«Люди и судьбы»

Люди и судьбы (fb2) - Люди и судьбы [сборник] 1326K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Владимирович Махнёв

Александр Махнев Люди и судьбы

Книгу эту я посвящаю внукам Кириллу, Анне, Владимиру, Ивану и Марии.

© Махнев А.В., 2017

* * *

От автора

Человек, его судьба всегда были и по-прежнему остаются предметом серьёзного изучения. Что есть судьба – «…стечение обстоятельств, не зависящих от воли человека…»[1], или это вполне управляемый человеком процесс? Судьба – это предопределённость или свобода выбора? Сложный вопрос, вопрос философский, и простой ответ на него – «да» или «нет» – мы вряд ли увидим.

Обращаемся к мнению авторитетных людей.

Ивану Сергеевичу Тургеневу принадлежат слова: «Каждый делает свою судьбу, и каждого она делает». Что, разве не верно? Или вот ещё: «Стремись всегда побеждать скорее себя, чем судьбу, и менять скорее свои желания, чем порядок в мире». Это уже от Рене Декарта. С этим тоже можно согласиться. А вот мнение Николло Макиавелли: «Можно, думается мне, полагать истинным, что судьба распоряжается половиной наших поступков, но управлять другой половиной, или около того, она предоставляет нам самим».

Действительно, человек живёт в определённых жизненных условиях, их течение не всегда зависит от него, но его деятельность в рамках этих жизненных обстоятельств носит разный характер. Кто-то может согласиться: «Эх, судьба… Пусть всё идёт, как идёт», а есть люди, которые, пройдя сквозь тернии, колючки этих, казалось бы, судьбоносных обстоятельств, возрождают себя, делают свою жизнь полноценной и комфортной, сами ваяют свою судьбу. Наверное, с этим согласится каждый.

В творчестве большинства писателей в центре всегда находится человек, и обстоятельства его существования составляют как раз сюжетную линию, проще сказать, основу повествования. Я не исключение. Меня всегда интересовал конкретный человек, его жизнь и судьба.

Настоящее издание называется «Люди и судьбы». Я включил в него повести и рассказы о людях, может, не всегда героических, не всегда заметных, но чрезвычайно интересных, здесь и старшее поколение, прошедшее тяжкие испытания войной, и мои ровесники, и молодёжь. Героев моих объединяет стремление самим управлять своей судьбой, самим её строить, каковы бы ни были житейские обстоятельства.

Вот рассказ «Узник Дахау». Это не выдуманная история. Война, концентрационный лагерь, рабство по своей сути – всё это предстаёт как неизбежное для моего героя, юноши по имени Николай. Однако, пройдя все эти ужасы, вопреки «судьбе-злодейке» паренёк выжил. И не просто выжил, остался Человеком, сам выстроил свою дальнейшую судьбу, достойно жил и умер достойно, умер, защищая слабого.

В весьма сложной жизненной ситуации оказался мой герой полковник Истомин (рассказ «Бомбила»). Он был не единственным, кто попал в передрягу девяностых. Казалось бы, всё – силой обстоятельств отобран привычный армейский уклад жизни, хоть в петлю, но нет, не сломала судьба офицера, выстоял он. Сумел достойно принять удар жизни и сам, подчёркиваю, только сам, своим умом и талантом, вновь создал себя. Такими людьми стоит гордиться.

Все мои повести и рассказы в этой книге – об этих людях. Не герои они, они просто люди, со своими характерами, достоинствами и недостатками. Они просто люди, достойные уважения и понимания.

Думаю, прочитав книгу, вы поймёте меня.

С уважением

Александр Махнёв,

член Союза писателей России.

Случайная встреча

Кто бы рассказал, не поверил, что такое возможно. Представьте себе, в многомиллионном городе, в Москве, я повстречал человека с того света. Да, да, человек, которого я увидел выходящим из машины у метро «Парк культуры», – умер более пятидесяти лет назад. Во всяком случае, и я, и кто некогда его знал, были убеждены в этом. Черты лица, а главное, татуировка в виде небольшой звёздочки на правой руке говорили: мне этот человек хорошо известен. Эту звёздочку на руке я усмотрел, когда мужчина, выходя из машины, опёрся правой рукой о дверцу «мерседеса». Инстинктивно бросил взгляд на свою руку. На правой и у меня такая же татуировка, отметина юности. Сердечко ёкнуло. Не может быть, это не он. Пройдя чуть вперёд, я обернулся и глянул на незнакомца. Полста лет прошло, но черты лица человека неуловимо напомнили мне друга детства. Мужчина понял – я наблюдаю за ним – и насторожился. Молчать я уже не мог:

– Ларкин, ты?

– Позвольте, а вы кто?

Да, голос его. Глаза. Точно, это он! Я вновь обратился к мужчине:

– Володя! Ларкин, это ты?

– Да, Ларкин я, а вы кто?

Мужчина внимательно смотрел на меня, явно не признавая во мне знакомого. Ещё бы, столько лет. Я подошёл к нему ближе:

– А вы гляньте, может, что и вспомнится? – и протянул к нему внешнюю часть правой кисти руки. Чуть ниже указательного и большого пальцев красовалась небольшая татуировка в виде звёздочки. Человек бросил взгляд на свою руку.

– Да не смотри, у тебя такая же!

– Саня? Да не может быть… Мать честная, неужели это не сон! Вот это встреча!

Мы обнялись. Встреча была настолько неожиданной, что некоторое время мы не могли сказать ни слова. Молча стояли, обнявшись, и похлопывали друг друга по плечам.

– Владимир Львович, пора, мы уже опаздываем, – прервал эту паузу спутник Ларкина.

– Да, да, сейчас. Послушай, Саша, я должен ехать, но встретиться мы не просто должны, мы обязаны. В Москве буду неделю. Позвони по этому телефону, это московский номер. Я снял квартиру на Тверской, у Маяковки. Позвони сегодня, где-нибудь после девяти вечера, согласуем время встречи. Договорились?

Володька сунул мне в руку визитку, улыбнулся, пробурчал под нос: «Это же надо…» – и сел в машину. «Мерседес» умчался, а я, всё ещё ошарашенный встречей, стоял у метро.

Весь день я был под впечатлением этой встречи. Дома, порывшись в архивах, нашёл старенькие фотографии того периода. Ага, вот и мы. Стоим, рожицы корчим, улыбаемся. Вот я, вот Володька, Женька, друг наш, рядом. Вот наш военный городок, наши мордашки на фоне домов офицерского состава, где мы жили с родителями. А вот фотографии на дне рождения Женьки Александрова. Наши родители, мы, на лицах улыбки, все весёлые, довольные жизнью. Как давно это было. Не верится, что это вообще было. Пятьдесят лет, вроде как и не много, а вдумаешься – это же вечность, целая эпоха позади. Да, годы идут, просто бегут, мчатся. Уж и не достать прошлого, вот только фотки и напоминают, какими мы были.

Впервые с Володькой Ларкиным мы познакомились осенью 1963 года. Мой отец завершил службу в ГСВГ (Группе советских войск в Германии), и после пяти лет пребывания в ГДР он переводится в Союз. Батя был отменным служакой, а потому не просто по плану перемещён на родину, а получил назначение с повышением, и именно туда, где было удобно жить нашей семье, в Белоруссию. Мама моя с рождения жила здесь, их встреча с отцом также произошла на белорусской земле, и мы с сестричкой родились в Белоруссии, так что на радость всему нашему семейству это был переезд на родину.

Военный городок рядом с Гомелем. Городок маленький, уютный, тихий, весь в осенней жёлто-зелёной листве. После суеты немецкого Потсдама и трёхэтажных серых жилых глыб военного гарнизона, где мы прежде обитали, он был действительно невелик, да ещё и безлюден. Автобус привёз нас сюда поздним вечером. Разгрузились. Родители принялись обустраивать наше новое жилище, а мы с сестричкой немедля побежали на улицу: хотелось поскорее познакомиться с окрестностями. Побродив рядом с домом, мы присели в небольшой беседке у забора.

– Привет соседям, – к нам шёл невысокого роста черноволосый паренёк, – это вы новенькие, те, что из Германии приехали? Отлично, а я рядом здесь живу, Володя меня зовут.

Это он и был, Ларкин Владимир.

Ларкин. Наша клятва

Ларкин оказался компанейским парнем. Он мне был почти ровесник, на год старше, и у него, как и у меня, была сестра, только на пару лет его моложе. И отец его, как и наш, был заместителем командира части, ведал он техническими вопросами. Семья Ларкиных жила совсем рядышком, буквально в десятке метров. Сколько совпадений сразу, и это было приятно. Я сразу понял, с Вовкой мы подружимся. Уже на следующий день – а это было воскресенье – он вовсю шефствовал над нами, познакомил с городком, показал нам все его уголки, все щели и тропки вокруг него. Впрочем, как я и предполагал, много времени на это не потребовалось, городок был невелик: с десяток аккуратных жилых строений, котельная, баня и магазинчик. Это, так сказать, жилая зона, и складская, куда нам, ребятишкам, доступа не было. И самое главное, Володя познакомил нас с ровесниками, проживающими здесь постоянно. Это было несложно сделать, так как в выходные дни местная молодёжь, как сегодня говорят, тусовалась на детской площадке.

В городке детей школьного возраста набиралось что-то около двух десятков. Несколько человек учились в начальных классах. Начальная школа была в ближайшей деревне, малышей туда отводили и забирали родители, это было недалече, километра полтора. А вот дети постарше учились в городе. Ежедневно по будням по школам областного центра их развозил специальный автобус.

По совету родителей Ларкина мы с сестричкой записались в школу, где учился Володька, и, как показало время, ошибки здесь не было – школа была прекрасной. Мы быстро сдружились с ребятами, коллектив, как говорят, нас принял. Володя учился на класс старше, на год он взрослее нас был, так что в школе мы встречались лишь на переменах. Дома также встречались не часто, дело в том, что в городе у Ларкиных была квартира, здесь жила их семья всю неделю, кроме выходных. Отец же Володьки постоянно жил в городке в служебном жилье. Так что их семья встречалась в полном составе только в субботу и воскресенье.

Были у Володи две страсти, два увлечения. Он собирал марки и коллекционировал информацию об огнестрельном оружии. С марками – понятно, для любого филателиста возможности коллекционирования были вполне доступны, в городе был клуб филателистов, марки можно было обменять в клубе, либо купить на почте, или в книжных магазинах. Что же касается оружия, всё ограничивалось изучением литературы, но при этом Володя прекрасно разбирался в марках и характеристиках ружей и пистолетов, а про «вальтер» мог часами рассказывать. Именно этот пистолет ему нравился больше всего. Дома у него в папочках были аккуратно разложены газетные и журнальные вырезки об оружии. Когда он мне их показывал, а главное, рассказывал об оружии, глаза у него прямо-таки светились, видно было – этот интерес у него надолго. К занятию филателией он привлёк и меня. Родители поощряли моё новое увлечение и вскоре подарили пару кляссеров и несколько подарочных наборов с марками. Это был мой начальный капитал. Общее увлечение ещё больше сблизило нас. И, конечно, не могло нас не роднить стремление стать офицерами. И я, и Володя всю свою ещё очень юную жизнь жили в военных городках, видели и ощущали военный уклад жизни. В те годы человек в погонах был в почёте, а потому о другой судьбе, кроме профессиональной военной службы, мы и не мечтали. В этом солидарен был с нами и сын командира части, Женька Александров. Он, как и Володя, был старожилом городка. По возрасту Женя на два года был старше меня, учился в машиностроительном техникуме, жил в общежитии студентов в городе и лишь на выходные приезжал к родителям.

Наши родители частенько встречались семьями, а уж в праздничные дни они обязательно собирались то в доме командира, то у нас или у Ларкиных. Это была добрая, хорошая традиция. На встречах всегда царила дружеская атмосфера, шутки, воспоминания прошлых лет, песни. Обязательным было чаепитие, может, и рюмочка к какому-либо событию, и, конечно, домашние разносолы наших мам. И мы здесь обязательно присутствовали, нам накрывался отдельный стол с тортом, компотом, минералкой и чаем. Всё это сближало нас и роднило. Особенно сдружились мы уже накануне окончания своих учебных заведений. В тот 1966 год выпуск десятых и одиннадцатых классов в связи с реорганизацией системы среднего образования был проведён одновременно, то есть мы с Володей вместе выпускались из школы, у Жени этот год также был выпускным.

А вот и фотография нашей последней перед убытием в военные училища встречи. Это был День Победы. Родители собрались вместе у Александровых. Девятое мая в наших семьях был особо почитаемый день. И Женин отец, и Володин прошли всю войну. Александров был дважды ранен, мой отец хоть и не воевал, моложе был, но участвовал в Параде Победы в июне 1945 года. Естественно, все любили и уважали этот праздник. За столом было шумно, весело, отцы вспоминали суровое военное время, матерям, которые также прошли серьёзные испытания в сороковые годы, также было о чём поговорить. Посидев с часок за столом, мы вышли на улицу. Было у нас своё излюбленное местечко, старая заброшенная казарма, вход в неё вроде как на замке, но замок этот был просто накинут на петли и легко снимался. Говорить нам было о чём, мы были уверены, что станем офицерами, и перебирали учебные заведения, где будем учиться, а выбор училищ в те годы был весьма велик. Отец Женьки и мой батя предлагали нам поступать в Рижское командно-инженерное артиллерийское училище. Резон, безусловно, в этом предложении был: во-первых, военная подготовка там давалась хорошая, да и специальность военного инженера не такое уж и плохое подспорье в жизни. Военный инженер, не просто лейтенант, а это уже многое значило. В общем, на эту тему и не спорили, а больше говорили, как будем жить после окончания училища. Мы понимали – ещё пара месяцев, и разбежимся в разные стороны по стране Советской, по частям и гарнизонам. Начнётся своя жизнь, жизнь уже самостоятельная, наверняка интересная и непростая. Мы это хорошо понимали. И вот, помнится, именно в том разговоре возникли две темы. Первая – о наших родителях. Может, под впечатлением застольной праздничной майской встречи, воспоминаний отцов и мам о войне, договорились мы никогда не забывать о стариках, так называли мы тогда родителей, но в этот термин мы вкладывали нашу искреннюю любовь и нежность к ним. Много мы тогда говорили, говорили без шуток, говорили очень серьёзно, как взрослые, о самом сокровенном: о верности, о чести, о необходимости сохранить память нашего товарищества. И вот тут Володя, да, именно он, предложил закрепить этот разговор. Закрепить нашу договорённость о дружбе той самой отметиной, которую я сегодня, да и Володька тоже, рассматривал у метро. Эта незамысловатая татуировка, звёздочка, и сейчас жгла мне руку и осветляла память.

Что было дальше

Дальше всё шло, как мы и планировали. В июне наши с Женей документы были рассмотрены в военкомате, мы готовились к поступлению, читали, зубрили, одним словом, всё делали, что и положено абитуриентам. У Володьки дело шло сложнее. Почему-то его документы в наше училище завернули, тогда никто не мог объяснить почему. Лишь спустя годы мы узнали, что завернули Вовкины бумаги только потому, что он еврей, а с такой анкетой в училище ракетных войск стратегического назначения дороги не было. Кто же мог тогда знать об этом? Отец Вовки, переживая за сына, понимая его искреннее стремление стать офицером, всё же добился предоставления возможности сыну поступать в среднее артиллерийское училище в городе Сумы. Вовка был счастлив.

За неделю до убытия мы вновь встретились в нашем потаённом месте, как взрослые, распили бутылку рислинга, вновь говорили о наших мечтах и устремлениях. Расставание прошло буднично, я к поезду прибыл, считай, с выпускного вечера. Женьку на вокзал привёз отец. Вовка о нашем отъезде узнал только на следующий день – в сё было как-то скоро и незаметно. А дальше была переписка с другом Володькой по почте и практически ежедневные встречи с Женькой. Учились мы на одном факультете, но в разных учебных группах. Напряжение учебных занятий было чрезвычайное, а потому вскоре мы стали ограничиваться лишь просьбой передать приветы другу, когда писали письма родителям. И с Женькой встречаться было уже проблематично.

Прошло три года, многое изменилось к этому времени. Мы повзрослели, возмужали. Женька женился. Володя стал лейтенантом. Судьба его сильно побила. Умер отец. Отца Володя очень любил, он его боготворил и не понимал, как жить без родного ему человека. Эта потеря дорого обошлась и семье Ларкиных. Мама Володи уже давно помышляла о выезде в Израиль, только служба мужа была препятствием в достижении этой цели. И вот, похоронив супруга, Софья Марковна с дочерью выхлопотала разрешение уехать на историческую родину, и спустя ровно год после похорон мужа и отца они уехали. Володя к этому времени служил в военной части рядом с Гомелем. Тяжело он пережил тот год. Говорили, запил, по службе пошли нелады, одним словом, сломался мужик. Всего этого мы не знали, а родители нас не информировали, наверное, щадили нашу психику, всё же речь шла о нашем товарище. Володька тем временем писать практически перестал.

И вот через моих школьных друзей дошла весточка – повесился наш товарищ, и родители подтвердили: не стало нашего друга Володи Ларкина. Естественно, новость эта нас с Женькой просто ошарашила. Мы не могли поверить, что такое могло произойти с нашим другом.

А сегодня вот эта встреча…

Перебирая фотографии, я всматривался в наши счастливые, безмятежные лица, вспоминал былое и всё же не верил, что я сегодня встретил того, кого уже несколько десятилетий считал погибшим.

Встреча. Рассказ Ларкина

Я позвонил Ларкину, и мы договорились о встрече. Его рабочий график был настолько плотным, что встретиться мы могли только поздно вечером следующего дня, а дальше он улетал в Израиль. И вот я на Тверской. Дом найти не было проблем, но пробиться сквозь толщу охран, домофонов и прочего мне уже было не под силу. Володя вышел встретить, и вот мы – в уютной трёшке старинной московской пятиэтажки.

– Хороши хоромы? Это наш банк снимает, командировок много, по гостиницам надоело носиться, и я принял решение квартиру снять. Уютно здесь, по-домашнему, для отдыха обстановка вполне комфортная. Да ладно, садись, рассказывай, столько лет не виделись.

– Нет уж, дорогой, это ты рассказывай. Столько лет не объявлялся, а ведь и найти мог, позвонить, объяснить, что к чему.

Володя нервно вышагивал по комнате. Закурил. Видно было, тяжело ему начинать разговор. Конечно, выскочил, как чёрт из табакерки, из своего «мерседеса», а тут я, и если бы не звёздочка на руке да не мои причитания: «Ларкин ты ли это?» – вряд ли бы мы встретились.

– Ты меня не торопи, давай лучше по маленькой, за встречу.

Прошли в столовую, здесь был накрыт стол. Скромненько накрыт, однако по-мужски изящно и со вкусом: коньяк, лимон, маслины и прочее.

– Видишь, как старался, даже лимон купил. Ну что, за встречу!

Мы выпили, помолчали. Володя вновь стал маятником вышагивать вдоль стола, благо место было. Видимо, легче ему так было. Я молчал.

– Знаешь, тяжело всё вспоминать, сложно возвращаться к пережитому. Я ведь и вас не искал только потому, что памятью своей не хотел возвращаться в прошлое. Страшно, горько и обидно всё вспоминать. Так уж получилось, понимаешь, дважды я умирал. Да, да, именно так, дважды. Казню теперь себя, слаб был, стыдно, спустя годы хорошо понимаю, стыдно, а прошлого уже и не вернёшь…

В тот год как-то всё навалилось, и всё сразу. Сначала кончина отца. Я ведь все последние дни был с ним. На моих глазах умирал. Мне тогда был двадцать один год. Да, может, чуть больше. Сколько он мне рассказал за эти дни – за все предшествующие годы я столько не слышал от него. Ты же помнишь, молчуном он был. А тут как прорвало. Ладно. Умер батя, похоронили, а тут мать заладила: не могу жить здесь, надо уехать. Оно, может, и надо было бы, ведь в Союзе никого из нашей родни не осталось, в Израиле тётки да дядьки. Звонили, письма писали, официальные запросы направляли. А мне что делать? Ведь лейтенант я, кто меня за рубеж пустит? И вот через год после смерти отца мама и сестрёнка уехали. Одинёшенек я остался. Службе весь отдался, дневал и ночевал в части. Хвалили, обещали даже досрочно старлея присвоить, в должности повысить. Оно вроде всё как и неплохо, но без родных тоска зелёная. Подруги в тот период у меня не было, друзей как-то тоже не заимел, да и не очень-то мои коллеги стремились с еврейчиком корешковать, я это чувствовал. Вы с Женькой уже реже писали. Понимаю, учёба, накануне выпуска не до писем. И вот решил я попробовать к родным перебраться. Сходил к отцу на могилку, попросил его согласия. Понимал, что зря всё это, всё одно отец молчит, но душу, безусловно, облегчил. Написал рапорт по команде, долго над ним корпел, пытался пояснить всё на бумаге. Дурак… Не понимал, что тем самым приговор своей офицерской службе написал, а не рапорт. Комбат в шоке, отматерил, выгнал из кабинета и к командиру полка за советом. Ответ был уже вечером. Рапорт порван, матюгов при этом я наслушался – мама не горюй. Позднее особист начал воспитывать: всё адреса, пароли и явки выпытывал. Понял я, врага народа из меня делают. На следующий день парторг моё заявление о приёме в партию завернул, при этом также не преминул мораль прочесть. Вечером комсомол разобрался, что-то там в идеологии мне приписали и из ВЛКСМ турнули. Вот так за пару дней всё и случилось. Никто не вспомнил, что батарея моя в отличных числится, что в дисциплине нет нам равных, техника в прекрасном состоянии, а вот врагом народа, и лишь по причине просьбы об увольнении, стал мгновенно. Неделю на службе чувствовал себя как под микроскопом. Вроде как прожектор влупили на меня в полную мощь и всё разглядывают, разглядывают. Замполит полка выслушать было попробовал, да и тот в конце беседы воспитывать принялся. Всё, думаю, вышвырнут на улицу, да ещё с волчьим билетом. Пришёл домой, а там пусто. И такая тоска, такая безнадёга напала, мочи нет. Полбутылки водки саданул, музыку в приёмнике погромче сделал – и в петлю.

Очнулся в больнице, лежу в белой палате, на белой кровати, ну всё, думаю, в раю: в аду, наверное, не так чисто и бело. Нет, голоса слышу. Жив! Оказалось, сосед зашёл попросить музыку тише сделать, двери я только на ночь приучен был закрывать. Ты же помнишь, наш дом – это как большая коммуна, всё настежь. Так вот, увидел сосед меня на верёвке, не запаниковал, вынул из петли и скорую вызвал. Очнулся я уже в больнице. Плохо мне, тошнит, мозги расплавлены, не понимаю, что произошло, что случилось…

Через день выписали, прихожу домой, а соседи на меня смотрят как на инопланетянина. Удивляются, мол, ты что здесь делаешь? Ты же вроде как умер. Наверняка и ваши друзья узнали о моей кончине именно в те дни. Из части посыльный прибежал, мол, вызывают вас, товарищ лейтенант, на мандатную комиссию. Всё, думаю, приехали: мандатная комиссия – значит увольнение по статье. Это всё.

Какого хрена, думаю, сосед вытащил из петли, лучше бы я сдох. Слёзы из глаз. Разрыдался. Нет, думаю, надо с этой жизнью кончать, не смогу я больше жить, не смогу. Саша, ты же помнишь, оружием я некогда бредил, разбирался в нём, вырезки собирал. Так вот, у меня кроме вырезок ещё и настоящий немецкий «вальтер» был, и патроны к нему, от отца достался. Батя с войны у себя держал, а перед своей смертью мне передал. Ясно, для благих дел, как память, как талисман передал. Этот пистолет ему на фронте жизнь спасал, и не раз. И вот тут я вторично решился свести счёты с жизнью. В сердце шарахнул, уверен был, что не промахнусь. И вновь загремел в больницу, теперь, правда, надолго. Где-то месяца два в коме лежал. Девчонка, сиделка, меня выхаживала, да так выхаживала, что и втюрилась.

Дело к выписке. Я опять в тоске. Опять в эту проклятую жизнь надо возвращаться. Не хочу, ой как не хочу. А девчонка, санитарочка эта, вроде учуяла моё настроение и предложила к ней в деревню переехать, под Гомелем она жила, километрах в десяти. А у меня абсолютная апатия к жизни, безразличие и полная опустошённость в душе. Будь что будет, переехал. Домой разок съездил, а там опять от меня шарахаются, как от чумного. Что делать? И тут вспомнил я о товарище отца. Василий Захарович известным в городе был человеком, решить мог любой вопрос. А для меня он ещё был и другом отца, меня малышом знал, к матери неравнодушен был. Он, кстати, и помог маме с сестрёнкой в Израиль выехать. Позвонил я дяде Васе, всё рассказал, как было. Василий Захарович взял паузу и через пару недель вызывает на беседу. Предложил решить все вопросы, и с армией, и с переездом. Сначала в Германию, ну а уж затем как получится. Условие только одно было – с квартирой я прощаюсь. Дядя Вася говорит: «Не себе хату беру, дело твоё денег стоит, причём солидных денег». Я, не думая, согласился, заначка у меня была небольшая. Василий Захарович ещё обещал маленько подкинуть, так что на первое время хватило бы, и я дал согласие. В итоге что вышло: в части получили документ, что я умер, на руки мне был выдан новый паспорт и прочие документы, в том числе приглашение посетить ФРГ и виза. Времени оставалось мало, надо было спешить. Теперь меня с родными пенатами ничто не связывало, разве что появившаяся привязанность к санитарке. Всё же в трудную минуту подняла она меня и к жизни вернула, а такое невозможно забыть. Звали девушку Светлана, симпатичная, беленькая такая, умница девчонка. Тяжёлый у меня с ней был разговор, поклялся, что через год выдерну её отсюда, и поверила она мне.

Дальше был перелёт в Бонн, скитания по чужбине. Рассказывать не хочется, слишком всё тоскливо было. Светлане я писал, писал, чуть ли не еженедельно, и ответы получал сначала так же часто, затем всё реже и реже, и примерно спустя полгода Света попросила больше не писать. Влюбилась она и готовилась выйти замуж. Что же, жаль, но что поделаешь, жизнь есть жизнь. Я её, безусловно, понимал, с грустью вспоминал и в душе благодарил за всё доброе, что она мне сделала. После Германии был Израиль. К моменту переезда в Израиль сестрёнка моя вышла замуж за янки и переехала к мужу. Конечно, мама была с ними, так что родных своих я в этот раз не увидел. Жить я устроился в небольшом городке близь Тель-Авива, Бат Ям называется. Здесь, как оказалось, проживало много нашего брата. Были неплохие возможности трудоустройства, и вообще это один из самых приятных городков Израиля, по крайней мере, мне так казалось тогда.

Иврит я немного знал, ещё дома родители обучали. Здоровье было армейское, желания трудиться хоть отбавляй, так что всё сложилось нормально. Обзавёлся семьёй, две девочки у меня, а сейчас уже и четверо внуков. С работой также всё сложилось: сначала грузчиком и экспедитором, бомбил на машине, поднакопив деньжат, создал туристическую компанию. Пахал, как папа Карло, работал и учился, снова работал. Одним словом, своим горбом получил своё нынешнее положение, сейчас вице-президентом банка тружусь. Вот так, если коротко.

Я, честно говоря, такого откровения от друга своего не ожидал. Всё, что Володька сказал сейчас, требовало ещё хорошего осмысления. Да, судьбинушка погоняла его, понятно, а вот по виду не скажешь. Симпатичный седовласый бизнесмен средней руки, так бы и оценил его, встретив внезапно. И барства в нём ни капли, и говорит – сразу чувствуешь, искренне. Более полусотни лет не виделись, а ведь вспомнил, дружище, всё вспомнил, а потому и поделился рассказом о жизни своей.

О себе

После такого откровения и мне следовало рассказать о себе. Вижу, спросит сейчас друг мой Вовка, что да как.

Итак, о себе.

– У меня, Володя, как молодняк говорит сейчас, было всё «в шоколаде». Тяжело, правда, в девяностых было. Оно и понятно – горбачёвская перестройка всем нервы, а то и жизнь испортила. Меня тоже пощипала. Но в итоге – всё в норме.

Карьера военная складывалась удачно, я ведь, будучи лейтенантом, перешёл на политическую работу, по стопам отца пошёл. Сначала комсомолом командовал, затем повыше назначен, академию закончил, причём обучение с медалью завершил. Вновь на повышение пошёл. Даже делегатом последней партконференции был. Дальше вновь рост, Москва, центральный аппарат Министерства обороны, полковника получил в сорок лет. На этом всё. Господин Горбачёв и иже с ним на улицу выперли, хорошо, что пенсию хоть заработал, – я ведь и северные имел. Так что в сорок лет с крепкими мышцами и неплохим здоровьем я был вышвырнут за КПП, условно говоря. Жилья всё же добился, в 1992 году получил трёхкомнатную квартиру в Москве. Это, как я сейчас понимаю, моей семье очень повезло, у многих сослуживцев всё сложилось гораздо хуже.

И знаешь, безнадёгу ощущал не меньше твоего. Обидно было, ведь ещё лет пятнадцать мог служить. Но мозги, опыт военной службы, опыт воспитательной работы уже не требовались. И вот здесь в дела семьи включилась моя супруга. На удивление, она оказалась настолько предприимчивым человеком, что семья ни в чём не нуждалась. Смотрел я на неё и удивлялся: откуда у неё всё это? Потом понял: и образование, и опыт, и контактность, и мудрость не по годам – всё это у неё от жизни. Она ведь жена офицера. Я уезжаю в гарнизон, она с детишками за мной. Детей в сад, ясли, сама на работу. Переезд – снова та же картина. Кем только она не работала: и воспитателем в садике, и учительницей, и библиотекой заведовала, и инженером по организации труда на заводе работала, и санитаркой в госпитале. Устраивалась везде сама, нигде не нужен был мой начальствующий голос. А когда семье стало тяжело, на себя приняла весь этот груз, сумела в бизнес ворваться. И ухитрилась себя в нём найти, найти источник заработка, и нишу созданные ею предприятия нашли в этом молодом российском бизнесе. Я покувыркался было самостоятельно, попробовал как-то определиться в бизнесе, да куда там! Оказалось то, с чем я призывал подчинённых бороться, – крохоборство, спекуляция, воровство, обман – всё это стало категориями того самого бизнеса, в котором мы очутились в восьмидесятые и девяностые. И тут собственные мозги за год не поменять. Учителем в школу или в вуз я бы и не пошёл. И не потому, что преподавательской деятельностью по своему диплому воспользоваться не мог. Нет, просто и детей, и студентов основам марксизма-ленинизма и научному коммунизму уже не учили. Долго мучился, но работать всё же пошёл, пересилил себя. И в подчинении у супруги трудился, и у дочерей бизнесу учился. Бизнес с производством связан, а значит, польза есть государству: рабочие места, налоги и прочее.

Работаем только «в белую», совесть чиста. Вот такие пироги. Детишки в порядке, трудятся, внучата растут, так что всё нормально.

Слушал меня Володя очень внимательно, не прерывал, хотя чувствую, хотел подробнее, что да как, расспросить, но время бежало, на часах уже к двенадцати, а столько еще не высказано.

– Саша, а Женя как, что у него, как там, где он?

Александров. Его любовь

Я ждал этого вопроса, ждал и боялся на него отвечать, но всё же пришлось.

– Женьки нет. Уже почти двадцать лет как умер. Вот так-то. Потеряли мы Женю. Ты ведь помнишь его. Высокий, стройный, осиная талия, чуть кривоватые ноги, лицо актёра, улыбка божественная. Так ты его видел последний раз девятнадцатилетним. С годами Женька возмужал, просто красавцем стал. Форма ему к лицу была, повадками весь в отца. Помнишь Семёна Ивановича? Тоже ведь красавцем был и в свои пятьдесят лет. У Женьки подруга была, Людой звали. Да, да, та самая красавица, в которую невозможно было не влюбиться, это была Софи Лорен. Так вот, эта красавица без ума была от Женьки, он тоже любил её. И ты представляешь, расстались они, уже через год, как мы уехали в училище, расстались. Видишь ли, она старше Жени на три года и очень боялась остаться одна, а Жене предстояло пять лет учиться. Он считал, что о женитьбе говорить рановато. Одним словом, разлад у них вышел, и очень серьёзный разлад. В какой-то момент Женя даже уволиться хотел, вот до чего дошло. Женьку в эти дни я просто не узнавал, замкнутый был, раздражительный, ни слова от него не добиться.

Но время лечит. Через год на танцах знакомят друзья Евгения с белокурой высокой девчонкой. Она была латышкой, говорила так чуднó, с акцентом. Девушка очень красивая, улыбнётся, и как будто солнышко взошло. И, кстати, звали её Саулите, солнышко по-латышски. Глазки голубые, личико хорошенькое. И вот влюбилась она в Женьку. Тот ещё от Люды не отошёл – а тут блондиночка. Встречались несколько раз, больше ребята Женьку на эти встречи таскали. Не хотел он в тот момент никого, всё о гомельской подружке своей думал. Но всё же оттаял Евгений. И надо же, разгорелась такая любовь, такая… просто не верилось, что это наш Александров. Планировали они свадьбу сыграть, но не получилось. Умерла наше Солнышко, скоропостижно скончалась от опухоли в голове. Вот такие дела. Женька стал чернее тучи. Мама и отец его приехали, боялись за сына. Конечно, такие зарубины просто так не смываются. Тяжело было нашему другу. Выпивать стал, в выходные (а жили мы тогда на свободном режиме) в общаге бутылку вина заглотит и спит, не разбудишь. А однажды его, выпившего, парни познакомили с Майкой, симпатягой, высокой стройной рижанкой. По росту она была под стать Александрову. Через какое-то время отогрела его Майка, стали они встречаться. Дело приняло серьёзный, уже семейный оборот, и Александров женился. Старики его было возмутились, мама особенно, не хотела она в дом простушку. Говорила, дескать, не его это пара, он достоин лучшего, но дело сделано: Женька стал женатиком. Две девочки у них родились, и племянницу, дочь погибшей сестры Майи, удочерили, так что был Женя многодетным отцом.

Военная карьера складывалась у Александрова просто блестяще. В 1971 году он уезжает на космодром Байконур. Здесь Женя служил более двадцати лет. За это время участвовал в лётно-конструкторских испытаниях более двухсот баллистических ракет в интересах ракетных войск стратегического назначения. Руководил подготовкой и пуском двенадцати ракет с главного, Гагаринского старта, между прочим, руководил запуском двух ракет с космонавтами на борту. Вот кто такой наш Женька. И это уже был не просто Женька – это был уважаемый и почитаемый человек, полковник, заслуженный испытатель космодрома Александров Евгений Семёнович. А с таким опытом куда дальше двигаться? Ясное дело, в академию, в Питер. И вот он с семьёй в Санкт-Петербурге. Всё складывается удачно. Преподаёт. Получил квартиру. Все устроены, и супруга, и девочки, но грянула беда. Накануне своего пятидесятилетия Женя тяжело заболел, и в феврале 1997 года он умер. Я узнал о его кончине в тот же день, 7 февраля это было. Отец позвонил. Я просто был в шоке и, не стесняясь, плакал. Не должно было такого быть, просто несправедливость какая-то – красивый, сильный мужчина умирает в расцвете сил, жизнь его только начиналась, и вот смерть… Кто её, старуху поганую, звал…

Не смог я на похороны к Женьке поехать. Сам в те дни отходил после госпиталя, не мог чисто физически, за что кляну себя по сей день. Надо было поклониться другу, увидеть его в последний раз, но, видишь, не смог.

В общем, потеряли мы брата своего, друга нашего Женю Александрова.

Закончил я свой рассказ, смотрю на Володю. А он сидит, лицо каменное, бледное, на глазах слёзы. Задел, видать, мой рассказ. Не верилось ему, да и не только ему. Я сам с трудом понимал то, о чём рассказывал.

Старики

Пришло время и о стариках наших рассказать.

Родителей наших нет уже в живых, годы своё берут, никуда не денешься. Что касается моих, то мама в 1995-м умерла, диабет у неё был. Зрение потеряла, правую ногу ампутировали, сердечко слабое, но виду не подавала, крепилась. Мы с сестрёнкой периодически приезжали домой, всегда звонили, писали письма. Одним словом, общались постоянно и поддерживали стариков, как могли. Батя мой крепок был, сибирская у него закалка. В его роду меньше восьмидесяти пяти и не жили, и отец готовился восемьдесят пять отметить, но не успел. Страдал он болезнью Паркинсона, отвратительная болячка, от неё трясучка, нервы сдают, двигательный аппарат разбалансируется. Лет двадцать на таблетках держался. С годами лекарства всё более сильные нужны были, а медицина наша – сам понимаешь, пока допросишься чего-то нового, это новое уже старым становится. В январе 2010-го умер мой батя.

У Жени мама сдала сразу после его смерти. Ты же понимаешь, не дело это, когда дети умирают раньше родителей. Раиса Ивановна боготворила сына. Он для неё был всё, а с его потерей стала она угасать, где-то года два прожила после его смерти. Семён Иванович почти до девяноста лет дожил, до последнего дня работал. Мастером в ПТУ трудился, только трудом своим и жил. Не то чтобы за деньги работал, нет, просто он не мог не трудиться. Он всё говорил: «Вот как только уйду с работы, так сразу и помру». Интересные они люди, старики наши. Как-то раз в отпуске наблюдал я такую картину: дома батя и Женькин отец сидят за рюмашкой, праздник какой-то был, не помню уж. Так вот, сидят и рассуждают, от чего почётнее умереть – от сердечного приступа или рака аденомы простаты. Рассуждают, шутят, смеются. Смотрел на них я и просто диву давался: на девятом десятке оба тогда были, а всё туда же, шуткуют, видите ли. Кстати, мой отец и Семен Иванович, когда и жёны живы были, поддерживали добрые дружеские отношения, а после смерти жён сильно они сдружились. Через день ходили в гости друг к другу, чаёвничали, книги обсуждали. Оба в литературе здорово разбирались, прежние года вспоминали. Вдвоём интересно им было общаться, главное, всегда есть общие темы и знание предмета разговора.

Питер. Расставание

Было где-то уже часа два ночи, а мы всё говорили, говорили. Эта ночь была нашей ночью памяти. У меня и сердечко поддавливало, и на глаза слёзы периодически наворачивались. Володька тоже не был спокоен. Мы с ним как бы вернулись на полста лет назад, в круг друзей и родных наших. Коньяк почти не тронули, не до того было.

– Знаешь, Саня, давай прямо сейчас в Питер рванём, к Женьке на могилку сходим. Когда ещё будет такая возможность – втроем побыть!

Это было предложение под настроение, от души, и очень серьёзное предложение. Для меня оно было настолько серьёзным и понятным, что я, не думая, согласился.

– А твоя работа? Ты же в Израиль сегодня улетаешь.

– Только после Питера…

В половине пятого утра мы были в Шереметьево, в шесть в самолёте, а в половине восьмого – в Пулково. Я успел разбудить своих питерских друзей, чтобы узнать, как добраться до Женькиной могилки. Напугал звонком жену. Правда, она в момент поняла всё, и моё состояние, и настроение, она знала, что я встречаюсь с Володей.

Вот мы в такси, а вот и оно, Серафимовское кладбище Северной столицы. Чёрного цвета решётчатая оградка, два надгробия. Справа большая плита чёрного мрамора, на ней фотография Евгения в парадной форме, со всеми регалиями. Слева чуть меньше плита, тоже чёрного мрамора, с изображением его жены, Марии, Майи, как её называли друзья.

– Удачные фотографии. Смотри, они улыбаются…

Лучше бы Володька этого не говорил. Мы оба разрыдались. И не по-мужски заплакали, а как-то по-бабьи завыли, взахлёб… Слёзы, сопли… Некрасиво как-то получилось…

Через несколько минут наступило облегчение, будто мы просили прощения у нашего Женьки за то, что мы живы, а его нет с нами. И вот он простил нас. По Володькиным глазам я понял, что и он ощущает нечто подобное.

Постояли мы в оградке, наверное, с полчаса. Не вдвоём мы здесь стояли, трое нас было. Три товарища, три паренька, которые в той, старой, прошлой жизни поклялись дружить и не предавать друг друга. Той прошлой жизнью мы дорожили, а новая как-то всё по-своему разрулила, перекроила всё по своим канонам, но нас она не сломала. Смотрите, вот мы с Володей, сильные, крепкие, ещё не старые. И в этой жизни состоявшиеся люди. И Женька с нами, наш Женька, замечательный человек, русский офицер, отдавший себя всего стране своей.

Вновь такси, самолёт, Шереметьево. Здесь мы с Вовкой и расстались. Его уже ждали коллеги. Посадка на самолёт в Тель-Авив была объявлена. Попрощались сдержанно. Все эмоции расплескались, но оно и к лучшему. Договорились не терять друг друга, звонить и по возможности встречаться. Молча обнялись и разошлись.

Просто солдат

Он прошёл три войны. Подумать только, три долгие страшные войны, почти шесть лет испытаний сушей и морем, окопами, лесами и болотами, разрывами снарядов и мин, контузией и недомоганиями, морозом и зноем. Шесть лет тревог и бессонных ночей, горя потерь боевых товарищей, радости побед.

Неужели на такое способен человек?

Сложно поверить.

Русский солдат Алексей Андрианов прошёл эти фронтовые дороги.

Чинов был он малых, рядовым ушёл в Финскую, в тридцать девятом, а домой из Порт-Артура вернулся в сентябре сорок пятого, сержантом, с орденом на груди и боевыми медалями.

Кто он, этот русский солдат?

* * *

На Псковщине, в Гдовском районе, стоит деревушка Верховье-второе, она и сегодня жива, правда, старожилов нынче в ней нет, дачники всё больше. Места здесь чудесные, в трёх десятках километров знаменитое Чудское озеро, до реки Плюссы рукой подать. Так вот, именно здесь, в этой деревушке, и родился Алексей Андрианов.

Отец его и матушка строги были к отпрыскам, занимались детьми серьёзно, к труду не только призывали, но и приучали. Отец, Сергей Афанасьевич, мастеровым был человеком, на ногах стоял прочно, хозяйствовал уверенно, во всей округе знали сапожника Афанасьича, от заказов отбоя не было, за работу брал недорого, обувка у него всегда справной и добротной выходила. В середине двадцатых проводили в последний путь маму, Марфу Васильевну, и остался Сергей Афанасьевич один с шестью детьми: старшему – тринадцать, младшей – три годика. Маму заменила десятилетняя Маша, в семье её с уважением стали звать МСА – Мария Сергеевна, и это звание сохранилось за ней на всю жизнь.

В тридцать пятом нежданно пришла в их дом беда. Арестовали старшего Андрианова и двух его сыновей, достигших к тому времени совершеннолетия. Ладно бы за труды их, к примеру, сапоги плохо шили, так нет, по политическим делам взяли. Какой из мужика политик? Просто крепкий трудяга, и всё, но не нравилась кому-то самостоятельность Андриановых, вот к кулакам и причислили. Замести в те времена могли по любому делу, вот и Сергей Афанасьевич с сынами попали в так называемый кировский поток. После убийства Сергея Мироновича Кирова люди десятками тысяч арестовывались и ссылались.

Семью Андриановых выслали на Урал, в Свердловскую область, городок Невьянск. Тяжело было на новом месте, но ничего, прижились. Отец по-прежнему сапожничал, а дети помощниками ему были.

Алексею в то время было шестнадцать лет, взрослый уже паренёк, надо было определяться с будущим. Рядом, в Свердловске, был техникум связи, сюда молодой человек и поступил. В те времена связь, радио и телефония в моде были, и учёба в таком заведении почиталась за честь. Всё бы хорошо, но вот спустя четыре года учёбы, когда готовились документы для учебной практики, аукнулась ему отцова ссылка, местное НКВД напомнило ему, что он сын врага народа.

Из техникума пришлось уйти.

Куда идти? Долго не выбирал, само время подсказывало, в военкомат надо, тяжёлые испытания ждут страну, это чувствовалось.

Был октябрь 1939 года.

Алексей Андрианов зачислен красноармейцем в 613-й мотострелковый полк 91-й мотострелковой дивизии. Дивизия формировалась в Ачинске.

30 ноября 1939 года началась Советско-финская война. Дивизия готовится к передислокации. В ноябре – декабре шла подготовка и слаживание подразделений, а в январе 1940 года дивизия переходит в подчинение резервной группы Ставки и направляется в Лугу. С 20 февраля дивизия сражается в районе Финского залива. 29-го атакует Макслахти. В марте дивизия переводится во фронтовой резерв. Далее участвует в наступлении на Таммисуо. Таммисуо – это небольшая станция в Выборге. В переводе с финского Tammisuo означает Дубовое болото, по самому названию понятно, насколько тяжелы эти места. Пронзительный холод, ветер, болотистая местность. Хоть и зима, но то, что здесь болото, бойцы чувствовали на себе. Без лыж здесь никуда. Красноармеец Андрианов участвует здесь в вылазках, засадах, жестоких боях под Выборгом.

Финны пытались любой ценой удержать Выборг. Бои в этих краях были тяжелейшие. На фронте Мусталахти – Таммисуо части дивизии преодолели затопленные районы и вышли на рубеж Талимюллю – Конкала. На этом боевые действия его дивизии в связи с подписанием перемирия и закончились.

Красноармеец Андрианов жив, здоров, нет ни царапинки на его теле, повезло ему. В боях под Выборгом много он повидал смертей, друзей терял, сослуживцев. Двадцать два года ему всего, но серьёзен парень стал, не по годам серьёзен. Был он вынослив, смел, дело своё солдатское хорошо освоил, потому и жив оставался.

Далее дивизия, а вместе с ней и маленький винтик этого огромного военного механизма красноармеец Андрианов, передислоцируется в Песочное. С 22 марта части и подразделения занимаются формированием оборонительных сооружений под Ленинградом, обустройством военно-морской базы на северных рубежах Союза ССР. С 7 апреля письма от Алексея Андрианова идут уже с Ханко.

Полуостров Ханко, находящийся на северном берегу Финского залива, непосредственно на входе в него, был важнейшим стратегическим рубежом защиты Ленинграда. После Зимней войны, с марта 1940 года, южная часть полуострова с городом Ханко и прилегающими островами передаётся СССР в аренду, именно здесь и создаётся военно-морская база.

Территориальное расположение определяло основную задачу базы – не допустить проход в Финский залив, к Ленинграду, ни одного вражеского корабля и обеспечить свободу действий Балтийскому флоту. Также предполагалось, что именно здесь будут базироваться торпедные катера, подводные лодки и части ВВС КБФ[2]. Несмотря на территориально выгодное положение и стратегическое значение, здесь была масса проблем. Прежде всего, это недостаточно подготовленная инфраструктура, как инженерная, так и специальная, а это связь, маскировка, организация сохранности огромных материальных ресурсов. Для решения этих в предвоенных условиях архиважных задач и подбирались специалисты. Алексей Андрианов, был отменным связистом, так что его силы и возможности были здесь востребованы в полном объёме.

К лету 1941 года задача строительства базы была успешно решена.

Личный состав ВМБ[3] формировался из многих частей и соединений, в составе которых было много участников Финской войны. За боевые заслуги во время боевых действий большое количество бойцов были представлены к орденам и медалям. К ордену Красной Звезды представлен и красноармеец Андрианов. Он в составе группы готовился выехать 22 июня в Ленинград для получения ордена. Но награждение не состоялось, 22 июня 1941 года началась война.

Это была его вторая война. Застала она его на ВМБ Ханко краснофлотцем, так как вся база была подчинена командованию Балтийского флота.

Тот период прекрасно описан историками, исследователями, публицистами. Есть немало художественных материалов о героических страницах того времени. Вспомните хотя бы замечательную книгу «Гангутцы» Владимира Александровича Рудного. С документальной точностью и большой художественной силой автор описывает, как в течение почти шести месяцев советские моряки и солдаты на маленьком клочке суши дни и ночи отражали вражеские атаки. Живыми предстают перед нами многие защитники Гангута – командиры, политработники, матросы и солдаты, – мужественные воины, достойные вечной славы.

Кстати сказать, в подразделении, где служил А. Андрианов, почтальоном был Дугин, в последующем замечательный поэт, Герой Социалистического Труда Михаил Александрович Дугин. А в те дни для бойцов он был просто Мишка. Именно здесь, в суровых боевых условиях, открылся и окреп его поэтический дар.

А вот материал публициста Евгении Бритько.

«Немецкое командование ставило перед собой задачу: как можно быстрее захватить полуостров. С этой целью в июне 1941 года была организована ударная группа “Ханко”. Атаки противник начал 26 июня мощным артобстрелом и попыткой высадки десанта. В этот же день президент Финляндии Р. Рюти заявил, что “советские военные части на Ханко – это важнейшие силы на суше… Ханко – это пистолет, направленный прямо в сердце Финляндии!”» Как вспоминал в своих мемуарах Сергей Иванович Кабанов: «Количество артударов по базе возрастало с каждым днём, в особо ожесточённые дни финские артиллеристы расстреливали до 8000 мин и снарядов. При этом защитники в связи с дефицитом могли расходовать не более 100 снарядов в сутки. Как и опасались перед войной, база оказалась под перекрёстным обстрелом. За 164 дня героической обороны по ней было выпущено около 800 тыс. мин и снарядов – свыше 40 на каждого человека.

Для того чтобы уменьшить эффективность огня противника, командованием было принято решение о захвате прилегающих к Ханко островов, на которых располагались наблюдательные посты и огневые позиции. С этой целью был сформирован десантный отряд под командованием капитана Б. М. Гранина – опытного офицера, удостоенного ордена Красного Знамени ещё во время финской кампании. “Дети капитана Гранина” – так десантники называли сами себя. За период с июля по октябрь благодаря грамотным совместным действиям береговой артиллерии и авиации была произведена высадка 13 десантов, которыми были захвачены 19 островов. Наступательный дух защитников Ханко был удивителен, поскольку, находясь фактически в глубоком тылу противника, люди рвались в бой. Для усиления противодесантной обороны возле Ханко было произведено свыше 350 минных постановок…

…После захвата немецкими войсками Таллина положение на Ханко усугубилось. Прекратилась поставка боеприпасов, горючего и продовольствия. Приближение зимы создавало трудности как для обороны самой базы, так и для связи её с внешним миром. В конце октября было принято решение об эвакуации гарнизона. Последний корабль ушёл из Ханко 2 декабря. На самой базе было взорвано всё оборудование и вооружение. В Ленинград было доставлено свыше 22 тыс. человек.

Приказом Народного комиссара ВМФ от 10 декабря 1941 года военно-морская база Ханко была расформирована, её части переданы в другие формирования флота.

Оборона полуострова позволила отвлечь часть финских войск от наступления на Ленинград, а также не допустила проникновения вражеского флота в Финский залив. Оборона Ханко вошла в историю как пример грамотной, умелой и самоотверженной борьбы в шхерно-островном районе…»[4]

Война здесь, на этом клочке советской земли, была очень жестокой. Не знал краснофлотец Андрианов стратегических замыслов, задач тактических манёвров, что были в эти месяцы на полуострове, да это, наверно, ему и не надо было знать. Но он хорошо знал своё дело, он воевал, мёрз в окопах, восстанавливал связь, ходил в разведку, он делал всё, чтобы приблизить час победы. Он вновь терял друзей, товарищей по окопной жизни.

Враг давил с воздуха, с суши, с моря. Давил снарядами, пулями, минами, морально давил. На защитников Ханко сбрасывались сотни килограммов листовок: «Сдавайтесь! Сложите оружие! Идите в плен!»

И они отвечали, зло отвечали, с солдатским сальным юмором и ненавистью к врагу.

10 октября 1941 года в ответ на предложение Густава Маннергейма о сдаче в плен гарнизон советской военно-морской базы Ханко написал свой ответ Маннергейму в духе письма запорожцев.

«ЕГО ВЫСОЧЕСТВУ ПРИХВОСТНЮ ХВОСТА ЕЁ СВЕТЛОСТИ КОБЫЛЫ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ, СИЯТЕЛЬНОМУ ПАЛАЧУ ФИНСКОГО НАРОДА, СВЕТЛЕЙШЕЙ ОБЕР-ШЛЮХЕ БЕРЛИНСКОГО ДВОРА, КАВАЛЕРУ БРИЛИАНТОВОГО, ЖЕЛЕЗНОГО И СОСНОВОГО КРЕСТА БАРОНУ ФОН МАННЕРГЕЙМУ

Тебе шлём мы ответное слово!

Намедни соизволил ты удостоить нас великой чести, пригласив к себе в плен. В своём обращении вместо обычной брани ты даже льстиво назвал нас доблестными и героическими защитниками Ханко. Хитро загнул, старче!

Всю тёмную холуйскую жизнь ты драил господские зады, не щадя языка своего… Но мы народ не из нежных, и этим нас не возьмёшь. Зря язык утруждал. Ну хоть потешил нас, и на этом спасибо тебе, шут гороховый.

Всю жизнь свою, проторговав своим телом и совестью, ты… торгуешь молодыми жизнями финского народа, бросив их под вонючий сапог Гитлера. Прекрасную страну озёр ты залил озерами крови. Так как же ты, грязная сволочь, посмел обращаться к нам, смердить наш чистый воздух?

Не в предчувствии ли голодной зимы, не в предчувствии ли взрыва народного гнева, не в предчувствии ли окончательного разгрома фашистских полчищ ты жалобно запищал, как загнанная крыса?

Короток наш разговор.

Сунешься с моря – ответим морем свинца!

Сунешься с земли – взлетишь на воздух!

Сунешься с воздуха – вгоним в землю!

Красная Армия бьёт вас с востока, Англия и Америка – с севера, и не пеняй, смрадный иуда, когда на твоё приглашение мы – героические защитники Ханко – двинем с юга! Мы придём мстить. И месть эта будет беспощадна!

До встречи, барон!

Гарнизон Советского Ханко.

Октябрь, число 10, год 1941».

Листовка эта лежит в архиве Алексея Андрианова, сохранил её солдат.

Зимой 1941 года отбивалась от фашистов Москва. Зная, как тяжело защитникам столицы, гангутцы 2 ноября 1941 года пишут москвичам: «…Для нас нет другого чувства, кроме чувства жгучей ненависти к фашизму. Для нас нет другой мысли, кроме мысли о Родине. Для нас нет другого желания, кроме желания победы… Здесь, на неуютной каменистой земле, мы, граждане великого Советского Союза, не испытываем одиночества, мы знаем, Родина с нами. Никогда не дрогнут наши ряды! Никогда не властвовать над нами фашистским извергам!..»

Это письмо было опубликовано в «Правде» 2 ноября 1941 года, а 3 ноября защитники Москвы отвечают героическим защитникам Ханко: «…Пройдут десятилетия, века пройдут, а человечество не забудет, как горстка храбрецов, патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооружённым до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и миномётного огня, презирая смерть во имя победы, являла пример невиданной отваги и героизма. Великая честь и бессмертная слава вам, героям Ханко!..» Защитники Москвы в письме клялись повторить «героический подвиг защитников полуострова Ханко».

Алексей Сергеевич как великую реликвию хранил вырезки из фронтовой «Правды» с письмами москвичей и гангутцев. В тот период братская поддержка, локоть друга и брата как никогда были нужны. Единство и товарищество были тем мощным оружием, которое так необходимо было защитникам страны. Он и детям, внукам своим рассказывал о тех суровых днях, боях не на жизнь, а на смерть во имя Родины. А пожелтевшие вырезки детям и внучатам только из своих рук показывал, очень уж дорожил ветеран великими для него реликвиями.

Последний корабль ушёл из Ханко 2 декабря 1941 года, и вот именно на этом последнем транспорте находился и Андрианов. Корабль после жесточайшей атаки авиации был подбит. Много людей тогда погибло. Волной в ледяную воду выбросило и его. Спасли товарищи красноармейца, и на сей раз живым остался Алексей.

В 1942–1943 годах он в Кронштадте. Часть его непродолжительное время была на переформировании, затем вновь участвует в боевых действиях. Вновь вылазки в составе разведгрупп, отдых, вновь передовая. Те дни он вспоминал как особо трудное время. Бойцы были измотаны до такой степени, что ни есть не хотелось, ни пить, только спать. Уткнётся боец в блиндаже к теплу поближе – и всё, глубочайший сон. Спустя пару часов вновь в окопы. Некоторое облегчение он почувствовал, когда перевели в учебную группу, где готовили связистов, он уже инструктор по связи. Здесь, пожалуй, впервые в этой второй для него войне он особо остро переживал за родных. Письма приходили не часто, порой сразу по несколько штук. Он жадно перечитывал скупые карандашные строки, написанные отцовой рукой, и в мыслях возвращался в родной дом. Переписывался он и с Марусей – девушкой, что ждала его в родных краях.

С августа 1943-го он – старшина батареи 56-й отдельной морской стрелковой бригады, участвует в боях по прорыву блокады Ленинграда.

В апреле 1943 года во Всеволожском районе Ленинградской области формируется 124-я стрелковая дивизия, позднее она будет переименована в Мгинско-Хин-ганскую краснознамённую ордена Суворова дивизию. В этой дивизии Алексей Андрианов пройдёт с мая 1944-го до Победы вторую и свою третью, последнюю войну.

Зачислен он в 46-й артиллерийский полк командиром отделения связи 7-й батареи. Он уже сержант.

В течение двух месяцев дивизия обучалась и несла службу на берегу Ладожского озера. Первый бой она приняла 13 августа 1943 года. В течение года дивизия вела бои на стыке со 2-й ударной армией, в том числе на Синявинских высотах.

С 21 января 1944 года части дивизии участвовали в Красносельско-Ропшинской операции, преследовали отступающего противника. При её участии были освобождены Ульяновка, Саблина, Тосно, Лисино-Корпус, другие города. С 26 января 1944 года дивизия выдвинулась в направлении Тосно, минуя посёлок, вышла к важному узлу шоссейных дорог и крупного опорного пункта противника – посёлка Лисино-Корпус – и 30 января 1944 года очистила его от противника, захватив большие трофеи.

После этой операции дивизия направляется на рубеж реки Нарва, где ведёт бои северо-восточнее Пскова. Летом 1944 года – новые задачи, она уже на Карельском перешейке, участвует в Выборгской операции.

Насколько тяжелы были бои, могут рассказать сухие строки представлений для награждения:

«Командир отделения связи 7-й батареи сержант Андрианов Алексей Сергеевич в боях юго-западнее г. Нарва при контратаках под сильным артиллерийским огнём противника 26 марта 1944 года обеспечил беспрерывную связь, устранил 100 порывов линии связи и вынес с поля боя четырёх раненых связистов».

«9 июля 1944 года сержант Андрианов Алексей Сергеевич проложил связь по водному рубежу с острова Суонион-Сари на остров Нойву-Сари и устранил за день 35 порывов линии связи».

Казалось бы, связь – это не передовая, это обеспечение боевых действий, но представьте себе – сто порывов, это же в клочья разорванные провода, а связь работала. Водный рубеж – красиво звучит, но на самом деле это переправа вплавь с катушкой в руке, да ещё под свист пуль и осколков снарядов. Но главное, связью командир обеспечен, а значит, мог уверенно управлять боем.

В сорок четвёртом Алексей был серьёзно контужен. Накрыло их землянку прямым попаданием снаряда. Откопали сослуживцы, отлежался пару часов в землянке – и вновь в бой. А домой он писал: «Пять лет без царапины хожу, верю, жив буду и домой вернусь. Ещё не отлита для меня пуля и не сделан снаряд…»

Далее дивизия участвует в Восточно-Прусской операции. Шаг за шагом Советская армия отвоёвывает всё новые и новые рубежи. Тяжёлые бои, вновь расставание с погибшими боевыми товарищами, и вновь вперёд и только вперёд.

На заключительном этапе Великой Отечественной войны дивизия наступает северо-западнее Кёнигсберга, отсекая Земландскую группировку немецких войск.

1 мая 1945 года дивизия вышла на побережье Балтийского моря, здесь она выводится в резерв Ставки Верховного главнокомандования.

9 мая Великая Отечественная война завершена.

Части дивизии проходят переформирование, а в июне 1945 года дивизия перебрасывается на восток. Долго и медленно шли эшелоны на восток. Мелькали сожжённые и разрушенные города и сёла. На станциях их встречали как победителей, улыбками, женщины угощали домашней снедью, фруктами, свежими овощами. Эшелон шёл по родным для Алексея краям. Ехать мимо и не заскочить домой? Эх! Была не была. И вот он дома, отец, сестра. Слёзы. Не видал он своих почти шесть лет. Успели и сфотографироваться на память. А через два дня он нагнал свой эшелон.

Дивизия со станции выгрузки с ходу брошена в бой, она участвует в Хингано-Мукденской операции, наступая на одном из самых тяжёлых направлений – Халунь-Аршанском. Участвует в освобождении китайского города Солунь. На 13 августа 1945 года части дивизии вели бои в районе города Гуандин-Шань.

Это была третья для сержанта Андрианова война.

Как рассказывал Алексей Сергеевич, была уже совершенно иная война, наступление шло бешеными темпами. Войска, получившие уникальный опыт в Великой Отечественной войне, стремительно шли вперёд.

Месяц, по сути, потребовался для полного разгрома миллионной Квантунской армии.

Акт о капитуляции Японии был подписан 2 сентября 1945 года на борту линкора «Миссури» в Токийском заливе. В этот день сержант Андрианов вместе со своими боевыми товарищами праздновал Победу. Этот день святым остался для него на всю жизнь.

Победителем прибыл Алексей в родной дом. Шесть долгих лет позади. Орден Красной Звезды за финскую кампанию, медали «За отвагу», «За взятие Кёнигсберга», «За победу над Германией», «За победу над Японией» – это вроде как география его личного подвига и личных побед. И ко всему этому первые седины на голове.

Ему двадцать восемь лет.

Жизнь продолжается.

Прежде всего, произошло событие, которое стало определяющим на долгие-долгие годы его жизни. Он женился. С избранницей своей он знаком ещё до войны, вместе учились в техникуме, они переписывались всю войну, понимали, что связаны они навсегда, и вот в 1946 году официально создана молодая семья. Вдвоём с женой получили назначение и работают на радиостанции под Казанью. Один за другим рождаются трое сыновей: погодки Серёжа с Сашей и в 50-м – Женя. Трудно молодым родителям. Он решает, что надо закончить учёбу, и поступает заочно на четвёртый курс радиотехнического техникума в Казани. Год учится, и вновь МГБ 4 ему напоминает, что он всё ещё сын врага народа: ему запрещают проходить стажировку на радиостанции, где он работает уже пять лет.

4 Министерство государственной безопасности.

Что делать? Шесть лет в солдатских сапогах с риском для жизни он честно служит Родине, и вот вновь недоверие. За что, почему?

А в мире вновь неспокойно: угроза развязывания новой войны заставляет усиливать оборону, особенно с воздуха. В СССР создаются войска ПВО страны, развёртывается сеть радиолокационных станций вокруг крупнейших городов. Требуются военные специалисты.

Алексей вновь, как некогда в тридцать девятом, идёт в военкомат. Далее – Пушкинское радиотехническое училище. Опять военные условия, опять разлука с любимой, да теперь ещё и с сыновьями. Как-то она одна справляется с тремя? И вот он офицер, младший лейтенант. Вполне самостоятельный человек. Теперь семья всегда с ним, куда бы ни бросала военная служба, все тяготы и лишения, связанные с его нелёгкой офицерской службой, они несут вместе.

Первое назначение молодой офицер получает в Ленинградский военный округ. Его часть стояла тогда под Ленинградом, в деревне Александровка. Служба для него была интересна, тем более что занимается он новым и важным делом, участвует в подготовке радиолокационной станции к несению боевого дежурства. Всего несколько месяцев напряженной работы – и далее Лупполово, новое место службы, севернее Ленинграда, вновь ставит оборудование на боевое дежурство, через два с половиной года его переводят в Выборг, там та же работа, и тоже на несколько месяцев. Семья, естественно, вместе с ним. Далее он переводится в Тихвинский район, в Сарожу. Здесь он служит четыре года, здесь его двое старших сыновей пошли в школу. В 1960 году переводится на повышение, но теперь уже в знакомые места – в Лупполово, начальником РЛС[5]. Последним местом службы Алексея Сергеевича был учебно-тренировочный полигон связи в Ломоносове, здесь он служил начальником, здесь же майор Андрианов и закончил службу.

После увольнения его семья квартировала в Ленинграде, но большую часть своего времени Алексей Сергеевич и Мария Александровна проводили под Гдовом, в родной деревеньке Верховье. Купили они небольшой домик, с ранней весны по осень в нём и проживали. Тянуло в родные края Алексея Сергеевича. Здесь всё было своё. Каждую тропку он знал с детства, каждый уголок леса им был изведан.

Смотрел он на мощные липы и вспоминал рассказ отца об этих липках, отец их высаживал, малюсенькие они были, а нынче стоят вон какие крепкие да серьёзные. Три дедовых дубка тоже огромными стали. Грибы да ягоды в лесу такими же вкусными остались, как и в его детстве. Водил он по этим местам и своих сыновей, внучков, пересказывал им местные байки, знакомил с тайнами леса, его удивительными дарами, замечательной природой русского края.

* * *

Умер Алексей Сергеевич в декабре 1993 года, на три месяца пережив жену, свою единственную и любимую Марусю, Марию Александровну. Наследства королевского они детям не оставили, но главное сделали – прекрасных детей вырастили. Старший, Сергей, учёным стал, кандидат наук, начальником вычислительного центра Главной геофизической обсерватории имени А. И. Воейкова в Питере трудился. Средний, Александр, как и его отец, профессиональный военный, но в чинах отца обогнал, полковник, кандидат технических наук. Младший, Евгений, по рабочей стезе пошёл, токарь высшей квалификации, уважаемый человек. Сыновья женаты. Внуков у Алексея Сергеевича пятеро, все с высшим образованием, умные люди, временем востребованы, уж свои семьи имеют. А правнуков у Сергеича аж двенадцать.

Весь андриановский клан помнит деда, простого русского солдата, чтит его, вспоминает не только в праздничные дни. Он для них всех настоящий пример трудолюбия, высочайшей ответственности, любви к Родине. А так и должно быть. Дети, внуки обязаны знать свои корни, помнить о них всегда, равняться на них, идти дальше. В этом, наверно, и есть высочайшая миссия Человека.

Защитница блокадного Ленинграда

В Санкт-Петербурге на стене дома № 16 по Кронверкской улице размещена приметная даже издалека композиция. На торцевой стене дома, примерно на уровне третьего этажа, на металлических балках установлена исполненная из бронзы женская фигура. Вниз по диагонали, вправо от фигуры, луч белого света как бы рассекает красную кирпичную стену, и в самом низу композиции находится мемориальная доска с надписью: «Женщинам, защитившим Ленинград», – и далее: «Посвящается женщинам – бойцам краснознамённой МПВО[6] в годы блокады Ленинграда 1941–1945».

Наряду с многочисленными историческими памятниками, монументами, мемориальными сооружениями, обелисками современного Питера памятная композиция на Кронверкской напоминает о мужестве, чести, доблести и славе тех, кто с первых дней Великой Отечественной войны защищал Ленинград, о самоотверженности бойцов противовоздушной обороны.

Здесь всегда цветы. Здесь всегда людно, особенно в дни, когда вспоминают прорыв блокады Ленинграда, и, конечно, в День Победы. И это закономерно. Ведь именно бойцы МПВО, большая часть из которых были женщинами, ежедневно, ежечасно защищали Ленинград. МПВО не имела своих зениток или самолётов для отпора врагу, полем боя для бойцов служили площади, улицы, крыши домов города. На хрупкие женские плечи легла огромная ответственность за жизнь родного города. Они первыми сообщали о налётах фашистской авиации, тушили вражеские «зажигалки», оказывали помощь раненым, были среди тех, кто боролся с огнём в охваченных пламенем домах. Подвиг этих незаметных, на первый взгляд, но абсолютно незаменимых бойцов бессмертен.

Что мы знаем о блокадном Ленинграде, о его защитниках? Наверное, всё или почти всё. Спустя десятилетия после победы над фашистской Германией исследователи, историки по крупицам восстановили и представили нам документы, факты, статистику беспримерного подвига ленинградцев. Сегодня мы знаем, сколько дней держался город, каковы его потери за эти блокадные дни. Известно, сколько создано защитных сооружений, разобрано завалов, уничтожено «зажигалок», спасено людей и вывезено умерших и погибших. Сегодня мы знаем даже количество заготовленного торфа и дров. Известно даже, что в блокадном Ленинграде сигнал «воздушная тревога» подавался 649 раз общей продолжительностью 718 часов и 20 минут.

За сухими строчками и цифрами отчётов и статистики блокадных дней и ночей стоят люди, те самые бойцы противовоздушной обороны, на которых город всегда мог положиться, кому доверяли жители, кто был им всегда нужен. Школу выживания, школу великого мужества и борьбы в составе Ленинградской МПВО прошли сотни тысяч женщин. Мы и о них сегодня знаем многое. Им посвящены песни, о них слагались легенды, с них писались картины, ваялись памятники и обелиски. В стихах и прозе, просто в многочисленных мемуарах и воспоминаниях описан их подвиг. И в каждом новом повествовании заложена крупица истории и правды, частичка того великого подвига людей, которых сегодня мы с искренней любовью и уважением называем блокадниками Ленинграда.

Вот и ещё один рассказ о судьбе защитницы блокадного Ленинграда, старшего разведчика 20-го батальона МПВО Выборгского района Федотовой Евдокии Фёдоровны.

* * *

В двух комнатах коммуналки дома на проспекте Обуховской обороны, что рядом с Александро-Невской лаврой, всегда кипела жизнь. То, что комнатёнки малы, нисколько не смущало их обитателей. Большая семья Дины Федотовой жила дружно. Их было семеро. Пять сестёр и два брата.

Старший брат, Александр, с женой и семья старшей из девушек, Лёли, жили в комнате, что побольше. В маленькой комнате разместились остальные сёстры. Здесь же обосновался и младший братишка Прохор – у него за ширмой было своё место. Тесно? Да. Многолюдно? Безусловно. Но им всего хватало. Мир этой семьи, достаток и настоящая дружба были отнюдь не от богатства, а от понимания того, что они родня, им не на кого положиться, кроме как на себя. Родителей молодёжь потеряла ещё в те годы, когда Александру было чуть за двадцать. С той поры Федотовы уговорились жить достойно, мирно, во всём поддерживать и помогать друг другу. И это получалось.

Днём все были заняты – кто на работе, кто на учёбе. Готовили пищу и убирались по очереди, конфликтов никогда не было, немногочисленные семейные доходы в первую очередь шли на нужды всей семьи и на младших: таков был порядок, его ещё родители завели. Становилось шумно, когда к вечеру все собирались: младшие готовились к школе, старшие, пообщавшись меж собой, тоже готовились к завтрашнему дню, выходили на прогулку в город или просто отдыхали с книгой в руках, развлекались игрой в лото, шашки, шахматы. Вот, пожалуй, и весь расклад. Так они и жили.

Дина была из двойняшек, её сестричка Иришка не очень на неё походила, была она меньше росточком, по характеру скромницей и тихоней. Динка же, признанная заводила буквально во всём, была громогласна, активна, быстра. Ирина за ней чувствовала себя как за каменной стеной. Сёстры обожали друг друга. Мечтали они о разном. В тот 1941 год, завершая обучение в школе, Дина чётко себе представляла, что будет врачом, будет лечить и помогать людям. Ирина не имела конкретных планов на будущее. Она просто хотела окончить школу и устроиться на работу, а там уж как получится. И замуж она хотела – был на примете у неё чудесный рабочий паренёк, Сергеем его звали.

Но мечтам не суждено было свершиться. 22 июня началась война. А уже в ночь на 23-е первые сигналы сирены объявили воздушную тревогу, к городу пытались прорваться вражеские бомбардировщики.

О том, что будет война, в те годы не часто говорили. А уж в молодёжной среде эта тема не могла по сути своей быть приоритетной. Юношей и девушек звали, прежде всего, к активному труду, а уж потом к обороне. Большинство людей были уверены, и об этом вожди постоянно напоминали, – нас никто не победит, а если и случится провокация, то враг будет немедленно разгромлен.

И вот фашисты бомбят родной город. Первый шок позади. До сентября жило ещё понимание того, что ответ нашей армии и флота будет беспощаден, что идёт перегруппировка войск, накопление сил и вот-вот всё пойдёт по-иному. Но всё шло не так, как хотелось. Началась эвакуация. Она коснулась не всех, прежде всего детских учреждений, некоторых промышленных объектов. Кто-то самостоятельно уезжал из города в надежде на скорое возвращение. А с восьмого сентября выехать уже не было возможности. Город был в кольце. Начался отсчёт блокадных дней и ночей, с 13 сентября реальностью стал уже и артиллерийский обстрел города.

Братья Дины, Александр и Прохор, муж Лёли уходят на фронт. В августе призываются в действующую армию её сестрички Маша и Паня. Трое их остаётся. Их некогда уютные маленькие комнатки кажутся теперь огромными и пустыми.

В городе вводится карточная система. Полки магазинов быстро пустеют. Старшая сестра Лёля работает в магазине, обслуживающем большую территорию района. Ей приходится, пожалуй, сложнее всех. Она дома за старшую. К тому же в магазине она с раннего утра и допоздна, и всё это время на ногах. Ей приходится постоянно видеть человеческое горе, слёзы голодных людей, их немой укор в глазах и беспомощность. По карточкам, которые люди отоваривали в магазине, уже с конца ноября 1941-го выдавалось 250 граммов хлеба на рабочих и вдвое меньше на иждивенцев.

Дина с Иришей пока дома. Забот и им хватало. До поздней осени и даже по первому снегу они, как и другие ленинградцы, вынуждены добывать пищу. Большим праздником было, если им удавалось вырыть картошку, пусть даже подмороженную, или капустные листы на окраинных огородах. Но это случалось всё реже и реже.

Как им удалось пережить эту зиму, одному Господу известно. Теперь они уже редко выходили из дому, порой даже не спускались в подвал по сигналу воздушной тревоги. Ирина слабела на глазах, исхудала вся, крохи добытого ела уже без охоты, больше пила воду. Дина, как могла, поддерживала сестрёнку, заботилась о ней, на ночь укутывала одеялами и прижимала к себе. А поутру буквально силой доставала из чуть тёплой постели, заставляла двигаться, поила чаем с травами, вновь укладывала Иринку в кровать – и бегом на улицу на поиск дров.

История свидетельствует, что в эти ужасные дни и ночи сорок первого на каждую смерть от вражеского снаряда приходилась сотня людей, умерших от голода. К середине зимы на улицах не осталось кошек и собак, даже ворон практически не было. Деревья в городских скверах лишились большей части коры и молодых веток – их собирали, перемалывали и добавляли в муку, лишь бы немного увеличить её объём. Блокада Ленинграда длилась к тому времени меньше года, но при осенней уборке на улицах города было найдено 13 тысяч трупов.

Первые дни весны принесли некоторое облегчение. Девушки пережили эту страшную зиму и уже с большей уверенностью смотрели на жизнь.

20 марта 1942 года Дина была принята в батальон местной противовоздушной обороны (МПВО) Выборгского района. Слабенькую Иришу, которая также хотела служить вместе с сестричкой, не взяли по здоровью. Она оставалась дома.

Должность Дины звучала серьёзно – старший разведчик. Но это только название, делать приходилось всё: и дежурить на пунктах МПВО, и работать на средствах связи, и разбирать завалы, и патрулировать улицы, и так далее. При всём этом служба не была простой и безопасной. В их районе на крышах многоэтажек были оборудованы специальные вышки для наблюдателей. Подняться на них – уже подвиг, а уж дежурить… Ветер, холод, вой сирен, прожекторные дорожки, взмывающие вверх, вой бомб, грохот – всё это не для слабонервных. Но девчонки стояли и дежурили. Страшно? Конечно, страшно, но так надо. И, пересилив себя, девушки выполняли свою трудную, но нужную городу работу.

Порой не верится, но именно так и было – они привыкли к постоянной опасности, они не думали о ней. Это не геройство, это была их обыденная жизнь. И в этой своей новой жизни они оставались людьми, помогали друг другу, безропотно подменяли заболевших, на дежурство приносили кто кусочек сахара, кто горбушку хлеба и делились этим. После трудной смены Дина мчалась домой, надо было позаботиться об Иринке, покормить её, быстренько поспать и вновь на службу.

Нередко Дине приходилось дежурить на улицах города. Их батальон обслуживал несколько секторов, на них девушки и дежурили. При обстреле города дежурные уже с мест передавали конкретные сведения, куда попали снаряды, есть ли жертвы. Они же первыми оказывали помощь раненым, разбирали завалы. Без этой работы спасателям, медикам и пожарным было бы очень сложно устранять последствия бомбёжек и артударов. И если учесть, что для дежурства в дозорах они при себе имели сумки противохимической разведки, противогазы, каски, сумки для оказания первой медицинской помощи, – ясно, патрулировать и носить всё это на себе было очень тяжело, но девушки не отчаивались, они знали, что их работа нужна городу. На плечи девушек ложилась и обязанность по расчистке завалов, трамвайных путей, очистка города от мусора, нечистот. Дина и её товарищи работали также на строительстве оборонительных сооружений.

Они всё могли, они всё умели. Не могли они только привыкнуть к смерти людей. Страшно было подбирать замёрзших на улицах детей, высохших и умерших от недоедания стариков, извлекать ещё тёплые тела погибших под развалинами зданий. Но они и это делали, реветь некогда было, надо было работать. И они вновь и вновь шли по боевым постам и несли свою нелёгкую службу. Кто же, если не они…

В один из декабрьских дней 1942 года Дина впервые увидела немецкого сигнальщика. Она возвращалась с дежурства, как раз начался налёт вражеской авиации. На улице безлюдно, темно. Вдруг из окна лестницы второго этажа дома, напротив которого стояла Дина, в направлении районных продовольственных складов взметнулись одна за другой две ракеты. Девушка инстинктивно прижалась к стене. И уже через пару минут из подъезда вышел мужчина. Да, это был именно мужчина, высокий, в тяжёлом полушубке, чуть сгорбившийся, руки в карманах. Решение пришло как-то само, Дина потом удивлялась, как она решилась на такое.

– Мужчина, мужчина! Помогите, я, кажется, ногу подвернула, идти не могу. Помогите. Мне бы только до поста дойти, я на дежурство иду.

Мужчина при первых её словах чуть присел испуганно.

– А пост где, далеко?

Дина поняла – это её спасение.

– Да здесь везде посты, я местная, всё знаю тут. А ближайший вот там, сразу за углом. Помогите.

Мужчина подошёл к Дине. Девушка буквально повисла на сигнальщике, она уже понимала, что перед ней чужой. Страх исчез, была только одна мысль: лишь бы дойти до КПП[7], а он действительно был совсем рядом. Минут через пять они подошли к деревянной будке дежурного по контрольно-пропускному пункту зенитчиков. На окрик дежурного девушка, со всей силы толкнув мужика к КПП, закричала: «Держите его, ловите его!» В мгновение солдат свалил сигнальщика на снег и вместе с подоспевшими бойцами скрутил ему руки за спину. Всё дальнейшее для Дины было как в тумане. Допрос мужчины, её показания следователю, и вот она уже дома. Испуг и дрожь в руках не унимались. Только ближе к утру она пришла в себя.

На следующий день её вызвал к себе командир батальона.

– Молодчина, Федотова! Враг хитрым оказался, хотел тобой прикрыться, якобы помогает девушке, и таким образом намеревался пройти КПП незаметно. А ты правильно, чётко сработала. Представим к награде.

И её действительно наградили. В феврале 1943 года боец Федотова получила медаль «За отвагу».

В 1942–1943 годах наступил коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны. По всем фронтам началось контрнаступление советских войск. Битва за Москву, Сталинградская битва, Ржев, Курск, Кавказ. Вот уже войска стремительно приближаются к западным рубежам Советского Союза. Правобережная Украина, Белорусская операция, Прибалтика. 14 января 1944 года начался прорыв блокадного кольца вокруг Ленинграда. Почти две недели продолжались жесточайшие бои за освобождение города из огненного кольца. И вот 27 января блокада прорвана.

871 день жил Ленинград практически в полной изоляции от внешнего мира. Именно жил. Его не могли победить голод, разруха, холод, постоянные бомбёжки, нечеловеческие условия жизни, смерть людей. Город жил, жил и боролся.

Тайна и парадокс блокады, даже феномен её, как в последующем напишут исследователи, состоял в том, что в этих условиях Ленинград не превратился в арену животной борьбы людей за кусок хлеба. Люди были сплочены как никогда, они боролись. Боролись с голодом, помогали и заботились о слабых. Сильные стояли у станков, рыли окопы, служили в ополчении. Ленинградцы знали: их родной город не может быть сдан, он должен жить. И город держался.

Стойкость блокадного Ленинграда удивляла и восхищала всех. Не верилось, что можно жить, съедая краюху хлеба в день. Но ведь так и было. 125 граммов хлеба с отрубями, вода – и всё. А люди выживали. Не все. Та блокада унесла более двух миллионов жизней, в основном стариков, женщин и детей. Но выжившие работали, служили, они защищали свой город во имя будущего, во имя Великой Победы. День снятия блокады, тот холодный январский день 1944-го, для ленинградцев на всю оставшуюся жизнь стал не только Днём освобождения, он стал и Днём великой скорби по ушедшим в иной мир в блокадные дни и ночи.

В начале 1945-го в Ленинград уже вполне ощутимо приходит мирная жизнь. Началось реформирование подразделений, участвовавших в обороне блокадного города. Нужны были рабочие руки. И вот, отслужив почти три года в МПВО, в феврале наша героиня Дина Федотова увольняется в запас. Сняв военную форму, она осталась трудиться здесь же, в Выборгском районе, где и служила. Работа мало чем отличалась от службы в противовоздушной обороне, разве что она не дежурила по ночам и не участвовала в патрулировании улиц. По-прежнему надо было разбирать завалы, вывозить скопившийся за годы блокады мусор, вообще приводить территорию в порядок. Но это была уже работа, дающая некое особое удовлетворение, ибо каждый прожитый трудовой день менял облик города. Ленинград приходил в себя, вместе с весной заживали раны, расцветала новая, уже мирная жизнь.

На лицах людей вновь появились улыбки, вновь слышны музыка, песни. Во дворах зашумела ребятня. Весело зазвенели трамваи, обыденный и обязательный атрибут Ленинграда. С 1946 года продолжилось строительство метро. Открываются новые магазины. Женщины сняли наконец привычные бушлаты и полушубки. Всё больше и больше мужчин появляется в городе – это возвращаются домой ленинградцы-фронтовики, подтянутые, улыбчивые, с орденами и медалями, в военных гимнастёрках.

Сестрички по-прежнему вместе. Лёля работает в магазине. Иришка трудится вместе с Диной, готовится поступить в институт. Вернулись с войны Маша и Паня, обе с медалями, рано повзрослевшие, возмужавшие. И они включились в мирную жизнь трудового Ленинграда.

Война не пощадила их семью. Пришли похоронки на обоих братьев, Александр погиб ещё в первых боях под Ленинградом, где-то далеко на западе пал смертью храбрых их Прохор. Погиб Лёлин муж. Дружок Иришки, Серёжка, также не вернулся с войны. Не стало мужчин в их семье. Горько осознавать и чувствовать любые потери, а здесь родные, близкие сердцу люди, и ты их больше не увидишь. Горько было всё это понимать, очень горько. Но так уж получилось.

Героиня моего повествования Дина, так же как и её любимый город, росла и менялась. В сорок шестом повстречала она свою любовь, красавца, молодого офицера, орденоносца, фронтовика. Молодая семья уехала в Беларусь, к новому месту службы мужа. Но в Ленинград, к родным людям, с кем делила крохи хлеба в блокаду, она обязательно приезжает. Приезжает уже не одна, с мужем и детишками, и обязательно бродят они по улочкам родного Выборгского района, восхищаются и радуются красоте родного теперь уже Санкт-Петербурга.

Прошлым стала та страшная блокада. И в Питере ныне о войне напоминают лишь обелиски и памятники да мемориальные надписи: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Но как бы ни менялась жизнь людей, оборону своего города они помнили и помнят всегда. В дни Великой Победы, в дни снятия блокады весь город в цветах. В эти дни на лицах людей слёзы радости вперемешку с горечью слёз в память о погибших и умерших блокадниках.

Подрастает молодёжь, растёт она вместе с родным городом на Неве. И это новое поколение, не знающее ужасов войны, но помнящее историю своего города, любящее его, гордится Ленинградом, гордится своим прошлым. Эти молодые люди не дадут повториться ужасам прошлого. Своим трудом, своими руками создадут новую, ещё более прекрасную жизнь, новую историю, в которой не будет места войне.

Без вести пропавший

Вот они лежат передо мной, его солдатские письма, письма с войны, той, которую называют – Великая Отечественная. Письма Саши. Девять аккуратно сложенных в конвертик, пожелтевших от времени тетрадных листов бумаги. Они потёрты по углам, карандаш выцвел, текст, штамп почты, военной цензуры практически обесцвечены. Но даже спустя семьдесят один год письма можно читать.

Я их, эти девять писем, перечитал все, и не один раз. И каждый раз чего-то ждал от прочтения. Ждал с нетерпением, интересом, волнением, с каким-то необъяснимым чувством тревоги. Ждал. Всё же более семидесяти лет прошло.

Кто он, этот парень? Что он чувствовал, когда в дребезжащем вагоне, склоняясь над старенькой школьной тетрадкой, писал эти короткие строки? Что он думал, о чём мечтал, к чему стремился? Я вновь и вновь их перечитывал. Однако, как бы мне ни хотелось, не было ничего необычного в его письмах, и ничего героического в них тоже нет. Так, вполне земные и простые вещи.

«Дорогобуж. Дня 28.08.1944 г. Здравствуйте дорогие!!! Сегодня в день православного нашего великого праздника я пишу до вас, уже не помню которое письмо. Вы наверное этот праздник проводите вольно, бо уж наверное окончилась самая горячая уборка…»[8]

Лето, август. Всего несколько недель его нет рядом с ними. О чём он мог думать? Он, восемнадцатилетний мальчишка, видевший в этой жизни лишь свою деревню, свой двор, домашнюю работу и изредка наезжающих из района гостей. О чём он мог мечтать?

Когда он родился, их деревенька была под Польшей. В тридцать девятом пришла советская власть. Но что менялось для него, для его семьи, соседских пацанов и девчонок? Да ничего! Около двух десятков дворов, вокруг бедность и труд, адский крестьянский труд. Мальчуганы, едва родившись, уже знали, чем им в хозяйстве заниматься. Малышки с пяти лет с недетским мастерством доили коров, стирали и вешали сушиться бельё. В деревне практически всё держалось на женских и детских руках.

Большинство мужчин уезжали на заработки. Вот и их отец с тридцатого года жил и работал сначала в Аргентине, затем в Вильнюсе. Был он на редкость мастеровым человеком. А где мастерство своё применить? Вот и трудился за границей. Приветом от отца были редкие денежные переводы да посылочки с разной мелочёвкой. Но и эти подарки были настоящим праздником в их доме.

Волей-неволей в этих краях самыми почитаемыми, сильными и волевыми людьми были хозяйки дворов. Женщины всё знали, всё умели. Никто и никогда их не учил пеленать детей, кормить малолеток, шить, гладить бельё, готовить и так далее. Это был как бы врождённый инстинкт. Войдя в дом, женщина всё знала и всё умела. Это на свадьбе про любовь да про любовь. А в жизни… Первая брачная ночь – и к плите, в огород, к малышам. Где уж тут про любовь да нежность? Работать надо.

В деревню редко заезжало волостное начальство. Их староста был таким же бедняком. Не заметили жители и новую власть, уже немецкую. Да, где-то там грохотало, урчали машины на большаках. По ночам сначала на западе, затем уж на востоке хорошо было видно зарево. Женщины перешёптывались, ворота да дома покрепче на ночь закрывались. Война пришла. А что им, детишкам да подросткам, до войны? Всё одно по зорьке встань. Дела твои по дому никто не отменял.

Первый настоящий испуг пришёл, когда немчура в деревню пригнала грузовик и по дворам уже новый староста, не свой, пришлый, стал собирать молодёжь для работы в Германии. Но, видать, неопытен оказался прихлебатель фашистский. Пока он собирался, почти все девчата и хлопцы в лес попрятались. Неделю прятались, леса им знакомые, и лесные чащи, и сторожки – всё есть. Там и отсиживались. Два раза ещё наведывались полицейские за молодью, но вновь без улова уезжали в район. Тихо в деревне.

Но война шла, и о ней знали все. Три долгих года немецкой оккупации. Нередко выезжающие в район для торговли на базаре жители слышали передаваемые из уст в уста рассказы о зверствах фашистов, о казнях невинных заложников, о появившихся в их краях партизанах и, конечно, о наступлении немцев. Слышали разное: и что Москва пала, и Ленинград окружён, что немцы хозяйничают в Сибири и прочие небылицы. Даже старухи стали разбираться в географии, и единственная деревенская карта Советского Союза, что лежала в подполе у соседей Попков, после всех этих слухов и сообщений всегда тщательно исследовалась жителями.

Но вот вновь слышатся гул, грохот, канонада, вновь приближается с востока зарево. История говорит о том, что Поставщина была освобождена в первых числах июля 1944 года. Может быть, и так, но деревенские день своего освобождения не заметили. Слишком мала в стратегическом плане их родная деревушка. Это мизерная точка на картах. Деревня Бедунки. Бедунки и есть Бедунки, что с них взять?

Появился уполномоченный советской власти, вновь назначен староста. Для их деревни война закончилась.

А закончилась ли?

Нет.

Война ушла на запад. Нужны парни, молодёжь, защитники Родины. Отечество должны защищать молодые.

В конце июля 1944-го Сашу забирают в армию. Не его одного. Много их тогда с новых советских территорий призвали на войну. Только из их деревеньки ушли трое, да на пункте сбора он увидел ещё десятки таких же, как и он, парней. Земляки – с ними уже веселей.

«Вязьма. Дня 3.08.1944. Родные мама и Хельтя (Елена). Я написал вам письмо и подал вам адрес, не пишите по нему, бо этот адрес неправильный. Нас перегнали в другие лагеря. Мы были определены к первой стрелковой роте. Но вчера выбрали нас в артиллерию и сегодня отправляют дальше. Так что адрес я тогда пришлю, когда приедем в настоящий полк. Кого оставили в пехоте, того уже откомандировали. А нам приказ, здесь обмундирование не давать. Виктор тоже со мной…»

Это уже август сорок четвёртого. Пока их определяют по военной специальности, обучают, одевают, одним словом, превращают в бойцов. Убывают земляки: Виктор, Сашка Груздовский. Новых знакомых по Поставщине, поляков по национальности Тадека, Адольфа, Людвига отправляют в Куреницу на Смоленщине. Видимо, туда, где формировались соединения и части Войска Польского.

А в мыслях, это по письмам чувствуется, уже некая растерянность, тоска, грусть, они видны в каждой строчке…

«Дня 3.09. Я пока жив и здоров, чего и вам от Бога желаю. Ожидаю от вас ответа, но дождаться не могу…»

«Дня 5.09. Я как-то тревожусь по вас, но только то, что еще никто не получил с нашей местности письма, как-то успокаивает. Но даже может быть и не получу в скором…»

Нет весточки из дома, нет.

Почему? Он себя спрашивает: почему? «Из Сибири всего десять дней идут письма…»

Почему? Вот он уже отправляет записки через попутчиков из Минска, Барановичей, через «Кураневскую женщину, Сморгоньскую землячку». Дважды попутно посылает свою красноармейскую справку. Он понимает, справка эта – защита его семьи, его мамы и сестрички.

А писем так и нет.

Война.

И он всей своей душой с домом, с родными, он чувствует, плохо без него. Мама одна. Отца уж нет, весточку о его кончине они получили ещё в 1942 году. На хозяйстве мама и сестра. Выдюжат ли, справятся ли?..

«У вас наверно много недостатков в хозяйстве, но на меня не обижайтесь, если в чем и тяжело будет. Например, чего не хватает, или тупой плуг. Как-нибудь, все помаленьку сойдет. Быть может скоро и увидимся…»

Его всё интересует – каков урожай, сняли ли жито, не сгорело ли под солнцем сено?.. И вновь тоска и грусть.

«Дорогие мои, я нахожусь от вас далеко на западе и с дороги посылаю вам письмо. Не знаю, получили вы хоть одно, бо я от вас не получил ни одного. Ну, теперь не скоро и получу, бо адреса точного нету. Так что вы ко мне не пишите. Я пока жив и здоров чего и вам от Бога желаю. С Виктором до сегодняшнего дня были вместе, но сегодня разлучили, быть может навсегда. Скучно очень о том что от вас не получил письма не знаю о вашей жизни. Пока более не имею чего писать. Больше напишем, когда больше проживем. Затем до свидания, привет всем родным и знаемым. Целую вас крепко, до свидания…»

Это предпоследнее письмо.

А вот и последнее. Оно датировано 1 октября 1944 года.

«Здравствуйте мама и сестра. Уведомляю вас, что я жив и здоров, чего и вам от Бога желаю. Сейчас я очень ожидаю ответа…»

Конечно, он ждёт ответа на свои письма, он ещё надеется, он ещё ждёт. Мать его выплакала все слёзы, ежедневно просила Господа вернуть их Сашу живым с фронта. Она вглядывалась вдаль в сторону большака – не едет ли почтальон?

Она ждала.

Его письма пришли в декабре. Радости не было границ. Письма читали все, и знакомые, и соседи, и Сашкины друзья, кто не ушёл на фронт, и дивчины, кому нравился этот улыбчивый, скромный черноволосый паренёк.

А потом тишина.

Отгремела война, потянулись к дому фронтовики, лишь Саши их не было видно. Мать засыпала запросами военных: объясните, где мой сын, почему его нет дома? Нет похоронки? Значит, жив, значит, ещё приедет, прижмёт, обнимет маму, чмокнет в щёку красавицу сестрёнку.

Он обязательно приедет.

Нет похоронки?

Значит, есть надежда!

И вот он пришёл, этот ответ. Ответ, которого ждала мать, ждала и одновременно боялась.

«Ваш сын рядовой Попок Александр Иванович в бою за Социалистическую Родину пропал без вести 5 октября 1944 года». И уж совсем по-будничному: «…настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о назначении пенсии по приказу НКО № 138…»

Это был февраль 1948 года. Три с половиной года мать ждала, надеялась, мечтала увидеть сына. Она не была готова к тому, о чём говорили эти строчки.

Его нет, но он и не погиб.

Его просто нет…

Не понять, как может такое быть.

Это необъяснимо.

Что значит – нет?

Но где-то он есть! Может, в плену, вон из Германии до сих пор люди возвращаются. А может, к лучшей жизни ушёл, в другие края. Мать и об этом думала. Она только отгоняла мысль о его смерти.

Нет, нет, только не это…

Окончилась война, отгремели бои. Люди стали налаживать жизнь. Многие их соседи потянулись в район. Их деревенька доживала своё. Кто погиб на войне, кто сам ушёл в мир иной. Молодёжь – так та потянулась к знаниям, к заработку. Вот уже пять хат пустуют. А вон и ещё три стоят с забитыми крест-накрест окнами. Всё, надо уезжать.

Мать, распродав живность, собрав немудрёный скарб, перекрестив напоследок жилище, вместе с Хельтей уехала в город.

Жизнь продолжалась.

В новой просторной хате появились уютные занавески, во дворе клумбы с цветами, зацвёл молодой сад, аккуратно возделаны грядки, здесь и бульба, и морковь, и свёкла, зеленушка разная. То там, то здесь весело стучат топоры. Вот уж и у соседей к дому пристроено небольшое уютное жильё, видать, молодых отселяют, скоро детишки пойдут, весело будет.

Её красавицу Хельтю, Елену, молодой офицер сосватал, вот и у них двойняшки появились на свет. Жизнь продолжается. О войне народ стал понемногу забывать. Горечь утрат притупилась, это вполне естественно. Годы идут, жизнь берёт своё.

Но не кончилась для матери война.

Нет, не кончилась.

Она не говорит о сыне. Она просто думает о нём, живёт мыслями о нём. Он всегда с ней рядом, и в шорохе яблоньки, и в случайном скрипе половицы, и в мелькнувшем на секунду в окне почтальоне на велосипеде. Не от него ли весточка?

По выходным мать идёт в церковь. Не ближняя дорога, километров пять будет. Но она идёт, идёт неспешно, несёт Богу свою тяжесть дум о сыне…

«Господи Всесильный, Господи Всеблагой, коленопреклонённо молю Тебя о великом чуде. Даруй, Господи, возвращение пропавшего сына моего, раба Твоего Александра… Слёзно прошу и молю тебя, пусть раб Божий сынок мой Сашенька найдётся, на порог своего дома вернётся. Господи, молитву мою прими, каждое слово благослови и раба Божьего отыщи. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».

Поставила свечу. Помолчала.

Стало немного легче.

И домой. Теперь шаг более уверенный, быстрый…

Вновь к очагу, к дому, к доченьке и внучатам. Теперь о них все думы и заботы.

* * *

Я вновь и вновь перечитываю эти девять солдатских писем. Но нет в них ничего особенного. Нет о подвигах, о героизме, о войне, нет патетических и высокопарных слов о Родине, о Победе, о любви.

Наверно, об этом он и не мог писать.

Простим его.

Жизнь на войне так коротка. Вот и ему на этой проклятой войне было отведено всего восемьдесят дней и ночей.

Но пусть и он нас простит.

Семьдесят с лишним десятилетий прошло, а что мы знаем о нём? Солдат. Восемнадцать лет. Белорус. Не женат. Хороший сын и добрый брат. Две плохонькие фотографии, девять солдатских писем, извещение, пара справок и квитанций на получение пенсии по потере сына.

Это всё.

И некуда пойти поплакать, нет его могилки, память постепенно стирает всё, что было известно о нём.

И это уже не Саша.

Это уже просто Пропавший Без Вести Солдат. Миллионы таких по всему миру разбросаны.

Прости нас, Солдат.

Узник Дахау

История, которую я хочу рассказать, очень похожа на ту, что поведал нам замечательный русский писатель Михаил Шолохов. Помните его повесть «Судьба человека»? Повесть о русском солдате Андрее Соколове, прошедшем тяжелейшие испытания в годы Великой Отечественной, ад концентрационного лагеря, видевшем на своём пути ужасы войны, смерть, предательство, но не утратившем рассудок и способность к любви и состраданию.

Судьба Соколова – это слепок судьбы многих в те тяжелейшие годы, это реальные биографии, не приукрашенные, а действительно реальные.

Вот одна из них.

7 октября 1941 года в Большой Токмак вошли немецкие войска. Война пошла дальше, вглубь Украины, к южным границам Советского Союза.

Начавшаяся оккупация изменила жизнь этого небольшого уютного городка. Вместе с осенней непогодой в город пришла настороженная тишина. Днём жизнь ещё как-то теплилась, ближе к вечеру город вымирал: ставни домов закрыты, двери на щеколде. Начала работать новая оккупационная власть, введён комендантский час, появились патрули на улицах, начались аресты бывших советских работников, коммунистов и им сочувствующих.

К концу года заговорили об отправке молодёжи на работу в Германию. Однако пока всё это были только разговоры, а разговоры они и есть разговоры, чтобы им не доверять. Человек – он такое существо: пока на собственной шкуре не почует беду, не обожжётся, не верит сказанному. Вот и в семье Коли Краснокутского не верили, что могут угнать его в неметчину. Хлопцу едва пятнадцать стукнуло, дитё еще, кому он там нужен?

А дитятко это не по возрасту крепким вымахало. Высокий, сильный, статный Колька тоже не помышлял об отъезде из родных мест. Но, как оказалось, именно такие молодые, сильные нужны Великой Германии.

«Ordnung, und nocheinmal ordnung», порядок и ещё раз порядок. У немцев порядок был во всём. Завоевав советские города, гитлеровцы силами оккупационной администрации в считаные дни разбирались с качественным составом местного населения. Вот и в их городке уже идёт перепись людей, создаются поуличные списки, назначаются старосты. Заработала биржа труда. Всё быстро, всё умело. Дальше – проще. Распределение на работы в пределах района в интересах вермахта и подготовка к отправке работников в Германию по программе OST. И уже с весны 1942 года началась тотальная депортация «восточной рабочей силы» в тыл рейха.

Николай попал в одну из первых групп для отправки в Германию. Пришёл по повестке на призывной пункт, уверен был, что не зачислят в «остарбайтеры», ведь ему не было ещё семнадцати лет, необходимых для призыва на работы. Но никакие документы уже и не потребовались. Прибыл, здоров, значит, поедешь трудиться во благо Германии.

Колонну молодых парней и девушек, среди них был и Николай, пешком отправили в Мариуполь, а там уже загнали в вагоны. Для него всё это было как во сне. В «скотовозе» духота вперемешку со стылым ветром из щелей, теснота, отсутствие продуктов и тёплых вещей. На второй день путешествия в «немецкий рай» у людей начались голодные обмороки. Той скудной тарелки варева, похожего на пищу, что давали на остановках, естественно, не хватало.

Николай и его одногодок, сосед по нарам, решили попытаться сбежать. Договорились это сделать на ближайшей остановке. И получилось у ребят. Как-то удалось вывернуться в темноте под вагон, затаиться в куче шпал. Радости не было границ. Решили податься на восток, домой. Но, видимо, поздно задумали они побег. Голодные, усталые, в ближайшем посёлке – а это была уже польская территория – они попросились перекусить, обсохнуть и заночевать. Хозяин пустил, накормил, но уже через пару часов они, зверски избитые, лежали в холодном тамбуре местной комендатуры. На этом их попытка побега и закончилась.

Через сутки парней, продрогших и голодных, местная полиция передала в другой эшелон. Этот состав вёз уже не «остарбайтеров», он вёз будущих узников концентрационного лагеря. Конечным пунктом эшелона был лагерь СС Дахау.

Они ещё ничего не знали о лагере и не представляли, что их ждёт. Пока после своих злоключений парнишки отсыпались под мерный стук колёс состава, который медленно, но уверенно приближал их к страшному месту, немецкому концентрационному лагерю СС.

Дахау (Dachau) был первым концентрационным лагерем на территории Германии. Основанный в 1933 году, он первоначально использовался для содержания преступников, позже свозили сюда и политических. С осени 1941 года лагерь стал местом, где совершались массовые убийства советских военнопленных. Прибывших – а это были в основном офицеры – отправляли на стрельбище полигона СС, там и расстреливали. Лишь около десяти процентов военнопленных оставались в живых. Больных умерщвляли инъекциями бензина. Близ стрельбища в Хебертшаузене росли безымянные могилы.

И только весной 1942 года массовые расстрелы прекращаются. Рабочих рук не хватало, а потому к ликвидации пленённых военнослужащих гитлеровцы стали подходить более избирательно.

С марта 1942 года в лагерь поступают восточные рабочие, причем не только русские, но и поляки, чехи. Вот, видимо, среди этих первых «остарбайтеров» в лагере оказался и Николай. Беглецов разделили, больше своего попутчика и товарища Николай не встречал. Вместе с другими прибывшими в эшелоне после проверки и дезинфекции он был помещён в карантинный блок.

Началась другая жизнь. Собственно, это не была жизнь в прямом понимании этого слова. Это было существование на грани разумного. Борьбой за жизнь, выживанием, прочими фразами, где образующим стоит слово «жизнь», всё то, что с ним происходило последующие годы, назвать нельзя.

Три года он провёл в лагере.

Три страшных года. Тяжелейший режим, где сну отведена малая толика времени, где руки и ноги заняты неким делом, о смысле которого он не мог думать. Мозги отказывались работать. Страха перед болью, смертью, каким-то насилием уже не было, были инстинкты.

Окрик. Жди удара. И он сгибал голову и внутренне сжимался. Построение колонной на работы. А там уж то ли кирка, то ли лопата, носилки, да какая разница, что у тебя в руках? Делай, что говорят. Обед. Пустая, чуть тёплая похлебка. Вновь команда. И он бегом выполняет её. Не выполнить значит умереть. Ко сну. Бегом на нары, пока место твоё не занято, и сон, как обморок, глубокий, без снов и сновидений. Команда на подъём. И он встаёт. Думать некогда. Всё на инстинктах. И так каждый день.

То, о чём я рассказываю, не вымысел.

В 1976 году я познакомился с Николаем. Конечно, это был уже не тот узник концентрационного лагеря Колька, это был степенный, на вид крепкий, высокий мужчина, Николай Архипович Краснокутский, прапорщик, уважаемый человек. Мне в ту пору было двадцать семь, а ему чуть за пятьдесят. Я был замполитом дивизиона, где служил Николай.

Много и часто мы общались с Архипычем. Людей с похожей биографией до той поры я не встречал. Фильмы – это да. Показывали концлагеря, ужасы войны показывали. Помню, скулы сводило и рыдать хотелось, когда смотрел «Судьбу человека». Или фильмы о Зое Космодемьянской, молодогвардейцах. Сердце сжималось, когда видел горькую правду войны, её ужасы. Но то фильмы, а здесь выживший в страшных испытаниях узник концентрационного лагеря СС.

Правда, не больно разговорчивым был наш Николай Архипович. Не любил он расспросы о лагерных делах, уходил от разговора на эту тему. Оно и понятно, четыре года, вычеркнутые из жизни. Три года мук и страданий.

Но изредка удавалось его разговорить.

У Николая Архиповича на голове, чуть выше правого виска, был заметный шрам.

– Что это за отметина, Архипыч?

– За непослушание немец саданул. Да так, что я чуть не помер. Немец и сам испугался. Я ведь после его удара прикладом как подкошенный без чувств рухнул. А фашист совестливым оказался, на горбу в медпункт приволок, а там уж я в себя пришёл. Хорошо, быстро оклемался, а то бы через пару часов закопали, и с концами. Но отметина знатная, чуть начну переживать, и в висках ломит, и глаз дёргается. А вы, часом, не к увольнению спрашиваете?

– Да вы что, Николай Архипович, служите на здоровье, а мы только радоваться за вас будем.

Сильно переживал Архипыч, что выслуги на пенсию полной у него нет, а года подпирают, уж за пятьдесят. Боялся, что в отставку попросят. Но этого человека и в кадрах армейских знали, и командующему докладывали. Пусть служит, польза есть от него, дела свои делает, здоровье вроде бы в порядке.

Наш Архипыч взводом тыла командовал. Хозяйственным и рачительным был до чрезвычайности. На дворе зима, а у офицеров и солдат на столе зелёный лук, петрушка, укроп, черемша. А уж капуста по спецзасолу, сало копчёное, фирменный карп из местного пруда – так это вообще не подлежит описанию. Пальчики оближешь. И с дисциплиной у него всё в норме. Взвод в передовиках. А что бойцу надо? Им, салажатам этим, прапорщик как отец был: и воспитывал, и защищал, и ценил, и уважал. И они его любили, как отец он для них был.

Как-то летом в воскресенье зашёл я в его тыловое хозяйство. Смотрю, сидит старик одиноко. На улице жара, он в майке, брюки на подтяжках, на столе кружка с молоком и хлеба краюха. Горько так на краюху смотрит, а на глазах слёзы.

Говорю:

– Николай Архипыч, что случилось?

– Да вот вспомнилось, не вовремя, может, но вот вспомнилось, и распереживался. Такую же горбушку в сорок третьем в лагере заработал. Капо[9] заставил одежду постирать. Расстарался я, видимо, понравились ублюдку мои труды, и оделил меня он вот таким же куском хлеба. Хлеб чёрствый, слежалый, но всё же хлеб. Принес в барак, отгрыз кусочек, думаю, на утро оставлю, так и заснул с горбушкой в руке. А проснулся, нет краюхи, спёр ночью кто-то. И так мне горько и обидно стало, просто слов нет. Казалось бы, ну и что случилось? Ну, украли, сам виноват, спрятать надо было. Но такая горечь в душе была, словно что-то родное потерял. Вот ведь как было, до чего изверги довели. Из-за кусочка хлеба такую трагедию пережил.

Я-то почему всё это говорю? Без эмоций жили. Просыпаюсь утром, а сосед мёртв. Ну, вынесли, похоронщикам отдали, и всё, забыли. Кто он, что он? Нет человека и нет, и всё тут. Работаешь, а рядом с тобой упал человек, и ты уже знаешь, это кандидат в покойники. Знаешь, и всё, только думаешь, как бы самому не упасть, а через пару минут и об этом перестаёшь думать. Думалка вся как мёртвая, мерно гудит, и всё. В висках шум и стук. Тук, тук… Это сердечко наигрывает. Значит, вроде как живой. И вновь в мозгах туман. А тут как ту горбушку вспомню, и слёзы из глаз…

Пожалуй, только в сорок пятом некое просветление пришло. Немчура почувствовала, что конец войне скоро, пыл свой слегка усмирила. Капо, так те продолжали злобствовать, а немцы притихли малость. В конце апреля сорок пятого наконец-то пришло освобождение. Американцы нас освободили. Как-то не особо заметно всё произошло. Вроде вот немцы ещё бродят по периметру, и тут вдруг крики, шум. Все бросились из барака наружу. Ожидали, конечно, ожидали мы освобождения и вот дождались. Американцы на танках и автомашинах у проволоки. Я-то к забору не поспел, оно, может, и к лучшему, подавили многие тогда с радости друг друга. А уж капо досталось так досталось. Порвали некоторых, прямо вживую порвали. Американцы, увидав нас, просто рыдали. А что ж не плакать? Худые, оборванные и кричащие скелеты. Вместо улыбок широко открытые кривые рты. Картинка, конечно, не для слабонервных.

Дальше фильтрационный лагерь, томительное ожидание передачи советской администрации и на родину. Допрос в НКВД был, по счастью, для меня формальностью, всё же я с шестнадцати лет в лагере. Так что получил справку о пленении, а уж потом паспорт. И вот я на родной земле. Возраст двадцать, образования никакого, изранен, переломан, с нервным тиком, делать, кроме как копать и носить грузы, ничего не умею. Двадцать лет, а ещё не целован. Вот таким прибыл я из далёкой неметчины.

Дальше. Ну а что дальше? В Токмаке не стал оставаться, пустой город, а мне надо было на ноги становиться, учиться, работать. Вот в Винницу и подался. Мечтал в детстве военным стать. Вроде как всё и получилось, сами видите.

Архипыч притих, и я помолчал за компанию. Говорить ничего не надо было. Всё было сказано.

Это была моя последняя встреча с прапорщиком Краснокутским.

Военная судьба погоняла меня по землице нашей. Москва, военная академия, ракетный полк в Гусеве. Служба в Литве, на иркутской земле, на Псковщине, и вот вновь Москва. Новые люди, новые впечатления, хорошая должностная карьера. Семья, дети. Весь этот жизненный водоворот крутил и вертел меня вовсю. Остановка произошла лишь в 1991 году, в августе. Когда оказалось, что ни партия, ни армия никому не нужны, вот-вот будет всеобщий мир и братание. И мы, офицеры, особенно политрабочие, тоже вроде как ненужными стали. Однако мир миром, а хлеб с молоком меж тем никто не отменял. И я, и моя семья хотели кушать. Надо было не обижаться на страну и её вожаков, а искать работу. Ничего, всё образовалось, и работа появилась, и быт помаленьку устроился.

И вот однажды в офис конторы, где я работал, зашёл земляк моей супруги Валера Краснокутский.

– А Николая Архиповича Краснокутского вы, случаем, не знаете?

– Так это мой отец!

Вот так. Земля, как оказалось, не только круглая, но ещё и очень маленькая, раз такие встречи происходят.

– И как там Архипыч?

Долго мы с Валерой общались. Он и о себе поведал, и про отца рассказал. Завершил Николай Архипович военную службу, на пенсии нынче. Оформляет компенсацию за концлагерь, оказалось, у немцев и после войны всё в порядке. Как у них там говорят: alles ist abgemacht! Получил Николай Архипович документ, что он действительно был подневольным восточным рабочим, причём быстро получил, один запрос – и вот она справка, на руках. Здоровье вроде как по возрасту, старые болячки не особо себя проявляют, но всё же помнит он и удар прикладом по голове, и избиения, всё помнит. Молчун он, как и прежде. Больше садовым участком своим занят, зеленью, ягодами и фруктами.

Порадовался я за своего сослуживца, от души порадовался.

Это был 1998 год.

Не часто мы общались с Валерием Николаевичем, сыном Архипыча, но общались. С праздниками поздравлялись и так, по-дружески, порой болтали, тем более что общие темы есть, как-никак в одном городе жили. И вот как-то весной двухтысячного принёс Валерий тяжёлую весть. Умер его отец. Чуток не дожил до семидесятипятилетнего юбилея.

Семьдесят пять, конечно, солидный возраст. Огромные испытания, трагедия концентрационного лагеря позади, тяжелейший жизненный путь. Казалось бы, горько сознавать, что ушёл человек. Однако что поделать, такова жизнь.

Но то, о чём мне рассказал Валерий, повергло меня в шок. Просто в шок.

Как оказалось, не умер Николай Архипович, убили его. Да. Именно так.

Убил его пьяный дебил, приставший на улице к девушке. Архипыч просто сделал ему замечание, не позволил измываться над совсем юной девчушкой. Отстал вроде пьянчуга, ушёл в сторону, а спустя некоторое время, нагнав старика, ударил сзади бутылкой по голове. И всё это среди белого дня, среди людей. Упал Николай Архипович. Очнулся уже в больнице. Плох был совсем. Долго ещё боролся за жизнь. Почти полтора года карабкался, но всё же удар этот оказался тяжелее немецкого приклада, смертельным оказался для него этот удар.

* * *

Смерть человека – это всегда горе. Умирает человек, и это неизбежно. Смерть – непрошеный гость, но гость этот рано или поздно к любому постучится в дверь, перед ним все равны. Однако в душе я не мог смириться с тем, что произошло с Архипычем. Не мог понять, как человек, прошедший такие тяжёлые испытания, три года каждый день шагавший по краю бездны и победивший её, эту костлявую старуху с косой, вот так просто был убит каким-то выродком, недочеловеком, залившим свои зенки водкой.

Страшно было думать об этом.

Но так произошло.

Я по-доброму вспоминаю Николая Архиповича, его усталый взгляд, чуть косоватую улыбку, его мощные, натруженные руки. Помню и его слёзы, и ту самую горбушку хлеба на столе.

Прощай, Архипыч. Прощай, старина.

Учитель

Человека этого люди называли Учитель. Звали его так в довоенные времена, когда, окончив педагогический техникум, в возрасте восемнадцати лет учительствовал он в деревенской школе. С началом войны для многих учителем был он в партизанском отряде, где служил разведчиком. Позднее, уже после победы над Германией, где бы он ни работал, всё одно, Учителем его величали. Даже когда стал директором школы, всё равно оставался для окружающих просто Учителем. В звание это люди вкладывали смысл разный, каждый по своему разумению. Он и наставник, и гуру, и просто учитель, и педагог, ну и, конечно, был он для многих старшим товарищем.

Почему, как он заслужил такое уважительное отношение людей?

Родился Глеб Николаевич в Тамбовской области, в небольшом посёлке Карай-Пущино Инжавинского района, в 1920 году. Сложное это было время. Некогда хлебная Тамбовщина, пожалуй, более других губерний новой России страдала от продразвёрстки, хлеб у крестьян выгребали дочиста, буквально горсточки оставались селянам на проживание. Естественно, недовольство местного населения было значительным, а значит, формировалась и мятежная база. Именно здесь и бесчинствовали антоновцы. Сложно шло становление советской власти, но всё же шло. Отец Глеба трудился колхозным конюхом. Как и большинство семей, Поповы жили на воде и хлебе, бедно жили. Тут ещё и горе навалилось: через год после рождения близняшек, Глебки и братика, умерла мать, а чуть позднее его братик-близнец. Вдовец спустя год привёл в дом женщину, у той свои были ребятишки, так что легче жить не стало, теснее – да. Маленькому Глебу тяжелее всех было. Мамки нет, братик умер, у мачехи своих забот полон рот. Замкнулся паренёк, а замкнувшись, к книге потянулся. Всё, что в доме было, прочитал. Когда в школу пошёл, он уж и писать умел, и считать. Вроде как и не помогал никто, разве что соседская девчушка, Настя, толчок грамотности его дала. Старше Глеба она была лет на пять, ей, видимо, интересно было с мальчиком играть, он как кукла, симпатичный, игривый, к тому же послушный и способный.

Хоть и сложно становилась власть советская, но становилась. Бандитов выгнали, в городах и сёлах жизнь понемногу налаживалась. Открывались магазины, появился в районном центре свой театр, кино в село приезжало. Школы в районе были вполне приличные и учителя прекрасные, так что семилетку способный и шустрый к знаниям Глеб закончил прекрасно. А дальше что? В конюхи идти, как отец? Сторожем к продовольственным складам, землепашцем? Не его это всё, хоть и малолетка был паренёк, но понимал, к большему стремиться надо. Удивительно, но отец пошёл навстречу сыну, в техникум его в город свёз. Был в этом смысл, зачем дома лишний рот? Не тянется сын к крестьянскому труду, пусть учится, может, толк и будет.

Учёба с первых дней поглотила мальчика. Техникум по профилю был педагогический, готовил учителей начальных классов, а потому подготовка была здесь совершенно разноплановой. Особо не посвящая учеников в высокие материи, знания именно школьных предметов здесь давали весьма добротные. Многое бралось из старой, ещё дореволюционной образовательной школы. Здесь подробно разбиралось творчество Пушкина, Лермонтова, Чехова, рупора русской революции Маяковского. Серьёзно учили студентов математике, химии, биологии, географии. Но больше всего привлекала внимание Глеба история. Этот предмет преподавался в техникуме не только на базе исторических материалов о становлении России, но формировался на базе новых условий существования и развития Советского государства. По учёбе Глеб был среди первых, учителя прочили хорошее будущее юноше. Преуспел он и в общественной работе, а на третьем курсе был принят в комсомол.

Быстро промчались годы учёбы. Повзрослевший, возмужавший Глеб после выпуска приехал к отцу. Ему было что сказать батьке. Прежде всего, он поблагодарил домашних за поддержку в годы учёбы и объявил, что назначен учителем в сельскую школу соседнего колхоза, в двадцати верстах от дома, к тому же колхоз даёт ему жильё. Отец был несказанно обрадован и горд за сына. Это была хорошая новость! В его семье, где выше должности конюха да помощника кузнеца никто не поднимался, появился учитель.

Учитель!!!

Как приятно молодому человеку было слышать высокое слово – учитель! Оно ласкало слух, радовало и одновременно тревожило, оно волновало его. Учитель! Сколь высока ответственность этого звания, он ещё не очень понимал, но чувствовал, что учитель – это его призвание на всю жизнь.

Это был 1939 год.

Первые трудовые будни в школе несли только радость. Его первый рабочий день, первый звонок, то внимание, с которым слушали ребятишки, его первые ученики, – в сё завораживало, восхищало. Он был уверен – это будет длиться вечно.

Молодого человека хорошо принял педагогический коллектив, учителей немного было в школе. Преподавательские кадры сельской школы только формировались, и каждый пришедший сюда, в глубинку, человек был на вес золота. Глеба Николаевича, а теперь только так его величали в школе, с учётом молодости назначили ещё и старшим пионерским вожатым. Да, это была серьёзная нагрузка, но молодой учитель ей только рад был. Это не нагрузка, это доверие: так он воспринимал назначение. Дни и вечера Глеб был в школе. Утром занятия, затем проверка тетрадей, подготовка к следующим занятиям, а уж после обеда он в центре всех школьных дел: приём в пионеры, совет дружины, работа кружков, стенная печать – всё это занимало его, занимало, радовало и бодрило.

Пролетел год. Крепла страна, росла её экономическая мощь, поднималось хозяйство на селе. Вместе с тем жилось тревожно. Шла война с финнами. На западе шаг за шагом гитлеровские войска приближались к границам СССР. Тревожно жилось. И вот комсомол в очередной раз объявляет набор в пограничники. Границы Родины надо защищать. По комсомольскому набору Глеб Николаевич отправляется в школу младших командиров погранвойск НКВД под Ленинградом. И здесь, в военной среде, Глеба Николаевича вновь называют Учителем, хотя и не только так, ещё и Николаичем звали. Его-то, по возрасту пацана ещё, а так уважительно по отчеству величают! О многом это говорило. Грамотен он был, никому не отказывал в помощи, политически был весьма подкован, да к тому же комсомолец. А Учителем звали – т ак это не прозвище вовсе, это именно дань уважения его образованности.

К сожалению, не успели Глеб и его товарищи закончить учёбу. 22 июня 1941 года началась война.

С первых же дней он на фронте. 28 июня в Бологом его часть грузится в эшелоны и в составе 118-й дивизии перебрасывается под Псков. С 11 июля они под Гдовом, на восточном берегу Чудского озера. В бою 16 июля красноармеец Попов контужен. Очнулся Глеб пленным. Не пристрелили его, когда зашевелился. Патрульная команда немцев, подняв, погнала его и сотни таких же, как и он, в лагерь. Лагерь – это громко сказано, на самом деле это было густо огороженное колючкой поле: ни тебе навеса, ни тебе каких строений, всё временно, но всё надежно, не вырвешься. В течение трёх недель дважды он побывал в аналогичных загонах, затем в «скотовозах» пленных доставили в Новую Вильню, небольшую железнодорожную станцию в десяти километрах от Вильно. Здесь их ждала та же колючая проволока, правда, место было более обустроено, нежели лагерь под Гдовом. Охраняли лагерь немецкие солдаты старшего возраста, так что особых издевательств над собой пленные не чувствовали, всё же люди постарше более разумны в своих поступках. Внутри лагеря царила иерархия землячества. Командиров, коммунистов не было, или пленные о своей принадлежности просто умалчивали, а потому здесь первичным было землячество и внутри него возрастное старшинство военнопленных. Их, тамбовских, здесь было немало, впрочем, как и ленинградских, псковских и других. Сошёлся Глеб с парнишкой, Фёдором его звали. Был тот родом из соседней с его Карай-Пущино деревней. На два года Фёдор постарше, мобилизованным был и армейскую кашу до войны ел уже полтора года, крепок физически был этот солдат. Вот с ним-то и замыслил Глеб побег. Особо никакой стратегии не разрабатывали. Так, узнали, где восток, туда и наметились, ждали только удобного случая. А как только поняли, что можно попробовать, и бежали. Дождались темноты, осторожно пробрались под проволокой и айда в ближайший лес. Побег замечен не был, тогда пленные ещё не переписывались немцами, просто считали их из-за проволоки, да и всё, так что плюс-минус пара солдат ничего не значило. Тревогу никто не поднимал.

Уже в лесу парни поняли – удача на их стороне, и этим стоило дорожить. После небольшого размышления решили идти лесом и только по ночам, идти в сторону зарева. Но что значит – решили? Питаться чем-то надо было. Договорились деревеньки не огибать. В старой Литве хуторов, малых хозяйств – уйма, так что с голоду они не умерли бы, точно, но кулаки и прочие хозяйчики сдать могли немцам, парни это понимали.

И вновь им повезло. Первым на их пути было старообрядное становище поморов. В поселении было семь строений. Пустили их хозяева, накормили, одёжку старую дали. Поутру старик, видать, старейшина, посоветовал не заходить в богатые хутора и указал, как идти к их соседнему землячеству, что в полутора десятках километров в сторону фронта. А ещё посоветовал на худой конец, если поймают, ни в коем случае не признаваться, что они беглецы, в крайнем случае – «говорите, что вы бывшие советские пленные, их много было на строительстве военного аэродрома рядом тут, будьте осторожны. Да поможет вам Бог». С этим напутствием Глеб и его спутник ушли. Несколько дней пробирались они к фронту, но фронт всё отдалялся, уходил на восток, и уже непонятно было, что ждёт их впереди. И вот на пятый день побега сдали их в одном из хуторов. Утром у сеновала, где они ночевали, стояли полицейские. Их привезли в каталажку как раз того города, рядом с которым строился в мирное время аэродром. Так что их версия, подсказанная на первом хуторе, прошла, да ещё двое местных селян, понимая безвыходность беглецов, подтвердили, что действительно видели этих бедолаг грузившими в телеги камни и грунт на аэродромной площадке. Больше их не проверяли. В лагерь теперь их не определяли, а передали в хуторские хозяйства помощниками. Хутора, а впрочем, все сельские подворья, обязаны были поставлять немецкой армии продукты питания, так что такие помощники крестьянам были нужны. Хлопцы, уже сдружившиеся в общей беде, расстались.

Почти год провёл Глеб в услужении. Бежать было некуда. Зима пришла в этом 1941 году рано, холодная была зима, да и тяжкая. Подъём в четыре утра, надо накормить скотину, привести в порядок помещения для скота, а дальше, как хозяева встали, делать всё, что скажут. Дел в самостоятельном хозяйстве много, и воду принеси, и дрова наколи, ну и так далее. Да ещё, узнав, что Глеб был до войны учителем, хозяин своих отпрысков малолетних дал ему на обучение, а за это более вкусные объедки со стола ему перепадали. К лету 1942 года ситуация в районе стала меняться. Пошли слухи о партизанах, их мести предателям. Вот и хозяин его насторожился: зачем ему работника держать? Вот нагрянут из леса вояки и расстреляют его за эксплуатацию пленного. Боязно, своя-то шкура дороже. Рассказал хозяин Глебу о партизанах и примерно указал, где их можно искать. Поутру пленник ушёл в лес, а его бывший хозяин доложил в полицию через три дня, что сбежал его работник. На том дело и закончилось.

Через пару дней скитаний по лесу нашёл-таки Глеб партизан. С лесами местными он был уже неплохо знаком, и встретить партизан здесь, на западе Белоруссии, ему труда особого не составляло, тем более что в 1942 году партизанское движение находилось в активной фазе формирования. Немцы в лес сунуть нос боялись и не считали пока целесообразным, да и полицаи туда без надобности не лезли.

Отряд, который он встретил, состоял из двадцати пяти человек. Возглавлял его чекист, ленинградский инженер по фамилии Громов. Приняли Попова в отряд практически сразу, не проверяя особо, так как сомнений не вызывала его учёба в пограншколе и участие в битве под Гдовом. Глеб хорошо знал местные края, за два года неплохо с ними познакомился, а потому поручено ему было возглавить разведку в отряде.

Работа была достаточно сложной, ибо здесь, в краях, которые ещё совсем недавно не входили в состав Советского Союза, налаживать связи с местным населением было очень тяжко. Но он старался, помогал ему и опыт учительства, всё же грамотных по тем временам немного здесь было. К 1943 году, когда на всей территории Белоруссии немцам стало жарко – взрывались склады, подрывались поезда, пылали обозы с провиантом, а партизанское движение охватило уже всю Беларусь и стало хорошо управляемым и организованным, немцы и приняли решение задавить партизанщину. Из Германии и даже с фронтов в самые горячие точки направлялись карательные подразделения. Тяжело стало отбиваться от немчуры.

Осенью 1943 года команда Громова попала в окружение. Выдавив партизан из леса на поля, туда, где стояли заградительные отряды, немцы расстреляли партизан. Только пятеро, в том числе и Глеб Попов, прорвались в леса. После двух суток скитаний вышли они на партизанский отряд крупного соединения в районе Вилейки, где и продолжили борьбу с немцами. Глеб Николаевич вновь возглавил разведку, а после укрупнения отряда стал заместителем командира по разведке. Воевал он достойно, умело, в свои двадцать три года был авторитетен и весьма уважаем. Здесь произошли очень значимые для Глеба события – он был принят в партию и награждён медалью «За отвагу» и позднее орденом Отечественной войны II степени.

В июле 1944 года Западную Белоруссию освободили советские войска. Глеб Николаевич был на распутье: ехать ли на родину, служить ли в армии в дальнейшем? Призвать его вполне могли, боевой опыт был, возраст вполне позволял. Но всё решилось в один момент в городском комитете партии в Поставах. После продолжительной беседы у первого секретаря Глеб Попов был направлен в местное НКВД следователем. «Район и город ты знаешь, люди тебе доверяют, боевого опыта не занимать, пока будешь работать здесь. Жильё подберём. А что касается учительства, никуда всё это от тебя не уйдёт. Пока надо на Родину работать. Успехов тебе». Что тут скажешь против? Партия велит? Значит, так и надо.

Начались будни следователя. Работы было по горло, отдыхать времени совсем не было. Воевал он с воровством, грабежами, насилием, отлавливал беспризорников. Одним словом, вся нечисть человеческая была у него перед глазами. Тяжело всё это было видеть, и не только видеть, но и воевать со всем этим. Глеб понимал – труд этот нужный, но временный, для него временный, тянуло его в школу, к школярам тянуло, к коллегам-учителям. Эта тяга привела его к 1-й городской школе. Стал он в ней завсегдатаем, а собственно, даже не завсегдатаем, а шефом, так сказать, попечителем её. Бывал здесь на собраниях, встречался с трудными ребятами, подружился с учителями. А в отделе вновь заговорили о нём как об учителе. Ему приятно было слышать.

Учитель! Звучит прекрасно.

Рос он и в звании. К 1948 году, тридцати лет ещё не было, стал он старшим лейтенантом.

Тем временем в милиции шла серьёзная реорганизация. В 1946-м преобразуется уголовный розыск, в 1947-м появляется Управление по борьбе с хищениями социалистической собственности и спекуляцией. С 1948 года появляются следственные отделы. И вот давнее соперничество органов МВД и МГБ вылилось в то, что МГБ вновь поглотило милицию, подчинив её себе, как это уже было в 1930 году. Немедля пошла и чистка рядов милиции. Многие тогда вылетели за ворота отделов и управлений. Глеб также попал под эту раздачу. Вспомнили ему и плен, и партизанство, и не законченную в пограншколе учебу, всё вспомнили.

Это был 1949 год.

Что делать? Надо уходить. Хорошо, что из партии не вышвырнули.

Однако куда податься?

Он учитель, вот где его всегда ждут. Глеб Николаевич едет в Юньки, сельский совет здесь небольшой, чуть более сорока поселений. От района тоже рукой подать, и жильё предложили: он ведь теперь семейный. В 1948-м женился, жена, грудничок-мальчишка на руках, о них заботиться теперь следует.

В Юньках проработал он недолго, вновь вызывают, теперь уже в районный комитет партии. Предложили теперь директором поработать, но не школы, а всего совхоза, некого ставить, надо поднимать район. «Человека найдём, отпустим. А пока – надо!»

Что же, дело новое, но раз требует партия, придётся подчиниться. Энергии у молодого учителя хоть отбавляй, знания есть, люди ему верят. Кто не знаком со следаком, хоть и бывшим? Все его знают. Придётся идти трудиться. Одно он попросил у секретаря райкома: «Как только замену найдёте, отпустите в школу учительствовать». Обещание дали, не задумываясь.

Этот небольшой срок руководства совхозом вылился в пять беспокойных и очень трудных лет. Пять лет. Каждый день заботы, хорошо бы, чтобы это были типовые заботы, но каждый день был не похож на другой. Всё надо было решать самому. А ведь за развитие хозяйства спрашивали, и строго спрашивали. И на райкоме чистили, и из центра разные начальники приезжали ругать да критиковать. Всё было на его шкуре, и не только на шкуре, вся его жизнь зарубками на сердце оборачивалась. Только в 1954 году вспомнили, что нет у Глеба Николаевича надлежащего образования, и освободили от должности.

Покидал он Юньки с двояким чувством. Во-первых, за прошедшие пять лет ему удалось многое сделать, и труды эти можно было пощупать, да и посмотреть. База для техники, клуб, рабочая столовка, жильё чуть ли не удвоилось, ну и так далее. Жаль уходить. С другой стороны, он уходит к любимому делу, в школу, уходит опять преподавать, и это здорово.

А может, вновь ненадолго? Может, опять партия призовёт? Скажет «надо»!

Что же, раз надо, значит, надо! А пока он идёт в школу, пока идёт просто учителем.

Понимал ли он тогда, в свои тридцать четыре года, что школа – это уже для него навсегда, учитель – это его крест, его горесть и печаль, его радость и удача, жизнь его, жизнь на долгие годы, целых сорок отпущенных ему Богом лет? Наверное, понимал и осознавал, гордился этим, наверное, и страшился этого. Но так было надо.

Глеб Николаевич был человеком своего времени. Ничего в его жизни особо значимого и не было, ничего вроде и героического он не совершал. Он просто жил нормальной, достойной уважения жизнью, он честно и добросовестно служил людям.

Человек не вечен, к сожалению. Вот и ему, Учителю, было отпущено Господом семьдесят пять лет. Сделать за эти годы он успел многое, при жизни он и не успел заметить этого, но люди видели, ценили и замечали всё. Они знали, любили и уважали его. Когда хоронили Учителя, проститься вышел весь город. И это было главным признанием силы и авторитета его жизни, а может, и святости её.

* * *

Покоится Учитель на скромном городском кладбище, могилка его выделяется особо. Нет, выделяется не богатством чёрного мрамора или изяществом оградки, нет. Просто ухожена могила всегда. Здесь круглый год живые цветы, тропинка к последнему его пристанищу хорошо протоптана: значит, заходят к нему люди, чтут этого замечательного человека. Вот и мы его вспомнили. Вспомнили его улыбку, его тяжеловатую походку, всегда по-военному прямую спину, всё вспомнили и доброе слово о нём сказали.

Иванов

«На нас, Ивановых, вся страна держится». Эту фразу я впервые услышал почти полста лет назад. Среди абитуриентов, поступавших вместе со мной в военное училище, было три молодых человека с фамилией Иванов: Саня, Володька и Валерка. Так вот, на шутливую реплику кого-то из абитуры[10]: «Не слишком ли вас, Ивановых, много на сотню курсантов?» – именно Валера Иванов ответил: «На нас, Ивановых, вся страна держится». Через пару лет к нам на курс был назначен курсовым офицером ещё один Иванов, народ всё шутил: «На усиление к ним, к Ивановым», – это был капитан Иванов Станислав Васильевич.

По-разному сложились судьбы Ивановых. Александр Павлович исчез из поля зрения сокурсников сразу после выпуска из училища, где он, что он – неизвестно. Владимир Иванович умер, к сожалению, сразил его сердечный приступ в девяностых. Станислав Васильевич по возрасту к восьмидесяти подкрадывается, в Риге живёт, перезваниваемся изредка. А Валерий Сергеевич Иванов в Подмосковье. Жив, здоров, трудится. О нём, об этом удивительном человеке, человеке сложной и интересной судьбы, и будет мой рассказ.

Год 1967, лето, город Рига.

На щупленького, малого росточка круглолицего паренька немногие на курсе обратили внимание. Бывший школяр – он и есть бывший школяр, куда интереснее были суворовцы, или кадеты по-простому. Подтянутые, стройные. Форма на них сидела по-особому ладно, красавцы, любо посмотреть. Вот эти парни как раз и были в центре внимания первокурсников. Смотрелись в нашем коллективе и бывшие солдаты, у этих за плечами годы службы. Эти уж коли скомандуют: «Напра-во!!!», так уж точно понятно, что право – это где правая рука, а не левая. Заметны были рижане, они в училище вроде как дома, и то правда, дом действительно рядом. Спортсмены, гитаристы, завсегдатаи курилок, те также на первых ролях на курсе. А вот Валерку Иванова не замечали мы. Не выделялся он ни ростом, ни силой, не курил и даже не ругался.

Не замечали мы его, и всё тут.

Но это на первых порах незаметен он был. А вот ближе к сессии, когда притирка прошла, многое изменилось. Увидели мы, что наш Валера силён в науках, а ведь вроде как вечернюю школу завершил. Оказалось, Валера единственный, кто на курсе в свои девятнадцать был квалифицированным рабочим. Слесарь пятого разряда – это в рабочей профессии вроде как по нынешним временам большой специалист. В футбол гонял он очень прилично, оказалось, что он выпускник ДЮСШ[11], имел первый взрослый разряд. А когда КВНы[12] в училище заработали, и здесь он впереди был. Пел замечательно, юморил прилично. Когда он всё успевал? Он ещё и женатиком был, пока первым и единственным на нашем курсе. В выходной, в увольнение все на танцульки да по компаниям, а он домой, к молодой жене, в портфельчик бросит пару конспектов, что-нибудь вкусненькое любимой в училищном буфете купит и бегом домой. А ещё Валера Иванов прибыл к нам кандидатом в члены партии. Единственным коммунистом был он среди нас. Одним словом, этот с первого взгляда невзрачный юноша в нашем коллективе стал вполне уважаемым лидером.

Пять лет учёбы – много это или мало? Кажется, те же двадцать четыре часа в сутках, и не более, и в минуте шестьдесят секунд всего, а промчались эти годы, как мгновения.

И вот мы, лейтенанты, на плацу, со знаменем училища прощаемся, это уже последнее построение. Среди нас и лейтенант Иванов, командир учебного отделения, бессменный секретарь партийной организации курса, отличник учёбы. По учебным баллам он в первой десятке.

Впереди самостоятельная служба, полк, карьера офицера.

Готовили нас специалистами, военными инженерами стартовых батарей, вооружённых ракетами 8К63. Готовили, прямо скажем, очень добротно. За годы учёбы каждый слушатель не просто из-за плеча видел работу номеров расчётов комплекса, но и сам практически выполнял обязанности каждого номера батареи, включая командира.

Назначение лейтенант получил в Шяуляйскую ракетную дивизию, в полк, который тогда дислоцировался недалеко от Плунге, небольшого литовского городка. Должность в предписании была указана: оператор машины подготовки стартовой батареи. По штатному расписанию это должность старшего лейтенанта. Командир полка после беседы с молодым офицером принял решение назначить Иванова на ступень выше, на капитанскую должность, начальником второго стартового отделения батареи. Конечно, решение это не было спонтанным, выпускник первого разряда и должен был быть использован в соответствии со своими знаниями и подготовкой.

– Давай, лейтенант, трудись. Через месяц должен сдать на допуск к несению боевого дежурства. Ясно?

Что же тут неясного, командир приказал, будем стараться.

Сдал на допуск он уже через неделю, чем несказанно удивил своих коллег по службе и руководство полка. Через ещё две недели он был допущен до несения боевого дежурства в должности начальника боевого дежурного расчёта пуска, то есть он уже мог самостоятельно управлять стартовой батареей в боевой обстановке. Такой прыти в службе молодого лейтенанта никто в полку не ожидал.

Чуть менее года прошло, а Иванов уже заместитель командира батареи. Лейтенант, за год прошедший три ступени в карьерном росте, – это довольно редкий для ракетных войск случай. Но так было, это не миф, это история.

Спустя три месяца лейтенант Иванов Валерий Сергеевич назначен на должность командира стартовой батареи, а через полгода досрочно получает звание старшего лейтенанта.

Позвольте, отвлекусь немного.

В соединениях Ракетных войск стратегического назначения командир стартовой батареи являлся главной и определяющей фигурой. Как на проверке, а читай, в боевой обстановке, сработает батарея, такова и оценка полка, соединения и так далее. Всё очень просто. Это определяло, соответственно, и отношение к командиру батареи.

Во времена, когда мы начинали офицерскую службу, это был 1972 год, комбатами были матёрые, опытные офицеры. Как правило, майоры по званию, редко капитаны. Само назначение на должность предполагало исключительную готовность офицера к руководству коллективом, и звание майора присваивалось практически вместе с назначением на должность. Комбат обязательно имел высшее образование, как правило, это был военный инженер. Комбат обязательно был коммунистом. Беспартийные на эту должность просто не рассматривались. И каким бы ты замечательным специалистом ни был, не являясь членом партии, командиром батареи тебе не стать. Наверно, в те времена это было правильным. Комбатом, наконец, работать было престижно. Все карьерные перемещения на очередную ступеньку вверх для любого командира рассматривались только так – был ли он командиром стартовой батареи. Но должность комбата была не только престижна, она, как иногда говорили, была «расстрельной». Случись ЧП в батарее, первым под раздачу идёт комбат, высекут его по самое не хочу, может, лично он и вовсе не виноват, но достаётся ему первому и по полной программе.

Так что комбат – это исключительная ответственность буквально во всём.

И вот Валера комбат. Три года командовал он батареей. Всякое было. Были взыскания, в том числе и по партийной линии. Были выволочки от командования. А кто не ругал старлея? Даже если и не за что, всё одно:

«Получи, комбат!» В умывальнике грязно? Комбат виновен. Противогазы неправильно уложены? Ату его! Батарея плохо спела на плацу? Получи, комбат. За многое спрашивали. Да что там говорить, за всё. Но вот как принял Иванов отличной батарею, так она и продолжала на отлично работать на всех проверках, а это главный критерий оценки командира. Выдержал испытания старший лейтенант, заматерел, окреп. Неоднократно представлялся на выдвижение, но что-то тормозилось, что-то было не так. Может, кадровикам, в бумагах рывшимся, возраст его был не по душе, молод ещё, или какому начальнику службы уж слишком гонористым он казался, всё могло быть, но об этом комбат не думал, он просто пахал и пахал. Дни и ночи в батарее, дни и ночи с людьми.

Может, так и пахал бы он до пенсии, если бы не командир дивизии. Лично присутствовал генерал на одной из проверок батареи и был приятно удивлён слаженностью боевого расчёта, а побеседовав с Валерием Сергеевичем, понял – перед ним зрелый, хорошо подготовленный и перспективный командир.

В 1976 году старшего лейтенанта Иванова назначают заместителем командира ракетного дивизиона. Дивизион стоял под Елгавой.

Елгава – родной город. Здесь Валерий родился. Жена из этих краёв, так что назначение было вдвойне приятным. Но дома опять он бывает редко, всё больше в батареях, на стартовых позициях. Надо в боевой подготовке дивизион подтягивать. За годы службы заместителем многое он успел сделать. Довелось и на целине побывать, ротой в период уборки урожая в Оренбуржье командовал. Уважали его в полку, ценили. Молодой командир, а было ему тогда около тридцати, планировался на выдвижение в своём же полку. Командир дивизии его поддерживал, главнокомандующий РВСН, командарм лично видел молодого капитана в работе. Но опять что-то где-то не срабатывало.

Командиром ракетного дивизиона он всё же стал, не в своём, правда, полку, а в Островской ракетной дивизии. Командиров в этом дивизионе за год двое сменилось, невезучий был гарнизон, ЧП за ЧП, вот и сейчас казарма сгорела и командира на понижение отправили. Так что, говоря модным сегодня термином, Иванов был назначен кризисным менеджером.

Это был 1979 год.

Дивизион действительно был сложным, это Валерий Сергеевич видел, он понимал, что трудиться придётся много, он знал, результат необходимо давать с ходу. Трудно было, но получилось у него. Спустя много лет Иванов вспоминает службу в этом дивизионе как прекрасную школу формирования управленческих навыков. Стоило только правильно организовать работу заместителей, офицеров управления дивизиона, командиров подразделений, дела пошли в гору. Боевая подготовка подтянулась, дисциплина улучшилась, атмосфера в коллективе нормализовалась. Дивизион было просто не узнать. Три года, что командовал дивизионом Иванов, промчались быстрее пули. Те же дни и ночи среди людей, тот же нелёгкий труд, работа с офицерами, теперь уже и с семьями офицеров, с общественностью, одним словом, забот в дивизионе хватало. Вновь Иванов на виду, он в резерве на выдвижение. Вскоре здесь же, в этом полку, он становится заместителем командира. Коллектив ему знаком, работать несложно. Однако и ответственность на новой должности иная, круг обязанностей расширяется.

Валерий Сергеевич понимает, что новые высоты могут быть только при получении новых знаний. И вот он поступает в Военную академию ракетных войск стратегического назначения имени Ф. Э. Дзержинского.

Майора Иванова руководство ракетных войск вновь вспомнило в трудные времена. В 29-й ракетной дивизии, что находилась в Калининградской области, в местном полку с должности был снят командир, упущений много было у подполковника, не ладились дела и с боевой подготовкой, и с дисциплиной. Вот сюда, именно в этот отстающий полк, и назначается Валерий Сергеевич, вновь назначается кризисным управленцем. Вторично досрочно присваивается ему воинское звание. Он подполковник. Полком Иванов командует три года, с 1983 по 1986 год.

Вновь прошу прощения за отступление в рассказе. Но то, что я расскажу далее, очень важно, это повествование о времени, в котором мы тогда жили.

В ноябре 1982 года умирает генсек ЦК КПСС Л. Брежнев. В 1984 году страна хоронит следующего генсека, Ю. Андропова. В 1985 году у Кремлевской стены простились с К. Черненко. В этом же году Генеральным секретарём ЦК КПСС избирается М. Горбачев.

Тот период люди называли пятилеткой пышных похорон. Говорили об этом с иронией, но больше звучали в голосах уныние и озлобленность. Жить народу становилось тяжелей и тяжелей. Дефицит во всём, это касалось даже продуктов первой необходимости. Кумовство, буйно растущая коррупция. Стагнация производства. А по радио и телевидению констатация успехов в социалистическом строительстве, задорная музыка и пляски.

Изменился людской материал. Всё больше становилось тех, кто не хотел служить в армии, откровенно от службы косил. Престиж армии падал. Именно в эти годы мы впервые в ракетных войсках среди призывников увидели наркоманов, алкашей, познакомились с массовой безотцовщиной. Молодёжь военкоматы уже не отбирали для службы в армии, они просто отлавливали кого попало, лишь бы план выполнить.

Старела техника, это касалось буквально всего, и автомобильной, и специальной техники, её ресурс бесконечно продлевался. Работала на износ инфраструктура гарнизонов ракетных соединений. Смешно сказать, но порой комдивы, командующие армиями проверки в частях начинали не с БСП (боевых стартовых позиций), а с осмотра готовности к зиме котельных в гарнизонах.

Увы! Это правда.

Страшила ситуация в мире. В 1983 году мир, по сути, стоял на грани ядерной войны. Президент США Рейган был настроен на то, чтобы военными и экономическими методами давить СССР до конца. В его администрации было немало и тех, кто полагал, что едва ли в Советском Союзе может появиться какой-либо истинный реформатор, поэтому ведение переговоров – это не более чем пустая трата времени.

И вот перестройка. За эйфорией разговоров о переменах пока ничего не стояло, кроме самих разговоров. Говорильня, и всё. В стране лучше не становится. А для ракетчиков, особенно дежуривших на стратегических комплексах ракет средней и меньшей дальности, вообще наступили времена полной неопределённости.

Нет, Договор о ликвидации ракет средней и малой дальности ещё не был подписан, это произошло позднее, в 1987 году, но слух, слух о расформировании полков и дивизий в Европейской части СССР был, пожалуй, самым страшным разлагающим людей элементом. Вот элементарный пример того времени. Командир гвардейской ракетной дивизии генерал Поленков в своих воспоминаниях пишет: «…в процессе руководства полком ему (Иванову) дважды пришлось столкнуться с неординарной ситуацией, когда приходила, а впоследствии отменялась директива о снятии полка с боевого дежурства, даже приходили железнодорожные цистерны на станцию примыкания под КРТ[13]. Вроде бы ничего особенного – ведь отменили своевременно! Но не все понимают, сколько стоило труда и усилий командиру полка, чтобы не дать разложиться коллективу, удержать и стабилизировать морально-психологический настрой офицеров и прапорщиков, поддерживая на должном уровне боевую готовность и систему боевого дежурства…»[14]

Директива, о которой рассказывает командир дивизии, – это совершенно секретный документ, доводимый до ограниченного числа лиц, о ней в полку не знал никто, кроме командира. Но цистерны, эти многотонные ёмкости, никуда не спрячешь, вот и пошёл слушок, за ним другой, третий, система ОБС (одна бабка сказала) работала чётко в те года. Политики да генералы сами и рождали в те годы нелепости и слухи. И ведь это всё было ещё до подписания Договора. Советский Союз так вот и разрушили – слухами, безответственностью и пустозвонством политического руководства страны.

А что должен думать офицер, понимая, что не сегодня, так завтра полк расформируют? Ну ладно молодой офицер, его пристроят как-нибудь. Хотя тоже вопрос – а что такое «как-нибудь»? А кому до пенсии пара-тройка лет осталась, кто оброс дачами и гаражами, у кого дети малые или учатся детишки? А кто вообще без жилья, их тоже немало было среди офицеров и прапорщиков? Кто что им мог сказать? Но говорить было необходимо, иначе развал, иначе конец всей готовности войск.

Тот период Иванов вспоминает как особо тревожный и сложный. Что он мог противопоставить накалу страстей и эмоций людей? После апреля 1985 года командой уже не заткнёшь рот людям, и горлом тут не возьмёшь.

Перестройка, демократизация!!!

Несмотря ни на что, командир нашёл тот единственный путь, который позволил его полку оставаться на плаву. Боевая подготовка, занятость людей, работа с офицерами, а ещё опора на общественность, в первую очередь на партийные организации. В итоге на проверках боевой готовности в этот период полк занимает в соединении прочные позиции.

Командир полка награждается орденом «За службу Родине в Вооружённых силах СССР» III степени.

Дальше подполковника Иванова ждали новые рубежи.

В 1986 году он назначается на должность заместителя командира ракетной дивизии, дислоцирующейся в Каунасе. Здесь те же нелёгкие заботы, что и в ставшем ему родным Знаменском полку гвардейской дивизии. Вновь боевая подготовка, вновь работа с офицерскими кадрами, а с 1987 года, после подписания Договора о ликвидации ракет средней и малой дальности и уточнения графиков расформирования полков дивизии, – работа по выполнению директив по снятию частей с боевого дежурства.

В 1989 году новое назначение.

Валерий Сергеевич возвращается в родное училище, в Ригу, на должность заместителя начальника. Прошло всего семнадцать лет, как он лейтенантом уехал в войска, а вернулся в Ригу, как в другой мир. На улицах латвийской столицы бушуют политические страсти. Вновь слухи о расформировании училища, о массовых увольнениях преподавателей и прочее. Конечно, настроение людей не из лучших. Училище с 1977 года было уже военно-политическим, хотя один факультет ещё оставался инженерным. Так что новому заместителю начальника училища на первых порах пришлось нелегко. Надо было хорошо вникнуть в учебный процесс, службу войск, познакомиться с офицерами, преподавательским составом, руководством кафедр. Здесь он трудится почти четыре года до момента расформирования училища 30 июня 1992 года.

Полковник Иванов переезжает в Подмосковье, он назначен в Центральный аппарат РВСН заниматься вопросами военного образования военных кадров. И здесь забот великое множество. Военно-учебные заведения РВСН претерпевают серьёзные изменения, переформировываются, меняются учебные программы, меняется преподавательский состав. И всё это происходит на фоне серьёзных политических процессов в России, кризисных явлений в экономике, падения престижа военной службы.

Наступает 2000 год. Идёт очередная реорганизация структуры управления кадров войск, и полковнику Иванову предложено уйти в запас.

Обид нет, всё законно, выслужил своё, подавай в отставку. Но некий осадок в душе оставался. Он здоров, не стар ещё, армейского опыта на десятки молодых полковников хватит, всё же служил он в тяжелейшую пору для государства и армии. Наверно, такие мысли посещают всех, кто в запас или в отставку уходит, жизнь есть жизнь. Он это понимал.

Но вот что делать дальше?

Почти тридцать лет он работал в абсолютно бешеном темпе, управлял тысячами людей, огромными коллективами, решал человеческие судьбы. И что дальше? На покой? Дача, огород, мягкий диван, кот и собака, домино во дворе… Смешно об этом даже думать, не то что говорить.

Надо идти работать. Но куда? В советские времена с таким опытом любое ведомство с радостью взяло бы отставника. Но нынче на дворе родной отечественный капитализм. Куда идти? Торговать он не умеет, охранником на автостоянку, сторожем в магазин – это и в страшном сне привидеться не могло.

И Валерий Сергеевич принимает решение, которое удивило не только его семью и друзей, но и многих из нас, его сокурсников и сослуживцев. Он уходит на преподавательскую работу. Каким бы странным для окружающих ни было это решение, для него оно было вполне осмысленным. Он идёт преподавателем психологии на кафедру общественных наук. Да, уверенности в том, что всё и сразу получится, не было, всё-таки вуз – это не школа, и образования у него нет соответствующего. Но это дело поправимое. Начало преподавательской деятельности было положено в Академии ракетных войск стратегического назначения имени Ф. Э. Дзержинского. Здесь он начинал. Здесь он получил первые навыки преподавательской деятельности, здесь он преподавал, готовился к защите диссертации на соискание учёной степени кандидата педагогических наук. Материал для диссертации был у него огромен, надо понимать, что этот материал им был наработан ещё в период службы в отделе образования РВСН, этот материал был весьма интересен, имел массу практических рекомендаций, а потому защита была более чем успешной.

Итак, взят ещё один рубеж.

Но надо помнить, что Валерий Сергеевич по натуре максималист, недаром я в своём повествовании его кризисным управленцем называл. Его абсолютно не устраивал просто почасовой график преподавания, ему нужны масштабы, всё новые и новые идеи и шаги, теперь уже на поприще не только преподавательской, но научной и управленческой, профессиональной в педагогике деятельности. Он настойчиво занимается самообразованием, после занятий допоздна засиживается в библиотеках, продолжает учёбу и дома.

Годы огромного, всепоглощающего труда не прошли даром. Сегодня в Москве, в вузах столицы Валерия Сергеевича знают, частенько приглашают для выступлений, консультаций, на экзамены. Иванов нынче доцент, кандидат педагогических наук, возглавляет кафедру социально-педагогических технологий Московского государственного психолого-педагогического университета. В его активе более трёхсот научных трудов и публикаций.

Живёт Валерий Сергеевич Иванов в Подмосковье. Я живу в Москве. Перезваниваемся, иногда встречаемся. Вот и в этот раз пересеклись накануне Дня защитника Отечества. Коллегам всегда есть о чём поговорить. Как водится, сначала о прошлом, о друзьях-товарищах, о детях. Непременно в теме и здоровье, а то как же, болячки всё же по возрасту есть.

Спросил я его о делах на работе.

И… о чудо!

Я увидел того, прежнего Валерку Иванова, паренька из нашей далёкой юности. Глаза горят, улыбка на лице. С каким увлечением он рассказывал о кафедре, о людях, о новациях в преподавании! Он, оказывается, новым загорелся, проблематикой экстремальной психологии, её возможностей для силовых структур, МВД, МЧС.

Да, передо мною был искренне увлечённый человек. Он молод душой, умён, энергичен, он знает, чего хочет, и уверен, что ему всё по плечу.

Смотрел я на своего товарища и думал, когда же он угомонится. Нет, наверно, не сможет он спокойно жить. Ему подавай и подавай новые вершины, в этом, видимо, и есть смысл его жизни.

Вспомнил я, как Валерка в далёком 1967 году говорил: «На нас, Ивановых, вся страна держится!» Говорил наивно, с улыбкой, может, ещё и не очень понимая смысл этой фразы. Но была какая-то уверенность в его словах, внутренняя сила.

Да, на таких людях, как Валерий Иванов, людях убеждённых, трудолюбивых, искренних, любящих Отчизну, наша матушка-Русь и держится.

Это я вам рассказал о судьбе одного из Ивановых, а сколько их таких в стране нашей.

Не счесть!

А Петровы, Сидоровы, Михайловы, а многие другие люди, так же искренне любящие Родину, – их у нас большинство, так что верится, что бороться с Россией бессмысленно, нас всех не победить. Только вот самим бы поменьше спотыкаться на избранном пути.

Прощай, мой дом

Вот и всё, только ночь впереди – и всё, прощай, мой дом.

Она вышла на крыльцо, постояла минуты две, затем вдоль дома прошла к небольшому палисаднику и присела на лавочке. Более сорока лет прожила она здесь, каждая досточка, каждый клочок земли ей знаком, и не просто знаком, всё здесь полито её потом, всё здесь она создавала своими руками, этими вот узловатыми крепкими пальцами. Из этого дома ушёл на войну её сын, здесь жила её дочь, резвились внучата. В солидном сараюшке, что с домом рядом, суетился животный мир: корова, поросята, лошадка, куры, петушок, весело и беззаботно лаяла её беспородная псина по кличке Дружок. И вот тишина, дом опустел. Завтра она уезжает из родных мест.

Она понимала, умом понимала, жить здесь ей более нельзя, не тянет она это хозяйство, просто физически не может его тянуть, всё же восемьдесят два в августе стукнуло, а это ох как много. Но душа, сердце не может просто так отпустить её из этих мест.

Второй раз за свою долгую жизнь покидает она родной дом. В 1944 году, когда погнали немцев, пришлось бросить родовое гнездо родителей в Бедунках, это близ границы с Литвой. Опасно было там жить, немца выгнали, так другая напасть пришла, бандиты житья не давали, в города они не могли сунуться, боялись, а уж на хуторах, да и на таких деревеньках, как их Бедунки, «лесные братья» отыгрывались вовсю, не только грабили, но и убивали. Вот и их дом не раз был обстрелян. Потянулся народ из деревеньки, невмоготу стало жить, и ей пришлось, бросив всё, уехать из родных мест. Легко сказать – уехать. Вся жизнь прошла в этой деревеньке, здесь она родилась, здесь вышла замуж, здесь прошли её более чем сорок лет жизни, жизни тяжёлой, безрадостной, но всё же жизни в своём доме. Мать и отец умерли рано, ей чуть более двадцати было. Братья и сёстры на её попечении остались, надо было ими заниматься, да и себя как-то кормить. Жить только от огорода было невмоготу, и одеться надо, и обуться, а значит, нужны деньги. Большинство её сверстниц с весны и по осень надомницами в богатых семьях трудились, и она по этому пути пошла. Оставив дом на попечение своей престарелой тётки Станиславы, уехала она работать помощницей в доме у помещицы пани Янины под Вильно. Немного зарабатывала, на еду да на платья, но это был всё же заработок, домашним подмога. А ещё богатая панна научила её языкам разным, уже на второй год и по-польски, и по-литовски говорить умела вполне сносно, немного понимала по-немецки. И манерам её хозяйка учила, учила, как красиво ходить, как правильно есть, грамотно разговаривать, и писать она её научила. Вроде как и не было в том потребности, лошадки, коровы и свиньи знания языков не спрашивали, им поесть приготовь да покорми вовремя. Но пользу этого своего нового облика, облика грамотного человека, она почувствовала. Как-то в выходной на службе в церкви глянул на неё черноволосый статный красавец, после службы подошёл к ней, заговорил. По-литовски заговорил, она, смущаясь, ответила, стрельнула на него глазами, ёкнуло сердечко. Подружились они с парнем, Иваном его звали. И парень полюбил её с первого взгляда, а уже через месяц после знакомства в жёны позвал. Свадьбу скромно отметили в её деревеньке. Иван остался здесь жить. Вскоре и детишки родились, девочка сначала, на следующий год и мальчик.

Иван был мастеровым человеком, руки у него золотые. В доме всё, что можно, им было доведено до ума. Делал всё добротно, красиво. Поставил две пристройки к дому, красивый штакетник, ещё много что по хозяйству в порядок привёл. Но развернуться по-настоящему мастеровому человеку в деревеньке на полста дворов совсем было негде, да и не только в их деревне, с работой везде дело было швах, а потому в те года уезжали мужики за границу на заработки, вот и Ивана соседи с собой зазвали. Не хотела она отпускать мужа, боялась одна оставаться, только вот по-людски жить начали. Не уговорила, уехал её Иван Степанович в Аргентину. Так вот без мужа и в войну прожила, трудно было, но прожила, а вот теперь бросать дом родной приходилось.

В эти дни в её смолянистых красивых волосах появилась первая седина.

И вот она с детьми в небольшом городишке Поставы, это был районный центр новой уже советской Белоруссии. Квартиру пока сняли, на время одной комнатёнки им на троих вполне хватало. Сын Александр летом 1944-го призывается в армию, дочь устроилась работать в заготконтору учётчицей, сама она по дому хозяйничает. Это пока. Присмотрела она на окраине города, близ вокзала, небольшой, но добротно сделанный домик, а главное, земли при нём было соток двадцать, земля – это главное, по её разумению. Деньги за дом просили небольшие, у неё была большая часть суммы, да родня из Кобыльников помогла, так что уже в 1947 году они с дочерью переезжают в свой дом. Живут пока вдвоём, от сына нет вестей с конца 1944 года, нет писем и от мужа.

1948 год был годом ужасных событий. В феврале она узнаёт, что ещё в 1942 году, во время войны, умер её муж, в Вильно его похоронили, а следом приходит письмо от военкома о том, что её сын Александр пропал без вести на войне. Горе надломило её, жить не хотелось. Для чего ей жить, для кого она трудилась все эти годы, для чего горбатилась, зарабатывая и откладывая впрок каждый рублик, каждую копеечку? Кто жить будет в этом её новом доме? За что ей всё это?

Горе надломило её, но не сломало, она была сильной женщиной. Теперь только труд и поддерживал её, неважно, для кого она трудилась, работа стала уже как бы её внутренней потребностью. Подъём в пять утра, надо приготовить пищу и покормить поросят, курей, вывести корову, прибрать хлев, – и работа по дому. В её огороде росли картофель, свёкла, морковь, зелень, чеснок, одним словом, всё, что у человека на столе, всё у неё было. В саду с десяток яблонь, две сливы, вишнёвое дерево, кустарники с ягодами. Рядом с домом, в палисаднике росли цветы. Цветы – е ё особая гордость, таких георгин, гладиолусов, астр ни у кого из соседей не было. Всё это хозяйство требовало ежедневной, постоянной заботы и её труда. Вырастила овощи – большую часть продала на базаре, цветы покупались у неё прямо с грядки. Забила свиней – продала мясо соседям и знакомым и себя не обидела, домашней колбасы и окороков заготовила. Курочку ощипала – будет наваристый супчик в доме. И так изо дня в день, из месяца в месяц.

В том же 1948 году дочь её посватал молодой офицер, через год двойняшки родились, её внучата. Радости не было границ. Вот он, смысл жизни, вот для них всё и строилось, всё им и останется. Но спустя три года дом вновь опустел, семья дочери уехала к новому месту службы мужа, и вновь одиночество, ожидание приезда дочки с ребятками в отпуск. И вновь изнуряющий труд, работа изо дня в день, из года в год, работа каждый час, каждую минутку.

Шли годы, семья дочери осела далеко от родного дома, внучата выросли, сами в жизни пробили себе дорогу, уже и у них семьи появились, разлетелись их пути-дорожки, своя у них жизнь, и заботы у них другие. А её дом? Что дом, стоит он, что ему сделается, добротный, крепкий дом. Она, как может, его поддерживает. Такой дом век простоит. Стоит дом, её надежда и опора. Но кого он ждёт?

А она стареет. Глаза стали не те, толстые очки приходится носить, уж и в иголочное ушко нитку непросто вдеть. Голова уж вся седой стала, волосы посеклись и ослабли. Руки болят, эти натруженные, некогда сильные, ловкие руки, делающие всё в доме, перестают слушаться, болят, хрустят косточками. Спина, ноги, всё тело поутру ломит, а слабину давать нельзя, на ней всё хозяйство. Дочка, зять, когда приезжают в отпуск, помогают ей, несложно им всё это, но для них это как развлечение, какое-то разнообразие в жизни, а для неё это работа, в том-то всё и дело, это её крест, и она несёт его. Но к чему, зачем всё это…

И вот наступил час, когда она сдалась. Да, не может она уже жить по-прежнему, физически она не может трудиться, пора на покой.

Решение принято, она переезжает к дочери. Не больше недели ей потребовалось, чтобы раздать и распродать своё хозяйство, то, что она накопила с годами. Удивительно, но всё её богатство разошлось за бесценок, и за дом не так уж много она выручила. Хотя чему удивляться, кто хоть рубль даст за её дырявый старый медный таз, кому интересно то, что в этом тазике варилось из года в год замечательное варенье из крыжовника, вишни. А погреб – нынче это развалюха, груда прогнивших брёвен, а ещё не так давно в этом удивительном сооружении она до очередного урожая хранила овощи, здесь хранились бочки с капустой, огурцами, яблоками мочёными, прочие разносолы. Но года… Кому сейчас нужны эти старые брёвна? Рассыпался, обвалился её погребок. Вот только дом стоит себе и не стареет.

Она неспешно обошла всё своё хозяйство, попрощалась и с домом, и с сараюшкой, погладила рукой каждую яблоньку, поблагодарила деревца за то, что любили они её. Опять посидела в палисаднике, подышала свежим пьянящим ароматом, поклонилась своим цветочкам, попрощалась, не увидит она их больше.

Вот и всё. Прощай, дом, спасибо тебе, что грел её эти долгие десятилетия, может, не обидят тебя новые хозяева, прощай.

Она прожила ещё два года. Жила в достатке, окружённая заботой и уважением со стороны дочери и зятя, любили и уважительно относились к ней внуки. Из дому почти не выходила, тихо сидела в своей комнате, смотрела в окно и улыбалась своей мягкой, доброй улыбкой. Умерла она в день Чернобыльской катастрофы 26 апреля 1986 года, ей было восемьдесят четыре года.

Последний день земной Рассказ об отце

Мы все умрём,

Людей бессмертных нет,

И это всё известно и не ново,

Но мы живём, чтобы оставить след,

Дом иль тропинку, дерево иль слово…

В. А. Махнёв. 1993 г.

Этого статного, высокого старика знали в доме все. Появился здесь он сравнительно недавно, лет, может, пять-шесть назад. Говорят, переехал поближе к дочери после смерти жены.

Каждый день примерно в одно и то же время он выходил на прогулку. Медленно, с достоинством раскланивался с местными кумушками, оккупировавшими скамейки, и такими же, как и он, стариками, мирно беседующими на солнышке или просто бездумно сидящими на лавочках в ожидании невесть чего. Маршрут также был одинаков. В горочку вдоль домов, мимо овощных палаток, кулинарии, почты к гастроному. Здесь он, как правило, кое-чем из продуктов отоваривался и по этому же маршруту двигался в сторону дома. Выходил он из дому и часиков в пять вечера. Это уже была просто прогулка. Но она, как правило, зависела от погоды. В дождь и слякоть гулять не было смысла.

Местные относились к нему по-разному. Народ жил здесь всякий. В основном работяги, их жёны. Разведёнки, вдовы. Дом в своё время, лет эдак тридцать назад, сдавался для заводчан. Вот и жил здесь люд попроще. Кто-то по пьяни мог фыркнуть вслед, кто-то мог нагрубить, опять же не от большого ума. Но то, что его здесь уважали, не вызывало никакого сомнения. Народ даже как-то подтягивался, смирнее становился, что ли, при его приближении.

А он с мягкой полуулыбкой:

– Здравствуйте, доброго здоровьица. Как настроение? Как дела? Приветствую вас. Спасибо, и вам того же.

Эти вроде бы дежурные фразы, сказанные им, воспринимались как добрые пожелания спокойствия, уверенности в себе, как доброе приглашение жить мирно, по-хорошему. И, прямо скажем, эти слова действительно поднимали настроение.

Сколько ему лет?

Глядя издалека на его медленную статную походку – лет шестьдесят пять, семьдесят, не более. Наверно, офицер в отставке, не иначе. Чуть поближе видно – в возрасте человек, жизнь немало его потрепала. Вон и рука правая трясётся, и спину уж больно прямо держит. Да, видать, потрепала жизнь. Но красив в молодости был, это безусловно. И сейчас вдовушки-старушки именно такого дедка, спокойного, уверенного в себе, хотели бы видеть рядом с собой.

Звали старика Владимир Алексеевич. Лет ему действительно было немало, восемьдесят четыре уж стукнуло. И жизнь действительно его потрепала. Война, более тридцати лет службы по военным гарнизонам. Болячки, которые накинулись, как по команде, после семидесяти. Смерть жены. И вот он здесь, в двухкомнатной квартире, одиноко доживает свои годы.

Был ли он несчастлив? Да нет, ни в коем случае. Дай бог каждому прожить такую насыщенную и интересную жизнь. Но одиночество, некая моральная усталость уже сказывались.

Ничто не изменило его привычку и сегодня.

На дворе январь, двадцать девятое число. Снег, пасмурно, лёгкий ветерок. Чуть ниже нуля на градуснике. Обычная для этих мест погода.

Вот он вышел, постоял пару минут, опираясь на палочку. Посмотрел по сторонам, чуть прищурив глаза, как бы привыкая к уличному свету. Всё, можно двигать. На улице пустынно, народ на работе да по домам. Лавочка у дома тоже пуста, мёрзнут местные барышни, у окон сидят небось, греются рядом с батареей.

Под ботинками похрустывает снежок. Раз, два. Ещё шажок, ещё шаг. Машин тоже почти не видно. Тихо, сразу понимаешь, день будний.

Зашёл в магазин. Вот уж где не бывает пусто.

Глянем, что есть поесть? Ты смотри, так и стихами можно заговорить. Есть что поесть. Булочку к обеду. Масло не забыть. Творожок. Вроде всё. К выходу.

Ботинки опять в ритм. Раз, два. Один, второй. Палка ритм сбивает. Но куда без неё, родимой! Треугольник, как говорят, жёсткая фигура. Не дай бог упасть. Не встану.

Остановился у забора детского садика. Любил он смотреть на детишек. Любил их непосредственность, весёлый, радостный смех. Любил смотреть, как мамаши расхватывают малышей по вечерам, обнимая их, глядя на весёлые родные мордочки, обещают всякие сладкие блага, лишь бы поскорее помчаться домой, где уж, наверно, заждались домашние, и муж вот-вот придёт с работы усталый. Надо еду подогреть. А малыш заигрался с таким же, как и он сам. Надуется, заревёт. Не хочу домой! Дай доиграть!

А сейчас малышей не видно. Холодно. В группах, наверное, в куклы играют, занимаются с воспитателями. Вон в окнах ярко горит свет. А во дворе только Петровна, дворничиха детсадовская, мерно скребёт снежок лопатой.

* * *

Вспомнил своих. Близняшки у них с Еленой Ивановной. Родились такие разные, Сашенька – толстячок, плакса. Дочурка Татьянка – молчунья, улыбается радостно, видя мамку, ластится к ней. Сынок с тёмными волосиками, дочка светленькая. Такие разные.

Как-то в выходной Лена с мамой, Антониной Мартыновной, на пару часов по делам пошли к родне. Автобусов не было, а пешком в одну сторону километра три-четыре, не менее. Уж и инструктировала молодая жена, и рассказывала, что детишкам и когда дать поесть, как и когда положить спать. Ну всё рассказала. Малышам было что-то около годика каждому.

Не прошло и десяти минут, концерт начался. Первым заплакал Санька. Ну а как же, он же больше на пару килограммов, ему больше и нужно. Попили водички. Танюшка захныкала. Здесь тоже водицей обошлось. Ещё через десяток минут опять дуэт запел вразноголосицу. Качнул одного, притих, качнул другого, тоже тишина.

Блаженная тишина и порядок. Ещё десяток минут настороженности. Ты смотри, спать, наверно, хотели.

Хотелось курить. На цыпочках, крадучись пошёл к окну. Курил там изредка у форточки. Только потянулся за папиросами, опять слышу всхлипывание. Кто? Ну конечно, Саня, тоже, наверно, курить захотел. Тьфу, тьфу, не дай бог. А вот и Танюшка проснулась. Что там нам мама приготовила? Ну что ж, покормим. Кого же первым? Двоих сразу не получится.

Итак, четыре часа. Уже и сам голоден. Уши опухли, так курить хочется. Тогда ему показалось, что в тыл к немцам за пленным ходил. Устал очень.

Когда пришла Лена, радости не было границ. И детишки сразу притихли и заулыбались, и в доме сразу стало весело и радостно.

Ох, как давно это было! Как давно.

* * *

Что-то сердечко поддавливать стало. Бог ты мой, и слёзы из глаз. Ну совсем стар стал. Стою и плачу. Люди вон идут, а я реву.

Он достал платок, постарался незаметно утереть глаза.

Ладно.

Успокоились.

Домой.

Открыл дверь. Родной запах дома.

Сынок Сашка, когда приезжает, обувь сбрасывает и по комнатам. Всё посмотрит, всё перещупает и лишь потом снимает пальто, шарф.

Смеётся:

«Папа, мне бы вдохнуть пару раз этот родной домашний запах, и уезжать назад можно».

Да, действительно запах дома, где бы мы ни жили, удивительно одинаков. Исчез только особый аромат маминых изысков. Хотя какие там изыски! Супчик куриный, драники, котлетки домашние, солянка, борщ, рассольник. Все вроде бы известные блюда, но как здорово их делала Елена Ивановна. А теперь вот только сознание держит тот домашний аромат, труд дорогих сердцу рук жены.

Открыл холодильник, выложил продукты. Присел на кухне.

Тишина.

Сердце по-прежнему поддавливает. Что-то разволновался сегодня не в меру.

Померяем давление.

Господи, опять зашкаливает. Двести десять на девяносто.

И руку уже не трясёт, а бьёт прямо-таки.

* * *

Владимир Алексеевич вот уже более двадцати лет болел неприятной, непонятной, да и, видимо, неизлечимой болезнью. Болезнь Паркинсона. Больше для этой болячки подошло бы название «дрожательный паралич». Ходуном ходит правая рука. Трясучка напрягает, человек начинает волноваться, переживать, пытается не показывать этот дефект людям. Отсюда масса побочных проблем.

Лечат ли эту болезнь? Да, лекарства есть, их выписывают и даже бесплатно дают, но эти пилюли дают лишь сиюминутный эффект, больной к ним привыкает. Это уже как наркотик. Дозы увеличиваются, частота потребления возрастает. В аптеках что-либо новое появляется редко, один раз лет эдак в пять-шесть.

Вот уже не первый год, чувствуя невозможность сдержать трясучку, он стал понимать, что и ноги не хотят идти из-за этой же гадостной болезни, и спина плохо гнётся от неё же. В общем, всё стало сыпаться с бóльшей и бóльшей скоростью.

Искал он светил, академиков, специалистов по этому профилю. Кучу литературы прочитал. Сам стал крупным знатоком истоков и причин возникновения болезни Паркинсона. Однако знание сил не прибавляло. Оно порождало только ясное понимание бессилия и беспомощности человека в борьбе с этим недугом.

Смирись, жди участи.

Молчи. Стисни зубы. Держись.

Сколько мог, он держался. Но, видимо, его время уже подходит.

Вот и сердечко реагирует на болезнь. Поддавливает, иногда даже перед глазами темно становится.

Научился бороться и с этим. Присядет в кресло, сосредоточится на какой-либо мысли, вроде бы проходит. Хотя бы на какое-то время.

Вот и сейчас принял лекарство, присел в кресло, в своё десятилетиями нагретое кресло. Прикрыл глаза. Темнота успокаивала. Виски отпускало.

Ну что, вспомним молодость.

* * *

Лена. Впервые я увидел её летом 1947 года. Сколько же лет прошло? Боже мой, больше шестидесяти лет назад. Вечность.

Я возвращался из отпуска. Ехал в плацкартном вагоне поезда из Литвы в Белоруссию. Заметил в соседнем купе миловидную девушку. Особенно поразили её глаза и улыбка. На одной из остановок вышел прогуляться и покурить. Девушка выглянула в окно, и мы встретились взглядами. Несколько раз потом ещё я искал её взгляд и находил. Мы как бы молча, только взглядами, договорились встретиться.

И такая встреча произошла. Осенью, в выходной, прогуливаясь с друзьями по площади города, я вновь встретил те же улыбчивые глаза, тот же памятный взгляд. Мы улыбнулись друг другу, как старые знакомые. Дальше пошли в ход старые, как мир, способы обольщения.

Надо же, получилось!

И вот мы вместе.

Дальше – встречи, прогулки по парку, танцы в городском Доме офицеров. Весной 1948 года мы поженились.

Почти полста лет вместе.

В девяносто пятом ушла Леночка моя, и я только тогда особенно чётко понял, что такое она для меня. Моя жизнь, моя служба, мои дети, моё здоровье – в конце концов, это всё она. Я был полностью ограждён от семейного быта, от разного рода домашних проблем. В семье я получал только радость и позитивные эмоции.

У Татьянки прорезались зубки. Какая радость, растёт малышка! Сашка сам сделал первые шаги. Ура!!! Однако я не видел, как по ночам она к деткам вставала, не видел, как она за ними следила, как бы не упал куда иль не хватил что-либо в рот. Я видел результат. Дети ухожены, довольны, улыбаются. Всё хорошо дома. Нет, теоретически я, конечно, всё знал об этом, но я полностью был отстранён от домашних забот. Я мог спокойно заниматься служебными делами.

Так было всегда, и когда детишки были маленькими, и когда подрастали. Дома всегда уют, чистота. На кухне приятные, такие родные запахи. Бельё чистое и выглажено, на кителе и брюках ни пылинки. Когда она всё успевала?

У Лены не было среднего образования, будучи рождённой в Западной Белоруссии, она плохо писала по-русски и очень стеснялась этого. Однако она стремилась к учёбе, меня заставляла устраивать ей диктанты и проверять их написание, даже просила ставить оценки. Я со смехом иногда относился к этому.

Она обижалась:

– А нужна ли тебе безграмотная жена?

Я только теперь понимаю: это было самоутверждение. Да, она спокойно могла бы жить со своими шестью классами церковно-приходской школы. Но ей необходимо было самой утвердиться в понимании того, что она не ущербна, она такая же, как и все. Она грамотна. Она красива. Она мать. Она жена, в конце концов.

Своего она добилась. Она стала грамотно писать. С удовольствием и много читала. Просила совета, что прочесть.

Её не тянуло, как многих жён офицеров, на лавочку у дома. Боже упаси лузгать семечки под летним солнышком. Она эту безделицу не просто осуждала, она её напрочь игнорировала. Пройдёт, бывало, мимо соседок, поздоровается мило и домой. Дома у хорошей жены всегда дела найдутся.

Уважали её соседки за отзывчивость. У неё всегда найдутся лишние полкило соли или сахара. Она всегда покажет, как лучше подшить или перешить юбку, подремонтировать детскую одежонку. И всё это не потому, что у нас в семье было много лишнего, в том числе и времени. Нет. Просто это было ей свойственно по природе. Такая она была, моя Леночка.

В 1966 году наши детишки выросли и улетели из гнезда родного. И такая гнетущая, тяжёлая тишина настала в доме. Семнадцать лет они рядом росли, развивались, радовали нас своими успехами. Мы вместе гуляли, мечтали вместе, жили одной дружной семьёй. Мы, как друзья, могли часами в выходные общаться дома и не уставали друг от друга. И вдруг детишки наши вышли на свою тропу жизни.

Понемногу тревога за детей ушла. Мы убедились – дети наши вполне самостоятельны и способны сами принимать жизненно важные решения. И именно в эти годы, когда дети начали жить самостоятельной жизнью, мы с Леной потянулись друг к другу.

Нет, не тогда, в далёком сорок восьмом, мы полюбили друг друга, то было юношеское обаяние, первая любовь. Мы сейчас, спустя почти два десятка лет, по-настоящему полюбили друг друга. Мы увидели, как нас тянет друг к другу, нам приятно быть вместе. Лена встречала меня на троллейбусной остановке, когда я возвращался с работы, и мы могли долго-долго идти домой, наслаждаясь покоем и внутренней радостью встречи. Мы смотрели одни и те же передачи по телевидению, горячо обсуждали их содержание, как бы ни спорили, приходили всегда к общему выводу о героях передач и фильмов, о самих передачах.

Особенно радостной была наша подготовка к приезду детей в отпуск. Когда они учились, каникулы по времени совпадали и у Саши, и у Тани, и наш дом вновь становился шумным и радостным. Опять одноклассники, друзья. Музыка, рассказы, бесконечные «а помнишь?»

Уехали дети, и опять мы вдвоём.

В середине восьмидесятых нежданно нагрянула беда. Лена начала быстро худеть, практически ослепла на оба глаза. Диагноз неутешительный – диабет. В марте 1990 года обширный инфаркт. В апреле 1991 года гангрена и ампутация правой ноги.

И даже будучи слабой, находясь на больничной койке, она думала обо мне и детях:

– Ну как вы там? Что ты кушаешь? Звонят ли детки? Не переживай, мы ещё поживём!

Это она мне, здоровому человеку. Это она меня успокаивает. У меня сердце на части рвалось.

Культя долго не заживает. Врачи требуют подрезать ножку повыше.

– Ну нет. Сам вылечу!

Я ежедневно по нескольку раз делаю компрессы из облепиховой смеси. Получил уже хорошие навыки сестры-сиделки.

И, о чудо! Ранка начала затягиваться. Лена, как ребёнок, радуется:

– Это ты своей заботой меня подлечил.

– Да, заботой, но и своей любовью. Живи, дорогая, ты мне нужна. Ты нам нужна.

И вот настал день, когда Лена встала на протез. Сколько слёз пролито. Её боль была моей болью. Но мы всё преодолели. Мы пошли. Помаленьку, помаленьку. Но пошли.

Однако болезнь не отступала. Лена всё больше и больше слабела. Тяжёлая болезнь сына в марте 1995 года для неё стала, видимо, последним ударом. Лена увядала.

Перед глазами стоит тот страшный августовский день. Наверное, она чувствовала близкую кончину. Раньше обычного Лена ушла в спальную комнату. Проходя мимо, а я сидел в кресле у телевизора, она тронула меня за руку. Рука была холодной. Помню её последний, очень печальный взгляд.

Утром десятого, около шести часов, Елена Ивановна тихо отошла в мир иной.

Да. Такие воспоминания не лечат.

* * *

«Что-то я совсем расклеился сегодня. Нельзя так».

Давит сердечко по-прежнему.

Он поднялся из кресла, пошёл на кухню. Прикрыл немного открытую форточку. Приготовил чай. Творожок с булочкой. Аппетита совсем нет. Однако поесть надо. Обед уже скоро, а он ещё не завтракал.

Нехотя перекусил.

Вернулся в комнату.

На столе аккуратной стопочкой лежали фотоальбомы. Владимир Алексеевич разглядывал их вчера, пересматривал фотографии всегда с удовольствием. Это несложное занятие увлекало его и успокаивало немного.

* * *

Вот сибирский альбом. Родной дом у железнодорожного вокзала. Я с братьями и сестрой у дома. Молодые, красивые, весёлые. Наш огород, хиленький заборчик. Сынок Саша был в начале двухтысячных в Бердске. Искал дом родителей, так, говорит, не нашёл даже, где приблизительно стоял домик, так всё изменилось.

А вот фотографии поездки с сыном летом 1963 года. Мы ещё в Германии жили. Рыбалка. Пока мы костёрчик с братьями налаживали, ушицу готовились сварганить, сынок на лодке, это на одной из заводей на реке Бердь было, спиннинговал, пытался щучку поймать.

Первый раз паренёк спиннинг забрасывает, ну метров на десять, пятнадцать, навыка-то нет. И нас всё пугает:

– Поймал, поймал! Тащу!

Мы посмеивались. А когда у него действительно на блесну щучка килограммовая села, мы не поверили, думали, шутит опять, а он кричит во всё горло:

– Держу, поймал!

Как он её в лодку затащил, неизвестно. Подплывает к берегу, ножки и ручки трясутся от напряжения, в глазах азарт, блеск:

– Я ещё поплыву, может, ещё поймаю щуку.

Вот отпускные фотографии. Июль 1977 года. Снова рыбалка, теперь уже на Обском море. Лена, братья Михаил с женой, Иван Алексеевич. На острове необитаемом. Вот я переодет под Робинзона. А вот и уха, настоящая сибирская уха. Запах аж сейчас чую.

Я на свадьбе у племянника Алёши. Это тоже лето 1977 года. Молодёжь вокруг. Ну, я ещё ничего. Не старый ещё. Красавец.

А вот фотографии сестры. 1930 год. Ей двадцать лет, молоденькая, хорошенькая, пухленькая такая. И вот год 2005. Ей девяносто пять стукнуло. Осунулась. Ослепла. Сынок мой с ней рядом. Его братья двоюродные рядом, Саша и Алёша. Хорошо, что они знают друг друга, далеко живут, правда, но знают, что есть братья и сёстры, а это уже очень здорово.

* * *

Опять слёзы душат. Что ж такое. Разнервничался вконец. Надо собраться. Нельзя себя распускать.

Всё, пауза, пауза!!!

Пе-ре-рыв.

Он достал успокоительные капельки, заодно и очередную порцию лекарств. Запил водой. Встал. Медленно побрёл в спальную комнату. Надо попытаться уснуть.

Лёг, закрыл глаза.

Вновь перед глазами памятное, важное, что-то очень важное.

* * *

Военкомат на днях открыточку прислал. Хорошо, что помнят, значит, не списали ещё. К юбилею Парада Победы готовятся. Это хорошо. Сколько нашего брата осталось? Единицы. Уходит народ. Что ж, время, видимо, пришло. Меня приглашают, как участника этого события, на приём в честь парада. Доживу ли?

Ну а что, есть стимул. Надо готовиться.

Шестьдесят лет прошло. Целая жизнь.

Да, целая жизнь, я ведь офицером стал в феврале 1945 года. Вот это, кстати, тоже юбилей, надо бы детишкам рассказать. Вспомнить только, когда это было. Точно, в феврале. В Томске это было. Училище наше, Днепропетровское артиллерийское, в эвакуации в Томске находилось. Много нас, младших лейтенантов, тогда выпускалось. Молодые, весёлые, все на фронт рвались, боялись, что без нас добьют гадов.

Не получилось на фронт. Сразу по выпуску в Горьковскую область направили, в Гороховецкие лагеря. Причём весь выпуск. И уже там, в артиллерийском центре, получили мы свои первые офицерские назначения. Я был направлен в 989-й краснознамённый Печенегский гаубично-артиллерийский полк РГК командиром взвода управления батареи.

Десятилетия прошли, а помню всё: и номер полка, и ребят своих, однополчан. Сибиряка Балясникова Диму, москвича Туркова Володю, Степанца из Тулы. Мои первые коллеги, сослуживцы. Что интересно, в полку большая часть офицеров была москвичами. У некоторых отцы большими руководителями были. У Борьки Кутузова отец в иностранном отделе наркомата обороны служил, у Пегушева батя – начальник автомобильного управления наркомата. Во какие знакомства были у меня. Где они сейчас, мои ребята? Наверное, умерли уж.

Приняв взвод, я занимался подготовкой разведчиков и связистов для маршевой батареи. Уверен был, что успею ещё повоевать. И когда в ночь на 9 мая полк был поднят по тревоге, мы поняли – едем на фронт.

Наконец-то!

И только по пути к Москве нам объявили о капитуляции немцев. Радости не было границ. Все ликовали. Это не передать словами.

В тридцати километрах от Москвы, в местечке Щемилово, полк расположился лагерем. Здесь мы и узнали, что по приказу Верховного главнокомандующего наш полк будет участвовать в Параде Победы.

Началась долгая и кропотливая подготовка. В основном готовили машины и гаубицы, так как личный состав на параде должен был находиться в кузовах, а орудия цеплялись к автомобилям.

Получили новенькие студебеккеры, правда, кузова пришлось менять. Американцы ставили металлические, из-за чего вместимость их была небольшой. И уже на Горьковском автозаводе были установлены деревянные кузова.

К параду готовились главным образом водители. Это были настоящие профессионалы. За плечами у них тысячи километров фронтовых дорог, это колоссальный опыт. Несколько раз выезжали на Манежную площадь в Москву, на тренировки.

Задача моя была несложной, надо было вовремя скомандовать равнение на главную трибуну.

В ночь перед парадом спалось неважно. Волнение, ожидание. Помню, очень хотелось увидеть Сталина, да не только мне, всем участникам.

Ночь накануне парада выдалась довольно холодной. Шел мелкий такой, противный, моросящий дождь. Задолго до начала машины полка выстроились в колонну. И вот наконец отмашка дана.

То, что было дальше, было как сон. Трибуны, ярким пятном фашистские знамёна у Мавзолея, сам Мавзолей. Мне показалось, что я увидел Его. Того самого, на которого, как на икону, смотрела и молилась долгие годы вся страна. Сталина. Хотя что там можно было увидеть? Для нас парад длился всего две минуты.

Две!!! Но какие. Я их не забуду никогда, эти две минуты. Память о тех мгновениях и какой-то особый восторг живы, они со мной. Для меня это был один из счастливейших дней в жизни.

Да, почти шестьдесят лет минуло, как одно мгновение. Вот и вся жизнь так вот, как одно мгновение…

* * *

Раздался телефонный звонок, по его звуку понятно было – межгород. Саша, наверное.

– Сынок, здравствуй. Что-то ты неделю молчал, не звонил. Знаешь, я ведь скучаю. Не смог в январе приехать, так на двадцать третье приезжай.

Они поговорили о домашних делах, о Сашиных дочерях, о внуках. О погоде, о настроении, о здоровье. Договорились встретиться на День защитника Отечества, двадцать третьего февраля.

Разве по телефону наговоришься? Вот когда сын приезжает, это два дня только одних разговоров. Причём в этом оба ненасытны. О доме, о детишках, об армии, о друзьях, о международных делах, о разном. Оба изголодались по взаимному общению. Оба понимали друг друга.

Это как праздник.

А когда уезжал Саня, его любимая шутка:

– А поговорить?

Поговорить, конечно, есть о чём. Опять в госпитале лежал, опять с сердцем проблемы. В мамку пошёл, слабоват телом. С другой стороны, понять можно. С двадцати трёх лет во власти. Постоянная ответственность за людей, за службу. Переезды, смена обстановки. Украина, Литва, Иркутск, Москва, Псковская область. Да ещё эта перестройка, чтоб ей неладно было. Вот и сдал малость. Но ничего, шутит, бодрится. Молодец. Ладно, приедет, поговорим.

* * *

Начинало темнеть. Зимой уже в четыре часа вечера дома полумрак. Включил свет.

Ну что, пойдём на кухню. Надо бы пообедать. Наверно, супчик съем, и достаточно. Куриный. Дочка принесла. Эх, что бы я без неё делал. Постирает и погладит. Приходит часто. Приготовит поесть. Молодец. У неё своих два мужика. Но ничего, справляется. Молодец.

Разогрел в микроволновке суп. С видимым усилием съел несколько ложек. Разогрел чайник. С печеньицем попил чайку. Всё.

Перешёл в комнату. Сел в кресло. Закрыл глаза.

Передохнём.

* * *

Опять воспоминания.

Гомель. Друзья, товарищи. Немного их было, но это действительно были настоящие друзья.

Семён Иванович Александров. Сколько же мы с ним знакомы? С 1963 года. Да, более сорока лет. Сыновей в один год отправили в военное училище. Вместе радовались их успехам. Переживали вместе за дочерей, мою Татьянку и его Любочку. Все праздники вместе.

Горевали, похоронив жён тоже вместе. И особенно сблизились после смерти его жены Раисы Ивановны и сына Жени.

Похоронил я своего друга.

Ушли из жизни друзья и сослуживцы, Василий Васильевич Босовиков, Николай Зубарев, Сахновы. Один-одинёшенек остался в городе, который на долгие годы стал родным, где прожила семья сорок лет, почти половину моей жизни. Тяжело было уезжать, но оставаться было значительно тяжелее. Один. Дети живут своей жизнью. Друзья ушли из жизни. Похоронил Елену Ивановну. Пришлось уехать.

* * *

Он медленно поднялся из кресла. Какая-то предательская слабость во всём теле. И перед глазами всё плывёт.

Потянулся рукой к телефону, набрал номер дочери.

– Танечка, доченька, плохо мне что-то, вызови скорую.

– Папочка, всё сделаю, я сейчас прибегу к тебе. Ты только дверь открой. Сможешь? Всё, я звоню.

Через десять минут приехала скорая помощь. Шумно вошла крепкая женщина лет сорока.

– Ну, что случилось? Не вставайте, не вставайте. Померяем давление. Плохо. А что принимали? Как утром себя чувствовали?

Дежурные вопросы. Врач и сама на них ответы знает, уже не впервые по его адресу приезжает. Зачастила неотложка к нему в последнее время.

Худо, особенно по вечерам. Уже не только рука, всё тело справа трясётся. Давление запредельное. Аппетита нет. Настроение паршивое. Единственное остаётся – к врачам обращаться. А что делать? В больницу не берут, лежал уже, и не один раз. Не лечат там. Что толку там лежать, поесть и дома можно, повкуснее хоть будет. Дома и кровать получше, удобнее и привычнее.

Врач поликлиники тоже хоть и приходит регулярно, но посоветовать толком ничего не может, да и лекарств по этой трясучей болячке подходящих нет.

Они всё как оценивают? Возраст, года его прошли. Не жилец. Уже старик, не жилец.

Но почему именно его эта трясучка ест и ест, почему именно его? Да, восемьдесят четыре уже, летом восемьдесят пять будет. Память хорошая. Ноги, руки, голова – всё цело. Так неужто нет лекарств вылечить человека?

Дочка пришла.

– Здравствуй, Танечка. Вот пришлось опять врачей побеспокоить. Проходи, проходи.

Врач сделала укол, что-то советовала принять из лекарств, что-то завтра купить в аптеке. Надо завтра и врача на дом вызвать.

Всё. Скорая уехала.

– Папуля, ну как ты себя чувствуешь? Что ты хочешь? Может, чайку?

Если бы она знала, что уже само её присутствие – это самое сильное лекарство. Легче мне стало, значительно легче. Но не может ведь она жить постоянно со мной, а я не могу к ней переехать, обузой быть боюсь, вот такая вот, как Ельцин говорил, загогулина.

– Я у тебя сегодня переночую. И не возражай даже!

Посидела рядом, рассказала о домашних делах. Вроде бы и отвлёкся. Действительно, получше стало.

– Доченька, я тебя очень прошу, иди домой, дома дел невпроворот, иди, доченька, спасибо тебе. Извини, что тревожу по пустякам.

– Папа, перестань.

Посидев ещё полчасика, дочь пошла домой. Хорошо, что живёт рядом. Десять минут – и дома.

Сердечко понемногу отходило. Стало как-то спокойнее.

Звонок:

– Папа, я дома. Ну как ты?

– Всё хорошо. Спасибо ещё раз, доченька, спасибо. Ты мне утречком позвони, ладно?

– Спокойной ночи, папочка. Целую тебя.

Он медленно поднялся из кресла. Часа два, наверно, сидел здесь. Пошёл в спальню, снял верхнюю одежду, прилёг на кровать.

На стене, напротив кровати, фотография Лены. Молодая, улыбается. С букетом цветов. Это её любимая фотография, этой фотке уже за шестьдесят, но это действительно лучшая из всех её фотографий. Леночка улыбается своей нежной, ласковой, доброй улыбкой. Как бы зовёт к себе.

Скоро, скоро, родная. Скоро я приду к тебе.

Он закрыл глаза. Какое-то незнакомое тепло прошло по телу. Голова закружилась, закружилась. Как опьянел. Что это? Какое-то новое ощущение. Хотелось открыть глаза, но веки тяжёлые, не открываются. Руки потяжелели, стали неподъёмными. Воронка, воронка перед глазами. Люди, предметы, какие-то очертания. Всё, постепенно ускоряясь, закружилось.

И сразу покой.

Покой и расслабленность во всём теле.

* * *

Он прожил большую жизнь. Восемьдесят четыре года. В августе был бы юбилей. Не дожил до него.

Умер достойно. Спокойно, тихо.

Мир лишился хорошего, сильного и доброго человека. А где-то, наверно, зарождалась новая жизнь. Жизнь нового маленького кричащего комочка, который, дай бог, станет хорошим человеком.

Собеседники

Сегодня особый праздник, праздник Победы, а значит – парад, шествие «Бессмертного полка», массовые гуляния людей. В этот день уже к восьми утра мы с женой были на площади и даже смогли найти местечко на гостевых трибунах, здесь всё было прекрасно видно. Зрелище чрезвычайно волнующее. По телевизору видится всё как-то не так, хотя и там смотреть шествие людей с портретами родных без переживаний невозможно, но здесь совсем другое дело, здесь ты вживую всё видишь, сам участвуешь в этом действе.

Потрясающе.

По окончании торжеств на площади города мы прошлись по парку, набережной, вновь по парковой зоне. Везде музыка, улыбки, радостные лица людей, смех детворы. Нынче к девятнадцати часам, к ужину, должны были подъехать дети с внучатами, соседи. А потому супруга отправилась домой, праздничный стол готовить, ну а я решил ещё пройтись по набережной, побыть в этот праздничный день среди отдыхающих горожан и гостей Евпатории. «Ты к ужину не опоздай, загуляешь один тут», – усмехнулась жена. А это значит, добро дано, и я направился к морю.

Побродив, решил немного передохнуть на лавочке. И вот я соседствую с седовласым почтенным гражданином.

– День добрый. Участвовали в шествии? – обращаюсь к нему. – Как вам сегодняшние мероприятия на площади?

– Здравствуйте. Нет, не пришлось. Домашние уехали, а одному как-то не очень удобно. Посмотреть посмотрел, конечно, впечатлён. Всё, что происходило на площади, просто за душу берёт, да и не меня только, равнодушных я не видел. Очень волнующее зрелище.

Лавочка наша стояла в тени, чуть вдали от пешеходной зоны, в этом месте как-то меньше были слышны звуки музыки, да и публика всё больше к весеннему солнышку стремилась. Так что здесь вполне комфортно можно было передохнуть, всё вполне располагало к беседе.

Сосед мой продолжил:

– Вы знаете, в прежние времена в День Победы на площадях всё больше звон был слышен. Мерный ритмичный перезвон медалей фронтовиков. Шаг, а дальше некий шелест и звон медалей, ещё шаг – и снова перезвон, шаг и перезвон. Не помните? Звон мерный, сильный, ритмичный.

Я с интересом глянул на собеседника. И ведь верно подмечено, действительно, так всё и было. Шаг – и перезвон. Так и выглядело празднование Дня Победы лет эдак двадцать пять – тридцать назад, парад и шествие ветеранов-фронтовиков.

– Да, вы правы, так всё и было. Однако время неумолимо. Бежит себе и бежит, вот уж больше семидесяти лет после Победы, мало осталось фронтовиков. Но они с нами, и мы сегодня это с вами видим, не слышен звон медалей, но вон портретов сколько, море портретов, а значит, фронтовики с нами, люди помнят своих родных, добром поминают их в эти майские дни.

Мы вновь помолчали. Каждый о своём размышлял. Я батю вспомнил, в Параде Победы в 1945 году он участвовал, в этом году ему бы девяносто один был.

Сосед, чуть поближе передвинувшись ко мне, вновь заговорил:

– Мне кажется, шествие «Бессмертного полка», всё, что мы с вами сегодня видели, – это очень искреннее, очень душевное выражение уважения и почитания старшего поколения, фронтовиков, тех, кто ковал победу в тылу, и других. Наверное, всё это хорошо работает на воспитание людей, особенно молодёжи. Такая мощь во всём этом чувствуется, такая энергетика, без слёз смотреть невозможно. Очень эмоционально и сильно всё прошло.

Сказанное абсолютно совпадало с моим пониманием акции «Бессмертный полк», а потому я с удовольствием поддержал разговор:

– Согласен с вами полностью. Знаете, я вот из собственной уже новейшей истории некое наблюдение вынес. Мало мы знаем о своих собственных героях, о родных и близких, тех, кто жил в те трудные годы, кто голову сложил за Отечество. За годы перестройки народу долларами голову забили, некогда стало о героике вспоминать, да ещё пресса подбрасывает гадости. Многим память отшибло. По ящикам медали отцов и дедов рассовали, альбомы стариков в пыльные каморки снесли. Только сейчас и стали вспоминать фронтовиков. Заслуга «Бессмертного полка» в реанимации этой памяти безусловная. А главное, неформальным всё становится, от души идёт. Дружок мой, сокурсник по военному училищу, рассказывал: накануне Дня Победы его сын попросил о боевых наградах, о жизни и биографии деда рассказать, фронтовик он у них. Он, говорит, неделю в домашних архивах рылся, чтобы всю подноготную об отце найти.

Много нашёл интересного и даже самому неизвестного. Так вот, не он один в сундуках рылся ко Дню Победы. Всё у всех по сундукам попрятано. А так не должно быть. Мы помнить свою историю должны, знать её обязаны, и не только для тоста за праздничным столом, и уж не по сундукам отцовы ордена и фотографии прятать.

– Простите, вас как звать-величать?

– Александр Владимирович.

– Приятно познакомиться, я Николай Германович, можно и без отчества. Так вот, к теме разговора. Я сегодня, Александр Владимирович, встречаю соседа по дому, с внучком он был, среди тех, кто портреты родных нёс. Спрашиваю малыша: «Расскажи о прадедушке. Он воевал?» Так парнишка мне без запинки, как стих, рассказал биографию прадеда. Говорит: «Иван Семёнович воевал на Первом Белорусском фонде». Как-как, спрашиваю, на каком таком фонде? «На Первом Белорусском фонде». Вишь ты как, он всё назубок выучил, отец, наверное, постарался, молодец. Пацанёнок ещё и не понимает, что такое фронт, «фондом» его называет, но биографию чётко отбарабанил. Так ведь ему всего пять лет. Пусть в свои пять он наизусть биографию учит, пусть, начнём хотя бы с этого. Позднее, я думаю, родители ему подробнее о прадедушке расскажут и о фронте, Первом Белорусском, да и сам он об этом потом прочтёт.

– Да, память о своей семье, уважение к старшему поколению надо формировать уже с малых лет, абсолютно верно. Знаете, Николай, я долгое время служил в армии и по долгу службы много общался с людьми, в том числе и молодыми. Если прибывало молодое пополнение, я обязательно с ребятами встречался и индивидуально, и в коллективах. И, честно скажу, тоска брала и чувство безысходности после встреч. Подавляющая часть молодняка не ведала ничего о своём роде, о своей семье, об участии родных в Великой Отечественной войне. Это картинка восьмидесятых прошлого столетия. Так я служил в ракетных стратегических, это были в те времена элитные, главнейшие войска. А много ли поменялось в девяностых? Да нисколько, только хуже ещё становилось. И лишь сейчас Россия становится на ноги, только сегодня она начинает обретать своё истинное лицо, свою историю. Новую историю, ту, в которой обязательно должно быть место исторической памяти. Так что пусть малыши, хотя пока и неосознанно, учат биографии защитников Отечества, своих прадедов. Придёт их время, придёт, верю в это. Так что вы правы, абсолютно правы. Кстати, вот ещё одно наблюдение. Вы обратили внимание, что в колоннах шествия люди несут портреты не только тех, кто воевал на фронтах? Здесь и фотографии тружеников тыла, и пропавших без вести, и тех, кто погиб в голодные годы, и даже репрессированных фотографии. А это означает, что сегодняшнее поколение само выбирает своего героя, гордится им, считает, что их герой достоин идти в одном ряду с теми, кто погиб, защищая страну. Мне думается, это правильно и только способствует единению людей. Причём, обратите внимание, команд никто в этом никому не даёт, подчёркиваю, люди сами выбирают себе героя.

Разговорились мы и время не замечали. А между тем солнышко уже припекать стало, и до нашей лавочки его лучики добрались. В Москве, наверное, опять «лужковской кепкой» тучи разгоняют, дождик по прогнозу должен идти. А здесь такая благодать, отдыхаешь и телом, и душой. Приятно всё это.

– Вы вот, Александр Владимирович, сказали, что сегодня люди сами себе героев выбирают, и ещё о памяти, о своих родовых корнях, о старшем поколении. Правильно всё это: и семью свою знать надо, и героев чтить. А что, если ты ничего о старших своей семьи не знаешь, и не в силу того, что ленив, а просто не можешь знать ничего?

– Такое вполне возможно, не отрицаю, даже наверняка такое может быть. Но причины, видимо, в этом случае должны быть веские.

– Да, веские, весомей некуда. Вот мою семью возьмём. Дед мой был репрессирован и расстрелян вместе с братьями, всего их четверо. В один день, первого ноября 1937 года, их взяли. Особым совещанием осудили, в ноябре же и расстреляли. Только в шестидесятом реабилитировали. Двадцать три года их потомки были поражены в правах. Двадцать три года никто о них ничего не знал. Не знали и после реабилитации ничего, и лишь в девяностом, спустя более полувека, что-то прояснилось. Вот, почитайте. Всегда с собой ношу. Жжёт всё это душу, но ношу.

Николай Германович достал портмоне и вынул из него аккуратно сложенные листки бумаги.

Я взял их в руки. Это был официальный документ, с угловым штампом, печатью, подписью, всё как положено – ответ управления УКГБ на заявление с просьбой прояснить судьбу репрессированных. Заявление было написано отцом Николая. Текст письма поразил меня. Много в своей жизни я повидал, много читал о репрессиях, расстрелах. Любой мало-мальски образованный человек знает, что было в период культа личности Сталина. Да, мы об этом слышали и читали. А здесь я в руках впервые держал документ.

Николай разрешил мне письмо это сфотографировать, а потому выдержки из него привожу полностью.

4.04.90 г.

…На Ваше заявление сообщаем, что Ваш отец П… … арестован 1.11.1937 года… якобы «за участие в контрреволюционной организации» и постановлением особого совещания при НКВД СССР от 23.11.1937 года приговорён к расстрелу. Приговор приведён в исполнение 23.11.1937 года. Содержался в тюрьме… место захоронения неизвестно, и установить его за давностью времени и отсутствием необходимых документов не представляется возможным.

Проведённой дополнительной проверкой в 1960 году установлено, что П… репрессирован необоснованно. Определением судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда УССР от 16.04.1960 г. он реабилитирован (посмертно). Справка о его реабилитации 27.05.1960 г. выслана… по адресу…

Смерть П… нами зарегистрирована в отделе ЗАГС… откуда Вам будет выслано свидетельство о его смерти. Каких-либо документов П…, в том числе и архивного уголовного дела, не имеется.

Понимая глубину трагедии, постигшей Вас в связи с незаконным репрессированием Вашего отца, примите искренние соболезнования.

Начальник подразделения УКГБ. Подпись.

И второй документ.

6.04.1991 г.

…Сведений о точной дате расстрела… не имеется, но, согласно постановлению ЦИК СССР от 1.12.1934 г. «Об ускоренном и упрощённом порядке рассмотрения дел о контрреволюционных преступлениях», приговор приводился в исполнение немедленно или на следующий день после его вынесения. Известно, что после ареста они содержались в тюрьме города… возможно, в окрестностях и похоронены. Обнаружить места захоронения сложно, так как секретным приказом наркома внутренних дел Ежова от 30.01.1937 г. предписывалось во всех актах расстрела мест захоронения не указывать.

…Каких-либо документов, фотографий, писем и др. бумаг… в материалах дела не имеется.

Искренне сочувствуем… Подпись.

Собеседник мой разнервничался, разволновался. Понимаю, непросто даётся ему этот разговор, ох как непросто.

– Вот так. Как видите, всё, что касается человека, а ведь деду тогда было всего тридцать шесть, вытравлено. Нет ни одного документа, ни одной фотографии, ни одной дедовой вещицы и могилки нет, запрещено было могилы фиксировать. Вот что это? Как такое могло произойти? Пришли, забрали, расстреляли. Через почти четверть века извинились, мол, неправильно всё это было. И я в итоге в своей семейной истории прореху вижу. Так вот и получается, некоторые свои поколения в веках видят, а история моего рода, по сути, началась лишь с девятнадцатого века.

Что я мог сказать? Печально всё это. Вижу, переживает мой собеседник. Тяжёлый разговор, и он втройне тяжело дался Николаю Германовичу именно в этот день, в день, когда народ празднует, отмечает великий праздник, Победный день, а он вынужден вспоминать семейную трагедию.

– Сочувствую, Николай Германович, искренне сочувствую, что я ещё могу сказать.

– Знаете, Александр, у меня в Подмосковье приятель живёт, его деда на Бутовском полигоне в тридцатые годы расстреляли. Он рассказывает, собираются они на месте расстрела ежегодно, конечно, кто может, и поминают невинно убитых. Так для них хоть какая-то отдушина есть, они примерно место расстрела знают. А здесь… Дома разве что помянем, благо день рождения деда известен. И вот к слову о сегодняшнем нашем разговоре, о «Бессмертном полке». Я много думал, могу ли я выйти с плакатом: так, мол, и так, такой-то, репрессирован тогда-то, расстрелян. Мог бы? Наверное, мог бы. Шли ведь сегодня люди, я видел, с подобными плакатами. Но к чему, стоит ли? Не знаю. Пусть лучше в семье всё останется и в душах наших. Внуки подрастут, всё поймут. Поймут правильно, я уверен в этом. А дети мои понимают, знают, время такое было. Злобы у меня ни на кого нет. Вы ведь по этим ответам КГБ видите, ответственных за репрессии нет, персональной, я говорю, ответственности. А во всём винить Сталина? Да он уже и так в гробу миллионы раз перевернулся от людской ненависти…

Разговаривали мы с моим случайным собеседником ещё около часа. Он о себе рассказал, я тоже не молчал. О детях, о внуках поговорили. Приятный человек, рассуждает верно, практически по всем вопросам мы единомышленниками оказались. Наверное, воспитывались схоже, да и ровесники по возрасту. Хороший разговор был, но трудный, всё же о сложном времени мы говорили. А о чём ещё говорить в День Победы? Конечно, о том тяжком времени, о наших отцах и дедах.

Разошлись мы с Николаем Германовичем уже где-то часам к шести вечера, выговорились от души, телефонами обменялись, договорились ещё встретиться. Наверное, и встретимся, хорошим людям самой судьбой велено встречаться.

Дядя Миша

Довелось мне в 1982 году довольно продолжительное время лечиться в Калининградском окружном военном госпитале. После аварии, получив сложный перелом правого бедра, я был прооперирован в Черняховске и затем переведён в Калининград. Доктор утешить меня не мог. Его приговор был таков: не менее двух месяцев госпитального стационара.

Такая перспектива, естественно, не радовала. Только втянулся в службу, многое начало получаться, а самое главное – появился какой-то азарт. Я рвался в полк, много было задумок, хотелось сделать больше полезного и интересного. Ан нет. Два месяца лечения.

Жена в положении. На руках старшая дочь, естественно, ей внимание необходимо. Получается, я и семью подвёл.

Хотя, в общем-то, не я за рулём был. Водитель так закрутил баранку, что удар в дерево был лучшим исходом в той автомобильной аварии.

В палате нас, послеоперационных больных, было шесть человек. Возраст самый разный. Старшим по званию был я.

Лежал с аппаратом Илизарова на правой ноге прапорщик Володя. Его угораздило после удачной охоты попытаться проехать на мотоцикле с коляской между двух берёз.

– Как я не увидел, что там одна берёза была? – сокрушался он, лежа на больничной койке. – Не понял да сдуру коляской в дерево въехал. Дальше уж ничего не помню.

Сестричка, тётя Паша, на его сетования говорила: «Нечего было пьянствовать на охоте. После тебя доктора два дня операционную проветривали, такой смрад от сивухи стоял».

Володя, в общем, был спокойным парнем, но происшедшее его сильно тревожило. Могли из-за пьянки на этой несчастной охоте уволить из армии.

Лежал старлей. Его с переломом руки сразу с учений отправили в госпиталь. Перелом был сложный, несколько раз оперировали руку, кости всё не срастались. Так этот парень после своих страданий и мучений чуть ли не под кровать прятался, когда в палату заходил лечащий врач.

Лежала пара бойцов из частей Калининградского гарнизона со сложными болячками, уж и не помню какими.

Однако самой колоритной фигурой нашего временного товарищества, безусловно, был отставной мичман дядя Миша. Как он себя величал, «мариман» Миша.

Я не могу себе представить, как бы я выдержал пытку неподвижностью на больничной кровати, если бы не наш «мариман».

Дяде Мише шёл семьдесят второй год. Родом был он из-под Смоленска, оттуда же призвался на фронт в сорок первом. В годы оккупации вся семья его погибла, в том числе и жена с сыном. Один-одинёшенек остался на белом свете.

Весной 1945 года его часть штурмовала Кёнигсберг. Дядя Миша получил серьёзное ранение ноги и был списан вчистую. Ехать мичману было некуда, и решил он остаться жить в этом городе.

Вот как он об этом рассказывал:

– Стою на площади, котомка за спиной, все четыре стороны света передо мной, а идти некуда. Смотрю, дом стоит, ещё не разбит и вроде не разграблен. В тот период жителей много ушло из города, боялись новых властей, почитай, большинство горожан с фашистами были связаны, вот и драпали.

Захожу. Дом справный такой, аккуратный, большой, думаю, много детишек здесь должно жить. Жить и радоваться жизни.

Вот и остался.

На двери написал: «Здесь живёт фронтовик мичман…» – и фамилию указал. Не лезьте, мол, я здесь хозяин. Уже после войны хотели потеснить, было такое. Как бы не так, не дал. С руганью и скандалом, но не дал.

Привёл молодку, свадьбу сгуляли. Через год пацан родился, через два ещё один. Жинку, правда, не сберёг, от простуды расхворалась и померла. Сыро здесь и ветрено. Не по ней оказался климат здешний.

Через год приютил бабёнку. Из Белоруссии родом. У неё две девчонки да моих двое. Вот и семья. Да ещё собака, коты, курей завели. Скудно жили, но дружно. Работал в порту. Как инвалида, на склады охранником поставили. Ничего, от голоду не умерли. Жили с огорода. Даже цветы продавали.

Затосковала моя старуха по родине, по Белоруссии своей, и лет как десять назад уехала. Сестра у неё в Речице. А девки её со мною остались. Дом справный, жить есть где. Уже и сами замужние. От них трое внуков у меня. Все со мной живут.

Мои парни тоже со мной, всё у них ладится. Непьющие, в мать пошли, видать. Тоже внучат настрогали. Полон дом. Так и живём всем большим миром.

Но я-то ещё мужчина хоть куда. Решил в четвёртый раз жениться. Есть одна на примете, молоденькая, лет не больше пятидесяти. Правда, деток двое, да внучата, тоже двое. Но это не беда, дом большой, всех приму.

Вот так-то.

Историей своей жизни дядя Миша делился почти ежедневно. Суть рассказа я изложил, интерпретация всегда была разная.

Весь госпиталь его знал, и ходили на него смотреть как на настоящее чудо.

Кто удивлялся, как это в семьдесят один год, война за плечами, куча детей и внуков – а в женихи. Ну, шальной дед!

– Где он там, дай погляжу. Дед, а дед, так расскажи…

А кто-то, узнав причину его лечения в госпитале, говорил:

– Во даёт, ветеран. Это надо же, бабу ему обнимать неудобно.

– Кто? Этот, что ли? Пойду пообщаюсь…

И дядя Миша никому не отказывал, в красках, даже с долей юмора рассказывал о своей жизни. А мы, улыбаясь, вновь и вновь слушали его рассказы:

– Так у меня контрактура, видал, как пальцы скручены? Вилку держать да ложку не проблема, а вот деваху пощупать не получается толком.

Она сразу: «Клешни свои убери! Больно, ой, больно».

Да я только за плечо взял, а не за попу.

Пришлось к доктору идти, вот правую уже отремонтировали, через недельку и вторую подлечат».

Однако супергероем дядя Миша становился по вечерам.

Мастак был наш дед выпить. В разных местах – в тумбочке, под матрацем, или ещё где – у него хранились чекушки. (Кто не знает, а может, подзабыл, это маленькая бутылочка водки, ёмкостью двести пятьдесят миллилитров.) «Очекушивался» он ровно сразу после прихода к нему в гости сыновей или внуков. А посещали его родственники ежедневно. Посидят пяток минут, передадут вроде как бы незаметно бутылочку, яблочки, и домой.

Дядя Миша провожает гостя и напутствует:

– Ты уж на этой неделе не приходи больше. Вижу, замаялся, отдыхай побольше, отдыхай. Завтра скажи, пусть Васятка прибежит. Давно не видел его, соскучился. Ну, всё, до свидания.

Обнимет, расцелует, проводит к двери – и назад, к койке. Пошелестит чем-то, покопается в тумбочке – и якобы в туалет помчался. (Это его термин.)

Приходит. Вид у самого такой серьёзный, одухотворённый, глазки блестят. Правда, нос цвет меняет, сизоватым становится. Но это дядя Миша очень просто объяснял:

– Волнуюсь, вот и краснею.

Ну-ну! Волнуюсь! А от самого чесночищем разит на версту.

На это тоже отмазка готова:

– Мы на фронте только чесноком и спасались от хвори. Видал, какой я крепкий?

Что да, то да, крепок дед. Пьёт наш дядя Миша много и регулярно, а действительно силён. Вон и невесту уже нашёл, может, ещё и детишек заведёт?

Так вот, к вопросу об одухотворённости.

Весь госпиталь знал, что именно вечером, а это время, когда наш дедок был под лёгким кайфом, с ним происходили чудеса. Билетов на просмотр этих чудес не продавали, но мест свободных не было.

– Ну что, братья по несчастью. Рассказать вам об Андрюше? Ох и люблю его, чертяку. Ох и люблю. Да и как же не любить…

И дядя Миша начинает рассказ об Андрее Белом. Это его он так фамильярно Андрюшей называл, вроде как дружком его был этот самый Белый. Окружающие не всегда и фамилию такую знали. А расскажет дед о поэте – вроде как и знаешь его, вроде как здесь был, вчера только выписался. Так здорово дядя Миша рассказывает. Закроет глаза и вкрадчивым таким голосом читает:

Был тихий час. У ног шумел прибой. Ты улыбнулась, молвив на прощанье: «Мы встретимся… До нового свиданья…» То был обман. И знали мы с тобой, Что навсегда в тот вечер мы прощались. Пунцовым пламенем зарделись небеса. На корабле надулись паруса. Над морем крики чаек раздавались…

– Вы понимаете, как Андрюша о любви говорит? Это какой умище надо иметь, чтобы так вот просто о любви говорить. Или вот ещё…

И дядя Миша продолжал свой тихий задушевный рассказ о поэте. Его слушать можно было часами. И интересно, и совершенно понятно.

Всё повторяется на следующий день.

Завтрак, процедуры, обход врачей, шутливые разговоры, сон, обед, опять сон. Гости опять к дяде Мише.

А вечером вновь бенефис маримана Миши.

– Ну что, неучи, может, вам о Маяковском рассказать, о Володе?

– Да нет, ты нам о любви, как вчера, про Андрюшу. Давай про Белого, дядя Миша.

– Да! Испорчен у вас вкус, ребята. Ничегошеньки вы о Маяковском не знаете. Только про паспорт и облако в штанах и слышали. А вы вот послушайте:

Город зимнее снял. Снега распустили слюнки. Опять пришла весна, Глупа и болтлива, как юнкер…

Вы послушайте: «зимнее снял», как красиво сказано, а весна «болтлива» да «глупа»! Это же Володя про капель, про жизнь весны говорит, про её дыхание. Как красиво, как душевно. Кто ещё так мог рассказать? А вы всё про штаны, субботники, лозунги по КИМу и так далее. Неучи, одним словом.

Дядя Миша теперь уже полностью владел больничной аудиторией и с упоением, потирая вновь посиневший нос, продолжал рассказ. Теперь уже о Маяковском. И никто не хотел ни Белого, ни черного, ни какого ещё. Все с открытыми ртами слушали рассказ деда о Володе Маяковском.

На следующий день уже рассказ о Есенине. Аудитория не просит уже о Белом или о Маяковском рассказать. Народ ждёт, что скажет дядя Миша.

А он запел:

Не жалею, не зову, не плачу, Всё пройдёт, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный, Я не буду больше молодым…

А голосок хоть и слаб, но чистый, приятный. В палате мёртвая тишина.

– И что вы думаете, Серёжа всегда болел такой лирикой? Да нет, хулиган великий был. Да, хулиган, но каков слог. Вы только послушайте:

Сыпь, гармоника. Скука… Скука… Гармонист пальцы льёт волной. Пей со мной, паршивая сука, Пей со мной. Излюбили тебя, измызгали — Невтерпёж. Что ж ты смотришь так синими брызгами? Иль в морду хошь?..

Он радостно смеётся, будто это ему кто-то грозит дать по морде. Глаза прямо так и горят!

– Но мне, однако, по душе его лирические стихи, вот, к примеру, послушайте, как здорово звучит:

Где-то за садом несмело, Там, где калина цветёт, Нежная девушка в белом Нежную песню поёт. Стелется синею рясой С поля ночной холодок… Глупое, милое счастье, Свежая розовость щёк!..

После такого вступления присутствующих о Есенине волновало буквально всё: где жил, кого любил, как жил, как умер и так далее. Старик всё рассказывал и рассказывал, остановить его теперь ничто не могло. Разве что усталость.

Ближе к ночи народ угомонился, все разошлись. Кто помыться пошёл, кто в туалет. Лежачие больные, и я в том числе, также привели себя в порядок, благо уточки всегда у койки, и сестрички спинку тебе на ночь камфарой протрут. Всё в порядке. Чувствуешь себя посвежевшим. А после дяди Мишиного концерта ещё и морально отдохнувшим.

Кровать дяди Миши стояла рядом с моей. Смотрю, ворочается старик, не спит.

– Что, дядя Миша, не спится?

– Да что-то не по себе, устал, наверное, наговорился сегодня по самое не хочу. Устал.

– Дядя Миша, как же ты в голове такую энциклопедию держишь? Всё, что ты говоришь, знать надо. Я со своими двумя высшими образованиями не владею такими знаниями. Как это у тебя получается?

– Чудак человек, сравнил, тоже мне. Тебе вон чуть за тридцать, а ты уже большой человек, скоро подполковником будешь, а там и генералом, поди. У тебя свои дела. А я – что я, времени свободного много, книг в пароходстве завались. На службе пить нельзя, вот и балуюсь чтением. Читаю много, а потом своим дамам, внучатам рассказываю. Девки, знаешь, от стиха просто млеют, им не мои руки и ещё там что-то от меня нужно. Они стихи любят. А внуки, те уже на третьей строчке засыпают. А мне то и нужно. Вот так-то. Вот и весь секрет. Другой вопрос, что память не подводит, это да. Не жалуюсь пока.

Я подумал: «Глянешь на него – ну алкаш алкашом. И ещё живой, просто удивительно.

А глаза закроешь, слушая, как он читает стихи, и не верится, что ему за семьдесят. Нет, так рассказывать о поэтах прошлого, об их стихах и читать их стихи может только человек, очень сильно любящий поэзию и, наверное, жизнь».

Я понял простую истину. Он жив поэзией. Этот простой дед, мариман Миша, помешан на поэзии, на судьбах поэтов, их жизни. Именно так рассказывать о поэте может только влюблённый человек. Вот и всё объяснение.

Почти полтора месяца провёл я в больничной палате госпиталя. Приезжали родные, сослуживцы, друзья, отец приехал, жена еженедельно навещала. Всё это, естественно, настраивало на позитивный лад, поднимало настроение. Однако радовала и близость вечера, встреча с поэзией в интерпретации дяди Миши.

Казалось, так будет бесконечно.

Пришла пора операции на второй руке нашего рассказчика. С улыбкой на лице, с добрым настроением уходил тот на операцию.

– Вот, братцы, если всё подчистят нормально, завтра же уйду домой, соскучился до смерти. Ну, я пошёл, не поминайте лихом.

Операция пустячная, под местным наркозом, час работы, и жених готов под венец. Это мы так думали в те часы.

Проходит час, другой, нет дяди Миши. В коридоре какая-то суета, беготня.

Послал я самого молодого в разведку. Что там случилось? А волнение какое-то зрело в душе.

Прибегает наш посланник, белый, как стена.

– Что? Что случилось, рассказывай!

Заплакал боец.

– Умер наш дядя Миша! Умер! Сердце остановилось.

Все в шоке.

Не может такого быть, мы же вот только что его провожали, с улыбкой уходил, радовался, что домой скоро. Не может быть.

Уже ближе к ночи доктор рассказал:

– Инфаркт у дяди Миши, сердце изношено до предела. И не в операции на руке дело, просто сердечко остановилось.

Опять просто. Как всё просто получается. Взял человек и умер. Да. Не молод. Большую жизнь прожил, надорвал сердечко. Может, так и было. Но мы не верили.

А как же мы? Как мы без него, без его рассказов, без его усмешки, улыбки, весёлых глаз?

Эгоист человек. Только о себе да о себе. Вот и к дяде Мише: «Куда ты, дружище? А мы как же?»

А дядя Миша откуда-то уже сверху своим тихим мягким голосом:

– Всё нормально, мужики, не переживайте. Так надо. Все там будем.

Анонимка

– За успехи подразделения в боевой и политической подготовке, примерную дисциплину объявить благодарность и наградить ценным подарком командира четвёртой батареи, старшего лейтенанта Царёва Дмитрия Павловича.

– Товарищ Царёв, выходите, не смущайтесь.

Широко улыбаясь, под аплодисменты командир полка вручил старшему лейтенанту часы «Командирские».

– Держи, заслужил.

– Служу Советскому Союзу.

Командир полка сделал паузу.

– Кроме того, командование полка считает вполне возможным ходатайствовать о повышении комбата Царёва по службе. Батарея второй год в отличниках, офицерский коллектив сплочён и организован, дисциплина среди личного состава на должной высоте.

Под аплодисменты Дмитрий спустился в зал и сел на своё место. Сослуживцы протягивали ему руки, хлопали по плечам, говорили добрые слова, улыбались.

– Товарищи офицеры, попрошу внимания, продолжим.

Награждение лучших по итогам учебного года в полку продолжалось.

Дмитрий с явным удовольствием рассматривал подарок. Это было не первое его поощрение, но часы, да ещё с именной надписью, да ещё престижные, вручаемые, как правило, только офицерам, – это было весьма приятно. На руке, кстати, после его старенькой «Победы» часы смотрелись очень солидно. Что же, приятно. Аванс получен, надо теперь отрабатывать.

К семнадцати часам мероприятие было завершено. Командир полка, ещё раз поздравив награждённых, уже в который раз повторив своё любимое «и последнее», наконец отпустил офицеров.

До убытия транспорта на зимние квартиры Дмитрий успел поставить задачи офицерам дежурной смены, с сержантами переговорил и быстрым шагом направился к КПП. Здесь уже толпились офицеры и прапорщики. Штатный балагур Нечитайло, как всегда, хохмил. В сторонке, что-то активно обсуждая, перекуривали заместители командира дивизиона и комбаты.

А вот и транспорт. Через пяток минут все уже в машинах, дело привычное, каждый местечко своё знает. До военного городка было не очень далеко, минут тридцать пять – сорок в пути, не более. Дальше – уж кто куда, женатики – по домам, холостяки – в гостиницу или по квартирам. Многие, в том числе и Царёв, снимали жильё. И не потому, что нет мест в общаге, нет, их более чем достаточно, даже отдельные комнаты пустуют. Просто в городке запросто можно было снять недорого жильё, и, если повезёт, будет у тебя и ужин по-домашнему, и бельишко стирано, одним словом, в этом случае на мужской быт времени идёт минимум.

В машине у каждого своё место. Конечно, они, места эти, не закреплялись, это бессмысленно, ибо офицеры, прапорщики через неделю заступают на боевое дежурство. Наряды, патруль, ответственные, одним словом, люди меняются постоянно. А места определяются так. Кто в должностях повыше, сидят в креслах, они удобно расставлены в крытых кузовах. Кто моложе да званием поменьше – на лавках, вдоль стен. Есть ещё места доминошников, в эту игру играть любой может, но мастеров, истинных мастеров этой простецкой, но азартной игры немного. Вот эти мастера и бросаются первыми забивать места с досками для домино.

Байки, разговоры, шутки, подтрунивание – всё это обязательные атрибуты дорожной жизни. Поскольку Дмитрий сегодня был главным героем, балагуры вспомнили и его.

– Да, Дмитрий Павлович, смотришь, через годика два-три полк примешь.

– А армией сможешь командовать?

– А всеми Вооружёнными силами? Слабо?

Это уже кто-то из офицеров, на манер чапаевского Петьки, смеётся.

На шутку отзывается командир второй батареи, его товарищ по училищу Серёгин Виталик:

– Ему только языки подучить. В академию сначала бы надо.

Шутники. Что уж тут поделаешь.

– Всё, мужики, замолчали, передохните перед домом, завтра ещё наговоритесь.

Вот кого слушают всегда, так это начальника штаба Куранова Василия Васильевича, его это реплика. Народ притих.

– Последняя ямка, товсь!

Значит, готовься к высадке. Так всегда завершалась поездка. И, традиционно, об этой ямке напоминал помощник начальника штаба, старший лейтенант Симонов Слава. Он за пятнадцать лет службы в дивизионе все ямы изучил своими внутренностями.

Машина остановилась. Офицеры и прапорщики, переговариваясь, постепенно расходились в разные стороны.

– Дима, Дмитрий Павлович, погоди.

К комбату подошёл Серёгин.

– Слушай, а может, по торжественному случаю часики обмоем и поговорим? Давно не общались. Всё на службе да на службе.

Действительно, товарищи во внеслужебной обстановке не встречались, пожалуй, ещё с училища.

– Предложения?

– Пошли в «Огонёк», посидим, там музыка новая, тихо, уютно.

– А жена твоя что скажет?

– Она ещё неделю у матери будет гостить. Приболела тёща, вот и поехала к ней, заодно сестричку повидает и брата.

– Так ты холостяк?

– Естественно, правда, временный.

– Принято!

Друзья, весело переговариваясь, двинулись в сторону КПП.

Кафешка под многообещающим названием «Огонёк» была достаточно популярна у офицеров гарнизона. Здесь в любое время можно было быстро и сравнительно недорого перекусить. И домой разрешалось готовые блюда забирать, в том числе на дни рождения, юбилеи, праздники. Нередкие свадьбы также здесь, в банкетном зале кафе проводились. Ни драк, ни дебошей здесь не было с момента создания кафе. Было, конечно, и выпивших выводили, и посуда падала, и нередко жёны с руганью мужей приходили забирать. Но вот скандалов с драками не было. Так что командованию гарнизона кафе проблем практически не создавало.

Находилось оно удобно для жителей военного городка, метрах в пятидесяти от ворот контрольно-пропускного пункта. Это также было солидным преимуществом при выборе места отдыха.

В этот вечер в кафе мест свободных было немало, друзья нашли столик поуютнее, присели. Заказали ужин, попроще да посытнее, из напитков – бутылочку сухого вина взяли и сок. Пока заказ готовили, товарищи о многом успели переговорить. Вспомнили преподавателей, курсовых офицеров, друзей, город, где они пять лет учились. Конечно, о службе посудачили, о будущем, о столице – оба в академию планировали поступать.

Заказ подоспел, и разговор продолжился, уже, как и положено в таких случаях, с тостами и поздравлениями. В основном за здоровье и успехи Царёва. Однако не забыли за тёщу и жену Серёгина выпить и вообще за дружбу.

Заиграл оркестр, появились первые пары. Товарищи, наговорившись, начали осматриваться, молодая кровь разгорячилась, хотелось танцевать. Зал понемногу наполнялся посетителями, это были в основном молодые люди, вошла стайка девушек, несколько парочек, семейные, видать. Мелькнули лица знакомых офицеров, вроде даже из их дивизиона. Да, это были Шабалов и Волков. Шабалов из царёвской батареи, лейтенант, старшим оператором служит, Волков из первой.

Два столика напротив занимали девушки, надо полагать, это был коллективный поход работниц трикотажной фабрики, что находилась на проспекте недалеко от их гарнизона. Девчата частенько приходили сюда, присматривали молоденьких да холостых. И надо сказать, нередко походы «за счастьем» были успешны. В итоге – текучка кадров на фабрике и стабильный рост числа женатиков среди офицерской молодёжи гарнизона. Девчонки смеялись, шутили, но глазками по сторонам стрелять между тем не забывали. На белый танец одна из девушек Диму пригласила. Чутьё у них какое-то на холостых. Вот не Виталика, а именно его пригласила. Комбат танцевать был не мастак, но потоптаться среди танцующих вполне мог, и довольно сносно. Танец быстро закончился, а молодые люди, общаясь, и не заметили этого, постояв, дождались очередного танца и вновь пошли по кругу.

Виталий не рискнул найти себе пару. Увидел несколько знакомых жены и побоялся. С женой у них конфликтов не было, так и должно было оставаться.

Дима, проводив девушку к столу, вернулся к приятелю.

– Что скучаем? Видал красавицу? Юля её зовут, с фабрики, как мы и думали. И знаешь, сколько ей лет? Не поверишь. Восемнадцать через месяц.

– Да ладно! А выглядит старше.

– Вот и верь первому взгляду.

Ещё посидев часик, офицеры собрались домой. Дел завтра много, надо отдохнуть. Поднялись и девушки, весело щебеча, они гурьбой направились к гардеробной комнате. Здесь Дима и столкнулся с Юлей. Глазами встретились, да так встретились, что он уже не мог не предложить девушке пройтись вместе.

– Ведь к общежитию идёте, верно? Можно провожу вас?

– Я не против. Пойдёмте.

Дима попрощался с Виталием и, взяв девушку под руку, направился к выходу. Весело переговариваясь, смеясь, они прошли пару кварталов, до общежития оставалось метров триста. Вдруг сзади них послышался топот ног и шум. Дмитрий хотел было повернуться, посмотреть, что там, но не успел этого сделать. Сильнейший удар по голове свалил на землю. Было дико больно. Он инстинктивно подогнул ноги к животу и прикрыл голову руками и в этот момент получил ещё несколько ударов, теперь уже ногами по лицу и рёбрам. Дыхание остановилось, голова пошла кругом, он был в полуобморочном состоянии, но сознание не потерял.

– Будешь к нашим тёлкам клеиться, падла, убьём, так и знай. Пошли, пацаны, ему уже хватит. И ты, сучка, брысь отсюда. Ещё увижу с летёхой, ноги повыдёргиваю! Вали отсюда. Бегом, я сказал!

Кто это говорил, кому, с кем общался этот человек, Сергей не понимал. Ему было очень больно и плохо. Он сжался в клубок, подсознательно ожидая ещё ударов, и потерял сознание. Очнулся. Где он, сколько времени прошло, он не понимал. Приподнялся, присел на корточки, голова по-прежнему гудела. Осмотрелся. Рядом никого не было.

Да, вот так отдохнули, вот так посидели! Пальто, фуражка, брюки, туфли – всё в грязи, под левым глазом горячо, видимо, зрел фингал.

Ну и отдохнули.

Кое-как он привёл себя в порядок, ещё раз осмотрелся. У гаражей, что коряво и тесно прижались друг к другу метрах в десяти, мелькнула знакомая фигура. Кто-то из наших? Да нет, наверное, обознался.

С трудом приходя в себя, комбат побрёл в сторону КПП.

Дома глянул в зеркало: «Боже ты мой, ну и красавец. Это как же с такой физиономией на службу идти? И что мужикам говорить? Стыдоба, да и только. Кто бил, не знаю, не видел. За что? Вопрос. Хотя всё же, видимо, за Юльку эту, девчушку с фабрики. Даже не видимо, а наверняка. Так я её первый раз вижу. Ладно. Завтра разберёмся. Пора отдыхать».

Дима привёл себя в порядок, хотя сложно это всё. Одежда – т ак это ничего, постирается, но вот синяк под глазом – это уж отметина надолго, это уж никак не отстирать.

Наутро, естественно, разговоров и подначек было сколько угодно. Даже командир дивизиона на ответ: «Упал, поскользнувшись», – криво усмехнулся:

– И где же находится тот кулак, на который ты упал? Бегом в медпункт, пусть Клавдия Сергеевна тебе макияж сделает. Как ты в таком виде людьми будешь командовать? Давай, шагай.

Этот день, как и последующие минимум два, комбату дался нелегко. Как он ни пыжился, голова болела, видимо, без сотрясения мозга дело не обошлось. Полегчало только к пятнице. А с понедельника всё вроде бы забылось, синяк он уже и сам мастерски подкрашивал, всё нормально. Текучка, подготовка к началу нового учебного года, боевое дежурство, техника, люди – все эти вопросы быстро поставили мозги на место. Жизнь продолжалась.

* * *

Сложно завершился учебный год, командующий понимал это. Многое удалось решить, позиции передового объединения ракетных войск сохранены, однако проблем выше крыши. Прежде всего, ввод в строй и постановка на боевое дежурство новых ракетных комплексов. Продление ресурсов и поддержание в боевой готовности соединений и частей, не подлежащих перевооружению. Решение кадровых вопросов. Кадровый голод продолжается. Это был естественный процесс. Выпускники академий и вузов в первую очередь шли на новые комплексы. Однако кем заменить уходящих в запас офицеров в других частях, как укрепить командное звено батарей, рот, групп? Внутренние ресурсы ограничены. Многие должности занимают офицеры, призванные на два года, прапорщики. Остро стояли вопросы дисциплины, ответственности офицерских кадров. Вот это, видимо, и есть ключевые вопросы, и их надо было решать.

В декабре, сразу после начала учебного года, военный совет армии принял решение: наряду с рассмотрением первых результатов боевой учёбы в новом учебном году обсудить вопрос работы с офицерскими кадрами. Это было архиважно.

Командующий вызвал по внутренней связи начальника отдела кадров.

– Иван Яковлевич, зайдите.

Начальник отдела кадров армии курировал подготовку материала к заседанию военного совета. В этой работе активно участвовали все службы и отделы армейского аппарата, но аккумулирующая роль принадлежала кадрам. Политотдел в лице члена военного совета готовил свой содоклад. Командующий считал эту задумку правильной: чем больше идей, мыслей, предложений, тем осмысленней будет решение. Это вполне логично.

– Товарищ командующий…

– Присаживайтесь, Иван Яковлевич. Что с подготовкой материала к заседанию военного совета?

Начальник отдела кадров доложил о проводимой работе, акцент сделал на статистике дисциплины в офицерской среде. Развернул подготовленные его офицерами схемы, диаграммы, другой материал. Они предметно и подробно обговорили с командующим, на каких вопросах следует остановиться особо внимательно, где что и как добавить в материалах, какие года взять для сравнения и так далее.

Генерал попросил ускорить подготовку материала и привлечь к этой работе службы тыла и главного инженера.

– У нас почему-то принято считать, что воспитание офицера – это прерогатива командира и политработника. А что, главный инженер, начальник тыла, начальники служб здесь ни при чём? Обратите внимание на это. Здесь много резервов. Подправьте этот момент в докладе. И вот ещё что: в содержании доклада недостаточно раскрыты проблемы работы с молодыми офицерами. Нет ни анализа этой работы, ни статистики, вроде нет такой категории – молодые офицеры. Попробуйте вычленить эту тему, показать, желательно на живых примерах, как в соединениях и частях работают с молодёжью. Давайте-ка через два дня по этим вопросам вновь ко мне. Ясно?

– Товарищ командующий, позвольте к вопросу о работе с молодёжью.

– Слушаю.

– Письмо на днях на моё имя пришло, и как раз по поднятому вами вопросу. Разрешите доложить?

– Что за письмо, кто пишет?

– Автор анонимен. А письмо о молодом офицере в полку Моисеева. Вы же знаете Моисеева, крутоват командир, может, тот, кто написал письмо, боится командира. А случай интересный.

– Выкиньте вы эту анонимку, пишут гадости, наверное, о человеке.

– Да, Центральный Комитет КПСС не рекомендует их рассматривать, но на сигнал мы как-то должны отреагировать. А случай особый, может быть весьма поучительным.

Командующий задумался.

– И что же там такого особенного, да ещё и поучительного?

– Дело в том, товарищ командующий, что человек, о котором пишут, командир батареи, отличной батареи, только летом стал старшим лейтенантом. В полку считают его перспективным командиром, и не только считают. Моисеев представление на него прислал, предлагает назначить комбата на должность заместителя командира дивизиона, представление вчера пришло. А вот автор письма пишет – дебоширит командир батареи, пьянствует, на днях вновь подрался. В синяках по полку бродит. Сожительницу с ребёнком выгнал из дому. Вот такая информация.

– Ладно. Направьте кого-либо в полк, пусть разберутся. Только без горячки, спокойнее и внимательнее. Плохо, если сигнал подтвердится.

Начальник отдела кадров сразу после беседы у командующего пригласил своего заместителя.

– Пётр Михайлович, собирайтесь, в командировку в полк Моисеева поедете. Сегодня же и поезжайте. Лично командующий распорядился. А ситуация там такова…

Начальник отдела кадров подробно рассказал о разговоре у командующего, прочитал анонимку, вместе с заместителем набросали предварительный план работы в полку.

Заместитель начальника в должности работал меньше года, прибыл из соседнего объединения, был молод и, Иван Яковлевич предполагал, в перспективе вполне мог его заменить, наверное, так и планировалось. Что же, годы идут, скоро ему в запас, на отдых.

Позвонили в полк. Командир, несколько удивившись столь высокому визиту, пообещал лично приехать на вокзал.

Наутро подполковника на вокзале действительно встретил командир полка.

– В гостиницу или в полк, Пётр Михайлович?

– В полк давайте, думаю, мне на дела дня-двух хватит. В армии работы по горло, годовые отчёты, текучка опять же, да и на военный совет материал готовить. Так что помогайте, будем вместе разбираться. Вопрос серьёзный.

В машине он подробно рассказал командиру о письме, о поручении командующего и о своих действиях: с кем, когда и где он хотел бы встретиться в первую очередь. Командир был ошарашен рассказанным, и, естественно, его реакция была ожидаемой.

– Не может этого быть, не верю ни одному слову письма. Всё это ложь.

– Вот мы и проверим, правда в письме или ложь. Вы, Пётр Михайлович, занимайтесь полковыми делами, мне в помощники дайте кадровика, а встретимся вечером. Вы не против?

Как же быть против, нет, конечно. Командир был уверен, что проблема выеденного яйца не стоит и армейский товарищ во всём разберётся быстро.

Подполковник, расположившись в кабинете начальника штаба полка, начал приглашать людей для разговора. Беседовал с командиром дивизиона, замполитом, секретарём партбюро дивизиона. Пригласил двух комбатов. Серёгина, товарища Царёва, он не вызывал, у того было комплексное занятие, не до бесед было. Затем настала очередь полковых воспитателей.

Разговор с офицерами был сложным. В полку знали Царёва, и в сказки о том, что комбат дебошир и развратник, никто не верил. Реакцией людей были крайнее изумление и растерянность. К такому разговору они готовы не были. Выгнал жену? С ребёнком? Да он вообще не женат. Пьянствует? Как такое возможно? Он в дивизионе сидит неделями, всё в батарее да с людьми. Как такое может быть? Верить не хотелось. Нет, не может быть.

А подполковник всё наступал и наступал, что-что, а уж загнать в угол человека армейский кадровик мог. Письмо есть? Есть. Значит, без огня дыма не бывает.

После обеда он выехал в гарнизон, зашёл в кафе, где, как было написано в письме, буянил комбат. Никто толком ему ничего не сказал, работала не та смена, что в тот злосчастный вторник. Да и кто он такой был, чтобы ему что-то объяснять? Не милиция всё-таки. Зашёл на квартиру комбата, встретился с хозяйкой Дмитрия. Та ничего толком не поняла из разговора с подполковником, но охала и ахала довольно выразительно.

– Не может быть! Да вы что! Это же надо! Жену выгнал? Он её и не привозил сюда. А с виду такой приличный.

К вечеру подполковник приехал в полк. Пришла очередь разговора с Царёвым. Разговор явно не получался. Кадровик спрашивал, почему да как комбат до жизни такой дошёл, а старший лейтенант просто не мог понять, что от него хотят. Никакие попытки Дмитрия рассказать, как дело было после того, как он вышел провожать девушку, откуда у него синяк под глазом, подполковником не принимались. Он давил своё: «Почему да как…», да ещё попрекал: «Вам оказано такое доверие, батареей командуете… вам доверено воспитание и обучение людей, а вы… Как вы дошли… В училище примером были, а сейчас… Что с вами происходит?»

Что мог ответить комбат? Ему уже с утра рассказали, что по его душу прибыл какой-то важный подполковник, всё о нем выспрашивает, интересуется, беседует с офицерами полка о нём, о его сожительнице и ребёнке. Об избиении им солдат, о пьяных драках. Что он мог сказать? Всю эту глупость отрицать? Оправдываться? Почему? На основании чего он должен оправдываться? Что он такого совершил, чтобы оправдываться? Вся его офицерская жизнь, эти два с небольшим года, прошла здесь, в дивизионе, на глазах у людей. Службой своей он только гордился, батарея отличная. С подчиненными твёрд, требователен, но никого никогда пальцем не тронул. Какая сожительница, какой ребёнок? Да, он не мальчик, были у него женщины, но он не женат, а уж если полюбит, то женится обязательно. А день тот, когда он встретит ту единственную, которой предложит руку и сердце, обязательно наступит, и дети у него будут. Мальчик и девочка, обязательно двое, не меньше. Что он ответит этому подполковнику?

Дмитрий молчал.

– Идите, товарищ старший лейтенант. Нам тут всё понятно. Будем принимать меры.

Поздно вечером в кабинете командира полка заместитель начальника отдела кадров армии устроил разнос руководству полка.

– Как это понимать, товарищи офицеры? Царёвым давно надо было заниматься. А вы лишь хвалите его, представление на повышение послали. Вам что, непонятно, на чём держится дисциплина в батарее? На палке. В батарее был избит рядовой Бабичев, это явно дело рук комбата, хотя он молчит. Потренировался на солдатах, так теперь мальчишек в пьяном виде на улицах города бьёт, за девушками гоняется по ночам. Почему вы не знали, что у него есть сожительница, да ещё с ребёнком? Это же разврат. Кто бывал последний раз в квартире, где живёт старший лейтенант? Ах, не хватает времени? А мне хватило. Это что же, мы из армейского аппарата должны к вам сюда ездить и разбираться? Товарищ командир, я обо всём увиденном завтра буду докладывать командующему.

На том разговор и завершился, машина увезла подполковника на вокзал.

Командир зашёл в кабинет, устало опустился в кресло. Рядом, чернее тучи, стоял замполит полка.

– Что будем делать, командир? Угробит этот невесть откуда взявшийся контролёр Царёва, угробит, как пить дать.

Командир хмуро посмотрел на заместителя.

– А что же вы, уважаемый заместитель по политической части, при нём, при контролёре этом, молчали? Мы своими руками комбата гробим. А теперь вот митингуем.

Замполит полка встал, поправил китель и вышел из кабинета командира полка. Уже от себя он позвонил в политотдел дивизии. Несмотря на поздний час, начальник политотдела был на месте. Опытный, порядочный мужик был их начпо. Понял с первых слов ситуацию, тем более что с комбатом политотдельцы, да и сам начальник, встречались не раз и поддерживали молодого офицера. Отчитал, правда, Владимир Алексеевич замполита, почему тот раньше не доложил о приезде в полк этого, как он выразился, гуся. И поделом, уж очень верилось замполиту, что любая анонимка – это грязь, да и только.

Командир был ещё в кабинете. Замполит рассказал ему о разговоре с начальником политотдела. Оба приободрились.

В дверь кабинета постучались. Командир посмотрел на часы. Двадцать два тридцать. Кто ещё там?

– Разрешите?

В кабинет зашёл командир первого дивизиона, комбат Серёгин, замполит дивизиона, а с ними оператор машины подготовки четвертой батареи.

– Серёгин, ну вы на дежурстве, это понятно, а вы, товарищи офицеры, что так поздно в полку делаете?

– Товарищ подполковник! Вот этот вот лейтенант, Шабалов его фамилия, анонимку состряпал на Царёва. Злоба, видишь ли, в нём играет. Не любит комбата он. Сидит, наглец, в курилке и офицерам рассказывает, как снимать с должности Царёва будут. Надо же, и не боится никого. В тот злосчастный день видел он, как Царёва избивали у общежития фабрики; нет чтобы помочь товарищу, так он за гаражами спрятался, злорадствовал и наблюдал, как Царёва бьют, а наутро анонимку накатал. Вот он, офицер.

Постучавшись, в дверь прошли ещё несколько офицеров, затем ещё и ещё. В кабинете набилось человек около двадцати, все из первого дивизиона.

– Да что вы тут собрание мне устраиваете? Разберёмся, никто никого есть не будет, успокойтесь.

Однако успокоить народ было не так-то и просто, офицеры горой стояли за Царёва: «Что это за проверяющий такой, кто это такой… Какое он имеет право… Димка наш лучший, что нам это, не видно, слепые котята мы, что ли…»

– Товарищи офицеры, прекращаем дискуссию, домой, впереди тяжёлый рабочий день. По комбату Царёву разберёмся, в обиду мы его не дадим. Да и не такой Дмитрий Павлович человек, чтобы сдаваться. И с Шабаловым разберёмся. Тоже мне писатель-правдолюб. Всё, товарищи, до завтра.

Офицеры одобрительно загудели. Кабинет понемногу освобождался.

Командир с улыбкой посмотрел на заместителя по политической части.

– Чем тебе не военный совет на нашем, полковом уровне? – усмехнулся командир полка. – Замечательный у нас народ! С такими бойцами ничего не страшно. Молодцы. Но и мы, комиссар, выводы должны сделать.

* * *

Лет двадцать прошло с той поры, и вот довелось мне встретиться с Моисеевым, тем самым, что когда-то полком тем самым командовал. На пенсии он, в отставке, полковником уволился. Поседел, постарел, но духом ещё силён, бодр, работает ещё. Дети, внуки, всё как у людей. Вспомнили прошлое, годы службы прошли в одной армии, дивизии только были разные, однако мы с ним одно училище заканчивали, и ещё с тех давних пор дружны были, и судьбу друг друга отслеживали.

Вспомнили и случай с анонимкой. Как же, на всю армию тогда шум был.

– Как сложилась судьба того старшего лейтенанта? Где он сейчас?

Командир улыбнулся.

– Растёт и растёт, остановится ли, уж не знаю. Мы всё шутим – скоро премьером, а то и президентом станет. Был командиром дивизии. Генерал. Теперь в администрации президента военной реформой занимается. Молодец. Созваниваемся иногда. И с праздниками всегда поздравляет, обязательный человек. Порядочный, совестливый, были бы в армии все такими.

Бомбила

Странная это работа, и трудяга, её выполняющий, величается тоже странно – бомбила. И нет вроде бы такой должности ни в одном отечественном справочнике по трудовому законодательству, а вот прижилось: бомбила да бомбила. Если бы в восьмидесятых кто-нибудь назвал водителя автомобиля бомбилой, так и непонятно бы было, о ком идёт речь, уж не о гранатомётчиках ли? Но вот впаялся в мозг обитателя новой, вполне уже капиталистической формации девяностых прошлого века термин «бомбила», и всё! Все уже знают – это человек, оказывающий неофициальные услуги по перевозке пассажиров. Это, кстати, в Википедии такая формулировка нашлась. Нынче уже кино снято о бомбилах, масса материала в прессе, есть рассказы, миниатюры, прочее, и не зря, видимо, многие в конце восьмидесятых и девяностых прошли великую школу извоза на личном транспорте.

Был среди этих людей и отставной полковник Пётр Михайлович Истомин. Не его вина в том, что в свои сорок четыре он оказался не нужен войскам. Народные избранники, чиновники от государства решили, что военнослужащих воспитывать не стоит, сами, мол, все грамотные, а потому разогнать надо к энтакой матери всех воспитателей. Михалыч был профессиональным политработником, потому он и ещё десятки тысяч его коллег в момент оказались за воротами армейских КПП.

Ну ладно, армейский связист, он и на гражданке связист. Военному инженеру, химику, топографу, программисту тоже работа может найтись. Даже тыловик и тот востребован, он хоть в ресторацию, хоть в магазин – в езде его примут. А вот куда идти политрабочему с его твёрдым знанием основ марксизма-ленинизма? Вопрос! Но работать надо. Во-первых, молод Истомин ещё, крепок и душой, и телом, во-вторых, пенсия крохотная, на семью явно не хватает. Потыкался было Михалыч по фирмам да конторам. Не берут, в лучшем случае обещают содействие, на том все переговоры и завершались. Из всего многообразия возможностей оставались лишь места сторожей на автостоянке да охранников магазинов. Но после полковничьих погон, уютного кабинета с кучей телефонов на столе, служебного уазика грязная бытовка или сторожка на стоянке как-то не впечатляли. Бывалые люди говорили, что и денежки там копеечные, к тому же не всегда в полном объёме и вовремя выдавались.

Но вот однажды сосед Михалыча посоветовал полковнику податься в бомбилы. А что? Сам себе хозяин, когда хочу, тогда и баранку верчу, машина у него хоть и старенькая, но движок о-го-го, иномарку запросто сделать можно на хорошей дороге. Опять же, опыт вождения у Петра Михайловича приличный, так что можно, пожалуй, и попробовать.

День первый

Будильник хотел было похулиганить в установленное хозяином время, но Пётр Михайлович не дал ему такой возможности, поднялся раньше пяти утра, ибо спал в эту ночь, как говорят, вполглаза – всё же сегодня первый его рабочий день в качестве бомбилы.

Он быстро привёл себя в порядок, налил в термос кофе, бутерброды лежали в холодильнике – их ещё с вечера заботливо приготовила супруга. Всё упаковал в старенький портфель, на цыпочках по коридору – и на улицу. «Ласточка» его, ВАЗ-2101, или «копейка» в простонародье, была с вечера мыта и, как и хозяин, была готова ринуться в бой. Её зелёный цвет напоминал цвет заветной долларовой бумажки и вполне внушал уважение.

Маршрут Михалыч разработал накануне, даже выезд в разведку был сделан. А сосед, бывалый водитель, подсказал, где и как дожидаться клиентов.

Итак, вот он у автобусной остановки. В это раннее утро конкурентов пока не видать, но нет и пассажиров. Хотя нет, вон, поёживаясь и оглядываясь по сторонам, от домов бредёт мужичок. О!!! Наш человек. Ручкой машет.

– Здравствуйте! Куда вам?

Мужчина, не ответив, плюхнулся на заднее сиденье.

– Поехали.

– Куда?

– Прямо пока…

Прямо так прямо, лишь бы деньги платил. У метро мужчина попросил притормозить, открыл было дверь, но тут же, прикрыв её, спросил: «Сколько?»

– Так сколько не жаль.

– Это что, такса такая?

– Да нет, не профи я, учусь, так сказать.

– Чему, машиной управлять?

– Нет, что вы, денежки зарабатывать учусь.

– Хорошее дело. Сотки хватит?

Мужчина достал стодолларовую бумажку и небрежно бросил на переднее пассажирское сидение.

– У меня сдачи нет.

– Бери, это тебе на начало бизнеса. Пока!

Ничего себе подарок! Пётр Михайлович был озадачен. Ещё пяток таких пассажиров, и можно ещё одну машину купить. Его «ласточка» была куплена ровно за пятьсот баксов на Зеленоградском авторынке.

Да. Хорош подарочек. Что же, начало положено.

До часу дня он, покрутившись у автобусных остановок и метро, сумел заработать приличные, по его пониманию, денежки. Вроде как и не устал вовсе, однако передохнуть всё же стоило. Дом был рядом, так что можно домой заскочить, что он и сделал. Перекусил уже не бутербродами, а вполне по-домашнему, борщом и котлеткой с макаронами. Успел и соснуть минут сорок.

После отдыха работалось веселее. Он вновь поехал челночить по маршруту автобусная остановка – метро и обратно. Часика в четыре Михалыч получил заказ на поездку к рынку на севере Москвы. Далековато, конечно, от своих краёв, но уж больно приличным показался ему клиент. К тому же с симпатичной девушкой и, что вообще закрыло все вопросы, пообещал полторы сотни долларов.

– Поехали!

К цели он мужественно пробивался по пробкам часа полтора, но пробрался. Последние пятнадцать минут пути, куда повернуть и как ехать, диктовал пассажир, видимо, местный был. Остановились в каком-то проезде у трёхэтажного здания.

– Шеф, ты погоди здесь пару минут. Я Наташу провожу, и обратно едем, к Замоскворецкому рынку теперь, добро?

Михалыч засомневался было, и мысль дурная в голове крутилась: «Не кинет ли клиент? Всё в этом мире возможно».

– Да не тревожься ты, вот задаток, сотку бери, ждёшь пять минут, и едем.

Что же, ждём так ждём. Как говорится, «солдат спит, служба идёт». Пассажиры вышли.

Скучал в машине Пётр Михайлович полчаса, затем ещё тридцать минут, всё не верилось, что этот молодой человек с такой открытой улыбкой, с такими весёлыми глазами мог его обмануть. Через полтора часа он всё же вышел из машины, прошёлся к дому и даже заглянул в подъезд. Так и есть, чуть в глубине подъезда дырой зиял выход на задний двор. Кинули, так это всё называлось у простых людей. Казнил он себя, как мог: «Глаза честные, улыбка широкая… Получи, дурак безмозглый, Фома неверующий».

Ладно, впредь умнее будем, жаль, конечно, времени, да и бензина целый бак спалил попусту. В машине он на свет посмотрел зелёную бумаженцию, оставленную пассажиром. Что-то подсказывало, что разочарования всё ещё впереди. Боже мой! Так и есть, ни тебе водяных знаков на купюре, ни прочих самых примитивных признаков валюты. В руках у него была просто зелёненькая бумажка. «Получи ещё науку, бомбила несчастный…»

Домой всё по тем же пробкам он пробирался не менее двух часов. Кого-либо подбирать по пути у него уже не было ни желания, ни тем более настроения.

Дома праздник по случаю первого рабочего дня был отменён.

– Мариша, устал я, честное слово, устал, извини, спать пойду.

Всю дневную добычу Пётр Михайлович выложил жене. Помывшись, ушел в спальную комнату. Утренние сто баксов он заныкал, как говорят, на удачу. Спрятал на всякий случай и фальшивку. Заснуть наш бомбила ещё очень долго не мог, и не то чтобы о потерянных деньгах переживал. «В жизни всякое может случиться», – теорию этого понятия он хорошо знал, не мальчишка вроде. Два образования за плечами, некий опыт жизни. Однако, почувствовав на собственной шкуре наглость человеческого вранья, он не мог прийти в себя: «Как можно так мерзко поступать по отношению к человеку, так нагло врать в глаза? И, что интересно, мир не перевернулся, гром не грянул, молнии не было, дождь не ливанул, никто рядом не помер… Как так могло быть?»

Но вот могло, так что выводы надо делать.

Конец недели

А вот и пятница. Для себя он уже решил: в выходные ни-ни, машину в гараж, и только отдых, отдых и сон. Всё, набомбился за неделю вдоволь, надо передохнуть. Усталость он чувствовал. Нет, не физическую усталость. Покрутиться да побегать ему, здоровому мужику, только на пользу, но от чисто житейских проблем он устал чрезвычайно. Столько человеческого горя, радости, глупости, жадности, ненависти, переживаний, сколько он увидел, общаясь с клиентами в эту неделю, ему казалось, он за все свои прошедшие годы не видывал. Насмотрелся всего по самое, как говорят, не хочу.

И пьяных с их дурными претензиями пришлось возить, и трезвых, но тупых и жадных до денег по адресам доставлял. От гаишников не раз отбивался: где деньгами, а где просто на жалость брал. Пару раз гидом у иностранцев работал. Как-то шесть унитазов с рынка вёз. Счастливый владелец этой редкой керамики мало того что чуть его «ласточку» не разломал, так ещё напряг помочь ему на третий этаж без лифта затащить несчастную сантехнику. А рассчитался, наглец, как за поездку в метро. Когда Михалыч потребовал достойной оплаты, этот засранец на весь дом орал и материл его, пообещав немедля милицию вызвать. Пришлось ретироваться с десяткой в кармане. А в среду у рынка усекли его местные бомбилы, у них там, как оказалось, свой «профсоюз» есть. Чуть не отметелили, хорошо, наряд ППС рядом проезжал, успел Пётр Михайлович уехать. Трижды кидали его, и всякий раз он, как и в первый, удивлялся: как же так, как же так можно? Русского очень уж слезливого эмигранта по московским закоулкам возил, лет тридцать тот в Москве не был, так всё стены домов щупал и ступеньки целовал. Странно было всё это.

Перевозил он и покойника в морг. Хорошо заплатили. Да, было так. Однако два дня он, как наяву, видел того покойного старичка, что приволокли к нему на заднее сиденье – дескать, дедушку в больничку надо свезти. К моргу подъехали. Сын дедули объяснил: дорого нынче покойников возить, вот и наврал бомбиле про больницу. Ему, как оказалось, на такси покойника дешевле было везти.

А в общем-то, всего и не расскажешь. Натерпелся он за эту неделю прилично, но, натерпевшись, опыта поднабрался. Жизнь, точнее её задворки, успел посмотреть.

Деньжат заработал? Конечно, заработал. Единственное, что его и радовало в этой ситуации, радовало, но и смущало. Он понял уже, сколько в семью ни неси, всё будет мало. Два пацана растут, покупай одежду не покупай, всё в тряпки за неделю превращается. Поесть его огольцы также горазды, что в дом ни неси, улетает мгновенно. Опять же жена, молодая ещё, красивая, и ей подарок сделать хочется. Рада она и цветочку, и даже самой плохонькой брошечке. Ей внимание надо. А на дворе 1992 год, осень, кто знал то время, помнит, что ценники в магазинах чуть ли не каждый день менялись. На полках то пусто, то густо, если пусто, то, значит, пусто, если густо, то, значит, банки стоят с берёзовым соком или яблочный компот. Так вот и жили в те времена.

В общем, устал он за эту неделю и мечтал просто выпить водки и хорошенько выспаться.

Уже к двенадцати он понял: не надо никаких больше денег, надо ехать домой.

– Шеф, подбрось, не обижу, на Ленинский мне.

Ладно, последний на сегодня клиент.

– Садись.

– Шеф, за скорость надбавлю, давай поживей.

«Ласточка» его сорвалась с места и ходко помчалась в сторону Балаклавского проспекта.

– Домчимся быстро.

Не успели они проехать и полкилометра, сзади и слева милицейские машины, мигалки, шум мегафона с требованием остановиться. Пассажир кричит: «Шеф, жми, плачу! Только остановись, голову оторву!!!» Куда там жми, три машины окружили. Пётр Михайлович едва успел тормознуть, как его и пассажира уже уложили на землю. А в голове у бедного бомбилы одна мысль: «Во влип, теперь уж долго, наверное, не отдохну».

Долго не долго, но часа два в кутузке просидел, пока разбирались, кто он да что он. С его пассажиром всё оказалось просто – вор-рецидивист с солидным стажем и кликухой Пыжик, а с бомбилой разбирались как с возможным сообщником. Вот и подвози людей, пойдёшь на нары сообщником. Разобрались, благо адекватные люди в милиции работали, да и рецидивист заявил, что Михалыч не при делах. Отпустили полковника. Поймал он такси и помчался к своей «ласточке». Слава богу, стояла «копейка» там же, на проспекте, где её, любимую, и оставил полковник при задержании. Всё вроде на месте, кроме щёток стеклоочистителя, запаски и аккумулятора – успели-таки ворюги снять. На фоне разбирательств в милиции эти потери были не так уж и заметны. В общем, часам к одиннадцати вечера он и его любимая «ласточка» были дома. Машину под окно, а сам Михалыч бегом на кухню, налил стакан водки, залпом выпил, ещё налил и вновь выпил.

Всё, в койку…

Полкан[15] по найму

Выходные пролетели в момент. Наступил понедельник. К выезду в рейс полковник готовился как на каторгу. Не хотел он извозом заниматься, ой как не хотел, но выхода пока не было, надо ехать бомбить.

До обеда ездил без происшествий, студенты, правда, кинули. Шустрые ребятишки попались, едва он остановился, высыпались из машины и бегом. Разве таких догонишь? Бегут и ржут – дурака дядьку, мол, обмишурили. Да пусть себе смеются, Михалыч на них в обиде не был. Сам молод был, кинули так кинули. Он уже научился к таким вещам философски относиться. Сам виноват, нечего было молодняк в машину брать. Дело у метро было. Только хотел он отъезжать, мужчина какой-то дверцу открывает.

– На Загородное шоссе поедем?

И уже садится в машину. Хотел его Михалыч выдворить, мол, на обед еду, смотрит – лицо знакомое. Точно, Игорёк, некогда его бывший московский сослуживец, сел в машину.

– А вам, товарищ подполковник, случаем, на Луну не надо?

– Петро! Вот это встреча, ты что, таксуешь, полковник?

– А что делать? Жить-то надо, вот и вожу людей.

– Давай, Пётр Михайлович, поехали, заодно и поговорим, если, конечно, из машины не выгонишь.

Что же, поехали. Сослуживец никак, хоть поговорить можно. По пути Игорь рассказал о себе, о своём бизнесе. Оказывается, он неплохо поднялся, торгует продуктами питания. Уже и квартиру поменял, пара машин есть, офис, склады. Правда, Михалыч ещё по службе помнил, что прихвастнуть Игорёк ой как мог, и соврать ему было не сложно. Хотя, судя по тому, как одет бизнесмен, всё у него неплохо. Что же, он рад за товарища, молодец мужик.

– А что же ты при бизнесе и без машины?

– Вот, вопрос правильный. Вчера только водитель уволился, а машина в ремонте, так что пока на такси разъезжаю, хотя и накладное это дело. Накладное не в смысле того, что денег жалко, а просто моё рабочее время больших денег стоит. Побегал, вот как сегодня, по улице, сделку пропустил, а это деньги. Кстати, может, ко мне пойдёшь? Плачу достойно, опять же деньги на бензин даю. Пока на своей «копейке» покрутишься, а потом на мою машину сядешь, BMW пятый у меня. Как?

– Не готов. Подумать надо. Хотя заманчиво, если честно говорить.

– Что тут думать? Вот сразу и начнём. Машину помой, во дворе шланг есть, и помчимся в конторку одну, рядом совсем. Лады?

Пётр Михайлович понял, надо соглашаться, всё не случайный заработок, а постоянная работа. А потом смотришь, к какому другому делу здесь можно будет приобщиться. Где наша не пропадала…

Через тридцать минут они уже были у метро «Тульская», там Михалыч часок поскучал в машине, затем на Комсомольский проспект поехали. Там тоже порядка часа пришлось ждать нового шефа, а оттуда уже в конец Ленинградского шоссе, домой к Игорю.

– Домой не приглашаю, ремонт ещё, но новоселье отметим, не сомневайся. Теперь давай домой, а утречком к шести сюда подъедешь. Добро? Пока, до завтра.

Ничего себе распорядочек. Ладно, завтра посмотрим, что да как.

Домой Пётр Михайлович приехал поздно, часам к одиннадцати. Даже с женой толком не успел переговорить, семья уже угомонилась. Все отдыхали, и он спать завалился – всё же вставать надо часа в четыре, не позднее, ещё и бензинчиком поутру «ласточку» покормить надо.

В половине шестого он уже был у дома шефа. Ждал час, уж и волноваться стал. Минут без пятнадцати семь к машине подошла женщина с парнишкой.

– Здравствуйте, Игорь Петрович к вам послал, я жена его, а это наш младший сын. Игорь Петрович распорядился к бассейну нас подвезти, здесь недалеко, я покажу.

У бассейна Михалыч стоял около часа, затем подвёз жену шефа и мальчишку домой и опять прохлаждался, даже успел коврики в машине протереть да стёкла помыть. Игорь вышел к машине в половине девятого.

– Что, скучаем? Давай подскочим в центр, на Красина, а уж потом и в офис.

Ехали молча, каждый о своём размышлял. Игорь Петрович явно не о Михалыче думал, а вот водила – бывший бомбила – о себе размышлял. Это что же? Он каждый день вот так вот с четырёх утра и до полуночи пахать будет? Что-то здесь не то и не так. Надо бы подумать хорошенько, а стоит ли овчинка выделки. Бомбилой он хоть семью видит, да деньги в кармане шуршат. Мало, конечно, денег этих, но всё одно деньги шуршат, а здесь почти сутки на него пашешь, хоть бы спросил: есть ли на бензин, что в кармане, не голоден ли?

Игорь как будто почувствовал переживания Петра Михайловича.

– Ничего, мы с тобой ещё развернёмся. Ты у меня службу безопасности возглавишь, я уж людей подбирать стал, двух водил наймём, «газельку» прикупим, ещё пару комнат в офисе арендуем. Ничего, дай время, всё у нас будет…

В офисе Игоря ждал какой-то партнёр, это так сказала встретившая шефа секретарь: «Серьёзный такой, сразу видно, богатый человек, на часы всё поглядывает».

Шеф глянул на Михалыча.

– Пётр Михайлович, ты туфли пока почисть, грязные вон какие, и минут эдак через десяток в кабинет зайдёшь, ясно?

Что же тут непонятного? Но про туфли он зря так, мог бы и промолчать.

Ровно через десять минут Михалыч стучит в дверь кабинета. Чуть сзади него на цыпочках едва дышит секретарша.

– Можно, Игорь Петрович?

– А, Пётр Михайлович, вовремя вы. Передайте финансовому директору, пусть готовит документы, через тридцать пять минут едем в банк. Да, BMW, пусть подготовят. Ах да, в ремонте машина, значит, мерс готовят и одного охранника. Всё, вы свободны, ждите у себя в кабинете, я подойду.

Этой тирадой Михалыч был озадачен, но вовремя понял – блефует Игорёк, наверное, так надо, и решил подыграть.

– А встречу с торговым домом «Космос» отменить? Они на десять подъехать планировали.

Тут уж Игорь Петрович не понял, но отреагировал немедля:

– Любочке передайте, пусть мой график посмотрит и найдёт для них щель. Всё, идите, пожалуйста.

Дверь закрылась. Любочка прыснула в кулачок:

– Ну, Пётр Михалыч, вы даёте, что это за «Космос»?

– А ты что, не поняла? Это тот, что рядом с мерсом находится. Ну, всё, я в кабинет пошёл.

Кабинет, то есть «ласточка» его, сиротливо ждал во дворе офисного центра. Михайлыч присел на заднее кресло и закемарил.

– Пётр Михайлович, проснитесь, шеф вызывает, – это Любочка прибежала за водителем, – я уж думала, что вы уехали. Вы же сказали, в кабинете будете.

– А я где был? Я в кабинете и сидел, мой кабинет – это моя «ласточка», другого пока нет.

Шеф был уже в куртке.

– Давай быстрее, где ты пропадал, опоздаем. Ты меня быстренько свези к партнёрам, рядышком это, а сам домой ко мне смотайся, надо мебель принять, через час подвезут. Поехали, опоздаем.

Через час Пётр Михайлович сидел у Игоря Петровича дома и созерцал несметное количество упаковок мебели. Принял всё по накладной, расписался. Ну и что с этим добром дальше делать? Жена Игорька тут как тут: «А что, Игорь Петрович не говорил вам, что это всё собрать надо?»

Ничего себе, оказывается, он ещё и сборщиком мебели работает.

– Нет, не говорил, я вроде как водителем работаю у него, но не мебельщиком.

Ах, женщины! Супруга Игоря Петровича так выразительно посмотрела на Михалыча, что тот, густо покраснев, принялся активно снимать упаковку с мебели. Всё оказалось не так уж и трудно, по инструкции да с молотком и отвёртками часа за три он справился. Тут и хозяин подоспел.

– Михалыч, что бы я без тебя делал? Молодец ты у меня. Давай сворачивайся, поздно уже, дуй домой, а завтра как штык к шести у подъезда.

Дома новоиспечённый шефов водила был в половину двенадцатого ночи. Жена не спала. Она уже с порога пристально так, чисто по-женски посмотрела на мужа.

– И где это мы шляемся?

Принялся было Петр Михайлович объяснять ей, что вот, мол, устроился на престижную работу, высокооплачиваемую, на мерсе скоро нарезать будет, всё в порядке, только потерпеть малость надо бы. Жена, не дослушав, ушла в спальню. Ладно, завтра разберёмся.

Утром всё было по схеме предыдущего дня. В шесть у подъезда, в семь к бассейну, в восемь тридцать вновь к шефову дому и на работу. В пути попробовал было Михалыч напомнить Игорьку о деньгах на бензин и вообще попытался спросить, сколько тот ему платить будет. Шеф разговор свернул сразу, дескать, не время сейчас, ему сосредоточиться надо, подумать о предстоящих сделках: «Помолчи, дружок, потом, помолчи».

Приехав к офису, Игорь Петрович поставил задачу Михалычу привести машину в порядок, коврики почистить, салон протереть и вообще: «Что такая машина грязная? Снега вроде нет на дворе и слякоти тоже. Смотри у меня, накажу».

Михалыч от наглости такой совсем опешил. А шеф поспешил в офис и Любочку к себе вызвал. Конечно, мыть машину полковник не спешил, он уже понял, что впросак попал. Вспомнил полковник, что и на службе Игорёк такой же был – наглый, самоуверенный, заносчивый. Собственно, за эти качества да за спекуляцию кофе его и погнали из армии. Причём погнали одного из первых, ещё до переворота ГКЧП. Погнать погнали, но как-то вывернулся Игорёк, в приказе написано было – по собственному желанию ушёл со службы. Понял Пётр Михайлович, уходить надо от такого работодателя, уходить надо, пока не поздно, пока он здесь ещё не завяз.

Что же, надо шефу объявить своё решение.

Дверь кабинета было чуть приоткрыта. Михалыч услышал разговор Игоря Петровича с Любочкой. О нём говорили: «Ты представляешь, с помойки его подобрал, полкана этого, дал хорошую работу, не обижаю. Так он, наглец такой, деньги требует, дай, и всё тут. Эти деньги ещё заработать надо, а он – дай денег, и всё тут. Видимо, выгнать придётся. Что я, не найду себе приличного водителя, чтобы без фокусов был?»

Последнюю фразу Игорёк не успел закончить, Михалыч своей твёрдой рукой военного пенсионера крепко схватил его за шкирку. Игорь Петрович захрипел: «Пусти, милицию вызову сейчас».

– Давай, зови, воришка мелкий. Ты как был засранцем, так им и остался. Не подумал я об этом, когда согласился на тебя работать, сам виноват. А ты, сучёнок, запомни: попадёшься на моём пути, порву на части. Понял меня?

В гневе Пётр Михалыч был тяжёл, по шее мог запросто накостылять. Но бить наглеца он всё же не стал, отпустив «бизнесмена», вышел на улицу, выдохнул, сел за руль своей «ласточки» и уже с лёгким сердцем поехал домой.

Дома был к четырём часам. Под душ сразу пошёл, долго мочалкой тёрся и намывался, вроде как после подземных работ каких, всю нечисть последних дней с себя смыл. Настроение поднялось. Помыл посуду, картошки нажарил, прибрался немножко, а тут и жена с работы пришла. В этот день в семье был настоящий праздник. Правда, повода особого не было, так, просто хорошее настроение. А в четверг вновь он на своей «ласточке» бомбить выехал, деньжата ведь нужны домашним.

Финал

Спустя полгода Пётр Михайлович всё же нашёл работу, менеджером в небольшой топливной компании. Учился азам бизнеса, рос в должности. И компания их росла, так что в двухтысячных он уже вполне твёрдо на ногах стоял. Детишки выросли, получили хорошее образование.

Старший с ним работает. Младший по военной стезе пошёл, по отцовой дорожке, правда, не воспитателем, командиром стал, но парень настырный, хваткий, далеко пойдёт. Жена по-прежнему в школе работает, а дома берегиней очага домашнего трудится.

Михалыч чуток располнел, подобрел, однако форму пытается поддерживать. Машина нынче у него представительская, «ауди». Он и её «ласточкой» по привычке величает. «Копейку» свою частенько вспоминает, по-доброму вспоминает, особенно под бокальчик вискаря: «Вот когда я в девяностых бомбил на своей “ласточке”, я…» А дальше он мог рассказывать уже всё, что угодно, ибо за плечами огромная жизненная школа: армейская служба, школа бизнеса – дикого, порой жестокого, сложного, самобытного, но, что ни говори, всё же своего отечественного бизнеса, где нашлось место и ему, бомбиле на «копейке», а ныне российскому предпринимателю.

Бизнесвумен

Начало девяностых и всё, что последовало за ними, – это было уникальное время. Прошлись, правда, эти года, как бульдозер по карьеру, тупо, грубо, и по людям, их судьбам, по живому. Многие пострадали в те постперестроечные годы. Но время такое было. Было всё как в сказке. Просыпаешься, а ты уже в капитализме. Ещё вчера был в почти развитом социализме, и вдруг сегодня ты в обществе, где правит капитал, и сам ты можешь капиталистом стать, конечно, если пожелаешь. Тот, кто желал, усвоив замечательное ельцинское «всё, что не запрещено законом, разрешено», ринулся в бой, авось…

Это отечественное «авось» погнало смелых вперёд. Это они челночили за бугром в поисках, что можно купить там дешевле и продать дома дороже. Товар надо продать. Здесь настало время сметливых. Появляются рынки, базары, барахолки и как там ещё можно назвать, прочие места массовой торговли всех и всем. И шустрые были. Так те к «руководящим папикам» пристроились, у ферм и колхозов крутились, знали, чем советские склады пока ещё богаты. И тоже в бой пошли, правда, уже не под авось, а под проценты. У них и терминология общения совсем стала «рыночной».

– У меня есть! Я продам! Я, яяяяяяяяя…

Вчера ещё без портков бегал, а сегодня «Я!» Ишь какие мы смелые да богатые. И для умных пришли времена. Из них те, которые «самые-самые», которые давненько уже мечтали о настоящем деле, те не преминули быстренько бумажки прикупить, что ваучерами назвали. В итоге вчера он ещё бегал по своему институту младшеньким сотрудником, а сегодня он уже заводчик. Ну и что, что заводик этот на ладан дышит или вообще упокоился. Ничего страшного. Всё одно, это недвижимость, а она всегда в цене. А тихие да спокойные? О! Так они тоже думали, авось… Авось пронесёт и скоро всё вернётся. Вернётся то счастливое и святое время, когда можно было ни о чём не думать и знать, что твои шесть соток от тебя не уйдут, твой пенсион в сто десять рублей будет за тобой и ты будешь вполне счастлив. Страдали и мучились. Ужасались росту цен. Не понимали, почему в гастрономах на полках стоят только банки с берёзовым соком. Почему закрыты садики, бани, парикмахерские и бочки с пивом. Почему?

И вот весь этот гудящий рой, клубок деловых, смелых и умных, тупых и храбрых, тихих да спокойных, шустрых и сильных катился впереди бульдозера. Кто подотстал, того бульдозер… Хрясь!

Да! Время такое было.

Гоф-брокер[16]

Подходя к зданию НИИ, она чётко понимала, что идёт правильно, и голову ломать не стоит, где искать контору. На огромном козырьке главного подъезда издалека был виден текст – «Биржа». Буквы, что пониже, рабочие ещё только устанавливали, но текст уже вполне читался: «строительных матери…». Да, ей туда. Масштабы, однако.

На вертушке проходной неопределённого возраста женщина в платке небрежно кивнула: «Второй этаж, двести первая, вам туда».

Шеф был занят. Молоденькая девчушка успокоила Татьяну: «Съёмки у него, скоро выйдет, вы пока присядьте». Действительно, минут через десяток в коридор шумно вывалилась группа телевизионщиков. И уже через пять минут она сидела в небольшом, но достаточно комфортно обустроенном кабинете Игоря Леонидовича.

– Рад тебя видеть, рад. Ну что, как дела, семья как, что детишки?

Секретарь принесла кофе.

– Нормально всё дома, спасибо, Саша привет передаёт, всё хорошо. Однако! Я и не предполагала увидеть такой размах. Рада за вас, очень рада.

Игорь Леонидович усмехнулся.

– Так ты ещё ничего и не видела, разве что вывеску нашу. Пустяки. Мы с тобой тут ещё развернёмся. Всё только начинается. Погоди. Давай кофеёк? А может, что покрепче?

Они ещё несколько минут поболтали на отвлечённые темы, благо говорить было о чём. Лет пять-шесть назад Татьяна работала у Шевкова, был он тогда заведующим кафедрой одного из московских вузов. В тот период Игорь Леонидович работал над докторской диссертацией, и Татьяна в этом ему активно помогала. С диссертацией как-то не сложилось, на защиту Шевков так и не вышел, но дружеские и просто человеческие отношения между ними сохранились, и надолго. После окончания военной академии муж Татьяны получил назначение, и они уехали в Прибалтику. И вот волей судьбы она вновь в Москве. Их семья снова в столице. Друзей здесь не было. Старые знакомые разъехались, с соседями по дому она ещё толком познакомиться не успела. Рискнула наудачу на кафедру позвонить, и надо же, её вспомнили, трубочку сняла кафедральный долгожитель Любовь Петровна, она по доброте душевной и дала телефон Шевкова: «Позвони, дорогая, большим человеком стал наш Игорёк, может, тебе и с работой поможет по старой памяти». Спешить она не стала, но спустя недельку всё же отважилась сделать звонок. Просто позвонила без умысла особого, так, напомнить о себе да поболтать, если получится. На удивление, Игорь Леонидович звонок принял довольно радостно и пригласил к себе в офис. И вот она здесь, на «Серпуховской».

– Послушай, подруга, есть у меня деловое предложение. А не потрудиться ли тебе здесь, у меня на бирже? Понимаю, опыта нет, не всё понимаешь в нынешних рыночных отношениях. А оно тебе здесь не очень и сгодится. Видишь ли, мне нужен человек с незамыленным глазом, одним словом, новый человек, это раз, и второе – мне порядочный человек нужен. Здесь простор для ворюг, я уже дважды на таких нарывался. Так это мы полтора месяца как работаем, а что дальше будет? А мне нужен в первую голову честный человек. Тебя я знаю, ещё не подводила, а за годы, что по гарнизонам с мужем путешествовали, думаю, не испортилась. Так я понимаю? Будешь у меня гоф-брокером. Не тороплю, до завтра подожду, с Александром посоветуйся, и вперёд.

Татьяна была, по правде говоря, несколько огорошена таким предложением. Конечно, о биржах она знала, и, пожалуй, поболе некоторых. По образованию она учитель русского языка и литературы, так что классического драйзеровского «Финансиста» и вообще его «Трилогию желания» читывала не раз и с карандашом. Правда, то, о чём там написано, – это начало века! А сегодня на дворе девяностый. 1912 и 1990 года! Разница есть, наверно.

Огорошена, но приятно было, всё же как-никак она женщина, и у неё самолюбие хорошо развито. А что? А вот и пойду, подумаешь, образование… У неё покруче подготовка, она жена офицера. А это ох как много. Её трудовую книжку скоро можно будет в зал трудовой славы отдавать. В детском садике и яслях работала? Да. Библиотекарем и лаборантом на кафедре общественных наук была? Да. Даже инженером по научной организации труда и заместителем начальника цеха на оборонке потрудилась. А старшая медсестра в военном госпитале? Да, и такое есть в биографии. Куда там бегунку, биржевому брокеру до такого уровня. Да. Надо пробовать. Хуже не будет, уйти всегда можно.

На следующий день, приодевшись по-деловому, она вышла на новую работу. И пошло, и пошло. Она и не заметила, как втянулась. За месяц Татьяна себя таким мастером почуяла, мама не горюй. Игорь Леонидович только улыбался. С вопросами не лезет, ну и лады, а в мелочах подразберётся. Однако не всё было так уж сладко и ровно. Первые дни новый гоф-брокер, это так называлась Татьянина должность, всему удивлялась, но помалкивала, сама доходила своим женским умом. Почему, к примеру, весь второй этаж корпуса НИИ называли биржевым, у них в этом здании было лишь два помещения, правда, пять комнат и есть где пошушукаться, это шеф называл «провести переговоры». Он же на людях всегда рассказывал, дескать, вот ремонт этажа завершим и развернёмся. Как же, развернёмся. Да она ни одного рабочего и не видела здесь. Ага! Значит, щёки надувать необходимо и, наверно, полезно. Учтём. А эти бесконечные интервью на радио, телевизионщики? Как он их находил, откуда они, вопрос. Но все, и брокеры, их, штатных, было двое, и секретарь, и бухгалтер, в один голос и везде, где нужно и не очень, твердили, шеф, мол, занят, всё ему недосуг, интервью и консультации замучили. Ага, понятно. Это называется работа на имидж. Что же, нужное дело, поддержим и это. И вот она уже сама в разговоре с очередным посетителем сетует: «Президента сегодня не будет, он на Первом канале, а потом у него переговоры с итальянцами, так что прошу вас, если что-то серьёзное, я готова помочь, пройдёмте в переговорную». Втянулась она, втянулась, и удовольствие сама стала получать от суеты в конторе, так она привыкла величать своё учреждение за глаза. Пожалуй, она уловила здесь главное. Деньги, как бы кто ни причитал, есть всегда. Может, не у всех, но есть всегда. А если их нет, государство подпечатает, это не сложно. Ну и если «мани-мани» есть, значит, их можно и нужно заработать, для того и имидж предприятия, и щёки у шефа, да уж и у неё, надуты по-деловому и в нужное время.

Биржа

Немногочисленные сотрудники, что суетились на бирже Шевкова, вряд ли знали и понимали, что такое хеджирование, фьючерс, опцион, депозит, маржа, задаток. Они не знали толком этих чисто биржевых терминов, да и самой теории, практики функционирования бирж, стратегии их работы и развития. А если и знакомы были с ними по учебникам политэкономии капитализма, то вряд ли могли представить себе, как эти термины, как всё это может работать в их конкретной конторе. И таких бирж с красивыми, сочными и привлекательными названиями одномоментно только в Москве появилось около полутысячи. Почему? Что это за феномен такой? А всё очень просто, это был ответ на абсолютный развал социалистической плановой экономики. Министерства, Госплан, потребительские союзы и объединения, базы, склады, различные ведомства и прочие структуры хоть и существовали, но уже не функционировали, от них остались только телефонные справочники да люди, которые из госкресел пересели в коммерческие кресла директоров, президентов, председателей и прочих коммерсантов. Кто как мог, боролся за жизнь. Так это сейчас понятно и просто, когда спустя четверть века есть статистика, анализ, исследования и экономические разборы того периода. Но людям Шевкова тогда было не до того. Их поставили развивать биржу, вместе зарабатывать деньги, а следовательно, кормить себя и семью. Контора их помалу раскручивалась, народу приходило всё больше и больше, некоторые, как в родной дом, забегать поутру на кофеёк стали. А вдруг…

Уж как они находили биржу, то ли по рекламе, то ли по огромной вывеске на козырьке НИИ или по сарафанному радио, всё же сделки помаленьку шли, это было большим секретом для Татьяны, над этим стоило подумать. И ещё один момент она ухватила, она учуяла, куда и как уходят деньги и как их можно и нужно брать. Она увидела, что их контора порой походит на публичный дом, пардон за сравнение. Народ бродит, курит, пьёт чай, беседует, а потом смотришь, парочка улизнула. Куда, зачем, вроде как что-то толковое замышлялось – и на тебе, исчезли. Но в этом кажущемся беспорядочным броуновском движении, если присмотреться, была своя логика.

Пришёл эдакий жучок, видите ли, ему опт проката нужен, покрутился пару дней, а тут заявился тот, кто ищет, куда этот прокат сбагрить. Хлоп по рукам – и за дверь. Они довольны, а из офиса исчезло полбанки хорошего кофе. Нет, выпитого кофе, конечно, не жалко, а вот то, что деньги ушли, а с ними их биржевая маржа, – вот это плохо. Она решила, пока, может быть, чисто физически, эту мающуюся толпу разделить. Мыслью этой поделилась с шефом, тот пожелал ей удачи, со своей стороны поделился деньгами и вновь умчался, якобы на радио.

В два выходных дня Татьяна, наняв работяг, провела капитальную реконструкцию биржи. И вот в понедельник посетителям предстал новый вариант их размещения. Входя, ты сразу упираешься в стол гоф-брокера, здесь для солидности стоял компьютер, правда, сломанный, два телефона, один из них не работал, стопка бумаг, ручек и прочее. Но самый главный атрибут этого помещения – это была сама Татьяна, гоф-брокер, или, проще говоря, координатор их конторы. Слева, через дверь, помещение для ищущих товар, а справа, тоже через дверь, для предлагающих товар. Оба помещения были подготовлены для работы, здесь и столы со стульями, и чайники, и кофе, хоть залейся, и даже сахар. Пей на здоровье да дело разумей.

Естественно, всё задуманное Татьяной потребовало значительных усилий, и причём её собственных. Штатные брокеры, что денежки от президента ежемесячно получали, её новации не поддержали, они вполне были довольны мутной водой и не желали перемен. И уже во вторник ребята довольно энергично смотали удочки. Скатертью дорога вам, господа. Да, тяжело пришлось новатору, но зато в течение месяца порядок был наведён железный, сама Тэтчер позавидовала бы. Кстати, шеф заметил переустройство, и не только по мебели, но и по денежкам, поток которых стал значительно заметнее, и назвал координатора своей конторы «железной леди».

А леди уже помаленьку разобралась, что и как предстоит дальше творить в их замечательной, уже получившей собственное лицо бирже. Следовало разогнать пустышки и лишних людей. Пришёл, подал заявку, зарегистрировался, оставил координаты – и гуляй, Вася, позвоним, если что. А то ведь что получается. Сидел тут как-то хлопец один из Тулы, неделю сидел, бразильский кофе, видите ли, ему срочно потребовался. Почему по своей сути строительная биржа должна ему кофе искать? Ну ладно, высидел он неделю. Появился паренёк с предложением по кофе, заявочку оставил и уехал. Мы тульскому: «Есть кофеёк, давай договор подписывай». А он – сейчас, дескать, с начальством согласую. Переписал этикетку с образца, даже штрих-код срисовал и исчез. Ни тебе о цене поговорить, ни об объёмах закупки. Исчез, и всё тут. Назавтра появляется, договорился, мол, будем брать. А кофе уже нет, купили. А он: «Как? Почему? Я же хотел…» Ну хотел, так многие хотят. Уехал хлопец и звонит: «Кто это нам кофе ваш продал, я же его хотел купить». Это значит, пока он шастал туда-сюда, кто-то кофе быстренько поставил его руководству. Так к нам какой вопрос? Это рынок, братец, кто не успел, тот опоздал. Но это ладно, здесь хоть один жаждущий пострадал, да и то по своей личной глупости, а если подстава какая? Принёс как-то один постоянный клиент коммерческое предложение по лампам накаливания общего назначения. Всё расписано, и что на 220 вольт, и 60 ватт, цоколь E27, габаритная высота около 110 миллиметров. Всё указано, и где находятся, и как упакованы, сколько весит место и так далее. И образец, вот он, щупай, можешь даже лизнуть. Покупатель нашёлся практически мгновенно, прибалт какой-то заезжий. Правда, всё прошло не через биржу. Лбами коммерсанты в дверях столкнулись, почертыхавшись, разговорились, уяснили каждый свой интерес – и по рукам. Сделка состоялась. Через два дня прибалтийский товарищ прибежал: «Подать мне этого шулера, где этот обманщик, куда вы, биржевики, смотрели!» Оказалось, что лампы накаливания были без нитей накаливания, целый вагон брака. Благо не через биржу сделка прошла.

– А вы куда, товарищ, смотрели, а?! Почему за нашей спиной бизнес тут строите, а? Я сейчас милицию вызову! Ишь ты, ещё и претензии предъявляет. Хам!!!

Едва вытолкали возмутителя спокойствия. Спрашивается, так кому эти неприятности нужны, кто будет со всеми этими пустышками разбираться?

Или зашёл как-то фермер один. «А подать мне покупателя на куриные яйца, оптом продам».

Дядя, а кирпич тебе, случаем, не надо, или металл, швеллеры там, тавры, а? Что за народ, почему строительная фирма должна покупать и перепродавать ещё и яйца куриные? Хотела было Татьяна с лестницы посетителя спустить, но вспомнила – соседка по дому заведует в гастрономе, может, ей нужны эти злосчастные яйца. Звякнула. Точно. Берёт. Фермер этот на радостях штук сто яиц ей оставил и помчался в гастроном. Ну и что это, бизнес?

Пора было со всем этим кончать. Или контору разогнать к чёртовой матери, или работать по-новому. Она поняла – надо выходить на «тяжеловесов». Тот народ, что в большинстве своём суетился в офисе, не представлял из себя ничего, кроме собственного «я». «Я могу», «у меня есть», дальше даже продолжать не хочется. Этих, как она называла, «яков» нужно было срочно заменить на их хозяев. Тяжело? Несомненно. Но можно и нужно. Предстояла серьёзная индивидуальная работа.

Через месяц, слава тебе господи, пошли первые результаты. Приходящие брокеры стали кроме того что регистрировать свои заявки, ещё и доверенность от фирм представлять, кто они да что они и что им фирма доверяет представлять её интересы. Позвонили из крупного банка, попросили встречу президента биржи с председателем правления банка. Татьяне удалось договориться о встречах с руководством Липецкого металлургического комбината, с директорами крупных заводов, производящих кирпичи, блоки и иную продукцию для строительных нужд. Шеф подтянул на встречу владельца испанской фирмы по производству сантехники. Это было уже кое-что.

Встречи тщательно готовились. Под переговоры Шевков снял два добротных помещения НИИ, обставил их новенькой, модной офисной мебелью, ещё чуток разорился на оргтехнику, биржа всё же, не «рога и копыта» какие-нибудь. В типографии печатались новые визитки. В главной переговорной развёрнут бар. Стены обвешивались дипломами и грамотами, фотографиями шефа с различными известными людьми, и откуда у него столько их оказалось, не зря, знать, по радио и телестудиям бегал. Точку поставили, вылизав до блеска офис, пришлые бабули-уборщицы.

Первые встречи прошли на ура. Но ощутимых результатов они не дали. Да так и не бывает, чтобы серьёзные люди сразу тебе сейф с деньгами открыли. Однако сама возможность ссылки на известных людей в последующих переговорах с посетителями биржи давала плоды. Выглядело это примерно так:

– Давеча тут с липецкими договорились на отсрочку платежа, а вы мне сказки здесь рассказываете о предоплате. Всё знаем, и где купить, и кому продать. Если хотите, вот наши предложения…

И у посетителя сразу щёки сдуваются. Теперь можно и переговаривать. Главное – ошарашить именами и возможностями, а уж потом его можно, «яка» этого, и тёпленьким брать, а вдруг что вытрясти получится. Через несколько месяцев благодаря системной работе биржа получила все видимые признаки строительной, а следовательно, понемногу рос её авторитет и возможности. Татьяна взяла себе ещё пару помощниц, умненьких молоденьких девчонок, одну с юридической подготовкой, другую с экономическим образованием. Немного полегчало. Теперь можно было передохнуть и подумать о перспективах, не всё же под шефом ходить. Она увидела и осознала свои возможности и поняла – эта работа не тупик, это трамплин.

Новые лица

Вот и прошёл год, по тем временам год уж не меньше чем за пять тянул, можно было юбилей справлять. С нуля начинали, а теперь уже вон она, практически настоящая, нет, вру, практически похожая на настоящую биржа. Годовщину отметили скромно, свои были да ещё человек пять из пришлых, но постоянных пришлых. Этим пришлым доверяли, с ними можно было дела вести. На бирже знали, эти точно не подведут. Среди них особенно выделялись два отставных чиновника, один из Госснаба, другой от оборонки, что первой под нож пошла, из московского предприятия МОМ, Министерства общего машиностроения. Нормальные, вполне адекватные ребята. Не хапуги, осторожные, осмотрительные, аккуратные в сделках.

Старший из них, Геннадий, до последнего в отделе балансов и оптовой торговли металлопрокатом Госснаба работал. Мужику сорок один, при прежних делах он быстренько бы рванул по чиновьей лесенке, но тут перестройка – и всё, полный тупик. Каждый стал на себя работать, полная неразбериха, одним словом, ушёл с тяжёлой душой, но знал чётко, здесь уже ничего не высидишь, а пока возраст позволяет, надо искать свою нишу.

Что помоложе, Алексей, так же, как и Геннадий, оказался в патовой ситуации. Он трудился в Москве, на заводе имени Хруничева, вот-вот должны были в центральный аппарат забрать, но тут министерство успешно приказало долго жить. Ясно, что космос и оборонку в целом государство не бросит, но ему выжидать не было смысла, надо было семью кормить, да и амбиции у молодого человека были выше крыши. Ушёл с лёгким сердцем. Никому ничего не должен, образование есть, кое-какие бизнес-наработки были, на то и рассчитывал. И вот именно амбиции и желание во что бы то ни стало подняться и выплыть объединили этих людей, притянули неким магнитом друг к другу. А познакомились они как раз на одной из сделок на бирже, и вот уже месяцев, может, шесть – неразлейвода. Татьяна давно на них обратила внимание. «Мы с Тамарой ходим парой» – так она в шутку величала этот тандем. Однако шутки шутками, а с ребятами действительно можно было серьёзно работать. Правда, туговато у них было с реализацией товара, но уж что, где и как достать – это понимали и делали профессионально. А Татьяна за год работы поднаторела как раз в поиске рынка сбыта. Нюх у неё был на покупателей какой-то особый. Кроме нюха она ещё и дела на бирже организовала так, что мимо неё ни один покупатель не мог прошмыгнуть. Умела она работать.

Так вот, с этим тандемом они провернули немало дел. Взять хотя бы поставку автокранов в Киргизию. Татьяна в составе группы бизнесменов Российского конгресса бирж побывала в Бишкеке. Здесь ей удалось зацепить местные строительные бизнес-структуры и уточнить потребности в строительной технике. Им тогда техники этой много нужно было. И она смогла на фоне сетований об отсутствии денег и вечного плача о бюрократии предложить конкретное оборудование. Она смогла.

– Пожалуйста, друзья, утром деньги, вечером краны, можно наоборот, но деньги всё одно вперед.

По телефону в Москве была дана команда «фас», и её цепные псы Геник и Лёшик в момент подготовили и двенадцать потребных автокранов, и документы на них, и договорные бумаги. Пока бизнес-люд пьянствовал и пел здравицу в честь свободы предпринимательства, они быстренько прокрутили «сделку века». Уж потом, через пару дней, глядя на мешки с деньгами, Татьяна подумала: а почему, собственно говоря, она, сделавшая эти деньги, должна отдать их шефу? Подумала и прочь отогнала грязные мыслишки. В бизнесе всё должно быть честно. (Святая наивность.)

После этой сделки она поняла: на ребят можно положиться. Но, как чертёнок, появилась ещё одна мысль. Честность честностью, но всё же, положа руку на сердце, то распределение, что имело место на их бирже, явно не соответствовало её, чисто её интересам. Что же, она не заслужила надбавку на семью? Пять процентов от сделки, но если это превышает, как шеф говорил, разумный предел, то денежки уже и не платятся. А как его понять, этот разумный предел, что это, как это пощупать? Аргумент один: «Я сказал». Ну что же, говорить можно сколь угодно, но пока деньги приносит она. Ясно, что от миллиона пять процентов – это не пятёрка от ста рублей, но всё же надо бы уточнить все дела, а шеф как-то от этого уходит. «Спасибо за работу», деньги в кейс, в карман уже не вмещаются, и чао. Непорядок. Ребята на этой вечеринке сами подняли вопрос о сотрудничестве на полном коммерческом интересе. Тот, что помудрее, Геннадий, предложил: «Татьяна, а давайте некоторые сделки, ну хотя бы те, что абсолютно не входят в интересы биржи, мы сами будем оформлять и доводить до логического завершения, и результаты, финансовые, конечно, делим в равных долях».

Мысль сформулирована хоть и витиевато, но вполне понятно. Но что такое «не входят в интересы биржи», как это понять и применить к интересам их конторы? Вопрос. Да их биржа пока – это большой блеф, это обычная коммерческая яма типа «куплю-продам», и всё. Здесь всё условно, всё на новенького, всё построено на понимании того, что кто-то дал тебе работу и ты должен за это пахать. Ха-ха-ха!!! Как ты только первые большие деньги увидишь, тебя никакие заборы не остановят, этот закон не я написал, это психология! Психология!

Так что поразмышлять над предложением стоило.

Фирма

Подумала Татьяна, покумекала и так и сяк, пошевелила мозгами. Всё сходится. Предложение ребят – это тот шанс, за который надо хвататься, ну, может, не сразу, но спустя какое-то время стоит.

И вот через месяц, уже продумав все варианты, Татьяна пригласила Гену и Алексея обсудить дальнейшие дела.

– Предложение, друзья мои, такое. Снимаем офис, комплектуем его, оформляем всё юридически, аренду, название фирмы, счета в банке, ну и прочее. С персоналом пока подождём, надо деньжат подкопить. Работаем по схеме: я ищу и передаю вам контакты по потребностям, а ваша задача – поиск под заказ товара. Причём на первом этапе продаём и покупаем всё подряд, лишь бы деньги заработать, но за пару-тройку месяцев надо и понять главное направление бизнеса. Юридически оформляем общество с ограниченной ответственностью с равными долями. Прибыль в течение первых двух лет идёт на развитие фирмы. И название я предлагаю такое: ООО «Рико», ООО «Российская инвестиционная компания». Вполне нейтрально и перспективно, главное, не «купи-продай», ясно, что здесь российская и инвестиционная, то есть предполагается вложение средств в отечественную промышленность. Ну и как вам?

Коллеги согласились мгновенно. Поговорили ещё немного о технических деталях. Генеральным директором решили назначить Алексея. Молодой, умный, энергичный, пусть пашет.

Уже спустя полтора месяца новая фирма зашелестела вовсю. Офис сняли в спальном районе на севере, на Татьянины сбережения купили мебель, технику. Пришлось сразу и секретаря нанимать, взяли девчушку с курсами секретарей. Даже Геннадия жигулёнок за фирмой закрепили. Их «Рико» начала работу. Татьяна, правда, всё ещё сомневалась, получится ли, и в названии ей приснилась серьёзная промашка. Читать-то можно по-разному, можно «Российская инвестиционная компания», а можно и «Рога и копыта». Тьфу-тьфу… Но сомнениями своими с мужиками она не делилась.

На бирже всё обстояло сравнительно неплохо, хотя наличие невероятного числа аналогичных предприятий не давало возможности расслабиться. Шеф не мешал, он в целом был удовлетворён поступлением денег, но о развитии биржи даже и не думал. Загорелся он новыми идеями. Решил банк учредить и компанию открыть совместно с испанцами, уж больно их сантехника ему понравилась. Пытался он было Татьяну с её неутомимой энергией и работоспособностью привлечь к этим делам, но та категорически отказалась, сославшись на абсолютную занятость. Шефу она, конечно, не рассказывала, что ей действительно тяжело. На два фронта, как-никак, приходится трудиться.

Ребята теперь реже на бирже бывали, но, появляясь, иногда Татьяну удивляли. Приоделись, костюмчики с иголочки, галстуки в революционных российских тонах, туфли модерн. Гена начал канючить: машина новая для престижа нужна, да и водителя не мешало бы. Всё это, в общем-то, неплохо, однако она решила слегка одёрнуть своих новых партнеров и учудила им небольшой скандал. А что? Она корпит на них, как ломовая лошадь, а им подавай машину новую, хоть бы разок с цветами пришли, и не только в день Восьмого марта, а просто так, из уважения к её труду. Мужики, конечно, смекнули, оконфузились явно и притихли. Работа офиса продолжалась.

Сделка

Спустя пару недель после этого разговора появилась возможность заработать хорошие деньги. На одной из встреч со знакомым «банкиром» зашла речь о продаже нескольких сотен тонн дефицитнейшего в те времена продукта – сахара. «Банкир» – конечно, это было очень условное имя знакомого, звали его Павел, он трудился в коммерческом отделе банка, тогда такие отделы, службы и так далее были повсеместно, ибо и банки, и биржи, и прочие структуры начинающегося в России бизнеса стремились деньги зарабатывать буквально на всём. Итак, Павел рассказал, что банк владеет огромным объёмом сахара, есть и документы, и гарантийные письма от складов хранения, и сертификаты на товар, есть всё, кроме покупателя. В этот же период один из постоянных Татьяниных партнёров заявил о готовности его торгового представительства, а оно представляло интересы одной из республик бывшего СССР в России, закупить сахар под гарантии правительства, с оплатой по факту поставки.

Запахло вкусным!

Паша был немедленно вывезен в офис «Рико», Татьяна оставила его на съедение своим партнёрам, взяла такси и срочно уехала в торговое представительство к потенциальному покупателю. В течение пятнадцати минут сделка по покупке сахара была, по сути, подписана, остались формальности, но главное было написано в восторженном взгляде торгового представителя, ему обещано семь процентов от суммы сделки, эти проценты они договорились включить в стоимость товара. Всё, здесь дело сделано, едем в офис. А в офисе – дым коромыслом, накурено, шумно, музыка играет. Когда она зашла в помещение, бизнесмены как раз готовились выпить уже явно не первый стакан виски.

– Что, опять за женщин пьём?

– Конечно, мать родная, да за тебя хоть каждый день. Ура!

Компанию она быстренько разогнала по домам. На такси отвезла Пашу к дому. В машине они предварительно обговорили детали сделки по продаже сахара. И здесь, теперь уже продающей стороне, были обещаны те же проценты. Встретиться договорились на следующий день в двенадцать.

С девяти часов утра следующего дня в офисе «Рико» кипела работа, все детали сделки были тщательно обговорены. Шустрый Гена сел за руль и укатил на склады, благо они были в ближнем Подмосковье, по пути заехал за доверенностью к Павлу. Договорились связаться по телефону. Алексей сел к компьютеру. Рядом с калькулятором трудилась Татьяна. По её подсчётам, при минимальных рисках, всё же гарантии правительства, никак, предполагаемая прибыль, за вычетом процентов участникам сделки со стороны и транспортных расходов, была значительной.

Неужели всё получится?

И надо же, свершилось. Отточенный менеджерский нюх не подвёл Татьяну и на сей раз. Деньги поделили, а их, денег этих, было чрезвычайно много, её партнёры были довольны, радовалась и Татьяна, наконец-то видимый доход пришёл в семью.

Через месяц оказалось, что известные слова о том, что денег не бывает много, – это реальность. Надо было вновь и вновь искать, копошиться, маневрировать, лавировать и прочее, прочее, все эти слова словно были заточены под тот российский бизнес, когда чуть подотстал, и… Хрясь.

Татьяна по-прежнему горбатилась на бирже, работа особой радости уже не доставляла. Здесь шло повторение пройденного, вроде как из года в год в школе второгодником остаёшься. Но легче от того, что повторяешь пройденное, не становилось, конкуренция просто сжимала горло, и всё тут. Да ещё и её партнёры по фирме стали осознавать простую истину: на троих деньги делить менее доходно, чем на двоих. Чисто арифметически, может, это и верно, но… А впрочем, им понять этого не было дано, мужики – они и есть мужики.

Развод и девичья фамилия

Однажды в почтовом ящике Татьяна обнаружила письмо с официальным уведомлением ООО «Рико» о том, что решением общего собрания учредителей она исключена из состава учредителей.

Вот тебе номер! Она чувствовала, что дело идёт к разрыву отношений. Парни стали более самостоятельными, порой в её сделках не нуждались, нашли свою небольшую нишу на рынке металла, пригрелись в сбыте на металлургическом комбинате и качали оттуда продукцию, а уж сбыть её они были научены. Её рядом практически не было, общались только по телефону, и вот её компаньоны решили – а к чему им ещё один рот?

Может быть, в этом и была логика, однако они не понимали, что имеют дело с женщиной, и не просто с женщиной, а с коварным и умным партнёром. Впрочем, пол здесь не имел решающего значения. Она поняла, что наказать бывших коллег стоит, и хорошенько наказать.

Любую женщину затронет такой тон, убирайся, дескать, и всё тут. Нет, если уж уходить, то не они её уберут, а она потребует «развод и девичью фамилию».

У Татьяны были силы и люди, способные привести дело к нормальному исходу: плати и отделяйся. Да, были люди. Стоило только попросить, и бошки бунтовщикам посрывают мгновенно. Но стоило ли? Для неё, как для женщины, физическая месть была ничто. Главное – мозги вправить людям. Но были и силы, способные привести их в чувство.

Она решила сначала отправить людей.

Группа юристов по её поручению пришла в офис. Предъявить им было что. И упущенную выгоду, и явное нарушение законодательства при проведении собрания учредителей, и ещё некоторые моменты. Люди были вооружены папками и авторучками. А вот Геник и Лёшик лохами оказались. Вызвали ОМОН, телевидение и решили показать всему миру, как их убивают. А тут убийц нет! Как так, вроде бы их пришли убивать за деньги, а убийц нет. Они видео передают следствию: «Мы же специально засняли, как они пришли нас убивать!» А им в ответ: «Позвольте. Вот люди звонят в дверь, вот вы им открываете дверь, они входят. Вот вы сидите и мирно беседуете… Что это за комедия, а?»

Бизнесмены приуныли. Документы от юристов взяли, почитаем, дескать, потом передадим наши выводы. Ладно, это люди поработали.

Включаем теперь силы. На следующий день после экскурсии в офис «Рико» Татьяниных юристов для бизнесменов началась полная тоска. Началось она с того, что энергетики опечатали электрощиток. Как! Да почему! Да за что! Уважаемые, вы юридическое лицо? Да. А почему платите за электричество, как ваша соседка тётя Дуся?

А где ваши квитанции об оплате за подключение мощностей коммерческого предприятия ООО «Рико»? Так дело не годится, разбирайтесь. Всего вам доброго, щиток опечатан, не вздумайте включить.

Следующий удар был уже от районного прокурора. Почему жилые помещения в жилом доме превращены в офисные? На каком основании, кто разрешил? Здесь уж и у домоуправления ноги подкосились. Нет, мужики, срочно выметайтесь, иначе будет беда. Только грузиться начали, ГАИ арестовала Генкин жигуль, номера не читаются, стёкла тонированы и талон техосмотра фальшивый. Ребята поняли источник этих сил. Они поняли, завтра ещё и налоговая придёт, и санэпидемстанция, и прочее, прочее. Это Татьяна, и этой силе невозможно противопоставить ни свою молодость, ни свою энергию, ничего. Сожрёт в момент и не подавится. Они правильно поняли. А поняв, пошли исправляться.

Разговор, который состоялся у партнёров по фирме «Рико», правильно Татьяна подумала некогда – «рога и копыта», был предметный и короткий.

– Я вас породила, и я от вас ухожу. На стол заявление о прекращении деятельности ваших «рогов» с «копытами» вместе, и на этом я всё забуду, и ещё ко мне на биржу дорогу забудьте. Всё понятно?

– Да мы… Да я…

Через две недели фирма «Рога и копыта» прекратила существование. Бывшие Татьянины партнеры, получив сильнейшую бизнес-оплеуху, притихли, на время, видимо. Через полгода Татьяна узнала, что вновь они спарились и продолжили коммерческие дела. Ну и на здоровье, она не злопамятна, главное – мужики школу выживания получили, знают теперь, как связываться с женщиной, с бизнесвумен.

Татьяна ещё некоторое время трудилась на бирже, а уж когда конкуренция совсем задушила, а шеф начал торговать любимыми испанскими унитазами и при этом по-прежнему продолжал требовать от неё деньги, она ушла. Просто написала и положила на пыльный стол шефа записку: «Спасибо, что приютили. Выросла, на ногах стою сама. Если что помочь надо, всегда в вашем распоряжении. Уважаю. Татьяна».

Ушла она не в безвоздушное пространство или в никуда. Ушла и создала своё предприятие. Живо оно и до сих пор. Живёт и семью кормит.

А это самое главное.

Примечания

1

Толковый словарь русского языка С. И. Ожегова, Н. Ю. Шведова. Здесь представлена одна из первых трактовок термина «судьба».

(обратно)

2

Военно-воздушные силы краснознамённого Балтийского флота.

(обратно)

3

Военно-морская база.

(обратно)

4

Статья «Героическая оборона Ханко: непобеждённый Гангут». Е. Бритько. Июнь 2015. Материал из интернета.

(обратно)

5

Радиолокационная станция.

(обратно)

6

Местная противовоздушная оборона.

(обратно)

7

Контрольно-пропускной пункт.

(обратно)

8

Здесь и далее в текстах писем сохранена орфография автора писем.

(обратно)

9

Капо – привилегированный заключённый в концлагерях Третьего рейха, работавший на администрацию. Это категория лагерного актива, выполняющих функции старосты барака, надзирателя. В широком смысле капо – это привилегированная прослойка заключённых, осуществлявшая непосредственный, низовой контроль над повседневной жизнью простых заключённых. Актив пополнялся в основном за счёт уголовников, особенно немцев, реже – «лагерных ветеранов».

(обратно)

10

Абитура, жаргонное от «абитуриент» – человек, поступающий в высшее или специальное учебное заведение. Толковый словарь Ожегова. С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова. 1949–1992.

(обратно)

11

Детско-юношеская спортивная школа.

(обратно)

12

Клуб весёлых и находчивых.

(обратно)

13

Компоненты ракетного топлива.

(обратно)

14

Первое ракетное соединение нашей страны. Авторская группа под руководством Г. М. Поленкова (с. 237–238). М.: ИПО «У Никитских ворот», 2016.

(обратно)

15

Так на жаргоне иногда называли армейских полковников.

(обратно)

16

Брóкер (от англ. broker – маклер, брокер, посредник) – юридическое или физическое лицо, выполняющее посреднические функции между продавцом и покупателем. Гоф-брокер – главный брокер.

(обратно)

Оглавление

От автора

Случайная встреча

  Ларкин. Наша клятва

  Что было дальше

  Встреча. Рассказ Ларкина

  О себе

  Александров. Его любовь

  Старики

  Питер. Расставание

Просто солдат

Защитница блокадного Ленинграда

Без вести пропавший

Узник Дахау

Учитель

Иванов

Прощай, мой дом

Последний день земной Рассказ об отце

Собеседники

Дядя Миша

Анонимка

Бомбила

  День первый

  Конец недели

  Полкан[15] по найму

  Финал

Бизнесвумен

  Гоф-брокер[16]

  Биржа

  Новые лица

  Фирма

  Сделка

  Развод и девичья фамилия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg