«Крушение»

Крушение (fb2) - Крушение 1272K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эмили Бликер

Эмили Бликер Крушение

Джо, моему мужу.

Ты мой лучший друг, мой наперсник и единственный человек в мире, с которым я согласилась бы оказаться на необитаемом острове.

Глава 1. Лиллиан

Настоящее

Иногда лгать оказывается необходимо. Иногда ложь – это единственный способ защитить тех, кого любишь, – думала Лиллиан, крутя обручальное кольцо на пальце. За последние восемь месяцев не прошло и дня, когда бы она не повторяла себе эти слова. И, может быть, сегодня ей наконец удастся в них поверить. Единственный способ, повторила себе Лиллиан, продолжая вращать простой золотой ободок – по одному обороту за каждую произнесенную ложь. Опять сбилась – в третий раз подряд – и придавила руку с кольцом бедром, подальше от соблазна. Если б ложь давалась ей с трудом, то она, наверное, смогла бы остановиться. Но лгать было так легко. Гораздо легче, чем говорить правду.

И не реви, повторила она себе строгим наставническим тоном. Хватит уже рыдать перед камерами. Она настроилась решительно – сегодня весь мир увидит ее сильной, а не опухшей от слез. Красная, зареванная физиономия – кому такое понравится? К тому же сегодня у нее на лице макияж – краска наложена везде, густо, как штукатурка. Столько косметики Лиллиан не извела за всю свою жизнь, а милая девушка по имени Жасмин прибавляла еще и еще, слой за слоем.

Наконец Жасмин извлекла откуда-то большой розовый аэрозольный флакон, вылила на волосы Лиллиан столько лака, что на нее можно было бы повесить объявление «Огнеопасно», – и, кажется, удовлетворилась результатом. По крайней мере, отойдя на два шага в сторону, она сначала воззрилась на объект приложения своих усилий, а потом пожала плечиками, точно говоря: «Ну, вот, лучше уже все равно не сделаешь». Не самое ободряющее начало.

Когда визажистка упорхнула, Лиллиан еще посидела неподвижно, разглядывая свои темно-бордовые лакированные ногти и чувствуя себя так, словно играла в «переодевашки». В детстве она была «пацанкой», да и сейчас, став матерью двоих детей, не привыкла особенно задумываться о своей внешности, но слишком уж был велик соблазн притвориться другим человеком, хотя бы ненадолго. В конце концов, если прежнюю Лиллиан уже не вернуть, а свое теперешнее «я» она терпеть не может, то стать поддельной Лиллиан, может быть, и есть лучший выход.

Ее дом тоже преобразился в ожидании съемочной группы. Целую неделю она скребла и мыла сама, но потом, сдавшись, все же призвала себе в помощь наемных уборщиков, и те вылизали их двухэтажный особнячок в колониальном стиле до идеального блеска. Однако, как и следовало ожидать, ассистенты режиссера буквально с порога решили, что это никуда не годится.

В дом они ворвались едва ли не на рассвете. От волнения Лиллиан не смогла даже завтракать и только молча наблюдала, как один из них, напряженный, словно ищейка, носится по дому в поисках семейных фото, распространяя на каждом шагу крепкий запах табака и кофе. Разыскав в кабинете парочку антикварных кресел с откидными подлокотниками, они притащили их в гостиную и поставили по обе стороны от фортепиано Линденов, на крышке которого стратегически разместили все найденные в доме изображения семейства.

Сдувая уголком рта непослушную жесткую прядь, которая лезла ей в глаз, Лиллиан разглядывала композицию на пианино. Место цветочного гобелена, висевшего обычно над инструментом, занял семейный портрет из холла, а снимок Джерри и мальчиков перекочевал с ночного столика у кровати Джоша под бок к фото в серебристой рамке, на котором Лиллиан держала за ручки двух малышей с рюкзачками.

На этом снимке она казалась себе незнакомкой. Когда же это было? Три, а может, четыре года назад? Длинные темно-каштановые волосы обрамляли тогда ее лицо, от улыбки – естественной, а не наигранной, – ярко сияли изумрудные глаза. Кожа была настоящего сливочного оттенка, а носик присыпан мелкими точками веснушек, точно корицей. Если б сейчас Лиллиан встретила себя прежнюю на родительском собрании, то непременно пригласила бы выпить кофе с мороженым и вообще захотела бы с собой дружить. До того у той женщины на фото был счастливый вид.

Лишь два снимка отделяли его от семейного портрета из холла второго этажа. Портрет сделали всего пару месяцев назад, когда Джерри вдруг пришло в голову, что они не снимались все вместе с тех пор, как… ну, в общем, с самого ее возвращения. Джерри сам выбирал конечный вариант из предложенных фотографом кадров, потому что Лиллиан не хотелось даже смотреть на них. Все вышли ужасно. Мальчики точно одеревенели в своих одинаковых галстучках, а рука Джерри маячила где-то возле ее бока, будто он никак не мог решить, прикоснуться к ней или не стоит. И вот теперь все это будут показывать по национальному телевидению. Все увидят двух разных Лиллиан, бок о бок: ту, что была до, и ту, что появилась после. Та, которая после, состригла свои длинные волосы, так что пряди уже не обрамляют лицо. Ее улыбка стала напряженной, вымученной, а глаза утратили прежнюю изумрудную яркость, приобретя оттенок тусклого нефрита.

Лиллиан представила себе, как она подходит к пианино и, размахнувшись, одним движением сбрасывает на пол все фотографии. Все до единой. И как они сначала грохочут, а потом кучей битого стекла и глянцевой бумаги тихо лежат на полу. Прикусив верхнюю губу, она с трудом прогнала непрошенную улыбку. Даже просто подумать о таком, и то было приятно, но последнее, что ей было нужно сейчас, это привлечь к себе еще больше внимания.

Чтобы отвлечься от мыслей о разрушении, Лиллиан перевела взгляд со сверкающих рамочек и улыбающихся из них лиц на поверхность пианино и сосредоточилась на поиске пыли. Красное дерево притягивало ее к себе, точно магнит, а в комнате еще и сейчас не полностью выветрился запах апельсинового масла, которым она его натерла. Лиллиан любила этот инструмент. Она практически вынудила Джерри купить его прямо перед рождением Джоша. Он смеялся над ней, ведь никто из них не мог взять на нем и единой ноты, но она стояла на своем. Инструмент был не для них, а для ребенка, который рос у нее внутри – сначала для Джоша, потом для Дэниела.

Лиллиан покачала головой. Не удивительно, что молодая мама на фото улыбается так безмятежно. Она еще не знает, что иногда жизнь делает за нас совершенно непредсказуемый выбор. Глупая жизнь.

Входная дубовая дверь с грохотом отворилась, и Лиллиан подпрыгнула в своем кресле. Очень высокая и тонкая в кости женщина в костюме цвета загара вошла в дом так непринужденно, словно жила здесь всю жизнь. Лиллиан, не отрываясь, следила за каждым ее движением. Это лицо она узнала бы где угодно: длинный узкий нос, высокие скулы, впалые щеки, ровно постриженные волосы цвета золотистой соломы лежат на голове неподвижно, точно шлем, а глаза такие светлые, как будто их голубизну разбавили молоком. Все это могло принадлежать только одному человеку – Женевьеве Рэндалл из «Хедлайн ньюс». Раньше Джерри и Лиллиан каждую пятницу смотрели ее программу, шутливо споря о том, настоящие те истории из «реальной жизни», которые мисс Рэндалл выводила на большой экран, или нет. Кстати, сама она в реальной жизни оказалась еще худее, чем на экране.

«Класс. Значит, камера и впрямь прибавляет десять фунтов». И Лиллиан втянула округлившийся над ремнем животик.

Кто-то из съемочной группы подошел к знаменитой телеведущей со спины, пропустил под пиджак и блузку провод микрофона, вынул спереди и аккуратно прикрепил микрофон на лацкан. Лиллиан поразилась, как спокойно Женевьева Рэндалл отнеслась к тому, что чьи-то руки шарят по ее телу под блузкой. Она сидела и перебирала свои карточки с заметками так, словно ничего не происходило. Когда с микрофоном было покончено, она просто одернула пиджак и расправила шелковые рюши на блузке, глядевшие в треугольник между лацканами. Прихватив еще какие-то бумаги, лежавшие поодаль, сложила их перед собой в аккуратную стопку – и только тогда устремила на Лиллиан свой взгляд призрака.

Той на миг показалось, будто журналистка смотрит сквозь нее, точнее, заглядывает прямо ей внутрь и видит все до единого секреты, спрятанные в ее памяти. Лиллиан даже захотелось обхватить себя руками за плечи, чтобы хоть так отгородиться от этого взгляда-рентгена.

– Миссис Линден, – окликнула ее Женевьева Рэндалл с дальнего конца комнаты, и ее голос эхом отозвался в двухэтажном лестничном пролете. – Так приятно видеть вас лично. Спасибо, что согласились поговорить с нами сегодня. – Красные каблуки ее «лодочек» зацокали по деревянному полу, когда она двинулась через гостиную ко второму антикварному креслу, которое стояло напротив Лиллиан.

«Откуда Женевьева Рэндалл меня знает?» – ненадолго удивилась Лиллиан. Потом вспомнила: все на свете теперь знают, кто такая Лиллиан Линден. Последние два года ее лицо буквально не сходит с экранов телевизоров – факт, к которому сама Лиллиан так и не сумела привыкнуть.

Женевьева Рэндалл опустилась в кресло легко, как перышко, и немедленно заняла обычную позу интервьюера: прямая спина, расслабленные плечи, широкая улыбка.

– Для меня большое удовольствие познакомиться с вами, миссис Линден, – сказала журналистка и протянула ей длинную костлявую ладонь.

– Взаимно, – прошелестела Лиллиан, выдавив из себя нервозную улыбку, и пожала холодную руку, надеясь, что ее загрубелые пальцы не оцарапают нежную, как у младенца, кожу мисс Рэндалл.

– Я была в восторге, когда мой продюсер дал добро на этот проект. – Мисс Рэндалл скромно сложила руки на коленях, поверх стопки бумаг. – Я с самого начала слежу за вашей историей. И теперь мне просто не терпится услышать обо всем, что с вами приключилось, из ваших уст.

– Да, спасибо, что пришли. – Лиллиан пошевелилась в кресле.

– Нет, это вам спасибо, что приняли нас. Через пару минут начнем. И, пожалуйста, помните: во время интервью вы должны чувствовать себя совершенно непринужденно. Представьте, что мы – две подруги, которые встретились поболтать за чашечкой кофе. О’кей?.. Помните список вопросов, который я вам присылала? Их я и буду придерживаться, так что никаких сюрпризов. Все, что мне от вас нужно, – это как можно больше подробностей при максимальной точности ответов. Как, по-вашему, справитесь? – Женевьева улыбнулась, сверкнув столь многократно отбеленными зубами, что они уже стали почти прозрачными.

– Я… я постараюсь. – Пот каплями выступил на лбу Лиллиан, грозя потечь и разрушить ее маску из макияжа.

– И вы, конечно, понимаете, что это эксклюзивное интервью? То есть, подписав контракт с нами, вы уже не можете принимать ничьих предложений.

– Очень хорошо понимаю. – Лиллиан прикусила щеку. Эксклюзивность контракта как раз и была той единственной причиной, которая убедила ее согласиться на это интервью. В последнее время вся ее жизнь превратилась в сплошное медийное колесо, а эта маленькая оговорка обещала из него выход. Всего одно интервью – вот это, самое последнее, – и она свободна.

– Отлично. Ну, значит, с юридическими вопросами покончено. – Женевьева оглянулась. – А где ваш муж, миссис Линден? Где Джерри? Я надеялась поговорить и с ним, когда мы с вами закончим.

– Он наверху, готовится. – Лиллиан поднесла было ко рту большой палец, чтобы вцепиться зубами в ноготь, но вовремя остановилась, вспомнив про лак. – Я сказала, что ему не обязательно присутствовать постоянно. Так будет легче и ему, и мне.

– Конечно, разумеется. Речь ведь пойдет о вас. Все, что хорошо для вас, хорошо и для меня. А дети? – Красный кончик короткого толстого маркера «Шарпи» стукнул о ее передние зубы, пока она проглядывала записи.

– У соседей, – сказала Лиллиан, прищурившись. – Мне казалось, я ясно дала понять, что против их участия. – Парнишкам и так уже досталось. С ними больше никаких интервью. Они с Джерри уже давно так решили.

Женевьева подняла глаза от своих записей.

– Нет, нет, я просто подумала, что мы могли бы снять вас всей семьей, в конце, вот и всё. Не волнуйтесь, Лиллиан, никаких вопросов.

– Ладно, снимок можно, но только один. – За последние годы фотографы стали для Джоша и Дэниела привычным делом. Так что мальчишки, может, и не заметят еще одного дядьку с фотоаппаратом, суетящегося где-то в отдалении.

– Так, я почти готова, – бросила Женевьева человеку в наушниках. – Мои вопросы, Ральф.

Молодой парень с волосами цвета белой дорожной пыли и в очках в толстой черной оправе – тот самый, который собирал по дому фотографии, – подбежал к журналистке и встал, опустив глаза в пол, точно рядовой пес, заискивающий перед своей альфой. Это был практикант. Женевьева не глядя сунула ему несколько измятых листков, покрытых чернильными каракулями, и продолжала перелистывать карточки.

– Просмотрите это со Стивом, и начнем, – приказала она. Молодой человек тут же скрылся. Интермедия произвела на Лиллиан впечатление.

После проверки звука снова прибежал Ральф, помог Женевьеве с микрофоном и позвал Жасмин, еще раз подправить макияж обеим женщинам перед началом, хотя Лиллиан была уверена, что если кому-то и надо что-то подправить, то исключительно ей. Затем все вокруг замерли, словно неживые, и только Женевьева продолжала двигаться. Пригладив свои и без того идеально гладкие волосы, она сказала:

– Мотор. – Заработали камеры. – Пять, четыре, три, два, один… интервью с Лиллиан Линден.

Глава 2. Лили – день первый

Фиджи

Двери легко скользят в стороны, и влажная жара – обычная для Фиджи – вползает в здание крошечного аэропортика, смешиваясь с застоявшимся кондиционированным воздухом. Я делаю глубокий вдох. Запах искусственной прохлады, утекающей в разгоряченную атмосферу, видимо, одинаков повсюду на земле.

– Ах, Лиллиан, ты только посмотри на нас, какие мы с тобой стали завзятые авиапутешественницы. – Маргарет просовывает свою пятнистую от старости руку в сгиб моего локтя и увлекает меня за собой, к крошечному самолетику, который уже появился на горизонте. – Жалко, что ты не надела что-нибудь более… подходящее случаю.

Там, на курорте, я натянула поверх купальных плавок шорты из старых обрезанных джинсов и накинула легкую зеленую футболку буквально за пару минут до появления приехавшего за нами лимузина. Я еще не успела сунуть ноги в свои дряхлые «найки», а коридорный уже закидывал в корзину мой багаж. Здесь, на Фиджи, никому, кроме Маргарет, и в голову не придет заботиться о том, кто как выглядит. Я могла бы хоть голая пройти по всему пляжу из конца в конец, никто бы и глазом не моргнул; только мальчики-разносчики напитков, может, спросили бы, не хочу ли я новый коктейль.

На Фиджи мы уже неделю, и за это время я палец о палец ни разу не ударила; даже мою собственную сумку, и ту носили за мной другие люди. Похоже, весь здешний обслуживающий персонал получил строжайшие указания обхаживать нас так, будто мы кинозвезды. При том что еды здесь просто дикое количество, а физической нагрузки явно не хватает, домой я вернусь, потолстев фунтов на двадцать, не меньше.

– Извини, Маргарет, это все, что у меня было чистого. Никто не предупредил меня про дресс-код.

– Дресс-код здесь ни при чем, речь идет об элементарном самоуважении. Если ты не можешь хорошо выглядеть ради себя, то хотя бы обо мне подумай. Тебе что, трудно было подкраситься немного или хотя бы прическу какую-нибудь сделать? – И она легко оглаживает рукой собственную шевелюру, точно демонстрируя, сколько именно труда надлежит вкладывать в свою внешность. – У тебя такая хорошенькая мордашка, почему же ты не даешь остальным полюбоваться ею?

С десяток резких ответов уже готовы сорваться у меня с языка, но я молчу. Я всегда молчу.

– У меня в сумке есть кое-что из косметики. Накрашусь, когда сядем в самолет, если тебе так будет приятнее.

Ее прямо передергивает, когда она бросает взгляд на мой затасканный синий рюкзачок, который я ношу вместо дамской сумки еще с колледжа. Дома у меня целый чулан забит сумками, которые за девять лет нашей совместной жизни с Джерри подарила мне Маргарет – наверняка в надежде соблазнить меня бросить мою старую спортивную развалюху. Иногда я даже ношу что-нибудь из них, в особых случаях, но никогда при Маргарет; таков мой сверх-пассивно-агрессивный способ показывать, что я уже не маленькая девочка, а она – не моя мама.

– Да, дорогая, спасибо. – И ни словечка о моей сумке на этот раз – потрясающе! – Надеюсь, сделав это для меня, ты обнаружишь, что тебе и самой приятно. – И она с таким чувством треплет меня по руке, что я проглатываю уже заготовленный ответ. Что с каждым разом становится все труднее.

Роскошь явно пришлась Маргарет по вкусу. Хотя в жизни ей всякого пришлось повидать – ее муж, помощник шерифа в провинциальной Айове, умер очень рано, оставив ее молодой вдовой, так что она привыкла делать покупки исключительно на распродажах и со страстью коллекционировать купоны на скидки. А тут, гляди-ка, за какую-то неделю в совершенстве овладела искусством небрежно кивать коридорному на чемоданы и одним касанием пальцев опускать чаевые ему в ладонь…

Сегодня она вся в белом, а ее наряд по стилю напоминает начало восьмидесятых. В таком костюме хорошо ходить на званый ланч с подружками, а не летать в самолете, но Маргарет явно считает его последним писком моды. Во всем остальном она выглядит и вправду очень мило. Волосы нарядным облачком цвета сливок с медом окружают ее голову, огромные очки от солнца блестящей бабочкой присели на нос. Каждый раз, когда она улыбается, матовый блеск заботливо наложенного поутру макияжа нарушают маленькие морщинки.

– Ну, вот мы и на месте. – Маргарет тяжело переводит дыхание.

Вблизи самолетик выглядит уже не так впечатляюще. Вдоль его корпуса тянется красно-синяя полоса, отчего он кажется мне похожим скорее на киношный реквизит, чем на настоящую машину, которая через считаные минуты поднимет нас в воздух. К тому же он маленький, такой маленький, что я только диву даюсь: неужели реактивные самолеты бывают такими? Всего три иллюминатора разделяют его хвост и кабину пилота; ничего, похожего на отсек для багажа, и близко не видно.

В программе на день, которую нам сегодня утром просунули под дверь, написано, что на борту этого самолета мы проведем четыре с половиной часа. С нами полетит какой-то тип из «Карлтон йогурт», он и устроит нас на этом «частном острове». Четыре часа в обществе свекрови и незнакомого человека! Как я это выдержу? Придется, наверное, позаимствовать у Маргарет одну из ее волшебных снотворных пилюль.

Чтобы попасть в крошечный серый самолетик, надо подняться всего по трем ступенькам. Маргарет идет первой, я не возражаю. В конце концов, это ведь ее каникулы, так что я следую в арьергарде. Такой расклад устраивает нас обеих: она почти всегда получает, что хочет, а я не спорю – так спокойнее.

Когда она позвонила нам и сообщила, что выиграла поездку на Фиджи на двоих, да еще бесплатно, я ей не поверила. Решила, что какой-нибудь спорый на язык коммивояжер навешал ей лапши на уши. Маргарет живет в четырех часах езды от нас, в доме для престарелых в Черт-те-Где, штат Айова, и она единственный человек в мире, который еще верит телемаркетингу.

Нет, я вправду люблю Маргарет, но по-своему, и это не значит, что с ней легко. До приезда на Фиджи я думала об этих каникулах примерно так же, как о посещении гинеколога: неприятно, но нужно. Однако Джерри решил, что в моем круглосуточном труде в должности жены и матери мне необходим перерыв, а Маргарет сочла, что недолгая разлука нас «только сблизит» – так что пришлось поехать.

И хорошо, что я их послушала. Фиджи – это чистый рай, и даже компания Маргарет его не портит. Не знаю, в чем дело – в исключительной ли погоде или во всепроникающих цветочных ароматах, на которых настоян здешний воздух, только здесь мы – и я, и она, – как-то изменились. Без Джерри и мальчиков Маргарет почти позабыла надоедать мне советами о том, как стать превосходной женой и матерью. А я смогла расслабиться и насладиться пребыванием в земном раю так, как и не подозревала, что у меня получится.

Пригнув голову, я ныряю в круглый дверной проем, огибаю какой-то угол и оказываюсь в салоне. Первое, что я вижу, – пять безупречных кожаных кресел, два в затылок друг другу вдоль каждой стороны прохода, и одно в хвосте, посредине. Маргарет протискивается мимо стюардессы, которая бесшумно что-то делает в передней части салона, и направляется ко второму ряду. На спинке каждого кресла есть телеэкран, а закусок и напитков столько, что хватило бы на всю детсадовскую группу Дэниела разом. Похоже, я и тут ошиблась. Путешествовать будем с шиком. В смысле, еда и телевизор. Такие каникулы мне нравятся!

Зря я не поверила Дженис, представительнице фирмы «Карлтон». А ведь она с самого начала твердила нам, что вторая половина нашего отдыха будет просто изумительной. Сама Дженис никогда не бывала на Адьята-бич. Обычно и туда, и на Фиджи ездит ее босс, но на этот раз его на неделю задержали в офисе компании какие-то дела. Когда об этом стало известно, то весь отдел по связям с общественностью тянул жребий, кто поедет вместо него, и выиграла Дженис. Я огорчена, что теперь она не с нами, но Дженис говорит, что ее босс – нормальный парень. Нормальный-то нормальный, только вряд ли он будет смешить меня так, как Дженис, – с ней мы просто животики от смеха надрывали. Зато она дала мне свой электронный адрес, так что мы сможем переписываться.

– Прошу прощения, мисс, не принесете мне, пожалуйста, водички? – кричит Маргарет стюардессе и плюхается на сиденье.

– Маргарет, – шепчу я, – я сама принесу.

– Нет, дорогая, это ее работа. Пусть она ее и делает, – отвечает свекровь во весь голос, так что мне хочется провалиться от смущения.

Высокая рыжеватая блондинка идет к нам по проходу. Чуть заметные складочки у рта и в уголках глаз лишь подчеркивают добродушие, которое выдает ее голос.

– Здра-авствуйте, дорогуши, что для ва-ас? – Протяжный акцент выдает в ней уроженку юга.

– Не могли бы вы принести мне воды, желательно из бутылки? Безо льда. Полстакана. – Маргарет умолкает, видимо, что-то обдумывая. – Надеюсь, вода уже охлажденная?

– Конечно.

– Вот и хорошо. Лиллиан, скажи этой милой женщине, что ты хочешь.

– Ничего, спасибо. – Меньше всего на свете мне хочется сейчас усложнять стюардессе жизнь. Для этого у нее есть Маргарет.

– Тогда ей то же, что и мне, – приказывает свекровь так властно, что у меня не хватает духу спорить.

Пока стюардесса, грациозно покачиваясь на ходу, возвращается в начало салона, я сую руку в передний карман моего рюкзака, тот, что под молнией. Это книжный карман. В него отлично входит любой роман, ну, кроме некоторых русских, конечно, – для них подходящего кармана еще не придумали. Я едва успеваю достать книгу и раскрыть ее на первой странице, как возвращается стюардесса.

Надо же, она либо ясновидящая, либо и впрямь знает свою работу лучше некуда. В руках у нее не только вода для Маргарет, но также запас салфеток, подушка и одеяло. Попроси у нее Маргарет луну с неба, она и то, наверное, не отказала бы; счастье, что та не просит. Положив освободившиеся руки на спинки кресел по обе стороны прохода, стюардесса обращается к нам обеим:

– Дамы, если вам что-нибудь нужно, обращайтесь. Меня зовут Тереза.

Маргарет только кивает – она слишком озабочена откручиванием безопасной крышки с бутылочки с лекарствами, чтобы отвечать по-человечески. Наконец, выбрав из радужной россыпи пилюль две белые, кидает их себе в рот, запивает водой и проглатывает. Этого ей хватит часа на три-четыре, не меньше.

– Большое спасибо. – Я изо всех сил стараюсь спасти положение. Тереза кивает – судя по всему, ей не обидно, а смешно.

– Полет у нас впереди ровный; так что выспитесь вы, как в своей постели. Доброго сна, милая, – воркует Тереза над Маргарет, потом поворачивается и протягивает мне вспотевшую ледяную бутылку. – Вот, а это вам, держите.

– Спасибо. – Я опускаю бутылку в расстегнутый карман рюкзака – на потом.

– Нет проблем, милая – это ведь и впрямь моя работа. – Ее глаза лукаво вспыхивают, и я понимаю, что она слышала слова Маргарет. – А вы пока посидите, расслабьтесь. Дейв будет с минуты на минуту, тогда и полетим.

– Дейв? – Имя почему-то кажется мне знакомым. – Это пилот?

Она качает головой; жесткие, как пшеничные колосья, пряди щекочут ей лицо.

– Нет, Дейв – это парень из компании «Карлтон йогурт». Не беспокойтесь, он славный, даже очень милый.

– Дейв Холл? – Кажется, Дженис так его называла.

– Да, мэм, он самый.

Глава 3. Дейв

Настоящее

В пять тридцать утра зазвонил телефон. Дейв, который еще лежал, блаженствуя между сном и бодрствованием, моментально открыл глаза при первых же пронзительных звуках. Слиш. Ком. Ра. Но. Телефон стоял на маленьком черном столике с его стороны кровати.

Он взглянул на жену: та крепко спала, черная атласная маска для сна и беруши на месте. Раньше Дейв думал, что так спят только героини кинофильмов, а потом повстречал Бет. Чьи требования к условиям для качественного сна оказались пожестче, чем у принцессы на горошине. Сначала его это раздражало, но сейчас он находил ее привычки даже милыми.

Телефон зазвонил снова. Несмотря на беруши, Бет заворочалась и натянула на голову подушку, из-под которой тут же высыпались крутые золотистые кудряшки. Наверное, во всем солнечном Лос-Анджелесе не было другой кровати с таким количеством подушек и одеял, как у них с Бет. А все потому, что его жена, презрев увещевания защитников окружающей среды и жалобы мужа, упорно поддерживала в их квартире температуру в шестьдесят пять градусов по Фаренгейту. Дейв встряхнул головой, разгоняя сон, и схватил трубку телефона, пока тот не заверещал снова.

– Алло, – просипел он шершавым спросонья голосом.

– Алло, я звоню Дэвиду Холлу. С ним можно поговорить?

Телемаркетер. Он тут же пришел в ярость.

– Сейчас пять часов утра, и я совершенно уверен, что не нуждаюсь в товарах, которые вы продаете. Пожалуйста, вычеркните мой номер из вашего списка и никогда больше не звоните сюда, – прорычал Дейв.

Но он не успел положить трубку, как голос продолжил:

– Сэр, пожалуйста, подождите. Я звоню вам по просьбе Лиллиан Линден.

Дейв замер, затем снова прижал к уху трубку.

– Что вы сказали? – Его сердце учащенно забилось, на смену утихающей ярости пришло любопытство.

– Э-э… я из «Хедлайн ньюс». Мне нужно передать вам кое-что от Лиллиан Линден. – Голос был очень молодой, звонивший явно нервничал.

Дейв повернулся на бок и медленно сел, не отнимая трубки от уха. Он вздрогнул, коснувшись деревянного пола босыми ногами, встал и на цыпочках пошел в ванную комнату, примыкавшую к спальне. И только там, после того, как дверь, тихо щелкнув, закрылась, позволил себе заговорить во весь голос.

– Послушайте, я не знаю, кто вы такой, но мой номер вычеркнут из абонентских списков не без причины. Ваши коллеги и так вытрясли из меня все, что могли, – интервью, фотосессии, съемки для телевидения… Так что оставьте, наконец, меня и мою семью в покое, – прорычал Дейв.

– Вы меня не поняли, мистер Холл; я звоню вам с позволения миссис Линден. Она сама дала мне ваш номер.

– Ага, щас. – Дейв фыркнул. – Лиллиан дала тебе мой номер? Так я и поверил. Да ты хоть знаешь, о чем говоришь, мальчик? Ты грязи под ее ногами не стоишь, так что не впутывай ее в это дело. Она достаточно настрадалась и без таких, как ты. И вообще, дай мне своего продюсера, редактора или как там называется твой босс, и я постараюсь сделать все, чтобы тебя немедленно уволили.

Тишина была ему ответом. Дейв уже подумал, что парень отключился, но услышал далекие голоса и шорох трубки, переходящей из рук в руки.

– Алло, это мистер Холл? Мистер Дэвид Холл? – На этот раз голос был мужской и совершенно точно начальнический.

– Да, с кем я говорю? – Дейв отвечал деловито, так, как обычно говорил со старшими менеджерами на работе.

– Меня зовут Билл Миллер. Я продюсер, работаю в «Хедлайн ньюс». Я так понял, что вы хотите со мной поговорить.

– Да, сэр. Не знаю, кто тот парнишка, который говорил со мной только что, но я ему ясно сказал – больше никаких интервью и появлений на телеэкране. Мне стоило больших усилий вернуться к нормальной жизни, когда меня не узнаёт каждая собака на улице, и я не хочу, чтобы все мои труды пошли прахом. Так что забудьте, пожалуйста, мое имя и мой номер телефона, и то, что я вообще есть на свете, – продолжал он, скрипнув зубами. – И не вспоминайте обо мне никогда, а особенно в пять часов утра!

– Я глубоко извиняюсь, сэр. – Билл Миллер вздохнул. – Ральф, мой практикант, не сообразил, что вы в Калифорнии, а мы-то в Нью-Йорке, и не учел разницу во времени. – Он выделял голосом слова, вероятно, с целью усовершенствования образования стоявшего рядом недотепы Ральфа.

– Ладно, я понял. Пусть этот ваш Ральф напутал со временем, бывает; но он заливал мне, что мой номер якобы дала ему миссис Линден. А это уже вранье. Не знаю, где вы его взяли, но, кажется, я выразил свою позицию предельно ясно. Я не хочу больше давать никаких интервью.

Билл смущенно молчал. Затем он произнес:

– Э-э, мистер Холл, мне очень неловко говорить вам об этом, но дело в том, что миссис Линден действительно сама дала нам ваш номер. Она согласилась участвовать в эксклюзивном выпуске программы «Хедлайн ньюс», целиком посвященном только вашей истории, от начала до конца.

Рот Дейва раскрылся, но из него не вырвалось ни звука. Лиллиан сдалась? Они уже несколько месяцев не разговаривали, но ради такой новости, уж конечно, она позвонила бы ему сама. И еще – вряд ли она выложит этому мистеру Миллеру всю их историю «от начала до конца», как он выразился. Этого Дейв не опасался. Но все-таки соглашаться на эксклюзивное теле-интервью для шоу-программы, известной своей агрессивностью на весь свет?.. Нет, это уже за гранью.

Дрожащей рукой Дейв провел по спутанным после сна волосам, чувствуя, как в груди у него завязывается тугой узел. Больше всего на свете ему хотелось позвонить сейчас ей, услышать ее звонкий смех, убедиться, что она счастлива. Он умирал от желания услышать, какие новости у ее мальчиков, у нее самой, как… но об этом нечего было и думать. Никаких контактов. Так они договорились.

– Извините, мистер Миллер, похоже, вы человек порядочный, и мне жаль вам отказывать, но ваше предложение меня не интересует. – Он постарался, чтобы его голос прозвучал максимально уверенно. – Ни у меня, ни у моих домашних нет никакого желания возвращаться под свет софитов. Так что делайте ваше шоу без меня.

В трубке приглушенно засмеялись.

– А знаете, ведь она нам так и сказала, что вы откажетесь. Причем почти теми же самыми словами. С ума сойти.

Завистливая улыбка скользнула по губам Дейва. Лили и впрямь каким-то сверхъестественным чутьем угадывала, что он скажет или сделает, причем раньше, чем он даже успевал об этом подумать. И не сосчитать, сколько раз он обвинял ее в том, что она читает его мысли – в шутку, конечно. Его сердце вдруг наполнилось странной смесью тоски и счастья. Вот почему он не любил говорить о ней и о времени, которое они провели вместе.

– Что ж, можете передать ей, что она не ошиблась. До свидания, мистер Миллер.

Но отделаться от него оказалось не так-то просто.

– Мистер Холл, подождите, есть еще кое-что. После вашего отказа миссис Линден поручила мне передать вам вот что.

Да будет этому разговору конец или нет?

– Хорошо, давайте, выкладывайте, что там еще у вас, и я повешу трубку.

– Она сказала… – Билл Миллер откашлялся, прочищая горло. – А-гхм… э-э… Велела передать вам слово в слово: «Ты у меня в долгу».

Дейва дернулся, как от пощечины. И даже ухватился за край раковины, чтобы не упасть.

Он вдруг понял, что уже не может нажать на телефоне спасительную красную кнопку; не может произнести все те гадости, которые приходили ему в голову во время этого затянувшегося разговора. Он может только сидеть в онемении на краю ванной и молча слушать, потому что слова, которые произнес сейчас этот человек, – чистая правда. Дейв действительно был у Лиллиан в долгу, а за что именно, никто, кроме них двоих, никогда не узнает.

Глава 4. Дэвид – день первый

Фиджи

Погода стоит великолепная. Пальмы ритмично покачивают своими лохматыми головами, гладкая, точно стекло, голубая вода так и подмигивает мне на солнце, манит… А я иду себе мимо и ничего не замечаю.

На мне все та же одежда, которую я надел двадцать четыре часа назад; красивые туфли из коричневой кожи, подарок от Бет на прошлое Рождество, жмут мне пальцы, пока я шагаю по липкому асфальту. Но это еще пустяки по сравнению с той пыткой, которая ждет меня на борту самолета.

Я знаю, Дженис и других моих коллег это раздражает, но я от души презираю и Фиджи, и Адьяту. Прилетая туда, я никогда не ощущаю, что нахожусь не где-нибудь, а в самом сердце Тихого океана. Зато всякий раз я целых две недели ощущаю себя мальчиком на побегушках у совершенно неизвестных мне людей, почти всегда старперов, у которых на меня исключительные права. Вот и сегодня, едва ступив на борт нашего тесного маленького самолетика, я сразу начну притворяться, будто всю жизнь только и мечтал о встрече с ними.

Уж не знаю, хорошо это характеризует продукцию «Карлтон йогурт» или не очень, но пять последних Поездок Мечты подряд выигрывали люди за семьдесят. Что ж, хотя бы знаменитый рекламный слоган «организм работает как часы» не врет. Ну, а мне, видимо, пора подыскать работу в другой компании с «молодым, дружным коллективом», вроде «Пиксара» или «Эппл». Там, правда, не будет гарантированных ежегодных поездок на Фиджи, зато и слушать, как старики хвастают регулярностью своего стула, тоже не придется.

Ну и пусть, все равно тихоокеанскими островами я уже сыт по горло; каждый раз, отправляясь на Фиджи, только и гадаю, с кем мне придется нянчиться теперь. Хорошо хоть в этом году всего одна неделя.

Эти слова я твержу про себя, как мантру: всего одна неделя, всего одна неделя. Я повторяю их, поднимаясь по шаткой металлической лестнице наверх, к кабине пилота. Щурясь от солнца, поднимаю голову и вижу, как в поле моего зрения вплывает лицо Терезы. Несмотря на жару, прическа у нее безупречная. Честь и хвала линейке продуктов для ухода за волосами от компании «Аква Нет». Но видеть знакомое лицо все равно приятно, к тому же Тереза и впрямь очень славная.

– Привет, Дейв, рада тебя видеть! – приветствует она меня. – Говорят, ты только что прилетел, вот и молодец, как раз на самую лучшую часть поспел. Частный тропический остров, курорт «все включено» – эх, махнуться бы с тобой работенкой!

Я морщусь. К счастью, она не замечает, занята делом – берет у меня мою дорожную сумку и прячет ее в отделение рядом с кабиной. Обернувшись ко мне, кивает на дверь кабины и говорит, приглушив свой тягучий южный акцент:

– А я тут торчу с капитаном Кентом Убери-Руки.

– То есть вы с Кентом расстались, я правильно понимаю? – Не помню, чтобы она жаловалась на Кента и его вездесущие руки в прошлом году, когда они жили вместе.

Тереза качает головой.

– Да, расстались, но до его рук это еще не дошло. – И она смеется над своей шуткой, а потом меняет тему. – Ну, как там ребятенок? Фотки уже есть?

От слова «ребятенок» у меня мурашки идут по коже.

– Нет никакого ребятенка, Тереза. Пока нет.

Она поворачивается на своих острых синих каблучках, уголки ее рта опущены вниз – гримаса, которую ей приходится сознательно надевать на улыбчивое от природы лицо.

– Прости меня, Дейв. Я думала… ты ведь еще две поездки назад говорил, что вы с женой пытаетесь, а в прошлом году ты говорил, что вы решили попробовать ЭКО, вот я и…

И зачем только я вообще говорил, что мы с женой хотим ребенка? Сначала друзья и коллеги просто подшучивали надо мной, толкали в бок локтем. А теперь во всех глазах я читаю только жалость.

– ЭКО тоже не сработало. Мы сейчас пробуем еще одну штуку, последнюю, а потом… – Я пожал плечами, не зная, что еще сказать. Если б мне действительно хотелось поделиться сейчас подробностями моей личной жизни, я бы мог сказать, что у Бет наступила преждевременная менопауза и мы используем донорские яйцеклетки. Я сказал бы, что мне импонирует идея усыновления ребенка, но Бет помешана на беременности. Однако я молчу – все равно Тереза не поймет. Разве тот, кто сам не был в подобной ситуации, может понять такое?

– Прости, Дейв, я не знала, – говорит Тереза с таким видом, точно мы с ней на похоронах, где я единолично представляю и семью, и родственников покойного, а она подошла выразить свои соболезнования.

– Ничего страшного. – Я стискиваю ручки моего портфеля с компьютером раз, потом еще раз. – Пойду-ка я лучше поздороваюсь Сама-Знаешь-С-Кем.

Длинными ногтями, покрытыми ярко-розовым лаком, Тереза выбивает дробь на двери с табличкой «Аварийная», и на каждый удар пластик отзывается глухим стуком.

– Конечно, милый, давай. Закончишь, скажи мне, я принесу тебе выпить.

К счастью, она поворачивается и уходит, не пытаясь больше извиняться. Вполне возможно, что незнакомые люди для меня сейчас – самая лучшая компания. Я тихо стучу в металлическую дверь с надписью «Кабина пилота». Когда никто не отвечает, я сам распахиваю дверь.

– Слышь, красотка, сделай-ка мне кофе, лады? – говорит, не оборачиваясь, Кент. – Да, и еще проверь, где там наш мистер ПиАр, на подходе или нет? В ближайшие десять минут нам надо отсюда отваливать, иначе потом час проторчим в очереди. – Лысина на его макушке выросла вдвое по сравнению с прошлым годом, остатки светлых волос коротко подстрижены. Тот еще видок. Злорадствовать, конечно, нехорошо, но я все равно злорадствую.

Я негромко кашляю, он оборачивается на звук, видит меня и нисколько не смущается. По-моему, Кент и смущение – вещи несовместимые.

– А, здорово, пацан, наконец-то. Иди, давай, садись, сейчас взлетаем; и дверь мою закрой, понял?

Разговор окончен. Почему я все время стараюсь быть вежливым с этим неандертальцем, ума не приложу. Хлопнув дверью, я пытаюсь задавить в себе раздражение, раз за разом стискивая ручку моего портфеля. Не помогает.

Шаркая по узкому коридору к салону, невольно улыбаюсь. За последние годы я налетал этим рейсом не один десяток часов. Вот почему самолетик кажется мне родным, почти как собственная квартира. Все его мелкие недостатки я знаю наизусть и даже люблю. Вот трещинка на двери туалета, тонкая, точно волос. Вот лампочка над сиденьем заднего ряда – как два года назад перегорела, так до сих пор и не починили.

За исключением этих крошечных изъянов, видимых глазу лишь опытного путешественника, в салоне нет ровным счетом ничего необычного. Пять кожаных кресел цвета глубокого загара, полноразмерные откидные столики для пассажиров переднего ряда, крохотные экраны, наводящие на мысль, что во время полета будут показывать кино. Никакого кино тут не показывали отродясь, но люди, выигравшие поездку, все равно этого не знают. Вообще, салон ужасно похож на коробочку из-под кукольных ботинок, но, как ни раздражает меня эта поездка в целом, сейчас мне все-таки лучше здесь, чем дома.

– Ты знаешь правила, милок: выбирай любое кресло, какое на тебя смотрит, садись, пристегивайся и отключай все гаджеты, пока не взлетим. Если что-нибудь нужно, дай знать. Есть прохладительные напитки и кое-какая закусь. Короче, расслабляйся.

– Спасибо, Тереза. – Я почти не слушаю, что она говорит, так меня интересуют победители.

Тереза уходит, а я, заталкивая свой компьютер под сиденье первого ряда, не спускаю глаз с двух женщин во втором ряду. Слева – пожилая леди в облачке светло-каштановых волос, уже похрапывает. Должно быть, Маргарет Линден.

Дженис снабдила меня кое-какой информацией по обеим женщинам, чтобы мне было легче наверстать упущенное по прилете, так что я кое-что знаю о Маргарет: это она выиграла поездку, она немолода (вот так сюрприз!), живет в Айове, с собой взяла невестку, Лиллиан.

Через проход, прислонившись к окну, затемнитель на котором полностью поднят, сидит молодая женщина. В руках у нее книга, но из-за спинки кресла я не вижу названия. Жаль – было бы интересно узнать, что она там читает. Она так увлечена, что, похоже, даже не замечает, как темно-каштановые волосы падают ей на лицо, свободное от косметики и уже слегка загоревшее за неделю. Солнце так удачно светит ей в бок, что она сидит, будто в луче прожектора. У меня даже во рту пересыхает – такая она красивая.

Вот оно, мое везение. Со старухами я общаюсь непринужденно – сказывается обширная практика, надо полагать, – но при виде хорошенькой молодой женщины всегда нервничаю, становлюсь какой-то дерганый и говорю глупости. Вот и жалуйся после этого на старперов.

Пульс стучит у меня в висках. Надеюсь, я не позабыл бросить в сумку «Тайленол», или, может, у Терезы что-нибудь найдется. Растирая виски, я старательно вспоминаю ее досье: «Женщина, тридцать лет, невестка Маргарет, домохозяйка». А ведь я даже на ее фото с паспорта и то не удосужился взглянуть. Рано или поздно придется с ней заговорить, но лучше попозже. А пока надо принять лекарство и поработать. Я хватаюсь за свой портфель и тяну его из-под сиденья; от резкого наклона в висках начинает стучать еще сильнее. Наконец портфель поддается, и я резко переставляю ноги, чтобы не упасть. Господи, да что сегодня за день такой? Плюхнув раздутый портфель рядом с собой, я расстегиваю передний карман. Если я не забыл лекарство, то оно может быть только здесь.

Я шарю в кармане: попадаются ручки, бумажки, всякая канцелярская дребедень и просто невероятное количество мелких монеток. Я тихонько ругаюсь. Будь я организованным человеком, как всегда говорит мне Бет, не был бы сейчас в таком положении. Черт. Я так резко застегиваю молнию на кармане, что она трещит, и тут же замечаю уставившийся на меня зеленый глаз. Компаньонка. У нее вздрагивают губы, точно она едва сдерживает смех, и женщина машет мне рукой так, словно мы старые друзья, встретившиеся после долгой разлуки, отчего я почти впадаю в панику. Нет… эту улыбку я запомню навсегда – по крайней мере, не забуду, как от нее у меня сразу взмокли ладони, а по рукам пошли мурашки.

Приложив палец к губам, она показывает на Маргарет Линден и шепчет:

– Позже.

– О’кей, – говорю я и, как идиот, поднимаю вверх большой палец.

Когда она возвращается к своему роману, я опускаюсь на сиденье и пристраиваю на коленях компьютер. В голове у меня толчется столько разных мыслей, что я даже слегка вздрагиваю, когда машина подает звуковой сигнал.

Не знаю, как это возможно – хотеть домой и одновременно радоваться, что ты не дома, но сейчас я испытываю оба эти чувства. Одна часть меня рвется к Бет. Мне хочется обнаружить посреди дня ее во́лос, обмотавшийся вокруг пуговицы моей рубашки, или услышать звук открывающейся двери и по звуку шагов понять, что она дома. И все же, сидя здесь, перед компьютером, набитым имейлами, я чувствую себя свободнее, чем за все последние месяцы.

Никогда не думал, что зачать ребенка окажется таким хлопотным делом. Другим это дается так легко, что они и сами не замечают, как это у них выходит, но, похоже, это не наш случай. Я сильно тру себе переносицу – так сильно, как будто надеюсь стереть все неприятные воспоминания: месяцы споров, замеров температуры, больничных карт и отрицательных тестов на беременность. Но теперь можно забыть обо всем этом, ведь в матке у Бет уютно угнездились три крохотных зародыша. Если все три выживут, то у нас будет тройня. Тройня! Я знаю, что эта мысль должна меня пугать, но мне не страшно.

Так что даже хорошо, что я сейчас здесь: пусть воздух очистится, прежде чем я снова вернусь домой. А там сдадим очередной анализ крови и будем строить новые планы. Если с эмбрионами не получится, то есть шанс, что Бет бросит свою одержимость беременностью. И можно будет опять завести разговор об усыновлении. В конце концов, главное, чтобы ребенок был; просто умираю, до чего хочу быть папой. Кто знает, может, это будет лучшее, что с нами случится.

В кармане моих штанов начинает вибрировать телефон, и я опять подпрыгиваю. Слава богу, что я переключил его на вибрацию еще во время прошлого перелета, а не то миссис Линден сейчас проснулась бы от моего рингтона из «Эй-си/Ди-си». Это, наверное, мистер Янус, хочет убедиться, что я не опоздал на рейс. Но я не успеваю приложить телефон к уху, как Тереза просовывает голову в салон и хмурится.

– Две минуты, – одними губами говорит она, а телефон снова вибрирует. Я киваю и нажимаю на кнопку.

– Алло?

– Дейв? – говорит Бет, голос у нее высокий и тонкий.

– Привет. Что там у нас стряслось?

– Мне просто нужно было тебя услышать. – Она тихо вздыхает, как будто звуки моего голоса и впрямь оживляют ее. – Вчера был самый худший вечер во всей моей жизни, а тебя не было, и никто не мог мне помочь. – Слова, похоже, застревают у нее в горле, и я невольно выпрямляю спину.

– Что случилось, Бет?

– Мне так жалко, Дейв… Не знаю, что со мной такое. Я… прошлой ночью у меня началось кровотечение, и утром я пошла к доктору. Он сказал… сказал, что эмбрионы не выживут. – Она выталкивает слова наружу с усилием, как выставляют за дверь непрошенных гостей.

Я поворачиваюсь к окну и шепчу:

– О-о чем ты? Как это могло случиться? Они же говорили, что все будет ясно через неделю, не раньше.

В трубке раздается сдавленный всхлип.

– Я забыла про уколы.

– Как это – забыла? – Бет прекрасно знала, насколько эти уколы важны. Ее тело производит слишком мало гормонов, поэтому она не может вынашивать детей. Доктор Харт все ясно объяснила.

– Не знаю как; забыла, и все. Тебя же не было, никто мне не напомнил, а я замоталась с работой и с делами, к тому же эти уколы так меня утомляют… Вот я и забыла. Говорила же я тебе – не уезжай. Говорила – ты мне нужен.

– Но как ты могла забыть, Бет? Это же не собачку утром покормить, это могли быть наши дети. – МОИ дети, хочется закричать мне, но я проглатываю эти слова, не даю им вырваться на свободу. – Сколько уколов ты пропустила?

– Три, – шепчет она.

Три. Ничего не понимаю. Меня нет дома всего каких-то двадцать часов. Не два дня, и уж конечно, не три. То есть две инъекции из трех были «забыты» еще при мне. А ведь я после каждой инъекции спрашивал ее, как она себя чувствует, нянчил ее, предупреждая буквально каждое ее желание. И потом, она же говорила мне, что каждый день бывает у Стэйси, своей подружки-медсестры, и та делает ей уколы, и они совсем не болезненные. Почему же она лгала?

Мне нечем дышать. Раньше я никогда не испытывал клаустрофобии, но, наверное, теперь это она: мне кажется, что в самолете внезапно кончился весь воздух и что стены сдвигаются вокруг меня. Нашарив верхнюю пуговку рубашки-поло, я обрываю ее, борясь с одной навязчивой мыслью, в которую никак не хочу поверить – она сделала это нарочно. Я прижимаюсь лбом к прохладному пластику затемнителя. Моя рука с телефоном дрожит, пока я сам пытаюсь успокоиться, чтобы сказать хотя бы два слова.

– Дейв, милый, ты меня слышишь? Пожалуйста, не сердись на меня, ладно? Ну, поговори со мной, а? Пожалуйста. – Ее голос режет мне уши.

Самолет дергает вперед и рывком возвращает меня в настоящее. Во время моего разговора с женой дверь салона бесшумно открывается. В проеме появляется Тереза. Снова эта жалость у нее во взгляде. Она показывает на мой телефон и знаками объясняет, что пора отключаться, что мы взлетаем.

– Мне пора, мы взлетаем. – Я сам удивлен тем, насколько резко звучит мой голос.

Бет громко шмыгает носом.

– Хорошо. Позвони мне потом, ладно?

– Да, конечно.

– Я тебя люблю, – шепчет она.

Но у меня нет сил ответить ей тем же.

Глава 5. Лиллиан

Настоящее

– Скажите, Лиллиан, а почему Маргарет взяла с собой именно вас? – спросила Женевьева, подталкивая историю вперед.

– Она считала, что я заслужила передышку. К тому же мы с ней никогда никуда не ездили вместе, вот она и решила попробовать, вдруг нам обеим понравится. – И Лиллиан взмахнула руками так, чтобы никто не усомнился: конечно, поехать тогда на Фиджи ей было гораздо важнее, чем в первый раз в жизни отвести Дэниела в детский сад.

– И как, первая неделя на Фиджи прошла гладко? – Точеная бровь приподнялась в ожидании деталей. В брошюре, которую получила Лиллиан, рядом с вопросами в скобках была пометка: «Рассказывать подробно». Она уже практиковалась на Джерри, во всех деталях описывая ему поездку с его матерью. Когда Лиллиан закончила, в глазах у него стояли слезы. Ничего подобного он раньше не слышал.

– Да, остров очень красивый, и люди там невероятно любезны и добры. Фирма «Карлтон» прислала туда сотрудницу из своего отдела по связям, она решала за нас любые наши проблемы в любое время суток, так что отдых был просто исключительный. В первую неделю нас возили на вертолетный тур по острову, мы выходили на лодке в море любоваться закатом и брали уроки дайвинга – то есть я брала, а Маргарет просто купалась и загорала. Но все это в виде исключения, а так мы в основном спали, ели и валялись на пляже, бездельничали. – Тут Лиллиан улыбнулась вполне искренне.

– А где вы должны были провести вторую неделю?

Улыбка тут же исчезла; ее спугнули угрызения совести и страх, от которых едва не задрожал монотонный, тщательно контролируемый голос Лиллиан.

– На частном курорте во французской Полинезии, Адьята как-то… э-э, Адьята-бич, кажется. Тоже за счет компании.

– Уточните, пожалуйста, каковы были условия доставки вас и вашей свекрови на Адьята-бич? – Женевьева подалась к ней в своем кресле. Она знала, что это важная часть беседы, которая поможет зрителям настроиться на самое главное.

Проглотив ком в горле, Лиллиан начала отвечать – события того дня отчетливо встали у нее в памяти, ей даже показалось, что на нее пахнуло топливом для самолета и горячим асфальтом.

– Для нас был забронирован частный реактивный самолет.

И тут журналистка задала вопрос, которого Лиллиан боялась больше всего, потому что с него начиналось все. Вся ложь.

– Что произошло на борту?

Она прекрасно понимала, на что именно рассчитывала известная телеведущая, затевая это интервью, – на то, что она, Лиллиан, опять расчувствуется, будет рыдать в три ручья, а может быть, если повезет, даже поделится со зрителями парой-тройкой духовных откровений. Только этого все от нее и ждут.

– Все началось, как обычно. Едва мы сели в самолет, Маргарет приняла снотворное и всю дорогу крепко спала. Тереза, бортпроводница, принесла нам воды, я читала, а Дейв, кажется, работал. Сказать по правде, полет был самый обыкновенный.

Лиллиан и сама не поняла, как ей удалось не поперхнуться на слове «правда». К тому, что она говорила сейчас, правда не имела ровным счетом никакого отношения; она приплела ее так, для пущего эффекта. Если б Лиллиан действительно говорила правду, то она должна была бы сказать, что три часа полета промелькнули для нее как один миг, словно во сне, а не наяву, хотя именно они и были последними часами ее настоящей жизни. А потом она словно заснула и погрузилась в какой-то сюрреалистический кошмар, в котором продолжает жить и поныне.

Но правда – это из другой жизни.

Лиллиан опять сосредоточилась на сценарии. Надо отвечать на вопросы, а не думать о том, как все было на самом деле, – кому она сможет этим помочь? К тому же она и сама уже толком не знала, что в ее жизни было на самом деле, а что нет. Только по ночам, в темноте, Лиллиан обнаруживала, что может отрешиться от всего и забыться. В темноте не бывает дурацких вопросов вроде тех, которые задает сейчас Женевьева Рэндалл, – каким самолетом они летели, да как занимали места, что пили и сколько времени прошло до взлета. Своей кажущейся безобидностью они вызывали у Лиллиан бешенство, ведь она знала, к чему они ведут. Но вспоминать все это в темноте было совсем непереносимо. Лучше уж при свете.

– А теперь скажите мне, Лиллиан, когда у вас впервые возникло ощущение, что что-то идет не так?

Надежда, которой вспыхнули глаза Женевьевы, окончательно разозлила Лиллиан. Сколько раз она видела эти искры в глазах интервьюеров. Самые страшные мгновения ее жизни были для этих людей всего лишь еще одной ступенькой вверх по лестнице карьеры. Но тут Лиллиан осенила такая идея, что у нее даже в груди потеплело, и она, взяв маленькую паузу, разгладила невидимые складочки на джинсах, а потом продолжила.

– Мы все сидели на своих местах, и до курорта оставалось около сорока пяти минут лету, когда в правой части самолета что-то грохнуло. Впечатление было такое, как будто в нас кто-то врезался, хотя ничего, кроме облаков, в иллюминаторе не было.

– Хммм… и что же случилось потом?

– Тереза, наша стюардесса, выбежала из камбуза и сказала, что мы потеряли один двигатель, но все будет в порядке. Она велела нам пристегнуться на всякий случай и держаться покрепче – скоро будем садиться.

– Наверное, вам было страшно, – сказала Женевьева, сдвинув брови. Не будь она накачана ботоксом до самых корней волос, у нее даже лоб сморщился бы, так старательно она изображала участие. Однако каждый ее вопрос был построен так, что изобличал скорее жажду сенсационных подробностей, чем искреннее желание знать правду, а постоянным наклоном головы к одному плечу во время разговора она напоминала Лиллиан избалованного кокер-спаниеля, клянчащего подачку.

«Нет, Пуки, вкусненького ты не получишь», – подумала Лиллиан, прежде чем ответить.

– Нет, я верила Терезе. Я ведь никогда раньше не летала частными реактивными самолетами, а она делала это каждый день, так что какие у меня были основания ей не верить? Я пристегнула ремень и постаралась взять себя в руки.

Сейчас руки Лиллиан лежали у нее на коленях, слегка подрагивая. Она уже несколько месяцев не рассказывала никому эти лживые подробности, все по порядку, так что теперь ей пришлось сосредоточиться, чтобы ничего не упустить и не перепутать. Ей было совершенно ни к чему, чтобы ушлая Женевьева начала раскапывать различия в разных версиях ее рассказа. А уж она в этом специалист, сразу видно.

– Хорошо, но в какой-то миг вы все-таки осознали, что с самолетом не все ладно? Когда вы это поняли?

– Самолет начал терять высоту, и мы полетели прямо через грозу, вместо того, чтобы обойти ее поверху. Турбулентность была страшная, – прошептала Лиллиан. – Мы услышали голос пилота, он велел нам приготовиться к столкновению. Все казалось до того нереальным, что я даже сомневалась, на самом ли деле это происходит.

– О чем думает человек, когда оказывается в смертельной опасности?

Лиллиан разглядывала свои сверкающие ногти, решая, сколько можно сказать; короткая темная челка прикрывала ей лоб и небольшим козырьком нависала над глазами. Как она жалела теперь о тех состриженных каштановых прядях, которые когда-то закрывали ей пол-лица, давая своего рода убежище от чужих взглядов.

– Ну, сначала вспоминаешь родных, друзей, все, что не успела им сказать, сделать… Но потом и это вылетает из головы; думаешь только о том, как спастись, выжить.

Противная улыбочка скривила губы Женевьевы. Кажется, она нашла, за что зацепиться.

– А что делали все остальные, как они готовились к жесткой посадке? Например, ваша свекровь, Маргарет?

– Самолет так трясло, что Маргарет проснулась, но не до конца – снотворное еще продолжало действовать. Мы с ней сидели через проход, а вокруг стоял такой грохот, что говорить было невозможно, мы все равно друг друга не слышали. Но я держала ее за руку до того самого момента, когда Кент скомандовал готовиться к жесткой посадке. Я пыталась сказать ей, что люблю ее, что с нами все будет хорошо. Спинка кресла Дейва была прямо передо мной. Как он реагировал, я не видела.

– А Тереза, что делала она?

Тереза. Один раз, месяца через три после возвращения, Лиллиан летела в Калифорнию, и ей показалось, что она видела в самолете Терезу. Стюардесса плыла по проходу между креслами, улыбалась, раздавала напитки, пряди волос цвета спелой пшеницы прикрывали ее лицо сбоку.

Лиллиан наполовину спала – действовал «Валиум», который психиатр посоветовала ей принимать во время полетов. В тот раз ей страшно не хотелось опять разлучаться с Джерри и мальчиками, но муж никак не мог оставить работу, и с ней полетела Джилл. Она сидела рядом.

И тут раздался голос Терезы.

– Приве-ет, дорогуша, что будешь пи-ить? – Невозможно было ошибиться: тот же протяжный южный акцент, ласковый и какой-то мудрый.

– Тереза? – прошелестела Лиллиан, перебарывая дремоту. – Это ты? – На мгновение она позволила волне надежды и смятения захватить себя целиком, но тут стюардесса повернулась, и она увидела ее лицо.

– Нет, детка, я Джен. Но ты можешь звать меня Терезой, если хочешь. – И стюардесса игриво подмигнула.

– Я не хочу пить, – прошепелявила Лиллиан. Джилл извинилась за нее и все-таки заказала ей яблочного сока, на всякий случай, а Лиллиан заснула, и во сне продолжая верить, что ей только что явился призрак Терезы.

Лиллиан встряхнулась, прогоняя непрошенное туманное воспоминание, и приготовилась к очередному броску своих персональных русских горок. Она уже видела впереди этот подъем, а за ним – неизбежный крутой спуск, который почему-то страшно любили все, кроме нее. Только ее, Лиллиан, он нисколько не бодрил и не возбуждал. Просто она каждый раз чувствовала, что падает.

– Г-хм… сначала Тереза была в кабине пилота, с Кентом, а после объявления пришла, чтобы сесть и пристегнуться, как все.

Женевьева снова подалась вперед, ее лицо горело притворным сочувствием.

– Лиллиан, я знаю, для вас это непросто, но, пожалуйста, расскажите, как умерла Тереза.

Глава 6. Лили – день первый

Рейс 1261

Стюардесса стоит в передней части салона и произносит свой обычный спич на тему ремней безопасности и спасательных жилетов, но я ее не слушаю. Я наблюдаю за Дейвом Холлом. Он сидит, прижавшись лбом к окну, и смотрит наружу. Лица его я не вижу. Но, как раз когда Тереза показывает, как надевать кислородную маску, он трет себе висок и, кажется, смахивает слезинку.

Завершив представление, Тереза садится в кресло через проход от Дейва и пристегивается для взлета. Все молчат. Дейв Холл сидит, как замороженный, и пристально глядит на океан, пока наш самолетик карабкается в небо. Сила тяготения вдавливает меня в кресло, и я с удовольствием подчиняюсь, бросив последний взгляд на остров Фиджи, такой сочно-зеленый сверху, весь в пене океанского прибоя, словно в ожерелье. И вот уже в иллюминатор не видно ничего, кроме воды, синей, точно сапфировой, и сверкающей под лучами солнца.

Когда самолет, наконец, выравнивается, я снова берусь за книгу. Это любовный роман, не из тех, какие я читаю обычно, но у меня было с собой всего десять долларов, и ни на что приличное их не хватило. Сейчас я как раз на середине бурной любовной сцены. Невольно краснея, поспешно пролистываю главу, ища страницы, свободные от описаний разных частей тела и их пульсаций.

Но у меня в ушах неотступно звучит голос Дейва Холла: «Это могли быть наши дети… Как ты могла забыть?» Я захлопываю книжку и со вздохом провожу рукой по своим нечесаным волосам, пальцами разделяя их на пряди. Да, лететь нам еще долго.

Раздается резкий звуковой сигнал. Стюардесса расстегивает свой ремень, встает и поворачивается к нам.

– Вот теперь можно включать всякие электронные штучки. Любые, кроме телефонов. – Она бросает на Дейва взгляд, точно хочет что-то добавить, но, сдержавшись, уходит на цыпочках в свой камбуз.

Что ж, значит, пришла пора развлечься. Я убираю рюкзачок подальше, чтобы не мешал, и плюхаю себе на колени тяжелую черную сумку с лэптопом. Обычно я не беру с собой компьютер, когда еду к морю, но в этот раз Джерри загрузил в него специальную программу для видеозвонков. Так что я видела обоих моих мальчиков в первый день школы, да и во все остальные дни тоже. Конечно, это не то же самое, что быть прямо там, с ними, но все же гораздо лучше, чем телефон.

Я достаю из специального отсека серебристую камеру и соединяю ее с компьютером при помощи белого шнура. Все время, пока мы в отпуске, я посылаю на почту Джерри картинки и рассказы о том, как мы отдыхаем, чтобы он читал их детям. В моей обычной, заурядной жизни обитательницы тихого пригорода и домохозяйки мне не часто приходится играть роль путешественника и исследователя, – и это вполне меня устраивает, кстати, – но показать детям, что я могу быть кем-то еще, а не только мамой, тоже хочется.

Наверное, именно поэтому мне так тяжело было пропустить первый день Дэниела в детском садике. Раньше он казался мне таким далеким, этот первый день, и я рассматривала его как своего рода повышение в статусе, не только для него, но и для себя как матери. И вот он пришел, а с ним пришла и пора принимать кое-какие решения. Джерри советует мне не спешить возвращаться на работу, но я не хочу провести остаток своих дней, полируя серебро и сортируя стирку. Да и Джилл давно уже просит, чтобы я вернулась в среднюю школу Стивенсон хотя бы на подработку, взяла несколько часов истории, даже обещает мне мою прежнюю классную комнату. Будет хотя бы место, где хранить книги по истории Гражданской войны. Но вся беда в том, что я не знаю, готова ли снова стать учительницей. Ведь мне придется иметь дело с подростками и, хуже того, с их родителями…

Джерри считает, что мне надо вернуться в колледж и защитить магистерский диплом, который я отложила в долгий ящик, когда он сам пошел учиться на юриста, но мысль о том, чтобы снова стать студенткой, пугает меня почти так же сильно, как предложение сигануть с высокой скалы в море. Хотя, с другой стороны, когда мы были на Тавойни-айленд, я буквально жила на шестидесятифутовой вышке для прыжков. И что такое пара лет в колледже по сравнению с этим?

Пока два электронных устройства обмениваются информацией, я снова украдкой взглядываю на Дейва Холла. Он тоже держит на коленях компьютер, но, кажется, даже не глядит на мерцающий голубой экран. Его взгляд устремлен на какое-то пятнышко на стене напротив. Отчего же у него такой вид – несчастный?

О, нет, опять это неодолимое желание помогать и утешать. Но ведь можно же мне сесть на место Терезы, ненадолго, и поболтать с ним минуту-другую? Конечно, его жизнь это не изменит и мировых проблем не решит, но, если он станет хоть чуточку повеселее, уже хорошо. Джерри терпеть не может, когда я ко всем лезу со своей помощью, но ничего не поделаешь, я такая. Горбатого, как говорится, могила исправит.

Посмотрев внимательно на мирно посапывающую Маргарет и убедившись, что она спит, я встаю и на цыпочках приближаюсь к пустому креслу Терезы. Не удержав равновесия, больно ударяюсь бедром о подлокотник. Сажусь, тихонько поскуливая, и щелкаю ремнем безопасности. Дейв Холл поворачивает ко мне голову. Судя по его удивленному лицу, он думал увидеть Терезу. Не зная, что делать дальше, я протягиваю ему руку.

– Здравствуйте. Я Лиллиан.

Он смотрит на мою протянутую ладонь так, словно не знает, что это такое. Н-да, ошибочка вышла. Но я не успеваю убрать руку, как Дэйв Холл щелкает крышкой своего ноутбука и заталкивает его под сиденье. Потом, словно очнувшись, наконец, от долгого сна, хватает мои обмякшие пальцы и стискивает их так, что мне становится больно. Я даже подаюсь вперед, боясь, как бы он в порыве энтузиазма не выдернул мне руку из запястья.

– Здравствуйте, миссис Линден, я Дэвид Холл. – Он говорит так быстро, что слова у него путаются, наступая на пятки друг другу. – Пожалуйста, зовите меня просто Дейв. Я здесь для того, чтобы ваша поездка стала идеальной. Поэтому с любыми вашими просьбами и пожеланиями обращайтесь ко мне. – Он тычет себя в грудь пальцем и добавляет: – Я здесь для вас.

– Что ж, Дейв, – я произношу его имя медленно, – обязательно включу вас в список номеров быстрого набора, на всякий пожарный. Но сейчас я просто подошла поздороваться. Не буду вас больше отвлекать, у вас же работа. – Я бы сбежала, но он все еще держит меня за руку.

Его лицо тускнеет прямо на глазах, хватка обмякает.

– По-дурацки получилось, да? – Отчаяние глядит из его глаз, звенит в голосе. – Извините меня, можно я попробую еще раз?

Судя по всему, я ухитрилась добиться того, что от моего присутствия мистеру Холлу стало еще хуже. Потрясающе. Тоже мне, палочка-выручалочка выискалась…

– Послушайте, – говорю я, мягко высвобождая свою руку. – Я пойду на свое место. Было очень приятно познакомиться с вами, Дейв.

– Миссис Линден, пожалуйста, не уходите, – говорит он и даже протягивает ко мне руку, точно умоляя остаться. – Обычно я лучше делаю свою работу.

На пальце у него вспыхивает золотой ободок обручального кольца, привлекая мое внимание. Оно такое же, как у Джерри, – продается в ювелирной секции любого супермаркета «Сирс» за пятьдесят долларов. И, так же как у Джерри, годы непрерывной носки приглушили его изначальный блеск, сообщив ему приятную матовость. Помню, когда я покупала это кольцо для Джерри, продавщица сказала мне, что он может прийти и отполировать его, когда захочет, абсолютно бесплатно. Но время шло, и когда наш брак стал измеряться уже не днями, а годами, мне стала дорога эта благородная потертость. Каждая царапинка, каждая вмятинка на этом золотом ободке – память о днях и событиях, пережитых вместе, и я ни за что не хотела бы ее стереть. Черт, и зачем оно только попалось мне на глаза, это его кольцо? Теперь придется остаться.

– Нет, нет, пожалуйста, не огорчайтесь из-за такой мелкой оплошности, – говорю я как-то уж чересчур выразительно, стараясь его ободрить. – Не пройдет и недели, как я сяду в такую лужу, что хуже не придумаешь, и мы будем квиты.

Он искоса смотрит на меня и улыбается.

– Знаете, это надо записать в ваше досье. В качестве предостережения.

– Какое еще досье? – Ну, слава богу, он уже шутит. – Вы что, шпионили за мной, мистер Специалист по Связям?

– Не я, за вами шпионил «Карлтон йогурт». А я – просто невинный наблюдатель. Читаю предоставленную мне информацию.

И он поднимает перед собой обе ладони, точно отражая невидимую атаку. Когда Дейв улыбается, у меня точно пелена с глаз спадает, и я впервые вижу его по-настоящему. Он примерного одного роста с Джерри, то есть довольно среднего, но из-за почти черных кудрей, которые приподнимаются у него на макушке, кажется выше. Лицо у него смуглое, кожа ровная, гладкая, темные ресницы окаймляют ярко-голубые глаза.

Нет, он, конечно, не совершенство. При улыбке нос у него сдвигается чуть набок, да и несколько лишних фунтов веса определенно найдутся. И все же он настолько хорош собой, что мне даже становится неловко – как это я навязалась к нему в компанию.

– Невинный, как же. – Я смеюсь, чтобы справиться с неловкостью. – Раз уж у вас такие связи, что вас каждый год отправляют в эту поездку, то вы точно не трудитесь, как пчелка. – Дейв приподнимает смоляную бровь. – Да, да, я говорила с Дженис, и она тоже дала мне небольшое досье на вас.

Он кладет руки на подлокотники и принимает точно такую же позу, что и я, только при этом у него под загорелой кожей выступают мускулы. Фыркает и разглядывает меня так, что я не знаю, куда девать глаза.

– Что ж, Лиллиан, – говорит он, опуская голос на октаву ниже, чем прежде. – Давайте договоримся: я покажу вам ваше досье, если вы покажете мне мое.

Вокруг внезапно наступает такая тишина, что у меня начинает звенеть в ушах. Что это, он со мной флиртует? Столько лет ни один мужчина, кроме мужа, не проявлял даже мимолетного интереса к моей особе, что я уже забыла, как это бывает, и совершенно не знаю, как реагировать. О, господи, может быть, он думает, что я тоже флиртую с ним?

Нет, только не это! Я трижды поворачиваю обручальное кольцо с камушком вокруг пальца, отчаянно соображая, как мне теперь выпутаться из этой ситуации, свести все к шутке. Может, так прямо и сказать: я, мол, женщина замужняя, а вы меня смущаете? Но нет, мне ведь целую неделю быть с ним на острове, так что, как бы я ни повела себя сейчас, все равно все закончится неловкостью.

И тут, прежде чем я успеваю что-нибудь придумать, лицо Дейва заливается краской.

– Ой, простите меня, пожалуйста, вот это прозвучало совсем грубо. Я не хотел… то есть я хотел… в общем, это так прозвучало… г-хм… – И он ошарашенно проводит по губам ладонью. – В общем, лучше мне, наверное, помолчать.

Мне сразу становится так легко, что я начинаю смеяться.

– И совсем это не грубо…

Дейв тоже смеется.

– Кстати, для протокола: это не я первый на вас напал.

От этих его слов мне вдруг становится так смешно, что я хохочу уже во все горло и не могу остановиться, пока из камбуза не появляется Тереза, ее брови высоко подняты от любопытства. Тогда мы оба утихомириваемся и только хихикаем.

– Извините, – говорю я, все еще не отдышавшись. – Я заняла ваше кресло. – И начинаю расстегивать ремень, опустив голову так, что волосы целиком скрывают мое лицо, зардевшееся от смущения, которое только усиливает намек в ее поднятых бровях.

– Не страшно, детка; похоже, вам вдвоем весело, – отвечает она с таким глубоким подтекстом в голосе, что мне сразу хочется сделаться маленькой-маленькой и спрятаться куда-нибудь в отделение для сумок. – Может, принести вам выпить?

Я сразу хватаюсь за возможность сменить тему.

– Я бы выпила чего-нибудь холодного, с кофеином.

– А тебе, милок? – Она кивает Дейву, в глазах у нее пляшут чертенята. – Может, пивка?

– Нет, просто воды, спасибо, – говорит Дейв. Судя по его опущенным плечам, он снова вспомнил про свои неприятности. Н-да, что-нибудь покрепче воды ему сейчас явно не помешало бы.

Тереза ныряет обратно в камбуз и почти молниеносно возвращается оттуда с нашими напитками, а мы сидим и делаем вид, будто даже не глядим друг на друга. Когда у нас в руках оказываются пластиковые стаканчики, Дейв снова поворачивается ко мне.

– Выпьем за частный остров в сердце рая, – предлагает он.

– Выпьем, – соглашаюсь я и легко касаюсь его стаканчика своим.

Дейв одним большим глотком расправляется с содержимым своего стакана, а потом начинает мять его в руках, не зная, что с ним делать. Я пью медленно, маленькими глоточками, разглядывая его руки, пальцы с коротко подстриженными и явно обработанными пилкой ногтями, которые, кажется, вслух говорят: «Мы наманикюренные». Да, этот парень явно не из Миссури.

– Миссис Линден, – начинает он. Я тут же опускаю глаза в свой стакан, от души надеясь, что он не успел заметить, как я его разглядываю.

– Пожалуйста, зовите меня Лиллиан. А то, когда проснется вторая миссис Линден, мы запутаемся. – Я жду, когда Дейв продолжит, но он смотрит на свой стакан так, словно ждет, что тот сейчас заговорит. – Дейв, у вас всё в порядке? – шепчу ему я.

– Да, ничего страшного, переживу. Мне, правда, жалко, что так вышло с телефоном: я же знаю, все слышали. Мы с женой пытаемся…

Я поднимаю ладонь, останавливая его.

– Дейв, вам не обязательно мне что-то рассказывать. Я подошла к вам не из любопытства. Просто хотела убедиться, что с вами всё в порядке.

Его губы смыкаются. От сдерживаемой улыбки на щеках проступают тонкие морщинки.

– Спасибо, Лиллиан. – Дейв снова глядит в свой стакан, и я воображаю, как он мысленно наполняет его словами, которые я не дала ему сказать вслух. – Правда, большое спасибо. И вообще, я мог бы сразу догадаться. Ведь в вашем досье сказано, что вы человек добрый и отзывчивый.

Я тычу его пальцем в плечо и хихикаю.

– Нет, вы точно покажете мне это досье еще до конца недели. – Его низкий, бархатистый смех мешается с моим.

И мы продолжаем болтать так, будто знаем друг друга всю жизнь. Избегать серьезных тем оказывается ничуть не сложно. Я рассказываю ему о доме, о Джерри и мальчиках и, в конце концов, показываю ему все до единой их фотографии, какие есть у меня в бумажнике. Он, в свою очередь, рассказывает мне дико смешную историю о победительнице Поездки Мечты 2005 года, которая напилась так, что даже пыталась соблазнить его. Это в восемьдесят-то два года! В общем, наш разговор катится так гладко, что я даже не замечаю, как небо начинает темнеть, а солнце опускается к западу, окрашивая облака под нами в розовый цвет.

– Ох, вы только поглядите, какая красота. – Дейв смотрит на облака внизу, а те прямо на глазах меняют форму и цвет, точно хамелеоны.

Я ничего не успеваю сказать, потому что в этот момент раздается громкий хлопок, и наш самолет начинает крениться набок. Я машинально пригибаюсь, словно для того, чтобы избежать удара.

– Что это было?

Подняв голову, я вижу Дейва, который застыл, глядя в окно.

– Я… я вижу дым. Кажется… кажется, наш самолет… горит.

– Дейв, – начинаю я голосом опытной мамаши, – все будет в порядке, вот увидите. Вы когда-нибудь встречали человека, побывавшего в авиакатастрофе? Ведь нет, правда? Вот и с нами все будет хорошо, я даже не сомневаюсь. – В этот момент я напоминаю себе воспитательницу из детского сада, терпеливо объясняющую перепуганному малышу, что большой полосатый шмель, который жужжит так громко, сам боится его больше, чем он – шмеля.

Однако уверенность моя больше показная. Обернувшись, я смотрю на Маргарет. Ее голова свесилась на плечо, грудь мерно опускается и поднимается. Ага, значит, здесь этот адский грохот и турбулентность ей нипочем, спит себе спокойнехонько, а когда приезжает к нам, то подавай ей нашу с Джерри спальню, потому что на первом этаже, видите ли, шумно. Но мне как-то очень не по себе, и я оставляю возмущение до лучших времен. Слава богу, что она пристегнута.

В салон вбегает Тереза.

– Слушайте все: у нас маленькая техническая неполадка, но это не страшно, так как до места нам осталось всего сорок пять минут. Кент считает, что все будет нормально. Смотрите только, пристегнитесь как следует, и все будет в шоколаде, так он сказал. – Она умолкает и наклоняет голову на бок. – Эй, это твой лэптоп, детка?

Она обращается ко мне. А я и думать забыла про свой компьютер, который лежит позади меня на сиденье моего кресла.

– Да, но он выключен. И я даже не выходила в Интернет, честное слово, – говорю я, внезапно встревоженная тем, что это, может быть, из-за меня все получилось.

Тереза улыбается.

– Да все нормально. Только лучше сунь его под сиденье, когда будет возможность, о’кей? Может быть, нас слегка тряхнет. Но совсем чуть-чуть.

Ее спокойствие кажется мне неестественным. По моим ощущениям, мы сейчас в чем угодно, но только не «в шоколаде». Ведь наш правый двигатель задымился не без причины, да и грохот был такой, что у меня зазвенело в ушах. А вдруг мы все же не дотянем до аэропорта? Что, если это серьезно?

Дейв тоже, похоже, не удовлетворен объяснением.

– Тереза, что там у нас за проблема? – Я вижу, что он пытается казаться спокойным и собранным, но предательская дрожь в голосе выдает его.

Стюардесса как раз переступает с ноги на ногу, когда самолет со страшным треском вдруг заносит куда-то в сторону.

Тереза всей спиной ударяется о дверь туалета и падает на пол. Свет в салоне гаснет. Самолет скрипит и стонет. Нет, он явно больше не выдержит и вот-вот разлетится на куски.

Я уже вполне убедила себя в том, что наш самолет сейчас нырнет носом вниз в океанские волны, когда он неожиданно выравнивается, и даже свет продолжает гореть. Электричество привычной желтизной заливает все вокруг, придавая всем вещам подозрительно нормальный вид. Только у Дейва слегка растрепались волосы. Тереза в порядке, она уже встает.

– Пусть Кент говорит, что хочет, но вы тоже имеете право знать, по-моему, – пыхтит она; ловко балансируя на шпильках, прижимается спиной к внутренней обшивке фюзеляжа и вцепляется в нее руками. – Мы потеряли двигатель. Дотянуть можно и на одном, но сохранить высоту не получится, так что лететь придется не над облачностью, как до сих пор, а прямо сквозь нее, или даже под ней. – Она набирает полную грудь воздуха. – Мы летим в грозу.

Вспышка молнии снаружи затопляет своим мертвенным светом весь салон, и электричество снова мигает. Самолет подпрыгивает так, что ремень безопасности налезает мне на бедра, а джинсовый пояс шортов больно врезается в тело. Дейв вцепляется обеими руками в подлокотники с такой силой, что у него белеют ногти.

Терезу бросает из стороны в сторону от каждого толчка.

– Тереза, садитесь. – Я снова начинаю возиться с ремнем безопасности.

Но стюардесса мотает головой и, отчаянно напрягая голос, чтобы перекричать шум, кричит:

– Не снимай ремень! Это опасно!

И тут земное притяжение почему-то исчезает. Мы снова летим вверх, натягивая ремни; вторая вспышка молнии озаряет салон. Когда самолет выравнивается, Тереза опять лежит на полу, сбитая с ног, как и в первый раз. Волосы полностью закрывают ей лицо, но сквозь них я вижу ее глаз; он смотрит на меня, не мигая, а ее правая рука вывернута неестественно, как у брошенной куклы. И голова так близко склонилась к плечу, что, кажется, еще чуть-чуть, и ее щека коснется лопатки. И вообще, она лежит так тихо, так устрашающе-неподвижно, что напоминает марионетку, выпавшую из рук кукловода.

– Тереза! – Я пробую дотянуться до нее, не расстегивая ремня. Самолет ныряет, злобно стеная, точно кляня законы физики.

– Дейв! – кричу я, как будто надеюсь, что у него есть план, или парашют, а то и суперспособности, но он сидит, закрыв глаза, точно молится. Может, и мне пора сделать то же самое?

– Дейв, ДЕЙВ!

Он вздрагивает, открывает глаза, смотрит на неподвижное тело и ошеломленно спрашивает:

– Что случилось?

– Тереза умерла, – ору я. – Кажется, сломала шею.

– О боже мой, боже! – вопит Дейв. – Что происходит? Как это все случилось?

И тут, словно по команде, включилась громкая связь. Сквозь треск помех раздался голос пилота; он говорил профессионально-спокойно и гладко, как по писанному. Вряд ли он сохранил бы хладнокровие, если б знал, что всего в нескольких шагах от него лежит на полу Тереза с переломанной шеей.

– К сожалению, по ряду серьезных технических причин я вынужден посадить самолет на воду. Пожалуйста, не расстегивайте ремни, сядьте прямо и наденьте спасательные жилеты, расположенные у вас под креслом. Не надувайте их, пока самолет не сядет. Надев спасательные средства, следуйте указаниям Терезы – она покажет вам, как занять наиболее безопасное для посадки положение и как найти выход. – Громкоговоритель смолк.

Значит, мы все же падаем. Трясущимися руками я натягиваю на себя ярко-желтый спасательный жилет, зная, что мне, может быть, даже не придется им воспользоваться, поскольку меня может разнести на куски от удара о воду и я больше никогда не увижу детей и мужа.

Что же я сказала им в последний раз? Говорила ли я Джерри, что очень его люблю и считаю своим самым лучшим другом? И зачем только я спорила с ним из-за этой дурацкой поездки? О боже, каким он будет чувствовать себя виноватым теперь…

Джош, мой первенец. Когда мы с ним вернулись домой из роддома, я целый месяц не спускала его с рук, даже если он спал. А по ночам в кровати сворачивалась вокруг него клубком так, чтобы он лежал между моими руками и ногами, как в колыбельке, и смотрела, как тихо поднимается и опускается его крошечная грудка. И вот я никогда не увижу его взрослым… Его и малыша Дэниела, у которого всегда грязные ногти и который всегда первым смеется над любой моей дурацкой шуткой. Будет ли он хотя бы помнить меня, когда вырастет?

Застегивая последнюю пряжку жилета, я стараюсь не потревожить болтающийся белый шнурок. И тут вспоминаю – Маргарет. Господи, я так увлеклась разговором с Дейвом Холлом, что совсем забыла о своей спящей свекрови. Я хочу повернуть голову, но гравитация вдавливает меня в кресло так, что слезы бегут из глаз прямо в волосы, оставляя жгучие мокрые дорожки на висках. И зачем я сопротивляюсь? Может, действительно лучше помолиться напоследок, приняв как данность свою скорую смерть? Может, и для Маргарет так будет лучше – умереть во сне, прожив долгую, наполненную жизнь, насладившись под конец фантастическими каникулами?

Но тут во мне просыпается протест, прогоняя прочь сомнения и страхи. Я не сдамся. Буду бороться и за себя, и за Маргарет. Напрягая шею, все же поворачиваю голову вбок.

– Маргарет! Маргарет! – ору я. Она уже очнулась, но ничего не соображает. – МАМ! Я здесь, впереди.

Она бесцельно шарит глазами повсюду, пока не натыкается на мой взгляд. Ее пальцы вздрагивают – она хочет протянуть ко мне руку, но не может, пригвожденная к креслу той же силой, что и я.

– Лиллиан! Что происходит?

– Посадка на воду. Слушай меня внимательно. Надо надеть спасательный жилет. Он у тебя под креслом.

– Я не могу. – Она пытается бороться, но недостаточно. – Не могу… о, Боже, прошу тебя, сделай так, чтобы я оказалась дома. – Она зажмуривается. – Отнеси меня домой, к Чарли.

– НЕТ, Маргарет, НЕТ! Нельзя сдаваться. Я тебе запрещаю. Надевай жилет. Быстрее. НЕМЕДЛЕННО!

Ее лицо мокро от слез.

– Я люблю вас всех. Передай Джерри. И мальчикам.

И тут мир вокруг меня взрывается. Мимо проносится металлическая молния и врезается в обшивку в дальнем конце салона. Серебристые осколки наполняют воздух, словно конфетти, – это остатки моего фотоаппарата, они же предвестники грядущих, еще более страшных разрушений. Сила, которая наваливалась на меня прежде, не давая шевельнуть ни рукой, ни ногой, вдруг куда-то исчезает. Тереза рассказывала, какую позу надо принять перед ударом о воду, но я не помню.

Что-то тяжелое ударяет меня в плечо, на миг вышибая из моих легких весь запас воздуха. Пытаясь вдохнуть ртом, я утыкаюсь лицом в опущенные колени и просовываю под них руки.

Ощущение такое, словно мы на полном ходу несемся по ухабистой дороге, трясет так, что руки норовят выскочить из-под меня, хотя я придавливаю их всем своим весом. Второй мотор, тот, который еще работает, взвывает, наполняясь водой, и, наконец, захлебывается. И тогда наш самолет делает последний рывок и останавливается.

Я чувствую, как вода затекает мне в кроссовки, и понимаю, что жива. Я оглядываюсь, поворачивая голову сначала в одну сторону, потом в другую, но ничего, кроме темноты, не вижу.

Расстегнув ремень, отталкиваюсь от сиденья и встаю. Ноги дрожат. Я вцепляюсь руками в подголовники кресел и хлюпаю по воде, которая уже поднялась на несколько дюймов. Чей-то голос разбивает оглушительную тишину:

– Лиллиан? Это вы?

Дейв. Похоже, он еще не встал с кресла. Значит, я не одна. Мысль о том, чтобы оказаться одной в такую минуту, страшит не меньше мысли о смерти.

– Дейв, слава богу! Выбирайтесь оттуда. Самолет тонет. – Почему-то мой голос звучит спокойно. – Маргарет, ты слышишь? Нам всем надо выбираться, – кричу я в темноту за своим креслом.

– Погодите, – говорит мне Дейв, – кажется, мне нужна помощь. Я… не могу расстегнуть ремень.

– Держитесь, я сейчас. – Через два шага я врезаюсь в него, а мои руки оказываются на его лице. Лоб у него мокрый и липкий. Кровь. Стараясь не обращать внимания на металлический запах, я на ощупь опускаю руки вдоль его лица, нахожу ворот его рубашки-поло и почему-то чувствую себя виноватой за то, что пачкаю ее кровью. Вода уже покрывает мне лодыжки, когда я, наконец, справляюсь с его ремнем безопасности и отступаю назад, но он по-прежнему не двигается. Мое нетерпение нарастает. Маргарет не издала еще ни звука с тех пор, как мы сели. Я должна найти ее и помочь ей.

– Не могу встать, голова кружится.

– Держитесь. – Я хватаю его за руки и кладу их себе на плечи. – Надо вставать.

Я тяну так, что у меня начинают гореть все мышцы. Дейв наконец поднимается, но его шатает, и он падает на меня так, что его голова вдавливает мою мне в грудную клетку, пережимая горло.

– Дейв, очнитесь! Пожалуйста, вставайте, надо прийти в себя! – хриплю я и тихонько встряхиваю его.

Самолет качается на волнах из стороны в сторону, крупные капли дождя барабанят снаружи по обшивке. Включаются мертвенно-синие аварийные огни, но их моргание только мешает видеть.

Дейв кашляет.

– Я в порядке, в порядке.

– Вы можете стоять? Мне надо добраться до Маргарет.

Он снимает свою голову с моей, делает шаг в сторону, его снова шатает, но он не падает.

– Все нормально. Идите, – говорит Дейв, прислоняясь к стене. – Только быстрее.

Когда мои глаза привыкают к световому стаккато аварийных огней, я различаю позади себя очертания кресла, но Маргарет в нем нет. Вода уже плещется в районе моих коленей.

– Мам, мам! – кричу я. Шатаясь, делаю шаг вперед, нащупываю опустевший подголовник ее кресла и веду ладонями вниз, по бороздкам мягкой кожи, пока не утыкаюсь в ее согнутую спину. Она вот-вот захлебнется, до того низко свисает в проход ее голова.

Я становлюсь рядом с ней на колени, вздрагивая, когда холодная океанская вода проникает мне под одежду. Лица ее я разглядеть не могу, но дыхание слышу. Приподнимая ее одной рукой, другой тянусь к пряжке ее ремня, как вдруг натыкаюсь на что-то угловатое и твердое. Не задумываясь, я сбрасываю это в воду и одним рывком расстегиваю ремень – злость, а не страх придает мне силы.

Маргарет оказывается тяжелой, словно кожаный мешок с мокрым песком. Я хочу поднять ее, как поднимают спящих детей, и просовываю одну руку ей под колени, а другой обхватываю ее за плечи. Сидя на корточках, для равновесия упираюсь задом в кресло за моей спиной и силюсь подняться. Но мне удается оторвать ее от сиденья не больше, чем на дюйм.

О боже, нет! Как же мне ее вытащить? Мало того, что наш самолет упал, что прямо на моих глазах умерла Тереза, так теперь мне еще придется выбирать между спасением своей жизни и жизни Маргарет?

Эта мысль приводит меня в бешенство, и оно придает мне сил. Вцепившись в свекровь так, что ее сухая старческая кожа едва не лопается под моими пальцами, я снова тяну на себя, чувствуя, как у меня начинают дрожать руки – от усталости, злости или холода, не знаю. Только теперь она не поддается моим усилиям и на дюйм. Судорога сводит мне руки, ползет по телу, по ногам, и скоро меня уже трясет так, словно я продолжаю скакать по волнам вместе с самолетом.

И тут, когда я готовлюсь к третьему рывку, кто-то трогает меня за спину, между лопаток. Это Дейв. Он стоит надо мной.

– Я открыл аварийную дверь, – говорит он, потемневшая от воды и крови рубашка облепляет его торс. – Дернул рычаг спасательной лодки, так что она должна уже надуваться. Надо спешить, а то вода закроет двери.

– Не могу… – Мой голос прерывается. – Не могу ее поднять. Не могу вытащить.

– Не знаю, получится ли у меня, но дайте, я попробую.

Дейв опускается рядом со мной на корточки так, что оказывается почти по горло в воде. Обхватив Маргарет за плечи, он наваливается на меня, и я широко расставляю ноги, чтобы не потерять равновесие.

Я вижу, как блестят в темноте глаза Дейва Холла, и когда я встречаю его взгляд, полный уверенности в успехе, то невольно успокаиваюсь.

– Готовы, Лиллиан? – Я слабо киваю. – На счет три. Раз, два, три!

Почти без усилий мы встаем, поднимая на руках Маргарет, которая кажется теперь почти невесомой. Я перестаю дрожать.

Глава 7. Дейв

Настоящее

В ту ночь в самолете Дейв впервые столкнулся со смертью лицом к лицу. Правда, когда ему было десять, умер его дед, но из похорон ему запомнилось лишь одно – как они все сидели на жестких стульях, а к папе то и дело подходили какие-то незнакомые Дейву люди и заговаривали с ним, а тот им отвечал. Еще он помнил, что в отеле, где они тогда жили, было кабельное телевидение и бассейн, и папа разрешал ему не спать до полуночи и смотреть вместе с кузенами «Эйч-би-оу»[1].

Был, правда, еще один случай – одного парня из их школы насмерть сбил пьяный водитель. Дейв прошел тогда мимо открытого гроба, коротко глянув на мальчика, «спавшего» внутри. Он учился во втором классе, а тот парень – в последнем, и все же в гробу с атласной внутренней обивкой, с торжественно сложенными на груди руками он казался маленьким, как ребенок. В похоронном агентстве ему подкрасили лицо, и от этого он больше походил на манекен, чем на человека.

Все тогда твердили – посмотрите, мол, какой он умиротворенный; но Дейв видел лишь глубокие порезы на боковой стороне его лица, тщательно замазанные для похорон. Однако больше всего его поразило даже не это, а абсолютная безжизненность мертвого лица – ни тебе морщинки на лбу, ни нахальной ухмылки, словом, ничего человеческого.

Лишь увидев мертвую Терезу, Дейв понял, что ничего не знал раньше о смерти, только слышал, что она существует. Но тогда, в какофонии страха, пока мимо него стремительно неслись какие-то предметы, а в ушах звенели чужие крики, Смерть предстала перед ним во всем многообразии своих устрашающих талантов.

Позже, когда они свели более близкое знакомство, Дейв узнал, что Смерть – это вовсе не покой: это борьба, страшная, отвратительная, грязная. И, наконец, Смерть – это пустота. Опустошенное, плавало на воде тело Терезы, пока они с Лили проталкивались мимо нее к выходу, неся на руках Маргарет. Он знал, что та, кого они звали «Терезой», исчезла, и ее никогда больше не будет.

Как уложить это огромное знание в краткий, лаконичный ответ? Дейв не находил слов, и Женевьева Рэндалл, раздраженная его молчанием, громко выдохнула.

– СТОП!

Сильный запах дорогого парфюма окутал его, словно облако. Сомкнув костлявые колени, Женевьева опустилась на кушетку рядом с ним, так близко, что они почти соприкасались ногами. Она подалась вперед, стараясь привлечь к себе его внимание.

– Дэвид, – мурлыкнула журналистка, – мне так жаль, кажется, я сказала что-то не то? У меня такое чувство, что вы вдруг отключились.

Дейв поморгал, пытаясь избавиться от тумана, который застилал его мозги. Надо же, он, оказывается, уже забыл, до чего мучительны бывают эти интервью. Всего час назад Женевьева Рэндалл со своей группой расположилась в его гостиной и начала задавать ему вопросы, а ему уже хочется сорвать с себя микрофон и пойти наверх, поспать немного.

– Дэвид. Вы со мной? – Она помахала перед его лицом ладонью.

К реальности его вернуло имя.

– Я Дейв, – поправил он. Никто и никогда не звал его Дэвидом. Никто, кроме Лили.

– Извините, Дейв, но у нас сроки, интервью нужно обязательно закончить, так что скажите мне, что я сделала не так, и я все исправлю. Дейв?

Подбежал Ральф с запотевшим стаканом холодной воды в короткопалой руке и сунул его Дейву. Тот взял, промямлил «спасибо» и вежливо глотнул. Кубики льда зашелестели на дне, когда он снова опустил стакан. М-м-м, вода со льдом… Как иногда скрашивают жизнь такие мелочи, о которых в другое время и не вспоминаешь.

– Да, я понимаю, – продолжал мямлить Дейв, водя указательным пальцем по краю стакана. – Я готов продолжить, как только вы будете готовы.

– Я уже готова, – выдохнула Женевьева; ее теплое дыхание пахло табаком и мятой. – Сейчас я позову Жасмин, пусть она немножко нас подкрасит. – Ее голос ушел куда-то в сторону, и тут же, точно из воздуха, появилась Жасмин. – Давайте договоримся – камеру включаем ровно через пять минут. – Она подняла и подержала перед ним руку с растопыренными пальцами, потом повернулась, решительно пересекла комнату и вышла. Надо же, как она завелась, – может быть, сигаретка ей поможет…

Пока Жасмин суетилась вокруг него со своей кисточкой, Дейв украдкой взглянул на Бет, которая сидела в дальнем конце комнаты, позади всех этих людей с камерами, софитами и звуковым оборудованием. Она поймала его взгляд, и ее лицо выразило что-то вроде заботы. Но Бет тут же опустила глаза и уткнулась в телефон. Дейв знал, что значит этот взгляд. Пять месяцев они жили без камер и репортеров, и никогда еще не были так счастливы, как тогда. Бет не понимала, с чего он вдруг согласился на новое интервью. Она так же не любила слушать его историю, как он – рассказывать.

Голос Женевьевы рассек его мысли.

– Дэвид. Простите, я хотела сказать, Дейв. Вы готовы?

– Да, валяйте, – сказал он нарочито небрежно, устраиваясь поудобнее на мягком диване, всем своим видом показывая, что готов продолжать. Снова подбежал Ральф – на этот раз забрать воду, – и все началось сначала.

– По вашим ощущениям, сколько времени прошло с того момента, когда ваш самолет ударился о воду, и до тех пор, когда вы с Лиллиан и Маргарет Линден покинули его?

– Наверняка не скажу. По ощущениям – целая вечность, но на самом деле минуты, наверное, две-три, не больше. Сначала мы вдвоем вытащили Маргарет, потом из кабины вышел Кент, сам. А еще через пару минут самолет затонул. Будь мы внутри него – ну, если б мы все отключились, как Маргарет, или застряли бы в своих креслах, – нас всех тоже затянуло бы под воду.

– М-м-м-да, хорошенькая перспектива… Однако ничего этого не случилось, вы смогли спастись. Как вы выбрались из тонущего самолета?

– Думаю, нам помогла удача, ну, и то, что мы действовали сообща. Пока я надувал плот, Лиллиан вытаскивала Маргарет. Кент пытался вызвать помощь по радио, но вода в пилотской кабине поднималась очень быстро, и радио закоротило раньше, чем он успел выйти на связь. Тогда Кент схватил аптечку первой помощи и побежал к выходу. – Надо отдать ему должное. – Эта аптечка не раз потом спасала нам жизнь. Без нее мы просто не выжили бы.

Женевьева выдержала театральную паузу, просматривая свои карточки.

– А как же Тереза Сэмпсон? Кто-нибудь вытаскивал ее из самолета?

Да, рано он решил, что эта тема уже закрыта.

– Нет, она была уже мертва. Пришлось ее оставить.

Мисс Рэндалл застыла с открытым ртом, изображая удивление.

– Вы хотите сказать, никто за ней так и не вернулся?

Дейв склонил голову на бок.

– Нет, мэм. Всем и так было ясно, что она мертва.

– Вы мерили ей пульс? Проверяли дыхание?

– Нет. Но, когда человек мертв, это сразу видно, понимаете? – Разумеется, она не понимала. Откуда ей было понять, что чувствуешь, когда глядишь на человека, а видишь разбитый сосуд, в котором больше нет огня?

Теперь Дейв вспомнил, с чего началась их совместная ложь. Вот именно с этого – они боялись осуждения и не сомневались, что их будут осуждать.

– Хм-м-м, понимаю. – И журналистка усмехнулась, почти как Кент два с лишним года назад, когда услышал о судьбе, постигшей Терезу. Вот и теперь при виде этой усмешки, этого взгляда, почти откровенно обвиняющего, у Дейва вскипела кровь. Он мрачно уставился на Женевьеву, искренне надеясь, что она не пробовала эти свои штучки на Лили.

– Не знаю, на что вы намекаете, мисс Рэндалл, но мы делали все, что могли, причем в самой тяжелой ситуации. Вас там не было, – сказал Дейв, не обращая внимания на устремленный прямо на него глаз камеры, – и никто из вас даже отдаленно не может представить, что мы пережили. – Подавшись вперед, он добавил подчеркнуто громко: – Так что попрошу вас проявлять чуть больше уважения, на будущее.

Женевьева, часто хлопая ресницами, затараторила:

– Прошу прощения, но я ни на что даже не намекала. Просто из любопытства спросила; правда, Дэвид.

Произнеся его имя, она помедлила, и в этой паузе Дейву почудилось что-то зловещее: ему вдруг показалось, что Женевьева Рэндалл знает о нем куда больше, чем он думал, и полна готовности рассказать эту правду миру.

Но, раз ввязавшись в эту игру, что ему оставалось делать, кроме как сохранять хорошую мину? Он купит свободу себе и Лиллиан, ответив на вопросы из списка Рэндалл, довольно поверхностного, как ему показалось. Или он ошибся и список, наоборот, полон подвохов, к которым он не готов?

Глава 8. Дэвид – день первый

Где-то в южной части Тихого океана

Волны упрямо толкают меня под воду, как хулиганы в бассейне. Я знаю, что совершил роковую ошибку, но выбора у меня не было. Снова и снова обдумывая все произошедшее, прихожу к выводу, что это должен был быть я. Больше некому.

* * *

Широко расставив руки, Лиллиан первой вскарабкалась на восьмиугольник надутого спасательного плота и приготовилась втащить на скользкий желтый пластик миссис Линден. Дождь крупными тяжелыми каплями молотил нас по рукам, головам, спинам, пока она тянула наверх тяжелую, потерявшую сознание женщину, а я толкал ее снизу. Наконец нам удалось это сделать, но от последнего толчка плот отчалил и поплыл, привязанный к самолету длинной веревкой, а я остался стоять в дверном проеме. Потянув за нейлоновый шнур, я вернул плот. И тут Лиллиан приготовилась лезть через борт наружу.

– У Маргарет нет спасательного жилета, – крикнула она, опускаясь на надувную скамью, которая плясала под ней, как горячая лошадь. – Давайте поменяемся местами. Я схожу за ним.

– НЕТ. Времени мало…

– Что поделаешь. – Она не дала мне договорить.

– Может, дадите мне закончить? Я хотел сказать, что вы будете ходить слишком долго. А я сейчас вернусь. Минут через пять, максимум.

Она поколебалась, но вернулась на место.

– Хорошо, но если самолет начнет тонуть, выбирайтесь сразу, ладно? Обещайте мне.

– А вы сразу берите из кармана лодки нож и перерезайте шнур, иначе вас тоже затянет.

Она шарит обеими руками в пластиковом клапане на борту нашего плавсредства и вынимает оттуда что-то серебристо-оранжевое.

– Нашла! Но вы ведь вернетесь, правда?

– Вернусь, – кричу я и исчезаю в темноте фюзеляжа, где еще продолжают мигать аварийные огни.

Расплескивая все поднимающуюся воду и уворачиваясь от тела Терезы, которое плывет мне навстречу, я добираюсь до кресла Маргарет и выдергиваю из-под него спасательный жилет. Поворачиваясь, чтобы идти назад, ударяюсь обо что-то ногой – рюкзачок Лиллиан. Без раздумий закидываю промокшую насквозь сумку себе на спину и продеваю руки в лямки. Вода уже доходит мне почти до подмышек, так что я скорее плыву, чем иду. Так, еще раз не задеть Терезу. Хорошая она была женщина. Никому не пожелаешь такой смерти.

В овальную дверь самолета хлещет снаружи вода. Потянув шнур спасательного жилета, я делаю глубокий вдох и ныряю в поток, плотно сомкнув губы и зажмурившись, чтобы не наглотаться соленой воды. Отчаянно колотя руками и ногами, думаю только о том, как отплыть от самолета подальше – ведь, идя ко дну, он наверняка утянет с собой и меня.

Когда моя голова все же оказывается на поверхности, я приоткрываю глаза и, щурясь от дождя, начинают высматривать наш плот и Лиллиан в нем. Их нигде нет. Наматывая круги по воде, я беспомощно наблюдаю, как самолет, клюнув носом, идет ко дну.

* * *

И вот я плыву. Рюкзак Лиллиан тянет меня вниз, почти сводя на нет подъемную силу моего жилета. Я бы бросил его, но выпутываться в воде из лямок кажется мне слишком обременительным. К тому же я сосредоточен на дыхании и поиске плота с Лиллиан в окружающей воде.

Удар грома разрывает черноту и, кажется, отдается вибрацией во все моем теле. Молния вспыхивает, ломаясь на тысячи осколков в бурлящей воде впереди, и на долю секунды освещает что-то, плывущее по волнам. Вполне возможно, что это какая-нибудь ерунда, а возможно, плот.

Короткие вспышки молний помогают мне не потерять предмет из виду, и я целенаправленно плыву к нему. Правда, страх делает меня неуклюжим, у меня не получается синхронизировать движения рук и ног. Ладно, черт с ней, с синхронностью, главное – правильно дышать. А волны между тем накатывают так часто, что от одной до другой я не успеваю перевести дух, и у меня начинают гореть легкие. Вдруг я получаю мокрый шлепок прямо в лицо, соленая вода просачивается в уголки моих плотно сжатых губ. Тихая темнота внизу тянет меня за ноги, и каждая новая волна погребает меня под собой на секунду дольше предыдущей.

Вот надо мной вырастает новая водяная гора; она словно великан, а я – ее игрушка. Но я успеваю нырнуть под нее раньше, чем она обрушивается на меня. Гора проходит сверху, а я вишу в воде, подо мной – океанская толща. Ее покой так манит, но тут спасательный жилет выталкивает меня на поверхность – он не дает мне сдаться. Прорываясь сквозь пенную шкуру воды, я цепляюсь щекой за скользкий пластик.

– НА ПОМОЩЬ! – ору я, стараясь перекричать шторм. – Лиллиан! Помогите…

Чья-то рука хватает меня сзади за рубашку и втягивает на край плота.

– Вот, – слышу я свой скрипучий голос, – я принес. – И протягиваю спасательный жилет, а сам без сил и без дыхания падаю на дно пляшущего плавсредства.

– Ты что там, заблудился, что ли? – Я почти счастлив слышать грубый голос Кента. Будь у меня больше сил, я бы его обнял.

– Нет, миссис Линден нужен был спасательный жилет. Но, раз уж вы решили пуститься в плаванье без меня, для меня это был бы последний заплыв на короткую дистанцию, – пробурчал я, рывком поднимая голову от днища, по которому каталась полуторадюймовая волна. – Я чуть не утонул, пока догонял вас. Только не подумай, что я жалуюсь, – саркастически добавляю я.

Щурясь от дождя, вижу Маргарет Линден, которая полулежит на Лиллиан у другого борта. Она по-прежнему без сознания, да и у Лиллиан такой вид, точно она вот-вот отключится. Кент швыряет ей жилет, он ударяет Лиллиан прямо в грудь. Она открывает глаза и кричит:

– Вы… вы живы! Когда вы не вернулись, я подумала… Я думала, мы вас больше не увидим. Я думала… – Ей изменяет голос.

Я жив. Мокрый до нитки, я буквально всей кожей впитываю эти слова. Я уцелел в авиакатастрофе. Я помог спасти человеку жизнь, и я принес сумку.

– У меня для вас кое-что есть, – кричу я и, с риском снова угодить за борт, бреду по вихляющемуся у меня под ногами скользкому желтому дну к Лиллиан – до того мне не терпится показать ей, что я принес. Тут на скамейку напротив плюхается Кент.

– Где Тереза? – Капли стекают по его щекам, затекают в рот. Непривычно видеть его, обычно непроницаемого, таким взволнованным. – Ты видел ее в воде? Я тебя не видел, пока ты не врезался в лодку; может, и ее не вижу. – И он продолжает оглядывать волны вокруг.

У меня вдруг пересыхает во рту, и я открываю его пошире, надеясь поймать побольше пресных капель. Интересно, почему под дождем так легко промокнуть – и так трудно напиться? Пока несколько капель драгоценной влаги стекают мне в распухшую от соли гортань, Кент наклоняется ко мне и заглядывает мне прямо в лицо.

– В чем дело? Где она, Дейв?

Я не знаю, что сказать. Перевожу взгляд на Лиллиан, надеясь на ее помощь, но она нас не слышит. Она вся в крови, прижимает кусок окровавленной ткани к голове миссис Линден, на лацкане светлого пиджака пожилой дамы виден красный потек.

– Чего ты на нее уставился? – рычит Кент. – Отвечай.

Путаясь в словах, я смотрю на свои сморщенные от воды пальцы, чтобы не видеть его лица. Не надо тянуть, лучше сказать все, как есть, – раз, и готово, словно повязку первой помощи сдергиваешь. Я вспоминаю врача, который без обиняков сообщил мне о том, что мой отец умер, не вынеся сердечного приступа. Вот так же и я скажу.

– Кент, не знаю, как тебе сказать… мне очень жаль… Тереза умерла.

Кент, помолчав, фыркнул:

– Да иди ты, придурок, сам не знаешь, что мелешь. Она плавает, как рыба. Ничего с ней не случится. – И он тычет мне толстым пальцем в плечо.

– Она осталась в самолете, Кент!

– Ты-то откуда знаешь? – Он смотрит на меня сверху вниз с отвращением, от которого даже приподнимается его верхняя губа.

– К сожалению, знаю. – Я сажусь на скамью рядом с ним и, как могу, спокойно объясняю. – Когда самолет проходил через турбулентность, она не успела сесть, а когда в нас попала молния и самолет сильно тряхнуло, она… – У меня снова пересыхает во рту. Я не хочу это говорить. Не хочу помнить об этом. – В общем, когда свет загорелся снова, она лежала на полу с открытыми глазами. И не дышала.

– И ты хочешь сказать мне, что вы ее там бросили?

– Кент, она была мертва, – настаиваю я. – Мы едва успели вытащить миссис Линден; вернись мы еще за телом Терезы, нам и самим оттуда не выбраться. Времени не было.

– Времени, говоришь, не было? На тех двоих, значит, было. – И он тычет пальцем в Лиллиан и миссис Линден, которые жмутся друг к дружке, пытаясь укрыться от дождя. – У тебя было время притащить этот дурацкий жилет вместе с рюкзаком нашей мамашки, а Терезу ты бросил тонуть вместе с самолетом? – вопит он, весь раскалившись от ярости, которая вдруг пришла у него на смену упрямому отупению. Его пальцы впиваются в мою рубашку так, что ее ворот сдавливает мне на горло.

– Она была мертва. Что я мог поделать? Честное слово, ничего.

Кент встает на кренящемся плоту лицом ко мне и делает попытку поднять меня в воздух. Он на добрую голову ниже меня и, по крайней мере, фунтов на двадцать тяжелее, но, несмотря на свое выпирающее брюшко, еще вполне мускулист. Я пытаюсь высвободиться из его хватки, но борьба с водой ослабила меня; мне не вырваться из его лап, которые пригибают меня к пенящейся бездне. Сколько меня продержит на плаву мой жилет? И когда меня учуют акулы – до или уже после того, как остановится мое сердце?

Вдруг, без всякой видимой причины, он швыряет меня на дно. Я вползаю на скамью, съеживаюсь и сижу, следя за каждым его движением. А Кент отходит от меня и падает на соседнюю скамью.

– Я сейчас прыгну, – решительно говорит он. – Не могу я, чтобы она оставалась там одна. Вернусь за ней.

– Ты не достанешь ее, Кент. Самолет уже ушел под воду. – Нельзя, чтобы он нас бросил. Ведь я не знаю, ни как включить маяк, ни как оказать первую помощь – ну, разве что смогу открыть аптечку. А он знает этот океан, он летает над ним каждый день. Мне никогда не нравился Кент, но сейчас он нам нужен.

Кент срывает с себя сначала спасательный жилет, потом форменную рубашку пилота и остается в мокрой насквозь белой майке, а рубашку протягивает мне.

– Отдашь это моей ма, если я не выплыву, – бормочет он.

Рубаха повисает в моей руке. Надо бы мне прямо сейчас спросить у Кента адрес его матушки, потому что я уверен – он не выплывет.

– Пожалуйста, останься в лодке и надень свой жилет. Когда прибудут спасатели, они ее вытащат. Наверняка. Держи свою рубашку. Надевай.

– Нет, – качает он головой. – Я не могу ее бросить. Лучше я сам умру.

– Ну, значит, и умрете, – кричит с того конца лодки Лиллиан, подаваясь вперед при каждом слове, так сильно ей приходится напрягать голос. – Вместе с Терезой и с Маргарет.

Пожилая дама лежит, уткнувшись головой ей в колени. Мертвая.

– Как скажете, леди. Я плыву за ней, и никто меня не остановит.

– Вообще-то это моя вина, – говорит вдруг Лиллиан, – что Тереза умерла. Не будь в этом самолете меня, она, наверное, была бы сейчас жива. – Дождь припускает еще сильнее, постепенно смывая с нее кровь, которой она измазана, точно краской.

Кент бросает высматривать в океане невидимый самолет и поворачивается к ней.

– Что вы хотите этим сказать?

– Это я сидела в ее кресле, когда началась турбулентность. Она хотела подойти к моему, но тут самолет так тряхнуло, что ее швырнуло об потолок. А когда свет загорелся снова, она была уже мертва. Если б не я, она сидела бы на своем месте, пристегнутая. И была бы теперь здесь, с вами. – Лиллиан обеими руками показывает, где именно. Надеюсь, она не повредилась в уме.

– С чего это вы решили мне все прямо сейчас выложить, а? Какой вам в этом резон? Чувствуете себя виноватой, что флиртовали с Дейвом? Хотите умереть с чистой совестью? – Хищная улыбка раздвигает уголки его рта, приподнимает губы, так что мы видим оскал его зубов. – Да, Тереза рассказала мне, как вы там сидели и болтали, забыв обо всем на свете, – ну, прямо пара подростков, да и только.

– Ты сам не знаешь, что мелешь, – вмешиваюсь я в надежде хоть как-то исправить ситуацию. – Мы просто разговаривали. И вообще, она замужем.

– Да, и ты вроде как тоже женат, Ромео.

Я открываю рот, чтобы начать возражать, но тут же закрываю его, не сказав ни слова. Спорить с Кентом все равно бесполезно, лучше попытаться образумить Лиллиан.

– Смерть Терезы – это несчастный случай. Вы ведь не знали, что будет потом, никто этого не знал. Нельзя себя винить.

Лиллиан трясет головой.

– Дело не только в Терезе. Есть еще Маргарет. – Имя свекрови дается ей с трудом. – Я и ее убила.

Эти слова она произносит уверенно и четко. Но меня поражает гипнотический эффект, который они производят на Кента. Он поворачивается к океану спиной и, постарев вдруг на десяток лет, опускается на надувную скамью, молча.

– Помните, Дейв, как Тереза попросила меня убрать компьютер? – продолжает Лиллиан. – Когда мы ударились о воду, он как-то… – Она опускает глаза на безжизненное тело у себя на коленях и нежно проводит пальцами по волосам, которые закрывают лицо Маргарет; потом убирает ей за ухо прядь, и я вижу на виске у пожилой женщины глубокую рану, из которой сочится кровь. – Он ударил ее в голову. И лежал на ее коленях, когда мы тащили ее из самолета. Если б я не была такой беспечной, а сидела бы на своем месте и больше думала бы о матери своего мужа, чем о…

– Хватит, – обрываю ее я. – Никого вы не убивали.

– Ну не знаю, Дейв, она говорит так убедительно, – фыркает Кент. У меня начинают чесаться руки.

– Заткнись, Кент! Не будь таким идиотом, оставь ее в покое.

Он выпрямляет спину, окидывает меня с головы до ног внимательным взглядом, словно изучая мои слабые места на случай драки, и раздувает грудь, как рассерженный бойцовый петух. Лиллиан протягивает к нам руку.

– Прекратите, хватит! Дейв, прошу вас, дайте мне закончить! – говорит она так раздраженно, словно я чем-то ее обидел. Еще с полсекунды я тоже меряю Кента взглядом, а потом сажусь, решив отныне быть лишь наблюдателем.

– Я говорю, это моя вина, что двое людей расстались сегодня с жизнью; они умерли из-за меня. И поэтому я совсем не хочу, чтобы был еще и третий. А если вы прыгнете сейчас в воду, Кент, то наверняка утонете. – И она показывает на пляшущие вокруг нас волны. – Вряд ли вы сможете меня простить, но я прошу вас: останьтесь. Пожалуйста.

Кент сидит, то поднимаясь, то опускаясь вместе с плотом, игрушкой в пенистых лапах шторма. Когда я уже начинаю сомневаться, не впал ли он в кому, пилот поворачивается к волнам и в последний раз обшаривает взглядом бушующий океан. Его низкий, покрытый морщинами лоб наморщивается еще сильнее. Видимо, он любит Терезу и не может свыкнуться с мыслью, что она ушла навсегда. Даже представить не могу, что бы я чувствовал на его месте.

А если б это Бет уходила сейчас на дно вместе с самолетом? И я знал бы, что никогда больше не проснусь от того, что ее ледяные ноги прижаты в постели к моим икрам, и никогда не услышу, как она вздыхает над очередной моей дурацкой шуткой? Что, если б один миг разрушил все наши планы, включая и нашу мечту стать родителями в один прекрасный день?

На короткое время я забываю о том, что мне холодно и мокро, а горло саднит так, словно из него вот-вот хлынет кровь, и я принимаю решение: если он еще не передумал плыть за ней, я не стану его удерживать.

Кент задает Лиллиан последний вопрос:

– Ты точно знаешь? В смысле, она точно была мертва? – Его голос звучит до странности спокойно, и от этого, как и вообще от всех его замашек – вспыльчивости, бегающего взгляда, – мне вдруг становится немного не по себе.

Лиллиан кивает.

– Да, к сожалению, точно.

Он открывает рот, будто хочет еще поспорить, но тут же закрывает его и обмякает на сиденье.

– Я остаюсь.

Грустная улыбка скользит по лицу Лиллиан, но она тут же прячет его в ладони и всхлипывает. Мне хочется подойти и ободрить ее, как она ободряла меня после звонка Бет. Нет, ладно, скажу правду: мне просто хочется ощутить тепло другого человеческого тела, прижаться к кому-то напоследок, ведь я не верю, что переживу эту ночь.

Я еложу задом по борту нашего восьмиугольного плотика, пока не подбираюсь к ней так близко, что могу дотянуться рукой до ее плеча. Но я слишком долго думал: огромная волна вдруг обрушивается на наш плот и едва не опрокидывает его. Плавучий кусок желтого пластика встает на дыбы под нашими ногами, и я в панике пытаюсь ухватиться за первое, что попадется под руку, лишь бы не оказаться за бортом. Но под руку ничего не попадается, и мне остается лишь свернуться калачиком и держаться за самого себя.

Я еще долго лежу в этой позе испуганной черепахи, даже когда наш плот перестает отплясывать бешеную джигу, дождь стихает и недавний шторм сменяется некрупной рябью. Я просто не в силах распрямиться. Постепенно меня одолевает сон. Мое измученное тело отдается ему с благодарностью, отключаясь несмотря ни на что. Засыпая, я думаю о том, что если мне и будут сниться кошмары, то вряд ли они окажутся страшнее реальности.

Глава 9. Лиллиан

Настоящее

Добравшись до верхней ступеньки лестницы, Лиллиан едва не падала от усталости. Даже схватилась за перила, чтобы удержаться на ногах. Ступни гудели в стильных, но тесных зеленых лодочках от Версаче, высовывавших из-под джинсов свои узкие носы. Неужели можно так вымотаться всего за полтора часа разговора, который ведешь, сидя в кресле?

Просунув указательный палец сначала под один ремешок на пятке, потом под другой, она с трудом стащила с себя туфли. Этот наряд для съемки выбирала ей Джилл; сидит теперь, небось, дома да похохатывает. Но ничего, Лиллиан еще поговорит с ней вечером, когда этот суматошный день закончится.

Джилл твердила, что изумрудно-зеленый распашной топ с низким вырезом подчеркнет глаза Лиллиан и выгодно обозначит талию, но она, вместо того чтобы, как ей было обещано, чувствовать себя соблазнительной пышкой, стеснялась и не знала, куда деваться от стыда. Впереди топ оказался вырезан настолько низко, что ей все время приходилось сидеть прямо, точно она проглотила кочергу, и все ради того, чтобы ее прелести не вываливались прямо в камеру.

Привыкнуть к новому размеру лифчика тоже было не просто. Почти всю жизнь, не исключая беременностей и кормления, она носила чашечку размера В, а за последние несколько месяцев вдруг округлилась, как внезапно созревшая девочка, причем не только в груди.

А все потому, что после полутора лет, проведенных впроголодь, Лиллиан никак не могла наесться. Стоило только ей ощутить приближение голода, как ею тут же овладевала неконтролируемая паника, сродни животному инстинкту. Через восемь месяцев после того, как их спасли, она все еще уверенно держалась на отметке двадцать фунтов плюс к своему весу «до» и пятьдесят к тому, «когда она чуть не умерла на острове».

Но несмотря на то, что она была из тех женщин, кому стройность всегда давалась без усилий, сейчас ей даже нравилась ее новая, округлившаяся фигура. Туго натянутая на талии ткань словно обещала, что она никогда больше не будет ходить голодной, а короткого визита в кладовую было достаточно, чтобы устранить малейшее ощущение неполноты в желудке.

Когда через две недели после спасения она вышла из больницы в сопровождении Джерри, то жалась к нему, стараясь спрятаться от вспышек фотоаппаратов и назойливого блеска камер. Но Джерри не прижимал ее к себе, как она ожидала. Его рука зависла где-то в районе ее бока, едва касаясь кожи, как будто Лиллиан была стеклянной.

Она была уверена: это значит, что он ее больше не любит или жалеет, что ее спасли. Но, встав перед ростовым зеркалом в номере отеля, Лиллиан поняла, почему он держал ее на расстоянии вытянутой руки от себя.

Ее тело не просто исхудало; сквозь кожу явственно был виден скелет. С любопытством она провела пальцем по очертаниям тазовых костей. Они так торчали, натягивая кожу, что Лиллиан побоялась как-нибудь нечаянно проткнуть ее пальцем. Тогда она провела ладонью по животу. Под пуговкой пупка грустно висела пустая складка кожи в серебристых разводах растяжек. Она забрала эту морщинистую кожу между пальцев, радуясь отметинам на ней, которые напоминали ей о том, почему она так отчаянно цеплялась за жизнь.

Если б не эти паутинные линии на животе, тело, которое она видела перед собой в зеркале, показалось бы ей совсем чужим. Точнее, оно напоминало знакомый некогда пейзаж, изуродованный ужасной природной катастрофой. Лиллиан пересчитывала свои ребра, ясно видимые под туго натянутой кожей, а по ее худому лицу бежали слезы, вытекая из когда-то ярких, а теперь запавших и потускневших глаз. Ей вдруг стало понятно отвращение Джерри, и она больше не винила его за то, что он не находил в себе сил прикоснуться к этой женщине в зеркале. Ей и самой была противна эта незнакомка.

Теперь все по-другому. Лиллиан с улыбкой растирала свои затекшие ступни. В последнее время они с Джерри вообще были как молодожены. Стоило ей встать к нему поближе, как его пальцы тут же начинали исследовать ее гладкую кожу с уютными подушечками жирка под ней, а когда она просыпалась, как обычно, среди ночи, то обнаруживала, что он лежит, подкатившись к ней сзади и положив голову на ее округлившееся плечо или руку.

Что ж, если несколько фунтов лишнего веса и покупка нового гардероба – это цена вновь раздутого пламя страсти, то она согласна. Сунув ноги в туфли, Лиллиан с неохотой натянула ремешки. Ощущение было такое, будто за ту минуту, что она провела босой, ее ноги выросли на целый размер. Стараясь не потерять равновесия, она толкнула дверь спальни. Джерри сидел на кровати в очках для чтения и увлеченно что-то печатал, его светло-русые волосы разделял аккуратный пробор. На нем был строгий костюм – тот самый, в тонкую полоску, приберегаемый для свадеб и похорон. В том числе и ее.

Сам того не замечая, Джерри потирал друг о друга ноги в носках – точно, как Дэниел, когда тот увлеченно смотрел какой-нибудь фильм и забывал обо всем на свете. Эх, если б не сверкающий черным глянцем компьютер у него на коленях и не документы, разбросанные по всей их просторной, королевского размера кровати с четырьмя столбиками по углам, как бы она сейчас прыгнула на него и обняла крепко-крепко… Вместо этого Лиллиан, бесшумно ступая по шоколадно-коричневым прядям лохматого ковра, тихо пошла через комнату.

– Эй, как дела? – шепнула она, поглаживая вишнево-красную пипочку, венчавшую столбик кровати. Джерри поднял глаза от компьютера и снял очки. Яркая улыбка озарила его лицо.

– Привет, красотка, вот так сюрприз. Как там у вас внизу? Устроили перерыв?

– Ага, мы еще и до половины не дошли, но у одной из камер сдохли батареи, вот мы и взяли паузу.

– М-м-м-м, – промычал он, кусая резиновый заушник очков. – Ну, и как там пресловутая Женевьева Рэндалл? Такая же страшная, как по телевизору?

Джерри никогда не был фанатом Женевьевы. Называл ее шарлатанкой, говорил, что она все время переигрывает. За это Лиллиан считала его страшно милым.

– Хуже; я подозреваю, что она робот.

– И какой же – злой или добрый? – поинтересовался Джерри, игриво приподняв бровь.

– Злой, конечно, разве бывают какие-то другие?

– Туше́. – Он рассмеялся. – Ну, и как же робот обращается с моей женой? Уже пытался обрести контроль над твоим телом?

– Контроль обретают «чужие». Двойка тебе по киношному зловедению.

– Извини, роботы, конечно, не «чужие», я понял. – Он сложил дужки очков и выпрямил спину. – Нет, по правде, какая она? Сильно отличается от других?

Лиллиан потрясла головой, уставившись в невидимую точку на покрывале и изо всех сил стараясь казаться спокойной.

– Нет, такая же, как и все репортеры. Все время старается вызвать меня на эмоции, получить свою «настоящую» историю… Ну, ты понимаешь, о чем я.

– Да, конечно. – Джерри опустил крышку компьютера и сунул его под кровать. – Иди ко мне, сюда, расслабься ненадолго. – Он немного подвинулся, слегка поерзав по покрывалу и смяв пару бумаг, потом похлопал ладонью по освободившемуся местечку рядом с собой.

– Я туда не влезу, – вздохнула Лиллиан, на глазок сопоставляя скромные размеры освободившегося пространства и свои щедрые сегодняшние габариты. Но он ничего не хотел слушать и снова похлопал по покрывалу. Скидывая туфли, она с сомнением подняла брови, но Джерри отказался понимать и этот намек. Его рука скользнула вокруг ее талии, пальцы просунулись в петельку для ремня на спине.

– Ничего, мы тебя втиснем. – Одним резким рывком он усадил ее на нагретое им место так, что ее ноги оказались под его собственными, а голова легла ему на грудь, макушкой под подбородок, так что она слышала, как бьется его сердце.

От него пахло любимым одеколоном, тем, что она купила ему в «Мейсис», когда он стал партнером в фирме, за год до ее поездки на Фиджи. Джерри пользовался им только в особых случаях – для важного выступления в суде, к примеру, или когда они выходили куда-то вдвоем, – не просто пробежаться по «Уолмарту» в поисках кухонных контейнеров и перехватить чего-нибудь в «Тако Белл», а на серьезное мероприятие. Он был не из тех мужчин, которые поливают себя парфюмом так, что рядом с ними спичкой чиркнуть страшно. Нет, в отношении запахов Джерри был так же умерен и консервативен, как и вообще во всем – позволял себе только один вспрыск. Лиллиан зарылась носом в складку на его шее, вдыхая аромат.

– Ты никому ничего не обязана, помни.

– Знаю. – Лиллиан помолчала, задумавшись, как ему объяснить. – Но я сама хочу.

Джерри сидел неподвижно, правой рукой обнимая жену, левой поглаживая ее свободную руку. От его легких прикосновений по спине у нее бежали мурашки. Она запрокинула голову, чтобы поцеловать его в шею.

Устраиваясь на кровати поудобнее, Лиллиан думала о том, какие мысли крутятся сейчас в голове у Джерри. В такие моменты, как этот, ей всегда хотелось рассказать ему все от начала до конца, без утайки. Но она всегда вовремя одумывалась и вспоминала, почему ей надо молчать и как изменится вся их жизнь, если он узнает.

– Не понимаю, зачем тебе все это? Мне казалось, что ты терпеть не можешь и интервью, и журналистов. – Кожей головы она ощутила его горячее дыхание, когда он зарылся в ее волосы носом.

– Я хочу, чтобы все наконец кончилось, и считаю, что если они получат всю нашу историю целиком, то отстанут от нас. Да и контракт они предложили особый; ты же сам говорил, что пункт об эксклюзивности обойти никак нельзя. Так что это будет самое последнее интервью… в нашей жизни.

Он засмеялся и покачал головой, проводя губами по ее волосам.

– Так-то оно так, но в любом контракте можно найти лазейки. Даже при том, что у тебя есть отличный адвокат, думаю, что одним интервью эти стервятники не насытятся. – Он помолчал. – Значит, Дейв тоже согласился, я правильно понимаю?

У нее застучало в висках, когда она услышала это имя. Лиллиан не любила говорить о нем с Джерри, хотя тот клялся, что больше не ревнует; а ведь не так давно его отчаянная ревность угрожала сожрать их брак, как стена огня пожирает лес. Каждый раз, когда Джерри сам заговаривал о Дейве, она внутренне готовилась защищаться.

– Видимо, да. – Лиллиан постаралась, чтобы ее голос прозвучал безразлично. – Один из прислужников робота раскололся. Сказал, что на следующей неделе они едут в Калифорнию снимать его часть.

– Значит, ты с ним не говорила? – продолжал он осторожно прощупывать почву.

– Нет, Джерри, – выплюнула она. – Я не говорила с Дэвидом… – Лиллиан скрипнула зубами. Черт, нельзя его так больше называть. – Я хотела сказать, с Дейвом, потому что ты попросил меня больше этого не делать. Я и не делаю, уже пять месяцев. – Тут она споткнулась. Если б Джерри знал, какой искушенной лгуньей она стала за последнее время, то сразу поверил бы ей сейчас. Это ложь – по крайней мере, хорошая ложь – требует тщательного продумывания и точного исполнения. А правда срывается с языка такой, какая есть. Непричесанная. Но Джерри ничего этого не знает.

Он снимает руку с плеча Лиллиан, и она свешивается с края кровати.

– Х-м-м-м, ну ладно. Просто когда я в последний раз говорил с Бет, она сказала мне, что они покончили с любыми интервью, вот я и удивился.

– А когда ты говорил с Бет? – Она отодвинулась от него ровно настолько, чтобы видеть его лицо. Джерри и Бет познакомились на Фиджи сразу после катастрофы, и потом поддерживали приятельские отношения на расстоянии. Но Лиллиан понятия не имела, что они до сих пор общаются. Это небезопасно – позволять Джерри и Бет болтать наедине.

– Давно, несколько месяцев назад. – Он небрежно махнул рукой. – Она звонила мне в офис, хотела получить консультацию насчет компенсации от «Карлтона». Судя по голосу, Бет была счастлива, что Дейв дома. Говорила, что они не дают больше интервью, потому что снова пытаются забеременеть и не хотят, чтобы стресс им помешал. – Джерри пожал плечами. – Может, у них уже все получилось. И интервью больше не проблема.

– Может быть. – Лиллиан пожала плечом, стараясь подражать беззаботному тону Джерри, хотя вообще-то ей хотелось плакать. Джерри положил ладонь ей между лопаток и слегка надавил, снова привлекая ее к себе на грудь.

– Ну, и до чего вы уже добрались там, внизу? – Он явно хотел сменить тему. Лиллиан подыграла.

– Едва обсудили катастрофу. Совсем немного, а тут эта батарея возьми и разрядись. И знаешь, Женевьева Рэндалл так разозлилась…

– Вот уж не думал, что роботы способны на эмоции.

– Насчет эмоций не знаю, а раздражаться наш конкретный робот очень даже способен.

Джерри посмеялся и стал раскручивать ее на подробности:

– А что у вас там дальше по плану?

– В моем списке вся серия вопросов о выживании. Ты замечал, как люди интересуются этой темой? Но, боюсь, тут Женевьева будет разочарована, ведь я почти не имела к этому отношения. Проблемами выживания занимались по большей части Кент и Дейв. Я собирала плоды и вообще все, что можно съесть, а они ходили на охоту – такой вот бессовестный сексизм.

– Ничего, надеюсь, феминистки тебя простят.

– Поживем – увидим. Но мне почему-то кажется, что я еще получу кучу писем совсем другого содержания. У каждого ведь свое мнение, и никто не хочет держать его при себе. Но мне, в общем-то, наплевать. Ну а потом… – Она помешкала, придвинулась поближе и просунула свои вдруг похолодевшие ладони ему под бедра. – Потом переход на личности: Маргарет, Дэвид, Кент и… Пол.

Последнее имя она шепнула, словно по секрету. И сразу почувствовала, как Джерри скрипнул зубами поверх ее макушки. Лиллиан порадовалась, что не видит его лица.

– Вот уж где Женевьева Рэндалл порезвится. – Он произнес это со злостью, но Лиллиан не поняла, на кого именно. – Ладно, может быть, я спущусь к финалу, когда тебя спасут. После всего – ну, ты понимаешь. – Его слова причиняли ей боль, и, хотя они сидели сейчас в обнимку, впечатление все равно было такое, будто между ними тысячи миль.

– Знаешь что, Джер? Не приходи. Я справлюсь. Если для тебя это такая большая жертва, то не надо.

– Господи. Ты же знаешь, что для меня та часть истории – самое страшное. Я просто не могу слушать ее снова.

Лиллиан обеими ладонями уперлась ему в грудь и выпрямилась.

– Как мне жаль, что тебе неприятно слышать эту историю; видит бог, я совсем не хочу тебя расстраивать. Только не забывай, пожалуйста, что для меня это никакая не история. Это часть моей жизни.

Джерри приподнялся на локте.

– То есть я же еще и виноват? Да ты только послушай, как ты говоришь о нем. Ты же его любила. Разве я могу не ревновать?

– Не знаю. Я еще понимаю, что ты ревнуешь меня к Дэвиду – он в Калифорнии, до него хотя бы долететь можно. Но к Полу… Он же умер, Джер, его нет – к кому тут ревновать?

Внимание Джерри внезапно привлекла одна из темно-синих пуговиц на пиджаке.

– А я и ревную тебя к Дэвиду. Ведь невооруженным глазом видно, что он влюблен в тебя по уши. Но с этим я справлюсь, хотя бы потому, что ты предпочла меня, а не его. Когда вы вернулись, ты ведь могла остаться с ним, вот и всё. Видит бог, свистни ты ему хоть сегодня, он тут же бросит бедную Бет и опрометью примчится к тебе.

– Не будь смешон.

– Это не я смешон, а ты, потому что отказываешься признавать очевидное. Ты не видишь того, что вижу я, и ведешь себя как наивная девочка. – Теперь Джерри говорил как в суде. Его снисходительная интонация злила Лиллиан.

– Это я-то девочка? А ты со своей «бедной Бет»? Думаешь, ты не наивен? Если б ты знал об этой женщине то, что знаю я, то не жалел бы ее так сильно. – И она плюхнулась на стеганое покрывало сливочного цвета.

– Пожалуйста, объясни, что ты имеешь в виду. Я весь внимание. И знаешь почему? Потому что вот это, – он нацелил на нее дрожащий указательный палец, – куда больше похоже на речь ревнивой любовницы, чем заботливой подруги.

– Нет, хватит, – и она подняла обе руки, сдаваясь. – Давай не будем об этом, ладно? Не хочу опять ворошить всю эту историю с Дейвом.

Джерри наморщил лоб, вглядываясь ей в лицо. Лиллиан могла только гадать, что он надеялся там найти. Но она держала голову высоко, как будто скрывать ей было нечего. Потом заметила, что его глаза, обычно серые, сейчас потемнели от влаги и чего-то похожего на робость. Редкое зрелище для ее такого обычно уверенного в себе мужа. Пуговка, которую он крутил, упала на покрывало. Джерри поднял ее и поглядел на нее с таким огорчением, словно потерял не пуговицу, а что-то по-настоящему важное и ценное.

– Кажется, нам все еще рано говорить об этом, – сказал он, по-прежнему глядя на пуговицу. – Но ничего, я справлюсь. Ведь ты выбрала нас. А Дейва мне даже немного жаль. Только не думай, я также не могу его терпеть, как раньше, но, по крайней мере, мы с ним понимаем друг друга. Я ревную тебя к тому времени, что вы провели вместе, а он ревнует тебя к нашему с тобой будущему. И я его не виню. Но Пол… – Он помедлил и поднял на нее неуверенный взгляд. – По-моему, ты и сейчас готова ради него на что угодно. И в любую минуту пожертвовала бы всем, что у тебя есть, лишь бы вернуть его.

Лиллиан приготовилась было отрицать, но не могла. Смерть Пола, которого она закопала в сухом, горячем песке подле Маргарет, была самой страшной потерей в ее жизни. Вся печаль мира не исчерпывала ее чувства к нему. После она лежала на его могилке, пока Дейв насильно не оттащил ее прочь. Горе наполняло ее тогда до самых краев, и ей казалось, что в жизни никогда уже не будет ничего, кроме горя. Отрицать это сейчас значило бы предать память Пола. И потерять его еще раз.

Джерри нежно коснулся ее щеки ладонью, большим пальцем смахнул с нее слезу.

– Так я и думал. – Он сел, забытые бумаги зашуршали под ним. – Его смерть для тебя трагедия. Мне очень жаль, что тебе пришлось такое пережить, но еще больше я жалею, что ты никак не можешь забыть его, не можешь принять тот факт, что мы, твоя семья, здесь, с тобой, и ты нужна нам. – Голос Джерри дрогнул, глаза снова наполнились слезами. Это проявление слабости сильного обычно человека обезоружило Лиллиан.

– Мне так его не хватает, Джерри… Он не должен был умирать. Я должна была спасти его. Если б ты видел его, то все понял бы, и мне так больно, что ты не понимаешь. А еще мне больно снова говорить об этом, раз за разом пережевывать все те же подробности… Знаешь, – сказала она и провела по его голубому галстуку пальцем, – иногда я даже жалею, что рассказала тебе о нем; лучше бы я молчала.

Джерри взял ее за руку, и ее пальцы утонули в его большой ладони.

– Иногда я тоже об этом жалею. – И он обхватил ее другой рукой и притянул к себе, а она уткнулась лицом ему в грудь, точно прячась и от него, и от своих воспоминаний, которые он не хотел, чтобы она хранила.

– Прости, что я завел этот разговор, Лил, – прошептал ей в ухо Джерри. – С сегодняшнего дня мы больше не будем говорить о нем, если ты не хочешь. Я тебя люблю, ты опять дома, и это самое главное. – Лиллиан кивнула и потерлась носом о крахмальную грудь его рубашки. – Я виноват перед тобой и хочу попросить у тебя прощения. Хочешь, сходим сегодня куда-нибудь вдвоем, только ты и я? Давай, пока ты заканчиваешь интервью, я вызову детям няню, ладно?

– Ты такой милый, Джер, но мне что-то никуда сегодня не хочется, – сказала она, вытирая нос рукавом топа, отчего на дорогой зеленой материи появилось влажное темное пятно. – Вот черт! Только этого мне сейчас и не хватало.

– Не волнуйся. Сейчас мы все поправим. – Джерри убрал выбившиеся из прически прядки, которые прилипли к влажным дорожкам на ее лице. – Но тогда сегодня вечером я укладываю детей спать и готовлю ужин, ладно? А потом можно посмотреть кино. Выберем что-нибудь без самолетов и природных катастроф, обещаю.

И он улыбнулся ей жалобно, как Джош, когда ему случалось наследить в гостиной, или как Дэниел, когда ему хотелось на ужин пиццу, а не куриные фрикадельки. Против этой наследственной улыбки Лиллиан была безоружна.

– А теперь иди, почисти перышки, пока не началась съемка. – Он погладил ее по волосам, почти окаменевшим от многочисленных средств для фиксации и укладки. – Боюсь, что моя рубашка слегка попортила твой макияж. – На ней красовались пятна черной туши, полоски от контурного карандаша и кляксы от тон-крема.

– О, нет, это же твоя любимая рубашка, а мы ее испортили. – И Лиллиан поводила пальцем по полосам и пятнам, добавляя еще один предмет к списку разрушенных и уничтоженных ею вещей.

– Ничего страшного, отстирается, – отмахнулся Джерри. – А если нет – пустяки. В конце концов, это всего лишь рубашка.

– Да, но… – приготовилась спорить Лиллиан, когда он наклонился вперед.

Их губы встретились и прильнули друг к другу идеально, как всегда, так что тепло разлилось у нее в груди, пробежало по рукам и ногам до самых кончиков пальцев, и она почувствовала, как его сердце стучит прямо за этими пятнами у него на рубашке. Джерри взял ее за плечи и опрокинул на усыпанную бумагами кровать, так, что она только хихикнула ему в горячие губы. И когда они скользнули по ее шее сначала к плечу, а потом повели агрессивную атаку на самую линию выреза, все мысли, с самого утра хаотически метавшиеся у нее в голове, вдруг оставили ее, и в памяти осталось лишь одно – она дома.

Глава 10. Лили – день второй

Где-то в южной части Тихого океана

Тепло просачивается через мою футболку, пробуждая меня от того прерывистого сна, в который я погрузилась ночью. Вместе с сознанием пульсирующими толчками возвращается память. Воспоминания о катастрофе плещутся вокруг, норовя затопить меня, яркие, точно цифровое видео высокого разрешения. Яростно кренится самолет, Тереза с хрустом ударяется о потолок всем телом, струя крови, густой и горячей, стекает по лицу Маргарет, дикий взгляд Кента отдает безумием. Стоит мне задержаться мыслью на каком-то одном из кадров, как другие начинают с бешеной скоростью прокручиваться в моем мозгу, заставляя меня переживать изображенные на них мгновения снова и снова.

Но я не хочу воспоминаний – по крайней мере таких. Они слишком болезненны, слишком свежи. И я стремительно проматываю ленту памяти вперед, к тем часам, когда над нами висела серая сетка дождя, казавшегося бесконечным, а мы дрожали под ней, немые, холодные, мокрые. Память милостиво не сохранила почти никаких подробностей того времени – помню лишь клацанье собственных зубов на фоне раскатов грома и шума волн. Вот и хорошо.

Но теперь откуда-то с высоты бьют солнечные лучи, и я понятия не имею, сколько времени прошло после катастрофы. Солнце припекает мне кожу – это хорошо, значит, я жива, но, с другой стороны, это означает также и то, что нас не спасли. Глаза начинает покалывать: похоже, они пытаются превратить в слезы то, что еще осталось в моем теле жидкого. Солнце настырно лезет в глаза: даже сквозь сомкнутые веки оно ярко-желтое и ужасно горячее. Вот и причина номер пятьдесят семь, почему глаза надо продолжать держать закрытыми.

Жалко, что мысли так стремительно несутся куда-то в голове, поскальзываясь на разных там «если бы» и «а вдруг», которые я давно стараюсь держать от себя подальше. И тут я наталкиваюсь на ощущение, от которого кровь стынет в моих жилах, и я просыпаюсь окончательно. Мои колени пусты. На них нет Маргарет.

Вплоть до самых последних путаных мгновений перед тем, как черное непроницаемое покрывало сна окутало меня, я радовалась, что ее голова давит мне на колени. Теперь там пусто и легко, но эта легкость тревожнее прежней тяжести – помню, я уже испытала такое однажды, с Джошем, когда он только родился и я впервые взяла его на руки, зная, что есть прямое соответствие между этой тяжестью у меня на руках и пустотой в моей утробе. Я должна найти ее, привезти домой и похоронить рядом с Чарли.

Усилием воли я поднимаю пылающие веки, чувствуя, как под ними перекатываются песчинки, царапая мне глазные яблоки. Нет, это не песок, просто лишенная привычной слезной смазки изнанка век причиняет боль моим глазам. Неужели я уже потеряла так много жидкости?

Я долго и часто моргаю, привыкая держать глаза открытыми. Но и тогда прямое беспощадное солнце ослепляет меня; я как крот, вылезший из безопасности своих подземных тоннелей на поверхность. Когда я уже не сомневаюсь, что ослепла полностью и навсегда, из уголков моих глаз начинает сочиться спасительная жидкость. Я снова зажмуриваюсь, чтобы не дать испариться даже микроскопической доле этой влаги раньше, чем она увлажнит мне глаза. Но время проходит, а открывать глаза все-таки нужно. Оттого, что я буду лежать здесь зажмурившись, она не вернется к жизни.

Это напоминает мне тот дикий эксперимент, о котором нам рассказывали на уроке физики в колледже: про кошку в коробке, которая и жива, и мертва в одно и то же время. Как там говорили эти ненормальные? Надо собраться с духом и заглянуть внутрь, только тогда одна из двух возможностей вытеснит другую. Так и тут: надо открыть глаза и посмотреть, иначе будешь без конца представлять себе эту коробку с полусгнившей кошкой внутри.

И я снова медленно поднимаю веки, моргая от резкого света. Я лежу почти на том же месте, где меня свалил сон. Напротив, у другого борта лодки сидит спиной ко мне Кент и смотрит на море – похоже, все еще высматривает Терезу в бесконечной синеве, окружающей нас со всех сторон. Макушка у него ярко-красная, уже обгоревшая на солнце – редкие, коротко постриженные волосы, заметно поредевшие сверху, не спасают кожу от палящих лучей. Белая форменная рубашка расстегнута, под ней видна тонкая майка, аккуратно заправленная под ремень в шорты цвета хаки, которые не прикрывают его колени, тоже огненно-красные, как его макушка. Я поднимаю руки, чтобы потереть глаза ладонями, но, промахнувшись, несильно ударяю себя по носу, который тут же начинает характерно саднить – значит, и меня не миновал солнечный ожог.

Справа от меня спит Дейв. Он лежит, опустив голову на боковину плота и спрятав лицо в сложенные руки, с каждой волной – а они сейчас совсем небольшие, не волны, а рябь – чуть приподнимаясь и снова опускаясь. Похоже, Дейв один из тех редких людей, кто обладает даром загорать, а не обгорать на солнце – талант тем более незаменимый, когда солнце нещадно палит с небес. Его спина также мерно опускается и поднимается в такт дыханию. Почему-то рядом с ним мне становится не так страшно.

Я начинаю перекатывать голову с одного плеча на другое, стараясь не отрывать при этом подбородка от груди. Движение дается мне мучительно тяжело, но зато отвлекает от всяких мыслей. Вдруг я замечаю рядом с Дейвом тканевый сверток и замираю, не закончив движения. Это же старомодный пиджак Маргарет лежит на скамье рядом с ним, и он какой-то слишком объемный и тяжелый даже с виду, чтобы быть совсем пустым.

Подползая к скамье, я чувствую, как ломит руки: будто перестаралась в спортзале накануне. А вот плечо болит иначе, это не знакомая мне боль, но у меня нет времени выяснять сейчас, что с ним. Сначала надо найти ее. С плечом разберусь потом, когда придет спасательная лодка.

Она лежит ногами к Дейву, а тот продолжает спать. Ее голова и плечи покрыты пиджаком, слегка порозовевшим в одном месте от крови, которую я промокала только вчера вечером. Я с усилием сглатываю: такое ощущение, что горло срослось изнури.

Я не хочу вспоминать, как она выглядела вчера. Ее кровь, такая теплая, заливала мне руки, кожа на виске была разорвана, а когда я попыталась осмотреть рану, то увидела в глубине кость – это просвечивал ее череп. Мой пустой желудок сводит судорогой. Я не уверена, что мне хочется глядеть на то, что там, под пиджаком.

Но нет, посмотреть все-таки надо, в последний раз. Надо убедиться в том, что ее действительно нет в живых. Прошлая ночь слишком уж походила на кошмар: я должна знать, было ли все на самом деле или только привиделось мне. Дрожащей рукой я тянусь к белому свертку, касаюсь его кончиками пальцев; ткань залубенела от крови и соленой воды, она царапает мне кожу, когда я приподнимаю ее, ухватив большим и указательным пальцами.

Сначала я вижу волосы на ее макушке, они песочного цвета. Мягкие даже на вид, словно пушок одуванчика. Я хочу погладить их, но едва я приподнимаю пиджак повыше, как открываются другие пряди, толстые, жесткие, слипшиеся от запекшейся черной крови.

Нет, надо открыть ее разом и не тянуть, иначе я никогда не осмелюсь. Облизав губы, я впиваюсь ногтями в полиэстер и, собрав остатки отваги, одним рывком сдергиваю с ее головы ткань. Пиджак падает мне на колени, а я заставляю себя не отводить глаз.

Я ждала увидеть кровавое месиво, выпученные застывшие глаза, кровь, лоскуты кожи, осколки костей… а вижу только спящую женщину. Кто-то перевязал ей голову и вымыл лицо. Глаза у нее закрыты, вид умиротворенный. Я провожу пальцем по незабинтованной стороне ее лица, очерчиваю мимические морщины вокруг рта, эти скобки улыбок. В этот миг я люблю ее, как родную мать, и горюю так, как если б она и впрямь была мне мамой.

Вдруг что-то вспыхивает отраженным солнечным блеском. Золотая цепочка угнездилась в складках шеи Маргарет, затекла в ямку над ключицей. Та самая, на которой Маргарет носила обручальное кольцо Чарли. Всю жизнь. Плевать, что мне придется сейчас коснуться холодной, теряющей живую упругость кожи, погрузить пальцы в сухие и ломкие от кровавой корки волосы, чтобы найти застежку. Я должна снять с нее этот медальон. Теперь он принадлежит Джерри и должен вернуться домой.

Вглядываясь в золотую змейку, кровью и по́том склеенную с ее телом, я вдруг замечаю, что она подрагивает, едва видимо. Игра света, наверное. Но нет, присмотревшись еще внимательнее, я замечаю то, чего не видела раньше: на шее Маргарет тонкой ниточкой бьется пульс.

– Лиллиан, вы проснулись. – Это Дейв. Он уже сидит, растрепанный, помятый, черные кудри слежались спросонья.

У меня во рту стоит такая сушь, что я не могу выговорить ни слова. Дрожащей рукой указывая на сверток ткани передо мной, я хриплю.

Дейв грустно улыбается и качает головой.

– Она жива.

Глаза жжет так, словно я вот-вот заплачу, но слезы не приходят, и это, наверное, хорошо.

– Тише, тише, всё в порядке. – Плот сначала подскакивает, а потом Дейв оказывается рядом со мной. Он обнимает меня одной рукой, и в тот момент для меня нет ничего естественнее, чем прислониться к его боку, положить голову ему на плечо и заплакать.

Он держит меня крепко, и, хотя от него пахнет потом и соленой морской водой, я притворяюсь, будто он – Джерри, и все у нас будет хорошо. Постепенно мои слезы высыхают, рыдания стихают и прекращаются, но я все также сижу к нему вплотную. Не хочу двигаться.

– Помогло? – Его горячая ладонь гладит мне щеки, убирает с лица пряди спутанных волос.

– Ага, немного… Как вы это сделали? – Мне хотелось спросить: «Она будет жить?», но я уже и так знала ответ.

– Я ничего не делал, – Дейв фыркает, как будто я сказала что-то смешное. – Дело было как раз перед рассветом, дождь наконец-то перестал, но было так холодно, что я никак не мог заснуть. Вдруг слышу, кто-то разговаривает. Открыл глаза, смотрю – она, белая, как призрак, и несет такую околесину, какой я в жизни не слыхал. Сама вся в крови, на волосах и лице черная корка, короче, страшилище из фильма ужасов. Только я это подумал, а она – хоп! – Дейв прищелкнул пальцами, – и опять вырубилась. Я пощупал ей пульс, послушал дыхание, и понял, что она жива, до сих пор еще, кажется, дышит.

– И тогда вы перевязали ей голову? – Я пробую повернуться, чтобы смотреть ему прямо в глаза, но тянущая боль в плече словно пригвождает меня к месту.

– Нет, это Кент.

– Кент?

– Ага, похоже, он у нас игл-скаут или что-то вроде.

– Впечатляет. А я думала, это сделали вы.

– Ну, я начал, но…

– Но получалось у него паршиво, так что пришлось мне вмешаться, – влезает в наш разговор Кент, приподняв брови. – Ваш дружок чуть было не перевел на старушенцию весь наш наличный запас медицинского спирта, вот я и решил, что если кто-нибудь из нас выйдет живым из этой передряги, то спирт нам и самим пригодится. – При слове «дружок» Дейв напрягается и убирает руку, которой прижимает меня к себе.

– Ну, кто бы из вас это ни сделал, все равно спасибо. – Я перевожу взгляд с одного мужчины на другого. – Большое спасибо, от души. Я понимаю, что она уже очень слаба, но если ей удастся протянуть еще немного, то, может быть, спасатели успеют…

– Ха… вот именно, может быть.

– Кент, да будь же ты человеком хоть несколько минут кряду, – бросает ему Дейв.

– Дорогой, я не хотела ничего плохого. – Он явно передразнивает меня. – Нет, я, конечно, не против того, чтобы милая старушка выжила и вернулась домой – пусть божий одуванчик и дальше играет в теннис или развлекает себя какой-нибудь другой ерундой. Вот только не надо тешить себя надеждой, будто сейчас появится лодка со спасателями и вытащит нас из этой синей пустыни. Наше время истекает, – продолжает Кент. – С тех пор, как мы разбились, прошло уже около двадцати четырех часов, и вот что я вам скажу, голубки. – Он тычет прямо в меня коротким мясистым пальцем. – Как только они сообразят, что наш самолетик лежит себе, полеживает на дне океана, они не будут так уж упираться нас искать. И я их не виню. Воды-то у нас нет, кроме соленой, а что с нее толку? – И он раскидывает обе руки в стороны так, словно хочет показать нам океан, которого мы, по своей глупости, до сих пор не замечали. – Еды тоже нет, а главное, нам нечем подать сигнал. У маяка, который в комплекте с плотом, батарея оказалась паршивая и сдохла, так что сидим мы тут одни-одинешеньки, и никому до нас никакого дела нет. – С этими словами Кент подается вперед и, сцепив перед собой мозолистые ладони и заглядывая мне прямо в глаза, издевательски произносит: – Так что, девочка, на твоем месте я бы жалел не о том, что мамочка вот-вот отдаст концы, а о том, что она еще дышит. Не повезло ей отделаться по-легкому.

Ну, что тут скажешь: у Кента, видимо, талант резать правду-матку. Зато его слова действуют, как хорошая пощечина при истерике: сначала больно, но потом, когда звон в ушах проходит, в голове проясняется.

– О господи. – Я провожу ладонью по нежным кудряшкам Маргарет, торчащим из-под защитного пиджака. Может быть, он прав.

– Приятно, что меня хоть кто-то слышит, – ворчит Кент, явно получая какое-то извращенное удовольствие от моей боли.

– Я уже начинаю жалеть, что не позволил тебе вчера прыгнуть за борт. – Дейв бросает на Кента сердитый взгляд и просовывает свою ладонь в мою, отчего я сначала даже подпрыгиваю. Еще вчера я совсем не знала этого человека, а сегодня уже не могу отвести от него глаз. – Понятно, перспективы у нас невеселые; я тоже это вижу, но, Лиллиан, надо держаться. Никогда ведь не знаешь, что может случиться. «Карлтон йогурт» так просто не сдастся. Ведь вся эта история – кошмар любого пиарщика, я вам это как профессионал говорю. Даже если спасатели нас не найдут, нам может повстречаться рыболовецкий корабль или туристический лайнер, или нас увидят с вертолета. Возможностей много; другое дело, что это может случиться не сразу. Надо быть терпеливыми, и, как бы это ни казалось трудно сейчас, ждать.

– Но у Маргарет больше нет времени. Мы с вами прекрасно знаем, что ей здесь не выжить. – И я показываю на ее неподвижное тело. – А потом придет и наша очередь, – глядя на нее, я никак не могу отделаться от этой мысли.

– Надо думать о хорошем, Лиллиан. Думайте о ваших детях, о доме, о муже. И, кстати, у меня для вас сюрприз, – говорит Дейв с шутливой таинственностью, столь не соответствующей трагичности нашей ситуации. Он отпускает мою руку и, покачиваясь, бредет на другой конец плота.

– Да, только сюрпризов нам сейчас и не хватает, – отпускает язвительное замечание Кент.

Хлюпая собравшейся на дне жижей из соленой воды, крови и морских водорослей, Дейв возвращается, садится от меня слева и толкает меня в бок, отчего жгучая боль сразу распарывает мне плечо.

– Когда я возвращался за спасательным жилетом для Маргарет, то прихватил и кое-что из ваших вещей…

Выдержав драматическую паузу, он вытаскивает из-за спины мой небесно-голубой рюкзачок. Его нижняя половина напиталась водой, как губка, а вокруг горловины, там, где вода высохла, осталось соляное кольцо. Во всем остальном он ничуть не изменился – все тот же видавший виды спортивный рюкзачок, который я лет пятнадцать ношу вместо сумки. Он так живо напоминает мне о доме, что будь даже это слово написано на нем большими буквами, яснее и то было бы нельзя.

– О боже, как вы ухитрились? – Я протягиваю руку и нежно глажу вытертую до гладкости знакомую поверхность.

– Это очень долгая и скучная история, которую я обязательно расскажу вам когда-нибудь, как только мы выберемся отсюда. Вот, видите? Теперь у нас есть перспектива. – Подмигнув, Дейв протягивает мне сумку. – Держите.

Я тянусь за ней, и тут же мою левую лопатку пронзает дикая боль, как будто в нее впился рыболовный крючок. Я вскрикиваю, так и не коснувшись сумки.

– Вам больно? – Дейв опускает рюкзак, его кривоватый нос слегка съезжает влево.

– Нет, всё в порядке. Э-э… не могли бы вы его открыть? По-моему, у меня там была бутылка с водой. – Дейв смотрит на меня скептически, но все же начинает возиться с застежкой: чтобы провести «собачку» через то место, где у «молнии» заедают зубцы, он сильно дергает за нее. Его пальцы срываются, локоть въезжает мне в руку, и я сморщиваюсь от боли. Но тут же выравниваю дыхание. – Бутылка где-то там, в большом отделении. Я ее не открывала, так что вряд ли вода пролилась. – Я рискую бросить взгляд на Кента. – С ней у нас больше шансов, да?

Кент молча дергает плечом, но сидит уже прямее, то и дело бросая взгляды на рюкзачок, с которым возится Дейв. Я пытаюсь вспомнить, что еще клала в рюкзак вчера утром: бутылку воды, пару батончиков гранолы[2], косметичку Маргарет, ее же сумочку с туалетными принадлежностями, свою косметичку, книжку, смену белья, мобильник (теперь, конечно, совершенно бесполезный), записную книжку и еще разные мелочи из дома.

Ребром ладони Дейв, наконец, раздвигает застрявшую «молнию» в стороны и заглядывает внутрь. Удивленно поднимает брови. Запустив в рюкзак руку, извлекает оттуда бутылку воды объемом в шестнадцать унций.

– Вот это да! – с почтением говорит Кент. Дейв бросает ему бутылку, и Кент ловит ее бережно, словно драгоценный кристалл. – Осторожно! В этой бутылке – наша жизнь. С ней мы протянем еще дня два, если будем пить понемногу. А что еще там есть, в волшебном мешочке?

Дейв снова бросает на меня взгляд, словно прося у меня позволения шарить в моих личных вещах. Я киваю, от боли в левом плече меня мутит. Скоро они находят косметичку Маргарет и сумочку с туалетными принадлежностями, где оказывается зеркальце, чтобы посылать сигналы самолетам, швейный набор и много пузырьков с лекарствами: иные из них упакованы еще на стыке тысячелетий.

Настроение на плоту из похоронного постепенно превращается в почти оптимистическое. Мужчины перебирают предметы, определяют степень их полезности для нас и раскладывают по разным сумочкам и пакетам в зависимости от сферы их применения. Заодно и отвлекаются от черных мыслей, что в нашем положении не менее важно, чем сами припасы.

– Лиллиан, посмотрите-ка, что я тут нашел! Правда, она сейчас одним куском, но, когда просохнет, можно еще будет почитать. – И Дейв хлопает меня по плечу книжкой с полуголой парочкой на обложке.

– Эй, хватит!

Дейв отдергивает руку.

– Что я такого сделал?

– Ничего, просто… мое плечо. – Я с трудом перевожу дыхание. – Когда вы его задеваете, мне больно. – Если совсем не шевелить рукой, боль проходит.

Дейв складывает на груди руки и сводит брови к переносице так, что между ними залегает маленькая складка. Но я не нуждаюсь в его заботе. В ней нуждается Маргарет.

– Не обращайте внимания, пройдет. – Я изо всех сил стараюсь, чтобы это прозвучало убедительно.

– Если б у вас не дрожал голос, я вам, может, и поверил бы.

– Я… он не… – Но Дейв прав: голос у меня не просто дрожит, он вибрирует, почти как у оперной певицы.

– Вот видите? – говорит он, склоняя голову к плечу. – Может быть, вы позволите мне взглянуть? Рана может оказаться серьезной, а если мы и впрямь застрянем здесь так надолго, как он говорит, то начнется заражение, что нам совсем ни к чему.

– Ладно.

Я не знаю, что еще придумать, чтобы отвлечь его от себя, и потому просто поворачиваюсь к нему спиной и подставляю плечо. Но когда он аккуратными движениями начинает прощупывать больное место у меня под правой лопаткой, мне приходится закусить губу.

– Крови натекло много. – Слышно, как Дейв втягивает воздух сквозь зубы. – Да, так я и думал. Лиллиан, кровь засохла, и футболка прилипла к ране. Не знаю, как быть… – Он умолкает, потом кричит Кенту, который находится на другой стороне плота: – Кент, подойди сюда.

– Говорил я вам – выдоим аптечку еще до конца сегодняшнего дня, а потом что будем делать? – И пилот топает туда, где сидим мы с Дейвом.

Тот пускает его на свое место, и твердые пальцы Кента начинают исследовать мою рану. Щелкают замочки аптечки; слышно, как он шарит внутри, шурша какими-то пакетами, наконец достает один из них и начинает вскрывать прямо зубами, сплевывая обрывки упаковки в океан. Плот кренится на бок, когда Кент опускает руку в воду и шумно полощет ее там.

– Что про…

Я не успеваю договорить – боль впивается мне в лопатку и горячей волной заливает спину. Кент прижал к моему плечу что-то мокрое и держит. Я знаю, что Дейв не позволил бы ему причинить мне напрасную боль, а потому молчу, сосредоточившись на том, чтобы дышать медленно и размеренно. Он резко заводит мне руку за спину, и от боли у меня темнеет в глазах.

– Не обязательно так грубо, – раздается где-то позади меня голос Дейва.

– Это называется обратное давление. Ты либо сам делай, либо заткнись.

– Хорошо, – голос мягчает. – Но ты все же будь поосторожнее.

– Мне надо поднять футболку. – Его руки движутся по моей голой спине, отклеивая ткань. – Сейчас будет больно, – предупреждает Кент, когда материя на ране натягивается. Снова раздается треск разрываемой бумаги, и что-то шершавое прижимается к ране. Резкий запах алкоголя заполняет все пространство вокруг нас, ударяет мне в нос, и я начинаю скулить.

– Прости, куколка, но рана глубокая. – Можно даже подумать, что ему не все равно. – Надо сначала очистить ее, а уж потом можно и зашивать.

– Зашивать? Чем? – Голос Дейва полон сомнений.

Я вот-вот упаду в обморок. Кент дергает во второй раз и снова прикладывает пропитанный спиртом тампон к ране, но не просто прикладывает, а трет ее, словно наждаком.

– Порез слишком глубокий, простая повязка тут не поможет, – объясняет он. – Если его не зашить, рана точно инфицируется, и она у нас быстренько сыграет в ящик. Антибиотиков-то у нас нет, так?

– Так, но чем ты собираешься ее шить, Кент? – переспрашивает Дейв, его тревога нарастает.

– Ты, вроде, говорил, что в волшебном мешочке есть набор для шитья? Ну, вот, с его-то помощью я и осуществлю свой маленький рукодельный проект.

– Может быть, лучше подождем спасателей? – предлагает Дейв. – Я ничуть не сомневаюсь в твоих способностях, просто у них больше опыта.

– Ты что, спятил, или как? – отвечает Кент, выбрасывая в океан последний тампон и с хрустом разминая шею. – Забудь про волшебных спасателей, их не будет, а если и будут, то не скоро. Так что если мы сами о себе не позаботимся, им достанутся только наши трупы.

– Всё в порядке, – говорю я тихо. – Давайте уже… шить.

– Вы уверены, Лиллиан? Можем подождать еще немного, если хотите. – Это Дейв обеспечивает мне отступление. Но я не хочу ждать. Я хочу, чтобы все поскорее кончилось.

– Кент, начинайте.

– Вот умница, – говорит мне Кент таким тоном, словно я собака или лошадь. Дейв больше не спорит, а я стараюсь не прислушиваться к тому, как Кент готовится к процедуре. – Так, куколка, а теперь постарайся не шевелиться.

Металлическая игла очень холодная и острая. Когда она протыкает мою разорванную кожу, я невольно вздрагиваю, бессознательно стараясь уйти подальше от источника пронизывающей боли.

– Черт! Сиди тихо, говорят тебе, – ворчит Кент сквозь сжатые зубы.

Я начинаю вспоминать техники визуализации, которые нам преподавали на курсах подготовки к родам. Дзен, вот что мне сейчас поможет, только дзен. Пальцы Кента сводят края моей раны, а я ухожу как можно глубже в себя, перебирая в памяти картинки, которые показывала мне в центре Ламаз сестра Карен. Правда, когда я рожала, то в обоих случаях все кончалось эпидуральной анестезией, так что от этих курсов проку мне было не слишком много.

На очередном медленном выдохе Кент втыкает в меня иголку резче, чем раньше. А еще я чувствую, как за ней сквозь кожу тянется нитка. Когда иголка впивается в противоположный край раны изнутри, чтобы выйти наружу, я снова теряю над собой контроль и пытаюсь увернуться от крохотного орудия пытки. Чем навлекаю на себя целую серию проклятий.

– Слушай, детка. – Его голос дрожит почти так же сильно, как я сама. – Если не прекратишь дергаться, сделаешь себе еще хуже. Ясно?

– Я СТАРАЮСЬ! – ору я так похоже на Джоша, что сама удивляюсь. Слезы боли и гнева застилают мне глаза.

– Нет, нет, нет… только не слезы. О ГОСПОДИ! – Он всплескивает руками и хлопает ими себя по коленям. – Дейв, иди сюда, помогать будешь. Садись впереди нее и держи.

Дейв бросается ко мне и втискивается между мной и бортом лодки, так что мы с ним оказываемся лицом к лицу.

– Вы сможете, я знаю, что вы – сможете. – Давешняя морщинка тревоги снова стоит у него между бровей. От адской боли в лопатке хочется заорать во весь голос: «Да что вы обо мне знаете!» Но я сдерживаюсь и киваю.

– Ну что, готовы? – ворчит Кент.

– Куда ты так спешишь, Кент? Что, на свидание опаздываешь? Нет? Ну, тогда дай нам еще пару секунд, – властно говорит Дейв, после чего уверенным жестом берет мою голову в зажим и кладет свою голову сверху, как будто мы с ним всю жизнь так делали. Его однодневная щетина щекочет мне ухо.

Наощупь он находит мои руки и решительно сжимает их своими, поглаживая меня большим пальцем по ладони. Мое тело как-то само льнет к нему, словно он нажал какую-то кнопку или в его пальцах содержится доза морфина.

– Лиллиан, вы готовы? – Его голос шелковист, как отшлифованный морем кусок древесины.

– Угу.

– Начинай, – командует он Кенту.

Первый стежок прожигает мне кожу, словно раскаленная кочерга, но едва я напрягаюсь, как Дейв прижимает меня к себе еще теснее.

– Все хорошо, вы прекрасно держитесь. – Почему-то я ему верю.

Второй стежок тоже болезненный, но быстрый, как будто Кент уже набил руку в шитье по человеческому телу. Я бы солгала, если б сказала, что все остальные ровно положенные стежки пошли легче, или что я перестала ощущать, как металлическое острие пронзает мою нежную кожу, но я скажу так: в объятиях Дейва я училась переносить боль. Всего стежков было восемь: прокол, нитка пошла, еще прокол, узелок, и все сначала.

– Готово. – Кент отодвигается от меня.

Пульсирующая боль в ране не проходит, а от каждого неосторожного движения хочется кричать, но мне уже лучше. Правда, лучше.

– Спасибо большое, Кент. Я ценю вашу помощь.

Отмахнувшись от меня, он роется в пакете с лекарствами, пока не находит какой-то пузырек.

– На вот, держи. – Кидает пузырек, и тот, перелетев через весь плот, приземляется мне на колени. Надпись на этикетке «Маргарет Линден, 2006» вспыхивает передо мной, словно неоновая вывеска. Ну, что ж – пожалуй, просроченные антибиотики ничем не хуже свежей инфекции.

– Давайте, я помогу. – Дейв снимает крышку с бутылки с водой и подает ее мне. Я делаю крошечный глоток и отправляю в рот овальную серовато-белую таблетку.

– Спасибо. Вы так меня сегодня выручили. – Надеюсь, моя улыбка скажет ему все то, для чего я не могу подобрать слов.

– Вам надо отдохнуть. – Он кладет мой упакованный заново рюкзачок чуть выше головы Маргарет. – Ложитесь сюда и постарайтесь заснуть.

Я сворачиваюсь на скамье калачиком, едва успев заметить, что мои ноги он кладет себе на колени – от тепла его рук мои глаза закрываются сами собой, и у меня уже нет сил снова открывать их, что-то говорить, задавать вопросы. Я сдаюсь на милость подступающему сну, представляя, будто я дома.

Глава 11. Дейв

Настоящее

– Сколько времени вы провели в океане, Дейв?

– Кажется, что целую вечность, но на самом деле всего три дня, от катастрофы до острова, – коротко отвечает Дейв и меняет позу – теперь щиколотка его левой ноги лежит на колене правой. – Сказать по правде, были и черные моменты, когда я, например, думал, что мы так и умрем на этом плоту.

– И как вы проводили эти дни? – спросила Женевьева, потирая кончики пальцев так, словно на них остался какой-то маслянистый осадок. Судя по тону, то, о чем она спрашивала, было ей совершенно безразлично, но Дейв все равно не забывал об осторожности – на всякий случай. Не исключено, что она просто притворяется.

– Когда как. Нам повезло – покидая самолет, Лиллиан захватила свой рюкзак. В нем была бутылка с водой и еще кое-какие припасы, они нас очень выручили. А еще я не могу забыть аптечку, которую вынес из самолета Кент. Без этих двух вещей мы бы не протянули и суток.

– А земля? – вдруг бросается она вперед, перескакивая через целую кучу вопросов, к которым Дейв так тщательно готовился. – Когда вы увидели ее впервые?

Ответ застревает у него в горле, и получается минута молчания в память о тех мучительных, бесконечных часах на спасательном плоту, которые с такой легкостью отмела сейчас Женевьева Рэндалл. Ему пришлось напомнить себе, что в его случае меньше значит лучше. Дейв не возражал бы, если б она сразу перешла к тому, как их спасли с острова.

– На третий день, около полудня, – ответил наконец он. – Солнце стояло высоко в небе и жгло мне лоб. Воды в бутылке оставалось всего на несколько глотков, а Маргарет опять впала в кому. Все выглядело совершенно безнадежно. – Длинная струя пота потекла по его шее на спину, как будто его тело вдруг вспомнило непереносимую жару, царившую тогда в лодке. – Так что я сначала подумал, что это мираж. Я был очень слаб. Мы все были едва живы. И все же ни один из нас не поддался искушению пить соленую воду, поскольку Кент объяснил нам, что от этого сходят с ума. Правда, вопрос о том, в своем ли я уме, и так не давал мне покоя. Дело в том, что в море, прямо по направлению моего взгляда, возникла и все время росла и росла какая-то изумрудная точка. Прошел час, прежде чем я сказал об этом другим.

– И что вы тогда чувствовали? – спросила она.

– Сначала я просто не верил своим глазам, потом меня охватил восторг, и я наконец ощутил надежду. Откуда нам было знать, что это за остров, обитаем он или нет; конечно, мы сразу решили, что спасены и что все наши испытания окончены.

Дейв помнил тот трепет взволнованного ожидания, как будто бабочки взмахивали крылышками в его желудке, пока волны лениво подпихивали их плот все ближе и ближе к растущей ярко-зеленой точке. Он был уверен, что они плывут навстречу спасению. Ждал, что, когда волны выбросят их плотик на песок, к ним со всех сторон сбегутся изумленные купальщики. Воспаленный от жары мозг уже рисовал ему соблазнительные картины пляжного бара, и как они побегут к нему и возьмут по большому стакану роскошного, холодного лимонада.

– Как вы попали на остров, у вас ведь не было ни мотора, ни весел? – спросила Женевьева без того скепсиса, с которым она расспрашивала про Терезу, скорее заученно и отрепетировано.

– Когда мы убедились, что перед нами действительно земля, наша радость сменилась огорчением. Нас несло течением, которое проходило совсем рядом с островом, но все же не захватывало его. Двигались мы медленно, так что у нас было время подумать и спланировать, как нам быть. Сначала мы пробовали грести руками как веслами, но это не помогло, вырваться из объятий течения у нас не было сил. Не забудьте, мы ведь не ели и не пили несколько дней, к тому же изрядно обгорели на солнце, так что гребцы из нас были никакие. Тогда Кент придумал спуститься в воду и плыть, толкая перед собой плот и гребя ногами.

– И вы спустились? – перебивает журналистка, склоняя голову на бок. – Не боялись, что там могут оказаться акулы? – Ее медовые брови вскидываются, одна немного выше другой, заставляя Дейва гадать, что является причиной такого несоответствия – скальпель пластического хирурга или каприз природы.

– Ну, знай мы тогда то, что знаем теперь, мы бы, конечно, трижды подумали. С другой стороны, мы были так измучены многодневным болтанием в море, что готовы были сойти на землю любой ценой; к тому же мы думали, что на острове нас ждут люди, еда и средства связи. Так что, даже если бы мы и подумали об акулах тогда, то наверняка сочли бы риск оправданным.

– Пожалуйста, расскажите, как все было, когда вы высадились. Что вас ждало на острове, и в каком состоянии были вы и другие пассажиры?

– Хуже всего было в первую ночь. – Дейв почувствовал озноб, совсем как тогда, когда ветер пронизывал его насквозь мокрую рубашку. – До берега мы добрались уже в темноте. У нас не было ни огня, ни воды, ни еды. Мне почему-то особенно запомнилось, как темно было кругом. Лиллиан занималась Маргарет, Кент сразу куда-то исчез, а я почти всю ночь проспал на плоту.

При упоминании о свекрови Лиллиан журналистка сразу навострила уши.

– А Маргарет, сколько она еще протянула? – Неужели это возможно – свести весь финал жизни человека к одному небрежному вопросу? Он решил отвечать подробно, в память о Маргарет.

– Она рассталась с жизнью в течение первых двадцати четырех часов после высадки на остров. Помочь ей мы были уже не в силах. Ей нужны были больница, квалифицированный хирург и хорошо оборудованная операционная. Думаю, что когда мы только увидели остров, Лиллиан еще надеялась, но когда мы оказались на нем и поняли, что вокруг никого нет, стало ясно, что для Маргарет уже все кончено.

– Перед повторным захоронением рядом с могилой мужа в Айове, ее тело подробно обследовали патологоанатомы. Вы знакомы с результатами их работы? – Нет, он даже не знал, что это было.

– Э, хм… Нет, я об этом не слышал. – Дейв с трудом сглотнул, надеясь разбить сухой комок, который распирал ему горло.

И зачем только они лгали о Маргарет? Чтобы уменьшить вину Лиллиан? Неужели кто-то и вправду обвинил бы ее за то, что она оставила тот несчастный лэптоп на сиденье? Кто? Джерри? Вряд ли. Если б он, Дейв, лучше соображал, когда они придумывали, что будут рассказывать после спасения, то понял бы, что это была лишняя ложь – ничем не оправданная и, может быть, даже фатальная. А теперь, если Женевьева Рэндалл докажет, что они солгали в чем-то одном, то вполне может заподозрить, что им есть что скрывать.

Из сумки, которая стояла рядом с ее стулом, журналистка достала большой конверт из толстой желтой бумаги.

– Здесь у меня отчет. – Она вытянула из конверта несколько хрустких, скрепленных степлером страниц и помахала ими. – Вот он. В нем сказано, что женщина скончалась от обширного повреждения лобной кости, похожего на результат удара, нанесенного тупым предметом. – Пролистав страницы, Женевьева положила их себе на колени и подалась вперед для следующего вопроса. – Как это могло случиться?

– Э-гм… я не знаю. Наверное, во время катастрофы.

Едва заметная улыбка тронула уголок ее губ, сильно встревожив Дейва.

– Разумеется. Вы перевязывали ей рану?

– Пытались. Мы промыли ее и перебинтовали так хорошо, как только смогли, но наших умений в ее случае было явно недостаточно. Она нуждалась в квалифицированной медицинской помощи.

– Хм, ясно. – Рэндалл скользнула языком по узким, едва видимым губам. – Я, конечно, понимаю, что Маргарет пострадала в катастрофе, но вот что мне непонятно: ни в одном интервью, которые вы давали, нет ни одного упоминания о том, что могло стать причиной ее смерти. Вот я и удивляюсь: почему так?

Уловив в ее голосе знакомые осуждающие нотки, Дейв сунул ладони себе под бедра, чтобы его не выдало предательское дрожание рук. У него было не больше пяти секунд, чтобы решить, вляпался он по самое дальше некуда или еще можно спустить все на тормозах, когда его осенило.

– Наверное, раньше нас просто никто об этом не спрашивал. – Он тепло улыбнулся журналистке, высвободил свои руки, пригладил волосы. Лиллиан всегда говорила, что девушкам нравится такой жест; по крайней мере, ей нравился. – Вы глубоко копаете, мисс Рэндалл. Я впечатлен.

Услышав комплимент, журналистка провела кончиком языка по ровным белым зубам, и чуть-чуть склонила голову на бок – едва заметно, так что никто, кроме Дейва, возможно, ничего и не увидел – и захлопнула отчет. Она не отвела глаз, не стала делать никаких пометок своим «Шарпи», который все время держала наготове, нет – она просто глядела ему в глаза, и Дейв почувствовал, как от ее ледяного взгляда по его шее побежали мурашки, а руки покрылись гусиной кожей.

– Ну что ж, ее вы хотя бы похоронили, не то что бедняжку Терезу, – буркнула Женевьева.

Замечание предназначалось для редакционной команды, но также и для того, чтобы выбить из седла Дейва, ведь он знал: она может сделать с этим интервью все, что ей заблагорассудится. Каковы бы ни были его слова на самом деле, позже их раскроят на мелкие кусочки, из которых так удобно склеивать любые фразы, строить любые инсинуации и намеки. Ему хотелось ударить кулаком по плюшевой обивке дивана. И подумать только, что он сам передал им эту власть над собой, сам, своими руками… Беспомощность, которую он испытывал теперь, была сродни тому ощущению своей незначительности и бессмысленности, которое владело им на спасательном плоту, когда тот плыл куда-то по воле волн. Только теперь его жизнью играл не океан, а Женевьева Рэндалл.

Глава 12. Дэвид – день четвертый

Остров на юге Тихого океана

Двадцать часов. Всего двадцать часов. Меньше суток. В детском саду я плохо считал до двадцати. Папа повторял со мной счет каждое утро, пока я чистил зубы. До десяти все было легко, одиннадцать и двенадцать тоже нормально, и даже до девятнадцати я добирался вполне прилично, но двадцать никак не мог вспомнить. Видимо, в пять лет число двадцать казалось мне таким огромным, что попросту не умещалось в голове. Двадцать долларов – это было состояние, двадцать игрушек – сундук с сокровищами, двадцать минут – целая жизнь, а двадцать лет – вечность.

Вот и сегодня я чувствую себя как тот пятилетний мальчуган – никак не могу добраться до двадцати. Мои водонепроницаемые часы стоят – замерли на трех сорока пяти пополудни. Девятнадцать часов и пять минут назад мы высадились на этом острове. Я ударился рукой о скалу, и по аналоговому циферблату побежала трещина, так что часы показывают ровно то время, когда мы расположились у нашего первого костра есть первую настоящую еду.

Еда простая – мелкая рыбешка, которую наловил в кораллах Кент, жареная мякоть кокоса и какие-то корешки, которые нашел я, пока обследовал остров. Кент положил крупные камни в огонь, который мы развели, используя вместо увеличительного стекла очки Маргарет для чтения.

Выпотрошив рыбешек ножом, найденным на плоту, он распластал их на раскаленных камнях – и вскоре воздух вокруг наполнился нежным, восхитительным ароматом, от которого потекли слюнки. Надеюсь, Лиллиан скоро вернется, потому что если нет, то мы с Кентом можем не совладать с собой и съесть ее порцию.

Кент ходит перед костром туда и сюда, время от времени тыкая недожаренную рыбку палочкой. Я посматриваю на еду так, словно лежу дома, на диване, и смотрю по плоскому телику трансляцию с «Роуз-боул»[3]. Кент что-то ворчит, но рыба на камнях шкворчит так громко, что слов не разобрать.

– Что? – переспрашиваю я, через силу отрывая глаза от пламени, недовольный тем, что Кент отвлек меня от столь восхитительного шоу.

– Иди, позови девчонку. Еда почти готова.

Я внимательно гляжу на кусочки розовой плоти, постепенно утрачивающей прозрачность. А что, если Кент просто хочет избавиться от меня и съесть все сам? Нет, пойду лучше, позову Лиллиан. Не надо дразнить Кента – такта у него и так с чайную ложку, вдруг он не выдержит намеков?

Оттолкнув в сторону бревно – оно замыкает окружность, в которой мы развели огонь, – я иду туда, где наша лодка причалила к берегу день тому назад. Щурясь, смотрю туда, где берег закругляется, но Лиллиан не вижу. Разглядываю деревья, плот и снова край воды, прежде чем понимаю, наконец, где она.

Подгоняемый голодом и страхом перед тем, что, вернувшись, мы можем застать Кента за обгладыванием последних косточек жертвенной рыбешки, я бегу бегом к маленькому пляжу слева от нашего лагеря. Пробегая мимо рощицы пальм, замечаю ее. Она сидит на песчаном мысу, выдающемся в недружелюбный океан, и смотрит на воду. Ветер играет с длинными, одичавшими прядями ее волос. На ней шорты из обрезанных джинсов и верх от купальника, так что я ясно вижу ярко-красный шов, который бугрится на ее левой лопатке. Кент шил хорошо, но не слишком аккуратно, и, даже если ей повезет и она не подхватит инфекцию, шрам все равно останется ужасный.

Лиллиан выглядит такой одинокой – руки в карманах, расставленные ноги упираются в песок, – что кажется, будто она бросает вызов всему миру. Не знаю, о чем она сейчас думает, боюсь узнать. Сегодня я старался держаться от нее подальше. Я бы и от Кента тоже держался подальше, но от него никуда не денешься. Так тяжело видеть их возле себя все время и думать о своей прежней жизни, которая, может быть, никогда не вернется, и о том, что у меня больше нет на свете никого, кроме них двоих.

* * *

Пока Маргарет жила, Лиллиан была другой. В ней еще тлела упрямая надежда, которая греет каждого из нас и не дает опускать руки. Когда Кент завладел бутылкой с водой и стал выдавать всем по одной крышечке за раз, он заявил, что для Маргарет доли нет, потому что ее вода все равно выливается ей на лицо, а значит, тратится понапрасну. Лиллиан смолчала. Не кричала, не требовала вернуть ей воду, которая лежала у нее в рюкзаке и которой она, по доброте душевной, поделилась с нами. Нет – она просто разделила свою мизерную долю со свекровью.

Но когда мы увидели остров и убедились, что это не мираж и не галлюцинация в результате обезвоживания, Маргарет была уже почти мертва, и Лиллиан стала меняться.

Целый день мы толкали ногами плот, отдыхали, снова пытались грести, слабо полоща руками в воде, пока приливные волны не подхватили наконец наш плот и не понесли его на берег. Остров окружала узкая лента кораллового рифа, и, оттолкнувшись от нее пару раз, мы выгребли на песчаный пляж. Плот коснулся пляжа в тот самый миг, когда солнце скрылось в океане. Когда мы с Кентом вытащили его на сушу, чтобы не унесло волнами, я снова забрался внутрь, помочь Лиллиан выгрузить бесчувственную Маргарет. На берегу мы отыскали большой баньян, корни которого выгибались над землей так, что под ними образовалось что-то вроде небольшой комнаты, словно дерево потратило годы, готовясь именно к этому моменту. Комнатка была тесновата даже для двоих, поэтому я вернулся на пляж.

Темнота наступала стремительно, и едва мои ноги снова очутились в озерце соленой воды, плескавшемся на дне плота, как на меня вдруг навалилась тяжелая усталость. Я лег и тут же уснул. Несколько часов спустя меня разбудил холодный ветер и плеск волн, вылизывавших пляж. Кругом было темно. Точнее, черно.

– Лиллиан? Кент? Где вы? – позвал я.

Вдруг в темноте раздался звук, похожий на высокий, пронзительный вой, от которого у меня завибрировали барабанные перепонки. С каждым новым накатом воя меня сотрясала надежда. Что это? Двигатель? Или сирена? Нет. Это был не механический звук, его источником явно было что-то живое.

Все виденные мной программы «Энимал плэнет» пронеслись у меня перед глазами. Оказалось, что я помню преимущественно те, где показывали гигантских змей, ядовитых пауков и огромных крыс с горящими глазами.

Глубже зарывшись в постепенно оседающую надувную скамью, я надеялся, что двухфутовая преграда из обмякающего пластика сможет защитить меня от этого воя и того, что его производит. «Спи. Спи. Спи», – твердил я себе, но усталость, которая раньше свалила меня с ног не хуже анестезии, прошла, а этот вой, жалобный и неизбывный, не давал расслабиться. Облака съели звезды и луну, ночной ветер раскачивал пальмы; я стал думать, что, может быть, приближается еще один шторм. Похоже, природа твердо решила не дать нам выжить.

– А-а-а-а! – громко завопил я, пытаясь криком и напряжением легких избавиться от лишних эмоций, подобно тому, как через клапан стравливают лишний пар, чтобы уменьшить давление в котле. – Где все?!

Те вопросы, которые раньше вслух задавали себе Лиллиан и Кент, вдруг нахлынули на меня, от их немыслимой тяжести сдавило грудь, стало невозможно дышать. Где мы будем брать пищу? А воду? Спасут нас или нас даже никто не ищет?

– Дейв? – Кто-то издалека окликал меня по имени.

– Это вы, Лиллиан? – крикнул я дрогнувшим голосом.

– Да, я здесь, у камней. А вы где?

– На плоту, но если вы будете продолжать говорить, я найду вас по голосу. – Щурясь, я вглядывался в темноту, пытаясь определить, куда мне идти. – Говорите, я пойду на ваш голос.

Я сделал шаг туда, откуда доносился голос. Секунду-другую я не ощущал ничего, кроме прикосновений гладкого песка к моим подошвам, и не слышал ничего, кроме шелеста набегающих на берег волн, но вдруг мои пальцы ноги стукнулись обо что-то твердое, и я взвизгнул от боли.

– Вы уже у камней? – сразу крикнула Лиллиан.

– Ага. Говорите, я иду на ваш голос.

– Угу, ладно. – Она неуверенно замолкла. – А что мне сказать?

Я сделал еще шаг. Да, так я не доберусь до нее и к рассвету. Надо придумать вопрос, на который она будет отвечать долго.

– Где Кент?

– Не знаю, где-то здесь. Когда мы причалили, он сразу куда-то ушел, и с тех пор я его не видела.

Мило. Значит, мы с Кентом бросили двух самых беспомощных членов нашей группы на произвол судьбы, едва высадившись на остров. Рыцари, нечего сказать. Я продолжал идти, вслушиваясь в то, как Лиллиан ворочается на камнях где-то рядом, пытаясь устроиться поудобнее.

– А Маргарет, как она? Ее состояние не изменилось?

– Она умерла.

– Умерла, – повторил я за ней. Мне стало неловко от того, что я ничуть не удивился. – Мне очень жаль, Лиллиан.

И тут она начала плакать. За прошедшие дни я много раз слышал, как она плачет от боли, страха или чувства вины, но это было другое. Сейчас она то ли выла, то ли визжала. Я хотел остановить ее, но даже перерывы на дыхание у нее были похожи на тихое, задыхающееся поскуливание. Я сразу узнал этот звук – Лиллиан и была тем раненым зверем, которого я боялся в темноте.

Слушая ее, я испугался как-то совсем по-новому. Звук, исходивший от нее теперь, был непрерывным и прочным, как веревка, так что мне ничего не стоило добраться до Лиллиан за несколько шагов, но мне хотелось бежать от нее без оглядки. Я не знал, чем можно унять такую неприкрытую скорбь.

Я оказался лицом к лицу с вопросом, который пугал меня больше, чем смерть от голода или утопления: если я не смогу умерить ее скорбь, то что же я буду делать со своей собственной?

Соленая слеза скатилась в уголок моего рта, и я понял: одному мне не справиться. Мне нужна Лиллиан, а я нужен ей. Не думая ни о чем больше, я пошел к ней по голосу, радуясь темноте. Это хорошо, что Лиллиан не увидит сейчас моего лица, красного и мокрого от слез. Когда моя ступня коснулась ее ноги, она ойкнула.

– Это вы, Дейв?

– Нет, – решил пошутить я, – это Элвис.

Ее ладонь немедленно скользнула в мою ладонь, тоже влажную от слез.

– Вот и вы, – прошептала она, и я не мог поверить, что это говорит тот самый человек, который издавал сейчас такие ужасные крики. Ее пальцы сплелись с моими.

– Прямо как Марко Поло, только без воды. В бассейне забавнее. – Я делал вид, будто не замечаю, как ее пальцы нервно стискивают мои.

– Простите, от меня так мало толку. – Зернистый контур ее профиля проступал через тьму, как проявляется полароидное фото.

– Шутите? Если б не вы, я и сейчас сидел бы на плоту и ревел, как девчонка.

– Идите сюда. Сядьте рядом. – И она потянула меня за руку на песчаный пятачок рядом с собой. Я сел, поджав под себя ноги.

– Как вы себя чувствуете? Почему сидите здесь одна? – спросил я тихонько, гладя большим пальцем руки тыльную сторону ее ладони, утешая не только ее, но и себя. Она привалилась к моему боку, пристроила свою голову у меня на плече, и мне сразу стало теплее.

– Так себе.

– Утром мы пойдем, поищем еду, потом соорудим себе какое-нибудь укрытие, а потом подумаем, что делать дальше. Здесь, на твердой земле, у нас есть шансы. А это уже хорошо. – Я старался, чтобы мои слова звучали уверенно, как будто я знаю, что говорю, и положил себе на колени ее руку.

– Не могу пока даже думать про завтра. – Лиллиан уткнулась мне в плечо лицом. – Теперь, когда умерла Маргарет, мне кажется, что солнце уже никогда не выйдет, а мы застряли здесь навсегда.

– Вот что я особенно в вас ценю, – поддразнил я ее. – Ваш безудержный оптимизм.

– Они не придут. – Она словно не услышала моей шутки. – Никто не придет.

– Да, наверное, вы правы. – Что толку лгать.

Лиллиан набрала полную грудь воздуха и выдохнула так тяжело, что воздух вокруг нас зашатался.

– Значит, мы умрем на этом острове.

– Не обязательно.

Она помотала головой, не отрываясь от моего плеча.

– Если никто не придет за нами, то мы все умрем, как Маргарет, рано или поздно.

– Никто не живет вечно, Лиллиан. – Я потерся щекой о ее спутанные волосы. – Ни здесь, на острове, ни дома, в Сент-Луисе. Но до смерти еще есть время; значит, надо жить. Нам предстоит не только умереть на этом острове, но еще и прожить на нем какое-то время.

– Но я не хочу до конца моих дней жить на этом острове, Дейв. Я хочу жить дома, с моими детьми, с Джерри, с Маргарет, с моими братьями, родителями и друзьями. – Она вдруг повернулась ко мне всем корпусом, и я ощутил ее теплое дыхание на своем лице. – Пусть мы найдем способ здесь выжить. Но подумайте, что это будет за жизнь? Пять, или десять, или сколько там лет здесь, на этом клочке песка… Разве здесь можно быть счастливым? – Ее голос прерывается, и я понимаю, что это не только из-за Маргарет. Она никогда больше не увидит своих детей. Они будут считать ее умершей.

– Знаю. Я тоже хочу домой, и, может быть, мы там еще будем. Но до тех пор нам надо заботиться о себе, и стараться извлекать из этой ситуации все самое лучшее. – После каждого предложения я делаю небольшую паузу. – Мы будем заботиться друг о друге. И сможем даже здесь найти что-то хорошее. – На этот раз я действительно верю в то, что говорю.

Ее глаза, широко раскрытые, несчастные, мечутся по моему лицу, каждый новый вздох вырывается из груди стремительнее предыдущего. Проведя по губам кончиком языка, Лиллиан сильно выдыхает, и струя воздуха щекочет мне щетину на подбородке.

– Наверное, вы правы, – говорит она тоном человека, признающего свое поражение. Ее голова снова ложится мне на плечо, и я помогаю ей сесть так, чтобы она не давила на раненую лопатку своим весом. – Я так устала и так хочу есть… Я не знаю… что… – И Лиллиан заснула раньше, чем успела закончить мысль. Осторожно, чтобы не побеспокоить ее, я опустился вместе с ней на песок и стал смотреть в небо.

Одно крошечное облачко пошло против всемогущего бога погоды и приоткрыло мне клочок звездного неба: целые слои далеких светил, крохотных, точно булавочные головки, сияли друг над другом, уходя в бесконечность. Сколько же солнечных систем открылось в этот миг моему взгляду благодаря одному маленькому облаку? И я стал считать звезды, как считают овец перед сном, а когда облако вернулось на место, я уже дремал.

Кент разбудил нас на рассвете, в тот самый час, когда спится особенно сладко. За ночь Лиллиан перешла в какое-то состояния полузабытья, двигалась как зомби и проявляла осознанность лишь в одном – тщательно избегала окостеневшего тела Маргарет, которое ночная прохлада окрасила жуткой синевой.

Даже когда Кент сунул ей в руки вскрытый кокос, в котором плескалось молоко, она и то никак не отреагировала, просто покорно взяла его и поднесла к губам. Потом Кент стал показывать нам, как при помощи ножа очищать мякоть от грубых волокон и отламывать ее сладкие кусочки, но и тогда она только кивала, а сама ела лишь то, что давал ей он.

– Эта пташка спятила, – ворчал Кент, собирая пустую скорлупу, чтобы зашвырнуть ее в океан.

– Отстань от нее. Суток не прошло, как умерла ее свекровь. Ей нужно время, чтобы привыкнуть. – Странно, что в этой женщине такого, отчего я все время встаю на ее защиту?

– Не забудь, что и я тоже кое-кого потерял, но я же не схожу от этого с ума. – И Кент вынес Лиллиан оценку так самоуверенно и спокойно, точно он был учителем, а она – ученическим проектом. – Она долго не протянет. Думаю, она проиграла. – Разговаривая, Кент одну за одной бросал в воду скорлупки от орехов, следя, как они вращаются на лету, точно тарелочки-фрисби. – Она не ест, не пьет, и помощи в обустройстве лагеря от нее тоже не будет никакой. Мне лично все равно, сдастся она или выживет, просто это лишний рот. А у меня с этим строго – кто не работает, тот не ест.

– Где это – у тебя? Мне казалось, мы высадились на этот остров все вместе.

– Не умничай. – Кент сделал паузу, чтобы обглодать корочку, которую не тронула Лиллиан. – Если от нее и дальше не будет толку, я ее на своем горбу не потащу.

Я стоял у самого края прибоя, где волны то и дело облизывали мне ноги, и изумлялся наглости Кента – можно подумать, он тут король, а я – его жалкий раб. Я пытался подобрать какие-то аргументы для спора, но потом просто махнул рукой. Теперь я уже многое знал о Кенте и понимал, что он не из тех, кто слушается голоса разума.

– Я с ней поговорю.

– М-га, – отозвался он, обсасывая большой кусок кокоса и чавкая с открытым ртом. – Погоди. – Сунул руку в глубокий карман своих форменных шортов. – Вот, держи-ка.

И вложил мне в ладонь кусок ярко-оранжевого пластика с таким видом, словно я был его слугой, а он давал мне чаевые. Разжав ладонь, я увидел оранжевую пластиковую рукоятку, с одного конца которой что-то сверкнуло. По форме это походило на лезвие ножа «Экс-Акто», только помощнее. Наверное, мое недоумение не укрылось от Кента, потому что он пояснил:

– Это нож… из плота. Чтобы перерезать веревки, которыми он крепился к самолету. Я подумал, пусть один будет у тебя – так, на всякий случай.

Нож, тот самый, которым я велел Лиллиан перерезать веревку. Значит, она снова положила его в карман. Меня удивило, что Кент решил отдать его мне; мы с ним не особенно ладили после катастрофы. Стиснув пальцами яркую пластиковую рукоятку, я почувствовал себя хоть немного, но все же сильнее. Не считая одежды, которая была на мне, и полуразвалившихся кожаных туфель, сохнущих у костра, эта вещь была моей первой собственностью на этом острове. И я тут же пообещал себе, что обязательно выучусь пользоваться этим ножом так, чтобы он стал мне и опорой, и защитой.

Опуская нож в карман, я заметил, что Кент смотрит на меня с тревогой, точно уже жалеет, что отдал мне оружие. И счел за благо отойти от него подальше, пока он не передумал.

Но Кент пошел за мной, на ходу обтирая липкие руки о мешковатые форменные шорты, которые он был обречен носить на острове постоянно. Да, он, конечно, может запугать кого угодно, когда захочет, но эти короткие штанишки все равно делают его похожим на мальчишку, сбежавшего с уроков. Он выложил нам программу на день – роль лидера он взял на себя сам, не дожидаясь никаких выборов. Мне не хотелось устраивать из-за этого скандал, и я решил – пусть поиграет в босса, пока не надоест, а у меня зато есть нож, и еще раз ощупал его рукоятку в кармане.

Сначала мы закопали Маргарет. Как ни грубо это прозвучало в устах Кента, но он все же был прав – днем настанет жара, тело начнет разлагаться, и его запах привлечет к нам хищников и падальщиков. Местом ее последнего успокоения он избрал полуостров – из-за его равной удаленности от джунглей и от нашего лагеря. Идея похоронить Маргарет на берегу океана и мне показалась подходящей – там она все время будет у нас на виду, напоминать нам о том, что мы потеряли.

За два часа, ковыряя землю палками из бамбука, мы раскопали яму достаточно глубокую, чтобы ее не смогли разрыть потом животные. Это оказалось трудно – песок то и дело сыпался каскадами со стенок, заваливая дно, и я уже думал, что мы никогда не кончим. Но когда мы добрались, наконец, до мокрого песка, дело пошло веселее. Работали мы молча.

Кент настаивал, чтобы мы провели нечто вроде поминальной службы по обеим женщинам-жертвам авиакатастрофы, но когда мы бросили на окоченевшее тело Маргарет по горсти песку каждый, Лиллиан отказалась говорить. Она стиснула руку, пальцы которой оплетала золотистая цепочка, и так крепко прижала к себе пропитанный кровью пиджак Маргарет, словно это могло вернуть ее к жизни.

Кент сказала пару слов о Терезе, но голос у него дрогнул, и он, помолчав, заявил, что идет на охоту. Лиллиан села на песок у могилы Маргарет и застыла с закрытыми глазами. Не знаю, спала она или молилась, но я решил, что лучше ее не отвлекать.

* * *

Вот и сейчас она сидит и смотрит на океан так пристально, словно видит в дальней дали свой дом. Я знаю, что должен вырвать ее из этого забытья, иначе она уйдет в него и растает в нем навсегда, а я останусь наедине с ним. Я знаю, что смогу вынести жизнь на этом острове с ней вдвоем, или даже в одиночку, но без нее и с Кентом – никогда.

И вот теперь у меня есть шанс поговорить с ней.

Я иду к ней, чувствуя, как у меня потеют ладони. Вблизи шов на ее плече кажется еще страшнее и в то же время уязвимее. Я хочу протянуть к ней руку, обнять ее и прижать к себе, чтобы согреть ее покрытую мурашками кожу, но лишь встаю рядом с ней и обхватываю себя руками от ветра. И жду, пока она сама заметит меня, но она не замечает.

– Лиллиан. – Она моргает, но голову все же не поворачивает. – Лиллиан. Кент приготовил обед. На вид превосходный, рыба и еще кое-что. Надо пойти поесть, там на всех хватит. – Кажется, она мотает головой, но, может быть, это просто ветер треплет ее волосы. – Пожалуйста, Лиллиан, пойдем. Мы беспокоимся за тебя. Я беспокоюсь. Пожалуйста, поешь с нами.

Слеза вытекает из ее глаза и сбегает по щеке вниз, очерчивая заострившуюся скулу. За ней появляется еще одна, и сразу же – другая.

– Я знаю, тебе сейчас одиноко, но, пусть это прозвучит эгоистично, мне сейчас тоже очень плохо без тебя. – Я делаю к ней шаг. – Если тебя не будет рядом, я сломаюсь.

Мои слова повисают в молчании, словно белье на ветру, а я притворяюсь, будто тоже гляжу на океан. Она уже так давно туда смотрит – кто знает, а вдруг там есть что-нибудь, кроме пустоты? Мой желудок громко урчит, перетирая куски утреннего кокоса. У костра меня ждет настоящая пища, и здравый смысл командует мне вернуться туда за своей долей, пока еще не поздно. Но я не могу бросить ее во второй раз, как вчера, когда умирала Маргарет.

– Жаль, что они не могут записать это в твое досье, – шепчет Лиллиан и всхлипывает.

– Что записать? Что я эгоистичный придурок? – Я бросаю на нее взгляд искоса.

– Нет, просто я жалею, что мне раньше не сказали, что ты такой хороший человек. – Она поворачивает голову, смотрит на меня снизу вверх, и ее маску бесконечной печали прорезает лучик слабой улыбки. Мне остается лишь улыбнуться ей в ответ, и я вспоминаю, как в первый раз сказал ей эти слова, еще до катастрофы.

– Кажется, мы квиты. – И показываю рукой в сторону лагеря. – Пойдем, поедим.

Ветер с моря толкает нас в глубь острова. Лиллиан дрожит, но мне не холодно. Меня согревает свет, который мне удалось заново зажечь в ее глазах.

Глава 13. Лиллиан

Настоящее

– Мы начали с того, что выкопали яму недалеко от лагеря, – объясняла Лиллиан, изо всех сил сдерживая смех – до того забавным казалось ей гадливое выражение лица Женевьевы. – Туда все и ходили, но скоро она так завоняла, что пришлось ее зарыть. Когда мы перебрались к лагуне, появилось новое правило – сам не говори и у другого не спрашивай. Каждый выбирал себе местечко по вкусу, главное, чтобы не ближе тридцати шагов от лагеря и от воды. Так дело пошло куда лучше.

– Когда я задавала вам вопрос о гигиене, – перебила ее журналистка и громко сглотнула, – я имела в виду скорее купание, стирку, заменители мыла и прочее… в таком духе.

Наконец-то Лиллиан нашла уязвимое место в броне Женевьевы Рэндалл – туалетная тема! Момент торжества… Да она ей такого понарассказывает, что неумолимая репортерша будет лишь успевать бороться с приступами тошноты.

– Значит, вы не хотите узнать, чем мы пользовались вместо туалетной бумаги? – переспрашивает Лиллиан, невинно хлопая глазами. Женевьева поджимает губы. Может, оно и к лучшему, что Джерри до сих пор не пришел, а то они вдвоем точно не удержались бы от хохота.

– Нет! – Голос журналистки до того напряжен, что почти звенит от паники.

«Да, эта женщина точно никогда не была мамой», – думает Лиллиан. У нее в памяти пронеслась вереница образов из тех времен, когда она приучала к горшку и к туалету сначала Джоша, а потом Дэниела. Они были совсем крохами, когда Лиллиан отправлялась в ту поездку, будь она трижды неладна, а когда вернулась, ее встречали преисполненный осознания важности момента малыш семи лет и взволнованный девятилетний мальчик…

* * *

Они ждали ее, а вокруг них толпились вездесущие папарацци, нацелив на нее трубы своих объективов. От их напора детей защищали руки Джилл. На первый взгляд она ничуть не изменилась – какой была в тот день, когда они с Лиллиан ходили выпить кофе перед ее отъездом, такой и осталась. В тот день она все шутила, прося присылать ей фотографии спасателей и барменов с каждого пляжа, чтобы и она, Джилл, могла принять участие в удовольствиях подруги, хотя бы заочно.

Все в ней, от коротких рыжих волос, торчащих иголками к небу, до суперстильных черных джинсов-скинни и тонкой фиолетовой рубашки-балахона, заканчивающейся где-то в районе колен, заявляло: «Эксцентричная женщина». И верно, оригинальность была присуща Джилл от природы. Рядом с ней Лиллиан всегда чувствовала себя банальной, как белый батон по сравнению с зерновым хлебом, что, однако, никогда не мешало им быть лучшими подругами.

Еще три шага, и она смогла разглядеть Джилл совсем ясно. Скулы у нее выдались, под глазами появились темные круги, которые не могла скрыть даже косметика. Руки высовывались из-под ее пурпурного балахона, бледные и худые, точно палки, и обхватывали плечики Дэниела и Джоша, делая Джилл похожей на огромную птицу, встревожено прижимающую к себе своих цыплят. Своих.

«Джил ведь не станет отнимать у меня детей, правда?» Но, видя, как они стоят, обнявшись, сплетясь руками и тесно прижавшись друг к другу, точно родные, Лиллиан вдруг ощутила, что потеряла своих мальчиков навсегда.

Джерри тихонько сжал ее руку, стараясь ободрить. Он снова наблюдал за ней. Все последние дни муж наблюдал за ней неотступно. Его оценивающий взгляд давил на нее тяжким бременем – куда более тяжким, чем внимание прессы и зевак.

– Ты готова к встрече с мальчиками? – шепнул он. – Посмотри, как они волнуются.

Джош подрос дюйма на четыре, а то и на пять. Его волосы песочного цвета тоже отросли, они закрывали ему уши, лезли в глаза, загибаясь на кончиках. Будь Лиллиан с ним все это время, она давно сводила бы его к парикмахеру, но сейчас ей, надо признать, даже нравился слегка залихватский вид, который придавали ему отросшие волосы.

Его длинные, неуклюжие руки терялись в рукавах рубашки, купленной, наверное, специально для этого случая. Вертикальные серые и зеленые полосы еще больше удлиняли его и так невозможно длинные руки, предупреждая о том, что перед ней уже не ребенок, но мальчик, стремительно входящий в пору взросления. Каждая черточка его лица и изменившегося тела словно кричала ей: «ПОСМОТРИ, СКОЛЬКО ТЫ ПРОПУСТИЛА!» Передние зубы, уже постоянные, совсем выросли и казались слишком крупными для его улыбки. Интересно, сколько же раз приходила за это время зубная фея?

«Как она смела приходить без меня?» – подумала Лиллиан, злясь на жизнь, которая и не подумала притормозить хотя бы на миг в ее отсутствие. Зубная фея с ее нарядными крылышками и волшебной палочкой вдруг стала ей ненавистна. Лиллиан встряхнула головой, гоня эти мысли прочь. «Всё в порядке, Лиллиан. Не сходи с ума. Веди себя, как нормальная».

Но в том-то и дело, что она уже не помнила, как ведут себя нормальные люди. Джерри пришлось застегивать ей пуговицы на блузке сегодня утром, и даже с помадой по дороге в аэропорт ей помогал тоже он. Всю дорогу муж рассказывал ей разные подробности из жизни мальчиков за последние два года, словно он был приходящей няней, а она – родительницей, вернувшейся после затянувшейся вечеринки. Раньше Лиллиан знала о своих детях все, а теперь вдруг почувствовала себя зрителем, который наблюдает их жизнь со стороны.

Она перевела взгляд на другую сторону Джилл, где, полускрытая ее развевающейся на ветру блузой, виднелась мордашка Дэниела. Он так привычно прижался к изгибу бедра Джилл, точно не раз находил там утешение в ее отсутствие. Но тут она пошевелила рукой, из-под ее рукава показалась макушка Дэниела, и Лиллиан забыла о ревности. Когда она улетала, волосы ее начинающего детсадника были цвета песка на ее острове, – золотисто-коричневые, летом выгорающие на солнце почти добела. Но за последние двадцать месяцев они потемнели, и теперь его макушку окружала шапочка из темно-рыжих кудрей.

Джилл похлопала его по плечу, прошептала ему что-то, и он сразу глянул прямо на Лиллиан. Когда их глаза встретились, она затаила дыхание. У него были изумрудные глаза, такие же, как у нее до острова, яркие и веселые. Его розовые губешки сложились в смущенную улыбку. В крохотном кулачке он сжимал плакатик, на котором разноцветными фломастерами и карандашами было красиво выведено: «Добро пожаловать домой, мама». Ах, если б только это оказалось правдой, если б они и в самом деле смогли вернуть ей прежнее место в своей жизни…

Грохот ее сердца как бы отошел на второй план, оттесняемый шумом толпы вокруг – кто-то выкрикивал ее имя.

– Лиллиан, ЛИЛЛИАН! – Вот опять. Она повертела головой, ища в комнате другие знакомые лица, но вокруг была толпа чужих людей, готовая растоптать хлипкое заграждение из черной ленты на колышках. Лица, яркие пятна одежды, букетов и воздушных шаров сливались в пестрый коллаж; люди улыбались ей, окликали ее по имени, выкрикивали радостные приветствия, в которых для нее не было никакого смысла.

Их взгляды царапали ей кожу, голоса долбили барабанные перепонки. Какая-то женщина высунула из-за ограждения руку и потянулась к Лиллиан, по ее лицу текли слезы. Что ей нужно? Что им всем нужно? Больше она не могла этого вынести. Слишком много людей, слишком много шума, слишком много ожиданий. Надо было бежать, прятаться…

И она завертела пальцами, пытаясь вырвать свою руку у Джерри – остаточный здравый смысл подсказывал ей, что бежать, держась за руки, очень неудобно. Тут ей вспомнились металлические пряжки у нее на лодыжках – вот ведь дурацкие туфли, такие скоро не сбросишь. И почему она не надела кроссовки вместо этих невесомых сверкающих босоножек, которые кто-то напялил на нее сегодня утром в Гуаме? Даже в ее старых кроссовках, которые не выжили на острове, и то было бы легче бежать, чем на этих ходулях. А бежать было необходимо.

Самолет, с которого они сошли только что, улетел; следующим пунктом в его маршруте был Чикаго. Но даже если б она смогла сесть в какой-нибудь самолет, куда бы она отправилась? Назад, на остров, чтобы жить там в одиночку? Нет, слишком много воспоминаний связаны для нее с этим местом. И уж тем более не в больничную палату, где ее держали взаперти последние две недели: вот уж где ни за что ноги ее больше не будет. И все же один вариант у нее был: Дэвид. Он точно знает, что делать.

Мысль о том, что можно поговорить с ним, успокаивала не хуже «Валиума». Лиллиан уже принялась строить планы, как сядет в самолет, долетит до Калифорнии, а там ее встретит Дейв, и она снова увидит его улыбку, почувствует его надежные объятия, в которых ничего не страшно. Но чем объяснить то, что она, так долго мечтавшая вновь оказаться дома, вдруг почувствовала себя здесь не на своем месте? Лиллиан представила, как он нахмурится, когда она заявит ему, что было бы лучше, если б ее вообще не спасали. Мысль о том, что Дэвид будет ею недоволен, пугала больше, чем толпа зевак в аэропорту. Лучше уж остаться здесь, чем добиться того, чтобы он возненавидел ее еще больше.

Джерри положил руку на ее костлявые плечи – легко, почти не касаясь ее кожи.

– Мальчики так по тебе скучали. – Его дыхание пахло мятными пастилками «Лайф сейверз». Он всегда сосал их на взлете и на посадке, чтобы уменьшить давление на уши. Вспомнив это, Лиллиан прижалась к нему и улыбнулась. – Позвать их? – спросил он ее так просто, точно не чувствовал течения, которое засасывало их в темную глубину. Она хотела сказать «нет», но все же кивнула, думая при этом, возможно ли утонуть на суше.

Свободной рукой Джерри помахал мальчикам, а Лиллиан спрятала лицо у него на груди, так она боялась, что они замотают головами и отвернутся. Дэниел всегда стеснялся незнакомых людей, а Лиллиан была уверена, что теперь он ее не узнает. Но, едва услышав, что их зовут, ее сыновья бросили Джилл и со всех ног бросились к матери.

– Мама! – услышала она звонкий мальчишеский голос подросшего Джоша, который вдруг показался ей таким знакомым.

– МАМОЧКА! – кричал Дэниел, перебирая ногами так резво, что они почти слились в одно расплывчатое пятно. Она приготовилась к толчку.

Дэниел врезался в нее первым и обнял руками ее ноги, Джош добежал вторым и обхватил за талию. Она едва устояла на ногах, но зато сила этого двойного напора выбила из ее головы все тяжелые мысли, и, вместо того чтобы все глубже зарываться в яму, которую она сама для себя выкопала, Лиллиан вдруг увидела крохотную искорку надежды и изо всех сил начала карабкаться к ней, наверх.

* * *

Нет, Женевьева Рэндалл точно не мать, Лиллиан была в этом уверена. Любая мать изо дня в день сталкивается с таким количество неприятных вещей – грязных подгузников, описанных пеленок, какашек в горшках и прочего, – что вполне в состоянии адекватно реагировать на так называемый туалетный юмор. Лиллиан чувствовала, что может превратить ее в игрушку в своих руках, позлить ее, но надо было продолжать интервью – чтобы поскорее с ним покончить.

– А, личная гигиена? – Лиллиан потерла ладони, готовясь приступить к делу. – Ну, это просто. У каждого из нас был индивидуальный график принятия ванн, причем сроки его варьировались от раза в сто лет до раза в неделю.

Носик Женевьевы едва заметно вздрогнул и наморщился, точно она уже чуяла вонь немытого тела. Позади нее легко сбежал по лестнице Джерри и сел в большое кресло за спиной у Женевьевы Рэндалл, но зато как раз напротив Лиллиан. На нем была другая рубашка, в тонкую полосочку. Перехватив взгляд жены, он одними губами произнес: «Робот». Чтобы не рассмеяться, Лиллиан прикрыла ладонью рот и сделала вид, будто кашляет.

– А где вы купались? – ухватилась за соломинку журналистка, для которой мытье, видимо, не было такой же запретной темой, как туалетные ямки. – В океане или в пресной воде?

– В основном в пресноводном прудике, который мы нашли недалеко от лагуны. Он питался от источника на дне, и вода в нем всегда была на удивление чистой. Мы соблюдали всяческую осторожность, чтобы туда не попадали никакие загрязняющие вещества. – Лиллиан не удержалась от искушения и приподняла бровь, подчеркивая намек. – Раз в неделю, по субботам, я собирала все, что нуждалось в стирке, и отправлялась на пруд, где стирала наше белье, а потом мылась сама, насколько это было возможно. Сначала я каждый раз пользовалась мылом из сумочки с туалетными принадлежностями Маргарет, но потом решила – пусть будет только для праздников.

Интересно, здесь они покажут карту острова? На ней будет красная пунктирная линия, отмечающая путь к лагуне, к пруду и к песчаному полуострову кладбища под старым деревом.

А вдруг они сами туда слетали? Вдруг послали съемочную группу, чтобы показать людям остатки их временного жилища? От этой мысли Лиллиан задрожала, точно своими глазами видела, как с тихой грацией кошки вокруг ее дома крадется вор, как он бесшумно забирается внутрь и ходит из комнаты в комнату, трогает руками ее вещи, выбирает, что поценнее…

– А мужчины?

Лиллиан пожала плечами.

– Я знаю, что они мылись – по крайней мере, Дейв. Насчет Кента я не уверена; от него все время сильно пахло мужчиной. Они оба проводили много времени в воде за ловлей рыбы и, кажется, считали, что и так чистые. Хотя, по правде сказать, бо́льшую часть времени от нас всех здорово воняло.

– Да, этот факт вряд ли мог укрыться от вас, ведь каждую ночь вы спали все вместе. – Брови Женевьевы скользнули вверх, и Лиллиан заподозрила, что журналистка, кажется, намекает на что-то похабное.

Она хорошо помнила эти ночи, когда, зажатая с двух сторон телами двух мужчин, пропитываясь исходящим от них теплом, вдруг ощущала, как чья-то рука подбирается к ней, ныряет под край ее футболки, скользит вверх по выступающим позвонкам на спине, обхватывает за ребра… Лиллиан медленно моргнула, точно стирая картинку с сетчатки.

– Да, каждую ночь, – подтвердила она.

Глава 14. Лили – день шестьдесят пятый

Остров на юге Тихого океана

Постирочный день. После недели периодических дождей солнце впервые взошло на абсолютно чистом небе. Оно быстро высушило лужи, набравшиеся в складках песка. Наконец-то. Я смогу помыться.

Мужчины встали уже давно. Я сужу об этом по высоте огня в костре и по остывшим циновкам по обе стороны от меня. По какой-то причине они решили не будить меня. Я не жалуюсь – просто сомневаюсь, хватит ли в нашей корзинке с фруктами еды, чтобы я смогла протянуть до обеда.

Отряхнув, насколько это возможно, песок с босых ног, я натягиваю свои серые от грязи «найки». Некогда синяя найковская стрела стала грязно-черной, а шнурки на правой ноге спутались в один узел, который не распутать уже никакими усилиями. Стоя на песке, я разминаю мышцы, затекшие от долгого лежания на бамбуковой подстилке.

Несмотря на солнце, воздух все еще влажный, как при дожде. Я натягиваю спортивный пиджак Маргарет, притворяясь, будто не вижу ржаво-коричневого пятна вдоль лацкана. Хотя на самом деле я его вижу. Вижу всегда. Я застирывала его каждую из шести последних недель, застираю и сегодня. Ненавижу каждую ночь залезать в пиджак, запачканный ее кровью, только для того, чтобы согреться.

Обогнув костер, я шарю в плетеном мешочке для фруктов, которые собирала на прошлой неделе, когда позволяла погода. Два зеленых банана и перезрелый манго – вот и все, что оставила мне саранча в человеческом облике, с которой мне приходится делить этот остров. Ничего не поделаешь – я рассовываю то, что есть, по карманам до того момента, когда останусь одна на берегу пруда, куда я сейчас пойду стирать наши пожитки. Пруд в двадцати минутах ходьбы от лагеря, но в тиши деревьев, у зеркала воды, зеленоватого от нависших над ним ветвей, в моменты редкого одиночества еда всегда кажется вкуснее.

Этот пруд – наше спасение. Без него единственным источником пресной воды были бы дожди. Тоже неплохо, конечно, вот только собирать дождевую воду в достаточном количестве куда труднее, чем показывают в кино. Первые два дня нашей жизни на острове дождя не выпало ни капли. Мы пили кокосовое молоко и манговый сок, чтобы остаться в живых, но пить все равно хотелось постоянно, к тому же натуральный фруктовый сок плохо влиял на пищеварительную систему. И вдруг появился Кент, принесший чистую, прохладную, настоящую воду. Она была словно привет из рая.

Первую бутылку мы осушили моментально, не спрашивая даже, откуда она взялась и не опасно ли ее пить. Когда бутылка опустела, Дейв потребовал у Кента, чтобы тот показал нам источник, но он отказался. Вполне в его духе.

На следующий день мы проследили за Кентом, пока тот пробирался сквозь лабиринт джунглей куда-то к сердцу острова. Наконец деревья расступились, и мы увидели его: темное зеркало воды размером примерно с бассейн в отеле. Кент напился прямо из пруда, затем наполнил бутылку и пошел в джунгли – предположительно, на охоту. Мы подождали, когда он отойдет подальше – может быть, даже дольше, чем нужно. А затем Дейв и я, как безумные, прямо в одежде кинулись в пруд.

Сначала я только пила, пригоршнями зачерпывая воду и поднося руки к лицу так быстро, как только позволяло мне мое изголодавшееся тело. На зубах поскрипывал песок, вода отдавала водорослями, но мы решили, что раз после вчерашней бутылки с нами ничего не случилось, то и дальше все тоже будет нормально. Наконец я не удержалась и, окунув лицо в воду, стала поглощать жизнетворную влагу прямо из источника. С того самого дня этот райский уголок сделался моим излюбленным убежищем…

Я снимаю пиджак Маргарет и кладу его на землю атласной подкладкой вверх – она все еще блестит, хотя из белой давно уже стала серой. В дальнем углу нашего убежища лежит кучка белья, которое, по моей просьбе, оставили там вчера Дейв и Кент. Рубашка Дейва, трусы Кента, пара носков, когда-то белых, а теперь густо-коричневых. Я бросаю все это на расстеленный пиджак и добавляю свое белье – серо-белый лифчик и трусики, которые я полтора дня до этого таскала в заднем кармане шортов.

Ловко свернув пиджак, завязываю узлом его края, так что получается что-то вроде мешка. При этом слежу за тем, чтобы не потерять свой завтрак. Перебросив мешок через плечо, словно какой-нибудь хобо[4], я топаю в сторону пляжа. Там долго озираюсь, высматривая мужчин, щурясь, смотрю в море – вдруг кто-то из них рыбачит. Но поблизости, кажется, никого нет.

Я одна. Помню, сразу после катастрофы мысль об одиночестве страшила меня больше всего на свете, а сейчас у меня почти нет времени побыть одной. Только во сне я и остаюсь наедине с собой. Даже в постели у меня есть компания, ведь я делю ее с Дейвом и Кентом.

Они спят по обе стороны от меня, Дейв слева, Кент справа. Такой порядок выработался как-то сам собой – мы ни о чем не договаривались, просто Дейв и Кент терпеть не могут друг друга, а потому каждый согласен спать на максимальном удалении от другого. Иногда по ночам, обычно во время шторма или сразу после него, мы спим, тесно прижавшись друг к другу, и тогда создается живая цепь по передаче тепла, превзойти которую по эффективности не могут ни скрепленные вместе пальмовые листья, ни плетеное травяное покрывало.

Мне в середке всегда тепло, ведь мужчины лежат совсем рядом со мной и служат мне как бы живыми грелками. Когда наступает жара, они, наоборот, откатываются подальше, и тогда ласковые тропические бризы, сменяющие на этом острове непогоду, охлаждают нас в нашем жилище.

Однако в общей кровати есть и свои минусы. Во-первых, москиты, эти жуткие маленькие кровопийцы, вечно голодные. Мы разрезали на куски наш спасательный плот, который все равно пострадал от коралла, когда мы плыли через лагуну, и пробовали занавесить его кусками наше убежище снаружи – москитов, правда, стало меньше, зато внутри теперь жарко и душно. Даже при ветерке вонь от двух взрослых мужчин, ведущих активный образ жизни, в маленьком, тесном закутке стоит непереносимая. Долгое время я засыпала, лишь закрыв локтем нос и рот, чтобы не задохнуться.

Особенно сильно пахнет Кент. По-моему, ему даже нравится не мыться: он как упрямый шестилетка, который так занят игрой, что ему некогда отвлекаться на мелочи вроде ванны. Зато его вонь, кажется, отпугивает москитов. Со временем, конечно, и не к такому можно привыкнуть, однако в последнее время меня беспокоит не только дурной запах.

Это происходит в самые темные часы ночи, когда от огня в нашем костре остаются одни мерцающие угли, а налетающий с океана ветерок из свежего делается холодным. Мы сдвигаемся поближе, причем я обычно поворачиваюсь носом к Дейву, как к наименее вонючему. С ним вообще хорошо спать рядом. Он никогда не наваливается на меня, если жарко, он как будто знает, когда мне захочется повернуться, а в холодные ночи его теплый, уютный бок всегда оказывается рядом.

Кент спит у меня за спиной, занимая все пространство своей неподвижной тушей, так что в его сторону не сдвинешься и на миллиметр. Просыпаясь по ночам, я все чаще обнаруживаю его слишком близко от себя: порой он лежит, навалившись на меня всем телом. А теперь еще и это…

* * *

Все началось с того, что он слишком близко подкатывался ко мне во сне, но просыпалась я не от этого. Несколько ночей подряд я обнаруживала его ручищу между собой и циновкой, которую я сплела из травы для нашего убежища. Обычно мы даже во сне не переходим ту незримую черту, которая отделяет близость, необходимую для согревания, от близости другого рода – это неписанное правило.

Когда это случилось впервые, Кент что-то бормотал, как будто во сне; его кислое дыхание щекотало мне ухо, отчего оно стало мокрым. Потом его рука задвигалась: понемногу, сантиметр за сантиметром, она заползла на спину пиджака, в который я закутывалась на ночь, и стала бесшумно продвигаться дальше. В полусне мне казалось, что это ползет какой-то жук или крыса, но, когда его пальцы с загрубелыми подушечками нырнули мне под майку и коснулись моей голой спины, мир вокруг приобрел особенную четкость.

– Кент, Кент, проснись, – зашипела я, уверенная, что ему самому будет стыдно, когда он очнется и поймет, что натворил во сне. Его рука тут же обмякла и убралась так быстро, как будто он и не спал вовсе.

Я всеми способами пыталась прогнать эту мысль, но она никак не шла у меня из головы. Остаток ночи я не спала, боясь и снова почувствовать на своей спине эту подбирающуюся ко мне руку, и не почувствовать совсем ничего, пока не станет слишком поздно.

Наутро, когда я выбралась из убежища измученная, с красными от недосыпа глазами, Дейв спросил меня, все ли со мной в порядке. Я не стала жаловаться. Не стала просить его поменяться со мной местами. Частью от смущения, частью от того, что мне самой не верилось в случившееся, но в основном потому, что я знала – Дейв воспримет мои жалобы близко к сердцу, разгорится скандал, а из противостояния между ним и Кентом победителем выйдет, конечно, Кент.

Следующие две ночи я не спала, а дремала, ожидая повторения кошмара. На третью ночь противиться сну было невозможно. В тот день мы ходили за орехами: лазали на пальмы, сбрасывали с них кокосы, обдирали их, снимали шелуху. Меня, как самую легкую, подсаживали на деревья. Я обхватывала гибкий ствол руками и карабкалась по нему наверх, обнимая босыми ступнями гладкую кору. К концу дня я была измучена, все тело болело, как избитое.

Стоит ли удивляться, что, едва моя голова коснулась подстилки, я заснула глубоко и крепко и не чувствовала, как пружинили подо мной бамбуковые стебли, когда Дейв устраивался на ночь с одной стороны от меня, а Кент – с другой. Не заметила я и дуновений холодного ночного воздуха, когда они поднимали покрытие, чтобы войти внутрь. Не слышала ни тихого дыхания Дейва, ни пульсирующего храпа Кента. И не ощутила, как в какой-то момент рука Кента снова пустилась в странствие сначала по моей спине, потом стиснула мне ребра, проползла по голому животу. Лишь когда солнце было уже готово вынырнуть из океана, а ночная чернота неба – смениться жемчужно-серыми красками утра, усталость покинула меня, и я поняла: что-то случилось.

Какими путями бродила по моему телу его рука, я уже никогда не узнаю, но, когда я проснулась, его ладонь лежала у меня на ключице, прямо под майкой, а запястье покоилось между моих грудей. Волосатое предплечье тяжело давило мне на грудь, мешая дышать, и только благодаря этому я не завизжала. Тихо извиваясь, я постепенно, дюйм за дюймом, высвободилась из его хватки, и его пальцы сползли по мне, шершавые, как наждак. Освободившись, я отползла к задней стенке нашего убежища и села, поджав колени к груди и так плотно обхватив их руками, что еле могла дышать. Несмотря на то, что вся моя одежда была на мне, я все равно чувствовала себя голой, и мне хотелось убежать в джунгли, чтобы меня никто не видел. Но бежать было некуда: за джунглями меня встретит такой же берег, как наш, и тот же океан. Спасения нет. Замерзшая, униженная, я опустила голову на колени и тихо заплакала.

Если Кент знал о том, что вытворяют в темноте его руки, то не распространялся об этом при свете дня. Две ночи после того кошмара я спала снаружи, у костра. Дейву, наверное, не очень-то хотелось устраиваться бок о бок с Кентом, но никто из них не сказал ни слова о моей неожиданной передислокации.

А потом начались дожди, и мне пришлось вернуться. Почти каждую ночь я проводила без сна, подтянув колени к груди и обхватив себя руками так плотно, что меня можно было разогнуть лишь силой. И все время я прижималась к Дейву. Из-за дождей он ничего не заметил, а если заметил, то ему хватило такта промолчать.

Несколько раз, когда я все-таки отключалась, мне казалось, будто я снова чувствую, как вороватые пальцы хватаются за край моей футболки или за пояс шортов, шарят в поисках голой кожи. Но я скоро поняла, что стоит мне повернуться немного влево, или кашлянуть, или издать еще какой-то человеческий звук, как все прекратится.

* * *

Я хочу, чтобы это кончилось раз и навсегда.

Не знаю, сколько я еще смогу справляться с пыткой бессонницей. Надеюсь, что в одиночестве, в отсутствие тех двух представителей человеческого рода, с которыми я уже два месяца делю этот остров, вдали от монотонного шума волн, запахов морской соли и пота, пропитавших наше убежище, в голове у меня прояснится и я что-нибудь придумаю.

Узелок становится тяжелее, плечо под ним ноет, но тут я как раз достигаю кокосовой пальмы с двойным стволом в форме буквы V, которая сигнализирует о том, что здесь пора поворачивать на еле заметную тропу, ведущую к нашему островному оазису. Приложив пальцы к стволу, нашариваю на коре почерневший от времени косой крестик – это зарубка, одна из тех, что оставлял на стволах Дэвид, когда мы с ним выслеживали, как именно Кент идет к воде. Сегодня они мне пригодятся. От дождя подлесок разросся во все стороны, так что раз-другой мне даже приходиться остановиться, чтобы понять, не сошла ли я с тропы.

Но вот деревья начинают расступаться, а земля под ногами – хлюпать и чавкать. Вдруг я оказываюсь по щиколотку в чистой прозрачной воде – оказывается, от недавних дождей пруд тоже увеличился в размерах и разлился. Мой любимый постирочный камень, который обычно торчит почти у берега, теперь со всех сторон окружен водой. Я не хочу, чтобы кроссовки промокли насквозь – их надо потом сушить целый день, – поэтому пристраиваю свой узелок с бельем на ближайшую ветку, а сама скидываю обувь, с трудом стаскиваю по влажным ногам шорты и выбираюсь из дырявой зеленой футболки с треугольным вырезом. Бретелька моего зеленого с белым танкини сваливается с плеча. Купальник уже потерял эластичность, но самые важные места еще прикрывает. Сброшенную одежду и обувь я кладу поверх белья в узел, снова забрасываю его себе за плечо и осторожно вхожу в черную прохладную воду.

Удивительная способность этой воды к омоложению дает себя знать, еще когда я бреду к камню, погрузившись по колено. Из последних сил подхожу к нему, кладу свою ношу на его поросшую мхом вершину и вздыхаю – мне так хочется лечь на него, словно на кровать, подсунуть под голову узелок вместо подушки и заснуть. Но остатки присущей многим домохозяйкам трудовой этики напоминают мне, что мамочка отдыхает, только когда вся работа сделана. Черт.

Порядок действий у меня всегда один – сначала я стираю белье, потом моюсь. Чтобы сполоснуть и отжать наши немногочисленные пожитки, много времени не нужно; пиджак Маргарет я, как всегда, оставляю напоследок, и долго тру это ржаво-коричневое пятно, точно надеюсь, что вместе с ним исчезнет и боль от ее потери. Наконец погружаюсь в воду целиком и плыву к маленькому алькову в камнях на другом краю пруда, где погружаю руку глубоко в расщелину. Я нашла ее неделю назад, и в нее как раз помещается туалетная сумочка Маргарет.

Если аптечка первой помощи спасла нам жизнь, то туалетные принадлежности свекрови помогли мне сохранить рассудок. Среди них обнаружились разные мелкие металлические вещички, вроде ножничек для ногтей и щипчиков. И потрясающий ассортимент гигиенических принадлежностей из разных отелей: тут тебе и шампуни, и мыло, и зубная паста со щеткой, и влажные салфетки, и лосьон. Я даже немного удивилась, не обнаружив в сумочке купального халата.

Эти крохотные пакетики и пузырьки помогают мне снова почувствовать себя человеком. Просто удивительно, до каких высот поднимает настроение капля ароматизированного шампуня с горошину величиной. Кент и Дейв прекрасно знают о моем схроне, но, кроме ножничек и щипчиков, которые являются ценными предметами повседневного использования в нашем островном быту, ничего больше из моих драгоценных запасов их не интересует. Дейв, правда, прячет где-то недалеко от лагеря кусок мыла. Ну и хорошо, значит, мне больше достанется.

Я снова вплавь возвращаюсь к камню, медленно, по частям, стаскиваю с себя купальник, прополаскиваю каждый предмет в чистой воде, отжимаю и раскладываю на просушку. Оставшись голой, с удовольствием намыливаюсь, следя за тем, чтобы мыльные пузырьки покрыли каждый участок моего тела. Жизнь на острове сделала меня поджарой и мускулистой, живот втянулся, и теперь лишь белесые следы от растяжек напоминают о том, что это тело когда-то производило на свет человеческие существа. Волосы на ногах и в подмышках стали густыми и длинными, как у мужчин. Поначалу меня это смущало, но теперь волосяной покров на конечностях стал для меня такой же обыденной частью моего нового тела, как тощие ляжки и выпирающие тазовые кости. И все же я иногда скучаю по ощущению шелковистости кожи после бритья.

Пока я отскребаю себя таким образом, запах цветочного шампуня приятно щекочет мне ноздри, а кожу, обработанную отельным мылом с запахом крахмала, быстро стягивает на воздухе. Втерев в волосы пригоршню шампуня, я задерживаю дыхание и погружаюсь в воду целиком, мотая головой так, что клочья пены расплываются от моих вымокших кудряшек в разные стороны. Изумительное, несравненное чувство чистоты.

Когда моя голова снова оказывается над поверхностью воды, я вздыхаю. Маленький перерыв в лагерной жизни подошел к концу. Сквозь щелку в ветвях я вижу, что облака опять закрыли солнце. Без солнца воздух сразу становится промозглым, а значит, близок очередной шторм. Наскоро продрав волосы расческой, я вброд дохожу до камня и вытираюсь рубашкой Дейва, уже почти высохшей. Надо собираться и скорее возвращаться в лагерь, а то польет дождь и все мои усилия пойдут насмарку.

Я беру с камня свои еще не досохшие трусики и натягиваю их на себя прямо в воде; эластичные бежевые кружева поверху все еще довольно ловко льнут к моему телу. Я уже поправляю вторую бретельку лифчика, как вдруг в окружающих меня джунглях раздается треск. Похоже, как будто под чьей-то ногой треснула ветка, причем близко, пугающе близко. На острове полно разных тварей, к которым я никогда не привыкну, – змей, ящериц и крыс… особенно крыс. Список проносится у меня в голове так быстро, что я даже не успеваю следить за ним.

– Алло! Здесь есть кто-нибудь? – Голос эхом возвращается ко мне, хотя я и говорю шепотом.

Тихо, стараясь не плеснуть, выхожу из пруда на шелковистую грязь берега и на цыпочках крадусь к полосе деревьев, из-за которой долетел звук. Вообще-то мне совсем не хочется знать, что это было, но я чувствую, что должна это выяснить. И тут снова слышу этот хруст – теперь я уверена, что-то большое пробирается через кусты. Я прячусь за ствол баньяна. Наверное, я бы даже залезла на него от страха, не будь его кора гладкой, а самая нижняя ветка – футах в восьми над моей головой.

До меня доносится глухой удар и какой-то рык – не совсем звериный, но и не вполне человеческий. Ко мне приближается что-то очень крупное. Мы пока не встречали на острове хищников, но это не значит, что их здесь нет. Разворачиваясь на цыпочках, я прыгаю в черную воду, плыву к скале, прячу туалетные принадлежности, потом возвращаюсь к камню, быстро сгребаю с него недосохшее белье, свои кроссовки и завтрак. Перебросив узел за левое плечо, босиком бегу через лес, к пляжу.

Наконец последний лиственный барьер, отделяющий меня от открытого пространства, остается позади. Я выбегаю на пляж и, часто дыша, падаю в изнеможении на песок.

– Что это было? – шепчу я себе, стоя в песке на четвереньках.

– Что – это? – раздается рядом низкий мужской голос.

Я судорожно поднимаюсь на ноги и вижу Кента – он идет ко мне по пляжу. На нем его обычная одежда – то есть драные шорты и полное отсутствие рубахи; в руке копье. Короткие светлые волосы отросли за то время, которое прошло с момента катастрофы, но они не лежат ровно, а иголочками торчат во все стороны, отчего лысина на его макушке становится еще заметнее.

«Ой, это же просто Кент». Мое сердце возвращается к своему обычному ритму.

– Я не знаю. Я стирала белье и вдруг услышала этот звук. Что-то громко трещало в лесу, оно шло ко мне. Мне показалось, что это был большой дикий зверь.

Кент смотрит на меня, скептически приподняв белесые брови и сложив руки на голой волосатой груди.

– И как же он выглядел, этот таинственный зверь?

– Не знаю, я не стала дожидаться, пока он появится; но, что бы это ни было, оно было большое и двигалось стремительно. – Теперь, когда мое дыхание почти пришло в норму, говорить уже гораздо легче. – Может, это был дикий кабан или свинья, как ты думаешь?

– Не знаю, может быть. – Кент пожимает плечами, вскидывает копье себе на шею и локтями зацепляет его за оба конца. – Значит, ты поэтому стоишь на пляже мокрая и в одном белье? – Он с головы до ног меряет мое почти голое тело взглядом. – Наша Красная Шапочка испугалась Злого Волка, так?

Я обхватываю себя руками, внезапно осознав свою близость к наготе. В море я плаваю так все время, но здесь, когда я стою перед ним одна-одинешенька, чувствуя на себе его плотоядный взгляд, видя, как расширяются его зрачки, мне поневоле хочется прикрыться. Я краснею от смущения так быстро, что у меня выступают слезы. Я стараюсь их сдержать. Не хочу, чтобы он видел, как я плачу, не хочу показывать ему свою слабость.

– Тебе обязательно быть такой скотиной, Кент? Мог бы хоть чуточку посочувствовать.

Я отворачиваюсь, чтобы скрыть свое лицо, и озабоченно склоняюсь над узелком с бельем, полным песка. Манго – часть моего завтрака – вылетел из свертка и откатился к морю, где им теперь играет волна. Я иду за ним так, словно это последний фрукт на планете, но ничего не вижу – кувыркающийся в пене манго расплывается у меня перед глазами из-за слез. Однако я все же вылавливаю плод и уже обтираю его пальцами, когда ладонь Кента вдруг ложится на мою руку, и он рывком ставит меня на ноги.

– Не надо закатывать истерику, я не имел в виду ранить твои нежные чувства.

Он держит меня крепко, его давно не стриженые ногти оставляют белые полукружья на моей коже. Он тянет меня к себе до тех пор, пока волосы на его груди не начинают щекотать мне предплечье. У него так воняет изо рта, что меня едва не выворачивает наизнанку, и я даже радуюсь, что еще не съела свой завтрак. Я пытаюсь вырвать руку из его лапы, но он держит меня, будто железными тисками.

– Кент, пусти.

Но он, не обращая внимания на мои слова, подтягивает меня все ближе. Взяв прядь моих наполовину просохших кудрей, начинает медленно наматывать ее себе на палец, пока она не закрывает его от основания до кончика блестящим красноватым чехлом. Потом выдергивает свой палец, так что накрученные на него волосы повисают локоном идеальной формы, подносит его к носу и шумно втягивает воздух.

– Хорошо пахнешь, – ворчит Кент. – Очень хорошо.

Оставив в покое мои волосы, он берет меня за руку уже двумя руками и тянет на себя так, что мои ноги проезжают по песку, а мое тело оказывается вплотную прижатым к его телу. Носом он утыкается мне в шею и снова принюхивается.

Мне хочется бежать, но тело не слушается меня, и я застываю, как опоссум, который надеется, что враг уйдет. Но, когда его губы касаются моего уха, и я чувствую его сырое жаркое дыхание, мне становится по-настоящему страшно.

– Я сейчас не сплю, Кент. Пусти меня немедленно, не то в одну прекрасную ночь, когда спать будешь ты, я суну тебе змею в штаны, – говорю я ему с угрозой. – И это не эвфемизм.

Кент выпускает меня так резко, что его даже относит чуть назад, и он едва не падает. Странно видеть его таким ошарашенным.

– О чем это ты, сучка? А ну, беги домой, к папочке, расскажи ему, что в лесу прячется монстр. – Его рука ложится на рукоятку ножа, который он носит, заткнув для удобства за пояс шортов. – Только не вздумай показывать на меня пальцем.

Я снова обхватываю себя руками, когда Кент, в последний раз обшарив взглядом мое почти нагое тело, разворачивается и вперевалочку уходит, ворча что-то себе под нос. И вот тут до меня доходит, что хищник, прячущийся в глухих углах нашего острова, – это вовсе не животное, это Кент. Убедившись, что он ушел, я не даю себе ни секунды на размышления. Я хватаю наши пожитки и удираю от опасности так быстро, как только могу, во второй раз за день, только на этот раз эта опасность настоящая.

Влетев через пару минут в лагерь, я стрелой проношусь мимо Дейва, не говоря ни слова. Огонь тлеет, четыре тощие рыбки выпотрошены и надеты на тонкие прутики для жарки. Швырнув узел с перепачканным бельем на песок у входа в наше жилище, я смотрю, в какую сторону дует ветер. Встаю у огня с подветренной стороны и, раскинув руки, стою так, пока горьковатый запах дыма ласкает мне кожу, пропитывает волосы и стирает въедливый аромат сирени, который преследовал меня всю дорогу от пляжа.

Глава 15. Дейв

Настоящее

– Выживать – насколько это легко на необитаемом острове? – любезным тоном спросила Женевьева. Слава Богу, успокоилась. Наконец-то безопасная тема.

– Совсем нелегко. Я вообще не понимаю, как люди жили до всех этих мобильников, замороженной еды и электричества. – Дейв тихонько усмехнулся. Людям всегда нравилось слушать о том, что они ели на острове, как спали, из чего строили укрытие. Ах, если б только они знали, что сильнее всего их мучил на острове не голод, а сама человеческая природа…

– Расскажите нам о своем доме, об острове. Какой он? – Журналистка шевельнула уголком рта – насколько Дейв понял, это должно было означать улыбку.

– Совсем маленький, всего мили две-три в окружности. Там растут плодовые деревья, есть лагуна, где много рыбы, в джунглях источник – вода вытекает между камнями и образует небольшой пруд. Нам страшно повезло, что на таком крохотном островке вообще нашлась пресная вода. – Дейв испытывал непонятное ему самому чувство гордости, описывая место, где они провели столько времени. Оказывается, говорить правду куда интереснее, чем лгать.

– Как вам удалось превратить этот островок в место, пригодное для обитания? Какие у вас там были удобства? – Женевьева неслась по списку со скоростью света, но Дейв не торопился – он тщательно обдумывал каждый свой ответ, наслаждаясь ощущением безопасности, которое давала ему эта часть разговора.

– Мы построили шалаш из бамбуковых стволов и пальмовых листьев. Для гидроизоляции использовали разрезанный на куски плот. Из обрезков, которые не пошли на шалаш, Кент соорудил хитрую систему водосбора, которой мы пользовались, пока не нашли пруд. На скалах было полно улиток, мы собирали их и ели, а иногда, когда нам особенно везло, ловили рыбу копьем.

При этих словах лагуна целиком всплыла в памяти Дейва – он вспомнил, какого оттенка была ее вода, вспомнил каменные гребни на берегу, среди которых они искали улиток, остерегаясь ядовитых водяных змей; вспомнил пляж, сверкающий и белый, точно лакированный поясок на синеве бесконечной водяной юбки.

– Хммм, – отозвалась Женевьева и разом перескочила через целый блок вопросов из списка Дейва – о том, как они ловили рыбу и какой метод сбора кокосов использовали. – А что вы скажете насчет динамики островной жизни? У вас был лидер?

Дейв затаил дыхание. Значит, назад к агрессивным вопросам, к попыткам что-нибудь раскопать.

– Конечно, боссом был Кент, – выпалил он. – Он ведь был пилотом и привык командовать, к тому же умел принимать жизненно важные решения в экстренных ситуациях. Лиллиан и я просто делали, что он говорил. Нам это казалось вполне естественным.

Говорить о Кенте хорошо, даже правду, было нелегко, но необходимо. В глазах Женевьевы снова вспыхнул коварный огонек.

– Ну, а вы с Лиллиан, каковы были ваши роли?

«Мы все были как одна счастливая семья». Надо втюхать ей эту мысль. Дейв нацепил свою лучшую улыбку – ту, с ямочкой на правой щеке – и с преувеличенной легкостью продолжил:

– Роль у всех нас была одна и та же. Мы ходили по острову, собирали еду, припасы. У нас было правило – возвращаясь откуда-нибудь в лагерь, каждый приносил хоть ветку, хоть прутик для костра. Мы охотились. У Кента это, конечно, получалось лучше, но со временем мы все научились.

Женевьева хмыкнула сквозь сжатые губы.

– То есть вы не возражали, что Кент, человек, по вашему собственному признанию, угрюмый и грубый, был у вас главным?

– Нисколько, – поспешил с ответом Дейв. Эта ложь далась ему легко – уже есть чем гордиться. – Я давно в бизнесе и научился понимать, что человек, который лучше всех знает то или иное дело, не обязательно должен мне нравиться. Главное, чтобы дело делалось, и при том как надо, а нравится мне человек или нет – на это плевать. – С этими словами он положил ногу на ногу, надеясь, что говорит и выглядит убедительно.

Женевьева, напротив, сидела на краешке своего стула очень прямо и то снимала, то снова надевала колпачок маркера, который она не выпускала из рук.

– Я-а-сно, – протянула она, проглядывая свои заметки на карточках. – А как вы спали?

– В шалаше, конечно. Из пальмовых листьев мы сплели что-то вроде циновки, чтобы лежать на ней, и еще одну, чтобы укрываться ею. Ложились близко другу к другу, сберегая тепло. В дождливые дни по очереди дежурили у огня, чтобы не дать ему погаснуть.

– А не странно было спать рядом с чужой женой?

– Нет, речь ведь шла о выживании. В те ночи, когда Лиллиан выпадало смотреть за огнем, мы с Кентом жались друг к другу, как девчонки.

Съемочная группа захихикала, и Дейв почувствовал, как его раздувает от гордости. Но Женевьева Рэндалл не привыкла терять контроль над интервью. На следующем вопросе она так скрипнула зубами, что услышали, наверное, даже парни из аппаратной.

– А эмоции? – выдохнула журналистка. Было видно, что она сама переживает сейчас какие-то сильные эмоции – раздражение или даже гнев – и едва находит в себе силы их сдерживать. – Как вы и ваши товарищи по несчастью справлялись с тем, что вы оторваны от семей?

– Да, это было нелегко, конечно. – Дейв поерзал. Он знал, что сейчас ему придется говорить о ней. – Лиллиан отчаянно скучала по мужу и детям. Там, на острове, мы отмечали их дни рождения и любимые праздники. Она говорила мне, что каждый вечер засыпает, думая о них, а утром просыпается с той же мыслью.

Хорошо, что он вовремя остановился – ведь он мог рассказать о Лиллиан больше, куда больше; он знал о ней такое, чего ему вообще не полагалось знать. Вместо этого он сосредоточился на Кенте.

– Кент оплакивал погибшую Терезу сильнее, чем разлуку с кем-нибудь из родных; о них он вообще не говорил ни слова. Мне кажется, если б Тереза уцелела в той катастрофе, он мог бы прожить с ней на острове хоть вечность.

Репортерша набрала полную грудь воздуха и ответила ему вопросом, который напугал Дейва, точно цепной пес, внезапно и злобно залаявший на него из-за забора, предупреждая, что территория небезопасна.

– А вы, Дейв, как вы жили там без жены?

Дейв бросил взгляд на Бет, невозмутимую, словно фарфоровая кукла.

– Я так скучал по ней, что не могу даже выразить словами.

И снова у него загорелось в животе; жжение напоминало язвенные боли и приходило всякий раз, когда он лгал, но только он один знал об этом. Дейв подумал было послать жене воздушный поцелуй, но решил, что переигрывать тоже не стоит.

Женевьева снова перелистала свои карточки, вероятно, осознавая, что как-то отдалилась от цели своего интервью. Наконец, выбрала одну и зачитала вопрос с листа, прямо как шестилетка в школьном спектакле.

– Лиллиан упоминала, что у всех вас на острове были свои прозвища; это верно?

– Да, это произошло как-то само собой; наверное, когда люди проводят так много времени вместе, это становится неизбежно.

– Как звали вас, Дейв?

– Вообще-то Дейв уже само по себе сокращение, но не кличка, а они иногда звали меня полным именем – Дэвид.

Похоже, ответ пришелся Женевьеве по вкусу.

– За этим стоит какая-то история?

Дейв едва не закатил в раздражении глаза, но стерпел.

– Они говорили, что я похож на Давида, ну, того, из Библии. Из истории про Давида и Голиафа. Когда я ходил охотиться или рыбачить, Кент всегда подшучивал надо мной, если мне удавалось что-нибудь поймать, – как будто победа даже над самой мелкой добычей была для меня все равно что победа над Голиафом.

– О’кей, ясно. Значит, Кент был верующим? Тогда у него и Лиллиан могло быть немало общего. Ведь ее отец – священник, а мать – учительница воскресной школы. Похоже, что у них были общие интересы.

Пытаясь держать себя в руках, он твердил себе, что никто не рассказывал этой женщине о том, что на самом деле произошло на необитаемом острове. Никто и не мог ей этого рассказать, кроме Лиллиан, а у той было еще больше причин держать язык за зубами, чем даже у него.

– На этот счет я не уверен, мисс Рэндалл; знаю только, что он называл меня так, вот и всё, – сказал Дейв, хорошо понимая, что если ей удастся вытащить хотя бы один кирпичик из нагроможденной ими стены лжи, вся постройка тут же обрушится им на головы.

– Ну, хорошо, а Кент? Как вы его звали?

– У Кента было прозвище Скаут. Он хорошо разбирался во всем, что касалось выживания. Например, это он придумал, как зажечь огонь с помощью очков Маргарет, и он же научил нас с Лиллиан сшивать вместе пальмовые листья и плести веревки из волокон кокоса. То есть он обеспечил нас буквально всем, что было нам необходимо.

– Похоже, вам повезло, что он оказался с вами, – язвительно гнула свое Женевьева.

– Очень повезло. Я не сидел бы сейчас перед вами, если б не он. – Дейву понадобилось много практики, чтобы научиться маскировать отвращение, которое невольно проскальзывало в его голосе всякий раз, когда он говорил о Кенте. Тут главное – улыбаться и не терять зрительного контакта с собеседником.

– Угу, понятно, – продолжала она. – Теперь Лиллиан. Расскажите нам, как ее звали.

Дейв бросил взгляд на жену, на ее бледное, безразличное лицо. Иногда ему казалось, что Бет куда более искусная лгунья, чем они с Лиллиан. Да, говорить о ней здесь, у себя дома, будет трудновато. Дейв постарался прервать паузу раньше, чем она станет слишком заметной.

– Иногда мы звали ее Лили, – сказал он коротко и четко.

– За этим именем тоже что-то стоит? – Голос журналистки буквально сочился медом – так говорят, только когда задумывают что-то дурное.

– Не-а, – сказал Дейв, особенно нажимая на «а».

– Кент тоже так ее звал?

– А, гм… ну, да. Он считал, что Лиллиан – это слишком претенциозно, и потому звал ее Лили. – И откинулся назад, утонув в рыхлой белизне диванной подушки.

– Рискну предположить, что, раз у Кента были клички для всех, то было прозвище и для Пола. Так?

Пол. От одного упоминания о нем в правом виске Дейва задергалась жилка. Зачем она приплела его сейчас? О Поле так трудно говорить неправду… Так трудно скрывать то, что было на самом деле… Свои чувства к Полу, чувства к нему Лили, и как плохо все стало между ними, когда Пол умер.

– Я как-то не помню. – Дейв кашлянул, прочищая горло. – Спросите лучше у Лиллиан, она наверняка знает.

– Значит, вы проводили с Полом мало времени?

– Когда живешь с кем-то на одном островке, трудно избежать встреч, – ответил он, чувствуя, что сердится.

– Значит, вы все же старались меньше видеть Пола и Лиллиан? – спросила журналистка, безбожно выворачивая его слова наизнанку. – Почему же?

Дейв вдруг понял, что чувствует змея, когда в нее много раз тычут палкой, и уже готов был броситься на Рэндалл, обнажив смертоносные клыки.

– Нет, я не старался, – со злостью произнес он. – Просто о Поле надо спрашивать у Лили. – Каждую фразу он подчеркнул ударом кулака об колено.

Женевьева, расправив плечи, с высокомерным видом перебирала карточки, предвкушая свои следующие слова.

– Да, я обязательно спрошу о нем у Лили, как только будет возможность, – буквально пропела она.

Глава 16. Дэвид – день 81

Остров

Три месяца назад я ни за что не поверил бы, что совсем скоро моим главным занятием станет стоять по колено в прохладной, спокойной воде и целить копьем в проплывающую рыбу.

Без рубашки, в длинных штанах цвета хаки, закатанных выше колен, я ощущаю себя дикарем, мужчиной; я – дитя природы. Все, что составляет мое повседневное существование на этом острове – утренние пробуждения в хлипком шалаше, разведение огня при помощи очков для чтения, сон едва ли не в обнимку с чужими людьми ради того, чтобы согреться, – стало для меня, скажу без преувеличения, обычным делом.

Сегодня надо мной на вершине скального выступа, который вдается в нашу бухту, стоит Лиллиан. Коричневая от загара, с гривой развевающихся на ветру волос, она кажется такой же дикаркой, как и я. Когда Лили грациозно, на цыпочках, переступает с камня на камень, видно, как под линялым купальником цвета электрик напрягаются мышцы ее тела. Заложив прядь волос за ухо, она наклоняется, чтобы отковырнуть от края скалы еще одного моллюска, и золото ярко вспыхивает на полуденном солнце: цепочка Маргарет вместе с оттягивающим ее кольцом свешивается с ее шеи, ударяет по лицу.

Бросив в мою сторону взгляд, она машет мне свободной рукой – в другой у нее лист, наполненный сегодняшней добычей. Я притворяюсь, будто осматриваю поверхность воды, но потом решительно поднимаю вверх руку с оттопыренным большим пальцем. Надеюсь, она не заметила, как я на нее пялился, но на нее трудно не глядеть. Когда она вот так балансирует на камнях, то выглядит не хуже, чем гимнастка на туго натянутом канате. И она чертовски привлекательна, вот и всё тут.

С трудом подавляя улыбку, я заставляю себя сосредоточиться на рыбной ловле. Если отвлекусь, это может кончиться для меня плохо. А Лиллиан наверху не просто собирает моллюсков – не исключено, что она спасает мне жизнь.

Когда на третий день жизни на острове мы обнаружили эту лагуну, защищенную от ветра и океанских волн высокими черными скалами, она показалась нам почти раем. В ее водах полно крупных ленивых рыб, а берега заросли кокосовыми пальмами, хлебными деревьями, бананами и манго, обильно увешанными плодами.

Не говоря уже о том, что с пляжей нашего острова нельзя ловить рыбу, надо идти на риф. Дома, в Калифорнии, я вхожу в воду спокойно и легко проплываю несколько сотен ярдов от берега и обратно. Да и поездки на Фиджи не прошли для меня даром – попрактиковаться в ловле рыбы копьем мне доводилось. Но, едва не утонув после авиакатастрофы, проболтавшись несколько дней в океане на утлом спасательном плоту и поработав человеком-пропеллером ради того, чтобы направить его к берегу, я чувствую, что рисковать мне уже совсем не хочется.

Пляж лагуны плох только одним – здесь нас не увидят спасатели, которые если и появятся, то только со стороны открытого моря. Кент выложил из палок большие буквы SOS на западном, самом большом пляже острова, и на нашем, сразу за скалами, – тоже. А еще мы приготовили большой сигнальный костер, который можно запалить когда угодно – факел для него хранится в нашем шалаше, в самом сухом месте. Конечно, наперед лучше не загадывать, но когда мы поправляем сдвинувшиеся палки или обновляем топливо для костра, мне всегда кажется, что для нас еще не все потеряно.

И наконец, акулы. Бо́льшую часть жизни я провел в Калифорнии, на пляжах бывал столько раз, что и не сосчитать, но акул до сих пор видел лишь в аквариуме, за толстым стеклом. Так что, за неимением опыта личных контактов с ними, а также благодаря кое-какой информации, почерпнутой из «Акульей недели»[5], я всегда представлял их себе этакими огромными монстрами с безжизненными глазами, как показывают в фильмах. Но природа быстро продемонстрировала мне, что акулы бывают совсем другими.

* * *

Увидев свою первую акулу, я не испытал страха. Напротив, она даже показалась мне симпатичной. Пока я рыбачил, по голубой лагуне шныряла миниатюрная акулка – она то уходила от меня прочь, в синюю глубину рифа, то возвращалась, словно интересуясь моими успехами. Акула напомнила мне игривого щенка, и размера была почти такого же. Задумавшись над тем, какое бы имя дать моей нежданной подружке по рыбалке, я вдруг поймал рыбу – мое копье вошло ей прямо в жабры. Я был в восторге и уже приготовился вынуть трепыхающуюся добычу из воды, когда миниатюрная хищница вдруг кинулась на нее и одним махом сорвала ее с копья, заодно перекусив пополам бамбуковую палку.

Акула в мгновение ока разорвала желтую рыбу-конус на части, роняя клочки ее мяса на мои босые ноги. Кровь и рыбьи потроха заклубились в еще недавно прозрачной воде, и тут же, откуда ни возьмись, появились еще мелкие серые акулки, словно на банкет явились.

Тут мне уже стало страшновато, и я, вспомнив о слышанном на канале «Дискавери» акульем бешенстве, которое нападает на этих рыб во время кормежки, стал потихоньку отступать от места их пиршества, не желая, чтобы мои ноги стали его частью. Я лишь тогда решился повернуться к кипящей воде спиной, когда уже совсем вышел на сушу, причем мое сердце колотилось, как молот.

– Акулы! В воде. Не входи, – задыхаясь, выговорил я. Лиллиан вскочила, забыв о циновке, которую плела, и побежала мне на встречу.

– Акула? О, Дейв… Она тебя не укусила? – Ее руки летали по моему телу, ища следов укусов или крови.

– Что еще за акула? – Кент выскочил из-за деревьев с ножом в руке.

– Не одна, их много. Там, в лагуне. – Я уже отдышался.

– Погоди. – Он поскреб вечно шелушащуюся лысину на макушке. – Ты про ту серую мелочь, что ли?

Я кивнул.

– Они сорвали рыбу прямо у меня с копья.

Кент громко хохотнул.

– Вот же черт… Ну, ты и девчонка. Да они тебя не тронут. В другой раз смело ткни ей копьем прямо в морду, вот тогда тебе будет чем похвастать. – С этими словами он сунул нож в карман и потопал по каким-то своим делам назад, в джунгли.

– Иди сюда. Сядь. – Лиллиан подвела меня к полусгнившему стволу поваленного дерева, которое лежало совсем рядом с водой; она называла его нашим рыболовным бревном. – Кент поймал сегодня утром много крыс, так что на день-другой можно просто забыть о рыбе, ладно?

– Ладно, – согласился я.

Потребовались два дня и изрядная порция унижений со стороны Кента, на которые он, надо признать, никогда не скупился, чтобы я, наконец, осмелился снова войти в воду. На берег я ушел еще до рассвета, чтобы, в случае чего, никто не стал свидетелем моей неудачи, но, шагая по пляжу со свежим бамбуковым копьем через плечо, я вдруг услышал легкие шажки сзади. Лиллиан.

Она сказала, что хочет еще раз пройтись по скалам, хотя накануне набрала столько улиток, что их с лихвой хватило бы на день, по крайней мере, а то и на два. Я притворился, будто не понимаю, что улитки – лишь предлог, и что она идет со мной только потому, что переживает. Мне пришлось долго убеждать себя в том, что ее забота скорее льстит мне, чем выставляет меня в дурном свете, как слюнтяя и тряпку.

И, как это всегда бывает с Лиллиан, ее присутствие оказалось незаменимым. Стоя на скалах, откуда вся бухта видна, как на ладони, она сообразила, что может отслеживать оттуда передвижение косяков рыб и серые акульи тени. В результате она смогла убедить и меня, и даже Кента в том, что рыбачить эффективнее по двое, и мы ввели своего рода сменный график – один человек с копьем в воде, другой – на скалах, высматривает добычу.

* * *

Сегодня как раз моя любимая смена. Мы с Лиллиан прекрасно работаем в паре. Когда наверху она, я знаю, что моей жизни ничто не угрожает. Конечно, Кент умелый охотник, и когда копье в его руках, мы получаем больше пищи, но я не доверяю ему ни на грош. Когда на скалах дежурит он, я не могу сосредоточиться на рыбе и все время обшариваю взглядом воду вокруг себя – я не уверен, что Кент предупредит меня, даже если в лагуну заплывет акула размером с ту, что показывают в фильме «Челюсти». А когда с ним рыбачит Лиллиан, я всегда стараюсь найти себе дело поближе к пляжу, не доверяя ее безопасность его отнюдь не неусыпному контролю.

Лиллиан наверху громко вскрикивает. Вытянувшись на цыпочках, она отчаянно машет руками. Я, щурясь, вглядываюсь в ее ладони. Если она видит акулу, то складывает ладони пальцами вместе и поднимает их к небу. Если в лагуне большой косяк рыбы, она держит ладони параллельно друг другу и наклоняет их то в одну, то в другую сторону. Я надеюсь на рыбу, но готовлюсь к тому, что вокруг меня вот-вот закружат серые тени.

Я не успеваю еще раз обернуться и проверить сигнал, когда на меня выскакивает большой косяк желтых рыбин. Это тунцы. Они громадные. Острые костлявые плавники на спинах придают им сходство с акулами, да и ведут они себя почти также агрессивно, только у этих ребят нет зубов.

Обычно тунцы не подходят к острову так близко, хотя Кент уже не первую неделю твердит нам, что некоторые их виды буквально выбрасываются на берег во время муссона. Но мне не хватает времени разозлиться на его правоту.

Я стою, высоко подняв копье, изготовившись к нападению. Ускоренный курс по ловле рыбы копьем оставил у меня в памяти лишь одно правило – бить надо часто и быстро.

Рыбины окружают меня со всех сторон, касания их плавников щекочут меня под коленками, а я бью копьем так часто, словно вместо руки у меня шкив швейной машинки. Вода кипит вокруг моего копья, когда оно без единого всплеска пронзает ее поверхность.

Когда ко мне подбегает Лиллиан – глубина вокруг меня достаточная, так что вода заливается в бюстгальтер ее купальника. На конце моего копья бьется и трепещет огромная золотистая рыба. Она такая массивная, что копье гнется под ее весом, готовое переломиться.

– Это было восхитительно! – с трудом выдыхает она – пробежка со скал в море совсем лишила ее дыхания. – Ты был прямо как ниндзя. Кент умрет от зависти, когда увидит это.

Мой рот разъезжается в такой широченной улыбке, что у меня начинают болеть щеки.

– Сам удивляюсь. Мне кажется, со мной случился небольшой приступ амнезии, потому что с того момента, когда ты запрыгала и завопила там, на скалах, у меня все как в тумане.

Метнувшись ко мне так, что сила прыжка едва не выбросила ее из воды, Лиллиан схватила меня за руку с копьем.

– Пойдем отсюда, человек по имени Борн[6]. Ты только что убил рыбу, и не хуже меня знаешь, что особенно привлекает акул.

– Не беспокойся так. – Я стараюсь, чтобы мой голос звучал уверенно; мне не нравится, что Лиллиан, видимо, считает меня нюней, но едва она поворачивается ко мне спиной, я тревожно оглядываю поверхность воды за нами. Ф-фу, слава богу, никаких плавников…

Мы выбираемся на берег, и Лиллиан падает в изнеможении. Песок облепляет ее мокрые, бронзовые от загара ноги там, где они выходят из коротко обрезанных джинсов. Я стряхиваю еще живую рыбу с копья на песок и сам, выдохшийся, но счастливый, опускаюсь рядом.

– М-м-м-м… я уже чувствую вкус этой рыбы. Ее мяса хватит на всех – великолепно. – И она стряхивает крупные капли со своих завязанных в хвост волос.

– Я ее поймал, значит, мне и пробу снимать. А там еще поглядим, достанется вам что-нибудь или нет.

– Но ведь я спасала тебя от акул, значит, мне тоже кое-что причитается. А Кент пусть доедает вчерашних улиток. – У нее чуть приподнимаются брови, как всегда, когда она принимает мою игру.

– Ага, отличная мысль, ему наверняка понравится. – Я поднимаю гладкую белую ракушку, которую бросает мне под ноги волна, и начинаю тихонько поглаживать ее пальцами. – Только, знаешь, ты лучше сама скажи ему про ракушки. Меня-то он точно убьет, если я попытаюсь лишить его еды. Особенно свежей рыбы.

– Ладно, скажу. – Ее глаза вспыхивают стальным блеском. – Я его не боюсь. А знаешь, я ни еще разу не слышала, чтобы он назвал меня по имени. Вечно зовет меня то «курочка», то «детка». – И Лиллиан морщит нос, как будто от этих прозвищ плохо пахнет.

Я ложусь на бок, чтобы лучшее ее видеть. Она глядит на меня из-под согнутой в локте руки, щурясь от солнца.

– Я думаю, все дело в твоем имени. По-моему, он терпеть его не может.

– Мое имя? Это он тебе сказал?

– Да, кажется, я что-то такое от него слышал.

Лиллиан смеется, зарывая пальцы в гриву волос, ее глаза отливают теперь синевой океана. Сейчас она так же красива, как в тот день, когда я впервые увидел ее в салоне самолета. Я тоже запускаю ладонь в свои одичавшие кудри. Улетая из Калифорнии, я поленился сходить в парикмахерскую, и вот теперь пожинаю плоды. Из-за черной свалявшейся массы волос на голове и жесткой бороды на лице я чувствую себя настоящим йети.

– Тебе оно даже не идет. Лиллиан… У меня дома тебя наверняка звали бы Лили[7].

– Правда? Лили? Почему ты так уверен?

Слава богу, то время, когда я терял дар речи при одном взгляде на нее, давно прошло, но и теперь еще, когда мы с ней вдвоем и разговариваем о чем-то по-настоящему, я начинаю прятать глаза и чувствую, как у меня колотится сердце. Вот и сейчас я внимательно рассматриваю песок, надеясь успокоить свой пульс.

– Хочешь – верь, хочешь – не верь, но мой отец был флористом. В детстве я провел уйму времени в его магазине, «Зачарованный цветочник» он назывался. – Даже сейчас я невольно закатываю глаза – всегда терпеть не мог это название. – А лилии, любые, вообще были его любимыми цветами. Вот поэтому я и думаю, что тебя он наверняка называл бы Лили.

– Знаешь, мне это даже нравится. – Она задумчиво постукивает себя пальцем по передним зубам. – Х-м-м-м, Лили… Познакомь меня с отцом, когда мы вернемся домой. Он научит меня делать букеты, а я за это разрешу ему звать меня Лили. – Мы часто говорим с ней о том, что будет, когда мы вернемся домой, строим планы.

– Я бы с удовольствием. Он был лучшим человеком в мире. Но несколько лет назад он умер.

– О, мне так жаль, Дейв. Я не хотела…

– Да нет, ничего, всё в порядке. – И я отмахиваюсь от назойливого горя. Я вообще держу его подальше, за закрытой дверью. И уж конечно, не собираюсь выпускать его на свободу здесь, где оно будет только отвлекать и растравлять меня. – Пять лет уже прошло. Хотя мы были с ним очень близки. Мать ушла от нас, когда мне было три, так что вначале у меня никого, кроме него, и не было. – Я снова сажусь и черчу круг на нетронутом песке перед собой. – Даже хорошо, что он не дожил до этого дня; представляю, как бы он сейчас мучился.

– Это здорово, что вы с отцом были друзьями. Я вот ни о ком из своих родителей не могу сказать такого. Мой отец – священник, и я знаю, что он любит меня, но наверняка не гордится мной. Все, что я делала в жизни, для него было хорошо, но недостаточно. – Она зарывает пальцы ног в песок, кое-где на ногтях еще видны частички облупившегося розового лака.

– А что такое; может, в твоем прошлом есть приводы за наркотики и угоны автомобилей?

– Не-е-ет. – Она хихикает. – Папа хотел, чтобы я вышла за Майка Хеншо, младшего пастора нашей церкви, и стала пасторской женой. Я старалась, честное слово, старалась. Но ничего у нас с ним не получалось. – Она снова устремляет взгляд на воду, и на ее лице уже не видно и следа веселья.

– Бедняга Майк наверняка был разочарован.

– Вряд ли. Он потом женился на девушке, с которой познакомился в миссионерской поездке – через год после того, как я пошла к алтарю с Джерри, – и теперь у него шестеро детей и своя церковь в Теннесси. Я не могла бы дать ему такого счастья. А папа считал меня эгоисткой.

– Тут дело не в эгоизме. Просто твой папа хотел обменять тебя на кого-то другого, как неудачную покупку в «ИКЕА». – Я останавливаюсь, чувствуя, что мой голос начинает дрожать от гнева.

– Наверное. – Она прикусывает себе щеку. – Как бы там ни было, я давно научилась жить с этим и больше не истязаю себя из-за того, что он обо мне думает. И потом, когда у меня родились Джош и Дэниел, дела пошли лучше. По крайней мере, теперь моим родителям есть на кого направить свою энергию.

– Ты должна познакомить меня с ними. Увидишь, поговорив со мной, они начнут благодарить свою счастливую звезду за то, что у них такая дочь.

– Ха-ха. Вот тут ты ошибаешься. – Она склоняет голову на бок и окидывает меня оценивающим взглядом. – Моим родителям ты понравился бы. Ты веселый, образованный, а главное, без определенных религиозных взглядов. Так что папе ты был бы как раз по вкусу, как… как домашнее мороженое.

– Вау, но это же здорово… или нет?

– Да, только предупреждаю заранее: он точно будет называть тебя Давидом, как Джоша всегда зовет только Джошуа. У него страсть к библейским именам. Профессиональная деформация.

– Давид, значит? Это тот, который в истории с Голиафом? – Я морщу нос.

Она кивает.

– Ага, тот самый. Только он не просто убил великана. После он стал одним из величайших царей Израиля и отцом другого великого царя – Соломона. Папа говорит, что линия родства Иисуса восходит к его колену, так написано в Ветхом Завете. – Тут она понижает голос, словно хочет открыть мне невесть какой секрет. – Так что он – большая шишка.

– Ну, тогда я попрошу вас с Кентом отныне обращаться ко мне «Ваше величество».

– Да, размечтался. – Она легонько шлепает меня по руке.

– Нет, мне правда нравится, как это звучит. Царь Давид. ЦАРЬ Дэвид. – Я стараюсь придать своему голосу полноты и звучности, как, на мой взгляд, подобает царю. Лиллиан морщится от смеха. – Твоему отцу понравилось бы, даже если тебе не по вкусу.

– Нет, скорее он назвал бы твое поведение «кощунством и святотатством», – эти слова она произносит торжественно, словно имитируя отцовскую манеру. – Но серьезно, Дэвид, – вздыхает она, – мне кажется, это имя тебе идет. – Она слегка надувает губки, и я представляю, как касаюсь их своими. «Господи, Дейв, держи себя в руках».

– Если ты будешь звать меня Дэвидом, то я буду звать тебя Лили.

– Что ж… это имя мне нравится, – говорит она и начинает убирать волосы с плеч. – Теперь у нас есть наши островные личности, тайные личности. Здесь ведь мы уже не те люди, что прежде, так почему бы не сменить и имена?

– Отличная идея, так и сделаем. Лили, – говорю я и протягиваю ей руку, словно для приветствия. Она берет ее и дважды встряхивает, прежде чем выпустить.

– Ну что ж, Дэвид, раз с этим покончено, может, научишь меня разделывать рыбу? – Лили говорит это, стоя на коленях с нетерпеливым видом ребенка, у которого сегодня день рождения и которому не терпится заняться своими подарками.

– Конечно, научу, если ты правда этого хочешь. – Я очень надеюсь, что это так, тогда у меня будет шанс провести с ней еще какую-то часть дня, и время пройдет быстрее.

– Конечно, хочу. – Она встает, обтирает ладони об ноги. – У тебя нож с собой?

– Да, вот он. Можем почистить ее вон там, у скал. – Моя рука ощупывает правый передний карман брюк, убеждаясь, что нож там. Я постоянно ношу его с собой, никогда и нигде не оставляю. Но сегодня в моем кармане лежит кое-что еще, и об этом я хочу прямо сейчас поговорить с Лили. – Кстати, у меня есть для тебя подарок – подойди сюда и сядь, ненадолго. – Я ловлю ее за кончики пальцев.

Лили с любопытством поднимает брови и садится снова, на этот раз по-индейски. На меня опять нападает нервная дрожь. Надеюсь, мне удастся удержать в желудке свой завтрак из кокосового молочка и улиток. Сунув руку в карман, я достаю оттуда небольшой сверток – он сделан из фрагментов пальмовых листьев, перекрещенных между собой так, что они образуют стрелу, которая теперь показывает прямо на Лили. Почему-то теперь он кажется мне меньше, чем я помню, – длиной с мою ладонь, шириной в два пальца.

– На, держи. – Я протягиваю ей подарок. Солнце теперь у нее за спиной, так что мне приходится щуриться, чтобы разглядеть ее лицо.

– О, а для чего это?

Я опускаю сверток ей в ладонь, и их соприкосновение эхом отзывается у меня в костях.

– Можешь считать, что это такой заблаговременный рождественский подарок. Я хотел подождать с этим, но… – Я не могу подобрать слова. – Открой.

Ее пальцы борются с узелком из ботиночного шнурка, которым прочно перехвачены пальмовые листья. Она распускает его в такой спешке, словно и ей передался безумный ритм моего сердца. И вот предмет уже у нее в руке: камень, дерево и ткань, все сделано мной вручную – для нее.

– Нож? Откуда?.. Как?.. Ты сам его сделал?

– Нет, в хозяйственном магазине купил… конечно, это сделал я. Ты… тебе нравится?

Ее пальцы крадучись обнимают его, подушечка большого осторожно пробует сначала лезвие, затем скользит по тканевой оплетке, покрывающей тяжелую деревянную рукоятку. Она внимательно разглядывает трехдюймовое лезвие.

– Да, нравится. Очень нравится. Он восхитительный. Просто поверить не могу, что ты сам это сделал… А он правда режет? Может, попробуем его на рыбе?

– Да, он режет. – Тут я уворачиваюсь от каменного лезвия. – Поосторожнее с этой штукой, он острый. Я целую неделю его затачивал.

– Так вот чем ты занимался, когда пропадал где-то целыми часами… Какой же ты умный! Кент лопнет от зависти, когда узнает. – От возбуждения Лили начинает приплясывать на месте. Чему она так радуется? Мне как раз предстоит самая серьезная часть разговора, к которой я приступаю с трепетом.

– Лиллиан… Лили. – Она улыбается, слыша свое шуточное имя, но я не могу улыбаться. – Не надо, чтобы Кент знал об этом ноже. Я хочу, чтобы ты… сохранила это втайне.

– Но почему? Я думала, ты дал его мне для работы по лагерю. Что проку в ноже, которым можно пользоваться только втайне? Это что, какой-то секретный нож? Я не понимаю.

Все оказывается куда сложнее, чем я рассчитывал. А ведь, затачивая этот нож и прилаживая к нему деревянную рукоятку, я не один час думал над тем, как лучше сказать ей об этом.

– Кент опасен; ему нельзя доверять. – Я произношу эти слова очень быстро. Она открывает рот, может быть, для того, чтобы возразить мне, но я мягко хватаю ее обеими руками за плечи. – Этот нож нужен не для работы. Он нужен для защиты.

– Защиты? – Лили глядит на нож так, словно он жжет ей ладони. – От кого мне здесь защищаться? Или ты хочешь сказать, что подарил мне этот нож, чтобы я использовала его против Кента?

Моя правая рука поднимается к ее лицу, кончики пальцев касаются пушистых волосков на задней стороне шеи.

– Послушай, рядом с ним небезопасно и мне, но тебе особенно.

– Почему? – бросает она, отстраняясь. – Потому что я женщина?

– Нет. То есть да… точнее, отчасти, – мямлю я.

– Спасибо за беспокойство, но я сама могу о себе позаботиться. Что он, по-твоему, тут со мной сделает – в подвал посадит, что ли? Или будет надоедать мне своими женоненавистническими выходками? – Теперь она держит мой нож так, словно хочет вернуть его мне, и отступает на шаг назад. Мой взгляд не может пробиться сквозь темное облако, что скрыло ее лицо.

– Нет, но ты посмотри, как он на тебя смотрит, Лили. Так, словно он – хищник, а ты – его жертва. Он считает, что может делать на этом острове все, что вздумается, и ему все сойдет с рук. И я уже начинаю думать, что он прав. Короче – рядом с ним тебе небезопасно; пройдет совсем немного времени, и он…

– Что – он, Дейв?

Ее голос дрожит, от гнева или испуга – не знаю. Я протягиваю к ней руку, беру ее ладонь – ту, в которой она держит нож – и сгибаю ее пальцы вокруг рукоятки так, словно надеюсь, что там они и останутся.

– Он сделает то, на что пока не решается. Будь осторожна, помни об опасности, и еще помни, что если что-нибудь случится с тобой, то я не знаю, что сделаю.

Одна мысль о том, что Кент может хотя бы коснуться ее, прожигает меня насквозь. Должно быть, мое чувство передается ей через кончики пальцев, потому что она забирает у меня свою руку, но не выпускает ножа. Ее бьет дрожь.

– Не делай глупостей, Дейв. Не перечь ему. Ему не двенадцать лет, и он не парнишка-скаут, который заигрался в необитаемый остров. – Ее голос дрожит, маска отваги на миг дает трещину, и я вижу, как она уязвима, как ранима на самом деле. – Я оставлю этот нож себе, если ты думаешь, что так будет лучше, но, пожалуйста, обещай мне, что сам ты ничего не предпримешь. Обещай, иначе я верну его тебе.

Жилка на ее шее пульсирует с безумной скоростью. О господи, нет, только не это. Она его покрывает – что-то уже случилось, что-то плохое, о чем она не хочет мне говорить. Мне очень хочется расспросить ее, но я не решаюсь.

– Я не собираюсь нападать на него, даже планов таких не строю, но я беспокоюсь за тебя. Может, мне просто показалось – надеюсь, что это так – но ты все же береги себя. Ладно?

– Ладно. – Лили послушно кивает, потом возвращает нож в его примитивные ножны, и у нее вырывается судорожный вздох. – Хватит о серьезном. Пошли, будешь учить меня потрошить рыбу, а то как бы она не протухла у нас на солнце.

– И то верно. – Я приподнимаю уголок рта в надежде, что это сойдет за улыбку.

Она вскакивает и, с ножом в руке, бежит к сверкающему на солнце желто-серебристому тунцу, который здесь, на берегу, похож скорее на маленького кита, чем на рыбу. Нагибается над ним, пытается его поднять, зовет меня на помощь. Ее смех, как обычно, заставляет меня вспомнить мелодичный перезвон «музыки ветра».

Рядом с Лили я забываю даже о доме. Думая о своей старой жизни, ловлю себя на том, что уже не представляю, как обходился без нее раньше. Я знаю, что она не испытывает ко мне ничего подобного, понимаю, что она в одну секунду променяла бы меня на Джерри, и все же без нее мне на этом острове не выжить. Как я смогу жить, если ее не станет?

Страшная боль заполняет пустоту в моей груди, и я даже радуюсь, что не стал выспрашивать у нее, что такое могло произойти между ней и Кентом, отчего она так дрожит сейчас. Я знаю, что, прояви я настойчивость, она бы мне все рассказала, и тогда… тогда мне, возможно, пришлось бы его убить.

Глава 17. Лиллиан

Настоящее

– За неделю до первого Рождества мы начали откладывать про запас наши лучшие фрукты. А утром Кент и Дейв пошли на рыбалку, так что днем у нас был настоящий обед. Мы заранее приготовили друг другу подарки – сделали их из того, что нашлось на острове, – и открыли после обеда. И украшения у нас тоже были. Мы нарвали цветов и сплели из них гирлянды. В общем, нисколько не похоже на нормальное Рождество, но мы по крайней мере пытались. – Лиллиан говорила медленно. Это было одно из ее самых любимых воспоминаний.

– Вы помните, что подарили друг другу? – Как обычно, когда речь заходила о чем-то приятном, Женевьеве, похоже, становилось скучно, и она словно жалела о том, что приходится тратить время на такую ерунду, когда вокруг столько интересного.

– Я сделала парням шляпы из пальмовых листьев. Они все время обгорали на солнце, особенно Кент, он же светловолосый. Вот я и решила, что им это будет кстати. Кент нашел мне красивую раковину, из которой я потом сделала себе украшение. А Дейв подарил мне собственное копье. До того, отправляясь на рыбалку, мне приходилось брать копье у него или у Кента, потому что я никак не могла научиться затачивать их сама. Наверное, ему просто надоело делиться.

– Думаю, это был очень тяжелый день для вас, вдали от дома, от семьи… – Женевьева гнула свою линию.

– Да, верно. – Лиллиан едва удержалась, чтобы не сказать: «Ага! Гадкий!»

– А вы спрашивали ваших домашних, как они провели это Рождество без вас? Чем занимались, пока вы наряжали фикусы и точили копья на другой стороне земного шара?

– Они провели Рождество с моими родителями, дома.

Женевьева покивала так, словно она лучше Лиллиан, знала, что происходило у той дома в ее отсутствие.

– Вас ведь и похоронили незадолго до Рождества, если я правильно помню.

Ноздри у Лиллиан раздулись от негодования, и она уже хотела сорвать микрофон и выйти из комнаты. Ей вдруг стало тяжело и душно. Может быть, она забыла включить кондиционер.

– Так мне говорили.

– Поиски прекратили через неделю после того, как был обнаружен самолет. Вскоре после этого вас и ваших товарищей по несчастью объявили погибшими. Почему же с вашими похоронами так припозднились?

Глядя прямо на Джерри поверх узенького плечика Женевьевы, Лиллиан не знала, как отвечать. Джилл рассказывала ей, что Джерри не хотел прекращать поиски, что он готов был потратить все их сбережения на то, чтобы нанять вертолет и лодки. Бет была рядом с ним, помогала деньгами, ходила по инстанциям и просто поддерживала в нем надежду. Только после вмешательства ее отца Джерри смирился и впервые задумался о том, чтобы вернуться домой, к детям, одному, без Маргарет и Лиллиан. Но пастор Роб был незаменим в трудных ситуациях. Не зря ее брат Ной часто подшучивал над ним, говоря, что в семинарии им, наверное, преподавали антикризисный менеджмент.

Джерри сдался и вернулся домой с пастором Робом, но еще долго не соглашался ни на какую службу. Дни складывались в недели, недели – в месяцы. Наконец мама Лиллиан и Джилл взяли дело в свои руки и сами заказали ей памятник на кладбище в Уайлдвуде, а Маргарет – на кладбище в Фэрфилд, штат Айова. В Фэрфилде поставили две могильных плиты, хотя Маргарет и не обрела упокоения рядом с мужем, а плита Лиллиан одиноко торчала рядом с пустым участком, которому однажды предстояло принять в себя прах Джерри. Она видела ее, когда они ездили хоронить Маргарет. На плите было написано: «Любящей жене, матери и подруге. Слишком рано ушедшей». На следующий же день Лиллиан распорядилась ее убрать.

– Надежда. – На секунду задержав взгляд на муже, Лиллиан снова сосредоточилась на Женевьеве. – Думаю, все дело в том, что у Джерри еще была надежда. Я практически уверена: внутренний голос подсказывал ему, что я еще жива.

– То первое Рождество без вас – чем тогда занимались ваши домашние?

– Я знаю только то, о чем мне рассказывали. – Лиллиан откинулась на спинку кресла, обтянутого шероховатой старинной тканью. – Мои родители приехали на Рождество к нам, в Миссури, украшали дом, ставили елку.

Женевьева скорчила гримаску.

– То есть они похоронили дочь и сразу кинулись устраивать большую рождественскую вечеринку?

– Да, в вашем исполнении это звучит на редкость бездушно, – не сдержалась Лиллиан. – Но я всегда особенно любила Рождество, вот они и старались, чтобы все было, как положено в праздник. Чтобы моим детям не казалось, что весь мир рухнул. – Она так и не нашла слов, чтобы выразить, как благодарна родителям за все, что они сделали тогда для ее мальчиков и Джерри, который был слишком убит горем, чтобы думать о празднике: это они покупали и заворачивали подарки для мальчиков, они пекли праздничное печенье, они читали им сказки, они не забыли про календарь адвента, и они же водили детей на праздничную службу в церковь.

Женевьева кивнула раз пятьдесят, желая показать, что она во всем, ну просто во всем согласна с Лиллиан.

– Значит, мальчикам приходилось туго?

Лиллиан не хотелось говорить об этом. Она могла хоть целый день рассказывать про катастрофу и про то, что за ней последовало, но, когда речь заходила о детях, ей изменяла выдержка. Вот и теперь она подняла руки и взмахнула ими перед лицом так, словно отгоняла муху, – все, хватит с нее эмоциональных манипуляций Женевьевы Рэндалл.

– Да, для них это было тяжелое Рождество, но дети есть дети, вы же знаете. Когда появляется Санта, даже самое большое горе отступает.

Лиллиан порадовалась, что, пока Женевьева задавала ей ничего не значащие вопросы о рождестве, украшениях и прочем, камера смотрела на нее, а не на Джерри. Она-то умела носить маску безразличия, а вот ее мужу это искусство давалось с большим трудом. Она знала, как контролировать свой голос, как вовремя окружить глаза лучистыми морщинками притворной улыбки. Она научилась притворяться равнодушной, чтобы никто не видел, как ей на самом деле больно. Вот ее самый большой талант, вот главное, чему ее научил необитаемый остров, – и это поважнее, чем умение ловить рыбу копьем, собирать фрукты с деревьев или плести пальмовые циновки. Она научилась лгать.

– А другие праздники вы отмечали? Новый год, например? Тоже устраивали вечеринки с пальмовыми шляпами и кокосами?

Новый год… Если Рождество было точкой психологического надира для Джерри, то для Лиллиан ею стал Новый год. Ее персональная яма, в которой она сидит до сих пор, не видя и лучика надежды, была вырыта именно в тот день. Но она, не дрогнув и не проронив ни одной предательской слезинки, отвечала.

– Нет, в Новый год все было, как обычно.

Глава 16. Лили – день сто двенадцатый

Остров

Я лежу в черно-голубой воде навзничь, а тонкие струйки света, пробиваясь через листву, щекочут мне веки, отчего на их внутренней стороне возникает причудливый танец красок, к которому я мысленно сочиняю музыку. Раскинув руки, я нежусь в своем воображаемом шедевре, изо всех сил стараясь прогнать мысли о доме, которые преследуют меня с Рождества.

* * *

Неделю назад, на Рождество, я сделала себе подарок – день воспоминаний. Раньше я старалась держать себя в руках, обнаружив, что прошлого лучше избегать, чем переживать заново. Но в рождественское утро я сдалась.

Я рассказывала Дэвиду и Кенту истории о моих мальчиках, иногда по два раза. О том, как Джош учил Дэниела азбуке и нестираемым маркером написал буквы прямо на экране нашего новенького плоского телевизора. О том, как одно время он отказывался носить любую одежду, кроме оранжевой, и о том, как я страшно гордилась, когда Дэниел сказал в детском саду воспитательнице, что зеленая фасоль – его любимая еда.

Я рассказала им о нашем первом рождестве с Джерри и о подарках, которые мы сделали друг другу, несмотря на то что у нас совсем не было денег; зеркальцем в деревянной раме, которое он смастерил для меня тогда, я пользуюсь до сих пор, когда крашусь утром. В общем, своими историями я довела их до того, что Кент просто ушел в шалаш, а Дэвид лишь из вежливости отвечал мне вымученными улыбками.

Но даже когда они совсем перестали слушать, я не перестала думать. Целые дни моей жизни дома, от утреннего подъема и до поздней ночи, я переживала заново. То это были дни младенчества моих детей, когда я сутками не спускала их с рук и могла перепеленать хоть стоя на голове с закрытыми глазами. Или, наоборот, другие дни, когда я с утра до вечера возилась по хозяйству, а мои мальчишки одуревали от скуки.

Но лучшими днями – я пересматривала их медленно, наслаждаясь каждой минутой, как наслаждаются каждой строкой любимого романа, – были те, когда Джерри находился дома, со мной и с детьми. Иногда к нам наезжала Маргарет или мои родители. Просто удивительно, как после нескольких часов сосредоточенного вспоминания я ясно видела все, что происходило со мной в те дни, до последней мелочи. Каждый раз, стоило мне лишь закрыть глаза, и я словно переносилась домой.

Но вот чего я совершенно не могла предвидеть тогда, так это того, что мой волшебный дар памяти обернется против меня, как подаренный на Рождество щенок, после праздника вдруг заболевший водобоязнью. Всю неделю после Рождества я пыталась заставить свой мозг переключиться с канала «дом» на канал «выживание», но это оказалось непросто. Образы, ощущения и даже запахи могли нахлынуть на меня в любой момент, когда кругом было тихо – а на острове по большей части некому было шуметь.

Я почти решила не приходить сегодня в свой любимый уголок из-за молчания, которое царит в нем всегда, но позже передумала, и теперь рада этому. Воды пруда как будто смывают с меня осадок, которым покрыли меня воспоминания, откипев и испарившись в атмосферу, и я снова становлюсь чистой.

Нехотя я бреду к группе камней, где разложила белье для просушки. Пощупав свои шорты, с удовольствием обнаруживаю, что они еще влажные. Дэвид ждет меня в лагере для продолжения новогодних торжеств, но я еще не пришла в себя после вчерашнего.

Кент отказался признавать нашу вечеринку, залез в шалаш и продрых там всю ночь, как бревно, пока мы сидели у костра, распевали глупые походные песни и рассказывали друг другу страшные истории. Пиком вечеринки для меня лично стал час перед тем, что мы здесь считаем полуночью. Мы пересказывали друг другу сюжеты разных фильмов «про жизнь» и соревновались, кто смотрел самое дурацкое кино. Я почти пришла к финишу первой, но Дэвид буквально вырвал у меня победу, вспомнив и представив в лицах сюжет фильма «Мой сын, мой любовник, мой друг». Не помню, когда я в последний раз так хохотала.

В конце концов, мы задремали по разные стороны костра. Я-то вообще сплю там каждую ночь, после той стычки с Кентом на пляже. Дэвид обычно спит в шалаше, и потому прошлой ночью вдвоем с ним мне было особенно уютно, как в тех редких случаях, когда мои родители позволяли мне заночевать у кого-нибудь из подруг в отроческие годы.

Но вместо того чтобы спать до полудня, как в шестнадцать лет, я встала еще до рассвета, когда огонь в костре прогорел, оставив по себе лишь слабо тлеющие угли, а предутренний воздух стал пробирать прохладой. Привычка рано вставать выработалась у меня, еще когда я спала в шалаше – точнее, не спала, а, затаив дыхание, ждала, когда ко мне опять подползет рука Кента. Его уже нет рядом, а привычка осталась.

Рождество тяжело сказалось на всех нас, но на Кента оно повлияло особенно странно. В самую рождественскую ночь он вылез из шалаша, скрылся среди деревьев и не приходил целых два дня. Я сказала Дэвиду, что надо бы пойти поискать его – вдруг он свалился в яму или утонул во время рыбалки, – но он, похоже, не особенно беспокоился. Точнее, непредвиденное отсутствие Кента даже взбодрило его, дало ему передышку от нескончаемых придирок и критики. Я тоже не скучала без Кента, и все же я предпочитаю, чтобы он был у меня на глазах – так легче предугадать его следующий шаг.

Но Дэвид оказался прав – с Кентом действительно ничего не случилось. Два дня спустя, так же ночью, он вышел из леса и, как ни в чем не бывало, плюхнулся на циновку рядом со мной, воняя рыбой и немытым телом. Я тут же прокляла себя за глупость – надо же было вообразить, что можно спать в шалаше в его отсутствие, но на этот раз, когда он снова попытался облапать меня, я не притворялась, что сплю. Выскочив из шалаша, я бросилась на пляж и всю ночь провела на песке у рыболовного бревна, трясясь от холода. С тех пор Кент не сказал со мной ни слова, но его взгляд я чувствую на себе постоянно.

* * *

Я взбираюсь на валун, где жарится на солнце наше белье, – он стоит в небольшом солнечном пятне, редком для этого места. Когда солнце начинает припекать мне кожу, я, не удержавшись, издаю стон наслаждения – для меня это островной вариант дня, проведенного в спа. Вода испаряется с тела, и мои лифчик и трусики, ставшие от долгой носки тонкими, словно бумага, высыхают почти мгновенно. Я ложусь спиной на плоскую каменную глыбу, закрываю глаза, убаюканная шелестом джунглей, мой мозг наполняется пустотой, и я уже готова заснуть.

Щекотное прикосновение к лицу возвращает меня к реальности. Я уже не в том возрасте, когда срабатывает врожденный девчоночий рефлекс – махать руками при виде чего-нибудь ползучего и многоногого, но на этот раз все иначе. Прикосновения к моему лицу продолжаются, и у меня чешутся руки сбросить с себя то, что по мне топает.

Хлопнув себя по щеке, я плотнее сжимаю веки, надеясь, что тварь убралась. Наверное, я все сделала правильно, потому что когда расслабляю руки и поудобнее устраиваюсь в выемках камня, которые словно специально приспособлены для моего тела, щекотка прекращается.

И тут же на мой рот опускается чья-то рука.

Я мгновенно открываю глаза. Надо мной стоит Кент, его ладонь зажимает мне рот так, что мне становится трудно дышать, вдавливает мою голову в камень. Я вцепляюсь в его руку, стараюсь оторвать ее от моего рта. Мои ногти впиваются ему в кожу, но он не обращает на внимания. Все, что у него выше запястья, остается неподвижным, как древесный ствол. Мои передние зубы врезаются изнутри в губы так, словно они – лезвия бритвы, и я чувствую, как во рту собирается кровь. Противный металлический вкус проникает мне в горло, меня начинает тошнить. Я брыкаюсь, хочу ударить его ногами, но все время промахиваюсь.

Мои легкие горят, тьма затапливает меня, как вода, текущая через край. Все происходит быстро; тело перестает меня слушаться, легкие не пытаются дышать. Нет больше ни боли, ни угрызений совести, сознание путается. В чернильной темноте моего мозга открывается пустота, которая и пугает, и бодрит. Она говорит мне, что не о чем больше беспокоиться, что можно отпустить все свои мысли и плыть по течению ее баюкающих бархатных волн. Искушение очень велико, желание сдаться увлекает меня вниз, неодолимое, как сила тяготения. Но в тот самый миг, когда я уже начинаю дюйм за дюймом сползать в эту пропасть, рука убирается с моего лица, и я снова могу дышать.

Свет возвращается точками, колючими, как острия булавок, и мне хочется назад, в эту надежную тьму. Но я не успеваю ни подумать, ни соединить обрывки крутящихся в голове воспоминаний, как кровь изо рта заполняет мне горло, и мне приходится сесть, чтобы не захлебнуться. Я кашляю, густая от крови слюна стекает у меня по подбородку. Я вытираю ее тыльной стороной руки. Кто-то напал на меня. Это Кент.

Я щурюсь – все плывет у меня перед глазами. Верчу головой, оглядывая пруд и джунгли вокруг, но его нигде нет. Сползая со скалы, я теряю равновесие, пролетаю около метра вниз и падаю в грязь. От удара у меня начинается рвота. Я быстро перекатываюсь на локти и колени, мой желудок стремительно опорожняется, извергая пропитанную кровью фруктовую массу, желудочный сок жжет мне горло. Голова болит, я все еще плохо вижу.

Где-то у меня за спиной хрустит ветка, и я, цепляясь перепачканными пальцами за землю, пытаюсь уползти куда-нибудь, пока за мной не пришел Кент. Но грязь подо мной похожа на зыбучий песок – чем больше я силюсь добраться до ее края, тем глубже увязаю. Тяжело дыша, с громким чавкающим звуком вытягиваю из жидкой земли руку, переставляю ее на несколько дюймов вперед, потом вторую. Я не ползу, скорее тону. Сердце колотится, гонит по жилам кровь, и она, теплая и противная, все быстрее льется из порезов у меня во рту.

– И куда это мы собрались? – рычит у меня за спиной Кент со смехом, но и со злобой. Он шагает прямо ко мне через грязь, уверенно и твердо, словно родитель за непослушным годовичком. Он все ближе. Я открываю рот, чтобы завизжать, но слышу лишь какое-то жалкое бульканье.

Он усмехается. Я не оглядываюсь.

«Лишь бы добраться до деревьев, а там бежать». Спасительное переплетение стволов всего в нескольких футах от меня, а кажется, будто до него мили и мили. Чем больше я стараюсь двигаться быстро, тем медленнее у меня получается.

Он уже рядом, его голые ноги толкут шелковистый ил. Брызги коричневой грязи попадают ему на икры и тут же засыхают, запутавшись в покрывающей их густой шерсти.

– Куда же ты бежишь от меня, детка? Боишься меня, старика? – издевается он. – Давай-ка, пупсик, вставай, нам надо тебя искупать.

Я хочу поднять голову, чтобы увидеть его лицо, но его пальцы уже держат меня за затылок. Намотав на них мои волосы, он тянет меня вверх и ставит на колени. Я не хочу его слушаться, но у меня нет выбора. Ноги бессильно разъезжаются подо мной, не держат.

«Стоять, – мысленно приказываю им я. – Ну, пожалуйста, дайте мне встать!» Кент рывком запрокидывает мне голову назад, так сильно, что я прямо слышу, как луковицы волос выскакивают из кожи, когда он вырывает прядь моих волос. Взгляд его бледно-голубых глаз колет, как острия иголок.

– Лучше веди себя как следует, мадам. Будешь умничать, ничем хорошим это для тебя не кончится.

– Кент, что… что тебе нужно? – заикаюсь я, стоя в грязи по пояс.

– Что мне нужно? – он смеется глубоким, утробным смехом. – Чтобы ты сию же секунду встала на ноги, вот что!

Кент швыряет вырванные у меня волосы в грязь, выбирает прядь побольше и на этот раз все же ставит меня на ноги.

– Хочешь знать, что еще мне нужно? – За волосы он подтягивает меня к своему лицу, его кислое дыхание обдает мне щеку, и мне хочется блевать. – Мне нужно, чтобы вернулась Тереза. Мне нужно, чтобы она спала рядом со мной там, в этом мерзком шалаше. Но это ведь невозможно, так? Но почему же, Лили? А? – Он умолкает, точно ждет от меня ответа. – Потому, что есть ты, вот почему. Потому, что тебе так приспичило строить глазки мистеру пиарщику, что ты не вернулась вовремя на свое место. А теперь расхаживаешь тут чуть не голышом, играешь в дом со своим дурачком Дейвом, да еще корчишь из себя недотрогу – я, мол, слишком хороша для тебя! – Он уже кричит во весь голос, брызжа слюной, так что птицы, напуганные громкими звуками, целой стаей снимаются с деревьев и улетают прочь. Затем, дергая меня за волосы на каждом слове, словно заботясь о том, чтобы я ни одного не пропустила, продолжает: – Мне это надоело. Хватит с меня твоих игр. А теперь полезай в воду, пока я сам тебя туда не швырнул.

Дальше все словно в тумане. Не помню, как я отошла от берега; помню лишь, как стояла в воде по пояс, а Кент торчал рядом, по-прежнему держа меня за волосы и помыкая мной, словно кукловод.

– На, мойся.

Он сует мне в руку гладкую маленькую бутылочку. Шампунь из сумочки Маргарет. Белые цветы фрезии на этикетке. Дрожащими пальцами я откручиваю крышку. Она вырывается у меня из рук и с громким «плюх» падает. В поисках ее я шарю руками – посмотреть не могу, он по-прежнему тянет вверх мою голову.

– Брось ее, – рычит он. – Мойся. Ну?

Я тру друг о друга свои окровавленные, покрытые грязью руки, мыло скользит у меня меж пальцев, как жидкое тесто. Я намыливаюсь. Сначала лицо, потом тело, руки, ноги. Он выхватывает у меня бутылочку, выливает остатки шампуня мне на волосы, грубо растирает его в пену без пузырьков, она щиплет мне пораненную кожу головы. Затем также грубо толкает меня вниз, в воду.

– Нет, не надо, пожалуйста, не надо, – умоляю я и слабо сопротивляюсь, уверенная, что сейчас он меня утопит.

– Что такое? Водички испугалась? А мне казалась, она тебе нравится – судя по тому, как ты плескалась тут голышом, когда говорила нам, что идешь работать… А теперь, значит, даже окунуться не желаешь? Или ты сама не знаешь, чего хочешь? Ну, все, с этим покончено. Теперь я буду решать за тебя. Полезай в воду. – Кент толкает меня еще глубже, так, что над поверхностью остается только мое лицо. – Иди, ополаскивайся.

И тут же окунает меня с головой. Вода жалит мне нос и горло. Я закашливаюсь, хочу вырваться на поверхность. Пузырьки драгоценного воздуха вырываются у меня изо рта вместе с моим первым и, возможно, последним криком, который разносится над водой и тут же затихает. Нечем дышать. Нечем!

Из последних сил я упираюсь обеими ногами в скользкое дно и давлю на его железную руку снизу – мне удается приподнять голову над поверхностью воды. За ней вырывается и моя рука. Легкие снова заполняются воздухом. Я судорожно кашляю, из моего рта хлещет струя воды. Кент стоит, скрестив на голой груди руки, и ждет. Когда мое тело, наконец, перестает конвульсивно дергаться, он отодвигает меня от себя на расстояние вытянутой руки и осматривает так, словно я – пара грязных носок.

– Ну, вот, уже лучше, – ворчит он и начинает подталкивать меня к мелководью. – Вот умница, хорошая девочка…

До скал остается всего несколько шагов, когда Кент изо всей силы толкает меня вперед. Пальцами ног я ударяюсь об острые камни, окружающие серые, шершавые валуны.

– Вылезай из воды и снимай с себя все. Быстро.

Я знаю, для чего ему нужно, чтобы я разделась, и знаю, что последует затем, но гулкие удары пульса у меня в висках и гудение в голове напоминают мне о том, что он способен и на худшее. Дрожа, я карабкаюсь на валун, заставляя себя дышать медленно, борясь с подступающей тошнотой, которую вызывает вкус крови из вновь открывшихся ранок у меня во рту. Кент наверняка видит, как дрожат у меня руки, когда я протягиваю то одну, то другую в поисках новой точки опоры. Я ужасно злюсь на себя за то, что не могу скрыть свой страх, что он видит его, но тут уж ничего не поделаешь. Дотянувшись до края скалы, я подтягиваюсь наверх, острые камни режут мне ладони.

– Вставай, – командует Кент. Поганая предвкушающая ухмылка появляется на его забрызганной грязью физиономии.

Несмотря на трясущиеся колени, я все же выпрямляюсь во весь рост. Он смотрит на меня, не отрываясь, обшаривает глазами каждый уголок моего тела, как будто я уже голая. Я кажусь себе грязнее, чем когда настоящая грязь покрывала меня с головы до ног.

– Сначала верх, – продолжает командовать Кент, и я завожу за спину дрожащие руки и начинаю нащупывать сзади застежку лифчика. Подхватив большими и указательными пальцами резинку сверху и снизу, сначала свожу их вместе, чтобы потом развести в стороны, освободив крючки из петелек, как я делала каждый день с тех пор, когда мне еще не исполнилось двенадцать. Но крючки не шевелятся.

– Есть проблема? – спрашивает Кент, постукивая себя по бедру ножом. Он не ждет от меня ответа, только действия. Я опять завожу назад руки, на этот раз еще дальше, и повторяю то же самое движение, надеясь, что на этот раз крючки скажут свое тихое «чпок», и этот яростный блеск, явно говорящий о том, что он хочет сделать мне больно, погаснет в его глазах.

– Я не могу… не могу снять. – Я кажусь себе маленькой девочкой, заблудившейся, одинокой, которая хочет к маме.

– Опять все приходится делать самому. Иди сюда, – ворчит Кент, подходя к краю каменной глыбы.

Если я послушаюсь, он не станет избивать меня сейчас, но это не избавит меня от дальнейшего. Я бросаю через его голову взгляд, прикидывая, как далеко отсюда глубокая часть пруда, где я могу нырнуть и скрыться из виду. И, когда рука Кента уже тянется к моей лодыжке, я приподнимаюсь на носках и, сильно напрягая для толчка ноги, прыгаю. Но, вместо того, чтобы пролететь десять футов до того места, где глубина футов пять или шесть, и поплыть, я плюхаюсь на живот совсем рядом с Кентом, где до дна от силы три фута, и сразу тону. Густая, смешанная с песком грязь залепляет мне волосы, оставляет разводы на моем теле. Оставаясь под водой, я яростно размешиваю придонную кашу руками и ногами в отчаянной попытке спасти свою жизнь, добравшись до более глубокой части пруда.

Сначала у меня получается. Сильными гребками я продвигаюсь вперед, точно не плыву в воде, а парю в воздухе. Восторг сдавливает мою грудь, я начинаю верить, что мой план удастся. Я буду жить!

И тут его рука хватает меня за лодыжку. Он тащит меня по воде, а я бултыхаю в темноте руками, надеясь зацепиться за что-нибудь такое, что прекратит мое движение назад, к берегу, к боли и ужасам, которых я не могу даже представить. Но вокруг ничего нет.

Кент выволакивает меня из воды и швыряет на берег. Меня снова начинает рвать, рвота не проходит долго, желудок уже, кажется, должен вывернуться наизнанку. Я извиваюсь, лежа на земле, а он стоит и смотрит на меня сверху вниз, довольный.

– Все, хватит, наигрались. – Перебрасывает через меня одну ногу и усаживается на меня сверху, а я лежу на земле лицом вниз. Его толстые, шершавые пальцы хватают мои руки и заламывают их за спину. Что-то вроде ленты из гладкого материала стягивает мои запястья так, что руки начинает ломить до самого плеча.

– Ну, вот, так-то лучше, – бурчит Кент и тыкает меня лицом в грязь. Она попадает мне в рот, на зубах начинает скрипеть песок. Он нашаривает золотую цепочку у меня на шее и, кажется, пересчитывает кольца на ней: их три – одно Маргарет, другое Чарли, и третье мое. Я добавила его к ним совсем недавно: просто у меня так исхудали руки, что кольцо стало надежнее носить на цепочке, чем на пальце. Но теперь это уже все равно.

– Они ведь тебе уже не понадобятся, верно? Что скажет твой муж, когда узнает, как ты изменяла ему, маленькая шлюшка?

Он сильно дергает за цепь, та на мгновение врезается мне в горло, но тут же лопается, словно рыболовная леска, не выдержав веса слишком крупной рыбы. Кольца плюхаются в грязь прямо у меня под носом, и я слежу за тем, как жидкая коричневая грязь торопливо поглощает эти последние знаки моей прошлой жизни.

Но пережить даже их потерю легче, чем попытаться хотя бы вообразить, что сейчас будет, что он собирается сделать со мной. Я хочу видеть его лицо, чтобы понять, когда он, наконец, пересечет ту невидимую черту, за которой все изменится безвозвратно. А еще я жалею – ох, как горько я сейчас жалею о том, что не послушалась Дэвида, не держала при себе его нож… ах, если б он был сейчас у меня в руках, а не лежал бесполезным грузом в кармане шортов, сохнущих вместе с другим бельем…

Где-то далеко вскрикивает птица. Она тоже напугана, как и я. Что ж, по крайней мере, не мне одной страшно. Ее голос напоминает мне слова песни, которую в детстве пела мне мама, если мне снился кошмарный сон. Мама запомнила ее слова еще в Австралии, когда жила там со своими родителями-миссионерами. И я тоже пою ее моим мальчикам. Слова песенки вдруг словно вспыхивают у меня в мозгу и неудержимо рвутся наружу. Я их не удерживаю, я пою.

– Кукабарра села на гвоздь. – Давно знакомые слова срываются с моих губ просто так, без всякой мелодии. Пение приглушает прикосновения к моей спине ледяного лезвия, которым Кент перерезает застежку моего лифчика. – Получила дробью… под… хвост. – Я не слышу его жестокого смеха, когда он сдергивает его с меня и бросает в грязь. – Плачь… кукабарра… плачь… кукабарра… – Не чувствую, как его руки оглаживают округлости моей спины. – Вот… такая… жизнь.

Время почти пришло, я это чувствую. Мне хочется петь еще, чтобы хотя бы отчасти остаться свободной, но я не могу, даже этот единственный вид протеста мне не по силам.

И тут, когда лезвие его ножа уже проскальзывает под ткань на моем бедре, в джунглях раздается шум.

– КЕНТ! – гремит разъяренный голос.

Мое сердце подскакивает от страха и надежды – это Дэвид.

Глава 19. Дейв

Настоящее

– Признайтесь честно, Дейв, вы с Кентом не были большими друзьями, так ведь?

– Почему вы так думаете? – Ему было трудно притворяться, будто он не ненавидит этого типа каждой клеточкой своего тела.

– Назовите меня сумасшедшей, если хотите, но в каждой вашей истории о Скауте – если вы действительно так его называли – всегда звучит какая-нибудь саркастическая нотка. Вообще у меня сложилось такое впечатление, что в первые месяцы на острове вы выжили только благодаря его усилиям, но в ваших словах почему-то совсем не ощущается благодарности, – сказала журналистка и осуждающе подняла брови. Неужели он себя выдал?

– Кент был тяжелый человек. Да, он много знал, многое умел, но, поймите меня правильно, белым и пушистым никогда не был.

– А вот я слышала о нем совсем другое, – продолжала настаивать Женевьева. – Его домашние говорят, что он любил жизнь, и с ним всегда было весело, потому что он умел во всем находить лучшую сторону. А еще они говорят, что они с Терезой очень любили друг друга и как раз собирались заключить помолвку.

Дейв отлично знал, что ничего такого Тереза не хотела; она порвала с Кентом за пару недель до того полета, который для нее оказался последним. А что до родичей Кента, то чего еще от них можно ожидать? Повидав их воочию, Дейв уже не удивлялся тому, что Кент задался таким придурком. После спасения и двух недель в больнице отшельники поневоле вернулись в Штаты, где их сразу атаковали журналисты. Особенно их любили звать в утренние шоу. Хотя, впрочем, почему только в утренние – везде! Люди со всех концов света слали им письма и мейлы со словами радости и поддержки, выжившие сделались знаменитостями в мгновение ока. Но нашлись и такие – хотя их оказалось всего двое, – для кого он и Лили сразу стали врагами номер один: Джим и Джоан Картер, родители Кента.

– Ну конечно, это же его родители, и они наверняка знали его лучше, чем я. К тому же мы все время находились в ситуации между жизнью и смертью, можно сказать, висели на волоске. Наверное, он был хорошим сыном. Я в этом не сомневаюсь, – отвечал Дейв, как всегда, заранее стараясь угодить всем, кто был на стороне Кента, и особенно его родителям.

* * *

Его просветила Дженис, та самая, из «Карлтон йогурт». Она рассказала, что, когда после катастрофы нашли «черный ящик», компания назначила Кента ответственным за гибель самолета. Они заявили, что причиной его падения была ошибка пилота, то есть Кента. Вот почему его семья не получила компенсацию в десять миллионов долларов, в отличие от семей Дейва и Лили. И вот почему Картеры были сами не свои от злости.

Разгневанное семейство подало на авиакомпанию в суд, разбирательство было долгим и эмоциональным, обе стороны вылили друг на друга немало грязи. Оказалось, что еще в 1999 году Кент привлекался за полет «в нетрезвом виде», и его на год лишили права пилотировать летательные аппараты в Штатах. Тогда-то он и перебрался на юг Тихого океана, где нанялся пилотом в крохотную авиакомпанию под названием «Канаку», которая специализировалась на частных перевозках. Все это произвело очень плохое впечатление на суд, и Картеры мало того что проиграли свое дело, так еще и добились того, что судья практически назвал их сына убийцей.

Дейв всего неделю как вернулся, когда ему стали звонить домой. Всегда в одно и то же время: Дейв и Бет как раз укладывались спать, когда раздавались три-четыре сигнала, а потом автоответчик записывал тишину, пока кто-то на том конце не клал трубку. За один месяц они четырежды поменяли номер телефона.

Как-то поздно вечером Дейв стоял у себя в кухне и готовил себе легкий ночной перекус; Бет уже легла. Он почти домазал бутерброд горчицей, когда вдруг заверещал телефон. Дейв подпрыгнул, бутерброд выпал из рук – разумеется, горчицей вниз. Телефон зазвонил опять. Прибираться было некогда. Наскоро обтерев руки полотенцем, которое висело на крючке рядом с раковиной, он помчался к телефону, надеясь, что тот еще не разбудил Бет. Взглянул в окошечко идентификации номеров, уверенный, что там будет написано «абонента нет в списке», что на самом деле значит «Лили». Но едва он поднял трубку, как в окошке высветились надпись «звонок с мобильного» и номер, который он видел уже много раз.

«Нет, это уже невыносимо», – подумал Дейв. Он резко надавил на кнопку «Ответ» и заговорил, стараясь контролировать свой голос, в котором раздражение уже перекипало в ненависть.

– ЧТО вам нужно?

Молчание было ему ответом, хотя он слышал дыхание и звуки работающего телевизора на заднем плане.

– Не знаю, кто вы, но если хотите поговорить, то говорите сейчас, потому что утром я первым делом заблокирую ваш номер на моем аппарате, так что это ваш последний шанс. Я же знаю, что вы здесь, – слышу, как вы дышите.

– Почему ты лжешь о моем сыне? – раздался в трубке прокуренный до хрипа женский голос.

– Прошу прощения, мэм, но я не припоминаю, чтобы я имел удовольствие вас знать. А также вашего сына. – И почему он еще старается соблюдать вежливость с этой чокнутой старухой, которая отравляет ему жизнь? Дейв ждал, что она повесит трубку.

– Ха, еще бы тебе не знать моего сына, – продолжала та. – Ведь он спас тебе жизнь. А теперь ты притворяешься, будто его и рядом не было.

– Кент? – переспросил он, вздрогнув, как от пощечины.

– Вот именно, Кент. Кент Картер. – Она уже почти визжала. – Да ты хотя бы знаешь, что ты сотворил с ним? С его репутацией? Тебе только и надо было, что сказать – нет, он не пил в тот день, он не был пьяным, и всё, они бы сразу все поняли. Уж это-то ты мог для него сделать.

– Мне кажется, я четко и ясно сказал – Кент спас нас от смерти, и не один раз, а много. Чего же вы еще от меня хотите?

Женщина хрипло выдохнула и вдруг сменила гнев на милость. Теперь она говорила с ним, как с несмышленышем.

– А ты скажи им, что он не пил. Только скажи, и все сразу изменится, вот увидишь.

Дейв помотал головой, хотя она и не могла его видеть.

– Я ведь уже говорил прессе, что не знаю, пил он в тот день или нет. Сам я этого не видел, запаха алкоголя в его дыхании тоже не чувствовал, вот и всё. Лиллиан знает еще меньше, потому что впервые она увидела Кента после катастрофы.

– Тебе звонили адвокаты? Что ты им сказал? – перебила его старуха.

Адвокаты. Дейв мгновенно все понял. Если он скажет им, что Кент не пил, его родители получат вожделенное вознаграждение.

– Нет, миссис Картер, никакие адвокаты мне не звонили, а если и позвонят, то я скажу им то же, что и вам. Больше я ничего не могу для вас сделать.

– Ах, ты, сучонок, – тут же накинулась на него она; так вот от кого Кент унаследовал свое обаяние и такт. – Хотя чего было и ждать от такого поганца? Но ничего, люди еще узнают всю правду о моем Кенте, и вот тогда ты обо всем пожалеешь.

– Я и так очень жалею Кента, миссис Картер, – вздохнул Дейв. – Всего вам наилучшего. Час поздний; не хочу вас задерживать.

– Как скажешь, – буркнула она, и в трубке стало тихо.

Дейв уронил телефон на холодную каменную столешницу, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не заорать и не дать веренице проклятий, проносившихся в тот миг у него в мозгу, вырваться наружу. Вместо этого он так хватил по столешнице рукой, что телефон подпрыгнул. Дейв схватил его и уж было замахнулся, чтобы запустить им через всю комнату, но передумал. Держа трубку на вытянутой руке, он с быстротой молнии набрал на ней ту комбинацию цифр, от которой у него сладко ухало в животе и замирало сердце.

– Алло?

– Привет, Лили, как прошел день? – Дейв прислонился спиной к стене и съехал вдоль нее на пол, где уселся, подтянув к груди колени, счастливый от того, что снова слышит ее голос.

– Отлично. Были в парке, устроили там пикник, – тут же включилась она в рассказ. – Дэниел наконец-то научился сам лазать по перекладинам. Натер себе огромные пузыри на обеих ладонях, но даже не жалуется, так он горд собой. – Никогда ее голос не демонстрировал такого богатства модуляций, как в те моменты, когда она говорила о своих детях. – А как у тебя дела? Что нового? – спросила Лили. Дейв слышал, что она грызет ноготь.

– Все было прекрасно. – Он сделал глубокий вдох, стараясь оставаться спокойным. – До пяти минут назад.

– О, нет, – ответила она с пониманием. – Опять поругались с Бет?

– Нет, – вздохнул Дейв. Черт, неужели он так часто жалуется ей на их ссоры? Нет, надо с этим завязывать, тем более что Лили ни разу не пожаловалась ему на Джерри, ни одного раза. Отогнав от себя эту мысль, он продолжил: – Телефонный звонок.

– Правда? Всего один? Это, случайно, не тот парень, который считает, что нас похитили инопланетяне и держали у себя два года? Номерок летающей тарелки не просил?

– Да уж лучше б он… Поболтать с ним было бы одно удовольствие, не то что с той бабой, которая мне тут названивает. – Он умолк, не зная, рассказать ей подробности или не стоит. – Звонила мать Кента.

– И… как разговор? – Ее голос дрогнул. Дейву захотелось протянуть руку и погладить ее по плечу.

– Любопытный. Она хочет, чтобы мы сделали заявление о том, что ее сынок не был пьян в день катастрофы. Думаю, сыновняя честь тут ни при чем, просто ей не хватает компенсации, но, чтобы она могла ее получить, все должно быть сделано официально.

– Что ты ответил? Ты ведь ничего ей не обещал, правда? Я не хочу, Дэвид. – Он готов был сделать для нее все, что угодно, особенно когда она звала его так. В такие моменты он чувствовал себя непобедимым.

– Ш-ш-ш, Лили, ш-ш-ш. Тихо. Ничего такого я делать не собирался. Ну, только если нас вызовут официальной повесткой в суд, тогда придется, конечно, сказать то, что они хотят услышать.

– Но ведь если дело дойдет до присяги, то нам придется сказать ВСЮ правду, – закричала она. Весь дом, наверное, перебудила.

– Человек имеет право не давать показания против себя самого, – напомнил Дейв. – Да им это и не нужно. Мы нужны им просто как свидетели того полета. Так что давай пока не будем делать из одного телефонного звонка слишком далеко идущие выводы, ладно?

Но Лили, похоже, была с ним не согласна.

– Может… – В их разговоре образовалась зияющая дыра. – Может, мне стоит рассказать обо всем Джерри? Он же юрист. Он нам поможет.

Джерри. Он только все испортит.

– Лили, ты хорошо подумала? Ведь тогда придется рассказать ему не только про Кента. И разве не из-за Джерри мы начали эту глупую ложь?

– Я не знаю, – прошептала Лили. – Он так нежен со мной сейчас, но мне почему-то кажется, что все изменится, узнай он правду… Все станет совсем по-другому. Я не хочу, чтобы он знал. И в то же время мне так хочется все ему рассказать… В прежние времена у нас не было никаких секретов друг от друга, а теперь… теперь у меня такое чувство, как будто я вру ему постоянно.

– Это потому, что так оно и есть. – Дейв уже не находил добрых слов, когда речь заходила о ее муже, всякое упоминание о Джерри бесило его. – Ладно, давай сделаем вот как. Я сам ему все скажу. Пусть он от меня узнает все о своей матери и о Кенте. Х-м-м-м, а может, заодно и о Поле? Мне так хочется пересказать ему этот маленький эпизод нашей островной жизни… Иди, разбуди его и дай ему трубку. Хотя нет, погоди – хотелось бы видеть его лицо. Лучше я прилечу к вам.

– Ничего подобного ты не сделаешь.

– А я думаю, что сделаю. Вряд ли он окажется таким понимающим, как ты думаешь, и тогда я займу в твоей жизни то место, которое мне подобает, а не тайного ночного абонента.

Молчание.

– В одном ты прав, – сказала Лили. – Ему нельзя знать, и он никогда не узнает. Но не надо тешить себя иллюзиями, Дэвид, – если ты скажешь ему хоть слово, я никогда больше не стану с тобой разговаривать, слышишь? Никогда.

Решительность и твердость, с которыми она произнесла эти последние слова, причинили ему такую боль, словно от удара ножом.

– Я же пошутил, – сдался он. – Я… я не знаю, как буду жить, если не смогу слышать твой голос.

– Ты не должен говорить мне такие вещи, Дэвид.

– Знаю. Прости. – Дейв кинулся исправлять положение. – Не волнуйся, и на этот раз все пройдет не хуже, чем с интервью, – успокоил он ее. – И Джерри мы ничего не скажем.

– Да, конечно.

У Дейва было предчувствие, что они не в последний раз ведут этот разговор. И что в один прекрасный день она еще поймает его на слове.

– Давай пока не будем переживать из-за Джоан Картер. Мне кажется, в ближайшее время дальше телефонных звонков она не пойдет. А я завтра с утра заблокирую ее номер. Да и вообще, какая им радость, если вся правда о Кенте выйдет наружу? Ведь тогда все увидят, насколько мало они знали своего сына.

– Надеюсь, что до этого не дойдет, – простонала Лиллиан. – Не хочу больше об этом думать. Расскажи мне какую-нибудь историю, Дэвид. Чтобы я заснула.

Он прижался затылком к стене и опустил веки.

– Закрой глаза. Думай о волнах, о том, как они шуршат, накатывая на берег, как пенятся, разбиваясь о камни; вспомни волшебные ароматы цветов, как они мешаются с острым запахом моря, обволакивают тебя, и прохладный ночной ветерок ласково гладит твою кожу… – Дейв плел словесную сеть из воспоминаний до тих пор, пока дыхание Лили не стало ровным и он не убедился, что она заснула.

Он никогда не спрашивал ее о том, как она возвращается среди ночи из чулана в запасной спальне в их общую с Джерри постель, не вызывая его подозрений, или почему он не замечает, как выросли их телефонные счета за последнее время. Будь Лили его женой, Дейв бы сходил с ума от ревности. Но Лили ему не жена. Они друзья, и только.

* * *

– Так у вас были причины его не любить? – продолжала Женевьева. – Чем он вызвал такое к себе отношение?

Опасные чувства поднимались в груди Дейва, ему хотелось сжать зубы, но он сдержался, зная, что это будет видно на камере. Вместо этого улыбнулся во всю ширь своего рта и пустил в ход прием из своего прежнего арсенала пиарщика.

– Я не утверждаю, что хорошо знал Кента до катастрофы, но на психические травмы люди реагируют по-разному. Смерть Терезы потрясла Кента, сделала его менее общительным. Это правда, что он помогал нам и даже, возможно, спас нам жизнь. Правда и то, что друзьями мы с ним не были, но из этого не следует, что мы обязательно должны были ненавидеть друг друга.

– Нет, – бровки Женевьевы поползли вверх, безуспешно пытаясь сморщить накачанный ботоксом лоб, – конечно, не следует. Но я же вижу, вы чего-то недоговариваете, когда речь заходит о нем. Почему вы отказываетесь быть честным?

Ох, как ему хотелось рассказать ей, за что именно он ненавидит Кента. За то, что он стоял над ней, зажав нож в короткопалой лапе, за то, что уселся на нее сверху, точно она была животным, добытым на охоте, а не самым интересным, чутким и умным человеческим существом из всех, кого Дейв встречал в жизни. За ту пустоту в глазах Лили, которая возникла там по его милости – и так никогда до конца и не исчезла.

– Хотите начистоту? Ладно. Вы правы, друзьями мы не были. Я вообще затрудняюсь представить себе человека, который назвал бы его своим другом. Что бы там ни говорили его домашние, он и до катастрофы был изрядный сукин сын, а уж необитаемый остров совсем испоганил ему характер. За все наше совместное пребывание на острове не было случая, чтобы он заговорил со мной просто по-человечески, а уж с Лиллиан он… он… – Женевьева Рэндалл даже вперед подалась, словно впитывая в себя каждое его слово. На такой эффект Дейв не рассчитывал. Прервавшись на полуслове, он расправил плечи, перевел дыхание и заговорил совсем другим тоном, небрежным, легким. – В общем, как я говорил, разногласия у нас были, но это не мешало нам сохранять уважение друг к другу, что и помогло нам выжить.

– Хорошо… тогда еще вопрос о Кенте. – И она улыбнулась ему слащаво до приторности. – Как вы отреагируете, Дейв, если я скажу, что, по словам его родных, Кент отлично плавал?

– Да, я это знаю и подтверждаю, – кивнул он. – Но не родился еще такой человек, мисс Рэндалл, который плавал бы лучше, чем акулы.

Глава 20. Дэвид – день сто тринадцатый

Остров

Солнце уже встает над водяным горизонтом, когда я опускаю руки в мелкое озерцо, которое всегда собирается между песчаных холмов недалеко от лагеря. Захватив пригоршню песка, яростно тру им свои и без того уже едва не кровоточащие ладони, тщательно промываю между пальцами и выше запястий, жалея только об одном – что это не мыло, а еще бы лучше, какой-нибудь отбеливатель.

Да, отбеливатель – это именно то, что мне нужно. Чтобы отмыть здесь все, сделать белее белого, как говорят в рекламах моющих средств. Я хочу стереть все следы вчерашнего дня, вывести их прочь, как пятно с рубашки. Как там говорила леди Макбет? «Прочь, проклятое пятно!» Вот и я хочу изгнать из своей памяти всякое воспоминание о том, что я увидел вчера, когда выскочил из-за деревьев на берег пруда.

* * *

– Дейв, кругом и шагом марш отсюда, – скомандовал Кент, похоже, уверенный в том, что я стану слушать его приказы, словно какая-нибудь дрессированная обезьяна. Наверное, он забыл о том, как я его ненавижу, и о том, что у меня нож. Нет, просто он не воспринимает меня как угрозу. Я остался.

– Пусти ее, Кент. – Я вытащил нож из нагрудного кармана своей рубашки и снял самодельный чехол. Уверенность в своих силах наполнила меня, когда я вспомнил, как долго точил его всего две ночи назад. – Клянусь, если ты ее обидишь, то я…

– То ты что? – издевательски переспросил он, почти не глядя в мою сторону. – Думаешь, ты можешь мне что-нибудь сделать, сынок? Да у тебя, стало быть, мания величия или еще что-то в этом роде. Давай, топай отсюда лучше, раз такой умный. Дай другому отведать девчонку, если у самого смелости не хватает.

Мне хотелось заткнуть ему глотку и хотелось, чтобы он слез с Лили. В два прыжка я одолел расстояние между нами и набросился на Кента.

– Так ты серьезно? Драться, значит, решил? Лады. – Он отошел от Лили. Та шевельнулась в грязи. «Беги, Лили, БЕГИ».

– Даже не думай двинуться с места, – предупредил ее Кент. – Ты, конечно, можешь убежать отсюда сейчас, но не забывай, здесь остров. Который я знаю лучше, чем любой из вас. – Он покачал ножом из стороны в сторону, попеременно показывая им то на меня, то на нее. – И я найду вас, где бы вы ни спрятались.

– Лили, не слушай его, – завопил я, сверля Кента взглядом. – Беги. Немедленно.

– Ага, Лили, чего же ты не уходишь? – продолжал издеваться он, приближаясь ко мне, словно большая кошка к добыче. – Тогда тебе не придется смотреть, как я убью твоего дружка.

Лили перекатилась в грязи на бок. У нее отекло лицо – наверное, перелом носа. Мои пальцы крепче стиснули рукоятку.

– Дэвид, я хочу, чтобы ты ушел, – разбитыми губами выговорила она.

– Нет, этого не будет.

Она поднялась на колени и, тяжело дыша, смотрела на меня – ее зеленые глаза сверкали из-под маски быстро засыхающей черной грязи, которая покрывала ее лицо.

– Пожалуйста, уходи, Дэвид. Это не стоит твоей жизни.

– Лили, ш-ш-ш! – приказал я, делая еще шаг навстречу Кенту и мысленно взвешивая свои шансы. Справа от меня вода, слева – джунгли, прямо – опасный сумасшедший. Ничего хорошего.

Снова заговорила Лили, она уже встала на ноги.

– Перестань, Кент. – Она выплюнула длинную коричнево-розовую струю – смесь слюны, крови и грязи. – Я пойду с тобой, только обещай мне, что ты оставишь его в покое.

– Прекрати, – рявкнул я на нее.

– Очень приятное предложение, моя милая, только сейчас я немного занят. Впрочем, не беспокойся. – Он ухмыльнулся, обнажая зубы. – До тебя еще дойдет очередь. К тому же я люблю играть в догонялки.

– Беги! – снова крикнул я Лили, и в эту же секунду Кент прыгнул на меня, высоко держа нож, нацеленный мне в грудь.

Я лишь слегка замешкался, прежде чем оттолкнуться от земли обеими ногами; мои руки так крепко сжимали рукоятку ножа, что мне наверняка было бы больно, не будь я так зол. Мощный торс Кента ударился в мое развернутое к нему правое плечо, его кулак врезался мне в челюсть.

Взмахнув обоими кулаками сразу, я попытался нанести ему первый удар. Но Кент, как всегда, играл не по правилам и дал мне ногой под колени. Когда я падал, он выбил из моей руки нож. Тот как раз улетал в подлесок, когда в моем паху взорвалась боль, и яркие звезды закружили у меня перед глазами.

Не успел я опомниться, как он уже повалил меня на спину, и его крепкие ляжки уперлись мне в грудь. Я вскинул руки, прикрывая лицо от ударов его кулаков, твердых, как камни. Убедившись, что до лица ему не добраться, Кент стал бить меня по стратегически важным местам – в уши, пару раз сильно ударил в шею.

– Значит, ты не хочешь уступить мне очередь, так? – рычал он, а пальцы его рук уже обхватывали мне шею. Я открыл рот, чтобы заорать на него в ответ, но его большие пальцы сильно сдавили мне дыхательное горло.

«Конец». Мои руки бессильно упали на землю, черные круги поплыли перед глазами. «Я умираю». Не было ни сверхъестественного покоя, ни света в конце тоннеля, ни прочего барахла. Только страх и грусть оттого, что я не успел так много.

Моя последняя мысль, самая последняя, была о Лили – я снова увидел ее лицо, каким оно было в самолете, подсвеченное солнцем с заката; вспомнил тепло ее глаз, когда она пришла посидеть со мной во время полета, вспомнил выдержку, с которой она выносила операцию на плоту, ее неприкрытое горе после смерти Маргарет, лукавую улыбку, которая играла на ее губах, когда она шутила. И сразу за этим пришло понимание, которое я не оттолкнул от себя, как обычно, но позволил себе принять: я же люблю ее.

А потом я умер.

Боль прошла, я уже не валялся на берегу грязного, илистого пруда, а, лежа на спине, невесомо скользил по поверхности большого спокойного озера, моргая от желтого света, который струился на меня сверху, сквозь полог из листьев. На берегу мелькали какие-то фигурки. Они были маленькие, детские. Две девочки и мальчик играли – нет, резвились, словно дети воды; их тихий смех ленточками ряби вплетался в воздух. Легкий голубой туман заполнял пространство кругом; он колыхался вокруг детей от каждого их прыжка, и тогда казалось, что это взлетают и опускаются вокруг них полы невесомой белой одежды.

Ошеломленный, я сел и стал озираться, обнаружив, что воды вокруг меня совсем мало, всего несколько дюймов. Водоем окружали деревья. Это были не пальмы, как на нашем острове, а огромные махагони, вроде тех, на которые отец возил меня смотреть в детстве. Я внимательно осмотрел берег, почти ожидая увидеть его там, за стволами деревьев. Мне не было холодно, не было больно, я знал, что должен быть спокоен и счастлив, но ничего такого я не чувствовал. Какая-то мысль пульсировала в уголке моего сознания, не давая мне покоя, словно забытое слово, над которым чем больше бьешься, тем меньше шансов его вспомнить. Я не должен быть здесь, в этом туманном лесу; я должен быть где-то совсем в другом месте, я должен…

И я снова оказался на прогалине между пальмами, словно кто-то потянул меня за ноги так внезапно, что я прошел сквозь воду того озера и вывалился сюда. Я вернулся. Кент был по-прежнему на мне, но уже не сдавливал мне горло своими руками. Вместо этого он повалился на меня и душил меня своим характерным амбре из запахов немытого тела и рыбьих кишок. Когда онемение смерти стало понемногу покидать меня, я попытался его спихнуть. Он не сопротивлялся.

– Лили! Лили! – захрипел я, чувствуя, как что-то пульсирует у меня в горле там, где его едва не раздавили пальцы Кента. Побарахтавшись еще немного, я наконец вылез из-под его бесчувственного тела. Вскочил на ноги – так поспешно, что у меня зашумело в голове, – и захромал к деревьям. После драки я все еще не очень хорошо видел; какие-то песчинки попали мне под веки и царапали мне глазные яблоки, когда я моргал.

Спрятавшись в густом кустарнике, я стал осматривать берег в поисках Лили. Обшарил взглядом стволы деревьев за водой, думая, что она должна быть где-то там, откуда удобно и наблюдать за происходящим, и скрыться, в случае чего. Но ее там не было. Со все нарастающим страхом я повернул голову и стал смотреть в другую сторону, подсчитывая секунды до тех пор, когда Кент очнется и мне самому надо будет бежать.

– Где ты, Лили? – зашептал я.

И тут я ее увидел: скорчившись, спрятав лицо в колени, она сидела за камнем, на котором сохло после стирки белье. Бросив еще один тревожный взгляд в сторону Кента, я покинул укрытие между деревьев и пошел, стараясь держаться от него как можно дальше. Затем, припадая на одну ногу, побежал.

Она показалась мне такой маленькой, когда сидела там, под скалой, согнувшись в три погибели. Приближаясь, я не сводил с нее глаз, словно боялся потерять ее на фоне камней и грязи. Господи, до чего же она худенькая, руки – одни косточки. Почему же я раньше этого не заметил?

Достигнув ее укрытия, я упал перед ней на колени, разбрызгивая грязь. Мне так хотелось обнять ее обеими руками, прижать к себе, сказать, что теперь все будет хорошо, что я никому не дам ее в обиду. Но едва мои пальцы коснулись ее колена, как она вздрогнула и попятилась.

Когда мне все же удалось оторвать ее руки от лица, ужас глянул на меня из ее глаз, из дорожек, промытых слезами в засохшей корке грязи на ее щеках, из сгустков крови, застывших в уголках рта. Целых две секунды прошло, прежде чем она поняла, кто перед ней. А когда все же поняла, нижняя губа ее задрожала и слезы снова навернулись на глаза, и без того красные от плача.

– С тобой все в порядке, – прошептала она удивленно. – Я думала… я думала, что ты умер.

– Я тоже так думал, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос прозвучал по возможности беззаботно.

– Ш-ш-ш. – Лили подняла дрожащую руку и приложила ее к моим губам. – Не говори так. Я не могу этого слышать. Ты жив. Жив!

Я схватил ее руку и стал целовать кончики ее пальцев, не обращая внимания на запекшуюся на них кровь.

– Ты в порядке, Лили? Он не… – Я остановился в поисках слова, которое не разожгло бы еще больше мою ненависть к Кенту. – Я опоздал?

Лили отдернула свою руку так стремительно, как будто я ее укусил.

– Нет. – Она задрожала. – Ты пришел вовремя.

Я снова протянул к ней руку, но замешкался. На ней, можно сказать, не было ничего, кроме грязи, – она пропитала ее белье, окрасив весь торс, все тело в ровный черно-коричневый цвет. Страшно было представить, что случилось с ее бюстгальтером, который она прижимала к груди спереди, а его бретельки жалко свисали с ее плеч. Протянув руку вверх, я пошарил по камню и схватил буквально первую тряпку, которая попалась. К счастью, это оказалась моя изношенная почти до дыр голубая рубашка, а не что-то из вещей Кента.

– Ну-ка, наклонись.

Она послушно подалась ко мне, упершись руками в окровавленные колени. Я набросил влажную рубашку ей на голову. Когда костяшки моих пальцев проехали по ее волосам, Лили сильно вздрогнула, и я увидел в них темные сгустки грязи и крови. Одну за другой я продел ее руки в рукава, невольно подсчитывая все ее ссадины, порезы и ушибы. Ладони, колени, локти – везде были черно-красные пузыри подсыхающей крови; лицо с одной стороны опухло и кровоточило так, словно ее ударили им о камень. Пальцы ног, и те кровоточили, а на одном совсем не было ногтя. О, моя Лили, что он с тобой сделал? У меня больше не было сил подсчитывать урон.

Я отпустил рубаху, она упала ей на бока, а я потянулся к воротнику, изо всех сил стараясь не касаться ее даже кончиком пальца, чтобы как-нибудь нечаянно не причинить ей еще боль. Только застегивая пуговки, отважился помедлить и так прикоснуться к ней хоть немного, без риска навредить.

Когда я наконец закончил с рубашкой, рука Лили вдруг выпросталась откуда-то из грязи и обхватила меня за пояс.

– Спасибо, что пришел мне на помощь, Дэвид. Спасибо. – Она переплела свои дрожащие пальчики с моими, и от этого я только острее ощутил свою несостоятельность как защитника.

– Прости меня, Лили, этого не должно было случиться. Я не позволю, чтобы это случилось снова. – Я уже давно не проверял Кента, и теперь вдруг почувствовал, как мурашки побежали у меня по спине, словно кто-то следил за мной из укрытия. Я хотел выглянуть из-за скалы, но Лили держала меня мертвой хваткой. – Мне надо встать, Лили. – Мной уже начинала овладевать паника. – Я должен позаботиться о твоей безопасности. Пожалуйста, позволь мне это сделать.

Она не отпускала меня.

– Он не там, его нет.

– Как это? – Я один за другим отрывал от себя ее пальцы и чувствовал, как напрягаются все мускулы моего тела, готовясь к драке.

Наконец мне удалось влезть на камень, с которого можно было разглядеть весь пруд вместе с берегами и спланировать какие-то действия по нашей защите. Но Кент все еще лежал в грязи, в полной отключке. Мои туго натянутые нервы стали понемногу расслабляться. Значит, у нас еще есть время.

Я поспешно сполз вниз.

– Он все еще не пришел в себя. Я знаю, что тебе больно, что ты испугана, но нам надо уйти отсюда раньше, чем он очнется. Ты можешь встать?

– Его нет, – Лили снова свернулась клубком. – Его нет, нет, – твердила она.

– Нет, Лили, он здесь. Нам надо уходить! – И я снова потянул ее за руку, готовый подхватить и нести, если понадобится.

Когда я во второй раз заставил ее открыть лицо, Лили поглядела на меня почти со злобой.

– Дэвид, ты что, совсем меня не слушаешь? Он не вернется, нам не надо никуда бежать. Его нет! – закричала она. – Его больше нет, потому что я его убила. Я взяла нож, который ты сделал для меня, и, пока он душил тебя, я…

– Что? Что ты говоришь? – Слова вертелись вокруг меня, точно снежинки во время бурана, а я никак не мог уловить их смысла.

Вздрагивая, Лили набрала полную грудь воздуха, как делала всегда, когда старалась не расплакаться. Придвинула колени еще ближе к животу, натянув на них мою рубаху.

– Когда он на тебя бросился, я подбежала к выстиранному белью и нашла там свой нож. Клянусь тебе… – она даже подняла руку, как будто давала в суде присягу, – клянусь, я хотела только напугать его, но он даже не обратил на меня внимания. Не поворачивая головы, не моргая, он продолжал сдавливать тебе горло. У тебя посинело лицо, Дэвид. А потом ты перестал сопротивляться ему, и мне стало страшно…

Она вытащила из грязи что-то твердое и протянула мне. Нож, тот самый. Я часами держал это каменное лезвие в руках, сначала вытесывая его, потом обтачивая, превращая в оружие. И вот на нем кровь.

– Ты его зарезала?

– Да, – еле выговорила Лили, глядя в землю, словно не находя в себе сил смотреть мне в глаза. – Зарезала. – И она спряталась за завесой из грязных волос.

Я опустился рядом с ней в грязь и боком подался к ней так, что наши локти встретились. Когда она не отшатнулась, я положил на землю руку и пальцами стал делать маленькие шажки по направлению к ней. Она повернула свою руку ладонью вверх, и наши пальцы сплелись. Легким пожатием она, сама о том не подозревая, даже утишила боль в моем раздавленном горле и трещащей голове. Наверное, ей и самой стало легче, потому что она привалилась к моему плечу.

Так мы сидели и молчали до тех пор, пока у меня не затекли ноги. Я слушал голоса птиц, шелест деревьев на ветру и ловил себя на том, что невольно пытаюсь различить среди них звуки, которые издает человек, восставая из мертвых. О чем думала тогда она, не знаю. Я не мог заставить себя спросить. Вместо того, чтобы заговорить с ней, я считал ее вдохи и выдохи и благодарил Бога за то, что тот уберег ее от самого страшного. Но вот ее ровное дыхание снова стало прерывистым.

– Ш-ш-ш, всё в порядке. – Я положил голову ей на макушку, старательно избегая тех мест, где были вырваны волосы. – Ты жива. А я никогда и никому не позволю обидеть тебя снова. Обещаю.

– Я его убила, – заговорила она, точно в трансе. – Взяла и убила.

– Ты спасла мне жизнь, Лили. У тебя не было выбора.

– Я отняла у него жизнь. Я могла остановиться, но не сделала этого. Когда увидела, как ты лежишь там, на земле, а он тебя душит, я решила, что убью его. Беря в руки нож, я уже знала, зачем я это делаю. Это и называется умысел. Я – убийца.

– Он ведь тоже не остановился, когда у него был шанс, верно? Так что ты просто защищала свою жизнь, свою и мою. Без тебя я бы умер.

Лили помолчала, точно в поисках подходящего ответа.

– Как ты думаешь, меня теперь посадят в тюрьму? – Она явно заговаривалась.

– В тюрьму? – Я попытался рассмеяться. – Ну, если только я сооружу из кокосового ореха телефон и позвоню по нему в службу «девять-один-один», тогда возможно. – И я умолк, чтобы посмотреть, не улыбнулась ли она.

– Это нисколько не смешно, Дэвид. – Лили положила мою ладонь к себе на колени. – Я хочу сказать, если нас когда-нибудь вытащат с этого острова, то его могилу тоже разроют, чтобы забрать его домой, к родственникам. И тогда все узнают, что он умер от ранений в спину, причем множественных. Я достаточно видела всяких ток-шоу по телевизору, чтобы знать – присяжные признавали людей виновными в убийстве и за меньшее. Вот и со мной может случиться то же самое. Тюрьму здесь, на острове, я могу поменять на другую тюрьму, дома.

– Ну уж нет. Я же был здесь, я видел, что он делал со мной и с тобой. Я все им расскажу. – Мне хотелось успокоить ее, но она все так ясно объяснила, что я начал понимать, чего она опасается. А действительно, что с нами будет, если нас спасут? И спасатели увидят тело Кента?

– Тогда тебя назовут моим сообщником. – Лили сжала мою ладонь, ее покрытые коркой грязи ногти тихонько заерзали по моим костяшкам. – И вообще, ты был в обмороке, когда я это сделала. Так что твои показания не в счет. Можешь считать меня ненормальной, но теперь я начинаю понимать, что плохие вещи, нет, даже страшные вещи, могут случиться с каждым.

– Хочешь, я пойду, проверю его, Лили? Ну просто так, на всякий случай?

Она кивнула. Все равно придется, рано или поздно. Ведь если он умер, мы не можем бросить его прямо здесь, на краю пруда. Пруд – основа нашей здешней жизни, единственный источник пресной воды на острове, и если мы еще не испоганили его нашей дракой, то уж, оставив Кента гнить здесь, наверняка приведем в полную негодность.

С другой стороны, если он не умер… при одной мысли об этом едкий вкус ненависти заполнил мне горло. Что же мы тогда будем делать? Выхаживать его, наверное. Это, конечно, последнее, чего мне хочется, но я знал – Лили никогда не позволит мне дать ему умереть нарочно.

Я нехотя расплел наши пальцы. Пот растопил грязь на наших руках, так что, вставая, я чувствовал, как мгновенно остывает и становится липкой моя ладонь. Гравитация вдруг так потянула меня к земле, словно за время сидения мой вес вырос на две-три тонны, и я еще некоторое время неловко перетаптывался на месте, прежде чем смог идти.

Кент лежал в грязи, лицом вниз. Незачем было даже подходить к нему вплотную, чтобы увидеть кровь, красную, как пищевой краситель, которая заливала его белую форменную рубашку. Я начал считать прорехи – одна, две, три, четыре… кажется, даже пять. И если каждая соответствует ножевому ранению, то Лили права: Кент мертв.

Если она права… Сколько разных концовок можно придумать к этому предложению. Если она права, то я должен повернуть его безжизненное тело с живота на спину, должен коснуться его шеи или запястья в поисках пульса, должен заглянуть в его пустые глаза и убедиться, что мое барахтанье под ним было последним, что Кенту суждено было увидеть и ощутить в жизни. Если она права, то я должен избавиться от его тела так, чтобы никто и никогда не узнал, что с ним случилось.

Лили не ошиблась. Кожа Кента была уже холодной на ощупь, когда я переворачивал его на спину, и не нужны были никакие врачебные навыки, чтобы в струйке крови, стекающей по его подбородку, распознать результат внутреннего кровотечения. Его бессмысленный, застывший взгляд чем-то напомнил мне Терезу, когда та лежала на полу самолета, мертвая. Раньше мне казалось, что, когда человек умирает, его глаза тихо и спокойно закрываются сами собой. С Маргарет так и было. Но оказалось, что люди, ушедшие не по своей воле, выглядят иначе; они как будто навеки застывают в той эмоции, которую им довелось испытать последней.

Одно за другим я опускаю его веки; они, еще влажные изнутри, смыкаются легко, без усилий. Теперь смотреть на Кента становится легче. Присаживаясь рядом с телом на корточки, я ненадолго сам закрываю глаза и делаю глубокий вдох, словно надеюсь, что вместе с кислородом в мою грудь попадет хоть немного вдохновения и я придумаю, что с ним теперь делать. Даже в смерти Кент продолжает создавать проблемы. Когда мои глаза открываются снова, то взгляд сразу падает на ярко-оранжевое пятно в паре футов от тела Кента. Это нож – тот самый, который он мне сначала дал, а потом выбил из моих рук, – вернулся ко мне, словно в ответ на мою немую просьбу.

Лили сидела там, где я ее оставил, прижавшись боком к скале, а голову спрятав в коленях. Когда я подошел, она разогнулась и посмотрела на меня с болезненной надеждой во взгляде.

– Он умер, да?

– Да.

– Я знала, я знала, я знала, – запричитала она.

– Не сходи с ума, Лили. Я позабочусь о нем. – Я опустился перед ней на колени, словно так я мог удержать ее от стремительного сползания в шок. – Никто ничего не узнает.

– Как? – спросила она, но на этот вопрос я не хотел давать ей ответ.

– Не волнуйся. Я все сделаю. Давай-ка мы сейчас отведем тебя в лагерь, обогреем у огня, просушим одежду, а уж потом я сделаю так, чтобы ничто и никогда больше не напомнило тебе об этом дне. – Она начала было протестовать, но устала и выбилась из сил раньше, чем успела сказать что-нибудь существенное.

Вместе мы дохромали до лагеря, выстиранная одежда висела на моем саднящем плече. Но я не обращал внимания на свою боль, зная, что Лили сейчас в разы хуже. Молча мы пришли, молча я раздул тлеющие угли в нашем очаге на пляже. Никто из нас не нарушил это сосредоточенное молчание, даже когда я повел ее к океану мыться и она вскрикивала, потому что в ее свежие ранки попадала морская соль.

Потом я обнял ее, крепко прижал к своей груди, а она плакала, пока солнце стояло высоко в небе, но под вечер, все еще всхлипывая, забылась беспокойным сном. Мне нравилось ощущать, как Лили лежит у меня в руках, нравился вес ее тела. В тот миг я сам напомнил себе весы, которые всю жизнь врали, а потом вдруг, отрегулированные, стали работать, как надо.

Я смотрел на нее, спящую, а когда грохот крови у меня в ушах сменился негромким ритмичным пульсом, положил ее наземь – тихо-тихо, словно укладывал спать ребенка. У меня уже созрел план. Только бы он сработал, и тогда на всем острове не останется ни одной инкриминирующей нас улики.

С ножом в кармане я вернулся на поляну, где лежал Кент: приближаясь к нему, мне пришлось потопать ногами, чтобы разогнать крыс. Подойдя вплотную, я наклонился и приподнял его ногу. Да, это будет непросто.

Я тащил его через джунгли за ноги, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух. Кент оказался тяжеленным, точно из бетона, и я стал сомневаться, что мне удастся довести начатое до конца. Где-то через час я уже всерьез подумывал бросить его в джунглях – пусть с ним разбираются жуки и разные мелкие животные. Но я обещал ей, обещал, что обо всем позабочусь…

Когда я наконец выволок его из-за деревьев, солнце уже опускалось в океан, а по мне текли струйки пота. Кент тоже не похорошел за время нашего путешествия – на его руках виднелись длинные порезы, из которых сочилась кровь. По земле за нами тоже тянулся кровавый след.

Дотащив его до скал, я просунул руки ему в подмышки и, спеша, как мог, стал поднимать его на утес. Там, пристроив его на самом краю и тяжело переводя дух, достал из кармана нож. Я даже не очистил его от грязи, подобрав в кустах, куда его отшвырнул Кент. Давая его мне, он наверняка и думать не думал, что настанет день, и я буду резать этим ножом его самого.

Прежде всего я срезал с него одежду, и он остался лежать на камнях голым. Но нож в моей руке жаждал чего-нибудь посерьезнее тряпок. Я даже пожалел о том, что не на мою долю выпало удовлетворение заколоть Кента, а еще о том, что лежал в обмороке, когда Лили нанесла свой первый удар, и не видел его физиономии. Мне казалось, что осуществить задуманное будет трудно. Но я ошибался.

Солнце уже почти село, и я понял – пора. Я воткнул нож в руку Кента и разрезал ее вдоль, стараясь попадать в голубую прожилку вены. Проходя через кожу и мясо, лезвие издавало странный звук, точно распарывало ткань, а сгустившаяся кровь уже почти не текла из длинного, узкого пореза. Схватив его другое запястье, я кромсанул еще глубже и остановился лишь на миг, чтобы прикрыть ему лицо рубашкой, которая из белой стала теперь пурпурно-красной, прежде чем взяться за шею.

Наверное, я надеялся, что кровь хлынет фонтаном, но он умер слишком давно, и она сочилась еле-еле. Я вспомнил, как Кент, когда ему удавалось поймать морскую птицу или грызуна, надрезал им горло и подвешивал их за ноги. Лили терпеть этого не могла: тушки привлекали насекомых и крыс, а еще жутко воняли, если только дождь не шел каждый день. Но теперь мне нужна была кровь, как можно больше крови, и оставалось только надеяться, что дружная команда крылатых чистильщиков приберет остатки.

Ухватив за ноги труп, я толкал его вперед до тех пор, пока он не свесился с утеса по пояс. Гравитация довершила начатое, и скоро густая красная жидкость закапала в волны, кипящие под скалой. Сейчас закат, значит, им как раз время кормиться – они всегда едят дважды в день, на рассвете и на закате. Я знал, что они где-то здесь, близко. Оставалось только ждать, когда воду лагуны разрежут их острые плавники, зловещие знаки их прибытия.

Когда уже почти совсем стемнело, темные тени замелькали в воде, то здесь, то там вспарывая плавником поверхность. Отлично. Я сполз с ног Кента и в последний раз толкнул. Гравитация снова оказала мне услугу и одним рывком сбросила тело в океан, где хищникам, учуявшим запах крови, уже не терпелось вонзить зубы в его плоть и утащить на глубину, туда, где никто и никогда не найдет его кости. От этой мысли мне вдруг стало так легко и радостно, что я едва не устыдился себя самого. Но все же не устыдился.

Когда в ночном небе стали одна за другой проявляться звезды, вода внизу уже бурлила от акул. Звуки оказались громче, чем я себе представлял, но были для меня словно музыка. Вниз я не смотрел. Внезапно обнаружившаяся у меня склонность к жестокости не заходила настолько далеко, чтобы вглядываться сейчас во влажную тьму под утесом, но я лежал на холодных камнях, еще сырых от брызг недавнего прилива, и слушал. Возня внизу продолжалась недолго: всплески скоро стали редеть и удаляться. А потом и вовсе стихли. Я откатился подальше от края и стал смотреть в небеса. Возможно ли это: привыкнуть к такой изумительной красоте? Может быть. По крайней мере, я уже начинал думать, что могу привыкнуть к чему угодно.

Кента нет. Лили заколола его ножом, а я изувечил труп и выбросил его в море. Я ждал, что чувство вины нахлынет и захлестнет меня с головой, но этого не случилось. Вместо этого я заснул и спал спокойно впервые за все время, что длился наш кошмар.

Убаюканный ощущением безопасности, я проспал без снов до самого рассвета, а когда солнце прорвало горизонт, проснулся от того, что у меня затекло все тело. Когда мои глаза привыкли к свету, я обнаружил, что лежу, как на скотобойне. На камнях вокруг запеклась кровь, густо-красная корка покрывала мои руки и одежду. На коленях я подполз к краю утеса и заглянул вниз, не зная, что буду делать, если окажется, что его тело все еще плавает там. Но внизу не оказалось ничего, кроме кристально-чистой воды и волн, и я подумал: «Свободны».

* * *

Стоя, я поднимаю руки к свету и придирчиво оглядываю их. Ничего, чистые. Зато вода в лужице, где я мылся, приобрела ржаво-оранжевый оттенок, и я быстро закидываю ее песком. Не хочу, чтобы Лили, встав, первым делом наткнулась на это. Мелкие капли уже падают мне на плечи, и я, в кои-то веки, радуюсь приближению шторма. Дождь смоет все следы убийства Кента лучше, чем это сделаю я. Чем меньше напоминаний о вчерашнем, тем лучше.

Идя по пляжу к нашему лагерю, я прихватываю одежду Кента и, скатав ее в ком, бросаю в огонь сигнального костерка. Сырая ткань поначалу только дымит, но вскоре занимается. Оглянувшись лишь раз, я вижу, как превращается в пепел вышитая эмблема на форменной рубашке Кента. Потом решительно поворачиваюсь к костру спиной и иду к убежищу, проверить, как там Лили. Кент в прошлом. А в будущем у меня только Лили. Отныне я запрещаю себе оглядываться назад.

Глава 21. Лиллиан

Настоящее

– Расскажите мне о дне, когда умер Кент, пожалуйста, – просит Женевьева.

К этому вопросу Лиллиан была готова. Пока история мерно текла с ее губ, она внимательно следила за всеми «умышленными неточностями».

– Это случилось перед самой годовщиной нашего пребывания на острове (ЛОЖЬ). В то утро Кент пошел порыбачить на риф (ЛОЖЬ), и потому встал раньше нас. Обычно мы рыбачили парами, но в тот раз он ушел один (ЛОЖЬ). Дейв собирал фрукты, а я была в убежище с Полом (ЛОЖЬ, ЛОЖЬ, ЛОЖЬ). Вдруг мы услышали крик (ЛОЖЬ). Он был страшным – я никогда такого не слышала – но быстро оборвался и больше уже не повторился. Мы с Дейвом кинулись к большой скале, где обычно собирали моллюсков (ЛОЖЬ), она выдавалась далеко в бухту и нависала над водой. Но ничего не увидели. Мы звали Кента; обошли сначала весь берег, а потом и весь остров, но он просто исчез (ЛОЖЬ). Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что с ним случилось на самом деле (ЛОЖЬ), но, думаю, на него напали акулы (ПРАВДА).

Ее руки спокойно лежали на коленях ладонями вниз, пока она произносила свою речь, солгав десять раз за шестьдесят секунд. Тоже рекорд своего рода.

– Как вы справились с этой потерей, Лиллиан? Вы ведь наверняка были… расстроены.

– Конечно, я плакала целыми днями, пока у меня не заболели глаза и голова. Мне даже подумать было страшно, как мы будем выживать без него.

Произнося эту реплику, Лиллиан внимательно следила за реакцией Женевьевы Рэндалл, и слегка встревожилась, когда журналистка нахмурилась. Но морщинка на ее лбу тут же разгладилась. Значит, опять пронесло.

Каждый раз, когда Лиллиан лгала, ее особенно удивляло то, что ей это нравилось. Она не знала, в чем тут причина – в том ли, что она всегда была хорошей девочкой и теперь как бы отыгрывалась за прошлое, или в том, что с ней в самом деле что-то не так, – но каждая удачная ложь давала ей ощущение собственной неуязвимости; по крайней мере, сначала. Правда, надо признать, что торжество всегда было быстротечным. И чем-то напоминало похмелье – пока пьешь, весело, а наутро, когда голова трещит и во рту сухо, как в пустыне, начинают мучить угрызения совести.

Куда труднее было лгать семье, особенно детям. Лиллиан твердила себе, что они еще слишком малы и ничего не поймут, но все равно, отвечая на их вопросы о Поле или о том, как умерла Маргарет, она чувствовала себя мошенницей. Какое право имеет она объяснять им, что такое хорошо и что такое плохо, когда она сама по многу раз в день пересекает грань между одним и другим?

Ее стратегией стало уклонение. Каждый день их жизни она старалась загрузить делами – в конце концов, чем больше занятий, тем меньше возможностей и причин думать о прошлом. Вот почему то, первое лето дома Лиллиан постаралась сделать особенно разнообразным. Они посещали бассейн и гуляли в парке, шарили по библиотечным полкам в поисках новейших выпусков Капитана Панталоны, а на собственном дворе переиграли во все игры, какие только знали ее мальчики, – от бейсбола до тач-футбола.

Одним из самых запоминающихся моментов того лета стал ремонт в комнате Джоша и Дэниела, которую давно пора было превратить из детской в спальню для больших мальчиков. На это ушел целый уикенд. В пятницу вечером они съездили в «Хоум депо», где подобрали цвета, а потом обклеивали потолок и убирали под специальную ленту плинтусы, то и дело отвлекаясь, чтобы пожевать пиццы.

Всю субботу они красили, красили и красили, так что под конец дня их лица и руки, точно веснушками, были покрыты мелкими брызгами краски цвета глубокой синевы. Но никто, даже младший, Дэниел, от тяжелой работы не устал. Ведь они всё делали под музыку – выбирали любимые песни с «Айпэда» Джоша, – так что покраска больше напоминала вечеринку с танцами, чем ремонт.

Спать они в ту ночь легли в полуподвале, где, устроившись на большой тахте, долго смотрели кино. Лиллиан давно не чувствовала себя такой довольной и счастливой – рай, да и только.

В воскресенье, сбегав с утра в церковь, они вернулись домой, наскоро перекусили такос и сладкой кукурузой и помчались наверх, заканчивать работу. Дел было немного – оставалось только оторвать защитную ленту, прилепить наклейки с логотипами спортивных команд и убрать полиэтиленовые чехлы, которые укрывали мебель и ковер от краски. Когда все было готово, Лиллиан подозвала мальчиков к дверям, и они стояли, обозревая результаты своей совместной работы.

– Смотрится классно, парни! – Лиллиан стиснула обоих за плечи. Плечико Дэниела было мягким и нежным, его кожа и ее пальцы были словно созданы друг для друга. Сын прижался к ней, зарывшись лицом ей в бок, совсем как всего несколько недель назад он прижимался к Джилл. Лиллиан улыбнулась.

С другой стороны, узкие упругие мышцы плеча Джоша напомнили ей, что ее второй мальчик уже больше взрослый, чем ребенок, и она прижала его к себе чуть покрепче. Скоро-скоро придет то время, когда компания матери перестанет быть для него желанной, а проводить выходные с предками станет совсем не круто.

– Потрясно, – прошептал Дэниел. – А можно, я позвоню Эмме, пусть придет, посмотрит? Тетя Джилл взяла с меня обещание, что я обязательно позвоню им, когда мы закончим.

– Конечно!

Так, в следующий раз поменьше оживления в голосе. Ей не очень-то нравилось, когда ее дети звали Джилл «тетей», но она старательно работала над искоренением односторонней конкуренции с лучшей подругой. К тому же за те восемнадцать месяцев, что мальчики прожили без нее, они по-настоящему сдружились с дочками Джилл: Джейн и Эммой. Девочки уже не считали Дэниела «сопливым». Он и шестилетняя Эмма стали прямо не разлей вода. Дружба Джоша и Джейн была более спокойной, и ровной; они проводили время над выпусками затеянного ими самодеятельного комикса «Приключения Джея и Джей». Лиллиан от корки до корки прочитала все пятнадцать уже готовых номеров и сразу объявила их литературным шедевром.

– Пойди, позвони им. А мы сейчас наделаем сандвичей. И, кстати, попроси у тети Джилл, пусть принесет чипсов, если у нее есть, ладно? – Последние слова Лиллиан кричала уже вслед семилетнему мальчугану, радостно уносящемуся от нее по коридору. – Ну а ты, парнишка, – обратилась она к Джошу, – что скажешь о своей новой комнате?

Откинув левой рукой волосы с глаз – жест уже входил у него в привычку, – Джош обвел комнату внимательными карими глазами.

– Да, правда, здорово получилось. Спасибо, мама. – И он обнял ее левой рукой за талию и несильно сжал. Постояв так секунду, опустил руки и тут же снова тряхнул головой – признак нервозности, как она уже определила. – Мам, а можно тебя кое о чем спросить? – На слове «мам» его голос дрогнул; она поняла – он сдерживает слезы.

– Что такое, малыш? Ты же знаешь, ты всегда можешь спросить меня о чем угодно. – Она повернулась к нему лицом. Точно, вот уже и слезы в глазах, сейчас прольются. Теперь уже она сама откинула ему волосы со лба, чтобы лучше видеть его лицо.

– Ты снова уйдешь от нас? – Крохотная слезинка выкатилась на щеку.

Ее сердце пропустило удар.

– Что за вопрос, Джош?

Он отодвинулся от нее.

– Тебя так долго не было, ты была с тем человеком, с Дейвом. А Сэмми в школе сказал мне, что, раз ты была там, с ним, а папа был здесь, то вы больше не захотите жить вместе. Его родители развелись в прошлом году, и теперь в понедельник, вторник и среду он ездит в школу на автобусе, а в четверг и пятницу приходит пешком. Он говорит, его родители начали с того, что стали много ругаться, потом перестали спать в одной комнате, а потом его папа переехал к своей подружке.

Лиллиан никогда не встречала этого Сэмми, но теперь ей вдруг захотелось разыскать его, встать над ним во весь рост и, наставив на него указательный палец, сказать: «Не лезь не в свое дело, парень!» К несчастью, те времена, когда она могла отстоять своего годовичка с игрушкой из «Хэппи Мил» от посягательств другого ребенка в игровой комнате ресторана «Макдоналдс», давно прошли. Джошу уже почти десять, и он должен сам, без ее участия, выигрывать свои битвы.

Кроме того, в словах Джоша была капля правды, и от этого ей стало особенно плохо. Лгать взрослым – это одно, но как обмануть собственного ребенка? Ведь она и впрямь почти каждую ночь засыпает на кушетке или в гостевой спальне после очередного долгого разговора с Дэвидом. Джерри пока молчит об этих ее ночных отлучках, но как она будет выкручиваться, если он вдруг решит предъявить ей телефонные счета или свои оскорбленные чувства, Лиллиан не знала.

По-видимому, дети уже тоже кое-что заметили. Два года назад у них не бывало крупных ссор, только мелкие размолвки на тему рулона туалетной бумаги, который Джерри позабыл вернуть на место, или слива в ванной, в котором остались ее волосы; теперь же любое разногласие между ними приводило к длительным выяснениям отношений, которые лучше было проводить за закрытой дверью, подальше от мальчиков. Слова вроде «лучше бы ты не возвращалась» или «я не хочу больше с тобой оставаться» пока не прозвучали, но их присутствие в мыслях обоих чувствовалось постоянно и вот-вот грозило прорвать тонкую пленку молчания, навеки изменив их жизнь.

Сын стоял, подняв на нее встревоженное лицо, и Лиллиан, твердо положив обе руки на его хрупкие плечи, посмотрела ему прямо в глаза.

– Джош, я всегда буду с тобой рядом, всегда, что бы ни случилось. Я не позволю, чтобы кто-нибудь отнял меня у тебя и твоего брата. Там, на острове, единственное, что помогало мне выжить, это мысль о вас обоих. – Джош задумчиво грыз нижнюю губу. – Ты ведь знаешь, что со мной можно говорить обо всем? – поощрила его Лиллиан. – Мне кажется, сейчас ты хочешь сказать мне кое-что еще, милый.

– Я беспокоюсь потому, что… – Лиллиан стала руками вытирать слезы с его щек, но он увернулся от ее шершавых пальцев. – Мама, перестань, послушай. У папы была подружка. – И он замолчал, глядя на Лиллиан так, словно ожидал, что она сейчас завизжит или упадет в обморок от его откровения. Но она молчала, и Джош продолжил: – Мы встречались с ней один раз, и она мне не понравилась. Папа говорил, что ничего страшного, если нам понравится кто-то еще, потому что тебя ведь уже не будет, а ты всегда хотела видеть нас счастливыми. Но я не хотел, чтобы она мне нравилась, и не хотел, чтобы она нравилась ему, и вот, погляди, как все получилось. Ты снова с нами, и, значит, это хорошо, что она не понравилась мне тогда.

Лиллиан задумалась над его словами. Джерри откровенно рассказал ей о том, что встречался в ее отсутствие с женщинами, но вот о постоянной подружке, тем более такой, которую он познакомил с детьми, он ничего не говорил. Ей хотелось приревновать его, любая жена на ее месте так и поступила бы. Ее должно мучить любопытство: какая она, эта женщина, как она выглядит, сколько ей лет… Мысль о том, что Джерри переживал с ней романтические мгновения, целовал ее, а то и больше, должна была бы жечь ее, как огонь. Ревность, которую она ощущала к Джилл, должна была бы тут же переметнуться на это незнакомку, но Лиллиан не имела никакого права судить Джерри, поскольку сама не хотела быть судимой в ответ.

– Джошуа, какое у тебя нежное сердечко. – Она притянула сына к себе и крепко обняла; он не сопротивлялся. Его макушка была уже не на уровне ее груди, как раньше, а почти доставала до плеча, но пах он еще по-прежнему – стиральным порошком, мылом и совсем немного ребячьим потом. – Твой папа не сделал ничего плохого. Он же не знал, что я жива. Помнишь, как год назад твой папа ездил к судье? Тот судья выдал ему документ, в котором было написано, что я умерла. И вы похоронили меня и бабушку. Так что он не обманывал меня, малыш. Я его полностью понимаю и нисколечко не сержусь. И очень горжусь тем, что ты нашел в себе смелость рассказать мне обо всем, и еще тем, что ты так сильно любишь меня и волнуешься из-за того, что со мной происходит.

– Я не могу снова потерять тебя, мама, – прошептал Джош, уткнувшись ей в плечо и тихонько всхлипывая.

– Не беспокойся, мой золотой, я никому не позволю опять встать между мной и моими малышами, – сказала Лиллиан, растирая ему маленький пятачок между лопатками. Она говорила серьезно.

Позже Лиллиан много думала о том разговоре. Только из-за него она согласилась на это трижды клятое интервью и терпела теперь манипуляции и намеки. Ей хотелось рассказать свою историю в последний раз, рассказать правильно, а потом забыть о ней насовсем: забыть о катастрофе, об острове, о Кенте, Дэвиде, даже о Поле. Ради этого она готова была обманывать Женевьеву Рэндалл, да хоть всю Америку, если придется, – игра стоила свеч. Вот почему, когда журналистка спросила у нее, что она испытала после смерти Кента, Лиллиан надела на лицо подобающее случаю горестное выражение, выжала из глаз пару слезинок и ответила:

– Опустошение.

Глава 22. Лили – день сто пятьдесят шестой

Остров

Сегодня снова воскресенье, шесть недель и два дня назад я убила Кента. Сорок четыре дня назад я воткнула ему в спину нож – он вспорол кожу, прошел между ребрами, а потом я почувствовала, как он рикошетом отскочил от позвоночника, словно от камня. До сих пор не могу решить, был ли это самый ужасный поступок в моей жизни… или самый смелый.

А вот у Дэвида, похоже, сложилось на этот счет вполне определенное мнение. Вот уже несколько недель он спит снаружи, у огня, а когда в ответ на какой-нибудь мой вопрос соизволит связать хотя бы три слова, то я уже могу почитать себя счастливой. Спать одной в укрытии – само по себе наказание. Иногда мне кажется, будто я его заслужила, и тогда призраки, хоронящиеся в темных углах, не дают мне уснуть до рассвета.

Выйдя утром на свет, я вижу, что Дэвид уже развел огонь и разложил на кухонном камне свежую рыбу. В животе у меня урчит от несравненного аромата, но, несмотря на голод, я хочу сначала сходить к лагуне и поспеть обратно раньше, чем вернется Дэвид. Лучше уж голодать, чем делить трапезу с ним в полном молчании.

К счастью, подготовка к моей запланированной воскресной процедуре занимает крайне мало времени. Мой мешок – бывший пиджак Маргарет – стал совсем серым, и не белеет, даже когда я стираю его в океане. Зато кровавое пятно больше не заметно.

Я подхожу к пустому пню от кокосовой пальмы на краю лагеря. Пней на берегу немало, но этот – ближайший к морю, и потому его легко узнать даже издалека. Приподняв плоский кусок известняка, который закрывает дупло от дождя, я запускаю руку внутрь и извлекаю сумку с банными принадлежностями, которая тоже когда-то принадлежала Маргарет, потом пальцами ноги возвращаю импровизированную крышку на место.

Бредя по пляжу, я направляюсь к своему любимому уголку лагуны. Мыться в соленой воде трудно, отмыться дочиста не удается никогда, особенно тяжело обстоит дело с волосами – соль пропитала их насквозь, и теперь, даже вымытые, они все время стоят колом, – но лучше уж так, чем возвращаться туда, в джунгли.

* * *

Один раз, сразу после смерти Кента, я попробовала. Сказала себе, что раз его нет, то его кровь должна смыть весь тот страх, которым пропиталось для меня то место. Но, едва мои ноги снова погрузились в шелковистую грязь на берегу пруда, я поняла, что ошиблась.

– Он не придет, не придет, он умер, его больше нет, – твердила я себе. Но стоило мне поравняться с камнем, на котором Кент меня душил, а потом с тем местом, где он держал меня лицом в грязь так, что я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, – все вернулось. Я как будто снова лежала в грязи, беспомощная, мечтая о ноже и не в силах до него дотянуться. Мне вспомнилось, как я чуть было не перестала сопротивляться…

Нет, я не могла там оставаться. Кровь пульсировала у меня в ушах и даже в глазах. Шатаясь, я повернула назад, сумка с шампунями и обмылками выпала у меня из рук. Цепочка Маргарет с висящими на ней кольцами со звоном упала в грязь. Но я не остановилась, чтобы подобрать их – мне вспомнилось, как цепь чуть не перерезала мне шею, когда ее сорвал с меня Кент.

Вместо этого я кинулась бежать и бежала по петляющей тропе через джунгли до тех пор, пока она не вывела меня на берег океана. Низкие ветви и лианы хлестали меня по лицу и рукам, рвали волосы, как девчонки, подравшиеся на школьном дворе. Когда я ворвалась в лагерь, ярко-малиновые царапины покрывали каждый открытый сантиметр моей кожи, и из каждой бусинками выступала кровь.

Дэвид был там, и, когда я вбежала и рухнула на песок, он взял меня на руки и отнес в убежище. Там, не выпуская меня из объятий, зубами разорвал последнюю упаковку со спиртовым тампоном из нашей аптечки и так нежно промокнул ими все мои ранки, что я даже не почувствовала, как они саднят. Тампон в его руках уже стал темно-красным от крови, мое дыхание выровнялось, а он все равно не выпускал меня из рук. Весь тот день я прожила в его объятиях. В них и уснула – в последний раз, – и мне было так уютно, как нигде в мире.

Когда я проснулась, солнце уже село, я была в шалаше одна. Тлеющий снаружи костерок давал достаточно света, чтобы я могла разглядеть Дэвида, который спал на земле рядом с ним. Он был без рубашки, бусинки пота от тесного соседства с огнем покрывали его загорелую спину. Его черные волосы отросли так сильно, что кудрявые пряди свисали ему на плечи, а одна упала на лицо. Судя по тому, как мерно поднималась и опускалась его спина, Дэвид спал спокойно.

Мне хотелось, чтобы он был рядом со мной. Когда Кент умер, я сначала спала на груди у Дэвида, стук его сердца был моей колыбельной. Но в ту ночь, когда я протянула руку, чтобы коснуться его, мои пальцы наткнулись на что-то холодное. На циновке стояла сумка с банными принадлежностями. А на ней лежала тонкая золотая цепочка с кольцами Маргарет и Чарли. Как он их нашел? Я даже не переживала из-за того, что мое кольцо пропало. И снова надела цепочку на шею, завязав ее безобразным узлом в том месте, где ее разорвал Кент. Холодный металл обвил мою шею.

Дэвид всегда как будто знал, что именно мне нужно. И мне показалось проявлением себялюбия будить его. Вместо этого я взяла сумку, прижала ее к груди, словно малыш – любимого плюшевого мишку, легла, не выпуская сумки из рук, и смотрела на него, засыпая, а свет от костра заполнял рядом со мной пространство, которое обычно занимал он.

* * *

После того дня он больше не возвращался в укрытие ни разу. Почему – не знаю, Дэвид не хочет это обсуждать, так что теперь мы с ним словно играем в игру, избегая друг друга. А если все-таки разговариваем, то только о еде или о погоде.

Вот и сейчас, вылезая из старых изношенных шортов, я пытаюсь стряхнуть вместе с ними и чувство, что меня бросили. По какой бы причине он не избегал меня, я ничего не могу с этим поделать, только терпеть. Стягиваю через голову зеленую хлопковую майку, разматываю бечевку, которая держит мои волосы, и встряхиваю головой так, что грязные пряди сосульками рассыпаются по спине. На мне нет ничего, кроме затасканного нижнего белья, когда-то бежевого; с каждой неделей оно все свободнее и свободнее висит на моем теле. Раньше я даже представить себе не могла, что это значит – потерять аппетит; а вот стала убийцей – и узнала. Сунув шорты и майку в мешок для стирки, медленно захожу в океан. Вода, как всегда, божественная. Точно такая, как любили Джош и Дэниел, когда принимали ванну, – теплая, но не горячая.

Нет. Сегодня я о них не думаю. Я кладу мешок со стиркой на большой камень, который торчит в лагуне на мелководье. Вода здесь доходит мне до пояса, и лучше места для постирушек, чем это, не придумаешь.

Простирнув кучку тряпок и разложив их сушиться, я присаживаюсь в воде, стаскиваю с себя трусы с лифчиком и тоже выкладываю их на камень – постираю потом, когда вымоюсь. Раскрываю черную косметичку и шарю в ней, перебирая дюжины пузырьков с разбавленным шампунем в поисках моего любимого запаха – гардении; этот пузырек Маргарет стянула из «Марриотта» недалеко от нашего дома, как раз перед поездкой. Вообще-то она почти целиком вымыла его еще на Фиджи, но это последний запах, который я помню на ней, и потому я приберегаю его до лучших – или, наоборот, самых отчаянных времен. В последний раз я пользовалась им в Рождество, когда Дэвид подарил мне бусы из коралла, и Кент был еще жив.

Я массирую кожу головы – она уже зажила, на месте вырванных волос растут новые пышные прядки, еще короткие, похожие на весеннюю спаржу. Крохотная капля шампуня, которую я выдавила в ладонь, почти не дает пены, зато пахнет умопомрачительно. Я наслаждаюсь деликатным ароматом, который щекочет мне ноздри, и представляю себя в номере отеля – на стенах изумительно уродливые картины, на кровати жесткое покрывало в цветочек…

Я уже готовлюсь смывать шампунь, когда меня охватывает знакомое ощущение того, что за мной следят, и руки сразу покрываются гусиной кожей. Присев в воде, я одной рукой прикрываю себя, а другой стаскиваю с камня свое бельишко. Я знаю, что на всем острове только я и Дэвид, и все же мои глаза обшаривают пляж в поисках чужого.

Я натягиваю почти потерявшие эластичность трусики, набрасываю на плечи бретельки завязанного узлом бюстгальтера. Не беда, что я их в этот раз не постирала, потерпят еще недельку. Оставив на камне другие вещи, постиранные сегодня, бреду к пляжу, борясь с приливом. Не знаю, откуда взялась моя храбрость. Быть может, это и не храбрость вовсе, а отчаянный страх быть снова застигнутой врасплох.

– Эй? Здесь есть кто-нибудь? – кричу я, раздражаясь на себя за дрожь в голосе. – Дэвид, это ты?

Я ступаю на горячий песок, и тут же от деревьев на берегу отделяется мужская фигура. Пронзительный крик уже царапает мне горло, рвется наружу, но тут я соображаю, что это Дэвид.

– Ох, как ты меня напугал! – нервно хихикаю я. – Что, еще белье принес?

Дэвид отрицательно мотает головой – плавно, точно в замедленном кадре – и прячет глаза.

– Нет, я… пришел сказать тебе, чтобы ты была осторожнее. Я утром рыбачил; течение сегодня очень сильное.

– Хорошо, постараюсь. – Ничего не переменилось. Склонив голову набок, я пробую заглянуть ему в глаза. Обычно стоит мне поглядеть на него подольше, и я начинаю лучше его понимать. Курчавая черная прядь падает ему на лоб, а глаза такие синие, что в них можно утонуть.

– У тебя волосы распущены, – бормочет Дэвид вдруг, точно спросонья. Протягивает руку и пальцем обводит группу моих кудряшек. Как же мне не хватало его прикосновений… Жар, исходящий от его ладони, словно притягивает меня к нему, и я трусь щекой о его обжигающую руку. Он делает глубокий, судорожный вздох, отчего мое сердце начинает быстро биться.

– Я так по тебе скучаю, – говорю я, закрывая глаза.

Слезинка выбегает у меня из-под века и стекает по щеке. Большой палец Дэвида повторяет ее маршрут, скользя по влажной соляной дорожке. Я открываю глаза, готовая вновь натолкнуться на ту же стену, об которую бьюсь уже несколько недель. Но я вижу Дэвида… и что-то новое в нем, чего не замечала прежде. Какой-то блеск в глазах, от которого у меня учащается пульс и по всему телу пробегает трепет.

Кончиками пальцев он обводит контур моего лица, и я чувствую легкое покалывание, как будто между его кожей и моей пробегают электрические искры. Его большой палец скользит по моей нижней губе – он соленый от моей недавней слезы. Ни о чем не думая, я подаюсь вперед, мои губы жадно раздвинуты.

Его взгляд мечется между моим ртом и глазами, вглядываясь в их выражение, считывая мое желание. Я же не могу думать ни о чем, кроме его губ на моих губах, его рук на моем теле, о том, как мы растаем друг в друге и забудем обо всем на свете. Все мое тело жаждет этого, вся моя душа стремится к нему, и остается только надеяться, что Дэвид испытывает то же самое. Я протягиваю руку, касаюсь пальцами его бородатой щеки, соскальзываю ниже, вдоль шеи к плечу, и притягиваю его к себе. И тут он застывает. Убирает руку с моего лица и слегка отталкивает меня от себя, ближе к воде.

– Я лучше пойду, – говорит он, откашливаясь. Стыд и отвращение написаны на его лице, и он, повернувшись на пятках, быстро уходит.

«Что это было?» Шлепая ногами по мокрому песку, я бегу к океану и ныряю так глубоко, как только умею.

Волны грохочут надо мной, а я плыву под водой легко, словно всю жизнь только это и делала. Даже когда сила моего первоначального толчка иссякает, я остаюсь внизу, пока у меня не начинают гореть легкие. Мне нравится это чувство. Оно не такое, как несколько секунд назад на пляже, с Дэвидом, не всепожирающее, а очищающее. Может, если я останусь здесь, под волнами, еще немного, то оно выжжет из меня Дэвида? Может, тогда я перестану нуждаться в нем? Как я ненавижу себя за то, что нуждаюсь в нем так сильно!

Я могу задержать дыхание еще на какое-то время, но глубинное течение уже норовит подхватить меня и утянуть к рифам, и я устремляюсь наверх. Вытирая глаза от соли, жалею, что не могу так же легко избавиться от Дэвида.

Торопливо завершив мытье, я начинаю стирать запасной комплект одежды, выколачивая его о камень и натирая песком каждое подозрительное пятнышко. Пошарив на верхушке камня, нахожу последний предмет, который требует стирки. Это штаны Дэвида, цвета хаки. На колене протерлась такая дыра, что моя рука легко проходит в нее, а он все размышляет, отрывать нижнюю часть или нет. Скоро дождется, что она просто отвалится сама собой. Быстро прополоскав ветхую материю в воде, я раскладываю брюки на камне вместе с остальным бельем для просушки. Дело сделано, но возвращаться в лагерь не хочется, и потому я просто ложусь в воде на спину и начинаю смотреть вверх.

С запада надвигается шторм; его приближение уже чувствуется в воздухе. Темные грозовые облака толпятся на горизонте, медленно поглощая безмятежную синеву. На краткий миг я позволяю себе вспомнить Джерри и мальчиков: летом, когда бушует гроза, Джер особенно любит сидеть на балконе под тентом и смотреть на водяные струи, а наши мальчики, единственные из всех детей в округе, в грозу спят еще лучше, чем всегда.

Ставшая уже привычной тянущая боль разлуки снова просыпается у меня в груди, и я напоминаю себе о том, что надеяться не надо. Джерри наверняка уже встречается с другой женщиной, а мои дети зовут мамой ее, к ней бегут с разбитыми коленками, от нее ждут поцелуев, а я для них – просто женщина на фото, что стоит в гостиной на фортепиано, или, быть может, в их детской, на тумбочке у кровати. Я изо всех сил зажмуриваюсь и гоню эти мысли прочь, эти хищные мысли, которые преследуют меня день и ночь, словно гончие. Но вот раздается могучий удар грома, от которого кости начинают вибрировать у меня внутри, и мысли разбегаются, бросаются врассыпную, как напуганные крысы, прячутся по щелям моего подсознания. Гроза уже совсем рядом. Надо уходить.

Запыхавшись, с дрожащими руками, я подбегаю к укрытию как раз вовремя: начинается дождь, я чувствую удары крупных редких капель. К счастью, огонь еще горит. Швырнув в угол кучку мокрого, скользкого от мыла белья, я хватаюсь за навес, который мы сделали специально для защиты огня, и растягиваю его над костром. Успела – дождь начинается всерьез. В иные дни нашего убежища, сделанного из палок, листьев и обрывков плота достаточно, чтобы укрыть огонь от непогоды, а в иные – нет. Разводить костер заново – дело трудное, и мы делаем все, чтобы сохранять и поддерживать тот огонь, который у нас есть, особенно теперь, когда Кент умер. Кент… Мне становится больно от одного его имени, особенно там, где еще не выросли вырванные им волосы. Я выталкиваю его из памяти и начинаю торопливо развешивать наши тряпки на бамбуковом шесте под навесом – пусть посохнут хотя бы немного, пока не началось светопреставление. А то так и будем ходить в мокрых, вонючих тряпках, пока не уйдет муссон и я не постираю их снова.

Вытряхнув из своих обрезанных джинсов песок, кое-как напяливаю на себя сырую одежду и начинаю подтягивать куски желтого водонепроницаемого материала, оставшиеся от нашего плота. С двух сторон из четырех они натягиваются на наш шалаш почти до бамбукового пола, так что внизу их можно привязать. Зато две другие противно хлопают на ветру. Дождь обрушивается на остров изо всей силы в тот самый миг, когда я, свернувшись калачиком, сажусь в углу, там, где пластиковый навес особенно хорошо защищает плетеную стену, так что я остаюсь даже почти сухой. Где же Дэвид? До чего же горько, что он предпочитает переждать тропическую грозу где-нибудь в одиночку, чем делить убежище со мной…

Когда к дождю присоединяется ветер, я вскакиваю и бегу к шесту, снимать наполовину просохшие тряпки, которые тут же раскладываю на полу. Одежда спасена, и я опять заползаю под одеяло из листьев. Температура упала градусов на десять, огонь еле теплится. Без пиджака Маргарет, который, все еще сырой, лежит на полу вместе с остальной одеждой, у меня скоро начинают стучать зубы. Пора бы уже привыкнуть, не первый день я лежу тут одна и мерзну. Но мое тело, как будто прибавив к сегодняшнему разу все те холодные ночи, начинает трястись с головы до пят. Как же я выжила в ту первую ночь на острове, когда до самого рассвета просидела на песке, а на моих коленях остывало тело Маргарет? Думала о прошлом, о семье, о доме… И я закрываю глаза, словно для того, чтобы не дать своим воспоминаниям смешаться с дождем и ветром.

С удивлением я узнаю лицо, которое встает перед моим внутренним взором. Сегодня это не Джерри, а Дэвид. Вот он учит меня ловить рыбу, а вот мы смеемся с ним в самолете, еще до катастрофы, у него ровные белые зубы, и как приятно пахла его кожа, пока Кент зашивал мне плечо… Не проходит и нескольких секунд, и поток моих воспоминаний о разных эпизодах, связанных с Дэвидом, становится неудержимым. Вот счастливые дни, когда он улыбался, и мы были друзьями, а потом я убила человека, спасая ему жизнь, и он бросил меня, так внезапно и необъяснимо…

Поток сырого воздуха врывается под одеяло, прерывая мои воспоминания. Я протягиваю руку, чтобы поймать край плетеной штуковины и закутаться в нее плотнее, но я так замерзла, что у меня почти не гнутся пальцы. И вдруг я ощущаю на себе пальцы Дэвида, он растирает мне кисти рук.

– Лили, с тобой все в порядке? – Мне так холодно, что я не могу говорить, и только судорожно киваю. – Ты совсем замерзла, – шепчет он. – Где твой пиджак?

– Он т-т-там, – стучу я зубами. – М-м-мокрый.

Его руки скользят вокруг моего тела, обнимают меня, и я прижимаюсь к нему всем торсом: его тепло мне сейчас нужнее, чем воздух. Он без рубашки, отросшие волосы на груди щекочут мне лицо. Я придвигаюсь к нему еще ближе, прижимаю свои ледяные ноги к его ступням, еще теплым от нагретого песка. Моя правая нога так естественно проскальзывает между его ногами, замыкая наши сплетенные тела. От него пахнет солью и ветром.

До чего же хорошо снова оказаться в его объятиях, положить голову ему на грудь и слушать, как бьется его сердце, чувствовать, как его кожа словно срастается с моей там, где соприкасаются наши тела. Я тихонько вздыхаю и обхватываю его руками поперек торса, думая лишь о том, как бы подобраться поближе к источнику живительного тепла, пульсирующего в его теле. Вскоре все мои мышцы расслабляются.

– Лучше?

– М-м-м, – мычу я. – Гораздо лучше. Ты – самый лучший. Спасибо, Дэвид. – Слегка изменив позу, чтобы удобнее было говорить, я утыкаюсь носом ему в шею; его отросшая борода, пушистая, как овечья шерсть, щекочет мне щеку. Так бы и сидела весь день.

Но у Дэвида, кажется, другая идея. Как только слово «лучше» срывается с моих губ, он начинает расправлять свои конечности, отодвигая меня к стене нашего убежища.

– Что ты делаешь? – кричу я. – Не уходи, мне было так тепло. – Совсем по-детски я хватаюсь за него руками. Чем настойчивее он отталкивает меня, тем крепче сжимаются вокруг него мои руки. Я не хочу больше быть одна.

– Я… надо поискать какой-нибудь еды к обеду. Ты промерзла, тебе надо поесть. – Теперь Дэвид так напряжен, словно мягкая подушка вдруг обернулась скалой. Все ясно: ищет предлог, чтобы не быть со мной.

– Я не хочу есть, – говорю я сквозь сжатые зубы, запустив пальцы ему в плечо. – Я не хочу, чтобы ты уходил.

– Очень мило с твоей стороны, но я хочу уйти. – Он снимает с моего плеча свою левую руку, которой отодвигал меня в сторону, хватает меня за запястье моей правой и отрывает ее от себя. Короткий бросок влево, и он, перекатившись через бок, исчезает, оставив вместо себя всеобъемлющий холод.

– Неужели ты так меня ненавидишь? – Я встаю, одеяло из плетеных листьев падает, и я опять трясусь, на этот раз от гнева. – Неужели я вызываю у тебя такое отвращение, что ты даже в шалаше со мной побыть не можешь? Ты как-то говорил мне, что не выжил бы здесь один, а сам приговорил меня… к одиночеству на необитаемом острове. Как ты смеешь! Ты имеешь полное право ненавидеть меня за то, что я заставила тебя пережить, когда ты избавлялся от тела Кента, но…

– Ненавижу тебя? – повторяет Дэвид. Он стоит у самого выхода из укрытия, глядя на океан, и капли дождевой воды оседают на его волосах. – Я тебя не ненавижу.

– Ну, по крайней мере, я тебе не нравлюсь, это очевидно. Ты все время убегаешь от меня, а я уже устала догонять.

– Так перестань, – говорит он, как-то особенно громко напирая на звук «р». – Хватит за мной бегать, Лили. Так будет лучше для всех.

– Я думала, мы с тобой друзья, – говорю я, подаваясь к нему. – Я думала, мы что-то значим друг для друга. Мы ведь столько всего выдержали вместе. Разве ты совсем не скучаешь по мне, Дэвид? – Я кладу свою ледяную, как сосулька, руку ему на плечо. Он пытается отпрянуть.

– Все меняется, Лиллиан. После Кента, после того, что он… – Дэвид встряхивает головой, и дождь стекает по его лицу, по несимметричному носу. Брызги разлетаются вокруг, мои руки становятся мокрыми. – В общем, я больше не могу, риск слишком велик. – Он упирается руками в бамбуковый пол, готовый в любую секунду оттолкнуться и исчезнуть в пелене дождя. Пока он не ушел, я хватаю его за руку.

– Неужели ты не можешь меня простить? Лучше бы я ушла с ним тогда. Он сейчас был бы жив, и ты меня не ненавидел бы…

Дэвид поворачивается ко мне так стремительно, что капли дождя вылетают из его волос и зависают вокруг головы, точно облако.

– Никогда больше так не говори. – Его пальцы до боли стискивают мою руку. – Не смей даже думать о том, что ты могла уступить этому типу.

– Но ведь я убила его, и тебе пришлось делать ужасные вещи, чтобы замести следы…

– Не ты убила, он заставил тебя его убить. – Его пальцы касаются моего подбородка, поднимают мое лицо к его лицу. – Я рад, что его больше нет, рад, что дал тебе тот нож, рад, что он оказался острым, и рад, что мы его убили.

– Я его убила.

– Нет. – Дэвид качает головой и задерживает свою руку на моем лице, как утром, на пляже. – Кент сам напросился. И не смей чувствовать себя виноватой. Я вот никакой вины не чувствую. – Он произносит это легко, но мне легче не становится; наоборот, вопросов у меня теперь больше, чем ответов.

– Тогда за что же ты меня ненавидишь? – шепчу я и кусаю нижнюю губу.

– Перестань, Лиллиан.

– Не перестану, пока ты не объяснишь мне, в чем проблема. Почему ты больше не смотришь мне в глаза? – Я обхватываю его рукой за широкие плечи. – Ты же знаешь, со мной ты можешь говорить обо всем.

– Значит, не перестанешь? – Его тело как-то обмякает.

– Ты знаешь ответ. – Я хочу, чтобы он улыбнулся мне, но он смотрит в океан.

– Я боюсь, ясно? – медленно произносит он. – Я боюсь превратиться в Кента.

– Это же смешно. Ты ничуть не похож на Кента.

– Ты меня не знаешь, Лили. Не знаешь, что творится у меня в голове. – И он постукивает себя по виску пальцем.

– Конечно, я не могу прочесть твои мысли, но тебя я знаю. – Я запускаю руку в его отросшие волосы, глажу ему затылок. – Ты добрый человек, ты очень хороший человек.

– Хотел бы я быть таким хорошим, каким ты меня представляешь. Если б ты только знала…

– Знала что, Дэвид? Я серьезно, что такое ужасное с тобой происходит?

Он поворачивается ко мне, грубо встряхивает меня за плечо.

– А то, что я хочу тебя, ясно? Хочу, как никого и никогда в жизни. Когда ты спишь со мной рядом, я не могу заснуть, потому что думаю только о том, как мне хочется обшарить губами каждый дюйм твоего тела. И когда сижу рядом с тобой на пляже, то тоже хочу, чтобы ты была моей. Я бы остался на этом острове навсегда, если б это значило, что ты будешь со мной.

Его глаза шарят по моему лицу, но он тут же отталкивает меня и зарывается лицом в ладони. От его слов голова у меня идет кругом, перед глазами все плывет. Слишком долго я уже живу на этом острове. Совсем забыла, что у людей бывают нормальные человеческие чувства: любовь, флирт, желание. Чувства Кента не имели с ними ничего общего. Он хотел владеть мной, подавлять меня, доминировать. Но Дэвид?.. Нет, он никогда не будет вести себя, как Кент.

– Дэвид, не убегай от меня, пожалуйста. – Я провожу пальцами по ложбинке у него на шее, накручиваю себе на палец его черную прядь. – Сегодня утром, на пляже, ты мог бы меня поцеловать. Я бы тебе позволила. – Я опускаю ладонь, теперь расправленную, ему на спину, заполняя пространство между его лопатками. – А ты взял и ушел. Кент никогда бы так не сделал. Почему ты ушел? – Он бросает на меня взгляд.

– Я не мог, после того, что он с тобой сделал. Я… я слишком тебя люблю.

Я наклоняюсь вперед, притягиваю его лицо к своему и нежно прижимаюсь губами к его губам. Он отвечает мне жарче, чем я ожидала, его губы сладкие на вкус от дождя. Тепло наших тел, которым мы делились, согреваясь, теперь все равно что спичка в сравнении с костром, который зажег у меня внутри его поцелуй. Я отодвигаюсь, чтобы взглянуть на него, мои губы радостно горят. Глаза Дэвида закрыты, как во сне. Я облизываю губы и наклоняюсь, чтобы поцеловать его опять. Но он уворачивается раньше, чем наши губы успевают встретиться.

– Не надо, Лили, пожалуйста.

– Тебе не понравилось?

– Конечно, понравилось, и куда больше, чем нужно… Послушай, тебе не надо притворяться со мной. Я тебя не обижу, буду держаться подальше. Ты не должна себя заставлять. – Он гладит меня по руке, и волоски на ней тут же становятся дыбом.

– Знаю, что не должна, но я хочу. – Я и в самом деле хочу. Как давно я испытываю это чувство, сама о том не подозревая? – Это не потому, что я боюсь, и не потому, что хочу тебя задобрить. Это потому… что я, кажется, тоже тебя люблю.

Он внимательно смотрит на меня.

– Ты уверена, Лили? Мне необходимо, чтобы ты была уверена.

– Не знаю, почему я так долго этого не понимала, но я уверена. Я люблю тебя, и я… – горячая кровь заливает мне щеки, – я тоже тебя хочу.

Его рука преодолевает разделяющее нас пространство и заправляет влажную прядку волос мне за ухо; его глаза шарят по моему лицу, пока он оценивает искренность моей реакции. Когда я, устав от ожидания, наконец, поднимаю брови, уголки его губ ползут вверх. Его пальцы снова скользят по моему лицу, и на этот раз ему не требуется и тени усилия, чтобы притянуть меня к себе. Я облизываю губы, еще соленые после купания.

Его губы сначала касаются моих нежно, почти робко, точно проверяя, не передумаю ли я. Но я не передумаю. Теперь, когда я ощутила его вкус, его неповторимую сущность, составленную из ароматов дыма, соли и дождя, я не могу остановиться. Обеими руками я обхватываю его за шею, изо всех сил тяну к себе, а сама поворачиваю голову так, чтобы носы не мешали нам целоваться. Его плечи под моими руками расслабляются, за ними теряет жесткость и рот. Дэвид слегка постанывает, его поцелуй становится все более настойчивым и жадным, даже голодным. Но и я изголодалась не меньше, чем он. Даже призрак пространства между нашими телами кажется мне непереносимым.

Наши поцелуи становятся все глубже, а руки свободно шарят по телам. Его ладонь скользит под край моей футболки и гладит мне спину, пробираясь все выше. Я толкаю его в убежище, и мы закатываемся внутрь прямо по лежащему на полу белью. Мы оба сгораем от желания и страсти, но в каждом его движении столько нежности, что она растопила бы любое мое сопротивление, вздумай я, конечно, сопротивляться. Я забываю о том, где я, и даже о том, где меня нет. Я таю в его объятиях и вся горю при мысли о том, что теперь, даже если нам суждено до конца остаться на этом острове, я никогда не буду одна, ведь со мной его любовь.

Глава 23. Дейв

Настоящее

– Я собираюсь забежать немного вперед, поскольку меня очень интересует один вопрос. – Слова «меня интересует» в устах Женевьевы Рэндалл совсем не понравились Дейву. – После смерти Кента сколько еще времени вы провели на острове, прежде чем вас спасли?

Дейв задумался. Последовательность смертей такая: сначала Тереза, потом Маргарет, потом Пол, Кент последний. Да. Точно.

– Три месяца, – сказал он, и Женевьева кивнула. Дейв понадеялся, что вспомнил правильно.

– И как вы себя чувствовали? Без Кента?

Прекрасно. Как в раю. Только на самом деле это длилось больше года. Когда они остались вдвоем и память о катастрофе со временем немного ослабела, Дейв узнал Лили совсем по-другому, не только физически. Он, например, узнал, что она – ходячий кладезь сведений о Гражданской войне; иногда вечерами Лили рисовала для него на песке целые схемы сражений. Он говорил ей, что она приукрашивает реальные события с целью его развлечь, ведь история никогда раньше не казалась ему увлекательной. Но и сейчас еще, глядя на пятидолларовую купюру, вспоминал ее драматическую интерпретацию сражения при Геттисберге[8].

А еще они много веселились вместе. Лили с удовольствием хихикала над его каламбурами, однако по-настоящему хохотала лишь над самыми простыми шутками, что называется, «туалетными». Так что иногда их беседы сильно напоминали разговор двенадцатилетних подростков, обменивающихся приколами за обеденным столом.

Но там же, на острове, Дэвид немало узнал и про такие вещи, как голод и печаль, особенно в самые последние недели перед спасением. Так что теперь ему не нужно было даже особенно напрягаться, достаточно было вспомнить что-нибудь из тех дней. И тогда все, что он ни скажет, прозвучит вполне убедительно.

– Жизнь без Кента сразу стала очень тяжелой, – вздохнул он. – Нам не хватало навыков, чтобы добывать достаточно пищи. Лиллиан заболела, а я ничего не мог с этим поделать.

– Ее организм потерял много жидкости, и еще она была истощена, верно?

Дейв кивнул. Тогда ему было уже не до смеха, он страшно боялся, как бы она не умерла у него на руках.

– А почему вы не болели, Дейв? – ровным голосом неторопливо спросила Женевьева Рэндалл.

Дейв закашлялся, почувствовав, как внезапно перехватило горло. Ему не понравился намек, который он услышал в ее словах. Что это, она хочет сказать, что он готов был дать Лили умереть с голоду, лишь бы самому получить лишний кусок?

– Когда Лиллиан заболела, ее организм отказывался удерживать пищу. Я до сих пор не знаю, выяснили врачи, что с ней такое было, или нет. Спросите об этом ее и Джерри. После госпиталя мы виделись всего пару раз, да и то совсем недолго.

– Почему же? – Женевьева Рэндалл слегка оттопырила губы перед следующим вопросом. – Откуда вдруг такая дистанция между вами и Лиллиан Линден? Вы испытываете отчуждение друг к другу?

Дейв молчал, торопливо перебирая в уме подходящие ответы. Да, придется импровизировать. Ведь их тщательно продуманная история охватывает период лишь до спасения, не дальше.

– Нет, никакого отчуждения между нами нет, – ответил он. – Просто мы живем на расстоянии нескольких тысяч миль друг от друга, к тому же у нас есть семьи. – Дейв ткнул себя пальцем в колено. – И потом, не забывайте, что до той встречи в самолете мы с Лиллиан даже не были знакомы. Да, когда нам было трудно, мы помогали друг другу, но теперь, когда жизнь вошла в свою привычную колею, я не вижу ничего странного в том, что и мы оба вернулись каждый к своим делам.

Бет как будто даже не заметила его лжи; она продолжала покусывать розовый ноготок и «листать» смартфон, светлые кудряшки закрывали ей почти все лицо. Дейв представил себе ее последний «твит»: «Наблюдаю за тем, как Женевьева Рэндалл допрашивает моего мужа. Подозрения растут:) LOL».

* * *

Удивительно, но жена либо действительно ни в чем его не подозревала, либо хорошо скрывала свои подозрения. Зато, едва речь заходила об острове, она начинала демонстративно скучать, отвлекалась или раздражалась. Казалось бы, Дейв должен только радоваться, что Бет не пытается вытянуть из него всю подноготную, не выискивает несоответствий в его рассказах. Но он почему-то чувствовал себя глупо: рядом с ней ему казалось, будто вся его история падения в океан, жизни на необитаемом острове и выживания на краю гибели не стоит и выеденного яйца.

Правда, Бет не всегда была такой безразличной. Когда он только вернулся, ее буквально распирало от любопытства; она расспрашивала его обо всем, хотела знать о каждом мгновении его жизни без нее. Ночью в постели забрасывала его вопросами о том, что именно он делал в тот или иной день, пытаясь вычислить, случалось ли им когда-нибудь думать друг о друге в одно и то же время, как будто это имело теперь какое-то значение.

В Гуаме Бет ни на минуту не отходила от его кровати, пока он лежал под капельницей с физиологическими жидкостями и антибиотиками. И тогда Дейву приходилось изображать интерес. Лили лежала в соседней палате; она не приходила в сознание и даже не подозревала о том, что их спасли. И Дейв не мог думать ни о чем, кроме того, что происходило в той комнате, а регулярный «би-ип» ее сердечного монитора, слышный через стену, перекрывал для него все остальные звуки.

Как он жалел тогда, что не может сидеть рядом с ней, держать ее руку… Вместо этого приходилось слушать болтовню Бет. Больше года прошло с тех пор, как он в последний раз прикидывался, будто страшно заинтересован одной из ее историй, – и Дейв потерял навык. А потому, как бы точно он ни расставлял свои комментарии, как ни высчитывал, когда поднять брови, изображая удивление, ее это не убеждало, и он это чувствовал.

Вынужденного понимания Бет хватило на две недели: Дейв все еще не мог сосредоточиться на ней, назревал кризис. Когда две недели спустя они вернулись домой, все их общение сводилось к стандартным фразам, как у многолетних супругов, которым уже нечего друг другу сказать: «Как спала сегодня?», «Слышал, как под утро разлаялись собаки?» и «Передай, пожалуйста, пасту».

Во время интервью перед нацеленными на них объективами телекамер они изображали любящую воссоединившуюся пару, но дома между ними снова вставала пустота, и никакими словами ее было не заполнить. Как-то воскресным утром они сели завтракать, и на них опустилась ставшая уже привычной тишина. Дейв ковырял пухлый сэндвич с яйцом и сыром – жалкая попытка повторить в домашних условиях «эгг макмаффин». На прошлой неделе он каждое утро заезжал в «Макдоналдс». Дейв ни за что не признался бы об этом журналистам, но, вернувшись домой, он не мог противиться зову раздаточного окошка ресторана. И не беда – все равно дома он обнаружил, что все его прежние штаны стали ему велики на четыре размера, так что даже неплохо было бы набрать пару-тройку фунтов веса, не придется тратиться на новый гардероб.

В субботу, дав несколько интервью по телефону, Дейв стал готовиться к тому, чтобы повторить знаменитый сэндвич дома, и обнаружил, что кулинарные занятия позволяют ему расслабиться.

Теперь, откусив еще кусочек и медленно прожевав, он подумал, что, наверное, надо было все же купить канадский бекон, а не ограничиваться ветчиной из китайского магазина. И тут вдруг, нарушая их молчаливый договор, заговорила Бет.

– Ты рад, что вернулся домой, Дейв? – спросила она, нервно помешивая ложкой молоко с отрубями.

– А? – Капля расплавленного сыра шлепнулась на его тарелку. Бет опустила ложку на стол так бережно, словно укладывала спать младенца, но та все же громко звякнула о стеклянную столешницу.

– Тебе вообще хорошо здесь? – продолжала она, сжимая в кулаки лежавшие на столе руки.

– О чем ты? Хорошо, конечно. Ну, то есть сейчас я, конечно, предпочел бы оказаться в «Макдоналдсе», но думаю, что моим артериям нужен перерыв, – пошутил он, бросая недоеденный сэндвич на тарелку.

Бет не засмеялась.

– Я серьезно, Дейв. Тебе хорошо здесь? Ты рад, что ты снова дома? – дрожащим голосом требовала она ответа, но ее светло-голубые глаза оставались спокойными и сухими.

– Конечно, – ответил Дейв, наклоняя голову к плечу. Он всегда считал, что провести Бет будет несложно; раньше она никогда не интересовалась его чувствами. – А что такое, детка? Тебя что-то тревожит?

Отодвинув тарелку с хлопьями, Бет откинулась на спинку стула, отчего мелкие светлые кудряшки запрыгали вокруг ее лица. Она все-таки очень красива.

– Ты, Дейв. Ты меня тревожишь, – ответила жена, глубоко вздохнула и принялась тереть руками глаза, словно позабыв о сложном макияже, который она накладывала все утро. – Не знаю, замечаешь ли ты это сам, но ты стал другим.

Она смотрела на него большими, круглыми, жалобными глазами, отчего Дейв сразу и разозлился, и почувствовал себя виноватым, не зная, которой из эмоций отдать предпочтение. Победил все-таки гнев.

– Конечно, я стал другим, Бет, – бросил он. – Не забывай, я без малого два года провел не просто вдали от дома, но в таком месте, где почти нечего было есть. Изо дня в день мне приходилось добывать пищу для себя и других, а когда приходил очередной шторм, волноваться, как бы он не лишил нас пропитания. У нас не было лекарств, и любая царапина могла стать для нас роковой, не говоря уже о крысах, змеях, рыбах, акулах и разных других тварях. Такая жизнь, – и он стукнул о столешницу пальцем, так что звякнула стоявшая на ней посуда, – в постоянном страхе, на грани отчаяния, поневоле меняет человека.

Бет бросила на него скептический взгляд из-под полуопущенных ресниц.

– Тогда почему мне все время кажется, что тебя тянет обратно? Почему ты не хочешь оставаться здесь, со мной? – Жалобный тон, которым она бросила ему это обвинение, почему-то напомнил Дейву те пять лет, что они прожили с ней до катастрофы.

Вот что отличало Бет все эти годы – она всегда думала только о себе. Да, наверное, он действительно изменился, потому что три года назад стал бы извиняться перед ней, гладить ее руку, пытаться все исправить… Но сегодня он просто встал из-за стола.

– Не всегда дело в тебе, Бет.

– Вот об этом я и говорю, – сказала она и выбросила руку в его сторону так, словно швыряла ему новое обвинение. – Я беспокоюсь не за себя, а за тебя, Дэвид; ты вызываешь у меня тревогу, даже злость, и, как бы мне ни противно было в этом признаваться, ревность!

– Не помню, чтобы ты хоть раз беспокоилась за кого-то, кроме себя, Бет. – Высказав то, что он всегда о ней думал, но никогда не решался произнести вслух, Дейв вдруг почувствовал себя сильнее. – И больше не смей называть меня Дэвидом.

Лицо Бет, обычно гладкое и недвижное, точно отлитое из стали, вдруг сморщилось под напором его голоса. Сосредоточившись на бахроме горчично-желтой салфетки под своей тарелкой, жена стала неторопливо разбирать ее на ровные симметричные треугольники и раскладывать их по столу.

– Знаешь, почему я тебя ждала? – спросила она шепотом. – Почему я ждала тебя все это время?

– Нет. – Он и не хотел знать, но понимал, что Бет все равно ему сейчас расскажет, ведь она всегда делала все так, как ей хотелось.

– Когда мне позвонили и сообщили, что твой самолет исчез, я почувствовала себя совершенно опустошенной. Столько потерь сразу – сначала дети, потом ты… Через два дня самолет нашли, но в нем не оказалось никого, кроме той стюардессы…

– Терезы, – перебил Дейв. Его раздражало, что люди вечно забывали ее имя.

– Да, Терезы. Но водолазы обнаружили еще кое-что: на борту не было спасательного плота. И тогда я поняла. Поняла, что ты жив, что ты где-то в океане. – Она перемешала тонкие пряди цвета горчицы, возвращая их в первозданный хаос. – Поиски продолжались еще неделю, спасатели прочесали весь юг Тихого океана. Я полетела на Фиджи, чтобы быть поближе к месту поисков и сразу оказаться рядом с тобой, как только тебя найдут. Но вдруг разразился сильнейший шторм, поиски сначала задержали на два дня, а потом и вовсе отменили. Мы с Джерри были вне себя от гнева.

Дейв невольно моргнул, услышав имя мужа Лиллиан. Он довольно наслушался о нем от самой Лили, не хватало еще слушать о нем от своей жены.

– Я просто знала. Знала, что ты где-то живешь. И поэтому я… знаю, это прозвучит глупо… но я пошла к экстрасенсу. – Бет устремила на него взгляд, показавшийся ему инфантильным в своей страстности.

Дейв приподнял брови.

– Он подтвердил мне, что ты жив. Сказал, что ты найдешься. И что мы снова будем семьей.

– И ты ему поверила? – просто спросил Дейв.

Бет прикусила губу и пожала миниатюрными плечиками.

– Он знал… про детей.

Об этом они не говорили еще ни разу. Дейв не был готов к этому разговору. Вот и теперь он схватил свою тарелку, в несколько длинных шагов одолел расстояние от стола до раковины и сунул ее туда. Постоял секунду, держась обеими руками за край холодной гладкой столешницы, все еще чувствуя во рту вкус дешевого американского сыра. Он боялся смотреть сейчас на Бет; если обернется и увидит ее, то наверняка скажет ей что-нибудь такое, что уже не возьмешь обратно.

А она, отчаянно спотыкаясь на каждом слове, продолжала.

– Он сказал, что у нас еще будет шанс завести ребенка, у нас с тобой, вдвоем. – Ее голос прозвучал совсем близко, прямо у него за спиной, и Дейв сразу понял, что сможет коснуться ее, если обернется. Но ему не хотелось ее прикосновений.

– А я не хочу заводить ребенка с тобой, – прошептал он, стараясь, чтобы это прозвучало просто, без эмоций, но голос выдал его, дрогнув в самом конце.

– Ты не прав. Ты думаешь, что тогда я сделала это нарочно.

– Нет, я знаю, ты просто забыла, – передразнил он ее.

– Нет, не забыла, – тихо сказала Бет.

– Что? Неужели ты впервые в жизни хочешь признать, что сделала что-то не так? – ответил Дейв, изображая удивление.

– Я… я была упрямой и глупой. Я думала, что все смогу сама, что мне не нужно это лекарство. Мне проще было думать так, чем признать тот факт, что я никогда не смогу родить полностью своего ребенка, никогда не буду глядеть на него и думать: «У него мои глаза». – Она положила ему на плечо руку. – Это была самая ужасная ошибка, какую я сделала в жизни, и я очень, очень о ней жалею.

Судя по голосу, ей и впрямь было жаль, но Дейв так и не научился понимать, когда Бет говорит искренне, а когда играет. Ему хотелось отогнать ее от себя, навсегда запретить ей прикасаться к нему снова, но он не смог – слишком многое ему было нужно. К тому же легкость ее касания, тепло от ее руки, ползущее по коже, напомнили ему о том, что он имел и потерял. Ему захотелось хоть чем-то заполнить ту пустоту, которую он чувствовал в себе сейчас. Поэтому Дейв не отмахнулся от нее, а позволил ей остаться рядом, и воцарившееся меж ними молчание было целебнее всяких слов.

– Мне так жаль, что я предала тебя. Ты заслуживаешь лучшего, я знаю, – прошептала жена ему в спину. – Но я очень прошу тебя, – ее голос стал умоляющим, – дай мне еще один шанс. Ты переменился, я понимаю, но ведь и я стала другой. Разве ты не видишь?

Она стала целовать его в спину, обводя губами контуры его широких лопаток, а ее дыхание грело ему кожу, проникая сквозь тонкую ткань майки. Маленькие ладони скользнули под нее и поползли вверх к его груди, обследуя контуры его подобравшегося от голода и работы тела. У Дейва забилось сердце. Ее знакомые прикосновения были ему приятны, а когда она прижалась к нему всем телом, инстинкт взял свое. Хватит слов, хватит разговоров.

Она развернула его к себе и притянула его лицо к своему. Ее жадный рот впился в его губы, напомнив ему о голоде, на который он так долго пытался не обращать внимания. И он сдался, позволил губам отвечать на ее поцелуи, притянул ее к себе, крепко держа за плечи. А когда они опустились на холодный плиточный пол, где обвили друг друга руками, Дейв плотно зажмурил глаза и стал воображать, будто лежит на горячем песке, а неподалеку прибой гулко ударяется в берег…

* * *

– Отлично, на этом пока и остановимся, – крикнула Женевьева Рэндалл оператору поверх головы Дейва. Все в комнате дружно выдохнули. Вопросы о Поле только начались, но Женевьева, похоже, была недовольна тем оборотом, который принимало интервью.

– Так, всем двадцать минут отдыха, потом продолжим с этого же места. – Дейв решил, что под «этим местом» Рэндалл понимает следующую группу вопросов из списка, но все же слабо представлял себе, чего именно ему ждать.

Женевьева встала; ее юбка зашуршала, скользнув по бедрам вниз. Журналистка остановилась напротив Дейва, сверкнула бесцветными глазами.

– Дейв, и вы тоже отдохните, разомните ваши длинные конечности; день будет долгим, – проворковала она. – Там есть кое-какая еда. – И она показала на столовую, где стол ломился от подносов с сэндвичами и датскими слойками и трех термосов с кофе настоящего промышленного размера. – Перехватите чего-нибудь сладенького, для поддержания… остроты реакции, – бросила она намек, который Дейв понял как предупреждение.

Он не обращал на нее внимания насколько мог, пока цоканье ее острых каблучков по паркету не заглушил толстый бразильский ковер, лежавший в его кабинете – комнате, которую съемочная группа оккупировала с самого утра. Все еще не придя в себя, он снова вытер дрожащие руки о брюки – наверное, к концу дня в них будут дырки.

– Дейв, как ты? – долетел до него через комнату голос Бет. Не вставая с места, она подалась вперед, на ее лице была написана тревога.

– Нормально, – хрипло сказал он. Откашлялся и сделал вторую попытку. – Всё в порядке.

Оттолкнувшись от кушетки, Дейв встал и заковылял к ней – ноги не слушались его, как будто он полдня пил водку, а не воду. Плюхнувшись рядом с женой в кресло, почувствовал, что расслабляется, хотя и до этого сидел все утро.

– Вид у тебя неважный, – сказала Бет, вглядываясь в его лицо. – Может быть, отменить все? Терпеть не могу, когда ты себя так мучаешь.

– Не-е, я в порядке. Да она ничего нового и не спрашивает, так, старье всякое. – Дейв погладил гладкую руку жены, которую та положила на подлокотник его кресла.

– А по-моему, она как раз задает такие вопросы, которых никто не задавал раньше, и ты, кажется, нервничаешь. Например, про Терезу, – продолжала она. – Я никогда еще не видела, чтобы ты так смешался во время интервью.

– Да нет, – поспешил с ответом Дейв, – просто я устаю от этих глупых вопросов, и они начинают меня раздражать. Какой в них смысл? К тому же их даже нет в списке. Не понимаю, что она хочет этим сказать.

– Я тоже, – шепнула Бет. Пора было менять тему.

– Ну а вы двое, как вы себя чувствуете? Этот вопрос куда важнее тех, на которые я отвечал все утро. – Он улыбнулся жене с нежностью. – Как там наш маленький футболист, не пинался? – Рука Дейва скользнула к животику Бет, лишь слегка округлившемуся над поясом узких джинсов.

– Прыгал, когда я пила апельсиновый сок. А теперь, похоже, заснул, – сказала она, выгибая поясницу так, чтобы ее живот оказался в его ладони. Он был упругим и в то же время мягким, как будто внутри ее тела надувался мяч. Необыкновенное чувство; наверное, он никогда к нему не привыкнет.

– Ну почему я всегда опаздываю, – искренне огорчился Дейв.

– Ничего, еще успеешь, я ведь сама его всего пару недель назад почувствовала. В Сети все говорят, что снаружи толчки становятся ощутимы через месяц, не раньше.

– Через месяц? – Дейв притворно нахмурился. – Но я не могу ждать так долго. Придется поговорить с этим пацаненком сегодня вечером и объяснить ему, что папочка ждет от него хорошего толчка еще до конца недели. Иначе никакого мороженого после обеда, – продолжал он строгим «отцовским» голосом. И наклонился, прижав ухо к раздутому животу, точно ждал от ребенка ответа. Бет засмеялась, ее живот затрясся.

– Ну вот, начинается. Я не потерплю никаких размолвок между вами! Так что иди сюда и обнимитесь, да как следует, – сказала она.

Дейву нравилась эта новая, как будто посветлевшая Бет. Он так и не понял, что заставило ее измениться так сильно в его отсутствие, да ему и было все равно. Но она покончила с прежними подружками, любительницами клубных тусовок, и, кажется, поняла, что не все в жизни вертится вокруг нее. Несколько месяцев прошло, прежде чем она показала ему положительный тест на беременность, и Дейв научился снова доверять ей. Теперь он и представить себе не мог, чтобы Бет сделала что-нибудь такое, что навредило бы их нерожденному малышу.

Дейв приложил к ее животу обе ладони так, что закрыл ими всю нежную выпуклость, внутри которой рос его сын. Он еще никогда не видел его, но уже любил. Вдруг что-то крохотное ткнулось в ладонь Дейва, точно клюнуло – как будто кто-то толкнул дверь, пытаясь войти в переполненную комнату.

– Бет? Это что, он толкается?

– Да, это он. Неужели ты почувствовал? – изумленно выдохнула она.

Не задумываясь о том, как это выглядит со стороны, Дейв склонил лицо над животом Бет, прямо над тем местом, где он почувствовал трепетание.

– Привет, малыш, я твой папа. Я люблю тебя и обещаю тебе: я никогда не позволю, чтобы с тобой случилось что-то плохое. – Он медленно выпрямился и посмотрел на жену; глаза у нее были на мокром месте. Скользнув ладонью под пелену ее шелковых волос, Дейв притянул ее к себе. Бет, поерзав, прижалась к нему, положила голову ему на грудь, под подбородок. Дейв, довольный, вздохнул – в первый раз за весь сегодняшний день он несколько минут подряд не думал о Лили.

Глава 24. Дэвид – день двести первый

Остров

Я просыпаюсь и вздрагиваю, увидев рядом с собой пустое место. Лили нет. Я сбрасываю тонкое одеяло, внутри меня плещется страх. Целая минута проходит, прежде чем я успокаиваюсь. Лили здесь, прямо напротив меня, у костра, тычет палочкой в рыбу, которая жарится на камне. Она не видит, что я уже проснулся, и я безнаказанно любуюсь ею.

Ее волосы туго завязаны сзади, но две маленькие прядки – одна на шее и еще одна, у лица, выбились наружу. Так и хочется протянуть руку и заправить ее за ухо. Она, конечно, скоро выпадет снова, и тогда у меня будет повод коснуться ее еще раз. У нее такая узкая талия, так и хочется обхватить ее ладонями, погладить веснушчатую кожу, ощутить округлость ее бедер, изгиб спины… Боже, как я люблю ее!

Последние недели были похожи на сон, неповторимы. С того самого дня в укрытии, когда лил дождь и мы с Лили осознали, во что переросла наша дружба, мы не разлучались.

Я все еще немею от восторга, когда она вдруг потянется ко мне и, взяв меня за руку или легко, точно бабочка крылышками, коснувшись губами моего уха, прошепчет: «Я тебя люблю». Кто бы мог подумать, что этот остров, казавшийся нам почти тюрьмой, когда мы здесь очутились, станет для меня местом, где я не отказался бы провести всю жизнь…

Лили вдруг поворачивается ко мне так, словно услышала мои мысли, и улыбается мне той самой улыбкой, от которой всегда тает мое сердце.

– Ты проснулся!

Перескакивая через разделяющий нас песок, она ныряет рядом со мной под одеяло. Ее ладони в песке; он царапается, когда она кладет руку мне на шею и целует меня – глубоко, вдумчиво. Мы с ней знаем и минуты страсти, однако такие поцелуи дороги мне особенно.

– М-м-м-м, я люблю тебя, – бормочу я ей прямо в рот, когда ее губы замирают.

– Всегда? – спрашивает она, повторяя слова, которые стали у нас теперь каждодневным присловьем.

– Всегда, – отвечаю я раньше, чем Лили успевает отстраниться, чтобы вытереть руки о колени.

– У нас сегодня занятой день. – Она что-то задумала.

– О, вот как? – Я поднимаю брови. Меня умиляет, что она все время придумывает нам какие-то общие дела, как будто мы с ней и впрямь супружеская пара на каникулах.

– Да. Пойдем сегодня на ту сторону острова. Здешние деревья мы уже почти все обобрали, да и рыба в лагуне, похоже, что-то почуяла, а там нам, может быть, повезет больше. – Лили подает мне половинку кокосового ореха, в которой лежат ломтики недозрелого манго и кусочки жареного мяса небольшой рыбки. Я морщу нос. Мелкая рыба всегда как-то странно пахнет.

– Что ж, значит, мы отлично проведем день, – говорю я, уминая пищу. Пустой желудок побеждает даже отвращение перед мерзкой коралловой рыбой.

– Ну да, не деликатес, конечно. – Лили гладит меня по бицепсу, и еда вдруг становится вкуснее. Доедая последний кусок, я чувствую, как ее рука застывает на моем плече, а жизнерадостное обычно лицо затуманивает знакомый «взгляд в океан». Когда у нее такой вид, значит, что-то напомнило ей о доме.

– Лили, все хорошо? – спрашиваю я, кладя руку на ее загорелое бедро.

Улыбка скользит по ее лицу, и она сплетает свои пальцы с моими.

– Да, просто кое-что вспомнилось.

Я поворачиваю ее руку ладонью вверх и начинаю водить пальцем по линиям на ней, жалея, что не умею гадать и не могу предсказать, чем все это кончится.

– Хочешь об этом поговорить? Кто-то однажды сказал мне, что я хорошо слушаю, или что-то в этом роде.

– Ха, я говорила тебе, что ты хороший человек, так что не присваивай себе все комплименты сразу. – У нее плохая привычка – отшучиваться, когда она не хочет о чем-то говорить; но ее выдает лицо. – Хотя ты и вправду хорошо слушаешь, это тебе вряд ли будет интересно.

– Мне интересны все твои мысли. Я серьезно. – Пальцем я постукиваю ее по раскрытой ладони и жду, пока мои слова провернутся у нее в голове. Я уже давно понял, что, пока она сама не решит поделиться тем, о чем думает, ничего у нее не выведать.

– Если наш древесный календарь не врет, то сегодня день рождения Джерри, – шепчет Лили и закрывает ладонь, а мой палец остается внутри.

Странно слышать его имя. Мы не говорим о своих супругах с тех пор, как признались друг другу в любви. Хотя все это время я помню о нем и о том, как я поступаю по отношению к нему, любя его жену.

– Хочешь, отпразднуем? – спрашиваю я, стараясь не мешкать. – Как с мальчиками?

В октябре мы приготовили «пирог» из песка и ракушек и написали на нем имя Дэниела. Есть мы его, конечно, не ели, но песню пропели, а потом Лили задула все его шесть свечек, и по ее лицу текли слезы. Мы уже планируем, как будем отмечать в следующем месяце день рождения Джоша. Но я и вправду не знаю, как буду себя чувствовать, если она решит отметить еще и день рождения Джерри. Придется помогать ей и делать вид, что всё в порядке. Не могу же я начать ее ревновать, это было бы чудовищным лицемерием с моей стороны.

– Нет, конечно, нет. – Она встряхивает головой и прислоняется к моему плечу. – Просто странно думать о том, что они, наверное, сейчас делают. Нас ведь уже почти семь месяцев нет дома. Интересно, не забыли ли они нас еще…

– Может быть, и забыли, – говорю я и сжимаю ей руку чуть сильнее. – Хотя, с другой стороны, мне трудно представить себе человека, который так быстро забыл бы о тебе. – Она игриво стукает меня кулаком в плечо. – А вот насчет себя я не уверен. Хотя нет – Дженис наверняка меня часто вспоминает, да и то потому, что была следующей в очереди на мою должность, и теперь наверняка она разгребает этот кошмар пиарщика, который мы ей оставили. Да и стол мой всегда был не в лучшем состоянии.

Лили смеется. Она уже рассказывала мне, как Дженис злилась из-за того, что не она летит с ними в Андьяту, как завидовала, что последняя неделя поездки снова достанется мне. Интересно, как бы все повернулось, будь она на борту в тот день вместо меня?

– Дэвид, думаю, Бет помнит о тебе, – говорит Лили, но как-то слишком отрывисто. Похоже, она и сама меня слегка ревнует, и это вызывает у меня улыбку.

– У нее не было привычки думать обо мне до того, как это случилось, так что не вижу, с чего бы ей начинать думать обо мне сейчас. Теперь она может работать хоть круглые сутки, а когда надоест, спать при шестидесяти градусах[9] и ходить с подружками развлекаться, проматывая мою страховку. Так что у нее все хорошо. – Я даже не пытаюсь скрыть свою горечь.

И тут же получаю чувствительный удар кулаком в плечо.

– Хватит. Так нечестно.

Искоса глянув на Лили, я вижу, что уголки ее рта поникли.

– Лили, ты не можешь судить, ты ведь ее не знаешь. – Мне больно чувствовать к Лили что-то, кроме любви, но сейчас от ее критики во мне закипает что-то черное.

– Ну, так расскажи. Расскажи мне о Бет.

Я швыряю кокосовую скорлупу в костер и промахиваюсь. Этот разговор совсем меня расстроил. Я не хочу говорить о Бет. Целых семь месяцев я даже не думал о ней и давно решил, что лучше так продолжать и дальше. Чтобы отвлечься, я начинаю зарывать ноги глубоко в песок рядом с нашим укрытием, туда, где его не прогревает солнце.

– Послушай, – говорит Лили, словно очертя голову кидаясь в погоню, – мне понятно, что расстались вы с ней плохо. Я слышала, как ты говорил по телефону в самолете, и помню твое лицо. Именно из-за этого я подошла тогда к тебе, и из-за этого все так вышло. И я никогда не спрашивала у тебя, что у вас случилось, никогда. Но теперь все изменилось.

Ее ладонь скользит по моей голой спине вверх; редкие песчинки на ней царапают мне кожу. Я всем телом отвечаю на ее прикосновение, от которого у меня сразу начинает быстрее бежать по жилам кровь.

– Наши отношения изменились. И поэтому я хочу все знать о женщине, мужа которой люблю.

Я сажусь к ней вполоборота, кладу руку ей на лицо, мои пальцы касаются пушистых кудряшек на ее шее. Мне очень нужно слышать сейчас, что она меня любит.

– Я тоже тебя люблю, – шепчу я и притягиваю ее к себе. Целую ее, долго, неторопливо, чувствуя, как ее рот отвечает на мой поцелуй. Он так точно подходит к моему рту, как будто специально для него создан, и Лили впитывает мой поцелуй так, словно я ей нужнее, чем воздух. Никогда не устану ее целовать.

Но, когда мой пульс учащается, я неохотно отрываюсь от нее. Да, я, в самом деле, задолжал ей парочку ответов. Прижавшись лбом к ее лбу, я жду, пока у меня выровняется дыхание.

– Мне никогда не было так хорошо с Бет, – говорю я. – У нее нет твоего чувства юмора. А уж твоей сердечности и подавно. – С этими словами я легко целую ее в макушку, убираю тонкие прядки волос, прилипшие к щеке, заодно обводя пальцем контур ее лица и заострившейся скулы. – Она была красивой, первой по-настоящему красивой женщиной, которая проявила ко мне интерес. Мы познакомились в «Карлтоне». Она уже работала у них в отделе маркетинга, а я только начинал в связях с общественностью. Когда мы большой компанией ходили куда-нибудь выпить, она и я всегда уходили последними. Мы встречались уже года два, когда я наконец набрался смелости попросить ее выйти за меня замуж. Еще год мы планировали свадьбу. – Я отодвигаюсь от Лили, жалея, что заговорил о Бет. Я не зря не вспоминал о ней так долго, но Лили слушает, раскрыв рот, так что приходится продолжать. – Наш брак не был ровным. У меня складывалось впечатление, что из нас двоих только я готов идти на компромиссы. Несколько лет назад Бет сменила работу и ушла менеджером по маркетингу в компанию по изготовлению софта. Рабочих часов у нее прибавилось, но иногда мне кажется, что она задерживалась допоздна на работе лишь для того, чтобы избежать очередной стычки со мной.

Лили задумчиво складывает губы, и у меня тут же возникает желание поцеловать их снова.

– А о чем вы говорили тогда по телефону, Дэвид? Расскажи мне, пора.

– Ладно, – киваю я, она коротко чмокает меня в щеку и продолжает слушать. – Помнишь, как я психовал после… нашего первого раза… вместе? – Кровь приливает к моим щекам, когда я произношу эти слова.

– Да. – Она хитренько улыбается. – Ты боялся, что я забеременею.

– Но потом ты рассказала мне про свою внутриматочную спираль, как она работает, и все такое. По правде говоря, я чувствовал себя таким тупицей, совсем как школьник, пропустивший то самое занятие по половому воспитанию; но этому есть причина. В общем, мы с Бет довольно скоро обнаружили, что нам нет нужды заботиться о контрацепции. Мы не могли завести детей.

Лили отодвигается от меня и усаживается на плетеный пол, бамбуковые стебли раздраженно скрипят под ней.

– В смысле, вы пробовали, и у вас не получилось?

– Да, мы пытались. Пытались, пытались и пытались.

Лили морщится, притворяясь испуганной.

– Ну, ладно, хватит уже, а то звучит, как про пытки.

– Ревнуешь? – спрашиваю я, поводя бровями.

– Может быть. Ладно, давай дальше.

– Наконец я убедил ее показаться специалисту, и мы прошли через кучу тестов, анализов и всякой всячины. Выяснилось, что Бет не может иметь детей. У нее как бы уже началась менопауза, на двадцать лет раньше срока.

– Бедняжка. Как она, наверное, мучилась, – говорит Лили и вдруг вздыхает, так сочувственно, что я невольно начинаю злиться на Бет еще больше.

– Не знаю. Поначалу она вообще не хотела ребенка, пока не выяснилось, что она не может забеременеть. И тогда беременность стала ее идеей фикс. Ей приспичило забеременеть, чтобы показать всем, что она может. Что она не хуже других. – Я качаю головой. – Когда ей поставили диагноз, я стал думать об усыновлении ребенка, но Бет продолжала втайне от меня ходить к своему доктору, а потом сказала мне, что если я не хочу быть биологическим отцом ее ребенка, то и прекрасно, но она хочет хотя бы раз в жизни испытать беременность, с моей ДНК или нет, все равно. Наверное, она решила, что раз я не против усыновления, то мне без разницы, если она родит с помощью анонимного донора, какой-нибудь студентки, которой нечем оплачивать учебу. Я, конечно, не ханжа… – Я бросаю на нее долгий взгляд искоса, и она отвечает мне знающей улыбкой. – Но мне никогда не случалось уложить женщину в постель ради одной ночи. Представь, до чего мне трудно было даже представить себе ребенка, рожденного от моего семени и яйцеклетки совсем чужой женщины.

– Значит, ты все-таки согласился? Вы ведь воспользовались донорской яйцеклеткой? – Лили подтягивает к себе колени и кладет на них подбородок. И никакого осуждения в голосе. Вот это я и люблю в ней больше всего.

– Да. Поэтому я не приехал на Фиджи в ту неделю. Был с Бет. – Я умолкаю и ненадолго прикладываю кончики пальцев к векам. Я не хочу говорить об этом, совсем не хочу. – Ей надо было колоть гормоны, чтобы все прошло нормально, чтобы она не выкинула. Она ходила к своей подруге домой – та медсестра, и она ставила Бет эти уколы. От уколов та быстро утомлялась, становилась раздражительной. Она так злилась, что я уезжаю даже на одну неделю… – Я опускаю руки, жду, когда черные пятна перед глазами рассеются, и снова гляжу на Лили. Она внимательно слушает.

– И что же тот звонок? Что она тебе сказала?

Я рассказываю ей все.

– Ей внедрили три эмбриона. Бет должна была продолжать делать уколы, а потом снова сдать кровь, через две недели. На пятый день этого двухнедельного срока я улетал на Фиджи. Она позвонила на шестой. – Мне приходится сглотнуть три или четыре раза, и только после этого я могу продолжать. Лили гладит меня по плечу, в знак поддержки, но не останавливает. Она хочет знать. – Она перестала делать уколы, еще до моего отъезда. Лгала мне, ходила не к Стэйси, а в «Старбакс» или еще куда-нибудь, лишь бы не давать нашим детям то единственное, в чем им отказывало ее тело. – У меня перехватывает дыхание, в горле встает ком, и, не успеваю я опомниться, как слеза уже течет по моей щеке.

– Но почему? Почему она отказалась от уколов?

– Не знаю, – выкрикиваю я, огорченный ее непониманием. – Она говорила, что забыла, но… – Я снова не могу дышать. – Зачем она это сделала, Лили? Зачем?

– Я не понимаю. – Она целует меня в щеку, и я благодарно утыкаюсь лицом ей в плечо. – О, Дэвид, прости меня. Мне так жаль.

– Даже не знаю, почему мне до сих пор так больно, – выдавливаю между двумя всхлипами я.

– Думаю, это потому, что ты горюешь, Дэвид. Нельзя лишать себя этого, ведь только так ты можешь прийти к тому, чтобы простить ее.

– Простить ее? – Я сажусь прямо. – Да разве я смогу ее когда-нибудь простить? Она не просто убила этих эмбрионов; вместе с ними она отняла у меня надежду на отцовство. – От гнева мое лицо пылает, капли пота стекают по шее. – Эти крохотные семена у нее в утробе могли бы превратиться в детей, а она дала им увянуть и умереть, словно растениям без полива. А заодно и выбросила мои мечты в помойку, точно мусор. Хотя нет, – я качаю головой, – не мусор. Бет мусор не бросает.

Лили хочет снова притянуть меня к себе, но я отталкиваю ее.

– Я же не говорю, что ты должен простить ее прямо сейчас. – Она складывает на груди загорелые мускулистые руки и внимательно смотрит на меня. – Я хочу сказать, что это может случиться когда-нибудь. Мне необходимо верить, что если б родные Кента знали, что на самом деле случилось в джунглях, или если б Джерри понял, как мы старались спасти Маргарет, или как мне было одиноко и как я нуждалась в тебе, – Лили помолчала, кусая кутикулу вокруг ногтя, – то они тоже смогли бы меня простить.

– Это совсем другое, Лили. Ты ведь ничего не делала преднамеренно.

Она поджимает губы.

– Отлично. Не хочешь думать о прощении, тогда посмотри на это вот как. Что, если б она не позвонила тебе тогда, перед полетом? Как бы ты себя чувствовал здесь, сейчас? – и она поводит головой, показывая на пляж, убежище и нас в нем.

Я и вправду никогда не задумывался об этом. Что, если б я действительно все это время верил, что оставил дома беременную Бет? Смог бы я тогда не думать о доме, или это было бы тяжелее? Смог бы полюбить Лили? Похоронить Маргарет? Избавиться от трупа Кента? Как бы я жил тогда день за днем, не зная, увижу ли когда-нибудь своих детей? Дрожь пробегает у меня по телу, прохладный ветерок с моря сушит дорожки от пота, прочертившие мне спину.

– Я бы тогда из кожи вон лез, стараясь вернуться домой, к ним. Придумывал бы, как выбраться отсюда… – Я умолкаю, видя выражение лица Лили. – Так вот, значит, что ты чувствуешь?

– Чувствовала сначала. Потом, когда я поняла, что полюбила тебя, мне стало гораздо легче, – признается она, расковыривая щель в нашем бамбуковом полу.

Воспоминания о разных событиях последовательно вспыхивают и гаснут в моем мозгу, словно монета, которую фокусник заставляет «ходить» по костяшкам пальцев.

– Ты права. Я должен забыть про эту историю с Бет. И жить дальше, потому что теперь мне есть ради чего жить.

Ее рука прекращает свое нервическое движение и начинает подбираться ко мне. Но она делает это слишком нерешительно, и поэтому я протягиваю свою руку и накрываю ее ладонь. Когда наши пальцы встречаются, я понимаю, что даже благодарен судьбе за тот ужасный звонок, потому что теперь у меня есть лишь один человек, о котором я хочу заботиться и думать.

* * *

Мы покидаем убежище позже, чем планировали, но это не страшно. Нам предстоит обогнуть половину острова, пока мы не доберемся до пляжа на противоположном берегу. Мы прозвали его Бизарро-бич[10] из-за обилия фруктов, непуганой, ленивой рыбы и дикого количества песчаных блох, которые мешают нам перенести туда свой лагерь.

Рыбачить здесь проще. Лили изобрела новый способ: она сплетает между собой два пальмовых листа, закрепляет их на двух бамбуковых палочках, а потом мы просто стоим или сидим в воде и ждем, когда рыба проплывет над нашей импровизированной сетью. Тогда остается только быстро поднять все сооружение, и дело в шляпе, то есть рыбка в ловушке.

Наловив таким образом около двадцати рыбок величиной с ладонь, я потрошу их, отрезаю им головы и заворачиваю каждую в водоросли, чтобы закоптить над костром. Пока дым делает свое дело, мы собираем фрукты, а потом, набрав полные корзинки, садимся в тени, под дерево, и уплетаем перезрелые манго, которые все равно не выдержат долгого пути домой. Песчаные блохи щиплют меня за лодыжки, пока мы сидим на бревне. Оранжевый сок течет по лицу и рукам. Волокнистая мякоть плода застревает у меня между зубами – кажется, я никогда в жизни не ел ничего вкуснее.

– Ой, как вкусно, – с полным ртом мычит Лили, и капли оранжевого сока падают на ее застиранный купальный лифчик. Но пятна на одежде нас уже давно не волнуют. Начисто обглодав плоскую крупную косточку, Лили размахивается и бросает ее в океан. Потом встает, обтирает руки о бедра и сама бросается к воде.

– Я первая!

– Нечестно! Я еще не доел! – кричу я, засовываю в рот последнюю четвертинку фрукта и кидаюсь в погоню.

Она явно не очень-то старается убежать от меня, потому что я почти сразу ловлю ее и сгребаю в свои объятия. Высоко поднимая ноги, мы с ней входим в воду и тут же бухаемся в нее с головой; вода попадает мне в нос и в рот, ее соленый вкус смешивается в странный коктейль со сладостью перезрелого манго. Раньше, стоило только воде из океана попасть мне внутрь, как меня начинало прямо выворачивать наизнанку, но теперь она стала такой привычной, что я никак на нее не реагирую.

Рядом со мной выныривает Лили. Она не успевает раскрыть рот, как я наклоняюсь к ней и целую. После глотка соленой воды ее рот кажется сладким, и я притягиваю ее к себе, а мои пальцы приподнимают край ее лифчика и ласкают нежную кожу спины. Когда она со стоном проводит ладонями сначала по моей груди вниз, а потом вокруг талии, я и представить не могу, чем заслужил такое счастье.

Глава 25. Лиллиан

Настоящее

– Пол. – Это имя Лиллиан произнесла с трепетом. – Он был такой красивый…

Джерри сидел позади Женевьевы, решительно сложив на груди руки; на его манжете блестела золотая запонка, отражая переполняющий комнату чрезмерно яркий искусственный свет. И чего она закатила истерику, когда Джерри сказал, что лучше не пойдет вниз и не будет слушать ее интервью? Ей было непросто отвести от себя подозрения в смерти Маргарет и даже Кента, но история Пола по сравнению с ними – как точка на экране радара, которую ничем не скроешь и не замаскируешь, а скрывать надо, и еще как. И вот теперь ей придется выворачиваться прямо на глазах у Джерри.

– Значит, вы еще не подозревали о Поле, когда только высадились на острове? – продолжала докапываться телеведущая.

– Нет, прошло несколько недель, прежде чем я кое-что заподозрила. Мне кажется, Дейв и Кент поняли это еще раньше.

– Какова была ваша первая мысль, когда вы убедились, что это правда? – последовал другой вопрос, и Женевьева Рэндалл откинула с лица прядь волос, чтобы дать камере лучше запечатлеть ее «заинтересованное» выражение.

– Я сильно испугалась. Но я долго не верила; только когда все физические признаки беременности были уже налицо, я впервые задумалась о такой возможности.

– Почему вы ничего не рассказали о нем сразу после спасения? Прошло не меньше недели, прежде чем вы заикнулись о нем прессе.

«Пресса». Лиллиан поморщилась от одного звука этого слова. С чего это «пресса» решила, что имеет право знать все подробности ее жизни? Да еще и впадать в подозрительность из-за того, что она ничего не рассказывала о Поле, пока лежала в полукоматозном состоянии в госпитале! Врачи всё знали, Джерри знал, даже Бет знала о Поле, но пресса, видите ли, не знала, какой ужас!

– Мне потом сказали, что было решено не говорить о нем журналистам до тех пор, пока не будут поставлены в известность все члены семьи, кого это касается, – ответила заранее заготовленной фразой Лиллиан, потирая отполированный ноготь большого пальца подушечкой указательного. – Так что это был, в сущности, не мой выбор. С чисто медицинской точки зрения я была тогда не в том состоянии, чтобы принимать серьезные решения.

* * *

Это была правда. Она и по сей день ничего не помнила о том, как их спасали. Из ее жизни начисто выпали целых пять суток. Последнее, что она помнила ясно, это как лежала в укрытии на острове; Дейв то и дело будил ее, капал водой ей на лицо и губы, а ей так хотелось спать… Она и заснула бы, если б солнце не светило прямо в глаза.

Когда в следующий раз Лилиан проснулась, кругом было так темно и тихо, что она даже испугалась – неужели ее похоронили живьем? И тут она увидела Дэвида; он сидел рядом с ней в темно-коричневом кресле с потертыми деревянными подлокотниками. Фисташково-зеленая больничная роба висела на нем, как палатка, а глаза у него были красные, точно от слез. У Лиллиан тоже щипало глаза, и, когда она подняла руку, чтобы потереть их, что-то вдруг неприятно потянуло ее за кожу. Приглядевшись, она увидела в темноте какие-то трубочки, приклеенные к запястью.

– Дэвид, – хотела сказать она, но вышло какое-то карканье, так что она сама испугалась. В горло как будто насыпали песку. Зато Дейв тут же обернулся.

– Лили, о, господи! Лили, ты очнулась… – Кажется, тут он промокнул глаза, но это могло ей почудиться – вокруг было темно. Однако зрение постепенно свыкалось с темнотой, из нее выступали детали, и она постепенно поняла, что с ними произошло.

– Воды, – с трудом попросила она.

Дейв тут же вскочил, едва не повалив капельницу, которая стояла позади его стула, подошел к маленькому прилавку у стены, взял пластиковый кувшин и так щедро плеснул из него воды в пластиковый стаканчик, что та перелилась через край.

Когда он нес стакан через комнату, его руки так дрожали, что на сером кафельном полу осталась дорожка из капель. Приподняв одной рукой голову Лиллиан, Дейв слегка наклонил ее вперед, чтобы она смогла попить. Вода с легкостью скользнула ей в горло. У нее был странный металлический привкус, но Лиллиан не обращала на него внимания. Ведь это была вода – чистая, свежая, пресная.

Выпив все до последней капли, она снова попробовала голос, откашлялась, прочищая горло, раз, другой. Дейв снова сел, подтянув свое кресло так близко к кровати, как только мог. Его взгляд то и дело ускользал в противоположный угол комнаты, невидимый для Лиллиан.

– Где мы? – прошептала она, убедившись, наконец, что может говорить.

– Гуам. Мы здесь уже три дня.

– Что? В смысле, как? – Речь все же давалась ей с трудом, но им и не нужно было много слов. Она была уверена, что Дейв все понимает. Он взял в свою руку обмякшие пальцы Лиллиан и вздохнул.

– Тебе было так плохо… И тут, когда я уже думал, что потерял тебя, я услышал звук. И выскочил на пляж, впервые за несколько дней оставив тебя одну. Это был вертолет. Оказывается, у нашего острова есть хозяин – какой-то итальянский миллиардер, и ему как раз приспичило его продать. В вертолете был потенциальный покупатель с риелтором. Он уже разворачивался, чтобы лететь на другую сторону острова, и тогда я заскакал по пляжу, как бешеный. Но они все равно меня не видели, и тогда я кинулся к рыболовному бревну и поджег его. Оно было старое и совсем сухое, так что вспыхнуло мгновенно, стоило только ткнуть в него горящей веткой из костра.

Глаза Лиллиан расширились. Сколько бессонных ночей они провели на этом бревне за разговорами, не говоря уже о воспоминаниях о Поле: они тоже сгорели вместе с этим куском старого дерева. От мысли, что оно сгорело не само по себе, но было сожжено Дэвидом, у нее даже задергало руку с катетером.

– Знаю, знаю, мне не следовало его поджигать, но я был в отчаянии. Что мне оставалось делать? Дать тебе умереть? – Его глаза наполнились слезами, в них отразились зеленые огни мониторов на ее оборудовании.

– Ш-ш-ш-ш. – Ей хотелось как-нибудь утешить его, но двигаться было тяжело. Свободной рукой Дейв снова вытер глаза.

– Они меня увидели, но все же улетели. Я решил, что все пропало и ты теперь умрешь. Забрался в убежище, лег рядом с тобой и положил руку тебе на сердце, чтобы почувствовать, когда оно перестанет биться. Так и заснул, считая удары твоего сердца. Около полудня меня снова разбудил вертолет. Из него выбросили лестницу, и двое спасателей спустились по ней на пляж. Они даже не спросили, кто мы и откуда; набросили одеяло на меня и сразу занялись тобой. Не прошло и пары минут, как тебя уже уложили на пластиковые носилки, пристегнули к ним и подняли в вертолет. Меня втянули следом.

Он гладил ее по выгоревшим от солнца волоскам на руках, знакомые мозоли на его ладонях приятно щекотали ей кожу. Спасены. А ведь она уже смирилась с мыслью, что этот день не настанет никогда… И вот он настал, и теперь ей страшно до смерти.

– Здесь знают? – Говорить становилось легче. Лиллиан сглотнула и попробовала опять. – Знают, кто мы?

Дейв безрадостно улыбнулся. Только тут она поняла, что у него больше нет бороды. Гладко выбритое лицо белело там, где раньше на нем росли волосы. Странно было видеть его таким, как будто они вернулись в прошлое, до катастрофы.

– Я сказал им еще в вертолете. Они страшно удивились. Видела бы ты их лица… – А вот улыбался он по-прежнему, только теперь, без бороды, на щеке у него появлялась ямочка, которой она раньше не видела. – Так что теперь мы, можно сказать, знаменитости. Когда наш самолет утонул, дома об этом писали во всех газетах, вплоть до самых серьезных, и теперь многие хотят взять у нас интервью. – Дейв взял прядку волос Лиллиан и заложил ей за ухо. Раньше он часто так делал, но теперь, в изменившемся окружении, его жест им обоим показался странным.

– А наши семьи – ты уже с кем-нибудь говорил? – Ее мальчики, она снова их увидит…

Но тут Лиллиан вспомнила о Джерри и о том, как много ей придется ему рассказать. И ей стало больно при мысли о том выражении, которое она увидит на его лице, когда будет объяснять ему про смерть Маргарет и про то, что случилось с Кентом. Ей придется все рассказать ему о Дейве и, главное, о Поле.

– Бет и Джерри уже здесь. Приехали на следующий день после того, как нас спасли. Джерри не отходил от тебя двое суток. Я в первый раз застал тебя одну. Думаю, его заставили отдыхать медсестры – боятся, как бы он не повредился в уме от напряжения. – Он опять взглянул на стену за спиной Лиллиан, и она догадалась – там часы. Дэвид считает время до появления Джерри.

– Как Бет? – спросила она, стараясь свернуть куда-нибудь с темы Джерри и всего с ней связанного.

– Да ничего, такая же, как раньше. Спит в дополнительной кровати, которую поставили ко мне в палату. – В темной синеве его глаз безошибочно читалась тоска. – Я не сказал им про нас и про Пола. Думал, что вряд ли ты захочешь.

Тяжесть, которая давила ей на грудь, вдруг исчезла сама собой.

– Спасибо.

Видя ее слезы, Дейв выпустил ее руку и откинулся на спинку кресла, спокойно пережидая, пока она вытирала глаза уголком простыни под механически-ровное попискивание сердечного монитора.

– Мы ведь ничего им не скажем, верно? – спросил он, и на этот раз в его голосе сквозил холод.

– Думаешь, надо? – недоверчиво переспросила она. – О чем ты хочешь рассказать Бет: о нас или о Кенте?

– Я никому не скажу о Кенте, – сказал Дейв уже теплее. – Я ведь обещал тебе это, и не нарушу своего обещания. Но подумай сама: про Пола они все равно узнают. Когда станут выкапывать Маргарет. И что мы тогда скажем? – Пальцы Дейва вцепились в хрупкие, отполированные множеством рук подлокотники кресла. Голова Лиллиан откинулась назад и стукнулась о гнутую металлическую раму кровати.

– Я сама расскажу им о Поле, – прошептала она, глядя в одну точку на стене и кусая запекшуюся нижнюю губу.

– Но не о нас, да? – Дейв стукнул ногтями о подлокотники кресла и стиснул зубы; видно было, как ходят желваки под его гладкой, незагорелой кожей.

– Так будет лучше для всех. Бет и Джерри, похоже, ждали нашего возвращения. Разве мы можем рассказать им о том, что делали там?

– А я думал, что мы любим друг друга. – Он забыл о своей недавней холодности и снова пододвинул кресло так близко к постели, что его колени уперлись в холодную раму. – Мне казалось, что, когда Пол был еще жив, нам было хорошо вместе. – Дейв поднес руку Лиллиан к своему гладко выбритому лицу, и она, чувствуя шелковистость его кожи, захотела его поцеловать. Он продолжал, в голосе его звучало отчаяние. – Ведь ты не могла так долго притворяться. Ты любила меня. Я знаю. – Его щеки вспыхнули. Лиллиан было больно видеть его таким расстроенным.

– Да, Дэвид. Ты прав. – Дейв улыбнулся и поцеловал ее в ладонь. Горло сдавило так, что Лиллиан чуть не задохнулась, но она знала, что надо сказать. – Я всегда буду любить тебя, но мы оба знаем, что теперь нам надо расстаться.

Его губы замерли посреди поцелуя, глаза поднялись к ее лицу над горизонтом ладони, рука выпустила ее пальцы.

– Понимаю. Ты вернешься к себе и будешь играть в дом. Думаешь, что это поможет тебе заполнить пустоту, которую ты чувствуешь с тех пор, как потеряла Пола. – Дейв покачал головой. – Попомни мои слова, под его крышей ты не найдешь ответа на свои молитвы. Ты будешь притворяться и притворяться, пока не поймешь: единственное, что было в твоей жизни настоящим, случилось на том острове, со мной.

Она вся сжалась, слушая его слова.

– Ты ничего не понимаешь. Это потому, что у тебя нет детей. С детьми все иначе. Я ведь не могу снова бросить их, даже не успев вернуться. Ради них я должна хотя бы попытаться отстроить прежнюю жизнь заново. – Реальность понемногу брала свое, превращая ее прекрасный цветной сон о любви на острове в выцветшее черно-белое фото.

– Это нечестно. – Он сложил на груди руки и откинулся на спинку кресла так, что его передние ножки оторвались от пола, а задние негодующе скрипнули. – Да, я не знаю, что такое иметь детей, но я знаю, что такое потерять ребенка, а ты ведь никого не теряешь. Наоборот, для них ты восстала из мертвых. И они будут счастливы уже хотя бы поэтому.

– Я не могу отказаться от Джерри, а с ним и от десяти с лишним лет нашего брака только из-за того, что произошло со мной где-то за полмира от дома. Я не имею права так легко бросить свою семью.

Дейв потер переносицу и покачал головой.

– Просто ушам своим не верю, Лили. Никогда бы не подумал, что ты можешь поступить так со мной. А что, если он сам не захочет с тобой жить, когда ты расскажешь ему всю правду? Что ты тогда будешь делать? Прибежишь ко мне? – Теперь он смотрел на нее зло, сложив ладони, будто для молитвы.

– Он ничего не узнает, я ему не скажу, – ответила Лиллиан спокойно и просто. Она уже решилась, и решение это вызрело в ней давно. Только так она могла позволить себе любить Дэвида, не ощущая себя предательницей по отношению к сыновьям и Джерри. Просто Лиллиан сказала себе тогда, что, если настанет время, она вернется к мужу и детям.

– Извини, я не ослышался? – Дейв подался вперед так резко, что затрещало кресло, а Лиллиан представила себе, что это звук, с которым разбивается его сердце. – Ты ему не скажешь? Как ты себе это представляешь?

– Мы придумаем историю, хорошую, правдоподобную, и будем рассказывать ее всем.

– А мне-то это зачем, скажи на милость? – засмеялся Дейв. Он забыл об осторожности и говорил в полный голос, так что Лиллиан забеспокоилась – как бы сестры не пришли узнать, в чем дело.

– Затем, что мне казалось, будто я тебе не безразлична. Затем, что ты говорил, что любишь меня.

Дэвид затих. Лиллиан не знала, хорошо это или плохо, что он не сказал ей «нет» с самого начала. Но ему требовалось время, чтобы понять. Ей тоже было не сладко, но она не могла думать только о себе. Больше всего ей хотелось сейчас перекатиться на дальний край кровати, притянуть Дейва к себе, обхватить руками его узкую талию, почувствовать твердые мышцы живота, поцеловать в ямку над ключицей. Но здесь это было нельзя. На острове она не чувствовала себя обманщицей. Но здесь, лежа на больничной койке в реальном мире, который вдруг поймал ее в свой капкан, – чувствовала.

– Хорошо. Я помогу тебе, если ты хочешь, – проворчал он. – Я буду лгать, но ты должна пообещать мне, что если в Джерри-ленде все окажется не так сладко, как ты себе сейчас представляешь, ты вспомнишь о том, что между нами было… или есть. Я уверен, что мы могли бы быть счастливы, я знаю это наверняка. – Он сказал это так твердо, что на долю секунды ей показалось, будто в его глазах она видит возможность другого будущего. Вот они идут по пляжу в Калифорнии, ее мальчики бегают вдоль края моря, расплескивая ногами набегающие волны, а на плече Дейва покачивается белокурая головка с двумя крошечными хвостиками… Но он моргнул, и Лиллиан поняла, что это только мечта.

– Обещаю, Дейв. Я не говорю тебе «прощай», только «до свидания». Мы слишком многое пережили вместе, чтобы просто взять и разойтись отсюда в разные стороны. К тому же нам надо еще придумать историю. Если мы и впрямь так знамениты, как тебе сказали те парамедики, то журналисты попытаются выведать все наши секреты и устроить грандиозную стирку грязного белья перед всем светом. А мы должны им в этом помешать.

Не меняя выражения лица, Дейв кивнул и оттолкнулся от кровати Лиллиан, отчего его кресло снова жалобно скрипнуло. Следующие двадцать минут их разговор напоминал деловую встречу или военный совет: Дейв и Лиллиан разрабатывали стратегию обмана и лжи, который отныне им предстояло придерживаться всегда.

* * *

Прошло почти девять месяцев, а они все еще продолжали лгать. Рассказывая историю Пола, Лиллиан ни разу даже не споткнулась, до того гладко у нее все выходило. «Умница девочка», подумала она про себя; ее вранье работало.

– Как долго Пол был с вами? – не отцеплялась от нее Женевьева. Лиллиан стало понятно, что все прежние вопросы репортерши были так, разминкой, а вот теперь она наконец добралась до главного – до Пола. Его любили все, несмотря на то, что Дэвид и Лиллиан были единственными, кто знал его при жизни. Обычно говорить о нем – сначала о его рождении, а потом о смерти – было трудно, но сегодня все шло хорошо. Ей так долго было запрещено даже упоминать о нем, что иногда она начинала сомневаться – существовал ли он когда-нибудь на самом деле? – а этот разговор как будто освежил ее чувства.

– Три коротких, но прекрасных месяца, – вздохнула Лиллиан.

– Когда вы узнали? – Уголки рта Женевьевы поползли вверх, и Лиллиан поняла, что она и в самом деле с интересом ждет ответа.

– Я сидела на дереве, ела зеленый банан…

Глава 26. Лили – день триста первый

Остров

Ненавижу зеленые бананы. На вкус они как трава, а когда их жуешь, превращаются во рту в комковатую массу. Обычно я ненадолго кладу их в огонь, чтобы шкурка обуглилась снаружи, тогда они становятся мягче внутри – все же не так противно. Но сегодня утром огонь горит как-то вяло, а мне до того хочется есть, что ждать просто невмоготу.

Я понемногу забываю о том, какая прекрасная еда существует на свете. Шоколад, стейки, пончики, пицца, свежая зеленая фасоль, гамбургеры, мороженое – все, чего я, возможно, не отведаю больше никогда. Теперь я знаю, что вкус забывается раньше всего остального. Тем не менее слова «вкусно» и «пальчики оближешь» даже отдаленно не передают моей тоски по настоящей еде, по чему-то, кроме рыбы, улиток, крыс и плодов разной степени зрелости.

Так и не наевшись, я отправляю в рот последний кусочек фрукта. Арахисовое масло – вот что явно улучшило бы вкус этого бананового недоразумения. Бросив шкурку на тлеющие угли, я встаю, подхожу к нашей поленнице и беру сверху пару сухих палок. Надо подбросить в огонь, пусть разгорится как следует, чтобы, когда Дэвид принесет улов, сразу начать жарить. Надеюсь, удача сегодня улыбнется ему, и он поймает рыбу, у которой на костях будет хоть немного мяса. Надо нам сделать еще одну вылазку на Бизарро-бич, а то что-то я устала от здешней рыбы со вкусом водорослей.

Огонь разгорается, я делаю шаг назад, по моему лицу струйками стекает пот. Похоже, банан не пошел мне на пользу. Сегодня я планировала заняться изготовлением ткани, но жара и тошнота замучили меня так сильно, что я с вожделением гляжу на синие морские волны. Окунусь ненадолго, что тут такого?

Дэвид не любит, когда я плаваю одна. Это из-за нашей истории о смерти Кента – она выдуманная, но мы так часто повторяли ее друг другу, что и сами поверили в его таинственную гибель в волнах. А еще мне кажется, что Дэвид верит, будто акулы, раз отведав человеческой крови у берегов нашего острова, будут как-то особенно агрессивны по отношению к нам. Я же твержу ему, что он насмотрелся фильмов.

Я неторопливо стягиваю с себя майку, шорты и забрасываю их в укрытие, чтобы не клацать потом зубами в мокрой одежде. Сегодня на мне купальник, и он мне почти как раз. В первые недели после смерти Кента я исхудала так, что видела очертания бедренных костей у себя под кожей. А теперь снова округлилась.

Придерживая резинку купальных плавок руками, я прыжками захожу в воду. Сегодня я не ныряю; наоборот, медленно погружаюсь, пока вода не начинает доходить мне до подмышек, и все еще думаю о Дэвиде.

Когда мы осознали, что влюблены друг в друга, наши чувства были напряжены до предела. Сколько было ночей, равных которым по страсти я не знала… А ведь я не школьница, у меня есть кое-какой опыт; но, то ли из-за долго сдерживаемого желания, то ли оттого, что мы с ним как-то особенно совместимы физически, но время мы проводили прекрасно, если вы меня понимаете.

Я ложусь на воду; она соленая, хорошо держит, и мне кажется, будто я парю в воздухе. В последнее время я чувствую какое-то необычное умиротворение. Почти на целую минуту я забываю о голоде и даже не думаю о детях, которые живут и дышат где-то за полмира от меня.

Странно, что совесть совсем не мучает меня из-за отношений с Дэвидом. Они кажутся мне такими естественными, к тому же в них явно присутствует не только физическое начало. И это не страсть, которая угасает после одной яркой вспышки; нет, то, что у нас с ним, больше похоже на брак, когда любовь становится глубже и осмысленнее со временем.

Иногда мне даже кажется, что это больше, чем брак. К примеру, с Джерри мы никогда не проводили вместе каждую минуту каждого дня – ну, по крайней мере, не десять месяцев подряд. Дома, в Сент-Луисе, я помню утра, когда Джерри уходил, наконец, на работу после долгих выходных, а я испускала вздох облегчения. Думаю, что большинство мужей и жен чувствуют необходимость отдохнуть иногда от своей второй половины, но с Дэвидом я никогда ничего такого не испытываю. А точнее, я начинаю скучать по нему в первую же минуту, едва он скрывается из виду.

Вот и сейчас его нет больше часа, а я уже вся извелась. После Кента я не могу оставаться одна – у меня появляется ощущение, будто за мной следят. Иррациональный страх, конечно, но после того, что он сотворил со мной, можно почесть за счастье то, что зависимость от чужого общества – единственный психологический шрам, который у меня остался.

Бр-р, пойду-ка я лучше домой, обсохну, а то Дэвид придет, не найдет меня и будет волноваться. Я переворачиваюсь в воде на живот и неторопливо плыву назад. Выхожу на берег, с меня течет ручьями, и я уже в который раз с сожалением вспоминаю огромные пляжные полотенца, которые есть у меня дома. Лежат в чулане, на нижней полке. Они теплее иного одеяла, и всегда чуть-чуть пахнут хлоркой, сколько бы я их ни стирала. Но делать нечего, придется просто отжать волосы и…

Упс! Мой желудок вдруг так сердито подскакивает, как будто кто-то пнул меня изнутри. По-прежнему мокрая, я падаю в песок на колени и чувствую, как что-то ворочается во мне, словно боа-констриктор. Это уже не зеленый банан. Это… я не знаю что.

– Лили! – Голос Дэвида доносится до меня раньше, чем я успеваю увидеть его самого. – Что случилось? Ты поранилась? – Он подбегает ко мне с такой скоростью, что, упав рядом со мной в песок на четвереньки, еще некоторое время скользит по нему, обдавая меня душем из песка.

– Нет. Чувствую себя как-то странно. Что-то не то. – Я прижимаю к животу обе ладони, крепко-крепко, точно хочу выдавить из себя это ощущение.

Дэвид уже стоит и тянет меня за руку.

– Давай-ка отведем тебя в тень.

– Я такая голодная в последнее время; ем все, что под руку подвернется… Может, перестаралась? – Вообще-то мы очень заботимся о пищевой безопасности, зная, что здесь, на острове, нам может угрожать смерть не только от акул или змей. Но, кто знает, вдруг я поспешила однажды снять рыбу с огня и вместе с ее мясом проглотила еще что-то?

– Думаешь, паразиты? – Брови Дэвида сдвигаются к переносице, образуя три маленькие морщинки. Я вожу по ним пальцем, разглаживая их, пока он несет меня в укрытие.

– Давай не будем спешить с выводами, любимый. Может быть, это просто газы, как ни прозаически это звучит.

Дэвид трет ладонью о ладонь, отряхивая налипший песок.

– Дай-ка я тебя послушаю. Притворимся, будто я врач.

Он улыбается серьезно, как настоящий доктор, кладет ладони мне на то место, где заканчиваются ребра, и начинает щупать. Когда он переходит к бокам, я хихикаю от щекотки. По опыту наших с ним щекоточных боев он знает, что это мое самое уязвимое место. И нарочно задерживается там, – нет, все-таки его страсть к флирту неискоренима. Но вот его руки скользят дальше, к моему пупку, и улыбка тут же слетает с его лица. Он наклоняется к моему животу так, словно у него рентгеновское зрение, и он может видеть через кожу. И тут внутри меня опять что-то подпрыгивает, так что Дэвид моментально отдергивает руки и разевает от изумления рот.

– Ох, ты, черт, я тоже сейчас почувствовал. – Он поднимает руку и ногтем указательного пальца постукивает себя по передним зубам – этот звук для меня уже давно стал синонимом того, что Дэвид думает. – Даже не знаю, что нам делать. Разве паразиты так лягаются? И как нам его выгнать?

– А разве они не выходят сами? Кажется, я где-то слышала, что их можно заставить выйти, если совсем ничего не есть, но нам это не подходит. Кстати, надо бы и тебя проверить, мы ведь едим одно и то же. Как ты себя чувствуешь в последнее время? Тошнота? Усталость? Необычные приступы голода? Живот не раздувает? – расспрашиваю его я, а сама думаю, что такие симптомы много для чего подходят: для малокровия, например, или для диабета, или беременности… беременности.

– Да нет, – ответил Дейв задумчиво, – ничего особенного. Точнее, чувствую себя великолепно, но, думаю, это скорее из-за тебя, чем из-за чего-то другого. – Наверное, он заметил выражение моего лица, потому что вдруг остановился, недосмеявшись. – Что? Опять? Тебе больно?

– Определенно нет, – сказала я, цепенея по мере того, как мои мысли обретали четкость. Неудивительно, что все это кажется мне таким знакомым: тошнота, набор веса, трепещущие движения у меня в животе… И как я раньше не догадалась? Я сажусь, хватаю его за руку и прижимаю ее ладонью к своему животу, как раз под пупком.

– Дэвид, – медленно говорю я, осознавая, как изменится все в нашей жизни, если мои подозрения оправдаются, – по-моему, я беременна.

Он отдергивает свою руку, резко, почти грубо – я совсем не привыкла к тому, чтобы он так себя вел. И выражение его лица вовсе не напоминает удивление или шок; скорее оно граничит с яростью.

– Это не смешно, – говорит он, скрипнув зубами. – Не надо этим шутить. Паразиты – дело серьезное, и я ничем не могу тебе помочь.

– Я не шучу. Со мной ведь такое уже бывало. Я бы и раньше догадалась, но у меня нет нормальных месячных с тех пор, как мы попали на этот остров, – из-за потери веса, наверное. Однако, когда мы с тобой сошлись, я сразу набрала несколько фунтов. И, наверное, это снова запустило весь механизм. – Я опять беру его за руку, но уже не кладу ее себе на живот, а просто сплетаю его пальцы с моими.

– Но ты же говорила, что нам ничего не грозит, у тебя спираль и все такое… – Слова вырываются у него стремительно.

– И она работает. Точнее, работала целых пять лет. За месяц до отпуска я поставила новую; она не совсем такая, как первая, но все они должны работать одинаково. – И зачем я оправдываюсь, я же не лгала ему насчет своей контрацепции. – Врач, правда, говорил, что возможны кое-какие побочные эффекты, но я никак не думала, что в их число входит беременность.

Дэвид в панике. Дэвид, который не спасовал перед психопатом-убийцей, теперь не знает, как быть, и все из-за крошечного человечка, который растет у меня внутри. Но и я тоже волнуюсь, и, чем больше я убеждаюсь в верности диагноза, поставленного себе самой, тем глубже становится мое волнение. Ребенок? Здесь? Что мы будем делать?

– Что я натворил… – Дэвид снова отнимает у меня руку и прикрывает ладонью рот, словно его вот-вот стошнит. – Прости, прости меня, Лили.

– Нечего тут извиняться, – фыркаю я в приливе раздражения. – В конце концов, мы сделали это вместе. Могли бы и подумать, оба ведь взрослые люди.

– Но ведь это опасно. А что, если… если… – Он не может закончить.

– Женщины рожают уже тысячи лет. Причем бо́льшую часть времени скорее без медицинской помощи, чем с ней. Кроме того… – я изо всех сил стараюсь сохранить спокойствие. – Я уже делала это дважды. И у меня ведь получилось, так?

Дэвид отходит в другой угол убежища, как будто расстояние между нами может отменить последние пять месяцев, что мы были вместе. Там он садится, сложившись почти пополам и подтянув колени к груди.

– Ты честно думаешь, что это хорошо кончится? – спрашивает он голосом, дрожащим то ли от надежды на лучшее, то ли от страха перед худшим. – Думаешь, ты сможешь родить здесь ребенка и выжить?

Отчего-то мне кажется, что для него сейчас важно услышать не то, что я думаю на самом деле, а то, что он хочет от меня услышать, то, во что так хочу верить я сама.

– Да, Дэвид, я так думаю. И это значит, что ты станешь отцом.

– Отцом, – шепчет он, как будто пробуя слово на вкус. – Но как же…

– Давай пока не будем переживать из-за этого, – властно говорю я. У меня в голове уже сложился целый список всего того, что может пойти не так с моей беременностью, но я не хочу обсуждать это сейчас. – Я примерно на пятом месяце. Так что у нас еще есть время все обдумать и спланировать. А пока давай сделаем вид, что никакой опасности нет, и ты просто узнал, что скоро станешь папой.

– Прости меня, Лили, – снова повторяет он, но на этот раз его голос звучит уже увереннее. – Не думай, будто я не хочу от тебя ребенка. Будь мы дома, где нам, как ты сказала, не грозила бы никакая опасность, я был бы безмерно счастлив услышать, что ты носишь моего ребенка. – Я вижу, как мантия отцовства уже ложится ему на плечи. Он выпрямляет спину и расправляет ноги, исполненный решимости. – Но у нас и здесь все получится. Я сделаю все, что смогу, и буду заботиться о тебе и о ребенке. Нашем ребенке.

– Ну, так начни с того, что подойди и поцелуй меня. – Я протягиваю к нему руку. Мне просто необходимо ощущать его рядом; его прикосновения всегда успокаивают меня, и как раз сейчас мое сердце колотится, а мысли мечутся.

– Это я могу. – Дэвид прыжком перемещается ко мне.

Когда он наклоняется, чтобы меня поцеловать, одна его ладонь придерживает мое лицо так бережно и нежно, словно это самая драгоценная вещь на планете, а другая ложится мне на живот. Его готовность полюбить это еще не родившееся существо впечатляет меня. Я сама еще не решила, что чувствую, а ведь в моем теле растет зародыш. Ребенок. Мне всегда хотелось родить еще и третьего, и я уже давно пыталась сподвигнуть на это Джерри, но он не был в восторге от моего плана. Отшучивался, говорил, что семья из четырех человек – идеальный вариант для путешествий и заказа столиков в ресторане. Меня это злило; я считала, что глупее причин для контроля над рождаемостью внутри нашего отдельно взятого семейства не выдумаешь. Но я никогда не думала, что все вот так обернется. Что я рожу ребенка не от Джерри.

Лежа в объятиях Дэвида и наслаждаясь его торжественным поцелуем, я гоню прочь тревожные мысли. Мои губы машинально отвечают его губам. Но на этот раз я не чувствую никакого желания, только страх. И сосредотачиваюсь на Дэвиде, чтобы не дать крепнущим сомнениям увлечь меня в смертоносное пике.

Глава 27. Дейв

Настоящее

– Мы прожили на острове несколько месяцев. Если я правильно помню, она спохватилась где-то в районе Нового года. – Перерыв, который он провел с Бет и ребенком, придал Дейву сил. Чувствуя, как малыш толкается в животе у жены, он вспомнил Пола, но воспоминания эти не были печальными.

А вот вопросы Женевьевы по-прежнему его раздражали. Она тоже заставляла его вспоминать, но так, что ему каждый раз становилось больно до такой степени, какой он не пожелал бы и врагу. Каждый раз, слыша из ее уст имя Пола, Дейв снова видел его личико – такое крошечное, милое и такое совершенное. Больше он никогда его не увидит. Ведь он его предал.

– Когда она сказала об этом вам и Кенту, что вы подумали? Какова была ваша реакция? – Женевьева так подалась вперед, что листочки с заметками, зажатые между ее коленями и плоским животом, зашуршали. Судя по всему, эту часть интервью она могла провести и без конспекта.

– Мы были в шоке, но и испугались, конечно, тоже. Кент, тот поначалу был просто в ярости – как же, лишний рот, – но, по мере того, как живот у нее рос и малыш Пол все чаще заявлял о своем присутствии, даже он немного смягчился.

– А как беременная Лиллиан справлялась с жизнью на острове?

– Ей было тяжело, конечно. Мы, как могли, старались добывать для нее воду и еду, но калорий ей все равно не хватало. Она похудела – точнее, похудела еще больше. Мы все потеряли немало веса после катастрофы, но с ней было по-другому – живот у нее округлялся, а сама она точно усыхала.

До чего же ему трудно было смотреть на нее тогда… Лили и по сей день не имела полного представления о том, как она исхудала, пока носила их младенца, – счастье, что у них там не было ничего похожего на зеркало. Но Дейв все видел и помнил.

* * *

Она была все еще очень хрупка и в их последнюю встречу, когда приезжала в Калифорнию на бал, который компания «Карлтон йогурт» давала в честь вручения наград. Ее сопровождала подруга – хотя точнее было бы сказать, охранница. Дейв встречал их обеих в аэропорту, где ему пришлось долго ждать, стоя рядом с хлипким ограждением.

Кто-то, похоже, дал наводку прессе, потому что в толпе справа и слева от него мелькали фотоаппараты. За три месяца дома Дейв к ним уже привык. Возможностей потренировать терпение у него была масса – он учился не обращать на них внимание и дома, и даже в спортзале. Однако здесь, в аэропорту, когда он увидел на движущейся дорожке Лили, только присутствие фотокамер не позволило ему, нарушив невидимый барьер полосы безопасности, сгрести ее в объятия и прижать к своей одинокой груди. Но Дейв стоял и покорно ждал.

Он считал ее легкие шаги – сколько она сделает их прежде, чем, повернув за угол, узнает его? Будет ли радость от встречи с ним написана на ее лице крупными четкими буквами или же тонким витиеватым почерком? Но все оказалось совсем не так, как он надеялся: огромные солнечные очки прикрывали ее глаза, которые всегда выдавали ее настроения и мысли, а лицо ее было пустым, напрочь лишенным эмоций.

Напрасно Дейв твердил себе, что Лили просто не видит его, иначе улыбка наверняка пробилась бы сквозь эту пустоту, едва она поняла бы, что перед ней он, – ничего похожего. У него упало сердце, когда она подошла к нему деревянной походкой, опираясь на руку высокой рыжей женщины. Подруга Лили оказалась тонкой в кости, гибкой и энергичной, так что сама Лили, вялая и как в воду опущенная, являла с ней невыгодный контраст. Дейв даже рассердился. Ему хотелось оттолкнуть эту рыжую, сорвать с Лили очки и спросить, чья вина в том, что печаль стелется вокруг нее, словно дым. Но он только сдержанно пожал Джилл руку.

– Дейв, рада встрече с вами. Я Джилл Спирс. – Рукопожатие было кратким, протянутая рука быстро отпрянула назад.

Дейв кивнул.

– Я много слышал о вас. Рад, что, наконец, вижу вас лично. – Он произносил обычные в таких случаях фразы, а сам не сводил взгляда с безвольного лица Лиллиан.

– Да. Я тоже. – Даже не попытавшись улыбнуться, она поправила соскальзывавший с плеча ремень сумки. – Послушайте, Лиллиан сейчас немного не в себе. Врач прописал ей кое-какие лекарства от стресса, чтобы она меньше волновалась во время полета, но их действие еще не прошло. – Она обвела глазами щелкающие фотоаппараты. – По-моему, нам лучше пойти к машине, и как можно быстрее. Мы ничего не декларировали.

– Хорошо. Может быть, отдадите мне вещи? – Он уже взялся за ручку чемодана на колесиках и ремень дорожной сумки, висевшей у нее на плече, когда Джилл вдруг наклонилась к нему и зашептала:

– Держите лучше Лиллиан, быстро. Она сейчас упадет. – И буквально всунула ему руку Лили, вялую и безжизненную, как мокрое полотенце. Дейв едва не упал от неожиданности, когда Лиллиан безвольно навалилась на него всем телом.

– К машине сюда. – Дейв с трудом протащил ее мимо фотоаппаратов, не забывая улыбаться и махать рукой в устремленные на них объективы, а потом вывел их наружу, где на парковке ждала его машина.

Он помогал Лили идти. Хотя нет, не Лили. Эта женщина в серой хлопковой футболке и джинсах с широкими штанинами ничем не напоминала его Лили. Должно быть, это была та самая Лиллиан, о которой он столько слышал.

Пока Джилл бубнила что-то о доме и детях, Дейв благодарил бога за то, что не прилетел Джерри. При нем ему куда труднее было бы сохранять хорошую мину, и вряд ли он смог бы удержаться от обвинений, которые так и рвались у него с языка. Но сейчас он лишь улыбался, слушая болтовню Джилл и поддакивая ей ровно в тех местах, где она ожидала его поддакивания. Так продолжалось, пока он не довел Лиллиан до машины, где посадил ее на заднее сиденье, пристегнул ремнем безопасности, сам сел на водительское место и вывел машину на дорогу.

– Ну, а как она на самом деле? – спросил он, ныряя в лос-анджелесскую пробку часа пик и в третий раз бросая взгляд на заднее сиденье, чтобы проверить, спит еще Лиллиан или уже проснулась. Джилл подняла руку, отчего позванивающие серебряные браслетики съехали к локтю.

– Честно? – Она нервно пожевала губами. – Не очень. Поймите меня правильно, Лиллиан вне себя от счастья из-за того, что опять дома, с семьей, но в ней что-то сильно изменилось.

– Она многое вынесла, – прошептал Дейв. Память о том, что выпало на долю им обоим – точнее, им вместе, – точила его неотступно, словно зубная боль.

– Понимаю. И переживаю за нее. В ней еще столько печали. Она тоскует по младенцу, которого потеряла. Очень тоскует.

Дейв бросил злобный взгляд на зеленый «Форд Эскорт», который телепался перед ними.

– Она его любит. Такая любовь не проходит. Вам нужно быть терпеливыми с ней и дать ей время. Когда умерла Маргарет, она тоже очень переживала, но со временем ей стало легче.

– Дело не только в этом. – Джилл провела ладонью по ежику огненно-рыжих волос, и Дейв прямо услышал, как они хрустят под ее рукой, столько на них было лака и всякой другой всячины. – Она каждый день занимается детьми, ходит к хорошему психотерапевту, но что-то мешает ей восстановить прежние отношения с Джерри, и это никак не память о Поле. – Джилл помолчала, хмуро разглядывая профиль Дейва. Он чувствовал на себе ее жесткий взгляд, и ему показалось невыносимым говорить о Лили вот так, с совершенно незнакомым человеком. Однако ему все же хотелось знать, о каких помехах она толкует.

– Хорошо, считайте, что я клюнул на вашу наживку. Что же ей мешает?

– Вы, – ответила она без обиняков.

Если б Джилл сказала, что Лиллиан и ее мужу мешает Усама бен Ладен, Дейв и то не удивился бы так. Конечно, он с самого начала чувствовал напряжение, которое буквально кипело внутри Джилл Спирс, женщины сорока с лишним лет, но убедил себя в том, что это лишь проявление желания защитить Лиллиан, беспомощную в своем одурманенном состоянии. Видимо, он ошибся.

– Я? Это смешно. – И он метнул на Джилл короткий внимательный взгляд, проверяя – может быть, она шутит?

– Ладно, со мной-то уж вы наивность не разыгрывайте. К вашему сведению, я уже двенадцать лет работаю завучем в школе и сразу вижу, когда мне кто-то врет.

– Джилл, я не понимаю, о чем вы, – возразил, впадая в панику, Дейв. И надо же им было прилететь в такое время – пробка у дорог закупорила намертво. Притворяться, что он смотрит на дорогу, стало невозможно, пришлось повернуться к Джилл.

– Скажите честно – когда у Лиллиан выдается тяжелый день, она звонит вам?

– Звонит, – ответил он. Лучше говорить правду, чтобы не дать ей возможности обвинить его во лжи. Хочет правду – пусть получает.

– Отлично. Я рада, что вы не пытаетесь вводить меня в заблуждение, Дейв. – Джилл поерзала в кресле, придвигаясь к нему поближе, готовая продолжать допрос. – Дайте-ка я еще раз угадаю. Когда у вас плохой день, вы тоже звоните Лиллиан.

Дейв вздохнул.

– Угадали. Ну, а что в этом такого? Не забывайте, мы без малого два года провели вместе, были друг у друга на виду почти каждую минуту. А теперь вы хотите, чтобы мы мгновенно оборвали все связи?

– Ш-ш-ш, не кричите, здесь у нас не школьная дискуссия. Ответьте мне лучше еще на один вопрос. – Она спокойно положила ноги на сиденье и устроилась по-индейски, а ее длинная широкая юбка прикрыла их целиком; потом слегка наклонилась вперед и, упершись локтем в колено, задала свой вопрос. – Признайтесь, ведь вы влюблены в Лиллиан?

– Этого еще не хватало. – Дейв стукнул по рулю обеими руками.

– Я угадала? – продолжала настаивать она, откинувшись спиной на запертую дверцу и неумолимо сложив на груди руки. Дейв искренне посочувствовал грядущим поколениям школьников пригородного Сент-Луиса.

– Все не так просто, Джилл. Да, конечно, я люблю ее, – он заикался, нервно выдавливая из себя слова, опасаясь, как бы, произнесенные вслух, они не стали как-нибудь ненароком значить больше, чем должны. – Но ведь и вы ее тоже любите.

– Ага. Только тут есть одна большая разница. Она – моя лучшая подруга, мы дружим почти всю нашу взрослую жизнь. – Впервые за время разговора Джилл повернула голову к заднему сиденью и посмотрела на Лиллиан, которая спала, прислонившись головой к стеклу. – Она всегда была рядом. Она была со мной в родильном зале, когда я рожала своих детей, она держала меня за руку, когда умерла моя мама и когда моему мужу диагностировали рак. Она заботилась о моих девочках, приносила нам обеды и даже расчесывала мне волосы, когда я попала в автокатастрофу и обе руки у меня были в гипсе. – Тревога прорвалась через ее неумолимый взгляд, когда она продолжила: – Да, я тоже ее люблю, но не пытаюсь занять в ее жизни место, уже занятое другим. Я не лезу в семью, которой важнее всего сейчас найти внутренние ресурсы для того, чтобы сохраниться. – Длинные ногти Джилл уткнулись в веснушчатую кожу над свободным воротником ее рубашки. – Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что вы влюблены в нее, но поймите, ей сейчас нужны не вы. Ей нужна ее семья.

– Джилл, – заговорил Дейв, стараясь, чтобы его голос звучал размеренно и холодно, – любить кого-то и быть влюбленным – не одно и то же. Я не меньше вашего желаю ей счастья, но это не значит, что я откажусь от наших с ней разговоров, в особенности потому, что считаю – эти разговоры могут помочь. – То, что Лили нуждается в нем, было ему ясно, как день. Иначе почему без него она пришла в такое состояние? – Почему вы требуете от меня, чтобы я ее бросил? А если она сама мне звонит, я что, по-вашему, должен не отвечать, пусть, мол, она страдает в одиночку? И если вы в самом деле хотите именно этого, значит, вы не такая хорошая подруга, какой, очевидно, себя считаете. – Он нажал на газ и сменил полосу движения, забыв включить оповещающий сигнал, так что Джилл буквально повисла на подлокотниках. Дейв злорадно ухмыльнулся про себя.

– Я не знаю, – вздохнула она, громко щелкнув пальцами. – Но что-то должно измениться. Я очень беспокоюсь.

– А почему Джерри ничего не предпримет? Ведь он же ее муж. – Дейв сразу пожалел о том, что сказал это так язвительно.

– М-м-м… он старался. – Она нервно покусывала ноготь, уже не пытаясь обвинять Дейва. – Но Лиллиан вся в себе, так что у него ничего не получается. А что бы вы стали делать, если б это случилось с вашей женой? Если б она вернулась домой такая, как Лиллиан? – спросила Джилл так, словно ее и в самом деле интересовало его мнение.

– Не знаю – может, не настаивал бы так сильно? Может, дал бы ей время перевести дух, подумать? Думаю, он мог бы проявить чуть больше понимания. – Перебирая в голове аргументы, Дейв уставился на поцарапанный голубой «Шевроле Астро» прямо перед ними. – Но вот одного я не стал бы делать точно – не посылал бы кого-то сделать мою работу за меня. Если Джерри не нравится, что я говорю по телефону с Лили, пусть скажет мне об этом сам, как мужчина мужчине.

Джилл уронила руки на колени, так что ее браслеты сверкнули и обиженно звякнули.

– Никто меня не посылал, – сказала она и уставилась в окно, но это прозвучало неубедительно. – Но лучше бы вам все-таки перестать. Для всех будет лучше.

– Я хочу продолжать говорить с ней. И буду. – Две секунды Дейв смотрел прямо на нее, а потом ему пришлось перестраиваться, чтобы свернуть к отелю. – По крайней мере, пока она нуждается во мне.

Видимо, Джилл поняла, что это его последнее слово, потому что вдруг кивнула и облокотилось на дверцу, царапнув огненной шевелюрой по стеклу. Дейв включил свою любимую радиостанцию и приглушил звук так, чтобы медленные мелодии чуть слышно просачивались в неловкое молчание между ними.

Когда они все же доехали до отеля, Дейв подрулил туда, где обычно разгружали провизию, желая избежать еще одной фотосессии полубесчувственной Лиллиан. Едва машина остановилась, Джилл выскочила наружу и потребовала, чтобы он открыл багажник, где лежал чемодан. Дейв нажал на кнопку и медленно вынул из зажигания ключи. Настало время будить Лиллиан.

Джилл явно не торопилась – она расстегнула чемодан и копалась в нем, что-то разыскивая, а Дейв пока открыл заднюю дверцу. Серебристые балетки Лили одиноко лежали на полу, а сама она сидела, подогнув ноги. Их очертания терялись в море джинсы, ступней почти не было видно, только крошечные темно-красные ноготки поблескивали в лучах вечернего солнца.

Ее прическа – выпрямленные волосы, обстриженные до плеч – показалась ему такой незнакомой, что он усомнился, что узнал бы ее на улице, встреть ее теперь. Дейв сел в машину, закрыл за собой дверцу и ласково потрепал по ноге спящую женщину.

– Лиллиан, мы приехали. Пора вставать. – Она шевельнулась, ее ресницы вздрогнули, но сон тут же сморил ее снова. Дейв попробовал еще раз, только теперь подвинулся ближе и положил руку ей на плечо. – Лили, золотко, надо просыпаться. Доспишь в отеле, обещаю.

Он убрал с ее лица волосы. Тонкий слой пудры покрывал ее кожу, да и ресницы были чернее, чем он помнил, но в остальном это было все то же лицо, которое так часто являлось к нему в прекрасных и кошмарных снах. Лиллиан моргнула и открыла глаза.

– Дэвид, – сказала она, – это и вправду ты. – С трудом сев, она провела ладонью сначала вверх по его руке, затем по футболке и, наконец, вокруг шеи, заключив его в полуобъятие. Дейв с неохотой обхватил ее, стараясь не замечать, что его руки все еще ложатся вокруг нее, как влитые.

– Ага, я. Встречал вас в аэропорту, помнишь? Ты в Калифорнии. Завтра у нас бал. В честь поселка мультимиллионеров. – Необходимо было напомнить ей о реальности; пусть она заново возведет линии обороны, ведь три последних месяца только ее нежелание сделать решительный шаг ему навстречу не давало Дейву броситься к ней очертя голову. Шрам над ее правой бровью пошел складками.

– Я так по тебе скучала, – заплетающимся языком бормотала она. – Почему ты бросил меня одну? Я так одинока, Дэвид. Почему ты меня оставил?

– Я тебя не бросал, Лиллиан. Просто теперь мы дома. И ты со своей семьей. Ты же сама этого хотела, помнишь?

Причмокнув губами, она провела языком по зубам – впечатление было такое, будто ей вкололи новокаин, а не обычный транквилизатор. Дейв забеспокоился – а вдруг доза оказалась слишком велика для нее, пусть даже лекарство вполне безобидное…

– Помню. Просто я так по тебе скучаю, – повторила она, кладя голову на плечо Дейва.

– Я тоже по тебе скучаю. Давай-ка пойдем, уложим тебя баиньки. – Он подманил ее на край сиденья, а там уже поставил ее на ноги, причем ее руки так и лежали у него на шее.

Дейв держал ее за плечи, дожидаясь, когда Лили сможет стоять сама. Убедившись, что ее больше не шатает, он хотел было отойти, но ее ногти так вцепились сзади ему в шею, что он остался. Застыл. Надо было вырваться из ее объятий, отступить хотя бы на шаг, но ему так нравилось тепло, которое шло по его телу от ее горячих ладоней…

– Дэвид, – снова повторила она его имя. Его особое имя. Звук которого он любил и ненавидел больше всего на свете. – Ведь ты не разлюбил меня, правда?

Дейв поморщился. За спиной у Лиллиан стояла хмурая Джилл, на ее плечах болтались сумки. Он мог солгать, он и должен был солгать, но, держа Лили в объятиях, разве он мог дать ей другой ответ?

– Нет, конечно, Лили.

– Нет, – ответила она и затрясла головой, как капризная девчонка. – Ты как следует скажи.

Но ему вообще не хотелось произносить эти слова вслух. Слишком они были святы, чтобы разбрасываться ими направо и налево, особенно в присутствии Джилл. Руки Лиллиан сжимали его все крепче. Больше всего на свете Дейву хотелось сейчас освободиться из этих объятий. И он сдался.

– Всегда, Лили.

Лиллиан с улыбкой наклонилась и легко поцеловала его в губы.

– Всегда, – шепнула она, и ее губы пощекотали ему рот. Они были гладкими и такими же приятными, как возвращение в их маленькое островное укрытие после целого дня, проведенного на охоте. Ему хотелось ощутить их глубже, хотелось прижать ее к себе так, чтобы почувствовать, как бьется ее сердце, а потом швырнуть ее обратно в машину и умчать с ней, куда глаза глядят. Но рядом стояла Джилл.

Потихоньку отжимая от себя Лиллиан, Дейв чувствовал, как горит у него лицо и колотится сердце, разрываемое противоположными желаниями. Джилл, громко вздохнув, отвернулась от них и пошла к отелю.

Он увидел Лиллиан только на следующий день, вечером, уже в банкетном зале. Сине-серебристые блестки ее платья, посаженные плотно, как рыбья чешуя, улавливали и отражали малейшие лучики света в пустом, полутемном помещении. Одинокая бретелька, мерцая, обвилась вокруг ее правого плеча, оставляя левое свободным. Ее кожа, еще каштановая после месяцев, проведенных на палящем солнце, точно светилась изнутри. Лиллиан повернулась, чтобы шепнуть что-то подруге, и Дейв увидел длинный узкий вырез на ее платье, который не столько открывал, сколько подчеркивал ее безупречную талию и скульптурную спину, где под лопаткой, полускрытый краем платья, белел шрам, словно еще одна их маленькая тайна. Да, облегчить ему жизнь явно не входило в ее задачу.

Наконец она заметила его и улыбнулась, и Дейв, затаив на миг дыхание, улыбнулся ей в ответ. Им вдруг овладела та самая нервозность, которую он испытывал рядом с ней раньше, когда у него потели ладони, а слова становились тягучими, словно ириски, и никак не шли с языка. Давно это было.

Раньше он вообще был порядочным притворщиком. Почему так и преуспел в отделе по связям с общественностью: ведь он всегда знал, к кому каким лицом повернуться, и это никогда не было его собственное лицо. Но вот однажды, на одной пресс-конференции, когда их уже сняли с острова и привезли домой, один журналист задал отощавшей, кожа да кости, Лили такой вопрос: была ли у нее одежда на острове или она ходила голой? И тогда Дейв забыл о профессиональной улыбке, забыл о спокойствии и выдержке. Он рванул на себя микрофон и велел тому парню из какого-то таблоида катиться ко всем чертям.

Притворщик Дейв исчез, погиб в авиакатастрофе. Нынешнему Дейву казалось, что он просто повзрослел на острове, и только сегодня, увидев сияющую Лиллиан, безупречную, точно ограненный бриллиант, он все понял. Она – единственный человек в мире, кто знает его, Дейва, таким, какой он есть. Знает все его темные стороны, все потайные мысли – и все равно любит. С ней ему никогда не надо было притворяться; Лиллиан и остров помогли ему узнать, кто он такой на самом деле.

– Дейв! – Лиллиан помахала рукой и пошла к нему, пробираясь между пустых стульев, которые обступили столики с хрупким белым фарфором и серебристыми приборами. – Как приятно встретить знакомое лицо. – За ней спешила Джилл, ее унизанное бусинами платье-чехол цвета электрик колыхалось вокруг нее, заставляя вспомнить о моде двадцатых. Прямой покрой платья, видимо, содержал в себе какой-то намек на моду, однако в глазах Дейва он делал подругу-телохранительницу еще более мужеподобной. Да и прическа – короткие, торчащие торчком огненные иголки – ничуть не смягчали ее облик.

– Нам придется сидеть вон там, – крикнул Дейв и кивнул, показывая на длинный стол, который стоял на помосте в передней части зала. Здесь все было, как на свадьбе, только громадных размеров. Золотая филигрань украшала стены с развешанными по ним бесчисленными портретами мужчин и женщин в париках. Пожалуй, даже Бет нашла бы, что здесь слишком роскошно.

– Какой ты красивый, – сказала, поравнявшись с ним, Лиллиан. Ее руки скользнули под его расстегнутый пиджак, обвились вокруг его талии и так застыли. Голова как-то по-особому удобно легла ему на плечо – наверное, из-за того, что Лиллиан была на каблуках. Он едва удержался, так ему хотелось зарыться носом ей в волосы и втянуть знакомый запах фрезии и ее кожи.

Джилл кашлянула.

– Когда же мы познакомимся с Бет? – спросила она.

Рука Лиллиан продолжала лежать у него под пиджаком, точно они были женаты давным-давно и посещать официальные приемы вдвоем им было не впервой. Дейв тоже не упустил шанса положить руку на бедро Лиллиан, и теперь испытывал особенно острое удовольствие от того, что его большой палец оказался прямо на обнаженном изгибе ее талии.

– Она осталась дома, болеет, но шлет всем привет. – Отвечая Джилл, Дейв наклеил на лицо совершенно ненужную улыбку. Он прекрасно знал, что Джилл плевать на то, как там Бет, просто она хотела напомнить ему, что он женатый мужчина.

– О, бедная Бет! – Уголок рта Лиллиан опустился. – Но ты ведь хорошо себя чувствуешь, правда? – Ее прохладная рука коснулась его лба, оттуда скользнула на щеку. Когда они были вместе, она всегда поцелуем проверяла, нет ли у него жара, говоря, что ее губы чувствуют температуру не хуже, чем термометр.

– Это не заразно, не бойся. – Он разглядывал ее лицо, знакомое очертание скул, тонкие морщинки вокруг глаз, по которым всегда хорошо было видно, весела она или печальна. Сейчас они говорили о счастье, и у Дейва полегчало на душе, когда он увидел ее такой живой – не то что вчера.

– Вот и хорошо, – сказала Лиллиан. Ее рука все еще лежала у него под пиджаком, палец просунулся в шлицу на брюках. Дейв наслаждался знакомыми прикосновениями. И все же он был озадачен, не понимая, что это значит.

Похоже, та же тревога томила и Джилл.

– Очень приятно было увидеться с вами, Дейв, но мы должны вас оставить. Та дама впереди сказала, что Лиллиан ждет Дженис, так что я должна отвести ее в комнату для персонала.

– Ах, да, точно, – вздохнула Лиллиан, и ее рука упала. – Мне надо увидеться с Дженис, но я надеюсь, что сидеть мы будем рядом, и, может быть, ты оставишь за мной танец?

Она шагнула к Джилл, и пальцы Дейва с неохотой отпустили ее чешуйчатое платье.

– Разумеется! – сказал он, стараясь не выдать своего разочарования. – Вообще-то, мне кажется, мы даже должны станцевать вдвоем, по регламенту. Дженис хотела, чтобы мы открыли первый танец. Это, конечно, старомодно, но раз уж мы здесь почетные гости… думаю, что это не страшно.

– Не страшно? Да это просто прекрасно. – Лиллиан подобрала длинный серебристый шлейф, улегшийся вокруг ее ног, а Джилл просунула свою бледную веснушчатую руку ей под руку. – Увидимся через пару минут.

Но увиделись они только за обедом, да и то сидя по разные стороны от Джона Ричарда Карлтона-младшего, генерального директора компании, с супругой. Вечер тянулся невыносимо долго, заполненный глупой болтовней и повторяющимися занудными вопросами, которые им все задавали об их пребывании на острове: что вы там ели, что пили и где срали? Дейв в очередной раз подивился тому, как бестактны в массе своей люди, хотя нельзя сказать, чтобы он этого совсем не ожидал.

К концу обеда подняли тосты за Лиллиан и Дейва по очереди, а затем показали подборку видеокадров, посвященных Маргарет, Терезе и даже Кенту. Дейва едва не стошнило, когда он увидел его красную рожу. Он еще не забыл, как тот выглядел мертвым, какое раздутое и исцарапанное у него было лицо, когда он, Дейв, волоком протащил его по острову через джунгли.

Дейв сделал попытку заглянуть за престарелую чету, отделявшую его от Лиллиан. Как она там? Наверняка это ее убивает. В стене благожелательно настроенной к нему человеческой плоти обнаружилась дырочка. Подавшись на своем стуле вперед, он попытался заглянуть в нее. Если прищуриться, то можно почти различить ее профиль. Время от времени, когда картинка на экране становилась особенно яркой, он видел, как блестят ее глаза. Они были влажными, но спокойными, совсем не как в аэропорту вчера.

Последний кадр был совсем темным, с белой надписью. Дейв почти решил не глядеть, но, увидев, что Лиллиан, бросив на экран взгляд, тут же отвернула голову, не удержался и посмотрел.

ПАМЯТИ ПОЛА ЛИНДЕНА

И никакого изображения. Только имя и фамилия, да и та чужая. Острая боль заполнила пустоту в его сердце, оставшуюся в том месте, которое раньше занимал Пол, пока смерть не отняла его у них. Ни о чем Дейв не жалел, лишь о том, что согласился солгать о Поле.

Вспыхнул свет. Он отвернулся, чтобы вытереть лицо, и лишь потом посмотрел на людей вокруг. Такого роскошного праздника «Карлтон йогурт» не устраивал еще никогда – тут тебе и команда из теленовостей, и живая музыка, и отличные ребрышки барбекю, и шампанское. Дейву невольно показалось, что компания, не считаясь ни с какими расходами, пытается выжать все рекламные возможности из нечаянного спасения тех, кого уже давно считали погибшими. Ну, да ведь он, Дейв, оставайся и сейчас главой отдела по связям с общественностью и сам поступил бы так же.

Пока они обедали, у стены зала появилась группа, и теперь, когда луч света упал на их вокалиста, одетого в неизбежную кожаную крутку с шарфом вокруг пояса, тот схватил микрофон.

– Давайте начинать вечеринку! – шершавым голосом гаркнул он.

Толпа взорвалась аплодисментами, а музыканты ответили ей ритмичной рок-композицией. Дейв ничего не понимал. Возможно, эта команда была одноразовым хитом прошлого лета, потому что он никогда о них не слышал. Пока все вокруг кричали и хлопали, камера наехала на него, и ему пришлось притвориться, будто песня безумно ему нравится. Когда она закончилась, в динамиках снова зазвучал тот же наждачный голос.

– А теперь поприветствуем наших почетных гостей – Лиллиан Линден и Дейва Холла. – Под медленно пульсирующие аккорды Дейв спустился с возвышения, где стоял их стол. Но Лиллиан как-то оказалась внизу раньше – она уже стояла посреди площадки, ее платье переливалось в свете софитов, крошечные острые искорки, перебегая с чешуйки на чешуйку, отскакивали от него, скользили по его лицу и черному фраку.

Отражались они и во тьме ее зрачков, напоминая ему звездный полог неба в их старом доме, а крошечные морские жемчужины, вплетенные в пряди ее волос, мягкими волнами уложенных на макушке, точно подмигивали ему, наслаждаясь лишь им понятной шуткой. Его сердце застучало так, что ему стало радостно и больно, как в тот самый первый миг, когда он был поражен ее красотой, увидев ее в старых отрезанных джинсах и в футболке.

Мелодия полилась, Лиллиан протянула ему руку, и Дейв немедленно взял ее в свою. Притянул к себе, ее пальцы утонули в его ладони, а его другая рука легла на ее обнаженную талию. Слившись в одно безупречное целое, они покачивались в такт, и Дейву стоило больших усилий не поцеловать ее в макушку при всех. Она подняла на него лицо.

– Ты такая красивая сегодня, – прошептал Дейв. – Я не успел сказать тебе раньше.

– Дженис прислала нам с Джилл стилиста. Я в жизни не чувствовала себя такой куклой.

Дейв мог поклясться, что она хихикнула. Он закружил ее.

– Ты сегодня какая-то… другая.

– Ты правда меня такой не помнишь? Я всегда такая, когда счастлива, Дэвид. – И она оторвалась от него и ушла ему под руку, но Дейв одним движением запястья тут же вернул ее обратно.

– Счастье тебе идет. – Ему хотелось пофлиртовать, но он сдерживался, помня о том, сколько на них устремлено взглядов, а тем более объективов. – А в чем причина?

– Наверное, в том, что случится завтра. – Площадка понемногу заполнялась танцующими, и Лиллиан, приблизив свое лицо к лицу Дейва, шептала ему на ухо.

– Значит, ты не передумала? – сказал он, стараясь не шевелить губами.

– Бет ведь не узнает?

– Нет, если ты не хочешь.

– Я не буду говорить Джерри, а ты не скажешь Бет. – Ее дыхание щекотало ему шею, будя в нем воспоминания, которые он так старательно от себя гнал.

– Договорились. – Он бросил взгляд на Джилл – та наблюдала за ними, сидя за столом, и хмурилась. – А как ты скроешься от своей сторожевой собаки?

– Насчет Джилл не волнуйся. Я сказала ей, что завтра у меня интервью и что я уже заказала такси.

– Жаль, что я не могу тебя встретить. – Последние аккорды медленной песни таяли в воздухе, пары вокруг них останавливались. Но он, упрямо не выпуская ее из объятий, прошептал: – Но ведь ровно в десять мы встретимся?

– Жду не дождусь, – выдохнула она прямо ему в ухо, затем отступила на шаг и поблагодарила его таким глубоким реверансом, что ему стало смешно.

Больше они не танцевали. Точнее, оба танцевали весь вечер, но с другими партнерами. Дейву один раз досталась женщина-сенатор, другой – актриса, которую он видел в каком-то кино. Но ему было безразлично. Кружись в его объятиях сейчас хоть сама царица Савская, он и то не заметил бы, ведь завтра ему предстоял самый главный день.

Таких дней, которые шли бы с ним в сравнение по значимости, в его жизни было по пальцам пересчитать. День, когда их самолет рухнул в океан, день смерти Кента, день их спасения и, конечно, день, когда родился Пол. Были и другие важные даты – его свадьба, смерть отца, окончание колледжа, – но все они остались далеко позади, словно за завесой брызг, которые поднял, рухнув в воду, их маленький частный самолет.

* * *

Несытый взгляд Женевьевы Рэндалл быстро разогнал туман воспоминаний, который еще висел у Дейва в голове. Она подалась вперед на своем стуле, видимо, не просто в полной готовности задавать новые вопросы, но даже предвкушая сам процесс.

– Итак, вы говорили, что Лиллиан уже была беременна на момент катастрофы, но узнала об этом лишь несколько месяцев спустя. И что она доносила свою беременность на острове, где родила совершенно здорового мальчика, который, однако, умер через три месяца.

– Да, бедная женщина, сколько ей пришлось испытать… – Дейв представил себе, будто речь идет о ком-то другом, а не о его Лили и их малыше Поле.

– Кто принимал роды, когда пришло время? Кент, или, как вы его называли, Скаут?

Язык Дейва точно прилип к гортани, так что ему пришлось даже покашлять, чтобы снова заговорить. Он предупредил Лиллиан, что об этом лгать не будет.

– Нет, это был я. Я принимал Пола.

Глава 28. Дэвид – день четыреста шестьдесят пятый

Остров

Я влюблен. Никогда не думал, что можно любить вот так – самозабвенно, до перехвата дыхания, до кома в горле и слез, застилающих глаза. Нет, конечно, я и раньше знал, что такое любовь, – я любил Бет, Лили, но там все было понятно. Он же ничего не делает, только лежит у меня на руках, ворочается, кряхтит, писает и какает, и все же я твердо убежден в том, что он – самый прекрасный и замечательный младенец из всех, что когда-либо рождались на Земле.

Конечно, важно то, что он во многом похож на Лили. Прямо сейчас глазки у него светло-голубые, как у всех младенцев, но Лили говорит, что в ближайшие месяцы это изменится, они примут свой, индивидуальный цвет, и я убежден, что это будет изумрудно-зеленый. Волосики у него густые и черные, слегка закручивающиеся к кончикам, – она говорит, что это у него от меня. Зато крохотные, нежно-розовые губки бантиком точно от мамы.

Лили спит, она измучена. Раньше я и не подозревал, какая это тяжелая работа – роды, но теперь, своими глазами увидев, как это происходит, думаю, что я на ее месте проспал бы дней десять кряду. Последние недели ее беременности стали настоящей пыткой для нас обоих: физической – для нее, эмоциональной – для меня. Она исхудала почти до прозрачности; кости выпирали у нее в таких местах, где я и не подозревал, что они существуют. Смотреть на нее было страшно. Я чувствовал себя абсолютно беспомощным. Я ловил рыбу, собирал для нее улиток и плоды, но она все равно теряла и теряла вес.

Все это время Лили продолжала заявлять, что чувствует себя прекрасно, а сама, стоило нам присесть у огня вечером, засыпала, не сходя с места. Не думаю, чтобы она страдала только из-за недостатка калорий: все эти мягкие толчки и щекотные шевеления у нее в животе наверняка напоминали ей те два раза, когда она была беременна другими своими детьми. Она, конечно, храбрилась, но, как бы ни любила нашего с ней ребенка, память о тех двух сыновьях, которых она никогда больше не увидит, не стереть ничем.

И вот наступило утро, когда у нее отошли воды. Примерно через час начались схватки, частые и сильные. Сначала Лили переносила их хорошо, лежала на боку и дышала, как положено, но вскоре ею овладело беспокойство, ей надоело лежать.

Она стала ходить по пляжу, прислоняясь к дереву или опираясь на меня, когда накатывала очередная волна схваток. Странно было наблюдать все это. Между схватками она вела себя, как нормальный человек, разговаривала со мной о чем угодно, словно ничего не происходило, но, когда приходила боль, она совершенно менялась. Закрывала глаза и как будто проваливалась куда-то. Иногда, правда, позволяла мне растереть ей спину или дать глоток воды, но в основном делала то, на что ее, судя по всему, запрограммировала сама Матушка Природа.

Не знаю, долго ли так продолжалось. Время было примерно обеденное, солнце стояло высоко, когда Лили, наконец, ощутила первые потуги. Я приготовил все, что мы собирали к этому дню с тех самых пор, как она обнаружила, что беременна: нитки, чтобы завязать пупок, чистую циновку, на которой ей предстояло родить. Пиджак Маргарет, выстиранный в прудовой воде, послужит ребенку одеяльцем. Ну и конечно, мой нож, промытый и остро отточенный, чтобы перерезать пуповину. Сейчас он лежит у огня, стерилизуется.

– К бревну, – выдохнула Лили в промежутке между схватками. Оставив ее возле нашего календарного дерева, я пошел готовить место для родов. Плетеная циновка идеально вошла в пространство перед бревном, да и до воды было рукой подать, так что прибраться потом будет легче легкого. Я разложил по бревну все мои запасы, а потом вернулся за Лили.

Пока я вел ее, она четырежды останавливалась и стонала. При каждой остановке прижималась ко мне или присаживалась на корточки, страдая от мучительной боли. Едва я понял, что она рожает уже вовсю, я помог ей лечь и приготовился принимать младенца.

Лили трижды потужилась, и все кончилось. Она вела себя, как герой. Не визжала, как женщины в кино, но задерживала дыхание так, что лицо у нее становилось красным, словно свекла, а глаза вылезали из орбит, и тужилась. После первого такого толчка я увидел макушку младенца, после второго его головка показалась на свет целиком, а после третьего я понял, что у меня сын. Сын. Красивый маленький мальчик.

Лили приподнялась на локтях и засмеялась, когда малыш заплакал. Из-за крошечных кровеносных сосудов, лопнувших у нее на лице во время потуг, она казалась разрумянившейся. Я передал ей младенца, как она просила – пуповина оказалась достаточно длинной, – и Лили смогла положить его себе на грудь.

– Ну, как, – спросила она, – Пол Джеймс? – Как только она легла, я торопливо прикрыл их обоих застиранным пиджаком и, перевязав пуповину в двух местах, отрезал. На ощупь она оказалась жесткой, словно хрящ, и скользкой.

– По-моему, здорово. – Полом звали ее деда, а Джеймсом – моего отца.

– Пол Джеймс Холл. Пол Холл… Ну и имечко мы с тобой ему выбрали! – Она засмеялась, обвисшая кожа на ее животе запрыгала в такт.

– Странно, почему мы раньше не заметили?

– Может, пусть лучше будет наоборот: Джеймс Пол? Джеймс Пол Холл? Хотя так тоже не намного лучше. – Тут Лили сморщилась – дали себя знать послеродовые боли. Не разжимая губ, она застонала-загудела, как делала во время схваток.

– С тобой все хорошо? – Как я ни радовался тому, что роды прошли нормально, еще не все тревожные моменты остались позади, я знал это. Наверное, опасность не минует еще несколько недель, пока будет сохраняться возможность бактериальной инфекции или даже кровотечения. Да, роды, конечно, впечатляющий процесс, но принимать их – занятие не для слабонервных.

– Со мной все хорошо, все нормально, – пропыхтела она, едва боль ослабела. – Знаешь, я ведь никогда раньше не чувствовала схваток. Понимаешь? Чудеса современной медицины включают в себя и эпидуральную анестезию. – Щеки у нее были вполне здорового розового цвета, и не только из-за полопавшихся сосудов, так что я понял, что кровью она в ближайшее время не истечет.

– Пол нравится мне больше, чем Джеймс. – Я продолжал начатый разговор, стараясь гнать от себя разные тревожные «а вдруг», которые преследовали меня все последние недели. – Здесь ведь нет вредных ребятишек, которые будут его дразнить, или родственников, которые выскажут свое «фи». Так что давай будем звать его так, как мы хотели, – Полом.

Едва я произнес это имя, как малыш зашевелился, словно уже признал его за свое собственное. Крошечные сморщенные веки приоткрылись; он, жмурясь, глядел на полуденное солнце. Оторвав ненадолго головку от груди Лили, как будто взглянул ей в лицо.

– Привет, малыш, – заворковала она. – Да, это я – та леди, чей голос ты давно уже слышишь.

Я столько лет мечтал о ребенке и с таким нетерпением дожидался рождения вот этого младенца, но даже представить себе не мог, что вот так, безоговорочно и сразу, полюблю Пола.

– Слушай, мне это только кажется, или он действительно самый классный малыш в мире? – Его голова покачивалась вверх и вниз, и, глядя на него, можно было подумать, что держа свою голову на весу, он совершает подвиг беспримерной силы.

– Да нет, он и вправду очень милый. Самый милый малыш на всей планете, я уверена. – Лили засмеялась, чмокнула Пола в мягкую влажную макушку, и тут же снова откинулась навзничь, зажмурившись – накатил очередной приступ боли. – По-моему, все почти закончилось.

Несколько минут спустя она уже отдыхала в убежище, а я прибирался на берегу. Опять же, я понятия не имел о том, сколько разных жидкостей исторгает из себя женское тело в процессе родов, однако привычка потрошить рыбу и избавляться от собственных экскрементов без посредства цивилизованных приспособлений помогла мне пересилить отвращение и на этот раз. Плаценту я зарыл глубоко в песок у рыболовного бревна – сразу, как только устроил Лили. Она вздохнула спокойно, когда Пол, едва оказавшись в шалаше, сначала деловито зачмокал у ее груди, а потом заснул крепким, спокойным сном. Вскоре заснула и она.

Хорошенько прибравшись, я тоже залез в шалаш, аккуратно взял крохотное тельце из рук Лили и положил его к себе на грудь, где оно и лежит вот уже часа три. Его крохотное тепло смешивается с моим теплом под пиджаком Маргарет, а я все никак не могу перестать целовать его.

Лили поворачивается во сне рядом со мной, и меня вдруг посещает странное чувство: надо же, только сегодня утром нас было двое, а днем стало уже трое. И я понимаю, что до сих пор совершенно не отдавал себе отчета в природе того, что производило все эти движения и толчки в теле моей Лили в последние месяцы. Это было не «что», а «кто»: крошечное живое существо, маленький человек. Когда-то и я таким же крохой лежал на руках у своего отца, и он тоже пересчитывал пальчики на моих ручках и ножках и думал о том, каким я стану, когда вырасту. Жаль, что его сейчас нет со мной. Интересно, видит ли он нас… откуда? И я плотнее прижимаю Пола к своей груди.

– Как там мои мальчики? – прерывает мои мысли сонный голос Лили. Она морщится, поворачиваясь на бок.

– Отлично. Оказывается, нянчить новорожденного малыша – это такое блаженство… Странно, что никто еще не придумал продавать это за деньги – отличное было бы средство от депрессии. – Я просовываю в его крошечный кулачок свой палец. – Ты только погляди на эти крохотные ноготки – ну как тут не улыбнуться.

– Типичный начинающий папаша. – Лили хихикает, но я вижу, что она и сама глядит на нашего ребенка с восторгом. Конечно, тоже понимает, какая он прелесть.

– Как себя чувствуешь? Есть хочешь? Я приготовил тебе манго и кокос. – И я оглядываю ее с головы до ног так, словно по одному взгляду сумею определить наличие у нее бактериальной инфекции или внутреннего кровотечения.

– Умираю с голоду. Какой ты молодец, что догадался, милый. – И Лили, улыбаясь мне снизу вверх, протягивает руки за Полом. – Вообще-то мне и самой хочется еще подержать этого молодого человека. Как бы только не съесть его невзначай, такой он сладкий. – И она прижимает спящего младенца к груди, легко целуя его личико и шейку.

Я вскакиваю и буквально бегом приношу фруктовое ассорти, которое приготовил для Лили еще раньше. Она берет его, шепча мне «спасибо». Мне просто необходимо ее поцеловать, иначе я больше не выдержу.

Ложась с ней рядом, я крепко прижимаюсь к ней и целую сначала Пола, чьи нежные, точно перышки, волоски сладко пахнут. Потом опускаю свое лицо к ее лицу так, что между нашими губами остаются считаные сантиметры.

– Я люблю тебя, Лили. – Ее дыхание тепло касается моих губ. Мне хочется вдохнуть ее всю, целиком, так, чтобы она заполнила меня изнутри.

– И я так тебя люблю, Дэвид. Так люблю, – выдыхает она, и мне остается только надеяться, что это всерьез. Сдерживаться нет больше сил, самоконтроль – качество, которое сильно переоценили. Я опускаю голову, наши губы соприкасаются, но в тот момент, когда ее язык скользит по моей нижней губе и касается нижних резцов, я вынужден отпрянуть.

– Ты куда, морячок?

– Мадам, вы ведь только что разродились. Кажется, на этот счет существуют кое-какие правила. – К моим щекам приливает кровь. Невероятно, но я все еще краснею рядом с ней.

– На поцелуи они не распространяются, глупый.

– Ну, все-таки лучше поостеречься сейчас, чем жалеть потом. Я видел, как с тобой обошелся этот парнишка, и, позволь тебе заметить, это было сильное зрелище. Так что у вас с ним теперь одно дело на двоих – отдыхать все ближайшие недели.

Она покачивает головой из стороны в сторону.

– Ни за что не соглашусь сидеть здесь дольше одного, ну, может двух дней кряду. К тому же, ты ведь знаешь, я не люблю, когда ты рыбачишь один.

– Ничего со мной не случится. – Чтобы разогнать ее тревоги, я повторяю ей то, что говорил уже не однажды. – И вообще, мне надо еще поработать над знаком SOS и укрытием для костра.

– Над знаком SOS? – Пол начинает возиться у нее на плече, и она перекладывает его на другую сторону. – Я думала, мы решили, что это пустая трата времени.

Я кладу ладонь на спинку Пола. Если я захочу сомкнуть пальцы вокруг его тельца, то на груди они почти встретятся. Просто невероятно, до чего крошечным рождается человек.

– Я хочу отвезти его домой.

– Домой? – Лили сдувает кудряшку, которая норовит залезть ей в глаз. – Он уже дома, Дэвид. Здесь мы его зачали, и здесь он проживет все обозримое будущее. К тому же за все время, что мы сами здесь, мы еще ни разу не видели ни самолета, ни корабля, ни подводной лодки, а ведь прошло уже больше года. И вряд ли уже увидим, освети мы знак SOS хоть неоновыми буквами.

Волосики Пола уже совсем подсохли и закурчавились от влажности, разлитой в воздухе. Я поглаживаю их, легко касаюсь мягкого пятачка на макушке – крошечного, размером с монетку в четверть доллара – и только потом отвечаю.

– Я не хочу, чтобы он рос здесь, Лил. Я хочу отвезти его домой, хочу, чтобы у него была кроватка и детская, хочу покупать ему самые дорогие подгузники, а когда придет время, я научу его кататься на велосипеде и играть в мяч.

– Пол у себя дома здесь, на острове. И мы должны научить его выживать здесь, а не мечтать о подгузниках и велосипедах.

– Согласен, но я все равно не хочу сдаваться. Я – его папа, а все родители хотят для своих детей только самого лучшего, это закон эволюции.

– Конечно, я тоже хочу, чтобы Полу было хорошо, – говорит Лили. – Но я больше не могу жить в выдуманном мире, Дэвид.

«Ох, черт, из-за меня она плачет, и не светлыми счастливыми слезами, как когда родился Пол, а злыми, нервными, которые так и брызжут из ее глаз».

– Ну не надо… Не плачь, милая, прости меня. – Я спешу стереть с ее лица влажные дорожки. Ее щека кажется мне горячей, и мне тут же становится страшно. – Дай-ка я принесу тебе водички. Что-то ты горячая… – Вот черт, а бутылка-то с водой осталась у бревна. Но я не успеваю встать, чтобы пойти за ней, как мне на плечо ложится пылающая ладонь Лили.

– Не обращай на меня внимания, это просто гормоны. Если хочешь, делай свой знак. Все равно от этого на наш остров парашютисты не посыплются. И слава богу. – Она смеется непривычно громко, на высокой, визгливой ноте, и я внимательно присматриваюсь к ней. Лили вся взмокла от пота, волосы прямо хоть отжимай, как после купания. Что с ней?

– Лили, – заговариваю я, стараясь ничем не выдать охватившие меня тревогу и раздражение, – чему ты радуешься?

Ее улыбка тает, она высвобождает из-под ребенка одну руку и промокает себе лоб.

– Ничего я не радуюсь. Я и сама больше всего хочу вернуться домой, но… – тут она закашливается, и я снова вспоминаю про бутылку, – так все-таки одним осложнением меньше.

– О каком осложнении ты говоришь? – фыркаю я. Разве вся наша жизнь здесь не есть одно сплошное осложнение? И разве оно не началось в тот самый день, когда и она, и я ступили на борт того злосчастного самолета? Стараясь не смотреть на меня, Лили прикусывает кончик языка. – Ты имеешь в виду нас с Полом, так? Это мы – твое осложнение?

Воздух как будто покидает мои легкие. Значит, она не любит меня так, как люблю ее я. Значит, я выставляю себя дураком перед ней.

– Вовсе нет, и ты прекрасно это знаешь. – Она пытается привстать, наверняка преодолевая боль. – Я люблю вас обоих, но что я скажу мальчикам и Джерри?

– Объяснишь им, что мы полюбили друг друга, когда помогали друг другу выжить. Потом ты скажешь им, что Пол тоже твой сын, о чем ты, как я надеюсь, не жалеешь. Пожалуйста, скажи мне, что я не ошибся.

– Ты забываешь, что в реальном мире ты женат, а я замужем. Бо́льшую часть времени я и сама об этом не помню, но всякий раз, когда ты зажигаешь сигнальный огонь или выкладываешь знак SOS, – вспоминаю. – Она тяжело сглатывает, как будто проталкивает в горло непрожеванный кусок мяса. – Пожалуйста, не заставляй меня вспоминать, Дэвид. По крайней мере, сегодня. – Она откашливается, снова сглатывает и, часто дыша, опускается на пол.

– Лил, с тобой все в порядке? – Что-то пошло не так. Бледность Лили видна даже через загар, ее придерживающая Пола рука ослабла. – Лили, очнись! Лили! – Я забираю у нее малыша и кладу его в кроватку-гнездо, которую мы соорудили в ожидании его появления. Он продолжает спокойно спать.

Тогда я на четвереньках подползаю к Лили, беру ее безжизненную руку и нахожу пульс. Вот он. Но я даже не трачу время на то, чтобы считать удары. Ее рука горит, одежда промокла от пота. Поспешно просунув одну руку ей под колени, а другой обхватив ее за плечи, я поднимаю ее, стараясь не обращать внимания на то, какая она стала легкая, почти невесомая, вырастив внутри себя нашего сына.

Я приношу ее в тень у рыболовного бревна, опускаю там на прохладный песок, прислоняя спиной к обглоданному ветрами и непогодой дереву. Хватаю бутылку – она еще наполовину полная – и прижимаю к ее губам.

– Пей, Лили, пей, – уговариваю ее я. Видно, как глазные яблоки ворочаются под ее веками, точно она силится открыть глаза, но не может. Тогда я наклоняю бутылку так, чтобы жидкость сама потихоньку текла в ее полуоткрытый рот. Она причмокивает губами, точно младенец в предвкушении бутылочки. Я снова подношу воду к ее губам, и на этот раз она глотает – я вижу, как двигается ее горло.

– Лили? Ты меня слышишь? – Слезы застилают мне глаза так, что я сам едва ее вижу. – Пожалуйста, очнись, пожалуйста. – Обеими руками я обхватываю ее, прижимаю к себе и начинаю баюкать так, как всего несколько минут назад баюкал Пола. Я насильно вливаю в нее еще несколько глотков воды, и тут ее ресницы вздрагивают, приподнимаются, а дыхание становится ровнее.

– Я так странно себя чувствую, – говорит она. – Пить хочется, и сил нет совсем. Почему у меня нет сил, Дэвид?

Если б я знал ответ! Единственное, что приходит мне в голову, это большая кровопотеря при родах, но если это и так, то что я могу сделать? Это в кино герои тут же соорудили бы какую-нибудь трубку с иголкой и в полевых условиях провели бы переливание крови, а я довольно смутно помню, какая группа у меня самого, не говоря уж о том, какие группы сочетаются между собой, а какие при слиянии убивают. Так что водичка – единственное лекарство, на которое я могу полагаться.

– Наверное, ты потеряла слишком много жидкости. Ты ведь так потрудилась сегодня, вот и устала… Теперь тебе надо много пить и есть. Об этом я позабочусь. – Я целую ее мокрые волосы и чувствую, как от ее пота на моих обветренных губах начинает щипать трещинки.

Она гладит меня по лицу; ее рука слабая, точно лапка котенка.

– Знаю, Дэвид. Знаю, что ты позаботишься обо мне. – Я беру ее руку и снова прижимаю к ее телу – не хочу, чтобы она тратила силы на меня, даже совсем немного. Она продолжает шептать едва слышно: – Прости меня за то, что я тебе наговорила. Конечно, знак надо поправить. Надо сделать все, что возможно. Я тоже хочу домой. Ты ведь отвезешь меня домой, Дэвид?

Слезы выскальзывают из-под ее длинных ресниц, катятся по щекам и капают на ключицы. Я смотрю на них со злостью. В ней и так почти не осталось воды, а она еще тратит ее так бездумно.

– Постараюсь, детка. Постараюсь. Ш-ш-ш-ш. Никаких больше разговоров, пока ты не поправишься.

Она кивает. Издалека доносится слабый плач, точно пищит котенок. Пол проснулся. Я снимаю рубашку и скатываю ее в комок. Потом осторожно, как только могу, устраиваю на песке Лили – рубашку подкладываю ей под голову вместо подушки, ее саму кладу на бок так, чтобы ей было удобно и ничего не мешало дышать. После этого бегом бросаюсь через пляж к сыну – он уже испачкал один подгузник их тех, что мы понаделали из волокон кокоса и пальмовых листьев, готовясь к его рождению. Они для него огромные, ведь никто из нас не помнил, до чего невозможно крошечными приходят на свет люди. Так что подгузник его не уберег, и горчичного цвета кашица расползлась у него и по спине, и по тощеньким, морщинистым ножкам.

Я быстренько споласкиваю его в океане и надеваю ему другой подгузник, закрепляя его как можно надежнее. К счастью, пиджак Маргарет не пострадал, так что я закутываю в него малыша и, прихватив половинку кокоса с молоком внутри, несу его к маме. Она сначала крепко обнимает его, потом дает ему грудь.

Я сажусь рядом, на случай если она снова потеряет сознание и придется подхватить ребенка. Трудно сидеть без дела – мысли о прошедшем дне и о моих новых обязанностях роятся у меня в голове, не дают покоя связанные с ними страхи. Я вдруг вспоминаю о вещах, которые окружали меня дома и которые там я считал такими важными для жизни – мою машину, мой дом, мой телек с плоским экраном, мои «Айпод» и «Айпэд». Потом озираюсь вокруг.

Здесь у меня нет ничего.

По-моему, так даже лучше. Все вещи преходящи, в любую минуту они могут вспыхнуть и сгореть, как наш самолет, или пойти ко дну, как наш багаж. Все, что для меня здесь важно, это Пол и Лили. А их я не променяю даже на миллион автомобилей, самолетов или домов. Хотя, с другой стороны, важные для нас люди тоже, к сожалению, недолговечны…

Наблюдая за Лили, которая борется со сном, кормя нашего новорожденного младенца, я вдруг ясно понимаю, что он, скорее всего, никогда не попадет на прием к врачу, не узнает настоящих подгузников или одежды. Он будет страдать от голода и холода чаще, чем хотел бы его отец, чем любой отец счел бы возможным для своего ребенка. И у Лили есть только один выход – как можно больше спать и молиться, чтобы Матушка Природа исцелила ее, как и положено, потому что я ничего не могу для них сделать. Совсем ничего.

Внезапно они оба кажутся мне такими хрупкими, как ни одно стекло в окнах моего дома, как ни одна фара моего автомобиля и ни одна хрустальная ваза у меня в серванте. Да, вещи, конечно, тоже уязвимы, но они заменяемы. А вот люди, – по крайней мере, те, кого любишь, – нет.

Забыв обо всех делах на ближайшее время, я наклоняюсь к ним и обнимаю обоих. Лили кладет голову мне на плечо – и тут же соскальзывает в глубокий, словно наркотический сон. Я окружаю Пола ладонью, чтобы он не скатился во сне, и чувствую, как стучит его крошечное сердечко.

Я рад, что Лили согласилась со мной – нашей маленькой семье необходимо вернуться домой.

Глава 29. Лиллиан

Настоящее

– Когда Пол родился, я долго не могла прийти в себя. Прошло не меньше шести недель, прежде чем я снова начала помогать Дейву и Кенту в лагере. Да и то, мне кажется, окончательно я выздоровела уже дома, после хорошего лечения. – Лиллиан задумчиво помолчала и добавила: – Как я уже говорила, вскоре после рождения Пола утонул Кент.

– Как Пол вписался в вашу повседневную жизнь? Трудно было ухаживать за младенцем в таких примитивных условиях? – Женевьева сидела на самом краешке стула. Происходящее явно доставляло ей удовольствие. Может, она потому и выбрала историю Лиллиан? Из-за Пола?

– Он был таким славным. Спокойным, любил спать у нас на руках. Ночью мы клали его между нами, чтобы он не мерз. Молоко у меня было, так что я могла кормить его, при условии что мне самой хватало еды. Нам очень повезло с ним.

Лиллиан удивилась тому, как легко у нее получается говорить о Поле и его жизни на острове. Во всех прошлых интервью она заливалась слезами, стоило ей только выговорить его имя. Она решила, что это хороший знак, что жизнь залечивает ее старые раны.

Лиллиан часто думала над тем, почему ей так тяжело говорить о нем. Конечно, она любила Пола ничуть не меньше других своих детей. Как и остальные, он вырос у нее внутри, жил у нее на руках, питался ее молоком, и это был один из лучших периодов в ее жизни. Почему же ей тогда так трудно говорить обо всем, что связано с его рождением? По логике вещей, так тяжело ей должно быть лишь когда она говорит о его смерти.

– Опишите нам его, какой он был, Лиллиан.

Голос Женевьевы струился, как шелк, он ласкал и успокаивал. И Лиллиан решила наконец поверить, будто журналистке не все равно, и вести себя соответственно. Оглянувшись на Джерри, который в последние двадцать минут приводил в порядок ногти, она закрыла глаза, вспоминая личико, которое видела теперь только во сне.

– Он был совсем крошечным. Не знаю, на самом ли деле он был меньше других моих детей, или все дело в том, что я давно не держала на руках ребенка, но он казался мне легким, словно перышко. – Грустная улыбка скользнула по ее лицу, когда она открыла глаза. – У него были черные волосы, кудрявые, как у его братьев. Глаза очень синие. Сначала они были сероватые, но серый оттенок как будто растворился в них где-то через месяц, и они стали ярко-синими, как океан. Он как раз научился улыбаться, а на следующий день… – Ее голос оборвался, словно мотоцикл врезался в стену.

– Я вижу, вам тяжело об этом говорить, – Женевьева констатировала очевидное.

– Да, очень. – Лиллиан не любила думать о том дне и делала все, что было в ее силах, чтобы отогнать воспоминания о нем, в том числе глотала маленькие белые пилюльки – снотворное, которое избавляло ее от кошмаров.

– Прежде чем поговорить о его последнем дне, я хочу задать вам еще один вопрос.

Вопрос? Какой еще вопрос? Лиллиан улыбнулась, не разжимая зубов, надеясь, что это будет похоже на улыбку, а не на оскал готовой броситься собаки.

– Давайте, постараюсь на него ответить. – Она потерла друг о друга кончики пальцев, похрустела суставами и помолилась про себя, чтобы остаться невозмутимой, когда речь зайдет о смерти Пола.

– Почему вы мне лжете, Лиллиан? – спросила Женевьева, и ее обволакивающий голос превратился в шелковую удавку.

– Что? Я… о чем вы? – выдавила из себя Лиллиан, чувствуя, как наливается тяжестью живот, словно она проглотила камень. Ее мозг работал на самых высоких оборотах, стремительно прокручивая интервью вспять. В чем же она допустила ошибку, чем себя выдала?

– А я думаю, вот почему, – продолжала журналистка, глядя на Лиллиан, у которой во рту стало так сухо, что язык прилип к гортани. Ах, вот бы глоточек диетической колы сейчас! Да, к такому повороту она была не готова. – Во всей этой истории с Полом есть какой-то непонятный душок. Сначала я решила, что вы с Дейвом просто придумали его, чтобы приукрасить свои приключения, но потом стала просматривать его и ваши интервью, где вы говорите о нем. И знаете, что мне стало ясно?

– Что? – машинально повторила за ней Лиллиан, и тут же почувствовала себя дурой.

– Вы не были беременны, когда попали на остров, верно, Лиллиан?

Ужас накатил на нее громадной волной. Она опустила глаза. Если сейчас она скинет здесь туфли, то сколько ей понадобится времени, чтобы добежать до дома Джилл, схватить в охапку детей и уступить, наконец, настырному желанию позвонить Дейву? Улететь она сможет уже сегодня вечером, а там снимет комнату в отеле. Только он поймет ее, больше никто.

Лиллиан глубоко вдохнула через нос, кислород наполнил ее легкие, кровь понесла его по организму, и ее мысли стали яснее. Если она убежит отсюда сейчас, то тем самым как бы признает свою вину, а значит, бегство не выход. Значит, надо придумать, как солгать, и солгать получше. Глянув через плечо Женевьевы, она увидела, что Джерри оставил свои ногти в покое и, весь подобравшись, внимательно следит за происходящим. Не успела она открыть рот, чтобы возразить, как муж громко кашлянул.

– Думаю, здесь вам пора остановиться, – изрек он. Встал, застегнул пиджак так внушительно, как это умеют делать только адвокаты, и Лиллиан, глядя на него, невольно вспомнился тот молодой, увлеченный учебой студент права, за которого она двенадцать лет назад вышла замуж.

– Прошу прощения, мистер Линден, но мне казалось, что вы изъявляли желание вообще не принимать участия в этом интервью. – Ледяной взгляд Женевьевы был прикован к Лиллиан. Шаги Джерри по дубовому полу гостиной звучали весомо.

– Я говорю сейчас не как муж Лиллиан. Я говорю как ее юрист. Откажитесь от выбранной вами линии ведения расспросов, или миссис Линден будет вынуждена прервать это интервью. – Эти слова он произнес с нажимом, встав прямо за спинкой кресла телеведущей.

Склоняя голову то на одну сторону, то на другую, словно боксер перед матчем, Женевьева с молчаливой решимостью оценивала противника, катая в ладонях «Шарпи». Ярость во взгляде Джерри не укрылась от Лиллиан, хотя она и сидела довольно далеко от мужа. В задумчивости она прикусила кончик языка. Ей понравилось, что Джерри встал на ее защиту, и она была готова по первому его слову прекратить интервью.

– Хорошо, – прошипела Женевьева. – Я изменю свою «линию ведения расспросов», если вы настаиваете, адвокат.

– Да, я настаиваю. А еще я настаиваю на том, что если хоть одно слово из ваших порочащих мою жену инсинуаций попадет в эфир, то иск по делу о клевете вам обеспечен.

Женевьева лихорадочно перетасовывала карточки. Судя по всему, это был ее запланированный эндшпиль: вывести Лиллиан на чистую воду, разоблачив ее ложь о Поле. Но известно ли ей что-нибудь на самом деле, и если да, то что именно, Лиллиан не узнает уже никогда. И надо же, чтобы ее спас именно Джерри…

Не скрывая своего облегчения, она с улыбкой смотрела на мужа, который, подавив своим присутствием и взглядом Женевьеву Рэндалл, возвращался теперь на место. Прежде чем сесть, Джерри расстегнул пиджак. Усевшись, он уперся локтями в колени, опустил голову в ладони и стал ими тереть себе глаза, точно усталый ребенок, который едва научился ходить и не рассчитал свои силы. А когда он отнял ладони, Лиллиан увидела за ними лицо не уверенного в себе юриста, а совсем другого человека. Лишь один раз за всю их совместную жизнь она видела у него такое выражение. Это был страх.

Тот раз, когда она видела Джерри таким, был шесть с половиной месяцев назад, после бала в «Карлтон йогурт». Они с Дейвом провели тогда вместе весь день, бросив Джилл в отеле. Она и представления не имела, где они были тогда. А если б знала, то наверняка не одобрила бы.

Всю дорогу в лимузине, который вез их назад, в отель, и весь путь от дверей отеля до порога их комнаты, и дальше, пока Лиллиан стаскивала с себя тяжелое платье, соскребала при помощи специального крема косметику с лица, умывалась и надевала пижаму, подруга не останавливалась читала ей лекцию о том, как неподобающе она вела себя на празднике. Лиллиан хотела обидеться или разозлиться, но у нее не было сил ни на то, ни на другое, особенно ввиду того, что им с Дейвом предстояло наутро. Поэтому она только ухмыльнулась, потрепала подругу по жесткому ежику волос и скользнула в постель, зная, что у нее есть всего несколько часов сна перед предстоящим ей важным и тяжелым днем.

– Ты точно не против, если я провожу тебя до порога? – спрашивал Дейв, держа Лиллиан за руку, пока они шли по застланному красной ковровой дорожкой коридору.

– Джилл прислала мне утром эсэмэску, она навещает какую-то кузину в Санта-Монике, вернется поздно. Так что все в порядке. – При одной мысли о пустой комнате у нее стало так щекотно в животе, словно там запорхали бабочки. Хоть это и казалось вполне естественным, она все же обещала себе, что не станет приглашать его в номер.

– Просто поверить не могу, что все кончилось. Я ждал этого дня с тех пор, как мы сказали друг другу «до свидания» там, в Гуаме. И вот опять приходится прощаться. – Твердое пожатие его руки напугало Лиллиан – а вдруг он не сможет отпустить ее на этот раз или не захочет? Она и сама не могла понять, нравится ей такой расклад или не очень, и потому была напугана до смерти.

– Я тоже буду скучать по тебе, но мы сможем говорить по телефону. У меня теперь новый сотовый, он зарегистрирован на другое имя, так что можно друг другу писать. – Лиллиан показала на дверь под номером 223, предпоследнюю в коридоре. – Пришли. – Ее ноги сами встали у дверей. Она повернулась к нему лицом и принялась пересчитывать жемчужно-голубые пуговки на его рубашке.

– Мне пора уходить, да? – сказал он, делая к ней шаг и заправляя прядку волос ей за ухо. Даже от беглого прикосновения его пальцев к мочке ее уха мурашки побежали по всему ее телу. Как ему это удается?

– Кажется, мы чересчур жадничаем. – И она засмеялась, пытаясь прогнать этим смехом бабочек, чтобы уйти, не натворив ничего такого, о чем она будет жалеть после. – Дай мне знать, как пойдут дела у Бет. Если я понадоблюсь, то можно будет устроить еще одно «интервью» в Лос-Анджелесе через пару месяцев.

Лиллиан взмахнула свободной рукой, чтобы подчеркнуть, что она шутит, но заметила, что Дейв ее совершенно не слушал. Он следил за ее губами хищно, как кот следит за движениями канарейки. Горячая кровь прилила к ее щекам; видимо, он решил, что довольно уже побыл хорошим мальчиком. Дейв резко сделал к ней еще шаг, их тела почти соприкоснулись.

Застыв на месте, она не могла оторвать взгляда от его черных ресниц, а он водил пальцем по ее лицу, словно хотел запомнить. Опьянев от запаха его кожи, Лиллиан призвала себе на помощь всю силу своей воли, чтобы удержаться на той черте, которую сама же провела между ними, когда предложила ему лгать. А ведь ей так хотелось пересечь ее, о, боже, до чего же хотелось…

Она положила ладони ему на грудь, чтобы оттолкнуть его, но сразу поняла, что это было ошибкой. Между ними как будто замкнулась электрическая цепь, и ток потек через ее руки и даже ноги. Его взгляд встретил ее взгляд; он почувствовал то же самое. Ей захотелось сказать «нет» или хотя бы попятиться, но желание в последний раз ощутить на своих губах вкус его поцелуя было необоримо. Однако, стоило ей лишь слегка податься к нему, как дверь позади нее распахнулась резко, точно выстрелила.

Поток воздуха мгновенно разрядил возникшее между ними напряжение. Лиллиан вырвала у него свою руку и тут же пожалела, что нельзя так же быстро успокоить свой пульс. Она была уверена, что Джилл все прочитает по ее глазам.

Дейв отпрыгнул от нее на целый фут и сунул руки в карманы еще раньше, чем дверь долетела до стены. Даже Лиллиан сразу увидела, какой у него виноватый вид.

– Лиллиан, вот ты где, – прогудел в тишине коридора низкий, знакомый голос. Стремительно повернувшись на одной ноге, она оказалась лицом к лицу с Джерри. Морщины беспокойства залегли вокруг его глаз и рта, щетина придавала угрюмое выражение лицу, обычно гладко выбритому. Он был в помятых серых брюках и белой футболке, совершенно новой, судя по острым складкам сгибов.

– Джерри? Что ты… Я и понятия не имела, что ты здесь. – Лиллиан заставила себя улыбнуться.

– Это обычно называется «застать врасплох», – ответил он с ноткой враждебности в голосе. – Я хотел удивить тебя и прилетел на твое интервью сегодня утром, но вообрази себе мое удивление, когда я узнал, что никакого интервью с тобой на сегодня даже не было запланировано.

– Да, верно. Мне пришлось его отменить. Вчерашний праздник кончился очень поздно. – Лиллиан врала напропалую. Ведь не могла же она сказать мужу, что интервью было лишь прикрытием для ее встречи с Дейвом.

– Ага, – Джерри скрипнул зубами. – Об этом я тоже уже слышал.

«Вот Джилл, болтушка», – подумала Лиллиан.

– А где Джилл? – спросила она вслух.

– Уехала домой, к семье. – Джерри кивнул куда-то в сторону косяка. – Она сказала, что вы с ней очень мило побеседовали, да, Дейв? Или мне лучше называть вас Дэвид?

– Рад вас снова видеть, Джерри. Я о вас наслышан. – Дейв, не двинувшись с места, искоса взглянул на него, прежде чем продолжить. – И, пожалуйста, зовите меня просто Дейв. – Он скрестил на груди руки; мышцы на них напряглись так, словно он выжимал пятидесятифунтовую гирю.

Когда Джерри заговорил снова, желваки так и ходили у него на скулах – Лиллиан даже испугалась, как бы на них не треснула кожа.

– Лиллиан, мне хотелось бы знать, где ты провела день сегодня?

– Сначала мы заехали отменить интервью, а потом Дейв покатал меня по Лос-Анджелесу. – Времени на раздумья не было, приходилось импровизировать. Что может сойти за безобидную совместную вылазку двух старых друзей? – Показал мне старый цветочный магазин своего отца, потом мы заехали перекусить к Рикардо. Рикардо – это хозяин ресторана – тоже старый друг его отца, и…

– Хватит врать, Лиллиан. У тебя все на лице написано.

– Я не вру, Джерри. Зачем мне врать? – Лиллиан тут же запаниковала, спокойствие покинуло ее мгновенно.

Наверное, Дейв это заметил, или просто почувствовал. Он привалился к обитой матерчатыми обоями стене и, подчеркнуто нахально глядя на Джерри сверху вниз, вздохнул.

– Не позорились бы вы, Джерри.

Тот стремительно обернулся к нему. Он был зол; таким злым, как тогда, Лиллиан не видела его еще ни разу в жизни. У него побелели губы, он трудно дышал. Ей вдруг захотелось встать между двумя мужчинами.

– Это я-то позорюсь, Дэвид? Не смешите меня, – зарычал Джерри, сжимая и разжимая кулаки так, словно ему хотелось кого-нибудь стукнуть. Насколько было известно Лиллиан, ее муж никогда не дрался. Все баталии, которые он вел, были сугубо словесного свойства. И вообще, его отличительными чертами всегда были ровный характер, логический склад ума и склонность к анализу. Но теперь всякое спокойствие покинуло его начисто. И поведение Дейва не помогало делу.

– То-то, я погляжу, вы прямо покатываетесь от смеха, – сказал Дейв притворно-скучающим тоном. – Вам же объясняют, в чем дело; вы что, слов не понимаете, что ли? – Сунув руки еще глубже в карманы своих джинсов, он выпрямил спину и послал Джерри глубоко снисходительный взгляд.

– Вы считаете меня дураком, Дэвид, или просто очень легковерным человеком? – Джерри сделал шаг к Дейву, впервые с начала этого разговора переступив порог комнаты. – Я видел телефонные счета. Я знаю, сколько раз вы говорили друг с другом, когда и как долго. Я знаю, что вы ждете, когда заснет ваша жена, прежде чем позвонить моей. А теперь, после разговора с Джилл, я знаю и то, что вам нисколько за это не стыдно. Так кто я, по-вашему, такой? Кретин или наивный?

– Скорее… некомпетентный. – Дейв выдернул руки из карманов и опустил их вдоль тела, словно напрашиваясь на неприятности. Джерри попятился на каблуках, как прыгун в длину перед разбегом. Лиллиан поняла, что пора вмешаться.

– Дейв! Джерри! Прекратите! – прозвенел ее голос в пустом коридоре. Оба посмотрели на нее так, словно не узнали. Втиснувшись между ними, она уперлась ладонями в бицепс одного и другого и стояла, переводя взгляд с одной пары глаз на другую – с темной, как ночь, на ярко-голубую, как вода в лагуне. – Давайте не будем устраивать скандал. Если ты хочешь поговорить, Джерри, давайте пойдем в номер и там все обсудим, мы же взрослые люди.

Джерри схватил ее руку, лежавшую на его плече, и стиснул ее запястье.

– Никуда я не пойду с этим типом.

– Прошу прощения, сэр, но я бы на вашем месте не стал так хватать ее за руку. – И Дейв подался к ней, надавив на ее расправленную напряженную ладонь.

– Дэвид, – сказала она, называя его особым именем. В тот момент он и впрямь напоминал ей библейского Давида, такой упорной решимостью и праведным негодованием были сведены его брови. Она знала, что, будь его воля, он рассказал бы Джерри всю правду, а там будь, что будет. Но Лиллиан не могла на это решиться. Она не была готова. – Я сейчас все исправлю. Верь мне. Дай мне одну минуту.

Его сердце билось так быстро, что она не успевала считать удары, глаза были влажны, и в них светилось отчаяние.

– Лили, ты уверена? Не позволяй ему обижать тебя.

– Обижать? Вот это уже наглость. – Джерри тряхнул головой, но не подошел ближе.

– Всё в порядке, – ответила она.

Не обращая никакого внимания на Джерри, будто того и не было рядом, Дейв взял ее за руку так, словно собирался увести с собой. Она, склонив голову на бок, смотрела на его гладкое лицо и старалась не вспоминать…

Но воспоминания возвращались к ней против ее воли. Все самые прекрасные моменты, пережитые ими вместе, пронеслись перед ее внутренним взором, словно чистокровные лошади на скачках. Его руки, его губы, его кожа, его отвага, решимость, преданность. Его объятия ночью, веселый смех днем, его неутолимая, всепоглощающая любовь к их сыну. Хуже того, в его лице она видела черты Пола, и, когда он отнял у нее свою руку, ей было тяжело его отпускать.

Волнуясь, Лиллиан повернулась к Джерри. Когда, собравшись с духом, она наконец смогла взглянуть ему в лицо, то с удивлением обнаружила, что гнев покинул его совершенно. Щеки залила смертельная бледность, кожа под глазами обвисла.

– Я больше не могу так, Лил, – выдохнул он. – Сначала я думал, что ты умерла, и был вне себя от горя. – Кончиком пальца он тихонько обвел лицо Лиллиан, точно рисуя. – Потом ты вернулась, и вот я снова тебя теряю. Ты уходишь к нему. – И он, склонив голову на бок, показал бровями.

– К Дейву? – переспросила она, уже зная ответ. – Дейв – мой друг, Джер. Да, я его люблю, но мы не вместе.

– Это ты сейчас так говоришь, а сама каждую свободную минуту проводишь на телефоне, разговаривая с ним бог весть о чем. Летишь к нему через все страну, придумываешь какие-то интервью, только чтобы побыть с ним… – Он понизил голос. – Ты даже не спишь со мной в одной постели. Как я могу тебе верить?

Лиллиан обернулась посмотреть, слушает ли Дейв их разговор. Он снова стоял, привалившись к стене, точно готовясь защищаться, но, судя по его позе, вряд ли ловил каждое их слово.

– Что я могу тебе сказать, Джерри? Мы с Дейвом не любовники, вот и всё. Дейв и Бет очень стараются восстановить свои отношения, ходят к психологу. – Она шагнула к нему. – Может, и нам сделать то же самое?

– Вряд ли он говорит своему психологу, что ночью часами разговаривает с другой женщиной по телефону. – Джерри повысил голос так, чтобы Дейв это услышал, и тот нетерпеливо переступил с ноги на ногу, точно ему очень хотелось ответить.

– Только любовь тут ни при чем, – объяснила Лиллиан. – Я нуждаюсь в нем, потому что он единственный человек, который знает, через что мне пришлось пройти.

Но Джерри только тряхнул головой.

– Вот уж это совсем нечестно, Лиллиан. Разве я могу узнать, через что именно тебе пришлось пройти, если ты даже не говоришь со мной об этом?

– Говорить с тобой? Да тебе же совсем не интересно. Стоит мне только заговорить с тобой о Поле, как ты либо перестаешь меня слушать, либо меняешь тему. А Дейв был с Полом. Он помнит его живого. А мне так нужно, чтобы кто-нибудь помнил моего мальчика, Пола, как он жил и как умер у меня на руках… – Тут Лиллиан так прикусила себе щеку, что ощутила на языке металлический вкус крови. Нет, она не будет снова плакать по их мальчику – по крайней мере, не сейчас, не в присутствии Дейва, которому отказано даже в праве горевать по собственному ребенку.

Джерри мрачно покачал головой.

– В общем, выбирай, Лиллиан: Дэвид или я. Я не говорю сейчас «я и мальчики», я имею в виду только себя. Я тебе нужен или нет? И если да, то никаких больше ночных звонков, никаких тайных встреч. Или все это заканчивается прямо сейчас, или… – Его голос прервался, но он, кашлянув, продолжил: – Или у нас с тобой все кончено.

Он смотрел на нее, и на его лице был написан страх, как будто он заранее знал ответ. Лиллиан не знала, как ей быть, если Джерри сейчас заплачет.

Мир сгустился вокруг нее в ледяной туман, как будто время застыло, а она продолжала мчаться сквозь него на высокой скорости. Значит, ей надо выбирать. Джерри, отца ее детей, за которым она замужем уже двенадцать лет, и который часто лучше ее самой знает, что ей нужно? Или Дейва, к кому ее влекла невидимая сила, как в тех фантастических фильмах, которые обожает Джош, с кем они были на краю гибели, вместе выживали, родили сына и смотрели в глаза смерти? Единственного человека в мире, который всегда защитит ее и никогда не бросит, что бы ни выпало ей на долю?

Как же это несправедливо… Случись это три, нет, даже два месяца тому назад, она решилась бы, вспомнив то видение, которые было ей в госпитале в Гуаме, – картинку их жизни с Дейвом. Но после того, что они сделали сегодня?.. Нет. Теперь Дейв навсегда останется с Бет, а она – с Джерри.

Лиллиан еще раз оглянулась на Дейва, прежде чем ответить окончательно. Он стоял, щурясь на потолочные огни, и его лицо выражало не страх и даже не надежду, но решимость – и еще нечто вроде стыда. Это Джерри боялся, что Лиллиан выберет Дейва, но сам Дейв, похоже, ни минуты не сомневался в том, с кем из них она вернется домой сегодня.

Она повернулась к мужу и прошептала:

– Я выбираю тебя.

Глава 30. Лили – День пятьсот восемьдесят девятый

Остров

Песок такой горячий, что обжигает мне щеку, но я этого не чувствую. Хотя нет, неправда: все я чувствую, но я это заслужила. Я вжимаюсь лицом в перегретые мелкие гранулы – мне кажется, что, если я зарою голову поглубже, то снова услышу его крик, негромкий, мяукающий, так похожий на крик чайки.

Прошел месяц, а я все никак не привыкну к тишине, наступившей сейчас, когда остались только мы с Дэвидом. Не знаю, почему я никак не могу привыкнуть. Пол был со мной всего три месяца – сущий пустяк по сравнению с тем, сколько я живу на свете; но, едва он появился, мне сразу стало казаться, будто он был всегда. И вот его больше нет; у меня такое чувство, будто я умерла вместе с ним.

Я не могу больше спать в убежище. Ведь все случилось именно там, там он сделал свой последний вдох. А я ничего даже не видела, я дрыхла. Мой малыш спал в моих объятиях, как каждую ночь с самого своего рождения. И вот в какой-то момент, ночью, он просто перестал дышать, а я заметила это, только когда от молока у меня раздулись груди, а мой сынок уже похолодел и посинел у меня в объятиях.

Мой вопль разбудил Дэвида. Видеть, как он, для кого отцовство было не только радостью, но и смыслом жизни, вдруг в одночасье потерял этот смысл, было для меня наказанием вдвойне – как будто в тот день умерли сразу двое. Дэвид говорит, что ни в чем не винит меня, но я ему не верю. Я сама обвиняю себя, так как же может не обвинять он? Что это за мать, у которой ребенок умирает во сне, а она ничего не чувствует? Даже если б я действительно ничего не могла сделать – в чем я совсем не уверена, – я могла бы просто быть рядом с ним, видеть его глазки, поцеловать его личико, пока оно еще было розовым и теплым…

Вместо этого меня преследует воспоминание о его окоченевшем тельце, утратившем краски жизни. Оно заслонило собой все остальное; я почти не помню, каким он был раньше. Мне хочется спросить у Дэвида. Пусть напомнит мне о его черных густых волосиках, нежных, как кашемир, пахнущих ароматно, лучше любых цветов на этом острове. Пусть расскажет мне о его улыбке, робкой и едва заметной, так что нам стоило немалого труда разглядеть ее сначала, зато когда мы ее разглядели, она доставила нам радости больше, чем любое телешоу. Помню, я тогда еще сказала Дэвиду с апломбом опытной мамаши: «Не бойся, скоро он будет улыбаться все время». Господи, как же я ненавижу ошибаться…

Если б я могла поменяться с Полом местами, то, клянусь, сделала бы это сию же секунду. Сколько раз я уже молила об этом Бога. Но это так и не случилось, и, как я уже начинаю подозревать, не случится никогда. То, чего мне хочется больше всего на свете, не сбудется. Сбылось же только то, о чем я совсем не просила.

Была я домохозяйкой, жила себе спокойно в Миссури, копила купоны на скидки, возила детей на секции и обратно, ну, иногда занималась йогой, если оставалось время. Ну, еще мечтала о том, чтобы в один прекрасный день, когда мои дети станут постарше, вернуться на работу, о чем меня непрестанно умоляла Джилл. Каждый мой день был похож сразу и на следующий, и на предыдущий, заботы о детях, муже, домашние дела и домашние задания – благословенная круговерть банальных дел. Раньше мне казалось, что это скучно, что я сама стала скучной. А теперь я так хочу, чтобы все это вернулось обратно… Лучше уж жить в постоянной круговерти, чем здесь.

А между тем я торчу здесь, на пляже, который ненавижу, смотрю в небо, от которого меня тошнит, и моюсь водой, которая меня бесит. Больше того, здесь я стала человеком, которого сама не узнаю: оказывается, я и убийца, и неверная жена, и нерадивая мать. Будь у меня возможность изготовить по табличке на каждое из этих обвинений и повесить их все себе на шею, клянусь, мне не было бы хуже, чем сейчас. Я бы даже с Эстер Прин, и то не отказалась поменяться местами – подумаешь, какая-то там алая буква![11]

Песок под моей щекой остыл. Даже он, и тот меня предал. Мой пустой желудок сердито протестует. К голоду я уже привыкла, но вот этот звук меня все еще злит.

Чтобы поесть, на этом острове всегда надо было немало потрудиться, поэтому сейчас я стараюсь пропускать еду, когда могу. Муки голода переносить куда легче, чем муки совести из-за потери Пола. Наверное, из-за этого я отталкиваю от себя и Дэвида. Как я могу искать счастье и утешение в его объятиях, когда мой младенец мертв?

Мне удалось придумать несколько способов избавления себя от этой боли, но мне больше нравится один, особенно когда Дэвид рядом и его рука лежит на моей ноге, или наши пальцы соприкасаются, когда мы чистим яму для огня. Хотя я не думаю, что он согласится мне помочь. Точнее, он и не узнает – ну, только когда будет слишком поздно.

– Лили! Обедать пора!

Это Дэвид. Он все еще притворяется, будто я ем. Точнее, мы притворяемся вместе каждый день, и это уже вошло у нас обоих в привычку. В остальное время я выжигаю свою боль на каленом песке над могилой нашего ребенка, а Дэвид с головой окунается в работу, делая вид, будто вовсе не сокрушен внезапной потерей единственного сына.

Потом он готовит самый изысканный обед, какой только возможен на этом острове, и ревниво считает каждый мой крошечный глоток. Потом мы с ним добавляем в огонь хворосту и сидим так до тех пор, пока я не падаю тут же от усталости, и лишь тогда он робко заползает на свое место в убежище, точно еще надеется, что и я когда-нибудь вернусь туда.

– Лили! – опять кричит Дэвид. Видно, теряет терпение. Если я не поспешу, он придет сюда, а это уже хорошо не кончится.

– Доброй ночи, Пол, – шепчу я песку. Вечерний ветер гладит его своим шершавым языком, укладывает волнами, когда я с неохотой встаю, чувствуя, как натянулся мой старый шрам на плече, обожженный солнцем.

Я плетусь по дюнам к освещенному огнем кругу, замечая, что мои спутанные волосы упали мне на лицо. Вот и хорошо, можно будет не глядеть в глаза Дэвиду. Он думает, что хорошо прячет от меня свою боль, а на самом деле – нет, я все вижу.

Мы почти не говорим с ним теперь, а его смех я не слышала с последнего дня перед тем, когда разбудила его своим криком.

– Иди сюда, Лил, сядь рядом. – Он машет мне рукой так, словно мы с ним подростки в переполненной школьной столовой, а не двое людей, затерянных на краю света.

– Я не слишком голодна сейчас, – лгу я. На самом деле от запаха жареной рыбы у меня текут слюнки. «Черт, а ведь раньше я терпеть не могла рыбу… Почему же сейчас она пахнет так божественно?»

– Знаю, знаю. Ты и перед завтраком тоже не была голодной, и перед ланчем, верно? – И он похлопывает ладонью по стволу отполированного временем и нашими задами древесного ствола, на котором сидит сам. – Ну, тогда просто составь мне компанию; глядишь, и аппетит не заставит себя ждать.

– Хорошо, – говорю я и плюхаюсь с ним рядом. – Поем, когда будет пицца.

– Точно? Ты же знаешь, я для тебя и пиццу смастерю, если надо будет. – Дэвид кладет мне в руки чашку из половинки кокосового ореха, наполненную разными вкусными кусочками.

– Удачи. Пицца – не пицца, если она без сыра, сам знаешь. – Чтобы не подвергать себя лишнему искушению, я быстро ставлю миску с деликатесами на бревно по другую сторону от себя; протесты пустого желудка меня только радуют.

– У тебя снова обгорело лицо. – Его встревоженные глаза осматривают меня с головы до пят, и между бровями снова залегает морщинка. Он легко касается пальцами моей опаленной скулы, и, как ни невесомо его прикосновение, я морщусь.

– Ничего особенного, ожог первой степени. Переживу.

Его лицо становится жестким, наверняка он сейчас скрипнул зубами. Дэвид всегда так делает, когда хочет избежать ссоры или драки. Раньше мы никогда не ссорились. А теперь у нас каждый вечер повторяется один и тот же спор.

– Хотя тебе это не нравится, но я все равно скажу. – Он говорит медленно, видимо, ничуть не беспокоясь о том, что его собственная порция стынет. – В моей жизни не осталось ничего, к чему я не был бы безразличен. Только ты. И поэтому я не могу просто смотреть, как ты себя изводишь. Если тебе не жаль себя, то пожалей хотя бы меня. – И он кладет ладонь на мою шею сзади, туда, где словно самой природой вылеплено местечко как раз для его пальцев.

От этой маленькой ласки мой пульс начинает неприлично частить, как всегда от прикосновений Дэвида. Но мне не хочется сейчас думать о нем, о себе и обо всей нашей островной истории любви. Я хочу подумать о чем-нибудь другом: например, о том, как мой изголодавшийся желудок грызет собственные стенки, или о том, как горит моя обожженная за день кожа. Если мы заговорим сейчас о том, о чем хочет говорить он, то дело неизбежно дойдет до Пола, а потом и до всего, что мы потеряли из-за этого чертова острова.

– Не могу. Я не могу больше быть счастливой. Я этого не заслуживаю, – бормочу я, но тут меня предает мое тело, без моего на то желания отвечая на его ласки. Я прижимаюсь к нему, трусь обгоревшим лицом о его теплую ладонь.

– Я не жду, что ты забудешь о нем, но можно же иногда позволять себе маленькие удовольствия. Когда умер мой отец, мне стало трудно по утрам вытаскивать себя из постели – я все время думал о том, что единственный человек, которому я был действительно небезразличен, ушел из моей жизни. Чувствовал себя виноватым, когда смеялся шуткам, услышанным по телевизору, или радовался встрече с друзьями. И я не сразу понял, что отец меньше всего хотел бы, чтобы его уход загнал меня в состояние эмоционального ступора. Он же меня любил. И был бы рад знать, что я продолжаю жить и быть счастливым.

Слушая, я понимаю, что он во многом прав. По этой самой причине я никогда не чувствовала себя виноватой за нашу с Дэвидом любовь. Я знала, что мой муж и дети не хотели бы, чтобы я была несчастна без них. И, как ни больно мне думать об этом, я все же надеюсь, что и Джерри найдет со временем женщину, которую полюбит он сам и которая полюбит не только его, но и моих детей, даст им всю ту заботу и то внимание, которых уже никогда не смогу дать им я. И все равно, это другое.

– Пол был младенцем. Все, что ему было нужно, – это моя забота, а я с этим не справилась.

– Это не твоя вина. Просто он умер, вот и всё. То же могло случиться с ним и в постельке кондиционируемой детской где-нибудь в Миссури. Просто иногда младенцы умирают. Это, конечно, страшно. Но что ты теперь собираешься делать – казнить себя всю жизнь? – Он приобнимает меня одной рукой, и она поднимается и опускается вместе с моими плечами, когда я пожимаю ими.

– Не знаю. Я ведь никогда раньше не переживала ничего подобного. Не знаю, сколько это может продолжаться. – Голос у меня дрожит. Надо помолчать, а то я заплачу. А если я начну плакать сейчас, то могу и не остановиться.

Теперь он обнимает меня уже обеими руками, и я прижимаюсь лицом к его голому плечу. Кожа у него горячая, почти как песок, но она обжигает совершенно по-другому. Эта связь между нами снова напоминает мне о том, что я придумала, чтобы убить свою боль, – если Дэвид, конечно, согласится. Я почти уверена, что он мне откажет, но попробовать все-таки стоит.

Запрокинув голову ему навстречу, я легко касаюсь губами его ключицы, позволяя себе еще раз испытать, как от прикосновения к его безупречно чистой коже меня словно пронзает разряд молнии, от макушки до пят. Его руки, держащие меня в объятиях, едва заметно напрягаются и придвигают меня еще ближе. Я не противлюсь. Проводя губами сначала по его шее, затем по подбородку, добираюсь, наконец, до рта и впиваюсь в него горячим, жадным поцелуем.

Испытывает ли он нерешительность, я не знаю, потому что принимает меня всем своим ртом, тоже, видимо, изголодавшись, и когда наши тела касаются, прижимаются, впиваются друг в друга, я и сама уже не чувствую ничего, кроме нарастающего желания. Удивительно. Похоже, может сработать.

Я почти забыла, до чего хорошо нам было вместе. Его руки точно знают, где я хочу, чтобы они были. Они движутся вниз по моей шее, скользят по плечам, к груди. Дэвид тяжело дышит, и я понимаю, что он соскучился по мне так же, как я по нему.

Когда его рот снова накрывает мой, мои ладони начинают скользить по его спине вниз, пока я не нащупываю пояс его хаки. Теперь он подвязывает их полоской материи, вырезанной из нижней части штанин. Наощупь я прохожу по этому импровизированному ремню со спины к животу, где нашариваю узел, но развязать его, не глядя, оказывается трудно. И тут он замечает, что я делаю. Его шершавые ладони мгновенно смыкаются вокруг моих пальцев, точно тиски.

– Что ты делаешь, Лили?

– А на что это похоже? – спрашиваю я, стараясь вспомнить, что такое флирт.

Он сбрасывает с себя мою руку и вскакивает так, словно вот-вот убежит.

– Извини, Лил, но я сегодня не в настроении.

– Разве ты не скучаешь по тому, что у нас было раньше, Дэвид? Только не говори мне, что тебе это не нравилось. Ты что, больше меня не хочешь?

– Дело не в том, чего я хочу или не хочу сейчас; дело в благоразумии и безопасности. Я больше не могу ставить свое физическое желание выше твоей безопасности. Если ты забеременеешь, то умрешь. – И он рывком подтягивает пояс, закрепляя ослабевший узел.

– И что в этом плохого, Дэвид? – вцепляюсь я в эту возможность. – Ну, рожу еще одного ребенка. Это, конечно, будет не Пол, но все равно вспомни, как нам было хорошо всем вместе, как мы его любили… А что до беременности, то это ведь не в первый раз, теперь я точно знаю, что делать. А если и умру… что ж, по крайней мере, избавлюсь от этого острова.

Он застывает.

– Это не твои слова. Ты что, пришла сейчас сюда соблазнять меня, чтобы я тебя обрюхатил?

– Ты ведь говорил, что хочешь, чтобы я была счастлива. Я много об этом думала. И решила, что это был бы наилучший выход. – Слыша свои слова, произнесенные вслух, я понимаю, что говорю сейчас, как сумасшедшая, полностью чокнутая, но мне так хочется избавиться от этой навязчивой пустоты внутри. Не знаю, поможет то, что я задумала, или нет, но так хочется…

Он тоже считает, что я спятила; отвращение и жалость ко мне написаны у него на лице. Я закрываю глаза руками. Не хочу это видеть. Если Дэвид возненавидел меня, то у меня ничего больше не осталось. Совсем ничего.

– Это будет не то же самое, Лиллиан. – Звук моего старого имени шокирует меня, даже вызывает что-то вроде омерзения.

– Знаю, – бормочу я в ладони.

И тут словно огромная волна настигает меня. Мой малыш умер. Его больше не будет. Никогда. Он ведь не игрушка, которую можно заказать по Интернету, когда старая сломается. Он никогда, никогда не будет больше со мной, и мне всегда будет так же больно. До конца дней. У меня вырывается жалобный вскрик; меня душит стыд за то, до чего я докатилась.

Весь остаток моей энергии уходит сейчас на то, чтобы удержать себя от припадка гнева: мне хочется упасть сейчас на песок, колотить по нему руками и ногами и реветь в голос, словно бьющийся в истерике годовалый малыш. В то же время хочется вскочить и, разбрасывая ногами песок, во все горло орать: ТАК НЕЧЕСТНО! Потому что так нечестно.

Но больше всего мне нужен сейчас Дэвид. Он – мое лекарство, он единственный, кто вынес все то же, что и я, и даже больше. Мне нужны его сильные руки, его ласковые слова. Он всегда здесь, со мной, и теперь, сама того не осознавая, я жду, что он обнимет меня. Я опускаю руки и оглядываюсь. Солнце садится, языки пламени от костра тянутся к небу. Дэвида нет. Внимательно приглядевшись, я различаю его голову в воде – она мелькает среди волн, он плывет. Поздравь себя, Лиллиан, – единственный человек, который тебя любил, и тот удирает. Но ничего, ты еще отплатишь ему за это в один прекрасный день, когда потеряешь его второго ребенка и спятишь окончательно, а его превратишь в свою персональную сиделку. Но не сегодня. Сегодня у тебя не хватит сил.

Мой желудок снова громко заявляет свое возмущение, и на этот раз мне почему-то становится больно. Возле меня стоит миска с едой; остывшая рыба еще никогда не казалась мне такой привлекательной. Я беру миску обеими руками: они так дрожат, что кусочки пищи ходят в ней ходуном. Помешкав, я выбираю кусочек слегка обугленного с одной стороны мяса и кидаю его в рот. Нежный солоновато-сладкий лепесток буквально растворяется у меня на языке, рот заполняет слюна и вкус настоящей пищи. Интересно, как я себя почувствую, если мой желудок снова будет полным?

И тут мой взгляд падает на убежище. Вон она, циновка, прикрывает то место, где я спала с моим малышом, а Дэвид так уютно устраивался рядом с нами. Мои пальцы впиваются в тонкую кокосовую скорлупу. Если б я не ослабела от голода, она наверняка разлетелась бы вдребезги. Но сейчас у меня хватает сил лишь на то, чтобы замахнуться как следует и бросить ее в костер, где кусочки еды после минутного промедления чернеют, начиная поглощаться огнем.

Кого я обманываю? Дэвиду без меня будет только лучше. Солнце спускается за горизонт, неся свет моей семье, которая осталась там, на другой половине земного шара. Дэвид выходит из волн, вода течет с его штанов ручьями. Наконец-то он вспомнил, что сейчас как раз то время, когда выходят на охоту акулы.

Надо скрыться куда-нибудь прежде, чем он подойдет к костру. Не могу смотреть на него после того, как он отказал мне. Я подбрасываю в огонь еще одно полено, убеждаюсь, что все улики сгорели, потом набрасываю на плечи старый пиджак Маргарет, который все еще пахнет Полом, и ухожу по пляжу по направлению к полуострову. Песок сейчас холодный, вкус пищи только раззадорил мой голод, но я все это заслужила.

Глава 31. Дейв

Настоящее

– Оглядываясь из настоящего на все, что с вами было, о чем вы жалеете больше всего, Дейв? Хотелось бы вам что-нибудь исправить? – Женевьева подперла костлявым кулачком подбородок.

Длинный, полный напряжения день сводил Дейва с ума.

– Ну, я бы сказал… больше всего мне бы хотелось, чтобы самолет не падал, мисс Рэндалл. – В съемочной группе зафыркали от смеха, и Дейв тоже хихикнул. Даже Бет, от нетерпения сидевшая буквально на краешке стула, улыбнулась. Но Дейву хватило одного взгляда на Женевьеву Рэндалл, чтобы улыбка сама исчезла с его лица. Она явно не поняла его шутки, а если и поняла, то не оценила. Совсем.

– Вот как. – На ее вымученную улыбку нельзя было смотреть без боли, но она не сдавалась и тут же переформулировала свой вопрос. – И все же, Дейв, повели бы вы себя в чем-то иначе, или, по-вашему, случилось то, чему суждено было случиться?

Он открыл рот для ответа, но в голову ничего не приходило. Что бы он изменил, если б мог? Он узнал, что значит любить и быть любимым, стал отцом, и даже вернувшись домой, обнаружил, что уроки острова не прошли для него даром. Взять хотя бы их отношения с Бет – конечно, им обоим пришлось немало потрудиться, пройти через множество житейских штормов, и все же они добились, чего хотели. Пройдет еще несколько месяцев, и на свет появится его сын – на этот раз в больнице, под присмотром врача. Хотел бы он изменить все это? Нет. Но может ли он признаться в этом вслух, особенно Женевьеве Рэндалл?

– Если б я мог повернуть время впять, я бы отменил рекламную кампанию Поездки Мечты. Маргарет, Тереза, Кент, Пол – все они были бы сейчас живы. Точка.

Женевьева Рэндалл кивнула и в последний раз пролистала свои карточки. Затем сложила их в аккуратную стопку, выровняла края, сунула себе под бедро и села, сложив на коленях руки.

– Большое спасибо за интервью, Дейв. Это было очень поучительно. – Глубоко вздохнув, она надела чопорную улыбку. – Надеюсь, что вы не без удовольствия посмотрите себя в нашем эфире через несколько месяцев.

У Дейва от удивления и неожиданности взлетели брови. Это что, всё?

– Спасибо, мисс Рэндалл. Конечно, посмотрю.

Он это сделал. Пережил это интервью. И, несмотря на агрессивность Женевьевы Рэндалл и неприкрытый цинизм, в который, словно в целлофан, были упакованы все ее вопросы, его секреты по-прежнему целы и невредимы. И никогда, ни во имя его любви к Лиллиан, ни ради того, что они сделали вместе, когда она приезжала в Лос-Анджелес, он больше не даст ни одного интервью, никому.

Наверное, он пропустил какой-то сигнал, по которому добавочное освещение в комнате вдруг погасло, а съемочная группа начала упаковывать камеры и сматывать разложенные по полу кабели. Кто-то забрал у Дейва микрофон. И когда он, освобожденный от его провода, поднялся наконец с дивана, у него было такое чувство, будто его выпустили из тюрьмы.

Он потянулся, подняв над головой руки, размял затекшую спину, покрутив торсом вправо и влево, и стал искать взглядом Бет. Она оказалась на месте, в дальнем конце комнаты, где болтала с практикантом Ральфом, видимо, коротая время в ожидании того, когда из ее дома уберутся все чужие люди. Дейв хотел было шагнуть к ним, но худая хищная репортерша перехватила его на полдороге.

– Что ж, Дэвид, вы со всем справились. Поздравляю. Интервью кончилось, и все ваши секретики остались при вас. – Ее устремленный на него взгляд был полон нескрываемой ненависти. За сегодняшний день Дейв повидал всякую Женевьеву Рэндалл, но такую видел впервые.

– Э-э-э, боюсь, я не совсем вас понял, мисс Рэндалл, – сказал он.

– Я хочу сказать, что вам оказали неплохую поддержку. – Шмыгнув носом, она потерла его желтыми от никотина пальцами. – Надо отдать им должное. Я про мистера и миссис Линден. Или, возможно, точнее будет сказать, что надо отдать должное адвокату Линдену и его небольшому влиянию?

– Вот теперь я совсем ничего не понимаю. – У Дейва даже голова закружилась. – Я уже несколько месяцев не говорил ни с кем из Линденов.

Она раздраженно ткнула его острым наманикюренным ногтем в плечо и фыркнула.

– За это интервью я могла бы получить «Эмми», ясно? Если б не вы и ваше притворство, это могла бы быть лучшая телепрограмма года. А вышел обычный треп ни о чем. – Она сделала к Дейву еще шаг, обдавая его запахом табачного дыма. – Только одного я не могу понять – почему они вас прикрывают.

– Камеры выключены. Я больше не обязан отвечать на ваши вопросы. Пожалуйста, позвольте мне пройти к жене. – И Дейв послал Бет долгий настойчивый взгляд, мысленно моля ее обернуться и посмотреть на него. Но она продолжала болтать и смеяться, потряхивая светлой гривкой. Черт, этот парень, Ральф, начинает действовать ему на нервы.

Но Женевьева Рэндалл и не собиралась его отпускать.

– Отпущу, когда вы признаетесь. Это же так очевидно. К тому же я провела большую работу для того, чтобы, при всех ваших умолчаниях, любому мало-мальски неглупому человеку стало ясно, что вы на каждом шагу лжете. У вас это прямо на лице написано. – Говоря это, она часто щелкала колпачком своего «Шарпи», и эти щелчки отдавались в его черепе словами «знает, знает».

– Ладно, считайте, что я опять с вами, – сказал Дейв, перестав шарить глазами по комнате и пристально глядя Женевьеве в лицо. – Я вижу, вам не терпится высказаться, так давайте, вперед. – Если раньше Дейву хотелось, чтобы Бет оказалась рядом, то теперь он был рад, что она далеко, и надеялся, что там она и останется до самого конца их с Женевьевой стычки. Репортерша набрала полную грудь воздуха, а Дейв сунул в карманы руки, готовясь к худшему.

– Я, честно, не понимаю, как вам удавалось скрывать это так долго? Я же по вашему лицу это вижу, всякий раз, когда вы произносите ее имя. Вы в нее влюблены, верно? Не знаю, на каком именно этапе это случилось, но в том, что это случилось, я уверена. Только одного я не могу понять – любила она вас или нет? – И журналистка так впилась глазами в его лицо, словно надеялась силой вырвать у него ответ. – Ее так легко не прочитаешь.

Список людей, которых Дейв по-настоящему ненавидел, до сих пор состоял лишь из одного человека – Кента, но теперь его пополнила еще и Женевьева Рэндалл. До чего же властолюбивая, жадная до славы сука.

– Я не обещал, что буду что-то говорить. Слушать – пожалуйста, но ни одного «да» или «нет» вы от меня не дождетесь. Ни одного.

– Да вы уже ответили на все мои вопросы, Дэвид. – Она произнесло его имя с такой мстительной злостью, точно плюнула. – Я вас вычислила. Я же говорю, вы влюблены в Лиллиан, а она взяла да и полюбила Кента.

У Дейва задергались губы; он пытался удержать их, глядя журналистке в лицо, такое оживленное, каким оно не было за все время интервью.

– Видели бы вы, что с ней было, когда я задала ей вопрос о смерти Кента. Плакала настоящими слезами. – Ожидая его реакции, Женевьева только что не облизывалась, как сытая кошка. – Да и вы… каждый раз, когда сегодня речь заходила о Кенте, вы не могли скрыть ненависти к нему. Невооруженным взглядом видно, что вас до сих пор снедает ревность, а тогда, на острове, после того, как она родила его ребенка, вы просто взяли и убили его, сознательно и хладнокровно, а потом избавились от тела. Лиллиан, устрашенная вашим темпераментом и отчаянно нуждаясь в том, кто позаботился бы о ней и ее ребенке, согласилась подыгрывать вашей лжи. Вот почему вы не хотите, чтобы могилу Пола перенесли сюда с острова, и вот почему Лиллиан и вы теперь как чужие, хотя на балу в «Карлтоне» вы всем сумели пустить пыль в глаза. Вы убили того, кого она любила, и она никогда не простит вам этого.

Она уставилась на него. Яростные щелчки прекратились, и Дейву показалось, что она вся трепещет от гнева. Так, значит, вот на что она весь день ему намекала? Вот какую историю ей не терпелось поведать миру… и как же она ошиблась!

– Очень интересная теория, мисс Рэндалл. – Дейв кашлянул, прикрывая смешок. – Надеюсь, что теперь, когда у вас нашелся хотя бы один слушатель, вам полегчало. – И он вежливо улыбнулся, чувствуя, что не прочь подразнить ее еще немножко. – А теперь, с вашего позволения, я начну приводить в исполнение свой зарок никогда и ни при каких обстоятельствах не говорить больше с вами.

Женевьева Рэндалл побросала в портфель свои бумаги и карточки, схватила его, прижала к животу и буквально вылетела из комнаты, бормоча что-то о «правде» и «отстаивании своих интересов в суде». Дейв только покачал головой. Женевьева Рэндалл, эта острая на язык акула телевизионной журналистики, мастер скандального телерепортажа, при ближайшем знакомстве оказалась совсем не такой, как он думал. Умной? Да. Беспощадной? Несомненно. Проницательной? Вот уж ничуть.

Глядя на люстру, качнувшуюся под потолком, когда Женевьева грохнула дверью, он вдруг буквально похолодел от страха. Если уж журналистка, которая брала интервью у двух действующих президентов, получила три премии «Эмми» и одну «Пибоди» и зарабатывала на жизнь интервью с террористами, насильниками и убийцами, так неверно судит о его секретах, то что же думает о его истории Бет?

Та как раз заканчивала разговор с Ральфом. Быстро пройдя через комнату, Дейв обеими руками обхватил ничего не подозревающую жену.

– Вот чего мне весь день не хватало, – сказал он в ее клубнично-блондинистые ароматные кудряшки.

– И мне, – засмеялась она, обхватила его руками за талию и прижалась к нему крошечным животом, так что вся их семья сразу оказалась в одном объятии. Ее макушка не доставала Дейву даже до плеча.

Он заглянул в себя в поисках хоть какого-то подозрения, боли, гнева, но ничего не нашел.

– До чего же я устал сегодня… Век бы ни одного репортера больше не видать.

Бет наморщила носик и улыбнулась.

– Ой, прости, а я, кажется, подписала тебя еще на одно интервью.

– Как это? – Так вот о чем она щебетала тут с Ральфом.

– Я пригласила их зайти к нам, когда родится наш малыш.

Дейв понял, что действовать придется осторожно. С одной стороны, нельзя, чтобы кто-то решил, будто ему есть что скрывать, но с другой – ему невыносима была сама мысль о том, чтобы снова оказаться в одной комнате с Женевьевой Рэндалл. Кто знает, какого рода обличения будут роиться у нее в голове тогда?

Бет, кажется, заметила, что допустила оплошность.

– Вообще-то это не настоящее интервью. Просто я пригласила их зайти и сфотографировать нас с младенцем. Пусть все видят, какая мы счастливая семья.

– То есть вопросы задавать они не будут?

Она покачала головой.

– Нет, просто пощелкают тебя, меня и ребенка. Это же можно?

– Что, сняться с тобой и с ребенком? Разумеется!

Глава 32. Лиллиан

Через шесть месяцев

И почему она решила пригласить гостей на просмотр премьерного показа ее истории на «Хэдлайн ньюс», Лиллиан сама не могла понять. Выпуск назывался «Кошмар в Раю», что уже отдавало мелодрамой. Но и вся передача оказалась под стать названию – сплошные сопли и слезы.

Прошло ровно шесть месяцев с тех пор, как Женевьева Рэндалл со своей командой побывала у них дома. Выпуск планировали показать в июне, к годовщине их спасения с острова, но из-за текущего судебного процесса премьеру решено было передвинуть на август.

Наконец телеканал сдался. По словам Джерри, новостная программа должна была выиграть этот иск, хотя бы из-за свободы слова. Но, как подумала Лиллиан, они, наверное, решили, что ее скромная особа не стоит такой уймы судебных издержек. А может быть, просто поняли, что история сенсационна сама по себе и незачем еще пытаться доказать то, на чем так настаивала мисс Рэндалл?

В общем, они уже смирились с тем, что никогда не увидят этой программы, как вдруг в конце лета позвонил Ральф и сказал, что их поставили в эфир. Лиллиан едва поверила своим ушам. Новость в мгновение ока облетела их маленький городок, все хотели поговорить о премьере. Вот они и подумали – чем отвечать на сотни вопросов разных людей, не лучше ли взять и устроить для всех вечеринку? Лиллиан села к компьютеру, отстучала несколько электронных писем и отправила их соседям и родственникам.

В тот вечер Джошу и Дэниелу даже отменили ранний отбой и разрешили посидеть со взрослыми в полуподвальной комнате, где был оборудован домашний кинотеатр. Как только начался показ, все стало происходить в убыстренном темпе. Постановочные кадры авиакатастрофы и их выживания на острове монтировались с фрагментами интервью, которые оказались на удивление скучными. Каждый раз, когда ее показывали крупным планом, эта жуткая штука с плоским семидесятидюймовым экраном, которую Джерри завел себе в месяцы своего вдовства, нахальным образом демонстрировала все ее морщинки и расширенные поры. К концу показа она решила, что камера высокого разрешения ей не друг, но остров в ее изображении выглядел просто раем. Под конец они сделали такую штуку – камера отъезжала, поднимаясь над ее островом все выше и выше, пока он совсем не скрылся из виду, оставив после себя лишь непомерную ширь океана. То же произошло и в ее жизни. Чем дольше она жила дома, тем расплывчатее делался в ее памяти остров, словно сливаясь со всем, что было в ее жизни до и после него. В иные дни она даже и не вспоминала о нем. Но сегодня был не такой день. Сегодня она все вспомнила в деталях – и растения с красными прожилками на листьях, окружавшие их лагерь, и зудящие укусы мелких песчаных блох, которые жалили ее в лодыжки, и запах дыма от тлеющего бамбука. В памяти всплыло все – каждый поцелуй, каждый синяк, каждая слезинка. Но она все равно заставляла себя смотреть.

Дейв в своей части интервью производил впечатление удивительно нормального человека. Кожа у него так и осталась загорелой, почти того же карамельного оттенка, что и на острове, зубы сверкали ослепительно, прямо как полированный мрамор. Выглядел он роскошно – это было очевидно любой женщине, даже той, которая никогда не была в него влюблена. Однако он не походил на ее Дэвида. У ее Дэвида волос на лице было больше, чем у Черной Бороды. А еще, глядя на этого роскошного, уверенного в себе мужчину на экране, она никак не могла поверить, что это тот самый Дейв Холл, которого она встретила в самолете: дерганый, иногда до смешного нервозный и мягкосердечный.

Да, новый Дейв ее буквально потряс. Только закрыв глаза, она узнавала в нем мужчину, с которым жила на острове, и то лишь отчасти. Звуки его густого баритона вызвали у нее слезы, и, не желая, чтобы кто-то заметил ее реакцию, она отвернулась и вышла на кухню, как будто что-то забыла. Это был тот самый голос, который помогал ей пройти через самые страшные испытания, голос, который смеялся и плакал с ней вместе. Иногда ей мучительно хотелось слышать его, как после долгого перерыва хочется вновь и вновь слушать любимую когда-то песню.

Десять месяцев прошло с того ультиматума в лос-анджелесском отеле, когда она пообещала Джерри никогда не говорить больше с Дэвидом. Сколько раз с тех пор ее указательный палец набирал на телефоне знакомый номер и замирал над зеленой кнопкой в нерешительности, но она каждый раз справлялась с собой и клала трубку. Лгать о прошлом, которое, удаляясь от нее с каждой прожитой минутой, делалось все более и более нереальным, было одно; лгать о настоящем – совсем другое. Она устала чувствовать себя лгуньей.

Программа длилась недолго, всего с час, но в интервалах между рекламными паузами и перекусами Лиллиан чувствовала, что ей приходится прилагать титанические усилия, чтобы держать себя в руках. Но даже в самом конце, когда показали Дейва с черноволосым младенцем и воркующую над ним Бет, она смогла выдохнуть умиленное «о-о-о» весте со всеми. Пара на экране выглядела очень счастливой. Глядя на них, Лиллиан испытала противоречивые эмоции: ревность боролась в ней с облегчением, и она не знала, какое из этих чувств настоящее.

К счастью, сразу после финальных титров приглашенные начали расходиться. Лиллиан немедленно заподозрила, что это, наверное, Джилл пригрозила физической расправой каждому, кто вздумает засиживаться у Линденов. Джилл вообще была большой мастерицей совать нос в чужие дела, но сейчас Лиллиан была ей за это благодарна.

Обняв и выпроводив за дверь последнего гостя, она щелкнула входным замком и пошла наверх, перехватив по дороге Джерри, который уже выходил из детской, где только что уложил Джоша и где уже вовсю сопел Дэниел.

– Дай мне слово, что мы не станем разгребать всю эту грязь до утра, часиков так до десяти, по крайней мере, – прошептала она, обхватывая его обеими руками поперек крепкого торса.

Джерри усмехнулся и чмокнул ее в нос.

– Только если ты дашь мне слово, что я буду участвовать. Для одного человека это слишком большая работа; уж кто-кто, а я знаю это по собственному опыту.

– На этот счет можешь не беспокоиться, – ответила она, толчком открывая дверь в спальню. – Завтра мы устроим грандиозную семейную операцию по уборке, и мальчики тоже будут помогать, хотят они того или нет. Время-то летит. Мальчики уже и так большие, а не успеем мы оглянуться, как они вылетят из дома и начнут самостоятельную жизнь.

– Ага, – пошутил Джерри, подхватывая ее мысль. – Из Йеля уже звонили, Джош принят. Полный пансион и все такое.

– Отличная новость! – расхохоталась Лиллиан, плюхаясь на кровать и сбрасывая узкие туфли. – Но пусть лучше подождет ответа из Гарварда, а уж тогда принимает окончательное решение.

Джерри вытянул из штанов ремень и положил его на комод, потом снял с запястья часы и отправил туда же. Вытащив край голубой рубашки-поло из джинсов, он присел рядом с ней на кровать и стал развязывать свои «найки». Кровать скрипнула, матрац под ними опустился как раз настолько, чтобы их плечи встретились. Она положила ему на плечо голову.

– Ты отлично держалась сегодня, – сказал он, со стуком роняя на пол кроссовок.

– По-моему, всем все понравилось, как ты думаешь?

– Ты же знаешь, я не об этом, – шепнул Джерри и потерся щекой об ее макушку. – Тебе, наверное, трудно было смотреть на Дейва.

Она прикусила губу. Ну зачем сейчас заводить разговор о Дейве? Они так давно о нем не говорили, и это было хорошее время. К тому же вечер и впрямь дался ей тяжело, так что жестоко напоминать ей обо всех полуправдах и откровенной лжи, за которыми она прячется теперь ежедневно. Ей так часто приходится лгать о Дейве, что сейчас от одного звука его имени ее начинает подташнивать от чувства вины.

– Да, было не особенно приятно, но время и это лечит, – вздохнула она. И не солгала; даже говорить о нем, и то стало легче. К тому же она надеялась, что Джерри сам закроет эту тему, если убедится, что она уже переболела им.

Его рука скользнула по зеленому с белым цветастому покрывалу и опустилась на ее руку. Обручальное кольцо, тонкий золотой ободок, еще ждущий своей неизбежной патины царапин, врезался ей в палец, когда муж надавил на ее ладонь. Что-то в его молчании показалось ей необычным.

– Малыш у них милый, да? – спросил Джерри, внезапно меняя тему.

Ребенок Дейва и Бет. Ну конечно, вот в чем все дело. Неужели он снова собирается предложить ей завести еще ребенка, как регулярно делает теперь каждые два-три месяца? Или играет роль человека-полиграфа, пытаясь таким окольным путем выведать, не осталась ли в ней еще хоть капля ревности?

– Просто прелесть, – ответила она, стараясь говорить как можно проще и следя за тем, чтобы ее рука не напряглась, но и не слишком расслабилась под его нажимом.

– Гм, – кашлянул он, не сводя глаз с ее джинсов, на которых уже шелушилось подсохшее пятно от маринары. – А его брат был сильно на него похож?

– Какой брат? – Неужели Джерри ничего не помнит? – У Дейва и Бет нет других детей, ты что, забыл?

Он кивнул.

– Я говорю о Поле.

От одного этого имени по спине Лиллиан, как всегда, сразу побежали мурашки, но то, как Джерри произнес его, напугало ее особо.

– О чем ты?

– Ты же знаешь, о чем я говорю, зачем притворяться? – Он продолжал смотреть на пятно.

Она так привыкла говорить о Поле неправду, что теперь даже не сразу сообразила, что именно хочет сказать ей муж.

– Боже мой, – только и смогла прошептать Лиллиан, когда до нее наконец дошло, – ты все знаешь…

Она могла сделать вид, будто ничего не понимает. Могла продолжать настаивать на лжи, которую преподносила ему все время, но тон, каким Джерри произнес эти последние слова, подтверждал, что он ей просто не поверит. И это напугало ее так сильно, что ей захотелось вскочить и бежать, куда глаза глядят.

– Как? – спросила она, удивляясь, что он еще держит ее руку. – Как ты это узнал?

– Я всегда это знал. – Он едва сдерживал улыбку. – Врачи сказали мне в больнице, пока ты была без сознания. Я был там твоим ближайшим родственником. Я принимал за тебя все медицинские решения. Когда они сказали мне, что недавно ты родила ребенка, я ответил, что они ошибаются. А потом… – он опустил глаза, снова переживая те мгновения, – я обратил внимание на то, с каким волнением Дейв спрашивает о тебе, как он стремится посидеть с тобой каждую свободную минуту. Оставалось только сложить вместе то, что говорили мне врачи, и то, что я видел своими глазами.

Вот и настал тот миг, которого она так страшилась, миг, когда вся правда о ней, Дейве и Поле вышла наружу. Этот страх преследовал ее по ночам, не давая спать, тяжким грузом лежал на ее плечах днем, мешая быть не то что счастливой, но даже нормальной, так она боялась, вдруг кто-нибудь слишком близко подберется к ее тайне.

– О, Джерри, я так перед тобой виновата, пожалуйста, прости меня, если можешь, – взмолилась она, поднося его ладонь к своей груди, туда, где билось сердце.

Он кивнул, и уголки его рта приподнялись буквально на миллиметр.

– Я давно тебя простил.

– Ты должен был сказать мне, что знаешь, Джерри. Почему ты молчал? Знаешь, как сильно мне хотелось рассказать тебе обо всем? Но я боялась, что потеряю и тебя, и мальчиков. Боялась, что ты меня возненавидишь.

Джерри покачал головой.

– Ничего я тебя не ненавижу. Даже когда только узнал, и то не ненавидел. Просто я ждал, когда ты сама мне обо всем скажешь. Но ты молчала, и я тоже ничего не говорил. Боялся, что ты убежишь от меня к Дейву. – На его виске снова начала набухать сердитая жилка. Значит, у него опять поднимается давление.

Лиллиан провела по ней похолодевшими пальцами. От ее прикосновения жилка как будто сгладилась.

– Если ты простил меня, – тихо спросила она, – то почему ждал так долго?

– Потому что, когда мы вернулись домой и на нас тут же набросились репортеры, я понял, что ложь необходима. Если б ты рассказала им правду о Дейве и о ребенке, которая потом повторялась бы с миллионов телеэкранов, обсуждалась бы по всему миру, а мы бы все это слушали, это, в конце концов, убило бы наш брак. – И он поцеловал ее в ладонь, а она подняла руку и погладила его по коротким волоскам на шее, как раз над воротником. – Ты ведь поэтому солгала мне, правда?

– Да, у меня ведь было время обо всем подумать.

– И все равно ты могла бы мне сказать, – сказал Джерри.

– Я рада, что ты все знаешь, – ответила Лиллиан и притянула его к себе так близко, что их губы встретились в коротком, но страстном поцелуе, после чего муж отодвинул ее от себя, положив обе руки ей на плечи.

– Но больше не лги мне никогда. Обещаешь? – умоляющим голосом попросил он.

– Обещаю. – Не успела она ответить, как ей показалось, будто огромная тяжесть упала с ее плеч.

Джерри отодвинулся от Лиллиан, опершись спиной на один из столбиков кровати.

– Значит, тебе еще есть что мне рассказать. – И он сложил на груди руки, а Лиллиан растерялась.

Каких еще признаний он хочет? Конечно, остались еще подробности, но, похоже, основную канву он знает. У нее был роман с другим мужчиной, и она родила от него ребенка. А потом солгала об этом мужу. Хотя есть еще одна важная вещь, совсем другого рода…

– Как ты узнал, что я убила Кента? – Слова вырвались у нее сами собой. Если кто-то, кроме Дейва, рассказал Джерри правду, значит, ложь все равно уже не поможет.

– Что ты сделала? – переспросил он.

– Убила Кента, заколола, зарезала, как еще это называется… Кто еще знает? – Она вскочила на ноги. Надо срочно звонить Дейву. Он ведь тоже в беде, не меньше, чем она.

– Лиллиан, я понятия не имею, о чем ты.

– Ты ведь не сможешь представлять меня в суде, так? – Она метнулась к шкафу и схватила с верхней полки пустой чемодан. – Но ты знаешь всех лучших адвокатов. Правда, Джер? Или я могу уехать на время… – Швырнув чемодан на кровать, она подбежала к ящику со своим нижним бельем, выдвинула его и начала бросать в раскрытую пасть чемодана все, до последнего лифчика.

Но муж был уже рядом; он поймал ее за руку и встряхнул, не сильно, а так, чтобы пробиться к ней сквозь ее панику.

– Что ты делаешь, Лиллиан? Я ведь не обвиняю тебя в том, что ты кого-то убила.

– Но ты ведь сам сказал, что хочешь знать и другую мою тайну.

– Я имел в виду тебя и Дейва в Лос-Анджелесе, – сказал он мягко, опасаясь очередной бурной реакции. – А ты отвечаешь мне, что убила Кента? – Джерри отступил от нее на шаг.

Ну, вот, она сама это сделала.

– Джерри, он сошел с ума, совсем спятил. Постоянно лапал меня, пытался делать разные гадкие вещи. А однажды он застал меня одну и… Он хотел…

– Погоди. Он что, пытался тебя изнасиловать? – Муж почти кричал. Лиллиан испугалась, что проснутся дети. – Так какого же черта ты молчала?

– Как я могла тебе сказать, Джерри? Ведь это я убила его. Не хотела впутывать тебя в это дело, боялась, что тебя сочтут сообщником, или как там еще это называется. Тебя ведь тоже могут посадить в тюрьму. Лишить звания адвоката.

– По-моему, это была самооборона. – Его юридические мозги уже работали в полную силу.

– Не знаю, Джерри. Дейв пытался его остановить, но Кент едва не убил Дейва, и тогда я… взяла нож и ударила его в спину. – Она прикусила губу, ожидая неизбежного отвращения. – Я – убийца.

– Это не убийство. – Кончиком пальца Джерри коснулся ее губ, и в каждой морщинке на его лбу читалось сострадание. – Кто-нибудь еще знает? Кроме Дейва?

Лиллиан удивила мягкость его голоса.

– Нет. Не забывай, мы ведь всем лгали.

– Хорошо. – Он посмотрел на нее еще мгновение, молча. – А как с изнасилованием? У него получилось?

Она облегченно, прерывисто выдохнула.

– Он избил меня, но изнасиловать не успел. Хей, Джер. – Она взяла его руку. – Я в порядке. Об этом можно поговорить позже, а сейчас скажи мне, что ты хотел знать про меня и Дейва в Лос-Анджелесе.

– А, это… – Он спихнул с кровати чемодан и усадил на нее Лиллиан так, словно она была хрупкой фарфоровой вазой, способной разбиться от малейшего неловкого движения. – Дейв. Лос-Анджелес.

Лиллиан бросила взгляд через комнату и увидела свое отражение в зеркале. Волосы, наконец, начали отрастать, и уже почти касались плеч; по щекам вились черные змейки слез, смешанных с тушью. Промокну́в их пальцами, она схватилась за покрывало. Дейв и она в Лос-Анджелесе. Легче, чем с Кентом, хотя и не намного.

– Прежде, чем ты что-нибудь скажешь, знай, что это было совсем не то, о чем ты думаешь, – сказала она и громко шмыгнула носом, осознавая, что ведет себя сейчас как полная идиотка. И она вытерла лицо краем покрывала, нисколько не заботясь о том, что на белой ткани останутся жирные черные разводы. Надо же было догадаться – использовать белое в интерьере дома, где растут двое мальчишек.

– Я знаю. – Джерри сел напротив нее на кровать. Он не пришел в ужас, даже узнав, что его жена – убийца. – За тобой следили.

– Следили? – У нее открылся рот. – В смысле, сыщик?

– По-моему, они называют себя частными детективами, но, как их ни назови, суть от этого не меняется. Да, я заплатил одному из этих типов, чтобы он следовал за тобой по всему Лос-Анджелесу, а потом рассказал мне, что ты делала. – Он задумчиво потер лоб. – До чего же дико звучит, когда говоришь об этом вслух… Но ты должна меня понять – я ведь умирал от ревности, был уверен, что ты вот-вот меня бросишь. Может, тебе кажется, что за год с лишним жизни без тебя я уже должен был привыкнуть, – но нет, от этого все было только хуже. – Его ладонь легла на ее колено, и она прикрыла ее своей. – Я всегда буду тебя любить.

– Я тоже люблю тебя, Джерри. – И она нежно пожала ему руку, а потом взмолилась. – Но я обещала, что никому не скажу. Он сдержал все обещания, которые дал мне, и я не могу нарушить своего.

Однако Джерри не принимал никаких возражений. Он даже хлопнул ладонью по стеганому покрывалу.

– Подожди, Лиллиан. Сначала ты меня послушай. Тебе ничего не придется говорить, я сам обо всем догадался, хотя, должен признать… – он потер сердитую жилку у себя на лбу, – должен признать, я сильно смутился, когда детектив доложил мне, что вы с Дейвом ездили в клинику, где занимаются проблемами бесплодия. Сначала я ничего не мог понять. Думал, это значит, что вы планируете быть вместе, завести детей. Вот почему я так набросился на вас в отеле.

– Но я выбрала тебя, – перебила его Лиллиан, наклоняясь к нему так близко, что ощутила аромат его одеколона.

– Знаю. Это и сбило меня с толку. Правду я заподозрил уже после разговора с Бет, когда она рассказала мне о том, как они с Дейвом счастливы и что у них будет ребенок. Вот тут-то у меня и мелькнуло подозрение. А сегодня, когда я увидел по телевизору этого младенца, все сразу встало на свои места. – Он постучал себя по виску. – Этот малыш, которого они держали на ручках, это ведь твой ребенок, правда? – Его взгляд, тяжелый и острый, было трудно перенести.

– Нет, не мой; это ребенок Дейва и Бет.

Он положил ей на губы пальцы.

– Ты ведь обещала не лгать мне больше, Лиллиан. Правду.

Она поняла, что отступать некуда.

– Правду? – переспросила она медленно. – Да, генетически он мой сын.

И, едва расставшись со своим последним секретом, Лиллиан сразу почувствовала себя такой… свободной. Раньше она даже не понимала, насколько тяжким грузом лежит на ее плечах это нагромождение лжи, как оно давит ее, почти лишая возможности дышать, двигаться. Теперь ей стало так легко, что даже вид Джерри, который сидел прямо перед ней и смотрел на нее гневным, осуждающим взглядом, не пугал ее больше. Ей хотелось петь.

– И тебя это нисколько не тревожит? – спросил он.

– Нет, Джерри, нисколечко. Бет бесплодна, так что им все равно нужен был донор. Они собирались взять донорскую клетку от неизвестной женщины, а меня это убивало. Дейв был прекрасным отцом для Пола, и он говорит, что Бет тоже изменилась. Наверное, это правда, раз он решил ее простить. И мне так захотелось поделиться с ними счастьем, которое дают нам наши мальчишки… К тому же теперь я меньше скучаю о Поле. У меня такое чувство, будто часть его продолжает жить, только где-то в другом месте.

– А она знает?

Лиллиан покачала головой.

– Нет, о личности донора ей ничего не известно.

Он склонил голову набок.

– А тебе не кажется, что она имеет право знать?

– Единственная причина, почему Дейв ничего ей не рассказал, в том, что я просила его молчать. – Она пожала плечами. – Я подумала, какое это имеет значение, если по правилам клиники донор все равно остается анонимным?

Он задумался над ее словами, и, задумавшись, сразу стал похож на Джоша, так что сердиться на него не было больше никакой возможности. Она подползла к нему и обняла его обеими руками.

– Не знаю, что и думать обо всей этой истории с младенцем. – Муж помолчал. – Но я хочу, чтобы ты знала вот что: если Дейв и Бет не против, ты можешь навещать его, Лиллиан. Я не стану тебя удерживать. Обещаю, – эти слова Джерри шепнул в складку у нее на шее; она погладила ему спину. – Наверное, ты считала меня абсолютным чудовищем, раз скрывала все это от меня так долго.

– Я думала, что так защищаю тебя, но, кажется, ошиблась. Да?

Он кивнул, все так же лежа головой на ее плече, потом поцеловал его, а уж потом взял ее лицо в свои ладони; шмыгнул носом – это, да еще красноватые глаза, вот и все признаки того, что он только что испытал бурные эмоции.

– У нас впереди вся ночь. Я хочу услышать твою историю целиком. Настоящую. – И он схватил ее «Айфон» с бюро возле кровати. – А еще я думаю, что тебе пора позвонить Дейву и Бет.

– То есть ты разрешаешь мне звонить Дейву? Ты уверен? – Лиллиан была поражена. Она не знала, отчего так изменился ее муж, но чувствовала себя виноватой за то, что сомневалась в нем раньше.

– Абсолютно. – Он поцеловал ее в губы, потом слез с кровати и отошел за своим телефоном, где в группе быстрого набора все еще хранились номера заведений, в которых он покупал готовую еду навынос во время своего вынужденного одинокого отцовства. – Закажем курочку по-китайски?

– Конечно, закажем, – сказала Лиллиан.

Наблюдая за мужем, который уже вернулся на кровать, и, растянувшись поверх покрывала и, скрестив длинные ноги, заказывал им еду, она вдруг почувствовала, как давно не испытанное тепло заполняет ею всю, усиливаясь с каждой секундой. За три прошедших года она потеряла свекровь, сына, саму себя и, главное, свою непорочность. Сколько она ни пыталась убежать от правды, лучше ей не стало, так что надо попробовать теперь бежать правде навстречу – может, это поможет…

И что, правда сможет стереть прошлое, не оставив от него ничего, кроме шрама на плече и пары смутных воспоминаний? Да нет, вряд ли. И все же, сказав сейчас мужу всю правду, Лиллиан почувствовала, что вернулась в семью по-настоящему – впервые с тех пор, как покинула дом около трех лет назад, отправляясь в ту злополучную поездку. Правда довершила то, чему спасательный вертолет, а потом самолет домой лишь положили начало. Наконец-то.

Она долго сидела, глядя в экран своего телефона, весь в многочисленных царапинах, которые оставили на нем мальчишки, играя в свои приложения, когда она им разрешала. Потом поняла, что готова. Нажав на значок телефона, Лиллиан без запинки набрала на нем номер, который до сих пор помнила наизусть. Через три секунды на том конце взяли трубку.

– Алло? – услышала она голос Дейва. В первую секунду ее язык точно прилип к гортани.

– Привет, – выговорила наконец она почти шепотом.

– Лиллиан? Это ты?

– Ага. Давно тебе не звонила. – И это все, что она может ему сказать? Они что, школьные друзья, которые не видались с выпускного? – Мы сейчас смотрели «Хедлайн ньюс».

Он не ответил. Лиллиан не удивилась. Зачем ему вообще говорить с ней? Ведь она была так несправедлива к нему. Вдруг на заднем плане послышался голос женщины, которая окликнула его по имени. Бет.

– Дейв! Это Лиллиан? Правда? Ну, дай мне скорее телефон, глупый! – Лиллиан слушала какой-то шорох, а потом в трубке ожил голос Бет. – Слушай, я знаю, что мне не положено это знать, но я давно уже умираю от желания поблагодарить тебя за все, что ты для нас сделала. – Где-то рядом с трубкой пискнул малыш.

– Он тебе сказал? – переспросила Лиллиан. Джерри еще заказывал еду, однако отвлекся, чтобы знаком спросить у нее, в порядке ли она. Но Лиллиан и сама не знала, в порядке она или нет. Бет знает, Джерри тоже все знал. Значит, придуманный ими сценарий с самого начала никуда не годился. Эта мысль на миг выбила ее из равновесия.

– Прости, я знаю, ты хотела, чтобы все было анонимно, но я просто вынудила Дейва все мне сказать. Вообще-то это было даже забавно… – Ребенок запищал снова, заглушая голос Бет. – Ладно, как-нибудь в другой раз расскажу. Нам бы хотелось навестить вас когда-нибудь. По-моему, это здорово, что наш сын и твои дети – наполовину братья.

Бет сама хотела, чтобы Лиллиан познакомилась с ее сыном. Она хотела, чтобы Джош и Дэниел стали частью его жизни.

– Было бы здорово. – Лиллиан улыбнулась.

– Я хотела послать тебе цветы сразу, как он родился, но Дейв мне не позволил. А ведь я говорила ему, что ты будешь рада слышать, что мальчик родился здоровенький. – Ей стало так легко, что даже капли пота, выступившие от волнения у нее на шее, высохли сами собой. Ее мальчик здоров. Ее сыну ничто не угрожает. – Поругай его за меня, Лиллиан, ладно?

– Конечно.

Тем временем Джерри, закончив свой разговор, нажал красную кнопку отбоя, встал, подошел к стоявшему в углу комнаты креслу с обивкой в «турецких огурцах» и взял с него джемпер.

– Через час вернусь, – одними губами прошептал он и выскользнул из спальни. То есть он опять ей доверяет?

Тем временем вопли младенца в телефоне стали уже по-настоящему сердитыми, и Бет, как всякая неопытная мать, занервничала.

– О, боже, этот мальчишка опять голоден… Придется мне передать тебя Дейву. – Наступила пауза, и Лиллиан показалось, что Бет плачет. – Лиллиан, послушай, я так благодарна тебе, на самом деле… Без тебя я бы так и не узнала, что это значит – быть мамой. И не волнуйся, я буду его беречь.

– А я и не волнуюсь, нисколечко.

– Привет. – Это снова был Дейв, и его голос звучал иначе. – Прости, что я не сдержал обещание. После того как в нашем доме побывала эта ужасная женщина, репортерша, я решил, что должен рассказать Бет правду.

– Значит, – спросила Лиллиан, контролируя свой голос, чтобы не напугать Бет, на случай, если та еще рядом, – она теперь все-все знает?

– Нет, только что ты донор, – ответил он так, чтобы слышно было только им двоим.

– А Джерри уже все знает, – выпалила Лиллиан и сразу почувствовала себя легче, как будто открылся какой-то клапан и сбросил лишнее давление.

Дейв издал какой-то цыкающий звук, за которым последовал глубокий вздох.

– Подожди секунду, мне надо перейти в другую комнату. – Он что-то сказал Бет – Лиллиан не разобрала, что именно – и почти сразу его голос зазвучал в трубке снова, только на этот раз как будто слегка запыхавшийся. – Я помню, что говорил тебе в госпитале насчет Джерри – ну, если у тебя с ним не получится, но… я должен взять эти слова обратно, Лили. Я так счастлив с Бет и с нашим ребенком. Я всегда останусь твоим другом, но жену я не брошу.

Лиллиан рассмеялась, подняла на кровать ноги и села, поджав их под себя.

– А вот это уже наглость, мистер Холл. Кто вам сказал, что я в вас еще нуждаюсь?

– Что… О, черт. Кажется, я снова сел в лужу. Ну почему я вечно оказываюсь в дураках, когда разговариваю с тобой?

– Не знаю. Наверное, это природный дар. Хотя иногда я думаю, что ты, наверное, делаешь это нарочно, чтобы посмешить меня. – Как ей этого не хватало. За всеми драматическими событиями на острове, за всей ложью, которую они нагромоздили после, Лиллиан как-то забыла, что прежде, чем стать любовниками, они с Дейвом были друзьями.

– Ага! – подхватил он. – Точно! Я делаю это нарочно.

– Вот и хорошо, потому что я звоню не затем, чтобы уговаривать тебя бросить жену. – Тут она все же не удержалась и хихикнула. – Я звоню затем, чтобы сказать – я все рассказала Джерри, точнее, он сам все вычислил. У нас все хорошо. Это он предложил, чтобы я тебе позвонила. И даже сказал, что со временем я, может быть, захочу увидеть малыша.

– Как это здорово, Лили, просто здорово. – И Дейв мощно выдохнул, как будто долго задерживал дыхание. – Может, спланируем встречу на праздники? Бет лучше меня разбирается в таких вещах, так что она, наверное, позвонит вам через пару дней.

– Хорошо, я тоже пока подумаю. – Неловкое молчание. – Ну, что ж, ладно… приятного вам просмотра. Фильм получился, в общем-то, так себе… Но последние кадры с тобой, Бет и младенцем – просто прелесть.

– Спасибо. Компания прислала профессионального фотографа; думаю, это его заслуга.

– Да нет, просто вы очень красивая семья; не думаю, чтобы кто-то смог сделать вас еще лучше. – Раздался сигнал звонка на линии. «Наверное, Джерри, проверяет», – подумала Лиллиан. – Ладно, иди, а то все пропустишь. Ой, подожди! Я забыла спросить. – Телефон снова пискнул, но Лиллиан не обратила внимания. – Как вы его назвали?

– Его зовут Соломон, – рассмеялся он. – Как царя Соломона.

– Вот и отлично, – сказала она, и ей вспомнился их давний разговор на пляже, а с ним и вся мудрость, которую они обрели за год с лишним жизни на необитаемом острове. И ей сразу показалось, что все в ее жизни складывается просто… превосходно.

Благодарности

Моей подруге Ени Василевски, которая, первой взглянув на мою рукопись, уговорила меня перестать писать повесть о красавице-южанке и написать вместо этого историю об авиакатастрофе, полную тайн, недомолвок и акул.

Спасибо и Натали Миддлтон, которая буквально вынудила меня дать ей почитать мою тайную рукопись и никогда не отказывалась перечитать ее впредь. Без вашего поощрения я вряд ли когда-нибудь осмелилась бы предъявить миру свой роман.

Моей коллеге по перу – писательнице Лори Фэрбенкс. Лучшей пишущей подружки, чем ты, нельзя и желать. Спасибо за терпение, которое ты проявляла, когда я забрасывала тебя эсэмэсками буквально день и ночь; спасибо за всю ту поддержку, которую ты мне оказывала. Никогда не устану благодарить судьбу за ту «лего» – вечеринку с футболом для милипусиков, на которой мы встретились.

Также я глубоко признательна моим более критически настроенными читателями за их время, идеи и виртуальную терапию: Питу Майстеру, Мэллори Кроу, Рево Буланжеру, Саманте Ньюман, Элизабет Оуэнс и Мишель А. Барри. Спасибо и всем, кто писал мне по AQC – вообще-то писательство, конечно, одинокая профессия, но с вами я никогда не чувствовала себя одиночкой.

Большое спасибо Марлен Стринджер, моему замечательному агенту, за то, что она поверила в меня. Твой опыт и руководство оказались для меня бесценными. Так же как и дни, когда я получила звонки от тебя – сначала первый, а затем второй, – стали самыми восхитительными в моей жизни.

Благодарю также всю трудолюбивую команду издательства «Лейк юнион», включая, конечно, Даниель Маршалл, моего незабвенного редактора. Также спасибо Габриэлле ван ден Хойвель, Шэннон Митчелл и Том Кефарт. Время, силы и энтузиазм, потраченные вами на улучшение этой книги и доведение ее до всяческого возможного совершенства, несравненны. Вы классная команда!

Спасибо всем моим друзьям и родным за то, что они ждали появления этой книги с радостью, которой я и не ожидала. Ребята, вы и представить себе не можете, как сильно меня поддерживал ваш восторг.

Спасибо мои родителям за то, что всегда поддерживали меня, и моей сестре, Элизабет Ренде, за то, что неустанно толкала и тянула меня вперед, не забывая при этом любить. Как мне повезло, что у меня такая сестренка!

Спасибо моим детям за то, что никогда не упрекали меня за грезы наяву, что поняли и приняли тот факт, что лэптоп у мамы на коленях означает «мама работает», а главное, что стали называть меня писательницей раньше, чем я сама осмелилась так о себе подумать.

И наконец, самое большое спасибо моему мужу, Джо, за то, что два года назад на Рождество ты подарил мне компьютер и сказал: «Вот, это тебе, пиши на нем свой роман». Ты лучше меня самой знаешь, чего я хочу и о чем мечтаю. Твоя вера в меня открыла мне глаза на такие возможности в моей жизни, о которых я раньше и мечтать не смела. Я люблю тебя!

Сноски

1

«Эйч-би-оу» (англ. HBO) – американская кабельная и спутниковая телесеть.

(обратно)

2

Гранола – традиционный для США снэк, а также блюдо для завтрака из него, содержащий плющеную овсяную крупу, орехи и мед, иногда рис, которые обычно запечены до хрустящего состояния.

(обратно)

3

«Роуз-боул» – мультиспортивный стадион, расположенный в г. Пасадина, шт. Калифорния. На стадионе проводит домашние матчи команда Калифорнийского университета по американскому футболу «УКЛА Брюинз», а также (1 января каждого года) одна из четырех игр навылет в студенческом американском футболе.

(обратно)

4

Хобо (англ. hobo) – странствующий рабочий, бродяга.

(обратно)

5

«Акулья неделя» – телевизионный блок-проект телеканала «Дискавери», посвященный акулам и проблемам охраны их популяции; транслируется в течение недели (конец июля – начало августа) каждый год, начиная с 1988 г.

(обратно)

6

Подразумевается Джейсон Борн, персонаж романов Р. Ладлэма, бывший агент ЦРУ. Обладает крайне высоким уровнем реакции и интуиции, в совершенстве владеет приемами рукопашного боя и применения огнестрельного оружия.

(обратно)

7

Лили по-английски значит «лилия».

(обратно)

8

На купюре достоинством в 5 долларов США изображен А. Линкольн, президент страны, при котором разгорелась Гражданская война в США (1861–1865).

(обратно)

9

Имеется в виду по шкале Фаренгейта, т. е. 15,6 градусов Цельсия.

(обратно)

10

Bizarre (англ.) – невероятный, диковинный.

(обратно)

11

«Алая буква» – роман Н. Готорна (1850), классика американской литературы. Главная героиня романа Эстер Прин, проживавшая в пуританской колонии и родившая ребенка в отсутствие мужа, осуждена на пожизненное ношение на своей одежде алой буквы «А» (сокр. от адюльтер).

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Лиллиан

Глава 2. Лили – день первый

Глава 3. Дейв

Глава 4. Дэвид – день первый

Глава 5. Лиллиан

Глава 6. Лили – день первый

Глава 7. Дейв

Глава 8. Дэвид – день первый

Глава 9. Лиллиан

Глава 10. Лили – день второй

Глава 11. Дейв

Глава 12. Дэвид – день четвертый

Глава 13. Лиллиан

Глава 14. Лили – день шестьдесят пятый

Глава 15. Дейв

Глава 16. Дэвид – день 81

Глава 17. Лиллиан

Глава 16. Лили – день сто двенадцатый

Глава 19. Дейв

Глава 20. Дэвид – день сто тринадцатый

Глава 21. Лиллиан

Глава 22. Лили – день сто пятьдесят шестой

Глава 23. Дейв

Глава 24. Дэвид – день двести первый

Глава 25. Лиллиан

Глава 26. Лили – день триста первый

Глава 27. Дейв

Глава 28. Дэвид – день четыреста шестьдесят пятый

Глава 29. Лиллиан

Глава 30. Лили – День пятьсот восемьдесят девятый

Глава 31. Дейв

Глава 32. Лиллиан

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg