«Иди сюда, парень!»

Иди сюда, парень! (fb2) - Иди сюда, парень! [сборник] 1184K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тамерлан Тадтаев

Тамерлан Тадтаев Иди сюда, парень! Рассказы

На стороне героя

* * *

Это «военные рассказы»: обозначение не темы, а жанра. Война определяет и существование персонажей (они живут во время войны, в ожидании ее или в воспоминаниях о ней), и стилистику повествований: сам неповторимый стиль рожден пережитым, увиденным и, конечно, осмысленным. Автор – Тамерлан Тадтаев, осетинский русский писатель, участник всех (их было шесть, с 1991 по 2008 годы) грузино-осетинских войн, грузино-абхазской войны и осетино-ингушского конфликта 1992 года. Знающий войну не понаслышке; взрослевший и формировавшийся вместе с ней (и война «взрослела», становясь все кровавее и ожесточеннее). Стрелял из всех видов оружия, бросал гранаты, изготовлял и закладывал мины. Его устные рассказы столь же увлекательны, как и записанные.

* * *

А еще интереснее сравнивать: это известное читательское любопытство – а как было «на самом деле». Вот рассказ написанный и напечатанный (у Тадтаева выходила книга: Полиэтиленовый город, М., изд-во СЕМ, 2013), а вот его же основа в авторском живом переложении. Становится видна проделанная работа: разделенные временем эпизоды объединяются или переносятся, меняются герои, добавляются детали… И, конечно, интонации, в которых мешаются смех, страх и жалость. Тут нисколько не мемуары, а записанная на основе реально пережитого «психология войны». Не оставляет изумление: как человек смог совместить в себе (и, кажется, не мешают друг другу) персонажа и автора, активное и часто отчаянно действующее лицо и тонкого памятливого наблюдателя, а позднее и мастерского описателя происходившего.

* * *

Но с точки зрения самого автора, перед вами «роман в рассказах». «Дьявольская разница!» – если вспомнить восклицание Пушкина. Единство повествования должно выстраиваться (или восстанавливаться) уже в читательском сознании из отдельных и самодостаточных (не нуждающихся друг в друге) фрагментов. Так и происходит. Общий главный герой, обыкновенно не меняющий имя, тождественное авторскому; он же обычно и рассказчик («третье лицо» – редкость), повторяющиеся персонажи (второстепенными их назвать неловко): то один из них, то другой выступает на первый план; общий разворачивающийся сюжет, от события к событию, сменяются годы: с 1992 по 2008; персонажи эпизодические: соседи, девушки, родичи главного героя; ополченцы, военные разных армий, омоновцы, то щедрый бизнесмен, то журналистки с грузинского телевидения…

* * *

Раз только у героя-рассказчика появляется другое имя. В рассказе «Затмение» его зовут «Гуча», и в том же рассказе появляется и «третье лицо», с ним он заканчивается; герой объективируется, автор отстраняется. Но в следующем рассказе «Пачка «Мальборо» обнажается подоплека этой «смены имени». Гамат, один из повторяющихся персонажей, пленному грузину представляется так: Гуча. Вот как! То есть имя можно брать любое, в память о друге, например. Значит, «Гуча» может легко стать псевдонимом Тамерлана (как и наоборот). В том же рассказе о Гамате приводится и другой пример переворачивания или неразличения: Гамат рассказывает о своем друге (он и есть настоящий Гуча), который поехал в Голландию к любимой девушке, а та оказалась мужчиной. Мир масок, перевертышей, неразличений. Лживый, ненадежный, обманный мир войны. Пусть действие на мгновение переносится в Голландию, которая не только не воюет, но и противопоставляется Осетии с ее военным кошмаром именно как безмятежная мирная страна. Но и Гамат, и Гуча в этот военный карнавал уже навсегда втянуты. И им от него никуда (ни в какой Голландии) не деться, и он их всегда будет преследовать. (Или они будут на него постоянно наталкиваться.) Устойчивый, надежный, а главное, разумный мир для них навсегда закончился.

* * *

Герой взрослеет. Сначала мы застаем его еще мальчиком. Еще не началась и война. Это «рождение героя» (первые три рассказа – своего рода «пролог»): своенравного, драчливого, самолюбивого, склонного к жестокости и тут же о ней сожалеющего. Это те противоречивые черты, которые в войну помогут герою и приспособиться, стать одним из многих, найти себя среди них, и одновременно обособиться, сохранить себя, а в себе – человечность.

* * *

Это «человек войны» (а не просто «на войне»). И таким нужно родиться. В дальнейших рассказах очень последовательно проводится различение тех, кто живет на войне и войною и случайных здесь людей. Первых рассказчик называет «крутыми парнями», вторых – иногда «чмошниками»: он их презирает, не хочет мешаться с ними; в рассказе «Тот, кто на другой стороне». Герой вроде бы с первыми или хочет этого, но на самом деле «по другую сторону» и от тех, и от других»; для «крутых» в нем слишком много противоречий и рефлексии.

* * *

«Мирные» сцены и в дальнейшем будут изредка перемежать военные. (Впрочем, «мирные» сцены здесь – в ожидании новой войны.) Но лишь для того, чтобы показать человека войны в мирное время. А это человек лишний, выключенный из обыкновенной, «нормальной» жизни. Он либо ищет приключений и обычно попадает в самые комичные ситуации (человек войны в мирное время вообще шут, над ним смеются), либо вызывающе бездействует. Замечателен короткий рассказ «Парни с площади», наполовину – своего рода мартиролог: перечисление имен собиравшихся на площади Чребы ребят (некоторые из них – персонажи предшествующих рассказов). Рефреном перечисления становится «ушел из жизни». Парни, тогда еще все живые, просто стояли на площади и разговаривали. А на самом деле ждали – новой войны. Время от времени к ним присоединялись «другие» – те, которые «жили нормальной жизнью»: устраивались на работу. Их увольняли, и тогда они приходили. А «парни с площади» их презирали: лизоблюдов, жопочников, чмошников.

* * *

А заканчивает герой уже немолодым, усталым и не очень здоровым человеком – поразительный рассказ «Ополченец», например. И который, тем не менее, упрямо лезет на высоту, хватаясь за сердце, ругаясь с женой по телефону, присаживаясь, – чтобы опять воевать. И ругая себя за то, что идет. «Неужели не навоевался?» И торжествуя: выдержал и взобрался. И мучаясь то от холода, то от жажды, то от страха. Но вот в финале он стреляет из своего любимого пулемета и совершенно счастлив, как прежде.

* * *

Но на самом деле с возрастом ничего не изменилось. Те же противоречия были и раньше, когда герой воевать только начинал. И главное из них: между желаниями – воевать, стрелять, быть со всеми и ускользнуть, сбежать от войны. Вечно таскающий с собой то автомат, то пулемет, рассказчик постоянно внутри себя колеблется между героем и дезертиром (в рассказе «Шок»: «Я вцепился в трясущуюся доску борта и подставил ветру свое пылающее дезертирское лицо… мне хотелось совершить какой-нибудь безумный подвиг».).

* * *

Герой противоречив, постоянно дробится. Трусящий, приходящий в ярость (почти берсерк), жалеющий врага, готовый пристрелить друга, мародерствующий и плачущий над трупом… Жадно следит за приятелем, бегущим через мост под прицелом снайпера. Если будет убит, то можно будет кинуться к нему и забрать автомат (автомат – большая ценность). А спустя недолгое время вдвоем удерживают противоположный берег реки.

* * *

Эти перебивы и перемены (тока – крови, например) чрезвычайно быстрые (или короткие), так что кажется, почти одновременные: все сразу, здесь и сейчас. Герой почти распадается. Или – лучше – совмещает в себе нескольких, объединенных именем. Двоится и троится. Не удивительно, что однажды у него и появляется двойник. Младший брат, который, оказывается, и есть писатель, пишет верлибры, а главный герой их приписывает себе – в рассказе «Полиэтиленовый город». (О легкой смене имени мы говорили.) Мир войны – ненадежный, неустойчивый, переменный. И эту переменность носит и воплощает в себе (оттого он так войне и подходит) главный герой.

* * *

Атмосфера в этих рассказах: странное сочетание беспечности и трагизма. Это сочетание создает настойчивое ощущение обреченности. Трагизм почти вынесен за пределы персонажей. Трагично и страшно – то, что случается с ними, а сами они почти играют в войну. Поэтому, когда с героем случается сердечный приступ, то его товарищ очень естественно думает, что тот дурачится. И разыгрывают смерть (в обоих смыслах этого слова). В рассказе «Сын» от «первого лица» описывается гибель героя. Сначала они забавляются с приятелем, задирают друг друга, потом героя убивает (причем сам он этого еще не понимает, продолжая прежнюю игру), его оплакивает мать, его хоронят… (И эта смена полудетской игры смертью происходит, на удивление, легко и небрежно. И сама смерть усваивает черты игры и фарса: сбежавший хирург, бросающий героя с распоротым животом.) Так он оказывается на стороне мертвых, вместе с ними, там, где ему и положено быть. (В одном из рассказов герой обращается к своим командирам со своеобразным плачем: почему они уходят, а его, своего солдата, оставляют здесь.)

* * *

Война – время театральности, фарсовости, игры.

* * *

Прежде всего, зрелище. Поэтому герой (и его автор) то любуется вспышками выстрелов, то смеется над увиденным. (Полем сражения под Шенграбеном любовался Лев Толстой. Там, конечно, это был более грандиозный и с участием более многочисленной массовки спектакль.)

* * *

В рассказах чрезвычайно много комичного. Точнее – смешным здесь может оказаться все: нелепая поза трупа, забавно пригибающийся под пулями или прикорнувший за камнем, спрятавшийся новичок (а с него слетает шляпа), трясущийся от страха и падающий со стула заложник, пьяный охранник, принимающий пленного за воплощение Иисуса Христа, собственная смерть, задыхающийся немолодой усталый ополченец… Среди всех трупов и преувеличенных жестокостей автор настойчиво вспоминает (ищет в памяти) комичное, почти карикатурное. Смех на войне – особая тема. Конечно, смех тут и самозащита. Но и подчеркивает ужасы войны, ее абсурдность, противоестественность: нарушение законов человеческого сознания; нормальные реакции словно бы отменены. Или заснули в герое. Но иногда просыпаются. И тогда герой плачет.

* * *

Война – время преувеличений, гротеска.

* * *

Особенность этих «рассказов о войне» – то, с какой легкостью в них убивают (у человека невоевавшего это почти не укладывается в сознании). Справляющего малую нужду у стены соседа, прохожего, который, возможно, враг… Во вьющемся рассказе «Неформал» на нескольких страницах стремительно сменяются убийства: а убил b, потом c, d и e, потом f убил а, почти библейское перечисление; круг замкнулся. Убийство здесь становится обязательным, востребованным актом, пропуском в общее действо. «Убить!» – об этом мечтает не один персонаж, это как акт инициации. И как всякая инициация приобретает характер зловещего праздника. Война празднична – то есть разбужены самые древние, почти первобытные представления. Поэтому так неоднозначно отношение к мародерству. Точнее – существует два мародерства: тех, кто избегает войны (трусы), такие безусловно презираются, и участников войны, в таком случае это их традиционная законная добыча.

* * *

И вот в этом участии в общем праздничном действе много притягательного. (Психологическое основание того, что люди воюют.) Героя постоянно охватывает восторг, вытесняющий и страх, и сожаления. Страх возвращается, когда упоение проходит.

* * *

Жанр этих рассказов больше всего напоминает плутовской. Это плутовские рассказы о войне. Поэтому здесь так много обмана и воровства, плутней разного рода, в которых персонажи соперничают: кто сплутует лучше. А также много простодушия в этих свидетельствах, непосредственности. Плут, рассказывающий о своих проделках, непременно должен быть простодушен, почти наивен. Иначе он будет обыкновенным мошенником или уголовником. А он хвастается своими предприятиями, бахвалится. Причем характер проделки принимает любое самое опасное и грозное предприятие. Не зря герой действует то один, то вдвоем или втроем: это их собственное предприятие. «Своя» война – в обоих смыслах этого слова: по-своему, очень индивидуально воспринятая и переданная, и «своя» – потому что война тут идет (самым парадоксальным образом) в одиночку или узкой дружеской компанией.

* * *

Впрочем, компании здесь очень неустойчивые, ненадежные, как и все остальное: в любой момент могут распасться, а друзья разойтись или стать врагами. Эта война (а война – странная, полугражданская, между соседями), на удивление, стирает и эту границу: между другом и врагом. Поэтому можно обняться с недавним противником (и вновь разойтись «по своим») и застрелить недавнего соратника.

* * *

А еще больше здесь россказней (что тоже обыкновенно для плутовских жанров). Это типичные солдатские побасенки, похожие во все времена, призванные показать смекалку, удачливость, отвагу или решительность их героев. Россказни и воплощают (или оформляют) проделки. Нерассказанная, неизвестная проделка как бы не существует. «Военные рассказы» сродни «охотничьим» или «рыбацким»: любая самая реальная история обрастает массой выдуманных подробностей и преувеличений. Но разница в том, что на войне действительно может произойти все, что угодно. (Это «измененный мир».) Стирается и граница между обыкновенным и чудесным. И долговязый пленный, проповедующий примирение, действительно вполне мог быть Иисусом.

* * *

Война – время лжи.

* * *

И не потому, что на ней много лгут (хотя и это бывает), а потому, что создает общую атмосферу недоверия. Невероятное событие для того, кто в нем не участвовал или не присутствовал при нем, кажется сомнительным. Сама раздвоенность этому способствует: любая история может оказаться как выдумкой, так и правдой. Герои не верят друг другу, а потом – вдруг – самый нелепый сюжет находит подтверждение. В этом и коренится мифология войны. Так происходит с возобновляющимся сюжетом с курицей: рассказы «История с курицей», «Мой друг Черо». В первом герой рассказывает о странном и случайном выстреле: он попадает в глаз курице. Во втором пересказывает эту бывальщину другу, а тот поднимает его на смех. Но рассказ-то начинается с лихой истории самого Черо (о том, как он добыл пистолет), в которую главный герой верит. Это-то его и обижает больше всего (а ведь я ему поверил). В дальнейшем история с курицей подтверждается. А история с пистолетом?

* * *

В этих рассказах среди реальных и полуреальных персонажей (а они все существуют между невыдуманностью и сочиненностью) есть их особая группа: те, чьи имена остались в истории, «полевые командиры», сыгравшие значительную роль в освободительной борьбе Южной Осетии. В 1992 году, прежде всего. После 93-го большинство из них погибло. И, значит, «военные рассказы» становятся «историческими» – не только потому, что повествуют о прошлом (не очень далеком), но потому, что их персонажей нет в живых. Самые известные из них – Парпат, Колорадо и Гамат.

* * *

Они появляются в разных рассказах, но и каждому из этой троицы отведен «свой», «именной». Это их портреты. Противоречивые, как и сами оригиналы. О их героях до сих пор говорят по-разному. В интернете существуют записанные воспоминания о них, иной раз – в одну-две строчки в комментарии к чужому мемуару. Устных рассказов (буквально передающихся из уст в уста), конечно, больше. Их любили одни и ненавидели другие. Или постоянно переходили от любви к ненависти (и то, и другое всегда в преувеличенной степени). Многие свидетельства уже невозможно проверить (свидетелей тоже нет в живых). И, стало быть, это уже фольклорные персонажи. Я бы не удивился, если бы где-то пели «Песнь о Парпате». Или о Колорадо.

* * *

И эта фольклорность, уже мифологизированность персонажей присутствует и в рассказах Тамерлана Тадтаева. Точнее – он сам активно участвует в процессе мифологизации. И не скрывает, а подчеркивает это (в одном из рассказов, обращаясь к своему уже ушедшему герою, спрашивает: как бы ты отнесся к тому, что я тут о тебе написал). Парпат в некоторых сценах появляется просто как воплощенный бог войны.

* * *

Все трое – опасные (их боятся не только враги, но и их соратники), безудержные и бесстрашные, невероятно склонные к перепаду настроений: вспышка ярости сменяется ласковым, нежным отношением – и часто по отношению к одному и тому же человеку. И они безмерно обаятельны. Герой-повествователь и боится их, и обижается, и бунтует, и гордится близостью с ними. А они в равной мере способны и на почти неоправданную жестокость, и на самоотверженность. Их все время лихорадит. Как и главного героя. Но они поданы извне, ярко, выразительно (внешность, поступки, речь). О том, что происходит внутри них, можно только догадываться. Вся «психология» отдана главному герою. Возможно, его собственные перепады и противоречия вызваны в том числе тем, что представляют происходившее во многих и очень разных.

* * *

Парпат, Колорадо, Гамат – эпические персонажи.

* * *

И это определение здесь очень уместно. Потому что сам этот «роман в рассказах» – новый эпос о войне. И постоянно колеблется (или включает их в себя) между быличкой, почти сказкой, то лиричной, то сатирической; героической песнью, записанную прозой, и плачем по погибшим.

Олег Дарк

Белый кобель

Белые стены города неумолчно звенят. Под терновым сводом, о брат мой, мы – слепые стрелки, карабкаемся в полночь. Георг Тракль. Белый кобель

В седьмом классе я самый маленький. Девчонки и то выше меня. Некоторые все равно что женщины. Только в школьной форме. Про таких говорят – «скороспелки». Самая крупная, Арина, вышла замуж в прошлом году. Мы тогда в шестом классе учились. Ее бабушка до сих пор уборщицей в школе работает. Злющая такая ведьма и все время ругается. И если, допустим, у тебя грязная обувь, она тебя на порог школы не пустит, пока не почистишь туфли как следует. Но я иногда проскакиваю мимо с тонной земли на подошвах и взлетаю вверх по лестнице. И хотя она хватается за веник или швабру, но так ни разу и не догнала меня, потому как тоже толстая. Я вообще заметил, что ребятам больше пышные девчонки нравятся. А я вот на Карину запал. Она высокая, худая и очень смешливая блондинка. Пальцем перед ее носом покрути, и она засмеется. Карина двоечница, но сиськи у нее больше, чем у новой училки по русскому. Сам я шатен, немного психованный, и в драке всегда бью первым. Признаться, у меня очень нехороший удар. Все из-за того, что кулаки костлявые – просто два кастета. Еще я знаю, куда бить: в лицо. И если первые два удара попали в нос и губы, то противник тут же начинает хныкать и вытирать кровавые сопли. Я и Эльдара побил – самого длинного мальчика в нашем классе. В тот день он был дежурный и после урока подошел ко мне и потребовал, чтобы я вытер доску.

– И не подумаю, – говорю, а сам влюбленно смотрю на падкую до развлечений Карину, которая в свою очередь уставилась на нас. Булочку и ту отложила – ждет, чем все это кончится. Вот где надо отличиться, чтоб возвыситься в глазах девчонки, пусть и не такой пышной, как Алина.

– Ты меня уже достал! – вскипает Эльдар и, отбросив испачканную мелом тряпку, надвигается на меня.

– Ты меня тоже! – вскакиваю я на парту и начинаю молотить по его роже кулаками.

Я изо всех сил стараюсь вырубить Эльдара, но тот стоит на своих ходулях и, поди ж ты, тоже пытается ответить, но очень неумело, да и поздновато. Учительница по литературе Римма Берлиозовна вошла в класс незамеченной. Эта мымра и так ставит мне колы да двойки, а тут еще я бью ее любимчика. Она, конечно, разнимает нас, хватает меня за ухо и пытается оторвать вместе с головой. Такая дрянь. Все норовит побольней сделать. А Эльдару сморкальник свой надушенный подает: иди, мол, родной, намочи платочек под краном, приложи ко лбу, и все пройдет. Тот, уже не сдерживая рыданий, вылетает за дверь.

Училка окидывает сверкающим взглядом притихший класс и спрашивает:

– Кто начал драку?

На этот счет я могу быть спокоен. Ябед у нас карают весьма сурово. Залог тому жужжание бьющейся о стекло мухи. Но тут встает Карина, показывает на меня пальцем и говорит:

– Таме первый ударил Эльдара! Он и мне вчера руку скрутил так, что едва не вывихнул. Я хожу в синяках из-за него! – Тут и она начинает реветь.

Я в шоке от ее слов. Так предать любовь! Ах ты, сука худощавая! Я же все это делал любя и за волосы тебя таскал не из ненависти, а от избытка чувств! Дрянь же ты после этого! Ну попроси меня еще раз купить тебе билет в кино!

Римма Берлиозовна отпускает мое ухо, велит выметаться вон из класса и не появляться до тех пор, пока не приведу кого-то из родителей. Я выбегаю из школы и радостный мчусь домой. Здорово же я вздул этого дежурного кретина! Правда, он не упал, как это бывает в фильмах. Зато крови из его противного горбатого носа вытекло чуть не целый литр. Немного, конечно, смущает коварство Карины, ну да фиг с ней. Найду себе другую, потолще. А эта – как раз пара для Эльдара. Такая же длинная…

Возле дома рыбака Серо цветет сирень. Она так дивно пахнет, что я остановился под кустом и быстренько наломал целый веник. Поставлю букет на стол, и мама, вернувшись с работы, обрадуется такой красоте. Конечно, она будет ругаться за бучу в школе, но без цветов мне влетит в сто раз сильней…

Вдруг откуда-то выскочила собака и попыталась укусить меня за ногу. Здесь ее территория, и нельзя расслабляться. Я чуть в штаны не наложил от страха, однако убегать не стал и давай отбиваться букетом.

С этим белым кобельком у нас война не на жизнь, а на смерть. В прошлый раз я всунул иголку в кусок колбасы и кинул ему. Он тут же проглотил его и, довольный, пролез в дыру под забором. Ну все, думаю, там ты и подохнешь, и я наконец-то спокойно проедусь на своем красном, с никелированными крыльями, «Орленке» мимо твоего проклятого дома. Дня три за мной точно никто не гнался и не пытался укусить. Мне даже стало немного скучно без привычного лая, а потом мама послала меня в магазин за хлебом. Я не удержался и купил на сдачу три бутылки лимонада. Положил в авоську, запрыгнул на велик и радостный помчался домой. И вдруг на меня налетело белое пушечное ядро. От неожиданности я повернул руль и врезался в фонарный столб. Домой я вернулся без лимонада, весь изрезанный осколками стекла. Хлеб тоже был сладкий, только слезы горькие. Мать в ярости побежала разбираться с хозяевами белого кобелька. Она устроила скандал, требуя, чтобы собаку немедленно усыпили. Но хозяин пса, рыболов Серо, велел моей маме убираться ко всем чертям. Обычно спокойный, он орал:

– Еще раз увижу твоего сына на моей черешне – переломаю ему все ноги!

– Зачем ему твоя червивая черешня? – кричала мать. – Нам свою девать некуда!

– Это ты у него спроси, а теперь исчезни, пока я не спустил на тебя собаку!

– Сам ты пес! Я не я буду, если сейчас же не пойду в милицию! И пусть они разбираются с тобой, проклятым!

– Да иди хоть к самому Брежневу!

Видно, вчера совсем не было клева или с крючка сорвалась форель. От этих рыбаков одни неприятности, они и поплавать спокойно не дают, вечно ходят на цыпочках по берегу, и если ты продолжаешь плескаться в воде, то могут в тебя камнем кинуть… Мать ругалась с Серо на соседней улице, но мне все прекрасно было слышно, и я очень жалел, что отца нету рядом. Он бы этого рыбака согнул как бамбуковую удочку и натыкал бы ему в зад крючков. Мой папа очень высокий и сильный человек, но здесь бывает редко, все больше в России пропадает на заработках. Мама говорит, что у него золотые руки. Вот эту кушетку, на которой я люблю поваляться после уроков, сколотил отец. И пристройку к комнате сделал один, без всякой помощи, пол покрыл линолеумом, штукатурил, малярничал… Скорей бы он вернулся домой и заступился за свою поруганную рыболовом семью…

Пса, конечно, не усыпили.

Как-то раз зимой я вместе с ребятами катался на ледяной дорожке возле школы. Я был в очереди за Эльдаром. Он разбежался, оттолкнулся, но не удержался на своих длинных ногах и упал. На его месте я бы не стал так позориться, а тихо стоял бы в сторонке. Смотри и учись, сынок! Я тоже разогнался, оттолкнулся и, топнув ногой, как это делают настоящие профессионалы из старших классов, заскользил по льду. Согнув колени, как горнолыжник на крутом спуске, я развил такую скорость, что ветер засвистел в ушах. Здорово, ну просто супер! Вдруг краем глаза замечаю, как из-за угла появляется белый кобель и спокойно трусит навстречу. Я ору, машу руками, чтоб отпугнуть проклятого пса с дорожки, и лечу прямо на него. А собака останавливается и, как будто знает, что делает, спокойно поворачивается ко мне боком. В следующую секунду я спотыкаюсь об нее, взлетаю выше забора, кувыркаюсь в воздухе и падаю животом на лед. Я встаю, ищу, чем бы запустить в собаку, и едва не плачу от боли – так поцарапал ладони о замерзшие комья снега. А белый кобель оглянулся, улыбнулся – чтоб я сдох, если вру! – помахал пушистым хвостом и скрылся за поворотом…

Мать пришла в школу и поругалась с Риммой Берлиозовной. Она всегда заступается за меня, даже если я виноват. С Эльдаром я помирился дня через два после той драки. Теперь мы сидим за одной партой, вместе ходим в буфет и все такое. За мою булку с повидлом и кисель платит он. Такая дружба между нами завязалась, что иногда мне самому хочется купить ему котлетку с хлебом, но он не позволяет. Надо будет как-то отблагодарить его. Я давно заметил, что он неравнодушен к Карине: предложу-ка ему девчонку.

– Бери ее, – говорю, – если нравится. Я себе другую найду.

Он очень обрадовался и, зная мою историю с собакой, на следующий день притащил в школу самодельный пистолет.

– Это тебе, – сказал он.

Я был в восторге от такого обмена, а Эльдар на перемене стал объяснять, как из него стрелять:

– Вот сюда в дуло сыплешь порох, сверху дробь покрупнее, если хочешь убить наверняка.

Я только усмехнулся и показал ему шрамы на руке:

– Знаешь, кто это сделал?

Он понимающе кивнул и продолжал:

– Видишь эту маленькую дырочку в начале дула?

– Вижу… Слушай, а как у тебя с Кариной?

– Нормально, вчера вместе в кино ходили… Ты не перебивай, а то я путаюсь… Так вот, насыплешь пороха и просунешь спичку под проволоку, но только так, чтобы головка была над дырочкой, закрепишь. Потом целишься в собаку и коробком высекаешь огонь…

В июле мама достала мне путевку в Джавский санаторий. Ненавижу туда ездить. Опять надо будет самоутверждаться, а драться я больше не хочу. Лучше валятся на обжигающем живот песке Лиахвы! За месяц я так загорел, что в темноте меня можно и не заметить. А под вечер вода в реке такая теплая, что не хочется вылезать. Но у взрослых свои планы на детей, хотя я давно вышел из этого возраста. Просто не расту и не прибавляю в весе. Не остаться бы карликом. И все время не давала покоя мысль убить белого кобеля.

В ночь перед отъездом в санаторий я выбрался из дома с заряженным пистолетом. Пес обычно лежал на веранде. Я мог дотянуться до него рукой с улицы через низкую деревянную ограду, погладить, если бы мы не питали друг к другу такой вражды. Он почуял меня издалека и чуть не сорвал голос от лая. Надо было делать все быстро, пока эта дрянь не разбудила всех в доме. Я подобрался к забору перед верандой и, вытянув вперед руку с пистолетом, полез в карман за коробком. Пес вцепился в ствол зубами, и тут я высек огонь. Бах! – и собака с визгом и грохотом провалилась куда-то вниз, тут же включился свет в доме, и я бросился бежать…

В санатории я сразу же подрался с мальчиком, метившим в короли. Мы встретились в коридоре, и он толкнул меня плечом. Я тут же врезал ему, и у того пошла из носа кровь. Мальчик заплакал, но после этого меня больше никто не трогал.

Кормили тут, конечно, гнусно. Суп невозможно было есть – так вонял луком. Раз я не выдержал, и меня вырвало прямо в миску, за что получил несколько пощечин от воспитательницы. Я бы тут с голоду подох, если бы не родители. Они привозили груши, черешню, ириски, арбузы, мятные конфеты. Целыми днями я ждал маму, но приезжала она крайне редко.

Поначалу я расстраивался, потом связался с ребятами постарше, и жизнь стала веселей. Обычно я удирал с ними во время тихого часа на речку. Здорово было загорать на горячих камнях. Еще я научился курить по-настоящему. Если кончались сигареты и не на что было купить курево, я, как самый младший в компании, шел в центр поселка собирать окурки. Возвращался с полными карманами бычков, и все были довольны. Но все же меня тянуло домой, здесь ничего уже не радовало, девчонка, в которую я влюбился, даже не смотрела в мою сторону, и однажды я незаметно вышел из санатория, запрыгнул зайцем в рейсовый автобус до Цхинвала и через полчаса соскочил в городе возле стеклянного универмага.

Мне показалось, что за две недели тут многое изменилось. Вода в реке спала и стала прозрачней, созрели сливы, под тутовником было темно от раздавленных ягод, черешня совсем поредела. Я не удержался и, сорвав недозревшее яблоко, слопал его. Очень вкусное, но надо еще неделю подождать, и будет совсем спелое. Я шел по улице, ни на минуту не переставая думать о том, вернет меня мать в санаторий или все-таки разрешит остаться дома. Неужели она совсем не скучает по мне? Я-то каждый день скулил по ней.

Возле дома рыболова Серо я сбавил шаг и, косясь на дыру под забором, насторожился. Так и есть: белый кобель не сдох. Но как переменился! Он как будто из концлагеря вышел – так исхудал, и с его развороченной челюсти капала слюна. Пес шел на меня с явным намерением укусить, падал, снова вставал, а я, не отводя взгляда от его одноглазой изуродованной морды, пятился и плакал.

Мне так хотелось погладить его по облезлой шерсти и попросить прощения за все…

Картлос по кличке Блинди

Был у меня друг один, Картлос по кличке Блинди. Почему Блинди? Потому что ужасно любил блинчики. Жили мы в одном районе, за инфекционной больницей. Вместе купались в Лиахве, загорали и все такое. Иногда ребята постарше стравливали нас на берегу, и я бил ему морду, а он ставил фингалы на моей. Потом мы мирились и шли собирать окурки, если не было денег на сигареты. Или переходили вброд обмелевшую речку возле свалки бойни, где невыносимо пахло жженой костью и гниющими кишками забитых животных, и, босые, карабкались на противоположный берег. Там я, как самый шустрый, перелезал через заднюю, сколоченную из грубых досок калитку рынка, отодвигал ржавую щеколду, Блинди входил, и мы пробирались на базар воровать арбузы. Картлос отвлекал продавца, я же хватал арбуз и со всех ног мчался к черному ходу.

Но однажды продавец погнался за мной и швырнул вслед гирю – и она попала мне в спину. Я упал на арбуз, раздавил его и закричал так, будто меня резали на скотобойне. Люди вокруг бросились ко мне: «Убили! Убили мальчика!» – а я корчился на горячем асфальте и не переставая орал. Продавец тоже подбежал и, увидев мой красный живот, схватился за голову. Он был уверен, что я сейчас умру, потому что гиря была тяжелая, а я маленький. И только сторож, собутыльник моего отца, спокойно подошел, поднял меня, хорошенько тряхнул и, поставив на ноги, дал пинка и велел убираться домой через черный ход.

Блинди я нашел возле свалки бойни, где он уплетал арбуз.

– Я думал, он тебя убил, – сказал он, осмотрев мою спину. – Болит?

– Нет. Откуда у тебя арбуз?

– Спер, пока ты ломал комедию. Но это еще не все.

Он повел меня за собой вдоль берега и, остановившись возле небольшой запруды, показал на два больших арбуза в воде.

– Один тебе, другой мне.

Повзрослев, мы разлетелись в разные стороны и снова слетелись в Цхинвал в восемьдесят девятом. К тому времени мы обросли волосами и уже брили свои еще молодые лица, и Блинди выкуривал по две пачки сигарет в день, если не больше. Обычно мы встречались в парке и говорили о всякой всячине, но тему войны не затрагивали, так как Картлос был наполовину грузин. Блинди восхищался Америкой и мечтал свалить туда. А война приближалась, и как-то Блинди воскликнул: «Я родился один раз, и то не в Америке!»

Последний раз мы виделись зимой девяносто первого, когда грузинская милиция убралась из города. Мы вместе переходили старый мост, и Блинди, поскользнувшись на обледенелом настиле, схватил меня за руку, а я поддержал его и помог встать. Потом Блинди исчез. Одни говорили, что он поехал в Грузию к отцу. Другие утверждали, что он собрал деньги у наших и поехал в Гори покупать курево и скорей всего, прикарманил бабло. Как-то весной Коко, наш общий друг, пришел ко мне и сказал, что на стене МВД, где висят фотографии трупов для опознания, он увидел Блинди. Мы сразу же пошли туда, и я долго смотрел на черно-белое изображение изуродованного тела. Лицо замученного было нетронуто. Только одна дырка во лбу – видно, контрольный выстрел.

– Узнаешь его? – спросил Коко.

– Конечно, это Блинди, – сказал я, чувствуя тошноту.

Потом мы послали за его матерью, но она сказала, что это не ее сын.

Не знаю, почему она солгала.

А может быть, Блинди все-таки удалось уехать в Америку?

Мотоцикл

Памяти Гамлета Бестаева

И в жару, и в дождь я люблю кататься на своем мотоцикле. Мне и зима не помеха, а чтоб не замерзнуть, надеваю трофейную дубленку, очень хорошую, но, увы, женскую. Я ее Дине хотел подарить, но она сказала, что такую рвань носить не станет. Она и на мотоцикле не захотела прокатиться – одним словом, я не понравился Дине. Ну да фиг с ней, все равно она по другому сохла. Пусть он и достает ей шмотки.

А я гонял на своем байке с такой скоростью, что разглядеть, с какой стороны пришиты пуговицы на этой самой дубленке, было делом совершенно невозможным. Как-то возле второй школы меня обогнал УАЗ и тормознул перед самим моим замерзшим носом. Я, честно говоря, не из робкого десятка и могу постоять за себя, к тому же в коляске моего «Ижа» лежали карабин и парочка гранат. Остановился я, оторвал прилипшие к рулю ладони, сжал кулаки, разжал и, грозно насупившись, уставился на стоявшую ко мне задом машину. Но оттуда ни звука, как будто внутри все сдохли. Я подождал еще минут пять, пялясь на «таблетку», потом завел мотоцикл и попытался вырулить на дорогу, и в этот момент проклятый УАЗ взвыл, сорвался с места и снова преградил мне путь. А под колесами гололед, и я чуть не врезался в него. Эмоции взяли верх, я соскочил со своего железного коня, подбежал к машине, чтоб разобраться с ее водителем, и через стекло дверцы увидел морду Б. Ну и влип же, подумал я. От этого мудака чем дальше, тем лучше. Но так просто уходить не хотелось. Чего доброго, он подумает, что я струсил. Вот я и улыбнулся ему и помахал рукой: дескать, привет. А Б. даже не посмотрел в мою сторону, как будто я привидение какое. Он опустил стекло, выкинул окурок и обратился к рядом сидящему черноволосому, со сросшимися на переносице густыми бровями парню:

– Эй, Пума, не хочешь покататься на мотоцикле?

– Да нет, – отвечает тот. – Холодно что-то, скорей бы весна.

– Ну сделай пару трюков для меня, а? Ты же на таком еще не гонял.

– Ладно, уговорил, только езжай за мной, а то еще сломается, потом тащись пешком.

Пума выпрыгнул из УАЗа, подошел к моему мотоциклу и давай его заводить. Я тоже подбежал к своему «Ижу», но с другой стороны, вытащил из коляски карабин, на всякий случай перезарядил и крикнул:

– Эй, отойди от моего мотоцикла, добром прошу!

А тот как будто только сейчас меня заметил, говорит:

– Ты на кого дуло навел, мать твою?

Б. тоже высунулся из окошка и подзадоривает, гад, кореша:

– Пума, погляди-ка, на нем женская дубленка. Он, наверное, трансвестит! Тащи-ка его в машину, у меня здесь колготки чьи-то валяются и трусики.

– Ты, наверное, их со своей матери стянул, перед тем как шпокнуть ее! – крикнул я и бабахнул по мотоциклу – хорошо, в бак не попал. Тут из задних дверей УАЗа выскочили парни с автоматами и поперли на меня. Я перезарядил карабин и выстрелил первому под ноги.

– Эге, – произнес один из них, останавливаясь. – Да это же Маленький Таме с другого берега.

– Верно, – засмеялся другой. – Расслабьтесь, он свой.

– Таме! – обрадовался парень, которому я пальнул под ноги. – А я тебя не сразу узнал в бабской дубленке. Ты точно не стал трансвеститом?

– Да нет, – говорю. – Не стал.

Пума с пистолетом подошел ближе и, хлопнув меня по плечу, сказал:

– Слушай, я знаю одного еврея-портного, если хочешь, завтра заедем к нему, и он переделает твою дубленку…

– Не переделает, – крикнул Б. из машины.

– Почему это? – спросил Пума.

– Потому что уехал в Израиль!

– Хорошо, когда у тебя есть куда поехать, – вздохнул парень, которому я пальнул под ноги…

Андрейка

Еще шести нет, а уже темно. И морозно. Аж трудно дышать. Напрасно его жду, не придет, сам все сделает. Лучше зайти домой и погреться. Собака воет. Ох, не к добру. Застрелить? Нет, перестала. Сердцем собачьим почуяла опасность. Надо было посмотреть, куда повернула морду. Может, на наши ворота? Вой над своими хозяевами. Вечно спотыкаюсь о порог. Хорошо в комнате, тепло. Мать сидит на деревянном полу у печки и дремлет. Носки мне связала, чтобы на пикете ноги не мерзли. Померить? Нет, потом, когда уходить буду. Да где же он?

– Что ты опять задумал? – бормочет спросонья мать. – Ходишь туда-сюда. Покоя от тебя нет. У всех дети как дети, а ты?

И, уронив голову на грудь, засопела. Еще завалится на печку, думаю, обожжется. Нет, держит дистанцию. Интересно, почему не отключили газ? А, понятно. Чтобы этим, милиционерам, не было холодно. Сколько их понаехало. Говорят, семь тысяч, и все уголовники. Сам видел легавого с разными погонами. Кого хотят обмануть? И шинели не по размеру. У одного полы волочатся по снегу, на другом серая форма как распашонка…

Взрыв потряс стены. Я чуть из шкуры своей не выпрыгнул. Это стекла задребезжали или с неба звезды посыпались? Мать вскочила как сумасшедшая.

– Что случилось, кабул[1]? – шепчет она. – Ты куда? Оденься потеплей. Носки, носки не забудь…

Я искал Андрейку по всему городу, вернее, в той его части, что контролировалась нами. Другая половина все еще находилась в руках грузин, неделю назад захвативших ночью спящий город. В темноте на заснеженных улицах там и сям виднелись костры. Около них стояли изможденные бессонницей, страхом и холодом вооруженные люди.

От одного костра к другому кочует один и тот же рассказ: как на старом мосту взорвали машину с грузинскими милиционерами. Все восхищались молодцами-подрывниками и желали храбрецам всяческого благополучия. «Да поможет им Бог, и пусть они проживут как можно дольше», – произносили обросшие бородами суровые мужчины, и женщины тоненькими голосами вторили им. Меня так и подмывало крикнуть этим небритым рожам, что это я изготовил мину. Да! Даже не сомневайтесь! И идея подложить адскую машину на старом мосту была тоже моя! Тьфу. Даже ребенок бы это сделал, после того как я разжевал все Андрейке. Там узкий проезд, а в заброшенном доме за магазином «Динамо» можно было затаиться хоть до утра, не вызывая ничьих подозрений. Сиди себе в ожидании громкой славы, то бишь подходящего автобуса с милиционерами, и не зевай, когда он появится…

Зря я доверился такому малолетке, как Андрейка. Вся слава досталась ему. А мне досталось от матери, у которой пропал ее любимый казан. Она готовила в нем вкусный рассыпчатый азиатский плов, просто объеденье. «Это опять твоих рук дело, бездельник! – кричала она в ярости. – Все из дому тащишь, а в дом ничего! Хоть бы ржавый гвоздь принес когда…» И понеслось. Давно уже соседи не слышали такого концерта… Накануне утром мы тоже готовили блюдо в этой кастрюле – тайком в сарае. И вместо риса мы положили туда аммонал. Андрейка, любивший остренькое, приправил стряпню двумя горстями гвоздей и болтов. Чугунок с начинкой он забрал с собой под предлогом, что живет ближе к мосту, но обещал угостить оккупантов цхинвальским пловом только вместе со мной.

И вот она, развязка – очень неприятная для меня, надо признать. Как встречу этого отморозка, выскажу все, что о нем думаю. Пожалуй, выйдет драка, и, хотя он моложе меня лет на семь, все же сильнее. Толстожопый, как все штангисты. И ни хрена не боится. Только что доказал это. Не справлюсь с ним. Набьет мне морду – не стерплю обиды и, не зря же я ношу с собой обрез, пристрелю его. А за что? За то, что парень показал себя героем? Никто не поймет. А может, я все-таки одолею его в драке? Тогда он меня пристрелит. Нет, так не годится. Надо будет бросить курить. Дыхалка ни к черту.

Я вошел во двор второй школы. Кажется, никого. Минуя площадку для игр с нависшими друг против друга баскетбольными щитами, остановился у турника в углу и попытался на него взобраться. Напрасный труд. От мороза пальцы прилипали к перекладине. Пришлось бросить. Приняв упор лежа, я начал отжиматься. Обрез за пазухой мешал, да и тулуп был тяжелый. Может быть, поэтому я сделал так мало отжиманий – или обжиманий, как говаривал мой покойный тренер Джуба. Дня три назад схоронили его у пятой школы. Настоящим патриотом был парень и честным, каких поискать. Рухсаг у[2]. Дело было ночью на улице Сталина. Строили баррикаду. Подкатил грузовик, наполненный мешками с песком. Джуба вместе со всеми начал разгружать машину, а в это время со стороны улицы Тельмана подкрался грузинский БРДМ[3] и открыл огонь. Все разбежались, а Джуба не успел или не захотел. Непонятно. Темное дело. К утру наши отбили улицу, забросав бронированную машину бутылками с зажигательной смесью. Охваченный пламенем БРДМ отступил. Говорят, экипаж так и сгорел внутри. Но это только слухи. А тело Джубы, изрешеченное пулями, лежало на снегу. Не верится, что Джубы больше нет. Так и вижу его улыбающееся смуглое усатое лицо. Из Чернобыля, куда он поехал добровольцем, вернулся живой и на вид здоровый, а смерть свою нашел в родном городе от рук оккупантов.

«Молодец, – услышал я из темноты чей-то кряхтящий от натуги голос и подскочил от неожиданности. – У тебя не будет бумажки, чемпион?» Незнакомец явно издевался надо мной. Мне было досадно, что кто-то видел то, чего не должен был видеть. Я молчал и поправлял на себе одежду, а тот чиркнул спичкой и закурил. В десяти шагах от меня у стены школы в темноте тлел огонек сигареты кряхтевшего. «Тебе что надо?» – спросил я незнакомца и подошел поближе. Тот сидел на корточках со спущенными штанами над своей дымящейся кучей и смотрел на меня снизу вверх. Я пытался бросить курить, и его сигарета сильно меня раздражала. Я потушил ее ногой прямо у него во рту.

Вышел я из школы немного успокоенный. «Зачем насмехаться над тем, кого не знаешь?» – думал я. У меня руки чесались пристрелить его, хорошо сдержался. Все-таки свой, хоть и тупорылый. Посиди теперь на своем дерьме и подумай о смысле жизни, если, конечно, у тебя есть мозги.

Я прислушался. Кажется, стреляют на баррикаде возле института. «Не надо так спешить, еще успеешь навоеваться», – осаживал я себя, но ноги сами несли меня вверх по улице Ленина. А Андрейка все-таки молодец. Наверно, он тоже там. Где ж ему быть? Всю ночь его ищу. Пожму ему руку при встрече. Обниму этак по-мужски. Или по-братски. Сейчас все так здороваются, мода такая пошла. Но, если честно, многим я бы и руки не подал.

Отступник

Я положил на истоптанный замерзший снег свой карабин и присел на деревянный приклад. Кости, обтянутые кожей, соприкоснулись с деревом. Слишком жестко. Тогда я размотал зеленый мохеровый шарф и подложил под себя. Спиной я прислонился к стене баррикады из мешков с песком. Отлично. Хорошо сижу. Да и денек выдался на редкость теплый, несмотря на зиму.

Солнце, к которому тянулось все мое существо, вдруг загородил собою парень, одетый в черную кожаную куртку и белые спортивные штаны. Он был из тех, с кем лучше не связываться – себе дороже. Но я ведь сам такой и, возможно, даже круче. Ему бы обойти меня стороной – на его месте я поступил бы именно так, – но нет, он как будто искал неприятностей. Он кивнул мне как знакомому и, увидев, на чем сижу, попросил:

– Слушай, братишка, одолжи на пару минут свое сиденье. Дело одно наклевывается, а без оружия туда соваться никак нельзя.

– Оружие и жену, – говорю, – никому не одалживаю. А теперь можешь отвалить, ты мне солнце загораживаешь.

– Что ты сказал?! Повтори!

– Я говорю, иди своей дорогой, – повторил я, чувствуя, как в моих замерзших жилах вскипает кровь.

– Мать мою, если ты не пожалеешь об этом!

– Я много о чем жалел в этой жизни, – сказал я. – Но мне непонятно, отчего ты, такой крутой, прячешься во время боя. Где ты был ночью, а? Или не слышал, как стреляли?

Я заткнул его – ему нечем было крыть. Ребята вокруг слушали нашу перепалку, но никто не вмешивался. Я не осуждал их, потому что сам избегал подобных разборок.

– Пошли-пошли, не связывайся с ним, – торопил крутого его маленький, похожий на шакала приятель, который откуда-то знал меня. Тот как бы неохотно дал себя увести и все оглядывался.

– Мы еще встретимся! – крикнул он.

– Не сомневаюсь, – ответил я. – Я сам тебя разыщу, если снова спрячешься!

Кажется, я переборщил, но он меня сильно завел.

– Мародеры, – сказал кто-то им в спину.

– Житья от них нет, – вздохнул другой. – Только и слышишь, как ограбили того, покалечили этого. Расстрелять бы их всех к чертовой матери. Хорошо, что ты не дал ему свою винтовку.

Да, дорогой ценой мне досталась эта кавалерийская винтовка. Чтобы купить ее, пришлось украсть деньги у родного отца. Он хранил их в чемодане, с которым приехал из Душанбе. Долгие годы родитель вкалывал там, чтобы накопить деньжат на постройку нового дома здесь, на родине. Это была мечта всей нашей семьи. Как же я радовался, что скоро буду выглядывать из окон собственного двухэтажного дома! Папаша говорил, что новый дом будет не хуже дворцов наших соседей, которым я страшно завидовал. Но война оборвала нашу мечту на первом же этаже. Отец, как и все вначале, думал, что это недоразумение скоро закончится и он доведет начатое до конца. Но потом понял, что все всерьез и надолго. Выходит, теперь я сижу на верхнем этаже нашего дома. Ведь деньги были отложены именно для его постройки.

Папашу чуть инфаркт не хватил. Отказался от меня. Сказал: «Мой старший сын умер». Мать, проклинавшая меня сначала, приходит сейчас на баррикаду и со слезами упрашивает вернуться домой. Не поздновато ли? Ославили меня на весь мир – и все забыть? Нет, никогда. Уж лучше околеть здесь, чем вернуться под недостроенный кров, где вечно будут напоминать о моем поступке, указывая пальцем на потолок.

А с младшим братом у нас договор. Если меня убьют, винтовка переходит к нему по наследству. Теперь он следует за мной повсюду. Вон он стоит на углу, в белом плаще. Делает вид, будто радуется солнечному теплу. Но я-то знаю, что у него на уме. Как и все наследники, брат хочет поскорей заполучить свое наследство. Только я не тороплюсь на тот свет. Дорожу своей задницей ради той, кого люблю больше всех на свете. Хотя, возможно, она и не подозревает о моей любви.

По ночам, когда не очень сильно стреляют, я прихожу к дому, в котором она живет, и смотрю на ее окна. «Спит, наверное, – думаю я. – Греет своим роскошным телом холодную постель». А может, она боится и не смыкает глаз? У нее есть основания для этого. Во-первых, это девушка из богатой семьи и наверняка значится в списках мародеров, рыщущих по ночному замерзшему городу. Во-вторых, она красавица и сама по себе представляет лакомый кусочек для любого отмороженного. А эти твари ничем не гнушаются. Могут снять кольцо вместе с пальчиком. Два дня тому назад я столкнулся с ними ночью в ее подъезде. Пришел туда по старой привычке. Мародеры собирались взломать дверь квартиры под страшные крики ее матери. Отца не было дома. Да и что бы сделал этот старый казнокрад, окажись он там? Ровным счетом ничего. Соседи тоже все попрятались. Никто не пришел на помощь. Кому нужны неприятности? Связываться с мародерами опасно для жизни. Пришлось самому вступить с ними в разговор на узкой темной площадке третьего этажа. Их было трое, и все в масках. Таких дерзких я еще не встречал, хотя перевидал их немало. Они посмеялись надо мной и моим оружием и сказали: «Не суйся не в свое дело». Тогда я выстрелил в ногу одному, а второму засунул ствол карабина в рот через чулок, под которым тот прятал свою харю.

– Ну что, крутой! – я упивался своим бешенством. – Попробуй откуси то, что я засунул тебе в рот! – Но он, кажется, язык проглотил – только хрипел. – Пули на тебя, тварь, жалко!

Сорвав с него чулок, я харкнул в его гнусную рожу. Третий сбежал. За ним погнался братишка, следовавший за мной по пятам. Я застал обоих у развалин дома, куда прошлой ночью угодил снаряд. Мародер повалил брата на снег и, сидя на нем верхом, молотил чем-то тяжелым. Я вырубил отморозка, ударив прикладом по голове. Младший брат оказался на редкость живуч и, придя в себя, умолял одолжить ему карабин на один только выстрел.

– Ведь никого нет поблизости, – говорил он, ощупывая свое разбитое в кровь лицо. – Не бойся, никто ничего не узнает. Ты сам видел, как он убивал меня!

Но я не позволил ему, потому что был уверен: из окон пятиэтажек жилмассива на нас смотрит не одна пара любопытных глаз. Тогда братишка подобрал обломок кирпича, которым ему чуть не раскроили череп, и начал крушить лицо мародера. Око за око, зуб за зуб. Такая жестокость младших меня уже не удивляла. Нет, не такой я представлял войну в самом начале. Думал, прославлюсь в жарком бою. А на деле собачий холод, нехватка патронов и еще много того, о чем даже говорить не хочется – подлость и мерзость. И один лишь Бог знает, когда все это закончится.

Политикам я давно перестал верить. Да и разбежались эти болтуны, как только запахло жареным. А мы теперь расхлебывай кашу. «Наша сила в нашей правде!!!» Да я вот этой своей замерзшей задницей чувствовал, что правда, которая, как известно, даже в воде не тонет, без оружия бессильна. Жаль недальновидных политиков-пингвинов. Дальше своего клюва ничего не видят. Не толкают больше пламенных речей с балкона театра перед толпой правдоискателей на площади. Площадь захватили грузинские милиционеры. Как и весь город. Слава богу, половину Цхинвала мы уже отбили. С оружием в руках, между прочим. А сунься к какому вооруженному грузину со своей никому не нужной правдой – ей-ей, даже останков твоих не нашли бы. Хоронить было бы нечего во дворе пятой школы. А на кладбище и не мечтай попасть. Там грузины хоронятся, поджидают. Последних твоих родственников убьют, что за гробом пойдут, не поморщатся. И не пробуй даже. Проверено…

Ах, как хорошо на солнышке! Так бы и остался сидеть до скончания века, греясь в его ласковых лучах. На снег даже смотреть не хочется. Противно. Он стал черным от ночных костров. Угли все еще дымятся и тлеют в память о ночном морозе.

Пацаны уже катят по улице покрышки, громко переговариваются, смеются. Для них война пока игра, в которую они играют без устали. Только грузином никто не хочет быть. Лучше быть фашистом. Это как-то привычней. Они уже верят, что отцы тех грузин, с которыми они сидели за одной партой в школе, хотят убить их отцов и старших братьев. Смерть уже постучалась в двери домов многих из этих ребят. Некоторые своих старших братьев видят теперь только на могильных плитах во дворе школы. Никак не поверят, что их больше нет. Плачут и просят вернуться домой. Стерпят от них любые подзатыльники, без всяких оговорок сбегают в магазин за сигаретами и не расскажут об этом родителям. Мальчишки повзрослее хотят отомстить. Они считают себя способными сражаться. Так и рыщут глазами в поисках ружья, хозяин которого заснул после ночного бдения. Живо умыкнут, попадись им такой вояка.

Вся баррикада ожила. Зашевелились цхинвальцы на перекрестке улиц Исаака и Сталина, заулыбались. А ведь враги недалеко: выше от нас, на следующем перекрестке – заслонились от пуль красным «Икарусом», выгнав его на проезжую часть улицы Сталина. Нас разделяет всего триста шагов этой улицы, будь она проклята. Серошинельные, наверно, тоже рады солнцу. Как-никак люди, хоть и оккупанты.

Наши разговорились.

– Одолжи, брат, патроны, – просит один.

– Да нет у меня патронов! – с отчаянием в голосе отвечает другой. – Один всего остался после ночного боя. Себе приберег, чтобы в плен не даться.

Третий, слушая разговор, презрительно смеется:

– Напоследок надо гранату оставлять, деревня. И сколько их учить уму-разуму? – обращается он к четвертому. Четвертый – плотного сложения, в телогрейке, с обросшей мордой – что-то мычит в ответ, копаясь в своей старой берданке.

– Ты ствол-то убери! – кричит на здоровяка щупленький паренек в синих спортивках. – Прямо на меня дуло направил, как будто мало было случаев, урод!

Здоровяк, не ожидавший от мальчишки такой дерзости, пришел в ярость.

– Ты это кому «урод» сказал, а? – рычит мордастый. – Да я тебя сейчас на мелкие клочья порву, сопляк!

И прет на паренька, чтобы исполнить свою угрозу.

– Стой на месте, твою мать! – срывающимся голосом кричит паренек и целится из пистолета. – Еще шаг, и я завалю тебя!

Он не шутит, это всем ясно. Мордастый трусит и останавливается. Все замирают в ожидании продолжения. Но я знаю, продолжения не будет.

– У меня же ружье было не заряжено, – говорит мордастый.

– В год один раз даже швабра стреляет, – отвечает парнишка. – Ладно, замяли. Но если еще раз увижу такое безобразие, засуну тебе твою пушку знаешь куда? Понял?

– Да, – вздыхает мордастый и, опустив голову, бредет на свое место. На него жалко смотреть. Нарвался на ровном месте, как говорится.

А тот, с гранатой, не унимается и показывает, как бы он поступил, окажись вблизи враги, когда патроны кончились.

– Вот так срываешь кольцо, – показывает он столпившимся вокруг него ребятам и вдруг как заорет: – Мать мою, сейчас рванет! Я кольцо вырвал!

Все попрятались кто куда. Многие залезли в сточную канаву. Я за дерево спрятался. А на того, с гранатой в руке, страшно смотреть – на него столбняк нашел. Эх, жалко парня, он не первый, кого мы по кусочкам будем собирать. Паренек в спортивках и тут оказался на высоте. Подскочил к горе-взрывнику, вырвал у него из рук лимонку и метнул в какой-то заброшенный дом; самого бабахнутого повалил на снег и упал с ним рядом. Целая вечность прошла в ожидании взрыва. Наконец кто-то высунул лохматую голову из сточной канавы и сказал:

– Граната, видно, учебная…

Вот тут-то и прогремело. Хорошо, что никого не ранило. Зато грузины на всякий пожарный открыли огонь. Правда, ненадолго. Патроны, видно, у них закончились, или просто утомились. Короче, опять все стихло, и люди, покинув свои укрытия, вновь потянулись к теплым лучам солнца.

Двое мальчишек подбежали ко мне, и один из них, с черными кудрявыми волосами, давясь от смеха, выпалил:

– Тебя какой-то парень ждет вон за теми серыми воротами. Да отстань! – отпихнул он своего веснушчатого друга, который, смеясь, что-то пытался сказать ему.

– Хорошо, сейчас приду туда, – сказал я.

Мальчишки, подпрыгивая, убежали. Я встал и побрел по заснеженному тротуару вверх по Исаака. Вот серые железные ворота направо. Я толкнул ногой дверь посередине и вошел во двор старого кирпичного дома. Там никого не было. Я решил, что мальчишки меня разыграли, и тут свет погас в моих глазах.

Очнулся я на дощатом полу в небольшой комнате, единственное окно которой было задернуто грязной занавеской. Со стен свисали отклеившиеся, в пятнах обои зеленоватого цвета. Из мебели в этом холодильнике был всего лишь диван напротив окна. На нем сидел тот самый парень в кожаной куртке – с моим карабином в руках. Его маленький, похожий на шакала дружок, скрипя прогнившими половицами, беспокойно кружил по каморке. Он несколько раз перешагнул через меня и каждый раз задевал мою голову своей вонючей ногой…

– Вот мы и встретились, – сказал парень в кожанке. – Два дня назад ты прострелил ногу моему родственнику. Припоминаешь? – Мне было трудно говорить, до того болела голова, и я промолчал. Разговаривать с мародерами – пустая трата времени. Они все равно сделают по-своему. – Не хочешь говорить? Что ж, твое дело…

– Он мне в рот ствол карабина засунул! – затявкал шакал и, подскочив, начал бить меня ногами.

– Оставь его! – прикрикнул на него мародер. – Ты что, не понял?! – Шакал, косясь на меня, отошел. – Короче, так. Мы отпустим тебя отсюда живым, но с одним условием, слышишь? Моргни, если не глухой. – Я моргнул. – Ну вот и хорошо. Условие простое: ты просто забудешь все, как только выйдешь отсюда. Мне обрыдло здесь, – продолжал он. – Я хочу свалить в Москву. Война не по мне. Я понял это, как только приехал сюда. Да и грузин вам не одолеть. Твой карабин я продам одному дурачку, который так и рвется понюхать пороху. Половину денег отдам моему родственнику, другую часть возьму себе. Это будет справедливо. И скажи спасибо, что не шлепнул тебя.

– А мне? – забеспокоился шакал.

– Ну и тебе перепадет, конечно.

Вдруг послышались шаги, и в комнату ворвался мой младший брат. Не говоря ни слова, он набросился на шакала и повалил его на пол. Следом вошел Парпат, еще двое с автоматами остались стоять у двери.

– Какая встреча! – воскликнул Парпат, не обращая внимания на дерущихся. – По-моему, ты от радости язык проглотил.

Мародер как будто застыл. В ужасе он смотрел на вошедшего.

– А сколько я тебя искал! – продолжал с улыбкой Парпат. – Ты не поверишь, твою мать…

Я вышел за ворота злополучного дома и вдохнул полной грудью свежий воздух. В ушах звенело. Ничего, до свадьбы заживет. Пошатываясь, я направился к баррикаде. Мой карабин был снова при мне, и я был несказанно рад этому. Жаль, что Парпат не дал мне пристрелить ублюдков. Но думаю, смерть не самое страшное, что ждет этих двоих. Я оглянулся. Брат в своем белом плаще одиноко уходил в противоположную сторону. Белый волк-одиночка. Отбился от стаи и не хочет вернуться. Поберечь его надо. Карабин мой спас. Может, даже жизнь мою…

На баррикаде никто не заметил моего исчезновения, как будто я и не уходил вовсе. Мне даже стало немного обидно. Пропадешь – никто и не вспомнит, был ли ты вообще.

– Смотрите-ка, кто к нам идет! – крикнул кто-то. Мы все бросились к стене из мешков с песком и бетонных глыб.

Я увидел милиционера, идущего со стороны автобуса прямиком к нам. Длинная шинель его была расстегнута, а лысая голова блестела на солнце. Издалека он напоминал Наполеона. Он отчаянно жестикулировал, показывая, что у него нет оружия. Какой-то парень с двустволкой крикнул: «Подними руки!» Но милиционер, кажется, был слишком взволнован, чтобы слышать. Не переставая махать руками, он быстро приближался к нам. Никто ничего не понимал.

– Эй, ты! – снова крикнул парень с двустволкой. – Подними руки, если не хочешь смерти!

Милиционер наконец-то понял, чего от него хотят, и повиновался. С поднятыми руками он подошел к нашей баррикаде и остановился в нескольких шагах. С другой стороны пуленепробиваемого заграждения на него взирало несколько десятков пар изумленных глаз. Батоно[4] милиционер был чуть выше среднего роста, довольно-таки полный, с круглым красным лицом. Растительность вокруг его лысины была рыжей, как и щетина на круглых красных щеках. Большие, налитые кровью глаза с черными мешками под ними были полны слез. Он плакал, и пухлые губы его дрожали.

– Что вы делаете, а?! Вы понимаете, что вы делаете?! – кричал он, путая грузинские слова с русскими.

Наши ребята заволновались.

– Да пристрелить его надо! – раздалось со всех сторон. – Мы его как своего приняли, не убили, а он смотри что говорит!

– Застрелить его мы всегда успеем, – сказал высокий бородач в ковбойской шляпе. Он на самом деле был похож на героя вестерна и сейчас неплохо справлялся с этой ролью. – Мы защищаем нашу землю, – сказал ковбой, обращаясь к милиционеру. – Не мы к вам пришли с войной, а вы.

– Нет, нет! – кричал, содрогаясь в рыданиях, грузин. – Мы же люди! Неужели не понимаете? Мы стреляем друг в друга, убиваем! Ради чего, а? Это просто невыносимо! Я не могу больше это терпеть! Не хочу стрелять в вас! Не хочу, чтоб вы стреляли в нас! Мы же не звери, а? Посмотрите на солнце, на небо, разве мы не можем просто жить и радоваться, глядя на эту красоту?

Многие защитники расчувствовались:

– Хороший человек, хоть и грузин. Побольше бы у них таких душевных, и войны бы не было.

– Тогда иди обратно к своим и скажи им, чтоб уходили отсюда, – предложил плачущему милиционеру ковбой, взявший на себя обязанности парламентера.

– Я говорил им, – дрожа всем телом, ответил грузин. – Они тоже не понимают. Никто ничего не понимает. Все сошли с ума. А я так больше не могу. Не хочу больше этого…

И он опять заплакал. А рядом со мной кто-то засмеялся. Я в гневе посмотрел на человека, который мог веселиться в такую минуту, и оторопел. Мой бывший учитель рисования, которого я в школе ужасно боялся, до того он был строгий и щедрый на подзатыльники, вовсе не надрывался от смеха, как мне показалось, а, опустив голову, плакал. Да не он один. Многие тайком вытирали слезы.

– К нам опять гости! – крикнул паренек в спортивках.

Я посмотрел в сторону красного автобуса и увидел, как двое, подняв руки, нерешительно приближаются к нам. Они были похожи на двойняшек. Рослые, светловолосые, с короткими стрижками тяжеловесы. Большое гладковыбритое белое лицо одного походило на лицо другого. Даже дубленки на них были одного цвета и одинаковой длины: коричневые, чуть ниже колен. Один из «двойняшек» опустил руки и знаками показал, что хочет забрать своего сослуживца.

– Эти, наверное, из личной охраны самого Гамсахурдия, – заметил кто-то из ребят. – Не надо упускать такого случая. Убьем их, а?

– На них, должно быть, немало осетинской крови, – подхватил другой, перезаряжая карабин.

– Вы что, с ума сошли?! – возмущенно крикнул ковбой. – Они же с поднятыми руками к нам идут! Мы же не кто-нибудь, а осетины!

Милиционер оглянулся на своих и упал на колени.

– Вайме деда![5]– закричал он так, что мои волосы встали дыбом. – Помогите мне, не отдавайте меня!

– Тогда лезь к нам сюда, – несмело предложил затравленному милиционеру один из наших и тут же осекся.

Мы все были до того изумлены происходящим, что не знали, что и предпринять. «Двойняшки» между тем приблизились к милиционеру, схватили его под мышки и, нехорошо улыбаясь, потащили упирающегося ногами и руками отступника обратно к «Икарусу».

– Отпустите меня! – кричал несчастный, сопротивляясь изо всех сил. – Я больше не хочу участвовать в этом! Не могу стрелять в людей, слышите?! Да пустите же меня, говорю вам!

На минуту ему удалось вырваться. Он упал на колени и, подняв руки к безоблачному зимнему небу, воскликнул:

– Боже, разве ты не видишь, что тут творится?!

Но Бог, кажется, не видел, потому что «двойняшки» подхватили его и поволокли дальше.

– Мы что, так и отпустим его?! – возмутился один из наших. – Они же его убьют!

– Была бы у меня еще одна граната, – услышал я голос бабахнутого, – я бы взорвал их к чертовой матери.

– Опять за старое! – не сдержался паренек, спасший ему жизнь. – Ты, видно, не хочешь умереть своей смертью.

– Да при чем здесь граната! – крикнул кто-то. – Хорошего человека на казнь ведут, а мы сидим тут сложа руки. Бог нам не простит этого.

– Это не наше дело, – сказал авторитетно ковбой. – Пусть сами решают, кто из них прав, а кто виноват.

Все заволновались.

– Да пошел ты знаешь куда со своей шляпой! – крикнул седой бородач, целясь из револьвера в «двойняшек». – Нет, промахнусь, – он вытер пот со лба. – Зря мы отпустили с ними парня! Надо было взять их в плен.

– Так они тебе и сдались, – возразил усач с двустволкой, в свою очередь прицеливаясь. – Убьем тех двоих, а этого спасем!

– Да, да, правильно! – орали все.

Я почувствовал на себе чей-то взгляд. Ну да, младший брат, кто же еще. Даже напрягаться не стоит, чтоб догадаться, чего он хочет. Я отрицательно покачал головой и посмотрел в его глаза, полные бешенства. В спину я не буду стрелять. Нет. И патрон всего один после ночного боя. Я его на всякий случай себе оставил. Братишка в досаде сплюнул и исчез.

– Нет, не стреляйте! – кричала между тем одна из женщин, приносивших нам вкусные осетинские пироги. – Вы можете попасть в того, хорошего! Да и поздно уже – они его за автобус затащили! Какие же вы после этого мужчины?!

Наступила зловещая тишина. Все смотрели на красный, весь в пробоинах «Икарус» и чего-то ждали.

Колорадо

В тот морозный вечер я стоял на перекрестке улиц Исаака и Сталина и смотрел, как наши, припав к амбразурам баррикады, лупили по грузинам из ружей и карабинов времен Бега Кошты[6]. Оккупанты в свою очередь мочили наших из автоматов и пулеметов и пуль на это дело не жалели. Грохот от стрельбы был знатный, аж в ушах звенело, а толку никакого – из наших никто не пал, следовательно, потери у грузин были не больше. Это бескровное шоу с элементами пиротехники продолжалось довольно долго и закончилось внезапно с появлением Колорадо. Он довольно грубо оттолкнул меня, стоящего у него на пути, и прошествовал на баррикаду, к одному из шоуменов. У последнего был до того свирепый вид, что ужас охватывал всякого, на ком останавливался его взгляд. Но тут случилось нечто невероятное, не укладывающееся в моей, признаться, не очень смекалистой голове. Увидев Колорадо, «свирепый» как-то сник и стал до того жалок, что мне захотелось ободрить его мужественными словами, но я пожалел о своем намерении, ибо тот, отбросив винтовку, хотел сдаться грузинам. Только было уже поздно. Колорадо мгновенно очутился возле него и прикладом автомата ударил по лицу. Свирепый шоумен немедленно рухнул на гололед, и Колорадо ногами начал месить несостоявшегося предателя, словно тесто для пирогов. С нашей стороны стрельба прекратилась, все бросились смотреть на захватывающую дух драму, главный герой которой настиг проворовавшегося ублюдка и воздал ему по заслугам. Какая-то женщина бросила к ногам Колорадо свою грязную косынку, и тот, повинуясь древнему обычаю предков, отпрянул от своей жертвы.

Поправляя кепку-бейсболку на своей остроухой голове, Колорадо двинулся прямо на меня, и я порядком струхнул, хотя не чувствовал за собой никакой вины. Гроза прошла мимо, и я облегченно вздохнул – но преждевременно, как оказалось. Колорадо вернулся и бросил мне короткое, жесткое: «Пошли!» Я недоумевал, потому что не был знаком с ним, – но тем не менее пошел за человеком, о котором ходили такие слухи, что кровь стыла в жилах. Внезапно он остановился и, обернувшись ко мне, хриплым голосом спросил:

– У тебя есть оружие?

Я ответил, что есть, и, вытащив спрятанный под телогрейкой обрез двустволки, показал его чудо-воину. Увидев мой пугач, Колорадо усмехнулся и предложил: «Если хочешь увидеть грузин на самом деле, идем со мной». Я не хотел, но почему-то согласился.

Колорадо перелез через забор в сад заброшенного дома. Я последовал его примеру и, увязая по колено в лежалом снегу, двинулся за своим новым товарищем. Я, конечно же, был рад, что Колорадо взял на дело именно меня, и даже гордился оказанной честью. Но меня мутило от страха при мысли о том, что нас ждет там, куда мы так стремительно продвигаемся.

Насколько я понял, мы пробирались в тыл к грузинам и, чтобы не засветиться, шли огородами. То и дело нам попадались пустые, брошенные хозяевами дома, которых еще не успела коснуться рука мародера. Меня невольно тянуло к этим жилищам одобычиться, и лишь присутствие Колорадо заставляло воздержаться от этого веселого предприятия. Но тут перед моим взором предстал великолепный особняк подпольного миллионера Боле, дочка которого отвергла моего друга Хряка и вышла замуж за какого-то недоумка-грузина. Брак по расчету, оба из богатых семей. Сучка, могла бы подать руку помощи Хряку, чей отец спился и в последнее время опохмелялся тройным одеколоном – самая низшая стадия алкоголизма в нашем городе. «Ну так погодите же! – думал я в благородном негодовании. – Я вынесу все ценное, что найду, и подожгу ваш дом! Вот Хряк обрадуется». Будет и на нашей улице светлый праздник, засмеялся я злорадно и, как безумный, ринулся к дому, полному сокровищ. Выстрел и свистнувшая над головой пуля заставили меня замереть на месте. Рот открылся сам собой, и я прикрыл его обеими руками, чтобы удержать готовое выпрыгнуть, бешено бьющееся сердце.

– Что ты творишь, мать твою?! – услышал я хриплый голос Колорадо. – Сейчас не время заниматься подобными делами, нельзя просто так грабить людей.

– Он же первый негодяй и приспешник оккупантов! – возмущенно воскликнул я, прикрывая свою алчность и месть громкими словами. Но Колорадо был искушен в подобных вещах.

– Ты ошибаешься, – спокойно сказал он. – Вот этот автомат, – Колорадо поднял руку с оружием и потряс им, – купил он и еще много чего. Доить надо тех, кто не хочет помогать и не воюет, ты понял?

Разговор был окончен, и мы двинулись дальше.

Отягощенный автоматом и боеприпасами, Колорадо неумолимо шагал вперед, оставляя в снегу глубокие следы, по которым робко и с опаской ступал я. Мне хотелось крикнуть: «Эй, остановись! Куда ты идешь и ради кого рискуешь? О тебе уже и так идет недобрая слава мародера и убийцы. Люди ненавидят тебя за твою храбрость и дерзость. Они готовы предать тебя смерти вместе с твоими братьями только потому, что вы можете и делаете то, на что не способны они, трусливые твари!» Но я промолчал. Скорее всего, он не понял бы меня или, того хуже, подумал бы, что взял с собой в попутчики труса. И хотя я на самом деле отчаянно трусил, мне не хотелось, чтобы об этом узнал Колорадо.

Свет многочисленных костров, лай собак, редкие автоматные очереди и гул, издаваемый армией грузин, были нам наградой за наш неожиданный и, как мне казалось, легкомысленный марш-бросок. Я был ни жив ни мертв от страха и усталости, когда мы остановились перед большим блочным домом, окна и двери которого выходили в сад. Колорадо осторожно прошел к деревянной, пахнущей олифой двери и попытался ее открыть, но дверь не поддалась. Он вернулся и сказал:

– За домом грузины, я обойду дом вот так, – он показал как, – а ты пойдешь вон к тому забору, – он показал, к какому, я не видел, но понял, – и метнешь вот эту штуку через забор. – Он сунул в мою онемевшую руку лимонку. – Они близко, ты не промахнешься. Да, сделаешь это, как начнется стрельба, не раньше.

Я молчал.

Он усмехнулся и добавил:

– Потом можешь делать ноги или подождать моего возвращения. В любом случае выбор за тобой.

Колорадо ушел, а я остался один на один со своим страхом, набросившимся на меня с новой силой. Но страх не помешал мне отойти от дома в глубь зимнего сада, выбрать там дерево с толстым стволом и спрятаться за ним.

Я смотрел на темно-синий бархат неба и думал. Говорят, вокруг некоторых звезд вертятся такие же планеты, как наша Земля. А на некоторых планетах существует жизнь. Неужели и там гуманоиды или негуманоиды истребляют друг друга из-за клочка планеты, на котором вполне мирно можно жить всем? Хотя… можно себе представить, как оборонялись бы марсиане, если бы к ним вторглись с какой-нибудь другой планеты, например…

Космические мои размышления прервала стрельба и крики за домом. Недолго думая, я побежал к дощатому забору, который скрывал меня от милицейской армии грузин, и, вырвав зубами кольцо гранаты, метнул ее за гнилую ограду. Прогремевший взрыв придал мне храбрости. Мать мою и всех родичей в придачу! Какое-то непонятное веселье овладело мной, засохший язык выталкивал из моего нутра не совсем разумные слова. Волна отчаянной отваги сменялась мутной волной тошнотворного страха. Все происходящее было безумием, в которое я вписался с удивительной быстротой и точностью. Я обнаружил в себе такую кровожадность и жажду убивать, что испугался самого себя. «Вот теперь мы посмотрим!» – визжал я, с удивлением слушая собственный голос откуда-то со стороны. Но осторожность храбрости не помеха, и я снова спрятался за деревом.

В доме послышался шум, кто-то страшно кричал, а окна изнутри осветились пламенем. «Наверное, Колорадо ранили», – подумал я, холодея от ужаса. Но это был не он. Деревянная дверь, не выдержав чудовищных ударов ломившегося наружу, слетела с петель, и в сад выбежал громадного роста милиционер, охваченный пламенем. Он упал спиной на снег и начал извиваться подобно огненной саламандре. Вслед за ним из дома выбежали еще двое в нелепых шинелях. У одного в руке было ведро. Другой держал одеяло. Им удалось потушить огонь, охвативший их товарища. Я же, прицелившись из своего куцего ружья, с досадой отметил, что даже с такого близкого расстояния мне ни за что не убить их: слишком короткие стволы, мои пули не причинили бы им вреда, но побудили бы милиционеров к ответным действиям. Эти свиньи не посмотрели бы на мой нежный возраст. Шлепнули б на месте. В этом я мог не сомневаться. Оставалось только ждать случая, чтобы угостить незваных гостей. Я сидел в своем укрытии тихо как мышь, слушая, а порой выглядывая из-за ствола дерева, не приближаются ли враги.

Один из милиционеров проверил пульс на шее лежащего великана.

– Пульс у него есть, – сказал он.

– А как это случилось? – спросил другой.

Проверивший пульс дрожащим голосом начал рассказывать:

– Мы грелись у костра. Вдруг вижу, какой-то парень в кепке целится в нас из автомата. А потом он начал стрелять. Мать моя, я был в Афгане, но даже там такого не видел! Кругом все попадали: кто с раной в боку, кто с дыркой в голове. Гиви тоже ранило, и он упал прямо в костер, а потом взрыв и паника. Кричали, что осетины зашли нам в тыл и режут всех своими ужасными кинжалами. Я упал и, кажется, вырубился, а когда очухался, заметил, что Гиви выбрался из костра и, пылая как факел, бросился в этот дом. Остальное ты видел сам.

– Да, видел, – услышал я голос другого милиционера. – Не приведи Господь еще раз увидеть такое. Может, заберем его отсюда?

Они взяли под мышки вспыльчивого уаига[7] и потащили его дымящуюся тушу волоком к злосчастному дому. Из черного проема выломанной двери полыхнуло огнем короткой очереди. Один из тащивших упал лицом вперед и тут же стих, другой присел на снег и все пытался подняться. Из дома вышел Колорадо и великодушно протянул ствол автомата страждущему. Тот ухватился за него, как утопающий за соломинку, и с проклятиями поднялся на слабеющие ноги. Выстрелом в лицо Колорадо заставил грубияна замолчать.

При свете луны Колорадо показался мне фантастическим существом, пришедшим к нам с одной из тех далеких звезд, – не ведающим ни страха, ни жалости. «Он, наверно, забыл про меня. Если увидит, пришьет непременно», – подумал я, в ужасе прижимаясь к корявому стволу дерева и оттуда наблюдая за действиями инопланетянина. Задумчиво смотрел Колорадо – или тот, кто им казался, – на поверженных врагов, как вдруг дымившийся великан зашевелился и пополз к дому, откуда недавно вылетел подобно болиду. Колорадо, казалось, был удивлен такой живучестью и ногой перевернул ползущего.

– Не убивай меня, – взмолился милиционер, – я такой же осетин, как и ты.

Эти жалобные слова, произнесенные на ломаном осетинском, привели инопланетянина в неземную ярость.

– Уж лучше бы ты промолчал! – крикнул Колорадо. – Ты зачем сюда пришел? Убивать своих братьев?! Так получай за это!

Прикладом автомата Колорадо принялся бить лежащего, и вскоре голова великана превратилась в кровавую массу.

Из проклятого дома вышел еще один – в длинной шинели, вооруженный автоматом. Увлеченный расправой, Колорадо не заметил целившегося в него врага, бочком обошедшего место казни. Милиционер вел себя довольно странно: он не стрелял, хотя пытался. «Заело!» – обрадовался я. Тот, не видя меня, приблизился к дереву, за которым я прятался, и, прислонившись к нему спиной, дрожащими руками начал разбирать свое забарахлившее оружие. Еще недавно я бы не смог выстрелить в живого человека. Но увиденное и пережитое за последние два часа, а может, и того меньше, сделало меня совершенно другим. Из мирного обывателя, зацикленного на собственных проблемах, я превратился в жаждущего крови ублюдка. Я приставил обрез к затылку грузина – от неожиданности тот выронил автомат из непослушных рук и что-то пробормотал, я не расслышал, – и выстрелил. Полголовы как не было.

Милиционер лежал спиной к звездному небу и дрыгал конечностями, пытаясь отвоевать у смерти несколько секунд уходившей от него жизни. Я посмотрел на его погоны и перекрестился: это был оборотень! На правом плече его блестели мелкие лейтенантские звездочки, но три большие звезды на левом показывали, что убитый был настоящий полковник. Какую шутку отколол перед смертью этот клоун… Остатки страха я выблевал на снег, а полой шинели убитого вытер свое забрызганное кровью лицо. Батоно полковник или кто ты там, зачем ты пришел сюда? Кто призвал тебя на войну? Ты послушался диссидента, недавно выпущенного из сумасшедшего дома, и пришел убивать нас? Разве ты не знал простую истину: кто придет с мечом, от меча и погибнет? Ты поздно раскинул мозгами в чужом саду незнакомого тебе народа. Как дохлого бездомного пса зароют тебя и тут же забудут твою безымянную могилу. И долго еще родные будут ждать твоего возвращения, если ты, конечно, человек, а не оборотень…

Я смело вышел из укрытия и перешагнул через труп. Чувствуя себя свободным и способным на все, подошел к Колорадо. Комками снега тот счищал запекшуюся кровь с приклада автомата. Увидев меня, он сказал:

– У меня кончились патроны, но я знал, что ты где-то рядом.

И тогда я спросил его:

– За что ты хотел убить ту гориллу? Там, на баррикаде?

Колорадо, казалось, пропустил мой вопрос мимо своих необычных ушей.

В саду засвистело, но это были не соловьи. С деревьев посыпались скошенные пулями ветки. Мне не терпелось убраться отсюда подобру-поздорову.

– Дня два назад, – спокойно начал Колорадо, – я взял этого козла на дело. Его вид обманул меня. Я думал, в таком могучем человеке не должно быть места для страха. – Он усмехнулся. – Грузины нас обнаружили слишком рано. Пришлось отстреливаться. Я оглянулся убедиться, что с типом все в порядке, но того и след простыл. Мне удалось выбраться. В ту ночь я не нашел его. Он же зашел к Боле и потребовал от моего имени денег. Боле, конечно, не поверил, и эта мразь прострелила ему ногу. Затем он связал раненого и изнасиловал его беременную дочь.

Я прикусил губу, чтоб не улыбнуться. Все-таки есть на свете справедливость! Хряк, твою мать, с тебя причитается. Я вспомнил заплаканное лицо друга во время той богатой свадьбы, что Боле сыграл для своей единственной дочки.

Пули визжали не умолкая. Но я уже не боялся и даже хотел, чтоб одна из них попала в меня – только слегка, конечно, чтобы похвастаться раной, полученной в настоящем бою, той, которую любил. Сладкая дрожь пробежала по телу…

Голос Колорадо вернул меня к действительности:

– Возьми свой трофей, больше нам здесь делать нечего.

История с курицей

Олегу Дарку

Стрелок из меня никудышный, но однажды в Присе я с пятнадцати метров или около того попал в глаз курице из карабина. Мне не верят, когда я рассказываю об этом, и дело тут совсем не в курице и даже не в яйце, которое она, возможно, снесла накануне в еще не сгоревшем курятнике. Просто мне хочется поведать о том, как я, увидев дым над селом на склоне горы, не остался в городе под тем или иным предлогом, а помчался с несколькими добровольцами на помощь присским ополченцам. Мы прибыли туда после Парпата, то есть слишком поздно. Он со своими ребятами уже отбил атаку грузин и прогнал их обратно в Еред, откуда потом целую неделю доносился плач; еще я слышал, будто у ворот каждого второго дома этого села стояло по крышке гроба, а то и по две. Впрочем, слухам я не очень-то и верю, но, как говорится, за что купил, за то и продаю.

Как бы там ни было, грузины своего добились. Они сожгли Прис дотла и по ходу дела убили нескольких пожилых сельчан. В числе убитых оказался мой дальний родственник – электромонтер дядя Шалико. Он был похож на доброго медведя из мультика, с самого детства его помню. Бывало, придет он на нашу улицу, гремя цепью, которой он привязывал себя к столбу, и вся пузатая мелочь сбегается и ждет представления. Дядя Шалико раздавал нам мятные конфеты, и мы, посасывая карамель, смотрели, как он косолапо лезет на верхушку столба в этих своих кошках поменять сгоревшую лампочку или починить провод. Иногда отец зазывал его к нам домой пропустить стакан-другой вина. Дядя Шалико заходил, и я, гордый тем, что у нас такой важный гость, вбегал за ним следом. Он всегда сажал меня на колено, пока мать накрывала на стол, и гладил по голове. После второго кувшина раскрасневшийся дядя Шалико давал мне три рубля, на которые, если мать не отберет, я потом с пацанами покупал сигареты…

Постояв немного над телом дяди Шалико, лежавшим недалеко от его сгоревшего дома, и пробормотав «рухсаг у», я поднялся наверх, к каналу над селом. Черт возьми, сколько я увидел там мертвых грузинских солдат! Вода в канале почти пересохла, и свиньи, принимавшие там раньше грязевые ванны, теперь обжирались вывалившимися кишками одного из убитых. Меня мутило, однако я стал считать, сколько же душ все-таки уволок дьявол из вонючего канала в пекло. Вдруг откуда-то появилась еще свинья с окровавленной харей и чуть не укусила меня, дрянь. Я отскочил в сторону, а она, спустившись вниз, принялась за трапезу. Подбежали двое парней с автоматами и начали стрелять в людоедов, крича, что этак свиньи съедят всех солдат и грузинам нечего будет предложить в обмен на заложников. Визг поднялся невообразимый.

Мне стало совсем нехорошо, и я побрел дальше, к танку, зарывшемуся стволом в ил. Пацан с бритой головой увязался за мной, он говорил, что экипаж, скорей всего, остался внутри и неплохо было бы взорвать их к такой-то матери. Я закинул в открытый люк башни лимонку. Удовлетворенный взрывом, мальчишка взобрался на башню танка и пролез внутрь. Может быть, я и подождал бы его и продолжил бы с ним знакомство, но у него не было старшей сестры, пусть даже страшненькой, и он стал мне неинтересен.

Повернув обратно, я пошел вдоль канала к центру села, куда прибывали группы вооруженных людей. Все говорили о контратаке, некоторые кричали, что надо бы взять Еред и сжечь его со всеми жителями. Крикуны хреновы. Ну их к свиньям.

В тени огромного ореха отдыхали ребята, среди них я заметил приятеля, служившего в Афгане, подошел к нему и присел рядом. Он кивнул на валявшуюся у ног пустую трубу от «Мухи» и тоскливо сказал:

– Не берет.

– Что не берет? – спросил я, озадаченный.

– Да броню не берет, – сказал приятель, кивая на стоявший за дорогой подбитый грузинский БМП. – Дважды стрелял в него из «Мухи», оба раза попал, но это дерьмо не берет броню.

Приятель со злобой пнул ногой зеленую трубу.

Сидевший у забора парень с автоматом, откусив от недозрелого яблока, сказал, что Парпат в сегодняшнем бою замочил восьмерых грузинских солдат из одного рожка. Другой, в камуфляже, с бульдожьей мордой, сплевывая косточки от алычи, заспорил:

– Не восемь, а пятнадцать солдат.

– Ты-то откуда знаешь? – скривился любитель кислых яблок.

– Мне рассказал об этом тип, видевший все собственными глазами, – заявил бульдог, чавкая.

– Проклятая «Муха», – не унимался приятель, служивший в Афгане. – Ею и консервную банку не пробьешь.

– А как он их убил? – спросил я парня с бульдожьей мордой.

Выпучив глаза, тот начал рассказывать:

– Парпат, двое местных и тип, видевший все собственными глазами, пошли на разведку. Они услышали грузинскую речь, доносившуюся из оврага, и остановились. Местные, кажется, струсили и зашептали: мол, это, скорей всего, наши и лучше вернуться, потому что ребята примут нас за врагов и перестреляют. А Парпат подкрался к оврагу и, увидев пятнадцать грузинских солдат, уложил их, но не с одного рожка, как все говорят, а из двух больших спаренных, да еще лимонки закинул.

Любитель кислых яблок хотел возразить, но тут возле нас, подняв облако пыли, тормознула белая «семерка» Гамата. Из машины в числе прочих вылез тип в светлом пиджаке и черных отутюженных брюках, лицо закрывали модные солнцезащитные очки. Его облик так не вязался с тем, что происходило сейчас вокруг. Я не сразу узнал в нем Колорадо, только когда он улыбнулся и заговорил со мной. Мы обнялись, и после взаимных приветствий Колорадо спросил:

– Что это у тебя на плече?

– Карабин, – ответил я.

– А где твой автомат?

– Нету, – сказал я потупившись. – И Парпат обещал мне автомат, и Хубул, со складным прикладом…

– Никуда не уходи, – бросил Колорадо и, сев обратно в машину, посигналил. Вскоре появился Гамат, но, прежде чем завести свою «семерку», он отвел меня в сторону и зашептал, что Колорадо приехал из Москвы.

– Знаю, – сказал я тоже шепотом.

– Он, наверное, устал с дороги и голоден.

– Безусловно.

– Неплохо было бы раздобыть ему еду, курицу, например, или…

Тут Гамат, выхватив пистолет, стал стрелять в пробегающего мимо поросенка, который, взвизгнув, бросился в чей-то сад и исчез в зарослях.

– Не попал, – огорчился Гамат и сел в машину. Стекло дверцы спустилось, и Колорадо спросил:

– Ты какое оружие хочешь?

– Пулемет, – выпалил я не задумываясь.

Колорадо кивнул, и «семерка», забуксовав, сорвалась с места.

Раздобыть еду для голодного друга – святое дело, и я, сняв карабин с предохранителя, пошел на охоту. В селе все, что не успело сгореть, мычало, хрюкало, гоготало и кудахтало. В корову с печальными глазами я не стал стрелять, от вида свиней меня тошнило, а гусятину я терпеть не могу. Оставались поросята и куры. Возле тлеющего дома моей тетки, куда забрел по старой памяти, я увидел целую кучу куриц. Остановившись в пятнадцати шагах или около того, я прицелился и выстрелил. Подбитая курица налетела на меня, но я сбил ее кулаком, и она упала на траву и заметалась, хлопая крыльями, таща на перебитой шее болтающуюся голову. Я отфутболил ее в кусты шиповника, где она и затихла. В другое время я, может, и удивился бы, увидев на голове птицы дырку вместо глаза, через которую можно было посмотреть на сгоревшее хозяйство моих родичей. Но сейчас я просто взвесил на руке тушку, потом подстрелил еще парочку, взял их за ноги и потащился обратно к центру села.

Уже стемнело. Всюду говорили о том, что в Еред стягиваются войска и бронетехника со всей Грузии, и мне ужасно захотелось домой. Положив «дичь» на траву, я собрался незаметно улизнуть, но тут, сверкая фарами, подъехала машина Гамата. Колорадо опустил стекло и сказал:

– Садись.

Я открыл заднюю дверцу «семерки» и плюхнулся на сиденье.

– Завтра в городе зайдешь к Хубулу, – продолжал Колорадо, закуривая. – И он даст тебе пулемет.

– На твоем месте я бы взял складной автомат, – зевнул Гамат.

– Я всегда мечтал о пулемете, – сказал я и тоже зевнул. – Я убил трех куриц.

– Хорошо, – сказал Гамат.

– Ты на ночь здесь останешься? – спросил Колорадо.

У меня екнуло сердце: проверяет, гад, подумал я, вытирая испарину со лба. Если не останусь, не видать мне пулемета.

– Да, – сказал я. – А вы разве нет?

– Мы? – удивился Колорадо. – Мы поедем в город.

– Ну ладно, – сказал я, собираясь покинуть уютный салон. – Спокойной ночи.

– Закинь по-братски кур в багажник, – попросил Гамат.

Машина рванула, как будто за ней гнался танк, и увезла Гамата, Колорадо, трех куриц – одну с выбитым глазом – и мою спокойную ночь.

Парпат

Только мертвые увидят конец войны.

Платон

Мысли перед боем бывают самые разные, но все они тонут в мутной жиже страха, разбавленной отчаянием.

Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…

Неслышный, подогретый солнцем ветер плавно качает верхушки деревьев. Помнят, помнят меня эти акации, бросающие тень на Парпата, замершего с гранатометом на плече. Еще недавно я удирал с уроков и приходил сюда, в парк, выкурить пару сигарет, спрятанных под большим красным камнем, в памяти которого запах моей еще не волосатой задницы. Теперь на этом камне стоит поджарый, в камуфляжных штанах и бордовой футболке, невысокий гранатометчик. Ребята расступились и, застыв, смотрят на миндальное дерево, одиноко стоящее на склоне горы справа от трассы. Как долго он целится. Я зажмурился. Опять промажет. Грянул выстрел, двенадцатый по счету, кажется, а может, тринадцатый. Нехорошее число. Постой-ка, а сколько было в СССР республик, не тринадцать? Нет, пятнадцать. Да здравствует созданный волей народов единый могучий Советский Союз… Тьфу, с утра в голове крутится чертов гимн… И эта огромная ядерная держава ломалась и рушилась прямо на моих глазах. Все, чему нас учили и во что я свято верил, оказалось чудовищной ложью! Психические расстройства появились не у меня одного – у целого поколения, но это совсем не утешает. Мы ненавидим и убиваем. В нашей крови вирус войны. Против него еще не придумали вакцины. Болезнь моя протекает очень бурно. Страх, отчаяние и ненависть высушили меня. Пролитая кровь не утолила моей жажды. Я хочу убить как можно больше грузин, на их территории, захватить Тбилиси и устроить там резню, как они прошлой зимой в Цхинвале. Да, подложила нам свинью мумия, лежащая под стеклянным колпаком в мавзолее. Недавно пацан какой-то читал стишки на площади. «Ленин, Ленин, дологой, ты подох, а я живой. А когда я подласту, твою палтию послю». Старичье накинулось на мальчонку. Выжившие из ума мудаки едва не впились гниющими деснами в напуганную детскую плоть. Ребята, смеясь, отогнали беззубых хищников от неоперившегося, но уже наглеющего птенца. Орлом будет – если дадут вырасти. Нас всех хотят согнать с наших земель, уничтожить. Анекдот недавно слышал. Летит самолет с иностранцами на борту. Вдруг объявляют: «Господа, мы пролетаем над Южной Осетией. Народ этой непризнанной республики поразительно живуч. Там нет ни газа, ни электричества, вода по праздникам, и то не всегда, голод, наводнения, землетрясения, и плюс ко всему Грузия пытается истребить их, но они продолжают жить и размножаться». Тут какой-то американец не выдерживает и кричит: «А вы их дустом, дустом!» Я хохотал до слез. Надеюсь, душа вождя пролетариата горит в аду за наши земные страдания… Утром, когда шел сюда, дорогу перебежала кошка – не черная, но все же настроение изгадила. Пальнул в нее из пулемета, да не попал. Кошка в ужасе метнулась к ограде и застряла в щели деревянного забора. Я схватил ее за хвост и стал бить царапающийся и мяукающий комок о пыльный асфальт. Выбив из кошки все жизни, швырнул труп в темные воды Лиахвы. Только потом вспомнил, что надо схватиться за яйца. За свои, конечно. Так и сделал: трижды почесал мошонку и столько же раз сплюнул… Снова выстрел. «Перелет», – смеются вокруг. Зря старается Парпат, все равно лучше Сереги из этой бандуры никто не стреляет. Серега приехал к нам из Алагира, русский, а говорит по-осетински лучше, чем я. Он бы давно разнес зеленую ветвистую мишень в щепки, но у Парпата другое на уме – взять ТЭК! Это самоубийство, но все молчат. Никому не хочется прослыть трусом. И я молчу. Вожаку виднее. А Парпат на самом деле похож на волка. Веселый такой волчара, скалящий зубы, но глаза его редко смеются, зато пронзают насквозь. Знает всех поименно и кто чем дышит. Презирает скулящих с поджатыми хвостами, а с отважными шутит. Со мной не раз шутил, значит, в стае я не последний. Интересно, ему самому никогда не бывает страшно? Нет, по-моему. В самых безнадежных ситуациях его смех придавал силы, и, если бы он предложил мне идти на БМП с одной лишь гранатой, клянусь, пошел бы. Как же я хочу быть похожим на него! Скоро, наверное, стану. Но пока лучше не думать об этом.

Надо отвлечься – да, конечно, – и я ныряю в теплый омут прошлого. Вижу себя подростком, в синей школьной форме, сидящим на камне и затягивающимся сигаретой «Колхида». Накурившись до легкой тошноты и головокружения, я забирался на колючие ветки акации, срывал гроздья сладких белых цветков и объедался ими, чтобы перебить табачный запах. Колючки тоже шли в ход – вонзались в упругие попки одноклассниц. Звонок. Атас! Тело движется по коридору! Ну и кликуха у завуча-математика.

– Брысь по классам! – рычит завуч, сверкая платиновыми фиксами и лысиной. Серая двойка висит на нем мешком, в руке журнал, в легких рак, но на вид бодрый. Лечится у какого-то знахаря в Кутаиси, хотя курить не бросил. Приз зазевавшимся ученикам от Тела – подзатыльники и щелчки.

Я рванул к спасительной двери библиотеки, сыт по горло его призами. Там особая атмосфера: тихо, как на кладбище, и пахнет пыльными книгами, пожелтевшими от времени. Шедеврам мертвых классиков грош цена, их никто не читает, а книгами вождей нельзя даже подтереться: не расстреляют, конечно, – не те времена, – но по головке точно не погладят. Я делаю вид, будто интересуюсь Дюма, и даже беру в руки «Трех мушкетеров», но библиотекаршу не проведешь. Дюжая тетка выталкивает меня в темный коридор, прямо в лапы контуженному директору-фронтовику – бывшему разведчику. Старый пердун, видать, по привычке прятался в засаде. Он громко втолковывает мне, нерадивому ученику, как нехорошо опаздывать на уроки, а чтоб слова не прошли мимо моих ушей, жестко массирует их. Ох, как больно! Хочу вырваться из рук маразматика, но боюсь: рвану, а уши останутся у него как трофеи. «Вас к телефону!» – кричат директору из учительской, но тот не слышит и переходит к самым страшным пыткам – шалабанам. Думаю, не один пленный фашист раскололся, когда его допрашивал наш директор.

Напоследок я получаю пинок и влетаю в класс, где царит оживление после большой перемены. Все неохотно садятся на свои места, достают учебники из портфелей. Стук в дверь. Учительница физики Валентина Николаевна – голубоглазая, с льняными волосами – строго смотрит на нас, затем встает из-за учительского стола и идет на тонких каблучках к выходу. Эффектная женщина наша физичка: одевается по моде, прыскается французскими духами и как никто в нашей школе знает законы притяжения, но почему-то метит в старые девы. Будь я постарше, непременно женился бы на ней и лапал бы ее большую грудь и ляжки. Мои покрасневшие ушки на разгоряченной макушке стараются уловить суть разговора между сексапильной физичкой и старшей пионервожатой, голос которой звучит как горн. Ага, речь о сапогах: очень хорошие, югославские, но, увы, жмут. Вожатая просит Валентину Николаевну сбавить цену. Но та физически не может: не ее сапожки, соседка продает. А Мадинка витает в облаках с залетным петухом из восьмого «Б». Посмотри-ка лучше на свой стул и смахни кнопки! Интересно, чьих это рук дело? Алана? Но он, кажется, и не подозревает, почему полкласса следит за Мадиной. А это кто трясется от беззвучного смеха? Бусиш? Точно он. Я же предупреждал его в прошлый раз: «Не лезь к Мадинке, по-братски прошу». А он мне: «Не твое дело, захочу и полезу». – «Не мое дело, говоришь? Ну тогда не обижайся».

Губу ему верхнюю разбил, но урок, кажется, не пошел впрок. В который раз придется калечить кулаки о его кривые зубы. Может, подойти и встряхнуть Мадинкин стул? Нет, воздержусь, ребята засмеют, да и самому интересно, что из этого выйдет. Кое-кто из девочек в курсе дела, но молчат в тряпочку: конкурентка облажается, хи-хи, – а близкие подружки не знают, не то визг бы подняли. Я упорно смотрю на Мадину, пытаясь привлечь ее внимание. Нет, не до меня ей. Другой засел в ее куриных мозгах. В парке их видели в сумерках. У Чертова колеса прижимались друг к дружке. Как же ненавижу ее дружка! Вот набью ему морду! Правда, в прошлой драке за школой этот пентюх размазал меня по асфальту баскетбольной площадки. И я серьезно занялся боксом. Научился разным хукам. Выбивал бешеными прямыми пыль из груши, долбил боковыми и снизу. Тренер-грузин и то хвалил: «Реакция у тебя хорошая, парень, а если не будешь пропускать тренировки, через год в Батуми поедешь на соревнования». Обожаю море. Уж я постараюсь, мас, не подведу, генацвале…

«Уау!» – вскакивает Мадинка со стула, хватаясь за свои пышные ягодицы. Юбка, и без того коротенькая, задирается, и половина класса любуется ее желтыми трусиками. У меня мгновенная эрекция, несу полнейший бред. «Может, присядешь и на мое набухшее жало? Расстегнуть ширинку? Показать тебе в густом лесу одноглазого великана? Дура, ты мне глаз чуть не выколола, я же пошутил!» Ну и когти у киски. А покраснела как! Хочет не меньше моего, но держится. Дай хотя бы кнопку вытащить… «Ай!» – вскрикиваю уже я. Тяжелые ключи Валентины Николаевны попали мне в голову. Забыл про ее меткость. Мой скулеж заглушает барабанная дробь из пионерской. У нас барабанщиком был карлик-десятиклассник. Злющий-презлющий. Увы, я тоже не вышел ростом и сидел за первой партой, рядом с вонючкой Манони. Ох и несло от нее. Она, наверное, писалась и не подмывалась. Я дергал соседку за рыжие косички и спрашивал, почему от нее такая вонь. В ответ Манони била меня по голове толстым учебником литературы. Мало-помалу я привык к ее запаху и перестал надоедать классной просьбами пересесть за другую парту…

Громыхнуло. Детство разнесло в клочья. Оглушенный, всплываю на поверхность и барахтаюсь в водовороте. Еле вырвался. Теперь бы до берега родного дотянуть. Плыву из последних сил, еще несколько взмахов… Что это? Серыми жирными крысами заполонена моя земля. Оглядываюсь по сторонам: боже, я среди хищников. Они подбадривают меня, щелкая клыками: не трусь щенок, прорвемся! «Да, да, мы перебьем отвратительных крыс!» – тявкаю я, выбираясь на сушу. Перед атакой не мешало бы отдохнуть, обсохнуть. Куда там. Только перекур – и то потому, что вожак пробует новый гранатомет.

Дрожащими руками достаю из кармана пачку желтых абхазских сигарет «Солнце» и закуриваю. «Курение вредит вашему здоровью», – это я знаю с детских лет, а что война – лекарство против морщин, узнал сейчас. Прихожу в себя. Хлопаю глазами, смотрю туда-сюда. С того времени почти ничего не изменилось, разве что обесточилось Чертово колесо и засохло дерево, к которому я прислонился, – дурной знак, прочь от него. Как же я раньше не заметил. Снова чешу мошонку и сплевываю.

Все, что вижу сейчас, будет и завтра. Может, дождиком летним умоется новый день, и многие из ребят, собравшихся у раскрытых деревянных ворот парка, будут сидеть на лавочке у моего дома, слушая плач матери. Как это дико. Нет, уж лучше я сам постою с опущенной головой у хором вон того, с новеньким автоматом, и послушаю причитания его мамочки. Я чувствую твое напряжение, приятель, и это радует меня. Какие мысли сделали твое пятнистое лицо пепельным? Куда подевалась та дерзкая улыбка, обнажавшая зубы с гнильцой? Помнишь, как ты наехал на меня в самом начале войны? Хотел показать ребятам свою крутость. Я не ответил тогда, проглотил, но не забыл и сейчас намерен поквитаться. Нет, раздумал. Ты слишком жалок. На говно наступишь – будет вонять. Это про тебя. Ладно, проехали. Расслабься…

Надо бы заправиться феназепамом, не то сердце разорвется в груди: тук, тук, тук, тук, тук… Страшно. На лбу испарина, в животе урчит. Хочется срать, впрочем, ссать тоже, и тошнит. Во рту сухо, но таблетки все-таки растворились. Сколько проглотил-то? Три, четыре? Неважно, главное выжить. Дрожь в теле проходит. Сейчас вздохну свободнее, да, вот так. Знаю, это самовнушение. Так быстро не почувствуешь расслабление даже от промедола. У меня было несколько ампул. Кому же я их отдал? Кибилу? Да, ему. С ним был еще один, коротышка, в лихорадке говоривший одно и то же: «Черняшка – так себе дерьмо, а беляшка – мать всей дури». Кольнулись прямо в машине, и недоноска вырвало на сиденье, а Кибил смеялся. Бедняга. Под землей теперь лежит. Доигрался в русскую рулетку. Выбил себе мозги. Он не первый, кто поднес дуло револьвера к виску. Я тоже недавно пробовал, но так и не смог спустить курок.

Интересно, какой я со стороны? Худой, невысокий, в просторных зеленых слаксах и белой футболке, с пулеметом на плече. Кроссовки? Неплохие, найковские, но уже порвались. Еще бы, сколько в них протопал. Наследил кроваво не в одном бою…

– Сегодня твоя очередь тащить бачки, – слышу голос Куска. Снимаю с плеча пулемет.

– Какая разница? – говорю. – На, бери. Эти дай сюда.

– Будет жарко, – ухмыляется он.

– А тебе в натуре не страшно или ужалился?

– С чего ты взял?

– У тебя лицо всегда одинаково сонное, что в бою, что на пиру.

– А ты поделись своей бледностью. Вижу, опять наглотался колес. Может, водкой запьешь, как в прошлый раз?

– Отстань, я чуть не подох тогда. Ты говорил с Парпатом?

– Нет, зато знаю, что все левобережье убеждало его зайти грузинам в тыл со стороны Мамисантубани. Но он заладил: мы атакуем их в лобовую, покажем всем, на что способны. Ты видел, как он стрелял из гранатомета?

– Слышал. До сих пор в ушах звенит.

– Он так и не попал в миндальное дерево. Я бы попал со второго раза.

– Говорить легко.

– В армии я был не последний гранатометчик.

– Верю… Как думаешь, сколько нас тут собралось со стволами? Человек сто будет?

– Ну ты загнул! Может, пятьдесят, от силы шестьдесят, не больше. И ТЭК мы не возьмем, вот увидишь.

– Знаешь, что меня пугает?

– Что?

– Грузины не отвечают. Затаились, наверно. А может, они попросту убрались?

– Так просто твари ТЭК не отдадут. Думаю, сегодня мы многих недосчитаемся.

– Вечно ты каркаешь. Слушай, а может, Парпат раздумал штурмовать эту чертову высоту? Такие кошмары снились всю ночь. И мать утром умоляла поберечься. И кошка дорогу перебежала…

– Оп-па! Струсил, что ли? Вот это да! Кому расскажу, не поверят. Как про тебя тот толстяк говорил? Война – твоя стихия?

– Это он нарочно, мать его, чтобы самому в тени остаться. Видишь, где он? Нет? И не ищи, не найдешь. А знаешь, где он прячется? В бункере за рацией.

– Нет, в натуре, ни разу не видел тебя таким зашуганным.

– Да не боюсь я, отстань. Просто предчувствия нехорошие. Смотри, какая толпа собралась вокруг Парпата. Пойдем послушаем.

– Лучше постоим здесь. Обычно стреляют в кучу.

– Ребята уже за ворота выходят. Згудеры жуар, помоги нам! А правда в обиталище жуара засел грузинский корректировщик?

– Наверное. Там же стены толстые, из камня. Да и знают суки, что мы не будем стрелять по святому месту.

– Они будут прокляты до седьмого колена, вот увидишь…

– Этого мы не увидим, к сожалению. Нам бы в живых остаться после этого боя. Идем, что ли…

Сцена перед атакой. Дорога, поднимающаяся наверх, к ТЭК, поворот на Згудерское кладбище. Серый асфальт, по краям черный от влаги, топчет пара сотен нетерпеливых ног. Слышны автоматные и пулеметные очереди, взрывы.

Голос Парпата: Чи шауы мема уалама, удон ма ашырдам рахизат. Ам та чи зайы, удон афта ма фенхьалат ма ца сом на фенджыстам. Иу, дуа пулемет ма намангай хьауы. Ками ка гыцыл Таме йа пулеметима? Ам ма ма шуры слау. Иу цус мам байхьусут: абон мах ТЭК сисджыстам! Ерын каражи фенам иуылдар. Афта. Сымах тыгерта стут. Адымтам[8].

РПК

Памяти Эрика Кабулова

Эрик Кабулов приехал в Цхинвал из Баку весной девяносто второго, он сразу же вступил в отряд Парпата, и тот вручил ему РПК – ручной пулемет калибра 5,45. Я завидовал ему, потому что у меня самого был тяжелый пулемет ПК калибра 7,62, и несколько раз предлагал махнуться оружием. Но Эрик, смущенный моей настырностью, говорил, что не может, мол, пулемет не личная его собственность. Вообще Эрик Кабулов был светлый, красивый и очень доброжелательный молодой человек. Он помогал мне тащить рацию, когда мы пробирались в село Дменис через горы. Дорога была очень тяжелая, и мы шли в дождь целых два дня через мое родовое село Гудис. В пути я все время отставал и плелся в хвосте, и если бы не Эрик, то, наверное, сдох бы на какой-нибудь горной тропинке. А когда я упал и сказал, что больше не могу, Эрик просунул свою светлую голову под мою вонючую от пота мышку и тащил на себе, как раненого, до тех пор, пока мне не стало стыдно. Тогда я собрал последние силы и пошел сам…

В бою за высоту ТЭК мы оказались с Эриком рядом на знаменитой лестнице к ресторану «Эрцо». Я познакомил его с моим напарником Куском. Тот травил анекдоты, и мы, чтобы заглушить страх, дико смеялись над самыми бородатыми шутками. Потом Эрик вместе с Аланом Остаты ушел вперед на разведку, и уже была ночь, и ничего не было видно. И вдруг тьма осветилась жуткой пальбой, которая не прекращалась до утра… Через неделю я решил проведать Эрика и пошел в райком, где базировался отряд Парпата. По дороге я встретил пацана, у которого на плече висел пулемет Эрика Кабулова. Я остановил парня и спросил, где сам хозяин. Тот очень удивился и сказал, что Эрик мертв, что он погиб неделю назад в бою за ТЭК.

Друг мой Черо

Памяти Алана Газзаева (Зыв-Зыва)

Не знаю почему эту огороженную бетонными стенами территорию называют водхозом. Думал, тут бассейн есть, где можно поплавать и понырять, благо распогодилось, хотя вон опять тучки на солнце наползают, и черные такие – как души врагов. Ну и весна в этом году выдалась – сплошные дожди. Воевать в такую слякоть никому не хочется. Бежишь, к примеру, на перестрелку сухой, а возвращаешься мокрый как курица: кудах-тах-тах – бах! И прямо в глаз!

Трупу, конечно, фиолетово, какая на улице погода, его в гроб и в землю, а мне любви хочется. Вечерних прогулок с милой, поцелуев страстных под сиренью. Да мало ли чего хочется, когда ты молодой, пригожий и не знаешь, куда девать мужскую энергию. Немного, правда, болею, но об этом помалкиваю и тайком глотаю таблетки. Ищу, чем запить лекарство, однако в этом долбаном водном хозяйстве даже водопровода нет. А бойцов сегодня собралось тут много. Но еще не пронюхал зачем. Кого бы спросить? Это не Черо там стоит? Он, собственной персоной, в камуфляже. Здоровенный такой бычара и высокий, я ему до плеча не достаю. А кулаки у него величиной с мою голову. Мы с ним прошлым летом в Реданте отдыхали. Я там на дно хотел лечь из-за одного российского солдата, который удрал из части, прихватив с собой несколько автоматов…

Я частенько приходил к турбазе «Осетия», где базировались российские военные. У них там в штабе работала девушка, за которой я ухаживал. Симпатичная такая, немного, правда, прыщавая, но на тот момент мне все девушки нравились. Бывало, провожаю Изету до дому и по дороге наворачиваю, какой я крутой. Наплел ей, будто однажды замочил заблудившегося в городе неформала[9]. «Ты выстрелил ему в спину?!» – ужаснулась она. Чтобы придать рассказу больше трагичности, я опустил голову и, как герой кинофильма, прошептал: «Это война, и любой на моем месте поступил бы так же». После таких признаний я пытался обнять Изету, но натыкался на жесткий отпор, даже получал зонтом по спине. Случалось, ее увозили с работы на командирском УАЗе, и я почти не сомневался, что она закрутила роман с каким-нибудь офицером, однако утешался тем, что военные сваливают, когда запахнет жареным.

А тут как раз намечалась большая заварушка. Вот я и ждал каждый вечер Изету у ворот турбазы, по ходу торгуясь с часовым, предлагавшим купить у него боеприпасы. Два-три магазина патронов я брал тут же на свои деньги, но, если партия была большая, просил часового подождать и со всех ног мчался в город, ко второй школе, где собирались крутые парни. У них всегда было туго с патронами, зато бабла полные карманы. «Как там насчет оружия? – спрашивали они, отстегивая бабки. – Не продают еще?» «Пока глухо», – отвечал я, забирая деньги. – «Ты, если что, знаешь, где нас найти». – «Само собой. Ну я побежал за товаром». – «Куда так торопишься, не хочешь покурить с нами план?» – «Если курну, то зависну здесь, и тогда солдат может всю партию грузинам толкнуть». – «Ладно, беги. Хотя нет, лучше садись в машину, мы тебя сами подбросим».

В тот день Изета застряла на турбазе до ночи, и я жутко взревновал, представив ее в койке с офицером, может, даже не с одним. К воротам между тем подошел высокий, в тапочках на босу ногу солдат и спросил:

– Не хочешь купить стволы?

– Хочу, хочу, – говорю, а сам будто смотрю в замочную скважину двери, за которой стонет Изета.

– Шесть автоматов, – соблазняет солдат в тапочках.

Конечно, офицеров шесть, и все они стоят в комнате возле поскрипывающей койки Изеты и голого капитана.

– Задешево отдам.

Конечно, она дешевка.

– Я не шучу.

– Какие там шутки.

– Короче, если ваши не купят автоматы, я продам их грузинам.

– Кому?

– Кто заплатит. Мне нужны деньги.

К воротам изнутри, сверкая фарами, подкатил командирский уазик, часовой бросился открывать. Мне послышался смех Изеты, и я немного поостыл, даже проявил любопытство к торговцу оружием:

– Сколько ты хочешь за ствол?

Солдат в тапочках при виде командирской машины спрятался в кустах сирени и выкрикнул оттуда цену. Я пообещал свести его с крутыми парнями, что и сделал на следующий день. Это было в пятницу, а в воскресенье в городе начался шухер. Дома крутых парней обыскивали, а в моем устроили засаду. Но меня предупредили, и я остался ночевать у одноклассника, который жил по соседству с Изетой. Мы проболтали с ним до самого утра. Вспоминали учителей, девчонок, ребят: тот женился и уехал в Россию, другая вышла замуж и недавно овдовела…

– Она же тебе нравилась в школе, – дразнил я одноклассника. – Можешь теперь навестить ее и утешить.

– А ты видел, какая она стала? Пес мой и тот не позарится.

– Все-таки жалко ее, глупышку, она же по любви вышла за него в восьмом классе. Проклятая война.

– Война тут ни при чем, ее мужа зарезал собутыльник.

Поговорили и о Роланде, которого замучили неформалы. Он был слепой на один глаз, другой ему выкололи эти бородатые скоты, а потом пытали паяльными лампами…

– Как ты думаешь, кто меня сдал? – спросил я одноклассника. – Военные так быстро не смогли бы найти мою хату.

– Я думал, ты знаешь, – пробормотал сквозь сон одноклассник. – Весь город об этом говорит.

– И кто же?

– Изета твоя… Ладно, давай спать, а то мне завтра на посту стоять.

– Так и знал, что эта дрянь напакостит мне! Ну ничего, я еще доберусь до нее.

Вечером того же дня я отыскал крутых парней и рассказал им о засаде в моем доме. Они дали денег и посоветовали убраться из города хотя бы на недельку. Охренеть, сколько бабла! Спасибо! Может, вы дадите мне еще и гранату? Мои наверняка конфисковали военные. Один из крутых молча протянул лимонку, после чего они сели в машину и укатили. Я положил деньги в один карман, в другой лимонку и пошел на вокзал. Проклятые таксисты отказывались ехать по объездной дороге. Пришлось залезть в полупустой автобус, следовавший в Орджо[10] по прямой через грузинские села. Место возле брюнетки в красной кофточке и черных брюках было свободно.

– Можно сесть? – спросил я.

– Конечно, – улыбнулась та и убрала с соседнего сиденья пушистый жакет и сумочку.

Мы познакомились, и по дороге я начал хвастать, как однажды застрелил заблудившегося в городе неформала, но при въезде в Тамарашени заткнулся и задернул занавеску на окне, заметив, какие взгляды бросали на наш автобус кучковавшиеся на пятачках грузины.

– Что с тобой? – удивилась девушка. – На тебе лица нет.

– Спать хочу… Вчера всю ночь в засаде сидели.

– А чего дрожишь?

– Просто мерзну очень… Нет, серьезно, даже в такую жару не засну, пока не закутаюсь в теплое одеяло.

– Бедненький, на вот накройся моим жакетом и поспи.

– Нет-нет, спасибо…

Ну не признаваться же такой милой девушке, что боюсь ехать через грузинские села и вот-вот страх задует на моей макушке свечку. Здесь не люди живут – звери! Едет, к примеру, автобус, полный народу, вдруг его останавливают неформалы, высаживают людей, отбирают молодых, уводят к реке и, поиздевавшись над ними, расстреливают, а трупы бросают с берега в Лиахву. Проклятая дорога! В следующий раз пойду пешком через Зар. Пусть пыльно, долго, но не так опасно. Себе-то хоть не ври: в последний момент все равно запрыгну в автобус с гранатой в кармане и с надеждой на авось.

О нет! Я как предчувствовал! В Ачабети несколько вооруженных грузин выбежали на середину трассы и навели стволы на автобус. Эй, водитель, не останавливайся! Жми на газ, идиот! Дави, дави их, ублюдков! Ну вот, приехали. Куда бы спрятаться? Под сиденьем слишком узко – не помещусь, хотя стоит попробовать. А ты чего вылупилась? Тебя просто трахнут, в худшем случае пустят по кругу, и все, а меня поджарят, как беднягу Роланда! Чуешь разницу? Автобус между тем резко притормозил, и в салон влез бородатый, с перебинтованной головой грузин. Передернув затвор автомата, он начал орать, что вчера осетины убили его брата и сейчас нам тут всем хана будет. Брюнетка в ужасе уставилась на мои руки, а я даже не понял, как в моей правой оказалась граната, в левой – кольцо. Правда, чеку на лимонке я сжимал так, будто собирался выжать из нее воду. Еще несколько грузин поднялись в салон и вытащили на улицу своего раненого товарища. Они даже извинились, но сейчас мне было не до любезностей: я схватился за смерть, да так крепко, что не знал, как от нее избавиться.

– Ты нас всех погубишь! – рыдала брюнетка. – Выкинь ты эту штуку в окно! Умоляю тебя…

– Не время, – говорю, – еще кидать. Да ты не бойся, я попадал в передряги и покруче.

Только мы выехали за Кехви, я встал и, пробравшись вперед, к треснутому лобовому стеклу, попросил водителя остановиться. Спрыгнув с автобуса и подбежав к берегу, швырнул гранату вниз, в реку, откуда доносились голоса купающихся. Потом вернулся на свое место, обнял брюнетку, и мы стали целоваться. Минут через пять девушку начало трясти. Похоже, я довел ее до оргазма. Моя старая приятельница говорила, что я классно целуюсь, и уверяла, будто любая девушка будет счастлива со мной. При этих словах ее старшая дочка отрывалась от книжки и с любопытством смотрела на меня.

– Милая, тебе хорошо со мной? – спросил я брюнетку, весьма довольный собой.

– Помоги мне сделать укол, – прохрипела она. – Пожалуйста, мне очень плохо.

Я отпрянул от нее как ужаленный:

– Какой еще укол, у тебя что, диабет?

– Нет, ломка. Открой сумку – там жгут и шприц.

Ну и девчонки мне попадаются! Одни шлюхи и наркоманки…

В Орджоникидзе я первым делом зашел в кооперативный магазин на проспекте и купил себе бурого цвета слаксы, черную рубашку, кроссовки и солнцезащитные очки. Удивительно, как шмотки меняют человека. Теперь я сам был похож на крутого парня и долго вертелся перед зеркалом в примерочной, придавая своему лицу свирепое выражение. Потом посчитал оставшуюся наличность и вспомнил про Редант, куда собиралась на отдых моя старая приятельница со своими дочками. Правда, они были еще малолетки, но время бежит так быстро. Вот я и приехал туда, поговорил с главврачом, купил путевку и заселился в небольшой двухместный номер с твердым намерением немного подлечиться.

Приятельницы в санатории не оказалось – надула старая шлюха, – зато я встретил Черо, прибывшего сюда еще неделю назад. Он приехал в Редант на красном «Икарусе» со своим дядей и водителем, который все время жаловался на духоту и пил водку не просыхая. Дядя Черо был родом из Тбилиси и собирался провернуть в Орджо какую-то аферу. Он брился раз десять на дню, одевался во все белое, тщательно выглаженное, и не выпускал из рук дипломата, как будто носил в нем не бутылку водки с колбасой, а миллион баксов. В общем, жулик еще тот. Черо типа крышевал его, но, похоже, дела у них шли плохо, и вскоре дядя Черо тоже стал жаловаться на жару, духоту, сырость, вспоминал сухой тбилисский климат и запил на пару с водителем.

Самого Черо я знал с начала войны, но тут мы подружились конкретно, потому что он любил рассказывать, а я слушать. Вместе ходили на дискотеки, кадрили теток, обкуривались. Анашу приносили ингуши. Они Черо крепко уважали, особенно после драки в баре, трое на одного, где он вырубил какого-то их авторитета, второй до конца потасовки пролежал на полу, третий схватился за нож, но ретировался, увидев в руке моего друга ствол – отполированный такой наган. Ужасно красивый! Я даже хотел его однажды выкрасть, но раздумал, когда Черо рассказал, как он ему достался. Классная история! Пожалуй, она мне нравилась больше, чем его блестящее оружие.

Я так ясно представлял себе, как белая «шестерка» с неформалами мчится по Цхинвалу с развевающимся грузинским флагом. Возле пионерского парка, прямо напротив дома Парпата, «шестерку» нагоняет черная «Волга», открывает по ней огонь и исчезает за поворотом. Машину с продырявленными неформалами заносит к чертям на обочину; внутри стоны раненых, хрипы умирающих… Один из них – с бородой – вываливается наружу, на белую ткань знамени, и, истекая кровью, с проклятиями тянется к своему выпавшему из кобуры нагану. Люди бегут к месту происшествия, Черо, конечно, тоже. Он, клептоман такой, сразу же заметил на мостовой револьвер и знает, что будет, если тот окажется в руке раненого неформала. Уж точно не благословлял бы из него собравшуюся вокруг толпу. В момент, когда раненый хватает наган, Черо с разбегу бьет ногой по окровавленному лицу, и неформал катится в одну сторону, заворачиваясь в знамя, как голубец, а оружие летит в противоположную. Черо подбирает ствол и скрывается в переулке. Молодец!

Я и мой друг в тот день катались на мотоцикле за городом и тоже примчались на выстрелы, но там уже столько народу собралось – не протолкнуться. Такая жалость! Неформалов уже отвезли в больницу, а машину выпотрошили. Там, говорят, столько оружия было и бабла!..

– Брехня все это, – сказал Черо, растянувшись на соседней койке моего номера. – Ничего там не было.

– Так ведь люди говорили.

– А ты слушай больше.

Я немного помолчал, думая, чем бы удивить такого великого человека, потом взял да и рассказал, как однажды в Присе выстрелил в курицу из карабина и попал ей в глаз. Черо чуть не свалился с кровати от смеха.

– Врушка ты, – сказал он, немного успокоившись. – Никому больше не рассказывай, не то посмешищем станешь.

Я не стал его разубеждать, хотя обидно было до чертиков. Ведь его историю я принял за чистую монету и ни разу не усомнился в ее подлинности. Черо весь день потешался надо мной, а вечером в пропахшем перегаром салоне «Икаруса» рассказал историю с курицей пьянице-водителю и своему дяде-жулику. Те, конечно, сразу же принялись ржать, откупорили следующую бутылку водки и выпили за самого меткого стрелка, то бишь за меня. Пришлось выйти из автобуса, хотя на их тупые шуточки мне было совершенно наплевать. Просто решил прогуляться перед сном, подышать свежим воздухом.

И вообще мне надоела эта дерьмовая атмосфера. На дискотеки я перестал ходить и либо читал в своем номере детективы, либо ехал в город и шлялся по коммерческим магазинам. Возвращался в санаторий поздно и, приняв душ, ложился спать. Денег почти не осталось, и мне хотелось домой, в Цхинвал, хотя я все еще боялся военных, устроивших в моем доме засаду. Еще, бывая в городе, я частенько заходил в гостиницу, где обычно останавливались крутые парни, надеясь встретиться с ними и потолковать, как быть дальше, и как-то раз столкнулся в холле с самим Парпатом и двумя его телохранителями. Он спросил, какого черта я тут делаю.

– Прячусь от военных.

– Так ведь все давным-давно закончилось.

– Как так?

– Твои дружки вернули русским автоматы, так что можешь ехать домой, ни о чем не беспокоясь.

– Я бы с радостью, но у меня денег нет на дорогу.

– Поехали с нами, в машине есть свободное место.

В Цхинвале военные скрутили меня на следующий же день, привезли на турбазу и приковали наручниками к железной решетке оружейки, причем так высоко, что пришлось стоять на цыпочках. Допрашивали меня капитан и маленький черный прапорщик в краповом берете. Они считали меня зачинщиком всей этой истории с автоматами.

– Если не расскажешь все как было, – надрывался прапорщик, – мы отправим тебя в Тбилиси! Знаешь, что делают неформалы с такими, как ты? Ха-ха! Они тебя будут пытать и вернут твое тело по кусочкам, если вообще вернут! Ну давай, колись, сучонок, пока я сам тебя на ремни не порезал!

В ужасе я завыл:

– Отпустите меня, я ничего не знаю! Вам же вернули автоматы, чего вы еще хотите?!

– Мы хотим знать правду! – взревел капитан. – Почему этот дезертир вышел именно на тебя? И о чем в ту ночь ты говорил с часовым?

– Не помню! Я просто ждал свою девушку, она у вас работает.

Прапорщик и капитан отошли от меня на несколько шагов и стали говорить между собой, но так, чтобы я слышал:

– А чего мы с ним церемонимся? Просто сдадим его неформалам, и все дела.

– Прямо сейчас?

– Нет, пусть он еще немного подумает.

Часа через два меня, полуживого от страха и побоев, вывели за ворота турбазы, дали пинка под зад и велели убираться. Когда офицеры ушли, часовой спросил:

– Брат, купишь цинк патронов?

Военные оставили меня в покое, но с маленьким прапорщиком я столкнулся осенью в ночной перестрелке близ Мамисантубани, куда тот прибыл на БТР.

– В чем дело, ребятки? – спросил он, спрыгивая с бронированной машины. – Неформалы спать не дают? Сейчас разберемся с ними.

Один из экипажа боевой машины подал ему ручной автоматический гранатомет, и маленький прапорщик, выбрав удобную для стрельбы позицию на возвышенности, стал давить огневые точки грузин. Отстрелявшись, он попрощался с нами и уже собирался свалить, как вдруг его взгляд задержался на моем кинжале. По правде говоря, кинжал больше походил на короткий обоюдоострый римский меч. Его выковал хромой кузнец на заводе по моему заказу, с тремя кровостоками посередине клинка, и наточил так, что можно было бриться.

– По закону я могу отобрать у тебя этот кинжал, – сказал маленький прапорщик с подленькой улыбкой.

– Попробуй возьми, – прохрипел я, отступая назад, сжимая в одной руке кинжал, в другой – заряженный карабин с оптическим прицелом от снайперской винтовки. Тогда на турбазе этот маленький гондон бил меня резиновой дубинкой, и сейчас мне ужасно хотелось вернуть ему должок с процентами, прямо трясло от нетерпения схлестнуться с ним, а там будь что будет! Ребята вокруг тоже смолкли и ждали зрелища. Маленький прапорщик смекнул, что все может кончиться не так, как ему хотелось бы, и разрядил обстановку вопросом:

– Что ты хочешь за кинжал?

– Три цинка патронов, – выдохнул я, немного расслабившись.

В принципе, прапорщик был неплохой человек, просто рвал жопу перед своим командиром. Он и лупил-то меня не очень больно, просто для виду, высоко заносил похожую на конский член дубинку, сукин сын. До сих пор болит поясница! И если приглядеться к нему хорошенько, то не такой уж он и противный. Славный малый, одним словом! С ним можно подружиться, а потом выцыганить у него что-нибудь солидное: пистолет, например, или пулемет, но тогда придется расстаться с кинжалом. Ну что ж, хромой кузнец вроде не помер, закажу ему еще один.

– По рукам, – обрадовался маленький прапорщик.

Он взял кинжал, повертел в руке, попробовал острие пальчиком, порезался и велел прийти за патронами дня через три на турбазу. Но надул и ничего не дал, даже через три месяца, а еще через месяц военные ночью слиняли из города. Они всегда так – как только запахнет жареным, поминай как звали.

С Изетой я встретился как-то на улице и хотел поколотить, но она была брюхатая, пришлось плюнуть и пройти мимо. Однако любопытство одолело меня, и я поинтересовался у одноклассника, жившего от нее по соседству, кто женился на этой стукачке.

– Какой-то хрен, – сказал тот. – Он до войны в издательстве работал, книжки издавал, худой такой, лысый.

Как же, как же! Прекрасно его помню, ужасно нервный тип. В восьмом классе мы с ним сцепились в кинотеатре – и тоже из-за девчонки.

Вон он, кстати, стоит, собака. А ему чего тут надо, в водхозе? В камуфляж вырядился, чертов книжник! Проходя мимо, я нарочно задел его плечом и чуть не сбил с ног, но он даже не пискнул. Черо заметил меня и помахал рукой: мол, дуй сюда. Пробираюсь к нему через знакомых и незнакомых бойцов. Внимание всех приковано к парню, он целится из автомата в недавно подбитый в Присе вражеский БМП, который потом отбуксировали сюда на ремонт. После короткой очереди ребята устремляются к боевой машине. «Пробил!» – кричат вокруг. «Форменный гроб на гусеницах, раз ее пробивает пять сорок пять!» – «У меня семь шестьдесят два!» – гордо говорит отстрелявшийся парень. – «Ну тогда конечно, семь шестьдесят два намного сильней, чем пять сорок пять». Тут начинаются споры, какой калибр мощней, однако длинная пулеметная очередь закрывает всем хлебала. Это парень со шнобелем пробует свой пулемет на броне подбитой машины. Вот кто ставит все точки над «и»! Правда, появился еще боец с гранатометом, изъявивший желание пальнуть в БМП из своей трубы, но его отговаривают, дескать, на войне попробуешь, а сейчас нельзя, поранишь кого-нибудь. «Прячьтесь!» – орет тот и готовится выстрелить. К настырному гранатометчику продирается похожий на ласку Маленький Пуха и начинает бить по морде. Их растаскивают, а я подхожу к Черо, жму его ручищу, интересуюсь, как у него дела, хотя мог бы и не спрашивать – так он него пахнет анашой.

– Отлично, – хохочет он. – Расскажи, как ты курице глаз подбил. Надо ж придумать такое!

Ну началось! А я-то ему обрадовался как старому доброму другу.

– Это была простая случайность, – говорю. – Я не целился в глаз курице, просто удачный выстрел.

– Ладно, – рычит Черо, и видно, что он завелся не на шутку, черт бы его побрал. И пошли наши обычные дебаты. – Видишь пушку на БМП?

– Ну?

– Представь, что снаряд этой пушки попал тебе в глаз. Да от тебя мокрого места не осталось бы, случись такое. И если твоя пуля попала в глаз курице, как ты говоришь, с ней случилось бы то же самое.

– Моя голова круглая, как яйцо, и из костей…

– Хочешь сказать, что у курицы в голове одно только мясо?

– Нет, почему же, там есть кости, но все дело в том, что у курицы голова плоская, как ладонь.

– И что?

– А то, что, если нарисовать на ладони куриный глаз и выстрелить в него из карабина, там будет дырка, а не мокрое место.

– Засунь свою ладонь в зад!

– В чей, в твой? Нагнись!

Черо выхватывает из-за пазухи наган и делает вид, что хочет застрелить меня, а я делаю вид, что пугаюсь, бегу от него со всех ног и натыкаюсь на Маленького Пуху. Здороваясь, мы обнимаемся, и он спрашивает, в чем дело.

– Черо хочет застрелить меня.

– Из-за чего?

– Мой удачный выстрел в Присе лишил его разума.

– Я ему сейчас объясню, – смеется Маленький Пуха и вступает в дискуссию с подоспевшим Черо. По правде говоря, мне эта история с курицей чертовски надоела, и я иду к подъехавшему желтому УАЗу, откуда выпрыгнул Парпат. Бойцы его тут же окружили, а я влез в машину и сел рядом с зеленоглазым водителем-блондином. Он-то и сказал, куда собираются ребята – в Дменис. За каким чертом? Детей хотят оттуда вывезти, стариков, женщин. На чем? На вездеходах. Супер! Тогда я тоже с вами!

Тут появляется Парпат и смотрит на меня так, будто я наступил ему на яйца, и орет:

– Какого хрена ты тут расселся?! Вечно под ногами путаешься!

Я ничего не понимаю и с глупой улыбкой смотрю на беснующегося командира. А тот вообще разошелся, ямочка на его остром подбородке исчезла, вот-вот воткнет это копье мне в грудь.

– Да что я сделал такого? – обращаюсь я больше к блондинистому водителю. – Просто я тоже хочу поехать в Дменис…

– Он хочет поехать в Дменис! – бесится Парпат. – Никуда ты не поедешь!

– Поеду, – говорю. – И никого не спрошу…

– Объясните ему, – хватается за голову Парпат. – Объясните, пока я не замарал об него руки!

Ребята вокруг молчат, а клептоман Черо, наклонившись к Парпату, иронично так говорит:

– Возьми его с собой, он хороший снайпер…

Зеленоглазый водитель, приблизив свои пушистые усы к моему уху, шепотом объясняет, что я сел на командирское место и Парпат оттого так злится. Ах, вот оно в чем дело! Так ведь мог просто намекнуть или подмигнуть, так нет же, развонялся. Ужасно неприятно, когда на тебя орут при всем честном народе в присутствии мужа моей врагини, этой стукачки, чтоб ей лопнуть!

Черо, гад, продолжает нашептывать в ухо командиру:

– Возьми его, не пожалеешь, такого меткого стрелка ты днем с огнем не сыщешь, он в глаз курице попадает…

Я потихоньку вылезаю из УАЗа под сочувственные взгляды ребят и думаю, у кого бы одолжить ствол, чтоб всадить пулю в поганое хлебало Черо – так он достал с этой курицей.

– Это же был случайный выстрел, – говорит, нахмурившись, Парпат, и по всему видно, что ему не нравится фамильярность Черо, а еще больше он не хочет дать меня в обиду, своего солдата.

Тогда под Эредом Парпат, я и Серега под диким огнем пробились к церквушке возле грузинского кладбища и стали ждать Гамата с его отрядом, но тот со своими людьми медлил – должно быть, завяз в перестрелке. Чуть выше от нас окопался вражеский БМП и харкал огнем из всех своих орудий. Парпат сразу засек его и, выйдя на простреливаемую, заросшую травой проселочную дорогу, трассерами показал Сереге, куда надо стрелять.

Тот докурил сигарету, вскинул на плечо гранатомет, покинув спасительную стену храма, подошел к Парпату и, остановившись возле него, прицелился в замаскированный ветками БМП. Я тоже выбежал из укрытия, встал позади громовержца и, чтоб показать, что мне совсем не страшно, дурачился, заглядывая в трубу на плече гранатометчика. Вдруг Парпат схватился за голову и закричал. Из-за стрельбы я не очень хорошо понял, что с ним. Но тут Серега повернулся ко мне и очень вежливо сказал:

– Сейчас я выстрелю, и огнем из трубы тебе оторвет башку. Просто отойди в сторону.

Супер! Солнце на миг затмила взлетевшая башня броневой машины пехоты.

Вот как Парпат беспокоится о своих солдатах. Он может словом опустить тебя в унитаз, полный дерьма, и тут же извлечь, как меня сейчас, например. Я прошелся гоголем мимо потухшего Черо.

– Ну да, случайный выстрел, – кривится Парпат и, пробравшись к желтому УАЗу, усаживается на нагретое мной командирское место. – Я даже съел ножку этой курицы тогда в Присе…

Неформал

За столом в небольшой грязной комнате с замерзшим окном сидели двое и разговаривали. Вернее, говорил и выпивал усатый, в милицейской шинели без погон. Другой, закутанный в шерстяное одеяло черноволосый парень с бледным лицом, молчал, уставившись на старый коричневый буфет у двери, где скребла мышь.

– Да что с тобой такое? – спросил усатый и, осушив свой стакан, наполнил его вином из глиняного кувшина. – Эка невидаль, старика убил. Война есть война, тут уж ничего не поделаешь. Выпей-ка лучше со мной красненького. Натуральное, между прочим. Пить такое все равно что гематоген кушать. Полезно при белокровии. Ну хоть пригуби, уважь старика. Ладно, не буду настаивать. Еще скажут, что Омари молодежь спаивает. – Он выпил и ножом подцепил из миски соленый помидор. – Ай шени, обронил! – Вонзил нож в другой, снял толстыми пальцами, поднес ко рту, зачавкал.

Покончив с помидором, Омари вытер руки о шинель и, пробормотав: «Покурим? Ах да, ты же бросил», пощупал в одном кармане брюк – нету, в другом – пусто.

– Ай шени, куда же я их дел? В шинели, наверное. Точно, там.

Достал пачку «Кэмела», закурил. Полюбовавшись верблюдом, небрежно бросил сигареты между тарелками с закуской и продолжил:

– Дато, огорчаешь ты меня очень. Давай начистоту. Ты совсем еще зеленый, а вон какую карьеру сделал. Сам Звиад с тобой за руку здоровается. А от Джабы только и слышно: берите пример с Дато, он настоящий грузин и воин. «Стечкин» тебе подарил недавно. Ребята, сам понимаешь, обозлились, а я их осадил: парень, говорю, свою награду заслужил в честном бою; он, говорю, единственный, кто остался на ферме, когда появились осетины. Двоих замочил… Я поначалу думал: обычная перестрелка, популяем немножко, а после будем хвастаться, кто сколько убил. Слушай, бичо[11], откуда у осетин эти ракеты? Одна воткнулась в стену дома и не разорвалась. Зато несколько угодили в школу, где засели наши. Заза тоже был там. Бедняга выбежал оттуда, держась за голову, я бросился навстречу, да споткнулся о чей-то труп и упал – но видел, как в него попал НУРС. Он ведь был моим одноклассником. И в армии в одной роте служили. На Инге, моей родственнице, женился. Дочери у него остались, красавицы. Что сказать им, не знаю. Эх… – Омари вытер глаза и продолжал: – Ну, думаю, Зазе моя помощь ни к чему, впору о себе подумать. Гляжу, а осы совсем уже близко. Перебегают от одного дома к другому, и бесшумно так, будто волки. Одного приметил, совсем еще щенка, он, мать его, над трупом нашего склонился, обчищал карманы. Я пальнул в него пару раз из пистолета и отогнал. А сукин сын заскочил в хлев и начал отстреливаться. В меня метил, гаденыш. Пришлось упасть за навозную кучу и лежать там. Валико в это время отыскал меня и упрашивал отступить. Мне стало стыдно перед ним: командир валяется в дерьме. Куда это годится? Я кричу ему: ложись, мать твою! А он мне: да ладно, в Афгане и не такое видел. Тут мальчишка и всадил в него пулю. Прямо в голову попал, представляешь? Жарко мне стало от пожаров, душно, да еще скотина ревет на привязи. Что греха таить, испугался я и побежал вместе со всеми наверх, в Ачабети. О мертвых уже никто не думал, а среди живых тебя не было… Уау чеми деда![12] – схватился он за лысую голову. – Как вспомню, так вздрогну: восьмерых тогда потеряли, и все орлы «Мхедриони»[13].

– Кто отдал приказ сжечь осетинское село? – спросил Дато и, положив руки на стол, посмотрел на собеседника воспаленными глазами. Одеяло сползло с его плеч.

– Как кто? – удивился Омари. – Я и отдал. Мы же за ребят хотели отомстить.

– Мне бы хотелось послушать. Ты неплохо рассказываешь.

– О чем ты, бичо?

– Ты давай рассказывай.

– Ну хорошо, хорошо, – не стал возражать Омари. – Пошли мы в то осетинское село, но там уже никого не было. Жители удрали загодя. Кажется, кто-то предупредил их, и этот кто-то был отсюда, местный… Бичо, ты же сам был там и видел все не хуже, или думаешь, мне приятно вспоминать об этом? – Омари покачал покрасневшей головой и снова выпил. – Знаешь, я не верю здешним и вот что тебе скажу: это те же осетины, но огрузиневшие – с ними надо держать ухо востро…

– В том селе остался старик, – перебил Дато. – Какого черта он не ушел вместе со всеми? Наверное, думал: кто поднимет руку на такого древнего старца? Он вышел из домика, опираясь на палку, и мне показалось, будто не время, а медали на груди согнули его. Старик попросил у меня сигарету. Я дал ему пачку «Мальборо», и он обрадовался, сказал: мадлоба швило[14]. Достал трясущимися пальцами одну и закурил. Наверно, дьявол сидел во мне – как только он докурил, я застрелил его. С тех пор я потерял покой. Во сне он приходит и колотит меня палкой, на которой вырастают колючки. Я не могу так больше… Сегодня же убираюсь в Тбилиси.

– Через объездную дорогу тебе не пройти по такому снегу. Слышишь, как воет ветер? В такую погоду даже собаку не выгонишь за дверь… Лучше повремени, и когда растает снег, рванем вместе. Я тоже соскучился по жене и дочке.

– Ты смеешься надо мной? – вспыхнул Дато. – Снег растает весной, а сейчас только середина декабря. И в попутчиках я не нуждаюсь. – Помолчал и решительно добавил: – Я пойду через Цхинвали, дорогу до ТЭКа, слава богу, помню.

– Смотри-ка, парень совсем с катушек съехал! Бичо, осы скрутят тебя на первом же посту, и тогда ты позавидуешь мертвым!

– Это как карта ляжет. Ладно, уже половина одиннадцатого, мне пора.

– Ну уж нет! Пока я здесь командир и мне решать, куда кому идти! Ты выйдешь отсюда только через мой труп.

– Неужели? – изобразил удивление Дато и убрал руки под стол.

Грохнул выстрел. Омари упал на буфет, задев гору немытых тарелок, которые посыпались на него; он выругался и потянулся к кобуре на поясе, но подскочивший Дато стрелял в командира до тех пор, пока тот не перестал шевелиться. Затем он затолкал пистолет в карман куртки, поднял с земляного пола спортивную сумку и, накинув капюшон, вышел из дома.

Минут через десять по накрытой снегом трассе Транскама шел человек в синей куртке, с большой сумкой в руке. Миновав пустой грузинский пост, он вышел из безлюдного Тамарашени и, подталкиваемый ветром, направился вниз, в неуютный Цхинвал.

Хута считал себя воином по двум причинам: он уже побывал в бою, и у него имелся трофей – револьвер системы «наган». Правда, патронов в барабане было всего три штуки, но ничего, он их побережет, будет стрелять только в исключительных случаях. А на войне иногда такое привалит! Просто надо быть настырным и не зевать. Вот, например, когда брали Тамарашени. Хута увязался за ребятами Колорадо. Те не хотели брать на дело такого малолетку, но он показал характер и на насмешки огрызался, словно пес бешеный, пока наконец кто-то не сказал, чтобы пацана оставили в покое: если мальчишка решил умереть, так тому и быть, но за такую честь он понесет ящик с патронами. Хута, конечно, согласился и, несмотря на то что его навьючили как осла, не ныл, как некоторые из взрослых, и дотащил боеприпасы до самого Кернета.

– Оттуда мы спустились в Тамарашени, но перед этим пустили в село штук двадцать НУРСов, – рассказывал Хута в сотый раз своим одноклассникам Бобе и Гугу, стоявшим на пикете возле нового моста. – Неформалы отстреливались из автоматов, и многие из наших повернули обратно. Тьфу, мать их. Эти уроды считались до войны крутыми, чуть ли не отцами города, а тут наклали в штаны у всех на глазах…

Гугу в черной вязаной шапке, нагнувшись, подбросил сучьев в потухший костер и раздул огонь. Потом выпрямился и, скрестив руки на груди, смотрел на пламя слезящимися от дыма глазами.

– …Но те, кто остался, были настоящие тигры, и мы почти захватили село. Знаете, сколько мы убили там неформалов?

Гугу и Бобе переглянулись.

– Сколько? – спросил Гугу.

– Я насчитал сорок с чем-то трупов.

– В прошлый раз было двадцать, – сказал Бобе.

– А я помню, ты говорил десять, – засмеялся Гугу.

– Вы что же, не верите? – возмутился Хута. – Пойдемте спросим Колорадо, он скажет то же самое.

– Достал уже со своим Колорадо, – нахмурился Бобе. – Колорадо то, Колорадо се. А я слышал, что он убийца и мародер, понял? А до войны занимался рэкетом.

– Рот свой промой керосином, прежде чем говорить о нем! – вспылил Хута и выхватил револьвер. Бобе попятился к мосту над застывшей Лиахвой, а силач Гугу перехватил руку приятеля.

– Совсем рехнулся! – заорал он. – Если сейчас же не уберешь пистолет, клянусь, искалечу тебя! Я не шучу, мать твою! Сделаю из твоей худой задницы парашют!

– Ладно, ладно, только отпусти, – сморщился от боли Хута, пытаясь вырваться.

Гугу разжал тиски и насмешливо смотрел на одноклассника, который, дрожа всем телом, старался воткнуть ствол под брюшной ремень.

– Нам мост доверили охранять, – сказал Гугу и подбросил еще сучьев в костер. – А вы собачитесь. А если бы ты застрелил друга, а?

– Да пошутил я, отвали, – отмахнулся притихший Хута.

– Ну вот что, сейчас же помиритесь, – велел Гугу приятелям. Те обменялись не совсем дружелюбными взглядами. – Ну же, пожмите друг другу руки. Мы всегда держались вместе, как три мушкетера… – Он повернулся и, подставив огню широкую спину, увлеченно продолжил: – А давайте соберем отряд. Найдем еще ребят. Вот, к примеру, Аца – надежный пацан. Отгрызет башку кому угодно, и Туго такой же… Чего лыбишься, Хута? Я не соседа твоего имею в виду. Помните, он чуть не застрелил нас, мать его?

– В его районе, – кивнул Бобе в сторону Хуты, – одни маньяки живут. Ему бы тоже не мешало обследоваться в психбольнице. Ты на самом деле хотел меня пришить?

– Да пошутил я, запарили, – отмахнулся Хута. – А сосед мой трус. Кишка у него тонка, чтоб убить. Вот насчет отряда ты здорово придумал, Гугу. И ребята подходящие. Тот, другой Туго ведь тоже был в Тамарашени. Этот пистолет я взял с замоченного им неформала. Меткий такой: из обреза убил ублюдка. Только вряд ли Туго присоединится к нам, да и Колорадо не отпустит такого бойца.

– Знаю, о ком вы, – сказал Бобе. – Он, говорят, на игле сидит, и очень плотно. Еще говорят, на его совести не один осетин.

– Для тебя все, кто воюет, либо убийцы, либо наркоманы, – с плохо скрываемой злостью прошипел Хута.

– Заткнись! – осадил его Гугу. – Наше дело предложить, а если кто откажется, найдем других и раздобудем оружие.

– С этого бы и начинал, – одобрил Бобе. – Будут стволы, желающих повоевать палкой не отгонишь.

Помолчали чуть-чуть, покурили, благо из взрослых рядом никого. Наверно, похмеляются после ночных попоек на пикетах.

– Это кого же к нам несет в такой ненастный день? – удивился Гугу.

Три одноклассника посмотрели в сторону Богири, откуда спускался какой-то тип в капюшоне и с сумкой в руке. Он шел посередине дороги, с которой ветер поднимал снежную пыль, и стремительно приближался к мосту.

– Сразу видно, нездешний, – определил Бобе.

– По-моему, тоже, – встревожился Хута и полез за револьвером.

– Так уверенно ходить по городу может только наш, – прищурился Гугу. – Чужака бы схватили на посту в Богири.

– Сегодня же митинг на вокзале, – вспомнил Бобе. – Народ туда повалил за лапшой на уши…

Человек в капюшоне приблизился к пикету и, остановившись, обратился к приятелям на чистейшем русском:

– Здорово, братки. Не подскажете, как добраться до ТЭКа?

Подозрительный взгляд Бобе сразу же остановился на оттопыренном кармане куртки прохожего. Не зря, не зря он там греет руку.

– Хута ай да лыстаг мады б. ы фехсай неформал у! – крикнул вмиг прозревший Бобе. – Джиппай ыхсы бози йа мады ф…йа![15]

У потухшего вечного огня напротив памятника дважды Герою Советского Союза Иссе Плиеву с отбитым носом прогремело три выстрела.

Ночью Туго приснились неформалы. Бородатые изверги схватили его и повели на какую-то птицеферму, где кукарекали петушки и кудахтали курочки. И там, насадив на свисающий с бетонного потолка огромный крюк, жгли его тушку паяльными лампами. Он проснулся в страхе и не мог уснуть, да и боялся: вдруг сон повторится и сердце, не выдержав напряжения, разорвется? Бывали такие случаи. Может, матушку разбудить? Лучше не надо, ведь у нее бессонница, и, прежде чем постелить на полу у печки, она глотала снотворное. Недаром говорят, что старость к огню тянет, будто бабочку. Туго нащупал под кроватью обрез карабина и положил рядом. Холодный ствол успокоил его, и он подумал о тезке. Этому дерзкому и, несомненно, опасному человеку Туго подражал буквально во всем. Тезка, например, носил черный пуховик, спортивные адидасовские штаны и кроссовки той же фирмы. Такие же шмотки приобрел и он. И оружие у них было почти одинаковое… Правда или нет, но говорили, будто однажды тезка из обреза сбил летящую ворону. Все, кто был рядом, стали рассуждать о случайности, да сразу притухли, когда вторая каркуша шлепнулась рядом с первой. Колорадо, говорят, снял с плеча автомат и протянул Туго: «Дау у»[16]. Но тезка так и не расстался со своим обрезом, из которого, по слухам, убил с десяток неформалов.

А он ни одного. И в бою еще не был. Но в следующий раз он обязательно пойдет. Вспомнил, как сосед Хута, совсем еще мальчишка, недавно пришел к нему и умолял:

– Одолжи обрез. Клянусь, вечером верну!

– А зачем тебе? – удивился Туго.

– Ребята сегодня Тамарашени будут брать, и я тоже пойду с ними.

– Одолжу тебе, а сам попрусь туда безоружный? То есть я выну, а ты засунешь – так, что ли?

– А разве ты идешь?

– Конечно!

Мда, обманул пацана и два дня прятался дома. Потом все же решился пойти в город и встретил в конце улицы Хуту в компании дружков – Бобе и Гугу. Ребята не поздоровались, только усмехнулись. «Да они всегда так скалятся», – утешал он себя и, споткнувшись, чуть не упал. Обрез выпал из-под куртки, и Туго, нагнувшись, схватил оружие, загнав патрон в патронник. Он был в ярости, готовый убить. И те, кажется, поняли это и насторожились. Туго выпрямился и с вызывающим видом прошел мимо притихших насмешников. Только за старым мостом у разграбленного магазина «Динамо» он остановился, чтобы перевести дух. Оттуда Туго пошел в гости к Тамрико и рассказал ей о случившемся.

– Эти малолетние ублюдки испугались и убежали, когда я прицелился в них, – бахвалился Туго. – Останься они на месте, я бы их шлепнул. Клянусь тебе!

Тамрико посмотрела на него как-то по-особому и поцеловала. Герой тут же возбудился и повалил девушку на диван.

– Не сейчас, – шептала она, отвечая на его страстные поцелуи. – У меня месячные, да и мама может зайти.

– А когда будет можно? – дрожал от нетерпения и желания Туго. Уже почти год они встречались, но, кроме поцелуев в щечку при прощании и откровенных разговоров о сексе, он ничего не добился.

– В субботу родители пойдут на сороковой день к дяде. Приходи тогда…

«Сегодня как раз суббота», – подумал Туго, сладко зевнул и закрыл глаза. Ему приснилось, будто они с Тамрико голые лежат на том самом диване и занимаются любовью. И он чувствует, как гладкое и нежное тело девушки постепенно превращается в нечто очень жесткое и волосатое. Он открывает глаза и видит под собой неформала…

Туго проснулся в холодном поту. Светло. Матушкина постель на соседней кровати. Он встал и босой прошлепал к окну. Отодвинул занавеску. Снег и пасмурно, воет ветер. Тоска. Уехать бы отсюда подальше. Вспомнил Тамрико и улыбнулся: «Женюсь на ней, если окажется целкой». На столе записка от мамы: «Я на митинге. Поешь хлеба с сыром, а вечером приготовлю плов. В дверь не стреляй!» Туго посмотрел на настольные часы: без пяти минут одиннадцать, свидание с Тамрико в двенадцать, значит, еще успею сходить к Аслану за патронами. Десять штук раздобыл. Молодец. Настоящий друг.

Он быстренько оделся. На остывшей печке чайник с отваром шиповника. Говорят, полезно, много витаминов. Налил в чашку густой коричневой жидкости. Выпил без сахара. Кисловато, но приятно.

Послышались выстрелы. Кажется, за новым мостом шалят. Интересно, кто так рано напился? Туго посмотрел на хлеб и сыр в тарелке. Есть не хотелось. Брать обрез или нет? «Возьму на всякий случай, хотя в патроннике всего два патрона. С теми, что Аслан даст, будет двенадцать. Хорошее число». Он повесил замок на дырявые двери. Так и не попал в нарисованную углем голову Хуты. А мать хваталась за сердце. И соседи пугались, проклинали. Что пожелали мне – вам же на голову. Туго спрятал ключ в карман и вышел за ворота. На улице ни души. «Только ве-етер гуди-ит в провода-ах», – пропел он и, натянув вязаную лыжную шапочку на уши, двинулся в город. Но не успел и двух шагов сделать, как заметил незнакомца с сумкой, идущего навстречу. Человек со скрытой под капюшоном головой – виднелся лишь полумесяцем подбородок – приблизился к Туго:

– Здорово, братка. Не подскажешь, как выйти на трассу?

– Дойдешь до конца улицы, – просипел Туго, со страхом косясь на карман незнакомца, откуда сквозь дыру торчал ствол пистолета. – Потом перейдешь дорогу и поднимешься на гору. Трасса там.

– Спасибо, братка. Удачи тебе!

«Неформал, – угадал готовым разорваться сердцем Туго, прислушиваясь к хрусту удаляющихся шагов. – Но как он прошел через столько постов? Ах да, сегодня же митинг. Весь город там. И какой у него здоровый пистолет. Это, наверное, он стрелял на новом мосту. Убил кого-то из наших и сейчас спокойно уйдет».

Туго вынул обрез, стараясь не шуметь, зарядил его и повернулся. Прицелившись в темно-синюю фигуру на фоне горы, покрытой белым ковром, подумал: «Промахнусь – он спустится, пока буду перезаряжать, и убьет меня. Тезка бы не промазал. И вообще в спину стреляют одни подонки…» Холодным, дрожащим пальцем Туго дернул спусковой крючок. Выстрел вспугнул стаю голодных ворон. Каркая, они закружились над ТЭКом. Незнакомец пошатнулся, но все же продолжил путь, а потом, вдруг поскользнувшись, упал в куст шиповника и замер.

Джонджоли

Тот, кто дрожит войны, шипя навстречу моим хвалам, – уж у того не пурпур течет по жилам.

Эзра Паунд

Рябой зашел за мной в половине десятого утра. К тому времени я почистил карабин и прикрепил оптический прицел от СВД на салазки. Парочку лимонок положил в карман штанов. Обмотавшись пулеметными лентами в патронах, посмотрел на себя в зеркало и чуть не испепелил свое худое тщедушное отражение бешеным взглядом: сегодня уж точно кого-нибудь пришью.

И пошли мы с Рябым в Мамисантубани собирать джонджоли[17] для его беременной жены. Ей, видите ли, захотелось солененького. Кому скажу, не поверит, но чтоб я сдох: в одной руке Рябой держал автомат, в другой – большую корзину. Не иначе как под каблучок своей молоденькой жены угодил. Пропал, пропал он для ратного дела. Не стрелять ему больше во врагов из засады и не поджигать дома. И одет как смешно.

Слушай, Рябой, форма пожарного не к лицу полевому командиру, к коим ты себя причисляешь. И подсумок на боку – вчерашний день. Такие носят солдаты срочной службы, а уважающие себя ребята щеголяют в разгрузочных. А ведь до женитьбы ты считался воякой каких поискать, и я многому у тебя научился… Признаться, мне твоя Кохана сразу не понравилась. А ты заладил: «Блондинка с голубыми глазами… Такая редкость в Цхинвале… Она обещала поцеловать меня, если добуду розовый куст. Здесь в городе какие-то не такие, а в Мамисантубани их полно. Принесешь?» – «А может, она поцелует тебя за сирень? У меня в саду растет белая…» – «Нет, что ты, ей розы нравятся». – «Ладно, принесу, но за такую службу твой карабин останется у меня еще на месяц. Ну как?» – «По рукам».

И я один шел в село, рискуя нарваться на засаду, и откапывал розы. Затем дожидался темноты и, пробравшись во двор девушки, оставлял у дверей кусты с засохшей землей на корнях. Кохане такая романтика пришлась по душе, и я чуть ли не каждый день нырял в Мамисантубани за розами. Руки мои были в царапинах от шипов и кровоточили, но срок владения оружием был продлен, и я был несказанно доволен…

Рябой внезапно остановился и, протянув мне полиэтиленовый пакет, пробубнил:

– Нарви себе джонджоли, да побольше. Потом матери отдашь, чтоб засолила. От такой закуски даже святые не отказываются.

Не знаю, чем закусывают святые, а вон того, похожего на гиену, я бы с удовольствием угостил пулей. Сидит, гнида, на лавочке в тени тутовника и отдыхает. За три года войны ни разу не видел в его руке оружия. Он, видите ли, криминальный авторитет, и воевать ему западло. А по-моему, ты голубой, мать твою. А где, бози[18], твои дружки? Наверное, спят после ночной оргии…

Вчера у меня было романтическое свидание с Экой, беженкой из Кахетии. Завел ее в парк, и там при свете месяца мы обнимались и целовались. Запашок изо рта девушки не отпугивал, напротив, возбуждал меня, как стервятника дух падали. Хотелось, конечно, большего, но она не позволила. От ребят слышал, что пощечины в таких случаях просто необходимы. Девчонки, мол, только этого и ждут, чтоб раздвинуть ножки. Но в таком интимном деле, мне кажется, нужно больше брать лаской и обещаниями, а если не подействует – значит, не судьба. Я к ней на коленях, со словами и без слов, но Эка сказала: «После свадьбы делай со мной что хочешь». «Ладно, – говорю, – жди сватов», – а сам думаю: «Очень ты мне нужна, после того как грузины поимели тебя целой ротой». С другой стороны, жаль сиротку, Эка ведь чудом спаслась. Рассказала, как прошлой весной неформалы ворвались к ним домой и на ее глазах застрелили отца. Потом изнасиловали мать. «У мамы было больное сердце, – плакала Эка, – и она не выдержала. А я вот жива…»

Я проводил ее до дома родственников, приютивших бедняжку, и, возвращаясь, встретил на углу Садовой вот этого петушка в компании педиков. Пьяные, они набросились на меня. На их счастье, у меня не было даже ножа, а то бы выпустил им кишки, до того взбесился, когда какой-то из этих мужчинок укусил меня за руку. Но одному гомику я все же попортил вывеску булыжником…

Гиена кивнула головой в нашу сторону и помахала хвостиком – наверное, опасность почуяла. Может, в натуре порешить его за вчерашнее? А труп можно с обрыва в Лиахву сбросить. Главное в таком деле – свидетели. А их нет. Лимонку к его ногам подкатить, что ли? Неплохая идея. Вынимаю гранату… Ты смотри: он уже начеку, наблюдает за мной исподлобья. Убежит и расскажет, как маленький Таме пытался убить его. Всех собак на меня повесят. Я и так притча во языцех после той истории…

Зашел я тогда к своей тетке, старой деве. Она, как увидела меня, сразу в слезы. «В чем дело?» – спрашиваю. А она: «Гоги ко мне приставал, хотел изнасиловать». У меня от удивления челюсть отвисла: «Ты говоришь про нашего соседа?» – «Да, будь он проклят!» – «Не верю. Он же недавно женился на красавице Алле…» – «Зачем мне врать на старости лет, – плачет тетка. – Пошла к ним намедни за спичками. Аллы дома не было, собачий член ей в зад. Мне не хотелось одной оставаться с мужчиной в комнате, и я хотела уйти, но Гоги вдруг запер дверь и набросился на меня. Как раз стрельба началась. От страха у меня пропал голос… К счастью, вернулась Алла и открыла дверь своим ключом…» Эх, думаю, лучше бы она опоздала. Может, после хорошей вздрючки ты бы перестала быть злой как ведьма и не колотила бы по утрам свою корову, дающую такое вкусное молоко. Но, как ни крути, Гоги дал мне пощечину, и надо было ответить. «Убью гада!» – закричал я страшным голосом. Тетка упала на колени и давай вопить: «Не убивай Гоги, я люблю его!» – «Поздно говорить об этом, дура старая! И помалкивай, что бы ни случилось!»

Я подкараулил Гоги на пустынной улице возле школы. Приставив карабин к виску соседа, спросил: «Зачем ты это сделал?» От страха тот посерел, и у ног его образовалась лужица. О нет, не мочой я собирался смыть позор. Крови, крови его я жаждал! О чем думал этот сукин сын, когда срывал с моей заплесневелой тетки трусы? Старый Казбек, ветеран Отечественной войны, помешал свершиться мести. «А я как раз тебя искал, – сказал он Гоги с ясной улыбкой, делая вид, будто все на свете прекрасно. – Поможешь телевизор починить?» – «Конечно, поможет», – сказал я, в досаде покидая сцену…

И сейчас толстуха какая-то из окна углового дома выглянула и уставилась на мой карабин, я – на ее вывалившиеся груди. Кажется, она хотела, чтоб они подрумянились на солнце, и не спешила их убрать. А может, соблазняет? Пардон, мадемуазель, но мне больше по душе худенькие.

Мы прошли еще несколько улиц и дошли до Общества слепых. На бетонных ступеньках у входа в здание управления сидели голые по пояс мускулистые парни и пили вино. Эти мирные твари не были приспособлены к войне, хотя некоторые из них прошли службу в элитных войсках СССР. Джебо, например, побывал в ДШБ, и я помню, как в восемьдесят седьмом он вернулся из армии и чуть ли не месяц щеголял в яркой парадке десантника. Другой, мой одноклассник Кути, был водителем какого-то крутого генерала ВДВ. «Я трахал его дочку, – хвастался он. – Не верите? Как-нибудь покажу вам ее фотографии. Красивая была и любила меня, дурака. И почему я не женился на ней? Жил бы теперь в Питере на генеральских харчах…» А вон тот, с кривым носом и татуировкой на плече, крутил баранку в песках Афганистана. Вернулся оттуда с полной грудью медалей и похитил мою девушку. Это было неслыханное оскорбление. Но что делать? При коммунистах у таких вот были все права, а я, уволенный из рядов Советской армии по статье 7б «психопатия», шел задворками, чтоб не столкнуться с ними. Но война быстренько все расставила по местам, и сейчас во мне было столько адреналина, что я мог наступить любому из них на хвост и отстрелить башку. Нет, с ящерицами здороваться считаю ниже своего достоинства, и Рябому бы не следовало, но он приветствовал их задумчивым наклоном взъерошенной головы. Они закивали в ответ, кроме афганца, погрузившегося взглядом в недопитый стакан. Да, брат, в сумасшедшие времена психи доминируют, и я бы запросто увел твою жену, но не делаю этого отнюдь не из благородства. Просто недавно встретил толстую, дурно пахнущую женщину с двумя детишками и едва узнал в ней девушку своей мечты… Ты правильно сделал, что украл у меня это сокровище. Живите вместе долго и умрите в один день!

Сразу за большим садом Общества слепых, где обрывается асфальтное полотно дороги, начинается грузинское село Мамисантубани. Впрочем, здесь жили и осетины, но с приходом к власти Гамсахурдия грузины устроили соседям Варфоломеевскую ночь. В этой резне отличился некий Спартак – человек богатый, судя по развалинам его огромного дома и нескольких теплиц. Ярый звиадист[19] и сторонник идеи «Грузия для грузин!», он не скупился на оружие и, сколотив отряд из сельчан, не раз пытался захватить левобережье. В одной из перестрелок его убили. Потом пошли разговоры, будто мать Спартака собственноручно перерезала глотку пленному осетину и, наполнив стакан кровью, осушила бокал над гробом сына. Этот ритуал стоил ей жизни. Не прошло и двух недель, как наши захватили село. Вампиршу связали и, недолго думая, бросили в арх[20]. Многим из отряда Спартака удалось бежать. Некоторым повезло меньше, и изуродованные трупы, раздутые водой, поплыли по реке.

Мамисантубани вымерло. На месте богатых домов – руины, но попадались и целые, возле которых останавливался Рябой и говорил:

– Смотри, какая кровля!

– Обычная, из железа, – пожимал я плечами.

– Ты в этом ничего не смыслишь. Крыша из алюминия и двери почти новые, из дуба. Ты места-то запоминай. Такой стройматериал нынче в цене. И работы тут немного: два, от силы три дня, не больше. Разберем и продадим.

– В прошлый раз ты не отдал мою долю, хотя дом, который мы разобрали, был не хуже.

– Так я же на те деньги купил боеприпасы. Забыл?

– Ладно, а вывозить на чем?

– На трехосном КамАЗе моего двоюродного брата. Возьмем и его в долю.

– Разве эта махина проедет по такой узкой дороге?

– Здесь и танк пролезет.

– Танк и по арху против течения попрет.

– Не думаю… хотя почему бы нет…

После этого он заходил внутрь и справлял малую нужду. Но в одном особняке Рябой опорожнил кишечник. Это был дурной знак. Рябой нутром чуял опасность. Я надел очки и превратился в слух.

– А где вообще растет джонджоли? – спросил я.

– На краю села, – прокряхтел Рябой, подтирая задницу лоскутком шерстяного одеяла.

У меня аллергия на шерсть, а он смотри что делает. Мне стало нехорошо.

– Это же на границе с Эргнетом, – сказал я, стараясь справиться с охватившим меня волнением.

– Ну и что?

– Сейчас глупо туда соваться. В селе полно грузинских солдат и техники.

– Ты их видел?

– Ребята говорили.

– Можешь идти домой, если трусишь.

Дорога, по которой мы осторожно ступали, шла по насыпи вдоль канала. Справа за домами и заросшими сорняком садами доносился шум Лиахвы. Дуло карабина я направил на другой, высокий берег арха, делившего село на Нижний и Верхний Мамисантубани. На зеленом склоне за кустами ежевики и шиповника мне чудились засады. Наверняка за той кирпичной стеной притаились грузины. Но чего они ждут? Почему не стреляют? Думают взять нас живыми? Нет, в плен я не хочу. Паяльными лампами будут пытать, сволочи. И все из-за жены этого придурка. Сначала ей понадобились розы, теперь она хочет джонджоли. И ведь полакомится на наших похоронах. Может, повернуть обратно? Так далеко я еще не забирался. Угловой дом за ржавыми воротами, на которые я уставился как баран, был последним в Мамисантубани. А куда делся Рябой? Не может быть! Он уже перешел мост и направился в Эргнет.

– Эй, вернись, убьют ведь!

Мать твою, не слышит. Я прячусь за стволом ореха и сквозь оптический прицел наблюдаю за ним. Да он совсем спятил: нассал на побеленную стену крайнего дома. И в окно что-то закинул. Взрыв, и Рябой спокойненько возвращается.

– Мы пришли сюда собирать джонджоли, – спрашиваю его, – или воевать?

– Одно другому не помеха, – смеется Рябой и сходит с дороги.

Он исчезает в кустах, я, как хвост, виляю за ним. «Ну и влип же, – думаю. – Больше с этим ненормальным никуда не пойду! И карабин ему верну до срока… Подавись!» А Рябой прислонил автомат к забору и как ни в чем не бывало обдирает цветки с куста. Полкорзины уже набрал. Дрожащими руками помогаю ему, чтобы поскорей заполнить треклятую плетенку и убраться. За высокой травой ничего не видно, и я уже не сомневаюсь, что грузины окружили нас. Страх исполняет на моих натянутых нервах похоронный марш. Я почти не дышу из-за сердца, застрявшего в глотке, и открываю рот, как выброшенная на берег рыба. Еще минута такого напряжения – и жизнь умрет во мне. Я не выдерживаю:

– Пойду на дорогу гляну… Заодно отолью.

Губы Рябого кривятся в усмешке, но мне плевать.

Я снова за тем орехом и не верю своим глазам: трое вооруженных людей вышли из села и направились в нашу сторону. Присев на корточки, взял на мушку впередиидущего и подумал: «Почему, почему я не захватил автомат Рябого?!» Была же такая мысль в голове. Теперь бы уложил всех одной очередью и забрал бы трофеи. Может, вернуться за ним? Нет, поздно, заметят. А подкаблучник внизу не подозревает, в какой мы оказались жопе из-за его дурацкой выходки. Собирает чужой урожай да еще посвистывает: «Сада хар чемо Сулико»[21]. Женушке своей хочет угодить, мерзавец.

– Эй, – шепчу я, – поднимайся сюда, грузины…

Нет, не слышит соловей-разбойник. Что же делать? Гранату? Но тогда и Рябому достанется. Отпадает. Солдаты прошли мост и, подняв пыль на дороге, остановились у ворот. Они были совсем рядом и всматривались в шевелящиеся внизу кусты. Ближе всех ко мне стоял здоровенный малый в камуфляже; на его широкой груди набитый магазинами «лифчик». Он вскинул автомат на плечо и прицелился. Я в него. Линзы оптического прицела увеличили и без того большую голову детины со слипшимися светлыми волосами. Его круглое гладкое лицо было красным и напоминало только что вынутый из воды помидор. Страх уступил место отчаянию, и я выстрелил. Мать твою, промазал! Грузины пригнулись, не понимая, откуда в них пальнули, и, кажется, приняли Рябого за своего, потому что тот тоже замер. Один из солдат сдавленно крикнул:

– Гела шена хар?[22]

Я перезарядил карабин и, направив ствол на детину, бабахнул. Тот зашатался, выронил автомат и обнялся с деревом, а я бросился в кусты. Его товарищи открыли огонь. Ветки посыпались на меня, как лавры на победителя. Рябой куда-то исчез. «Наверное, удрал», – мелькнуло в голове, но все же крикнул:

– Дергаем! Их больше сотни!

И побежал зигзагами, сопровождаемый свистом пуль, как вдруг кто-то схватил меня сзади. Ноги мои подкосились, и я полез в карман за лимонкой.

– Ты куда это намылился? – услышал я голос Рябого. – Что вообще произошло, черт побери?

– Знал бы ты, сколько там грузин, – стал оправдываться я. – Человек двадцать, если не больше. Они хотели убить тебя… но я опередил… завалил одного.

– Ладно, – проскрипел Рябой. – Уходим огородами. На, понесешь корзину. И смотри не рассыпь джонджоли!

Иди сюда, парень!

На трассе близ села Мамисантубани, в ста метрах от нашей границы стоял молодой человек в черном пиджаке и смолил. А я, Кусок и Красавчик Асса сидели в кустах на краю поля, наблюдали за ним и гадали, за каким чертом он явился на нейтральную полосу.

– Наверное, наркоту хочет толкнуть нашим, – предположил Кусок.

Я тут же заспорил:

– Нет, он не похож на барыгу, смотри, какой здоровый, такие либо оружие продают, либо заложников.

– А по-моему, он сутенер, – улыбнулся Красавчик Асса, усаживаясь на сгнивший от сырости сук, который рассыпался под ним в труху, но он ловко, не выпуская винтовки из рук, вскочил на свои могучие кривые ноги горца. Я поймал его взгляд и, приложив палец к губам, прошептал:

– Тсс, не шуми.

Красавчик Асса зыркнул на меня и стал отряхивать от гнили штаны. А Кусок вынул из кармана кожаного плаща пачку сигарет и хотел закурить, но я схватил его за кисть:

– Не надо! Если задымишь, он нас заметит.

– Ну так сделай что-нибудь, – нахмурился Кусок и отдернул руку.

Мне стало страшно, я заскулил:

– Кусок, может, ты пойдешь к нему? Мне с ним не справиться.

– Он же дернет, как только увидит меня.

– Как это? Почему?

– Да потому что я похож на крутого чувака, а ты на крысенка…

– Пошел ты.

– Правда, – поддакнул Куску Красавчик Асса. – Из нас троих ты самый плюгавый. Никому и в голову не придет тебя испугаться.

– Ладно, – говорю. – Хватит. Пойду к нему, остальное как договорились.

– Гряди, – хихикнул Красавчик Асса. – И дьявол да поможет тебе..

Я отдал автомат Куску, выбрался из кустов и, сжимая в кармане лимонку, двинулся через заросшее сорняком поле к парню в черном пиджаке. Солнце слепило глаза, я едва передвигал чугунными ногами, но тащился вперед, оглядываясь на кусты, где засели два моих товарища.

Парень в черном пиджаке сразу заметил меня и насторожился. Он с пушкой, мелькнуло в голове, иначе удрал бы. Эта мысль чуть не разорвала мне сердце, однако не остановила, хотя идти стало гораздо трудней. Еще я почувствовал, как каменеет мое тело – того и гляди превращусь в мраморного болвана, утащившего в ад Дон Гуана. Но в любом случае надо пожать руку парню в черном пиджаке, и тогда Кусок и Асса выскочат из засады, наведут на него стволы, и он сдастся. Таков был план, по правде говоря, никуда не годный, если не сказать безумный. Странно, что он не палит в меня и не убегает. Должно быть, принял меня за своего. Ну, если так, я подыграю тебе, генацвале. Я немножко знал по-грузински и мог без акцента произнести «моди ака бичо»[23]. Уйдя одной ногой в рыхлую мокрую землю, я выдернул с хлюпаньем другую, приветственно поднял руку и, оскалившись, выкрикнул:

– Моди ака бичо, моди!

Парень в черном пиджаке приятно удивился и пошел мне навстречу. Он что-то говорил, но я ничего не понимал, только радостно кивал, изображая восторг от встречи. Однако на полдороге он сбавил скорость – видно, почуял неладное – и уже недоверчиво о чем-то спросил. Я не знал, что ответить, приблизился к нему и прохрипел:

– Моди ака бичо, моди…

Тип в черном пиджаке встал как вкопанный и внимательно посмотрел на меня, а я оглянулся на кусты, но оттуда никто и не думал выскакивать.

– Рабырут ай уа хуыздарты сыжы[24], – сипел я, сжимая в кармане лимонку.

– Кто ты? – спросил по-русски тип в черном пиджаке, и в голосе его послышалась угроза.

Смекнув, что рассчитывать мне не на кого, я выхватил из кармана лимонку и кинулся на незнакомца. Обвив его шею правой рукой, я начал пихать ему в рот гранату левой. Он, видно, не ждал от меня таких молниеносных движений, испугался и совсем не оказал сопротивления. И я согнул его пополам, хотя он был сильнее меня раза в три, если не больше, и повис на нем.

– Выходите! – крикнул я. – Не бойтесь, он у меня в руках!

Двое выбрались из кустов и не спеша подошли к нам.

– Ты его задушишь так, – сказал Кусок, закуривая. – Отпусти парня, говорю тебе, ты что, оглох?

– Не могу, мышцу свело!

Они помогли разжать мне руку, при этом чуть не сломали ее, а парень в черном пиджаке упал на землю и притворился, будто сознание потерял. Красавчик Асса поднял его, тряхнул как следует, и он, открыв глаза, теперь на самом деле грохнулся в обморок.

– Надо валить отсюда, – сказал Кусок. – Пока нас не заметили.

Я отыскал в траве гранату, сунул в карман, и мы втроем схватили пленника и потащили в кусты. В тени он пришел в себя и попросил курить. Кусок дал ему сигарету и немного прояснил ситуацию.

– Идет война, а ты ходишь тут один на нейтральной полосе. Так нельзя, мой друг. Он, – Кусок показал на меня, – убийца, и как только увидел тебя на трассе, хотел застрелить, но я и Красавчик Асса уговорили его не делать этого.

– Чего ты вре… – стал я возмущаться.

– Заткнись, – Кусок подмигнул мне, потом снова взялся за пленного. – Как зовут тебя, бичо?

– Бадри, – всхлипнул тот. – Я тут ни при чем, я в руки не брал оружия и ни в кого не стрелял!

– Так мы тоже не стреляли в тебя, и за это ты должен отблагодарить нас. Сколько за тебя дадут денег, дзмао?[25]

– Не знаю, я простой тракторист.

– Какой марки твой трактор, «судзуки»?

– Нет, «камацу»…

– Отлично! Вот пусть твои родные продадут трактор и выкупят тебя.

Бадри заплакал и больше не мог говорить, и мы повели его ко мне домой. Идти надо было через весь район, и чтоб не привлекать к себе внимания, мы не стали вязать пленному руки. Пусть все думают, что он из нашего отряда, просто ему нравится носить пиджаки – жаль, не моего размера. Наверное, Куску опять достанется, пижону. У него и так полно классных вещей. Сколько раз просил его дать потаскать черный кожаный плащ. Так ведь зажал, наврал, будто Черо взял кожан, когда шел на свидание, и не вернул. Сегодня, однако, надел, забыл, что ли, как пудрил мне мозги?

А Бадри никуда не убежит, насчет него я был спокоен. Во-первых, он в ступоре от страха, во-вторых, здесь, на чужой для него территории, мы были единственной ему защитой, и он это хорошо понимал.

Как назло, стояла чудесная весенняя погода, и народ после долгих апрельских дождей высыпал на улицы. И хотя я приобнял Бадри, как своего лучшего друга, и бодро шагал с ним по лужам, улыбаясь встречным и поперечным, – многие заметили чужака с белым, как цветущее дерево, лицом…

Стало быть, привели мы Бадри ко мне домой, обыскали, ничего не нашли и, разочарованные, усадили его за стол, предложили поесть. Я положил перед ним хлеб и сыр на тарелочках. Налил в чашку отвар шиповника и подвинул к нему. Бадри отказался от еды и попросил чашку кофе. Вот тебе и тракторист, впрочем, в душе он мог быть не меньше аристократ, чем я или Красавчик Асса. Тот вообще был из древней княжеской фамилии. Но его прабабку, княжну Зару, однажды изнасиловал какой-то абрек. Княжна после такого позора бросилась с обрыва, упала в горную реку, и ее выловил тот самый абрек и снова изнасиловал. Тогда прадед Красавчика Ассы отыскал насильника своей сестры и в честном поединке бесчестно его убил. По легенде, они договорились биться на кинжалах, вышли на зеленый луг, и прадед Красавчика Ассы вытащил из голенища левого сапога маленький двухствольный пистолет. Абрек, увидев огнестрельное оружие, дернул с поля битвы. Два выстрела прозвучали в ущелье, где-то сошла лавина и смела отару овец вместе с пастухом, а вот пули пролетели над папахой абрека, и он остановился. Повернувшись лицом к противнику, он злобно улыбнулся и сильный на кривых ногах горца пошел на него с наточенным сверкающим кинжалом. Когда до врага осталось несколько шагов, прадед Красавчика Ассы выхватил из голенища правого сапога трехствольный пистолет и нарисовал на груди абрека три дырки. Тот упал и произнес одно только слово: «Красавчик!» После этого всех мужчин в их роду стали звать красавчиками…

– Просьба пленного священна, – заявил Кусок.

Он встал, закурил и, выпустив дым из хищных ноздрей горбатого носа, бесшумно, будто призрак, принялся ходить по комнате, приговаривая:

– Омия магиз деда м… оми…[26] В длинном, до пят, черном кожаном плаще он действительно производил жуткое впечатление, и Бадри, увидев его таким в полутьме комнаты, свалился со стула. Я и Красавчик Асса подскочили к пленнику, схватили под мышки и снова усадили за стол. Я, чтобы немного рассеять тьму в углах с кружевной паутиной, подошел к окну, отдернул занавески и увидел на улице целую толпу людей. Они собрались перед нашими зелеными простреленными воротами и, увидев меня за грязным стеклом, потребовали выдать им пленника на растерзание. Я схватил автомат и как был, босой, выскочил во дворик, куда успели проникнуть несколько парней. Все они были из моего района, и, по правде говоря, я их ненавидел. Полагаю, они тоже не питали ко мне братских чувств.

– Чего надо? – крикнул я, передергивая затвор.

Парни отступили к сколоченному из досок и фанеры туалету под фундуком, взглянули друг на друга, и один из них, рыжий, ударяя кулаком в ладонь, с гнусной улыбкой пошел на меня:

– Дай хоть разок врезать твоему гостю!

Его дружки осмелели и стали угрожать:

– Давай его сюда, Таме! Нечего заступаться за врага! Отдай его нам по-хорошему!

– Вам сначала придется уложить меня, прежде чем вы доберетесь до него!

Я оглянулся и увидел в окне Куска. Скрестив на груди руки, с сигаретой во рту, тот спокойно смотрел на нас, из его жутких ноздрей струился табачный дым, в котором он и растворился как призрак. Я отступил на несколько шагов и, коснувшись спиной двери, дал первую очередь под ноги незваным гостям, потом вторую, подлиннее, и парни, толкая друг друга, бросились наутек. Я вышел за ворота: там уже никого не осталось. Я вернулся домой и увидел Куска за столом напротив Бадри. Они пили кофе. Еще перед ними стояли трехлитровая банка вина и два пустых граненых стакана.

– Все нормально? – спросил Кусок, не оборачиваясь. Мы говорили на русском, чтобы пленник не думал, будто мы замышляем против него худое.

– Нет, все очень плохо, – сказал я, направляясь к дивану, на котором развалился Красавчик Асса. Он подвинулся, и я сел, положив автомат на колени. – Надо искать место для Бадри. Здесь ему нельзя оставаться. Эти подонки ночью могут закинуть в дом гранаты.

Пленник, услышав это, попросился в туалет, Асса с винтовкой встал, и они вышли за дверь.

– Не знаю, что с ним делать, – сказал Кусок, разливая вино в стаканы. – Зачем мы его вообще взяли?

– Откуда мне было знать, что он так легко сдастся? Ему бы убежать к своим, так нет же…

– А ты в курсе, что у него жена осетинка? – Кусок не слушал меня, он пил и хмелел на глазах. – И она отсюда, из Цхинвала. Бадри на трассе ждал ее и думал, что ты от нее, потому и не убежал, а ты его взял в плен.

– Ну давай отдадим его жене, и все будут счастливы!

– Теперь уже нельзя, – сказал Кусок и отхлебнул кофе из чашки с отбитой ручкой. – Я знаю его жену. Это такая сука, и у нее два брата, оба убийцы.

Бадри и Красавчик Асса вернулись, и каждый сел на свое место…

Пришла мать с митинга, она обожает такие мероприятия, и, увидев пленника, спросила:

– Что это ваш друг такой бледный?

Кусок встал и полез к ней обниматься:

– Тетя Ира, знаешь, как я тебя люблю? Я бы хотел, чтобы ты была моей мамой.

– Ладно тебе, отвяжись! – Мама делала вид, что сердится, хотя ей было приятно, впрочем, она женщина строгая, несколько даже суровая, и она оттолкнула Куска. – А кофе где нашли? Уже не знаю, куда его спрятать от вас, проклятых!

– Тетя Ира, я горжусь, что у моего друга такая классная мама…

Она замахала руками, дескать, мне сейчас не до телячьих нежностей, и торопливо ушла в свою комнату.

Бадри протянул мне клочок бумаги и сказал, что это номер телефона его жены. Я пообещал позвонить от соседей, вышел во двор, постоял немного на воздухе, потом вернулся и сказал, что никто не берет трубку. Бадри не поверил и заплакал.

Мать снова появилась, уже одетая в красивое, по ее мнению, платье. Она попросила не шалить и ускакала на какое-то патриотическое мероприятие. Кусок, выжравший один три литра вина, встал и, шатаясь, принялся кружить по комнате, каркая:

– Омия магиз деда м… оми…

Один только потомок князей был вменяем, я попросил его присмотреть за этими двумя.

– А ты куда? – спросил Красавчик Асса.

– В город, хочу с Рябым переговорить.

Он кивнул, дескать, валяй. Бадри снова захотелось в туалет, но его больше никто не хотел конвоировать, до того он всем надоел, а одному ему было страшно выйти во двор. Пришлось мне стоять на стреме возле туалета, пока он там пыхтел, потом я сдал его Красавчику Ассе и дернул в город с автоматом на плече.

Я шагал по улице, бросая вызывающие взгляды по сторонам, и, заметив сидящих на лавочке парней, подошел к ним и нарочно толкнул одного в бок локтем, другого задел прикладом автомата, но никто даже не пикнул. Я немного постоял в ожидании комментариев, но ребята будто в рот воды набрали. Тогда я вытянул из нагрудного кармана рыжего пачку сигарет, засунул в свой, хотя сам не курил, сплюнул и пошел дальше. Я ждал, что кто-нибудь окликнет меня и тогда я вернусь, но уже другим, совершенно безумным, и завалю всех, кто сидит на этой дурацкой лавочке. У рыжего, знаю, есть пушка, и он начнет в меня палить, как только увидит, что я поворачиваюсь и собираюсь открыть по ним огонь. И эта мысль так завела меня, что я сбавил шаг и стал прислушиваться. Но мне понравилась тишина за спиной, и я не стал ее нарушать.

Я благополучно выбрался из своего района и направился в город. По дороге встретил красивую девушку и долго смотрел ей вслед, а она не оглянулась, и мне стало грустно. Я вздохнул и попер дальше.

Дойдя до перекрестка, я пропустил машину, затем пересек дорогу и, остановившись перед воротами Рябого, стал его звать. Он не сразу откликнулся, должно быть, кувыркался со своей невестой, которая уже перебралась к нему и объявила себя хозяйкой его сердца и двухэтажного каменного дома. Ждать пришлось долго, и со скуки я выкурил сигарету. У меня сразу закружилась голова; чтоб не упасть, я прислонился спиной к холодной каменной стене и медленно, как расстрелянный, сполз вниз и сел на корточки. Так и сидел, пока надо мной не щелкнул шпингалет. Торчать под чьими-то окнами опасно, потому что на тебя могут вылить горячий суп или содержимое ночного горшка, плюнуть или вообще кирпич на голову уронить. Я отскочил от стены и увидел в окне второго этажа бородатое лицо Рябого.

– Чего надо? – спросил он недовольно.

– Поговорить.

– Ладно, я скоро.

Через полчаса он спустился ко мне, и я рассказал про заложника.

– Послушай, у меня в субботу свадьба, мне сейчас не до заложников.

– Но ведь ты у нас вроде как за командира.

– Ладно, – сказал он, немного подумав. – А что ты предлагаешь? Есть идеи?

– Давай к Парпату, он даст совет.

– Соображаешь.

Я открыл ворота, Рябой выгнал на улицу свою старую вишневую «пятерку», и мы погнали в город. Он развернулся возле райкома и тормознул перед высоким кирпичным домом, посигналил раз, потом два, и уже решил, что мы впустую тратим время, как из окна второго этажа выглянул сам Парпат и, улыбаясь, помахал нам рукой:

– Уау, какие люди! Рябой и Таме, неразлучные, как всегда! А-ха-ха!

– Здорово, – приветствовал его Рябой, вылезая из машины. Я остался сидеть в салоне. Мой бородатый командир, облокотившись на приоткрытую дверцу, продолжал: – Хотел с тобой потолковать с глазу на глаз.

– У меня нет секретов, – засмеялся Парпат. – Я прозрачен как стекло. Говори.

– У нас заложник. Может, купишь его? – крикнул Рябой. – Отдам за полцены!

– А кто он? У него есть осетинские родственники?

Я дернул Рябого за футболку:

– Скажи нет!

Но он, верно, меня не расслышал и заявил:

– У него жена осетинка!

– Кретин, – прошипел я.

Парпат от смеха чуть не вывалился из окна:

– На вашем месте я бы отвез этого заложника к жене прямо сейчас и купил бы ей по дороге цветы и коробку шоколадных конфет!

– Так ты берешь заложника или нет? Отдаю за четверть цены!

– Нет. Осетинская жена – это большая проблема! Ладно, извините, парни, мне тут звонят. Пока!

Рябой сел в машину, но она, проклятая, не заводилась. Пришлось толкать ее, и я совсем выбился из сил. Мимо проезжали знакомые мародеры, они остановились и взяли нас на буксир. Машину отцепили возле дома Рябого, где собралась гогочущая толпа. Сердце мое екнуло, похоже, командир тоже понял, что за народ здесь собрался. Особенно выделялась молодая симпатичная женщина в белой блузке с большим вырезом на выдающейся груди. В руке у нее была блестящая черная сумка. Она заметила нас и что-то сказала людям.

Я открыл дверцу машины, вынул автомат и, передернув затвор, повернулся лицом к приближающейся орущей толпе.

– Разберись с ними, – бросил Рябой, входя во двор.

– Неужели Парпат нас сдал?

– Может быть, – сказал Рябой, закрывая за собой ворота. – Я успокою кой-кого и спущусь.

Между тем симпатичная девушка в блузке с большим вырезом наступала на меня, рыча, точно львица:

– Кто ты такой, мать твою, чтобы брать моего мужа в плен? Говори, где он, шпингалет, пока я не вырвала твое сердце и не забила тебе его в зад!

Прав был Парпат: осетинская жена – большая проблема, но какая сексуальная! Жаль, такая бешеная, а то бы договорился с ней и за ночь любви отпустил бы ее мужа.

Пока я раскатывал губу, она замахнулась на меня сумкой. Я хотел увернуться, но споткнулся о бугорок, упал и вскочил уже с мозгами набекрень. Я стал орать, что стреляюсь со всеми мужчинами, сколько бы их тут ни было! Но сначала пусть уберут эту стерву, пока не врезал ей прикладом по рылу! Толпа сразу притихла, да и кому охота подставлять себя под пули из-за грузина: в Эредви недавно вон закопали живьем тринадцать молодых осетинских парней. И вдруг мне показалось, что я вытянулся и стал очень высок и хорош собой, просто ужас до чего крутой! И на мне был длинный кожаный плащ, и все восхищались мной, героем, кроме этой ведьмы, жены Бадри.

– Ты ударишь меня? – кричала она. – Вы слышите?! – Играет на публику, дрянь. – А ты только с автоматом мужчина? Давай, положи свое оружие и выходи со мной на кулаках!

Я отвечал ей очень достойно, и все это слышали:

– Ладно, ты меня достала! Знаешь, что я сейчас сделаю? Я пойду и замочу твоего Бадри!

– Стреляй сначала в меня!

Она швырнула в меня сумку, я ловко уклонился, тогда она разорвала на груди блузку, и оттуда вывалились офигенные сиськи. Какой-то парень, должно быть, один из ее братьев-убийц, подбежал к ней и прикрыл сестрицу собой, пока та, рыдая, приводила себя в порядок. Рябой тоже появился и произнес целую речь.

– Сегодня утром эти ребята, – он показал на меня, – пробрались на вражескую территорию и, рискуя жизнью, взяли там языка! Они не знали, что этот язык окажется осетинским зятем, но, к счастью, сейчас все прояснилось, и мы не против вернуть его вам, но только с одним условием! Идет война, и за самого худого заложника дают четыре автомата, но с вас мы возьмем только два, согласны?

Начался оживленный торг, прерываемый воплями супруги Бадри. Я от души желал ей онеметь, и она в конце концов, к великой моей радости, сорвала голос и теперь сипела, словно гусыня. Увидев, что больше не может влиять на торг, жена Бадри потихоньку подобрала с земли полкирпича, сунула в сумку и, фальшиво улыбаясь, пыталась приблизиться ко мне, но я отбегал и прятался за спинами ее близких и родственников. А они уже принимали меня как своего и даже пытались помирить нас.

В итоге мы поменяли Бадри на две ржавые винтовки и четыреста долларов, которые оказались фальшивыми…

Богиня, шлюха и патроны

Но лучатся – смотри! – серебряные веки влюбленных: един человеческий род. Ладан струится от порозовевших подушек и сладкое пенье воскресших. Георг Тракль

С Екой у меня было все хорошо, и вскоре после нашего первого свидания я сделал ей предложение. Обычно даже самые страшные девушки отказывали мне, а тут такая красавица согласилась перебраться в мою берлогу. Впрочем, других вариантов у нее пока не предвиделось, потому что дом и родителей, с которыми она там жила, сожгли враги. Ей, наверно, тоже досталось, но об этом она не любила вспоминать. Однажды Ека попыталась рассказать о том страшном дне, но стала заикаться и в конце расплакалась. Из обрывочных фраз я узнал, что добрые люди помогли ей тайком переправиться из Кутаиси в Цхинвал. Здесь жила ее тетка, у которой она и поселилась.

Полагаю, она решилась на такую отчаянную попытку замужества не от любви ко мне, просто у родни ей жилось несладко. Лишний рот как-никак. А время военное, страшное. Ни света тебе, ни воды, ни газа. Голод опять же. Но я тебе вот что скажу, Екатерина: кончились твои злоключения! Отныне я буду заботиться о тебе! Любимая, ты только не передумай, а лучшего жениха, чем я, тебе не найти ни в Северной, ни в Южной Осетии.

Я проводил свою милую до дома, поцеловал ее у деревянной калитки под цветущей сиренью, а сам ринулся к Рябому, обещавшему профинансировать мою свадьбу. В девяносто втором он все еще был моим командиром (впоследствии я его все-таки подчинил себе, и он ходил передо мной на задних лапках) и считался одним из самых богатых людей Цхинвала. Хотите верьте, хотите нет, но у него было два совершенно новых автомата, три винтовки (одна немецкая, без патронов), револьвер системы «наган», который он выиграл в русскую рулетку, десять ящиков патронов калибра 5,45, куча гранат и «жигули» пятой модели…

По правде говоря, я не очень-то верил в порядочность своего командира, но, как говорится, чем черт не шутит. Рябой выслушал меня, долго думал, потом нехотя вынул из кармана сто баксов и пообещал подкинуть еще, если удастся продать винтовку, ту самую, немецкую, без боеприпасов. Я, конечно, взял деньги, хотя рассчитывал на более крупную сумму, ну да фиг с ним, он мог вообще забыть про свое обещание. Я давно уже заметил, что у крутых парней плохая память…

И все же я был расстроен жадностью командира. Если бы он дал, скажем, хотя бы пятьсот долларов, я поцеловал бы его в зад, исполнил бы любое его поручение, а тут одна бумажка, и неизвестно, фальшивая она или настоящая. С такими невеселыми мыслями я прибежал на автовокзал, сел в такси и, никого не предупредив, уехал во Владикавказ. Там я снял номер в гостинице, хорошенько помылся в ванной, лег в чистую постель с накрахмаленными простынями, закрыл глаза и вырубился. Проснулся я вечером, расчесал свои кудри перед зеркалом, потом спустился в ресторан, сел за столик и заказал у официантки двести граммов коньяку. После третьей порции я затосковал по милой, вынул из кармана фотографию Еки, положил перед собой на белоснежную скатерть и принялся мочить ее слезами. Тут-то ко мне и подсел интеллигентного вида сутенер и предложил девушку на ночь. Я вытер салфеткой коктейль из соплей и слез и спросил, красива ли она.

– О да, – ответил сутенер. – Она похожа на богиню, кстати, очень любвеобильную.

– Это хорошо, – сказал я. – А сколько стоит твоя богиня?

– Пятьдесят баксов.

– Не пойдет, – вздохнул я. – Дорого. К тому же у меня есть своя, гляди, – я кивнул на мокрую фотокарточку Еки.

Он почесал патроном свой выдающийся, в капельках пота лоб и заметил, что она действительно хороша и надо было сразу сказать, что я не один в номере. Да нет же, ты неправильно меня понял, друг, моя богиня осталась дома, в Цхинвале, а я, как видишь, пропиваю подаренную на свадьбу денежку. У нас, кстати, идет война, нужны боеприпасы, каждый патрон на счету…

– А, ты про это, – улыбнулся сутенер, раскрывая ладонь, на которой блестел золотистого цвета смертоносный боеприпас. – Немецкая штучка. У меня дома две пачки, могу продать.

– Дай-ка взглянуть. Ого, от маузера. Давай так: я тебе пятьдесят баксов, а ты мне богиню и боеприпасы.

– О’кей, по рукам!

Заключив контракт, мы выпили за победу, и он обещал прислать патроны вместе с богиней любви.

В полночь, когда я уже решил, что сутенер меня надул, в дверь моего номера постучали. Измученный ожиданием, я бросился открывать и увидел в коридоре толстую девку с темным пушком над верхней губой. Ни говоря ни слова, она вынула из сумочки две пачки патронов и передала мне. Я положил их в карман и пригласил даму в комнату. Но, похоже, у богини были другие планы на эту ночь. Не, так не пойдет, я уже заплатил за тебя! Да не лягайся ты, мать твою за ногу!

Но она царапалась и кусалась так, что пришлось применить подзабытый борцовский прием – бросок через бедро. Жрица любви растянулась на коврике внутри номера и стала плеваться. Но я ничуть не оскорбился, напротив, помог встать ошарашенной, со сбившейся прической шлюхе. На своей территории я вел себя как джентльмен, иной на моем месте не стал бы церемониться с девкой и прибил бы. Но я совсем другое дело: усадил проститутку за низенький столик с шампанским и закусками, сам пристроился рядом, погладил ее по волосам и, отдышавшись, налил в бокалы игристого вина.

– Давай за знакомство, – предложил я сбивающимся голосом.

– Сколько вас тут, извращенцев? – резко спросила она.

– Один я…

– А мне сказали, что вас двое. Ну и где твой друг?

– У меня в штанах, – сказал я игриво. – Он тебя заждался…

Богиня дико на меня взглянула, потом вскочила и бросилась к распахнутой балконной двери, но на пороге запуталась в прозрачной белой занавеске, сорвала ее с карниза и с грохотом вывалилась на бетонную площадку балкона. Она поднялась, как страшное привидение, и уже влезала на перила, чтоб сигануть с восьмого этажа в романтическую весеннюю ночь.

– Эй, подожди! – крикнул я. – У тебя же нет пропеллера!

Я хлебнул шампанского, потом выбежал на балкон, сдернул привидение с перил и, закинув на плечо, вернулся в комнату и бросил его на кровать.

– Милый, я замерзла, обними меня, – бормотало привидение.

Я склонился над ней, она приподняла голову в фате, и мы поцеловались сквозь прозрачную ткань занавески.

Через два дня я ехал на такси в Цхинвал с пустыми карманами и трусами, полными мандавошек. Всю дорогу я чесал под животом, поминая недобрым словом сутенера и богиню, которая передала мне с патронами своих личных невидимых глазу кусачих слуг. Надо было избавиться от них до встречи с Екой. Говорят, керосином можно очиститься, но от него такая вонь…

Дома мать пытала меня вопросами, где я пропадал столько времени, то да се. Оказывается, Рябой приходил в мое отсутствие и спрашивал насчет свадьбы. «Ты что, собрался жениться, сынок, и ничего не сказал мне, родной своей матери?» – «Да нет, мам, отстань!» – «Но Рябой сказал, что дал тебе денег на свадьбу». – «Слушай его больше, он же известный фантазер и скряга». – «А кто невеста, из какой она фамилии? Ты бы хоть познакомил меня с ней!» – «Мама, отстань, у меня уже нет невесты!»

Но она бегала по комнате и грозилась рассказать отцу про то, как я себя плохо веду. Мне надоело слушать этот бред, и я решил смотаться в город, где всегда что-нибудь да происходило. И действительно, возле дома Парпата стояли друг за другом два армейских грузовика, в каких обычно возят солдат на славные боевые дела, иначе говоря, на бойню. Вокруг суетились с полсотни одетых в камуфляж ополченцев. Чуть поодаль, под сосной, на газоне сбилось в кучу самое прославленное воинство Цхинвала. Среди них я заметил Гамлета Бестауты, Аца Кабысты, Азамата, Тото, Коко, Косту Шыхуырбаты, Куска, афганца Кола, Гелди, Кобу, Агента, Алана Остаты, Дики, Андрейку, Виталика, Мельса, Цезаря, Эрика Кабулова, Радика Табуты, Быта Хсара, Панта, Парчи, Сагсафа, Левчика, Гарсо, Балшого, Славика… Я подошел к крутым, поздоровался с Агентом, и он отсыпал мне пережаренных семечек в ладонь. Я закинул всю кучу в рот и стал жевать, царапая шелухой свои и без того кровоточащие десны. Пока я молол эту дрянь, подвалил старший брат Агента, Колорадо. Мы давно не виделись, и для меня было большой честью обняться с ним при всех и вежливо спросить о его здоровье. Оно было в порядке, мое, разумеется, тоже, только ужасно чесалось у трусах. Сам Парпат стоял в нескольких шагах от грузовика с открытым задним бортом, и ополченцы складывали туда ящики с патронами, оружие, переносные рации и т. д. Скрестив на груди руки, командир отдавал распоряжения. Он заметил меня, улыбнулся:

– О, глядите-ка, Таме объявился! Ты где пропадал? С матерью хоть виделся?

– Да.

– Хорошо, а то она, бедная, бегала по городу, тебя искала, ко мне тоже приходила раз сто, я уже не знал, куда от нее спрятаться.

Ребята заржали, а один даже уронил ящик с гранатами, так хотел, чтобы на него обратили внимание. Я смутился и что-то промямлил, как вдруг на другой стороне улицы заметил Еку. Она стояла лицом к нам и кого-то высматривала. Меня ищет, подумал я, и спрятался за широкой спиной своего приятеля Славика, в прошлом борца и славного парня. Я попросил его не двигаться, он послушался и врос в газон, точно столб, прошептал: «Почеши, пожалуйста, под лопаткой. Да не под левой, бери правей, вот там, ага, хорошо». Одной рукой я чесал Славику спину, другой свои яйца – со стороны это могло выглядеть забавно, но мне было не до смеха.

Ека поняла, что потеряла меня, достала из сумки платочек и, вытирая щеки, побрела дальше. Я знал, что ей больно, но ничего не мог с собой поделать. Иногда на меня находит, и я становлюсь жестоким, причем мучаю самых близких и дорогих мне людей. Однажды, когда мы еще жили в Душанбе, маме стало плохо во дворике нашего глинобитного дома. Она попросила меня принести ей стул. Я притащил табуретку, мать уже собиралась опуститься на нее, но я, кусая в кровь губы, выдернул сиденье из-под ее зада, и она, упав, больно стукнулась головой о бетонную ступеньку. Мама беспомощно лежала на спине и плакала как ребенок, а я стоял над ней, глотая подступившие к горлу рыдания, и мне хотелось вырвать из груди свое безумное сердце и наступить на него ногой…

Еки уже не было видно, а парни в камуфляже, погрузив все необходимое для похода в машину, теперь стояли перед Парпатом и не дыша ловили каждое его слово. Я тоже выбрался из-за спины Славика и внимательно слушал командира.

– Сегодня, – сказал он, – все, у кого есть желание и оружие, смогут поехать в Дменис. Защитников там осталось мало, и у них плохо с оружием и боеприпасами. Будет обидно, если Дменис падет, вы прекрасно знаете, что сделают грузины с его жителями. Мужчин они точно всех перебьют, об остальном даже думать не хочется. Короче, из Дмениса прислали проводника, и он укажет нам путь через горы. Если дожди не смыли дорогу, мы доедем туда на этих машинах и нам не придется пачкать обувь… Основная наша задача – вывести из Дмениса самых немощных: стариков, детей и женщин. Это трудный, рискованный, но очень почетный поход, и каждому добровольцу потом воздастся…

Парпат закончил свою речь, и начался отбор парней в Дменис.

Мне тоже захотелось прокатиться туда на грузовике и вернуться обратно опытным, бывалым солдатом. Надоело быть на побегушках у Рябого и ждать от него подачек. А вот и он, легок на помине, собака. Рябой подъехал на своем драндулете и вылез из машины с винтовкой, той самой, немецкой, без патронов – хотя нет, вот они, у меня в кармане. Он заметил меня и спросил, где я пропадал. Я наплел, что умер мой двоюродный брат Боря, ну тот, который жил во Владикавказе, пришлось поехать туда на похороны.

– Понятно, – произнес он задумчиво. – Значит, свадьбы не будет?

– Какая свадьба? – я придумывал на ходу, с воображением у меня, слава богу, все в порядке. По правде говоря, я предвидел такой разговор и хорошенько к нему подготовился. – Я же в трауре, посмотри на мои щеки, на них трехдневная щетина.

– Ну если так, верни мне мои сто баксов.

– Как я тебе их верну, если они пошли на покупку гроба?

– Чего?

– Мои родственники бедные люди, им не хватило на гроб, вот я и пожертвовал твоими баксами, чтобы Борьке было в чем лежать на кладбище. Гроб просто блеск, я в нем уснул, и меня чуть не похоронили вместо него. Но я вовремя проснулся, и, представь себе, он оказался слишком мал для Борьки, пришлось отпилить ему ноги до колен.

Рябой, похоже, поверил в мою легенду, и я задал ему встречный вопрос:

– А ты что тут делаешь с винтовкой?

– Продаю ее. Знаешь, нашелся покупатель, но я его не вижу.

Если он сейчас продаст винтовку, то в Дменис мне не попасть, надо что-то придумать.

– А как зовут покупателя? – спросил я Рябого.

– Лони, а что?

– Так его же сбил Ките на своей «семерке»! – воскликнул я. – Ты разве не слышал?

– Нет, но я видел, с какой скоростью он гонял по городу, я так и подумал, что он кого-то задавил. А Лони хоть живой?

– Да только руку сломал… Ты, это самое, одолжи мне винтовку.

Он удивился и спросил, на фига она мне сдалась без патронов. Я показал ему пачки с боеприпасами, и он вручил мне оружие. Я бросился к Парпату и предстал перед ним, готовый исполнить любой приказ.

– Тебе чего? – спросил он.

– В Дменис хочу, добровольцем.

– Иди. Нет, стой. А ты маму предупредил?

– Конечно.

– Ну валяй тогда.

Я подбежал к грузовику, набитому добровольцами, и уже собрался залезть в кузов, но ребята сверху закричали: «Не торопись, парень, к тебе пришли». Я обернулся и увидел Еку. Она кинулась мне на шею – прямо хоть кино снимай. Я прижал к себе девушку, и тут в трусах у меня так зачесалось, что из груди вырвался стон. Ека тоже завелась и, облизнув мне ухо, зашептала: «Я купила чулки и кружевное белье, как ты хотел, ты счастлив?» – «Конечно, милая, но мне надо ехать, видишь, меня ждут, я скоро вернусь…»

Пети по кличке Чети

С давних пор Пети по кличке Чети[27] любил Нану. Она тоже была к нему неравнодушна, и классе в десятом между ними, по слухам, случился трах. Может быть, кто-то решит, что автор выдумывает: типа, как можно заниматься любовью в столь раннем возрасте? Но спросите любого, кто знает эту историю, и он вам скажет то же самое. Бадила йе четима фахьила[28], наш одноклассник, может даже наврать, причем так искренне, что вы поверите, будто Нана якобы забеременела и потому не ходила в школу какое-то время. Однако ему нельзя верить, потому что он известный лгун и провокатор, и, уж если на то пошло, пусть побожится, что сам не клеился к соблазнительной Нане. Куырна[29], между прочим, тоже учился с нами в одной школе и сказывал, что Нана поехала тогда к больной раком тетке в село и, когда та выздоровела, вернулась в 10 «Б» класс и села за парту рядом с Чети.

Кстати, Пети был шалун и порой щекотал своим длиннющим пальчиком Нану, а она, бедная, падала на пол от смеха и тем самым срывала урок, за что ей влетало от классной руководительницы Марии Мермештовны. Она, старая дева, и не понимала, как прекрасна любовь, потому, наверное, и унижала Нану, и даже, бывало, таскала бедную девушку за косички. Все это дерьмо продолжалось довольно долго, пока в один прекрасный день Чети не догадался пощекотать Марию Мермештовну. И в старой деве проснулась женщина! Можете не верить, однако после такой щекотки классная совершенно изменилась! Она взяла да и покрасила свои седые волосы в ярко-рыжий цвет, убрала в шкаф свое длинное серое платье и явилась в школу в короткой, еле прикрывающей трусики зеленой юбке. Директор школы Шота Руставелович как увидел ее красивые ножки в ажурных чулках, так сразу же и втюрился в нее и признался Марии Мермештовне в неудачном браке. Он еще много чего рассказал классной из своей личной неудавшейся жизни и в тот же вечер засадил ей в учительской. Получив свое, он стал врать: дескать, я от своего обещания жениться на тебе, Машенька, не отказываюсь, вот только разведусь со своей кикиморой и т. д. Директор долго еще пудрил мозги Марии Мермештовне. Тем временем ребята подросли, возмужали, и Бадила йе четима фахьила украл классную и женился на ней. Потом, когда грузины ночью тайком захватили Чребу, Чети вместе с ребятами попер на баррикаду, и в одну прекрасную зимнюю ночь он вместе с Бадилой прокрался противнику в тыл и насмерть защекотал греющихся у костра врагов. Сделав дело, Чети с одноклассником собрали оружие и благополучно вернулись к нашим.

Чети раздал автоматы ребятам на баррикаде, и те стали жарить по красному «Икарусу», за которым прятались грузинские бойцы. В ответ они применили ракеты типа «Алазань», одна разорвалась совсем близко от Пети, и ему оторвало несколько пальчиков, в том числе рабочий, которым он мог не только фак показывать, но и щекотать. Раненого доставили в больницу, но пришить замороженные конечности парню искусный хирург не смог, за что и получил по мордасам от впавших в отчаяние ополченцев. Избив весь медперсонал, вояки пожелали скорейшего выздоровления своему однополчанину и, исполнившись решимости, ринулись прямо в бой. Весной грузинские войска покинули город, а бледный, исхудавший, ставший похожим на пугало Пети тоже вышел из больницы и встретил у ворот поджидавшую его румяную, пышущую здоровьем Нану. Они обнялись, и он предложил своей возлюбленной:

– Давай жить вместе не прячась.

– Давай, милый Пети.

– Не зови меня Пети, я тебя миллион раз просил.

– Хорошо, Чети, только не сердись, милый.

– Завтра у почты в три, там тебя и украду.

– Ладно, Пети, то есть Чети, ну скажи, что ты любишь меня!

– Завтра я тебе все скажу.

– О'кей, милый, и ребенка с собой брать?

– Не надо, я потом сам заберу ее из садика. Ты, это самое, немного посопротивляйся для виду…

– Слушаюсь, мой генерал.

На следующий день в три часа пополудни Бадила йе четима фахьила подъехал на своей черной «Волге» к почте и, заглушив мотор, обернулся к сидящим на заднем сиденье Чети и обкуренному Куырне:

– Что-то не видно твоей Наны… Хотя нет, вот и она.

Старая бабка, спустившись с крыльца почты, охнула, увидев, как двое тащили к приоткрытой задней дверце «Волги» вяло сопротивляющуюся девушку. Старуха замахнулась и огрела палкой длинного, похожего на жердь похитителя. Тот оглянулся и попытался ее лягнуть, но промазал. Куырна же, захлебываясь от душившего его смеха, орал из машины:

– Нана, мать твою, сопротивляйся, мы же не в игры какие играем!

После этих слов Нану будто подменили, и она как закричит:

– Помогите, спасите меня от этих козлов вонючих!

Старушка опять огрела палкой Чети, но тот даже не обернулся, так как Нана расцарапала ему в кровь лицо. А бабулька, старая боевая кляча, вплотную подобралась к машине, откуда виднелись ноги Бадилы йе четима фахьила, и всыпала ему как следует. Однако на старушку даже внимания не обратили – такая завязалась битва внутри машины. Рассвирепевшая Нана, лежа на заднем сиденье «Волги», лягалась, кусалась, царапала своего суженого и его дружков, а те, воя от боли, старались ее вырубить, но у них ничего не получалось. Обивка салона была разодрана, волосы Куырны были разбросаны повсюду, изо рта у него торчал каблук, и он осторожно пытался его вытащить, но следующий удар вбил каблук почти до глотки, и он, выскочив из машины, побежал в больницу, а за ним гналась старушка с палкой. В конце концов Чети и Бадила выпихнули Нану из машины и уехали…

Через неделю Пети, который Чети, и Нана, разукрашенные фингалами, явились в ЗАГС и официально заключили брак.

Чемпион

Ките был чемпионом мира по боксу среди юниоров. Может, я ошибаюсь и у него был другой титул, но ударом он обладал мощнейшим, нокаутирующим. Говорят, он был перспективным спортсменом, ему прочили великое будущее, но началась война, и Ките поменял боксерские перчатки на оружие. Особых подвигов во время войны Ките не совершил, зато по городу ползли упорные слухи о том, что чемпион насилует невинных девушек, и его решили убрать. И вот убийцы, натянув на головы маски, а может, колготки, пошли убивать чемпиона. Но то ли ночь выдалась темная, то ли прорези для глаз на колготках оказались узкие, но палачи перепутали дома и постучались в ворота соседа – актера местного театра и очень хорошего человека. Тот, ничего не подозревая, вышел из дома посмотреть на ночных гостей и был изрешечен пулями из нескольких автоматов. Ките после этого случая ездил по городу на своей белой «семерке» со скоростью не меньше ста километров в час, причем рулил он одной рукой, а другой придерживал автомат. Однако это не спасло чемпиона, и где-то через неделю после убийства артиста Ките все-таки был застрелен чистильщиками…

Шок

С мамой мы всегда общаемся между собой на родном осетинском. Но однажды она совершенно неожиданно заговорила со мной по-русски. Сейчас расскажу, но для этого мне нужно вернуться в лето 1992 года…

С обеда шла перестрелка, а я со своей девчонкой гулял по городу. На стрельбу я сначала не обращал внимания, потому как привык к ней. Страшней, когда тихо, вот тогда одолевают сомнения: а не задумал ли враг какой-нибудь хитрый план захвата города? Ну а пальба как колыбельная для слуха: враг выдает свое местонахождение стрекотней автоматов и пулеметов. И если у тебя, допустим, есть лишние патроны, то сам можешь без особого риска для здоровья принять в перестрелке самое активное участие, пока не надоест или боеприпасы не кончатся. Но моя девчонка только недавно приехала в Цхинвал и страшно пугалась, даже если снаряды разрывались в километре от нас. Я успокаивал ее как мог, и в какой-то момент она даже дала себя обнять, а потом и поцеловать.

Время летело быстро, солнце уже планировало закатиться, а стрельба все не умолкала, она как будто даже усилилась. Тут я сам начал тревожиться, потому что шум боя, уже настоящего, доносился со стороны холма, под которым живу. Я проводил девчонку до дома, и там меня за ногу укусила небольшая такая собачонка, облезлая и мерзкая, такие всегда исподтишка норовят напасть. Я пытался ее пнуть, но она, зараза, залезла в дыру под забором и начала тявкать оттуда. Я швырнул в нее камнем и побежал домой.

Мама, радостная, объявила, что сегодня у нас праздник – она сварила лобио. Мама готовит его как никто в нашем районе. Я съел две тарелки, сижу за столом с набитым брюхом и прислушиваюсь к пальбе над нашей улицей. И вдруг донесся гул танка. Мне стало страшно, мама тоже в ужасе убежала в свою комнату. А танк между тем начал стрелять из своего орудия, и дом наш затрясся от взрывов. Я вытащил из-под кровати пулемет, намотал на себя ленты с патронами, как гребаный матрос революции, и уже хотел выйти на улицу, как вдруг мама выбежала из своей комнаты с сеткой, куда запихала документы и что-то из белья, и говорит по-русски:

– Сынок, приказ отдан – надо отступать!

Я схватил родительницу за старые немощные плечи и стал трясти:

– Мама, все нормально, пожалуйста, не пугай меня!

Но она не унималась и продолжала вещать по-русски, причем очень чисто и не своим голосом. Я усадил ее на стул, накапал валерьянки, дал ей выпить, но она все равно отказывалась объясниться со мной на осетинском.

Я плюнул и на деревянных ногах выбрался на улицу и там заметил соседей Тамаза и дядю Васю. Они стояли возле кирпичного двухэтажного дома Пумпуша, моего друга детства, который умотал в Грузию к своим еще в девяносто первом, хотя, останься он здесь, его пальцем никто не тронул бы. Я подошел к соседям с тяжелым своим пулеметом, вступил с ними в разговор, а сам во все глаза смотрел на склон холма, где бушевал бой. И тут я увидел бойца с автоматом, бегущего вниз по тропинке, прицелился и хотел его завалить, но он закричал, чтоб я не стрелял, что он свой, из ОМОНа. Я опустил пулемет, и он приблизился к нам, но уже тяжело, как будто его сзади напичкали пулями. Поравнявшись с нами, омоновец стал вопить, чтобы мы немедленно убегали отсюда, и грохнулся на землю. Тамаз кинулся домой, вернулся с ведром воды и вылил его на бойца, который мигом раскрылся, как ежик, вскочил на свои длинные ноги и, не переставая вопить: «Убегайте отсюда пока не поздно!», скрылся за поворотом. Второй омоновец тоже, как только добежал до нас, упал, но на него потребовалось уже четыре ведра воды, и он, очнувшись, стал сеять панику, но надо признать, что бежал он на редкость резво.

Третьего я не стал ждать и бросился домой за мамой, но она куда-то подевалась. Я заглянул под кровать, в шифоньере ее тоже не было, покричал: «Мама, мама, где ты?» Но в ответ только танк пальнул на холме. Снаряд разорвался совсем близко, и окна наши остались без стекол. Я подумал, что при любом раскладе грузины не станут убивать мою старушку, и дернул в город. Добрался до малого моста, и там меня чуть не задавил грузовик. Я отпрянул в сторону, машина резко затормозила, и я увидел наших в кузове. Андрейка Козаев свесился с борта и, сверкая глазами, спросил:

– Куда это ты бежишь? Ты что, стал дезертиром?

Они, наверное, не знают о том, что наши сдали высоту, подумал я, надо срочно предупредить их, пока не поздно.

– Разворачивайтесь! – крикнул я. – Вы разве не знаете? Грузины взяли высоту над городом!

Из кузова донесся хохот.

– Кто тебе сказал? – спросил Тао-младший, Алан Остаты.

– Омоновцы! Чего вы смеетесь? Их всех убили, только двое спаслись, да и те убежали в город!

– Слушай их больше, – засмеялся Радик Табуты. – Все нормально! Давай залезай в кузов!

– Вы с ума сошли! Я не самоубийца! Пока!

Я стал пятиться к городу и уже хотел повернуться и дать стрекача, но с борта ко мне потянулись руки ребят. Они схватили пулемет, в который я вцепился мертвой хваткой, и закинули меня вместе с оружием в кузов, полный противотанковых мин. Машина взяла с места и, грохоча бортами, помчала меня обратно в ад. Я вцепился в трясущуюся доску борта и подставил ветру свое пылающее дезертирское лицо. Так облажаться при всех! И все из-за этих проклятых, сеющих панику омоновцев! Я сгорал от стыда, и мне хотелось совершить какой-нибудь безумный подвиг.

Тао-младший прокричал мне в ухо, что видел за старым мостом мою мать. Хоть одна хорошая новость, спасибо.

– Она просила тебе передать, что с ней все в порядке! – продолжал он орать.

– А на каком языке она с тобой говорила? – заорал я в свою очередь. Тао-младший удивленно на меня взглянул, потом как будто понял, улыбнулся и прокричал:

– На нашем! Успокойся, видишь, сколько у нас всего! Мы заминируем все входы и выходы в город, и пусть кто-нибудь попробует сунуться к нам!

Под прикрытием

Памяти братьев Олега и Алана Остаты

После сдачи нашими ТЭКа Андрейка Козаев посоветовал мне найти позицию, и мы с Куском принялись бродить по левобережью, но подходящего места для пулеметной точки так и не нашли. Тогда мы перешли по деревянному мосту на другой берег Лиахвы, и там на набережной, возле психушки, заметили двухэтажный дом без крыши. Мы забрались туда и установили на подоконнике пулемет. Снаружи нас трудно было заметить, так как перед домиком росла ветвистая черешня с большими спелыми ягодами, и мы, сплевывая косточки, по очереди смотрели на высоту из биноклей. В тот же день к нам заявились гости: братья-богатыри Олег и Алан Остаты, с ними еще был легкоатлет Гия Туаев по кличке Дукел, и у него на плече висел такой же пулемет, как у нас. Ребятам очень понравилась наша позиция, особенно черешня, и они, наломав веток, хвалили нас за смекалку. Наевшись, они ушли, но потом вернулся Олег Остаты и этак небрежно сказал:

– Сейчас мы полезем наверх, к ТЭКу, и если через час не вернемся, открой огонь, Таме.

– Но я могу попасть в вас, – возразил я.

– Через час уже будет не важно, в кого ты попадешь.

– Сколько на твоих золотых? – спросил я Куска.

Тот вынул из кармана наручные часы с порванным кожаным ремешком и, взглянув на них, произнес:

– Без пяти минут три.

– Ровно в четыре мы открываем огонь, так?

– Да, – подтвердил Олег.

Он ушел, а я в недоумении взглянул на Куска.

– Апасныу[30], – ухмыльнулся он.

В половине четвертого меня уже тошнило от черешни, а еще через десять минут я сидел со спущенными штанами и искал взглядом бумажку. Только непонятно, отчего у меня начался понос: то ли от черешни, то ли от тревожившей меня тишины.

Без пяти минут четыре я с замаранной задницей подскочил к пулемету и дал длинную очередь по ресторану «Эрцо». Ответом мне была еще более жуткая тишина, и тогда я стал прочесывать ТЭК и ужасно обрадовался, когда противник стал отвечать. Завязалась отчаянная перестрелка. Минуты летели, словно трассеры, черешню трясло от очередей, на полу под ногами валялись вскрытые пустые ящики и кучи отстрелянных гильз калибра 7,62. Однако бой продолжался, и Кусок сгонял в штаб и притащил в мешке еще несколько цинков с патронами.

К вечеру опять все смолкло, и мы с Куском перешли на левый берег. Первый, кого я увидел, был Олег Остаты. Он обнял меня, расцеловал и закричал, что если бы не я, то они все трое погибли бы. Потом меня тискал Алан. Гия по кличке Дукел сдержанно пожал мне руку и сказал, что он передо мной в неоплатном долгу. Когда утихли восторги, Олег стал рассказывать: «Мы забрались наверх по тропинке и возле миндального дерева увидели четверых вражеских солдат. Они бухали и не заметили нас, а мы подкрались к ним так близко, что я плевком достал бы пулеметчика. И только мы решили выскочить из кустов и взять их в плен, как подъехал БМП и остановился позади, в пяти-шести метрах от нас. То есть мы сами оказались в ловушке. Из бронемашины вылезли несколько грузин и стали переговариваться с теми четырьмя под миндалем. А мы даже не могли пошевелиться, потому что любой шорох мог привлечь их внимание. Так мы и парились в жаре, пока ты не начал стрелять. Грузины сначала материли тебя, но не отвечали, пока один из них с пробитой башкой не свалился с БМП. И тогда они в ярости стали отстреливаться, а мы, воспользовавшись суматохой, скатились вниз».

Белый лис

Как-то весной девяносто второго я в жутком похмелье забрел на площадь, а там наши ребята собрались, и все встревожены. Я сразу же заметил Зыв-Зыва, потому что его голова плавала над толпой – такой он был огромный. Он вообще был похож на тигра, самого что ни на есть настоящего, только без полос и хвоста. Пробираюсь, значит, к нему, здороваюсь, спрашиваю, в чем дело. А он показывает на Дом правительства и говорит: да Шеварднадзе приехал, хочу взять его в заложники, поможешь? А у меня руки трясутся и мутит, как будто ложку дерьма проглотил, сейчас вырвет. Он заметил, в каком я состоянии, и отгреб к Хъадыну[31], на котором повисли парни из отряда Хубула. Сам Хубул умолял Хъадына не мочить Шеварднадзе, мол, потом войну не остановить. Но тот со стволом в руке все же пытался вырваться, но как-то ненатурально – при его звериной силе он бы их всех порвал. В общем, цирк. А Зыв-Зыв с наганом перешел дорогу и направился к припаркованной возле Дома правительства белой машине, в которую испуганные телохранители запихнули своего президента. Тут еще Гамат стал кричать: дескать, не надо выпускать Белого Лиса[32] отсюда, пусть он останется в Цхинвале как залог мира… Но белая машина с Шеварднадзе уже уехала, а где-то через час начался обстрел Цхинвала…

Тот, кто на другой стороне

Диме Ухлину

Тернистая пустошь все туже сжимает город, с окровавленных ступенек гонит луна перепуганных женщин. В ворота врывается стая волков. Георг Тракль

Усатый, похожий на цыгана Бота крадучись переходил старый мост с банкой пива в одной руке, другой он придерживал болтавшийся на боку короткоствольный автомат. Я наблюдал за ним из парка: если снайпер решит испробовать на нем свою меткость, то его маленькое симпатичное оружие достанется мне. Уж я постараюсь добежать до него первым. Я так ясно представил, как прошитый пулями Бота падает в тополиный пух, даже чихнул – у меня аллергия на это дерьмо! Значит, подбегаю к захлебнувшемуся кровью, хватаю автомат и банку с пивом… И вдруг мне захотелось махнуть во Владик[33] и выпить там в киоске кружку холодного пенистого пива. От вина я устал, от водки тоже воротит. Да и неинтересно пить, когда в подвале каждого дома здесь чуть ли не по тонне вина хранится. Заходи и пей сколько сможешь. И никто тебя не отругает, не выставит за дверь, потому что хозяева дернули в город, а мы вот, ребята, остались, делаем вид, будто охраняем дома левобережья, хотя лично мне на них насрать. В моей-то хате ни хера не осталось. Матушка давным-давно перетащила наше барахло в какую-то развалюху за мостом. Вчера я решил остаться там на ночь, но никак не мог уснуть из-за пульсации в животе, да и белье подо мной было сырое и воняло дохлятиной. А мама уже обжилась тут и, как только легла на диван в углу, сразу захрапела. Я терпел-терпел, потом вскочил, злой как демон, и принялся толкать ее, пока не разбудил.

– Ты слишком громко храпишь! – заорал я. – Раньше за тобой такого не водилось, так что пока!

Мама вскочила, зажгла свечку на столе, и пока она металась по комнате, я успел обуться в свои вонючие кожаные туфли, накинуть футболку и затянуть ремень на джинсах.

– Подожди, сынок, я накапаю тебе валерьянки, ты выпьешь и уснешь.

– Меня эти вонючие капли не берут, лучше дай каких-нибудь таблеток, ты ведь обещала, помнишь?

– Сейчас, сынок, куда же я их дела…

Мать покопалась в ящике стола, ничего не нашла, немного подумала и вывернула свою старую потрепанную сумку.

– К подруге ходила в больницу, выпросила седуксен для тебя, – бормотала она.

– С этого бы и начала… Лучше твоей подруге?

– Нет, она умирает.

– Блин… А дочка там при ней?

– Какая дочка? У Тамары сын был, твой ровесник, он зимой погиб, царство ему небесное.

Мать нашла в кошельке два блистера и вручила мне. Я взял таблетки, обнял маму и, попросив прощения за наезд, взвалил на плечо пулемет.

– Я заночую у Куска, моего напарника.

– Хорошо, сынок, только будь осторожней на улице, времена теперь сам знаешь какие.

– Ладно. А с кем ты хотела меня тогда познакомить?

– С медсестрой одной, из детской поликлиники, но ты про нее забудь, она давно вышла замуж.

У Куска и в самом деле нашлось средство от сердцебиения: натуральное вино, травка, душевные разговоры о том о сем. Я даже не помню, как отключился, но пробуждение было ужасным. Мне было так плохо, что я потянулся к пулемету, чтоб положить конец своему сраному бытию, но вспомнил про таблетки и решил полечиться. Я вынул из кармана блистер, выдавил несколько штук седуксена, проглотил и, откинув простыню, вытянулся на кровати, однако лучше не стало. Проверив пульс, я испугался, что сейчас кончусь, и начал будить храпящего на раскладном кресле Куска. Тот проснулся, встал и, обругав меня последними словами, заперся в туалете. Я пытался поговорить с ним, но он только пердел в ответ. Я пнул ногой дверь сортира, закинул на плечо пулемет и покинул квартиру напарника. На площади было пусто, небо распухло от туч, а меня продолжало тошнить. Я дошел до разграбленной аптеки, напротив МВД, постоял возле разбитой пустой витрины, потом решил идти за старый мост и страдать там на посту…

К вечеру стало легче, но не так чтобы очень. Я и в парк сбегал проблеваться, но ничего не вышло. Только глотку расцарапал ногтями. Надо будет состричь их, если найду ножницы, хотя можно, конечно, и бритвой или отгрызть на худой конец. Терпеть не могу длинные ногти, они, говорят, и после смерти растут…

Ребята, сидевшие на матрасах перед старым кирпичным домом через дорогу, тоже пялились на Боту и ждали метких выстрелов из леса Чито. Однако ничего не случилось, и Андрейка, почесав бритую голову, крикнул:

– Таме, где ты? Поди-ка сюда, сегодня твоя очередь стоять на посту!

Мне, боевой единице, не очень-то улыбалось торчать ночь с какими-то чмошниками, но перечить Андрейке не хотелось, к тому же он командир, стало быть, ему видней. Я вышел из парка, перебежал дорогу и оказался в объятиях Боты. Он был рад встрече, сказал: «В городе пошли слухи, будто тебя убили, а ты вот живой бегаешь, значит, долго жить будешь». – «Мне тоже приятно видеть тебя, Бота, в добром здравии, дай глотнуть пивка». – «Кончилось, брат… слушай, меня прислали из бункера с приказом». – «Каким?» – «Короче, вам, левобережным, велено сняться с позиций и перейти в город до утра».

– Опа, а кто приказал?

– Как кто, Седоголовый.

– А Парпат в курсе? Это же безумие – сдавать левый берег без боя!

Об этом Бота ничего не знал, но, когда он передал устный приказ лично Андрейке, тот пришел в ярость и чуть не пристрелил гонца, потом раздумал и сам смотался в бункер узнать, не рехнулся ли Седоголовый. Вернулся он в сумерках, под дождем, и велел всем сворачиваться. Я немного поговорил с бритоголовым командиром, спросил, в чем, собственно, дело. Оказывается, Седоголовому доложили, что этой ночью наши соседи намерены спуститься с высот и захватить левый берег. «Так это же здорово – встретить врагов кинжальным огнем и положить их тут всех на х…!» – «А если мы сами ляжем, кто тогда ответит за потери? Лично я не хочу говорить твоей матери, что тебя уже нет!» – «Андрейка, слушай, я не военный, но даже я понимаю, что такой шанс отыметь противника у нас вряд ли когда еще представится! Ты только подумай: они спускаются во тьме по такому дождю, а мы поджидаем их в засадах и х… их, х…!» – «Угомонись. Сейчас я исполняю приказ Седоголового, а утром посмотрим». Я пожал плечами и отошел.

Ребята между тем собирались в небольшие группы и перебегали старый мост, хотя снайпер не стрелял – должно быть, уснул или у него батарейки от ночного видения сдохли. Я закинул пулемет на плечо, взял бачок с патронами, а Бота вызвался помочь перетащить боеприпасы к моему стволу на правый берег. Весь личный состав левобережья расположился в подвале большого недостроенного дома напротив музея. Многие уже расстелили матрасы и храпели, другие под свет трофейных торшеров чистили оружие, иные курили или играли в карты, попивая винцо. Крутые все собрались возле Андрейки и молчали. Я немного постоял с ними, потом решил уйти. Утром предстояло отбивать левый берег, и надо было выспаться. Пять-шесть таблеток седуксена усыпят и не такого торчка, как я. Вполне возможно, что после такой дозы я не проснусь. Тем лучше. Воюешь, мать его, с врагами, наживаешь болезни, ранения, тебе говорят, что надо потерпеть, и все будет в шоколаде, а когда наступает мир, ты оказываешься за бортом и барахтаешься в темных холодных волнах, пока не получишь веслом по голове и не исчезнешь в пучине с раскроенным черепом…

«Эй, Андрейка, я неважно себя чувствую. Апчхи! Отпустишь меня до утра?» – «Что случилось?» – «Простыл, наверное. Ночью полечусь, а утром буду здесь с Куском. Пулемет оставить?» – «Валяй, но только под твою личную ответственность». – «Ладно, всем пока».

Мы с Ботой выбрались на улицу и, поливаемые дождем, затрусили в город. Я так промок, что перестал прятаться от ливня под деревьями и бесстрашно пересекал лужи, с каждым шагом приближаясь к дому Куска. Кровать с сухой, пусть и не совсем чистой постелью – вот о чем я мечтал сейчас, в такой потоп, и потому предложение Боты пойти посмотреть пленных мне не очень-то понравилась. «Да это тут, рядом, – нудел он, – два шага всего, вон за той улицей». «Да на фиг они мне сдались, – говорил я, по пояс проваливаясь в наполненную водой воронку, – пленных я, что ли, не видел?» – «Так ведь их сейчас расстреливать поведут!» – «Зачем?» – «Как зачем, они наших мочили на Зарской дороге!»

Дом с пленными оказался возле городской бани, куда я не ходил лет сто, а то и больше. Помню, в детстве мама взяла меня туда с собой помыться, и я, потеряв ее среди множества голых теток с большими болтающимися туда-сюда сиськами, испугался и заплакал. «Мама, где ты?» – пищал я, вырываясь из рук смеющихся женщин. «Какой симпатичный мальчик! – раздавалось со всех сторон. – Эй, малыш, хочешь, я буду твоей мамой?» – «Нет, я хочу к своей!» – «А твоей уже нет, ее украли!» Вдруг одна из теток, с распущенными волосами и лохматой, как мочалка, писькой, схватила меня, подняла над собой и поцеловала мой маленький пенис…

Наконец мы пробрались к дому, где томились узники, и по скрипучей деревянной лестнице взобрались на второй этаж. Бота открыл дверь и первым вошел в освещенную электричеством комнату, я робко последовал за ним и не сразу разглядел восседающих за столом пьяных типов – так было накурено. Сейчас эти мудаки начнут выносить мозг, подумал я, однако ребята оказались мировые. Им и в голову не пришло насильно вливать в глотку бухло, как это обычно бывает, просто предложили выпить. Я вежливо отказался, не пришлось говорить, что у меня больное сердце и все такое. Зато Бота тяпнул с ними, затем, положив на кусочек хлеба джонджоли, просунул бутерброд себе в дыру под усами и задвигал челюстями. «Живы еще пленные?» – спросил он с набитым ртом. «Да», – ответили типы. – «Супер, а где они?» – «В другой комнате». – «Отлично, я хочу показать их своему другу, можно?» – «Смотрите сколько хотите, только никого не бейте». – «Мы пальцем до них не дотронемся, правда, Таме?» Я пожал плечами: дескать, само собой разумеется. «А то приходят сюда со всего города, – сказал тип с рыжей бородой, – и начинают лупить пленных. Или, может, вы думаете, что нам приятно слышать, как они воют?»

На деревянном полу другой комнаты, тоже освещенной, сидели двое пленных. Один из них, худой, со светлыми курчавыми волосами, как только увидел нас, улыбнулся и заговорил по-осетински. Он просил не убивать их, сказал, что они ни в чем не виноваты.

– Заткнись! – крикнул Бота и, подскочив к нему, замахнулся прикладом, но вдруг остановился и только слегка пнул ногой другого пленного, закрывшего голову руками. – Так просто бить я не могу, он должен хотя бы оскорбить меня…

Я представил себя на месте этих ребят, и мне еще больше захотелось оказаться в квартире моего напарника Куска и спрятаться под одеялом на кровати. Я взял Боту за мокрый рукав и потянул к двери: идем отсюда.

– Нет, погоди, пусть он пошлет меня или заругается на мать, тогда я ему точно врежу! – артачился Бота.

– Я ничего не скажу, – улыбнулся пленный. – У меня мать осетинка, жена тоже отсюда, из Цхинвали, а мои дети говорят по-осетински не хуже тебя…

– Христа из себя корчишь, а сам небось людей расстреливал на дороге!

– Никого я не убивал, мы просто ехали в Россию на заработки, а ваши ребята высадили нас из поезда в Орджоникидзе, затолкали в багажник и привезли сюда.

– Не Орджоникидзе, а Владикавказ! Сукой буду, если сейчас не врежу ему! Ну-ка скажи, где вас сцапали наши орлы?

– Во Владикавказе…

Внезапно в комнату ворвался Сумасшедший Махар с бутылью вина. Поставив бухло на пол, он уселся на корточки, как будто хотел посрать, и замахал руками на Боту.

– Уйди, уйди отсюда, мать твою! – зарычал он. – Ну, чего вылупился, шлюха бункерная?

– Ты это мне говоришь?! – побледнел Бота.

– Тебе, мудак, тебе! – Махар вскочил и, сжав кулачищи, заскрежетал зубами. – Давай вали и не порть здесь воздух, а я потолкую с Иисусом! Ты разве не видишь, перед кем стоишь? – Махар снова повернулся к курчавому пленному. – Позволь обнять тебя, брат мой, а этому усатому пидарасу я однажды порву зад!

Бота осторожно снял автомат с предохранителя – похоже, он решил завалить Махара. И тут, чтоб я сдох, светлокудрый пленный встал между ними и начал успокаивать обоих, а я тем временем нащупал задницей дверь и, взявшись за ручку, осторожно приоткрыл ее.

– Махар, – просипел Бота, – завтра я приду сюда, и если трезвый ты скажешь то, что произнес сейчас, я сделаю из тебя сито!

Но Сумасшедшему Махару было уже не до него, он повис на шее худого пленного, который оказался ростом чуть ли не под два метра, и причитал: будет утром лить дождь – ты не узнаешь, а выглянет солнце – не увидишь, не погреешься в его теплых лучах, не искупаешься в Лиахве – ты ведь любишь купаться в Лиахве? Он и вправду Христос! Слышишь ты, усатая свинья?

Ну их всех к дьяволу – с меня хватит этого безумия! Я вылетел из комнаты с пленными, не говоря ни слова, обогнул стол с пьяными типами, на ходу стибрив с подоконника пачку сигарет для Куска, и осторожно, чтоб не сломать себе ноги, спустился по скрипучей лестнице на улицу. Дождь все еще лил, и я немного остыл под его прохладной слюной. Этой ночью сон мой будет слаще груш, решил я и, закинув в рот таблетки, попер в сторону дома, где жил Кусок. «Таме, подожди!» – послышалось сзади. Опять Бота, никак не отвяжется, черт бы его побрал. Он догнал меня, и какое-то время мы хлюпали по лужам молча. Возле разграбленной аптеки напротив МВД мы наткнулись на небольшой отряд во главе с Колорадо. Я обнялся с ним, потом пожал мокрые ладошки его увешанных оружием бойцов.

– Я слышал, вы сдали левый берег, – сказал Колорадо голосом, от которого у меня появился озноб, как при гриппе. – Мы как раз идем проверить…

Он не в курсе, подумал я в ужасе, значит, и Парпат не знает о сдаче левобережья! Б… я как чувствовал, что надо было остаться, а не бежать через старый мост, как баран в стаде! Сказать правду Колорадо я не решился, потому что за такую весть мог схлопотать пулю в рыло или прикладом по голове. Черт, как все плохо… и зачем Седоголовому было предавать нас? У меня ноги подкашивались от страха, однако я сгреб себя в руки и как можно небрежнее сказал:

– О чем ты, Колорадо? За мостом все в порядке, Андрейка расставил посты, а мы вот спать идем. Апчхи!

– Будь здоров, – пискнул Бота.

– Живи долго, – сказал Колорадо.

– Спасибо. Апчхи.

– Ты простыл, что ли? – спросил Колорадо. – Чаю липового попей, она как раз цветет сейчас.

– Фигня, пройдет. Я вот что хочу сказать, Колорадо: в такую темень ребята на позициях могут принять вас за грузин и открыть огонь. Апчхи!

– Ты прав, – сказал он, немного подумав. – Я приду к вам утром, и если слухи подтвердятся, я сам расстреляю вашего командира, и не только его! Ну не болей, пока…

Колорадо со своим отрядом повернулся и ушел, а у меня с Ботой возникли небольшие прения о том, как быть дальше. Он считал, что надо рвать когти из города, ведь, как ни крути, утром все прояснится, и тогда нам кранты. Он уже хотел бежать, но я схватил его за рукав: «Ну-ка подожди, вестник несчастья! Принес нам этот говенный приказ, а сейчас хочешь смыться? Нет, брат, так не бывает». – «А что ты предлагаешь, намазать жопу вазелином, поискать в аптеке баночку?» – «Не надо вазелина, мы просто вернемся на левый берег!» – «Ты точно спятил, там же сейчас полным-полно грузин, наших задниц им только не хватает!» – «Не все так плохо, Бота, ты просто послушай!» – «Ну давай, говори, только побыстрей, мне еще до Владика надо добраться!» И я рассказал ему, как однажды до войны познакомился с одной очаровательной туристкой. Она загорала с компанией на поляне леса Чито, как раз там, где сейчас окопались враги, и читала книжку. Я подсел к ней и заговорил о литературе, кино, всяких таких интеллектуальных вещах, и она клюнула! Ну да, черт возьми, и через каких-то полчаса мы были уже жених и невеста и, взявшись за руки, полетели в лес искать ручей, которого там в помине не было. Зато мы нашли кусты под большой лохматой сосной и набросились друг на друга. И только я запустил руку ей в трусы, как начался ливень! Представляешь, нас снесло грязевым потоком прямо на трассу, и мы чуть не погибли. Это я к тому, что в такой дождь опасно спускаться с высот, и левый берег сейчас пустой.

Бота бросился мне на шею:

– Что же ты молчал, пидор Македонский?!

Минут через пятнадцать мы уже были в подвале большого недостроенного дома напротив музея, и Андрейка, поигрывая револьвером, весьма недружелюбно разговаривал со мной. Вокруг все замерли, даже храп прекратился. И крутые, и чмошники слушали, о чем я толковал с командиром.

– Хочешь вернуться? – усмехнулся Андрейка. – В героя решил поиграть? Почему же ты не остался, когда мы уходили?

– Минуту назад я встретился с Колорадо, подумай, он не знает, что мы сдали левый берег, и шел сюда проверить посты…

– Почему же он не пришел?

– Я сказал ему, что у нас все в порядке, он поверил мне, но только до утра…

– Кто такой Колорадо, мать его, и почему он суется не в свое дело?! Не он, а Седоголовый отдает приказы!

– Ты сам знаешь, что Седоголовый тут никто, здесь все решают Парпат, Хубул и Колорадо.

– Ну и поцелуй их в зад! – Андрейка покрутил барабан нагана и будто невзначай направил на меня ствол. – Иди и делай что хочешь!

Дальше говорить с Андрейкой было опасно, он нечаянно мог нажать на спуск и проделать во мне дырку, поэтому я закинул пулемет на плечо, взял большой бачок, а Бота схватил ящики с патронами. Мы вылезли из подвала, повернули в сторону старого моста – и тут за спиной я услышал голоса. Я остановился, скинул с плеча пулемет, повернулся и стал ждать. Похоже, Андрейка все-таки решил меня замочить. Сам он, конечно, руки марать не станет, просто шепнет крутым, и те мигом исполнят его приказ, потом бросят трупы на старый мост, а утром скажут, что Таме и усатый тип из города погибли в бою за левый берег. От страха сердце упало в живот и, пульсируя, продвигалось к заднему проходу. Только бы не высрать его! И зачем я только солгал Колорадо? Сказал бы все как есть, но тогда он отобрал бы у меня пулемет, ведь оружие я получил благодаря ему. Или шлепнул бы. А все из-за этого Боты! Кстати, куда он делся? Похоже, он успел перебежать на другой берег. Молодец, сообразил! Крутые мочить меня одного на станут, а моего товарища им уже не достать – побоятся сунуться за мост. А это еще что за хер? Старик какой-то в цилиндре и плаще изъявил желание пойти со мной на левый берег. Понимаешь, дед, там сейчас опасно… Хочешь взглянуть на свой дом? Ну это пожалуйста, только будь осторожен и, если заметишь в хате посторонних, прячься или… в общем, ты сам знаешь, на вот тебе сигареты. Трое из ближнего окружения Андрейки подошли ко мне и сказали, что присоединятся, но чуть позже…

Заминированный старый мост над пахнущей гнилью Лиахвой мы с дедом прошли спокойно, не дергаясь, и остановились возле военкомата. Я тихонько свистнул. Бота вылетел из темноты и кинулся мне на шею. Уж не гей ли он скрытый? Да похер, сейчас не до таких тонкостей! Меня тревожило другое: дождь перестал лить, стало быть, противник легко мог спуститься с высот и захватить левый берег, будь он проклят! А старик все не уходил, трындел про то про се. Шел бы ты отсюда, дедушка, нам не до тебя сейчас! Нет, мы не нуждаемся в твоей помощи. Ну давай, пока. Да не ходи за нами, мать твою…

Мы с Ботой вошли в городской парк, нащупали дорожку и, стараясь не шуметь, двинулись по ней вглубь. Товарищ мой плохо ориентировался в темноте и все беспокоился, правильно ли идем. «Доверься мне, – шепнул я, – сейчас с тобой проберемся к насыпи и засядем там до утра». – «А что мы будем делать на этой насыпи?» – «Яйца чесать, вот что». – «Слушай, Таме, а ты уверен, что грузины не спустились? Просто я ничего не вижу, надо было захватить прибор ночного видения, давай я сбегаю за ним домой, а?» – «Зачем нам прибор, я тут каждое дерево знаю, ты просто заткнись и не ной…»

Вдруг Бота сошел с утрамбованной дорожки и завяз в грязи. Выбрался он оттуда уже без обуви и, тихо ругая колючки под ногами, шлепал за мной босиком. Мы свернули направо и по мокрой, по пояс, траве дошли до лохматой насыпи, остановились. Я скинул с плеча пулемет, взобрался наверх и залег в траве. Бота, наверное, подумал, что я его бросил, и шепотом начал звать меня: «Таме, ты где?» – «Да тут я, не ори, лучше отмерь от меня двадцать шагов вдоль насыпи и спрячься за деревом…» – «Тут нет деревьев». – «Как это нет, там старый орех с дуплом должен быть, я в нем в детстве прятался». – «Хочешь, чтоб и я в дупло залез?» – «Это ты уже сам решай… ну как?» – «Я в дупле уже». – «Тогда жарь!»

Наступила тишина, и хотя я весь напрягся в ожидании пальбы, все равно вздрогнул – так страшно прозвучала первая очередь из дупла. Бота послал трассирующие в сторону дороги за площадкой аттракционов, которая находилась в трехстах метрах от нас и откуда начинался подъем к лесу Чито. Ответ не замедлил себя ждать, и ночь наполнилась огнем и стрекотней автоматов.

– Они спустились! – кричал Бота, отстреливаясь. – Мать вашу, сейчас вы получите у меня!

Я насчитал с десяток огневых точек ближе к трассе и начал гасить этот фейерверк из пулемета. Давно уже не было такой славной перестрелки, с воплями раненых! Иногда пули попадали в Чертово колесо или в качели за насыпью, тогда они, светясь, с визгом рикошетили в сторону, вниз, взмывали вверх – этакое веселье, черт подери! Свист над головой усилился, я даже заметил, как яркие светлячки запутывались в тополином пуху неподалеку. Пожалуй, надо поменять место, пока враги не вычислили меня и не потушили. Я сполз вниз, встал, сделал десять шагов вдоль насыпи, снова взобрался наверх, залег и почувствовал, как меня всего обожгло крапивой – хорошо еще в колючки не забрел. Я дал длинную очередь, поменял позицию и, чтоб успокоить вырывавшийся из тела дух, проглотил еще несколько таблеток седуксена. А Бота, как вылез из дупла, переменился на все сто. В него будто бес вселился. Он бегал вдоль насыпи, матерился, и останавливался только затем, чтобы открыть огонь или поменять пустой магазин на полный. В какой-то момент он подполз ко мне на брюхе и задыхаясь спросил:

– Таме, нас ведь не бросят, правда?

– Конечно, нет. Колорадо, наверное, уже спешит сюда! Ты куда патроны дел?

– В дупло все сложил.

– Тащи их сюда, сейчас будем ленты заполнять…

Ящики с патронами были пустые, огневых точек тоже стало меньше, и они переместились наверх – противник отступал на исходные позиции, в лес Чито. К утру я совсем успокоился, да и таблетки начали свое усыпляющее действие, глаза слипались, и вдруг мне послышался смеющийся женский голос. Я вскочил на ноги и увидел на качелях под насыпью красивую девушку, одетую в белое платье. Она стояла в лодочке, держась за прутья, улыбалась и, казалось, была не прочь, чтоб я раскачал ее. Я быстренько спустился к аттракционам, подбежал к качелям и застыл от ужаса: вместо лодок на прутьях висели обитые алым бархатом гробы. «Бота!» – крикнул я и проснулся. Протерев глаза, я увидел, что уже совсем рассвело и небо очистилось от туч. Я сполз вниз, взвалил на плечо пулемет и подошел к сидевшему на траве товарищу, потрепал его по голове: молодец. Тот смотрел на свои окровавленные босые ноги и молчал. Я сел рядом, прислонившись спиной к старому трухлявому ореху с дуплом. Хорошо, когда ты никому ничего не должен, подумал я, сейчас дождусь Колорадо и пойду спать к Куску, может, курну еще…

– Таме, почему к нам не пришли на помощь? – всхлипнул Бота. – А если бы нас убили?

– Не убили же. Зато мы вдвоем отбили левый берег.

Бота встал и медленно побрел прочь.

– Ты куда?

– К пленным.

– Зачем?

– Попробую освободить их.

Он, наверное, знал, на что идет, и я не стал его удерживать. К тому же меня начало знобить, и я залез в дупло, чтобы хоть немного согреться.

Суадон[34]

Плоды в листве уже круглятся ало, как губы ангела исходят сладким соком, сникают тихо нимфы над потоком и смотрятся, любуясь, – время встало. Зелено-золотое время встало. Георг Тракль

Сделав двадцать отжиманий на кулаках, Алан бодро вскочил на кривые ноги и, подойдя к пыльному трюмо возле окна, стал рассматривать свое рельефное тело. Чем я не Брюс Ли, подумал он и, пройдясь по комнате и отдышавшись, снова принял упор лежа. Вошедшая в комнату мать поставила ведро с водой на пол и задвинула его под стол, накрытый клеенчатой скатертью.

– Родниковая? – спросил Алан, не переставая отжиматься.

– Из Мамисантубани принесла, – пробормотала мать и устало опустилась на стул.

– Двадцать, – рявкнул Алан, поднимаясь. Снова походив по комнате и отдышавшись, он остановился возле своей кровати с неубранной постелью, лег и, натянув на себя одеяло, изрек: – Не ходи туда, я тебя миллион раз просил.

– Толстого Гочу у родника видела, – продолжала задумчиво мать. – Он сказал, чтобы ты больше не ходил в Мамисантубани, они тебя там ждут и убьют, как только появишься.

Она медленно встала со стула, прошлепала босыми ногами к дивану в углу и тоже легла.

– Пойду, когда захочу, – зевнул Алан. – Пусть они сами поберегутся…

Алан проснулся от собственного храпа, встал и начал одеваться. Завязав шнурки на кроссовках, он вытащил из-под кровати пулемет и направился к двери, однако не спешил выйти.

– А с кем был Гоча? – спросил он, возясь с пулеметом. – Черт, опять патрон застрял в патроннике…

Мать, вздрогнув, приподняла всклокоченную голову и забормотала:

– Не знаю, они все были в форме. Дай мне поспать…

– Ладно. Сегодня, так и быть, я не пойду в Мамисантубани, а вот завтра нагряну туда с ребятами.

Алан резко отдернул затвор, и застрявший патрон, вылетев из патронника, покатился по полу. Он не стал его поднимать, просто перезарядил пулемет и, выпив кружку воды, исчез за дверью.

Опять очки забыл, подумал Алан, щурясь на готовое расплавить его солнце. Вернуться, что ли, за ними? Нет, разбужу мать, и потом, сегодня ведь я не иду в Мамисантубани. Вот где надо быть начеку и смотреть в оба, а на Лиахве на хрен они мне нужны. В прошлый раз вылезаю из воды, хочу протереть линзы и щупаю пустоту на переносице. Не сразу дошло, что их волной смыло. Обидно было и смешно до чертиков.

Алан закрыл за собой дырявую створку ворот и зашагал по немощеной, будто вымершей улице. Свернув за угол, он двинулся вверх по асфальтовой дороге в сторону города. Возле заброшенного двухэтажного дома напротив поминальной плиты Алан увидел желтую «шестерку» с затемненными стеклами и остановился в тени абрикосового дерева. Не спуская взгляда с автомобиля, он подобрал падалицу, разломил пополам перезревший плод и, выбив щелчком из сочной мякоти абрикоса извивающегося червячка, отправил половинку в рот, из другой он выдавил косточку большим пальцем и тоже съел. Стекло машины спустилось, и оттуда выглянул одноклассник Алана, Мита, с которым они дрались в школе из-за Ирмы, вышедшей потом замуж за Толстого Гочу.

– Смотреть на них не могу, – рыгнул Мита, – так объелся…

Алан взглянул на веснушчатое, светлое, как абрикос, лицо одноклассника, затем потянулся к ветке, однако сорвал только листья, плюнул и, поправляя на плече ремень пулемета, направился к машине.

– Ты на этой тачке сюда приехал? – спросил Алан, открывая дверцу и садясь на заднее сиденье рядом с черным мускулистым человечком по кличке Ку́ку. Тот, взглянув на нового пассажира, отодвинулся в самый угол и, завалившись набок, не то плакал, не то трясся от смеха. Салон насквозь пропах анашой, пóтом и еще какой-то дрянью, и Алан, закашлявшись, оставил дверь открытой. Пулемет он положил на колени. Сидящий за рулем Мита повернулся к нему и, стараясь быть серьезным, сказал:

– Мы прилетели сюда на летающей тарелке, землянин.

– С Марса, – пропищал Куку, дрыгая ногами. – Мы марсиане…

Мита, отвернувшись, уронил голову на руль и корчился от смеха.

– Мост заминирован, – сказал Алан. – Неужели на посту вам не сказали об этом?

– Говорили, – бормотал обнявший руль Мита. – Но я послал их. Мы просто везучие, понимаешь? У меня вчера родился сын, а неделю назад мы украли девушку вот этому коротышке.

– Поздравляю, – улыбнулся Алан. – Но у меня к вам большая просьба: идите обратно пешком.

Куку перестал смеяться и строго спросил:

– А на чем мы вернемся на Марс?

Алан немного подумал и произнес:

– Если так, дайте и мне курнуть.

– Нету, – Мита, оторвавшись от руля, повернул к Алану абрикосовое лицо. – Все запасы скурили, потому и заехали в этот зачуханный район. Не знаешь, кто тут торгует анашой?

– Был один, – вздохнул Алан, – да недавно умер от передоза.

– Опоздали, значит, – огорчился Куку. – А жаль, заработал бы деньжат или по морде.

– Памятник ему поставили? – спросил Мита, кивнув в сторону поминальной плиты.

– Соседке, – ответил Алан. – В нее ракета попала. Сгорела вся, одну только ногу нашли от бедной и похоронили в саду в маленьком гробике.

– Ни хрена себе, – присвистнул Мита. – Не повезло ей. А вот нам прет. Ну-ка, Куку, давай наган.

Куку достал револьвер, покрутил барабан и, приставив ствол к виску, спустил курок. Мита выхватил у него оружие и быстро, как будто боялся спугнуть удачу, проделал то же самое. Четыре глаза уставились на Алана. Дрожащей рукой он потянулся к револьверу и, поднеся холодный ствол к голове, чуть выше уха, зажмурившись, трижды нажал на спусковой крючок.

Взмокший Алан бросил наган на сиденье и вылез из машины со счастливым, но бледным лицом. Закинув пулемет на плечо, он зашагал в сторону малого моста над каналом и даже не обернулся, когда за его спиной раздался выстрел и крики. Алан повернул налево в узкий проулок и спрятался за угловым деревянным домом, в открытом окне которого виднелась голова старушки в черном платке. Мимо на бешеной скорости промчалась желтая «шестерка», и Алан не сомневался, что с ней будет, когда она достигнет малого моста, но все-таки вздрогнул от взрыва, согнулся и, закрыв голову руками от посыпавшихся на него сверху ошметков, подбежал к вывалившейся из окна старушке.

– Черт, – пробормотал Алан, закрыв нос ладонью, – она же мертвая, и уже давно, судя по запаху.

Он отошел от трупа и, выглянув из-за угла дома, увидел за мостом охваченную пламенем перевернутую машину. Деревья вокруг были увешаны автомобильными и человеческими фрагментами и напоминали новогодние елки. Вдруг Алан насторожился. Ему показалось, что кто-то смотрит на него, и, глянув наверх, он встретился взглядом с Митой, вернее, с его оторванной головой, застрявшей в ветвях цветущей липы. Надо убираться отсюда, пока никого нет, а то сейчас прибегут с поста и достанут вопросами, что да как и почему. Он быстренько вышел из тесного проулка и очутился над пахнущей рыбой и дерьмом Лиахвой, проносящей свои мутные воды вниз через Мамисантубани.

Тропинка, спрятанная в акациях, привела Алана к пустому каменистому берегу возле старого деревянного моста. Он уселся на большой нагретый солнцем валун и уставился на воду. Жаль безголового Миту, царствие ему небесное, жена ему сына родила, а он… Эх… Куку тоже докуковался… А могли бы послушаться и спокойно вернуться в город пешком, и черт с ней, с машиной. Впрочем, они все равно доигрались бы в русскую рулетку. Сначала я думал, они на понт меня берут и крутят пустой барабан, а потом увидел патрон, но уже не захотел идти на попятную. Сумасшедшие. Только я оказался безумнее и трижды спустил курок у виска. Черт, после этого так жить захотелось. Нарочно бросил наган на сиденье: а так вам слабо? Интересно, кто был следующий? Похоже, Мита, он ведь был без царя в голове. Двоечник. В школе к Ирме клеился, хотя прекрасно знал, что я люблю ее. Тоже мне товарищ. И подрались из-за нее, а Толстый Гоча спокойно стоял в сторонке и вместе со всеми наблюдал, как два дурака размазывают друга друга по камням и песку. Ирма тоже смотрела на драку с моста. Хитрый гад этот Толстый Гоча. Никто и не догадывался, что это он ее дрючит. Только в девятом классе, когда уже нельзя было скрыть пузо под школьной формой, все прояснилось: учителя подняли скандал, и Толстый Гоча увез Ирму на красной «девятке» в свой большой дом в Мамисантубани. Теперь там руины. Интересно, он знает, кто поджег его особняк? Плевать. Надо будет убить Толстого Гочу. Тогда Ирма вернется к родителям, и кто помешает мне женится на ней, Мита?

Алан заметил на другом камне обмылок и встал. Как кстати, сейчас освежусь. Осторожно, чтобы песок не попал в механизм пулемета, он прислонил оружие к валуну, скинул одежду, взял мыло и, обжигая о песок ступни, подошел к воде. Отсюда хорошо был виден высокий берег Мамисантубани, где Толстый Гоча с дружками поджидал его в засаде. Алан вошел в реку в том месте, где течение было не очень сильным, и, нащупав ногами песчаное дно, остановился. Здесь вода была ему по пояс. Окунувшись с головой, он принялся намыливать себя, пока не стал похож на глазированную фигурку. Шум реки приглушил звук выстрела, и мыльная пена на груди Алана стала розовой. Он попытался выбраться на берег, но потом как будто раздумал и, махнув рукой, погрузился в воду…

Толстый Гоча, поборовшись с течением, выплыл на берег и, тяжело дыша, опустил свое волосатое брюхо на раскаленный песок. Он посмотрел на сидящего рядом Кучу и попросил прикурить ему сигарету.

– Курить вредно, – сказал Куча и полез в нагрудный карман камуфляжа. – Не надо было говорить матери Алана, что мы поджидаем ее сынка.

– Не хочу его убивать, дурака, – вздохнул Толстый Гоча и, перевернувшись на спину, попытался смотреть на солнце открытыми глазами.

– Он же твой дом поджег.

– Знаю. Все равно не хочу, мать его…

Куча протянул прикуренную сигарету Толстому Гоче, и тот, затянувшись, блаженно улыбнулся.

– Куча, скажи, почему вы, маленькие, такие злые, вонючие и кровожадные, а?

Куча собрался ответить, но тут прогремел взрыв, и сигарета выпала изо рта Толстого Гочи прямо на волосатую грудь. Запахло паленой шерстью.

– Горю! – крикнул Толстый Гоча, хлопая себя по животу и ляжкам. Тлеющий окурок, искрясь под ударами Гочиных лап, скатился вниз и прожег его семейные трусы.

– Ныряй, в воду ныряй, дебил! – орал Куча, катаясь по песку, перебирая ножками, обутыми в тяжелые солдатские ботинки. – Ох, не могу, сейчас сдохну от смеха!

Толстый Гоча бросился в реку, поплавал немного и вылез на берег. Он внимательно осмотрел трусы и, подмигнув приятелю, просунул палец в дырку.

– Я же тебе сказал, что курить вредно, – сказал Куча, берясь за винтовку с оптическим прицелом. – Пойду погляжу, что там случилось.

– Зря не пали, – предупредил Толстый Гоча.

– Ладно.

Куча скрылся в зарослях ивняка, а Толстый Гоча, сняв трусы и отжав их, подошел к кусту, где в тени лежала примятая сверху автоматом форма с нашивками солдата грузинской армии. Он уже оделся, когда раздался выстрел, и через минуту из кустов вылез взволнованный Куча. Положив винтовку на плоский камень, он стал снимать с себя форму.

– Я подстрелил осетина, он был очень далеко и мылся… Думал, не попаду с такого расстояния, а он бултых в воду. Сейчас его сюда принесет.

Толстый Гоча первым увидел труп и как был, в одежде, бросился в воду и вытащил его за волосы на берег.

Вечером к роднику в Мамисантубани пришла старушка с бидоном и, набрав воды, хотела уйти, но грузная фигура преградила ей путь.

– Гамарджоба, бабо Оли, – сказал Толстый Гоча.

– А, Гоча, это ты? – пролепетала испуганная старушка. – Салам, гамарджоба, сынок. Как поживаешь?

– Как можно жить во время войны… Конечно, плохо.

– Да, хорошего сейчас мало, – согласилась старушка. Она хотела еще что-то добавить, но Толстый Гоча перебил.

– Алан лежит в моем доме, – сказал он, показав рукой на руины, где уцелела одна из комнат. – Пусть приходят за ним и забирают, похороны я беру на себя…

– Хорошо, сынок, – всхлипнула старушка, – я все передам.

– Алан был моим другом… И скажи его матери, что мне очень жаль…

Кровь и вино

Как-то в Ачабети или в Тамаресе убили наших. Причем во время перемирия. Наши ехали по дороге через эти села, и какие-то ублюдки открыли по их машине огонь. В Чребе, конечно, начался шухер. Каждый почел своим долгом отомстить. Я, Кумпол и Алмар тоже решили взять кровь[35] и пошли в Мамисантубани. По дороге мы забрели в какой-то заброшенный дом, и там Алмар нашел бутыль вина и банки с соленьями. Сели мы за стол и начали пировать. Я сначала не пил – боялся, что хозяева, убегая, могли подсыпать в вино отраву. Но потом все-таки не сдержался и выпил стакан, потом другой, третий. И тут мне стало так хорошо, что уже сам себе наливал, не слушая тостов. Вдруг слышу шум во дворе. Я сразу же за пулемет и в дверь целюсь. Входит хозяин дома, мужчина лет сорока, может, больше. Он, как увидел нас, хотел убежать, но я дал короткую очередь под ноги, и он замер на месте. Алмар и Кумпол привели его в чувство, уговорили опустить руки и сесть с нами за стол. Хозяин дома был напуган и поначалу не мог есть, но после третьего стакана расслабился и очень робко попросил не убивать его. Алмар успокоил его, сказал, что мы не звери. Выпили за дружбу и вспомнили, как хорошо жили до того, пока этот пидор Гамсахурдия не начал мутить воду. Хозяин дома расчувствовался и стал проклинать Белого Лиса с Гамсиком[36] и Джабу Иоселиани. Потом он повел нас в потайной подвал, показал целую бочку настоящего вина и сказал: вы тут не церемоньтесь, заходите и пейте в моем доме сколько хотите, только, пожалуйста, не жгите его. Мы успокоили его и выпили вина уже из бочки. Оно действительно было отменное. Уже глубокой ночью мы проводили хозяина дома до Эргнети и там с ним попрощались. А когда возвращались, нас обстреляли, и тогда мы вспомнили, зачем пришли сюда, и завязали бой.

На абхазской стороне

Памяти Косты Казиева

В мае девяносто третьего я и Худой Бакке решили рвануть в Абхазию. Мы не на отдых туда собрались, хотя почему бы и нет. Море, солнце, телки… Проклятье, опять я о женщинах. Ох, погубят они меня, нутром чую, погубят. И поехал-то в Абхазию на войну опять же после жуткой ссоры со своей девушкой. Перед тем как укатить, я позвонил Светке и сказал: моя смерть будет на твоей совести. Она, конечно, бросила трубку, но, думаю, в ту ночь ее подушка промокла от слез. Какой, однако, получился славный стих:

              В ту проклятую ночь,               когда небо сверкало от звезд,               подушка милой промокла от слез…

Надо будет развить тему, дописать стих и положить в нагрудный карман. А когда меня привезут из Абхазии, как и положено герою, в цинковом гробу, Худой Бакке вскроет крышку, вынет пробитую пулей окровавленную бумажку и прочтет пришедшей на мои похороны публике, ради кого я погиб… И как Светка будет жить дальше? Хотел бы я посмотреть на нее с того света.

Подушка Лиды, думаю, тоже не останется сухой. Уж эта мне волосатая дура с мохнатой, как у мужика, грудью. Встречалась со мной, а замуж выскочила за другого. Он меня похитил, оправдывалась Лида, когда мы с ней совершенно случайно встретились во Владике. Знаю я эти похищения. Попробуй-ка украсть девушку без ее согласия! В тюрьму упекут лет на пять, не меньше. Лида умоляла простить ее. Все, мол, произошло совершенно неожиданно. Подкатил он ко мне на крутой тачке и засунул, проклятый, в машину. Тебя сунут, как же. Я не верил ни одному слову, однако сказал, что прощаю. «Ты хоть счастлива с ним?» – спросил я Лиду. Она как заревет. Оказывается, ее муженек теперь бегает к своей бывшей и деткам. Я обнял ее и начал целовать. Она не очень сопротивлялась, хоть и просила:

– Не надо, Таме, пожалуйста, не надо.

– Я тебя люблю, – шептал я, слизывая с ее губ помаду.

– Что ты делаешь? На нас люди смотрят…

– Пусть смотрят, – бормотал я, щупая под юбкой влажные трусики.

– Только не здесь, только не здесь… – заладила Лида.

– Давай в подъезд.

Холодной когтистой рукой в царапающихся кольцах Лида неловко сжимала мой горячий в сухостое конец. Я едва не кричал от боли, а она все шептала:

– Опозорить меня хочешь, мерзавец?

– Да нет, что ты, я жениться на тебе хочу…

Потом мы с ней все-таки побежали в подъезд, где она уже не сдерживалась и запрыгнула на меня, как в голливудском фильме. И только тут я допер, почему Лида все время сидела на диете. Она весила целую тонну, хотя на вид такая стройная девушка. А размер обуви у нее был сорок первый, если не больше. Одним словом, я не выдержал Лиду и повалился с ней на загаженный кафельный пол подъезда…

Я ворочался на нижней полке и никак не мог уснуть, хотя над головой никто не храпел и не вонял. Худой Бакке решил щегольнуть и купил все купе, хотя могли бы спокойно поехать в плацкартном вагоне, по дороге познакомиться с какой-нибудь умирающей от скуки хорошенькой путешественницей и провести ночь в приятной беседе. Ручаюсь, к утру она была бы моей, но Бакке по части женщин слабак, ему только водку подавай. Такой облом.

По правде говоря, я решился поехать в Абхазию вовсе не из-за того, что поругался со своей девушкой, и уж тем более не из-за этой мохнатой дуры Лиды. Просто многие наши ребята уже побывали на этой благословенной курортной земле и покрыли себя неувядаемой славой. Я даже на улицу перестал выходить, боясь, что какой-нибудь урод покажет на меня пальцем и скажет: смотрите-ка, кто идет. Кто, спросят другие уроды. Тот, кто не воевал в Абхазии. И вся эта сволочь начнет ржать. Ну уж нет, никому не позволю смеяться над собой! Пойду на войну, и все тут!

Жаль, не довелось мне побывать в Абхазии с нашим первым отрядом добровольцев. Они показали всем, как надо воевать. Андрейка из гранатомета, Гамат из пулемета и Вич из автомата начали жарить по противнику и отвлекли внимание на себя; остальная группа воспользовалась этим и зашла к грузинам в тыл. Один приятель, участник этой нехитрой, но весьма дерзкой операции, рассказывал, как они прокрались к окопу, где полсотни грузинских солдат палили по Андрейке, Гамату и Вичу.

– Грузины даже не успели понять, в чем дело, – сказал приятель, принюхиваясь. – Я до сих пор чувствую запах крови.

– А в плен никого не взяли? – спросил я.

– Один упал на колени с поднятыми руками и кричал, что он тоже осетин; умолял не убивать его, на войну, мол, попер не по своей воле… И Саукуыдз пощадил его.

– Да ну, – удивился я.

– Можешь не верить мне, но Саукуыдз привел пленного в пансионат, где нас разместили, и посадил за один стол с собой. Накормил, напоил, рану на руке ему перевязал, дал выговориться. Пленный был тбилисский осетин и сказал, что, не пойди он на войну, грузины расстреляли бы его отца и мать.

– При встрече я пожму Саукуыдзу руку.

– Ребята диву давались, откуда в Саукуыдзе столько доброты, – продолжал задумчиво приятель. – А когда у пленного началась ломка, Саукуыдз выпросил у каких-то наркош лекарство для своего подопечного и сам вколол ему дозу. Тот расслабился и сказал, что наврал насчет родителей. Оказывается, никто не принуждал его воевать. Сам пошел на войну с другом, тоже наркоманом. Хотели помародерствовать и все такое. Саукуыдз внимательно выслушал пленного, затем вывел его из пансионата и замочил…

Худой Бакке зашевелился на своей полке напротив и сел. Вид у моего друга был довольно помятый. Вчера, когда мы приехали из Цхинвала во Владик, Худой Бакке предложил зайти к одному знакомому бизнесмену и попросить у него денег на дорогу. Я был уверен, что у этого бизнесмена зимой снега не выпросишь, однако возражать другу не стал и поплелся за ним, таким наивным. К моему великому удивлению, бизнесмен отвалил нам целую штуку баксов новенькими банкнотами и посоветовал оттянуться в Сочи!

– Мы на войну идем, – скромно сказал я, не спуская взгляда с позеленевшей руки Худого.

– Да ради бога, я не настаиваю, – пожал плечами бизнесмен и велел жене накрыть на стол, хотя мы вежливо отказывались.

– На поезд опоздаем, – вздохнул Бакке и небрежно сунул бабки в карман.

Эй, осторожно, помнешь ведь! Никакого уважения к деньгам. Как выйдем отсюда, попрошу у него половину. Предложение бизнесмена оттянуться в Сочи мне очень понравилось. Но сначала повоюю, нагуляю, так сказать, аппетит к жизни, а уж после махну в Сочи. Куплю там в сауне телку на всю ночь и в перерывах между сексом буду рассказывать ей о своих подвигах. Может, даже уговорю ее выйти за меня замуж. Эти шлюхи такое вытворяют в постели – пальчики оближешь!

– Билеты пропадут, – поддакнул я, боясь, что бизнесмен потребует обратно свои деньги.

– Все будет путем, – сказал бизнесмен. – Я сам подброшу вас до вокзала. В любом случае догоним поезд на моем «мерсе».

Ну не обижать же такого чумового хозяина! Раскошелился, да еще грозится прокатить нас с ветерком на своей роскошной тачке! Нечасто встретишь такого. Непременно раздобуду ему пушку, и если у него есть конкурент, уберу его, так что комар носа не подточит.

Я старался не смотреть на его хорошенькую жену, одетую по-домашнему в коротенький халат. И хотя я потупил взгляд, как невеста перед свекровью, у меня под брюхом все равно набухло. От волнения я смахнул тарелку на пол, и хозяйка нагнулась подобрать осколки. Худой Бакке сделал вид, будто рассматривает люстру на потолке, а я, держась за низ живота, побежал в туалет. Пока я дрочил в сортире, жена бизнесмена успела накрыть на стол: три пирога, курица, яичница, грибы, соленья всякие и до хрена водки. Я-то пил – только вид делал, а вот Худой Бакке с бизнесменом приложились основательно.

– За каким чертом вы едете в Абхазию? – спросил бизнесмен, шлепнув по попе хлопотавшую у стола жену.

– Хотим подсобить нашим братьям, – ответствовал Худой Бакке с видом настолько решительным, что я опрокинул свою стопку и чуть не подавился.

Ай да Бакке, храбрейший тип и друг каких поискать. Он ведь не хотел ехать, еле уговорил, а теперь смотри как отвечает. Дай-ка я обниму тебя, дружище.

– Не навоевались дома? – не унимался бизнесмен, разливая водку. Худой Бакке встал, держа в одной руке стопку, в другой надкушенный огурец.

– Выпьем за победу, – возгласил он, блуждая взглядом.

Мы переглянулись с бизнесменом, приподняли задницы со стульев и выпили за это стоя, причем я снова поперхнулся и чуть не подох. Со мной такое часто случается. Однажды я едва не помер со смеху, слушая анекдот человека, который умел рассказывать смешно. Он еще рот не успел открыть, а я уже согнулся от дикого хохота и никак не мог выпрямиться. Скулы тоже свело. Я начал пятиться, стараясь не слушать человека, умеющего рассказывать смешно, и чуть не угодил под колеса миротворческого бронетранспортера.

Мимо проехал встречный поезд, вагоны так и замелькали. Худой Бакке нагнулся и зашуршал под столом полиэтиленовым пакетом, в который бизнесменова жена положила нам еду и водку на дорогу.

– Что-то я волнуюсь, – говорю.

– С чего бы? – спрашивает он и открывает гнилыми зубами бутылку.

И я выдал мысль, которая долбила мне мозг, как колеса поезда рельсы на стыках:

– А что, если российские пограничники сцапают нас на границе и передадут грузинским властям?

Бакке только рукой махнул: достал, мол, уже, отвяжись. Однако я не унимался:

– Ты хорошо знаешь географию? Ну скажи тогда, где находится граница Абхазии и с какой стороны к ней подступиться?

Бакке не ответил, и я жутко встревожился, думая, что мы можем попасть в Грузию вместо Абхазии. Это все из-за моей хромой учительницы географии Мадлен Акакиевны, приходившей в школу в коротеньких юбочках. В классе я сидел за первой партой и, вместо того чтобы слушать урок, нарочно ронял ручку, нагибался, будто хотел поднять, а сам пялился под столом на широко расставленные ноги Мадлен Акакиевны в черных чулках…

Подумать страшно, что сделают орлы «Мхедриони» с двумя добровольцами из Южной Осетии. Мне уже хотелось спрыгнуть с поезда, до того я взвинтил себя. Бакке между тем спокойно резал салат: огурцы, помидоры, зелень-мелень, лук-порей, горький перец… Хорошо готовит, гад, обожраться можно от его стряпни. От страха у меня кишки свело. Я побежал в туалет и долго сидел там на унитазе, размышляя, хочет Худой Бакке сдать меня грузинам или нет. Почему бизнесмен передал деньги именно ему? Он и на вокзале тайком сунул Худому в карман хрустящие бумажки, подарил дорогую зажигалку. Потом долго шептались. О чем? Понятно, что они друзья, вместе учились в тбилисском институте и все такое… Ах, вот где зарыта собака! У них там остались товарищи! Ну да, конечно! Ведь тогда за столом бизнесмен говорил, что ждет товар из Грузии, и, чтоб задобрить партнеров – наверняка агентов спецслужб, – решил сдать меня, активного участника боевых действий. Думаю, грузины обрадуются такому подарочку. Еще бы, в том бою за высоту над городом Парпат только и делал, что кричал:

– Банджар, Таме, банджар! Бададт сам джы, са мадта сын фак![37]

И все это слышали. А у меня пулемет раскалился и забарахлил. Ну не стреляет и все! Помню, как Кусок, напарник, с кривой усмешкой расстегнул ширинку и начал отливать на наше оружие. За ним сразу выстроилась очередь, и столько славных бойцов помочились на мой пулемет, чтоб остудить его пылающий ствол и продолжить концерт, где я был чуть ли не первой скрипкой! А теперь этот худой гад своим спокойствием усыпляет мою бдительность, затем нальет мне водочки и, когда я по обыкновению нажрусь до полной отключки, он спокойненько сдаст меня врагам! Тысяча баксов сейчас и столько же получит по возвращении во Владик, может, даже больше. Неплохие бабки. Что же делать? Дождусь, пока он уснет, и выкину его в окно, когда будет проезжать встречный поезд. Нет, так не годится, тогда и бабки пропадут, а они мне в Сочи пригодятся. Ладно, для начала сделаю вид, будто не догадываюсь о его подлом замысле, и в купе войду не с перекошенным от злости лицом, а с улыбочкой. Сяду с ним за стол, анекдотик смешной расскажу, выпью за его дрянное здоровье – только чур не увлекаться! Пять-шесть стаканов, не больше, остальные, чтоб не напиться, тихонечко вылью под стол. Поговорю с ним о Наташке, его соседке. У нее такая дивная грудь, а попа просто чудо. Правда, ножки немного кривые, но это даже сексуально… Я довольно часто представляю себе, как Наташка приходит домой. Вот она снимает платье и, оставшись в одних колготках, смотрит на себя в зеркало. Тут появляюсь я… Мы кидаемся друг на друга и начинаем целоваться как сумасшедшие…

Так вот, после разговора о Наташке предложу Худому выпить за любовь и завалюсь спать на свою полку. Бакке, конечно, последует моему примеру, и как только захрапит, придушу его подушкой. Затем обчищу его, задушенного, с вытаращенными глазами, а труп выкину из окна на рельсы. Тут я снова представил Наташку, но уже без колготок. Она лежит на диване, прерывисто дышит и хочет снять с себя нижнее белье.

– Не сейчас, – говорю и даю ей несколько звонких пощечин.

– Ты что делаешь, урод?! – визжит Наташка и хочет выцарапать мне глаза.

Но я хватаю девушку за тонкие запястья и излагаю ей свой план.

– Ты умеешь разруливать ситуацию, – восхищается Наташка. – А теперь иди и убей моего гнусного соседа, который только с виду такой белый и пушистый..

– Меня одно беспокоит, Наташка.

– Что же, милый?

– Когда я вернусь домой один, без него, начнутся расспросы: что да как и почему.

– А ты скажи, что в поезде все время спал и ничего не помнишь.

Ну конечно, теперь столько убийств в городе. Думаю, исчезновения Худого никто не заметит.

И мне снова вспоминается тот бой за высоту над городом.

Грузины уже сдали свои позиции и, откатившись назад за пост ГАИ, отчаянно отстреливались, а мы с Куском и десяток парней с автоматами расселись на ступеньках лестницы, поднимавшейся к площадке ресторана с декоративной башней. Пулемет уныло молчал, лежа на толстом бетонном парапете. Вич с гранатометом, так и не дождавшись вражеского БМП, пальнул из своей трубы в сторону поста ГАИ, затем снова зарядил гранатомет и, присев рядом на ступеньку, погрозил:

– Пусть только появится эта консервная коробка.

Под парапетом, согнувшись в три погибели, дрожал какой-то тип в панаме. Он оглянулся на лихого гранатометчика и спросил:

– Ты про что это?

– Про БМП.

– Не появится, – скривил губы Кусок.

– Откуда знаешь? – приподнял голову тип в панаме.

– Да уж знаю.

Совсем близко разорвался снаряд, и взрывной волной с типа сорвало панаму.

– Нет, вы видели! – крикнул тот, бросаясь за своим головным убором. – В мою панаму попал осколок, я даже слышал свист над головой.

– Дать тебе туалетную бумажку? – спросил его с усмешкой Кусок.

Тип страшно обиделся, но промолчал и, надев трясущимися руками свою запыленную, в тополином пуху панаму, снова спрятался за парапетом.

– Банджар, Таме, банджар! – орал Парпат с другой стороны трассы, где он залег под миндальным деревом и вовсю жарил из автомата. Снизу из города по весьма крутому склону поднимались нагруженные боеприпасами бойцы. Оказавшись возле Парпата, они открывали огонь и со всех ног бежали вперед, к сосновой роще перед полем.

Кусок, слыша голос командира, только ухмылялся.

– Он тебя прославляет, теперь все будут знать твое имя, даже эти деревья. – Кусок кивнул на узкую полоску леса перед нами, которая тянулась вдоль трассы до поста ГАИ.

– У нас патроны кончились, – говорю. – Не хочешь принести пару ящиков, пока не стемнело?

– Вот сам и тащи, не меня же прославляют.

– Просто скажи, что боишься перейти трассу.

– Пошел ты.

– Ладно, живи, сам принесу.

Возле пулемета на парапете лежали лимонки, я взял одну, хорошенько закрутил запал и, сунув в карман, спустился по ступенькам лестницы к трассе, над которой вместо машин пролетали пули и снаряды. Постояв немного на обочине, я собрался с духом и, перебежав дорогу, спрятался за пахучим тополем. Чуть дальше, под миндальным деревом, лежал на животе Парпат и зажигал, трава перед ним трепетала от очередей. Я хотел подойти, но он сам оглянулся на меня и, приподнявшись, спросил:

– Ты чего тут делаешь?

– Патроны кончились, – говорю. – Хочу принести пару ящиков до темноты.

– Давай живей, и чтоб через десять минут пулемет твой работал!

– Ладно.

– И передай Андрейке, чтоб он еще ребят сюда подтянул.

– Передам.

Парпат отвернулся и снова стал палить из автомата, а я, бросив взгляд на крыши домов подо мной, стал спускаться. Снизу навстречу цепочкой поднимались бойцы, и так как тропинка была узкая, я хотел посторониться, но тут раздался взрыв, и я очутился сидящим на земле. Осколок на мокрой и липкой от крови шее я нащупал сразу и не мог поверить, что мне крышка. Странно, что не было больно, – и от этого стало еще страшней, ведь только мертвые не чувствуют боли. Вспомнил, как одноклассник, гнусный, между прочим, тип, рассказывал, что после смерти человека мозг его продолжает жить еще минимум полчаса. Значит, тело уже мертво, и только в моих извилинах теплится жизнь, хотя казалось, прошла целая вечность. Открыть глаза и посмотреть вокруг я не решался. Наверно, страшился увидеть пустоту. Но тут я услышал голоса ребят и чуть не зарыдал от обиды: только я один скопытился, а эти скоты будут жить! Кто-то из живых оттянул мою руку от раны и произнес:

– Черт, прямо в сонную артерию. Он, наверное, уже мертв.

Другой сказал:

– Я его знал, хороший был парень, царствие ему небесное.

Чтоб ты сам подох! Боже правый, неужели про меня теперь будут говорить только в прошедшем времени?!

Живые по очереди оттягивали мою руку и, поцокав языком, жалели о том, что со мной случилось такое несчастье. Тут до меня донесся голос Парпата:

– В чем дело?

Ребята загалдели:

– Таме умер, прямо в сонную артерию его шандарахнуло.

– Умер? – переспросил Парпат. – Мертвые обычно лежат, а он сидит.

Его слова ободрили меня, и я приоткрыл один глаз, но так как было темно, тут же натянул на него веко. Значит, я уже там, где вечный мрак. Или просто наступил вечер?

– Задубел, видать, – сказал один из живых. – Надо его легонечко толкнуть, и он упадет.

Матери своей затолкай, подумал я со злобой, как вдруг почувствовал чью-то ногу на плече и легкие толчки, которые становились сильнее и грубее, но я напрягся и остался сидеть.

Черт, подохнуть и то спокойно не дадут. Тут опять какой-то урод оттянул мою руку и, вырвав из шеи осколок, голосом Парпата произнес:

– Если он мертвый, то сейчас завалится.

Не дождетесь, разозлился я и, открыв глаза, вскочил на ноги. Ребята вокруг обрадовались так, будто я вернулся с того света, а Парпат похлопал меня по плечу и сказал:

– Тебе повезло, а это тебе на память.

И он протянул мне острый камешек величиной с миндаль с засохшей на нем землей и кровью. Эх, не повезло. Я-то думал, что это осколок снаряда! И не покажешь никому, засмеют, но все-таки взял камешек и сунул в карман с гранатой. Стрельба наверху все усиливалась, и Парпат побежал к своему миндальному дереву. Некоторые кинулись за ним, а трое в форме решили отнести меня в больницу.

– Зачем, не надо, сам дойду! – кричал я, отбиваясь.

– Не сможешь, – ласково сказал парень в каске. – Смотри, как тебя шатает, это от потери крови, братец.

– Здесь тебе удалось выкарабкаться, – сказал другой, с бородкой. – А вот до больницы не дойдешь – далеко ведь.

– А кто собирается в больницу? Сами туда идите!

– Он бредит, – сказал третий. – Его надо спасать, а не слушать.

Тут они схватили меня за руки за ноги и потащили вниз. Сначала я пытался вырваться, но ничего не получалось, потому что бойцы были дюжие и им хотелось поскорей смыться. Они бросили меня внизу возле какого-то заброшенного дома и побежали по улице. Смешно было смотреть, как трое здоровенных парней удирают с полными дерьма штанами…

Ну вот, забыл взять в сортир бумажку, чем же, мать его, подтереться? Я пошарил взглядом, нашел обрывок газеты и стал читать:

«Гриша Маргания и его жена, расстреляны гвардейцами у себя дома. Неделю не давали захоронить трупы».

«Володя Бигвава, пенсионер. Был расстрелян 15-летним палачом по кличке Гаврош на берегу моря».

«Тамара Какалия, домохозяйка. Застрелена в своем дворе бойцами «Мхедриони»».

«Вова Чаабалурхва, убит у себя дома гвардейцами из команды Бабу».

Бабу, которого грузинское телевидение показало в белой бурке, как национального героя, возглавлял банду таких же наркоманов и садистов, как он сам. На их совести огромное количество жертв.

Среди них Римма Джобава, красавица-абхазка, которую изнасиловали восемь гвардейцев на глазах у мужа, мегрела Гено Самушия. Он пытался ее защитить. Они отрезали ей, еще живой, ногу, а затем сожгли дом вместе с Гено и Риммой. Они же убили и сожгли вместе с домом их соседей – Гварамия. Затем была вырезана и сожжена семья турок Буюк-оглы – хозяин, его мать Соня, сестра Валя. Их зверски убил их же сосед Искра Морохия.

Такое чтиво грех марать, возьму-ка лучше бумажку с собой и этак небрежно положу на стол перед носом Худого Бакке. Может, после прочтения газеты в нем заговорит совесть и он не сдаст меня гвардейцам? Впрочем, мы сами не лучше этих гвардейцев. Друг рассказывал, как однажды они вошли в грузинское село и какой-то подонок из их отряда проткнул штык-ножом спину шестидесятилетнего старика прямо на глазах его родной матери, которой перевалило за сто. Старушка, говорил друг, кричала как резаная, а тот гад из нашего отряда столкнул ее заколотого сына в бурлящую горную речку. М-да, на войне ангел и тот замарается кровью невинного…

Я встал с унитаза и слил воду. Черт, опять разыгрался геморрой – совсем меня замучил. После водки всегда кровотечение. И какое сильное, так и подохнуть можно, от потери крови то есть. Бакке, брат, прости, что подумал про тебя худое. Ты ведь знаешь про мою проклятую манию преследования. После убийства Андрейки я стал такой мнительный, что на улицу выходил не иначе как с пистолетом в кармане. Потом за пятьдесят баксов заложил ствол Рябому и до сих пор не выкупил. В какое жуткое время живем. Другу лучшему и тому не доверяю. Интересно, Худой Бакке про меня думает то же самое? Нет, он не такой. Хороший, правильный. Даже слишком правильный. Просто бухает много. А кто сейчас не пьет? Святые. А где они, эти святые? Худой Бакке святой. Кроме шуток. Мне везет на друзей. Они все святые, просто некоторые из них скололись, другие спиваются. И никто не ищет виноватого. Не повезло нашему поколению – поколению войны. Все меньше и меньше нас. Печально, конечно…

Бизнесмена тоже можно причислить к лику святых. Ни с того ни с сего дал нам тысячу баксов! Непременно раздобуду ему пушку и уберу его конкурентов. Эх, жену бы его сейчас сюда… Интересно, почему сперма пахнет сырыми яйцами?

Вышел я из сортира не такой взвинченный. Мы тяпнули с Худым Бакке по стаканчику, закусили, и я потихонечку стал успокаиваться. Хм. Налей-ка мне, брат, бортовой.

Худой Бакке открыл еще бутылку водки, а я, откусив от пирога с сыром, спросил:

– Как поживает твоя соседка?

– Которая?

– Ну та, черненькая… Хочу жениться на ней.

– Ты про Наташку?

– Ну да, она такая секси..

– Хорошая девушка, – поддакнул Худой Бакке. – Домашняя, скромная и, главное, чистоплотная…

И он принялся расхваливать ее так, будто собирался спихнуть мне гнилой товар. Но я-то знал, что соседка у него первый сорт, хоть и засиделась в девках. Говорят, целочка. Плевать, если нет. Такую легко уговорить выйти замуж. Впрочем, не знаю. Эти женщины с ума меня сведут. Ну их к дьяволу, лучше поговорим о войне. У абхазцев, я слышал, оружия навалом. Они же не обидятся, если мы прихватим домой по пистолету? Я тоже так думаю. Давай поделим деньги, а то мало ли, на войну ведь идем. Слушай, Бакке, ты мне лишнюю бумажку дал. Нет, так не годится, все должно быть по-честному. Будем держаться друг друга. Я попрошу у абхазцев пулемет. Пойдешь ко мне в напарники? В Абхазии, слышал, пулеметчику еще и пистолет выдают. Правда, здорово? Покажем всем, как надо воевать, и, может быть, абхазский президент вместо медалей наградит нас именными стволами. Как будем делить трофеи? Поровну? Я тоже так думаю. Налей-ка еще водки! Разреши сказать тост! Давай за то, чтоб не перепутать границы и вернуться домой живыми! До дна! Сколько выпили-то? Три бутылки? Охренеть. Ты почему не закусываешь? Поэтому ты такой худой. Слушай, Бакке, давай ты тоже женись. Гульнем на твоей свадьбе. Светает уже. Смотри-ка, море. До чего красивое. У тебя остались сигареты? Давай покурим…

Мы вышли в тамбур, я прикурил и глубоко затянулся. Очнулся сидящим в пустом «Икарусе» и едва не наделал в штаны от страха, потому что в таких вот автобусах грузинские переодетые в милицейскую форму неформалы въехали в Цхинвал сумасшедшей зимой девяносто первого. Неужели мы все-таки перепутали границы и попали в лапы к гвардейцам? Они, наверное, успели шлепнуть Худого Бакке, теперь очередь за мной. Осторожно повернув голову к окну, я зацепил краем глаза бородатых ребят на обочине. Они смотрели наверх и смеялись, тыкая пальцами в небо, куда, видать, вспорхнула двадцатидвухграммовая душа моего худого друга. Сейчас я тебя догоню, брат. Меня мутило, однако я собрался и, шатаясь, попер к выходу. Один из бородатых весело на меня глянул и спросил:

– Что, брат, плохо?

По выговору я узнал в нем чеченца и хотел расцеловать его, до того обрадовался, что он не гвардеец, но сдержался: неправильно поймет.

– Плохо, – улыбнулся я и ринулся в кусты, где меня вырвало. Там я увидел Худого Бакке с бутылкой пива. Он тоже смотрел на небо наших абхазских братьев.

– Что там? – спросил я. – И куда, мать его, подевались мои очки?

– На твоем сопливом носу, – улыбнулся он. – Абхазцы сбили грузинский самолет, – пояснил Худой Бакке, глотнув пива.

– Урра-а! – крикнул я и поперхнулся блевотиной.

В Гудауте «Икарус» остановился возле здания, где располагался штаб Конфедерации горских народов, и мы с остальными добровольцами сошли с автобуса. В коридоре штаба расхаживал длинноволосый тип в камуфляже и с пулеметом. Кажется, это был часовой, но какой-то киношный. На секунду он остановился, равнодушно посмотрел на нас и снова принялся кружить в своем пространстве. Нас позвали, и мы вошли в кабинет, где за столом сидел рыжий худощавый мужик в тельняшке. На столе перед ним лежала большая тетрадь, куда он записывал вновь прибывших. Он спросил, откуда мы. «Из Южной Осетии», – ответил Худой Бакке. И тут началась такая волокита, что я проклял все на свете. Я-то думал, что нам сразу дадут оружие и пошлют на передовую, но случилось совсем иначе. Рыжий дядя, осмотрев наши паспорта и военные билеты, послал нас в местный военкомат. Мы поплелись искать его под проливным дождем. Мне становилось все хуже и хуже, и я остановился под пальмой, где не так лило.

– Пощупай-ка мне лоб, – попросил я Худого. – Кажется, у меня температура поднялась.

Влажной прохладной ладонью Бакке дотронулся до меня и, поморщившись, произнес:

– Нет у тебя никакой температуры.

– Как это нет, когда я весь горю! Слушай, если начну бредить, ты меня просто выруби, не то нас расстреляют… Понимаешь, я иногда наговариваю на себя. Могу в горячке сказать, что мы предатели, и буду раскаиваться, да так искренне, что нас поставят к стенке.

– Ты уже бредишь, – махнул рукой Бакке.

– Брат, помоги мне, пожалуйста, залезть на пальму.

– Зачем?

– Сорвать банан.

– Здесь не растут бананы.

– Жаль. А финики?

– Фиников тоже нет.

– Черт, ну и влипли же мы.

Насквозь промокшие, мы наконец-то нашли военкомат, где два старых пердуна в форме офицеров Советской армии отфутболили нас обратно в штаб Конфедерации горских народов.

– С меня хватит! – орал я, согнувшись под другой пальмой, на которой мне почудились ананасы. – Я больше никуда не пойду!

Но это были только слова, на самом деле мы как долбанутые бегали из штаба конфедератов в военкомат. Так продолжалось довольно долго. Я изрыгал проклятья и, если бы Худой Бакке не встрял между мной и старым хрычом с погонами подполковника, сбил бы с него дурацкую фуражку. Мокрый и озябший стоял я с Худым Бакке в коридоре здания конфедератов, куда прибыла новая партия добровольцев. Один из них, тощий, с орлиным носом, не умел говорить по-русски. Интересно, на вершине какой горы он пас овец, раз не мог объяснить, откуда прибыл? Или в горах еще остались аулы, куда не просочилась советская власть и где не говорили по-русски? Покуда мы с Худым Бакке гадали, из какого гнезда прилетел сюда этот орел, пришли две пожилые интеллигентного вида абхазки и заговорили с ним на непонятном мне языке. Тот, конечно, ни бум-бум, только клекотал, поворачивая шею то вправо, то влево. Одна из теток догадалась задать ему вопрос на английском, и тощий тип радостно залопотал на языке британцев. Оказывается, этот доброволец был абхаз, но родом откуда-то из Иордании. Он сообщил, что прибыл на защиту своей исторической родины и готов сражаться за нее до последней капли крови. Кругом все зааплодировали. От пафосных речей у меня пробежал мороз по коже, тем не менее я тоже захлопал и даже крикнул «браво», чем привлек внимание пожилых абхазок. Рыжий конфедерат с улыбкой записал тощего добровольца в тетрадь, а тетки подошли к нам и спросили, откуда мы.

– Из Цхинвала, – объяснил Худой Бакке. – Мы тоже воюем за свою независимость.

– Очень хорошо, – сказали тетки. – Может быть, вы дадите интервью местному телевидению?

– О да, конечно, – оживился Худой Бакке. – Это большая честь для нас.

– Чудесно, – обрадовались тетки. – Сейчас разберемся еще с одним иностранным добровольцем, а потом вместе пойдем на телевидение.

Я попросил пожилых леди передать вон тому рыжему гаду, чтоб он не гонял нас больше в военкомат к маразматикам.

– Смотрите, как я промок, – говорю.

– Видим-видим, – заохали тетки. – Сколько вам лет?

– Двадцать пять.

– А на вид совсем еще мальчик.

– Вы не думайте, что я вру, вот мой паспорт, можете сами взглянуть.

– Да мы верим.

– У меня, по всей вероятности, началась пневмония. Нет ли у вас с собой каких-нибудь антибиотиков?

– У тебя с собой ничего нет? – обратилась тетка к другой, потоньше.

– Нету, – вздохнула та. – Валидол один.

– И у меня валидол.

Тетки пообещали достать лекарство, после того как дадим интервью, и, удивленно оглядываясь, отвалили. Откровенно говоря, мне совсем не хотелось давать интервью, и я сказал об этом Худому Бакке. Тот тоже сообразил, что лучше не светиться.

– Так какого же дьявола ты согласился дать интервью? – зашипел я на него, стараясь не привлекать внимания остальных добровольцев.

– Из чувства солидарности…

– Какая, мать его, солидарность?! Хочешь состряпать компромат на самого себя? А вдруг попадем в плен к грузинам? Врубаешься, как они будут пытать нас из-за твоего дурацкого интервью?

– Отвяжись, я пока ничего не говорил.

– И не скажешь?

– Нет.

– Супер! Слушай у меня деньги в кармане промокли, как бы они не испортились. Давай просушим их в каком-нибудь укромном месте.

Мы уже хотели улизнуть, но тут к нам подошел какой-то парень в камуфляже, с автоматом, и спросил, не осетины ли мы. «Ну да, мы из самого Цхинвала. А что?» – «А то, что командир осетинского батальона сидит в сочинской тюрьме». – «Ни фига себе, и что же такого натворил командир осетинского батальона?» – «В кафе жонглировал гранатами, и менты повязали его». – «Ай, какой дурак этот командир, тц-тц-тц! Недоумок, ну просто кретин. Мог ведь подорваться сам и погубить отдыхающих за столиками. Знакомый один тоже вот так игрался гранатой и вдруг бац! Сам погиб, да еще родственника с собой на тот свет уволок. И вообще, в кафе надо приходить с девушкой, говорить ей за столиком комплименты, поить шампанским или сладким ликером «Амаретто». А когда девушка окосеет, ее легко можно будет уговорить. Проверенный метод, можешь попробовать». – «А ты сам случайно не из Владика, брат?.. Почему я так решил? Потому что говоришь по-русски как владикавказский осетин». – «Вот как… значит, ты кабардинец? Слышь, Бакке, он учится во Владике, в ГМТ… На каком курсе? Ого, на втором! Славно! Слушай, брат, не скажешь, где искать ребят из осетинского батальона?» – «Где-где, в Сочи!»

Мы с Худым Бакке переглянулись.

– Они что, тоже в тюрьме сидят? – спросил я.

– Да нет, – заржал кабардинец. – Ваши снялись с позиций и махнули в Сочи на отдых.

– Как это?

Кабардинец пояснил:

– Мы неделю бываем на позициях и столько же отдыхаем.

– Что же делать?

– А вы запишитесь в наш батальон.

– В кабардинский?

– Ну да, мы как раз потеряли двоих на прошлой неделе…

Четвертый день как затишье, и мы с Худым Бакке отдыхаем на турбазе Нового Афона. Кормят тут неплохо, только вместо туристов в столовой обедают бородатые парни в камуфляже. После еды я обычно иду на пустынный пляж и наблюдаю за удящими с пирса небритыми, вооруженными до зубов рыбаками. Иногда ко мне подходит Сапог – длинный, белолицый, в веснушках доброволец из осетинского батальона. На вид ему лет восемнадцать-двадцать. Он не поехал в Сочи со всеми, потому что проиграл в карты какому-то уроду, с которым мечтает свести счеты, и остался загорать на базе. Сапог-то и отсоветовал нам записываться в кабардинский батальон.

– Почему? – спросил я. – Кабардинцы чумовые ребята, привезли нас сюда, накормили, спать уложили.

– Все это так, – вздохнул Сапог. – Но они какие-то невезучие.

– Как это?

– Ну не сидится им в окопах, высовываются, и эти су́чки в белых колготках косят их.

– Какие еще сучки?

– Биатлонистки из Прибалтики.

– А в наших они не стреляют?

– Стреляют, конечно, но мы-то сидим тихо.

Стоявшие безмолвно на пирсе рыбаки зашевелились – кажется, у них пошел клев.

– Как можно вообще есть эту рыбу? – изумляется Сапог и засовывает палец в нос.

– Ну, захотелось ребятам свежатины, – говорю.

– Ты хоть знаешь, чем питается эта свежатина?

– Чем?

– Трупами, – изрекает Сапог и, отколупнув в ноздре козюлю размером с пулю калибра 7,62, катает ее между большим и указательным пальцами. – Под водой до хрена трупов.

После этого мы замолкаем, и я опускаю свою многострадальную задницу на мокрый после дождя грязный пляж Нового Афона. Кто-то из великих сказал, что на море можно смотреть вечно, и оно не надоест. По мне, довольно глупое заявление, ведь в вечности есть вещи поважней, но часок-другой я могу пялиться на то, как виноцветное море с пеной во рту шлифует гальку на пляже. Мысли мои тоже плещутся – возле загорелых стройных ног Хиблы, дочери базарной торговки. В прошлый раз я и Сапог поехали в Гудауту на рынок за водкой, и там среди дурно одетых, пахнущих потом безобразных теток я заметил красивую девушку с золотыми волосами и глазами цвета морской волны. Она стояла рядом со своей одетой во все черное мамашей, которая, несмотря на сухой закон, торговала спиртным из-под прилавка. Мать девушки, пронюхав, зачем мы пришли, сказала, что у нее водка высший сорт. Сапог предложил ей за пять бутылок какую-то смехотворную сумму. Ведьмы, то бишь тетки вокруг, засмеялись.

– Откуда ты такой веселый? – сверкнула золотыми зубами мать красотки.

– Тили-тили, трали-вали, вы откуда – из Цхинвали… – запел Сапог, кривляясь, к вящему удовольствию базарных теток.

Мамаша заметила, как я смотрю на ее дочку, и накинулась на меня:

– А ты чего пялишься?

– Понравилась, – сиплю, а сам не свожу глаз с зардевшейся девушки.

– Ты женат?

– Нет.

– Тогда забирай Хиблу с собой в Цхинвали.

– Вы шутите?

– Какие там шутки, у вас война кончилась, а здесь смотри что творится.

Взволнованный, я забыл, в каком кармане были рубли, а в каком доллары, и потными руками начал выворачивать их. Свернутые в трубочку баксы выпали из штанины – видать, из трусов, куда я их иногда прятал. Торговки так и уставились на мои бабки, а Сапог подобрал деньги и с усмешкой протянул мне замаранные кровью толстой кишки бумажки. Рубли, конечно, тут же нашлись, и я заплатил за три бутылки водки. Четвертую торговка отдала мне, как своему будущему зятю, бесплатно и шепнула, чтобы я был поосторожней с деньгами и не очень доверял своему другу, у которого глаза убийцы. Ну рассмешила, ей-богу, рассмешила. Да у Сапога взгляд как у побитого пса-бедолаги, просто иногда он напускает на себя вид волкодава, а так он совершенно безобидный. Фью-фью, поди сюда, Сапог, я тебя поглажу.

Возвратившись на базу, я рассказал Худому Бакке о Хибле. Тот, конечно, обрадовался и сказал, чтобы я не тянул с женитьбой и поскорей увез девчонку домой, в Цхинвал. Я пообещал и, счастливый, нажрался до полной отключки. С того дня и начались попойки. Худой Бакке так тот вообще не вставал с койки, и когда обретал дар речи, что было редко, просился домой. Но как уехать домой, не обстреляв из нового пулемета вражеские позиции? Нет, так не годится, брат. Надо хотя бы недельку-другую посидеть в окопах под пулями этих сук в белых колготках и уже потом с чистой совестью валить в Сочи. Сапог нам тоже не чужой, ты спроси у него, прав я или нет? Бакке, дружище, не наступай мне на больную мозоль, Хибла тоже поедет с нами, если, конечно, ее мамаша не передумала отдать за меня, за такого пьяницу, свою дочь. Черт, опять кровь из задницы, проклятый геморрой!

В общем, я утешал Худого Бакке как мог, то есть наливал ему для храбрости, а когда нечего было пить, мы с Сапогом на попутках добирались в Гудауту на рынок, к моей будущей теще. В тот раз у нее закончился товар, и она велела Хибле сходить за ним домой. «Ты бы проводил ее, – сказала мне мать Хиблы, – а то мало ли, у нее куча поклонников-головорезов».

На всякий случай я одолжил у Сапога лимонку и пошел с Хиблой рядом. Конечно, мне не хотелось связываться с головорезами, но уж если дойдет до дела, самому дьяволу не посоветовал бы встрять между мной и дочерью базарной торговки. Я крутил на пальце гранату и грозно посматривал по сторонам, однако женихов не заметил, зато видел, как тип с автоматом шарахнулся от нас в сторону, а идущий навстречу пожилой мужчина спрятался за мохнатой пальмой. В конце пустынной улицы я осмелился взять Хиблу за руку, и она крепко сжала мою…

Один из рыбаков на пирсе вытащил из моря бледную, как лицо мертвеца, рыбу, снял с крючка и торжествующе поднял над головой. Сапог как будто этого и ждал: быстренько скинул форму и побежал купаться. Мне тоже хотелось окунуться в морские волны, но вода была еще холодная, а я боялся простудиться. Со стороны турбазы послышались крики и выстрелы, прервавшиеся автоматными очередями. Потом тишина, и снова очереди. Вдруг я увидел Худого Бакке, который, пошатываясь, приближался ко мне. Это, наверно, его подстрелили, подумал я в ужасе, кидаясь навстречу.

– С тобой все в порядке?! – крикнул я.

– А что со мной может случиться? – сказал он, закуривая. – Наши вернулись из Сочи, зажигают.

Сапог вылез из моря и отжимал свои позорные трусы.

– Вовремя, – усмехнулся он. – Завтра как раз наша очередь валить на позиции.

– А за командира кто будет? – спросил я.

– Урод, который обыграл меня в карты.

– Он что, шулер?

– Если бы только шулер, – Сапог перешел на шепот. – Он убийца, на нем столько трупов наших ребят! Как вы думаете, почему этот козел сбежал из Цхинвала? Потому что натворил там делов. Теперь за ним охота, и он, дурак, думает, что здесь можно лечь на дно. Как бы не так. Слушайте, вы мне сразу понравились, с вами можно иметь дело. Хорошо, я скажу, зачем сюда приехал: за ним. Мне обещали пять тысяч баксов за его голову. Поделюсь с вами, если поможете… По полторы тысячи долларов на брата, а на оставшиеся пятьсот купим шлюх в сауне и оттянемся. Как вам мое предложение?

Ну, пошел заливать, подумал я и зевнул Сапогу прямо в его веснушчатую рожу. Обычно об этой своей миссии он рассказывал, когда нажирался, но теперь-то парень был трезв. Или у него началась белая горячка? Теперь возись с ним, придурком. Худой Бакке тоже как будто не слушал, о чем говорил Сапог, и, вынув из кармана деньги, попросил нас съездить в Гудауту за водкой – дескать, отметим встречу с ребятами.

Уже было далеко за полночь, а мы с Сапогом все еще сидели за столом в номере нового командира, развалившегося на диване в семейных трусах. Это был смуглый здоровенный парень двадцати с чем-то лет, строящий из себя крестного отца. Он все подливал мне, как будто хотел напоить, хотя сам пил не меньше, но почему-то не пьянел. Ребята почти все уже разбрелись по номерам спать, я тоже поднялся.

– Давай еще выпьем, – предложил командир. – Эй, Сапог, проснись! Наливай, мать твою.

Клевавший носом Сапог тут же встрепенулся и разлил водку по стаканам.

– Посмотрю, как там Худой, и вернусь, – пробормотал я, пробираясь к выходу.

Вдрызг пьяный, я добрался до нашего номера и сел на край кровати возле ног храпящего Бакке. Ну вот, теперь мне никто не помешает проверить наличность друга. Пятьсот долларов, тысячу рублей и зажигалку я перепрятал в свой карман. Потом встал и спустился во двор подышать свежим воздухом. Ох и пьян же я был, пальмы вокруг так и кружились. Согнувшись, я засунул пальцы в глотку, и меня вырвало. К такой процедуре я прибегал довольно часто, и всегда помогало. Отлично. Ну-ка, еще разок. В голове немного прояснилось, да и деревья перестали водить хороводы. Тут я вспомнил про деньги, которые украл у товарища, и мне стало стыдно. Надо вернуть их, пока он спит. На лестнице я чуть не свернул себе шею. Пришлось воспользоваться украденной зажигалкой. Улика. Плохой из меня вор. Бакке бы сразу догадался, кто его обчистил. Наконец я поднялся на свой этаж, но в коридоре услышал голоса, доносившиеся из номера командира, и, спрятав зажигалку, застыл на месте.

– Значит, ему нужен пулемет? – спросил Сапог.

– За пулемет он готов отдать свой «мерс», – ответил командир голосом не совсем командирским.

– А что за «мерс»?

– Новый совсем, тебе понравится.

– Хорошо, – сказал Сапог. – Завтра этому маленькому засранцу должны выдать пулемет.

– Ну.

– Грохнем обоих по дороге на позиции.

– Не много ли трупов?

– Заткнись и делай, что тебе говорят.

– Ладно.

– Не слышу.

– Я все понял, Сапог.

Осторожно, на цыпочках, я прокрался к нашему номеру и бросился будить Бакке. Он долго ничего не мог понять и все мычал, протирая глаза. И только по дороге в Гудауту до него дошло, почему мы бежим сломя голову посреди ночи.

В Адлере мы с Хиблой посадили Бакке на поезд и, когда тронулся состав, махали ему вслед. Деньги Худому я так и не вернул, посчитав, что пятьсот баксов плюс тысяча рублей (зажигалку выкинул как улику) – подходящая плата за его жизнь. Худой вытянул свою длинную шею из окна вагона и как заорет:

– Таме, я прощаю тебя!

– Прощаешь? А что я такого сделал?

– Купи на эти деньги Хибле кольцо! Слышишь, и чтоб оно было с брильянтами, я сам потом проверю, мать твою!

Должок

Осенью девяносто второго я гостил у отца в селе Виноградном. И там узнал о том, что ингуши напали на Владикавказ и собираются захватить город. Я быстренько собрался, побежал на остановку и запрыгнул в следующий по маршруту Моздок – Владикавказ автобус. Мы ехали через Малгобек, и я боялся, что ингуши нас высадят и расстреляют. Но, с другой стороны, у меня под брючным ремнем был спрятан пистолет, а в кармане брюк я поглаживал лимонку. В случае захвата автобуса ингушами я сразу же застрелю нескольких, взорву лимонку и попытаюсь пешком пробраться во Владик. К счастью, ничего не случилось, и мы благополучно добрались до города. Потом уже я узнал, что следующий рейсовой автобус ингуши все-таки захватили и, по слухам, расстреляли пассажиров-осетин.

Во Владике возле кинотеатра «Дружба» я встретил одного своего боевого товарища из Чребы. От него я узнал о смерти Агента, младшего брата Парпата, и ужасно расстроился, потому что Олег был моим другом. Пока я разговаривал со своим товарищем, началась пальба и возле нас засвистели пули. Мы прислушались, пытаясь угадать, откуда стреляют, и поняли, что огонь ведется из пятиэтажки за кинотеатром. Мы забежали за угол почты и увидели ментов в форме. Их было четверо, и у каждого по пистолету Стечкина в деревянной кобуре.

Ментов я не люблю, к тому же месяц назад легавые избили меня пьяного, вырубили и обчистили мои карманы. Я тогда приехал лечиться во Владик, и Колорадо дал мне пятьсот долларов на дорогу, Хубул подкинул столько же, так что фараоны были должны мне тысячу долларов как минимум.

Ментам возле почты я сказал, что мы из Чребы и у нас колоссальный боевой опыт. Они обрадовались и попросили помочь обезвредить стрелка. «Дайте мне пистолет, и я сам убью гада», – предложил я легавым. Они переглянулись и отказались. Видно, догадались, что хочу надуть их. Может, я бы снял снайпера с пятиэтажки, но Стечкина точно не вернул бы. Оставил бы себе в счет долга. В общем, ничего у меня не вышло, к тому же менты скоро убежали.

Тогда я и мой боевой товарищ из Чребы решили выцыганить у ментов хотя бы по автомату и пошли в ближайший милицейский участок. Там нас встретил усатый, средних лет полковник и пригласил к себе в кабинет, стал угощать чаем. Я заметил, что менты здесь все были ужасно напуганы и метались по коридору. А мы сидели в кабинете начальника, пили чай и обжирались конфетами. «Дайте нам по автомату, – сказал я полковнику, – и пошлите на передовую, хоть в самое пекло направьте, и вы увидите, на что мы способны». Но полковник ответил, все сейчас во Владике ждут некоего Парпата и он, мол, уже на пути сюда с большим отрядом добровольцев, а оружие дать не могу.

Вечером я и мой товарищ узнали от знакомого, что отряд из Цхинвала уже прибыл и находится в штабе Бибо на улице Гадиева. Мы пришли туда, и первым, кого я увидел, был Темо Цхурбати. Я очень ему обрадовался, мы обнялись, и он сказал, что его назначили командующим Южным фронтом. Дневной мой товарищ куда-то пропал. Зато я встретил многих однополчан, прибывших на помощь братьям-северянам. Весь цвет южноосетинского воинства был тут, и никто не сомневался в победе.

Мне сразу дали пулемет, и так как отряд уже выступал, я залез на БТР и поехал с нашими отбивать Южный…

Правила поведения

Во время правления первого президента Южной Осетии нельзя было спокойно пройти по улицам Цхинвала. Обязательно к тебе пристанет какой-нибудь омоновец и станет издеваться. И неважно, молодой ты или старый. Тогда было принято молчать. Ты просто стоишь, опустив голову, и глотаешь оскорбления. Но в какой-то момент ты забываешь, что отвечать опасно, и начинаешь огрызаться. На шум тут же подтягивается целая рота омоновцев, и они тебя бьют до тех пор, пока не упадешь и не вырубишься…

Солдатская история

В пятую школу я прихожу довольно часто. Только не подумайте, что я там учусь. Хотя девушки, эти длинноволосые хихикающие существа, смеются надо мной, когда я пытаюсь познакомиться с ними, и задают один и тот же дурацкий вопрос: «Мальчик, а в каком классе ты учишься?» Или: «Поди лучше уроки учить». Им смешно, а мне уже тридцать, и на лилипута я совсем не похож. Просто я очень худой, со сверкающим взглядом парень, и волосы у меня волнистые, с каштановым оттенком. Не знаю, чего еще надо этим дурочкам?

Андрейка Козаев, командир левобережья, который лежит здесь, во дворе школы, сколько раз говорил: «Слушай-ка, Таме, по-моему, ты тоньше своего пулемета. Без обид, но смерть мне представляется именно в твоем обличье…» Ох, слишком рано ты ушел, Андрей, и сейчас, наверное, смотришь с неба и видишь, как я вырываю сорняки на твоей могиле, царапая руки о колючую розу. Замолви там за меня словечко, пожалуйста. Хорошо наверху-то? Небось целыми днями валяешься на облаке и следишь за нами, грешными. Как там Гамат? Видишься с ребятами хоть? Сколько их в Присе убили омоновцы! Теперь они и в городе устроили террор. Мы, кто воевал, сейчас и пикнуть не смеем, потому что сразу приедут, подлые, загребут, если не успеешь сбежать, и закроют в клетке. Потом либо покалечат, либо убьют. Я тебе еще не рассказывал, как эти твари поймали меня? Ну, слушай тогда. Возвращаюсь я домой поздно, часов в одиннадцать, и возле сгоревшей инфекционной больницы меня нагоняет милицейский УАЗ и тормозит рядом. Оттуда высовывается какой-то хер и спрашивает, где живет К. Он хоть и мудак, этот К., но я не стал его выдавать.

– Не знаю, – говорю.

– Ты что, нездешний?

– Да нет, почему же, я местный.

– Как же тогда не знаешь этого мудилу?

– Можно я пойду к себе домой?

И что ты думаешь они сделали? Выскочили из машины и давай меня лупить. Забыл сказать, что все они были в штатском. Кроме водителя. Этот сидел за рулем в ментовской форме и фуражке. Они, должно быть, вырубили меня, потому что очнулся я на заднем сиденье УАЗа, стиснутый по бокам легавыми, а тот, кто сидел впереди рядом с водителем, бил меня по голове рукояткой пистолета. Удивляюсь, как он мне череп не проломил. Мент в фуражке гонял по району и все спрашивал: «Где живет К.?» Андрей, братишка, я даже не мог говорить. Просто плакал, но не столько от боли, сколько от ужаса и обиды. Ведь не за то же я воевал, чтобы со мной как со скотом обращались? В конце концов я не выдержал и завыл: «Зачем вы бьете меня, я за Цхинвал кровь проливал!» Тут водитель тормозит, оборачивается и тоже начинает колотить меня кулачищами, приговаривая: «Герой, говоришь? Сейчас ты сдохнешь геройской смертью!» Он очень старался, этот сукин сын, должен признать, и от усердия фуражка слетела с него. Он нахлобучил ее, схватился за баранку да как заорет: «Давай его кончать, ребята!» В машине все, кроме меня, пришли в восторг от такой идеи. А я глотаю кровавые сопли и начинаю туго, но соображать: потихоньку подтягиваю к животу правую ногу для удара.

– Поехали в парк, там его убьем, гада, – предлагает мент с правого боку.

– Нельзя в парке, – говорит легавый слева, лучше в «дубовку», там в это время никого не бывает.

Только он сказал, я со всей силы ударил ногой по спинке сиденья водителя. У того опять слетела фуражка, и он нажал на тормоза. Вся эта сволочь подалась вперед, а я судорожно нащупал ручку дверцы, открыл ее и, отпихнув мента с левого боку, выскользнул из машины, перепрыгнул через изгородь в чей-то сад, залег там в кустах, перевел дух, и первое, что пришло на ум, это бежать домой за автоматом.

До сих пор жалею, что выпустил целую машину подонков из нашего района. Знаю, ты бы поддержал меня и встал рядом, и мы вдвоем открыли бы огонь по УАЗу. Андрейка, брат, прости, что жалуюсь тебе все время. А к кому еще прикажешь пойти? К пьянеющей от нашей крови власти? Скажи мне, почему вы, командиры, все перебрались на небо, а мы, солдаты, все еще канителимся на дне?

Сын

Когда началась стрельба, мы с Хряком побежали на левый берег. Хряк несся с нашим пулеметом, я же гремел бачками с патронами в лентах.

– Ну и жара! – воскликнул Хряк, когда мы перебегали старый мост. – Давай искупаемся!

– Ты с ума сошел! – сказал я, учащенно глотая знойный воздух. – Смотри, какая грязная вода.

Вокруг свистели пули, а позади в городе рвались снаряды. Мне не терпелось попасть в детсад, находившийся в конце городского парка, откуда были видны позиции грузин.

– А плевать! – кричал неугомонный Хряк. – На обратном пути я все равно нырну в Лиахву!

Он вдруг остановился, повернулся спиной к лесу, откуда стреляли, нагнулся и, изобразив из зада пушку, дал залп по противнику. Я добежал до желтого трехэтажного здания военкомата и уже оттуда наблюдал за этим клоуном. Честное слово, меня бросало в дрожь, когда он начинал паясничать. Ну вот, коронный его номер: Хряк забирается на перила моста – это с нашим-то пулеметом! – и идет по ним как акробат. Но в акробата не стреляют, когда он осторожно передвигается по натянутому канату. Он не рискует свалиться с двадцатиметровой высоты в бурлящую горную реку, и ему аплодируют зрители. К тому же он подстрахован. Но ты-то не акробат, твою мать! Ты как будто ступаешь по моим оголенным нервам, и я, твой единственный зритель (что-то не видно левобережных ребят), похлопал бы изо всех сил по твоей пустой голове, если бы не боялся получить сдачи. А чем ты страхуешься, Хряк? Собственным безумием – вот чем! Ну и друг мне достался: в любую секунду он мог свалиться вниз вместе с пулеметом. Ну, допустим, ему не терпится скормить себя рыбкам – но зачем же ствол топить!

Я облегченно вздохнул, когда Хряк спрыгнул с высоких перил и вошел в двухэтажный кирпичный дом напротив, через дорогу. До войны на первом этаже этого старого дома помещался комиссионный магазин. Я иногда заглядывал туда и смотрел на старые запыленные пальто и плащи из дерматина. Впрочем, иногда попадались и кожаные куртки, но не моего размера. Нет, вру, просто денег не было, а то непременно купил бы себе, чтоб вечерком щегольнуть обновкой – вернее, старьем – на площади. Теперь там склад боеприпасов левобережья. Хряк вынырнул из дома, неся в руках цинк патронов.

– Асфальт плавится, – сообщил он, с сожалением осматривая свои новые кроссовки. – Нет, ты видел, как ноги вязнут?

Половина военкомата тонула в тени громадных тополей, верхушки которых раскачивались при малейшем дуновении ветерка. Мы вошли в парк, чтобы отдышаться перед последним марш-броском.

– А где ребята? – спросил Хряк. – Куда все попрятались?

Он положил цинк на траву и уселся на него. Пулемет пристроил на согнутые колени.

– Должно быть, на похоронах, – ответил я. – Скольких мы недосчитались вчера после ТЭКа.

– Рухсаг ут лаппута[38], – сказал грустно Хряк. – Помнишь, мы последние сошли оттуда и еще не знали о наших потерях…

Я не слушал его болтовню. Перед боем мне всегда хотелось отлить, но я иногда медлил, прислушиваясь к своему замирающему сердцу. Цвета вокруг вдруг стали ярче, тени гуще. А потом все это сплелось в один большой коричневый клубок, откуда торчала пара ног, обутых в рваные кроссовки. Ноги выбивали чечетку, а круг прыгал у меня перед глазами. Запахи трав, не просохшей после дождя земли, тополей, сбрасывающих с себя пух, впились мне в ноздри; казалось, природа давала мне понюхать саму жизнь перед возможной смертью. Меня трясло как в лихорадке. Чувства мои обострились до невозможности.

«Надо двигаться! – думал я. – Да-да, не то можно сойти с ума!» Я посмотрел на Хряка, который все еще о чем-то говорил.

– Заткни свой рот! – крикнул я. – Идем!

– Да пошел ты, – улыбнулся Хряк и встал.

Я почти оглох от канонады. Кажется, контузило и Хряка, потому что я услышал свист падающей мины, а он нет.

– Хряк, ложись, мина! – закричал я и лег пластом прямо в лужу. Взрыва я не услышал, зато почувствовал, как кто-то встал мне на спину.

– Это я свистел, – услышал я голос Хряка. – Знаешь, почему от тебя бабы шарахаются? Потому что ты горбишься. Но сейчас я выпрямлю тебя.

Он немного попрыгал на моей спине, спрашивая, хорошо ли мне. Долг платежом красен. В прошлый раз я проделал с ним то же самое, правда, он при этом еще и отжимался…

Мы как раз проходили мимо школы бокса, от которой остались лишь серые стены, когда снова засвистело.

– Ну, это уже глупо, – сказал я. – Над одной шуткой дважды не смеются…

Взрывом меня отбросило в сторону и засыпало всякой дрянью.

Хряк на себе дотащил меня до больницы. Он как будто обезумел. Бил врачей и медсестер, когда те пытались ему что-то объяснить. Поминутно подбегал к операционному столу, куда меня положили, и говорил, чтобы я ни о чем не беспокоился, потому что скоро придет самый лучший хирург и тогда все будет в порядке. «Самый лучший» явился и, косясь на Хряка, который наставил на него ствол, дрожащими руками вспорол мне брюхо.

Доктор недолго возился в моих кишках. Как только Хряк по нужде вышел из операционной, хирург сбежал, оставив меня с распоротым животом.

Через некоторое время меня привезли домой. Мать встретила меня причитаниями:

– Я знала, что ты кончишь так, сынок. Люди, смотрите, что с ним сделали! Ты всегда был непокорный и делал все, чтобы разбить мне сердце. Каждый раз, когда ты убегал из этого дома со своим пулеметом туда, где стреляли, я мысленно прощалась с тобой, а когда ты возвращался, радовалась и гордилась, что у меня такой сын. Когда по Цхинвалу проносился слух, что кого-то убили, а тебя в это время не было дома, я как безумная носилась по городу, выспрашивая имена погибших. Но потом я привыкла, устала, и сердце мое окаменело. У меня даже слез не осталось, чтоб оплакать тебя, ма хьабул[39]. Хоть бы ты женился, сынок, я тебе и девушку тогда подыскала, помнишь? Но она тебе почему-то не понравилась. А та, которую ты любил, уехала отсюда. Но ты все же хотел покорить ее своими подвигами. Ты и был героем, но родители ее ненавидели тебя. Они бы все равно не отдали за тебя свою дочь. Ведь они богатые люди, а ты кто такой? Сын бедняка. Что только не говорили о тебе, ма хьабул! Тебя называли убийцей и наркоманом, потому что ты глотал таблетки и твоя храбрость многим казалась не совсем обычной. Никому бы и в голову не пришло, что у тебя больное сердце. Эти таблетки ты всегда носил в кармане на случай приступа. Можно я покажу их? Видите?

На следующий день мать сказала, что от меня ужасно воняет и будет лучше, если гроб, в который меня положили, заколотят сверху крышкой. Хряк сначала даже слышать об этом не хотел, но, просидев с ребятами ночь в одной комнате со мной, пришел к такому же выводу.

Схоронили меня во дворе пятой школы. Уставшие ребята, лениво подняв свои автоматы, разрядили в небо по магазину.

Кладбище, где покоились мои бренные останки, росло. Особенно после войны, когда кровавые разборки между собой достигли апогея. С каждым разом салютовавших становилось все меньше, а могильных плит все больше. Привезли, конечно, гробы из Абхазии и Северной Осетии, но немного. Бог войны нам благоволил. Фронтовики стремились попасть именно во двор этой школы, потому что здесь как-то почетней, да и ребята все знакомые.

Мертвецы потеснили школу, но уже негде было хоронить, и снова заработало Згудерское кладбище. Вначале к нам приходили. Но приходившие сами легли рядом, и могилы наши заросли травой…

Месть Коро

Коро из Жилмассива был очень крутым парнем. В лихие девяностые он подался в Москву и стал ворочать там большими делами. Ходили слухи, что солнцевские пытались наехать на него в столице и отобрать бизнес, но Коро умел постоять за себя и на разборке уложил нескольких, других же обратил в бегство. У нас в городе слышали про его крутые дела, и мы гордились своим великим земляком. Ребята ездили к нему в Москву, и, говорят, не было случая, чтобы он кому-то отказал в помощи. Потом пошли слухи, дескать, Коро хотят короновать. Тут, конечно, мы все притихли и стали ждать, что из этого выйдет. А он отказался стать криминальным авторитетом, и все в нем разочаровались, но, с другой стороны, его можно было понять: ведь воры в законе не вылезали из тюрьмы, а Коро был свободолюбивым человеком и предпочитал заниматься прозрачным бизнесом, а не теневым, как принято среди воров…

Еще у Коро был друг Кудух, с которым он вырос вместе и всячески ему помогал. Коро очень переживал за своего друга: в городе, по сути, шла война между омоновцами и гаматовцами, которые укрепились в селе Прис, и Кудух примкнул к ним. Потом Гамат решил отпраздновать день рождения, и, говорят, из города ему прислали в подарок бутыль вина, в которое подсыпали снотворное, а когда Гамат со своими товарищами уснул, омоновцы на рассвете напали на них и всех перебили. Коро приехал из Москвы на похороны своего друга и поклялся, что если через год он не накажет убийцу Кудуха, то пустит себе пулю в лоб. Никто особого значения словам Коро не придал, ведь он был в шоке и мог сказать все что угодно. Через год, в день мертвых, Коро грустный сидел за поминальным столом, и вдруг какая-то гнида вспомнила про его клятву: дескать, прошел год, а убийца Кудуха жив-живехонек. Коро, не говоря ни слова, встал из-за стола, поехал домой и застрелился…

Витамины

Я и несколько моих обессиленных войной и пьянством товарищей решили завязать с бухлом. Пить каждый день за победу, согласитесь сами, дело нешуточное. Любой может сдать. Это я вам говорю как алкоголик со стажем. У меня, например, стали дрожать руки-ноги, и, что самое ужасное, я перестал интересоваться женщинами – одним словом, у меня пропал стояк. Но белая лошадка, которую я недавно приютил у себя в комнате, сказала, что если вовремя похмеляться по утрам, то, мол, все будет ништяк. Скотина, однако, оказалась на редкость вредная и неискренняя. Только я с ней поговорил по душам и отвернулся, чтобы пропустить рюмку-другую, она начала ржать. Не люблю, когда надо мной насмехаются, и говорю ей: «Ты над кем смеешься, падла? Забыла, в чьем доме живешь? А ну быстро отсюда, и чтоб духу твоего здесь было!» И что вы думаете она сделала? Повернулась ко мне задом и как жахнет копытами. Я от неожиданности из окна вылетел. Изрезанный стеклом, я приполз обратно в хату и обнаружил там целый табун лошадей. Тут, конечно, мной овладело бешенство, я выхватил пушку, стал стрелять в них, но животные оказались бессмертные…

Один мой товарищ, врач по образованию, научивший меня пить спирт без закуски, знал, как поправить дело. Он-то и предложил всей честной компании не бухать хотя бы недельку-другую.

– И что же мы будем делать? – спросил его Рябой.

– Вместо водки мы будем принимать витамины, – ответил заклинатель змей.

– Ну, прописал рецепт! – усмехнулся Рябой. – Ты сам и двух дней не продержишься.

На что врач резонно заметил:

– Я как-то не пил месяц, а в одном месяце пять недель… а-ха-ха-ха!

– Но в аптеках ни хрена нет! – воскликнул В. по кличке Самый Свирепый. – Там даже димедрола не осталось!

– А не нужно в аптеку, – улыбнулся врач. – Мы будем есть витамины в натуральном виде, прямо с дерева.

– Витамины не растут на деревьях, – сказал я, пытаясь вытянуть из ноздри жилу, которая впоследствии оказалась соплей. – Это Хрущев, собака, хотел вырастить хлебное дерево…

– Именно на деревьях и растут витамины. В яблоках, например, витаминов больше, чем червей.

– Самые вкусные яблоки в Мамисантубани, – заявил Рябой, и мы тут же ринулись в это село.

По дороге, правда, выяснилось, что оружия ни у кого нет, и мне пришлось бежать домой за своей пушкой. В селе Мамисантубани людей не осталось, зато от изобилия витаминов ломались ветки на деревьях. Урожайный год выдался, ничего не скажешь. Я выбрал самое красивое яблоко, сорвал, надкусил – и чуть не сломал зубы. Я выкинул его, сорвал другое, но оно оказалось крепче прежнего. Да этим яблоком можно гвозди вбивать в гроб заклинателя змей, чтоб ему провалиться. Вот так штука. Как же заправиться витаминами без ущерба для здоровья? Оглянулся я на своих товарищей, а их и след простыл. Уж не в плен ли попали к врагу, подумал я, и, вынув пушку, стал искать друзей. Через какое-то время я нашел ребят под большим грушевым деревом. Они сидели на пожелтелой траве вокруг двадцатилитровой бутыли с вином и пили. Врач налил мне и сказал, что в этой жидкости больше витаминов, чем в окаменевших фруктах. Я не мог с ним не согласиться, выпил лекарство и спросил:

– Где вы нашли такое чудесное вино?

– В подвалах здесь тонны вина! – заорал Самый Свирепый.

– Мы в раю, дружище, – улыбнулся врач.

Поправив здоровье, веселые, мы возвращались домой и по дороге наткнулись на собиравшего яблоки грузина. Он уже наполнил витаминами несколько ящиков и, похоже, не собирался останавливаться на этом. Мы сразу же взяли его в плен, связали ему руки веревкой и повели в город. По дороге Самый Свирепый спрашивал беднягу, богат ли он и сколько за него дадут денег.

– Я очень бедный, – сказал тот печально, – и за меня ничего не дадут.

– Ну это мы еще посмотрим! – закричал Самый Свирепый и, приблизив к нему лицо, страшно завращал глазами.

– Три автомата, и ты свободен, – сказал Рябой.

– Нас четверо, – заметил мудрый заклинатель змей. – За четыре автомата мы отпустим тебя на все четыре стороны.

И тут я заметил прущую навстречу соседку с тележкой и сложенными на ней пустыми ящиками. Она, как увидела нашего пленного, бросилась ему на шею и давай его обнимать-целовать.

– А чего это у тебя руки связаны? – спросила соседка пленного.

– Потому что мы взяли его в плен, – сказал Самый Свирепый. – И хотим поменять его на стволы.

– Так он сам помог бежать моему сыну из плена, – всхлипнула соседка. – Умоляю, отпустите его! Ну что вам стоит? Он же хороший, добрый, помогает людям! Ну посмотрите, какой из него вояка?!

И действительно, грузин был худой и, по-видимому, незлобный, ему бы и в голову не пришло кого-то пришить. Рябой развязал ему руки и сказал:

– Ладно, мы отпустим его, но только с одним условием.

– Каким? – насторожилась соседка.

– Пусть он принесет сюда три ящика яблок.

– Но ящики слишком тяжелые, – развел руками пленник. – Я и один-то не донесу, не то что три.

– Это уже твоя проблема, – сказал Самый Свирепый.

– Пусть эта красивая женщина одолжит тебе тележку, – предложил заклинатель змей.

Соседка тяжело вздохнула и позволила пленнику забрать тележку, и тот покатил ее за собой в Мамисантубани. Я не думал, что он вернется, тем более с тремя ящиками витаминов, и уже собрался домой к своим лошадям, как вдруг услышал скрип, взглянул на дорогу и увидел нашего пленного, который тащил за собой тележку с яблоками.

Крысы, или как я покупал машину

Утро было ясное, весеннее, в саду, перепархивая с ветки на ветку, чирикали какие-то чудовища, а жгучие щупальца лохматого солнца пробрались в комнату через приоткрытую створку окна и, сделав трепанацию черепа, стали копошиться в моих воспаленных от похмелья мозгах. Не в силах терпеть адскую боль, я попросил своего младшего брата Андрея принести ведро. Он вскочил с дивана и молча исполнил просьбу. Я прохрипел: «Спасибо!», но он зашипел на меня и вылетел вон из комнаты. Я тоже озверел. «Да пошел ты!» – крикнул ему вслед и, приблизив голову к посуде, засунул пальцы в рот. После прочистки желудка стало гораздо легче, и я подумал, что зря обидел брата и надо будет как-то задобрить его. Куплю-ка сегодня машину, покатаемся вместе, и он перестанет на меня дуться. Может, и с телками повезет. Девушки предпочитают таможенников, думают, что у нас денег куры не клюют, и они недалеки от истины: месяц назад я вернулся со смены с пятью тысячами баксов в кармане. Правда, потом меня вышвырнули из таможни без всякого выходного пособия и взяли на мое место какого-то подонка. Зато в заначке у меня целых десять штук зеленью. И никто, даже родной брат, не знает об этом.

А вдруг он все-таки пронюхал про тайник и спер деньги? Я вскочил с постели, бросился к пылесосу и вытащил из прогрызенного крысами шланга свернутые в трубочку стодолларовые купюры. При виде денег я немного успокоился и, плюнув на дрожащие пальцы, отсчитал пять тысяч на машину. Остальные решил спрятать подальше от крыс. Я окинул взглядом комнату, но не нашел такого места, куда бы не смогла пробраться крыса. Жаль, кота не завел, он бы давно разогнал всю эту сволочь. Но кто ему будет покупать чертов «Китикет»? Придется, видно, сидеть дома и самому стеречь свои денежки. Но когда-нибудь я все же сделаю вылазку в город, и тогда крысы возьмутся за мое бабло, или воры залезут, или грабители. Оказывается, быть богатым непросто. Черт, куда же все-таки спрятать свой капитал?

Я подошел к вешалке, на которой вместе с моей уже ненужной формой таможенника висела охотничья двустволка 12-го калибра. Тут меня и осенило. Недолго думая, я скрутил оставшиеся пять тысяч в две трубочки и засунул их в стволы ружья. Сюда эти твари точно не доберутся, подумал я, гордый своей сообразительностью. Даже подлецу-вору и тому не придет в голову искать деньги в дуле. Я быстренько оделся, вытащил пистолет из-под подушки, попугал в зеркале свое отражение, сунул пушку под брючный ремень и надел дорогую рубашку навыпуск. Потом выпил минералки, вышел на улицу и направился к стоянке такси возле церкви. Там у меня был свой извозчик, армянин Ибрашка, который при виде меня улыбнулся и спросил:

– Куда, дорогой?

– На базар в ТЭК, – сказал я и, открыв дверцу, сел на переднее сиденье.

Ибрашка завел свою тарахтелку, и мы поехали. Минут через десять мы были на базаре, где торговали подержанными автомобилями. Я вылез из такси, дав прежде щедро на чай Ибрашке, и он довольный укатил обратно в город.

Я оглядел рынок: «мерседес» мне показался слишком вульгарным, БМВ тоже не хотелось покупать. И тут я заметил зеленый «фольксваген-гольф». То что надо, подумал я, и подошел поближе. Из него выскочил пузатый грузин в бейсболке и стал расхваливать свою тачку. Я дал ему выговориться, потом спросил:

– Сколько?

– Пять тысяч долларов, – ответил он гордо. – Не машина, а мечта, генацвале, – грузин поцеловал кончики пальцев.

– Хорошо, мне нравится.

– И ты не будешь торговаться? – удивился он.

– Если сбавишь…

– Ни копейки не сбавлю.

– Три тысячи.

– По рукам, – обрадовался он, но тут мне пришла в голову мысль, что не худо бы машинку и брату показать: что скажет, вдруг ему не понравится тачка? Только эта мысль шевельнулась в моих опроставшихся от похмелья мозгах, как продавец, хитрая бестия, предложил мне покататься и самому оценить, какое чудо он отдает за гроши, ни за что бы не продал тачку, но обстоятельства, мол, вынуждают.

Мы сели в «фольксваген», поехали, и мне показалось, будто под капотом ржет лошадь.

– А что с мотором? – спросил я спрятавшегося под кепкой грузина.

– Ничего особенного, – ответил тот, выруливая в сторону моего района. – Я недавно сделал капремонт, скоро пройдет.

– То есть вы тоже слышите, как ржет лошадь?

– Скорей так воет собака.

– Э, – говорю, – собаки так не воют, и вообще, откуда ты знаешь, где я живу?

– Бичо, я не знаю, где ты живешь, просто тут дорога получше!

– Отлично, тогда остановись возле вон тех зеленых ворот, сейчас брата тоже порадую.

Владелец тормознул возле нашей хаты, и я, радостный, выпрыгнул из машины и бросился домой. Андрей сидел на диване, читал погрызенную крысами книжку и даже не посмотрел в мою сторону. Я упал перед ним на колени и попросил прощения.

– Пошел ты… – сказал он без злобы.

– Пойду, только сначала прости!

– Ладно, живи.

Я встал и торжественно объявил:

– Братишка, родной, хочу тебя обрадовать. – Андрей насторожился. – Я купил машину! Пойдем, и ты сам заценишь тачку.

Брат пристально посмотрел на меня и спросил:

– А в багажнике есть гроб?

– Гроб? Зачем гроб?

– Ты напьешься, сядешь за руль бухой и разобьешься. А если в багажнике будет гроб, тебя сразу же упакуют в него и отнесут на кладбище. Понял?

– Я хотел порадовать тебя.

– Пошел ты… и не забудь по дороге купить гроб!

Печальный, я вышел на улицу и сел в «фольксваген».

– Ну что? – тревожно спросил владелец тачки. – Покупаешь?

– Нет.

– Бичо, так нельзя! – встрепенулся грузин под кепкой. – Хорошо, я отдам тебе машину за две тысячи!

– Нет, извини.

– А за тысячу пятьсот?

– Нет, друг.

– И за тысячу не возьмешь?

– Прости, генацвале.

– Слушай, родной, я тебе оставлю машину просто так, буду заезжать к тебе по праздникам, и, как только у тебя появится возможность, дашь мне пятьсот долларов, и мы квиты.

Вдруг из дома донесся шум. В следующую секунду я услышал крик Андрея «Крыса!» и выстрелы дуплетом…

Парни с площади

Раньше на площади Чребы собирались ребята. Одни были там бессменно, такие как Коко, Вич, Парчи, Темо Шыхуыбаты, Камунист, Тамнаго, Барсаг, Джигка, Тезо, Сосо Тасойты, Граф Вова, Танка, Гелди, Солтан Козаты, Кусок, Чучук, Кола-афганец, Кофа, Коста Шыхуырбаты, Коба Гаглойты, Бая, Джофре, Титутс, Сосо Шыхуырбаты, Васи Джуссойты, Чафта, Шатта Лаппу, Фынджын Гоча, Толик Бибилов, Блондин, Стасик, Фюрер, Зассе, Мурик Багаты, Джакич, Быкыз, Быта Ахсар, Руслан Бакаты, Джодже, Бланджо, Кирюх, Костум, Аца Харебаты, я, Андрейка, Техо Важа, Цыхы Алан, Бойко, Леха, Лиса, Даргь Вова, Морис, Красавчик Гена; Парпат – ушел из жизни, Агент – ушел из жизни, Колорадо – ушел из жизни, Андрейка Козаты – ушел из жизни, Зыв-зыв – ушел из жизни, Хубул – ушел из жизни, Аца Кабысты – ушел из жизни, Азамат – ушел из жизни, Гамлет Бестауыты – ушел из жизни, Кумпол – ушел из жизни, Алмар – ушел из жизни, Пинка Васи – ушел из жизни, Ломпач – ушел из жизни, Гамат – ушел из жизни, Зауыр Гучмазов – ушел из жизни, Гыцыл Пуха – ушел из жизни, Бутуз – ушел из жизни, Мусса – ушел из жизни, Крамор – ушел из жизни, Цезарь – ушел из жизни, Мельс Кошты – ушел из жизни, Виталик – ушел из жизни, Басмач – ушел из жизни, Олег Остаты – ушел из жизни, Ырра Беса – ушел из жизни, Вадя – ушел из жизни, Тиби – ушел из жизни, Сак-Саф – ушел из жизни, Мишик Калоев – ушел из жизни, Радик Табуты – ушел из жизни, Циак – ушел из жизни, Вова Санакоев – ушел из жизни, Лыстаг Коте – ушел из жизни, Пацик – ушел из жизни, Плиты Солтан – ушел из жизни, Резо-ядерщик – ушел из жизни, Ызга Ахсар – ушел из жизни, Уаиг – ушел из жизни…

Всех так сразу и не вспомнить. И мы стояли на любимой площади и обсуждали разные события, которые происходили в мире. Но в основном, конечно, мы говорили об очередной надвигающейся войне с нашими ближайшими соседями. Коко знал, как поступить и что делать, если враг снова попытается захватить наш город. И все слушали его, и многие не верили его словам, хотя потом все, что он напророчил, сбылось. А Чучук нам рассказывал о том, как было раньше в Цхинвале, он, дай Бог ему здоровья, умеет так смешно рассказывать, что можно реально помереть от смеха. Но к нам на площадь приходили люди, после того как оставались без работы, и мы над ними потешались – не открыто, конечно, но так, чтобы они понимали: их здесь презирают. Имен не называю – они и сейчас на плаву, лизоблюды. Короче, эти жопочники, которых время от времени выгоняли с работы, приходили на площадь и стояли с нами до тех пор, пока снова не поступали работу. А после они и близко к нам не подходили, как будто мы чумные или проказой больны. И все знали, что они стучат на нас этим гэбэшникам или как их там. Но нам было плевать, ведь недаром нас звали Площады Лаппута – парни с площади.

Ополченец

…В геенне огненной брели по брови…

Эзра Паунд

Машина развернулась у леса, где нас поджидала группа проводников. Водитель открыл борт, и в числе прочих я спрыгнул на траву. Ого, сколько тут земляники. Солдатам нужны витамины, а не протухшие консервы. Моя пахнущая оружейным маслом ладонь мгновенно наполняется ягодками, лихорадочным движением руки я отправляю их в пересохший рот. Очень, очень вкусно. Командир роты приказывает собираться в путь. Мне это не нравится, потому что дальше придется карабкаться на своих двоих. Подъем крутой, а выше еще круче, три километра надо идти по тропинке, чтобы до поста добраться. Сто шагов сделал, не больше, и уже не чувствую тяжести пулемета и ящиков с патронами. Плохой признак: загнусь по дороге. Перед тем как залезть в кузов ГАЗ-66, комбат мне еще запасной ствол пытался всучить и патроны. Спасибо, не надо. По морде ему чуть не съездил, но потом раздумал. Сам же виноват. На кой черт мне все это сдалось? Кого я из себя корчу? Не наигрался еще в войну? Эй, герой, тебе сорок будет скоро, а ты все еще носишься с оружием как мальчишка. Подумай, с кем идешь на высоту? Не стоило тащиться с юнцами, которые годятся мне в сыновья. Позор их отцам-пустобрехам, пустившим детей на убой. Теперь ясно, почему нарты смеялись над стариками, ибо, по понятиям наших предков, мужик должен был встретить смерть в бою, а доживший до седин – трус и его место в жизни у параши… Черт, это и меня касается. Волосы, что ли, перекрасить? Нет, уж лучше побрить голову. Опять бандана развязалась, надо было взять черную, на липучках. Если честно, я форму натовскую мечтаю купить, но она, слышал, бешеных денег стоит, а вот на кепку у меня уже есть. Завтра, если получится, поеду во Владик. Проведаю семью, кстати, и в магазин «Комбат» на Хольцмана заскочу, там, говорят, продаются всякие…

Идущий за мной ополченец – сынок Ниночки. В седьмом классе я воспылал к ней страстью. На перемене в буфете столовой всегда собиралась очередь, и я, бывало, пристроюсь к ней сзади, учащенно вдыхая запах жареных котлет и чебуреков. А она опустит голову и теснее прижимается задком к моему затвердевшему переду. Но как-то раз Ниночка так завертела попкой, что у меня потекли слезы от кайфа и боли. Вдруг она охнула и, развернувшись, влепила мне пощечину. Ее братишка, уминавший в углу булочку с повидлом, набросился на меня. Славная вышла драчка: близняшки против несчастного влюбленного. Обжора до того был похож на свою сестру, что я повалил его на пол и трахнул бы, кабы не толпа вокруг. А моя любовь долбила меня по голове каблучком босоножки, так что пришлось лягнуть ее в грудь, довольно-таки выпуклую, и дать стрекача из столовой – с циркулем в спине.

На следующий день я даже разбираться не стал, кто воткнул в меня железку. Просто отлупил первого попавшегося под руку подозреваемого, отца вон того, с гранатометом… Чего это он ко мне повернулся? Так, изображаем улыбочку: здорово, братишка. И не трудно на себе этакую трубу тащить? А папа твой чем занимается? Гриппом, говоришь, болеет? Как же он умудрился подхватить заразу посреди лета? Ай, ай, тц, тц, приветы ему передавай… Что? Помочь мне хочешь? Спасибо, не надо, ты иди, я медленно, по-стариковски. Да, кстати, где ты купил форму? Во Владике на Хольцмана? Хорошая, я тоже хочу себе взять такую. Ну давай, удачи.

Скверно, скверно, в этой роте я один из самых старших. По годам, правда, не по чину. Вечный увечный солдат. Нет, не одолеть мне этот склон, реально сдохну. А толстым в этой жизни лафа, вижу, повернули обратно. И всем понятно почему: свинообразным не дотащить свои туши до места, где присские ребята ждут не дождутся смены. А с меня будет спрос: худой, опытный и все еще живой.

Мать твою, никак не нагуляю подкожного жирка и своей худобой привлекаю внимание легавых – за наркомана, видать, принимают. Во Владике менты на меня все время пялятся, останавливают и требуют документы. Устал от них, честное слово. Однажды отказался показать им свой помятый паспорт. Достали уже, говорю, там, где надо, вас не бывает, а во время войны так и вовсе за спины ребят прячетесь… Так они будто с цепи сорвались, обработали меня по полной. Дубинками резиновыми орудовали, суки. Зуб передний мне выбили и в обезьянник заперли на ночь. То ли от сотрясения мозгов, то ли от боли я высказал все, что о них думал. Менты сначала внимательно слушали, а после взбеленились. На бутылку меня хотели посадить. На мое счастье, явился их хмурый спросонья начальник и спросил, какого черта я тут делаю. Выяснилось, что мы вместе воевали, только я не мог вспомнить где.

Как же мне плохо, но еще не сдаюсь и тащу свой крест на Голгофу.

Ангел в образе маленького рыжего Хюрика пришел мне на выручку.

– Давай я понесу пулемет, – предлагает он.

– Спасибо, – говорю. – Знаешь, как из него стрелять?

– Наверху разберемся.

– Дойду ли?

– Куда ты денешься.

Он закинул пулемет на плечо и рванул, только его и видели.

Да, таких, как Хюрик, в нашем городе раз-два и обчелся. Самый веселый и честный вулканизатор в Цхинвале. По утрам бегает трусцой по парку, затем ныряет в Лиахву, даже зимой, когда минус пятнадцать. Такой у него допинг. Зато выносливый и не болеет.

Коне, младший брат Заура. С обоими я когда-то служил на таможне, был в числе проводников. Он подождал меня и пошел рядом.

– Вижу, хреново тебе, – говорит Коне. – Может, домой пойдешь? Все поймут.

– Далеко еще? – спрашиваю я, готовый срыгнуть застрявшее в горле сердце.

– Не близко. Дай-ка сюда бачок, помогу.

– Спасибо. Давно не видел твоего брата. Где он?

– Наверху, с присскими.

– Привет ему передавай.

– Сам передашь.

– А, ну да, конечно. Хорошая на тебе форма. Где купил?

– Ребята прислали.

Мы подходим к желтому пахнущему керосином трактору. Он в центре внимания ополченцев – хотят завести и на нем добраться до места. Отличная идея, я тоже с вами. Вот уж повезло, где не ждал. Пробираюсь вперед и слежу за парнем в кабине: суетливый он какой-то, ненадежный, мне такие не нравятся. И форма у него уродская. Поковырявшись, он спрыгивает на развороченную гусеницами землю и кроет матом хозяина трактора, который из вредности (а по-моему, из предосторожности) прихватил с собой какую-то запчасть. Ребята признают смекалку тракториста и делают перекур. Надежда моя распята. Я не знаю, как быть, и опускаю свою потную задницу на вывороченное с корнями дерево. Отчаяние овладевает мной. Впрочем, это мое обычное состояние. Даже во время секса не могу расслабиться полностью. Боюсь, как бы мое истасканное сердце не лопнуло во время оргазма, но тем не менее кончаю, а после минут десять лежу в ожидании инфаркта, слушая бред очередной подруги.

– Ты идешь? – спрашивает Коне, глядя вслед ребятам. – Бледный ты какой-то.

Его слова действуют на меня как рвотное. Я бросаюсь в сторону и вешаю на ветки дикого фундука гирлянды блевотины. Проводник смотрит сочувственно и вновь советует вернуться домой. Но мне намного легче, и уж теперь-то я точно никуда не сверну, – и мою мать, если не дойду до конца, может, даже выше. Нет, серьезно, это ведь дубовый лес? Ну вот, на вершине я вскарабкаюсь на самое большое дерево и буду сидеть на нем, как Соловей-разбойник, а свистеть я умею. Хочешь послушать?

Коне не хочет, и мы трогаемся в путь. По дороге к нам присоединяется священник с бородой до пояса. На нем большой крест и автомат. Дорога трудная, хочется поговорить по душам. Беседуем. Оказывается, мы с батюшкой учились в одной школе, он младше меня на три года, я его вспомнил, и мне смешно. Я прошу святого отца простить меня.

– За что? – удивляется тот.

– За мелочь, которую я отбирал у тебя в буфете.

Ура – я все-таки взобрался на эту чертову высоту. Ей-богу, даже зауважал себя, хотя осталось меня совсем немного. Еще бы, после такого дикого насилия над собой. Пар от тела так и клубится над головой. Все на мне влажное от пота, даже телефон в нагрудном кармане камуфляжа промок. Но больше, конечно, я расстроился из-за подмоченной тысячерублевой бумажки. Продавцы даже на хрустящую банкноту смотрят с подозрением, а такую и подавно не возьмут. Эх, плакала моя натовская кепка… хотя нет, мать на днях пенсию должна получить. На коленях да вымолю у нее копеечку. А может, мне посчастливится убить грузинского солдата? Лучше, конечно, троих. Они, я слышал, вооружены автоматами М-16, и у каждого по пистолету «Беретта», не говоря уже о красивой форме и «зелени» в карманах. Но где с ними встретиться-то? Сюда грузины вряд ли полезут, а спускаться к ним неохота.

Однако тут холодно, не простудиться бы. Жалко, бушлат не захватил, хотя комбат советовал. Но внизу такая жара была, в кустах все прятались от зноя. А здесь смотри какие дубы гнутся под ветром. Сейчас сдует палатку, вместе с командиром. Чего это он говорит по рации? Слышу: «Мы уже на месте, занимаем позиции… как поняли… прием…»

Ребята, проведшие здесь три ночи, – знакомые все лица. Они рады меня видеть, я их тоже. Обнимаемся. Мать твою, так недолго и голубым стать. Встречаю своего вооруженного до зубов родственника, форма ему не по размеру, слишком велика.

– Как дома? – спрашивает он. – Мама не болеет?

– Жить, – говорю, – без лекарств не может. А твои как?

– Нормально.

Разговор не клеится, но родственник считает своим долгом сказать еще несколько слов и морщит лоб, отыскивая нужные. Лицо его вдруг проясняется:

– А ты помирился с женой?

– С которой?

– С этой, как ее… А, ну ладно, береги себя.

– Постараюсь.

Вижу небольшую каменную часовню. Подхожу к ней и целую побеленную известкой стену. Ополченцы входят туда со свечками. А я забыл. У святого отца их, должно быть, навалом, но неудобно просить, он там внутри уборку затеял. Перед входом сталкиваюсь с Хюриком, в руке у него бутылка «Багиаты».

– И ты здесь! А оружие куда дел?

– На позиции, – говорит, – оставил. Молись скорей, пока не стемнело, я тебя тут подожду.

– У меня свечек нет. Где ты, говоришь, пулемет оставил?

Мы спускаемся к навесу из шифера, под ним длинный накрытый полиэтиленом стол. Чуть дальше, у оврага, небольшой окопчик, напоминающий свежевырытую могилу. Я лезу туда за Хюриком. Ветер крепчает, тьма становится непроглядной. Признаться, я впервые в ночном лесу и не привык к крикам диких животных. Рядом рычит какой-то зверь.

– По-моему, это барс, – говорю я, делая приседания, чтобы согреться. – Щас замочу его.

– Ты спятил, – шепотом возмущается Хюрик. – Нельзя светиться, грузины засекут нас и накроют минами. И вообще это рысь.

– Ты уверен?

– Конечно.

– Она сожрет нас?

– Не знаю.

Кроме холода я ничего уже не чувствую. Ветер, что ли, выдул из меня остальные чувства. Вылезаю из ямы и, подсвечивая себе телефоном, ползу к навесу. Слышу за спиной шорох. Барс или рысь? Окликаю:

– Хюрик, ты?

– Да.

– Там на столе под навесом пленка, накроемся ею, и будет у нас с тобой парниковый эффект, хе-хе.

Мы долго не можем выбрать позу под полиэтиленом. Наконец садимся спина к спине. Я еще под себя толстый, пахнущий гнилью сук подложил.

– Хорошо, – говорю, – сидим.

– Неплохо, – смеется Хюрик. – Как бы нас за педиков не приняли.

– Наплевать, главное согреться. Ну как ты?

– Жарко даже.

– И мне. Опять эта рысь, – беспокоюсь я. – За нами, что ли, охотится? Эй, киса, отвали, пока я тебе в пасть гранату не засунул!

– Ты поосторожней с лимонкой-то, – остерегает Хюрик. – Черт, она и вправду рядом, я даже шаги ее слышу…

– Попробую к пулемету прорваться…

– Тсс, сиди тихо, еще в овраг свалишься.

Мимо, не переставая рычать, пробежал какой-то зверь.

– Почему рысь не загрызла нас? – спрашиваю. – И вообще, чем тут воняет?

– Напукал я, – хихикает Хюрик. – Защитная реакция организма на опасность.

– Ладно, давай спать. Кстати, я тоже пердел.

Утром перебираемся обратно в окоп. Темно в лесу, сыро и зябко. Я снова принимаюсь за гребаные приседания, потом делаю упор лежа и нюхаю гнилую листву, отжимаясь. Хюрик откуда-то притащил топор, после фитнеса по очереди швыряем его в дерево. Я ни разу не всадил, зато сломал топорище. Да, сегодня не мой день. Все чертовски плохо. Ни воды, ни еды, мать твою, да что же это такое? Пойду спрошу командира, когда мы отсюда на хрен свалим. Напарник лезет в окоп и смотрит на тропу, ведущую в глубь леса. Стыдно признаться, но я могу заблудиться даже в городском парке в сумерках, а тут настоящий темный лес, где по ночам бродит не то барс, не то рысь. Этак небрежно задаю Хюрику вопрос:

– Мы по этой тропинке, что ли, вчера поднимались?

Тот очумело на меня смотрит.

– Это грузинская дорога, – говорит он. – Ты скоро?

– Мигом.

Чего это он трусит, думаю, грузины сюда не поднимутся, у меня нюх на жареное, а здесь таким и не пахнет. Карабкаюсь на горку и у палатки начальника вижу нашу роту. Все угрюмо молчат. Командир приветствует меня кивком головы и сообщает, что мы остаемся на вторые сутки. «Так вот где таилась погибель моя, – бормочу я. – Нет ли у кого воды?» Дурацкий вопрос, мог бы и не задавать. На нет, как говорится, и суда нет. Ладно, пойду грехи свои замаливать. Вхожу в пахнущую дымом часовню и молю Богородицу простить меня и вернуть подорванное на войнах и пьянках здоровье. Еще прошу у нее немного денег. Как странно, четверть века назад я стоял тут рядом с Мананой, дальней моей родственницей из Тбилиси. Ее мама, толстая тетя Кетино, с тремя пирогами в одной руке и зажженными свечками в другой, то и дело поглядывала на дочку, меж тем как древний старец, подняв полный араки рог, молил святых дать разум бедной девушке. Все надеялись на могущество здешнего жуара[40], который исцелил кучу безнадежно больных. Я тоже хотел, чтобы Манана вышла отсюда умницей, хотя ничего ненормального в ней не было заметно: лицо спокойное, взгляд вполне осмысленный, нормальная грудь, красивые ножки… Старик все еще молился, как вдруг Манана, обнажив лошадиные зубы, залилась смехом.

Выхожу из часовни, смотрю – ополченцы радуются, будто родниковой воды напились. Командир подходит и хлопает меня по плечу.

– Собирайся, – говорит он. – Смена идет.

Радостный спускаюсь к Хюрику, но по дороге решаю разыграть его и делаю злое лицо.

– Что говорят наверху? – спрашивает напарник.

– Крысы внизу, – говорю, – приказали нам остаться на вторые сутки.

– Ты шутишь? А как же вода?

– Друг у друга будем отсасывать.

– Давай я спущусь в Прис за водой.

Запиликал телефон. Ага, жена. «Алло, привет. Ну как вы там? Он ходит на тренировки? Вот молодец. Нет, с баблом пока туго… Послушай, я сейчас на посту… Мать твою, меня в любой момент могут убить, а ты говоришь о каких-то деньгах… Нет, не работаю… Потому что сократили… Ну, началось… Я на войне, ты можешь это понять? На развод подашь? Обещаю тебя сделать вдовой… Сейчас перезвоню…»

– Чего тебе?

– Пригнись, грузины, – шепчет напарник.

– Какие еще грузины? Это смена. Ладно, сваливаем, я возьму пулемет, а ты бачки не забудь.

Я выскочил из окопа и пошел навстречу ребятам. У них и вода свежая, напьюсь. Разговор с женой, конечно, расстроил меня и не выходил из головы. Все из-за проклятых денег, но где их взять, у кого попросить? Лес между тем заметно оживился, кругом суетились, кричали – должно быть, радовались смене. За кустами я заметил пригнувшихся парней в чудно2й форме и хотел подойти к ним, спросить, в каком магазине они купили такой камуфляж, но страшная догадка лишила меня дара речи. Я пригляделся: люди в чудной форме были всюду, прятались за деревьями, сидели на корточках с гранатометами. Я остановился, не зная, что делать, и прислушался.

– Эй! – кричали наши с горки. – Стойте на месте! Кто такие?!

Один из парней выпрямился и, сняв кепку, вытер заросшее лицо; на боку у него болтался АКСУ с длинным магазином.

– Ми миротворци! – крикнул он с таким жестоким грузинским акцентом, что меня залихорадило и потянуло блевать. – А ви кто?!

– Это не твое дело! Зачем пришли сюда?

– Ми миротворци, – повторил небритый, снова вытирая лоб. – Осматриваем посты!

За убийство миротворца, даже грузинского, дают немалый срок, тем не менее моя рука осторожно потянулась к рычажку предохранителя. Ствол я направил на переговорщика – он был такой же миротворец, как я балерина.

С горки опять закричали:

– Бросайте оружие и поднимайтесь сюда по одному! Вы поняли, вашу мать, ткуени деда?![41]

– Твою мат! – раздалось в лесу как эхо. – Ткуени деда!

– Даицхот, магати деда[42], – сказал один из пригнувшихся.

– Беги обратно в окоп! – кричал Хюрик сзади.

Такой шанс – убить сразу нескольких – у меня вряд ли когда еще будет, подумал я и нажал на спуск. Затвор громко щелкнул, осечка, все, конец… Переговорщик посмотрел в мою сторону и чему-то улыбнулся – я уверен, что жуар сделал меня невидимым. Я попятился, затем повернулся и дал деру. Пока бежал, начался бой. Пятьдесят стволов, не меньше, работало одновременно. Взрывы трясли лес. Спрыгнув в окоп, я поставил пулемет на ножки и взял под прицел кусты, поправил очки, спуск, снова осечка. Мать твою, какой урод подсунул мне эту рухлядь?!

– Давай жарь, чего ты ждешь! – орет Хюрик.

– Заело! – кричу и перезаряжаю. На этот раз я услышал голос своего пулемета – красиво поет, ничего не скажешь.

Длинной очередью стригу кусты и все, что за ними, потом прочесываю местность. Не могу остановиться, до того мне хорошо, только бы сердце выдержало такой кайф. Щупаю пульс: нормально. В пристегнутом бачке кончаются патроны. Напарник помогает ставить другой. Кажется, за той порослью трепещет жизнь, гашу ее, враждебную. Солнечный свет пробивается и к нам. Что за хрень, и так жарко. Смотрю наверх: над головами порядочная прореха, а ветки сыплются не переставая. Интересно, это наши косят макушки деревьев или грузины? Хюрик, как встревоженная ящерка, выглядывает из окопа и кричит:

– Не стреляй, ствол раскалился! Патроны береги!

С горки тоже орут:

– Остынь, не стреляй! Мы уже их трахнули!

Какие герои, думаю, а я во время боя онанизмом, что ли, занимался?

Второй бачок тоже опустел. Жалко, не взял запасной ствол с боеприпасами. Сколько же патронов я потратил? Сто пятьдесят было в пристегнутом, двести в ящичке – всего триста пятьдесят. Неплохо, рифленый ствол раскалился докрасна. Вдруг правая линза вдребезги. Хватаюсь за глаз, ладонь в крови. Сердце забило тахикардию. Я лег на пустые ленты и гильзы рядом с пулеметом и прошу напарника:

– Посмотри, что с моим глазом.

– Ты ранен? – тревожится тот. – Под бровью у тебя что-то блестит, кажется, стеклышко. Не дергайся, сейчас я его вытащу. Ну вот… А хорошо мы вздрючили кеклов[43].

Приступ проходит, но я все еще лежу, боясь рецидива. Телефон начинает звонить. Смотрю на дисплей: жена… Опять будет мучить. Прошу Хюрика сказать ей, что меня убили.

– Нет, ты что! – восклицает он. – Даже думать не хочу о том, что будет с моей женой, когда ей скажут такое…

– А ничего не будет, все они шлюхи.

– Не смей так говорить! И вообще поднимайся, кажется, смена пришла…

Картежник Гарсон

Кто-нибудь помнит картежника Гарсона? Крутой был тип. И совсем не жадный. Бывало, выиграет бабла, а потом делится со всеми. Многим он помог, царствие ему небесное. Остроумный был и весельчак. Но только до тех пор, пока не выпьет. Тогда он становился невыносим. В него будто бес вселялся. Видели сумасшедшего, ну которого связывают? То-то. Лично я старался держаться от пьяного Гарсона подальше. Да что там я, все от него убегали, честное слово. Потом его все-таки убили в Авневи. Продал там бензин грузинам, возвращался с баблом и попал в засаду. Изрешетили его, бедного.

А так он был славный парень и умел рассказывать – ну когда не пил. Как-то на площади он мне говорит:

– Знаешь, что со мной случилось сегодня?

– Нет.

– А ты мне купишь пиво? Умру, если не опохмелюсь.

– Гарсон, клянусь, я без копейки.

Врал я, конечно. Были у меня деньги, но как ему дать на выпивку? Нажрется, а потом смотри на него, сумасшедшего.

– Таме, скажи мне, пожалуйста, зачем ты работаешь в таможне, если у тебя нет даже на пиво?

– Ты же знаешь, что я не в доле.

– А курить хоть есть?

– Нету, сам хотел у тебя стрельнуть.

– Тьфу ты, мать твою. А знаешь что, бросай-ка ты свою таможню и айда со мной в Авневи.

– А что там, в Авневи? Играть будешь?

– Да нет, бензин контрабандный толкнем грузинам.

– Хорошее дело, – говорю. – А что с тобой случилось сегодня?

Гарсон сел на корточки.

– Утром мне вообще было херово, вышел я в парк подышать свежим воздухом, добрел до выхода и стал на студенток смотреть. Ох, какие у нас красавицы, глаз не оторвать. Я и про похмелье забыл. Одна меня особенно поразила, маленькая такая, хорошенькая и беременная. Улыбнулся я ей, она в ответ тоже показала свой жемчуг за алыми губами – и цок-цокает навстречу красивыми ножками. Как поравнялась со мной, я не удержался и ляпнул: «Эк тебя раздуло! Что с тобой, детка?» Она остановилась и, ничуть не смутившись, ответила: «Вот как ты сейчас свой рот похабный открыл, так же однажды я раздвинула ножки, и какой-то ловкач закинул мне…»

Я долго смеялся, потом все-таки купил Гарсону две бутылки пива, и одну он разбил о мою голову…

Могила ангела

Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости…

Из книги Екклесиаста

Пети по кличке Чети увидел на площади своего приятеля Черчи, глубокомысленно грызшего ноготь на мизинце, подошел:

– Дружище, перестань, пожалуйста, смотреть противно…

– А что еще тут делать? – возразил Черчи, вынув изо рта перст, и сплюнул.

– В Писе сегодня жуары бон[44], давай махнем туда и напьемся!

– А кто зовет-то?

– Как кто, Сталкер… Мы вчера с ним в кафе сидели, помнишь?

– Не очень.

– Он еще смеялся над твоим большим носом.

– Э, так это был не Сталкер, а Спикер.

– Да хоть Триппер… У него вино славное!

– О, тогда конечно, – промолвил Черчи и, вычистив спичкой грязь под ногтем другого пальца, отгрыз кончик.

Мимо проезжала развалюха с шашечками наверху, Чети, который Пети, вскинул руку зиг хайлем, и машина остановилась. Приятели залезли через заднюю дверцу в душный, пахнущий бензином салон и, усевшись на обжигающее зад сиденье, в один голос бросили: в Пис. Похожий на матадора водитель с подозрением смотрел через зеркальце заднего вида на своих пассажиров, как будто предчувствовал недоброе, и, покачав головой, со вздохом переключил скорость, отпустил сцепление и нажал на газ. Машина развернулась и помчалась в сторону Богири, на перекрестке она свернула направо, спустилась вниз к новому мосту над Лиахвой, проехала через него, обогнула парк с новым стадионом, огражденным высокой стеной, которая тянулась вдоль трассы и обрывалась напротив здания суда через дорогу…

– Можно покурить? – обратился Пети к водителю и уже поднес зажигалку ко рту с сигаретой.

– Валяй, – ответил тот и повернул на Згудерское кладбище, однако подъем здесь был крутой, и матадор врубил первую скорость. Машина взвыла и, подпрыгивая на ухабах, потащилась в утыканную могильными плитами гору. Черчи перестал грызть ногти и, притихший, вглядывался в надгробия, как будто искал кого-то, но, заметив свежую могилу, побледнел, стал бормотать молитвы и истово креститься.

– Эй, ты чего? – Пети толкнул приятеля в бок локтем. – Все там будем.

– Это ты точно сказал, – прошептал Черчи и, опустив грязное стекло окошка, подставил ветру блестевшее от пота белое лицо. Захватившее поле кладбище исчезло в пыли позади, и развалюха, сопровождаемая сворой заливающихся лаем собак, въехала в село Пис. Пети, высунувшись из окна, выкинул окурок и дразнил псов, корчил рожи, но только они отстали, крикнул:

– Останови!

Матадор нажал на тормоза, и приятели, не заплатив, выпрыгнули из машины посреди немощеной деревенской улицы и, перемахнув через колючую зеленую изгородь, скрылись за ней. Таксист тоже выскочил из своего драндулета и, подобрав булыжники, стал швырять их вслед беглецам. В ответ в него полетело несколько зеленых помидоров и небольшая тыковка, которая попала в лобовое стекло, и оно треснуло.

– Мать вашу! – схватился за голову таксист. – Ну погодите, вы за все запла…

Он не договорил, потому как сзади на матадора с шумом налетел большой рыжий петух и клюнул его прямо в затылок.

Приятели уже не слышали воя и проклятий таксиста, так далеко продвинулись они в чей-то сад и бросили якорь возле аккуратно сложенных под виноградником чурок, чтобы передохнуть. Пети принял лежащего в траве пузатого человечка за мешок, сел на него и, посмотрев в сторону каменного двухэтажного дома с приоткрытой дверью, предложил:

– Давай зайдем туда. Сегодня праздник, и хозяева примут нас как дорогих гостей.

– А если не примут?

– Тогда спросим, где живет Сталкер.

– Не Сталкер, а Спикер.

Мешок под Пети зашевелился и сказал:

– А чего это вы ругаетесь в моем дворе?

Пети подскочил и уставился на человечка, который встал и, шатаясь, направился к дому, бормоча:

– Сейчас я вам покажу, как по чужим огородам лазить.

– Тьфу ты, черт, – промолвил Пети. – Он, наверное, за оружием пошел, так его нельзя отпускать…

– Давай убежим.

– Нет-нет, посмотри, какой здесь виноградник, думаю, в подвале у него хранится доброе вино.

Пети выхватил из кучи чурку, погнался за хозяином райского сада, замахнулся и жахнул его по голове и, когда пузан обмяк, подхватил под мышки и потащил к крыльцу, наступив при этом на коровью лепешку…

На шум из дома выбежала хорошенькая женщина лет тридцати в коротком халатике и, увидев Пети с бесчувственным человечком, заголосила:

– Убили, убили мужа моего ненаглядного!

– Да не орите вы, – Чети взглянул на красотку и расплылся в улыбке. – Земфира, мать твою за ногу, что ты тут делаешь?

– Чети, милый Пети! Я вышла замуж за этого ушлепка… А ты с ним ничего такого не сделал?

– Ну что ты, – Чети выронил ее супруга и незаметно вытер об него ботинок. – Мы подобрали его на улице, он там с таксистом каким-то дрался.

– Так ему, окаянному, и надо! Он как выпьет, на всех бросается, я, наверное, разведусь с ним – надоел… Ну ладно, проходи. А это кто прячется под виноградником?

– Друг.

Приятели, захмелев, сидели за столом, угощались, хвалили пироги и пили за здоровье Земфиры. А она подливала гостям, себя тоже не забывала, чокалась с ними и, осушив свой стакан, бежала к дивану, на котором лежал муж, щупала ему пульс и, обливаясь пьяными слезами, вытирала платочком кровь с плешивого темечка. За окном между тем становилось темно, и Черчи забеспокоился:

– Слушай, уже поздно, давай домой…

– Хорошо, только выпьем из большого рога.

– И не проси, не осилю.

Однако Пети наполнил громадный рог вином из глиняного пузатого кувшина и, передав собутыльнику, сказал:

– Пей за хозяйку дома! От такого тоста нельзя отказываться!

– Мы же только и делаем, что пьем за нее!

– Пей и не прекословь!

– Ну ладно, но только один раз.

– Там будет видно.

– За тебя, Земфира!

– Спасибо, милый…

Черчи осушил рог и замертво свалился под стол. Теперь уж точно никто не помешает, подумал Пети и принялся целовать Земфиру в лицо, шею, грудь; дрожащими, нетерпеливыми пальцами он расстегнул на женщине халат и, обнажив ее, пришел в восторг: уау, какая ты сисястая и как божественно пахнешь! Она, конечно, тоже отвечала на его страстные поцелуи и, уже готовая отдаться нежданному гостю, не видела, как супруг ее зашевелился на диване. А он приподнялся, вытер окровавленную голову, взглянул на покрасневшую ладонь, облизнул и, причмокивая, потянулся к висевшему на стене ружью. Пети, тяжело дыша, уложил Земфиру на пол, скинул с себя футболку и джинсы и, когда та раздвинула ноги, заметил ее мужа. Быстрее молнии он вскочил на подоконник и, выбив раму со стеклом, голый сиганул в сад. В кромешной тьме Пети выбрался из сада и, очутившись на улице, невидимый, бормотал:

– Ох, как больно! Проклятая роза! Я, наверное, все колючки с нее собрал. Погоди-ка, и член в шипах. Черт!

Сзади его осветило фарами. Оглянулся он, а на него уже такси мчалось с клюнутым в затылок матадором. Пети, конечно, наутек, и хотя у него был первый разряд по легкой атлетике, однако возле кладбища беглец почувствовал на своей волосатой заднице холодную сталь бампера. Тогда он свернул с дороги и свалился в яму. Я в могиле, ужаснулся Пети и давай карабкаться наверх, но тщетно – слишком глубоко, да и земля рыхлая, не за что уцепиться. Он сделал еще несколько попыток, увы, безуспешных, выбился из сил и решил передохнуть, как вдруг сверху на него упал луч фонарика. Пети в надежде вскинул голову, увидел таксиста и крикнул:

– Эй, помоги! Я тебе заплачу, только до дома доберусь!

Но тот даже не ответил. Он просто положил фонарик на край могилы, ухватился обеими руками за валун, поднял над головой и стал целиться в дневного пассажира, внимательно за ним следившего. Таксист с силой кинул вниз камень, при этом сам потерял равновесие и полетел в яму. Он сразу же вскочил и, прижавшись к стенке могилы, соскреб прилипшую к лицу грязь. Ничего не увидел – такая была темень вокруг, зато почувствовал на своих плечах ноги, босые и волосатые, как у черта. Матадор схватился не то за правую, не то за левую щиколотку невидимки и даже пытался укусить, но получил за это несколько мощных ударов по голове и, разжав руки, завалился набок. Очнулся таксист от лившейся на него сверху жидкости, на вкус как просроченное пиво. Открыв глаза, он увидел Пети на краю могилы с фонариком.

– Живой, – обрадовался босяк. – Извини, что нассал на тебя, но здесь нет воды, а как проверить, живой ты или мертвый? Ладно, кто старое помянет, тому глаз вон! Ты не будешь против, если я возьму твою машину? Умница, а это тебе луч света в темном царстве. Лови! – Размахнувшись, Черчи швырнул фонарь в матадора с такой силой, что тот застрял у него во рту и потух вместе с сознанием.

А Черчи так бы и проспал до утра под столом, если бы не грохот в комнате. Он открыл глаза и увидел, как голая Земфира бегала вокруг стола, а за ней гонялся муж с ружьем. В какой-то момент он остановился и пальнул, но попал в люстру, и света не стало. Черчи воспользовался темнотой и выскользнул из дома. Он пулей вылетел из села, добежал до кладбища, но, увидев желтый огонек такси, испугался, свернул с дороги и спрятался за большим памятником. Машина, сверкая фарами, уехала, а Черчи заблудился и плутал в темноте между холодными мраморными плитами до тех пор, пока не свалился в могилу. Парень завыл от страха, полез наверх, сорвался и упал на таксиста. Тот открыл глаза, зашевелился, от движения во рту включился фонарик, луч света упал на Черчи, и бедный таксист принял его за ангела. Но почему он не улетает, подумал клюнутый рыжим петухом матадор, он бы и меня вытащил отсюда, а может, даже взял на небо. Таксист на корточках подполз к Черчи, коснулся его рукой и, выплюнув изо рта треснутый фонарь, прошептал: «Ангел, ангел, возьми меня с собой!»

Черти от ужаса стал совершенно белый, он взмахнул руками, будто крыльями, и вылетел из ямы. С тех пор его никто не видел.

Андже

Из Цхинвала во Владикавказ я езжу на такси. Извозчики обычно сажают меня сзади, а там не повернуться. Особенно если с боков тебя сдавливают толстые пассажиры. Но в тот раз водитель открыл переднюю дверцу и предложил сесть рядом. Тут же его коллега со зверским выражением лица схватил меня за локоть и потащил в свою машину. Я вырвался, но попал в объятия еще одного стоявшего в очереди за пассажирами таксиста, и тот, обрадовавшись мне как родному, зашептал:

– Давай со мной, я недорого возьму, прямо до дома довезу…

– Нет, пусти, у тебя в салоне мочой пахнет!

– А я тебе платочек надушу одеколоном, и нюхай на здоровье, ну пожалуйста, не упрямься, голубчик. Как зовут-то тебя?

– Таме…

– Эй, Таме, – крикнул кто-то из очереди. – У меня уже два клиента есть, ты будешь третий, дождемся четвертого и тут же поедем!

– Ха, ты будешь ждать этого самого четвертого клиента до второго пришествия!

– Таме, дружище, это я, Тутки! Я был твоим начальником в таможне, помнишь? Поехали со мной, денег с тебя не возьму, просто заправишь машину по дороге!

– А что случилось, почему ты здесь?

– Дело на меня завели, хотели посадить, но я откупился и теперь таксую вот.

– Ну и шило тебе в зад! И до тюрьмы ты не доживешь…

– Почему это я не должен дожить до тюрьмы? – спросил Тутки с обидой в голосе.

– Потому что ты сократил нас, сто сорок душ, а после, когда мы пухли от голода, ты воровал нашу зарплату.

– И он смеет стоять возле нас! – закричали кругом. – Сто сорок вилок ему в глаз!

Таксисты оглянулись на моего бывшего начальника, на этого лысого подонка, и начали над ним смеяться, а один так даже влепил ему пощечину. Я воспользовался сумятицей, запрыгнул в машину с приоткрытой передней дверцей, и мы наконец-то выехали с автовокзала. Я посмотрел назад и, увидев, что нет погони, немного успокоился. Но даже если бы за нами кто-то вздумал гнаться, все равно отстал бы, с такой скоростью мы мчались по трассе Транскама сквозь сожженные села. Меня вдавило в кресло, и я схватился за поручень над головой. Взглянул на водителя и понял, что шансов доехать целым до Владикавказа у меня практически нет. Тут он еще музыку врубил на полную мощь и, стараясь перекричать убогий шансон, травил бородатые, времен СССР, анекдоты. Должно быть, он считал себя выдающимся рассказчиком, хохотал после каждой своей дурацкой шуточки, раскачивал машину и едва не сорвал руль от восторга.

Впрочем, я его понимал. Сзади такие телки сидели. Просто цветы из киоска. Я всю дорогу пялился на эту дивно пахнущую рассаду и немного повредил шею. Одна была особенно хороша, в коротком платье, с длинными светлыми волосами и грудями величиной с мою голову каждая. Губами она тоже была богата: пухлые, чувственные! А посмотрели бы вы на ее ножки… Оф-оф-оф! Тц-тц-тц! Я вот часто задаю себе вопрос: почему женщина в черных колготках так желанна? Ведь бегают же девчонки в красных, зеленых и даже розовых, но это все не то…

Красотка угостила всех конфетами, а я ей книжку свою подарил и, прежде чем черкнуть автограф, спросил ее имя. Звали ее Андже.

Я тогда не стар был еще и собой пригожий. Просто рано поседел. Хлебнул горя во время войны – с кем не бывает, впрочем, нет, мой одноклассник умотал из города, переждал мясорубку за границей, потом вернулся как ни в чем не бывало и стал насмехаться надо мной:

– Таме, это Дед Мороз насрал тебе на голову?

– Ужасно остроумно, – заскрежетал я зубами. – Просто подохнуть можно от смеха. Знаешь, что я тебе скажу?

– Что?

– Пока ты, сука, в Сочах и Москве отсиживался, я на баррикадах и в засадах гнил. Что таращишься? Из твоего дома хоть один мужчина остался в Цхинвале, когда нужно было?

Одноклассник после таких слов обиделся и перестал со мной общаться. Зато сейчас на хлебное место устроился. Купил себе джип, дом, квартиры в разных городах. Жена его ходит в норковой или как ее там шубе и при виде меня начинает плеваться. Такие всегда выживают, но речь не о них…

Доехали мы до Владикавказа. Я у кинотеатра сошел и, томясь желанием, попрощался со своей дорожной знакомой. Потом звонил Андже, много раз в день, пока не уломал ее сходить вместе в кафе. Я думал, мы там кофейку попьем или чаю, но не тут-то было. Андже, полистав меню, заказала шашлык, шампанское и выпила целую бутылку самого дорогого. Пока она угощалась, я нервно курил, прикидывая, хватит ли у меня денег расплатиться.

Вечером, когда зажглись огни на улицах, я проводил домой упившуюся сладким вином Анджелину. По дороге я пытался поцеловать свою прелестную спутницу, но она сделала строгое лицо, выставила вперед руку, и вместо нее я обнял густую темень в подворотне…

Я долго не звонил ей, хотел забыть, но потом все-таки не выдержал и набрал:

– Привет, Андже.

– Привет. Кто это?

– Таме.

– А, это ты…

– Да… Все о тебе думаю… Как ты?

– Нормально.

– Я рад. А где ты? Совсем тебя не видно.

– М-м-м, я на речке загораю… в бикини.

У меня пересохло во рту, а в груди сделалось тесно.

– Андже, можно прийти к тебе?

– Знаешь что?

– Что?

– Перестань разговаривать со мной по телефону!

– А так, без трубки если?

Но Андже уже выключила свой мобильный.

Добровольцы

После моста мы шли крадучись и остановились передохнуть на улице Тельмана.

Когда-то здесь жили евреи, и все дефицитное можно было купить у них. Светловолосый Моше, любитель рока и торговец аудиокассетами, был моим приятелем и одним из первых кооператоров конца восьмидесятых. На Богири у него была железная будка с надписью «Звукозапись». Низенький некрасивый Моше был удачлив не только в бизнесе, он женился на красавице-осетинке и вскоре после этого купил дом в центре города. В то время я частенько приходил к нему. В тесной будке мы восторгались тяжелым роком и ругали легкомысленную попсу. Первая волна войны в девяносто первом смыла евреев из Цхинвала. Жена Моше погибла при одном из обстрелов, но вдовец не торопился уезжать.

Как-то летом я навестил его. Он жаловался, что все-таки вынужден уехать.

– Что делать? – говорил он, расхаживая по пустой комнате. – С грузинами понятно, мать их, но кто защитит меня от мародеров?

Он повел меня в другую комнату, где были сложены вещи. Ловко, как фокусник, извлек из картонной коробки двухкассетный магнитофон.

– Я оставлю тебе «Шарп», – предложил он, – если поможешь сохранить остальное.

– Хорошо, – согласился я.

– Вы все пожалеете об этом! – выкрикнул Моше.

– Ты о чем?

– Да так… Забудь. Я дам тебе еще коробку кассет и туфли из натуральной кожи.

Два дня я с обрезом охранял добро еврея. На третий с согласия Моше пошел домой. Вечером вернулся и постучал в дверь. Она не открывалась. Не желая верить своей догадке, стал барабанить. Из окна соседнего дома выглянула женщина и спросила, не Моше ли я ищу.

– Вот именно, – ответил я.

– Он уехал еще днем.

– Не понимаю…

– Чего тут непонятного? Загрузил свои вещи в грузовик и уехал.

– Он ничего не оставил? – спросил я, чуть не плача.

– Ничего, – подтвердила соседка.

– Твою мать, – сказал я, не веря собственным ушам…

– Твою мать, – сказал я семнадцать лет спустя, глядя на руины и не веря своим глазам. – Неужели грузины ничего не оставили от города?

Я подошел к желтым воротам обескровленного дома.

Железная дверь была открыта. Знал и чувствовал: внутри никого, но все же крикнул:

– Темо, ты дома?!

В ответ чирикнул воробей и вспорхнул с инжира.

– Там кто-то есть! – крикнул один из моих спутников и вскинул гранатомет на плечо, целясь в здание бывшего Облпотребсоюза, вернее, в то, что от него осталось. Длинные худые ноги юнца, одетого в натовскую форму, тряслись. Он был весь мокрый от пота и, казалось, сейчас растворится в жаре. Парень был из Владика, как и эти трое добровольцев, ждущих от меня чуда. Но я не волшебник, вашу мать, хоть и выжил после стольких войн. Какого хрена вы приехали сюда? Кому нужно ваше геройство? Мы пушечное мясо, понятно? Молитесь, молитесь, чтоб умереть мгновенно, без мучений. А ради чего? Кто-нибудь может объяснить?!

Еще вчера я мог драпануть во Владик, но вместо этого рано утром, как резервист Пятого батальона, пошел на базу получать оружие. Только расписался за автомат, и началось. Вернее сказать, закончилось. Наши, не выдержав обстрела и натиска грузинских танков, оставили высоты и стали стекаться вниз, как ручейки весной, превратившись в одну большую смрадную лужу. Но страх прорвал плотину, и мы отхлынули назад, в сторону старого моста. Все, у кого было оружие, собрались в парке у разрушенного здания школы бокса. Женщины и дети набились в подвал военкомата. Связь прервалась, и мы, потерянные, слушали, как бомбят город по ту сторону Лиахвы. Какой-то урод предложил организовать круговую оборону и стоять насмерть. Мать твою, красивые слова! Сам-то в них веришь, ублюдок? Когда тебя разнесет в клочья, я разыщу кусок твоей испитой морды и суну в собачье дерьмо – если, конечно, не лягу прежде тебя.

Но до того хотелось бы увидеть брата. Может, он успел выехать? Вряд ли. Последняя эсэмэска от него пришла прошлой ночью, когда на Цхинвал обрушился град огня, и мать умоляла: «Позвони, узнай, что с ним». Но я не смог дозвониться – только теперь оценил «удобство» и «качество» сраной связи. Тогда мать вылезла из-под кровати, куда забилась в страхе, и, проклиная отца, не сумевшего вырыть подвал, когда строил дом, начала одеваться: «Я пойду в город. Пусть в меня попадет «Град»…» Насилу успокоил старуху, пообещав, как только закончится обстрел, разыскать ее младшего сына.

Грузины бомбили город всю ночь и все утро и перестали лишь час назад. Но радость наша была недолгой. С той стороны приполз ополченец и сообщил: «Все кончено. Я был в центре. На площади грузинские танки. Еле ушел от них».

Не поверить было невозможно, и, проглотив пол-листа транквилизаторов, я стал уговаривать ребят, бывших со мной на прошлой войне, сделать вылазку в город и самим узнать, что там творится. Они вроде бы соглашались, но потом растворялись в зеленой массе ополченцев. Храбрые за столом, а на деле дерьмо. Да пошли вы!

Вызвались совсем не те, на кого рассчитывал. Их было четверо: два автоматчика, пулеметчик и гранатометчик с одним выстрелом. Чтобы внушить камуфляжной шпане уважение, я первым пересек простреливаемый с кладбища деревянный мост. Шел не спеша над шумевшим водопадом и смотрел на радугу в водной пыли. Говорят, если перешагнуть через нее, исполнится любое желание. Хочу остаться в живых! Вода подо мной была почти изумрудной. Если б не грузины, я бы сейчас загорал на горячих камнях и смотрел на попки купальщиц… Боже, ослепи тех, кто хочет продырявить мне спину! Оказавшись на другом берегу, я взял под прицел холм над городом, где покоились останки цхинвальцев, и дождался четвертого, с пулеметом. Он был коренастый, с кривыми ногами и чем-то напоминал бычка. Такой в рукопашной схватке забодал бы не меньше дюжины врагов.

Сейчас все они, кроме перепуганного гранатометчика, стоявшего рядом, прятались за сожженной «газелью» и оглядывались на меня. Я прислонил автомат к воротам и, сняв очки, протер вспотевшие линзы рукавом маскхалата. Снова нацепил их, поправил на плечах лямки десантного ранца с боеприпасами, взял пукалку. «Калаши» против авиации, «Града» и танков. Смешно, не правда ли?

– Опусти гранатомет, – сказал я, вытирая пот со лба. – Под развалинами подвал. Скорей всего, там прячутся наши. А этот выстрел прибереги для танка. Как тебя зовут?

Он сказал. Не расслышав, я кивнул. В моем положении задавать один и тот же вопрос дважды не полагалось, это я понял. Чтобы еще раз показать, насколько мне все безразлично, медленно двинулся к подвалу. Приблизившись к бетонной площадке под навесом, наступил на простыню в красных пятнах и остановился. Кровавый след вел по лестнице вниз, к черному ходу, откуда веяло сыростью.

– Мы осетины! – крикнул я. – Не бойтесь!

Молчание.

– Может, пальнуть туда? – предложил подошедший малый с пулеметом. – Там наверняка грузины.

– Нет, – сказал я. – Грузинам незачем прятаться, они взяли Цхинвал и празднуют победу. И вообще, как тебя зовут?

Он сказал. Я не расслышал, но кивнул. Наконец к нам поднялся пожилой небритый мужик в дешевых спортивках. От него несло перегаром.

– Салам, – сказал он. – У нас там мертвые. Вы не поможете донести их до морга?

– О каком морге ты говоришь? – ответил я, не скрывая раздражения. – От города камня на камне не осталось! Ладно, извини… Как погибли эти бедолаги?

– Мы живем вон там, – всхлипнул мужик, махнув рукой в другой конец улицы, где дымились дома. – Ночью во время обстрела я с женой и дочкой побежал к соседям. У них подвал большой. Хотели спрятаться там… Но ворота были закрыты. Пока стучались и кричали, все начало взрываться… Почему, почему я не погиб вместе с ними?!

Мужик заплакал. Я почувствовал озноб и опустил голову. Еще несколько пожилых мужчин поднялись наверх и, степенно поздоровавшись, просили нас спрятать оружие и переодеться в гражданку. Грузинская пехота прочесывает соседнюю улицу. Скоро придут и сюда. Если они увидят вооруженных людей в камуфляже, никого не пощадят. А внизу полно женщин и детей.

– Вы хотите, чтобы мы ушли? – спросил я.

– Да, – сказал лысеющий мужик с брюшком. – Не в обиду вам будет сказано, но так лучше для всех.

– Это вряд ли, – возразил кривоногий пулеметчик. Он хотел застрелить лысого, но я встал между ними.

– Мы вернемся, и, Богом клянусь, я пришью тебя! – бычился кривоногий.

– Ладно, – сказал я. – Пойдем отсюда.

– А может, у них есть выстрелы? – спросил худой гранатометчик.

– У них больше ничего нет, – усмехнулся кривоногий.

– Позавчера, – пояснил гранатометчик, – когда мы приехали, я видел этого лысого в форме, с такой же бандурой, как у меня, и тандемными выстрелами…

Мы подошли к «газели», за которой прятались автоматчики. Они сидели на корточках и курили.

– Покурить, что ли, – сказал я и присел на теплый кирпич. – А как вас зовут вообще? Да-да, к вам обращаюсь.

Автоматчики представились. Я не расслышал, но кивнул.

– Так вот, – начал я, докурив сигарету. – Я иду к своему брату. Он живет около вокзала. Чтобы добраться туда, надо пройти через весь город. Фактически это невозможно, но у меня нет другого выхода. Я здесь родился, знаю каждый закоулок, и мне всегда везло. – Костяшками пальцев я постучал по прикладу и раздавил окурок носком кроссовки. – Если вы со мной…

Желтые ворота и бывшая еврейская улица остались позади, как ненужные воспоминания. Теперь мы продвигались вверх по улице Исаака, которая пересекалась выше с улицей Сталина. Перешагивая через поваленные деревья и столбы с оборванными проводами, вдруг поймал себя на мысли, что судьба брата безразлична мне, как, впрочем, и собственная. Наверное, устал. Еще бы. Прожить в Цхинвале восемнадцать лет тебе не шутки, и будет обидно после смерти угодить в ад. Хотелось бы в рай. Но вряд ли страусы попадают на небеса. Да, мы живем как эти птицы, зарыв головы в песок, и не хотим знать, кто нас имеет, свои или чужие. Так зачем цепляться за жизнь? По привычке, должно быть. Ведь всегда остается надежда, что завтра будет лучше. А не завтра, так послезавтра. Остановившись, оглянулся: четверка исчезла. «Струсили, что ли? – подумал я, отмечая струйкой лежащий поперек улицы столб. – Нет, кажется, зашли в тот уцелевший дом». И стряхнул капельки. Через минуту догадка подтвердилась: добровольцы появились с банками.

– Компот! – радостно возвестил кривоногий и, поравнявшись со столбом, протянул мне запыленный трехлитровый баллон. Пить не хотелось. И вообще, хозяева, покидая свое жилище, могли подсыпать в еду и питье мышьяк. Бывали случаи.

– Первым пьет младший, – распорядился я.

– Ах да, – спохватился он и, открыв зубами крышку, сделал глоток. Поморщился. – Сливовый, кажется. Будешь?

– Спасибо, – ответил я. – Не хочу. Выпьем потом. – И, перекинув ногу через препятствие, двинул к перекрестку.

Первое, что я увидел на улице Сталина, был джип.

– Ого, какой навороченный! – удивился я. – Наверняка иностранные журналисты. Смотрите-ка, они снимают нас из люка на камеру! Значит, не все так плохо! – И в знак приветствия махнул машине рукой.

– Какой джип? – услышал я сзади. – Это «Кобра», натовский БТР!

И тут же по нам открыли огонь. Не помню, как оказался за мусорными баками, но, поправив очки, вскочил и прицелился в стрелка, высунувшегося из люка «Кобры».

– Твою мать! – орал я, стреляя одиночными. – Получай, сука!

Грузин уронил простреленную голову на грудь и сполз за бронированный щит. БТР проехал, а я, заменив опустевший магазин полным, сиганул в чей-то огород.

– Бегите за мной! – крикнул я лежащим в пыли улицы добровольцам. – Слышите? Сейчас эта «Кобра» развернется, и тогда нам в натуре кранты!

Уже не спеша, я выбрал яблоню поветвистей и, бросив под ноги еще дымившийся ствол, грудью примял траву в тени. Пощупал пульс: так, нормально. В мои годы такое вряд ли под силу даже здоровому. Высвободившись из лямок ранца, я положил его перед собой и вытащил оттуда лимонки.

Первым появился худой запыленный гранатометчик с опущенной головой.

– Все нормально, – сказал я и повернулся на бок, подперев рукой мокрую голову. Лежать так было неудобно, но приходилось терпеть, как и все в этой жизни. – С кем не бывает. Ты ведь не ранен? Нет? Вот и хорошо. А выстрел прибереги для танка.

Потом появились остальные.

Четверка сидела и молчала, настороженно прислушиваясь к звукам извне. Мне стало неловко. Я привстал, затем присел на корточки и на всякий случай подтянул к коленям автомат.

– Ну что, покурим? – предложил я. – Нет сигарет? Отлично. Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Ха-ха…

Вообще-то у меня больное сердце, но во время боя мотор еще ни разу не подводил. Хотя нет, однажды был сбой, в самом начале девяносто первого, и то потому что переел. Мать такую вкуснятину приготовила на Новый год! Чуть не лопнул, так кишканулся. И тут грузинские менты пожаловали. Ну мы их встретили как следует. А когда начался приступ тахикардии, я отошел за баррикаду и сел на снег. Подумайте, какой облом умереть во время боя не от пули. Я даже представил, как ребята говорят на моих похоронах: «Слабак, мать его, умер от разрыва сердца». Помню, Андрейка Козаев подошел и спросил, не ранен ли я. Парень только после школы, но проявил себя таким героем, что мне, вернувшемуся из армии, стало стыдно. И я взял себя в руки… Да, тогда были другие времена, другие люди… Будь сейчас жив Парпат, грузины не взяли бы Цхинвала. Но если б они все-таки вошли в город, он стал бы для них большой братской могилой…

Телефон в кармане вибрирует. Это брат. Наконец-то дозвонился.

– Але, ты где? Я в порядке. Мать? В подвале военкомата. Ох и достала же ночью. Плачет, убивается: «Где мой сын, как он сейчас?» А ты тоже хорош – мог бы прислать эсэмэску, успокоить. Ну как ты? Воюешь на улице Героев? А почему не уехал с женой во Владик? Ей же на днях рожать. Але, але, ты меня слышишь? Дерьмо, а не связь. Ну ничего. Зато я знаю, что брат жив… Тсс, что за шум, слышите? Наши? Нет, говорят по-грузински. Наверное, улицу прочесывают… Короче, так: пробираемся к развалинам вон того дома и встретим гадов как в девяносто первом.

* * *

Девятого вечером грузины оставили Цхинвал, а утром десятого в город вошли российские войска. У разрушенного дома на тротуаре сидел седой очкарик с автоматом и курил. В пяти шагах от него лежали накрытые плащ-палаткой трупы. Мимо прогрохотал танк. Следующий за ним, качнувшись, остановился. Из люка появилась голова в шлемофоне.

– Дядя! – крикнул танкист. – Не подскажешь, где улица Сталина?

– Это и есть улица Сталина, – усмехнулся очкарик.

– Можно погромче? Ничего не слышно! А кто под брезентом?

– Добровольцы, – ответил очкарик и, сняв очки, вытер глаза рукавом маскхалата.

Судный день

Эсэмэска догнала меня на улице Джапаридзе около горящего дома. Я вытащил мобильный из кармана джинсов, сквозь грязные линзы посмотрел на дисплей. Новое сообщение от Ольги: «В новостях показывают страшные вещи. Из твоих родных никто не пострадал? У меня билет на завтра. Может, лучше сдать его и не ехать?» Кровля трещит, как будто идет ожесточенная перестрелка. На самом деле пока затишье. Догадываюсь почему. После артобстрела грузины снова начнут прочесывать остатки улиц. Суки, своих бомбить не станут. До зачистки я успею написать ответ. «Любимая, все в порядке. Приезжай. В любом случае ты отдохнешь в Цее. Стас уже там и ждет тебя. У них какой-то художественный форум. Целую». Отправил. Подождал, пока придет отчет, и поплелся дальше. В одной руке автомат, в другой мобильник. Кому позвонить? Кого позвать на помощь? Может, 911? Сунул телефон обратно в карман. Мне кажется, я двигаюсь медленней улитки, оставляя за собой влажный след. Оглянулся. Нет, не видно мокрой дорожки на асфальте из-за ветвей, накрывших зеленым ковром дорогу. Когда все это кончится? Наверное, после того как перестану потеть. Скорей бы вечер. Но кажется, будто время растворилось в пространстве и день, раскаленный лучами солнца и огнем пожаров, никогда уже не сменится прохладой ночи с голубыми звездами и луной.

Несколько здоровенных ребят идут за мной в молчании. О чем они думают? Может, о родных, успевших эвакуироваться во Владик? Недавно разговаривали с ними по мобильным. Тот, в хвосте, совсем еще зеленый, твердил о своей любви какой-то девушке и грозился убить ее жениха. Другой хотел услышать голос сынишки и не то плакал, не то смеялся. А бородатый орал в трубку: «Папа, ты жив?! Слава богу! А то мы думали, ты погиб при ночном обстреле! Где ты сейчас? Где-где?! Хоть бы предупредил, когда драпал, вонючий кусок дерьма! У меня больше нет отца! Слышишь, мать твою? Сменю фамилию, если только выберусь из этого ада!» А мой старик даже не позвонил, не спросил, живы ли мы с матерью и братом. Впрочем, может, из-за плохой связи, а эсэмэски писать отец так и не научился…

Мы актеры, играющие в дешевом боевике. И декорации подходящие: в глубине сада, куда мы зашли перевести дух, дом в пробоинах, виднеется убогая, как исподнее старухи, утварь. Режиссер – копия Денни Де Вито. Коротышка, хлопая в ладоши, орет в мегафон:

– Так, мотор! Дубль пять! Ты!

– Я?

– Ну да, ты! Встаешь и усталой походкой направляешься к трупу женщины.

– А где она? Я ее не вижу.

– Протри очки, она под забором в крапиве.

– Бог мой, у нее же нет головы!

– Можешь слегка блевануть, как в голливудском фильме.

– А это обязательно?

– Вообще-то в сценарии этого нет. Ладно, берешь одну из веток и накрываешь тело.

– Угу.

– Остальные тоже идут к телу. Все смотрят. Теперь отхо2дите в тень дерева, усаживаетесь там поудобнее и достаете мобильники. Внимание: снимаем сцену прощания с родными. Так, больше драмы, больше слез! Вас в любой момент могут убить или взять в плен. Так, хорошо. Снято! Молодцы. Отдохнули? Теперь выбираетесь из сада на улицу и ужасаетесь при виде младенца, раздавленного гусеницами танка.

– Твою мать, да что же это такое!

– Может, это кукла?!

– Какая, на хрен, кукла? Это, наверное, ребенок той женщины в саду…

– Хорошо. Снято! Крадетесь дальше, словно тигры. Эй, к тебе обращаюсь!

– Я?

– Да, ты! Почему не крадешься? Впрочем, можете пятиться хоть раком, все равно попадетесь на зуб гигантскому ящеру. Так, выпускаем дракона…

Ох, устал. Но сердце бьется, требуя движений, чтобы страх не сжал его в своей мерзкой склизкой лапе. Мозг я глушу транквилизаторами. Проглотил уже черт знает сколько. Тормозни, надо экономить. Что бы я делал без таблеток? Хорошо, три дня назад в аптеке затарился. Как будто предчувствовал. Да, все знали о войне, но отмахивались: авось пронесет, а если нет, то не впервой. Но никому и в голову не могло прийти, что грузины применят «Град» и авиацию. Буго оказался пророком. Когда увижу его, поклонюсь в ноги. Все его предсказания сбылись.

– Эти ночные перестрелки между постами – херня, – твердил он страдающим от похмелья слушателям на площади. – Война начнется, как только свиньи станут стрелять по городу. Сначала они применят дальнобойную артиллерию, «Град», минометы. Затем налетит авиация и сровняет остатки Цхинвала с землей. Ковровое бомбометание, знаете ли… И вот когда здесь будет чисто, как в поле, их тридцатитысячная армия, обученная лучшими специалистами НАТО, пройдет по нашим останкам победным маршем.

– Грузины не посмеют, – не верили убеленные сединами оппоненты с красными от пьянства лицами.

– Русские не допустят этого, – добавлял какой-нибудь Фома неверующий.

Буго в такие минуты распалялся и напоминал мне Тараса Бульбу, учившего своих сыновей уму-разуму. Бывший боксер, он мог вздуть любого, и все знали об этом. Но к физической силе и технике бокса – хук справа, хук слева – Буго редко прибегал. У него был дар убеждения. Ко всему прочему он одним из первых открыл огонь по грузинской милиции в январе девяносто первого. Сам Парпат приходил к нему за советом. Ей-богу, собственными ушами слышал! Да чтоб я ослеп, если вру! И Буго давал ему дельные советы, на которые Парпату по большому счету было наплевать. Командор внимательно выслушивал его, а потом делал по-своему.

– С чего ты взял? – заводился пророк пуще прежнего. – Хорошо, давай поставим вопрос так. У тебя есть взрослый сын?

– У меня их двое, – отвечал Фома. – Один в ополчении, другой в Москве учится. А моя дочка за твоего же родственника замуж вышла. Вместе на свадьбе гуляли. Помнишь, как из громадных рогов пили вино за молодых? Да, пьешь ты важно… Но при чем тут дети?

– Сейчас узнаешь, не торопись. Ты же хочешь, чтобы мужчины в твоем семействе, не воюя, остались живы?

– Конечно, хочу! Что за глупый вопрос.

– Глуп ты сам и тебе подобные. Понятно? Нет? Тогда слушай: почему русский солдат, возвращения которого из армии ждут любящие родители, должен умереть здесь, защищая твою землю, тебя и твоих сыновей? Вы, я смотрю, жар чужими руками хотите загрести. Извините, дураков больше нет. Если ты дерьмо, с тобой поступят соответственно. Мы должны продержаться хотя бы два дня, пока какая-нибудь держава не поспеет к нам на помощь и не остановит бойню. Но прежде прольется много осетинской крови, ох как много…

Вокруг делалось тихо. Фома, припертый к канатам, пытался прикурить, но неудачно. Шепча проклятия в адрес грузин, он сплевывал сигарету и совсем стушевывался. Пророк, то бишь Буго, торжествовал. Но недолго. Он прислушивался, затем, щурясь, смотрел поверх наших голов и тоскливо говорил:

– Опять авиация свиней барражирует небо… Ведомый и ведущий…

– Что же делать? – спрашивал кто-то.

– Как что? – удивлялся Буго. – Все уже давным-давно придумано. И не вашими тупыми мозгами думает человечество. Мы провозгласили республику, так? Будьте добры тогда покупать танки, «Тунгуски», зенитные установки С-200, как это делают абхазы.

Пророчества Буго я слушал каждый божий день в течение пяти лет, если не больше, и привык к ним. Сегодня мне хотелось спросить его: «Что будет дальше?» Но его мобильный был выключен или находился вне зоны действия сети.

Телефон вибрирует. Это Стас. Замираю на месте. Оглядываюсь. Фога, высокий бритоголовый качок в гражданке, с которым я познакомился недавно, делает мне знаки рукой и входит в ворота РОВД. За ним остальные в камуфляже. А я стою в двух шагах от перекрестка, между раздолбанным зданием РОВД и городским банком. Может, зайти и набить свой десантный ранец баблом? Но в сейфах наверняка уже пусто. Да и зачем сейчас деньги? И автомат ни к чему. Вот от гранатомета я бы не отказался.

– Алло, – говорю.

– Как ты там? – спрашивает Стас. – Мы в Цее провели акцию мира.

– Благодарю, конечно, но это как мертвому припарки.

– Не говори так. У тебя точно никаких вариантов выбраться оттуда?

– Я пытаюсь.

– Брось геройствовать. Ты свое уже отвоевал. Твои рассказы у меня из рук вырывают и читают по очереди.

– Сейчас меня это меньше всего волнует.

– Весь наш форум болеет за вас душой. Мы тебе номер бесплатный в гостинице выбили. Слышишь, маньяк? Тут и бассейн есть…

– Стас, у меня к тебе просьба. Оля приедет во Владик одиннадцатого. На войне всякое случается. – Вытираю мокрые глаза. – Мы планировали с ней отдохнуть в Цее еще месяц назад, и она радовалась этому как ребенок. Короче, если я не приеду одиннадцатого… Тогда тебе ее встречать на вокзале.

– Не беспокойся, все будет.

Связь прерывается, воображение рисует мой изуродованный труп на асфальте. Надо мной стоит какой-нибудь Тамаз или Гела и для верности, а может, для того чтобы почувствовать себя мужчиной, добивает меня из М-16. Картина до того реальная, что я трясу головой. Нет, в самом деле – за железной будкой на тротуаре лежит труп. Я вижу только верхнюю половину в натовской форме и недоумеваю, куда подевалось все остальное. Спотыкаюсь об ногу. Должно быть, его. Стою над останками бедолаги. Гляжу по сторонам. Ни души. Грузин или наш? Сейчас посмотрим. В нагрудных карманах пусто. Уже успели обшмонать. Рядом валяется нож с черной рукояткой. Загадываю: если с первого раза воткну его вон в то дерево – выживу. Смерил расстояние взглядом. Четыре шага, может, пять. Метнул. Промазал. Мне крышка. Сейчас соскочу с рельсов. Засмеюсь, забьюсь в истерике. Я морочу Оле голову. Отсюда мне живым не выбраться. В этом я уверен на все сто. А она, бедная, приедет во Владик, на перроне вместо меня будет стоять Стас. Скажет, что меня… Ну уж нет. Так просто я не дам себя убить. Боже, спаси меня грешного! Может быть, я лживый сукин сын, убийца, но не Гарун, бежавший быстрее лани… как там дальше? «Быстрей, чем заяц от орла, бежал от страха с поля брани…» Что за ерунда лезет в голову.

Огибаю здание РОВД со стороны улицы Сталина и вхожу в пробитые осколками двери. В воздухе пыль, вместо потолка огромная дыра, на полу куски от стен.

Ребята сидят на деревянных ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж, и слушают бородатого. Он взглянул на меня, чихнул и продолжил.

– Представляете, подвал, битком набитый вооруженными людьми, охваченными страхом… Разговор идет о том, чтобы сдаться в плен. Уже искали белую тряпку, и вдруг над нами шаги и грузинская речь. Меня пригвоздило к полу, я перестал дышать. Такой тишины не было бы и в пустом подвале. Не знаю, сколько было грузин, но мысль оказать им сопротивление никому не пришла в голову. И это было самое страшное. Моя бабка грузинка, и я понимал, о чем они говорили. Один из них орал: «Сада харт осебо ткуени деда?![45] Должно быть, эти вояки наклали в штаны и попрятались в норах, как крысы! Сейчас проверю подвал!» Остальные смеялись над ним и уговаривали не делать этого, там могут быть мины. Но тот не послушал и стал спускаться вниз по ступенькам. Он как будто давил ногами мое сердце. И тут, на наше счастье, кто-то открыл по ним огонь. Грузины заметались и, отстреливаясь, выбежали из здания. Это было спасение. Я подождал минут пять и выбрался наружу. Перемахнул через забор и, прячась…

Фога полез в карман за мобильником, поднес его к уху и замер, глядя на мыски своих кроссовок.

– Алло. – Его хмурое лицо прояснилось. – Это точно? Вот молодцы! Кто-кто? Баранкевич? Ты смотри, а я думал, он тоже сбежал. Ну ладно, давай, а то батарейка садится. Удачи вам.

Мы сгорали от любопытства.

– Ну? – не выдержал бородач.

– Малолетки подбили два танка у Совпрофа, – сказал Фога. – И Баранкевич еще один, на вокзале.

Мы все обрадовались и закурили.

– Мне не терпится раздобыть гранатомет, – сказал бородач, – и сжечь хотя бы один.

– Два, – возразил все это время молчавший парнишка с родимым пятном во всю щеку. – Моего отца грузины убили в девяносто втором. Будет обидно, если свиньи убьют и меня, а я ни одного из них. От отца мне достались вот этот автомат и РПГ.

– И где гранатомет? – оживился Фога. – Этот, что на мне, разовый.

– Дома, на Привокзальной, – ответил пацан. – Я ночевал у дяди на другом берегу и не знаю даже, живы ли мать с бабкой.

Наверху скрипнула половица: на втором этаже кто-то был. Щелкнули предохранители, лязгнул затвор.

– Эй! – раздался сверху мальчишеский голос. – Не стреляйте!

Парнишка лет шестнадцати спускался по лестнице. На нем были красные адидасовские штаны и черная футболка, козырек темной кепки скрывал его смуглое лицо. На плече у него висел М-16.

– Откуда у тебя автомат? – спросил Фога.

Пацан показал белые зубы:

– С убитого грузина снял. – Он вынул из кармана навороченный телефон. – Это тоже трофей. Хотите посмеяться? Сейчас поищу номер его деды[46]. О, нашел. Тсс…

Настала такая тишина, что я услышал гудок, прервавшийся взволнованным женским голосом:

– Придон шена хар швило?[47]

– Нет больше твоего сына! – закричал парнишка. – Я убил его! Слышишь меня, сука старая? Даже не поплачешь над ним, потому что я поджег дом, где он сдох!

– Вайме деда[48], – заплакала женщина. – За что?!

– Она еще спрашивает! – вскочил бородач. – Дай-ка мне!

И, вырвав из рук пацана трубку, начал брызгать слюной.

– Ваши сыновья убивают всех без разбору! Они никого не щадят, и пощады им тоже не будет никакой!.. Сука старая, – пробормотал бородач в досаде. – Отключилась.

– Что же все-таки произошло? – спросил Фога.

Пацан спрятал трофей в карман и, усевшись на обломок стены, сказал:

– Ночью я гулял со своей девушкой по пионерскому парку.

– А почему она не эвакуировалась? – подал я голос.

– Не на чем было. Да и не хотела уезжать. А тут еще Саакашвили выступил. Вы разве не слышали вчера? Он же обещал прекратить обстрел. Многие поверили и вернулись. Наверное, думали: какой сумасшедший начнет войну во время Олимпиады? Он же, говорят, в Оксфорде учился. Культурный шизик, мать его. Короче, уселись мы с ней на скамейку и начали целоваться. А мне приспичило. «Я сейчас», – сказал ей и пошел отлить. Вдруг страшный грохот. Земля под ногами задвигалась, будто живая. В ужасе побежал обратно. На месте, где ее оставил, огромная воронка. Вокруг поваленные сосны. Понимаете, только что она сидела тут полная жизни – и в одно мгновение ее тело превратилась в ничто, в пыль, которая забивалась в ноздри, в горло, заставляя кашлять и давиться соплями. Меня отвлекли крики и тяжелый топот. По дорожке за парком бежали какие-то вооруженные люди, неуклюжие, как носороги. Один из них отстал и начал срывать с себя «лифчик». Он не видел меня, но я при свете пожара узнал его. Толстяк швырнул разгрузочный в глубь парка. Так же поступил и с автоматом, который упал к моим ногам. Я подобрал оружие, прицелился в спину убегающему – надо было с чего-то начинать – и застрелил его.

– Ты убил осетина? – не сдержался бородач. – Зачем?

– Могу ответить за свои движения, – сказал пацан с вызовом. – Если хочешь, выйдем. Или разберемся здесь?

– Да не буду я с тобой разбираться, – пробормотал бородач. – Убил так убил. Но говорить об этом с первым встречным, по-моему, глупо. Откуда ты знаешь, что среди нас нет стукачей?

– А кому эти суки будут стучать? – усмехнулся пацан. – Вы серьезно думаете, что мы уцелеем? Эй, придите в себя! Тот, кто остался в городе, обречен. Стал бы я рассказывать вам эту сказку, будь у нас хоть какой-то шанс выжить. И вообще, люди в погонах должны были защищать нас. Чуть ли не весь город ходил в форме, бряцая оружием. А куда они подевались сейчас, а? Удрали из города или переоделись в гражданку и дрожат в подвалах. Ты же сам только что рассказывал.

Короче, шлепнул я этого ублюдка и побежал в дом за парком. Там были какие-то старухи, умолявшие помочь им спуститься в укрытие. Они просили остаться, но меня потянуло к воронке. Мне почудился голос моей девушки. Она звала меня. Я понимал, что это глюки, но все же побежал на зов. Потом как сумасшедший бегал по горящему городу и не мог остановиться. Раз меня швырнуло взрывной волной на стену. Думал, конец, но нет, только оглох, зато перестал ее слышать. Не знаю, сколько это продолжалось, я едва держался на ногах и решил передохнуть. Только где? Дома вокруг либо горели, либо были разрушены. Наконец нашел один уцелевший. Вошел туда. Смотрю и глазам не верю: в середине комнаты стол, на нем гроб с покойником, а на полу валяются трупы. Должно быть, родственники мертвеца. Пробоину под подоконником не сразу заметил. Напротив, через двор, стоял гараж. Поплелся туда. Внутри задрипанная «Волга». То что надо. Выбил стекло прикладом, открыл дверцу и завалился спать на заднее сиденье.

Утром проснулся от шума в доме. Сначала не понял, в чем дело, и даже обрадовался: значит, все, что произошло ночью, было кошмарным сном. Грузинский мат вернул меня к действительности, я припал к щели. Солдаты заносили в дом раненого. Покойника они выкинули на середину двора. Туда же притащили трупы его родичей. Затем все вошли в дом, не оставив никого на стреме. Я воспользовался их глупостью. Вытащив гранаты из «лифчика», быстро пересек двор и закинул лимонку в окно. Взрывом тряхнуло дом, и я вошел в комнату, где стонал уже не один раненый. Подобрал вот этот автомат и прикончил пятерых солдат. Шестой умолял не убивать его. Говорил, что он один у больной матери, дал мне вот этот мобильник и попросил позвонить его деде. Я пообещал. Все это страшно меня развеселило. Из гаража я принес канистру с бензином и, облив горючим раненого, засунул ему в рот лимонку…

Пацан снял кепку и почесал голову. Мне стало не по себе: его коротко остриженные волосы были белее верхушки Казбека. Он нацепил бейсболку, встал и направился к выходу.

– Сегодня судный день, – сказал он, остановившись у порога. – Перед тем как подохнуть, я расправлюсь с теми, кто убил моего отца. Он защищал Цхинвал с самого начала, в Абхазии воевал, да где он только не был, и в благодарность за это наши убили его. Я знаю, кто это сделал, одного уже замочил из его же оружия. К остальным сейчас наведаюсь.

Он исчез. Тот, зеленый, что шел в хвосте, встрепенулся и бросился следом. Подходящая парочка. Не хотел бы я оказаться на месте убийц его отца. Такие гости пострашнее грузин.

Мы немного помолчали, потом решили пробиваться к вокзалу. Первым двинулся к выходу парнишка с родимым пятном. Я за ним. Мы перебежали улицу и юркнули в открытые ворота углового дома. Подождали остальных.

– А где Фога? – спросил я бородача, выглядывавшего из ворот.

– Остался, – прошептал тот. – А вот и грузины.

Мы прижались к ржавому железному листу и через пробоину смотрели, как два натовских БТР проехали вверх по Сталина – так близко, что я мог достать их плевком. Стрелки обоих бронетранспортеров, будто всадники, покачивались над люками. У банка бронемашины свернули налево в переулок. Началась пальба. Я побежал обратно в РОВД. Фога стоял у дверей. Посторонившись, он пропустил меня и прислушался.

– Знаешь, куда они стреляют? – спросил он.

– Понятия не имею, – выдохнул я.

– В Дом правительства.

– Так он же пустой и горит.

– Я тоже не понимаю. Ох, сейчас бы РПГ…

– Как ты думаешь, они будут возвращаться по этой улице?

– Наверное, а что?

– Убьем стрелков. Я утром замочил одного.

Фога задумался. Затем снял с плеча разовый гранатомет и выдернул кольцо.

– Ты прикроешь меня?

– Конечно, – сказал я не своим голосом. – А разве «Муха» пробьет броню?

– «Муха»? – усмехнулся Фога. – Это РПГ-26.

– А какая разница?

– Большая. Здесь такой же заряд, как в выстреле РПГ-7.

Я пожал дрожащими плечами. Осмотрев автомат, передернул затвор, хотя прекрасно знал, что патрон в стволе. Патрон вылетел и куда-то закатился. Хотел поискать его, но раздумал. Коленки мои дрожали, а глаза искали место, куда бы спрятаться, но вместо этого я подошел к проходу и посмотрел в сторону банка. Бронетранспортеры возвращались. Мы забились в темные углы узкого прохода и ждали. Наконец БТР проехали, и Фога шагнул на тротуар. Он спокойно присел на одно колено и, положив трубу на левое плечо, прицелился. В следующее мгновение я стоял рядом с ним и, покачиваясь в волнах солнечного света, пытался взять на мушку спину седока железного коня. Выстрел, кажется, порвал мне барабанные перепонки, и стрекотню своего автомата я слышал как бы издалека. Стрелка не было видно из-за клубов дыма, а БТР все еще катил. Поменяв пустой магазин, я посмотрел на Фогу и согнулся от смеха. Футболка на нем загорелась, и он, отбросив пустую трубу, бил себя, пытаясь потушить пожар.

– Попал!!! Молодец!!! – кричал я, бегая вокруг и хлопая себя по коленкам. – Поджарили ублюдков! А вот кому жареная свинина! Недорого!

* * *

Стас спустился по крутой лестнице ресторана, переоборудованного на время форума в мастерскую, и подошел ко мне. Мы поздоровались.

– Ну как ты, маньяк? – спросил он.

– Да ничего, – ответил я. – Как твоя работа?

– Продвигается потихоньку. А Оля где?

– Зачем-то вернулась в номер, сейчас выйдет. Мы идем за черникой. Знаешь, вчера я чуть не лопнул. Оля еще бруснику нашла, но я не стал есть… Может, это и не брусника вовсе… А чернику я знаю… Ты в курсе, сколько она стоит на базаре? Я как будто валютой объелся.

– А в бассейне уже поплавал?

– Да, но вода пахнет хлоркой. Слушай, никак не могу успокоиться. Мне надо вернуться. Хотя бы на день.

– Это, конечно, твое дело, но ты бы пожалел Ольгу. У вас все получилось. Ты выжил в этой бойне и сам встретил ее на вокзале. Такое только в кино бывает. Так дай ей отдохнуть и успокойся сам. Я вчера разговаривал с Зауром по телефону, он, может, тоже приедет сегодня. Арбуз привезет. Он в них разбирается.

– Правда? Это здорово. Он звонил мне утром восьмого. Нас как раз бомбили с самолетов… Кругом паника, я кричу в трубку: «Заур, нам пиздец! Сделайте что-нибудь!» – и связь обрывается…

– Знаю, знаю, маньяк. Он рассказывал мне. Ты принес стихи?

Я вытащил из заднего кармана джинсов смятые листки и протянул Стасу. Он взял их и, наклонив рыжую голову, попытался прочесть. Вылитый Ван Гог. Еще бы повязку на ухо.

– Нет, для меня это китайская грамота. Ты хоть сам-то понимаешь свой почерк?

– Не всегда, – усмехнулся я.

– Прочитай, пожалуйста.

Я оглянулся. Вроде никого. Взял замаранные чернилами бумажки.

– Между прочим, специально для тебя переписал. Старался. Ладно, слушай…

«Дышит зноем восьмое августа, про́клятый день. Рвутся снаряды, ракеты, с неба падают мины, самолеты мечут бомбы. Из пылающих домов пахнет жареным мясом…»

День куска

Перед тем как уехать во Владик, я решил зайти к Куску и отдать ему книжку со своими рассказами, пусть просвещается. Я про него там такое накатал – обессмертил, одним словом. А живет мой герой за городской площадью в длинном двухэтажном доме напротив театра, который сгорел лет пять назад. Меня тогда еще не вытурили из таможни, и помню, как на восстановление храма искусства у всех госслужащих оттяпали половину зарплаты. Лично мне это пошло на пользу: я бросил курить, а по утрам после пробежки в парке прыгал на турник и вертелся на перекладине как очумелый. А вот смена была жутко недовольна и строила догадки, какому уроду в правительстве опять не хватило денег на новую иномарку. Конечно же, театр не отстроили, только обнесли руины деревянным забором. А зима в тот год выдалась лютая, и сухие доски постепенно исчезали. К весне вместе со снегом растаял и забор. Сейчас зрители в театр приходят исключительно по нужде, и потому в центре города, особенно в жару, вонь невыносимая.

Кусок на сей раз не заставил меня ждать на лестничной площадке. Не успел я плюнуть и уйти, как щелкнул замок и в дверях появилось сонное лицо моего боевого друга. Он ничуть не удивился, хотя мы не виделись больше года.

– Чего так рано? – зевнул он. – Проходи…

– Шустрый ты сегодня, – говорю. – Не нажрался еще?

– Я уже месяц не пью.

– Молодец, на человека стал похож.

Мы прошли темную гостиную и очутились в комнате Куска. Я рот разинул от удивления, когда увидел в углу огромный, похожий на школьную доску ЖК-телевизор. Мебель тоже была новая. Ну, думаю, этот точно не зевал восьмого. Интересно, кого он ограбил? Я снял с плеча сумку с книжками и осторожно сел на коричневый кожаный диван.

– Сделать тебе кофе? – спросил Кусок, погружаясь в кресло перед круглым симпатичным столиком, на стеклянной поверхности которого я заметил недопитую чашку кофе, пачку сигарет, пепельницу с окурками, похожий на сувенирный гробик пульт управления и навороченный телефон.

– Я не пью кофе. Откуда такая роскошь?

– Компенсацию получил, – пробормотал Кусок. Он взял пульт и, прицелившись в экран, стал переключать каналы.

– МТV оставь! – крикнул я, заметив на экране почти голую телку.

– Ладно, смотри. Как там погода на улице?

– Жарко даже… Как ты на эти жалкие гроши купил кожаную мебель и такой крутой телевизор? Кому ты пудришь мозги? Колись давай, я никому не скажу.

Кусок поморщился:

– Во-первых, мебель не из кожи. Во-вторых, я все это взял в кредит во Владике. Будешь кофе?

– Я не пью кофе.

Телка на экране между тем залезла на стол и трясла титьками. Пела она паршиво, но фигурка у нее была что надо.

– Ты, говорят, теперь великий писатель, – ухмыльнулся Кусок. – Кто бы мог подумать.

Да никому в голову прийти не могло, что маленький Таме с левобережья станет известным писателем. Бред собачий! Должно быть, я спятил, а окружающие потворствуют моему безумию. Как Дон Кихот, хотя подбитый БТР не ветряная мельница. И мертвые грузины в натовской форме возле перевернутой «Кобры» реально воняли. А тот бедолага, который в трусах валялся в луже напротив церкви? Он лежал на боку, подтянув к животу ноги в грязных носках, и его смуглое молодое тело было сплошь в колотых ранах. В черных, красиво постриженных волосах парня я заметил кровь. Но меня больше поразил его взгляд – он как будто просил о пощаде. «Это был грузинский снайпер», – произнес рядом со мной толстый мальчик и швырнул в него камнем. «Ты точно знаешь?» – спросил я и, повернувшись к трупу спиной, зашагал прочь…

Телка на экране не унималась, пищала про любовь и то бросалась в объятия мускулистого танцора в трико, то вырывалась и бежала к рэпмену в спадающих штанах.

– Прости, я не зашел к твоей матери, – извинился я, кивнув в сторону стенки, за которой послышался скрип кровати. – Не хочу тревожить. Как она?

– Ничего. Намаялся я с ней восьмого. Она же не встает с постели. Пришлось закинуть ее на спину и тащить по лестнице вниз, в подвал. И тут снаряд попал в дом, потом второй, третий… Стены трясутся, пылища кругом, у матери опять приступ астмы… Упал я, она кувырком по ступенькам, но обошлось – старой закалки люди живучие. Все-таки дотащил ее до подвала. Смотрю, а там уже соседи сидят. Неплохо, между прочим, устроились: свечки, вода, еда, постель разостлана по углам, телевизор на аккумуляторе. Ядерную войну и то пережили бы. Знаешь, что меня взбесило? Они в подвале вторые сутки прятались, и хоть бы кто-нибудь поднялся узнать, живы ли мы…

Кусок вытянул из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. Я не удержался и тоже задымил.

– Ты же не куришь, – удивился он.

– Иногда до смерти хочется.

Телка исчезла. На экране появились Иракли с Дино MC и запели про звезды и про луну.

– А утром я вышел на улицу, – продолжал Кусок. – Вижу, на площади возле фонтана танк стоит, и грузины пьют из бутылок шампанское.

– Сколько их было?

– Четверо. Один в дорогом таком костюме.

– В дорогом костюме, говоришь? Может, Ираклий Окруашвили? Помнишь, он грозился захватить Цхинвал и выпить на площади бокал шампанского?

– Может быть.

– Мать твою, и ты не убил их?

– Из чего? – усмехнулся Кусок. – У меня не было оружия.

– Как это не было, когда оно под ногами валялось! Я с двумя автоматами бегал, об третий споткнулся и даже не поднял.

– Почему ж ты не пришел ко мне? Я так ждал тебя.

– Извини, брат, но я не забыл, как в две тысячи четвертом умолял тебя пойти со мной на Присскую высоту. Ты сказал тогда, что больше не возьмешь в руки оружия. «Пусть воюют те, кто нахапал» – это твои слова. Но, если честно, мне было не до тебя. Я думал о своей заднице и о ребятах, которые шли за мной…

«Раз, и мы взлетаем, – заливался Иракли, – два, в объятьях таем, до утра нам не уснуть…» Хорошая песня, надо будет скачать на мобильник. Я открыл сумку и, вынув одну из книжек, протянул Куску.

– Это тебе. Нет, погоди, дай ручку, подпишу.

Я немножко подумал и написал: «Моему брату по оружию от автора. Цхинвал, 01.03.2010. Будь счастлив».

Об уходящих в бой сыновьях

Отряд наш после бомбежки распался, нас осталось всего двое, было страшно, и мы решили найти остальных. Только из-за обстрелов передвигаться было очень трудно, приходилось прятаться и ждать конца апокалипсиса. Так мы добрались до корпуса, под которым находится магазин «Спартак», вошли во двор и возле одного подъезда заметили брошенный кем-то автомат и порванный, в пятнах крови разгрузочный жилет. Товарищ мой поднял оружие с погнутым, как крючок вешалки, стволом и покачал головой. Из подъезда вышла женщина моих лет и спросила:

– Он был с вами? Вы пришли за его оружием?

– Нет, – сказал мой попутчик, – мы ищем своих. А вы случайно не видели высокого лысого красавца?

– Нет, но знаю отца парня, – она кивнула на разгрузочный жилет.

– Вот как?

– Вы его тоже наверняка знаете, его зовут Пупуш… футболист…

Мы его, конечно, знали. Опустили головы и молчали до тех пор, пока по городу не забил «Град».

Затмение

В Богири солдаты грабили универмаг. Докурив сигарету, я перемахнул через разбитую стеклянную витрину, протолкался к лестнице и, придерживая рукой автомат, взбежал по каменным ступенькам на второй этаж.

«Надо было прийти пораньше», – подумал я, шаря взглядом по пустым полкам.

Солдат, примерявший в углу кроссовки, спросил:

– У тебя какой размер?

– Сороковой.

– Хочешь, возьми эти, – предложил он. – Мне малы.

Я не стал отказываться и, скинув свои рваные, с осколком в подошве, влез в новые.

«В самый раз», – подумал я, все более проникаясь чувством благодарности к русским, спасшим жизнь мне, слегка впавшей в детство матери, брату, беременной невестке, неженатому другу, который вчера подбил натовский БТР. Эх, жалко, выстрелов не осталось, а то бы пробили броню и второго. Потом собирай себе трофеи: телефоны с наворотами, пистолеты, автоматы М-16, доллары США…

Завязав шнурок на правой кроссовке, я хорошенько ругнул Кондолизу Райс. Проклятая черная сука, тебя бы сюда с твоими детьми, если они у тебя есть. Вчера забегаю с увязавшимся за мной ополченцем в дом и вижу: на полу валяются трупы бабульки и маленькой, похожей на куклу с оторванной рукой, девочки. Справа в стене зияла пробоина величиной с хороший арбуз, комната вся была испещрена осколками, удивительно, что телевизор остался цел и работал. Должно быть, бабушка с внучкой смотрели новости, надеясь на помощь, как и все, кто остался в городе. Отнесли мы трупы в соседнюю комнату, накрыли одеялами и тоже решили узнать, что говорят о нас в мире. Смотрю, Кондолиза Райс выходит на трибуну и вещает, что Россия напала на Грузию. Я чуть не спятил, а ополченец так вообще притащил мертвую девочку, показывает ее телевизору и причитает:

– Посмотрите, что Грузия делает с нами! Ваших детей бы так, сволочи! Не дайте совершиться геноциду, мать вашу!

– Они тебя не слышат, – говорю. – Положи лучше девочку на кровать.

Ополченец немного успокоился, отнес в другую комнату мертвого ребенка, вернулся и сказал:

– Они все прекрасно видят со спутников, даже вшей на твоей голове.

– У меня нет вшей, и вообще, это все сказки, насчет спутника.

– Сказки? Попробуй позвонить со своего телефона, нас через секунду обнаружат и накроют!

Я вынул из кармана телефон и, пока ополченец переключал каналы, набрал номер друга, который утром подбил натовский БТР, но он был вне зоны. На грузинском канале диктор радостно сообщил, что Цхинвал наконец-то взят.

– Мы пушечное мясо! – заорал ополченец и начал палить из пулемета в телеведущего.

В общем, расстреляли мы телевизор и хотели свалить, но тут «Град» забил по городу. Мы бегом в подвал. Переждали там бомбежку и только собрались выйти из подземелья, как шум от топота множества ног заставил нас замереть. Я чуть не обделался от страха, когда услышал:

– Осебо гамодит ткуени бози деда![49]

Грузины остановились возле окошка подвала, и мне хорошо были видны их обутые в берцы ноги. В отчаянии я открыл огонь, один из них свалился и закрыл каской оконце. Пока я менял магазин, ополченец проделал в ней одну большую дырку очередью из пулемета. Вспышка, и меня отшвырнуло куда-то за бочки. Очнулся я во дворе дома.

– Ты живой? – спросил ополченец, возясь с рацией.

– Как будто, – ответил я, ощупывая себя. – Посмотри, нет ли на мне дырок?

– Одна, в заднице. Как тебя зовут?

– Гуча.

– Меня Вале.

– Откуда у тебя рация, Вале?

– Трофей. Возле подвала взорвался снаряд… Там теперь столько мяса.

– А я думал, они гранату к нам закинули.

Вале приложил палец к губам:

– Тсс, слышишь?

– Нет, – говорю, – у меня в голове сейчас бабочки порхают. О чем там?

– Грузины приказывают своим убраться из Цхинвала. Кричат, что русские рвутся в город и долбят их во все дырки.

«Бедный Вале, – подумал я, притопывая ногами в новых белых кроссовках, – не дождался помощи». Кто же мне рассказывал, как он погиб? Убей не помню, в голове какая-то каша, не забыть бы сходить на его похороны. Возле «скорой помощи» перевернулся подбитый каким-то пацаном БТР и задымил. Оттуда вылезли четверо и вбежали в дом напротив. Ребята окружили их и предложили сдаться. Те молодцы – начали отстреливаться. Завязался бой, слишком неравный для осажденных. Наши палили по ним из автоматов, пулеметов и гранатометов. Хата загорелась. Один из экипажа крикнул, что ранен и хочет сдаться. Вале хотел его вывести, открыл дверь в охваченную огнем комнату и увидел целившегося в него парня в натовской форме. И они изрешетили друг друга…

Не переставая любоваться своей новой обувкой, я, пританцовывая, поднялся на третий этаж и увидел на прилавке джинсы. Тьфу ты, бабские, хотя теперь не отличишь женское от мужского – унисекс. Тут я вспомнил про Алму, схватил валявшийся на полу баул и сгреб туда все, что было. Набив до отказа сумку, сел на нее и закурил. Вряд ли Алме нужна одежда, тем более в Голландии. Там бывают такие распродажи. Я, когда поехал туда на форум, накупил себе шмоток по самое не хочу. Суперские рубашки стоили два, ну три евро, джинсы, правда, купил за тридцать восемь, ветровку… Так здорово было бродить по вечернему Амстердаму. Все тебе улыбаются, и сам начинаешь поневоле скалиться. «Гуд монинг, и вам того же». Надо будет выучить английский. На каждом шагу кафе, люди сидят за столиками на улицах, пьют пиво, неторопливо закусывают. У меня слюнки текли, так жрать хотелось, ребята тоже облизывались, но денег ни у кого не было – потратились на шмотки. Вдруг откуда-то появился булочник с лотком, полным выпечки. Смотрю ему в глаза и осторожно тянусь к лотку. Он улыбается: «Бери-бери». Хватаю несколько булок с сыром, оглядываюсь, а за мной уже очередь стоит.

Я поднял баул и начал спускаться по лестнице. На втором этаже опять переобулся в свои старые, а новые положил в черный полиэтиленовый пакет. На войне, говорят, лучше носить старье. Выбравшись из универмага, я едва не столкнулся с батюшкой и поздоровался с ним. Тот благословил меня и тех, кто защищал город, затем, предав анафеме сбежавших в Джаву предателей, исчез за углом.

Я тоже повернул в сторону дома, но тут возле меня притормозила четырехдверная «Нива», внутри сидели полностью экипированные ребята. Я заметил, что форма на них чистенькая, без единого пятнышка. «Наверное, в Джаве отсиделись, суки», – подумал я и, поставив сумку, потянулся к автомату.

– Салам, Гуча, – сказал впередисидящий. – Что у тебя в сумке?

– Шмотки, – осипшим голосом ответил я и большим пальцем руки снял автомат с предохранителя. Указательный дрожал на спусковом крючке.

– Оттуда? – спросил экипированный, кивая на универмаг.

– Может быть.

– Положи обратно, ты же не мародер.

– Мать их, сбежавших в Джаву, – прохрипел я, отступив на шаг, пакет с кроссовками выпал у меня из-под мышки.

– Не дури, Гуча.

– А кто вы такие? Откуда взялись, такие чистенькие?

– Ладно, поехали, – обратился экипированный к водителю. – Запомни, Гуча, все, что ты сказал.

– Валите отсюда, пока я не положил вас тут всех.

«Нива» уехала, а я поднял пакет с кроссовками, пнул ногой сумку и, перейдя дорогу, направился вниз, в сторону площади. Возле афиш сел на лавочку, снова переобулся и, вырвав осколок из кроссовки, положил в карман. Меня не покидало чувство, будто сейчас происходит солнечное затмение. Посидев немного, я встал и прошелся по площади. Мне вдруг захотелось стрелять в снующих туда-сюда людей в военной форме с белыми повязками на рукавах. Цирк. Делают зачистки, после того как русские выбили неприятеля из города. Вспомнились Вале и маленькая девочка с оторванной рукой. Я зашел в сожженный еще до войны, загаженный театр, сел на корточки и зарыдал. Наплакавшись вволю, вернулся на площадь и опустился на скамью возле друга, подбившего вчера натовский БТР.

– Твои все живы? – спросил друг.

– Кажется. А твои?

– Тоже, слава богу.

Мы помолчали.

– Ты не раздумал перебраться в Голландию? – спросил друг.

– Нет конечно, надоело быть пушечным мясом…

Мимо проехали танки, совсем низко пролетел вертолет, потом стало тихо, только люди в военном как тени шныряли по городу.

– Так ты познакомился с Алмой в интернете? – спросил после продолжительного молчания друг.

– На сайте знакомств. Я, как увидел в ее анкете «Голландия», сразу же написал.

– У тебя есть деньги? Как ты к ней поедешь?

– Продам трофеи, может, наскребу на дорогу, а там видно будет.

– И «Стечкин» свой продашь?

– Плюс еще «Беретту» и два М-16.

– Ни фига себе, где ты их взял?

Я рассказал где.

– Тут ребята приехали из Владика, – сказал друг. – Скупают стволы. За «Стечкин» готовы отвалить кругленькую сумму. Я сейчас позвоню им.

– Звони.

Месяца через два Гуча позвонил другу, подбившему натовский БТР.

– Салам, – сказал Гуча.

– Здоро́во, – обрадовался друг.

– Как поживаешь?

– Дерьмово… Как там, в Голландии?

– Супер.

– Ты еще с Алмой?

– Нет, она сейчас в больнице.

– А что с ней? Надеюсь, ничего серьезного?

– Очень серьезно. Ей сделали операцию.

– Черт, у нее рак?

– Нет, у него был член.

– Ни фига не пойму, ты случайно не в кофешопе завис?

– Ты не будешь смеяться?

– Нет.

– Короче, Алма был мужик, и теперь ему сделали операцию по изменению пола.

– Вот как, – засмеялся друг.

Пачка «Мальборо»

На лавочке возле памятника Васо Абаеву сидел Гамат и смотрел на подметавших площадь пленных. Поерзав, он вынул из кармана пачку сигарет и, бросив хитрый взгляд на Васо, у которого вместо головы над бронзовыми плечами торчал кусок ржавой арматуры, спросил:

– Не хочешь покурить, дядька? Чего молчишь, это тебе не какая-нибудь дешевая подделка, а самое настоящее «Мальборо». Друг мой, Гуча, привез из Голландии целый блок и пару бутылок виски в придачу. Я его, подлеца, еще кепку натовскую просил купить, но он выбрал мне в полосочку, как у зека. – Гамат свободной рукой снял с себя бейсболку-немку, с сомнением осмотрел ее и, снова нахлобучив, рыгнул. – Извини, старик, я с утра хлебнул этого самого виски и намерен болтать, даже если это кому-то не нравится. Усек? Ну вот, теперь можешь слушать либо на хрен валить…

Так как возражений со стороны знаменитого ученого не последовало, Гамат продолжил, крутя в руке красную пачку:

– Знаешь, в Лейдене было так клево, что Гуче взбрело на ум остаться там. Он даже представил себе, как ясным зимним утром выходит из своего красивого голландского дома на улицу и с улыбкой говорит соседу: «Гут морнинг, Рупрехт, а не выпить ли нам винца?» А в Амстердаме вообще было супер, Гуча сказал, что в этом городе какой-то особый воздух, от которого человек буквально шалеет, хотя, вполне возможно, мой друг втихаря надрался виски, потому что как сумасшедший орал на набережной: «Я урод, моральный урод! Эй, ребята, вы даже не представляете, в какой чудесной стране живете! Я только здесь почувствовал себя человеком, хотя полжизни воевал за эту самую треклятую свободу и схоронил кучу друзей!» Он, дурак такой, даже на колени упал и просил прощения за свою кровожадность, а потом взял да и поперся на улицу красных фонарей, где в витринах вместо манекенов голые телки всевозможных мастей заманивали прохожих. Гуче приглянулась одна итальянка, хотя ему ужасно хотелось попробовать негритянку, но чернокожие проститутки были толстые и какого-то пенсионного возраста, а итальянка была писаная красавица. Вот он и зашел к ней, и она, задернув занавеску на витрине, потребовала пятьдесят евро за минет. Гуча отдал деньги и хотел повалить ее на кушетку, но та дала ему по рукам и, показав на промежность, объяснила на пальцах, что за такой секс надо еще пятьдесят монет. Гуча не хотел отдавать сто евро, к тому же боялся СПИДа, и только мямлил: «Ноу мани фак»; итальянка, конечно, не стала с ним церемониться и вытолкала за дверь. Но он еще долго торчал возле ее витрины, чувствуя себя околпаченным, пока рассерженная проститутка не показала ему средний палец, а когда Гуча и после этого не пожелал убраться, пошепталась с товаркой из соседней витрины, открыла дверь да как гаркнет: «Дурак, дурак!»

Васо Абаев, сидевший спиной к дому правительства, откуда только что выплыл президент в камуфляже, с многочисленной охраной, не проронил ни слова. Гамат тоже замолчал, с удивлением взирая на главнокомандующего, который ночью восьмого августа удрал из горящего Цхинвала в курортную Джаву…

– Чудеса, – сказал Гамат, торопливо пряча сигареты в карман, как будто боялся, что президентская охрана отнимет у него пачку. – Ребята говорили, что не пустят его обратно… Эх, дурачки, дурачки, теперь он за свое бегство будет мстить оставшимся в городе… Точно тебе говорю, Василий, житья от него не будет, вот увидишь! Он и до войны всех недовольных крестил предателями и сажал за решетку даже женщин, да что там, целые семьи загорали на нарах. Гуча вон всю свою долбаную жизнь воевал, а как съездил на какой-то гражданский форум в Голландию – его тут же объявили изменником…

Гамат замолчал и снова полез в карман за пачкой. Вытянув сигарету, он поднес к ней невидимую зажигалку и, прикурив понарошку, понарошку затянулся.

– А знаешь, как теперь зовут президента? – спросил Гамат, выпуская из ноздрей воображаемый дым. – Да ты, наверно, слышал уже… если нет, скажу: назагинаг[50]. Ему бы клоуном в цирке работать, и морда подходящая, жабья, а как начнет на пресс-конференциях вякать, так даже чертям в аду становится тошно. Позорит нас перед всеми, а шушера вокруг умиляется каждой его глупости и хлопает в ладоши: браво, браво. Говорят, он и в Джаве представление давал: выскакивал из своей будки с автоматом, будто в атаку бросается, и просил киношников заснять его на камеру. А потом, когда подошли войска, встал на дороге с полосатой палкой и регулировал движение…

Гамат закашлялся от невидимого дыма и, затолкав сигарету с обслюнявленным фильтром в пачку, посмотрел на часы.

– Ну, мне пора, – вздохнул он, вставая. – Одноклассника моего убило во время бомбежки, мы его тогда в саду за домом закопали, а теперь на кладбище снесем и похороним как следует. Хороший был человек, царство ему небесное, хоть и пил как сапожник…

Гамат еще раз взглянул на президента, дававшего интервью обступившим его журналистам, и спросил Васо, почему нам не везет с президентами, вон какие хорошие и мудрые у других, – и, не получив ответа, двинулся вверх по улице Сталина в сторону почты. Он остановился на перекрестке близ пустого журнального киоска, пропустил трофейный джип, набитый пьяными ополченцами, и, перейдя дорогу, оказался на площади возле афиш. Спиной Гамат почувствовал тепло: угловой четырехэтажный дом сталинской постройки все еще тлел, и он вспомнил о своих друзьях, живших в нем.

Пленные все еще чистили мостовую вокруг давно не работающего фонтана. Гамат, подобрав осколок с острыми, как бритва, концами, приблизился к ним. Проныра-журналист уже разговаривал с одним из них, а охрана, отвернувшись, делала вид, что не слушает. Но внимание Гамата привлек другой, высокий, похожий на хиппи, пленный в рваных грязных джинсах, кидавший в кузов самосвала куски асфальта, металла и отстриженные войной ветки. Гамат подошел к нему и, показав осколок, спросил:

– Ты мне объясни, ничего личного: зачем вам это надо было?

Хиппи выпрямился и развел руками:

– Ты не по адресу, брат, я тут совсем ни при чем, просто приехал на каникулы к родителям в село…

Гамат хотел сказать: тамбовский волк тебе брат, но, увидев избитое лицо пленного, пробормотал «прости» и закинул осколок в кузов.

– Как ты тут, не обижают?

– Сначала, конечно, били, но сейчас все нормально… А у тебя не будет покурить, брат?

– Конечно, будет, – улыбнулся Гамат и потянулся к карману за сигаретами. – Настоящее «Мальборо», друг мой из Голландии привез. Да возьми все, я не курю. Зовут-то тебя как?

– Мераб.

– Меня Гуча, – сказал Гамат. – А знаешь, что случилось с моим приятелем в Голландии? Он хотел искупаться в Северном море, разделся на пляже, как дурак, но вода была холодная, и он решил побродить босиком по песку, как вдруг подбегает маленькая, похожая на мультяшку собачка, обнюхивает его кроссовки, поднимает ножку и отливает на его новую обувку.

– Смешно, – сказал пленный, закуривая.

– Ты бы посмотрел, что творилось на пляже: девушки, выгуливавшие собачку, так и покатились со смеху, а мой друг ржал больше всех… Но знаешь, я вижу в этом знак.

– Какой?

– Друг вернется в Голландию и, может быть, возьмет меня с собой. А ты вот забери мою кепку, а то в такую жару недолго и солнечный удар получить…

Полиэтиленовый город

Как это прекрасно что все так прозрачно и ясно что все так светло что можно вот так поглядеть сквозь крупицы песка сквозь большое стекло… Жак Превер

Конечно, продавать другу оружие свинство, но я не просил покупать у меня пистолет. Маир первым заговорил о деньгах.

– У тебя же есть ствол, – говорю. – Зачем тебе два?

– Коллекционирую, – отвечает. – Отдашь за четыреста баксов?

– Я бы и так подарил тебе эту игрушку.

– Дарить ничего не надо, но звякни, если надумаешь продавать.

– Это будет не по-дружески.

– В самый раз будет, брат…

Мужской разговор, ничего не скажешь, но все дело в том, что Маир знал, откуда у меня пистолет.

Восьмого августа из местной тюрьмы бежали заключенные, в числе которых был и сосед Маира – вор-рецидивист Каха. Мы как раз выбрались из подвала девятиэтажки, куда нырнули во время обстрела, и тут белая «шестерка» завернула во двор и тормознула в сантиметре от меня, из машины вылез Каха в рваных резиновых шлепанцах на босу ногу. Поздоровавшись, он почесал впалый живот, осмотрел тачку, протер затемненное лобовое стекло и, заглянув под бампер, начал выгружаться. Я глазом не успел моргнуть, как возле машины оказались три телевизора, компьютер и меховая шуба с симпатичной шерсткой. Кроме нас с Маиром никто особого внимания на Каху не обратил, жильцы корпуса, воспользовавшись затишьем, перетаскивали из своих бесстекольных квартир в подвал матрасы, одеяла и подушки. По большому счету мне тоже было насрать на рецидивиста, но, с другой стороны, было любопытно, как такой дохляк перетащит в свою берлогу на восьмом этаже всю эту хрень. Маир молча подошел к Кахе, взял его за плечо и отвел в сторону низеньких деревянных сараев. Я не слышал, о чем они толковали там, но друг мой возвратился довольный, поигрывая пистолетом.

– Не знаю, откуда у этого козла пушки, – зашептал он мне в ухо, – но у него их шесть штук, возьми себе тоже.

Легко сказать возьми. А вдруг Каха пошлет меня куда подальше или врежет? Придется тогда застрелить его в собственном дворе. Такой ход событий мне не нравился, однако я подошел и мягко взял Каху за локоть. Тот чуть яйцо не снес от неожиданности, захлопал общипанными крыльями и закудахтал:

– В чем дело, тебе чего?

Я подмигиваю ему обоими глазами, снимаю автомат с предохранителя и умоляющим голосом прошу:

– На хер тебе столько пушек, дай и мне одну, ты же чуть не сбил меня!

Каха обчесал себя от грязных пяток до лысины на макушке и сказал:

– Хорошо, я дам тебе пистолет. Но за это ты донесешь телевизор в мою квартиру.

– Ладно.

Проклятый наркоман выбрал самый тяжелый телик, и я чуть не сдох, поднимаясь по лестнице с этой ношей, но все-таки взобрался на восьмой этаж, положил долбаный «Самсунг» возле выбитых дверей квартиры Кахи и получил от него новенький «Макаров», правда, без обоймы.

Про себя я, конечно, обрадовался предложению Маира – мне не терпелось убраться из города, где на окнах оставшихся домов ветер по-прежнему трепал полиэтилен – хлоп-хлоп, – хотя со дня окончания войны прошло больше года. Народ от всех этих войн и потрясений потихоньку сходил с ума и ударился в пьянство. Я как непьющий чувствовал себя изгоем, а тут еще мода пошла стрелять друг в друга.

У Киры сегодня был выходной, и после обеда мы поднялись в лес Чито. Ей захотелось трахнуться на лоне увядающей природы, но при виде кладбища, потеснившего лес и поле, у меня все отвисло. Черт, сколько знакомых лиц я увидел на могильных плитах! Вон с тем я работал на таможне и знал, что у него денег куры не клюют, до того бойко он обделывал свои делишки. Бывало, он и мне подкидывал тысчонку-другую. Совсем недавно я хотел пойти к нему домой и попросить деньжат, а парень уже год как сюда переселился… У меня закапали слезы, а Кира расстегнула мне ширинку и принялась за минет.

– Зря стараешься, – вздохнул я, гладя мелированные волосы Киры. – Все равно не кончу, лучше постреляем, пока светло. Хочешь?

– Хочу, – говорит она. – Только куда стрелять, по банкам?

– Ну не по могильным же плитам…

После пальбы, разгоряченные, спускаемся в парк и пробираемся в сумерках к нашему дереву возле обрыва над Лиахвой, но под плакучей ивой уже сплелась парочка, и мы осторожно отступаем к выходу. Пройдя мост, Кира опять затянула волынку:

– Я так больше не могу, мне надоел этот дурацкий парк, квартира твоего брата и пещера, в которой ты живешь со своей полоумной матерью…

– Полегче с матерью, – говорю.

– Что полегче? Мы встречаемся три года – и никакого толку.

– Тебе что, плохо со мной?

– Да при чем тут это?! Я хочу детей, собственный угол, понимаешь? Все знакомые смеются надо мной, и правильно делают… Послушай, ты уже старый и скоро никому не будешь нужен. Забыл, как на коленях умолял меня стать твоей женой? Я-то, дура, поверила! Но после этого ты замолчал и больше не хочешь жениться…

Ну и так далее. Насилу отвязался от нее, психопатки, и потащился домой, отбиваясь от собак. Звякнула эсэмэска. Я вынул телефон и обрадовался сообщению Анны: «Привет, любимый. Почему не пишешь? У тебя все в порядке? Я ужасно беспокоюсь. Приезжай скорей, покажу тебе осенний Киев. Целую».

В ответ я послал какие-то пошлые стихи, написанные моим младшим братом. Он у нас поэт. Публикуется. Лауреат какой-то премии, сейчас в Москву перебрался, учится там в Литинституте. Мне его верлибры – язык сломаешь – совсем не нравятся, но Анна от них в восторге. И познакомились мы в интернете благодаря стишкам брата, которые я бессовестно выдавал за свои.

Опять эсэмэска от Анны, никак не угомонится моя панночка: «Когда обниму тебя, любимый? Ты уже целый год обещаешь приехать и не едешь. Может, дуришь меня? Если у тебя нет денег, я вышлю. Жду ответа».

Я задумался: Анна на фото была просто отпад! Такая телка по мне сохнет, а я сижу тут как пень. Помнится, она писала, что у нее свой бизнес и дела, мол, идут весьма успешно! Еще пани вывесила на своей страничке фотографию, где она сидит за рулем роскошной иномарки. Круто: днем я буду кататься на ее тачке, а ночью Анна будет кататься на мне. Черт, до чего заманчиво! Ну а если обманывает и на самом деле золушка? Тогда вернусь обратно, женюсь на Кире, да еще дельце одно есть – с соседом надо будет разобраться.

Этот рассукин сын, когда переберет, становится опасным для общества. Он набросился на меня с кулаками прямо на похоронах одноклассника. Я схватил полено и довольно умело оборонялся, даже в контратаку бросался, нанося противнику сумасшедшие удары по голове. Думал, вырублю гада. Но не тут-то было. Он оказался намного крепче, и я пожалел, что не захватил с собой пушку. Я кричал: «Где ты, такой сильный, был восьмого, а?! В подвале прятался, мать твою? Надо было пришить тебя там! Но ты сидел в углу такой смирный, что, ткни я тебе хреном в рыло, облизал бы!» Сосед после этих слов совсем озверел и попер на меня с разделочным ножом. Я уже приготовился дать стрекача, но тут появилась моя матушка и с криком «Тебе чего нужно от моего сына?! Смотри-ка лучше за своей шлюшкой-женой!» влезла между нами. Вечно она сует нос не в свои дела! Так этот подонок поднял ее и швырнул, как тряпичную куклу. Мать только ойкнула и, перелетев через большой черный котел, в котором варилось мясо, упала на накрытый поминальным угощением стол. Слава богу, нас растащили. Сосед с тех пор не попадался мне на глаза, а я сделал вид, будто проглотил обиду. Брата тоже решил не впутывать в это дело, и мать, выйдя из больницы, согласилась со мной, только попросила научить ее стрелять из ружья…

Ответ я послал Анне такой: «Завтра выезжаю. До встречи. Кохаю, цилуваю».

Потом позвонил Маиру.

– Але, – говорю. – Как ты?

– Ничего, – отвечает. – Заходи.

– Уже иду.

Было довольно темно, и мне пришлось включить подсветку в телефоне, а то переломал бы себе ноги, столько было ям и колдобин на мостовой. Но меня больше разозлил водитель иномарки. Не отскочи я в сторону, он проехался бы по мне, как по бездомной собаке. Мерзавец еще притормозил и грозился оторвать мне яйца. Я выстрелил в него не целясь, и машина, забуксовав, исчезла за поворотом.

Наконец я добрался до квартиры Маира. Он провел меня в свою комнату, набитую боеприпасами и оружием. Для него война еще не кончилась, и он покупал все, что могло взрываться и стрелять. Я сел в кресло возле полиэтиленового окна, потянулся за журналом, валявшимся на диване, посмотрел новинки оружия и, зевнув, положил обратно. Маир предложил мне чаю, но в прошлый раз он заварил такой крепкий, что после двух глотков у меня началась тахикардия.

– Спасибо, – говорю. – Не хочется.

Тогда он смотался на кухню и принес шоколадные конфеты.

– Угощайся.

– Ого, чернослив в шоколаде, спасибо.

Маир сел на диван и начал играть пистолетом.

– Что слышно в городе? – спросил он, нажимая на спуск.

– Ничего особенного, – отвечаю. – Вчера убили этого… блин, забыл, как его звали… Ну да черт с ним. Завтра хочу уехать.

– В Киев?

– Ну да, к Анне. Мне, конечно, неудобно продавать тебе пушку, друзья как-никак и воевали вместе. Но в кармане ни гроша.

– Все нормально. Утром придешь и получишь бабки.

Вот уж от кого не ждал подлости! Значит, деньги он отдаст в лучшем случае через неделю! Анна тоже расстроится или найдет себе другого. Черт, до чего неприятно. Если уж на то пошло, на черном рынке меньше чем за тысячу баксов он пушку не купит. Я бы давно продал, да пока найдешь клиента на ствол, то да се, пройдет черт знает сколько времени. Постой-ка, я знаю одного барыгу, завтра же смотаюсь к нему!

– Ладно, – хриплю и проталкиваю пальцем застрявший в горле чернослив. – Утром так утром, пойду я.

– Посиди, куда так торопишься, поболтаем. А насчет денег не беспокойся, завтра рассчитаюсь с тобой… Ты правильно делаешь, что уезжаешь, – сказал он, немного помолчав. – Здесь ничего хорошего не будет. Посмотри, что творится вокруг: пьянство, воровство, ложь, убийства. Народ ни во что больше не верит, мы обречены на вымирание. Нас спасет только одно – принять ислам! Мулла сплотит нас, мы построим мечети, будем молиться Аллаху и возродимся…

Маир еще долго говорил, но мне, крещеному, слушать его речи было не больно-то приятно. К тому же по сути своей я человек светский – люблю волочиться за девками, пить хорошее вино, курить дорогие сигареты, носить модные шмотки и смотреть порнуху.

Маир не умолкал, и мне вспомнился Аслан, ваххабит, с которым воевали в одной роте летом две тысячи четвертого. Родом он, кажется, был из Панкиси и пробрался в Цхинвал пешком через горы. У него, как у Паниковского, не было документов, но в отличие от сына лейтенанта Шмидта Аслан был молод, силен и отважен. Еще он называл себя моджахедом и говорил, что был в отряде самого Гелаева. Может быть, поэтому ему не нравилось сидеть в окопе, и, когда он предложил нашим спуститься с горы к траншеям противника и перерезать глотки неверным собакам, ребята, чтобы скрыть свою трусость, обозвали его сумасшедшим. Однажды во время сильнейшей бомбежки Аслан вылез из окопа и заявил, что сорок хороших моджахедов сдержали бы всю грузинскую армию.

– Ложись! – крикнул командир. – Или я выгоню тебя из роты к чертовой матери!

Аслан только усмехнулся:

– Напугал. Да я сам собрался уходить. Просто объясни мне, почему мы каждый раз поднимаемся на эту высоту?

– Как почему? Будем стоять тут до утра, пока не придет смена…

– Посмотри, сколько тут деревьев, они тоже стоят и ничего не делают. Зачем ты мне дал этот пулемет, зачем нам гранатометы, минометы? Надо отвечать противнику, гасить их огневые точки! Я пришел сюда воевать, а не прятаться! Нет, это не моя война, поеду-ка лучше в Ирак мочить америкосов!

Не знаю почему, но я проникся к Аслану симпатией и даже спустился с ним вниз, где грузины рубили лес, но никого там не оказалось. Подложив мины под свежесрубленные бревна, мы потихоньку убрались.

После войны я встретился с ним во Владике, он уговаривал меня перейти в ислам. Даже в мечеть меня повел. Но, выйдя оттуда, я спросил:

– Вот ты, мусульманин, принял бы из-за меня, своего друга, христианство?

Он только улыбнулся и ответил:

– Ладно… Но запомни: скоро весь Кавказ будет мусульманским.

Я пожал плечами, и мы разошлись. С тех пор я не видел Аслана. Может, он в самом деле подался в Ирак и стал воином Аллаха…

Я посмотрел на часы: ого, уже полночь.

– Мне пора, – говорю. – А то мать будет беспокоиться. Удивительно, что она еще не позвонила.

Маир не стал меня удерживать и проводил до дверей. Я снова включил подсветку в телефоне, спустился по лестнице и осторожно, чтобы не привлекать внимания выпивающих во дворе парней в форме, выскользнул из пахнущего мочой подъезда и быстрым шагом направился в сторону своего района. В конце улицы мне попался пьяный, который, пошатываясь, отливал на забор. Я прошел было мимо, но остановился, услышав грязную ругань: по голосу узнал соседа. Вот так удача! Развернувшись, я приблизился и направил ему в лицо луч подсветки. Он приподнял руку, защищаясь ладонью от света. Я дважды выстрелил ему в голову и зашагал в сторону вокзала.

Вертолет

Звезда грузинской литературы интеллектуал Лаша встал со своего председательского места, вышел на середину конференц-зала и, сверкая стеклами очков, начал вещать:

– Если вы не устали, даю вам еще одно упражнение: вы должны разбиться на пары и рассказать друг другу истории о войне, где сами были непосредственными участниками, понимаете? – Он обвел взглядом все три стола, за которыми притихли абхазские, грузинские и осетинские писатели, и продолжал: – Потом каждый из вас напишет новеллу другого.

Тут, конечно, писатели зашумели, ибо всех волновал вопрос, сколько времени отпустит маэстро на создание такого произведения.

– Думаю, дня вам хватит, – отвечал Лаша. – Но у вас еще целый час до обеда, и, может быть, кто-то успеет написать…

Я был в паре с Гундой, абхазской поэтессой – кстати, очаровательной блондинкой. Она сидела рядом и рассказывала мне про сбитый в девяносто втором году вертолет. Добрую половину ее повествования я не слышал, так как немного оглох после той контузии в августе две тысячи восьмого. По правде говоря, мне самому не терпелось поведать ей, как это случилось. Но с чего начать, думал я, смотря на шевелящиеся губы Гунды.

Пожалуй, надо будет обрисовать место, куда я просочился вместе с отрядом из семи человек. Впрочем, наша группа распалась в ту же ночь. Печально, конечно, но к утру я никого из ребят не нашел, кроме здоровяка Марка, обитавшего в пятиэтажном корпусе. Он-то и привел нас в свою квартиру и даже накормил ужином, хотя его прятавшиеся в подвале соседи не ели вторые сутки и вконец отощали. Оно и понятно, ведь люди во время бомбежки впали в депрессию и в ужасе пожирали свои запасы, а в затишье поднялись наверх, к свету, и с надеждой взирали на меня и Марка, парня молодого и весьма энергичного. А тот все время был на ногах, бегал туда-сюда, при этом обильно потел, однако форму не снимал, да еще намотал на себя километр утыканной патронами ленты. Чем-то он напоминал меня в девяносто втором, только я был тогда худой как черт и все время стрелял по поводу и без. Марк же пока не опробовал свой пулемет, хотя постоянно возился с ним, чистил, сдувал с рифленого ствола пылинки и таскал с собой. Даже когда у нас появилась серебристая «девятка», Марк сначала тянулся на заднее сиденье к своему смертоносному оружию и уже потом глушил мотор. Вот такого друга я обрел восьмого августа и, признаюсь, был не в восторге от его откровенных разговоров…

– Гунда, а я рассказывал, как жители корпуса направили к нам делегата с двумя пустыми мешками и он, козлиная душа, умолял меня и Марка сгонять в пекарню за хлебом?

– Нет, – пролепетала Гунда.

Похоже, она решила, что я псих. Но я не мог остановить себя, так же как и «девятку», в которой мы мчались по горящему городу, а за нами гнались взрывы. Стекол в машине не осталось, и ветер дул в лицо – хорошую мишень для снайпера. Впрочем, в машину мог залететь и снаряд или осколок бомбы – да что угодно – и превратить нас в мясо. Чуть выше кинотеатра «Чермен» Марк затормозил, крикнул: «Все, я больше не могу!» – схватил пулемет и выскочил из машины.

Он бросился в ближайший двухэтажный недостроенный дом, коих в Цхинвале было великое множество. Я кинулся за ним и немного успокоился, заметив, что потолок в прихожей бетонный. Надеюсь, он не рухнет на нас при первом же попадании, подумал я, и, скинув автомат, положил на низенький, грубо сколоченный из досок стол. Однако взрывы приближались, и я не понимал, что происходит, пока совсем рядом не раздалась стрекотня автомата. Проклятье, опять наводчик! Вот бы поймать гада и хорошенько расспросить, уж я бы вытянул из него все секреты. А тот знал свое дело: сначала стрелял в воздух трассирующими, а через несколько секунд место, откуда он жарил, накрывало «Градом».

Я поискал в доме подвал или какое-нибудь другое укрытие, ничего не нашел и вернулся, а Марк побежал в комнату с окном на улицу и давай высматривать наводчика, который опять стал активным и щекотал нервы короткими очередями. В какой-то момент все стихло, и вдруг вдалеке послышались звуки тамтама. Черт, это «Град»! Ну все, хана нам с Марком… Нет, тихо. Кажется, пронесло, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Не успел я обрадоваться своей мысли, как хата затряслась от взрыва и гребаный потолок обрушился вниз. Меня будто по голове молотком тюкнули.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я очухался. Я крикнул Марка, но парень не отзывался. Должно быть, его похоронило в той комнате, с окном на улицу. Самого меня не так засыпало, а вот автомат мой вместе со столом оказался под обломками. Я схватился за ремешок оружия, потянул на себя и вытащил «калаш» с погнутым стволом. Эк его, подумал я. Ну да черт с ним, найду другой, а сейчас надо шкуру спасать. Выбрался я на улицу, а там полный апокалипсис: под ногами куски асфальта и металлолом из осколков, невдалеке рухнул охваченный огнем особняк, а на струнах поверженных столбов дьявол наигрывал сводящую с ума музыку. Я немного пошатался, не зная, куда себя деть, потом все-таки решил спрятаться в сточной канаве. Но только я устроился поудобней, как кто-то навалился на меня сверху, будто хотел трахнуть – надо сказать, что лежал я на животе, задом к небу.

– Это я, Марк, – донеслось до меня. – Знаешь, я нашел логово наводчика. Давай после обстрела убьем его!

– Давай! – обрадовался я и попытался скинуть его с себя. – Слушай, а ты бы не мог с меня слезть, я ведь тебе не подстилка!

– Так вы привезли хлеб? – спросила нетерпеливо Гунда.

– Конечно, целых два мешка, но есть я не мог, только блевал, и кровь шла из ушей… Так всегда и бывает: кто-то жрет хлеб, который ты добыл, а сам ходишь голодный…

Гунда все записала. Надеюсь, к утру она приготовит из этого материала потрясающий рассказ. Интересно увидеть себя со стороны. Ты, например, себя представляешь этаким героем, а другой при виде тебя только руками разводит и плюется: вот болван, ну просто кретин! А я же еще глухарем притворяюсь и слышу про себя вещи не совсем приятные. Конечно, слух мой поврежден контузией, и в голове будто рой цикад поселился, но если навострить уши, то легко могу передать, о чем, например, говорят за соседним столом два блестящих прозаика Дато Турашвили и Роин Агрба. Симпатичные ребята, дай Бог им здоровья! Они все-таки успели написать за час по новелле! Это ли не талант? Черт, мне бы так наловчиться.

А я вот пытаю вопросами Гунду:

– Значит, вертолет сбили? И внутри были люди?

– Да, – кивает печально Гунда, – там было много народу, все больше женщины и дети.

Я придвинулся к ней поближе, чтоб не пропустить ни слова. Жаль, диктофона с собой не взял. Гунда, пожалуйста, не так быстро, я не успеваю за вами записывать. В школе я был двоечник, посмотрите, какой у меня ужасный почерк. Не факт, что потом разберусь в своих каракулях.

– А какой был день?

– Зимний, – ответила Гунда. – Я сидела дома в тепле и уюте и смотрела в окно на кружащиеся белые хлопья. И вдруг мне захотелось услышать, как хрустит под ногами снег, оглянуться на свои следы и снова пройтись по ним, как в детстве. Я оделась, взяла пустое ведро и вышла на улицу к водопроводной трубе. Да, забыла вам сказать, что я была беременна.

– Вы шутите?

– Да нет, какие шутки.

– А где был ваш муж? – спросил я, оглянувшись на ее супруга, Роина, который уже сидел на стуле в центре конференц-зала и читал новеллу, записанную со слов Дато Турашвили.

– На войне, где же ему быть еще? Впрочем, это неважно, просто настроение в то утро было чудесное, и под журчание струи я танцевала босиком на снегу. Вдруг какой-то мальчик в желтой лыжной шапочке кинул в меня снежком, я в него – в общем, поиграли. Такой забавный, с румяными щечками, без передних зубов, он сам решил донести ведро до дома, но по дороге расплескал всю воду и промочил ботинки. Я стала уговаривать мальчишку зайти к нам и посушить обувь, носочки, но он сказал, что вертолет улетит без него, и убежал, сорванец. А я еще посидела у окна, потом попила чаю с айвовым вареньем. Включила телевизор, села на диван послушать новости, да так и уснула. Разбудил меня муж. Он метался по комнатам и что-то искал. Я хотела его обнять и вдруг увидела его лицо. Он был такой потерянный…

Роин Агрба закончил читать свою новеллу, встал со стула и вернулся на место под аплодисменты. Гунда, зардевшись, улыбнулась мужу.

– А что потом? – спросил я Гунду.

– Он нашел свой бушлат и убежал. А вечером по телевизору показывали, как взлетает тот самый вертолет, в него попадает пылающий снаряд, он взрывается, теряет управление и, дымясь, падает. Но мне почему-то запомнился винт, как будто к его лопастям были прикреплены пулеметы и они вертелись и поливали огнем людей, набившихся в нутро вертолета… Потом еще показывали разложенные для опознания обгорелые трупы на снегу, и люди подходили к ним, плакали и не могли найти родных. А я вот узнала в маленькой черной кляксе на белом того мальчишку…

По щекам Гунды покатились слезы, больше она не могла говорить.

Я вышел из конференц-зала, поднялся на лифте к себе в номер, скинул пахнущую потом одежду и посмотрел в окно на улицу с красивыми постройками под еще зелеными, несмотря на октябрь, деревьями. Я порадовался хорошей погоде и решил надеть голубые мокасины, серые брюки и синюю в полоску льняную рубашку…

Зура вчера жаловался, что организаторы форума поселили нас в гостинице на окраине Стамбула. Но мне тут нравилось, особенно небоскребы. Люблю современную архитектуру, хотя мне и старая нравится. Я прошлепал босиком в ванную, пустил воду над раковиной, помылся и вытер тело белым накрахмаленным полотенцем. Одевшись перед большим зеркалом в прихожей, я взял сумку, проверил, все ли на месте, вышел из номера и спустился на лифте вниз со здоровенным негром с сережкой в ухе. Мы улыбнулись друг другу, потом я отвернулся к зеркалу и смотрел на себя до тех пор, пока не распахнулись двери кабины…

Я вошел в столовую и увидел наших за длинным столом возле окна. Набрав в тарелку еды, подгреб к ним и протиснулся к пустому стулу возле Зуры. Дато Турашвили напротив нахваливал айвовое варенье. Пожелав всей честной компании приятного аппетита, я принялся за еду. И вот тарелка моя опустела, в стакане с апельсиновым соком ни капли, и я, откинувшись на спинку стула, думал, чего бы еще поесть, как подошла официантка в коротенькой юбочке с кофейником в руке и предложила:

– Кафи, сэр?

– Ноу, сенкью, – ответил я.

Она улыбнулась и поспешила к другому столу, за которым громко разговаривали два араба.

После обеда корреспондент грузинского телевидения, не помню какого канала, попросил дать интервью. Я вздохнул и пошел за ним. В холле он усадил меня в кресло и, пока его обритый наголо коллега настраивал камеру, просунул через мою синюю рубашку маленький, похожий на баранью какашку микрофон и пробормотал:

– Знаете, Тамерлан, восьмого августа я тоже был в Цхинвали.

– Вот как? – сказал я и, покосившись на микрофон, дунул в него.

– Да, представьте себе, и заблудился там во время сильнейшего обстрела. Я стрелял сигнальными в воздух, чтобы привлечь внимание наших. И тут совсем близко от меня серебристая «девятка» врезалась в дерево, оттуда выскочили два осетинских ополченца и бросились в двухэтажный особняк напротив. Я дал еще несколько очередей трассирующими наверх, залег в кустах и стал ждать помощи. Но вместо этого на улицу, где я прятался, обрушился «Град». Каким-то чудом я остался жив и, когда рассеялась пыль, заметил, как из разрушенного снарядами жилища, шатаясь, вышел ополченец и свалился в сточную канаву. Другой, здоровый такой, с пулеметом, выпрыгнул из окна, побежал к арыку и накрыл своего товарища сверху, как будто собирался его трахнуть. Забыв обо всем на свете, я встал и хотел заснять на мобильный двух гомиков, но здоровяк заметил меня, вскочил на ноги и открыл огонь… только его пули скосили вишню надо мной, а я вот не промазал, и он упал…

– Тамерлан, вы готовы? – спросил лысый оператор и прицелился в меня камерой.

– Марк остался жив, – прохрипел я, вытирая ледяной рукой испарину со лба.

Киношники в изумлении переглянулись.

– Вам плохо, дать воды? – испугался лысый.

– Марк под камуфляжем носил бронежилет, и мы привезли хлеб…

Лестница

Лестница была крутая, и подниматься по ней с рюкзаком, набитым журналами и каталогами Каннского кинофестиваля, было довольно тяжело. Я все время боялся, что у меня лопнет сердце. Сереге с его больной ногой тоже приходилось несладко. Насчитав в темноте двадцать ступенек, я, задыхаясь, говорил «стоп». Мы останавливались и садились на искусанные временем каменные ступени передохнуть. Серега клал возле себя кинокамеру и пакет с бутылками вина, закуривал. Я бубнил, чтоб он поберег дыхание и не травил себя никотином, ведь нам еще пилить и пилить, но он не слушал и продолжал смолить. Тогда я вставал, брал у него камеру, и мы продолжали карабкаться наверх, к нашему отелю.

Канны

Памяти режиссера Сергея Зезюлькова

У меня боязнь лететь самолетом, и если есть возможность добраться до места наземным транспортом, то с радостью беру билет на поезд или автобус. Но сейчас я на борту самолета, его трясет в зоне турбулентности, и меня терзает страх. Невидимый, он шепчет мне в ухо:

– Минут через пять ваш самолет потерпит крушение, и ты вместо Канн попадешь в ад…

– Почему в ад, а не в рай?

– Потому что за тобой числятся грешки. Перечислить?

– Не надо.

– Слышишь, как барахлит справа двигатель? Слева мотор тоже работает с перебоями, того и гляди заглохнут оба. И стюардесса смотри как нарумянилась. Это для того, чтобы скрыть бледность. Уверен, что командир сообщил ей о предстоящей катастрофе, а она ведь человек и тоже боится смерти. Скоро ее сексуальное тело превратится в кусок шашлыка… Да ты не волнуйся, ваши горелые останки найдут и покажут в вечерних новостях.

– Отойди от меня, – говорю своему страху. – Будь ты существом из плоти и крови, знаешь что бы я с тобой сделал? Я подвесил бы тебя как грушу и бил бы с утра до вечера!

– Ух ты, мне это нравится, должен сказать, что я склонен к садомазо…

– Я бы из тебя дух вышиб, но все равно молотил бы дохлого!

– Ты драться, что ли, со мной хочешь?

– Просто мечтаю об этом!

– Легко могу это устроить.

Верно, нас подслушали, потому что несколько чернокожих пассажиров вскочили со своих мест, сорвали кресла и соорудили из них ринг в центре салона лайнера. Стюардесса тоже скинула униформу и, оставшись в одном купальнике, забралась на ринг – и, ослепительно улыбаясь, подняла над собой табло с надписью «первый раунд». Командир самолета в микрофон объявил о предстоящем поединке. Сергей, мой секундант, вместо того чтобы дать совет, как вести бой, навел на меня камеру и начал снимать. А я стою в своем углу и разминаюсь. Чернокожий судья Бардак подходит ко мне и, мило улыбаясь, говорит:

– Ты, это самое, не церемонься, забей своего соперника до смерти!

– Хорошо, сэр.

– Если выиграешь бой, самолет приземлится и все останутся целы, так что жизнь этих несчастных пассажиров в твоих руках.

– Сэр, я сделаю все, что в моих силах.

– Удачи, сынок!

Пока я разговаривал с Бардаком, Ужас и Кошмар притащили гроб на ринг, вскрыли крышку, и оттуда выпрыгнул Клетчинский.

– Скотина, – пробормотал Сергей.

– Вы его знаете? – обернулся к нему Бардак.

– Ну конечно, знаю! Он хотел нас надуть и лишить прав на фильм.

– Как так? – удивился Бардак. – За это у нас в Америке по головке не гладят.

– Он обещал представить наш фильм на фестивалях Америки и Канады. У нас не было денег на поездку в Канны, и Клетчинский посулил нам три тысячи баксов, но за это я должен был подписать с ним договор…

Вдруг снаружи послышался скрежет: кто-то царапал обшивку самолета, и я заметил примерзшего щекой к стеклу иллюминатора Диму.

– Клетчинский подсунул нам липовый договор! – крикнул он. – В тюрьму его, киномошенника!

– А это еще кто? – спросил Бардак.

– Друг и реактивный продюсер нашего фильма.

Дима между тем разбил стекло иллюминатора, блеванул на пассажира и уже вползал в салон, как на него налетел Клетчинский и, поколотив, вытолкнул обратно в пустоту.

Послышался голос командира:

– В страшном углу в серой ветровке и синей шляпе стоит Таме из Цхинвала. Он летит на Шестьдесят восьмой каннский кинофестиваль, чтобы представить там свой фильм. Рядом его секундант и режиссер фильма Сергей. Деньги на поездку в Канны они собрали в соцсетях посредством краудфандинга.

Покончив с Димой, Клетчинский схватил крышку гроба и начал гоняться за мной по рингу. Я спрятался за Бардака и умолял его спасти меня. Чернокожий судья кивнул: мол, не беспокойся, откинул полу пиджака и, вытащив из кобуры здоровенный кольт, метким выстрелом сшиб с плеч голову мошенника.

Самолет благополучно приземлился в Ницце. Пассажиры отстегнули ремни и повалили к выходу, а Сергей все еще снимал меня на камеру. Я думал, что снимать в самолете нельзя, и пытался сказать об этом Сергею, но он слушать ничего не желал и продолжал свое дело.

– Расскажи про фильм, – потребовал он.

– А нельзя тебя просто послать?

– Нет.

– Ну ладно. Я автор сценария короткометражного фильма «Родник», который будет показан на Шестьдесят восьмом каннском кинофестивале, куда, собственно, мы и направляемся сейчас…

– Ты рад этому?

– Конечно.

– Скажи еще несколько слов.

– М-м-м, я надеюсь встретиться с Квентином Тарантино и предложить ему свои сценарии. Думаю, он будет в восторге от них и подпишет со мной контракт. В Голливуде ведь сейчас нет хороших сценариев, а мои одобрены Арабовым, а он, сам понимаешь, величина в мировом кинематографе. Ну как, нормально?

– Хорошо, только помоги мне упаковать камеру.

С удовольствием, тем более что на борту самолета, кроме нас и экипажа, никого не осталось. Странно, что никто не вызвал полицию за противозаконную съемку. Хотя вполне возможно, что такого запрета нет вообще.

В аэропорту Ниццы мы с Сергеем забрали багаж и после небольшого совещания решили поехать в Канны на автобусе. Желание добраться до Дворца кинофестивалей на такси оказалось слишком дорогим…

Там, за облаками, я совсем замерз и надел ветровку, купленную в секонд-хенде. Очень хорошая шмотка и совершенно новая. Жалко ее прятать в рюкзак, но, пожалуй, придется, потому что сейчас май, плюс двадцать пять и пальмы. Бог ты мой, я таких роскошных еще не видел. Вот эта лохматая особенно хороша. Сергей, сними-ка меня на телефон, так чтобы пальмовая ветвь касалась мой шляпы. Спасибо, друг. А давай сделаем селфи вдвоем. Ну не хочешь как хочешь. Хорошо бы привезти домой пальмовую веточку и контракт с Тарантино! Я стянул куртку, запихнул в рюкзак и, закинув его на спину, потащился за Сергеем.

Я ковылял за ним, и вдруг мне показалось, что я иду за пандой. Он и в самом деле похож на небольшого ленивого медведя, который жил себе на дереве, но однажды спустился, поел галлюциногенных грибов и стал снимать кино. И по-английски выучился говорить. Медведи – умные животные, на мотоциклах гоняют в цирке. А этот вон полгода жил в Америке. Не по деревьям же он там лазил, в самом деле. Правда, это было лет пятнадцать назад, и все же. А я так жалею, что не зубрил в школе иностранный язык…

Мимо прошла чернокожая женщина – до чего сексуальная! Я обернулся на ходу и посмотрел ей вслед и чуть не сбил другую – эта вообще была секс-бомба. Я начал извиняться перед ней, путая русские слова с родными осетинскими. Она, конечно, ничего не поняла, но кивнула: дескать, прощаю тебя, белый ублюдок, и пошла себе дальше, перекатывая под юбкой мячи. Сергей ее тоже заметил и сказал, что французы прутся от негритянок, потому что у них попы оттопыренные. Но ничего такого я не заметил, попа как попа, просто другого, более темного цвета. Правда, теперь при виде чернокожей девушки я искал в ее округлостях оттопыренность, но потом смекнул, что у панд на все предметы свой особый выпуклый взгляд.

На остановке возле своих громадных чемоданов на колесиках стояли люди и ждали автобуса. Первые три направлялись в Монте-Карло. Затем подъехал наш, в Канны, и мы с Сергеем забрались в почти пустой салон и сели впереди, за водителем в белой рубашке. Кондиционер тут работал отчаянно, так что я снова надел куртку и, втянув голову в плечи, попытался уснуть.

В Каннах мы сошли на конечной остановке, на набережной Круазет, отыскали Дворец кинофестивалей и предъявили охранникам приглашения. Нас направили в подвал. Мы спустились вниз и встали в очередь за аккредитацией. Было очень душно, а народ все прибывал. У меня закружилась голова, и, чтоб не упасть, я сел на свой рюкзак и принялся щупать пульс на шее. Я сделал это совершенно незаметно – долгая практика, знаете ли. Удары сердца были частые и мощные, значит, поднялось давление, хотя, вполне возможно, и понизилось. Тут не угадаешь, пока не измеришь. Я закинул под язык таблетку валидола и, ощутив во рту мятную прохладу, оглянулся по сторонам. Здесь собрались киношники со всего мира: китайцы, корейцы, японцы, испанцы, англичане, американцы, французы, голландцы, марокканцы, мексиканцы. И среди них я, единственный осетин. Почти все они говорили по-английски. Сергей куда-то исчез, и я совсем приуныл, как вдруг услышал русскую речь. Вскинув голову, я увидел в углу громадных размеров человека в красной футболке, уставившегося в свой мобильный телефон. Он перекидывался фразами с маленькой, хрупкой, одетой в прозрачное белое платьице девушкой. Я бросился к ним, представился и попросил помочь с регистрацией. Великан, не отрываясь от своего гаджета, пожал свободной рукой мою потную ладонь и пробубнил:

– Меня зовут Матвей, я продюсер, а это Джулия, она говорит на трех языках.

– На пяти, – поправила Джулия. – А что вы волнуетесь, Тамерлан? Все очень просто: надо дождаться своей очереди к одному из окошек, и вам выдадут волшебный бейджик.

– Да, но тут много окон, и я могу запутаться. К тому же я совершено не знаю английского языка.

– Не беда, – улыбнулась Джулия. – Зато у вас есть приглашение на кинофестиваль.

Появился Сергей, уже с бейджиком на груди, и я представил его моим новым знакомым. Пока мы говорили о том о сем, подошла моя очередь, и я умоляюще взглянул на полиглота Джулию. Она схватила меня за руку, и мы вдвоем ринулись к окошку, просунули в лунку в стекле приглашение с загранпаспортом и вытянули за ленточку красивый пластиковый бейджик.

Вчетвером мы выбрались на улицу, где к нам присоединился худенький невзрачный мужичок в шортах и застиранной оранжевой футболке. Он был ужасно похож на Джулию, и я ничуть не удивился, когда моя спасительница назвала его папой. Мы с ним познакомились и пошли вместе, разговаривая. Звали мужичка Никитой.

– Вы, наверное, режиссер? – спросил я Никиту и посмотрел на его грязные, когда-то белые кроссовки на босу ногу.

– Нет, я отец Джулии, – сказал он скромно.

– А, значит, ваша дочь режиссер? Она сняла гениальный фильм, и вы приехали за нее поболеть?

– Нет, к кино мы никакого отношения не имеем, просто у Джулии с Матвеем любовь, и мы пришли сюда из-за него.

Дочь Никиты шла в обнимку с Матвеем и, похоже, слышала, о чем мы толкуем. Она обернулась к нам со счастливой улыбкой и еще крепче прижалась к своему гигантскому парню.

По выговору я узнал в Никите хохла, и мне стало не по себе, ведь сейчас на его родине война, и, вполне возможно, он со своей деткой-конфеткой вынужденно переселился в Канны. Мужичок как будто прочитал мои мысли и сказал, что родом он точно с Украины, но покинул страну года два тому назад и с тех пор путешествует с дочей по миру. Чего-чего? Доча? Какое ужасное слово. По-моему, отец, который называет своего ребенка дочей, подлец. По крайней мере, я знаю двух таких папаш, и оба мерзавцы.

– О, как здорово! – воскликнул я, но уже без всякого уважения к Никите. Лучше бы он назвал Джулию как-то иначе. – Но, простите меня за прямоту, вы ни в чем не нуждаетесь? Ведь для такого длительного вояжа нужно как минимум иметь толстый кошелек.

– Доча неплохо зарабатывает, – потупился Никита. – Она работает риелтором и свободно говорит на пяти языках, а теперь учит еще и китайский.

– Знаете, я вам ужасно завидую! Ваша дочь просто чудо!

Про себя же я подумал, что Джулия, скорей всего, зарабатывает на панели, а папочка, должно быть, ее сутенер. Впрочем, это всего лишь поверхностная версия, и она могла не соответствовать действительности, ибо сейчас я смотрел на мир глазами драматурга и во всем искал сюжет для будущего фильма, который принес бы мне «Золотую пальмовую ветвь».

– А с Матвеем доча познакомилась в прошлом году в Испании, – продолжал мой собеседник. – Целый год переписывалась, ждала его, и вот сегодня они наконец-то встретились!

За беседой я не заметил, как мы добрались до автовокзала. Джулия спросила Сергея, где мы остановились, и тот медленно, по слогам прочитал с бумажки название гостиницы. «Доча» посмотрела в свой гаджет и тут же сказала, на какой автобус нам сесть. После этого мы обменялись номерами телефонов, договорились встретиться утром возле красной дорожки и расстались.

Два часа ночи. Сергей храпит на своей половине кровати, а у меня сна ни в одном глазу. Наверное, переутомился, ну еще бы, целую вечность угробили на то, чтобы добраться сюда!

Человек я мнительный, и от меня не укрылось, с какой лихорадочной поспешностью Джулия пыталась избавиться от нас с Сергеем на вокзале. Понятное дело, ей хотелось уединиться со своим возлюбленным, и второпях она могла указать не тот автобус. Я держался за поручень возле сиденья, на котором устроилась изумительной красоты мулатка. Она сидела, закинув ногу на ногу, копалась в своем планшете и не обращала на меня никакого внимания, хотя на груди у меня висел бейджик участника кинофестиваля. Мне, честно говоря, тоже было не до нее, к тому же красотка вскоре сошла, и сомнения снова закрались в мой вспотевший разум. Проехав еще несколько остановок, я все же решил перестраховаться и уговорил Сергея показать водителю бумажку с названием и адресом гостиницы. Мсье за рулем сказал, что мы сели не в тот автобус, и высадил нас на ближайшей остановке. Он объяснил Сергею, на каком лучше доехать, и укатил.

Стемнело, а нужный автобус все не появлялся. Потом городской транспорт вообще перестал ходить. Охреневшие, сидели мы на лавочке под стеклянным колпаком, возле наших сумок и рюкзаков и в конце концов решили зайти в ближайший кабак и спросить, как добраться до нужной гостиницы. Мы пересекли дорогу и зашли в кафе. Барменом там оказался высокий, спортивного вида негр. Он был ужасно энергичный. Сергей, поговорив с ним, протянул ему бумагу с названием. Негр, почесываясь, прочитал, улыбнулся, выскочил на улицу и показал, в какую сторону тужурить.

– Мерси, мерси! – благодарил я чернокожего бармена и, закинув на спину треклятый рюкзак, повесил на плечо сумку с ноутбуком. – Сергей, ты хоть понял, куда нам идти?

Он что-то пробормотал себе под нос. Кажется, он назвал меня скотиной, и я, разозлившись, крикнул:

– Можешь погромче? Я ничего не слышу! Должен тебе сказать, что меня никто еще не называл скотиной!

– Я не называл тебя скотиной, я сказал, что надо идти вперед, никуда не сворачивая.

– Вот как? Отлично!

После этого разговора мы час, не меньше, шли молча, я совсем выбился из сил, и мысль заночевать на улице уже не сводила меня с ума, как вдруг мимо промчался автобус и затормозил недалеко от нас. Мы бросились за ним, запыхавшись, забрались в салон и упали на сиденья. Я мигом, чтоб не спугнуть удачу, заплатил за проезд, а Сергей показал водителю бумажку с названием и адресом гостиницы. Тот посмотрел в нее и сказал, что это рядом, через дорогу. То есть никуда не надо ехать? Мсье за рулем закивал, дескать, совершенно верно. Вот это да, верните тогда деньги, мсье. Мерси, оревуар!

Из автобуса вышли еще две китаянки в коротких черных юбках и кедах на босу ногу. И каждая тащила на себе рюкзак величиной с меня. Хрупкие создания, ничего не скажешь. Давай за ними, сказал я Сергею, они приведут нас куда надо. Так оно и случилось. У стойки я и Сергей отдали паспорта толстой француженке, и минуты через три она вернула их вместе с долгожданным ключом.

За 50 евро в сутки нам достался неплохой номер. Тесновато, правда, зато чистенько, и тут есть душ, туалет и вай-фай. К тому же мы пробудем здесь всего три дня. Потом переберемся в другой отель, где у нас забронирован просторный номер и мне не придется слушать этот ужасный храп. Я распахнул окно и высунул голову в ночь, чтоб остудить себя и избавиться от искушения придушить панду…

Утром я вошел в ванную после Сергея, сбрил бороду над раковиной и обнажил на лице следы витилиго. Я был ужасен, но что делать, придется ехать во Дворец кинофестивалей с такой физиономией. У меня была тайная надежда, что какой-нибудь великий режиссер заметит меня и предложит роль в ужастике. Зубной пасты, увы, не было, так что пришлось протереть оставшиеся зубы полотенцем. Я вышел из ванной, надел футболку с названием нашего фильма и, повесив на грудь бейджик, попросил Сергея сфотографировать меня на подаренный когда-то сыном айпад. Круто, хорошо получилось, спасибо. Давай еще парочку, в шляпе и белом пиджаке, а? И еще вот так, с голубым шарфом. Дай-ка посмотреть. Супер!

Мы попили чаю, и я вместо сахара сосал кружок копченой окаменевшей колбасы. Был еще черный хлеб, которым можно было колоть орехи. Все эти ништяки Сергей привез с собой из Москвы, и после завтрака я весьма иронично поблагодарил его. Потом еще раз проверил в своей маленькой сумочке документы и толику наличности в потайном кармашке и спросил Сергея, готов ли он к покорению Канн. Он что-то буркнул себе под нос. Кажется, он опять обозвал меня скотиной, но я сделал вид, что ничего не слышал. Мы вышли из номера, и я запер дверь на ключ.

День выдался чудесный, солнечный, и я предложил Сергею искупаться в Средиземном море. Само собой, буркнул он. На остановке я заметил двух китаянок в черных юбках и кедах на босу ногу. Я улыбнулся девчонкам, они дружелюбно закивали в ответ. Эх, знай я по-английски, прямо сейчас бы познакомился с ними, а вечером пригласил бы в гости. Здесь дешевое вино, превосходный с плесенью сыр и настоящий французский майонез. А чего еще нужно, чтобы задобрить девушку?

Ко Дворцу фестивалей мы добрались часам к одиннадцати и возле красной дорожки принялись ждать Джулию и Матвея, но они не появлялись. Народу тут пока было немного, и я подумал, что неплохо бы сфотографироваться. Воодушевившись этой мыслью, я подлетел к охраннику, показал ему бейджик и, кивнув на лестницу с красным ковром, спросил взглядом: можно? Он дотронулся до своих черных солнцезащитных очков на переносице и разрешил. Я дал Сергею айпад и медленно стал взбираться вверх по ступенькам.

После фотосессии мы выбрали один из входов и встали в очередь. У дверей охранник навел на мой бейдж лазерный луч, раздался писк, и секьюрити, улыбнувшись, указал мне на вход. Мерси, мсье! Должен сказать, что я тоже ненавижу террористов. Эти нехристи убили в Беслане 350 детей. Для маленького народа это просто катастрофа! Мы вымираем, мсье, но вместо того чтобы поберечь истинных потомков аланов, сарматов и скифов, нас, осетин, продолжают истреблять, как взбесившихся крыс! А за что, позвольте спросить? В чем мы провинились перед миром? Ну а если бы избиение младенцев произошло не в Беслане, а здесь, в Каннах? Или, допустим, какая-нибудь страна превратила в руины ваш чудесный город? Что бы вы тогда делали, мсье? Хотите, я скажу вам? Слушайте: вы стояли бы тогда не здесь, у входа во Дворец кинофестивалей, а рыдали бы на кладбище над своими близкими, это в лучшем случае, а в худшем сами лежали бы в могиле или в фамильном склепе. Но вы молчите, делаете вид, что не понимаете меня, хотя я говорю с вами на аланском, сарматском и скифском языках! Прощайте, мсье, надеюсь, завтра вместо вас меня будет обыскивать другой стражник, хотя какая разница?

Внутри Дворца фестивалей у столика женщина в форме осмотрела мою висевшую на боку сумочку, ничего в ней такого не нашла и передала меня своей высокой, на каблуках, коллеге. Та в свою очередь обыскала меня и, убедившись, что все в порядке, произнесла: «Мерси, мсье». Вырвавшись из объятий секскьюрити, я заправил под белым льняным пиджаком черную футболку в брюки и, затянув на поясе ремень, подошел к Сергею. Он знал, куда идти, и мы, спустившись по широкой лестнице, не торопясь двинулись мимо снующих туда-сюда киношников. Такая суета мигом меня утомила, и я уже ни на что не обращал внимания. Просто плелся за Сергеем, борясь с головокружением и щупая пульс на шее. Наконец достигли мы территории Short Film Corner и встали в очередь к стойке, за которой девушка записывала желающих показать свою короткометражку в ближайшее время.

Сегодня я разговаривал по телефону с Эллой, своей соотечественницей, живущей в Вене. Она приглашает меня в гости. Элла сказала, что Киллиан, ее муж, забронировал мне номер в гостинице на 18 мая.

– Спасибо, Элла. Живой буду – приеду.

– А ты что, помирать собрался? Ты это брось! Когда у вас показ?

– Не знаю, Сергей все тянет, но я его потороплю.

– Киллиан уже заплатил за твой номер, без права возврата.

– Эллочка, родная, спасибо! Киллиану привет.

– Передам обязательно. В общем, ждем тебя. Удачи!

Схватить бы эту самую удачу за хвост и вернуться домой, обмахиваясь золотой пальмовой веточкой! Но Сергей плохой охотник, с ним и ежа не поймаешь, до того он медлительный. Похоже, он не вино французское пьет, а тормозную жидкость. Дима рассказывал, как однажды ждал Сергея в метро три часа. Он очень злился, но из принципа решил не уходить, пока менты не выгонят. Потом Серега все-таки пришел и говорит: не думал, что ты меня еще ждешь. Чего же приехал тогда, сказал ему Дима.

Я и сам не больно шустрый, но по сравнению с Сергеем – просто вихрь, и тороплю его:

– Можешь побыстрей? А то опять опоздаем и не запишемся.

Сергей не сразу ответил, он своим молчанием может душу из тебя вытянуть. Я принялся кружить вокруг него: ты еще не готов? мы сегодня пойдем или как?

– Тамерлан, прекрати гундосить! – раздражилась панда. – Не видишь, я камеру чиню!

Но я не унимался, я кого угодно могу достать:

– Друзья зовут меня в Вену, я должен быть там восемнадцатого. Мне уже и номер забронировали…

– Езжай, кто тебя держит!

– А как же фильм? Неужели я не попаду на просмотр собственного фильма?

Сергей хоть и панда, но тоже понимает ситуацию:

– Успокойся, на самом деле все нормально. Мы устроим показ семнадцатого, потом езжай куда хочешь.

В тот день мы не смогли записаться, хотя угробили уйму времени в очереди. Я жутко устал и предложил Сергею пообедать. Он был не против, медведи любят поесть, особенно весной. Мы выбрались из Дворца фестивалей и пошли искать продуктовый магазин, в котором вчера затарились едой. Я набрал полную корзину сладостей, Сергей же притащил на кассу вино, майонез, сыр, хлеб… Расплатившись, мы направились к морю и, усевшись на прибрежных белых скалах, стали пировать под шум прибоя. После такого славного обеда захотелось покурить, и мы с удовольствием смолили, потом Сергей достал из сумки камеру, навел на меня и сказал:

– Расскажи какую-нибудь историю.

– О чем? Ты уже все про меня знаешь.

– Пошевели хотя бы губами… Как тебе Канны?

– Никогда не думал, что буду участником Каннского кинофестиваля, – сказал я. – Но вот я здесь, на берегу Средиземного моря, и ты снимаешь про меня фильм. Что может быть круче?

Мимо прошли арабы со спиннингами и пивом. Трое спустились вниз и стали ловить рыбу, другие остались наверху и о чем-то говорили. Они были небритые, в спортивных костюмах, и напоминали террористов-смертников. Я встревожился при мысли, что арабы нападут на нас и отберут деньги и камеру, и на всякий случай подобрал несколько камней и положил возле себя.

Решил завести дневник. Впрочем, вру, просто хотел изложить в таком формате свои воспоминания о Каннском кинофестивале. Вчера написал текст, типа как прошел первый день, но утром просмотрел записи и стер. Кто будет читать такую муру? Лично я не стал бы. На литературных форумах я частенько знакомился с писателями, которые говорили, что пишут для себя и, дескать, им по хрену критика и мнение читателя. Так зачем вы приехали на форум, господа? Сидели бы дома и сочиняли себе рассказы, романы, стихи, пьесы, сценарии… Я вот для себя ничего не пишу. Делюсь с людьми опытом в надежде, что кому-то мой текст покажется интересным и при встрече он пожмет мне руку, может, даже деньжат подкинет. Со мной такое уже случалось. Но сегодня с утра мне кажется, что все очень плохо, скучно, серо, избито. Я уничтожаю свои мысли в предложениях, абзацах, страницах. Возможно, это очередной кризис, и, надеюсь, он скоро пройдет. Да и неинтересно излагать ту суету в Каннах…

Знали бы вы, какие «залы» отводит жюри кинофестиваля для показа короткометражек в программе шорт-фильм-корнер! Небольшие кабинки на три или шесть персон. Просто курам на смех… Я-то думал, наш фильм будут показывать в большом, наполненном зрителями кинозале. Открыл дверь в одну из лилипутских кабинок, и у меня началась истерика. Но это еще не все: чтоб показать свое детище коллегам по цеху, ты должен записаться у девушки за стойкой, а к ней с раннего утра такая очередь выстраивается… Часа два, не меньше, проторчишь в ней, чтобы заказать «зал» на удобное тебе число и время. И может случиться, что ты окажешься единственным зрителем своего гениального фильма. Ну это, конечно, другая крайность, и все же сколько раз я шарахался от неизвестного еще миру режиссера, который в отчаянии хватал первого встречного за руку, чтоб затащить в «зал» на просмотр своего кино. Однажды я расслабленно стоял в очереди за халявным коктейлем, и какая-то безумная вцепилась в меня и увлекла за собой. Сопротивлялся я вяло, и в результате оказался в кабине один на один с какой-то сумасшедшей испанкой. Честное слово, мог бы ее там трахнуть, однако фильм оказался слишком короткий. Пять минут, если не меньше. Пока испанка рыдала на моем плече, фильм закончился.

В другой раз мы с Сергеем наткнулись на молодую голую француженку. Она стояла в центре зала и раздавала афишки. Я подошел поближе и вытаращился на ее сиськи. Сергей, деликатно отвернувшись, ждал меня возле большого плаката. Девица дала мне афишку своего фильма и начала тараторить. Я попросил Сергея перевести. Услышав, что я говорю по-русски, француженка обрадовалась: раша, раша! Да не раша, я осетин. О, тогда вам повезло, мсье. И она показала рукой на свою компаньонку, стоявшую от нее чуть поодаль. Недолго думая, я подошел к высокой, худой, в рваных джинсах девушке и заговорил с ней. И представьте, она оказалась осетинкой! Вот чтоб мне сдохнуть, если вру! Я обнял ее как родную и ласково погладил по костлявой спине. Мы тут же познакомились, и я совсем обалдел, когда Марина заговорила со мной на моем родном осетинском. Я уже не нуждался в переводчике и, подтолкнув Сергея поближе к голой француженке, стал расспрашивать землячку, откуда она родом, как зовут папу, где сейчас живет и т. д. Она охотно отвечала, а потом вдруг спросила:

– Хочешь сфоткаться с моей подругой? Можешь даже потрогать ее за сиськи.

– Нет, что ты! – смутился я. – А просто так ее можно сфотографировать?

– Валяй, земляк, для тебя мне ничего не жалко. И должна сказать, что наш фильм довольно… м-м-м…

– Мне нравится картинка на афишке, я большой любитель эротики.

– Скорей, это порно.

– Порно – это скучно, там всегда одно и то же. Надеюсь, ты не снялась?

– Для тебя это останется тайной.

– Но я могу прийти на просмотр…

– Не будет просмотра: нас сейчас выгонят, охрана уже идет к нам.

Я навел на голую француженку айпад и успел сделать несколько фотографий, прежде чем секьюрити загребли девчонок.

Я не стал отбивать свою соотечественницу, потому что ужасно боялся неприятностей. Вообще, в Каннах я старался соблюдать законы. В центре Европы, знаете ли, надо вести себя прилично. Или у тебя потом возникнут проблемы с визой.

Мы перебрались в апартаменты в Теуль-сюр-Мер. Это недалеко от Канн, всего три остановки. Откровенно говоря, мне здесь совсем не понравилось: повсюду решетки, не гостиница, а зверинец какой-то. Вай-фая и того нет, верней, его надо ловить около бассейна, а так как мы добирались до отеля поздно ночью, то уже было не до развлечений. Правда, теперь номер попросторней, у каждого своя комната. Есть холодильник, плита, мойка, обеденный стол и большой складной диван, но все же здесь неуютно и зябко, впрочем, мне везде холодно. Сергей выбрал комнату с диваном, а я устроился в спальне с небольшим зарешеченным окном. В отеле администратор, молодой человек, сказал Сергею, что мы можем не платить за проезд в электричке, так как билеты все равно не проверяют, Я подпрыгнул от восторга и рассыпался в благодарностях:

– Какая приятная новость, мсье! Позвольте пожать вашу руку! Знаете, у нас очень мало денег, но, уверяю вас, мы скоро прославимся и завоюем «Золотую пальмовую ветвь»!

Не знаю, понял ли меня француз, но он встал и крепко, по-братски, пожал мою руку.

Утром мы не успели на девятичасовую электричку и целый час коптились на солнце. Можно было, конечно, пойти на пляж и искупаться, но тут вдоль побережья везде виллы и к морю не подберешься. Сергей ругался и даже хотел перелезть через низенькую металлическую калитку на лестницу, по которой можно было спуститься вниз, но я удержал его от вторжения в частные владения. Тут с этим нельзя шутить, вытурят из страны, и финита ля комедия.

Изжарившись как следует на солнце, мы все же дождались следующего поезда и доехали до Канн, от вокзала пешком добрались до Дворца кинофестивалей и тусили там с какими-то двумя русскоговорящими толстухами из Парижа. Одна из них, брюнетка, от которой пахло выпивкой, потом и табаком, спросила Сергея, какие у нас планы на будущее.

– Будем снимать полный метр, – заявил Сергей и в своей манере, косо, взглянул на собеседницу. – Тамерлан, – он кивнул на меня, – написал какой-то полуфабрикат, имеется в виду, сценарий, хотя его и сценарием-то не назовешь, так, несколько страниц малопонятного синопсиса…

Вся наша компания, кроме Сергея, замерла, и парижанки посмотрели на меня как на конченого дебила, я в свою очередь вытаращился на Сергея и хотел остановить его каким-нибудь едким замечанием, но только промычал что-то и вспотел от волнения. Парижанкам, видно, стало стыдно в обществе такого неудачника, как я, и они вскоре ускакали на премьеру фильма, а мы пошли обедать в «Макдоналдс». Это в двух шагах от Дворца кинофестивалей, мне там нравится сидеть за столиком под платанами, есть картошку, пить кока-колу и пялиться на чернокожих телок.

Весь этот день я не разговаривал с Сергеем и не заплатил за его обед. Но ему было плевать, он просто не замечал меня. Я даже нарочно отстал от него по дороге на вокзал и крался за ним, как гребаный шпион, в надежде, что он вспомнит обо мне, остановится и позовет. Но он шел себе, погрузившись в какой-то свой мир, и мне пришлось догнать его и пойти с ним рядом, иначе я потерял бы его совсем. По-моему, он даже не заметил моего исчезновения!

Вечером мы вернулись в отель, поужинали в номере, Сергей налил в свой бокал холодного красного вина за два евро, закурил и вместе с клубами дыма растворился в кайфе, а я хлебал апельсиновый сок, и во мне клокотала злоба.

– Так ты считаешь, – сказал я с дрожью в голосе, – что мой сценарий полуфабрикат, невнятный синопсис?

Дым превратился в синий занавес, я потянулся к нему, отдернул и увидел Сергея. Он дико взглянул на меня и произнес:

– Ты, видно, не совсем меня понял…

В ответ я зловеще расхохотался (по крайней мере мне так показалось).

– Я понял все как надо!

– Зря ты так смеешься. Понятное дело, в литературе у тебя все прекрасно, но в сценариях у тебя далеко не все так идеально, как ты себе представляешь… имеется в виду, что ты должен передавать чувства героя, атмосферу, где он обитает, – Сергей стал заикаться и повторять слова. Он всегда так делает, когда нервничает или много выпьет. Но я не собирался его щадить, так же как и он меня сегодня перед этими дурами из Парижа.

– Позволь тебе напомнить, Сергей, что в этом сценарии я согласовывал с тобой каждую строчку. Я целых три месяца угробил на него, и в нем семьдесят три страницы двенадцатым кеглем. Это и есть гребаный полный метр, а не невнятный синопсис в три страницы!

Сергей вытаращился на меня как на говорящую обезьяну:

– Ты про какой сценарий говоришь? Я уже запутался в них.

– Про «Джонджоли», про какой еще?

– Ну хорошо, – Сергей сделал рукой жест, как будто прощал обезьяне ее дерзость.

– Слушай, я учился во ВГИКе у самого Арабова! Он тоже читал «Джонджоли» и одобрил его! Он, если ты забыл, является нашим сопродюсером в этом проекте!

– Тамплиер, прекращай гундосить, у тебя режиссерский вариант сценария! – Сергей покраснел, его большие голубые глаза, казалось, сейчас вылетят из орбит. – Имеется в виду, что ты должен описывать состояние героя, в котором он пребывает, природу, все эти тонкие нюансы…

Я перебил его, и довольно грубо:

– Я пишу свои сценарии по общепринятому стандарту, как положено в американской записи. Спроси у Димы, он тебе скажет то же самое.

– А объясни, пожалуйста, почему ты в своих малопонятных сценариях ставишь в конце каждой сцены затемнение?

– Разве? А вообще это не твое дело! – Я встал, прошелся по комнате и остановился за спиной Сергея. Он пытался повернуться ко мне лицом, но у него не получилось. Я вернулся на свое место, налил себе сока и решил закончить разговор. – Ты приехал на Каннский кинофестиваль благодаря тому, что снял фильм по моему малопонятному сценарию. Не забывай об этом, друг мой!

Повисла пауза, к которой прибегают в кино сценаристы и режиссеры, и она длилась ровно одну сигарету – я ее выкурил, стряхивая пепел на свои классные штаны и обувь.

– Знаешь что! – крикнул Сергей. – Снимай-ка «Джонджоли» сам!

Меня прямо в жар бросило от его слов. Я вышел на балкон подышать свежим воздухом, и там мне стало так тоскливо, будто я только что потерял самого близкого на свете человека. А Сергей был ближе всех, потому что я делился с ним каждой своей задумкой, и если мне приходила в голову идея, я тут же звонил ему и слушал, что он скажет. Я вернулся в комнату, сел напротив и попросил у него прощения. Он сам тоже извинился и сказал:

– Все нормально, такое тоже случается.

– А ты в самом деле отказываешься снимать «Джонджоли»? – Я подлил в его бокал вина.

– Снимем, можешь даже не сомневаться.

– Знаешь, я уже старый и боюсь умереть, так и не увидев полнометражного фильма по своему сценарию.

Сергей кивнул, типа можешь не беспокоиться, снимем. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и я ушел спать в свою комнату.

Первые несколько дней мы ездили зайцами, и я постоянно озирался по сторонам. Мне все время казалось, что вот сейчас подойдет кондуктор и потребует билеты. Сергей же, напротив, был спокоен и говорил, что проездные можно приобрести при встрече с контролером. Я пытался его переубедить, но разве панду переспоришь? С другой стороны, я экономил и копил деньги на обед в «Макдоналдсе».

Однажды на вокзале в Каннах к нам подошел высокий молодой человек и спросил, не из России ли мы. Оттуда, родной, оттуда, простите, мы слишком громко разговариваем, к нам уже и полиция подходила, но это ничего, меня зовут Тамерлан, это Сергей, а вас? Как? Николай? Очень приятно. Вы тоже приехали на фестиваль? Понятно, вы здесь живете. Ну и как вам тут?

– Замечательно, – улыбнулся Николай.

– А на что живете? Работаете или получаете социалку?

– Я программист и неплохо зарабатываю.

Я хотел попросить у него денег, но усилием воли подавил свое желание и вкрадчиво, как дьявол, спросил:

– Николай, а домой, в Россию, вас не тянет?

– Пока нет.

– А как же родные, вы не скучаете по ним?

– Из родных у меня только мама, и она здесь, рядом.

– Послушайте, Николай, – я понизил голос и подмигнул ему. – В гостинице нам сказали, что можно не платить за проезд, но, знаете, меня это дико напрягает, я все время боюсь, что нас сцапают и заставят платить штраф.

– Тамерлан, перестань говорить глупости! – сказал Сергей и поднес ко рту банку пива. Он жить без бухла не может, холодильник в нашем номере набит дешевым вином. По вечерам панда напивается и, если не спорит со мной, храпит. – Сказали тебе, не надо платить, – буль-буль-буль, – так зачем же в бутылку лезть?

– Можете, конечно, кататься на халяву, – сказал Николай. – Но если вас поймают, то оштрафуют и передадут ваши данные в посольство, и в следующий раз вам просто не дадут шенгенской визы.

Я пожал руку Николаю, поблагодарил его и побежал в кассу покупать билеты. На вокзале это легко сделать, но как приобрести проездной в нашей дыре?

На следующий день после разговора с Николаем я и Сергей спустились из отеля, дотащились до треклятой остановки, нашли терминал, но, оказалось, тот не работает. Я был в шоке: в центре Европы сломанный терминал! Как такое может быть? Сергей торжествовал. Он сидел в кресле вагона двухэтажной электрички как король на троне. А я бегал по всему поезду и искал кондуктора, чтобы купить билеты.

На кинофестивале я познакомился с кучей зарубежных, никому не известных режиссеров. Признаться, я даже не помню имен этих будущих звезд, хотя вместе пили кофе на халяву. С ними больше общался Сергей – он умеет говорить по-английски, – а я дул в свою чашку и делал вид, будто беседа за столом ужасно меня занимает. А вот с маленькой Жанной, режиссером из Америки, я вел долгие и приятные беседы. Родом она из Питера, махнула в Штаты пять лет назад и увлеклась там кинематографией. Она и в прошлом году прилетала сюда с фильмом, но как-то неудачно. Да ты не парься, сказал я ей, на этот раз у тебя все получится, сама увидишь. Не веришь? Спорим, что твой фильм заметят и ты полетишь в Америку звездой? Я почти убедил маленького режиссера в том, что она безумно талантлива, и девушка смотрела на меня большими, как фонари светофора, глазами и положила свою крохотную ножку на мое колено, а я пальчиком пощекотал ей пяточку.

Матвей тоже объявился и, познакомившись с Жанной, таскался с нами на премьеры и всякого рода мероприятия. Нам, к примеру, очень нравилось приходить на открытие павильона кино какой-нибудь страны, где можно было выпить и закусить на халяву. Я совсем не пил, но всегда брал бокал шампанского и, наполнив блюдце клубникой, спешил к друзьям. Алкоголь я отдавал Сергею, клубнику подносил Жанне. Матвею от меня ничего не доставалось, впрочем, он и не просил. Мы с ним теперь были соперники, возник любовный треугольник, и как драматург я ждал конфликта и киношной развязки…

Еще я не терял надежды встретиться с Квентином Тарантино и потолковать с ним о важных, касающихся мирового кино вещах, однако янки не пропустили меня в свой павильон, хотя я показал охране свой бейджик. Они чего-то там говорили, но я был один, без своего переводчика Сергея, ничего не понял и в досаде ушел. Расстроенный, я сунулся к японцам, выпил саке и попросил официанта принести мне жареных тараканов.

Бывало, во время прогулок по набережной Круазет я нарочно отставал, чтоб полюбоваться сзади на оттопыренную попу Жанны, она в свою очередь глазела на покачивающиеся яхты, а Матвей жаловался на свое одиночество в шикарной гостинице в центре Канн, с бассейном и со всеми кайфами. Я заметил, что Жанна принюхивается к наживке продюсера, и мне стало жаль ее. С другой стороны, если ей захотелось порезвиться в бассейне Матвея, пусть глотает приманку со спрятанным внутри крючком. Сейчас модно протыкать язык – потом ввинтишь в дырку болталки блестящий, как слеза, пирсинг и станешь дразнить мужчин. При случае надо будет ей рассказать про Джулию. Жанна не сразу клюнула и все кружила вокруг приманки, прикидывая, стоит ли ей быть пойманной, пока Матвей не завыл:

– О, зачем я брал напрокат «феррари», кого в ней катать?

Самое время спугнуть рыбку:

– Как кого? Джулию! Вы же хотели пожениться, ее папа, глядя на вас, прыгал от счастья!

– С Джулией мы всего лишь друзья, – заявил Матвей.

– Друзей в губы не целуют и не лезут им под юбку.

– Говорю тебе, мы друзья, и вообще все уже кончено!

Как бы не так, утром я встретил Джулию у входа во Дворец фестивалей – счастливая, она ждала его, подлеца. Не понимаю, как вообще можно доверять продюсеру? Еще во ВГИКе я слышал, как они обделывают свои грязные делишки. Например, если кто-то из них выбил под твой фильм сто тысяч баксов, то он больше половины стырит, а на оставшиеся снимай свое кино как хочешь…

Жанна клюнула на «феррари» и, отобрав у меня свой макбук, передала Матвею. Сказать, что я расстроился, было бы неправдой. Я вообще боялся, что в постели у меня не встанет, так уставал за день. Во-первых, меня утомляла эта безумная суета на кинофестивале; во-вторых, надо успеть на последнюю электричку в Теуль-сюр-Мер, не прозевать и сойти на своей остановке. Но это еще не все: знаете, сколько надо топать оттуда до гостиницы? Шесть километров, не меньше! Из них половину пути карабкаешься по крутому, как стена, склону, потому что наш отель стоит на вершине поросшей лесом горы. И ведь по дороге никто тебя не подвезет! Здесь, черт подери, это не принято. Могли бы, конечно, доехать на такси, но где взять столько денег?

Как-то поднялся сильный ветер и прибил к небу Канн черные, как гроб, тучи. Мне стало страшно, и я начал умолять Матвея добросить нас с Сергеем до отеля, но он, подлец, отказался, сославшись на то, что встречает какую-то звезду сериала. Вот тебе и соотечественник! В тот вечер мы с Сергеем решили добраться до отеля кратчайшим путем, сошли с заасфальтированной дороги и заблудились в лесу. Мокрые, на четвереньках мы карабкались вверх против страшного ветра. Молнии озаряли гнущиеся деревья. Ужас охватил меня, я вытащил из-под мокрой, как Средиземное море, футболки нательный крест, целовал его и молился про себя: «Отче наш, иже еси на небесех…»

Я все надеялся, что Сергей выведет нас на дорогу, с которой мы так легкомысленно сошли, но она спряталась и, похоже, не желала, чтоб ее отыскали два обезумевших киношника из России. А мы продолжали поиски и, увидев свет, ползли к нему и натыкались на железную калитку какой-нибудь виллы. Я хватался за прутья, как горилла в клетке, тряс решетку и кричал:

– Мсье, мадам, мадемуазель, умоляю, откройте! Пожалуйста, выйдите к нам, мы подыхаем! Сергей, как будет по-английски «помогите»?

– Ну покричи SOS, может, и выглянет кто, – говорил он, пытаясь закурить, но ветер вырывал у него изо рта сигарету, и он, вздыхая, вытаскивал другую из пачки, пока не просек, что курево все промокло, и он отдал сушить табак ветру.

– Мсье, мадам, SOS! Европа, SOS! – кричал я, нажимая на кнопку звонка, однако нам не открывали. – Они глухие или боятся? – спрашивал я Сергея. – Мы же не шиитские террористы!

– Наверняка слышат… Успокойся ты, а то еще калитку сломаешь.

– Были бы у меня силы, разворотил бы тут все к дьяволу!

– Не зли людей, они могут вызвать полицию или застрелить тебя.

– Пусть вызывают полицию, по крайней мере, мы отогреемся у них.

– А ты уже не боишься депортации?

– Ах да, пошли отсюда. Мсье, мадам, желаю вам попасть в такую же жопу! Имейте в виду: наша смерть будет на вашей совести!

Только к утру, когда улеглась буря, мы отыскали дорогу и доползли до нашей гостиницы.

Честное слово, в Каннах мне было не до амуров. Даже если бы сама Мэрилин Монро перебралась из своего гроба в мою постель, я бы до нее и пальцем не дотронулся, просто повернулся бы задом и захрапел. А Жанна далеко не дурочка, видела, с каким потухшим взглядом я бродил по коридорам Дворца фестивалей, и решила про себя, что толку от меня в постели будет не больше, чем от сломанного фаллоимитатора. Потому и выбрала Матвея, вот и вся драматургия. Я тоже не таил обиды на маленького режиссера и, чтоб доказать ей свою дружбу, пришел на показ ее короткометражки за час, притащив с собой Сергея, который по дороге ворчал и все норовил повернуть назад, в российский павильон, где организаторы устроили грандиозный фуршет по случаю закрытия сезона. Сергей там выпил всего три бокала шампанского и даже не поел клубники. Зато я объелся ягод, и в животе у меня началась настоящая революция: «Аврора» давала залпы, а бурлящие массы устремились на штурм Зимнего. Я спустил революцию в унитаз сортира и, выйдя оттуда, пообещал Сергею купить вино за пять евро, и он немного успокоился.

Кстати, в российском павильоне мы встретились с Меньшовым и пригласили его за наш столик. Он был очень занят, но уделил нам минут двадцать своего драгоценного времени. Меньшов попил с нами чаю, и Сергей, покраснев, попросил прийти уважаемого мэтра на просмотр нашего фильма. Меньшов тут же позвал свою секретаршу, красивую татарку, с блокнотом, она подлетела к нему и замерла в ожидании.

– Когда будет просмотр? – спросил господин Меньшов.

– Восемнадцатого мая, в тринадцать ноль ноль, – сказал, запинаясь, Сергей.

– Записали? – обратился Меньшов к секретарше, вполне возможно, не татарке.

– Да, – коротко ответила та.

– Отлично, – господин Меньшов встал, и мы с Сергеем по очереди пожали его великую, снявшую «Москва слезам не верит» руку. – Я постараюсь прийти на показ, рад был с вами познакомиться.

Он попрощался и ушел со своей секретаршей, я посмотрел ей вслед: попа у нее была совсем не оттопыренная.

– Он не придет, – сказал я Сергею. – Могу даже поспорить с тобой.

– А вдруг придет?

– Нет, даже не думай об этом. Я тоже не приду, ты знал, что восемнадцатого мне надо быть в Вене.

Сергей грустно кивнул и отпил кофе, и мне стало так жаль гениального, никому не известного режиссера, что слезы закапали в мою чашку с зеленым чаем.

Фильм Жанны был на английском языке, и, разумеется, я ничего не понял. После финальных титров я шепотом спросил у Сергея, про что, собственно, кино. Он пожал плечами и сказал:

– Да так, ерунда. Не знаю, как ей удалось уговорить сняться звезду.

– А как насчет драматургии? Сценарий ведь она писала сама.

– Тамерлан, ты совсем идиот или притворяешься?

– Перестань на меня орать! Я не знаю английского! А как тебе диалоги?

– Сплошной маразм.

Но вы бы посмотрели на Матвея! Он прыгал вокруг Жанны, восхищался ее картиной, потом взял маленького режиссера на руки и утащил под аплодисменты собравшихся в кабинке зрителей. А бедная Джулия ждала его возле красной дорожки. Она и потом приходила во Дворец кинофестивалей вместе со своим отцом Никитой и искала этого вероломного продюсера Матвея. Но охрана не пропускала бедняжку, потому что у нее не было волшебного бейджика 68-го Каннского кинофестиваля.

В предпоследний день Сергей, как обычно, снимал меня на камеру. Вместе с толпой мы двигались по набережной Круазет в сторону Дворца фестивалей. Увы, нам не удалось попасть на церемонию награждения, потому что не удосужились вовремя подать заявки на это шикарное действо. По замыслу Сергея, я должен был идти по красной дорожке вместе с Сиенной Миллер, Софи Марсо, Летицией Кастой и другими. Это была бы прекрасная концовка нашего документального фильма «Цхинвал – Москва – Канны».

Но теперь это было другое кино, в котором герой-одиночка шел как потерянный в толпе, потом он вдруг свернул на улочку, где было не так многолюдно. Он сел за столик кафе на тротуаре, к нему подошла официантка, и он, покраснев, заказал себе кока-колу. За соседним столиком шумно веселилась компания молодых людей. Сергей с камерой устроился напротив своего героя и, продолжая снимать его крупным планом, вынул из сумки футляр с диском.

– Тамерлан, а ты бы мог отдать свое кино ребятам за соседним столиком?

– Да на фиг оно им нужно? – поморщился герой. Однако диск взял, но не знал, что с ним делать.

– Так зачем же ты писал сценарий? Какое у тебя было послание миру? Что ты хотел сказать людям?

– Ну-у… – замялся герой. – Давай-ка без пафоса. Эта история могла произойти где угодно. Даже здесь, в благополучной Франции.

– Ну вот и объясни им.

– Я не знаю английского.

– Ничего страшного, я буду переводить.

Герой задумался. Видно, что он очень волновался, но все-таки встал, подошел к соседнему столику и протянул диск с фильмом красивой брюнетке.

– Это вам, – сказал герой. Сергей навел на них камеру и перевел.

– О, спасибо, мсье, – засмеялась девушка и, взяв диск, стала его рассматривать. Вся компания притихла. – А о чем ваш фильм?

– Э-э-э, – промямлил герой, – это история про одноклассников, которых разделила война, они оказались по разные стороны баррикад, и еще там про любовь, и, э-э-э, они в конце все перебили друг друга, э-э-э, похоже, что это драма, уж точно не комедия…

Девушка передала диск мулату, тот повертел его в руке и в свою очередь передал толстушке.

– Мерси, мсье, – сказала красавица-брюнетка. – Мы обязательно посмотрим ваш фильм.

Герой в белом льняном пиджаке и синей шляпе расплатился с официанткой и двинулся по улице дальше. Сергей, не переставая снимать его на камеру, шел следом…

Примечания

1

Дитя (осет.).

(обратно)

2

Покойся с миром (осет.).

(обратно)

3

Бронированная разведывательно-дозорная машина.

(обратно)

4

Господин (груз.).

(обратно)

5

Ой, мама! (груз.)

(обратно)

6

Бега Кочиев, народный герой Осетии, предводитель восстания осетин в 1830 г.

(обратно)

7

Великана (осет.).

(обратно)

8

Кто идет со мной наверх – шаг вперед. Остающиеся пусть не думают, что мы не увидим их завтра. Мне нужно минимум два пулеметчика. Где этот маленький Таме с пулеметом? Стань-ка рядом. Немного послушайте меня: сегодня мы возьмем ТЭК! Но прежде чем лезть на эту высоту, посмотрим друг на друга. Так. Вы тигры. Пошли. (осет.)

(обратно)

9

Неформалами назывались грузинские вооруженные формирования во время правления первого президента Грузии Звиада Гамсахурдия.

(обратно)

10

Орджоникидзе (с 1991 г. – Владикавказ).

(обратно)

11

Парень (груз.).

(обратно)

12

Мать мою! (груз.)

(обратно)

13

Военная организация во главе с Джабой Иоселиани.

(обратно)

14

Спасибо, сынок (груз.).

(обратно)

15

Хута, твою худую мать, стреляй, он неформал! Он, б… из карма на стреляет! (осет.)

(обратно)

16

Он твой (осет.).

(обратно)

17

Квашеные соцветия клекачки колхидской, похожи на каперсы.

(обратно)

18

Предатель, стукач, человек, который прятался во время войны (осет. жарг.).

(обратно)

19

Сторонник первого грузинского президента Звиада Гамсахурдия.

(обратно)

20

Канал (осет.).

(обратно)

21

«Где же ты, моя Сулико?» (груз.)

(обратно)

22

Гела, это ты? (груз.)

(обратно)

23

Иди сюда, парень (груз.).

(обратно)

24

Вылезайте, родню вашу взад (осет.).

(обратно)

25

Брат (груз.).

(обратно)

26

Война, мать его, война (груз.)

(обратно)

27

Палка (осет.).

(обратно)

28

Бадила, споткнувшийся о свои яйца (осет.).

(обратно)

29

Драчливый кот (осет.).

(обратно)

30

Очень опасно (осет.).

(обратно)

31

Деревянный, сделанный из дерева (осет.).

(обратно)

32

Эдуард Шеварднадзе.

(обратно)

33

Владикавказ (прим. автора).

(обратно)

34

Родник (осет.).

(обратно)

35

Отомстить.

(обратно)

36

Гамсахурдия.

(обратно)

37

Жарь, Таме, жарь! Задай им, мать их! (осет.)

(обратно)

38

Покойтесь с миром, парни (осет.).

(обратно)

39

Мое дитя (осет.).

(обратно)

40

Жуар – святой дух, обитающий в молитвенном месте; святилище.

(обратно)

41

Мать вашу! (груз.)

(обратно)

42

Начнем, мать их… (груз.)

(обратно)

43

Кеклы – грузины (осет. жарг.).

(обратно)

44

Празднество (осет.).

(обратно)

45

Где же вы, осетины, мать вашу?! (груз.)

(обратно)

46

Матери (груз.).

(обратно)

47

Придон, это ты, сынок? (груз.)

(обратно)

48

Ой, мама (груз.).

(обратно)

49

Осетины, выходите, мать вашу шлюху! (груз.)

(обратно)

50

О ком грех упоминать (осет.).

(обратно)

Оглавление

На стороне героя

Белый кобель

Картлос по кличке Блинди

Мотоцикл

Андрейка

Отступник

Колорадо

История с курицей

Парпат

РПК

Друг мой Черо

Неформал

Джонджоли

Иди сюда, парень!

Богиня, шлюха и патроны

Пети по кличке Чети

Чемпион

Шок

Под прикрытием

Белый лис

Тот, кто на другой стороне

Суадон[34]

Кровь и вино

На абхазской стороне

Должок

Правила поведения

Солдатская история

Сын

Месть Коро

Витамины

Крысы, или как я покупал машину

Парни с площади

Ополченец

Картежник Гарсон

Могила ангела

Андже

Добровольцы

Судный день

День куска

Об уходящих в бой сыновьях

Затмение

Пачка «Мальборо»

Полиэтиленовый город

Вертолет

Лестница

Канны Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg