Наталья Гвелесиани Мой маленький Советский Союз
© Гвелесиани Н. А., текст, 2016
© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016
Вступление
Человек рождается на свет ребенком.
А уходит – стариком.
В этом есть какая-то жуткая, до слез обидная несправедливость.
А все, что несправедливо, то, по моему глубокому убеждению, неправедно. Неправедное же преходяще.
Неправедное не существует само по себе, его бытие несубстанционально.
Раз нам чувствуется, что в движении от детства к старости есть что-то не то, то, значит, так оно и есть. И посему может быть преодолено. Нет ничего непоправимого! И на такой случай предусмотрено Обыкновенное Чудо. Надо только захотеть все исправить, просто положившись на это Чудо.
Куда уходит детство? Никуда.
Детство – не место и не время, а способ существования души. Это мы из него уходим.
Мы начинаем уходить прямо с колыбели, поскольку с ходу попадаем в мир тех, кто уже ушел.
Уже ушедшие, не ведая о том, что они ушли, уводят и нас.
Тотчас после нашего появления они с доброй улыбкой протягивают нам свои очень большие и очень важные игрушки. Они – как стена, отрезающая нас от жизни.
И мы поначалу отчаянно сопротивляемся: сначала кричим, потом плачем, потом хнычем, потом капризничаем, потом хулиганим… А потом – суп с котом.
Или пытаемся быть послушными и добросовестными, и это хуже всего. Если, конечно, нам не выпало счастье родиться в семье просветленных жителей вершин духа…
Наконец, мы не выдерживаем и сдаемся.
И вот тогда-то этот неплохо организованный для удобства стариков мир, который мы, плача и давясь, все-таки проглатываем, как подслащенную пилюлю, хорошенько осев в мозгу, прижимает нас к земле.
Так появляются синица в руке и тоска по журавлю, правое и левое, доброе и злое.
Мы были магами, а стали – в лучшем случае – поэтами.
Добывая свой хлеб потом и кровью, мы ищем всю жизнь затонувшую Атлантиду, не ведая о том, что она всегда рядом.
В общем, как все, наверное, уже догадались, наше детство заканчивается, еще не успев начаться.
И это его мы потом ищем всю свою жизнь.
Часть первая
1
– Нет, шорты сегодня лучше не надевать, – говорит мать, стоя ко мне спиной, и, словно ожидая подтверждения сказанному, вытягивает руку за перила балкона и скептически всматривается в небо. – Наденешь брюки – свежо. А то будешь потом кашлять на моих нервах.
Что значит – наденешь? Мне, ясное дело, до лампочки, брюки на мне или шорты, но что означает этот повелительный глагол? Выудив из сетки сплющенную, как юла, сине-красную луковицу, я отправляю ее в полет над озабоченным воробьем, который, прикорнув на нашей веревке для белья, слишком уж откровенно – подчеркнуто откровенно – чистит свои перья, навевая на мою мать не лучшие мысли о погоде. Воробей тоже отправляется в полет – над нашим двором, – а на его место приземляется сизый голубь, он важный и, топорщась, откидывает голову назад, чтобы сердито всматриваться в каждого. Ходит, беспокойно крутится, утробно урчит.
– Сейчас!
Это не я говорю. И не матери. Это – из меня какая-то трепетная сила.
Я бегу в прихожую, нащупываю впотьмах сандалии. Мать выбегает туда же, словно и ее сила перенесла из лоджии в спальню, откуда она уже несет охапкой какую-то подхваченную на бегу одежду.
– Померяй-ка вот эти. И кофту не забудь… – повторяет она, размахивая перед моим лицом широкими оранжевыми брюками и красной шерстяной кофтой в крапинку.
Я выхватываю кофту, комкаю ее и отбрасываю прочь:
– Опять тетя из Магадана прислала?
– При чем здесь Магадан? А даже если и из Магадана, то что ж в этом плохого? Ты же знаешь, тетя Света покупает в «Военторге» все самое модное.
– Скажи лучше, самое теплое!
– Модное – и теплое! Если будешь себя так вести, вообще никуда не выйдешь!
– Что-о-о?! А ну уйди с дороги!.. Ты пойми, тетя Света живет в Магадане, а я – в Тбилиси. В Тби-ли-си!..
– Что за бред! Выйди на балкон и посмотри, в чем люди ходят! Еще май месяц.
– Знаю. Лето на дворе. Это вам не Магадан.
Как ни в чем не бывало, мать поднимает кофту с пола и вновь подбирается ко мне, выставив вперед приспущенным флагом оранжевые брюки.
– А это еще что за Африка?! – кричу я возмущенно. И при этом незаметно отступаю к двери.
– Самый модный цвет в этом сезоне. Сейчас все девочки в таких ходят, – говорит мать, не моргнув. А потом небрежно добавляет поскучневшим голосом: – Хотя, если хочешь, можешь надеть свои вечные синие брюки.
– Ну, правильно – синие брюки! Что ж ты раньше про них молчала?
– Так их еще гладить надо.
– Так они же немнущиеся!
У меня нет слов – такие все непонятливые!..
Машинально просунув руки в накинутую мне на плечи кофту, я надеваю узкие, порядком потертые синие брюки и выскакиваю на лестницу.
– Кепочку вот еще возьми! Правда, девочки у нас такие не носят…
– Кепочку?… Ну, давай.
Раз девочки такие не носят, значит, буду носить.
Этажом ниже меня змеисто струится из приоткрытой двери, осаживая на бегу, волшебный запах. Дверь на цепочке. Взявшись рукой за цепочку, я слегка пошатываю ее, принюхиваясь, блаженно прикрывая глаза. Хочется петь, лепетать какие-то звуки, в голову лезет вздор. Время течет себе вдаль, будто и нет его… Но вдруг – моментальная молния. Это тетя Надя внезапно положила мне на руку свои холодные пальцы.
– Хочешь пирожок? – спрашивает она таинственным шепотом. И протягивает, не снимая цепочки, тарелку, на которой горкой пышущие ароматом изделия из теста. Ох, это смертельно для меня…
– Хочу, – говорю я хмуро и хватаю пирожок.
И, без всякого «спасибо» сбежав на два этажа вниз, проглатываю его без всякого удовольствия. Потом, немного подумав, возвращаюсь назад. Кладу руку на цепочку. Стучу в дверь:
– А можно еще пирожок?
– Бери-бери, деточка. Кушай на здоровье.
Второй пирожок я съедаю неспешно – хватает на весь мой степенный путь вниз по лестнице; за это время я успеваю изучить последние надписи на стенах и добавить мелом свою. У меня огненный живот, потому что пирожки с густо наперченной картофельной начинкой тоже огненные. И язык у меня огненный, и мысли. И весь обхваченный этими мыслями двор – тоже огненный.
Я выхожу из подъезда прямо в огненный шар. Солнце в оранжевых брюках встало напротив, грудь у груди, и мглисто посверкивает, переливаясь, крапинками из туч.
Перебежав дорогу и детскую площадку, я взбегаю на пригорок, где рокочут в траве кузнечики и шныряют среди колючек ящерицы. Здесь я за ящерицами охочусь. Просовываю в развороченные рыхлые норы руку по локоть, прижимаю обитателей к земле, или к полу, или стене, как там у них это называется? – и ящерицам ничего не остается, как вцепиться мне мертвой хваткой челюстью в палец. А там уже я вытягиваю их из земли.
Но сейчас мне хочется петь, и ящерицам дарована свобода.
Капитан, капитан, улыбнитесь, Ведь улыбка это флаг корабля, Капитан, капитан, подтянитесь, Только смелым покоряются моря!Большой белый корпус, восемь этажей и три подъезда, покачиваясь незримо в синем воздухе, гудит, как пароход перед отправкой из гавани.
А может, это поезд с синими окнами. И он бьется о тьму шелестящими крыльями. Поезд – это гусеница на листке ночи. Он едет и спит. Спят все его пассажиры. И только внутри его – шелест и сквожение крыльев… Сквозь него идет проводник с фонарем – наш домоуправ без портфеля дядя Саша. Никто не назначал дядю Сашу управлять домом, но он заходит в корпус тогда, когда все остальные выходят. Все идут на работу, а дядя Саша уже искупался в Тбилисском море, сделал гимнастику, собрал в кучки мусор и поправил изгородь у саженца виноградной лозы.
Потом он тоже уйдет на работу.
А на улицу выйдет задумчивый полуслепой дворник, зашуршат колеса автомобилей.
И появятся Аэлита, Афруля, Апуля и Аспуля.
Они выйдут из среднего подъезда, спустившись по двум ступенькам со своего первого этажа походкой плавной, головы высоко подняты, лица привычно напряжены. Они словно всегда ожидают, что сейчас кто-то скажет: «А… смотрите, вон идут Аэлита, Афруля, Апуля и Аспуля». И проводит их долгим насмешливым взглядом. Правда, у самой старшей из четырех сестер, Аэлиты, лицо не столько напряженное, сколько сосредоточенное – на чем-то своем, чему она слегка улыбается в душе, – и от нее словно струится мягкое, синевато-дымчатое сияние. Колышется у нее на груди алым парусом пионерский галстук. Аэлита учится в седьмом классе и шефствует над третьеклассниками, и не только в урочное время. И наверное, поэтому она иногда повязывает галстук на обычную неформенную блузку. Идет себе по своим делам и заботам – с ясным лицом и спокойной, приветливой улыбкой. И что самое интересное – никто не говорит ей вслед: «Вон, смотрите… пошла. Да еще и с галстуком…»
Чего не скажешь о моей однокласснице Апуле.
Смотрит она исподлобья, вид имеет грозный, надменный и одета, как и положено нормальному ребенку, не лучше и не хуже других.
Но другие дети, только взглянув на нее, ядовито спрашивают:
– Апуля, а сколько вас всего? Давай посчитаем: Аэлита, Апуля, Афруля, Аспуля… А когда родится Аполлон?
Стремительно сорвавшись с места, Апуля бросается в гущу разбегающихся обидчиков и, если успевает схватить кого-нибудь за шиворот, награждает его звонкой оплеухой, а потом строго выговаривает, чеканя слова:
– Меня зовут Аппатима. А сестер – Афродита и Аспасия. Это – древнегреческие имена.
Ну, Аппатима так Аппатима. Я не против. Я так ее и называю, стараясь спрятать усмешку, причину которой втайне разделяю со всеми остальными. Кто ж виноват, что родители у сестер – греки. И скучают по своим великим предкам.
Во дворе я голосисто распеваю, ведь звуки все равно разбегаются, растворяются, в них не вслушаться с балконов. Красная кофта на плечах – как мундир. Подобрав припрятанную, выструганную из ветки тополя палку, срубаю ею головки колючек, а иногда и цветов. А к пригорку уже идут друг за дружкой, проводив в школу Аэлиту и семилетнюю Аспасию, которые учатся, в отличие от нас, в первую смену, Аппатима и Афродита.
Проворно взбираются по склону, встают на обломок бетонной трубы, проходятся по ней раз-другой, как гимнастки на бревне, и, разом замерев, складывают руки на груди. Смотрят в упор.
Аппатима надменно произносит с издевкой в голосе:
– Тебе медведь на ухо наступил!
– Знаю, – говорю я беспечно и глупо улыбаясь. – Так у меня же ни слуха, ни голоса!.. Ну что, может, сходим за абрикосами, пока хозяева дрыхнут?
– Сходим, сходим, – кивает Аппатима, не уклоняя от моего лица цепкий взгляд, который тем больше наливается непонятной сердитостью, чем больше я улыбаюсь. – Только сначала ты нас покатай…
Вот ведь странная просьба…
Мало того что в наших ежедневных набегах на окрестные сады и огороды я – главное действующее лицо и собиратель, так сказать, репьев и шишек на совесть и репутацию, а они только у забора подсаживают да на шухере стоят, так их еще и катай!
Но вместо того чтобы возразить, спрашиваю, продолжая сиять большущей улыбкой на немного скуластом лице:
– Это как?
– А вот так, – равнодушно говорит Аппатима и выкидывает вперед руки. – Подойди!
Без лишних слов я поворачиваюсь к ней спиной, и она падает на нее коршуном, сцепляет руки у меня груди и кричит: «Ого-го!» И мы скачем, скачем вокруг трубы, на которой так и стоит вечно молчащая, уныло-спокойная, не в меру упитанная Афродита.
Стоит и следит за нами немигающим взглядом, а Аппатима кричит с мгновенно проснувшимся горячечным азартом:
– Ого-го! Ого-го! Битый небитого везет, битый небитого везет!
Потом, устав, мы сваливаемся в заросли колючей травы и, тяжело дыша, нервно хохочем.
Мы сидим на голой земле на некотором расстоянии друг от друга, и Аппатима удовлетворенно-примирительно посматривает на меня то с любопытством, то с мерцающим в глубине черных глаз лукавым огоньком.
Потом, отдышавшись, вдруг произносит:
– Слушай, а почему ты такая?…
И, не договорив, задумчиво смотрит вдаль, упершись в землю кулаками. Похоже, она и сама забыла, что хотела спросить. Словно ангел над нами пролетел и, сорвав ее слово, как репей, скучно отбросил в сторону.
Пауза тянется и тянется. И звенит, наполняясь стрекотом все больше входящих в раж кузнечиков.
– Какая?… – спрашиваю я нерешительно.
– Ну… Как тебе сказать… Похожая на Волка из «Ну, погоди». Заяц столько раз обводил его вокруг пальца, а он все такой же. Сними, кстати, эту дурацкую кепку – не идет она тебе.
Машинально сорвав кепку, я резко встаю и делаю шаг, сама не зная куда, но, словно наткнувшись на преграду, останавливаюсь. По-прежнему улыбаясь сквозь прорезавшуюся изнутри боль, примирительно говорю:
– А теперь уже можно… за абрикосами?
– Ну, кому что. Кому – покататься, а кому – пожрать. Ладно, пошли. Но только не за абрикосами, а за игрушками. Есть тут одно местечко…
– За игрушками? А это где такое?
– Да в детском саду, который рядом с нашей школой. Там сейчас ремонт и никого нету, даже строителей. А в одной комнате окно разбилось. Можно туда пробраться и взять мяч или скакалку – их там все равно много, никто и не узнает.
Я изумленно всматриваюсь в замкнуто-беспокойное лицо Аппатимы, по которому словно молнии пробегают, рождающиеся от ее лихорадочного взгляда, и пытаюсь найти в нем обычное лукавство, но сейчас оно серьезно, как никогда.
Однажды мы уже взяли, надеясь, что никто не узнает, мороженое из стоящего в проходе магазина специального холодильника и вышли, не заплатив продавщице, пока та занималась кем-то. Во дворе мы сняли этикетки с вафельных стаканчиков и побежали, весело смеясь, точно в руках у нас было небывалое сокровище. Правду сказать, мы проделывали такое с подачи Аппатимы не раз. Но однажды, когда Аппатима с Афродитой стояли на улице, попросив меня, чтобы не привлекать внимания, стырить стаканчики без их участия, кто-то крепко схватил меня за запястье, и я, обмерев, похолодела не меньше, чем мороженое, когда увидела яростное лицо продавщицы.
– Девочка, а деньги?
– Сейчас… Я хотела дать, просто забыла. Я думала…
– Если ты забыла, то где деньги?
– Я… Сейчас…
– Да нету у тебя денег! Ах ты, малолетняя бандитка! Люди добрые, вы видите, что творится?!
Стремительно набежала толпа – краска волной ударила мне в голову, залила темным ужасом уши. Ничего не слыша, ничего не понимая, я ощущала только лихорадочный, жалобный стук сердца, превратившегося в льдинку, его треск и визг, какой бывает у резко затормозившей машины. Кто-то крикнул: «Да вызвать милицию надо!» И этот крик все-таки проник в мое тонущее сознания, потому что он был очень громкий. Но тут все загалдели с новой силой, и уши совсем закупорились. Нет, не совсем: я поняла, что люди спорят. А потом та рука, что крепко стискивала мое запястье, разжалась, и мой локоть оказался в другой руке. Хозяин этой руки – усатый дядька с усталыми, хитроватыми глазами – вывел меня за порог и сказал, толкнув в спину: «Давай беги отсюда. И чтоб больше не приходила сюда!»
И я пошла нетвердой походкой. Бежать я не могла, так как не чувствовала ног – они дрожали и подгибались.
А по лицу моему катились слезы.
Аппатима и Афродита, появившись из ниоткуда, молча шли следом, как понурые собаки.
Потом Аппатима сказала, когда ноги принесли нас к родному двору: «Ну все, больше никогда!.. Ты это… извини. Слышишь?»
Она была бледна, и лицо ее дрожало. Я никогда не видела ее такой… доброжелательной, что ли? И потому промолчала, сдержав шумное ругательство.
– Ну, нет уж, хватит! – сказала я, сердито водрузив кепку обратно на голову. – Лучше в мяч пока поиграем. Ну их на фиг, абрикосы и все такое.
– А Афро вчера потеряла наш мяч. Забыла во дворе – и нет больше мячика.
– Я свой принесу – у меня их пять штук. Я мигом!
– Да стой ты! Не обязательно же в том детском саду что-то брать. Мы просто сходим посмотреть. Просто проверим, какие там у них ходы-коридоры-сокровища. Как разведчики.
Как разведчики? Это уже интересно. И меняет дело. Воображение, задетое волшебным словом «разведчики», вспыхивает яркими красками, душа взмывает из пяток ввысь, готовая растечься какой-то смутной мыслью по древу.
– Ладно, – говорю я с деланым безразличием. – Только по-быстрому давайте.
– А ты меня на спине еще прокати – все будут думать, что это мчится кентавр.
…Но когда шумно пыхтящий кентавр с плетущейся рядом молчаливой Афродитой перемахнул через разбитое окно и приземлился в царстве игрушек, лежащих вповалку на грязном, со следами побелки полу детского садика, душа его уже не знала удержу и струилась по темным коридорам, ныряя в незапертые комнаты.
Наш разум затопила стихия. Мы заходили в кабинеты, сидели за большим канцелярским столом, щелкали костяшками счетов, перебирали ручки и карандаши, переворачивали чернильницы, рисовали рожицы на бланках, поднимали трубку телефона и говорили: «Алё!»
А когда кентавр с шумом и смехом вылетел, как из дыры, к стоящей на лужайке Афродите, в руках у него оказался большой полосатый мяч.
– Трофей, – многозначительно сказала державшая его Аппатима и посмотрела мне в глаза долгим, отсеивающим сомнения взглядом.
2
Блеснула молния. Большие рваные капли легли на асфальт детской площадки, подмочили кусок мела, которым чертили квадраты для игры в классики и рисовали смешное и страшное. Зашумели, раскачиваясь от порывов внезапно налетевшего ветра, тополя, что росли стройной рощицей за бордюром поля с баскетбольными щитами, нижняя часть которых служила нам футбольными воротами. И появилась собака. То ли гонимая надвигающейся непогодой, то ли сошедшая с тех самых небес, где ничто под луной не ново. Она двигалась бесшумно, как пантера, и смотрела внутрь себя, как смотрят обычно коты, а не собаки.
– Сильвия! – крикнула я, ударив ногой по мячу.
Он пружинисто полетел, подскочив несколько раз, к калитке, через которую собака намеревалась войти, прокатился по земле и замер у ее лап.
Сбавив шаг, гостья, кажется, слегка призадумалась, стоит ли быть такой неразборчивой в выборе пути, но гнет какой-то иной мысли, иных воспоминаний был так тяжел, что она, тут же позабыв о мяче, чуть не сбившем ее, проследовала в угол площадки и залегла там, грустно положив морду на лапы, как воплощение вселенской скорби.
Мы никогда еще не видели настолько грустной собаки.
И не могли понять секрета этой грусти.
Казалось, грусть эта стирала погожий день, и он меркнул, не имея сил сопротивляться.
И мы, все трое, и мир вокруг нас – наш дом, наш двор, овраг, лес, море, школа, другие дома, примыкающие к нашему двору, – тоже не могли сопротивляться, сползая в общем потоке в приоткрывшуюся бездну.
Так показалось мне на миг.
Но обычные дети не обладают долгой памятью, они живут здесь и сейчас, они отражатели и подражатели и каждую минуту меняются. Поэтому грусть собаки, объяв меня на мгновение, пронзив до самой сердцевины души, почти сразу же вновь встала внешней, собачьей, а своя кожа – опять самой ближней. И распахнувшаяся так внезапно бездна боли и печали затянулась, будто бы ее и не было никогда. Я лишь растерянно улыбалась, приглядываясь к исхудалым бокам собаки, дотронуться до которых было так же страшно, как коснуться рукой скелета. Ребра ее прикрывала испещренная царапинами, ссадинами и шрамами обвисшая морщинистая кожа пепельно-бурого цвета. Шерсть была черной и свалявшейся.
Но самым плохим было не это. Под хвостом у изможденной собаки скопилась лужица крови. Лужица медленно, но верно пополнялась выкатывающимися из промежности собаки блестящими, как бусины, каплями.
– Ее били, – сурово произнесла Аппатима. – И повезло же тебе, детка, с хозяевами.
Мы никогда не думали, что могут найтись такие до странности дикие люди, которые бьют животных прямо туда. Поэтому мы были как-то не по-детски ошеломлены этим плохо укладывающимся в сознании фактом, а иному объяснению в наших юных умах тогда еще взяться было неоткуда. Поэтому, когда вскоре на площадку ворвался отчего-то не в меру задорный в этот день песик Джерри, живший у одних наших соседей, и, виляя хвостом и ластясь, повизгивая от непонятного восторга, в считаные секунды оказался у той самой ужасной лужицы, ткнулся в нее носом и, плюхнувшись на задние лапы, казалось, произнес на своем собачьем языке что-то нетерпеливо-сладкое, тоже по-своему удивленное, мы с невероятным возмущением отогнали его прочь.
Но Джерри, обогнув площадку, пошел на вторую попытку, словно был самолетом, которому непременно нужно было зайти на посадку, а аэродромом служила наша Сильвия. Казалось, он не слышит наших криков, не видит летящих в него камней, не замечает палок в руках. Тем более что Сильвия поднялась и, вся дрожа, покачиваясь на нетвердых лапах, сама сделала несколько шагов навстречу этому кружащемся самолету.
Джерри был тут как тут. И со стремительностью молнии стал совершать необычные телодвижения, которые, однако, ему не вполне удавались из-за его малого роста.
Что ж… Раз наша гостья сама изъявила желание познакомиться с Джерри, мы не только не стали препятствовать нарождающейся дружбе, но и принялись изо всех сил помогать им.
Особенно старалась я.
Пританцовывая что-то типа лезгинки и утробно выкрикивая какие-то звуки, я сделала вокруг Сильвии с пристроившимся сзади глубоко озабоченным Джериком некий магический круг, а стоявшая со сложенными на груди руками Аппатима, сверкнув глазами, пнула Джерика под зад, вероятно надеясь тем самым ему как-то посодействовать. Джерик, взвизгнув, сбился с темпа. Черная собака зарычала.
А я перешла с танцующего бега на шаг и торжествующе запела:
Капитан, капитан, улыбнитесь, Ведь улыбка это флаг корабля, Капитан, капитан, подтянитесь, Только смелым покоряются моря!Услышав мой голос, на балкон вышла мама, да и другие соседи с любопытством поглядывали в окна на развернувшееся действо, которое от минуты к минуте захватывало нас все больше. Телодвижения Джерика стали странными до неприличия.
– Иди домой! – крикнула мама.
– Мама! – крикнула я. – Ты только посмотри, как они подружились! Какая-то собака пришла на площадку, и Джерри полюбил ее с первого взгляда!
– Иди домой! – сухо и зло повторила мама.
Подобные приказы я всегда игнорировала.
Села на корточки и положила обеим собакам руки на спины, принялась поглаживать их, чтобы успокоить. Мне казалось, что волнение, охватившее несчастных этих животин, только усилилось от наплыва в окнах недоброжелательных глаз.
Но тут из третьего подъезда вышел невысокий седовласый мужчина – хозяин Джерика.
– Джерри! – сказал он куда-то в сторону невозмутимым тоном и, глядя прямо перед собой, зашагал за дом – там был ближайший гастроном.
Джеррик отказался на редкость послушным мальчиком. Он тут же ринулся за хозяином. Мало того, опередив его, первым свернул за угол дома.
– Предатель! – сказала я с досадой.
Но природа не терпит пустоты. И взамен новоприобретенного друга, точнее, нелепой пародии на него черная собака тут же призвала другого, на сей раз настоящего.
Из противоположного угла площадки вышел, стряхнув дрему, до того незаметно почивавший под железным столом наш дворовой пес Мурзик.
Когда я через пару лет увидела Штирлица в фильме «Семнадцать мгновений весны», то сразу вспомнила Мурзика, к тому времени уже погибшего. У Мурзика была величественная поступь Штирлица, его осанка и его нрав. Это был уже немолодой пес, прижившийся при нашем дворе. Его охотно подкармливали, а он скромно и исправно нес службу: охранял дом от воров и хулиганов, причем службу свою нес добровольно.
Мурзик снискал поистине всенародную любовь. Он был крепкий, импозантный и одновременно простой: с густой, как у медведя, шерстью цвета красного дерева, неизменно опрятный и учтивый. У него были умные, глубоко посаженные, серьезные, почти человеческие глаза. Лаял он густым баритоном, причем только по делу и только на чужих – подозрительно чужих, которых он шестым чувством умел отделять от живущих в нашем доме.
Рассказывали, что Мурзик сорвал однажды ограбление квартиры каких-то наших соседей, перегородив ворам дорогу в подъезд. И будто бы эти грабители вызвали потом в отместку собаколовов, соврав, будто пес кидается на людей.
Доля истины заключалась вот в чем. Наезжавшие два-три раза в год собаколовы, охотившиеся за бездомными животными, по умолчанию делали вид, что у Мурзика хозяин есть: коллективный хозяин – наш дом. Мы, дети, заслышав вдали первые хлопки выстрелов, мешающиеся с едва различимым воем и тревожным лаем, на который глухо отвечали все живущие близ дома собаки, тут же выскакивали из квартир и, передавая друг другу, как клич: «Собаколовы!», – бежали во все закоулки и подвалы, хватали, тянули дворняг в собственные прихожие, а родители, всегда порицавшие нас за игры «с этими блохастыми», проявляли в такие дни чудеса терпения. И конечно же первым в укрытии оказывался наш Мурзик.
Но в тот злополучный день грузовик с обшарпанной железной клеткой, в которой томились уже обреченно только что отловленные собаки, подъехал к нашему дому неожиданно.
Двое дюжих мужчин, выйдя из кабины со щипцами и сачком, деловито проследовали к Мурзику, задумавшемуся о чем-то у входа на площадку, и с поразительной быстротой накинули на него сачок.
Не издав ни звука, Мурзик, все так же задумчиво продолжал стоять и в сачке – огромном, перепачканном кровью.
Потом он пошатнулся и сел, по-стариковски неповоротливый, хотя и по-прежнему статный, по-особливому видящий все. Только задняя лапа у него едва заметно подрагивала, а из глубины неподвижных глаз бесслезно лилась печаль – последняя, уже неземная.
Эта печаль, когда я распознала ее, казалось, растворила окружающий мир, утопив его в себе. Мир внезапно потерял все доброе, сузился до скелета, как тело на рентгеновском снимке: я видела только, дымчатых призраков, механически орудующих сачком и щипцами.
Самое печальное, что призраками, предавшими своего верного друга – только словно загипнотизированными, пригвожденными к месту, – оказались все мы, и взрослые и дети. Застигнутые врасплох действом, неотменяемость которого никто из нас просто не успел осознать, мы, дети, сорвались с места лишь тогда, когда машина с молниеносно вброшенным в клетку Мурзиком, дав газ, скрылась за поворотом.
Но как только машина унеслась, мир вернулся. И вернулся с пугающей силой второго пришествия Христа. Мы бежали с криком вслед неведомо куда исчезнувшему грузовику, надеясь срезать путь переулками и встретить его на шоссе. А матери, подхватив на руки дружно, как по команде, разревевшихся малышей – детская площадка была излюбленным местом их прогулок, – столпились на том самом месте, где только что была машина. В эту галдящую толпу женщин и детей стремительно вливались жильцы гудящего как улей дома. Они выскакивали из квартир, как будто пожар начался, и торопливо сбегали по лестнице, обмениваясь на ходу короткими восклицаниями. Уже внизу, во дворе, они изумленно пересказывали друг другу случившееся, и опять скорее языком жестов и восклицаний. Некоторые, возмущенно глотнув воздух, доходили до поворота, за которым скрылась машина, и, не обращая внимание на сигналы автомобилистов, шумно матерились.
Вышел из лифта домоуправ дядя Саша – и не узнал плещущего за порогом моря-мира. Так и замер подслеповато на верхней ступеньке подъезда, словно капитан попавшего в шторм корабля на своем капитанском мостике. Мостик-ступенька был теперь, как щепка, крутящаяся в водовороте.
Дядя Саша шагнул вперед, и его поглотила гудящая толпа.
Потом из толпы вынырнула его поднятая рука с материализовавшейся откуда-то красной папкой. И папка, и рука торжественно вплыли в белые «жигули», за рулем которых сидел еще один наш сосед.
Дав газ, «жигули», немедленно отправились, как нам, детям, казалось, в погоню за грузовиком. И возможно, эта погоня увенчалась бы успехом, но, к несчастью, ни домоуправ, ни владелец белых «жигулей», ни кто-либо другой из жильцов нашего дома понятия не имел об адресе того отвратительного, скорее всего загородного, спрятанного подальше от глаз и ушей учреждения, где из собак, как все тогда говорили, варят мыло.
Когда «жигули» поздно вечером вернулись и когда из них вышел осунувшийся, с серым от усталости лицом домоуправ, все уже знали, что Мурзик погиб. Кто-то все-таки дозвонился до мрачного этого учреждения и получил короткую, как выстрел, справку.
С тех пор советское хозяйственное мыло, которое, как уверяли хорошо информированные источники, и вправду варилось то ли из жира, то ли из крови, а может, из смеси того и другого бродячих собак, стал прочно ассоциироваться у меня с памятью о Мурзике. Тем более что цвет мыла был красно-бурым, как шерсть нашего беззаветно преданного дому Штирлица, этого собачьего бога.
Интересно, что гибель Мурзика тут же обросла легендами и слухами. Выдвигались самые разные версии о том, кто же вызвал собаколовов. И наиболее популярной, наряду с версией о звонке в соответствующую службу воров, одно время была и самая нелепая, самая невероятная: дескать, во всем виновата первоклассница Лариска.
Первоклассница Лариска, жившая в соседнем доме, больше всего на свете любила возиться с собаками и кошками, вовлекая их в свои причудливые игры. Как-то, раздобыв красную шелковую ленточку, она повязала ее на шею Мурзику, и он от этого взбесился. Ведь впадают же в бешенство от красной тряпки быки. Взбесившись на время, Мурзик слегка цапнул Лариску за руку. Это увидела мать девочки, и она-то якобы и вызвала собаколовов.
Лариска непонимающе хлопала глазами, когда мы, дети, грозно пересказывали ей подробности этой душераздирающей истории, преградив ей вход на площадку. Она бесхитростно похохатывала, а потом, отбежав от нас на безопасное расстояние, смеяться перестала. Сидела на корточках, посматривала искоса на дальний угол площадки, где любил спать Мурзик, коротко вздыхала и чертила что-то обломком кирпича на асфальте.
Все это случится год или два спустя.
А в тот день, когда на площадке появилась черная собака, Сильвия, как я ее почему-то назвала, Мурзик был ее неоспоримым господином. Царем.
Он степенно подошел к гостье, пошатывающейся на худых, как у курицы, ногах, вежливо обнюхал ее и предупредительно встал рядом, голова к голове, – сильный, умный и нежный.
Черная собака, вынырнув из каких-то своих невеселых дум, вдруг благодарно лизнула его в уголок рта, утонув на миг носом в роскошной медвежьей шерсти.
Мурзик улыбнулся и сел.
Черная собака легла и прикрыла глаза.
Кажется, она попросила его охранять ее сон.
И Мурзик, кажется, тоже видел ее сон, ибо, пока она вот так лежала, то и дело пугливо вздрагивая всем телом, готовая в любой момент вскочить и обратиться в бегство, он, склонив голову, мучительно и беспокойно переминался. Взгляд его становился все суровей и одновременно нежней. Я никогда еще не видела такого обнаженного, как шпага, взгляда.
А потом Мурзик завыл – от всего своего обездоленного собачьего сердца. Словно Луну проглотил и та встала поперек всей его жизни.
Меня до сих пор преследует смутное чувство, что Мурзик наш в эти минуты взял на себя часть какого-то внутреннего груза той собаки, и его грядущая гибель началась отсюда.
Кто знает?…
А потом случился потоп.
Мы с Аппатимой и Афродитой сидели в подъезде, вцепившись в рвущуюся куда-то, практически обезумевшую Сильвию, и содрогались вместе с ней, слыша грозовые раскаты.
Мурзика с нами уже не было – шпага его служения была уже в ножнах. Передав эстафету ответственности за пришлую собаку нам, детям, он незаметно удалился, как только начался дождь.
На улице было светопреставление. Кто-то грозный и славный ловко орудовал белыми саблями молний. Зевс-громовержец носился по небу в огненной колеснице и стучал, как в шаманский бубен, в тяжелый щит. Звуковая волна ужасала Сильвию, и она пыталась удрать. Но не тут-то было! И дело даже не в том, что ее обхватили с трех сторон бдительные стражи – мы, – сразу за козырьком подъезда вода, лившаяся с неба, превращалась в кипящую, пузырившуюся реку. Река эта шумно неслась к автобусной остановке, откуда, надо полагать, смыло всех пассажиров. Лишь один – наш сосед – все-таки доплыл до белого дома-парохода, выпрыгнув почти на ходу из чего-то желтого, похож его на утлое суденышко, – это был автобус-экспресс, скрытый стеной ливня. Чертыхаясь, он проворно взбежал по ступенькам и нажал кнопку лифта, двери которого тут же открылись.
Воспользовавшись случаем, Сильвия ловко вырвалась из наших рук и тут же тоже заскочила в кабину. Там она забилась в угол и отказалась выходить, как мы ее ни выманивали вчетвером… Чертыхаясь, сосед стал подниматься пешком, а Сильвия так и осталась сидеть в лифте.
Двери подъезда открывались и закрывались, люди приходили и уходили, но никто не решался составить компанию столь неожиданному попутчику. В ход пошли куски хлеба и колбасы, принесенные Афродитой из холодильника, но – без толку. Уже и гроза отбушевала, уступив место солнышку, чьи лучи искрились теперь в ряби луж, уже схлынула дождевая река… А Сильвия со всей силой своего упрямства все продолжала сидеть в лифте.
И мы решили: почему бы и нет?
Если ей так хочется, то пусть и живет там!
Надо было только придумать, что делать с другими потенциальными пассажирами.
Столь серьезный вопрос надо было обсудить хорошенько, никуда не спеша, но мы спешили – нам пора было в школу.
Сильвию мы пока что решили оставить внутри, а лифт – сломать.
Сломав лифт, мы заодно избавляли соседей от необходимости нервничать, думать о том, как подняться наверх или спуститься вниз.
А для того чтобы лифт не смогли отремонтировать, мы решили выкрасть из диспетчерской специальную палочку-выручалочку: стальную, с красиво оплетенной разноцветными проводками рукояткой. Без нее дверцы лифта не удалось бы открыть даже лифтеру. Аппатима сбегала в каморку, куда мы иногда заскакивали, чтобы поглядеть на табло с мигающими лампочками, и, воспользовавшись тем, что лифтер куда-то отлучился, без труда вынесла за пазухой этот давно привлекавший наше внимание предмет.
Притаившись на втором этаже, мы посмеивались над стариком-лифтером, который, обнаружив пропажу, долго бродил по двору, заглядывая во все углы, хотя ему и трудно было наклоняться из-за негнущейся от радикулита спины. Иногда он останавливался и недоуменно прислушивался к самому себе, а мы, перебрасывая палочку друг другу, делали вид, что фехтуем с ним на расстоянии.
Но стрелки часов уже перевалили за полдень, и дуть в школу надо было на всех парусах.
– Возьми, пожалуйста, палочку и мячик к себе, а то нам нельзя – Аэлита сразу насторожится, начнет расспрашивать, откуда они у нас, – неожиданно ласково сказала Аппатима, улыбаясь краями губ.
– Не проблема, – сказала я, небрежно завернула трофеи в свою красную кофту и унесла домой.
Мы твердо верили, что по крайней мере до нашего возвращения из школы Сильвии обеспечен сытный (мы оставили ей еду) и уютный угол в нашем гостеприимном доме.
3
В довершение к удачам так счастливо проходившего дня мамы дома не оказалось. Наверное, засиделась у соседки.
Спрятав мяч и палочку в картонный ящик под письменным столом, где хранились коллекция открыток и наклейки от спичечных коробков, я наскоро переоделась и, подхватив с тарелки бутерброд с маслом и сыром, который сжевала, пока спускалась по лестнице, понеслась в школу.
Как только за поворотом показалось синее и строгое, как форма милиционера, четырехэтажное, похожее на коробку здание, к которому спешили одинаково одетые дети, я резко перешла на шаг и остаток пути прошла напряженной, угловатой походкой, сутулясь, но при этом широко размахивая свободной от портфеля рукой.
Наш класс находился на втором этаже, прямо у лестницы, напротив женского туалета, рядом с залом, где проходили уроки пения. Я прошла к последней парте в первом от двери ряду, села и погрузилась в молчание.
Лицо у меня было непроницаемое, взгляд хмурый, и почему-то накатила усталость, хотя за несколько минут до того я была еще вполне себе бодра и весела.
Вокруг было шумно: мои одноклассники обменивались знаками внимания, периодически подкрепляя их тумаками и подзатыльниками. Кто-то бегал, кто-то ходил, кто-то сидел и вопил… Летали портфели, пеналы, губка для доски. Но все это, существовавшее словно за тонким, невидимым стеклом, нисколько не трогало меня. Привычная суетня напоминала чем-то жизнь волнистых попугайчиков, выставленных на продажу в клетке зоомагазина: беспечных и неугомонных, скачущих с жердочки на жердочку, на все лады голосящих.
– Сделала русский? Дай списать! – сказал Деточкин, мой сосед по парте, ткнув меня в бок локтем – так, чтобы не было больно, но и чтобы по рассеянности не забыла: в случае чего может быть и больнее.
Вообще-то, соседа звали не Деточкин, а Алик Данилов, и он был, к моему счастью, персонаж достаточно миролюбивый, относительно независимый от влияния компаний и не вмешивающийся в свары и драки. Его посадили со мной за одну парту еще в нулевом классе – в те годы в Грузии существовали нулевые классы, с которых начиналось обучение. Потом следовали первый, второй и третий класс. В четвертом начальная школа заканчивалась, и мы, покинув класс на втором этаже, должны были кочевать из кабинета в кабинет к разными педагогам, ведущим разные предметы. Таким образом, десятилетка на самом деле была одиннадцатилеткой.
Деточкиным своего соседа по парте прозвала я – в честь главного героя рязановской комедии «Берегись автомобиля». У Алика был такой же, как в кино, большой черный пузатый портфель и такие же волосы соломенного цвета, а глаза – какие-то васильковые. Правда, с Юрием Деточкиным хотелось дружить, а с Аликом – нет.
Говоря по правде, прозвище ему льстило, и он был не против называться Деточкиным. Но только на основе молчаливого уговора – никто больше, кроме нас двоих, о прозвище знать не должен. А я уговоры обычно не нарушала.
Без лишних слов я выложила перед Даниловым тетрадь по русскому языку, а он отдал мне свою тетрадь по математике. И мы заскрипели перьями автоматических чернильных ручек, от которых у меня все время были пятна на пальцах.
Прозвенел звонок, но в классе ничего не изменилось. Разве что вбежали бесцельно слонявшиеся до этого в коридоре лица и решительно протопала к парте, стуча каблуками больших, не по ноге, туфель, Аппатима.
Когда появилась Зоя Михайловна, наша первая и единственная пока учительница, не считая учителей физкультуры и пения, гул стих. Начался урок чтения, и тонкое стекло между мною и классом растаяло в лучах исходящей от нее простоты. Зоя Михайловна была высокой, стройной женщиной лет сорока семи; у нее были мягкие васильковые глаза и красиво уложенные сзади густые белокурые волосы. Не властная и немногословная, она была авторитетом для нас. В ее присутствии все быстро приходило в лад, а сама она благодаря безупречному вкусу и какой-то природной чуткости оставалась за гранью придирчивости.
Уроки чтения всегда проходили в тонкой поэтической атмосфере, которая так завораживала меня, что слова для ответов с места вылетали сами собой, и в журнале напротив моей фамилии всегда стояли пятерки с четверками.
Но сдержанно-одобрительная улыбка Зои Михайловны, с которой она заносила отметки в мой дневник, всегда порождала у меня робость. Я вжималась в парту и потом изо всех сил старалась ни в чем ни себя, ни ее не подвести, не уронить этого навеянного неведомо каким ветром доверия.
В тот день Зоя Михайловна певуче рассказывала стихами Есенина и зарисовками Пришвина и Бунина о золотой осени, и я никак не могла выплыть из тонкой дымки в конце урока, оставаясь где-то внутри с поэтами и писателями. А класс, напротив, моментально высыпал вместе со звонком наружу. У всех душа нараспашку, все смеялись и шутили, тогда как я оставалась серьезной.
И опять пролегла невидимая грань между мною и классом – такая, должно быть, бывает в цирке, когда по случайности между веселыми, эксцентричными людьми окажется какой-нибудь профессор.
А ведь только что все мы, затаив дыхание, слушали Зою Михайловну, и я была едина с классом!
Вздохнув, я погрузилась для виду в учебник. Между бровями пролегла складка, лицо суровое и напряженное, взгляд опущен.
Я решила не выходить на перемену. Сидела и просматривала рассеянно случайно подвернувшийся под руку учебник, который оказался учебником математики, а в математике я ровно ничего не смыслила.
Но большинство, наверное, полагали, что я действительно готовлюсь к предстоящему уроку. И опасались нарушить личное пространство столь занятого человека.
Не нарушала его и Аппатима – и не только в тот день.
Хотя у нее, как и у меня, друзей в классе не было, мы с ней отчего-то не смотрели друг на друга, когда приходили в школу. Трудно было заподозрить в нас двух подруг.
Аппатима сидела в том же ряду, что и я, но на две парты впереди, так как она была пониже ростом. Она тоже осталась в классе. Навалилась всей грудью на парту, почти легла на нее, и быстро списывала левой рукой домашнее задание из чьей-то тетрадь. Аппатима была левшой, и тетрадь свою всегда держала чуть ли не вертикально, что вызывало у ребят неизменную иронию, за которую они могли схлопотать от стремительно сорвавшейся с места Аппатимы ощутимую оплеуху.
Дописав, Аппатима ткнула кулаком в спину сидевшего впереди Колю Гладушко, чтобы передать ему тетрадь с задачками по математике, из которой все безбожно сдували. Коля обернулся, бросил на меня, корпевшую над учебником, взгляд и довольно громко произнес:
– А ты уверена, что решение правильное? Давай на всякий случай сверим ответы у твоей подруги.
– У какой подруги?
– Да у Марии.
– А она мне не подруга. И вообще, нашел у кого спрашивать, много она знает!
Приподнявшись над партой, Аппатима склонилась над ухом Коли и что-то горячо зашептала, после чего тот, снова стрельнув в мою сторону озорным карим глазом, коротко хохотнул.
Стекло, через которое я смотрела на класс, совсем затуманилось, и стало тихо, как в аквариуме.
За весь школьный день мы с Аппатимой больше и взгляда не бросили друг на друга.
Прозвенел звонок с последнего урока, я уныло дождалась, когда рассосется пробка из торопящихся выбежать одноклассников, и вышла последней.
Ощущение аквариума немного отпустило. Я шла все быстрее и быстрее, но легче не стало – обида и злость, просачиваясь наружу, все больше захлестывали меня. С какого-то места – кажется, когда я ощутила спиной, что здание школы скрылось за поворотом, – я не выдержала и перешла на бег.
Мне нужно было поскорее добежать до лифта, чтобы, выпустив Сильвию, прогнать ее.
Почему-то мне позарез захотелось прогнать черную собаку из нашего двора. Будто она повязала нас с Аппатимой какой-то нехорошей тайной.
Помню, что в этот момент у меня возникло смутное подозрение, что во мне словно два человека. Один из них, бодрый и бойкий, выходит из дому, добегает до поворота в школу, а дальше передает эстафету другому: своей почти что противоположности. И этот другой персонаж – тоже я. Но какая из них я настоящая, понять было невозможно даже мне. Так что чего уж тут пенять на Аппатиму, которая совершенно искренне не воспринимала персонаж номер два, не понимая его. Ведь она привыкла во дворе, где мы проводили большую часть дня, к персонажу номер один. И отчего бы ей не сказать всенародно с чистой совестью, что она не дружит со вторым персонажем, тем, что в школе?
Однако я отогнала от себя эту мысль ввиду невозможности остаться один на один с собственным, так сказать, двуличием – по причине неспособности в нем разобраться.
«Не могу. Пока не могу… После пойму. Когда вырасту!» – шепнул кто-то третий, далекий и неведомый.
И я пуще прежнего заспешила к дому, лелея зреющую на ходу месть.
Но в лифте, который уже исправно работал, несмотря на украденную нами вещицу, Сильвии не оказалось. В нем не было даже ее следов в виде подстилки и миски.
Мне стало совсем уж грустно. Захотелось снова увидеть эту до странности болезненную собаку, прижать ее к себе и не отпускать, сидеть рядом с ней до заката солнца. А может, и до восхода. Сидеть всю жизнь и не ходить больше в школу, да и дома не появляться. Просто ездить в лифте. А еду будет приносить Аппатима. Или лучше лифтер.
А лифтер между тем, как оказалось, уже разыскивал меня.
Мать с порога объявила делано-невозмутимым тоном:
– Приходил лифтер.
– Ну и что? – ответила я тем же тоном.
Пройдя в залу, я покосилась на коробку с моими коллекциями, куда сунула злополучную палочку, – коробка по-прежнему стояла под столом, задвинутая к самой стенке.
– Как это что? Вы испортили лифт. Притащили какую-то собаку да еще и изгадили его. То есть собака изгадила, я извиняюсь, говном. А мне и твоего говна хватает! Я кручусь как белка в колесе одна. Твой отец мне не помогает… Мало мне было еще с утра позора за ту комедию, которую ты устроила на площадке.
– Какую комедию?
– А то ты не понимаешь!.. Вот подожди, приедет отец – я ему все расскажу… Про твою испорченность.
– Нет, я не понимаю. Не понимаю!.. А вообще-то, это дело у нас в семье привычное – не понимать.
– И кстати, ответь мне, пожалуйста, зачем ты пошла к тете Наде за вторым пирожком? Тебя что, дома не кормят? У этой змеи вообще ничего не надо было брать.
– А это уже… Вот дрянь… эта твоя тетя Вера. Успела наябедничать!.. А ты… ты скоро со всем домом переругаешься. Скажи, много ли кого в подъезде осталось, с кем ты здороваешься?
– Сплетники они все и подхалимы. И подлецы. С кем тут здороваться. Эта Надя встретила меня на лестнице и говорит со своей ядовитой улыбочкой: «Ах, вашей девочке так понравился мой пирожок, что она ушла, а потом вернулась и попросила второй. Большая она уже у вас». Да уж, как в воду глядела – чересчур большая, оно и видно.
– А зачем же ты до сих пор общалась с тетей Надей, если тебе так не нравится ее улыбка?
– А зачем ты общаешься с Аппатимой? Ведь она тебе не нравится! Не так ли?
Выпалив это, мать осеклась, увидев, как внезапно побледнело мое лицо. Видимо, пытаясь что-то понять, она выдержала паузу, но хватило ее ненадолго, и она закончила своим коронным язвительным тоном:
– Ведь она тебя унижает! Что за дружба такая странная, никак не пойму.
Я сжала кулаки, чтобы не дать выход нахлынувшей ярости. Сейчас как выкрикну в лицо матери какие-нибудь жуткие ругательства – так уже бывало не раз. А может быть, и разобью что-нибудь. И потом уйду, хлопнув дверью, во двор.
Но мать вовремя метнулась на кухню снимать с плиты чадящую сковороду. И уже оттуда донеслось привычное: «И зачем я тебя родила?» Хоть бы пластинку сменила, что ли.
– И кстати, верните лифтеру инструмент, который вы сперли. Пока он не обратился в милицию… И поживей!
Тот, кто видел картину Сальвадора Дали про сон за секунду до пробуждения, ну, ту, где в ухо спящему человеку жужжат, рычат и трубят пчела, тигр и слон, поймут состояние, в каком я выудила из коробки палочку лифтера. С омерзением бросив ее на пол, как змею, я выскочила на лестницу.
– Сама неси! – крикнула напоследок.
Не помню, сколько прошло часов, прежде чем я встретилась с Аппатимой.
Кажется, было уже десять. В освещенном фонарями сумраке курсировали редкие прохожие. Звуки их шагов по неровному, присыпанному гравием асфальту казались скрипом и шелестом теней. Шаги заглушал торжественный голос диктора Центрального телевидения: у кого-то было открыто окно, и хозяева квартиры, включив телевизор на полную катушку, слушали программу «Время». В углу площадки прильнули друг к другу сжавшимися тенями старшеклассник и старшеклассница; они приходили сюда каждый вечер.
Да и я сама, наверное, была похожа на призрак, а Мурзик, услужливо следующий рядом со мной, нога к ноге, вероятно, думал, что я проглотила черную собаку и теперь та поселилась у меня внутри.
В продолжение этого вечера, который явно не задался, я совершила много славных дел: доставала из развороченных нор больших зеленых ящериц и играла с ними, а Мурзик лежал рядом и грустно поглядывал исподлобья, переводя время от времени слезящийся взор на заходящее солнце; отпускала ящериц, оторвав у них на память хвосты – на их память; забрасывала хвосты в камыши и открытые окна квартир на первом этаже. Потом я переместилась к роскошному саду, который вырастил позади соседнего дома офицер запаса, про которого говорили, что он куркуль. Я не знала значения слова «куркуль», но огражденный высоким железным забором с колючей проволокой поверху громадный кусок земли с аккуратно подрезанными яблонями, айвовыми и инжировыми деревьями, с выложенным голубым кафелем круглым бассейном в центре и росшей около него пальмой с трепетно-изысканными ветвями-опахалами казался среди прочих небрежно огороженных участков каким-то заморским, а следовательно, чужеродным, оправдывающим те укоризненные интонации, с которыми произносилось слово «куркуль». Воспользовавшись сумерками, я прошлась по саду куркуля, как татаро-монгольское нашествие: открутила от забора, чтобы перелезть через него, не только часть проволоки, но и виноградную лозу, повыбивала ногой все подпорки из-под каких-то неизвестных растений. Заодно зачем-то вытряхнула вместе с землей из цветочного горшка фикус и бросила его в бассейн, а после принялась ожесточенно срывать крошечные зеленые яблоки и кидать их через забор к лапам молчащего в темноте Мурзика.
Под конец я сорвала приглянувшуюся мне пальмовую ветку, чем-то похожую на хвост павлина, и теперь решительно шагала, помахивая ею, по направлению к своему подъезду.
Но дорогу мне преградила внезапно материализовавшаяся из ниоткуда Аппатима.
– Прогуливаешься? – спросила она не предвещающим ничего хорошего, делано-равнодушным тоном, чеканя каждый слог.
Фигура ее сливалась с растущими вдоль подъезда декоративными кустами в человеческий рост, высаженными жителями нашего дома.
– А чего тут такого? – машинально ответила я в тон, не сбавляя шага. – Некогда мне. Ночь на дворе!
– Получай! – звонко крикнула Аппатима, и позвоночник в районе поясницы пронзила запредельная, рушащая все связи с действительностью боль.
Сознание мое на несколько секунд погрузилось в полную темноту, я только молча и бессильно глотала ртом воздух. В этом жутком состоянии я все же попыталась дотянуться до сомкнутых кустов, среди которых притаилась фигурка Аппатимы.
Провал. Потом я оперлась на руку тети Тамары, которая появилась, будто из-под Земли, с фонариком в руке, луч которого полоснул по кустам, высветив стремительно унесшуюся в свой подъезд девчонку.
– Я так и знала, что это была дочь Трифона, – решительно сказала тетя Тамара. – Она и моего ребенка сегодня покалечила. Исцарапала, дура такая, моей Регине лицо. Мы с тобой завтра в милицию пойдем.
…И ведь действительно пошли.
Тете Тамаре – матери двух сестер-погодков, Ии и Регины, учившихся в параллельном классе, а жили они все в нашем же подъезде на втором этаже, – удалось убедить мою маму, что с Аппатимой можно справиться только силами общественности. Им двоим, с молчаливого одобрения сестер, удалось убедить меня поведать о наших приключениях последних дней. Я с жаром рассказала, повторив потом этот же рассказ инспектору по делам несовершеннолетних, как ловко Аппатима втянула меня в ограбление детского сада и диспетчерской. В доказательство я представила мяч, который прятала в своей коробке.
Странно, что никому из взрослых, включая инспектора, не пришла в голову мысль, что на самом деле детсад и диспетчерскую обчистили двое – Аппатима и я, и это не считая хронически молчащей Афродиты. Впрочем, были ли эти люди взрослыми? На мой теперешний взгляд, они были заигравшимися в жестокие игры детьми, втянувшими в свое так и не окончившееся невежественное детство и нас с самых пеленок, а мы, как могли, копировали их повадки не хуже попугаев.
Следующий день невозможно вспомнить без стыда.
Мы все – мать и отец Аппатимы, ее старшая сестра Аэлита, тетя Тамара с Региной, моя мама и я – сидим полукругом в детской комнате милиции перед столом инспектора, и тот, обращаясь к одной Аппатиме (она стоит), перечисляет все наши проступки, записанные с моих слов. После каждого пункта он требует подтверждения сказанному. Аппатима чуть слышно, ни на кого не глядя, подтверждает. Она очень бледна и серьезна, желваки так и ходят, и подергивается кадык на шее. Руки за спиной сжаты в кулаки. Заметив это в какой-то момент, инспектор вдруг орет, стукнув по столу:
– А ну встань нормально! Руки вперед!
Аэлита – она и здесь в пионерском галстуке – пытается протестовать.
– Вы не имеете права, – говорит она тихим, глубоким, полным внутреннего достоинства голосом, в котором сквозит что-то такое… похожее на паутинку в лесу, отчего у меня на глаза вдруг наворачиваются слезы.
Я больше не вслушиваюсь в происходящее, тем более что инспектор теперь только орет уже на Аэлиту, а та в ответ гнет что-то свое. Если отсечь слова, то спор их видится как погоня одного голоса за другим – взрослого за детским. И детский вроде бы не прижат к стенке, мог бы еще бежать, но нет, встал как вкопанный, и взрослый бешено бьется об него, как головой о стену.
У меня не было на Аппатиму ни капли злости. Вляпавшись в это позорное судилище, я простила ей все прошедшие и – наперед – грядущие обиды и сейчас с радостью выскочила бы с ней отсюда. И даже подарила бы ей свою коллекцию открыток и все пять мячей – самых разных, – которые перекатывались у нас по комнатам, попадая маме под ноги, и она шумно сетовала, что не надо было столько покупать.
Но что-то подсказывало мне, что Аппатима не примет моих подарков.
История с походом в милицию закончилась банально: строгим предупреждением о том, что при повторной краже либо драке Аппатима загремит в колонию. Хотя и малолетка.
За сим последовал выговор директору школы.
Ну а после уволилась наша учительница, Зоя Михайловна.
Уволилась по собственному желанию, ничего никому не сказав о причинах.
О причинах догадывались только мы с Аппатимой…
Все произошло внезапно. Зоя Михайловна провела, как обычно, все полагающиеся уроки и буднично объявила, что с завтрашнего дня переходит на другую работу.
– А теперь прощайте, дети! – сказала она глубоким грудным голосом, в котором была, однако, какая-то трещинка, как ни старалась она ее утаить.
Природная выдержка ей все-таки изменила в этот момент. Сначала она стояла и задумчиво всматривалась в журнал с нашими фамилиями, словно в начале, а не в конце урока. Потом, подняв голову, решительно закрыла журнал и сказала с чувством, нараспев, со срывающимися интонациями:
– Будьте счастливы, дети! – Обвела нас всех грустным, нежным взглядом и торопливо вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Так в автобусе щелкают двери, когда из салона навсегда выходит одинокий пассажир.
А мы, прижатые к своим местам внезапно навалившейся всей тяжестью Земли, поехали дальше.
4
Наверное, все уже поняли, что, невзирая на разные неурядицы, случавшиеся со мной и сказывающиеся на отношениях с соседями, дом, в котором я жила, был для меня больше, чем дом. Это был самый лучший в мире дом. И город мой был больше, чем город. И страна… Правда, школа была как школа. Но со школами так бывает часто, и это в данном случае было не слишком важно.
Наш дом был ведомственный – построен для сотрудников грузинского отделения Главного управления геодезии и картографии, сокращенно ГУГК. Случилось это на пятом году моей жизни, после чего мы с матерью, как и семьи других геодезистов-полевиков, перестали мотаться по съемным квартирам и по экспедициям, в которых работал мой отец, и, что называется, перешли к оседлости. Отец же продолжал колесить по всему Советскому Союзу вместе со своей геодезической партией, которой бессменно руководил с каких-то неведомых мне времен, и наведывался домой только изредка.
Итак, почти весь наш дом, за редкими исключениями, был заселен семьями геодезистов. Кто-то из них имел постоянную работу в Тбилиси, а кто-то, как отец, разъезжал по всей стране.
Все они подчинялись непосредственно Москве – там располагалось их министерство и туда же отправлялись потом учиться в Институт геодезии и картографии отпрыски геодезистов – те из них, кому не опротивела за годы экспедиционных будней отцов и матерей эта отнюдь не романтичная работа.
Поэтому дух в нашем доме был, как сказали бы сегодня, корпоративный.
То есть жили относительно дружно, без серьезных эксцессов, и все про всех знали. Старались не ударить в грязь лицом, ни в чем от других не отставать… Словом, старались!
Разбор полетов такого рода, какой был устроен по поводу Аппатимы, был нетипичен. Поэтому, после того как моя мать и тетя Тамара отнесли заявление в милицию, отец Аппатимы, также сотрудник геодезического отделения, потребовал у себя на работе созвать товарищеский суд, надеясь выяснить, зачем это его товарищам понадобилось, ничего не сказав родителям ребенка, сразу тащить девочку в милицию. Неужели нельзя было для начала обратиться к нему?…
И такой суд состоялся. Моему отцу, только вернувшемуся из экспедиции, пришлось выслушать в свой адрес не одно критическое выступление. Про милиции он ничего не знал. Придя домой, он обозвал мать дурой и на следующее утро уехал.
Тетя Тамара уже через неделю после суда как ни в чем не бывало щебетала о своем о женском с матерью Аппатимы, а муж тети Тамары, встречаясь на улице с отцом… моей подруги, по-прежнему приветливо здоровался с ним, как и со всеми, за руку, хотя и был весьма важной птицей – начальником отдела, а отец Аппатимы был птицей рядовой – обычным сотрудником.
И только моя мама по прямолинейности своей натуры вычеркнула из своей жизни до скончания веков их всех. Пожалуй, только она не вписывалась в сложный, управляемый скрытыми подводными течениями корпоративный дух.
Поскольку организация черпала свои главные кадры в Москве – тбилисский топографический техникум, который окончил мой отец, давал только среднее специальное образование, – то дух этот был еще и русский. То есть по тем временам – интернациональный. Помимо грузин, в нашем доме жили русские, украинцы, армяне, азербайджанцы, осетины, курды, греки… И все общались меж собой на грузинском или на русском. Русская речь была преобладающей, тем более что в доме было много смешанных семей: русские жены составляли большинство.
Широка страна моя родная!.. То, что мой адрес не дом и не улица, а Советский Союз, я впитала буквально с пеленок, и отнюдь не из песен. Отец-грузин познакомился с моей мамой, наполовину казачкой, чьи предки жили в Запорожской Сечи, в Ашхабаде, где на тот момент стояла его экспедиция и где моя мать, бросив медучилище в Запорожье, временно проживала у сестры, которую распределили после педвуза в Туркмению. А я родилась в соседнем Узбекистане, в маленьком, приграничном с Туркменией городке Тахиаташ Каракалпакской автономной области, близ мест, которые Андрей Платонов изобразил в повести «Джан» как символический Ад в глубине пустыни, из которого Назару Чагатаеву, герою произведения, надлежало вывести мифический народ. «Джан», кстати, переводится на русский язык как «душа». А в Тахиаташ перевели воинскую часть, где служил офицером муж моей тети.
Но вернемся в Тбилиси. Русская речь притягивала в наш двор все русскоязычное население района, от мала до велика. Он был маленькой Меккой, своего рода Византией. Иногда грузины даже называли его со снисходительной иронией Москвой. Тем более что обустроен наш двор силами жильцов был на славу. Футбольно-баскетбольное поле, песочница, столы с лавочками, многочисленные скамейки… И все это – среди высоких тенистых кленов, тополей, ив и акаций.
Район примыкал к водохранилищу на северо-востоке и назывался – по названию водохранилища – районом Тбилисского моря. К нему ходили особенные – голубые – трамваи. Он был частью административного образования с названием «Поселок ТЭВЗа». Загадочная для непосвященных аббревиатура, напрягавшая работников почты в других республиках, расшифровывалась просто: Тбилисский электровозостроительный завод. На этом заводе, расположенном в пятнадцати минутах езды от Тбилисского моря, выпускали известные на весь Союз электровозы.
В самом начале, когда мы вселились в дом, он стоял в чистом поле, рядом, правда, была гора с искусственно высаженным сосновым лесом, которая возвышалась над Тбилисским морем. Чуть дальше была котловина, где строители возводили новый микрорайон. Когда я пошла в школу, вокруг уже был тот самый город-сад, про который писал Маяковский: «Я знаю – город будет, я знаю – саду цвесть, когда такие люди в стране Советской есть!» Раскинулись парки и сады, зазеленели деревья, там и сям буйно разрослись огороды. И жизнь стала под стать ландшафту – светлой и по-своему удивительной.
К примеру, площадка перед нашим домом, которую почему-то называли детской, хотя она предназначалась для всех, возникла, можно сказать, в одночасье, в день субботника, и строили ее не только взрослые, но и дети. Мы тоже носили песок и щебень, помогая своим тридцатилетним родителям, – таков был средний возраст жителей.
Но была рядом с нашим домом, на углу, и другая стройка. Ее называли в народе «стройкой коммунизма». Вроде как тоже детская – строили бассейн-лягушатник, но никак не могли построить. Территорию обнесли бетонной стеной, похожей на крепостную, и здесь благополучно могла бы разместиться автостоянка. Втихаря она тут и размещалась – по вечерам в ворота, охраняемые сторожем, въезжали какие-то частные автомобили.
«Стройка коммунизма» началась в год, когда я пошла в нулевой класс, но так и осталась памятником эпохи: благополучно встретила третье тысячелетие и, вероятно, встретит четвертое.
Эти два рукотворных объекта – наша чудесная площадка, готовая раскрыть объятия для всего мира, плод радостного коллективного труда, и обнесенный высокой бетонной стеной лягушатник, продукт бюрократического очковтирательства и казнокрадства, охраняемый лопающимися от важности пенсионерами, – были своего рода символами двух противоположных, разнонаправленных течений, которые олицетворяли, то приподнимая на гребне времени, то опуская на самое дно, нашу девочку-страну.
Думаю, отнюдь не случайно стояли они друг против друга.
И меж ними проходила дорога от дома до школы – моя первая в жизни дорога.
5
В третьем классе я съехала на тройки и сидела на последней парте уже одна – Деточкин куда-то пересел, а других мой суровый, неприступный вид отпугивал.
Границы моего личного пространства обычно нарушала только Лали Киасашвили, добродушная полноватая девочка с рассеянно-мечтательной улыбкой, выглядевшая порой как сомнамбула. Она была неглупа, значилась в хорошистах – или, как тогда говорили, ударницах – и была к тому же проницательна и любопытна.
Когда она подсаживалась ко мне на переменке или подходила в коридоре, где я стояла у окна или слонялась туда-сюда без всякой цели, то сразу, с места в карь ер, принималась рассказывать очередную историю из жизни своего семейства, которое очень любила. Все эти рассказы про отношения ее бабушки, матери, отца и младшей сестры, церемонные и полные скрытой теплоты, не сказать чтобы трогали меня, но все же несколько скрашивал мое одиночество.
Поговорив о своем, Лали, прищурив близорукие, вечно смеющиеся глаза, принималась сначала издали, а потом все настойчивей тормошить меня расспросами уже про мою семью. А что я могла ей рассказать про свою семью? Это был больной пункт, и я, уклоняясь так и этак, в конце концов замыкалась.
К счастью, перемены были короткими, и пытка вопросами длилась недолго.
Моя жизнь вне школы по-прежнему раздваивалась.
На парте под учебником у меня лежал журнал «Юный натуралист», который я украдкой читала на уроках, вместо того чтобы слушать учительницу. Марина Арутюновна, невысокая худощавая женщина в очках с толстыми круглыми стеклами, уже немолодая и вспыльчивая, заменившая Зою Михайловну, особо не следила за тем, кто с кем сидит, да и вообще на многое смотрела сквозь пальцы. Психологический климат в классе ее не интересовал, внимание ее целиком было сосредоточено на предметах и формальной дисциплине; и тому и другому она придавала большое значение.
Я к тому времени состояла в заочном «Клубе почемучек» при «Юном натуралисте» – была в журнале такая рубрика-викторина для младших школьников, участникам которой высылался за правильный ответ на три не особо сложных вопроса членский билет. Про этот билет моя мать с гордостью рассказала той же Лали Киасашвили, случайно встретив нас идущими вместе из школы; еще она добавила, что я обращаюсь с природой без всяких сантиментов. Может быть…
По-прежнему, чем дальше я отходила от своей парты в классе, тем быстрее слетала с меня скованность. А когда за поворотом скрывалось словно одетое в милицейскую форму здание школы, мне становилось совсем хорошо. Я на ходу сбрасывала с себя налет цивилизованности, как надоевшее школьное платье; внутри меня словно солнце поднималось, растапливая скопившийся за школьный день лед. Бросив в прихожей портфель с членским билетом «Юного натуралиста», я уносилась, наскоро перекусив, в лес, в овраг или на огороды. Ловила там бабочек, не заботясь о том, что с ними будет дальше, по-моему, даже не сознавая, что это живые существа, – мне просто нравилось разглядывать узоры на крыльях. В птиц я стреляла из рогатки, правда, к моей досаде, никогда не попадала. А ящерицам теперь не просто отрывала хвосты, а вспарывала лезвием брюхо, чтобы посмотреть, как они устроены. Еще я разводила дома в банке гусениц, безуспешно пытаясь подсмотреть момент превращения в бабочек-капустниц. Из того же любопытства я раскалывала яйца голубей… И это еще не все. Но чтобы окончательно не шокировать читателя, лучше благоразумно сократить список, пополнение которого подстегивалось все более усложняющимся интересом к различным формами жизни.
Я еще не решила, кем я стану, когда вырасту, – географом-путешественником или хирургом: именно эти две профессии влекли меня на тот момент с пьянящей силой. Целыми днями я читала книги знаменитых путешественников, особенно Тура Хейердала и В. Арсеньева, перебивая их брошюрами про флору и фауну, и предавалась в мечтах прелестям жизни среди дикой природы. Друзей у меня во дворе после прошлогоднего разрыва с Аппатимой, с которой мы теперь стали смертельными врагами, не было.
Иногда ради того, чтобы побольше побыть «на природе», я пропускала школу, и моя мама, руководствовавшаяся принципом «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало», писала потом объяснительные записки – мол, не было меня по уважительной причине: приболела.
Наконец Марина Арутюновна обратила на пристальное внимание на мои пропуски и принялась меня «воспитывать».
Слово «воспитывать» я беру в кавычки с той же иронией, с какой заключила в них кощунственное в моих устах слово «природа».
«Воспитание» заключалось в том, что почти на каждом уроке Марина Арутюновна вызывала меня к доске и невозмутимо ставила двойки за отказ отвечать. А я и не собиралась заниматься всеми этими предметами, у меня просто не было на них времени.
Происходило это обычно так.
– Кикнадзе!
Уже заранее приготовившись, я небрежно вставала, хотя сердце каждый раз екало.
– Выходи к доске.
– Я не готова.
– Садись, два. Тише!.. Тише!.. Это и вас всех касается, совсем распустились!.. Подожди, подожди, не садись. Скажи мне, пожалуйста, почему тебя вчера опять не было в школе?
– Я болела.
– Опять?
– Что значит – опять? Болею я… Не верите – вот справка от родителей.
– Да знаю я, знаю, что у тебя есть справка… Кстати, объявление для всех: справки от родителей больше не принимаются. Заболели – вызывайте врача. Это приказ директора. Я не хочу получать из-за вас выговоры… Так, Мария, теперь ты… Скажи мне, ты правда настолько больна?
Вопрос был какой-то нехороший, с подвохом. Как на него не ответишь, все равно попадешь в неприглядное положение. И я, покраснев, взвинченно отвечала – тоже вопросом:
– А что вы хотите?
– Я хочу, девочка моя, чтобы ты начала заниматься. Ведь ты же способная!
– Не знаю я урока. Ставьте «два».
И, не спросив разрешения, я садилась на место.
Самое интересное, что в словах моих про болезнь была доля истины, за которую я из-за всех сил держалась, лелея ее как высшую справедливость: уж если мне случалось действительно заболеть, то длилось это порой месяцами. Так, в первом классе я почти не ходила в школу из-за хронического бронхита, к тому же осложненного аллергией, и меня вечно таскали по врачам, подозревая то астму, то порок сердца, то ревматизм. И на всякий случай освободили от физкультуры, на которую я не ходила всю начальную школу. Собственно, мама мирилась с моими пропусками больше из медицинских соображений: она опасалась, что за нежеланием идти в школу может скрываться признак наметившегося в организме недомогания, которое нельзя просмотреть. Будет лучше, считала она, если я этот день проведу у нее на виду, пусть и появляясь из леса или оврага лишь изредка, чтобы отметиться на площадке, которую она частенько обозревала с нашего седьмого этажа.
Глупое противостояние с Мариной Арутюновной, начавшееся во втором полугодии, к весне привело к тому, что мне и вовсе расхотелось ходить в школу. В один прекрасный день я так и поступила, когда нашла для себя одно полезное и увлекательное занятие.
Дело было в мае. Пользуясь теплынью, многие жители микрорайона расползлись, как проснувшиеся божьи коровки, по садово-огородным участкам, разбитым позади домов и на склоне оврага. Огородничество было так популярно, что со временем на участки, где густо колосилась кукуруза, росли подсолнухи и тыквы, был изрезан с нашей стороны почти весь овраг, и это при том, что тянулся он, фактически разделив поселок ТЭВЗа на две не сообщающиеся между собой половины, полосой в несколько километров.
Но в год, о котором идет речь, огородов еще было мало и жались они ближе к заболоченному дну, где камыши вымахивали выше человеческого роста. В камышах квакали лягушки и водились ужи, но зато можно было черпать воду для поливки.
Огородничеством в основном занимались пенсионеры, и нам, детям, любившим играть в овраге в войну, в казаки-разбойники или просто бродить, собирая камушки, выкапывая какие-то диковинные цветы, ловить бабочек, жуков и стрекоз и все тех же многострадальных ящериц, нравилось наблюдать и за их работой. Если, конечно, те не вредничали и не гоняли нас как потенциальных вредителей.
Работа в саду-огороде была для меня чем-то диковинным, а посему манящим, и я любила, примостившись на пригорке, созерцать происходящее с любопытством неофита некого греческого культа. Сидя так однажды, я долго следила за точными, плавными движениями тохи – так в Грузии называли мотыгу – в руках высокой стройной старухи в панаме и очках, которая иногда, прервавшись, садилась на складной брезентовый стульчик и рассеянно погружалась в раскрытую на коленях книгу. Солнце, влажно отражаясь от куска ослепительно-белой, как ртуть, алюминиевой штуковины в оградке, собранной из всякой всячины, окаймляло ее умиротворенную фигуру, как нимб.
В разморенной моей памяти всплывали кадры из фильмов про колхозы. Герои труда, восседая на тракторах и в комбайнах, вглядывались с гордой улыбкой в необозримые колосящиеся поля, среди которых шли с серпами и вилами радостные крестьяне. Иные из них пели, иные молча улыбались, а иные что-то оживленно рассказывали дивным белокурым детям в вышитых рубашках и сарафанах. Вот кто-то надел сплетенный из колосьев, ветвей дуба и цветов, сияющий росой венок; казалось, заключающий в себе всю палитру красок, он летит прямо по воздуху. И на малыша, который шел рядом, держась за руку взрослого, тоже надели венок…
Эта фантазия ударила мне в голову, и кадры замелькали быстрее.
«Хлеб – имя существительное», – со светлой грустью в голосе говорила нам когда-то, обращаясь в мыслях к книге писателя Михаила Алексеева, Зоя Михайловна. И правила грамматики усваивались на лету, как подброшенные в стаю голубей зерна.
Полными пригоршнями набирали зерна и протягивали кому-то на весу детские ладони, полными пригоршнями набирали зерна и протягивали кому-то на весу чьи-то широкие мозолистые ладони. Это тоже был кадр из фильма, то ли когда-то виденного, то ли придуманного мной, – я уже не отличала вымысла от реальности. Подталкиваемая впечатлениями, я сбежала вприпрыжку со своего пригорка и принялась очищать землю под собственный огород – как раз за межой участка, где сидела к тому моменту, склонившись над книгой, бабуля… Да нет, не бабуля – при ближайшем рассмотрении она оказалась просто немолодой женщиной.
До конца дня она не обращала на меня никакого внимания, видимо принимая мои действия – выдергивание травы, камышей и колючек, выковыривание камней – за игру.
Но когда утром я пришла в школьной форме, с портфелем в одной руке и лопатой – в другой (дома я сказала, что лопата, которую отец принес когда-то со склада на работе, нужна для урока труда на школьном приусадебном участке, хотя никакого участка у нас не водилось), ее деликатное равнодушие сменилось пристальным, стремительно нарастающим, словно поднимающимся на склон высокой горы, вниманием, перешедшим наконец в изумление, когда достигло вершины.
Просияв, она крикнула весело и приветливо:
– Дорогая, скажи, пожалуйста, чем ты тут занимаешься?
Голос у нее был прямо-таки бархатный, словно пересыпающийся зернами того самого хлеба, который имя существительное. И ему сопутствовал легкий акцент – женщина была грузинкой.
– Хочу посадить кукурузу, – ответила я, тоже улыбаясь, но и хмурясь одновременно, так как привыкла ждать от людей какого-то подвоха, когда они начинают разговор вот так вот – за здравие…
– Ваша семья, наверное, нуждается?
– Нет, я просто так… Просто так хочется. Мне просто интересно, когда все это тут… Вот.
Окончательно запутавшись, я взглянула исподлобья на стоявшую изваянием женщину с тохой в руках, повернулась к ней боком и принялась обкладывать свой участок камнями. Назавтра я собиралась явиться с выструганными из веток колышками и проволокой и поставить настоящую ограду.
Боковым зрением я видела, как, вся сияющая, она подняла с земли крепкую палку и, прихрамывая, направилась ко мне. Она с легкостью перешагнула бы через мои камни, но не стала этого делать – почтительно остановилась, будто перед настоящим забором, и, приосанившись, весело протянула мне тоху:
– Держи, дорогая! Это подарок. Эта штука тебе еще пригодиться, раз уж ты решилась на такое хорошее дело.
– Ой, спасибо… Не нужно…
– Нужно-нужно!.. Возьми, пожалуйста. А скажи, у тебя есть дедушка с бабушкой? Это, наверное, они тебя надоумили?
– Бабушка и дедушка есть. Но не здесь… Нет, я сама.
– Ну, совсем хорошо. Я тридцать лет проработала в школе и не помню ни одного случая, чтобы кто-то из наших учеников захотел того, чего хочешь ты.
Она еще долго вспоминала что-то, оживленно рассказывала разные милые пустяки из своей профессиональной жизни, а я, напряженно улыбаясь и по-прежнему стоя к ней боком, вспахивала грядки. Вспахивала и думала про себя с колотящимся сердцем: «Только бы не узнала… И только бы не спросила, почему я не в школе…» Ведь это была та самая бабуля… то есть совсем не бабуля… с которой я уже пересеклась однажды. В прошлом году, когда я залезла на абрикосовое дерево в саду за одним из домов, она метала в меня как раз ту самую палку, на которую теперь опиралась, – опиралась больше для виду, периодически размахивая ею, будто палка была продолжением руки.
На следующий день она принесла мне семена кукурузы, и я засеяла под ее руководством поле, которое собственноручно выполола и вспахала.
Через несколько дней, переделав все свои дела на участке, соседка пропала. А я продолжала каждое утро приходить сюда вместо школы.
Положив на грядки портфель, я доставала из него книгу – кажется, это был Жюль Верн, – а потом, сев на портфель, погружалась в чтение. Место было глухое, и я не опасалась, что сюда забредет кто-то из взрослых. Старшеклассники и мои сверстники были в школе, а те дети, которые учились во вторую смену, как мы до прошлого лета, были младше, и я сумела бы отогнать их.
В кармане фартука лежали старые отцовские часы. Когда стрелки приближались ко времени окончания уроков, я, выждав еще минут десять, вкладывала, как в ножны, Жюля Верна обратно в портфель, отряхивалась и неспешно шла домой.
Но в один из дней на углу между домом и бассейном я напоролась на так же неспешно идущую с блуждающей улыбкой Лали Киасашвили.
– Привет, – покраснев, выдавила я.
– Привет, – весело ответила Лали, нимало не смутившись и даже, кажется, чему-то обрадовавшись. – Дай мне, пожалуйста, руку.
Опершись на мою руку, она перешагнула через канаву с дождевой водой, где среди прошлогодних листьев, щепок и мусора прикорнул, лежа на боку, бумажный кораблик.
– А у нас скоро будет сбор металлолома. И последняя контрольная по математике, от которой будет зависеть итоговая оценка.
Скороговоркой сообщив новости, Лали погрузила свой пристально-расплывчатый взгляд мне в лицо. Пришлось выдержать его, несмотря на желание отодвинуться, как от лампы, на которую в такие моменты делалось похожим ее лицо.
– А еще в классе говорят, будто ты стреляешь из рогатки птиц. Но я в это не верю.
– Ну и правильно… что не веришь, – выдавила я растерянно, опять покраснев.
– Аппатима говорит. Еще она говорит, что зря тебя от физкультуры освободили, что ты здоровая как лошадь, а врешь, потому что над тобой нету старших. А еще…
– Ладно, Лали, спасибо. Ты извини, меня дома ждут.
– Ладно, Маша. Передавай привет маме.
Лампа отплыла в сторону от моего лица, и я тоже куда-то поплыла, двигаясь как на ощупь.
Перед тем как войти в подъезд, я оглянулась и увидела по-прежнему смотревшую на меня, только теперь уже вслед, так и не сдвинувшуюся с места Лали. Но теперь ее взгляд был задумчивый, в нем чувствовались недоумение и даже некая укоризна в сочетании с виноватостью.
Виноватость в ее взгляде кольнула меня. Достала, что говорится. Я сердито представила, что возвожу между нами стену из аккуратных красных кирпичей. Мы стоим одни в лесу, но Лали не видит леса, потому что смотрит только на то, как растет стена. Я огибаю стену, незаметно появляюсь у Лали за спиной и закрываю ей глаза… Вздрогнув, она оглядывается и вдруг, когда я убираю руки, замечает лес.
Странная фантазия… Промелькнула и забылась.
Но на следующий день я пришла в школу.
И меня там все встретили как ни в чем не бывало. Даже Марина Арутюновна не задала ни одного вопроса, не потребовала справки за пропуски, не вызвала к доске.
Спустя еще день я сама вызвалась к доске.
Был урок природоведения, и я, выучив параграф наизусть, с чувством пересказала его, ничего не пропустив, громким, выразительным, глуховатым голосом.
Просто параграф из учебника, но – в моем исполнении. И я неожиданно покорила внимание класса, словно читала стихотворение.
Но вот все было рассказано, и мой энтузиазм иссяк. Смутившись, я погрузилась в свою привычную молчаливость, а лица у всех оставались еще какое-то время прояснившимися, словно окутанными легкой думкой. И даже не смотревшая в мою сторону Аппатима была как сама не своя.
Но больше всего «самой не своей» оказалась учительница. Она с видимым удовольствием вывела напротив моей фамилии в журнале большую четкую пятерку и с не меньшим удовольствием поставила бы мне ее и в дневник, но дневника у меня не водилось.
Так с того дня и повелось: я учила наизусть параграфы по природоведению (до остальных предметов у меня как-то не доходили еще руки), а потом получала за артистический пересказ пятерки, что нравилось и мне, и классу.
Но потом звенел звонок на перемену, и класс забывал обо мне, а я забывала о классе.
6
Наступил день сбора металлолома.
Пионерские классы освободили от уроков и послали группами по несколько человек в разные концы района с заданием подбирать все валяющиеся в округе железки – от дырявых кастрюль и труб до изношенных газовых плит и частей разбитых автомобилей. Всего этого добра на улицах было в избытке, а в одной из выемок оврага жители устроили свалочную яму – так там и вовсе был Клондайк.
Оставшись без надзора, кое-кто разбежался по домам еще в начале дня. Другие работали с ленцой, тащили что полегче, и каждый был сам по себе. А третьи – их было меньше всего – пахали дружно и весело, за себя и за того парня.
Эти последние были из сплоченных классов, из тех, кто не упускает любую возможность побыть вместе, заняться общим делом, все равно каким. Работали они легко и с фантазией. Ребята из одного такого класса, на год старше нас, извлекли со дна оврага сваленный кем-то проржавевший остов «Победы», автомобиля, давно канувшего в Лету, и теперь с грохотом тащили его под непрекращающуюся болтовню и взрывы хохота по проезжей части дороги.
Отстав от своей группы, – наш класс, рассыпавшийся при первой же возможности, послали убирать лом в районе недостроенного бассейна, – я уныло брела поодаль, завидуя этому единству. Скрежет и стук железа, смешиваясь со звонким детским гомоном, наполнял округу, подобно силе и аромату недавно распустившихся почек. И от этого грустное чувство отделенности от всех, стало острым, как никогда.
Но в то же время изнутри, словно толкнувшись в незримо приоткрывшуюся щель, распускались потихонечку клейкими листиками другие чувства – оторвались от грусти, как голуби, и, курлыча, обозревали с высоты весь этот бурлящий, шумящий простор с разливающимся колокольчиками звонким детским смехом.
Все вокруг струилось, смешиваясь с белым пухом, то ли падающим с небес, то ли поднимающимся в воздух с земли. И телу до дрожи захотелось в это дивное струение.
И руки ринулись в работу!
…Когда в конце недели на общешкольной пионерской линейке объявили, что наш класс занял почетное третье место, никто из моих одноклассников, кричавших до одури «Ура!», даже и не подумал о том, что третья по величине куча лома, в которой были газовые плиты, мотор и автомобильная дверца, куча, над которой вился флажок с надписью «3 А», была собрана почти исключительно мной. Каждый день после уроков я добавляла в нее что-нибудь новое, незаметно пробираясь в школьный двор через дыру в сетке ограды.
Правда, иногда я перекладывала по мелочам в нашу кучу и кое-что из соседних куч, хоть это и не приносило удовольствия. Так поступали все, и я на первых порах в отстающих не значилась.
7
Ну а потом – тогда же, в конце третьего класса, – наступил самый великий день в моей жизни: мне надоело быть плохой.
Я лениво гоняла у себя во дворе футбольный мяч. А потом пнула консервную банку.
Банку обнюхала незнакомая собака, и я пнула собаку.
К собаке же подбрел, чтобы утешить ее, какой-то малыш, специально вылезший для этого из песочницы, и я, воспользовавшись моментом, разрушила все его песочные домики.
Было все как всегда.
Но малыш заплакал.
Не кинул в меня пригоршню песка, как это делали другие, не бросился жаловаться маме и даже не назвал меня дурой.
Вернувшись к своим разрушенным домикам из желтого песка, он просто присел на край бордюра и, тяжело вздохнув, как старичок, о чем-то грустно и глубоко призадумался. И заплакал.
И я вдруг растерянно выронила из себя – себя…
Да-да, это звучит странно, но до сей минуты я была как не в себе. Меня не было с собой!
Был кто-то, кто шел со всеми вместе или врозь, – шел по привычке.
Был кто-то, кто одевался, завтракал, ходил, говорил, играл, смеялся, шалил, а я, пригорюнившись, как тот малыш, грустным воробышком внутри этого кого-то, роняла беззвучные слезы.
Когда этот кто-то замечал ребенка внутри меня, он терялся, и все смешивалось в Датском королевстве.
Так, например, за полгода до этого мы играли на площадке со смуглой черноглазой Алиной, дочкой домоуправа дяди Саши, и я, поглядев на легкий, подобно тополиному, темный пух на ее оголенных руках, сравнила ее со Снежным человеком, о котором писали и судачили повсюду. Алина, неожиданно расплакавшись, бросилась в подъезд. Кинувшись за ней, я бесполезно кричала ей вслед – что было только хуже, конечно, – что не имела ввиду ничего плохого, что я, напротив, уважаю Снежного человека, каким бы он ни был… В общем, тогда я тоже ощутила встречу этих двух существ внутри – внутри меня и внутри Алины, – когда они на миг пересеклись полными слез глазами и незримо соединились в нежном объятии, пока наши тела и умы, растерявшись, смешавшись, творили совершенно обратное.
Этот ребенок внутри заявлял о себе и раньше – в редкие минуты задумчивости без мыслей, когда в бурливом моем поведении словно образовывалась щель и кто-то, глотая слезы, проглядывал изнутри наружу. Но внешняя жизнь набегала снова, и ее волны смывали из памяти то, о чем я и подумать не успевала…
Глядя на присевшего на край песочницы мальчика, который смотрел невидящим взором куда-то мимо своего разрушенного песочного царства, я внезапно вспомнила крыльцо моих бабушки и дедушки, живших в Запорожье, куда мы с мамой ездили почти каждое лето. И белый плетеный стульчик на этом крыльце. И себя на этом стульчике, тихо глядящую в небо, куда поднимался, струясь в воздухе, с которым был одним целым, на одной ноте жужжащий жук с глянцевой спинкой, а на спинке этой отражалось белое, полное живительной влаги солнце, имевшее одновременно и качества луны.
Жук плавно огибал ветви растущей на его пути высокой старой яблони с золотисто-белыми яблочками, которые называли в доме пепенками.
Тихо летела вместе с ним с земли, оторвавшись, как бабочка от цветка, моя душа…
Привстав со стульчика, вдохновенно летела я – всем телом, словно была струями сгущенного солнечно-лунного воздуха.
Но вот на крыльцо вышел дедушка, постоял, спросил что-то не значащее, иронично-снисходительное, но и ласковое вместе с тем и, не дождавшись ответа, отправился в сад.
Сбросив – вместе с оцепенением – себя другую, как так и не добравшегося до неба жука, я бросилась за ним вдогонку.
Был и еще один день – он остался в моей памяти, как петушиный апокалипсис.
Я играла в саду в генерала, представляя головки садовых маков и еще каких-то цветов своими солдатами. Прохаживаясь по вымощенной булыжником дорожке и потрясая деревянным мечом, я выкрикивала вместо команд разный вздор, над которым сама же неудержимо хохотала.
Желая отвлечь меня от столь бестолковой, но живо исполняемой мною в лицах игры, дедушка спросил, не хочу ли я поглядеть на петуха.
Петух жил вместе с курами за виноградным плетнем с калиткой, которая всегда была на замке, – в той части сада, куда меня не пускали, опасаясь, что на меня обрушится балка или стена заброшенного дома, когда я в него залезу, несмотря на запрет. В этом доме с глинобитными стенами моя мама с сестрами и братом провели первую часть детства, пока дедушка не построил второй – их теперешний, – просторный кирпичный дом.
Ну как я могла не хотеть?
Бросив войско, генерал вбежал через отпертую калитку в запретные владения и сразу увидел стоящего – тоже генералом, в парадном белом мундире, – на черной от дождей и старости доске петуха. Точнее, уже не стоящего, а летящего со всех ног мне навстречу с грозно растопыренными крыльями и вытянутой головой с землисто-желтым клювом.
И пришлый генерал обратился в бегство.
Но хозяин этой части двора – белый генерал – догнал его и, вспрыгнув на спину, пребольно вцепился в нее когтями, да еще постучал по ней, прежде чем спрыгнуть и сердито удалиться, крепким, как железо, клювом.
Вдали он сердито прокукарекал.
Вторя ему, всполошились, беспокойно закудахтали куры.
А я, вбежав в дом, немедленно рассказала все в лицах, захлебываясь от восторга и возмущения, бабушке, и та, обычно не обращавшая на мои забавы внимания, с упреком сказала дедушке – она его всегда в чем-то упрекала: «Ну вот, видишь, до чего дело уже дошло. Говорила я тебе: пора менять петуха. И стар уже, и характер у него испорченный».
Дедушка же, лукаво всмотревшись мне в лицо, только подмигнул.
И в тот же день дело было сделано.
Пока дядя учил меня у главной калитки метать в забор ножи, дедушка, взяв топор, исчез в старой части сада.
Вдруг залаял, выскочив из будки, наш пес Пират.
Рванувшись раз-другой на цепи, он протяжно завыл.
Одновременно метнулся к себе через забор соседский кот, затрещали сороки в кроне яблони, взметнулись и рассыпались в разные стороны, как осколки, голуби, подбиравшие до того под крыльцом крошки.
– Батюшки!.. Неужели апокалипсис? – удивленно произнесла вышедшая из дому бабушка.
Тут подошел дедушка и молча передал ей прямо в руки тушку обезглавленного петуха.
…А вечером вся семья собралась за столом перед казаном с тушеной курятиной и сковородой с нравящейся мне жареной кровью. Все были оживлены и словоохотливы.
– Кушай, Маша, кушай, – сказал дедушка со своей ироничной ласковостью, положил мне на тарелку гребешок и придвинул вместе с вилкой большую деревянную ложку с нарисованным петушком, которую я считала своей и просила, чтобы ее всегда клали на стол рядом со мной.
Привыкшая ловить в любой ласковости подвох, то улыбаясь, то хмурясь, я, отодвинув тарелку, залезла под стол и принялась втихаря стягивать с ничего не чувствующих родственников тапочки, а после незаметно выбросила их за окно.
Когда же кто-то хватился своей обуви и сказал в сердцах: «Ах!..», все смешно закудахтали, как куры, а я сиганула от греха подальше в окно, услышав напоследок взвинченный голос матери: «Сами вы ужасные!»
И еще одно воспоминание.
Опять наш дом в Запорожье. Мы играем с приехавшей намедни моей двоюродной сестрой в большую и маленькую обезьяну.
Культурная девочка с большим пышным бантом в прямых белых волосах до пояса, очень стройная, с тонкими чертами не по-детски серьезного лица, дочь учительницы, весь вечер она с молчаливым укором-удивлением смотрела круглыми голубыми глазами-бусинами на все эти излишества из моего обычного репертуара. Благоразумно отойдя на другой край дивана – мы только что прыгали на нем, – сестра спросила:
– А ты какой хочешь быть обезьяной – маленькой или большой?
– Конечно же большой! – кричу я, скорчив свирепую рожицу, и, подбежав, толкаю ее с разбега в грудь, и она летит кубарем на пол.
Я же снова выскакиваю с хохотом в окно, не желая слышать кудахтанья.
Так какая мне больше нравится обезьяна – большая или маленькая, большая или маленькая, большая или маленькая?!
Господи, мне больше не нравятся обезьяны! Я хочу быть человеком!
Вот только… эээ… как мне быть с этим пригорюнившимся на бордюре песочницы малышом, как дать ему понять, что я уже наполовину человек? Ведь я такая неумелая!..
Спокойный, как Штирлиц, милый Мурзик тихо подбрел своей величавой походкой и лег, довольный, у моей ноги, положив на лапы морду с поглядывающими на все про все с бережным вниманием необычайно глубокими глазами темно-янтарного цвета.
В то лето, вернувшись из Запорожья, я обнаружила на засеянном мною поле в овраге выросшую мне по пояс кукурузу, стоящую среди бурьяна.
Кукуруза без меня засохла – лето выдалось засушливым.
Но я все равно ликовала в душе, радуясь своему первому, все-таки нежданно-негаданно взошедшему урожаю.
Часть вторая
1
Итак, я была плохой. А мир вокруг, в общем-то, хорошим.
Теперь же я как-то вдруг, в одночасье, стала хорошей.
А мир – почему-то плохим.
Это плохое, желая видеть в мире одно только совершенство, я обнаруживала буквально во всем.
И тем сильнее – буквально до кома в горле – радовали меня день ото дня проблески прекрасного или просто хорошего.
Про хорошее я постараюсь рассказать побольше…
Я уже не была прежней, кровно соединенной с происходящим вокруг тысячами невидимых нитей, по которым, как кровь по кровеносным сосудам, циркулировали, молниеносно сменяя друг друга, привычно кружащиеся по одному и тому же общему руслу мысли, чувства, настроения.
Внутри я все больше превращалась в силящегося разгадать какую-то загадку ребенка, который, привалившись плечом к стене с облупленной штукатуркой, глядел куда-то вперед, поверх голов, поверх бурлившей повсюду жизни и отслеживал при этом перемены в ней открывшимся периферийным зрением.
Но это был не тот чудесный ребенок с невыразимо прекрасными чертами, который с болью и слезами взирал на точно такие же боль и слезы и мог жить только в самом чистом, потаенном, скрытым даже от меня уголке моего сердца. Тот ребенок выплывал из золотисто-зеленоватой дымки лишь на миг.
Тот ребенок, в которого превратилась я, был ребенок вспоминающий. Силящийся вспомнить своего растаявшего в дымке друга и брата, собирающий для этого, как в один кулак, всю силу бедной мысли.
Наружно это привнесло в мое лицо отпечаток страдания и рассеянности, а в походку и движения – еще большую скованность и напряженность. Что сочеталось с почти полным пренебрежением к одежде и деньгам, желанию блеснуть чем-то внешним, прославиться чем-то незаслуженным, приврать, прихвастнуть. И это при том, что большинство людей вокруг, к моему великому сожалению, проявляло повышенный интерес как раз к вещам такого рода, несмотря на то что на страницах книг и газет, на экране телевизора и даже на плакатах и стендах в учреждениях и на улицах настойчиво культивировалось нечто противоположное.
Моему вопрошающему, сбитому с толку уму и щемящему, только что проклюнувшемуся в груди новому сердцу необходима была религия.
И я создала ее из сподручных средств, повенчав свой природный анархизм с марксизмом.
Первый давал простор, а второй – ориентиры в этом просторе.
Это было как чистое поле, где я творила собственную душу перед алтарем мыслей, чувств и отношений, которые как бы опаляли ее высоким огнем. И если что-то во мне или вовне меня противилось этому огню, то это становилось для меня источником нешуточных разочарований как в себе, так и в людях.
«Коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество» – трудно поверить, что меня, четвероклассницу (по нынешним меркам – пятиклассницу, если прибавить нулевой класс), в то время как другие мои сверстницы уже поглядывали на мальчиков и судачили о любви, эти затертые до казенщины ленинские слова приводили буквально в священный трепет.
Но при всем том, при всей своей внешней напускной серьезности среди недрузей, я не только не переставала быть в душе ребенком, а, напротив, все больше становилась им, заново обретая вкус и доверчивость ко всему естественному – светлому, тонкому, глубокому, непритязательному, сложному и в то же время простому, ясному, хотя вместе с тем и таинственному, струящемуся неприметным светом.
«Главное, ребята, сердцем не стареть» – это была вторая по силе воздействия на мои фибры расхожая цитата из фразеологического арсенала видимого и невидимого идеологического фронта под командованием нашего доблестного Политбюро во главе с ассоциирующимся у меня с Кутузовым мудрым, неторопливым дедушкой Брежневым. Эта строчка из песни высекала у меня чуть ли не искры из глаз, и, когда я слышала ее, на глаза, вопреки бодрому мотиву, навертывались слезы, как и у самого дедушки Брежнева, когда он украдкой смахивал слезу на Парадах Победы. Я чувствовала в такие мгновения: где-то в глубине сердца у меня кремень, который всегда будет высекать искры, соприкасаясь с прекрасным, и это называется бессмертием.
Как я любила все эти парады и демонстрации, все эти выставки достижений народного хозяйства, все эти съезды, пионерские сборы, комсомольские собрания и даже растянутые речи дедушки Брежнева! То, чего я не имела возможности видеть и слышать вживую, я завороженно поглощала с экрана телевизора, поглощала с необычайным вниманием, будучи погруженной во все тот же священный трепет, а на самом деле – в свою собственную вибрирующую, переливающуюся всеми цветами радуги, плещущую внутри ласковым теплым морем, верящую в безусловное добро душу.
Слова доброго пастыря – вождя и учителя, старшего друга всех детей, которых он радушно целовал в щеку, когда те подносили ему цветы, человека, отвоевавшего для них у демонов-фашистов Малую землю, грудь которого к тому же была четырежды отмечена Звездой Героя Советского Союза, – были тем елейным маслом, которое таинственно растворяло все грехи и сомнения. Смысл их был важен меньше и всегда отходил на второй план.
А сколько я читала книг о революции и войне! О Гражданской войне – и Великой Отечественной!..
Как вдохновлялась стройками коммунизма и целиной, мечтая отправиться работать на БАМ после того, как закончу школу!..
Эти мечты и цели полностью смели мои прежние интересы к природе и природоведению. Век географии сменился в моем личном календаре веком истории.
В фильмах, как и в книгах, я искала настоящих героев, с которых можно было, как в стихах Маяковского, делать жизнь. Правда, Маяковский предлагал делать ее с товарища Ленина. Но Ленин был для меня такой святыней, где-то там, высоко в небесах, против живущего на земле, своего в доску дедушки Брежнева, что о нем как о реальном человеке я до поры до времени и не помышляла.
В дошкольном возрасте я как-то спросила у мамы: «Мама, а почему, если Ленин самый лучший в мире человек, все выходят замуж не за него, а за других? Наверное, потому, что он уже умер?»
Не знаю, что ответила мне на это моя ироничная, не ведающая шаблонов, своевольная мама, но идея выйти замуж только за самого лучшего человека, которого, быть может, в мире уже и нет, отправилась в подсознание и явно руководила мною оттуда, ведя потом по судьбе.
Идея эта строила под себя и многие другие, столь же глобальные и не очень, мысли и идеи, а уж идей у меня, как своеобразно понятых ответов на свои же собственные вопросы, была полна коробушка!
Однако книги и фильмы о революции, войне и строителях коммунизма все-таки были полны героями – образцами хороших людей на любой вкус и выбор.
Я легко выделяла главное в них – необычайное благородство, из которого следовало и все остальное: любовь к людям и Родине, преданность идеалам Революции, справедливость, целеустремленность, милосердие, великодушие к поверженным врагам, горячее желание защищать слабых и сострадание к чужой боли, мягкость, деликатность, душевность, поэтичность… И все это – обязательно! – в сочетании с личной скромностью, без которой все эти качества обращались в ничто, становясь пустыми и показушническими.
Но в одном человеке все же трудно было совместить столько силы и тонкости, и я выделяла – точнее, что-то во мне выделяло, жадно ловя невидимо распространяемые этими художественными персонажами искры, – два типа героев.
Один из них глубоко-серьезен и несколько строг, отстранен… Другой же вечно оживлен и весел, и тоже приподнят над обыденностью, но по-другому.
Первый был как Павел Корчагин, но более образован, более погружен в дела мира, а не войны; он много размышлял, и к нему любили приходить за советом.
А второй был как неунывающий герой одного старого фильма в исполнении Бориса Чиркова, который все напевал, сталкиваясь с жизненными трудностями:
Крутится-вертится шар голубой, Крутится-вертится над головой! Крутится-вертится, хочет упасть, Кавалер барышню хочет украсть.Все это: оба героя в их неисчислимых вариациях, их серьезные и веселые деяния – непременно благородные, пронизанные духом скромности и простоты, – были для меня источником неподдельной радости.
Но радость эту длинной черной тенью сопровождала грусть: моя страна не разделяла моей религии.
Точнее сказать, моя страна не разделяла своей религии.
В нее верил дедушка Брежнев, верило его Политбюро, верил пламенный оратор Эдуард Шеварднадзе, Первый секретарь Компартии Грузии, вместе с другими ее руководителями, а вот мои родители, соседи и некоторые – если не все! – учителя в школе не верили.
Большинство людей, с которыми я пересекалась дома, в школе и на улице, были абсолютно безрелигиозны.
Книжные полки их квартир украшали тома, на страницах которых жили прекрасные герои-коммунисты, и не они одни, а также их многочисленные предшественники из лучших людей человечества, такие как Сократ, Марк Аврелий, Коперник, Джордано Бруно, Мартин Лютер, Радищев, Чернышевский, Достоевский, Сервантес… На их земле родился, вырос и нашел свое последнее пристанище в Мавзолее Самый Лучший В Мире Человек. Там же, у красной Кремлевской стены, спали вечным сном Серго Орджоникидзе и Максим Горький, Семен Буденный и – быть может, всех их святей и прекрасней, но и всех несчастней, – Неизвестный солдат. А эти, да простит меня моя совесть, скучные – потому как скучающие – люди остались такими же, как были. Из века в век они протягивали равнодушной рукой яд Сократу, а потом, спустя годы, бездумно носили его на руках, повторяя, как попугаи: «Платон мне друг, но истина дороже», казнив с подозрительной легкостью и быстротой расправившихся с ним клеветников.
И это они распинали Христа.
Но подведу итог: в то время как страна, отбрыкиваясь и отфыркиваясь, но еще не отплевываясь, плыла лебедем, раком да щукою по течению сонной реки стоячего времени, все дальше уходя в семидесятые – восьмидесятые годы от своего идейного наследия, я только входила в него.
2
В четвертом классе у меня наконец появились во дворе первая настоящая подруга и первый мальчик, пробудивший первые нешуточные чувства, и с этим мальчиком мы тоже подружились.
В среднем подъезде на третьем этаже жила шумная, задорная женщина-украинка, с которой дружила моя мама, дома отличавшаяся не меньшей шумливостью, но порицавшая за оную других Поведение своей подруги мама также непрерывно осуждала, смешно копируя за глаза ее манеры.
У этой маминой подруги были тихий-тихий, передвигавшийся будто бы украдкой, абсолютно незаметный – по-кошачьи незаметный – муж и такая же тихая-тихая, с прямой, в струнку, спиной и гордо посаженной головой со спускающимися до плеч русыми, чуть вьющимися волосами абсолютно домашняя дочка. Такое загадочное существо мне, девочке дворовой, казалось по меньшей мере странным. И хоть среди сочиняемых мною стихов, которые я записывала украдкой в тщательно оберегаемую от всех тетрадь, была строчка «Люблю людей я странных, ведь они жгут по ночам для нас живые фонари», странность, которую имела в виду я, никак не вязалась со странностями Веры. «Сердце мое – центр Вселенной!» – гласило мое программное стихотворение, хоть и, узнав о нем, все вокруг несказанно удивились бы, так как не замечали в столь скрытном и застенчивом ребенке особого сияния. Вера же казалось и вовсе непроницаемой. Вместо того чтобы спуститься во двор, она, не меняя позы, подолгу недвижно стояла на балконе и без всяких эмоций – но и без устали – смотрела на всю эту непрерывную чехарду у нас на площадке, где были и гонявшие футбольный мяч мальчишки моих лет, и играющие в волейбол старшеклассники, круг которых то и дело разрывала играющая в войну малышня; эта же малышня налетала на прыгающих поодаль через резинку девочек, после чего те начинали пронзительно визжать и за кем-то гоняться. На лавочке сбоку футбольного поля сидели две подруги с бадминтонными ракетками и вертели их, подражая дамам, как зонтики. Потом, лениво поднявшись, шли, покачивая бедрами, на лужайку в той части площадки, которая предназначалась для более взрослого, а стало быть, тихого и культурного отдыха среди столов и лавочек под тенистыми кленами и тополями, и, встав друг напротив друга ближе, чем требовалось для игры, любезно посылали, а точнее, чуть ли не передавали с ракетки на ракетку плавный и легкий, как воздушный поцелуй, волан. Мимо них проносилась со сворой собак, среди которых, увы, больше не было Мурзика, уже помилованная в общественном мнении, восстановленная в правах на площадку ужасная девочка Лариска.
Но все же порой Вера – по только ей ведомой причине – спускалась во двор.
Когда она своей быстрой, легкой походкой входила на площадку, ее иногда поджидал сюрприз – большая зеленая или очень маленькая полосатая ящерица в моей умело управляющейся с этим видом земноводных ладони. И Вера, повернувшись, опрометью бежала обратно в подъезд; взлетев на свой этаж с быстротой кошки, она вновь оказывалась на балконе. Вся в красных пятнах, выступавших вместе с капельками пота даже на лбу, она смотрела оттуда на меня, как кролик на удава, теперь уже, правда, расширенными, сияющими от ужаса глазами.
Хоть я давно уже и распрощалась с своими прежним вредностями, направленными на людей и зверей, пугать и мучить Веру специально отловленными, а потом милостиво отпущенными ящерицами мне нравилось… Так как Вере и самой, вероятно, нравилось пугаться.
Когда же ящериц в наличии не было, мы с Верой и не подходили друг к другу, гуляя сами по себе в разных концах площадки. Я – примыкая время от времени к какой-нибудь из играющих компаний, а она – просто собирая камушки и листья в тихой части двора.
Иногда я, приплетаясь поздно вечером домой из своего насыщенного под завязку дворового дня и не достучавшись до матери, шла искать ее у закадычной подруги. Открывала мне Вера. Сделав шаг вбок и отступив назад, она безучастно роняла, слегка приоткрыв сложенные до того бантиком губы:
– Заходи.
– Моя мама у вас? – спрашивала я, оставаясь на пороге.
– Да, сейчас. Тетя Валя, к вам пришла Маша.
– Не надо, не надо ее звать. Пусть ключи передаст.
Ключи передавались точным, плавным и изящным движением из рук той же Веры, и я, вспыхнув глупой улыбкой, отчего-то успокоенная, сбегала на радостях вниз, перепрыгивая сразу через две ступеньки, забыв иногда даже буркнуть напоследок: «Пока!»
Никак не могла бы я предположить, что эта далекая от меня, как инопланетянка, девочка однажды станет моей подругой. А между тем как-то незаметно это случилось.
К Вере ходила ее школьная подруга, жившая в доме напротив, и они взяли в привычку регулярно гулять.
Все же регулярно гуляющие на нашей площадке люди – хотели они того или нет – имели дело со мной, как с ее вечным завсегдатаем и – втайне – хранителем. Я представляла себя этакой Анкой-пулеметчицей, несущей дозор на скрытом от всех незримым покровом вороном коне; партия поручила Анке, то есть мне, оберегать, воспитывая в меру сил, детей и матерей округи, входивших в волшебную калитку площадки, которая, ввиду важности и деликатности тайного задания, была как бы кузницей Революции. Поэтому, когда Вера стала полноправным членом нашего дворового сообщества, я решила дать понять ей, что у меня больше нет в кармане ящериц – ни реальных, ни фигуральных.
Подойдя к ним с Ирой (так звали ее школьную подругу) – а они только бросили играть в бадминтон, вернув ракетки двум девочкам-сплетницам, жеманным подражательницам взрослым дамам, с которыми мы подчеркнуто игнорировали друг друга, совсем как пролетариат и буржуазия, – я заметила с чарующей, а может, всего лишь глупой улыбкой, какая всегда невольно осеняла меня вблизи Веры:
– А здесь, между прочим, имеются и более интеллектуальные игры. На днях красили столы, и вон на том начертили краской шахматное поле. Можно теперь в шашки играть. За белых будут осколки кафеля, а за черных – камни.
– Вот еще… пачкать руки… собирать всякий хлам. Пойдем, Вера, прогуляемся вокруг дома, – сказала без обиняков Ира, коренастая широкоплечая девочка в аккуратной блузке с оборками и ладно облегающей бедра юбке, с золотой цепочкой на груди.
Взяв Веру под руку, она сделала шаг по направлению к выходу, но вынуждена была остановиться из-за внезапно заупрямившейся подруги, которая приросла к месту как вкопанная.
– А я хотела бы сыграть в шашки, – произнесла Вера невозмутимо и, поведя подбородком в сторону, словно отмахиваясь от стоящего за плечом беса – была у нее такая привычка, – круто развернулась и направилась быстрым шагом к столу, на который я указала.
Ира, обиженно сжав губы, потянулась следом.
Я ринулась туда же и, отстранив на радостях неуклюжие попытки Веры помочь мне, повыковыривала в одиночку мелкие камни из пристающей после дождя к рукам глинистой почвы, а потом раздробила на осколки плитку кафеля, которую прятала в траве.
И мы с Верой сыграли первую партию, кажется, закончившуюся вничью.
Так с тех пор и повелось: едва завидев друг друга, мы с Верой шли к шашечному столу. У нас получалась ничья, а если кто-то проигрывал, то отыгрывался в следующей же партии, и постепенно становились все веселее, и Вера становилась все словоохотливей. К тому времени игрой заинтересовались практически все завсегдатаи двора, от мала до велика, и стали азартно напропалую обыгрывать нас, но известие о том, что мы никудышные игроки, нас не огорчило. Мы уже всюду ходили втроем – Вера, Ира и я, и это нравилось даже Ире.
Обычно в течение дня мы, как и другие девочки, – мальчики ездили на велосипедах, а велосипед мне упорно не покупали, опасаясь, что я буду выскакивать на шоссе, – несколько раз обходили корпус кругом. Этот маршрут назывался у нас «Проспект вокруг дома», и ходили мы по нему степенным прогулочным шагом, иногда специально для этого принарядившись.
Здесь можно было встретить и Аппатиму в мини-юбке, которая, примкнув к стайке девочек помладше, вдохновенно делилась секретами красоты женской фигуры на примере собственных ножек, подробности чего потом со смаком разлетались по двору в сопровождении жеста с повернутым у виска пальцем.
Завидев нас с Верой и Ирой, Аппатима отступала на противоположную часть тротуара и, вся сжавшись, зажимала нос. Когда мы, поравнявшись, оказывались с ней на одной линии, она бросалась вперед и с шипением пробегала некое расстояние, иногда весьма значительное. После чего останавливалась и витиевато бросала мне вполголоса в спину какое-то ругательство.
Этот странный ритуал настолько въелся у нее в привычку, что она не забывала о нем, даже когда случайно сталкивалась со мной в переполненном транспорте. Отпрянув от меня и зажав рот и нос, она прыгала прямо в гущу пассажиров и принималась неистово протискиваться между ними, как бегущая от ловцов ящерица. Я же, невольно стараясь помочь ей, протискивалась куда-нибудь к стенке.
Вне транспорта и помещений я все же старалась упредить эту ситуацию и заранее переходила на другую сторону дороги. Однако наш «проспект» был слишком узок для того, чтобы радикально разминуться, и я успевала услышать за спиной из уст Аппатимы нелестные эпитеты, касающиеся моей внешности, фигуры и одежды, которыми она делилась со своей юной свитой.
И немудрено: всюду, не делая различия между «проспектом» и двором, ходила я в одних и тех же пропыленных, протертых до дыр на коленках брюках, которые мать не успевала стирать, и разбитых от лазания по склонам оврага, чердакам и подвалам отнюдь не модных – модные бы точно не выдержали – сандалиях. Загорелые мои руки были в ссадинах и шрамах, светлая майка – простая, хлопчатобумажная, местной фабрики спортивной одежды – за день моих подвигов существенно меняла цвет, какой бы она с утра ни была выстиранной. Все это не могло не шокировать модницу Аппатиму, которая, казалось, в пику мне все дальше уходила в своем развитии в противоположную от меня сторону.
Однако Вера и Ира относились к стилю моей жизни терпимо. Правда, у Иры были в ходу добродушно-снисходительные замечания относительно разных сторон моей малопонятной натуры, и она даже порой пыталась приложить руку к моему перевоспитанию, но это не превышало границ моего терпения. Вера же при этом – что было для меня главней – никогда не вплетала свой голос в хор поучений девочек, желавших превратить меня в «нормальную девочку».
Обычно Ира, вышагивая по «проспекту» под руку с задумчиво глядящей под ноги Верой, приступала к делу издали:
– Маша, а ты не хочешь записаться на танцы? Мы с Верой ходим теперь за овраг на бальные танцы, в студию при тридцать третьей школе. Может, присоединишься?
– Не-а. Не хочу. В тридцать третьей школе теперь директором Константин Федорович, наш бывший завуч, которого турнули за рукоприкладство.
– Ну, его-то бояться нечего, его в такое время в школе уже нет – занятия начинаются в семь вечера. Во дворе болтаться времени будет поменьше, конечно. Зато какая грация появится в движениях, походке. Женихи пачками станут бегать.
– Да кто его боится-то? Просто неприятный был мужик – дубасил мальчишек линейкой по мозгам, пригласив в кабинет якобы для разговора. А без женихов обойдусь. Таких, за кого можно бы было выйти замуж, все равно больше нет.
Ира знала мои мысли про то, что выходить замуж можно только за Самого Лучшего В Мире Человека, а так как такой человек в лице Владимира Ильича Ульянова-Ленина уже покинул милую Землю, лучше уж беззаветно посвятить свою жизнь всему человечеству, а не какой-то там замкнутой ячейке, как делает нынешнее большинство.
Такого рода мои рассуждения выслушивались обычно снисходительно, без лишних вопросов и комментариев и даже с некоторым любопытством, так выслушивают уже в наше время сектантов крещеные люди, бывающие в храме два раза в год – на Рождество и на Пасху. Мол, дико, конечно, все это слушать, но, кто его знает, может, что-то в этом и есть?…
– А вдруг ты ребеночка захочешь? Ты же все-таки женщина – будущая мама. А мамы должны быть образцом для дитяти своего – уметь готовить, гладить, стирать. Такими, знаешь, плавными, музыкальными движениями. И – р-раз – пельменей целый таз! Можно даже под музыку готовить. Поставить пластинку, а детки будут кружиться вокруг, как снежинки. И ты среди них – как Снегурочка. И тоже танцующая.
– Нет, пусть лучше будет вот как. Детки будут для всех пап и мам как бы общими. В каждом доме надо открыть на первом этаже столовую, где все, и женщины, и мужчины, будут дежурить по очереди, готовя на всех, в том числе и для деток. Тогда женщина окончательно освободится от многовекового рабства на кухне, и сбудется ленинский завет о том, что при социализме каждая кухарка сможет управлять государством. Класс кухарок будет ликвидирован. Заодно родители научаться любить, заботясь, сразу всех деток, а то, подумаешь, добродетель – выделять своего… детеныша. Так и животные могут.
У Иры гасла улыбка, которую она старательно прятала, и, что называется, глаза поднимались на лоб. Некоторое время она молчала, будто поперхнувшись, не в силах отыскать контраргументы. Потом, вздохнув, с укором изрекала:
– Какая ты у нас умная, Маша.
– Да уж какая есть, – весело отвечала я, следя украдкой за меняющимся лицом Веры, на котором отражались, озаряя мечтательной улыбкой, какие-то ее мысли.
Я догадывалась, что кое-что из моих речей ложится в Верину тонкую, восприимчивую душу благодатным зерном, которое она прорастит во что-то свое.
– А что касается музыки и танцев, то я не против них. Но для чего у нас обычно танцуют? Для того чтобы повертеть задним местом перед чьим-то передним местом, не так ли? А музыка для чего? Для того чтобы понежиться в кресле перед торчащей напротив вазы из импортного хрусталя? Другое дело, если бы стены были, например, стеклянные, и за ними плавали бы среди кораллов диковинные рыбы и медузы, жили бы морские черепахи и даже, может быть, крокодил. А ты бы была сотрудником научно-исследовательского судна, бороздящего моря и океаны, откуда и привозила бы всю эту живность. Это уже само по себе было бы музыкой!.. И тебе бы захотелось слушать другую музыку – не такую, как все слушают. Например, шум раковины, когда ее приложишь к уху.
– Слушайте, детеныши, вы лучше скажите, а есть разница между красивой музыкой и прекрасной музыкой? Я, например, ее чувствую, – тактично разводила нас в стороны Вера каким-нибудь глубоким вопросом.
– А по-моему, это одно и то же, – произносила Ира с укором, адресованным нам двоим. – А вообще, я вижу, у вас обеих мозги набекрень.
И это был высший комплимент, услышав который я расцветала и внешне и внутренне. Подобно гейзерам, рождались во мне с той минуты молниеносно выдаваемые идеи, вокруг каждой из которых мы с Ирой, все больше входя в раж, упражнялись в красноречии. Арбитром же, судьей нашим была Вера. По степени глубины ее вопросов я могла судить о том, насколько мне удалось всколыхнуть смутно понимающую меня и без слов Верину душу, наколобродить в ней и неожиданно для самой Веры ввергнуть ее в ее же собственную бездонность.
Одно было плохо: для того чтобы испытать чувство солидарности с Верой в общем образе мыслей, или, говоря точнее, в некоем общем безумии, чтобы углубить ее восприимчивую душу, я использовала Иру, выставляя ее ординарной личностью, тогда как та была пусть и не особенно глубоким, но не злым и сердечным человеком. Мне не нравилась собственная манипулятивность, к тому же отчасти замешанная на чувстве ревности (в какой-то степени мною руководило желание стать для Веры подругой номер один, оттеснив Иру на второе место). Ведь, ратуя за равную любовь матерей и отцов ко всем деткам подряд, не выделяя своего, я не могла на самом деле выработать в себе равного и справедливого отношения всего лишь к двум своим единственным подругам.
Все споры прекращались, как только мы с Верой оставались одни. Но, увы, почти сразу выяснялось, что у меня нет слов, чтобы пробить ее молчаливость, а у нее – при всем магнетизме влияния на меня – нет сил, которые могли бы долго удерживать с присущей ей невозмутимостью мои разгоряченные порывы. И, поерзав с полчасика на лавочке за сходящей на нет неторопливой беседой, я, придумав какой-нибудь предлог, испарялась.
В то время все кругом увлекались роликовыми коньками, тем более что в нашем климате дети и понятия не имели о том, как выглядит каток зимой. Но мне, как обычно, не покупали ничего такого, с помощью чего можно было упасть или куда-то врезаться. И однажды я решилась с горя одолжить коньки у девочки со скрипкой.
Девочку звали Жанной, она училась в параллельном классе и жила в соседнем квартале. Каждый день Жанна неторопливо шла со скрипичным футляром в одной руке и чемоданчиком-дипломатом – в другой в свою музыкальную школу, а в прихожей у нее лежали бесполезным грузом рядом с грустной кошкой ни разу не надеванные ролики, купленные ничего не боящимися родителями в самый разгар моды на этот вид развлечения.
С Жанной я никогда не разговаривала, но тут мне стало настолько невтерпеж, и азарт настолько захлестывал меня, что я решилась постучаться в выкрашенную ослепительной серебряной краской дверь с огромным глазком, – за этой дверью на первом этаже Жанна и жила.
Глазок потемнел, и дверь широко распахнулась, обнажив стоящую на пороге девочку с пронзительно-пристальным, но в то же время погруженным в себя взглядом черных глаз. У нее была модная «пажеская» прическа, такую носила и я; светлые волнистые волосы мягко касались плеч, а одета она была в длинную, как плащ, шелковую накидку. Чем-то звездным и в то же время близким веяло от этой фактически незнакомой девочки. И я легко выговорила, стараясь казаться беспечной:
– Здравствуй, Жанна. Мне сказали, что у тебя есть ролики. Одолжи мне их, пожалуйста. Я немного покатаюсь и верну. Все будет в целости и сохранности, обещаю!
Кивнув, Жанна наклонилась за роликами и, передав их мне, тихо, с мягкой улыбкой потянула дверь на себя.
Дверь закрылась, словно в вагоне метро, поезд с Жанной уехал, а я наконец получила долгожданные ролики.
Уж сколько я в этот день пролила пота, осваивая сначала стояние на них, а потом и езду!..
Не помню, сколько пролетело времени… Но ролики были возвращены хозяйке в полной сохранности.
Однако на следующее утро повторилось все то же самое – я пришла за роликами к Жанне и снова получила их.
И через день получила, и через два…
Каждый день я вволю каталась на роликах Жанны и по площадке у ее дома, и по нашей площадке, и на площадке недостроенного бассейна. Я уже умела объезжать препятствия, освоила элементы фигурного катания и пробовала съезжать на коньках с горы, но один раз не удержалась и пропахала подбородком метра два асфальта…
И тут случилась беда, вмиг отрезвившая меня: у роликов отскочила и как сквозь землю провалилась гайка.
С колотящимся сердцем – ведь испорчена чужая вещь! – я пришла к Вере домой, чего никогда не бывало. К тому времени наши матери уже не дружили. Моя мама перестала здороваться с ее мамой из-за какого-то нетактично сказанного слова, и мне было неудобно, когда мама Веры, завидев меня, всякий раз простодушно вопрошала: «Маша, а почему твоя мама со мной не хочет разговаривать? Что я ей такого сделала?»
– И что мне теперь делать-то? – бухнула я, вся бледная, с порога.
Бурча на ходу «этого следовало ожидать», Вера втащила меня в комнату, усадила за стол, сунула в руки чашку с чаем и принялась разгребать ящик с отцовскими железками. И нашла там гайку. И собственноручно привинтила ее гаечным ключом – очень ловко, словно была слесарем.
От такой внезапной смены несчастья на счастье я была просто в шоке и, извергая поток сумбурных благодарностей, пулей вылетела во двор. Добежав до заветной серебристой двери, я навсегда отдала ролики прямо в руки Жанниной мамы, женщины с долгим, значительным взглядом, полным какого-то скрытого укора, которая открыла на сей раз дверь вместо своей дочери.
С тех пор наше общение с Жанной не возобновлялось до самого девятого класса, когда половину нашего распавшегося класса соединили с классом, где училась и она.
Вернувшись к Вере по ее просьбе, брошенной мне вдогонку: «Хоть приди потом расскажи, как все закончилось», я еще долго сидела у нее за чайным столом. Вопреки обыкновению, мы болтали напропалую обо всем подряд, и я слушала краем уха грампластинку, которую поставила Вера: сборник популярных произведений классических композиторов. Часто бывавшая у Веры Ира не раз сетовала во время наших прогулок по «проспекту» на «муть», которую слушает подруга. Теперь же эта «муть» мягко лилась в меня вместе со светом бра над столом, и я, оценив ее по высшему разряду, прониклась к Вере еще большим уважением. Тонкая, грустная, сдержанная могучая музыка разливанным морем плескалась внутри, а мы с Верой были словно два стеклянных, прозрачных аквариума. Казалось, что волны в плеске выходят наружу, набегают на стены, сбегают струйками с бархатистого, утонувшего в тумане потолка.
А потом Вера поставила пластинку с танцами народов мира, и там оказался грузинский танец «Саламури». Не сговариваясь, мы отодвинули стол и стулья и ринулись в поток этой зажигательной, как порох, смеси грации, народной смекалки и темперамента.
Вера плыла, как пава, помахивая плавно двигающимися крылоподобными руками.
Я, припадая на одно колено, выбрасывала руки навстречу паве, как молитвенно оберегающий ее рыцарь-кавалер.
Кто бы мог подумать, что эта пава скоро возьмет в руки пистолет и станет одной из лучших в городе спортсменок-стрелков. Случайно обнаружив за универсамом в нескольких остановках от нашего дома стрелковый клуб ДОСААФ, я немедленно записалась в секцию спортивной стрельбы из пистолета и привела туда Веру – просто посмотреть. Но тренер разрешил ей не только посмотреть, но и пострелять, а после, взглянув на аккуратно легшие в десятку пули, предложил начать тренировки.
Вскоре выдержанная и целеустремленная Вера стала выходить на соревнования и принесла клубу первые призы. А я через некоторое время, искренне радуясь ее успехом, тихо из тира ушла, так как стреляла – при моем-то неустойчивом мире чувств – довольно посредственно, да и спокойный, размеренный ритм тренировок не подходил мне.
Заодно Вера путем вдумчивого анализа над собственными промахами в игре в шашки добилась выдающихся результатов – в пределах нашего двора – и в этом виде спорта. Некоторым секретам она обучила и меня. Мы с ней выбились в чемпионы, правда, я отстала от нее и тут, но ничуть не утратила при этом доброго отношения к ней.
Потребность же в одиночестве и тишине я удовлетворяла вечерами за чтением.
Чего только не было на стуле перед моей кроватью! Неровными глыбами лежали вперемешку добытые из двух библиотек, школьной и районной, Лермонтов, Гоголь, Горький, Гайдар, Васильев, Бондарев, Астафьев, книги по истории и психологии, по истории этики и эстетики, сборник «Диалектический и исторический материализм» и даже «Классики марксизма-ленинизма о религии и церкви». И, к вящему удивлению мамы, «Ветеринарная хирургия».
Тут же возлежала упорно не замечаемая мамой, хоть я и упорно раскрывала ее на страницах с нарисованными женскими гениталиями, да вдобавок ко всему еще и пространно цитировала, увертываясь от кидаемых в меня тапочек, «Гигиена женщины», с помощью которой я таки докопалась до секрета молниеносно вспыхнувшей дружбы двух собак – Сильвии и Джерика.
3
Однажды ко мне подошел Олег – мальчик из еврейской семьи, жившей с Верой на одной лестничной площадке. И они были одноклассниками. (Ира, Вера и Олег обгоняли меня на класс, хотя мы были одногодками – просто из-за чрезмерно трепетного отношения к моему здоровью мама отправила меня в школу не в шесть, а в семь лет).
– Не могла бы ты… эээ… достать мне котенка. Ты же бродишь по огородам, поймай мне там какого-нибудь. Я домой его возьму.
Этот Олег был приятелем другого Олега. Другой Олег был высок, серьезен и молчалив. И недоступен, как тополь, возле которого можно играть сколько угодно, но взобраться – никак. И даже присесть не присядешь, в отличие от ивы или акации.
Когда этот зеленоглазый блондин в свитере под горло изредка появлялся на площадке – один или со своим другом Владиком, – на меня накатывала необъяснимая робость, словно я была на уроке и в класс вошел завуч. От стройной фигуры, от спокойных, немного грустных, но в то же время мягких, улыбчивых глаз веяло чем-то загадочным. Увидев его, я становилась как натянутая струна: вибрируя и звеня, эта струна создавала вокруг меня поле такого благоговения, что я не могла вымолвить ни слова, не могла сделать и шага по направлению Олегу, а тем более взглянуть ему прямо в лицо. Единственное, что мне оставалось, – убежать в другой конец площадки и украдкой наблюдать за каждым его движением, чувствуя, как токи пронзают меня с макушки до пяток.
Ничего особенного не происходило – Олег просто неторопливо прохаживался, коротко заговаривая то с одним, то с другим из мальчишек. К шумным играм он никогда не присоединялся, разве что иногда играл со старшеклассниками в волейбол, молча вставая в круг как равный. Я даже голоса его не слышала. И была не в курсе, что они так оживленно обсуждали с Владиком, заговорщически сев верхом на лавочке напротив друг друга. Кудрявый, постоянно улыбающийся Владик то и дело заходился звонким смехом. И этот его смех, и легкая улыбка Олега, казалось, были из другого времени. Плывущие по небу белые облака уносили меня к киевской Софи, в ту далекую-предалекую пору, когда еще жили на земле богатыри и княгиня Ольга оплакивала ратного князя Игоря. Два друга были как витязи, вышагнувшие из давних-предавних времен. Нарушая все календари, вышагнули и присели на мгновение на лавочку между двумя тополями перед домом у водохранилища, названного Тбилисским морем.
Как-то, набравшись храбрости, я все-таки устроилась вблизи них на скамейке напротив. Не прерывая беседы, которую я по-прежнему не могла расслышать, они мельком взглянули на меня, Владик подмигнул даже, но этим все внимание и ограничилось. Мне, однако, вдруг нестерпимо захотелось подойти к нему и поправить у него на голове несуществующую буденовку. Владик был как младший брат Олега, как его продолжение, но попроще. Был бы, к примеру, колодец, я бы с легкостью и без церемоний дала бы ему напиться воды.
Самого же Олега можно было представить если уж не в короне принца, то в офицерской фуражке. И вообще, он напоминал мне Веру, которая была для меня как старшая сестра. Но Олег был сложней и загадочней. К тому же нас разделяла такая крайне неприятная штука, как пол.
И вот, когда другой Олег, темнобровый мальчик одного роста со мной, с высокомерными, вечно насмешливыми карими глазами, с непокорной шевелюрой, разросшейся, как у взрослого парня, обратился ко мне с просьбой-наказом, я отловила для него простенького, короткошерстого, пугливого, со слабыми лапками черного котенка, и этот котенок нежданно-негаданно достался второму Олегу.
Было это так.
Я принесла котенка к подъезду, где жили Вера и ее одноклассник, посадила найденыша на кофту, раскинутую ковром-самолетом, и вызвала Олега, как и договаривались, условными ударами камня о трубу – мы так часто вызывали своих друзей.
Но пока Олег спускался, неожиданно появился тот, второй Олег…
Поравнявшись, он заметил котенка и, наклонившись к нему, взял на руки, как всегда, мягко улыбаясь.
– Это твой? – дружелюбно спросил он негромким, глуховатым, но при этом мелодичным голосом, и впервые в жизни наши взгляды встретились.
Мне показалось, что раньше, до этого мгновения, я была улиткой, прячущейся внутри влажной тьмы. Там, в этой тьме, было так тесно, что я не могла распустить все свое главное, нежное, что у меня, конечно, было. И вот некий добрый Бог, подмигнув мне, рассеял эту тьму, расширил пространство, приглашая вместе с ним лучисто изливать то самое главное.
– Нет, это я для Олега Гольдштейна поймала в саду позади дома, – пролепетала я едва слышно и, поспешно подняв с земли кофту, отряхнула ее, ведь этот Олег был такой аккуратный. – Он меня об этом просил.
– А-а… Понял. Симпатичный звереныш, я бы тоже от такого не отказался.
– Так бери, Олег, бери. – Это сказал уже Олег Гольдштейн.
Споткнувшись взглядом о его нервное, озабоченное чем-то лицо с небрежно свисающей на лоб челкой, я снова вжалась в свою раковину и потухла.
– Ну, нет, что ты… – Олег, высадив котенка на землю, выпрямился и шагнул в сторону. – Он же твой.
Мне девочка в следующий раз другого принесет. Тебя как зовут? Кажется, Маша? Поймаешь мне котеночка, Маша?…
– Пожалуйста! – выпалила я торжественно-испуганно.
– А зачем ждать следующего раза? Это я подожду. А ты бери. Бери сейчас. Бери, пока дают. Слышал выражение: «Бьют – беги. Дают – бери»?
Котенок, уныло озираясь, сидел на земле, а они принялись спорили, кому он достанется (вернее не достанется). Олег Гольдштейн, который вообще-то не горел сильным желанием обрести сокровище черного цвета, оказался проворней и победил моего Олега, и тот, смущенно улыбнувшись, махнул рукой: «Ладно!» И ушел, счастливо и нежно, хотя и неловко, прижимая к широкой груди своего будущего питомца. Ушел в сторону своего 14-этажного дома на холме, который возвышался, видный отовсюду, по соседству со своим братом-близнецом, среди окрестных восьми– и девятиэтажек.
– Спасибо, Олег! Спасибо, девочка! – крикнул он, обернувшись, уже издали. – Маша, не забудь найти Олегу братца этого звереныша!..
Этот Олег навсегда исчез из виду, уступив место под солнцем другому Олегу. Больше он в нашем дворе не появлялся, а после уехал. И только Владик поднимал со дна моей души затаившуюся там, никогда не умирающую память. Владик впоследствии увлекся авиамодельным спортом, и, когда вокруг него на длинной леске летал фанерный самолетик, ровно жужжа мотором, я всегда думала о его светлом друге. Думала и в трудные минуты, когда хотелось обратиться за помощью и поддержкой к милому Богу…
Но если тот, главный Олег был для меня как старший брат, почти что Бог, то мое чувство к Олегу Гольдштейну – а у нас с того дня началась тесная пламенная дружба – было с самого начала похоже на отношение к брату младшему.
Пока во дворе не было Веры и Иры, мы с Олегом всюду ходили вместе.
В такие минуты, один на один, Олег был не похож на себя обычного. Сходили на нет дерзость, насмешливость, небрежность в разговоре и походке, высокомерие. Спокойный, любознательный вихрастый мальчишка мастерил вместе со мной качели и услужливо вызывался покатать меня; затем мы менялись местами, и раскачивала его уже я, а он пытливо всматривался в летящее навстречу небо в сетке веток двух могучих, сплетенных макушками тополей, покуда хватало сил…
А еще мы с ним делали «секреты» в земле. Это было очень популярное в те годы занятие – вырыть в земле ямку и, выложив в ней красивый узор из камешков и цветков, прикрыть стеклом и засыпать, замаскировать листьями, камнями, травой… Все потом ходили и азартно искали «секретики» друг друга. Обнаруженный и правильно раскопанный «секрет», согласно дворовым поверьям, был предвестником удачи.
Главный же наш секрет вскоре стал для окружающих абсолютно прозрачен: мы с Олегом явно симпатизировали друг другу – это можно было понять уже по одной нашей манере всегда держаться рядом, всегда с ходу соглашаться с любыми предложениями друг от друга и охотно включаться в их реализацию.
Это можно было почувствовать и по образовавшейся у Олега трогательной манере называть меня Машуней.
Странно, что жестокая в таких случаях мальчишеская среда как-то пропустила нас мимо своего агрессивного внимания, и мы с Олегом, державшиеся в стороне от всех дворовых ватаг, так и не удосужились насмешливого прозвища «жених и невеста».
Но вот появлялись идущие под руку Вера и Ира, и Олег, после того как мы с шумом присоединялись к ним, снова превращался в избалованного, высокомерного мальчишку. Он мог, например, потянуть, насмешничая, Иру за волосы, и они потом смешно гонялись друг за другом. Или мог нарочито-цинично отозваться о классной руководительнице, в которой Ира с Верой души не чаяли, и Вера, сердито нахохолившись, смотрела на своего беснующегося одноклассника-соседа большими и круглыми, как у кота, глазами.
Олег насмешничал и в адрес моей персоны, но до поры до времени эта его переменчивость казалась мне замаскированной формой той же привязанности.
4
Я терпеть не могла пустопорожние посиделки на лавочках, во время которых иные девочки и иные мальчики – увы, таковых было большинство – глупо хихикали (девочки) и оглушительно гоготали (мальчики), травя за бесконечным трепом анекдоты, в том числе о дедушке Брежневе, честь которого я старалась, невзирая на насмешки в свой адрес, защищать от досужих вымыслов. Всем этим церемонным, скрытым играм между мальчиками и девочками я предпочитала боевые командные игры.
В любимейшей моей игре мы делились не на мальчиков и девочек, а на «казаков» и «разбойников». Как только во дворе раздавался боевой клич: «Кто будет играть в „казаки-разбойники“?! Арчевани!», я отзывалась эхом: «Арадани!», то бишь, в вольном переводе на русский, вызывалась быть капитаном команды (арчевани по-грузински «выбор», я и выбирала, кем мне быть). Потом я бежала со всех ног к тому, кто собирался быть капитаном другой команды, и мы, встав плечом к плечу, с помощью считалочек набирали себе как можно больше проверенных, надежных «казаков» или «разбойников».
Этой игрой я соблазнила всех троих – Веру, Иру и Олега, прежде не имевших к ней вкуса. Понятно, что мне хотелось забрать наше мушкетерское звено себе. Но это удавалось не всегда – как правило, я умудрялась перетянуть только Олега, а Иру и Веру забирал соперник.
Кому быть «казаками», а кому «разбойниками», решали по жребию. «Разбойники» скрывалась, а «казаки» разыскивали их, прячущихся по окрестным кустам, подъездам, подвалам, чердакам, садам и огородам. Пойманных по одному приводили в «штаб» на площадке.
Игра заканчивалась для «казаков» победой лишь в случае пленения всех без исключения «разбойников», да плюс к этому, когда те выдавали тайный пароль.
Естественно, «казакам» приходилось немало попотеть, поэтому всем хотелось быть не «казаками», а «разбойниками». Привилегию быть «разбойниками» в следующем раунде мог дать только выигрыш.
Как-то мы с Ирой оказались в команде «казаков», а Олег и Вера – в команде «разбойников».
Добросовестно – без подглядываний, – досчитав до ста, наша команда, разделившись, отправилась на поиски. Мы с Ирой вызвались обследовать овраг, так как Ира дала мне понять, что ей нужно «по-маленькому».
Мы так спешили, что Ира сломала каблук на кошах и теперь, неся каблук в руках, чтобы потом прибить, прихрамывала. Даже в таком состоянии она без устали критиковала Олега:
– Это просто ужас! И как только Виолетта Владимировна его терпит? Попросила сегодня промыть тряпку для доски, а он, фыркнув, ответил, что не обязан. Я всегда говорила, что с такими маменькиными сынками надо быть настороже!
Тропинка вдоль поросшей бурьяном поляны, за которой начинался овраг, резко оборвалась, и мы соскользнули по сыпучему склону на один из первых уступов. Ира привычно присела, но вдруг вскочила как ошпаренная: прижавшись к глинистому склону, на уступе стоял мужчина и предавался греху Онана…
Увидев нас, он сделал шаг вперед и, убрав руки за спину, спросил с заискивающей затуманенной улыбкой:
– Хороший, да? Ну, правда же?!.
– Хороший, хороший, – заверила я его и, хохоча не столько от вида «хорошего», сколько от обескураженной физиономии Иры, которой было ну уж совсем невтерпеж, я повелительно сказала ей, делая «страшные» глаза: – Садись!
И Ира, страдальчески вздохнув, повернулась к обомлевшему от такой наглости владельцу «хорошего» спиной и благополучно облегчилась.
Давясь хохотом, мы вскарабкались обратно и побежали, выкрикивая на ходу:
– Хороший!.. Хороший!
Тут-то мы и заметили прячущихся за гаражами Олега и Веру.
Олег, прохаживаясь из стороны в сторону, о чем-то вдохновенно разглагольствовал, а Вера, невозмутимо уставившись в невидимую точку перед собой – это была ее привычная поза, – молчала.
Набежав с криками «Сдавайтесь!», мы схватили их за руки: я – Веру, Ира – Олега.
Но Олег, резко вырвавшись, подскочил ко мне и грубо оттолкнул меня от Веры, так грубо, что я, покачнувшись, упала.
Он тут же подал руку и бросил, не глядя: «Извини», и даже натянуто улыбнулся, но его лицо тут же стало равнодушно-жестоким, и он, повернувшись к Вере, принялся помогать ей перейти через поросшую камышом канаву.
Радости моей как не бывало. В сердце больно кольнуло. Вообще-то, такое бывало и раньше. Мальчишки, по-видимому, считали меня «своим парнем» и порой могли толкнуть меня или даже обидно обозвать. В таких случаях я вскидывалась и тоже начинала толкать обидчика в грудь. Не отступал и он, и мы, меряясь силами, наскакивали друг на друга, как два петуха, пока другие девочки или мальчики не разводили нас, пеняя на разницу в силовых категориях полов.
Но от Олега я такого не ожидала.
Словно почувствовав мое настроение, он поторопился уйти домой, и я, несмотря на скребущиеся на душе кошки, немного развеялась за болтовней, которая полилась после того, как бывшие «казаки» и «разбойники», рассевшись на трубах баскетбольных щитов, заборе и нижних ветках прилегающего к забору клена, принялись припоминать разную быль и небыль.
Мы с Ирой, опустив некоторые детали, рассказали о своем сегодняшнем приключении. После этого все наперебой стали вспоминать случившиеся с ними или же где-то услышанные страшные истории.
Незнакомая девочка в красной панамке, пришедшая вместе с Лариской (ее все стали величать Красной Шапочкой, после того как она сообщила, что пришла из центра города в гости к бабушке), поведала историю особенно жуткую:
– Это было на Урале, в геологической экспедиции. Мы – мама и папа, их сотрудники и дети – жили в лесу в двух больших палатках. А по ночам палатки окружали волки. Но люди, сменяя друг друга, поддерживали всю ночь костер, и волки все время прятались. Но однажды в полночь, когда над лесом выплыла из облаков полная луна, вдали послышался плач ребенка. Дежуривший у костра геолог встал, взял горящую головешку и пошел в лес на этот то приближающийся, то отдаляющийся звук. Он шел, шел – и пропал, как сквозь землю провалился. Все геологи пошли его искать, и искали до рассвета, но не нашли… В следующую ночь ровно в полночь опять послышался плач ребенка… Сидевший у костра другой геолог тоже взял головешку и углубился в лес. И пропал, как и первый. Уже два человека ушли и пропали, а в лесу и на третью ночь – ровно в полночь – опять раздался плач ребенка.
– Да это шакал был, – иронично подсказал кто-то с ветки клена.
Красная Шапочка, как и собачница Лариска, была еще маленькой, и ее рассказ не заслуживал ни особого доверия, ни сколько бы то ни было весомого опровержения. Как и следовало ожидать, Шапочка принялась с жаром доказывать, что никакой это был не шакал, а какой-то бермудский треугольник, умеющий притворяться младенцем. Поймав всех взрослых членов экспедиции на детский плач, который действовал на сердца любящих родителей, как голос сирен на моряков, этот треугольник за несколько ночей навсегда оставил сиротами собственных детей геологов. Уходя по одному, родители так и не вернулись из лесу. Поэтому теперь Красная Шапочка ездит в гости к бабушке, а живет с тетей…
Всем стало немного неловко от этого простодушно признания девочки, и никто спорить больше не стал. Народ, ликвидировав ухмылки, понимающе кивал пусть и с рассеянным, но неподдельным сочувствием.
В моем же воображении эта история оставила такой неизгладимый след, что вечером я достала из своего ящика в столе тонкую ученическую тетрадь в линейку и, озаглавив ее «Плач ребенка (фантастический роман)», принялась писать свое первое произведение в прозе.
…Лес. В сумрачном свете, озаряемый бликами костра, сидит человек. Это начальник экспедиции, а может быть, это даже и я. Он – то есть я, то есть мы с ним – озабоченно вслушивается в тревожную, натянутую, как тетива, обманчивую тишину, вглядывается широко раскрытыми глазами в кромешную тьму. Натянутую тетиву тишины скоро опять тронет то приближающийся, то отдаляющийся плач ребенка – тонкий, жалобный, то вспыхивающий тревожно, то гаснущий, слабеющий вдали. Этот плач, который можно сравнить с пением сирен, поглотил уже всех взрослых членов экспедиции, осиротив их собственных детей, и те теперь вскрикивают во сне в палатках. Так что же делать?!.
У костра сидит человек – начальник экспедиции, то есть я. Уносятся в безлюдное пространство сумрачные, как эти обступившие костер гигантские ели, его, то есть мои, мысли. Хоровод светлячков обручем окружает его, то есть мою, голову – не голова, а шапка Мономаха! И чудится ему, то есть мне, что и не светлячки это вовсе, а воплотившиеся в эти божественно-прекрасные создания те самые его (мои) товарищи, что исчезли. А сверху льет свой серебристо-оранжевый свет мученица луна. Друг мой, солнце, приди!.. Но что станет после твоего восхода с этими светящимися душами?…
Тут взгляд человека у костра падает на догорающее, пышущее рубиновыми углями полено, валяющее чуть в стороне от других углей и головешек. Прислушавшись, он понимает, что тоненький печальный плач ребенка исходит от него. Это внутри него заключен неведомый Буратино…
Положив тетрадь под стопку книг на стоящий у кровати стул, я легла головой к незанавешенному окну с пролитым на паркет светом неоновой луны и погрузилась в чуткий, неспокойный сон… Собственно, это был не сон, а дрема. Я приоткрывала глаза и видела на потолке горящую люстру. Свет от нее падал на стул с книгами, оказавшийся теперь со стороны ног, и я иногда, переворачиваясь с боку на бок, задевала его ногой… Наконец мне это надоело, и я решила устранить назойливую связь между люстрой и стулом. Поднялась, сбросила на пол книги с тетрадью и, продвинув стул к середине комнаты, встала на него и принялась выкручивать лампочки.
– Что ты делаешь? – спросила полушепотом возникшая на пороге спальни с веником в руках моя изумленная мать. Услышав странное позвякивание, она, обычно бродившая по дому до полуночи, заглянула ко мне и застала на стуле за сосредоточенным занятием.
– Мешает, – ответила я машинально-озабоченно и… проснувшись, принялась на пару с матерью оглушительно хохотать.
На следующий день ко мне в школе подошла бледная, словно покусанная и побитая, местами даже крошащаяся, как школьный мел, Ира в сопровождении внешне невозмутимой Веры. Правда, у Веры глаза были круглыми, как это обычно бывало, когда я подходила к ней с ящерицей.
– Этот маньяк… У которого мы вчера… Ну, тот, с «хорошим»… он меня преследует! – сказала Ира, очень волнуясь.
– Как это?!
– Я вызвала лифт, чтобы спуститься, а из лифта вышел он. И подмигнул мне. А потом прошел к лестнице и, обернувшись, пригрозил мне пальцем… хитро так…
– Да, может, это и не он был.
– Вот и я говорю, – осторожно вставила Вера.
– Он, он!.. Я его точно узнала! Он теперь меня убьет! Зря мы его так оскорбили.
– Знаете что, сразу после школы соберемся на площадке – обмозгуем это дело! Больше никому ни слова!
Ровно в половине второго, после шестого урока, мы с Ирой и Верой стояли на площадке у нашего любимого стола с шахматными клетками и держали совет.
Ира потерянно и одновременно сердито порывалась куда-то бежать – то ли скрыться от незримого преследователя, то ли, кинувшись навстречу, пригрозить ему. Она была как взмыленная лошадь. Вера, сдерживая Иру, взяла ее под руку. Я же, деловито прохаживаясь взад-вперед, задавая четкие вопросы и получая на них невразумительные ответы, составляла план.
План составился быстро.
Достав из портфеля только что начатую тетрадь по русскому языку, я вырвала из нее первую исписанную страницу и, взяв чернильную ручку, принялась записывать всё о нашем общении с владельцем «хорошего» со вчерашнего дня.
– Маньяк должен сидеть в тюрьме! – сказала я, перефразируя персонажа недавно вышедшего фильма. – Сейчас составим протокол и отнесем его в милицию.
– Ой, милиция… А надо ли?… Не будет ли от этого хуже? Он меня потом совсем убьет! – пролепетала Ира.
Но аргументы у меня были железные:
– А ты не боишься, что он и родителей твоих убьет, и нас всех по одному, если останется так вот кружить где-то около?
– О, господи… Ну, давайте тогда уж скорей писать.
Мы записали наши показания и, подписавшись, причем все трое, хотя Веры на месте происшествия не было, отправились через овраг в отделение милиции.
Нас встретил пожилой дежурный в звании майора. Он удивленно взял из моих рук ученическую тетрадь и рассеянно, но в то же время серьезно пробежался взглядом по угловато выведенным строчкам.
– Понятно… А теперь идите домой, и пусть придут ваши родители. Тетрадь пока оставьте у себя, – сказав он, едва заметно усмехнувшись.
Мы благодарно закивали, попятившись, вышли и куда-то побежали, ошалев от собственной смелости и причастности к небывалому приключению. Собственно, именно этого мне и хотелось – устроить приключение. В угрозы маньяка я верила меньше всего. О том, что мы уже больше не придем сюда – ни с родителями, ни без них, – было понятно.
Мы бежали по улице и, смеясь, в шутку толкали друг друга. У Иры страх совершенно испарился, а у Веры испарилась напряженность, словно мы уже сдали маньяка государству, перепоручив его исправительной системе.
Вбежав в кафе, мы заказали мороженое с мандариновым вареньем и, наевшись и вволю насмеявшись, разбежались.
В этот же день, попозже, когда я стояла на площадке у стола для настольного тенниса с ракеткой в руках, ожидая, что мне кто-нибудь составит компанию, к столу подошла Аппатима.
– Сыграем? – спросила она, глядя мимо, и, не дожидаясь ответа, взяла вторую ракетку.
Ее появление не было неожиданностью – при всей глухой вражде между нами мы могли, когда приспичит, коротко переговорить.
В тот год среди моих одноклассников, с которыми я по-прежнему не находила точек соприкосновения, пронеслось поветрие на западную поп-музыку. Одалживая друг другу гибкие голубые грампластинки с записями двух самых модных групп, все спрашивали с ревнивым любопытством: «Тебе кто больше нравится – ABBA или Boney M?» Поначалу мне, когда я еще ничего из этого не слышала, больше нравилось необычное, вкусное какое-то слово «бониэм», казавшееся гораздо более оригинальным в сравнении с простой аббревиатурой АВВА. Я так и отвечала на «коренной вопрос бытия» для моих одноклассников. Потом, уже услышав, я просто отказывалась отвечать.
Аппатима была увлечена конечно же «АББОЙ», из какого-то неведомого закона всегда бессознательно разводившего нас по разные стороны баррикад. На невидимом щите, с которым она шла, гордо вскинув голову, по школе или двору, слово АВВА было выгравировано огромными, светящимися буквами. Это была просто гигантская АВВА. И как все гигантское, а точнее, возведенное в гигантизм, в своей нелепости вызывало смесь уважения с насмешкой.
– Я слышала, на вас тут маньяк наехал, – небрежно произнесла Аппатима, пасуя мне теннисный шарик. Перед этим она положила на скамью пакет с надписью АВВА, накрыв его жакетом, словно снятым с плеча самой очаровательной солистки «АББЫ». На майке ее изысканно-изощренно извивался посреди груди весь коллектив «АББЫ».
– Было такое. Но мы его уже в милицию сдали… – начала я, намереваясь рассказать историю этих двух дней целиком, но осеклась, споткнувшись о свое же так некстати вылетевшее слово «милиция». – Ничего особенного. Обошлось! – стремительно завершила я свою речь.
Аппатима же, казалось, и ухом не повела.
Ударяя по шарику ракеткой со всей силой, на которую была способна, она вынуждала меня отбиваться из самых неудобных позиций, и я часто была в проигрыше и потом бегала поднимать шарик. Однако меня это не сердило, так как я чувствовала, что достойна этого шквала мелких ударов и подковырок, – смущало скорее, и свое смущение я прикрывала нарочитой грубоватостью.
Чтобы скрыть растерянность, я, преувеличивая и смакуя некоторые детали, все-таки рассказала о том, что произошло в овраге и как потом маньяк явился перед Ирой.
– Я тоже знала одного такого типчика… он ходил в пятьдесят седьмой дом к Светке Годуновой, она же известная шлюха. Нас с девчонками однажды дернул черт подсмотреть за ними в замочную скважину. И вот он делал ей такое!.. Тьфу, мерзость… До сих пор тошнит. Я так возмутилась, что позвала Аэлиту и сказала: «Посмотри и скажи, что ты об этом думаешь». Аэлита посмотрела и заплакала.
Когда Аппатима вспоминала свою старшую сестру Аэлиту, – а та по-прежнему оставалась редким мастодонтом в нашем полном хищников и ужей мире, правда, к тому времени она уже сменила алый парус своего никогда не снимаемого пионерского галстука на комсомольский значок, – то и сама становилась на минутку-другую человеком. У меня же по сердцу проходила волна теплоты к этому недоступному для меня – на веки вечные недоступному из-за невзлюбившей меня Аппатимы – другу всех людей.
– Аэлита, как и ты, любит историю и литературу и пишет хорошие сочинения. Ты хоть и способная, а заниматься не хочешь. А Аэлита идет на золотую медаль, но их новая учительница по литературе, Надежда Тиграновна, стала ее затирать, чтобы высветить свою дуру-дочку, которая учится в их же классе. Дочка, кстати, близкая подруга Аэлиты, такая же толстая и уродливая, как Тиграшка.
Произнеся эту тираду, Аппатима вдруг спохватилась, словно допустила что-то неприличное, и, быстро стрельнув в мою сторону вновь налившимися ненавистью стальными глазами, сильно-пресильно ударила ракеткой по шарику – так, что он, чуть не треснув, описал над моей головой высокую дугу и вылетел за ограду.
Я не стала идти за шариком и грустно, выжидательно замолчала.
Аппатима надела жакет образца а-ля АВВА, взяла пакет с надписью АВВА и, круто развернувшись, стремительно понеслась – почти побежала – прочь… Верный признак того, что в ближайшее время – до какого-нибудь очередного ЧП районного масштаба – перемирия больше не предвидится.
После своего недолгого реванша под конец третьего класса я вновь скатилась на тройки, занимаясь лишь тем, что было мне интересно, – теперь это были история и литература. А Аппатима, наоборот, пошла в гору. У нее обнаружились феноменальные способности к математике и языкам, с которыми я явно не дружила от природы: мне не давались ни английский, ни грузинский, ни даже как следует русский – по большей части грамматика. Аппатима же без труда освоила английский и писала диктанты и изложения – что по русскому, что по английскому – без единой ошибки, став по этим предметам ходячим справочником.
Во время контрольных со всех сторон неслось: «Аппатима, Аппатима… Слышишь!.. Ты как написало это слово?» И Аппатима, нервно вертясь во все стороны, как актриса в театре одного актера, безотказно, с видимым удовольствием всех консультировала.
* * *
«Люблю людей я странных, ведь они жгут по ночам для нас живые фонари», – вертелась у меня в голове моя же строчка.
К нам с Олегом, затесавшимся в компанию играющей в паровозик малышни и дурачившимся по полной, подошла задумчивая, словно во сне бредущая Ира, которую бережно держала под локоть, озабоченно посматривая на ее профиль, Вера.
– Вы вот что, – сказала Ира, – запомните: c сегодняшнего дня отменяются всяческие смешки, подковырки и прочая лезущая из мозгов хрень в адрес той ненормальной женщины из пятьдесят седьмого дома, которая покупает каждый день себе цветы. Вчера она уговорила нас с Верой зайти к ней домой и угостила чаем. Оказалось, она художница. В общем, нормальная она, просто несчастная – у нее столько картин, а мужа и детей нет.
У нас во дворе был еще один «ненормальный» – немой от рождения. Когда он торопливо проходил или, лучше сказать, пробегал, стараясь не поднимать головы, мимо площадки, вдруг превращающейся в зверинец: дети, как обезьяны, льнули к сетке ограды и орали, кривляясь: «Эй, немой, немой!.. Слышишь?… Ну, не торопись так – поговори с нами!», – в груди у меня становилось так пусто, что я, почувствовав себя старой, бросала играть и тихо садилась на лавочку в стороне от этой галдящей толпы. Сидела и смотрела в одну точку, а внезапно сузившийся до скелета мир, утративший свое очарование, постепенно отъезжал…
Но однажды я, как проснувшись, я вскочила и побежала вдогонку за этим едва не отъехавшим миром.
Я звонко кричу что есть мочи:
– Эй, немой, погоди!
Немой, поскольку он еще и глухонемой, не слышит. Но я, опередив его, загораживаю ему дорогу и, слегка поклонившись, делаю шаг назад и в сторону. Смотрю ему в лицо с предупредительной улыбкой:
– Проси, что хочешь, немой, сегодня мы все твои слуги и исполняем любые желания.
Я обильно жестикулирую, и поначалу ничего не понимающий немой начинает что-то понимать и даже отвечать похожими движениями рук.
Глянув исподлобья, он делает знак: «За мной!»
И мы всей гурьбой – за нами, словно загипнотизированные, потянулись Олег, Вера, Ира и еще два-три малыша плюс собачница Лариска – вваливаемся в гастроном, наперебой помогаем наполнить консервами и крупами хозяйственную сумку у немого в руках, подчеркнуто шумя и привлекая тем самым внимание продавцов из разных отделов с преувеличенно-строгими лицами. Потом мы становимся – все вместе – в очередь к кассе.
А потом по очереди несем сумку, провожая немого до самого дома, до лифта в подъезде и даже до его пятого этажа.
Там, на родном его этаже, мы наконец оставляем немого у двери в родную квартиру, поставив рядом сумку, в которой, помимо продуктов, лежат абрикосы, награбленные нами по дороге в чьем-то плохо огороженном саду.
5
Я перешла в шестой класс, и мы на все лето собрались в Россию.
У отца там уже стояла экспедиция, и он приехал за нами.
– Ну все, надо посидеть на дорожку, – говорит мать, упав в кресло у двери. Она одета с иголочки и держит в одной руке шляпу, а в другой – модельную сумку.
Из-за этой сумки, как я узнала, они и поссорились с мамой Веры. Уезжая в экспедицию прямо с работы, отец попросил маму Веры, а она там же трудилась машинисткой, передать моей матери зарплату. Ответ был таков: «Некогда мне. Я не хожу, как твоя жена, с модельной сумкой. У меня кошелка базарная!» С тех пор моя мать стала молчаливо игнорировать Верину маму без всякого объяснения причин.
Знал бы кто, как дорого доставался нам с отцом мамин стильный вид – все мужчины в нашем дворе, и не только, провожали ее тоскливо-одобрительными взглядами. Прежде чем решиться что-то надеть, она не менее трех часов беспрерывно вертится перед зеркалом, перебирает гардероб, меряет-перемеряет не менее трех-четырех платьев или костюмов… В общем, если мы шли все вместе куда-то, опоздания стали уже горькой традицией, а один раз мы даже опоздали на самолет.
Вот и сейчас нас ждет самолет, скоро уже время регистрации, а мать только-только собралась «посидеть на дорожку».
Вся взмыленная, раздосадованная, я хожу по комнате из конца в конец и покрикиваю:
– Ну, быстрее уже, быстрее!.. Хочешь, чтобы опять – как тогда – мы никуда не полетели?!
– А я и не хочу никуда лететь, это все ваши затеи, – задиристо отвечает мать.
И немудрено. На диване спокойно возлежит единственный в целом мире мужчина, который совершенно равнодушен к маминому виду, – мой отец. Он никуда не торопится, потому что может собраться за две-три минуты. Достаточно просто встать и, пройдя в прихожую, сунуть ноги в туфли и взять под мышку папку. Брюки и сорочку он надел еще утром.
Все его беспокойство выражается лишь в подчеркнуто частых проворачиваниях в руке связки с ключами, причем с ключами не только от дома, но и казенными, экспедиционными. Ключи позвякивают, как костяшки на канцелярских счетах. И эти звуки, обесценивающие все мамины усилия по сборам в дорогу, страшно бесят ее.
– Бери чемоданы и шуруй уже на остановку, – говорит она, стремительно поднимается и идет в который уже раз проверять, выключен ли газ и перекрыты ли краны. На ходу она кричит – уже мне: – А ты, ты вот принесла вчерашний кефир. Если я отравлюсь, отвечать за это будешь ты. Сколько раз говорила, смотри на число, этой Офелии нельзя доверять.
– Да у этой Офелии вообще не нужно ничего покупать! – завожусь я с полуоборота.
Будь моя воля, я бы отправила продавщицу Офелию, торгующую из-под полы дефицитными в Тбилиси молочными продуктами и нагло обвешивающую и обсчитывающую всех, причем у всех же на виду, и все делают вид, что так и надо, и более того, так в Грузии поступают почти все продавцы и покупатели!.. – в общем, я бы отправила всех этих продавцов, а заодно и покупателей в тюрьму. Я даже готова пойти после школы учиться на юриста – только затем, чтобы очистить свою республику от всех этих жалких, обманывающих друг друга с добросердечно-заговорщическим видом мещан.
Неприязнь к таким людям порой переходит у меня в неприязнь к народу, среди которого я живу и кровь которого течет в моих жилах… Тем более что отец, ничего не подозревающий о моих настроениях, все время способствует углублению этой трещины – между мной и народом. Словно нарочно, в нем, отце, как и в народе, по моим понятиям, сконцентрировалось все самое негативное из того, что есть в этом мире и чего я ни за что на свете не хотела бы впустить в свой маленький, а точнее, такой большой, прямо-таки гигантский мир, куда уже не умещается какой-то там малый народ…
Вот и мать подливает масло в огонь:
– Слава богу, что уезжаем на лето в Россию. Хоть там никто не обманет, не обвесит, не обхитрит. Да и продукты будут качественней. Не то что у этих… производителей халтуры!..
Мать презрительно отворачивается от уже стоящего в дверях с двумя чемоданами отца.
– А… Э-э… Елки-палки, и куда столько вещей, – говорит он с глухим недовольством, все еще полусонный, и силится нащупать возражение. И. ничего не нащупав, говорит, дернув плечом, перед тем как окончательно скрыться за порогом: – Ну и уезжай насовсем в свою Россию. Только ты ж ведь хохлушка!
Обычно после таких слов вспыхивает короткая перепалка на тему, кто кому больше испортил крови и куда бы поскорее уехать отсюда. И все это в сопровождении неизменной присказки: «Да если б не ребенок!» Взяв реванш в словесах, мать переходит в режим монолога, который длится и длится, усиливаясь, до тех пор, пока отец не заорет, или не грохнет об пол тарелку, или не перевернет стул или стол. Или он просто молча берет свой портфель и исчезает на месяц или два в своей экспедиции. К счастью, последнее случается часто, и отец в моей жизни практически отсутствует.
А ведь когда-то мы с ним дружили. И я, пятилетняя, примостившись к нему сбоку на все том же диване, гордо поглаживала, играя курчавыми темными волосками, его широкую обнаженную грудь – отец любил лежать в одних трусах. Я делала вид, что тоже читаю газету, стянув с него очки и водрузив себе на нос… С сонным, безразличным видом посматривала сквозь мутные, искажающие все вокруг, большие линзы на мечущуюся пантерой мать. Или, глядя в телевизор, делала вид, что думаю о чем-то своем. И, увлекшись, правда о чем-то думала. Либо просто лежала, как и отец, прикрыв глаза, – делала вид, что сплю. Да так, бывало, и засыпала. Когда же мать затевала ссоры, я неизменно вставала на сторону отца. «Ох, наказал же меня Бог, – томно говорила я словами отца. – Слушай, хохлушка, а не уехала бы ты на свою Украину?…»
Мы мило дурачились на этом вечном троне отца – стоящем в зале раскладном двуспальном диване. Но однажды, когда я, воображая себя мушкетером французского короля, а заодно – это смутно чудилось в глубинах памяти – витязем древнерусского войска и офицером советской армии, надела к его приходу с работы спортивные штаны с красными продольными полосками-лампасами и белую сорочку с собственноручно пришитыми погонами из обрезков какой-то красной материи, да еще и взяла в руку тонкую белую палку, выструганную из тополиной ветки… В общем, когда я кинулась, радостно приложив руку к голове, чтобы отдать честь, навстречу отцу, он, едва переступив порог, досадливо отвернулся и бросил в сердцах:
– Сними это к черту!.. И никогда больше не надевай этот шутовской наряд. Занялась бы уже чем-нибудь полезным!
Не знаю, что случилось в тот день у него на работе. Но во мне в эту минуту произошел, быть может, самый главный, на всю оставшуюся жизнь прогремевший взрывом переворот. Эта взрывная волна гудит и гудит в потаенных глубинах подсознания, потрясая основы моей личности, а стало быть, и мироздания.
Отец не признал во мне мушкетера!
Значит, он не король.
И даже, по всей видимости, не серый кардинал.
Жалкий печенег!..
Долой его!
Он – всего лишь обычный скучный взрослый, к тому же мужчина, наделенный от природы силой и властью, деньгами.
Тот, кто может соблазнить гибкое, нежное живое существо, именуемое женщиной, заманить его в золотую клетку и заставить обслуживать себя.
Тот, кто может унизить ребенка.
Нет, никогда не захочу я стать похожей на него!
Между мной и мужчиной – война!
И на этой войне я – мужчина!
Это с меня можно будет брать пример обычному взрослому мужчине.
Это я – отец своему отцу! Я – защитница жен и детей!
Да и в самом деле, как вели себя большинство окружающих меня мужчин, соседей, родственников, просто прохожих? Скучали в обществе жен, изменяли им, надеясь – и часто эти надежды оправдывались, если иметь в виду золотые клетки, – на лицемерное «неведение» своей «второй половины».
Эту картинку я наблюдала в Грузии повсеместно и незаметно так прониклась ею, так впечатала себе в лоб и печень, что совсем позабыла про возможность исключений из этого общего, характерного только для обыденного мира правила.
– Нет, лучше пусть он уезжает в свою грузинскую деревню. А мы, русские, будем жить здесь! – сказала я через два часа молчания после того случая, повернувшись к матери, и всей кожей спины ощущая, как отъезжает, отъединяется – буквально физически – отец. А заодно и бабушка с дедушкой по линии отца… Удивленно хлопая глазами, осталась за бортом моей любви и внимания добрая, ласковая, веселая тетя Тина, так любившая мои приезды. Отныне и вся родня отца, и – шире – вся моя грузинская Родина, разбитые вдребезги, отправляются за ненадобностью в хлам моего подсознания.
Больше я не приеду в гости на каникулы в свою грузинскую деревню!
Наверное, в минуты такого сильного разочарования и рождаются революционеры.
Должно быть, в такой же беспросветный, далекий вечер, когда за окном бушевала непогода, в провинциальном городке Гори маленький мальчик Сосо Джугашвили горько заплакал, в первый раз оскорбленный своим отцом-сапожником, который не остановится и перед тем, чтобы выгнать его босым на мороз…
…поник глубоко задетый чем-то мальчик Федя Достоевский, задумавший в глубинах своего существа отцеубийство, но по забывчивости переложивший бремя этого желания на Ставрогина…
…выбежал из квартиры ничего, кроме цифр, не видящего отца-математика Боря Бугаев – будущий писатель Андрей Белый. Позже Николай Абрикосов из его романа «Петербург» подложит бомбу с часовым механизмом под собственного отца-сенатора, такого мутного, скучно-размеренного старика.
Под весь этот старый мир – бомбу! Долой его – в бездну!
Долой ветхого человека, человека-старика!
Да святится имя твое – Дитя…
Вот только… как обошелся с собственным сыном Яковом Иосиф Сталин, когда-то выгнанный на мороз отцом-сапожником?
А Ставрогин – он как обошелся с Дитем?…
Нет, я, как Володя Ульянов, пойду другим путем.
У Володи Ульянова было с кого делать сворю жизнь – с брата Александра.
И мне есть с кого – с Веры, Иры, Олега. С Зои Михайловны. С настоящей пионерки Аэлиты.
С Альки из «Военной тайны» Гайдара и его же Мальчиша-Кибальчиша.
С Ассоли из «Алых парусов».
С писателя Крапивина и его мальчишек и девчонок из отряда «Каравелла», про которых я взахлеб читала в журнале «Пионер».
И даже со старого дворового пса Мурзика, настоящего пограничника!
Помогите мне!..
Помогите вы, старшие, стать и мне старшим другом неразумным моим родителям, соседям, родственникам и просто прохожим, на лицах которых так горько отпечатались муки старости…
Сердце мое расколото на две половины. В одной из них – гнев. В другой – жалость. И обе они сдерживают внутри Любовь, а я молчу и тушуюсь, мучаясь никому не видимой виной.
* * *
Мы взошли на гору, где была автобусная остановка, друг за дружкой – отец, я и мать. Но нас разделяли не менее десяти метров физического расстояния и непреодолимая пространственная энтропия.
Мы так и шли – в десяти метрах друг от друга, думая каждый о своем и видя свое, только свое и еще раз свое.
Придя на остановку, стали порознь.
И в автобусе тоже ехали порознь.
И только в самолете вновь объединились, оживившись.
– Смотри, Маша, Тбилисское море, – сказал отец звонким голосом и, словно захмелев, принялся напевать вполголоса песню «Тбилисо».
Прильнув плечом к иллюминатору, спрятав улыбку, я с умилением и гордостью взирала на все это раздолье далеко внизу. На ровные зеленые и коричневые квадратики с тонкими полосками дорог, среди которых огромным голубым овалом покачивалось, как пятно на шкуре жирафа, или, лучше сказать, летело под могучим крылом лайнера влажнокрылым лебеденком наше море с приникшей к нему горой с сосновым лесом.
Где-то там, под горой, был и наш дом, и в нем ворочались с боку на бок в ранний еще час воскресного утра два самых дорогих мне человека: Вера и Олег. Предчувствуя со щемящей грустью мучившую меня каждый раз в каникулы тоску по дворовым друзьям, я ощутила как сердце, ткнувшись в грудь, поднялось к горлу и попыталось сделать что-то такое, проскользнув куда-то… Кашлянув, я еще больше нахмурилась и на всякий случай закрыла глаза.
– Правильно, Маша, лучше поспи, – одобрил отец.
Ему не мешало то, что я с ним практически не разговаривала. Дома, присев поодаль, он иногда принимался негромко, неторопливо рассказывать мне о чем-то, не требуя реакции. Как правило, такие рассказы содержали некое скрытое поучение, которого я, однако, не могла уловить, да, впрочем, и не силилась. Они продолжались до тех пор, пока не подходила мать, которая бдительно прислушивалась ко всему, что происходило в доме. Услышав звон, она тут же выдавала серию экспромтов, достойных лучших образцов обличительного красноречия.
Видимо, я все-таки задремала, потому что из мечтательно-радужного тумана, которым заволокло мое сознание под ровный гул двигателя, меня вывел все тот же доброжелательный, непривычно оживленный голос отца:
– Маша, а вот и Москва.
– Где?!
Рванувшись к иллюминатору, я с затаенным дыханием всматривалась в такие же, как и в самом начале, зеленые и коричневые квадратики с тонкими полосками дорог и чуть не заплакала от разочарования: и это все?!
Нет, не все. Держа перекинутую через руку кофту и поминутно поправляя челку, в одной шелковой блузке, пронизываемая довольно ощутимым ветром, я торжественно, стараясь держать осанку, хожу по Красной площади. Только здесь я смогла избавиться от неудовлетворенности Москвой, только тут – провалиться в сказочное раздолье. До того мы, оставив вещи в недорогой гостинице у Театра Советской армии, успели сходить в случайно попавшийся по пути Музей художника Васнецова, и у меня до сих пор стояли перед глазами так поразившие меня три богатыря (я еще не знала, что оригинал находится в Третьяковке). Если выехать из другой васнецовской картины славным Иваном-царевичем на Сером Волке, прижимающим к себе печальную Аленушку, если проскочить всю эту суетню, все эти вывески и витрины – весь этот собирательный Торговый Дом, одним из ликов которого является не то ГУМ, не то ЦУМ, куда, как в Бермудский треугольник, часа на три провалилась моя мама, велев нам с отцом ждать ее, у какой-то клумбы, где отец спокойно и сидел, читая газету и пожевывая пирожки, – то путь когда-нибудь упрется в три богатырских здания – Кремль, собор Василия Блаженного, Мавзолей.
Собор Василия Блаженного я уже обошла по кругу и побывала внутри, где прониклась незримой печалью, веющей от винтовой каменной лестницы. Но вот я вышла, пристроившись к группе экскурсантов, на залитый солнцем простор булыжной мостовой, увидела синее небо в курчавой бороде облаков, которые где-то вдали пронзали золотистые купола соборов, и стала счастливо бродить среди оживленных людей. Все они, попав на Красную площадь, как-то приосанивались, вырастали, понимая, что находятся сейчас, быть может, на самом родном и самом главном месте планеты.
Особенно много тут было детей: нарядных, забывших на время о забавах. Внимательно, с бесхитростным видом вглядывались и вслушивались они в происходящее; так же вглядывались и вслушивались взрослые, может быть, даже впервые открывая что-то для себя, чтобы потом донести, рассказать, показать и чтобы никогда это не забылось.
В эти минуты, на этой мостовой, где века назад так же топтались наши предки, душа открыта, и ее можно брать голыми руками. И даже голуби, кротко приземляющиеся на эти священные камни, безбоязненно льнут к рукам, словно руки человеческие и есть хлеб небесный.
В такие минуты никто не может обидеть ни одно живое существо.
Это здесь, прямо на площади, на этом символическом, открытом для народа месте, спит вечным сном в Мавзолее Самый Лучший Человек На Земле.
А значит, пока часовые на посту, в мире все хорошо. Мир любит тебя, Человек!
Но тут же – дегтем в бочке меда – примостился рядом с прекрасной тройкой Кремль – Собор – Мавзолей четвертый элемент: Лобное место. Я даже не сразу заметила его и не сразу уловила его назначение за красивым фасадом слова «лобное». Но с подачи экскурсовода смысл проясняется, и та печаль, что охватила меня, когда я поднималась по узкой винтовой лестнице собора Василия Блаженного, моя хроническая, обычно задвигаемая печаль снова накатила и так накрыла меня, что Красная площадь вдруг показалась всего лишь щелью меж пыльной землей и грозным, насупленным небом.
Да это и была лишь щель, лишь узкая полоска воздуха между двумя равнодушными ладонями, одна из которых – безразличная Земля, а другая – равнодушное Небо. И ладони эти медленно схлопывались.
Подавленная, я оглянулась на клумбу вдали, у которой сидел отец, и заметила вернувшуюся наконец мать. И – устремилась им навстречу. Пока я шла, солнечный день снова обнял меня, обласкал лучами, как и других детей, ходивших по площади с чистыми, трогательными лицами, и мир вновь раскрылся, как раскрывается шкатулка с драгоценностями.
В руках у матери была сумка с покупками, и они с отцом обсуждали, куда стоит пойти еще, пока есть время до поезда – нам предстояло ехать дальше, в Тульскую область, где работа партия отца.
– По-моему, нужно вернуться в гостиницу и немного поспать, – услышала я сонный и в то же время ироничный голос отца. – Надоела уже вся эта показуха. Надо жить чем-то реальным. А это все рассчитано на дураков. – Он потянулся за пирожком.
– Ну, правильно: помнишь, как ты сказал про портрет маленького Володи Ульянова в магазине: «Какая красивая девочка! Может, купим себе такую?» Пределом твоей мечты, когда мы познакомились, было, как ты сам говорил, обзавестись макинтошем, портфелем и животом. Два вторых пункта ты уже выполнил. Осталось дело за макинтошем, – съязвила мама.
Отмахнувшись неопределенным жестом, отец устремился к улице, ведущей из этого праздничного простора, и мы вынуждены были двинуться следом.
Так как отец никогда мамины слова не комментировал и в свою защиту ничего не говорил, я не могла понять, что из того, что она рассказывала, правда, а что трансформировалось в ее падком на выуживание негатива сознании до такой несуразицы, что реагировать было бы глупо. Но факт остается фактом – и правда и вымысел одинаково успешно работали на непрерывно создаваемый в моем сознании демонизированный образ отца.
Собственно, в тот день матери не обязательно было перечислять весь этот «джентльменский набор» отца – мои внимательные уши это слышали, и не раз. Но то, что его посещение Красной площади свелось к сидению у клумбы с газетой и пирожками, убило во мне последние остатки уважения к нему. Тем более что он так дурно, так плоско отозвался о том, что вызывало в моем сердце только благоговение, только священный трепет.
Однако я, как и он, была скрытна, и мои мысли о нем оставались для него тайной за семью печатями. Как оставались для меня тайной и его настоящие, тщательно таимые от всех мысли и настроения.
В тот же день мы прибыли в поселок Епифань Кимовского района Тульской области и направились в обветшавшее здание бывшего педучилища, второй этаж которого местные власти выделили для проживания геодезистам-полевикам.
Так как время было позднее, мы поднялись на второй этаж, прошли впотьмах по узкому коридору в самую дальнюю угловую комнату, приготовленную для нас, и тут же заснули, свалившись одетыми на раскладушки с походными спальниками. В комнате были только эти раскладушки, простой дощатый стол и два стула, а стены были обклеены плакатами на тему техники безопасности из жизни геодезистов – привычная, созвучная чему-то глубинному во мне обстановка: примерно в такой я и росла до пятилетнего возраста, пока мы не вселились в тбилисскую квартиру.
Утром меня разбудил крик петуха, затем я услышала квохтанье кур, позвякивание колокольчика, протяжное мычание коровы вдали, плач ребенка, чей-то сдавленный смех, чей-то шепот с одной стороны и говор с другой, чьи-то мерные шаги внизу. Встав, я ринулась в коридор и, заглянув попутно в пустые комнаты, бывшие классы (одна из них была заполнена на треть хламом, среди которого обретался сломанный пополам скелет и можно было насладиться раскопками среди кучи старых полусгнивших книг), спустилась вниз по узкой скрипучей лестнице. Здание было деревянным и походило на сплавленный на пенсию корабль. На первом этаже этого корабля-пенсионера располагалось весьма молодое и веселое общество: цех по производству игрушек. И туда как раз шли лукаво улыбающиеся, подмигивающие мне женщины в цветных косынках, среди которых было немало совсем юных; некоторые из них, как потом выяснилось, жили тут же – в женском общежитии во дворе. Я еще не знала тогда, какие последствия нас всех ждут от этого соседства на одной территории молодых незамужних или несчастно замужних женщин с грузинами-геодезистами, большинство из которых были молоды ми парнями или же мужчинами в самом расцвете сил.
Погода была солнечная, повсюду по двору летали бабочки-капустницы, пчелы и стрекозы, тоненько подавали голоса птицы в кронах лип, рябин и берез, растущих вокруг здания. Трава была мне по пояс, к воротам вела потрескавшаяся асфальтированная дорожка, от которой отходило множество тропок, одна из них вела к туалету, другая – к большому крану, третья – к заброшенному колодцу, а четвертая – к заботливо огороженному обелиску, на котором были выгравированы имена погибших в Великую Отечественную войну выпускников училища.
Постояв немного у обелиска – в таких местах меня всегда охватывало благоговение на грани со священным трепетом, – я вышла за ворота и пошла по широкой улице с деревянными домами – туда, куда шли и другие редкие прохожие. И вскоре оказалась на центральной площади поселка, по кругу которой располагались магазин, столовая, поселковый совет и главная достопримечательность – высокий старинный заброшенный собор. В чахлом скверике вокруг собора вповалку лежали мужчины; потом я узнала, что под вечер их уносят чуть ли не на спине подходящие по одной женщины. Да что там говорить, вскоре выяснилось, что единственными еще как-то стоящими на ногах мужчинами в Епифани были председатель поселкового совета и начальник милиции, да и те стояли нетвердо.
Первым делом я направилась к собору, от которого так и веяло, как в музее Васнецова, а потом на Красной площади, седой стариной. Я попыталась проникнуть внутрь, но усилия мои оказались тщетными – массивную чугунную дверь моим тонкокостным плечом было не сдвинуть.
Но зато я смогла подтянуться, ставя ноги на выбоины в стене, к решетчатому, но не застекленному окну и сумела разглядеть едва проступающие лики святых на фресках. Они казались странными и пугающими – настолько далеки были от этого сквера, от этой почти безлюдной площади и даже от того места, где находились, – земляной пол собора был густо усеян бутылочными осколками.
Слегка подавленная и в то же время преисполненная каким-то странным волнующим чувством, я спрыгнула и пошла куда-то наобум по одной из улиц, которую пересекали другие улицы, – улиц, вливающихся друг в друга, пересекающихся и параллельных, в Епифани было великое множество.
Я шла и шла, решив посмотреть, где же конец, и вышла к громадному высохшему дубу, обвитому тучей оглушительно каркающих в звучной тишине ворон. На некоторых ветвях громоздились гнезда, над которыми тонким дымком вились отдельные вороньи семейства.
За дубом стояла церковь со златоглавым куполом. Она была небольшая и, кажется, действующая.
Будучи убежденной атеисткой, я никогда еще не заходила в действующий храм, хотя храмов в Тбилиси было великое множество. Сей вид зодчества я любила, и очень даже, но любила снаружи – внутрь меня не тянуло. Когда кто-то из моих знакомых во время прогулок по архитектурно богатому проспекту Руставели, помявшись, робко давал понять, что хочет ненадолго отлучиться (зайти в храм), я оставалась в молчании на улице, в глубине души сожалея о неразумии и косности этого своего знакомого – лучше бы читал Маркса и Ленина! Но тут я решила – была не была, ведь это русская церковь, к тому же старинная, и пора бы уже посмотреть все как следует. И я направилась прямо в распахнутый дверной проем, благо церковь была не огорожена. Но вдруг наткнулась на сидящую на крыльце на табуретке сгорбленную в три погибели старуху с палкой в руке.
– Куда?… – сказала она зло и скрипуче. – А ну назад! В брюках сюда не ходят!
И я, попятившись, ретировалась.
Каркали вороны, падали, кружась, листья с полуоблезлой, болезной какой-то липы, лаял пес. И мучительно саднил внутри черной вороной отголосок скрипучего, корежащего душу голоса старухи…
Направо через проселочную дорогу виднелись кресты на могилах – там начиналось кладбище. Гнет всего этого буквально вытолкнул меня с поселковой окраины и, подгоняя, будто злой ветер в спину, принес к родному – теперь уже родному – педучилищу.
Возможно, с той поры действующие церкви стали ассоциироваться у меня с запретами и кладбищем, что трансформировалось в страх смерти и неприязнь к мертвенному фарисейскому духу, который я начинала ощущать сразу же, как только переступала порог большинства храмов. Так продолжалось у меня по жизни очень долго и немного развеялось лишь после того, как я углубилась в литературу о смысле храмовых Таинств.
Потекли вольным, извилисто петляющим, кружащим, но широким и полноводным ручьем летние дни моего первого большого проживания на российской земле, среди неширокого здесь Дона и полей с необозримой далью, по которым раскинулись холмы и перелески. Где-то всего в получасе езды находилось Куликово поле. А сам поселок Епифань в свое время заложил проезжавший здесь Петр Первый, это его историю изложил Андрей Платонов в повести «Епифанские шлюзы». До того мы выезжали с матерью только на Северный Кавказ, в район Минеральных Вод. Тоже Россия, но исторически курортные городки Ставропольского края расположились на землях местных кавказских народов, да и природа кругом была все та же, кавказская. Однажды я даже умудрилась, подхватив кишечную инфекцию, провести в инфекционной больнице Железноводска целый сентябрь, опоздав из-за этого на месяц в школу и запустив навеки английский, который нам начали преподавать в этот год. Единственной книгой, которой мне пришлось довольствоваться, был сборник стихов Сергея Есенина «Несказанное, синее, нежное» в навевающей свежесть элегантной обложке с летящими по лазури осенними листьями. Мать купила его в местном книжном магазине, чего обычно с ней не случалось: книжными покупками у нас ведала моя пермская тетя, присылавшая нам посылки с чудесными книгами пермского издательства.
Таким образом, Есенин стал первым сознательно прочитанным мною поэтом. Он еще больше углубил мою всегдашнюю пронзительную тоску по России, которую я ощущала именно так: несказанное, синее, нежное. И понимала: такой несказанной – ее здесь нет. Она – такая вот, таинственная и синеокая – притаилась в водах Китежа, и к ней не приплыть ни Волгой, ни Доном. Но можно коснуться ее, когда видишь белокаменные стены и златоглавые купола, холмы и поля, леса и перелески, когда пытаешься – через стихи – ощутить непонятную тоску бредущего с косой за плечом мужика… И тоску такого близкого и понятного, но почему-то потерявшего радость Есенина, вроде и не старого еще человека, почему-то жалующегося на пролетевшую молодость.
И вот теперь эта есенинская Русь проявилась и наяву, ибо земля, внешне ей подобная, наконец нашлась. Но, увы, подобие было слишком уж внешним. И порой внешним до карикатурности.
Вскоре выяснилось, что поскольку в Епифани нет твердо стоящих на ногах мужчин, то нет и верных им женщин. Поселковые женщины просительно заглядывали в лица любых приезжих особей мужеского пола, не гнушаясь разницей в возрасте, национальности и вероисповедании. Поэтому весть о прибывшей в Епифань экспедиции моментально облетела едва ли не всю Тульскую область. Словно вихрь приподнял с земли истосковавшихся по теплу простых русских баб и понес, как к магниту, к прямостоящим молодцеватым грузинам. Сей вихрь был встречен молодцеватыми грузинами с необычайным ответным энтузиазмом. Вернувшись с полей, где они работали, члены геодезической экспедиции разбредались по хатам либо же к ним в комнаты приходили нетребовательные подруги, с которыми они ездили в выходные на шашлыки на Куликово поле. Однажды я застала одну такую парочку ранним дождливым утром в кузове экспедиционного грузовика. А однажды слышала, как в полночь в наше училище пожаловали две девицы, приехавшие из соседнего Кимовска с единственным насущным вопросом, который они, пьяно похихикивая, озвучили, пока поднимались по скрипучей деревянной лестнице: «А правда, что здесь грузины живут?»
Сюда же приходила и единственная моя знакомая, с которой я более-менее сошлась. Она была старше меня на два года, и все называли ее Белой из-за того, что она была альбиносом.
Я так и не узнала настоящего имени этой совсем еще девочки, которая каждое лето приезжала в гости к бабушке из Тулы. Из-за нее я целыми днями ходила хмурая, погруженная в свои мысли, не поднимающая сумрачного взгляда на стайки других мальчиков и девочек. Нет, я не осуждала и отнюдь не презирала эту худенькую, о чем-то затаенно грустящую малословную свою приятельницу, которая, завидев грузина во дворе педучилища, вдруг начинала глупо хихикать, неуемно болтать… В конце концов она заскакивала как бы невзначай в сарай рядом с туалетом. А после туда с деланым безразличием, стрельнув глазами по сторонам, неспешно входил ухажер – всякий раз новый. Я просто хотела понять, зачем ей это нужно. Я даже попыталась как-то приоткрыть ей глаза на то, что, возможно, ей нужно отнюдь не это, но она этого пока просто не понимает. Попытаться понять, что на самом деле нужно людям, чего они сами, быть может, еще не разглядели, не вытянули из внутренних глубин на дневной свет, – это было одним из главных мотивов моего интереса к окружающим.
Собственно, все наше общение с Белой состояло в молчаливой прогулке вдвоем по двору педучилища, когда она, поджидая мужчин, ласково оглядывала растущие тут деревья. Порой она задерживалась у одинокой березы или трепещущей простоватой осины, и взгляд ее делался отрешенным, пронзительно-печальным, и вот тогда в нем открывалось небо. Ради этого мгновения я и ходила с Белой.
Но сколько я ни раздумывала над тем, как удержать ее в этом трогательно-детском, беззащитном, так красящем ее лицо мгновении, ничего удачного мне в голову не приходило. Чем пленила меня эта девочка, я и сама не понимала, но я безудержно сочувствовала ей, мечтая унести ее к этому синему небушку в ее же глазах.
Однажды Белая пригласила меня пойти с ней на Дон. Я была очень польщена и обрадована. Каждый день, спустившись по петляющим холмистым улицам к неширокому, но глубокому и грязному в этих краях Дону – на маленькую полоску земли, слегка присыпанную привозным песком, считавшуюся местным пляжем, – я садилась или ложилась в стороне от сбившейся в компании молодежи. Детей здесь было мало, в основном шныряли мальчишки младше меня. Им до меня дела не было, так же как мне – до взрослых тетушек, которые изредка приходили на пляж и лежали на своих полотенцах, как потертые, замшелые камни. В фокус внимания старшеклассников и старшеклассниц, предававшихся флирту, я тоже не попадала. И всегда старалась кинуть свой пакет с подстилкой и книгой поближе к интеллигентного вида даме с шоколадным загаром, которая приходила с двумя маленькими детьми, мальчиком и девочкой, в сопровождении покладистой, спокойной овчарки. Эта дама, мы с ней так и не познакомились, тоже приносила с собой книгу, хоть и не всегда читала ее, но уже само наличие книги делало даму какой-то нездешней. Позже я узнала, что она – жена прямостоящего (на людях) начальника поселковой милиции и одновременно любовница главврача местной больницы. В общем, я надеялась, что поход на пляж вместе с Белой скрасит мое одиночество.
Встретившись, как договаривались, на пляже, мы кинули наши полотенца рядом и искупались. После купания Белая, красиво сев на песок с полускрещенными ногами, без всякой подстилки, поглядела с прищуром на тот берег, где бежал вдали жеребенок вслед за кобылой и перемещались медленными точками люди с граблями и косами, решительно тряхнула белыми кудрями со стекающими с них каплями воды и сказала:
– Да ну его в болото, это место. Пойдем лучше на тот берег. Там холмы, красиво… Я тебе одни развалины покажу – там в войну был храм, который разбомбили немцы.
Я расплылась в знак согласия в тихой, доверчивой улыбке, ведь моя мечта о небушке в этой девчонке, оказавшейся такой сорви-головой, сбывалась на глазах.
Мы прошли вдоль реки к мосту, перешли на ту сторону, пересекли залитое прохладным, спелым золотом пшеничное поле, поднялись на высокий холм и нырнули в зияющую дыру полуразрушенной церковки.
Внутри были только изрешеченные снарядами стены, в куполе зияла неимоверная по размеру дыра, пробитая немецкой бомбой. В середине земляного пола располагалось пепелище костра, – видимо, это место привлекало местную детвору.
Несмотря на то что Белая была здесь явно не впервые, лицо ее стало торжественным и трогательным, беззащитно-милым в этой своей обнаженности. Слегка нахмурившись, она обводила взглядом этот памятник давнего прошлого и скупо, как-то приглушенно, неторопливо рассказывала о том, какие здесь шли бои.
А я вспомнила стихи Тютчева, томик которого носила в своем пакете, раздобыв его в местной библиотеке:
Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить, У ней особенная стать: В Россию можно только верить.После мы, сев плечом к плечу, чтобы не было так холодно на пронизывающем ветру на вершине холма, молча глядели на проплывающие над полями большими снежными курчавыми птицами пронизанные темными нитями облака.
В какой-то момент, искоса взглянув на мое лицо, Белая обронила, как когда-то Аппатима:
– Слушай, а почему ты… такая?
– Какая? – осторожно спросила я.
И, как всегда, не получила ответа.
Знала ли я, что вижу Белую в последний раз? На следующий день до ее бабушки дошли разговоры о интересе внучки к грузинам, и Белая исчезла из поля моего зрения.
Я не понятия не имела, где она живет, и потому не могла разыскать ее сама, да и характер наших отношений был слишком поверхностным, чтобы позволить себе поиски. Тем более что у меня самой началась черная полоса, и тоже по линии отношений между грузинами и местными женщинами. На сей раз героем дня стал мой отец, и это был один из самых трагических эпизодов моего детства.
Однажды, когда мать уехала в Тулу, чтобы походить там по магазинам, отец принес билеты в кино, которые бесплатно выделила администрация для нашей экспедиции. Приодевшись, мы с ним и другими нашими джигитами явились вечером в местный клуб, полный самым разнообразным народом.
И тогда выяснилось, что у отца есть пассия.
Она подошла к нему прямо у входа и, взяв по-свойски под руку, повела в зал.
Не сразу поняв, что происходит, я тоже села рядом на предназначенное мне билетом место. И – о, ужас! – как только погас свет и вспыхнул экран с кинохроникой, отец положил пассии голову на плечо, и рука его юркнула ей под блузку…
Как ужаленная, я метнулась к выходу, чего отец как будто и не заметил.
Мать уже была дома и восторженно протирала купленный в тульском универмаге сервиз. Вся бледная, я решительно рассказала ей, что она должна немедленно развестись с отцом, потому что он ей изменяет.
В тот же вечер сервиз был разбит вдребезги, а отец, услышав первые претензии к нему, тут же перевернул стол и ушел куда-то на всю ночь.
Наутро я застала его в рабочем кабинете подвыпившим, с незастегнутой ширинкой. И не преминула сообщить об этом матери, еще раз повторив, что она должна развестись.
Мать слегла с ишиасом. У нее начались такие боли, что пришлось вызвать «скорую». Пока доктор обкалывал ей поясницу и ногу новокаином, отец был во дворе и демонстративно обнимал впорхнувшую ему под крыло пассию, которой было, как я узнала позже, всего двадцать два года; она работала в цеху по производству игрушек и проживала тут же, в женском общежитии напротив педучилища.
Мне захотелось убить его. Я нашла тюбик с его зубной пастой, растолкла таблетки перекиси водорода, которыми красилась мама, и попыталась смешать порошок с содержимым тюбика. Но у меня ничего не вышло. Обдумывая план истребления такого негодяя, каким я представляла в те дни отца, я было вознамерилась сжечь секретные аэрофотоснимки, на которые он наносил вечерами чертежи. Все сотрудники экспедиции в определенные часы корпели над будущими топографическими картами, вооружившись циркулями и наборами красок и простых карандашей. Это, как я надеялась, привело бы к его аресту. Но я как-то не решилась на столь радикальный поступок.
В один из дней, проходя мимо цеха по производству игрушек, я услышала в приоткрытую дверь, как женщины журят ту самую пассию:
– И не стыдно – при жене и ребенке так выкобениваться?… Ну неужели ты не могла окрутить неженатого?
Поднявшись к себе, я еще раз напомнила матери о разводе. Я надеялась, что теперь-то уж мы точно сбросим с плеч этот страшный груз – мужа и отца, который ни мужем, ни отцом не был.
Но, несмотря на бубнеж матери: «Да-да-да, как только вернемся домой, я подаю на развод», ее решимость таяла с каждой минутой, как песок в песочных часах.
И однажды она, обронила, всхлипнув:
– Деточка моя, а как же мы одни будем? Я же совсем не умею работать. Я и так всю жизнь одна-одинешенька, никто меня не поддерживает.
И это говорила женщина, которая переплывала в юности Дон в своем казачьем отечестве. Которая в своем школьном детстве была бессменным председателем совета отряда и к которой учителя, отдавая дань ее авторитету среди сверстников, порой обращались с просьбой водворить на уроке порядок. И мама царственно справлялась с этой ролью. Кроме того, она занималась велоспортом, художественной гимнастикой и была завсегдатаем танцплощадок, где за ней ходили грустными пажами отвергаемые ею поклонники.
Бросившись к ней, я стала горячо, со слезами уверять, что от того, что мы останемся одни, всем нам станет только лучше. Но внутри меня словно стронулась корка прикрывавшей прорубь наледи, и черная горечь, смешав прежние мысли и чувства в один леденящий душу поток, нещадно хлестнула наружу, натыкаясь на поднимающуюся откуда-то из душной, спрессованной, дрожащей, как басовая струна, глубины стену безудержной жалости. Эта жалость не раз опрокидывала мои намерения, и я в конце отпрянула от матери. Выбегая из комнаты, я крикнула напоследок в ее лицо с молящее расширенными глазами:
– Как я вас всех ненавижу!
До этого мать сказала, как со дна залитой черной мутью проруби (взор ее василькового цвета глаз, казалось, тонул в ломком льду):
– Он с самого начала был вероломным. Когда тебе было полтора года и мы жили в Запорожье у моих родителей, он мог поиграть с тобой, купить конфет, взять мочалку и, сообщив нам с самым невинным видом, что идет в баню, уехать в Грузию.
Позже я пришла на пустынный, скрытый со всех сторон перелеском берег Дона, достала тетрадь, куда записывала понравившиеся мне стихи и иногда, очень редко, писала что-то свое, набросала крупным косым почерком строки, которые, может и нескладные, прорывались через какую-то незримо окружавшую меня стену чувств:
Я не люблю свою семью, А в чужих – катаюсь как в масле. Я кого-нибудь дома убью, Других продолжая при этом умасливать. Когда же меня поведут на расстрел, Те, другие, вслед мне плюнут. Но, Боже, когда мы все уйдем за предел, Пусть меня к тем чужим сдунут.Прошла еще неделя, и отец, с которым мы не разговаривали и который спал в эти дни в кабинете, как-то просто, без лишних слов и проблем расстался с пассией. Выглядел он при этом так, словно и не было в его жизни этого эпизода – он даже аппетита не потерял и был все таким же сонным и благодушным (снаружи) и критичным (а на мой взгляд – циничным) – внутри.
В последний вечер своего пребывания в Епифани я решила написать Белой письмо.
Купив 12-листовую ученическую тетрадь, я заполнила ее всю сдержанной и в то же время взволнованной моральной проповедью, цитируя попутно Тютчева, Есенина и Блока, а также какие-то отрывки из «Педагогической поэмы» Макаренко, которую тогда читала, выкопав из кучи хлама в бывшей учительской. Я просила Белую отринуть преждевременный интерес к мужчинам и обратить взор к вершинам человеческого духа.
Закончив писать, вложила тетрадь в большой почтовый конверт, написала в графе «Адрес»: «Девочке, которую зовут Белая» – и стала думать над тем, кому можно доверить услугу посыльного.
Но чем дольше я думала, тем быстрее выветривалась моя уверенность в том, что это письмо нужно отправить. И в итоге я, не пожелав чувствовать себя в глазах Белой какой-то дурой, так и не отправила, заложив конверт за пожарный стенд на крыльце педучилища.
Авось его когда-нибудь найдет и прочитает кто-то, кому оно придется ко времени. Может, это даже будет сын или внук Белой. Или она сама, когда уже станет почтенной дамой. Хотя вот этого – почтенности – я желала ей меньше всего.
В ночь перед отъездом мне вспомнилось, как мама, когда я еще не умела читать, мама, которая тогда еще любила читать сама и часто читала мне вслух детские стихи и сказки, научила меня разным веселым песням, в том числе моей любимой – песне отважного капитана из фильма по Жюлю Верну. И однажды она прочла мне древнегреческий миф о Тезее и Медузе горгоне.
С первыми словами реальный мир поблек и закатился куда-то ежиком. Я уже была не я, а сам Тезей. Я носилась среди огня и дыма и чувствовала за спиной присутствие чего-то темного, необыкновенно манящего, красивого, но в то же время ужасного. Норовя оглянуться, я тянула на себя повод коня и, пока он взвивался на дыбы, слегка соприкасалась с взглядом с чудовищем. Несмотря на то что я смотрела на горгону только боковым зрением, змеящаяся пустота успевала просочиться в мое сердце и на мгновение сжать его, как щупальца спрута.
В огненной горячке носилась я по звездному небу, и меня баюкала Река Времен.
6
Скорее избавиться от этой дорожной сумки!.. Я просто закину ее в прихожую и, передав на бегу волочащей чемодан матери ключи, отмахнувшись – ведь сердце так бешено скачет! – от ее просьбы помочь, понесусь вниз по лестнице, увернусь от попытавшейся задержать меня ласково-любопытной соседки, живущей этажом ниже, той, что когда-то угощала меня пирожками, и, выбежав во двор, ворвусь на нашу детскую площадку. И уж там отдышусь, приседая, как бегун после забега. Там уж осмотрюсь…
Сколько раз представляла я себе эту сцену.
И, вернувшись из поездки, реализовала ее с точностью до деталей. Только соседка стала ниже ростом, и улыбка ее уже не казалась любопытной. И другие соседи тоже почему-то стали ниже. И даже стали ниже перекладины на конструкциях с баскетбольными щитами. И только деревья все еще были большими.
А трех моих друзей – Веры, Иры и Олега – как не было, так и нет. Хоть я и несколько раз выкрикнула, задрав голову к балконам по-прежнему высокого дома, такого четкого, такого белого на фоне лазурного неба: «Вера!.. Олег!» В ответ только Тузик подошел и безразлично ткнулся в сандалии, подозрительно обнюхав их, – наш дворовой пес, может, и не плохой, но все-таки маленький и глупый после Его Благородия Мурзика.
Вера и Олег приехали поздно вечером – они с родителями, как выяснилось, отдыхали вместе на Черном море. Поэтому увидела я их уже в школе – на следующий день, первого сентября.
Веру я встретила в туалете. Ища свободную кабинку, я обнаружила ее сидящей в торжественно-сосредоточенной позе и невольно вскрикнула: «Ой!.. Привет». Взгляд мой упал на капельки крови в толчке – точно такая же оказия, впервые начавшись в Епифани, ежемесячно случалась теперь и у меня.
Вера вскоре вышла, и тогда-то я с растерянностью и даже каким-то смятением обнаружила, что она, до того бывшая выше меня почти на целую голову, стала почти на целую голову ниже. Мне стало так неуютно, будто я лишилась в этот миг старшей сестры. Но я и виду и не подала и бодро спросила:
– Ну, как ты?… Рассказывай.
Я все-таки была очень счастлива и смущенно улыбалась. Вера засияла тоже. И, беспечно поведя плечом, кротко сказала:
– Да ничего особенного и не было… просто сначала я была, как всегда, у бабушки в Конотопе… Ну, ты знаешь, я этого не люблю. А под конец удалось вырваться на море.
– Ну и хорошо! – сказала я, совершенно удовлетворенная.
И мы пошли вместе в буфет и договорились встретиться потом во дворе.
Также я попыталась остановить Олега, куда-то бегущего в компании мальчишек из своего класса, но он пронесся метеором, крикнув: «Потом-потом!..» Ну, потом, так потом. Я только заметила, что вот он – стал выше. А ведь был почти на полголовы ниже меня. Неужели я утратила и младшего брата?…
Но действительность оказалось еще суровей – через совсем небольшое время я утратила как друзей их обоих. А началось все с грустной констатации факта: Олег стал ко мне агрессивно неравнодушен. Почему-то он возненавидел меня.
Будь он просто безразличным, я бы, помучившись, как-то приняла этот новый жизненный поворот. Но он почувствовал свою силу – недаром же вытянулся ростом на целые две головы – и мог теперь в прямом смысле посматривать на меня сверху вниз. Словно мстя самому себе за наши прежние добрые, незамысловатые, не девчоночьи-мальчишеские какие-то, по его новым понятиям, отношения, возмужавший Олег (у него даже появились усики над брезгливо сжатыми губами) старался при наших встречах в компаниях публично досадить мне. Среди его излюбленных приемов значились всевозможные колкости по поводу и без. К примеру, он принимался раздраженно-лениво критиковать мои мысли, которые я высказывала все реже и реже, напарываясь на столь нелюбопытную и откровенно недалекую пристрастность. Заметив же мое молчаливое осуждение его лениво брошенных слов, он и вовсе перестал напрягать ум – просто грубо обрывал меня какой-либо колкостью.
Так, постепенно, мы подошли, хоть я и оттягивала этот момент, чувствуя его неизбежность, к той черте, после которой уже начинается прямая конфронтация.
Терпение мое наконец лопнуло. И, лопнув, обнажило бездну спрессованного внутри гнева.
Дуэль! Теперь уже – только дуэль! Олег исчерпал все шансы другого исхода!
Подойдя к Олегу в подъезде вплотную, я схватила его за шиворот и яростно бросила в побледневшее лицо:
– Ну, вот что, гад, я вызываю тебя на дуэль! Приходи завтра днем к Вере, и мы будем драться. Попробуй только не прийти – я тебя из-под земли достану.
Больше всего я боялась, что он, презрительно поведя плечом, просто оттолкнет меня и, повертев пальцем у виска, уйдет.
Но Олег неожиданно согласился.
– Ладно, – сказал он, косо сплюнул и посмотрел мне в глаза своим холодным высокомерным взглядом, в котором змеей скользнула злость. Сквозь бледность мраморной тонкой кожи на скулах проступила краска, и тут же все лицо его пошло пятнами.
Скорее всего, на него подействовало столь неотразимым, обязывающим образом имя Веры, в которую – это постепенно и запоздало понимали уже все – он был влюблен. Правда, Вера не отвечала ему взаимностью и подчеркнуто устранялась, если уж не внешне, то внутренне, едва он предпринимал попытки расположить ее к себе с помощью лихих выходок либо елейных, нарочито сладких речей. Вера, как всегда, понимала меня. И даже, правда без удовольствия, сделала несколько попыток отговорить меня, но все-таки согласилась стать моим секундантом, предоставив для дуэли собственную квартиру. В Вере я по-прежнему не сомневалась ни минуты и не испытывала ни малейшей ревности, более того, считала ее чуть ли не жертвой такого эгоцентрика, как Олег.
И день дуэли настал.
С моей стороны на ней присутствовали Вера и Ира.
Со стороны Олега – только Олег.
Мы взяли в руки два огромных пластмассовых меча с щитами, которые я специально купила в магазине игрушек, и принялись драться.
План у меня отсутствовал. Я только лишь хотела дать выход ярости и воспринимала эту прямую сосредоточенную борьбу как процесс. Об исходе и результате я как-то не задумалась. Наверное, я все же надеялась в глубине души, что Олег опомнится и образумится. Остановится первым, притихнет. А после – тихо уйдет из моей жизни, оставив меня в покое раз и навсегда. Или, может быть, останется, снова став прежним.
Но Олег, подловив удачный момент, больно, с силой всадил мне меч прямо под дых.
Меч был игрушечный и поранил только кожу под одеждой. Но боль была такая, что я не удержалась на ногах. И когда я упала, Олег ударил меня под дых уже кулаком.
Сквозь замелькавшие в окутавшей меня красной тьме фиолетовые бабочки всплыл из памяти эпизод прошлогоднего лета.
Мы, все четверо, шли по «проспекту» вокруг дома, и Олег нес, держа за шкирку, слепого новорожденного щенка, которого мы подобрали в стороне от дороги. Олег был в досаде и искал место, куда можно было бы сплавить это беспомощное существо, которое он на свою голову взял на руки. Взгляд его упал на крышу трансформаторной подстанции. Недолго думая, он размахнулся и, прежде чем Вера и Ира успели, охнув, вскрикнуть: «Не смей!..», запоздало повиснув у него на руках, щенок уже был трупом на крыше подстанции.
Позже все шли и подавленно молчали. Девочки – подавленно. А Олег же – поддерживая всеобщую подавленность просто из приличия. Ира потом несколько дней возмущенно, не скупясь на детали, характеризовала по-всякому его поступок, ожидая подобного и от меня. Но я… промолчала. Поскольку, сосредоточив все свое внимание на человеке и его внутреннем мире, по-прежнему не воспринимала живых существ, братьев наши меньших, в ипостаси самостоятельных сущностей. Просто жизнь – физическая жизнь безгласных, не имеющих сознания, – не трогала моего сердца. Вероятно, именно эта особенность приводила к тому, что я в раннем детстве спокойно экспериментировала с ящерицами и прочей живностью, неосознанно считая их игрушками либо пособиями, данными человеку для его собственной пользы.
Теперь же тот эпизод со щенком вдруг достал меня, как долго идущий к сердцу осколок.
Осколок плыл, преодолевая сопротивление крови, по извилистым венам и венкам, таким еще звенящим, голубым, – и приплыл. Он стал безмолвным скрежетом внутри сердца. От чего на лбу выступили капли пота, а глаза заволокли слезы.
На Олеге с двух сторон повисли Вера и Ира. Они оттеснили его к двери и вытолкнули. Но и с порога он бешено кричал: «Убью ее!.. Убью, суку, если когда-нибудь еще встречу на своей дорожке!»
После Вера и Ира хлопотливо принялись обрабатывать мне рану, ругая Олега и пеняя мне за причуду разводить дуэли с теми, кто физически сильней.
А я, равнодушно-покорная в их руках, вспомнила, как отец когда-то так и не понял, зачем мне понадобились самодельная форма и самодельная шпага, и как бы разжаловал меня приказом свыше из офицеров.
Он полагал, что разжаловал меня. А на самом деле разжаловал себя.
Вот и Олег прошел тот же путь, и я навсегда вычеркнула его из моей жизни.
Его – и таких же, как он.
С тех пор мы с ним больше ни разу не поздоровались.
А спустя еще какое-то время я раздружилась с Верой и Ирой.
Это произошло как-то незаметно. Как-то незаметно их утянуло, как на дно сонной реки, в более взрослую, размеренную, правильную жизнь, где не было места нашим играм во дворе – в прятки и казаки-разбойники, в бадминтон и волейбол, где исключалось сидение на трубах и деревьях и рассказывание историй о небывалом. Прогулки по ненастоящему «проспекту» закончились. После школы они отправлялись в кружок домоводства. После домоводства шли домой и занимались домом. И, надо полагать, прихорашивались, потому как влюблялись – пришла пора. И хоть ухажеров еще не было и в помине, Вере и Ире надо было выглядеть так, будто они, ухажеры, уже совсем рядом и вот-вот предложат тебе сердце и руку. А заодно ключик от золотой клетки.
Но это прозрение – начет ключика – было уже чисто моим, и оно было тем непроходимым рвом с водой, который всегда разводил меня по жизни с людьми, не ведающими в своих начинаниях про золотую клетку.
Так и получилось, что я снова осталось в своем большом дворе одна: в своем глупом детстве.
Но длилось это совсем недолго.
Как ослепительная чужестранная комета ворвалась в мою жизнь Лариса Раевская – такой же, как и я, вечный ребенок.
7
…Шел по дороге человек и плакал. Не украдкой – навзрыд. На весь белый свет. Рыдал неумолчно, а слезы, как струи поливальной машины, освежали асфальт и питали нежной солью пробивающуюся сквозь него траву. Сидящие на лавочках с газетами дедули вставали и, подойдя к человеку, пробовали утешить его шутками. Взоры их сначала ласково затуманивались, а потом прояснялись, как стекла едущих сквозь дождь машин, когда в них включались ходящие по стеклу штучки, напоминающие движущиеся на шарнирах руки Буратино.
Человеку все еще было можно, поскольку он был еще маленький и его горести казались всем маленькими, его горести лишь согревали дедов и даже по-своему радовали их.
А между тем горе плачущего человека было таким большим, что деды непременно умерли бы, задержись в нем на лишнее мгновение.
Но прелесть детства в том и состоит, что человек не задерживается, не отстает и не забегает вперед, – он просто идет, и все. Поэтому страшный миг горя так быстро сменяется мигом радости – так быстро, что замшелые деды не успевают заметить глубины того и другого.
Пока этот человек шел, я была занята позади нашего дома одним очень важным делом: приручала волков. Нет, наш дом стоял не среди дикого леса, но диких людей в округе хватало. И поэтому среди бродячих собак и кошек тоже водились дикие, шарахающиеся от людей. И самыми непримиримыми по отношению к человеческой стае были два серых, приземистых, длинношерстных, остромордых пса, абсолютно не отличимых друг от друга, как братья-близнецы. Их-то и прозвали волками.
Из-за них ни взрослые, ни дети не отваживались свободно разгуливать на поляне за домом. Поляна предшествовала садам, от которых ее отделял овраг. В этом овраге, среди высокой травы и кустарника, и обитали большую часть дня волки.
Но они могли выдвинуться и на саму поляну – залечь там, греясь на солнышке, среди высокой травы с полевыми цветами, росшими здесь особенно буйно. И вот тогда кто-нибудь из взрослых или детей, оказавшись на поляне, мог обнаружить метнувшегося к нему с глухим рычанием оскаленного волка. Оставалось одно – бежать со всех ног. А щелкающий зубами волк, прогоняя непрошеного гостя со своей территории, внезапно отскакивал вбок и убирался восвояси, безмятежно и даже как-то лениво, если не сказать иронично, помахивая хвостом. В равнодушно скользящем по людям взгляде чувствовались – даже издали – презрение и холодный расчет. И вот этих-то двух волков я и решила приручить.
Для этого я каждый день приходила на поляну и просто стояла на ней, не нарушая границ, за которыми могло последовать нападение волков. С собой я приносила еду – куриные кости и круги колбасы.
Уходя, я оставляла угощения на месте, где стояла. Но на следующей день я обычно находила все это тронутым лишь муравьями.
Тогда я стала понемногу заходить в глубь поляны и, обнаглев окончательно, однажды отважилась подобраться к оврагу и оставила пищу там. А потом, повернувшись к оврагу спиной, сразу же ушла.
Каково же было мое ликование, когда я высмотрела из-за кустов, как один из волков, сумрачно выбрел из своего логова, подошел к особенно ароматным в тот день косточкам от только что съеденной дома курицы, а потом, сонно-равнодушно обнюхав их, несколько раз осмотревшись и даже как будто вздохнув, сосредоточенно принялся за трапезу.
Ринувшись домой, я слила в большой алюминиевый таз остатки супа с курятиной, свалила почти все томившиеся в морозильнике сосиски, добавила круг колбасы и накрошила сверху хлеб. Это свое художество я, чуть не разлив его от нетерпения и из боязни столкнуться во дворе с отлучившейся в магазин матерью, принесла на поляну и, поставив у оврага, тут же развернулась, чтобы удалиться в свою засаду за кусты; при этом я стараясь ступать спокойно и неторопливо, чтобы не выдать волнения.
И конечно же была вознаграждена бесконечной радостью, когда из своей засады вышел один волк, потом второй, и они преспокойно вылакали всю эту окрошку.
Так у нас с тех пор и повелось – я приносила таз, полный еды, оставляла его, делано-безразлично поворачивалась и уходила. А после, вернувшись, забирала пустую посудину.
Чуть позже я рискнула оставаться на краю поляны, как официант в кафе. И волки милостиво позволяли мне это. А однажды, когда я, поставив на землю таз с еще теплой едой, привычно повернулась, намереваясь уйти, сзади к моей ноге прикоснулся шершавый язык. «Останься!..» – нежно сказал мне этим робким прикосновением волк.
Но я не осталась, я прошла на край поляны и устало опустилась в траву, избегая смотреть на сосредоточенно жующих, поглядывающих на меня украдкой волков.
В горле у меня стоял ком, и на душе было вовсе не радостно, а печально-печально.
Какой же я была, однако, сволочью! Зачем я приручала, зачем прикармливала этих недоверчивых и таких благодарных существ?
Только затем, чтобы развлечься. Никакой доброты за этим не стояло.
С тех пор я прекратила эти обильные пиршества, приносила им только кости и остатки еды, но и этим они так же вежливо-добродушно довольствовались.
Однажды, когда я сидела на своей – теперь уже своей – поляне, куда меня беспрепятственно пускали где-то в тот день загулявшие (а они иногда исчезали на сутки-двое) волки, я и увидела бредущего по дороге громко плачущего человека.
Этим человеком была Лариска-собачница – та самая девочка из ближнего к нашему, спаянного с ним углом, соседнего пятьдесят седьмого дома. Только на сей раз она была без собак и, пожалуй, в таком состоянии могла бы и не заметить двух моих волков, даже если те бы рискнули выбежать, приветливо помахивая хвостами, к ней навстречу, а навстречу к ней выбегали, как правило, все четвероногие, включая диких.
Лариска шла от нашей автобусной остановки, и чуть сзади нее шел терпеливо молчащий отец.
Я не выдержала, подошла к ней и спросила:
– Что с тобой? Что случилось?
– Бима убили!.. Сволочи!.. – выдохнула Лариска.
Этого обреченного выдоха-выкрика было достаточно для того, чтобы я сразу попала в широко распахнувшее свои объятия синее-пресинее, огромное-преогромное, близкое-преблизкое, прозрачное, с вьющимися барашками веселых курчавых облаков небо. К тому же испускающее тонкими кольцами, как из трубки дядюшки Сэма, уютную утреннюю дымку. И не то чтобы это внезапно обнаружившееся небо вдруг разверзлось надо мной, скрытое прежде невидимой завесой. Нет, это небо было всегда. Непонятно было только, где все это время была я, почему искала его всюду, не догадываясь просто поднять голову.
Солнечно оглядев Лариску с головы до ног, улыбаясь своим мыслям, еще не обретшим словесную форму, я, ничего не сказав, проводила ее до подъезда.
Лариска так вытянулась за лето, что теперь отставала от меня в росте всего на полголовы, и наша двухлетняя разница в возрасте, таким образом, частично сгладилась. А когда я, покачиваясь, как кораблик на волнах, от зазвеневшей колокольчиками в моей груди музыки, ласковой, как ароматы цветов, шла потом обратно по той же дороге, продолжая блаженно улыбаться, мне вспомнился Мурзик, а потом Штирлиц из «Семнадцати мгновений весны», на которого наш Мурзик был так похож.
Глаза Штирлица – ясные, светлые, печальные – мудро запечатлевали мир, окружающий нас, чтобы забрать с собой в небеса и отмыть там от слез и грязи, отмолить у грозного Судии, деликатно шепнув ему на ухо несколько кратких, но емких фраз. И бежал за Штирлицем-Тихоновым его верный пес Бим, отчаянно желая его спасти, и – погибал сам, как погибает всякий Спаситель.
Все самое лучшее пришло в мое детство вместе с Лариской.
Я как бы вышла из мелководья в прекрасное, неумолчное море, и мы поплыли с ней в наше дальнее плавание двумя капитанами.
Не шагающая, а фактически бегущая – ее размашистая походка всегда сопровождалась широкими взмахами рук, – Лариска показывалась на углу наших сросшихся домов и, выкрикнув мое имя, срывала, уносила меня за собой с любого места. Если это была игра, я бросала игру. Если беседа с кем-то – прерывала беседу. Если сидела дома за каким-либо неважным занятием, томительно ожидая чего-то важного, бросала всё и стремглав слетала по лестнице. Казалось, только с этой минуты и начинался день.
Нет, не Лариска… теперь она была для меня Ларисой, и была тем самым богом, про которого полагается помнить всегда. Она, как Карлсон, могла прийти за мной в любое время, подхватить, в каком ни застанет месте – среди сна ли, огня, воды или медных труб, – и унести на крышу. Нет, выше крыш!.. Солнечный день принимал меня в свои живительные объятия и ласково трепал веселым ветром мои неприметно, не враз и не скоро расправляющиеся паруса.
Но паруса расправлялись, и корабль наш плыл и плыл по волнам, в которых не было ничего повторяющегося, единообразного. Окружающим было не под силу оценить степень нашей непредсказуемости. Попробуй они сделать это, их ошпарило бы, как кипятком, поразило бы, как электрическим током. Может поэтому – из чувства самосохранения – многие и не глядели в нашу сторону, полагая наше с Ларисой времяпрепровождение чем-то неважным, незначительным, а то и принимали его за дурь.
К примеру, моя мама часто спрашивала, правда, добродушным, снисходительно-ироничным тоном: «И что, ты так и будешь всю жизнь вместе с Лариской крутить хвосты собакам?» Почему-то у многих сложилось мнение, что из Лариски по жизни не выйдет толку, пропащий она совсем человек. А меня считали умной и, в общем-то, серьезной девочкой, несмотря на прущую из меня блажь.
Вот мы с ней, перемахнув через бетонный забор «стройки коммунизма», недостроенного бассейна-лягушатника, к которому прилегало большое асфальтированное поле, на котором впору было гонять в футбол, взбираемся на крышу одной из времянок и прыгаем в горку песка – с высоты не менее четырех метров. Это так увлекательно, и дух замирает от чувства опасности. Тем более что все происходит под самым носом у сторожа, пока тот дремлет в сторожке.
Но вот появляется и сторож – одно время в сторожах значился высокий худощавый старик-грузин; ходил он всегда очень прямо, с выгнутой по-военному грудью, с гордо приподнятой головой; нос у него был орлиный, а глаза голубые. Глядя немного затуманенными, хотя и внимательным взором, он грозил нам одним пальцем, а другой рукой жестом показывал – за мной!
Похохатывая, мы с Ларисой жмемся к стенке времянки, откуда только что спрыгнули. Нам ничего не стоит ускользнуть, перемахнув через ограду, оставив этого нового, не похожего на других сторожа, что называется, с носом.
Но мы завороженно, продолжая хихикать и шутливо толкаясь, движемся вслед за сторожем. И оказываемся в его халупке.
И что же мы видим? На стене висят две скрещенные сабли и настоящая древнегрузинская чоха. А на столике стоит дымящийся чайник, распространяя аромат трав, в окружении белоснежных чашек с горошинами на изящных полных боках. Тут же графин с вином и стаканы.
Сторож-чохоносец величественным жестом приглашает нас к столу. Нимало не смущаясь, мы принимаем приглашение.
Сидим, потягиваем чай, не отказываясь, понятно, от переломленного пополам хачапури, а сторож подливает себе вино. Он рассказывает нам о мачехе Саманишвили. Был в XIX веке такой писатель – Давид Клдиашвили. Он написал повесть «Мачеха Саманишвили» – про то, как сын решил подыскать для овдовевшего отца из числа обедневших дворян бездетную невесту, чтобы обезопасить себя от рождения конкурента-наследника. И, найдя-таки самую пропащую и престарелую в округе женщину, отца на ней женил. А та возьми и забеременей.
Мы чуть ли не падаем со стульев от хохоту, когда сторож, сделав недоуменное лицо, смешно разводит руками, а потом, загадочно ухмыльнувшись, самодовольно поглаживает себе грудь.
Впрочем, мы с Ларисой смеемся всегда, с ее лица никогда не сходит улыбка, а шуточки и прибауточки так и сыплются, словно во всем мире салют.
– И тогда другой писатель, Александр Казбеги, – продолжает свой рассказ сторож, – насмотревшись на мытарства мачехи Саманишвили и на все это безобразие, устроенное пасынком…
– Устраивает революцию! – говорю я.
– Именно! – веско соглашается сторож-чохоносец, пристально всматриваясь мне в глаза. Он словно старается вложить в них что-то значительное.
Кажется, он сейчас встанет и продолжит свой рассказ стоя. И он действительно встает и наливает себе полный стакан. Я, поддавшись его порыву, тоже встаю… А Лариса, коротко похохатывая и раскачиваясь на стуле, с интересом следит за нами.
– Александр Казбеги отказался от своей доли в богатом и просторном доме отца-дворянина и ушел жить к пастухам. Пять лет он жил в горах, перегоняя с пастухами стада. Пять лет постигал школу настоящей жизни. А потом, вернувшись в цивилизованный мир, написал одну за другой повести про то, как должны жить настоящие джигиты.
– Люблю людей я странных, ведь они жгут по ночам для нас живые фонари! – серьезно говорю я.
– Да! – с придыханием произносит сторож и отводит в сторону руку с полным стаканом, вглядываясь в него своим орлиным взором так, словно держит череп Йорика.
Лариса молчит и уже почти не смеется. А я с жадностью слежу за каждым изгибом этого величественного полета мысли, которая так кстати, так неожиданно развернулась передо мной. Ведь я хочу стать писателем – правда, об этом еще не знает ни один человек в мире. Писательством я планирую заниматься в свободное от какой-нибудь другой, тоже полезной и увлекательной работы время. Работы следователя, капитана корабля или, на худой конец, адвоката или тренера по экстремальным видам спорта. Или хотя бы психолога, занимающимся кризисами, в которые попадают люди внутри себя.
– Александр Казбеги практически сжег себя и умер в расцвете физических сил от психического истощения; в последние годы его не раз госпитализировали в психиатрическую клинику. Но вся просвещенная Грузия уже бушевала. Грузия, жадно читавшая все эти годы каждую его новую строчку, захотела вернуться к себе. Это она породит великого Нико Пиросмани, который тоже уйдет из этой жизни голым, как последний пес… Так куда же ушел вслед за уважаемым Александром уважаемый Нико?
Напрасно я лихорадочно подыскиваю ответ на этот риторический вопрос, отвечая на серьезный и строгий взгляд сторожа смущенно-ироничной улыбкой. Ничего путного мне в голову не приходит. Только вспоминается рассказ отца про то, как, будучи студентом топографического техникума, расположенного в старинном районе Ваке, он часто видел на улицах вечно пьяного пожилого мужчину, великого грузинского поэта Галактиона Табидзе, который, по словам отца, тоже был сумасшедшим, но это отцовское мнение меня только сердило.
Собеседник мой, сокрушенно покачав головой, показывает жестом за окно и горестно, но в то же время торжественно произносит:
– Он ушел по следам великого Руставели в настоящую Грузию!.. А не в это вот… подобие.
Лариса, снова хохотнув, живо подхватывает, ибо тоже наконец смекнула, куда он клонит:
– Корыто дырявое, без руля и без ветрил! Правильно, в старину люди были другими.
Она украдкой подмигивает мне.
Но наш собеседник не готов разделить с нами ни грамма иронии.
– Надо плакать, – сокрушенно говорит он, прежде чем опорожнить до дна стакан. – А мы смеемся! Так выпьем же за другую, параллельную Грузию – Грузию уважаемого Александра, уважаемого Нико и уважаемого Шота! «Мир лишь свет от лика друга, всё иное тень его», – процитировал он Гумилева, но я тогда еще не знала, что это Гумилев.
Никогда не забыть мне этого сторожа-чохоносца!
Подружившись с ним, мы любили приходить на территорию бассейна, куда он беспрепятственно пускал нас, с роликовыми коньками, а накатавшись, мы слушали его рассказы про лихую, но полную великих починов молодость.
Видимо, то, что осталось от параллельной Грузии – Грузии Шота Руставели, – представлялось нам после разговоров с этим последним из могикан слишком откровенным отстоем. И вскоре мы избрали на роль коллективного Мальчиша-Плохиша некую жившую на широкую ногу семью на первом этаже одного из соседних домов, за которым мы любили прохаживаться по садам– огородам.
Солидный балкон семейства с пристройкой и перилами из белого мрамора выдвигался в роскошный ухоженный сад с вплетенной в ограду колючей проволокой. Но мы умели справляться и не с такими препятствиями. Проникнув непосредственно к балкону, однажды мы увидели сквозь широкую щель огромного, невероятно жирного белоснежного кролика. Наши тонкие руки без труда дотянулись до него, совсем ручного, сквозь широкое пространство между мраморными балясинами, и сначала какое-то время мы только восторженно гладили его. Но потом я ухватила животное за уши и, повинуясь все тому же восторгу, вытащила его, лениво-покорного, наружу, удивляясь тому, что он не догадывался сам выскочить через эту лазейку. Лариса прыснула… Скинув кофту, я привычным жестом, каким справлялась с котятами, накинула ее на добычу, и мы, не сговариваясь, умыкнули кролика, держа с двух сторон за уши и за ноги.
Восторгу нашему не было предела!
Свою добычу мы принесли на площадку и выпустили кроля, совсем ручного, в траву.
Целый день мы играли вместе с другой детворой с этим буржуином, щекоча ему роскошное розовое брюшко, покрытое густым белоснежным пухом, ползая рядом на собственных животах среди одуванчиков в ярко-свежей траве.
О хозяевах, живших в каких-то двухстах метрах от нашего двора, мы, конечно, забыли и уже считали этого кролика своим. И наверное, только по случайности избежали возмездия.
Правда, хозяева кролика к вечеру так и не объявились. И пришло время куда-то пристроить его.
Сначала мы попытались подарить своего питомца одной пришлой девочке, которая в ответ так громко хрустнула яблоком, в которое вгрызлась от неожиданности, что буржуин наш впервые решил дать деру, и не столько от хруста яблока, сколько от громового хохота Ларисы. Пришлось выуживать его из ямки с прошлогодними листьями за дырой в сетчатой ограде.
В итоге Лариса забрала его домой, сказав родителям, будто мы поймали его в лесу. Версия была не особенно правдоподобной, но ей поверили, ведь водились же на горе у Тбилисского моря черепахи.
Пожив некоторое время на балконе шестого этажа, кролик наш опять поменял место жительства, перебравшись в частный дом к Ларисиной бабушке по материнской линии, где благополучно и закончил свои дни, будучи поданным к столу на какой-то праздник.
Родители Ларисы тоже были ей под стать – люди особенные.
Отец ее был настоящим морским капитаном в отставке, бывшим фронтовиком. На пиджаке его в праздничные дни сияли ордена. Пожилой уже мужчина плотного телосложения, он чем-то напоминал популярного в те годы спортивного комментатора Льва Озерова. Спокойный и молчаливый, он вел жизнь размеренную и неторопливую и был не чужд лиризма, проглядывающего в его серьезных, мудрых и в то же время простодушных синих глазах. От этого человека веяло чем-то нездешним, собственно, он и приехал в Тбилиси из Севастополя, где в свое время воевал, а родился и вырос в Москве, где занимался в ранней юности спортивной гимнастикой и был в ту пору так похож на актера Сергея Столярова, что ему посчастливилось дублировать того в фильме «Цирк» при выполнении сложных акробатических трюков. Не знаю, насколько соответствовал истине этот рассказ Ларисы о гимнастическом прошлом ее отца, но сходство со Столяровым, сыгравшим в пленившей меня «Сказке о Царе Салтане» главную роль, я улавливала.
Мать Ларисы была лет на двадцать младше мужа и обладала, в отличие от него, бурным темпераментом. Всегда подтянутая, с прямой спиной и гордо поднятой головой, с красивыми, аккуратно уложенными белыми крашеными волосами, густобровая, сероглазая, с огоньком и иронией во взгляде, она обладала неоспоримой способностью внушать к себе уважение – перед ней все невольно расступались, освобождая дорогу. Порой она громогласно извещала о своем появлении уже издали – приветствуя кого-то удачной репликой или взмахом руки. Работая на двух работах – она была тренером по плаванию и инструктором-методистом по физкультуре на одной из фабрик, – мама Ларисы, тем не менее, никогда не выглядела, что называется, замученной трудом и бытом. С бытом, кстати, у них в семье все было в порядке.
В Ларисе удачно совмещались качества обоих родителей. По характеру она была ровно посередине между ними, а внешне больше походила на отца, которого не просто очень любила – гордилась им. И отец тоже не чаял в ней души, тем более что она была у них единственным, поздним ребенком.
Иногда мы с Ларисой, надевавшей по этому поводу тельняшку, садились в белый «Запорожец», который государство выделило ее отцу как ветерану войны, и отправлялись вместе с ее родителями на весь день на центральную спасательную станцию Тбилисского моря, где нас встречали как родных.
Отец Ларисы работал в республиканском ОСВОДе, и спасатели знали его, как говорится, в лицо.
Пока взрослые занимались своими разговорами о работе и о житье-бытье, мы с Ларисой, обменявшись со всеми приветствиями и шуточками и обследовав на станции каждую дырку, садились в моторную лодку, которую вел, улыбаясь, кто-то из спасателей, и бороздили море, глядя без устали на синюю гладь и на взвивающуюся за бортом пену.
Так как во всем, что касалось развлечений, я послушно следовала Ларисе, иногда это приводило к забавным потасовкам между нами. К примеру, однажды мы с ней вдвоем отправились на пустынный в осеннюю пору пляж. Залезли в одну из лодок, которые лежали здесь после окончания сезона перевернутыми и без весел, и отправились в плавание, гребя какой-то доской. Когда мы отошли уже довольно далеко от берега, бездомная овчарка Тома, верная спутница Ларисы, не любившая меня за то, что я тоже теперь стала спутницей ее хозяйки, принялась с лаем кидаться на меня, а сама Лариса, похохатывая, как всегда, раскачивала в это время лодку, и без того полную воды… А я-то и плавать толком не умела, даже мама Ларисы не сумела научить меня этому. Отлаявшись, отсмеявшись и отпаниковав, мы кое-как добрались до берега, где я кинулась на Ларису, собираясь ее как следует отдубасить. Мы вообще-то часто обменивались с ней на виду у изумленных прохожих кулачными ударами. Но это был скорее спектакль, который предназначался для чересчур корректных, прилизанных людей, которых нам нравилось шокировать буквально во всем. Но иногда нас захлестывала нешуточная злость, и обмен ударами был ощутимый. Впрочем, длилось это считаные секунды. Раз – и мы уже переключались на что-то другое, погружались в новую авантюру с головой, идеально дополняя друг друга.
А в тот день, пока мы с Ларисой дрались, овчарка Тома, притаилась, словно была гончей, в траве у тропинки, на которой показался бегущий трусцой мужчина в спортивном костюме. Внезапно она кинулась ему на грудь, и мужчина закричал. И тут же стал испуганно озираться в поисках камня или палки, но ничего не нашел, точнее, не успел, так как мы моментально оттащили Тому в сторону, схватив ее за ошейник с коротким поводком.
Мужчина был очень бледен и смешно ругался, мешая русскую речь с татарской и грузинской. Тома умудрилась цапнуть его в сосок! А мы… Увы, мы с трудом прятали улыбки…
Кончилось все это полюбовно: торжественно пообещали татарину-физкультурнику никогда больше не оставлять собаку без присмотра и расстались с ним без неприятностей.
Самое интересное, что потом он многие годы, когда от детства моего остались только приятные воспоминания, неизменно спрашивал, встречая меня на улице: «А как там твоя подруга? Передавай ей привет!» Он уже не бегал трусцой, а ходил с пастушьей палкой. И если сначала он показался нам серьезным и важным, то с годами он становился все проще и веселей, словно его в тот злополучный осенний день на пустынном берегу моря укусил сам ангел.
Но не все в нашей общей жизни было таким безоблачным. И одним из самых тяжелых событий – пожалуй, единственным событием, способным лишить мою подругу Ларису оптимизма и самообладания, – был приезд ненавистных собаколовов.
Словно фрагмент из фронтовой кинохроники, встает в памяти непривычно морозный декабрьский день со свежим пушком первого снега. И умирающий пес Каро, лежащий на снегу с раной в боку, которого обнимает рыдающая Лариса, а собаколовы нетерпеливо переминаются с сачком и жуткими своими щипцами, чтобы кинуться потом коршунами на труп.
…Тоже зима. С вьющимся на ветру красным знаменем, которое я изготовила из большого куска материи и ветки тополя, карабкаемся мы на вершину горы над Тбилисским морем. Это задумала я. И Лариса без лишних слов идет впереди меня по скользким камням, проваливаясь в снег.
Но мы все равно добираемся до вершины и, водрузив знамя, что-то поем, а после легко съезжаем вниз, сев на корточки, а потом и на пятую точку.
Мы совершили настоящий поступок, ведь вершина горы с развевающимся на нем красным полотнищем видна отовсюду!
Но на следующий день знамя исчезает.
И мы снова карабкаемся в гору с новым знаменем, благо дома у меня целый рулон красной материи, а найти ветку для древка и подавно не проблема.
Но и это знамя оказывается сорванным каким-то неизвестным нам Мальчишем-Плохишем.
День за днем длится наш с ним поединок: мы водружаем красное знамя – он его срывает.
Он срывает – мы водружаем.
И в итоге гора оказывается без знамени.
Ведь все когда-то заканчивается, в том числе рулон красной материи.
8
А параллельно с этой жизнью, неотделимой от Ларисы, то есть жизнью вширь и ввысь, шла во мне и внутренняя работа – работа вглубь.
Порой она была тяжела, и тогда внутри, казалось, поскрипывали в бесприютном осеннем дне пустые детские качели. И словно проталкивался вперед под землей невидимый крот, плутающий среди хитросплетений корней.
Ребенок в затемненной комнате внутри меня то проявлялся, то исчезал, подобно пламени свечи в руке идущего в ночи человека. Иногда он тихо улыбался, а иногда страшно тревожился, и пламя бывало то желтым, то красным. Но чаще этот ребенок внутри не подавал признаков жизни или, погруженный в непроницаемую тьму, глухо стонал. Порой этот стон слышала даже Лариса, так как я неосознанно постанывала в унисон. «Чего ты кряхтишь? – спрашивала она с неудовольствием. – Тебе вроде еще не девяносто лет. Или это ты стонешь?»
Что я могла ответить на этот ее прямолинейный вопрос? Только что неловкую шутку произнести в замешательстве.
Так уж повелось, что о серьезном мы с Ларисой не говорили. Все серьезные разговоры отскакивали от нее, как детские мячики. И возвращались – детскими мячиками… А я посылала скорее тяжелые бильярдные шары, стараясь прицелиться поточнее.
Вздохнув, я сворачивала свой бильярд, догадываясь, что, видимо, двух радостей – непосредственной, детской, и опосредованной, пропущенной через себя, – в одном флаконе не уместить. Поэтому в нашей паре за внешнюю жизнь отвечала Лариса, а все внутреннее относилось уже к моей компетенции. О внутреннем полагалось говорить четко и ясно, в виде готовых выводов, причем таких, какие можно было тут же применить на деле. А так как однозначных выводов у меня было маловато, дни пролетали в основном в зоне компетенции Ларисы.
Зато мои одинокие вечера принадлежали исключительно жизни внутренней. Вернувшись с улицы, я по-прежнему погружалась в чтение и писание. Читала я все подряд, мешая детское и взрослое, а писала теперь, ни больше ни меньше, роман-эпопею о Советском Союзе – таком, каким я его видела в школе, у себя во дворе, в своих поездках на каникулы, в характерах родственников, соседей и одноклассников… Мне очень хотелось запечатлеть тревожащее меня ощущение, что с нашим милым Советским Союзом – с нашей великой и могучей Родиной, политой кровью сражавшихся за нее предков, – что-то не так. И я добросовестно фиксировала на бумаге все бросающиеся мне в глаза признаки этой налипшей репьем болезненной чужеродности. Больше всего я хотела разгадать, где же у репьев корни, и помногу раздумывала над причинно-следственными связями. Я планировала отправить свою эпопею после ее написания не только в издательство, но и в ЦК КПСС, чтобы дедушка Брежнев и другие члены Политбюро смогли увидеть целостную картину того, что, вероятно, из Кремля было не так хорошо видно.
И вот однажды я, как мне показалось, все поняла про Советский Союз. А заодно поняла, чего мне так не хватало для того, чтобы уловить причинно-следственные связи в лабиринте сидящей глубоко в почве корневой системы.
Это случилось тогда же, в шестом классе, в год, когда мы сдружились с Ларисой.
По Центральному телевидению шел фильм «Карл Маркс. Молодые годы». Эти несколько вечеров у экрана я провела так, как, наверное, проводят время у стоп гуру адепты какого-нибудь восточного культа. Или рокеры – перед поющим со сцены кумиром бунтующей молодежи.
Какой же он был рыцарь – этот молодой Карл! Какой светлый, глубокий ум! Какой благородный характер! К счастью, отнюдь не «мужчина», как мой отец. В моем детском сердце не было места для мужчин: оно предназначалось только для рыцарей. И этот молодой Карл, с пламенной душой и таким нетривиальным, проницательным умом, был сопоставим по степени эмоционального влияния на меня только с другим выдающимся Карлом – Тем Самым Мюнхаузеном из фильма Марка Захарова, который я посмотрела уже в старших классах.
В эти пять вечеров я поняла, кто может соседствовать в моей груди рядом с Самым Лучшим Человеком, который покоился в Мавзолее.
И я приступила к поиску книг Маркса.
Как я поняла позже, благодаря этим поискам, помимо всего прочего, в мою изнывающую по глубокой мысли, не находящую достойной опоры душу нашла лазейку Ее Величество Философия, которой не во что больше было рядиться, как в книги Маркса, ибо других мыслителей в стране попросту не издавали или же их тиражи не доходили до масс.
Переступив порог книжного магазина, находившегося в нескольких трамвайных остановках от дома, я сразу же направилась в отдел политической литературы и, только взглянув на полки, сразу высмотрела трехтомник избранных произведений Маркса и Энгельса. Возможно, он был тут и раньше – а я часто наведывалась в этот магазин, где покупала приглянувшиеся мне новинки, включая брошюры с материалами партийных съездов и пленумов, – но не привлекал моего внимания, как не привлекает небо увлеченно бредущего по лесу грибника. Теперь же сердце мое так и дрогнуло, так и понеслось вскачь.
– Дайте мне… вот это, – сказала я срывающимся голосом, показывая на полки рукой. – Этот трехтомник, пожалуйста.
Продавщица, проследив за моим взглядом, подняла голову к верхним полкам и после некоторой заминки тихо сказала вкрадчивым, немного опасливым и немного сочувственным тоном:
– Девочка, это Маркс.
– Я знаю, – ответила я с большим достоинством. – Маркс, как и Пушкин… это непреходящие ценности.
И продавщица сразу все поняла.
Она молча достала с полки все три тома, деловито завернула их и тут же без лишних слов вручила прямо мне в руки, а я вручила ей мелочью из копилки всю причитающуюся сумму, и она, не считая, аккуратно разложила монетки в кассе.
Какой же это был праздник! В те дни, пусть даже и гуляя с Ларисой, я не замечала внешнего мира, уплывая в разворачивающийся передо мной простор сильной, точной мысли. Маркс разил наповал все мелкое, пошлое, больное, что встречалось еще в этом предназначенном для счастья человека мире, и не просто разил – объяснял происхождение мелкого и больного и показывал, что надо делать. Он не то что бы говорил что-то радикально новое – все эти идеи носились в воздухе и были понятны мне и до него. И не то чтобы употреблял другие слова, отличные от слов авторов школьных учебников, газетных статей или некоторых педагогов на уроках истории, литературы, биологии. Просто их слово – лежало. А его – реяло.
Иногда их слово было цветисто, но в то же время таило какую-то жалобу, которая вечно раздражала меня. Казалось, дунь на такое жалобно-цветистое слово, и оно разлетится умершим одуванчиком.
Слово же Маркса обладало магнетизмом. И этот скрытый жар передавался тоже магнетически.
И передался успешно – из груди прямо в грудь, словно минуя такую сомнительную инстанцию, как логика.
Залпом, с лёту проглотив трехтомник избранных произведений основоположников марксизма, я в свои 13 лет все в них поняла. Более того, я стала с ходу схватывать любые гуманитарные науки, любые художественные произведения, сразу просекая их суть, на которую нанизывались разнообразные детали.
Словом, Маркс пришелся мне, несмотря на мои юные годы, впору.
Как и Владимир Высоцкий, которого я открыла для себя практически одновременно.
Помнится, я как-то услышала от одной девочки во дворе, что, дескать, жалко Высоцкого, хороший был артист, умер, вот, в дни Олимпиады. Это имя тогда мне было не известно, и я не придала значения ее фразе. Олимпиада ассоциировалась у меня с улетающим в небо олимпийским Мишкой, а не с каким-то там Высоцким.
Но имя не забылось, и однажды я увидела в отделе грампластинок нашего универмага, который располагался на одной остановке с книжным магазином и где я регулярно покупала что-то из классики и советской эстрады, большой диск с песнями Владимира Высоцкого. На обложке был изображен неброско одетый, серьезный и в то же время простой и очень естественный – не по-артистически естественный – человек с гитарой. Этого артиста я помнила по фильмам «Арап Петра Великого» и «Место встречи изменить нельзя».
Пластинку я купила скорее из любопытства. Но как только большой черный диск начал крутиться, подобно штурвалу корабля в руках умелого капитана, как только раздались первые аккорды, вся прежняя эстрадная музыка, под которую я любила нежно грезить о чем-то или о ком-то, расхаживая по комнате или лежа на диване, раскололась, как дешевая ваза, и навсегда ушла из моей жизни, словно ее осколки смел ураган. Стремительный, упругий ритм пулеметной очередью любви косил любые границы, любые запоры и стены и поднимался прямо к звездам. А с ним, вырвавшись наружу, поднималась моя неспокойная душа.
Это были песни о Дружбе, Любви и Родине, о капитанах и летчиках, геологах и разведчиках, альпинистах и рвущихся за флажки волках. О племени Канатоходцев, которое я считала самым настоящим – единственно настоящим и единственно стоящим.
А все остальное – плохое и мещанское, что так хлестко бичевал этот человек, задыхающийся, когда был ниже гор, становилось неважным, поскольку человек этот был абсолютно несоизмерим с мещанством.
Ему я поверила сразу. И поверила, что все будет хорошо, раз он такой есть. Точнее, был. Но это не важно – самые лучшие уходят раньше других, но при этом оставляют за собой такой светлый след, что мы можем потом жить и дышать просто в этом очерченном ими пространстве.
Я купила все пластинки Высоцкого, выпущенные фирмой «Мелодия», – кроме большого диска, их оказалось всего три: две с разными песнями и одна гибкая, голубая, с песней «Кони привередливые». И я перечитала все, что нашла о нем в журналах.
Образ Высоцкого эмоционально так захватил меня, что по нему, как по эталону личности, я потом многие годы выверяла на степень подлинности любое событие.
Тогда же я завела тетрадь, куда записывала тексты песен и стихов, которые встречала в еще скудных тогда журнальных публикациях. Никто еще не считал Высоцкого великим артистом или большим поэтом – в печати были запрещены дифирамбы опальному Гамлету. Но я, не подозревавшая о его конфронтации с властью – о самой возможности конфронтации с ней у меня у меня и мыслей не возникало, поскольку я не сомневалась в святости тех, кто наверху, – и не понимавшая, не улавливавшая из-за этого второго дна в песнях, тем не менее была внутренне уверена, что пройдет время, и общество высоко оценит талант Мастера, и тогда имя его тоже войдет в число непреходящих ценностей.
В общем, в первые несколько месяцев пластинки Высоцкого не сходили у меня с проигрывателя. Пока отец, терпеливо дремлющий под это дело в соседней комнате, не сказал однажды в нешуточном ворчливом испуге:
– Этот пьяный голос… Он мне даже приснился!.. А нельзя ли сделать потише? Или, может, что-нибудь другое поставить? Вот Валюша есть Толкунова… Может, ее?
Валюшу я, при всем уважительном к ней отношении, ставить не стала.
Но мысль отца поняла – Высоцкий в его присутствии больше не звучал.
9
А в школе все оставалось по-старому. Я, как и прежде, не вписывалась в коллектив своего класса, да, собственно, и не старалась вписаться. От школьных уроков и особенно перемен оставалось только чувство собственной беспомощности и досады на себя. Тут я была закрыта и бездейственна – на грани с безразличием. Одноклассники с их жизнью были для меня как в тумане и казались какими-то плоскими, лишенными жизни фигурками. С ними было и неинтересно, и сложно. Все, что они говорили и делали, казалось мне слишком скучным, слишком будничным, однозначным, хоть некоторые из них и были внешне и по части слов вполне себе яркими личностями.
Но что есть яркость?… Я не раз задумывалась над этим вопросом. Пожалуй, я бы назвала – разумеется, после Ларисы, за которой в моем сознании, как казалось, навечно закрепилась пальма первенства, – по-настоящему яркой личностью такого же, как и я, молчаливого, наблюдательного человека, не проявляющего в школе даже элементарной активности. Больше всего мне нравились тихие, скромные люди, которые брали за все происходящее вину на себя. Саму себя я считала человеком обочинным, пограничным, которому еще только предстояло научиться подлинной человечности, научиться от таких вот вечно «виноватых», ровно ко всем относящихся, не судящих сгоряча собратьев.
Поэтому, если на моем горизонте появлялась порядочная, скромная, непритязательная, но в то же время глубокая, внутренне поэтичная личность, она обычно заменяла мне весь разношерстный коллектив, становясь целым миром, которому я с готовностью открывалась.
Такие люди, сами не зная о том, становились для меня учителями.
И самым горшим страхом было разочаровать их.
Но еще горше было разочароваться в них самих.
Вот почему к выбору друзей, которых я интуитивно выделяла, слив воедино чувство и мысль, я подходила очень серьезно.
Внутри у меня словно фильтр стоял, четко блокирующий сердечность и вытекающую из нее преданность по отношению к людям недостойным, таким, какие были хуже, чем я о них думала.
А поскольку тех, о ком думалось очень хорошо, всегда было мало – не считая героев революции и персонажей любимых произведений, – то можно сказать, что в классе я уж точно обходилась без друзей.
Но были в школе и те, кого я если и не любила всем сердцем, то уважала.
Например, учившийся на класс старше грек Гера Позов, с которым мы даже не были знакомы, вызывал у меня ощущение полета, в чем-то напоминающее мой восторг перед Высоцким. Он был тот еще канатоходец! И как красиво выходил за флажки! Казалось, даже страдающие от его хулиганств учителя в глубине души любовались им.
Гера Позов был известен тем, что не мог усидеть на уроке за партой.
Он начинал ерзать, потом громко комментировать рассказ учителя, затем препираться с ним в ответ на замечания, а после откровенно ерничать. Ну а потом, чаще всего даже не дожидаясь особого приглашения, вставал и выходил в коридор.
Там Гера Позов расшагивал по всему этажу, время от времени заглядывая в класс – не обязательно в свой, – и бросал под всеобщий хохот какую-нибудь реплику. Бывало и так, что он заваливался в чужой класс без приглашения и под одобрительные взгляды совершенно ошалевших от такой смелости ребят, что называется, доводил педагога. Мог, например, войти в класс на руках или, влетев в него после удара головой о дверь, сделать сальто прямо перед столом внезапно присмиревшей, просто слов не находящей учительницы. Выпроваживать его иногда приходилось вместе с директором и обоими завучами, но и тут Гера Позов смешно препирался и отбрыкивался, показывая свои акробатические номера.
Он был ростом выше среднего, крепок, длинноног и широкоплеч, густые волосы, зачесанные назад, удлиняли красивое лицо с правильными чертами и изящным, хоть и слегка расплывчатым профилем. Взгляд его был как бы плывущим в дымке, и весь он был какой-то нездешний, и иногда меня даже посещала крамольная мысль: а не является ли Гера Позов сошедшей с постамента, ожившей скульптурой древнегреческого бога, титана или героя, наподобие Прометея? А может, это и сам Прометей, несущий нам подпаляющий все нечистое, проливающий свет правды огонь?… Ведь огонь Геры проливался в основном на головы тех учителей, за которыми водились грешки. И они становились абсолютно беззащитны перед словесной эквилибристикой этого весьма и весьма проницательного циркача, который мог, к примеру, простодушно спросить: «А сколько сейчас стоит пятерка в четверти?»
Меня тоже живо интересовал этот вопрос. И в то же время я боялась услышать ответ на него, боялась разочароваться в тех учителях, которые мне нравились, поскольку разочарование в человеке, которого я воспринимала как наставника или как брата, сестру, друга, вызывало во мне такое сильное огорчение и замешательство, что земля просто уходила из-под ног, и я оказывалась словно зажатой в некой безысходной, давящей, как темная паутина, пустоте, в которой задыхалась.
Такого рода разочарования были противопоказаны мне – буквально физически. Я уже имела опыт чуть ли не предобморочной дурноты, когда случайно услышала, как матерится в дружеской беседе со своей приятельницей, школьной уборщицей, шагая с ней под ручку, наша директриса, преподававшая русский язык и литературу. Только что она посвятила целый урок чистоте речи, только что декламировала с дрожью в обычно металлическом голосе стихотворение в прозе Тургенева и только что, поднимая глаза к портретам классиков, умоляла нас чуть ли не со слезами на глазах никогда не употреблять слова-паразиты. Класс так впечатлился, что на следующих двух переменах было непривычно тихо… Но спустя пару дней меня угораздило забыть в школьной раздевалке пакет со сменной обувью, и я, вернувшись за ним в опустевшую школу, застала по-свойски и даже как будто с гордостью матерящуюся директрису. Гордящуюся еще и тем, что она может, пока никого нет, пройтись по пустующему коридору под руку со своей подругой-уборщицей.
Если бы я узнала, что кто-то из учителей берет взятки, я бы, наверное, охладела не только к нечистому на руку педагогу, но и к предмету, который он преподавал.
Вообще же, мне очень хотелось быть такой же смелой, как Гера Позов, и высказывать учителям (и людям вообще) все, что я о них думаю. Но я не могла… Какая-то сила сдерживала меня, и эту внутреннюю плотину было не обойти. Обойти ее можно было, лишь зная наверняка. А как, например, узнать наверняка, берет ли вот этот учитель взятки? Когда врет друг – узнать можно. Просто почувствовать… И тогда уже слова, налившись праведной силой, смогли бы смести любую преграду, стали бы горькой обличительной речью. А тут всегда оставалась неопределенности. И, чувствуя эту неопределенность, я терялась и смущалась, не в силах позволить себе проговорить что-то, что оскорбило бы человека чудовищной несправедливостью. А так как я сдерживалась, не проговаривая вслух мелькавшие у меня многочисленные подозрения, накопившись, они иногда – неожиданно для окружающих, да и для меня самой – вырывались в виде гневных выговоров, в которых правда гротескно мешалась с самыми причудливыми и искаженными преувеличениями. После этих вспышек всем было очень неудобно, и мне стоило немало крови доказать потом этим людям, да и самой себе, что я на самом деле не думаю о них так плохо, а просто мне что-то там показалось, ну а дальше снежным комом накатили обиды на жизнь, в общем-то не имеющие отношения к личности, на которую этот ком обрушился. Выслушивая мои противоречивые оправдания, люди обычно со вздохом успокаивались, но трещина между нами оставалась, и если в мой адрес продолжали поступать глухие намеки на прежнюю обиду, я вновь нешуточно взвинчивалась и могла опять вспылить. Поэтому общение с обидчивыми и долгопамятными на плохое людьми было мне противопоказано. Оно превращалось в замкнутый круг из вспышек, перебранок, извинений, оправданий, упеков – и снова вспышек. Фух!.. Какое же счастье, что на свете была Лариса. С ней можно было просто обменяться на ходу тумаками, и в следующую минуту мы, обнявшись, бежали дальше.
И все-таки в один прекрасный день меня понесло по стопам Геры Позова. Уж слишком его пример был заразителен, хотя и неподражаем.
Я решила поподражать Гере Позову, которого побаивалась даже наша бессменная директриса, стальная леди, заставлявшим всех буквально цепенеть, вжавшись в парты.
А чтобы поподражать, приобрела в магазине «Детский мир» черный игрушечный пистолет, стреляющий большими белыми шариками, и маску очаровательной свинки.
Изучив школьное расписание, я выбрала день, когда урок физкультуры в нашем классе, куда можно было не пойти без всяких неприятных последствий, сославшись на забытую форму, под чем по умолчанию подразумевались «трудные дни», такие трудные, что случались у некоторых девочек по нескольку раз в месяц, совпадал с уроком пения в каком-то младшем классе. Надев в туалете, располагавшемся как раз рядом с залом, где проходили уроки пения, мамины черные перчатки и маску и зарядив пистолет шариком, я, как в тумане, не помня себя от волнения, с бешено колотящемся сердцем и стучащей в висках кровью, поскреблась в дверь зала, ожидая, что кто-то из малышни ее откроет, после чего я торжественно ворвусь внутрь, как настоящий Робин Гуд.
Однако, к моему несчастью, дверь отворила сама учительница пения – невысокая, полная, рыхлая женщина лет сорока восьми. Быстро поставив ногу между дверью и косяком, я выбросила вперед руку и выстрелила…Учительница вскрикнула, я машинально отпрянула назад, и дверь захлопнулась.
Мне бы бежать сломя голову! Но я – из-за запредельного волнения – смогла только заскочить в туалет. И через минуту – я с ужасом услышала это – дверь зала снова отворилась, по паркету зацокали каблуки.
Прежде чем я успела что-то сообразить, Полина Сергеевна, похожая в этот момент не на учительницу, а на обычную домохозяйку, в меру испуганную, в меру хваткую, в меру воинственную, вошла в уборную.
Отбежав в конец помещения, я повернулась к ней лицом в маске и скрестила на груди руки в черных перчатках, наверное, чтобы не выдать дрожи.
– Сними маску, – сказала Полина Сергеевна. – Кто ты?
– Не сниму! Не ваше дело, – выкрикнула я грубо.
– Ах, так! Ну, тогда я заберу твой портфель, а потом и поговорим, – спокойно произнесла Полина Сергеевна и взяла мой портфель, который я оставила на подоконнике туалета у входа, когда еще только готовилась к операции. Взяла и унесла его.
И пришлось мне – застигнутому врасплох Робин Гуду – пойти за ней в зал, где третьеклассники, присмиревшие от соучастия во внештатной этой ситуации, так и ахнули при моем появлении.
– Свинушка!.. – произнес кто-то изумленным, сдавленно-восторженным голосом.
Чтобы поддержать этот настрой, я слегка помахала им свободной рукой. В другой руке я по-прежнему держала пистолет, не направляя его никуда конкретно. Раздался смешок, еще один и еще, и вот уже весь класс, кто упав на спинку стула, а кто вскочив, не просто хохотал, а грохотал хором, с живейшим интересом наблюдая за нашим с Полиной Сергеевной поединком.
Я требовала вернуть портфель. Она – снять маску и назвать фамилию. Наконец мне это надоело, и я, вся взвинченная, сорвала маску и выкрикнула:
– Вот вам! Кикнадзе моя фамилия! Довольны?
– Понятно… А ведь я помню тебя. Забирай свои причиндалы!
Портфель был перемещен с учительского стола на пол, и я, схватив его, как драгоценный трофей, круто развернулась и зашагала к выходу, не забыв на прощание помахать рукой просто воющей от восторга малышне.
Ну, разумеется, Полина Сергеевна помнила меня, ведь она преподавала у нас пение.
И вся ее вина передо мной заключалась только в том, что она не нравилась Вере и Ире.
Несмотря на то что мы уже давно раздружились с Верой и Ирой, эти две посерьезневшие, повзрослевшие девочки, случайно сталкиваясь со мной в школьном коридоре, иногда скупо рассказывали что-то о своем житье-бытье. Мне в такие минуты всегда хотелось поскорее сбежать, так как я испытывала чувство какой-то пустоты и вины за то, что дружу теперь не с ними, а с Ларисой, и совсем не интересуюсь их делами. Чувство вины порождало желание откупиться чем-то, что и вылилось в совпавшее с желанием поподражать Гере Позову решение «помочь».
Вере и Ире до коликов в печенках – что отражалось на их лицах, когда они об этом рассказывали, – не нравилась их новая классная руководительница Полина Сергеевна, сменившая прежнюю, обожаемую. Как я теперь понимаю, не нравилась она им только тем, что была пока новой.
Саморазоблачившись и вернув портфель, я неожиданно успокоилась и обрела решимость. И даже почувствовала некую удовлетворенность. И стала спокойно ждать продолжения, не страшась неприятностей и даже как будто предвкушая их. В душе я надеялась дать отпор любой силе, даже если это окажется пед совет.
Единственное, что было досадно, так это то, что не удалось подвести под монастырь Аппатиму, что изначально входило в мой план. Я заметила, что у Аппатимы тоже был «трудный» день, и она не пошла на физкультуру. И, по моим расчетам, хватившись искать таинственного Зорро, человека в маске, взрослые непременно стали бы подозревать тех, кто отсутствовал на уроках, а законно отсутствовать можно было только на физкультуре. И тогда наверняка подозрение пало бы на Аппатиму, слывшую куда более непредсказуемой и воинственной особой, нежели я.
Этот план я не считала мелкой и коварной местью, так как непрерывно раздражавшая меня, пытающаяся вывести из себя мелкими пакостями Аппатима накануне явно превысила чашу моего терпения: она попыталась дискредитировать меня перед Ларисой!
Я слышала собственными ушами, как Аппатима, выходившая из подъезда, приостановилась возле ожидавшей меня Ларисы и спросила у нее, как она может дружить с таким гнилым человеком, как я. Она попыталась раскрыть Ларисе глаза на всю мою гнилость, но та только иронично посмеивалась, возражая кратко и метко.
Я спустилась, Лариса подхватила меня под руку, и мы унеслись в несусветную даль. С Ларисой сплетничать было бесполезно, она не то что не понимала сплетен, она просто срывалась куда-нибудь, до того ей было скучно выслушивать все это.
Но Аппатима-то покусилась на святое!.. Нет, не будет ей больше спуску от принявшего озверин Леопольда!
В общем, так или иначе, сохраняя внешнее спокойствие, но с бурей, бушевавшей в душе, я ждала продолжения истории с маской и пистолетом в виде, как минимум, вызова к завучу или директору.
Но ничего такого не последовало.
И когда я, слегка смущенная и разочарованная, пришла через три дня на урок пения, который был у нас по расписанию, и села в сторонке, Полина Сергеевна и глазом не повела в мою сторону.
И тогда я принялась рисовать на нее карикатуры в альбоме для нот, а после урока, вырвав из него листы, на которых Полина Сергеевна была изображена в виде поющей и пританцовывающей свинки, положила их ей на стол, многозначительно присовокупив вполголоса: «Это – вам!» Меня так и распирало от растущей бесшабашности.
Должно быть, мне удачно удалось войти в образ Геры Позова, а вот как притормозить и повернуться к выходу, я не знала.
И Полине Сергеевне пришлось мне помочь.
Когда я пришла на следующий урок в кабинет русского языка и литературы, Дина Александровна, наша классная руководительница, задумчиво сидевшая за столом, окликнула меня:
– Маша, подойди, пожалуйста.
И меня словно обухом огрели по голове. Или облили холодным душем. А может быть, горячим. Потому что я сначала похолодела, а потом почувствовала прилившую к щекам краску. Дина Александровна преподавала литературу. А с учителями литературы и истории у меня были традиционно хорошие отношения. Они явно не представляли меня в маске и с пистолетом.
Наверное, поэтому Дина Александровна сказала тихо, почти нежно:
– Ну что там у вас случилось?… Ладно, иди, и пусть это поскорее забудется.
Вернув мне мои карикатуры с резвящейся свинкой, Дина Александровна продолжила проверять тетради. Я же едва доплелась до парты. Если бы на меня набросилось все отделение милиции во главе с инспектором по делам несовершеннолетних, клянусь, мне было бы легче!
С той минуты я перестала примерять на себя роль Геры Позова.
И я, конечно, не знала, что спустя месяц-другой придется опять подходить к Дине Александровне, на сей раз в слезах, с просьбой защитить меня от обвинений классной руководительницы Ларисы, с которой Дина Александровна каждое утро приходила в школу под руку – они жили по соседству.
Классная Ларисы, задержав ее маму после родительского собрания, сказала, что Лариса чрезмерно увлеклась дружбой с девочкой из старших классов, а сие не есть норма. Другие, более взрослые интересы могут исказить развитие ребенка.
Об этом мне рассказала нейтральным тоном присмиревшая, отчего-то посерьезневшая Лариса, которая, однако, увидев мою реакцию, попыталась обратить все в шутку, бросив: «Да, ладно, мама не такая дура. Проехали!»
– Более взрослые интересы! – кричала я, рыдая, Дине Александровне. – Это какие, интересно, такие?! Пусть объяснит!
– Ладно, ладно… Я поговорю с Раисой Тимофеевной, – глядя на меня сквозь дымку рассеянной задумчивости, обещала Дина Александровна.
И, видать, обещание свое сдержала. Тема о моем дурном влиянии на Ларису больше не поднималась, да и родители Ларисы замечали скорее обратное – я направляла в более позитивное русло разгульно-разухабистый нрав их ненаглядного чада.
Слезы… Они выходили наружу не часто, но так и копились внутри. Как-то я шла, сама не зная куда и зачем, по школьному коридору и услышала участливый голос:
– Деточка, ты плачешь?
Завуч Надежда Антоновна, бывшая балерина, невысокая, изящная даже в пожилом возрасте, приостановившись, заботливо глядела на меня сбоку, как-то по-птичьи. Она была полной противоположностью брутальной Елены Ивановны, второго завуча, педагога-организатора, имевшего за плечами опыт работы инспектором в детской комнате милиции; она преподавала у нас английский, и мы с ней удерживались от обмена колкостями только потому, что старались свести контакты к минимуму.
Надежда Антоновна вела уроки биологии и старалась ставить мне, вытягивая всеми силами у доски, четверки вместо вполне устраивавших меня троек, что вынудило меня со вздохом на твердую четверку и перейти. Помню, она сияла несколько дней, носясь с одной моей лабораторной, в которой я написала, цитируя Энгельса, что «жизнь есть способ существования белковых тел». Она показывала мою тетрадь коллегам, а меня расспрашивала ненавязчиво, что я еще вынесла из произведений классиков марксизма, и одобрительно кивала, улыбаясь легкой, тонкой улыбкой.
– Я плачу? Ну-у, нет!.. У меня настроение ровное.
– Ну, хорошо, деточка. Не буду тебе мешать.
И что за лицо у меня такое… Мне нужно всегда улыбаться, чтобы никто не подумал, будто мне плачется.
10
Если отношение к тем, кого я считала учителями – а это были после мыслителей, писателей, революционеров и героев Отечественной войны в первую очередь, мои друзья, а во вторую – взрослые люди, в ком я видела некий возвышающийся над обыденностью внутренний план, – отличалось благоговением, то все остальные, не перечисленные выше, становились мишенью моего осуждения. Мало того что я не уважала собственных родителей – я и к большинству родителей относилась весьма скептически. Зачем, к примеру, они звали со двора своих чад, отпуская им на гуляние и игры, на дружбу какие-нибудь час или два? Затем, что почитали эту важную сторону жизни за что-то незначительное. Я просто обомлела, когда отец один раз сказал, что дружба – это, конечно, хорошо, но у взрослых людей ее не бывает. И ведь верно! Больше всего меня угнетало, что отец часто говорил очень верные вещи, он попадал прямо в точку. Но в какую точку? В ту самую, зовущуюся собственным пупом? Вокруг этой точки, увы, и крутилась планета большинства людей. Это-то и было обидно до слез.
В том, что эта планета большинства действительно существует, а не является моей выдумкой, я убеждалась не раз. Взять хотя бы историю с вором…
Как-то, стоя в кухне спиной к окну, я услышала странный шум, будто кто-то грузно плюхнулся на пакет с осколками стекла, который стоял у нас на балконе. Оглянувшись, я успела заметить промелькнувшую тень. Она была большой и не могла, следовательно, принадлежать птице. А между тем пронеслась буквально по воздуху, словно не касаясь перил.
Ничего не поняв, я после минутного замешательства вышла на балкон.
Пакет с осколками действительно был опрокинут, но на балконе не было не души. Я стала смотреть вниз и увидела выбегающих из подъезда, сбивающихся в кучу соседей.
– Вор, у ваших соседей был вор! Он перескочил на ваш балкон, а потом перебрался на лестничную площадку, – сказала со своего балкона жившая с детьми и внуками пожилая интеллигентная женщина по фамилии Константинова, обычно молчаливая. Она была прямой, как палка, и со мной без экстренной надобности никогда не заговаривала, мы даже и не здоровались.
Ах, вот, значит, в чем дело… Ну и ну!
И я понеслась вниз.
Там-то и выяснилось, что муж Константиновой заметил приоткрытую дверь в квартиру отлучившихся на дачу соседей, с которыми у нас был общий балкон, и, сунувшись туда, спугнул вора. Бывший военный офицер, Константинов кинулся к себе домой за пистолетом, из которого он обычно салютовал на Новый год, и, вооружившись, крикнул на ходу, чтобы вызывали милицию, а потом сбежал вниз, надеясь перекрыть вору выход.
Поступок, конечно, смелый, не каждому по плечу.
Но и вор был не лыком шит.
Предусмотрев такой поворот, он сиганул на наш балкон и, пробежав по нему, каким-то образом сумел переместиться на лестничную площадку другого подъезда и уже оттуда спустился вниз. (А может, и не спустился – спрятался где-то в доме.) Причем все это он успел провернуть еще до того, как Константинов занял внизу свой пост с пистолетом.
– Ну где же он? – недоуменно спрашивал потом этот полковник в отставке, поглядывая на меня с подозрительностью. И другие соседи тоже спрашивали. И тоже смотрели как-то подозрительно. А жена Константинова, стоявшая тут же со сжатыми губами и непроницаемым лицом, молчала.
– Ведь вы же видели, что он, пробежав через наш балкон, перелез дальше, – сказала я.
– Нет, я ничего не видела, – ответила Константинова. – И вообще, у меня давление, я плохо вижу. Костя, я ухожу. Может, пойдем уже?
Да-да-да, я понимаю, у взрослых – некоторых взрослых, да что там темнить – у большинства! – дружбы не бывает и человек человеку волк.
Константинова предусмотрительно отказалась от своих слов, чтобы не фигурировать в деле в качестве свидетеля.
Прибывшая милиция обошла все квартиры, разыскивая вора, который и в самом деле мог пересидеть у кого-то из соседей, припугнув их. Но никого не обнаружила. И так впоследствии и не нашла. Да и не старалась.
В нашей квартире милиция тоже побывала и, разумеется, никого там не увидела, но соседи еще долго судачили о том, что, вор вероятно, прошел через нашу квартиру, что я впустила его, запуганная им. По мнению соседей, он не мог так быстро и ловко перебраться в другой подъезд – это, мол, невозможно физически.
Я хорошо усвоила – взрослые люди приветливо здороваются, гладят тебя по головке, говорят тебе и друг другу приятные слова, и иногда даже вполне искренне. Вполне искренне даже помогают иногда. Но случись что посерьезней, и большинство вспомнят про то, что у взрослых людей дружбы не бывает.
Присматриваясь к тем, кто в глубине души полагал, что человек человеку волк, хотя, может быть, и утверждал обратное, как того требовала настойчиво проводимая идеологическая линия, я заметила, что больше всего среди них людей с мещанской, или, как говорили раньше, мелкобуржуазной психологией. Те, кого, должно быть, в двадцатые – тридцатые годы называли нэпманами. А историю КПСС я знала по вузовскому учебнику, который прочитала весьма внимательно, взяв, никем прежде не открываемый, с полки отдела истории и обществоведения в нашей районной библиотеке.
Там же я раскопала материалы Двадцатого съезда партии, из которых с некоторым удивлением узнала о культе личности Сталина, которого считала мелким партийным деятелем, так как почти не встречала в печати его имени.
Хотя материалы шокировали, честность и энтузиазм партии во главе с Хрущевым глубоко удовлетворили меня. Так же как ее честность и энтузиазм, смелость и бескомпромиссность, проявленные впоследствии к самому Хрущеву, который на каком-то этапе своей государственной карьеры тоже уклонился, забыв, что руководитель в государстве трудящихся – слуга народа.
В материалах Двадцатого съезда я нашла упоминание о некой ошибочной статье Сталина про то, что по мере развития социализма классовая борьба не уменьшается, как можно было бы думать, а, напротив, разгорается все сильнее. И что вроде бы эта ошибочная, вредная теория и сподвигла его на идущее по нарастающей выискивание всяческих врагов. Как я ни старалась разыскать саму статью, ее нигде не было.
И тогда, подавив нетерпение и желание въесться в тему поглубже на основе всех имеющихся фактов, я принялась фантазировать.
А так ли уж ошибался товарищ Сталин в теории? – думала я. То, что он предпринял на основе теории ошибочные, да что там говорить – просто мерзкие шаги, репрессировав цвет тогдашней партии, еще не говорит о том, что исходная его мысль была ложной.
Если поглядеть вокруг, то в нашу эпоху развитого социализма сам дух социализма практически сошел на нет, растворившись в растущей в геометрической прогрессии вместе с ростом благосостояния людей мелкобуржуазной психологии. Если в двадцатые – тридцатые годы встречались отдельные нэпманы и кулаки или даже классовая прослойка нэпманов и кулаков, то теперь нэпманами стали практически все. Образовался класс нэпманов. Причем этот класс незаметно эксплуатировал оставшуюся прослойку честных людей и благодаря своей массовости стал почти не видим, как серое – на сером.
Если так продолжится и дальше, то в дальнейшем произойдет контрсоциалистическая революция и общество – страшно подумать! – вновь вернется к капитализму. Более того, этот перманентный контрреволюционный процесс уже идет, более того, он уже близок к тому, чтобы выплеснуться наружу, и тогда буржуазия сможет спокойно взять в руки и государственную власть. Ведь души людей и так уже под контролем!
Итак, по мере развития социализма растет благосостояние трудящихся. А благосостояние вызывает зацикливание на материальных благах, будит и усиливает желание обладать большим. Прежнее горение духа сходит на нет, и появляются поколения тех, кто тлеет, точнее, копит и коптит, коптит и копит…
Поэтому действительно, чем дольше развивается социализм, тем больше у него врагов. Врагами и в самом деле становятся все.
Все падают!
И страдают от своего падения!
Повсюду даже невооруженным взглядом видны признаки этого скрытого страдания.
Люди работают спустя рукава, игнорируют политические новости, предпочитают поменьше знать, поменьше читать, поменьше мыслить. Они только укрепляют собственные гнезда, словно это их мини-государства, где они хотели бы укрыться в уюте и заведенном ими порядке от всего большого и сложного, такого непонятного, такого, но их представлениям, противоречащего. Но и это их не может удовлетворить, и многие в России нещадно пьют.
Какой же из этого выход? Ликвидировать мелкую буржуазию как класс?
Или, может быть, конфисковать у всех излишки собственности?
Или в срочном порядке понизить уровень жизни, переведя всех на карточную систему?
Отправить всех на войну, дабы в предсмертном поту отлетела шелуха?
Нет, мы пойдем другим путем: мы просто выделим и усилим главное – идеологическую основу. Ибо это она, а не экономика, должна править балом.
Раз по мере обращения к материальному падает духовность, духовная составляющая партийной работы должна приобрести исключительное значение.
Чем лучше мы живем в материальном плане, тем чище и ярче должен гореть дух настоящих коммунистов. Теперь их значение возросло в разы. Все честные люди должны стать коммунистами. А лучшие из них – возродить традиции комиссарства.
Комиссары должны собственным примером показать отступившим от былых идеалов согражданам всю красоту Человека с большой буквы, который, по определению, и есть убежденный коммунист.
Именно красота духа должна пробудить уснувшие человеческие души!
Все эти мысли я изложила в виде газетной статьи – первой в своей жизни – и отослала в «Комсомольскую правду» и «Вечерний Тбилиси».
Где-то с полгода, раскрывая свежие номера этих газет, которые наша семья традиционно выписывала вместе с журналами «Здоровье» и «Работница», я всякий раз так и обмирала. Казалось, вот сейчас раскрою и увижу свои, безусловно, правильные мысли в сопровождении комментариев какого-нибудь старшего, мудрого товарища.
Но ничего такого не последовало.
Больше всего я расстраивалась, когда бездумность и потребительская психология просачивались в тех, кого я считала людьми чистыми и благородными. Порой в этом смысле меня огорчала даже Лариса, с которой я втайне чувствовала себя немного наставником ввиду своего старшинства.
Несмотря на то что в играх и прочих составляющих внешней жизни Лариса была настолько безусловным лидером, что про нас ходили слухи, усиленно поддерживаемые Аппатимой, будто я нахожусь у своей подруги чуть ли не в рабстве, в вопросах внутреннего я была по отношению к ней настоящим деспотом.
Стоило ей хохотнуть в компании, услышав анекдот про Брежнева, как я, отозвав ее в сторону, гневно спрашивала:
– Ты что это, опять, да?… Объясни, пожалуйста, что ты нашла смешного? Разве ты не знаешь, что над такими шутками зубоскалят только идиоты?
Но Лариса не могла объяснить. Она просто улыбалась своей открытой, немного ироничной улыбкой, предназначенной всем сразу. Меня она слушала пусть и не возражая, но рассеянно, словно только и ждала, когда я успокоюсь и отпущу ее обратно, туда, где рассказывают что-то еще веселое.
– И вообще, тебе не кажется, что эта компания слишком примитивная. Давай потихоньку прощаться с ней, – говорила я сердито.
– Я понимаю, что анекдот был идиотский. Но ведь смешной, – осторожно возражала Лариса, глядя мне в глаза непонимающим, чистым и при этом нисколько не виноватым, добродушным взглядом. И лучше бы она этого не говорила – себе же дороже!.. Ведь знала, что потом, когда компания разбредется, я буду не меньше двух часов читать ей мораль об умения думать над тем, над чем смеешься.
Как-то мы пошли с ней в зоопарк, взяв с собой нашу невоспитанную овчарку Тому.
Тома наделала своим появлением у вольера с тигром, который сразу кинулся на нее, такой переполох, что отовсюду набежала толпа, среди которой Лариса чувствовала себя как рыба в воде. Она тут же перезнакомилась с работниками зоопарка, и вскоре те уже предлагали ей бесплатно ежедневную порцию мяса для собаки. Разумеется, это была шутка. Но мне такая шутка не показалась невинной. Я усмотрела в ней бездумную нечувствительность к фактам казнокрадства на территории зоопарка. И Лариса, вздохнув, выслушала от меня очередную лекцию. А я, сердито сопя, подумала, что, наверное, нам и вправду не хватает войны, раз уже даже Лариса подвержена этому всеобщему флеру легковесности.
Я часто замечала, что люди становятся более задумчивыми, погруженными в себя и в то же время возвышенными, когда с ними случается какая-нибудь нешуточная беда. А если страдания очищают душу от наносного в ней, то, может быть, печаль полезнее радости?
Из этих соображений печальные люди привлекали меня больше, чем радостные, – они казались мне глубже. Более того, я не раз ловила себя на мысли, что втайне радуюсь некоторым случающимся с людьми неприятностям, если последние как-то просветляли их.
Но чем я тогда отличалась от товарища Сталина с его репрессивной машиной? Не исключено, что он начинал с тех же мыслей.
Так что же делать, боже мой, что же делать, как не поддаться этой обманчивой легкости, ввергающей душу в омут забвения?
Точного ответа на этот вопрос я не знала.
Я знала только, что люди могут быть такими, как Данко из рассказа Горького.
Прочитав легенду о Данко в «Старухе Изергиль», я была так потрясена, что выучила ее наизусть и пересказала потом слово в слово одной девочке из нашего двора. Я думала, что такие слова не могут оставить безучастными ни одну душу, после них человек уже не сможет быть прежним. И действительно, у девочки, когда она, притихнув, слушала меня, было такое нежное, чистое, благородное лицо. И мы в тот день как-то по-хорошему провели время, взобравшись на акацию и рассказывая друг другу разные случаи из жизни на каникулах. Она даже в какой-то момент, придвинувшись ко мне ближе, склонила голову ко мне на плечо, от чего стало хорошо до небывалости. Но день пролетел, и я по прошествии еще нескольких узнала, что эта девочка распускает обо мне какие-то сплетни.
Но горше всего было обнаружить, что на ипподроме, где Лариса занималась конным спортом, на который мне не удалось записаться из-за страхов моей матери, образовался филиал того самого поселка Епифань Тульской области, где люди непрерывно пили и гуляли. Вокруг моей подруги так и вились норовившие распустить руки, ждущие своего часа, настойчиво к нему идущие молодцеватые парни из числа конюхов и некоторых спортсменов. А что Лариса? Она, смеясь, умела всякий раз оставить их с носом. Но всегда ли так будет? У меня прямо сердце ныло в груди, когда я проникалась этой развитой в моем воображении картиной с очень несчастливым концом. И я умоляла Ларису перейти на какой-нибудь другой вид спорта.
Но я, конечно, знала, что Лариса крепкий орешек в отношениях с противоположным полом, хоть о нас с ней одно время ходили слухи, будто мы чуть ли не девицы легкого поведения.
Механизм формирования столь далекого от истины нелестного общественного мнения раскрылся для меня в один из самых неладных дней моего детства.
Вместо потерявшего актуальность вопроса о моем дурном влиянии на Ларису вдруг всплыл вопрос о тлетворном влиянии Ларисы на меня. И всплыл он в мозгу моего отца, внезапно активизировавшемся под действием каких-то только ему ведомых причин. Было это в ясный сентябрьский день, я училась тогда в седьмом классе.
Летя, как обычно, к Ларисе вниз по лестнице, я еще сверху услышала ее звонкий, раскатистый смех, на который порой подтягивались, неведомо зачем, окрестные мальчишки. Так повелось, что Лариса, завидев меня, вскидывала руку вверх и, помахав ею, указывала направление, а потом мы, сорвавшись, бежали, чтобы встретиться в некой точке. (Как знать, не идем ли мы и сейчас навстречу друг другу по линиям, пересекающимся где-то там, в математической бесконечности?) Мальчишки оставались далеко за спиной, да, собственно, они и не помышляли о том, чтобы кинуться вслед за нами.
Но в тот злополучный день, выйдя из подъезда, я застала Ларису рядом с Герой Позовым. Они стояли чуть поодаль, у входа на площадку.
Небывалое дело – тот самый Позов, никогда не хаживавший вблизи нашего дома, каким-то образом забрел к нам во двор и, склонившись к уху Ларисы, что-то рассказывал с присущим ему ироничным, таинственным видом.
Предвкушая знакомство – ведь мы с Позовым до сих пор так и не познакомились, – чувствуя одновременно и влившуюся в ноги свинцом ответственность и рвущийся изнутри буйным ветром восторг, я медленно шла навстречу своему кумиру, стоявшему рядом с моей лучшей подругой и уже приветливо, по-свойски махнувшему мне рукой.
В это время к подъезду подъехали голубые «жигули» моего отца, и он, я отметила это краем глаза, лениво выбравшись из машины, принялся что-то доставать из багажника, вертя в пальцах ключи.
Я подошла к Ларисе и встала рядом с ней с другой стороны, теперь она оказалась между мной и Герой.
Позов все еще что-то говорил, Лариса оглушительно хохотала. И вдруг отец, бросив на землю какой-то предмет из багажника, злобно выкрикнул:
– Слушай, ну как тебе не стыдно! Что с тобой дальше будет, если ты уже сейчас такая б…дь! Маша, уходи, эта компания не для тебя!
Надо отдать дань Гере Позову.
Вместо того чтобы дать моему отцу по морде за оскорбление девочки, которую он смешил, Гера, вероятно уважив меня, смертельно побледневшую, слегка поклонился и, отодвинувшись от Ларисы, сказал: «Извините!» А затем, похлопав меня по плечу и прощально кивнув нам обеим, удалился.
Я же, выйдя из оцепенения, схватила Ларису за руку и потянула за собой в бег, вокруг словно пропасть разверзлась, ибо земли под ногами я точно не ощущала.
В какой-то момент я осознала, что мы находимся в лесу на горе и я что-то горячо говорю Ларисе. Видимо, я дала волю скопившейся внутри черной ненависти к человеку, почему-то считающемуся моим отцом. Я рассказала Ларисе про нашу семейную жизнь, включая эпизод в Епифани, когда хотела его отравить. И поклялась, что убью его! Как он посмел после всего что было – как посмел!..
Непривычно хмурая Лариса слушала меня, закусив губу, и задумчиво глядела вдаль. На мои угрозы она слабо возразила:
– Да ладно тебе, пусть живет! У некоторых бывает похуже. Бывают же у некоторых родители-алкоголики или бандиты. А у тебя он, в принципе, безобидный.
Упоминание о бандитах навело меня на мысль посадить отца в тюрьму, раз уж не удается никакими другими способами выставить его из моей жизни. Надо разузнать про его грешки в должности начальника геодезической партии и написать жалобу в ОБХСС! Или достать и сжечь-таки секретные карты – тогда его посадят наверняка. Правда, могут отправить в колонию и меня, но на это плевать! Ради того чтобы вытоптать все следы этого человека, посмевшего задеть моих друзей, я была готова сесть в тюрьму сама.
То, что отец потом, успокоившись, не стал развивать тему, меня не удовлетворило, да и не могло удовлетворить в принципе. Я даже пригрозила матери, что уйду из дому, если она с ним немедленно не разведется.
Спасло положение то, что вскоре они оба уехали на три месяца в Тамбовскую область, в очередную экспедицию.
Я понимала, что мать оставляет меня одну и едет за ним только потому, что сумасшедшая. «Да, люди, которые больше не смотрят мультфильмы, сумасшедшие» – эту формулу я вывела для себя как защиту от вторжения сумасшедших в мою жизнь. Они – не родители. И даже – не люди. Они – сумасшедшие. Ну, что ж тут поделать!..
11
Я выплываю из сна, обрывки которого тут же разлетаются, как тени и шорохи ночи с первыми лучами солнца, и, выключив вслепую зазвеневший уже после, через несколько секунд, будильник, тут же встаю.
И зачем, интересно, я завожу каждый вечер будильник, если я сама себе будильник? Так было и раньше, но теперь, когда я живу одна, без родителей, это тем более работает безупречно.
Ближе к времени, когда надо будет вставать в школу, я уже начинаю – прямо во сне – беспокоиться. И напоминаю себе же, во сне куда-то вечно бредущей в стороне от занятых какими-то важными делами людей и ругающей себя за это, думающей только о себе: трусливой, ленивой, готовой убежать с поля боя, когда все за что-то сражаются с кем-то непонятным непонятно за что, – так вот, я напоминаю этому серому, унылому существу, что ему скоро в школу. И понимаю – существо это совсем не радо. И готово, укрывшись в какой-нибудь щели, переждать это неприятное, ненужное ему время.
Однако время прорезает призрачный мир лучами моего дневного ума, и я, серая, вялая, тлеющая, испаряюсь.
И кто же из нас я? Этот вопрос мучает меня.
Ведь та, которая во сне, ничем не лучше моего отца, которого я так осуждаю. Она – плоть от плоти и кость от кости его дочь. С его ленцой, привязанностью к простым удовольствиям, с равнодушием к людям, до которых ему нет никакого дела, с философией «после нас хоть потоп». Пока та, другая, существует, я чувствую себя неловко за все те речи, что я произношу перед гораздо более цельной Ларисой. И – тушуюсь. И потому часто свертываю свои разглагольствования, не довожу до логического конца программу своего критичного, придирчивого ума, подстегивающего меня обнаруживать все новые и новые глубины несовершенства мира и людей.
А логический конец один: в таком душном, мелком, сером, несовершенном мире не захочется жить.
Кому не захочется жить? Тому мелкому, серому, несовершенному существу – полуживотному из моих поверхностных снов перед самым рассветом? Но ему все равно!.. Это только я не-спящая, следя за собой же во сне, тоскую и скучаю, не принимая себя такую. Та, другая я, – мутное течение в глубине прозрачной, искрящейся реки; всплывая на поверхность, муть эта налипает, как пена, на днях чистой радости. Пока та, другая, есть, меня, радостной, доброй, счастливой, нет. Я, не-спящая, ею обкрадена.
И робко стучится в клеть моего ума, свербя в сердце виной и тоской, вопрос: «А может, и у отца тоже есть его не-спящий отец?» И кому я в таком случае так яростно желаю смерти – не этому ли тайному, одному на двоих, старчески-сонному существу внутри нас? Тень этого сонного существа накрывает отца, и некогда чистая вода заболачивается до такой степени, что я начинаю забывать про то, что основа всего сущего – вода, а не грязь, и главное, я перестаю испытывать отвращение к дурному виду и запаху.
Но не этот ли запах у меня внутри?…
Я – Сталин, убивающий своего отца-сапожника в каждом встреченном обывателе: буржуе, кулаке, нэпмане. В каждом, кто не с нами. Даже в собственном товарище. Даже в себе. Я всюду ищу предателей ребенка, вытеснивших его за обочину этого мира, где он, весь в слезах, стоит и ждет, когда люди, опомнившись, вспомнят о нем, который всех их любит.
Я поклялась защищать его, мечтающего одарить всех нас нетленными и несуетными богатствами, до последней капли крови.
И я защищаю – но он отодвигается…
Я продвигаюсь вглубь себя, но он, отвернувшись в страхе и ужасе, вжимается в непроницаемую красную тьму, и вот я уже не вижу его в глубине, куда он так самоотверженно нырнул. Я в бешенстве. Я почти как Ставрогин, и рыщу, как лев, испытывая себя и других на прочность.
Еще немного, и я захочу испытать на прочность даже его, ребенка, скрывшегося от меня без всяких объяснений.
Ведь, кажется, в глубине души я считаю, что страдания очищают душу.
Святые слезы ребенка, омывая душу, спасают мир. А значит, отцеубийство и детоубийство – две стороны одной медали.
Я, старающаяся быть беспристрастной, думающая, мучающаяся, отмотав срок в школе, возвращаюсь домой, хожу по комнате из конца в конец и сочиняю повесть, записывая ее небольшими кусками в раскрытой на столе ученической тетради.
Повесть называется «Несколько дней из жизни профессора». В ней два главных героя – сын и отец.
Отец – профессор-онколог, создавший лекарство от рака, но при этом он не пожелал открыть свое изобретение миру из жажды наживы. Он принимает пациентов тайно, на съемной квартире, под расписку о строгой секретности. На вырученные деньги он строит себе за городом роскошный особняк в старинном готическом стиле.
Сын же живет с матерью, так как родители в разводе. Он знает о тайне отца и не желает иметь с ним ничего общего, так как стяжательство профессора слишком омерзительно, чтобы можно было дышать с ним одним воздухом. Всегда отстраненный, холодный, высокомерно не замечающий людей, сын профессора имеет только одного друга. Этот друг – полная его противоположность: он прост, добродушен и весел. Не замечая людских пороков, он далек от того, чтобы осуждать кого-то, и, вероятно, поэтому то и дело пробует помирить своего лучшего друга с отцом. Но тот всякий раз отказывается. Так и живут они – отец и сын – по разные стороны баррикады, а друг ищет способы как-то сблизить их.
Эти два человека – бессердечный сын профессора и его добросердечный друг – были, видимо, двумя раздутыми до крайностей, расколовшимися персонифицированными частями моей натуры. А отец был моей тенью, если ее увеличить. Я бы не хотела быть похожей на него, но какое-то зерно этого образа, видимо, присутствовало, пусть и совсем малое, размером с горчичное. И я не знала, как утрясти все это внутри себя. Я чувствовала только, что, проявляясь на бумаге, эти образы проявляются и внутри меня. Сталкиваясь и споря между собой, они обтесываются друг о друга и с каждым днем, каждым годом, каждым новым моим шагом и новым произведением становятся тоньше, можно сказать, интеллигентней и, увы, незаметней. Не сливаясь с неким высшим, скрытым во мне началом и не преображаясь под его воздействием, они создают иллюзию слитности и преображенности, и я всякий раз принимаю их за исправившихся в конце произведения героев.
Так день за днем и тянется моя иллюзорная жизнь – в иллюзии совершенства, которая время от времени терпит жестокое фиаско, когда все эти герои вдруг выскакивают, как джинн из бутылки, стоит кому-то или чему-то ущемить меня, задеть за живое. С каждым днем, каждым годом герои эти, теряя грубую силу, становятся более тонкими по натуре, а значит, в чем-то слабей.
И кто из них победит?
Повесть и заканчивалась этим вопросом, так и не нашедшим художественного разрешения.
Но в ней были многочисленные увещевательные лирические отступления, обращенные от автора к герою-сыну.
Я писала примерно так:
«Слишком уж ты стал взрослым, Виктор Цавеладзе, сын своего отца, уже не сапожника и даже не топографа, а профессора. Так дело не пойдет! Ты, конечно, похитрей, чем Маленькая Разбойница, но глубина твоя по-прежнему не стоит и выеденного яйца, да вдобавок еще и скучна. Профессор же, возможно, переедет в будущем из особняка в Вавилонскую башню со всемирной библиотекой и осчастливит человечество чудом сотворения хлебов и зрелищ. Только это человечеству не поможет, ведь наверняка среди зрелищ не будет мультфильмов. Посему я ставлю границу между мною и вами, и, пожалуйста, не пытайтесь сместить ее в глубь моей территории. Вы спешите вперед, а я – назад. И это – увы или к счастью – непоправимо. При жизни без границ один из нас должен будет неизбежно свернуть со своего пути, а это – слишком серьезно.
И пока я так донкихотствую, пока плыву сквозь время на белом корабле с высокими парусами, в который превращается в моем воображении наш пятьдесят восьмой дом возле Тбилисского моря, напевая в душе: „Капитан, капитан, улыбнитесь“, мои разведенные по разным сторонам баррикады герои и их секундант-примиритель живут отдельной жизнью лишь на бумаге.
А что такое белый лист бумаги? Он – снег, вечно первый и свежий, ласковый, нежный, искрящийся. Припав к нему из горной выси моего ума, причастившись его кристальной чистоте, да не упаду, даже если и преткнусь!»
Закончив, я собрала все три тонкие черновые тетради, переписала всё в такие же три тонкие тетради набело и, отправив в редакцию журнала «Молодая гвардия», принялась со спокойным сердцем за продолжение своей эпопеи о Советском Союзе.
И на этот раз я таки дождалась ответа.
Спустя два месяца заведующий отделом прозы известил меня, что я, скорее всего, обладаю литературными способностями, но журнал пока не готов публиковать мои произведения ввиду их пока еще слабого художественного качества. И посоветовал продолжать писать, прочитав для начала книгу о труде писателя «Золотая роза» пера К. Паустовского.
Этот совет, который я сочла за долгожданную заботу старшего друга, окрылил меня. Раздобыв Паустовского, я принялась за отшлифовку своего главного писательского труда – романа-эпопеи о Советском Союзе, который еженедельно пополнялся в течение нескольких лет новыми главами.
Эти три месяца без родителей очень нравились мне. Теперь я могла писать не украдкой, прикрывая тетрадь от колкого любопытства мамы, а расхаживая по квартире и записывая то, что прорисовывалось в воображении. Новый поворот будущего произведения, новая черта в героях, новая идея могли посетить меня и за обедом, и во время сна. И тогда рука привычно тянулась к тетради.
Казалось, что из нашей квартиры вместе с суетой и суматохой выехало и все лишнее. Я успешно ликвидировала всегдашний мамин кавардак и навела порядок, который старательно поддерживала. Такой порядок, хоть я и следила за ним машинально, без пиетета к хозяйству, стал для меня опорой, придавал уверенность и высвобождал пространство и время для более важных, интересных и позитивных занятий. Таковыми, кроме «кручения хвостов собакам» с Ларисой, которая, как и все вокруг, понятия не имела о том, что я живу одна – я держала это в строгом секрете, – было чтение художественной и научной литературы, писательство, слушание музыки, просмотр аналитических телепередач, художественных фильмов и новостей, чтение газет…
К занятиям причислялись также размышления и мечтания.
Мечту я считала делом серьезным и крайне оскорблялась – не за себя, а за мечту, – когда замечала у окружающих признаки пренебрежения к столько возвышенно-реалистической, весомой субстанции.
А из занятий чисто материального плана мне нравилась кулинария, но больше как процесс принятия пищи.
Обычно я удовлетворялась жареным картофелем, яичницей и кефиром, но при этом аппетит у меня был отменный. Чтобы удовлетворить его прихоти, я покупала сливочный торт и, разрезав его на довольно приличные куски, с удовольствием начинала утро с нежного бисквита на тарелке, запивая его молоком.
Еще я иногда покупала пирожки и ходила обедать в кафе.
Хождение по кафе тоже входило в список занятий, правда, отнюдь не серьезных, и даже хорошо, что не серьезных. Бывая в кафе одна, я могла насладиться пищей, но если за столом сидел кто-то еще, особенно кто-то из знакомых, внимание мое сосредотачивалось на них, и я не замечала, что ем.
Во время своих одиноких прогулок по кафе и столовым – а я знала в Тбилиси, да и в других городах, где бывала, все хорошие и недорогие пункты общепита – я распробовала много блюд национальной грузинской кухни, которая нравилась мне своей остротой. В любимых значились у меня лобио, хачапури, хинкали и котлеты-«кебаби», а также многочисленные подливки и блюда из зелени.
Все у меня шло в эти дни моего первого самостоятельного жительства как по маслу. Тем более что я старалась не допускать внутри себя никакой хмари, понимая, что одиночество страшно именно этим: какой-то жалостью к себе, нытьем и прочими следующими отсюда прелестями зависимости от благодеяний старших.
Спокойствию и безмятежности, установившимся в те благостные дни, не помешала даже авария в моем туалете.
Да-да, случилась пренеприятнейшая штука – в туалете прорвало трубу, и вода залила соседей, пока я была в школе, аж до четвертого этажа.
Тут-то соседи и узнали, что я живу одна.
Домоуправ дядя Саша, немедленно явившийся после работы с чемоданом инструментов, долго колдовал над нашей ветхой сантехникой, которая ни разу не менялась со времен новоселья, в то время как все соседи сменили уже не одно поколение унитазов, шутил и подмигивал, называл меня «молодчиной» и обещал, сочувственно поглядывая на меня: «Ничего, Маша, прорвемся!» Но прорваться не удалось – труба по-прежнему текла, и, так как она была перекрыта, весь подъезд оставался без воды. Соседи, проходя мимо нашей двери, недовольно бурчали что-то, и мы с дядей Сашей сознавали – это только начало.
– Надо вызывать сантехника, – сказал дядя Саша со вздохом. – Сходишь утром на водокачку и притащишь какого-нибудь слесаря. Идет?…
– Так точно!
Но проще было вытащить из болота бегемота, чем мне, школьнице, заставить сантехника прийти в дом, где ему не светил левый заработок. Выслушав мою просьбу, сначала один сантехник, потом другой, сославшись на предельную загруженность, просто-напросто исчезли из водонапорной станции за нашей площадкой. Когда я снова пришла туда после школы, на дверях красовался большой ржавый замок.
И тогда дядя Саша решил:
– Знаешь что, не беспокойся больше ни о чем. Это не твоя проблема. Те, для кого это проблема, придут и сделают все сами.
И действительно, еще через два дня соседка с пятого этажа привела своего сына, жившего в другом микрорайоне. Под мышкой у него торчала новенькая труба.
Когда до возвращения родителей оставалось не более недели, случилась еще одна неприятность: перегорели пробки. Но сие могло досадить только мне, а меня это только воодушевило. Мне было интересно лежать по вечерам в обнимку с радиоприемником на батарейках и, поглядывая на мерцающую на тумбочке свечу, слушать классическую музыку. Я представляла себя плывущим на борту «Наутилуса» капитаном Немо и явственно ощущала в своих объятиях целый мир, который просачивался в грудь всеми своими волнами – мажорными и минорными, бурными и трепетно-нежными, задумчивыми и бездумными, спасительными и взывающими к помощи…
Но однажды все советские радиостанции словно приспустили паруса, и вместо передач на всех диапазонах – от Бреста и до Владивостока – заиграла пронзительно-печальная классическая музыка.
Смутная тревога, заплескавшаяся у самого сердца и тяжело, как обручем, сжавшая его, заставила меня спуститься во двор.
Был ясный ноябрьский день.
Мимо подъезда шла и плакала какая-то бабушка.
– Что случилось? – крикнула я.
– Брежнев умер. Деточка, как же мы теперь все будем, а?
Обруч, отпустив мою грудь, поднялся Икаром к светилу и заключил его, страшное, в свои чистые объятия.
Часть третья
1
В дверях школы, словно при облаве, стоит учитель физкультуры и сдерживает напор собравшейся в вестибюле толпы. Дверь заперта, ключ у учителя. Он пытается быть строгим и одновременно увещевательным. Пытается также не потерять короткой дистанции с предпочитающей всем другим наукам спорт оравой мальчишек, которые умоляют отпустить их по одному под шумок, пока еще ничего не началось.
– Ну, не могу я, не могу… Нельзя. Идите на собрание. Оно уже вот-вот… Идите, короче.
И действительно, завернув в спортзал, я вижу возвышающегося над трибуной майора Стрельцова, школьного военрука. Он худ, но высок и статен, и очень волнуется, отчего кажется издали самым большим деревом в лесу, какому обычно больше всех достается от налетевшей бури.
– Страна, слава богу, подтягивается и укрепляется, входит в так необходимую ей колею порядка и дисциплины. Это значит, что все у нас будет хорошо. У руководства стоит проверенный коммунист, чекист – Юрий Владимирович Андропов. Мы все должны стать как единый кулак. Каждый из нас может, а значит, должен внести свой вклад в благое дело, которое, слава тебе господи, задумали наверху… А начинать придется с теории. С того, зачем это и почему. Все это отлично изложено в докладе Юрия Владимировича на последнем пленуме партии. С текстом этого доклада мы сейчас с вами и ознакомимся.
Голос у Стельцова, хоть он и задыхается, то и дело хватаясь за грудь, хоть и заходится страшным кашлем чуть ли не после каждого абзаца, такой зычный, что рокочет на весь зал, и рупора не надо. Он не замечает ни микрофона, ни стакана с водой, который ему тихонько пододвигает сидящая на краю президиума завуч Надежда Антоновна. Лоб и щеки майора прорезаны глубокими морщинами, отчего его изможденное лицо кажется не просто землистым, а самой землей – изборожденной, отдавшей все свои силы, истощенной, как надел колхозников в войну. Но он не сдается и, отмахиваясь от тяжести в сердце, сбивчиво и нервно жестикулируя, выдает с присущим русскому человеку размахом такой жаркий уголь, еще ворочающийся в его недрах, что на него невозможно смотреть без того, чтобы не опалиться. Да он и сам как опаленный – своим же собственным внутренним огнем. Пошатываясь, он обреченно обводит затуманенным, направленным куда-то внутрь взглядом ряды шумящих, совершенно равнодушных к происходящему на трибуне, живущих отдельной от страны и ее политики жизнью детей.
В том же году наш военрук умрет от третьего инфаркта в звании подполковника, оставив сиротами дочь-десятиклассницу и воюющего в Афганистане сына. Жену он потеряет незадолго до кончины: окружившая его после первого инфаркта сердобольной заботой, подорвавшаяся на этом собственное здоровье, она уйдет прежде него.
А первый инфаркт случился у нашего военрука прямо в школьном дворе. Он рухнул, будто подкошенный вражеской пулей, на учениях по гражданской обороне, в присутствии комиссии из РОНО и каких-то высокопоставленных военных. До этого он две недели неустанно готовился к общешкольной учебной тревоге: рыл с мальчишками траншеи, закладывал блиндажи, что-то вычерчивал, вымерял, проверял собственноручно, встав на четвереньки, каждый квадратный метр в сооруженных ими укреплениях. И маршировал, маршировал, смахивая пот большим белым платком, зычно подавая команды и раскатисто обсуждая ошибки и недочеты.
Про майора Стрельцова говорили, что он Дон Кихот и его не остановить. Что даже если он не сгорит, как летняя трава под знойным солнцем, то все равно умрет из-за расцветшей в его горле опухоли. Поэтому ходил он среди нас уже как мертвец. И ему, как мертвецу, не перечили.
Вот и сейчас Стрельцов сам вызвался читать доклад генсека Андропова. И все легко согласились. А потом лишь только делали вид, что слушают его.
Меня всегда очень удручали эти добровольно-принудительные комсомольские собрания. Однажды это так допекло меня, что я даже вызвалась читать доклад – свой собственный. Написав его заранее, как и полагалось, в тетради, я, пересилив всегдашнюю робость перед публичными выступлениями, медленно взошла на трибуну в спортзале и встала у микрофона. Что бы я ни делала, я делала не спеша, с большими паузами, опасаясь от волнения перепутать что-то. А люди думали, что я очень уверена и знаю, что делаю. Оттого и такие важные, внутренне значительные, наполненные каким-то особым смыслом паузы. Как же они ошибались!..
Кашлянув, я слегка наклонилась к микрофону и произнесла записанную в тетради фразу:
– Когда я попала на первое в своей жизни комсомольское собрание, то была очень удивлена, что…
Притихший до того зал – в несколько рядов, как в кинотеатре, небрежно бросив на спинки стульев куртки и пальто, сидели комсомольцы от седьмого и до десятого класса – отчего-то колыхнулся и загудел.
Мне показалось, что в этом гуле скользнуло удивление, поэтому я приостановилась и, обведя зал предельно серьезным, слегка отрешенным, но значительным взглядом, снова сказала в микрофон:
– Когда я попала на первое в своей жизни комсомольское собрание…
Снова гул, уже откровенно изумленный, вперемешку со смешками.
– Когда я попала на первое в своей жизни… – опять повторила я.
Зал так и грохнул хохотом.
Ко мне, ничего не понимающей, упорно старающейся донести свою мысль до других, подбежали две девочки и принялись тянуть шнур, ведущий к микрофону. А я, инстинктивно пытаясь удержать микрофон, стала тянуть шнур к себе. Зал в неописуемом восторге наблюдал за этой героической борьбой. Как потом выяснилось, микрофон на моем выступлении почему-то выключился, и у меня действительно хотели его забрать.
Наконец, когда все прояснилось, я подошла ближе к первому ряду и начала читать свой доклад прямо так, без микрофона, ведь голос мой по громкости не уступал голосу майора Стрельцова.
Нет бы мне продолжить чтение со следующего предложения, но отказаться от намерения плавно развить свою мысль было не так-то просто. И я опять и начала:
– Когда я попала…
Зал лежал, визжал и, может быть, даже писал под себя, но слова, соединившись, как по цепочке, в единый поток, очень быстро захватили внимание. И все притихли, так же как притихали слушатели стихов в моем исполнении на школьных поэтических вечерах.
Я говорила про то, что, попав на первое в своей жизни комсомольское собрание, никак не ожидала, что оно будет таким засушенным и формальным, что лучше и вовсе не собираться, чем лишать себя возможности высказывать живые мысли и чувства. Многие на собрании словно срок отбывают. Так не лучше ли, чтобы дверь для желающих поскорее убежать была открыта? Пусть уходят! Вот только достигнем ли мы когда-нибудь пункта назначения, если никто не знает самого назначения?… Может быть, стоит подумать над этим – над тем, зачем мы все здесь собираемся? Ведь собрания и существуют для того, чтобы обозначать в своем сознании пункты дальнейшего следования.
Когда я закончила и пошла на свое место, меня сопровождал шквал дружных аплодисментов.
Со всех сторон доносилось:
– Молодец, Маша!
Мои одноклассники одобрительно подмигивали, а я в ответ признательно улыбалась, хотя и не понимала: «А почему молодец, если все равно все остается по-старому?» Следующего докладчика опять никто не слушал.
Но не у всех мой доклад, а точнее, моя персона в качестве докладчика, а может, и то и другое вместе вызвали столь единодушный энтузиазм. Когда я пришла на первый после собрания урок труда, Людмила Ивановна, привыкшая обходить меня, сидящую за последней партой без положенного на уроке труда фартука, своим равнодушным вниманием, отложила после переклички журнал, подошла к окну, встала спиной к классу и принялась размышлять вслух:
– Надо же, я думала, что некоторые тут и разговаривать толком не умеют. А они, как оказалось, только это и умеют. Ну, это-то как раз легко. Это вам не горшки выносить, мыть посуду, готовить. У нас все теперь стали выступающими, все хотят объяснять, как надо жить. Ну-ну… А эта дорожка-то и оборвется. А дальше – стена. Вот и поймут потом, что и не шли никуда, а все болтали, болтали.
Людмила Ивановна обычно видела меня что-то там листающую – никак не журнал с выкройками или кулинарную книгу, – не принимавшую никакого участия в расслабленно-вдохновенном колдовстве над тканями и блюдами, и она не испытывала до того ко мне никакого интереса, считая, по-видимому, человеком бесповоротно пропащим. Аналогичное впечатление складывалось и у педагогов английского и особенно грузинского языка. Последние с плохо скрываемым возмущением произносили нараспев, когда я ставила их в известность, что не выучила урока:
– Как? Ты же Кикнадзе! Ну как же ты можешь не знать родного языка?! Такая красивая фамилия – княжеская! Кикнадзе в переводе на русский – Царева… Ну и где, скажите, пожалуйста, твоя царская кровь?
Царскую кровь в себе я не искала, а к происхождению фамилии, как и к грузинскому языку, оставалась равнодушной.
Только однажды мне захотелось изучить грузинский, чтобы иметь возможность читать в подлиннике очень популярного, нравившегося даже домохозяйкам – его читала даже давно забросившая книги моя мама – писателя Нодара Думбадзе. Под его легким, солнечным стилем таилось умение видеть и трагические стороны бытия, и он так глубоко и тонко проникал в мою душу, что произошло невероятное: я обзавелась самоучителем грузинского языка. Но процесс не пошел… Грамматика не давалась сама собой, как литература или история, а тем, что не давалось сразу и при этом не содержало смысла, требуя чисто механического запоминания, я заниматься не любила.
Однако учительнице труда Людмиле Ивановне удалось-таки вселить в мою душу сомнения.
Я и так чувствовала себя человеком бездеятельным и только и мечтала о каком-нибудь дельном и полезном поприще. Мечтала и мечтала… Но не находила его. А тут мне указали на то, что оно, получается, совсем рядом: надо только оглядеться, и непременно найдется кто-то, кто нуждается, допустим, в теплых носках, которые пока никто не догадался связать. Или в стакане чая, который еще не вскипятили.
Но захочется ли мне заниматься столь скучным, однообразным трудом?
Ответ был ясен – нет!
Вот если бы я выносила с поля боя раненых, а потом горшки из-под них, тогда бы поприще, пожалуй, меня вдохновляло.
А чтобы взять и просто помочь матери на кухне…
В общем, сомнения так изгрызли меня, что я, и без того старавшаяся взвешивать свои слова, стала отказываться от присущего мне до того прямого, критического взгляда на мир и живущих в нем людей. Теперь я переносила этот критический взгляд – в сопровождении нескончаемого, на грани с унынием вздоха – внутрь себя.
И в целом это было верно.
Неправильным было только то, что в этой тотальной самокритике мне не на что и не на кого было опереться.
Внутри завелось ощущение, что я вообще ни на что не имею права, раз ношу в себе, как в колыбели, незаметно для себя баюкая их, такое количество недостатков и слабостей. Раз мои представления так субъективны в силу моего личного несовершенства, то я не имею права и на суждения об этом открытом для бесконечного познания мире с его сильными и слабыми сторонами, с его противоречиями и парадоксами.
Критерий истины провалился в обнаружившуюся внутри бездну собственных слабостей и пороков.
Пристально всматриваясь в эту бездну, я постепенно сползала во все возрастающие тревожность и апатию, которые, словно тина, превращали мой внутренний мир в лишенную очертаний сумрачную среду. Сумрачность была следствием отсутствия луча света, который, пронзив мой ум, высветил бы весь этот сыр-бор под новым углом, внес бы какую-то структуру, прояснил происхождение зла и способы его устранения.
Но откуда было взяться такому лучу? В моей груди свет медленно таял… И победно догорал в груди майора Стрельцова, завершавшего на земле все, что он когда-то задумал. Но и у этого прекрасного Данко глаза были грустные-грустные, и порой в них плескался горький вопрос: «А за что мы боролись-то?… Эх, мы!.. А страну-то и не заметили – пропала страна».
…Майор Стрельцов, закончив доклад, вышел в коридор, и оттуда послышался, даже сквозь шум, его страшный, похожий на рыдания кашель.
А ко мне протиснулась завуч Елена Ивановна; она преподавала у нас английский, то есть была человеком, у которого я по определению не вызывала ничего, кроме плохо скрываемого возмущения.
Однако на сей раз она была приветлива и невинно предложила самым безмятежным тоном:
– Кикнадзе!.. Это… Кха-кха… Гм… А ты не могла бы выступить в следующий раз на собрании? У тебя это неплохо получается. У нас будет комиссия из райкома. Ты можешь подготовить доклад о наших недостатках?
– Как это – специальный доклад о недостатках?
– Ну да. Сейчас такое время: многое пересматривается и принято говорить больше о недостатках, так как о достоинствах мы уже все сказали. Даже слишком много говорили и, видимо, перестарались. Выговорились до дна.
– Понятно. И теперь стараемся заткнуть пустоту… Нет, извините, я не критикую никого по заказу.
– Ох, Маша, вечно ты все не так понимаешь… Ну, дело твое, не хочешь, как хочешь. Только я хочу тебя предупредить, что ты зря совсем не занимаешься английским. Смотри, окончишь семестр с двойкой.
«Ничего страшного, – подумала я, удаляясь. – Если что, уйду в ПТУ, как Вера и Ира. Есть, вон, училище, где готовят водителей троллейбусов и трамваев.
Я с удовольствием пошла бы в водители трамвая. А может, и троллейбуса. Жаль только, что в Грузии трамваи и троллейбусы водят одни мужики. Но это можно исправить».
Все взрослые были в шоке от, как они выражались, неожиданной «выходки» Веры, которая после экскурсии по швейно-прядильному профтехучилищу, которую провели специально для того, чтобы соблазнить возможностью обрести хоть какую-то специальность нерадивых учеников, а заодно сплавить их из школы после восьмого класса, дабы выполнить план, спущенный в школу РОНО, взяла и подала документы в училище. А ведь шла на медаль! И никому не удалось уговорить ее изменить решение, мало того, она увлекла за собой и хорошистку Иру.
Зная, какой Вера кремень, я гордилась ею. В глубине души у меня по-прежнему таились, где-то, правда, совсем глубоко, теплые чувства к ним с Ирой. Эти чувства смешивались также со всепоглощающим чувством вины, провоцируемым пристальным разглядыванием собственной внутренней бездны.
Самое интересное, что Вера и Ира выбрали ту самую специальность, от приобщения к основам которой я так отмахивалась на уроках труда. Но все равно их поступок, подкрепленный борьбой, меня восхищал – еще один из многочисленных парадоксов, донимавших меня.
…После собрания, на котором было решено укреплять общешкольную дисциплину – проводить, в частности, зарядку перед уроками, на которую полагалось являться задолго до ее начала, – я стояла в одиночестве. Из зала, едва не сорвав дверь с петлей, с победным ревом и гулом вырывалось, как джинн из бутылки, чудовище о многих головах. Перед моим внутренним взором неслись орды варваров, рушащих древний Рим… конница Чингисхана… белые из дивизии Колчака… красные из чапаевской дивизии. И всюду – трупы, кровь, зловоние.
Меня ничего по-настоящему не радовало и не воодушевляло. И даже не огорчало до глубины души, как когда-то, когда душа, вся вибрируя, взмывала вверх и, обозревая горизонт, топила в этой шири и выси острие печали.
Разговоры о зарядке и даже о переменах в стране с приходом Андропова казались мне сущей чепухой. Началось все это в сентябре, когда я, заслушавшись на уроке истории рассказом Веры Анатольевны о Крестовых походах и Реформации, вдруг потеряла чувство времени. Историчка методично перечисляла даты, сражения, количество потерь, а я вдруг подумала, что наш восьмой «А» мог существовать и тогда. Школяры – кто из семей католиков, кто из протестантов – сидели вот так же на уроке и слушали, должно быть, про Древний Рим. А через секунду – по историческим меркам, конечно, – их не стало. На месте школы, где они занимались, сначала был пустырь с руинами, потом ратуша, потом музей… То же и с кладбищем… Сначала могилы с крестами, затем пустырь, затем вырос многоэтажный корпус, может быть, даже наш дом… Ведь все мы живем на бывших могилах бывших людей. Земля на самом деле могильник. А весь наш класс… Боже мой, мы все тоже умрем!.. И произойдет это, по историческим меркам, через долю секунды. Сидели детки за партами – и нет деток. Вместо них в землю легли естественным удобрением трупы.
Похолодев, я прищурилась и сквозь дымку увидела эти пустые в будущем парты – без нас.
Жизнь есть способ существования белковых тел?…
Из школы я возвращалась в тот день, пошатываясь, как от отравления.
Дома я не смогла притронуться к рыбе за обедом.
Мясо, рыба, яйца были вчерашними живыми существами, которые по нашей прихоти стали трупами. Как это противно и страшно!
Господи, за что люди и звери пожирают друг друга?
Почему это так?
Мне, как атеистке, некому было задать эти вопросы, внезапно обессмыслившие будущее. И я осталась перед ними совершенно безоружна.
Моя безоружность усугублялась растущей чувствительностью, когда я буквально физически ощущала события, о которых другие обычно по привычке просто рассуждали, жонглируя словами, как та же Вера Анатольевна или авторы учебников истории, да и вообще все историки, не чувствующие за словами о жертвах боли реальных людей, за пафосными словами о крови – реальной крови.
Проходя с матерью на рынке сквозь мясной ряд, я видела красиво уложенные, нарумяненные для пущей красоты обезображенные трупы – и не понимала, как я смогу потом с аппетитом есть все это. А ведь могла! И это было самое ужасное. Наше общее неумение проникнуться этим царящим кругом безобразием, ощутить его, осознать всем нутром было поистине удручающим. Люди, включая меня, чаще всего не чувствовали реальности за обертками из слов. Только болезненно-извращенное сознание могло придумать, к примеру, рекламу с каким-нибудь одетым в платье желторотым цыпленком, танцующим у входа на птицефабрику. И это всеобщее нечувствие большинством даже не замечалось.
У меня появились головные боли, участилось сердцебиение. Пришлось обратиться к врачу, который, проведя какой-то металлической штукой по животу, удовлетворенно изрек, глядя на мгновенно проступившую красную полосу:
– Повышенная реактивность нервной системы. Сейчас таких много. Принимай пустырник с валерианкой. На всякий случай назначим тебе аспаркам. А тахикардию будешь снимать, когда приспичит, валокордином.
И я принялась за валокордин, практически не помогавший.
И немудрено – куда бы я ни бросила взгляд, даже случайный, всюду обнаруживались признаки боли и страданий, тления и распада. Признаки разлада, то есть отсутствия лада.
Сидя как-то на скамейке у песочницы во дворе, я заметила свалившегося в нее смятым комом умирающего воробья, который, трепыхаясь из последних сил, пытался встать на крыло, да так на боку и замер, вытянув раскрытый клюв навстречу предательски ускользнувшему воздуху.
Пришла Лариса, села рядом и укоризненно сказала:
– Зову тебя, зову, а ты не слышишь. Что с тобой в последнее время происходит? Раньше ты была другая. Раньше ты была для меня примером, я тебе подражала – ты так лихо отпускала это все… Ну, понимаешь, о чем я говорю?… Ты умела так классно разгонять всех этих тараканов в башке, то есть чем живет большинство.
Что я могла ответить Ларисе? Только то, что мне плохо, очень плохо, и я не знаю, как с этим быть. Мне даже некому об этом рассказать, и ей, такой далекой от всей этой жизненной разноплановости, тем более.
2
А перед тем сентябрем, когда я поняла, что все мы скоро умрем, у меня умерла бабушка, а потом и я едва не умерла.
Это было в августе. Нас вызвали телеграммой в Запорожье в связи с кончиной бабушки.
Мама встретила это известие мужественно, и мы с ней вылетели на Украину.
Но на похороны мы не попали – бабушку быстро похоронили прямо из больницы, где она скончалась от инфаркта в возрасте шестидесяти шести лет. Само по себе это было странно – у нас, в Грузии, к похоронам относятся серьезно. А тут никто не надел траурных одежд, да и жизнь в большом доме продолжала идти своей привычной колеей. Только людей в доме стало заметно больше – собрались все четверо детей покойницы: сын и три приехавшие издалека дочери, две из них были с мужьями.
Старшая из дочерей, учительница тетя Света, единственная из всех все время плакала, будучи не в силах пережить свою вину: это она предложила и без того дышащей на ладан бабушке с ее разрушенной диабетом нервной системой и ломкими сосудами посидеть во дворе на старой железной кровати. Бабушка, почти не выходившая из дому, присев на кровать во дворе, в какой-то момент забылась и, пожелав облокотиться, упала спиной на мощенную камнями дорожку. Тут же начались рвота и боль в животе – кто бы тогда смог разглядеть в них признаки атипичного инфаркта!.. И пока тетя Света пыталась справиться собственными силами, минуты, отведенные на спасение, были упущены. Позже, в больнице, помочь умирающей уже не смогли.
Все утешали тетю Свету, говоря, что все равно бы это случилось, если не сегодня, так завтра, – организм бабушки был изношен. Утешали, утешали, а потом шли на пляж, ведь на дворе стояло лето и надо было пользоваться деньками незапланированного отпуска. Моя двоюродная сестра, дочь тети Светы, прожившая первые школьные годы в Магадане, превратилась в модную, говорливую девицу, в противовес мне, теперь тихой и молчаливой. Она пропадала на пляже с утра до ночи, собирая на свою нежную, белую кожу шоколад загара. А вот моя мама, наоборот, боялась испортить кожу и на пляж не ходила – гуляла с подругами юности по магазинам. Брать на пляж меня она запрещала, считая, что у меня слишком слабые бронхи, для того чтобы купаться в Днепре. С ней спорили, мама твердила свое…
Я же не сопротивлялась из-за охватившей меня апатии. Раньше мне хотелось крикнуть матери в лицо: «Мама, хватит притворяться дурой! Выйди из магазина!» Не просто хотелось – я так и кричала, а теперь мне было больно и пусто. Неужели, думала я, они так и проживут несколько оставшихся вселенских секунд своей жизни в этом сером коконе из будней? Неужели так и не выпутаются из паутины неведения?
Как это страшно – жить, не зная счастья: вылавливать куцую радость простого существования среди людей, к которым не чувствуешь сопричастности сердцем. Радушные люди, с легкостью одаривающие друг друга разными вещами, одаривающие избыточно, щедрою рукою, способные отдать и последний кусок, честные, работящие, альтруистичные, мои родственники не понимали, что такое сердечная близость, бежали от нее, как от чумы, бессознательно пресекая всякую мою попытку заговорить о чем-то, выходящем за рамки простого, не сближающего и не отдаляющего обмена знаками материального достатка.
Сновал с лейкой и лопатой вечно занятый огородом великий молчальник дедушка. Я услышала краем уха, что он хочет забронировать себе место на кладбище рядом с бабушкой, степень привязанности к которой с его стороны была для всех тайной из тайн все эти годы. Ему не мешали… Не спрашивали ни о чем… И особенно не спрашивал дядя-юрист, преподававший правоведение на бухгалтерских курсах рядом с домом. Дядя мой был скрытен больше других. Он, кажется, единственный из всех был нешуточно привязан к матери, так как жил при ней, благосклонно принимая заботу о своем теле. У него не было семьи, и он всегда казался мне каким-то раком-отшельником. Взгляд у него был измученный, затравленный, и он как-то сказал со вздохом, в котором плескалось море печали, правда, уже наполовину высохшее и оставившее после себя пустоту:
– Маша, как я тебя понимаю… Я такой же… Жизнь слишком сложная и страшная штука, чтобы смотреть на нее в упор и не обманываться. Поверь, лучше иногда соврать, чем сказать правду. Я уже говорил тебе: нас всех обманули. Нас манили тем, чего нет. Вся твоя хорошесть, все это чистоплюйство пропадут, как только ты начнешь что-то делать. Пока еще ничего не началось, ты будешь оставаться хорошей. Но если так пойдет и дальше, то жизнь, прости меня господи, умрет. Начни что-то делать – и сразу обретешь недостатки. А такая хорошесть – удел незрелости.
В другой раз он завел ту же песню:
– Нас всех обманули. Понимаешь?… Нет, пока не понимаешь. Для этого ты еще слишком хороша. А хороша ты потому, что ничего не делаешь. Но как только ты выйдешь за порог школы, как только начнешь что-то делать, сразу станешь плохой. Плохое всплывает быстро, как только приступаешь к реальной жизни.
Слушая скептические, полные парадоксов речи своего наиумнейшего дяди, я добавляла в душу и без того разъедающий ее яд неуверенности в основах мира.
Может быть, и так. Всё – суета сует и томление духа, как говорил мудрец Екклезиаст. Эту цитату я отметила в какой-то книге из дядиной библиотеки, состоявшей в основном из юридической литературы.
В этом аморфном состоянии я безответно проглатывала любую критику в свой адрес, напитываясь кучей непереваренных мнений из самых разных источников.
В один из дней, когда отметка на термометре приблизилась к сорока градусам по Цельсию, дядя предложил мне позагорать на крыше сарая.
Освежаясь время от времени струей воды из шланга, который он протянул наверх, я лежала на надувном матрасе и, прикрыв глаза, уплывала в дрему.
Рядом широкой кроной раскинулась яблоня, на которой не шевелился ни один лист. Казалось, она тонула в лучах ослепительно-белого солнца, отражающихся от алюминиевого покрытия крыши. Солнце лизало мне пятки, поплясывало на животе, давило, нащупав какую-то точку, на грудь.
Прилетел и сел на ветку грач. А мне показалось, что ворон. И этот ворон – я. Я, так же как и вороны, питаюсь падалью – желаю людям проблем, считая, что они будят их, радуюсь несчастьям, ведущим за пределы обыденности. И этими мыслями я медленно убиваю других.
Но я ни на что не имею права в этой жизни, раз я такая. Надо уступить ей, жизни, дорогу, отползти в сторону и просто лежать, лежать где-нибудь под деревом…
Вдруг я почти физически ощутила странный звук. Ветка с тяжелыми, налившимися соком плодами колыхнулась и наклонилась к земле. Потом последовала вибрация, и какая-то сила невероятной концентрации, стронувшись с места, стала подниматься вверх. Гул этой силы, похожий на взлет космического корабля, потряс все мое существо, смял его, сдвинул к какой-то границе, побуждая бежать. Но я не могла двинуться и только мучительно страдала от пронзающих, заставлявших судорожно корчиться вибраций.
Это было ужасно: из моего нутра рвался вверх космический корабль, он уже затопил все пространство клубами огня и дыма, но его не пустили в небо! Придерживающие его фермы не раздвинулись, как раздвигаются чресла роженицы, и, продолжая полыхать испепеляющим пламенем, этот гигантский корабль застрял во мне связанным лилипутами Гулливером. Лилипутами же, напрягая до предела все душевные и физические силы, руководила я – из своего лежачего положения в углу невидимой границы с неведомо чем.
Пошатываясь, держась за окаменевший живот, я спустилась с крыши и попросила градусник.
Тут-то и выяснилась, что у меня температура. Вскоре появились отеки, и «скорая» доставила меня в больницу с диагнозом «аллергия на солнце».
Больница представляла собой комплекс одноэтажных зданий на небольшой тенистой территории, обсаженной липами и каштанами. За оградой шла своим чередом жизнь. На старой улице с возведенными сразу после войны двухэтажками была детская площадка с качелями, откуда в палату просачивались гомон детворы и звон велосипедов. Жизнь шла! А я умирала… Причем я почти не сомневалась, что умру, и, ужасаясь этому факту, старалась подавить в себе жгучую привязанность к этим простым и милым радостям за стеной больницы. Глаз я почти не открывала. Так было легче: надо заранее поставить крест на том, что так дорого, потому что покидать все это слишком ужасно, и я могу, не справившись с этим ужасом, впасть в панику.
Мать целыми днями плакала под окном, отлучаясь из больничного двора только на ночь. Заглядывая в окно, она видела меня, все так же лежащую в поту. Она показывала мне какую-то еду – кучу еды, которую наготовили тети. Но я не могла ничего есть, меня тут же выворачивало.
Доктора не могли понять, отчего у меня столько дней держится температура. Они провели уже два консилиума и продолжали колоть мне димедрол, леча от аллергии. А димедрол еще более усиливал чувство нереальности, порождая тревогу. Сны мои состояли из кошмаров. Да я и не спала. Провалившись в первые секунды в какое-то черное, отвратительно пахнущее, похожее на могилу болото, я начинала кричать и, как ошпаренная, выскакивала из сна. Дежурная медсестра обнаруживала меня сидящей в постели с колотящимся сердцем. Не зная, чем помочь, она на всякий случай предлагала: «Может, еще димедрольчика?» Я мотала головой, по лицу у меня в темноте катились слезы. Мне было жаль себя, жаль своей ускользающей жизни. И было жалко мою бедную, остающуюся одну, идущую утром к больнице на подгибающихся от страха ногах маму. Зачем она прожила жизнь? А тети зачем? А бабушка?… Где черпает силы дедушка, чтобы вставать на протяжении пятидесяти лет каждый день в шесть утра и идти на завод? Где у людей завод внутри – другой завод, механический? И что случилось с моим заводом? Часы мои, забежав вперед и сбившись, кажется, останавливаются…
Но как же все-таки мила даже такая – убогая, не знающая счастья – жизнь! И как бы мне хотелось в ней остаться. Я бы не глядя отдала все, лишь бы просто сидеть, как бабушка, посреди двора на железной кровати. Просто дышать, просто смотреть вокруг, просто пить, есть и не чувствовать этой острой тоски по чему-то и по кому-то – кому-то далекому. Эта тоска, это далекое и изъяло меня из жизни. Я – как дерево исторгнутое из сада, лишенное почвы. Но как же мучается в этом саду каждое живое существо!.. Как всех жалко! Нельзя причинять им вред даже мыслью!.. Каждая божья коровка, каждая былинка, каждая глупая курица, каждый цыпленок, мотылек, мышь или лягушка достойны жизни, и надо идти босиком, чтобы не задеть и былинки.
Но я не умерла.
Однажды утром надо мной склонились трое – незнакомый молодой доктор и медсестра с санитаркой.
Переложив меня на носилки и сказав, подмигнув: «Поехали», они повезли меня через весь двор в другое помещение, где в похожей на операционную комнате с лампой-прожектором доктор, сосредоточенно погрузившись в работу, ввел мне в вену какую-то желтую жидкость.
Невидимые схватки внутри закончились. Корабль-Гулливер пропал, будто его и не было, и я была спасена.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал доктор, – температура сразу спала. Надо было давно ввести ей гаммаглобулин.
– А можно я в палату пойду пешком? – спросила я, тут же сев и пытаясь нащупать ногой тапочки, которые прихватившая их санитарка тут же поставила на пол.
– Можно-можно. Дуй давай… – весело разрешил доктор.
И я рванула во двор, чувствуя необыкновенный аппетит.
– Ну, что там у тебя? Давай скорей! – сказала я, улыбаясь встретившей меня матери.
И она тут же ошарашенно достала курятину, а я, присев на какую-то лавочку под липой, тут же проглотила громадный кусок с от души посоленным помидором, несмотря на тревожные советы матери есть покуда поменьше. А ведь все эти дни я зареклась наносить вред даже курице!
Вынырнув нежданно-негаданно из ужаса, которым объято наше существование, на обыденную поверхность, я, как и большинство, опять впала в болезненное нечувствие, вписалась – пусть боком да с краю – в зашоренное, прикрытое со всех сторон от неприглядной правды, болтающееся, хлипкое, плохо сколоченное суденышко. В этом унылом утлом суденышке многим плылось так хорошо, что они и знать не ведали о Мировом океане. Что уж говорить об океане-Космосе с покачивающейся на спинах китов Матерью-Землей!..
Я поступила как писатель Пришвин, который настолько проникся Природой, что прозрел в ней Мать, указав человеку место ее соработника и защитника, развенчав его помыслы о себе как царе. А потом он случайно убил чайку, целясь в утку. Положил эту чайку перед собой и долго любовался ее оперением. Любивший природу Пришвин так и не догадался выбросить охотничье ружье. И над всеми его прекрасными, духом напитанными книгами легла со вздохом убиенная им чайка.
Я тоже продолжала судить людей, забывая про то, что все мы – страдальцы, и тем самым стреляла в них из арбалета огненной мысли, одна из стрел которого угодила даже в любимого мной Пришвина.
Восхитительно-прелестный, наполненный легким шумом цивилизованного дня, рафинированный изысканными интеллектуальными игрушками и подслащенный развлечениями, похожий на эстраду мир тихо летел в тартарары. И при этом ничего не чувствовал!
А в основании его, как в часовом механизме, лежала маленькая деталька – чайка.
Опять я стала плохой…
* * *
…Спортзал до отказа наполнен школьниками.
Для того чтобы разместить всех, из классов принесли все стулья. Стулья принесли также из столовой, принесли, не забыв захлопнуть обитую кожей дверь, из учительской. Все бегут со стульями, прихватив по два, по три, некоторые торжественно несут их на голове, поставив сиденьем на макушку. На выходе из школы нет никаких заградительных штуковин. Скорее их надо бы поставить на входе.
Сегодня премьера спектакля школьного драмкружка по сказке Сент-Экзюпери «Маленький принц».
Я не знаю, кто такой Экзюпери, но фамилия звучит красиво, и я настроена на какую-то тихо и взволнованно поднимающуюся к небу волну, кружащую, как самолет, который нарисован на афише, оставляющий после себя в синеве белую полоску.
Драмкружок открыла год назад молодая женщина – актриса русского ТЮЗа. Я не записалась в него только потому, что очень волнуюсь на сцене и из страха провалить спектакль ни за что не позволю себе участвовать в нем. А так у меня неплохие актерские способности.
Из нашего класса в драмкружок ходила только Нелли Агапишвили – всеобщая любимица, староста и отличница. Тоненькая, подвижная, обаятельная и привлекательная, вежливая, с утонченными манерами. Казалось бы, я должна была ее любить. И я действительно подпадала под обаяние ее ровного дружелюбия. Но чего-то мне в ней не хватало. Чего? Наверное, бурь, выходящих за край. Ведущих к самому краю – краю бездны. Принуждающих заглядывать в эту бездну и идти потом дальше – по воздуху…
Но сегодня она играет главную роль. И наш класс гордо занял весь второй ряд в зрительном зале. Мы сидим за спинами наших учителей, рассевшихся вместе с родителями участников спектакля в первом ряду.
И вот оно – начинается… Синий занавес со звездами из золотистых блесток раздвигается под органную музыку, и я вижу самолет – настоящий кукурузник с двойными крыльями, пропеллером и шасси, только двухметровый. Рядом, обхватив руками колени, сидит летчик – самый высокий мальчик из параллельного класса Миша Гусельников. Он грустен и задумчив… Кругом только желтые пески, только солнце. И совсем нет воды. Не поднимая головы, он медленно начинает повествование о том, как встретил однажды Маленького принца.
Сцена погружается во тьму, и из ее глубины сверху выплывает лодочка, а в ней – Маленький принц… Летчик сразу встает, и они, подбежав друг к другу, берутся за руки.
– Они и в жизни влюблены друг в друга – Нелли и Миша, – слышу я сзади чей-то восхищенный шепот: в третьем ряду сидят одноклассники Миши.
Мир меркнет. И тихо струится, заволакивая бездну, влажный, нежный свет. Он одновременно и белый, и синий, и золотой. И немного розовый.
Это я, взявшись за руки с Маленьким принцем, иду куда-то по воздуху. Лечу куда-то. Скатываюсь кубарем в рвы и, поднявшись, снова иду.
Я вспоминаю, как на кровать ко мне, мечущейся в температурном бреду с кораблем-Гулливером внутри, подсаживается полуглухая девочка со слуховым аппаратом и принимается уверять:
– Ничего, ты еще выздоровеешь. Ты, главное, не бойся. У нас доктора – волшебники. Может, ты хочешь пить? Принести тебе воды? А хочешь кефира?
Она так вкусно предлагает кефир – взрослые так не умеют. Взрослые – пустые, как те десять тысяч новых роз взамен той, первой, оставшейся на маленькой планетке, нашей главной планетке, от которой нельзя отрываться. Которую нельзя покидать даже на время, и всегда надо устремлять к ней свой сердечный свет. И ловить – встречный.
А как же Лис, Лис, Лис?
Кто возьмет его за руку, напоит водой, подведет к самолету?… Кто его приручит?
Кто его спасет, если все волшебники будут преданы лишь одной своей Розе?
Девочка со слуховым аппаратом, заикаясь, с трудом выговаривает слова, но она очень старается, помогает себе жестами, и ее неправильная, своеобразно артикулированная речь кажется речью инопланетянки. Другие дети иногда посмеиваются над ней, а она, выпалив в ответ что-то гневное, плачет. И те же дети принимаются ее утешать: лежащие в больнице дети беззлобны.
Их так много, что пришлось поставить кровати даже в коридор. «Ну, можно ли болеть уже сызмальства! И откуда вас столько?» – сетует медсестра, привыкшая давать лекарство и воду из будничного далека. А я так хочу к этим детям, звонко смеющимся, лежащим в следующей за моей просторной палате.
Справившись с Гулливером, я все-таки попаду туда и тоже вольюсь в их вольные игры, подхватив плещущийся в эфире оранжевыми волнами непринужденный смех. Эти волны порхают, как бабочки. Хоть у некоторых и нет крыл. Двое – мальчик и девочка – спустились однажды, смеясь, в пустой бассейн и станцевали танго на нежно-голубом кафеле, чуть отливающем фиолетовым цветом. А после, вернувшись в палату, оборвали крылья двум мухам, ползущим по оконному стеклу, чтобы поиграть с ними. И с тех пор сами стали бескрылыми.
Бродит между кроватями, а чаще просто стоит, засунув в рот палец, брошенная матерью малышка, которую привезли из Дома малютки с какой-то почечной болезнью. Она очень задумчива и готова принять на веру и выполнить любое приказание, которое принимает за чистосердечную просьбу. Заметив это, некоторые дети постарше прикалываются: «Катя, подними руки! И стой так!.. А теперь опусти!.. Ну, молодец, молодец… Дурочка!..» Катя и поднимает, и опускает, как по команде. Но по лицу ее чувствуется, что она, в общем-то, сбита с толку – вокруг столько бестолковщины, ведь это уже дети постарше.
Улучив момент, когда никто не видит, я беру эту девочку на руки и быстро, горячо прижимаю к груди. Потом, опустив на пол, смотрю ей в глубокие серьезные глаза и ощущаю свое бессилие перед разводящей нас судьбой. Сейчас она повернется и уйдет. И я – повернусь и уйду. И вскоре мы побежим в разные стороны по переходящему в пустыню лугу, а если и встретимся, то уже за горизонтом. Там, где кончается жизнь…
– Ты уходи, уходи, уходи… Иди к своей Розе, – говорю я, как Лис.
– Да никуда я не уйду! – вдруг отвечает Маленький принц. – Я вас всех забираю к нашей Розе.
Вернувшись домой со спектакля, я написала «Манифест предателя».
МАНИФЕСТ ПРЕДАТЕЛЯ
Когда я подхожу к дальнему с намерением побыть с ним более трех дней, то это означает, что я необратимо меняю течение его жизни и отвечаю за это. Это означает, что я ему ДОЛЖНА НАВЕКИ – ВЕЧНУЮ ЛЮБОВЬ.
Если же я не способна соответствовать этому своему кредо, то считаю себя предателем. И попрошу так меня и называть. Потому что, как и большинство людей, я чаще всего пребываю в шкуре предателя.
Но я призываю и других присоединиться к моему добровольному выбору и считать себя предателями Любви, вплоть до того дня, пока мы не сумеем сделать свою любовь – Любовью.
3
После восьмилетки нашего класса «А» не стало. Тех, кто остался учиться дальше, разделили и присоединили к параллельным классам.
Мой первый сосед по парте Деточкин, Лали Киасашвили и Аппатима отправились в класс «Б» (который стал классом «А»). А я оказалась в классе «В» (который стал классом «Б»).
Когда-то, еще в первые месяцы учебы в школе, от нашего большого, в пятьдесят человек, 1-го «А» отделили группу, отобранную активистами родительского комитета с молчаливого согласия Зои Михайловны: тех, кто «не очень». Не то что бы они были отстающие. Но какие-то аутсайдеры, портящие общую картину.
Многие из уходящих тогда плакали.
И вот мы снова воссоединились.
И куда, спрашивается, подевался перспективный класс «А»?
Теперь оставшиеся, когда их делили, не повели и бровью.
А наша лучшая ученица, староста, любимица учителей и мальчиков Нелли Агапишвили, выскочив замуж за такого же юнца, да к тому же, по словам взрослых, охломона, которого она нашла в летнем спортивном лагере, ушла из школы.
Бывшие «ашисты» сидели на задних партах, недоверчиво прислушиваясь, присматриваясь к новой обстановке, а бывшие аутсайдеры превратились в красивых, умных девушек и парней – от них так и веяло добродушием и непринужденностью. Как с нами, так и друг с другом они обращались весело, с непритворной сердечностью. И с ними было так легко!
Меня сразу же подхватила под руку и посадила рядом с собой на вторую парту в первом ряду Ия Пурцеладзе, моя приятельница, тоже жившая в нашем доме, в моем же подъезде, только на втором этаже. Мы с Ией и ее сестрой Региной, которая училась в этом же, теперь уже нашем классе, приятельствовали с детсадовских времен, хоть матери наши и разошлись по жизни после мутной истории со сдачей Аппатимы в детскую комнату милиции.
Как и в детском саду, где я не выдержала больше двух месяцев из-за незнания грузинского языка, Ия страстно, иногда навязчиво стала опекать меня. И я этому, в общем-то, была рада, хотя порой и сопротивлялась отчаянно.
– Маша, ты идешь в буфет? Пошли уже, я тебя жду… Надежда Георгиевна, Надежда Георгиевна, подождите! Мы тут с Машей поспорили, и она хочет у вас что-то спросить. Вот она говорит, что пытки в тюрьмах запрещены законом и поэтому показания нельзя выбивать силой. А я говорю: «Да кто же без силы признается! Нет такого закона, чтобы бандитов не трогать». А Маша говорит, что есть. Вот вы нам и скажите: так есть такой закон или его нету?… Ах, и вы не знаете… Что-что?… Все-таки есть закон?… Ну, я поняла, Надежда Георгиевна, поняла… Закон есть, но он никого не волнует… Маша, а ты не забыла перчатки? Ничего, если забыла, возьмешь у Регины, у нее две пары… У кого лишняя ручка? Маша, держи!.. Ну где ты, Маша?… Вот, черт, опять сбежала к своей Лариске.
Ия – инвалид от рождения, она хромает. Но при этом никому и в голову не приходило ее жалеть или, не дай бог, дразнить. Все знают, что она не даст себя в обиду.
Ее сестра Регина другая – та, хоть и идет на золотую медаль и по сему тщательно штудирует, не без помощи репетиторов, литературу по предметам, которые сдают в мединститут, держится куда скромней. От Регины лишнего слова не услышишь, большую часть своих мнений она держит про себя. И в копилке этих мнений значится никак не выказываемое недовольство моей неблагодарностью. Ведь я действительно не особенно ценю опеку над собой сестер, которые, заманив меня под разными предлогами в дом, частенько угощают разными вкусностями, расспрашивая при этом тихонько про нашу семью. Я коротко даю им понять, что родители мои теперь не живут вместе. Отец, после того как они с мамой вернулись из Тамбовской области, переехал жить в деревню, в пустовавший родительский дом, который обустроил с комфортом. Там ему лучше. А мы с мамой – здесь. И нам тоже так лучше. Но они не в разводе. И отец – да, продолжает обеспечивать. А что мама?… Ну, неправда, занимается она мной!.. Просто это я не хочу, чтобы мной занимались.
И вот весна выпускного года. В чуть колышущиеся занавески, то и дело приподнимая их, подглядывает со двора ветерок. Ширится, просачиваясь в распахнутое окно классного кабинета, пение прорезающих воздух стрижей.
Передо мной и Ией сидят Саша Любченко и Марианна Полякова. Саша тоненький, вертлявый и все время хитровато улыбается. Но добродушен. Не колок на язык, хоть и непрерывно упражняется в остроумии. Толкнув его в спину, Ия – она носит очки – часто просит продиктовать то, что написано на доске, ведь он сидит на первой парте, а я и сама близорука. И Саша спокойно диктует.
– Всего темпераментов четыре: холерики, сангвиники, флегматики и меланхолики, – объясняю я Ие на перемене, когда она, оторвав меня от «Занимательной психологии», просит рассказать в двух словах «и что я там, интересно, такого нашла?».
– Я, значит, холерик? Мотор? А ты кто?
– А шут его знает… Наверное, тоже холерик. Но только с меланхоликом.
– А я кто? – оборачивается Саша.
– Сангвиник.
– А кто вот тогда… Арнатутов?
– Типичный флегматик.
– Антон! Эй, Антон!.. Эээ… Это… Слышишь?… Маша считает, что ты флегматик.
– Перестань сейчас же, неудобно, – говорю я.
Но Саша, выбравшись из-за парты и пригнувшись, как солдат под артобстрелом, полагая, что не замечен что-то вычерчивающей на доске спиной к классу учительницей, перемещается к одинокому сидящему, как изваяние, за второй партой в третьей ряду худому, бледному Антону и, присев рядом, что-то шепчет с поигрывающей на губах тонкой усмешкой. Потом, сорвавшись, возвращается на место и сообщает:
– Антон просил передать, что он меланхолик.
Я готова провалиться под парту. Мне и в самом деле неудобно перед Антоном, всегда таинственно молчащим, разговаривающим только коротко и по делу, и желательно с помощью посредников.
Наклонившись к моему уху, Ия довольно громко рассказывает историю, приключившуюся с Антоном классе так в третьем. Одна малохольная девица из неграмотной курдиянской семьи, которая потом осталась на второй год, схватив швабру, разбежалась и всадила ее Антону прямо в яйца. Все засмеялись, а Антон, схватившись за пах, сказал только одно слово: «Ой!..» После этого он совсем замолчал.
Поскорей отодвинувшись от Ии, я делаю ей глазами знак: «Говори потише!»
Не могу понять, чего ж тут смешного…
– Сколько еще осталось уроков? Два?… Последний – физкультура? Может, уйдем всем классом? Как сегодня долго тянется время, c ума можно сойти, – говорит, обмахиваясь веером и кокетливо закатывая глаза, Марианна.
Она у нас староста, и тоже, как и Нелли в моем бывшем классе, любимица педагогов, родителей и особенно мальчиков. Но в ней нет и тени кастовой, тщательно маскируемой заносчивости, нет ни на намека на морализаторство, что проскальзывало у Нелли за вежливыми разговорами или даже молчанием. Марианна обаятельна и привлекательна, она сама знает об этом и рада этому. И она щедро излучает эту свою радость, называя нас всех «дорогушами».
– Дорогуша, ты не знаешь, что мне делать с этой аллергией, у меня же в субботу концерт? Как я выйду на сцену с таким румянцем? – спрашивает она у Ии, положив на нашу парту голову с красиво взбитыми кудрями. При этом она успевает кому-то подмигнуть, а кому-то адресовать долгую улыбку.
Накануне Марианна принесла коробку шоколадных конфет, подаренную ей поклонниками, и, раздав половину, вторую половину незаметно отправила в собственный желудок. И теперь у нее сыпь. Марианна поет на сцене районного Дома культуры песни Аллы Пугачевой и собирается поступать в консерваторию на отделение эстрадного пения. Ее часто просят спеть и на школьных вечерах, и она откликается с превеликим удовольствием. На День Победы она так исполнила песню «Стоит над горою Алеша», что сама расплакалась. Вообще, глядя на Марианну, я понимаю, что меня раздражает в некоторых людях не кокетство, не какие-то черты привязанности к сугубо материальным радостям, а спесь, какая-то глупая гордость, которую они испытывают, обладая чем-то. В Марианне нет такой гордости и спеси, и я с удивлением обнаруживаю, что все в ней – такой – принимаю.
– Да пройдет все… Ты лучше скажи, когда ты к нам в гости придешь? Мама у тебя что-то спросить хочет, и вообще… Ты уже шьешь платье к выпускному?
Марианна не слышит ни ответа, ни вопроса: она беззвучно смеется над вскочившим ванькой-встанькой с третьей парты во второй ряду – Сашей Почналовым, который с удовольствием берет на себя роль клоуна, смеша даже наших многострадальных учителей.
– Надежда Георгиевна, – говорит он нашей классной руководительнице. – А правда, что Ленин был грибом? Вчера это обсуждали по телику.
– По-о-чналов!.. А ну сядь на место!
Маленькая, подвижная Надежда Георгиевна, живо повернувшись от доски, подбегает к Почналову и – что встречается одобрительным гулом и дружными аплодисментами – дает ему пинок коленом, настоящий, от души!
И это все – урок истории. Только один из уроков нашего, теперь уже десятого, класса «Б».
К Надежде Георгиевне у Марианны отношение особое, семейное. Ее любимый старший брат, уже окончивший школу, лучший друг племянника Надежды Георгиевны, а у них Надежда Георгиевна была наставницей с самого четвертого класса и до выпускного. Это был ее лучший выпуск, который она вспоминает, нахваливая и ставя нам (с подтекстом) в пример едва ли не на каждом уроке.
Пожалуй, это самая моя любимая учительница в школе – учительница-бессребреница. Говорят, она уж точно не берет взяток, даже в виде коробок конфет, и еще надо уговорить ее просто угоститься. А дома у нее нет даже холодильника. Но Надежда Георгиевна по этому поводу не парится, и ее нисколько не смущает, что она годами ходит в одном костюме. Она картавит, закладывая руку за кофту, как Владимир Ильич, и вообще чем-то на него смахивает; она всегда деятельна, всегда воодушевлена, да к тому же не без юмора. А историк – чудесный! Знает все!.. А как рассказывает!..
– Надежда Георгиевна, а вы вот, как член партии, можете объяснить, почему нас всех столько обманывали? Даже вот Ленин, возможно, был всего лишь грибом.
Господи, да если б такой вопрос кто-нибудь задал в свое время в моем бывшем классе, я бы умерла от счастья. А теперь счастья в избытке, но я по-прежнему молчу, не находя что сказать, и на сей раз оттого, что то, что я думаю, высказывают другие. А свои самые оригинальные мысли я держу при себе, не считая их особо интересными.
Про гриба-Ленина спросил бывший Летчик из спектакля по Сент-Экзюпери Миша Гусельников. После того как от него улетела Нелли, он перестал заниматься, хоть и видно уже по одним только очкам под высоким лбом, что парень он наиумнейший. Теперь он пускает бумажные самолетики на пару с классным шутом и иногда, приобняв Сашу, шепчет ему что-то в ухо, после чего Почналов выскакивает, как джинн из бутылки, с очередной цирковой антрепризой.
– Миша, поаккуратнее с языком. Отсядь вообще от Почналова.
– Нет-нет, погодите… Вот лично вы с какого года в партии? А ведь и вы нас обманывали, когда учили по этим учебникам второй или третьей свежести, потому что партия обманывала вас. Точнее, вы, как член партии, обманывали сами себя. Мир оказался значительно хуже, чем тот, к какому вы нас готовили.
Класс одобрительно шумит. Кое-кто аплодирует.
Надежда Георгиевна, прищурившись, смотрит куда-то поверх головы бывшего Летчика и, выждав паузу, во время которой волнение улеглось, сменившись у кого жадным, а у кого вяло-любопытным вниманием, негромко роняет:
– Дети!.. Если бы я готовила вас к этому миру, этот мир был бы еще хуже.
Класс некоторое время молчит. Потом взрывается аплодисментами. Они – как шар, внутри которого растворяются все мои сомнения, и сердце, вспыхнув пламенем свечи, бьется бесстрашно и ровно.
– И все-таки, Надежда Георгиевна, а когда это началось – все это вранье, пропаганда? Я хочу проследить истоки. Вы так и не ответили: так с какого года вы в партии?
– Да, с какого? – вторит приятелю Почналов.
Но Надежда Георгиевна вдруг выходит в коридор, смущенно бросив через спину:
– Посидите пока одни, ребята…
– Надежда Георгиевна, ответьте! Надежда Георгиевна, ответьте!.. – несется вслед даже с галерки.
– И не ответит, – говорит шепотом Марианна. – Она беспартийная.
* * *
Я по-прежнему смотрю по телевизору политические передачи и читаю центральные газеты, начиная с первой полосы. Но уже осторожно, словно передо мной материалы вражеского государства, с которым надо держать ухо востро. Чуть зазеваешься, и тебя оккупирует, как и весь народ, какая-нибудь очередная группировка, дорвавшаяся до хлеба и власти. Это нивелируется общим торможением в мышлении. Теперь я подолгу «туплю», зависая над тем или иным абзацем, ибо от смысла прочитанного еще предстоит отделить всевозможные одежки. Сдергивая их одну за другой, можно обнаружить на дне мертвую чайку. Я очень боюсь этого. Я так боюсь опять разочароваться и больше никогда не поверить. Но сегодня такой ясный весенний день, скоро выпускной, и я верю, что мы так и останемся в раю. Ведь, снимая, как бинты, слои неправды, мы всей страной пробиваемся к Правде. А Правда – это все.
* * *
И все бы было хорошо – очень хорошо, просто так хорошо, что лучше и некуда, – если бы я не знала, что все мы умрем.
В восьмом классе, в год смерти бабушки, это знание залило меня такой пронзительной печалью, что мне захотелось, чтобы во Вселенной появился Бог, который вдохнул бы в нее Живую Душу, создав ее из Любви. И возможно, он там и был, но мыслители-материалисты поспешили отмахнуться от него из каких-то своих соображений. Я стала искать в книгах по научному атеизму отрывки из Библии и других Священных Писаний и, сопоставляя их, вдумываться в смысл. Но чем больше я вдумывалась, тем меньше мне хотелось, чтобы Бог был. Ведь в этих (наверное, однобоко и предвзято подобранных) цитатах Бог представал властительным и суровым; он то и дело чем-то грозил, то и дело предавался гневу, несмотря на заверения в любви к нему, и совсем не понимал реальные нужды людей. Он был господином. Почти помещиком. Который уверял в своей заботе нагих, не знающих, где главу приклонить, крепостных крестьян, насылая на них время от времени голод и мор. Нет, такого Бога я принять не могла. А именно такой образ вырисовывался как из атеистической литературы, так и из некоторых брошюрок о христианстве, которые я раздобыла у каких-то сектантов. Я это уже где-то слышала: для того чтобы партия могла помочь народу, народ должен беспрекословно, по-детски довериться ей, ведь партия – это слуга народа и она выражает нужды и чаяния народа лучше него самого. Женщина должна беспрекословно, по-женски довериться мужчине, чтобы он мог служить ей, воплощая ее заветные желания. А человек… Человек должен отринуть перед Богом все свои чувства и мысли, отказаться от своего эго, чтобы беспрекословно и некритично слушаться его. Более того, человеку некуда было идти, кроме как к Богу, поскольку тот не оставлял ему другого выхода, заключив в оковы Предопределения. Если каждый волос на голове человека уже сосчитан и не может упасть без высшей на то воли, если весь путь, от рождения до старости, предопределен, то какой смысл в том, чтобы его проходить?
Но больше всего меня угнетало деление на рай и ад. Ну как это так – Бог, взрослый человек, да к тому же мужчина, и вдруг заявляет, что спасутся только праведники? Это как-то даже неудобно. Бог должен работать спасателем на переправе! Он должен быть Рыцарем, а не закомплексованным мужиком. Который к тому же прикрывается Сыном, посылая его на крестные муки.
В общем, желая отойти от атеизма, я тогда к нему, наоборот, пришла, и пришла с еще более твердой верой в отсутствие Бога.
Поскольку Бог в моем сознании ассоциировался только с абсолютным Благом, превышающем все блага сего мира.
А Бог, о котором я читала, был просто недорослем, а не Богом.
И с таким Богом я неустанно боролась, выдавливая его, как раба, из собственной натуры.
Я боролась с Богом… Но страх смерти был необорим. Он был настолько сильным, что порой подавлял во мне всякое желание чувствовать, мыслить, жить. Ведь через несколько вселенских секунд мы все умрем. Еще через пару минут погаснет какая-нибудь звезда. А еще через час исчезнет, аннигилировавшись, Галактика, а может быть, и вся Вселенная рухнет. Зачем тогда жить, если мы не задержимся здесь?…
Успокоил меня – на время – Лев Толстой.
Сдавая в районную библиотеку «Забавную Библию» Лео Таксиля, над Богом которого я вдоволь нахохоталась, выписывая оттуда наиболее забавные цитаты (сквозь подступающие к горлу душные, пронзающие смертельным горем слезы), я увидела на столе библиотекаря двухтомник повестей и рассказов Льва Толстого.
Что-то потянуло меня к нему, и уже к вечеру, после прочтения «Холстомера», «Хозяина и работника» и «Смерти Ивана Ильича», я смотрела на жизнь немного другими глазами.
В ней появилось тихое, мудрое струение, скрытое, как Тайна, за некой завесой, накинутой на наш ум. И эта Тайна обещала какую-то большую, сильную, полную нездешней кровью, то есть не красную, а прекрасную Жизнь. Но делать ее надо было уже сейчас. И то, что центр тяжести вращающего Землю действа опять переместился с Бога на человека, которому предстояло что-то делать самому, без оглядки на Бога, как-то успокаивало. Мой страх смерти на время отступил.
4
Если стоять у доски в середине класса и смотреть прямо перед собой, то как раз вдоль линии этого взгляда, в среднем ряду, можно заметить девушку с немного отрешенным, мечтательным лицом. У нее короткие, чуть вьющиеся густые волосы цвета спелой ржи и большие, пронзительные, словно прожигающие насквозь черные глаза.
Когда она останавливает обычно летающий где-то в иных мирах взгляд на чьем-либо лице, человеку становится неуютно. Но меня тянет к этому взгляду как магнитом.
Это та самая девочка со скрипкой, у которой я когда-то одалживала ролики.
Скрипки больше нет. Жанна ходит вместо музыкальной школы в наш театральный кружок и в любительский театр-студию при ТЮЗе. Она и ее подруга Марина Князькова, исполнительница роли так потрясшего меня в свое время Лиса из «Маленького принца», погрузили своих родителей и весь педсостав нашей школы в состояние глубокого транса, непрерывной фрустрации. Еще бы! Две прекрасные ученицы, особенно успевающие в гуманитарных науках, умные, красивые, такие прежде послушные, и собираются променять университет на вертеп, маскирующийся под название «Государственный институт театра и кино». Все горестно пророчили им карьеру падших женщин. И всячески старались пропустить хоть какую-нибудь кошку между ними (пострадавшей стороной) и этой дурной, наверняка падшей женщиной, скорее всего, истеричкой, неудавшейся актрисой с неудовлетворенными амбициями, которую по ошибке пригрели два года назад под крышей школы, – руководительницей драмкружка. Но кошка, куда бы ни побежала, никому и ничем помешать не может. Жанна – просто кремень! И чем сильнее на нее давят, тем уверенней в своем выборе она становится.
Глаза ее искрятся стихами. И эти стихи, витая в воздухе, привлекают меня больше всего: зовут вдаль, наливают сердце птичьей невесомостью, впускают в него огонь. Они звонкие и сильные, похожие на реющее знамя и буланый клинок и одновременно на густое курчавое облако в синей глуби неба.
Жанна все время держит на парте сборник какого-нибудь поэта. Одалживая у нее книги, я впервые прочла Цветаеву, Ахматову и Пастернака. Этих книг не было ни в продаже, ни в библиотеке, но у руководительницы драмкружка, у этой вызывающей глухой ропот возмущения, когда она, гордо задрав голову, быстро и уверенно цокает на каблучках по школьному коридору, вся такая модная, вся такая размалеванная, у этой актриски погорелого театра есть все. Это она приносит своим подопечным книги и рассказывает им о Серебряном веке и судьбах русских поэтов.
Учительница литературы Людмила Николаевна Дутова, не говоря ни слова, брезгливо морщится при упоминании этой галерочно подаваемой великой отечественной культуры. Правда, и она однажды попросила Марину достать ей «Мастера и Маргариту» Булгакова. И Марина принесла не только этот роман, но и «Белую гвардию», и пьесу «Бег».
Но с Людмилой Николаевной случилось что-то странное. В следующий раз она попросила подруг принести ей… веник. Да-да, обычный веник для уборки класса, а то прежний совсем прохудился. Просто пойти и купить его. Причем за собственный, девчонок, счет. Тем более что обе шли по литературе на пятерку.
Изумленные Жанна и Марина, выслушав просьбу, сначала ничего на это не сказали. Но на перемене Жанна произнесла такую речь, что ее слушал весь класс.
– Все слышали? Да это просто позор – предлагать нам такое! Я считаю, что надо бойкотировать любые формы взяток. В данном случае это было предложение о покупке пятерки, – вещала Жанна, и многие были с ней солидарны.
Жанна с Мариной решили обойтись без отличной отметки по литературе в аттестате, чем несказанно умилили меня и, кажется, ничуть не удивили Людмилу Николаевну, оставшуюся совершенно невозмутимой, когда девочки пришли в следующий раз без веника.
Но кое-что в настрое и суждениях Жанны мне не нравилось. Она слишком упорно шла по дорожке, с которой я обычно соскакивала, когда видела беспомощность в глазах человека.
К примеру, однажды мы решили бойкотировать физзарядку перед уроками, которая представляла собой пятиминутное помахивание для виду руками и ногами после почти что получасового топтания во дворе школы. Собираясь за углом, мы, несколько человек, поддержавших бойкот, взявшись за руки, парами, друг за другом, гордо шли в вестибюль школы, минуя спортплощадку, когда там делали вид, что приседают, машут руками и прыгают, другие школьники.
Через день-два такого демарши мы обнаружили перед входом в школы нашу директрису. Она стояла с непроницаемым видом, сомкнув челюсти. Рядом прохаживалась со скрещенными на груди руками насупленная Елена Ивановна, и выглядывала из-за директорского плеча растерянная Надежда Антоновна, другая наша завуч.
Не знаю, что подумала Жанна, которая была в нашем бойкоте заводилой, но я – словно внутри у меня был барометр – не могла не отреагировать на настроение Надежды Антоновны. В ее глазах светились неподдельные тревога и испуг: «Девочки, ну зачем вы так… ведь у нас план, спущенный из РОНО. Мы тут подневольные. И себе зачем портить биографию, ведь случись что, и мы не сможем вас прикрыть».
Мне было плевать на биографию, но не плевать на чувства искренне переживающего за нас человека, хоть я и раздумывала все время, правильно ли это – идти на поводу у чужих настроений. И дело тут было даже не в этом. Просто меня не покидало ощущение неопределенности, проникаясь которым я понимала, что многого еще не знаю, а значит, не имею права судить. Ведь что значит – судить? Судить – это значит выносить суждение, заключать в рамки. А действительность, по мере того как я росла, становилась все необъятней. И у меня все меньше оставалось ограничивающих эту действительность суждений. В конце концов я поняла, что знаю только то, что ничего не знаю. И я немного успокоилась, нащупав одной ногой основу, с которой только и можно двигаться к Истине.
А Жанна была из породы знающих. И знающих твердо.
Как-то мы были всем классом на премьере в Грибоедовском русском театре. Недавно перенесшая тяжелую операцию старая актриса играла в тот вечер роль страстно жаждущей, несмотря на возраст, любви пожилой дамы. Встав на колени перед собственным шарфиком, она просила любви хотя бы у него… Меня сцена растрогала, а Жанну рассердила. Позже она рассказала, что у старой актрисы в жизни похожая судьба. От нее регулярно сбегали, использовав ее, мужчины, которым она помогала. И вот она дошла до того, что ищет любовь у шарфика! А ведь это – пошлость. И вообще, только плохие актрисы играют самих себя.
Я тогда стала возражать Жанне, но не смогла донести до нее своего настроения, видимо, моим аргументам – а это всегда было моим слабым местом – не хватало железности.
Но когда я узнала, что Жанна верит в Бога, я железно решила переубедить ее. И выяснить заодно, как она может принимать за основу Вселенной такого плохого Бога.
Это было уже после того, как мы, прекратив демонстративно бойкотировать зарядку, просто перестали посещать ее, что всех устроило.
Долго настраиваясь, пытаясь преодолеть смущение, я подсела перед последним уроком к Жанне и попросила ее задержаться, если она никуда не спешит, чтобы обсудить со мной вопрос о происхождении Вселенной.
Жанна, где-то в это время, как всегда, витавшая, вежливо, с теплой улыбкой согласилась, хоть тема и не вызвала у нее энтузиазма.
– Только зачем же в школе? Пойдем во двор. Или по дороге домой. Там лучше.
Уже через час мы с ней вышли из школы. Солнце смеялось над нами, только что вырвавшиеся из почек узкие клейкие листочки дрожали на ветру. А с меня градом катился пот, когда я, путаясь и сбиваясь, рассказывала про Бога и читала на ходу по тетради выписки из «Забавной Библии».
Жанна выслушала все это, не перебивая, задумчиво посмотрела на меня своими смолисто-черными глазами, из которых, казалось, шел солнечный жар, а потом, немного помедлив, сказала:
– Знаешь, что… Я, может, и не все поняла. Но я могу на это сказать, что не все можно познать умом – вот так, как ты это пытаешься сделать. Есть вещи, которые не поддаются объяснению через здравый смысл. Вот мы с братом летом отдыхали в деревне и тоже решили испытать Бога. Нашли на кладбище столетнюю могилу и взяли с нее немного земли. А потом положили ее в мешочке под подушку. Нам сказали какие-то девицы, что если положить под голову землю со столетней могилы, то ночью явится дух покойника. И представь себе, он явился. Всю ночь кто-то колотился в нашу дверь, тряс ее изо всех сил, а за нею при этом никого не было. Мы были ни живы ни мертвы, когда подпирали дверь. Так и простояли всю ночь, подпирая ее собственными телами. Так что я имею какой-то опыт и знаю, что есть вещи, в которые нужно просто верить.
И как так получилось? На мои, казалось бы, железные аргументы у Жанны нашелся такой могущественный аргумент, что я, смутившись, вынуждена была припомнить Сократа: я знаю только то, что я ничего не знаю.
5
Приближался день рождения Надежды Георгиевны. Марианна собирает деньги на подарок. Все обсуждают, что на них можно купить. Марианна предложила стиральную машину. Ведь мы же выпускной класс и можем позволить себе раскошелиться на королевский подарок. Но у нас с Жанной была другая точка зрения: стиральная машина – это скучно, да к тому же попахивает коллективной взяткой. Лично мне в этой ситуации больше всего не понравились вполне прагматические мотивы, выдаваемые за заботу, мотивы, которые вслух не высказывались.
– Сами подумайте, захотелось бы вам подарить стиральную машину какой-нибудь другой учительнице, не классной руководительнице? То-то и оно, это не забота, а зависимость, – пытаюсь объяснить я.
– Жалко ее. Пусто у нее в доме, – твердит, словно не слыша – или и вправду не слышит? – Марианна.
– А вот мы одному режиссеру подарили в день рождения петуха, – говорит Жанна, отлетая в мечтательную отрешенность – Живого петуха с большим гребешком и фиолетовыми перышками на грудке. Причем наш режиссер и не понял, от кого подарок. Мы просто поставили сумку с петухом рано утром у его двери и, позвонив, убежали… Он очень обрадовался – по лицу было видно. Он так сиял, когда пришел в театр!..
– Какого еще петуха?! Зачем ей петух?! – возмущается Ия. – Конечно же машину!..
– Ага, автомобиль «жигули», – насмешливо вставляет Дима Сафонов, мой одноклассник по прежнему классу, к которому я испытывала раньше неприязнь, потому что он чем-то смахивал на Олега Гольдштейна.
Дима сидел рядом с высоким, скромным парнем Юрой Верницким, тоже моим бывшим одноклассником, который, напротив, был мне, как человек, более или менее симпатичен.
К Диме Сафонову я не просто испытывала неприязнь – в душе я возмущалась им все эти годы! Он обычно держался в стороне и помалкивал. Казалось, он знает себе цену, и цена эта – дорога. Если он и разговаривал с кем-то, то всегда презрительно смотрел в сторону и умел одной тяжелой насмешливой фразой припечатать человека к месту. Однажды Сафонов довел меня до белого каления. Это было еще в восьмом классе. На уроке литературы его вызвали к доске и попросили рассказать об образе Павла Корчагина в романе «Как закалялась сталь». Он встал и зло выкрикнул: «Да идите вы… со своим Павлом Корчагиным! Нашли о ком спрашивать! Хотите, я вам про графа Монте-Кристо расскажу? Вот это я понимаю – литература. А про Корчагина не буду… Да, не буду! А что, нельзя, да?!» Класс, никогда не слышавший ничего подобного, даже не подозревавший, что такое возможно, погрузился в мертвую тишину. Учительница тоже онемела, а потом тут же вызвала к доске кого-то другого. Сафонов сел и до конца урока недовольно бурчал себе что-то под нос.
После этого Дима Сафонов обозначился как мой идеологический противник. И я, несмотря на пыл возмущения, даже обрадовалась, что так ярко обозначился. Ведь проблемой нашего класса было отсутствие у всех определенности, отсутствие своих собственных, кровью выстраданных интересов, взглядов, убеждений, а если таковые и были, то их никто не умел (или не хотел) высказывать.
Но это было почти два года назад. Теперь же этот парень с выраженным пушком над губой стал как-то мягче, добрей. Или, может, мягче и добрей стала я? Ведь, получается, Сафонов тогда был по-своему прав. Но лишь по-своему, сугубо по-своему… Если присмотреться поближе к каждому, то каждый по-своему прав. А если видеть эту правду каждого, какой бы она ни казалась странной и вызывающей, частично принимаешь ее, точнее, извлекаешь из нее для себя крупицы истины.
Как же наг человек, если лишить его маленькой личной правды!.. И как его жалко!.. Иногда мне хотелось стать переводчиком, который доносит друг до друга истинные мотивы людей. Ведь люди часто говорят меж собой как иностранцы – в одни и те же слова и жесты вкладывают совсем разный смысл и тем самым запутывают друг друга. Мало кто умеет доносить свои мысли до другого – и еще меньше умеют в другого вчувствоваться. И похоже, что первый из таких не умеющих – я. Все горазды быть переводчиками, прежде чем научатся переводу.
– Подумаешь, машина, – роняю я тоже насмешливо. – У нас вот есть «жигули», но я в них сидела не больше пяти раз. Зачем, когда есть такие чудесные, звенящие голубые трамваи?… Самый экологический чистый вид транспорта, между прочим.
Неожиданно мне возражает Регина с проскальзывающей в голосе обидой:
– Не надо!.. У тебя, Маша, вечно те, кто имеет автомобиль, оказываются плохими… А наш отец, между прочим, тоже имеет автомобиль.
– Ну, твоему автомобиль нужнее – он же начальник экспедиции. А мой – только начальник партии, – тороплюсь я сгладить неловкость шуткой.
– А я, когда маленькая была, думала, что твой отец главнее моего, ведь он руководит целой партией. – Регина уже улыбается.
Регина и Жанна дружили с первого класса, но в восьмом между ними, как рассказала мне Ия, пробежала какая-то кошка, и с тех пор они не смотрят друг на друга. Мне это непонятно. Не могу представить, чтобы мы с Ларисой из-за какой-то там кошки, заслонившей обзор, не разговаривали больше одного дня. Вот бы поработать между ними переводчиком, чтобы они снова подали друг другу руки. Но кто ж меня послушает…
И вот – день рождения.
Наш класс, нагрянув к Надежде Георгиевне домой без приглашения, все-таки втаскивает в прихожую перевязанную ленточками, разрисованную фломастерами, с поздравдениями, написанными от руки, огромную коробку, внутри которой стиральная машина.
– Входите, входите, ребята…
Надежда Георгиевна в некотором замешательстве. Увидев коробку, она делает было протестующий жест.
– Надежда Георгиевна, а правду говорят, что, для того чтобы бюст стал больше, надо съесть баранье яйцо?
– А разве бараны несут… По-о-чналов!..
Мы со смехом вваливаемся в большую комнату, где за накрытым столом уже сидят сестра Надежды Георгиевны, ее племянник, брат Марианны и две учительницы из нашей школы. Брат Марианны подмигивает. С учительниц можно писать картину «Не ждали». Я не вижу признаков нищеты, о которой все время твердили Ия с Марианной. Есть стол, стулья, есть книжный шкаф, диван, телевизор, шифоньер. Что еще надо? Обои несовременные? Ну и фиг с ними!
Вдруг в комнату вбегает с мячиком в руках щуплая, но необычайно подвижная старушка. Подскочив к Надежде Георгиевне, не отрываясь от игры с мячиком, который она дробно ведет по полу, старушка капризно спрашивает:
– Мама, а мне уже можно съесть пирожное?
Шум моментально стихает. Никто не смеется.
– Пойдем в твою комнату.
Взяв старушку за плечи, Надежда Георгиевна быстренько уводит ее.
– Мама у Надежды Георгиевны в последнее время стала немного склерозная, – тихо поясняет Марианна с нежностью в голосе.
Весь оставшийся вечер я сижу на подоконнике как ушибленная. Этот случай со старушкой расстроил меня до слез.
6
Этим летом Лариса ездила с отцом в Москву и по моей просьбе сходила на могилу Высоцкого на Ваганьковском кладбище. Положив цветы от нас двоих, она сфотографировала для меня могилу.
Лариса уже восьмиклассница, она догнала и перегнала меня в росте, длинные светлые волосы ниспадают до пояса ровной блестящей рекой. У нее прямая осанка, уверенная, плавная и при этом размашистая походка. Мужчины оглядываются ей вслед, мальчики ходят следом на почтительном расстоянии, готовые записаться хоть в пажи. Но в пажи их по-прежнему не берут.
Лариса нешуточно занялась спортом – пятиборьем – и часто ездит с командой на соревнования. Во дворе мы встречаемся теперь редко. Но все равно находим время на то, чтобы пообщаться. Обычно мы идем в центр и, погуляв немного, отправляемся в какой-нибудь кинотеатр. Мы, можно сказать, коллекционируем кинотеатры – обошли, наверное, все, какие только есть в Тбилиси. Лариса любит французские и американские фильмы, а я – французские и советские. Но в принципе нам все равно что смотреть, да и фильмы повсюду чаще всего идут дурацкие. А еще мы ходим в Оперный театр на утренние спектакли и пересмотрели уже весь репертуар. Бываем мы и в ТЮЗе, и в Театре имени Грибоедова.
Передав мне фотографию, Лариса сказала:
– Знаешь, когда я была на спектакле в Театре на Таганке, ну, ты сама советовала мне сходить, в антракте ко мне подошел один очень интеллигентного вида мужчина, сказал, что он режиссер, и предложил сниматься в кино. Напел мне, что я очень фотогенична и что у меня есть это… как его… какой-то драйв, короче. Взял мой адрес.
– Ну и что?
– Ничего. Просто я думаю: а что, может, и правда податься в киношники?
– Наверное, этот режиссер хотел… эээ… как бы это помягче выразиться… сделать из тебя в дальнейшем конфетку для себя.
– Не думаю. Он уже старенький был, в папаши мне годится. Но лицо правда интеллигентное.
– Ну и что? У всех у них лица интеллигентные.
– Возможно. Но адресок с телефоном у меня тоже есть. Может, когда и позвоню. Мало ли, вдруг им понадобится еще одна королева бензоколонки?
Лариса подарила мне книгу статей и интервью Василия Шукшина «Нравственность есть Правда», которая случайно оказалась в ее домашней библиотеке. Прочитав стихи Высоцкого на смерть Шукшина, я так прониклась, что стала выискивать все, что Шукшин написал. В библиотеках его книг почти никогда не было на полках, и приходилось записываться в очередь. А тут еще наш драмкружок поставил по его сказке «До третьих петухов» потрясший всю школу феерично-саркастический, философский и в то же время щемящее-трогательный спектакль. За Жанной потом долго ходили младшие школьники и с тоской в голосе повторяли: «А ты мне ребеночка сделаешь?» То же самое они спрашивали друг у друга, пожимая плечами и разводя руками, прочерчивая в воздухе круг. Жанна играла дочку Бабы-яги, во время одной из сцен она подходила к стоявшему к ней спиной Иванушке и спрашивала, полыхая смолисто-черными глазами-углями: «А ты мне ребеночка сделаешь?» Так наша школа узнала, еще задолго до нашумевшего советско-американского телемоста с Владимиром Познером, что в Советском Союзе секс – есть!
А за мной в свое время ходили третьеклассники, крича издали: «Свинушка! Свинушка!» Подросшие, они и теперь иногда небрежно роняют на ходу, вводя в ступор моих подруг, которые не в курсе: «Привет, Свинушка!»
И вот после Шукшина – новый спектакль: по песням и стихам Владимира Высоцкого, премьера которого намечалась к нашему выпускному.
Сама идея почему-то встретила нескрываемый ужас у нашего педсостава, и я не сразу поняла почему. Но потом мне в руки попала распечатка со стихами на смерть Высоцкого известных поэтов и актеров (я взяла ее с парты Жанны и Марины). Я начала читать, и перед глазами все поплыло от внезапно прорезавшей сердце боли. Так не читают, так разматывают бинты. Я с горьким изумлением узнала, что было еще и такое:
Нам потери знакомы: Пушкин, Хармс, Гумилёв, Пастернак и Платонов, Мандельштам и Рубцов, Маяковский, Есенин, друг твой – Вася Шукшин, Был Михоэлс расстрелян… список не завершим… Из столетья в столетье вас хоронят тайком, Высылают, поносят, песню бьют каблуком. Список тянется дальше, и спасти не смогли. Виктор Хара и Галич – вот предтечи твои!– Это ты еще того, что снял «Ракрус», не видела, – многозначительно говорит Марина. – Сходи в «Ракрус» – это такой студенческо-профессорский клуб при Институте физики, они тоже большие поклонники Владимира Семеновича. У них как раз завтра премьера в здании Нового университета, что в конце Важа Пшавела. Они подготовили документальный слайд-спектакль о всех убиенных, невинно пострадавших на Руси от властей.
Иду. Бегу. Лечу!.. Нет, сначала мечусь, пытаясь найти Ларису.
Не нашла, еду сама. Нахожу университет, вхожу в битком набитый зал, погружаюсь в темноту и вижу кровь на экране, слышу песни и стихи, которые поют и читают, выходя один за другим на сцену, люди в галстуках.
Это длится три часа.
Оттуда я уйду другим человеком.
И приведу сюда в следующий раз Ларису.
И посмотрю этот спектакль, уже одна, еще трижды.
После первого раза я прошла вниз по извилистой, вымощенной булыжником тропинке детского парка «Мзиури», лежащего в ущелье, к могиле моего любимого грузинского писателя Нодара Думбадзе. Он и основал этот парк. А умер от болезни сердца совсем еще не старым.
Надо было бы постоять у его одинокой могилы, но я не люблю могил, поэтому, поклонившись, я забрела в пустынную аллею и села на лавочку.
Из серебристого тумана передо мной возникли фигуры писателей. Они заполняют небо, а я, спешившись с коня, смотрю на них и страшно боюсь взглянуть вниз, в бездну, к краю которой подошла так близко, что уже посыпались вниз с оглушительным шумом не камни – обломки скалы. Бездна змеилась головой Медузы-горгоны. А вверху вел по борозде рабочую лошадку одетый в простую белую рубаху Лев Толстой, бороду его чуть колыхал ветер. И все другие тоже были здесь.
Какая это редкая удача – увидеть их всех вместе. И надо бы успеть спросить о самом главном. А что сейчас для меня самое главное? Самого главного так много! Все – главное!
Ага… Вот, пожалуй, я и нащупала вопрос:
– Как же не потеряться мне в жизни, в которой нет самого главного? Знать только то, что я ничего не знаю, слишком зыбкая основа.
Лев Толстой, не отрываясь от борозды, жестом делает указание, и появляются трое – все на синих конях: Есенин, Маяковский и Цветаева. Покачивая тонким станом, Марина Ивановна читает:
Христос и Бог! Я жажду чуда Теперь, сейчас, в начале дня! О, дай мне умереть, покуда Вся жизнь как книга для меня. Ты мудрый, Ты не скажешь строго: «Терпи, еще не кончен срок». Ты сам мне подал – слишком много! Я жажду сразу – всех дорог! Всего хочу: с душой цыгана Идти под песни на разбой, За всех страдать под звук органа И амазонкой мчаться в бой; Гадать по звездам в черной башне, Вести детей вперед, сквозь тень… Чтоб был легендой – день вчерашний, Чтоб был безумьем – каждый день! Люблю и крест, и шелк, и каски, Моя душа мгновений след… Ты дал мне детство – лучше сказки И дай мне смерть – в семнадцать лет!– Так что же, пришла пора умереть? – спрашиваю я недоверчиво, чувствуя рвущийся изнутри сквозь смятение восторг.
– Жизнь – это место, где жить нельзя. Но ты люби не жизнь, а мечту. А мечтай всегда с опережением, так, чтобы жизни оставалось лишь одно – догонять. И тогда когда-нибудь и жизнь станет человеком. А человек – таким, каким его задумал Бог, но не осуществили родители. А если ты поступишь наоборот и станешь любить жизнь и человека такими, какие они есть, эта жизнь станет еще невыносимей.
– Но что-то эта стратегия не оправдалась, если судить по вашей собственной жизни…
– Ты думаешь?
– Да. Ведь вы попали в тупик. Поэзия привела вас к разочарованию в поэзии.
– Поэзия никогда не разочаровывает. Разочаровывает жизнь… Но ты по-своему права: поэзия привела нас к разочарованию в поэзии: жизнь – такая, какая есть, – кончилась, и мы оказались у края бездны. А крыльев таких, чтобы ее перелететь, не отрастили.
– А кто отрастил?… Так что же, лучше с самого начала отбросить подальше все эти поэтические бредни?
Мой вопрос, повиснув уныло тянущимся над бездной канатом, медленно тает. И тают в моем воображении, так и не дав ответа, фигуры всадников.
Но я все равно рада этой мимолетной встрече. Пока что я понимаю одно: враги народа в образе сумасшедших всех мастей, которые управляют государством, в то время как все остальные не могут или воздерживаются, как верно подметил Лев Толстой, просчитались. Великая русская литература, на которой они нас воспитывали, думая завязать тем самым глаза, оказалась такой бомбой замедленного действия под всей этой Системой, что только держись!
* * *
Как много в этом мае дней рождений!
Я помню, что Жанна не отмечает своего дня рождения – она его, по ее же собственным словам, упразднила, потому что поняла: будних дней на самом деле не бывает. Каждый божий день – это день рождения. А день рождения как таковой узнается по тому, что ты в этот день бываешь лучше. И всех любишь. И тебя тоже все любят. И поэтому не нужно никаких дополнительных подарков. Все другие подарки за ненадобностью упраздняются.
Но я решила упразднить этот порядок, пусть на один хотя бы день, и появилась перед Жанной, когда она выходила из школы, с большим букетом чайных роз, которые втайне пронесла утром в раздевалку и поставила в банку с подкисленной аспирином водой.
«Э-гe-ге-гей!.. Есть ли еще в поле жив человек?» – кричит убежавший из дома лисенок Людвиг в фильме «Рыжий, честный, влюбленный», снятом по-нашенски, по-советски по мотивам книги Яна Экхмольма. Сам себя Людвиг из школы врунов исключил и – вот-те на! – влюбился в девочку-цыпленка. Теперь у него есть Чудо Цвета Апельсина.
Посмотрев фильм, семилетний сын подруги моей мамы написал Людвигу письмо: «Дорогой Людвиг! Ты очень хороший, давай дружить. Я учусь на „четыре“, на „три“ и на „два“. Но в школу пока хожу». Его мама нашла письмо в учебнике арифметики и потом читала своим подругам. Все от души смеялись.
После этого Мальчик больше не писал писем. И ничем таким не интересовался. Он вообще утратил интерес ко всему – стал слишком взрослым. У него нет друзей.
Кажется, тот малыш стал аутистом.
7
Вижу впереди спину вышагивающего странной, замедленной, как у астронавтов на Луне, походкой Антона. Он несет в пакете бутылки. В районе, где он живет, есть аптека, куда мать иногда посылает меня за лекарствами, и я пару раз уже видела его в очереди перед ларьком, где сдают пустые бутылки. Я, конечно, сделала вид, что не вижу его. Но его точеный профиль – само совершенство, в нем есть что-то чистое, пронзительное, загадочное. Я бы с удовольствием познакомилась с ним, но мне никогда на это не решиться. К тому же Антон подпускает к себе только Гию Шайшмелашвили, второго – после Миши Гусельникова, – интеллектуала в классе. Гия раз или два в неделю без лишних слов опускает свой чемоданчик-дипломат на парту рядом с Антоном, и они тихо ведут какой-то неторопливый, как видно, с еще незапамятных времен продолжающийся разговор. Но девушку и парня разделяет столько условностей, что, как я подозреваю, ни Антону, ни мне не пробраться сквозь этот бурелом.
И вдруг Ия с Региной приглашают меня навестить вместе с ними Антона.
Меня как током пронзает, и я, тщательно скрывая волнение, с безразличным видом соглашаюсь.
Оказывается, у мамы Антона, с которой они живут только вдвоем, обнаружилась неизлечимая болезнь, и она, в отчаянии за будущее сына, пришла в школу и долго о чем-то говорила с Надеждой Георгиевной. После этого к Антону и засобирались мои подруги.
Купив конфеты и печенье, мы подходим к старой хрущевке, невесть как затесавшейся среди современных корпусов, и, преодолев не без эксцессов барьер из сидящих в подъезде на корточках подростков, звоним в деревянную дверь.
Открывает нам маленькая, жмущаяся к стене женщина в очках, с лицом жалостливым, морщинистым и необычайно кротким.
– Проходите, проходите, девочки… Здравствуй, Иечка, здравствуй, Региночка, здравствуй, Жанночка. А вас как зовут? Машенька, значит. Идите прямо…
– Ох, что-то не верится мне в ее болезнь. Она и в прошлый раз сказывалась неизлечимо больной, когда приглашала нас к своему Антону. Года три уж прошло, – успевает шепнуть мне Ия.
Но как только мы входим в комнату, Ия преображается. Обернувшись к маме Антона, она радушно и вместе с тем решительно предлагает:
– Алла Викторовна, а хотите я вам погадаю? Хотите, хотите, я лучше знаю. Пойдемте-ка на кухню… Не волнуйтесь, не съедят тут без вас вашего Антона.
– Нашего Антона, – многозначительно поправляет Жанна.
Жанна с Региной наконец-то начали разговаривать, правда, былой дружбы уже нет и быть не может, но они стараются быть предельно вежливыми друг к другу. Они почти одновременно опускаются на диван. Между ними спокойно мог бы поместиться Антон, но место остается пустым.
Я неторопливо прохаживаюсь.
Вдруг в комнату вихрем влетает Антон. В руках его брюки. С неожиданной проворностью он хватает ножницы и принимается резать штанины. Одна полоса, потом другая… Все молчат. Жанна и Регина, онемев, смотрят во все глаза на непонятное им действо. Антон отрешен и сосредоточен.
– Мама, забери это, – наконец выкрикивает он тонким, визгливым голосом и бросает брюки на пол.
Жанна и Регина вскакивают. Из коридора белой луной выплывает испуганное лицо Аллы Викторовны. И Ия уже здесь.
– Антон, что с тобой, я не понимаю?! Можно ли быть таким эгоистом?! – сердито вопрошает она.
Антон проходит мимо нас, как сквозь стену, и запирается в ванной.
Мы торопимся уйти, натянуто обменявшись ободряющими улыбками с Аллой Викторовной. Та разводит руками.
Я готова грызть землю от жалости и иду как пьяная. Мы, все четверо, молчим.
– Подождите, девочки, – доноситься вслед.
Алла Викторовна, догнав нас, пытается вернуть нам конфеты и печенье, но мы возмущенно отказываемся. Тогда она, взяв под руку Жанну, отводит ее в сторону и, плача, рассказывает какую-то историю.
После Жанна вкратце перескажет ее и нам.
А история такова – Антон влюбился.
Антон, который никогда ни с кем, кроме Гии, не разговаривал, но прочитал все тома Достоевского, влюбился в обычную, краснощекую, в меру красивую, бойкую (даже чересчур) девочку из соседнего дома, которая зашла как-то по делу к его маме и вдруг ни с того ни с сего поинтересовалась у Антона, что он такого нашел в писателе, который, как ей известно, сильно всех достал. Антон в ответ разразился очень содержательным монологом. Упитанной краснощекой девочке стало интересно проверить такого оголтелого достоеведа на «вшивость». Привстав на цыпочки, она потянулась к нему и поцеловала в щеку.
Дело было сделано. Антон влюбился. А краснощекая девочка исчезла.
Мама Антона, видимо, решила срочно предложить сыну взамен одной девочки аж четырех. И призвала нас.
Услышав это, я вдруг ощутила неприязнь к этой краснощекой девочке и злость на Антона. Словно Антон предал что-то, что еще не началось. И в то же время в груди вскипела, опрокидывая гневный порыв, волна жалости к Антону.
За ней шла и вовсе какая-то мутная, темная волна сомнений: а стоит ли вмешиваться в судьбу Антона? Венчала же этот штормом грозящий всплеск мысль о том, что «всяк человек – ложь». Эта цитата из Библии почему-то врезалась мне в память.
Изменчивым, легко сгибающимся под порывами ветра человеком была в данном случае я сама. Куда подевалась моя мнимая добросердечность? Мое сердце не смогло простить бедному Антону какого-то единственного испытанного им в жизни поцелуя. Нет, я Антона не достойна – таков был окончательный, повергший меня в уныние вердикт моего сознания.
* * *
Социальная природа изобретательна.
Кроме нашего 10 «Б» в ней, природе, существовал еще и 10 «А». В своей массе это был дружный, сплоченный коллектив молодых людей, моих ровесников, которые хотели жить хорошо, вкладывая в это «хорошо» сугубо материальный смысл. Они модно одевались, родители покупали им фирменные магнитофоны, и они слушали западную музыку, и под звон бокалов с красным вином они целовались, собираясь на квартирах. По отношению к тем из учителей, кто пробовал, как они говорили, «навесить им на уши какую-то туфту», они были насмешливы и агрессивны. Я бы умерла, попади в их класс. Все-таки наши учителя, которые распределяли, кто куда пойдет, были неплохими психологами.
В 10 «А» училась и Аппатима.
Кто-то из девчонок, привыкших отзываться в моем присутствии об Аппатиме со смешком, однажды подошел ко мне и бросил:
– Маш, представляешь, Аппатима ударилась в православие. В воскресенье я ехала по Марджанишвили на маршрутке и увидела, как она входит в платке в храм Александра Невского. Смешно, честное слово. Теперь она разыгрывает из себя скромницу.
Но я, в задумчивости листая какую-то книгу, ничего на это не ответила. И мне впервые не хотелось смеяться.
* * *
– Маша, зайди сегодня ко мне! – просит Ия, когда мы с ней входим после уроков в подъезд.
– Мы с Ларисой сегодня в кино собрались.
– Все равно зайди. После кино. У меня к тебе дело.
В тот день мы с Ларисой поехали в кинотеатр «Руставели», но он оказался на ремонте, и мы, спустившись в район Старого Тбилиси, решили зайти в кафе-трамвай.
Проходя мимо бездарного памятника какому-то общественному деятелю, я сую ему под мышку свернутую в рулон газету. Лариса смеется… Мы садимся в трамвай – это действительно настоящий трамвай начала века, один из первых, а может, и самый-самый первый, появившийся в начале двадцатого века в Тифлисе. К нам подходит официант.
– Дайте нам, пожалуйста, пломбир с шоколадом, – вежливо говорит Лариса.
Потом она принимается рассказывать о том, про что я и слышать не могу. Про свой грядущий отъезд, о котором она просит никому не говорить.
– Папа не хочет, чтобы кто-то знал заранее. Сглаза боится… Устал он уже здесь. Хочет поскорее домой, в Севастополь. Вчера мы с ним чистили антресоли, сворачивали антенну.
Страшнее разлуки для меня только смерть. А тут уезжает Лариса! На сердце у меня такая тяжесть, что я губ не могу разомкнуть. К горлу подкатывает комок. Я хочу взять Ларису за локоть и держать, держаться за него, не отрываясь. Ее рука – как продолжение моей. Вот расплачусь сейчас.
– Я бы не уезжала, мне здесь нравится. Но не останусь же я тут одна. Да и к институту пора начинать готовиться, все-таки восьмой класс уже. Мы с папой решили, что после школы я поеду в Ленинград поступать на факультет океанологии. Таких факультетов очень мало. А в Севастополе есть подготовительное отделение, откуда потом направляют в Питер.
Да, надо мужаться. Я и сама понимаю, что мы сейчас с Ларисой – как два оленя на узкой горной тропе. Если упремся лбами и не разойдемся, дороги не будет никому. А дороге нашей настала пора превратиться в две, пусть в чем-то и параллельные.
Из трамвая мы пересаживаемся в троллейбус, потом на метро и едем в небольшой кинотеатрик «Двадцать шесть комиссаров». Там идет фильм «Крик павлина». В зрительном зале, кроме нас, сидят только два человека: какая-то пара, жмущаяся на задних сиденьях.
Мы же сидим в первом ряду и истерически хохочем над абсолютно бредовым содержанием фильма. Хаотичные, не связанные друг с другом эпизоды склеены только время от времени появляющимся на экране павлином, который оглушительно кричит, подобно стае раскачивающихся на деревьях обезьян. Я вытираю слезы, настоящие слезы, но это неважно…
* * *
Потом я все-таки захожу к Ие. Так бывает со мной всегда – я говорю Ие «нет», но ноги сами приносят меня к ним в квартиру.
Мы садимся в лоджии за накрытый стол, и Ия спрашивает:
– Ну что, куда ты будешь поступать? Что там с твоим юридическим?
– С юридическим больше ничего. Как-то я охладела к профессии юриста. Скорее всего, возьму тайм-аут – не буду в этом году никуда поступать, да я и не готовилась. Надо сначала получше определиться с выбором.
– Смешная ты, Маша… Ты же с первых классов определялась, но так и не определилась. Ну да ладно… А я на бухгалтерские курсы пойду. Но это в сентябре, если будем живы. А летом я на операцию ложусь в ортопедическую клинику Гудушаури, мы уже договорились о сроках. Буду ремонтировать свои ноги… Маша, ты придешь ко мне в больницу?
– Да куда же я денусь…
– Маша, а вдруг я умру?
Эти слова Ия произносит хитро, словно испытывая меня.
– Да иди ты!.. Ничего такого не будет!
– Ладно, – миролюбиво соглашается Ия. – А как твое выпускное платье? Шьете? Если хочешь, я отдам тебе свое. А себе возьму у Регины – у нее их два.
– Да будет, будет у меня платье! Но хоть бы его и не было – не люблю я эти вечера. Зачем, я не понимаю, устраивать из выпускного какую-то показуху!
– Маша, а давай я тебе погадаю, – говорит Ия, опять с хитринкой в голосе и глазах.
– Ты же знаешь, что я не гадаю. Не верю я в это. И потом, предопределения не существует.
– Ну, пожалуйста, Маша, а то я всем гадаю, а тебе так ни разу и не погадала. Мы просто погадаем. Понарошку. Ты представь, что это такая игра.
– Ну, хорошо. Но только один раз.
– Сейчас по-быстрому сварим кофе.
После, взглянув на дно моей чашки, Ия, скептически произносит:
– Гм… Ну надо же… Никогда не видела такой чашки.
– Да? А что там?
– Да так, ничего…
– Нет, ты уж давай говори.
– Да плохо у тебя все. Впереди тебе не светит никакого счастья – ни личного, ни общественного. Ты будешь жить и мучиться, очень сильно мучиться и все время болеть. Все разъедутся, а ты так и останешься здесь одна. И у тебя не будет ни мужа, ни детей. Хотя под конец жизни ты, кажется, родишь и станешь матерью-одиночкой. А жить ты будешь недолго – сорок или пятьдесят с небольшим лет. Может, меньше… Но это ничего – твой Высоцкий тоже прожил недолго.
– Врешь! – вскакиваю я, побледнев. Губы мои трясутся, рука хватается за грудь. В глазах слезы, скопившиеся во мне за годы и годы.
– Не веришь, можешь сама посмотреть в чашку.
– И что же теперь делать?
Нет, правда, ведь во мне столько сил! А впереди – стена. А за той стеной – обрыв. Нет-нет, лучше прямо сейчас спрыгнуть с обрыва!..
– Ну вот что, Маша, – говорит Ия, внимательно вглядевшись в меня. – Я пошутила. Я решила наказать тебя за твой скепсис. Так что конец света для тебя отменяется. А теперь – живи!
– Я тебе не верю!
– Клянусь Региной.
– Дура!
Я выбегаю из квартиры Ии как ошпаренная.
И сталкиваюсь с поднимающейся по лестнице чем-то опечаленной Региной.
– Антон отравился, – говорит она.
В тело мое словно машина врезается, и я, выскочив из него, приподнимаюсь, смотрю сверху, а потом падаю камнем вниз. Антон рядом. Мы с ним летим, как два парашютиста в свободном полете, в пропасть. Скрип тормозов – и мир, схлопываясь, отъезжает.
Я сажусь на ступеньку. Антон, спаси меня, дай поскорее руку! Я никогда не обижу больше ни одного живого существа на Земле, не потревожу ни одной былинки. Только останься, Антон! Жить мы будем долго-долго – целую секунду. Но наполним ее таким ослепительным, спрессованным в одну точку-звезду счастьем, что только держись! Мы будем светить – всем. И всегда будем щедры, снисходительны и правдивы. И будем любить не только друг друга, ведь любовь не запрешь в этой узкой-узкой костной клетке в груди, где бьется сердце.
– Не насовсем отравился, – доплывает до моего сознания, восстанавливая его, флегматичный голос Регины. – Врачи откачали. Но он уехал в Россию – к родственникам. Мать решила увезти его от греха подальше. Сейчас она будет срочно продавать квартиру.
* * *
В тот же месяц у меня умер отец.
Два года назад он потерял должность – его не выбрали начальником партии из-за того, что при переходе предприятия на хозрасчет и самоуправление администрация попросту протащила на эту место, манипулируя голосами сотрудников, кого-то своего. Отец стал внештатником и переехал в свое родовое гнездо – перестроенный им пустовавший после смерти родителей дом в маленькой деревушке в Западной Грузии. Там он ухаживал за садом и разводил кур, чем неплохо зарабатывал, вдобавок он чертил топографические карты и деньги добросовестно отсылал нам.
В свободное время он писал стихи. Да-да, мой отец писал стихи. Я узнала это, когда он уехал. Оказывается, он писал их и в юности, но потом бросил. И вот, на склоне жизни, оставшись один, снова потянулся к бумаге. Он написал поэму размером с «Витязя в тигровой шкуре» – про то, откуда пошел род Кикнадзе. Еще он писал о природе, о дружбе и о любви. И особенно много – о Советском Союзе и надвигающейся на него катастрофе. В патриотических стихах – таких было больше всего – он отстаивал необходимость сохранения социалистического способа хозяйствования и размышлял о линии партии, которую, по его мнению, необходимо было переменить.
Я не читала его стихов, потому что не знала грузинского языка и еще потому что была к ним равнодушна. Я не испытывала больше злости на отца. Но и чувств к нему тоже не было никаких.
Он заболел раком желудка. Почувствовав первые признаки недомогания, он не стал обращаться к врачам, так как привык, что здоровье у него железное. А после стало уже поздно.
Узнав про диагноз, отец продолжал жить один, борясь со слабостью до последнего. Но никому про это не рассказывал.
В конце мая его неожиданно привезли, уже лежачего, желтого, исхудавшего, постаревшего сразу на двадцать лет, соседи по деревне, приехав на своей машине в Тбилиси.
Наша квартира погрузилась в молчание и темноту. Здесь, за занавешенными окнами, на узкой койке, которую мама по просьбе отца поставила у лоджии, в спертом воздухе, пропитанном лекарствами, который не выветривался, мой отец и умирал – жертва оговоров мамы и моего бессердечия. Умирал молча, как и жил. Изредка заглядывавшие к нам родственники едва сдерживали осуждение, но оно все равно сквозило в каждом их движении. Они считали, что это мать во всем виновата. Хотя кое у кого было на сей счет и другое мнение.
Мама суетливо носилась с мисками, тазами, шприцами и прочим. Она добросовестно делала все, что надо. Но я чувствовала, что и она ничего не испытывает к отцу. Он уходил из этого мира одиноким, сознавая, что нас с ним ничего не связывает, кроме долга. Того самого чувства, пустого, без любви, которое я больше всего не принимала в других людях.
Но странное у меня было ощущение… Будто от отца отделяется вместе с плотью – а тело его таяло день ото дня и стало совсем желтое – какая-то долго давившая на него тяжесть. Он был страшно измучен. Так измучен, что уже даже боли не чувствовал. Но по лицу его разливалось какое-то нездешнее спокойствие, которое ощущалось буквально физически. Казалось, что в нем снова просыпается упущенная юность. В более-менее свободные от приступов минуты он лежал и смотрел с терпеливым вниманием за окно, и лицо его становилось молодым. Казалось, в нем умирает старик, а воскресает мальчик. Казалось, еще немного, и стена, долгие годы разделявшая нас, рухнет, и мы снова будем вместе, как в моем раннем детстве, когда я попросила его надуть пробегающую киску, а он, рассмеявшись, взял меня на руки.
Но не так-то просто было разрушить эту стену мне, здоровой. Эта стена была из железобетона, и в ней слои презрения к отцу мешались со слоями вины, а все вместе это заставляло душу искать нечувствия. Я, желавшая ему столько лет смерти, даже не заходила к нему, так как не выносила вида страданий, и мне приходится давить в себе перманентную истерику. Мне было страшно и за собственную шкуру, я не хотела сквозь смерть отца заглянуть и в свою смерть.
Ушел он тихо – просто перестал дышать незадолго до полуночи. Мы поняли это не сразу.
А потом потекли дни суеты, отгораживающей от голого ужаса перед неприглядным восковым телом. Мы носились, заполняли какие-то бланки, куда-то ездили, что-то выбивали. Я, подсуетившись, даже жевала что-то, хватая пробегом разные вкусности с красиво сервированного стола. А покойник стоял рядом и, вероятно, снисходительно усмехался. Сам был таким!
– А ты знаешь, мне сегодня ночью приснился дядя Саша. Он был на втором этаже в окне своего деревенского дома, весь седой и в кепке. А ведь дядя Саша не был седым. Но только я так подумала, как он снял шляпу и приветливо помахал ею. И вижу – он уже опять черноволосый, – это рассказала мне Ия. Теперь уже и не узнать, что в этом от правды, а что – от вымысла.
Во сне ли, наяву ли, мне казалось, что я куда-то иду по дороге. Мир кругом разделился на две половины – на плохую и на хорошую. И дорога раздваивалась – на плохую и на хорошую. Эти две дороги тянулись параллельно друг другу, но направления были противоположны.
Я знала, что я очень, очень плохая. И в то же время, наряду с презрением к себе, изнутри рвался какой-то дикий восторг перед общим безумием бытия. Отовсюду наплывали на меня радиоволнами чьи-то позывные, которыми был пронизан эфир. Этот восторг и граничил с безумием. Временами у меня даже вырывался истерический смех. И одновременно слезами растекалась печаль – сожаление о той жгучей, отчаянной пустоте, из которой, казалось – из одной пустоты, – и состоит мое сердце.
Кто я? Никто. Я ничего не могу.
Мне припомнилась одна встреча в пионерлагере, где я отдыхала, кажется, классе в четвертом. Смена выдалась ничем не примечательная. Но где-то в ее середине я познакомилась с девочкой, которая поразила меня уже потом, год или два спустя. Чем? Я долго гадала – чем, придумывая разные объяснения, а понять смогла только теперь.
Девочку звали Света. И она пыталась рассказать мне о своей тоске в этом мире, где ее не цепляло ничто преходящее. Но я как-то не стремилась к таким разговорам, и Света не стала вдаваться в подробности.
Ничего я тогда не поняла, да и не трудилась понять. Я только смутно догадывалась, что должен найтись кто-то, кто поможет справиться этой необычной девочке с ее многочисленными трудностями, но то, что этот кто-то, возможно, я, догадаться не смогла.
От Светы веяло чем-то очень большим и благородным, не разменивающимся на те мелочи, которыми люди по привычке заполняют свой день, чтобы не видеть хода времени. «У человека в душе дыра размером с Бога, и каждый заполняет ее как может», – вспомнилась мне цитата из статьи про Сартра в «Литературной газете». А Света не хотела эту дыру ничем заполнять. Да и, по-видимому, не могла, не умела. И это ее Ничто было больше, чем Что-то.
Я преклоняюсь перед ее Ничто, из которого только и может появиться Всё. Главное только – не зазеваться, не застояться в этом Ничто.
Мне так хочется встретить ее. Эта встреча со Светой – как встреча с другой стороной себя. Ведь я в некотором роде тоже Светлана. Мое имя по паспорту отнюдь не Мария, а Натела, что переводится с грузинского как Светлана.
А пока что я на одном дыхании пишу у себя в блокноте, присев на бордюр тротуара, неотправленное письмо:
«Ну, здравствуй, Светлана! Так и стоит у меня перед глазами картина: ты удаляешься с тяжелым, большим, не по росту, чемоданом к кассам автовокзала на набережной Куры, а я спокойно отворачиваюсь и бегу вслед за мамой, поскольку спешу окунуться в свой по-детски насыщенный, привычный тбилисский быт. Я так и не догадалась помочь тебе с твоим чемоданом! Ты казалась мне такой взрослой, далекой. А мне не хотелось особо интересоваться взрослыми вещами. Правда, я и тогда чувствовала твое присутствие как что-то огромное, к чему смутно хочется тянуться, и по-своему нуждалась в себе. Но тогда, в лагере, другие, обычные, веселые дети как-то заслоняли тебя. И вот – уже через год-два – я стала старше и вдруг поняла тебя… И очень пожалела о том, что тогда, в лагере, так и я не сумела ответить тебе ни на одну попытку заговорить со мной о чем-то большем, чем говорят дети, что была так беспечна, что не сумела внутренне поддержать тебя. И самое печальное – я потеряла твой адрес, так как особо и не старалась его сохранить: я-то думала, что он мне никогда не понадобится. В общем, ты была первым необычным, глубоким человеком в моей жизни, понимавшим меня лучше, чем я сама тогда себя понимала. А значит, и первым моим другом (другие, с кем соприкасаешься на внешних обертонах, не в счет). А все первое не забывается. Я, конечно, на годы забывала тебя, но сохранила в глубине души ощущение чего-то удивительного от той своей поездки в лагерь. Время от времени это ощущение просачивалось в сознание, и образ твой то и дело выплывал из памяти. И я всегда хотела разыскать тебя. Обязательно спрашивала, если встречала кого-то из Рустави, не знают ли они Светлану с княжеской фамилией, которую я точно не помню. В общем, я хочу знать: где ты, как ты? Чем ты жила эти годы?
Это так удивительно – узнать о том, как мы изменились! Я даже не знаю, прочтешь ли ты когда-нибудь это письмо и жива ли ты вообще. И буду ли жива я. Блин. Как жаль!»
Перед всеми я в чем-то виновата. А ведь собиралась быть хорошей. Что же эта за раздвоенность такая, где любовь и ненависть, дружба и предательство, нежность и жестокость, доброта и злость, восторг и презрение как-то взаимосвязаны, идут то полосой, сменяя друг друга, то стеной друг на друга или перебивают, торжествуя, друг друга. Или, цепляясь друг за друга, вместе смотрят вдаль. Или взаимно гасят друг друга, погружая тем самым мое «я» в апатию. Не на это ли противоречие намекал мой дядя, когда давал мне понять, что для того, чтобы стать плохой, надо начать что-то делать?…
Так что же – отказаться от действий?
Когда-то я уже отвечала сама себе на этот вопрос. И сейчас я изо всех сил пытаясь удержать, заталкивая его обратно, опять поднявшийся из глубин корабль-Гулливер, который, отделяясь от тела, все больше убыстряет обороты своего ревущего огнем мотора. И я опять решительно говорю самой себе: «Нет, я никогда не приму гармонию мира, где добро половинчато. Я могу принять только абсолютное Добро. Даже умирая, я не соглашусь ни с чем ни в себе, ни вовне, в чем есть хотя бы проблеск зла. Но как всех жалко, боже мой, как всех жалко – нас терзает наша собственная несовершенная природа и жестоко ломает лишенная подлинной благости действительность. Дайте мне клинок, и я всажу его в собственную грудь – в это гулкое пустое сердце, вероятно, качающее вместо крови какой-то клюквенный сок. Все мы – Ставрогины, постоянно насилующие ребенка внутри. Что может быть хуже этого преступления?»
И тут перед моим мысленным взором появился всадник. Мальчик-со-Шпагой из романа Владислава Крапивина. Но я сразу понимаю, что он на самом деле Христос. Или кто-то, раскрывший в себе Христа.
Отведя своим появлением мою мысленно занесенную над собственным сердцем руку, он с улыбкой сказал:
– В этой жизни можно все.
– А Марина Ивановна говорила, что нельзя, – возразила я машинально.
– В этой жизни можно все, – упрямо повторил Мальчик-со-Шпагой. – Только, пожалуйста, будь благородной. Это больше, чем смирение, больше, чем простая снисходительность. Не слушай ты этого своего дядюшку – он у тебя подустал. Держи честь смолоду. Не подражай. И хорошее найдется само собой. И проложит себе дорогу. Не захотел быть жующим куриц лисом – и пожалуйста, встретил Маленького принца. Отпустил его – и стал человеком. Перестанешь убивать людей и зверей делом, словом и помышлением – и, глядишь, станешь сыном Бога. А быть сыном Бога – значит быть!
– Надо же, а я-то думала, что ты старый и брюзгливый.
– В голове у вас у всех такой сыр-бор!.. Понимаешь, вы растете, а я – умаляюсь. Я – это вы. Когда-то я был грозным Зевсом, потом – справедливым Иеговой. А до того – дарящим духовную радость Кришной. Потом, когда настала Кали Юга и все стало карикатурным и карликовым, я стал для кого-то Мальчишем-Кибальчишем. Но все это – только грани. А какими мы станем, еще не открылось. Мы – то, с чем позволили себе согласиться, пусть даже в своей детской неискушенности. И все же никогда не лишай себя, как и других, права на ошибку.
– Так где же основа? Где критерий истины?
– Он – в пустоте твоего сердца, когда она станет всеобъемлющей. Я – море, способное наполнить только всеобъемлющее сердце. А пока до свидания. Умаляйся и дальше!
– Господь, подожди!..
– Помни: мы хотим видеть мир таким, каковы сами. Но до себя еще надо дорасти, раз росли не в ту сторону. Но если ты не хочешь смотреть не в ту сторону, просто обопрись на меня и иди. Секрет прост. Честь имею!..
Улетел. На его месте остался желтый одуванчик. А до того одуванчик был седой.
Потом появилась целая поляна желтых одуванчиков, на которую я вышла из обступающих меня корабельных сосен. На поляне стояла избушка, толкнув дверь в которую я увидела аккуратно висящее на спинке возвышающегося среди березовой горницы кресла-трона свое выпускное платье.
Шел 1985 год от Рождества Христова. До крушения Советского Союза оставалось меньше семи лет.
Эпилог
«А мне тайна сия открыта не потому, чтобы я был мудрее всех живущих, но для того, чтобы открыто было царю разумение и чтобы ты узнал помышления сердца твоего. Тебе, царь, было такое видение: вот, какой-то большой истукан; огромный был этот истукан, в чрезвычайном блеске стоял он пред тобою, и страшен был вид его. У этого истукана голова была из чистого золота, грудь его и руки его – из серебра, чрево его и бедра его медные, голени его железные, ноги его частью железные, частью глиняные. Ты видел его, доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана, в железные и глиняные ноги его, и разбил их. Тогда все вместе раздробилось: железо, глина, медь, серебро и золото сделались как прах на летних гумнах, и ветер унес их, и следа не осталось от них; а камень, разбивший истукана, сделался великою горою и наполнил всю землю. Вот сон! Скажем пред царем и значение его. Ты, царь, царь царей, которому Бог небесный даровал царство, власть, силу и славу, и всех сынов человеческих, где бы они ни жили, зверей земных и птиц небесных Он отдал в твои руки и поставил тебя владыкою над всеми ими. Ты – это золотая голова! После тебя восстанет другое царство, ниже твоего, и еще третье царство, медное, которое будет владычествовать над всею землею. А четвертое царство будет крепко, как железо; ибо как железо разбивает и раздробляет все, так и оно, подобно всесокрушающему железу, будет раздроблять и сокрушать. А что ты видел ноги и пальцы на ногах частью из глины горшечной, а частью из железа, то будет царство разделенное, и в нем останется несколько крепости железа, так как ты видел железо, смешанное с горшечною глиною. И как персты ног были частью из железа, а частью из глины, так и царство будет частью крепкое, частью хрупкое. А что ты видел железо, смешанное с глиною горшечною, это значит, что они смешаются через семя человеческое, но не сольются одно с другим, как железо не смешивается с глиною. И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно, так как ты видел, что камень отторгнут был от горы не руками и раздробил железо, медь, глину, серебро и золото. Великий Бог дал знать царю, что будет после сего. И верен этот сон, и точно истолкование его!»
(Книга пророка Даниила. 2:30–45).Надо ли говорить, что в то время, когда все потеряли Советский Союз, я обрела его?
Но человек – хлипкая основа. И я еще не раз поддамся общему порыву, уносящему меня в сторону от бьющего внутри источника.
А страну мою по-прежнему несет, как потерявший курс, попавший в водоворот вихря воздушный шар, несет куда-то в сторону, уже очень и очень далеко в сторону. И многие из нас сидят на одиноких островах, куда попали, выпав или выпрыгнув на ходу. И смотрят в отчаянии вверх, надеясь, что терпящий бедствие шар как-нибудь сам справится с собой, а потом вернется за ними. И не знают, как соединить те острова в материки.
Но таинственный остров совсем близко. Он – внутри. И все вокруг можно устроить заново: построить дом, вырастить сына, посадить дерево.
Где-то летят в этом шаре, сидят на островах или обустраивают свой таинственный остров и люди, среди которых я провела детство. Про одних из них я ничего с тех пор не знаю, про других знаю слишком мало: налетевшая буря разбросала нас, как семена, буквально по всей планете. К примеру, я знаю, что Олег Гольдштейн, отсидев в юности срок за драку, впоследствии погиб в Израиле во время теракта. Аппатима с сестрами живет в Греции и водит русских туристов по православным храмам и монастырям, с которыми связана узами веры. А Лариса Раевская таки стала мастером киношных дел: несмотря на образование инженера-океанолога, она работает диктором и ведущим на севастопольском ТВ. Кроме того, она лауреат нескольких кинопремий за снятые ею видеофильмы об Отечественной войне.
Мы еще можем сделать шаг и поставить ногу на родную землю из того промежутка, в котором болтаемся. Это не так уж и сложно… Как тогда, в моем детстве, когда я шла по дороге, будто раненная в живот, и пригибалась к земле, силясь удержать из-за всех сил то, что давно созрело, – свой Корабль. Это – наш Ноев ковчег. В него я положу – свой детский роман о Советском Союзе, добавлю пота и крови и, обрубив канаты, которыми опутали его лилипуты, отпущу, забрав на борт всех-всех, всю эту плывущую в мареве из грез, летящую вокруг Солнца девочку-Землю. Не забыв подать руку и попадавшим за борт лилипутам. Лети, мой Гулливер!.. Шагай по просторам Вселенной – она твоя! Не верь глупым сказкам про смирение с завязанными глазами. Не смиряйся ни с чем лилипутным!.. Не к Западу иди и не к Востоку, не к древности и не к современности, а – к Счастью!.. А Счастье – в твоем собственном сердце. А сердце твое – сердце Льва. Тот Лев – мальчик. Просто маленький мальчик, которому ты можешь подать воды, но лучше всего сыграть вместе с ним в его благородную игру. Он так устал, так соскучился от нашего невежества.
Вселенная раскинута кроной золотисто-зеленого Древа-Огня. Оно обнимает нас своими негорячими, ничего чистого не сжигающими объятиями. В самой сердцевине этого Древа стоит Младенец-Христос. Он и есть это Древо. Оно – его крылья и шлейф, его фаворский Свет. А мы – искры, которым надо опять собраться в единое пламя. Искры образуют кольца Древа. У каждой эпохи – свое кольцо. В каждой из них – своя яма и своя вершина. Выбраться из ямы можно только подав руку вершине. Удержаться на вершине, только вытягивая из ямы оставшихся.
Так вперед!.. Мотор уже ревет, оставляя за собой клубы огня и дыма, его не удержать голыми руками. Даже Бог его теперь не удержит. Одно неуловимое движение, и мотоциклист взмывает на своем стальном коне на стену и кругами, кругами, все выше и выше, подбирается к крыше цирка шапито. Там он – вылетит в трубу. И – поедет по канату. А потом – поплывет по воздуху.
Думаю, что мы все когда-нибудь будем в раю. Все, даже Сталин со Ставрогиным, которые вновь станут после многих и многих бед в круговерти перерождений обыкновенными детьми.
Но что-то подсказывает мне, что мы задержимся в покое ненадолго.
Мальчик-со-Шпагой не станет нас задерживать, подобно безумной мамочке или неудачнику-отцу, которые не отпускают от себя дитя, чтобы оно не испортилось и не разлюбило их. Ведь жизнь – это движение.
Думаю, в этой божественной круговерти для нас всегда найдется какое-нибудь живое и увлекательное дело и какая-нибудь милая сердцу, чистая и радостная игра!
Декабрь 2012-17 июня 2013
* * *
О РОМАНЕ «МОЙ МАЛЕНЬКИЙ СОВЕТСКИЙ СОЮЗ» Приступая к многотомной «Истории моей жизни», Жорж Санд охарактеризовала свой замысел в одном из писем к друзьям следующим образом:
«Это ряд воспоминаний и размышлений, объединенных общей идеей, – произведение, которому я хочу придать черты некоторой поэтичности и большой простоты. Но я, конечно, не собираюсь раскрывать всю мою жизнь. Мне не по душе высокомерие и цинизм исповеди, и я не считаю нужным посвящать в тайны сердца людей, которые хуже нас и, следовательно, готовы извлечь из этого скорее плохой урок, чем хороший. К тому же мы настолько связаны в жизни со всеми окружающими, что нельзя было бы оправдаться в чем-либо, не обвинив при этом кого-нибудь, иногда даже нашего лучшего друга. А ведь я не хочу ни обвинять, ни огорчать никого. Это было бы мне противно, и я бы страдала больше, чем мои жертвы. Так что я думаю, что напишу книгу нужную, безопасную и благопристойную, не тщеславную, равно как и не подлую; я работаю над ней с удовольствием»
(Жорж Санд – Шарлю Понси, 14 декабря 1847 г.)Эти слова можно взять за точку отсчета всем тем читателям и литературным критикам, кто желал бы пристально и скрупулезно проследить за чисто фактической, биографической канвой моего романа «Мой маленький Советский Союз». Кристально прозрачной исповедальности, равно как и доскональной документальной правды, там не найти, хоть большинство героев, за исключением главной героини, и носят те же имена и фамилии, что и их прототипы.
Совпадение географической местности, личных имен и даже описаний внешности отнюдь не означает полного совпадения с прототипами. Однако, несмотря на то, что я была достаточно умеренна на «откровения», у первых читатели сложилось убеждение, что я очень откровенная, прямо-таки наотмашь!
А я, на мой взгляд, всего лишь изобразила САМОЛЕТ, когда он в ПОЛЕТЕ.
Но полеты длятся считаные часы или даже минуты. А все остальное время посвящено будничной подготовке к полетам. Хотя ценен сам по себе главным образом, полет, а не его подготовка, то есть то, для чего и создан самолет.
Моя книга – это и есть воспоминания о минутах ПОЛЕТА, его экзистенция и квинтэссенция; его радости и горести, смены высоты, колебания, трудности, внештатные ситуации – все то, что сопровождает незабываемые мгновения полноты бытия… И в этом смысле она, моя книга, отличается от истории жизни Жорж Санд. Это не благопристойная и не безопасная книга, так как ПОЛЕТ и безопасность несовместимы в принципе.
Поэтому пассажирам этого воздушного судна – его можно назвать нашей общей экзистенциальной судьбой, нашими внутренними «небесами», – несмотря на то что оно пассажирское, а следовательно, безрассудство его скрытых пилотов ограничено жесткой необходимостью, все-таки рекомендуется пристегнуть перед чтением ремни безопасности.
Ну, а в качестве аннотации можно предпослать следующее.
В романе изображен процесс духовно-психологического роста главной героини, идущий параллельно старению и деградации Советского Союза в последнее десятилетие его существования.
Итогом становится обретение героиней маленького Советского Союза внутри, в душе, как некого Ноева ковчега, представляющего собой духовно-экзистенциальное пространство, в котором спасается все самое лучшее, что синтезировано героиней из духовной культуры большого Советского Союза, России, Грузии, мира в целом.
Но это далеко не все.
Как сквозная – через символику и ассоциативно-образное пространство романа – проходит тема детства как способа существования души в евангельском смысле («Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное». Мф.18:3).
Память об этом детстве, по мысли автора, большинство людей теряет еще в младенчестве, но его можно синтезировать, что и пытается как неосознанно, так и сознательно делать героиня.
Кроме того, в произведении имеются новые подходы к изображению исторического прошлого.
Комментарии к книге «Мой маленький Советский Союз», Наталья Гвелесиани Годарова
Всего 0 комментариев