами материальной сытости. А что ему дала эта сытость? Прирост массы тела, облысение головы и узость мышления от «деревянного» рубля до «зелёного» бакса. От этих мыслей пела уже не только Душа Надеждинаа, но и Муза млела, ласково жмурилась и тихонько мурлыкала. Даже Пегас прискакал посмотреть на это чудо – Надеждина, ибо не каждый день, и даже не каждый год, человек задумывается над своим местом в оси координат мироздания. Всех их радовал несомненный факт – Надеждин начал кое-что понимать, а значит и они, рядом с ним, не зря проводят время.

Больше всех радовалась Муза. Она сомневалась до последнего. Музам в жизни писателей приходится труднее всего. Известный армейский афоризм: «Шиза косит наши ряды», для Муз не пустой звук. Когда Надеждин куролесил в библиотеке, потом сидел в костре, Муза боялась за его разум и поругивала своих сестёр – муз. Она думала, уж не свихнулся ли он от своей математики и литературы. Ей было его жаль. Надеждин был, всё-таки, мужчиной видным, симпатичным, с ним ещё можно было «понемногу пройти огромную дорогу». Муза не хотела взрыва Надеждина, взрыва всех его накопившихся несчастий, бед, зла, ошибок. Это был бы слишком обычный и простой конец многих людей: взрыв – страшный суд – новые пути.

Надеждин, почему-то нравился Музе. Она молилась за него. И вроде обошлось. В народе, как помнила Муза, окончанию дурных метаний и хаоса дают точное определение: «Перебесился». Надеждин, вроде бы, успокоился, перебесился. Да и как ему было не успокоится, если весь естественный отбор на фестивале бардовской песни определялся только гитарой и песней. Здесь не было никакой конкуренции, никакой показухи. Хочешь, ходи с колокольчиком в носу, а хочешь с короной на голове. Хочешь в парандже, а хочешь нагишом.

Глава 13

Но недавно помирились С русским мужиком. Долго злились, долго бились В пуще мы тайком. Чую, выйдет лохманида – Не ужиться вам, Но уж чорная планида Машет по горам». Громовень подняли волки – «Мы ль тусовики! Когти остры, зубы колки – Разорвём в кдлоки»!

Среди леса, среди творческих людей проявлялось всё величие Бога. Господь даёт человечеству возможность познавать многие грани необъятной Вселенной, в том числе и естественный отбор, причём с самого низа. Вот толкая друг друга за место под «солнцем» давятся вирусы и микробы, саранча и тля. Этого «добра» так много, что они ни сами друг друга раздавить не могут, ни другие с ними справиться. А вот два лося сходятся в лобовой атаке из-за красавицы лосихи. Шибанут друг друга рогами – сразу полегчает. И кого рога крепче, тот лосихе и милей, тот её и «танцует». У кого слабее – иди тренируйся до следующего раза. Природа – матушка мудрая. Всех держит в тонусе, но и надежды никого не лишает. Только люди, как-то незаметно выпали из её ласковых, нежных и радостных объятий. Люди пошли своим путём. Они отобрали у природы все права и отдали их службам социального обеспечения и даже служителям культа. Рядом с этими человеческими порождениями, вирусы, микробы, саранча и тля просто отдыхают.

Глубокие размышления Надеждина были прерваны какими-то двумя полупьяными субъектами, пришедшими точно так же, как мошкара слетается на свет, видимо из ближайшей деревни. На их лицах были видны следы мучительной борьбы с алкоголем. Они без всяких татуировок имели на своих лицах массу отметок и рисунков синего, красного и прочих цветов. Попав на праздник жизни, где сильные мужские руки одинаково хорошо владеют и гитарами и топорами, а женщины ходят почти нагишом, но ими только любуются, деревенские мужички явно затосковали и затаились в «здоровом недобре». Но у костра любили всех. Налили и им. Эта простота, с которой деревенских мужиков встретили, простота с которой налили им водки, опять ввергла Надеждина в раздумья. В молодости, бывая в походах и трудовых студенческих лагерях, ему довольно часто приходилось конфликтовать с местным населением, по одному возможному варианту – мордобою. Хотя, спроси его «Что делили?», то ни тогда, ни сейчас он бы не вспомнил. Просто сталкивались две культуры. Одна от земли, от природы. Этой почвенной культуре надо было прорастать, как семени из земли, ей было всё в диковину и всё непонятно. Пусть она была и на «голубом глазу» от вечной российской грязи деревенской жизни и такой же вечной российской безнадёги, но она верила, что всё должно перемениться к лучшему. Она искала, как это может быть. Как может произойти это изменение к лучшему. Ведь семя тянется из Земли к Солнцу. Значит и надежда есть. Но семя всё время было «заражено» и ни черта хорошего не выходило, не прорастало.

Другая культура, к которой принадлежал Надеждин – была культура, замурованная в асфальт. Из этой культуры, сквозь асфальт, крайне редко и с большим трудом что-то пробивалось на поверхность. А если и пробивалось, то асфальтоукладчик и каток всегда были наготове. В культуре Надеждина расти было уже некуда. Там получали знания, но они были очень далеки от деревенской мудрости. В этой асимметрии, позиция Академика Лысенко и его сопротивление генетику Вавилову приобретали совсем иной смысл. Во времена Надеждина, уже, весь мир был против генетических семян и их производных.

Поэтому и врезались эти культуры друг в друга. Мягкая, податливая земля в твёрдый асфальт, и появлялись синяки под глазами, шла носом кровь. Всё было. Обе культуры не видели пограничного стыка. Обе стороны ничего не связывало, а «закатанные в асфальт» ещё и ничему не верили. Они видели в крестьянах только грязные натруженные руки и часто серые, пропитые лица, ничего общего не имеющими с таким понятием, как «кровь с молоком». Для горожан – это были существа, при виде которых надо было сразу креститься и твердить: «Боже упаси от такой доли». А оказывается, нужно то было, всего лишь поздороваться и выпить за знакомство. И всё. Так просто и так сложно, что невозможно додуматься.

Надеждин вновь вернулся к мыслям о естественном отборе. Конечно, – думал он, – естественный отбор среди людей, – это ещё не вершина правды и Божьей справедливости, но уже и не середина. У человека из-за этого отбора ещё бывают проблемы, но его счастье, если они не сильно отличимы от лосиных. Основная людская масса бодается точно так же, как и лось и бычок-первогодок. Чья голова и рога на ней крепче, тот и главный, тот и лезет на самый верх в своей иерархии. Для остальных чащи лесные по жиже, еды поменьше и лосихи помельче. Но вся это премудрость для человека, который хоть раз задумался над своим местом в оси координат мироздания, полная ерунда. Хитро-мудрые люди бегают по своему кругу со своими инстинктами. Они сами себя гоняют, сами себя изводят, но ни в какую не хотят из этого круга выйти.

Надеждин посмотрел на небо. Надеждин посмотрел на воду. Надеждин поискал глазами Аннушку. Ему хотелось её о чём-то спросить. Может быть о том, видит ли она это синее небо и эту прозрачную воду. Но Аннушки рядом не было, и мысль Надеждина текла дальше. А дальше Надеждин задумался надолго.

Он что-то и от кого-то слышал о Падшем Ангеле, который осуществляет альтернативное управление всей Землёй. Падший Ангел решил усомниться в правильности Божьих замыслов и намерений. Бог не стал ущемлять его волю. Усомнился – дерзай. Проявляй себя, доказывай. Мешать не буду, но и помогать, пока до всего сам не дойдешь, тоже не буду… Выбор сделан. Естественный отбор произведён. Вроде и не сшибались головами, не подставляли друг другу ножки. Вроде бы не было никакой конкуренции, что по сути звучит смешно: «Конкуренция с Богом». Падший ангел сам выбрал свой путь, его на него никто не подталкивал. Он взялся «рулить» Землёй. И вот теперь люди своими большими и малыми шалостями вразумляли его, заставляли работать над ошибками и вновь искать дорогу к Богу. То, что Падший Ангел, уже, намаялся с людьми, у Надеждина не вызывало никаких сомнений. Все эти правительства, департаменты, министерства, фонды, корпорации и прочее…, созданное им себе в помощь, люди так завалили своими отходами, что, его, как Ангела, видеть уже никто не хотел. Падший Ангел, наверное, уже, много раз ругал себя за что, что не захотел быть простым наблюдателем, и как все остальные ангелы не вмешиваться в дела людские. А если и вмешиваться, то только в крайних случаях. Он захотел «порулить» сам. От его желания родились массы других рулевых. Все рулили, а корабль стоял. Он бы так и стоял вечно, если бы не Божьи людские Души в своём Со-творчестве и Со-звучие с Богом, не открывали иногда запертые для ангела двери. Так человек помогает иногда Падшему Ангелу. Для Бога ведь и он, хоть Падший, но Ангел.

Надеждин начал размышлять над человеком, как помощником высших сил. Он думал над тем, что если человек слышит Бога и помогает Ангелу, то попран ли здесь закон мироздания. Вроде бы в Святой Иерархии, даже Падший ангел выше любого, самого мудрого, человека. Но, так выходит, что человек может услышать Бога, а ангел, так выходит, не всегда.

Надеждин посмотрел на деревенских мужиков. Им уже было необыкновенно хорошо. Женщины проявляли к ним неподдельный, познавательный интерес и постоянно их о чём-то расспрашивали, а их мужчины пели песни о деревне. Деревенские мужики не оставались в долгу, они, по многочисленным просьбам сыпали местными частушками:

«Полюбила тракториста, Один раз ему дала, Всю неделю сиски мыла, И соляркою сала».

Этот гибрид бардовской интеллигентности и деревенской простоты, даже пошлости, открывал для Надеждина не изведанные им ранее глубины народной жизни.

– Кто-то же всё это сочиняет, кто-то же всё это поёт, – думал он, – А раз так, значит, в мире есть всё, а значит спасёмся. Бог не без милости, казак не без счастья. Всё что требуется от людей – не мешать друг другу, раз даже Господь не мешает Падшему Ангелу.

Надеждин был на пике своего вдоха. Но, увы, вдохнуть полной грудью до конца ему опять не удалось. А за вдохом, как известно, опять следует выдох.

Глава 14

Чорт бы взял тебя, скверный гость! Наша песня с тобой не сживётся. Жаль, что в детстве тебя не пришлось Утопить, как ведро в колодце. Хорошо им стоять и смотреть, Красить рты в жестяных поцелуях, – Только мне, как псаломщику, петь Над родимой страной аллилуйя. Оттого-то в сентябрьскую склень На сухой и холодный суглинок, Головой размозжась о плетень, Облилась кровью ягод рябина. Оттого-то вросла тужиль В переборы тальянки звонкой, И соломой пропахший мужик Захлебнулся лихой самогонкой.

Если бы вдох мог длиться вечно, сколько бы чудных духовных открытий совершил человек. Он бы возносился всё выше и выше. Но, увы, даже самые гениальные люди не могут постоянно вдыхать, не могут перейти грань, за которой беспредельность. По крайней мере, так считал Надеждин. Людям не хватает чуть-чуть. Чуть-чуть, но, увы, и снова выдох. Хотя в этом природном цикле есть несомненная и божественная мудрость. Если бы человек только вдыхал и возносился, то окружающий мир вампиров исчез бы совсем. Пиявкам нечего было бы обсасывать и обгрызать до скелета. Страдали бы литературные критики, мучились бы цензоры, в прострацию бы впало всё мировое правительство. Поэтому-то на Земле глубоко вдыхают единицы, а вот их выдох кормит всех.

Надеждин, хоть и парил на вдохе высоко-высоко. Хоть и видел, уже, сияющие горизонты бескрайней Вселенной и яркие цвета радуги её небосводов, но пришлось снижаться, пришлось выдыхать. Всё пространство вокруг Надеждина, как совокупность тел, хотело есть.

Надеждин очнулся, оглянулся вокруг ища на кого бы выдохнуть. Конечно, его взгляд искал Аннушку. Именно её он готов был вознести своим выдохом, словно авиамоделист восходящим потоком свой планер, на самый верх, на самую большую высоту.

Вдохнув, Надеждин был полон сил, и, был готов к их новой растрате. Ему было не жаль себя. Но, Аннушки рядом не было. Эта юная женщина затерялась где-то среди лесных буреломов. Он подумал о том, что разряд его энергии, как молния может ударить в песок. Ему стало грустно. Ведь молния непременно должна либо расщепить дерево, либо снести к чёрту сарай. Тогда её удар долго помнят и обсуждают удары стихии, и крестятся о том, чтобы и в следующий раз пронесло от такого удара судьбы.

Но, Аннушка упорхнула, пока Надеждин вдыхал. И теперь он испытывал те же чувства, что Иван Царевич к Елене прекрасной и Кощей Бессмертный к зелёной лягушке одновременно. Иван Царевич понятия не имел что делать с лягушкой, но когда она сбросила свою шкурку, Ваня обалдел, увидев красавицу и возрадовался от мысли, что теперь её можно… Это не лягушка. И Ваня поспешил сжечь зелёную шкурку, чтобы лишить Елену всякой возможности вести свою, частную, жизнь. А Елена и сама хотела…, но дать Ване не могла из-за страшного Кощея. Кощей же знал, кто под личиной лягушки и мог сделать с Еленой всё что хотел. Но он её любил, шкурку не трогал. Он любил, но она не хотела. Такой вот треугольник. Ясно в этом треугольнике было одно: Ване она хотела дать, но не могла, а Кощею могла, но не хотела, а значит, она была невинна и битва за её любовь между двумя однояйцовым Ваней и бессмертным Кощеем, вполне понятна.

Надеждин был на стороне Кощея, уж слишком из этой сказки было понятно, что Ваня и вся его родня хочет поднять своё народное хозяйство с помощью Елены, а Кощей хотел только её любви. Но, Елена была бы иностранкой, если бы не стремилась к страданию, не стремилась готовить, шить, да при этом ещё и плясать.

Надеждин любил сказки. Он находил в них сюжеты до слёз похожие на его собственную жизнь. Он не жалел об Аннушке. Её юность больше не волновала его. Она рассыпалась как пепел на ветру. Он был даже рад такому исходу. От его влюблённости до Аннушкиного исчезновения больше ничего не было, но оставалось пространство для хороших мыслей и воспоминаний.

Опыт Надеждина по части женщин, которые были с ним в разное время его жизни, постоянно приводил его к мысли о возвращении крепостного права. И правительство страны было с ним солидарно. Оно уже подумывало как перейти от приватизированного вместе с рабочими и крестьянами народного хозяйства к новым, крепостным, хозяйственным отношениям. Ведь как было хорошо в старые времена. Вся деревня знала отца своих детей – местного барина. А если у барина был сын, то точно был известен и дедушка внуков. Конечно они оба могли расстараться и тогда крепостные девки рожали сразу и сыновей и дочерей и внуков и внучек. Был порядок и, главное прирост крепостных душ. И, по крайней мере, все крепостные семьи знали, кому обязаны.

Потомки бывших дворян, начали посматривать в сторону России. Конечно, они «очеловечелись» за бугром, на них уже лежал налёт цивилизации, но в России девки были лучше, и почему бы за заслуги перед отечеством их предков, снова их «души» не приписать к потомкам. Сласть то какая, опять же земли немерено. Но, с другой стороны, опять царь, опять декабристы, опять Пугачёв, опять те, которых больше… Только это их и удерживало на куцых французских виноградниках, да на австралийских кенгуровых фермах.

А в России был хаос. Мать, новорождённого дитя найденного на улице, кое-как опознать и установить по отпечаткам пальцев на мусорной баке ещё было можно, но вот отца. Кто? Когда? По какому праву? А главное зачем? Местная власть нашла выход, она отвлекала народ проклятыми западными усыновителями. Поэтому Надеждин, если и вздохнул по Аннушке, то очень слабо, как вздыхают родители по своим детям, вдруг увидев у них по кольцу в носу, в языке, в ушах и пупке одновременно. Раньше надо было думать, когда и по какому поводу шкурку сжигать.

Надеждин, хоть и не был причастен ко всем мировым грехам, но было время, когда и он принимал активное участие в их размножении. Возможно, что он так и продолжал бы жить в своём греховном неведении, но в нём текла капля английской крови, которая позволяла в потоке крови русской чувствовать скрытые смыслы английских анекдотов о жизни, а не искать в жизни правду, бездумно следуя утверждениям, что именно в ней Бог. Надеждин знал, что Бог везде и во всём.

Жизнь Надеждина перевернул анекдот об английских проститутках. В России шли очередные перестроечные процессы. Власть грабила, народ пытался бастовать, а Надеждин пытался поменять мировоззрение. Шахтёры жили в палатках, прямо на Красной площади и стучали касками по лобному месту пробивая дуры в Америку. Жизнь била ключом. Надеждин чувствовал себя как рыба в воде в этом всеобщем борделе. Он не мог обманывать не виноватых, а виноватых мог. Он богател на людских страстях и пороках.

Но тут, как говорят, вдруг откуда не возьмись, появился бывший российский разведчик, долго сидевший в английской тюрьме, как советский шпион. За годы отсидки он привык к покою, тишине, английскому чаю и чопорности английских охранников. СССР рухнул, разведчика отпустили домой. Сначала он обрадовался, а потом стал писать письма английской королеве и проситься обратно в Англию. Он так и писал, что та страна, в которую он попал – уже не есть его родина, и в ней он, весь пропитанный английскими принципами, жить больше не может. Королева была не против его приезда. Просьба бывшего разведчика соответствовала её представлению о мире и об английских принципах.

Так вот, у этого нашего разведчика на всякое событие, происходившее в России, всегда был готов анекдот, и не просто анекдот, а и его полная расшифровка.

Выйдут, например, русские женщины на транссибирскую магистраль с тем, чтобы поезда останавливать и мужей поддержать, которые касками по Красной площади стучат или перегородят грудью федеральную автотрассу в тех же целях, и тут же наш разведчик даёт полную раскладку событий. Он смотрит на этих несчастных женщин и со всей английской холодностью и чопорностью, вперемежку с русским куражом и цинизмом, но не переходящим в хамство, он ведь разведчик, а не министр, начинает: «Помню, делал я доклад английскому Премьер – министру. Помню, окно в кабинете было открыто, и в него доносился шум женских голосов. Премьер меня спрашивает: «Что там?». Я отвечаю: «Лондонские проститутки, сэр». Тогда он со всем английским консерватизмом, непогрешимостью английских принципов и большой любовью ко всему человечеству и конечно к проституткам спрашивает: «Мы ущемляем их права?». – Нет, сэр, – отвечаю я, они занимаются любимым делом. – Может быть, они мало зарабатывают, – продолжает он свои расспросы. – Нет, сэр, они довольны своими доходами. – Тогда почему они кричат? – уже надменно, так как мораль соблюдена, спрашивает Премьер. – Бляди, сэр, – завершаю я эту викторину». Потом, наш разведчик, немного подумав, сказал: «Для них это анекдот, а для нас жизнь. Мы все тут бляди, сэр».

Уместно заметить, что в те недалёкие времена, Надеждин со всей страной вдыхал мало, а выдыхал много. На выдохе у него появлялись автомобили, квартиры, роскошные женщины, но вся его жизнь была, напрочь, лишена всяких принципов. Поэтому, короткое «Мы все тут бляди, сэр», Надеждин понял правильно, дословно и буквально. Он не был дураком, чтобы не видеть, как в его стране размножается новая волна холуёв, которой уготовлена участь нового «топлива» в её огромном паровом котле. От общения с разведчиком, Надеждин заскучал. Конечно, всегда полезно общаться с мудрым человеком, знающим на все вопросы правильные ответы, но тогда жизнь приобретает смысл, а вместе со смыслом из неё уходят все страсти, массовые увлечения и тому подобные вещи. Надеждин затосковал до такой степени, что перестал участвовать в размножении людских пороков. Он бросил всё. Он скатился в самый низ жизни и сравнялся с бодрыми массами трудящихся. Но, массы оказались ещё хуже тех, кто их вёл. Вожди эти массы хотя бы стригли, и жили в своё удовольствие, а подстриженные массы только бегали по территории России голыми и ужасно свинячили. Массы Надеждина не вдохновили.

Тогда, Надеждин бросил всех: и вождей и массы и остался совсем один, если не считать математику и литературу. Он начал в цифрах искать буквы, а в буквах – цифры. Это был его первый, настоящий, долгий вдох, приведший его к схемам и графикам, к оси координат и нахождения своего места в ней. Но, Надеждин, отвыкший вместе со всей страной от правильного дыхания, постоянно сбивался с ритма. Он вдыхал и возносился над Землёй к Богу, но как правильно выдыхать абсолютно не понимал, поэтому задерживал дыхание. Но, это было в прошлом. Это было тем, что отразилось на его лице в виде морщин и усталости. Постепенно, он начал кое-что понимать и о выдохе, но стоило ему глотнуть алкоголя, как он напрочь забывал о вдохе.

Вот и сейчас, он сидел у костра, и не дышал. Аннушки не было, как собственно не было и её чумазого, юного друга. Друзья его были пьяны от песен, свежего воздуха и деревенских частушек. И тут, к счастью для Надеждина, ибо задержка дыхания уже грозила ему печальным концом, к нему подсела одна из барышень, которую он заприметил ещё тогда, когда вдыхал. Заприметил он её по тонким пальцам с красивыми ногтями и по обручальным колечкам, которыми они были унизаны.

Надеждин тогда, в своих думах, парил высоко над Землёй, как настоящий Ас. И как Асу самого высокого полёта ему пришло видение при виде этих пальчиков и этих колечек. Видение было простым. Какие могут быть сложности в бескрайней Вселенной. Надеждин отчётливо увидел, как он в дружном боевом строю других асов несётся на огромной скорости в бескрайней Вселенной, и, вдруг ярко загорается свет безымянной звезды. Дружный строй рассыпается, все устремляются к звезде. И только вспышки пламени ударов о звезду освещают глубины Космоса. А на «борту» звезды появляются кольца сбитых асов. Это было в видениях, но теперь Надеждин готов был быть сбитым наяву. Не дышать он больше не мог.

Барышня начала просто: «Вам было тепло в моей кофточке?».

Надеждин стал припоминать, кому обязан и кофточкой, и кружкой горячего сладкого чая, а припомнив, понял, что сети на него уже накинуты. Сладкие и ласковые сети.

Предыдущие видения мешали Надеждину сделать полный выдох. Он ведь был Асом, случайно уцелевшим в обломках мирской суеты. Кроме того, жизненный опыт и большие человеческие традиции подсказывали ему, что сначала мужчина унизывает женские пальчики правой руки кольцами: помолвка, брак, а потом, эти колечки, уже, сама женщина перемещает на левую руку: развод, отступные или даже поминки.

Надеждин был не против опыта и традиций. Он только никак не мог понять главного. В стародавние времена к невинной красавице отдаваемой замуж прилагали ещё и приданное. Честному человеку было что проматывать. А по нынешним временам ни приданного, ни тем более невинности, и как следствие череда длительных и бесконечных претензий на тему погубленной юности, молодости, зрелости, а в перспективе и старости. Этот аспект жизни, Надеждин познал на собственном опыте и думал что он первый, но, оказалось всё значительно прозаичней, надо было сказки Пушкина внимательней читать. Для, со всех сторон, виноватой старухи обратный отсчёт времени не наступает, что на неё не надень. Надеждину, как пушкинскому старику не везло, молодых, золотых и мудрых рыбок он отпускал, а вот молодые старухи его изводили совсем. Поэтому, не будем скрывать, Надеждин женщин боялся. Особенно тех, которые сами стремились к нему. Это был его комплекс мужской неполноценности, но совсем без комплексов на Земле жить нельзя. Не поймут. Как сказал один литературный герой: «С таким счастьем и на свободе».

Надеждин не проявлял к барышне никакого внимания. Но, эта женская душа тянулась и стремилась к нему так упорно, что шансов избежать её объятий у него просто не оставалось. И он, подумав над тем, что костёр погаснет, палатки упакуют в чехлы, праздник кончится, а жизнь продолжится – сдался. Он вернулся в город с ней, а заодно вернулся и к обычной жизни.

Муза по-прежнему, подозрительно молчала. Ну неужели она его совсем не ревнует, страдал Надеждин. Ведь я ничего не пишу. Только и делаю, что шастаю с этой окольцованной полубогиней по ночным казино и ресторанам. Я снова живу чёрт знает какой жизнью. Я выдохнул явно не туда. Но, видит Муза и Бог, я продляю счастье этой женщине.

Надеждин очень много знал о женщинах. Не скажу что всё, иначе ничего не останется другим, но многое. Знал, потому что любил женщин, а они его. С годами, Надеждин стал всё более и более всматриваться в женские глаза и руки. Он с удивлением обнаружил, что женские руки могут быть необыкновенно ласковы. Однояйцовые мужчины, в основном знают женские руки со стороны «народного хозяйства»: носки постирать, еду приготовить, грядки пополоть, а если «народному хозяйству» совсем худо приходится, то и рельсы поносить, окопы порыть, уголька добыть, хоть мелкого, но много.

Всё припомнили: войну и голод. Труд за «палочки» с зари и до зари, Поддержать пришлось и серп, и молот. Оттого и сгорбились они.

Надеждина, эта часть женских обязанностей возложенных на них мужчинами интересовала мало. Он был универсальный солдат, один из тех, кто мог и кашу из топора сварить, и попа щелбаном в лоб обучить и чёрта обмануть. О Надеждине даже недоброжелатели говорили, что он уже прошёл огонь, воду и медные трубы, и что ему осталось ещё сто метров по говну пройти, и он станет хоть Богом, хоть его антиподом. Но сам Надеждин просто хотел быть человеком, справедливо полагая, что Божье Творение не может быть хуже своего Творца.

Надеждин засматривался на женские руки. Он любил их гладить. Он любил, когда они гладили его. Если он попадал в ласковые женские руки, то он как щенок был готов носить за хозяйкой сумки и домашние тапочки, меньше всего, заботясь о том, будет ли она его кормить и вычёсывать блох. Косточку и на улице можно найти, а вот ласковые руки – нет. Но ещё больше его стали привлекать женские глаза. Открытие женской красоты в их глазах Надеждин совершил не сразу и не вдруг. Было время, когда и он был блестящим офицером, и как пелось в современной ему песне: «И я пошёл по всей стране в разнос весь в бабах и в вине, ведь были мужики в цене, хоть плох, да тело». На эту пошлую песню, всю его жизнь накладывались ещё более пошлые афоризмы: «не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки» и т. п. Это был угар. Угар, не знающий ни смены суток, ни смены времён года. Это был дикий российский загул. Это был калейдоскоп тел, вин, побед и поражений. Но и в угаре случаются моменты истины. Это было в Москве. Надеждину было всё нипочём, как и должно было быть молодому дикорастущему капитану Российской армии в форме ВВС, пьяному от буйства столичной жизни и постоянно во хмелю от мысли, что надо будет возвращаться обратно на российские задворки.

Она была старше его. Она была чья-то жена. Она была красива, хоть годы жизни и не щадили её лица. Она была умна. Ему с ней было интересно. Они целовались на всех мостах и под ними. Они обошли все московские театры и кафе. Они даже объехали все пригородные парки. Надеждину было хорошо и смешно от того, что, так как они проводили время, его обычно проводят в начале пути, когда «мальчик дружит с девочкой». Надеждин ещё был бесконечно глуп, собственно как и положено офицеру в личной жизни. Его командировка подходила к концу. Оставалось всего несколько дней. Они сидели в кафе. Был вечер. Они пили красное вино. Пили и пьянели. Надеждин пил как обычно, пока есть, а вино не кончалось. Она пила, как показалось Надеждину от какой-то внутренней тоски. Надеждин, за время их романа, уже сильно подустал от неё, от смены её настроений, от приступов весёлости резко переходящих в грусть и даже злость. И вот, когда, они оба, уже были сильно пьяны, она взяла его за руку и потащила его в дальний угол кафе под лестницу. Там, она, икая и хихикая, задрала своё платье вверх, оставив покрытым им только голову, и стала бормотать: «Ты посмотри, какое у меня ещё крепкое тело…». Потом, она опустила платье, и Надеждин увидел её глаза. Тёмные, глубокие, молодые и бездонные. Они смотрели ни на него, а в него и говорили: «Какие же вы все дураки, что знает о любви молоденькая девушка. Что она может понять и что она может дать. Для неё ещё всё впереди. Она ещё порхает, она принимает ухаживания. А у меня, уже, многое позади. Так любить тебя, как я, тебя не будет никто». И их закружило с новой силой. Надеждин «семафорил» в часть, что вынужден задержаться. Но служба ждала. Долг звал. Командировка закончилась. Они расстались. Оба не хотели верить что навсегда.

То, что женские руки и глаза первичны, Надеждин запомнил навсегда, как и то, что для женщин, видимо не от мира сего, самая большая любовь – это первая и последняя, особенно последняя. Именно в последней любви женщина растрачивает себя полностью, она реализует все свои таланты, она, уже, любит не просто мужчину, а нечто большее в нём. Но это бывает крайне редко, ибо ей привычней накапливать «дурь» и становиться дурой, рабыней или стервой.

И вот теперь, Надеждин пытался в своей окольцованной полубогини найти продолжение той любви. По кольцам на пальцах, по жажде жизни, с которой она растрачивала себя, по опыту прожитых лет, так выходило, что для неё эта любовь тоже могла быть последней. Но это видел только Надеждин. Она же сама, словно в пьяном и беспечном угаре всё порхала и порхала. Это было здорово, хоть и забавно. По её отношению к нему, он видел, что в последние годы своей жизни она жила с разными мужчинами. Единственным постоянным существом рядом с ней, был маленький и чрезвычайно злющий кобелёк, по кличке Шарик. Шарик старел быстрее своей хозяйки, и видимо смотрел на неё так же, как дедушка смотрит на пропащую внучку, влюблено и всё списывая на новые времена.

Мордашка у Шарика была седая. И когда она клала его к себе на колени, он поворачивал свою мордашку к Надеждину и смотрел на него печальными глазами. Как казалось Надеждину, он говорил ему: «Уйди, дай мне дожить с ней свой век, а потом можешь вернуться обратно. Утешить». Шарик жмурился, глаза его закрывались, и он начинал скулить во сне. Она чесала его за ухом. Было видно, что только их союз в её жизни – вечен. Надеждин ушёл…

Глава 15

Любимая! Меня вы не любили. Не знали вы, что в сонмище людском Я был как лошадь, загнанная в мыле, Пришпоренная смелым ездоком. Не знали вы, Что я в сплошном дыму, В развороченном бурей быте С того и мучаюсь, что не пойму – Куда несёт нас рок событий. Лицом к лицу Лица не увидать. Большое видится на расстояньи. Когда кипит морская гладь – Корабль в плачевном состояньи. Земля – корабль! Но кто-то вдруг За новой жизнью, новой славой В прямую гущу бурь и вьюг Её направил величаво. … Теперь года прошли: Я в возрасте ином. И чувствую и мыслю по-иному. И говорю за праздничным вином: Хвала и слава рулевому! Сегодня я В ударе нежных чувств. Я вспомнил вашу грустную усталость. И вот теперь Я сообщить вам мчусь, Каков я был, И что со мною сталось!

Муза ликовала. Надеждин оставил всех ради неё одной. Её женское сердце радовалось. Её заметили. Ей поклоняются. Она нужна. Она делает то, что всегда хотела, для чего была рождена. Она помогает творить таланту и достигать небесных высот.

Звали Музу, ту, которая первая обратила внимание на Надеждина – Каллиопа. Она была прекрасна. Её цвет лица не портили даже длительные сидения за вечным свитком, по которому она с большим усердием водила палочкой для письма, выводя на нём какие-то волшебные и священные знаки для Надеждина, которые он пытался перевести в слова понятные людям. Они почти дружили. Они были близки. Они были счастливы. Надеждин был один на Земле. Музе не с кем было его делить. Надеждин был холост. Но у Музы были сёстры. Эти милые сестрички, глядя на усердие и сосредоточенность Каллиопы, заподозрили и не без основания, что ей сильно повезло. Что их сестра, такая же Муза как и они, нашла земное существо способное слушать, слышать и даже понимать. Сестёр охватила зависть. Ещё бы. Сами они давно «плюнули» на человечество. «Плюнули» с тех самых пор, как человечество определило им место языческих богинь, сделав из них миф и скучные сказки. Вроде бы определение «языческие боги и богини» звучало не плохо и сочеталось со словом «язык». Но с этого сочетания всё и покатилось к чёрту. Человечество разделилось на тех, кто жил до н. э. и после. А с чего бы такое деление?

Миссия, сбивший человечество с толку, так и сказал: «Сначала было слово. И слово было у Бога. И слово было Бог». Он же сказал, что «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. И ещё он говорил «не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерой мерите, такою и вам будут мерить». Он всё правильно говорил и делал, но человечество, как обычно все Его откровения поняло превратно и в своих жаргонных терминах заявило, что место всех языческих богов возле «параши». Эх, люди, люди. Зачем вам слова, зачем вам язык.

Только самые чистые людские души по-прежнему почитали всю историю Богов и всех Богов в истории, у которой не было ни начала, ни конца. Они чтили всех Богов, а значит и себя в них. Так выходило, что Надеждин был из этих людей. Он хоть и мало молился, но всегда вслушивался не только в новостийные программы, но и в космические шумы, и вглядывался не только в женские ноги, но и смотрел на Небо.

Сёстры завидовали Каллиопе.

Сестра Эрато, совершенно бессовестно использовала свою лиру вместо лука и запускала в свою сестру то карандаши, то кисти, то музыкальные смычки отвлекая её от многотрудных занятий.

Сестра Эвтерпа извлекала из своей флейты такие звуки, что остальные сёстры готовы были оттаскать её за волосы, но из вредности к Каллиопе терпели.

Сестра Клио показывала всем что и у неё есть вечный свиток и палочка для письма, а значит и прав на Надеждина у неё не меньше чем у Каллиопы.

Сестра Мельпомена, даже сняла маску и скорчила такую скорбную «рожицу» увенчав её венком из плюша, что на Земле «запахло» серьёзной трагедией. Мельпомене на Земле хватало всего и без Надеждина. Катастрофы, катаклизмы, мелкие аварии, ведущие к большим трагедиям, следовали бесконечно. Но она бы не была бы Мельпоменой, если бы просто так, по-родственному и за кампанию, не принялась «бузить» вместе с остальными сёстрами.

Сестра Полигимния хоть и была тиха, но явно готовила какую-то большую пакость для Каллиопы.

Сестра Терпсихора выделывала танцевальные «па» прямо перед носом Каллиопы, откровенно намекая ей на то, что всё равно уведёт у неё Надеждина.

Сестра Урания пыталась уколоть своим циркулем нежную попку Каллиопы.

Только сестра Талия улыбалась и призывала всех сестёр к юмору и веселью.

Обстановка была накалена. Надеждину на Земле было не по человечески «хреново». Причину он не знал, но следствия чувствовал.

На Небе между сёстрами-музами зрел скандал, а на Земле всё могло повториться как обычно. А обычно человечество хотело как лучше, а выходило как всегда. А всегда человечество поклонялось только «золотому тельцу» пусть и в виде бивней мамонтов, а Богов, причём всех имело только в виду.

Бог – Отец, глядя на своих не в меру расходившихся дочерей, призвал их к совместному обсуждению возникшей проблемы. Бог, он и есть Бог. Чужую волю уважает. Земной отец, если бы у него было столько дочерей, просто бы всех выпорол и выдал замуж за кого попало, лишь бы сбагрить, чтобы они потом мучились и не занимались всякой «дурью». Но на Небе всё не так. Там, на Небе, всё-таки живут вечно и стараются эту вечность не портить, жизнь свою вечную надолго не омрачать. Проще у них всё. Так, лёгкие споры.

Бог – Отец обратился к дочерям по-отцовски, одновременно и сурово и ласково: «Чего разгалделись? Что делите?».

Дочери притихли, и, готовы были успокоиться. Они почитали Отца, побаивались Его, и зря не нервировали. Но вопрос был задан. И Бог-отец ждал ответов.

В некоторой фаворе у Бога-Отца, из-за происходящих на Земле событий, была Мельпомена. Людские трагедии следовали одна за другой. Мельпомена купалась в лучах своей заслуженной славы. Она придумывала всё новые и новые формы венков, могильных плит, каменных надгробий. Она готова была скорбеть за всё человечество, но скорбеть одной ей было скучно. Поэтому человечество, а особенно средства массовой информации, дружно ей подвывали. Мельпомене, в виду её очевидных заслуг, выпало счастье выступать первой. Со страшным, перекошенным множественными трагедиями лицом, обрамлённым траурным венком, через который витиевато тянулась чёрная лента с надписью: «От МЧС. Человечество. Люблю. Скорблю. Помню», она начала по земному просто. Она завыла, зарыдала, стала рвать на себе волосы и восковые листья из венка. Сквозь её горькие, скорбные, трагичные крики и слёзы Бог – Отец услышал: «Моя любимая сестра Каллиопа пригрела на своей груди земного мужчину, которого зовут Надеждин. Он часто рыдает, и это в общем-то всё, что он делает регулярно. Но, он не состоит в пенсионном фонде, он не охвачен сетью медстраха и соцстраха, у него нет счёта в сберегательном банке, он даже не застрахован в ОСАГО. Он не состоит в профсоюзе и в политической партии. Он…». Она задохнулась от скорби, больше похожей на ярость.

– Я… Она искала правильные слова.

– Это всё Каллиопа. Это она учит его, как избегать моих сетей. Это она учит его избегать моих трагедий. Это она вредничает, а не я. Как мне его замочить, вылечить и обуглить?

Сказав всё-то доброе, что накопилось в ней, и что она думала о своей сестре, Мельпомена гордо и гневно прикрыла лицо маской трагедии. Всем сёстрам стало веселее.

Бог-Отец, выслушав одну дочь посмотрел на остальных, что означало: «Давайте дальше!».

Дальше, как ужаленные одновременно «взвелись» Эрато, Клио и Полигимния. Они, хоть и хором, но внятно, в унисон стали тараторить глядя на Каллиопу: «Мы имеем на Надеждина столько же прав, сколько и она. Но сестра мешает нам вдохновлять Надеждина. А из-за этого Надеждин пишет чёрт знает что, вместо того, чтобы писать бравурные гимны, учебники по истории и совершенствовать стихосложение во славу Отечества».

Каллиопа, аж задохнулась от такой клеветы и своего негодования на сестёр. Она, как уверенный в правоте подзащитного адвокат, задала сёстрам вопрос: «А когда вы его затащили на фестиваль бардовской песни, кто вам мешал писать вместе с ним там учебники по истории. Вы, наверное, для большей исторической достоверности напоили его так, что он сел в костёр?».

Сёстрам на мгновение стало стыдно. Они вспомнили обгорелый зад Надеждина и подсмотрели, как он до сих пор мажет его яичным белком. Но отступать они не хотели, и в Каллиопу полетело всё, что оказалось под рукой. Сёстры так «разыгрались», что Богу-отцу пришлось цыкнуть на дочерей. Они притихли. Возникла пауза. Бог-Отец углубился в свои раздумья. Возможно, он думал о будущем зяте. Не многие «смертные» могли так раззадорить его дочерей.

Общее молчание и размышление Бога-Отца осмелилась прервать Талия. Она, улыбнувшись Отцу и сёстрам произнесла: «А я довольна. Исенин такой смешной. Я его люблю не меньше Каллиопы. И вообще вы все, сейчас, такие сердитые и такие смешные, что мы обязательно договоримся». О чём собиралась договориться Талия, нам остаётся только догадываться.

Чуя подвох и возможный заговор, в разговор встряла Эвтерпа. Её лира плохо сочеталась с новомодным земным рэпом. Эвтерпа шла на поводу у человечества, которое, забыв ноты, уже начало забывать и буквы. Эвтерпа была не против полного оглупления человечества, надеясь, что когда все люди станут идиотами, найдётся один гений, и этот гений вновь поднимет над миром её лиру. У неё были виды на Надеждина. Она пропела в духе времени:

Я такая же как они, Я люблю жевать финики, Я ношу такую же тунику как они, Я Надеждина им не отдам, Он мне нужен самой…

Выдав этот стих в духе времени, Эвтерпа провела рукой по струнам лиры, и все отчётливо услышали семь нот слившихся в семь букв – НАДЕЖДА. Это был веский аргумент.

Этот аргумент сильно задел другую сестру – Терпсихору. Терпсихора взвилась со своего места и закружилась на одной ноге. Она имела право. Она была дружна с Эвтерпой. Терпсихора танцевала рэп, на который Эвтерпа вдохновляла человечество. Терпсихора, отирая спиной колонну в свете последних танцевальных наворотов, сводя и разводя ноги, заявила: «Надеждин мой. У него в трудовой книжке нет отметки о том, что он писатель, значит он может быть и танцором. У него вообще нет в трудовой книжке никаких записей, как нет и самой трудовой книжки. А без трудовой книжки он никто, следовательно, он мой. Я буду учить его танцам и точка». Она проделала волнообразное движение руками, подвигала туда сюда шеей и согнувшись в пояснице, лихо распрямилась сделав оборот на 360 градусов.

Бог-Отец подумал: «Эх, хороша дочка. Удалась».

Выслушав своих «лирических» сестёр, слово взяла Урания. Она, так вскользь заметила, что хоть у Надеждина и действительно нет, и никогда не было, трудовой книжки, но свой творческий путь он начала с изучения математики. А это, по её Урании, части. Она распрямила свой циркуль, сделав из него копьё. На всякий случай, все попрятались. Легко играя копьём – циркулем, направляя один его конец в Небо, другой на сестёр, она проговорила, как экскурсовод в планетарии: «Вот там, в Небе, бесконечность и бездна возможностей, а там, она посмотрела на Землю и на сестёр, там…». Она долго подыскивала слова сравнения.

– Там…

И вдруг она произнесла: «Я отказываюсь от претензий к сёстрам. Исенин как шар на бильярдном столе. Кто бы его кием ни шарахнул, он всё равно упадёт ко мне в лузу.

Выслушав всех, Бог-Отец сказал просто и понятно: «Ну что, дочери мои любимые, воля ваша».

Глава 16

Отговорила роща золотая Берёзовым, весёлым языком, И журавли, печально пролетая, Уж не жалеют больше ни о ком. Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник – Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом. О всех ушедших грезит конопляник С широким месяцем над голубым прудом. Стою один среди равнины голой, А журавлей относит ветер в даль, Я полон дум о юности весёлой, Но ничего в прошедшем мне нем жаль. Не жаль мне лет растраченных напрасно, Не жаль души сиреневую цветь. В саду горит костёр рябины красной, Но никого не может он согреть. Не обгорят рябиновые кисти, От желтизны не пропадёт трава. Как дерево роняет тихо листья, Так я роняю грустные слова. И если время, ветром разметая, Сгребёт их все в один ненужный ком… Скажите так… что роща золотая Отговорила милым языком.

Дочки-музы стали чудить. Надеждин впал в депрессию. Ладно бы в творческую, а то просто «по жизни». Надеждин вместе с выдохом воздуха, выдохнул и все свои силы. Он сильно устал, его ничего не радовало, и он ничего не видел впереди, что могло бы его обрадовать. Он уехал из города в лес. Он бродил по осеннему, дождливому, холодному лесу и пытался искать грибы. Он продрог под моросящим и нескончаемым дождём. В корзинке вместе с несколькими груздями лежал шкалик водки. Он свинтил пробку и в два больших глотка выпил её всю. Стало теплее. Он сел на пенёк. Он устал. Он выдохся. Он слишком сильно и впустую горел.

Холодный мелкий дождик, шум качающихся от ветра деревьев, напоминали Надеждину о внешнем мире. Внутренний мир продолжала согревать водка. Он сделал вывод, что водка в таких случаях единственное спасение от холода внешнего мира. Он залез под ель. Её густые и раскидистые ветви не пропускали ни дождь, ни ветер. Надеждину стало спокойно. Он лёг на спину и стал искать причину, вдруг обрушившейся на него внутренней опустошённости. Причину он нашёл быстро. Он решил, что не нужно было отказываться и заглушать свою влюблённость к Аннушке. Нужно было парить на волне этой влюблённости как можно дольше. Чёрт с ней, с Аннушкой – думал Надеждин, – разве она причина его влюблённости. Причина – это его Душа, его Муза, а Аннушка просто милое дитя пробудившее их. А он их предал, он пошёл против них.

Надеждин был сто процентным мужичком. Уж если ему приходила в голову мысль о женщине, а вместе с ней и желание, то всё в Надеждине опускалось ниже пупка и требовало: «Вынь да положи». Раньше срабатывало без последствий. Раньше ему было абсолютно всё равно в кого быть влюблённым и с кем спать. Часто эти женщины и его устремления не совпадали, но его не мучила совесть и он никогда не чувствовал себя пустым и заброшенным. Что-то произошло в нём. Ас Надеждин был сбит. И теперь он лежал под еловыми ветками и смотрел вверх. Ветви ели были так густы, что неба Надеждин не видел. Но он видел, что мир над его головой живёт как ни в чём не бывало. Паучок раскинул паутину и ждёт свою муху, жук ищет место для зимней спячки…

– Как им хорошо, – думал Надеждин, – они обречены Богом всё делать правильно. Правильно ползать, правильно летать, правильно, по своему, по насекомому, жить. Даже если кто-нибудь из них зазевается и станет добычей другого или просто будет раздавлен ногой грибника, то и это будет правильно. Всё у них правильно. А у человека обнаружился интеллект. Ум – «маразум». И с тех пор, никто ничего не может понять. Что правильно? Что неправильно?

– И зачем я растратил столько сил и времени на женщин, которых совсем не любил. Эта запоздалая мысль привела Надеждина к мысли о своём возрасте.

– Раньше, – размышлял он, – я бы перемахнул это событие, как узкий ручей, одним махом, а теперь, – он сбил муху щелчком пальца с лацкана плаща прямо в паутину, – теперь, былое и думы. Для таких как Аннушка я уже старик, для таких как, окольцованная полубогиня, воспоминания о днях минувших, о своих бывших.

Надеждин отчётливо увидел свою жизнь со стороны. В его жизни не было ничего постоянного. Поэтому женщины, хоть и тянулись к нему, хоть и любили его, но в итоге, предпочитали ему, хоть грешного забулдыгу, но понятного им и главное управляемого. Да и Надеждина никого не держал возле себя. Он говорил своим женщинам: «Живите рядом. И это всё». Не вместе, а рядом. Это их и пугало.

Надеждина никого не удерживал. Сам он любил один только раз, ещё в ранней юности, но очень пылко, очень нежно. Это чувство он хранил в самых заповедных уголках своей души, хотя и понимал, что именно тогда и «перегорел».

Потом ему нравились женщины. Он влюблялся. Как правило, он влюблялся, увидев красивую женщину в бедности. Дешёвой, коротенькой сатиновой юбчонки и обтягивающей тонкое тело водолазки или кофточки, было достаточно, чтобы он потерял голову. Он не бросался на этих женщин в стремлении обуть, одеть и украсить драгоценностями. Желающих плодить мифических лярв хватало и без него. Он осторожно и бережно открывал им новые грани жизни. Он их учил говорить, он их учил думать, он их учил любить. С Надеждиным они быстро шли в гору, их двигали вверх на работе, у них появлялись деньги, они начинали нравиться себе и другим. Но, всякий раз, достигнув какого-то своего внутреннего покоя и материального благополучия, они останавливались и не хотели идти дальше. Надеждин говорил им: «Не останавливайтесь, то куда вы пришли, это даже не середина пути». Но, они переставали его слышать. Они начинали считать, что это им самим так свезло, и что это от их женского ума и красоты все блага.

Надеждин начинал скучать и уходил от одних к другим. Какой смыл продолжать, если женщина пришла к своему концу. Благо красивых женщин в бедности вокруг Надеждина было не меньше чем воробьев, встречались среди них и подающие надежды на понимание. Но ему не везло.

Девушка иль дама иль старуха – Содержанье неизменно здесь: На уме одна лишь бытовуха, Чепуха и выгода и спесь. В материнстве чуть мелькнут просветы – Комплекс этот заиграет вновь; На цепи у этого букета Даже их сердечная любовь. Этот комплекс как заголодает – Ты увидишь, будешь сам не рад: Под красою их и обаяньем Зубы безобразные торчат… Владимир Мусин, Санкт-Петербург

После таких потерь, Надеждин понимал, что в мире ничего нового нет и быть не может. Всё уже где-то было и есть. Если здесь и появляется что-то новое, то где-то это уже, давно забытое и старое. И с женщинами всё в точности так же. Кто-то и до него, пытался делать то же самое, так же пытался тянуть женщину на самый вверх, но иссяк, надорвался, и обозвав её «курицей и дурой» ушёл в пустынь, в лес, и ещё чёрт знает куда, лишь бы от неё подальше. Стремление тащить бедную «Дюймовочку» наверх, сохраняется, пока в тебе самом кипят страсти и чувства.

И всё-таки, где-то глубоко в Душе Надеждина жила уверенность, что женщина может быть другом, что она может быть очень мудрой, и что возможно, именно его новая влюблённость станет его большой любовью, так как будет в состоянии понять, чего он от неё хочет. А поняв, она, благодарная скажет: «А давай пойдём вместе. Пойдём не за новым кухонным столом в магазин, а пошагаем к звёздам. Давай удвоим наши силы».

Но, пока таких женщин Надеждин не знал. Даже самые юные, уже, были безнадёжно испорчены родителями, подругами и другими существами.

И вот теперь, лёжа под елью, в осеннем промозглом лесу, он понял, что он «приплыл». И что, видимо, (он оставлял ещё себе надежду), ему не повезло в этой жизни точно также как и многим другим до него. Он был абсолютно пуст. Он не нашёл свою вторую половинку.

– Наверное, здесь не обходится без слуг Дьявола, – думал Надеждин. Ведь кто-то же подводил всех этих дур к нему, кто-то взрывал его чувства, чтобы потом порадоваться и поплясать на их обломках.

Он был абсолютно пуст. Он не нашёл свою половину.

Надеждин тяжело встал и, бормоча себе под нос: «Эх, Муза, Муза, где же ты была…», – пошёл из леса в город.

Глава 17

Там, где вечно дремлет тайна, Есть нездешние поля. Только гость я, гость случайный На горах твоих, земля. Широки леса и вводы, Крепок взмах воздушных крыл. Но века твои и годы Затуманил бег светил. Не тобой я поцелован, Не с тобой мой связан рок. Новый путь мне уготован От захода на восток. Суждено мне изначально Возлететь в немую тьму. Ничего я в час прощальный Не оставлю никому. Но за мир твой, с выси звёздной, И тот покой, где спит гроза, В две луны зажгу над бездной Незакатные глаза.

Надеждин шёл то по железнодорожным шпалам, то по рельсам, с трудом сохраняя равновесие. До города было километров сорок. Можно было ехать на электричке, на автобусе и даже на такси. Но Надеждину было плохо. Дома его никто не ждал. Его, вообще, никто нигде не ждал. На родной земле он уже давно жил вне времени и пространства, без семьи, и без родины. Это его вполне устраивало, но сегодня он был в депрессии.

По пути в город, он зашёл в сельмаг. В магазине он купил пол-литра водки, две большие луковицы и булку «Здоровье». И теперь, шагая по шпалам, он пил водку, закусывая её луком и хлебом. Сделав очередной глоток, он вставал на рельсы и проверял достаточно ли пьян, чтобы не свалиться с них. Монотонность шпал и бесконечность рельс делали своё дело – они успокаивали Надеждина. А мчавшиеся мимо электрички и железнодорожные составы приветствовали его долгими гудками, обдавали ветром и запахом железа вперемежку с машинным маслом. Этот грохот, дрожь земли и запах возвращали городского жителя к жизни.

Наконец, он достиг того блаженного состояния, когда рельсы стали слишком узкими, чтобы на них можно было стоять, а шпалы слишком выпирали из земли, чтобы не запинаться об них.

Интуиция подсказывала Надеждину, что следующий приветственный гудок тепловоза может стать для него прощальным. Он ещё помнил, что ему было плохо, но, в его голове наступило полное затмение, и он напрочь забыл причину своей депрессии. Он даже начал напевать какую-то песенку о водке, железной дороге и встречах на ней. Водка закончилась, но с железной дорогой Надеждин расставаться не хотел. Как былинный богатырь Илья Муромец, он приложил ухо к рельсу, чтобы услышать, что по нему мчится. На его счастье сталь молчала. Он начал «моститься» головой на рельсе и засыпать. Но, его тело абсолютно не желая такого вот конца, упёрлось руками и ногами в рельс и оттолкнувшись от него, кубарем скатилось с насыпи вниз. И без того пьяный Надеждин, скатившись вниз и полностью утратив ориентацию был абсолютно счастлив. В блаженном состоянии он пополз туда, куда было проще, вниз к кустам. В кустах, как партизан в засаде он и задремал.

Проснулся он в сумерках от холода. Дрожь била Надеждина так, что он прижался нижней челюстью к земле, чтобы не стучали зубы. Вставать ему не хотелось. Дрожали руки и ноги, они занемели от холода и слушаться не хотели. Но, голова была абсолютно ясной. Она благодарила сельмаг за хорошую водку и была удивлена этому факту. Голова хотела домой, в горячую ванну. Он несколько раз отжался от земли и почувствовал руки. Потом он несколько раз согнул ноги. Потом долго тёр лицо и уши руками. Зубы перестали стучат. Он вспомнил, что с ним была корзинка, а в ней несколько груздей. Он поднялся на железнодорожную насыпь и обнаружил, что все его страдания приняла на себя его корзинка. Было видно, что корзинка, множество раз, переворачивалась в воздушных завихрениях создаваемых железнодорожными составами. Она хоть и была цела, как и он сам, но была абсолютно пуста и вся в грязи, как и её хозяин. Надеждин обрадовался своей корзинке, как старой и доброй подружке, и, даже больше, так как старых подружек он видеть не хотел. Он схватил корзинку, прижал её к своей груди, точно так же, как маленькая девочка прижимает к себе плюшевого мишку. Он даже отёр рукавом плаща с неё грязь. И, в ночных, кошмарных сумерках, с корзинкой в руках, весь продрогший он устремился домой. На ум навязчиво шла песня: «Опять от меня сбежала последняя электричка, и я по шпалам, опять по шпалам, иду домой по привычке».

В город Надеждин вошёл далеко за полночь. Он не дрожал, а даже наоборот, был горяч и страшно голоден. Выбравшись из экстремальных, полевых, условий Надеждин помянул добрым словом родную власть, разрешившую торговлю спиртным круглые сутки. В эту минуту ему открылась вся истина внутренней политики. Так выходило, что и с алкоголем и без алкоголя она была абсолютно одинаковой, но вот воспринималась по-разному. В эту ночь и с алкоголем Надеждин любил родную власть.

Супермаркетов в его городе было чуть меньше чем жителей в нём, и все они работали круглосуточно. Кроме этого, Надеждин жил недалеко от железнодорожного вокзала, а это значит, что жизнь рядом с ним кипела не переставая. Это значит, что продавщицы из ближайших к вокзалу магазинов не боялись ни чёрта, ни ладана, ни термоядерной войны. Ничего не боялись и все окрестные жители. Про таких обычно говорят: «Совсем нюх потеряли». Да и как его не потерять, если вся его страна в эпоху развитого социализма боролась за чистые туалеты и соглашалась даже на платные в них услуги. Страна, своего добилась, все туалеты стали платными, но народ предпочитал «ходить мимо».

Одним словом, место, где жил Надеждин, было самым центром мироздания, его пупком, входом и выходом, окном. Поэтому вид Надеждина в третьем часу ночи, в грязном плаще, с перемазанными солидолом лицом и пустой корзинкой никого не удивил. И не такое видали. Если что-то и было в нём удивительное, так это то, что в своём наряде он был трезв. Трезвые люди обычно в это время спят, если они конечно не на дежурстве.

Заходя в магазин, Надеждин хотел купить то, что в России не имеет точного определения, а обычно называется: «выпить – закусить», но взгляд его уткнулся в стеариновые свечи. Свечки сделали своё дело. Надеждин решил, что прямо с этой минуты он начинает новую жизнь: никакого алкоголя, строгая диета, никаких женщин, строгая гигиена и здоровый образ жизни. А для этого, как он начал думать, надо непременно купить свечи, много свечей, чтобы увидеть и почувствовать новые запахи, новые звуки и мысли. Чтобы придумать новые слова, чтобы вырваться из уз физического мира и устремиться в мир тонкий, а потом очищенным вернуться обратно. Надеждин, не считая, сыпал свечи в корзину. Чтобы ничем не портить охватившее его чувство он больше ничего не стал брать и устремился к кассе. Он даже зажмурил глаза, проходя мимо стеллажей с водкой и коньяком. Подойдя к кассе, Надеждин полез за бумажником. Бумажника не было.

К счастью Надеждина за кассой дремала одна из его бывших возлюбленных. Она знала его, как и он её до последней родинки, и, хоть пик их романа давно прошёл по причине утончённости души Надеждина и материальности её души, но они продолжали дружить и встречаться.

Надеждин мог устоять перед Соловьём Разбойником, перед Кощеем Бессмертным, но он был абсолютно бессилен противостоять женской красоте. Как только он чувствовал женский зов, в мозг Надеждина врывались слова песни: «Снегопад, снегопад, если женщина просит, бабье лето её торопить не спеши» и он сдавался. Кроме того, один его знакомый, насидевшийся в былые времена в закрытом НИИ, когда они совершали совместный набег «по бабам» и душа Надеждина противилась, говорил: «Брось, мы же бессмертные, и, потом, чтобы в этом мире хоть чуточку подняться, надо очень низко пасть». И они падали. Падали очень низко и не раз.

Противостоять женской красоте и женскому зову, Надеждин не мог. Она, даже не считая свечи, только подозрительно его оглядев, с лёгким чувством ревности, сказала коротко: «Будешь должен». Надеждин понял, что пункт его новой жизни «никаких женщин» можно вычёркивать. Но, оставались другие пункты, не менее значимые.

С корзинкой полной стеариновых свеч он с победным видом шёл домой. В эти минуты он даже не думал о потерянном где-то бумажнике.

Придя домой, он наполнил ванну горячей водой и всюду наставил свечей: на раковине, по периметру ванны, на полу. Их зажигание доставляло Надеждину огромное удовольствие. Абсолютно голый, он лавировал между уже зажженными свечами и грелся в их маленьких огоньках. С математической точностью он избегал ожогов. Он сравнивал огоньки свечей с огнём костра и думал над тем, что «бесконечность развития материи заложена в любой точке пространства». Он думал о том, что бардовский костёр и свечи в ванной комнате, суть одно – бесконечность.

Надеждин осторожно залез в ванну, стремясь не затушить брызгами ни одной свечи. От горячей воды он весь покрылся гусиной кожей. Тело согревалось. Душа парила в облаках пара. Свечи горели. Надеждин верил в начало новой жизни…

Глава 18

Есть одна хорошая песня у соловушки – Песня панихидная по моей головушке. Цвела – забубённая, росла – ножевая, А теперь вдруг свесилась, словно неживая. Думы мои, думы! Боль в висках и темени. Промотал я молодость без поры, без времени. Как случилось-сталось, сам не понимаю, Ночью жёсткую подушку к сердцу прижимаю. Лейся, песня звонкая, вылей трель унылую. В темноте мне кажется – обнимаю милую. За окном гармоника и сиянье месяца, Только знаю – милая никогда не встретится. Эх, любовь – калинушка, кровь – заря вишнёвая, Как гитара старая и как песня новая. С теми же улыбками, радостью и муками, Что певалось дедами, то поётся внуками.

Проснулся Надеждин ко времени, которое на Земле все считают вехой наиважнейшей – к обеду. Если говорить о настроении Надеждина в момент пробуждения, то можно сказать, что оно было «никакое». По-прежнему преобладала «опустошённость», но Душа чувствовала приближение подъёма. Душа чувствовала новый вдох. Вчерашние день, ночь и особенно свечи как будто бы сказали ему, что хватит транжирить себя по пустякам. А ещё кто-то добавил, что раз ты осознал себя в оси координат, то осознавай себя и дальше. Помогай эволюции всего человечества. Предпринимай попытки, не сворачивай с пути.

Для начала Надеждин решил найти утерянный бумажник. Ему было не жаль денег. Ему было жаль фотографию женщины, которой он был обязан своим рождением. Для поиска бумажника ему необходимо было совершить весь вчерашний маршрут по рельсам и шпалам.

Вставать Надежждину не хотелось. Была осень. Было холодно не только на улице, но и в квартире. Родная местная власть ждала понижения температуры до 8 градусов и её устойчивого замирания в этом пределе в течение трёх дней. Но, она, зараза, ночью падала до нуля, а днём поднималась до плюс десяти. Энергетики, вместе с властью были на верху счастья и нещадно грабили граждан, которые, согреваясь, сплошь жгли электричество и газ. Члены верхнего правительства, втихаря, выжимали из народа дивиденды по своим акциям и ещё то, что получило заморское название «бонусы» и «золотые парашюты». Надеждин стойко переносил тяготы и лишения под одеялом и под подушкой. Но зов, вечный зов звал Надеждина подняться. Он быстро встал, оделся и пошёл на железнодорожный вокзал. Электрички ходили часто, поэтому ему не пришлось слоняться по вокзалу.

На перроне Надеждин сразу же увидел роскошную женщину в длинном черном плаще. Вокруг её шеи была повязана шёлковая коричнево-голубая косынка, а длинные светлые волосы скрепляла костяная заколка. Она была блондинка. Надеждин был сразу же пленён её видом. Он вспомнил, что именно этот вид женщин считается вымирающим, а следовательно нуждается в особом уходе и защите. Думая о блондинках, Надеждин ни на минуту не забывал о данном вчера, самому себе обете «новой жизни», но вычеркнуть из своей жизни женщин было выше его сил.

Если читатель считает, что Надеждин слишком много думает о женщинах, значит он, уже, безнадёжно стар или давно женат. А Надеждин, хоть и был уже не первой свежести, но был молод душой и холост. И на женщин он по-прежнему смотрел точно так же, как смотрит на них подневольный курсант военного училища. Надеждин любил женщин. Они не давали ему расслабляться. Именно им он был обязан тем, что его брюки ещё удерживал на талии ремень, а не подтяжки. У него была крепкая шея, сильные руки и жаждущий взгляд зелёных глаз. Женщины знают, что это за взгляд. Исенин был холост по убеждению, а не по несчастью. Он бы давно женился, если бы нашёл ту единственную. Но, как раз в этом ему и не везло.

Надеждину всегда везло в начале, но уже с середины не везло. И в этот раз, ничего нового не произошло. Блондинка села прямо напротив него, вселив в него надежду. У неё были тонкие губы. Надеждин мог пережить тонкие губы. Но, она достала из своей сумочки целый пакет гигиенических салфеток и стала тереть ими своё сиденье. Потом она долго тёрла свои туфли, потом – руки. Надеждину стало обидно и страшно. В борьбе с микробами, она совсем не замечала его. Так выходило, что в её жизни мужчины стоят на эволюционной лестнице ниже микробов, раз их даже не замечают. Он и сам был чистюля, но быть в понимании этой женщины, ниже микроба ни хотел ни в какую.

Уничтожив всех микробов, дама попросила у него зажигалку и пошла курить. Это восстановило, потерянное было равновесие. Надеждин увязался за ней, поправ ещё один пункт своей «новой жизни». Но, увидев дымящуюся сигарету в её иезуитских губах, он ощутил вчерашнюю ночную дрожь и упёрся ладонью в подбородок, чтобы опять не начать стучать зубами и, закашлялся.

Вдоволь накурившись, дама вернулась на место, достала зеркальце и стала «делать лицо». Надеждин остался в тамбуре и совсем впал в тоску. К счастью, была его остановка.

Свой поиск Надеждин решил начать с сельмага. Так как, именно там, он доставал свой бумажник в последний раз, покупая водку. Едва он перешагнул порог магазина, как лицо продавщицы расплылось в улыбке. Надеждин решил, что в этой деревне такая тоска, и так мало народа, что продавщица рада любому покупателю. Продавщица продолжала улыбаться, и не дожидаясь пока он откроет рот, ошарашила его словами: «А я вас уже заждалась. Вы оставили у нас свой бумажник».

Надеждин оторопел. Его устоявшееся и уже начинавшее бродить мнение о людях, было подорвано на корню. Как оказалось, в мире ещё оставались люди высокой души и большой доброты. Он растерялся. Мировое правительство давно травило русский народ вредными пищевыми продуктами: детей – радиоактивными йогуртами, молодёжь – пивом с убийственными добавками, остальных – «бодяжной водярой». Власть в России, набравшись передового опыта из аналитических записок Алена Даллеса, стремилась уморить весь народ, ибо именно за это и под это ей давали деньги, причём, немерено. Власть размножалась, остальные дохли как мухи. В этом вертепе, Надеждин начал задумываться над тем, что академик Лысенко, стойкий борец с генетиками, был не так уж и не прав. От трудов генетиков сдохли даже тараканы. Но в этом магазине он купил хорошей водки, как будто до этой деревни ещё не дотянулась властная рука, а теперь ему ещё возвращали и бумажник.

– Виноват, – искренне произнёс Надеждин, – я совсем забыл, где его оставил. Поэтому, хожу и ищу, просто так «наобум». И, видимо, сегодня мне везёт.

– Наш батюшка сказал бы по-другому – продолжила разговор продавщица, – Он сказал бы так: «Каждому по вере дано будет. Я чувствовала, что вы придёте, и не за деньгами, а за фотографией. Уж больно вы похожи на женщину на ней. А раз так, то это не вы шли, а Господь вас вёл. Я и сама постоянно что-то теряю, но верю в Господа нашего и доверяю ему свою проблему, а он меня ведёт.

– Странная у вас деревня, – произнёс Надеждин, – власть у вас другая что ли, не нашего государства, не развратившая вас. Водка не бодяжная, люди честные.

– У нас не деревня, у нас община. Главный у нас батюшка. Он нас учит так: «Чтобы получить, надо верить, чтобы воистину дать, надо любить». А как же можно красть, когда любишь. А водку мы не пьём, поэтому нам много её не надо. Мы её для приезжих продаём. Они хвалят, как и вы».

Надеждин снова почувствовал, что «налетел» в этом сельском магазине на что-то, такое, потаённо русское, родное.

Он и сам вдруг стал добрее и спросил: «Чем я могу отблагодарить вас?».

Продавщица ответила: «А вы купите килограмм конфет, а я их выставляю в вазе на прилавок и буду всех угощать. И будет в нашей общине день как праздник, особенно у детей».

Надеждину стало тепло и хорошо, и оттого, что эта женщина ничего не просила себе, и от мысли, что он прикоснулся к какой-то не земной чистоте и пониманию жизни. А такие слова, как конфеты, праздник, вернули его в своё детство. Глаза его заблестели от воспоминаний. Он купил мандарин, конфет, печенья, яблок и пряников. Ему ещё никогда не хотелось быть столь благодарным. Вместе с продавщицей он всё бережно разложил по вазам и поставил на стол. На столе лежали книги для обмена и чтения. Приходи и бери, только оставь запись о том, какую книгу взял.

Надеждин расчувствовался. Его мозг отказывался верить в то, что он видел. Во всех ближайших деревнях в магазинах, вместе с бодяжной водкой, продавали гробы, венки и памятники. Власть вещала в новостийных телепередачах, что она создала народу максимум комфорта. В одном магазине можно купить всё: и чем отравиться и где упокоиться. Надеждин называл эту власть – тварями и скотами, но деваться от неё было абсолютно некуда. Так он считал. Но, оказывается, ещё остались островки… Надеждин поклонился продавщице и молча вышел из магазина.

Пока Надеждин ждал электричку, в его голову приходили мысли о родине. Это были редкие мысли и редкие минуты счастья, в которых он любил свою родину, как хороший сын любит своих родителей. Он думал о том, что благодаря таким людям, как в этой общине и существует Россия. Благодаря таким людям и он со – звучит России. Их милосердие передалось и ему. Он, как и они, зазвучал в унисон в одной большой любви ко всему на свете. Он думал о том, что именно такие моменты так тянут на родину с чужбины, и о том, что, наверное, память о таких моментах и называют ностальгией. Наверное, именно, этих людей приносят в Россию аисты, чтобы они делали её лучше. Но, короткое счастье Надеждина вновь заканчивалось, как и новый вдох. Подошла электричка. Надеждин сел в неё и поехал туда и к тем, кто родился под российскими лопухами, репейниками и прочими сорняками и из-под них же управлял этой страной.

Глава 19

Жизнь – обман с чарующей тоскою, Оттого так и сильна она, Что своею грубою рукою Роковые пишет письмена. Я всегда, когда глаза закрою, Говорю: «Лишь сердце потревожь, Жизнь – обман, но и она порою Украшает радостями ложь. Обратись лицом к седому небу. По луне гадая о судьбе, Успокойся, смертный, и не требуй Правды той, что не нужна тебе». Хорошо в черёмуховой вьюге Думать так, что эта жизнь – стезя. Пусть обманут лёгкие подруги, Пусть изменят лёгкие друзья. Пусть меня ласкают нежным словом, Пусть острее бритвы злой язык, – Я живу давно на всё готовым, Ко всему безжалостно привык. Холодят мне душу эти выси, Нет тепла от звёздного огня, Те, кого любил я, отреклися, Кем я жил – забыли про меня. Но и всё ж, теснимый и гонимый, Я, смотрю с улыбкой на зарю, На земле, лишь близкой и любимой, Эту жизнь за всё благодарю.

В городе его никто не ждал. Его городок с миллионным населением был близок к состоянию двух других древних городков: Содому и Гоморре. Причины для этого были веские. В Соединённых Штатах Америки разразился финансовый кризис. В его глухом, по меркам Нью-Йорка и провинциальном российском городке, отключили тепло, а из кранов перестала течь вода. Телерадиовещание связывало эти события с американским кризисом, с загадочным словом «ипотека». Одна шестая часть суши, плохо заселённая человечеством, это мудрёное слово услышала впервые. «Умные» телеведущие говорили, что это то же самое, что и местный ЖЭК, только там, за бугром. Хапнули много и слиняли, а мы, теперь будет страдать, ибо от страданий нам отвыкать никак нельзя, а их «ипотека» – это теперь наше новое страдание.

Телеведущим было виднее, они каждый день общались с министрами соцразвития, региональной политики, образования, МЧС и даже, с президентом. Народ им верил, ибо они были аккредитованы при правительстве, а значит ели из тех же мисок, а значит, знали все их мысли. Народ им верил, но молился за американцев, ибо так выходило, что пока Америка из кризиса не выйдет – ни тепла, ни воды в их городке не будет. Но, тут случилось самое страшное. Погас свет.

Надеждина мало интересовал американский кризис и связанные с ним российские трудности. Тяготы и лишения он научился стойко и мужественно переносить в прежние годы. Он ещё был вполне здоров и поэтому жизнь в России была ему в кайф. В России по настоящему плохо было больным и детям, остальные в ней ухахатывались. Что касается американского кризиса, то он и без математики догадывался, что от него плохо только тем, кто хранил украденное у российского народа – там в США. А там хранили свои капиталы только члены российского правительства и прислуживающие ему олигархи. Надеждину их было не жаль. У самого Надеждина бодро шагающего в массе трудящихся, зарплата, а вместе с ней и капитал были такими маленькими, что в исторические времена, даже, Карл Маркс его бы не заметил и не написал бы своих бессмертных книг, а во времена современные, даже аборигены в набедренных повязках проткнули бы своего вождя деревянными копьями, если бы он им отдавал столько из их общей добычи. Но аборигены жили в Австралии, а рядом с Надеждиным жили племена ещё более дикие. У этих племён не было ни своего Карла Маркса, ни своих аборигенов. Народу, из которого происходил Надеждин, было всё глубоко «по хрену». Он был свят по определению. Он не любил ни денег, ни вождей, ни себя. Ему было всё равно. По крайней мере, так думал Надеждин, пока не погас свет.

Произошёл крайний случай. Сначала Надеждин отнёсся к этому событию радостно. Без воды, без тепла и без света из-под одеяла можно совсем ни вылезать. До весны ещё далеко. Спи себе, соси лапу как мишка косолапый, в наступившей тишине. Он даже решил, что это добрые ангелы дают стране передышку в связи с американским кризисом. Чтобы народ впотьмах успокоился, проникся любовью к своим вождям, которые свою страну до кризиса не довели, а только в него интегрировались. Но, покой длился недолго. Бог, конечно, не спал, но черти были проворней. Первый день без света, воды и тепла народ в городке пережил радостно, как и сам Надеждин. До срока закрылись магазины, офисы, предприятия. Из школ разбежалась по домам вся детвора. Весь народ радостно спешил домой. А что дома? Тишина и холодрыга. Что делает Америка по выходу из кризиса – не слыхать. Кто в кого врезался, и кто кого пристрелил – не видать. У какой Анфисы грудь больше, а у какой зад крепче – не понять. Потух голубой экран. Вместе с этим «окном в мир» погасла и вся городская жизнь. Весь её досуг и отдых. Это был стресс для горожан. Они искали выход. Они лезли под одеяла. Они обнаруживали там друг друга. Мужья жён. Жёны мужей. Мужья, гладя округлости своих жён, вспоминали телеведущих, а жёны лишённые всех телесериалов сразу были готовы на всё. У них прошли все циклы, климаксы, головные боли и другие болезни, ибо их лишили рекламы таблеток и тампонов.

Большинство горожан, внезапно обнаружив друг друга, и второй день занимались тем же, что и в первый. Не скучали даже дети. На их памяти такого события ещё не было. В сотовых телефонах ещё оставались не разряженными аккумуляторы, и они сигнализировали друг другу самые разнообразные новости, в основном связанные с уважительными причинами отлынивания от учёбы.

Надеждин, высунув из-под одеяла только нос, блаженствовал. Иногда он вставал. Одевался. Зажигал свечу, брал перо и писал. Он мыслил, от него шёл пар.

Но, за два дня без телевизора народ удовлетворил все свои инстинкты и заскучал. На третий день без света и телевизоров, народ начал собираться в кучки, группы и даже толпы. К Надеждину повалили гости. При свечах на кухне они вели «кухонные разговоры» о том, что эта сволочь, не только развалила страну, распродала все энергоресурсы страны, но украла и электроны бегущие по проводам. Надеждин, вдруг, отчётливо понял, что с электронами местная власть явно переборщила, а местные энергетики явно проявили неразумную инициативу, в надежде получит очередные ордена и бонусы за борьбу с народом. Телевещание надо было оставить. Тут власть недоглядела. Видимо, думал Надеждин, она в то время, когда отключали свет, смотрела фильм о нашем славном корабле «Варяг» и сверяла его сюжет с очередным аналитическим докладом ребят из Лэнгли, ожидая и надеясь, что и российский народ, встав в полный рост у погасших экранов телевизоров, с громкой песней об американском кризисе, тихо потонет под рукоплескания иностранных держав. А эти державы, в свою очередь, компенсируют активным членам местной власти, участвующим в «утоплении», потери за утраченных ими подданных, щедро наделив их кошарами, где-нибудь в австралийской глубинке, рядом с живучими аборигенами или в Африке, ближе к бедуинам, ибо и те тоже достали «приличных» людей. Но что-то пошло не так, погас свет, магия кончилась, Варяг оставался на плаву. Народ, это вроде бы покорное «быдло», как утверждал тот, кто разваливал энергетику страны, вдруг прозрел. Без телевизора и искусственного света, он глубоко задумался о том, что Америка с её кризисом чёрт знает где, а света нет в их городке, а до белых ночей ещё далеко. И в этой кромешной темноте не понять, толи мосты развели, толи опять свели.

Кухонные разговоры грозили перейти в открытое восстание. Народ начал вспоминать Спартака, Пугачёва, Разина, Ленина, Сталина, Че Гевара, Фиделя, Батьку Махно, Буша младшего и ещё одного диковатого грузина. Народ стал всё чаще повторять слова «мосты», «телефон», «телеграф», «Зимний дворец» и ещё «Смольный».

Покой Надеждина был разрушен до основания. Надеждин был доверенным лицом президента в этом городке. Настолько доверенным, что ему не платили даже заработную плату. Знал президент, что он в доску свой и никуда не убежит, ибо Россию любит. Президент же платил только тем, кому не доверял. Плотил много и регулярно. Это было в основном его окружение. Но, дорогой читатель, смею заверить, что не только в России такой порядок оплаты труда, но и везде. Например, учителя получают мало везде, ибо им доверяют больше всего, им доверяют даже будущее, сопливых детишек. А они стараются воспитать их так, чтобы и потомкам скучно не было. Так и живём, как они «доверенные» учат: «от» и «до»…

Надеждин телеграфировал друзьям о том, чтобы в его город срочно прислали дизель-генератор и большой экран телевизора для установки его на центральной площади, а также фильм «Титаник» и пару грудастых баб-ведущих, чтобы успокоить народ. Он так и писал в телеграмме: «Чтобы из искры вновь не разгорелось пламя, требуются зрелища. SOS. SOS. SOS. SOS. SOS….».

Друзья любили Надеждина. Они прислали ему всё, что он хотел для своих горожан. Надеждин был рад. Его оставили в покое. Он, вновь сидел возле свечки с пером в руке и делал выводы. – Надо действовать, – писал он, и приписывал. Действие, – вот основа нашей жизни, вот её причина. А, уж, из действия рождаются следствия. Надеждин только не знал, что значит действовать. Как действовать. Он был математик и литератор. Все его действия сводились к тому, что иногда он брал ручку и писал, иногда ложку и ел, иногда рюмку и пил. Последнее действие он особенно любил. Но, то ли это действие он не знал. Тем не менее, жажда деятельности стала прорастать в него и захватывать всю его душу. Он искал пример для подражания. Действия правительства размножавшего людские беды и несчастья ему не нравились. Интерес к действию в затворничестве он утратил. Надеждина, как и его далёкого предка Гамлета, шибанул всё тот же вечный вопрос: «Быть или не быть». Действовать или не действовать.

Глава 20

Самодержавный Русский гнёт Сжимал всё лучшее за горло, Его мы кончили – И вот Свобода крылья распростёрла И каждый в племени своём, Своим мотивом и изреченьем, Мы всяк По-своему поём, Поддавшим чувствам Человечьим… Свершился дивный Рок судьбы: Уже мы больше Не рабы.

Слух о том, что на Дворцовой площади будут показывать кино, в кромешной городской тьме, распространился быстро, ибо давно замечено, что темнота является лучшим проводником слухов. Горожане, как мотыльки на свет повалили на площадь. Они ещё могли продержаться некоторое время без тепла и воды, хотя ребятишки стали покашливать и подозрительно чесаться, но жить без телеэкрана люди больше не могли.

На площади царил ажиотаж. При свете факелов и, не без трудностей, удалось запустить дизель-генератор. Прожектор осветил импровизированную сцену. На сцене стояли две роскошные дамы. Округлость их форм, ещё до фильма, вызвала радостный свист городских мужчин и их же бурный, почти поросячий восторг, примерно такой же, какой жирный хряк испытывает при виде ведра помоев. Городские мужички возвращались к привычному для родной страны пониманию жизни, в которой на первом месте стоял телевизор, за ним шло пиво. За пивом часто вообще ничего не было, но чтобы не позориться, было принято ставить на третье место женщин. Местную власть, такое понимание жизни вполне устраивало. Её с самого президентского верха наделили суверенитетом, названным местным самоуправлением. Мешали этому суверенитету только дети и пенсионеры. Им втюхивали телевизор, чтобы заполнить грани их жизни. Детишки, пока, были вообще не нужны, ибо они не голосовали, но с ними связывали будущее, пенсионеров надо было кормить, как голосующих. Но голосовали не каждый день, а есть они хотели постоянно, поэтому приходилось отвлекать от еды и тех и других. Детишкам начали преподавать и показывать «Кама – сутру», уже, в школе. И хотя лет до 14 они ещё не «хотели» и сомневались в её нужности, но слушали и втихаря смотрели «про секс с учительницей» с большим интересом, а пенсионеры хотели, но не могли, и продолжали думать о сексе, держась на ностальгии о «комсомольских стройках».

Две роскошные дамы, стоящие на сцене, стукнулись своими попками, чем сильно понравились местным лесбиянкам, которые укрепившись в своих грешных мыслях, восторженно завизжали. Потом дамы со сцены поцеловали друг друга в губы. С этого момента все секс меньшинства стали орать в диком восторге. Жизнь возвращалась в этот город. Сквозняк из «окно в Европу» опять задул.

Две дамы со сцены не произносили слов, они были выше слов. Они привыкли ко всему и без слов. Они уже показали, что город, в который их привезли – это полная «жопа», но Родина не забывает своих сыновей и дочерей даже в «жопе». Родина их любит. Они снова поцеловали друг друга в губы. Народ неистовал. Наступало время показа фильма.

Свист, визг и дикий ор, сменился поднятием к верху светящихся зажигалок и спичек. Мелким огнём хилой местной индустрии, горожане встречали огромный «Титаник». «Титаник» был призван показать всем горожанам, что плохо не только у них тут, а плохо везде, куда доплывают айсберги, и хороший айсберг может причинить бед не меньше, чем плохое, хоть и местное, самоуправление. Мораль была ясна, как самоуправляетесь, так и живёте. Зритель сопереживал пассажирам «Титаника». Эпизод, где «Титаник» уходит под воду в полной элиминации, с горящими во всех каютах лампочками, предусмотрительно, был из фильма вырезан. Мало ли какие ассоциации могли возникнуть у горожан, а от этих ассоциаций. Единой России мог грозить и раскол.

Дизелёк шумел, пассажиры «Титаника» тонули один за другим. Их, этих пассажиров, горожанам жалко не было. Было понятно, что на такой корабль Господь мог собрать только всю сволочь. Многие жалели, что это была сволочь тамошняя, а не местная.

Плавала и ни в какую не хотела тонуть только одна очаровательная барышня. Среди обломков корабля и льдин она чувствовала себя как утка в тёплых Днепровских водах. Пока она плавала, обломки энергосистемы страны напрягли все свои силы и дали свет.

Откуда не возьмись, появился глава местного самоуправления города и, начал всех поздравлять с днём города, который, в честь такого праздника, был перенесён с весны на осень. Но, горожане не стали досматривать фильм и слушать главу. Спасутся или не спасутся эти гниющие капиталисты, им было всё равно, а глава им и так давно и крепко надоел. Они только жалели, что этой падлы нет среди утопающих, а то они бы ещё и камни в него побросали. И не один из них, в эту радостную минуты ОСВЯЩЕНИЯ, не думал над тем, что это он его выбирал. А с другой стороны графы «против всех» уже не было, да и количество явившихся ни на что не влияло.

Горожане устремились по домам. Многие бегом, ибо со светом в дом могла придти другая напасть. Специалисты из энергосистемы страны, которых их рыжий вождь считал быдлом, вполне соответствовали этому определению и постоянно путали фазы. Тогда в квартире могло перегореть всё от лампочек и холодильников до телевизоров. А за три дня без света горожане забыли, что они включали, а что выключали, поэтому бежали домой с ускорением.

Надеждин в этой городской жизни активного участия не принимал. Вдали от площади, он наслаждался тишиной. Это было его первое действие.

Глава 21

Но время будет, Милая, родная! Она придёт, желанная пора! Недаром мы Присели у орудий: Тот сел у пушки, Этот у пера. Забудь про деньги ты, Забудь про всё. Какая гибель? Ты ли жто, ты ли? Ведь не корова я, Не лошадь, не осёл, Чтобы меня Из стойла выводили! Я выйду сам, Когда настанет срок, Когда пальнут Придётся по планете, И, воротясь, Тебе куплю платок, Ну, а отцу Куплю я штуки эти.

Надеждин, в очередной раз, твёрдо решил, навсегда решил начать новую жизнь. Никаких женщин, никаких сомнительных удовольствий, никакого спиртного. Все инстинкты подавить, оставить только здоровый образ жизни и труд во благо всего человечества.

Он достал свою потрёпанную, но всё ещё чистую тетрадь в клеточку и сел за написание вечного творения, которое по определению богов, должно было открыть людям новые грани их, пока ещё, по мнению Надеждина, абсолютно бессмысленной жизни. Он взялся наполнять людскую жизнь великим смыслом. Он, правда, забыл спросить человечество о том, надо ли ему наполнять свою жизнь великим смыслом. Вместо этого вопроса, обращённого к человечеству, он постоянно задавал вопрос обращённый к самому себе: «Что я хуже других? Хуже тех, кто с посохом в руках, или в лесной глуши или за монастырскими стенами, или в тиши кабинетов учил человечество жить?». Вопрос этот был чрезвычайно сладостен. Этот вопрос звал Надеждина на подвиг. Видимо, с отказом Надеждина от низменных инстинктов в нём проснулся высокий интеллект. Но, всякий раз, как только он задавал себе этот вопрос, то в левом ухе, то в правом, Надеждину слышались слова Музы: «Надеждин, с вопроса, что я хуже других, начинается закат человеческой жизни. Человек начинает массовый забег в общей толпе и его душе приходят «кранты». Ты хочешь «кранты» в общей очереди?». Надеждин не хотел «крантов», он хотел счастья для всех.

Надеждин просидел над чистой тетрадью и день, и второй, и третий. На белом листе бумаги, по-прежнему, ничего, кроме его высыхающих слёз, не появлялось. Эти слёзы могли бы сказать человечеству больше, чем все книги, написанные для него другими авторами. Но, человечество не видело его слёз, поэтому ни о чём не догадывалось. А Надеждин рыдал и заливал тетрадь слезами, как раз по причине осмысления сюжетов человеческой жизни. На этом осмыслении, ещё ничего не написав, он и иссяк.

Осмысливая жизнь человечества, Надеждин ковырял в носу и в ушах, смотрел в окно, почёсывал яички и грудь. Он страдал. Он не знал с чего начать. И тут, во время чесания кончика носа указательным пальцем, его озарило. Надеждин вдруг ясно понял, что он прожил все библейские сюжеты, а других сюжетов человечество просто не знало, так как Библия была последней книгой, в которую мудрые люди переписали, из других древних книг, все сюжеты. Это не расстроило Надеждина. Он рассуждал примерно так: «Раз я прожил все сюжеты, значит, я велик. Я прошёл всю земную жизнь. Весь земной лабиринт».

Но тут в ход его мыслей, спасая Надеждина от своих сестёр-муз, вмешивалась Муза – Каллиопа, которая шептала, как любимая женщина: «Не ты один. Твой мозг не должен быть равным диаметру твоего эго, он должен быть больше. Надеждин, перестань мучить интеллект, он у тебя не так уж и велик. Лучше молись, хотя бы на меня».

Надеждина, эта мысль свыше, сильно расстроила. Ему так приятно было осознать, что в чём-то он обошёл всех и вдруг шёпот Музы «Не ты один…». – Наверное, – думал он, – так и есть, и до него все жизненные сюжеты прожили многие другие. Кому-то повезло больше – это тем, кто прожил их положительную часть. Кому-то меньше – это тем, кто застрял в отрицательных сюжетах. А кто-то прошёл весь лабиринт, кому-то, как и самому Надеждину не повезло на все сто процентов.

Для обычного человека состояние Надеждина было подобно смерти. Это было нулевое состояние. Таких, как Надеждин, на Земле было чрезвычайно мало и хуже всего было то, что они друг друга не знали. Остальным было проще. За счёт тех, кто проживал на Земле положительные сюжеты и достигал небесных высот, кормились черти. Они держали их за ноги и не давали оторваться от Земли. За счёт тех, кто жил исключительно отрицательными сюжетами, сплачивались ангелы, они держали эти падшие душонки за головы, а часто за остатки волос, не давая им совсем пасть в земную преисподнюю. Только таких, как он, не держал, уже, никто. Они были абсолютно свободны в своём выборе. Они умудрились утомить и чертей и ангелов, и Бог дал им абсолютную свободу воли. А это ответственность. Это очень больно.

Надеждину было больно. Он рыдал. У него были недостатки и пороки. Но он перестал быть шаромыгой. Он уже не мог писать о том же, о чём писали другие. Он уже не мог самоутверждаться и просто радовать или наоборот расстраивать чей то глаз и ум. Ему, уже, не перед кем было утверждаться. Он был совершенно один. Его никто, здесь на Земле, уже не любил, не держал, не ждал. Именно об этом, Надеждин и хотел сказать человечеству. Он шагнул далеко за пределы понимания жизни всем человечеством. Он хотел предупредить всех о том, что близок час, когда все, как и он, проживут все жизненные сюжеты, и тогда наступит растерянность. Он хотел сказать, что она уже наступила. Взрослые не оставили детям альтернативы отличной от своей жизни. Дети ушли в наркотики, в алкоголь. Они взяли ближайшее, что видели на поверхности. Надеждин хотел рассказать, как избежать такого ближайшего и такого страшного будущего. Но, как это сделать он не знал.

Человечество понимало только понятные сюжеты. Человечество требовало ясности, хотя бы библейской, хотя бы такой, какая была с блудным сыном. Пока один сын блуждал, другой работал. Затем, тот, который блуждал, возвратился и был обласкан, а тот который работал, так и продолжал работать, хоть в нём и проросла обида. Это было понятно. Причина и следствие. Надеждин не хотел вновь пересказывать эти сюжеты, он не хотел навешивать на эти сюжеты паразитные мысли, примешивая к ним возвращение блудного сына в лоно церкви, вместо домашнего очага. Надеждин хотел оставить своё творение будущему человечеству, которое уже, как и он сам, всё знало, испытало и прошло.

Только на девятый день, в глубокой задумчивости он написал большими буквами, на первом листе своей чистой тетради: «ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ. СПАСЁМСЯ!».

После этих слов, Надеждину оставалось совсем немного. Написать главу первую и все последующие до самой последней. Но, это было, уже, ни его желание. Это был иной сюжет. Сюжет, о котором народ, давший ему жизнь, выражался по-военному чётко и просто: «Назвался груздем – полезай в кузовок». Он назвался. Вернее вызвался.

В кузовке, кто-то освободил место и ждал Со-бытия, Со-творчества от него. Он опять был в слезах. Он шептал: «Спасёмся!». Он снова захотел водки. Водку в его стране пили все, даже дети. Пили по той простой причине, что страна им так «обрыдла» вместе с её властью, что они хотели быстрее из неё уйти. Господь и прибирал всех желающих. Кого прямо пьяненьким, кого с похмелья. Господь спасал отчаявшихся. Надеждин хорошо знал этот сюжет. Он давно понимал водку, как спасение. Но он понял и другое. Он понял, что и слово может стать спасением, если оно написано человеческой рукой ведомой Богом. Но как вложить свою руку в руки Бога, он не знал. Он был почти раздавлен. Он был несчастен. Он был один перед легионами многоязычных народов.

Надеждина сверлила мысль, его собственная мысль: «Попал. Я опять попал под раздачу. Инициатива наказуема благостью исполнения. Ох уж эта инициатива». А Муза нашёптывала: «Исполняй Надеждин. Я с тобой! И знай, что основной сюжет – это Душа, она осуществляет жизнь вопреки всем изменениям. Оторвись от земных сюжетов и вернись к главному, к Душе».

Глава 22

Мы умираем, Сходим в тишь и грусть. Но знаю я – Нас не забудет Русь. Любили девушек, Любили женщин мы – И ели хлеб Из нищенской сумы. Но не любили мы Продажных торгашей. Планета милая, – Катись, гуляй и пей. Мы рифмы старые Раз сорок повторим. Пускать сумеем Гоголя и дым. Но всё же были мы Всегда одни. Мой милый друг, Не сетуй, не кляни!

Надеждин слушал Музу и даже пытался понять чего она от него хочет и ждёт, но Муза в его представлении была женщиной, а женщин он, будучи с некоторых пор закоренелым холостяком, воспринимал всерьёз только в женский праздник. Этот весенний день женского счастья начинал выматывать Надеждина задолго до своего наступления. Он всё время думал, какой из своих любимых барышень отдать себя, а от каких спрятаться и как. Авторитет женщин в глазах Надеждина не поднимала даже мысль о том, что своим собственным рождением он обязан женщине. Но и это знание не могло переключить его сознание с ироничного на торжественное и серьёзное восприятие Музы.

Муза к счастью Надеждина не была дурой. Она не была даже женщиной. Она была богиней. Надеждин у неё был не первым земным мужчиной, страдавшим от мук творчества и даже не единственным. Более того, Муза к творческим мукам не имела ни малейшего отношения. Она наоборот снимала тяжесть творческих мук с мужских плеч. Она выводила поэтов, писателей, композиторов, художников из депрессии. Она вдохновляла их на творческие подвиги. Творческие подвиги были по её части, а творческие муки проходили по ведомству других богов. Только в этой бескорыстной помощи Муза и была похожа на женщину, во всём остальном она была беспощадная богиня. Муза была продолжением, но не началом. Истоком творчества были совершенно другие силы. Какие, Надеждин не знал, но чувствовал что они есть, поэтому к Музе, как и ко всем женщинам, он относился с любовным трепетом и лёгкой иронией.

Надеждин, карабкаясь вверх и падая вниз, чувствовал подвох. В его сильно проспиртованном мозгу проносились слова великого поэта: «Меня сегодня Муза посетила, немного посидела и ушла…». А дальше он додумывал сам и сам себе задавал вопросы: «Почему немного? Куда ушла? А как же без неё?». От этих вопросов дыхание Надеждина совсем сбилось, и он опять впал в глубокую депрессию. Он совсем перестал пить и курить. Это был плохой знак. На его родине пить и курить переставали только перед самым уходом в рай, а те кто в рай не хотел, а стремился в ад, те не переставали совсем.

Надеждин, абсолютно трезвый, ходил по улицам города. Он не отравлял кислород сигаретным дымом, не дышал в лица прохожих перегаром и табаком. Женщины перестали в нём видеть мужчину. Им явно не хватало экстрима, который исходил от прежнего Надеждина. Он еле волочил ноги. Он запинался о бордюры тротуаров и бился головой о постаменты памятников царям и поэтам, полководцам и писателям. Он готов был лизать подошвы их гранитной или бронзовой обуви, лишь бы выйти из своей депрессии. Он примерял под себя пьедестал каждого монумента. Но всякий раз в голову лезла навязчивая мысль: «А зачем?». И сам собой приходил ответ: «Затем, чтобы не оставлять благодарных потомков, среди которых, наверняка, народится целая свора бездарных скульпторов, архитекторов, историков, жаждущих и хлеба, и масла без работы. Придёт время, и в поисках хлеба насущного одни напишут ЖЗЛ о нём, другие выберут место для установки ему монумента, а третьи отольют его могучий силуэт. Все заработают. Всем будет хорошо». Это была мысль в духе времени. В духе, когда «ради заработать» даже концепции национальной безопасности писались немножко «державненькие», немножко «либеральненькие», а в целом «никакие». Надеждин, в духе времени, сильно принижал свой огромный вклад в развитие человечества.

Надеждин чувствовал, нутром чувствовал, юмор богов придумавших увековечивать лики великих для далёких потомков. Монументы – это следствие, а следствия великих причин очень часто – смешны. Сначала боги вдохновили людей на создание своих, божественных, нетленных образов. Скульптуры богам, храмы богам. Подошёл, посмотрел и понял к чему надо стремиться. Но, увы, не все поняли правильно. И стали лепить скульптуры всем и всех подряд. Только птичкам стала отрада, появилось роскошное место для оправления птичьей нужды.

Надеждин пришёл на Дворцовую площадь. Из середины круга образованного дворцами торчал столб. Надеждина тянуло к этому культовому сооружению, он думал, что трахнувшись головой об него, ему снова захочется закурить, а потом и выпить. Но тут его внимание привлекли здоровенные мраморные мужики, подпирающие своими плечами крышу дворца. Он подошёл к ним и прочитал надпись «Атланты держащие небо». Он задрал голову вверх и глядя на их огромные согнутые под тяжестью неба и забот тела, сказал себе: «Стоп».

– Стоп, – повторил он. Вот он, гигант, держащий на своих плечах небо. Вот он вдохновляющий образ. Ему стало спокойно. Он ясно понял то, что уже есть кому держать Небо. Есть кому вращать Землю. Есть кому командовать ветрами и водой, заведовать Солнцем и Луной. Он понял, что всё в мире уже прекрасно устроено и прекрасно работает и без него. Всем есть чем заняться. Он поразился простоте этой мысли. Он застонал: «А как же я? Я тоже тяну, какую-то, слабо различимую даже в большую увеличилку, лямку? Или не тяну? Я не хочу ничего тянуть и влачить, я хочу, как Боги за что-нибудь отвечать».

Надеждин вскарабкался на ногу к одному из Атлантов и уселся на его большой палец. Чёрный, полированный мраморный палец, вобравший в себя всю теплоту дня, теперь отдавал тепло Надеждину. Палец блестел из-под слоя пыли. Палец мерцал чёрным сиянием мрамора, как звезда сквозь космический туман. Надеждин задрал голову вверх, так что хрустнула шея, и стал всматриваться в первые, появляющиеся на сумрачном небе, звёзды. Он смотрел на звёзды. Он смотрел на небо и повторял: «Ну, хоть небо не упадёт в этом мире. Его есть кому держать». И снова на него накатывала волной мысль: «А как же я? Как я живу? За что я отвечаю? Я тоже хочу как они, как Боги».

Мимо задумчивого Надеждина проходили люди. Они тоже задирали головы вверх и смотрели на него, сидящего на пальце Атланта. До стоп Атланта и головы Надеждина доносились обрывки фраз: «Придурок… На Невском распродажа…На Обуховой новый магазин… За базар ответишь и т. д.».

Надеждину было грустно. Он не хотел вместе со всеми метаться по магазинам, делить всех на придурков, дураков, падлов и быдлов, он не хотел отвечать за «базар». Он мечтал о вечном, о нетленном. Он хотел отвечать за вечное. Он достал носовой платок и стал стирать пыль с ног Атланта. Мрамор засиял своей полированной красотой. Надеждин залюбовался. И тут рядом с ним на мизинец Атланта упала первая капля птичьего помёта. Наступала ночь, голуби слетались на ночь под защиту Атланта и гнездились у него на голове. У них были свои мысли. Они ворковали и от переизбытка чувств немножко гадили. Надеждин не стал кричать: «Кыш» и махать руками. Он простился с Атлантом. Он простился с прошлой жизнью. Он шёл и думал о том человеке, который сумел рассмотреть в бесконечном Космосе Атланта. Он думал о человеке, который создал образ Атланта. Надеждин начинал понимать, что свой мир человек создаёт сам, всматриваясь в бесконечность. А Муза, любимая и драгоценная Муза придаёт миру человека красоту.

Муза смотрела на Надеждина с необозримой высоты и её душа пела от счастья. Ей очень нравилось направление его мыслей и она чувствовала себя нужной ему.

Глава 23

Жил Мартин, и никто о нём не ведал. Грустно стучали дни, словно дождь по железу. И только иногда за скудным обедом Учил его отец распевать Марсельезу. «Вырастешь, – говорил он, – поймёшь… Разгадаешь, отчего мы так нищи!» И глухо дрожал его щербатый нож Над чёрствой горбушкой насущной пищи. … Он недаром прожил, Недаром мял цветы; Но не на вас похожи Угасшие мечты… … И, ласково приемля Речей невинных звук, Сошёл Иисус на землю С неколебимых рук. Идут рука с рукою, А ночь черна, черна!.. И пыжится бедою Седая тишина. Мечты цветут надеждой Про вечный вольный рок. Обоим нежит вежды Февральский ветерок. Но вдруг огни сверкнули… Залаял медный груз И пал, сражённый пулей. Младенец Иисус. Но спокойно звенит За окном, То погаснув, то вспыхнув Снова, Железное Слово: «Рре-эс-пу-у-ублика!»

Но и остальные дочери Творца не отставали от Надеждина, они вновь взялись за него так основательно, что у него началась затяжная полоса невезения. Жизнь стала кошмарить Надеждина и снаружи, и изнутри.

Что делать с той жизнью, которая окружала его снаружи, он более – менее знал. Его знания укладывались в незамысловатую формулу «сри на всё», и в себе он всё время угадывал то лентяя, то «шланга», то «сочка», а то и просто «поху – ста». Его соплеменники, впрочем, замечали в нём те же черты и некоторые другие замечательные качества человека, который надорваться не может в принципе. Но это была жизнь внешняя. Из неё давно создали пирамиду и уже в школе рассказывали детишкам о том, что у пирамиды есть верх и низ.

На верху, в этой пирамиде внешней жизни играют и резвятся как щуки в реке чиновники, воры, проходимцы, мерзавцы и прочие человеческие особи, которые глумятся над теми, кто внизу. А внизу полно всякой всячины от прослойки-интеллигенции, трудового крестьянства до гегемона-пролетариата. Но, всё это чепуха, среди которой, даже мальки – редкость, одни неоплодотворённые икринки. Но эти же учителя говорили, что внешняя жизнь хоть и устроена не справедливо, но протекает исключительно правильно, ибо те, кто внизу карабкаются наверх, а значит, стремятся в эти самые щуки, следовательно, они ещё хуже, чем те, кто уже резвится.

Надеждин внимательно слушал историков и читал толстые книги по этому предмету, поэтому, от избытка ума, в пирамиду он не попал, а жил где-то рядом с ней. Это его вполне устраивало, хотя денег часто не хватало, ибо «щуки» сжирали всё. «Малькам» доставались в основном фекалии, поэтому они были часто недовольны и несогласны, но лишь кривили свои рожи. Надеждину было всё равно. Он не платил налоги, поэтому ни на кого не обижался.

Но вот что делать с жизнью внутренней, особенно с физической жизнью своего организма, Он не знал совсем. Ложась спать или вставая с постели, как и когда заблагорассудится, Он подходил к зеркалу и с тоской смотрел на своё стареющее и опухшее лицо. Он даже начал спрашивать у своих хорошо сохранившихся подруг: «Что делать? Кто виноват?».

Подруги Надеждина сильно оживились. Они начали советовать ему делать «маски», а руки и ноги мазать кремом. Было заметно, как естественным образом румянились их лица от желания Надеждина стать моложе. Его окружили «Мэри Кэй», «Орифлэйн», «Эйван», «Фаберлик» и даже «Шанель № 5». К «Шанели № 5» он испытывал особый трепет. Своим названием этот парфюм напоминала ему о серой курсантской и голубой офицерской шинелях. Он вспоминал свою буйную юность, бурную молодость и служиво-созидающую зрелость. Он, вдыхая аромат духов, вспоминал весь свой путь, приведший его из «энтузиастов» в «шланги». Надеждин любил «Шанель № 5» и ни с кем не хотел ей делиться. «Шанель № 5» была также стара, как и сам Надеждин, но вечна. Остальные мази, кремы, лосьоны и гели его только раздражали, напоминая о том, что от его прошлой жизни, в общем-то, уже, не хрена не осталось. Осталось только, хоть ещё и весьма могучие, но уже довольно рыхлое и морщинистое тело. Это тело и звалось Надеждиным. Оно ещё могло ходить и даже бегать, но оно полностью утратило связь с радостью бытия, и как он подозревал – с душой. Надеждину хватало знаний, чтобы считать душу бессмертной. Он смотрел телевизор и верил передачам, начинающимся со слов: «В это трудно поверить…», но он никак не мог понять, почему душа обходит своей радостью стареющее тело. Куда душа идёт или куда уходит?

Подругам Надеждина хоть и удалось его всего намазать кремом, обложить масками и залить духами, но деньги у него закончились значительно раньше, чем прошли морщины. Надеждин ушёл в себя. Он перешёл с живого общения и общения по телефону на «эсемески». И здесь, на этих «эсемесках» жизнь преподнесла ему новый сюрприз. Общаясь с подругами в «живую» Надеждин ещё чувствовал слабую надежду на светлое будущее. Начав «эсемесный» роман ему открылась жуткая истина. Перечитывая электронные письма своих, хорошо сохранившихся, подруг он ощутил всей своей сутью, что с ними у него уже никогда и ничего не произойдёт. Он вместе с ними никогда уже ничего не построит, не родит и не посадит. Они все ушли в крема, духи и маски. Они вышли в тираж. Они не то чтобы сильно состарились. Скорее нет, чем да. Они просто сильно устали от своей жизни. Они уже ничего не хотели, у них уже, вроде бы всё, о чём они знали, было. Эта мысль потрясла Надеждина. Так выходило, что он полностью утратил связь со своим поколением ровесников, по крайней мере, с его женской половиной. Математический ум Надеждина подтверждал его догадки. Он даже вывел математическую формулу, в которой мужчину умножил на женщину и прировнял их к счастью. При стремлении мужчины к счастью, приходилось счастье делить на женщину, и так выходило, что мужчина достигал счастья при стремлении женщины к нулю. Надеждин исследовал все возможные варианты применительно к себе. Он рассматривал этот женский знаменатель счастья с точки зрения возраста, ума, красоты и так далее. И всё время выходило, что чем меньше женщины, тем больше счастья. Особенно, если в знаменатель ставить женский возраст. В идеале, как понял Надеждин, его возможная любовь либо ещё лежит в пелёнках, либо ещё не родилась совсем. Даже введение коэффициентов корреляции на свой возраст, на своё здоровье, на свой внешний вид, результат не меняли. Но Надеждин, всё равно, стал ждать очередного вдоха и юную, нежную, а главное свежую любовь. Его друзья затаились и делали ставки, приговаривая: «Ну, ну!». У них были те же проблемы. Но они их сильно запустили и уже не дёргались. Что толку дёргаться, если череп уже лыс, а последний зуб, уже, сгнил. Что толку, если глаза слезятся, уши не слышат и хрен не стоит. Хотя как говорится, надежда умирает последней.

Его друзья были более радикальны с ним, чем его подруги. Они ему советовали чистить организм. Надеждин им верил. Он только и делал, что всю жизнь чистил свой организм. Пил водку «Алтай» для очищения сосудов. Пил красное вино для улучшения крови. Пил белое вино для дезинфекции. Пил коньяк и закусывал его то лимоном, то яблоком для сохранения кислотного баланса в организме. Пил молоко с содой, если баланс нарушался.

Надеждин, сколько себя помнил, всё время пил, то есть чистил свой организм. Вроде бы, он всё делал, как и советовали друзья, а значит правильно. Воистину, для сохранения жизни в той стране в которой он жил, он всё делал правильно и прекращать свою правильную жизнь не хотел. Но и это помогать перестало.

Надеждин загрустил. Дочери Творца гоняли его по биллиардному столу до тех пор, пока он не провалился, после очередной ударной очистки организма, в одну из луз. И тут его подхватила его единственная Муза. Она шептала ему: «Запомни Надеждин, Великую Истину Истин: в Абсолютной вселенной нет ни умных, ни глупых, ни молодых, ни старых, ни больных, ни здоровых, ни больших, ни маленьких, ни правых, ни неправых, ни грязных, ни чистых. Там всё едино. И этот незыблемый принцип единения и родства Душ должен соблюдать и ты и все на твоей планете, ибо только осознающий эту истину сможет стать Творцу подобным в его Творениях!»…

Глава 24

Мне страх не нравится, Что ты поэт. Что ты сдружился С славою плохою. Гораздо лучше б С малых лет Ходил ты в поле за сохою … Тогда б жилось смелей, Никто б нас не тянул, И ты б не знал Ненужную усталость. Я б заставляла прясть Твою жену, А ты, как сын, Покоил нашу старость. Я комкаю письмо, Я погружаюсь в жуть, Ужель нет выхода В моём пути заветном? Но всё, что думаю, Я после расскажу – Я расскажу В письме ответном…

Из своего угарно – летаргического сна Надеждин выходил тяжело. Он пытался поднимать руки. Они поднимались с трудом. Он поднимал ноги. Они его едва слушались. Он пытался оторвать голову от подушки, но при этих попытках отказывали и руки, и ноги. Он сделал вывод: «Надо ещё поспать». Его бросало то в жар, то в холод. Он пытался вспомнить, что же он вчера пил и молился, незамысловато, Богу: «Господи, помоги оклематься, не буду больше так напиваться».

Уместно заметить, что Господь к этой молитве Надеждина давным-давно привык, и на выручку спешил не сильно. Надеждину было очень плохо. В таком жутком, немощном состоянии он провалялся весь день и всю следующую ночь. Под утро, Господь сжалился над ним, и он смог оторвать голову от подушки, а вместе с головой поднять и остальное тело. Зрелище было жалкое. Но домочадцев у него не было, поэтому молча осуждать, а тем более ругать его было некому. Его мозг бороздила мысль: «Незыблемый принцип единения и родства Душ должен соблюдать и ты…». Эта мысль сильно нравилась не опохмелённому мозгу Надеждина. В своём немощном состоянии он бы с радостью продолжил с какой-нибудь из родственных душ дальнейшую очистку организма. Но как только он начинал думать о том, с кем бы опохмелиться, его мозг начинало «насквозь» пробивать слово «принцип».

Он долго пил воду из-под крана и тёр ладонями щёки с двухдневной щетиной. Он мочил холодной водой темечко и растирал до красна свои холодные уши. Кровь вперемежку с алкоголем вновь радостно побежала по его телу. К нему возвращалась возможность думать. Он вспомнил, что во сне к нему приходила Муза. Она открыла ему истину, из которой он должен был извлечь урок для своей будущей жизни. Муза говорила ему о родстве душ. Во сне он был с ней согласен. Он был с ней согласен и пока пил воду из под крана и тёр небритые щёки, но теперь он ожил и этот новый принцип принимать отказывался.

Чем больше он напрягал все свои силы в попытке принять этот новый принцип, чем больше он думал о родстве душ, тем больше в его голову лезли мысли о депутатах Государственной Думы, инициативах Правительственных чиновников и прочих «поводырях» ведущих паству к большому и глубокому рву. Надеждин из своих математических и литературных упражнений многое знал о «кресте поводыря» и видел в нём только одну лишь огромную ответственность. Но депутаты и чиновники в отличие от него усматривали в этом «кресте» только власть и деньги.

От мыслей о Конституции и прописанных в ней ветвях власти, голова Надеждина вновь разболелась. Чтобы успокоить возмущение своего организма он начал думать о водке. Он ходил по квартире и громко разговаривал сам с собой. Со стороны могло показаться, что у него разыгралась «белая горячка», но над тем бредом, который он нёс, уже, давно думала вся его страна. Надеждин, возмущаясь и размахивая руками, говорил, словно с трибуны, обращаясь к воображаемым депутатам ГД, президенту, кабинету министров, а также к конституционному, арбитражному, уголовному и даже к суду присяжных заседателей: «Вы чем, народ поите. Раньше, когда я был силён и молод, водка делилась на «казенку» и самогон. В этом математическом ряду самогон считался продуктом вредным, так как там обнаруживали сивушные масла, а водка – полезным, так как позволяла лучше видеть светлое будущее. А что мы имеем сегодня? Что мы имеем с приходом вашей, новой власти? А? Я спрашиваю вас, как спрашивают меня мои приятели одесситы: «Что мы имеем сегодня?». Хотя для ваших куцых мозгов это слишком сложный вопрос, я вас спрошу, как меня спрашивает моя первая любовь Соня: «Надеждин, что ты пьёшь?». Ваша власть сделала сивушный самогон – продуктом полезным, а казённую водку, которая позволяла заглядывать в светлую даль – вредным, разделив водку на два вида: на «бодяжную» и «палёную». С бодяжной болит голова, болит так, что только об вас, слугах народных и думаешь, и никакого светлого будущего не видишь, а с «палёной», уже, ничего и никогда заболеть не может, но вам, скоро некого будет ей поить, и что вы тогда будете делать? Кому давать материнский капитал и над кем осуществлять национальные проекты». Надеждин «растекался по древу». От его речей на кухне попрятались чудом выжившие от прошлых чисток муравьи, а в зале перестали жужжать мухи. Заслушались.

Надеждин был возмущён. Возмущение давало адреналин, голова мало-помалу болеть переставала. К счастью Надеждина, он, видимо, пил «бодяжку», следовательно, у него ещё оставался шанс пережить и удвоение ВВП, и кризис, и засранцев из Давоса и Сколкова, если конечно, перейти с магазинных «успокоительных» на народный самогон.

Душа Надеждина отказывалась считать за родственные души – души депутатов и самых разных их размножившихся членов. Он, будучи человеком чести, отказывался считать этот сброд – душами. И у него были для этого весьма веские причины. Эти члены без обсуждений принимали законы по спецсигналам на своих автомобилях, по индексациям своих зарплат, но годами развлекали народ «оборотнями в погонах», веками боролись с коррупцией, а под суматоху внедряли законы скрытого геноцида по отношению ко всем народам, населяющим Россию. Они отменили смертную казнь за массовые убийства и изнасилование детей. Они отменили наказание за пьянство за рулём и убийство пешеходов. Они отменили наказание за отравление населения вредными продуктами питания, таблетками и даже водкой. Последний факт Надеждину был особенно не выносим. В его сознании все устои, все традиции его страны – рухнули. Гордиться ему было больше нечем.

Надеждину было страшно, неуютно, неприятно от этих знаний. Ему бы поговорить с Учителем, с мудрым человеком, но где его взять, если в его стране всё стало «от лукавого», и всё праведное и честное попряталось или разъехалось по другим странам.

За мудрецов выдавали законченных подонков. Иерархия власти была сплошь чёрной, как чёрный орден СС. Те «ребята-поводыри» из СС, тоже вели народы ко рву…

Народ в стране Надеждина многое чувствовал, хоть и не понимал причины своих чувств, поэтому часто принимал похмельные синдромы – приливы жары и холода, онемение некоторых частей тела, покалывание и боль, за происки алкоголя, хотя причины были совсем иные. Народ задыхался от власти дураков над ним. Страна Надеждина никак не могла перейти от услужливости – к службе, от холуйства и холопства – к служению и воле. Народ в стране Надеждина был так доверчив, что постоянно покупался на борьбу с «мигалками», с «оборотнями», с «коррупцией». Надеждин часто думал о том, что при глупой власти народ всегда ещё более глуп. Но эта мысль его не грела. Душа его рыдала. Лишь изредка услышав какие-нибудь созвучные своей душе слова, например, такие «наверно всё от глупости, но ведь не все мы дураки», он начинал верить в просветление мозгов россиян.

И всё-таки. И всё-таки, Надеждин любил Россию, её нравы и традиции. Жить в США, в Европе, даже в Австралии или Африке он бы не смог. Там было другое чувство ритма, там было больше СПИДа. Там было всё как в поговорке непонятно откуда появившейся в русском языке: «делу время, а потехе – час». Надеждин не мог жить по этой поговорке. Он был против любой искусственной регулярности. Он был шизофреник, а потому впадал в депрессии, и на чёй счёт списывать проведённое в депрессии время, не знал. Вроде бы и не дело, но и точно – не потеха.

Надеждин любил народ, среди которого родился и жил. Он его понимал. Он посмеивался над дикостью западных племён. Дикость этих племён проявлялась во всём. Стоило их лишить работы, они собирались в толпы демонстрантов и шли бунтовать и бастовать. Стоило повысить цены на пиво, и они начинали громить бары и магазины. Его же народ, на сей счёт имел своё, особое, мнение: «А кормить будут?». И готов был помахать флагами в поддержку правительства даже в самый неурочный час и в самом непригожем месте, лишь бы покормили. Ну а чем себя занять народ и сам находил. Страна была большой, одни вокруг неё щит ядерный создавали, чтобы из кладовой ничего чужие не спёрли, а другие всё из кладовой пёрли, чтобы своим не осталось.

Но, увы, Надеждин не был счастлив. Ему не хватало Бога. Он его искал в церкви. Он его искал в Кремле. Он его искал в городах и деревнях. В итоге, он пришёл к тому же выводу, к которому до него, приходили все те, кто любил математику и литературу, и ещё чуть-чуть историю. С историей у всех народов было более всего заморочек. Все твердили, что в одну реку невозможно войти дважды, но в то же время, история всегда повторялась. Надеждин пришёл к выводу, что действительно народ в его стране существует отдельно от власти. «Поводыри – провокаторы» отдельно. Паства – отдельно. Власть, Надеждин, обнаруживал только двух видов: советскую – петровскую и поповскую – монголо-рюриковскую. Другой он не мог рассмотреть даже в большую увелечилку. Советская власть была явно хитрее поповской. Если попы, сильно разговляясь, ещё иногда вспоминали о душе, то чиновникам это было абсолютно ни к чему. Они потребляли. Они сжирали всё на своём пути. Главный их «пахан», под благовидным предлогом укрепления вертикали власти начал процесс клонирования чиновничества, обозвав это действо административной реформой. Реформа разводила чиновников как кроликов. Эта орда хотела жрать всё больше и больше. Клоны уже во-всю семафорили своим западным благодетелям, что они с ними в одной лодке. Но, западные благодетели плохо слышали его. В их лодке места было не так уж много даже для работяг, а армия бездельников могла погубить и их. Но по России, присматриваясь к её необъятным просторам ездили охотно, и приговаривали: «Вы быстрее разбазаривайте Божий ресурс, пока ваши народы не очухались».

А у себя дома, клоны-чиновники умудрялись обирать и церковь на «откатах» между крёстными знамениями, хотя иногда и давали ей возможность разбогатеть, чтобы отобрать ещё больше. Так они и жили, так они и дружили. Обе эти местные иерархии были от «лукавого» и тащили всех прочих резко вниз, прямо к чертям на раскалённые угли. Этот процесс носил в прессе название «коррупция» и был, сильно обличаем самими же коррупционерами. Народ, среди которого жил Надеждин, не то чтобы блуждал между ними. У него просто не было других ориентиров. Но, в светской, мирской власти, он уже давно и ничего не искал. А в церковь ходил как в чистилище, часто считая, что кроме как попа и послушать больше некого. Да и сами попы были мужичками видными и доставляли своим видом хоть какое-то удовольствие, хронически недоласканной женской половине населения, в особенности старушкам.

Эти «орлы» отечества, из системы российского управления, своими взлётами и падениями вгоняли Надеждина в полную тоску. Это была одна из причин побудившая его взяться за перо. «Балуясь» математикой и литературой, подолгу не видя других людей, он думал, что они такие же, как и он. Что они понимают…

Надеждин давным-давно изучил все людские сюжеты и знал все людские разговоры, ещё задолго до их начала. Он давно и ничему не удивлялся. Перейдя очередную возрастную черту, после которой начинался уход из жизни родителей, а потом и друзей, Надеждин всё более и более стал видеть жизнь в юмористических, а часто, просто в сатирических тонах. Например, как не улыбнуться, неся в тяжелейшем раздумье гроб, если рядом с тобой вдруг звонит сотовый телефон и раздаётся песенка: «Давай наливай, поговорим…». Как не улыбнуться, если покойника, уже, принесли, а могилу ещё не вырыли по причине отсутствия спиртного, без которого у могилокопателей, земля лопате не поддаётся, так как нет смазки, а покойнику в принципе торопиться некуда. Великий народ, с которым ничего не может случиться, так как он вечно с похмелья, вечно шалапаистый, и вечно выживающий.

Генетически модифицированные Советской властью чиновники, насаждавшие то, что получило название «дерьмократия», и врубившее на всю страну порно – Интернет. Разрушали будущее. Эти клоны хоть и проводили время в спортзалах и крали деньги на строительстве спортивных комплексов, но вред, который они несли, был Богу виден. А Бог поругаем не бывает. В этом отношение, как уже знал Надеждин, обольщаться не стоит.

Пока эти «орлы» отечества парили в воздухе и шлялись по мировым курортам, Надеждин пил. Он хорошо знал, что Богу нужно качество, а не количество, а качество лучше всего сохраняется в спирте и на морозе. Надеждину хватало и того и другого. Ему не хватало только Бога. Он знал, что Бог задумал человека как любимое своё дитя, которое должно повторять отца. Повторять Отца! Это просто, когда есть пример – Отец, и нет тех, кто ему мешает. В России же плодилась и множилась всякая нечисть, которая мешала видеть Отца. В России отцы всё время гибли в войнах, в революциях, в разборках. Это была эпидемия хронического зла разъедавшая страну Надеждина.

В представлении Надеждина Россия была сердцем мира, она перекачивала и обновляла всю мировую кровь. Она поглощала всю дурную кровь, что была в других странах и возвращала им кровь очищенную, обновлённую, свежую. Хороших и честных людей, которые уехали из России навсегда, хватило бы не на одну такую же планету как Земля.

В представлении Надеждина Россия была и лёгкими мира. Её прозрачный, чистый русских дух, как и русский язык, продувал, то, как шквалистый ветер, то, как лёгкий ветерок все мировые затхлые уголки планеты.

Надеждин не был шовинистом, но он мог смотреть и он научился видеть и констатировать факты. Народ, к которому он принадлежал, был скрепой этого мира. Его энергия Светоносной Любви поглощала все отрицательные или тёмные энергии, перерабатывала и высветляла их.

Светоносной любви мешали только чиновники. Они создавали условия для того, чтобы матери убивали своих детей, они создавали условия для того, чтобы горели и рушились школы, интернаты, детские дома и чтобы в них гибли дети. Они не жаловали и стариков, сжигая богадельни и больницы. Чиновники создавали условия для того, чтобы все побывали в тюрьмах. Они это называли школой жизни. Чиновничество на Руси было ползучей и страшной силой. Это был реактор тёмных сил искушающих слабые души постоянным холуйством. Этот реактор, работал как вечный двигатель, в котором холуи становились чиновниками, а чиновники ещё большими холуями. Эта орда не была знакома с законами мироздания. Она не ценила ни классиков литературы, ни даже классиков политики. Она даже не знала истоков бюрократии, хотя бы в лице прославленных и консервативных бриттов, или вымуштрованных немцев. Эта орда была безумна, и давила на психику россиян, сжимая её до очередного взрыва, безумия, войны.

Надеждин не видел большого отличия между чиновниками и попами. Попы тоже скрывали тайну Господа о праве выбора, боясь, что получив такое право и глядя на церковные товарно-денежные отношения, паства начнём разбегаться по другим храмам.

Надеждин всюду вокруг себя видел нарушение божьего закона свободной воли. Поводыри – провокаторы узурпировали власть, умалчивая о том, что Силы Господни никогда не будут приказывать, указывать прямо, а всегда будут действовать только косвенно, советовать, оставляя за человеком Право Выбора. Приказал, значит отождествил себя с Люцифером. Кто же добровольно, без принуждения будет потакать глупости приказчика. Поэтому и льётся кровь и льются слёзы. Страшно подумать сколько сил приходиться тратить Господу на усмирение этих «приказчиков», «начальников», «командиров».

Надеждину часто становилось жутко оттого, что он видел, а видел он, как чиновничество разрушает народные и семейные традиции, уничтожает любое проявление порядка и народной самоорганизации. Он чувствовал в себе и Бога и его сыновей: Иисуса Христа и Люцифера. Надеждин в минуты своих тяжких грехов обращался к Люциферу и говорил ему: «Они ведь и тебя дурят. Ты ведь разрушаешь создаваемое людьми не из вредности, а просто проверяя крепость созданного, а чиновники не проверяют, они сжирают. Они сжирают всё к чему прикасаются. Боюсь, они сожрут и тебя». После таких обращений в груди Надеждина всё начинало клокотать и он начинал чувствовать, что для этой самой прожорливой части человечества всё может закончиться очень плохо. И тогда он писал долгими ночами, писал так, как звонит звонарь в случае пожара во все колокола до мозолей на руках. Но вокруг было много слушающих и смотрящих, а слышащих и видящих было очень мало.

Глава 25

Гой ты, Русь моя родная, Хата – в ризах образа… Не видать конца и края – Только синь сосёт глаза. Как захожий богомолец, Я смотрю твои поля. А у низеньких околиц Звонко чахнут тополя. Пахнет яблоком и мёдом По церквам твой кроткий Спас И гудит за корогодом На лугах весёлый пляс. Побегу по мятой стёжке На приволь зелёных лех, Мне навстречу, как серёжки, Прозвенит девичий смех. Если крикнет рать святая: – Кинь ты Русь, живи в раю! – Я скажу: не надо рая, Дайте родину мою.

Итак, время шло, а Надеждин так и не приступал к написанию той единственной книги, ради которой, он, собственно и был замечен Творцом, а потом и Музой. А может и наоборот, сначала Музой, а потом Творцом. Кто их, Богов, разберёт.

Тетрадь по-прежнему была девственно чистой, не считая последней страницы, на которой к словам «Глава последняя. Спасёмся», так больше ничего и не было добавлено. Из-за этой последней страницы, тетрадь Надеждина стала похожа на старую деву, которая по молодости лет и по ветрености мыслей, впопыхах отдалась тому, кто оказался рядом, но потом, весь остаток жизни, больше ни-ни.

– Вот дура, – наверняка подумали многие читательницы. Скажу по секрету, как друг Надеждина, он тоже так считал. Но без последней страницы, его тетрадь ещё оставляла надежду на великое и светлое будущее. Ведь, всё в нашем мире начинается с девственниц или на худой конец с девственно чистых листочков, пусть и фиговых, но чистых. К слову «девственно» Надеждин в своих мыслях возвращался не раз. Он часто подумывал над тем, что может быть вырвать последнюю страницу и всё оставить так, как есть: тетрадь – девственно чистой, Музу – не опороченной его бредовыми словами, а то не дай бог подумают, что это она его вдохновляла. Оставить, в конце концов, и себя в покое. Избавить себя от творческих мук. Ведь жил же он нормально. Жил, пока не занялся математикой и литературой.

Надеждин хотел, но вокруг него творилось, чёрт знает что. Всех лишали девственности. Противоречивая душа Надеждина кричала ему в оба уха: «Пока всех девственности лишают, мы с тобой должны быть как твоя тетрадь, абсолютно чисты». Надеждин соглашался со своей душой. Он с ней всегда соглашался, потому что ей верил. Кроме веры в свою душу, он ещё верил в непогрешимость и святость лени. Он был очень ленив. Он рано понял и был согласен с тем, что «Душа обязана трудиться», а всё остальное – не обязано. Душа в том мире, в котором он жил, была единственным близким и небесным созданием для каждого человека. Только это создание человека никогда и не угнетало, но знать этого человек не хотел.

Душа позволяла Надеждину лениться столько, сколько было нужно. Его лень была не от родителей, а от природы. Об этом ему поведала цыганка, с которой у Надеждина был бурный роман. Она целовала его руки и ноги, и приговаривала: «Серёженька, ты посмотри, все линии на твоих руках и ногах упираются в одну, самую чёткую линию под названием лень. Бывает же такое». Он млел от счастья и был вполне согласен. Он теребил чёрные кудри своей возлюбленной и занимался её просвещением.

Надеждин был за просветительство и просвещённых. Он ласково пел цыганские песни и назидательно говорил: «В наш, современный век, лень это уже не недостаток, а большое достоинство. Даже, наша местная наука пришла к выводу, что человек бессмертен. Оказалось, что древние индусы, кстати, наши с тобой предки, были правы, признавая реинкарнацию человека и видя себя и других, то людьми, то слонами, а то просто мошками».

Надеждин любил просвещать женщин. Он был для них как пастух для тёлок или как пастырь для овец. Люди часто путают пастухов и пастырей, тёлок и овец, но общей картины мира эта путаница не меняет. Женщины доверялись Надеждину. Хотя страна, после его просветительских речей, несла убытки. Цыганки переставали гадать, доярки доить, продавщицы начинали зевать и дремать за своими прилавками, vip-дамы переставали думать о деньгах. Они теряли всякий вкус к любой земной деятельности, кроме одной – поиску вечного счастья и вечного блаженства. Даже депутаток переставало заботить удвоение ВВП. Они только и делали, что смотрели на часы в ожидании окончания нудных думских заседаний.

Надеждин был повинен в том, что его родина никак не могла никого догнать, а не то что перегнать. Во времена НКВД и СМЕРШа Надеждина бы обвинили во вредительстве, ибо тогда многое держалось на одних только бабах. К счастью, времена поменялись. Баб призвали рожать и на это святое дело выделили им денег. Надеждин, помогал им, но как только какая-нибудь из дам призывала его в поход по магазинам, ремонту крана или другой прочей глупости, он становился беспощаден и даже жесток. Сначала он уходил в себя, а потом уходил совсем.

Что и говорить, последние научные открытия о бессмертии человека просто окрылили Надеждина. Так выходило, что теперь он мог ждать вдохновения вечно. Ему абсолютно некуда было спешить. Единственно, что его смущало, так это резкое ухудшение качества водки. Он угодил встык веков. Он помнил жизнь в ХХ веке. Сам помнил, без подсказок нанятых и продажных историков. Жизнь была так себе, но водки было много, она была дешёвая и вкусная. Он уже начал познавать жизнь XXI века. Сам начал, без чтения трудов чокнутых политиков и корыстных журналистов. Опираясь только на свои знания, он мог констатировать, что как число П=3,14, так и водка, в XXI веке, стала хуже. Её просто невозможно стало пить, а раз так, то зачем дальше жить.

Надеждинского вдохновения вечно могла ждать и Муза. Она тоже никуда не спешила, и к тому же не пила. Она, конечно, грустила глядя на то, как Надеждин тратит впустую свою жизнь, хотя мог бы шагнуть из заурядности в гении, но он у Музы был не первый «дуралей» и «обормот», проматывающий божий дар на выпивку. Муза грустила, но не торопила. Поэтому с ожиданием вдохновения ни у Надеждина, ни у Музы проблем не было. Но рядом был народ. Народ ждал спасения. Надеждин всё время думал о народе. Особенно много он думал о нём, когда «надравшись вдрызг» со своим приятелем Сергеем Сергеевым, они, обнимаясь и рыдая, читали стихи, обращаясь к народу:

Не в бреду и не напился, Ну, а стало быть, не вру, Я для вида здесь родился И для вида здесь умру. Вздох последний – и обратно Время в звёздах потечёт. В толстой книге аккуратно Мной напишется отчёт. Лист к листу в полётной скуке, День за днём, за годом год. В пользу тамошней науки Воссоздам событий ход. Доложу братве учёной, По привычке в нужный срок Их натуре утончённой Дам реальности урок. Вы откройте свои темы. Видно что-то не сошлось? С гравитацией проблемы Испытать мне довелось. То-то бабушка седая, Окропив святой водой, Говорила мне, вздыхая: «Ты в кого такой чудной?» Адаптацию обсудим С медицинским мудрецом, Каково внедриться к людям С бледным дёрганным лицом. Пусть устроят доработку, Пусть расследуют сигнал, Отчего желудок водку Не по-русски принимал. Значит будет сбой в системе, Многих звёзд померкнет свет, Философской теореме – Поучительный ответ. Много нас, сказавших «С Богом!», Унесло в ночную гладь. А моё ж заданье – слогом Мысль живую излагать.

Народ надо было срочно спасать. Это была теорема. Все вокруг доказывали её и на перебой кричали, что народ спасти можно, но теорема так и оставалась недоказанной.

Надеждин, даже в математике, не любил сложности. Он сам, без всякой помощи, листая лишь одни толстые книги, пришёл к выводу, что любая сложность – это подробно объяснённая простота. А простота по поводу спасения народа одна единственная – народ спасать не надо. Его спасут и без него, если он того заслужит, а если не заслужит, то опять начнёт свой путь с мошек. Господа меньше всего интересует количество народа, его интересует его качество.

Муза и её сёстры шептали ему о том же. Надеждин им верил, но обратно в «мошки» не хотел. А раз не хотел, значит надо спасать остальных, чтобы не утащили за собой. А это уже миссия.

Надеждин сдул пыль со своей тетради и крепко задумался, глядя на её девственно чистые листочки. Сначала он думал о народе, а затем над тем, сколько же ёлок срубили гады ради этой тетрадки, сколько мошек и комаров сгубили. Ёлки ему было жаль больше, чем народ.

Мысли Надеждина забавляли Музу. Она тихонько хихикала и вполне примирилась со своими сёстрами, которые давно вынесли Надеждину вердикт: «Дурачок». Но Муза знала другого Надеждина. Она его помнила по библиотеке.

Надеждин не разочаровал её, по крайней мере, не в эту ночь, и не в этот раз. Он своим размашистым почерком, по которому любой начинающий почеркист мог составить его нетленный портрет, написал на первой станице тетради: «Глава первая. Спасаемся?».

Кто его надоумил замахнуться на святое святых, но он решил, что если составить матрицы всех спасателей человечества и их духовных подвигов, то человечество непременно задумается над своей судьбой и над своим будущим.

Эта мысль сама вложила в его руку шариковую ручку, и, рука застрочила формулу и пояснения к ней.

Буква «С» – это спасение,

Буква «М» – это все земные миссии и святые люди,

Буква «А» – это количество народа,

Буква «П» – это разный сброд мешающий народу счастливо жить. Сброд политиков, проходимцев, паразитов, педерастов, президентов, премьер-министров, председателей колхозов и даже начальников жэков.

Надеждин писал математические символы не переставая:

«Счастье» равно «Миссии» умноженному на корень из «Народа» умноженного на «Политиков».

С = М * А* П

Надеждин преобразовывал эту формулу в другие до звона в ушах, и наконец он вывел:

(С/М) в квадрате равно А*П

Откуда Надеждин получил:

Это было научное открытие. Так выходило, что «Спасение» народа зависело от Миссий, точно также как количество народа от Политиков и их Компании.

Надеждин открыл страшную тайну. Он бросился просматривать большие математические справочники, чтобы закрепить за собой ноу-хау. Но чем больше он их листал, тем больше убеждался, что он далеко не первый, кто считает, что чем больше «П», тем меньше «А» и как следствие – меньше «С». Он обнаружил осторожных математиков, каким был величайший русский экономист Н.Д. Кондратьев. Он первым в ХХ веке воспроизвёл эту божественную формулу. И ужаснулся. Он долго думал, а потом решил скрыть её истинный смысл за пеленой коммерции. Он заменил «С» – спасение на «Е» – доход, а «М» – миссий» на «м» – уровень техники в его количественном влиянии на хозяйство, а всех тех, кого Надеждин обозначил буквой «П», Кондратьев обозначил буквой «К» – национальный капитал.

Но, увы, игра в прятки с жадной оравой состоящей из «П», даром ему не прошла. Он сгорел на работе в 1938 году, 40 лет отраду. А задолго до него был Леонардо Да Винчи и его золотое сечение. Он тоже закончил свои дни в нищете. «П» забрали всё его счастье, а тем, которые были «А», всё было «поху – ршавелю», как и во времена Надеждина.

Ох уж эти «П» и эти «А».

«П» в формулах всех времён и народов всё время лезло в числитель, и хотело разделить между собой всех «А». В старину это фокус всем «П» удавался без всяких выкрутасов. У каждой тварной «П» в США были чёрные рабы. Испанские «П» гоняли индейцев, английские «П» гоняли индусов. У каждой твари из числа «П» в России были свои крепостные россияне, что особенно подчёркивало всю мерзость российских «П».

Затем целые народы, которым «П» затемнил разум, начали колонизировать и порабощать всех «А» подряд. И ко времени, когда Надеждин появился на свет, от волевого и свободного «А» уже не осталось «ни хрена». «А» и «П» сравнялись в своём скудоумии. Это был конец. Надеждин ужаснулся.

На том конце Земли, где жил Надеждин, многочисленные «П» под предлогом борьбы с экстремизмом и национализмом добивали последних «А». На другом конце Земли, те же «П» под предлогом борьбы с терроризмом делали то же самое. Ну а между концами куражились все кому не лень. Надо было спасать «А». Надо было спасать народ. Но как? Вот в чём был вопрос. Надеждин вписывал в свою тетрадь миссий от времён Лемурии до времен Арии. Он не забыл ни о Пацифии, ни об Атлантиде. Он стёр пыль с головы Будды, стоящего на его столе. Он тщательно протёр все иконы с ликами Святых отцов и Девы Марии. Он спросил себя: «Что знает о них народ?». И сам себя ответил: «Мало». Он спросил себя: «Помнит ли их народ? Верит ли им народ»?». И сам себе ответил: «Вряд ли».

Надеждин понял, что поднять сознание народа своим умом до уровня всех древних миссий ему не удастся. Он начал искать подсказку. Он прошёлся своим внимательным взглядом по книжным полкам. Его взгляд упёрся в Мифологический словарь. Надеждин с надеждой спасти всех и сразу открыл его. Но тут же закрыл. Его охватил туман школьных воспоминаний. На школьные уроки истории у Надеждина была стойкая аллергия. Он помнил из этих уроков, что человечество на заре своего зарождения пережило много трудностей. Но, ещё до нашей эры всё зло победил Спартак. Потом делили деньги и Римскую империю. Не сумев поделить, отрубили голову Иоанну Крестителю и распяли на кресте Иисуса Христа. С этого момента началась наша, счастливая, эра. Стало полегче. Народ уже не скармливали диким зверям, реже стали отрубать головы и совсем упразднили распятие на крестах. Народ стали в основном сжигать на кострах, чтобы не оставлять никаких воспоминаний и следов о жертвах. Время шло, и стало совсем и всем хорошо. Лучшие умы человечества из числа «П» додумались до концентрационных лагерей и крематориев. Это был значительно улучшенный вариант камер узников, гильотины и костров.

Вспомнив школьные уроки истории, Надеждин совсем заскучал. Но тут его словно что-то шибануло по голове, и перед глазами озарился яркий свет, в лучах которого просматривался прелестный силуэт. Перед ним стояла Муза. Она улыбалась ему и говорила: «Надеждин, матрица пророков, миссий и их духовных подвигов ещё никого не спасала. Господь статистику не придумывал. Она конечно нужна, как напоминание для воспоминания, чтобы забывшие и заблудшие души вспомнили Бога, но не более того. Надеждин, всё значительно хуже, чем ты себе можешь представить. Народ перестал верить тем, кто пытается ему напомнить о вечном, о добром, о радостном. Нынче и эти напоминания пытаются продавать людям другие люди в рясах, поэтому твоё намерение спасти народ, уже, подвиг. Не сдавайся Надеждин, но найди другой путь спасения народа…». Уши Надеждина зачесались. Озарение испарилось вместе с Музой.

Глава 26

Года далёкие, Теперь вы как в тумане. И помню, дед мне С грустью говорил: «Пустое дело… Ну, а если тянет – Пиши про рожь, Но больше про кобыл». … Года текли. Года меняют лица, Другой на них Ложится свет. Мечтатель сельский – Я в столице Стал первокласснейший поэт. И заболев Писательскою скукой, Пошёл скитаться я Средь разных стран, Не веря встречам, Не томясь разлукой, Считая мир весь за обман.

Муза сильно озадачила Надеждина. Где – то, в глубинах своей души, он верил, что есть только один правильный путь, которым человечество должно идти от начала и до бесконечности. Этот трудный путь давно нашёл Будда. Следом за ним, в указании правильного пути сильно преуспели Главный Лама, потом Главный раввин и Папа Римский, а следом за ними Главный муфтий и наконец, всех догнал, Патриарх Всея Руси. Других величин на этом перекрёстке великих путей, Надеждин не знал. В принципе, все они вели куда надо. Но, человечество ни за одним из них, куда надо, идти не хотело, и вечно сворачивало с пути прямого и истинного, то налево, то направо. Но это было на Земле, в том мире, в котором он жил. В этом мире ещё оставалась прорва разных тропинок и дорожек. Любой «воробей» вознамерившись стать «орлом», начинал чирикать о правильном пути духовного возрождения, о пути реформирования государства и даже по выходу из очередного духовного кризиса. Все эти «воробьи» дочирикавшись до Государственной Думы или Совета Федерации или прочих тёплых кабинетов, как правило, забывали о том, куда звали, но начинали клевать ближних и гадить на всех остальных. Это приводило к выщипанным перьям, срыву голоса и даже к геморрою, но некоторым всё же удавалось взмыть в высь «орлами», но не надолго. На самом верху их уже ждали и непременно сбивали, либо Раввин с Муфтием, либо Папа с Патриархом. Будде было всё равно. Поэтому он по-прежнему был главным, а за ним следовали все остальные.

Надеждин сильно подозревал, что герб его родной страны – «Двуглавый орёл» достался ей не без помощи Цезаря Римского и тех «воробьев», которые вились вокруг него ещё в стародавние времена. Задел был, будь здоров. С одной стороны, те, кто хотел всё перестраивать, модернизировать и реформировать получили себе голову, смотрящую в сторону, где был перёд. С другой стороны, те, кто не хотел ничего перестраивать получили голову, смотрящую назад, в ту сторону, где оставались нетленные книги мудрости: Библия, Коран и даже Кабала. В этой конструкции хорошо было тем, у кого была своя голова, и кто смотрел далеко вперёд или далеко назад. Тем же, кто угодил между головами, было плохо.

Голова, смотрящая вперёд была всеядна. Под ней уютно прижились чиновники. Они поклонялись Бюджету, молились на Кабалу и на Хабарда, почитывали толстые книги «Об экономическом образе мышления», но в принципе им было на всё плевать, лишь бы было кого обирать, что продавать и лишь бы деньги не переводились. Впереди они видели только воровскую даль.

Со святыми отцами, приютившимися под головой смотрящей назад, было сложнее. Их услуги было трудно оценить. По тем бедам, которые постоянно сваливались на Россию, они должны были ходить по ней с сумой и просить у всех прощения, но они возводили новые кирпичные и даже железобетонные стены, за которыми и прятались от паствы. Они говорили чиновникам, что «управляют» душами, но, так как тела постоянно хотят только жрать, то души управлению поддаются плохо. Поэтому, иерархия святых отцов была явно пожиже, чем иерархия чиновников. Они хоть и строили рядом с каждой поселковой администрацией божий храм, но не всегда поспевали за административной реформой и вольными каменщиками. Поселковый глава всегда умудрялся построить себе дом лучше поповского. Святые отцы страдали. Денег им всегда не хватало, поэтому им приходилось верить в то, что дальше их будет больше и они одержат вверх над чиновниками. Они были вынуждены лукавить и лавировать в мире Люцифера и его верных слуг – чиновников. Если им удавалось договориться и отщипнуть бюджетных отступных, они находили в мудрых книгах правильные слова о том, что вся власть на Земле от Бога. Если же деньги чиновники у них отбирали, то в тех же мудрых книгах они находили слова, что власть поменялась. Они находили слова о том, что Бог задремал, выронил самое главное на земле, а именно «власть» из своих рук, и теперь она у Сатаны. Так выходило, что Святые отцы мало на что влияли, но без них было бы скучно, особенно тем, кто уже «дочирикался» и готовился к последнему причастию, пропустив при этом все остальные. Казаку Надеждину всё это было не любо, а «Любо» кричать было абсолютно некому. Позади он видел только пыль времён.

Но и тем и другим, и чиновникам и попам, хоть и под чужими головами, было хорошо. Головы не хватило только народу. Он был абсолютно «безбашенный». Но и у него были свои герои. Главным из них был Владимир Ульянов. Это был конкретный «водораздел». Он так и говорил, глядя на обе головы сразу: «Мы пойдём другим путём». До него народ заклёвывали обе головы и вдруг, откуда не возьмись, появился «всадник без головы», и оторвался на обеих «орлиных» головах по полной. Этот Володька отшиб обе головёнки почти на целый век. Но его голова так и не приросла к народному телу, поэтому прежние головёнки, хоть и сильно контуженные опять приободрились и вернулись на прежние места и стали указывать прежние пути, забыв поговорку о том, что кто «старое помянет, тому глаз вон». Но на их пути, уже, стоял Мавзолей с этим Володей, как бронепоезд на запасном пути, и страшно их смущал. Мало ли чего. Обе головы требовали выноса тела «ко всем чертям», но безбашенному народу было досадно с ним расставаться. Сколько безголовый народ не думал над своей нелёгкой долей, но так выходило, что только этот Володька и заботился о его благе, хоть и сильно прореживая при этом его ряды. Обе «светлые головы» пытались объяснять народу, что он, народ, не прав. Придумывали анекдоты про Вовочку и его окружение, но, народ стоял на своём. Стоял и баста. Стоял и думал, что с двумя головами на троих не сообразишь, а значит надо ждать третьего, а пока его нет, Мавзолей не тронь. Пусть стоит напоминанием.

Одним словом, всё о том, что касалось земных, путейных раздоров Надеждин знал прекрасно, и был «всегда готов», лишь бы идти. В этом деле прохождения земных путей, дорог и тропинок он был как хрен у дяди Васи, всегда на всё согласен.

Из уст же Музы, те же путейные дела звучали совсем по-другому. Надеждин утешал себя мыслью о том, что у них там наверху, всё так же как у нас внизу. Стратегические пути определяют Боги, а те дорожки, что помельче, отдают на откуп Музам, архангелам, ангелам и даже чертям. Вполне вероятно, думал Надеждин, что Муза возглавляет на небесах Союз небесных писателей. Исенин даже проецировал эти свои домыслы на Союз писателей России и ему становилось совсем худо. Исенин был вхож в одно из отделений этого Союза. Более того, он туда частенько захаживал. Члены Союза писали плохо, но водки могли выпить много и пили её хорошо, жадно. Поэтому, если он хотел выпить и не напиться, то он шёл в Союз. Члены Союза больше всего любили себя, потом водку, потому родину, если она давала им деньги на водку. Надеждин ходил в Союз с целью потушить своё вдохновение, если оно не в меру разгоралось.

Вдохновение приходило от Музы. Теперь Надеждин это точно знал. Но о каком пути говорит Муза. Может быть, он должен родить новый вид писательского творчества? Может ему надо написать роман одновременно буквами, нотами, цифрами и масляными красками? Кто её Музу разберёт? Едва появится, осенит вдохновением, и уходит, а он остаётся полный противоречивых чувств.

Надеждин начал звонить Сергееву и требовать встречи. Как Сергеев оказался на Земле в этом веке, которому даже название не могли придумать, по причине его полной безликости, Надеждин не знал. Но присутствие Сергеева было очевидным фактом. Отдельно Сергеев и отдельно Надеждин ничего интересного из себя не представляли, но вместе, они являли собой хорошее общество. Однако, если Надеждин вписывался в рамки любого общества, то Сергей Сергеев был редким представителем остатков только хорошего общества, поэтому служил для Надеждина индикатором глубины его собственных чувств. Когда они сходились вместе, то Боги радовались и всё им прощали.

Сергеев, понятия не имел ни о каких союзах, ни о каких писателях, и собственно никуда не лез. Он просто писал, потому что не писать не мог. Он писал и дарил стихи людям. Он описывал жизненный путь человека в вечности, хотя и в реальном времени.

Надеждин требовал встречи. Сергеев был женат. Нужен был повод. Поводом для отлучки всегда являлась поломка автомобиля. Местом ремонта – гараж. Гараж был и местом сбора хорошего общества. Были, конечно, и другие места, например – баня, или ресторан, но там могли оказаться местные депутаты, члены местного самоуправления и всё испортить. Надо будет с ними курить «бамбук», решать кого «мочить», кого «лечить», а кого и просто «обугливать». Никакой поэзии, никаких стихов и высокой прозы. Только гараж давал покой и приют хорошему обществу.

Хорошее общество и его путь – это было главное открытие Сергеева. Он первым постиг глубину его основ и написал на воротах надеждинского гаража:

Не ресторан и даже не поляна – Гараж, верстак, бутылка на троих, А в перспективе магазин «Татьяна» Обычно водкой вновь поманит их. Снаружи ветер подпирает двери, Играет тихо старый «Океан», Глаза уже заметно подобрели, Уютней стал кирпичных стен изъян. В чём превосходство этих декораций Над скучным глянцем человечьих нор? Здесь нет рекламы, крови, нет сенсаций, Здесь просто задушевный разговор. И в ночь отступит долгое ненастье, Рука в дорогу: «Будем жить!» И, согласитесь, это тоже счастье, Когда есть с кем вот так поговорить.

Повод был найден. Сергеев не бросил друга. Они сидели в гараже и слушали старый «Океан». На улице была метель, но они даже не пили… Сергеев по части Муз, был значительно большим знатоком, чем сам Исенин. Исенин искал вдохновения опытным путём, а Сергеев исключительно умозрительным. Он был женат и даже любил свою жену. По этой причине всё то, что касалось Музы, для Сергеева было свято.

Надеждин рассказал Сергееву о том, что с ним приключилось и, расспрашивал его о том, что они могут не знать об этой жизни. Он спрашивал: «Сергеев, чего мы ещё можем не знать? Какой сюжет мы просмотрели?».

Сергеев отвечал: «Не умничай. Муза, она же женщина, а женщина – это вечная головоломка, даже здесь, у нас. На нас, её и наслали, чтобы мы тонус не теряли. Давай лучше прочитаем для неё молитву соответствующую этому зимнему вечеру:

Платок с бахромою и шуба до пят, Снег с блеском ей стелет дорогу, Глаза озорные, а щёки горят – Ну, чем не Царевна, ей богу! Округлые формы ей только к лицу, Ей «кровь с молоком» как награда. И нет, не понять Кутюрье-мудрецу, Чему она, собственно, рада. Прошла, улыбнулась всего лишь… и вот Уж ткнул бес в ребро – честно каюсь, Но я не один, словно мартовский кот, Прищурясь ей вслед, улыбаюсь.

Метель неожиданно стихла. Оба поняли, что молитва до Музы дошла и даже понравилась ей.

– Ну вот, теперь можно и выпить, – на правах хозяина гаража сказал Надеждин.

Сергеев раздумчиво произнёс: «Пожалуй, да».

Булькнуло и согрело.

Старенький «Океан», этот неутомимый «брехунчик» откликнулся на горячие сердца концертом по заявкам не то моряков, не то железнодорожников, а может и шофёров. Надеждин и Сергеев, ощутив родство душ, подпевали: «Эх дороги, пыль да туман, холода, тревоги, да степной бурьян…».

А Надеждин всё думал о том, что вроде всё уже было, даже контакты с внеземными цивилизациями, а значит и новые дети, и новый взгляд на мир, уже, состоялись, и новые идеи уже родились. За пылью и туманами был виден только один ясный путь. Этот путь назывался – «Знание»…

Глава 27

Кого позвать мне? С кем мне поделиться Той грустной радостью, что я остался жив? Здесь даже мельница – бревенчатая птица С крылом единственным – стоит, глаза смежив. Я никому здесь не знаком. А те, что помнили, давно забыли. И там, где был когда-то отчий дом, Теперь лежит зола да слой дорожной пыли. А жизнь кипит. Вокруг меня снуют И старые и молодые лица. Но некому мне шляпой поклониться, Ни в чьих глазах не нахожу приют. … Но голос мысли сердцу говорит: «Опомнись! Чем же ты обижен? Ведь это только новый свет горит Другого поколения хижин.

Надеждину показалось, что его гений, в очередной раз, вывел великую формулу, которая играла золотом и серебром в лучах всех земных наук и звучала так: «Путь спасения – это путь знания». Он любовался найденной формулой. Он боялся присвоить её открытие себе, так хороша она была. Он, забыв об авторском праве, сразу же подарил её всему человечеству. Если бы человечество об этом знало, то оно было бы счастливо. Но, увы, оно не догадывалось об открытии Надеждина, поэтому продолжало бродить во тьме.

Надеждин записывал с точностью математика и аккуратностью химика: Пс = З., ГДЕ П – путь, с – спасение, З – знание. Он сразу же полюбил эту формулу, как и число П = З,14. Ему стало хорошо. В этой простой математической формуле его смущала только одна деталь: из этой конструкции так выходило, что только тот, кто додумался до «З» – спаситель. Так выходило, что тот, кто в клюве что-то принёс, тот и кормилец. Вроде бы всё замечательно, но только до той поры, пока есть «тонущие», «голодные». Пока они есть, формула работает. – Но вот, все спасены и накормлены до отвала, – рассуждал вслух Надеждин, – и тут начинается «чёрт знает что». Все сыты, все спасены, всё орут, гадят и пакостят, так как давно «не доены». А раз так, значит сытых и спасённых вновь надо кошмарить, мочить, лечить, обугливать и наставлять на правильный путь. – На Земле всё так и есть, – ещё громче шумел Надеждин, – так всё и есть. Сначала кормят и спасают, потом лечат и мочат, кошмарят и обугливают.

Надеждин, словно лектор, вновь ходил по комнате, махал руками, сморкался в носовой платок и кому-то «назидал», глядя по верх воображаемых голов: «Этот процесс, этот путь спасения на Земле обзывают по-разному. Просветлённые на этом пути поставили указатель: на право – «ад», на лево – «рай». Хоть указатель от ветров и шумов вертится как флюгер, но суть от этого не меняется. Это как в шахматах. То приличный человек играет «чёрными», а неприличный «белыми», то наоборот. Но, это известно просветлённым, остальным же этот процесс прохождения пути более известен как «застой» или «кризис», или даже «подъём»». Сказав эту длинную тираду слов, Надеждин надолго умолк и ушёл в себя. Он углубился в размышления над тем, что есть «ад» и что есть «рай», а также «кризис», «застой» и «подъём».

Надеждин, конечно, благодаря помощи милой и ласковой Музы почувствовал, что для понимания пути человечества надо найти для себя правильное место в оси координат. Но он и так давно его искал, а найти никак не мог. Наверное, он не знал, что именно надо искать, а главное кем быть в этой оси. И вот свершилось. Он понял, что в оси координат он должен занять место джентльмена или сэра, можно лорда, на худой конец – гражданина. Уместно заметить, что Надеждин вполне подходил под любое из этих определений. Он был свободнорожденный, благонамеренный житель России. Стране, в которой в 1861 году отменили крепостное право, а в 1985 году выдали паспорт последнему «крепостному», сделав его окончательно свободным человеком, а в 1990 году дали право свободного выезда всем её жителям, куда бы они ни захотели уехать, но перед этим лишили всех денег на билеты. Страна Надеждина была настолько свободной, что джентльмены и сэры в ней просто не выживали, их убивал воздух свободы. Лорды, хоть и обладали иммунитетом неприкосновенности, но побаивались происков местной депутатской знати. Для страны Надеждина эти приличные типажи были чужды. Другое дело – гражданин. Один поэт, в наплыве счастья, так и написал: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Интеллигенция подхватила этот лозунг, ибо она сдуру всё подхватывала, особенно радостно то, чего не понимала, и побежала с ним в народ. В результате активности и усердия интеллигенции у народа на граждан возникла стойкая аллергия, что особенно импонировало правительству. А правительство свободной страны, как известно, опирается на свободный электорат, а свободный электорат, как знал Надеждин из истории своей страны, граждан не переносил «на дух». Свободный электорат так и говорил: «Либо друг, товарищ и брат, либо «на хрен». Тех же, кого всё-таки удавалось убедить в том, что гражданин тоже человек, начинал к гражданам относится с особым трепетом и вежливо добавлять к слову «гражданин» слово «начальник».

Надеждин страдал. В оси координат своей страны он уже был и другом, и братом, и товарищем, и «гражданином начальником». Но с этих осей пути спасения человечества разглядеть было невозможно. Невозможно, даже не смотря на то, что, уже, третье поколение Надеждиных писало в анкетах «происхождение из служащих», что означало наличие у дедушек и отцов высшего образования.

Надеждин страдал. Оси осями, места местами, а человечество надо спасать. В голову приходили самые обычные и самые проверенные пути спасения. Например, один путь спасения был особенно хорош: построить всех в колонну, выгнать на тракт и погнать по этапу, лучше по тундре и гнать так долго, пока всё человечество не оголодает и не захочет спасаться. Для придания этому пути гуманного оттенка Надеждин был готов назвать его «паломничеством».

Конечно, Надеждин был не первым, кому эта светлая мысль приходила в голову. Самые просветлённые и продвинутые в поисках пути спасения человечества, уже, давно украшали Землю тюрьмами, казармами и монастырями. И всё это было нужно, и всё это правильно работало: длинный коридор, вдоль которого камеры со спасаемыми, а по коридору ходит надзиратель – спасатель; или длинная колонна спасаемых, а по бокам её спасатели с автоматами и злющими собаками. В таких условиях не захочешь – спасёшься, и Богу намолишься до смертельной усталости. И всё шло замечательно, но случилось «страшное»: спасателей стало больше, чем спасаемых. У Моисея, помнится, были те же проблемы, это он всех завёл в пустыню, положив начало будущим крестным ходам спасения…

Армия священников спасала души, армия военных спасала страны, медстрах спасал здоровье, соцстрах спасал тела от лишних нагрузок, ОСАГО спасало автомобилистов, пенсионные фонды спасали старость, материнский капитал – детство, МЧС спасало всех. И это была только самая верхняя часть огромного спасительного айсберга, а внизу было множество старых спасательных образований от Скотланд-Ярда до Интерпола. Спасателей была просто прорва. До того, что их уже слишком много, первым, как всегда додумался француз, но едва он покусился на спасателей, как в мире разразился финансовый кризис, а затем и все остальные его виды. В итоге все орали: «Сарка… Сарка… Сра-ка…Сра-ка…», а он бедный только приседал и мямлил: «Зи… Зи…». И вновь над спасаемыми раздался клич: «Спасители превыше всего».

В этом хаосе спасателей-спасителей, сами спасаемые только и делали что прятались. Мир ждал нового Дон-Кихота. Спасаемые вспомнили спасительный рэп многовековой давности и распевали:

Я – оруженосец Сан -, Что с ломанчцем Дон Кихо -, Возмечтав о лёгкой жиз -, В странствования пустил -, Ибо тягу дать, коль нуж -, Был весьма способен да – Вильдъего бессловес -, Как об этом говорит – В «Селестине», книге муд -, Хоть, пожалуй, слишком воль-.

Мир ждал, когда Дон-Кихот на своём могучем коне Росинанте нанижет на своё длинное копьё хоть парочку спасателей, подав пример спасаемым. Нужен был пример для подражания, нужен был смелый человек. Нужен был Дон-Кихот.

Надеждин не искал лёгких путей и не ждал примеров. Он несколько раз одевал на голову пустое ведро, помня, что именно с этого начинал свои подвиги Дон-Кихот. Он подкидывал к верху лом, пробуя крепость своих рук. Но, для подвига нужна была мотивация или хотя бы женщина, такая же прекрасная, как Дульцинея. Увы, любить женщин так, как их любил Дон-Кихот, он не мог, а мыслей Дон-Кихота о рыцарских подвигах не разделял. Ушли те старые добрые времена, хотя разбойников и пиратов стало больше. Но, мало ли чего Исенин не мог или не хотел. Боги хотели смотреть кино дальше. Человечество надо было спасать от спасателей. Мысли Надеждина налетали на замыслы Богов и «совершенно» путались.

Он вновь заговорил вслух: «Человечество давным-давно разделилось на кланы, классы, богатых и бедных, умных и глупых. Кого и от кого спасать, если всё на Земле происходит по воле Высшего Космического Разума. Всё у нас как у них. И это не просто слухи, это уже факты».

Надеждин в возбуждении человека охваченного «белой горячкой» на радиоволне SOS отстучал в бескрайний Космос телеграмму: «Высшие силы небесные! Я прекрасно понимаю Ваше намерение сделать всех нас счастливыми. Но, если Вашими наместниками у нас являются ваши глобалисты, то вы уже тонете вместе с нами. Эти глисты плохо справлялись с управлением отдельных государств, так почему же вы решили, что они справятся со всем миром. Я, Надеждин, считаю, что Ваш Великий СОНМ что-то не додумал, как всегда не додумывает и наш Генеральный штаб. Вы уверены в том, что сами справитесь если всех нас объедините в единое общество? Я нет. Я не раз читал о том, как в маленьких обществах происходят маленькие военные перевороты и маленькие войны, а с большими отдельными обществами случаются мировые войны, а если всё станет едино, то наступит конец. Жду разъяснений. Надеждин».

После этой телеграммы Надеждина охватило странное спокойствие. Он даже начал молиться для налаживания контакта с ВКР. Но, тут обнаружилось, что он не знает, кому надо молиться. У него было военное прошлое. В своей прошлой жизни он был дога. Перед караулом он молился на Устав караульной службы, перед нарядом – на Устав внутренней службы, перед боем – на Боевой устав. В прошлой жизни он привык постигать через Уставы мудрость поколений, а потом молиться на эту мудрость, чтобы не подвела. Надеждин находил в жизни массу аналогий с пунктами Общевоинских уставов. Аналогий, от простейших, тех которые предлагали эти «молитвенники», до самых сложнейших, какие явил миру Шекспир словами: «Быть или не быть? Вот в чём вопрос!».

Время, место и адресат молитвы – это было важно. Исенин глубоко задумался над этим. В голову пришли другие шекспировские слова: «Молилась ли ты на ночь Дездемона?».

– Как точно Шекспир определил время для молитвы, – произнёс Исенин и продолжал, – точно, молится надо на ночь и молится Богу, чтобы время души прошло в радости и согласии с ним. Днём, а главное на день молиться бесполезно – всё отвлекает, но думать о Боге надо всегда.

Надеждин молился и думал. Он не любил попов, точно так же, как не любил генералов, ибо никак не мог взять в толк, как можно «переживать» за спасение и безопасность всего человечества и при этом угнетать и обворовывать свой народ, солдат и паству. По мнению Надеждина это был очень подлый гуманизм. Но другого гуманизма не было, поэтому приходилось жить с тем, что было, что дали. Он через книги мудрецов, через математику и литературу давно пришёл к выводу о том, что Господь нужен только человеку. Но из этого знания выходило, что Господь – это, прежде всего осознание себя ЧЕЛОВЕКОМ. Так выходило, что пока ты живёшь одним умом, который в основном занят утолением плотских страстей, Бог тебе абсолютно не нужен. Господь приходит в жизнь человека вместе с приходом РАЗУМА.

Надеждину на этом пути размышлений приоткрылась страшная тайна о том, что церковь давно разгадала эту тайну. Её коллективный ум значительно раньше Надеждина начал постигать и литературу и математику в целях укрепления своей материальной базы. Церковники быстро сообразили, что здорового человека с сильными руками, сильными ногами и здоровыми зубами, с повадками зверя в церковь не затащишь. Чтобы он туда пришёл, его лучше сделать немощным, больным, убогим. Механизм внушения “memento more” был запущен на полную катушку. В добавок ко всему его ещё хорошо удобрили бесами и прочей нечестью. Надеждин, даже, научился различать разницу между «огосударственными» церквями и «отмороженными» сектами. Если человек «дёргался» в секте, то это означало – в него входит бес. Если он дёргался в церкви, то это означало – из него бес выходит. В остальном всё было почти одинаково. В это почти вмещалась разница в подаче «Бога». Из Божьего храма попы стремились сделать место скорби, хоть торговцев в храмах и оставили, а сектанты заманивали пороком.

Надеждин долго размышлял над тем, что такое хорошо и что такое плохо. Наконец он решил перейти от размышлений к действиям и отправиться в паломничество.

Глава 28

Никогда я не был на Босфоре, Ты меня не спрашивай о нём. Я в твоих глазах увидел море, Полыхающее голубым огнём. Не ходил в Багдад я с караваном, Не возил я шолк туда и хну. Наклонись своим красивым станом, На коленях дай мне отдохнуть. … Я давно ищу в судьбе покоя, И хоть прошлой жизни не кляну, Расскажи мне что-нибудь такое Про твою весёлую страну.

Для воцерковлённого и религиозного человека, паломничество – это всё. Собираясь стать паломником, точнее говоря, собираясь в своё первое паломничество, Надеждин сильно переживал. Уместно заметить, что он был самым обыкновенным, греховным, человеком. А ещё точнее, он воплощал собой все человеческие грехи, но он знал об этом и поэтому на прощение, а тем более на снисхождение, особо не рассчитывал. Божий суд, это вам не суд арбитражный или уголовный, и даже не суд присяжных заседателей. Это местный, глубоко верующий в справедливость судья, держащий на своём судейском столе голубой глаз или голубой камень от сглаза, может войти в ваше положение и простить вам всё что угодно, если, конечно, адвокат уже поделился, а Господь никогда. Насколько нагрешил, столько и получи. Поэтому, Надеждин, собираясь в паломничество, меньше всего думал о спасении своей души. Он думал о трудностях ожидавших его в пути. Он думал над тем, что надо брать с собой и в какую сумку складывать. Он даже посмотрел старые документальные фильмы, где бедные люди шли босиком далеко-далеко, а на их плечах лежали длинные палки, на которых болтались из стороны в сторону лапти и мешки с нехитрой снедью. Они шли, просили милостыню и им подавали. Это были фильмы конца XIX, начала ХХ века, века зарождения синематографа. Надеждин, просматривая эти фильмы, не замечал особой разницы между теми нищими паломниками с посохами и нынешними нищими, разлива XXI века, промышляющими возле храмов и церквей. Хотя возможно, что подавать им стали меньше, так как обо всех стало заботиться государство, следовательно, наступил пик гуманизма.

Насмотревшись документальных фильмов и сравнив их с картинами реальной жизни, ум Надеждина нарисовал вполне ясную картину настоящего паломника. Хорошо проветренный всеми ветрами, хорошо «прокопченный» дымом костров и яркими лучами солнца, обросший и небритый, непременно босой с деревянным посохом и в длинном зипуне перепоясанным кушаком, он бы смотрелся вполне правдоподобно.

– А если женщины встретятся по дороге, – неведомо откуда залетела в голову Надеждина приблудная мысль, совершенно неуместная к данному случаю.

– Нет, – сказал он себе и всем прочим мыслям, кроме приблудной, – нет, одеться надо хорошо, в храмы нынче нищих не особо пускают.

Надеждин потёр свои щёки, они как всегда были небриты.

– Надо взять и бритвенный прибор, и мыло, и зубную пасту, – перечислял Надеждин вслух предметы необходимые паломнику.

В животе Надеждина тревожно заурчало. Это желудок начал подавать сигналы. Сначала он было затих, ибо Надеждин его в основном баловал водкой, но тут паломничество, дальний поход, неплохо бы подкрепиться. Да и потом, нельзя же потакать прихотям головы, у желудочно-кишечного тракта своя «чревоугодная» жизнь. Надеждин поддался утробному урчанию и взял трёхдневный запас продуктов. Ещё он взял туалетную бумагу, носки и носовые платки, одеколон и бутылку водки для растирания, большой складной нож, спички, фонарик, полотенце и даже тапочки. На полу стояла огромная сумка, набитая до самого верха необходимыми для паломничества вещами. Надеждин был серьёзный человек и собирался на серьёзное дело. Это вам не фестиваль бардовской песни. Это па – лом – ни – че – ство! Это первая заявка на вечную жизнь грешной души. Это заявка на Космос и жизнь в нём.

Надеждин решил поднять сумку. Он её сильно ухватил и рванул, водружая ручки на плечо. Ручки оборвались и сумка, сорвавшись, грохнулась на пол, консервные банки издали металлический звук. Следом за сумкой на пол осел и Надеждин с «простреленной» радикулитом поясницей. Из глаз Надеждина сначала сыпались искры, а потом выступили слёзы. Сквозь боль в пояснице, сквозь шум в ушах и слёзы в глазах, он услышал голос: «Куда ты собрался, человек? Космос всегда рядом, человек! Внутри тебя точно такой же Космос!».

Не буду настаивать на том, что Надеждин понял эти слова, но он понял, что сумку с собой можно и не брать и что далеко можно не ходить. Он уже собирался вообще никуда не ходить, а прилечь, отдохнуть, но тот же голос продолжил: «Надеждин, не руби сук, на котором сидишь. Собрался в паломники, действуй. Успокой душу, дойди хоть до ближайшего Божьего храма».

Надеждин верил голосам, больше чем самому президенту страны и его премьер – министру. Он понял, что отступать нельзя и самое главное, некуда. Только впереди Бог, а позади грех. Игнорировать требования голоса разума нельзя, себе дороже. Он натёр поясницу мазью «огонёк» и отправился в ближайших храм.

Надеждину повезло. Его вёл Господь. Он попал на службу. Он попал на праздник Сретенья Господня. Народу в храме было полным – полно. Народ был разный. В первых рядах стояли представители власти, сначала исполнительной, а затем дышащие ей в затылок – представительной. Многих «представителей» Надеждин знал ещё со времён СССР, как ярых атеистов, но времена изменились и теперь они, поменяли «Капитал» Маркса, на Библию, хотя ни того, ни другого никогда не читали. За них всё выбирала «задница». И эта «задница», с радостью переместилась из жёстких кресел СССР в мягкие импортные кресла православной России.

Теперь «первые ряды» мечтали о возвращении сословий, крепостного права и дворовых девок. Порочная их природа брала своё. За это они и молились. Надеждин был не против их присутствия в храме, тем более что своими реформами президент увеличил их число в сотни раз, создав себе тупой, но крепкий зад-электорат. Надеждин не понимал, почему они в первых рядах. Этот факт, его, обычного человека с улицы, почти паломника сильно настораживал. Он с детства знал о том, что «яблоко от яблоньки недалеко падает», а следовательно и попы с таким вариантом расстановки верующих вполне согласны. А это уже не просто «задница» это полная «жопа».

Душа Надеждина стала неспокойна. Её не успокаивал даже церковный хор, чудное звучание которого доносилось до входных дверей церкви, где, вместе с Надеждиным, ютилась разная «чернь». Надеждин и прочий «галерный» люд, речь батюшки почти не слышал и не различал того, о чём он говорит и кому молится, но очень надеялся, что батюшке внимают первые ряды, вслушиваясь в каждое его «живое» слово. Надеждин не видел ни лица батюшки, ни лиц чиновников, но тоже надеялся вместе с нищей паствой, что православное милосердие побеждает диктатуру пролетариата, а также империализм, социализм, коммунизм и даже капитализм, который вновь вернулся, приведя за собой и кризис.

– Ох уж эти яблочки на тарелочках, – молился Надеждин как умел, – то барышень-дворяночек, да панночек по кабинетам социализировали, а нынче вообще всю страну развратили. Молитесь, сволочи!

Надеждин был зол. Душа его кричала. Господь её слышал.

Надеждин, насмотревшись фильмов о том, как бес входит и выходит, ждал, когда задёргаются первые ряды. Но, похоже, что на этих прихожанах, интересы тёмных и светлых сил слились в экстазе, никто не дёргался, все внимали батюшке.

Батюшка перестал читать молитву и перешёл к назидательной речи. Голос его стал громче, слова разборчивей. Батюшка призывал паству к «послушанию» и «почитанию». О послушании Надеждин и сам мог многое рассказать. Когда на его плечи легли первые курсантские погоны, он готов был загрызть любого, кто отказался слушать приказы его Родины. Он пел песни о юнкерах и кадетах, о господах офицерах и был счастлив. Погоны грели душу, и он догадывался, почему в белой армии было так много безусых юнкеров, гимназистов и прочих осчастливленных перспективным карьерным ростом юношей. Отцы командиры называли их «Иисусовой пехотой». Впереди сияли золотые погоны и звёзды на них. Надо было только разбить «красных». Только и всего-то.

Когда Надеждин получил первое офицерское звание и стал хоть и «мелким», но благородием, жажда подвига в нём чуть-чуть поубавилась, ну а когда он дорос до старшего офицерского чина, жажда была утолена полностью, и он совсем ушёл из армии. Номенклатурное положение в её рядах так сдавило его душу, что он, не смотря на сопротивление тела, ушёл на «гражданку».

Наверное, к счастью для Надеждина, но вслед за его уходом, развалилась и красная армия и социалистическая страна, и… ключом забила ностальгия по прошлому, по белым офицерам и царям, по дворянам и крепостным. Тогда ещё слово «послушание» звучало редко. Чиновники предпочитали дурить народ другим словом – «покаяние».

Первый президент России, любил набраться водки до состояния поповской ризы и потом каяться. Надеждин первого президента любил, впрочем, как и водку. У них была общая молитва: «Господи, помоги оклематься, не буду больше так напиваться». Потом появилось другое слово «почитание» предков, ни тех, которые клали головы в борьбе с буржуями, а с точностью наоборот. И вот, наконец, эволюция, сделав спиральный виток, пришла к «послушанию» и требовала возвратить царя, а вместе с ним дворян и крепостных, но для начала вернуть все земли церкви. Покаяние. Почитание. Послушание. Такой, понимаешь, триптих.

Послушание! Это вы круто взяли. Вышколенный царский, придворный офицер мог любоваться своим послушанием вышестоящему чину. Он жил всласть и его не гнали на войну, при условии «послушания», погибать за родину. Послушание вело его вверх по карьерной лестнице и позволяло презирать непослушных. А вот солдата за послушание били в морду, а за непослушание, расстреливали, били палками и вешали. Солдат воспитывали скопом, лишая их всего, кроме права пасть за режим. И солдата, и его солдатскую семью заставляли кланяться барину, а попу ещё и руку целовать. Вот этот солдат, из послушных, и стал непослушным, когда его протащили через русско-японскую, а потом и Первую мировую войну. А он на войне, не то что господам офицерам кланяться устал, он уже и пулям не кланялся. Так зачем же вы, «мудрецы», призываете его потомков к покаянию и послушанию. Чтобы снова их поставить «раком». Вот уж кому надо кланяться и каяться, и послушаться, и почитать паству и просить у неё вечного прощения, так это самим попам. Признание ими отречения царя, ради восстановления своей собственной иерархии, для народа было сродни признания низложения со своей должности Бога. Царь, как и Бог для кланяющегося вам народа был вечен. А батюшки, молясь о вечном, признали временное правительство. Временное. А теперь опять «поют» о вечном, но временному и очень переменчивому электорату. Следовательно, приспосабливаются, всасывают полной грудью не Божью благодать, а денежки из бюджета мирской власти.

Душа и ум Надеждина слились в гармонии и вместе искали правду, ту единственную истину дающую спасение. Он стал пробираться сквозь толпу чтобы сказать батюшке самое главное. Он бы мог крикнуть ему о самом главном, но тогда все вокруг решили бы, что в него бес либо входит, либо выходит, и это было бы чудом. Но Исенин не видел в своих мыслях никакого чуда. Он молча добрался до батюшки и сказал ему: «Смени первые ряды».

Батюшка прервал свою речь о «послушании» и улыбнувшись доброй улыбкой святого, тихо сказал, только для ушей Надеждина: «Сын мой, ты не первый поднимаешь этот вопрос. Только не ставь его на голосование. Первые тебя одолеют». Надеждин был рад этим словам батюшки. Батюшка был свой, родной. Батюшка со-звучал его мыслям.

Батюшка закончил службу и напутственными словами распустил паству. Мужики повалили из храма. Им хотелось курить. В храме остались только женщины. Женщины приступили к замаливанию индивидуальных грехов. Они подходили к каждому лику святого, становились возле него на колени и целовали стекло прикрывающего лик от их жарких губ. Прикрывать лики святых стеклом – было изобретение батюшки. Он заметил, что жадные и жаркие женские губы слизывают с икон не только краски, но грызут дерево, и приказал прикрыть святых стеклом. Исенин не очень понимал за отпущение каких грехов какой святой отвечает, но, глядя на женщин, понял, что они, либо сильно грешны, либо просят отпущения грехов с запасом, на ближайшую перспективу. Особенно усердствовали хорошенькие барышни, на которых увядающие женщины посматривали со здоровым недобром. В вопросах женской красоты и зависти благолепие святых не работало даже в церкви.

Надеждин залюбовался этими картинами женской страсти к искуплению грехов и женской «любви» друг к другу. Ему в голову, опять, непонятно откуда залетела мысль о том, что лесбиянство хуже пьянства. Но эта мысль была уже из высокой политики, так где царили высшие чины и гомосексуалисты, поэтому и женщины спасались как могли.

Следом за этой мыслью в голову прилетела ещё одна о том, что если бы хоть часть этих женских поцелуев досталась их мужьям, насколько бы они стали добрее и курить бы стали меньше.

Надеждин смотрел на лики земных святых и думал о том, что интересно бы знать, как надо вести себя в этой жизни, чтобы тебя так любили женщины по вознесению на небо. Кем были эти святые на самом деле. Они только смотрели на женщин и отпускали им грехи, совершённые с другими мужичками или не только смотрели, но и…, а потому молились вместе с ними, замаливая и свои собственные грехи и их, заодно. А сколько у них было женщин, если теперь к ним тянуться и губы девочек и губу старух. Теперь, уже, улыбался Надеждин. Он не смеялся, он и о смехе, дурном смехе, знал многое. Он улыбался простой, совершенно безоружной улыбкой. Его улыбка упёрлась в вопрос: «А всё-таки, кто Богу более мил и угоден: один Вольтер или вся земная религиозная иерархия?»

Глава 29

Проходили калики деревнями, Выпивали под окнами квасу, У церквей пред затворами древними Поклонялись Пречистому Спасу. Пробиралися странники по полю, Пели стих о сладчайшем Иисусе. Мимо клячи с поклажею топали, Подпевали горластые гуси. Ковыляли убогие по стаду, Говорили страдальные речи: «Все единому служим мы господу, Возлагая вериги на плечи». Вынимали калики поспешливо Для коров сбережённые крохи. И кричали пастушки насмешливо: «Девки, в пляску. Идут скоморохи»

Надеждина всё-таки влекло паломничество. Но он никак не мог выбрать место, куда бы хотел отправиться. Ходить и ездить туда, куда шли и ездили все, он не любил. Он вообще сторонился любой толпы, любого скопления народа. Многие святые места уже давно стали площадями для проведения массовых демонстраций и выкачивания денег из туристов – паломников. У Надеждина столько денег не было.

Надеждин, когда-то и что-то слышал о Сирии. Ему даже кто-то сказал, что христианство долгое время называлось сирийской религией. Но в Сирии был добродушный народ, среди которого Иисус Христос находил много своих приверженцев и последователей. А если все с тобой добры и милы, то кого спасать? Иисус отправился искать людей злобных, чтобы спасти их души. И нашёл. Нашёл священников решающих в храмах свои проблемы, нашёл и ведомых ими овец готовых за тридцать сребреников распродать всё и всех.

В то место, где был распят Христос, Надеждин не хотел. Он почему-то не сильно верил в то, что люди там исправились. Об этом же, ежедневно, вещал телевизор, показывая колонны танков и артиллерийских орудий. Но вот в Сирию, заповедную и совершенно неизвестную страну, из которой Иисус Христос начал свой путь на голгофу Надеждин захотел так, что ему стало просто невмочь.

– Надо же, – думал он, – надо же, что же там за народ такой, если он смог вселить веру в Иисуса, веру в то, что человечество можно спасти. Надо же, Иисус поверил и пошёл спасать. Надо ехать, смотреть.

Сборы были недолги. С обломками и остатками российской авиации у Надеждина были, почти, родственные связи. Ему сделали большую скидку, а чтобы он спокойно долетел, пилоты рекомендовали выпить бутылку водки, лучше, почему-то «датской». Он её и выпил. Потом, глядя на стюардессу, показывающую на себе, как надо правильно одевать спасательный жилет, влюбился в неё. Потом был какой-то авиационный предбанник, и горячая курица с холодным морсом, потом уточнения по поводу жилета, потом шасси самолёта коснулись столицы сирийской земли г. Дамаска.

На святую сирийскую землю Надеждин сошёл страшно недовольный быстротой воздушного флота. Могли бы лететь и подольше. Высказав командиру экипажа всё то, что он о нём думает, и, поцеловав по отечески стюардессу в последний раз, ибо надежд на встречу с женщиной, которая постоянно летает, у Надеждина не было, он отправился в паломничество.

Он ходил по тем же улицам, по которым ходил Иисус Христос. Ходил и удивлялся тому, что за две тысячи лет, сирийцы так и не удосужились ничего на этих улицах ни сломать, ни построить. Две тысячи лет постоянства. В его стране достаточно было одного года, чтобы не оставить от созданного камня на камне. Это было первое открытие.

Он смотрел на деревянные балконы, где дерево уже напоминало чёрный блестящий камень. Он думал, что Иисус Христос стоял на этих балконах и обращался к людям со своими словами откровения. А они переставали галдеть, поднимали глаза кверху и слушали.

Надеждин бродил по г. Дамаску, постоянно произнося это слово с местным колоритом «DAMASCUS» и готовился к восхождению в горы. Надеждину сказали, что самое интересное в горах. Там, в горах, есть две деревни. Одна деревня мусульманская, и в ней сохраняется язык на котором говорил Мохаммед, а другая деревня Ма-Алюля – христианская, и в ней говорят на том же языке, на котором говорил Иисус Христос. Надеждин мечтал об откровении, он хотел слышать и слушать этих людей. Он их ещё не видел, но уже любил.

Надеждин отправился в горы. Он заглядывал во все пещеры, попадавшиеся на пути. Он совал руки во все потайные места этих пещер, пытаясь найти старые манускрипты. Он был отважен на своём пути. Он не боялся ни змей, ни кактусов. Наконец, он дошёл до пещеры, в которой по древнему преданию Каин убил Авеля. Это было так давно, что это нехорошее событие можно было считать за отправную точку всех грехов человеческих.

Надеждин растолкал со словами: «Исми Исенин анна мин Русия» (Я Исенин из России) дремлющего в тени смотрителя. Сонный смотритель, ещё не поняв, кто перед ним, безразлично произнёс: «Шу биддак шу битрид?» (Что ты хочешь?). Надеждин повторил: «Ана Руси» (Я русский). Смотритель, наконец-то, проснувшись, понял, что это русский, а значит, чего он хочет, он и сам не знает, поэтому надо его запускать в пещеру, ибо всё равно не отстанет.

Смотритель взял ключи и вручил Надеждину листок бумаги, на котором на русском языке была написана история этой трагедии. Надеждин читал: «Каин и Авель были родными братьями, одинаково сильно любившими свою сестру. Но, в один из несчастных дней Каин решил, что он имеет больше прав на свою сестру, и ударил спящего Авеля камнем по голове, убив его».

Смотритель впустил Надеждина в пещеру, а сам ушёл, видимо досыпать. Это в России полдень – пик деятельности, а на жарком Востоке – это глубокий сон во время самой страшной жары.

Надеждину, почему-то, было в пещере совсем не страшно, а даже наоборот уютно и прохладно. Было ещё одно чувство, которое он мог определить как «торжественность». Всё-таки не каждый день попадаешь в место совершение первородного греха, да ещё такого как убийство. Надеждин зевнул и задремал. Сколько он проспал, он выяснять не стал, а потопал к двери, чтобы выйти из пещеры. Дверь оказалась заперта. Видимо, смотритель, заглянув в пещеру, не сильно всматривался в её пустоту. А смотреть в пещере, кроме как на камень – орудие убийства, было больше абсолютно не на что. То, что можно уснуть в пещере, смотрителю и в голову не приходило. Надеждину стало страшно. Он сильно забарабанил в дверь. Ответом была тишина. Он заметался по этой небольшой, но полной тайн пещере. Он попробовал кричать. Но его крик, даже в пещере был плохо слышен.

Надеждин испугался, но ни Каина, и ни Авеля, он испугался того, что Смотритель стар и вечно спит, а в горы, ради «посмотреть» паломники ходят редко. Это ведь святая земля, здесь массовый зритель не просто не нужен, он даже вреден. Надеждин боялся умереть от голода и жажды. Он всегда был за любой «кипеж», кроме голодовки. Кружась по пещере, и прикасаясь ко всем её святыням, он пытался успокоиться. Успокоило его то, что он стал видеть себя фигурой исторической. Так выходило, что с тех пор, как на пещеру навесили двери, а это было, пусть и всего лишь несколько веков назад, он, возможно, оказался первым человеком, запертым в пещере. Душа Надеждина спасла его. Она ликовала. Она говорила телу, что с ним ничего не случится. Она требовала от него достать путевой блокнот и ручку и начать писать.

Глава 30

Братья мои, люди, люди! Все мы, все когда-нибудь В тех благих селеньях будем, Где протоптан млечный путь. Не жалейте же ушедших, Уходящих каждый час, – Там на ландышах расцветших Лучше, чем в полях у нас. Страж любви – судьбы мздоимец Счастье пестует не век. Кто сегодня был любимец – Завтра нищий человек.

В пещере было темно. Слабые лучики света пробивались только в дверные щели между крепкими досками, скреплёнными железными скобами. Надеждин сел под дверью. Лучики света осветили его одухотворённое лицо. Он начал писать: «Ну вот, попал под раздачу. Сижу в пещере, из которой на землю сошёл грех, а вместе с ним пришли добро и зло. Что пришло раньше теперь уже никто и не вспомнит, да и спросить некого. Один тут сижу. Я сижу, а добро и зло гуляют по Земле. Хотя людям плевать на это, они уже давным-давно забыли о том, кому обязаны таким «счастьем». Мне, наверное, повезло. Я вижу живого свидетеля того страшного времени…».

Надеждин поднялся и пошёл в глубину пещеры. Он долго спотыкался и упирался в стены пещеры, пока не нащупал, тот, здоровый камень, которым Каин огрел Авеля. Он положил на каменюку свою руку. Камень был тёплый и гладкий. Рука Надеждина лежала на камне, а в его голову стали приходить странные мысли: «Всё дело во мне, в камне. Что делал Авель? Да ничего. Трудился, ел, спал, любил. Ни ревности, ни зависти. Чего себе желал, того же желал и другим. Скукотища. Другое дело Каин: трудится – думает, ест – думает, любит – думает, не спит, всё время думает. Интригу плетёт. Думает над тем, как бы у брата отобрать общее и сделать только своим, частным. Вот это жизнь. Тут я, камень, и пригодился, под рукой оказался».

Надеждину не понравились мысли идущие от камня. Он отпрянул от него и пошёл к двери. Пошёл на узкие лучики света в кромешной тьме.

– Интересно бы узнать, – новая мысль вошла в голову Надеждина, – думали ли братья о Боге. Думал ли о нём Авель, живя своей простой, данной ему Богом, жизнью. Думал ли о нём Каин, навешивая на эту простую жизнь свой «паразитный» сюжет. О чём думала их сестра. И, вообще, чего больше вышло из этой пещеры: добра или зла?».

Мысли Надеждина, внезапно, улетели далеко-далеко, в Россию. Мысль провела аналогию. Она сверлила голову Надеждина важным доводом о том, что именно Россия находится в вечном движении к счастью, к добру, к абсолюту.

Надеждин никогда раньше не думал одновременно и о вечном, и о России. Видимо пещера на него благотворно подействовала. В пещере он был второй раз в жизни. Его первым пещерным путешествием был Кунгур. Но кунгурская пещера его не вдохновила. Там он просто замёрз, и его там не запирали.

Но, теперь, в этом тёмном и страшном своим первородным грехом месте, Надеждин обозревал весь мир в его нескончаемой вечности. Он не знал продолжения истории двух братьев и их сестры. Но вместе с лучиками света на листы его блокнота ложились следующие строки: «Авель, был великим и могучим добряком. Он был устремлён вверх, в вечность, к Богу. Он расширял границы пространства для любви и света. Каин был мельче и слабее. Он был зол и завистлив. Он чаще смотрел себе под ноги, чем на небо. Он сужал границы любви и радости до своего понимания».

Надеждин опять поднялся и пошёл в глубину пещеры, к камню. Камень был по-прежнему тёплый, и даже, как показалось Надеждину, нежный.

– Ты меня не проведёшь, – думал Надеждин.

А в его голову опять лезли странные мысли: «Авель велик, ибо не имел злых помыслов. Каин тоже велик, так как жил только злыми помыслами. А ты, камень, глупое орудие убийства, лежишь в пещере напоминанием о том, что даже камень может стать следствием причинного перехода от добра ко злу. Не с тебя ли рисовали портрет «Булыжника – орудия пролетариата»?».

Надеждину показалось, что камень качнулся под его рукой, и вместе с этим ощущением в его голову пришла новая мысль: «Дурак ты «Ана Руси». Если бы у этого мыслителя Каина не оказалось под рукой куска крепкой материи, он бы так и страдал до сих пор. Я, камень, кусок крепкой материи, всему причина, а не следствие. Всё остальное – следствие».

К таким зигзагам пещерной мысли Надеждин был не готов. Он вновь сидел под запертой дверью и в тусклых лучиках света записывал с математической точностью: «Чем занимаются люди там, за дверью? Они консервируют унаследованное от своих предшественников. Они живут в законсервированном бытии, или берутся его разрушать».

Выводя слово «разрушать» Надеждин тёр затылок, вспоминая многочисленные подзатыльники, которые были на его родине главным брэндом. От растирания кровь по его жилам побежала быстрее, ему полегчало и он продолжил писать: «Очень мало людей думает о вечном, о радостном, о полётах в Космос. Очень мало тех, кого не покидает состояние вечной жизни и вечной надежды. Конечно, на общем фоне людской серости и дикости, их редкие души – святы. Для них Господь придумал небо и воду, воздух и свет, а для остальных он придумал вот этот кусок материи, вот этот камень».

Надеждин устремил взор в глубину пещеры, туда, где лежал камень.

Надеждин подумал о Музе. В пещере сразу затрепеталась и забилась о стены грешная мысль, которая срикошетила в голову Надеждина вопросом: «Почему его закрыли в пещере одного?».

Но для Музы нет преград. Надеждин внимал ей и писал: «Почему я оказался в этой пещере? Случайностей не бывает. Творец или моя милая Муза наделили меня «полем деятельности», чтобы я размышляя и творя проявлял себя и улучшал это «поле деятельности» до бесконечности. Чтобы я стал Со-Творцом их Величеств. Я Со – Творец! И какая мне разница в этой вот пещере, за этой крепкой деревянной дверью, богат я или беден, умён или глуп. Важно лишь расширение знаний о мире. Расширяя границы знаний, мы приходим к переоценке ценностей».

Надеждин осмотрелся вокруг. Виден был лишь каменный пол возле двери, да сама дверь вся в шляпках железных гвоздей. Он ткнулся лбом в дверь и тихо сказал: «Ну что, и это ценность, как и дом, как и машина, как и деньги. Ещё какая ценность, если я, Надеждин, из-за этой двери, сижу в пещере и никуда не могу выйти».

Он вспомнил знаменитую соотечественницу и певицу Волошину, и её знаменитые слова, ставшие утешительной молитвой для многих поколений творческой российской интеллигенции: «Это меня, Зинаиду Волошину, и к грузовому пирсу».

– Что поделаешь, – думал он, – зато российская власть вновь и вновь даёт возможность русскому человеку думать о вечном.

Эта мысль начала блуждать по пещере сама по себе, пока не споткнулась о камень и не отлетела от него опять к Надеждину воплем: «Ваша власть даже хуже чем я, камень. Мой грех со мной и во мне. А ваша власть ворует и убивает постоянно. Постоянно материализует худшее, что есть на Земле, а потом, пряча концы в воду, блажит: «Ах – смута, ах – бунт, ах – революция, ах – война, ах – евреи, ах – американцы». Да сами – подлецы».

Надеждин цыкнул на каменюку, напоминая ему о том, что это не те мысли, которые он должен навевать туристам. Он, камень, он вечность. А какая-то власть, да ещё в отдельно взятой стране, это так – эпизод, пусть и затянувшийся. Наверное, камень согласился с Надеждиным, и его мысли приняли вечный характер: «Злые люди, тоже, не обделены Божьим вниманием, ибо и они дети Его. Только подход у Бога к добрым и злым разный. Если добрые люди расширяют границы пространства, то злые их сужают, забирая чужие возможности и лишая Бога радости от своих со-творцов. Злые создают вокруг Господа холод, а он любит тепло, поэтому Он давно использует злых людей в качестве топлива. Поэтому творящие зло, живущие во зле, служат Богу чем – то вроде угля и дров для кочегара. Эти знания давно известны как притчи о «котле» и «чертях». Но, люди ничему не учатся, потому что не знают того, что в котлах потеют и греются не злые люди, слишком много чести и удовольствия для них. Это же вечная русская баня. В котлах греются колеблющиеся между добром и злом, а злыми топят. Господь их очищает через огонь сожжения…».

Наступали сумерки. Надеждин понял это, глядя на меркнувшие лучики света, пробивающиеся сквозь дверные щели. Стало прохладно. На Надеждине были лишь майка, да шорты. Но он был ещё полон сил, чтобы не сдаваться, чтобы вот так безвольно не остыть в тёмной пещере рядом с камнем, которым Каин огрел насмерть Авеля. Пока свет ещё пробивался сквозь дверные щели, он лихорадочно записывал последние мысли: «Осмысленное бессмертие – это вечное движение. Продвигаясь по пути добра, мы служим Богу. Он замечает наше движение. Продвигаясь по пути зла, мы тоже служим Богу. Он тоже видит наше движение. Самое большое зло мы творим остановившись в своём развитии. Остановка равносильна смерти. Уж лучше зло, чем ничего».

Надеждина охватила ностальгия по России. Вот где умеют создавать условия для жуткой и кошмарной жизни.

– Что же это я, – подумал Надеждин, – совсем застыл в этой пещере. Это брат, застой, не иначе. А ну-ка, где там этот каменюка? Он нащупал камень, схватил его и подойдя к двери стал долбить им целясь в металлический обод.

Дверь загудела. Пришёл смотритель. Оба обрадовались. Надеждин спасению, смотритель тому, что спас. На Землю тихо опустилась ночь. Оба смотрели на звёзды, пили арак и зелёный чай. Обоим было хорошо и радостно.

Глава 31

Сам чайханщик с круглыми плечами, Чтобы славилась пред русским чайхана, Угощает меня красным чаем Вместо крепкой водки и вина. Угощай хозяин, да не очень. Много роз цветёт в твоём саду. Незадаром мне мигнули очи, Приоткинув чорную чадру. Мы в России девушек весенних На цепи не держим, как собак, Поцелуям учимся без денег, Без кинжальных хитростей и драк. … Наливай, хозяин, крепче чаю, Я тебе во веке не солгу. За себя я нынче отвечаю, За тебя ответить не могу. И на дверь ты взглядывай не очень, Всё равно калитка есть в саду… Незадаром мне мигнули очи, Приоткрыв чорную чадру.

Выпив изрядно крепкого чая, Смотритель и Надеждин, обнаружили, что способны понимать друг друга, как земляки. Трезвый наблюдатель, глядя на них, не переставал бы удивляться и задавать вопрос: «Как такое может быть?». Но те, кто жил в Сирии до Мохаммеда, а в России во времена Петра I и далее, знают сближающее действие алкоголя. То божественное действие, когда звуки «му» дают информации больше, чем все энциклопедические словари вместе взятые.

Я, конечно, перебрал, обвинив Надеждина и Смотрителя, в таком диком пьянстве. Времена поменялись. По крайней мере, в Сирии. Мохаммед запретил своему народу пить совсем. Он думал о его здоровье и о его сохранении. Поэтому, мусульмане, если и пили, то только ночью, пока Аллах спокойно спал. Смотритель исключением не был. Более того, узнав, что Надеждин русский он угощал его и копчёным свиным салом, которое, впрочем, с крепким чаем и сладковатым араком, внутрь Надеждина не лезло.

Надеждин, тоже, алкоголиком не был, хотя все предпосылки для этого были. Он ведь был христианином. Он почитал Христа и верил ему больше чем себе. А про Христа писали его сподвижники-Апостолы, что поил Иисус Христос спасаемые им народы вином. Следовательно, считал Надеждин, и сам Иисус Христос не всегда был трезв, а значит и ему, Надеждину, можно, в любое время суток. Надеждин бы так и спился изучая труды апостолов, но он совершенно не чтил ни попов, ни вождей, которые призывали русский народ пить, гнить и вымирать. Поэтому, держался. Пил только тогда, когда было что, было с кем, и было за что.

Была ночь. Были звёзды и яркая Луна. Аллах спал, а Иисус Христос был не против. Надеждин и Смотритель сначала выпили за знакомство и за кампанию, потом за возрождение, за воскресение и за другие радости грядущих событий. Они пили и чувствовали родство душ, но им не хватало живой беседы. И тут на них накатил грохот низко летящего в ночном небе военного самолёта. Надеждин загадочно улыбнулся и произнёс ему вдогонку: «Миг между прошлым и будущим». Смотритель, не спуская глаз с удаляющейся точки, тоже произнёс слова, открывающие всю широту его кругозора: «Массандра».

Надеждин почувствовал себя следователем ФСБ, раскрывшего шпиона на такой мелочи, как тайна русского самолёта. Он обнял Смотрителя, навёл на него свои нетрезвые глаза и задал вопрос: «Так ты говоришь по-русски, ана руси».

– Я летал на этих самолётах, – просто сказал Смотритель.

А дальше всё в отношениях Надеждина и Смотрителя стало просто-просто.

Надеждин спросил: «И зачем ты приземлился здесь, в этих горах?».

– Здесь я по своему праву, – ответил Смотритель, – здесь прах моих предков, которые тоже были смотрителями. Когда-то давным-давно, они поняли, что надо хранить то, что может открыть причину добра и зла, и, поселились возле этой пещеры. Это там, – Смотритель, – показал на небо глазами, я оказался случайно. Молод был, рвался в бой. Мы здесь многих пережили, и крестоносцев, и турок, и англичан, и французов, потом вот вы пришли и из любви ко всему человечеству стали вооружать и нас, и евреев. Потом евреи отобрали у нас часть наших земель, а потом я устал и прозрел».

Надеждин, любя родину, не мог не прервать Смотрителя словами: «Мы помогали, как и чем могли. Конечно, мы никого не спасли, но могло бы быть ещё хуже».

– Я не обижаюсь, сирийцы многих повидали на своём веку. Повидали и вас. Я просто устал и прозрел. В Бытии сказано: «Бодрствуй сознанием и духом, не сужай сознание в течение дня, будь добрым, весёлым, принимай и люби всё сущее, всё и вся, принимай всё с благодарностью. Всё, что вы воспринимаете, пришло из божественной беспредельности и уйдёт в божественную беспредельность. Это космический закон».

Надеждин заслушался, и уловив настроение Смотрителя начал читать какой-то древний восточный стих:

Ты – Человек! Ты – песчинка Миров! Властелин и слуга! Ты пришёл, чтоб уйти – Возвратиться назад! Позабудь и печаль, и обиды, С Господом и Матерью в Сердце живи И вернёшься опять Властелином!

Смотритель тихо произнёс: «Алла яатык аль-афия». (Да отблагодарит тебя Аллах). Надеждин, невпопад, но так же тихо ответил: «Ма батлуб миннак ши» (Я не имею претензий).

Смотритель долго молчал. Он смотрел на звёзды и курил кальян. Аромат табака, кактусы, ночное небо сладко тревожили душу Надеждина. Он был счастлив.

– Человек властолюбив, – сказал Смотритель, – он не хочет не видеть, не знать очевидного. Человек ничего не слышит изнутри своего сердца. Здесь, в этой пещере лежит камень убийства, лежит символом зла, символом вечного напоминание о зле, о братоубийстве. Неужели мало для понимания? У этого камня есть душа, разум, сознание и дух. Камень переживает свою историю, а человек нет. Человек решил, что раз Каин убил Авеля, значит надо вооружить и Авеля таким же камнем. В постоянном убийстве человечество узрело лучшую форму жизни.

– Странно, я никогда так не думал, – подавленно, оправдываясь за всё человечество, произнёс Надеждин, – странно, но я так не думал, даже будучи закрытым в пещере, наедине с этим камнем.

– Да, ты уж ему задал, – улыбнулся Смотритель, – уж ты с него стряхнул ударами о дверь вековую пыль.

– Обоим на пользу, – оправдывался Надеждин.

– Камню пользы даже больше, – поддержал Надеждина Смотритель, – другой бы на твоём месте, оберегая музейный экспонат бил в дверь чем-нибудь другим, ногой или головой, а ты догадался ударить камнем. Для него теперь начался другой отсчёт времени. Он теперь не только орудие убийства, но и орудие спасения.

– Странное у тебя мышление, удивился Надеждин, я бы даже сказал – инакомыслие.

– Странное для тех, кто пришёл оттуда, – Смотритель обратил свой взор на огни многомиллионного города лежащего у подножия горы, – а для тех, кто в горах, это обыденность. Им никто не задаёт алгоритмы мышления. В горах над всем довлеет природа.

– У нас инакомыслие преследовали всегда, – с тоской сказал Надеждин.

– Народов у вас много, национальностей, этносов – начал Смотритель, проявляя знание о родине Надеждина, – каждый считает себя обделённым, каждый рвётся к власти, каждый готов продать всё, кроме своего огорода. Дураков у вас очень много.

– Дураков у нас много, – подтвердил утверждение Смотрителя Надеждин.

– А между тем, – продолжил Смотритель, – принятие инакомыслия единственный путь к объединению человечества. Инакомыслящий человек достоин уважения, ибо он лучше других чувствует и добро и зло. Неприятие инакомыслия основано на страхе. Страх удел темноты и невежества.

Надеждин, вдруг, ни с того – ни с сего вспомнил о России. Вспомнил о том, что там осталась и дожидается его почти чистая тетрадь. Он забыл её взять с собой.

Надеждин до слёз в глазах начал сожалеть о том, что не может постучать своей тетрадью об этот камень или наоборот огреть камнем тетрадь.

Смотритель, наблюдая за переменами происходящими в Надеждине, сказал: «И это сбудется. Важны вдохи и выдохи. Не видя предмета не думай о нём, не загромождай пространство своими мыслями, а увидев предмет, старайся его улучшить. Вот и всё что надо знать».

Надеждин успокоился, хотя тени сомнений продолжали терзать его. Он никак не мог взять в толк слова Смотрителя о том, что всё сбудется. Как такое может случиться, думал Надеждин, если камень здесь, а тетрадь – там. Как же они соединятся.

Но этого не знал никто, кроме самого камня и тетради, да ещё тех, кто над ними. У них были свои жизни.

Глава 32

Не ругайтесь. Такое дело! Не торговец я на слова. Запрокинулась и отяжелела Золотая моя голова. Нет любви ни к деревне, ни к городу. Как же смог я её донести? Брошу всё. Отпущу себе бороду И бродягой пойду по Руси. Позабуду поэмы и книги, Перекину за плечи суму, Оттого, что в полях забулдыге Ветер больше поёт, чем кому. Провоняю я редькой и луком И, тревожа вечернюю гладь, Буду громко сморкаться в руку И во всём дурака валять. И не нужно мне лучшей удачи, Лишь забыться и слушать пургу, Оттого, что без этих чудачеств Я прожить на земле не могу.

На пути паломничества, где-то высоко в горах, Надеждина ждала небольшая христианская деревушка Маалюля. Смотритель одобрил устремления Надеждина. Он подарил ему чалму, халат и благословил в горный поход.

Смотритель был так щедр далеко не со всеми. За прошедшую ночь, за долгий разговор Смотритель убедился, что Надеждин тоже хранит какую-то тайну, а может быть он и сам – тайна, а раз так, значит и он – истинный Смотритель.

Если бы Надеждин знал мысли Смотрителя, он бы рыдал над тем значением, которое тот вкладывал в слово «смотритель». На родине Надеждина в чести и почёте были не смотрители, а смотрящие. На родине Надеждина смыслы были другие.

А здесь, в Сирии, Надеждина и Смотрителя объединяла не привязанность к материальному миру, неприхотливость в еде. Им обоим были не нужны даже курсы повышения квалификации. Они всему учились у природы. Они всё, что им было необходимо, находили в природе-матушке. О том, кем они были, природа осмотрительно умалчивала. Но я молчать не буду. Они были людьми.

Надеждин пошёл в горы. Пошёл один, как и подобает настоящему паломнику – герою. Карабкаясь всё выше и выше по каменистым тропам, он шаг за шагом чувствовал, что восхождение в горы – это даже труднее, чем подъём по карьерной лестнице. По карьерной лестнице тебя двигают, двигают по карьерному аппарату, а тут ты всё должен сделать сам. Шаг, ещё шаг и так пока не дойдёшь. В пути ему помогала русская частушка:

Жили-были дед да баба На девятом этаже, Так как лифт работал плохо Они померли уже.

Эта простая частушка о родной, бестолковой жизни, была сродни мёртвой воде. Надеждин шёл и клял себя за то, что опять перебрал арака – этой вкусной сирийской водки, что опять не выспался, не умылся, не побрился и в таком виде еле-еле тащится в святые места.

Но была с Надеждиным и живая вода. Совсем задохнувшись и выбившись из сил, он останавливался, опирался на большую сучковатую палку, подобранную им на тропе, смотрел на вершины гор и с придыханием шептал:

Лучше гор могут быть только горы На которых ещё не бывал…

Это были живительные мысли. Он упрямо карабкался вверх. В его голову шли мысли о русских лесах и равнинах с их многочисленными кровососущими насекомыми. В горах ни комаров, ни мошек не было. Никто и ничто не донимало путника, кроме нудного и монотонного крутого подъёма, да жаркого солнца. Он думал о том, что всё и везде не может быть хорошо, если равнина, значит и навоз, значит и мухи или холод Антарктики с Арктикой. Всё в мире уравновешено, чтобы человеку не было… На излёте этой мудрой мысли Надеждин перестал думать совсем, от напряжения и усталости он впал в транс, как спортсмен – марафонец, для которого впереди – даль, а позади – пыль, но добежать надо. Но даже без всяких мыслей Надеждин продолжал карабкаться вверх.

Вдруг он ступил на прекрасную асфальтовую дорогу. От такой неожиданности, он вспомнил сразу всех Святых и все молитвы, какие знал. Он был уверен, что происшедшим он обязан их участием. Он был уверен, что это они облегчили его дальнейший путь, а значит он достиг пика усталости и получил послабление, а значит он идёт правильным путём. Он зашагал по шоссе со словами благодарности к Богу: «Люблю тебя, Господи! Сливаюсь с тобой Духом, Душою, сознанием, Разумом, Телом, всей жизнью своей! Люблю тебя, Божья Матерь – природа, Владыка Шамбалы, Учитель, сливаюсь с Вами Духом, Душой, Сознанием, Разумом и Телом, всей Жизнью».

Надеждин шёл и молился. Молился и шёл. На дороге ему попадались большие и маленькие змеи, греющиеся на асфальте. Они не мешали друг другу.

Ни один автомобиль за весь путь, проделанный Надеждиным, так и не проехал по этой дороге.

От восхождения в горы он совсем выбился из сил. Его мучила жажда. И тут, в пик своих мучений он увидел впереди огромный каменный крест, венчающий собой самую высокую гору. Крест был четырёхсторонний и был виден отовсюду. Надеждин засмотрелся на него. Он сел на дорогу и разревелся. Трудно дать объяснение такому поведению Надеждина. Слёзы лились из его глаз ручьём, словно он пришёл в отчий дом после долгого отсутствия и испытал боль утрат и потерь, и радость оттого, что дом кто-то всё-таки хранил, а значит, его ждали. Ждали несмотря ни на что. В такие минуты нас видит Бог и радуется тому, что в нашей беспризорной, глупой, нелепой жизни, ещё хоть у кого-то остаётся Чистое Непорочное Сердце.

Надеждин ревел. Он оплакивал прожитые как попало годы своей жизни. Оплакивал свои поступки, принёсшие другим людям горести и беды, оплакивал свои мысли, которые часто были ещё хуже, чем его поступки. Он ревел, и ему становилось легче. Что с ним происходило, он не понимал, да и не пытался понять. Он просто ревел, шмыгал носом, тёр лицо руками и даже выл. В этом кресте, огромном каменном кресте, он видел все земные пути, словно они сходились здесь проникая в крест и расходились от него скрывая путников за пеленой усталости, страданий и бед.

Надеждин, ясно, до чувственного понимания тепла и холода осознал, что всё дело в направлении Сознания. Всё дело в устремлении. Устремление к Богу и Божьей Матери, к их Сыну, Любви, Гармонии, покою и Радости – один путь. Устремление от них – путь другой.

Надеждин рыдал. Душа его ликовала, а тело вздрагивало не выдерживая напряжения души. Он смотрел на этот огромный крест, смотрел на деревню, раскинувшуюся у его подножия, и думал о том, достоин ли он войти в эту древнюю, святую деревеньку.

Он смотрел, думал и молился: «Люблю тебя, Учитель! Люблю тебя Владыка! Учитель, сделай, как надо»!

Эхом прошёл через Надеждина голос Учителя: «Иди». Он встал и пошёл в деревню. Его вид никого не удивлял. Деревенские жители привыкли к паломникам и совершенно не обращали внимание на то, в каком виде они приходят к храму.

Надеждин шёл по деревне. Он улыбался и приветствовал всех словами «салам-малейкум», так как не мог вспомнить универсального христианского приветствия, а услышав ответ, говорил: «Шукран». Он тыкал себя пальцем в грудь и повторял: «Садык, садык». Люди, тоже, улыбались ему.

Не знаю, что они чувствовали глядя на него, но он чувствовал себя сильно нашкодившим ребёнком вернувшимся к родителям. Этот факт удивителен даже мне, совершенно стороннему наблюдателю за жизнью Надеждина. Удивительно видеть, как умный человек, глубоко изучающий математику и литературу, идет по деревне, глупо улыбается всем людям, которые об этих серьёзнейших предметах людского ума, знали ровно столько, сколько хватало на то, чтобы построить здесь храм, дома, да читать молитвы. А если подумать, то, действительно, а зачем знать больше?

Эти деревенские жители, на языке которых говорил Иисус Христос, были потомками Адама и Евы, поселившимися здесь по изгнанию их из рая. Они до сих пор помнили, что многознание вредит так же, как и не знание. В этой жизни они искали только одно знание – знание пути домой, пути возвращения в рай. Они искали указатели, найдя – хранили их.

Надеждин вошёл в храм и слился с остальными верующими. Он повторял за ними слова молитвы на языке, которого никогда не слышал раньше. Это был древний арамейский язык, проявленный в его редчайшем сирьякском диалекте.

Своими мыслями Исенин охватил весь мир. Он вспомнил напутствия Смотрителя и его слова о том, что только жители трёх деревень во всём мире ещё говорят на языке Иисуса. Это Маалюля, Бахаа и Джабаадин.

Надеждин повторял непонятные слова непонятной ему молитвы и думал о том, что ученики Христа разнесли по миру его учение именно на этом языке. Он стоял в храме Святой Фёклы, ученицы Святого Апостола Павла и думал над скромностью и праведностью их жизни давшей такие плоды.

Надеждин чувствовал себя их маленькой частичкой. Он чувствовал себя причастным к их жизни, к их подвигу. Его охватила бесконечная и безграничная любовь ко всему миру и ко всему человечеству…

Глава 33

Мы многое ещё не сознаём, Питомцы ленинской победы, И песни новые По-старому поём, Как нас учили бабушки и деды. Друзья! Друзья! Какой раскол в стране, Какая грусть в кипении весёлом! Знать, оттого так хочется и мне, Задрав штаны, Бежать за комсомолом. Я уходящих в грусти не виню – Ну где же старикам За юношами гнаться? Они несжатой рожью на корню Остались догнивать и осыпаться. И я, я сам – Ни молодой, ни старый – Для времени навозом обречён Не потому ль кабацкий звон гитары Мне навевает сладкий сон? … Я человек не новый! Что скрывать? Остался в прошлом я одной ногою, Стремясь догнать стальную рать, Скольжу и падаю другою.

Молитва в деревенском храме захватила Надеждина полностью. Он был готов остаться здесь навсегда, каждый день стоять у алтаря и молиться, молиться, долгими часами облегчая жизнь и страдания всему человечеству.

Он ходил по храму как по своему дому. Ходил и удивлялся тому, что все двери были открыты, нигде не было замков и запрещающих надписей. Душа Надеждина ликовала, а ум искал тайну и поругивал российских священников за глупость. Он шептал Надеждину: «Толи дело у нас, в России. Приходишь в храм и сразу понятно, кто баран, а кто пастух. Всюду стойки и цепи, на каждой двери надписи «вход запрещён», «служебное помещение», «проход закрыт», «только для обслуживающего персонала» и т. п. Всюду тайна. Вдруг поп «общается» с Богом, и тут ты, дверь открываешь. Господь может испугаться и уйти, а потом, попробуй, верни его обратно. У нас хорошо. Ковровая дорожка к алтарю для местного владыки, на которую паства ступать не должна, чтобы не загадить путь Владыки к алтарю, а затем и к Богу. «Бараны» могут постоять по краям ковровой дорожки, посмотреть на подъём Батюшки к Богу. Вот это жизнь. Вот это тайна».

Ум сверлил мозг Надеждина: «Ты посмотри вокруг. Ничего интересного. Ты вспомни как у нас. У нас всё открывается и закрывается строго по расписанию. Попы берегут Бога от навязчивой паствы. Это они у него расписание приёма узнали и прочие дни праздников. Открыли, впустили, проконтролировали, чтобы «овцы» храм не растащили на сувениры. Отчитали, призвали к борьбе с грехом, проводили, закрыли. Всё душевно. А тут что? Тут ты ещё ни одного охранника не увидел, а «шлёпаешь» по комнатам, уже, «битый» час. А если нет владык, нет охранников, значит нет и рабов. И куда тогда рабам стремиться? Что охранникам стеречь? Кого владыкам, да благочинным, на путь истинный наставлять? На хрена нам эта демократия? Поехали домой. Поехали к нашим баранам», к табличкам «Во дворе злая собака». Собаки нас уже заждались.

Душа Надеждина домой не хотела. Она водила Надеждина по всему храму в надежде остаться здесь навсегда. Она любовалась иконами и картинами, рассматривала вышивки неизвестных вышивальщиц, и церковную утварь. Надеждин прошёл трапезную и мастерские, заглянул в туалет. Иногда ему встречались монашки. Он улыбался им, они улыбались ему, ничего не спрашивая и не запрещая. Ноги, как это часто бывает, без всякого умысла их хозяина, привели Надеждина во внутренние покои храма. Он шёл на шум воды, мечтая увидеть горный водопад. Он открыл дверь и застыл в восхищении. Это был душ. Под струями воды стояло несколько обнажённых и удивительно хорошеньких женщин. Они не вскрикнули, не завизжали, они повернулись к нему своими красивыми спинками. Надеждин был стыдлив. Он поспешил закрыть дверь. Хотя его поспешность была такой же, как и устремление многих из нас к замаливанию грехов, но это был поступок, достойный восхищения Надеждиным.

Закрывая дверь, он наконец-то, начал догадываться, что это не просто храм Божий, а это женский монастырь. Просто женщины здесь дано отвыкли от злых и голодных мужиков, от разных варнаков и проходимцев, поэтому они не пуганные, и поэтому всё настежь. Это было откровение. Надеждин понял, почему так страдает его ум, которому положено быть мужским, и почему так ликует его душа, ищущая свою женскую ипостась.

Надеждин пошёл к выходу. Он шёл и рассуждал о том, что мог бы тереть монашкам спины. Он мог бы даже построить здесь русскую баню. Разве душ – это удовольствие. Он мог бы готовить монашкам еду…Надеждин не хотел расставаться с монашками. Душа просила его остаться. Но, что такое душа у современников Надеждина? Да, почти, ничего. Кто её слушает? Да, почти, никто! Другое дело – ум. Ум звал Надеждина к выходу, на улицу.

Солнце стояло в зените. После храма он очутился в жуткой духоте. Ум быстро «скис». Он сел на землю под стеной монастыря и задремал. Ему снились монашки в душе, и среди них он увидел Музу. Она говорила ему: «Поехали домой. Здесь и без нас хорошо. Поехали домой. Дома тебе надо повернуться лицом к Богу и Божьей Матери. Дома. С дома и с себя начинается любовь к ближнему. И к себе…».

Надеждин очнулся, и его охватило сильно разрекламированное, но мало кому известное чувство. Его охватила ностальгия.

Он засобирался домой. Он стал искать глазами транспорт, чтобы быстрее домчаться до аэропорта. Но из всех видов транспорта возле монастыря стояли только ослики. Рядом с ними дремал старики в таком же наряде, состоящем из халата и чалмы, что и на самом Надеждине. Он подошёл к старику и показал рукой на осликов. Старик достал из кармана пачку «маршрутных листов» на всех языках мира. Надеждин нашёл «инструкцию» на русском языке. Из пространного описания так выходило, что ослики знают только один маршрут: от монастыря до восточного базара в низ, и от восточного базара до монастыря вверх, и что на этом пути, погонщик им абсолютно не нужен. Для того, чтобы ослик зашагал по горным тропам ему нужна лишь поклажа на спине, а дорогу он и сам знает.

Надеждин водрузился на самого большого ослика, ростом с хорошую, рослую лошадку – зебру. И ослик тронулся в путь. Ослик вёз Надеждина каким-то длинным и тесным ущельем. Надеждин высоко задирал голову опасаясь падения камней, но потом успокоился и задремал.

Ослик встал как вкопанный возле лавки торгующей молоком и сыром. Слезая с ослика Надеждин приписывал и старику и ослику чудеса мудрости и прозорливости. Во-первых, он был голоден, а во-вторых, быть на Востоке, и не побывать на восточном базаре… Он даже испугался мысли о том, что базар мог пройти мимо него. Что бы он тогда рассказывал своим друзьям и подругам. Чтобы он рассказал Сергею Сергееву, поднимая в гараже свой творческий «айкью». Без «базара» Сергееву рассказывать было абсолютно нечего.

Надеждин вспомнил, как провожая его в Сирию, Сергеев скандировал за барной стойкой аэровокзала, смущая продавщицу, напутственный стих:

Мелькаю новости бегущею строкою, Отдавая дань летучим дням: «Где-то на Урале, был построен Памятник забытым деревням». А каков на вид? Молчит вещанье. Но уже пронзил сознанье ток: Памятник? Так, стало быть прощанье? Памятник – лишь памяти урок…

Сергеев страдает оттого, что историю России загнали в резервации и законсервировали в ветхих памятниках. А о том, что историю можно сохранять, живя в ней, сохраняя лишь вечные ценности, и традиции россияне даже не догадывается. Им бы всем, тоже, надо совершить паломничество из Петербурга в Москву, а затем и в Сирию.

Надеждин до своего паломничества тоже не догадывался. Он тоже пытался верить в то, что своими лозунгами о «краеведении и туризме» чиновничество пытается восстановить историю страны, но с высоты гор, стало видно, что оно пытается лишь на ней заработать. Попы тоже придумали крутой идеологический «наворот» на свои стройки капитализма. Мы, мол, создаём сеть духовно-нравственных учреждений для стариков и детей, отличных от домов культуры, домов пионеров и прочей прежней «напасти».

Сергееву о том, что он увидел в Сирии рассказывать нельзя. Затоскует, запьёт и совсем свихнётся на поэтических строках. Базар другое дело. Это он оценит. Это ему понятно. Об этом можно.

Надеждин шёл по базару. Но и тут он не переставал удивляться. Вокруг торговали тем, что в России называли народными и художественными промыслами. Торговали тем, что в России неизменно «спасали», требовали денег на «спасение», под что писались огромные федеральные программы во главе которых ставили «больших» людей в чине министров и губернаторов. А здесь, всем этим торговали, и только. Прямо в лавках дети что-то мастерили, шлифовали, полировали, выдували. Это была не показуха для разграбления бюджетных средств, а сама жизнь, её воспитывающая и дающая образование детям жизнь.

Надеждин ходил по Восточному базару и удивлялся тому, что не видит попрошаек, нищих, воров. Всё было удивительно спокойно.

Видимо, думал Надеждин, в этой стране живут учителя, дающие правильные знания.

Надеждин от этой безмятежной картины стал донимать вопрос: «А что должен сделать он, Надеждин, чтобы и у него дома было также. Почему в его стране, огромный церковный, вроде бы, духовный аппарат, вверг страну в хаос революции 1917 года, а затем такой же огромный коммунистический – атеистический аппарат, вновь вверг страну в хаос перестройки 1985 года»?

По его наблюдениям так выходило, что для России переводчики с сирьякского диалекта арамейского языка перевели далеко не все речи Иисуса Христа, а многое перевели совсем не так, навешав на откровение Иисуса свои домыслы, легко оперируя десятью заповедями от христианина до строителя коммунизма и обратно. Похоже, что в его стране «верующие» и атеисты, слившись в экстазе, совсем утратили верные ориентиры.

Надеждин устремился к исправлению ошибки….

Глава 34

Несказанное синее, нежное, Тих мой край после бурь, после гроз, И душа моя, поле безбрежное, Дышит запахом мёда и роз. Я утих. Годы сделали дело, Но того, что прошло, не кляну. Словно тройка коней оголтелая Прокатилась во всю страну. Напылили кругом. Накопытили. И пропали под дьявольский свист. А теперь вот в лесной обители Даже слышно, как падает лист. Колокольчик ли? Дальнее это ли? Всё спокойно впивает грудь. Стой, душа, мы с тобой проехали Через бурный положенный путь. Разберёмся во всём, что видели, Что случилось, что сталось в стране, И простим, где нас горько обидели По чужой и по нашей вине. Принимаю, что было и не было, Только жаль на тридцатом году – Слишком мало я в юности требовал, Забываясь в кабацком чаду. Но ведь дуб молодой, не разжолудясь, Так же гнётся, как в поле трава… Эх ты, молодость, буйная молодость, Золотая сорвиголова!

С высоких гор, с богатого восточного базара, от полюбившихся бедуинов и экзотического ослика, лихой арабский таксист вёз Надеждина в аэропорт. Надеждин не снял ни чалму, ни халат. От него исходил стойкий запах своего и ослиного пота, а пыль и грязь на лице придавали ему загадочный вид вечного странника.

Араб-таксист смотрел на него уважительно и пытался втянуть в разговор. Сначала он спросил Надеждина: «Тудаххин? /Вы курите?/».

Надеждин ответил:: «Анна ма тудаххин. /Я не курю/».

Потом таксист спросил: «Шу исм хадратак? /Как вас зовут?/».

Но Надеждин был так занять своими мыслями, что даже не расслышал о чём его спрашивают. Он смотрел на быстро текущую под колёсами автомобиля дорогу, на пальмы вдоль неё, и вспоминал горное шоссе.

Араб-таксист, видя, что его пассажир, почти что не в себе, успокоился, отстал и дальше вёз Надеждина молча. У аэропорта он мягко, не прерывая ход мыслей Надеждина, затормозил и сказал на прощание: «Маас салями. /Всего хорошего/».

Надеждин, очнувшись от дум, произнёс: «Хатарак. /До свидания/».

Надеждин любил аэропорты. Любил смотреть как взлетают и садятся самолёты. Но, при этом, он не очень любил летать на них. Дело было не в страхе перед высотой. Высоты он не боялся совсем, как и замкнутых пространств. Дело было во времени, в расстоянии и в тех чувствах, которые через них простирались.

Было время, когда и он любил сильно и нежно. Любил так нежно и так сильно, что летал к своей любимой ежемесячно самолётами «Аэрофлота», ибо других в то время просто не было. К своей любимой он буквально нёсся на крыльях «аэрофлотовской» любви, но вот обратно…

Оказавшись в течение нескольких часов на другом конце страны, в месте, страшно далёком от любимой, но ещё будучи весь в воспоминаниях о ней и её запахах, он всякий раз жутко страдал от мимолётного счастья и так быстро наступившего несчастья. Он свершил с десяток полётов, прежде чем понял причину своего страдания. Дорога к счастью может быть короткой и длинной. Это абсолютно всё равно. Достигнув счастья, забываешь о том, что было до него. Но вот дорога от счастья должна быть долгой. На этом пути от счастья в любую сторону, надо сильно устать, чтобы забыть всё, что было связано со счастьем, чтобы не было так больно от сравнения «до и после». Аэрофлот такой возможности не давал. И хотя аэропорты сглаживали многие нюансы быстротечности времени и счастья своими ресторанами, гостиницами, но прозрев, Надеждин с тех пор, к счастью летал, а от счастья старался ехать на поезде, или что совсем хорошо, на автобусе, ибо век карет и телег закончился ещё до его рождения.

Потом любовь, а вместе с ней и счастье прошли. В голове Надеждина осталась поговорка «когда – то любилось и хочется вновь», и, пожалуй, всё. Но, теперь, в аэропорту Дамаска, он вспомнил старые чувства и захотел на поезд, на какой-нибудь российский «бичевоз», типа «Москва – Жмеринка», в какой-нибудь старый плацкартный вагон провонявший варёными яйцами, куриными потрохами и копчёной колбасой, с толстыми и неуклюжими женщинами постоянно стоявшими в очередь в вагонные сортиры, и такими же синюшными мужиками, бесконечно дымящими папиросами в грязных тамбурах. Он хотел долгой-долгой дороги от счастья. Чтобы намучиться, чтобы устать от железнодорожного «сервиса». Но, из Дамаска в его страну поезда не ходили. Из Дамаска на его родину летали только самолёты «Аэрофлота».

Надеждин бродил по роскошному аэропорту в ожидании посадки на рейс. Он поднимался на верхние этажи, и снова спускался на нижние, сильно разбавляя запах дорогих духов роскошных мужчин и женщин своим запахом пота и ослика. Но, ему было всё равно. Он теперь знал и о грехе Каина, и о начале земной жизни Адамом и Евой, и о деревне Маалюля, и об осликах. Эти знания делали его своим для других странников. Он искал их в аэропорту. Искал чтобы пообщаться, поделиться увиденным и понятым, но не находил.

Надеждин загрустил. Его паломничество заканчивалось. Он начал вспоминать свою развалившуюся страну, опережая мыслью события. Он вспомнил аэропорты Ташкента и Самарканда. Там было много таких же людей в халатах. В каждом закутке аэропорта был расстелен коврик, на котором ютились женщины, дети, аксакалы. Они сидели, пили чай, ели, молились, часто босоногие, такие же чумазые, как он сейчас. Его бы, Надеждина, сейчас вернуть в то время, он бы нашёл с ними общий язык. Он бы даже помолился с ними на Восток. Теперь он знает не меньше их.

Он вспомнил аэропорт «Борисполь». Это был любимый аэропорт Надеждина. Он помнил его по уютной гостинице, шоколаду «Восторг», по урагану, перевернувшему несколько самолётов и выбившему все смотровые окна. Его любовь к этому аэропорту не убили даже люди в масках и с дозиметрами, давка в кассах и общий испуг во время Чернобыльской катастрофы.

Он вспомнил аэропорт «Толмачёво». В этом самом роскошном аэропорту бывшего СССР, как и в замечательном Новосибирском железнодорожном вокзале, прошло его детство.

Он прошёлся своим вниманием по аэровокзалам Тюмени, Перми, Екатеринбурга и Нижнего Новгорода. С этих воспоминаний Надеждин начал приходить в себя и возвращать себя на родину. Такие «бомжатники» были только в его стране. Побывав на Востоке, он перестал верить басням, что в Африке и Латинской Америке ещё хуже. Но в этих «бомжатниках» было не скучно. Постоянно приходилось держать ухо в остро. Всюду были стенды «Их разыскивает милиция». Но, без этих шедевров развитого социализма, бывшие советские граждане так бы никогда и не поняли стихотворений В.Высоцкого о «стюардессе как принцессе».

Наконец, мысленный взгляд Надеждина упёрся в московский аэровокзал «Шереметьево II». Московский аэровокзал Надеждин считал даже хуже питерского. Надеждин грустил. Он хотел домой, но хотел устать по дороге к дому. Он возвращался от потомков верующих к потомкам атеистов. Когда, уже, ходил по улицам, хранящим пыль тысячелетней веры, да к тому же бережно хранимым, тогда получаешь возможность сравнивать. Потомки атеистов не могут быть благодарными. Они могут только разрушать и восстанавливать. Господь всё время заставляет атеистов заниматься «Сизифовым трудом», чтобы они не стали ещё хуже того, что есть. Хотя почему заставляет? Он им просто не мешает, а «развлекают» они себя сами, забыв о предках и не думая о потомках.

Надеждин с ужасом подумал, что и он долгое время был в их числе. Куда-то карабкался, что-то строил, на кого-то «молился». А теперь оказалось, что даже ослик знает свою дорогу, а в его стране эту дорогу не знает никто. Но, увы, незнание не освобождает от ответственности. Вот и он, вместе со своими согражданами ходил «туда не знаю куда, прося то, не зная что…». А теперь даже мысль об ослике отдавала болью в его сердце. Отдавала болью от осознания той действительности, в которую он возвращался. Даже мысль об ослике, что уж тогда говорить о мыслях Надеждина о Смотрителе. Такого второго Смотрителя на Земле просто не было. Он был ни на кого не похож, ни сам по себе, ни по своему труду. Поэтому Господь и берёг его, и его семью.

Надеждин возвращался туда, где все были скованны одной цепью, и воры и обворовываемые.

Мысли Надеждина прервал голос диктора, приглашающий на посадку в самолёт. Дальше был посадочный терминал и небольшая очередь, в которой попутчики сторонились пропахнувшего потом Надеждина. Потом неудобное кресло ТУ-154. Потом был взлёт и полёт. Надеждин снял чалму и халат и засунул их в грузовое отделение над головой. Он больше не смотрел на стюардесс и симпатичных авиапассажирок. Он смотрел в окно иллюминатора. Он рассматривал арабские деревни и дома. Между домами было удивительно много земли, особенно между большими и богатыми домами. Это было очень красиво. Дом, оливковый сад, рукотворное озеро и снова дом, сад, озеро. Потом был океан и горячий завтрак. Затем под крылом самолёта раскинулась Матушка-Россия. Надеждин её узнал по монолитным коттеджным посёлкам, обнесённых глухими заборами. Дома в них стояли как римские легионеры в строю, бок о бок. Люди, живущие в них, боялись народа, власти, друг друга, но слившись в экстазе материальной собственности, жались друг к другу, ища сохранения своей, ныне, частной недвижимости от таких же алчных пройдох.

Но, странно, Надеждин даже не позлобствовал глядя на эти чередой тянущиеся картины жизни богатых граждан своей страны. Он даже не выругался, как прежде: «Ну что, гады, боитесь новых погромов, ну-ну». Надеждину было жаль этих людей, этих узников атеизма, хоть и «сбросившихся» на храмы божьи и продолжающих разворовывать бюджет на это «святое» дело. Ему было теперь жаль людей, живущих там внизу. Потом была посадка и вялые хлопки экипажу за успешно завершённый полёт.

Дома Надеждина ждали друзья. Друзья у Надеждина были людьми серьёзными. Они много странствовали по миру, много чего видели, и много зачем наблюдали, ибо у них была цель. Надеждин в отличие от них по миру шлялся, ибо цели у него не было. И, вдруг, Надеждин – паломник. Этот факт не мог оставить его друзей равнодушными, не мог не заинтересовать их.

В честь его приезда был устроен банкет в ресторане Торгово-промышленной палаты. Для пущего веселья пригласили ведущую из театра комедии. Она пыталась раззадоривать гостей разными конкурсами – угадайками. Но, Надеждин был безучастен, а его друзья угадывали всё и сразу, от мелодий, до их авторов, от стихотворений до их самых современных сочинителей.

Ведущая выдохлась. Ей намекнули на то, чтобы она не сильно усердствовала, ибо это не её бенефис, но было бы не плохо, если бы она радовала глаз и подсела к Надеждину. Она успокоилась, стала петь, пить, порхать как бабочка и улыбаться ему.

Никто Надеждина вопросами не донимал. Он, попав в родную среду, попав на родину, сразу же напился, чем и успокоил всех своих друзей. Выпив первую бутылку водки, он долго рассматривал через горлышко бутылки её дно. Затем грустно произнёс: Сквозь дно бутылки должно быть видно небо, а у нас и небо украли, заменив его деньгой». Он грохнул бутылкой об угол стола, разбив её, потом долго ползал под столом, ища монетку. Нашёл, приложил к глазам и узнал царя Николая II. «Припорхнувшей» на звон битого стекла артистке театра комедии Надеждин сказал: «Эх Россия, ты стала большим базаром для местных жуликов и мелкой лавкой для мирового ворья». И это были единственные, серьёзные слова, сказанные Надеждиным в тот вечер, но сказанные только для ушей артистки театра комедии.

Друзья Надеждина говорили много, но ни о чём. Пили много, но не пьянели, ели много, но оставались поджарыми. Друзья смотрели на Надеждина и пытались понять: кем он вернулся из своего паломничества. Странником или по-прежнему шалопаем. А Надеждин пил. Он, даже, не смотрел на женщин, не тискал их в танцевальных «па». Он смотрел куда-то вдаль. Смотрел отрешённо, значительно дальше и выше стен ресторана и даже стен Торгово-промышленной палаты. В его взгляде читалось: «Эх, люди-люди, теперь я всё про вас знаю. Но зачем мне теперь ещё и ваши проблемы, мне бы со своими разобраться, да и вам тоже…».

Потом курили. Потом опять пили и ели. Затем, артистку отпустили домой, ибо странные перемены в Надеждине не оставляли ей никаких надежд. За неё остались два музыканта, два пожилых музыканта охваченные ностальгией по ушедшей молодости и длинным волосам. Они так и объявили: «Песни нашей и вашей молодости». И в два часа ночи под сводами ресторана раздались чудесные слова и звуки: «Я прошу тебя, сумей забыть все тревоги дня…». Надеждин, враз обмяк, протрезвел, расплылся по дивану, расплакался и требовал повторять песню снова и снова.

Музыканты были не против. В конце – концов, он был здесь «гвоздём программы».

Друзья решили, что паломничество пошло Надеждину на пользу. Тоска по женщине всегда на пользу. Один из них даже намекнул на то, что артистку отпустили рано и начал осматриваться вокруг ища достойную замену. Но все женщины были чьи-то или с кем-то.

Снова выпили, покурили и стали расходиться.

Надеждин шагал по ночному городу. Он часто останавливался задирал голову на небо, смотрел на звёзды и искал свою путеводную звезду. Он теперь верил, что и у него она должна быть…

Глава 35

Прядите, дни, свою былую пряжу, Живой души не перестроить в век, Нет! Никогда с собой я не полажу – Себе, любимому, Чужой я человек. Хочу читать, а книга выпадает. Долит зевота, Так и клонит в сон… А за окном Протяжный ветр рыдает. Как будто чуя Близость похорон. Облезлый клён Своей верхушкой чорной Гнусавит хрипло В небо о былом. Какой он клён? Он просто столб позорный – На нём бы вешать Иль отдать на слом.

Что это мы всё о Надеждине, да о Надеждине? Не так уж и плохо катиться биллиардным шаром по полю жизни. Тоже мне ЖЗЛ, понимаешь. Хотя, кто-то умный совершенно уместно додумался ни сам «прозу» писать и «поэзию» вымучивать, а «ударить» пером по тем, кто этим занимается. По тем, кто литературных героев придумывает, жизнь нашу в рифмы укладывает. Назвали это порождение «Жизнь Замечательных Людей». Забавно. Если в рамки этой «забавы» уложить жизнь автора, то одна половина страны родной просто вымрет со смеху, а вторая – вымрет от рыданий. А народ надо беречь. К этому вожди призывают, хоть и не более того, но всё-таки….

То, что автор и сам малость того…, как и его герой, это уже понятно. Только идиот может мешать своим Надеждиным мировым и глобальным процессам «очеловечивания» россиян. Мешать развернувшемуся «социалистическому» соревнования между чиновниками и попами. Чиновники строят культовые сооружения себя в виде «шопов», супермаркетов и даже гипермаркетов. Попы себе культовые храмы возводят. И всех этих вольных каменщиков объединяет одно – поклонение и даже почитание, если денежка течёт, своей приземлённой иерархии. Если бы эти божьи твари поклонялись Господу или хотя бы иконе с ликом Его, тогда Господь бы дал им передышку в «строительстве светлого будущего» для общения с «овцами», в общем-то, глупой и вымирающей паствой. Но они не Богу молятся и не ему поклоняются, поэтому и передышки нет. Поэтому и бродит Надеждин по России без отпущения грехов. Бродит неприкаянный. Бродит, как попало. Да и автор его, тоже бродит, без исповедования и покаяния.

Они оба, вроде как, исчерпали себя глядя на всю мерзость нынешней жизни. Благо, что есть Божье напутствие о том, что каждая энергия, которая исчерпала себя, несёт зародыш другой, нарождающейся энергии. А значит спасутся. Значит спасёмся.

Всё у Надеждина будет хорошо, раз он начал поднимать голову к небу и смотреть на звёзды. И автор подтянется к нему. Все мы, обычные люди, бредём за «литературными», «газетными» и прочими «писаными» героями.

Хотя есть и другие варианты. Есть и другой закон – ЗАКОН КОЛЕСА ЗНАНИЙ. Бог открыл перед человечеством огромные возможности для Со-творчества, для поиска знаний, для собственного образования. Человек действительно может всё!

Он может изучить все языки, на которых говорят его собратья. Он может научиться языку птиц, зверей и даже рыб. Он уже может создавать свои миры. Он может научиться чему угодно, правда только в рамках пространства достижимого для его ума. Но и это не мало. Важно замахнуться на что-то более значительное, важное, вечное. Замахнуться на то, чего никогда не видел, чего ещё никогда не знал ни ты сам, ни те, кто рядом с тобой. Замахнуться на то, что открывает прозрение, осознание, открывает Творчество Бога. Это важно. Это очень важно. Всё то, что мы постигаем без особых усилий в пределах накопленных нашей цивилизацией знаний, низводит нас до попугаев или до старых «обезьян» утративших желание обучаться новым трюкам. Мы, люди, должны смотреть дальше, много дальше, за черту существующих знаний. Смотреть туда, где Бог.

Автор и Надеждин – это парадокс большой страны, а может и всей нашей планеты Земля.

Парадокс. В малых дозах – всё хорошо, в больших дозах – всё яд.

Автор виноват перед читателем за то, что «напряг» его зрение, возможно, смутил его душу обыкновенным повествованием о жизни Надеждина.

Надеждин виноват перед автором за то, что приковал его к столу ручкой и бумагой, не давал ему гулять и дышать свежим воздухом.

Только читатель ни в чём не виноват»? Такая вот, понимаешь, загогулина, такая вот комбинация. Такое вот окончание первой части. Такой вот перерыв на «обед», дающий основание всем действующим лицам «побалдеть» на воздухе.

А что же Надеждин?

Он вспомнил, как до своих пяти малых лет, мама брала его с собой в баню, в женское отделение. Он вспомнил, как сидел в этой бане, в большом тазу и всецело был занят «речным буксиром» и пусканием мыльных пузырей. Но, мир не без добрых людей. Периодически к нему подходила какая-нибудь, абсолютно голая мамина знакомая и игриво говорила: «Ой какая девочка». Такого обращения маленький Надеждин стерпеть не мог. Он переставал пускать мыльные пузыри, и крепко держа свой речной буксир в руках, поднимался в тазу, и обиженно говорил: «Я не девочка. Я мальчик». «Паспорт» был на лицо. Надеждин с детства хотел быть мужчиной. Наверное, у него получилось. Посмотрим, как он будет жить дальше….

Глава 36

Пел и я когда-то далеко И теперь пою про то же снова, Потому и дышит глубоко Нежностью пропитанное слово. Если душу вылюбить до дна, Сердце станет глыбой золотою, Только тегеранская луна Не согрет песни теплотою. Я не знаю, как мне жизнь прожить – Догореть ли в ласках милой Шати, Иль под старость трепетно тужить О прошедшей песенной отваге? У всего своя походка есть: Что приятно уху, что – для глаза. Если перс слагает плохо песнь, Значит он вовек не из Шираза. Про меня же и за эти песни Говорили так среди людей: Он бы пел нежнее и чудесней, Да сгубила пара лебедей.

Итак, начнём всё сначала. Надеждин вдыхал и выдыхал. У Надеждина бывали подъёмы и спуски. Он карабкался на вершину мудрости, но взять её, с ходу, не смог. Простим ему это. Не он один. Иисус Христос тоже много ходил по миру, прежде чем нашёл тот народец, который вернул его Богу. Мохаммеду повезло больше. Труден путь святости. Но, это единственно правильный путь среди тьмы к свету.

Странно устроен мир. Просыпается утром очень плохой человек, просыпается от падающих на него светлых и радостных солнечных лучей. Со стороны может показаться, что вот оно счастье. Лучик Солнца освятил творение Божье на Земле! А на самом деле, этот лучик просто высветил тёмное пятно на чистом лике Земли. И таких пятен, видимо, не видимо. Это и православный – банкир, и военный – миротворец, и полицейский – гуманист, и справедливый судья, честный вор и прочий ходячий анекдот. Хорошо если оттого, что «некуда больше деться», а если по убеждению. Вот вам и ад.

Надеждин сбежал из всех этих рядов «оборотней в пагонах». Он верил в Святую Русь, как часть земной суши, но не верил в святость тех, кто по этой суши ходил и гадил. Он пил, так как знал, что те, кто пьют, многого не накопят, да и господь их вовремя прибирает. Он пел, так как слышал, как поют птицы, и был солидарен с ними. Зачем ныть, когда можно петь. Он любил весь мир и все тёмные пятна на нём. Иногда от любви Надеждина тёмные пятна становились серыми, а это уже был большой прогресс для них, а Надеждину, маленький плюсик, там, на самом верху. Но, сразу взять вершину мудрости и осчастливить человечество, хотя бы русскоязычное, новым выдающимся трудом, Надеждину не удалось. Его собственная надежда разбилась об айсберг реальной действительности. Вершина оказалась значительно выше уровня духовности Надеждина. Знаний ему хватало, а с духовностью были проблемы. Вокруг него тоже были апостолы, но и соблазнов для них прибавилось. Угроз стало значительно больше. Они собирались в команды и толпы, поэтому всё время сбивались с пути.

Только Надеждин упорно карабкался, хотя и он, как и первые модели компьютеров, часто давал сбой. Он никак не хотел понимать того, что дотошность также плоха как и разгильдяйство. Ну, соедини ты Святую Русь со святыми людьми, слейся в экстазе с властью, ибо управляя святой землёй и святыми, живущими на ней, она даже в самом никчемном виде, свята по определению. Так нет, Надеждину подавай всё по отдельности. При таком подходе, какая голова выдержит перегрузку отделяя матросов от салаг, семечки от шелухи. А уж если замахнулся на тех, кто ими управляет, кто их клюёт, тогда всё, совсем «капут». Но «капут» это не то слово, которым можно было запугать Надеждина. Он с детства знал, что «Гитлер капут» и вообще всем тем, кто «за бугром» – капут. Но шли годы, «забугорные» народы жили всё лучше и лучше, а в болоте Надеждина только менялись лозунги и вожди. И здесь был главный стык неясности.

Надеждин, что-то слышал о Воинах. Он даже знал, что путь Воина лежит посередине чувств, эмоций, событий, дотошности и разгильдяйства, и носит название Безупречности. Стань сам безупречен и жизнь наладится. И он стремился. Он пытался понять это слово, сравнивая его с другими, такими как «истинный ариец», «голубая кровь», «белая кость» и даже «менеджер года». И не понимал.

В России, в стране его постоянного проживания, где у него была даже недвижимость в виде ветхой садовой избушки и приватизированной квартиры, слово «Безупречность» с успехом заменяло слово «холуй». Холуй на Руси – это был конкретный пограничный столб. Пока весь христианский мир, молитвами Ватикана изучал путь Иисуса Христа и выискивал «гранитную стену», под названием фарисеи, о которую «разбился» Иисус Христос, в православной России всё сохраняли в целости с тех давних времён. На пьедестале стояли фарисеи, самые «православные» из которых постоянно увеличивали товарооборот в божьих храмах, а менее православные всё время, как и Иисус Христос разбивались об их писания. За фарисеев стеной стояли холуи, ждущие команды кого бы ещё распять.

Надеждин видел, как Россия деградирует, но верил в то, что святые души в ней действительно есть. Ведь и Иисус Христос искал самых последних отщепенцев на Земле, чтобы вдохнуть в них новую жизнь. И нашёл…

Надеждин смотрел телевизор. Он даже перестал путаться. Если телеведущий говорил о том, что на Святой Земле «забили стрелку», это значит, что он говорил о России, а если телеведущий говорил, что кто-то поехал на Святую Землю, чтобы укрыть «бобло», это значит, что он говорил об Израиле. Эти святые земли скрепляли собой холуи и фарисеи. Конечно, Надеждину было грустно. Ну а кому, в его-то, годы, легко.

Но, Надеждин, всё равно был везунчик. Его берегли Боги. Они его хоть и держали впроголодь, и ничего роскошней велосипеда у Надеждина из транспортных средств никогда не было, но боги уберегли его от многих «престижных» профессий.

Престижная профессия – это тема особая, но мельком она выглядит так. Ты карабкаешься вверх, берёшь вершину за вершиной и вдруг, оказывается, что ты шёл не той дорогой, не тем путём. Хорошо, если ещё при жизни понял, а если только на страшном суде…

Надеждин, иногда «попадал» на престижные должности. Но ему сразу становилось плохо, он начинал болеть, плохо спать, становился рассеянным и забывал кланяться. А на престижной должности скрытому смыслу «холуй» предшествуют другие священные слова «почитание», «поклонение», «место в строю» и даже «иерархия».

В обычной жизни Надеждин был не против почитания председателя садового кооператива, преклонения перед домкомом и «иерархией» многоэтажного дома начинающейся с верхних этажей. От этой «иерархии» по утрам, с большим шумом, всё «гавно» лилось по трубам с верхних этажей на нижние, обещая залить все национальные проекты. Но это в обычной жизни, именно там, где и высаживали, бережно растили и постоянно подкармливали микроб холуйства. Эту странную особенность российской среды, её особого, вонючего, навозного, бульона способного вскармливать любых тварей, давно заметили англосаксы. Эти шустрые ребятишки постоянно тусовали всю российскую элиту строго по её же понятиям: «Я начальник, ты дурак. Ты начальник, я дурак». Англосаксы ничего не насаждали, они просто наблюдали за настроением холуёв и время от времени меняли их, даже, на самом верху. В принципе все народы населяющие Россию, были довольны. Кроме тех, кто поднялся выше садового кооператива и домового комитета, но на эти редкие души, ранее обрушивало свой гнев ГПУ, а в последние времена, как и в стародавние – попы, сразу обвиняя «гребанного» индивидуалиста в гордыне. Попы, конечно, лучше ГПУ. Попы за частную собственность, поэтому можно откупиться, покаяться, а ГПУ было за всеобщее счастье без частной собственности.

Но поднявшихся было мало. Им было жутко. Им было плохо. Они задыхались. Но, в принципе, все народам в России было не скучно. А это очень важный факт. Ещё до изобретения телевизора, Русь, то татаро-монгольским игом травили, то московским самодержавием терроризировали, то крестили, потом сменой династий и столиц. Затем, большевики всё более-менее «устаканали», так нет же, спокойно нам не жилось, всё начали сначала.

Конечно, для любого другого народа, такая жизнь сущая трагедия, если догадался, а если нет, то жить можно. Главное жить по частушке:

Эх яблочко, да на тарелочке, Подходи буржуй глазик выколю. Глазик выколю, другой останется, Чтобы видел гавно, кому кланяться.

Отклонение от неё равносильно смерти или жизни на чужбине. Поэтому в смене холуёв был глубокий смысл.

Но, Надеждин стремился в Воины. Он хоть и знал, что половина его сограждан не желающих кланяться живёт на чужбине, но ему была дороже другая половина, та, которая кланялась, которая осталась. Именно ей он хотел счастья. Именно она давала вдохновение. Именно эта половина делала из немногих чистых Душ на Руси – Воинов…

Оглавление

Остров невезения

  Введение

  Глава первая. Начало

  Глава вторая. Сказка действительности[1] (Небесная разведка)

  Глава третья. Зарождение демократии на острове

  Глава четвёртая. Острова в стране опыта

  Глава пятая. Демократия на острове

  Глава шестая. В это же время в Америке…

  Глава седьмая. Переходный период

  Глава восьмая. Внутреннее министерство страны опыта (сыскной отдел)

  Глава девятая. Диктатура на острове

  Глава десятая. Послесловие к написанному

  Часть вторая

    Глава одиннадцатая. Застой

    Глава двенадцатая. Родина

    Глава тринадцатая. Застой – продолжение

    Глава четырнадцатая. Остров странности

    Глава пятнадцатая. Записи О. Бендера

    Глава шестнадцатая. В стране опыта

    Глава семнадцатая. Диалоги на Острове

    Глава восемнадцатая. Перестройка на острове

    Глава девятнадцатая. Счастье – это когда тебя понимают

    Глава двадцатая. Счастье – это когда ты понимаешь

    Глава двадцать первая. Аналогии

    Глава двадцать вторая. «Былое и Думы» [23]

    Глава двадцать третья. Остров – видения

    Глава двадцать четвёртая. Бюджет

    Глава двадцать пятая. Картины перестройки

    Глава двадцать шестая. Деньги

    Глава двадцать седьмая. Сенатор и рабы

    Глава двадцать восьмая. Первомай в стране опыта

    Глава двадцать девятая. Пороки

    Глава тридцатая. Письмо Ивана к Монаху

    Глава тридцать первая. Взрослые в стране опыта

    Глава тридцать вторая. Иван

    Глава тридцать третья. Послесловие

  Литература

Надеждин

  Введение

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg