«Способ судьбы»

Виталий Снежин СПОСОБ СУДЬБЫ

Кажется, он заикался. Не могу сказать точно: за два года, прошедших с нашей последней встречи, я, человек впечатлительный, вполне мог добавить лишнее. Возможно это было просто какое-то дополнительное придыхание, случавшееся, когда он начинал много и быстро говорить, вышагивая взад-вперед по моей комнате. Или перескок через трещинки, которые моя память, подобно виниловой пластинке, дала после встряски. Вспоминая Антона Волгина, я, к примеру, отчетливо вижу каштановую челку, косо пересекающую лоб, внимательный взгляд, на дне которого то и дело появлялось что-то жалкое, просящее — верный признак душевной неустроенности, — но спроси меня, о чем мы говорили тогда, блуждая, словно в тумане, в сизой папиросной дымке, я едва ли вспомню одну-две второстепенные темы. Был он всегда небрит и безбожно горбился, носил темный воротничок, замыкавший его под самый подбородок, а когда улыбался, не знаю почему, приходила мысль о девственниках, которым суждено первыми воспринять Царство Господне.

Несколько раз он меня удивлял: приходил среди ночи, до изумления пьяный, не похожий на себя; с порога, взмахнув замасленной челкой и заключив меня в любовные объятия, затевал длинный и путаный монолог (чаще всего это были вольные философические построения на тему человеческой свободы). Шагая на длинных, словно у болотной цапли ногах, возбужденно размахивая жилистыми узкими ладонями, он скоро так увлекался, что переставал меня замечать, когда же я решался напомнить о себе, вдруг замолкал, ложился на диван, в полном молчании долго и зачарованно глядел в одну точку на потолке, и даже когда я выключал свет, глаза его еще долго поблескивали в сумерках влажными темными бусинами.

Я не заметил, когда он исчез. Кажется, это был конец сентября. Шли нудные затяжные дожди, непрерывно барабанило по подоконнику; помню, я дремал на диване, когда раздался дверной звонок, и молчаливая девочка с каплей на носу, как потом оказалось, его сестра, протянула мне картонную коробку, доверху заполненную бумагами, и, не сказав ни слова, скрылась за дверью. К коробке прилагалась записка:

«Прости, что не зашел попрощаться. Случилось то, что должно было случиться. Пусть мое бумажное прошлое поживет у тебя подкидышем. Сентиментальность — последний лоскут старой кожи, впрочем, и тут не обошлось без лотереи. Распорядись этим как считаешь нужным, и Боже тебя сохрани причислить меня к сума-сшедшим».

Теперь, два года спустя, я сомневаюсь, что он действительно хотел меня познакомить со своими дневниками, возможно, это просто был гуманный способ избавления от них, но в тот вечер я был уверен, что в точности исполняю его просьбу. Повертев коробку в руках, — что-то глухо стукалось и пересыпалось внутри, — я отнес ее в свой кабинет и там, уже вооружившись очками и сигаретой, взялся за раскопки.

Коробка эта оказалась чем-то вроде личного архива Антона Волгина. Никогда не думал, что это может быть так увлекательно — запускать руку в сумрачный колодец чужой жизни и выуживать оттуда странных рыбин, глядящих на тебя равнодушно, но все-таки греющих руку чужим незнакомым теплом. Кроме восьми общих тетрадок — личных дневников Антона, в коробке обнаружилось внушительное количество штучных вещей: журнальных и газетных вырезок, сувениров, фотографий с физиономией Антона в разных ракурсах: вот годовалый Антон с угрюмой сосредоточенностью античного мыслителя выглядывает из детской коляски, вот он же — бледный подросток, с щенячьей тоской в глазах, лежит щекой на краю школьной парты, а здесь уже в солдатской гимнастерке, на сборах, — сутулая барышня в очках, привстав на цыпочки, что-то шепчет ему на ухо. К моему искреннему удивлению, женская тема на этом не закончилась. Через минуту на столе собралась целая коллекция трогательных женских вещиц: пара платочков с кружевной каймой, до сих пор издававших слабый цветочный аромат, валентиново сердечко с пожеланием любви, надорванное с одного края жестокосердным контролером, завязки для волос — в виде резиночки с деревянным колокольчиком, в форме алого колечка, все еще держащего в складках несколько темных волосков, в виде черной кожаной ленточки, прошитой золотыми нитями, и еще, и еще.

Думаю, прошло не меньше часа, прежде чем мои раскопки достигли главной цели и я раскрыл первый дневник. Скажу сразу — я испытал разочарование. Никогда не думал, что личные дневники могут быть так похожи на бухгалтерские книги. Скелеты таблиц, тощие черви графиков, уныло сползающих по склону упадка, муравьиные залежи арабских и римских цифирь заполняли страницу за страницей (как стало ясно позднее, все это служило грандиозной и темной системе личного усовершенствования), но и редкие поляны свободного текста были под стать всему остальному. Так, к примеру, среди его первых записей попадается странная форма самоконтроля, что-то вроде хроники прожитого дня: вот Антон Волгин встает утром с постели, вот идет в ванную чистить зубы, вот садится завтракать (увековечены глазунья и бутерброд с сардинами), потом без цели бродит по комнате, потом сидит с книжкой на диване, потом наблюдает движение таракана по крышке письменного стола (таракан встает на задние конечности и, вероятно, в приступе той же смертной скуки, чешет передней лапкой сухую грудку). Немного занятней оказывается другая страница, на которой Антон мучительно долго и нудно выясняет отношения с некой N. Молчаливой тенью пройдя сквозь все круги ада мужских нравоучений, бедная девушка, судя по всему, не имевшая ни малейшего представления о тайных притязаниях Антона, зарабатывает добрую дюжину обвинений и упреков, среди которых был, например, упрек в неверности, и в конце концов остается один на один с непростым выбором: предаться ли неминуемому блаженству со своим строгим неизвестным другом или же всецело отдаться порочным призывам своей чувственности.

Впрочем, уже следующий дневник оказался намного интереснее. «И опять ночь, и опять я хочу говорить с тобой о Вечности, — пишет он на одной из страниц своей возлюбленной, скорее всего, вымышленной, — потому что ночь нежна, потому что голова моя, точно мартовский улей, полна сонных звезд, и, боюсь, не случилось бы беды, когда, пригретые майским солнышком, они все разом отправятся в дорогу. Что ты будешь делать тогда, моя бедная Мишель?..» (Письмо это с перерывами занимало четверть тетради, к сожалению, я не могу привести его целиком.) «Все истинное вызревает в пустоте, само из себя, — писал он в другом месте. — Из всплеска ресниц, из сердечного перебоя, из того жадного до жизни дрожания на границе „быть — не быть“, которое всему дает начало и все отбывшее или не сумевшее быть принимает в себя с по-следним утешительным приветом…» А уже на последних листах обнаружился фрагмент, который, я теперь уверен, был ключом ко всем последующим метаморфозам Антона Волгина: «… С чем еще сравнить эту жизнь? Тупик, темная сырая нора… А все кажется: стоит сделать малую малость, повернуться к жизни другим боком, поймать прямо из воздуха золотое слово, и вот оно явится — глубокое яркое течение жизни, что-то близкое к поцелую, к наркотическому всплеску крови…»

Далее вновь следовали системы личного усовершенствования, — не найдя «золотого слова», он возвращался к испытанному способу тотального планирования. Целые развороты были отданы чернильным боям с самим собою: режимы дня сменялись календарными планами, потом вновь появлялись громоздкие схемы будущих достижений и т. д. и т. п. Когда я стал лучше понимать его систему шифров, я узнал, что большинство из этих сражений оканчивались поражением. Так, его попытки выучить английский язык ограничились десятком уроков, взятых по случаю у соседа по общежитию, его потуги слепить атлетическую фигуру завершились сердечными перебоями, и даже его намерение построить крепкую семью, вопреки блистательно разработанной стратегии, закончилось полным провалом: лукавая фаворитка после нескольких месяцев романтических отношений, вероятно, намаявшись с чудаковатым любовником, вернулась к законному мужу.

Это последнее событие, похоже, повергло Антона в продолжительную депрессию. (Признаюсь, к тому времени я уже с трудом понимал смысл прочитанного: небо за окном начинало светлеть, меня неудержимо тянуло в сон, поэтому от его последнего дневника у меня остались самые разрозненные впечатления.) Помню только, что было много жалоб, мучительных попыток разобраться в самом себе, в назначении собственной жизни. Вслед за этим следовали новые грандиозные планы переустройства жизни, которые ни к чему не приводили, разве что поднимали новую волну депрессии. Начали мелькать мысли о самоубийстве, отчаянные призывы в пустоту, казалось, вот-вот все должно закончиться чем-то ужасным. С нехорошим предчувствием я открыл последнюю страницу.

Не могу сказать, что меня поразило или удивило прочитанное. Пожалуй, главным ощущением было то, что последнюю страницу писал не Антон, а какой-то новый, другой человек. Вот что там значилось:

«Буквально только что, несколько минут назад мною изобретен новый способ жизни. Мысль еще сырая и требует усовершенствования, но в ней есть золотое зерно. Основная идея этого способа очень проста. Она заключается в том, чтобы перестать ломать голову над собственной жизнью и во всем довериться Судьбе. Мой ум — суетливое обезьянье наследство — всего боится и все превращает в скуку. Пусть теперь отдохнет».

Дальше шло описание процедуры, основной смысл которой заключался в том, чтобы каждое движение в жизни совершать без обдумывания и без взвешивания вариантов, а просто — доверившись случаю.

Так, например, если перед человеком стоял вопрос о том, жениться ему или не жениться, он мог не напрягать мозги и не просыпаться по ночам. Нужно было просто взять обыкновенную игральную кость, зашифровать под каждой из шести граней вариант решения («жениться», «поддерживать дружеские отношения», «сожительствовать», «поддерживать романтические отношения», «расстаться», «жениться на другой») и бросить эту игральную кость на стол. Если, к примеру, выпадал вариант «жениться на другой», процедуру следовало повторить, обозначив на этот раз гранями костяного кубика имена потенциальных партнерш («Наташа», «Виктория Львовна», «Лизка», «Софья», «Соседка по балкону», «Преподавательница Психологии Забыл Как Зовут»), и опять подбросить кость.

То же самое можно было проделывать с выбором профессии или места жительства, покупкой вещей, поездками, знакомствами и т. д. Единственным твердым пунктом в этой теории было то, что при выборе окончательного варианта следовало осуществлять его без промедления.

«…Таким образом, — заключал Антон, — мы достигаем абсолютной спонтанности. Во всем доверившись Провидению, мы автоматически исполним свою судьбу в полной мере и наилучшим образом».

Тогда я не принял всерьез его теории, чувствуя ее методическую слабость (он все равно использовал свой «обезьяний ум», хотя бы для выбора вариантов). Но позднее, когда с разных сторон до меня стали доходить слухи о похождениях Антона, я всерьез задумался о той связи, которая могла быть между этой страницей дневника и его внезапным исчезновением.

Кстати, слухи о нем ходили самые удивительные. По одной из версий, он пустился в брачные аферы, и число оставленных им мнимых возлюбленных стремительно приближалось к третьему десятку. Вторая версия состояла в том, что Антон был завербован внутренней разведкой и выполнял по всей стране деликатные поручения. Встречаемый в разных концах державы общими знакомыми, он производил на них странное, очень странное впечатление. Была еще и третья версия, но о ней я не хочу даже упоминать из-за полной ее нелепости.

Наконец я встретил его сам. Но лучше бы нам не встречаться.

Это случилось в Москве, в один из последних дней июля. Как всякий командировочный, я в первый же свободный вечер отправился осматривать достопримечательности и где-то на Старом Арбате надолго застрял между художниками и лотошниками. Вечер был теплый, играл саксофон, пахло духами и сдобой. Растворившись в потоке людей, я тихонько плыл вдоль витрин и, конечно, ни за что бы не узнал его, если бы он сам меня не окликнул. Помню, пробираясь сквозь человеческий поток в направлении голоса, я отчетливо ощутил сладкий ностальгический укол в сердце. В сущности, я по-своему был привязан к Антону и, вспоминая наши долгие кухонные беседы за пачкой «Беломора», относился к нему почти по-братски. Когда же я наконец добрался до него, то испытал чувство, которое не могу передать словами.

Передо мной стояла эффектная блондинка. Нежная смуглость открытых ключиц, морская глубина глаз и тонкий абрис лица, вдруг показавшийся очень знакомым. За ее спиной топталась парочка ухоженных молодых людей в светлых костюмах. Покачиваясь на высоких каблуках, как на пружинках, красотка весело глядела в мою сторону и, пока я приближался, успела ловким язычком слизнуть с деревянной палочки последний кусочек эскимо.

— Ну, здравствуй, мой милый, — она жеманно протянула руку, играя холеными позолоченными пальцами. — А я уж думала — не судьба.