«Да будет так!»

Да будет так! (fb2) - Да будет так! [So B. It] (пер. М. С. Бажанова) (Да будет так! - 1) 812K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сара Уикс

С. Уикс Да будет так!

Sarah Weeks

So B. It

SO В. IT by Sarah Weeks

Copyright © 2004 by Sarah Weeks

Originally published by HarperCollins.

Used with the permission of Pippin Properties, Inc. through Rights People, London

© Бажанова М. С, перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

***

Бестселлер LA Times

Лауреат премий Parents Gold Choice Award

Rebecca Caudill Award

William Allen White Award

Победитель BBYA 2004/Booksense Best Books List 2004

Экранизация в 2016 году

***

«Невероятная история!»

New York Times Book Review

«Живая и увлекательная книга об отваге, целеустремленности, доброте и любви к ближним».

Bulletin of the Center for Children’s Books

«Свежие и необычные персонажи… По мере того, как Хайди познает мир и раскрывает тайны своей прежней жизни, читатели все больше проникаются ее историей».

VOYA

«Эта история о поисках себя, своего дома и собственного счастья придется по вкусу всем, кто любит качественную современную литературу».

Kirkuse

Глава 1. Хайди

Если бы правда была цветным мелком и я могла бы завернуть его в обертку и придумать название для его цвета, я точно знаю, что назвала бы его «шкура динозавра». Я всегда считала, что знаю, какого она цвета, даже не задумываясь об этом. Но это было давно, до того, как я узнала то, что знаю сейчас о шкурах динозавров и о правде.

Дело в том, что нельзя определить цвет шкуры животного по костям, так что никто точно не знает, какого цвета на самом деле были динозавры. Годами я смотрела на их изображения и верила, что тот, кто их раскрасил, опирался на научные факты, но на самом деле это были лишь догадки художника. Я поняла это в один прекрасный день, сидя на переднем сиденье машины шерифа Роя Франклина, той осенью, когда мне еще не исполнилось тринадцать.

Примерно тогда же я поняла еще одну вещь – если ты чего-то не знаешь, это не значит, что ты глуп, это означает только то, что ты еще можешь размышлять и задавать вопросы. Например, о динозаврах – были ли они одного цвета с небом, как в то утро, когда я отправилась в Либерти? Или, может, они были такого же бурого оттенка, как пыль, которую поднимали мои ботинки на дороге у Хиллтоп-Хоум?

Будет неправдой сказать, что я предпочла бы знать, чем не знать, будь у меня выбор. Но некоторые вещи известны тебе без всякой причины, а о других ты не можешь знать, как бы тебе этого ни хотелось.

Правда в том, что знание или незнание не меняет того, что было. Если динозавры были синие, они были синие. Если они были бурыми, то так оно и было, знает ли кто-то об этом наверняка или нет.

Глава 2. Детт

Одно я знала точно, сколько себя помнила: у меня не было отца, только мама и Бернадетт, хотя мне этого было более чем достаточно. Сначала Бернадетт была просто нашей соседкой, но так продолжалось недолго. Моя мать меня по-своему любила, но не могла заботиться обо мне из-за своего глупого мозга. Однажды Берни объяснила мне это, сравнив маму со сломанной машиной.

– Все части механизма на месте, Хайди, и снаружи кажется, что он должен работать как надо, но внутри много маленьких деталек, которые сломаны, или погнуты, или вообще отсутствуют, и без них машина работает неважно.

Так оно и было.

Бернадетт все понимала про маму. Она знала, как говорить с ней и учить ее новым вещам. Секрет был в том, что с мамой нужно было повторять одни и те же действия, снова и снова, ни капельки их не меняя, пока она наконец все не запоминала. Так Бернадетт научила маму пользоваться электрической открывалкой. Каждый день на протяжении нескольких недель она приносила к нам домой банки кошачьих консервов и открывала их перед мамой.

– Смотри, цветочек, – говорила она. – Поднять. Положить банку под нож. Нажать. Послушать жужжание. И все.

Скоро мама начала повторять эти слова за ней – правда, не все, но она кивала и говорила «и все» хором с Бернадетт. Через некоторое время Бернадетт разрешила маме открыть банку самой. Сначала мама не могла вспомнить, что делать, и путала порядок действий, но Берни не сдавалась и терпеливо ее поправляла, пока однажды мама не открыла банку самостоятельно.

– И все!

Не знаю, кто был довольнее, Бернадетт или мама.

После этого мама постоянно открывала все банки, которые находила в доме, – с супом, кошачьей едой или рыбой. Нам приходилось прятать их на верхней полке или дома у Бернадетт, потому что, если мама видела банку, она ее открывала, вне зависимости от того, нужно ли нам было ее содержимое.

Квартира Бернадетт находилась рядом с нашей. Раньше, когда здание только построили, эти две квартиры, по всей видимости, были объединены в одну большую, так что между ними осталась дверь. Теперь, когда Бернадетт приходила к нам в гости, ей не нужно было выходить из своей квартиры, что очень устраивало и нас с мамой, и в особенности саму Бернадетт.

Когда она рассказала мне об этом в первый раз, я подумала, что Бернадетт говорит, что у нее ангорафобия. Я нашла эти слова в Л.Д.Ч. (Лучший Друг Человека) – так мы называли Большой словарь Уэбстера, лежавший на столике в гостиной. Там было написано, что фобия – это страх, а ангора – шерсть длинношерстного животного ангорской породы, например козы или кролика. Однако, по словам Бернадетт, вместе эти два слова значили, что человек боится выходить из дома.

Потом я узнала, что болезнь Берни на самом деле называется агорафобией, а не ангорафобией, но суть была та же – Бернадетт никогда не покидала своей квартиры. Она не могла этого сделать, потому что тогда с ней случилось бы нечто ужасное. Бернадетт никогда не говорила что именно, но, когда она пыталась это объяснить, в ее глазах появлялся такой ужас, что я понимала – это действительно что-то очень плохое.

Бернадетт обожала читать. Она всегда сидела, уткнувшись носом в книгу, потом пальцем отмечала место, на котором остановилась, и старалась переделать свои дела как можно скорее, чтобы снова вернуться к чтению.

– Хайди, ты знаешь, что глаз страуса больше, чем его мозг? – Берни всегда сообщала мне что-нибудь интересное, что вычитала в книге. Если Бернадетт читала про Африку, она рассказывала мне не про оросительные каналы, а, например, про то, что слоны – единственное четвероногое, которое не умеет прыгать.

Каждый вечер, сколько я себя помню, Бернадетт читала мне вслух перед сном. Мы вместе укладывали маму спать, и Бернадетт приходила ко мне в комнату, садилась на край кровати и читала, пока у меня не начинали слипаться глаза.

Она читала мне «Паутинку Шарлотты»[1], «Маленького принца», выдержки из Библии и философии дзен. Она перевела «Ромео и Джульетту» на английский – я имею в виду, на мой английский, – и мы вместе плакали над концовкой. Она читала мне «Мифы Древней Греции» и детективы с Нэнси Дрю, биографию Махатмы Ганди и по два раза все книги из серии «Маленький домик в прерии»[2]. Бернадетт не могла выйти со мной гулять, но каждую ночь мы скакали через прерии в ситцевых чепцах, или на животе заползали в темные пещеры, или следовали за уликами по крутым и извилистым лестницам на вершины таинственных часовых башен.

Всему, что я знала, именно Берни научила меня, и она была превосходным учителем. Когда она мне что-то объясняла, ее слова поражали мой разум, как стрела, и оставались там навечно. Она рассказывала мне об арктических снежных бурях или перекрестном опылении, и внезапно я склонялась под порывами ледяного ветра или летела верхом на шмеле в самую сердцевину львиного зева. В мире Бернадетт никто не бегал – только «несся во весь опор» или «удирал». Никто не хныкал, а «стенал и причитал». Она знала несметное количество слов, а когда не могла найти подходящего, то придумывала его. Например, когда мама расстраивалась и начинала морщить лицо и двигать челюстью, Бернадетт обычно говорила:

– Смотри-ка, Хайди, твоя мама снова насупилась.

«Насупилась» звучало как что-то, связанное с супом. Обычно это случалось, когда Бернадетт пыталась научить маму чему-то новому. Мама могла освоить некоторые вещи, например как открывать консервные банки, но многого она никак не понимала, сколько Бернадетт ей ни объясняла. К примеру, как завязывать шнурки.

– Правый через левый. Змейку в туннель. Затянуть. Сделать петельки. Правый через левый. Змейку в туннель. Затянуть. И все.

Я, наверное, слышала эти инструкции тысячу раз и до сих пор слышу голос Берни, когда завязываю свои шнурки, потому что меня она учила точно так же. Но мама ее не понимала. После нескольких попыток она начала биться головой об стол и кричать: «Все! Все! Все!» И не перестала, пока Бернадетт наконец не нагнулась и не завязала ее шнурки сама.

Бернадетт была не из тех, кто легко сдается, но она понимала, что некоторые вещи были слишком сложными для мамы. Поэтому, заказывая маме обувь по каталогу, она всегда выбирала обувь без шнурков.

Я любила свою мать и знала, что она любит меня, но, если бы не Бернадетт, нам пришлось бы несладко. Мама многого не знала. Она не понимала, что такое числа. Она не знала который час и не умела пользоваться деньгами и телефоном. Она знала только один цвет – синий, и, хотя могла назвать в книге несколько букв – «а», «с» и иногда «н», – она не умела читать, даже свое имя.

Бернадетт научила меня читать, когда мне было пять. Она сказала, что я научилась быстро, как утенок, – помню, что это выражение тогда показалось мне странным. Я никогда не слышала об утенке, умевшем читать. Но если бы Бернадетт сказала мне, что такой утенок есть, я бы ни на секунду в этом не усомнилась. Я была уверена, что она знает все на свете, но это было до того, как я оставила Рино в поисках слова из четырех букв и по пути обнаружила, что люди знают только то, что знают, и ничего более.

Глава 3. Привет

Ни мама, ни Бернадетт никогда не работали, так что в нашей семье я была единственной, кто приносил в дом деньги. С девяти лет я подрабатывала няней для близнецов Чудаковых с шестого этажа. Миссис Ч. давала уроки игры на скрипке для соседских детей, а я в это время присматривала за ее близнецами за два с половиной доллара в час. В неделю я зарабатывала десять долларов, но мы с мамой, конечно, никогда не смогли бы прожить только на эти деньги.

Каждый месяц Берни неизменно платила за квартиру, газ, свет и телефон, но нам с мамой никогда не приходили счета. У нас, правда, не было телефона, но мы жили в довольно просторной двухкомнатной квартире, в которой, как и у всех, было отопление и электричество – просто мы за них не платили.

– Если мы с мамой ни за что не платим, получается, что мы крадем? – как-то спросила я у Бернадетт.

– Может, кто-то так и посчитает, Хайди, но лично я с этим не согласна. Бывает, что люди оказываются на обочине жизни и живут на улице в картонной коробке. Ваша с мамой обочина просто лучше других.

Бернадетт была первой, кто заметил мое везение. Мы играли в «Пексесо», игру, которую Берни заказала мне по каталогу. Она состояла из карточек с картинками, которые нужно было перемешать и разложить тыльной стороной вверх, а затем по очереди переворачивать любые две карты, пытаясь найти два одинаковых рисунка. Таким образом вы развиваете память, вспоминая, где видели картинку с котенком или зонтиком в последний раз, чтобы потом перевернуть ее, когда найдете парную. Для меня, однако, память тут была ни при чем.

В первый ход я перевернула одну из карт в центре. С обратной стороны была нарисована желтая уточка. Затем я почему-то решила перевернуть другую карту, в верхнем левом углу. Там оказалась вторая уточка.

– Вот повезло! – воскликнула Бернадетт.

Но потом я вновь проделала тот же трюк. Очередь Бернадетт так и не настала – я угадывала снова и снова. Мне ни разу не пришлось напрячь память, так как я безошибочно нашла все парные карты. Не задумываясь, я перевернула все восемнадцать карточек одну за другой, и все они попарно совпали.

– И как ты только умудрилась это сделать, Хайди-Хо? – спросила Бернадетт, разглядывая карты и поглаживая подбородок.

Я и понятия не имела. Но когда Берни во второй раз перемешала карты и разложила их картинками вниз, я проделала это снова.

– Разрази меня гром, – ошарашенно произнесла Бернадетт.

У меня нет сверхспособностей – я не могу предсказывать будущее, видеть, что происходит где-то далеко, или разговаривать с умершими. Я в этом уверена, потому что после игры в «Пексесо» Бернадетт проверила меня на этот счет. Снова и снова я объясняла ей, что не вижу парные картинки, а просто их угадываю. Никакого шестого чувства – сплошное везение.

Моя удача очень пригодилась мне в прачечной самообслуживания «Садси Дадс» недалеко от дома. В ее задней части, около туалета, стоял игровой автомат, с которым я быстро нашла общий язык. Хотя Бернадетт не нравилось посылать меня в «Садси Дадс», я ходила туда довольно часто. Денег, полученных от работы няней, хватало только на один поход в магазин.

Бернадетт, не раздумывая, отдала бы нам с мамой последнюю каплю воды, если бы мы умирали от жажды в пустыне, но у нее совсем не было лишних денег. До того как мы с мамой появились в Рино, Берни жила вместе с отцом. В его семьдесят пятый день рождения они отправились поужинать в закусочную. Отец Берни съел бутерброд с тушеным мясом и два куска торта, а на обратном пути упал замертво от сердечного приступа. Раньше я думала, что мы с Бернадетт похожи, так как у нас обеих не было отца. Но разница, и весьма заметная, была в том, что я совсем не ощущала его отсутствия. Я никогда с ним не встречалась и даже не знала, как его зовут. Я о нем вообще не думала. Бернадетт же очень скучала по своему отцу. Именно после его смерти она заболела агорафобией.

От отца Берни осталось немного денег. Она хранила их в банке – говорила, «на черный день», – и ей их было достаточно. Когда нам не хватало на еду или нужно было что-то срочно купить, например деталь для пылесоса, мы пользовались моим везением, как жестянкой, которой вычерпывали воду из лодки, чтобы остаться на плаву.

– Ты знаешь, как я не люблю тебя туда посылать, но, если ты не злоупотребляешь своим даром, Хайди, и если тебя не поймают, думаю, ничего страшного, если ты немного попытаешь удачу.

Берни говорила так каждый раз, когда я собиралась в «Садси Дадс».

– Ведь это для важного дела. Вот когда я пошлю тебя туда за мелочью на норковую шубу, пусть меня поразит молния, я и слова не скажу.

Я не знала точно, что Бернадетт имеет в виду под «злоупотреблять моим даром», но отлично знала, что меня могут поймать, – в Рино несовершеннолетним нельзя играть в азартные игры. Но этот запрет было легко обойти. Я всегда была высокой для своего возраста, а Берни, наоборот, довольно низенькая. Уже в десять лет многие из ее вещей были мне впору, даже туфли. Большинство блузок и платьев Берни были старыми и выцветшими, с разномастными пуговицами и молниями, заколотыми булавками. Кромки одежды скреплены степлером – так быстрее, чем пришивать. Я становилась на стул в наряде, который мы выбирали вместе, и Берни ходила вокруг меня со степлером, щелкая им то тут, то там, пока наконец все не выглядело как надо.

У меня были густые, темные и невероятно кудрявые волосы. Иногда они так путались, что их можно было расчесать, только отрезав колтуны кусачками для ногтей. Я всегда хотела прямые волосы, как у Берни. Они были такие длинные, что она могла даже сесть на них, когда их распускала. Я тоже пыталась отрастить волосы, но мои почему-то никогда не росли ниже лопаток. Берни причесывала меня каждое утро и вечером перед сном. Она называла мои волосы непокорной гривой, и мы шутили, что только она могла ее усмирить. Когда мне нужно было наведаться в «Садси Дадс», она садилась со мной на кухне и делала мне прическу: гладко зачесав мои волосы назад, она перекручивала их и убирала в узел, который называла «кренделек».

– Совсем как у Типпи Хедрен в «Птицах», – удовлетворенно говорила она.

С высокой прической, в одном из платьев Берни и туфлях на каблуках, мне не хватало только немного губной помады, чтобы довершить образ.

– Не привлекай внимания, Хайди, – наставляла меня Бернадетт, пряча мои волосы под полупрозрачной шалью, чтобы ветер не растрепал мне прическу. – И помни, милая, слушай свои глаза.

Берни считала, что единственным способом узнать, можно ли доверять человеку, было слушать, что говорят тебе глаза.

– У людей много разных способов скрыть, кто они на самом деле, Хайди, но поверь мне – глаза всегда их выдают, – говорила она.

Берни видела в глазах людей вещи, которые я бы в жизни не заметила. Она учила меня этому искусству по картинкам из журналов. Мне всегда казалось, что люди на фотографиях одинаково симпатичные, но Берни показывала мне, как не пропустить неприятный блеск в глазах или тяжелые веки, выдающие неприятный характер.

Из «Садси Дадс» я всегда приходила с выигрышем, и денег хватало на все необходимое. Когда я возвращалась домой с добычей, Берни включала на кухне горячую воду и с мылом промывала в ней все деньги. Она всегда мыла все монеты и банкноты, что попадали в наш дом.

– Никогда не знаешь, где они побывали и кто до них дотрагивался, – поясняла она.

Мне нравилось, как выглядели зеленые банкноты, когда она развешивала их просушиваться в ванной. Монеты она до блеска оттирала щеткой для посуды и высыпала на большое полотенце на кухонном столе. Пока они сохли, я осторожно переворачивала их гербом вверх.

– Если они совпадают, это к удаче, – говорила я.

– Как скажешь, Хайди-Хо, – соглашалась Бернадетт. – Ты-то у нас точно специалист по удаче. Видит Бог, это твое везение многое объясняет.

– Что объясняет? – спрашивала я.

– Как ты с мамой оказалась тогда у меня под дверью, вот что, – отвечала она.

– И как это было? – снова спрашивала я, хотя слышала эту историю несчетное число раз.

Мы не знали точно, когда я родилась, потому что у меня нет свидетельства о рождении, а мама не знала даже свою собственную дату рождения, не говоря уже о моей. Так что мы праздновали мой день рождения двенадцатого февраля – по предположениям Бернадетт, девятнадцатого февраля, когда она увидела меня с мамой в коридоре у себя под дверью, мне было около недели.

По ее словам, она услышала жалобный плач и решила, что одна из ее кошек случайно выбежала наружу и не может вернуться в квартиру. Она приоткрыла входную дверь и увидела завернутую в плащ мою маму, с босыми ногами, заляпанными высохшей грязью. В руках у нее был сверток из одеяла, в котором заходилась плачем я.

Конечно, сама я ничего не помню, но Бернадетт рассказывала мне эту историю столько раз, что мне уже так не кажется. Она говорила, что в жизни не видела ничего печальнее. Она приоткрыла дверь чуть шире, и мы вошли в ее квартиру и прямо в ее сердце – по крайней мере, так рассказывала сама Берни.

Мама вручила меня Берни вместе с пустой детской бутылочкой и банкой с молочной смесью, а затем села на большой синий стул у окна и замерла в ожидании. Ее правая рука была слегка согнута в локте, а левая покоилась на коленях, словно она держала невидимого младенца.

Я оказалась не самым благоухающим ребенком на свете, так что Бернадетт наполнила кухонную раковину теплой водой и выкупала меня. Конечно же у нее не было подгузников, так что она соорудила один из кухонного полотенца и пары кусочков скотча. Она приготовила молочную смесь, держа меня на руках, а затем отнесла к маме и вложила в ее подготовленные для этого руки. Мама покормила меня из бутылочки – я сосала молоко так торопливо, что Бернадетт боялась, что я захлебнусь. Затем я крепко заснула, а мама, не говоря ни слова, встала и вышла из квартиры, закрыв за собой дверь. Берни проследила в дверной глазок, как мама отнесла меня в нашу квартиру дальше по коридору.

Берни говорила, что весь день волновалась за нас, но не могла подойти к нашей двери из-за агорафобии. Она чуть не умерла от беспокойства, зная, что мы совсем рядом, но она не может нам помочь. Несколько раз она приоткрывала входную дверь и звала нас, безуспешно надеясь, что мама услышит ее и откроет дверь. Часами она расхаживала взад и вперед по квартире, пытаясь придумать, что делать.

Она хотела позвонить в полицию, но боялась, что они плохо обойдутся с нами. Берни не доверяла никому из внешнего мира. Она думала попытаться добраться до нашей двери ползком, но знала, что ей это не под силу. И тогда Берни вспомнила о старой двери, которую как-то видела в платяном шкафу у себя в прихожей. Она подбежала к шкафу, расчистила две верхние полки и выдернула их из пазов, чтобы подобраться поближе к задней стенке. Затем приложила ухо к двери и услышала, как я плачу с другой стороны!

На двери не было ручки, но она не была заколочена, так что Берни нашла отвертку и вставила ее на место ручки. Она повернула отвертку несколько раз, и дверь открылась, «как банка с огурцами». Я лежала на подушке посреди кухни, в том же мокром полотенце, и, изо всех сил сжимая кулачки, ревела во весь голос. Мама спала рядом в своем плаще, свернувшись калачиком.

С тех пор Бернадетт всегда приходила к нам через эту дверь. Она научила маму греть мои бутылочки и проверять воду для купания локтем, чтобы она была правильной температуры. Все, чему Бернадетт не могла научить маму, она делала сама. Она читала мне, пела мне песенки. Научила меня читать и писать. Бернадетт говорила, что я родилась удачливой, но я думаю, что мое везение началось в тот день, когда она нашла ту дверь, а потом и нас с мамой на кухонном полу.

Глава 4. Сооф

Бернадетт говорила, что наша квартира была почти пустой, когда она впервые туда пришла. Несколько предметов разномастной мебели, немного одежды в шкафу, кое-что из посуды на кухне, детские вещи и пачка жевательного мармелада – вот и все. Она попыталась отыскать какое-нибудь имя – на конверте или в адресной книге, в сумочке или кошельке, но безуспешно. По ее словам, мы с мамой словно свалились с неба.

Не знаю, была ли Бернадетт бережливой от природы или стала такой со временем, но она никогда ничего не выбрасывала. Пока я не выросла настолько, чтобы самой выносить мусор, все, что нельзя было протолкнуть в мусоропровод или измельчить и спустить в унитаз, оставалось в квартире. Мебели у Бернадетт было так много, что ее с лихвой хватило бы на то, чтобы обставить несколько квартир. Многое в нашем доме было кое-как залатано и держалось на клейкой ленте, но, по словам Бернадетт, незачем было выбрасывать то, что было в П.П. – полном порядке.

После того как Берни нашла нас, она задала маме много вопросов, но быстро поняла, что, даже если мама и знала, о чем ее спрашивают, у нее не хватало слов, чтобы ответить. Все, что Берни смогла выпытать у мамы, были наши имена – Хайди и Сууф ИЯ. Так, по словам мамы, ее звали.

Берни ей не поверила и спрашивала ее снова и снова, но ответ был всегда один. Сууф ИЯ. Мама не умела читать или писать свое имя, так что Берни пришлось самой решить, как оно пишется.

– Каждый заслуживает, чтобы у него были имя и фамилия, а еще лучше, если между ними можно втиснуть инициал, – говорила она.

Так маму стали звать Сууф И. Я, а ее фамилия, Я, хотя и довольно странная, стала и моей.

Когда мне исполнилось пять – возраст, в котором дети обычно начинают дошкольное образование, – я осталась дома.

Бернадетт решила заниматься со мной сама. Я никогда не спрашивала, почему не хожу в школу с остальными пятилетками, потому что не знала об их существовании. Я не знала ни других пятилеток, ни вообще других детей. Не считая Зандера.

Имя Зандер было уменьшительным от Александра. Он был на пять лет старше меня и довольно толстым. Бернадетт говорила, что нехорошо называть людей толстыми, даже если это правда, но, учитывая, как он назвал меня, когда я впервые его встретила, мне было ни чуточки не стыдно. Случилось это, когда я выносила мусор.

– Что значит «тормоз»? – спросила я Бернадетт, когда вернулась домой.

– Тормоз происходит от тюркского turmaz – подкладка для колес арбы, и в современном языке значит «устройство для замедления или остановки машины», – пояснила она.

– Да, но что это значит, когда тебя кто-то так называет? – спросила я.

– Обычно это значит, что тот, кто это говорит, болван.

– Значит, Зандер с первого этажа – болван? – уточнила я.

– Полагаю, что да, – сказала она.

Зандер действительно не отличался особым умом, и, поскольку мое первое впечатление о нем было не самым приятным, я старалась избегать его, пока однажды не столкнулась с ним еще раз – снова, когда выбрасывала мусор. Зандер сидел на лестнице и ел печенье с кремовой начинкой – и вдруг предложил одно мне. Бернадетт не разрешала такой вредной пищи у нас дома – она говорила, что это пустая трата денег и, кроме того, такая еда плохо влияет на мозг. Зандер обожал все вредное – чем вреднее, тем лучше, что, полагаю, доказывало ее правоту. Кроме еды, Зандер любил давить муравьев между пальцами, но больше всего на свете он любил разговаривать.

Со временем у нас с Зандером установился маленький ритуал. Каждый день мы встречались на первом этаже в три пятнадцать, когда он приходил домой из школы, и болтали на ступеньках у входа. Мне многое не нравилось в Зандере. Он ругался, от него частенько плохо пахло, и меня возмущало, что он делал с муравьями. Но я любила слушать, как он говорит.

Обычно, стоило нам сесть, Зандер отсыпал мне горсть очередных сладостей и начинал одну из своих историй. Он обожал рассказывать истории. Некоторые из них ему особенно нравились, и он рассказывал их снова и снова – например, про то, как он однажды нашел на улице мешок стодолларовых купюр и закопал его в лесу в коробке из-под печенья. Еще он любил рассказывать про то, что его отец был героем войны.

Дома, с Бернадетт, разговаривать было просто. Мы всегда говорили друг другу, что думаем или чувствуем, или делились чем-то важным. Слова путешествовали по прямой. Но когда говорил Зандер, девять раз из десяти он искажал правду до неузнаваемости. После каждой невообразимой лжи он говорил: «Чистая правда, клянусь слюной моей матери», и я с серьезным видом кивала, давая понять, что верю каждому его слову.

Я не была глупа и прекрасно знала, что Зандер безбожно врет, но не хотела, чтобы он замолкал. Его ложь завораживала меня. Бернадетт говорила, что люди лгут, когда им слишком тяжело принять правду, так что каждый день, когда я сидела с ним рядом, грызя какое-нибудь печенье и не спуская с него глаз, я слушала только наполовину. Другая моя половина пыталась в это время понять, какой на самом деле была правда.

Когда я познакомилась с Зандером, он ходил в третий класс начальной школы «Скарлетт Элементари» в южной части города. Бернадетт, приняв решение не отправлять меня в школу, наказала мне говорить всем, что я на домашнем обучении.

Каждое утро мы занимались «школой» за кухонным столом. Вначале мама сидела вместе с нами – особенно когда мы проходили алфавит. Но через некоторое время, когда я выучила буквы и цифры и перешла к другим предметам, мама стала проводить это время за раскрашиванием картинок. Бернадетт покупала маме кучу книжек-раскрасок, и у нас была большая коробка из-под обуви, полная восковых мелков. Мама обожала раскраски. Она постоянно залезала за контуры и использовала один цвет для каждой картинки, но ей это нравилось и занимало ее, пока Берни выступала в роли моей учительницы.

– Синий! – кричала мама из соседней комнаты, каждый раз, когда заканчивала очередную картинку.

– Молодчина, Пикассо! – кричала Берни ей в ответ.

Мама использовала все мелки – желтый, розовый и мой любимый фиолетовый, но каким бы цветом она ни пользовалась, она называла его синим. Иногда я думала, что, возможно, это потому, что она видит всего один цвет, и мне было грустно оттого, что в мамином мире может не быть розового, желтого или фиолетового. Но я знала, что мама меня любит, хотя у нее не было для этого слов, и поэтому я решила, что с цветами было так же – то, что у нее не было для них слов, не значило, что она их не видит.

Днем, после «школы», мы с мамой часто ходили в магазины или по другим домашним делам. Бернадетт давала нам список. Некоторые слова в нем были написаны печатными буквами – ХЛЕБ, МОЛОКО, ЯЙЦА, но, если нужно было купить что-нибудь, что я еще не могла прочитать, например жевательный мармелад, она рисовала мне картинку. Сначала мы могли ходить только в магазины на нашей стороне улицы, потому что ни мама, ни я еще не умели переходить через дорогу. Позже Бернадетт нас научила: она раскладывала полотенца на кухонном полу и показывала, как смотреть налево и направо, перед тем как пройтись по ним. Маме нравилось держать меня за руку, и она тоже смотрела по сторонам, но я видела, что она не понимает, почему должна это делать.

Я познакомилась с хорошими людьми – кассиршами Фрэнсис и Кейти в магазине, а потом и с библиотекаршей миссис Копплмэн, когда начала ходить в местную библиотеку. Иногда мы с мамой видели на улице детей примерно моего возраста. Я помню, что думала, как здорово было бы с ними поиграть, но каждый раз, когда мы останавливались в парке, чтобы покачаться на качелях или покормить голубей, дети начинали перешептываться и отходили от нас подальше.

Глядя на маму, невозможно было понять, что с ней что-то не так, но все становилось ясно, стоило ей заговорить. У нее был тоненький, как у маленькой девочки, голос, и она знала всего двадцать три слова. Я знаю это наверняка, потому что у нас был список всего, что говорила мама, приклеенный к внутренней стороне кухонного шкафчика. Многие из этих слов были обычными, например «хорошо», «еще» и «горячий», но было одно слово, которое говорила только моя мать: «сооф».

– Что, по-твоему, она имеет в виду? – спрашивала я Бернадетт.

– Только твоя мама это знает, – каждый раз отвечала она.

Это слово, «сооф», все время шуршало у меня в голове, напоминая о себе слабым покалыванием. Я думала о нем все чаще и чаще.

– Наверное, можно как-то узнать, что это значит? – снова спрашивала я Берни.

– Вряд ли, Хайди.

– Но что-то это все-таки должно значить, или мама бы его не говорила. Она наверняка знает, что имеет в виду.

– Может быть, но ты необязательно это тоже узнаешь. Поверь мне, Хайди, в жизни есть вещи, которые ты просто не можешь знать.

Но я не верила ей. Многое должно было произойти, чтобы я ей поверила.

Бернадетт разговаривала с моей матерью так же, как со своими кошками, словно напевая.

– Цветочек! Ну где же мой милый цветочек? – звала она каждое утро, когда приходила к нам через смежную дверь, чтобы помочь мне разбудить и одеть маму.

До того как мама научилась сама чистить зубы и причесываться, привести ее в порядок с утра было нелегко. Позднее все стало гораздо проще, хотя никогда нельзя было угадать, когда маме вздумается насупиться или накукситься – еще одно слово Берни. Думаю, нам обеим было легче знать, что в случае чего мы могли положиться друг на друга.

Милый цветочек или просто цветочек – так Бернадетт звала маму.

– Если, не дай бог, Сууф И. Я и правда ее настоящее имя, я надеюсь никогда не встретиться с человеком, который принес в этот мир такую нежную душу и назвал ее этим не пойми каким именем. Это просто-напросто жестоко, – возмущалась Берни.

– Почему жестоко? – спросила я.

– «Сууф И. Я» звучит обреченно, как «аминь».

– Как в Библии?

– Да, «аминь» – самое последнее слово в Библии. Так говорят, когда уже ничего не поделаешь, Хайди.

– Так же, как «конец»?

– Именно, – кивнула Бернадетт, – как «конец». Я считаю, что начало жизни, особенно трудной, заслуживает самого многообещающего имени, какое ты сможешь придумать. Например, Доун. Или Хоуп. Или Аврора.[3]

– А Хайди – многообещающее имя? – спросила я.

Она улыбнулась и дотронулась до моей щеки.

– Просто переполненное надеждой, – заверила она. – В любом случае, думаю, что несчастливая мысль дать твоей маме такое имя пришла в голову ее собственной матери, и вот что я скажу: встреть я когда-нибудь твою бабушку, я уж ей выскажу все, что на этот счет думаю.

Странно, конечно, но до того, как Бернадетт заговорила о моей бабушке, мне даже в голову не приходило задуматься о том, что она у меня есть. Берни всегда говорила, что мы с мамой словно свалились с неба, и я, видимо, принимала это как данность.

– У мамы есть мама? – удивленно уточнила я.

– У всех есть мама, – ответила Берни.

– И где она?

– Это уже другой вопрос.

– И какой у него ответ?

Бернадетт рассмеялась:

– Не буду говорить, что его нет, поскольку точно знаю, что тебе это вряд ли понравится, Хайди-Хо.

– Но люди ведь не исчезают просто так, незаметно для всех, правда?

– Как правило, нет, – тихо сказала Берни.

Бернадетт любила делать списки, и, едва научившись читать и писать, я переняла у нее эту привычку. Списки Бернадетт в основном состояли из покупок и неотложных дел. Мои были похожи – я составляла их, пытаясь следить за порядком, – так, например, я начала вести список маминых слов, которые записывала на листок на дверце кухонного шкафчика. Но я делала и другие списки. Один из первых, что я помню, назывался «Что я знаю про маму». Он был не очень длинный.

Что я знаю про маму:

Имя: Сууф И. Я.

Очевидно, что тогда я еще не вполне овладела мастерством составления списков, потому что знала о своей матери куда больше, чем ее имя. Я могла бы записать, что ее рост – 152 сантиметра без обуви и что у нее такие же бледно-голубые глаза, как у меня, только более широко расставленные. Я могла бы написать, что она очень красивая и что у нее прямые волосы, а не кудрявые, как у меня, с пробором посередине, так что они свисают, как занавес, по обе стороны ее лица. Я знала и другие вещи. Например, что ей не нравилось носить носки, что она нервничала в плохую погоду и что она могла сделать все что угодно, если ей обещали за это мармеладку – только не зеленую. Я могла бы записать все это и многое другое, но, как я уже сказала, списки у меня тогда не очень хорошо получались. Я составляла их в красном блокноте на спирали с разделителями. Иногда мне жаль, что у меня его больше нет, чтобы напомнить мне, кем я была раньше.

После того как Бернадетт сказала, что это моя бабушка дала маме такое неказистое имя, я стала размышлять о вещах, которые раньше не приходили мне в голову.

– Кто я? – помню, спросила я Бернадетт как-то раз, когда мы были на кухне.

– Ты моя девочка, моя красавица, – пропела она в ответ.

– Нет, Берни, правда, кто я на самом деле?

– Ты Хайди. Хайди Я.

– И все? – уточнила я.

– Как по мне, так и это немало. Что же тебе еще нужно, кроме того, кто ты есть сейчас?

– Разве человек не должен знать свою историю? – не сдавалась я.

– Что же именно ты хочешь знать? – спросила Берни.

– Много чего.

– Например?

– Где я родилась и кто назвал меня Хайди.

– Может, тебя назвали так из-за книги или из-за фильма, того, что с Ширли Темпл. Как же мне нравились фильмы с ней!

– Но кто смотрел этот фильм? Мама? Бабушка?

– Какая тебе разница? – пожала плечами Бернадетт.

– Люди не должны догадываться, кто они. Они должны знать, – уверенно произнесла я.

– Ты знаешь, кто ты, Хайди. У тебя есть своя история.

– Но я не знаю ее с начала, – сказала я. – Только с того момента, как мы с мамой встретили тебя.

– Не важно, что случилось до этого, солнышко, просто будь за это благодарна, потому что иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

– Но каждый должен знать, что было с самого начала, – настаивала я.

– Думаю, каждый имеет право хотеть это знать, – тихо уточнила она.

Вскоре после этого я решила составить новый список. Вместо того, что я знаю о маме, я решила записать все, что я о ней не знаю. Я не знала настолько многого, что мне казалось – стоит открыть блокнот, и это будет самый длинный список, который я когда-либо писала. В моем воображении он был такой длинный, что доходил до Луны и обратно.

Я начала как обычно, то есть вывела заголовок:

Что я не знаю о маме.

Затем я написала первое, что пришло мне в голову:

Что такое «сооф»?

И вот что интересно: после этого я не смогла продвинуться дальше. Я долго сидела, уставившись на страницу, но все остальные имевшиеся у меня вопросы казались маленькими и незначительными по сравнению с этим. Что такое «сооф»? Эти слова отдавались все громче и громче у меня в голове, расползаясь по странице и капая с ее краев, как сладкий чай с молоком, пока наконец вопрос не стал таким огромным, что я представила, как он сам по себе растягивается до Луны и обратно.

Глава 5. Ш-ш-ш

Когда я была маленькой и не могла ходить на улицу одна, мы все заказывали на дом – еду одежду и все остальное. Мама тоже не могла ходить за покупками, потому что не умела читать и не знала, как обращаться с деньгами, а я была слишком маленькой, чтобы сопровождать ее. Думаю, Бернадетт больше нравилось, когда вся наша семья была дома. Говоря по телефону, Берни почти всегда удавалось уговорить собеседника немного нарушить правила, чтобы нам помочь. Время от времени кто-то отказывался доставить нам ту или иную вещь, и тогда нам приходилось обходиться без нее.

Но мы с мамой были совсем не похожи на Бернадетт. Мы очень хотели на улицу. Я часто сидела у окна на коленях у мамы, и мы обе смеялись над воробьями, садившимися на подоконник, или гудевшими на улице машинами. Когда я стала постарше, я умоляла Берни отпустить нас с мамой в магазин, и в конце концов она сдалась. Сначала она разрешала нам ходить только в магазины рядом с домом, из-за того, что мы не умели переходить дорогу. К счастью, на углу находился магазин «Дабл Ди». Все время, пока нас не было дома, Берни, ломая руки, ждала под дверью, но мы с мамой обожали «Дабл Ди». Нам нравилось толкать тележку по проходам и пробовать кусочки сыра или пирожных, которые иногда выкладывали для дегустации на кассе. По пути домой мы держались за руки и во весь голос смеялись над голубями, удиравшими из-под наших ног. Мне нравилось гулять с мамой. Но все изменилось в тот день, когда у нас сломался пылесос.

Наш пылесос был древним металлическим агрегатом с ножками, похожими на хвост готовой взлететь ракеты. Когда он сломался, Берни обзвонила окрестные магазины и обнаружила, что такие пылесосы давно не производят и в Рино остался один-единственный магазин, в котором была нужная нам деталь. Они не хотели присылать ее нам на дом, а сам магазин находился слишком далеко от дома. Я принялась упрашивать Берни позволить нам с мамой доехать туда на автобусе.

– Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! – канючила я.

Я никогда до этого не ездила на автобусе, но часто видела их из окна и страшно хотела проехаться на одном из них. Берни не соглашалась, но я приставала к ней, пока она наконец не показала мне из окна, где находилась автобусная остановка, и дала нам с мамой денег на два билета туда и обратно.

– Это далеко от дома, Хайди. Ты там никого не знаешь. Не привлекай внимания. Ни с кем не говори. Даже не смотри на них и всегда держи маму за руку. Там опасно, понимаешь? Опасно, – нервно говорила она.

Мама и я отправились на остановку ждать автобус. Несмотря на слова Берни, мне не было страшно – наоборот, я чувствовала радостное волнение. Автобус номер пять появился из-за угла и проехал так близко от нас, что ветер сдул волосы с маминого лица и поднял подол ее платья выше колен. Тормоза автобуса завизжали – по крайней мере, мне так показалось, пока я не поняла, что этот звук исходит от мамы.

Она продолжала кричать, а затем начала всхлипывать и прижимать руки к груди. Я схватила ее за руку и попыталась сдвинуть с тротуара по направлению к дому. Бернадетт все видела и, когда мы подбежали к дому, кричала нам, высунувшись из окна:

– Беги домой, Хайди, скорее, скорее! Беги домой!

Прохожие останавливались и глазели на нас. Какая-то женщина в большой шляпе попыталась ухватить меня за плечо.

– Девочка, тебе помочь? – спросила она. – Вызвать полицию?

Бернадетт ждала нас в дверях квартиры с пачкой мармелада, но мама, казалось, даже не заметила ее. Она забежала в комнату и принялась ходить по кругу, быстрыми движениями поглаживая себя по груди.

– Все. Все. Все. Хайди, ш-ш-ш, – повторяла она снова и снова.

Бернадетт попыталась дать ей мармеладку, но мама и знать ничего не хотела.

– Все. Все. Все. Хайди, ш-ш-ш…

– Почему она так себя ведет? – спросила я.

Бернадетт понаблюдала за ней с минуту, а затем ее взгляд стал понимающим и печальным. Она подошла к маме и мягко сказала ей:

– Цветочек, дай мне, пожалуйста, малышку. Так с ней ничего не случится. Можно, я у тебя ее возьму?

– Какая малышка? – удивилась я. – Ты чего, Берни?

– Отдай мне малышку, – снова сказала она маме. – Дай мне Хайди, цветочек.

Мама перестала ходить по кругу. Тяжело дыша, она медленно протянула обе руки Бернадетт, которая взяла у нее невидимого младенца. Как только она это сделала, мама ушла на кухню и улеглась на пол. Она свернулась калачиком и закрыла глаза.

– Что происходит? – спросила я Бернадетт.

– Мне кажется, твоя мама что-то вспомнила, – сказала она.

– Ты сказала «дай мне Хайди». Мама вспомнила меня?

– Не знаю, золотко.

Затем мама сказала что-то, что мы не расслышали. Я опустилась на пол с ней рядом и наклонилась к ней, поглаживая ее волосы.

– Что такое, мама? – прошептала я. – Что ты вспомнила?

– Сооф, – прошептала она еле слышно, – сооф.

Как узнать, что человек что-то вспомнил, если он не может рассказать о своих воспоминаниях? Мама помнила многое из прошедшего дня – как заваривать чай, где лежит ее зубная щетка, как открывать консервные банки, – но помнила ли она свое прошлое? Свою мать? День, когда я родилась? Моего отца? Может, все эти воспоминания хранились, как картинки, в ее голове, но у нее не было слов, чтобы описать их? Или, может, в боку ее сломанной машины зияла дыра и все воспоминания выпадали через нее, как карамельки, закатываясь в темные углы или под кровать, где терялись в пыли? Все, кроме одной. Одно из воспоминаний было таким важным, что мама не отпускала его и называла особенным словом, которое помогало ей не забыть, – «сооф».

Я размышляла об этом слове часами, и все ответы на мои вопросы тянулись за ним, как хвост воздушного змея. Я представляла, что стою на земле, держа моток бечевки, а это слово парит, танцуя и подпрыгивая, высоко в безоблачном небе.

Но одна только мама знала, что оно значит. И она никому не рассказывала.

– Что такое «сооф»? – спрашивала я у нее шепотом, сидя на краешке кровати и поглаживая ее по спине. Я надеялась, что ответ выскользнет с ее губ на подушку, когда она закрывала глаза и расслаблялась от моих поглаживаний.

Иногда я садилась рядом с ней на диван, открывала журнал и показывала ей картинки с младенцем, собакой или машиной.

– Где тут «сооф», мама? Это «сооф»? А это?

Мама улыбалась своей милой, широкой улыбкой и гладила мою коленку – как всегда, когда я была с ней рядом.

– Чай, Хайди? – говорила она. – Чай?

Если бы на ее месте был кто-то другой, я подумала бы, что, предлагая мне чай, он пытается сменить тему разговора, избегая ответа на мой вопрос. Так же, как Зандер, предложивший показать бородавку у него на ноге, когда я захотела посмотреть на медали, которые, по его словам, дали его отцу, воевавшему во Вьетнаме. Но я знала – мама просто не понимает, что я спрашиваю. Она видела, что мне что-то нужно, и не хотела меня расстраивать, так что предлагала то, что всегда могла мне дать, – чай. И я говорила:

– Конечно, мам, сделай мне чаю.

И она отвечала:

– Хорошо, Хайди. Чай.

И шла на кухню, чтобы приготовить две чашки «Липтона» – в белой чашке с золотым ободком для нее и в чашке с розами для меня, обе с тремя ложками сахара и капелькой молока, как ее научила Бернадетт.

Но и тысяча чашек маминого сладкого чая не могли утолить во мне жажду знать, что значило это слово.

До того как Бернадетт заболела агорафобией, она очень любила ходить в библиотеку и бывала там почти каждый день. Я знала, что Берни скучает по библиотеке, так что была очень рада, когда она наконец разрешила мне ходить туда самостоятельно. Мама тоже ходила со мной – ей нравилось рассматривать книжки с картинками. Мы бывали в библиотеке хотя бы раз в неделю, пока мама могла выходить на улицу. Берни делала списки нужных ей книг и часто давала мне задание найти какую-нибудь информацию про раков-отшельников, или Джорджа Вашингтона Карвера[4], или про что-то другое, что мы проходили в «школе». Каждый раз, когда я приносила домой новую стопку книг, Берни подносила их к носу, закрывала глаза и делала глубокий вдох – я видела, что она делает то же самое со старым пальто ее отца, все еще висевшим в шкафу у нее в прихожей.

Когда я задумалась над тем, что такое «сооф», я спросила библиотекаршу, миссис Копплмэн, и она сказала, что это слово звучит как иностранное. Она показала мне, где стояли иностранные словари, и я просмотрела их все, но ничего не нашла. Я уже проверила дома в Л.Д.Ч., надеясь, что мой палец наткнется на это слово в столбике с другими словами на «со»: «собака», «совет», «сокровище», «софа». Но его там не было. Его не было нигде – только у мамы в голове.

Я всегда была настороже, ожидая, когда она его скажет. В те редкие моменты, когда она это делала, я вцеплялась в нее, пытаясь узнать, что она имеет в виду. Однажды мама произнесла его, когда наблюдала за тем, как Берни причесывает меня после ванны. В другой раз она сказала его, порезавшись о край крышки консервной банки, которую пыталась открыть. Но она делала это без всякой логики. Я много раз расчесывала перед ней волосы, пытаясь заставить ее снова сказать «сооф», но безуспешно. Каждый раз она произносила его совершенно случайно.

Я начала слышать его в других местах – просыпаясь ночью во время грозы, и в шуме машин, проезжавших под окнами, когда их шины шуршали: «сооф». Иногда его нашептывали шлепанцы Берни, когда она шаркала ими по стертому линолеуму по пути от раковины к нашему неказистому холодильнику.

Часами я смотрела в мамины глаза, представляя, что где-то там, в глубине, лежит маленький сверток, ждущий меня, с ярлычком, на котором написано: «это сооф».

Я стала плохо спать. Бернадетт научилась держаться от меня подальше, когда я недосыпала, – она повидала немало сонных кошек, чтобы знать, как увернуться от их когтей и сердитого шипения. Но когда мое плохое настроение затронуло маму и она стала часто насупливаться, Бернадетт потеряла терпение и набросилась на меня:

– Хайди, я сто раз тебе говорила и еще раз скажу. Есть вещи, которые нам не дано знать, и что значит слово твоей мамы – одна из таких вещей. Чем быстрее ты с этим смиришься, тем лучше будет для всех нас.

Может, она была и права. Может, пришло время сдаться. И почему я думала, что это слово так важно? С тем же успехом оно могло быть бессмыслицей, чепухой, которую мама услышала от кого-то на улице. Я говорила это себе снова и снова, надеясь заставить себя в это поверить. Может, я бы и поверила, если бы однажды не нашла тот фотоаппарат в липком нижнем ящике кухонного шкафа, где мы держали разные мелочи, вроде свечек для торта и резинок. Я искала клейкую ленту и открыла ящик так резко, что он выпал на пол. Там я и увидела черный фотоаппарат «кодак», а внутри него – рулон использованной пленки.

По-настоящему мой поиск правды начался, когда я проявила эту пленку. В тот день, когда я пришла домой с проявленными фотографиями, Бернадетт сидела за кухонным столом и читала библиотечную книгу о сумчатых.

– Вот бы у меня была такая сумка, – произнесла она. – Было бы очень удобно хранить в ней очки для чтения.

Я положила конверт с фотографиями перед ней на стол. Она закрыла книгу, даже не отметив место, на котором остановилась.

– Скажи честно, Хайди, – сказала Берни, беря желтый конверт и поворачивая его в руках, – ты заглядывала в него по пути домой? Это ничего, если ты не удержалась.

– Нет. Мне было страшно, – призналась я.

– Что там может быть страшного?

– Ничего. Самое страшное, если там ничего не будет, – прошептала я.

– Ну что же, солнышко, давай посмотрим, – мягко произнесла она, просовывая палец под клапан и открывая его. – Давай возьмем и посмотрим.

Глава 6. Чай

Всего в конверте было двадцать три фотографии. Столько, сколько слов знала мама. Некоторые фотографии оказались такие размытые, что невозможно было понять, что на них изображено, но большинство все же были четкими. Все они были сделаны на рождественской вечеринке. На некоторых был изображен переодетый Санта-Клаус с белой ватной бородой, стоявший рядом с кособокой елкой, увешанной бумажными гирляндами и блестящими самодельными шишками. Некоторые люди на фотографиях держали в руках подносы с пуншем и печеньем, другие сидели в инвалидных колясках или, ссутулившись, расположились на оранжевых и бирюзовых пластиковых стульях с тонкими металлическими ножками.

– Кто эти люди? – спросила я, тщательно разглядывая каждую фотографию, перед тем как положить ее в стопку с остальными.

Берни сидела рядом на диване, наклонив свою голову к моей.

– Похоже, что это какой-то клуб, и они празднуют Рождество, – предположила она.

– Почему они все такие странные?

– Инвалиды, ты хочешь сказать? – уточнила Берни. – Наверное, это больница или интернат.

– И кто сделал фотографии? – спросила я. – Может, мама?

– Не думаю, что она умеет фотографировать, солнышко.

– Но кто тогда? И как фотоаппарат оказался у мамы?

Берни покачала головой:

– Не знаю, дорогая.

На нескольких фотографиях я увидела одних и тех же трех девочек-подростков с тяжелыми веками, одетых в плохо сидящие на них вечерние платья. Были еще две фотографии юноши восемнадцати-девятнадцати лет с взъерошенными волосами. У него были очень красивые глаза – темно-голубые, почти черные, – но голова клонилась в сторону под странным углом, а рот кривился в гримасе то ли радости, то ли боли. На одной из фотографий мужчина в костюме Санта-Клауса стоял позади юноши, обнимая его одной рукой за плечи. Никто из них не улыбался. Санта был очень высоким и худым и забыл набить костюм ватой, так что он неопрятно висел мешком у него на талии. Его обычная одежда – ворот рубашки, галстук и отвороты брюк торчали из-под красно-белого костюма с такими короткими рукавами, что его костлявые запястья высовывались из белых манжет сантиметров на десять. На одной руке у него были золотые часы.

– Ну и тощий этот Санта, – заметила я.

– Меня больше волнует не его сложение, а то, что говорят его глаза, – задумчиво произнесла Берни.

– Как ты можешь что-то разглядеть под этими огромными накладными бровями? – удивилась я.

– Могу, – сказала она.

После этого мы рассмотрели еще несколько фотографий: кто-то стоял рядом с наряженной елкой, кто-то ел печенье. А затем я взяла в руки размытую фотографию женщины средних лет со светлыми волосами в красном свитере с оленем. Женщина стояла перед огромным, сложенным из камня камином, обнимая за плечи улыбающуюся девушку с широко расставленными голубыми глазами. Я сразу поняла, что это мама.

– Она здесь довольно толстая, – сказала я.

– Или беременна, – предположила Берни.

– Мной, да? – спросила я, продолжая изучать фотографию.

– Скорее всего, – сказала она, беря у меня снимок и внимательно его рассматривая. – И думаю, что женщина в красном свитере – твоя бабушка.

Я забрала фотографию у Бернадетт и снова уставилась на женщину со светлыми волосами:

– Да? Откуда ты знаешь?

– Посмотри на ее глаза, Хайди. Что скажешь?

– Они похожи на мамины, только не так широко посажены.

– Они похожи на твои, солнышко, – мягко сказала Бернадетт.

Мы просмотрели все фотографии несколько раз. Многие были сделаны в том же помещении, где проходила вечеринка, но на одной рядом с деревянным крыльцом стоял большой указатель с зеленой надписью: «Хиллтоп-Хоум, Либерти, штат Нью-Йорк».

– Надо показать их маме, когда она проснется! – радостно произнесла я. – Она знает, кто это, Берни! Она там была.

– Да, была, солнышко. Но ты знаешь, что твоя мама может и саму себя не узнать на фотографии. Тем более на старой.

– Берни, а может, когда мама увидит эти фотографии, она сразу все вспомнит, как от удара молнией? – Затем меня осенило: – Может, сооф тоже на фотографиях!

– Может, и так, – согласилась Берни, но я видела, что она в этом сомневается.

Пока мама спала, я, словно кувшинка, плыла по водам своего маленького пруда надежды. Я убивала время, снова и снова выискивая Либерти, штат Нью-Йорк, в географическом атласе и в десятый раз прижимая пальцем то место, где находился Хиллтоп-Хоум, – место, где моя мама и, может быть, бабушка стояли у большого камина, позируя для фотографии. Я думала о том, кто сделал снимок и как вышло, что мы с мамой оказались так далеко от Нью-Йорка. Я задавалась вопросом, где сейчас моя бабушка и стоит ли по-прежнему в Либерти Хиллтоп-Хоум. Я уже собиралась пойти спросить у Берни, не можем ли мы позвонить в справочную службу, когда услышала, как мама заворочалась и позвала нас из соседней комнаты.

Бернадетт незадолго до этого пошла к себе в квартиру покормить кошек, Клару Бартон и Печеньку, названных так в честь одной из ее любимых известных женщин и в честь моего любимого вида мороженого[5]. Кошки никогда не приходили к нам в квартиру – когда они хотели есть или чувствовали себя одиноко, то становились на пороге и звали Берни. Я волновалась, что они так ведут себя из-за того, что заразились от нее агорафобией, но Берни заверила меня, что это заболевание не было заразным – ни для людей, ни для животных.

Услышав, как мама зовет нас, я побежала на кухню и крикнула в дверной проход:

– Быстрее, Берни! Она проснулась!

Бернадетт сразу же вернулась в нашу квартиру, и мы вместе направились в мамину комнату. Она лежала под одеялом, протирая глаза.

Увидев нас, мама улыбнулась:

– Привет, Хайди. Привет, Детт.

Когда мама впервые назвала Бернадетт «Детт», Берни чуть не расплакалась от счастья. Мама нечасто использовала новые слова, и каждое из них было в нашем доме событием. Это слово было особенным – номер пятнадцать в списке.

– Привет, цветочек, – проворковала Бернадетт, усаживаясь рядом с мамой на кровать и убирая пряди волос с ее лица. – Как тебе спалось? Как твоя голова?

У мамы часто болела голова, и тогда она со стоном покачивалась взад и вперед, обхватив ее руками. Обычно ей становилось лучше, если она ложилась вздремнуть, но иногда нам приходилось давать ей таблетку. Ей сложно было принимать таблетки, так как она не могла их проглотить, поэтому Бернадетт измельчала их и смешивала получившуюся пудру с фруктовым желе. Мама любила желе почти так же, как мармеладки.

– Можно показать ей фотографии? – прошептала я.

– Погоди, Хайди, не торопись. Она только проснулась, а до этого у нее сильно болела голова. Дай ей прийти в себя.

Я еле могла усидеть на месте. Бернадетт ласково ворковала с мамой, пока та не отошла ото сна настолько, чтобы выбраться из постели и уйти в ванную причесываться и умываться.

Наконец мама вернулась и села рядом со мной на диван.

– Привет, Хайди, – сказала она, поглаживая меня по колену.

– Привет, мама, – ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно и спокойно.

Я посмотрела на Бернадетт. Она пожала плечами.

– Мама, хочешь посмотреть красивые картинки? – спросила я.

Мама кивнула.

– Это фотографии, которые сделали давным-давно в Хиллтоп-Хоум. Помнишь Хиллтоп-Хоум?

Мама улыбнулась и погладила меня по колену.

– Привет, Хайди, – снова сказала она.

– Привет, мама.

Я взяла стопку с фотографиями и выбрала одну, аккуратно держа ее за края, чтобы не помять:

– Смотри, мама, видишь Санта-Клауса?

Мама посмотрела на фотографию и улыбнулась. Я показала ей другую:

– Видишь этих людей?

Мама посмотрела на фотографию и снова улыбнулась. Бернадетт подошла к нам и бросила взгляд на фотографию, которую я показывала маме, через мое плечо.

– Красивые, правда, цветочек? – спросила она.

Мама сказала:

– Красивые, Детт.

– Смотри, мама. Кто это? – Я показала ей фотографию с девушкой и женщиной в красном свитере перед камином.

Мама посмотрела на фотографию и улыбнулась.

– Сооф, – сказала она.

У меня чуть не остановилось сердце.

– Где, мама? Покажи. Покажи, где сооф. – Я еле сдерживала возбуждение.

– Чай, Хайди? – неожиданно сказала мама, нервно приглаживая юбку обеими руками.

– Погоди, мама, потом. Сначала покажи мне сооф.

Мама принялась приглаживать юбку еще быстрее.

– Чай, Хайди? – спросила она чуть громче.

– Я не хочу чаю, мама. Я хочу, чтобы ты показала мне сооф. Покажи сооф, – настаивала я.

Я невольно повысила голос больше, чем следовало, и почувствовала, как Бернадетт сжимает мое плечо.

– Не приставай к маме, Хайди. Она покажет нам, когда сможет.

– Нет, не покажет, – сказала я, высвобождая свое плечо и резко убирая мамины руки от ее юбки. Я крепко сжала ее правую руку в своей, силой разогнув ее палец, и ткнула им в фотографию. – Покажи мне, мама. Где тут сооф?

– Хайди, прекрати, – сказала Бернадетт.

– Покажи, мама, – требовала я.

– Ой-ой. Ой-ой, – нервно повторила мама, пытаясь вырвать у меня руку. – Чай, Хайди? Чай?

– Не хочу я никакой чай! – крикнула я. – Просто скажи мне! Мне нужно знать.

Мама захныкала.

– Все, все, все, Хайди, ш-ш-ш, – забормотала она.

– Оставь маму в покое, Хайди, – строго сказала Бернадетт.

– Ты так мне ничего и не скажешь, да, мама? – закричала я, не обращая на Берни внимания. – Не скажешь? Не скажешь?

Я отпустила ее руку, разорвала фотографию на две части и швырнула их маме на колени.

Затем я убежала к себе в комнату, захлопнула дверь и бросилась на кровать лицом вниз, сдавленно всхлипывая.

Плакала я долго и так сильно, что мне казалось – у меня треснут ребра. Я представила, как мое сердце вылетит наружу, словно красная птичка, вырвавшаяся из клетки, и улетит искать себе кого-нибудь получше, чтобы в нем поселиться. Кого-нибудь, у кого есть своя история. Кого-нибудь, кто знает.

Через некоторое время я услышала, как дверь моей комнаты открылась, и вошли Бернадетт с мамой.

– Мама сделала тебе чаю, Хайди. Как ты любишь. Сядь, пожалуйста, солнышко, и выпей его. Ей это важно, – тихо сказала Бернадетт.

Я вытерла глаза и села. Мама держала в руках мою чашку с розами, грустная и обеспокоенная. Я взяла у нее чашку и попыталась улыбнуться:

– Спасибо, мама. Спасибо за чай.

– Хорошо, Хайди, чай, – сказала она, просияв. Затем развернулась и вышла из комнаты.

– Ты куда, цветочек? – крикнула Бернадетт ей вслед.

Мама вернулась секундой позже с двумя половинками фотографии, которую я порвала.

– Ой-ой, – сказала она, протягивая мне половинки. – Сооф.

Я медленно поднялась с кровати и подошла к ней:

– Где, мама? Где тут сооф? Здесь? – Я показала ей ту половинку, на которой была она в молодости. – Или здесь? – спросила я, поднимая вверх другую половинку.

Мама посмотрела на меня и улыбнулась. Затем она потянулась к фотографии и неловко попыталась соединить две половинки вместе.

– Чай, Хайди? – спросила она.

Глава 7. Гулять

Раньше, перед тем как я проявила ту старую пленку и увидела стоящий рядом с крыльцом указатель с зелеными буквами, я никогда не слышала о городе Либерти, штат Нью-Йорк. Не сказать, чтобы это место было таким уж известным – обычный городок в Кастильских горах, в двух с половиной часах езды на северо-запад от Нью-Йорка. Но теперь я знала, что моя мама и, возможно, бабушка когда-то там жили, и этот городок внезапно стал для меня самым важным местом на свете.

Если мама действительно была беременна мной на той фотографии, это значило, что снимки были сделаны почти тринадцать лет назад. Я боялась, что Хиллтоп-Хоума больше нет на прежнем месте, но Бернадетт быстро узнала его номер в справочной службе, и мы туда позвонили.

Я стояла рядом с Бернадетт, пока та засыпала женщину на другом конце провода вопросами.

– Спроси, жила ли мама в том доме! – взволнованно подсказывала я. – Скажи, что она была на той рождественской вечеринке с моей бабушкой.

Бернадетт пыталась выяснить и это, и многое другое, но женщина на том конце провода по какой-то причине не давала ей договорить.

– Я понимаю, но, может, вы могли бы мне сказать… Да, конечно, но нам только нужно, чтобы вы посмотрели в архиве – неужели это… Ох. Да, хорошо.

Наконец Бернадетт оставила женщине свой номер телефона и повесила трубку.

– Что? Что она сказала? – спросила я.

– Все, что я смогла у нее выпытать, это то, что Хиллтоп-Хоум – интернат для людей с ограниченными возможностями, и единственный, кто может ответить на наши вопросы, некто по имени Трумэн Хилл.

– Тогда нам срочно нужно поговорить с этим Трумэном Хиллом, – сказала я.

– Его сегодня нет. Она записала мой номер и сказала, что он мне перезвонит.

Но Трумэн Хилл не перезвонил – ни в тот день, ни на следующий.

Бернадетт позвонила им снова. И снова. Каждый раз ей говорили, что только мистер Хилл может ответить на ее вопросы, но его сейчас нет на месте. Бернадетт так часто звонила в Хиллтоп-Хоум, что женщина, принимавшая звонки, стала переводить ее в режим ожидания, едва заслышав знакомый голос, и оставляла на линии, не отвечая на звонок.

– Междугородные звонки – штука недешевая, Хайди-Хо, и этот-на-четыре-буквы Трумэн Хилл явно не собирается нам перезванивать.

Бернадетт никогда не ругалась при мне, вместо этого заменяя настоящие ругательства на «четыре буквы», когда очень злилась. Но я и так знала все ругательства от Зандера, даже сделала их зашифрованный список в своем блокноте.

– Думаю, пришло время обратиться к почте, – сказала Бернадетт.

Бернадетт не было равных, когда нужно было чего-то добиться с помощью телефона или почты, но, что бы она ни делала, ей ничего не удалось узнать из Хиллтоп-Хоума.

Прошло три недели, а нам так и не ответили ни на звонки, ни на письма. Я была вне себя от бессилия. Берни пыталась отвлечь меня домашними делами. Мы поменяли полки во всех кухонных шкафчиках, а однажды на выходных она поручила мне разобрать все платяные шкафы в доме. Стоя на коленях, я вытаскивала из маминого шкафа старые коробки, расплющенные туфли и потрепанный чемодан, как вдруг почувствовала что-то мягкое в дальнем углу шкафа под стопкой старых журналов. Это был поеденный молью красный свитер. Тот самый свитер с оленем, который был на светловолосой женщине с фотографии.

– Она была здесь, Берни! – закричала я, показывая ей помятый свитер. – Моя бабушка была здесь. Вот доказательство.

После этого меня ничем нельзя было отвлечь. Я не могла думать ни о чем, кроме Хилл топ-Хоума.

– Мы всего лишь хотим, чтобы они поискали мамино имя в архиве. Неужели это так сложно? – негодовала я.

– Не знаю, солнышко, но меня это так злит, что я готова сама прийти к этому Трумэну Хиллу в его забитый хламом офис и не оставлять этого негодяя в покое, пока он не расскажет нам все, что знает.

– Точно, Берни, – воскликнула я, вскочив на ноги, – так и нужно сделать. Нам надо самим поехать к Трумэну Хиллу! Самим приехать туда и заставить его рассказать все про маму.

– Солнышко, – мягко сказала Бернадетт, – ты же знаешь, что мы не можем. Я не могу.

– Выйти на улицу? Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что не можешь? – спросила я. – Когда ты последний раз пробовала, Берни? Может, ты давно уже вылечилась. Может, ты здорова и даже не догадываешься об этом.

– Я не вылечилась, Хайди. Нельзя так просто взять и вылечиться.

– От простуды можно, да и от прыщей. Откуда ты знаешь, что с агорафобией не так же? Может, ты уже давно выздоровела, – настаивала я.

Дрожа от возбуждения, я подошла к входной двери и распахнула ее настежь:

– Пожалуйста, Берни, попробуй выйти. Ради меня.

– Хайди, я не могу, – сказала Бернадетт напряженным голосом. Я заметила, что у нее дрожат руки.

– Ты же не сдаешься с мамой. Поэтому она умеет открывать банки и причесываться. И со мной ты не сдаешься, Берни. Ты заставила меня не сдаваться, когда я училась писать прописью и читала Шекспира. Я просто прошу, чтобы ты попыталась.

Берни встала, схватившись за подлокотник дивана, чтобы не упасть. У нее дрожали ноги, но она медленно подошла к распахнутой двери.

– Хайди, я не… – промямлила она. – Ты не понимаешь, Хайди. Если я выйду… Если я выйду, я могу… Если я выйду…

– Ничего не случится, Берни. Просто шагни в коридор, и все. Один шаг. Первый шаг. Как когда ты учила меня писать прописью, помнишь? «За уголок, вверх, вниз, зацепи хвостик за соседа». У тебя получится, Берни, я точно знаю.

Бернадетт схватилась за дверную ручку, и костяшки ее пальцев побелели. С минуту она стояла так, зажмурившись.

– За уголок, вверх, вниз, зацепи хвостик за соседа, – прошептала она. – За уголок, вверх, вниз, зацепи хвостик за соседа.

Затем Берни глубоко вдохнула, отпустила дверную ручку и шагнула в коридор.

– Получилось! – закричала я. – Ты вышла, Берни! Я знала, что у тебя получится. Ты вышла!

Лучшим способом описать то, что случилось в следующие несколько мгновений после того, как Бернадетт отпустила дверную ручку, и перед тем, как она рухнула на пол, было бы сказать, что ее тело превратилось в жидкость. Ее ноги словно расплавились, и она рухнула на пол бесформенной кучей, тяжело и часто дыша. Ее веки трепетали, а голова откинулась назад, как у сломанной куклы.

– Берни! – закричала я, подбегая к ней.

– Спаси меня… – прошептала она, хватая ртом воздух, – я… тону…

Я встала у нее за спиной, схватив ее под мышки и изо всех сил пытаясь затащить назад в квартиру, но Берни была слишком тяжелой. Невысокого роста, но совсем не худенькая, Берни говорила про себя: «Крестьянские корни. Близко к земле и пригодна к работе».

– Хайди, спаси меня, – простонала она.

Я услышала скрип двери на первом этаже, а затем знакомое шарканье шагов, поднимавшихся по ступеням.

– Зандер! – закричала я. – Быстрее! Иди сюда. Помоги нам!

Минутой позже бледное лицо Зандера показалось над ступеньками, ведущими на наш этаж, – он тяжело дышал, поднявшись всего на один пролет. В одной руке у него был пакет чипсов со вкусом барбекю, а в другой – бутылка виноградной газировки. Увидев Берни лежащей на полу, он широко разинул рот от удивления.

– Ни фига себе! – Он даже присвистнул. – Чё это с ней?

– Быстрее, помоги мне затащить ее в квартиру, – умоляла я.

– Ну она и белая, – сказал он. – Прям как привидение.

– Зандер, скорее! – закричала я. – Помоги мне затащить ее в квартиру!

Зандер вздохнул и положил на ступеньки чипсы и газировку. Затем он подошел к нам и ухватил Берни за руку.

– Она не помрет, а? – прошептал он. – Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь на самом деле помер.

Я ухватила Берни за другую руку и принялась тянуть. Чулок на ее ноге зацепился за гвоздь и с треском порвался. Берни снова застонала и обмякла, став еще тяжелее, но нам каким-то образом удалось затащить ее назад в прихожую.

– Что-то она не очень выглядит. Позвонить в 911? – спросил он.

Я была в ужасе. Если мы позвоним в 911, они заберут Берни к себе. Что нам тогда делать с мамой? Как мы обойдемся без Берни?

Я расплакалась.

Зандер постоял с минуту, уставившись на безжизненное тело Берни и неловко переминаясь с ноги на ногу.

– Она что, пьяная? – спросил он. – Если пьяная, то еще долго не проснется, а потом надо не шуметь и давать ей горячий кофе, даже если она будет ругаться. У тебя кофе есть?

– Есть, но она не пьяная, – сказала я, вытирая нос рукавом.

– Не волнуйся, я никому не скажу, – произнес он.

Я почувствовала, как мне под кожу скользнула песчинка правды. Маленькая кривая заноза того, что было спрятано под россказнями о героях и медалях.

Берни заворочалась и застонала. Зандер быстро опустился на колени со мной рядом, и мы оба начали яростно обмахивать ее, пока она не пришла в себя.

– Пожалуйста, Берни, пусть все будет хорошо, – шептала я. – Пожалуйста, вернись.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем щеки Берни снова порозовели и она открыла глаза. Все это время я сидела на полу с ней рядом, поглаживая ее руку и нежно разговаривая с ней, так же, как она говорила с мамой, когда та просыпалась после того, как у нее болела голова. Когда Берни наконец смогла сесть, я подобралась к ней, скрестив ноги, и обняла за плечи, прижав ее голову к своему плечу и мягко ее покачивая. Прядь седых волос выбилась из ее толстой длинной косы, и я убрала ее с лица Берни обратно в прическу.

– Все, все, все, Берни, ш-ш-ш, – шептала я.

Зандер наблюдал за мной, прислонившись к стене. Он больше ничего не сказал и не сделал, но мне было достаточно того, что он остался. Когда Берни смогла сесть и выпить воды, он ушел, тихо закрыв за собой дверь. Часами я слушала истории Зандера, сидя с ним на крыльце, но до того дня не знала его как следует. Он только что подарил мне маленький кусочек правды, так же, как когда-то печенье, хотя я его об этом не просила. После этого все изменилось. Я больше не считала его толстым или глупым. Я только начинала понимать, какой могущественной может быть правда.

К счастью, мама спала во время происшествия с Бернадетт. Не знаю, что бы с ней стало, увидь она, как расклеилась Берни. Меня это страшно напугало.

– Прости, солнышко, – прошептала Берни, – ничего не получилось.

– Я знаю, Берни, не волнуйся, – успокоила ее я. – Это ты меня прости за то, что я тебя заставила.

Через некоторое время мы вернулись на кухню, и Берни попыталась сварить себе кофе, но у нее сильно дрожали руки.

– Сядь, Берни, я сама все приготовлю, – сказала я.

Бернадетт тяжело опустилась на стул и наблюдала, как я перемалываю зерна в старой, потертой кофемолке с треснутым верхом и ящичком, в который ссыпался молотый кофе. Мне очень нравилось выдвигать ящичек и вдыхать запах таинственного темно-коричневого порошка, но я терпеть не могла горький вкус готового кофе, предпочитая мамин сладкий чай. Бернадетт каждый день выпивала пять чашек кофе – три чашки утром, одну после обеда и одну в пять часов – время, которое она называла коктейльным.

– Это дьявольский напиток, Хайди, – однажды сказала она. – Один глоток, и ты пропал.

– Но ты же не пропала, – заметила я.

– Это правда, но я раб зерна, Хайди. Настоящий раб.

Пока мы ждали, когда закипит вода, я села за стол напротив нее.

Берни, глядя мне в глаза, сказала:

– Обещаю, Хайди, мы не сдадимся. Будем и дальше добиваться ответа из Хиллтоп-Хоума. Писать и звонить им, пока кто-нибудь нам не ответит. Обещаю.

Но я в глубине души знала, что из этого ничего не выйдет. Трумэн Хилл явно намеревался оставить нас с носом.

Когда я снова взглянула на Берни, все еще бледную после того единственного шага наружу, я уже знала, что есть только один выход.

– Бернадетт, мне нужно поехать в Либерти, – заявила я.

– Тебе? Одной? – спросила она, не веря своим ушам. – Это исключено. Ты еще ребенок.

– Я не ребенок, мне уже двенадцать. Я давно уже хожу на улицу одна.

– Но не в Нью-Йорк же!

– Я могу туда полететь, – сказала я.

– Ты что, с ума сошла?

– Люди летают на самолетах, Берни. Все самолеты, что мы слышим каждый день, битком набиты людьми.

– Другими людьми, незнакомыми. Ты так не можешь, ты не похожа на них, – взволнованно проговорила она.

– Нет, Берни, я не похожа на тебя, – громко сказала я. – Это вы с мамой похожи.

Ее щеки вспыхнули, а спина окаменела.

– Я скорее отрежу себе ногу, чем позволю тебе сесть в самолет, – заявила она.

– Тогда я поеду на автобусе – так даже дешевле.

– На автобусе или на самолете – не важно. Никуда ты не поедешь, – отчеканила она. – Конец разговора.

Берни была той еще упрямицей – упрямство было у нее в крови, как белые полоски на спине скунса. Она научила меня почти всему, что я знала. Но сейчас я знала кое-что, чего не знала Берни: я поеду в Либерти.

Глава 8. Еще

Я ничего не сказала Берни о своем плане. Мы обе уже приняли решение касательно моей поездки в Либерти, и я не видела смысла обсуждать это снова. Кроме того, она все время занималась мамой, у которой теперь каждый день болела голова. Я могла бы рассказать Зандеру, но он не попадался мне на глаза после случая с Берни.

Позвонив в «Грейхаунд»[6] из телефона-автомата, я узнала две важные вещи. Во-первых, билет до Либерти и обратно стоил 313 долларов. Во-вторых, путешествовать по стране самостоятельно можно только с пятнадцати лет. Как я уже сказала, я была высокой для своего возраста, но разница между девочкой двенадцати и пятнадцати лет довольно заметна, особенно если хорошо присматриваться.

Достать деньги было просто. Я выиграла их в автомате на автобусной станции в центре Рино. Автоматы в «Садси Дадс» принимали только монеты в пять центов, и я решила найти другой автомат, который бы принимал четвертаки, чтобы получилось меньше мелочи.

К счастью, мой дар простирался за пределы «Садси Дадс», в чем я до этого не была уверена. Я знала, что 313 долларов в монетах в двадцать пять центов будут весить довольно много, так что решила поискать автомат прямо на автобусной станции – так мне не пришлось бы далеко тащить эти деньги. Я доехала на станцию на пятом автобусе, потом сама соорудила на голове кренделек и накрасила губы красной помадой Бернадетт перед треснувшим зеркалом в туалете станции. Вблизи вид у меня был не очень убедительный, но я уже хорошо овладела мастерством не привлекать внимания.

Мне понадобилось чуть больше получаса, чтобы выиграть необходимую сумму в автомате, стоявшем у закусочной под названием «Неземные хот-доги Томми Бана». У меня чуть не остановилось сердце, когда монеты лавиной посыпались в подставленное ведро. Они были такими большими и так громко звенели по сравнению с монетами в пять центов, к которым я привыкла в «Садси Дадс». Было раннее утро, и на пустой станции никто не обратил на меня внимания. Я села на корточки рядом с автоматом и пересчитала свой выигрыш. Тысяча двести пятьдесят шесть монет по двадцать пять центов. На доллар больше, чем нужно.

По пути на станцию я зашла в банк Берни и захватила мешочки для монет. Мне пришлось долго пересчитывать все монеты, чтобы завернуть их в бумагу, по десять долларов в каждый сверток. Закончив, я сложила их в большую холщовую дорожную сумку, которую нашла в одном из шкафов, разобранных мною на прошлой неделе по просьбе Берни.

Волоча сумку, я подошла к скамейке рядом с окошком кассы. Сумка была слишком тяжелой, чтобы тащить ее обратно в туалет, так что я вытерла помаду тыльной стороной руки и распустила волосы, кое-как расчесав их пальцами. Затем я замерла в ожидании кого-нибудь, кто помог бы мне купить билет.

Ждать пришлось недолго. Это была потрепанного вида женщина с вьющимися черными волосами и сильно подведенными глазами. Уголки ее тонких губ смотрели вниз, что, может, и придавало ее лицу не слишком приветливый вид, но мне показалось, что на самом деле она незлой человек. Берни, возможно, сказала бы, что ее глаза говорят что-то неладное, но сейчас я могла полагаться только на себя. Женщина села через две скамейки от меня с журналом на коленях, вытянув ноги и выдувая пузыри из жвачки. Я приблизилась к ней, волоча за собой сумку, и сразу перешла к делу.

– Мне нужно, чтобы кто-нибудь купил мне билет, – сказала я.

– Из дома бежишь, да? – спросила она. – Я-то знаю, как оно бывает, не сомневайся. Но мне на билет не хватит – ни для тебя, ни для себя.

Я не стала объяснять ей, что никуда не убегаю, – она, скорее всего, все равно бы мне не поверила.

– Деньги у меня есть. – Я открыла сумку и показала ей монеты.

– Ого! Ты что, копилку ограбила? – рассмеялась она. Один из ее передних кривых зубов был сломанным и потемневшим. – Так что, тебе надо, чтобы я билет купила? А сама что, не можешь? Деньги же у тебя есть.

Я кивнула.

– Я слишком маленькая, чтобы ехать одной, – объяснила я.

– А сколько тебе должно быть? – спросила она.

– Пятнадцать, – сказала я.

Прищурившись, она смерила меня взглядом:

– Тринадцать тебе можно дать. Но не пятнадцать.

– Знаю. Когда я сяду в автобус, то попрошу кого-нибудь сказать, что я с ним. Так водитель меня не спросит, сколько мне лет.

Она улыбнулась:

– Все уже продумала, да? Мне это нравится. Смышленая девчонка. Слушай, может, у тебя и мне на билет хватит? – спросила она, поднимая выщипанную бровь и оценивающе глядя на кучу монет.

– Нет, извините. Только один лишний доллар, но можете его взять, если хотите. – Я покопалась в кармане и протянула ей остальные выигранные четвертаки.

Она криво улыбнулась и покачала головой:

– Оставь себе. Так куда тебе нужно?

– В Либерти.

– Это ясно. Но все-таки, куда именно ты едешь?

– В Либерти, – снова сказала я, – штат Нью-Йорк[7].

– Надо же, даже не слышала про такой город. И что там, в Либерти? – спросила она.

– Не узнаю, пока туда не попаду, – ответила я.

Она снова улыбнулась.

– А ты не так-то проста для такой малявки, – сказала она. – Ладно, пошли купим тебе билет.

Она помогла мне дотащить мешок с монетами до кассы. Я в ней не ошиблась – не думаю, что многие согласились бы слушать, как их отчитывает кассир за то, что покупают билет одними монетами. Но Джуди – она сказала, что ее имя пишется через «дж», – и ухом не повела. Она слушала кассира, жуя жвачку, и изредка вставляла: «Да ладно тебе, деньги есть деньги», пока он не сунул ей билет через окошко кассы.

– Иди отсюда, – сказал кассир.

Она отвернулась от окна и протянула билет мне.

– Делом займись, – бросила она ему через плечо.

Я задумалась о ее словах. В тот момент они прозвучали как оскорбление. Но потом, поблагодарив ее и оставшись на остановке пятого автобуса с билетом до Либерти в руке и четырьмя монетами в кармане, я принялась тихо повторять эти слова про себя: «Займись делом, Хайди. Займись делом». И что-то в этой фразе мне нравилось все больше и больше.

Глава 9. Скоро приду

Даже если бы Бернадетт не страдала агорафобией, она не смогла бы поехать со мной – у нас не было возможности взять с собой маму, если учесть, как она не любила автобусы, а без Бернадетт за ней некому было бы присматривать. Так что мне в любом случае пришлось бы ехать одной.

Я ничего не сказала Бернадетт в то утро, когда поехала на автобусную станцию играть в автомат и купила билет. Она думала, что я была в библиотеке. Это был первый раз, когда я ей солгала, и я чувствовала себя неуютно, так что хотела поскорее рассказать ей все, как только приеду домой. Когда я во всем призналась и показала ей билет, она была вне себя.

– Я влила в тебя все лучшее, что у меня было, Хайди, – бушевала она, – как теплое молоко в ведерко. Зачем ты это делаешь? Почему ты не можешь оставить все, как есть?!

– Потому что все не так, как должно быть, – произнесла я.

– И как же должно быть? – спросила она.

– Я должна знать, откуда я родом, Берни.

– Мы уже об этом говорили, – сказала она. – Неважно, откуда ты. Важно, что ты здесь.

– Может, тебе это и не важно, но я не такая, как ты, Берни. Я не хочу быть как ты, и как мама тоже.

– Ты хочешь меня обидеть, в этом все дело? – с горечью усмехнулась она.

– Ты здесь ни при чем, Берни, это касается меня, как ты не понимаешь! – закричала я. – Ты думаешь, я могу забыть про сооф, и про Хиллтоп-Хоум, и про все остальное, стоит тебе захотеть? Но я не забуду. Иначе у меня, как у мамы, будет не хватать деталей.

– Детали, которых тебе не хватает, не важны, Хайди, – сказала Берни.

– Не смей мне говорить, что важно, а что нет! – крикнула я. – Ты этого не знаешь. Ты вообще ничего не знаешь. Ты хочешь, чтобы я была, как ты, но, если бы ты в самом деле обо мне заботилась, ты бы хотела, чтобы я была нормальной!

Берни резко отвернулась, словно я дала ей пощечину.

– Я будто совсем тебя не знаю, – сказала она и расплакалась.

Я тоже заплакала – отчасти от того, что мне было ее жаль, но больше потому, что поняла – она права. Она действительно меня больше не знала. Я, кажется, сама себя больше не знала. Я хотела поехать в Либерти – мне нужно было туда поехать, но еще мне было очень страшно, и я не могла признаться в этом Берни – она бы вцепилась в этот страх, как кошка в клубок шерсти, и быстро расправилась бы с моей решимостью.

– Это опасно, Хайди, – тихо произнесла она. – Ты еще слишком маленькая, чтобы ехать одной.

Я ничего не сказала ей о том, что это было еще и незаконно. Зачем мне было подливать масла в огонь, когда я знала, что она и так скоро об этом узнает?

– По-другому не получится. Ты не сможешь со мной поехать, и мама тоже. У нас нет выбора, – сказала я.

– Нет, есть. Не уезжай. – Бернадетт уже умоляла. – Подожди, пока не станешь постарше. Послушай… Я не говорю, что ты должна об этом забыть, но подожди немного. Мы будем продолжать звонить в Хиллтоп-Хоум, снова покажем твоей маме фотографии. Может, она что-нибудь да и вспомнит.

– Ты так говоришь, чтобы я осталась. А сама прекрасно знаешь, что мама не может ничего вспомнить, – с горечью произнесла я. – Я поеду туда, что бы ты ни говорила.

– Я запрещаю тебе ехать в Либерти, Хайди, и это мое окончательное решение, – твердо отчеканила Берни.

– Ты мне не мать! – крикнула я. – Не указывай мне, что делать. Ты мне даже не родственница. Ты никто. Никто!

Берни вырвала билет у меня из рук. Она так рассердилась, что была не похожа сама на себя.

– Вот, значит, как, Хайди? – прошипела она сквозь стиснутые зубы, держа билет у меня перед носом трясущейся рукой. – Тебе, выходит, вообще больше ничего не важно?

– Да, – сказала я.

Она смерила меня тяжелым взглядом:

– Отлично. Тогда уезжай. Уезжай, и все.

Берни швырнула билет на пол и протопала из кухни в свою квартиру, захлопнув за собой дверь.

На моей памяти это был единственный раз, когда я видела эту дверь закрытой. Мы с Берни не разговаривали весь день. Время от времени я ходила на кухню проверить, но дверь была по-прежнему закрыта, и я почему-то не могла заставить себя открыть ее. Мама несколько раз спросила, где Детт, но я смогла отвлечь ее книжкой-раскраской с Флинстоунами и бесконечными чашками чая.

Вечером Берни наконец вернулась, чтобы разогреть консервированное рагу. Она разложила его по тарелкам для меня с мамой, но свою тарелку забрала с собой. На этот раз она оставила дверь приоткрытой.

Впервые в жизни я уложила маму спать одна. К счастью, она не упрямилась. Я даже смогла заставить ее принять душ и помыть голову – обычно этим занималась Берни. Затем я помылась сама, и, когда уже легла спать, в комнату вошла Берни и села на край моей кровати.

– Хайди, никогда больше не лги мне, – произнесла она.

– У меня не было выхода, Берни. Иначе ты не позволила бы мне купить билет, – сказала я. Прищурившись, я разглядывала ее силуэт.

Она печально улыбнулась и тихонько покачала головой:

– Мы обе знаем, что тебя не остановить, верно, Хайди-Хо?

* * *

Три дня спустя, днем 22 сентября, я уехала в Либерти. Я выследила Зандера с утра, чтобы попрощаться и сказать ему, что мне удалось убедить миссис Чудакову, что он будет хорошей няней для ее близнецов вместо меня. Он был рад новой работе, но больше всего хотел, чтобы я снова и снова повторяла ему то, что я сказала о нем миссис Ч.

– Я сказала, что ты хороший человек, – говорила я, – и хороший друг.

– Так и сказала, хороший человек? Клянешься слюной твоей матери? – спрашивал он каждый раз.

– Клянусь слюной моей матери, – отвечала я.

– Круто! – И он широко улыбался.

– Ты будешь заходить к Берни с мамой? – спрашивала я. – Выбрасывать мусор и приносить им почту?

– Ага. Но ты ведь вернешься, правда?

Я кивнула, немного удивившись тому, что мне было грустно с ним прощаться.

В тот день мама лежала в постели – ей опять нездоровилось. Берни уже дала ей четыре таблетки, но она все еще стонала и держалась за голову.

– Пока, мама, – сказала я, наклонившись, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Скоро придешь, Хайди? – Мама подняла на меня взгляд.

– Да, мама. Скоро приду.

Поездка должна была занять три с половиной дня туда и столько же обратно, но маме это было не важно. Она совсем не чувствовала хода времени. Я с тем же успехом могла бы спуститься на первый этаж, чтобы принести почту. Я стояла у ее кровати с большим синим чемоданом Берни. На плече у меня был мой рюкзак, в котором лежали блокнот со списками и два бутерброда с сыром и ветчиной, а билет до Либерти я аккуратно засунула в карман куртки.

– Скоро придешь, Хайди? – снова спросила мама, поднимая голову с подушки и слабо улыбаясь мне.

– Да, мама, – ответила я.

Но на самом деле я не вернулась. По крайней мере не вернулась тем, кем я была в тот день.

Мы с Берни в конце концов помирились. Она сказала, что простила меня за то, что я наговорила ей сгоряча, и, хотя я пообещала никогда ей больше не лгать, между нами все было не так, как прежде, и я чувствовала тяжесть на душе оттого, что причинила ей боль. Она не скрывала своего страха за меня, но знала, что я не изменю своего решения, и не спорила со мной, даже когда узнала о том, что мне нельзя было путешествовать одной.

– Что-нибудь придумаю, – заверила ее я, хотя сама не была в этом уверена.

Берни даже помогла мне собраться в дорогу. Иногда казалось, что мы с ней заодно, но потом по какой-то оброненной фразе мне сразу становилось ясно, насколько она против всей этой затеи.

– Все из-за этого Трумэна Хилла, – с горечью сказала она перед самым моим отъездом. – Если бы он соизволил поговорить с нами по телефону, ты бы не ехала сейчас искать этого никчемного-на-четыре-буквы. – Берни помрачнела. Казалось, она вот-вот расплачется.

– Берни, это тебе, – быстро сменила я тему, вытаскивая из рюкзака маленькую картонную трубочку и протягивая ей.

– Что это? – спросила она, вытирая глаза тыльной стороной руки.

Она открыла трубочку с одного конца и вытащила рулон блестящей бумаги.

Это была карта, которую я сделала для нее, маркером нарисовав на ней маршрут автобуса от Рино до Либерти. Еще внутри была пластиковая коробочка с цветными булавками.

– Ты повесишь карту на стене рядом с телефоном, Берни. Я буду звонить на каждой остановке, а ты будешь отмечать булавками, как далеко я уехала. Так ты все время будешь знать, где я, как и всегда.

Берни обняла меня.

– У меня для тебя тоже кое-что есть, – сказала она.

Она вручила мне коробку, перевязанную красной шерстяной ниткой:

– Открой ее, когда сядешь в автобус.

Мы снова обнялись. Мама вышла из своей комнаты, все еще в ночной рубашке. Ее спутанные волосы намокли от пота. По тому, как она щурилась, я поняла, что у нее по-прежнему болела голова.

– Чмок, – сказала мама, подходя к нам и обхватывая нас руками, втискиваясь в наши с Берни объятия.

Я повернулась к ней и прижалась щекой к ее мягкому и гладкому лицу. Мама почувствовала мои слезы.

– Ой-ой, Хайди, – забеспокоилась она.

– Я тебя люблю, мам. – Я крепче прижалась к ней и поцеловала ее.

Мама отстранилась.

– Чай, Хайди? – спросила она, выжидающе глядя на меня.

– Нет, мама. Сейчас не надо чая.

– Бо-бо, Детт, – сказала она, держась за голову.

– Знаю, цветочек. Я тебя уложу, когда Хайди уйдет, и дам тебе еще желе, – улыбнулась ей Берни. Затем повернулась ко мне: – Обещаешь звонить с каждой остановки?

– С каждой, – заверила я.

– Как только приедешь в Либерти, тоже сразу мне позвони, – сказала Берни, кладя мне руки на плечи, как всегда, когда хотела быть уверенной в том, что я ее слушаю.

– Позвоню. Честное слово, – кивнула я.

– Ты не забыла бутерброды и деньги?

– Нет, я все взяла.

– Помнишь название службы такси? – уточнила она.

– Да, Берни. «Эй-Би-Си».

Берни позвонила в справочную службу Либерти и узнала название такси, офис которого находился рядом с автобусной станцией, чтобы они отвезли меня в Хиллтоп-Хоум. Она попыталась дозвониться до Хиллтоп-Хоума, чтобы сказать им, что я приеду, но женщина, отвечавшая на звонки, все время переводила Берни в режим ожидания, прежде чем она успевала вымолвить хоть слово.

– Позвони мне, как только приедешь в Либерти и когда доедешь до Хиллтоп-Хоума.

– Хорошо, Берни, – снова кивнула я, – обещаю.

– Никому не говори, что едешь одна. Все время делай вид, что ты с кем-то вместе. Выбери кого-нибудь, кому можно доверять, какую-нибудь женщину. Такую, чтобы могла сойти за твою мать.

Мы обсудили эти детали уже несчетное число раз.

– Хайди, как только приедешь в Хиллтоп-Хоум, разузнай все, что сможешь, и сразу садись на обратный автобус и возвращайся домой.

– Хорошо, – сказала я.

Берни все еще держала меня за плечи и, когда я попыталась высвободиться, взяла обе мои руки в свои.

– Берни, мне пора, – напомнила я.

Бернадетт нехотя отпустила меня, и ее руки тяжело повисли вдоль тела.

– Главное, не бойся, – прошептала она.

– Я не боюсь, – соврала я, хотя и пообещала никогда ей больше не лгать.

– Хайди… – Голос Берни прервался, и ее глаза снова наполнились слезами.

– Не волнуйся, Берни. Со мной все будет в порядке.

– Ты уходишь, – сказала она.

Это был не вопрос, а утверждение.

Спустившись по лестнице, я остановилась на ступеньках у входа и посмотрела вверх. Бернадетт стояла у окна вместе с мамой. Зандер сидел на крыльце и ел печенье с кремом. Он протянул мне две пачки.

– На дорогу, – сказал он.

Я хотела обнять его, но подумала, что вряд ли ему это понравится, и вместо этого шлепнула его по руке. Он усмехнулся и звонко шлепнул по моей руке в ответ, но, конечно, не очень сильно.

– Пока, – улыбнулся он.

Я пятилась и махала маме, Берни и Зандеру, придерживая задевавший меня за ноги чемодан и коробку Берни под мышкой, пока не свернула за угол. В ожидании пятого автобуса я поставила чемодан и коробку на тротуар. Я в самом деле уезжала, в самом деле ехала одна в штат Нью-Йорк! Я почувствовала странную пустоту в животе и металлический привкус во рту, как у воды из питьевого фонтанчика в библиотеке. Сглотнув, я посмотрела наверх, в синее небо. Меня успокаивала мысль, что кусочек этого же неба будет висеть над Либерти, когда я туда доберусь. Бернадетт была права: я ехала в Либерти, преследуя слово из четырех букв, и этим словом было «сооф».

Глава 10. Иди

Я приехала на станцию задолго до отхода автобуса, думая провести это время в поисках женщины, с которой могла бы сесть в автобус, как мы договорились с Берни. Однако уже на станции мне внезапно разонравилась эта идея. Вокруг было множество женщин всех цветов и размеров, и многие выглядели довольно дружелюбно, но вместо того, чтобы выбрать кого-то из них, я опустилась на пустую скамейку, сжав чемодан между коленей, и в ожидании просидела так почти сорок пять минут. Сложно объяснить, но мне казалось, что, когда тот, кто мне нужен, появится на остановке, он сам меня найдет.

За пятнадцать минут до отхода автобуса к моей скамейке подошла женщина в длинном зеленом плаще и села со мной рядом. В руках у нее был маленький саквояж с мягкими стенками и сеточкой на углах, внутри которого копошились пятеро разноцветных котят. Они громко мяукали, и женщина вполголоса успокаивала их, цокая языком.

– Боятся, бедняжки. Их совсем недавно забрали от мамы, – сказала мне она.

Женщину звали Элис Уилински. Она ехала на встречу со своей родней в Солт-Лейк-Сити, а котят собиралась отдать двоюродной сестре, так как у нее самой уже было три кошки, включая маму котят, Бебе. Мы заговорили о кошках, и я стала рассказывать ей про Печеньку и Клару Бартон, а потом, когда объявили отправление нашего автобуса, сама не заметила, как мы зашли в него вместе. Вот и все.

В первый час нашей поездки Элис болтала без умолку, а я косилась на коробку, которую мне дала Берни. Я хотела знать, что внутри, но стеснялась открывать ее при Элис. Наконец она последовала за зовом природы в заднюю часть автобуса, где находились туалеты, и я, быстро развязав шерстяную нитку, открыла коробку.

Внутри был красный свитер – тот самый, что я нашла в углу платяного шкафа. Берни выстирала его и аккуратно заштопала выеденные молью дыры красной шерстью. Я и понятия не имела, что она этим занималась. Скорее всего, она штопала его у себя в квартире, когда я ложилась спать. Я натянула на себя свитер и закатала рукава – он был мне велик, но меня это не смущало, ведь он был такой красивый, мягкий и теплый, и к тому же упоительно пах домом.

Домом. Я не осмеливалась думать о доме, боясь, что чувство пустоты в животе заполнит меня целиком и вывернет наизнанку. Чтобы отвлечься, я достала блокнот и начала новый список:

Что я раньше не видела.

1) Коров

2) Кресла с местом для ног

3) Животных, которых сбила машина

4) Мертвого оленя

5) Мертвого енота

6) Мертвого скунса

7) Неизвестного мертвого зверя

Элис вернулась на свое место и в этот раз, похоже, была не склонна к разговорам. Вместо этого она подняла свою подставку для ног и откинула спинку кресла назад, собравшись вздремнуть. Я не чувствовала усталости, так что еще немного поработала над списком, добавив в него три новых пункта.

8) Пропускные пункты

9) Как кто-то меняет шину

10) Как ездят автостопом

Сначала котята тихо спали в сумке под сиденьем Элис, но затем один из них проснулся и запищал. Я сползла с кресла, чтобы посмотреть на его крошечную мордочку через сетку сумки в просвет между сиденьями.

– Не переживай, – прошептала я, – мы скоро приедем.

Первую остановку мы сделали около семи вечера в Фернли, штат Невада. Элис все еще спала, так что я перелезла через нее, вышла из автобуса и позвонила Берни из автомата, как мы и договаривались. Услышав мой голос, она расплакалась. Я снова и снова благодарила ее за свитер и торопливо рассказала ей про автобус, про Элис, про котят и все остальное, что успела. Перед моим отъездом мы договорились, что Берни будет заводить во время моих звонков кухонный таймер, чтобы не говорить больше пяти минут – так счет за телефон будет не слишком большим.

Она рассказала, что они делали без меня.

– Мы сегодня протирали пыль. Сама знаешь, как твоей маме это нравится.

Во время «уборки» мама и Берни постоянно щекотали друг друга метелками для пыли, так что это была больше игра, чем домашняя обязанность. С другой стороны, у нас действительно никогда не было пыли, так что, по-видимому, от этого все же была польза, помимо развлечения мамы.

– Как ее голова? – спросила я.

– Она прилегла отдохнуть сегодня днем, после того как ты уехала, – сказала Берни, – и потом ей стало лучше. У тебя все хорошо? Я так волновалась.

Берни повесила карту на кухне рядом с телефоном и во время нашего разговора воткнула в нее первую булавку, синюю, на место Фернли. Таймер прозвенел как раз в тот момент, когда объявляли отправление моего автобуса.

– Позвони мне со следующей остановки, – попросила Берни. – Из Лавлока.

– Но мы туда поздно приедем, – напомнила я.

– Я подожду, – сказала она.

Перед отъездом Берни дала мне пятьдесят долларов – больше она не могла себе позволить, и банкноты (которые она, конечно, помыла) лежали у меня в рюкзаке. Мы узнали, что такси до Хиллтоп-Хоума стоило пятнадцать долларов и столько же обратно, так что у меня оставалось всего двадцать долларов на еду и все необходимое. Берни боялась, что мне этого не хватит, но я не беспокоилась, уверенная, что, если мне вдруг понадобятся деньги, я наверняка найду способ их раздобыть.

Я проголодалась, но не хотела тратить деньги на еду с остановки, так что съела один из бутербродов Берни и пачку печенья Зандера, когда вернулась в автобус. В животе перестало урчать, но неприятное чувство пустоты внутри никуда не исчезло. Элис проснулась, снова полная сил и настроенная поболтать. Ей больше нравилось говорить, чем слушать, но я не возражала – ее щебетание помогало мне отвлечься от своих мыслей.

Пока за окнами темнело, она без умолку болтала о предстоящей встрече со своей родней в Солт-Лейк-Сити, куда со всех концов ехали пятьдесят два члена рода Уилински. Она называла их «мой клан» и объяснила, что с некоторыми она «в превосходных отношениях», а без других «могла бы и прожить».

Когда она дошла до истории о том, как они с ее сестрой Эллен не могли договориться, чьи подарки на прошлое Рождество были лучше, меня потянуло в сон. Я заснула так крепко, что проспала остановку в Лавлоке. Первый раз в жизни мы с Берни не пожелали друг другу спокойной ночи.

Я проспала до следующего утра. Когда я проснулась, у меня ныла шея, а под сиденьем жалобно пищали котята. Элис приложила палец к губам и, убедившись, что водитель ничего не видит, по очереди достала котят из сумки. Двоих она протянула мне, и я спрятала их у себя под свитером, где они сразу затихли.

– Хайди, у тебя большая семья? – спросила меня Элис.

Я ответила не сразу, так как уже знала, что Элис часто задавала вопросы, на которые не ждала ответа. Кроме того, я не хотела рассказывать ей о своей семье. После ее бесконечных рассказов о всевозможных семейных делах я еще больше осознала, как мало знаю о своих родственниках. Но Элис выжидающе уставилась на меня. По-видимому, в этот раз она и правда хотела знать ответ.

– Моя семья – это я, мама и Берни, – сказала я. – И еще у меня есть бабушка.

Я почувствовала странное возбуждение от того, что так запросто сказала, что у меня есть бабушка, хотя еще не знала этого наверняка. Но Элис мой ответ не показался подозрительным. Это и понятно – в Солт-Лейк-Сити сейчас ехали целых пятьдесят два Уилински. Наверняка она посчитала справедливым, что у меня была хоть одна захудалая бабушка.

– Бабушка подарила мне этот свитер на прощание, – смело добавила я.

Солгав Берни про билет, я долго чувствовала себя виноватой. В этот раз все было по-другому – лгать было легко. И я не чувствовала вины – только легкое головокружение. Элис ничего обо мне не знала. Я могла рассказать ей о себе и своей семье все что угодно, и она никогда не догадалась бы, правда это или выдумки.

– Бабушка живет с нами и все время дарит мне подарки, – сказала я. – Просто кучу подарков!

– Моя бабуля научила меня печь пироги, – сообщила Элис, снова заводя разговор о себе. – Главное – добавлять в тесто побольше свиного жира. В наши дни все воротят нос от свиного жира, но ведь без него никак не получить слоеное тесто. Знаешь что, Хайди… – сказала она, вставая и аккуратно доставая с верхней багажной полки хозяйственную сумку. – Вообще-то я везла его в Солт-Лейк-Сити, но с этой тряской, пока мы доедем, от него ничего не останется. Не хочешь попробовать моего пирога с клубникой и ревенем? – Она вытащила из сумки алюминиевую форму с пирогом. – Разве кто-то сказал, что нельзя есть пирог на завтрак?

Я была страшно голодна и никогда раньше не пробовала домашний пирог. Бернадетт не пекла пироги, да и вообще ничего не жарила и не варила. У нее получалась неплохая яичница, но, кроме кофе и фруктового желе, она ничего не готовила. Обычно мы ели разогретую магазинную еду или консервы. Пирог же Элис сверху был украшен тонкими полосками теста, переплетавшимися, как прутья у корзинки, а его края топорщились маленькими, аккуратными волнами. Он был такой красивый!

– Моя бабушка состояла в «Эйч-четыре»[8], – объяснила она, глядя, как я отправляю в рот вилку с куском пирога. – Ее пироги получили много наград, и она передала все свои секреты мне, потому что я ее любимая внучка.

Я ничего не знала о том, как печь пироги, но почему-то почувствовала такую зависть к Элис с секретами ее бабушки, что мне стало больно.

– Моя бабушка тоже печет, – неожиданно сказала я. – Лучше всех в мире. Но она печет не пироги, а торты – такие многослойные, с кремом внутри и розочками. Мы в нашей семье обожаем торты. Всей семьей их едим.

Все это время я без устали поглощала клубничный пирог, кусок за куском, не в силах ни отложить вилку, ни перестать лгать.

– У нас дома все только и думают, что о тортах, – добавила я с полным ртом.

Элис наблюдала за тем, как я постепенно уничтожала ее пирог. Когда я наконец нацепила на вилку последний кусочек, она улыбнулась и с гордостью спросила:

– Скажи, Хайди, пробовала ли ты когда-нибудь более нежное слоеное тесто?

Я помотала головой и облизала вилку. Мне было нехорошо.

Котята у меня под свитером беспокойно ворочались и цеплялись за него острыми коготками, так что я вытащила их и положила назад в сумку.

У Элис с собой был термос с молоком. Она налила немного в блюдечко и поставила в сумку к котятам. Меня мучила жажда, и я тоже хотела молока, но она везла его для котят, поэтому я промолчала.

– Когда у тебя день рождения? – спросила Элис, снова усевшись на свое место. В этот раз она не дожидалась ответа. – У меня второго октября, – сказала она и продолжила, загибая пальцы: – Моя мама родилась десятого октября, сестра – тринадцатого, брат – девятнадцатого, а папа – двадцать седьмого. Так что мы впятером – октябрьские Уилински.

Октябрьские Уилински.

Я почувствовала еще один укол ревности. Я посмотрела на Элис и подумала – поймет ли она, если я расскажу ей про свой день рождения? Были ли у нее другие знакомые, не знавшие, когда они родились? Разве сможет она, октябрьская Уилински, меня понять?

– Кто назвал тебя Элис? – спросила я, приготовившись к очередному уколу, потому что она наверняка и это знала.

– О, это давняя традиция в семье Уилински, – начала она. – Имя Элис было в нашей семье на протяжении поколений. У нас в семье целый взвод Элис! Моих бабушку и прабабушку со стороны отца звали Элис, два других моих дяди оба женились на Элис, и наверняка есть еще пара Элис, которых я сейчас не могу вспомнить.

Я заерзала при мысли о толпе довольных Уилински, наперебой называвших своих детишек в честь друг друга, и снова почувствовала, что хочу исказить правду, как отражение в воде.

– А меня назвали в честь фильма, – сказала я Элис. – Того, с Ширли Темпл.

– Правда? Я обожаю Ширли Темпл! – воскликнула Элис, хлопнув в ладоши от удовольствия. – Такие чудесные кудряшки, и она так мило надувала губки! Я от нее без ума.

– Моя бабушка ее знает, – продолжала я, изо всех сил стараясь, чтобы это прозвучало как что-то само собой разумеющееся – один из бесчисленных фактов о моей интересной жизни.

– Знает Ширли Темпл? В смысле, лично? – спросила Элис.

Я надулась от гордости, открывая для себя новое свойство лжи: когда тебе верят, ты иногда сам забываешь, что говоришь неправду.

– Это Ширли Темпл научила мою бабушку печь торты. Они у нее здорово получаются, – сказала я.

Элис с минуту смотрела на меня.

– Та самая Ширли Темпл? Актриса? Она научила твою бабушку печь торты? – спросила она.

Я кивнула:

– Она все время приходит к нам и печет их.

– Ширли Темпл приходит к тебе домой?

– Да. Она говорит, что у нас дома духовка лучше.

– Понимаю, – сказала Элис, кивая и дергая нитку у себя на рукаве. – У тебя, наверное, очень хорошая духовка.

– Ага, – улыбнулась я. – Ширли Темпл все время к нам приходит, чтобы печь торты в нашей духовке, а когда они с бабушкой испекут торт, то украшают его и втыкают в него свечки, а потом мы все садимся за стол и притворяемся, что у кого-то день рождения.

– Она часто к вам приходит, да? Чтобы печь торты? – спросила Элис.

– Постоянно, – заверила я. – Почти каждый день. Когда, конечно, не снимается в кино в Голливуде.

– Ну это понятно, – кивнула она. – Скажи, Хайди, а когда Ширли Темпл приходит печь торты с твоей бабушкой, она, наверное, танцует для вас чечетку? Или показывает танец, который разучивает для следующего фильма?

– Иногда, – сказала я. – Иногда и танцует.

– Что, прямо на кухне? – спросила Элис.

– В гостиной, – уточнила я.

– Она, наверное, еще и поет?

– Иногда и поет, – ответила я. – Когда она в настроении.

Элис рассмеялась. Затем она уставилась на свои колени и с минуту молчала. Я поняла, что что-то не так.

– Хайди, – наконец произнесла она. – Я тебе уже говорила, что я большая поклонница Ширли Темпл. Я, наверное, видела каждый ее фильм по десять раз, так что точно знаю, что она не снималась в кино со времен «Поцелуя для Корлисс», с конца сороковых. Сейчас она уже старенькая, ей почти восемьдесят. Она увлекается политикой – убежденный член Республиканской партии. Если она танцует чечетку у вас на кухне, то я – балерина.

Я что-то попыталась выдавить из себя, но только пошевелила губами, не издав ни звука. Теперь я все поняла. Элис с самого начала знала, что я выдумываю – и про танцы, и про пение, и про торты. Про все. И тем не менее она слушала и подначивала меня так же, как я вела себя с Зандером, поддакивая ему и кивая. Она побуждала меня продолжать, зная, что я не говорю ни слова правды.

Почему она это делала? Почему не сказала мне, что знает, что я вру? Может быть, потому же, почему я ничего не говорила Зандеру – ей было интереснее догадаться, что стояло за этой ложью. Но я лгала не потому, что не могла принять правду, как Зандер. Я не прятала правду. Если она так хотела ее знать, я могла сама ей все рассказать.

– У меня нет дня рождения, – тихо сказала я. – А у моей мамы глупый мозг, и я даже не знаю, есть ли у меня бабушка.

Элис ничего не ответила.

– Берни говорит, что мы с мамой словно свалились с неба, – добавила я.

– Мм… – кивнула Элис и смахнула с юбки кошачий волос, но не попросила меня рассказать поподробнее. Она был октябрьской Уилински. Ее бабушка носила одно с ней имя и научила ее своим секретам – ее, свою любимую внучку. Ей не нужно было знать правду обо мне. Ей это было неинтересно.

После этого разговора воздух вокруг и между нами стал тяжелым и душным. Элис читала журналы, каждый раз облизывая палец перед тем, как перевернуть страницу. Котята истошно пищали, но она не предложила мне взять их на руки. Когда мы наконец доехали до Солт-Лейк-Сити, Элис сунула журналы обратно в сумку, накрасила губы и причесалась.

– Ну, удачи тебе, Хайди, – сказала она, натягивая свой зеленый плащ.

Вчера, когда она села со мной рядом на станции в Рино в этом зеленом плаще, я подумала, что нашлась, но когда она вышла из автобуса, цокая языком, чтобы успокоить пищащих котят, я чувствовала себя потерянной, как никогда в жизни.

Глава 11. Хорошо

Я позвонила Берни из автомата на станции в Солт-Лейк-Сити, когда она как раз пила свой утренний кофе.

– Прости, что не позвонила тебе вчера ночью, Берни. Я проспала Лавлок, – сказала я.

– Я так и подумала, но все равно беспокоилась, – ответила она. – У тебя все хорошо?

Что мне было на это ответить? После того, что произошло с Элис, я хотела сказать Берни правду. Но если бы она узнала, что мне грустно и я скучаю по дому, она бы велела мне развернуться и ехать назад. Я не знала, смогу ли отказать ей и, к своему беспокойству, уже не помнила, зачем я вообще ввязалась в эту поездку.

Огромный краснолицый мужчина остановился рядом со мной, чтобы зажечь толстую черную сигару. Он пыхнул ею несколько раз, а затем задул спичку, сложив губы трубочкой. «Сооф» – услышала я знакомое слово, приплывшее ко мне в облаке серого дыма, и сразу все вспомнила.

– Все в порядке? – переспросила Берни.

– Да, Берни, – сказала я. – У меня все нормально.

В трубке послышался треск.

– Ого! Слышала? – спросила она.

– Что это?

– Гром. У нас сегодня льет как из ведра, – сообщила она. – Ты же знаешь, как твоей маме не нравится дождь. С тех пор как он начался, она не вылезает из-под одеяла.

В трубке снова затрещало, затем послышалось шипение, и наступила тишина.

– Берни, ты тут? Берни!

– Тише, милая, я здесь, – сказала она. – Как раз прикалываю красную булавку прямо на Солт-Лейк-Сити, так что теперь я точно буду знать, где ты.

Снова послышался треск, шипение, и в этот раз, когда все стихло, Берни не откликнулась.

– Берни, Берни! – закричала я в трубку.

Я стояла некоторое время, прижимая телефон к уху, но связь не возобновилась. У меня не было времени, чтобы снова позвонить ей, – я едва успела добежать до автобуса. К счастью, водитель не обратил на меня внимания, или ему было все равно, что я больше не с Элис.

Я нашла новое место и села одна, задремывая и снова просыпаясь, пока мы не доехали до следующей остановки, Рок-Спрингс в штате Вайоминг. Там у нас поменялся водитель, но автобус остался прежний, так что я решила на всякий случай не выходить на станции. Я не знала, как новый водитель отнесется к тому, что я путешествую одна, и у меня не было сил, чтобы искать нового спутника. Я съела второй бутерброд с ветчиной, откусывая понемногу, чтобы подольше растянуть его, а затем прикончила и вторую пачку печенья.

У меня из головы никак не шел разговор с Элис, хотя больше всего на свете я хотела о нем забыть. Я пыталась убедить себя в том, что совсем не важно, что она обо мне думала, так как мы больше никогда в жизни не встретимся, но невольно представляла себе, что она наверняка сейчас болтает с остальными Элис и они все вместе смеются над тем, как глупая девчонка в автобусе сказала ей, что Ширли Темпл танцует чечетку у нее на кухне. Думать об этом было унизительно, но по-настоящему мне мешало нечто другое.

Беспокоило меня то, что я не знала, зачем это сделала. Ложь – противоположность правды. Правда – это хорошо, а ложь – это плохо. Черное и белое. Все просто. Тем не менее я соврала Элис без всякой причины, и мне даже не было стыдно, пока она не поймала меня на лжи. Как это характеризовало меня?

Я достала свой блокнот и начала новый список.

Что я знаю о лжи.

Лгать плохо

Лгать нехорошо

Иногда люди лгут, когда им слишком тяжело принять правду

Иногда лгать легко

Иногда, если не остеречься, ты начинаешь верить в собственную ложь.

Иногда тебе стыдно за ложь

Иногда не стыдно

Люди не всегда говорят, что знают, что ты лжешь

Когда мы доехали до следующей остановки, Шайенн, меня сильно укачало. Пустота в желудке сменилась болью, и я боялась, что меня стошнит. Берни всегда приносила мне миску и поддерживала мою голову, когда меня тошнило, а после давала мне мятную жвачку, чтобы убрать неприятный вкус во рту.

Я первой выскочила из автобуса, не думая о том, что, возможно, придется снова искать кого-то, чтобы зайти назад. Может, я вообще не собираюсь возвращаться в автобус. Может, я позвоню Берни и скажу ей, что мне плохо, и тогда она заставит меня ехать домой. Заставит меня сдаться. Может, я и поеду домой, к маме и Берни.

Я нашла телефонную будку и набрала номер Берни, но вместо оператора услышала запись, в которой говорилось, что с этим номером невозможно соединиться. Я позвонила еще два раза, но по-прежнему слышала только голосовое сообщение. Согнувшись пополам от боли в животе, я посмотрела в окно телефонной будки и увидела маленький киоск рядом с женским туалетом. Я решила на всякий случай купить жвачку, но вместо этого попросила чашку черного кофе. Женщина за стойкой, казалось, была удивлена, и на секунду я подумала, что она мне ничего не продаст.

Но я протянула ей доллар, и она вручила мне сдачу и бело-голубой картонный стаканчик с пластиковой крышкой. Я немного отхлебнула из него. Этот кофе был еще более горький, чем у Берни, но мне было все равно – я не собиралась его пить, только вдохнуть его запах, чтобы перенестись туда, где я хотела оказаться, – на кухню, где Берни в халате молола кофе, пока мама раскрашивала картинки в гостиной.

Телефонные будки в Шайенне были удобными, с маленькими сиденьями и светом, который включался, если закрыть стеклянную дверь. Я нашла пустую будку и закрылась в ней. Знакомый запах кофе быстро заполнил маленькое пространство, сделав его почти уютным, и мне стало немного лучше. Я поставила стаканчик с кофе на металлическую полку под телефоном и снова набрала номер Берни. В этот раз мне ответила телефонистка.

– Оплаченный звонок от Хайди, – произнесла я, с облегчением услышав человеческий голос.

– Извини, милая, у них там плохая погода, и связь оборвалась, – сказала она.

– Оборвалась? Надолго? – спросила я.

– Сложно сказать. На пару часов или пару дней. Зависит от того, где неполадки.

– Попробуйте, пожалуйста, еще раз, – попросила я. – Это очень важно.

– Как скажешь, но ничего не изменится. Я же говорю, с ними нет связи, а раз нет, значит, нет.

Я попыталась дозвониться до Бернадетт еще несколько раз, пока не услышала, что объявляют отправление моего автобуса. От паники меня замутило еще сильнее. Голос Берни было единственное, что могло заполнить пустоту, которая грызла меня изнутри и вот-вот готова была вывернуть меня наизнанку.

Дрожащими руками я повесила трубку и толкнула стеклянную дверь. «Сооф», – прошептала она, открываясь. Я зажала уши, не желая слышать это слово. Не сейчас. Я не хотела слышать его сейчас. Я ничего не хотела, кроме как добраться до урны. Меня сильно тошнило.

Когда я открыла дверь, свет в будке погас, оставив меня стоять в темноте. Я вся дрожала от накатившей волны тошноты. Всего в нескольких метрах от будки я видела мусорную урну, но не могла сдвинуться с места. Я закрыла глаза и попыталась сделать шаг наружу, но мои ноги словно приросли к полу. Вдруг я услышала далекий голос – сначала я подумала, что это голос Берни у меня в голове. Затем поняла, что слышу свой собственный. Слова долетали до меня как сквозь толщу воды, потому что я все еще зажимала уши руками:

– За уголок, вверх, вниз, зацепи хвостик за соседа. За уголок, вверх, вниз, зацепи хвостик за соседа.

Спотыкаясь, я выбралась из будки и бросилась к урне. Меня стошнило в самый последний момент. Три раза я сгибалась над большой синей металлической урной, выворачиваясь наизнанку, а когда наконец все закончилось, я открыла глаза и моргнула. Передо мной стояла Джорджия Свит.

– Жвачку хочешь? – спросила она, протягивая мне пачку.

Она была худой и высокой. В день, когда мы встретились, на Джорджии было длинное желтое платье с голубыми цветами. Она рассказала мне, что ей восемнадцать и она всю жизнь жила в Уитленде, штат Вайоминг, но сейчас ехала в Нью-Йорк, чтобы учиться в колледже. Уитленд был далеко от Нью-Йорка, но от Нью-Йорка до Либерти было всего два часа езды. Нам предстояло ехать вместе следующие два дня. Я снова нашлась.

– Откуда ты знала про жвачку? – спросила я, когда мы предъявили билеты и вместе забрались в автобус.

Джорджия настояла на том, чтобы купить мне бутылку кока-колы для желудка, и мне стало гораздо лучше.

– Моя мама всегда давала мне жвачку, когда меня тошнило, – ответила она. – Твоя тоже?

– У моей мамы глупый мозг, так что она не может обо мне заботиться. Это Берни дает мне жвачку, – сказала я, твердо решив говорить Джорджии только правду.

– Берни – это твой папа?

– Нет, это наша соседка, но вообще-то она с нами живет. Она нам как родственница. Нас только трое, и еще у меня, может быть, есть бабушка, но я пока точно этого не знаю… Долго рассказывать, – добавила я.

Джорджия была полной противоположностью Элис – ей больше нравилось задавать вопросы, чем говорить. За те два дня, что мы провели вместе в автобусе, я, наверное, ответила на миллион вопросов. Как я и говорила, мою историю было долго рассказывать, но Джорджия, по-видимому, хотела ее послушать, а я, по-видимому, хотела ее рассказать, потому что ничего от нее не скрывала.

– Хочешь конфетку? «Фиалочку»? – спросила Джорджия, когда мы на секунду замолчали. Она порылась в сумочке и достала пачку конфет в серебристой фольге.

Я взяла одну и положила в рот, но через секунду выплюнула.

– На вкус как духи, – поморщилась я.

– Да. Но зато от них дыхание свежее. – Она подула в мою сторону, и я почувствовала теплый ветерок с цветочным запахом.

– Ага, – согласилась я.

– Очень важно иметь свежее дыхание, – сказала она.

Я хотела спросить у нее, хорошее ли у меня дыхание, но постеснялась. Вместо этого я на всякий случай сунула «Фиалочку» обратно в рот.

– Как ты думаешь, ты пойдешь в колледж после школы? – спросила меня Джорджия.

Я еще не рассказала ей, что не хожу в школу.

– Меня всему учит Берни, – сказала я, – так что я не хожу в школу. Наверное, она меня будет учить и дальше.

– Мне кажется, один человек не может учить, как в колледже – там целая куча преподавателей, – сообщила Джорджия. – И потом, вдруг ты захочешь учиться чему-то, чего Берни не знает?

– Чему? – удивилась я.

– Не знаю. Например, домоводству. У моей мамы была такая специальность в колледже.

– А что такое домоводство? – спросила я.

– Когда занимаешься домом. В то время женщин учили таким вещам: готовка, шитье и как быть безупречной матерью.

– И она безупречная мать?

– Наверное, была, но я ничего не помню, потому что она заболела раком и умерла, когда мне было пять лет.

Я не знала, что ответить. Никто из моих знакомых никогда не умирал. Кроме отца Берни, но я не была с ним знакома, только слышала о нем. Мне стало очень жалко Джорджию – я не могла представить, каково мне было бы потерять маму или Берни.

– Извини, – сказала я. – Я не знала.

– Откуда тебе было знать? Ни на ком не написано, чего у них нет, – усмехнулась она.

Джорджии было восемнадцать, и она ехала учиться в колледже. Она знала, кто ее отец и мать и что назвали ее Джорджией, потому что ее мама родилась в Атланте, штат Джорджия. У нее было двое бабушек и дедушек и собака по имени Фриски, которой разрешали спать у нее на кровати. Но несмотря на все различия, между нами с Джорджией было что-то общее. Мы были похожи, как две желтые уточки в «Пексесо», одна в середине, а другая – в верхнем левом углу.

– Ты по ней скучаешь? – спросила я.

– Да нет. Мой папа очень хороший, и у меня всю жизнь не было никого, кроме него, так что я себя чувствую нормально, понимаешь?

Ж.У. Желтые уточки. Я прекрасно ее понимала. Нельзя скучать по тому, чего не помнишь.

– Ты когда-нибудь слышала слово «сооф»? – спросила я.

– А как оно пишется?

Я сказала, и она покачала головой. Тогда я рассказала ей про мамин список слов и как я оставила Рино из-за этого слова.

– Может, «сооф» – это человек? – задумчиво произнесла она.

– Может быть, – кивнула я.

– Твоя мама всегда была такая или с ней что-то случилось? – спросила Джорджия.

– Мне кажется, что всегда, но точно я не знаю.

– А твой папа? У него тоже был глупый мозг?

– Я не знаю, кто мой отец.

– Может, он и есть «сооф», – сказала она.

Я начинала думать, что некоторые вещи, хотя и происходят как будто случайно, на самом деле имеют смысл. Это было как везение, но еще таинственней. Если бы я не встретила Элис и меня не стошнило от собственного вранья и если бы связь с Берни работала как надо, я бы, может, никогда не встретила Джорджию. А если бы я не встретила Джорджию и все бы ей не рассказала, она бы не поду мала о том, что мне даже не приходило в голову: возможно, «сооф» – это имя моего отца.

Глава 12. Опять

– А в колледже ты будешь учиться домоводству, как твоя мама? – спросила я Джорджию.

– Нет, я буду изучать психологию.

– Что это?

– Это про то, как люди мыслят. – Она постучала себя по макушке длинным указательным пальцем. Я обожала следить за руками Джорджии. Грациозные и белые, они порхали вокруг, словно птицы, когда она говорила. – Я буду или социальным работником, или психологом.

– А как люди мыслят? – спросила я.

– По-разному. Мозг похож на часы. Ты когда-нибудь видела часовой механизм изнут ри?

Я покачала головой.

– Папа однажды мне показал. Там внутри много двигающихся деталей. Шестеренки, гвоздики, пружинки – все должно работать безупречно, иначе часы будут отставать или спешить.

Я подумала о том, как Берни сравнила маму с машиной, у которой не хватает деталей. Раньше при этих словах я почему-то всегда думала о стиральной машине, но теперь представила маму с неправильными часами в голове.

– Как ты думаешь, можно починить чей-то мозг, если он плохо работает? – спросила я.

– Иногда можно, – ответила она.

– Как?

– Можно сходить к психологу.

– И что он сделает?

– Он будет задавать вопросы. Спрашивать тебя про твои сны. У меня были факультативные уроки психологии в последнем классе, но, если честно, я не очень хорошо помню, что мы проходили. Кроме языка тела. Мне кажется, это жутко интересно, – сказала она.

– А что такое язык тела? – спросила я.

– Ну, например, видишь того парня, через три сиденья впереди, в красной рубашке? Видишь, как он отклоняется от женщины, которая что-то ему рассказывает? Ему не нравится с ней разговаривать, и, хотя он не говорит ей об этом словами, это ясно по тому, как он себя ведет. Это и есть язык тела.

Я посмотрела на парня, о котором она говорила, и увидела, что он и вправду немного отклоняется от сидевшей рядом с ним женщины.

– Может, у нее плохо пахнет изо рта, – предположила я.

Джорджия хихикнула. Мне нравилось, что ей кажется смешным то, что я говорю.

– Может, тебе нужно дать ей «Фиалочку», – добавила я.

Она снова захихикала. Потом переплела пальцы между собой и положила руки на затылок:

– Знаешь, что это значит?

Я покачала головой.

– Это значит, что ты уверена в себе, – сказала она.

– Почему? – спросила я.

– Не знаю, просто так говорят. И еще говорят, что, если ты трогаешь себя за лицо, особенно за губы, когда с кем-то разговариваешь, значит, этот человек тебе нравится. А еще многие делают что-то странное, когда врут, и это легко заметить. Гримасничают, или моргают, или кашляют, или что-то еще. У всех есть такие приметы.

– Да? А у меня есть какая-нибудь примета?

– Не знаю. Соври мне что-нибудь, а я посмотрю. – Она внимательно уставилась мне в лицо.

– Ширли Темпл научила мою бабушку печь торты, – выпалила я.

– Правда? – воскликнула Джорджия, широко раскрыв глаза.

– Нет, ты же сказала соврать, чтобы узнать, сделаю ли я что-то странное, – напомнила я.

– Ой, я и забыла – мне стало так интересно! Обожаю фильмы с Ширли Темпл. Попробуй еще раз.

– Ширли Темпл научила мою бабушку печь торты, – снова произнесла я, глядя Джорджии прямо в глаза.

– Нет, не вижу ничего странного. Но, может, это потому, что ты сказала одно и то же два раза и привыкла к этой лжи.

Я не стала говорить ей, что на самом деле рассказывала эту историю трижды.

Позже я добавила новые пункты в свой список «Что я знаю о лжи»:

Чем больше повторяешь ложь, тем сложнее заметить, что ты лжешь.

Лжецов обычно что-то выдает.

После Шайенна я пыталась дозвониться до Берни на каждой остановке, но связи по-прежнему не было. Я волновалась, но была уверена, что Берни волнуется обо мне еще больше. Ведь я-то знала, что она сейчас дома в Рино вместе с мамой, а Берни впервые в жизни не знала, где я. Она столько раз говорила мне – не привлекай внимания, но теперь я была совсем одна, и ее внимание мне пришлось бы очень кстати.

Я показала Джорджии фотографии Хиллтоп-Хоума и рассказала обо всем, что надеялась там найти. Она ни разу не дала понять, что считает мое желание узнать правду странным.

– Я на твоем месте поступила бы так же, – сказала она. – Тоже захотела бы все узнать, не смогла бы иначе.

Ж.У.

– Я всегда была такой, – продолжила она. – Ты же заметила, сколько я задаю вопросов? Мой папа говорит, что я из тех, кто не успокоится, пока все не разузнает.

До того как я оставила Рино, мне казалось, что мир полон людей, которые точно знают, кто они, куда направляются и почему делают то, что делают. Я видела их повсюду – когда шла по улице, ждала у пешеходного перехода или отправляла письма. Все эти люди знали, кто они. Джорджия была одной из них. Она знала о себе все. Но разница была в том, что, хотя я завидовала другим и даже немного ненавидела их за то, что они знают, я была рада за Джорджию.

На каждой остановке мы сходили с автобуса вместе. Через некоторое время все станции будто слились в одну. Каждый раз я пыталась дозвониться до Берни, и каждый раз Джорджия заверяла меня, что связь скоро наладится.

– Только подумай, как она будет рада услышать твой голос, когда ты наконец дозвонишься до нее, – говорила она.

Конечно, я рассказала Джорджии о своем везении, как и обо всем остальном, но нам никак не попадались игровые автоматы, чтобы я могла ей это продемонстрировать. Не то чтобы она мне не верила, – она говорила, что верит, – но я все равно хотела, чтобы она увидела это своими глазами. Наконец я придумала, что делать, на остановке в Де-Мойне.

– Стой здесь и ничего не говори, – сказала я. – Просто смотри.

С минуту я оглядывала станцию, пока наконец не увидела то, что хотела, на скамейке рядом с туалетом. Затем я направилась к газетному киоску.

– Два лотерейных билета, пожалуйста. – Я протянула в окошко деньги.

– Не слишком ли ты маленькая для таких игр, пигалица? – сказал продавец. – Я не могу продать тебе билеты.

– Но это не для меня! Меня мама попросила их купить. Она говорит, что я удачливее. Вон она, сидит на скамейке, видите? – Я показала на сидящую на дальней скамейке рядом с туалетом женщину, сосредоточенно ищущую что-то у себя в сумке. – Если я хочу купить билеты для взрослого, это же ничего, правильно? Я не одна, а с мамой – она вон там, ищет свои очки. Она их вечно теряет, – продолжала тараторить я. – Я ей говорю – пусть повесит их на цепочку на шее, но она про это забывает. Мама! Эй, мам! – крикнула я в ее сторону.

Женщина продолжала шарить в сумке и не обратила на меня внимания.

– Она плохо слышит, когда у нее нет очков, – объяснила я (Берни как-то сказала это о своем отце). – Правда, странно?

– Хмм. М-да, – буркнул продавец, бросив еще один взгляд на женщину на скамейке, и вручил мне два билета.

Я заплатила и ногтем соскребла серебристый защитный слой с цифр на билетах. Я выиграла семь долларов по одному из них и три по второму. Продавец, казалось, был удивлен.

– Смотри, мам! – воскликнула я, размахивая десятью долларами, которые мне дал продавец. – Мы выиграли!

Джорджия была восхищена. На выигранные деньги я купила нам гамбургеры, жареную картошку и два молочных коктейля. Я знала, что Берни считает это вредной едой, но что-то подсказывало мне, что она меня простит. В первый раз с тех пор, как я покинула Рино, у меня в животе не было пусто.

– Как ты думаешь, из меня получится хороший психолог? – спросила Джорджия, когда наш автобус покинул Де-Мойн и снова вырулил на шоссе. – Фрэнк говорит, что я просто комок нервов.

Я представила себе клубок, из которого свисали длинные худые ноги Джорджии, болтаясь взад-вперед на ветру.

– А кто такой Фрэнк? – спросила я.

– Фрэнк Грегори. Так, один мальчик, который мне нравится.

Я снова почувствовала укол ревности.

– Фрэнк ошибается. Из тебя получится отличный психолог, – заверила я ее.

Мы еще немного поболтали, и Джорджия задремала.

Я снова достала свой блокнот и открыла его на чистой странице, чтобы начать новый список.

Что я знаю о Джорджии Свит.

День рождения: 12 августа

Второе имя: Элизабет (в честь бабушки)

Отец: Джон Альберт Свит

Учитель математики в школе

Любит рыбалку

Мать: Луиза Энн Свит

Родилась в Атланте

Изучала домоводство в колледже

Умерла от рака, когда Джорджии было пять лет

Собака: Фриски

Спит у Джорджии на кровати

Любит «M&M’s» и сыр

Другие домашние животные: нет

(когда-нибудь хочет завести обезьянку или говорящего попугая)

Любит: свежее дыхание, клубничный молочный коктейль, жареную картошку с кетчупом, желтый цвет, психологию, язык тела, мятную жвачку, конфеты «Фиалочка», старые фильмы, ловить рыбу с отцом, задавать вопросы

Не любит: спать сидя, летать на самолете, майонез

Хочет: стать психологом, чтобы все знать Секрет: ей нравится мальчик по имени Фрэнк Грегори

Я оставила много свободного места после «любит» и «не любит», потому что знала, что чем больше мы будем разговаривать, тем длиннее будет мой список. Я хотела, чтобы Джорджия скорее проснулась – я бы еще спросила ее, какая у нее любимая книга и нравится ли ей печенье с кремовой начинкой так же, как и мне. Джорджия заворочалась, и, когда я обернулась к ней, блокнот соскользнул на пол. Я наклонилась, чтобы его поднять, и увидела, что он раскрылся на первой странице с коротким списком всего из одного пункта:

Что я знаю о маме.

Имя: Сууф И. Я

Как могло получиться, что я знаю больше о Джорджии, с которой была знакома всего один день, чем о собственной матери? Берни сказала мне найти кого-нибудь, кто мог бы сойти за мою маму, с кем я была бы в безопасности. Сидя рядом со спящей Джорджией и глядя на ее длинные руки, скрещенные на груди, я знала, что она была тем, кем нужно, но могла бы она сойти за мою мать? И, если подумать, могла ли сойти за нее моя собственная мама?

На четвертый день поездки мы прибыли в Нью-Йорк. Я была вне себя от радости, зная, что почти доехала до цели. Еще чуть-чуть, и я буду в Либерти. Но мне было страшно. Я не говорила с Берни после Вайоминга, а сейчас меня покидала и Джорджия. Как бы мне хотелось, чтобы она поехала со мной!

– Надеюсь, ты найдешь сооф, – сказала Джорджия, когда мы сошли с автобуса. – И бабушку и все остальное.

Джорджии не нужно было садиться на другой автобус, так что она проводила меня через всю станцию, вверх по эскалаторам и до ворот, ведущих к автобусам ближнего следования – один из них должен был довезти меня до Либерти. На этой станции было намного больше народу, чем на предыдущих остановках. Здесь были магазины, кафе с местами, чтобы сесть, и даже боулинг. Я снова попыталась позвонить Берни, но безуспешно. Джорджия остановилась, чтобы купить «Фиалочек» в газетном киоске. Пока она стояла в очереди, я отошла посмотреть на японца, игравшего прекрасную и печальную мелодию на инструменте с единственной длинной струной, сидя на низком стульчике. Заслушавшись, я вдруг почувствовала, как кто-то резко дернул меня за рюкзак, но, обернувшись, никого не увидела.

У выхода Джорджия помогла мне найти мою новую «маму», дружелюбную женщину по имени Диди Монро. Я без труда завязала с ней разговор о погоде и, когда мы вместе заходили в автобус, помахала Джорджии на прощание.

– Кто это девушка? – спросила меня Диди.

– Сестра, – сказала я, и на этот раз знала, что лгу, потому что мне слишком тяжело принять правду. Сестра – это тот, кого ты всегда будешь знать, что бы ни случилось.

– А, ясно, – кивнула она. – Я заметила, что вы похожи.

Погода была плохая, и в автобусе стоял полумрак. Я включила лампочку над своим сиденьем, осветившую мои колени мягким теплым светом. Потом открыла карман рюкзака, достала фотографии Хиллтоп-Хоума и снова просмотрела их. Незнакомые лица на них уже стали мне знакомы – чужие и в то же время нет. Я остановилась, дойдя до фотографии, которую разорвала на две части – позже мы с Берни склеили ее снова, – и долго разглядывала ее, положив поверх остальных. Затем закрыла глаза и попыталась представить улыбающуюся женщину в красном свитере.

– Привет, бабушка, – сказала я вслух.

И отчетливо услышала ее голос, отвечающий мне:

– Привет, Хайди! Наконец-то ты пришла!

Глава 13. Синий

Автобус доехал до Либерти за два с половиной часа, и я оказалась там около трех часов дня. Всю поездку я тихо просидела на своем месте, словно любое движение заставило бы мой страх воспламениться. Я представляла, как огромная рука внутри меня сжимает тревогу, словно пружину.

Диди, похоже, была не против того, что я молчала. Она была занята тем, что вязала длинный шарф для своего племянника, жившего в Олбани, где, по ее словам, зимой было так холодно, что мысли замерзали у тебя в голове, прежде чем ты успевал что-либо подумать.

Мы сделали всего одну остановку между Либерти и Нью-Йорком – в Монтичелло. Там я в последний раз пересела на другой автобус. Мне хотелось есть, и я нашла киоск, в котором продавались горячие крендели и газировка, и заказала два кренделя и маленький стакан лимонада. Когда пришло время платить, я обнаружила, что боковой кармашек моего рюкзака пуст, а все мои деньги исчезли.

Я нашла телефон и еще раз позвонила Берни.

– Пожалуйста, – прошептала я, – пожалуйста, ответь.

Но связи по-прежнему не было.

Я снова запаниковала. Берни, мама и Джорджия покинули меня, а теперь и удача от меня отвернулась. Почему я не послушала Берни, когда она уговаривала меня подождать, пока я не стану старше?

Делать было нечего, и мне пришлось вернуться в автобус и надеяться, что что-то изменится к лучшему, когда я доеду до Либерти. Взяв себя в руки, я нашла себе новую «маму», Нэнси. У нее с собой была толстая книга с закладкой в середине, а на шее она носила цепочку с очками. Нэнси почти ничего не сказала мне, когда мы вместе зашли в автобус, но у нее с собой было домашнее печенье с шоколадной крошкой, которым она поделилась со мной, когда мы сели. Я съела всего одно, так как мой желудок опасно сжимался. Что, если я приеду в Либерти и не смогу дозвониться до Берни? Похоже было, что удача ускользнула от меня, когда она была мне нужнее всего. Я подумала о том, чтобы попросить денег у Нэнси, но не смогла на это решиться. Я хотела к Берни. Я хотела снова быть собой. Счастливой, веселой и у себя дома.

Двадцать минут спустя водитель объявил:

– Либерти! Остановка «Либерти»!

С дрожащими руками и гулко стучащим сердцем я вышла из автобуса. Когда я вытащила свой чемоданчик из багажного отделения и поставила его на тротуар, начался дождь. Водитель подтянул брюки и, не глядя на меня, залез обратно в автобус. Двери захлопнулись, автобус отъехал от остановки и исчез за углом.

Вместо остановки здесь из потрескавшегося прямоугольника в тротуаре торчал железный столбик с табличкой. Укрыться от дождя было негде. Остальные пассажиры вскоре разошлись вместе с улыбающимися людьми, встречавшими их на остановке. Я стояла на главной улице Либерти, штат Нью-Йорк, и ветер продувал меня насквозь, словно я вовсе не существовала. С фонарных столбов свисали выцветшие американские флаги и обрывки старых рождественских гирлянд.

Неподалеку к стене магазина с заколоченными окнами был прибит замызганный телефон-автомат. Я позвонила Бернадетт, ни на что особенно не надеясь, но больше мне делать было нечего.

– Оплаченный звонок от Хайди, – тихо сказала я.

И на этот раз нас соединили.

– Хайди! Ох, слава богу, Хайди! – Бернадетт расплакалась. – Где ты? У тебя все хорошо? Я до смерти перепугалась. – Она снова всхлипнула. – Ох, Хайди, Хайди…

Я знала, что должна сказать ей, что у меня все в порядке и что я в Либерти в целости и сохранности, но, когда я услышала ее голос, силы изменили мне. Узел в животе, сплетавшийся там с момента, когда связь с Берни пропала в Шайенне, и затянувшийся до отказа, когда я обнаружила, что у меня украли деньги, наконец ослаб, и все, что я сдерживала до сих пор, поднялось на поверхность. Я стояла, сжимая ногами свой чемодан, и рыдала в трубку. Я совсем расклеилась и не могла вымолвить ни слова, только всхлипывала, а Бернадетт на другом конце тоже плакала и в то же время пыталась утешить меня.

– Ч-ш-ш, тише, тише, милая…

Я вцепилась в трубку, безутешно плача.

– Хайди, – сказала Берни, когда мы обе наконец немного успокоились. – Тебя кто-то обидел? С тобой что-то не так, Хайди?

– Нет, Берни, меня никто не обидел, но…

У меня снова брызнули слезы.

– Скажи мне, что случилось, Хайди, – упрашивала Бернадетт. – Скажи, что такое.

Я шмыгнула носом и откашлялась:

– Ничего не случилось, Берни, я здесь. В Либерти. Но все не так, как я думала. Все по-другому.

– Что значит «по-другому»?

– Как будто что-то заканчивается, вместо того чтобы начинаться, – сказала я.

– Как это? – спросила она.

– Когда я ехала в автобусе, то понимала, что я в пути. Но теперь я приехала, и я как будто нигде. Никто даже не знает, что я здесь.

– Неправда, Хайди. Я знаю, что ты там, – убежденно сказала Берни. – Слава богу, я снова знаю, где ты. Я как раз смотрю на место на карте, где ты сейчас стоишь. Ли-бер-ти. Я, считай, тебя почти вижу. Вот я машу тебе рукой. Видишь меня? На мне розовый халат, у меня беспокойный вид, и я не спала две ночи подряд.

Я невольно рассмеялась. Так хорошо было снова слышать ее голос.

– Вот и славно. – Берни облегченно вздохнула. – Ты и не представляешь, как я о тебе беспокоилась, солнышко, но без телефона я не могла позвонить даже в полицию. И рассказывать тебе не хочу, что я передумала за эти два дня. Ох, Хайди… Господи, если бы с тобой что-то случилось, я бы себе в жизни этого не простила.

– Со мной все в порядке, Берни, но у меня украли все деньги. Мне теперь нечем заплатить за такси.

– Это не самое страшное, – заверила она. – Не переживай, солнышко, я придумаю, как переслать тебе деньги.

Я услышала, как мама зовет Берни. У нее был очень расстроенный голос.

– Что с мамой? – спросила я.

– Ей тяжело приходится, бедняжке, – вздохнула Берни.

– А что такое? – Я внезапно заволновалась. – С мамой все хорошо?

– Да, солнышко, но у нее в последнее время очень сильно болит голова.

А мама уже вовсю кричала:

– Детт! Детт!

– Прости, – сказала Бернадетт, – я просто не знаю, что и делать. Мне надо идти к ней, пока она себя не поранила. Она без меня не может, Хайди.

– Я тоже без тебя не могу, – прошептала я. Но мама закричала еще громче, и думаю, Берни вряд ли меня услышала.

– Перезвони через десять минут, – быстро произнесла она. – Я постараюсь ее успокоить. Мы поговорим про деньги и что-нибудь придумаем. Все, я бегу к ней. Извини.

– А если я снова не смогу до тебя дозвониться? – с беспокойством спросила я.

Но Берни уже отключилась.

Я повесила трубку и вытерла нос закатанным рукавом своего красного свитера. Он уже не пах Берни и домом. Я бы предпочла остаться на месте и подождать десять минут, чтобы перезвонить ей, но накрапывавший до этого дождик превратился в ливень. Мои джинсы насквозь промокли и липли к ногам, а с волос капала вода. Здесь было намного холоднее, чем в Рино.

Я огляделась, но не увидела стоянки такси, а спросить было не у кого. Город, казалось, совершенно опустел. Полыхнула молния. Я вздрогнула, услышав раскаты грома, и спрятала руки в рукава свитера. Увидев на другой стороне улицы магазинчик, в котором горел свет, я взяла чемодан и поспешила к нему.

Лысый мужчина за стойкой читал газету. Он взглянул на меня, когда я вошла, поднял очки на лоб и замер в ожидании.

– Скажите, пожалуйста, где здесь служба такси «Эй-Би-Си»? – спросила я.

– Через два здания дальше по улице, – пробурчал он, едва заметно кивнув, – так, чтобы очки снова упали ему на нос.

Я снова вышла на улицу. Новая вспышка молнии раскроила небо, и последовавший удар грома был таким сильным, что в здании позади меня задрожали окна. С неба лились потоки воды, и на пути к маленькой двери через два дома от магазина, который я не заме тила раньше, я перепрыгнула несколько огромных луж. На двери висела выцветшая картонная табличка – «Служба такси „Эй-Би-Си“».

– Сколько стоит доехать до Хиллтоп-Хоума? – спросила я, закрывая за собой дверь и вытирая лицо мокрым рукавом.

– Хиллтоп? – удивился мужчина за стойкой, внимательно меня оглядывая. – А разве они не закрылись?

– Нет, – сказала я.

– Что ж, тебе виднее, но это довольно далеко. Пятнадцать долларов.

Я уже знала цену, но пыталась выиграть время. Мне нужно было перезвонить Берни через несколько минут. Может, если я позвоню ей отсюда, она сможет как-нибудь уговорить мужчину отвезти меня в Хиллтоп бесплатно? Я огляделась в поисках телефона и увидела на стойке банку, полную древнего мармелада, такого старого, что конфеты выцвели и потрескались. К банке была приклеена бумажка с надписью: «УГАДАЙ, СКОЛЬКО В БАНКЕ КОНФЕТ, И ВЫИГРАЙ ИХ ВМЕСТЕ С БЕСПЛАТНОЙ ПОЕЗДКОЙ НА ТАКСИ!»

– Можно подержать банку? – спросила я мужчину.

Он кивнул в сторону банки вместо согласия.

– Думаешь, повезет? – усмехнулся он.

Думала ли я? Играя в автомат в Рино и покупая лотерейные билеты с Джорджией, я не думала, что мне повезет. Удача не была ощущением – она просто была, как воздух. Потом, когда оборвалась связь с Рино и я не могла дозвониться до Берни, да еще у меня украли деньги, я почувствовала, что мое везение закончилось. Что оно покинуло меня. Я ощущала его отсутствие, как чувствуешь пустоту на месте выпавшего зуба, до которого не можешь перестать дотрагиваться языком.

Мужчина наблюдал за тем, как я взяла банку и медленно повернула ее в руках. Здесь были все цвета радуги, как в маминой коробке с карандашами. Я закрыла глаза и глубоко вздохнула. Внезапно я оказалась дома, за кухонным столом, в «школе» вместе с Берни. Перед нами лежали книги и тетради.

«Синий!» – радостно закричала мама из соседней комнаты.

«Молодчина, Пикассо!» – крикнула Берни ей в ответ. Затем она с улыбкой повернулась ко мне.

– Одна тысяча пятьсот двадцать семь, – произнесла я.

Когда я открыла глаза, мужчина внимательно смотрел на меня.

– Это твой ответ? – спросил он.

Я кивнула. Он открыл ящичек кассы и достал из-под подноса с монетами небольшой кусочек картона. При взгляде на него у мужчины отвисла челюсть. Он уставился на картон, словно не в силах поверить своим глазам, а затем протянул его мне. Там маленькими черными буквами было написано число, которое я угадала.

– Чтоб я… Но как ты это сделала?!

Я улыбнулась. Выходит, удача все-таки не отвернулась от меня. Я стояла, держа в руках огромную банку мармелада, и думала: то, что ты чего-то не чувствуешь, еще не значит, что этого нет.

– Отвезите меня, пожалуйста, в Хиллтоп-Хоум, – сказала я.

Мужчина покачал головой и прищелкнул языком:

– Как я и говорил, насколько мне известно, он больше не работает, но, в конце концов, это твое дело, куда ты хочешь ехать. Ты же сыграла и поездку выиграла. Сыграла и выиграла, сечешь? У меня все равно рабочий день закончился, так что я сам тебя отвезу.

«Такси» – старый потрепанный автофургон с перевязанным веревкой задним бампером – было припарковано на другой стороне улицы, рядом с автобусной остановкой. Я залезла на заднее сиденье вместе с чемоданом, рюкзаком и банкой с мармеладом. Мне нужно было перезвонить Берни, но дождь все не прекращался, и я решила, что лучше будет доехать до Хиллтопа и позвонить ей оттуда.

– Тебя там кто-нибудь ждет? – спросил меня мужчина, повернув ключ зажигания и включив дворники на полную мощность. – Имей в виду, поездка бесплатная только в один конец. Надеюсь, тебя встретят с большим полотенцем и хорошенько вытрут. – Он хмыкнул, глядя на меня в зеркало заднего вида.

Я посмотрела в окно и увидела под дождем девочку. Ее длинные спутанные волосы обрамляли узкое, серьезное лицо. На долю секунды я спросила себя, кто она и что делает здесь совсем одна, а затем мы обе открыли рот, когда я поняла, что смотрю на саму себя в отражении стекла. Это была я. Хайди Я.

Глава 14. Красивый

Дом не был похож на тот, что на фотографии, – обветшалый, без ставней на окнах и выкрашенный в темно-зеленый цвет вместо белого. Только указатель был тот же: ХИЛЛТОП-ХОУМ, ЛИБЕРТИ, НЬЮ-ЙОРК.

– Вот и приехали, – произнес водитель, останавливаясь в начале длинной неасфальтированой дороги, ведущей к дому вверх по холму. – Ты уверена, что он еще открыт?

– Уверена, – кивнула я. – Видите, в окнах наверху горит свет.

– Да, правда. Я как-то давно подвозил сюда клиента и помню, что там на холме негде развернуться. Так что, может, дойдешь сама, раз дождь уже перестал?

Я согласилась и вышла из машины.

– Здорово ты угадала с конфетами, – сказал водитель перед тем, как уехать. – Ох, чего бы я только не отдал хоть за капельку такого везения во время игры в «бинго»!

Я осталась на дороге, глядя на дом, до которого проделала такой длинный путь, а он глядел на меня в ответ полузакрытыми глазницами окон и скалился прутьями железных перил на крыльце.

Слушай, что говорят глаза, Хайди.

Но, глядя на лицо Хиллтопа, я ничего не слышала.

Хотя Хиллтоп-Хоум находился всего в пятнадцати минутах езды от центра Либерти, гроза либо обошла его стороной, либо еще не дошла сюда. Небо было зловещего свинцово-серого цвета, но земля была сухой. На пути вверх по холму внезапно подул резкий ветер, запутавшийся в корявых сучьях хвойной тсуги. «Сооф» – прошептали ее ветви, качаясь у меня над головой, и в этот раз я не зажала уши. Я была рада слышать здесь мамино слово – оно напоминало мне, зачем я приехала. Поднимая ботинками облачка мелкой бурой пыли, я ускорила шаг, спеша вверх по холму.

Взбежав по широким ступеням крыльца, мимо цветов в горшках и двух кресел-качалок с плетеными сиденьями, выкрашенными белой краской, я подошла к двери, квадратные стекла которой с внутренней стороны закрывала кружевная занавеска. Я постучала, но никто не ответил. Поставив чемодан и банку с мармеладом на крыльцо, я постучала еще раз. Не дождавшись ответа, я повернула дверную ручку и шагнула внутрь.

Затхлый воздух в прихожей пах сыростью, как шкафчик с аптечкой у Берни, когда его только откроешь. В прихожей почти не было мебели, кроме обитого искусственной кожей дивана с большими круглыми кнопками на сиденье и пары таких же кресел.

– Здравствуйте! – сказала я. И через минуту спросила: – Есть здесь кто-нибудь?

Никто не ответил – тогда я направилась на звук голосов дальше по коридору. Я прошла мимо просторной кухни по левую сторону коридора, в которой над длинной стойкой висели большие кастрюли и сковородки. По правую руку я увидела ванную с черно-белым кафельным полом. Затем я миновала маленькую комнату, похожую на кабинет, с телефоном и печатной машинкой. Голоса становились все ближе, и раздавались они из-за высокой деревянной двери в другом конце коридора. По мере того как я подходила ближе, я начала различать обрывки разговора. За дверью звучала пластинка или, возможно, кто-то играл на гитаре.

– Дэвид, хочешь быть сыром? – услышала я женский голос.

По крайней мере, так это прозвучало. Я почувствовала себя неуютно от того, что подслушиваю.

– Здравствуйте! – сказала я, надеясь, что женщина за дверью меня услышит, но дверь была слишком толстой, а внутри слишком шумели, чтобы кто-то обратил на меня внимание. Я посмотрела направо, в маленький кабинет с печатной машинкой и телефоном. Теперь я заметила, что там стоял большой серый шкаф, до отказа набитый папками кремового цвета, так что у него не закрывались ящики. Здесь были сотни папок, каждая с маленькой синей этикеткой, на которой, возможно, было написано имя.

Хайди, разузнай все, что сможешь.

Я хотела бы сказать, что сомневалась, как поступить дальше, но на самом деле я не усомнилась ни на секунду. Я знала, что поступаю плохо, но меня подстегивала мысль, что правда, за которой я приехала так далеко, могла быть в одной из этих папок.

Зайдя в кабинет и закрыв за собой дверь, я поняла, что он намного больше, чем мне показалось сначала. В глубине кабинета был небольшой закуток с цветным ковриком на полу. Здесь стояли растения в тяжелых глиняных горшках и повернутое ко мне спинкой красное кресло, сидящему в котором открывался чудесный вид на покрытый лесом холм.

Дома в Рино у нас в квартире было мало света и цветы росли плохо. Мы пытались выращивать плющ, толстянку и даже авокадо, которое прорастили, положив проткнутую зубочистками косточку в банку с водой. Но в конце концов цветы всегда засыхали. Берни заказала по одному из своих каталогов несколько искусственных растений и расставила их на подоконниках, чтобы оживить обстановку. Иногда она даже прыскала их духами.

– Пчелок не порадует, а меня очень даже, – говорила она, нажимая на выцветший розовый шарик старого флакона для духов, доставшегося ей от бабушки.

Цветы в кабинете Хиллтоп-Хоума были такими красивыми, что я засомневалась в том, что они настоящие, особенно тот, что стоял рядом с креслом. У него были длинные, изящные, темно-зеленые остроконечные листья, а с кончиков стебельков свисали такие красивые маленькие белые цветы, что я не смогла удержаться.

Я пересекла комнату, ступив на ковер, и уже собиралась дотронуться до одного из цветков, чтобы пощупать его лепестки, как вдруг замерла в ужасе, зажав рот ладонью, чтобы не закричать. Я была не одна. В кресле сидел мужчина.

– Простите, я не хотела вам помешать, я думала… я не подумала, – заикаясь, произнесла я. – В прихожей никого не было, когда я вошла, и…

Голова мужчины была повернута в другую сторону, и мне понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что он не отвечает, потому что крепко спит. Затем я услышала ровный звук его дыхания и увидела, что его грудь мерно поднимается и опускается. В тот момент я могла бы развернуться и уйти или же рискнуть и сделать то, что собиралась в самом начале, – порыться в папках, чтобы найти что-нибудь про маму. Вместо этого я на цыпочках обошла кресло, чтобы посмотреть на его лицо.

Шея мужчины была склонена набок, а подбородок и щека упирались в плечо, как у птицы, пытающейся спрятать голову под крыло. Его темные волосы были коротко острижены, а кожа была гладкой и такой бледной, что на его лбу были видны пульсирующие голубые вены. Внезапно он заворочался во сне, а затем его шея распрямилась и голова отклонилась назад. Он открыл глаза и уставился прямо на меня. Вначале он смотрел на меня, полураскрыв рот, ничего не выражающим взглядом. На его правой щеке краснел отпечаток ткани кресла. Затем в его взгляде появилось узнавание, и лицо осветилось, расплывшись в широкой ухмылке.

– Соооооооф, – произнес он странным, мягким и гортанным голосом, – соооооооф…

Глава 15. Сейчас

– Эллиот? Ты проснулся? Элли? – раздался женский голос, тот самый, что я слышала до этого из-за тяжелой двери.

Сейчас эта женщина повернула дверную ручку и шла к нам по кабинету, цокая каблуками и шурша безупречно белыми брюками. Неожиданно она остановилась как вкопанная и уперлась рукой в бок, растерянно глядя на меня.

– Тебе что-то нужно? – спросила она.

Я молчала, не в силах произнести ни звука, уставившись на мужчину в красном кресле, который знал мамино слово. Его лицо казалось мне странно знакомым.

– Ты кто? – снова задала вопрос женщина.

Эллиот ответил за меня.

– Сооф, – сказал он, беря меня за руку и глядя на женщину с той же широкой улыбкой.

Мама сказала «сооф», увидев фотографию, которую я порвала надвое, и тогда я подумала, что, возможно, «сооф» – женщина в красном свитере или, может, сама мама. А Джорджия заронила в мою голову мысль о том, что «сооф» – мой отец. Когда Эллиот взял меня за руку, ко мне вернулся голос, и я смогла задать вопрос, который пришел мне в голову только сейчас.

– Сооф – это я? – прошептала я.

Эллиот снова мне улыбнулся, а женщина рассмеялась:

– Хорошо бы! Он говорит это слово, наверное, по сто раз на дню. Я бы больше всего на свете хотела знать, кого или что он имел в виду все это время. Кажется, даже мистер Хилл не знает, – добавила она. – Или знает, но не говорит.

– Трумэн Хилл? – встрепенулась я.

Она кивнула.

– Отец Эллиота, – пояснила она.

– Но может, сооф – это я? – снова спросила я.

– А это ты мне скажи, – рассмеялась она.

– Руби? – услышала я мужской голос из коридора.

– Я здесь, мистер Хилл! – крикнула она в ответ, оглянувшись через плечо.

Когда Трумэн Хилл, высокий худой мужчина с копной седых волос, вошел в кабинет, я почувствовала, что снова впервые смотрю на Хиллтоп-Хоум, стоя у подножия холма. Его лицо было совершенно непроницаемо. Особенно глаза странного голубого оттенка – до этого я видела такой цвет только в осколке морского стеклышка, которое Бернадетт всегда хранила в своей шкатулке с украшениями.

– Ты кто такая? – спросил он голосом, который словно тоже был до блеска отполирован бесчисленными песчинками.

– Меня зовут Хайди Я, – ответила я, стараясь, чтобы у меня не дрожал голос, – и мне нужно задать вам несколько вопросов, мистер Хилл.

– Ты, наверное, делаешь статью для школьной газеты? – спросила женщина, которую он назвал Руби. – Мистер Хилл не очень-то любит заниматься такими вещами, но ты можешь взять интервью у меня, хотя я ужасно скучная.

– Я не из газеты. Я только хочу знать, жила ли здесь раньше моя мама, – сказала я.

В лице Трумэна Хилла что-то изменилось.

– Как, ты сказала, тебя зовут? – спросил он.

Когда он наклонился, чтобы получше меня рассмотреть, я заметила золотые часы у него на руке. Тонкие белые стрелки на голубом овальном циферблате показывали четыре часа дня. После моего разговора с Берни прошел уже час.

– Хайди Я, – повторила я.

– «Я»? Это твоя фамилия? – удивился он. Я кивнула.

– И у твоей матери такая же фамилия?

Я снова кивнула.

– Здесь никогда не жила женщина с такой фамилией, – сказал он, снова выпрямляясь. – Она очень необычная, я бы наверняка запомнил.

– Может, кто-то другой вспомнит, – предположила я.

– Вряд ли. Это учреждение для умственно отсталых. Ты об этом знала? – спросил он довольно доброжелательно.

– Моя мама – умственно отсталая.

– Может быть, но, к сожалению, она здесь не жила, – сказал он. – Я знаю всех, кто жил в Хиллтопе.

– Это точно. У нас тут все как сыр в масле катаются, – подмигнула Руби.

– Остался сыр один, – неожиданно забормотал Эллиот. – Остался сыр один.

Руби рассмеялась:

– Да, Эллиот, остался сыр один. Умничка. – Затем она повернулась ко мне и пояснила: – Это из песенки про фермера в лощине. Они ее обожают. Помнишь слова? Фермер берет жену, жена берет ребенка, и так далее, пока в конце сыр не остается один.

– Почему ты решила, что твоя мать жила в Хиллтопе? – снова обратился ко мне Трумэн Хилл. – Это она тебе рассказала?

– Нет, но у меня есть фотографии. – Я потянулась за рюкзаком.

– Погоди-ка, – подалась ко мне Руби. – Я, кажется, припоминаю. Ты, случайно, не знакома с женщиной по имени Бернадетт?

– Да, – ответила я, – это моя соседка.

– Это та женщина, что звонила из Невады, мистер Хилл. Помните, я вам говорила про нее, а вы сказали, что мне надо…

Теперь в лице Трумэна Хилла явно что-то изменилось, хотя и сложно было сказать, что именно.

– Неважно, что я сказал, Руби. Эта Бернадетт сейчас с тобой? – спросил он меня, и я заметила два красных пятнышка, появившихся у него на щеках под острыми скулами.

Я покачала головой:

– Она не смогла приехать.

– То есть ты приехала сюда одна? Из Невады? – Его голубые глаза сверлили меня холодным и острым взглядом в ожидании ответа.

Я кивнула, сглотнув комок в горле.

– Ты что, убежала из дому?

– Нет, – сказала я.

– Может, я поищу досье на ее мать? – предложила Руби.

Он не ответил, все еще сверля меня взглядом, словно я была загадкой, которую он пытался разгадать.

– Можно взглянуть на твои фотографии? – спросил он тихо.

Я расстегнула рюкзак и протянула ему фотографии. Когда он поднял руку, чтобы взять их, его пальцы коснулись моих. Они оказались такими холодными, что я отдернула руку, и фотографии рассыпались по полу. Руби быстро наклонилась и стала их собирать.

– Смотрите-ка, – сказала она, показывая мистеру Хиллу одну из фотографий – ту, где несколько человек стояли на крыльце под указателем. – Это же наш знак, верно?

– Где ты взяла эти фотографии? – спросил он, и я увидела, что красные пятна на его щеках расползаются все дальше.

– Я распечатала их с пленки, которую нашла в шкафу, – ответила я. – Мы думаем, что их сделали около тринадцати лет назад, потому что Бернадетт говорит, что мама на фотографиях, наверное, беременна мной, а мне сейчас двенадцать.

Трумэн Хилл замер, глядя на фотографию у себя в руке, и я увидела, что кровь отхлынула от его лица так, что оно стало абсолютно белым.

– Это твоя мама? Вы с ней очень похожи, только глаза у вас разные, – заметила Руби, показывая на другую фотографию. – А эта женщина? На ней такой же свитер, как у тебя. Это твоя бабушка?

– Достаточно, – резко произнес мистер Хилл, вырвав фотографии из рук женщины и вернув их мне.

– Да что с вами, мистер Хилл? – Руби явно была сбита с толку.

– Руби, отведи Эллиота к остальным, – велел он.

Эллиот все это время тихо сидел в кресле, глядя в окно на птичку, прыгавшую по двору.

– Пойдем, Элли, – сказала Руби. – Съешь что-нибудь вкусненькое. Повар сегодня делает яблочный соус. Он же тебе так нравится, правда?

Эллиот не сдвинулся с места, продолжая наблюдать за птицей.

– Эллиот, иди, пожалуйста, с Руби, – обратился к нему мистер Хилл.

– Птичка, – сказал Эллиот.

– Да, сынок, это малиновка, помнишь? – мягко произнес он. – У нее оранжевая грудка. А теперь иди, пожалуйста, с Руби.

Руби подошла к Эллиоту и протянула ему обе руки. Мужчина взял ее за руку и неловко поднялся с кресла. Я удивилась, увидев, что он оказался совсем невысокого роста. Его голова все время клонилась набок, и он как-то странно держал руки вдоль тела. Брюки этого человека были затянуты кожаным ремнем высоко на тонкой талии, а на ногах не было ботинок.

– Молодец, Элли. Иди к Руби, – улыбнулась женщина.

– Погодите, – сказала я, поворачиваясь к Трумэну Хиллу. – Если моя мама здесь не жила, откуда Эллиот знает ее слово? Он назвал меня «сооф».

– Руби, отведи Эллиота в игровую комнату, – уже с раздражением повторил Трумэн Хилл. – И надень на него носки, пожалуйста, пол очень холодный.

Руби ушла, держа Эллиота за руку, словно ребенка.

Как только дверь за ними закрылась, Трумэн Хилл повернулся ко мне, и в этот раз выражение его лица было легко прочесть. Он был рассержен. Его губы были сжаты в узкую темную линию, разрезавшую лицо между подбородком и носом.

Когда он заговорил, его глаза из морского стекла гневно сверкали.

– Ты не имеешь права сюда приходить, – заявил он.

– Не имею права? – удивилась я. – Не понимаю, о чем вы.

– Она послала тебя за деньгами, да? Я ей ни цента больше не дам. Ни единого. Передай ей, что у нас был уговор и за все было заплачено. – Костяшки его сжатых пальцев побелели.

– Я не понимаю, о чем вы, – повторила я. – Бернадетт вам звонила и писала, но вы нам не ответили. Поэтому я и приехала. И я не знаю ничего ни про какие обещания.

– Бернадетт? Значит, ее теперь так зовут? – сказал он со странным смешком. – Ну, пусть называет себя как хочет, но дела это не меняет. Я не просто так порвал ее письма и не отвечал ей. Я не позволю, чтобы она приходила сюда и причиняла нам боль. Ни мне, ни Эллиоту. Не сейчас.

В этот момент в кабинет, распахнув дверь, вбежала маленькая женщина в голубом платье и белых кроссовках.

– Быстрее, мистер Хиллтоп, – выпалила она. – У Эллиота опять припадок. Руби сказала, чтобы я позвала вас.

У нее было круглое, как блин, лицо, а уголки глаз смотрели вниз, что придавало ей печальный вид, даже когда она с улыбкой повернулась ко мне.

– Здравствуй, – сказала она. – Не хочу вас прерывать, но мистеру Хиллу очень нужно идти.

Вдалеке я услышала звук, похожий на звериный вой. Трумэн Хилл положил руку женщине на плечо и мягко произнес:

– Я сейчас приду, Салли. Иди скажи Эллиоту, что я сейчас приду.

– Как бы он себя не поранил, – забеспокоилась женщина.

– Да-да, знаю, сейчас я приду. – Затем он повернулся ко мне, и его голос снова стал жестким. – Я сделал все, что от меня требовалось, – сказал он. – Теперь ваша очередь. Оставьте нас в покое. Ради всего святого, просто оставьте нас в покое.

Трумэн Хилл ушел. Я была совершенно растеряна, пытаясь понять, что он имел в виду, но ничего не понимала. Он думал, что Бернадетт выдавала себя за кого-то другого. Он думал, что я пришла за деньгами. Кем я была, по его мнению? И почему он так рассердился?

Вой становился все громче, теперь к нему прибавился ритмичный стук, словно кто-то изо всех сил колотил чем-то по столу или стене.

– Эллиот! – услышала я крик Трумэна Хилла. – Перестань!

Не знаю, сколько я стояла так, прежде чем Руби вернулась в кабинет. Она ничего не сказала, но, оглянувшись через плечо, вытащила из серого шкафа один из ящиков и быстро просмотрела лежавшие в нем папки. Я затаила дыхание, когда она просмотрела их во второй раз.

– Здесь нет никого по фамилии «Я». Если твоя мама жила здесь тринадцать лет назад, ее папка должна быть здесь – тут все досье за последние пятнадцать лет. Но на «Я» никого нет.

– Вы уверены? – спросила я, подходя к ней.

– Абсолютно. – Она с силой налегла на ящик в безуспешной попытке его закрыть. – Ничего похожего. Я два раза проверила. Прости.

Я видела, что она говорит правду, но не могла поверить, что здесь ничего не было про маму. Это было невозможно. Эллиот знал ее слово. Она была на фотографиях. Она была здесь, я в этом не сомневалась.

– Можно, я сама посмотрю? – спросила я. – Вдруг вы что-то пропустили?

Руби нервно посмотрела в сторону двери.

– Мне кажется, это не лучшая мысль, – замялась она.

– Пожалуйста. – Я шагнула к шкафу.

– Всем добрый вечер, – прогудел глубокий мужской голос из коридора.

Я обернулась и увидела полицейского в серой форме, широкополой шляпе и с золотым полицейским значком на рубашке. На бедре у него висел пистолет в кожаной кобуре.

– Готова? – спросил он.

Похоже, Трумэн Хилл позвонил в полицию и солгал им, что я не та, за кого себя выдаю. Или сказал, что я убежала из дому, чтобы они пришли и забрали меня. Я не знала, могут ли посадить в тюрьму за то, что ты убежал из дому, но не собиралась этого выяснять. Я выскочила из комнаты и со всех ног бросилась к двери.

Глава 16. Горячо

Я была на полпути вниз, с рюкзаком на плече, чемоданом в одной руке и банкой мармелада – в другой, когда шериф Рой Франклин, муж Руби, наконец догнал меня. Он заехал за женой по пути с работы.

– Пожалуйста, не забирайте меня, – умоляла я. Он вел меня назад в Хиллтоп-Хоум, крепко держа за предплечье.

– Да успокойся ты, – сказал он, – никто никого не забирает. Я просто хочу с тобой поговорить.

Руби, выйдя на крыльцо, наблюдала, как мы поднимаемся назад по холму. Рой нес мой чемодан, а я держала в руках банку мармелада. Я не плакала, но с трудом сдерживала слезы.

– Можно мне позвонить Берни? – спросила я.

– А кто такая Берни?

К тому моменту мы добрались до крыльца, где нас ждала Руби, и она начала рассказывать Рою мою историю.

– Берни – ее соседка, – сказала она ему. – В Неваде. Рой, она одна доехала сюда на автобусе.

– Твоя семья знает, где ты? – спросил Рой.

– Да. Но Берни будет волноваться. Я давно должна была ей перезвонить. Пожалуйста, можно я ей позвоню?

– Думаю, так будет лучше всего, – согласился Рой.

Мы вернулись назад в кабинет, чтобы я позвонила Берни. К моему облегчению, Трумэна Хилла нигде не было видно.

– Ох, Хайди, – сказала Берни, как только взяла трубку. – Куда ты пропала, солнышко? У тебя все хорошо? Ты мне так и не перезвонила.

Я не выдержала и расплакалась.

– Я в Хиллтоп-Хоуме, Берни, и рядом со мной шериф. Трумэн Хилл ужасный, он ничего не хочет мне говорить. Он думает, что я кто-то другой. Что я хочу от него денег. А мамы нет в их архиве. Берни, я хочу домой! – всхлипывала я в трубку. – Очень хочу домой.

Руби вытащила из рукава своего свитера бумажную салфетку и протянула мне.

Я высморкалась и попыталась отдышаться.

– Дай-ка я с ней поговорю, – произнес Рой, протягивая руку за телефоном.

Я отдала ему трубку и осталась стоять рядом, шмыгая носом и вытирая глаза, а Руби поминутно протягивала мне новые салфетки. Рой отошел в сторону, потянув за собой телефонный провод. Он говорил так тихо, что я не слышала, что он сказал Бернадетт.

Моя одежда насквозь промокла от дождя, и у меня зуб на зуб не попадал.

Руби ушла и вернулась с кухни с чашкой растворимого какао и своим пальто, которое она набросила мне на плечи. Пальто было мягким и теплым, и от него пахло цветами, как от Джорджии, когда она съела «Фиалочку».

Рой говорил с Бернадетт довольно долго, а я пила какао, пытаясь снова не расплакаться.

Наконец он попрощался с ней и вернул мне трубку.

– Мне кажется, я уже знаю ответ, но скажи, солнышко, что говорят его глаза? – услышала я голос Берни. – Это очень важно.

Шериф Рой Франклин был крупным черноволосым мужчиной с сединой на висках и густыми, нависавшими над верхней губой усами. Его большие карие глаза были темными, как молотый кофе в ящичке кофемолки Берни. Когда он улыбался, в уголках его глаз собирались мелкие морщинки.

– Что-то хорошее, – ответила я.

– Я так и думала, – с облегчением сказала она.

Когда я повесила трубку, Рой задумчиво произнес:

– Своеобразная женщина. Но знает, чего хочет.

– Что она вам сказала? – спросила я.

Он сунул руку в карман. Сначала я решила, что он полез за наручниками, и почувствовала комок в горле. Но он только вытащил монетку:

– Орел или решка?

– Что? – не поняла я.

– Орел или решка? Угадай. – Шериф подбросил в воздух монету. Она упала на тыльную сторону его руки, и он прихлопнул ее другой рукой сверху.

– Орел, – сказала я.

Он проверил и кивнул.

– Давай еще раз. Орел или решка?

– Решка.

И снова оказалась права.

Шериф проделал то же самое десять раз подряд, и я каждый раз угадывала.

– Что же это такое, Рой? – спросила Руби.

– Чтоб меня! Все, как она сказала. – Рой пораженно смотрел на меня.

– Как кто сказал? – не поняла Руби.

– Бернадетт, соседка. Она поспорила со мной, что эта вот девочка сможет правильно угадать, какой стороной упадет монета десять раз подряд, и так оно и вышло. Так что мне ничего не остается, кроме как сдержать свое обещание.

– А что ты пообещал?

– Я пообещал Бернадетт, что если Хайди угадает десять раз подряд, то, вместо того чтобы отвести ее в участок, как собирался вначале, я отвезу ее к себе домой, покормлю ужином и оставлю переночевать.

– Рой…

– Что, Руби? Ты же не хочешь, чтобы она спала в участке? Ей двенадцать лет, и она за три с лишним тысячи километров от дома.

– Конечно, не хочу, – тихо сказала Руби. – Просто мы… мы же еще толком не знаем, в чем дело.

– Я знаю достаточно, чтобы понять, что мне делать. И кстати, я бы хотел поговорить с твоим начальником. Куда он делся?

– Он, наверное, в игровой. У Элли сегодня не лучший день, – пояснила Руби. – Он снова бился головой.

– Ты уже знакома с Эллиотом? – спросил меня Рой.

Я кивнула.

– Он у Руби любимчик, если ты вдруг не заметила. Я сейчас вернусь. Хочу немного поговорить с мистером Хиллом.

– Спросите его, почему Эллиот знает мамино слово, – попросила я.

Рой вопросительно посмотрел на Руби.

– «Сооф», – сказала она. – Помнишь, я рассказывала, что Эллиот все время произносит это слово? Хайди говорит, что ее мама тоже его знает.

– Эллиот сказал «сооф», когда меня увидел, – добавила я.

– Эллиот все время говорит «сооф», Хайди. Возможно, это ничего и не значит, – пожала плечами Руби.

– Мне кажется, что значит. Я думаю, что все что-то значит, даже если ты не знаешь что именно, – сказала я.

Рой улыбнулся мне.

– Можешь подождать меня в машине? – спросил он и передал Руби ключи. – Руби, включи обогреватель. Она вся дрожит.

В этот раз Руби несла мой чемодан к припаркованной на холме машине, а я – рюкзак и банку с мармеладом.

Я забралась на заднее сиденье, а Руби села впереди, чтобы включить зажигание и обогреватель.

– Хочешь, я пересяду назад, к тебе? – спросила она, обернувшись.

Я хотела, но помотала головой.

– У тебя есть братья или сестры?

– Нет, – ответила я. – А у вас?

– Сестра, Джилл. Она живет в Норт-Бранче.

– А дети у вас есть?

Мне показалось, что по ее лицу пробежала тень.

– Нет, – сказала она. – Детей нет.

После этого в машине наступило молчание. Салон быстро прогрелся, и от тепла и гудения мотора меня начало клонить в сон. Я уснула, откинувшись на спинку сиденья, и спала, пока машина не остановилась у дома Франклинов и Рой не выключил мотор.

Проснувшись, я осталась сидеть с закрытыми глазами.

– Разбудить ее или попробуешь отнести ее в дом? – прошептала Руби.

– Что значит «попробую»? – притворно возмутился Рой. – Она же совсем пушинка.

Руби рассмеялась. У нее был хороший смех, звеневший, как музыкальные подвески для ветра, которые мы с Берни как-то сделали из набора, который она заказала по почте.

Я не помню, чтобы меня когда-то носили на руках, хотя, конечно, мама и Берни часто брали меня на руки, когда я была маленькой. Рой поднял меня с заднего сиденья и понес в дом, а я, не дыша, крепко сжимала в руках банку с мармеладом, и конфеты внутри тихонько гремели, стукаясь друг о друга. Кроме этого звука я слышала только «сооф, сооф» шагов Роя, когда он осторожно нес меня вверх по ступенькам, на крыльцо и в дом. Мне было жаль, что он наконец отпустил меня и мне пришлось открыть глаза. Это оказалось очень здорово, когда кто-то несет тебя куда-то и тебе не нужно идти туда самой.

Рой и Руби жили в белом доме с желтыми ставнями и цветами на окнах. Сбоку у дома располагалось крытое крыльцо, а во дворе между двух деревьев висел белый веревочный гамак.

Руби провела меня в маленькую спальню в задней части дома, сказав, что здесь я могу переодеться. Но перед этим я спросила Роя, что ему сказал Трумэн Хилл.

– Ничего. Он сказал, что не будет говорить со мной без адвоката, так что мне придется вернуться туда завтра, чтобы узнать, не изменилось ли что-то, – сообщил он мне. – Переодевайся, а Руби пока накроет на стол.

Я меняла носки и белье каждый день с тех пор, как уехала из Рино, как мне и велела Берни, но все еще была в тех же джинсах и футболке с красным свитером, что и в день, когда вышла из дома. На самом деле мне больше всего хотелось залезть в горячую ванну, но я стеснялась об этом попросить. Кроме того, я очень хотела есть. Я запихнула грязную одежду в угол чемодана и вытащила чистые вещи. Также я попыталась причесаться, но слишком давно не делала этого, и волосы у меня совсем спутались, так что я оставила их в покое.

Когда я вернулась в гостиную, Рой читал газету на диване. Руби вышла из кухни, вытирая руки о фартук.

– Если б я знала, Хайди, что ты приедешь, то приготовила бы что-нибудь вкусненькое. Но сегодня нам придется довольствоваться магазинными пирогами. Обещаю, что завтра наверстаю все за завтраком. Обед через пять минут, ребята, – объявила она и вернулась на кухню.

Рой посмотрел на меня и улыбнулся.

– Она хозяйка что надо, – подмигнул он.

– Вы спросили Трумэна Хилла, откуда Эллиот знает слово моей мамы? – поинтересовалась я.

– Яблочко от яблони недалеко падает, – рассмеялся Рой. – Это Бернадетт тебя научила переходить прямо к делу, да?

Я пожала плечами:

– Так спросили?

– Завтра, Хайди, – сказал он знакомым мне тоном – когда им пользовалась Берни, я знала, что не стоит спрашивать дальше.

Ужинали мы за круглым деревянным столом на кухне. Тарелки стояли на матерчатых салфетках с лошадками, а бумажные салфетки с цветочной каемкой были сложены треугольниками под каждой вилкой. Я сидела между Руби и Роем. Пироги были с индейкой и овощами, и через прорези на их верхушке на нежной корочке выступала густая подливка. Еще на столе стояли салат и домашний сыр, а также маленькие мисочки с яблочным соусом, посыпанным коричным сахаром.

Я так хотела есть, что набила рот до отказа, не в силах произнести ни слова. На десерт Руби разложила по тарелкам ванильное мороженое с клубничным сиропом, но к этому времени я уже так наелась, что осилила только полпорции.

– А ты, похоже, устала, – заметил Рой.

– Еще бы, – сказала Руби, – последние три ночи она спала в автобусе. Хайди, я наберу тебе ванну, а потом можешь идти спать.

– Можно я сначала позвоню Бернадетт? – спросила я. – Она заплатит за звонок.

– Конечно, – кивнула Руби. – Покажи ей, где телефон, Рой.

Руби пошла набирать ванну, а Рой отвел меня к себе в комнату, чтобы позвонить Берни. Мы поговорили всего минуту. Я сказала Берни, что Руби и Рой очень хорошо со мной обошлись и что сейчас я пойду в ванную, а потом сразу спать. Она, казалось, была рада это слышать.

– Сегодня я о тебе не буду волноваться, Хайди-Хо, – сказала она. – Похоже, что ты в хороших руках.

Я услышала, как мама позвала Берни.

– Иду, цветочек, – ответила она. – У твоей бедной мамы весь день раскалывается голова. Как никогда сильно.

– Поцелуй ее за меня, – попросила я и добавила: – И передай ей, что я ее люблю, Берни.

«Любовь» не значилась в списке маминых слов, и поэтому я тоже не очень часто пользовалась этим словом. Но в ту ночь я тосковала по маме – возможно, после того, как Рой принес меня в дом на руках, – и мне хотелось, чтобы мама знала, что я ее люблю.

– Передам, – пообещала Бернадетт.

Когда я вышла из комнаты, Рой ждал меня снаружи.

– У тебя есть в чем спать или одолжить что-нибудь? У меня есть большая фланелевая рубашка, а у Руби, если хочешь, наверняка найдется что-нибудь посимпатичнее.

Я сказала, что у меня в чемодане есть вещи, и направилась назад в маленькую спальню, где до этого переодевалась. Но Рой остановил меня.

– Хайди, тебе о чем-то говорит фамилия Демут? – спросил он.

– Демут? – переспросила я.

– Слышала ты когда-нибудь имя Диан Демут?

– Не думаю. А кто она?

– Неважно, – ответил он. – Руби уже давно набрала воду, лучше беги готовься к ванне.

Я ушла в спальню и открыла свой чемодан. Порывшись в нем, я нашла свою ночную рубашку, потом выудила зубную щетку из кармана рюкзака и направилась по коридору в ванную.

Руби набрала в ванну такой горячей воды, что от нее поднимался пар, и добавила в нее пены, вздымавшейся над водой, словно взбитые сливки. Я видела в журналах картинки с пеной для ванны, но у нас никогда ее не было. Однажды, когда у меня была ветрянка, Берни добавила овсянку в воду для купания, чтобы моя кожа меньше чесалась, но она была комкастая и совсем не похожая на пену для ванн. Я долго сидела в ванне, пока у меня не сморщились кончики пальцев, а пузыри в пене не превратились в тонкую мыльную пленку. Затем я вылезла, вытерлась и почистила зубы. Я надела ночную рубашку и попыталась причесаться, но мои волосы еще больше запутались. Я сдалась. По крайней мере, теперь они хотя бы были чистыми.

Когда я вышла, Роя и Руби не было поблизости, и я постеснялась позвать их или попытаться найти, так что вернулась в маленькую спальню и достала из рюкзака ручку и блокнот. Взяв их, я легла поверх одеяла на деревянную кровать и пролистала блокнот, пока не нашла список «Что я знаю о маме».

Что такое сооф? – вопрошала единственная надпись.

Внизу я написала:

Почему Эллиот знает мамино слово?

Я слишком устала, чтобы писать дальше, так что закрыла блокнот и положила его под подушку. Затем я отвернула одеяло и скользнула под него, на прохладную, хрустящую простыню. Я выключила свет и уже почти заснула, когда кто-то тихонько постучал в дверь и темноту прорезала полоса слабого света. В дверях стояла Руби.

– Все в порядке? – спросила она.

– Угу, – сонно ответила я.

– Тебе что-нибудь принести? Водички или еще одно одеяло?

Больше всего я хотела, чтобы она села на край кровати и почитала мне или почесала мне спинку, как Берни, когда я ложилась спать. В автобусе я засыпала, когда придется, будь то днем или ночью. Но здесь, в кровати и в настоящей спальне, я хотела, чтобы со мной кто-нибудь побыл.

– Нет, все в порядке, – ответила я и спросила себя, считать ли это ложью.

– Тогда спокойной ночи, – сказала Руби. – Хороших снов.

– Руби, – позвала я, когда она почти закрыла дверь.

– Да, Хайди?

– Эта простыня не такая, как у меня дома. Она жестче.

– Я вешаю белье сушиться на улице, – пояснила она. – Позади, за домом.

– Она пахнет… небом, – сказала я.

– Никогда бы так не подумала, – тихо произнесла Руби. – Спокойной ночи, Хайди.

Той ночью я заснула с мыслями о людях, которых знала.

Я знала маму, Берни и всех остальных дома в Рино, но теперь я знала еще Джорджию, Роя, Руби и Эллиота. Их лица танцевали у меня в голове, перемешиваясь, как конфеты в стеклянной банке. За секунду до того, как заснуть, я повернулась на другой бок и, когда мои босые ноги скользнули под жесткие простыни, услышала, как голос Эллиота звал меня: «Соооооф».

Рой зашел, чтобы пожелать мне спокойной ночи, – я слышала его, но была слишком далеко, чтобы ответить.

Я плыла вслед за голосом Эллиота в сон, ждавший меня на другой стороне. Это был сон про часы Трумэна Хилла. Зайдя ко мне в комнату, он протянул мне руку, в холодных, белых пальцах которой было что-то, что я не могла разглядеть. Рукав его пиджака задрался, и я увидела у него на запястье золотые часы с голубым циферблатом, но вместо цифр на нем были четыре буквы – С О О Ф, по букве на месте двенадцати, трех, шести и девяти.

– Покажите, что у вас в руке, – сказала я.

Он улыбнулся и покачал головой.

– Ты никогда этого не узнаешь, – прошептал он в ответ.

Затем он превратился в большую белую птицу с бледными глазами из морского стекла и вылетел в окно.

Глава 17. Чмок

Следующим утром я проснулась поздно, почти в девять утра. Я открыла глаза и сразу же подумала об Эллиоте. Мне хотелось поскорее показать ему фотографии, поэтому я быстро встала и отправилась на кухню, даже не одевшись.

– Где Рой? – спросила я у Руби, которая мыла посуду. – Он не уехал в Хиллтоп без меня?

– Нет, он поехал в Монтичелло рано утром, – сказала она. – У него какие-то дела с секретарем округа. Ты хорошо спала?

– Как котенок, – машинально ответила я.

– Интересное выражение, – улыбнулась Руби. – Где ты его услышала?

Я пожала плечами:

– Не знаю, Берни всегда так говорит.

– Я слышала, что спят как бревно или как младенец, но чтобы как котенок…

– А Рой поедет в Хиллтоп после Монтичелло? – спросила я.

– Он обещал позвонить. Тогда мы его и спросим, – сказала она. – Хочешь оладушек? С черничным сиропом. Я его сама сварила прошлым летом.

Мне снова хотелось есть, и оладьи с черничным сиропом звучали восхитительно, но я совсем не желала отвлекаться от своих планов.

– Вы сегодня поедете в Хиллтоп на работу? Можно мне поехать с вами? Я хочу показать Эллиоту фотографии, – пояснила я. – Может, он вспомнит маму, если увидит.

– Я сегодня взяла выходной, – сообщила мне Руби. – Думала, мы проведем его вместе.

– А Эллиот не будет по вам скучать? – спросила я.

Мне нравилась Руби, но я не хотела провести весь день, сидя дома в ожидании Роя. Мне нужно было поехать в Хиллтоп. Я хотела быть там, чтобы никто не забыл спросить Трумэна Хилла, откуда Эллиот знает мамино слово.

– Я весь этот год не отпрашивалась с работы, – сказала Руби. – В Хиллтопе много других людей, которые нравятся Эллиоту. Салли, например. Она любит петь, и голос у нее намного лучше моего. И еще сегодня у него физиотерапия с Брюсом, это ему тоже нравится.

– Но я хочу показать ему фотографии, – снова сказала я.

– Покажи их лучше мне, – попросила она. – Я вчера их видела, но не все рассмотрела. Удивительно, как в Хиллтопе все изменилось. И я хочу еще раз посмотреть на твоих маму и бабушку.

– Пока неизвестно, бабушка она мне или нет, – уточнила я. – А как вы думаете, Рой может заехать за мной по пути в Хиллтоп-Хоум? Или, может быть, вы меня отвезете, хотя вам и не надо на работу?

– Хайди, к сожалению, тебе сегодня придется остаться дома со мной, как бы тебе это не нравилось. Даже если бы я хотела отвезти тебя в Хиллтоп, то не смогла бы. У нас всего одна машина, и Рой на ней уехал.

– Можно, я тогда пойду пешком?

– Слишком далеко, километров пятнадцать, – сказала Руби. – Лучше сходи за фотографиями, а я испеку тебе тарелку оладий.

Делать было нечего. Разочарованная, я отправилась назад в маленькую спальню одеваться.

Открыв чемодан, я с удивлением увидела, что он пуст. После недолгих поисков я обнаружила, что Руби достала все мои вещи, выстирала их, погладила и аккуратно сложила в верхний ящик комода рядом с дверью. Носки были скатаны в маленькие мячики, напомнившие мне броненосцев, которых мы с Берни как-то видели в библиотечной книге о животных. Футболки и белье были сложены в аккуратные стопки с ровными краями. Между стопками прятался маленький, бугристый, пахнущий специями коричневый мячик. Присмотревшись, я увидела, что это набитый сухими гвоздичными лепестками апельсин.

Банка с мармеладом и мой рюкзак стояли на полке под окном рядом с кроватью.

Я достала из рюкзака конверт с фотографиями и направилась назад на кухню, где Руби хлопотала у плиты, переворачивая оладьи.

– Спасибо, что выстирали мои вещи, – сказала я. – Вы так здорово их сложили, и пахнет от них очень вкусно.

Руби улыбнулась:

– А знаешь, кровать, на которой ты спала этой ночью, была моей, когда я была маленькой. – Она поставила тарелку на стол рядом с моим местом. – Она раньше была синей, а за нижним краем с правой стороны я приклеивала на ночь жвачку.

– И она все еще там? – спросила я, садясь за стол и вытаскивая из-под вилки сложенную треугольником салфетку.

– Если и там, то теперь она превратилась в антиквариат, – рассмеялась Руби.

На столе стояли кувшин с апельсиновым соком и маленькие стаканы с ободками, на которых были нарисованы лошадки. Руби села за стол напротив меня с чашкой кофе.

– Надеюсь, теперь ты простишь мне вчерашние магазинные пироги, – сказала она. – Сироп я сварила прошлым летом, сама собрала ягоды.

Я прижала стопку оладий ребром вилки. Черничный сироп перелился с них на тарелку и побежал к ее кромке синим ручейком. Я откусила большой кусок, закрыла глаза и застонала от удовольствия – так было вкусно.

Руби наблюдала, как я ем, а когда я почти вылизала тарелку, потянулась к желтому конверту с фотографиями и постучала по нему пальцем.

– Покажешь мне? – спросила она.

Я кивнула и вытерла рот салфеткой, а затем в тысячный раз открыла конверт и начала передавать Руби фотографии.

– Эту вы уже видели, где все сидят на крыльце под указателем, – сказала я. – А на этой мама и женщина в красном свитере, которая может быть моей бабушкой.

Руби взяла у меня фотографию.

– А это тощий Санта-Клаус… – Я внезапно осеклась.

Санта-Клаус с рукой на плече у мальчика с растрепанными волосами. Красный костюм без подкладки, мешком болтающийся на его высокой, худой фигуре, с такими короткими рукавами, что из них торчали костлявые запястья. И его часы… Часы. Неудивительно, что я видела их ночью во сне.

Теперь я знала, кем был этот Санта-Клаус.

Глава 18. Плохо

Рой позвонил в десять утра сказать Руби, что возвращается из Монтичелло.

– У нас есть новости, – услышала я голос Руби. – Мистер Хилл есть на тех фотографиях, Рой. И Эллиот тоже. Мистер Хилл сам вчера их видел и все равно сказал Хайди, что ее мама никогда не жила в Хиллтопе.

Трумэн Хилл знал мою мать. Теперь в этом не было сомнения. Он был на том празднике вместе с мамой и женщиной в красном свитере. Люди лгут, но фотографии говорят правду.

Эллиот тоже там был – тот самый мальчик с растрепанными волосами. Недаром мне показалось, что он мне кого-то напоминает, когда я впервые увидела его спящим в кресле, но не узнала из-за коротко остриженных волос.

Я не могла дождаться, пока Рой вернется домой. Руби объяснила ему, что я очень хочу поехать в Хиллтоп, чтобы поговорить с Эллиотом, и Рой сказал, что мы обсудим это, когда он вернется. В ожидании мы с Руби еще раз просмотрели все фотографии, отбирая те, на которых были Эллиот, Трумэн Хилл или мама. На нескольких из них в кадре были все трое.

– Не понимаю, – то и дело говорила Руби. – Он же хороший человек, Хайди. Почему он тебе солгал?

– Не знаю, но почему-то солгал. Он сказал, что мама никогда там не жила, зная, что это неправда.

– Должна быть какая-то причина, по которой он не говорит правды, – задумчиво произнесла Руби.

Я подумала о своем списке.

Иногда люди лгут, когда им слишком тяжело принять правду.

Вернувшись, Рой первым делом захотел увидеть фотографии. Мы показали ему те, что отобрали.

– Это точно он, – сказала Руби, – и Эллиот тоже. Ты только посмотри, Рой, у него были вьющиеся волосы. Никогда бы не подумала.

У Роя зазвонил телефон, и я ушла в комнату собираться. Я хотела взять с собой блокнот, на случай, если понадобится что-то добавить в список о лжи, и еще я хотела начать список вопросов для Трумэна Хилла. Я решила надеть красный свитер, чтобы Трумэн Хилл не мог соврать, что он не похож на тот, что на фотографиях, и как раз искала его, когда услышала шум мотора перед домом и шорох гравия на дороге. Вбежав в гостиную, я едва успела увидеть в окно удалявшуюся машину с Роем.

– Куда он? – с беспокойством спросила я. – Он просто разворачивает машину, да?

– Нет, он поехал в Хиллтоп, – сказала Руби. – Мистер Хилл позвонил ему и сказал, что ждет его со своим адвокатом.

– Но я ведь хотела поехать с ним! Рой знал, что я собиралась показать Эллиоту фотографии.

– Рой взял их с собой, – попыталась успокоить меня Руби.

Я расстроилась:

– Мои фотографии? Он забрал их?

– Только те, что мы отобрали, – уточнила она. – Остальные все на месте.

– Не нужно было этого делать. Не нужно было брать мои фотографии без разрешения, – еще больше расстроилась я. – И не нужно было уезжать без меня. Он знал, что я хочу поехать. Он мне разрешил.

– Нет, он сказал, что мы об этом поговорим, – напомнила Руби.

– Но мы не поговорили! А теперь он уехал!

– Он решил, что так будет лучше, Хайди. Лучше, если взрослые сами во всем разберутся.

– Взрослые и есть самые большие вруны! – закричала я.

– Мы скоро все узнаем, Хайди. Рой обещал позвонить нам оттуда.

Я не собиралась сидеть и ждать, когда зазвонит телефон. Я имела право быть в Хиллтопе, когда правда о маме наконец выйдет наружу. В тот день на улице было холодно, и ветер гнул деревья во дворе, как гигантские серые ежики для чистки труб. Я вбежала в маленькую спальню за красным свитером. У меня не было ничего теплее, чтобы не замерзнуть по пути в Хиллтоп.

Я была уверена, что Руби не положила свитер вместе с остальными вещами в верхний ящик с гвоздикой, так что выдвинула тот, что пониже. Он был полон крошечных вещей – украшенных лентами распашонок и рубашечек с овечками, котятами и утятами, большинство в магазинной упаковке с необрезанными этикетками. Я не слышала, как Руби вошла в комнату.

– Это вещи детей, которых я потеряла, – тихо произнесла она. – Всего их было трое.

Она смотрела на меня, прислонившись к двери, и, если бы Берни была здесь, она наверняка сказала бы, что глаза Руби рассказывают ее историю. Я быстро задвинула ящик, но было слишком поздно – печаль, лежавшая между мягкими слоями светлой ткани, вырвалась наружу и повисла в воздухе, как холодный влажный туман. Он окутал нас, полностью наполнив маленькую спальню, и время словно остановилось.

– Прости, Руби… Я не нарочно его открыла. Просто искала свой свитер.

– Вчера я выстирала его и повесила сушиться на крыльце. – Она помолчала и добавила: – Все равно мне пора все убрать из этого ящика.

Я видела, как выпущенный мной туман окутывает Руби. Я хотела сказать ей, что мне очень жаль, что она потеряла своих малышей и что я заставила ее об этом вспомнить. Вместо этого я предложила ей единственное, что мне пришло в голову. Я подошла к полке и сняла с нее тяжелую банку с мармеладом:

– Сначала здесь было тысяча пятьсот двадцать семь мармеладок. Но я вчера съела несколько штук, так что не знаю, сколько теперь их осталось. Возьми все себе.

Руби вытерла глаза тыльной стороной руки и печально улыбнулась.

– Спасибо, – сказала она. – Где ты их взяла?

– Выиграла. Мне повезло.

– Не сомневаюсь, – усмехнулась она и села на кровать, а я села рядом с ней, держа банку на коленях. – Тысяча пятьсот двадцать семь, говоришь?

– Было, – ответила я.

Я наклонила банку, наблюдая, как конфеты перекатываются набок. Красные, зеленые, желтые, розовые, они сыпались вниз, то сталкиваясь, то снова разделяясь, складываясь в причудливые узоры. Хотя я и наклоняла банку, я не могла повлиять на то, что происходило внутри, – только лишь наблюдать.

– Так нечестно, – неожиданно вырвалось у меня. – Он обещал взять меня с собой.

– Знаю. Но в жизни ведь не все честно, верно?

Зазвонил телефон, и Руби вышла из комнаты. Когда она вернулась, в руках у нее был мой красный свитер.

– Мне кажется, он уже достаточно высох. Надень его и иди причешись. Рой сейчас приедет, и вы вместе поедете в Хиллтоп.

Глава 19. Нет

Хотя на улице было холодно, я дожидалась Роя на крыльце. Теперь, зная, что он отвезет меня в Хиллтоп, я больше не сердилась на него. На крыльце рядом с ковриком у двери лежала утренняя газета, я взяла ее и забралась в веревочный гамак, чтобы убить время до приезда Роя. Я постаралась причесаться, как мне сказала Руби, но у меня в волосах осталось еще порядочно колтунов.

Забравшись в гамак, я наугад открыла газету на разделе о науке, где мой взгляд привлекла одна из статей. В ней говорилось о том, что никто не знает, какого цвета на самом деле были динозавры, потому что по костям этого не определить.

Руби вышла на крыльцо:

– Хайди! Тебя Бернадетт к телефону!

Я вбежала в дом.

– Берни, прости, что не позвонила утром. У меня было столько дел, – сказала я. – Я хотела позвонить попозже.

– Ничего, солнышко. Я звоню, потому что нам надо поговорить. – Ее голос звучал серьезно.

– Что такое? – забеспокоилась я.

– Тебе нужно ехать домой. Нам с мамой нужно, чтобы ты приехала домой.

Меньше всего я думала сейчас о возвращении в Рино. В любой момент мог приехать Рой, чтобы отвезти меня в Хиллтоп. Я была уверена, что он узнал что-то важное. Иначе зачем ему заезжать за мной?

– Я пока не могу вернуться, Берни. Мне надо побыть здесь, пока я все не узнаю. Эллиот говорит мамино слово, я тебе уже рассказывала? А Санта-Клаус – на самом деле Трумэн Хилл. Рой сейчас приедет, чтобы меня забрать. Случилось что-то важное, Берни, я это чувствую.

– Возвращайся домой, Хайди, – повторила Бернадетт. – Прямо сейчас.

Я посмотрела в окно и увидела, что у дома остановилась машина Роя:

– Он приехал, Берни. Рой уже приехал, и мне нужно бежать. Я тебе попозже перезвоню и все расскажу. – Я не сказала, чтобы она поцеловала за меня маму и даже не дождалась, чтобы она со мной попрощалась. Повесив трубку, я помахала Руби и выбежала встречать Роя.

– Что это у тебя? – спросил он, когда я залезла на переднее сиденье и закрыла за собой дверь.

Я все еще сжимала в руке газету. Должно быть, я взяла ее с собой, когда Руби позвала меня к телефону.

– Я читала про динозавров, – сказала я.

– И что там написано?

– Оказывается, никто не знает, какого они были цвета.

– А я думал, они зеленые, – удивился он.

– Все так думают, но никто точно не знает, потому что по костям это не видно. Вы показали мои фотографии адвокату?

– Нет, – ответил Рой. – Не показал.

– Почему? – спросила я, поворачиваясь к нему. – Это наше единственное доказательство того, что мама жила в Хиллтопе.

– Все довольно непросто, – покачал головой Рой.

– Что непросто? – не поняла я.

– Все, но лучше поговорим об этом, когда доедем.

– Почему? Почему вы не расскажете мне, что знаете?

– Не мне тебе об этом рассказывать, Хайди. Мы уже почти на месте. Не задавай пока больше вопросов, хорошо? – попросил он.

Я ничего не понимала, но видела, что Рой ничего мне не расскажет. Некоторое время мы ехали молча. Рой включил радио, а я смотрела в окно. В конце концов, он заговорил первым. Когда машина свернула с дороги и начала взбираться на холм, где стоял Хиллтоп, он спросил меня, так ли это важно.

– Так ли важно что? – уточнила я.

– Какого цвета были динозавры.

– Не очень, – сказала я. – Какая разница, какого они были цвета, если они все равно вымерли?

– Это верно, – согласился Рой.

– Но это не значит, что мне не хотелось бы это знать, – сказала я. – А вам?

– Конечно, но похоже, что мы вряд ли когда-нибудь это узнаем.

– Если кто-то действительно захочет узнать, он придумает как, – убежденно произнесла я.

– Думаешь?

Поверь мне, Хайди, в жизни есть вещи, которые ты просто не можешь знать.

– Конечно, – сказала я, сама не готовая еще в это поверить.

Рой выключил мотор и взял свою шляпу с заднего сиденья. Мы оба открыли двери машины. Надев шляпу, он вышел из машины и, запрокинув голову, посмотрел в небо. Я последовала его примеру. Высоко наверху в безоблачном небе сияло солнце. Стая черных птиц плыла по бескрайнему голубому полотну, складываясь в единое целое из маленьких частиц.

Я подумала: интересно, знают ли птицы, что влияют на форму стаи каждый раз, когда меняют наклон крыльев, замедляются или летят быстрее?

Мы поднялись по ступеням, миновав кресла-качалки и горшки с цветами, но, прежде чем зашли в дом, Рой остановился и положил руку мне на плечо.

– Хайди, – сказал он. – Разговор сейчас пойдет о вещах, которые тебе, возможно, будет непросто услышать.

– Единственное, что действительно непросто, – это не знать, – произнесла я. – Мне все равно, что я услышу, лишь бы это наконец была правда.

* * *

– Начнем с Диан Демут? – спросил мистер Диетз.

Адвокат Трумэна Хилла был низеньким лысым мужчиной с голосом, звучавшим так, словно кто-то сжимал его шею каждый раз, как он пытался говорить.

Мы находились в той части кабинета, где стояло красное кресло, в котором я вчера нашла спящего Эллиота. Сейчас в нем сидел Трумэн Хилл, и оно было развернуто спинкой к окну. Также в кабинет принесли три складных деревянных стула, чтобы остальным тоже было где сесть. Мистер Диетз достал из кармана длинный белый конверт, открыл его и вытащил несколько сложенных листов бумаги.

– Согласно окружным архивным записям, Диан Демут родилась здесь, в Либерти, – сказал он. – В записях нет регистрации брака, только рождения. Ребенок женского пола, София Линн Демут, родилась у Диан в больнице Уэст-Либерти тридцать лет назад, двадцать третьего ноября. Согласно медицинскому заключению, ребенок родился со значительными повреждениями. – Он остановился, сложил бумаги и сунул их обратно в конверт.

Наступила неловкая тишина. Рой поерзал на стуле и прокашлялся.

– Я не понимаю, – сказала я. – Кто такая Диан Демут и при чем здесь моя мама?

– Все довольно непросто, – повторил Рой.

Мистер Диетз кивнул, повернулся к Трумэну Хиллу и спросил:

– Как вы хотите действовать дальше, сэр?

Тот, разглядывая свои руки, сложенные на коленях, ответил не сразу. В конце концов тишина стала невыносимой.

– Вы солгали мне о моей матери, – сказала я. – Она здесь жила, и вы это знаете. Почему вы не хотите сказать мне правду?

Трумэн Хилл поднял на меня глаза. Я думала, он будет в ярости из-за того, что я обвинила его во лжи, и ожидала, что его глаза из морского стекла будут гневно сверкать, как вчера, но, к моему удивлению, я увидела, что в них стояли слезы.

– Все это неправильно, – произнес он. – Джентльмены, пожалуйста, подождите за дверью, я хочу поговорить с девочкой наедине.

– Я не хочу оставаться с вами одна, – возразила я. – Рой, не уходите.

Но Рой и мистер Диетз встали со стульев.

– Я не хочу оставаться с ним одна, – повторила я. – Он думает, что я – это кто-то другой.

– Нет, Хайди, – сказал Трумэн Хилл. Теперь он смотрел прямо на меня. – Я прекрасно знаю, кто ты на самом деле.

Глава 20. Ой-ой

– Диан Демут – твоя бабушка, Хайди. А ее дочь, София, твоя мать, – начал Трумэн Хилл.

Еще вчера, стоя перед этим креслом, я услышала, как Эллиот говорит мамино слово. И вот я снова находилась здесь, где время словно остановилось, и в первый раз слышала мамино имя: София.

– Когда Диан пришла ко мне с просьбой о помощи, мне нужно было отослать ее в Роско или дальше на север, в Сиракьюз, где есть государственные интернаты. Вместо этого я позволил ей уговорить себя принять Софию в Хиллтоп на благотворительных условиях. Она жила у нас совершенно бесплатно чуть больше года, и ей было здесь хорошо. Она была счастлива и нашла здесь своего лучшего друга – Эллиота. София и Эллиот были неразлучны. А я был так рад за Эллиота – ведь у него никогда не было друзей, – что не видел, что происходит. Когда Диан пришла ко мне и сказала, что София беременна, сначала я ей не поверил. А когда она обвинила Эллиота в том, что он отец ребенка, я думал, что это невозможно. – Тут он остановился, а потом добавил: – Ведь они сами были как дети.

Я не смотрела на него, пока он говорил. Вместо этого я не отрывала взгляда от цветка рядом с креслом, того самого, с длинными остроконечными листьями и свисавшими со стебельков чудесными цветочками. Я дотянулась до одного из них и сжала его между пальцев. Легко отделившись от стебля, хрупкий цветок рассыпался у меня в руках. Сморщенные лепестки посыпались на ковер, словно крошечные белые слезы. Цветок был настоящим.

– Шансы, что у Софии и Эллиота родится здоровый ребенок, были очень невелики, – продолжил Трумэн Хилл. – Я считал, что будет правильнее прервать беременность. Но Диан отказалась. Она настаивала, что может вырастить ребенка сама. Я не хотел способствовать рождению еще одного ребенка, который не сможет вести полноценную жизнь, – достаточно было видеть, как страдает Эллиот. Диан умоляла меня передумать, а поняв, что я не сдамся, пригрозила обратиться к властям. Репутация Хиллтопа была бы уничтожена, а я потерял бы все, что имею.

Трумэн Хилл подался вперед. Луч солнца, струившегося в комнату через большое окно за его спиной, упал на стекло его часов, и на стене рядом затанцевал крошечный солнечный зайчик.

– Поэтому мы заключили сделку, – продолжил он. – Я дал Диан достаточно денег, чтобы она увезла Софию в другой город, когда подойдет ее срок. Также я согласился ежемесячно присылать ей деньги, чтобы они ни в чем не нуждались. Диан выбрала Рино, и я открыл там счет, устроив так, чтобы квартира и другие траты оплачивались напрямую с моего счета, – так я мог следить, на что тратятся деньги. Она не должна была связываться со мной ни после рождения ребенка, ни когда-либо еще. С того момента я не должен был знать ничего об их жизни. Я заплатил за это небольшое состояние.

У нас был уговор, и за все было заплачено.

– Я ждал, что Эллиот будет скучать по своей подруге, но думал, что со временем он забудет о Софии, как и о многом другом. Если бы я знал, как ошибался, то, возможно, поступил бы иначе. С тех пор как София уехала, Эллиот никогда не был прежним. Он много плакал и бился головой об стену. И словно этого было мало, чтобы я постоянно чувствовал свою вину, все эти тринадцать лет он каждый день повторял имя твоей матери. Он до сих пор о ней не забыл. Моей самой большой ошибкой было считать, что любовь Эллиота недостаточно глубока, потому что у него нет слов, чтобы ее выразить.

Впервые с того момента, как он начал говорить, я взглянула на Трумэна Хилла, моего дедушку. Под его глазами залегли темные круги, словно он не спал всю ночь, и он массировал свой лоб кончиками пальцев. Наши глаза встретились, но я отвела взгляд. Он вздохнул и снова откинулся на спинку кресла.

– Тринадцать лет Диан держала свое слово, и, пока Эллиот все помнил, я изо всех сил старался все забыть. Как вдруг, ни с того ни с сего, из Невады мне стала звонить некто по имени Бернадетт. Я думал, что это Диан, – я даже был в этом уверен. А когда приехала ты, я решил, что она послала тебя, чтобы снова выжать из меня денег. Но денег у меня больше нет. Остался только Хиллтоп, и, когда меня не станет, Хиллтоп будет всем, что достанется Эллиоту…

Трумэн Хилл на некоторое время замолчал, потом поднял на меня взгляд:

– У тебя есть вопросы?

Правда буквально залила меня, нахлынув огромными волнами и затопив все вокруг. Я не могла найти слов. Какие у меня могли быть вопросы? Только один. Тот самый, с которого все началось.

– Что такое «сооф»? – спросила я.

Он печально улыбнулся.

– Так Эллиот звал твою маму, – ответил он. – Он не мог выговорить «София». И твоя мама не могла. Она называла себя…

Я уже знала.

– Сууф И Я, – сказала я.

– Сууф И Я, – повторил за мной он, словно говоря: «Да будет так».

* * *

Трумэн Хилл позвал в кабинет Роя и мистера Диетза, чтобы они рассказали мне остальное.

Все эти годы мы не платили за свет и квартиру благодаря тому, что деньги снимались со счета Трумэна Хилла.

– Где сейчас моя бабушка? – спросила я.

По тому, как они перекинулись взглядами, было ясно, что они ждали этого вопроса.

– Хайди, мне очень жаль. Она умерла, – сказал мне Рой. – В Монтичелло по моей просьбе навели справки в Рино и нашли ее свидетельство о смерти.

В документе, который Рой нашел на имя Диан Демут, в графе «причина смерти» стояло «дорожное происшествие».

– Ее сбил автобус.

– Автобус? – переспросила я.

– Смерть констатировали по прибытии в общую окружную больницу в Рино, штат Невада.

– Это было в феврале?

– Да, девятнадцатого числа, – уточнил Рой.

Девятнадцатого февраля Бернадетт нашла маму в коридоре у себя под дверью, со мной на руках.

У меня в голове словно включилось немое кино. Мама и ее мать, Диан Демут, стоят на углу, чтобы перейти улицу. По какой-то причине Диан отвлекается и ступает на проезжую часть слишком рано, как раз когда из-за угла выезжает бело-голубой автобус. Ветер поднимает подол маминого платья, и она пытается придержать его одной рукой. Слышен чей-то крик. Когда мама смотрит на дорогу, Диан лежит на проезжей части. Откуда ни возьмись появляются люди, они собираются вокруг и пытаются ей помочь. Водитель выскакивает из автобуса и расталкивает толпу, затем наклоняется над Диан в поисках пульса. Среди всей этой неразберихи никто не замечает растерянную молодую женщину с широко расставленными голубыми глазами, прижимающую к груди плачущего ребенка, которая спешит дальше по улице в пустую квартиру.

Все, все, все, Хайди, ш-ш-ш.

Но я, конечно, могла только догадываться о том, что произошло на самом деле, потому что, как я наконец начала понимать, в жизни были вещи, которые мы не могли знать наверняка.

Я позвонила Бернадетт без четверти два. Она долго не подходила к телефону – раздалось больше десяти гудков. Сначала я подумала, что, возможно, ее нет дома, но потом поняла, что это невозможно. Бернадетт всегда была дома. Наконец она взяла трубку, но ее голос звучал странно – я подумала, что виновата плохая связь.

– Ты меня слышишь, Берни? – спросила я.

– Да, я тебя слышу, – ответила она. – Я ждала твоего звонка.

– Мне столько нужно тебе рассказать! Ты не поверишь. У мамы есть день рождения, Берни, и имя. У мамы такое красивое имя…

– Не сейчас, милая, – сказала Берни.

Я совсем не ожидала услышать это в ответ. Я думала, что она сразу засыплет меня вопросами, чтобы скорее услышать, что я узнала. Вместо этого она попросила меня позвать Руби.

– Руби? – переспросила я. – Ее здесь нет, Берни, я сейчас в Хиллтопе. Я же говорила, что поеду с Роем.

– А Руби еще не приехала?

– Нет, Берни, у нее сегодня выходной. Она осталась дома, – сказала я.

– Тогда мы поговорим позже, – произнесла она. – Перезвони мне.

– Погоди, Берни, не вешай трубку. Я хочу рассказать тебе про маму, – настаивала я.

– Не сейчас, солнышко. Перезвони мне потом. – Она отключилась.

Я долго стояла, держа в руках телефон и не понимая, что только что произошло. Почему Берни не захотела со мной говорить? Почему ее голос звучал так странно? Должно быть, она не спала всю ночь из-за мамы. Миновав прихожую, я вышла на крыльцо, чтобы собраться с мыслями, – у меня все еще кружилась голова.

В тот день было так холодно, что мое дыхание застывало в воздухе. Я чувствовала запах горящей листвы. Я посмотрела наверх в поисках птиц, но небо было совершенно пустым. Затем я услышала, как к дому подъезжает машина. Это было такси, на заднем сиденье которого я с удивлением увидела Руби.

Я наблюдала, как она расплачивается с водителем через стекло. Затем она вышла из машины и захлопнула дверь, но, вспоминая это сейчас, я, как ни странно, не слышу хлопка. Казалось, во всем мире внезапно убавили звук. Порыв ветра бросил прядь волос на лицо Руби. Волосы забились ей в рот, и она убрала их за ухо.

Молча она быстро прошла к месту, где я стояла, и обхватила меня руками. Внезапно я все поняла. Печальный туман, который я выпустила из ящика комода, пришел совсем не за Руби. Он пришел за мной. Вонзив в меня холодные пальцы, он окутал мое сердце, пока Руби тихо шептала:

– Бедняжка. Бедная, бедная девочка.

Глава 21. Бо-бо

Хотя моя мама умерла на тринадцать лет позже моей бабушки, мне казалось, что я потеряла их в один день.

Руби обняла меня и отвела в дом. Берни позвонила ей и попросила, чтобы она была рядом со мной, когда я узнаю про маму. Она набрала номер Берни, а я приложила трубку к уху и слушала.

– Твоя мама ушла от нас во сне, солнышко. Я думала, что она просто легла вздремнуть после того, как у нее ужасно болела голова. Помнишь, я тебе тогда говорила? Но прошло время, а она все не просыпалась. Я зашла к ней в комнату, и она…

– Умерла? Мама умерла?

Как только я произнесла эти слова, я не могла больше находиться в своей коже. Я хотела вывернуться наизнанку, стряхнуть с себя это чувство, как муравьев. Это я была во всем виновата. Я была так поглощена своими делами, что даже не спросила этим утром, как мама себя чувствует. А Бернадетт уже знала, что ей становится хуже.

Нам с мамой нужно, чтобы ты приехала домой.

Но я ее не послушала.

Берни попыталась меня утешить. Она сказала, что я все равно не успела бы приехать вовремя, чтобы попрощаться. Руби обнимала меня и гладила по спине, а Рой обхватил нас обеих, словно завернув в свои большие, сильные руки.

Мы приехали домой, и Руби набрала мне ванну, а потом уложила в кровать, хотя было еще совсем рано. Она принесла мне тарелку супа, но я не могла ничего съесть, и Руби сидела со мной рядом, пока я наконец не уснула. Когда я проснулась, было уже темно и в доме стояла тишина. Некоторое время я лежала, пытаясь ни о чем не думать и ничего не чувствовать. Я хотела, чтобы все исчезло. Закрыв глаза, я забралась с головой под подушку. Что-то гладкое и прохладное коснулось моего лица, и я поняла, что это мой блокнот, который я спрятала там прошлой ночью.

Я села и включила свет. Как я могла подумать, что правда имела какое-то значение? Все это было не важно. Знание не меняло того, что было на самом деле. Одну за другой я вырвала страницы блокнота, скомкала и бросала на пол, пока наконец в потертой красной обложке ничего не осталось.

Я выключила свет и снова легла на бок, обхватив себя руками. Я начала тихонько покачиваться. «Все, все, все, – шептала я, окутанная холодным влажным туманом. – Все, все, все, Хайди, ш-ш-ш…»

Глава 22. Все

– Рой, возвращайся пораньше. Сегодня на ужин тушеное мясо.

– Тушеное мясо? Не снится ли мне это? Ты же его сто лет не делала! – крикнул в ответ Рой.

– Хайди, бедняжка, совсем худенькая, – пояснила Руби.

– А, так мясо, значит, для Хайди? Если б не она, мы бы ели «Поп-тартс»[9] перед телевизором! – усмехнулся Рой.

– Ты в жизни не ел «Поп-тартс» на ужин и прекрасно это знаешь, Рой Франклин. А теперь иди-ка отсюда подобру-поздорову, пока я вообще не передумала тебе готовить.

Рой снял шляпу и, пригнувшись, нырнул на переднее сиденье. Он развернул машину и, проезжая мимо меня, крикнул, опустив стекло:

– Хайди, ты, можно сказать, зря жила на свете, если не пробовала тушеного мяса Руби!

Они пытались вести себя так, как будто все в порядке, но все уже не было как прежде. Я лежала в гамаке во дворе, где теперь проводила дни напролет, завернувшись в стеганое одеяло, в ночной рубашке и толстых шерстяных носках. Иногда Руби выходила ко мне и садилась на стул рядом с гамаком, но мы ни о чем не разговаривали. Мне нечего было сказать. Берни часто звонила, но я не хотела отвечать на ее звонки. Я знала, что они с Роем пытаются придумать, что делать с похоронами мамы, но не могла заставить себя принимать участие в этих переговорах.

Через некоторое время Руби вышла из дома со стопкой журналов в руках. Она села на стул рядом с гамаком, но я отвернулась от нее.

– Хайди, я знаю, что ты не хочешь об этом думать, но нам нужно поговорить про завтрашний день. Рой сегодня едет в аэропорт округа Салливан, чтобы забрать гроб. Нам нужно решить несколько важных вопросов.

Я высвободила одну ногу из-под одеяла и высунула ее из гамака, чтобы оттолкнуться от земли и раскачаться.

– Я думала, может, я тебя постригу? – сказала она.

Я зацепилась ногой за ножку ее стула, чтобы остановить гамак.

– Зачем мне стричься? – спросила я.

– Я подумала, ты захочешь немного привести себя в порядок, чтобы пойти завтра на службу.

– Какую службу?

– Пастор из методистской церкви скажет несколько слов.

– Что он скажет? Он же не знал маму.

– Кто-то должен что-нибудь сказать, – ответила она.

Рой сообщил мне, что они с Берни решили, что будет лучше, если маму похоронят в Либерти, где она родилась и выросла. Сначала они думали над тем, чтобы похоронить ее в Рино, рядом с матерью. Рой сделал несколько звонков и узнал, что Диан Демут похоронена на кладбище для бедняков в западной части города, но в конце концов Берни приняла решение в пользу Либерти. Они, конечно, спросили мое мнение, но я сказала, что мне все равно.

– Посмотри, пожалуйста, эти журналы, – сказала Руби, – чтобы понять, чего тебе хочется. Я не самый плохой парикмахер – я стригу Роя и нескольких наших соседей.

Она оставила журналы на стуле и ушла в дом. Через некоторое время я высунула руку из-под одеяла и забрала их в свое гнездо. На каждой обложке была красивая женщина с красными губами, блестящими волосами и такими белыми безупречными зубами, что они напомнили мне подушечки жевательной резинки.

Я не верила своим глазам – оказывается, на свете существовало столько разных причесок! Страницы журнала были заполнены словами «начес», «локоны», «каскад» и, особенно часто, «естественная». Разве не было бы самым естественным не стричься вовсе? – думала я.

Я завернулась в кокон из одеяла и направилась внутрь дома, в ванную. Открыв шкафчик с аптечкой, я отыскала в нем серебристые маникюрные ножницы. Стоя перед зеркалом, я начала отрезать спутавшиеся пряди волос, вначале осторожно, а затем зло, рывками, пока мне не стало так больно, что я расплакалась – в первый раз с тех пор, как умерла мама.

Руби услышала мой плач. Она пришла в ванную, отобрала у меня ножницы и обнимала меня, пока я плакала, а когда я успокоилась, вытерла мне лицо прохладным полотенцем. Затем она включила в раковине теплую воду и осторожно вымыла мне голову, а после я, все еще завернувшись в одеяло, последовала за ней на кухню, и она постригла мне волосы, пока я сидела на высокой кухонной табуретке.

Она включила радио и, подпевая, поворачивала мою голову за подбородок то направо, то налево, чтобы стрижка получилась ровной. Закончив, она высушила мне волосы феном и прошлась по ним большой круглой кисточкой. Затем подула на мое лицо и шею, чтобы сдуть приставшие волоски.

– Хочешь посмотреть? – спросила она.

Я еще плотнее завернулась в одеяло и начала вставать со стула. Каскад обрезанных локонов посыпался на пол.

– Оставь одеяло здесь, Хайди, оно все в волосах, – сказала Руби. – Незачем тащить его через весь дом. Я потом все подмету.

Я нехотя сбросила одеяло, и Руби отвела меня назад в ванную, где, стоя у меня за спиной, взбила мне волосы кончиками пальцев. Я смотрела на себя в зеркало, но видела не себя, а незнакомую девочку. Какую-то чужую девочку с короткими вьющимися волосами каштанового цвета. Какую-то девочку с новой стрижкой и без мамы.

– Что скажешь? – спросила Руби.

– Не знаю. – Я пожала плечами.

– Ничего, – сказала она мне. – Ничего страшного, если не знаешь.

Глава 23. Сууф и я

Мы похоронили маму на следующий день на маленьком кладбище рядом с яблоневым садом, всего в паре километров от Хиллтоп-Хоума. На похоронах были Рой и Руби, а также Трумэн Хилл, хотя, когда мы пришли, он стоял поодаль, возле ворот. Вечером накануне я позвонила Берни и сказала, что не хочу, чтобы на похоронах мамы говорил пастор.

– Мне кажется, вместо него должна говорить я.

Берни постаралась помочь мне найти нужные слова.

– Когда люди умирают, обычно мы говорим о том, чего нам будет без них не хватать, – сказала она, – или о том, что хорошего они сделали, когда были живы.

– О том, кем они были?

– Именно, – подтвердила Берни. – О том, кем они были.

Той ночью, после разговора с Берни, я взяла листок бумаги из блокнота, лежавшего рядом с телефоном, и составила список. Я хотела прочитать его вслух на маминых похоронах.

* * *

– Вы не забыли? – спросила я Руби на следующий день, когда мы шли по мокрой траве к месту, где рядом с кучей свежей земли стоял мамин гроб.

– Да, милая, у меня все с собой, – заверила она, постучав по своей сумочке.

С минуту мы стояли молча. Затем я развернула листок бумаги, который сжимала в руке с тех пор, как мы вышли из дома.

Кем она была

София Линн Демут

Сууф И. Я

Милый цветочек

Мама

Сооф

Я хотела просто прочитать этот список и ничего больше не говорить. Но когда увидела мамино слово внизу страницы, что-то внезапно изменилось во мне, словно внутри повернулся какой-то ключ. Я посмотрела на Трумэна Хилла, который стоял у ворот, засунув руки глубоко в карманы и опустив глаза.

– Я всегда знала, что мама любит меня, – начала я. – Но думала, что у нее нет для этого слов. Я была не права. Все это время у нее было слово для любви – просто оно отличалось от того, которым пользовались все остальные. Мы называли маму по-разному – милый цветочек, София Линн Демут, мама, – но она называла себя по-другому. Она называла себя Сууф И Я, и не важно, что ее больше никто так не звал, – это все равно было ее имя. Много лет назад кто-то, кто любил маму, дал ей другое имя – Сооф. Но, произнося это слово, она говорила не о себе. «Сооф» не было маминым именем. «Сооф» было маминым именем для любви.

Затем пришло время опустить маму в могилу. Руби открыла сумочку и протянула мне маленький сверток. Берни прислала его из Рино, и я попросила Руби положить его к себе, чтобы он был в безопасности. Развернув платок, я бережно поставила на край маминого гроба белую чашку с золотым ободком. Рядом с ней я положила большую коробку с мармеладом, которую купила на автозаправке, где Рой остановился по моей просьбе по пути на кладбище. Коробка была открыта, потому что я вытащила все зеленые мармеладки и выбросила их.

Я закрыла глаза и подумала о маме. О том, как она выглядела, когда я видела ее в последний раз. Она высовывалась из окна вместе с Бернадетт, махая рукой мне на прощание, когда я отправилась в свое путешествие.

– Чай, Хайди? – услышала я ее голос.

– Да, мама. Чай, – ответила я.

Затем я в последний раз села с ней рядом на диван и отпила горячий сладкий чай с молоком. Я увидела мамину улыбку. Я почувствовала, как мама гладит меня по коленке. Я посмотрела в ее светлые, широко расставленные голубые глаза.

– Скоро придешь, Хайди? – спросила она. – Скоро придешь?

– Прощай, мама, – прошептала я.

* * *

Той ночью я сидела с Роем и Руби в их гостиной в той же одежде, которую надела на похороны. Руби разложила по тарелкам вчерашнее тушеное мясо, но никто, похоже, не хотел есть.

– Я никак не могу привыкнуть к этой стрижке, – сказал Рой, разглядывая меня. – Она теперь выглядит такой взрослой, правда, Руби?

За то время, что мы сидели в гостиной, он говорил это уже в третий раз. Думаю, мы все знали, что нам нужно поговорить.

– Может, ты останешься пожить с нами? – спросила Руби. – Ты бы могла ходить здесь в старшую школу и жить у нас дома.

– Так ты получше узнаешь Эллиота… И твоего дедушку, – добавил Рой.

– Мы бы покрасили стены у тебя в комнате. Или поклеили бы обои – как тебе захочется.

Я посмотрела на них, сидевших рядышком на диване, и подумала о «Пексесо». Как бы мне хотелось изменить правила и сделать так, чтобы для каждой карты было больше одной пары. Но Руби была правда – иногда в жизни не все по-честному.

Несколько дней спустя мы остановились у Хиллтоп-Хоума по пути в аэропорт. Я встала рядом с Эллиотом в игровой комнате перед большим камином, сложенным из камня, чтобы Руби сфотографировала нас для Берни. В этот раз Эллиот не сказал «сооф». Возможно, с короткими волосами я больше не напоминала ему маму. Трумэн Хилл держался в стороне, пока мы не собрались уходить. Затем он подошел к нам и протянул мне конверт:

– Здесь все, что было в архиве на твою маму. И еще я положил туда ее фотографии с того времени, когда она поселилась у нас, и другие… семейные фотографии. – Он поколебался на слове «семейные». – Ты наверняка заметишь, что очень похожа на покойную миссис Хилл, особенно сейчас, с этой стрижкой. Она была замечательной женщиной, мать Эллиота.

Я видела, что ему было непросто со мной говорить, ведь он заплатил небольшое состояние, чтобы никогда не знать о моем существовании. Перед моим уходом он сказал мне еще кое-что:

– Я знаю, что после всего, что случилось, это вряд ли возможно, но я хотел бы когда-нибудь узнать тебя получше.

Позднее я была рада, что не сказала ему то, что вертелось у меня на языке: «В жизни есть вещи, которые мы просто не можем знать».

* * *

Многое изменилось после того, как умерла мама. Сначала я все время грустила, но Берни сказала, что я могу предаваться любым чувствам, пока это у меня не пройдет, и, хотя я не оправилась окончательно, через некоторое время мне было уже не так плохо. Я обдумала то, что сказали мне Рой и Руби, и поступила в местную старшую школу, где все знали меня как Хайди Демут. Я, как и прежде, виделась с Зандером, и мы по очереди присматривали за близнецами Чудаковых. Берни перестала пить кофе – после того, как прочитала, что кофеин заставляет нервных людей нервничать еще больше. А еще она решила научиться готовить.

Кроме того, вернувшись из Либерти, я потеряла свой дар везения навсегда – по крайней мере, когда это касалось азартных игр. Бернадетт иногда подбрасывала монетку, чтобы проверить меня, но я угадывала не больше любого человека.

Я еще раз ездила в Либерти, осенью, после того как умерла мама, когда мы ставили на ее могилу надгробный камень из розового мрамора, со списком маминых слов, вырезанным на нем красивыми буквами. Этот список и тот, что был приклеен скотчем с внутренней стороны кухонного шкафчика в квартире в Рино, – единственные оставшиеся у меня с тех времен.

Живот у Руби был большой, как баскетбольный мяч, а несколько месяцев спустя у нее родился малыш – девочка, которую они по моему предложению назвали Авророй.

– Мы уже потеряли всякую надежду создать полноценную семью, – сказал мне Рой, когда позвонил мне из больницы в день рождения дочери. – Руби считает, что ты передала ей свое везение.

Я надеялась, что она права.

В тот раз я не повидалась ни с Эллиотом, ни с моим дедушкой. Рой предложил подвезти меня в Хиллтоп, но я была не готова. Мне было нужно время.

Несколько дней спустя после возвращения домой я стояла в очереди в «Дабл Ди», когда вдруг увидела коробку жевательного мармелада на полке с конфетами и положила ее к остальным покупкам. Дома я отнесла ее к себе в комнату и долго разглядывала знакомую желтую коробку с нарисованными на ней разноцветными конфетами. Я думала о маме, о Берни и о себе… и о том, как мы жили до того, как я уехала в Либерти.

Вдруг я заметила кое-что, на что не обращала внимания раньше. Название компании, делавшей мармелад, – оно было написано сбоку коробки маленькими черными буквами внутри красного ромба. «Хайде». Писалось оно через «е» вместо «и», но тем не менее я была уверена, что произносилось оно очень похоже на «Хайди».

Я спросила себя, не пользовалась ли моя бабушка Диан Демут этими мармеладками, чтобы уговорить маму что-то сделать, так же как это делали мы с Бернадетт. И еще я спросила себя, не увидела ли она это слово на коробке в тот день, когда я родилась, – возможно, тогда она и подумала, что это хорошее имя для маленькой девочки. Я сидела, размышляя над этим, когда услышала голос Бернадетт из кухни:

– Хайди-Хо, не подойдешь на минутку? Я пытаюсь сделать тушеное мясо по рецепту, который прислала Руби, и у меня все идет наперекосяк. Посмотри, пожалуйста, в Л.Д.Ч., что значит «пассеровать».

Я отбросила желтую коробку.

– Иду, Берни! – крикнула я.

И я вышла из комнаты, пройдя мимо всего, чего мне не хватало, и шагнула в коридор, в лучи солнца, сиявшего, как широкая улыбка, тому, что у меня было.

Примечания

1

«Паутинка Шарлотты» – детская книга американского писателя Элвина Брукса Уайта (1899–1985), впервые опубликованная в 1952 году.

(обратно)

2

Нэнси Дрю – девушка-детектив, литературный и киноперсонаж, созданный Эдвардом Стратемаэром (1862–1930). «Маленький домик в прерии» – серия книг писательницы Лоры Инглз-Уайлдер (1867–1957) о жизни семьи первопроходцев времен освоения Дикого Запада.

(обратно)

3

Dawn (англ.) – заря, Hope (англ.) – надежда, Аврора – древнеримская богиня утренней зари.

(обратно)

4

Джордж Вашингтон Карвер (1865–1943) – американский ботаник, миколог, химик, педагог, учитель и проповедник.

(обратно)

5

Клара Харлоу Бартон (1821–1912) – основательница Американского Красного Креста.

(обратно)

6

«Грейхаунд Лайнс», или просто «Грейхаунд», – американская линия междугородных автобусов более чем 2700 направлений в США.

(обратно)

7

Liberty (англ.) – свобода.

(обратно)

8

«Эйч-четыре» (англ. H4) – международная сеть юношеских организаций, миссией которых является обучение молодых людей различным практическим навыкам – как земледелию и животноводству, так и умению готовить, бережно относиться к окружающей среде, публичной речи и т. п.

(обратно)

9

«Поп-тартс» (англ. Pop-Tarts) – название сладкого печенья с двухслойной начинкой, которое рекомендуется подогревать в тостере перед употреблением.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Хайди

Глава 2. Детт

Глава 3. Привет

Глава 4. Сооф

Глава 5. Ш-ш-ш

Глава 6. Чай

Глава 7. Гулять

Глава 8. Еще

Глава 9. Скоро приду

Глава 10. Иди

Глава 11. Хорошо

Глава 12. Опять

Глава 13. Синий

Глава 14. Красивый

Глава 15. Сейчас

Глава 16. Горячо

Глава 17. Чмок

Глава 18. Плохо

Глава 19. Нет

Глава 20. Ой-ой

Глава 21. Бо-бо

Глава 22. Все

Глава 23. Сууф и я Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg