«Шенгенская история»

Шенгенская история (fb2) - Шенгенская история 17238K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Юрьевич Курков

Андрей Юрьевич Курков Шенгенская история Литовский роман

© А. Ю. Курков, 2016

© Л. П. Вировец, художественное оформление, 2016

Автор выражает искреннюю благодарность за помощь и содействие при написании этого романа:

Гражине Мартинайтене, Альгирдасу Кумже, Томе Кумжене,

Аудрюсу Сяурусявичусу, Пятрасу Вайтекунасу, Руте Маликенайте, Виргиниюсу Троле, Йонасу Басалыкосу, Лаурасу Лучюнасу,

Владасу Лучюнасу, Сигуте Лучюнене, Ромуалдасу Баура, Игорю Майстренко, Рамунасу Вишняускасу,

Франсуа Деверу, Николь из Лилля, Колетт Дебле, Марку Саньолу, Мишелю Сигалла,

Светлане Азаровой, Сташеку Новаку, Марюсу Януконису, Ингриде, Асте, Элизабет Шарп, Римантасу, Кястутису Масальскису,

Андрюсу,

добрым жителям английского графства Кент, особенно Майку и Джаки Шарп,

Эрику Ле Бруну, Людовику Пасковяку, Шарлю Делькуру.

Шенгенская история Литовский роман

Памяти Марцелиюса Мартинайтиса, великого литовского поэта

Глава 1. Шештокай. 20 декабря 2007 года

Земля не слепая, она свои глаза даже на ночь не закрывает. Смотрит огромными зрачками – океанами, морями и озерами – в темноту, в небо! Все видит и все отражает. И только никто не знает точно: сохраняет ли она увиденное в памяти. И если сохраняет, то как? И где ее память спрятана? Может, из-за вот таких безответных вопросов человек часто считает себя глазами земли и пытается сохранить увиденное, пересказать его, записать и спрятать в архивы. И так человек пытается писать историю земли, хотя на самом деле пишет всего лишь историю, увиденную своими собственными глазами.

Человек привык доверять своим глазам, своим ушам, своей памяти.

Но одно дело человеческий взгляд, а другое – взгляд земли, бездонный и бесконечный. В нем легко утонуть и мыслями, и телом. В нем – в этих океанах, морях, и озерах – уже утонули миллионы людей. И тех, кто пытался писать историю земли, на самом деле записывая лишь свою собственную историю, и тех, кто не пытался.

Есть одно большое различие между взглядом земли и взглядом человека. Земля всегда смотрит вверх, в небо, а человек – вокруг себя, иногда вдаль, иногда в небо, когда чувствует на себе чей-то взгляд, падающий оттуда. Земля смотрит в небо всегда. Земле безразлично все, кроме того, что сверху, над ней. А над ней всегда оно – то синее, то черное, то серое. А еще иногда солнце, иногда облака, иногда мигающий огонек авиалайнера или сверкающая, движущаяся среди звезд точка засланного людьми, сделанного ими из блестящего металла космического шпиона с обобщающим названием «Спутник». Эти «спутники» – единственная попытка человечества развернуть свой взгляд вниз, на землю. Наверное, первые ученые мечтали, чтобы взгляд земли и «взгляд» спутника когда-нибудь встретились. И чтобы спутник сфотографировал реакцию земли на эту шутку умных людей. Первые ученые уже умерли. А следующие забыли или не знали о замысле первых. Следующие пытались с помощью спутников разглядеть все тропинки в лесах и все корабли, особенно военные, на морях. И не было для них более серьезного препятствия в своем разглядывании земли, чем тяжелые, груженные снегом облака, спешащие укрыть землю белоснежной шубой, чтобы могла она перезимовать в тепле.

Вот и в этот раз спутнику, пролетавшему над Восточной Литвой, ничего не удалось рассмотреть. Он даже не заметил, как красиво на землю, уже месяц, как покрытую снегом, падает новый снег.

20 декабря 2007 года, около полуночи, тучи, освободившись от снега, очистили небо над лесом возле городка Аникщяй. Улетели на «дозаправку». И лес, отягощенный новым снегом на лапах елок и кронах сосен, перестал шуметь, затих и прислушался. Над заснеженными кронами высоких стройных сосен на единственном в этом лесу холме мигал красный огонек маяка. Таким же красным миганием сверху, из-под насупленного декабрьского неба, ему отвечал летящий самолет. Чужой самолет, который не с этой земли взлетел и не на эту землю опустится.

Земля, питавшая корни этого леса, была не настолько мала, чтобы не нашлось места для взлетной полосы. Но и не настолько велика, чтобы загрузить собственными жителями свои же самолеты. Нельзя же обязать каждого литовца раз в месяц покупать себе авиабилеты и куда-нибудь улетать. Нельзя и опасно. Да и зачем, если есть море, речки, озера, если есть лодки и корабли? И даже высокий маяк с красным огоньком посреди Аникщяйского леса и в трехстах километрах от морского побережья! Есть и железная дорога, и даже узкоколейка есть, по которой из Аникщяя до Паневежиса можно доехать. Есть все, чтобы чувствовать себя свободным и из-за этого чувства отказаться от спешки. Свободные люди никуда не спешат. Поэтому и опоздать не могут. Не спешат и чаще смотрят себе под ноги. А значит, и спотыкаются реже.

20-го декабря 2007 года без четверти полночь к шлагбауму возле села Шештокай, что затерялось где-то между Кальварией и Лаждияем на самом краю литовской земли, далеко от Аникщяйского леса, неспешно подошел старик. Подошел уверенной, но по особому шаткой походкой. Подошел и остановился шагах в пяти, прямо на дороге, которую этот шлагбаум своей полосатой стрелой перегораживал.

В домике, покрашенном в зеленый цвет, что стоял слева, горело два окна. Домашний, слегка приглушенный свет падал из них на заснеженную дорогу. И даже полосатый шлагбаум поблескивал, ловя на себе рикошет этого оконного света, ударявшегося сначала о снег, а затем разбрасывавшего свои желтые брызги по ближайшим к окнам окрестностям.

Дверь скрипнула. Вышел на деревянный порог пограничник без шинели. Задрал голову вверх, посмотрел на лампочку, висевшую под козырьком. Потянулся к ней двумя руками. «Видать, замерзла!» – подумал. И, схватившись левой рукой за патрон, а правой – за лампочку, покрутил ее туда-сюда. И вспыхнула лампочка, разбуженная руками пограничника. А тот, явно собою довольный, улыбнулся, вдохнул морозный воздух и выдохнул его пáром. С полминуты он старательно делал вид, что не замечает старика, которого внезапный свет загоревшейся лампочки заставил прижмуриться и оглянуться. Но потом пограничнику стало неудобно и он обратил на постороннего свой взгляд и кивнул. Старик, наблюдавший за пограничником, кивнул в ответ и, достав из кармана короткого серого пальто с поднятым воротником старомодные карманные часы, открыл крышку циферблата. Без восьми полночь.

– Может, зайдете? – спросил вежливо пограничник.

– Может, и зайду, – ответил старик, но с места не сдвинулся.

– Да заходите же, – повторил свое приглашение служивый. – У нас и чаек есть, и кое-что покрепче!

– Что же это? – удивился вслух старик. – Вы всех подряд готовы к себе приглашать? Да и разве разрешено пить на границе?

– Сегодня можно, – вздохнул пограничник. – Сегодня такой день, что можно.

Он открыл дверь, зашел в домик и оглянулся. Старик поднялся по трем ступенькам, аккуратно занося над каждой не сгибавшуюся в колене правую ногу, заканчивавшуюся не тяжелым ботинком, как левая, а резиновым каблуком, прибитым к деревянной лодыжке.

В большой комнате пограничной заставы пахло корицей и гвоздикой. На маленькой электроплитке пускал из носика пар синий эмалированный чайник. На подоконнике между двух вазонов со старыми алоэ стояла приземистая, не выше этих вазонов, бутылка «Жальгириса». Рядом – маленькие стопки. А на стене над письменным столом висел портрет президента Адамкуса.

Старик перевел взгляд с президента на трех пограничников. Покачал головой.

– Кто ж так границу охраняет? – в недоумении спросил он.

– Мы закрываемся, – грустным, бесцветным голосом пояснил незнакомый офицер и развел руками, показывая, что больше он ничего сделать не может.

– Границу закрываете? – переспросил старик.

– Наоборот. Открываем. А пограничный пункт закрываем, – сказал второй пограничник.

– И куда вас переводят?

– Кого куда, – вздохнул третий. – А я, наверное, уеду за нее, за границу, – он бросил не очень-то радостный взгляд в окно.

– Да, наверное, есть такие страны, в которых не хватает пограничников, – задумчиво произнес старик после недолгой паузы. – Но эти страны или больные, или большие… Или и то и другое!

Глава 2. Хутор Пиенагалис. Возле Аникщяя

Дед Йонас, зайдя в дом с двумя ведрами, полными чистого бархатного снега, остановился на резиновом коврике.

Свет коридорной лампочки отражался в лужицах, расползшихся вокруг выставленных под стеной в свободном полупорядке ботинок и сапожек. Из пары мужских коричневых ботинок торчали все еще скрученные судорогой мороза шнурки.

Старый Йонас опустил ведра перед собой. Поднял веник, лежавший тут же, у двери, обмел им снежок со своих сапог и сразу переобулся в серые фетровые тапочки большего, чем надо, размера. В них можно было скользить по полу, не поднимая ног. И дед Йонас, подхватив ведра со снегом, «проскользнул» по коридору до первой двери по левой стороне, деревянной и многажды крашенной разными цветами, из-за чего у всех гостей этого уютного хуторского домика возникало впечатление, что такие двери могут вести только в другой, параллельный мир. Если присмотреться к ним, то сколы краски в разных местах выдавали их красное, белое и даже синее прошлое. Хотя последний раз дед закрасил их благородной зеленой краской, не яркой, матовой. Все остальное в коридоре было «обновленным» по требованию внучки Ренаты, жившей на собственной половине дома, за совершенно обычной, но тоже добротной, не покрашенной деревянной дверью по правую сторону коридора. За ее дверью звенел смех, слышались молодые голоса.

Дед Йонас, вернулся в коридор со шваброй. Вытер пол вокруг. Усмехнулся, сообразив по обуви, что за овальным столом в гостиной у Ренаты собралось в этот вечер шестеро, включая ее саму. Собрались три пары. А значит, будут мечтать. Что они там празднуют?! До Нового года еще десять дней! Могли бы и подождать.

* * *

– Нам нужна шляпа! Пойди попроси у деда! – Витас уставился озорным и одновременно требовательным взглядом на Ренату.

– Он шляп не носит! Ну ладно!

Рената постучала в зеленые двери.

– Деда, можно? – крикнула и потянула за ручку.

Заглянула. Дед Йонас сидел в кресле под окном. Над головой у него светилась лампочка торшера. На носу были очки в костяной оправе странного, почти янтарного цвета. В руках – книга.

– Можно у тебя кастрюлю взять?

– Бери! А что варить будешь?

– Будущее, – отшутилась Рената и прошла в его кухоньку, в которой сковородки, кастрюли и прочие емкости и приспособления для приготовления пищи висели рядами до самого потолка, зацепленные за длинные и загнутые кверху гвозди, вбитые в бревна стены. Они словно украшали небольшое и чуть приземистое оконце, которое совершенно не было похоже на другие окна в их доме.

Это оконце чуть-чуть смахивало на средневековую бойницу, словно тот, кто задумал этот дом, считал кухоньку последним бастионом. Или же размер окна говорил о нежелании хозяина, чтобы его могли со двора наблюдать за трапезой?

Рената сняла с гвоздя большую кастрюлю и унесла к себе.

Дед Йонас отложил книжку на широкий подлокотник кресла, поднялся и тоже заглянул в свою кухню, где под окошком на деревянном полу в двух ведрах таял снег.

Старик смотрел на этот уже потемневший от домашнего тепла снег, готовящийся стать водой, которая потом превратится в чай. Смотрел и пытался «прочитать» вкус завтрака на своем языке. А язык «молчал», как настоящий, верный присяге солдат вражеской армии, взятый в плен. Он не выдавал ни единого намека на вкус. Он, язык, и так был негодным и относительно вкуса еды «подслеповатым». Конечно, это из-за старости. Ничего от языка не добившись, Йонас подошел к умывальнику и все понял: он сегодня не завтракал! Ведь если б завтракал, то обязательно помыл бы за собой тарелку и теперь она сушилась бы на железной решетке как раз на уровне его глаз. А даже если бы и не помыл, то лежала бы она, тарелка, в раковине умывальника!

– Странно, а голода нет! – прошептал старик.

Он оглянулся на холодильник, перевел взгляд на корзинку с картошкой, стоящую под крепким дубовым столом. Взгляд сам перескочил на венский стул, хрупкий, тонкий, но уже лет семьдесят, а то и больше живущий в их доме. Откуда он взялся?

Йонас присел на него, уперся локтями в столешницу.

И вспомнил, как на этом стуле сидел осенью сорокового года прошлого века советский офицер и выписывал ему, Йонасу, тогда еще подростку, какую-то бумагу, по которой его должны были сразу забрать в Красную армию. А потом этот офицер выспрашивал долго дорогу до Биржая. И Йонас, с трудом понимавший по-русски, рисовал ему план тропинки через лес к большаку, который должен был бы вывести этого офицера к другой дороге, ведущей именно туда, куда тому было надо. А потом стул пропал. Мать затащила его на чердак, чтобы никто из чужих больше не садился за их старый стол. Сами они, когда садились есть, приносили сюда две доски и клали их на табуретки по обе стороны стола. Вспомнил Йонас, как потом еще пару раз приходили к ним советские, но долго не задерживались. «Что это у вас за беднота такая! Даже сесть негде! – сказал однажды один из них удивленно. – А дом большой! Наверное, в нем раньше барин жил!»

«Да, жил барин, да мы его прогнали!» – ответил тому офицеру отец Йонаса Витас. «Правильно сделали!» – одобрил офицер и ушел, так и не объяснив цель своего прихода. А когда ушел он, отец Йонаса Витас усмехнулся. Ведь дом-то его отец построил. Узнай об этом офицер, может, и прогнал бы он Витаса вместе с женой и сыном из дома куда-нибудь в Сибирь. Но этого не случилось.

* * *

– Ну что, кастрюлю к бою! – с улыбкой на веснушчатом лице заявил рыжий Андрюс и, обведя всех заговорщицким взглядом, протянул руку и схватил за горлышко бутылку бальзама «Три девятки». – Проверим свою удачу?

Рюмки наполнились напитком янтарного цвета.

Рената раздала ручки и листочки бумаги, вырванные из карманного блокнотика. Каждый написал что-то на своем листике, свернул его и бросил в кастрюлю.

– Вот теперь можно! – Андрюс аккуратно взялся за ножку своей рюмки. – За удачу!

Собравшиеся за столом «коснулись» друг друга взглядами и пригубили вязкий, крепкий бальзам.

– Я первая! – заявила Ингрида и тут же вытащила из кастрюли свернутую бумажку. Опустила ее возле себя на стол, не разворачивая.

Потом уже вытащили по фанту и Клаудиюс, и Витас с Ренатой, и Андрюс, и Барбора.

В гостиной внезапно стало тихо. Только часы на стенке – шуточные, подаренные Ренате друзьями шесть лет назад на совершеннолетие, в которых стрелки двигались на пустом циферблате, а цифры, словно сорвавшиеся со своих мест, «лежали» внизу скопом друг на друге, – только эти часы своим тиканием не давали тишине возможности стать абсолютной. Но и гости, хоть и затаили дыхание, но долго так усидеть не могли, и поэтому мгновение комнатного затишья было кратким, но оно успело придать моменту волнительной торжественности.

Бумажки зашуршали. Кто-то облегченно вздохнул. Кажется, Андрюс.

– Класс! – восторженно прошептала Барбора.

Рената обернулась к сидевшему рядом Витасу и, усмехаясь, покачала игриво головой.

– Это, – она показала пальцем на свой развернутый фант, – твой город! А мой – у тебя! Отдай!

Остальные со смешливым удивлением в глазах смотрели, как Рената и Витас обменялись фантами.

– А вы что, разные написали? – Барбора подалась вперед, пытаясь рассмотреть, что же там было написано на их фантах.

– Разные, но они рядом! – ответила Рената. – Неважно! Важно, что удача нам улыбнулась! Я даже не верила!

– Это же не мгновенная лотерея! – махнул рукой рыжий Андрюс. – Ну и если бы даже я вытащил чужую мечту?! Мне она не нужна! Мне нужна своя! Я бы ее вернул. В обмен на мою, конечно!

– На нашу! – поправила его Барбора. – А вам, – она посмотрела на Ренату и Витаса, – наверное, еще рано ехать! Рената хочет в Венецию, а он – в Рим! Вы еще не «синхронизировались», как мы, – она оглянулась на Андрюса.

Барбора взяла его фант, потом свой, подняла их так, чтобы всем было видно. На обоих разными почерками было написано одно и то же слово «Париж».

– Увидеть Париж и умереть! – пропела игриво Ингрида.

– Умирать не обязательно, – Барбора бросила на нее самоуверенный, немножко высокомерный взгляд. – А вот приехать, увидеть и победить – это да! И климат там, кстати, намного лучше, чем в вашей любимой Англии!

– А мы не в Англию, – миролюбиво ответил за свою подругу Клаудиюс. – Мы в Лондон! А в Лондоне погода зависит от того, сколько у тебя на банковском счете денег!

– Ой, думаю, что наш гусь уже готов! – воскликнула Рената, действительно вовремя вспомнив об оставленном в духовке гусе. – Я сейчас!

Она вышла в кухню. Открыла дверцу духового шкафа из чуть потемневшего огнеупорного стекла, заглянула внутрь. Теплая, вкусная, ароматная волна остановила ее мысли. И уже не думала Рената о Барборе, так любящей вступать в споры по пустякам. Не думала и о своих с Витасом спорах о цели и смысле их воображаемого путешествия. Да ведь и не важен город, в который ты хочешь попасть! Важно понимать, что само путешествие – это и есть жизнь. Да ведь и путешествие не заканчивается, когда ты попадаешь в город своей мечты и становишься его счастливым жителем!

Рената натянула толстые кухонные рукавички, вытащила из духовки противень с гусятницей, опустила его на плиту. Гусь был без сомнения готов! На дне духовки стоял закрытый чугунный котелок с ведераями.

– Надо бы твоего деда к нам позвать! – предложил Андрюс, глядя на аппетитную запеченную птицу.

– Конечно, – закивала Рената, – обязательно!

Рюмки снова наполнились бальзамом, и стало их теперь на одну больше – для деда Йонаса.

В воздух комнаты, уже заполненный ароматом запеченного гуся, влился новый теплый тминный аромат – ведераев. И взгляды друзей сразу уставились на только что появившийся на столе чугунок с картофельными колбасками.

Дед Йонас, зайдя, сразу уселся на свободное место. Вытащил свои очки из кармана домашнего, мешковатого пиджака. Водрузил на нос и наклонился вперед, решив более тщательно рассмотреть главное блюдо ужина.

– У кого-то день рождения? – он обвел друзей внучки взглядом.

– Нет, деда, – Рената усмехнулась. – Если б ты смотрел телевизор, ты бы…

– Я бы стал дураком! – перебил внучку дед Йонас. – А так как мне уже поздно становиться дураком, то лучше уж я продолжу книжки читать!

– Сегодня в полночь Литва накроется Шенгеном! – дружелюбно произнес Клаудиюс, уставившись деду прямо в глаза, увеличенные линзами его очков в костяной оправе.

– Чем? – переспросил задумчиво Йонас, бросив взгляд на потолок комнаты.

– Безграничное пространство общей Европы, – пояснил Клаудиюс. И тут же себя поправил: – Точнее беспограничное.

– А-а. А я здесь спрячусь, – спокойно произнес дед Йонас. – Меня не накроет. Вы как хотите…

– Но отметить же это надо! – Витас поднял свою рюмку.

Гусь оказался намного актуальнее Шенгенского пространства. Его нежный вкус вызвал у собравшихся куда больше слов, общепонятных и положительных. Дед Йонас за столом решил не задерживаться. Съел кусок гусиного мяса, нахвалил внучку за роскошный ужин, попрощался и ушел к себе, забыв под салфеткой очки.

Ровно в полночь друзья выпили еще по рюмке – за начало новой эры.

А еще через десять минут в гостиную заглянул дед Йонас, уже в теплой фланелевой пижаме синего цвета.

– Я тут очки забыл, – сказал он, – а без них я не засыпаю…

– А вы что, в очках спите? – рассмеялся рыжий Андрюс, уже немного охмелевший.

– Конечно, – Йонас нашел свою пропажу и опустил в карман пижамы. – У меня зрение слабое. Без очков даже сон хорошо посмотреть не могу – расплывается. А в очках – все видно, малейшие детали! И слышно, кстати, намного лучше, когда они на носу!

– Ну, он у тебя и странный, – прошептал Андрюс, когда дверь за старым Йонасом закрылась.

Рената пожала плечами.

– Старость украшает человека причудами, – выдохнула она легко и улыбнулась собственным словам.

– Старость украшает человека причудами? – повторила Барбора. – Ха! Интересно! А если просто взять и остаться красивой и в старости? Тогда и причуды никакие не нужны!

– Стараться остаться красивой в старости – это тоже причуда! – присоединился к разговору Клаудиюс.

Барбора захотела было по привычке вступить с ним в спор, но тут Витас стал убирать со стола грязные тарелки. Рената взялась ему помогать. Ингрида вскочила, взяла в руки блюдо с остатками запеченного гуся. Барбора только бросила на Клаудиюса колкий взгляд и стала собирать вилки и ножи.

«Ну почему Ингриде так не повезло?» – подумала она ехидно, занося вилки и ножи на кухню.

Глава 3. Шештокай

Без двух минут полночь на рабочем столе под портретом президента Адамкуса зазвонил телефон.

Старший по званию офицер пограничной службы снял трубку, представился. Выслушал собеседника, видимо, еще более старшего по званию, стоя и уважительно, а потом как-то совершенно спокойно и расслаблено вздохнул и произнес «Gerаi!»[1].

– Приказано поднять шлагбаум, – грустно вымолвил он и бросил задумчивый и немного скептический взгляд на фотографического Адамкуса.

И старик, и двое других пограничников тоже перевели взгляды на портрет президента.

А старший по званию уже смотрел на монитор компьютера, где шесть квадратов выдавали изображение с камер наблюдения. Черно-белая метель делала все квадраты одинаковыми. Только на одном из них изредка прорывалась лучше освещенная картинка с пограничным шлагбаумом.

Офицер, прикипев взглядом именно к этой картинке, потянулся рукой к установке дистанционного управления и нажал большую, размером с крышечку от пивной бутылки, зеленую кнопку. Однако на картинке ничего не произошло. Еще раз нажал. Чертыхнулся.

– Пошли поднимать! – скомандовал он остальным, встав из-за стола.

Густой снег нового дня, валивший с неба, немного отпрянул от раскрывшейся двери.

– Ого как метет! – вырвалось у одного из вышедших на порог.

Скрипнули ступеньки под ногами. Трое пограничников и старик приблизились к шлагбауму. Старший по званию наклонился к шлагбаумной тумбе, открыл дверцу механического блока. Разблокировав механизм, позвал коллег, и они втроем вручную подняли длинную полосатую стрелу.

– Спасибо! – сказал им старик и зашагал по более не перекрытой шлагбаумом дороге.

– У вас хоть паспорт есть? – окликнул его один из пограничников.

– Есть, – оглянулся тот на ходу, – конечно есть!

– А зовут вас как?

– Кукутис! – ответил старик.

– Это имя или фамилия?

– И то и другое! – крикнул Кукутис и перешел границу видимости. Увеличивающееся с каждым его шагом пространство от шлагбаума и дальше метель заполняла живым снегом.

Пограничники торопливо вернулись в служебный домик, лишенный будущего.

– Запиши, – скомандовал старший пограничник своему коллеге. – Первым без предъявления документов границу перешел Кукутис Кукутис! И как ему только живется с таким именем?!

Коллега, усмехнувшись, кивнул, и взгляд его быстро нашел лежавшую на подоконнике ручку.

– Паспорт! – насмешливо шептал сам себе старик Кукутис, лихо занося вперед при каждом втором шаге свою не сгибающуюся правую ногу. – У меня их шесть штук, этих паспортов! И все они мои!!!

Глава 4. Вильнюс

Кафе на Немецкой явно скучало по посетителям. Только Барбора и парочка пожилых туристов, усевшихся за столик у окна, чтобы пить кофе и смотреть на неспешную зимнюю вильнюсскую жизнь. И больше никого!

Барбора с интересом наблюдала за дамой, с румяного лица которой возраст уже давно стер молодость. Ее синяя дубленка и «дутая» черная куртка ее спутника, мужчины с моложавой спортивной фигурой и уставшими глазами, висели рядом на одноногой деревянной вешалке. Дама пила кофе, держа чашку в перчатках, в синих кожаных перчатках, явно купленных под цвет дубленки. Эту чашечку она держала, как пиалку, в ладонях, сложенных лодочкой, на весу перед лицом. Словно для того, чтобы наслаждаться ароматом кофе.

А по Немецкой улице проезжали машины, проходили люди.

– Извини, Барби, опоздал! – Мужчина лет сорока повесил на спинку соседнего стула кожаную куртку и сам опустился рядом. – Я привык, что ты опаздываешь! Думал, все равно приду первым!..

– Уже не придешь, Борис, – обернулась к нему Барбора, отвлекшись от дамы в синих перчатках и ее спутника.

– А что, ты решила стать пунктуальной?

Барбора не ответила.

– Коньячку для согрева? – спросил Борис.

Девушка отрицательно мотнула головой.

– Ты чего? – удивился мужчина. – Решила изменить своим привычкам?

Барбора кивнула.

– Да. И не только привычкам.

– А чему еще? – игриво поинтересовался Борис.

– Всему. И тебе тоже.

Выражение лица Бориса изменилось. Взгляд стал холодным.

– Может, объяснишь? – негромко, но настойчиво потребовал он.

– А что тут объяснять?! – Барбора заглянула в его серые глаза. – Это ты не меняешься! Все такой же! Семья – работа – фитнес-клуб и молодая любовница. Но кто-то же должен меняться, чтобы жизнь шла правильно и интересно. Вот я и решила измениться. И жизнь свою изменить. Надеюсь, к лучшему! Кстати, я решила замуж выйти.

– Когда?! За кого? За этого рыжего клоуна?! – пренебрежительно засыпал ее вопросами Борис, совершенно не удивившись услышанной новости.

– Ага, за него! Мы через неделю уезжаем в Париж.

– Новый год праздновать?

– Нет, новую жизнь.

– Так ты что, последнее время одновременно и с ним, и со мной?!..

– Ты мне, кстати, когда-то тоже Париж обещал…

– Не все сразу…

– И не всем сразу! – хихикнула Барбора. – С женой же ты недавно туда слетал? И ваше двойное селфи на Эйфелевой я у тебя на страничке в фейсбуке лайкнула. Ты заметил? А он, мой рыжий клоун, без всяких обещаний заработал деньги и купил два билета на автобус.

– На автобусе в Париж?! – Губы Бориса расплылись в ехидной улыбке.

Барбора заметила на бульваре некое странное движение. Отвлеклась от собеседника. Увидела, как пять красных двухметровых бутылок «Кока-колы» устало бредут по бульвару. Достала из сумочки мобильник и словно забыла о Борисе.

– Андрюс, привет! Я тебя вижу, только не знаю, в какой ты бутылке. – повеселевшим голосом заговорила она в телефон.

Борис ошарашенно смотрел на девушку.

– Не скажу! Ты меня все равно не увидишь! Только вас пятеро! А ну остановись!

Одна красная «бутылка» остановилась на бульваре и крутанулась вокруг своей оси, размахивая руками в стороны. Другие четыре пошли дальше.

– Теперь понятно! Спасибо! Целую! До вечера!

Барбора спрятала мобильник обратно в сумочку.

Борис довольно громко вздохнул, словно захотел привлечь к себе ее внимание.

Барбора бросила на него показательно безразличный взгляд и снова уставилась на бульвар. Рекламная процессия «Кока-колы» уже исчезла. Другие пешеходы яркостью цвета одежд не выделялись.

– И ты думаешь, что вот этим он сможет вам заработать на жизнь в Париже?! – Борис поднялся, надел кожаную куртку. – Будет хреново – позвони! Пришлю денег на обратный билет. Тоже на автобус! Но только тебе!..

Борис резкой походкой вышел из кафе и, словно специально, прошел по тротуару близко-близко к окнам, за которыми пила кофе пожилая парочка иностранцев и Барбора.

– Вы что-нибудь еще желаете? – спросил официант.

– Нет, – выдохнула девушка и поднялась из-за столика.

Глава 5. Лондон

Одноклассник Клаудиюса Марюс встретил их прямо на платформе автовокзала «Виктория». Пока Ингрида осматривалась, Марюс помог Клаудиюсу забросить рюкзак на плечи, а потом закинул себе на спину и рюкзак Ингриды. Так что первые шаги по лондонской земле дались ей особенно легко.

– На квартире нас ждут через три часа. А пока можем погулять, посидеть в кафе, – сообщил Марюс.

– Так давайте вещи в камере хранения оставим! – предложила Ингрида и бросила взгляд на тяжелое, свинцовое небо над головой.

– По три фунта за место, – сказал Марюс и отрицательно мотнул головой. – Лучше эти фунты в кафе проесть!

– Да у нас пятьсот фунтов, – похвасталась девушка, все еще рассматривая небо над Лондоном и думая, что не так уж оно и отличается от зимнего литовского неба.

– На двоих? И все?! – удивился Марюс. И тут же решил изменить тему, заметив в глазах Ингриды беспокойство. – Пойдемте! Тут рядом есть одно симпатичное кафе с почти литовскими ценами!

И Марюс повел приехавших за собой по Воксхолл-роуд. Минут через десять они свернули на боковую улочку и увидели целый ряд маленьких магазинчиков.

Присели в дальнем и темном углу итальянской траттории, не обремененной дизайном и особой мебелью. На стенке висело меню с перечислением десятка видов пиццы. Справа от бара – холодильник со стеклянной дверью, в нем – бутылки с колой и фантой.

– Я угощаю, – объявил Марюс.

Две пиццы на троих и бутылка колы с тремя стаканами. Легкий столик из красного пластика пошатывался на неровном полу, покрытом коричневой керамической плиткой. Ингрида свернула уже ненужный автобусный билет и подсунула под одну из ножек стола.

Клаудиюс наклонился к рюкзаку Ингриды, вытащил оттуда бутылку бальзама «Три девятки». Заговорщицки глянул на Марюса. Тот кивнул.

Клаудиюс разлил по трети стакана и спрятал обратно.

– Тут вообще классно, – «Три девятки» расслабили Марюса, и его лицо словно округлилось из-за улыбки. – Главное – найти работу. А дальше: калькулятор в руки и всё можно просчитать. Можно и на три фунта в день питаться, можно на пять. Если велосипед покупать, то лучше бэушный и плохого вида, чтобы не украли. Зато экономия огромная.

– А ты сам где устроился? – прожевывая кусок пиццы, поинтересовался Клаудиюс.

– Я сейчас одного серба подменяю на заправке. По ночам. Он на родину поехал, а мне за ночь по тридцать фунтов платят. Чистыми. Хозяин заправки – араб. Нормальный мужик. С ним никаких проблем.

– Тридцать фунтов за ночь? – задумчиво повторила Ингрида. – Это неплохо…

Квартира, куда Марюс привел друзей, находилась в подвальном этаже узкого четырехэтажного таунхауса в двух кварталах от метро «Ислингтон». На окне – решетка из толстой арматуры.

Дверь открыла коротко остриженная молодая женщина в джинсах и длинном свитере синего цвета. Увидела Марюса, кивнула и пропустила гостей внутрь. Сразу провела Ингриду и Клаудиюса в маленькую комнатку с полуторной кроватью и небольшим окном.

– Можете располагаться, – сказала она. – Марюс вам все рассказал?

Ингрида, опустив рюкзак у кровати, обернулась на остановившегося в дверях лондонского одноклассника Клаудиюса.

– Нет, Таня, еще не успел. Сейчас все расскажу.

– Пойдемте на кухню, там уютнее!

Хозяйка завела их на маленькую кухню со старой газовой плитой, умывальником, холодильником и квадратным столиком, за которым едва могли бы разместиться четверо. Однако в этот раз им это удалось.

Первым делом Таня включила электрочайник, стоящий на холодильнике, предложила сесть на табуретки.

– За неделю сто двадцать фунтов, – сказала она дружелюбно. – Только водой и электричеством пользуйтесь экономно. Тут еще две пары живут, и вам надо будет с ними договориться по времени: кто когда пользуется кухней. Устраивает?

Ингрида бросила растерянный взгляд на Марюса. Клаудиюс тоже вопросительно посмотрел на одноклассника.

– Это самые нормальные условия, – произнес тот негромко. – Особенно для вашего бюджета. Когда найдете работу, то сами решите: оставаться или что-то другое искать. Но дешевле вы в Лондоне ничего не найдете! Еще спасибо Тане скажете, – он посмотрел на хозяйку с благодарностью.

Клаудиюс тоже смотрел на нее, на ее волосы, по которым невозможно было определить их натуральный цвет. Свет на кухню попадал из окна, но так как оно выходило на узкий бетонный колодец и на железную лестницу, спускавшуюся с уровня улицы ко входной двери, то и рассмотреть само помещение в его подробностях без включенной под потолком лампочки никто бы не смог. Вот и волосы Тани казались Клаудиюсу то красноватыми, то темными, то русыми, и не мог он понять: или это игра его зрения, ослабленного полумраком кухни, или же действительно она так часто меняла цвет своих волос, что они стали рябыми и отказались «слушаться» новой краски.

– Хорошо, – выдохнула Ингрида.

– Вы, пожалуйста, сейчас заплатите, и я вам дам ключи, – настойчиво произнесла Таня.

Получив деньги, она поднялась к вскипевшему на холодильнике чайнику.

– Только вы их не потеряйте! – Колечко с четырьмя ключами, звякнув, опустилось на стол. – И никому не открывайте! У всех, кто здесь живет, есть свои ключи!

Ингрида кивнула.

Тане позвонили по мобильному, и она вышла, попросив Марюса дождаться ее.

– Вот видите, даже без залога, – сказал он с гордостью.

– А она хозяйка? Она что, русская? – заинтересовался Клаудиюс.

– Нет, хозяева – арабы, они где-то за границей, в Турции. А она у них снимает и пересдает. Иногда и сама здесь ночует.

– Где ночует? – удивилась Ингрида. – Тут же всего три комнаты, и все они заняты!

– Не знаю, может, на кухне. Но она нормальная! Не беспокойтесь!

Вернулась Таня через полчаса.

– Повезло вам, – сказала. – Тут еще одна пара хотела вашу комнату снять. Но я их в другом месте устроила. У знакомых.

Глава 6. Дорога на Августов. Подляское воеводство

Сколько той Европы?! Он ее уже прошел из конца в конец десятки раз! И до своей деревянной ноги, и с нею. Больше всего ему нравилась когда-то Пруссия, Восточная Пруссия. Она была почти родной, как двоюродная сестра. Он ее знал если не с рождения, то уж явно с младых лет и до того странного момента, когда она растворилась в истории. Этот момент длился довольно долго, несколько лет Кукутиса не отпускало ощущение, что где-то рядом варится суп из кислой капусты и гороха. В большом казане, висящем на крюке над костром. Запах этого супа догонял Кукутиса то на одной дороге, то на другой. А тот единственный раз, когда он попал в Кенигсберг, ноги занесли его во самое чрево Восточной Пруссии – в ресторан «Блутгерихт» в погребе королевского замка. И он, напившись пива и наевшись перечных клопсов, никак не мог и не хотел уйти оттуда. Сидел и все любовался люстрами и подвешенными кораблями-парусниками, и торцами больших бочек с фамильными гербами восточно-прусских баронов и изображениями их замков. И ушел, только когда над ним в стойке фельдфебеля замер насупленный и усатый официант, вымолвивший всего лишь одно слово «Zeit!», прозвучавшее, как слово «Ordnung». И тогда, понимая, где он находится и как тут относятся к коротким словам, Кукутис встал и с трудом поднялся по крутым ступенькам из подвала-ресторана со странным названием «Кровавый суд» на поверхность Восточной Пруссии. Шли годы, и он снова и снова заходил в прусские деревни и городки, видел их, слышал их, ловил носом запахи их кухонь. И вдруг, в какой-то момент, что-то изменилось. Они пропали. Пропали пруссы, словно в один момент собрали свои вещи и запахи и ушли. Вот так жили себе веками, встречались на пути, улыбались своей особенной мелкой улыбкой. Первыми и громче всех на всю Европу отпраздновали изобретение барона Карла Фридриха Кристиана Людвига Драйз фон Зауерброна – механическую мясорубку. Казалось бы, ну всё, прощайте, мучения по измельчению ножами мяса для клопсов, здравствуй, новая, комфортная жизнь! Но нет, недолго они радовались появлению механической мясорубки! И вот, видимо, встал кто-то над ними в стойке фельдфебеля, насупленный и усатый или наоборот – хитро улыбающийся и безусый. Встал и сказал «Es ist Zeit».[2]

И они пропали. Пропали бесследно. Когда Кукутис первый раз задумался об этом, проходя через бывшие прусские земли, и спросил у встречного поляка, куда делись пруссы, поляк ответил: «Их убили литовцы!» Поляк, видимо, литовцев не любил и в Кукутисе тоже литовца признал. Поэтому так и сказал. А Кукутис поначалу поверил. Он вспомнил, что ему говорили про пруссов литовские крестьяне. А говорили они, что пруссы не умеют любить и поэтому у них почти не бывает детей. И действительно, ни разу раньше, проходя через прусские села и городки, он не видел детей, не слышал детских голосов и смеха. «Вымерли?» – задался он вопросом. И кивнул. А если вымерли пруссы, то и понятно, почему сама Пруссия пропала. Растянули ее по кускам поляки и русские. Ну, литовцам тоже кусочек достался – Мемельланд, но он и так был литовским. Хотя до литовцев был он и шведским, и тевтонским, и ливонским. Однако когда Мемельланд стал литовским и вернул себе название Клайпедского края, не было в нем пруссов. Немцы были, поляки были, даже эти странные мемельландеры, которые говорили по-литовски, но литовцами себя не считали, тоже были. А пруссов не было! Значит, соврал поляк, тот, который сказал, что пруссов литовцы убили. История ведь показывает, что если один народ убивает другой, то земля убитого народа сразу переходит к народу-убийце, но и недоубитые остатки убитого народа продолжают тихонько жить на окраинах. Но ведь нет на окраинах Литвы никаких пруссов. И земли у Литвы больше не стало.

Ее как было мало, так и осталось мало. Хотя в старые времена, много веков назад, Великое княжество Литовское было самым большим царством Европы, в которое, кстати, и все прусские земли входили. И тогда было Европе в этом княжестве уютно. И полякам, и пруссам, и тем малым народам, которые еще не придумали, как себя называть.

За спиной Кукутиса неожиданно зафыркала лошадь, отвлекла его от пеших раздумий, и шагнул он испуганно в сторону, уступая ей дорогу.

– Тпру! – крикнул лошади мужик и потянул вожжи на себя, отклонившись назад. Отпрянули от его раскрытого рта летевшие вниз снежинки.

– Шядай![3] – Мужик приглашающе указал Кукутису рукой на телегу.

Старик подошел, неуклюже подпрыгнул, оттолкнувшись здоровой ногой и отведя чуть в сторону деревянную. Уселся бочком, обернулся к возчику, кивнул благодарственно.

Возчик хлестанул пегую лошадку коротким кнутом, и телега снова тронулась в путь. Тронулась бесшумно, что само по себе насторожило Кукутиса. Уже встречались ему в жизни бесшумные телеги, увозившие подобранных случайных попутчиков в вечность, из которой нет возврата. Случались в 1918-м, когда войны уже почти не было, но не было и еды. И тогда села выбирали возчика, смазывали хорошо колеса телеги, чтобы не скрипела, и отправляли на ближайшую дорогу, чтобы возчик подобрал какого-нибудь странника помоложе, убил, голову отрезал и выкинул, а тело в село на еду привез. Тело без головы и разделывать легче. Голова ведь отвлекает, заставляет всматриваться, задумываться: откуда человек пришел, каких кровей, какого цвета глаза?

Кукутис наклонился вперед, чтобы на колеса посмотреть, да чуть и не слетел с телеги на ухабе. Однако успел заметить, что колеса под телегой были от машины.

Небо впереди светлело. Снежные тучи иссякли, весь свой запас растратив. И хоть дорога была еще покрыта снегом, но лежал он на ней неустойчиво, то и дело перекатываясь и оголяя острые, выдавленные еще осенью другими колесами края колеи, замороженные зимним воздухом.

– Тебе куда надо? – спросил, не оборачиваясь, возчик.

– Прямо, – ответил Кукутис. – В Париж.

Возчик обернулся. На губах взыграла усмешка.

– Это же далеко, за Варшавой! А зачем тебе туда?

– На похороны.

– Опоздаешь!

– Нет. Он еще не умер.

– Кто?

– Покойник. Покойник еще живой…

Возчик пожал плечами и уставил свой взгляд на пегую лошадь, тянувшую телегу не особенно прытко. Хлестанул ее коротким кнутом, и она побежала резвее, из-за чего и телегу затрясло повеселее на мерзлой гравийке, и Кукутиса пару раз подбросило, да так, что он чуть спиной на солому не опрокинулся.

«Хочет, чтобы я не опоздал?» – подумал о возчике Кукутис, посильнее схватившись руками за бок телеги, на котором сидел.

Глава 7. Париж

Шесть утра еще не наступило, когда автобус причалил к парижскому тротуару в Порт Майо. Прямо напротив кафе, перед которым смуглый магребинец подметал улицу. Водитель включил свет в салоне, и слежавшаяся за ночь масса пассажиров зашевелилась, стала распадаться на просыпавшиеся человеческие единицы.

Андрюс открыл глаза. Бросил взгляд на Барбору. Она еще смотрела сны. Будить ее не хотелось. Хотя ее мечта – проснуться в Париже – теперь была в нескольких мгновениях от реальности. И все-таки Андрюс тянул эти мгновения, растягивал их в секунду и десятки секунд, видя, как неспешно и, слава богу, негромко, поднимались со своих мест другие пассажиры.

Он оглянулся, пытаясь увидеть пару знакомых лиц, тех, кто садился вместе с ними в Вильнюсе в этот автобус. Но, странное дело, пассажиры выходили и входили по дороге в разных городах Польши и Германии. И, видимо, из литовцев, севших в автобус в Вильнюсе, только они вдвоем с Барборой и доехали до Парижа. Остальные сошли раньше, а их места заняли поляки, словаки и немцы. И теперь они стояли под автобусом и ждали свои рюкзаки и сумки, спрятанные в багажном отсеке. А водитель не спешил. Он все еще сидел за рулем, поглядывая в зеркало на салон, и пытался дозвониться кому-то по мобильному.

– Доброе утро, – прошептал Андрюс в ушко Барборе.

И она открыла глаза.

– Париж тебя приветствует! – сказал он ей и показал взглядом за окно автобуса.

А за окном в это время ползли вверх по витрине кафе защитные железные жалюзи. Внутри кафе уже горел свет, и по мере поднятия этих жалюзи улица под витриной становилась все светлее и светлее.

– Для нас открыли кафе! – прошептал Андрюс. – Пошли?

Она кивнула.

Забрав два рюкзака, они зашли внутрь. Забились в уютный угол.

Магребинец, теперь стоявший за барной стойкой, вопросительно уставился на Андрюса.

– Кофе и круассан. Два! – сказал ему Андрюс.

Магребинец кивнул и вышел из кафе. Они остались одни, проводив его удивленным взглядом.

– Куда это он? – удивился Андрюс.

– Какая разница! Зато мы проснулись в Париже, – проговорила Барбора. – И теперь будем здесь просыпаться всегда!

Магребинец вернулся с бумажным пакетом в руке. Над пакетом поднимался легкий пар. Он высыпал на поднос на барной стойке горячие круассаны. И подошел к блестящей никелированной кофеварке.

Автобус, привезший их в Париж, медленно тронулся с места и уехал, открыв для Андрюса и Барборы противоположную сторону улицы. Там уже горели витрины булочной и маленького продуктового магазинчика.

Бармен принес кофе и круассаны.

– Мерси! – сказал ему Андрюс.

Бармен ответил длинной и непонятной фразой.

Андрюс и Барбора переглянулись.

– Как ты думаешь, что он сказал? – спросила девушка.

– Наверное, что у меня очень красивая спутница.

– Нет, он же ко мне обращался, – не согласилась Барбора. – Ладно, надо будет учить французский! Почему мы с тобой раньше этим не занялись?

– У нас было мало времени, – Андрюс сделал глоток кофе. – А когда оно было, мы занимались любовью, а не французским…

– Ну, теперь надо будет заниматься французским. А любовь может и подождать!..

– С какой стати? – шутливо возмутился Андрюс.

Глава 8. Аникщяй

Городок показался Ренате в этот раз даже меньше обычного. Словно от мороза съежился. Свой маленький, почти игрушечный «фиат» она оставила у булочной.

Прошлась к костелу Святого Матаса. Перекрестилась перед вратами. Полюбовалась его двумя симметричными остроконечными башнями, уходящими в небо. Странно, кому это пришло в голову именно в их маленьком Аникщяе построить самый высокий костел в Литве? Почему в Аникщяе? Но спросить уже не у кого, все, кто придумал и построил, давно ангелы и давно там, на небе!

Рената перевела взгляд с верхушек костельных башен на веселое, не омраченное ни облаками, ни снежными тучами зимнее небо.

И тут радостное спокойствие нарушил звонок мобильного.

– Привет! – зазвенел бодрый голос Витаса, словно он только что выскочил из-под холодного душа. – Извини, я сегодня не приеду. Еще не все уладил. Зато нашел съемщиков на квартиру! Ты уже вещи собрала?

– Нет, не собрала.

– А с дедом поговорила?

– Вечером поговорю.

– Ты чем-то озабочена?

– Да, – призналась Рената. – Мне не очень-то хочется ехать!

– Но мы же решили! – воскликнул Витас. – Твоя машина, мой бензин, наше будущее!

– Красиво, – спокойно отреагировала на высокопарность Витаса Рената. – Ты бы мог стать спичрайтером у президента!

– Может, и буду! Только не у нашего! Утром позвоню, а завтра к вечеру приеду. О’кей?

Потом в маленьком уютном кафе на улице Баранаускаса она пила мятный чай. Пила и смотрела в окно – на почти безлюдную улицу, виляющую домами, не признающую прямых линий и прямых углов, такую типичную для маленького городка Аникщяй, возле которого она выросла под присмотром деда Йонаса и бабушки Северюте. Вспомнила себя шестилетней. Тогда дед был моложе и не такой задумчивый, как сейчас. Тогда у него была лошадь и повозка, на которой он ездил в город. Тогда он был покладистый, потому что в доме командовала бабушка Северюте. Она командовала, а он хитро улыбался. И иногда делал то, что она говорила. Северюте гордилась чистотой в доме, которую сама и наводила. Из-за этой чистоты дед Йонас летом оставлял ботинки на пороге и заходил в дом в носках или босиком. Бабушка как-то решила, что Рената любит пирожки с яблоками, и пекла их каждую неделю в субботу. Пирожки были вкусные, но деду они нравились больше, чем Ренате. И он пытался съесть их больше, чем внучка. А бабушка Северюте, зная об этой его слабости, достав горячие пирожки и позвав Ренату на кухню, не отходила от стола, пока внучка не съест столько, сколько может. И только после того, как Рената произносила жалобным голосом: «Я больше не могу!», только тогда Северюте звала деда, но наедине с оставшимися пирожками она его не оставляла. Зато доставала бутылку наливки собственного изготовления и старую серебряную стопочку. Ведь когда-то она решила, что дед Йонас любит наливку, и стала делать наливку из вишен, слив и малины. И дед Йонас действительно полюбил бабушкину наливку, полюбил так же сильно, как ее же пирожки с яблоками. Ну а запивать глотком холодной, из погреба, наливки теплый пирожок – большего удовольствия для Йонаса и не существовало.

А когда Северюте не вернулась из больницы, всё в их жизни с дедом изменилось. Время пирожков с яблоками прошло и больше не возвращалось. Правда, в погребе еще стояло несколько бутылей с наливками, и дед каждый вечер наведывался туда со стаканчиком, маленьким, граненым стограммовым стаканчиком. Старая серебряная стопочка куда-то пропала, и сколько ни пытался дед Йонас, а найти ее так и не смог. В погреб он отнес стул, чтобы не поднимать бутыль в дом. И вот, бывало, спустится, наполнит себе стаканчик, посидит, подумает.

Однажды Рената перепугалась, когда вдруг заметила, что время приблизилось к полуночи, а деда еще в доме нет. В погреб-то он пошел около семи! Тринадцатилетняя в тот момент девочка перепугалась насмерть, не зная, что делать. Сначала подумала, что дедушка умер, и от ужаса включила по всему дому свет и забилась в угол кухни. Но потом вдруг подумала, что он мог упасть со ступенек и удариться или поломать ногу. И тогда он лежит и ждет, когда же внучка придет ему на помощь!

Нелегко было Ренате заставить себя подняться на ноги, но в конце концов, вооружившись фонариком и обув резиновые сапоги, она вышла из дому. На пороге остановилась и прислушалась. Звякнула рядом цепь: их пес Барсас выглянул из будки.

«Раз не лает, значит чужих нет!» – подумала Рената и пошла смелее к погребу, подсвечивая себе путь.

Спустилась, заглянула в это всегда холодное помещение с полками по бокам и углублением для картошки и других овощей в конце.

Дед сидел на стуле прямо под горящей лампочкой спиной к Ренате. Сидел неподвижно, из-за чего девочка подумала, что он мертвый. Затаив дыхание, она обошла его и присела перед ним на корточки, вглядываясь в опущенное лицо.

– Деда, ты умер? – спросила испуганным голосом.

Йонас вздрогнул, голова его приподнялась. Он открыл глаза и тут же из его руки выпал на пол погреба пустой граненый стаканчик. Выпал и покатился, цокая гранями о твердый, затоптанный до блеска пол.

– Что? – вырвалось у деда Йонаса.

– Ты не умер? – прошептала внучка.

– Я не умер, – затряс головой дед. – Йонасы не умирают. Я просто заснул… Извини!

Она взяла его за руку и повела к ступенькам.

Дед потом еще несколько раз извинялся.

Пояснил, что в тот вечер выпил последний стаканчик бабушкиной наливки, и так ему грустно стало, словно снова и в этот раз уже точно навсегда попрощался со своей Северюте. Решил сидеть в погребе, пока не придет смерть, забыв о внучке. А вместо смерти пришел сон, а потом пришла и внучка, перепуганная и бледная.

– А у вас есть пирожки с яблоками? – спросила, обернувшись к официантке, Рената.

– Есть с клюквой и с черникой, – ответила белокурая девушка официантка. – Будете брать?

Рената отрицательно мотнула головой.

Мелькал по обе стороны дороги зимний лес. Высокие сосны стояли, упершись кронами в небо, и их стволы казались натянутыми струнами огромной арфы. Дотронься и сразу зазвенят!

Рядом на пассажирском сиденье – пакет с продуктами из супермаркета. На полу под сиденьем – еще один. Запас на две кухни.

Свернула с асфальта на мерзлую укатанную гравийку. Тут уже маленький красный «фиат» сбавил скорость. Осталось позади старинное кладбище за деревянным забором. Снег перед его воротами и калиткой лежал нетронутый. Никто после того, как он выпал, к давно умершим не наведывался.

Дальше два новых деревянных дома, построенных на месте старых хуторских, на том же фундаменте. Так тут принято. Потом лесок и еще один хутор, только тот уже посовременней, целая ферма! Там и коровник, и свинарник, и два трактора.

Мерзлая укатанная боковая гравийка повернула к этой ферме, а Рената поехала дальше. По ее личной дорожке, по колеям, выдавленным в осевшем снегу колесами ее маленькой машинки. Еще пять километров, и она дома. Дома у себя и дома у деда Йонаса. Их «дома» под одной крышей. Просто один смотрит окнами на север, а второй – на юг.

Пес Барсас выскочил из будки и завилял хвостом, завидев знакомую машину. Маленький красный «фиат» остановился у амбара.

Рената занесла пакеты в коридор. Разулась. Один пакет оставила у зеленой крашеной-перекрашеной двери деда. Второй занесла к себе.

«Надо будет что-то вкусное на ужин приготовить и деда позвать!» – решила она.

Вернулась в коридор, постучала в зеленую дверь, толкнула ее. Дверь отворилась.

– О! Приехала! – обрадовался Йонас. – Какие в мире новости?

– А что, надо было газеты купить? – спросила Рената, пытаясь вспомнить, просил ли ее об этом дед.

– Нет, зачем мне газеты! Что там в городе? Может, что-то новое видела? Может, построили что-нибудь?

– Нет, – на ходу ответила Рената. Занесла пакет с едой на кухню, разложила покупки на столе. Часть в холодильник спрятала, часть – в шкафчик у плиты.

– Все по-прежнему. Ничего нового! Вспоминала там бабушкины пирожки с яблоками…

– Да, – дед кивнул, – пирожки… Свозишь меня как-нибудь туда, в город. Давненько не был.

– Конечно! Ты сегодня вечером у меня поужинаешь?

– О! А я думал тебя к себе позвать! – признался дед.

– Ну тогда давай я ужин приготовлю, а есть будем у тебя! Хорошо? – предложила Рената.

– Тебе надо в политику идти, – усмехнулся дед. – Согласен. А что приготовишь?

– Еще не знаю, но постараюсь что-нибудь вкусное! – пообещала Рената.

Она вернулась к себе.

Задумалась о Витасе. Вспомнила недавнюю «Шенгенскую ночь», вспомнила гостей и веселую атмосферу ожидания от полночи чуда. Ингрида и Клаудиюс уже в Лондоне, Барбора и Андрюс в Париже. Витас сказал, что они ему уже звонили. Они в восторге. У них все отлично!

Может, если бы Витас принес ей билеты на поезд или на самолет и стоял бы над ней, пока она не соберет вещи, тогда бы и они уже были сейчас где-то в Италии. Но Витас практичный, он все-таки ветеринар. Он решил, что они поедут на ее машине. А ехать надо через всю Европу. Машина маленькая, слабенькая. Довезет ли? Но даже не это главное! Зачем? Что делать им, литовцам, в Италии? Посмотреть на Рим и Венецию? Да. А потом?

Вся эта история с «Шенгенской ночью» сейчас казалась Ренате продолжением фестиваля «Be2gether», где они все и познакомились в конце августа. Драйв, захвативший их в водоворот музыки и общения, был слишком сильным, чтобы ему сопротивляться. Да и не было повода сопротивляться. А потом шуточное бракосочетание! Кто-то же придумал всё это. Кто-то придумал, а они с радостью поучаствовали и после этого, словно после настоящего бракосочетания, устроили в отдельной палатке тройную свадьбу без гостей. Каждый был одновременно и молодоженом, и гостем на свадьбе своих друзей. А потом, когда прощались, договорились отпраздновать вместе «Шенгенскую ночь». Эта идея, кажется, пришла Барборе. Витас обрадовался, но сказал, что у него в Каунасе нельзя: слишком маленькая квартира, хоть и своя собственная – подарок от родителей в честь окончания ветеринарной академии. До Ингриды, живущей в Пренае, далековато. Клаудиюс и Андрюс своим молчанием дали понять, что тоже не смогут стать гостеприимными хозяевами. И только у Ренаты оказалось достаточно места, чтобы устроить этот праздник. Она жила на хуторе Пиенагалис, на настоящем литовском хуторе, на своей земле, покрытой снегом. И ездила она в Аникщяй два раза, встречая с автобуса друзей и отвозя их в дом. А на следующий день после «шенгенского застолья», когда все отоспались и пообедали, отвезла она их обратно на Аникщяйский автовокзал. Отвезла за один раз, удивившись, что в ее маленьком «фиате» на заднем сиденье уместилось четыре пассажира! А они не только уместились, но еще и смеялись всю дорогу. Больно их название хутора рассмешило. Пиенагалис – корни молока. «У тебя же ни одной коровы!» – хихикал Клаудиюс. «А какие у молока могут быть корни?» – спрашивала и тоже с улыбкой на лице Ингрида. Рената вела машину и на их вопросы только пожимала плечами. И сама при этом думала о «корнях молока». Ведь и ее когда-то это название – Пиенагалис – удивило, когда она была совсем маленькой. «У всего есть корни, – отвечала тогда на ее любопытство бабушка Северюте. – У камней, у историй, у травы, и у молока. Корни молока очень похожи на корни травы! Если молоко на траву пролить, то пойдет оно в землю прямо по корням травы…»

Голос бабушки Северюте прозвучал в памяти Ренаты звонче обычного.

Теперь четыре пассажира с заднего сиденья разъехались по двое в две страны, а те, кто сидел на передних сиденьях, остались пока дома, в Литве.

– Так что же приготовить? – задалась вопросом Рената.

Дед Йонас признался, что об ужине начал думать с обеда, которого решил не есть. Аппетит уже не тот, что прежде. Совсем не тот. По два аппетита в день не приходит! Так что решил он сохранить тот единственный, что еще появлялся у него в мыслях и желаниях, на вечер.

На кухонном столе по центру – деревянный кружок-подставка для кастрюли или казанка, две тарелки, вилки, ножи. И две рюмки. Строго, по-прусски. Ничего лишнего.

Когда Рената внесла на половину Йонаса чугунный котелок, пряный запах заполнил всю комнату. Дед повеселел, уловив простой и знакомый аромат тушеных свиных ребер с картошкой.

– Ты же со мной выпьешь чуток? – спросил он, уже усевшись, глядя на внучку, накладывавшую горячее в его тарелку.

Не дожидаясь ответа, налил себе и ей горького бальзама.

– Деда, – Рената уселась за стол, – ну давай, приятного аппетита!

Йонас ухватил крепкими пальцами свиное ребро, поднес ко рту.

– Чем проще еда, тем вкуснее, – вымолвил он перед тем, как снять с косточки зубами мясо.

– Не спеши, горячее! – предупредила Рената.

– Это не я спешу, это мой голод! Не зря я его с утра накапливал! Красивый свитер! – Дед бросил внимательный взгляд на внучку. – Под цвет машины покупала?

– Почти! Я ведь сначала машину покупала под цвет старого любимого свитера. Ты его уже не помнишь… Почти такой же красный… А потом новый свитер под цвет машины.

– Почему не помню, помню! Он у тебя еще как гольф на шее манжетой закручивался! А что с работой?

– Уволилась.

– Это я уже заметил. А новую нашла?

– Еще нет. Надо решить, что я хочу делать.

– Ну да, продавщицей, наверное, скучно…

– Нет, не скучно. Можно много книг прочитать… Покупателей сейчас в Аникщяе стало меньше. Все, у кого машина есть, в Паневежис за покупками ездят. Там выбор больше! Тебе, деда, тоже, кстати, надо что-нибудь купить. А то носишь все старое!

– Старые носят старое, новые – новое! Я же не виноват, что раньше так шили, что двадцать лет носить можно!

– Виноват, – рассмеялась Рената. – Конечно, виноват! Сам ведь тоже шил!

– Шил, грешен, – закивал головой старик. – Так куда теперь работать пойдешь?

– Пока не знаю… Мы с друзьями решили поискать работу в Европе…

Дед Йонас замер. Глаза на мгновение остекленели.

– В Европе? А мы тут где? – после паузы спросил он. – Это ты с Витасом решила?

– Это мы вшестером решили. Наши друзья уже уехали и устраиваются, а мы пока тут…

– А ты с Витасом давно знакома?

– С августа. Он хороший. Ветеринарную академию закончил. Уже работает.

– Да? Пусть он нашего Барсаса посмотрит!

Йонас тяжело вздохнул, посмотрел на свою рюмку, наполненную бальзамом, поднял руку, да тут же опустил снова на столешницу.

– Черная дыра – эта Большая Европа, – проговорил он. – Из нее не возвращаются, не отзываются…

Рената замолчала. Она и перед ужином знала, к чему приведет разговор. Но что было делать? Говорить-то надо!

– Как звали твою мать, мою дочь? – Йонас перешел на шепот.

– Юрате, – тоже шепотом ответила Рената.

– А твоего отца?

– Римас.

– Ты их помнишь?

Рената молчала. Она закрыла глаза. Не хотела, чтобы дед увидел слезы.

– Кого ты помнишь? – продолжал шептать дед Йонас. – Бабушку Северюте помнишь?

Внучка кивнула.

– Моя Юрате и Римас оставили тебя с нами, когда тебе еще и шести не исполнилось. Уехали на полгода в Англию на заработки… И где они? Где их заработанные фунты? Куда они пропали? Что с ними эта Европа сделала? Она их просто убила!

Рената поднялась из-за стола, растерла слезы ладонями по щекам.

– Я сейчас, извини, деда! – сказала и вышла.

Вернулась через пару минут, умытая.

Какое-то время они ели молча. На кухне у деда было теплее и уютнее, чем у Ренаты. Она то и дело бросала взгляды по сторонам. Казалось, всё она тут с детства знала, каждый вбитый в стенку и загнутый гвоздь, на котором висела то кастрюля, то дуршлаг. И всё равно осматриваться тут было интересно. Любопытство легко брало верх над мыслями, оставляя в покое темы тяжелые, вызывающие грусть и иногда слезы.

– Оденься, пойдем на звезды посмотрим! – предложил дед Йонас, когда чай был допит.

Они вышли на порог – дед в накинутом на плечи старом сером драповом пальто, внучка в китайском пуховике.

На темно-синем небе ярко горели звезды. Казалось, они отражаются на белой скатерти снега.

– Вон там и там лет десять назад по вечерам горели окна, – дед показал рукой в сторону заброшенных соседних хуторов. – Этот умер, – он задержал вытянутую руку, потом повел ее дальше, – этот утонул, этот спился, эти уехали на заработки… Я здесь последний… Если ты уедешь…

– Я еще не знаю, – призналась Рената.

– Хочешь, я тебе пальто сошью? У меня где-то отрез драпа лежит, серо-голубой, ему сносу не будет! – предложил вдруг старик.

– Ты уже лет десять, как иголку в пальцах не держал!

– Вечный «Зингер» работает, да и пальцы еще крепкие… Пальто, конечно, к цвету машины не подойдет, – он улыбнулся. – Под него придется покупать еще одну машину, антикварную…

– Согласна, – Рената кивнула. – Только потом пришьешь под петлю лейбик «Сделано в Китае».

– Нет, – дед замотал головой. – Пришью: «Сделано в Литве. Фабрика Йонаса»!

Глава 9. Лондон

Мягкая лондонская зима поначалу порадовала Клаудиюса. Весь город праздновал Рождество шумно и весело. По Оксфорд-стрит бродили толпы туристов. Сплошная молодежь. В левом ухе звенела испанская речь, в правом – польская. А Клаудиюс стоял на углу Оксфорд-стрит и Бервик-стрит, уткнув свой шест с рекламным щитом в асфальт тротуара. Надпись на шесте действительно привлекала внимание прохожих: «Буфет за 5.99, ешь сколько хочешь!» и стрелка, указывавшая на боковую улочку, где располагалась та самая китайская забегаловка, которая обеспечила его первым лондонским заработком. Сначала Клаудиюс даже считал, сколько людей его щит свернул с дороги и отправил подкрепиться к китайцам, но потом перестал.

Ингрида гуляла по магазинам, время от времени наведываясь к своему любимому. Один раз принесла кофе в бумажном стаканчике с пластиковой крышкой. Второй раз – сытный пирожок с картошкой.

– Может, пойдем посидим в кафе? – предложила она, подойдя к Клаудиюсу уже часика в четыре. – Я все магазины в округе обошла! Больше нечего делать!

– До восьми не могу, – устало выдохнул парень. – Длинный сказал, что если придет и меня не застанет, то за день не заплатит!

– Интересно, а тут можно получить работу напрямую? – хмыкнула Ингрида. – Так, чтобы не за кого-то работать, а за себя?

– Надо искать, – уверенно произнес Клаудиюс. – Еще пару дней я здесь простою, а больше – нет! Уже ноги гудят!

– А мне что делать? – спросила растерянно Ингрида.

– Сходи в национальную галерею! Она бесплатная и большая!

– Хорошо, – девушка покорно кивнула головой. – Пойду влюбляться в мировые шедевры!

«Длинный» появился только в четверть девятого, когда Клаудиюс, опустив щит-указатель кверху ногами, прислонил его к стене углового магазина одежды между витринами, а сам сидел на корточках, упираясь спиной в ту же стенку. Настроение было паршивое. Он уже думал, что его просто кинули, как обычного простофилю.

Ингриде настроение друга не просто передалось, а передалось в отягощенном варианте. Она стояла на углу возле входа в магазин, стеклянные двери которого то и дело разъезжались и съезжались, каждый раз при этом выбрасывая на улицу поток теплого воздуха. Ингриде было холодно и скучно, но больше всего ей было обидно за Клаудиюса.

Однако «длинный» все-таки появился. Отсчитал Клаудиюсу тридцать фунтов – по три за каждый час работы, и подсказал, что теперь он может отнести щит-указатель в китайский ресторанчик, и его там бесплатно покормят.

– А ее? – спросил Клаудиюс, показав рукой на стоявшую чуть поодаль Ингриду.

– Ее? Пусть на улице подождет! А ты возьми это, – он передал парню маленький пластиковый пакет. – Положи его в карман куртки и потихоньку накидай туда всего. Лучше кусочки свинины и курицы!

Китайцы – парень и женщина, убиравшие со свободных столиков посуду, – увидев рекламный щит-указатель в руках Клаудиюса, приветливо закивали. Бросили взгляд на зашедшую с ним Ингриду. Китаец постарше забрал из его рук щит, отнес в подсобку. Потом показал рукой на буфетный прилавок, на котором под стеклом в металлических прямоугольных судках еще оставалась всякая еда. Из каждого судка торчала ручка большой ложки.

Клаудиюс показал китайцу пальцем на Ингриду. Тот понял немой вопрос и, добродушно улыбнувшись, кивнул.

Они взяли по тарелке, наполнили ее кисло-сладкой свининой, овощами, курицей, поджаренной с ананасами и орехами кешью. Уселись за чистый столик и принялись уминать вкусный, экзотический ужин.

Когда захотелось пить, Клаудиюс подошел к холодильнику со стеклянной дверцей. Но тут опять появился китаец и объяснил, что за «фанты» и «колы» надо платить. Клаудиюс вернулся на место, и тут же им принесли литровую фигурную бутылку с водой и два стакана.

– Ну что, мы тут выживем? – спросил делано бодрым голосом Клаудиюс.

Ингрида посмотрела на него грустно.

– Обязаны выжить, – сказала она. – Надо только найти нормальную работу! И найти ее самим!

До Ислингтона ехали на втором этаже автобуса, на передних сиденьях. Проплывающий мимо вечерний город с высоты «даблдеккера» обладал свойствами успокаивающего лекарства. У Клаудиюса немного кружилась голова. На языке еще ощущался кисло-сладкий соус. Ноги продолжали «гудеть», но одновременно наступило умиротворение, и даже где-то начала появляться радость от того, что минут через двадцать они вернутся в свою комнатку, где будет почти тепло и уютно и где они смогут отдохнуть и, если останутся силы, поговорить, поразмышлять вслух о поисках собственного места, собственного жизненного пространства в этом огромном и слишком занятом самим собою городе.

Ступеньки, спускавшиеся к двери, освещались светом кухонного окошка. За столиком кто-то сидел.

– Хорошо, что мы уже поели, – проговорил Клаудиюс, доставая ключи из кармана.

В своей комнатке они сняли куртки, разулись, легли на кровать, накрытую старым пледом.

– Чем-то пахнет, – Ингрида приподняла голову.

Клаудиюс принюхался.

– Соседи на кухне курят, – сказал он. Наклонился, заглянул под кровать и вдруг рассмеялся.

– Ты чего? – удивилась Ингрида.

– Прошлые жильцы свой антиквариат забыли! – он поднял с пола красную резиновую грелку, наполненную холодной водой.

– Может, залить кипятком? – спросил весело у Ингриды.

– Не надо, – отмахнулась она и улыбнулась. – Ты будешь моей грелкой!

Глава 10. Париж

Рю де Бельвиль катилась вниз к площади Републик, как мячик по склону холма. Шагалось весело, да и небо, синее и легкое, как ситец, проглядывавшее через тонкую облачную паутину, бодрило и добавляло оптимизма.

Барбора и Андрюс шли, держась за руки, но то и дело отпускали друг друга, чтобы обойти идущую навстречу женщину с коляской или пенсионера с продуктовой сумкой-тележкой.

Все у них получилось удивительно быстро и безболезненно. Пускай говорят, что интернету доверять нельзя. А вот они еще до отъезда познакомились на фейсбуке с литовцем, который уже десять лет, как живет в Париже. А он их через фейсбук познакомил с поляком, а тот подыскал для молодой симпатичной пары маленькую однокомнатную квартирку рядом с метро «Жардан», на кипящей жизнью улочке с десятками магазинчиков, булочных и дешевых переговорных пунктов. Половина привезенных денег ушла на залог и аванс за эту «кавалерувку», как называл ее поляк, зато квартирка была чистенькой, а кухня, хоть и микроскопическая, вмещала в себя все необходимое для нормальной жизни. На низкорослом холодильнике стояла микроволновка, на ней – электрочайник. Справа от холодильника – мойка. Собственно, вот и вся кухня – метра два в ширину и столько же в глубину. Длины тут не было. Зато не было и дверей, просто кухонная ниша, в которую заходишь прямо из комнатки с одним окном, одним столиком под этим же окном, широкой кроватью под стенкой и странным шкафчиком в углу. Странность его заключалась в том, что шкафчик закрывался на молнию и сделан был из белой ткани, натянутой на прямоугольный металлический каркас. Практично и современно.

А над кроватью висел любительский портрет кучерявой африканки с белозубой улыбкой, нарисованный гуашью и даже неразборчиво подписанный художником. Картонка висела без рамы. Квартирку сдавала им обычная молодая француженка, худенькая, коротко стриженная, едва говорящая по-английски. Так что висевший над кроватью портрет африканки явно не был ее семейной реликвией.

Между лавочкой арабского мясника с вывеской «HALAL» над витриной и турецкой кебабной был зажат обычный парижский бар.

Они зашли в его двери так же уверенно, как заходили в бары и кафе Вильнюса.

– Deux cafés![4] – четко, с гордостью произнес Андрюс одну из первых выученных по-французски фраз.

Они стояли с Барборой у барной стойки и наслаждались «парижским моментом», ритуалом, о котором они и раньше знали. Кофе у барной стойки – самый дешевый. Один евро. Стоит присесть за столик рядом, и его цена подскочит до двух. А если еще выйти на уличную террасу, то там тот же эспрессо будет стоит два пятьдесят. Но тут террасы не было, а пить кофе, стоя у барной стойки, доставляло особенное удовольствие. Они ощущали себя парижанами. И ощущали бы себя парижанами до последней капли кофе в чашке, если бы бармен, худой остроносый француз, не включил вдруг телевизор, висевший на кронштейне под потолком и не спросил их о чем-то на французском, кивая на телеэкран. Тут уже пришлось Андрюсу развести руками.

– Pas français, English,[5] – сказал Андрюс.

– Pas English, Français! [6] – ответил бармен, но произнес он это с улыбкой вполне приветливой, так, словно они мирно договорились не разговаривать из-за отсутствия общего языка.

А на рю Бельвиль выпали следом за пролетевшей стаей облаков лучи солнца. По улице забегали солнечные зайчики от раскрывающихся и закрывающихся то тут, то там стеклянных дверей магазинчиков и ресторанов.

Андрюс достал из кармана куртки пушистый красный клоунский нос на резинке, надел его.

Малыш, которого навстречу вела молодая мама-китаянка, закричал что-то по-китайски. Его мама тоже посмотрела на клоунский нос и заулыбалась.

На углу возле китайского супермаркета Андрюс остановился и осмотрелся. Здесь было людно, но люд был не французский: арабы, китайцы, африканцы, магребинцы. Хоть настроение и подстегивало Андрюса к веселой уличной клоунаде, но эта публика не внушала уверенности, что его первый парижский сольный номер окажется успешным. И они зашагали дальше.

Теперь это была уже другая улица, ровная, чуть менее яркая, но еще более живая и людная. По обе стороны тянулись бесконечные магазины обуви и одежды, иногда разбавленные чемоданной лавкой, перед которой на тротуаре, «скованные одной цепью», чтобы не украли, стояли целые чемоданные семейства: от маленьких чемоданчиков, которые разрешалось брать с собой в самолет в виде ручной клади, до чемоданов, в которых мог бы поместиться и человек средних размеров.

Мимо промелькнули еще два парижских кафе, за барными стойками которых обычные парижане пили медленно свой эспрессо за евро, окунув взгляд в лежавшие рядом газеты.

А впереди показалась карусель, и она крутилась! Глаза Андрюса зажглись азартом. Он ускорил шаг, Барбора едва поспевала за ним. Они остановились у карусели посреди площади Републик. На карусельных лошадках крутились дети, а мамы и няни стояли рядом и махали им руками.

Барбора бросила взгляд на Андрюса. Потом осмотрелась вокруг, пытаясь догадаться, куда он сейчас станет, чтобы привлечь к себе внимание. Между бордюром дорожной развязки и каруселью места было маловато, хотя тут как раз и проходили люди, пересекавшие площадь. За каруселью открывалась свободная площадка, а дальше стоял памятник. «Наверное, под памятником!» – решила Барбора.

И ошиблась.

Андрюс сделал два шага вперед и, жестом попросив ее не подходить, закрутился на месте, как турецкий дервиш. Мамы и няни оглянулись на него удивленно, но его красный клоунский нос как бы оправдывал его поведение. И их напряженные поначалу взгляды успокоились.

А Андрюс остановился, скорчил удивленную физиономию и стал махать детям, крутящимся на карусели, которые тоже его заметили, и теперь, как только он появлялся в их поле зрения, рассматривали его жадно и с любопытством.

А когда карусель замедлила свое вращение и остановилась, и мамы с нянями поснимали своих малышей с лошадок, малыши сами потянули взрослых поближе к человеку с красным клоунским носом.

Тут уже Андрюс разошелся не на шутку. Барбора смотрела на него и не могла понять, чем, кроме носа, он привлекает внимание этих детишек. Может рыжей шевелюрой? Ведь клоуны часто рыжие. А он к тому же рыжий от рождения! Андрюс просто наклонялся, махал руками, делал вид, что теряет равновесие и вот-вот упадет. Опускался резко на корточки и заглядывал по-собачьи в небо. Короче, дурачился от души. Дети смеялись, мамы с нянями улыбались, переговариваясь друг с другом.

«Интересно, на сколько его хватит?» – задалась вопросом Барбора.

Минуты через три он замедлил свои движения и словно поплыл, зашатался, не сводя с детей взгляда. Потом схватился руками за голову и словно стал ее руками наклонять. И присел снова на корточки.

Высокая стройная мулатка отпустила руку белого малыша, чтобы достать из кошелька монетку. Подошла, взглядом разыскивая, куда бы ее опустить.

Андрюс смутился на мгновение – видимо, понял, что не хватает стаканчика или тарелки для гонорара. Поэтому просто протянул свою ладонь. И монетка легла в нее, заманчиво блеснув на солнце. Еще три женщины порадовали его своей щедростью, а остальные, забрав детей, ушли.

– Ну вот, Барби, можем еще по кофе выпить! Тут хватит! – обрадованно сообщил Андрюс.

– Я больше кофе не хочу! – твердо заявила Барбора. – А вот перекусить было бы неплохо.

Андрюс оглянулся по сторонам. Остановил взгляд на новой группе мам-нянек с детьми, которые собрались около карусели.

– Ну, тогда подожди еще чуть-чуть, а я поработаю! Чтобы на что-нибудь вкусненькое хватило! – предложил он.

Глава 11. Пиенагалис. Возле Аникщяя

– Природа Рождество не празднует, только человек! – сказал старый Йонас в ответ на предложение Ренаты украсить не только елку в доме на половине деда, но и елочку, что выросла за амбаром ближе к лесу.

Рената спорить не стала. Тем более, что сама сомневалась: а хватит ли у них украшений на две елки. Коробки с елочными игрушками – старые и разных размеров – дед принес из амбара. Припомнить, где они там лежали, внучке Йонаса так и не удалось, да и не было времени.

Дед Йонас, сам принесший из леса елку, уже подрубил нижние ветки, чтобы поглубже вставить ее в ведро.

В картонке, еще сохранившей приклеенный ярлычок с надписью «Часы настенные», лежали, завернутые в газетную бумагу, с полтора десятка украшений. Рената освободила их от бумаги и выложила, чтобы легче было решить: какой шарик или какую праздничную фигурку на какую елочную ветку повесить. Перед ней теперь лежали два старинных прусских Деда Мороза каждый размером с ладошку. Один – одетый в красную мягкую шубку с пуговицами-жемчужинками, на голове – красная шапка, а второй – в белой шубе и коричневой шапке и с ярко-красными пятнами румянца на кукольном веселом личике. Рядом с ними – две снегурочки, одетые так, что догадаться, какому из Дедов Морозов каждая составляла рождественскую пару, никому бы не составило труда.

После подвешивания снегурочек и их белобородых дедов Рената украсила елочку шариками советского времени и разноцветными ангелочками – новыми и очень старыми.

Дед Йонас тем временем занес в комнату два набитых полотняных мешка. Убрал все со своего подоконного круглого столика, развязал мешки. Из одного вытащил пучок сена и стал аккуратно раскладывать его на столешнице. Достал еще пучок, покрыл столешницу так, что и дерево ее перестало сквозь сено проглядывать. Потом развязал второй мешок и вытащил оттуда сухие полевые цветы. Разложил их поверх сена, отчего столешница стала похожей на полянку в глубокую осень – поверх желтого сена высохшие синие звездочки цветов, как звезды, рассыпаны.

Отошел Йонас на два шага от стола, полюбовался своей работой. Потом вернулся и стал руками сено с цветами прижимать, особо в тех местах, где они вверх торчать старались.

После этого попросил он Ренату помочь ему белоснежную льняную скатерть поверх сена и цветов постелить. Опустили они ее с двух сторон аккуратно.

– Пойдем теперь к тебе, твой стол украсим! – скомандовал дед, подхватив оба уже легких мешка.

Рената последовала за ним на свою половину. Ее стол был побольше, овальный. За ним могло поместиться до двенадцати гостей. На ее стол, как ей сейчас показалось, сена и высушенных полевых цветочков может и не хватить.

Но на самом деле хватило. Дед Йонас, казалось, устилал ее столешницу сеном и цветами куда старательнее, чем свой собственный круглый столик. Когда ровнял синие высохшие цветочки, в глазах его сквозь толстые линзы очков сверкнули слезы. И он снял очки, вытер глаза тыльной стороной грубой большой ладони, после чего снова водрузил очки на нос и продолжил, стараясь сделать так, чтобы цветочки по сену были рассеяны более или менее равномерно.

«Зачем? – думала, наблюдая за ним, Рената. – Все равно ведь сверху ляжет льняная скатерть, и только те, кто готовил рождественский стол, будут знать, что между традиционной дюжиной блюд и столешницей, на которой они, эти блюда, вроде бы стоят, лежит высохшее поле минувшего лета».

Старинная льняная скатерть с едва заметными белым по белому узорами легла на большой овальный стол. Дед Йонас замер на мгновение, осмотрелся, словно давно не заглядывал на половину внучки.

– Ну ладно, пойдем, займемся нашим столом. А их стол, – он посмотрел на только что покрытое льняной скатертью овальное поле минувшего лета, – их стол успеем приготовить.

Вернулись на половину Йонаса. Тут все было по-другому, словно под одной крышей соседствовало два разных дома: старый и новый. У деда в комнате стоял запах времени, прошлого времени, запах почти ста лет, спрессованных в один гербарий с сотней разных листьев – у каждого года, как у дерева, свой собственный листок. У Ренаты на ее половине если и появлялись иногда запахи, то только на кухне или когда она заносила горячую еду в комнату, и ее ароматы ненадолго задерживались там. На ее половине воздух был чист и почти стерилен, он не отвлекал какими-то особенными оттенками или напоминаниями. Лишь иногда становился сладким, когда на столе появлялись цветы – чаще срезанные на дворе под домом самой Ренатой, чем подаренные гостями.

Дед поставил в центре круглого столика старую деревянную фигурку Рупинтоелиса[7]. Чуть поправил ее, чтобы лицом Рупинтоелис был повернут к двери в коридор, навстречу тем, кто мог бы прийти, но не придет. Вздохнул тяжело старый Йонас, оторвал взгляд от приоткрытых дверей в коридор, посмотрел на внучку.

– Ну что, накрывай уже тут, а я на твой стол пойду его поставлю!

Рената увидела в его руке еще одну деревянную фигурку грустно сидящего Иисуса.

– Деда, а почему у нас Иисуса называют Рупинтоелисом? – спросила она.

Йонас приподнял фигурку на ладони к лицу, посмотрел на нее задумчиво. Пожал плечами.

– Иисус – он всегда на кресте распят, а Рупинтоелис всегда сидит, подперев голову рукой. Сидит и о нас думает, переживает.

– О нас – о литовцах или обо всех людях?

– Имя-то литовское – Рупинтоелис, другие народы его так не называют. Значит, о литовцах, бедный, все время думает!

Рената сдерживала улыбку, пока дед не вышел из комнаты. Да и потом сначала к окну и столу повернулась, а потом уже рассмеялась беззвучно. Настроение стало светлым и теплым, как будто ранняя весна наступила. Стала носить она с кухоньки деда приготовленные уже блюда на стол: оплатки, привезенные из костела, квашеную капусту с тмином, клюквенный кисель, огурцы и грибы соленые, салаты из свеклы и из морковки с чесноком, шлижикай, а к нему маковое молоко, картошку, варенную с сушеным укропом, щедро политую подсолнечным маслом, карпа, тушенного с сельдереем, и запеченного лосося. Потом уже добавила на стол несколько яблок со старой яблони, которые в погребе до весны всегда хранятся, и квадрат черного ароматного литовского хлеба. Поправила блюда так, чтобы мягко им и ровно на столе стоялось и чтобы смотрелись они красиво, как положено в такой день. Пока стол накрывала – забылась и о деде забыла. А как тяжелый квадрат литовского хлеба на доске на скатерть опустила, так и вспомнила про него, про то, что уже минут пять, как он на ее половину пошел Рупинтоелиса ставить, пошел и не вернулся.

Мгновенным детским воспоминанием пронеслась картинка, как она его в погребе на стуле нашла, в тот день, когда допил он последний стаканчик наливки, сделанной покойной женой. Но тогда Рената перепугана была и боялась, что дед умер. А теперь-то он был рядом. Мог просто присесть и забыться, как она только что забылась!

Зайдя в свою комнату, Рената сразу увидела деда – он сидел на стуле, отодвинутом от стола на добрых метра два. Сидел и смотрел на Рупинтоелиса.

Она подошла и застыла, тоже обратя свой взгляд на деревянную фигурку задумчивого Иисуса. Сидящий на пеньке или камне, подставив под щеку полураскрытую ладонь, Рупинтоелис смотрел на две фотографии в рамочках, поставленные перед ним, – фотографии ее отца Римаса и ее мамы Юрате. Рената вдруг вспомнила, что раньше это была одна фотография, на которой ее родители сидели на двух стульях вместе, рядом.

– Деда, а зачем ты фотографию разрезал? – спросила удивленно.

– Чтобы Рупинтоелису было удобнее о них плакать, о каждом отдельно, – не глядя на внучку, ответил старый Йонас.

– Сюда уже можно нести? – спросила она, решив больше не продолжать разговор об ее исчезнувших давно родителях – кроме боли этот разговор ничего ей никогда не приносил, а сегодня в мире самый светлый праздник, так зачем его омрачать?

– Неси! – кивнул дед.

Вскоре Рената стояла на пороге, накинув кожух деда поверх свитера. Стояла, посланная дедом высмотреть на небе первую звезду. Стояла, смотрела на небо, видела уже три звезды, но обратно в дом не спешила. Смотрела на эти звезды и шептала себе: «Ну еще одна, и пойду!» Но когда рядом с тремя зажглась четвертая, так и осталась стоять и о будущем думать. И только когда почувствовала она, что считать проснувшиеся на небе звезды уже смысла не имеет, вернулась в коридор и поняла, что несмотря на теплый дедов кожух, она немного замерзла.

Дед возвращение Ренаты в комнату понял правильно и налил сразу себе и ей рождественского пива из Утены. Они пригубили. Помолчали. Взглядами встретились и взглядами же поздравили друг друга со Святым Рождеством. И принялись за трапезу.

Около полуночи перешли они на половину Ренаты и посидели за овальным столом. Тоже молча, только еще более задумчиво и без тихой радости, которую ощущала в себе Рената за круглым столиком деда. Фотографии отца и матери, стоящие перед Рупинтоелисом, навевали грусть, все в них говорило о безвозвратном прошлом – и рамки, и старая цветная фотобумага, искажавшая цвет лиц, и сами лица, застывшие с неестественным, позирующим и напряженным выражением. Они, Римас и Юрате, молодые и красивые, словно не хотели фотографироваться, стеснялись объектива фотографа и ждали, когда он уже щелкнет своим аппаратом. В их взглядах и лицах не ощущалось любви. Сейчас эти две фотографии легко воспринимались, как портреты двух не знакомых друг с другом людей. Если б Рената не видела эту фотографию раньше, она никогда бы, наверное, не догадалась, что перед ней и Рупинтоелисом стоят две половинки одного снимка.

– А они любили друг друга? – Рената посмотрела деду в глаза.

– Здесь да, – сказал он. – А там – не знаю.

Утром, когда Рената везла деда в Аникщяйский костел Святого Матаса на Рождественскую службу, в ее голове шумело выпитое прошлым вечером пиво. Шумело негромко. Пока ехали по снежной колее к асфальтовой дороге, деда Йонаса укачало и он задремал, опустив голову на плечо. Рената сбавила скорость, боясь разбудить его. Почему-то захотелось довезти его дремлющего прямо до ворот костела и только там разбудить.

Мысленно Рената забежала вперед и увидела, что будет дальше этим праздничным днем. Увидела овальный стол уже без фотографий родителей, и круглый столик – тоже. Увидела деда, нарезающего к завтраку толстые ломти копченого окорока и ломти черного литовского хлеба, увидела большие праздничные чайные чашки: красные в крупный белый горошек. Дед любил их доставать «по особому случаю», и этот случай наступал только один раз в году, в Рождество. Мысленно Рената пыталась забежать еще дальше, в послезавтра, когда обещал приехать Витас. Но туда Рената свои мысли уже не отпустила, чтобы не отвлекаться от дороги и думать о сегодняшнем дне, таком светлом и тихом, дарящем спокойствие и внутреннюю радость, которую хотелось хранить в себе подольше и делиться ею только с самыми-самыми близкими. Ближе деда Йонаса у Ренаты никого не было. И она на ходу бросила заботливый взгляд на старика, покачивающегося в своей дреме и в машине, как на лодке, выплывшей на середину Тракайского озера и попавшей под ветер, дующий со стороны Вильнюса. Ветер всегда или почти всегда дует со стороны столицы.

Рената усмехнулась своим мыслям, порадовавшись тому, что отвлеклась она от ближайшего будущего и просто нырнули в фантазии, напоминающие детство, ее детство.

Глава 12. Дорога на Ломжу. Подляское воеводство

– Ну, тут я сворачиваю, – обернулся возчик-поляк на Кукутиса, остановив окриком лошадь. – Хочешь, можешь у меня переночевать. Скоро ведь стемнеет!

Кукутис оглянулся назад. Увидел нагоняющий их джип с включенными фарами. Не сбавляя скорости, тот объехал стоящую телегу и помчался дальше. А справа за заснеженным полем лежала деревенька, посреди которой гордо стоял и поблескивал серебристым крестом большой костел.

– Нет, спасибо, – Кукутис спрыгнул на дорогу. – Пройду-ка я еще чуток вперед. Да и тебе лучше будет!

– С чего мне лучше будет? – удивился возчик-поляк.

– Я в чужих домах легко приживаюсь! Давно за собой такой грех заметил. Где переночую, там, бывает, и остаюсь…

– Что, пока не выгонят? – Поляк с интересом уставился в глаза Кукутису.

– Не-а, меня не выгоняют… Просто перестают замечать. Я к любому дому характером подхожу. Характер-то у меня мировой. Я – везде в мире дома. А потом, прижившись, сам ухожу. Я-то знаю, что в гостях хорошо, а в дороге – лучше!

– Да, – закивал поляк. – В дороге лучше, чем в гостях! Но дорога все равно приводит или домой, или в гости… Ну, удачного пути!

Он перевел взгляд со стоявшего на дороге Кукутиса на лошадку.

– Но-но, пошла! – и его короткий хлыст несильно коснулся лошадиного крупа.

Кукутис стоял и провожал взглядом телегу, свернувшую на проселочную дорожку. Потом снова оглянулся назад – зимний воздух загустевал, мутнел.

Кукутис провел тыльной стороной ладони по щекам. Огрубевшая кожа прошлась по щетине, и он словно прислушался к щетине кожей кисти. По длине щетины безошибочно определил время, ведь брился ровно в девять утра, а значит, сейчас около половины третьего. Можно было бы проверить, достав из кармана короткого пальто часы, но зачем? Зачем ему точное время, если он не опаздывает на поезд и не опаздывает на самолет? Ясное дело, что так или иначе он все равно опоздает, однако произойдет это совсем не по его вине. Он уже много раз в жизни опаздывал прийти на помощь, потому что предсказать, когда и где понадобится его помощь, с помощью точного времени было никак невозможно. Точное время действует только там, где есть расписание. Да и то не везде. А какое расписание может быть у несчастного случая или у болезни? Или у смерти? А? Чужую боль он чувствовал сердцем и очень издалека. И сердце в этот момент становилось глобусом боли, на котором, как и на обычном школьном глобусе, были начертаны страны и континенты, жирными точками были обозначены столицы крупных государств. И вот кольнет у него сердце слева и внизу, и понимает он, что кому-то из литовцев в Испании или Португалии плохо стало. Но чтобы понять, где найти этого несчастного, надо намного ближе к Испании или Португалии оказаться. Уж точно не в Польше, а где-нибудь ну хотя бы на половине дороги между Варшавой и Мадридом!

– Да! – согласился со своими мыслями Кукутис и кивнул.

И продолжил свой путь. За последующий час обогнали его два грузовика и автобус, а навстречу – ни одной машины. Небо в сумерках стало опускаться быстрее. Впереди огоньки деревеньки показались. И прибавил Кукутис шагу, ловко занося свою деревянную ногу вперед дальше, чем здоровую. Время от времени оглядывался он назад, чтобы вовремя с дороги сойти в случае появления машины. Однако со стороны Литвы дорога была пуста, да и в сторону Литвы никто не ехал.

Усиливающийся холод стал покалывать щеки. Дойдя до поворота к манящим оконным огням домиков, Кукутис свернул и ощутил облегчение.

Как и положено, крайний домик этого села был кособок и не покрашен, и всем своим видом взывал о помощи.

Кукутис зашел в открытую калитку. Поднялся на деревянный порожек, отчего доски под ногами заскрипели жалобно. Постучал в деревянную дверь, обитую толстым серым войлоком, из какого в России валенки катают.

Минуты три прошло, прежде чем дверь открылась и в проеме появилась женщина лет шестидесяти в теплом синем платке, синей кофте и черной тяжелой юбке аж до пола.

– Dobry wieczór! – поприветствовал ее Кукутис по-польски. – Я из Литвы в Париж иду. Пустите на ночлег?

– Из Литвы? До Парижа? – Женщина всмотрелась в лицо странника, потом опустила взгляд ниже и, когда увидела деревянную ногу Кукутиса, сразу шаг назад сделала. – А как пана звать?

И понял Кукутис, что его впускают на ночь. Иначе зачем имя спрашивать?

– Кукутис, – сказал он.

– А я – Эльжбета.

Следом за хозяйкой прошел он в комнату, едва освещенную слабой лампочкой, свет которой еще больше глушила зеленая ткань абажура. На белых стенах – множество фотографий в одинаковых рамках. Под окошком слева – овальный стол и три венских стула. Справа – застеленная кровать с пирамидкой из трех подушек, возле нее – тумбочка. На ней графин с водой, стакан и коробочка лекарств.

Усевшись на стул, Кукутис оглянулся и возвратил взгляд на Эльжбету, присевшую рядом.

– Хорошо, что вы память о родных сохраняете! – произнес он задумчиво, кивнув на висящие на стенах фотографии.

Женщина отмахнулась, в ее глазах, несмотря на тусклый свет, гость заметил веселый огонек.

– Это я когда-то из киножурналов повырезала! Тут и актеры, и певцы наши… С ними как-то уютнее. То к одному подойдешь, то к другому. Поговоришь, и на душе легче становится!..

– Все равно, значит, родные! – кивнул Кукутис. – С чужими ведь о том, что волнует, не разговаривают!

Эльжбета всмотрелась в лицо гостя, и в глазах ее появилась озабоченность.

– Что это я вас забалтываю, когда вы с дороги! И устали ведь, наверное!

– Устал, – признался Кукутис.

– А худой какой, – всплеснула ладонями хозяйка, все еще не сводя глаз с лица гостя. – Я сейчас! – поднялась она на ноги. – Я сейчас вам на кухне постелю. Там хорошо, только мышки иногда пищат.

Минут через пятнадцать она провела Кукутиса на маленькую уютную кухоньку. Показала взглядом на лавку, край которой, деревянный, крашенный в коричневый цвет, выглядывал из-под старого полосатого матраса, накрытого, в свою очередь, красным ватным одеялом и простыней.

– Подушку я сейчас принесу!

– Не надо, – остановил ее гость. – Мне без подушки иногда лучше спится!

– Хорошо! Тогда доброй ночи! Я сплю крепко, так что не бойтесь шуметь, если надо! – сказала она и вышла.

Кукутис, оставшись один, достал из кармана пальто часы, открыл крышку и положил их на столик, отодвинутый под смежную стенку. Потом снял пальто и накинул его на спинку стула. Разделся. Отстегнул на ночь деревянную ногу, посмотрел, не износились ли ремешочки, которыми крепилась она к культе. Ремешочки хорошие, из свиной кожи. Им уже лет тридцать, если не больше! Чуть потерлись, но им еще служить и служить! Опустил тяжелую ногу аккуратно под столик – что-то в ней звякнуло вдруг металлом, что-то в ее закромах. А Кукутис выключил в кухне свет и забрался под ватное одеяло.

Лежал, думал о хозяйке, слова ее в памяти перебирал, как четки. На холодильник поглядывал, под другой стенкой рядом с плитой, возле которой стоял небольшой газовый баллон.

«Да ведь и негде больше меня уложить тут! – подумал. – Домик однокомнатный, и как ей тут живется с ее тремя десятками актеров и певцов!»

Улыбка разомкнула губы.

– Вы такой худой, я вам на кухне постелю! – прошептали губы Кукутиса ранее услышанные слова.

Он прислушался. На столике тикали его часы, в холодильнике что-то журчало.

«Может, она ждет, когда я дверью холодильника хлопну? – подумал Кукутис. – Добрые женщины любят кормить странников, а она, Эльжбета, добрая! Я таких немало встречал!»

Полежав с полчаса, да так и не уснув, поднялся Кукутис на одну ногу. Держась руками за столешницу, умело одной ногой в сторону холодильника продвинулся, то пятку вперед выкручивая, то носок стопы. Открыл дверцу, и сразу на деревянный коричневый пол вылилось, как сырой желток, пятно света.

В холодильнике лоток яиц стоял, бутылка молока рядом, банка с брынзой в мутноватом рассоле, полпалки колбасы. В дверце – открытая бутылка «Зубровки» и коробочки с лекарствами.

А в гостиной тем временем свет погас, и понял Кукутис, что легла хозяйка. Легла, но, возможно, еще не спит, а о жизни думает. О жизни, и о нем, о Кукутисе. Пытается, наверное, понять: сам ли Кукутис к ней зашел, или его Бог к ней прислал. Конечно, стоит женщине в такой ситуации ответ на этот вопрос найти, и мир ее сразу перевернется. Это если она поймет, что странника к ней Бог послал. Но ведь и ее мир не так уже плох! Зачем его переворачивать?

Взял Кукутис с полки кусок колбасы. Откусил. Во рту разлился милый с детства вкус чеснока и вяленого мяса. Сейчас бы черного ржаного хлеба погрызть!

Кукутис хлеб взглядом нашел, но далековато он лежал – на подоконнике в деревянной миске.

Потянулся Кукутис рукой за бутылкой «Зубровки», открыл и горлышко к носу поднес. Запах водки оживил ноздри.

Вздохнул странник, снова закрыл бутылку пробкой и на место поставил. А вместо водки взял в руки сырое яйцо, ногтем большого пальца скорлупу снизу и сверху пробил, да и высосал яичко.

Снова хлопнула негромко дверца холодильника, и стало в кухне темно.

Улыбнулась, услышав этот шумок из кухни, Эльжбета. Улыбнулась, закрыла глаза и заснула.

Утром за окном валил снег, густой и хлопчатый.

Завтракали они чаем и брынзой. К брынзе Эльжбета поставила на стол черного хлеба, а к чаю – меду.

– Может, обождете? – спросила она, глядя в кухонное окошко.

– Обожду, – кивнул гость.

И сидели они за чаем долго. То молча, то осторожными словами обмениваясь. Эльжбета глаз с Кукутиса не сводила и так долго на него смотрела, что стал он ей таким же родным, как вырезанные из киножурналов портреты актеров и певцов.

– Я в одном журнале читала, – заговорила хозяйка после очередной паузы, – что женатые мужчины дольше неженатых живут.

– Да, и умирают реже, – с готовностью согласился Кукутис. – Так оно и есть! А еще женатые реже под поезд или под машину попадают. И тонут не так часто. Может, женись я вовремя, топал бы сейчас по земле двумя собственными ногами, а не одной собственной, а одной деревянной! Но мудрость приходит слишком поздно…

– А что ж не женились? – уже смелее спросила Эльжбета, восприняв словоохотливость Кукутиса как готовность о своей жизни рассказать.

Кукутис глотнул чаю, полюбовался черной в красных розах кофточкой на хозяйке, одетой явно в его честь. Юбка на Эльжбете этим утром короче была, чуть ниже колен, но тоже черная и теплая.

– Я бы женился, только отец невесты против был, – сказал гость и вздохнул. – Давно это было.

Кукутис повернулся к окну, на валивший сплошным белым пухом снег засмотрелся. Так засмотрелся, что забыл, на что смотрит. Белое оно и есть белое, даже если сверху вниз летит.

– Как же его звали? – прошептал Кукутис.

– Кого? – спросила хозяйка.

– Мельника. Отца невесты моей. Ее Рамуте звали.

– Красивая была?

– Очень. Глаза зеленые. Носик, как у лисички, тоненький.

– Стройная была?

Кукутис отрицательно мотнул головой.

– Горбатенькая.

Эльжбета почему-то устала смотреть на профиль гостя, уставившегося в окошко. Тоже на снег взгляд свой перевела.

А Кукутис, наоборот, обернулся и ей в лицо заглянул. Глаза их встретились, и показались ему глаза хозяйки такими же, как у Рамуте.

– И отец не отдал за вас горбатую дочь? – В голосе Эльжбеты прозвучало искреннее удивление.

– Не отдал, – Кукутис вздохнул. – Не отдал горбатую за одноногого! Думал, что я на ней из-за мельницы женюсь. А еще думал, наверное, что какой из меня, одноногого, помощник на мельнице? Мешки с мукой носить я не мог, лопасти чинить – тоже. Так и не сложилось у нас счастья.

– Жалеете?

– Как не жалеть? – Кукутис провел ладонью по щеке, вспомнив, что утром не побрился. Не достал из тайного ящичка своей деревянной ноги опасную, острозаточенную бритву.

И вдруг остановился за окном снегопад, и светлее стало.

«Не Бог его послал», – подумала Эльжбета.

А Кукутис попросил хозяйку воды нагреть. Побрился. Проверил, хорошо ли деревянную ногу на место приладил.

Дала Кукутису хозяйка в дорогу недоеденную им ночью колбасу и кусок брынзы с ломтем хлеба.

– Сейчас такие красивые новые ноги делают, – сказала она напоследок, когда он уже в пальто на пороге стоял. – Я по телевизору видела! Люди с такими ногами даже в Олимпиаде участвуют!

– Я слишком стар для новой ноги, – спокойно ответил на это гость. – Да и к старой привык, она у меня особенная! Сейчас таких больше не делают!

Эльжбета кивнула. И соглашаясь со странником, и прощаясь с ним одновременно.

Под ногами снег хрустел. Шел Кукутис по обочине слева от свежих следов проехавшего недавно автомобиля. Впереди показалась другая дорога, та, с которой он прошлым вечером свернул. По ней ехали грузовики и автобусы. Ехали в основном направо, в сторону Германии. Ну а там, вокруг Германии, и вся остальная Европа сгрудилась. Направо – датчане с норвежцами, прямо – голландцы, слева – французы с итальянцами. Главное до правильной развилки добраться!

Глава 13. Лондон

Три ночи подряд на улицы Лондона ложился снег. Тонким слоем укрывал тротуары и дороги. На дорогах он таял быстрее, и уже часам к восьми утра благодаря машинам и автобусам от него ничего, кроме мокрого асфальта, не оставалось. На тротуарах он задерживался дольше, словно хотел показать, из каких домов и куда выходили люди, оставлявшие на снегу следы своей обуви.

Ингрида и Клаудиюс в это утро вышли первыми из дверей своей подвальной квартирки. Первыми на ступеньках и следы оставили.

На ужин их пригласил в гости Марюс, одноклассник Клаудиюса, тот самый, что встречал их в Лондоне на автовокзале. Но до ужина далеко. Болгарка Таня, у которой они снимали комнатку, предложила Клаудиюсу «теплую» работу на пару дней. Но сразу предупредила, что работа хоть и легкая, но ответственная, что он будет вдвоем с напарником, за которым надо следить, чтобы тот ничего не взял.

– А делать-то что надо? – спросил он в конце концов нетерпеливо.

– У костра сидеть, – ответила Таня. – Бумажки разные сжигать.

Клаудиюс удивился предложению, но пятьдесят фунтов за день сидения у костра его вполне устраивали.

И вот сходили Ингрида и Клаудиюс с самого утра по свежему снегу в ближайший мини-маркет, купили две сим-карты, заменили в мобильниках литовские номера на английские, купили два йогурта и вернулись к себе. Кухня была свободна, и ее теснота оказалась идеальной для завтрака на двоих. В квартире было удивительно тихо. Даже не верилось, что за стенками спят еще две пары, с которыми Ингрида и Клаудиюс пока даже и не познакомились.

– Я, как освобожусь, тебя наберу, – пообещал Клаудиюс. – Меня сюда обратно привезут.

– А к Марюсу на который час?

– На восемь!

Над окном кухоньки затарахтел мотоцикл. По ступенькам к двери в их подвальную квартиру спустился мужчина лет сорока в черном комбинезоне из искуственной кожи. Постучал.

Уже проводив взглядом Клаудиюса и незнакомца, заехавшего за ним, переждав удаляющийся шум мотоциклетного мотора, Ингрида бросила себе в чашку новый пакетик чая и залила его кипятком.

Тишина в квартире стояла идеальная, стерильная. Ингриде показалось, что от этой тишины веет холодом. Потрогала батарею под окошком. Она не грела. Обвела кухоньку ищущим взглядом и вдруг, к своей внезапной радости, заметила маленький радиоприемник в углу на кухонной тумбочке. Проводок, тянувшийся от него к розетке, словно доказывал, что приемник работает. Ингрида нажала сверху на приемнике важно торчавшую красную кнопку, и приятный, немного вкрадчивый голос ведущего стал рассказывать ей о благотворительном концерте в помощь детям-сиротам из Румынии. Ингрида заслушалась, восхищенная тем, что практически каждое слово, вымолвленное этим ведущим, было ей понятно. «Неужели я так хорошо знаю английский?» – обрадовалась она.

И стало ей чуть теплее.

Вспомнилось прошлогоднее Рождество. Мама, папа, младшая сестричка и бумажные снежинки, наклеенные на окна. В прошлом году снежинки вырезала из бумаги сестричка. А раньше они вырезали их втроем с сестричкой и мамой. Мама, у которой ножницы в руках всегда были ловчее, чем у дочерей, вырезала и ангелочков с крылышками. И когда-то рождественские картинки на окнах их квартиры в Пренай были очень богатыми. Внизу, сразу над белым широким подоконником – белые ангелы. Некоторые из них смотрят вверх, на небо, хотя никто им не дорисовывал глаза. Да и не нужны им были глаза! Мама так хорошо вырезала фигурки, что головка ангела, задранная вверх, смотрящая невидимыми глазами в небо, казалась более правдоподобной, чем раскрашенные, яркие и глазастые ангелы и серафимы в костеле. А сверху над ангелами по стеклу были расклеены ажурные снежинки: крупные внизу, а чем выше, тем мельче! Ведь то, что дальше, кажется более мелким, чем то, что ближе!

Из радиоприемника полилась музыка Дебюсси, узнаваемая, легкая, такая легкая и нежная, что ее можно поймать и перенести на кончике мизинца поближе к уху. И оставить там.

Воспоминания вызвали у Ингриды теплую, добрую грусть.

И снова появились перед глазами окна их квартиры, высокие окна просторной кухни, на которые они клейстером наклеили с мамой и сестрой ангелов и снежинки. Наклеили днем, когда за окнами было еще светло. А когда стемнело, и белые фигурки ангелов, и ажурные снежинки словно засветились в темноте. И возникло странное, волшебное ощущение праздника. Мир уменьшился, в их маленьком мире остались только они с мамой, папой и сестрой, и эти ангелы, которых вот-вот покроет бумажный снег.

Ингрида посмотрела в окно, подняла взгляд, и он выбрался из бетонного колодца, ушел в серое зимнее небо.

Потом присмотрелась к стеклу. Его давно не мыли.

Снова зазвучал вкрадчивый, добрый голос радиоведущего.

И вдруг сверху вниз в заоконный колодец упала тень. Кто-то спускался к двери.

Ингрида отжала красную кнопку на радиоприемнике и он замолк.

Болгарка Таня опустила тяжелую сумку на порог, достала из кармана белой пуховой куртки ключи и открыла входную дверь.

Глава 14. Париж

Парижский снег похож на мальчишку, который дразнит щенка. Свистнет, подождет, пока его щенок заметит, и забежит за угол. И крутит бедный щенок мордой во все стороны, не понимая, куда делся тот, кто его позвал.

В последние дни снег словно специально начинал падать часов в шесть утра, чтобы к полудню от него и следов не осталось. Но в шесть-семь утра, когда правильные парижане выбегают в свои булочные, он падал. Падал и на город, и на горожан.

Андрюс старался пройти эти сто метров до булочной быстрее обычного, но в действительности смысла в этом не было. Все равно очередь за багетами и круассанами в булочной не помещалась. Но двигалась она быстро и уже через минуту-другую он оказывался внутри, смахивая ладонью с макушки еще не растаявшие снежинки.

– У нас осталось триста семьдесят два евро, – спокойно объявила ему Барбора за завтраком. Объявила и, не дождавшись ответа, отломала еще кусочек багета и, макнув его край в банку со сливовым джемом, отправила в рот.

– Все будет хорошо, – заверил ее Андрюс. – Давай договоримся, что о деньгах будем разговаривать не раньше обеда! Чтобы не портить утро!

Он перевел взгляд на окно, за которым все еще падали снежинки, но теперь их было намного меньше.

– Утро деньгами не испортишь! – ответила с улыбкой Барбора. – Это я так, чтобы ты помнил!

На площади Републик снова крутилась карусель. Лошадки и ослики поднимали и опускали детишек, восторженным взглядом провожавших проносившиеся мимо машины и дома. Рядом снова стояли мамы и няни. Другие мамы и няни ожидали очереди покатать своих малышей, жадным взглядом следивших за умопомрачительным кручением-вращением этого огромного, волшебного, яркого «волчка».

Как только Андрюс надел красный нос, мальчишка-китаец, обернувшись, закричал: «Сяочао!» и захлопал в ладошки.

Другие дети, а за ними уже и мамы с нянями, отвлеклись от карусели, и Андрюс тотчас опустился на корточки и пошел по кругу смешной утиной походкой, раскачиваясь из стороны в сторону и только каким-то чудом не падая на мокрый от расстаявшего снега асфальт.

Пятнадцать минут клоунады принесли Андрюсу почти семь евро и немного усталости.

Мальчишка-китаец в надутой желтой куртке, тот самый, что первый узнал Андрюса и закричал «Сяочао», подбежал и, задрав головку и протянув руку, попытался дотянуться пальчиками до красного клоунского носа. Андрюс наклонился пониже, чтобы планы малыша осуществились. Мальчишка потрогал нос, и улыбка его стала еще шире, а глазки еще уже. Он снова радостно выкрикнул «Сяочао!». Андрюс вопросительно посмотрел на стоявшую за малышом красивую китаянку.

– Лё клун! – перевела она на французский.

– Ну да, клоун! – закивал Андрюс. Потом подпрыгнул смешно, чем снова привел в восторг собравшихся вокруг него малышей, снял перед ними невидимую шляпу, поклонился и отправился в сторону рю Рене Буланжер, на ходу несколько раз обернувшись и помахав рукой.

– После бульона – прогулка по окрестностям! – заявила Барбора. – Будем искать новые места!

– Для моей клоунады? – спросил Андрюс.

– Нет, для моего полуденного кофе!

К бульону очень хорошо подошли вчерашние круассаны, щедро промазанные внутри паштетом. Паштет приглянулся Барборе своей ценой и нарисованной на этикетке уткой. Представить себе утку, утрамбованную в маленькую стеклянную баночку стоимостью семьдесят евроцентов, смог бы только писатель-фантаст, но, видимо, Барборе тоже это удалось. И она с нескрываемым удовольствием макала круассан с паштетом в чашку с бульоном и отправляла в рот. Вкус куриного бульона смешивался с воображаемым вкусом воображаемой утки из паштета и вызывал у Барборы никогда ранее не переживаемые «буддистские» эмоции – спокойное и радостное безразличие к окружающему миру.

– О чем задумалась? – полюбопытствовал Андрюс.

– Я? – встрепенулась Барби. – Да ни о чем! Тут рядом есть красивый парк с йогами. Я, наверное, о йогах задумалась…

– Хочешь заняться йогой?

Барби пожала плечами.

– Лет через двадцать. Там, в парке, молодых йогов не было.

– А эти йоги в парке – индусы?

Барби на мгновение прикрыла глаза, словно пытаясь восстановить в воображении картинку ранее увиденного, и отрицательно покачала головой.

– Нет, французы и китайцы. И тренер у них – китаянка. Ей лет… – Барби бросила взгляд вверх на лампочку, свисавшую с потолка. – Даже и не скажешь, сколько ей лет… Это, наверное, потому что она йогой занимается. Может, ей уже лет сто!

– Это потому, что она китаянка! – Андрюс дожевал хвостик круассана. – Только китаец может догадаться, сколько лет другому китайцу! Меня сегодня один маленький китаец признал, а за ним китаянка стояла. Или мама, или бабушка – трудно сказать! Кстати, знаешь, как будет клоун по-китайски?

– Как?

– Сяочао!

– Так ты, оказывается, мой любимый «сяочао»! – Барбора улыбнулась.

Полчаса спустя, пройдясь по говорливой рю де Бельвиль, они свернули в незнакомый безлюдный переулок. Шли как туристы, то и дело задирая головы и рассматривая дома, обычные и однообразные. Андрюса удивляли открытые окна. Все-таки не так уж и жарко на улице. Да и отопление стоит денег! А они чуть ли не высовываются из окна с сигареткой или чашечкой кофе! Правда, эти «они» не всегда были похожи на настоящих французов. Может, настоящие французы зимою окна не открывают?

– Смотри! – радостно воскликнула Барбора.

Они остановились на тротуаре возле двух ступенек, поднимавшихся к коричневой деревянной двери парадного. Прямо перед ступеньками, оставив, может, полметра для прохожих, кто-то сложил ненужную домашнюю утварь и мебель: микроволновку, старый кубик-монитор от компьютера, два стула, детскую кроватку и несколько картонных ящиков из-под бананов.

– Посмотрим? – предложил Андрюс.

Барбора скривила губки.

– Микроволновка у нас есть, а по картонкам рыться нам еще рановато – мы не бездомные!

– Тогда почему ты так обрадовалась, увидев эту кучу? – удивился Андрюс.

– Потому, что это типичный Париж! Я бы тоже так хотела жить! Выносишь из дому то, что тебе не надо и покупаешь новое!

– Тебя иногда не понять! – по-доброму проговорил Андрюс.

– Зато ты мне всегда понятен, сяочао! – Барби взяла Андрюса за руку и потянула дальше по переулку. – Идем искать парижское кафе!!!!

Глава 15. Аникщяй

Маленький красный «фиат» чуть не влетел в зад поворачивавшему на автовокзал автобусу «Каунас – Аникщяй». Дикий визг тормозов напугал и прохожих, и пассажиров автобуса, тут же прильнувших к окнам, и водительницу маленькой машинки Ренату, которая так сжала руль в своих ладонях, словно он был спасительным кругом, а вокруг нее бушевал океан. Машина уже остановилась, проехавшись по подмерзшему, скользкому асфальту. Сзади засигналили. Рената, все еще перепуганная, нажала на педаль газа, и «фиат» тронулся с места, но тут же «причалил» к бровке и застыл с включенной аварийкой у невысокой горки снега, явно сдвинутой на тротуар трактором или грейдером. Рената отпустила руль. Посмотрела через окно пассажирской дверцы на автовокзал. Из автобуса как раз выходили пассажиры. Водитель поднял крышку бокового багажного отсека, и несколько мужчин стали выгружать оттуда квадратные картонные ящики. Она так увлеклась наблюдением за ними, что не сразу заметила Витаса, уже приближавшегося к ее «фиату».

Дверь, через которую она смотрела на автобус, открылась и Витас опустился на пассажирское сиденье рядом. Сел сначала спиной к Ренате и постучал ботинком о ботинок, сбивая налипший снег.

– Привет! – сказал он, развернувшись и усевшись поудобнее. – Ты чего такая бледная?

– Знаешь, я чуть в твой автобус не врезалась! – призналась Рената.

– Так это ты тормозила? – Витас широко открыл глаза, полные удивления.

Рената кивнула.

– Первый раз такое, – сказала негромко. – Задумалась и про дорогу забыла… А тут еще скользко… Зима!

– А о чем задумалась?

На ее лице выразилось сомнение, словно она не могла решить сразу: говорить ему или нет.

– О тебе задумалась, – призналась она наконец. – Точнее – о нас и об Италии…

Витас улыбнулся. Слово «Италия» будто бы приподняло его над сиденьем машины.

– И что ты о нас и об Италии подумала? – продолжил допытываться он.

Рената вздохнула:

– Потом скажу!

Асфальтированная лента дороги бежала вперед сначала ровной полосой, а потом, после поворота, когда «фиат» съехал с главной дороги на боковую, боковая завиляла, как собака хвостом – то влево, то вправо, оставляя позади то холмик со старым кладбищем и парочкой деревянных крестов, то рощицу, за которой спрятался одинокий заброшенный хутор. Еще два холмика с крестами остались позади, а значит, до хутора Йонаса осталось минут пять по насыпной, уже не асфальтированной дорожной ленточке, покрытой укатанным снегом, блестящей на холодном зимнем солнце, которому, казалось, в это послеобеденное время тоже не очень-то жарко на сероватом, вроде бы даже промерзлом безоблачном небе.

Очень скоро от насыпной, покрытой укатанным снегом дорожки отделилась личная колея Ренаты и она аккуратно повела по ней свой маленький «фиат» дальше, к дому. И остановила машину в самом конце колеи, где она не обрывалась, а просто останавливалась перед покрытым мерзлой коркой ровным снегом. На фоне темно-серой торцевой стены большого амбара красная машинка смотрелась так ярко и неожиданно, как смотрелся бы компьютер, поставленный сверху на старинную буржуйку.

Перед деревянным порожком дома Витас замешкался. Принялся старательно сбивать снег с ботинок, хотя снега на них уже не было.

– Ты что, деда Йонаса боишься? – усмехаясь, спросила Рената.

– Нет, что ты! – Витас отвлекся от ботинок. – Но он как-то странно смотрел на меня тогда, в «Шенгенскую ночь»!

– Не странно, а пристально! – поправила его Рената. – Он на всех так смотрит потому, что зрение плохое. Да и глаза его всем кажутся слишком большими и недовольными, это из-за линз очков! Пошли!

В коридоре ближними к выходу стояли сапоги деда Йонаса, и возле них блестела лужица растаявшего снега. Значит, выходил он на двор, пока внучки дома не было.

Разувшись, оба прошли на половину Ренаты. Витас только оглянулся на много раз перекрашенные двери, ведущие к деду Йонасу, в его жизненное пространство.

– Что-то у него тихо! – с подозрением произнес Витас, усевшись на диван.

– А почему у него должно быть громко? – удивилась Рената. – Он рок не слушает, телевизор не смотрит! Старики вообще стараются жить незаметно для окружающих!

– Да, – согласился Витас, но по его взгляду Ренате стало понятно, что думает он уже о чем-то другом. – Так из-за каких мыслей ты чуть в мой автобус не врезалась? – спросил он после короткой паузы.

Рената присела рядом, закинула руку Витасу на плечо, поцеловала его в щеку. Он хотел уже было обнять ее и поцеловать по-настоящему, но тут она его остановила:

– Ты хочешь целоваться или узнать, о чем я думала?

– Узнать, конечно! – закивал он и чуть отодвинулся.

– Я думала, что нам еще рано куда-то ехать, – серьезным тоном проговорила Рената и посмотрела ему в глаза, ожидая реакции.

– Почему? – искренне озадачился Витас.

– Сколько времени мы знакомы? – спросила молодая хозяйка половины хуторского дома.

– Ну, почти пять месяцев или даже чуть больше!

– А сколько дней мы провели вместе? – продолжила она вежливый допрос.

Витас задумался.

– Семь? – полуспросил он.

– Шесть, – подсказала она правильный ответ. – А сколько ночей мы провели вместе?

– Три.

– Четыре, – поправила она его опять. – Или ты «Шенгенскую ночь» не считаешь?

– Не считал, мы же были с другими.

– Видишь, – она опять усмехнулась. – Для тебя ночь – это секс, а для меня – это быть вместе! Но это ничего, это, наверное, у всех так… Но дело в том, что если я уеду, то дед останется один. И если он заболеет или что-то случится, то никого рядом не будет! Я с ним уже несколько раз об Италии говорила, и о тебе… Ему уже много лет, и просто страшно оставаться одному. Я это чувствую.

– Сейчас одиночество перестало быть страшным, – Витас пожал плечами. – Есть мобильники, есть интернет, есть, в конце концов, скайп, по которому можно со всеми в мире связаться.

– Знаешь, у нас тут иногда пропадает электричество. Три недели назад ветер свалил ветку сосны на провода и мы два дня жили при свечах. Одиночество не лечится скайпом!

– Так ты хочешь сказать, что в Италию со мной не поедешь? – Витас наконец решился задать прямой вопрос, который уже несколько минут просился на язык.

Рената отрицательно мотнула головой.

– А как же мы? Как же наши планы? – спросил он.

– Я пока отсюда уехать не могу. Если ты хочешь, чтобы мы были вместе, то переезжай ко мне! – По голосу Ренаты стало понятно, что она волнуется. Ее глаза стали влажными.

– А давай я с ним поговорю, – предложил вдруг Витас. – По-мужски поговорю! Он меня поймет! Его старость не должна мешать нашей молодости!

Рената явно не ожидала этих слов и сразу ничего ответить не смогла.

– Точно, – осмелел Витас. Поднялся с дивана. – Я пойду и поговорю с ним! А ты тут посиди! Можешь обедом заняться.

И, словно боясь, что Рената сейчас станет его останавливать, он поспешил к выходу в коридор.

Остановился перед зеленой, много раз перекрашенной дверью. Постучал. Не услышав ответа, взялся за ручку, потянул на себя. Дверь подалась, приоткрылась, и Витас заглянул в щелочку. Увидел в левом углу кухню с маленьким окошком, столиком и висящими на стене сковородками и крышками для кастрюль. Увидел окно комнаты – побольше кухонного. Стол под ним. Чайную чашку и закрытую книгу. Справа от столика и стульев – украшенная игрушками елочка.

Открыл дверь пошире и заглянул на правую сторону комнаты. Там, на старой кушетке, на боку спиной к стенке и лицом к окну чуть подогнувши ноги дремал дед Йонас.

Витас ступил в комнату и остановился. Здесь, на этой половине дома, ему в нос ударил другой, незнакомый запах. На половине Ренаты воздух казался стерильным, очищенным от любых ароматов и запахов. Тут же запах присутствовал, и чем больше Витас старался понять его, тем сложнее и многопричиннее он казался. Когда Витас смотрел на дремлющего деда Йонаса, то в запахе появлялись оттенки старой кожи – кушетка, на которой лежал дед, была обита коричневой кожей. На ближнем к двери углу кожа была протерта до дырки. Когда Витас перевел взгляд снова на кухоньку, то ощутил в запахе нотки старого сыра и сарая, в котором живут мыши. Но когда остановил взгляд на окне, то запахи исчезли, словно в какой-то очень умной компьютерной игре, словно запах был подсказкой возраста или назначения предмета, на который падал взгляд.

Витас тряхнул головой. Захотелось отсюда выйти. Этот мир был ему чужим, слишком старым, полумертвым. Но все-таки он зашел сюда смело и с конкретной целью – поговорить с дедом, сказать ему, что он не может и не имеет право решать за внучку, что ей делать, а что – не делать!

Витас приблизился к кушетке. Под его ногами скрипнула половая доска, и дед Йонас открыл глаза.

Посмотрел на Витаса недовольно и удивленно. Медленно, покряхтывая, уселся на кушетке.

– Добрый день, – поспешил сказать Витас. – Вы меня помните? Я к Ренате приезжал.

– Да, да, – дед кивнул. – А что, опять надо что-то из кухни?

– Нет, я хотел только спросить…

– Ты же Витас, ветеринар! – понял дед Йонас. – Спасибо, что зашел! Значит, Рената тебе сказала!

– Что сказала? – не понял парень.

– Ну, здоровье Барсаса проверить, моего пса! Он какой-то грустный в последнее время!

Дед Йонас поднялся на ноги и сонной походкой подошел к окну. Посмотрел на снег, на дерево – яблоню, росшую метрах в трех от дома. На видневшуюся слева стену амбара и стоящую под ней красную машины Ренаты.

– Он там, – показал дед Йонас рукой в окно. – Будка за амбаром, ее отсюда из-за машины не видно!

Витас подошел, тоже в окно выглянул. Вся его решительность куда-то исчезла. Зато ярче почувствовал он в этом месте запах кухни, к которому добавились оттенки сбежавшего молока. Он бросил взгляд налево и увидел на плите ковшик с длинной металлической ручкой и подумал, что молоко сбежало именно из этого ковшика. Разговаривать с дедом Йонасом об Италии и Ренате сейчас не имело смысла.

– Да, я посмотрю на него, на Барсаса, – пообещал Витас. – Сейчас, мы перекусим только, и я выйду!

– Ну спасибо! – сказал Йонас. – А я по лесу пройдусь. Снег под ногами послушаю! Корка у него сейчас, наверное, твердая! Ветер ее подшлифовал, хорошо ветер дул в последние дни.

– Ну что, поговорил? – спросила Рената Витаса, когда тот вернулся на ее половину.

– Нет. Он сразу попросил его собаку осмотреть! Как-то уже было не к месту об Италии…

Рената вздохнула с облегчением.

– Ну и хорошо, – сказала. – Сейчас посмотришь, или сначала поедим?

– Давай сначала поедим, – попросил Витас. – Я к тебе шесть часов ехал!

Ели молча.

– Не надо с ним говорить, – решительно посоветовала Рената уже за чаем. – Я все равно не поеду отсюда, пока он жив. А потом, – она оглянулась на дверь, ведущую в коридор, – потом – все равно куда. Можно в Италию, можно в Испанию…

– А сколько деду лет? – спросил Витас и тут же устыдился вопроса, прозвучавшего так, будто он спросил: «А когда же этот старик умрет наконец?»

– Много, – ответила Рената. – Очень много. Почти девяносто.

Они слышали, как дед вышел в коридор, как наклонялся, обувал сапоги и брал оцинкованные ведра для снега. Слышали, как хлопнула дверь.

К Барсасу вышли вдвоем. Он лежал в будке и только его коричневый нос торчал наружу.

– Ну что, песик? – спросила, присев на корточки, Рената.

Барсас поднялся и выбрался неспешно на снег.

– Это Витас, – показала овчарке рукой Рената на стоящего метрах в двух парня в джинсах и синей куртке. – Он умеет лечить собак и кошек. Он свой! Подойди! – последнюю команду она дала Витасу.

И он опустился на корточки рядом, подсунул ладонь под нос Барсаса, чтобы овчарка «записала» его запах в список запахов «своих».

– Так что тебя волнует, старичок? – спросил дружески Витас, погладив овчарку по загривку. – Тебе сколько лет?

– Ему тринадцать, – ответила за собаку Рената. – И последнее время он почти ничего не ест.

– Ха! – вырвалось у Витаса. – Так это уже предельный возраст! Что тут смотреть?

Однако вопреки своим словам он протянул руку и мягко толкнул лежащего на животе Барсаса на бок. Овчарка повалилась, протянула лапы в сторону, потом поджала. Витас принялся ощупывать пальцами живот собаки, надавливая на него в разных местах.

Барсас вдруг заскулил, и Витас отвел руку, подождал с полминуты и снова нажал на то же место. И снова собака заскулила и попробовала встать на лапы.

– Лежи, лежи! Больше не буду, – успокоил ее Витас.

Обернулся к Ренате.

– Знаешь, этому псу столько же лет, сколько твоему деду! Лечить его, даже если это не просто старость и слабый кишечник, не имеет никакого смысла! Если б мы были сейчас в Каунасе, то можно было бы сделать рентген, но мы ведь в ста километрах от любой цивилизации…

– Так что ты скажешь деду по поводу Барсаса? – спросила Рената.

Витас вздохнул.

– Скажу, что вашему Барсасу, как любому старику, надо давать есть только мягкую и теплую еду, и никаких костей! Вот и все!

Витас поднялся на ноги и заметил слева чуть поодаль шесть продольных холмиков с частично выглядывающими из-под снега табличками.

– А это что у вас тут за кладбище? – удивился он.

– Там собаки дедушкины похоронены, – объяснила Рената, тоже поднявшись на ноги и проводив взглядом вернувшегося в будку Барсаса. – Шесть собак у него было с рождения. Барсас – седьмая.

– Седьмая? – переспросил Витас. – Семь собачьих жизней – это и есть одна человеческая. Ладно. Я тебе напишу лекарство для пса, закажешь по интернету, и аппетит к нему вернется.

– Ты только деда успокой сейчас, скажи, что у собаки проблемы от возраста, а не от болезней! – попросила Рената. – Он это поймет!

К вечеру на хутор деда Йонаса и его внучки посыпался снег. Все стало белым, даже красная машинка Ренаты полностью исчезла под снегом. И падал он как-то необычно шумно, словно крупные снежинки или терлись друг о друга, пока летели или разговаривали.

Рената и Витас, устав от взаимной нежности и отдохнув от нее потом, поднялись и голыми стояли в темной комнате перед окном, за которым темная ночь продолжала покрываться белым снегом. В теплую комнату откуда-то просачивался холодный зимний воздух и время от времени его тонкие потоки дотрагивались, как кончиками иголки, то до руки Витаса, то до щеки Ренаты. И они, пытаясь защититься от этих невидимых сквозняков, стали к ним спинами, обнялись что было силы, вжались друг в друга так, что если б кто-нибудь увидел их очертания в темноте, то подумал бы, что стоит в комнате один мужчина покрупнее среднего, или одна женщина, которую тоже худенькой не назовешь.

– Ты назавтра останешься? – шепот Ренаты согрел ухо Витаса.

– Нет, мне надо назад! – прошептал он в ответ. – Если мы не едем в Италию, значит, надо кое-что отменить… И многое обдумать.

На словах «мы не едем в Италию» Рената еще сильнее прижала к себе Витаса. Ее губы коснулись мочки его уха.

Глава 16. Лондон

Клаудиюс устал вертеть головой, пытаясь выхватить взглядом то красивую церковь, то старинный особняк. Пока мотоцикл ехал не быстро, то и дело останавливаясь на светофорах, разглядывание проплывающих мимо лондонских достопримечательностей даже приносило удовольствие. И это несмотря на явное неудобство, ведь сидел он за спиной мотоциклиста, обхватив его спереди, на животе, руками. Руки терлись об искусственную кожу комбинезона, и это трение приятным назвать никто бы не решился. Самым неприятным, однако, для Клаудиюса было то, что он совершенно не помнил лица мотоциклиста. А сейчас на голове у того был шлем. Клаудиюс помнил, что волосы – русые, и лицо худое, вытянутое. Из тех нескольких фраз, которые он услышал, ему стало понятно, что парень разговаривает на английском со славянским акцентом. Но сейчас, когда центральный Лондон остался позади, а по бокам потянулись индустриальные площадки, склады, заборы, в мыслях у Клаудиюса возникло беспокойство.

Ехали они минут сорок – пятьдесят. И наконец мотоциклист сбросил скорость и стал придерживаться взглядом правой стороны. За очередным длинным забором промелькнул пустырь с руинами не очень старого строения, дальше за новым забором из металлической сетки стояли бесконечные ряды мобильных домов-караванов. На торговую площадку это место похоже не было, да и караваны были старенькими, грязными, пыльными. Клаудиюс с любопытством разглядывал эти белые вагончики на колесах и вдруг заметил, как в одном из них открылась дверца и наружу выглянул непричесанный, голый по пояс старик. Услышал, как там же, где-то рядом со стариком, залаяла собака. Увидел дымок, поднимающийся откуда-то из-за домов-караванов. Клаудиюса разобрало любопытство.

– Это тоже Лондон? – спросил он по-английски мотоциклиста, наклонившись вперед и почти вложив свой вопрос в правое закрытое шлемом ухо.

Мотоциклист услышал.

– Да, это еще Лондон, – ответил он.

Когда поле, занятое городком мобильных домов, осталось позади, мотоциклист притормозил и осторожно въехал в открытые ворота следующей огороженной территории. Остановился около сложенных в три этажа друг на друга морских контейнеров.

Клаудиюс соскочил с мотоцикла и размял ноги.

Парень, не снимая шлема, прислонил свой двухколесный транспорт к контейнеру, потом жестом позвал Клаудиюса за собой.

Они прошли метров пятьдесят, после чего мотоциклист остановился. Стащил с головы шлем и обернулся к Клаудиюсу.

– Мы раньше времени, придется обождать, – сказал.

– А как тебя зовут? – спросил литовец.

– Адам, – нехотя ответил парень.

Через минут пятнадцать на территорию заехал крытый грузовик. Чернокожий водитель доехал до крайних синих контейнеров с надписью «Maersk». Там остановился, вышел из кабины. Увидев приближающихся к нему двух парней, приветственно махнул рукой.

Они втроем сбросили с грузовика на покрытую снежком землю несколько десятков черных мусорных мешков, плотно завязанных и не очень тяжелых. Машина уехала. Адам развязал пластиковый мешок, щелкнул вытащенной из кармана комбинезона зажигалкой и сунул ее, горящую, внутрь мешка. В воздухе запахло паленой бумагой.

– Это все нам надо сжечь? – спросил Клаудиюс, глядя на сваленные на землю мешки.

– Ага.

– Так лучше высыпать все в кучу и…

– Если высыпать, то часть сгорит, а часть улетит по ветру, – спокойно объяснил Адам. – А наша задача, чтобы все сгорело.

– А что это? – поинтересовался Клаудиюс.

– Бухгалтерия, – Адам пожал плечами. – Цифры, буквы, печати…

– Ага, – кивнул Клаудиюс. – А я думал, что сейчас вся бухгалтерия в компьютере хранится!

– Обычно да. То есть «белая» – в компьютере, а «черная» вот так, на бумажках.

– «Черная»? – удивился Клаудиюс. – В Англии?!

– А какая разница: в Англии или в Венгрии? – усмехнулся белобрысый Адам. – Глобализация – штука серьезная! Я в Будапеште барменом работал, так у нас по «черной» бухгалтерии в тридцать раз больше денег проходило, чем по «белой»! Но «белую» после всех расчетов и дележек уничтожают, а «черную» хранят. По этим бумажкам, видно, уже всё поделили! Хотя я себе пакетик такого мусора забрал бы, – Адам вопросительно посмотрел в глаза Клаудиюсу. – Времени свободного хватает. Можно поизучать, ума поднабраться! «Черный бухгалтер» – классная профессия!.. Ты же промолчишь, если я один мешочек возьму себе?

Клаудиюс замер. Он вспомнил напутствие Тани.

– Мне сказали, чтобы я за тобой следил, – признался он. – Чтоб ты ничего отсюда, – он кивнул на черные мешки, – не взял…

– А мне сказали следить за тобой, чтобы ты ничего не взял, – развел руками Адам. – А мне все равно! Если хочешь, то можешь взять!

В разговоре наступила пауза. Адам, подождав еще с минуту ответа Клаудиюса и не дождавшись, развязал второй мешок, вытащил оттуда несколько листков бумаги, пробежал взглядом. Потом поджег один из них зажигалкой и поднес огонь к торчавшим из горловины черного пластикового мешка документам.

– А ты кем у себя дома работал? – снова обернулся он к напарнику.

– Диджеем, грузчиком на пивзаводе. Отцу помогал – у него автомастерская. На курсы массажистов хотел пойти…

– О-о! А зачем тогда уехал?

– У нас, в Литве, никакой перспективы…

– Что, массаж делать некому?! – Адам рассмеялся. – Перспектива, она для тех, кто остается. А уезжают за мечтой! Обычно – за бесперспективной.

Пока шипел пламенем второй мешок, первый сдулся, пластиковая кожа на нем расплавилась и расползлась, а напоследок еще вспыхнула синим огнем. Истлевшая и сгоревшая бумага еще дымилась.

Адам со знанием дела принялся за следующие мешки, каждый раз, перед тем, как запустить внутрь огонь, вытаскивая из них и просматривая беглым взглядом ближние к горловине документы. Предпоследний мешок своими бумажками вызвал у него нескрываемый интерес. Первые же вытащенные документы после краткого ознакомления он закрутил в трубочку и сунул за пазуху комбинезона. Туда же он засунул через несколько минут еще одну пачку бумаг, уже не скручивая их, так как пачка оказалась основательной. Отодвинув раскрытый мешок в сторону, он взялся за последний. Сунул внутрь горящую зажигалку. А предпоследний мешок после этого завязал, приподнял, словно примериваясь к его весу, похлопал по бокам, будто подравнивая и утрамбовывая его содержимое.

На Клаудиюса он больше внимания не обращал. Да и сам он вдруг понял совершенную необязательность своего присутствия. Зачем ему подбросили этот заработок? Из гуманизма? Ведь белобрысый Адам и сам бы мог справиться с уничтожением мешков с ненужными бумажками.

Озадаченный, он следил за вылетавшим из открытой горловины мешка дымом. Ветер, набиравший к вечеру силу, разрывал этот легкий дымок в клочья, смешивал с воздухом. И вот уже вкус дыма садился на язык, щекотал ноздри Клаудиюса. Этот же ветер стал рассыпать по мерзловатой земле бумажный пепел, и не было уже рядом белого снежного покрова, встретившего их здесь. Ранние зимние сумерки добавили неприветливой мрачности в цвета, которыми были раскрашены контейнеры. Клаудиюсу захотелось уехать отсюда как можно быстрее. Беспокойство, возникшее в душе, даже не пыталось объяснить причину своего появления. Необязательность своего присутствия в мыслях Клаудиюса постепенно трансформировалась в ощущение полной своей неуместности здесь, в этом странном безлюдном месте.

– Послушай! – голос Адама заставил Клаудиюса вздрогнуть. – Я все равно старший. Ведь это я тебе должен заплатить!

И Адам протянул напарнику несколько банкнот.

– Вот, пятьдесят фунтов за работу, – продолжал он медленно. – А вот это – десять фунтов на дорогу домой. Втроем с мешком мы на байке не поместимся. Ты пройдешь до городка изгоев, а там напротив въезда по другую сторону дороги остановка. Автобус ходит каждый час, довезет до метро. Там уже разберешься!

– «Городок изгоев»? – переспросил Клаудиюс.

– Белые «караваны» за забором…

Клаудиюс вспомнил, кивнул.

Адам укрепил стягивающими ремнями черный мусорный мешок на задней части сиденья. Натянул на голову шлем, надел перчатки и махнул напарнику рукой.

Красный задний огонек мотоцикла вильнул налево и исчез за крайними выстроенными в три этажа контейнерами. Звук мотора тоже исчез. А ветер стал еще сильнее, и уже щеками и носом Клаудиюс ощутил приблизившийся вплотную неприятный, влажноватый холод зимней лондонской ночи.

Оглянулся по сторонам, отошел под контейнерную «стену», прячась от этого ветра. Посмотрел вверх, на небо, которое не выдавало себя ни звездами, ни луной. Просто серая воздушная тина, тяжелая, готовая упасть вниз, где все, что не было черным, тоже казалось серым.

Маленький черный предмет, выглядывавший с высоты верхнего контейнера, привлек на мгновение внимание Клаудиюса. Присмотревшись, он понял, что это камера CCTV[8].

Отошел в сторону, рассматривая ее. Понял, что объектив направлен как раз на ту площадку, где они жгли чью-то «черную» бухгалтерию. Посмотрел под ноги, он как раз на ней стоял. Пепел едва слышимо шелестел под ногами.

По-мальчишески Клаудиюс ударил по горке ближайшего пепла носком ботинка. Запах гари ощутился сильнее.

– Англия! – саркастически хмыкнул Клаудиюс и, бросив прощальный взгляд на видеокамеру, прикрученную к верхнему контейнеру, зашагал к углу контейнерной «стены», за которой минут десять назад исчез красный задний огонек мотоцикла белобрысого Адама.

Глава 17. Бжежница. Мазовецкое воеводство

Баловалась снегом зима, то засыпая польские дороги и села, то объявляя в своем холодном представлении антракт и позволяя людям – зрителям зимы лопатами помахать да свои привычные пути-тропинки почистить. Снова выходил Кукутис на обочину шоссе, по краям которого бесконечные снежные валы тянулись, снова оглядывался в сторону, откуда шел, в ожидании любого транспорта, готового его подобрать и отвезти дальше в европейскую глубинку, туда, где языки смешиваются.

Вчера подбросил его вперед километров на сто латыш-дальнобойщик. С латышами Кукутису всегда было легче – как-никак, а языки у них родственные, хотя общих или похожих слов в литовском и латышском все-таки не хватает, чтобы беседу вести. Говорили они поэтому сначала на немецком, а когда устали – молчали каждый на своем.

Юргис-латыш первым делом поинтересовался у Кукутиса: бывал ли он в Биржай. «Конечно, бывал! – ответил ему Кукутис. – Бывал и не раз! Там моя сестра живет, Айва! Может, встречали?» – «Может, встречал! Но всех встреченных не упомнишь!»

Юргис вёз целый контейнер «Рижского бальзама». В кабине в бардачке напротив сиденья Кукутиса тоже лежала знакомая своей формой керамическая бутылочка. Водитель вежливо предложил спутнику отхлебнуть. Странник пригубил. Во рту стало теплее.

– Хорошая штука! – похвалил бальзам Кукутис. – Сколько лет живу, а его вкус не меняется!

Юргис кивнул. Предложил пассажиру еще выпить.

– Я лучше с собой возьму! – Кукутис сунул бутылочку в карман серого пальто. – Всякое зимой произойти может!

– Да, – согласился водитель. – Зимой надо ко всему быть готовым!

А потом бежали вдоль дороги снежные поля и наваленные бульдозерами по обочинам сугробы. Бежали, мелькали, мельтешили под их обоюдное молчание еще часа два, пока не затормозил Юргис на развилке.

– Мне на Гданьск! – сказал он. – А вам надо прямо!

Поблагодарил странник дальнобойщика. Сказал ему несколько добрых слов, проводил взглядом свернувшую направо фуру и снова пригубил бальзама. Оглянулся, осмотрелся. Часы из кармана достал и время проверил. Время в часах, увы, остановилось. Подзавел их Кукутис, и снова затикали они, показывая теперь свое собственное время, с общим временем ничего общего, кроме стрелок, не имеющее. Ранний зимний вечер приближался и навевал мысли о ночлеге, заставляя Кукутиса внимательнее в горизонты всматриваться. Еще чуть-чуть, и потемнеют, приблизятся горизонты, зажгутся лампочки в окнах домов, которые сейчас со снежными полями смешались и пока невидимы.

Но пока случилось это, как случается всегда в снежное время года, успел Кукутис вдоль дороги не один километр пройти, а может, и все три. И как только молочные сумерки опускаться стали на белую землю, от шоссе, по обочине которого шел Кукутис, отслоилась узкая асфальтированная дорожка и отправилась вправо к огонькам неведомого страннику поселка. И как только ступил Кукутис на эту дорогу, как остановился рядом «малюх» – старая итальянская микролитражка, и распахнул водитель перед одноногим стариком дверцу.

– До Бжежницы? – спросил.

Странник не знал, как этот поселок называется, но в машину сел, хоть и пришлось повозиться с несгибаемой деревянной ногой, прежде чем дверца с его, Кукутиса, стороны закрыться смогла.

Ехали они минут семь, и за эти минуты успел Кукутис согреться и о себе чуток рассказать. Хотел было даже на ночлег к доброму водителю – стареющему мужичку лет шестидесяти – напроситься, да не сделал этого. Вот если б они дольше ехали! А так – семь минут знакомства – не повод на ночлег напрашиваться!

Возле первого же дома поселка попросил Кукутис остановить машину. Вышел. А «малюх» дальше поехал и свернул на какую-то другую, невидимую уже дорогу, уходившую вправо от поселка.

Домики тут были каменные и двухэтажные. Это Кукутиса огорчило сразу. Живущие в кирпичных домах люди обычно не такие гостеприимные, как те, что в деревянных живут.

Окна ближнего дома горели одинаковым ровным желтым светом, словно за каждым таким окном одинаковые люди жили, и все в комнатах их тоже было одинаковым, таким же, как в других комнатах этого дома.

Прошел Кукутис чуть дальше по тропинке и увидел, что из окон первого этажа третьего в ряду дома на снег больше света падает, чем из окон ближних домов. Приблизился и увидел яркую витрину кафе. Внутрь зашел, огляделся. Все столики заняты: где двое, где трое мужиков сидят и пиво пьют. И только за одним столиком с бокалом белого вина – молодая женщина в джинсах и синем свитере с необычно сплетенной русой косичкой волос. Косичка, в которую были собраны волосы с самой макушки, опускалась, закрывая левое ухо, почти до самого плеча. Рядом с ней – мальчишка лет четырех от роду. Мальчишка на листе бумаги цветными карандашами круги рисует. Увлеченно и сосредоточенно.

– Можно возле вас? – спросил Кукутис, с интересом рассматривая ее необычную прическу.

Женщина подняла взгляд на спросившего. Кивнула, не сказав ни слова.

Присел Кукутис за стол, оглянулся на прилавок, за которым бородатый поляк с веселыми глазами стоял в поварской белой куртке. За его спиной на прикрепленном к стене телевизоре показывали без звука футбольный матч в какой-то теплой стране. Футболисты бегали по зеленому полю, но никто в кафе не обращал на них никакого внимания.

– Тут самому надо заказывать, – сказала женщина Кукутису, решив, что он официанта ждет.

– Ага, – кивнул странник. – Отдохну чуток и пойду закажу!

Пять минут наслаждался Кукутис теплом и домашним легким шумом, сплетенным из разговоров за другими столиками, шуршанием карандашей по бумаге, цоканьем кружек, чашек и ложечек, которые время от времени собирал бармен со столов и складывал в мойку. Но потом поднялся, подошел к стойке. Протянул бармену раскрытую ладонь с горстью монет.

– Тут, может, есть и ваши злотые? Посмотрите, а вдруг на чашечку чаю хватит?

Опустил бородатый бармен взгляд на монеты Кукутиса. Среди старинных английских шиллингов и фартингов, среди царских российских гривенников и болгарских левов увидел он серебряный польский грош Зигмунта Первого. Выудил его двумя пальцами из горсти. Посмотрел таинственно на одноногого клиента, словно догадался о чем-то тайном.

– Есть тут польские, – прошептал радостно. – Даже на ужин хватит, не только на чай! Подождите полчасика, вам моя жена приготовит!

«Что такое полчаса в жизни человека, который не умеет умирать?!» – подумал Кукутис и усмехнулся.

Вернулся за стол. Покосил взглядом на молодую женщину с необычной косичкой, на ее малыша, державшего в руке толстый цветной карандаш, как матерые бандиты держат нож – острием книзу, крепко сжав рукоятку в ладони. Малыш продолжал наполнять лист бумаги жирными цветными кругами, время от времени меняя цветные карандаши, но не меняя способ рисования.

– А ты попробуй квадрат нарисовать, – негромко предложил Кукутис мальчику по-польски.

Мама малыша обернулась. Малыш замер, карандаш вертикально застыл на бумаге.

– А как это? – спросил малыш.

– Можно? – Кукутис взял коричневый карандаш точно так же, как держал его мальчик, нарисовал в свободном углу листка квадрат и устало вздохнул.

– Трудно, – сказал он. – Давай я попробую по-другому! – Он взял карандаш пальцами, как ручку, и легко несколько раз обвел квадрат, а после, поменяв несколько раз карандаши, сделал его разноцветным.

Малыш с интересом смотрел на пальцы старика. Потом попробовал сам взять так карандаш. Было видно, что он боится его выронить – пальцы мальчика оказались не приучены его держать.

– Вы, наверное, из Беларуси, – сказала молодая женщина.

– Почему вы так подумали? – удивился Кукутис.

– У нашего сельского старосты домохозяйка из Минска, она тоже всем показывает, как надо правильно делать. Долго втайне пыталась их сына с левши на правшу переучить, пока ее не заставили книгу прочитать о том, что левша имеет больше шансов стать президентом Польши, чем правша. Только тогда успокоилась, но до сих пор за всеми присматривает, где бы ни оказалась, и советы дает!

Говорила это все женщина с косичкой вполне приветливо, без единого намека на недовольство.

– Вы почти угадали, – улыбнулся Кукутис. – Я из Литвы, а Беларусь когда-то тоже была Литвою.

– Ошиблась, – выдохнула она. – Литовцы другие, они советов не дают и никого переучить не стараются.

– А вы откуда так много о литовцах и белорусах знаете?

Женщина задумалась. Посмотрела на сына – он снова водил карандашом, как ножом, по бумаге, стараясь не выскакивать линией из уже многократно наведенных кругов с жирными разноцветными краями.

Молодую женщину с косичкой звали Агнешкой. Жила она прямо над кафе на втором этаже, и поэтому почти каждый день спускалась сюда посидеть и послушать шум жизни. После недолгой паузы призналась она, что о литовцах только слышала, но ничего точного про них не знает, так как в их селе литовцев нет и раньше не было. Слышала она только, что когда-то давно два литовца где-то недалеко отсюда с неба ночью на землю упали и разбились насмерть. Было это в прошлом веке. А вот белорусов видела она немало, видела и русских с украинцами, и даже одного испанца, у которого машина как раз рядом с их селом обломалась и поэтому пришлось ему три дня у них жить.

Вздрогнул Кукутис, услышав про двух упавших с неба литовцев. Вспомнил ту ночь, когда они до Каунаса не долетели. Вспомнил, как сам с десятками тысяч других ждал их с утра на Каунасском аэродроме. Но дальше вспоминать не стал. Отвлекся.

Жена бармена зашла в кафе в синем длинном платье с повязанным поверх платья белым фартуком. В руках она несла поднос с большой глиняной миской, над которой поднимался пар. Шум разговоров в кафе стих, все на нее смотрели, как она к Кукутису подходила, как перед ним миску ставила и нож с вилкой, закрученные в бумажную салфетку, клала. На ее круглом лице светилась такая свежая улыбка, какие Кукутис прежде только на старинных рекламных открытках разных гостиниц видел.

– Смачнего! – выдохнула бархатно жена бармена и тут же отошла, не разворачиваясь к гостю спиной, к дверям.

Потрясающе сочный запах свежезапеченной рульки упорно звал Кукутиса опустить взгляд вниз, на миску. Но он выдержал испытание запахом свиной ножки и опустил свой взгляд на еду, только когда жена хозяина кафе кивнула на прощанье и вышла.

Свиная ножка с румяной корочкой лежала на боку в окружении печеной картошки и печеного пастернака, добавлявшего сладость в и так богатый аромат этого царского блюда.

Кукутис, обычно не обращавший особого внимания на еду, в этот раз оживился, взбодрился в ожидании трапезы. Краем уха он услышал, как малыш за столом перестал водить карандашом по бумаге. Краем глаза заметил, что все внимание малыша теперь было приковано к свиной ножке, над которой поднимался ароматный пар. Словно малыш готовился нарисовать эту ножку. Мама малыша тоже завороженно смотрела на глиняную миску Кукутиса.

Странник размотал салфетку, взял в руки вилку и нож, отрезал кусочек мяса и отправил себе в рот. Сколько раз он уже в жизни лакомился запеченной рулькой, но каждый раз новая рулька казалась ему самой вкусной из всех ранее съеденных. Вот и сейчас это ощущение чуть ли не пугало его: ведь самое вкусное человек обычно съедает перед смертью. После смерти уже ничего вкусного быть не может. Но мысли Кукутиса о смерти и еде, хоть и появлялись в голове время от времени, но никогда не заставляли его помрачнеть и устрашиться. Кукутис, уже похоронивший тысячи знакомых и незнакомых людей, свыкся с иногда вызывающей досаду особенностью своей жизни – со своим временным или постоянным бессмертием. Он просто не умел умирать. Ни родители его, ни соседи родителей, ни сама жизнь его этому не научили. Другие вокруг умели умирать. Приходило время, и они ложились на диван или в кровать, звали к себе друзей и родных попрощаться, говорили наставления и пожелания по разделу их имущества, если таковое у них имелось, а потом спокойно закрывали глаза и умирали. Некоторые, конечно, умирали не в кровати и без прощальных слов, как те двое, Дарюс и Гиренас, что упали на землю нынешней Польши во времена, когда хозяйничали там немцы, вместо того, чтобы приземлиться в Литве, где их ждала вся страна, собравшаяся еще с вечера и до утра тщетно выглядывавшая огоньки самолета в черном небе.

Неподвижность малыша, не сводившего с рульки маленьких своих глазенок, отвлекла Кукутиса и оживила его мысли, заставив забыть о смерти и умирании. Странник отрезал кусочек свиной ножки и, наколов на вилку, протянул мальчику. Тот взял пальчиками кусочек мяса и поднес ко рту, но сразу есть не стал. Видимо, ему понравился теплый запах свинины. А Кукутису понравилось, как мальчишка аккуратно зажал подушечками трех пальчиков кусочек мяса – именно так, как надо держать карандаш или ручку.

– Молодец, – сказал малышу Кукутис. – Хорошо мясо держишь!

Мальчик присмотрелся к своим пальцам. Затем поводил длинным кусочком мяса над бумагой, воображая, что держит в руках карандаш, а потом не удержался и отправил свинину в рот.

Кукутис предложил кусочек свинины и его маме, но она, как бы, судя по ее взгляду, ни хотела полакомиться мясом, отказалась от угощения. Правда, после этого так посмотрела на своего сына, что понял Кукутис: отказывается она от мяса в пользу мальчика. И тогда отрезал странник еще кусок свинины и протянул на вилке малышу.

– Вы не знаете, где тут у вас переночевать можно? – спросил Кукутис Агнешку, закончив трапезу, разделенную с малышом, имя которого он до сих пор не знал.

– Думаю, что Марек с Ядвигой, – она кивнула на хозяина кафе, – вас приютят на ночь. А если хотите, можете у нас переночевать. У нас просторнее. А они с двумя детьми живут. К тому же в дальнем подъезде.

– Тогда я лучше у вас, – кивнул, соглашаясь, Кукутис.

Утром, когда Кукутис проснулся на узкой кушетке в довольно просторной кухне, за окном еще царствовала темнота. В квартире было тихо, хотя перед тем, как открыть глаза, сквозь ослабевший под утро сон слышал странник шаги, поскрипывание дверей и постукивание посуды. Интерес к точному времени Кукутис считал забавой молодых и смертных. Поэтому даже неточное время его не интересовало, так что карманные часы, циферблат которых защищала круглая крышка с вензелями и надписью на немецком «Возвращайся с победой!», так и остались в кармане пальто, висевшего в коридоре.

Усевшись на кушетке, Кукутис достал из-под нее свою деревянную ногу с пристяжными ремешками. Прикрепил ее надежно к культе, после чего натянул штаны сначала на деревянную ногу, а потом и здоровую в левую штанину просунул. Поерзал привычно, подтягивая штаны вверх, застегнул все пуговицы на них и завязал веревочный пояс. Только после этого осмотрелся и заметил в темноте на кухонном столике, что под окошком стоял, две кастрюльки и белый прямоугольник бумаги, придавленный круглой стеклянной солонкой.

«На работу, что ли, пошла?» – подумал о хозяйке.

Включил свет, пересел на стул, взял в руки записку.

«Извините, что так получилось, – писала хозяйка квартиры аккуратным школьным почерком. – Я подумала, что вам все равно хорошо бы отдохнуть с дороги, и потому оставляю вас в квартире со Сташеком до вечера. Мне давно надо было в город съездить за покупками – одежду сыну купить, да и мне тоже. От нас до города два часа, и назад два часа. Раньше ужина не вернусь, но на ужин привезу что-нибудь. Не сердитесь! Отдыхайте. Сташеку и вам я на завтрак блинчики в кастрюле оставила. На обед в холодильнике журек есть и винегрет. Агнешка».

– Коварные в Польше женщины! – прошептал, усмехнувшись, странник. – Не успеешь у нее заночевать, а наутро тебя уже ответственным за ребенка делают! Ладно!..

Вышел из кухни, заглянул за следующие двери – там, в комнате чуть большего размера, чем кухня, на диване спал, посапывая во сне простуженным носом, мальчишка. Слева – застеленная железная кровать, справа под окном письменный стол.

«Сташек, стало быть», – подумал Кукутис, аккуратно закрывая за собой дверь перед тем, как вернуться в кухню.

За окном уже светлело, когда дверь в кухню открылась и сонный мальчик в пижаме привычно прошел к столу и уселся на табуретку.

– Ну привет, – сказал ему по-польски Кукутис. – Будем завтракать?

Сташек, не удивившись присутствию гостя, кивнул.

Кукутис положил на тарелку мальчика круглый блинчик, полил его клубничным вареньем. Сташек провел пальчиком по канту тарелки, словно проверяя ее на круглость – на лице у него появилась улыбка. Утренняя сонливость покидала мальчишку. Соскочив с табуретки, он прошлепал голыми пятками по линолеуму пола до кухонной тумбочки, вытащил из ее ящика два ножа и две вилки, и вернулся за стол. Однако, взяв в руки нож и вилку, замер в нерешительности, не сводя глаз с красного пятна варенья.

– Знаешь что, – обратился к нему Кукутис. – Я тебе открою одну тайну, которая потом в жизни не раз поможет! Хочешь?

Сташек кивнул.

– Все, что можно скрутить в трубочку, надо обязательно скручивать! И еду, и одежду. Еда так легче в рот проходит, а одежду так легче с собой возить. Вот смотри!

И он, размазав варенье по всему своему блину, скрутил его в «сигару», взял в руку и откусил ее кончик.

Сташек опустил вилку и нож на стол и принялся сосредоточенно скручивать в трубочку свой блин.

– Молодец! – похвалил его странник. – У тебя с первого раза получилось!

Глава 18. Париж

Если заткнуть уши музыкой и включить в смартфоне песенку про зонтик Рианны, то никаких неприятных ощущений легкий зимний парижский дождик не принесет. Зонтик не нужен. Его ведь надо нести над собой. А у Барби и так руки заняты – одной рукой толкать коляску с чужим ребенком неудобно. К тому же к поручню коляски привязан поводок с сенбернаром. Кличка у собаки совсем человеческая и, к тому же, сверхфранцузская – Франсуа. И хозяева французы – Сюзанн и Режис. Правда, Режиса Барбора видела только один раз. Когда его жена Сюзанн завела Барбору в коридор их квартирки на рю де ля Вилетт. Завела и сразу познакомила и с мужем, и с их собакой. Сказала, что Франсуа – спокойный и никуда ее во время прогулок тянуть не будет. И бояться его не надо, хоть он и большой.

– А почему вы объявление на английском написали? Я думала, что вы тоже иностранцы! – удивилась тогда Барби, поняв, что перед ней настоящие французы, хоть и отлично говорящие по-английски.

Сюзанна усмехнулась, услышав вопрос.

– Мы писали по-французски, и к нам одна за другой пришли по объявлению три старушки, живущие по соседству. Болтливые и одинокие, и у каждой дома своя маленькая собачонка. Франсуа на них произвел сильное впечатление. Одна при виде сенбернара даже за сердце схватилась! Хорошо хоть доктора не пришлось вызывать. Поэтому решили нанять кого-нибудь из мигрантов. Мигранты всегда моложе и работы не боятся!

Да, Сюзанн именно так и сказала тогда про мигрантов. Барбора, припомнив разговор, улыбнулась и немного замедлила шаг. Остановилась у поляны, на которой уже несколько раз видела группу, занимающуюся йогой под руководством миниатюрной китаянки. В этот раз йогов в парке Бут Шомон не было. Наверное, из-за дождика. Однако погода явно не мешала десяткам, если не сотням прогуливавшимся по аллеям старичков и старушек с собаками и без. Погода не мешала и десяткам юных мамаш толкать впереди себя коляски с младенцами точно так, как толкала свою Барбора.

«Может, и они никакие не мамаши?» – подумала она.

И продолжила путь. Увидела слева от аллеи явно искусственную горку над искусственным озером. А на его поверхности – море уток.

Сенбернар степенно шел справа, словно охранял коляску со спящим малышом. Пес оказался столь послушным и разумным, что в какой-то момент Барбора и сама представила себя хозяйкой такой же большой и покладистой собаки, только в будущем, когда у них будет своя квартира и свой собственный малыш!

Дождик усилился, и Барбора поневоле зашагала быстрее. Она шагала к выходу из парка. Уже выйдя за металлическую ограду, остановилась. Дома, выходившие на парк, уже зажгли свои глаза-окна. Уличные фонари отражались в мокром асфальте тротуаров. И стеклянные двери углового кафе, открываясь и закрываясь, игрались со светом ближайшего фонаря. До возвращения малыша родителям оставалось около часа. До возвращения собаки хозяевам – чуть меньше. Можно будет сначала отдать собаку, потом ребенка. Малыш сейчас проснется и захнычет. На этот случай его уже ждет бутылочка с молочной смесью.

Зайдя в кафе, Барбора сразу прошла к столику у окна. Отодвинула очутившуюся на пути деревянную вешалку с красным пальто, чтобы втиснуть между ней и столом коляску. Сенбернар спокойно улегся на пол. Бармен вышел из-за стойки.

– Мадам? – спросил он.

Барбора вытащила из ушей наушники и сунула их в карман куртки к смартфону. Попросила коньяка и очень вовремя кашлянула. Бармен одобрительно кивнул.

Малыш захныкал. Словно почувствовал, что сейчас его точно услышат.

Пришлось поднять его аккуратно из коляски. Теплый синий комбинезончик, закрытый на молнию, скрывал малыша почти целиком. Она вынула его из комбинезона. Заглянула в сонное раскрасневшееся личико.

– Ну что, Валид? Кушать хочет? – спросила, укладывая на коленях так, чтобы его головка легла на внутренний изгиб локтя. Дала ему бутылочку со смесью.

Пригубила коньяк, принесенный барменом, и первый маленький глоток как бы вернул ее, Барбору, себе самой. Мысли и обрывки прошлых разговоров отошли на второй план. А на первом осталась она сама в теплом и уютном кафе. А ведь только что ей было холодно и сыро. Только что она отодвигала вешалку с красным пальто, принадлежащим, видимо, женщине с короткой старомодной стрижкой, сидящей через столик от нее. Перед женщиной – бокал вина и пепельница. В руке сигарета. А разве в европейских кафе можно курить? Барбора усмехнулась, чувствуя, как расслабилась из-за самой малости коньяка. На женщине – красный свитер. А волосы, кажется, покрашенные. Седые, покрашенные в такой пепельный цвет, который словно подсказывает, что они под краской все равно седые.

Бармен выскочил из-за стойки к двери, открыл, впуская внутрь еще одну коляску! Ее толкала худенькая кучерявая брюнетка в фиолетовой стеганой куртке с капюшоном. Вместе с коляской и брюнеткой в кафе забежала коричневая такса, тоже одетая в фиолетовую телогрейку на молнии. Телогрейка была из того же материала, что и куртка хозяйки. Брюнетка оглянулась по сторонам, остановив свой остренький взгляд на Барборе, а потом, сдвинув с дороги два стула, подкатила коляску к соседнему с Барборой столику. Кивнула улыбчиво Барборе, сняла курточку и, переступив через сенбернара, повесила ее на деревянный рог вешалки. Осталась в синей шерстяной кофточке, застегнутой на крупные пуговицы.

– Il fait froid[9], – сказала она Барборе, еще раз улыбнувшись.

– Pas Français, – Барбора развела руками. – English!

– Холодно, – молодая женщина легко перешла на английский. – Здесь всегда зимой паршиво и дождь каждый день!

Барбора кивнула.

Брюнетка весело крикнула что-то бармену, и тот через минуту принес ей чашечку кофе и стакан лимонада с мятным сиропом. Мятный аромат дотянулся до носа Барборы и она, словно защищаясь от него, инстинктивно подняла ко рту бокал с коньяком.

– Вы из Англии? – спросила брюнетка, снова обернувшись к Барборе.

– Нет. Из Литвы. А вы?

– Я отсюда, из Бельвиля. Родилась в Алжире, но выросла тут.

Брюнетку звали Айша и она то и дело посматривала на лежащую возле своих ног таксу в фиолетовой телогрейке. Такса махала хвостиком, не сводя глаз с сенбернара. Сенбернар, разлегшийся перед коляской Валида, тоже смотрел на таксу, но как-то лениво и безразлично.

Пустая пластмассовая бутылочка из-под молочной смеси выпала из ручек малыша, стукнулась о деревянный пол и подкатилась к морде сенбернара. Валид снова заснул, и Барбора опустила его в коляску.

– Сколько ему? – спросила Айша.

– Семь месяцев.

– Моему только четыре. – Она с любовью оглянулась на свою коляску. – Вы сюда с мужем приехали?

Барбора кивнула.

– Он работу нашел?

– Он – клоун. – На лице Барборы сама по себе возникла ироническая усмешка.

– Мой тоже клоун! – критически произнесла брюнетка. – Предлагали ему хорошую работу в универмаге, а он в таксисты полез. Теперь его ни днем дома нет, ни ночью!

– Нет, мой действительно клоун, – Барбора поспешила исправить двусмысленность. – Актер-любитель. Он в Вильнюсе в рекламных акциях работал, а тут пока только на улице… А на улице много не соберешь. Вот если б он французский выучил!

– Настоящий клоун? – кругленькие глазки Айши загорелись искренним любопытством. – Он ходит на «Марше де клун»?

– Куда? – переспросила Барбора. – На рынок клоунов?

– Ну да, – закивала Айша. – Мне рассказывали, что, когда их много, они очень смешные!

– А где этот рынок?

– Где-то на рю де Севр, возле университетской больницы!

– Рю де Севр, – повторила Барби, стараясь запомнить название улицы.

Оглянулась на бармена, попросила кофе.

За окнами кафе откуда ни возьмись засветило солнце. Не яркое и, видимо, уставшее от повседневной борьбы с облаками, не дававшими ему досвечивать до земли и людей.

Они обе – Айша и Барби – обернулись, заметив попавшие внутрь кафе лучи. Айша достала горсть мелочи и выложила мелкими монетками возле чашечки оплату за кофе.

– Извините, а это ваш ребенок? – осторожно спросила Барби, кивнув на коляску.

– Ага, – на ходу бросила Айша, снимая с вешалки свою фиолетову куртку.

– И собака ваша?

– Конечно, – кучерявая брюнетка рассмеялась. – А это что, не ваша собака? – кивнула она на сенбернара.

Барби отрицательно мотнула головой.

– Еще увидимся, – приветливо проговорила Айша и, развернув коляску с проспавшим весь их с Барборой разговор малышом, покатила ее к двери. Такса побежала следом, провожаемая немного удивленным взглядом сенбернара, все еще лежавшего на полу и опустившего большую и добродушную морду мимо лап на правую сторону.

– Рю де Севр, – еще раз повторила Барбора и тоже принялась отсчитывать вытащенную из кармана куртки мелочь.

Глава 19. Лондон

Странная эта штука – гарь от сгоревших бумаг. Точнее ее запах. Почему он так въедается в одежду, в волосы? Почему его невозможно смыть с первого раза?

Клаудиюс не спал уже полночи. Хотя Ингрида, жаловавшаяся на запах гари, который он принес с собой, уже давно заснула.

Конечно, жаль, что они так и не доехали прошлым вечером до Марюса. Но впереди – жизнь. И не просто жизнь, а жизнь лондонская. В которой надо быть «flexible», то есть гибким. Настолько гибким, чтобы при появлении возможности заработка легко отменять планы. Ведь какие планы без заработка?

Ингрида спала, повернувшись лицом к окну. Ее голова лежала ровно посередине маленькой подушки. Клаудиюс полюбовался, насколько спокойно ее лицо. Осторожно слез с кровати. Вышел на кухню.

Тут урчал холодильник, тикали часы, что-то едва слышимо жужжало. Эту кухню даже самый отъявленный романтик никогда бы не смог назвать уютной. Но другой кухни пока не было. Да и эта была, по большому счету, не их кухня, а кухня английской коммуналки. Ее надо было просто пережить. Но для этого опять же необходим заработок. Желательно постоянный. И тогда можно будет сначала оплачивать маленький уют, а потом, если все будет хорошо, то и бόльший!

Клаудиюс еще раз помыл голову, пытаясь отмыться от неприятного запаха гари. Вспомнил запах отцовской автомастерской и запах отца, который перекочевал из мастерской в их квартиру и прижился в ней. Мама иногда жаловалась на этот «аромат» бензина и моторного масла. Иногда отправляла его в душ. Но запах никуда не девался, и чаще всего она его просто не замечала. Точнее, замечала его, только когда хотела заметить, когда надо было найти причину для своего недовольства. Конечно, со своей работы никаких ярких запахов она принести не могла. Какие запахи в больнице, где она трудилась старшей медсестрой? Запах накрахмаленного белого халата? Запах валерьянки? Запах лекарств и нашатырного спирта? Нет, она все эти ароматы оставляла на рабочем месте. Как ей это удавалось, Клаудиюс до сих пор понять не мог. Разве бывает работа, которая не передает работающему свои запахи? А если б ему пришлось сжигать бумаги каждый день? И за это очень хорошо платили? Что бы тогда сказала Ингрида?

Клаудиюс вздохнул и окинул грустным взглядом кухоньку. Тут для них, конечно, не хватало места. Их пространство измерялось шагами, и ни одна линия их пространства не превышала трех-четырех шагов. Четыре шага – это длина их комнаты. Хотя, если захотеть, то можно растянуть эти два с половиной метра на шагов восемь. Но зачем? Реальность ему известна. Эта реальность некомфортна и временна, но срок ее временности зависит только от него самого! Надо меньше спать и старательнее искать нормальную работу! Но он ведь и сейчас не спит. И думает именно об этом! Клаудиюс успокоился. Нет, он не ленив, он не тормоз, он думает о будущем, пока любимая спит и, возможно, видит это прекрасное будущее в цветном английском сне?

В коридоре скрипнула дверь. Потом шаг. Потом тишина, словно шагнувший прислушался. Клаудиюс замер. Снова шаг или два нарушили относительное ночное беззвучие. И Клаудиюс понял, что из своей комнаты вышли соседи.

Щелкнул замок квартирной двери. И Клаудиюс пригнул голову. Ведь из квартирной двери ты сразу попадаешь в колодец перед их полуподвалом. И дальше уже поднимаешься по железной лестнице как раз мимо кухонного окна вверх, на уровень тротуара.

Еще один щелчок входной двери, и за кухонным окошком проплыли два силуэта. У парня на плечах рюкзак, а у девушки в руке – спортивная сумка. Они поднимались по лестнице почти бесшумно. Клаудиюс завороженно проводил их взглядом. Куда они? Зачем?

Пару минут спустя он вышел из кухоньки в коридор. Остановился перед дверью в комнату соседей. Увидел оставленный в замочной скважине ключ. Потянул дверь на себя – она поддалась.

Комнатка за дверью напоминала их временную спальню. Также одна кровать, два стула, небольшой квадрат зеркала на стене. На ковролине пола – пустые жестянки из-под пива. И рядом упаковка четырех полных жестянок пива, скованных пластиком.

– Значит, вернутся, – Клаудиюс усмехнулся, вспомнив, как решил, провожая их взглядом, что они тайно покидают свое жилище.

Когда Клаудиюс проснулся, в нос ему ударил запах кофе. Он спал на краю кровати, и голова его почти свисала с края подушки. Может, именно поэтому Ингрида поставила кружку кофе прямо на пол под его изголовье.

Он попытался глотнуть кофе не поднимая головы, и тут же обжег губы. Чертыхнулся от души. В комнату на его голос вернулась Ингрида в домашнем халатике.

– О! Обновка! – удивился он.

– Ага, – кивнула Ингрида. – Тут рядом магазинчик, в котором можно за пару фунтов с ног до головы одеться!

– Секонд-хэнд из Европы?

– Благотворительность из Англии. Кстати, халатик был новенький, с биркой! За полтора фунта!

– Покажешь магазинчик после завтрака, – Клаудиюс поднялся, натянул джинсы и свитер. – Я как раз вчера денег заработал.

– Тогда готовь завтрак! Наши яйца справа, соседские слева! – скомандовала девушка.

Когда уминали яичницу, сидя за кухонным столиком, по железной лестнице за окном спустилась Таня.

– Вы мне сейчас сто двадцать фунтов за следующую неделю можете дать? – спросила она, заглянув на кухню.

Клаудиюс отрицательно мотнул головой. Таня перевела взгляд на Ингриду, но Ингрида словно и не обратила на нее внимания. Вилкой она «ощипывала» правильной солнечной формы желток, освобождая его от белка.

– Через пару дней, – пообещал Клаудиюс.

Татьяна вздохнула и закрыла за собой дверь. Но через минуту снова появилась на кухне.

– А эти, соседи ваши? Вы их не видели? – спросила несколько озабоченно.

– Вроде ночью шумели, – ответил Клаудиюс.

– Они мне за неделю задолжали, – сказала она.

– Да придут они, вон и продукты их в холодильнике, и пиво у них есть, – уже не поднимая головы, произнес Клаудиюс.

Таня заглянула в холодильник.

– Их еда слева, – подсказала Ингрида.

– Да тут одни яйца! – выдохнула Татьяна.

Глава 20. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Большая черная сумка на молнии весила, должно быть, килограмм тридцать, если не больше. Еще в Аникщяе Рената удивилась, как тяжело было Витасу ее нести от автобуса до машины и как качнулся ее маленький «фиат», когда Витас почти уронил ее в багажник.

Пока ехали, Рената перебрала в голове все возможные подарки, способные столько весить, но никакой вразумительной подсказки от своего воображения не получила. Самым тяжелым подарком в ее мыслях могла быть только какая-нибудь китайская ваза, но, с другой стороны, вазы ведь делают из фарфора, а фарфор легкий. То есть ваза вполне могла быть большой, но такой тяжелой? Это вряд ли. Кухонная техника? Комбайн с электрической мясорубкой? Тоже не мог быть таким тяжелым, да и не был Витас настолько сельским парнем, чтобы дарить своей возлюбленной на Рождество кухонные принадлежности!

Любопытство ускоряло ритм сердца, и Рената на ходу посматривала на Витаса, ожидая, что он все-таки раскроет тайну подарка до того, как откроет замок-молнию на сумке.

Но Витас только улыбался хитро и молчал, посматривая на заснеженное полотно земли по обе стороны дороги и на взявший в тиски эту дорогу зимний лес.

На замерзшей гравийке Рената сбавила скорость, и машина плавно закачалась.

Снова, как кораблик к пристани, медленно уткнулся красный «фиат» передними колесами в конец колеи, остановившись под боковой деревянной стеной амбара.

Тропинка вела прямо от машины к порогу дома. Протоптанная не из-за машины, конечно, а потому, что по этой тропинке ходил каждый день по несколько раз Йонас к Барсасу или в абмар, или в погреб, что находился за амбаром.

Доски порога жалобно скрипнули, когда Витас опустил на них тяжелую сумку. Вдвоем занесли они сумку на половину Ренаты.

– Таких тяжелых подарков я никогда в жизни не получала! – призналась Рената, посмотрев на ладонь левой руки с красной вдавленной полосой от ручки сумки. – Это что, стройматериалы?

– Нет, кое-что пооригинальнее! Но если тебе не понравится, то подарим твоему деду! Ему точно подойдет! Хотя я для него бутылку «Жальгириса» привез… В общем, выбирай, что хочешь? Кота в мешке или бутылку «Жальгириса»?

– Кота в мешке, – Рената развела руками.

– Тогда получай! – Он наклонился, бжикнул молнией замка, раскрывая сумку, оттянул ее края, чтобы Рената могла заглянуть внутрь.

– Что это? – удивилась девушка, разглядывая странный прибор военно-зеленого цвета, размером со швейную машинку.

– Это «черный ящик», – пояснил наконец Витас. – Для самолетов.

Лицо Ренаты выразило недоумение. Она посмотрела в глаза Витасу странным, разочарованным взглядом.

– Откуда он у тебя? – спросила после паузы.

– В девяностом отцу на радиозаводе вместо зарплаты за год семь штук дали, обещали потом обратно выкупить, но Союз развалился и они остались у нас… Я думал, тебе будет интересно! Он ведь новенький!

Рената вдруг рассмеялась, не сводя глаз с Витаса. Сначала тихо, потом громче.

– Ты чего? – Витас, казалось, обиделся.

– У меня нет самолета, – сквозь смех выкрикнула она. – И у деда тоже нет!

В комнате, заполненной звонким смехом Ренаты, Витас вдруг почувствовал себя дураком, полным дураком.

Открылась дверь из коридора и в проеме появилось удивленное лицо деда Йонаса.

– Что это тут у вас? – спросил он. – Так смеетесь, будто телевизор смотрите!

– Это она смеется, а не я! – принялся оправдываться Витас. – Здравствуйте, с Рождеством!

И тут же суетливо парень полез в открытую сумку и вытащил картонную коробку с бальзамом «Жальгирис». Подошел с ней к старику, вручил.

– О-о! – закивал дед Йонас, тоже улыбаясь приветливо и радостно. – Хорошая вещь! Жаль только, что мне его только каплями принимать можно! Но ничего, буду себе в чай капать! Так надолго хватит!

Рената наконец успокоилась, но тень только что звучавшего смеха на ее лице осталась.

– Так это он тебя рассмешил? – обратил на нее свой взгляд дед Йонас.

– Ага, подарком! – прыснула она. – Посмотри, может, лучше его тебе отдать? – она кивнула на стоящую на полу сумку.

Йонас подошел, наклонился над открытой сумкой.

– Что-то военное? – спросил и обернулся к Витасу.

– Ну почти, – неохотно стал объяснять Витас. – «Черный ящик» для самолетов, мой отец их на Каунасском радиозаводе в советское время делал. Но его ведь можно по-разному использовать! В нем магнитофон очень качественный, теперь таких не делают! И аккумулятор мощнейший!

– Это он мне на Рождество подарил, – произнесла Рената и снова хихикнула.

– Оригинально, – закивал дед Йонас. – Это, что ли, тот завод, что «Шилялисы» выпускал?

– Да, и телевизоры, и радиоприемники!

– Странные все-таки люди в Каунасе живут, – проговорил словно сам себе Йонас, не посмотрев на Витаса. – Что-то у них в голове по-другому устроено!

– Ничего не по-другому! – упрямо заявил Витас.

– Ладно, – Йонас махнул рукой, словно предложил к своим собственным словам серьезно не относиться. – Пойдем ко мне, я вам «Жальгириса» в чай накапаю. И себе тоже! – предложил он.

Когда перешли на дедову половину дома, Рената стала серьезной, как камень. Словно вся веселость на ее половине осталась, вместе с открытой сумкой, в которой остался лежать необычный рождественский подарок.

Витас и старик уселись за круглый столик. А внучка Йонаса занялась чаем.

К чаю дед попросил достать из верхнего шкафчика старинного буфета большие красные в белый горошек чашки – те самые, из которых они на Рождество чай пили.

Йонас щедро налил в чай Витасу бальзама, себе чуть-чуть, да и Ренате только пару капель.

– Вот ты скажи, ты ведь в Каунасе родился? – спросил он, глядя на Витаса.

– Ну да, – ответил тот.

– А знаешь, как раньше говорили: «В Вильнюсе добрые люди живут, а в Каунасе – злые»?

– Слышал, – признался Витас. – Но это же в Вильнюсе говорили так, а не в Каунасе.

– Наверное, – старик закивал и пригубил чаю. – А почему у вас так чертей любят?

– Почему любят? – не понял Витас.

– Ну, единственный музей чертей на всю Литву почему-то в Каунасе, а единственный музей ангелов на всю Литву почему-то у нас, в Аникщяе? – хитро проговорил Йонас и перевел взгляд на Ренату, словно она и была одним из ангелов.

Витас пожал плечами.

– Это, наверное, коммунисты в советское время Музей чертей основали специально, чтобы люди про Каунас плохо думали, – предположил Витас и посмотрел виновато в глаза Йонасу. Парень был явно смущен и не понимал, к чему старик клонит.

– Ну ты загнул, – Йонас усмехнулся. – Коммунисты чертей придумали?! Надо же такое сказать?! Черти на несколько тысяч лет древнее коммунистов! А литовские черти древнее других чертей!

– Тогда не знаю, – признался Витас. – Я чертями не интересовался и в церковь не хожу… Кстати, мой папа на радиозаводе в церкви работал, – вспомнил он, и глаза его загорелись. – Там у них самый секретный цех в недостроенном костеле был, поэтому и радиозавод называли «Святым радиозаводом».

– Во как! – искренне удивился дед Йонас. – Интересно! Может, и зря я никогда в жизни в Каунас не ездил?

– Может, и зря, у нас красиво! – убедительно закивал Витас.

А Рената с усмешкой на губах только и переводила взгляд то с деда на Витаса, то с Витаса на деда, слушая их разговор и пытаясь угадать, к чему Йонас клонит. Сначала было испугалась, что дедушка хочет как-то унизить или обидеть Витаса, но быстро поняла, что мысли Йонаса в другом направлении работают. Да и в чувстве юмора старику никто отказать не смог бы, так что оставалось Ренате только слушать, куда и к чему приведет разговор двух мужчин за дважды крепким чаем.

– У нас тоже красиво, – закивал дед и снова перевел взгляд на внучку. – А ты ему наши красоты показывала? К Пунтукасу возила? На Маяк Счастья?

– Не было времени, – призналась Рената. – Он же всегда, – бросила взгляд на Витаса, – только на денек приезжает!

– Ну, это ваше дело, как вы своим временем распоряжаетесь! – Старик махнул рукой и повернулся лицом к окну.

– Деда, а может, заберешь к себе этот военный подарок? – предложила вдруг Рената.

– Нет, пускай пока у тебя побудет! Я тут ни с кем не разговариваю, только молчу и думаю. А мое молчание и мысли он не запишет!

– Ну тогда можно в амбар отнести! Он у вас большой! – недовольным голосом предложил Витас.

– В амбар не надо, – твердо сказал Йонас. – Там и так столько всего лежит! Как ни зайду, обязательно обо что-то споткнусь!

Витас посмотрел на деда напряженно.

– А вы не будете против, если я к Ренате перееду? – выпалил на одном выдохе.

Дед растерялся.

– Знаешь, – сказал после паузы, глядя Витасу в глаза. – Вы – взрослые люди. Нравится вам быть вместе – будьте вместе! Если Рената тебя позовет сюда, переезжай!..

Он еще раз посмотрел на Ренату, вдруг ставшую серьезной и немного озабоченной.

– …а если не позовет, то сам понимаешь, – закончил дед. – А если переедешь, то и мне будет с кем про «черные ящики» и про Каунас поговорить! Женщинам такие темы не интересны!

– Ты что, с ума сошел? – шепотом набросилась на Витаса Рената, когда вернулись они на ее половину дома. – Может, сначала надо у меня спрашивать разрешения?

Витас опустил голову и молчал, как пьяница под укорами жены.

– Или у вас там в Каунасе действительно все чокнутые? – продолжала возбужденно шептать Рената. – Ты же не к деду переезжать собрался?!

– Извини, – Витас оторвал взгляд от пола. Посмотрел в глаза Ренате. – Это все из-за этого чертова «черного ящика»! Может, и правда, что у нас не так, как везде… Недаром один Каунас «черные ящики» на весь Советский Союз делал!

– Перестань чепуху нести! – Рената тяжело вздохнула, сделала шаг к Витасу, обняла его. – Поехали, я тебе наших ангелов покажу! Может, они твою голову от глупостей почистят!

Витас обнял Ренату. Прижал к себе и, уткнувшись носом в ее висок, прошептал: – Извини! Я сегодня – дурак!

– Хорошо, извиняю! – прошептала в ответ Рената. – А теперь – к ангелам!

Глава 21. Париж

Когда поезд шестой линии метро выехал на мост Бир-Хакейм, слева словно ниоткуда выросла Эйфелева башня, и Андрюс, первый раз оказавшийся в вагоне этой линии, проводил ее взглядом, пока она не спряталась за жилыми мансардными крышами парижских домов. Поезд метро, казалось, забыл, что он должен быть подземным. Наоборот, он поднялся на виадук и вилял собой, как змея хвостом, повторяя все изгибы сначала широкого бульвара де Гренель, а потом и его продолжения – бульвара Гарибальди.

Выйдя на станции «Севр-Лекурб», Андрюс спустился по железным ступенькам вниз. Оглянулся назад, словно хотел еще раз удостовериться, что платформы этой станции находятся над, а не под землей. Только потом осмотрелся по сторонам в поисках рынка. Но на открытом и занятом только машинами и мотороллерами площадном пространстве на пересечении бульвара с авеню Суфрен никакой торговой жизни не наблюдалось. Только нижние этажи зданий как на бульваре, так и на авеню пестрели фасадами и витринами магазинчиков, неоновой зеленью аптечных вывесок и крестов, привычными логотипами мини-маркетов и банковских отделений.

– Рынок клоунов?! – прошептал себе Андрюс и пожал плечами. – «Наверное, эта парижская алжирка просто подшутила над Барби, – подумал он. – Или это название какого-нибудь особого бюро трудоустройства для клоунов и актеров?»

На парижском небе все еще светило солнце, решившее в этот день компенсировать людям почти неделю сырости и серости. Ехать обратно в Бельвиль или даже просто до площади Републик не хотелось. Ну да, он может часок, остававшийся до сумерек, покривляться возле площадной карусели и насобирать несколько евро, может быть, и десять, но все равно Барбора принесет больше, и с гордостью будет сравнивать свой заработок с его мелочью. Нет, она, конечно, все это делает без задней мысли, без желания показать, кто в доме хозяин. Она, наверное, просто шутливо провоцирует Андрюса, подталкивая его к поиску работы посерьезнее и понадежнее. Сама же сказала на днях: «Ты бы в какое-нибудь актерское агентство сходил! Тут же сотни фильмов снимают, им наверняка актеры нужны, хотя бы для массовки!» – «Но я ведь по-французски ни бум-бум, как и ты!» – Таким был его ответ. – «А зачем французский для безмолвной роли?» – «А чтобы понимать команду: куда смотреть, куда идти!»…

Да, она согласилась с его аргументом. Да и спором этот разговор нельзя было назвать. Так, поболтали да и только. Поболтали и замолчали. Каждый о своем замолчал. Он не знал, о чем задумалась Барбора. Барбора так и не узнала, что он вспомнил кусочек детства, странный и забавный кусочек – «голый пляж» в Паланге, заполненный голыми женщинами. И мама его – тогда еще молодая и тоже голая, водит его, трехлетнего голыша, за руку по желтому песку пляжа от одной подстилки к другой. И на каждой подстилке сидит хозяйка, а рядом с ней на той же подстилке или на расстеленной газетке или клеенке лежат товары: одежда, украшения из золота, кожаные перчатки красного цвета. Почему они так запомнились ему – красные кожаные перчатки? Этот пляж-базар, куда не могли попасть милиционеры, чтобы восприпятствовать «запрещенной и незаконной» торговле, запомнился Андрюсу в деталях и лицах. Никто туда не мог попасть в одежде – пляжные женщины-торговки сразу поднимали такой крик, что перепонки могли лопнуть. Ну а что может сделать голый милиционер на таком пляже-рынке, даже если у него в руках бумага и ручка для составления протоколов?! Ничего не может! Голые женщины непобедимы! Андрюс был там, на этом пляже, десятки раз, пока не вырос и пока мама не перестала брать его с собой. Почти все, что носила мама, покупалось там. Мерялось и покупалось. Мерялось все на пляже быстро и на голое тело. То справа вдруг на привычном фоне желтого песка и такого же цвета обнаженных женщин появлялась фигура в красном платье, то слева вдруг с трудом и с завидным упорством натягивались на толстые ноги джинсы и окрашивали мерявшую их женщину, точнее нижнюю ее половину, в синий цвет. Это был странный мир, к которому не подошла б никакая музыка. Только песочный шепот Балтийского моря. А вот ему мама там ничего не купила и, наверное, купить не могла – голые женщины продавали только женскую одежду и всякие женские побрякушки и аксессуары: сумки, платки, перчатки… Нет, кажется, там продавались и детские вещи, но только для девочек. И опять Андрюс вернулся мыслями к паре красных кожаных перчаток, лежавших прямо на песке рядом с коричневой сумочкой, украшенной большой металлической пряжкой-застежкой. Они – эти перчатки – так понравились маме! Она их меряла несколько раз. Спрашивала цену. Отходила в другой конец пляжа, заходила по щиколотку в прохладную балтийскую воду и снова вела его к толстой женщине с большой грудью и круглым добродушным лицом. Андрюс помнил, как мама снова и снова меряла перчатки и, надев их, шевелила пальчиками, поворачивая ладонь перед своим лицом то тыльной стороной, то внутренней. Она их меряла и вела разговор с голой торговкой. Разговор о совершенно посторонних вещах, о том, что не продавалось на пляже, – о вкусе местного молока, которое каждое утро приносила к деревянному домику их пансионата молодая краснощекая блондинка-крестьянка, о том, где можно найти янтарные бусы подешевле, о том, что путевки в пансионаты и дома отдыха Паланги скоро снова подорожают. Она их так и не купила, эти перчатки. Но намерялась их на пару лет вперед!

Андрюс прогулялся пару кварталов по бульвару Гарибальди назад в сторону бульвара де Гренель, потом вернулся к спуску со станции метро и повернул на рю Лекурб. Снова слева зеленая неоновая вывеска аптеки и зеленый крест, в центре которого мигало электронными точками точное время – 15 часов 40 минут.

Андрюс остановился под аптекой. Задумался. «Рынок на рю де Севр!» – опять вспомнил он слова Барборы.

Вернулся на рю де Севр. Прошел квартал до выходившей на улицу авеню, засаженной двумя рядами высоких деревьев. Тут не было никаких следов рынка. Хотя в этом месте можно было себе представить временные ряды торговцев зеленью, сыром, вином. Но ничего этого не было. Напротив авеню, под косым углом выходившей на рю де Севр, по другую сторону улицы стояли невысокие здания больничного квартала. Андрюс прошел дальше. Промелькнула табличка с номером дома – «136».

– О, так эта улица не из коротких, – понял Андрюс и хотел было уже зашагать по ней до самого ее начала, но тут взгляд его упал на коричневую хозяйственную сумку в руках у чернокожего парня, неспешно шедшего навстречу. Из сумки торчали загнутыми носками вверх ярко-желтые клоунские туфли огромного размера. Андрюс остановился. Парень прошел мимо походкой гуляющего по парку человека. Дошел до авеню и свернул на нее.

– Интересно, – прошептал Андрюс и отправился за ним следом. Дойдя до угла косой авеню, засаженной высокими деревьями, он чуть не столкнулся с этим же парнем нос к носу – тот как раз снова выходил на рю де Севр и шел теперь в обратном направлении. В джинсах и джинсовой куртке с поднятым воротником, в твидовой кепке, в белых кроссовках этот чернокожий парень меньше всего, казалось, подходил на роль клоуна. Но выглядывающее наружу содержимое сумки его выдавало. Теперь Андрюс разглядел там и скомканный или на скорую руку засунутый в сумку клоунский костюм из атласной ткани веселых, режущих глаз цветов: ярко-салатового, желтого и ярко-красного.

– Интересно, – прошептал Андрюс и, подождав, пока чернокожий парень пройдет метров десять, отправился такой же прогуливающейся походкой за ним. Парень остановился на углу у кафе с красным фасадом и замер, всматриваясь в арку, словно встроенную между двумя одинаковыми одноэтажными домиками старинной постройки.

– «Госпиталь Нектар», – прочитал Андрюс надпись вверху арки. Слева над входом висела большая буква «N». Из арки вышла, живо обсуждая что-то на ходу, группа молодых парней и девушек, наверное, студентов. За ними следом – пожилая женщина с заплаканным лицом и сложенным зонтиком в руке. Двое мужчин остановились на улице у арки, пожали друг другу руки. Один вошел, другой отправился в сторону метро.

Андрюс покосил взглядом на парня в джинсах и джинсовой куртке. Тот говорил по мобильному, не сводя глаз с арки-входа на территорию госпиталя. Закончив, спрятал телефон в карман куртки и, развернувшись, зашел в кафе.

Понаблюдав за аркою пару минут, Андрюс тоже нырнул в кафе. Остановился у барной стойки, заказал эспрессо. Дождался кофе и, усевшись на высокий табурет, полуобернулся и осмотрелся. Невзрачная обстановка, большой телемонитор на стене, на котором показывали без звука футбольный матч, все это никак не создавало ощущения уюта. Да и на телеэкран никто из посетителей не смотрел. «Джинсовый» чернокожий парень сидел с бокалом пива один за столиком. За другим столиком расположились двое белых, но смугловатых парней. У окна – женщина лет сорока с взъерошенной рыжей копной волос. На спинке стульчика рядом висела ее желтая куртка с белым воротником из искусственного меха. Андрюс представил ее в куртке и чуть не рассмеялся – такая получилась в его воображении картинка: рыжая копна волос, явно крашенных, маленькое личико, худенькое, словно сдутое, как сдутый шарик, и белый пух воротника.

В дверь кафе заглянул, а потом, обратив свое внимание на клиентов, и зашел высокий мужчина в коричневом пальто и коричневых брюках. В руке, в полупрозрачном пластиковом пакете – плюшевый мишка. Он бросил взгляд и на Андрюса и, как показалось Андрюсу, осмотрел его с ног до головы, после чего прошел в зал и подсел за столик к «джинсовому» парню. Они заговорили негромко, но даже если б они и говорили громче, Андрюс ничего бы не понял.

Бармен – мужчина лет пятидесяти с животиком, хорошо скрытым под мешковатым черным свитером, – подошел к ним. Но мужчина явно не собирался тут оставаться – он и присел прямо в пальто, даже не расстегнув его. Поднял взгляд на бармена и отрицательно мотнул головой.

Пока Андрюс проводил взглядом бармена обратно до стойки, мужчина в коричневом пальто уже пересел к рыжеволосой женщине. Он говорил, она кивала. Разговор длился не больше двух минут. После этого они вдвоем вышли: в его руке плюшевый мишка, в ее – синяя, плотно набитая спортивная сумка-«сосиска».

Странно, но белый воротник куртки все-таки не сделал эту женщину особенно смешной или нелепой. Андрюс бросил взгляд на «джинсового» – тот выглядел раздраженным. Сделал глоток пива, опустил взгляд на свою сумку, стоявшую на полу. Из сумки по-прежнему торчали клоунские аксессуары. Парень поднял ее и поставил прямо на сиденье соседнего стула.

«Чтобы было лучше видно!» – догадался Андрюс.

Он оставил на стойке один евро и десять центов и вышел на улицу. Увидел, как мужчина в коричневом пальто с плюшевым мишкой в пакете вместе с рыжеволосой женщиной заходят в арку больничного комплекса.

Андрюсу показалось, что он начинает понимать увиденное. Хотя «картинка» была еще не четкой, ей, как эпизоду, вырванному из фильма, не хватало субтитров или диалогов.

Он перебежал дорогу и тоже вошел в арку. Не прячась и уже не боясь быть замеченным, он зашагал за странной парой, выдерживая вежливую дистанцию.

Странная пара привела его к четырехэтажному зданию. Тут у входа он заметил две семьи с маленькими детьми и еще одного ребенка постарше – в инвалидной коляске. Рядом с коляской – хорошо одетая чернокожая женщина. Не мать, ведь ребенок был белым.

Мужчина и рыжеволосая женщина зашли внутрь. Андрюс остался снаружи. Пока стоял у двойных стеклянных дверей, внутрь прошел и «джинсовый парень» с сумкой, из которой торчали загнутые носки огромных клоунских ботинок. Прошел следом за молодой женщиной в черных кожаных брюках и такой же кожаной куртке, несшей в левой руке мотоциклетный шлем, а в правой – пакет из супермаркета «Франпри».

Сумерки уже опустились на Париж, на его пятнадцатый квартал, на рю де Севр и на госпиталь «Нектар». Во всех окнах четырехэтажного корпуса горел свет. Все больше людей заходило в двойные стеклянные двери и выходило из них. И Андрюс перестал следить за входящими и выходящими. Но тут его внимание отвлекла уже виденная ранее пара – мужчина в коричневом пальто и рыжеволосая маленькая женщина в белой куртке и с синей спортивной сумкой-«сосиской» на плече. Они вышли и остановились рядом с ним, разговаривая дружелюбно на французском. Женщина натянула на руки белые кожаные перчатки. Потом оба достали свои мобильники, она продиктовала мужчине в коричневом свой номер, он тут же набрал и из ее мобильника полилась мелодия песни «Don’t worry, be happy!»

Андрюс улыбнулся.

Музыка стихла, мобильники вернулись в карманы хозяев. Мужчина и женщина обменялись еще несколькими фразами, после чего в руках мужчины появился бумажник. Он вынул из него двадцать евро и протянул ей. Кивнул на прощанье и зашагал к арке, выводящей на улицу. Женщина осталась. Осмотрелась по сторонам и Андрюс вдруг почувствовал, как она остановила на нем свой взгляд. Он стоял в трех шагах.

Она подошла и спросила что-то по-французски.

– Pas Français, – заученно повторил Андрюс свой универсальный ответ на любой вопрос, заданный ему по-французски.

Она показала жестом, что просит сигарету.

Он отрицательно мотнул головой.

Глава 22. Где-то между Згожельцем и Гёрлицем

До границы с Германией оставалось двадцать два километра. На машине – минут двадцать, не больше. Яркое голубое небо благодаря особой, хрустальной прозрачности промерзшего воздуха отражалось в снегу, как в зеркале.

Уютный деревянный сруб автобусной остановки защищал от холодного ветра. Кукутиса сюда подвез местный лесник, старик-добряк, на ухоженном зеленом «полонезе». Сначала он хотел высадить странника у поворота к своему лесничеству, но уже в дороге сказал: «Нет, высажу я тебя за лесом!» и провез Кукутиса лишний десяток километров. Поближе к немцам. Туда, где вместо леса начиналось бесконечное снежное поле.

Солнце только-только поднялось в зенит. Кукутис смотрел на его белый холодный круг. Смотрел и мысленно прощался с Польшей, такой понятной и знакомой! Вот выйдет он сейчас к дороге, станет у ее края и может сразу, может, через полчаса, подберет его какая-нибудь машина и увезет дальше. Увезет туда, где уже не так легко найти случайный ночлег, туда, где люди меньше вздыхают о прошлом и меньше рассказывают о себе, о своих бедах и радостях.

А до вечера еще далековато было. До сумерек – часа четыре, а до настоящего вечера, который зевать заставляет, все семь-восемь. Может, поэтому Кукутис и не спешил, спрятавшись от холодного ветра в деревянном срубе автобусной остановки.

По дороге мимо сруба-остановки проехали в сторону Германии сразу десять фур с одинаковым коричневым медведем, нарисованным на борту у каждой. Проехали, подняв за собой снежную поземку, которая шлейфом за последней машиной вдогонку помчалась. И наступила тишина и неподвижность. Длилась она несколько минут и вынудила Кукутиса выйти из своего укрытия и на дорогу в сторону Литвы посмотреть. А там – голая дорога. Посмотрел тогда Кукутис в сторону Германии: и там пусто! Удивился и подумал о равновесии. О равновесии движения машин и людей. Когда это равновесие существует, то все в мире в порядке. Приезжают сто машин из Германии в Польшу и сто машин из Польши в Германию, приходит литовский Кукутис в польское село, а какой-нибудь польский Кукутис оказывается случайно на литовском хуторе. Так должно быть и так наверняка происходит, только никто всего этого движения не видит, потому что никто не может так внимательно смотреть сверху вниз на землю. Никто, кроме того, кто может! Но существует ли тот, кто может так смотреть, не понятно пока Кукутису. Может, и существует. А может, и нет. Он, Кукутис, существует. Это Кукутису точно известно. Он существует и постоянно ощущает, что существуют другие литовцы, литовцы, разбросанные по хуторам Литвы, и литовцы, разбросанные по миру, и каждый из них мечтает построить свой хутор в чужой стране. И вот стόит только с кем-то из них какой-то беде приключиться, как начинает у Кукутиса сердце болеть. Начинает покалывать. И если в самом низу сердце покалывает, значит это, что какой-то литовец в беду в Южной Африке попал. Тогда пережидает просто Кукутис эту боль, понимая, что никак он до Южной Африки вовремя не доберется. Он-то и в Европе никогда не успевает на помощь, но всегда спешит. В Европе легче спешить. Европа маленькая и она чаще всего у Кукутиса в сердце болит. Хотя и занимает она только малую часть сердечной поверхности. Но зато «европейскую» боль своего сердца чувствует Кукутис острее, чем любую другую. Чувствует так точно, что сразу определить может: из Парижа она доносится или из Тулузы! Из Парижа литовская боль, конечно, доносится намного чаще. Он уже и не помнил точно, сколько раз ему этот путь проделывать приходилось – то от Мариамполе до Парижа, то от Сартая до французской столицы. А когда-то давно, очень давно, наверное, еще до окончания Первой мировой, на которой он свою правую ногу потерял, видел Кукутис зарево удивительное на горизонте. Видел его, выглядывая из окопа. И сказал ему тогда товарищ по окопу, что это Париж горит. Был тогда Кукутис чуть моложе и спорить любил. И сказал он товарищу, что Париж далеко и Европа огромна, а значит, горит где-то ближе, может, даже в соседнем бельгийском городке. Товарищ на то отрицательно головой в каске мотнул и сказал одну фразу, которую память Кукутиса сохранила лучше, чем лицо товарища. Вместо лица от товарища в памяти только каска осталась. И несколько секунд голоса, сказавшего: «Во время войны Европа становится маленькой». Да, это точно. А в мирное время она расправляет свои поля и леса и опять превращается в почти необъятное пространство, изрезанное бесконечными дорогами, по которым для равновесия равное количество машин и людей перемещаются в противоположных направлениях.

Мороз, пробравшийся за поднятый воротник серого пальто, поторопил Кукутиса. Снова вышел он к дороге, всмотрелся в сторону Польши и, увидев несколько пар желтых автомобильных глаз-фар, медленно к нему приближающихся, улыбнулся. Хоть и было ему жаль покидать Польшу, а не покинув ее, до Парижа не доберешься!

Глава 23. Лондон

Соседи больше не появлялись. Оказалось, что они сбежали, не заплатив за две недели. Таня не очень-то расстроилась. Пару минут ругалась, проклинала их и свою доброту. А потом быстренько навела в комнатке порядок. Оставшиеся от них яйца разрешила съесть Клаудиюсу и Ингриде, а пиво забрала себе. И уже на следующий день привела в квартиру новых постояльцев – и тоже молодую пару, приехавшую из Будапешта. Они даже не представились, но при встрече в коридоре или на кухне приветливо улыбались.

Клаудиюс в первый момент с досадой пожаловался Ингриде на странное поведение новых соседей.

– А зачем им представляться! – Ингрида пожала плечами. – Ты думаешь, мы будем долго с ними бок о бок жить? Завтра они убегут или мы послезавтра съедем, и что – держать их имена в памяти?!

Клаудиюс внезапно понял, что Ингрида права. Все вокруг изменчиво и быстротечно. За последние несколько дней ему удалось немного подзаработать и каждый раз в новом месте. И в каждом новом месте он с кем-то говорил, кого-то слушал и ни у кого не спрашивал имени. На оптовом рынке рыбы с трех часов утра таскал пластиковые лотки от продавцов к машинам рестораторов и владельцев кафе, закупавшихся на день. В скверике возле кладбища выгуливал беременную спаниельшу пожилого иранца, знакомого Татьяны. Иранец, имя которого Клаудиюсу так и осталось неизвестным, выдал ему на пороге своей квартиры двадцать фунтов за два часа выгула и, не попрощавшись, закрыл перед носом дверь. Но самым тяжелым, хотя и самым прибыльным, оказался предыдущий день, когда, опять же благодаря Татьяне, Клаудиюсу довелось помогать молодому безымянному поляку разрезать болгаркой во дворе заброшенного склада металлические конструкции строительных лесов. Они вдвоем снимали с автомобильного прицепа трубу с приваренными креплениями, ставили ее на сбитые ими же из подручного дерева козлы и сначала отпиливали от трубы все лишнее, а потом и саму четырехметровую трубу распиливали пополам. Поляк оказался проворным, его цепкие длинные пальцы сразу привлекли внимание Клаудиюса. Они бы подошли и пианисту, и карманнику, но достались, как оказалось, специалисту в области сантехники. После нескольких часов упорного труда он предложил Клаудиюсу выкурить по косячку, а после косячка сделал совершенно неожиданное предложение: расплатиться за труд именно «косячками». Клаудиюс отказался, пояснив, что ему нужны деньги, так как жена беременна. Поляк без лишних слов вручил ему тридцать фунтов.

По дороге домой Клаудиюс остановился у жалкой с виду кафешки. Одно окошко, одна дверь. Справа у двери на доске мелом ценник, где первым пунктом стоял кофе за семьдесят пенсов.

– Заслужил! – Клаудиюс решительно зашел, сел за шаткий столик.

Пока грел ладони о горячую кружку, думал о том, как легко ему удалось сегодня убедить поляка заплатить деньгами. Всего-то и делов: взял и соврал, что жена беременна. А Ингрида не только не беременна, но и не жена. Хотя какая разница? Живут они вместе и вполне счастливо. Может, как-то слишком спокойно? Без страсти, которой сопровождались их первые ночи на приграничном с Беларусью фестивале и последующие редкие свидания. Да, страсть спряталась, испугавшись то ли лондонского климата, то ли шаткости местной жизни, где шаткость столика в дешевой кафешке оказывалась наименьшим и не заслуживающим даже огорчения раздражителем. А вот шаткость жизни – штука, отвлекающая от всего. Думаешь о завтра: каким оно будет? А потом снова думаешь о следующем завтра, а потом о следующем… И нет времени думать о чем-то другом или чувствовать. Нет времени и сил для страсти…

Клаудиюсу вспомнились слова Ингриды о том, что и они могут съехать с квартиры так же легко и незаметно, как прежние соседи. Куда съехать?!

Хозяин кафешки, смуглый, похожий на турка или тунисца, подошел, предложил поужинать. Курица с картошкой за три девяносто девять. Клаудиюс вежливо отказался. В это время очень кстати в кафешку зашли несколько строителей в синих испачканных краской комбинезонах. Хозяин заспешил к ним.

Дома Клаудиюс рассказал Ингриде про поляка, про то, как убедительно соврал ему о ее беременности. Ингрида усмехнулась как-то нехорошо, неприятно.

– А может, ты действительно беременна? – осторожно спросил он.

– Я? И не надейся! Вот купишь дом или квартиру, работу постоянную найдешь, тогда можно будет и помечтать! – последние слова она произнесла почти нежно, чем успокоила Клаудиюса.

Правда, мечты о покупке дома и постоянной работе тут же окунули его в раздумья. А Ингрида тем временем вытащила из кармана джинсов пятьдесят фунтов и помахала купюрой в воздухе.

– Откуда? – удивился Клаудиюс.

– Я сегодня фотомоделью поработала.

– Таня?

Ингрида кивнула.

– Не бойся, не раздевалась! Парикмахерскую рекламировала.

Клаудиюс с сомнением поднял взгляд на ее волосы. Никакой прически, ничего нового – просто волосы до плеч, да и всё. Всё, как обычно.

– Наоборот, – пояснила Ингрида. – меня фотографировали лохматой, а завтра сделают прическу и снова сфотографируют. Ну, чтобы две фотографии на витрине: до и после.

– Это хорошо, – отвлеченно и грустно произнес Клаудиюс. – Так они и жили…

– А что тебя не устраивает? – удивилась Ингрида.

– Отсутствие семейного уюта, – признался он.

– Согласна, меня тоже это не устраивает. Но всё в твоих руках!

– Давай выпьем чаю! – предложил Клаудиюс.

– Давай! – согласилась Ингрида.

Они только собрались выйти из комнаты, как открылась дверь соседей, и парочка, разговаривая на ходу по-венгерски, прошла на кухню.

– Кто не успел, тот опоздал, – огорченно произнесла Ингрида.

– Может, они быстро? – Клаудиюс бросил на подругу подбадривающий взгляд. – Давай подождем!

– Давай, – Ингрида кивнула.

Глава 24. Аникщяй

К полудню радио в машине пообещало снегопад, но это обещание вызвало у Ренаты лишь улыбку. Небо над Аникщяем светилось удивительной голубизной, деревья, подступавшие к дороге, стояли неподвижно. Снег блестел так, что хотелось оставить машину на обочине и пробежаться по нему, прислушиваясь, как хрустит его подмерзшая и обветренная нижними ветрами корочка. А еще лучше было бы пробежаться по снегу вдвоем с Витасом, взявшись за руки. Пробежаться и ощутить на щеках колючий и бодрящий морозец! Но Витас приедет только через пару дней. У него остались в Каунасе незавершенные дела, да и квартирантов он нашел капризных. Они ему целый список написали, что он должен еще в квартиру купить, чтобы им у него дома комфортно жилось.

Впереди появились окраины Аникщяя. Рената сбавила скорость.

Два шпиля костела Святого Матаса выглянули из-за домов и деревьев, и снова пропали. Но сегодня в планы Ренаты посещение костела не входило. Она оставила машину на парковке магазинчиков стройматериалов, в ряд которых странным образом затесалась ветеринарная аптека.

– Добрый день! – окликнула Рената, осматриваясь в этом пустом странном квадратике, который так не был похож на обычную аптеку, хотя и кассовый аппарат, и застекленные витринки тут присутствовали.

Женщина лет сорока, кучерявая и круглолицая, в зеленом рабочем халате, вышла из подсобки. Вышла и, не скрывая удивления, уставилась на посетительницу.

Рената сама тоже на себя посмотрела – на куртку, на джинсы, на сапоги, пытаясь понять недоумение на лице работницы ветеринарной аптеки.

– Вас, наверное, дедушка прислал? – произнесла женщина и словно обрадовалась собственному предположению, изменившему выражение ее лица на спокойное и умиротворенное.

– Вы знаете моего дедушку? – удивилась Рената. – А! Может, он что-то для собаки покупал?

– У нас для собак ничего нет, только для пчел! – возразила женщина в зеленом халате.

– Пчел у нас уже лет десять, как нет! – Рената пожала плечами. – Я хотела у вас кое-что спросить. Ко мне из Каунаса жених переезжает, он дипломированный ветеринар и уже работал там в ветлечебнице. Вы не знаете, где он может у нас работу поискать?

– К вам из Каунаса переезжает? В Аникщяй? – Глаза кучерявой дамы округлились от удивления.

– А что? – не поняла ее реакции Рената. – Так вы не подскажете?

– Вы извините, обычно все отсюда выехать стараются! Кому повезет, тот в Гамбург, а кому не очень – то в Каунас! А чтоб сюда?! А ветлечебницы у нас нет, ближайшая в Паневежисе. Можете там узнать!

– Так это далековато! – огорченно выдохнула Рената.

– Уж ближе, чем Каунас, в любом случае. Меньше шестидесяти километров!

Попрощалась Рената, вышла на морозец.

«Сюрприз не получается, – подумала. – А хорошо бы ему работу подыскать! Вот бы он обрадовался!»

Проехалась в центр городка на Баранаускаса, зашла в кафе, взяла чаю с облепихой. Вспомнила, как показывала Витасу Музей ангелов и как он сначала посмеивался над всеми эти стоящими и подвешенными окрыленными фигурками, пока не остановился перед ангелом-странником – деревянной статуэткой с двумя чемоданчиками в руках. Чем-то это ангел-странник зацепил его. После этого он уже и на других ангелов смотрел не так саркастически и снисходительно. А после музея они пришли сюда, в это кафе. И она пила такой же облепиховый чай, а Витас взял кофе. И пообещал показать ей Каунас и Музей чертей. «Каунас посмотрю, а к чертям не хочу!» – смеясь, сказала ему тогда Рената. Столик, за которым они сидели и болтали про Каунас, сейчас был занят парой пенсионеров. «Я тоже никогда туда не хотел, но знаю, что чертей там больше, чем у вас ангелов! Даже твой дед об этом знает!» – снова прозвучал в памяти Ренаты веселый голос Витаса. Славно они тогда погуляли и поболтали тут, в Аникщяе! И сейчас ей тут хорошо, хотя сегодня она одна. Зато в следующий раз они приедут сюда вдвоем! Ведь хорошо иметь любимое кафе, любимую кондитерскую, любимый хлебный магазинчик, что угодно, но любимое. Чтобы можно было держать в памяти как бы живую карту родного городка и знать, где, на какой улице и в каком доме для тебя всегда приветливо горят окна, хотя ты там не живешь!

«А может, съездить в Паневежис, найти там ветлечебницу и узнать, есть ли для Витаса работа ветеринара? – подумала вдруг Рената. – Автобусом туда час езды, не больше! Если б его взяли, я бы отвозила его на автобус, а потом забирала с автобуса домой! Все равно рано или поздно в Аникщяе для меня работа найдется! И тогда я буду каждый вечер приезжать сюда и пить облепиховый чай, пока его автобус не подъедет к автовокзалу!»

Она мечтательно посмотрела в окно и увидела летящие вниз снежинки – крупные, пушистые, легкие. Показалось, что на улице стало темнее.

Посидела еще с полчаса, допила оранжевый ароматный чай. Выйдя на порог, остановилась и ахнула – с неба повалил настоящий снегопад! Не поверила своим глазам, сморгнула несколько раз, накинула капюшон на голову. Подошла к машине, а она уже не красная, а белая от снега. Мотнула удивленно головой и в кафе вернулась обождать. Ехать под таким снегопадом не хотелось! У нее же не снегоход, а машинка на четырех маленьких колесиках!

Вернулась за свой столик и разнообразия ради заказала черный чай с медом. За окном продолжал валить снег, и иногда казалось Ренате, что его кто-то прямо над окном лопатой вниз сбрасывает. Потому что некоторые снежинки словно собирались вместе и падали быстрее других из-за своей «дружной» тяжести.

Глава 25. Париж

Парижское метро укачивает нежно. В его звуках отсутствует металл, отсутствует несносный шум. Колеса у метро резиновые. Поезд поворачивает мягко, почти игриво. То налево, то направо. Словно постоянно объезжает некие подземные преграды. И только некоторые отрезки подземки, словно специально для удивленного пробуждения задремавших пассажиров, сделаны прямыми. Вот и отрезок одиннадцатой линии от станции «Бельвиль» и дальше в сторону Периферик прямой, как натянутый между двумя столбами трос для канатоходца. Но задремавшего Андрюса прямая подземная колея не пробудила. Осталась позади его станция «Жардан», остались позади и следующие станции, и только на конечной – «Мэри де Лила» – он открыл глаза, удивившись, что поезд долго стоит на месте. Усталость – и физическая, и эмоциональная – не позволила ему даже на себя рассердиться. Он опустил взгляд вниз – сумка, зажатая между ног, была на месте. Сумка, в которой лежала его маленькая «инвестиция» в профессию, никуда не делась. Никто ее не украл, хотя он уже не раз слышал о том, как воруют в метро вещи у заснувших или пьяных пассажиров.

Вышел на платформу нетвердым шагом моряка, ступившего с корабля на берег. Огляделся. На противоположной платформе в такой же зеленый поезд садились пассажиры. Перешел туда по подземно-надрельсовому переходу. Успел зайти в поезд и поставить сумку на пол, как двери вагона синхронно закрылись.

«Хорошо бы сегодня выпить», – подумал.

Мобильник показал время – половина девятого.

– Интересно, а Барби уже поужинала, или ждет меня?

Поезд наконец тронулся. Андрюс смотрел вверх на линейную схему одиннадцатой линии. Еще четыре станции, и он дома!

Влажный прохладный ветерок прочесал его волосы, провел невидимой мокрой ладошкой по лицу. Легко ставший родным Бельвиль радовал то тут, то там горящими вывесками на китайском и арабском языках. Все витрины светились, хотя большинство магазинчиков уже были закрыты. У интернет-кафешек, из которых можно было дешево звонить по всему миру, стояли представители парижского интернационала: индусы, африканцы, арабы, вьетнамцы. Они обычно занимали весь тротуар, но, видя прохожих, всегда прижимались к витрине, освобождая дорогу.

«Интересно, кому они звонят?» – подумал на ходу Андрюс, проходя мимо очередной интернет-кафешки.

И вдруг остановился, посмотрел на витрину, на приклеенные к ней расценки телефонных разговоров. Нашел в длинном списке стран родную Литву – двадцать центов за минуту!

– Позвонить можно? – спросил по-английски.

– Ок, номер три! – Парень-араб за прилавком, под стеклом которого были выложены бэушные мобильники и новенькие зарядные устройства, кивнул на ряд телефонных кабинок, похожих на старомодные шкафчики для одежды.

Андрюс достал пять евро, протянул парню.

– After[10], – сказал парень и махнул рукой в сторону кабинок.

Длинные гудки, доносившиеся из трубки черного стационарного телефона, показались Андрюсу завораживающей музыкой. Он знал, что каждый длинный гудок соответствует длинному звонку телефонного аппарата, стоящего в его доме, в доме его родителей. Даже если там никого нет, это не страшно. Главное, что он смог потревожить с расстояния двух-трех тысяч километров тишину его дома, смог напомнить о себе вещам и мебели, среди которых он совсем недавно жил.

Длинные гудки продолжались, и Андрюс уже было собирался опустить трубку на место, как вдруг знакомый до боли, запыхавшийся голос не крикнул ему в самое ухо: – Алло! Алло!

– Мама, привет! – выдохнул удивленно Андрюс. – Как ты?

– Андрюс! Родной! Привет! Я только-только зашла! Еще и снег с сапог не стряхнула. Слышала из-за двери, как телефон звонит, а ключ как назло в сумке потерялся! У меня все в порядке! Ты лучше скажи, как у вас?

– Отлично! Заработал сегодня сорок евро!

– Это в день?

– Да!

– Молодец! Так это что, ты тысячу в месяц получаешь?

– Нет, меньше, – Андрюс усмехнулся. – У меня пока не каждый день такой заработок.

– Главное, что ты устроился! Как Барбора? Что она делает?

– Няней работает. Больше меня получает.

– Ну слава богу, что у вас все хорошо!!!! Я так переживала!

– Нет, у нас все отлично! Я недавно вспоминал, как ты меня в Паланге на «голый пляж» водила!

– Нашел, что вспоминать! – рассмеялась мама. – Все об этом времени забыли, а ты решил вспомнить!!

– Как у тебя с деньгами?

– Хватает, не беспокойся! На пенсию, конечно, не разгуляешься, но я подработку нашла! Два раза в неделю консьержкой в новом доме. У меня своя комнатка, телевизор!

– Ты телевизор долго не смотри! Для глаз вредно! – шутливо посоветовал Андрюс. – Извини, мне пора. Барбора дома ждет!

– Привет ей передай! Поцелуй ее от меня! – попросила мама.

– Обязательно!

Спонтанный телефонный разговор с мамой и разбудил Андрюса окончательно, и согрел. Усталость прошла. Осталось ощущение некоего душевного неудобства, но оно так просто не уйдет. Его надо выговорить. Если Барби еще не ужинала, то он ей все за ужином и расскажет. Больше ведь ему тут не с кем разговаривать!

Барбора лежала одетая на кровати поверх зеленого одеяла и смотрела в потолок. Она даже не повернула голову, когда Андрюс вошел в квартиру.

Андрюс разулся, подошел, глядя на улыбающийся портрет кучерявой африканки на стене.

– Ты устала?

– Ага, – выдохнула она.

– А я думал, мы выйдем поужинаем? У китайцев или вьетнамцев. Или даже у французов? – Он достал две синие двадцатиевровые банкноты и помахал ими над ее лицом, скорее пытаясь оживить ее взгляд, «приклеенный» к потолку, чем удивить своим сегодняшним заработком.

– Ого! – она посмотрела на Андрюса. – Это же сколько ты часов кривлялся у карусели?

– Не у карусели, – ответил он спокойно. – Помнишь, ты мне говорила про «рынок клоунов» на рю де Севр? Кто-то тебе про этот рынок рассказал. Так вот никакого рынка там, конечно, нет. Но есть большая больница и кафе напротив, в котором сидят клоуны. Сидят и ждут, пока за ними не придут родители какого-нибудь больного ребенка. И они приходят и нанимают клоуна! Если у родителей есть деньги, и больному ребенку клоун понравился, то у клоуна будет постоянный заработок. Если не повезет, то одноразовый.

– Ну и как? Тебе повезло? – Барбора уселась на кровати, обняв свои согнутые колени.

– Кажется, да! Меня нанял один африканский дипломат. Из Камеруна. У него там сын лечится. Зовут Поль. Ему лет тринадцать.

– А чем он болеет?

Андрюс пожал плечами.

– Я не спрашивал. Как-то неудобно. Я только часик у него пробыл. Смеется, как здоровый. На английском шпарит, как на родном. Папа тоже. Папа сказал, что зайдет за мной в кафе завтра в пять!

– Сорок евро за час?! – удивленно выдохнула Барбора и грустно покачала головой.

– Нет, по двадцать в час. А что тут плохого? – не понял Андрюс.

– Плохого ничего! Просто не верится. А скажи, – она пристально уставилась ему в глаза. – В этом кафе сидят только клоуны? – Задумчивая грусть на ее лице сменилась веселым любопытством. – С носами, в ярких костюмах с надувными шариками?

– Нет, они одеты, как обычные люди, но у каждого с собой сумка с костюмом и разными приколами. Так что, пойдем поужинаем? – снова спросил Андрюс.

Барбора поднялась с кровати.

Рю де ля Вилетт всегда увлекала за собой вниз, в сторону площади Републик. Вот и в этот раз Андрюс и Барбора, выйдя из четырехэтажного дома, в котором снимали квартирку, повернули направо и отправились вниз по улице. Влажный прохладный ветерок дул им в лицо, он словно поднимался вверх по этой улочке, освежая своим касанием всех, идущих ему навстречу.

– Может, сюда? – Барбора остановилась, глядя на открытый ливанский ресторанчик по другую сторону улицы.

– Давай! – с готовностью согласился Андрюс.

Глава 26. Лондон

– Ну что? Пошли? – прошептала Ингрида, прислушиваясь.

Клаудиюс бросил взгляд на темные пятна двух рюкзаков, лежавших на полу под ногами.

– Ты все проверила? – спросил он, оглянувшись на окошко, за которым темнела лондонская ночь. – Давай на секунду включим свет!

– Не надо. Я все проверила. В холодильнике у нас масло, сосиски. Думаю, до вечера она не поймет, что мы съехали…

Они бесшумно покинули квартиру, поднялись по железной лестнице на уровень улицы и уверенно зашагали в сторону Эссекс-роуд. Когда вышли на нее, повернули налево. Увидев скверик, сбавили шаг и присели на мокрую скамейку отдохнуть.

– Я и не думала, что ты такой ревнивый! – Ингрида бросила на Клаудиюса пытливый взгляд. – В Литве ты таким не был!

– В Литве не было повода.

– Как это не было повода?! Свидания раз в две недели! А ты не спрашивал себя: с кем я могу в промежутки между нашими свиданиями встречаться? Я ведь могла и жить с кем-то вместе, удирая два раза в месяц к тебе, а ему говоря, что еду к родителям…

– Ну ты же порядочная… Ты бы так не поступила!

– А зачем тогда ты поперся следить за мной в парикмахерскую? – Ингрида удивленно покачала головой.

– Ну не платят просто так за две фотографии пятьдесят фунтов, – выдохнул Клаудиюс. – Я за тебя боялся. Этот придурок явно на тебя глаз положил!

– Не придурок, а Карстен, парикмахер! А мужчины-парикмахеры – они всегда тонко ощущают красоту. Кстати, половина из них – голубые! Так что зря волновался!

– Видишь, ты даже его имя знаешь, хотя раньше говорила, что не надо ни с кем тут знакомиться… А что я должен был думать?! Он тебя стриг и фотографировал… А потом повел кормить обедом. Это нормально?

– Нормально, – Ингрида усмехнулась. – Он же не домой к себе повел, а в кафе! Да успокойся ты! Тоже мне: чистый и порядочный! Кто только что с квартиры сбежал, не заплатив за неделю?

– Ну ты даешь! – Клаудиюс обернулся к Ингриде. – Это же твоя идея!

– Идея моя, а ты согласился! Если б ты был чистый и порядочный, ты бы твердо сказал: «Нет, мы так делать не будем! Мы честные!», и мы бы сейчас спокойно спали бы под теплым одеялом…

– …в холодной комнате, – добавил Клаудиюс.

– Вот видишь! Теперь у нас обоих синдром гастарбайтера! Разбогатеем, тогда и вспомним про мораль и честность! Кстати, там, куда мы сегодня поедем, нам никого не надо будет обманывать! Там все по-честному! И даже интернет бесплатный.

– Да, интернет – это самое важное! – хмыкнул Клаудиюс. – Ты только не сказала, куда мы едем, что мы там будем делать и где мы будем жить?

– Помучайся, помучайся! – голосок Ингриды стал наигранно жалостливым. – Я это место нашла, я и решу: когда тебе все рассказать! Хотя я лучше тебе покажу. Когда приедем! Нам там надо быть к десяти утра!

Вспыхнувший монитор мобильника осветил бледное лицо Клаудиюса.

– А сейчас почти два часа ночи, – сказал он.

– Поэтому мы так медленно и идем! – Теплые пальцы Ингриды провели по небритой щеке Клаудиюса. – К десяти утра у тебя вырастет настоящая щетина! Но это не страшно!

К шести утра они добрели, уставшие, до вокзала Ватерлоо. Купили два билета до Ишера и сели в первый пригородный поезд, отправлявшийся на Гилфорд. Железные колеса стучали, прерываясь на короткие остановки. Мимо пронеслись таблички с названиями станций Клэпхэм Джанкшн, Уимблдон, Сербитон. И вот, наконец, после получаса дороги они вышли на мокрую платформу станции Ишер. Вышли и оглянулись.

– А теперь? – спросил, зевая, Клаудиюс, присматривая место, куда можно было бы опустить рюкзак.

– Туда идти еще рано. Надо подождать.

Комнату ожидания на первой платформе индус-железнодорожник открыл как раз, когда они подходили к двери. Улыбнулся. Пожелал хорошего дня.

– Ох, если бы все были такими! – уже опустив рюкзак на пол и упав в железное кресло, произнес в спину железнодорожнику Клаудиюс.

– Ты хочешь, чтобы все в Англии были индусами? – усмехнулась Ингрида.

– Угу, – Клаудиюс кивнул. – Я хочу, чтобы все в Англии были вежливыми индусами-железнодорожниками. Меня такая Англия вполне устроит!

– Но тогда и тебе придется стать индусом-железнодорожником!

– Согласен!

– И что, домой потом ты тоже индусом вернешься? – разыгравшаяся фантазия изгоняла из головы Ингриды усталость.

– Мы с тобой оба вернемся: я – индусом, а ты – индусской!.. Спать хочется…

– Ну спи, а я покараулю твой сон, – пожалела бойфренда Ингрида, посмотрела на него ласково. – У тебя и рюкзак тяжелее! Давай, вздремни! Я потом тебя разбужу!

И Клаудиюс, прильнув головой к ее плечу, провалился в дрему. Проваливаясь, он слышал ее дыхание, слышал биение ее сердца, доносившееся сквозь плоть, сквозь кожу, сквозь футболку, зеленый свитер и пуховую китайскую куртку.

Ритм ударов ее сердца был неспешным и ровным. И даже если это было не ее сердце, а его собственное, то все равно этот ритм усыплял лучше любой таблетки.

Где-то рядом останавливались поезда, бжикали автоматические двери вагонов, открываясь, и тут же гулко сдвигались, соударяясь твердыми резиновыми кантами. Дробный стук спешащих подошв. Все это не беспокоило, не отвлекало, не пробуждало. Только когда разом все стихло, Клаудиюс открыл глаза, словно проверяя: не провалился ли он часом в другой, безмолвный и безжизненный мир. Теплый запах волос Ингриды его успокоил. Она тоже дремала, уткнувшись лбом в его висок. Аккуратно, сохраняя неподвижность, Клаудиюс достал из кармана куртки мобильник. Четверть десятого. Скоро встреча с кем-то, скоро тайна, которую так радостно и гласно хранила Ингрида, дразня его, раскроется. И он поймет, куда и зачем они приехали. Но сначала надо ее разбудить, потом искать дорогу, улицу, дом или офис…

– А мы в кассе спросим, как туда пройти, – предложила Ингрида, когда они покидали уютную комнатку ожидания.

В кассе станции никого не оказалось. Окошко было закрыто.

Поэтому дорогу к записанному у Ингриды адресу они спрашивали на заправке.

– Вы пешком? – удивился китаец-заправщик.

Клаудиюс кивнул. Китаец объяснил дорогу, при этом несколько раз повторив, что там легко заблудиться и что идти туда предстоит не меньше получаса.

По обочине автодороги шли они друг за другом, ощущая и усилившуюся тяжесть рюкзаков, и накопившуюся с прошедшей ночи усталость. Мимо шипели шинами по мокрому асфальту малолитражки. На развилке остановились, припомнили маршрут, описанный китайцем. Свернули налево. Минут через пять оказались еще на одной развилке. Направо и вверх на холм уходила узкая, в ширину одной машины, дорога, украшенная табличкой «Grosvenor Drive».

– Ну вот и наша улица! – обрадовалась Ингрида. – Теперь надо найти дом номер три и мы на месте!

Ближе к вершине холма дорога раздвоилась.

«One Grosvenor Drive», – прочитал Клаудиюс на синей табличке, прикрепленной к двум приземистым столбикам на краю правого ответвления дороги.

– Чего это они цифры буквами пишут? – удивился он вслух. Потом оглянулся по сторонам. – Тихая улица!

Свернув на третьей развилке на боковую дорожку, Ингрида и Клаудиюс дошли до закрытых железных ворот, за которыми справа стоял симпатичный двухэтажный домик из красного кирпича с глиняной черепицей на крыше, поросшей пятнами зеленого моха.

Ингрида, сбросив рюкзак, осмотрела ворота и калитку. Нашла переговорное устройство. Несколько раз безрезультатно нажала на кнопку. Оглянулась растерянно.

– Кажется, нас не ждут, – произнес Клаудиюс.

Они уселись под воротами на рюкзаки.

– А кто нас тут должен встречать? – Осторожно нарушил молчание он.

– Может, мы просто рано пришли, – Ингрида пожала плечами. – Надо подождать. Спешить все равно некуда.

– Это точно! – закивал Клаудиюс.

В ее голосе он услышал нервные нотки и решил больше пока вопросов не задавать. Она все спланировала, привезла его сюда. Пусть сама что-то и предлагает!

Он оглянулся на засыпанную листьями аллею за воротами. Обсаженная туями, эта аллея сворачивала направо. Несмотря на ее запущенный вид, было понятно, что за ней когда-то ухаживали. Только сейчас этот парк выглядел полудиким, заброшенным. Да и «аллейные» туи стояли не по росту. Некоторые из них отклонялись от общего ряда, другие, наоборот, наклонялись вперед, нависали над дорожкой.

– У тебя есть план «Б»? – после получасового молчания негромко поинтересовался Клаудиюс.

Ингрида отрицательно мотнула головой. В ее глазах блестели слезы.

И тут она вздрогнула, направила взгляд на дорожку, по которой они сюда пришли, в сторону, откуда все громче и громче доносился звук автомобильного мотора.

Старенькая, необычного вида малолитражка-универсал вынырнула из-за деревьев и, подъехав к воротам, остановилась.

Из машины выбрался восточной наружности человек в длинном сером плаще. Не глядя на Ингриду с Клаудиюсом, обошел машину, открыл одну из двух задних дверок, взял оттуда черный кожаный портфель и зонтик. Когда он захлопнул автомобильную дверцу, Клаудиюсу показалось, что захлопнулась обычная квартирная дверь. Он присмотрелся и обомлел – задняя половина кузова была деревянной. И стекла заднего ряда напоминали обычные окошки старого литовского домика.

«Самоделка?» – подумал Клаудиюс.

А водитель необычной машины остановился перед ними.

– Вы – Ингрида? – спросил он с аристократическим английским выговором, так не шедшим его восточному лицу.

Ингрида приподнялась с рюкзака.

– Меня зовут Ахмед, вы со мной договаривались по телефону, – продолжил он.

Из черного портфеля Ахмед достал маленькую сумочку, а из нее извлек связку ключей. Попробовав три из них, он с четвертой попытки открыл замок калитки справа от ворот и жестом поманил Клаудиюса и Ингриду зайти.

Дверь в двухэтажный домик из красного кирпича ему удалось открыть со второй попытки. Уже в узком холле-коридорчике Клаудиюса что-то насторожило. Спертый сырой воздух вызвал желание чихнуть, но он зажал себе пальцами нос и подождал, пока это желание пройдет.

На полу прямо по центру коридорчика стояли почти новые мужские тапки. Ахмед их отодвинул ногой под левую стенку и прошел вперед. Оставив рюкзаки под вешалкой, Ингрида и Клаудиюс последовали за Ахмедом и оказались в маленькой кухне, где аккуратный деревянный столик был установлен прямо под таким же аккуратным окошком. Увидев деревянную лакированную раму, Клаудиюс сразу же подумал о машине, на которой приехал Ахмед.

А тот вытер столик губкой, взятой с краешка мойки. Опустил на стол свой портфель и извлек из него синюю пластиковую коробку для документов. Затем вытащил тонкий ноутбук.

– Садитесь! – кивнул он молодой паре на стулья.

Клаудиюс напрягся. Ведь он до сих пор не знал, куда они приехали и что их здесь ожидало. О чем Ингрида за его спиной договорилась с этим Ахмедом? Что за документы лежат в синей пластиковой коробке? Зачем тут компьютер?

А Ахмед разложил ноут на столе, включил. И остановил свой взгляд на Клаудиюсе.

– Я не знаю, какой у вас опыт работы, – сказал он.

– Я… – начал было что-то лепетать Клаудиюс, застигнутый врасплох.

– Да ладно! Расскажете хозяину! Минуточку! – остановил парня водитель необычной машины. И уставился в монитор своего серебристого «Apple».

Над столиком зависла продолжавшаяся несколько минут тишина. Клаудиюс краешком глаза наблюдал, как Ахмед пытался с кем-то соединиться по скайпу. Наконец длинные тягучие гудки зазвучали в маленькой кухне. И кухня под «музыку» скайпа показалась Клаудиюсу уютной и живой. Уставшие глаза Ингриды тоже ожили. Она подняла взгляд на верхние полки над массивной, сделанной под старину плитой. На них стояли старинные чайники и кофейники из старого, мутного металла, должно быть, олова. Чуть ниже на другой полке – три медные сковородки с длинными ручками.

– Мистер Кравец, вы меня слышите? – на изысканном английском спросил кого-то Ахмед.

– Yes, yes, – ответил некто Кравец.

– Мы уже у вас. Желаете ли вы поговорить с экономкой и садовником перед тем, как я от вашего имени подпишу с ними контракт?

– С испытательным сроком? – уточнил с сильным акцентом некто Кравец.

– Конечно, господин Кравец.

– Да, давайте их сюда.

Ахмед развернул «Apple» экраном к молодой паре. Перед ними возникло круглое лицо бородатого мужчины. Взгляд уставших глаз прошелся по лицам Ингриды и Клаудиюса. Синеватые «мешки» под глазами этого Кравеца говорили или о бессонной ночи, или о бессонной жизни. Он поднес ко рту сигарету, затянулся и медленно выпустил дым в сторону.

– По-русски понимаете? – перешел он на русский.

– Ну немного, – ответил Клаудиюс.

– А много и не надо! – успокоил Кравец. – Вы точно из Литвы? Покажите паспорта!

Ингрида достала оба паспорта, развернула, по очереди показала собеседнику.

– Отлично, – сказал он. – Меня недавно парочка белорусов пыталась развести, тоже выдавали себя за литовцев. А я принципиально славян на работу не нанимаю! Поняли?

Оба кивнули.

– Детали вам пакистанец расскажет. Связь со мной будете держать по скайпу. Этот компьютер остается у вас. Выходить на связь будете каждый вечер в двадцать два ноль-ноль. Если я не отвечаю – ничего страшного! Если вы не звоните – это повод для разрыва контракта. Кто из вас будет старшим?

Клаудиюс с Ингридой удивленно переглянулись.

– В каком смысле? – осторожно спросил парень.

– В смысле ответственности.

– Я, – твердо заявила Ингрида.

Клаудиюс с облегчением кивнул.

– Как зовут?

– Ингрида.

– Можно, я тебя буду называть Ингой, будем экономить буквы и время. Значит, так. Главное – вы живете в этом домике и отвечаете за всю территорию и за усадьбу. Хотя все это пакистанец вам расскажет. Он может приезжать в любое время, чтобы вас контролировать. Я за это ему деньги плачу. Все обязанности в контракте. Рад познакомиться. Пока!

Пакистанец Ахмед развернул ноут экраном к себе. Отключил. Закрыл. Вытащил из коробки файлик с бумагами.

– Вот контракт, – сказал он, протягивая его Ингриде. – Можете прочитать, можете просто подписать, а я все устно расскажу. Так лучше запомнится.

– Рассказывайте, пожалуйста, – попросила Ингрида.

Клаудиюс застыл. Его английский был послабее, чем у Ингриды, но Ахмед говорил так четко и ясно, что Клаудиюсу показалось, будто его знания языка мгновенно улучшились до потрясающего уровня.

Ахмед пообещал показать основной дом и объяснить, как его содержать в чистоте и порядке. Как пользоваться кредиткой, которую он также вытащил и вручил Ингриде вместе с конвертиком, в котором находилась бумажка с пин-кодом. Когда речь зашла об уходе за садом, он перевел взгляд на Клаудиюса. Рассказ Ахмеда длился минут двадцать, после чего Ингрида подписалась под двумя экземплярами контракта, а уже под ее подписью поставил свою и Клаудиюс, заметив, однако, что в контракте его имя и фамилия отсутствовали.

Они прошлись по аллее до большого трехэтажного особняка. Поднялись по мраморным ступенькам к парадному входу, прикрытому портиком, стоявшему на четырех колоннах. Тут Ахмед открыл двери с первой попытки – ключ от них был побольше других. Первым делом показал кладовку с инструментарием для уборки дома. Потом провел по всем этажам. На третьем этаже располагались до десятка просторных спален, каждая со своим особым интерьером. На втором этаже – зал с камином, библиотека, совмещенная с бильярдной, столовая с удлиненным овальным столом на человек тридцать и тоже с большим камином. На всех стенах столовой висели портреты важных мужчин в старинных одеждах.

– А кто этот Кравец? – поинтересовался Клаудиюс.

– Хозяин усадьбы, – ответил пакистанец.

– А чем он занимается?

– Бизнесом, – холодно ответил Ахмед, давая понять, что ему не нравится любопытство только что принятого на работу садовника. – Я должен еще дать вам ключи от служебной машины и показать хозяйственные постройки…

– А какая машина? – оживилась Ингрида.

– Сейчас увидите! – спокойно охладил ее любопытство пакистанец.

Свернув за особняк и пройдя по аллее, высаженной волнистой линией, все трое вышли к выложенной бетонными квадратными плитками площадке, на которую выходили окна, двери и две пары въездных ворот одноэтажного кирпичного здания, стоявшего буквой «Г». Слева чуть дальше виднелась уже знакомая ограда усадьбы и еще одни ворота.

В руках у Ахмеда опять зазвенели ключи. Он открыл дверь и они зашли внутрь.

– Там, – указал он направо на блестящую стальную дверь, намного более солидную, чем входная, – вход в погреб и морозильники. А нам сюда!

Дверь с левой стороны открылась с легким скрипом и они вошли в гараж, где Клаудиюс к своему удивлению увидел такую же винтажную машину, на какой приехал Ахмед. Отличалась она только цветом – приятным светло-бирюзовым. Может, именно из-за цвета деревянные детали кузова показались Клаудиюсу темнее, чем на машине пакистанца.

– А она ездит? – спросила Ингрида.

Ахмеду ирония в голосе девушки явно не понравилась. На какое-то мгновение его взгляд стал презрительным, но презрение тут же улетучилось, оставив место безучастному безразличию, с которым он проводил эту «экскурсию» с самого начала.

– Ездит, и будет ездить, если вы не поломаете. А если поломаете, придется оплачивать ремонт, – холодно произнес он.

– А как она называется? – спросил Клаудиюс.

– «Моррис Майнор Тревел».

– У вас такой же? – дружелюбно поинтересовался парень.

На смуглом лице Ахмеда появилась едва заметная улыбка.

– Да, – выдохнул он. – Это одна из лучших британских машин! Классика! Позапрошлый хозяин усадьбы знал толк в автомобилях. Последние двое просто покупали все, даже не зная, что они покупают…

Ахмед достал из портфеля прозрачный пластиковый конверт с ключами от машины и протянул Клаудиюсу.

– Он не умеет, это я вожу! – Ингрида протянула руку и взяла конверт. Ахмед несколько разочарованно посмотрел на парня.

Перед тем как уехать, Ахмед показал молодой паре навесной шкафчик со всеми ключами – он висел в кладовке их нового служебного жилища с громким названием «Gate House». Также Ахмед оставил свою визитку и копию подписанного контракта.

Закрывать калитку за пакистанцем они вышли вдвоем. «Моррис Майнор Тревел» Ахмеда, громко заурчав мотором, тронулся с места и плавно въехал в лес, скрывшись за деревьями по желанию сворачивавшей направо асфальтированной дорожки.

– Круто! – выдохнул Клаудиюс, оглядываясь по сторонам и осматривая доступную взгляду территорию, на которой им теперь предстояло обитать. Остановил взгляд на Ингриде. – Ну ты даешь! – С тобой точно не пропадешь!

– Со мной – нет, – усмехнулась Ингрида. – А вот с тобой – можно!

Глава 27. Земля Заксен

– У нас слишком хорошие дороги, – с сожалением говорил Кукутису кучерявый моложавый немец, успевший уже рассказать подобранному им в пути одноногому страннику о том, что год назад добровольно ушел на пенсию, чтобы насладиться плодами своего аптекарского труда.

Немец был из тех людей, которые берут попутчиков для общения и при этом никаких вопросов не задают. Главное – рассказать попутчику о себе и о своих проблемах, если последние существуют. У Карла, похоже, проблем не было. И Кукутис слушал его внимательно в благодарность за то, что тот остановился и предложил его подвезти.

Спидометр на БМВ Карла показывал 170 км в час. И впереди, и позади ехали машины приблизительно с той же скоростью. Автобан то и дело поворачивал то влево, то вправо.

– Когда в стране много хороших дорог, то люди редко останавливаются, чтобы осмотреться по сторонам, – продолжил Карл после короткой паузы. – Всем просто хочется побыстрее куда-нибудь доехать…

– Да, – кивнул Кукутис. – Но ведь автобан совершенно не прямой! Да и машины у вас, в Германии, хорошие. Почти не ломаются! А это, наверное, приводит к безработице среди автомехаников!

Карл оторвал на мгновение взгляд от дороги и посмотрел на пассажира чуть озадаченно. Помолчал с минуту, потом снова бросил взгляд на Кукутиса, но в этот раз уже с улыбкой на лице.

– Нет, автомеханики у нас все при деле! У нас же по дорогам не только немецкие машины ездят! И французских полно, и корейских… А некоторые немцы специально российские «Лады» покупают!

– Зачем? – удивился Кукутис.

Немец пожал плечами.

– Наверное, отличиться хотят, – предположил он. И снова покосил любопытным взглядом на странника. – А вы, наверное, не немец! Или не совсем немец! Немецкий язык у вас какой-то интересный!

– Вы правы, – кивнул Кукутис. – Я не совсем немец. Я из Жемайтии.

– Жемайтия? – повторил Карл, прислушиваясь к незнакомому слову. – Это страна?

– Это земля. Рядом с Восточной Пруссией.

– Восточная Пруссия?! А разве она еще есть?

– Это как посмотреть! – ответил Кукутис. – Жемайтия тоже ведь вроде и есть, а вроде и нет. Но для меня, для жемайтийца, конечно есть. Думаю, что и Восточная Пруссия для восточных пруссов существует, а для других, может, и нет ее больше! А вы, случайно, не восточный прусс? Хотя вряд ли! Тогда б вы не сомневались в ее существовании!

– Я? Я – немец, – проговорил задумчиво Карл.

– Немец – это по документам, как я – литовец! А глубже, под немцем у вас кто?

– Под немцем у меня шваб. По матери. А по отцу… Отец с Балтики был, Штральзунд, Пенемюнде, потом в Ростоке рыбу ловил.

Кукутис замолк, задумался. Опустил затылок на подголовник удобного кресла. Захотелось вздремнуть.

Водитель, бросив на пассажира-попутчика мимолетный взгляд, включил радио. В дорожный шум добавилась классическая музыка. Скрипки невидимого оркестра запели, как стая соловьев.

У Кукутиса кольнуло в сердце. Где-то в районе Парижа. Но кольнуло слабо. Один раз кольнуло и успокоилось.

Поэтому мысли Кукутиса не озаботились сиюминутной географией боли. Мысли Кукутиса вместо этого стали рисовать ему сон.

– Йонас! – окликнула мальчика мама.

– Витаутас! – окликнула того же мальчика другая мама.

– Роландас! – окликнула его третья.

А он, трехлетний, стоял растерянно, переводя взгляд маленьких голубых глазенок с одной мамы на другую, и вдруг за их спинами увидел еще одну маму, которая еще только собиралась выкрикнуть его имя. Растерянность сменилась страхом и мальчик зажмурился, повторяя шепотом, как заклинание: «Я не ваш, я свой собственный! Я не Йонас, я не Роландас, я – Кукутис!»

На губах задремавшего пассажира-попутчика водитель заметил улыбку. И сам улыбнулся, завидуя пассажиру.

Глава 28. Аникщяй

На автовокзал Аникщяя Рената приехала за полчаса до прихода автобуса из Каунаса. Выехала с хутора заранее, чтобы не спешить на заснеженной дороге. Но «фиатик» преодолел зимнюю гравийку легче, чем она ожидала. Сам нащупал колею под снегом и доплелся по ней до асфальта, по которому уже не один десяток машин с утра проехал, укатав снег и определив края дороги. Дальше ехала она с той же черепашьей скоростью, но намного увереннее. А когда припарковалась, чай из малиновых листьев в термосе все еще был горячим. И она сидела в машине, пила чай из металлической кружечки-крышки термоса и смотрела на автобус, набиравший желающих ехать в Утену, ближний городок, который местами был больше похож на настоящий город, чем сам Аникщяй, гордившийся самым высоким в Литве костелом, но если забраться на одну из его двух башен, то и смотреть особенно было не на что, кроме извилистой «святой» реки Швентойи.

Наконец автобус на Утену уехал, и после пятиминутного отсутствия жизни на автовокзале и его платформах вместо привычных маленьких автобусиков к приземистому одноэтажному комплексу подъехал белый «Неоплан».

Витас вышел одним из первых, а потом, когда водитель открыл нижнее багажное отделение, вытащил оттуда два объемных чемодана и рюкзак.

Рената уже бежала к нему. Они поцеловались и только потом поздоровались.

– Поместится в твоей крошке? – спросил он, указав взглядом на багаж.

– Если внутри не «черные ящики», то как-то устроим!

Чемоданы оказались не тяжелыми. Рюкзак тоже особенно не давил плечи Ренате, вызвавшейся помочь донести его до машины. Именно рюкзак и поместился в багажник, заняв там почти все место. Чемоданы не без труда Рената с Витасом запихнули на заднее сиденье.

– Это все? – спросил, выглянувший на шум в коридор, дед Йонас.

– Нет, конечно нет! – возразил Витас. – Это только одежда и компьютер. Мебель я квартирантам оставил, а остальные свои вещи маме отвез. Она на даче одна живет, а там места хватает!

– Стало быть, с переездом! – Йонас закивал вполне приветливо. – Отмечать будем?

Витас вопросительно глянул на Ренату и тут же полез в карман куртки, вытащил двести литов, протянул деду.

– Это мой вклад на содержание дома! – сказал.

Старый Йонас улыбнулся. Деньги взял.

– Я думал, ты моложе! – проговорил. – А теперь вижу – взрослый и ответственный! Ну, если будете праздновать, зовите! У вас стол больше моего!

Разувшись и повесив куртки в коридоре на вешалке, Рената и Витас занесли вещи в комнату.

– Я тебе полшкафа освободила, – она кивнула на открытый платяной шкаф с висевшим на перекладинке десятком свободных деревянных «плечиков».

Разобравшись с одеждой, Витас стал искать место для своего ноутбука.

– Можешь пока обеденный стол использовать, – подсказала Рената.

– Я потом нормальный рабочий столик куплю, – пообещал Витас, оставив компьютер на кухне. – Праздничный ужин будем делать? Твой дед вроде не против!

– Конечно, я приготовлю! – пообещала Рената.

Пока она стояла у плиты, Витас включил компьютер и через модем влез в интернет.

– Что-то у тебя сеть плохо ловится! Медленно! – пожаловался он.

– Тут надо иметь терпение, – Рената обернулась. – Здесь все плохо «ловится»! Я на днях хотела для тебя работу найти, но у нас есть только одна ветеринарная аптека, да и та только для пчеловодов. А ветлечебницы нет. Ближайшая в Паневежисе. Может, съездим узнаем?

– Что узнаем? – удивился Витас. – А кто тебе сказал, что я хочу работать в ветлечебнице?

– Но ведь работать надо! – произнесла она нежно, чтобы не мог он ответить на ее слова резко. – Я вот себе тоже работу ищу.

– Не стоит беспокоиться, – попросил ее Витас. – Если будет нормальный интернет, я себе и так работу найду. А ездить в другой город и сидеть там с больными собаками и кошками с девяти до шести я не хочу!

Ужинать собрались за овальным столом. К вареной картошке Рената нарезала ветчины, поставила солений, на доске – початый квадрат черного литовского хлеба, не потерявшего ни свежести, ни аромата с сочельника. Налила в стаканы компота.

– А что-нибудь покрепче есть? – спросил Витас, присаживаясь.

– У деда есть, пойди пригласи его, заодно и попроси, чтобы он бальзам прихватил!

Витас вернулся за стол со старым Йонасом и с бутылкой подаренного старику в прошлый раз «Жальгириса». Рената уставилась на деда веселым взглядом – он зашел в своем любимом сером костюме, в старой, но глаженой зеленой рубашке с вертикальными синими полосами, с темно-красным галстуком. Пестрота рубашки и галстука по сравнению с серостью костюма словно подсказывали, что все внутри Йонаса радуется, хоть он и пытается свою внутреннюю радость удержать в рамках неких консервативных правил.

– Ты чего так нарядился? – не удержалась внучка.

– Ну как же? Твой жених к нам в дом переехал! Разве это не праздник? До свадьбы вашей я могу и не дожить, сейчас годами вместе живут и не венчаются. Так что для меня это все равно, что на свадьбу прийти! Если вы не против!

– Я не против, – заявил Витас. – Тогда и я приоденусь!

Он взял из шкафа свой костюм, рубашку и вышел в спальню. Вернулся оттуда уже совсем другим, похожим на успешного адвоката – все с иголочки и подчеркнуто дорогое.

Рената провела растерянным взглядом по мужчинам, тоже отошла к шкафу, взяла лучшее платье – темно-синее с красными цветами, туфли на каблуке.

Картошка чуть остыла, но теперь они сидели действительно, как на свадьбе. Только без гостей. Витас разлил по рюмкам бальзам. Дед Йонас достал и положил рядом с вилкой справа от своей глиняной миски очки с толстыми линзами.

– Ну что, совет да любовь? – спросил он, приподняв рюмку.

Ренате стало жарко. Как-то странно она себя почувствовала, словно что-то не так было этим вечером, словно что-то важное она пропустила, не сделала. Она обернулась к Витасу, будто ожидая помощи, поддержки или подсказки. Витас не заметил в ее взгляде беспокойства. Он смотрел на ее губы, обернувшиеся к нему. Наклонился к ней, поцеловал. Поднял рюмку, чокнулся с дедом и протянул ее Ренате.

Свадебная атмосфера, которую дед Йонас еще пару раз попробовал создать вокруг ужина, не удерживалась. Она ускользала, пропадала, как вода в сите. И обычного разговора завести им не удалось, потому что, казалось, каждый о чем-то своем думал и это «свое» не становилось общим. Дед Йонас, перестав говорить о свадьбе, вспомнил, что Барсас опять очень вялым стал, не ест почти ничего. Витас пообещал утром посмотреть собаку. Рената уже в который раз про костел Святого Матаса упомянула и сказала, что с одной из его башен весь Аникщяй увидеть можно. Сказала, а потом представила себе выражение лица Витаса, если он ничего интересного с высоты башни в их городке не увидит. Только Витас, казалось, был всем доволен, на его щеках пьяный румянец от бальзама засветился. Сам он только поддакивал или показывал свой интерес к словам деда или Ренаты. Ел, пил. Может, и думал о чем-то, но делиться мыслями не спешил. Только за чаем вдруг вспомнил, что у дедушки на хуторе всегда мед был. Дед был пасечником. Старый Йонас, услышав это, ожил, глаза загорелись.

– У меня тоже была пасека, два десятка ульев. От моего отца Витаса досталась. Только погибли пчелы! Моя Северюте умирала, и я не мог за ними следить, а в округе тогда какая-то пчелиная болезнь завелась…

– Да, пчелы – это хлопотно, – поддакнул Витас. – А вашего отца, значит, тоже Витасом звали!

– Да, как тебя, – дед улыбнулся, забыв о давно погибших пчелах. – Я – сын Витаса, и ваши дети будут детьми Витаса! Это хорошо!

В этот момент Витас заметил, что глаза у Ренаты совсем не веселые и не радостные.

– Ты устала? – обеспокоился он.

Девушка кивнула.

– Ну спасибо! – Старый Йонас поднялся из-за стола, взял очки свои. – Я тоже подустал, пойду отдыхать!

Кровать Ренаты – старая, довольно широкая – показалась Витасу узкой и тесноватой.

– Надо будет новую купить, – прошептал он, прижимаясь к ее теплому телу.

– Вот заработаешь и купишь! – прошептала она в ответ.

– Заработаю и куплю! – пообещал Витас и приник к ее губам.

Теплый запах чужого тепла проник в ноздри Ренаты. Поцелуй, в который ее «увел» Витас, казался бесконечным и желавший быть бесконечным. И запах Витаса стал вдруг сладким, своим, родным.

«Моё „я“ закончилось», – объяснила вдруг Ренате четкая и вовремя появившаяся мысль. Но проникнуть глубже в мозг этой простой мысли не удалось: Ренату уже унесло в мир других, несловесных ощущений, ощущений, отключающий мозг, в мир, где слова становятся музыкой и теряют свое словарное значение.

Глава 29. Париж

Если бы шел дождь, она бы точно ни за что не согласилась идти к Пер-Лашез в вечерних сумерках. Не потому, что боится кладбищ, а просто странно и глупо гулять с малышом в коляске не в просторном парке Бут Шомон недалеко от дома, а по тесным тротуарам в уличном шуме машин, развозящих парижан по домам после окончания рабочего дня. В это время года рабочий день заканчивается самым темным вечером.

Резиновые шины колес коляски по-особому шипят на мокром асфальте. Дождь шел ночью и утром, а уже днем тучи покинули небо над городом, уступив свое место облакам и разрывам между ними, сквозь которые проглядывала привычная и яркая небесная синева.

Барбора остановилась на переходе. Дождалась зеленого сигнала. Пошла дальше. Малыш в коляске спал. Он, наверное, проспит всю дорогу до кладбища и обратно. Вот уже и поворот на бульвар де Бельвиль, отсюда до Пер-Лашез минут пятнадцать.

«Если Андрюс будет каждый день зарабатывать хотя бы по тридцать евро, я оставлю себе только прогулки с собакой», – подумала она.

Мама малыша Лейла уже второй раз напрягла Барбору. Первый раз, неделю назад, она попросила прогуляться с коляской в другую сторону, до канала Сан-Мартан, чтобы передать ее родственнице пакет со специями. К ним приехала бабушка из Бейрута и привезла массу гостинцев. Так она сказала.

Теперь ситуация повторилась, только какой-то дальний родственник родителей Валида должен был ждать Барбору у правого края кладбища возле кафе со странным названием «Добедодо».

Бесконечная змея машин и мотороллеров с включенными фарами ползла по бульвару. Мотороллеры спешили к своей цели, объезжали уткнувшиеся в пробку автомобили слева и справа, протискиваясь между машинами, задевая зеркала заднего вида и получая взамен в спину отборные французские ругательства. Час пик пробуждал в воздухе Парижа атмосферу агрессии. Агрессии скорее театральной, буффонадной, чем той, от которой надо прятаться. Но все равно этот шум действовал на нервы. Настроение у Барборы и так было не праздничное.

Слева показалась стена кладбища и сразу открылась вогнутая дуга-воронка с воротами центрального входа, уже закрытого. Барбора уже гуляла тут, но без коляски. Они с Андрюсом оказались у кладбища в тот момент, когда из машины, припаркованной прямо у входа, благодетели в белых поварских куртках принялись кормить голодных и бездомных. Очередь этих несчастных казалась бесконечной и, так же, как змея, только змея тихая и терпеливая, она своим концом почти достигала правого края кладбища. Именно там, по словам Лейлы, и находилось это кафе, на рю де Репо, то есть на улочке Покоя, уходящей влево вверх, на улочке, где с одной стороны стояли жилые дома, а с другой – кирпичная стена города мертвых.

Перед кафе, на втором и третьем этажах которого располагалась одноименная с кафе гостиница, никто Барбору не ждал. Внезапно наступившая вокруг почти-тишина удивила ее. Густой поток машин и мотороллеров продолжал свое движение по бульвару, но здесь – всего в каких-нибудь сорока метрах – никакого назойливого шума. Словно близость стен кладбища отталкивала все ненужные и чуждые для покинувших этот мир звуки. От этой почти-тишины Барборе стало легче. Ее раздражение, связанное с вынужденной прогулкой, прошло. Вспомнилось дождливое утро. Вспомнилась прогулка с сенбернаром. Прогулка в том же чудесном парке, в котором она обычно возит по аллеям коляску с Валидом. Только этим утром после того, как пес сделал все свои дела, она завела его в квартирку. Себе сделала чай, а собаке, улегшейся у двери, дала кусочек колбасы. Сенбернар, когда зашли, ринулся в их комнатку и оставил на полу много мокрых следов. Андрюса уже не было, он уехал сразу после завтрака. В «клоунское кафе» на рю де Севр. Может, он уже дома?

– Вы Барби? – спросил мужской голос из-за спины.

Барбора обернулась. Перед ней стоял парень лет двадцати в куртке с капюшоном. Рассмотреть его лицо ей не удалось. Козырек от капюшона закрывал глаза.

– Мне Лейла передала два пакета, – сказал он.

– Там один, – Барбора бросила взгляд на коляску, закрытую прозрачной пластиковой накидкой от дождя.

Она сдвинула накидку и достала легкий пакетик, лежавший в ножках малыша. Передала его парню.

– Там должен быть еще один, – недоверчиво проговорил он и сам наклонился над коляской и полез туда рукой. – Вот! Вот он! – обрадованно воскликнул парень, вытащив с другой стороны коляски – со стороны изголовья – пакет размером в два раза больше первого.

– Спасибо! – сказал он и ушел в сторону бульвара, в сторону шума и движущегося света фар.

Барбора поправила пластиковую накидку от дождя. Вздохнула и, развернув коляску, отправилась в обратный путь.

Лейла ждала ее возле булочной. Они всегда встречались здесь, на рю де ля Вилетт, в пяти минутах ходьбы от их квартирки.

– Завтра можете отдохнуть, моя мама с ним погуляет, – сообщила Лейла, вручая Барборе тридцать евро. – А послезавтра утром я вам позвоню!

Андрюса еще не было дома, и Барбора первым делом вытерла высохшие на полу отпечатки лап сенбернара. Включила электрочайник. Присела за стол. Взяла из деревянной миски-хлебницы утренний круассан, макнула его кончик в открытую баночку с шоколадным кремом и откусила. Приятная сладость во рту не смогла отвлечь ее от воспоминания о сомнительной прогулке до кладбища, не смогла отвлечь ее от неприятного послевкусия этого вечера. И тридцать евро, полученные за услуги няни-курьера, тоже не радовали. Думать об этом не хотелось, но и не думать Барбора не могла. Единственное, что она точно могла, так это оставить эти мысли и сомнения себе, чтобы не нагружать Андрюса, когда тот вернется домой. А он, если день оказался удачным, обязательно будет навязывать свою радость ей, не обращая внимания на ее настроение. Будет навязывать и обязательно навяжет. И она ему не будет перечить и снова пойдет с ним во вьетнамскую или китайскую забегаловку, которые тут гордо именуют «ресторанами».

Барбора вздохнула. Попыталась отвлечь себя от этого неприятного состояния. Подумала о друзьях, находящихся теперь далеко. О Клаудиюсе и Ингриде, до которых отсюда намного ближе, чем до Ренаты и Витаса, так пока и не доехавших из Аникщяя до своей Италии! Интересно, как у них там дела? Действительно ли сидят на хуторе Ренаты? Это же, наверное, такая скука! А Ингрида в последний раз по скайпу показала роскошный особняк, за которым они теперь присматривают и в котором устраивают себе ужины и обеды. У них все отлично. Есть и деньги, и машина. Хоть кому-то из их доброй «шенгенской» компании повезло!

На лице Барборы появилась грустная улыбка. Нет, и тут тоже не все так плохо! Даже – наоборот! Тут все отлично, просто они еще не обвыкли, не приспособились к этой парижской легкой жизни. Просто не удается заработать! Хотя нет, на жизнь они почти зарабатывают, а вот на спокойствие – нет. Но процесс идет. И Андрюс, кажется, в этом процессе обгоняет ее, Барбору. Хотя это она ему рассказала о «рынке клоунов» на рю де Севр. И хотя никакого реального рынка там не оказалось, но он его нашел! Потому, что не дурак!

Улыбка Барборы перестала быть грустной.

И очень вовремя. За входной дверью звякнули ключи. Два замка поочередно щелкнули и дверь открылась.

Барбора поднялась ему навстречу. Поцеловала.

– Ты, наверное, хочешь пойти куда-нибудь поужинать? – спросила она.

– А что, у нас ничего нет? – растерялся Андрюс. – Я как-то устал сегодня. Думал, что дома поужинаем.

Барбора с облегчением вздохнула.

– Я тоже устала, – призналась она. – Можем и тут перекусить.

Уже за столиком, поедая круассан, превращенный в бутерброд с сыром, Андрюс немного ожил, стал беспричинно усмехаться и подхихикивать, чем вызвал у Барборы любопытство.

– Ты чего? – не выдержала она.

– Папа этого больного мальчика, его зовут Ганнибал, – заговорил Андрюс. – Я таких странных еще не видел! Заплатил мне только двадцать евро сегодня. Сказал, что все деньги у него ушли на дорогой итальянский костюм. А сам и так пришел в костюме «Хуго Босс».

– А ты разве разбираешься в одежде? – удивилась Барбора.

– Нет, но на рукаве пиджака у него пришита лейбочка с фирмой! Рубашка тоже крутая! Но нормальный человек эту лейбочку с пиджака срезал бы! А он к тому же дипломат! И ездит на крутом «мерседесе»!

Барбора пожала плечами.

– Африка, – выдохнула она с таким видом, что это слово было универсальным объяснением всему, что удивило Андрюса. – А как мальчик?

– Ничего! Смеялся. У него, оказывается, болезнь костей. Но во Франции эту болезнь лечат. В Камеруне медицины практически не существует. Ганнибал сказал. Правда, мальчишке придется лежать в больнице несколько месяцев.

– Это хорошо, – Барби закивала.

– Почему хорошо? – Андрюс посмотрел на нее озадаченно.

– Для тебя хорошо, – объяснила Барбора с нотками вины в голосе. – Пока он болеет, у тебя есть регулярная работа.

– Да, – согласился Андрюс. – Только сначала он мне платил по сорок евро, а теперь – двадцать.

– Будь благодарен и за это! Ты же можешь там еще кого-нибудь найти для того, чтобы рассмешить?!

– Клоун не обязан смешить, – Андрюс дожевал круассан и посмотрел в закрашенное вечерним мраком окно, выходящее во двор. – Я, конечно, сижу там, в кафе. И это действительно похоже на «рынок клоунов». Заходит человек, рассматривает нас, выбирает одного и уводит… Чаще всего уводят Джека, он чернокожий, иммигрант. Говорит, что из Нигерии. Есть два парня-албанца, Сесиль сказала, что они родные братья, сидят всегда мрачные, совершенно не смешные, приходят иногда еще и другие клоуны. Сесиль всегда сидит за столиком у окна.

– А Сесиль это кто? – с подозрением спросила Барбора.

– Француженка. Рыжая, маленькая, ей, может, уже и пятьдесят стукнуло! Она иногда ходит в детскую онкологию бесплатно детей смешить. Ну и несколько раз за день ее берут родители к своим больным детям за деньги. Она симпатичная, но по-английски не очень.

В куртке Андрюса, оставленной на настенной вешалке у двери, зазвонил мобильный. Он достал телефон.

– Да, да, привет, Поль! – сказал в трубку. – Хорошо. Во сколько? Как сегодня? Договорились. Спокойной ночи!

Вернулся за столик и опустил телефон на узкий подоконник.

– Это кто? Тот мальчик из больницы? – поинтересовалась Барбора.

– Да, сказал, что папа за мной в кафе завтра не зайдет. Попросил, чтобы я сам к нему поднялся.

– Хорошо, когда клиенты сами звонят, – Барбора одобрительно улыбнулась и вдруг замерла, пропала.

Нет, она по-прежнему сидела напротив за столиком, перед блюдцем с крошками от круассана, перед пустой чайной чашкой, перед открытой банкой «нутеллы», стоявшей как раз посередине стола. Но она больше не смотрела на Андрюса. Она вообще никуда не смотрела, хотя глаза ее оставались открытыми. Может, она смотрела внутрь себя, в память сегодняшнего дня. Она смотрела на то, что от сегодняшнего дня осталось в ее чувствах и переживаниях. Она смотрела на высокие кирпичные стены кладбища «Пер-Лашез», на вывеску отельчика со странным названием «Добедодо», с фасадных окон второго этажа которого должны быть хорошо видны могилы и памятники. Она смотрела на кафе «Пер-Лашез» с весело и игриво светящимся красным неоновым цветом названием над входом по другую сторону бульвара Менильмонтан. Она видела себя, толкающую коляску по мокрому асфальту вверх по улице Бельвиль. И видела маму Валида, невзрачную молодую арабку, лицо которой она никогда бы не смогла описать так, чтобы кто-то смог отобразить его в своем воображении, пользуясь только описанием Барборы.

– А у тебя как день прошел? – поинтересовался Андрюс.

– А? День? – переспросила, «возвращаясь» за стол, Барбора. – Хорошо. Как обычно. До обеда – собака, после обеда – ребенок.

– И кто тебе из них больше нравится? – шутливо полюбопытствовал он.

– Собака, – сразу ответила Барбора. – И ребенок тоже, – добавила она после едва заметной паузы. – Но собака больше… Ее не надо катать на коляске!..

Андрюс рассмеялся.

Глава 30. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Обеденный зал особняка господина Кравеца как бы исчез, когда Клаудиюс зажег на трех шестирогих серебряных подсвечниках все свечи и выстроил их в прямую линию на вытянутом овале трапезного стола. Над каждым подсвечником затрепетало неяркое облако света. Казалось, что оно чуть расползается, растворяется. И действительно лакированная столешница вроде бы и не сразу отразила этот свет, а словно подождала несколько мгновений.

Клаудиюс обошел стол, еще раз подровнял крайние подсвечники. Отодвинул их чуть ближе к центру. Подровнял и кресла, то ли действительно старинные, то ли сделанные под старину, с высокими подлокотниками и изящной спинкой.

Клаудиюс на мгновение замер, прислушался. Полнейшая тишина, как ни странно, не пугала его. Не пугало его и то, что из обзора исчезли темные деревянные панели стен, поднимавшиеся от паркетного пола на полутораметровую высоту, и старинные портреты в тяжелых рельефных рамах. Все это пропало, когда он «переключил» освещение с электрического на свечное.

В кармане джинсов завибрировал мобильник.

– Все готово, ты скоро? – спросил Клаудиюс.

– Десять минут, – ответила Ингрида.

Она выехала на их служебном «Моррис Майнор Тревел» почти час назад, чтобы купить на вынос горячий ресторанный ужин, достойный повода. А поводом для праздничного ужина являлось их чудесное переселение из чужой съемной комнатки в полуподвальном Лондоне в отдельный двухэтажный кирпичный дом с возможностью пользоваться настоящим английским особняком и настоящим английским автомобилем. Конечно, переселением их душ и тел командовала Ингрида, и автомобилем управляла Ингрида, и старшей на вверенной им приватной территорией тоже назначили ее. Но Клаудиюс легко поборол в своей душе осадок некой собственной «вторичности» и «второстепенности». Да, он мужчина! Да, он считает себя умным и физически крепким. Но женщинам свойственна хитрость и гибкость ума. И без хитрости и гибкости ума Ингриды они бы так и сидели в крохотной холодной комнатке в Ислингтоне, сталкиваясь нос к носу с безымянными соседями, спешащими первыми занять кухню или душевую, или туалет.

Окна столовой особняка выходили на парадный подъезд. Клаудиюс еще полчаса назад аккуратно специальным крючком на длинной полированной палке, похожей на бильярдный кий, плотно задвинул шторы. Но теперь он забрался за штору и прильнул взглядом к темноте за окном. Темнота длилась минут пять, пока свет фар автомобиля не рассеял ее перед тем, как въехать в доступный взгляду Клаудиюса «кадр» окна, и остановиться прямо перед ступеньками помпезного входа.

Клаудиюс поспешил навстречу Ингриде. Она легко поднялась по мраморной лестнице на второй этаж, неся в руках картонную коробку, над которой едва заметно поднимался пар. Запах восточных специй обгонял ее. Клаудиюс распахнул перед ней обе створки высоких дверей. Она впорхнула в столовый зал и опустила коробку на стол возле центрального подсвечника.

Выложила на темную, полированную, мягко отражающую горящие свечи столешницу пластиковые контейнеры с едой. Сняла крышечки и тут же, словно в контейнерах находился кислород или горючий газ, свечи, как показалось Клаудиюсу, вспыхнули ярче, в зале стало чуть светлее. И воздух наполнился аппетитным коктейлем восточных ароматов. Кислое, сладкое, острое – подогретые запахи смешались, заиграли в носу Клаудиюса.

Он открыл бутылку вина. Прошел до правого края стола и наполнил бокал Ингриды так грациозно, словно тренировался для исполнения в каком-нибудь фильме роли слуги лорда. Когда выровнял спину, почувствовал затылком чей-то взгляд. Оглянулся. Над ним на стене висел старинный портрет английского аристократа в белом парике и судейской мантии. Задумчиво прищуренный взгляд аристократа уходил в другой конец зала, туда, где вот-вот присядет сам Клаудиюс.

Ингрида вдруг спохватилась, испугалась за столешницу. Подложила под контейнеры бумажные салфетки.

Когда всё разложили по тарелкам, она сбросила пластиковые контейнеры обратно в картонную коробку и опустила ее под стол.

Несмотря на красоту и какое-то особенное ощущение неповторимости и важности этого мгновения, Клаудиюс время от времени беспокойно оглядывался на закрытые двойные двери, за которыми, в коридоре второго этажа, горели яркие светильники. Парадная дверь была закрыта изнутри. Черный выход из кухни к узкой дорожке, ведущей к сараям и гаражам, тоже был закрыт. Но несоответствие их с Ингридой маленького человеческого счастья с этим торжественно-чужим пространством то и дело заставляло вздрогнуть или с опаской обернуться, проверить, а не подглядывает ли за ними кто-то.

Ингриде же, наоборот, все нравилось. Клаудиюс через длину стола, через горящие над уровнем их взгляда свечи всматривался в ее лицо, которое из-за теплой непрозрачности воздуха потеряло «фотографические» черты и приобрело черты «портрета маслом». Взгляд его не мог не подниматься время от времени на портрет судьи в мантии и в белом парике. Ингрида казалась наследницей этого незнакомца. Не лицом, не взглядом, а свободной, независимой осанкой. Она тоже, как казалось Клаудиюсу, всматривалась в его, Клаудиюса, лицо, и тоже прищуривалась. И тогда едва заметный наклон ее головы и взгляд словно повторяли такой же наклон головы и взгляд человека, изображенного на портрете за ее спиной.

– Ида, я тебя люблю! – прошептал Клаудиюс, едва наклонившись вперед.

И почувствовал, как произнесенные шепотом слова оторвались от его губ и со скоростью бабочки полетели над столом к Ингриде. Она их поймала своими губами и в ответ отправила Клаудиюсу воздушный поцелуй.

Он поднялся, прошел к ее краю с бутылкой вина, наполнил снова ее бокал. Наклонился, прикоснулся своими губами к ее щеке, к ушку.

– Спасибо! – прошептал. – Ты построила для нас замок!

Вернувшись на свой край, Клаудиюс торжественно поднял бокал с вином. Ингрида подняла свой. Они пили вино медленно, так медленно, как больным переливают кровь. Они чувствовали, что земля под ногами стала тверже, надежнее. Что боги на небе не сводят с них глаз. Что теперь всё будет иначе потому, что у них появился собственный мир. Он, конечно, совпадает с чьим-то чужим миром, который они должны охранять и содержать в красоте и порядке. Но у хозяина чужого мира, видимо, слишком много других миров, он не вездесущ, он не может быть везде. Он даже не может быть тут. А значит, пока его нет, портрет судьи на стене вполне может воспринимать Ингриду и Клаудиюса, как новых хозяев этого старинного особняка.

Без четверти десять мобильник завибрировал в кармане у Клаудиюса, предупреждая, что через пятнадцать минут у них ежедневный «скайп-доклад» господину Кравецу о делах в его английском имении. Последние три дня он на связь не выходил. Но, помня жесткие правила, прописанные в контракте, они все равно должны сидеть у монитора компьютера и ждать до четверти одиннадцатого, после чего можно с чувством исполненного долга забыть о господине Кравеце до следующего, завтрашнего вечера.

Глава 31. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Воскресные планы поехать в Паневежис пришлось отложить. Сухой морозный день, обещавший приятную автомобильную поездку под зимним солнцем, неожиданно начался с плохой новости – умер Барсас.

Рената и Витас уже обувались в коридоре, когда дверь с улицы раскрылась и в проеме остановился, глядя на них отрешенно, дед Йонас с кастрюлей, в которой он всегда варил еду для пса. Над кастрюлей еще поднимался пар. В коридоре запахло смесью вареной картошки, пшенки и костного бульона.

– Мой пес сдох, – выдохнул Йонас потерянно.

Потом опустил взгляд на кастрюлю, которую держал за ушки двумя руками в теплых рукавицах. Попятился назад, вышел на порог и опустил ее там. Вернулся в коридор, уже закрыв за собой двери.

– А вы куда? – спросил, глядя на Ренату.

– Я же тебе говорила, в Паневежис. Витасу показать и закупиться. Там магазинов побольше.

– Да, – Йонас кивнул. – Ну езжайте! А я его закопаю.

Рената и Витас переглянулись.

– Да мы можем и в другой раз поехать, – неуверенно произнес Витас.

– Да, – подхватила Рената. – В будний день даже будет лучше! Может, и ветлечебницу там посмотрим! – она бросила взгляд на Витаса.

Парень огорченно замотал головой.

– Далась тебе эта ветлечебница?! – бросил он негромко.

– А разве тебе не интересно? Ты же ветеринар! – зашептала Рената и тут же смутилась, заметив на себе странный, задумчивый взгляд деда.

– Вы так разговариваете, будто уже сто лет вместе живете и надоели друг другу, – сказал он беззлобно. – Можете ехать, я справлюсь!

– Нет, – решительнее произнес Витас. – Я помогу. Земля ведь мерзлая.

Возле шести продольных могильных холмиков, в продолжении этого грустного белого ряда застучали две лопаты клинками по мерзлой земле. Лопата Йонаса стучала не часто, он останавливался, делал паузы, а потом с силой опускал ее на землю и она звенела в ответ, ударившись и отбив от ее уже очищенной от снега поверхности несколько земляных льдинок. Лопата Витаса стучала по земле чаще. И именно лопата Витаса пробила первой земной лед и вошла под его холодную бронь в мягкую, замершую на зиму землю. Слой промерзлости не превышал нескольких сантиметров. Дальше копалось легко, и будущая могила Барсаса углублялась на глазах.

Дед Йонас устал, остановился, уткнул клинок лопаты в лед у ног и оперся о ее древко.

– Видишь, моя последняя собака меня покинула, – сказал он, наблюдая за продолжающим работать Витасом.

Парень кивнул. Бросил на старика полный сочувствия взгляд.

– Хватит! Не человек ведь! – остановил его через пару минут Йонас. – Погоди, я сейчас!

Он зашел в дом. Вернулся оттуда с куском теплой шинельной ткани.

– Подмоги! – попросил, остановившись у лежавшего на снегу перед будкой Барсаса.

Переложили они на расстеленный кусок ткани мертвого пса. Йонас укутал его.

– Теперь не замерзнет, – проговорил с грустью в голосе. Поднял взгляд на Витаса. Тот все понял.

Взявшись вдвоем за края свертка, они подняли завернутого в шинельный отрез Барсаса и опустили на дно неглубокой могилки. Потом засыпали ее.

– Надо будет добавить земли, когда потеплеет, – сказал Витас.

Дед кивнул.

– Пошли, помянем! – скомандовал он.

Перед тем, как зайти на половину деда Йонаса, Витас заглянул к себе и застал Ренату за стиркой – в ванной комнате гудела вовсю стиральная машина.

– Ну все, закопали! – доложил Ренате Витас. – Я пойду у него посижу немного!

Посидеть у Йонаса Витасу особенно и не получилось – старик налил себе и парню по рюмке «Зубровки», выпили, а потом он решил прилечь отдохнуть.

Витасу и не хотелось уходить от деда, но пришлось. В коридоре он надел куртку и ботинки и снова вышел во двор. Постоял у пустой собачьей будки, подошел к амбару – дверь была закрыта. Прогулялся к ближнему лесу, слушая, как потрескивает под ногами снежная корка.

На небе светило солнце. Светило легко, прохладно и безучастно.

Витас задрал голову и смотрел на него несколько минут, удивляясь, что совсем оно не яркое и глазам от этого смотрения ничуть не больно. Солнце словно тоже было покрыто ледяной коркой, не пропускавшей солнечное тепло вниз к людям.

Устав смотреть вверх, Витас решил прогуляться до ближайшего заброшенного хутора. Но когда дошел до дома и амбара, то понял, что заброшенным это хозяйство называть не стоило. Все двери были закрыты на новенькие навесные замки. И хотя никаких следов обуви на снегу двора и у дверей Витас не увидел, но из уважения к навесившим замки людям ушел с чужой земли.

Когда сумерки принялись закрашивать отступавший день, Витас ощутил голод и вернулся в дом.

– Скучно тут у вас, – вырвалось у него, когда зашел в комнату.

– Может быть, – ответила Рената. – Но скучно бывает, только когда нечего делать!

Эти слова прозвучали, как укор. Ведь Рената как раз раскладывала на постеленной поверх стола клеенке выстиранные рубашки Витаса.

– Это я так, – пошел он на попятную. – Просто прогулялся. Дед твой отдыхать прилег.

Зашел Витас на кухню, отрезал себе черного хлеба и смастерил бутерброд с ветчиной.

Рената поставила в правом углу доску для глажки, достала утюг. Хотела было воткнуть вилку утюга в розетку, но увидела, что розетка занята. Из нее торчала древняя вилка, от который странный толстый провод тянулся к стоящей под стенкой сумке с «черным ящиком».

– Можно твой «черный ящик» отключить? – в голосе Ренаты прозвучали нотки раздражения.

– Вообще-то он твой, – ответил из кухни Витас и тут же выглянул оттуда. – Ну, или наш! – поправил он себя.

Рената наклонилась, выдернула за шнур вилку из розетки. Включила утюг.

– Чем ты думал, когда его сюда вез? – спросила в сердцах.

– Не сердись, – попросил Витас. – А то он все записывает! Это же все-таки магнитофон!

Рената недовольно мотнула головой и промолчала. Принялась за глажку.

Витас вышел из кухни.

– Может, хочешь сам погладить? – спросила она, не выдержав его взгляда, показавшегося ей снисходительным и сочувственным одновременно.

– У меня так не получится, – мягко ответил Витас.

Часов в семь она сварила вермишель и отправила Витаса позвать деда на ужин.

– Он не открывает, – сообщил Витас, вернувшись из коридора.

Рената сама решила позвать старика Йонаса. Стучала с минуту по двери, и, не дождавшись ответа, зашла. Старика в доме не было. Она обулась и накинула куртку. Вышла в морозную темень. Прошлась к амбару и увидела деда, сидящего на вынесенном из дому стуле у могилы Барсаса. Дед сидел неподвижно, воротник кожуха был поднят и закрывал его седую голову почти до самой макушки.

– Ты замерзнешь! – крикнула Рената.

Подбежала к нему, присела на корточки, заглядывая в лицо.

– Не замерзну! – упрямо проговорил старый Йонас.

– Слава Богу! – выдохнула с облегчением внучка. – Я испугалась, что ты уже замерз!

– Да я только пять минут, как вышел, – признался дед. – Захотелось почувствовать: как оно – быть собакой зимой и на холоде…

– Я ужин сделала, придешь?

Дед отрицательно мотнул головой.

– Посижу пока тут. Есть все равно не хочется.

Поужинали они вдвоем, а потом Рената попросила Витаса составить деду компанию во дворе.

– Возьми бальзам и рюмки, поговори с ним, а потом заведи в дом! – попросила она.

– Ну ты из меня прямо социального работника делаешь! – беззлобно произнес Витас, поднявшись из-за стола.

Оделся, вышел со стулом во двор. Уселся рядом с Йонасом, налил две рюмки «Жальгириса». Одну деду протянул.

– Для согрева! – сказал.

Дед рюмку взял. Выпил одним глотком, крякнул и возвратил. Недолго думая, Витас наполнил ее еще раз, а свою тоже в один глоток выпил.

– Вы тут всю жизнь прожили? – спросил, протягивая вторую рюмку.

Дед кивнул. Взял рюмку, но ко рту ее не поднес. Задержал в рукавице.

– Всю, – сказал. – От начала и до конца.

– И как? Как тут жилось? – Витас пытался разговорить деда.

– Жилось, – ответил тот. – Сначала хорошо, потом хуже, потом, когда жена умерла, грустно жилось, да Рената грустить не давала.

– А ее родители? – осторожно спросил Витас. – Она о них говорить не любит…

– А что она может о них сказать, если она их и не помнит почти! Только по фотографиям… Они уехали за границу, когда ей лет шесть было. Сказали, что на три месяца. Денег заработать. Отец ее там и похоронен, за границей. А мать, – дед Йонас сделал паузу, выпил рюмку бальзама и протянул пустую Витасу, – а мать пропала. Тоже, наверное, умерла.

Витас выпил свой бальзам и опять наполнил рюмки.

– И что, вы ее не искали? – спросил удивленно.

Старый Йонас отрицательно покачал головой.

Помыв посуду, Рената забеспокоилась. Оделась. Опять вышла во двор.

– Вы тут ночевать собрались? – спросила сердито у двух подвыпивших мужчин.

– Забирай его домой, – предложил Йонас.

– Нет, вы оба пойдете, – твердо сказала она. Так твердо, что и дед, и Витас зашевелились, поднялись со стульев, и захрустела снежная корка под их ногами. Позади, следом за ними, несла к порогу дома два стула Рената: один старый и легкий, из кухни Йонаса, а второй тяжелый и не такой старый, из комнаты Ренаты.

– Я бутылку и рюмки там забыл, – остановился вдруг Витас.

– Никто за ночь не выпьет, – выкрикнула негромко Рената. Нотки раздражения прозвучали в ее голосе слишком явно.

И Витас послушно продолжил путь. Короткий зимний путь к порогу дома, в котором теперь жил.

Глава 32. Земля Заксен

Если бы Бог, создавший землю, был немцем, то и земля была бы квадратная. Все углы были бы прямыми, и было бы намного легче и понятнее по ней передвигаться.

Если бы Бог, создавший землю, был немцем, то в земле было бы намного больше железной руды и угля. И все эти минеральные драгоценности лежали бы на удобной глубине и возле дороги, по которой к ним можно было бы подъехать. Если бы Бог, создавший землю, был немцем, то и все люди, населившие землю, тоже были бы немцами. Бог-немец не стал бы заселять землю французами или греками. Зачем оно ему?

Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы создал немца и поручил бы ему подготовить чертежи будущей земли с подробным описанием всей необходимой для существования земли инфраструктуры. Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы попросил своего заместителя-немца для создания Литвы выделить половину какого-нибудь удобного для проживания континента, где жилось бы ни жарко и ни холодно, где земля охотно бы кормила своими полезными солями всякую съедобную растительность, где зверей и птиц было бы намного больше, чем людей, где не было бы гор, но чередовались бы леса с речками и озерами.

Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы обязательно создал французов и попросил их заниматься виноделием, создал бы поляков и попросил бы их делать самую вкусную водку и самую вкусную колбасу в мире, создал бы чехов и попросил бы их обмотать весь мир своей звукопередающей проволокой, чтобы все в мире имели доступ к музыке и к радионовостям. Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы никогда не смог решить: кому можно доверить писать новости для такого всемирного проволочного радио.

Но Бог, создавший землю, не был ни немцем и ни литовцем, не был он ни французом, ни голландцем. И поэтому Бог создал литовцев, немцев, французов и голландцев и сказал он им, чтобы они сами свои страны обустраивали с его высочайшего позволения.

И отправились они строить свои королевства, отвлекаясь иногда на размножение, а иногда на эпидемию чумы или холеры, после каждой из которых опять приходилось отвлекаться на размножение, чтобы было кому эти королевства строить.

Мимо скамейки, на которой сидел задумавшийся странными мыслями странник с деревянной ногой, прошла полненькая блондинка, толкая впереди себя коляску с ребенком. Невидимый Кукутису ребенок мурлыкал, а она смотрела на дорогу впереди коляски, смотрела строго и монотонно. Ее взгляд своей неподвижностью отражал неподвижность ее мысли. Неподвижность мысли делает движения человека ритмически однообразными и правильными в геометрическом смысле. Это Кукутису было известно давно, со времен войны. Тогда те, что постоянно думали, чаще высовывали голову из окопов и оттого умирали чаще. А те, у кого мысль оказывалась неподвижной, так и сидели неподвижно, и из окопов не выглядывали. Потому и выжило их больше, хотя многие стали калеками.

Аллея в этом парке была тщательно очищена от снега. И скамейки вдоль аллеи тоже. Но только одна женщина гуляла по парку со своим ребенком и только один он – Кукутис – сидел на скамейке. Виновата, конечно, зима. Или, возможно, виноваты газеты? Кукутис бросил взгляд на лежащую рядом на скамейке газету, которую только что читал. На немецкую газету, в которой первые несколько страниц были посвящены добрым или немного странным новостям про себя – про немца, а последующие две – странным или недобрым новостям про других: про бастующих французов, про недовольных греков, про кровожадных исламистов и про то, как в Америке акула откусила руку студенту Гарварда.

Кукутис еще успел в мыслях пожалеть этого однорукого студента, но жалость как-то уж слишком мгновенно превратилась в уверенность, что этот студент обязательно станет выдающимся ученым, так как чем меньше у человека конечностей, тем больше он работает головой! Да и самые выдающиеся ученые, которые лучше всего понимают строение мира, они ведь вообще парализованы и живут в инвалидных колясках. Тут Кукутису и его собственная нога вспомнилась. Та нога, с которой он уже много лет назад попрощался. Вспомнилось, как долго он привыкал без нее жить и как долго привыкал к деревянной ноге, и как много он тогда думал. Обо всем думал: о мире, о войне, о Европе и смерти, о Литве и любви. И как только он стал на одну ногу короче, сразу мысли его стали неизмеримо длиннее, четче, просто бери их целиком и в книгу записывай!

Кукутис никогда в жизни не брал в руки газету специально. Всякий раз газета попадала ему в руки случайно и всякий раз он потом жалел, что принялся ее читать или просматривать. Первый раз он пережил подобное, когда какая-то газетка, кстати – тоже на немецком – залетела к нему в окоп благодаря ветру. Ветер, видимо, вырвал ее из рук какого-нибудь офицера и понес по обугленной войной земле над воронками, траншеями и блиндажами.

В той газете писалось о подвигах и о близкой победе. Но писалось на немецком, а рядом с Кукутисом в окопе сидели канадские солдаты. Кто-то курил, кто-то писал письмо на колене, подложив военный планшет. А Кукутис читал немецкую газету и дошел до странички солдатских анекдотов. Сначала даже обрадовался, подумал, что сейчас переведет канадцам немецкие солдатские анекдоты и они вместе посмеются. Но немецкий солдатский юмор не вызвал даже малейшей улыбки. И тогда наслюнил Кукутис палец и высунул его из окопа, чтобы проверить направление и силу ветра. Ветер дул в тыл. «Ладно, – подумал Кукутис, – пускай там почитают!» и подбросил газетку вверх. Ветер ее подхватил и сразу поднял на пару метров над землей. Тут же прозвучал выстрел и газетка дернулась, пораженная пулей, но что ей, газетке, от пули? Ничего. Дернулась и дальше по ветру полетела. А немцы ей вдогонку еще пару пуль пустили. А потом бахнули из пушки.

Оборвал свои воспоминания Кукутис. Не любил он об этом пушечном выстреле вспоминать. Все пытался выудить из своей памяти что-нибудь более раннее, что-нибудь довоенное, из детства. Но детство если и вспоминалось Кукутису, то казалось чужим, а не его собственным. Может, потому, что не сохранилось у Кукутиса своей детской фотографии. Не сохранилось, но и не было никогда. Не сохранилось и фотографии родителей, что, если задуматься, было чем-то необъяснимым. Ведь и самих родителей Кукутис не помнил, а из-за этого иногда возникало в его мыслях сомнение – а были ли у него вообще родители? И тогда на помощь приходила память, вытаскивавшая из далекого прошлого голос матери, зовущей отца ужинать: «Марцелиус, где ты? Иди за стол!»

– Марцелиус, – нежно прошептал Кукутис, обрадовавшийся неожиданно теплым воспоминаниям.

– Можно? – спросил вдруг Кукутиса неизвестно откуда появившийся перед ним бомж. Спросил по-немецки с балканским акцентом и указал взглядом на газету.

Кукутис кивнул. Бомж взял газету и потопал по очищенной от снега аллее парка. Дошел до следующей скамейки, постелил на нее пару страниц газеты, уселся сверху и, развернув оставшиеся в руках страницы, углубился с серьезным видом в чтение.

Глава 33. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Когда Клаудиюс проснулся, окно спальни с внешней стороны все еще было закрыто ночной темнотой. А проснулся он из-за холода. Придвинулся к Ингриде, обнял и сразу ощутил ее нежное тепло. Но насладиться им не успел, так как вдруг, сквозь сон, она что-то недовольно пробормотала и отодвинулась к своему краю кровати.

Клаудиюс поднялся, надел тяжелый махровый халат, найденный тут же, в спальне, в первый же день. Ступнями влез в изнутри пушистые тапочки. Спустился на первый этаж и сразу в кухоньку, к монетоприемнику включателя отопления. Под стенкой, на железной коробке включателя, выложенные в столбик, лежали несколько однофунтовых монет. Клаудиюс бросил в отверстие первую, вторую. Второй фунт «отказался» падать внутрь. Своим ребром он выглядывал из щели. И привычного щелчка, обычно сопровождавшего опускаемые монеты, сигнализирующего о возобновлении отопительного процесса, Клаудиюс не услышал. Взял вилку, попробовал пропихнуть монету внутрь. Не удалось. Тогда Клаудиюс нетерпеливо ударил кулаком по всей железной коробке и фунт наконец провалился в недра аппарата. Послышался щелчок, успокоивший Клаудиюса. Он вернулся в спальню, забрался с головой под тяжелое одеяло. Задремал.

– Этот Артур намного приятнее самого хозяина, – произнес Клаудиюс за завтраком, вспоминая предыдущий вечер.

Уже три вечера подряд на связь по скайпу с ними выходил не господин Кравец, заторможенный и всегда грубовато-высокомерный, а молодой человек лет тридцати, похожий на неформала, с сережкой в ухе и подкрученными кверху кончиками аккуратных усов. Его звали Артур. Он улыбался во время разговора. Спрашивал, какая погода. Просил сфотографировать кустарники и аллеи с разных точек, но особенно со стороны главного въезда на территорию. Говорил, что господин Кравец хотел показать снимки ландшафтному дизайнеру. Спрашивал, бывали ли они с Ингридой в Москве. Шутил. И главное: он оказывался на связи сразу, как только они запускали скайп. Ровно в десять вечера.

– Наверное, сын, – предположила Ингрида, намазывая на слегка подгоревший тост арахисовое масло.

Клаудиюс наклонился к счетчику отопления и попробовал опустить в монетоприемник еще один фунт. Монета не вошла. Взгляд Клаудиюса остановился на наклейке сбоку металлической коробки.

– О! Тут есть телефон обслуживающей фирмы! – С облегчением произнес он и вернулся за столик.

Фирма, обслуживавшая счетчик, откликнулась быстро, и уже через пару часов из белого «форда-фиесты», остановившегося перед воротами, вышел паренек лет двадцати в синем комбинезоне с пластиковым чемоданчиком.

– А чего у вас так жарко? – удивился он, войдя в домик.

Сразу свернул на кухню, присел к коробке счетчика, достал инструменты и маленький ключик.

Удивленный Клаудиюс посмотрел на комнатный градусник, висевший на кухонной стене, – 20 Цельсия. Поднялся наверх.

– Представляешь, он заявил, что у нас слишком жарко! – сказал он Ингриде, застилавшей кровать.

– Это, наверное, по сравнению с улицей, – она кинула взгляд на окно, за которым светило солнце. Редкий сухой день словно звал на прогулку.

Клаудиюс вернулся на кухню. Боковая стенка коробки счетчика была снята. На полу у ног мастера стояла коробка-копилка и отдельно на полу валялся с десяток однофунтовых монет. А мастер тем временем вставлял внутрь счетчика другую, пустую копилку.

– Забилась! – сказал он, оглянувшись на Клаудиюса.

Потом пять монет с пола положил в карман комбинезона, а остальные опустил столбиком на крышку аппарата.

– Извините, как вас зовут? – спросил Клаудиюс.

– Хосе, – представился парень.

– Хосе, а почему вы сказали, что у нас слишком жарко?

– Ну, у них, у англичан, обычная температура в доме зимой градусов 15–16. Они же всегда экономят. А заодно и закаляются!

– И что, большая экономия? – поинтересовался Клаудиюс.

– Ну, в таком домике, – парень оглянулся, провел взглядом по стенам. – Если опустите температуру до 15 градусов, то фунтов пятьдесят за месяц сбережете!

На дворе светило солнце. Градусник с внешней стороны двери показывал плюс восемь. Безоблачное небо кормило взгляд радостью.

– Чего лыбишься? – по-доброму спросила Ингрида, посмотрев на щурившегося на солнце Клаудиюса.

– Я счастлив! – ответил он. – И зима тут солнечная, и дворец ты организовала! Все класс! Спасибо, дорогая!

Он обнял Ингриду, поцеловал в губы, в нос.

– Осторожней, фотоаппарат поломаешь! Забыл, что нам надо аллеи отснять?

И отправились они гулять по вверенной им территории. Садовник и экономка, молодые и красивые. Фотографировали и друг друга на фоне особняка и маленького домика из красного кирпича, в котором обитали, фотографировали аллеи и следы былых клумб, фотографировали неухоженный и «прохудившийся» местами кустарниковый лабиринт, за которым, как показалось Ингриде, не ухаживали уже лет десять.

– Ты знаешь, как только мы пошлем эти фотки Артуру, нас уволят! Из-за тебя! – совершенно серьезно заявила Ингрида, когда они, вернувшись в домик, сели на кухне пить чай.

– Почему?

– Тебя десять дней назад взяли сюда садовником! По фотографиям видно, что ты все эти дни пробездельничал!

– А мусор? – запротестовал Клаудиюс. – Ты видела, сколько я его собрал?!

Ингрида задумалась.

– Знаешь, надо будет другие фотографии сделать! Возьми лопату и фотоаппарат, пойди обкопай пару деревьев и сфотографируй так, чтобы и лопата была видна! Просто воткнешь ее рядом! Пару клумб перекопай, только так, чтоб было понятно, что там будет!

– А ты поможешь? – спросил Клаудиюс.

– Нет, через двадцать минут я буду по скайпу с Барборой говорить! Интересно, как они там? Перешли на лягушек и улиток или еще держатся?

Как только Клаудиюс взял в руки садовую лопату, так сразу ощутил себя маленьким гномиком в огромном парке. Солнце по-прежнему светило на безоблачном небе. Легкий ветерок шевелил тонкими ветвями аллейных туй. В кармане куртки лежала камера.

А он думал о другом, дорогом фотоаппарате, найденном им в кладовке в чемодане. Под фотоаппаратом там лежала одежда: джинсы и чистые рубашки. Чья-то одежда лежала и просто на полках кладовки. Может, того же хозяина чемодана с фотоаппаратом? Может, кого-то другого?

Земля на краю клумбы оказалась мягкой и податливой. Клаудиюс загонял лопату на полклинка и переворачивал вывернутый с поверхности земляной ком кверху ногами.

«Странно, – думал он, опять вспоминая о чемодане и чужих вещах. – Если здесь до нас уже жил какой-то садовник, то почему все такое заброшенное?! Или он просто сидел в доме и ничего не делал, пока его не выгнали? А выгоняли так, что даже собраться с вещами не дали? Да очень даже может быть! Этот Ахмед то, что ему прикажет хозяин, то и сделает! Поэтому надо работать!»

И Клаудиюс заработал лопатой проворнее и быстрее, только загонял теперь лопату на треть клинка, чтобы быстрее клумбу перекопать.

Глава 34. Париж

– А ты вообще-то не совсем клоун, – задумчиво произнес Поль. – Если хочешь, можешь снять свой нос!

– А если не хочу? – Андрюс широко выпучил глаза и наклонил голову на бок. – Нос – не шляпа, его снимать не обязательно!

Мальчик не отреагировал на шутку. В этот день он был грустнее, чем вчера. Грустнее или серьезнее. Он полусидел на коротковатой подростковой кровати, спиной упершись в две поставленные на ребра пухлые подушки, упиравшиеся в свою очередь в невысокую металлическую спинку. Андрюс всматривался в личико Поля, пытаясь понять, как он себя чувствует. Черная кожа не выдавала болезненности или усталости. Только глаза были слишком красные. Поль смеялся, когда вначале несколько раз Андрюс смешил его в присутствии папы. Папа тоже смеялся, когда Андрюс с одним только символическим признаком клоуна – пушистым красным носом на резинке, похожим на уменьшенный балабон на лыжной шапочке, показывал, как проявляют свое настроение домашние животные: свинки, кошки и собаки, как ходит утка и как петух прыгает на конкурента по курятнику. Но этим вечером Полю или не хотелось смеяться, или вообще ничего не хотелось.

Его двухместная палата показалась просторнее из-за излишне аккуратно застеленной второй кроватки.

– Ты теперь один? – спросил Андрюс.

– Его забрали в другую больницу, – ответил Поль и вздохнул.

– Я его ни разу не видел, – произнес Андрюс задумчиво. – Как его звали?

– Бенуа. Его с утра увозили на процедуры, а вечером привозили. Он мне только один раз прошептал «привет!» А давай в шашки сыграем?

– Давай, – согласился Андрюс.

– Достань их, они в тумбочке.

Большая белая тумбочка с одной полкой справа от изголовья кровати была заполнена книгами и играми.

Андрюс достал шашки, подкатил к кровати легкий столик на колесиках, расставил шашки на доске.

– Ты белыми, – сказал.

– Нет, ты – белыми, ты же белый. А я – черными.

– Тогда я хожу, – кивнул Андрюс, развернул доску и опустил взгляд на свою шашечную армию.

– Нет, мой ход первый! – с ноткой упрямства, словно с ним кто-то спорил, заявил Поль.

– Хорошо, тогда сегодня черные ходят первыми! Ходи!

– Пойди за меня. Подвинь вперед вот ту, первую с правого края.

Андрюс подвинул черную шашку. Потом пошел своей белой ей навстречу и поднял взгляд на Поля.

– Я хожу той же шашкой вперед, – уверенно заявил мальчик.

Андрюс снова сделал ход за Поля.

Мальчик задумался, внимательно глядя на доску.

– Ну походи за меня еще разик, так, чтобы я выиграл! – попросил он.

Андрюс снял клоунский носик и почесал кончик своего собственного носа.

– Ну, знаешь, – произнес он, – шашки – не такая серьезная игра, чтобы играть до победы!

– Тогда сдайся!

– Сдаюсь, – согласился Андрюс. – Еще одну партию?

Поль отрицательно мотнул головой.

– Нет, руки болят.

Андрюс чуть не рассмеялся.

– Чего они у тебя болят, если я за тебя все время ходил? – Он посмотрел на руки Поля, но не увидел их. Плечи и руки мальчика скрывал клетчатый зелено-коричневый плед.

– Если хочешь, можешь посмотреть, – сказал мальчик и опустил взгляд на верхний край пледа.

Андрюс аккуратно приподнял его. Синяя фланелевая пижамная рубашка Поля была украшена повторяющимися изображениями героев книжки Сент-Экзюпери «Маленький принц». На обеих руках, одинаково согнутых в локтях и лежавших ладонями на животе, блестели металлические конструкции-тубусы, одновременно словно защищавшие спрятанные внутри руки и фиксирующие их положение. Только ладони, лежавшие на животе, были свободны от металлических колец.

– Перелом? – с сочувствием уточнил Андрюс.

– Я же тебе говорил, – Поль посмотрел на клоуна, как на не очень умного. – У меня косточки болят. Болезнь такая. Легко ломаются… А эти штучки, это как брекеты для зубов. Когда все будет в порядке, их снимут!

В палату зашла мулатка-медсестра. Обратилась по-французски к Андрюсу. Он перевел вопросительный взгляд на Поля.

– Меня сейчас на полчаса заберут, ты подождешь? – то ли перевел, сказанное медсестрой, то ли от себя спросил Поль.

– А как ты хочешь?

– Подожди! Я же тебе должен.

Андрюс откатил столик с незаконченной партией в шашки к незанятой кровати. И сам поднялся и отодвинул свой стул в сторону. Медсестра с улыбкой подтянула плед под самую шею Поля, потом нагнулась и нажала педаль внизу кровати. После этого открыла двери в коридор и вывезла мальчика прямо на кроватке из палаты.

За окошком темнело. Андрюс закрыл дверь палаты и остался внутри, в этой больничной тишине, совершенно один. Почему-то ему стало холодно и он снял со спинки стула свою куртку, надел. Ощущение холода осталось, но перестало быть физическим. Холод словно перепрыгнул из воздуха в тело Андрюса, внутрь, в грудь. И эта тишина начинала казаться холодной и мрачной. Чего-то очень не хватало Андрюсу. Чего-то, что сделало бы эту больницу и эту палату более знакомой и понятной.

Андрюс закрыл глаза. И ощутил, что теперь холод пробирает его насквозь. Не просто холод, а два разных холода: один давит изнутри, а второй снаружи дует ему в лицо, дует на голый затылок, на пальцы рук.

– Это просто зима, – прошептал себе Андрюс, снова открыв глаза и пытаясь объяснить свое состояние рационально. – Надо купить шарф, перчатки. Это просто сырая парижская зима.

За дверью палаты в коридоре кто-то закашлялся. И холод, охвативший Андрюса, сразу пропал. А на лице вместе с выражением облегчения появилась улыбка, потому что вспомнилось – и не случайно – его единственное пребывание в больнице, в детской больнице, куда его привезли с двусторонним воспалением легких. Вспомнилась палата на шесть больных, кашляющих человечков. Добрая старенькая медсестра или нянечка с марлевой повязкой под глазами, украшенными морщинами.

– Андрюкас, выпьешь вторую кружку горячего киселя? – ее голос прозвучал в памяти так же отчетливо, как до сих пор в ушах звучал голос Поля, его вопрос «Ты подождешь?»

Конечно, он подождет. Не потому, что Поль, а точнее – его папа – кое-что Андрюсу должен. Он подождет, потому, что иначе Полю, вернувшемуся в пустую палату, из которой увезли его коллегу по несчастью, будет грустно. Потому, что Полю не с кем будет поговорить перед ужином или перед сном. А когда у человека скованы руки – практически в прямом смысле, когда у человека нет свободы движения, то единственное, что может принести радость или хотя бы отвлечение, это разговор.

Полчаса пролетели удивительно быстро. И та же медсестра привезла кроватку на колесиках обратно в палату вместе с ее «пассажиром». Припарковала на прежнее место и снова нажала педаль фиксации колес, своеобразный ручной тормоз кровати.

– Ну как там процедуры? – спросил приветливо Андрюс.

– Я не на процедурах был, – Поль едва заметно мотнул головой. – Меня насквозь просматривали через какой-то аппарат. Что-то замеряли.

Андрюс понимающе закивал.

– Я уже устал, так что можешь идти, – добавил Поль и зевнул в полрта.

Андрюс поднялся со стула, сделал шаг к двери и остановился. Оглянулся. Поль смотрел на него полусонным взглядом. Вдруг его взгляд ожил.

– Ой, извини! Там, в тумбочке, открой! На второй полке.

Андрюс присел на корточки перед белой тумбочкой. Увидел на стопке книг конверт. Взял его в руки. Открыл. Внутри лежали две купюры по двадцать евро.

– Папа сказал, чтобы ты сегодня взял двадцать, а вторые двадцать – завтра, – прозвучал рядом сонный голос Поля.

Спрятав двадцать евро в карман куртки, Андрюс кивнул мальчику, уже закрывшему глаза, и тихонько вышел из палаты.

Возвращаться домой с двадцатью евро заработка в кармане не хотелось. Тем более, что послезавтра надо платить хозяйке квартиры за месяц. Деньги на квартиру с самого начала откладывала и контролировала Барбора. Если б предвиделись проблемы с оплатой, она бы ему сказала. Но все равно, муж должен зарабатывать больше жены. По крайней мере, так Андрюсу думалось. Она наверняка заработала сегодня не меньше сорока евро: двадцать за собаку и двадцать за арабского ребенка. А он – только двадцать и только за ребенка. Может, надо и ему поискать собачку? Только раза в четыре поменьше, но с такой же почасовой оплатой за ее выгуливание!

Андрюс улыбнулся, представив себя с таксой на поводке.

Ноги сами довели его до входной арки. Напротив, через дорогу, краснел фасад кафе «Ле Севр», подсвеченный тремя настенными фонарями, в обоих его окнах, выходящих на входную арку госпиталя, горел свет. Другая сторона улицы удивляла тишиной и безлюдностью в то время, как мимо Андрюса, остановившегося в двух метрах от зебры пешеходного перехода, беспрерывно проходили люди. И шли они в основном к арке. Парижане шли проведывать своих больных близких после окончания рабочего дня. Кто-то с цветами, кто-то с гостинцами в пакетах.

«Посижу еще», – решил, не долго думая, Андрюс и, перейдя улицу, нырнул в кафе.

Тот же поношенный жизнью бармен и снова в мешковатом свитере, только другого, в этот раз темно-синего цвета, за стойкой наполнял кому-то бокал разливным пивом. Оглянувшись на вошедшего, кивнул ему, как старому знакомому.

– Un café, – на ходу сказал ему по-французски Андрюс и прошел к свободному столику под правой стенкой.

Пока шел, почувствовал на себе напряженные взгляды двух братьев-албанцев, сидевших так, чтобы их и их выставленную перед столом на полу приоткрытую сумку с выглядывавшими клоунскими аксессуарами, было видно каждому входящему. Других посетителей Андрюс в лицо не узнавал. Хотя по меньшей мере один из них тоже надеялся заработать деньги, отвлекая временных жителей госпиталя «Нектар» от их болезней. Парень с застывшим презрением на лице сидел за столиком справа тоже лицом ко входу. На стуле рядом, тоже чуть развернутом в сторону входной двери, лежали три деревянных ярко раскрашенных булавы для жонглирования, а под стулом – закрытая, чем-то заполненная спортивная сумка. «Новичок! – подумал про него Андрюс. – Кто ж ему позволит жонглировать в больничной палате?!»

Столик, за которым обычно сидела рыжеволосая Сесиль, был свободен, но на нем стояла табличка «Reserve».

Бармен принес заказанный эспрессо.

В кафе зашли парень с девушкой, девушка подняла взгляд на телеэкран, беззвучно показывавший очередной футбольный матч, и тут же потащила парня за рукав кожаной куртки обратно на улицу. Как только они исчезли, в кафе зашли две элегантные француженки бальзаковского возраста. Одна в длинном, ниже колен, синем пальто и такого же цвета шляпке, вторая в серой шубке из искусственного меха. Дама в пальто заговорила с барменом, а вторая принялась рассматривать посетителей.

Заметив у нее в руке букет и бумажный пакет из кондитерской, в котором, должно быть, прятался торт или коробка с пирожными, Андрюс спохватился. Ему показалось, что эти дамы выбирают клоуна. Рука сама юркнула в левый карман куртки и достала красный носик на резинке. Надев его, он заметил, как дама сразу обратила на него внимание. И братья-албанцы обернулись, бросив недобрый взгляд.

Андрюс подвинул поближе к себе блюдце с чашечкой, бросил в кофе кубик сахара, стал размешивать. Отпивая кофе из чашки, заметил, что дама в шубке идет к нему.

Она присела рядом и спросила что-то по-французски.

На лице Андрюса появилась горькая улыбка.

– Pas Français, – очень мягко, просяще произнес он. – English!

Дама, к его радости, перешла на английский.

– Сколько стоят ваши услуги? – спросила она.

– Двадцать евро.

– Хорошо, пойдемте! Тут рядом, – сказала и поднялась из-за столика.

Андрюс быстро снял клоунский пушистый носик и оставил возле чашки плату за кофе.

Проходя мимо албанцев, услышал непонятное шипящее, колючее, короткое слово, явно брошенное ему в спину. Оглянулся, и по выражению лиц смотрящих на него братьев понял, что не ошибся.

– У вас нет костюма? – спросила на ходу дама в шубке, когда они уже зашли в арку госпиталя. Дама в пальто и шляпке молча шла рядом.

– Нет.

– У нашей мамы сегодня день рождения – восемьдесят пять лет, – сказала она. – Вы зайдете в палату первым, с цветами и пирожными! И развеселите ее, а мы с сестрой зайдем позже! Мама, кстати, знает английский! Она его всю жизнь преподавала!

Они шли к какому-то другому корпусу больницы. Андрюса сковал страх, он лихорадочно думал, как можно рассмешить пожилого человека? Кривляться перед больной старушкой? Ходить уточкой или изображать голодного поросенка? Все это казалось совершенно неуместным. «Ладно, будь что будет!» – решил Андрюс.

Остановились втроем перед дверью в палату.

– Ее зовут Ивонн. Скажете, что вас прислали из Лондона, – прошептала ему дама в шубке, передавая букет и пакет из кондитерской. – Да, и наденьте свой носик!

Андрюс натянул носик, собрался с духом. В правой руке букет цветов и пакет, на лице преувеличенная клоунская улыбка. Зашел и замер в растерянности: перед ним на двух стоящих под стенками металлических кроватях лежали и явно спали или дремали две женщины. Он на цыпочках прошел вперед, наклонился слегка над изголовьем левой кровати – женщине, там лежавшей, до восьмидесяти пяти было явно далеко. Подошел на цыпочках к правой кровати. Услышал ритмичное дыхание спящей. Оглянулся на стул, стоявший между двумя белыми тумбочками, такими же, как и в детском корпусе. Присел. Именинница пошевелилась, словно почувствовала присутствие постороннего в палате. Андрюс вскочил, сдвинув стул. Сделал шаг к кровати. Старушка-именинница, лежавшая под одеялом лицом к стенке, повернулась теперь лицом к нему, но глаза ее еще были закрыты.

Андрюс стал на одно колено в позу рыцаря, признающегося даме сердца в любви. Выставил вперед букет тюльпанов. И тихо запел «Happy Birthday to you, Happy birthday to you…»

Именинница открыла глаза и озадаченно смотрела на молодого человека с красным клоунским носом.

Но когда она услышала: «Happy birthday, dear Yvonne, Happy birthday to you!», лицо ее, не выдававшее настоящего возраста, расцвело улыбкой.

– Кто прислал вас, молодой человек? – спросила она по-английски, оторвав голову от подушки и взяв в руки букет.

– Из Лондона, – гордо произнес Андрюс и тут же шепотом добавил: – Ваши дочери!

– Они в Лондоне? – огорчилась именинница Ивон.

Андрюс отрицательно замотал головой и показал взглядом на дверь. Потом, оглянувшись на все еще спящую соседку Ивонн по палате, зашептал:

– Извините, я не знаю, как вас рассмешить… Я всегда смешу только детей!

Прошептал и тут же об этом пожалел, так как взгляд именинницы мгновенно стал серьезным и требовательным.

– А как вы смешите детей? – шепотом спросила она, подперев рукою голову и уткнув локоть в подушку.

– Ну, показываю им разное.

– А вы не знаете, что когда человеку исполняется восемьдесят пять, то его эмоциональное восприятие мира соответствует восприятию мира пятилетним ребенком. Что вы показываете пятилетним? – спросила она и снова улыбнулась.

Андрюс расслабился. С чувством юмора у именинницы явно было все в порядке.

Он присел на корточки, нагнул голову, поднес дрожащие кулачки ко рту и задрожал всем телом.

– Испуганный ежик? – попробовала угадать именинница.

Андрюс кивнул.

Ивонн залилась беззвучным смехом. Потом попросила позвать своих дочерей.

Андрюс с облегчением открыл дверь в палату. Дамы зашли.

– Подождите в коридоре, – дружелюбно попросила его дама в шубке.

Она вышла к нему пару минут спустя.

– Большое спасибо, – сказала и протянула двадцать евро. – У нее отличное настроение!

– А чем она болеет? – Из вежливости спросил Андрюс, пряча деньги в карман куртки.

– Рак, – не убирая улыбки с лица ответила дама. – Но вовремя заметили! Так что все будет хорошо!

Она кивнула Андрюсу еще раз, теперь уже прощаясь. И вернулась в палату.

Выйдя из арки, он снова уперся взглядом в красный, освещенный тремя настенными фонарями фасад кафе. Но улицу переходить не стал. Повернул налево и зашагал к метро.

Глава 35. Пиенагалис. Возле Аникщяя

– Ну нет ничего глупее, чем сидеть и ждать смерти! – Рената тяжело вздохнула, вернувшись на свою половину от деда Йонаса.

Вот уже почти неделя прошла со дня смерти пса Барсаса. Старый Йонас за эту неделю постарел, как за целый год. Его движения стали вялыми и неуверенными. Плечи из прямых и могучих превратились в покатые, появилась сутулость, он начал при ходьбе наклоняться вперед, словно нес на спине тяжелый мешок с мукой.

– Ты же сам говорил, что Йонасы не умирают! – с отчаянием заявила ему прямо в глаза внучка, зашедшая проверить, завтракал он или нет.

А он опять не завтракал и только под контролем Ренаты съел вареное яйцо и зажевал его остатками рождественского черного хлеба.

Витас, умывшись и напившись кофе, уселся за ноутбук и что-то там разыскивал в сетях, то и дело бормоча, что интернет тут на хуторе не просто слабый, а обрывчатый и «мерцающий», как недоступная невооруженному взгляду звезда. Про звезду он, правда, сказал, когда заметил остановившуюся за его спиной Ренату. И она приняла эту звезду на свой адрес. А потом приставила к звезде слово «мерцающая» и задумалась.

Конечно, было бы хорошо, если б Витас хоть словом поучаствовал в ее борьбе с депрессией деда. Но Витас сказал, что он работает и что дед понимает только язык рюмки, а на этом языке Витас может с ним говорить только по вечерам.

«Это неправда! – подумала в ответ на слова Витаса Рената. – Дед никогда не пил много! Он даже бабушкину наливку растянул на несколько месяцев! Язык рюмки! Надо же такое сказать! Надо искать другой язык, который ему поднимет настроение и расправит его плечи!»

Но никакие спасительные мысли в голову к Ренате не приходили. И она сердилась на себя, ощущая свою беспомощность и одновременно безысходность. Хотелось убежать, но просто убежать от проблем это все равно, что признать свою слабость. Вот если бы уйти потому, что надо! Если б была работа и она уезжала на нее каждое утро, а вечером возвращалась и сталкивалась с упадническим настроением деда, то могла бы и прикрикнуть на него! Мол, целый день работала, устала, вернулась, а дома – похоронная обстановка, хоть сама ложись и умирай! Вот тогда бы он почувствовал себя виноватым и перестал валять дурака!

Она снова подошла к Витасу, положила руки ему на плечи. Почувствовала через свитер тепло его тела.

– Извини, отвлекаю от работы, – произнесла она двусмысленно, словно и не очень-то верила, что он работает.

– Ничего, – он обернулся, поднял на нее взгляд.

– И много ты заработаешь на компьютере? – вдруг спросила она, заметив на мониторе ноутбука открытый сайт онлайн-аукциона.

– Если повезет, то много! – уверенно ответил он.

– Что-то продаешь?

Он кивнул.

– Ну продавай, – Рената вздохнула, сняла ладони с его плеч, отошла. – Когда закончишь, можешь к нему зайти? Отвлечь?

– Ага, – пообещал Витас. – Только ты съезди и купи что-нибудь, а то мы с твоим дедом его запасы уже выпили!

Больше не отвлекаясь от компьютера, он вытащил из кармана брюк двадцать литов и протянул, не глядя, Ренате.

Недавно выпавший новый снег снова стал старым. Видимо, тепло от проглядывавшего иногда сквозь облака солнца подрастопило его и заставило добавиться в виде нового слоя к старой снежной корке.

Для того, чтобы купить бутылку «Три девятки», ехать в Аникщяй или даже в более ближний городок Трошкунай было необязательно. Дорога в магазинчик, куда уже давно протоптал тропинку по лесу спившийся Борис с соседних хуторов, не заняла бы больше получаса – сорока минут.

Рената остановилась перед своим красным «фиатом». Достала из кармана куртки ключи от машины, подержала в руках и сунула обратно.

«Нет, – подумала. – Зачем спешить?»

И зашагала к лесу, слушая доносившийся с земли хруст снежной корки. Она ходила иногда этой тропинкой до Андрионишкиса. И даже ходила, когда тропинка шла прямо от ближнего к ним края леса. Тогда это была их личная тропинка, по которой любила гулять до кладбища бабушка Северюте. Она даже в Андрионишкис не заходила, а только на кладбище, где лежала вся их родня, все предки кроме прапрадеда, погибшего на Первой мировой где-то далеко в Бельгии или Голландии. О нем иногда вспоминала Северюте, когда Рената еще под стол могла зайти, не пригнув голову. Бабушка говорила, что Рената на своего прапрадеда похожа, но не говорила чем. Наверное, лицом. Чем еще Рената могла походить на далекого предка, сгинувшего молодым?

«Надо найти его фотографию, ведь была! Найти и посмотреть сейчас – похожи ли они с прапрадедом сегодня?» – подумала Рената.

Она уже шла по лесу. Лесной запах, приправленный морозцем, щекотал ноздри. Той старой тропинки, наверное, давно уже нет. А если и остались от нее каким-то чудом следы, то спрятаны они сейчас под снегом.

Попыталась она вспомнить, когда в последний раз Бориса с соседних хуторов видела. Лицо его, опухшее, с синеватыми мешками под глазами, вспомнила. Вспомнила, как заходил он раньше к деду то денег одолжить, то о политике поговорить. Но даже если заходил поговорить, то в конце разговора все равно просил деньги. А потом дед его выгнал. Даже на порог не пустил. Что его так рассердило, она не помнила. То ли дед решил, что Борис что-то у них со двора украл, то ли что-то другое сделал. Но с тех пор Бориса она не видела. А сколько лет прошло? Может, три или четыре.

Ноги знали эту невидимую дорогу с детства. В левой ладони что-то кольнуло и Рената улыбнулась – это ее ладонь вспомнила, как держала она руку бабушки, а бабушка вела ее, маленькую Ренату, в Андрионишкис. Сначала на кладбище, где бабушка все могилы родственников в порядок приводила и наново украшала, а потом дальше, в центр городка, где целая улица хлопала дверьми маленьких магазинчиков и лавочек. И уже там Северюте, крепкая и бойкая, несмотря на возраст, заполняла освобожденные от цветочной рассады сумки печеньем и всякими вкусностями, чтобы не возвращаться домой с пустыми руками.

Тепло стало Ренате от воспоминаний. Она и про дорогу забыла, и про лес, что вокруг нее стоял. И только два старых дуба, росших, как братья, – рядом, привлекли к себе ее взгляд и мысли. Ведь именно тут, перед дубами, их тропинка вливалась в тропинку пьяницы Бориса.

Остановилась Рената, осмотрела снег, покрывавший землю. Ни одного человеческого следа, ни малейшего намека на тропинку.

Она смотрела на снег, на его корочку, белую, посыпанную негусто последними, опавшими уже зимой сухими дубовыми листьями и сосновыми иголками, занесенными ветром под дубы. Ей казалось, что проглядывает старая тропинка из-под снега, из-под листьев и иголок. Но проглядывала она из ее памяти. И повернула Рената налево, туда, куда раньше эта тропинка вела. Зашагала дальше по уже невидимой дорожке, оставляя за собой неглубокие следы сапожек и не думая, что именно сейчас оживляет она эту тропинку, эту ниточку, «протянутую» между их домом и селом на десяток коротких улочек и с одной, но очень красивой церковью Петра и Павла.

«Интересно, сколько в селе должно быть улиц, чтобы его называли не городком, а именно селом?» – подумала и снова улыбнулась.

Нет, Андрионишкис ей нравился, особенно весной и летом, когда некоторые местные жители, а происходило это всегда после десятого числа любого теплого месяца, после получения пособий и пенсий, покупали краску и обновляли цвет деревянной кожи своих уютных домиков. И тогда прямо на ее глазах голубое становилось синим, салатовое – зеленым, розовое – красным. И городок оживал, и казался иногда даже ярче и веселее Аникщяя, где жители не так заботились о яркости стен своих домов, да и где кирпичных домов давно стало намного больше, чем деревянных.

Впереди слева показались стройные стволы сосен, под которыми разлеглось кладбище Андрионишкиса. Сейчас оно казалось частью леса. И кресты на могилах были похожи на молодые деревья.

Снова вспомнилась Северюте и это же кладбище, похожее на человеческий муравейник. Только не весенний, разбуженный солнцем, а осенне-зимний, прохладный и малоподвижный, неспешный. Таким это кладбище всегда становилось второго ноября, в День памяти всех умерших. И тогда у каждой могилы возилось по несколько человек, обычно – только женщины. И в тот день людей на кладбище бывало точно больше, чем жителей во всем Андрионишкисе. Потому, что и из соседних деревень и хуторов хоронили тут своих умерших, а значит ко всем умершим родственники приходили, как в больницу, если у больного день рождения. Приходили, убирали и украшали могилки, словно в конкурсе на самую красивую могилку участие принимали. А потом зажигали под крестом или памятником свечи. Любопытное осеннее небо склонялось над кладбищем, опускало вечер, чтобы свечи красивее в сумерках и в приближающейся темноте горели. И тогда замирали на месте родственники умерших, смотрели на сотни огоньков свечей, смотрели завороженно, словно не верили, что это они сами такую красоту создали, такую яркую и сказочную красоту, которой наверняка и сам Бог сверху в этот момент любовался. Любовался и медлил отправлять на Литву снег, пока не приукрасятся кладбища по всему Литовскому краю, пока не догорят на них свечи Велинеса, пока не останутся литовцы довольны чистотой и красотой своих родных могил. И тогда уже, словно чтобы сохранить эту красоту и порядок, накрывал Бог землю снегом, как белым полотном, так, как накрывают уезжающие из дому надолго хозяева мебель белыми простынями, чтобы вернувшись, снять их и обнаружить под ними столы и кресла чистыми и свободными от пыли и мертвых мух.

Кладбище, укрытое белоснежным полотном, опять осталось позади, а память все еще рисовала картинки Велинеса – Дня памяти всех умерших. Память словно специально хотела заставить Ренату почувствовать себя виноватой, ведь на прошлый Велинес она на кладбище не ходила, она вообще об этом не думала. И дед ни слова не сказал и тоже не пошел. Конечно, в Литве это женское дело – за могилками ухаживать. Но у Ренаты еще не было на этом кладбище очень близких и дорогих покойников. Если не считать Северюте. Вот если б там лежали ее родители, она бы обязательно ходила туда и второго ноября и в другие дни. Но что она знает о своих родителях? Только то, что говорит иногда дед Йонас. А говорит он всегда о них неохотно, уклончиво и со слабо скрытой обидой. Странно, ведь мама Юрате – его дочь! Ну ладно – отец ему просто зять, но мама? Хотя бы о ней мог бы Ренате больше рассказать, какой она была, перед тем, как уехала? Какой была в детстве?

Остановилась у продуктового магазинчика, зашла.

Парень лет двадцати отвлекся от своего мобильника – видимо, играл в компьютерную игру, так как сразу прозвучали игрушечные электронные выстрелы.

– «Три девятки», – попросила Рената, протягивая деньги.

Получив бутылку и сдачу, она уже поворачивалась к двери, чтобы выйти, но вдруг помедлила и возвратила свой взгляд на парня.

– Извините, а когда к вам в последний раз заходил Борис? – спросила.

– Кто? – не понял парень. – Какой Борис?

– Ну такой, с длинными волосами, опухший, с хуторов за лесом. Он сюда за водкой ходил.

Парень отрицательно мотнул головой.

– Такой не ходит, – сказал он. – Я уже второй год тут работаю. Всех алко-интеллектуалов знаю!

Она кивнула и вышла.

Возле кладбищенской калитки остановилась на мгновение.

«Может зайти? На могилу Северюте глянуть?» – подумала.

Но ноги пошли дальше, увели ее от калитки и забора соснового города мертвых.

Сумерки в лесу опускались быстрее, чем в поле или городке. Небо потемнело, а в лесу еще темнее стало. И Рената ускорила шаг, заспешила, стараясь ни о чем не думать, чтобы никакие мысли – ни добрые, ни грустные – не могли отвлекать ее от дороги, от дороги домой.

Глава 36. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Солнце несколько раз сменялось дождем, а дождь снова и снова уступал небо солнцу. Стаи рваных туч чередовались со стаями пушистых безвредных облаков. И самым удивительным Клаудиюсу казалось то, что день за днем эти стаи летели в одном и том же направлении, пересекая их с Ингридой небо. Летели в сторону Лондона, а потом наверняка дальше, за Ламанш. Может быть, даже в Литву. Хотя европейский прогноз погоды, за которым по утрам следил Клаудиюс по телевизору, неизменно сообщал, что «Прибалтийские страны» надежно скованы морозом и плотно покрыты зимним снегом. Один раз, но уже не по ББС, а по Евроньюз, он увидел в сводке погоды заснеженный Вильнюс. Показали утреннюю Ратушную площадь, немногочисленных тепло одетых прохожих, медленно едущие мимо гостиницы «Астория» машины, некоторые с основательными «шапками» снега на крышах. Показалось, что Литва где-то совершенно рядом. Стоит только выехать из ворот усадьбы и свернуть направо. Где-то там!

Клаудиюс задумался: откуда возник этот мысленный поворот «направо»?! Впрочем, вполне логично, ведь именно туда летели тучи и облака, туда, на Лондон и дальше.

Около одиннадцати позвонил Ахмед. Попросил Клаудиюса никуда не уходить.

Час спустя к воротам подъехал мебельный фургон, а за ним следом «Морис Майнор Тревел» самого пакистанца.

– Господин Кравец заказал новую мебель для зала, – сообщил он Клаудиюсу, открывая для фургона ворота. – Нужна будет ваша помощь!

– И Ингриды? – спросил Клаудиюс.

Ахмед отрицательно мотнул головой.

Фургон проехал на территорию и остановился у парадного входа в особняк.

Водитель и грузчик – оба чернокожие и крепко сбитые – распахнули задние дверцы кузова-контейнера и забрались внутрь. Ахмед жестом подозвал Клаудиюса.

Они вдвоем приняли с борта что-то неожиданно тяжелое, замотанное в многослойный защитный пластик.

– Осторожнее! – предупредил Ахмед.

Водитель и грузчик спрыгнули. Вчетвером они занесли неясный мебельный предмет на второй этаж в зал и вернулись к машине.

Клаудиюс, поначалу подсчитывавший, сколько раз они с мебелью поднимались наверх, вдруг сбился. Заболела спина, заныли запястья рук.

Спустившись в очередной раз к машине, он, к радости своей, увидел в глубине контейнера последний запакованный в мягкую пленку предмет, похожий на настенное зеркало.

«Зеркало» оказалось картиной, которую Ахмед попросил повесить вместо старинного портрета судьи.

Пакистанец после получаса физической работы выглядел удрученным и уставшим. Тяжело дышал.

Внизу перед домом хлопнули, закрываясь, металлические дверцы фургона. Машина уехала.

– Старые кресла надо отнести в гараж, а на их место эти новые, – Ахмед показал пальцем на привезенную мебель. – Распакуете, расставите… А стулья в ту же пленку завернете, чтобы не повредились. Сами справитесь?

Клаудиюс кивнул. С новым интересом посмотрел на запакованную мебель.

– Кресла? – с сомнением переспросил он.

– Да, кресла, – уже спокойно ответил отдышавшийся Ахмед. – До свидания!

Оставшись один, Клаудиюс двумя руками попробовал сдвинуть ближайшее к нему кресло. С трудом, но ему это удалось.

Сходил в домик за ножом.

– Ида, как ты насчет царского ужина при свечах?! – спросил Ингриду. – На новых креслах и с новым портретом на стене?

– А чей портрет? – удивилась она.

– Не знаю, еще не распаковывал! Да и без твоей помощи я его не повешу – большой. Надо еще старый со стены снять…

– Хорошо, – Ингрида улыбнулась. – Поужинаем! Индийскую кухню или китайскую?

– А может, английскую? – предположил Клаудиюс.

– Английская – это индийская, – твердо заявила она. – Или ты хочешь «фиш энд чипс»?

– Нет! Пускай будет индийская!

Первое же освобожденное от упаковки кресло поразило Клаудиюса своей формой. Что-то в нем было космическое. Высоченная спинка с боковинами, развернутыми вперед таким образом, что сидящего человека можно было бы увидеть в кресле, только если стать к нему лицом. Благородная бордовая обивка придавала креслу некую особую функциональность, словно это кресло являлось частью профессионального костюма или ритуала. Взгляд Клаудиюса сам поднялся на старинный портрет судьи в парике, который сегодня также предстояло заменить, как и эти удобные, мягкие и негромоздкие кресла вокруг стола.

Шелест снимаемой пленки настраивал на физическую работу. И усталость у Клаудиюса прошла. Он аккуратно снимал мягкую пупырчатую пленку с кресел и тут же заматывал в нее старую мебель, склеивая края прочным коричневым скотчем. Вес новых кресел по-прежнему заставлял его напрягать все мышцы, когда он выставлял их одно за другим вдоль стола. Но больше, чем вес, его удивляло, как из-за этой мебельной замены меняется сама атмосфера зала, как из-за высоких спинок кресел стол словно теряет в размерах.

За большими окнами тем временем заморосил дождь, и Клаудиюс включил люстры. Старые кресла он отнес по одному на первый этаж к «кухонному» выходу из дома. Вернулся со стремянкой, поставил ее у правой стены под портретом судьи в парике. Вот сейчас он все подготовит и позовет Ингриду подстраховать. Все-таки портреты большие, рамки массивные. Не дай Бог уронить!

Новую привезенную картину распаковывали уже вдвоем. Сняли несколько слоев гофрированной пленки, но до самого полотна так и не добрались. Решили сначала освободить место на стене для новой картины. «Судья в парике» оказался совсем не тяжелым. Вынесли вдвоем портрет в коридор. И снова за очередную картину. Еще три слоя пленки им пришлось аккуратно снять прежде, чем произведение искусства открылось их взглядам. В рамке под старину на холсте был изображен сидящий в кожаном кресле мужчина лет сорока пяти в дорогом костюме с синим галстуком на красной сорочке. Локтями он упирался в высокие подлокотники. Между указательным и средним пальцами правой руки – сигара. На лице едва заметная улыбка, словно художник пытался воссоздать загадочность выражения лица Джоконды.

– Кто это? – спросила Ингрида, присматриваясь к портрету.

– Господин Кравец? – предположил Клаудиюс.

– Точно! Он! – закивала молодая женщина. – Только тут он красивее! Помнишь, какая у него тяжелая нижняя губа, когда он разговаривает?!

– Ага, – подтвердил Клаудиюс, припоминая его лицо в окошке скайпа.

Картина оказалась точно такого же размера, как и прежняя, висевшая на этом месте. И рамка соответствовала стилю рамок других картин-портретов, висевших в зале.

Подровняв портрет господина Кравеца, Клаудиюс спустился со стремянки, отнес ее к двери и обернулся на только что повешенный портрет оттуда, с расстояния десяти – пятнадцати шагов.

– Судья тут смотрелся лучше, – констатировал Клаудиюс.

Достал мобильник, глянул на монитор.

– Уже можно ехать за ужином! – сказал Ингриде. – А я тут все сервирую! Достану «королевский фарфор»…

Ингрида окинула взглядом изменившийся зал.

– Давай лучше в нашем домике, – произнесла. – Тут теперь какая-то странная аура…

– А может, все-таки?! – не унимался Клаудиюс. – При трех подсвечниках, как в прошлый раз! Ничего ведь кроме стола и нас видно не будет!..

Ингрида не ответила.

– Ну ты подумай! Я здесь подожду. Если решишь, что в нашем доме лучше, то пойдем туда!..

Скрипнула за Ингридой левая половинка двойной двери. Клаудиюс уселся в кресло. Расслабился. Зевнул. Незаметно для себя он задремал, но в последний момент, когда уже почти провалился в невесомость сна, сжал кулаки, открыл глаза, удержался на плаву относительной бодрости. Поднялся на ноги, мысленно спихивая вину за сонное состояние на соблазнительную мягкость кресла.

Обошел кресло сзади, выдвинул его дальше от стола и развернул к портрету господина Кравеца. И снова ощутил, как напряглись мышцы рук. Ощупал руками спинку кресла, завернутые вперед боковины. Опустился на колени и увидел спрятанный в тканевой складке фирменный ярлычок. Выудил его за кончик, наклонился. «Armed Arm-chairs. Bullet-pruff furniture. Made in Colchester, UK». От удивления он покачал головой. Ничего себе! Пуленепробиваемое кресло! Оно что, из брони? Поэтому такое тяжелое?

Он прощупал пальцами заднюю часть спинки, боковинки. Все казалось комфортным и мягким. Никаких признаков толстого листа железа. Только вес мог подсказать, что без брони при производстве этой мягкой мебели не обошлось! «Хорошо хоть, что не „Made in China“»! – подумал он.

Хмыкнув, уселся в кресло лицом к недавно повешенному на стену портрету. И снова почувствовал, как начали его тянуть вниз силы притяжения сна. Не дал себе зевнуть. Открыл глаза пошире. Уставился что было сил на господина Кравеца. И вдруг показалось, что дрогнула в его пальцах сигара. И взгляд его ожил. Ожил и засветился страхом. Взгляд его остановился над головой Клаудиюса. Нет, он смотрел за его спину! Клаудиюс обернулся и уперся взглядом в спинку кресла, возвышающуюся еще на сантиметров тридцать над его головой. Справа и слева закрывали его мягкие, вогнутые вперед боковины кресла. Они, должно быть, тоже пуленепробиваемые…

И тут что-то тихонько скрипнуло и прошелестело. Клаудиюсу привиделось, будто господин Кравец от ужаса вжался спиной в свое коричневое кожаное кресло. А взгляд его, прикипевший к чему-то, находящемуся за спиной Клаудиюса, оставался неподвижным.

И шорох вновь почудился Клаудиюсу. Шорох за спиной его кресла.

Сам Клаудиюс тоже вжался в спинку, оторвал ступни от паркетного пола, замер, обледенел.

Слева словно вышагнула из-за бордовой боковины Ингрида.

Перепуганный удар сердца бросил кровь Клаудиюсу в голову.

– Ты с ума сошла! – выдохнул он. – Так пугать!

– Я тебя не пугала! – спокойно произнесла она. – Пойдем в дом, пока все горячее! Мне тут больше не нравится.

Он поднялся с кресла.

– Мне тоже! – сказал.

– Знаешь, – продолжил он, когда они уже шагали по мокрой от недавно пролившегося дождя аллее к своему домику из красного кирпича. – Эти кресла – пуленепробиваемые! И все сделаны в Англии!

– Ты знаешь, что это значит? – спросила Ингрида.

Клаудиюс пожал плечами.

– Он собирается сюда приехать, – продолжила она свою мысль. – Приехать или переехать…

– Зачем? И без него здесь неплохо, – прошептал уже полностью отошедший от испуга Клаудиюс.

Глава 37. Лейпциг. Земля Заксен

Наклонился Кукутис к своей деревянной правой ноге, штанину широкую поднял и вытащил железную фляжечку с вензелем Витаса, посмотрел на вензель, кивнул ему уважительно! «Спасибо, Витас!» – сказал и глоток сделал. Полилось бренди с густым, нежно щипающим горло вкусом вниз, в те части тела, через которые алкоголь в кровь попадает.

И на губах остался густой приятный вкус темно-коричневого цвета. Потому что у каждого яркого вкуса яркий цвет есть. Иногда он совпадает с цветом напитка или еды, иногда нет.

«Вот у морковки вкус серебристо-белый, а сама она красная, – размышлял неспешно Кукутис, все еще смакуя бренди на языке. – А у черной редьки, если ее хорошо через терку протереть, вкус сердито-желтый, наглый. А вот у шампанского почему-то вкус совершенно бесцветный».

Наверное, поэтому Кукутис шампанское не любил. Не то что хороший французский коньяк! Особенно тот, как его… В бутылке, похожей на графин…

– Was wollen Sie Herr? – как команда офицера прозвучала немецкая речь над головой Кукутиса. И все мысли и воспоминания, только что баловавшие его, спрятались. Будто испугались.

Поднял Кукутис голову, посмотрел на строгого и пожилого официанта, на его офицерскую выправку, прочитываемую в плечах и в том, как он свой костюм носил и голову держал.

– Чего я хочу? – сам себе перевел Кукутис вопрос на литовский.

Оглянулся по сторонам. Понял, что в пивную кнайпу зашел и за крайний столик в углу у огромного камина присел. Увидел, что другие клиенты пиво пьют и сосиски с горячей кислой капустой едят. Остановил взгляд на жующих губах ближайшего к нему немецкого бюргера, прилично одетого и забывшего изменить выражение лица на «не рабочее».

– Sauerkraut[11], – четко произнес Кукутис, тоже сделав излишне серьезное лицо. – Und Bier![12]

– Und Wuersthen?[13] – слегка обиженно спросил официант.

– Ja, Ja, – закивал Кукутис. – Zwei oder drei! Mit Senf![14]

Пожилой официант важно улыбнулся.

– Ja woll, – сказал. – Naturlich, mit Senf![15]

И ушел.

Сытым вышел Кукутис из немецкой пивной кнайпы. Вышел и на улице остановился, оглянулся на двери, из которых вышел, на вывеску над ними. Странно, что зашел он сюда, а теперь не мог вспомнить как? То есть вышел, как вошел. Только ведь человек сначала видит, куда его тянет, а потом заходит. А тут совсем наоборот получилось. Вышел и только оглянувшись, понял: откуда. Над зеленой дверью, большую часть которой занимал квадрат затемненного стекла, основательными черными буквами, явно через трафарет поверх бледно-салатового фона, намазано было слово «Leipzig», а выше на таком же фоне тоже под трафарет на две строчки разбитое название пивной кнайпы – «Tatort»[16]. И справа от него несколькими черными линиями загадочное мужское лицо в шляпе.

– Место преступления? – задумался вслух Кукутис и стал очень серьезным. Он осмотрел этот срезанный угол четырехэтажного массивного серого дома, эркер второго этажа, нависающий над порогом и дверью кнайпы, под которым легко спрятаться от дождя, даже если заведение закрыто!

Попробовал Кукутис припомнить знаменитые убийства, которые на историю Европы повлияли. Первым перед глазами принц Фердинанд, как живой, возник. В Сараево. Прямо на улице Франца Йосифа, где его и убил один студент! Вторым – российский министр Столыпин, расстрелянный в оперном театре другим студентом. Третьим – имперский протектор Богемии и Моравии Рихард Гейдрих, убитый в Праге в 1942 году чехом и словаком. (Вот почему возникла после войны на некоторое время Чехословакия! – промелькнула у Кукутиса мысль-откровение. – Чехам и словакам врагов легче сообща убивать!)

– Лейпциг, Лейпциг, – повторил он негромко, вылавливая из своей памяти на это название, как на крючок, какое-нибудь знаменитое убийство, тут произошедшее. Но ничего из памяти не вылавливалось.

Кукутис облизал губы, поднял воротник своего серого пальто и вернулся в кнайпу.

Внутри он сразу поймал на себе взгляд строгого пожилого официанта и направился к нему довольно решительной походкой. Не сгибавшаяся деревянная нога эту походку делала угрожающей, если не атакующей.

– Was wollen Sie?[17] – прозвучал снова знакомый уже Кукутису вопрос.

– Ich will wissen, – твердо заявил он. – Wer war hier umgebracht?[18]

Несгибаемый официант опустил взгляд на выглядывающую из-под правой штанины деревянную ногу, потом поднял его и уставился в глаза странному посетителю.

– Здесь снимали кино про убийство, – сказал он со странным сожалением в голосе. – Про сериал «Tatort» слышали?

Кукутис отрицательно мотнул головой.

Лицо официанта изменилось. Он улыбнулся и протянул одноногому старику руку.

– Первый раз встречаю человека, не знающего этот сериал, – неожиданное восхищение, услышанное Кукутисом в голосе официанта, совершенно изменило его представление об этом человеке с военной выправкой. – Значит, вы сюда случайно зашли!

– Да, если я куда-то захожу, то чаще всего случайно, – подтвердил Кукутис догадку официанта.

– Садитесь на ваше место, – официант учтиво указал рукой на столик, за которым Кукутис недавно пил пиво и ел сосиски с горячей кислой капустой. – Я вас угощу другими сосисками! И другим пивом!

Кукутис вернулся к своему столику у огромного камина, снял пальто и накинул его на спинку соседнего стула.

Официант поставил перед ним стеклянную кружку пива, заигравшего янтарным цветом. Жидкий янтарь пива загипнотизировал Кукутиса. О родине напомнил. Словно всё вокруг стало вдруг янтарным, всё вокруг стало Литвой.

«Как хорошо не знать чего-то ненужного, но известного всем», – подумал Кукутис и заметил, как сквозь воображаемый янтарный туман к нему с подносом в руках идет стройный, почти военный официант с лицом человека, осененного молнией добрых новостей. Над подносом поднимался пар.

Глава 38. Париж

– Нам опять надо начинать все сначала! – Барбора попыталась выдать свое раздражение за деловитость, но Андрюса медлительная четкость и непривычная размеренность ее речи не обманули. Да и с чего бы ей, любившей говорить быстро и спорить, вдруг подчеркнуто заговорить в противоположной, холодной манере.

– Что случилось? – спросил он взволнованно, снимая куртку.

– Я заплатила за квартиру, и у нас осталось тринадцать евро, – выдохнула она уже с более знакомой интонацией. – Так жить неправильно.

– У нас семьдесят три евро, – Андрюс показал ей заработанные сегодня купюры. – Так что не вижу повода для пессимизма. Может, пойдем к вьетнамцам?

Барбора отрицательно мотнула головой. Посмотрела на него с сожалением. Опустила взгляд на пол.

– Мы все равно как-то неправильно живем, – произнесла уже совершенно обычным голосом. – Надо как-то по-другому…

Ее растерянный взгляд снова коснулся его глаз.

– Мы все проедаем. Я заплатила за квартиру, и у нас почти ничего не осталось. А еще придут счета за воду, за электричество…

– Но тут, наверное, так и живут. И работают, чтобы просто жить.

– Это как жизнь на лезвии ножа, – в ее голосе послышались слезы. – Мы ничего не отложили на будущее. Все проели по твоим китайским и вьетнамским забегаловкам!

Андрюс смутился. Ему казалось, что Барби смотрит на него с любовью, но ее слова расходились с интонацией взгляда. Слова были наполнены раздражением.

– Ты хочешь экономить? Давай! – с готовностью произнес Андрюс. – Я буду готовить! Я же умею!

– Извини! Я просто испугалась, когда отдала хозяйке деньги. Она такая милая пришла с коробкой печенья, – Барбора обернулась и бросила взгляд на столик, на котором и лежала упомянутая коробка. – Но я боюсь. И еще… Мне кажется, что я беременна.

Андрюс вздрогнул от неожиданной новости, но тут же сделал шаг к Барборе и обнял ее.

– Не беспокойся! – зашептал ей. – Мы не пропадем! Я уже тут как дома, в Париже. Знаю, как заработать, знаю, в каких супермаркетах продукты дешевле. Ты просто нервничаешь! Не надо.

Барбора тоже прижалась к нему.

– Хорошо, что ты у меня есть, – прошептала. – Я больше не буду. Это что-то нашло. Наверное, усталость. Усталость, сырость… Эта коляска…

– Откажись от коляски, выгуливай только собаку! Тебе же собака нравится?

– Нет, – прошептала Барбора. – Тогда у нас не хватит денег на квартиру.

– Хватит! Я буду стараться! Куплю себе настоящий клоунский костюм, тогда точно стану больше зарабатывать.

– А сколько он стоит?

– По интернету такие за пятьдесят евро продают, и ботинки клоунские еще пятьдесят…

– Это дорого.

– Нет, я не сейчас куплю. Потом, когда заработаю побольше… Ты голодная?

Она кивнула.

– Я сейчас что-нибудь приготовлю!

– У нас ничего нет! Только масло, молоко и яйца.

– Это на завтрак! Сделаю омлет. Я сейчас, только в «Франпри» сбегаю, и назад! Ужин будет – пальчики оближешь!

Андрюс накинул куртку и поспешил в соседний супермаркет.

Глава 39. Пиенагалис. Возле Аникщяя

В пятницу вечером дед Йонас бросил пить до следующего Рождества. Так и сказал: «Все, это последняя рюмка!»

Они сидели за его круглым столиком втроем. Витас как раз открыл новую бутылку бальзама. Рената пила чай. Сама она в этот вечер присела к ним, чтобы мужчины не увлекались. Витас накануне засиделся у Йонаса до часа ночи. Рената несколько раз подходила к двери деда, прислушивалась, думая, что они разговаривают. Но за зеленой, много раз крашенной дверью царствовала тишина. А значит, они просто сидели и время от времени выпивали по рюмке.

– Деда, – сказала Рената, – у тебя черты лица сглаживаются.

– Как это? – удивился Йонас.

– Наверное, из-за того, что пьешь! Ты ведь раньше почти не пил!

Старый Йонас поднялся из-за стола, подошел к зеркальной дверце старого шкафа, посмотрел на себя.

– Да, ты права, – сказал он, вернувшись. – Надо что-то делать. С таким лицом и в гробу будет как-то неудобно лежать!

– Опять ты за свое! – не выдержала Рената. – Еще раз про гроб вспомнишь, я тебе два привезу на выбор и пусть у тебя посреди комнаты стоят, чтобы ты спотыкался!

Витас обернулся, уставился испуганно на Ренату. Даже на него она так еще ни разу не нападала!

– Ну извини! – заговорил Йонас негромко. – Мне-то уже не так плохо, как неделю назад! Это правда! Спасибо Витасу, – он бросил на парня благодарный взгляд. – Отвлекал, как мог!

– И чем мог! – добавила Рената, но голос ее уже не звучал так сердито. – А помнишь, как ты мне в детстве повторял: «Йонасы не умирают! Йонасы не умирают!»

Дед закивал.

– Да, не умирают, – сказал он, но как-то не очень уверенно, задумчиво.

Взял в руку наполненную Витасом рюмку.

– Все! Эта вот – последняя! До Рождества больше ни капли! – пообещал и пригубил.

Они просидели еще часа полтора. Почти без разговоров. И так за столом в этой тишине уютно было. Дед «растягивал» свою последнюю рюмку. Бальзама в ней, казалось, после каждого пригубливания меньше не становилось. Витас наливал себе до края и выпивал одним глотком.

Когда вернулись на свою половину, Витас тут же за компьютер сел, а Рената в спальню отправилась. Как только легла, так сразу и заснула, словно тоже пила «Три девятки». Через полчаса и Витас забрался под одеяло. Залез, хотел было разбудить Ренату и что-то рассказать ей, но, увидев, как сладко она спит, сдержался. Долго лежал на спине, глядя в потолок и иногда кося взглядом на ее лицо, проверяя: а не проснулась ли она случайно.

– Хорошие новости! – сказал он хвастливо за утренним кофе. – Я хотел тебе еще вчера сказать, но ты уже заснула!!!

– И какие? – спросила Рената с ехидцей.

– Ты меня всерьез не воспринимаешь! – пожаловался Витас. – А вчера еще и на деда своего накричала! Помнишь?

– Конечно, помню! А как с вами еще разговаривать, чтобы вы вели себя нормально? Так какие новости?

– Я кое-что продал на двадцать тысяч долларов! Через интернет! – радостно заявил он и уставился в глаза Ренате, ожидая увидеть ее реакцию.

– Кое-что? – переспросила она. – Квартиру, что ли?

– Ты что, с ума сошла! – выпалил он на одном дыхании. – В квартире уже квартиранты живут! Нет. «Черные ящики»! У нас же еще семь штук в Каунасе от отца осталось.

Рената смотрела на Витаса и будто бы не знала, как реагировать.

– Ты что, недовольна? – осторожно спросил Витас.

– Почему? Нет! Довольна, – произнесла Рената. – А кто у тебя их купил?

– Еще не купил, но купит! Один американец! Он написал, что только что купил в Пренай семь самолетов! И «ящики» тоже заберет.

– А что, в Пренай есть аэропорт? – с сомнением в голосе спросила Рената.

– Аэродром, точнее аэроклуб. Ну там маленькие самолеты точно есть, я по интернету проверил! Но теперь мне надо в Каунас ехать, чтобы отдать ему «ящики» и забрать деньги! Мы теперь богатые!!!!

Слово «богатые» наконец вызвало у Ренаты улыбку, и Витас успокоился.

– Может, ты ему и наш «черный ящик» отвезешь? – она кивнула на сумку под стенкой слева от шкафа, от которой тянулся к розетке старый кабель с тканевой оплёткой.

– Нет, я только семь выставлял в интернет, те, которые дома!

– Жаль, – выдохнула Рената.

К вечеру отвезла Витаса на автовокзал. Перед тем, как домой возвращаться, закупила продукты. Вернувшись, сварила спагетти, размешала с зеленым итальянским песто и, не предупреждая, принесла готовый ужин деду. Тот – хочешь не хочешь – подношение принял. И сидели они вдвоем, ели неспешно.

– А чего ты так поздно в город ездила? – спросил Йонас.

Рассказала Рената деду новости про какого-то сумасшедшего американца, который по Литве старые самолеты скупает и «черные ящики» к ним на онлайн-аукционах ищет.

Замотал головой старый Йонас, выразил свое удивление.

– С этим Каунасом точно что-то не так! Витас мне рассказал, что у отца в цеху были такие высокие премии за перевыполнение плана, что они этих ящиков на десять лет вперед собрали. Поэтому и осталось их столько, когда Союз рухнул.

– А может, это не Каунасу, а Литве их делать доверили? Потому, что у нас к смерти отношение особое, не такое, как у других! – игриво предположила внучка.

– Ну вот, теперь ты сама про смерть заговорила! – Усмехнулся дед.

– Ой, извини! Больше не буду!

Вернувшись на свою половину, Рената заметила, что ноутбук Витас включенным оставил. Присела к нему, нажала на «энтер», чтобы заставку убрать. На мониторе появилась знакомая уже страничка онлайн-аукциона с фотографиями каких-то приборов. Рассмотрела Рената непонятные приборы, подняла взгляд вверх странички и увидела окошко поиска товаров. Навела курсор, кликнула. Руки сами к клавиатуре потянулись. Ударили пальцами по буквам на кнопках, и в окошке поиска товаров появилась надпись «Щенок овчарки. Аникщяй».

Секунд через двадцать на экране появился вертикальный ряд с фотографиями симпатичных щенков. Под каждой – название породы и адрес продавца. Один щенок продавался прямо в центре Аникщяя, почти напротив костела Святого Матаса. Ренате даже показалось, что знает она этот дом, в котором щенка овчарки продают. Кликнула на щенка – фотография увеличилась и рядом стартовая цена появилась – 400 литов!

«Недешево!» – подумала и тут же усмехнулась, вспомнив, за сколько у Витаса его «черные ящики» покупают. За двадцать тысяч долларов!

Вспомнила Рената и все, что знала об аукционах, но все эти воспоминания оказались эпизодами из художественных фильмов. Сама она никогда ни на одном аукционе и не бывала. Зато знала по фильмам, что добавлять надо по чуть-чуть. И написала в окошке под стартовой ценой – четыреста пять литов. А ниже заполнила анкетку, вставив в нее и свое имя, и электронку, и номер мобильного. Потом нажала на виртуальную кнопочку с надписью «Готово», и анкетка исчезла, а фотография щенка осталась.

– Ну, теперь посмотрим, что будет дальше! – прошептала сама себе, укладываясь спать.

А следующим утром, часов в девять, зазвонил мобильный. И женский голос, звонкий и свежий, поинтересовался у Ренаты, не она ли хочет купить щенка.

– Да, я! – ответила Рената, зевая.

– Можете сегодня приехать, я весь день дома буду, – сообщила продавщица щенка.

Опустила Рената телефон на стол и поняла, что денег у нее на щенка не хватит. Пошла к деду.

– Ты мне можешь триста литов одолжить? – спросила, открыв дверь, но не заходя в комнату.

Дед сначала вздрогнул, словно внучка его врасплох застала. Опустил на столик исписанный ручкой листок бумаги, снял очки.

– Да, конечно! Я тебе сейчас занесу! – сказал он и стал сворачивать листок, а потом засунул его в почтовый конверт.

Рената закрыла за собой дверь и остановилась в коридоре. Захотелось вернуться к деду и спросить: чье это письмо он только что читал? Почтальон ведь к ним недавно приезжал на своем оранжевом велосипеде – десятого января он Йонасу пенсию привез. Может, и не только пенсию?

Справилась Рената со своим любопытством и не стала больше деда беспокоить. А минут через десять он сам постучал в ее двери, принес триста литов.

Над Аникщяем светило солнце, яркое и холодное. Дом, в котором продавали щенка овчарки, Рената нашла быстро.

Владелицу звонкого голоса звали Сауле. Она, стройная блондинка лет тридцати, встретившая Ренату в спортивном костюме, сразу повела гостью в дом, оставила ее на пару минут на просторной кухне, а потом вернулась со щенком, неся его почти на вытянутых руках, так как он тянулся своими лапами и длинным языком к ее лицу.

– Вот, посмотрите! Правда он лапочка? – радостно произнесла хозяйка дома.

Рената взяла щенка на руки. По его холодной шерсти поняла, что он только что резвился на улице, наверное, во дворе.

– А как его зовут? – подняла она взгляд на хозяйку дома.

– Гуглас.

– Гуглас? – Рената улыбнулась. – Это в честь Google?

– Да, – Сауле закивала. – У него нюх отличный! Я ему дала на днях носок мужа понюхать, а потом этот носок в багажнике машины закрыла. Так он сначала дом обыскал, а потом на двор выскочил и как начнет на машину лаять! Как раз со стороны багажника! Все, что захотите, найти может!!! Как Google!

– Гуглас, Гугласик, – зашептала нежно Рената, подняв щенка повыше и поднеся его к лицу.

Гуглас извернулся, и Рената почувствовала на своем носу мокрое тепло его языка.

– Вот хитрец! – воскликнула.

Расплатилась с хозяйкой. Согласилась принять от нее на время теплую корзинку с крышкой – для перевозки щенка.

– Когда будете снова в Аникщяе – завезете! – сказала на прощанье Сауле.

Дед Йонас, получив на руки живой подарок, потерял дар речи. Уселся на стул, положил щенка на колени, принялся гладить.

– Ишь, какой вертлявый! – наконец вымолвил и улыбнулся.

И вдруг взгляд его грустным стал, поднял он глаза на стоящую рядом внучку.

– Я ведь его не переживу, – произнес совсем другим, хмурым тоном. – Да и не хотелось бы. А что с ним потом? С кем он останется?

– Ты об этом не думай! – попросила деда Рената. – Одного его тут никто не оставит!

Старый Йонас вроде бы успокоился, но глаза его остались грустными и задумчивыми. Снова стал щенка гладить.

– Гуглас, – повторил. – Такой клички я еще не слыхал!

Рената хотела было объяснить деду, откуда эта кличка взялась, да не стала. Как объяснить про Google человеку, который никогда перед компьютером не сидел? Да никак!

Глава 40. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Неожиданный ночной снегопад подарил Ингриде и Клаудиюсу сказочное утро. Из окошка уютной маленькой спальни они не могли налюбоваться искрящимся на солнце белым снежным полотном, на фоне которого подстриженная и подправленная Клаудиюсом аллея туй, ведущая к особняку, была похожа на две шеренги стройных солдат в зеленых шинелях и высоких белых папахах.

– Обалдеть! Жаль, что сегодня не Рождество! – вырвалось у Клаудиюса.

– Жаль, что сегодня не воскресенье! – Ингрида усмехнулась.

Включив электрочайник, Клаудиюс глянул на термометр. Уже несколько дней температура в домике не поднималась выше семнадцати градусов тепла, и ничего! Ингрида на холод не жаловалась. Да и ему самому теперь по утрам просыпалось легче.

Он присел за столик. Уткнулся взглядом в стеклянную вазу, в которой аккуратными шариками лежали спелые турецкие гранаты. Ингрида вчера ездила за покупками. Она, конечно, права! Если б сегодня было воскресенье, можно было бы весь день просидеть в домике, можно было бы приготовить что-нибудь вкусненькое и устроить вечером ужин при свечах. Но до воскресенья еще четыре дня! Долежит ли до него снег? Вряд ли! Да и следующее воскресенье будет наверняка суетным и шумным. А сегодня вторник. Сегодня надо начать готовить особняк к приезду гостей, о которых Артур предупредил прошлым вечером по скайпу. Пять человек, друзья господина Кравеца, приедут в пятницу и пробудут до понедельника. В четверг заедет кэйтеринговая фирма, продукты они привезут с собой. И это хорошо. Но Ингриде и Клаудиюсу предстоит навести в доме порядок, подготовить комнату для прислуги на первом этаже возле кухни и пять комнат для гостей на третьем этаже, проветрить их, застелить кровати. Работы много, но в такое утро спешить не хочется.

Клаудиюс открыл настежь окошко и один за другим выкинул на снег все пять турецких гранатов. Красными шариками они украсили снежный покров.

Закипел чайник.

– Посмотри в окно! – попросил Клаудиюс Ингриду, поднявшись на второй этаж.

К полудню солнце победило снег. Турецкие гранаты снова украшали стол. А Ингрида с Клаудиюсом выкатили из кладовки на первом этаже особняка желтую бочку гигантского пылесоса и принялись наводить в доме господина Кравеца чистоту. Убедившись, что Клаудиюс в состоянии самостоятельно управляться с «боевой» пылесосной машиной, Ингрида отправилась на третий этаж, чтобы осмотреть спальни.

Она уже пару раз поднималась по этой поскрипывающей под ногами изящной деревянной лестнице с резными перилами. Темное, с легчайшим намеком на спрятанную под матовым лаком красноту, старинное дерево вызывало сейчас у Ингриды тихий восторг. А поначалу ей показалось странным, что в доме, где от парадного холла на второй этаж поднимается помпезная мраморная лестница, где высота потолков и первого, и второго этажей заставляет задирать голову, чтобы получше рассмотреть лепнину вокруг старинных массивных люстр, лестница на третий этаж сделана из дерева и при этом находится в странном месте, не являясь продолжением мраморной лестницы от парадного холла, и потолок третьего этажа совсем не такой высокий. Нет, конечно, в этом есть логика! Если на третьем этаже расположены спальни, значит, там должно быть уютно. А уют и помпезность – вещи не совместимые. Никто еще, наверное, не видел в своей жизни того, что можно было бы назвать «помпезным уютом»! Ингрида улыбнулась от этой мысли. Она стояла на предпоследней ступеньке деревянной лестницы, держась левой рукой за перила и словно ощущая тепло этого дерева. Она смотрела на старинные карты, висящие в рамках с правой стороны, на стене над деревянными панелями из такого же темного дерева, как и сама лестница. «Старинные карты» как бы тоже поднимались вверх по этим поскрипывающим под ногами ступенькам. И на всех картах то одна, то в составе Европы была изображена Великобритания, страна, в которую им с Клаудиюсом так хотелось и так легко удалось въехать и в которой они мечтали прижиться и стать счастливыми.

Основательность особняка, этих лестниц: и мраморной, и деревянной, этих бесшумно открывающихся тяжелых дубовых дверей будто бы подчеркивала основательность и надежность самой жизни. Это ощущение нравилось Ингриде. Настолько нравилось, что, переживая и задерживая его в своих мыслях, она начинала чувствовать себя здесь хозяйкой. Но только себя. Клаудиюс словно появился здесь позже и только по ее желанию и с ее разрешения. Клаудиюс появился как садовник и садовником оставался.

Каждая спальня на этом этаже имела свой цвет и свой стиль. Их роднили только одинаковые двери, из-за которых можно было легко перепутать спальни, если бы только не бронзовые таблички с женскими именами: «Элизабет», «Корнелия», «Марго», «Жаклин», «Розмари», «Ханна»…

Она прошла вдоль коридора, читая имена на табличках и надеясь дойти до таблички с именем «Ингрида». Но последняя спальня носила другое имя – «Беатрис». Напротив нее за маленькой дверью в просторной кладовке лежало чистое постельное белье. Ничего белого. Простыни и пододеяльники изумрудного, бордового, синего и всех других возможных цветов и их оттенков. Приятные, нежные на ощупь.

В спальне «Элизабет» – зеленая обивка стен над деревянными панелями и такие же зеленые гардины. Ингрида вытащила из открытого шкафа комплект белья изумрудного цвета. Вернулась к «Элизабет». Опустив белье на кровать, присела к изящному туалетному столику и посмотрелась в зеркало. Снова ощутила себя здесь хозяйкой. Не спальни, а всего дома. Эта спальня предназначена для гостей, а не для хозяйки. Спальню хозяев она видела. Она – единственная по другую от лестницы сторону коридора. Большая, с кроватью, накрытой балдахином, с двумя накроватными столиками для завтраков из красного дерева, лежащими, как им и положено, на кровати по центру.

Ингрида представила себя на той кровати. Под спиной две большие подушки, чтобы удобно было полусидеть, на ногах поверх одеяла этот маленький прямоугольный поднос-столик, к нижней части которого присоединен неглубокий, неплотно набитый чем-то, похожим на горох, мешочек. И благодаря этой «подушке» поднос очень легко выравнивать. А на нем кофейник из серебра, такая же сахарница, тарелка с горячими булочками, фарфоровая кофейная чашка на блюдце. И запах кофе…

Ингрида застилала спальню «Розмари», когда из коридора ее окликнул Клаудиюс.

– А не слишком ли мы долго работаем? – спросил он, хитровато улыбаясь.

Потом заглянул внутрь.

– Ничего себе! – вырвалось у Клаудиюса. – Живут же люди!

– Не живут, – успокоила его восторг Ингрида. – Когда-то жили! А теперь, видишь, вся эта красота принадлежит случайному человеку. А пользоваться ею будут его друзья!..

– Ну, пользоваться ею могут не только его друзья! – возразил Клаудиюс. Обнял Ингриду и поцеловал ее в губы. – Мы тоже имеем право!

– И кто нам дал такое право? – ехидно поинтересовалась Ингрида.

– Ну, например, я!

– Ну, если ты такой добрый! – Ингрида тоже обняла Клаудиюса, поцеловала его.

– А какая спальня тебе больше всего понравилась?

– «Беатрис», – ответила девушка.

– Покажи!

Они зашли в последнюю спальню, напоминавшую огромную темно-синюю шкатулку. Даже потолок здесь окрашен был в голубой цвет и на нем особой оранжево-желтой краской в правильном небесном порядке изображены были планеты и звезды.

– Я ее еще не застелила, – Ингрида кивнула на кровать с балдахиновой надстройкой, по краям которой вниз, но не до самой кровати, опускались сужающие мир спящих атласные синие крылья, так же как и потолок, украшенные звездами и планетами.

– Давай помогу! – предложил Клаудиюс.

Они застелили кровать вдвоем. Легко и быстро. На синюю в звездах простыню опустилось одеяло в синем в звездах пододеяльнике. Две большие и удивительно мягкие подушки заняли место в изголовье широкой кровати.

– Вот, – сказала Ингрида, сделав шаг к окну, любуясь этой кроватью с балдахином, как необыкновенным произведением искусства.

– Давай, ты сегодня будешь Беатрис, а я… – Клаудиюс замолк, оборвал свою мысль, задумался.

– А тебя не будет, – Ингрида усмехнулась. – Если я Беатрис, то это просто моя спальня. Моя и только моя. Там, на двери, нет другого имени…

– И что, ни одного мужского имени? – с сомнением спросил растерявшийся из-за услышанного Клаудиюс.

– Ни одного! Спальни передаются только по женской линии, – пошутила Ингрида, смягчив голос, добавив в него сахара. – И только хозяйки спален решают: кого в них впускать, а кого нет.

– Но Беатрис меня впустит? – Клаудиюс снова оживился.

– Если ты ее хорошо попросишь!

– А как ей нравится, чтобы ее просили?

– Обычно просящий должен стать на колени, с любовью посмотреть на Беатрис и десять минут теплым шепотом признаваться ей в своих чувствах.

Клаудиюс опустился на колени и обратил к Ингриде свой взгляд, наполненный, правда, больше просьбой пожалеть, чем любовью.

– Ну, – Ингрида сама перешла на шепот, – шепчи погромче!

– Десять минут?

– Влюбленные часов не наблюдают, – ответила Ингрида, опустилась на пол, села напротив Клаудиюса в позе человека, готового превратиться в сам слух.

Клаудиюс придвинулся к ней, обнял, уткнулся носом в ее висок и зашептал прямо в маленькое округлое ушко, то и дело дотрагиваясь губами до серебряной сережки с маленьким ромбиком аметиста. Зашептал: «Милая, любимая, нежная, строгая».

– Пойди занавесь окна! – наслушавшись теплого шепота, нежно проговорила Ингрида.

Клаудиюс бросил взгляд на окна спальни. За ними уже угас день, предвечерняя серость готовилась стать темнотой.

– Там уже вечер! – прошептал он.

– Все равно занавесь! Я не хочу, чтобы чужой вечер заглядывал в наш!

Клаудиюс нехотя поднялся с колен.

Их ночь со вторника на среду оказалась удивительно долгой и нежной. Только один раз около десяти вечера он сходил в их маленький домик из красного кирпича за чаем и гранатами. И послушно «посидел» в скайпе, пока заваривался чай. Но ни Артур, ни сам господин Кравец в этот вечер общаться с ними не захотели. Словно чувствовали, что могут оказаться «третьими лишними».

Глава 41. Париж

Солнце этим утром приятно слепило глаза. И воздух казался по-весеннему прогретым, несмотря на то что зима еще продолжалась. Последние дни своей серостью только добавляли беспокойств в мысли Андрюса, хотя всякий раз эти мысли начинались вроде бы радостно – с раздумий о будущем ребенке, чье появление через семь-семь с половиной месяцев радикально изменит их жизнь. Через семь месяцев наступит осень. Осень – это время сбора плодов, сбора урожая. Франция будет праздновать Божоле, а их с Барби увлечет, накроет с головой забота о другом урожае, от которого тоже будет пьянить – пьянить от бессонных ночей и приятной, но реальной усталости. Странно, что Андрюсу воображение так легко и конкретно рисовало будущую осень!

Он стоял под Эйфелевой башней, наблюдая немногочисленных туристов и довольно многочисленных цыган и африканцев. Африканцы носили в руках огромные связки брелоков – маленьких Эйфелевых башен, время от времени то ли специально, то ли случайно встряхивая их, отчего возникало почти магическое множественное позвякивание. Когда один такой торговец сувенирами прошел мимо, оглядываясь в поисках покупателей, Андрюсу он увиделся шаманом с бубном в поисках: из кого бы изгнать злого духа?

Слева от противоположной огромной железной лапы башни двое африканцев с магнитолой расстилали на светло-сером асфальте подстилку для брейк-данса.

Что он здесь сможет собрать со своим красным носом? Андрюс согласился с пессимизмом собственной мысли и опять обернулся к солнцу. Сощурил глаза под силой его теплых лучей. Тут все равно интересно и красиво. Почему они с Барби сюда еще ни разу не пришли? Наверное, потому, что они не туристы и у них нет лишних денег, за которые можно было бы подняться на самый верх башни и оттуда рассматривать этот волшебный город, слишком бодрый из-за миллионов чашечек эспрессо, выпиваемых тут каждый день. Конечно, если город пьет столько кофе, то и сон у него короткий!

К Андрюсу подошла молодая пухленькая цыганка с блокнотом и ручкой. Что-то спросила по-французски.

– Pas Français, English, – автоматически ответил он.

Цыганка подсунула ему почти под нос открытый блокнот и протянула ручку.

– Подпишите петицию против наркотиков! – продолжила она на английском.

– Зачем? – Андрюс почувствовал в этой просьбе подвох.

– Ну вы же против наркотиков? – слишком четко произнесла цыганка.

– Не знаю, – Андрюс пожал плечами. – Еще не знаю. Не пробовал.

– Не пробовали? – цыганка выразила лицом недоумение. На подобный ответ она явно не рассчитывала.

Андрюс воспользовался ее легким замешательством и отошел на несколько шагов в сторону. Вернулся мыслями к цели своего утреннего приезда сюда. Нет, он ехал на рю де Севр, но всякий раз, когда поезд метро выезжал на мост Бир-Хакейм, слева возникала Эйфелева башня. Возникала и, как маяк для корабля, разворачивала на себя взгляд Андрюса. И удерживала его взгляд до того момента, пока дома бульвара Гренель не скрывали ее верхушку из виду, пока поезд метро не уносил Андрюса дальше по надземному, надбульварному виадуку. А в этот раз, вставший пораньше из-за желания увеличить свой ежедневный заработок Андрюс просто вышел из метро раньше, чем она исчезла из виду. И решил проверить: найдется ли у башни уголок для его скромной клоунады? Теперь ему уже было понятно, что даже пытаться тут кого-то рассмешить, привлекая к себе внимание только красным носом на резинке и клоунской пантомимой, не имело никакого смысла. Да и детей тут почти не было. Разве что цыганчата, мамы которых были заняты серьезным делом облапошивания иностранных туристов разными известными и еще не известными широкой публике способами.

– Good day Sir![19] – прозвучало из-за спины, и Андрюс обернулся.

Перед ним стоял еще один африканец, только у этого в руках ничего не было.

– Я слышал, вас интересует порошок? – продолжил он полушепотом. – Или, может, только травка?

– Нет, спасибо! Вы ошиблись! – испуганно ответил Андрюс, развернулся и рванул с места спортивным шагом.

– Не бойтесь, сэр! Вы можете мне доверять! – успел он услышать тот же голос прежде, чем стук собственных шагов отогнал прочь от его ушей все остальные звуки.

Старик в потертом синем пальто стоял у барной стойки между двумя высокими табуретами и читал газетку «Le Parisien». Перед ним – чашечка кофе на блюдце. Больше в кафе Андрюс никого не увидел.

– Bonjour! – поприветствовал его из-за стойки молодой парень с ухоженными, загнутыми кончиками кверху усиками.

– Bonjour! – ответил Андрюс. – Un café!

Парень элегантно и без слов спросил его, где он будет пить кофе, указав пальцем на стойку, а потом на столики и поставив своим взглядом в конце этого предложения мягкий вопросительный знак.

Андрюс ответил тоже без слов. Просто прошел в глубь зала и устроился на своем привычном месте, позади столика, за которым обычно сидели братья-албанцы. С этими братьями он до сих пор и не познакомился. Впрочем, они почти всегда кивали в ответ на его приветственный кивок, но при этом ни у них, ни у него не возникало желания пожать руки и узнать имена друг друга.

Андрюс уже научился пить кофе медленно. Далось ему это нелегко, ведь и кофе в чашечке хватало только на пару глотков, а значит, Андрюсу требовалось поначалу сдерживать себя от желания опустошить чашечку за пару минут. Вон ведь и тот старик у стойки будет пить свою чашку кофе не меньше часа! Для него, для старика, как и для многих парижан, чашечка кофе – это как билет в метро. Купил и получил право на уединение со своими мыслями в приятном, не суетливом месте, или наоборот, на общение с барменом или другими посетителями.

В «Ле Севр» заглянула чернокожая стильно одетая женщина в бордовом пальто. В руках сумочка и увесистый бумажный пакет, который она держала не за бумажные ручки, а снизу. По тому, как она не глянула в сторону барной стойки, Андрюс сразу понял цель ее мимолетного визита. Он быстро надел на нос красный балабон и уставился ей в глаза как можно приветливее. Она кивнула так, будто они уже встречались раньше. Присела рядом.

– Only English, – сразу предупредил ее Андрюс.

Английский она знала. Через минуту они вышли из кафе и своим появлением на пешеходной зебре остановили «курьерский» мотороллер, везший в железном ящике за спиной водителя кому-то проголодавшемуся или просто ленивому горячую пиццу.

Он вернулся в кафе с красным фасадом через час в удивительно светлом настроении. Казалось, что кучерявая чернокожая девочка лет пяти с ножкой в гипсе, закрепленной в слегка подвешенном состоянии на кронштейне над металлической кроватью, больше подняла настроение ему своей клоунадой, чем он ей. Нет, сначала все шло, как обычно. И красный пушистый балабон на его носу привлек внимание всех шести маленьких пациентов палаты. Он им устраивал одна за другой шарадные пантомимы, показывая разных зверюшек, а они наперебой кричали, угадывая или только пытаясь угадать. Его самая употребляемая фраза на французском «Pas Français» потихоньку теряла смысл. Какое же «Pas Français», если Андрюс уже знал, что кот – это chat, ежик – это herisson, хомяк – hamster.

Мама девочки тоже, казалось, радовалась тому, что развлечение, заказанное для ее дочки, стало развлечением для всей палаты, по маленьким пациентам которой можно было судить о великом парижском интернационале жителей: кроме малышки с поломанной ногой, тут временно поселились пухленькая белая девочка в очках, две китаяночки или кореяночки – одной лет пять, а вторая раза в два старше, коротко стриженная девочка-мулатка с шейным гипсом-корсетом, которая, не будучи в состоянии поворачивать голову, компенсировала это возможностью все видеть и смеяться звонче других. Полчаса клоунады немного утомили Андрюса, но чернокожая малышка вовремя протянула руку и что-то крикнула. Мама перевела ее просьбу – она хотела померять носик на резинке. Клоун с легкостью отдал ей свой основной клоунский аксессуар и она, надев его на кончик носа, стала так весело кривляться и размахивать руками, что Андрюс с опаской посмотрел на кронштейн, удерживающий ее загипсованную ножку в подвешенном состоянии. Показалось, что он шатается. А смех в палате продолжал стоять такой, будто Андрюс все еще показывал свои шарады. В палату даже заглянула медсестра в строгом белом халате. Ее взгляд безошибочно пал на девочку с красным клоунским носом как на первопричину непривычного для больницы веселья. Но и она улыбнулась и исчезла, аккуратно притворив за собою дверь.

Еще продолжалось утро, хотя время потихоньку подкрадывалось к полудню. В кафе уже сидели братья-албанцы со своей сумкой, выставленной на полу так, что не заметить ее было невозможно. Андрюс приветливо кивнул им, проходя к своему столику, но только один из них едва кивнул в ответ, но как-то отстраненно, даже не посмотрев Андрюсу в глаза.

– Капучино! – громко заказал Андрюс, повернув голову в сторону барной стойки.

Оттуда ему кивнул знакомый бармен с животиком, у которого, казалось, на каждый день недели был отдельный мешковатый свитер одинакового фасона, но разных цветов. Сегодняшний коричневый свитер больше всего не подходил ни его лицу, ни темным волосам. Но зато он делал незаметным его пивной животик.

Братья-албанцы о чем-то заговорили сухими, царапающимися голосами сразу после того, как он заказал кофе. Знакомое слово «капучино» тоже прозвучало в их непонятном разговоре.

Пока Андрюс растягивал на бесконечность распитие капучино, в «Ле Севр» зашла Сесиль с копной рыжих волос, словно специально так зафиксированных лаком, чтобы казалось, будто ее волосы встали дыбом из-за увиденного ужаса. Она помахала ручкой бармену. Проходя мимо Андрюса, приветливо кивнула и по-дружески дотронулась рукой до плеча. Андрюс тут же подхватил блюдце с чашкой и пересел к ней за столик.

– Привет, как дела? – спросил он.

– Очень хорошо, – ответила она по-английски с очаровательным французским акцентом, стаскивая с себя куртку с пушистым белым воротником.

Бармен принес ей эспрессо и, видимо, сказал комплимент, так как в ответ Сесиль преувеличенно разохалась и разулыбалась и, неожиданно поднявшись, поцеловала его в небритую щеку. Он выглядел таким счастливым, что Андрюс было подумал, что бармен сейчас усядется третьим за столик и они с Сесиль начнут болтать по-французски, позабыв о нем. Но этого не произошло.

– Как у тебя? – спросила Сесиль.

– Отлично! – похвастался он. – Я уже часик поработал, – он кивнул взглядом в сторону госпиталя «Нектар». – Может, еще пару раз сегодня повезет!

– Ты же из Сербии? – поинтересовалась Сесиль.

– Нет, из Литвы.

– Литва, Литва, – сама себе повторила Сесиль. – Это где-то в Европе. На севере?

– На севере, и даже в Европейском союзе! – Сообщил ей Андрюс.

– Но ты живешь в Париже?

– Да, уже третий месяц! – ответил Андрюс и услышал в своем голосе нотки гордости.

– С семьей?

– С женой. Ну, мы не женаты, но живем вместе. Ждем ребенка!

– Молодцы, – Сесиль закивала.

В кафе вошли двое невзрачно одетых мужчин, остановились у стойки, заказали кофе. Один из них заговорил с барменом, второй обернулся, проведя безразличным взглядом по братьям-албанцам, уже замолчавшим и молча пившим пиво, и задержав на мгновение свой взгляд на Андрюсе и Сесиль.

– Ты паспорт с собой носишь? – спросила вдруг Сесиль.

Андрюс, удивленный неожиданным вопросом, отрицательно мотнул головой.

– Лучше носить, – произнесла задумчиво Сесиль, отпила из чашечки кофе и подняла к глазам левую кисть, проверила время на золотых часиках на запястье.

Пару минут спустя в кафе заглянула высокая пожилая женщина в пальто, похожем на военную шинель, и с объемистой сумкой в руке. Найдя взглядом Сесиль, она ей улыбнулась и кивнула. Сесиль торопливо допила кофе и, надев куртку и захватив с пола свою спортивную сумку-«сосиску», поспешила к выходу.

Андрюс вернулся с недопитым капучино за свой столик. Солнце по-прежнему радовало город и теперь его лучи грели столик, за которым они только что сидели с Сесиль. Бармен тоже одарил своим вниманием этот столик, поставив на нем табличку «Reserve».

Через минут двадцать в кафе зашла и растерянно остановилась у стойки молодая пара: мужчина в расстегнутом пальто, под которым виднелся безукоризненный деловой костюм и белая рубашка с синим галстуком, и женщина лет двадцати пяти в джинсах, выглядывающих из-под серого приталенного плаща, затянутого на талии поясом. Они заговорили с барменом. Он развел руками. Потом показал взглядом на братьев-албанцев, а после этого кивнул пришедшим и в его сторону, после чего и сам посмотрел на Андрюса.

Молодая женщина вдруг подошла и присела к Андрюсу.

– Мой муж не говорит по-английски, – сказал она на хорошем английском. – У нас тут рядом сын в больнице. Ему сделали операцию – аппендицит. Мы хотели его как-то развеселить…

– После операции на аппендицит нельзя смеяться, – с интонацией доктора произнес Андрюс, вспомнив, как именно эту фразу говорил его маме врач, когда самого пятнадцатилетнего Андрюса забирали после операции домой.

Женщина усмехнулась.

– А если развеселить не до смеха, а так, до улыбки? – спросила она. – Только не на английском, наш Бертран ни слова по-английски не понимает.

– У меня всё без слов, – успокоил ее Андрюс.

– А сколько это удовольствие стоит?

– Двадцать евро за час.

– Нам полчасика хватит. За десять. Согласны?

Андрюс кивнул.

– Сейчас? – спросил.

– Да, пойдемте! – мягко поторопила его женщина.

Она решительно направилась к выходу. Андрюс поспешно высыпал из кармана на стол мелочь, отсчитал за капучино, добавил тридцать центов на чай и бодрым шагом отправился вслед за ней. За спиной грюкнули стулья. Он кивнул бармену перед тем, как шагнуть из дверей кафе на заполненную солнечным светом улицу. Вышел, увидел эту пару на пешеходной зебре и не успел сделать следующий шаг. Его ноги взлетели над тротуаром и улица потеряла равновесие, зашаталась, а потом упала, грохнулась, что было силы, его же головой об асфальт. Солнечный свет пропал, но тяжелое начало падать сверху и сбоку на лежавшего на тротуаре Андрюса. Глаза не открывались, и сам он потерял контроль над телом, над руками и ногами. А какие-то тяжелые камни продолжали на него падать, и некоторые падали на голову, некоторые на ребра. Этот камнепад продолжался и был похож на град. И вдруг где-то рядом раздался крик. На французском. Он прозвучал близко, но между этим «близко» и слухом Андрюса, потерявшим прямую связь с его мозгом, протянулись километры оборванных проводов, километры оборванных нервов. Он даже не слышал, как застучали по асфальту каблуки убегающих за угол братьев-албанцев, за которыми на самом деле никто и не собирался гнаться. Он не услышал и испуганный выкрик женщины в сером плаще, затянутом поясом на талии.

– Эти иммигранты просто звери! – крикнула она, стоя по другую сторону пешеходного перехода. – Они готовы убить друг друга!

Муж в расстегнутом пальто увлек ее за руку в арку госпиталя «Нектар».

Очень быстро вокруг Андрюса стало тихо. Он все еще лежал на тротуаре, на спине, с синяками на лице, с опухшими и посиневшими веками, с закрытыми этими веками глазами, с кровоточащей ссадиной на левом виске. Поэтому он не мог видеть бармена в мешковатом свитере, не мог видеть, как тот выглянул из двери кафе, уставился на избитого братьями-албанцами парня и, мотнув огорчительно головой, вернулся внутрь. Он не мог видеть, как пешеходы переступали через ноги Андрюса, ведь он перекрывал своим телом весь тротуар. Он не видел, как мужчина-велосипедист, почему-то ехавший по тротуару, резко затормозил, чуть не наехав на лежащее тело, раздраженно соскочил с велосипеда и что было сил подтянул двумя руками безвольное тело под стенку кафе.

Постепенно чувства стали возвращаться, и первым делом Андрюс ощутил боль в правой ноге. Сильную и резкую, которая даже заставила его вздрогнуть, когда велосипедист, перед тем, как продолжить свой путь, сдвинул обе ноги лежавшего вбок, под стенку дома.

Время остановилось. Андрюс не знал и даже не думал о том, что произошло. Такой слабости он еще ни разу в жизни не испытывал. Он не мог и не хотел поднять голову или пошевелить пальцами. Только солнечные лучи своим теплом проникали ему под напухшие веки. Но, может, это были не лучи, а горячая кровь из разбитых носками ботинок братьев-албанцев кровеносных сосудов век?!

Время остановилось, но звуки приблизились, и Андрюс уже слышал проезжающие мимо машины и мотороллеры, и даже шаги проходящих мимо людей тоже докатывались своим эхом до его слуха. Но ног он не ощущал. Ни ног, ни рук. И вдруг словно укол в левую ногу возле коленки. Потом еще один чуть выше. Андрюс напрягся. Что-то теплое легло на его левую руку, но тут же исчезло и легло на левое плечо, и снова исчезло. И тут что-то теплое коснулось лица Андрюса, и он понял, что это ладонь. Чья-то ладонь дотронулась до лба и прошлась нежно, едва касаясь, до разбитой, в крови, губы и до подбородка.

– Tu es vivant?[20] – спросил голос мальчика.

– Pas Français, English! – с трудом выдавил из себя Андрюс.

– Are you OK? – снова прозвучал тот же голос.

– No, – Андрюс попытался открыть глаза.

Левый глаз чуть приоткрылся и он увидел мальчика, смотрящего куда-то вперед перед собой. Он сидел на корточках и держал левую руку измазанной кровью от его, Андрюса, разбитой губы, ладонью вверх. В его правой руке Андрюс увидел длинную телескопическую трость для слепых. Белого цвета.

– Тут рядом госпиталь, – проговорил мальчик.

– Я знаю, – прошептал Андрюс.

– Вас сбила машина?

– Нет.

За спиной мальчика к ним приближался мужчина лет сорока. В синей водонепроницаемой куртке и в темно-зеленой кепке. Он смотрел вперед, точно так же, как этот слепой мальчик, присевший на корточки возле Андрюса. Он словно не видел их на своем пути. Мальчик напрягся. Он услышал приближающиеся шаги и выставил на пути у мужчины в кепке трость. Мужчина остановился и опустил возмущенный и удивленный взгляд на мальчика. И тут же его лицо изменилось. В глазах проявилась доброта. Он заметил, что его остановил слепой ребенок.

– Вызовите врача, оттуда! – мальчик показал рукой на госпиталь по другую сторону улицы. – Срочно!

– Да, да! Я сейчас! – ответил мужчина и тут же перебежал дорогу. Исчез в арке.

Андрюсу показалось, что он стал понимать французский.

– Сейчас придет врач! Не беспокойтесь! – проговорил мальчик на английском.

– Спасибо! – выдохнул Андрюс.

Прошло не больше двух минут, как из арки выбежали два санитара с носилками. Они подняли Андрюса с асфальта и он ощутил невесомость. Он словно куда-то полетел. Опять с закрытыми глазами. Опять в беззвучном пространстве.

Все вокруг пропало. Пропал слепой мальчик с белой телескопической тростью и теплой ладонью руки. Пропало кафе. Пропало ощущение тяжести своего тела.

Глава 42. Йена. Земля Тюрингия

Самый верный способ выжить в чужом краю – это начать кормить людей, среди которых оказался, едой, своей едой. Еда – она как песня. Чужая еда – как чужая песня. Заставляет прислушаться, принюхаться, попробовать. Тех, кто кормит, не боятся и не выгоняют. Их терпят, а иногда даже друзьями делают. Хорошо ведь иметь друга, который всегда накормит. Иногда за деньги, иногда просто так, за дружбу.

Остановился Кукутис перед кафе на окраине Йены. Вечер уже наступил, затемнив заснеженную дорогу, сделав свет окон и витрин ярче и превратив горящую неоновую вывеску над кафе в веселый аттракцион для глаз.

– «Yenibosna» – прочитал Кукутис вслух и усмехнулся.

За стеклянной дверью и двумя окнами, за простенькими прямоугольными столиками, коих насчитал Кукутис шесть штук, сидело несколько молодых мужчин, смуглых, восточной наружности. По левую сторону от столиков за прилавком кафе стоял усатый смуглый мужчина постарше посетителей, но помоложе Кукутиса. Стоял и задумчиво смотрел на своих клиентов, которые больше разговаривали, судя по мимике и жестам, чем ели, судя по все еще полным картошки-фри и мясных опилок кебаба тарелкам.

За спиной у повара крутился медленно в вертикальном газовом гриле ожаривавшийся в красно-голубом пламени вертел кебабного мяса.

– Енибосна, – прошептал Кукутис, пытаясь раскусить это знакомое слово.

А оно не раскусывалось, не становилось понятным, хотя явно встречалось уже Кукутису в жизни.

– А! – ожили вдруг его глаза, отражая мысль-подсказку, выбравшуюся из глубин стариковской памяти. – Босна – это ведь Босния! Сараево! Так, полслова уже понятно! – кивнул он сам себе. – Йени… йени, где же это я эти полслова слышал?

Мимо тротуара, где задержался перед кафе Кукутис, проехал по улице низенький просторный автобус, наполненный светом и пассажирами, как аквариум водой и рыбками.

– Йени, – повторил Кукутис, оглянувшись вслед уехавшему автобусу. И во рту в этот раз какой-то вкус далекий возник, словно у языка, без помощи которого ни одно слово не произнесешь, своя память имелась.

Облизал Кукутис пересохшие губы, кончиком языка до морозного воздуха дотронулся. Но воздух не был слишком морозным.

– Йени, – еще раз прошептал Кукутис, и вкус далекий приблизился, словно память языка сама этот вкус вверх выталкивала, обратно на язык загоняла. – Анис! – Узнал наконец вкус Кукутис. – Точно, Анис! «Йени Раки» – тотчас зазвенело в голове когда-то давно слышанное словосочетание, обозначавшее турецкую анисовую ракию. И язык, словно обрадовавшись вместе с Кукутисом и одновременно отдельно от него тому, что вспомнились старику эти полслова, попросил бессловесно вернуть тот самый вкус, который они обозначали, на тот самый, хоть и постаревший язык.

«Ай да шалун! – подумал о своем языке Кукутис. – Ишь ты что придумал, мною командовать!»

Но правая деревянная нога словно сама к порогу кафе шагнула. Левой, живой, оставалось только второй шаг сделать.

Зашел Кукутис внутрь и никто на него не глянул, словно он прозрачным и невидимым стал.

Остановился Кукутис перед поваром. А повар – весь в белом, в белом кителе поварском с таким же вышитым на правом нагрудном кармашке названием кафе, как и на вывеске, – «Yenibosna». Куда-то вперед перед собой задумчиво смотрит, а посетителя не видит.

– Guten Abend! – сказал ему Кукутис по-немецки, хоть и видел, что не немец перед ним. Однако же вокруг – Германия, на каком же еще тут говорить?

– Guten Abend, – вздрогнув, ответил очнувшийся от своих мыслей повар.

– А почему ваше кафе «Анисовая Босния» называется? – спросил его Кукутис по-немецки.

Смуглолицый повар округлил свои оливковые темные глаза.

– Нет, – сказал он, рассматривая посетителя. – Кафе называется Yenibosna, то есть Новая Босния. Так район в Стамбуле называется. Я там вырос.

– Я там был, – вспомнил Кукутис.

– В Йенибосне?

– Нет, в Стамбуле. Давно. Пытался одного моряка спасти, – Кукутис смотрел прямо в оливковые глаза повара, слышал за спиной негромкий, но очень живой и непонятный разговор других посетителей, слышал турецкую речь.

– А я думал, что Енибосна – это, как Енираки! – признался после паузы Кукутис.

Повар обернулся, рукой указал на бутылки ракии, стоящие на полке за его спиной.

– Хотите? – спросил.

Кукутис кивнул.

– Садитесь! – повар указал одноногому посетителю на свободный столик в самом углу кафе, рядом со шкафом-холодильником, в котором пиво и лимонад пластиковыми и жестяными рядами стояли.

Кукутис сел. Поставил повар перед ним графинчик с водой и маленькую бутылочку ракии, открытую, без пробки. Сильный пьянящий запах аниса тут же в нос ударил.

– Поесть? – спросил повар по-немецки.

– А старыми турецкими лирами заплатить можно? – спросил Кукутис, вспомнив, что где-то в ноге лежат турецкие серебряные монетки, оставшиеся у него от последнего путешествия в Стамбул. «Когда же это было?» – задумался он.

– Конечно, можно, – ответил повар. – Дюрум-кебаб будете?

– Буду! – Кукутис решительно кивнул.

Глава 43. Аникщяй

Витас вышел из междугороднего автобуса счастливый и радостный. Обнял ожидавшую его на платформе автовокзала Ренату, прижал крепко к груди, поцеловал в щеку.

– Все, теперь точно можно сказать, что отец мой не зря жизнь прожил! – сказал он с гордостью. – Стартовый капитал есть! Это дело надо отметить! И первый тост – за сумасшедшую Америку!

– Отметим! – Строго и с любовью во взгляде ответила Рената, освобождаясь потихоньку от его объятий. – Но только чаем! Поехали в кафе! И сладкого к чаю возьмем!

Витас послушно отпустил ее.

– Иногда мне кажется, что ты меня лет на десять старше! – сказал он, не убирая с лица все еще радостную улыбку.

Взгляд Ренаты, острый, как иголка, уколол Витаса прямо в глаза.

– Я плохо выгляжу? – спросила она напряженно.

– Нет, – Витас отмахнулся от ее слов и взгляда рукой. – Просто ты разговариваешь со мной иногда так, как старшая сестра с братом или мать с сыном!

Рената все равно достала из сумочки круглое зеркальце, посмотрелась.

– Не ври, у меня синяки под глазами. Наверное, не выспалась!

В кафе на Баранаускаса негромко играл джаз. Их столик оказался свободным и Витас поспешно прошел к нему и повесил куртку на спинку стула. Оглянулся на прилавок, заметил за спиной девушки бутылки с ликером и вином.

– Ты чай или кофе? – спросила Рената.

– Ага, – он кивнул. – Американо. И коньячка, чуть-чуть! Чтобы согреться!

Рената спорить не стала, но сама от коньяка отказалась. Поэтому Витасу чокаться после повторения тоста «За сумасшедшую Америку» оказалось не с кем. Но он нашел выход и нежно чокнулся с носом Ренаты, прежде чем она разгадала его замысел.

– Давай думать, – зашептал он. – Смотри, мы с такими деньгами даже магазинчик можем тут открыть! Главное понять, чем торговать? Ты же продавщицей работала?

– Да! – Рената вдруг обрадовалась. Вспомнила, как легко и спокойно ей работалось в уютном магазинчике одежды, вспомнила, сколько книг там прочитала! Но тут же редко к ним заходили покупатели, и задумалась. А потом еще припомнилось, что последний раз, когда она мимо этого магазинчика проезжала на машине, стоял он уже закрытый с большой бумажной наклейкой «Продается» на витрине.

Вздохнула.

– Может, лучше в Паневежисе что-нибудь открыть? – подумала вслух. – Там и людей больше, и денег!

– Не беспокойся! Я про ведение бизнеса уже книг пять прочитал! Мы свою нишу найдем! – поспешил приподнять ее упавшее настроение Витас.

Снег опять посыпался с неба. Вместе с сумерками. Точнее – сумерки опускаться начали, а за ними следом полетел вниз снег, словно подстелиться под них хотел. Чтобы мягко было им, сумеркам, на землю ложиться.

Дворники сбивали снежинки с лобового стекла «фиата», но за отброшенными в стороны снежинками летели тысячи других, и фары, красившие белое в желтый, едва выхватывали в этом воздушном бело-желтом море дорогу. И это при том, что ехали они пока по асфальту!

На пороге дома Витас задержался, сбивая веником налипший к бокам ботинок снег. Занесли рюкзак и сумку в комнату. Витас две пачки стодолларовых купюр с гордостью на стол бросил: подкинул чуть вверх, и упали они на полированную столешницу, как будто с неба, как подарок!

– Ну что, – его голос зазвучал решительно и бодро. – У нас есть рынок в тысяч пятнадцать потенциальных клиентов! Надо придумать, что мы можем им предложить.

– Давай придумывай! А я пока ужином займусь! – сказала Рената.

– О! – воскликнул он весело. – Может, и им ужин предложить?

Витас остался в комнате один. Взял со стола две пачки долларов, подержал в ладонях, снова опустил, но теперь одну поверх другой положил. Лицо стало задумчивым.

В коридоре скрипнули двери. Послышались шаги Йонаса и еще какой-то живой шум, похожий на повизгивание.

Витас выглянул в коридор. Дед как раз сапоги натягивал, а у его ног крутился щенок овчарки.

– Вау! – вырвалось у Витаса. – Откуда он у вас?

– Внучка подарила! – Йонас обернулся. – У меня чуть сердце не остановилось вчера! Заходит и протягивает мне этого Гугласа! А он такой непоседа!

– Гуглас? – пораженно повторил Витас.

– Да, я тоже удивился! Надо же придумать собаку компьютером назвать!

– Нет, – поспешил успокоить деда Витас. – Это не название компьютера! Так поисковая платформа называется, там где все что-нибудь ищут!

– Ищейка по-старому?

– Да!

– Значит, могли и просто Искателем или Ищейкой назвать? – рассудительно произнес дед.

– Нет, Гуглас лучше! – не согласился Витас. – Ищейка – это как-то старомодно. А Искатель – это вообще непонятно!

– Ну ладно, пошли, Гуглас, на двор! Будешь свою территорию изучать! – Старый Йонас открыл дверь на порог и оглянулся, подгоняя щенка взглядом.

Гуглас выкатился на порог, как футбольный мячик. Выкатился и остановился, задрав мордочку вверх.

– А ты чем думала, когда деду щенка покупала? – спросил Витас Ренату за ужином.

Рената посмотрела на него удивленно.

– Сердцем думала, – сказала.

– А надо бы головой, – выдохнул Витас.

Она хотела было вступиться за свое решение, рот открыла, чтобы объяснить ему понятно и подробно, что такое собака для деда Йонаса, уже пережившего своих семерых псов и ожидающего смерти. Но что он поймет, если у него самого до сих пор ни одной собаки не было?

Ели молча. Витас жевал и посматривал осторожно на хмурую, избегающую его взгляда Ренату.

– Ты извини, но что нам потом с ним делать? – шепотом спросил он.

– С кем? С Гугласом? – Она наконец посмотрела в глаза Витасу. – А что с ним надо делать? Кормить и следить, чтобы он здоровым был! То же самое, что надо делать с мужчиной, даже когда он чем-то недоволен!

Витас хмыкнул и молчание снова воцарилось над овальным столом. Две пачки стодолларовых банкнот лежали теперь на подоконнике, и казалось, никого больше не радовали и не интересовали.

Глава 44. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Фургон кэйтеринговой кампании засигналил перед закрытыми воротами в четверг ровно в девять ноль-ноль.

Клаудиюс открыл глаза и оторвал голову от подушки, Ингриды рядом не было. За окном длилось светлое сухое утро. К тому же в этот момент оно было безоблачным и безветренным. Солнце, невидимое в окне, добавляло дню приятной желтизны. А малейший ветер, если б он присутствовал, вызывал бы странное гудение: видимо, когда устанавливали окна спальни, где-то с внешней сторону возле рамы осталась незаделанная щель или углубление, и эта ловушка или препятствие становились при малейшем дуновении ветерка почти естественным «духовым инструментом», таким же, каким становятся листья деревьев, на которых ветру играть привычнее и естественнее.

Из фургона, когда он по указанию Клаудиюса подъехал к заднему, «кухонному», въезду в усадьбу, два китайца долго выносили коробки с бокалами, тарелками, упаковки бумажных полотенец и салфеток.

Клаудиюс, следивший за переносом всего этого добра на кухню, поинтересовался: чем будет угощать гостей кэйтеринговая компания? Он как-то сразу решил, что китайцы будут кормить китайской едой. Труженики компании спокойно ответили, что заказаны итальянский ужин, французский завтрак, немецкий обед и испанская паэлья на ужин субботы.

– А завтрак в воскресенье? – спросил Клаудиюс.

– Мы сворачиваемся в субботу вечером. Но можете быть уверены, что еды останется с запасом! – ответил один из китайцев.

Они уехали, сообщив, что приедут на следующее утро к десяти.

После позднего завтрака Клаудиюс с Ингридой вернулись в особняк, протерли влажными тряпками перила и бортики деревянных настенных панелей. Обошли все коридоры. Нельзя сказать, что после их уборки особняк преобразился, ожил. Он и так содержался в хорошем состоянии. Видимо, их предшественник больше и старательнее занимался чистотой в доме, чем порядком в саду.

И вот уже на следующий день, в пятницу, когда на кухне особняка был слышен рабочий шум, а мужские и женские голоса живо и, как казалось, весело переговаривались на китайском, к воротам подъехали два одинаковых черных «лэнд-ровера». Клаудиюс открыл ворота, и машины, словно их водители бывали здесь уже не раз, покатили по подъездной дорожке прямо к парадному входу в особняк.

– Do you speak Russian?[21] – спросил подбежавшего Клаудиюса пожилой мужчина с фигурой спортсмена и головой дирижера оркестра. Последнее впечатление диктовалось, конечно, густой седой шевелюрой, зачесанной назад. Вместе с тем мягкие и мелкие черты лица не гармонировали ни с подтянутой фигурой, ни с дикой, «решительной» прической.

– Говорю, – ответил Клаудиюс.

– О! Наш человек! – обрадовался седой и оглянулся на вышедших из «лэнд-роверов» трех мужчин помоложе и брюнетку средних лет в высоких коричневых сапожках с декоративными шпорами, в джинсах и лисьей шубке.

– Ну что, показывай! Веди в дом! – приятельски похлопал седой Клаудиюса по плечу.

Приехавшие мужчины достали из багажников дорожные сумки. Все как на подбор кожаные. Брюнетка бодрым шагом подошла к багажнику второй машины. Тут в Клаудиюсе проснулся джентльмен и он бросился к раскрывшейся задней дверце «лэнд-ровера», вежливо перехватил из рук женщины ее сумку – довольно объемную, но не кожаную, а из плотной ткани, чем-то напоминающей облагороженный, разве что, брезент, ткани.

Она легко отпустила ручки сумки, передоверяя ее Клаудиюсу, ярко, по-американски улыбнулась.

– Спасибо! – выдохнула и устремилась к парадному входу следом за приветливым носильщиком.

Он, поднимавшийся первым по мраморной лестнице, слышал восторг гостей, краем глаза видел, как они жадно осматриваются по сторонам, «пожирают» глазами картины на стенах, ниши с вазами и статуэтками, светильники и люстры.

– Вот здесь спальни, в каждой есть ванная, – Клаудиюс остановился у первой двери с надписью «Элизабет».

– Это моя! – радостно заявил седой. – Мою первую жену как раз звали Елизавета!!! Встречаемся внизу через час!

Дверь за самым старшим и, пожалуй, самым колоритным из гостей, закрылась.

– А какая спальня самая лучшая? – шепотом спросила Клаудиюса брюнетка, вложив свои слова прямо ему в ухо. К словам добавился аромат дорогих духов.

– Последняя, «Беатрис», – прошептал ей в ответ Клаудиюс и тут же заметил, как стоящие рядом трое мужчин смотрят на него с ухмылками.

– Давайте сначала поселим девушку! – обернулась к ним брюнетка.

Клаудиюс проводил ее до синей в звездах и планетах спальни, занес сумку. Когда вернулся в коридор, понял, что остальные гости сами разобрались, где кому ночевать. Коридор был пуст.

Клаудиюс снова заглянул в спальню «Беатрис».

– Я буду в саду за домом работать, – вкрадчиво сообщил он. – Если что-то надо, то спрашивайте, не стесняйтесь!

– А кем вы будете там работать? – так же вкрадчиво, с улыбкой спросила брюнетка.

– Садовником.

– Хорошо, работайте! – разрешила она.

Небо, с утра радовавшее своей чистой, не от мира сего голубизной, к трем часам пополудни покрылось белыми пятнышками облаков, подгоняемых верхним ветром, плывущих в сторону Лондона, на восток. Внизу, в саду, ветра не было. Клаудиюс щелкал садовыми ножницами, отсекая у кустов лабиринта лишнюю боковую поросль. Веточки, хоть и казались тонкими, но сопротивлялись ножницам, как могли. Садовник-новичок быстро ощутил усталость в руках. Опустив инструмент на землю, прошелся сам внутри лабиринта, рассматривая его проплешины. Поработав еще с полчаса, вернулся в домик, где, к своему удивлению, застал Ингриду за ноутбуком.

– Тебе привет от Ренаты и Витаса! – она обернулась. – Их замело снегом! Сидят на своем хуторе!

– Передай им тоже привет! Чай будешь?

– Буду! – согласилась Ингрида. – Я им фотки нашего имения послала. И сада, и особняка, и нашего домика! Пускай завидуют, домоседы!

– Как гости? Поселились? – спросила она за чаем.

– Да, четыре мужика и дама!

– Как-то непривычно, что мы тут не одни, – вздохнула.

– Они ведь до воскресенья! А потом все по-старому!

– Все по-старому? – задумчиво повторила Ингрида. – Ага.

Мысли о Ренате и Витасе, засыпанных снегом у себя на хуторе в Аникщяйском лесу, каким-то странным образом подняли настроение. И работа у Клаудиюса заспорилась, и не казалась теперь физически трудной. Хотя веточки вечнозеленого кустарника по-прежнему сопротивлялись садовым ножницам, но мало-помалу живым стенкам лабиринта возвращалась правильная геометрическая форма. Пусть пока только с одной стороны. Но когда первая стенка станет ровной, он возьмется и за вторую.

Клаудиюс бросил взгляд на окна особняка. Вдруг подумалось, что кто-нибудь из гостей может сейчас за ним наблюдать. И он выровнял спину, движения рук стали более отточенными, профессиональными. Щелчки ножниц приобрели ритм.

Минут через двадцать рабочий запал опять пропал. Клаудиюс опустил массивные ножницы на землю. Проверил время на мониторе мобильника – пятый час. Надо бы заглянуть к гостям. Узнать, все ли в порядке.

Словно откликнувшись на его мысли, из-за угла дома вышла и направилась к нему по садовой дорожке брюнетка в лисьей шубке.

– Кажется, вас китайцы искали! – сообщила она.

– Я сейчас пойду узнаю! – засуетился Клаудиюс.

– Не спешите! Подождут! – она отмахнулась от упомянутых китайцев театральным жестом руки. – Кстати, меня зовут Анжела. Лучше покажите мне сад! А то мои мужчины сели о делах разговаривать, до меня им почему-то дела нет!

Вдвоем они прошлись по аллеям и дорожкам, вышли к главным воротам, где брюнетка с интересом рассмотрела двухэтажный кирпичный домик.

– Такой миленький и маленький! – всплеснула она ладошками в умилении. Посмотрела на домик ласково, как на котенка.

– Да, мы тут живем! – ответил Клаудиюс и заметил в окне первого этажа выглядывающую во двор Ингриду.

– А это ваша жена? – спросила Анжела.

– Да.

– Как зовут?

– Ингрида, или просто Ида.

– Симпатичная! А вы сами откуда?

– Из Литвы.

– А, из Прибалтики! Хорошо вам! Страны у вас маленькие, людей мало, имена красивые… Что ж вам дома-то не сидится? – в голосе Анжелы искренне прозвучала задумчивая обеспокоенность.

– Ну, нам же визы не нужны. А пока молодой – хочется поездить, заработать.

– Счастье не за горами, как написано на набережной в Перми, – вздохнула она. – Оно скорее за бугром!!!

Анжела помахала рукой Ингриде. Та кивнула.

– Пойдемте, не будем вашу жену нервировать! – брюнетка взяла Клаудиюса под руку и кивнула в сторону особняка. – Вы ее любите?

– Конечно.

– Это хорошо. Мне нравятся люди, способные на любовь! А здесь всегда такой ветер?

Клаудиюс оглянулся по сторонам, остановил взгляд на неподвижных верхушках аллейных туй.

– Нет, там, – Анжела показала рукой на небо, по которому по-прежнему на восток, в сторону Лондона, летели белые пятна облаков.

– Да, часто, – закивал молодой садовник. – Но он чаще высоко над землей дует, чем тут, внизу!

Перед ужином гости решили проехаться по окрестностям.

– А вы не заблудитесь? – заволновался Клаудиюс, глядя на седого, когда тот садился за руль джипа. – Ужин ведь в восемь подадут!

– Не бойся, – успокоил его седой. – Мы это место в Джи-Пи-Эс забили!

Закрыв за машинами ворота, Клаудиюс прошел по темной туевой аллее к особняку. Заглянул на кухню. Четверо китайцев – двое мужчин и две женщины – трудились слаженно и сосредоточенно. Четыре блюда с «antipasti» уже ожидали на подсобном столике выноса из кухни. Один китаец колдовал над зеленым салатом. Справа от доски, над которой он руками рвал маленькие листочки, стояли в ряд несколько бутылок с оливковыми маслами и уксусами.

В какой-то момент он поднял вопросительный взгляд на Клаудиюса.

– Извините, – заговорил садовник. – Я просто хотел спросить… Мне сказали только одну комнату для прислуги приготовить, а вас четверо…

– А мы здесь не ночуем, – ответил на хорошем английском китайский специалист по салатам. – Мы тут рядом живем, в Волтоне. Мы приезжаем, работаем и уезжаем.

Клаудиюс поднялся на второй этаж, в трапезную, где Ингрида еще раз вытирала пыль зеленой тряпочкой.

– Китайцы здесь не ночуют, – сказал он. – Тогда кому нужна эта комната для прислуги?

Ингрида достала мобильник, набрала номер пакистанца Ахмеда и протянула телефон Клаудиюсу.

– Спроси его!

– А я что, не сказал?! – удивился пакистанец. – Значит, забыл! Извините! Это для вас. Когда гости в доме, вы должны ночевать там же. На всякий случай. Вдруг им что-то понадобится ночью!

– Для нас? – переспросила Ингрида и хмыкнула. – Там же только кровать и тумбочка!

Клаудиюс вдруг понял, что он еще не видел эту комнату для прислуги. Но желания увидеть ее не возникло. Настроение чуть омрачилось пониманием того, что на время пребывания в особняке гостей они с Ингридой должны играть роль прислуги. Но тут же в голове выстроился ряд родственных «прислуге» слов: услуга, обслуга, заслуга… И на глуповатую улыбку, вызванную этой лексической игрой, обратила внимание Ингрида.

– Ты о чем думаешь? – спросила она.

– Да так, какое-то странное настроение, – признался Клаудиюс. – Прислуживать некому – гости совершенно нормальные! А в таком доме действительно нужны слуги или, как минимум, дворецкий!

Он оглянулся по сторонам, одновременно удивляясь, как естественно смотрятся расставленные вокруг длинного стола пуленепробиваемые кресла. Так же естественно смотрелся портрет господина Кравеца, заменивший судью в белом парике.

– Знаешь, что меня больше всего удивляет? – Ингрида тоже осмотрелась. – Тут нет ни одного телевизора! Ты заметил, что в спальнях вообще ничего нет! Даже электрочайника!

– А зачем здесь телевизор, если его некому смотреть? – Клаудиюс пожал плечами.

Глава 45. Париж

На третий день пребывания в больнице голова Андрюса перестала болеть. Он лежал на металлической кровати с загипсованной левой ногой, закрепленной тросиком на кронштейне в подвешенном состоянии.

В этой палате лежали только загипсованные. Ближайший сосед справа, бородатый и патлатый, то и дело кашлял и крутил головой, но не для того, чтобы осмотреться, а словно пытаясь высвободить шею из слишком тесного воротника. Его постоянные движения и звуки раздражали Андрюса. Присмотревшись, он, однако, увидел, что действительно и верхняя часть груди, выглядывавшая из-под серого одеяла, и частично шея были словно скованы гипсовой конструкцией.

Перед обедом в палату с маленьким чемоданчиком зашла худенькая стройная мулатка в форменной голубой рубашке и таких же выглаженных штанах. Придвинула стул к кровати бородатого соседа. Открыла на коленях чемоданчик. Вытащила легкую зеленую накидку, подоткнула ее прямо под подбородок пациента, верхние края накидки подтянула вверх. И принялась обстригать бороду.

Это зрелище развлекло и отвлекло Андрюса. Он забыл о поломанной ноге, о головной боли, от которой никогда раньше в своей жизни не страдал. Он смотрел, как эта проворная и быстрорукая девушка, закончив с бородой, принялась за голову соседа справа. Его волосы казались вымытыми, но расчесать их полностью мулатке в голубой больничной униформе не удавалось. И она просто обстригала каждый колтун, в который упиралась ее большая длиннозубая расческа.

– Ну как вы? – Прозвучал вопрос на английском с другой стороны кровати Андрюса.

Андрюс обернулся. Рядом с ним, тоже на стульчике, сидел мужчина-врач в снежно-белом халате. В руках держал ручку и пластиковый планшет с клипсой сверху, удерживающей на планшете какой-то формуляр. «Как это я его не заметил?» – удивился Андрюс.

– Вам, я надеюсь, уже лучше? – спросил он.

Андрюс скривил губы в некое подобие горькой усмешки. Он знал, как выглядит, знал, что синяки еще покрывают лицо, что зашитая верхняя губа опухла еще больше и выпирает так, словно хочет перекрыть ноздри. Знал, что ссадина на виске стала иссиня-багровой. Знал, что любая попытка напрячь мышцы в правой ноге заканчивались резкой болью выше колена. И, зная это, он терялся в поисках правильного ответа на вопрос доктора. Но глаза доктора почти светились добротой. Огорчать его правдивым ответом не хотелось.

– Так себе, – после паузы произнес Андрюс.

– Понятно, – закивал доктор. – Все-таки это больше, чем просто стресс организма. Сотрясение мозга, ушибы лица, ушибы грудной клетки, ребер, трещина большой берцовой кости… Но все это лечится! А теперь давайте к формальностям, – он указал взглядом на планшет с формуляром. – Как вас зовут?

– Андрюс Янушавичюс.

Доктор записал имя, показал его больному.

– Там «йот» после «р».

Доктор исправил. Попросил повторить фамилию и, услышав ее снова, огорченно замотал головой.

– Вы сами можете написать? – спросил.

Передал ручку, поднес планшет так, чтобы Андрюсу было удобно. Показал, куда вписывать фамилию.

– А вот здесь адрес, – указал пальцем следующую графу.

– В Литве или в Париже?

– А где вы живете?

– Сейчас в Париже.

– Пишите парижский. Дальше – год рождения.

– Тысяча девятьсот восемьдесят пятый, – прошептал себе по-литовски Андрюс, заполняя формуляр дальше.

– У вас какая медицинская страховка?

– Никакой, – ответил пациент.

– Ага, – закивал задумчиво доктор. Помолчал секунда двадцать, размышляя. – Хорошо, тогда я вам не задавал этот вопрос и вы мне на него не отвечали. Может, записать вас бездомным? Таким, как ваш товарищ по палате? – Он кивнул на уже подстриженного соседа, мирно посапывающего во сне.

Андрюс пожал плечами. Растерянность на его побитом лице смотрелась, как глубокая скорбь.

– Не переживайте, – проговорил доктор. – Кто-то сможет вас забрать домой на такси?

– Когда?

– Можно завтра.

– Так скоро?

– Все, что надо было, мы сделали. Теперь только вопрос времени, когда сойдут синяки, когда ушибы перестанут болеть. Ну и на ногу две недели не стоит становиться. Костыль для передвижения по квартире можете купить в любой аптеке.

– Хорошо, – выдохнул Андрюс, не зная, радоваться этой неожиданной новости или наоборот.

Доктор ушел, и Андрюс сразу достал из тумбочки мобильник. И увидел несколько пропущенных звонков от Поля и один от Барборы. Набрал Барбору. Договорились, что она приедет завтра к обеду, и они отсюда возьмут такси на Бельвиль. Потом набрал Поля.

– Ты почему не приходишь? И на звонки не отвечаешь! – спросил мальчик вместо приветствия.

– Потому, что теперь я больной! – ответил Андрюс. – В той же больнице, только в отделении для взрослых.

– А что с тобой случилось?

– Побили.

– Сильно?

– Не знаю. Первый раз в жизни побили. Не с чем сравнивать. Наверное, сильно. Ведь ногами били!

– А кто тебя бил?

– Клоуны, – выдохнул Андрюс, горько улыбнулся и сразу почувствовал, как заболел шов на верхней губе.

Вспомнились лица братьев-албанцев, серые лица с серым выражением. Ни разу он не помнил, чтобы они улыбались и ни разу не видел, чтобы их кто-то забирал из кафе на работу. «Кто им вообще сказал, что они клоуны?» – Мысленно возмутился он.

– А у меня сейчас папа. Давай он тебя проведает! Ты в какой палате?

Ганнибал зашел в палату с бананом в руке. Банан опустил на тумбочку у кровати Андрюса.

– Тут в больнице хорошее кафе, и не дорогое, – сказал он. – Но выбор фруктов никакой!

Андрюс кивнул, рассматривая его элегантное, без всякого сомнения, дорогое пальто. Взгляд его привлекла лейбочка с итальянским названием фирмы, пришитая к правому рукаву. Он вспомнил костюм от Хуго Босса с похожей неотрезанной лейбочкой и тоже на рукаве. И вспомнил, как рассказывал об этом Барби, и она ответила на его удивление одним словом «Африка!»

– Кто это тебя так? – папа Поля выглядел действительно встревоженным. Наклонившись поближе к лежавшему, он рассматривал его побитое лицо.

– Албанцы. Тоже клоуны из кафе, – Андрюс кивнул в сторону окна, словно именно там находилось упомянутое кафе. – Наверное, из-за конкуренции…

– Вот суки иммигрантские! Fuck them! – выругался громко элегантный посетитель.

На соседней кровати закашлялся подстриженный бездомный. Его взгляд, наполненный то ли удивлением, то ли возмущением, был прикован к дипломату из Камеруна. Папа Поля это заметил.

– Do you speak English? – Ганнибал осторожно сделал шаг к подстриженному пациенту.

– Нет, он не говорит, – ответил за бездомного Андрюс. – Я уже спрашивал. Я, кстати, тоже иммигрант…

– Нет, – Ганнибал хитро улыбнулся. – Ты у себя дома, в Европе. Я в интернете посмотрел про Литву… Симпатичная страна. Жаль, что у вас нет посольства Камеруна! Вот если б было, то мог бы попасть в ваш Вильняс.

– Вильнюс, – поправил его Андрюс.

– Хочешь, этим албанцам ноги поломают? – спросил вдруг папа Поля, посмотрев на подвешенную загипсованную ногу лежавшего.

Вопрос застал Андрюса врасплох. Он не знал, что ответить. В голове никак не укладывался дипломатический статус Ганнибала, его дорогая одежда и предложение поломать албанцам ноги.

– Бесплатно, конечно, – добавил он. – Это дело чести. Из-за них страдает мой сын, из-за них он лишен возможности с тобой общаться. Поль плакал, когда ты пропал.

– Не надо, – медленно и вяло проговорил наконец Андрюс, но интонация выдала его неуверенность в сказанном.

– У нас тут дружная камерунская диаспора и когда одного из наших белые… – Ганнибал не договорил. Помолчал. Поменял тему. – Ты же, когда на ноги встанешь, к Полю будешь ходить?

– Конечно! – выдохнул Андрюс с облегчением, обрадовавшись, что братья-албанцы перестали быть темой их разговора.

После минутной паузы Ганнибал поднялся. Пообещал зайти завтра.

– Завтра меня уже выпишут, – сообщил Андрюс. – Но я постараюсь приехать к Полю как можно скорее. А пока буду ему звонить. Могу звонить несколько раз в день.

– Возьми! – Ганнибал протянул ему двадцать евро. – За звонки! Хорошая идея. Поль любит по телефону говорить! Медсестра, конечно, жалуется. Говорит, что руки устают телефон возле его уха держать!

В палате после его ухода наступила тишина. Успокоительная, стерильная. Но длилась она недолго.

– Bloody hell! – прохрипел вдруг на английском подстриженный бездомный.

Андрюс вздрогнул. Обернулся.

– Так вы говорите по-английски? – вырвалось у него.

– Да, твою мать, говорю! Почему я не должен говорить, если я из Шотландии?!

Сосед по палате сцепил зубы и негромко завыл, чуть-чуть наклоняя голову то к правому плечу, то к левому. Он снова пытался высвободить шею из воротника гипсового корсета.

– А как вы сюда попали? – спросил Андрюс и тут же спохватился, понимая, что вопрос получился двусмысленный. – В Париж, – уточнил он.

– Сбежал, – прохрипел бездомный, перестав двигать головой. – Я фермером был. Взял кредит. Расплатиться не смог. Ферму забрал банк и на аукцион выставил. Какой-то исландец за гроши ее купил. У меня еще было около тысячи фунтов. Я сюда. Фунты ушли через два месяца. Работы не было. Тут очень легко стать бездомным, – он тяжело вздохнул и снова сцепил зубы, только в этот раз беззвучно. Видимо, гипсовый корсет не позволял безболезненно вдохнуть полной грудью. – Зато лечат бесплатно, – добавил после паузы.

Глава 46. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Как только снег перестал сыпаться с неба, старый Йонас надел кожух, поднял воротник, почти полностью защищавший голову от бокового и заднего ветра, обулся в сапоги и, взяв на руки Гугласа, вышел на порог.

– Ну и намело! – он покачал головой.

Опустил щенка, и Гуглас побежал, как покатился, по трем ступенькам и, провалившись по живот в снег, остановился и оглянулся на хозяина.

– Не бойся, не утонешь! – Йонас улыбнулся и спустился с порога. – Пошли, я тебе твою будку покажу!

Йонас сделал пару шагов, оглянулся и увидел, что щенок застрял в снегу, как ледокол во льдах. Вернулся и снова поднял его на руки. Донес до будки, там потопал сапогами перед входом, шагнул в сторону от только что созданной твердой площадки и опять опустил Гугласа вниз. Не просто на заснеженную землю, а прямо в будку, да так, чтобы мордочкой к отверстию.

– Ну как тебе тут? – спросил, наблюдая за удивленным щенком.

Гуглас высунул мордочку наружу, поднял глазки на деда, потом опять внутри спрятался. Дед опустился на корточки, заглянул внутрь будки. Щенок как раз сено на полу будки обнюхивал.

– Давай-давай! – приободрил Йонас щенка. – Тут до тебя Барсас жил! Хороший был пес! Лаял звонко – как на трубе играл! Нюхай, нюхай! Запах предшественников надо знать! Пойдем, я тебе покажу, где он теперь!

Руки Йонаса вынули щенка наружу.

Возле заснеженной могилки Барсаса старый Йонас снова, покряхтывая, опустился на корточки.

– Вот тут наш Барсас теперь! – сказал, глядя на продольный холмик. – Совсем рядом! А вот там, – он перевел взгляд на ряд следующих холмиков, упирающийся в старую яблоню. – Там его предшественники: Саргис, Рексас, Арас, Партизанас, Микис и Брюселис! Брюселиса я помню, он рыжий был! Совсем беспородный, но веселый! Он со мной в один год родился. А умер, когда мне четырнадцать стукнуло. Я отца спрашивал: ты чего ему имя города дал? Да еще и чужого? А он мне в ответ: «Чтобы не забыть, откуда брат последнее письмо прислал!» А потом еще сказал, что, по слухам, Брюссель – город веселый и бестолковый, точно такой, каким рыжий Брюселис и оказался!

Гуглас слушал старого хозяина внимательно, но не слова, а голос и интонации. И все время пытался морду поднять, чтобы языком до лица деда дотянуться.

– Да погоди ты ластиться! – уклонился дед от очередной попытки щенка добраться до его подбородка. – Ты вокруг смотри и привыкай! Теперь это твое хозяйство будет! Теперь тебе его охранять и сторожить, чтобы никто тут ничего не украл: ни машину Ренаты, ни наш амбар, ни веник с порога дома! Ну давай, принюхивайся к своей новой жизни!

Дед Йонас отпустил щенка из рук возле могилки Барсаса. Гуглас отбежал на метр, покрутил мордой по сторонам и вернулся к старику, смешно подпрыгивая.

Подул холодный ветерок, подул со стороны леса, и щенок тотчас повернул мордочку навстречу ветру. Стал всматриваться. Может, решил, что ветер – это дыхание, и теперь пытался увидеть того, кто дышит таким холодом.

– Пойдем к будке! – позвал дед Йонас и, оглядываясь на собачонку, прошелся до деревянного домика, жителем которого последние почти полтора десятка лет был добродушный и иногда слишком молчаливый Барсас.

Гуглас догнал хозяина, подбежал ко входу в будку и оглянулся на Йонаса, словно хотел спросить: что ему делать дальше? Лезть в будку или остаться снаружи?

А Йонас вдруг вспомнил маленькую пятилетнюю Юрате. Вспомнил, как она носила размоченный в молоке хлеб Рексасу. Рексасу в то время тоже было лет пять, но в собачьем измерении. В человеческом измерении он ей годился в отцы, в зрелые отцы! Рексас, пожалуй, был самой глупой собакой среди семи, которых пережил Йонас. Может, так и нельзя было думать о собаках, но Йонас думал. Прежде всего потому, что несколько раз находил у будки то дохлую куницу, то белку. Ясно было, что сначала эти зверьки сдохли где-то неподалеку, а потом пес, оббегая свои владения, находил их и приносил к будке, где пытался съесть. Может, он только игрался, но последствия всегда оказывались для него плачевными. То он давился шерстью и потом две недели откашливал ее, то мучился желудком. Йонас, конечно, следил за ним, и раз-два даже вызывал знакомого ветеринара, который лучше разбирался в коровах и лошадях, чем в собаках. Ветеринар этот первым и сказал, что пес – дурак и лучше его с цепи не спускать. Но Йонасу, хоть он и признал Рексаса дураком, жалко было пса, и вечерами он расстегивал ошейник и давал ему свободу до утра. Ведь для того, чтобы хорошо охранять территорию, свобода собаке ой как нужна! А Юрате решила, что Рексас слабеньким родился, и ему нужна помощь. И заменил этот пес ей куклу, стал живым и одновременно игрушечным ребенком для маленькой девочки. И к ней привязался так сильно, как еще не знающее мира дитя привязывается к своей матери. Ждал ее, прыгал на цепи так, что задние лапы его взлетали возле будки выше морды, так как морду выше цепь не пускала. Ел размоченный в молоке хлеб и с таким аппетитом, будто думал, что это мясо! Ведь мясо такое же тяжелое, как литовский черный хлеб! Ел с таким аппетитом, что Юрате стояла перед ним, как загипнотизированная, и бежала потом с пустой миской назад в дом за новым хлебом с таким выражением личика, будто она спасает собачку от голодной смерти!

– Дура-дура, – выдохнул Йонас, глядя на Гугласа. Но выдохнул нежно и грустно. И понять со стороны, о ком он сейчас думал: о Гугласе, о Рексасе или о своей непутевой дочке Юрате, было невозможно.

Гуглас запрыгнул животом на край входа в будку и смешно задергал задними лапками. Забрался внутрь, исчез там и через секунду снова мордочку наружу высунул.

– Давай привыкай! – прошептал Йонас. И тут же зашептал свои мысли, которые щенка не касались. – И зачем ей Италия? Юрате точно так про Англию говорила! Говорила, мечтала, рассказывала! И уехали они туда с Римасом, чтобы больше никогда не вернуться… Яблоко от яблони… Юрате в Англию, Рената в Италию…

Жарко стало Йонасу. Жарко и неуютно в теплом кожухе с поднятым огромным воротником, закрывающим шею и голову до верхних кончиков ушей. Захотелось снять кожух, захотелось немного остыть, прохладу почувствовать.

– Ну что, Гуглас, пойдем назад? – обратил Йонас свой взгляд снова на щенка. – Через пару недель будешь уже в будке ночевать! Подрастешь, запрыгивать внутрь научишься, лаять, хозяина приветствовать! А пока пошли в дом! Тебе надо согреться, а мне, наоборот, остыть!

Глава 47. Где-то между Йеной и Фульдой. Земля Тюрингия

Любят же люди всякое про соседей придумывать! Вот и поляки сколько на его веку плохого про немцев понарассказывали. И в гости они почти никого не зовут, и что если позовут, то ровно одну котлету на гостя сделают и добавки не предложат, и что чужого на порог не пустят, а если чужой второй раз в двери постучит, то сразу в полицию позвонят! И что полиция у них злая и толстая, как российские жандармы, и сразу дубинкой бьет, а только потом спрашивает: в чем дело?

И да, помнил Кукутис, как когда-то давно после первой войны и перед второй действительно дали ему за немецким столом только одну котлету! Но ведь и сами-то только по одной и съели! Время было тяжелое, на языке каждый день вместо послевкусия еды вкус голода оставался. Чтобы смыть этот вкус голода, приходилось по нескольку рюмок шнапса перед сном выпивать. Шнапса немцы ему, Кукутису, никогда не жалели. И себе не жалели. Шнапс у них был. И хорошо ведь смывал этот шнапс вкус голода с языка! Так хорошо, что спал потом Кукутис глубоко и без сновидений. Спал так, как может спать только объевшийся и обпившийся.

Вот и сейчас лежал он в чистой кровати у незнакомых немцев в давно знакомой Тюрингии в аккуратном кирпичном домике о двух этажах, в комнатке, где сохранились следы чужого детства. Рядом еще три таких спаленки, и в одной – как раз в соседней – тоже детской, только не бывшей детской, как эта с голубыми обоями, по которым белые облака и такие же белые аэропланы летают, спит сейчас мальчишка лет двенадцати, озорной, как литовец, любопытный, как норвежец, конопатый, как фин. Но он все равно немец, и зовут его Вольфганг, как Моцарта. И вот лежит он за стенкой и спит, а часа два назад за ужином он, сидя за столом вместе со своими гостеприимными дедушкой и бабушкой, рассказывал Кукутису, как он машину для шитья чемоданов придумал! И дедушка с бабушкой его слушали внимательно, но с усмешками на лицах и гордостью за внука в мудрых, сощуренных прожитыми годами глазах.

– Для этой машины надо только, чтобы электричество было постоянным, – прозвенел в памяти Кукутиса голосок Вольфганга.

– Надо, чтобы все было постоянным, – долетел из памяти тут же голос его деда.

«И чего мне не спится?» – подумал несколько огорченно Кукутис.

«Потому, что ты о добрых немцах думаешь!» – подсказала спокойная, немного сонная мысль.

«А про кого мне думать?» – спросил ее Кукутис.

«А ни про кого не думай!» – посоветовала она.

Послушался ее Кукутис и тут же заснул.

А на утро в дверь бывшей детской постучали.

– Frühstück![22] – приветливо сообщил старый хозяин дома.

– Вот те на! – Удивился Кукутис, поднимаясь с кровати. – Уже и позавтракать без меня не могут!

Тот же Вольфганг уже сидел за квадратным столом в чистой столовой. Седая хозяйка тарелку сыра и колбасы на стол поставила, булочки – белые и темные – уже лежали хлебными яблоками в плетеной корзинке. Масленка открыта, а в ней – квадрат аппетитного желтого масла.

Вольфганг достал из миски, накрытой стеганым игрушечным одеяльцем, вареное яйцо, принялся его чистить.

– Он нам столько радости приносит! Жаль, что завтра ему уже домой! Две недели пролетели, как два дня, – говорила хозяйка, хоть и седоволосая, но не старая женщина, явно лет на десять младше своего мужа.

– Да, сын его заберет. Пора уже и в школу! – добавил хозяин. И тут же по-другому как-то улыбнулся, виноватой улыбкой. – Извините, чуть не забыл! Сосед сегодня после обеда в Фульду едет, он вас туда подвезет!

– А это по дороге на Париж? – уточнил Кукутис.

– Ну да. Может, и не совсем прямая дорога, но точно в сторону Парижа!

После завтрака Вольфганг позвал Кукутиса в свою комнату. Там на письменном столике лежал большой – во всю столешницу – чертеж машины для шитья чемоданов. Из пластикового черного стаканчика торчали остро наточенные карандаши. Справа – три технических справочника, сложная вычислительная линейка.

– А я думал, что теперь всё это на компьютерах делают! – удивился Кукутис.

– И я дома все на компьютере делаю, а тут дедушка запретил. Он мне даже смартфон брать с собой запретил, но я взял! – по секрету сообщил Вольфганг и достал мобильник из-под подушки своей кровати. – Тут столько всего напихано! И игры, и программы разные! Нам в музее первые телефоны показывали, так они вообще ничего не умели!

– Ну, – протянул с улыбкой старик Кукутис, – первые телефоны только для телефонных звонков придумали!

– Но все равно, раньше все было простым и неинтересным, а теперь – наоборот! – уверенно заявил мальчик.

Кукутис насупился.

– Как ты думаешь, что это такое? – спросил он, приподняв над своей деревянной ногой широкую штанину.

– Старый протез! – бодро ответил Вольфганг.

– И как ты думаешь, для чего он? – продолжил Кукутис.

– Чтоб по земле ходить.

– Ну да, – закивал Кукутис, и на его лице возникла хитрая улыбка. – А теперь смотри! Я вот тут сяду, – он уселся за стол. Наклонился к деревянной ноге, отстегнул ее и аккуратно опустил поверх чертежа машины для шитья чемоданов. – Что ты видишь?

– Деревяшка! – небрежно произнес мальчик.

– Правильно. – Рука Кукутиса потянулась к едва заметному колечку. Два пальца выдернули с помощью колечка кругляш деревянной поверхности, а под ним возникла узкая, сантиметра два в диаметре, круглая ниша. Кукутис наклонил ногу к себе, ниша нагнулась отверстием вниз, и из нее высыпались два наперстка, десяток тонких швейных иголок, стянутых резинкой, и две большие цыганские иглы.

– Ого! – изумленно выдохнул мальчик. – А эти для чего? – Он взял двумя пальчиками массивную цыганскую иглу.

– Можно чемоданы шить или чинить, можно оторвавшуюся подошву к ботинку обратно пришивать, – пояснил старик.

– А там еще тайники есть? – заинтересовался Вольфганг.

– Конечно есть! Вот ящичек для документов, вот для фляжки, тут для денег, тут для печенья или сушек! – Кукутис не открывал, но просто водил пальцем по ноге, задерживая палец возле очередного едва заметного серебряного колечка, за которое, ясное дело, можно было легко потянуть.

Мальчик восторженно провел по деревянной ноге ладошкой.

– И где это такие делают? В Корее? – спросил он.

Кукутис перевернул ногу на другую сторону и показал мальчишке аккуратненько мельчайшими серебряными гвоздиками прибитую к верхней части ноги бронзовую пластинку, на которой красовалась барельефная надпись: «Made in Lituania».

– Литуания! – завороженно повторил Вольфганг. – А можно, я сам разные ящички в вашей ноге открою, посмотрю?

– Смотри, – разрешил Кукутис. – Только все на место клади! Чтобы я потом не перепутал. Особенно, если лекарства вытащишь!

Мальчик сначала считал серебряные колечки, за которые можно было потянуть. Насчитал их больше тридцати. Потом стал то один ящичек вытаскивать, то второй, то круглую крышечку вытягивать и под нее заглядывать.

Кукутису понравилось любопытство мальчишки. Он поначалу наблюдал за ним, а потом в свои собственные мысли нырнул. Сидел, опустив взгляд, и о прошлом думал.

Думал долго, пока дверь в спальню мальчика не открылась и дедушка Вольфганга не сообщил Кукутису, что сосед уже готов выезжать и машина на улице.

Тут уже и мальчик вроде сразу понял, что пришло время оставить деревянную ногу в покое. Поблагодарил Кукутиса. Пронаблюдал, как быстро и умело старик свою искусственную ногу на место ремнями пристегнул, руку ему на прощанье по-взрослому пожал и остался в комнате над чертежом машины для шитья чемоданов работать.

Сосед – моложавый коротко стриженный мужичок в костюме и с галстуком, выглядывавшим из-под черной пуховой куртки, повел Кукутиса к своему старенькому, но ухоженному коричневому «мерседесу».

– А вещей у вас нет? – удивился он, оглянувшись на пассажира.

– Есть, все, что надо, у меня с собой! – заверил его Кукутис.

– Так вы туда ненадолго, – догадался хозяин «мерседеса».

– Нет, ненадолго, – поддакнул одноногий старик. – Мне вообще не туда, мне дальше!

Хозяин коричневого «мерседеса» несколько озадаченно глянул на Кукутиса, но тут же сменил выражение лица и взгляда на вежливо-безразличное. Открыл свою дверцу, кивнул старику-пассажиру на дверцу с другой стороны.

Дед мальчика Вольфганга помахал рукой отъезжающему соседу и гостю, которого по доброте душевной и благодаря своей особенной интуиции, безошибочно разделявшей незнакомцев на доброкачественных и злокачественных, еще в местной пивной заметил и после двух бокалов пива и сорока минут разговора к себе пригласил.

Машина покинула уютный, как старинная картинка, взятая зимою в снежную рамку, городок. Водитель смотрел вперед и с пассажиром не разговаривал. Пассажира стало клонить в сон – слишком уж ровной опять оказалась очищенная от снега дорога.

– А ехать долго? – спросил, позевывая, Кукутис.

Водитель оторвал правую руку от руля и протянул ее к квадратному аппарату, прицепленному на липучке на внутренней стороне лобового стекла. Нажал на нем кнопку.

– Время в пути два часа тринадцать минут, – сообщил механический женский голос. – Температура снаружи минус два. Влажность сорок шесть процентов.

– Спасибо, – произнес Кукутис и усомнился, а стоило ли благодарить? Может, где-то перед его сиденьем на панели «мерседеса» есть кнопка, после нажатия на которую другой механический голос, скорее всего – мужской, сам говорит: «Спасибо большое!»?

Улыбнулся Кукутис собственной фантазии. Еще подумал, что человек так долго освобождал себе руки, придумывая разные станки и машины, роботов и прочие самостоятельные механизмы для замены человеческого приложения усилий, а теперь вот взялся за то, чтобы освободить себе рот! А для чего? Для того, чтобы молчать? Чтобы в природе меньше шума было?

Закрыл Кукутис глаза, чтобы картинки за стеклами машины внимание не отвлекали. Вернулся под улыбку на губах к размышлениям об излишках человеческого шума. Подумалось вдруг, что ведь действительно все меньше и меньше голосов человеческих в природе слышно. Раньше, бывало, идешь по одной стороне улицы, а по другой и в другую сторону твой старый знакомый идет. Окликнул его, переговорили громко, через улицу, дорогу не перешли и каждый свой путь продолжил. А теперь ведь обязательно кто-нибудь дорогу перейдет и переговорят они почти шепотом, словно и улица чужая, и тротуар чужой. Шепотом и попрощаются. А еще, подумалось Кукутису, люди петь перестали. И хоров в городах и селах не слышно, и просто песен. Словно запретил кто! Может, действительно, какой-нибудь европейский закон приняли о запрете лишнего человеческого шума. Тогда понятно, что под запрет и разговоры громкие попали и пение, и крики радости и вопли горя.

Так под эти мысли и задремал Кукутис на ровной дороге. Успел только еще подумать о том, что мотора «мерседеса» ему не слышно. Почти беззвучно машина катится, словно и машинам особым указам запретили громко ездить!

А «мерседес» покатил заснувшего одноногого путника дальше, и не видел он красивые кирхи и кнайпы в маленьких придорожных селах, не видел высокие ярмарочные столбы-мачты, на которые весной забавы ради будут сапоги и прочие призы подвешивать, чтобы у мужчин по весне жизненный азарт просыпался. Не видел всего этого и водитель, которому правила вождения давно приписали только на дорогу смотреть и на знаки над нею и по ее обочинам. Так и ехал неподвижно и правильно, не нарушая установленного порядка и ощущая в этом не-нарушении основу стабильности своей и вообще жизни.

И вдруг далеким знакомым полузвоном затарахтел где-то рядом с Кукутисом будильник. Может, даже в кармане штанов. Он еще глаза не раскрыл, как уже руками карманы ощупал. Не было там будильника, хотя когда-то давно, очень давно, и носил Кукутис в кармане маленький немецкий.

А полузвон продолжался. Открыл Кукутис глаза. Тут же на себе косой взгляд водителя поймал, недовольный взгляд.

– Вам звонят, ответьте! – строго сказал он.

– У меня нет телефона, – проговорил растерянно Кукутис, продолжая слушать странный механический звук где-то рядом, словно под собой. – Может, это ваш телефон под мое сиденье закатился?

– Мой телефон так не звонит, – спокойно ответил водитель. – Мой телефон голосом жены говорит: «Возьми трубку!»

Наклонился Кукутис вперед и чуть налево, к живой ноге. Попробовал руку под сиденье просунуть и пощупать там. Прошлись пальцы по ворсистому полу «мерседеса», ни на что не наткнулись.

А полузвон продолжался.

Водитель зубы сцепил и стал пристальней вперед всматриваться.

«Что он там увидеть хочет? И так ведь все видно!» – раздраженно подумал Кукутис.

А водитель тем временем скорость сбросил и, доехав до заправки, на нее свернул. Только не к бензоколонкам, а на парковку. Мотор выключил, из машины вышел, обошел ее и дверцу со стороны Кукутиса открыл. Холодный ветерок дыхнул в лицо старику.

– А ну выйдите! – попросил хозяин «мерседеса».

Выбрался Кукутис наружу и понял, что странное полузвонкое тарахтение вместе с ним вышло. Сделал три шага в сторону от машины – и звук этот вместе с ним отошел.

Водитель тоже к пассажиру вплотную приблизился, прислушался, потом на корточки сел, медленно сел, так, словно на ходу проверяя: из какой части тела у Кукутиса звон доносится.

– Это у вас в ноге, – изумленно произнес он наконец. И костяшкой согнутого указательного пальца правой руки по деревянной ноге Кукутиса стукнул.

– Что за чертовщина! – наклонился и Кукутис к своей ноге.

Поднял штанину, дотронулся ладонью до гладкого полированного дерева. Зацепил пару маленьких серебряных колечек. Почувствовал вибрацию, совпадавшую с ритмом странного телефонного звонка. Нашел место, где вибрация показалась сильнее. Потянул в том месте за колечко, вытащил прямоугольную крышечку, под которой когда-то давно две плитки шоколада прятал. И тут же полузвон громче стал. Поставил Кукутис деревянную ногу так, чтобы отверстие этой ниши вниз к земле наклонилось. Тряхнул тяжелой ногой. И в подставленную под нишу ладонь выпал мобильный телефон – тот самый, который мальчишка Вольфганг ему показывал. Сначала захотелось его сразу куда-то выкинуть, как болотного гада. Неприятно ведь в руке что-то дрожащее и неживое держать!

– Возьмите! – протянул Кукутис водителю телефон на ладони. – Я не знаю, как его выключить!

Хозяин «мерседеса» поднес мобильник к глазам и прицельно правым пальцем нажал одну из кнопок. В мир вокруг двух стоявших на парковке мужчин вернулась гармония, вернулась тишина. Рядом по дороге шипели шинами машины.

– Вот озорник! – улыбнулся Кукутис. – Это он мне нарочно свой телефон в ногу спрятал! Подумал, что я враг прогресса! Да какой же я враг? У меня просто для прогресса места нет в карманах! И в ноге свободного места нет… Хотя нет же, он ведь нашел! Это потому, что я, когда шоколадки съел, новые не купил!

Водитель смотрел на Кукутиса странным, несколько раздраженным взглядом. Он вероятно уже и не рад был, что согласился соседского гостя до Фулды довезти!

– Вы его Вольфгангу верните, – попросил, кивнув на телефон в руке у водителя, Кукутис.

– Конечно, – ответил тот и пошел к своей дверце.

Кукутис тоже сел в машину. Почти неслышимо завелся мотор, и коричневый «мерседес» снова на дорогу выехал.

Вздохнул одноногий странник с облегчением и поймал себя на мысли о том, что и ему сейчас тишина нравится, что и ему сейчас хочется, чтобы тишина продолжалась, чтобы водитель молча вел машину и чтобы никакой новый назойливый звон или шум рядом не возникал.

Глава 48. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Субботнее утро поразило Клаудиюса своей удивительной тишиной. Открыв глаза, он неподвижно смотрел на белый потолок и желтый абажур. За окном разливался яркий солнечный свет. Хотелось оказаться там, во дворе, в парке, под солнцем, но неприятная разбитость, физическая усталость удерживала Клаудиюса на широкой, мягкой кровати.

Он повернулся на бок к окну, и в голове зашумело. Зашумело, как вчера на кухне, когда китайцы раскладывали еду по тарелкам.

Гости прошлым вечером потребовали, чтобы обязанности официантов взяли на себя Ингрида с Клаудиюсом. Китайцам эта идея понравилась. Они даже угостили молодую пару тем же, что подавалось для гостей: «спагетти дель маре» с вкусными, хрустящими на зубах осьминожками и креветками.

И вот когда ужин неспешно подошел к концу, седой Роман попросил Клаудиюса остаться и посидеть с ними в «узком мужском кругу». Анжела отправилась спать. На столе появились несколько разных бутылок виски. Клаудиюс принес квадратные стаканы из толстого стекла. Вызвался сходить на кухню за льдом.

– Зимой? Не надо, – остановили его гости.

Седой Роман расставил бутылки в определенном порядке. Потом пояснил: «Будем плыть вверх! От островного виски до высокогорного!»

Наливал он по чуть-чуть. Сам пил смакуя, как на дегустации. Трое молодых людей старались копировать его, даже стаканы ко рту подносили так же медленно, но на их лицах, в отличие от лица их старшего приятеля, не прочитывалось удовольствие, только любопытство.

– А вы хорошо знаете господина Кравеца? – спросил через некоторое время Клаудиюс, ощутив, как выпитый виски с каждой минутой добавляет ему смелости.

– Нет, – мотнул головой Роман. – Я с ним только по скайпу общался. Но вроде мужик нормальный. За работу расплачивается вовремя. А сюда нас позвал – это вроде как бонус!

– А что вы для него делаете? – поинтересовался молодой литовец.

– Разное, – Роман отмахнулся. – Присматриваем за его бизнесами. А ты как сюда попал?

– Жена. Она где-то объявление о вакансиях прочитала!

– Да, она у тебя бойкая! – закивал седой. – За такой глаз да глаз нужен! – и он подмигнул Клаудиюсу.

Желание продолжать общение у Клаудиюса пропало, но и уйти из-за стола было невежливо. И он просто пил виски, медленно пригубливая, смакуя, ожидая, когда же гости сами решат разойтись.

Однако вместо того, чтобы разойтись, они попросили Клаудиюса подняться наверх, разбудить их спутницу Анжелу и убедить ее спуститься к ним в зал. Дверь в спальню «Беатрис» оказалась открытой. Анжела спала на той же кровати, на которой пару ночей назад они с Ингридой сладко утешались друг другом. Воспоминание об этом сыграло с Клаудиюсом злую шутку, или виной все-таки был выпитый виски, но когда он пытался разбудить брюнетку, поглаживая ее по голому плечику, она остановила его ладонь своей, опустила его ладонь к своей груди, и тут он обмяк, поддался, и уже через пару минут обжегся жаром ее тела под теплым пуховым одеялом. Электроны, молекулы, бог его знает, что это было, толкнувшее его в спину, но только энергия, возникшая неожиданно в теле Клаудиюса, вырвалась наружу с такой страстью, что Анжела жалобно застонала, тоже прижимаясь всем телом к неожиданному ночному любовнику, обхватывая его руками и ногами. Эта энергия, как цунами, накрыла его с головой, остановила мысли. И только полчаса спустя, растраченная, она ушла, исчезла, оставив Клаудиюса в состоянии сладкой усталости. И мысли вернулись. Вместе со страхом, что сейчас вот-вот кто-то из гостей может зайти в незакрытую дверь спальни «Беатрис». Зайти и спросить, почему они с Анжелой не спустились вниз?

Клаудиюс еще обнимал Анжелу, а мысли уже отодвигали его от нее, мысли пугали, просили, требовали. И он им уступил. Хорошо, что объятия Анжелы ослабли. Она то ли спала, то ли находилась в состоянии той самой сладкой усталости, которая, если бы не мысли, еще долго могла бы приносить Клаудиюсу удовольствие.

Спускался он по деревянной лестнице на цыпочках, стараясь не издать ни одного скрипа, ни одного шороха. На втором этаже возле закрытой двери в зал замер и прислушался. Спокойный мужской разговор, звучавший за дверью, убедил Клаудиюса, что о нем забыли. Он тоже решил забыть, забыть об этом вечере, о горячей ладони Анжелы. Дверь в комнату для прислуги тоже была открыта. Клаудиюс закрыл ее за собой на задвижку. Постоял пару минут над кроватью, обычной двуспальной кроватью, не такой «зовущей», как та, в спальне «Беатрис». Постоял, уставившись успокаивающимся и трезвеющим взглядом на неподвижно лежащую Ингриду. Постоял и, раздевшись, полез к ней под одеяло.

Глава 49. Париж

Парк Бут Шомон, зеленая изюминка Бельвиля, под неярким зимним солнцем мгновенно наполнялся жизнью, выманивая на свои аллеи десятки неприкаянных пенсионеров, мам и нянек с колясками, дам с собачками. И они прогуливались по аллеям к пруду, на мост над прудом, ведущий к искуственной, насыпанной сто лет назад горке-скале, на вершине которой белела романтическая беседка. К беседке пенсионеры и мамы-няньки не поднимались, любовались ею снизу. Она казалась им далекой и недостижимой, как первый поцелуй. К беседке по извилистой, но короткой тропке устремлялись всегда влюбленные и просто молодые.

Барби однажды забралась туда с сенбернаром. И решила больше к беседке не подниматься. С ее высоты был виден весь парк и его границы, было видно, что парк небольшой и зажат «забором» из обычных парижских шести-семиэтажных домов с маленькими квартирками и маленькими окнами.

Зато когда гуляешь по аллеям, то Парижа не видно вообще. Не видно и не слышно. И можно забыться и думать, что ты где-нибудь в другом месте, в другом парке. Где-нибудь дома в Вильнюсе.

Барбора всякий раз злилась на себя после того, как вспоминала Вильнюс. Даже не из-за самого Вильнюса, а из-за того, что в этих воспоминаниях, куда бы она не брела по любимому городу детства, а оказывалась обязательно на Немецкой улице у окна кафе «Coffee Inn». Приходила туда, стояла и смотрела внутрь, где за окном сидел Борис. Сидел и ждал ее. А она загадывала: вот если он в ближайшую минуту оторвет взгляд от своего айфона и заметит ее, то она зайдет. А если нет, то нет. Но он всегда отрывал взгляд и успевал даже улыбнуться до истечения этой минуты, которой Барбора вручала судьбу своего дня.

Нет, она больше никогда туда не придет! Она это знает точно. У нее есть куда пойти в Вильнюсе, когда она туда вернется или просто заедет на неделю.

Сенбернар Франсуа, послушно и лениво ходивший рядом с Барби и никогда не натягивающий поводок, вдруг остановился. Барбора тоже остановилась, оглянулась. Пес смотрел на другого сенбернара на паралельной аллее.

Второй сенбернар послушно шел рядом со своим хозяином, не натягивая поводок. Он только пару раз оглянулся на ходу, словно почувствовав взгляд Франсуа.

«А если мы приедем в Вильнюс вдвоем, то тем более никогда не пойдем в это кафе, – Барби вернулась к своим мыслям. – Или наоборот, пойдем именно вдвоем! Чтобы он видел!»

– Вернись в Париж! – сердито прошептала себе Барбора.

И мысли успокоились. Воспоминания исчезли. Остался только парк, осталось солнце над ним и миниатюрная кучерявая мама с коляской, которая, проходя, улыбнулась и звонко, но не громко крикнула ей: «Salut! ça va?»[23]

Пройдя метров десять, Барбора вспомнила ее, вспомнила кафе у Пер-Лашез. Оглянулась.

«Еще встретимся, – подумала и посмотрела на собаку. – Обязательно встретимся после обеда, когда и я буду с коляской, а не с тобой!»

Дома Барбору ждал горячий обед и Андрюс на алюминиевом костыле.

– Еще неделька, и гипс можно снимать! – сообщил он, разливая в тарелки куриный суп с вермишелью. – Как собачка?

– Не болеет, – отшутилась Барбора и присмотрелась к его лицу. – Синяков уже не видно! Ничего не болит?

– Ребра немножко. И нога, если на нее становиться. А так – порядок! Завтра собираюсь к Полю!

К двум часам, когда Барби вышла к булочной на рю де Бельвиль, чтобы принять у Лейлы коляску с Валидом, солнце на парижском небе закрыли облака.

Лейла, вместо того, чтобы просто передать коляску и показать, где бутылочка с молоком, стала рассказывать про какого-то троюродного брата Рашида, который встретит Барбору в три часа на углу рю Клавель и рю Фессар и заберет из коляски гостинец от родственников из Бейрута.

Настроение у Барборы рухнуло. Она-то предвкушала спокойные аллеи парка Бут Шомон, а не узкие тротуары улочек Бельвиля и шум проезжающих машин и автобусов.

– У вас слишком много родственников, – сказала она раздраженно и тотчас поймала на себе сердитый взгляд Лейлы.

– У всех, кто из Бейрута, очень большие семьи! Вы просто ничего не знаете про Бейрут! И знать не хотите! – затараторила на английском Лейла. В ее глазах блеснула злость.

Однако очень быстро маленькая арабка взяла себя в руки. Достала из яркого китайского кошелька, вытащенного из сумочки, тридцать евро и протянула Барборе.

– Отвезите, а потом гуляйте по парку до пяти!

Вид трех красных десятиевровых купюр не то чтобы успокоил Барбору, но скорее заставил ее взять себя в руки и промолчать в ответ на «бейрутский» выпад Лейлы, направленный явно не против Барборы лично, а против всех, кто не из Бейрута. Пальцы сжались в кулачки, но только на мгновение. Она взяла деньги, кивнула отрешенно и повезла коляску вниз по рю де Бельвиль.

Улица шумела, рычала мотороллерами, нервничала водителями легковушек, нетерпеливо сигналившими остановившимся на мгновение перед ними для доставки товара автофургонам. Навстречу поднимался живой поток горожан, но все они легко и привычно сторонились, пропуская молодую женщину с коляской. Некоторые даже сходили на проезжую часть, чтобы Барбора могла спускаться беспрепятственно и без остановок. И по другой стороне улицы движение пешеходов казалось таким же суматошным и оживленным. Здесь, в отличие от аллей парка Бут Шомон, все спешили в меру своего возраста. Даже пожилые женщины с высокими четырехколесными сумками, больше похожими формой на урну для мусора, катили эти сумки в сторону любимых супермаркетов так целеустремленно, словно чувствовали себя намного моложе своего возраста.

Боковым зрением Барбора заметила, как с тротуара другой стороны рю де Бельвиль на нее несколько раз на ходу обернулся высокий парень, видимо, настоящий француз, а не просто житель Парижа. Темное короткое пальто, выглаженные брюки. Аккуратная прическа, подходящая его худому лицу. В руках – ничего. Это «ничего» странным образом удивило Барбору. Он шел чуть быстрее и тоже вниз по улице. И снова оглянулся и явно посмотрел на нее. Может быть, они даже встретились взглядами, но Барбора была не уверена. Ведь он тотчас отвернулся, как только понял, что она его видит. И ускорил шаг.

Барбора пожала плечами. Зачем молодому человеку заглядываться на женщину с ребенком, пусть даже молодую и красивую? Она улыбнулась и даже хихикнула. Он ведь думает, что это ее ребенок!

Настроение улучшилось. Забылся неприятный разговор с Лейлой. Забылась цель этой прогулки и пакет с гостинцами из Бейрута, лежащими внутри коляски рядом со спящим Валидом. И что стало причиной такого всплеска смешливой радости, оттолкнувшей прочь из головы неприятные мысли и беспокойства? Простое мужское любопытство в отношении незнакомой красивой женщины, проявленное пристальным и одновременно полутайным рассматриванием ее лица?

Барборе снова стало смешно. Нет, Париж лучше Вильнюса. Не только больше и красивее, но и лучше! В Вильнюсе ей никогда не приходилось переживать такой резкой и быстрой смены эмоций, как здесь. В Вильнюсе она не переживала за ближайшее будущее, там она себя чувствовала защищенной, как ребенок в утробе матери. А тут. Тут она уже родилась и должна была сама научиться ходить и говорить.

Она повернула направо на рю Клавель. До указанного Лейлой угла, где ее встретит троюродный брат Лейлы Рашид, оставалось идти минут десять.

Глава 50. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Снилась Ренате вьюга. Скорее всего из-за недавнего снегопада и из-за связанного с этим снегопадом беспокойства, ведь утром надо было отвозить Витаса на автовокзал в Аникщяй. Он записался на семинар для начинающих бизнесменов в родном Каунасе. Участие в семинаре стоило не дешево, триста литов, но проводил его «гуру предпринимательства из США», открывший, если верить рекламе, десятки фирм по всей Европе и ставший партнером сотням молодых предпринимателей по всей Восточной Европе и Южной Азии.

– А что он может знать о бизнесе в Литве? – спросила Рената, когда дней пять назад впервые услышала о нем от Витаса.

– Цивилизованный бизнес везде одинаковый, – ответил ей Витас. – А нецивилизованный – везде разный, но нецивилизованному бизнесу семинарами не поможешь!

Рената от бизнеса была так далека, как Земля от Луны или Литва от Кореи. А у Витаса – наоборот – деловая жилка оказалась такой толстой, как канат! И чем больше об этом Рената думала, тем больше замечала практичность своего избранника. Сначала она связывала эту практичность с тем, что вырос Витас, в отличие от нее, в большом городе. Но не каждому выросшему в городе под силу продать семь новеньких и одновременно старых, советских «черных ящиков» за сумму, на которую можно у них в Утенском крае, в Аникщяйском лесу два-три года жить!

Вьюга во сне шумела, завывала. И слышался в ней еще какой-то жуткий, тонкий звук, похожий на плач грудного ребенка. Рената накрыла было голову подушкой, потом сдвинула подушку вбок, на край кровати, потом снова под голову ее во сне сунула. А вьюга все не заканчивалась, и этот плач, прорывающийся сквозь завывание ветра, становился все надрывнее. И все страшнее становилось во сне Ренате, и поднялась она – перед глазами снег замельтешил, заблестел, в уши холодный ветер ударил, – побежала босиком по холодной, колючей от проваливающейся под ногами снежной корки земле на детский плач, думая, что кто-то оставил под открытым небом коляску с ребенком, который вот-вот замерзнет насмерть. Побежала, остановилась, и понять не может: откуда она этот плач, этот звук слышит. Он то из-за спины долетает, то сбоку.

От страха стало ей жарко и даже пот на лбу выступил. Или это на горячем лбу снежинки растаяли?

Проснулась. Открыла глаза – стихла вьюга. В голове тоже шумы улеглись. Расступилась чуток темнота перед ее взглядом. Увидела она затылок Витаса. Он спал на боку, повернувшись к ней спиной. Лежал неподвижно. Попробовала она к его дыханию прислушаться, и неожиданно снова плач или звук, на плач похожий, долетел до ее ушей. Замерла. Да, не показалось!

Осторожно, чтобы не разбудить Витаса, она спустилась с кровати пятками на холодный пол, подошла к двери в коридор.

– Ой, да это Гуглас!!! – поняла она, снова услышав скулеж щенка. – Что с ним?

Вышла в коридор, включила свет и тут же зажмурилась.

Гуглас сидел перед многажды крашенной зеленой дверью деда Йонаса.

– Это он тебя выставил? – улыбнулась Рената. – Правильно, ты же не комнатная болонка! Скажи спасибо, что он тебя сразу в будку не засунул!

Опустилась на корточки перед щенком, погладила. Он лизнул в ответ руку Ренаты и опять заскулил, повернувшись к запертой двери.

– Нехорошо, Гуглас! – погрозила ему Рената пальцом. – Хозяин спит, а ты его посреди ночи разбудить хочешь! Так настоящие собаки не поступают!

Она выключила свет. Щенок замолк, улегся прямо под зеленой дверью.

Рената вернулась к себе. Показалось ей, что Гуглас снова заскулил, но уже тише.

Улеглась в кровать, забралась под теплое одеяло. И затянул ее сон на такую глубину, где никакие звуки с поверхности жизни не слышны. Затянул быстро, почти мгновенно. Только будильный звонок мобильного смог ее оттуда вытащить, да и то не сразу.

– Рената! Вставай! – добавился к звонку шепот Витаса. – У меня автобус через час!

Все еще сонная, Рената умылась холодной водой и поспешила на кухню. Включила кофемолку и под ее рассыпчатый шум проснулась окончательно.

Выпили кофе, съели по бутерброду и вышли в коридор. Щенок лежал под дверью к деду Йонасу, лежал почти неподвижно.

– Смотри! – Витас обратил внимание Ренаты на поцарапанный когтями край двери внизу, на содранную зеленую краску и выглянувшую на месте последней покраски темно-синюю. – Наверное, пытался открыть двери лапой, дурачок!

Рената постучала в дверь деда. Не дождавшись реакции, потянула на себя, открыла. На половине деда царила тишина.

Она заглянула в комнату, прошла в спальню, дверь в которую старый Йонас никогда не закрывал.

Дед Йонас лежал на кровати затылком на подушке. Открытые глаза его неподвижно смотрели на потолок. Руки лежали поверх одеяла вдоль тела. Рот был приоткрыт, словно замер на полуслове: полслова вылетело, а полслова во рту осталось.

– Деда! Не пугай! – прошептала Рената, остановившись над ним. – Ты что, умер?.. Ты же говорил, что Йонасы не умирают?!

– Рената, поехали! – донесся голос Витаса.

Рената отрицательно мотнула головой. Хотела крикнуть что-то в ответ, но не смогла. В глазах собрались слезы.

– Где ты? – голос Витаса прозвучал ближе, и шаги его прозвучали рядом. – Что тут?

– Дедушка умер, – прошептала Рената, не оборачиваясь к Витасу, не отрывая взгляда от замершего лица старого Йонаса.

Витас опустил на пол рюкзачок, собранный в дорогу.

– Приехали, – грустно выдохнул он. – Надо звонить в полицию, – добавил тут же.

– Зачем? – спросила Рената отрешенно.

– Ну, смерть ведь… Куда-то звонить надо!

– Может, в «скорую»?

– Зачем в «скорую»? – удивился Витас.

Девушка пожала плечами.

– Хорошо, я сам позвоню в «скорую», – сказал вдруг парень и, оставив на полу свой рюкзачок, покинул комнату.

Полчаса спустя они сидели и пили чай за маленьким круглым столиком деда. Пили молча. Дверь в спальню старого Йонаса была закрыта. Рената ее закрыла сама. Ее откроют, когда приедет доктор. В коридоре опять повизгивал Гуглас.

– Он, наверное, голодный! – очнулась вдруг Рената.

Но осталась сидеть.

– Надо его отдать кому-то, – предложил Витас. – Хорошо, что он еще маленький и не успел к старику привязаться!

Рената посмотрела на Витаса, но ничего не сказала.

За окошком возле красного «фиатика» Ренаты остановилась машина «скорой помощи».

Доктор постучал подошвами ботинок по порогу, сбивая снег. Прошел в спальню к деду, оставив за собой дверь открытой. Вернулся в комнату.

– Ну вы и забрались! Мы к вам еле доехали! – пожаловался он. – Я вам справку выпишу, а забирать мы его не будем. Позвоните в ритуальное бюро, они заберут!

Рената кивнула.

– Вам щенок овчарки не нужен? – спросил доктора Витас.

Доктор – мужчина лет сорока в очках на тонком носу и в длинном пальто, надетом на белый халат, посмотрел на парня удивленно.

– Нет, спасибо! У меня аллергия на собачью шерсть! – сказал.

Пока ждали машину из ритуального бюро, вышли Рената и Витас постоять на морозе. Рената сделала несколько шагов к будке, прислушиваясь к хрустящему под ногами снегу. Улыбнулась, припомнив, как много лет назад дед учил ее варить компот из снега и варенья. Где-то тут же на дворе они развели костер, поставили над ним треногу, а в казанок он насыпал прямо с земли чистейшего свежего снега, который полил вишневым вареньем – опустошил в этот снег литровую банку!

На порог дома выкатился щенок. Дверь была едва прикрыта и он смог ее вытолкнуть настежь. Отряхнулся, оглянулся по сторонам, задержав взгляд на Витасе и Ренате, и побежал к будке. Запрыгнул внутрь.

– Я пойду найду ему что-нибудь поесть! – сказала Рената.

Черный микроавтобус с красивым и траурным белым логотипом ритуального бюро на боках приехал часа через полтора. Женщина в длинном черном пальто, зайдя в дом, отказалась от предложенного чая. Достала формуляр и ручку. Записала имя и фамилию покойного, год рождения, точный адрес. Забрала справку о смерти, оставленную врачом.

Рената то и дело смотрела в окошко, за которым перед домом стояли и курили двое приехавших с ней сотрудников ритуального бюро. Одетые во все черное, они выглядели как чиновники или политики.

– Вы одежду подобрали? – спросила вдруг женщина.

– Одежду? – Рената посмотрела на нее озадаченно.

– Ну да, – дама в пальто кивнула. – Ту, в которой он уйдет от вас в последний раз. – Ее последняя фраза прозвучала, как строка из стихотворения, да и произнесла она ее нараспев, с чувством.

– Надо его одеть? – в голосе Ренаты послышался испуг.

– Нет, мы сами! Вы только выберите и нам передайте!

Рената открыла створки дедового шкафа. Замерла на мгновение, заметив, что половину плечиков в шкафу занимают платья и сарафаны покойной бабушки Северюте. Наконец, отвлекшись от них, девушка провела рукой по костюмам и пиджакам старого Йонаса. Вспомнила, что его любимым был серый. Достала. На тех же плечиках под пиджаком висела почти белая, но все-таки чуть салатовая рубашка и завязанный, похожий на петлю блекло-синий галстук.

Когда микроавтобус уехал, тишина в доме зазвенела. Рената закрыла ладошками уши, пришла в опустевшую дедову спальню. Увидела книжку на прикроватной тумбочке, а на ней – очки. Рука сама потянулась к ящичку тумбочки, взялась за деревянный кругляшок ручки. Ящик открылся.

Рената опустила в него свой взгляд, совсем не любопытный, а уставший и напуганный смертью. В уголке слева увидела несколько купюр в двадцать литов и россыпь монеток, рядом паспорт и пенсионное удостоверение, справа – записная книжка и ручка, чуть глубже – небольшая посеребренная рамочка с фотографией молодой Северюте. Вытащила записную книжку. Пролистала. На некоторых страницах дрожащим почерком написано было по несколько слов, на других – несколько строчек. Открыла последнюю запись, как раз за несколько листиков до окончания книжки.

«Если стану пеплом, то хватит меня на то, чтобы все могилки моих собачек посыпать», – прочитала.

Слез у Ренаты больше не было. Они закончились, как деньги у бедняка. Вспомнила она прошедшую ночь и повизгивание Гугласа. Значит, щенок чувствовал, что хозяин умирает! Щенок рвался к нему попрощаться, а я его не пустила…

– Знаешь, он хотел, чтобы его кремировали, – сказала Рената Витасу за поздним обедом.

– Тогда надо кремировать, – Витас кивнул.

Он позвонил в ритуальное бюро, поговорил, видимо, с той же дамой в черном, которая приезжала к ним около полудня. Потом нашел Ренату – она неспешно и сосредоточенно мыла посуду на кухне.

– Представляешь, в Литве нет ни одного крематория! – сказал он.

– А где же они кремируют покойных? – удивилась Рената.

– Нигде или за границей. Один крематорий строится в Кедайняе. Ближайший работающий – в Риге.

– В Латвии? – Рената задумалась. – Тогда что?

– Ничего страшного. Они сказали, что могут его отвезти в рижский крематорий, это, конечно, стоит денег, но у нас есть! Только если они повезут, то надо будет найти его паспорт! На всякий случай.

– Паспорт в тумбочке, в его спальне, – сказала Рената и с опаской посмотрела на потолок. Ей показалось, что он закачался. Однако люстра, висевшая на коротком черном проводе, не двигалась.

Ренате захотелось на улицу. Впервые за всю жизнь ей было неуютно и холодно в собственном доме.

– Давай поедем в город! – попросила она Витаса.

– Конечно, нам и так надо! Возьми дедушкин паспорт, отвезем!

Зимние сумерки окутали Аникщяй вуалью, через которую горящие окна и окошки выглядели еще красивее, чем обычно, выглядели сказочно.

Первым делом они заглянули в ритуальное бюро. Дама в черном оказалась толковым похоронным менеджером: тут же позвонила в Ригу, записала старика Йонаса на кремацию на послезавтрашнее утро, на одиннадцать. Паспорт старика добавила в папку с другими сопроводительными бумажками.

– Вам с нами ехать не надо! – посоветовала. – Время от времени мы туда наших покойных возим. А прах они нам курьерской почтой присылают. Мы вам перезвоним, когда придет. С оплатой – вот банковские реквизиты, – протянула бумажку – Можете или через банк, или по интернету оплатить!

– По интернету, – твердо сказал Витас.

Их столик в кафе на улице Баранаускаса оказался свободным, и провели они за ним не меньше двух часов, выпив сначала кофе, потом чая, съев по два пирожных, не добавивших сладости в настроение Ренаты.

– Вам собачка не нужна? – уже выходя, спросил Витас у молоденькой официантки. – Щенок овчарки, породистый, нежный!

– Он шутит! – сердито вставила Рената, бросив на Витаса недовольный, острый взгляд и озадачив девушку-блондинку в нарядном переднике.

– Я – наследница хутора и собаки, – добавила она тем же тоном уже в машине. – И я буду решать, что делать со щенком и с хутором!

Витас промолчал до самого дома. А дома настроение Ренаты вернулось в норму, она принесла из дедового серванта недопитый бальзам и две рюмочки.

– Дедушка, за тебя! – Сказала, глядя на двери в коридор. – Хоть ты и не любил заграницу, а все равно пришлось после смерти в Латвию ехать…

Витас молча пригубил бальзам.

– Гуглас останется здесь, – твердо произнесла Рената после паузы.

– Значит, и мы останемся? – неуверенно спросил Витас.

– И мы, – Рената кивнула. – По крайней мере я!

– Хорошо, – примирительный взгляд Витаса коснулся ее глаз. – Останемся… Я же не против.

Глава 51. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Всю субботу Клаудиюс старался избегать Анжелу. Пару раз он ходил пить чай в их домике у въездных ворот. Несколько раз закрывался в комнате для прислуги, ставшей их временной спальней. Он уговорил Ингриду обслуживать гостей за обедом без его помощи. И Ингрида согласилась. Пока она носила блюда в зал, китайцы накормили Клаудиюса едой, приготовленной для себя: «лакированными» свиными ушками и рисом с черными грибами.

Клаудиюсу стало неудобно, когда Ингрида, опустив на столик возле большой посудомойки грязные тарелки, подошла и прошептала нежно в самое ухо: – Мужчины хотят, чтобы ты с ними потом посидел!

Клаудиюс чуть не поперхнулся. Правда, слово «мужчины» его порадовало. Она ведь не сказала «гости». Да и слово «потом» означало, что к тому времени Анжела уйдет. Или погулять, или в свою спальню. Гулять, скорее всего, она не пойдет. На улице весь день было сыро, накрапывал дождик и только под вечер, вроде бы, перестал.

– Ну где же ты пропадаешь? – встретил его вопросом седой Роман.

Клаудиюс кивнул всем четырем, присел за стол.

– У нас проблема, – совершенно серьезно заявил коротко стриженный блондин Дима. – Ты можешь съездить в супермаркет и купить виски? Ты же по-английски свободно шпаришь!

– У меня нет прав… да и если честно, я вообще не умею водить машину.

– А как же ты тут живешь? – удивился Дима. – Пешком в магазин ходишь?

– Нет, жена привозит.

– Ладно, тогда поедешь с нами, поможешь с переводом.

Они выехали на джипе втроем. Сеня и Валик остались сидеть за столом обеденного зала.

До Вейбриджа доехали минут за десять.

Справа улочка, с которой как бы и начинался с этой стороны городок Вейбридж, словно сделала несколько шагов назад и оголила пять небольших коммерческих заведений, среди которых продуктовый магазинчик выделялся вынесенными наружу ящиками с овощами и фруктами.

Роман припарковал машину. В продуктовой лавке – магазином называть это заведение можно было только с большой натяжкой – сразу за входной дверью слева сидел бородатый индус.

– Спроси, есть у них виски? – Он посмотрел на Клаудиюса.

Клаудиюс обернулся к индусу, но спросить не успел. Слово «виски» явно оказалось знакомым продавцу и он показал жестом руки на полки над своей головой, где в ряд стояли на высоте, доступной только ему, бутылки с крепкими напитками. Роман также заметил их. Подошел поближе. Всмотрелся в этикетки.

– Не жирно, – вздохнул он.

– Можно в «Вейтроуз» поехать, там выбор большой! – предложил Клаудиюс.

Роман отмахнулся. Он стал медленно, дирижируя продавцу-индусу правой рукой, показывать на выбранные бутылки виски, одновременно читая их названия по слогам.

– «Джейм-сон», «Ка-на-ди-ан клаб», «Ла-га-ву-лин», «Ла-фройг».

Индус слушал клиента с раскрытым ртом и после каждого названия снимал с верхней полки заказанную бутылку. На «Лафройге» он, правда, замер.

– No Lafroig![24] – сказал он с сочувствием в голосе. – Maybe «Balvenie»?[25]

– Ну давай своё «Балвени»! – согласился Роман.

Через час Клаудиюс уже пытался отличать «Балвени» от «Джеймсона». В принципе, это оказалось легче, чем он думал. Еще легче было отличить «Лагавулин» от трех других сортов виски. А вот большую разницу между «Джеймсоном» и «Канадиан Клаб» Клаудиюс ощутить не смог, хоть и пытался несколько раз. Роман уже устал ему повторять, на какие оттенки вкуса и послевкусия надо обращать внимание. Роман к тому времени уже подустал, его взгляд бродил неуверенно по лицам своих молодых друзей, пытаясь найти подтверждение, что процесс дегустации виски приносит им удовольствие. Но на самом деле лишь Клаудиюс проявлял искреннее любопытство к виски, так что глаза Романа чаще останавливались на молодом литовце, чем на спутниках-соотечественниках, теперь уже пивших виски так же, как водку или ром.

– Что-то мне холодно! – вдруг заявил седой Роман. – Ты тут за хозяина, – обратился он к Клаудиюсу. – Давай разожги камин!

Взгляд Романа уперся в черную и большую – два метра на полтора – нишу камина под портретом господина Кравеца.

Присел на корточки, поставил несколько поленьев шалашиком, в середину сунул большую сероватую таблетку для разжигания, чиркнул каминной спичкой, похожей на палочки для еды из китайского ресторана. Таблетка укуталась в голубое пламя. Пламя потихоньку разгоралось и через пару минут стало тянуть свой огненный язык к дровам.

– Да, для такого камина на вечер кубометра два дров понадобится! – протянул Роман.

– Да тут в саду деревьев полно, – вставил свои пять копеек Дима. – Если что, можно и нарубить!

Слава Богу, идея «дровосека» Димы повисела в воздухе да и растворилась. Никто эту тему не продолжил. А Роман добавил себе в стакан виски и подошел поближе к камину. Засмотрелся на горящие дрова.

В воскресенье днем гости уехали. И в особняке враз стало как-то по особенному неуютно. Может из-за внезапно возникшей тишины?!

Ингрида пожаловалась на головную боль и попросила Клаудиюса самому навести в особняке порядок. А Клаудиюс решил никуда не спешить – все-таки воскресенье. И они сидели на кухне в своем домике из красного кирпича. Сидели, пили чай и молчали. Ингрида вдруг хитро улыбнулась и вытащила из кармана джинсов пять стодолларовых купюр. Сложила их веером, помахала перед лицом.

– Вот, – произнесла чуть ли не с гордостью. – Чаевые из Перми!

Клаудиюс опустил на кухонный столик свои две сотни долларов.

– Мои чаевые поменьше, – сказал он.

– Неудивительно! – Ингрида пожала плечиками. – Они же видели, кто тут действительно работал, а кто нет!

– А мне не за работу… Мне за компанию. Хотя и переводчиком я у них был, когда ездили за виски. Да они и без меня общий язык с продавцом нашли!

– А виски осталось? – поинтересовалась Ингрида.

– Осталось! – закивал Клаудиюс. – Принести?

Девушка отрицательно мотнула головой.

– Можешь сам выпить, когда все уберешь!

Напоминание о работе в этот раз заставило Клаудиюса подняться из-за стола.

Воздух в трапезной особняка пропитался продымленной сыростью. Ночью, когда камин горел, теплый запах костра казался бонусной добавкой ко вкусу виски. Окна были закрыты. Отопление автоматически отключилось в два часа и снова включилось в восемь утра. За это время и температура в особняке упала, и сырой ночной воздух опустился в трапезную через дымоход, опустился и «вошел» через каминную нишу.

Клаудиюсу на минутку стало зябко, и взгляд сам нашел на столе четыре бутылки виски с разными этикетками: две пустые и две недопитые.

Легко совладав с соблазном, он поставил в камине шалашиком последние неиспользованные дрова, зажег.

В кладовке нашел велюровые тряпочки для мебели и, убрав со стола бутылки и стаканы – опустив их на пол у камина, – принялся за благородную инкрустированную столешницу.

В какой-то момент в трапезную заглянула Ингрида.

– Я съезжу в Вейбридж! – сказала она и исчезла.

Когда Клаудиюс вернулся в домик из красного кирпича, на кухонном столике все так же лежали стодолларовые банкноты.

Часы показывали половину восьмого. Ингриды еще не было.

Готового ужина тоже. Клаудиюс заглянул в холодильник. Не найдя в нем ответа на свой голод, сделал чаю.

В заоконной темноте заметил какое-то движение. Выключил на кухне свет и понял, что на улице снова пошел снег – его крупные медленные хлопья красиво опускались вниз на невидимую сейчас землю. Сделал глоток чаю в темноте. Темнота словно сделала его крепче.

«Где же Ингрида? – подумал. – Надо ей позвонить!»

Подумал, но не позвонил. Решил подождать.

Горячий чай разбудил во рту вкус допитого сегодня «Лагавулина». После окончания уборки, когда уже и бутылки, и стаканы, и пиалки из-под орешков и маслин были перенесены в кухню и сложены в посудомойку, Клаудиюс позволил себе немного расслабиться. Кухня особняка была куда просторнее их маленькой кухоньки в домике у въездных ворот. Разделочный дубовый стол по ее центру легко позволил бы разделать на нем свиную тушу. Но в этот раз он был свободен от досок, ножей и прочих кухонных инструментов. Его можно было бы принять за трапезный стол для челяди, для слуг. И он, Клаудиюс, сидел за ним один, поставив перед собой бутылку виски, стакан и тарелку, в которую вытряхнул из пластикового судочка, найденного в огромном двухдверном холодильнике, кусочки жареного бекона. «Интересно, это китайцы не доели или гости? – подумал Клаудиюс. – В любом случае спасибо!» Он прислушался к хрусту холодного жареного бекона на зубах.

Выпив и закусив «по-английски», снова забеспокоился об Ингриде. Вышел на порог дома, вслушиваясь в февральскую темноту. Ничего.

– Какое длинный уик-энд, – прошептал сам себе.

Захотелось спать. Прошел к их домику из красного кирпича. Поднялся в спальню и прилег, не раздеваясь, поверх одеяла. Вздремнул, но через минут сорок испуганно открыл глаза, включил свет.

– Ингрида! – крикнул. – Ты тут?

Никакого ответа.

Клаудиюс спустился на кухню. Часы показывали половину одиннадцатого.

– Что-то случилось? Авария? На улице дождик, а утром падал снег. А она на машине! И ведь тут, в Англии, весь год на летней резине ездят! На летней резине по снегу?!

Клаудиюс занервничал, позвонил Ингриде на мобильный. В ответ – бесконечные длинные гудки.

«Надо что-то делать!» – сказал он себе.

Натянул куртку, влез ногами в ботинки, вышел.

Теперь вместо дождя на землю падал мокрый снег. Из-за этого снега ничего вокруг видно не было. И слышно ничего не было – обычная глуховатая ночная тишина, которую, только если сильно прислушаться, можно разобрать на отдельные далекие шумы, на жужжание удаленного отсюда на несколько миль «моторвея», на «въезжающие» в тишину и «выезжающие» из нее поезда, иногда летящие экспрессом, а иногда ползущие со всеми остановками до станции Гилфорд, на гул самолетов, снижающихся для посадки в аэропорту Хитроу, на десятки и сотни других звуков, объединенных именно своей удаленностью отсюда и своей неотчетливостью.

Клаудиюс нервно зашагал к гаражу. Это действие казалось ему сейчас самым логичным. Ингрида уехала на машине, значит и искать их надо обеих – ее и машину. Они должны быть вместе.

Подошвы ботинок оставляли на снегу темный, мокрый след. Клаудиюс чувствовал, как снег смягчал каждый шаг, не давал ему ощутить под ногами отталкивающую твердь. Он обошел особняк справа – так путь до гаража был короче.

Задние ворота – обычные, металлические, покрашенные в черный – были закрыты. Но на заснеженной дорожке от ворот и до гаража виднелись две темные полосы – следы от колес машины.

– Снег ведь еще не шел, когда она уезжала! – припомнил Клаудиюс, подходя к закрытым гаражным воротам. Постояв перед ними и еще раз убедившись, что следы машины «упираются» в гараж, он, озадаченный, отошел на пару шагов и задумался. Оглянулся, внимательнее осматривая заснеженную землю. Если она вернулась и не закрылась в гараже, то должна была пойти отсюда в дом. А значит, где-то тут должны быть и ее следы!

Два раза он ударил кулаком по металлу ворот. Металл загудел.

– Ида! Ты тут? – крикнул он.

Снова отошел и присел на корточки, рассматривая снег. Показалось ему, что он нашел один след, уже засыпанный свежим снегом.

Достал мобильник и опять набрал ее номер. В ухо ударили длинные гудки, но одновременно он услышал еще какой-то звук, похожий на приглушенный телефонный звонок. Он опустил руку с мобильником, и удаленный звонок прозвучал отчетливее – он доносился из гаража, из-за закрытых металлических ворот.

– Ида! – снова крикнул Клаудиюс и еще раз стукнул кулаком свободной руки по металлу.

Ответа не последовало. Совершенно растерянный, он попробовал вспомнить: а есть ли в их домике дубликат ключей от гаража?

Нет или есть, а проверить надо. Надо взять все ключи, которые есть в доме и проверить: вдруг какой-то подойдет и откроет эти ворота! Может, у нее нервный срыв и она сидит в гараже в машине, специально закрылась от него. Настроение у нее было не очень, это Клаудиюс видел! Она сказала, что болит голова, но при этом села в машину и поехала в Вейбридж?!

Клаудиюс решительно зашагал обратно к дому, обходя в этот раз особняк с другой стороны. Выйдя на угол, он оглянулся на задние ворота, которые были отсюда едва видны. Они ведь тоже закрываются на ключ. А был ли ключ от ворот в одной связке с ключами от гаража? Да и у гаража ведь кроме двух ворот есть еще и двери, и все на замках!

Проходя мимо парадного входа в особняк, Клаудиюс бросил взгляд на ступени, укрытые снегом в меньшей степени, чем земля. Видно, снегу просто было сложнее удержаться на гладком камне.

Клаудиюс остановился. Присмотрелся повнимательнее – показалось, что он видит следы. Поднял взгляд на фасад здания. И вдруг ошарашенно он уставился на крайнее левое окно третьего этажа. В окне горел свет. Нет, не яркий. Он словно пробивался через неплотно задернутые занавеси. Но свет в комнате горел.

– «Беатрис», – вспомнил Клаудиюс название этой спальни.

Быстро поднялся по ступенькам на порог парадного входа, потянул на себя ручку тяжелой двери. Дверь оказалась незапертой. Кромешная темень встретила Клаудиюса внутри. Он включил свет и побежал по мраморным ступеням на второй этаж, потом по деревянной лестнице на третий к спальням.

– Ты чего? – выкрикнул он, когда, распахнув двери в спальню «Беатрис», увидел Ингриду, неподвижно сидящую за столиком трюмо перед зеркалом.

Ингрида посмотрела на него удивленно и устало.

– Иди отдыхай! – сказала она. – Я сегодня здесь останусь. До утра.

Клаудиюс открыл рот, но так ничего и не сказал. Только продолжал смотреть на нее.

– Ты плохо выглядишь, иди ложись спать! Наверное, тоже устал, – эти слова Ингрида произнесла нежнее и мягче.

И Клаудиюс вышел из спальни «Беатрис». Вышел молча и закрыл за собой двери.

– Наверное, тоже устал, – повторил он себе пару раз шепотом, спускаясь по лестницам к выходу из особняка.

Уже в домике из красного кирпича, в их спальне, в кровати под одеялом ему стало холодно. Он лежал и мерз, лежал, пока не заснул вопреки этому холоду, вопреки своей сегодняшней душевной неустроенности, возникшей благодаря Ингриде. Просто усталость, подслащенная виски, победила.

А утром Ингрида, как ни в чем не бывало, поджарила яичницу с беконом и позвала Клаудиюса завтракать.

– Мне там очень понравилось, в «Беатрис». Хотела проверить, смогу ли я одна заснуть в таком большом доме!

– И как? – спросил сонный Клаудиюс.

– Смогла! – Ингрида кивнула и гордо улыбнулась, очевидно, весьма довольная собой.

Глава 52. Фульда. Земля Гессен

Время всегда летит со скоростью времени. Намного медленнее самолета или даже автомобиля. Скорость – шестьдесят секунд в минуту. То есть минута в минуту. Скорость движения времени всегда совпадает со скоростью времени – шестьдесят минут в час. Поэтому зачем спешить?

Кукутис пожал плечами и попросил у девушки за стойкой еще чаю. За окнами падал мокрый снег. Именно этот снег и заставил Кукутиса в ближайшее кафе зайти.

«А что, если в чай немного бренди добавить?» – подумал Кукутис.

И тут же одобрил эту мысль действием. Достал из ноги фляжечку серебряную, открутил крышечку и налил немного в пустую чашку. Вскоре девушка новый чайничек с чаем клиенту принесла. Развел Кукутис бренди чаем и глоток сделал.

– О! Это другое дело, – прошептал самодовольно.

У девушки вдруг мобильный музыкой зазвонил. Вздрогнул единственный клиент кафе, испуганно на свою деревянную ногу посмотрел – не она ли это снова пошутить над ним решила?

Но мелодия звонка уже оборвалась и вместо нее негромко и мелодично зазвучал голос девушки.

Улыбнулся Кукутис. Вспомнил мальчишку Вольфганга и его проделку со своим телефоном, засунутым тайком в его, Кукутиса, любимую деревянную ногу.

«Да, – вдруг настроение его изменилось. – А ведь так тайком что угодно в мою ногу подложить можно! Даже гранату! Надо бы, как в советские времена, „инвентаризацию провести“! Может, и действительно что-то еще подложили! Или наоборот – вытащили! Только вот где эту инвентаризацию провести? Не тут же за столом!»

Он оглянулся по сторонам и огорченно мотнул головой.

– Вам что-нибудь еще? – спросила, отвлекшись от телефона, девушка.

– Нет-нет, спасибо! – успокоил ее Кукутис.

Снова чаю с бренди глотнул. Снова недавний телефонный полузвон – полутарахтение из памяти услышал.

И та же память из-под пластов сохраненных из прошлого звуков и запахов вытолкнула наверх еще один звон – звон настоящего будильника, который с ним, с Кукутисом, почти всю Первую мировую прошел. Тот будильничек размером не превышал карманные часы на цепочке, но, конечно, был потолще и с блестящим будильным колокольчиком на макушке. Солдат Кукутис носил его по очереди то в левом кармане штанов, то в правом. Было это неудобно, но какие на войне удобства? Главное, что так он всегда знал, где будильник находится. Даже когда спал, не раздеваясь, и лежал на том боку, в кармане которого пусто было, все равно чувствовал присутствие будильника в другом кармане. Однополчане поначалу смеялись над ним: ну надо же, другие, убив врагов, забирали себе в качестве трофея карманные часы, а ему, убившему штыком в атаке какого-то несчастного коротышку, достался будильник из кармана убитого. Но не оставлять же будильник мертвому! Мертвого уже никто не разбудит! И вот после этого неделями ходил Кукутис в атаки или просто из окопа стрелял и довольствовался будильником, время проверяя или даже ставя его, чтоб в шесть утра зазвенел, если ему фельдфебель в четыре утра разрешил два часа поспать. Но потом во время очередной атаки снова прошил он штыком беднягу-врага, и уж у того в кармане серебряные карманные часики нашел с серебряной крышечкой, защищающей стекло циферблата от царапин. Внутри крышечки – гравировочка с вензелями убитого и надписью «Komm als Sieger zurück!»[26] – «Вернусь, вернусь!» – шептал себе тогда молодой солдат Кукутис, перекладывая серебряный тикающий трофей в карман, свободный от будильника. С тех пор стал Кукутис владельцем двух видов времени: того, что только себя показывает, и того, что в нужный момент разбудить тебя может. И перестали однополчане над ним посмеиваться и подшучивать, но кривились всегда, когда его будильник звенел – не нравились им на войне мирные звуки. Так Кукутис для себя решил. Но тише звон будильника сделать не мог.

А когда взорвался возле него снаряд и оторвало этим взрывом у Кукутиса правую ногу вместе со штаниной, в кармане той штанины оторвало и будильник. И с тех пор не имел Кукутис будильника, а только карманные часы, серебряные, с серебряной крышечкой, защищающей стекло циферблата от царапин и с надписью на внутренней стороне «Возвращайся с победой!». Жалко, что под этим выгравированным под вензелем неизвестного солдата пожеланием не стояло адреса. Так случилось, что взрыв снаряда, оторвав ногу, даровал Кукутису на время взамен контузию с избирательной потерей памяти. Дом он свой с тех пор вспомнить не мог, а вот мельницу, где его любимая жила, помнил. И вторым делом после скитания по госпиталям отправился к ней, точнее – к ее отцу мельнику – руки горбатой красавицы просить! Первым делом он, конечно, поехал на временной деревянной ноге постоянную ногу искать. В Меммеле, когда выписали Кукутиса из последнего его госпиталя, провожать его вышел только госпитальный столяр – молодой курносый курляндец. Вышел, чтобы посмотреть – сможет ли одноногий солдат на творении его, столяра, рук первые несколько шагов сделать. Ту тяжелую и неудобную подпорку Кукутис так никогда ногой и не назвал. Ни тогда, ни потом. Но обиды на курносого курляндца он не держал – столяр при госпитале был один, а одноногих и безногих солдат – сотни. Безногим делали тележку на колесах и давали в руки палки, чтоб от дороги, как на лыжах, отталкиваться. А одноногим – колоду, на простом станке выточенную из цельной ветки или ствола среднего дерева. Сверху у колоды выемка была вырублена для культи, неровная и негладкая. Такая, что если сперва культю в портянку не замотаешь, то сразу десять заноз в замученный огрызок ноги загонишь! Тот курносый столяр Кукутису подпорку-колоду получше подобрал. И даже рукой помахал ему на прощанье, сразу поняв, что этот на деревянной подпорке вместо нормальной ноги дойдет туда, куда хочет! И вот там же, в Меммеле, часа через два увидел Кукутис на скамейке под осенним солнцем двух хорошо одетых мужчин. У одного из-под штанины красивая полированная деревянная нога с резиновым каблуком выглядывала. Мужчины о чем-то беседовали и вдруг одноногий жестом попросил собеседника подождать и, наклонившись и приподняв штанину, выдвинул из деревянной ноги ящичек, достал из него записную книжку, стянутую резинкой, пустой ящичек обратно засунул и штанину отпустил.

Как завороженный следил за ними, устроившись на скамейке напротив, Кукутис. И когда они уже поднялись, чтобы уйти, вскочил он, подошел к ним быстро и неуклюже, так неуклюже, что они уставились на него с сочувственной улыбкой.

– Это вы в Германии сделали? – спросил Кукутис, кивая на полированную ногу, из-под штанины выглядывающую.

– Нет, что вы! Такие только в Литве делают! – ответил тот приветливо.

– А где в Литве?

– В Пиенагалисе, в мебельной мастерской у Витаса.

– Пиенагалис, – повторил Кукутис, запоминая название.

А мужчина с красивой ногой подумал, что солдату одноногому это название ничего не говорит.

– Возле Аникщяя, неподалеку от Утены, – подсказал он. – Только штука эта дорогая! За такие деньги и скрипку купить можно!

– Скрипку? – удивился Кукутис. – Скрипка – это для тех, кто любит играть, а я люблю ходить!

И отправился молодой и одноногий Кукутис из Меммеля через Ковно и Вильно в сторону Утены. Где пешком шел, где на подводе подвозили, где на дрезине под управлением двух молодых и цельноногих работников железной дороги, спасенных своей профессией или особым случаем от мобилизации на Первую мировую бойню. Добрался меньше чем за месяц и за время это так к своей подпорке деревянной привык, что даже иногда замечать ее перестал. Однако когда до Пиенагалиса дошел, и старик, встретившийся ему на тропинке среди трех невысоких холмов, украшенных соснами и кладбищенскими крестами, хутор Витаса у самой опушки леса показал, снова стал Кукутис плохо о своей подпорке думать. Стал натертости да мозоли на своей бедной культе подсчитывать, думая, что сам в этом виноват тем, что портянку уплотняющую плохо на культю наматывал и ступал оторванной ногой иногда слишком резко потому, что спешил временную подпорку на такую деревянную ногу поменять, которая как скрипка стоит и как скрипка красивая!

Витас – молодой, крепкий, с цепким, точным, как артиллерийский дальномер, взглядом – встретил его настороженно. Но как только разговорились они на дворе между домом и большим амбаром, так сразу Витас сначала гостя в дом на чай пригласил, а потом и в амбар, где его мебельная мастерская располагалась и где вообще никакого сельского инструмента Кукутис не увидел – только столярный. Показал стулья своей работы, буфет, а потом в отдельный чуланчик завел, где на верстаке в тисках с резиновыми «губами» недоделанная деревянная нога зажата была.

– Я ее знакомому торговцу из Аникщяя делал, да он за ней не дошел. Умер. Росту в нем было столько же, сколько и в тебе, – сказал Витас Кукутису, обмеряв его взглядом от пола до макушки. – Может, и подойдет! Тем более, что оплачена уже!

Гарантии дам тебе год, ну и мелкие поломки, если рядом будешь жить, всегда за так починю! – добавил хозяин мастерской после короткого раздумья.

У Кукутиса от щедрости Витаса дух захватило. Стал он жадно воздух в амбаре вдыхать, а воздух там все равно сельский, амбарный, колючий из-за соломенной пыли. Закашлялся он, согнулся в три погибели. На пол деревянный, весь в опилках, уставился. Уже и кашлять перестал, а выпрямиться стыдился. Слишком свой кашель Кукутису некрасивым показался. Но выпрямился в конце концов.

– Я так благодарен, так благодарен, – заговорил он, судорожно подыскивая, как бы дальше свою благодарность Витасу выразить. – Так благодарен, что если у вас дочь родится и, не дай Бог, никто ее замуж взять не захочет, то я возьму! Ни на что не посмотрю!..

– Сын у меня, – ответил ему удивленный Витас. – Два месяца ему. Жена готовое трюмо на подводе в Аникщяй заказчику повезла. Взяла его с собой, чтобы кормить в дороге.

– Ну слава Богу, – выдохнул Кукутис, уже жалевший, что про дочку сказал. Посмотрел на Витаса виновато. – Контузия у меня была. Иногда говорю, а сам не понимаю, что говорю! Ну просто как политик!

Усмехнулся Витас.

– Я тебе тут, в амбаре постелю. Тут пока не холодно. Поживешь, пока ногу закончу. Денька два, да потом еще два, пока лак подсохнет. А сам откуда?

– Из Жемайтии.

– О, так далеко мои ноги еще не доходили! – улыбнулся Витас.

– Доходили, доходили, – не согласился с хозяином хутора Кукутис. – Я вашу ногу в Восточной Пруссии увидел, в Меммеле! У одного важного господина под штаниной. Он на скамейке сидел.

– Да? – удивился Витас. – Это хорошо! Но давай сначала тебе угол для ночлега выберем! А раскладушка военная у меня есть, ею со мной крестьянин с соседнего хутора за три табурета расплатился!

– Может, все-таки, покушаете? – раздался над головой женский голос, говоривший по-немецки. – Уже три часа чай пьете на пустой желудок. Если денег нет, я вам могу гороховый суп даром дать!

Вздрогнул Кукутис, поднял головой. Понял, что он все в том же кафе сидит, и та же девушка, что чай приносила, стоит рядом, и чайник уже снова пустой.

– Да, конечно, супа горохового было бы неплохо, – просительно произнес.

«Господи, куда это меня мысли затащили! – поразился сам себе. – На самое дно моей памяти! А начиналось-то как легко – с будильника, со времени!»

Достал из кармана пальто карманные часы на цепочке, которая ни к чему прицеплена не была, а просто так, для красоты болталась. Открыл крышку, стекло циферблата от царапин защищающую, посмотрел на выгравированную по-немецки надпись «Возвращайся с победой!», потом на время.

«Вот доем суп и пойду уже!» – решил и посмотрел нетерпеливо в сторону буфетной стойки кафе, за которой девушка ему в глиняную миску гороховый суп наливала.

Глава 53. Париж

– Дай посмотреть, – попросил Поль, глядя на алюминиевый костыль Андрюса.

С лица мальчишки не сходила радостная улыбка, появившаяся минут десять назад, как только Андрюс вошел к нему в палату.

Андрюс, сидевший на стульчике рядом с кроватью, поднял легкий костыль и протянул Полю. Ожидающе посмотрел на его руки, накрытые пледом. Вздрогнул, вспомнив эти руки, зафиксированные на животе блестящими металлическими конструкциями. Поднялся со стула, поднес костыль поближе к глазам мальчика. Поль даже попытался наклониться чуть вперед, но, видимо, его поза – полусидя с двумя подпирающими подушками за спиной, – не позволила ему этого сделать.

– Это алюминий? – спросил он.

Андрюс кивнул.

– У нас в Камеруне алюминия много! Мы его экспортируем. Может быть, этот костыль тоже из камерунского алюминия!

– Да? – удивился Андрюс.

– Да! Франция у нас алюминий покупает. И Италия тоже! – в голосе Поля зазвучала гордость за свою страну. – А ты что, тоже думаешь – мы только бананы экспортируем?

– Почему тоже?

– Ну, тут, в Европе, все думают, что Африка – это только бананы!

– Нет, я так точно не думаю! – уверил Поля Андрюс. – Но про алюминий не знал!

– В шашки сыграем? – предложил мальчик.

Андрюс подкатил столик на колесиках, достал шашки, расставил их.

– Ты опять черными? – спросил.

Поль кивнул.

– Тогда ходи первый!

Уже выйдя из детского корпуса, Андрюс посмотрел на здание, в котором недавно сам пролежал несколько дней. Вспомнил врача, вспомнил и соседа по палате – шотландского фермера, ставшего парижским бомжем. Что он там сказал напоследок? Что в Париже очень легко стать бездомным?

Андрюс хотел было зайти, найти врача и сказать ему спасибо, но часы на мобильнике показывали полпервого, а значит, и пациенты, и врачи сейчас обедают, и отвлекать их даже ради выражения искренней благодарности было бы неправильно.

Приближаясь к арке, Андрюс смотрел на красный фасад кафе, в котором не был десять дней. Ехать домой с двадцатью евро, взятыми из конверта в белой тумбочке у кровати Поля, не хотелось. Не ехать, казалось, тоже не имеет смысла: кто его с костылем пригласит развлекать больных детей? И даже если пригласят, как он сможет кого-нибудь развлечь, если ни сесть на корточки, ни подпрыгнуть он пока не в состоянии? Но мысли и сомнения не заставили его изменить привычный маршрут. И он пересек рю де Севр по пешеходной зебре и остановился у входа в кафе. Замер, подумав: а вдруг там сидят эти братья-албанцы, лишившие его возможности зарабатывать деньги. Открыл двери. Вошел. И снова замер, встретившись с ними взглядом. Они сидели на своем привычном месте. И сумка, из который выглядывали клоунские ботинки и яркий желтый рукав клоунского костюма, также стояла на полу. За ними слева у окна виднелась рыжая копна волос Сесиль. Вот с кем хотелось бы поговорить, но для этого надо, чтобы дракон пропустил Андрюса к ней. А роль страшного и кровожадного двухголового дракона тут как раз эти албанцы и исполняли.

Андрюс собирался сделать шаг назад и выдвинуться из кафе наружу. Он не мог позволить себе повернуться к ним спиной после того, что произошло десять дней назад.

И вдруг сначала один, а потом и второй албанец кивнули ему вместо приветствия. Без улыбки и без злобы в глазах. Безразлично. И Андрюс, вместо того, чтобы выдвинуться, сделал шаг вперед и даже кивнул им в ответ, проходя мимо.

Сесиль обрадовалась, заметив его.

– Как ты? Где ты пропадал? Что-то случилось? – Она обронила взгляд на костыль.

Андрюс кивнул в сторону госпиталя.

– Лечился. Эти двое меня избили. Ногами.

Улыбка исчезла с ее лица.

– А теперь сидят, как будто ничего не произошло, – с горечью продолжил Андрюс. – Даже поздоровались! Как так можно? Я не понимаю!

– Мы живем в мире, где волки обедают за одним столом с зайцами, пока и тем, и другим хватает еды, – произнесла Сесиль, бросила взгляд в окно и снова обернулась к Андрюсу.

– Это что, я заяц, а они – волки?

– Получается, что так. Ты не обижайся, надо просто научиться чувствовать опасность. Зайцы хорошо чувствуют опасность, потому что им надо выживать, а волки не чувствуют. Поэтому иногда и попадают в передряги. Кофе хочешь?

Андрюс кивнул.

– Deux cafés! – крикнула Сесиль бармену.

Он подошел через минуту с двумя чашечками, в темном мешковатом свитере, который Андрюс видел на нем уже много раз. Посмотрел грустно на костыль, с костыля перевел взгляд на Сесиль.

– Pauvre gars![27] – бармен вздохнул и отошел к стойке.

Однако вскоре вернулся и поставил перед Андрюсом бокал с коньяком.

– Offert par la maison[28], – проговорил, глядя на Сесиль. – A votre santé![29]

– Это тебе для укрепления здоровья! – перевела она Андрюсу. – Угощает!

Андрюс приветливо улыбнулся бармену. Отпил коньяка. Во рту приятно защипало.

В кафе зашла пара – чернокожий мужчина и жена-мулатка с пакетом из магазина детских игрушек. Из пакета выпирали углы картонной коробки.

Сесиль выпрямила плечи и, казалось, вытянула голову, чтобы ее лучше было видно.

Мужчина действительно посмотрел в их сторону, но не на Сесиль, а на Андрюса. Потом перевел взгляд на албанцев. Подошел к ним. Жена-мулатка осталась у барной стойки, и бармен уже поставил перед ней чашечку эспрессо.

Через пару минут албанцы, прихватив сумку, покинули кафе вслед за этой парой, оставив позади себя удивленную Сесиль и онемевшего Андрюса.

– Ну никак не могу себе их представить в качестве клоунов! Всегда такие мрачные и молчаливые, – проговорила Сесиль и пожала плечами.

– Я сейчас тоже себя чувствую мрачным и молчаливым, – признался Андрюс. – Десять дней без заработка… Боюсь, что и за квартиру платить будет нечем…

Сесиль напряглась, словно теперь ожидала, что он попросит в долг. Но Андрюс, горько хмыкнув в ответ на собственные мысли и опасения и снова пригубил коньяк.

Глава 54. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Две ночи не могла заснуть Рената после смерти старого Йонаса. Поднималась, ходила в коридор, заглядывала в опустевшую половину дома. Там, за зеленой дверью, всё оставалось не тронутым, даже запах. Все выглядело, как всегда, только хозяин ушел.

Витас, постоянно просыпавшийся из-за не спавшей Ренате, в первую ночь не сказал ни слова, а после второй беспокойной ночи посоветовал ей выпить снотворного.

– Я понимаю, как тебе тяжело, – сказал он, выйдя из ванной комнаты, где долго и безуспешно пытался отмыть холодной водой свое лицо от следов бессонницы. – Но ведь ему сколько лет было! И сам он постоянно о смерти говорил. Днем можно поплакать, погрустить, но ночью надо спать!

Рената хотела было ответить ему резко, но, посмотрев в его красные глаза, смолчала.

Покормила Гугласа возле будки. Потом вернулась в дом и подошла к Витасу.

– Мне кажется, что на дедушкиной половине по ночам кто-то ходит, – прошептала она. – Мне его шаги слышатся!

– Там же есть замок, на его двери! – сказал в ответ Витас. – Я найду ключ, он, кажется, висит у него на гвоздике. Мы обойдем все углы его половины, закроем все окна и закроем дверь! Тогда ты точно будешь знать, что там никого нет! И сможешь спокойно спать по ночам!

Рената согласилась. Ключ от старого дверного замка действительно висел на гвоздике на дедовой кухне. Он был тяжелым и длинным, не то что новые ключики! Витасу пришлось несколько раз ударить по двери, чтобы она вошла как можно плотнее в дверную коробку и чтобы стальной язык замка смог скользнуть в паз.

Третья ночь прошла спокойнее. Витас, наконец, выспался. Он и не знал, что Рената полночи смотрела в потолок и слушала тишину, одновременно и боясь, и надеясь услышать далекие, приглушенные дверьми и стенами шаги деда.

Утром ее опухшие веки вызвали у Витаса нежное сочувствие. Он обнимал ее несколько минут, прижимая к себе и успокаивая, обещая, что вот-вот из Риги привезут прах Йонаса, они его вместе рассыпят на могилки собак, как того и хотел старый Йонас, и тогда она точно будет спать спокойнее и лучше.

Однако после того как они съездили в Аникщяй и забрали оттуда темно-зеленую, под малахит, вазу с прахом старика, закрытую такой же керамической круглой крышкой, «приклеенной» к горлышку вазы скотчем, Рената решительно заявила, что рассыпать дедушку поверх снега не будет.

– Делай как знаешь! Это твой дедушка! – сказал Витас. Но в мыслях с ней согласился, представив себе, как на белый снег падает серый прах.

Вазу с прахом дедушки поставили на тумбочку возле его кровати и снова закрыли половину Йонаса на замок.

Когда Рената не думала о дедушке, она думала о Витасе. Показалось ей, что он, Витас, в последнее время как-то осунулся. Глаза перестали блестеть. Даже перед монитором компьютера он не мог долго усидеть. Полистает свои виртуальные странички на разных сайтах и встанет из-за стола.

«Не нравится ему тут, – рассуждала Рената. – Он ведь думал, что дед умрет, и тогда меня тут ничего не удержит! Но как это все бросить? И дом, и Гугласа…»

Нет, даже мысли эти подкатывали комок к горлу, мешали нормально дышать.

Рената отнесла Витасу чашку чая – он как раз снова за компьютер присел. А сама вышла на порог. Морозец ослабел, зима уже на убыль пошла, устав напрягаться. Тут же Гуглас залаял – звонко и весело. Рената улыбнулась. Крикнула – Молодец!

Подошла к будке, присела на корточки. Щенок выскочил, стал руки облизывать.

– Ну хватит, хватит! – подняла она ладони повыше над щенком. – Ты же не комнатная собачка!

Когда вернулась, Витас по-прежнему сидел перед компьютером, только в этот раз глаза его горели, он переписывал что-то с монитора в блокнот.

– Еще один семинар для начинающих бизнесменов нашел! Как раз завтра начинается! – сообщил ей с энтузиазмом в голосе. – Тут у вас в провинции без чужих идей не обойтись!

– А где семинар? В Каунасе? – спросила Рената.

– Нет, в Вильнюсе. И дешевле, чем тот, что я пропустил! Правда, ведет не американец, а какой-то поляк. Как ты думаешь? – его вопросительный взгляд встретился со спокойным взглядом Ренаты.

– Наверное, надо ехать, – сказала она.

– Сейчас, я его «прогуглю»! – Витас застучал подушечками пальцев по клавиатуре. – А ничего! Вроде не мошенник! Надо еще отзывы по прошлым семинарам почитать!

Утром следующего дня Рената отвезла Витаса в Аникщяй на автовокзал. Помахала рукой, когда автобус отъехал. Потом переехала на красном «фиатике» на улицу Баранаускаса и присела в кафе. Пила чай и думала, а не поискать ли ей снова работу? С винзавода не перезвонили, значит, не нужна она им. А где нужна? Кому нужна?

Стало на душе грустно. Задумалась Рената. Вспомнила, как Витас этим же утром на их дом оглянулся, когда отъезжали они. Оглянулся, как на прошлое, от которого хочется быстрее убежать. Может, надо стены покрасить, чтобы он красивее смотрелся? Или только оконные рамы? Тут, в Аникщяе, есть такие дома, и они ей нравятся – стены деревянные, не крашеные, а квадраты окон – голубые или желтые!

«Нет, – перебила ее размышления мысль-диссидентка. – Крась или не крась, а если парень в Каунасе вырос, то как бы он ни старался притворяться, что ему на Аникщяйском хуторе нравится, а рано или поздно его прорвет. И чем позже, тем сильнее!» Это она себя не сдерживает и, если что не так, то сразу голос на него поднимает. Так привыкла. А он пока молчит. Молчит-молчит, да и уйдет, если надоест ему и хутор, и то, как иногда она, Рената, с ним разговаривает!

Испугалась вдруг Рената, уставилась, переживая, в окно на свою машину, оставленную на обочине. Попробовала ни о чем не думать, а просто на машину смотреть. Показалось, что получается. Но тут же другая мысль настроение испортила: «Мужчину, чтобы он рядом оставался, надо регулярно удивлять и радовать! А ты чем его радуешь и удивляешь?»

– Что за глупость! – возмутилась Рената. – Где это я такое слышала?

И вспомнила где. В парикмахерской пару месяцев назад. Парикмахерша Виола с удивительно длинными пальцами и очень острыми накладными ногтями подрезала ей челку и про своего бойфренда рассказывала. О том, как она яркие разноцветные трусики и лифчики покупала, как татуировку смешную на попке сделала, как ногти фосфорным лаком покрывала, чтобы ночью в постели светились. Ну, молодые парикмахерши – это народ особый, смелый. Рената не такая. Рената спокойная. У нее другая смелость, хуторская. Ей не страшно одной через лес по тропинке идти, ей не страшно до ста тридцати километров в час на машине разгоняться. Ей, наверное, и многое другое не страшно. А вот одеваться броско, татуировки делать – это просто не ее. Она никогда не любила обращать на себя внимание. Но, может, надо об этом подумать? По крайней мере, чтобы обращать на себя внимание Витаса?

Вернувшись в Пиенагалис, Рената накормила Гугласа. Поставила ему миску в коридоре. Задержалась перед закрытой зеленой дверью, посмотрела на царапины, оставленные в их нижнем левом углу когтями щенка. Если б она тогда открыла двери, Гуглас забежал бы внутрь, а она поспешила бы за ним. Гуглас бы, скорее всего, привел ее к кровати дедушки, когда дед еще был жив. Может, она успела бы вызвать «скорую» и врачи его спасли бы?

Удивило Ренату, как легко ей фантазировалось на тему той ночи, когда умер дед Йонас. И чувства вины из-за этих фантазий у нее не возникало. Она вспоминала последние разговоры с дедом, вспоминала его усталую усмешку и грустные глаза. Постепенно пришло к ней понимание, что умер он не от болезни, а от старости и усталости. Даже когда он повторял, что «Йонасы не умирают», в его голосе звучала жалоба! Словно он хотел умереть, но знал, что не получится, что нельзя! Поэтому смерть его теперь вдруг показалась Ренате исполнением его мечты. Будто он много раз старался что-то сделать и не получалось, а потом, в конце концов, смог, и в последний раз улыбнулся, довольный собой. Была ли у него на лице улыбка, когда она его утром увидела мертвым? Рот был приоткрыт, словно он не договорил что-то, но лицо не было ни мрачным, ни серьезным, а значит, не договорил он что-то не очень важное. И в глазах его не было ни страха, ни боли.

Уже на своей половине услышала она неожиданный и странный звук. Словно рядом вздохнул кто-то огромный. Она оглянулась. Так вздохнуть мог слон или лось, или кто-то даже большего размера с огромнейшими легкими, в которые помещается достаточно воздуха для небольшого ветра. Она прислушалась, но вокруг уже восстановилась тишина.

«Может, это дом вздохнул?» – подумала Рената.

И подняла взгляд на люстру. Она едва заметно покачивалась.

«Это дом, – решила Рената и стало ей грустно. – Я ведь одна тут, в доме. Кроме нас двоих тут никого нет! Только я и дом…»

Захотелось спать. Зевнула. Прислушалась к себе, проверяя: а не будет ли ей страшно ночевать в доме одной? Когда она одна тут ночевала? Да никогда! Это ведь первый раз!

Но никакого испуга, никакого страха. Да, дом для нее одной слишком большой, но половина Йонаса заперта на ключ, а ее половинка дома в два раза меньше самого дома. Ровно в два раза меньше. На то ведь она и половина!

Выключила свет. Легла.

– Спокойной ночи, дом, – прошептала и вскоре заснула.

Глава 55. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

– К китайцам или к индусам? – спросила Ингрида, оглянувшись на стоящего рядом Клаудиюса.

– Ясно, что к индусам! Ты индийскую кухню больше любишь! – ответил он и оглянулся на только что припаркованную машину.

Как бы ему хотелось самому водить этот чудесный, словно из «Алисы в Стране чудес», «Морис Майнор Тревел» с его лакированными деревянными рамами окошек! Нет, конечно, быть пассажиром тоже неплохо, но быть пассажиром, когда за рулем машины Ингрида, – удовольствие под вопросом. Женщина за рулем хороша, когда она одна в машине. Или с детьми. Мужчина в качестве пассажира женщины за рулем – это уже что-то, вызывающее чувство собственной неполноценности.

Вывеска ресторана «Bombay Palace» горела ярким синим цветом. За окнами ресторана ощущалась жизнь. В соседнем китайском ресторанчике жизнь еще не началась.

– Заказывай, я угощаю! – заявила Ингрида, пододвинув к сидевшему напротив Клаудиюсу меню в кожаном переплете.

– А почему это ты угощаешь? – шутливо возмутился он.

– Ну кто-то должен же кого-то угощать? Кто-то должен кого-то приглашать в ресторан! Если ты этого не делаешь, значит, приглашать должна я. Это же я тебе предложила поужинать? Значит, я и угощаю!

Клаудиюс углубился в чтение меню. Они уже были тут дважды и оба раза остались довольными. Правда, раньше вопрос о «кто кого угощает» не поднимался. Все-таки общая жизнь, общая кровать, общие деньги.

– Вы уже решили или вам помочь? – спросил на красивом английском молодой парень-индус.

– Решили, – Ингрида подняла на него взгляд. – Два нана, два роти, пакора, «чикен-тикка».

Клаудиюс заказал острую баранину в ореховом соусе и рис.

– Ты заметил, что у них в меню есть говядина! – зашептала удивленно Ингрида, когда официант отошел.

– Ну и что? – пожал плечами Клаудиюс.

– Как что? В Индии коровы – это священные животные. Их нельзя убивать, есть, их даже машины на улицах объезжают!

– Так это в Индии, – усмехнулся Клаудиюс. – Там индийские коровы, а тут английские! Индийские коровы – священны, а английские – съедобны!

Ингрида еще раз открыла меню, полистала. Остановила взгляд на одной странице. Клаудиюс прочитал на ее лице изумление.

– Что ты там еще нашла? – полюбопытствовал он.

– Ты не поверишь! – выдохнула она и удивленно мотнула головой. – Точно не поверишь!

– Поверю, – пообещал Клаудиюс.

– Да?! Тогда слушай: «Страны-источники продуктов. Курица – Великобритания, баранина – Новая Зеландия, говядина – Литва!»

Клаудиюс действительно не поверил собственным ушам. Открыл свое меню, отыскал эту страничку, прочитал.

– Вот куда все наши коровы делись! – сказал он и мрачновато хмыкнул. – То-то на хуторах пусто: ни птицы, ни скота…

– Ты что, серьезно? – Ингрида глянула на него саркастически. – А я наоборот, обрадовалась! Литва торгует с Англией! Значит, не так уже все и плохо… Прочитала бы раньше, заказала бы себе литовской говядины!

– Да, надо поддерживать отечественного производителя, – улыбнулся Клаудиюс. – В следующий раз оба закажем карри из литовской коровы!

– Ладно тебе, – отмахнулась Ингрида.

Официант принес два бокала пива и индийский хлеб.

Настроение у Клаудиюса выравнивалось.

Всю дорогу от Ишера до особняка господина Кравеца они ехали молча. Из-за этого было хорошо слышно, как под колесами машины «чавкает» растаявший снег.

– Я сегодня в «Беатрис» переночую, – сообщила Ингрида, закрывая гаражные ворота на ключ.

– Можно, я с тобой? – попросился Клаудиюс.

– Нет, у тебя через полчаса скайп с хозяином, да и кто-то должен в сторожевом домике ночевать! Не обижайся!

Он провел ее до парадного входа в особняк. Постоял, слушая, как она закрывает дверь дома изнутри. Думал еще подождать, чтобы увидеть, как загорится свет в спальне «Беатрис», но ноги сами повели его к домику из красного кирпича, в относительный уют и такое же относительное тепло.

А по дороге он с удивлением понял, что не обижается на Ингриду. Совсем не обижается.

Глава 56. Париж

Во рту все еще держался вкус шоколадного крема, в который они с Барби макали круассаны за завтраком. Она отправилась в клинику. Сесиль вчера объяснила Андрюсу, что с европейским паспортом примут бесплатно и никаких проблем не будет. Он сразу передал эту новость Барби, и она перестала беспокоиться. Может, и спать будет лучше следующей ночью?

Синее небо в мелкий горошек разорванных облаков казалось веселым и весенним. Солнце дарило городу теплую желтизну лучей и делало линию границы между своим светом и тенью более четкой. Вот и рю де Бельвиль, по которой Андрюс спускался, умело переставляя легкий алюминиевый костыль, была разделена этой границей между солнечным светом и тенью почти посередине проезжей части. Всегда оживленная, она и сегодня взбадривала Андрюса своим движением, движением и людей, и машин.

Он мог бы еще остаться дома. Полежать или посидеть. Повыглядывать в окно, выходившее во двор. Выпить еще две чашки чаю или заварить кофе. Но через две недели надо платить за квартиру, а потом и за воду с электричеством. И хотя по своему опыту Андрюс знал, что шансы быть приглашенным кого-то развлекать до обеда невелики, но все равно вышел из дому и отправился на рю де Севр. Ведь Сесиль обычно приходит в кафе уже в одиннадцать, а албанцы сидят там, кажется, с самого открытия. Странно, что пропал «джинсовый» Джек! Может, нашел другую больницу, где конкуренции среди клоунов поменьше или вообще нет?

Спустившись на станцию «Бельвиль», Андрюс на мгновение остановился, решая, каким маршрутом воспользоваться сегодня. Прямая дорога через Монпарнас включала в себя две пересадки и забирала не намного меньше времени, чем маршрут через Шарль де Голль – Этуаль. Зато более длинный маршрут, всего с одной пересадкой со второй линии на шестую, позволял снова увидеть Сену, Эйфелеву башню и прокатиться по надбульварному виадуку. И тогда из окна вагона можно несколько минут смотреть на парижскую жизнь свысока, разглядывать ее в забавных деталях, лететь над ней на беззвучном поезде метро.

Выбрав уже в который раз длинный маршрут, Андрюс отправился в свое маленькое ежедневное путешествие. Поезд метро останавливался каждую минуту – полторы. И на каждой платформе сидели или лежали бездомные. Они, наверное, и жили на этих станциях метро. Их никто не прогонял, никто не трогал. И никто с ними не разговаривал.

Андрюс вспомнил шотландского фермера. Интересно, а где он обитал до больницы?

Мысли о бездомных исчезли сами собой, как только поезд метро выехал на мост Бир-Хакейм. В вагоне стало удивительно светло. Солнце старалось. Проехала мимо Эйфелева башня и спряталась за жилыми крышами парижских домов. И взгляд Андрюса опустился вниз, на наземную жизнь бульвара, на его немногочисленных в это время суток прохожих.

В кафе он оказался первым среди своих коллег по клоунскому цеху. На стене как обычно беззвучно работал телевизор, но этим утром он вместо привычного футбола показывал соревнования по прыжкам с трамплина. И этим утром его смотрели благодарные зрители, специально развернувшись за столом к экрану: двое мужчин и три женщины. Французы из провинции. Рядом со столом вертикальный чемодан на колесиках с ручкой, украшенной бумажным хвостом багажной бирки, доказывающей, что этот чемодан совсем недавно летал на самолете. Мужчины пили пиво, женщины – лимонад зеленого цвета. Они просто убивали время или кого-то ждали. Сидели за спиной Андрюса.

Столик Сесиль был опять заботливо «зарезервирован» барменом. Сам бармен негромко болтал с парнем, пившим кофе у стойки. Маленький микромир парижского кафе можно было легко разделить на отдельные микромиры. И сам Андрюс вдруг почувствовал себя тоже отдельным микромиром, связанным со множеством других микроскопических вселенных, видимых и невидимых. В одной из таких микровселенных полусидит или лежит на своей металлической кровати мальчик Поль из Камеруна. В другой существует доктор, бесплатно наложивший гипс на ногу Андрюса и зарегистрировавший его в больнице бездомным.

Андрюс опустил взгляд на гипс и чуть наклонился к ноге. Рядом гулко упал алюминиевый костыль, и компания, следившая за прыжками с трамплина, обернулась на шум.

Нога не болела. Надо бы пойти и снять этот гипс!

Мысли Андрюса прервал своим появлением бармен. Он поставил на стол перед ним чашечку кофе. Улыбнулся и отошел.

«Я же еще не заказывал, – подумал Андрюс. – Но все равно бы заказал. Он знает!»

Андрюс надел клоунский носик и сделал глоток.

Этой чашечки ему легко хватит на час, но остывший кофе не приносит никакой радости. Бармен – нормальный мужик. Не выгонит его отсюда даже если перед ним два часа будет стоять пустая чашка!

В кафе заглянул серый пудель на поводке. За ним следом вошла и старушка в клетчатом шерстяном зеленом пальто, очень напоминавшим своим узором одеяло. Показалось, что именно пудель затянул свою пожилую хозяйку внутрь. Она заговорила о чем-то с барменом. В какой-то момент наблюдавший за происходящим у барной стойки Андрюс поймал на себе их взгляды. Словно они говорили именно о нем. Старушка вдруг прошла мимо стола, за которым обычно сидели албанцы, и остановилась, с сомнением глядя на алюминиевый костыль, подмышечную подушку которого Андрюс прижимал телом к спинке стула. Она заговорила с ним по-французски, но тут же замолкла, услышав от Андрюса его традиционное «Pas Français». Замолкла, но осталась на месте. Андрюсу стало как-то неудобно. Ведь на самом деле эта его заученная фраза уже не соответствовала действительности. Многие часто слышанные слова и фразы он не только уже понимал, но и мог повторить. Вот и сейчас она что-то сказала про свой дом, «la maison». И сказала «pouvez-vous», что означает «можете ли вы». Но все равно отдельные знакомые слова не помогали понять причину обращения к нему этой пожилой парижанки.

Однако она явно не унывала. Она вдруг перешла на язык жестов, и Андрюс понял, что старушка его куда-то зовет. «Может, в госпиталь? К одной из своих заболевших подруг?» – подумал он и поднялся на ноги. Вышел за ней следом из кафе. Но она повела его не к переходу через улицу, а налево, вдоль улицы. Потом они повернули еще раз налево и, набрав код, старушка открыла перед ним двери парадного. Старенький шкафчик-лифт с зеркалом поднял их втроем с серым пуделем на шестой этаж.

Старушка жила в мансардной квартирке. Андрюс остановился на пороге, не зная, снимать ли ботинки. Но она, сама не разуваясь и не снимая пальто, оглянулась и кивком головы позвала идти за ней.

Маленькая комнатушка со скошенным со стороны окна потолком встретила Андрюса непривычным пряным запахом и странной, словно из прошлого века вытащенной цветовой палитрой обоев. На бежевых бумажных обоях, отклеившихся в нескольких местах сверху у линии стыка с потолком, слоновьи головы с поднятыми кверху хоботами чередовались с головой африканца в пробковой шляпе с натянутым под подбородком ремешком. Слоновьи головы и пробковые шляпы были цвета айвори – слоновой кости. Непривычное сочетание бежевого, черного и айвори расширяло пространство этой комнатушки, оно будто отодвигалось от смотрящего.

Обоями были заклеены даже стены мансардного алькова с окном – единственного места, где потолок не опускался к краю крыши и откуда можно было смотреть вниз на улицу не пригибаясь. Круглый столик, покрытый белой кружевной скатеркой, почти полностью занимавший эту нишу, говорил о том, что хозяйка квартиры вряд ли смотрела из окна вниз. Нет, она, судя по всему, любит сидеть за этим столом на венском стульчике, на лакированном фанерном сиденье которого лежала подушечка – тоже цвета айвори. А сидя, она могла видеть в окне только такое же мансардное окно дома напротив.

– Monsieur, monsieur! – отвлек Андрюса от оконного алькова голос хозяйки. – Ici![30]

Он оглянулся. Старушка стояла перед платяным шкафом цвета вишни, тоже выходцем из прошлого, а может быть, даже из позапрошлого века. На шкафу сверху лежал чемодан, покрытый пылью.

Хозяйка пуделя жестом попросила снять его. Андрюс вздохнул. Казалось бы, не могло оказаться сейчас для него более неуместной и несвоевременной просьбы, чем эта. Разве бармен, явно отправивший старушку к нему, не видел гипс и костыль?

Но мысли мыслями, а взгляд Андрюса прошелся снова по комнате в поисках предмета, с помощью которого можно было бы стащить сверху чемодан. Шкаф был слишком высок, чтобы справиться без подставки или стула. Венский стульчик у круглого столика в оконном алькове выглядел слишком хрупким.

Андрюс показал старушке – тоже жестом, – что ему нужно на что-то встать. Она принесла кухонную табуретку и еще одну мини-табуреточку высотой сантиметров в двадцать, больше похожую на приставной порожек или ступеньку.

Чемодан оказался легким. Старушка, раскрыв его замочек маленьким ключиком, вытащила наружу пухлую папку с красными истрепанными тесемочками.

– Сertificat de naissance[31], – объяснила она. После этого снова закрыла чемодан на ключик и взглядом попросила гостя вернуть его на место.

Спустившись с табуретки, Андрюс вздохнул с облегчением. Не потому, что чемодан оказался легким, а из-за того, что правая загипсованная нога никак не отреагировала болью на непредвиденные физические упражнения.

Андрюс собрался было сразу уйти, но хозяйка остановила его и попросила присесть за столик, накрытый кружевной скатеркой.

– Quel dommage que vous ne parlez pas français![32] – произнесла она и Андрюс понял, что эту фразу она повторяла уже раз пять.

Пока пил чай, предложенный старушкой, Андрюс смотрел в окно мансардной квартирки напротив. В какой-то момент половинка окна квартирки открылась и оттуда выглянул пожилой мужчина. Он точно смотрел на него, на Андрюса. Смотрел удивленно и вопросительно, смотрел так, будто Андрюс у него что-то украл.

Андрюса позабавило его удивление.

Выйдя из парадного, он, ловко орудуя костылем, свернул направо и отправился обратно в кафе. Когда подходил к перекрестку с рю де Севр, увидел мальчика, переходящего дорогу, с длинной телескопической палкой в правой руке и с плоской черной сумкой в левой. Андрюс остановился. Перед глазами всплыл, хоть и достаточно смутно, тот день, когда на улице перед кафе он был сбит с ног и почти затоптан братьями-албанцами, когда он лежал, не чувствуя ни рук, ни ног, когда первое, что он ощутил, постепенно возвращаясь в чувство, был странный мягкий укол в бок, а потом чужая рука и, наконец, чужая ладонь на его лице. Это был тот же мальчик, который остановился и попросил кого-то вызвать из больницы врача для избитого Андрюса. Это точно был он!

Андрюс сорвался с места и заспешил вслед за слепым мальчиком, занося костыль слишком далеко вперед и из-за этого чуть не спотыкаясь. Догнал его возле кафе «Ле Севр». Окликнул по-английски: «Sorry, can I speak to you?»[33]

Мальчик остановился.

– To me?[34] – спросил он и Андрюс узнал его голос.

– Да, – продолжил он по-английски. – Ты мне помог три недели назад. Я тут лежал, как раз справа от двери! – напомнил ему Андрюс, глядя на то самое место.

– А! – воскликнул мальчик, глядя одновременно и на Андрюса, и сквозь него. – Помню! Как вы?

– Уже ничего! Даже бегаю! – ответил Андрюс, сам удивляясь своему бодрому самоощущению. – Можно тебя угостить кофе?

– Я кофе не люблю, – сказал мальчик. – Мне больше нравится чай с канеллями.

– С чем?

– С канеллями из Бордо. Но сейчас я не могу. У меня занятие с учителем.

– А назад ты будешь этой же дорогой идти? – поинтересовался Андрюс.

– Да, через час двадцать.

– Я тебя тут встречу! Хорошо? И тогда выпьем чаю с этими канеллями.

– Хорошо, – согласился мальчик и улыбнулся. – Я приду сюда.

– А как тебя звать? – спросил Андрюс.

– Филипп!

Через полтора часа они сидели в кафе «Ле Севр» за столиком Андрюса и пили чай с обычными французскими пирожными.

– Тут канеллей нет и в кондитерской рядом их тоже не делают, – с сожалением сообщил Филиппу Андрюс. – Я даже не знаю, какие они, как выглядят.

– Кексики с корицей, – объяснил Филипп. – Их в Бордо придумали. Но это пирожное тоже вкусное, только слишком много крема.

В кафе тем временем зашла, кивнув Андрюсу, Сесиль и почти тотчас вышла вслед за позвавшей ее заказчицей. Потом появились братья-албанцы, разговаривая на своем непонятном Андрюсу языке. Тоже кивнули. Один из них, кажется, даже улыбнулся едва заметно, задержав взгляд на слепом мальчике с пирожным в руке.

– А ты тут рядом работаешь? – спросил Филипп.

– Да, иногда прямо тут, в кафе, иногда через дорогу, в больнице.

– И что ты там делаешь?

– Пациентов смешу. В основном детей. Я ведь клоун.

– А меня насмешить можешь?

Андрюс задумался и отрицательно мотнул головой. Потом понял, что его ответ остался не замеченным Филиппом.

– Вряд ли! – сказал он.

– Меня один раз кошка рассмешила, – вспомнил Филипп.

– Как? – удивился Андрюс.

– Она такая круглая была! Я ее минут десять щупал, гладил, смеялся. Я такой толстой кошки никогда в жизни не трогал!

Лицо Филиппа вдруг изменилось, стало серьезным. Он достал из кармана куртки необычный, увесистый мобильник, положил на стол и, пройдясь подушечками пальцев по клавиатуре сверху вниз, остановил руку и нажал какую-то комбинацию кнопок.

Женский голос четко произнес несколько слов по-французски.

– Мне пора, – сказал Филипп. – Уже полтретьего, а в три у нас в лицее репетиция.

– Репетиция чего?

– Ансамбля. Я тут рядом живу и учусь, на бульваре Инвалидов. В лицее для слепых детей. У нас там ансамбль. Я на клавишных играю. А когда вырасту, буду настройщиком пианино. Или буду родителям помогать! Еще не решил.

– Давай телефонами обменяемся! – предложил Андрюс, глядя на необычный мобильник мальчика.

– Давай, – обрадовался Филипп. – Продиктуй мне свой! Только по две цифры!

Поднеся свой мобильник ко рту, Филипп повторял продиктованные Андрюсом цифры по-французски прямо в телефон. Потом быстро и заученно нажал на телефоне тонкими музыкальными пальчиками комбинацию кнопок и замер с улыбкой на худеньком лице. Из кармана куртки Андрюса, висевшей на спинке стула, донесся звонок мобильного телефона.

– Это я, – радостно сообщил Филипп. – Запиши мой номер! Только лучше звони после четырех дня, когда занятия уже закончены!

Вторая встреча со слепым мальчиком явно принесла Андрюсу удачу. Еще до свидания с Полем Андрюса дважды пригласили в детский корпус больницы «Нектар» поразвлечь маленьких пациентов. Так что к Полю он пришел в отличном настроении, и они проболтали целый час! Только выйдя от мальчика, Андрюс понял, что давно уже перестал быть для Поля клоуном. Понял, что не только давно уже не пытался его рассмешить, но даже и нос свой красный из кармана в его палате не доставал. Они просто говорили обо всем и ни о чем. Поль рассказывал про бабушку, умеющую лучше всех приготовить суп фу-фу, вкус которого Андрюс как ни старался, а представить себе не мог, ведь кроме баранины, баклажанов, фасоли и томатов, в нем варились орехи и бананы. Впрочем, точно так же отнесся Поль и к рассказу Андрюса о сладком литовском супе из чернослива и корицы с клецками. Но тут, возможно, в кулинарном недоумении Поля был виноват сам Андрюс, для которого перевести слово «клецки» на английский оказалось неподъемной задачей. Их разговор этого дня мог продолжаться еще долго, но закончился именно национальными супами из-за прихода медсестры, которая уже не раз прерывала их общение для того, чтобы отвезти Поля на процедуры.

– Завтра придешь? – спросил Поль.

– Конечно, – пообещал Андрюс.

Взял из конверта в тумбочке положенные ему двадцать евро и, махнув рукой на прощанье, подхватил алюминиевый костыль и вышел в коридор, просто неся его в руке. В коридоре сунул подушку костыля под мышку, чтобы идти дальше. Нога не болела и вообще никак не отреагировала на те несколько шагов, которые он только что сделал без какой-либо механической помощи. Спустился в лифте вниз и, выйдя из детского корпуса, свернул к зданию, в котором недавно провел несколько дней.

Доктор, зарегистрировавший его бездомным, отвел Андрюса в манипуляционную, и за пять минут гипс был снят.

– Я б на вашем месте пока не бегал, – сказал доктор. – Костыль вам уже точно не надо. Можете оставить – подарю какому-нибудь бомжу-инвалиду. А вам стоит недельку-другую походить с тростью, чтобы нагрузка на кость не была резкой! Пойдемте, выберете себе взамен костыля!

И доктор отвел Андрюса в подсобку, в которой из высокого фанерного ящика торчало десятка два тростей и коротких костылей с пластмассовыми обхватывающими подлокотниками.

Андрюс сразу выделил взглядом деревянную трость с красивой резной ручкой. Вытащил и рассмотрел.

– Померьте по росту, обопритесь! – посоветовал доктор.

Трость подошла идеально, и Андрюс, очень довольный обменом громоздкого, хоть и легкого костыля на элегантную трость, поблагодарил доктора и ушел.

На улице темнело. Бело-зеленый поезд парижского метро вез Андрюса по виадуку над бульваром Гарибальди. Еще минут пять, и справа вынырнет Эйфелева башня, вся в огнях, как увеличенная в тысячи раз новогодняя елка на Кафедральной площади Вильнюса в прошлом году, когда он и подумать еще не мог, что чуть больше года спустя окажется в Париже!

Он стоял у дверей вагона, левой рукой держась за спинку кресла, а правой сжимая рукоять трости, упиравшейся в гладкий и одновременно совершенно не скользкий линолеумный настил вагонного пола.

Кто-то дотронулся до его плеча и Андрюс обернулся. Молодая женщина показала рукой на свободное сиденье. Андрюс с благодарностью кивнул и прошел к свободному месту, немного излишне сильно опираясь на трость. Пока шел, подумал, что с тростью можно было бы придумать немало смешного для клоунады. И сразу ему вспомнился Чарли Чаплин.

Глава 57. Где-то между Вюрцбургом и Штутгартом. Земля Баден-Вюртемберг

Холодно стало Кукутису. Уже и горячий суп, недавно съеденный, остыл в его желудке, и взгляд его, всматривающийся в приближающиеся, но не замедляющие свой ход фары на дороге, дрожал и все на снег под ногами сползал от усталости головы и шеи. Все клонило Кукутиса к земле – и холод, и усталость, и темень, которую подножный снег только своей белизной от земли и отталкивал чуть-чуть. Не будь под ногами снега, ничего бы Кукутис там, внизу, не видел и еще больше его вниз клонило бы из-за иллюзии своей излишней оторванности от земли. Но благодаря снегу не ощущал он этой оторванности, а если все-таки какую-то и ощущал изредка, то только ту, что от родной литовской земли его отрывала.

Где-то в правом ухе колыбельная из далекого детства вдруг зазвучала: «Спи, моя фасолинка! Крепко-крепко спи!» Испугался Кукутис, понял, что не дождется он этим вечером продолжения своего пути. Посмотрел вперед по дороге, которая на юг уходила. Снова на светящейся огнями бензоколонке взгляд задержал. Вздохнул и побрел к ней по обочине.

Чем ближе подходил, тем теплее ему становилось, словно к солнцу приближался.

Заправка, несмотря на все свои манящие огни, оказалась маленькой и провинциальной. Как и дорога, у которой она стояла. Две колонки со шлангами-пистолетами, маленький домик, в котором на прилавке касса и гриль для хот-догов. А за спиной у женщины, зевавшей за кассой и грилем, застекленный навесной шкафчик с сигаретами.

Зашел Кукутис, женщине кивнул. Она, прикрыв свой новый зевок ладошкой, в окошко за спиной Кукутиса глянула. Поняла, что вошедший не на машине прибыл.

– Погреться у вас можно? – спросил Кукутис, опуская воротник серого пальто, чтобы шею теплым воздухом, идущим из кондиционера, над дверью внутри домика висящего, погреть.

– Стул дать или постоите? – спросила женщина и вдруг ногу деревянную под штаниной заметила.

Вынесла старику стул на железных ножках. Кукутис уселся. И запоздало в ответ на позевывание женщины сам зевнул.

Женщина вдруг нырнула в угловую узенькую дверь. И почти тихо стало. Только поток теплого воздуха продолжал дуть над головой, сдувая с седых волос старика остатки уличного холода.

Захотелось Кукутису от наступающего в душе и теле уюта глаза закрыть. Но тут угловая узенькая дверца снова скрипнула и вышла оттуда та же женщина, только будто утренняя, а не вечерняя. Словно живее она стала.

«Да она просто губы помадой навела!» – понял Кукутис причину изменений в круглом ее лице.

А женщина вернулась на свое место за прилавком, и улыбка ее светила ему теперь приветливее.

– Заблудились, наверное? – участливо поинтересовалась она. – Моему отцу восемьдесят семь, он иногда в магазин за хлебом или молоком пойдет, а потом попросит там стул и говорит: «Извините, я заблудился!» А на самом деле он просто дорогу домой забывает! Возраст! Хорошо, что в нашем городке все знают, где он живет, и мне сразу звонят, чтобы я за ним пришла или сына прислала.

– Нет, не заблудился, – ответил Кукутис. – Я на юг еду. Когда подвозят. А когда не подвозят – иду.

– В Штутгарт?

– Нет, дальше, в Париж.

– У вас там, наверное, дети живут? Иначе зачем ехать? – предположила она. – А к нам иногда французы заправиться заезжают! Если повезет, может, кто-то из них вас отсюда прямо до Франции и довезет?

– А сколько ждать надо? – спросил Кукутис и хитроватой усмешкой словно подчеркнул, что серьезного, точного ответа не ожидает.

– Может день, а может, и неделю, – сказала она в ответ.

– А вы всю ночь работаете? – лицо одноногого путника стало вдруг серьезным.

– Да. До восьми.

– И если я вдруг засну, вы меня будить и на мороз выталкивать не будете?

– Конечно, нет! – изумилась словам одноногого странника женщина. – Как вы могли такое подумать! Спите на здоровье!

Кукутис словно именно этих слов и ждал. Глаза его тут же сомкнулись.

Женщина вышла из-за прилавка, остановилась возле старика. Потормошила его за плечи.

– Ну что там? – сонно и недовольно забурчал Кукутис.

– Можете спать! Слышите? – сказала она громче.

Кукутис закивал. И из последнего кивка голову так и не поднял. Снова заснул.

Женщина постояла еще минутку, глядя на спящего и думая, как бы ему сон поудобней сделать? Ведь разве это сон – сидя и без подушки. От такого сна и на пол свалиться можно!

Сходила она еще раз в подсобку, принесла оттуда подушечку небольшую и опустила ему на левое колено, поверх нее руки его безвольные положила. И поняв, что больше она ничего такого, что сон старика укрепит или удобней сделает, придумать не сможет, вернулась на свое место за прилавок. Уселась на удобный мягкий стул, заскучала.

Через минут двадцать заехала на заправку машина. Два парня на немецком с французским акцентом купили сигарет, заправились. И уехали.

– А может, и не надо ему в Париж? Может, все-таки заблудился и стесняется признаться? – прошептала женщина, заботливо поглядев на старика.

После этого включила гриль для хот-догов и опустила на него длинную ярко-розовую сосиску.

Глава 58. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Утром над Аникщяйским лесом солнце так разыгралось своими лучами, что Ренате на минуту показалось, будто за окном дома началась весна. Яркий желтый свет упал через окно в комнату, и пока она еще лежала в кровати, наблюдая с подушки за геометрией солнца на полу, неправильной формы фигура из солнечного света подползла ближе.

Рената, проснувшись, обрадовалась не только солнцу. После обеда «вильнюсский» автобус привезет Витаса и они сразу поедут в кафе на Баранаускаса. Он будет ей рассказывать про свой семинар и разные бизнес-идеи, а она будет проверять их на слух.

Три дня провела Рената одна в доме и за это время поняла окончательно, что не создана для одиночества. Три дня тишины и разговоров со щенком Гугласом. Конечно, никакое это не испытание. Могла бы и четыре дня так провести, только вдвоем с Витасом куда веселее!

Она посмотрела на мониторчик мобильного. До прибытия автобуса еще пять часов. Сидеть эти пять часов в доме не хотелось.

«Поеду в город, – решила она. – А вдруг что-нибудь новое увижу? Или работу поищу!»

Возле машины остановилась, бросила взгляд на будку, из которой выглядывал Гуглас.

– Тебя на прогулку взять? – спросила вслух Рената. И тут же отрицательно мотнула головой. – Нет, – сказала. – Ты же не прогулочная собака, а сторожевая! Должен дом сторожить!

Рената приопустила стекло дверцы, чтобы скрип снега под колесами слышать. Так и слушала, пока по колее ехала. А когда уже на асфальт машина выбралась, подняла стекло и печку включила. Чтобы не простудиться.

Заехав в город, повернула к винзаводу, проехала мимо. Бросила взгляд на главный корпус и на фирменный магазин, вздохнула. Проехала еще по двум улочкам, проверяя, а не построили ли там что-нибудь новое: магазин или мастерскую по ремонту одежды. Но нет, одни жилые дома да продуктовая лавка. Остановилась на Баранаускаса. Оставила машину на обочине, а сама в кафе зашла. Взяла капучино, села за столик у окна. Позвонила Витасу – он только-только проснулся и даже еще не думал на автовокзал собираться. Конечно, ему еще рано! Представила себе Рената, сколько придется его ждать, и погрустнела. Но ждать – это тоже занятие. Можно было бы, конечно, ждать и дома, но там без него было бы еще грустнее. Тут хоть погулять есть где! Можно к речке и к костелу сходить, можно в другое кафе зайти, хотя оно ей и не нравится. Можно тут остаться и через окно на залитую солнцем улицу смотреть!

И она пила капучино и смотрела в окно. Мысли сами собой уносились в весну, до которой было еще не близко. Не близко, но и не так уж далеко. Солнце сегодня вон как старается. Даже невидимую из окна сосульку растапливает, потому что капли одна за другой вниз падают. Или это снег тает на крыше кафе под солнечными лучами?

Рената задумалась о ближайших выходных. Надо будет все-таки в Паневежис поехать! Погулять. Может, узкоколейка уже работает? Вот было бы красиво на старинном неспешном поезде через поля и леса! Витасу точно понравится!

За окном вдруг словно еще ярче стало. Рената сначала зажмурилась, а потом поняла, что солнце в окно не бьет, оно выше! Значит, что-то другое блеснуло. Может, мгновенный зайчик от проезжавшей машины?

Открыла глаза и распахнула их тут же еще шире – на тротуаре стояла девушка с ярко-желтыми, даже скорее желто-золотыми волосами. Стояла и с кем-то говорила по мобильному. Мобильный тоже блестел на солнце желтым металлическим корпусом.

– Вот это да! – выдохнула Рената в восторге. В восторге от смелости этой девчонки. – Молодец!

Два парня, проходившие мимо желтоволосой, приостановились, глядя на девушку ошарашенно и тоже с восторгом и интересом. Один ей что-то сказал, приветливо улыбаясь, а она махнула свободной рукой, мол, свободны, отвернулась от них и, стоя теперь прямо лицом к окну, за которым Рената пила кофе, продолжила разговор по мобильному.

«С какой стороны она пришла? – задумалась Рената. – Кажется, справа… Точно справа».

Это открытие возвратило ее мысли к Виоле, молодой парикмахерше, работавшей как раз в салоне красоты где-то там, справа, за углом. Может, девушка с желто-золотыми волосами сейчас прямо из салона? Может, это ее Виола так покрасила?

– Нет, – Рената засомневалась. – Вряд ли так красиво могли в Аникщяе покрасить… Наверное, в Вильнюсе…

Но рука сама развернула лежавший на столе мобильник монитором кверху и нажала на кнопку, заставив телефон проснуться и показать точное время. До приезда Витаса оставалось почти четыре часа.

– Ладно, пойду, поболтаю с ней, – решила Рената. – Может, она мне челку поправит?

В парикмахерском салоне Ренате пришлось обождать, но обождать комфортно, в глубоком и мягком кресле с обивкой из искусственной кожи. Более того – от шубы, висевшей рядом на вешалке, шел мятно-сладкий аромат, словно ее хозяйка – женщина лет пятидесяти, вокруг которой сейчас и «танцевала» с ножницами в руке Виола, – специально опрыскивала особыми духами свои меха всякий раз, когда выходила из дома. Женщина, сидевшая в парикмахерском кресле, накрытая бордовым пончо, обладала черепом идеальной формы – волос на ее голове почти не было. Затылок был подстрижен под машинку, виски тоже. Только у высокой челки Виола еще щелкала ножницами.

Рената присмотрелась к зеркалу перед парикмахерским креслом. Поняла, наконец, что за прическу мастерит своей клиентке Виола – а-ля Тин-Тин, с поднятым хохолком.

– Немножко седины на кончики! – попросила клиентка.

И Виола кивнула, надела бумажную перчатку на левую руку, в правую взяла баллончик-пульверизатор. Левой закрыла лоб под хохолком русых, не имеющих четкой окраски волос. Баллончик зашипел. Виола наклонилась к кончикам волос клиентки, просмотрела их внимательно, прошлась расческой.

Вскоре клиентка забрала из-под носа Ренаты мятно-сладкий запах – сняла с вешалки и надела рыжую шубку, наверное, лисью.

– Представляешь, у нее был рак груди, – затараторила Виола, когда они остались вдвоем и Рената заняла кресло перед зеркалом. – И вылечили. Пока облучали, потеряла волосы! Брала у меня парик напрокат. А теперь уже не надо! Свои вернулись!

– Парик напрокат?

– Ну да, а чего? Лучше, чем лысой ходить! Тебе освежить эту прическу или придумаем новую? – спросила Виола.

Рената не ответила, она смотрела на диплом, висевший в рамке справа от зеркала. «Диплом выдан Виоле Вирускайте, как подтверждение успешно законченного курса по покраске волос материалами фирмы „Небулло“».

– Так что делать будем? – снова спросила Виола.

– А зачем люди волосы красят? – Рената подняла взгляд на молодую парикмахершу.

– Ну как зачем? – удивилась та вопросу. – Надоело быть шатенкой, стала блондинкой! Нельзя же, чтобы к тебе постоянно одинаковой привыкали! Если привыкают, то перестают замечать! Я поэтому и каблуки высокие купила – захочу, буду выше своего любовника, захочу – стану ниже. Знаешь, как его это раздражает и пугает, наблюдать так смешно, что, в конце концов, он и сам начинает смеяться. С одеждой то же самое! Волосы красить – это, конечно, радикальнее, но и в глаза бросается сильнее!

– Ну а если волосы в ненатуральный цвет покрасить? – осторожно поинтересовалась Рената.

– А что тут такого? Нормально! У меня одна старушка уже два года в фиолетовый цвет красится! Она, конечно, для себя самой. Одна живет. А другие красятся, чтобы своих мужиков шокировать или просто всех мужиков подряд. Они же, когда красные или зеленые волосы видят, стоят, как ошпаренные! И понять не могут, и глаз отвести не хотят!

Рената улыбнулась. Закрыла глаза. Представила себя с зелеными волосами. Получилось интересно, но как-то не очень привлекательно.

– А я час назад девушку видела, – вспомнила Рената. – С волосами ярко-желтого цвета. Это ты ей покрасила?

Виола отрицательно мотнула головой.

– Нет, в желтый я еще не красила! Желтый тюб у меня еще не открытый, – она присела на корточки и заглянула под рабочий стол, где на полке стояли толстые и яркие разноцветные пластиковые тюбики.

– А какие цвета у тебя есть?

Виола обернулась, не поднимаясь с корточек.

– Да любые! Семь оттенков зеленого, пять синего, два желтого и еще три разных рыжих цвета!

– А красный?

– Красного тоже пять или шесть оттенков. А что, ты хочешь в красный?

Рената медлила с ответом. Вспоминала свой красный свитер. Пожалела, что не приехала сегодня в нем. Но ведь он, свитер, такого же цвета, как ее «фиатик»!

– Можно было бы, – произнесла наконец Рената. – Только если есть такой же цвет, как у моей машины.

– А где машина?

Рената кивнула на двери.

– Давай посмотрим, – предложила Виола.

Она выставила на пол шесть тюбиков, один из которых был скорее кирпичного, чем красного цвета.

– Этот можешь сразу оставить, – кивнула на него Рената.

Прихватив другие пять толстых тюбиков, они вышли к машине.

– Вот этот ближе всего, – сказала Виола, приложив один из них к капоту. – Да, практически один цвет!

– А он надолго останется? Смываться не будет?

– Ну, если все будешь делать по правилам, то гарантия на три месяца, а потом надо обновлять. Или чуть менять оттенок! За три месяца к тебе с красными волосами уже привыкнут, а ты тут им – бах! – и оранжевая!

– Ну ладно, – Рената решительно кивнула. – Давай в этот красный!

Автобус из Вильнюса опоздал на полчаса, и Витас вышел из него хмурым. Однако стоило их взглядам встретиться, как хмурость покинула его лицо.

– Привет! – он обнял Ренату, поцеловал в ушко. – Откуда беретик?

– Час назад купила, – призналась Рената. – Хотела красный, но у них был только бордовый.

Берет казался Ренате огромным. Она вела машину вдвойне осторожно по заледенелой снежной колее гравийки. Боялась, что берет сползет на глаза. Однако он держался, спрятав под собой ее волосы, которые теперь, после изменения цвета, казались ей чужими. Ей и самой еще предстояло к ним привыкнуть.

– Как семинар? – спросила Рената, быстро поправив левой рукой берет.

Витас пожал плечами.

– Интересного было много, но больше для тех, кто живет в нью-йорках и варшавах. Понимаешь, по количеству живущих у нас в районе тут не рынок, а микрорынок. А значит, можно заниматься только микробизнесом. А на микробизнесе не разбогатеешь! Ну, на еду и электричество хватит. Перспектива мрачноватая. Мы с этим бизнес-тренером полчаса вдвоем над нашим районом сидели. Самое лучшее, он сказал, сфера туризма. Мини-отель или зеленый туризм на основе хутора. Другой вариант – доставка еды по району. Но это скучно! Еще скучнее, чем мини-отель. Но я буду искать! Что-нибудь обязательно придумаю! – пообещал вдруг Витас, заметив во взгляде Ренаты обеспокоенность.

Пока Витас копошился в коридоре, развязывая длинные шнурки своих ботинок, Рената прошла в спальню и надела красный свитер. Возвратила на голову берет.

– Тебе холодно? – удивился Витас, зайдя в гостиную.

Она усмехнулась и сняла непривычный головной убор обеими руками, открыв его взгляду ярко-красные, отражавшие свет висевшей на потолке люстры волосы.

Витас замер. Рената быстренько покосилась на плечо, проверяя, совпадает ли цвет волос с цветом свитера. Осталась довольна.

– Ты не дура? – как-то странно произнес Витас, и тут же его лицо выразило испуг, словно он собственных слов испугался.

– Что? – глаза Ренаты сердито блеснули.

– Нет, ты не дура, – замотал он примирительно головой. – Только ты могла такое придумать… Волосы покрасить под цвет свитера!!!

– И машины! – добавила она обиженно, стараясь снова улыбнуться и ощущая, как сопротивляются губы навязываемой им улыбке. Она все еще сердилась на первую реакцию Витаса.

– Ладно, – он махнул рукой. – Извини! Просто не ожидал! Что у нас на ужин?

Ночью, когда Рената уже спала, Витас приподнял голову, подперся локтем и долго смотрел на ее волосы. Их красный цвет был виден и в темноте. Наклонился вперед, дотронулся до волос кончиком носа. Потом подвинулся вперед всем телом, обнял спящую Ренату, прижал к себе. И заснул.

Глава 59. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

В сон навязчивее, чем писк комара, проникло неожиданно урчание автомобильного двигателя. Клаудиюс открыл глаза. Урчание доносилось из едва приоткрытого окна.

Болела голова, ведь поспать ему удалось только пару часов. Почти всю ночь ворочался, поворачиваясь то на правый бок, то на левый, то и дело забрасывая ногу на ту половинку кровати, где обычно спала Ингрида. Еще немного, и он привыкнет к этому идиотскому ритму – одну ночь с Ингридой, одну – без. Она опять в спальне «Беатрис», она опять «одна в большом доме и удивительно счастлива!» А он один в маленьком домике из красного кирпича и ему ужасающе неуютно. И он не может без нее уснуть, словно она – его единственное снотворное. И он не может понять: почему ее нет с ним каждую вторую ночь? И почему в ее глазах, когда она на него смотрит, в последнее время он замечает все больше насмешки и все меньше нежности?

Опустил ноги на пол. Коснулся ступнями привычной прохлады пола. Услышал щелчок, обозначавший отключение отопительной системы. Щелчок точного времени – восемь утра!

И снова обратил внимание на урчание. Явно какая-то машина стояла с включенным двигателем перед воротами. Но почему водитель не сигналит, чтобы он, как ему и положено, не вышел из «gate-house»[35] и не проверил: кто это и зачем?

– Ладно, – пробурчал он. – Подождет!

Идеально было бы, если б водитель подождал, пока из головы Клаудиюса улетучится туман, возникающий из-за недосыпа, туман, путающий мысли и замедляющий реакцию.

Одевшись, Клаудиюс вышел на порог и по привычке поднял взгляд к небу. Обычное английское утро, обычное ярко-голубое небо, по которому легкие клочки разорванных над океаном облаков несутся в сторону Лондона. Почему всегда туда? Потому, что Лондон – столица? А все всегда хотят в столицу? Ведь так и они с Ингридой сюда мчали, в Лондон, в столицу, к счастью. Какому счастью? Разве они не были счастливы там, в Литве? Зачем надо было куда-то еще? И почему они думали, что Лондон сделает их счастливее?! Ведь Лондона, как и Парижа, и Нью-Йорка, на всех желающих быть счастливыми не хватит!

В этот раз Клаудиюсу не хотелось отрывать взгляд от неба. Движение мелких рваных облаков завораживало.

Нет, они сюда ехали не за счастьем, а за тем, что канцелярско-журналистским языком называется: «уверенность в завтрашнем дне».

– Завтрашний день… – Клаудиюс повторил шепотом отрывок своей мысли.

И подумал о том, что завтра, если не наступит конец света, все будет, как вчера. Тихо и спокойно, жужжание шоссе, самолеты, снижающиеся для посадки в Хитроу, Ингрида, остающаяся на ночь с ним в домике из красного кирпича, чтобы следующей ночью опять оставить его одного и включить свет в своей любимой спальне «Беатрис».

Что-то вдруг отвлекло Клаудиюса от неба. Нет, он еще смотрел туда, вверх, он все еще видел эту удивительную – в Литве такой не бывает – синь неба, он даже увидел самолет, пересекший его небо и полетевший дальше и вниз, к земле. И услышал этот самолет, и перестал его слышать через несколько мгновений. И в наступившей тишине понял, что пропало урчание автомобильного мотора, которое, как казалось Клаудиюсу, продолжалось уже час. Нет, конечно, не час, меньше.

Клаудиюс вышел к воротам. За воротами – никого, ни машин, ни людей. Она уехала, эта машина. Снег давно растаял, дождь последние пару дней тоже не капал. Поэтому от машины, урчавшей здесь своим мотором совсем недавно, никакого следа.

«Ну и ладно!» – подумал Клаудиюс и развернулся, чтобы вернуться в домик. И вдруг, развернувшись, понял, что что-то изменилось, что-то за воротами было не так, что-то невольно словно оцарапало его взгляд, нарушило стабильность, включило красный сигнальный огонек тревоги.

Он еще раз оглянулся на ворота и застыл, пытаясь понять, что изменилось в этой привычной картинке. И увидел какую-то табличку на высокой палке, вбитой в землю справа от ворот.

Достал ключ, вышел за ворота.

«FOR SALE»[36], – прочитал он на табличке. Дальше стояло чье-то имя, имейл, телефон.

– Ни хрена себе, – только и смог выдохнуть Клаудиюс.

Ему стало тяжело дышать и он инстинктивно сделал несколько шагов назад, подальше от этой таблички, словно именно она отравляла его воздух своей ядовитой надписью.

– Как это? – прошептал он, все еще не сводя глаз с таблички. – Как это «for sale»?!

Над головой пролетел еще один самолет, следовавший на посадку в Хитроу, но гул его турбин Клаудиюс, парализованный внезапно настигшим его страхом, страхом перед «завтрашним днем», не услышал.

Холодный душ этим утром оказался вдвойне полезным. Он смыл с Клаудиюса остатки бессонной ночи, и, хотя это длилось несколько дольше, смыл он и невидимую, но ранее явно присутствовавшую в ощущениях жизни розовую оболочку воображаемого благополучия. После всех его мелких и одноразовых лондонских заработков стабильность, наступившая с момента поселения в этой усадьбе, стала некой константой, чем-то само собой разумеющимся, достижением необходимого уровня спокойствия и комфорта. Ведь стоило им тут оказаться, и всё неустойчивое забылось: и Лондон, и Литва. И вот сказка, которую вряд ли можно было бы назвать волшебной, подошла к концу. И как каждая традиционная сказка, она заканчивалась моралью для тех, кто в нее поверил. В этот раз мораль сказки можно было выразить в нескольких словах: «Не будь наивным и не верь в сказки!»

– Я проспала завтрак? – спросила Ингрида, зайдя в домик и повесив свою куртку на крючок вешалки. – Или это мой верный слуга проспал? – она игриво посмотрела Клаудиюсу в глаза.

– Я еще сам не завтракал, – признался Клаудиюс. Оглянулся на электрочайник. – И спал плохо, а потом еще машина разбудила. Продавцы приезжали…

– Продавцы чего? – лениво поинтересовалась Ингрида, набирая в электрочайник воды.

– Продавцы особняка. Я их, собственно, не видел. Но теперь всё это, – он окинул взглядом кухню их домика из красного кирпича, – продается. Всё «for sale».

Ингрида замерла. Журчала вода, уже переливаясь из чайника в раковину.

– Выйди за ворота, и все поймешь! – посоветовал Клаудиюс.

Она действительно вышла. Набросила куртку на плечи и прошла за окном кухоньки в сторону ворот.

– Ну и как? – саркастически спросил он Ингриду, как только она вернулась.

Растерянность царила теперь на лице Ингриды. Она на мгновение закусила нижнюю губу, бросила взгляд в окно, повернулась к чайнику. Казалось, она избегает взглядом Клаудиюса.

– Нет, – вдруг прошептала она, и тут же добавила совершенно нормальным голосом, довольно громко: – Все будет хорошо! Один Кравец продаст, другой Кравец купит! Это же не дом для жизни, а инвестиция! Кто-то должен тут жить и содержать все в порядке. Первый Кравец даст нам рекомендацию для новых хозяев…

– Первый Кравец нам даже не сообщил, что дом продается, – сказал Клаудиюс, снимая с навесного шкафчика две кружки для чая. – Яичницу будешь?

Ингрида кивнула. Уселась за столик, на свое место. На пока еще свое место.

– А вчера ты говорил с ними по скайпу?

– Звонил, на том конце никого не было.

– Позвоним сегодня. Кто-то же должен быть там, может, Артем?.. Ахмед, Ахмед должен все знать! – вдруг встрепенулась она. – Надо позвонить Ахмеду и позвать его к нам на виски! Нет, он же мусульманин! На чай!

Ахмед приехал около восьми вечера. От чая не отказался, а ужина ему не предложили – молодые садовник и экономка уже поужинали до этого.

– У вас такое английское спокойствие, – не выдержала Ингрида, быстро устав от однозначных и однословных ответов Ахмеда. «Вы знали, что дом продается?» – «Да». – «А вас беспокоит ваше будущее?» – «Нет».

– У меня пакистанское спокойствие, – ответил Ахмед на чистейшем английском. – Все будет так, как угодно Аллаху. Будет ему угодно, чтобы вы остались здесь и при новых хозяевах, – останетесь! Вам не следует беспокоиться! Все всегда будет так, как угодно Аллаху. Будет ему угодно, чтобы я тоже остался тут, и я останусь!

Клаудиюс опустил перед собой на кухонный столик мобильник и стал время от времени пробуждать монитор, проверяя время.

В десять вечера, через полчаса после ухода Ахмеда, Клаудиюс и Ингрида, усевшись бок о бок перед ноутбуком, включили скайп и отправили господину Кравецу запрос на разговор. Длинные гудки звучали в напряженной тишине больше минуты и вдруг в окошке на экране компьютера появилось лицо Артема, помощника господина Кравеца.

– Добрый вечер! – поздоровался он. – Как у вас? Все в порядке?

– Да, – Клаудиюс кивнул. – Все хорошо…

– Добрый вечер, – нетерпеливо вступила в разговор Ингрида. – Вы нам не сказали, что дом продается!.. Мы здесь…

– Продается? – переспросил Артем. – Подождите, вы откуда звоните? Вы…

– Дом в Англии, возле Ишера, – подсказал Клаудиюс. – Вы нас взяли на работу два месяца назад.

– Меньше, – Ингрида бросила недовольный взгляд на Клаудиюса. – Еще двух месяцев не прошло.

– А! – закивал Артем. – Да, да! Понял! Этот особняк продается!

– А что нам делать? – спросила Ингрида, возмущенная безучастным выражением лица помощника Кравеца.

Артем пожал плечами.

– Пока дом не продан, можете оставаться! Зарплату будете получать до смены владельца. Как в контракте написано, так и будет! Мы же цивилизованные люди!

– А вы не могли бы дать нам рекомендацию для новых владельцев, ну что б они нас оставили при доме? – попросил Клаудиюс.

Артем замешкался с ответом, видимо, просьба застала его врасплох.

– Поймите, какая рекомендация, если вы работали меньше двух месяцев? У вас, наверное, и испытательный срок еще не закончился! Да и вообще мы никогда никому рекомендаций еще не давали!..

– Может, начнете? – в голосе у Ингриды зазвучали слезы. – Может, как раз с нас и начнете?

Артем вздохнул и перевел ставший утомленным взгляд с девушки на парня.

– Доброй ночи! – сухо сказал он. И отключился.

Глава 60. Париж

– Как тебе моя трость? – Андрюс обернулся к Барби, заваривавшей чай в кухонной нише их миниатюрной квартирки.

Трость, превращенная им из обычной деревянной опоры для ходьбы в блестящий и манящий взгляд цирковой аксессуар, явно радовала его. Декоративную фольгу золотого цвета он нашел у китайцев в магазинчике «все за один евро». Фольга тоже наверняка была китайского производства, ведь «золотой» цвет у китайцев чуть краснее и намного ярче, чем приглушенное европейское «золото». Конечно, ему пришлось почти два часа повозиться, чтобы подрезать и приклеить фольгу к деревянному шафту трости так, чтобы не было видно стыка. Сделать золотой деревянную ручку трости не удалось из-за ее фигурного изгиба, и эту затею Андрюс бросил после первой же попытки.

– И где ты будешь ею махать? – усмехнулась Барбора. – Под каруселью?

– Нет, «карусельную» фазу я уже проехал и пошел на повышение! – не без самоуверенности заявил он, прислоняя трость к стенке. – Я теперь «больничный» клоун с зарплатой двадцать евро в час…

– И двумя рабочими часами в день! – добавила Барбора с ехидством. – А теперь представь себе, спросят у нашего ребенка в школе: «А кто твой папа?», а он стыдливо и тихонько ответит: «Клоун».

– Ну, пока нашего ребенка спросят, – Андрюс с любовью опустил взгляд на живот Барби, живот, затянутый в джинсы и спрятанный под зеленой кофтой, живот, даже не намекавший на беременность своей хозяйки, – наша жизнь станет совершенно другой! Мы будем жить в просторном двухэтажном доме с садом вокруг. Я… Я буду работать в цирке – помнишь, мы проходили мимо цирка, когда к Бастилии гуляли? Твое агентство нянь и компаньонок для выгуливания одиноких собак станет таким популярным, что придется открыть филиалы в Марселе и Каннах!

Час спустя, когда Барбора уже гуляла с сенбернаром Франсуа под прохладным в этот день парижским солнцем по аллеям парка Бут Шомон, на мобильный позвонила Лейла и предупредила, что сегодняшняя прогулка с Валидом переносится с двух на пять часов пополудни и что ей, Барборе, снова придется гулять не по парку, а по улицам, так как надо «кое-что кое-кому передать».

Разговаривая с Лейлой, Барби остановилась. Остановился и пес и уселся на аллее, обернувшись к ней мордой. Он ожидающе смотрел на Барбору, а она, уже возвратив мобильник в карман, стояла растерянная и недовольная. Стояла и чувствовала, как внутри закипает раздражение, как все заметнее дрожат пальцы в шерстяных перчатках. Дрожат не из-за сырости, которая сегодня явно побеждает в противоборстве со слабыми солнечными лучами, а из-за нервов, из-за ощущения, что и сама Барби, как сегодняшние солнечные лучи, слишком слаба, чтобы противостоять этому пока не осознанному полностью и не понятому полностью злу, которое раньше только чуть-чуть выглядывало из восточных, словно особым увлажняющим кремом или маслом помазанных глаз мамы Валида, а теперь слышалось куда более явно в ее голосе, во властных интонациях. «Тебе надо будет пойти на рю де Мальт! Это недалеко!» – Эти слова Лейлы прозвучали так, словно Барби должна была безоговорочно идти куда скажут, а не гулять с малышом в коляске по парку, как они договаривались вначале. Сколько уже раз Барби отправлялась с коляской вместо парка по шумным улицам Бельвиля и даже за пределы Бельвиля на встречу с неизвестными «родственниками» Лейлы, чтобы они забрали из коляски какие-то пакеты. И что в этих пакетах? Почему сама Лейла, освобожденная от необходимости гулять с собственным ребенком, не отнесет «гостинцы из Бейрута» своей многочисленной парижской родне? Барби не нанималась курьером! А что, если в этих пакетах наркотики?!

Барборе стало страшно от самого хода своих мыслей. Она снова достала мобильник.

– Андрюс! Ты когда вернешься? – спросила, прижимая телефон к уху.

– Что-то случилось? – испугался Андрюс.

– Нет-нет, – проговорила она нервно, из-за чего и сам Андрюс занервничал.

– А когда надо? Могу хоть сейчас! Ты себя плохо чувствуешь?

– Нет, нормально. Сейчас не надо! Я просто так. Хотела услышать твой голос! До вечера! Целую! – Барбора поспешно оборвала разговор нажатием кнопки, но задержала мобильник в ладони, словно думала: «Кому бы еще позвонить?» В конце концов, спрятала его в карман.

Как ни странно, но этот короткий разговор с Андрюсом немного успокоил Барбору. Она посмотрела с нежностью на терпеливого сенбернара, уже лежавшего на аллее, опустив большую морду на лапы, и смиренно ожидавшего продолжения прогулки.

– Пошли, пошли! Извини! – прошептала Барби псу и тот, сообразив что к чему, лениво поднялся.

«Золотая» трость с деревянной ручкой вызвала у бармена кафе детскую радость. Он жестом попросил взять ее в руки, рассматривал, что-то весело бормоча себе под усы по-французски.

– Un café? – спросил приветливо, возвращая трость.

Андрюс кивнул.

Заняв свое «рабочее» место, он боковым зрением заметил на столе Сесиль привычную табличку «Reserve», которая словно сообщала, что рыжеволосая парижанка вот-вот придет. Албанцев еще не было. Они придут позже, но бармен не беспокоился о том, что кто-то может занять их столик. К ним он явно никаких добрых или иных чувств не испытавал. Одно сплошное безразличие, но при этом он оставался по отношению к ним достаточно толерантным и позволял иногда сидеть часами, ничего не заказав.

Андрюс зацепил трость ручкой за столешницу так, чтобы она зависла, не касаясь пола, и была видна любому входившему в кафе. Рядом выложил свой клоунский нос. И вспомнил о телефонном звонке Барборы. Может, ей нехорошо из-за беременности?

Зазвонил мобильный.

– Филипп? – обрадовался в трубку Андрюс. – Как дела?

– Ты в кафе? – спросил слепой мальчик.

– Да, только пришел!

– Можно, я подойду? Я тут рядом. У нас сегодня двух уроков нет.

Филипп появился в дверях минут через десять. Андрюс вскочил и провел его к столику.

– Что будешь? – спросил, пока мальчик умело складывал свою телескопическую трость.

– Diabolo mente, – сказал он. – Лимонаду с мятным сиропом, – перевел тут же на английский.

– А я и так понял, – усмехнулся Андрюс. – Дьявольская мята!

– Меня на выходные папа домой заберет, – сообщил Филипп, дождавшись своего напитка. – Я так по дому соскучился!

Андрюс посмотрел на мальчика вопросительно.

– И что ты будешь дома делать? – осторожно поинтересовался он.

– За грибами пойду, – выдохнул мальчик и улыбнулся, словно уже представил себе этот грибной поход.

– У вас там что, лес рядом? И много грибов?

– А мы в лесу и живем, – сказал Филипп и потянул из трубочки свой зеленый лимонад. – В нашем лесу самый дорогой гриб растет, он нас и кормит!

– Трюфель? – догадался Андрюс.

– Ага, национальный гриб Франции! – с гордостью продолжил мальчик. – А какой национальный гриб Литвы?

– Не знаю, – Андрюс пожал плечами. – Я не грибник.

– А поехали к нам на выходные? – неожиданно предложил Филипп. – Пойдем по грибы вместе. Тебе понравится. Ты когда-нибудь трюфель пробовал?

– Нет.

– Тем более!

Андрюс задумался. На самом деле вырваться из Парижа было бы замечательно, если он может вырваться вместе с Барби.

– А можно, мы вдвоем к тебе поедем? С моей подругой?

– Конечно, родители точно не будут против! Вы же мои друзья!

Они бы еще долго разговаривали о грибах, но тут Андрюс вспомнил, что ему пора к Полю.

– Тебе помочь выйти на улицу? – обернулся он к Филиппу, отсчитывая мелочь.

– Не надо, – Филипп усмехнулся. – Я тут все вижу! Еще один стол, а потом три метра и двери!

Он прошел довольно уверенной походкой и, остановившись в дверях, оглянулся и махнул Андрюсу свободной рукой.

– О! – обрадовался Поль, увидев Андрюса, и сразу опустил взгляд на «золотую» трость. – А я тебя ждал позже! А зачем тебе это? – спросил. – Ты что-то можешь с ней делать?

Андрюс отошел к двери и закрутил трость на пальце.

– Ух ты! – вырвалось у Поля. – Блестит! Как солнце!

– Это пока все, – признался Андрюс, перехватив вращавшуюся на пальце трость другой рукой. Присел на стул.

– Шашки? – спросил.

– Нет, давай поиграем в тайны! – шепотом предложил Поль. – Меня Бенуа научил, мой новый сосед, – мальчик показал на расстеленную кровать рядом. – Ты мне рассказываешь свою тайну, а я тебе – свою! Ты начинаешь!

Андрюс задумался.

– Ну ладно, – сказал он через минутку. – Попробую! Однажды темной зимней ночью домик моего дедушки полностью занесло снегом…

– Ты не понял, – прервал его рассказ Поль. – Я же не сказал меняться сказками! Я сказал – тайнами. Настоящими!

Андрюс пожал плечами.

– Ну вот Бенуа, например, рассказал, как он подглядывал за своей старшей сестрой, когда она мылась в душе! – продолжил Поль. – У него в квартире под потолком есть окошко из кухни в ванную комнату, и он подставил лестницу и подсматривал. А когда в кухню зашла мама и поняла, чем он занимается, она толкнула лестницу и он упал и поломал руку! Поэтому он тут, – Поль посмотрел на кровать соседа по палате. – Его повели на рентген!

– Но разве это тайна? – не согласился Андрюс. – Тут нет ничего таинственного!

– Тайна – это секрет, который стыдно рассказывать! Понимаешь? Рассказывать настоящую тайну должно быть больно, а если не больно, то это не тайна!

Озадаченный Андрюс растерянно посмотрел на Поля. Мальчик был сегодня явно в странном настроении. Наверное, виной этому стало появление нового соседа по палате, этого Бенуа с поломанной рукой?

– Ну так что? Ты будешь рассказывать тайну?

Андрюс тяжело вздохнул. Впервые он ощущал себя очень неуютно в этой больничной палате.

– Ну хорошо, давай я начну, а ты потом! – предложил Поль. – Я тебе про папу расскажу! Настоящую тайну! Об этом никто во Франции кроме меня и его не знает! Только ты ее тоже никому не пересказывай!

Андрюс кивнул.

– Мой дядя в Камеруне торгует алюминием! Это он папу в посольство устроил, чтобы папа мог меня сюда привезти и вылечить. У нас врачей почти нет! А здесь, если меня вылечат, то я всю жизнь проживу. До самой смерти! Папе тут очень нравится! Он никогда раньше «мерседесы» не водил, а теперь каждый день за рулем! Уже третий месяц! А раньше он на грузовике в порту ездил. Порт у нас в Дуале огромный, как пол-Парижа!

– Он что, работал водителем и на дипломата учился? – заинтересовался Андрюс.

– Нет, он совсем не дипломат! Он водитель в посольстве.

Андрюс открыл рот, но слова словно застряли, словно отказывались выговариваться.

– А как же?.. – наконец выдавил из себя пораженный Андрюс. – Откуда тогда костюм «Хуго Босс» и все остальное? Или водителям тоже много платят в посольстве?

Поль улыбнулся так тепло, будто подумал сейчас об отце.

– Il est sapeur[37], – сказал он, неожиданно перейдя на французский.

Андрюс вопросительно глянул в глаза мальчику.

– Я не знаю, как это по-английски, – Поль вернулся к общепонятному языку. – Ну, вроде как выпендрежник! Он же член общества «La société des ambianceurs et des personnes élégantes»[38]. А они все деньги тратят на дорогую одежду. Для них одежда важнее, чем еда.

– И поэтому они не срезают с нее бирки?

– Да, чтобы было видно, что она не только дорогая, но и новенькая, а не из дорогого секонд-хэнда.

– Понятно, – закивал Андрюс, ошарашенный семейной «тайной» Поля. – И что, твоя мама разрешает ему столько тратить на одежду?

– У меня нет мамы, – спокойно ответил Поль и попросил подтянуть повыше чуть спустившийся вниз с плеч зеленый плед.

Андрюс наклонился, заботливо поправил плед.

– А что с ней случилось, с мамой? – спросил.

– Это другая тайна, – серьезно произнес Поль. – А теперь твоя очередь!

– Хорошо, – Андрюс задумчиво кивнул.

Мысли сами запрыгнули в прошлое, в детство, в летнюю Палангу. И он увидел в памяти молодую маму с новенькой прической – ее русые волосы опускались на голые плечи и их кончики словно были загнуты кверху. Эту прическу она сделала, чтобы быть похожей на героиню какого-то знаменитого тогда фильма. Вспомнил себя голенького, идущего за ручку рядом с голой мамой по «голому пляжу», где загорали под нежарким балтийским солнцем обнаженные продавщицы модных вещей, джинсов и сумочек. Мама в другой руке тоже всегда несла сумку. Сумку с кошельком и со снятой на песочном пригорке среди сосен над пляжем одеждой – своим сарафаном и его шортами и майкой.

Андрюс и сам не заметил, как его мысли-воспоминания перешли в рассказ об этом пляже-рынке, на который съезжались женщины со всей Литвы, о море, о выложенных красиво на песке джинсах и о том, как он иногда между разложенной для продажи одеждой замечал и собирал в песке кусочки янтаря.

Поль слушал завороженно.

– И что, там действительно и продавцы, и покупатели были совершенно голые? У вас так жарко? – перебил он Андрюса только один раз.

И Андрюс, смеясь, объяснил, что в старые времена люди не имели права продавать новые вещи. Это право имели только магазины. И тогда кто-то придумал этот «голый пляж»-рынок, на который милиция боялась прийти. Наверное потому, что милиция боялась голых женщин. Кроме того, наверное, голые женщины, даже если б их попытались арестовать, могли сказать, что разложенная на песке – это их одежда, которую они постирали в море и теперь сушат на солнце. На балтийском солнце сушить можно долго.

Закончив рассказ, Андрюс замолчал. Достал мобильник и проверил время.

– Тебе понравилось играть в «тайну»? – спросил Поль, чувствуя, что клоун сейчас будет прощаться.

– Да, интересно! – Андрюс закивал. – Если вспомнится еще какая-нибудь тайна, то расскажу.

На рю де Севр накрапывал дождик. Окна кафе напротив входной больничной арки светились ярко и заманчиво, но Андрюс, все еще думая об услышанной от Поля «тайне» про его отца, свернул налево и зашагал в сторону метро.

Глава 61. Пиенагалис. Возле Аникщяя

– Знаешь, а с синим свитером твои волосы еще красивее! – заявил Витас утром, выйдя из ванной комнаты с полотенцем в руках. – Ты меня сегодня в город отвезешь?

– Как вчера? Отвезти и оставить на пару часов? – с подозрительной усмешкой на губах поинтересовалась Рената.

– Да, – Витас простодушно кивнул. – Я тебе потом позвоню, и ты меня заберешь домой!

Слово «домой» прозвучало из уст Витаса так звонко и позитивно, что Рената на мгновение замерла.

– Хорошо, – сказала она.

И подумала вдруг, что Витас тайно ищет работу в Аникщяе. Видимо, понял, что никакого бизнеса ему тут не открыть! Хотя почему тайно? Ведь он просит ее привезти его туда, а потом забрать! Хотя нет, все равно тайно, ведь он не хочет, чтобы она ходила по городу с ним, он остается там один!

– Может, я тоже останусь в городе? – спросила Рената. – Тоже про работу поспрашиваю?

Она еще до ответа Витаса, по его взгляду поняла, что идея ему не понравилась.

– Нет, я отдельно похожу! – добавила Рената.

– Аникщяй такой маленький, что мы с тобой все равно столкнемся на каком-нибудь перекрестке, – сказал он.

– Ну и что в этом плохого? – удивилась Рената.

– Я просто хотел побыть один, – произнес как-то не очень уверенно.

– Да ладно! – махнула она рукой и ушла на кухню.

Там сначала посмотрелась в маленькое зеркальце, поправила волосы.

Пока заваривала кофе, думала с благодарностью о Виоле, молодой парикмахерше, без которой она бы не набралась смелости, чтобы покраситься в красный цвет! Странно, что смелость бывает такой разной! Виола наверняка бы побоялась бродить одна по зимнему лесу, а Ренате это даже нравилось. Но Виола не боялась управлять своей внешностью и даже своим ростом, а у Ренаты даже раньше от одной мысли о том, что можно покраситься в блондинку, останавливалась кровь в венах. Но это раньше. Теперь она не боялась ни чужих взглядов, ни нового цвета своих волос.

Из комнаты долетел звонок мобильного Витаса. Когда она занесла в гостиную две чашки кофе, он разговаривал с кем-то. Разговаривал по-деловому, договаривался о встрече.

– К костелу? – спросила Рената, когда они уже въехали в Аникщяй.

– Да, туда! – согласился он.

Ренате не хотелось возвращаться домой. Витас уже пять минут, как ушел, а она все еще сидела в машине. Чтобы хоть чем-то себя занять, достала из сумочки маленькое зеркальце. Сняла берет, поправила волосы. Подняла взгляд вверх, туда, откуда на нее, может быть, сейчас смотрел Бог.

«Интересно, а ему нравится мой новый цвет волос?» – подумала игриво, и тут же смутилась, словно ее застали за каким-то двусмысленным занятием. Вроде как в далеком детстве, когда она из любопытства залезла в мамину сумку и вытащила оттуда пачку сигарет, а в это время в комнату зашел папа, которому мама обещала бросить курить.

Рената задумалась. Это воспоминание показалось ей странным и не совсем правдоподобным. Она попробовала вспомнить лица отца и мамы, не те, которые она привыкла видеть на фотографиях в Рождество, а живые. Фотографические лица родителей не подходили к этим воспоминаниям, и вдруг она поняла, что это кадры из фильма, увиденного по телевизору лет десять назад дома у кого-то из одноклассников. Тогда ей страшно нравились фильмы, в которых у героев была маленькая дочка. Тогда она чаще думала о уехавших и пропавших без следа родителях. Наверное, потому, что о них постоянно спрашивали одноклассники и учителя. Потому, что родители никогда не приходили на родительские собрания. Только дед Йонас иногда туда ходил и когда возвращался, клялся, что это в последний раз! Но, пропустив три или четыре собрания, он все-таки снова собирался и отправлялся через лес в Андрионишкис, в школу.

Ей захотелось горячего имбирного чая и тепла. Там, в кафе на Баранаускаса, она точно найдет и первое, и второе!

Оставив машину под кирпичным забором костела, зашагала по тротуару. Вспомнила, что парикмахерский салон, в котором Виола красила ей волосы, как раз по дороге.

«Зайду на минутку, поболтаем, если она не занята клиентом!» – подумала.

Уже поднявшись на предпоследнюю ступеньку к дверям парикмахерской, Рената замерла, испугавшись. Виола сидела в парикмахерском кресле, развернувшись спиной к зеркалу и туалетному столику. Она сидела и живо разговаривала с Витасом. Точнее, он ей что-то рассказывал, а она улыбалась и кивала.

Рената тут же опустилась на ступеньку ниже, чтобы ее не было видно. Прислушалась, но ничего из их разговора не услышала. Да и машины, проезжавшие по улице за спиной, казались сейчас ужасно громкими и действовали на нервы.

– Вы заходите или нет? – неожиданно раздался за спиной резкий женский голос.

Рената посторонилась, пропуская к двери полненькую даму в длинном синем пальто и в синей шляпке. Посторонилась и сразу спустилась вниз, чтобы не увидели ее Витас и Виола, когда дама откроет дверь в салон.

«Он сейчас выйдет, – подумала напряженно Рената. – А я тут… Нет, ничего страшного! Я просто гуляла…»

Она нервно смотрела на двери салона. Но они не открывались. Витас не выходил.

«Странно, – подумала Рената. – Неужели он будет ждать, пока Виола подстрижет клиентку, чтобы продолжить разговор? О чем они говорят? Почему он тут вообще? Он же с ней не знаком! Не знаком? Знаком! Они же разговаривали! Она его слушала с таким упоением и с таким горящим взглядом! Откуда они знают друг друга??? Пойду и прямо сейчас спрошу! – она решительно поднялась на первую ступеньку и так же решительно остановилась. На лице – растерянность. – Нет, я его потом спрошу! И если он скажет неправду, то все будет понятно!»

В кафе на Баранаускаса в этот день было людно и все столики – все четыре столика! – были заняты. Рената подсела к пожилой женщине, та была не против. Заказала имбирный чай и, после паузы, попросила коньяка.

Сняла куртку и берет. Поправила волосы, упавшие на плечи, на красный свитер.

Женщина, сидевшая рядом, отвлеклась от раздумий и от капучино. Посмотрела на девушку «всю в красном», сидевшую рядом. Улыбнулась.

«Она оценила!» – поняла Рената, и настроение у нее улучшилось.

Витас перезвонил через час.

– Приезжай! Я закончил! – сообщил он по мобильному.

– А я и не уезжала! Я в кафе, – сказала Рената. – Откуда тебя забрать?

– Я сам подойду, минут через пять!

Расстояние между парикмахерской и кафе на Баранаускаса легко укладывалось в пять минут пешего хода.

Правда, в кафе зашел он минут через десять. Заказал себе кофе, присел рядом на место ушедшей недавно пожилой женщины.

– А машина где? – спросил удивленно.

– Там же, у костела.

Когда они шли к машине, с неба посыпался мелкий снег. Снег летел вниз вертикально, пробиваемый насквозь косыми солнечными лучами. Солнце уже клонилось к раннему зимнему закату. Ветра не было и поэтому холод не ощущался.

– Как погулял? – осторожно спросила Рената.

– Нормально.

Витас явно не спешил рассказывать ей о двух часах, проведенных в Аникщяе.

– Работу искал? – Рената попробовала еще раз задать более наводящий вопрос.

Витас бросил на нее странный, немного удивленный взгляд.

– Работу ищут те, кто хочет пахать на дядю. А я хочу пахать на себя, на нас. Я ищу идеи.

– Ну и как?

– Почти нашел! Когда буду на сто процентов уверен, что нашел, то сразу тебе скажу! – непривычно твердо заявил Витас, давая понять, что больше ничего не расскажет.

«Может, он хочет купить у Виолы парикмахерскую?» – испугалась Рената.

– У тебя нет аллергии на кошек? – неожиданно спросил Витас.

– Наверное, нет, – ответила Рената, глядя на засыпанную снегом свою машину под забором костела.

Глава 62. Где-то между Эттлингеном и Оффенбургом. Земля Баден-Вюртемберг

Чем больше машина, тем добрее водитель. Именно так подумал Кукутис, когда рядом с ним, сразу и сверху, и снизу прозвучал мощный звук – тяжелый и металлический.

Высота и размеры остановившейся машины заставили его задрать голову вверх. Белый огромный автолайнер, кабина водителя высотой в два человеческих роста, на ней сверху на горизонтальной хромированной дуге несколько мощных фар-прожекторов. За кабиной – крытый длинный кузов. Под задней частью кузова – три пары колес, под передней – две, и еще одна пара под кабиной водителя.

Кукутис сделал несколько шагов от дороги, чтобы заглянуть в кабину. И увидел за лобовым стеклом молодого парня, слишком молодого для такой огромной машины. Правда, у него имелись довольно густые русые усы и такого же цвета волосы. Усы он явно носил для солидности. Сейчас он призывно махал рукой Кукутису, приглашая подняться к нему. Махал и вроде как улыбался, но улыбался «в усы», из-за чего самой улыбки видно не было, только в глазах она прочитывалась.

Кукутис кивнул, подошел к кабине со стороны дороги и замер, увидев в белой металлической стене вдоль двух вертикальных хромированных поручней отверстия для ног, чтобы можно было подняться в кабину, как по лестнице.

– Нет, – Кукутис мотнул головой. – С моей деревянной туда не забраться!

Снова отошел на метров пять в сторону, привлек внимание водителя и показал ему рукой вперед на дорогу. Мол, поезжай!

Водитель удивился. А Кукутис, уже вроде как и попрощавшись с ним мысленно, стал ждать, когда этот автолайнер уедет и освободит дорогу, чтобы можно было снова другие машины высматривать, машины, в которые человек садится легко, только дверцу откроет – и уже на сиденье!

Сверху щелкнула металлическим звуком дверь. Из-за кабины со стороны дороги водитель вышел. Невысокий. На фоне кабины похожий на доброго гномика.

– Вам куда? – спросил он.

– Во Францию, – ответил Кукутис.

– Так вам повезло! Садитесь! Я как раз в Испанию через Францию еду!

– Я бы сел, – спокойно произнес старик. – Но мне туда, – он показал вверх на дверцу кабины, – с моей деревянной не добраться!

– А я вас подсажу! – предложил парень.

Через пару минут Кукутис действительно сидел в кабине – просторной и наполненной разными блестящими штучками, как кабинет стоматолога. Вспомнился страх, который Кукутис ощущал в том кабинете. Вспомнились страх и улыбчивый усатый зубной доктор. Только усы у доктора были седые, да и сам он был седой. А вот теперь, в этой кабине, вызвавшей из памяти кабинет стоматолога, Кукутис ощущал совсем не страх, а стыд. Хотя парень уже забрался на свое водительское место и просматривал развернутую, как газету, карту автомобильных дорог.

– И что, когда я выходить буду, вы тоже мне под мою старую задницу плечи и голову подставите, чтобы я, не дай бог, не свалился? – спросил полушутливо-полуобиженно Кукутис – уж очень ему хотелось от этого неприятного ощущения как можно быстрее избавиться. Иначе ведь действительно можно себя немощным почувствовать и крест на себе поставить!

– Да вниз легче будет, – отвлекся от карты парень. – Руки ведь у вас крепкие?

Кукутис кивнул.

– Так вы руками за поручни схватитесь, а левую ногу в ботинке будете из дырки в дырку переставлять.

Старик представил себе такой способ спуска на землю и показался он ему очень даже приемлемым и безболезненным.

– Ну что, поехали! – радостно сам себе скомандовал усатый парень. Потом обернулся. – Меня Йоахим зовут!

– Кукутис, – представился старик и почувствовал, как огромная машина, в кабине которой он сейчас сидел, поехала. Поехала как-то оторвано от земли.

Наклонился он вперед, чтобы на дорогу глянуть. А до дороги – метра три! И она, дорога, к тому же вроде как еще ниже опускается.

Отшатнулся Кукутис назад, прижался к мягкой спинке сиденья. Почувствовал, как под пальто и под свитером, и под рубашкой клетчатой, и под майкой вниз по позвоночнику к пояснице капля холодного пота покатилась.

– Жарко! – прошептал Кукутис испуганно.

– Да? – удивился Йоахим. – Сейчас охладим! Перетопил, наверное!

– Нет, это мне жарко! – Кукутис стал расстегивать пуговицы на сером пальто. Воротник опустил. – У вас тут, как в самолете!

– Да. – В глазах водителя, бросившего взгляд на пассажира, промелькнула гордость.

– А я самолетов боюсь! – признался Кукутис и не почувствовал ни капли стыда.

Бояться – не стыдно, если есть причина. А если причины нет, то сначала надо с этим к врачу. У Кукутиса причина бояться самолетов была. Даже несколько. Однажды, в далеких тридцатых, простоял он на одной живой, одной деревянной всю ночь с тысячами других, съехавшихся на Каунасский аэродром. Вся страна тогда замерла и дождаться не могла, когда один маленький самолет из Америки без посадки до них долетит. Словно этот самолет должен был будущее для Литвы доставить. И так много будущего, чтобы каждому литовцу до конца его дней хватило. Не доставил. Под утро, когда большинство ожидавших покинуло аэродром, сообщил кто-то, что упал самолет с литовским будущем где-то в Пруссии. Даже до Польши не долетел. А потом сказали, что с будущим все будет в порядке, а в самолете том национальная гордость литовская из Америки не долетела. И получила страна Кукутиса на следующий день национальный траур вместо национальной гордости. А потом, через несколько месяцев, привезли в Каунас обломки самолета и пошли на них люди смотреть, как на покойника. Летчиков погибших тоже привезли, но раньше. И похоронили, как героев.

Вздохнул тяжело Кукутис и снова боязливо вперед наклонился, на дорогу перед машиной взгляд бросил.

– Неестественно железу в небе летать, – сказал он вдруг. – Я вот никогда бы не полетел!

– А летали? – спросил молодой водитель.

– Нет.

– А я летал. Несколько раз пассажиром и один раз фельдшером.

– А что, фельдшеры по-другому летают, чем пассажиры? – заинтересовался Кукутис.

– Ну да, – Йоахим усмехнулся и усы его на мгновение стали длиннее. – Пассажиры прилетели и вышли, а фельдшер должен и туда лететь, и назад. Это ж санитарная авиация! Самолетик маленький, как машина «скорой помощи»! Только без мигалки и сирены. Месяца два я полетал и решил: не мое это! Мы ведь только в экстренных случаях вылетали. Когда жизнь человека на волоске висела. И вот сидишь внутри этого самолетика, а возле тебя на носилках то ли живой, то ли мертвый лежит. И проверить боишься, чтобы потом постоянно про смерть не думать!

– Во как! – вырвалось у Кукутиса, и глаза от удивления круглыми стали. – И многих вы на этом самолете спасли?

Йоахим задумался. Вспоминать стал.

– Немного, – сказал наконец. – Может, человек пять за те два месяца. И то не уверен. Знаю только, что пятерых в больницу я живыми доставил, а что с ними потом было, мне не сообщали.

– Благородное это дело – людей спасать, – Кукутис закивал. А потом вздохнул тяжело. – Только как-то неправильно спасение людей организовано! Вот вы, наверное, только немцев спасали?

– Нет, только чехов, – ответил Йоахим.

– Почему чехов?

– Я ведь чех, санитарная авиация тоже чешской была, вот чехов и спасали. А что тут неправильного?

– Но спасали по всей Европе? – спросил Кукутис взволнованно.

– Нет, только в Чехии. Европа чехов должна сама спасать, мы ведь в Европейский союз не зря вступали!

Лицо Кукутиса погрустнело.

– Тогда Европа должна и литовцев спасать, – проговорил он негромко. – А не спасает! И она не спасает, и я все никак не успеваю…

– А вы из Литвы? – голос Йоахима ожил. – А я думал, что вы немец! У вас пальто такое немецкое!

– Литовское, – поправил его Кукутис. – Только очень старое. Я, кстати, тоже думал, что вы – немец! А почему мотора не слышно? И колеса от дороги не дрожат! Точно по воде плывем!

– Так мотор ведь далеко внизу, а колеса еще ниже! – пояснил водитель. – Тут звукоизоляция такая, что можно в полной тишине ехать! А вы по морю плавать не боитесь?

– Нет, по морю не страшно! Хотя один раз тонул, – признался Кукутис. – Но меня нога деревянная спасла. Она ведь не тонет и меня на поверхности удержала, пока подоспевший араб-египтянин меня в лодку не затащил. А живую ногу тогда судорога свела. Было бы две живых ноги, я бы с вами сейчас не ехал!

Йоахим оторвал взгляд от дороги, на свои колени глянул. Пожал плечами.

– А ведь правда, – сказал он вдруг. – Будь у вас две нормальных ноги, не остановился бы я, наверное! А так вижу, стоит инвалид, рукой машет, а все мимо едут… дай, думаю, пожалею его! Вам, наверное, не нравится, когда жалеют?

– Почему не нравится? – усмехнулся Кукутис. – Нравится! Особенно когда в дом на ночь пускают и ужином кормят!

– А вы что, проголодались? – спросил вдруг Йоахим. – Часика через два заправка будет, где я всегда бак пополняю. Там хорошие хот-доги делают! Я вам куплю!

Кукутис уже слушал водителя в пол-уха и в стекло дверцы на вторые этажи домиков и крыши глядел. Въехали они в небольшой городок. Вот сейчас снова сбавит Йоахим скорость и на круглых клумбах-развязках закачается машина вместе с кабиной, как корабль во время небольшого волнения моря. Закачается, и захочется Кукутису задремать. Задремать ненадолго, пока не наступит время для вкусного хот-дога, купленного ему молодым чехом из жалости, из вежливости, из всего хорошего, что человек в такой ситуации внутри себя найти может.

Глава 63. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Несколько дней минули в напряжении, ведь каждый вечер они оба – Ингрида и Клаудиюс – садились перед компьютером и слушали длинные, длинные до бесконечности гудки скайпа, подтверждавшие, что там, на другом конце виртуальной линии, с ними говорить не хотят. Ингрида теперь ночевала в спальне «Беатрис». Свой мобильный она оставляла на ночь на столике в кухне их домика из красного кирпича – чтобы Клаудиюс видел его и слышал всякий раз, когда ему посреди ночи приходила мысль ей позвонить. Он ей, собственно, позвонил только один раз, в первую ночь после разговора с Артемом, помощником Кравеца. Позвонил действительно поздновато или, если быть точнее, то рановато – около трех. Заснуть он в ту ночь так и не смог. Проворочавшись два часа в кровати, спустился вниз, достал из встроенного шкафчика в холле начатую кем-то из предшественников бутылку «Беллз». Там, во встроенном шкафчике на самой нижней полке, куда заглянуть можно было, только стоя на коленях или усевшись на пол, стояли полтора десятка разных початых бутылок. Клаудиюс только недавно обнаружил этот склад недопитого алкоголя, хотя в шкафчик заглядывал и раньше. Вот и той ночью, когда наливал он себе в стакан виски, ему вспомнились гости господина Кравеца во главе с седым Романом, тоже оставившие ему на короткую память то ли четыре, то ли пять недопитых бутылок. Он и выпил-то всего полстакана этого виски, когда его особым сырым ознобом прошибло одиночество. И тогда он позвонил Ингриде. Позвонил, разбудил ее своим звонком и услышал от нее много такого, из-за чего его шансы заснуть в ту ночь уменьшились до нуля.

Наутро Ингрида извинилась за свои слова, но пообещала их повторить, если он еще раз попытается ее разбудить звонком в столь неурочное время. Однако, больше оберегая свой сон, чем нервы Клаудиюса, она придумала более действенный способ гарантировать себе ночное спокойствие, и уже следующим вечером перед тем, как уйти в особняк, она демонстративно опустила на кухонный стол свой мобильник.

Дни шли и ничего не менялось к лучшему или худшему, кроме календаря. Начиналась английская весна. Воздух под лучами прерывистого мартовского солнца прогревался иногда до пятнадцати по Цельсию. Трава, сохранявшая свой зеленый цвет даже под краткосрочными снегами, приподнялась, ожила. Дождик, то и дело проливавшийся с неба, казался теперь чуть теплее и приятнее зимнего дождя. И даже на облезлых кустах недоподстриженного лабиринта вылезли фиолетовые почки. Некоторые почки уже были такими разбухшими, что еще чуть-чуть и вырвутся из них такие же фиолетовые листья.

Клаудиюс в зеленых резиновых сапогах с чужой, более крупной ноги, прошелся с садовыми ножницами в руках вдоль плешивого кустарникового лабиринта. Прошелся от нечего делать, обрезая торчащие поверх старой «стрижки» ветки с набухшими почками. Утро никак не начиналось, хотя на удивительно чистом небе светило солнце и время от времени рядом над головой шуршал хор птичьих крыльев – стая мелких пичужек перелетала с дерева на дерево.

Утро у Клаудиюса не наступало, пока не появлялась Ингрида. Иногда она появлялась в девять, иногда в десять. И тогда они, как ни в чем не бывало, завтракали и пили кофе, и начинали разговор с какой-то чепухи, с погоды или с воспоминаний о прошлой литовской жизни.

Двери особняка скрипнули и открылись. Клаудиюс обернулся и автоматически достал из кармана куртки мобильник. Десять сорок четыре утра – отметил он время.

Ингрида остановилась на высоком пороге и перед тем, как спускаться по ступенькам между двух колонн парадного входа, помахала ему рукой. Он кивнул в ответ, развернулся и пошел к домику из красного кирпича.

– Знаешь, мне приснилось, что мы тут празднуем следующий Новый год! – сказала она, усевшись за столик. – О! Поздравляю! – ее взгляд остановился на пустой бутылке из-под «Беллз».

– Снотворное, – спокойно отреагировал Клаудиюс, доставая из холодильника яйца и бекон. – На пять дней хватило! По полстаканчика перед сном!.. Может, посмотреть, что там еще осталось?

– Нет, спасибо! Вечером посмотришь! Может, нам действительно есть за что выпить?!

– А за что? – поинтересовался Клаудиюс.

– Ну как, уже неделя, как особняк продается, а нас все еще не выселяют!

Этот утренний диалог, наполненный горькой иронией, получил неожиданное продолжение вечером, когда Ингриде и в самом деле захотелось развеяться. В десять вечера они три раза попытались связаться по скайпу с господином Кравецом или его помощником, но там интереса к их звонку вновь не проявили. Разговор опять не состоялся, но в этот раз отсутствие со стороны Кравеца и его людей желания общаться с экономкой и садовником имения на холмах Святого Георга особенно не огорчило обоих. Да и действительно, кто они такие, эта пара литовцев, чтобы с ними разговаривать?! Ситуация понятна. Их судьбы никого, кроме них самих, не интересуют. Они – две игральные кости, подброшенные очень высоко. Ими играет судьба, но и они попробуют поиграть с судьбой, как с игральной костью!

– Хватат! Поехали, – сказала Ингрида Клаудиюсу и закрыла крышку-монитор лэптопа. – Выпьем за удачу! Я угощаю!

– Нет, – неожиданно резко ответил он. – Я поеду, только если я угощаю! – Резкость тона совершенно не соответствовала выражению лица Клаудиюса, который неожиданно засветился от радости, словно совершил или пережил чудо.

– Хорошо, черт с тобой! – Ингрида махнула рукой.

– Черти в Каунасе, а со мной – ангел!

– Ангелы в Аникщяе, а с тобой – я, которая тоже ангел! Пока ангел! Но очень быстро могу стать чертиком, если ты…

– Если я что? – переспросил Клаудиюс.

– Продолжение разговора за барной стойкой! – твердо поставила точку Ингрида.

До Ишера они доехали минут за десять, но тут боевой дух желавшей расслабиться Ингриды немного подувял.

Индийский ресторан «Бомбэй палас» уже сворачивал свою кулинарную деятельность.

– Кухня закрыта, только десерты! – вежливо сказал молодой индус Клаудиюсу, как только тот зашел.

– Нет, я хотел спросить: есть ли тут рядом какой-нибудь бар?

Сотрудник ресторана задумался.

– «Rocksalt» на Черч-стрит! – вспомнил он радостно. – Но там шумно!

– А где не так шумно?

– В пабе! Но пабы тоже скоро закрываются, – он посмотрел на свои часы. – Обычно они до одиннадцати! В Ист Молзи есть паб при отеле, он до полуночи, но туда ехать полчаса…

Клаудиюс растерялся.

– Я думал, тут бары всю ночь работают! – проговорил он.

– В Лондоне такие есть, но не всю ночь, а до двух утра! Езжайте в «Беар инн», тут за углом! По крайней мере полчаса у вас есть!

«Беар инн» тоже оказался пабом-отелем, расположенном в длинном двухэтажном здании ХIХ века с одним входом, хоть и обрамленным портиком с двумя колоннами, но все-таки слишком мелким для такого вытянутого фасада. Надпись на портике гласила: «Eat, drink, sleep»[39]. Вместо точки слоган оканчивался отпечатком медвежьей лапы.

Они уселись за столик у окна, за которым в нежной темноте проносились желтые пятна автомобильных фар.

– Так что ты хотела сказать? – Клаудиюс вернулся к прерванному разговору на кухне.

– Я? – Ингрида пригубила темное пиво, укрытое коричневой пеной. – Я хотела сказать, что тебе пора меняться! – она уставилась вполне приветливым, но все-таки слишком твердым взглядом в глаза сидевшему напротив Клаудиюсу. – Ты был и остался добродушным растяпой.

– А что здесь плохого?

– Если бы ты остался в Литве, то ничего! Ничего плохого. Там растяпам выжить можно! А здесь, – она оглянулась по сторонам просторного зала, – здесь надо становиться другим! Надо искать свое место!

– У тебя это лучше получается, – признался Клаудиюс.

– А что у тебя получается лучше? – Ингрида с ехидцей уставилась ему в глаза.

Клаудиюс молчал. Хорошо, что перед ним стоял бокал с пивом и он мог время от времени подносить пиво ко рту, делать глоток-другой.

– Ладно, с тобой все понятно! – махнула рукой Ингрида через пару минут, видимо, устав от возникшей за столом тишины. – Разберусь-ка я сначала с собой! Но и это не сейчас, а когда станет понятно: остаемся мы в доме или нет!

– Ну да, – только и смог вымолвить Клаудиюс и снова глотнул «Гиннесса».

Со стороны барной стойки звякнул довольно громко колокольчик, больше похожий на яхтенный колокол.

– Last orders![40] – выкрикнул в зал бармен – бородатый мужчина лет пятидесяти в красной жилетке поверх темно-зеленой рубашки.

Глава 64. Париж

На мокром асфальте тротуара размытым ярким пятном отражалась витрина булочной. Дождик как начал капать два часа назад, когда еще было светло, так и продолжал монотонно и размеренно барабанить по открытым зонтикам прохожих. Барбора вышла из дому без зонтика. Какой смысл в зонтике, если руки будут толкать детскую коляску?

Лейла уже стояла у своего парадного справа от булочной. В ушах – наушники, белый проводок от которых уходил во внутренний карман темно-синей ветровки. Заметив Барбору, она освободила уши от музыки, открыла дверь в парадное и легко перенесла через порог на улицу накрытую пластиковой накидкой коляску.

– Вверх по рю де Бельвиль, – объяснила Лейла, показывая рукой направо. – Все время прямо до мэрии Лила, а потом по бульвару де ля Либерте до ресторана «Гимназ». Там на углу у ресторана в шесть вас Рашид встретит, вы его уже видели! Идти полчаса, не больше!

Лейла протянула Барборе тридцать евро, и больше ни слова не говоря, скрылась в парадном, закрыв за собою дверь.

Барбора перевела взгляд с двери на коляску. Повторила себе для памяти «Бульвар де ля Либерте. Ресторан „Гимназ“» и отправилась вверх по рю де Бельвиль, наезжая колесами коляски на мутные отражения магазинных витрин на мокром асфальте тротуара.

До встречи с Рашидом оставался час. Дороги до места встречи – полчаса. А значит, можно будет зайти минут на двадцать в какое-нибудь кафе и погреться. Мысль о кафе сама собой согрела Барбору. Она решила пройти полпути, чтобы потом одним махом дойти до места встречи, передать Рашиду очередной гостинец из Бейрута или что там еще Лейла подложила к вечно спящему Валиду внутрь коляски, и сразу назад. Правда, останется еще полчаса до семи вечера, когда Лейла выглянет из своего парадного, чтобы забрать Валида с коляской домой. Но и тогда можно будет посидеть в кафе. В другом кафе. Посидеть и подумать о чем-нибудь добром, о скором будущем, которое обязательно будет другим, наполненным приятными заботами о собственном малыше, для которого Барбора не будет нанимать нянек или помощниц. Своим ребенком она будет заниматься только сама! Осталось только подождать семь месяцев, а может, и меньше!

Рю де Бельвиль оказалась куда длиннее, чем Барбора могла себе представить. Уже остались позади двухсотые номера домов и начались трехсотые. Несколько раз то с одной стороны, то с другой появлялись кирпичные заборы и безжизненные двух-трехэтажные строения, закрытые строительными лесами или большими рекламными щитами. На таких безжизненных отрезках улицы Барборе становилось страшновато и она ускоряла шаг, снова возвращаясь к нормальному прогулочному ритму только возле домов с горящими окнами.

Рю де Бельвиль вывела ее на просторную площадь, которую вдруг, осветив веселым карусельным светом из своих окошек, пересек длинный трамвай. Барбора остановилась. Справа на пешеходном островке виднелось белое одноэтажное зданьице станции метро «Порт де Лила», а дальше манило взгляд ярко-желтым светом витрин большое угловое кафе, за широким бульваром по центру которого отражали фонарный свет стальные трамвайные рельсы.

При приближении кафе с красным фасадом оказалось булочной-кондитерской, что понравилось Барборе еще больше. Под стеклом прилавков лежали рядами круассаны и пару десятков пирожных: от обычных «улиток» с изюмом и корицей до многослойных тортиков, украшенных кремовыми цветами и крошкой из белого шоколада. Под правой стенкой кондитерской, перед длинной цельной столешницей во всю длину этой стенки, стояли высокие барные табуреты. Долго на таких не усидишь. Но Барбора закатила коляску в самый угол между витриной кафе и первым от витрины табуретом и подошла к прилавку. Взяла мятного чаю и пирожное с черносливом. Забралась на табурет. Посмотрела из этого сладкого аквариума, пропитанного запахом ванили и свежего хлеба, на уличную сырость. Посмотрела и почувствовала себя счастливой. Но это ощущение оказалось таким кратковременным, что уже через полминуты Барбора о нем не помнила, опустив взгляд на покрытую накидкой от дождя коляску. Она ведь даже не спросила Лейлу, положила ли та в коляску бутылочку с молоком на случай, если малыш проснется?

Барби подняла накидку и забросила ее на козырек над головой ребенка. И сердце ее чуть не остановилось. Дыхание точно остановилось, когда вместо ребенка, вместо Валида в теплом комбинезончике то синего, то серого цвета, она увидела прямоугольные пакеты. У нее задрожали пальцы, она бросила испуганный взгляд назад, на прилавок, на продавщицу, занятую обслуживанием старушки с болонкой на поводке. Вернула взгляд на эти пакеты и судорожно сдернула с козырька коляски пластиковую накидку, снова закрыла коляску, но взгляд ее так и остался замершим, оцепеневшим.

В груди закололо, и словно горячая кровь ударила в голову. Барборе стало жарко и она расстегнула куртку. Достала мобильник, набрала Андрюса.

– Ты можешь срочно приехать? – спросила дрожащим голосом.

– Да, – испуганно ответил он. – Куда? Где ты?

Когда Андрюс через полчаса забежал в кондитерскую, она словно от сна очнулась. Обернулась, посмотрела на Андрюса мокрыми от слез глазами.

– Что случилось? – негромко спросил он ее. – Что с тобой?

Барбора молча наклонилась к коляске и одернула пластиковую накидку.

– Что это? – спросил Андрюс, глядя на пакеты.

Барбора пожала плечами.

– А где ребенок?

Она снова пожала плечами и отвернулась к стене, к остывшему чаю.

– А куда ты шла?

Барбора пересилила свое желание плакать и рассказала о Лейле и о том, что мать малыша уже не раз просила ее что-то кому-то отвозить в коляске. Но всегда в коляске был малыш, а рядом с ним маленькие пакеты или свертки. Но теперь малыша нет! И она не знает, что в этих пакетах! А отвезти их надо к ресторану на бульваре де ля Либерте – тут недалеко.

Андрюс наклонился над коляской и ощупал пакеты, приподнял верхний.

– Похоже на пачки с бумагой, – прошептал он. – Я посмотрю!

Зашелестела бумажная упаковка.

– Что там? – спросила шепотом Барбора.

– Какие-то билеты, неразрезанные… Может, на футбол?! Ничего страшного. Слава богу, не наркотики! – проговорил он негромко. – Я возьму несколько листов – дома посмотрим!

Андрюс скатал двадцать – тридцать листиков из пачки в трубочку и сунул во внутренний карман куртки. Потом завернул оставшуюся пачку в ту же оберточную бумагу. Накрыл накидкой.

– Пошли, отдашь и вернемся домой!

Дождь дробно и чуть чаще стучал по натянутой пластиковой накидке над коляской. Они шли молча по опустевшей улице – продолжению рю де Бельвиль. Но эта улица словно уже вышла за пределы знакомого Барборе Парижа, за пределы Бельвиля. И дома здесь были другие – более новые и какие-то серые. Фасады маленьких кафешек тоже казались более блеклыми и не такими привлекательными для глаз.

Барбора сосредоточенно смотрела вперед и шла так уверенно, как человек, идущий домой по знакомой с детства дороге. И коляску она не толкала, а как бы сопровождала. Андрюс подумал вдруг, что все эти прогулки с ребенком на самом деле были очень кстати для Барборы, ведь в этом году у них появится собственный ребенок и они обязательно купят ему удобную коляску, наверное, похожую на эту или даже лучше. И будут вместе гулять с коляской по парку. Гулять и молчать, обмениваясь взглядами и боясь разбудить спящего ребенка.

– Я сама туда подойду, – обернулась к нему Барбора, когда они свернули на бульвар де ля Либерте, о чем сообщила им табличка на фасаде углового дома. – Это уже где-то рядом. Ты можешь по другой стороне идти и просто подождешь, пока я не освобожусь!

– Хорошо, – согласился Андрюс. – До скорого! – и перебежал на другую сторону бульвара.

Он шел медленнее Барборы, не упуская ее из виду. Увидел, как она остановилась у дверей ресторанчика.

Андрюс тоже остановился, замер между деревом и стоящим в парковочном «кармане» грязным серым минивэном.

Он видел, как возле ресторана остановилась машина и из нее вышел парень в кожаной куртке. Он кивнул Барборе, подтолкнул коляску к багажнику, перегрузил туда пакеты.

Проводив эту машину взглядом, Андрюс хотел было перейти на другую сторону улицы к Барборе, но что-то остановило его. Это был звук, похожий на шарканье подошвы по мокрому асфальту. Андрюс осмотрелся и заметил притаившегося от него метрах в десяти под деревом мужчину. Справа от него стояли неподвижно в ряд несколько мотороллеров с синими термосными коробками-багажниками для доставки пиццы. На курьера по доставке пиццы он похож не был. И смотрел он явно на двери ресторана, на Барбору.

А Барбора, оглянувшись и не увидев Андрюса, развернула коляску и неспешно покатила ее назад в сторону Бельвиля.

Андрюс набрал Барби по мобильнику.

– Иди домой, я по дороге к тебе присоединюсь! – сказал он.

– Ты уже пошел? – голос Барборы выказал ее удивление.

– Да. Я тебе потом объясню! Просто иди домой той же дорогой!

Барби вздохнула и продолжила путь. Толкать совершенно легкую и пустую коляску ей было непривычно и неприятно.

Андрюс, провожая Барбору взглядом, заметил невдалеке, на его стороне улицы, автобусную остановку. Прошел к ней, стараясь быть незаметным, по бровке тротуара и мимо припаркованных машин. Остановился под пластиковым козырьком. Сделал вид, что нетерпеливо высматривает автобус.

Мужчина, прошедший мимо, не обратил на Андрюса ни малейшего внимания. Зато Андрюсу удалось рассмотреть его профиль. Первое, что бросилось в глаза, – это нос с горбинкой и хитрый, прищуренный взгляд, который он не сводил с идущей по другой стороне бульвара Барборы.

Барбора по дороге еще пару раз останавливалась и оглядывалась. Странно, что она не обращала внимания на следившего за ней человека. Андрюсу казалось, что он больше не прячется и идет за ней в открытую, хоть и по другой стороне улицы. Андрюс тоже, не прячась, пошел следом за ним, выдерживая дистанцию метров в тридцать.

Полчаса спустя они минули тихие и полумертвые кварталы рю де Бельвиль и словно вошли в обычный городской шум. Магазинчики и кафе заливали своими огнями тротуар. По мокрому асфальту топали многочисленные прохожие. Андрюс вдруг понял, что еще не так поздно! И попытался понять, почему там, возле ресторана улица была такой пустынной? Да и ресторан сам был закрыт! «Наверное, спальный район! – подумал он. – Его жители еще гуляют тут или только возвращаются с работы!» Пользуясь оживленностью улицы, Андрюс догнал следившего за Барборой мужчину и даже пару раз почти поравнялся с ним. Но всякий раз вовремя сбавлял шаг, чтобы не попасться ему на глаза. К портрету этого подозрительного незнакомца добавилась серьга в правом ухе, что еще больше озадачило Андрюса. Кто он такой? Что ему надо от Барборы?

Сообразив, что еще пару минут, и они дойдут до своего квартала, Андрюс снова позвонил Барборе.

– Верни коляску и сразу иди домой! Я скоро буду! – сказал он и дал отбой.

Барбора снова на ходу обернулась, словно чувствовала, что Андрюс где-то рядом. Ее растерянный взгляд вызвал у него жалость.

У булочной Барбору под прозрачным зонтиком ждала Лейла. Она забрала коляску, протолкнула ее в парадное, а потом снова обернулась к Барборе. Они начали о чем-то спорить. Лейла несколько раз агрессивно взмахнула рукой. И вдруг резко развернулась и зашла в парадное, громко захлопнув за собой двери.

Мужчина с сережкой в ухе тоже наблюдал за конфликтом двух молодых женщин. А когда Лейла исчезла за дверью, он сосредоточил свое внимание на Барборе. А та перешла улицу и поднялась на квартал выше. Открыла ключом парадное и вошла в дом.

Мужчина стоял напротив дома, в котором они жили, и смотрел на дверь, за которой только что исчезла подруга Андрюса. Потом он задрал голову и стал рассматривать фасад этого четырехэтажного дома. И вдруг на последнем этаже загорелись одновременно два окна. И на лице у мужчины появилась улыбка. Он сам себе кивнул. Набрал кого-то по мобильному. Разговор длился не дольше минуты. А еще через минуту возле мужчины остановился белый «рено», он уселся рядом с водителем, и машина уехала.

– Ага, – улыбнулся немного по-детски Андрюс, тоже закинув взгляд на два только что зажженных окна на четвертом этаже. – «Так мы там и живем! – ехидно подумал он. – Нет, братец с сережкой, наше единственное окно – этажом ниже и выходит оно во двор!!!»

Глава 65. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Под утро Рената проснулась из-за странного ощущения прохлады и пустоты. Словно кто-то приподнял над ней одеяло и оно, хоть и оставалось где-то совсем рядом, но больше не согревало. Нет, ей не было холодно, но привычного и уютного «тесного» тепла все-таки недоставало. Лежа на спине со все еще закрытыми глазами, она дотянулась рукой до левого края кровати и поняла, что Витаса рядом нет. Открыла глаза, прислушалась. Подумала, что он сейчас на кухне готовит завтрак-сюрприз. Сюрпризом она мысленно назвала этот завтрак потому, что Витас вообще не умел готовить.

В доме было тихо. За окном только-только зарождался поздний зимний рассвет.

Озадаченная, Рената поднялась. Заглянула на кухню, потом в коридор. Тишина и безлюдье. Занервничала.

«Неужели сбежал? Может из-за того, что волосы покрасила? Подумал, что я – деревенская дурочка?» – Зазвенели в голове совершенно сумасшедшие мысли. И она тут же на них шикнула. – «Точно дура, что у тебя в голове!!! Почему он должен сбегать, если нам так хорошо тут вдвоем? Или это только мне тут хорошо вдвоем?! А может, он сбежал к Виоле, парикмахерше? Он же почему-то к ней в салон заходил? Заходил и не подстригся!»

Рената решительно мотнула головой. О чем она думает? Он же машину не водит, а пешком далеко бы не ушел. Все-таки он «комнатный мужчина», а не тот, что постоянно рвется в дорогу!

Но беспокойство не оставляло ее. Она оделась, накинула куртку, влезла ногами в большие дедовы сапоги, так и оставшиеся стоять в коридоре под стенкой вместе со всей остальной их обувью.

Открыла дверь и на пороге дома остановилась. Легкий шум ветра доносился со стороны ближних деревьев, а из-за машины, стоявшей между будкой Гугласа и домом, послышался хруст снежной корки.

– Витас! Ты там? – крикнула Рената.

– Да, возле будки, – Витас выглянул из-за машины. – Мы тут с Гугласом играем!

– Идиот! – вырвалось у Ренаты, и она расплакалась. Громко и безудержно.

– Ты чего? – Витас подбежал, поднялся на порожек, обнял дрожащую Ренату. – Что с тобой? Кошмары снились?

– Я испугалась! – призналась Рената. – И кошмар тоже снился. Проснулась, а тебя нет.

– Да я только полчаса, как вышел! Решил с Гугласом поиграть. Ему, бедному, тут невесело!

– Ты же был против Гугласа, а теперь поиграть с ним захотел! Просто как ребенок капризный! – затараторила негромко прямо ему в ухо Рената, успокаиваясь. Она вытерла слезы о его щеку. А он прижал ее сильнее к себе. Потом завел в дом.

За завтраком Витас все еще чувствовал себя виноватым.

– Знаешь, я с ним, с псом, налаживал отношения, – признался он, поедая яичницу. – Мне сегодня понадобится его помощь!

– Помощь от Гугласа? – не сдержала удивления Рената.

– Ага, от него. И от тебя тоже! Если захочешь! Надо одну бизнес-идею проверить.

– А я чем могу помочь?

– Как обычно. Помощь таксиста! – усмехнулся. – Надо будет отвезти нас с Гугласом в город. Вечером, часам к восьми.

– А домой забирать вас когда? – уточнила Рената.

– Можешь с нами остаться. Я бы на твоем месте остался!

– Почему?

– Ну, во-первых, потому, что мы к твоей знакомой поедем! Она будет рада тебя видеть!

– К моей знакомой? – Рената напряглась, припоминая своих знакомых в Аникщяе. Близких знакомых, к которым можно было бы просто так в гости нагрянуть, у нее в городке не имелось. Разве что парочка одноклассников из школы в Андрионишкисе, которые со временем переехали в Аникщяй. Но и с ними она после окончания школы если и встречалась, то всегда случайно и на улице.

– Ладно, не мучайся! – остановил ее размышления Витас. – К Виоле поедем! В твою парикмахерскую!

– К Виоле? В восемь вечера? С Гугласом? А ты ее откуда знаешь? – вопросы посыпались от Ренаты автоматной очередью.

– Из-за тебя познакомился! Сколько в Аникщяе парикмахерских? Полторы! И среди них только одна, в которой тебе покрасили волосы. Вот я ее и нашел. Чтобы нас с тобой один и тот же мастер красил! – на лице Витаса засияла двусмысленная улыбка.

Рената посмотрела на Витаса с недоверием, не понимая: шутит он или издевается.

– Ты что, действительно хочешь покраситься? – наконец спросила она.

– Ну да, я хочу подстричься и покраситься! – сообщил Витас. – Под тебя! Чтобы всё в этом доме соответствовало твоему любимому красному цвету!

– Мой любимый – не красный! Пора бы уже и знать! Мой любимый зеленый!

– Машина красная, любимый свитер – красный? – Витас бросил на упомянутый свитер, в который Рената и сейчас была одета, торжествующий взгляд.

– Свитер – да, а цвет – нет, – пояснила она. – Машин зеленого цвета почти не продают. Да ты меня вообще не понимаешь!

– А что в тебе понимать? – пожал он плечами. – Умная, красивая, креативная, непонятная, что хочу, то и делаю, спорить любишь больше, чем целоваться… Что, не правда?

– Шутишь! – бросила Рената, наигранно обидевшись.

Весь день Витас провел за компьютером, продолжая что-то выписывать в тетрадь из открытых веб-страничек. Проходя мимо, Рената не удержалась и заглянула в открытую тетрадь только для того, чтобы увидеть там десятка полтора номеров телефонов с пометками. А вечером, когда уже стемнело, он напомнил Ренате о поездке в Аникщяй.

Гуглас, оказавшись на заднем сиденье «фиатика», возбужденно крутился и пытался перелезть на переднее, забраться на колени Витасу.

Рената, не привыкшая ездить в темноте, нервно смотрела на снежную колею в желтом свете фар. Машина покачивалась, как лодка в лесном озере на слабой волне.

Когда выехали на асфальт, Рената вздохнула с облегчением. Бросила взгляд на Витаса, на его темные, нерасчесанные волосы.

«Да, постричься ему бы не помешало, – подумала. – Только зачем собаку с собой брать?»

Она бросила взгляд на зеркальце над лобовым стеклом, но Гугласа в нем не увидела. Быстро оглянулась – он спокойно лежал за спинкой ее сиденья.

В салоне-парикмахерской ярко горел свет.

Первое, на что обратила внимание Рената, войдя внутрь, была детская пластиковая ванночка цвета слоновой кости. Она лежала на полу под вешалкой. Виола, приветливо кивнув Ренате, куда больше, как показалось той, обрадовалась появлению в салоне Витаса.

– Щенок в машине, – первым делом сообщил Витас Виоле. – Ну что, как договаривались?

Виола кивнула. В глазах молодой парикмахерши пристально наблюдавшая за ней Рената заметила сомнение и неуверенность, но одновременно ни капли неудобства или стеснительности из-за ее, Ренаты, присутствия.

Виола сдвинула кресло на колесиках в угол салона, попросила Витаса помочь поставить перед зеркалом и туалетным столиком тумбу с ящиками, в которых лежали парикмахерские инструменты. Потом на тумбу подняли детскую ванночку.

Витас принес Гугласа. Щенок в его руках завертел мордочкой, рассматривая яркую, всю в зеркалах комнату салона.

Витас опустил его в ванночку и стал гладить по загривку. Гуглас лизал ладонь Витаса и с любопытством посматривал на свое отражение в ближайшем зеркале на стене. В конце концов отражение так его увлекло, что он забыл про гладившую его руку.

– Он что, себя в зеркале никогда не видел? – улыбнулся Витас.

– Конечно, не видел, – выдохнула Рената. – Разве у него в будке есть зеркало?

Виола обошла вокруг ванночки, присматриваясь к собачке профессиональным взглядом.

– Ну хорошо, только ты его все равно придерживай! – попросила она Витаса и отошла к умывальнику, включила воду.

Гуглас замер, навострил уши в сторону льющейся воды. Зарычал.

– Ты что, дурачок! – Витас пару раз ударил его пальцем по холодному носу. – Тут рычать и гавкать не положено!

А Виола тем временем придавила рычажок смесителя, и вода замолкла. После этого протянула Витасу головку душа с ручкой на гибком шланге.

– Держи над ним, я сейчас потихоньку теплую воду включу.

Гуглас вздрогнул от удивления, когда на него полилась сверху вода. Поднял морду навстречу брызгам, подставил язык, попробовал. Сопротивляться душу он явно не собирался.

– Хорошенько его намочи, – попросила Виола.

В руках у нее появился шампунь. Она выдавила себе на ладонь густой зеленой жидкости.

– Ну, с Богом, – прошептала и решительно подошла к ванночке, опустила ладонь шампунем вниз на мокрую спинку Гугласа. Стала водить ладонью от хвоста к морде и обратно. На лице возникла напряженная улыбка.

– Первый раз собаке голову мою! – прошептала она и прыснула со смеха.

– Ты не отвлекайся! – попросил ее Витас и засмеялся. – Да и не голову ты ему моешь! Посмотри!

Виола опустила взгляд и тоже засмеялась. Ее руки как раз намыливали хвост и попу Гугласа.

Рената даже не улыбалась. Она пыталась понять, почему Виола вместо того, чтобы стричь Витаса, моет шампунем Гугласа? Он и так был чистый и по-собачьи красивый!

Нашампуненный, весь в пене Гуглас один раз взвизгнул – видимо, шампунь попал ему в глаза.

Когда шампунь был смыт, Виола включила фен и принялась сушить шерсть щенка, одновременно прочесывая ее густой щеткой для волос.

Витас стоял рядом и время от времени поглаживал Гугласа по спинке.

«И ради этого надо было его везти сюда? – думала Рената, глядя на песика, который теперь ей казался погрустневшим и уставшим от парикмахерской процедуры. – Разве я сама не могла его помыть дома под душем?»

– Теперь самое сложное, – Виола отключила фен и опустила его на туалетный столик. – Давайте я вам пончо повяжу, чтобы не забрызгались!

Достала легкие клеенчатые накидки, которыми прикрывала клиентов во время стрижки от шеи и ниже. Повязала одну Витасу. Ренате показалось, что она слишком долго подравнивала бумажный воротничок, который защищал шею Витаса от грубоватых краев накидки. Однако потом ровно столько же времени потратила Виола и на Ренату. После этого достала с полки под столиком тюб с красной краской для волос – той самой, которой она красила ей, Ренате, волосы. Надела эластичные синие перчатки. Выдавила краску на ладонь и решительно подошла к Гугласу.

– Подождите! – крикнула Рената. – А зачем вы это? Зачем вы его красите? Да еще и в мой цвет!

– Он попросил, – Виола кивнула на Витаса. Парикмахерша выглядела растерянной.

Взгляды Ренаты и Витаса встретились.

– Зачем? Ты что, посмеяться надо мной решил? Из-за того, что я волосы покрасила? – Рената чуть не плакала. Она отвернулась к зеркалу и уставилась на свое отражение.

– Ты с ума сошла? – Витас перепугался. – Конечно, нет! Никто над тобой смеяться не собирается! Ты мне просто подарила одну идею! Если она оправдается, у нас никогда не будет проблем с деньгами! И тогда мы сможем спокойно жить на твоем любимом хуторе и иногда летать в отпуск на Майорку!!!

В салоне воцарилась тишина. Рената молча смотрела в глаза Витасу. Словно его слова проникали в ее слух не полностью, а по слогам, и только в голове, медленно и старательно, она складывала эти отдельные слоги обратно в слова и снова их прослушивала. «Ты с ума сошла?» – сложилось в ее голове первое, сказанное Витасом. И тут же словно эхом прозвучало в памяти недавнее: «Ты что, дура?» В глазах ее заблестели слезы.

– Ну, вы сами разбирайтесь: красить вашего пса или нет! – буркнула Виола раздраженно. Посмотрела пристально на Витаса. – Только, независимо от ваших разборок, ты мне должен сто литов! Время своей личной жизни я тебе бесплатно дарить не собираюсь!

– Да конечно, – пообещал тот. – Минуточку подожди! Я сейчас!

Он взял Ренату за руку, вывел на морозец.

«Сейчас у меня слезы в глазах замерзнут», – успела подумать она, ощутив себя безвольной и беззащитной.

– Ренаточка, послушай меня! – Витас обнял ее и зашептал в ухо горячим шепотом. – Поверь мне! Если я буду тебе обо всех своих идеях и планах рассказывать, ты меня засмеешь! У тебя другое мышление, ты в другом месте выросла! Поэтому просто поверь! Если у меня ничего не получится, скажешь, что я – дурак, что я – сумасшедший! Но пока давай сделаем то, что я хочу! Завтра-послезавтра я тебе все объясню и покажу! И тогда ты или со мной разбогатеешь, или пошлешь меня ко всем чертям домой, в Каунас.

– Почему я должна тебя посылать ко всем чертям? – Рената зашептала и заплакала одновременно.

– Потому, что ты ребенок! Потому, что будешь думать, что я тебя обижаю! Но поверь! То, что я придумал, может сработать! Ты же над моими «черными ящиками» смеялась, а я их продал! Продал другому сумасшедшему, американскому сумасшедшему! Видишь, они везде есть, даже в Америке!

– А то, что ты сейчас придумал, это тоже для сумасшедших? – спросила она.

– Нет, не совсем. И ты не бойся, мы Гугласа только временно покрасим. Он потом все равно полиняет в свой обычный цвет.

Рената закивала. Она понимала, что происходящее в голове у Витаса остается для нее такой же тайной, как и то, что находится внутри «черного ящика». Но ящик ничего про себя объяснить не может, а Витас может, но даже не пытается. И сейчас не объясняет. Только обещает. Может, действительно потому, что она смеялась над его «черными ящиками»?

Они вернулись в салон. Виола сидела на отодвинутом от зеркала парикмахерском кресле и пила кофе из маленькой фарфоровой чашки.

– Может, и вам кофейку? – спросила раздраженно и неприветливо.

– Можно, – Витас кивнул. – Но потом, когда закончим!

– Клиент устал стоять на лапах, – Виола кивнула на Гугласа, теперь лежавшего на дне детской ванночки.

Домой они вернулись за полночь, уставшие и, казалось, подавленные. Покрашенный и высушенный феном Гуглас лежал на заднем сиденье на клеенчатой подстилке, одолженной у Виолы. Он дремал, забытый на время и хозяйкой, и хозяином.

Только когда машина остановилась у амбара, Рената включила лампочку на потолке салона и обернулась к щенку. Шерсть Гугласа действительно была точно такого цвета, как ее волосы, как ее свитер, как ее машина.

– Ну и цирк! – Рената вздохнула и щелкнула выключателем салонного освещения.

Глава 66. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Ветер еще никогда с такой силой не бил в окно их спальни, как этой мартовской ночью. Клаудиюс только недавно заснул, нагрев кровать резиновой грелкой, заполненной кипятком из чайника. Эта грелка, лежавшая без дела под их кроватью, обратила на себя внимание Клаудиюса, когда Ингрида стала каждый вечер уходить на ночлег в спальню «Беатрис».

Клаудиюсу вспомнилось, как он рассмеялся, найдя случайно такую же грелку под кроватью в их комнатке в полуподвальной лондонской квартирке с общей кухней и очередью в душ. В его детстве грелкой пользовалась бабушка, да и то только последние пару лет своей жизни. Ей постоянно было холодно, не хватало тепла ни днем, ни ночью. И она все время кипятила чайник на газовой плите, сливала из синей резиновой грелки остывшую воду и наливала кипяток. И снова прикладывала грелку к себе, брала ее на колени, как кошку, или прижимала к животу. И ночью она забирала ее с собой в постель. С тех пор грелка для Клаудиюса оставалась забавным предметом из прошлого, как граммофон или проводное радио. И вот наступил момент, когда и ему пришлось признать полезность этого давнего изобретения. Полезность и экономность. Ведь вечером для тела что главное? Заснуть в тепле! А просыпаться уже можно и от холода, но желательно утром, а не посреди ночи.

Когда ветер этой ночи забился, как птица, в окошко спальни, грелка еще не начала остывать, а Клаудиюс только настраивался на сон. Но ветер оказался сильнее его сна.

Недовольный шумовым пробуждением, Клаудиюс спустился на кухню, включил электрочайник и уселся в темноте за столик.

«Наверное, и она не спит», – подумал об Ингриде, остановив взгляд на ее мобильнике, как всегда, оставленном на столешнице.

Вышел в коридор и приоткрыл дверь наружу. Порыв ветра ударил в лицо, ворвался в дом, зашелестел занавесками. Ветер показался Клаудиюсу теплым. «Наверное из Африки, – подумал он. – Воздушный „Гольфстрим“!»

Сунул босые ноги в ботинки и, не завязывая шнурков, в трусах и майке вышел в ночную темноту, захлопнув за собой дверь, но не закрыв ее на ключ. Кого тут бояться, если все ворота и калитки заперты?

Прошел к особняку, ощущая всем телом суматошное и нервное движение теплого воздуха. Остановился в двадцати – тридцати шагах от парадного входа, в саду, который он как садовник так и не привел в порядок. В темноте особняк казался намного массивнее и загадочнее. Его взгляд упал на крайнее левое окно третьего этажа. За этим окном спит Ингрида. Неужели она может спать при таком ветре?!

И словно в ответ на его мысли в окне вспыхнул свет. Нет, не ярко, а по краям, там, где занавеси неплотно прикрывали окно.

«Может, она оставила дверь открытой?» – Клаудиюс перевел взгляд на колонны парадного входа.

Поднялся по ступенькам, потянул на себя ручку тяжелой двери, но она не поддалась.

Вернувшись к себе, снова уселся за столик у окна, оглянулся на горячий чайник, пытаясь решить: хочет он чаю или нет. Вздохнул и забыл о чае. Мысли снова погнали его к Ингриде. Им было тут так хорошо вместе! Еще недавно! Но теперь Ингрида с каждым днем отходила от него все дальше и дальше. И ведь не было у нее больше никого, к кому бы она решила уйти от Клаудиюса. Тут вообще никого кроме их двоих не было! А значит, это он, Клаудиюс, ее чем-то не устраивал. Значит, это его проблема. Она ведь недаром сказала недавно «Если ты не…» Это была угроза! Она сказала и не договорила. Но и так все понятно. Она уйдет, если он не изменится! Если он не изменит свое отношение к жизни… Куда уйдет? Когда? Сейчас она и так уходит от него на ночь! А если она уйдет вообще?

Клаудиюс испугался своих мыслей. Сходил наверх за грелкой. Поменял в ней воду и опять поднялся в спальню.

– Я всю ночь не спал, – пожаловался он Ингриде за завтраком. – Такого ветра тут еще не было!

– А я спала как убитая, – усмехнулась Ингрида, обкусывая боковинкой вилки белок от яркого-оранжевого желтка яичницы. – Зато сейчас как тихо и солнечно! – она бросила взгляд за окно.

Спокойное и солнечное утро этого дня, последовавшее за бурной и ветреной ночью, нарушил своим приездом Ахмед. Он приехал не один, а с подтянутым парнем-арабом.

– Фотограф, – представил его пакистанец, не упомянув имени гостя.

Фотограф кивнул, опустив на землю у ног черный кожаный кофр.

– Потенциальный покупатель дал ему задание пофотографировать усадьбу, – пояснил Ахмед.

– А покупатель откуда? – поинтересовался Клаудиюс. – Не из Москвы?

– Из Катара.

Клаудиюс и Ингрида молча переглянулись.

– Я возьму ключи от всех помещений, – сказал Ахмед и решительно зашагал в сторону их домика.

Парень-фотограф достал из кофра фотоаппарат и начал свою работу. Сначала отщелкал их домик снаружи, потом зашел внутрь. Ахмед, позвякивая в руке связкой ключей, вышел во двор и терпеливо ждал фотографа. Ингрида и Клаудиюс, не сговариваясь, почувствовали себя посторонними. Наверное, именно это чувство заставило Клаудиюса подойти к Ингриде и взять ее за руку. Они стояли перед домиком из красного кирпича словно перед больничной койкой, на которой лежал их ребенок.

– Мы вам там не нужны? – спросил Клаудиюс, когда парень-фотограф следом за Ахмедом вышел во двор домика и отправился к особняку.

– Пока нет, – ответил, обернувшись, пакистанец.

– Мы им и тут не нужны, – прошептала Ингрида.

– Слушай, а мы ведь здесь ни разу не фотографировались! – Клаудиюс заглянул в грустные глаза Ингриды. – Давай устроим фотосессию! На память!

– Дешевым мобильником? – ехидно спросила Ингрида.

– Нет, в доме есть нормальный «Олимпус», в чемодане! Я проверял – он работает!

– В каком чемодане?

– В кладовке. Внизу. Да неважно, потом покажу! Принести?

Импровизированная фотосессия немного отвлекла Ингриду и улучшила ее настроение. Из глаз исчезла грусть, на губах появилась улыбка. Клаудиюс фотографировал ее внутри все еще облезлого лабиринта, на ступеньках парадного входа, перед их домиком из красного кирпича.

Когда Ахмед и парень с кофром вышли из особняка, Клаудиюс попросил парня сфотографировать их вдвоем с Ингридой.

– Хорошая камера! – сказал фотограф, возвращая Клаудиюсу «Олимпус».

Глава 67. Оффенбург. Земля Баден-Вюртемберг

– Нет, я ее никогда не забуду! – сердился Кукутис, выйдя из аптеки. – Черт бы ее побрал!

Он оглянулся по сторонам. Городок как городок. И название у него как название – Оффенбург! Таких городков с таким названием по всей Германии десятки, если не сотни! Но этот – ближе всего к Франции, переехал через Рейн и уже в Страсбурге.

Тут его чех Йоахим из своего грузового автолайнера высадил, а сам дальше поехал. Сказал, что ему больше нравится по немецким дорогам ездить, чем по французским. Хотя по ту сторону границы вроде бы точно такая же дорога вдоль Рейна бежала!

Напротив аптеки увидел Кукутис традиционную немецкую пивную, не яркую, не пытающуюся вывеской или фасадом стать главным учреждением на этой улице. На стеклянной вставке входной двери – серебристый мужской профиль с мефистофельской бородкой и в шляпе. И рука с бокалом пива. И вывеска над дверью с таким же профилем и бокалом и с названием заведения «Zum Teufel»[41].

Усмехнулся Кукутис, позабыв тут же про рассердившую его аптекаршу.

«„У дьявола“ или „За дьявола“?» – задумался он о названии.

А ноги – и живая, и деревянная – сами его к двери подвели.

Внутри тепло, не то, что на улице. Это потому, что теплая тяжелая кулиса за дверью уличный холод останавливала и дальше в помещение не пускала. А людей с холода пускала. Хотя холоду как бы уже и на покой пора! Март ведь! Весна!

Темные массивные столы, тяжелые скамьи и стулья. Несколько посетителей – все мужики, все с пивом, но не все с едой. Свет приглушенный. На Кукутиса и головы никто не повернул.

Уселся Кукутис за свободный столик. В желудке заурчало. В горле запершило.

«Вовремя зашел! – подумал. – Надо бы последний сауэркраут с сосиской съесть, ведь на той стороне, за мостом, Франция, там и еда французская! А французы сосисок не любят! У них другие кулинарные ценности!»

– Was wollen Sie? – прозвучал над головой приятный и приветливый женский голос.

Официантка лет тридцати в белом фартуке и в игривом народном платье, какие обычно на танцы надевают, старалась показать посетителю все свои белые и ровные зубки.

Хотел было и Кукутис так же в ответ улыбнуться, но вовремя спохватился. В негласном соревновании «У кого больше зубов?» он уже изначально проигрывал.

Заказал то, о чем подумал: кислую тушеную капусту с франкфуртскими сосисками и бокал пива. И сразу про название спросил.

– Сто лет назад по требованию женщин Оффенбурга переименовали. Раньше «Zur Quelle»[42] называлась. А тогда женщины с пьянством мужей боролись. Так назвали, чтобы легче было отвечать на вопрос: «А муж твой где?», когда его дома не было!

– Значит «У дьявола», – понял Кукутис.

Сауэркраут в этот раз оказался еще вкуснее, чем в прошлый. И сосиски тоже. Удивлялся Кукутис, как отчетливо его язык – старый и от еды уставший – радовался этой трапезе и свою радость в мозг старика передавал, где она в хорошее настроение превращалась.

«Вот уж действительно, не хочет меня Германия отпускать! – решил Кукутис и молодого чеха Йоахима вспомнил. – Видишь, того дороги немецкие „держат“, заставляют переезд через границу до последней возможной точки пересечения откладывать, а меня – тушеная кислая капуста с сосисками удержать в Германии пытается! Может, тоже повременить с переходом во Францию? Может, ниже по Рейну перейти?»

И тут же отрицательно мотнул головой Кукутис, оценив свои собственные мысли, как баловливое кокетство перед вкусной едой. Еда едой, а ему и так до Парижа далеко еще. А там человек в беде! Или вот-вот в беде окажется! Нет. Надо идти. Только не сразу, а после того, как доест он сауэркраут с сосисками, пиво допьет и расплатится! Правда, с такой молодой официанткой возможны и трудности! Она ведь не знает силу серебряных монет! Вряд ли знает она, что всё, что он сейчас съест и выпьет, не больше десяти царских российских копеек стоит! Но все равно, она ведь только официантка, а значит, чуть что – сразу побежит за хозяином или кем-то, кто ее главнее. А главный и старший – почти одно и то же. Человек ведь чем старше, тем мудрее. А мудрый человек возьмет в руки монетку и сразу все поймет: и из чего она сделана, и сколько еще можно Кукутису пива налить, чтобы со сдачей не путаться. Ведь с серебра раньше сдачу медью давали, а теперь в пивных и булочных разменной меди не держат!

И вдруг снова аптекарша из аптеки напротив вспомнилась и убрала она с лица Кукутиса задумчивую улыбку.

– Ну и дура, – выдохнул Кукутис и тотчас голову чуть ниже опустил, как испуганный индюк. Испугался, что услышат его.

Однако не услышали.

«Ну как с такими разговаривать? – продолжил он вспоминать неприятное происшествие, только теперь уже мысленно, с закрытым ртом. – Я ей говорю, дайте мне лекарство против памяти, а она мне подсовывает таблетки для борьбы со склерозом! Я ей говорю, что меня моя память тревожит, мешает вперед идти, слишком много и слишком хорошо помню, и то, что восемьдесят лет назад случилось, и то, что вчера. Объясняю, что хочу все забыть, или хотя бы половину! А она смотрит на меня, как на сумасшедшего, и говорит, что мне сначала к психологу надо, а только потом в аптеку! А ведь есть такие таблетки! Снотворные для памяти, но не для тела! Коробочка синяя с красной полосой, название „Меморин“. Последний раз он их лет десять назад в Польше покупал. Надо было больше купить! А может, где-то в ноге еще есть пластинка? Аспирин же в ноге лежит, в одном из ящичков, и валерьянка тоже!»

Наклонился Кукутис к ноге, штанину поднял, на маленькие серебряные колечки, за которые ящички высунуть можно было или нишу открыть, засмотрелся. Вытянул один ящичек – там монетки, в ткань завернутые. Вытянул другой – там коробок спичек и польские почтовые марки. Вытянул третий, самый верхний, а в нем губная гармошка с латунной крышечкой. А на ней барельефное название – «Liebling»[43]. Взял Кукутис губную гармошку в руки, и руки сами ее ко рту поднесли. Губы зачесались у Кукутиса. Дунул он в гармошку и услышал звук далекий и родной одновременно. Отвел гармошку ото рта. А звук не исчез, только затихать стал медленно.

Обернулись другие посетители на Кукутиса. И официантка, забиравшая на поднос грязную посуду с соседнего столика, обернулась. Бросила на Кукутиса напряженный, обеспокоенный взгляд.

А он не смог долго гармошку далеко ото рта держать. Снова коснулись ее губы Кукутиса.

Полилась по пивной мелодия грустная и игривая одновременно, как шутка, рассказанная смертельно раненным.

Торопливым, словно перечеркивающим мелодию губной гармошки шагом простучала каблуками официантка в белом фартуке с подносом в руках в сторону кухни. Перед тем, как зайти в кухню, оглянулась еще раз. Оставила там поднос с посудой, вернулась за барную стойку. Подняла к уху трубку настольного телефона. Нажала на аппарате три кнопки.

– Polizei? Bitte schnell «Zum Teufel»![44]

– Alles verstanden, in drei Minuten![45],– ответил по-военному четкий мужской голос.

Она опустила трубку на аппарат. Грустная и одновременно игривая мелодия, как шутка, рассказанная перед смертью тяжело раненным бойцом, продолжала звучать в пивной. Посетители, все, кроме старика с деревянной ногой, замерли и перестали есть и пить пиво. Словно ждали, когда в пивной снова станет тихо.

Глава 68. Париж

За окном под громкие крики птиц наступало парижское хмурое утро. Андрюс раздвинул занавески, чтобы не включать свет и не будить все еще спящую Барбору.

Снова уселся за столик и взял в руки один лист из вытащенных вчера из пачки, спрятанной в коляске. Рассматривал напечатанные на нем чеки или билеты. Они были одинаковыми: на розово-голубом фоне надпись «TICKET RESTAURANTE» и рядом сумма 7.50 евро. Сверху справа год – 2008. В самом низу почти во всю длину этого чека или билета – бесконечный ряд цифр, а справа – вертикальный штрихкод.

– Билеты в ресторан? – догадался Андрюс. – Это же сколько их там было в пачках?

На листе помещалось десять штук – два ряда по пять. Андрюс пересчитал свою неожиданную вчерашнюю добычу. Двадцать два листа! Двести двадцать билетов в ресторан! А сколько же их там было всего? Наверное, тысячи или десятки тысяч! И если на каждом чеке стоит его цена в семь с половиной евро, то и речь идет о десятках тысячах евро!

– Ты уже встал? – Барбора оторвала голову от подушки, посмотрела на него сонным взглядом. – А куда ты вчера вечером пропал?

– Я же тебе объяснял, а ты не слушала! Сразу в плач! Чай или кофе?

– Чай! – попросила Барбора. Выбралась из-под одеяла. Нащупала пятками тапочки, накинула халатик.

Электрочайник закипал под музыку душа.

– Ты представляешь, – заговорила снова сбивчиво и нервно Барбора, присев за столик и опустив полотенце на колени. – Я ей говорю: «У вас в коляске ребенка не было!», а она мне: «Валид простудился. Я его дома оставила! А вы где бродили? Рашид вас полчаса ждал!» Я просто не знала, что ей ответить! У меня не было слов! Я больше туда не пойду!

– Конечно, конечно, – успокаивающим тоном произнес Андрюс. – Ты не нервничай! Тебе нельзя! Ты же сама говорила, что тебе с собакой приятнее гулять, чем с этим малышом! Так что забудем о них! Видишь, что нам досталось? – Он показал Барборе листок с ресторанными билетами.

– А что это? – спросила она.

– Что-то вроде ваучеров для ресторана! Твоя Лейла, видимо, ими торгует. Если б знать, я бы больше вытащил!

– А как это – «ваучеры для ресторана»? – задумалась вслух Барби.

– Я сам не совсем понимаю! Но разберемся! Ты же сегодня собаку в парк поведешь? Я отрежу один, а ты его хозяйке сенбернара покажешь и спросишь! Она же местная, наверняка знает!

Барбора кивнула.

– Нам через три дня за квартиру платить, – напомнила она. – Не хватает еще сорок евро!

– Не беспокойся, сегодня заработаем! – Андрюс оглянулся на дверь, где, прислоненная к стенке, стояла его «золотая» трость. – Я через полчаса уже поеду. А вдруг сегодня повезет, как три дня назад? Помнишь, как я за день восемьдесят евро привез? – в глазах Андрюса мелькнула гордость.

На улицу Андрюс вышел с тростью, завернутой в газету. Нес ее, как зонтик. Чтобы не привлекать к ее шафту, оклеенному золотой фольгой, ненужное внимание. Сделав шагов десять в сторону метро, остановился. Что-то заставило его обернуться. Андрюс обернулся и тут же ускоренным шагом отошел еще на шагов десять-пятнадцать от дома, перешел улицу и только там, почувствовав себя защищенным десятками идущих по своим делам прохожих, остановился и осторожно, под стенами домов, отправился обратно, против людского течения, целеустремленно текущего к подземному входу в станцию метро «Жардан».

Минуту спустя он понял, что не ошибся: напротив их дома, напротив синей парадной двери, на другой стороне улицы стоял и курил, не сводя с этой двери глаз, тот же мужчина с горбатым носом и сережкой в ухе. В той же черной куртке и черных джинсах. Только шею его этим утром закрывал легкий темно-синий шарф, которого вчера вечером вроде бы не было.

Андрюс прошел за его спиной. Нырнул в открытые двери кафе, из окна которого тоже был виден их четырехэтажный дом и синие двери входа в парадное. У стойки заказал себе чашечку кофе и, пока бармен спокойно следил за тонкой коричневой струйкой, падающей в чашечку, достал мобильник.

– Барби, – заговорил в телефон Андрюс, стараясь контролировать голос, пытаясь не выдать интонацией беспокойство. – Барби! Ты слышишь! Оставайся пока дома! Не выходи никуда!

– Почему? – спросила Барбора удивленно.

– Я потом объясню! Еще позвоню!

Спрятав мобильник в карман куртки, Андрюс поймал на себе любопытный взгляд бармена.

– Quelle langue vous avez parlé?[46] – спросил он приветливо.

– Pas Français, Anglais s’il vous plait! – заученно и тоже приветливо произнес Андрюс в ответ.

– На каком языке вы только что говорили? – бармен повторил свой вопрос на английском с сильным французским акцентом.

– На литовском, – признался Андрюс, пригубив кофе.

– Интересный язык, – закивал парень. – Никогда не слышал!

Андрюс вежливо улыбнулся. Сделал шаг к дверям и выглянул на улицу. Человек с серьгой в ухе все еще стоял перед их домом.

«Мне это не нравится, мне это очень не нравится», – думал Андрюс, вернувшись к стойке и к своему недопитому эспрессо.

– Так вы из Литвы? – спросил бармен.

Андрюс кивнул. Но глаза его выражали беспокойство.

Через пару минут Андрюс допил кофе и не спеша зашагал к метро. Мужчина с сережкой в ухе пропал, исчез. Андрюс на ходу внимательно рассматривал людей и на своем пути и на тротуаре по другую сторону рю де Бельвиль. Его нигде не было.

Опять позвонил Барборе, сообщил ей, что все в порядке, что она может идти по своим делам. И только уже зайдя в метро, понял, что ничего о подозрительном, следившем за ней типе с горбатым носом и сережкой в ухе ей не сказал ни вчера вечером, ни сегодня утром. Ну, вчера вечером что-то говорить ей было бесполезно. Слезы мешают слушать и слышать. А сегодня утром изучение «билетов в ресторан» так увлекло Андрюса, что он забыл о нем, об этом подозрительном парне. Забыл, пока тот сам о себе не напомнил, как только Андрюс оказался на улице.

Поезд метро шестой линии уже выкатился на мост Бир-Хакейм над Сеной, и по левую сторону снова поднялась Эйфелева башня, в который раз привлекая взгляд Андрюса.

А у Барборы, собиравшейся выходить за сенбернаром, зазвонил мобильный. Телефонный мониторчик сообщил, что звонит Лейла.

– Нам надо срочно поговорить! – ворвался в ухо Барборы неприятный, злой голос мамы Валида. – Прямо сейчас!

– Нет, – выдохнула в трубку Барбора.

– Что нет? Ты воровка! Через пять минут жду тебя у булочной!

– Нет, – повторила Барбора и, поднеся мобильник к глазам, нажала кнопку отбоя.

Вечером, прежде чем войти в дом, Андрюс несколько минут рассматривал прохожих, стоя у кафе, в котором этим утром пил кофе и из которого следил за парнем с сережкой в ухе. В этот раз его точно не было. По крайней мере, он не стоял на тротуаре и не смотрел на синюю дверь их парадного.

Барбора с удрученным видом сидела за столиком у окна. Перед ней лежали три стопки банкнот: по двадцать евро, по десять и по пять. Видимо, незадолго до прихода Андрюса она опять пересчитывала деньги, отложенные на оплату квартиры.

– Ты ужинала? – спросил ее Андрюс.

Она отрицательно мотнула головой.

– Пойдем?

Она опять мотнула головой, даже не посмотрев в его сторону.

– Попробуем заплатить этими ресторанными ваучерами! – продолжил Андрюс, кивнув на подоконник и думая, что ее отказ от ужина продиктован желанием сэкономить деньги.

Барби наконец подняла на него взгляд.

– Это талоны только на обед, вечером их рестораны не принимают, – сказала она. – Мне все объяснили!

– Жаль, – выдохнул Андрюс и возле трех стопок банкнот положил еще пятьдесят евро. – А я хотел тебе кое-что рассказать…

– Я тоже хотела тебе кое-что рассказать, – призналась Барбора. Голос ее не предвещал ничего хорошего.

– Тогда, может, все-таки, пойдем? – опять предложил он.

Внизу Андрюс первым выглянул из двери и, убедившись, что напротив дома не маячит опять тип с сережкой в ухе, ступил на тротуар. Взял за руку вышедшую следом за ним Барбору и отправились они в сторону метро «Жардан», но, не доходя, снова свернули направо в узенькую тихую улочку. Там, в конце этой улочке, они нашли уютное бистро.

– Знаешь, за тобой вчера следил один парень. Прямо от ресторана на бульваре де ля Либерте до самого дома. И сегодня утром я его снова увидел напротив нашего дома.

Барбора отпила глоток чая. Вздохнула.

– Я ничего не понимаю, – призналась усталым голосом. – Сегодня утром мне Лейла звонила, кричала! Хотела срочно встретиться. Я отказалась. Она назвала меня воровкой!

– Ага, – вырвалось у Андрюса, и он горько усмехнулся. Посмотрел на свой бокал пива. – Значит, они посчитали листики… Тогда я вор, а не ты воровка! – он посмотрел нежно Барборе в глаза. – Не беспокойся! В математике два минуса дают плюс! Украденное у воров или мошенников перестает быть украденным. А они точно или воры, или мошенники, иначе зачем тебя просить тайно перевозить все это в детской коляске?

– Наверное, – Барбора задумалась. Пожала плечами.

– Я боюсь, – прошептала она. – Лейла знает, где мы живем. Она приходила однажды посмотреть. Сказала, что не может доверять ребенка, не зная адреса няни.

– Тогда этот тип с серьгой не от Лейлы! – Андрюс тоже перешел на шепот, хотя вряд ли кто-то рядом понимал по-литовски.

– Думаешь из полиции? – в глазах Барборы блеснул страх.

– Не знаю, – прошептал Андрюс и ощутил, как страх, блеснувший в глазах Барборы, проник и в его мысли. – Не знаю, – повторил он отрешенно. – Надо подумать…

Они долго сидели и долго молчали. Думали. И чай, и пиво были выпиты. Непривычная тишина быстро начинала давить на психику. Ощущение уютного уголка пропало. Расплатившись, они вышли на улицу.

– Стой! – прошептал Барборе Андрюс, когда до их дома оставалось метров тридцать. – Он стоит!

Они вернулись назад и остановились у подземного входа в метро.

– Что нам делать? – спросила она нервно.

– Надо переехать, – осторожно предложил Андрюс.

– Куда? Когда? – Барбора посмотрела на него, в глазах – страх.

– Куда? Не знаю, – проговорил Андрюс мрачно и негромко. – Когда? Лучше сегодня…

Глава 69. Пиенагалис. Возле Аникщяя

На следующий день Витас с самого утра выглядел возбужденным и озабоченным. После завтрака несколько раз выходил из дома на двор. Рената видела, как его мысли отражались на жестах, на походке, на лице. Она наблюдала за ним тайно из окна на дедовой стороне дома. Начала уже было переживать: а вдруг он сейчас о ней думает и пытается принять какое-нибудь решение, которое что-то изменит в их отношениях? Может, он все-таки хочет, чтобы они отсюда уехали? «Нет, – думала она. – Конечно, он хочет! Он же не привык в такой тишине жить!»

Пока думала, вздыхала тяжело. Вернулась потом на свою половину. Увидела на овальном столе его открытый, включенный ноутбук. Вспомнила, что он перед тем как на двор выйти, за компьютером сидел. Подошла, в монитор посмотрела. А там сайт приюта для брошенных домашних животных, фотографии кошечек и собачек, адрес на окраине Аникщяя, даже уже за окраиной – она знала это дорогу, которая начиналась как улица на окраине и очень быстро становилась простой автодорогой. Там за указателем названия города еще пять или шесть хуторов. А если точнее, то хутора два – они чуть в глубине, а остальные – просто дома с заездами во двор прямо с дороги.

Вспомнилось Ренате, что не так давно Витас спрашивал, нет ли у нее аллергии на кошек. Неужели он действительно хочет сюда еще кошек привезти? Зачем? Сколько?

Рената пожала плечами. И вдруг острой иголкой из памяти ее уколола когда-то слышанная фраза: «У шизофреников весной наступает обострение болезни!»

– Господи! – прошептала Рената. – Ведь действительно весна уже. Правда, еще не во дворе, а только в календаре… Неужели он действительно ненормальный?

– Поехали сегодня в город! – предложил Витас, когда вернулся в дом. – Сначала заедем в приют для животных.

– И возьмем там котов? – спросила Рената, направив на Витаса пристальный и не очень приветливый взгляд.

– Одного, беленького! И отвезем его Виоле.

То, что кот из приюта поедет к Виоле, Ренату немного успокоило.

– Ладно, – выдохнула она. Помолчала. А потом добавила: – Поедем!

Солнце в этот день грело чуть сильнее обычного. Может, поэтому Ренате казалось, что их полевая «одноколейная» дорога начала таять. Нет, снег и ледяная корка также хрустели и шипели под колесами «фиата», как и раньше. Но одновременно на дне и правой, и левой колеи в солнечном свете блестела вода.

– Тут весной так красиво! – заговорила Рената и покосилась на Витаса. – Когда яблони зацветут, поля позеленеют…

– Поживем – проверим, – закивал он. – Лишь бы весна побыстрее наступила!

– Я хочу огород засадить, – призналась ему Рената. – Ты поможешь? Чтобы своя картошка, огурцы, укроп…

Витас посмотрел на Ренату удивленно.

– А цветы? – ехидно спросил он. – Сельские женщины очень любят цветы перед домом высаживать!

– И цветы тоже, – спохватилась она, не обратив внимания на интонацию Витаса. – Но цветы вокруг дома, а огородик я хочу со стороны леса…

За полчаса доехали до приюта, расположившегося во дворе старого дома уже за городской чертой Аникщяя. Рената осталась в машине. Витас вышел. Минут десять его не было, а потом он появился, в правой руке пластиковая клетка для перевозки мелких домашних животных. У калитки он попрощался с женщиной – худой, бледной, с вопросительным, нервным взглядом.

– Ну хоть покажи! – попросила Рената, когда он снова уселся рядом, поставив клетку-корзинку на колени.

– Беленький, – ответил Витас, приподнимая корзинку, чтобы Ренате было лучше видно.

– Так это ты для Виолы взял? В подарок? – спросила она, когда они уже подъехали к парикмахерскому салону.

– Не совсем, – уклончиво ответил парень. – Подожди минутку, я пойду занесу!

Он поднялся по ступенькам в парикмахерский салон. Минут через пять вернулся без корзинки, открыл дверцу, но на сиденье не сел.

– Ренаточка, давай я тут останусь! Мы хотим с Виолой этого котика перекрасить, но она пока занята! Там еще две клиентки!

– И когда же за тобой приехать? – спросила она, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно равнодушнее.

– Я тебе позвоню!

– А Виолу ты не хочешь перекрасить? – вырвалось все-таки у Ренаты, и она тут же протянула руку к открытой дверце, захлопнула ее и, больше не взглянув на Витаса, нажала на педаль газа. Развернулась у костела Святого Матаса. Проехала по Баранаускаса, думая, что, возможно, нога сама нажмет на тормоз возле любимого кафе. Но нога не захотела отпускать педаль газа, и очень скоро Рената выехала из города.

Когда она вышла из машины, уткнувшейся колесами в конец колеи, Гуглас позвал ее лаем. Все еще подавленная, Рената подошла к будке, присела на корточки, погладила смешную красную мордочку крашеного песика.

– Ты что-то не линяешь? – проговорила грустно и одновременно игриво. – Мы теперь с тобой как родственники, как из одной семьи… А почему «как»? – спросила вдруг сама себя. – Мы действительно из одной семьи. Видишь, и волосы у нас одинаковые! Наверное, из-за весеннего обострения… Только ты тут ни при чем! Ты – нормальный! – Рената потрепала Гугласа по загривку и поднялась на ноги.

В доме стояла гнетущая тишина. Будь у Ренаты настроение получше, она бы эту тишину не услышала. Просто не заметила бы, ведь тут тишина – это самая привычная «музыка». Но мысли ее сейчас постоянно возвращались к Виоле и к Витасу. И не играла рядом музыка, способная ее отвлечь. Не шумел ветер или дождь. Она вдруг поняла, что первые две буквы их имен совпадают! Произнесла, четко проговаривая каждую букву: «Витас и Виола». Прислушалась. Потом так же разборчиво и четко сказала в тишину: – Витас и Рената. Прислушалась к собственному голосу, вздохнула. Показалось ей, что «Витас и Рената» звучит лучше, гармоничнее. А «Витас и Виола» больше напоминает название какого-нибудь музыкального дуэта, одного из тех, что пели под фонограмму на фестивале прошлым летом.

Время замедлилось. Словно тишина, царившая в доме, мешала ему идти. Стало невыносимо тоскливо Ренате. Достала свой мобильник, включила музыку – французскую певицу, чье имя никак не могла запомнить. Время пошло чуть быстрее, и вдруг Рената заметила темень за окном. Занервничала. И ездить в темноте она не любила, и Витас все не звонил, да к тому же она знала, где он, и это знание не радовало, а скорее огорчало. Огорчало ее еще и то, что, кажется, впервые осознала Рената, что такое ревность. Осознала и испугалась. Поняла, что ревнует Витаса к молодой парикмахерше и готова устроить ему «вырванные годы», если он даст повод. Слово «повод» зацепило ее внимание и она задумалась о «поводе». Он ведь уже дал ей повод, она видела его через дверь в парикмахерском салоне, видела, как Виола не сводила с него глаз. Разве это не повод?

После короткой паузы она отрицательно мотнула головой.

– Это не повод, – сказала себе, хотя сама себе полностью и не поверила.

То, что Виола и Витас вдвоем красили Гугласа, тоже поводом не казалось, но очень раздражало. Ведь только муж и жена – законные или гражданские, какая разница? – могут делать что-то вдвоем, вместе! И сейчас Витас уже четыре часа у Виолы! Нет, конечно, не дома у нее! Она сама говорила, что дома у нее муж-коротышка. Но все равно! Они вместе, пусть даже и при свидетелях-клиентах! И кот с ними!

«А может, он взял кота ей в подарок? Может, она действительно без ума без котов и кошечек?» – подумала Рената и грустно покачала головой, все ближе и ближе склоняясь к мысли о том, что надо просто ехать и стоять-ждать его под парикмахерским салоном. Если она не хочет его потерять! Или все-таки позвонить? Спросить, когда приехать? Он тогда сразу поймет, что она о нем думает, нервничает, может, даже ревнует? А хочет ли она, чтобы он всё это понял?

Рената зашла в ванную, стала перед умывальником – в зеркале навесного шкафчика ее грустные глаза на грустном лице.

– Ну и что ты будешь делать? – спросила она свое отражение.

Отражение молчало.

Зато из комнаты донесся телефонный звонок. Звонок на фоне симпатичной, легкой, негромкой песни на французском языке, на языке, которого она не понимала и про который только знала, что это – язык любви.

– Рената! Знаешь, не надо приезжать! Виола согласилась меня сама отвезти! – сообщил Витас.

Рената сглотнула слюну. Сцепила зубы.

– Ну хорошо, – чуть помедлив ответила она. – И когда она тебя привезет?

– Через часик. У нас есть из чего ужин сделать?

– Есть.

– А ты не могла бы что-нибудь приготовить? Посидим втроем.

– Втроем? – Рената не поверила своим ушам. – Ты уверен?

– А что? Она же тебе волосы красила, да и раньше сколько раз тебя стригла! Все-таки не чужой человек!

В глазах Ренаты блеснул испуг, которого он, слава Богу, заметить не мог.

«Не чужой человек??» – повторила она мысленно. Удивленно покачала головой.

– Хорошо, я приготовлю! – пообещала в трубку и нажала на «отбой».

На душе заскребли кошки. Захотелось отвлечься.

– Нет, давай я сначала Гугласа покормлю! – решила Рената.

Поставила на плиту перловку вариться, бросила в нее свиную кость с куском мяса. Села рядом на стульчик и успокоилась. Так успокоилась, что сама себе удивилась. Помешивала кашу деревянной лопаткой, соль подсыпала. И пока занималась ужином для Гугласа, забыла и о Витасе, и о Виоле.

Когда перловка расползлась, стала мягкой и вязкой, разорвала Рената двумя вилками мясо у свиной косточки, смешала с кашей и вынесла кастрюлю, которую только для щенка и использовала, во двор. Поставила прямо на снег у машины. Смотрела, как горячая кастрюля погружалась в чуть растаявший снег. Слышала, как радостно повизгивает Гуглас рядом. Видимо, чуткий собачий нос уловил в холодном, но не очень-то уже и морозном воздухе ароматы ужина.

– Потерпи! Потерпи! – попросила она его ласково.

Минут через пятнадцать поднесла кастрюлю к будке, вывалила ее в большую миску.

– Смотри, не обожгись! – предупредила Гугласа, а он в ответ внимательно посмотрел ей в глаза. К миске не подпрыгнул, как обычно, а подошел осторожно. Принюхался, ткнул носом в загустевающую, остывавшую кашу. Не обжегся. Наклонил мордочку боком и правым краем пасти ухватил кусок мяса с перловкой.

Издалека долетел звук машины. Рената обернулась в сторону уходящей от дома в темноту полей и холмиков гравийки. Показалось, что в той стороне, откуда долетал шум машины, стало светлее.

Минут через пять действительно из-за невидимого в темноте горизонта выкатились фары дальнего света, как два ярких солнца.

– Ой! – спохватилась Рената, вспомнив про обещанный Витасу ужин.

Бросилась в дом. На кухне поставила кастрюльку с водой на газ. Потом начала думать, что в эту воду бросить, когда закипит. Если б она жила на половине деда, она бы уже видела хорошо освещенный фарами «смарта» Виолы вечерний зимний двор. Но из окон ее половины двора видно не было. Только когда дверь на улицу открылась, поняла Рената, что они приехали: Витас и его гостья.

Пока они разувались-раздевались, Рената успела еще раз в ванную зайти и в зеркало посмотреть. Была она в этот вечер опять в красном свитере. Волосы, опускаясь на плечи, сливались с ним своим цветом. И джинсы с красным свитером смотрелись неплохо.

– Ну прям кинозвезда! – пошутила над своим отражением Рената.

– Привет! – крикнул, войдя из коридора в комнату с клеткой-корзинкой в руке, Витас. За ним следом, с любопытством разглядывая все, что попадалось взгляду, зашла Виола. Одета она была сегодня как-то по-простому: белая кофточка и черная юбка до колен, на ногах теплые черные колготки.

– Закрой глаза! – попросил он Ренату.

Она, хоть и не была в игривом настроении, но глаза закрыла. Витас тем временем вытянул из клетки-корзинки свежепокрашенного в тот же красный цвет кота. Но в руках не удержал. Кот спрыгнул на пол.

– Все, открывай! – скомандовал он.

В глазах Ренаты при виде красного кота засветилось недоумение. Кот сидел на полу и, казалось, возмущенно смотрел на собственный красный хвост.

Рената подняла взгляд на Виолу, выглядевшую усталой.

– Ну и зачем? – выдохнула она и перевела взгляд на Витаса.

– Ну ты же зачем-то покрасилась? – как-то чересчур самоуверенно ответил он.

– Я покрасилась, чтобы ты заметил! – смело неожиданно даже для самой себя заявила Рената. – А зачем надо было красить Гугласа и это несчастное животное? Они об этом просили?

– Я тебе за ужином все расскажу! – пообещал Витас и посмотрел на Виолу, словно ожидал от нее поддержки. – Но сначала Виола нас сфотографирует!

– Нас с тобой? – спросила Рената.

– Нас с тобой, Гугласом и котом! Я сейчас Гугласа принесу!

Фотосессия, которая доставила Ренате больше беспокойства, чем любопытства, длилась почти полчаса. Фотографировались на диване в обнимку с красной кошкой на коленях у Ренаты и красной овчаркой у ее ног. Потом вышли на двор и там в свете фар «смарта» Виолы фотографировались на фоне темной деревянной торцевой стены амбара.

– Ну и зачем все это? – опять поинтересовалась Рената.

– Потерпи минутку! Как только нальем по рюмке, все узнаешь! Узнаешь, поймешь и одобришь! – пообещал Витас.

Виола ела спагетти без аппетита – это было написано на ее лице. Рената тоже жевала их без особой радости, но внутри у нее что-то радовалось этому грустному факту – факту нехватки в холодильнике кетчупа для нормального соуса.

Один Витас не унывал. Открыл привезенные из Аникщяя «Три девятки» и следил, чтобы и Виола, и Рената время от времени делали хотя бы по глотку из маленьких граненых рюмок.

Видно, бальзам и убрал, в конце концов, недовольство с лица Виолы и злорадство из мыслей Ренаты.

И тогда Рената вспомнила опять о своих вопросах, на которые Витас обещал ответить за ужином.

– В общем, так, – заговорил он наконец. – Я, кажется, придумал неплохой бизнес. Благодаря тебе. Он даже тут, в вашей глуши, должен заработать! Будем красить домашних питомцев! Виола мне все показала, научила. Видишь, как хорошо мы вдвоем кота покрасили! – он опустил взгляд на пол.

– А как его зовут? – Рената вслед за Витасом посмотрела на кота.

– Меркель!

– Ты что? – вырвалось у Ренаты. – Это же мальчик!

– Ну это они его так в приюте назвали. Получили в Германии на приют неплохой грант, вот и решили немцев отблагодарить! Можем и переименовать! Да, Меркель – это фамилия, а не имя, так можно и кота, и кошку называть! Кстати, его отдельно тоже надо сфотографировать! – Витас обернулся к Виоле. Парикмахерша кивнула.

– Он так не хотел краситься! Сразу видно, что мужик! – добавил Витас после паузы, снова бросив взгляд на кота, вяло лежавшего на полу. – До конца отстаивал свой естественный цвет шерсти! Руки мне поцарапал, сволочь! Но ничего, ради общего дела должен потерпеть!

Когда допили «Три девятки», Витас нашел бутылку аникщяйского ягодного вина. Рената пила нехотя, уже хотелось спать. Виола тоже зевала, только Витас выглядел бодрее, лишь покрасневшее лицо выдавало его реальное состояние.

– Я домой не поеду! – заявила Виола, допив рюмку вина.

– Конечно! Куда тебе за руль! Тут места хватит – у нас полдома пустует! – сказал Витас, даже не глянув на Ренату – хозяйку дома.

– Да, да, – Рената закивала, поймав на себе напряженный немного взволнованный взгляд парикмахерши. – Я сейчас постелю! Посидите минутку!

Отомкнула ключом замок зеленой двери, взялась двумя руками за ручку, потянула на себя что было сил. Дверь, жалобно скрипнув, отворилась.

Маленький круглый столик с Рупинтоелисом по центру – свидетелем последнего с дедом Йонасом Рождества – мягко отразил свет загоревшейся на потолке люстры. Рената прошла в спальню. Остановилась перед застеленной кроватью дедушки. Она ее перестелила после смерти Йонаса, поменяла наволочки двух подушек, простынь, пододеяльник. Словно предчувствовала, что все равно на нее, на эту старинную деревянную кровать, прослужившую ее деду десятки лет, кто-то да ляжет. Конечно, она и подумать не могла, что на ней станет ночевать Виола! Но она две недели назад и представить себе не могла, что Виола окажется в ее доме, не то что будет с ними ужинать и пить бальзам и вино!

– Ладно! – сказала себе Рената, прогоняя раздражающие мысли, возникшие из-за присутствия этой молодой женщины, в чем-то смелой, в чем-то вульгарной и простой.

Оставила свет включенным. Сходила за гостьей. Привела ее, показала выключатели, чтобы могла она самостоятельно обустроиться в комнате, раздеться и погасить свет. Витас на мгновение заглянул на дедову половину. Крикнул непривычным, развязным, пьяно-веселым голосом: «Спокойной ночи!»

Виола, казалось, обрадовалась, что будет спать на отдельной половине дома, не рядом с ними, с хозяевами.

– Ну что она? – спросил Витас уже в спальне. Он лежал под одеялом, когда Рената вернулась.

– Уже ложится, – ответила Рената и погасила свет. Не хотела раздеваться перед Витасом. Она всегда так делала, считая, что раздеваться надо для себя, а не для кого-то.

Витас через несколько минут засопел, заснул.

«А куда ее, выпившую, было девать? – успела подумать Рената перед тем, как сомкнуть глаза. – Утром уедет, и мы снова останемся вдвоем!»

В три часа ночи сон Ренаты и Витаса был разбит, как елочная игрушка из тонкого стекла. Приглушенный стенами и дверьми, но все-таки громкий и звонкий крик заставил их открыть глаза. Витас подскочил в кровати, приподнялся на локтях.

– Что там? – спросил напряженно.

Бессвязный крик, похожий на громкое рыдание, приближался. Хлопнула дверь из коридора на половину Ренаты.

В их спальню вбежала Виола. В ночном свете из незанавешенного окна проявилась ее обнаженная фигура, красивая, правильная, как ваза для одной-единственной розы.

– Я боюсь! – Теперь ее голос дрожал. Казалось, что у нее больше нет сил кричать. – Я там боюсь!

Витас поднялся, взял со стула покрывало и набросил ей на плечи. Словно не хотел, чтобы Рената увидела Виолу голой. Рената осталась под одеялом.

– Что случилось? – спросила она.

– Там кто-то есть! Он шепчет…

– Там никого нет, – твердо сказал Витас. – Мы просто выпили лишнего!

– Там точно кто-то есть! И не один! Один шепчет, а второй отвечает – я слышала!!!! Я туда не вернусь! – Виола оглянулась на открытую дверь в гостиную Ренаты.

«Еще чего! – подумала Рената. – Она что, хочет с нами спать?»

Ситуация требовала от нее действий. Она опустила ноги на пол, поднялась и быстро оделась. Потом включила свет.

– Я пойду посмотрю, – сказала Виоле.

– Я все равно туда не вернусь! – упрямо ответила та. Казалось, она уже немного успокоилась.

Рената сходила на половину деда. Подошла к кровати. Взгляд ее упал на вазу с прахом старого Йонаса, стоявшую на тумбочке около кровати.

«Хорошо еще, что она не столкнула вазу случайно на пол, когда вскочила и закричала! – подумала Рената. – Надо будет ее переставить!»

Она погладила вазу, выключила свет и вернулась к себе.

В спальне горел свет, Витас в халате сидел на их кровати с укутанной в атласное зеленое покрывало Виолой. Ренате показалось, что он обнимает ее, но это оказалось скорее страхом, чем реальностью. На самом деле его правая рука просто упиралась ладонью в кровать за спиной Виолы.

– Хорошо, – твердо сказала Рената. – Я постелю тебе на диване в гостиной, двери мы все равно не закрываем.

Виола закивала.

– Ну у тебя и воображение, – добавила Рената слегка раздраженно.

Гостья промолчала. Ее покрасневшие глаза вдруг вызвали у Ренаты жалость.

Утром Рената чувствовала себя разбитой, но в отражении зеркала этой разбитости не обнаружила. Виола же выглядела несчастной и помятой и, очевидно, чувствовала себя соответственно.

– Извините, может, действительно показалось! – оправдывалась она слабым голосом с интонацией виноватого ребенка. – Я, наверное, только дома могу хорошо спать! А на чужих кроватях мне всегда плохо спится. Но такого ужаса, как прошлой ночью, я еще не переживала…

Рената с Витасом вышли на двор. Провожали Виолу, которая садилась в свой желтый «смарт» как-то неуклюже и неуверенно. Но как только завела двигатель, словно завела и себя – лицо стало сосредоточеннее, движения конкретнее. Развернула машинку и снова заехала в зимнюю колею гравийки, по которой обычно только «фиат» Ренаты и ездил. Выбралась на минутку из салона. Попрощалась с хозяйкой хутора и с Витасом. Бросила: «До встречи!» и села за руль куда увереннее, чем в первый раз.

– Это ты виноват, – проговорила, не глядя на Витаса, Рената. – Зачем столько наливать?

Он молчал. Желтый «смарт» медленно катился по белому заснеженному полю. Колеи видно не было, а вскоре и машина пропала из виду, свернув за ближайший к ним сосновый холмик.

Глава 70. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Желтая машинка курьерской службы DHL, поблескивая на ярком мартовском солнце, заехала прямо под ступеньки парадного входа в особняк.

Артем, внезапно ответивший вчера на вечерний вызов по скайпу, предупредил Клаудиюса о том, что к одиннадцати утра приедет курьер и заберет из трапезной портрет господина Кравеца. Предупредил, что сама служба этот портрет запакует и отправит. Правда, не сказал куда.

И вот приветливый китаец в фирменной оранжевой куртке с логотипом из трех букв на спине бодро поднялся вместе с Клаудиюсом по мраморной лестнице на второй этаж. Сверху, с третьего этажа, как раз спускалась по деревянным ступенькам Ингрида. В джинсах и в ворсистом синем свитере. Скрип деревянной лестницы заставил курьера обернуться.

– Доброе утро, леди! – сказал он, чуть поклонившись.

При слове «леди» у Клаудиюса непроизвольно нарисовалась на лице быстротечная ухмылка. Нарисовалась и тут же исчезла с лица, но Ингрида ее заметила. Клаудиюс хотел было ей что-то сказать, что-нибудь доброе, но она уже спускалась по мраморной лестнице к выходу.

Портрет господина Кравеца в тяжелой массивной раме пришлось двум мужчинам снимать вместе.

Когда он уже стоял на полу, прислоненный к деревянной настенной панели, китаец-курьер достал из кармана куртки электронный планшет, включил.

Клаудиюс наблюдал краем глаза, как китаец просматривал иконки файлов, пока не открыл один из них. На мониторе планшета возникло фото этой же картины. Курьер удовлетворенно кивнул и спрятал планшет обратно в боковой карман оранжевой куртки.

– И куда его надо будет отправить? – поинтересовался Клаудиюс.

– В Монтенегро, – ответил китаец. – Это где-то около Албании!

Проводив взглядом машину, увозившую портрет, Клаудиюс вернулся в трапезную с камином. Осмотрелся. Остановил взгляд на том месте, откуда еще этим утром смотрел на длинный стол, обставленный пуленепробиваемыми креслами, нарисованный маслом господин Кравец. Вспомнил, как до Кравеца там висел портрет судьи. Теперь этот большой вертикальный прямоугольник на стене казался дыркой.

«Надо вернуть сюда портрет судьи», – подумал Клаудиюс, и вдруг внимание его отвлекла внезапно появившаяся мысль.

– Точно! – прошептал он и, не сдерживая своей радости, засмеялся. – Так и сделаем!

Смех легко разнесся по трапезной и Клаудиюсу впервые довелось услышать свое собственное звонкое эхо. Задрал голову на высокий потолок, на люстры, посмотрел на стены и окна. Он, Клаудиюс, был слишком мал для этого пространства. Наверное, поэтому эхо собственного смеха напугало его, заставило замереть и нетерпеливо ждать возвращения тишины, которую он так легко и небрежно нарушил.

Однако как только тишина вернулась, в глазах у Клаудиюса снова заиграл радостный огонек, и он обошел вокруг стола, остановился перед «дыркой» на стене, постоял задумчиво несколько мгновений и бодрой походкой зашагал к выходу.

Через полчаса он уже был в Ишере и просматривал вместе с сотрудником копишопа фотографии с карты памяти «Олимпуса».

– Вот эту! – сказал он, когда на экране компьютерного монитора появился их с Ингридой портрет на фоне особняка.

– Какой размер? – спросил с заметным польским акцентом молодой парень, к рубашке которого был прикреплен бейджик с именем «Адам».

– А какой может быть самый большой?

– У нас плоттер с шириной до полутора метров!

– Нет, это слишком! А восемьдесят на метр?

– Конечно, – кивнул сотрудник копишопа. – Вам на сейчас или на завтра?

– На сейчас.

Заплатив восемнадцать фунтов, Клаудиюс вышел прогуляться, чтобы через полчаса зайти и забрать готовую фотографию размером с рекламный плакат. Настроение улучшалось вместе с погодой. А погода баловала солнцем. Ветер озорно тащил какие-то уж слишком мелкие облака по гладкой синеве неба. Тут, внизу, на улице было безветренно и спокойно. И даже жужжание проезжающих мимо машин не отвлекало Клаудиюса от мыслей и планов, легких и радостных, слишком легких, чтобы повлиять на будущее. Может, то, что он придумал для сегодняшнего вечера, вызовет и у Ингриды добрые чувства. И если вызовет, то все эти добрые чувства достанутся ему, Клаудиюсу. Ведь больше никого этим вечером рядом с Ингридой не будет!

Назад к усадьбе его привез тот же таксист, который и забирал его час назад от ворот усадьбы. Смуглый и усатый, то ли грек, то ли турок, он был неразговорчив. Когда Клаудиюс покидал машину, аккуратно держа в руках тубус со скрученным фотоплакатом, таксист протянул ему визитную карточку.

– Спасибо, у меня же есть ваш номер!

– Нет, вы звонили на фирму, а это мой личный номер! В следующий раз звоните прямо мне! Цена будет такой же!

Ингрида идею устроить еще один ужин при свечах в особняке одобрила. В этот раз выбрали китайцев, тем более, что они, в отличие от индусов, не только доставляли еду, но и добавляли к ней бутылку красного вина в подарок при заказе более чем на пятьдесят фунтов.

Они дружно прочитали меню китайского ресторанчика, отметив звездочками блюда, вызвавшие интерес. Потом, перезвонив по указанному в меню телефону, Клаудиюс продиктовал номера выбранных блюд и адрес.

Через час он уже поднимал на второй этаж особняка горячую картонную коробку. Ингрида несла бутылку дешевого вина – подарок от китайского ресторана навынос.

Опущенная на массивный длинный стол, сервированный как для царского ужина, картонная коробка выглядела настолько чужеродной, так что Клаудиюс торопясь вытащил из нее пластиковые судочки с едой. Вместе с судочками выложил четыре пары деревянных палочек.

«Оказывается, я заказал на четверых?!» – понял он ход мысли принимавшего заказ китайца.

Довольно проворно разложив еду по тарелкам и разлив вино по бокалам, Клаудиюс зажег свечи и выключил люстры. И трапезная сразу стала маленькой и уютной. Даже кресла с гигантскими спинками и защитными боковыми стенками не выглядели устрашающе. Темнота «выстроила» светонепроницаемую стенку как раз по спинкам кресел.

Над столом поднимался кисло-острый пар. Огоньки свечей на подсвечниках дрожали от пара, как от внезапного ветерка.

– Ну что, останемся мы тут или нет? – спросил Клаудиюс Ингриду.

– Честно? – Ее грустный взгляд заменил словесный ответ.

Клаудиюс кивнул. Он тоже так думал. Но ведь это не поминки, не поминки по их более или менее безмятежным неделям, проведенным на холмах Святого Георга в имении господина Кравеца, который так здесь и не побывал! Этот праздник задумывался Клаудиюсом совсем с другой целью. С целью убрать эту грусть из глаз и мыслей Ингриды! И все для этого готово, только вот свечи ограничили видимое пространство!

Они отпили по глотку вина.

– Я на минутку включу свет! – предупредил Клаудиюс.

– Не надо, – попросила Ингрида. – Потом. Тут так хорошо при свечах!

Клаудиюс, уже оторвавшийся от кресла, снова сел.

Они ели неспешно в уютной, обволакивающей тишине. Тишина, освещаемая тремя подсвечниками, словно просила беречь ее, не беспокоить словами. И Клаудиюс наслаждался удивительным ощущением соучастия в романтической картине, нарисованной нынешним утром его воображением, а к вечеру ставшей реальностью. Реальностью, еще не до конца включавшей в себя задуманное утром. В картину их в чем-то средневекового ужина из-за ограниченности освещения не попадала одна очень важная деталь. Но для этой детали еще наступит удобный момент! В этом Клаудиюс был уверен.

Момент, правда, долго не наступал. Несколько раз порывался Клаудиюс включить свет, но Ингрида его останавливала, словно хотела, чтобы этот вечер при свечах длился вечно.

В конце концов, в половине десятого Клаудиюс занервничал. Через полчаса надо включать скайп. Вино допито. Доесть еду оказалось делом нереальным, хотя все – и курица, и креветки, и утка по-пекински – таяло во рту.

И вот наконец Ингрида позволила Клаудиюсу включить свет. Когда люстра вспыхнула, она зажмурила глаза.

– Подойди сюда! – попросил Клаудиюс, остановившись между столом и двойной дверью в коридор.

Ингрида подошла.

– Ты ничего не замечаешь?

Она быстро нашла глазами то, что имел в виду Клаудиюс. Прошла ближе к камину, остановилась перед огромной фотографией, висевшей на месте, откуда еще вчера смотрел на внутренний мир этого трапезного зала нарисованный маслом господин Кравец.

– Это было бы неплохо, – прошептала она. – Но этого не будет…

– Чего не будет? – спросил Клаудиюс.

– Мы никогда не будем хозяевами этой усадьбы.

– Этой не будем, но хозяевами какого-нибудь домика из красного кирпича когда-нибудь станем. Главное – верить!

Ингрида промолчала. Только хмыкнула с горькой усмешкой на лице, словно прогоняла неприятную мысль. Потом подошла к Клаудиюсу, положила ему руки на плечи, прижала к себе, поцеловала.

– Ты, конечно, милый! Спасибо! Только что мы с этой фотографией делать будем? Она же порвется во время переездов!

– Наш портрет останется здесь, – хитро произнес Клаудиюс. – Может, нам удастся когда-нибудь сюда вернуться?!

Ингрида рассмеялась, сделала шаг назад.

– Если ты его не снимешь, его сорвет со стены Ахмед и выбросит в мусор! – сказала она.

Клаудиюс молча вышел из трапезной и тут же вернулся, держа в руках портрет человека в белом парике, тот самый портрет, который уже висел в этой комнате на месте снятого и увезенного портрета господина Кравеца.

– Смотри! – он хитро улыбнулся Ингриде.

Подошел к стене и аккуратно навесил на крюк картину, которую для себя именовал «портретом судьи». Вернувшаяся на свое прежнее место картина полностью скрыла под собой фотографию Ингриды и Клаудиюса на фоне особняка.

– Когда-нибудь наш портрет обнаружат и подумают, что мы тоже были хозяевами усадьбы! – весело и с гордостью произнес Клаудиюс.

– Ты знаешь, который час? – прошептала она ему в ухо.

– Который?

– Четверть одиннадцатого.

Клаудиюс вздрогнул, вспомнив о скайпе.

– Не бойся! Мы им все равно не нужны. Зато ты мне пока что нужен. Не могу понять для чего, но нужен! Без тебя мой мир какой-то серый… Пошли!

– Куда? – не понял Клаудиюс.

– Ко мне, в спальню! – прошептала она. – Так и быть, впущу тебя разок!

Глава 71. Париж

Ни Андрюсу, ни Барборе еще никогда в жизни не приходилось ночевать в книжном магазине. И не только ночевать, но и завтракать. Они сидели втроем на черном кожаном диване перед квадратным журнальным столиком, освобожденном от нескольких десятков фотоальбомов, посвященных красотам России. Сидели втроем с хозяином магазина Франсуа – моложавым короткостриженым французом-русофилом, свободно говорившим по-русски и наверняка именно из-за любви к русской культуре тянувшем на себе все тяготы этого рискованного бизнеса – торговать в центре Парижа возле площади Бастилии русскоязычными книгами и их французскими переводами.

– Берите еще, – Франсуа указал взглядом на тарелку с дюжиной круассанов.

Барбора откинулась на мягкую спинку дивана, на котором и провела эту ночь. Эту ночь ей уже хотелось забыть. Но всё, включая кофе с круассанами на завтрак, и нывшая спина, не привыкшая ко сну на нераскладывающемся вздутом диване, всё это не давало ей отвлечься. Отвлечься и от ночи, и от предшествовавшего этой ночи вечера, за которым, на самом деле, могла бы последовать и ночь пострашнее.

Барбора попробовала улыбнуться, но ничего не получилось. Она опять выровняла спину, протянула руку за третьим круассаном. Посмотрела на Франсуа. Хотелось сказать ему что-нибудь приятное, не просто сухое «спасибо». Но чтобы вменяемо говорить, Барборе не хватало душевного спокойствия. А когда оно вернется, можно было только гадать! Андрюс, спавший на полу, подстелив себе полученное от Франсуа одеяло и им же накрывшись, выглядел куда бодрее. И болтал теперь бойко с хозяином книжного магазина. Барбору мутило, она не хотела слушать их разговор и это ей удавалось, но не из-за особого таланта не замечать происходящее рядом, а по причине головной боли. Эта боль то усиливалась, вызывая в ушах неприятный глухой звон, то пряталась на несколько минут, чтобы снова вернуться.

Она снова попробовала отвлечься воспоминаниями о вчерашнем вечере. Закрыла глаза. Увидела, как они с Андрюсом прошлись до уже закрытых ворот парка Бут Шомон, оттуда вернулись на рю де Бельвиль, остановились у дверей дома, в котором живет сенбернар со своими молодыми и очень занятыми хозяевами. А уже потом, около полуночи вернулись к своему дому и, убедившись в том, что за синей дверью их парадного никто не следит, вошли. А потом молча с похоронным настроением собирали вещи в рюкзак и сумку. И когда Андрюс уже стоял на пороге, готовясь выйти, она запсиховала. Стала писать письмо хозяйке квартиры. «Пошли! Зачем тебе это письмо? – Андрюс подошел и завис над душой, пытаясь прочитать ее аккуратный почерк. – Посмотри, ты же ей, француженке, пишешь на литовском? Кто ей переведет! Зачем ты извиняешься???» «Я не могу по-другому!» – ответила она ему и продолжила писать. И написала, что чувствует себя страшно виноватой, что может оставить только сто евро. Написала, что когда-нибудь вернет остальное и попросила не судить их строго! Просто обстоятельства оказались сильнее честности и морали.

И потом, наверное, после полуночи, они шли пешком вниз. В том же похоронном настроении. Молча. Шли по рю де Бельвиль, а потом по Фобур де Тампль до площади Републик. И там как-то ноги сами повели их уже знакомым маршрутом в сторону Бастилии. И не дойдя до площади несколько кварталов, они остановились возле уже виденного ими раньше магазина русской книги «Глоб». И тут пошел дождь, несильный. Закапали сверху вниз небесные слезы. И они с Андрюсом спрятались в телефонной будке напротив книжного. В этой будке уже кто-то раньше прятался. Может, даже ночевал! Наверное, такой же несчастный и неприкаянный, как они. Ведь на полу лежал скрученный спальный мешок, и запах от него шел неприятный. Андрюс сбросил с плеч рюкзак и впихнул его горизонтально под телефонный аппарат и поверх дурно пахнущего спальника. Барбора утомленно уселась, а Андрюс остался стоять с сумкой в руке. На полу кабинки уже не оставалось свободного места.

Барбора вспомнила, как ее стало клонить в сон, и только запах от чужого спальника удерживал ее в полубодром состоянии. И чтобы отвлечься от запаха, она смотрела через мокрое стекло кабинки на большой самовар в витрине книжного магазина. Смотрела и вдруг заметила в магазине какое-то движение. Кто-то, несмотря на поздний час, ходил по магазину. И тогда она попросила Андрюса пойти и постучать в двери. Самое удивительное, что тот, кто был внутри, открыл ему двери и принял их обоих, удивленный и немного озадаченный.

– Нам пришлось съехать с квартиры. Думали, успеем хостел найти, чтобы переночевать, – объяснил Андрюс хозяину книжного магазина. – А почему вы решили, что мы говорим по-русски?

Франсуа действительно первый заговорил с Андрюсом, открыв ему дверь. Спросил по-русски: «Откуда вы?» и, услышав, что из Литвы, не удивился и пропустил внутрь.

– У моего знакомого был магазинчик польской книги, – сказал он, уже закрыв за двумя нежданными гостями двери. – Так к нему всегда стучались поляки, попавшие в беду. Ну а сюда обычно стучатся русские. Или те, кто русский знает.

Он им и ночью предложил выпить чаю, но они хотели только одного – спать. Поэтому первым делом уложили на стоящем в дальнем от входной двери углу диване Барбору, а уже потом спустились вниз, и там, в просторном подвальном зале Франсуа постелил Андрюсу одеяло, а сам улегся на раскладушке.

Проснулись все трое рано и почти одновременно. Барбора и Андрюс из-за спальных неудобств, а Франсуа по привычке. Он всегда вставал около шести – половины седьмого. Ночевал он в магазине часто. Обычно после того, как засиживался за полночь за бухгалтерией и обработкой заказов.

– Я пойду поработаю, а вы отдыхайте! До открытия магазина еще два часа! – сказал вскоре Франсуа и отправился в подвал, где кроме просторного зала находился и его маленький кабинет.

– Что будем делать? – спросила Барбора, когда они остались вдвоем.

– Пока не знаю, – признался Андрюс. – Думаю, ты можешь посидеть в магазине. Тут тепло. А я съезжу на рю де Севр. Повидаю Поля. Может, еще кого-нибудь повеселю на двадцать – тридцать евро.

Барбора огорченно покачала головой.

– А что потом? Ты думаешь, он нам разрешит теперь жить в своем книжном магазине?

– Сегодня вторник, – Андрюс бросил взгляд на потолок, словно на ходу размышлял вслух. – Нам главное переждать до пятницы. А потом все будет хорошо!

– До пятницы? – повторила Барбора. В ее взгляде смешались грустная ирония и недоверие. Андрюс прочитал ее мысли.

– Я обещаю, – сказал он твердо. – Все будет хорошо! Поверь!

– А кому мне еще верить? – вздохнула Барбора.

Франсуа сам предложил им отнести рюкзак и сумку в подвальный кабинет. И сказал, что они могут хоть целый день сидеть в магазине.

– Пускай Барби посидит, – Андрюс подхватил мысль хозяина магазина. – А я уйду и часикам к шести вернусь!

Барбора, за которую всё было решено двумя едва знакомыми друг с другом мужчинами, сняла с полки подарочное издание Гоголя с иллюстрациями, устроилась на диване и принялась сердито листать книгу, задерживая взгляд на картинках.

Андрюс попросил у Франсуа ножницы и перед тем, как уйти, аккуратно разрезал похищенные листы на отдельные ресторанные ваучеры.

Этим утром, заходя в кафе «Ле Севр», Андрюс впервые обратил внимание на значок с красным кружком, похожим на апельсин, и надписью «Ticket Restaurant», приклеенный к стеклу входной двери. Увидел и автоматически хлопнул себя по груди, словно проверял, на месте ли бумажник. Бумажник, в этот раз толще обычного, лежал во внутреннем кармане куртки.

На своем месте, точнее – за своим столом сидела и Сесиль, попивая кофе. И еще парочка случайных посетителей, явно не имевшая отношения к больничному корпусу напротив, пила капучино, устроившись за столом братьев-албанцев.

Андрюс, подвесив за ручку к столешнице «своего» стола блестящую золотом трость и оставив куртку на спинке стула, подсел к Сесиль.

– Как у тебя? – Сесиль обрадовалась, наклонилась к нему, чтобы традиционно поцеловать в щечку.

– Нормально, – Андрюс кивнул.

Он действительно чувствовал себя нормально, словно оставил за дверью кафе все неприятности и беспокойства, включая и непривычную ломоту в спине из-за ночи, проведенной на полу.

– Месье? – прозвучал над головой баритон бармена, застывшего над их столом с чашечкой эспрессо на блюдце. Андрюс поднял глаза и понял, что хозяин заведения опять предугадал его заказ.

Бармен взглядом спросил, на какой из двух столов ставить кофе: на тот, где на спинке стула висела куртка Андрюса, или на тот, за которым он сейчас сидел.

Андрюс опустил ладонь на столешницу рядом с кофе Сесиль, и бармен все понял.

– Et un cognac, – добавил Андрюс по-французски.

– Вчера албанцев арестовали, – сообщила Сесиль через минуту. – Полиция облаву проводила на нелегалов. Ты паспорт носишь с собой?

В ее взгляде Андрюс прочитал искреннее беспокойство. Кивнул.

Разговор потихоньку иссяк. Андрюс, улыбнувшись, ретировался за свой столик и уже там дотрагивался до губ попеременно то коньяком, то кофе. Думал о сегодняшнем вечере. К Андрюсу вернулось беспокойство. Он остался наедине с собой, а значит, наедине и со всеми своими проблемами. В кафе никто не заглядывал, никто не искал клоуна, никто не стремился отвлечь своих близких, обитающих в этом «лечебном» городе, от болезней и травм.

Захотелось позвонить Филиппу, но сразу вспомнилась просьба слепого мальчика не звонить до четырех часов дня. Сейчас он сидит за партой и слушает какой-нибудь урок.

Опять заныла спина. Андрюс отвел плечи назад, сделал что-то вроде упражнения, но неприятные ощущения никуда не делись. Захотелось пройтись, и он, отсчитав мелочь с чаевыми и оставив ее на столе, накинул куртку, взял в руку трость и вышел, на ходу кивнув бармену и показав жестом, что выходит ненадолго.

Серое небо не внушало оптимизма, но и не обещало дождя. Рю де Севр казалась пустынней обычного. Прохожих почти не было. Андрюс перестал смотреть по сторонам и шел теперь, отталкиваясь резиновым наконечником трости от асфальта тротуара при каждом шаге правой. Шел, глядя себе под ноги и думая о Барборе. Очнулся от мыслей, остановившись на перекрестке. Заглянул в улочку, уходившую налево. Заметил несколько магазинчиков и бистро и отправился к этому коммерческому оазису. На дверях китайского фаст-фуда привлек его внимание уже виденный значок, сообщающий о том, что здесь принимают к оплате ресторанные ваучеры. Зашел. Достал из бумажника один, показал китайцу, стоявшему за прилавком. Тот кивнул. Андрюс, рассмотрев под стеклом прилавка предлагаемые блюда, выбрал курицу в кисло-сладком соусе и рис. Китаец наклонился над рядами металлических судков с готовой едой. Набрал на тарелку риса и курицы. Взвесил вместе с тарелкой и сунул в микроволновку.

Вернувшись в «Ле Севр», Андрюс замер в недоумении перед своим столиком. Взгляд его был прикован к табличке «Reserve», которую он не раз видел на столике Сесиль в ее отсутствие. Сесиль и сейчас отсутствовала, и такая же табличка охраняла спокойствие ее столика. Но для кого был зарезервирован столик Андрюса?!

– Oh, seigneur est de retour![47] – донесся из-за спины голос бармена. Он вышел в зал, вытирая мокрые ладони о черный мешковатый свитер, снял со стола табличку и жестом пригласил Андрюса садиться на свое место.

– Un café? – спросил приветливо.

Андрюс кивнул, зацепил блестящую трость ручкой за столешницу.

Через полчаса блондинка лет тридцати в зеленом плаще и такого же цвета непромокаемом, слегка блестящем клеенчатом берете забрала его в детский корпус к своему сыну – рыжеволосому толстячку с, наверное, тысячью веснушек на носу и пухлых щечках. Мальчишка, которому было лет пять, так восхитился появлению рыжеволосого клоуна, что глаз не сводил с его красного пушистого носа на резинке, почти не замечая все остальные старания клоуна. Только с помощью «золотой» трости Андрюсу удалось «отцепить» детский взгляд от носа. И тут же малыш с таким же восхищением уставился на крутящуюся в руке у клоуна трость, то и дело превращающуюся в круглое золотое солнце.

Закончив клоунаду в палате у рыжего мальчишки и получив свой гонорар от благодарной мамы, Андрюс поднялся на этаж выше к Полю.

– Ты опять раньше времени! – обрадовался Поль, приподняв голову с подушки.

– Лучше раньше, чем позже! – ответил Андрюс, присаживаясь.

– Что, Бенуа уже выписали? – спросил, оглянувшись на аккуратно застеленную соседнюю кровать.

Поль кивнул.

– Во что поиграем? – спросил Андрюс. – Может, снова в тайны? У меня как раз появилась одна новая…

Поль насторожился.

– Ты сделал что-то очень плохое? – шепотом спросил он.

– Нет, – Андрюс мотнул головой. – Я стал бездомным. Мы с Барби стали бездомными. Пришлось съехать с квартиры…

– Но это же временно, – попробовал успокоить его Поль.

– Конечно, – поддержал мысль Поля Андрюс. – Конечно временно. Но со мной такое впервые. И знаешь, это страшное чувство. Будто ты потерял всё! Будто ты вышел из трамвая в пустыне. И оказался один. И ни трамвая больше, ни рельсов, ни дороги… Надо куда-то идти, а вокруг один песок!

Поль задумчиво улыбнулся.

– Париж – не пустыня, – сказал он. – Тут так много людей! Кто-нибудь обязательно поможет!

– Ну это я образно, – Андрюс закивал. – Конечно, много людей. И уже помогли! Знаешь, где мы в прошлую ночь ночевали? В книжном магазине! Я прямо на полу спал. Теперь спина побаливает.

– В книжном магазине спал? – Глаза Поля загорелись. – Там интересно?

– Да, – сказал Андрюс. – Интересно…

А сам подумал: «Зачем я нагружаю ребенка? Ему все равно этого не понять!»

– Хочешь, в шашки сыграем? – предложил Андрюс.

– Давай! – согласился Поль.

Они сыграли три партии, и все три партии Поль выиграл, не пошевелив и пальцем. Может, он и не мог им пошевелить. Андрюс этого не знал, поглядывая иногда на плед, под которым угадывались закованные в металлическую конструкцию неподвижные руки мальчика. Конечно, Андрюс поддавался. Ему нравился блеск в глазах Поля, когда его шашка проходила в дамки и отправляла белые шашки Андрюса за край доски, на временное «кладбище» для побежденных.

Перед тем как уйти, Андрюс, как обычно, открыл тумбочку и вытащил из лежавшего там конверта двадцать евро.

– Возьми больше, – сказал ему Поль. – Возьми все, там, наверное, сто! Просто в следующий раз не будешь брать! Тебе сейчас надо перестать быть бездомным!

Андрюс замер. Почувствовал себя неуютно. Но руки сами снова взяли конверт и вытащили оттуда все деньги.

– Вот, возьми! – протянул Андрюс Полю свою «золотую» трость. – Это тебе в подарок. Пригодится!

– Спасибо! – Белозубая улыбка на черном личике мальчишки заставила и самого Андрюса улыбнуться. – Поставь тут, – Поль показал взглядом на пространство между изголовьем кровати и белой тумбочкой. – Чтобы я видел.

– Может, пока ты здесь, я ее буду у тебя одалживать на часок, – продолжил Андрюс, приставив трость к боковой стенке тумбочки. – Ну, чтобы повеселить кого-нибудь из других детей! Хорошо?

– Конечно, – согласился Поль.

Выйдя к больничной арке, Андрюс позвонил Филиппу. Захотелось увидиться и с ним.

– Я сегодня на дополнительных занятиях, – с грустью в голосе ответил Филипп. – Давай завтра!

– Хорошо. А на выходные у тебя планы не поменялись? – осторожно спросил Андрюс.

– Нет, всё, как договаривались. Ты же с нами поедешь?

– Да, конечно. Мы с Барби очень хотим к тебе поехать!

– Отлично! Откуда вас забирать в пятницу? Мама на машине будет.

– От кафе «Ле Севр».

– Хорошо. Тогда в пятницу после обеда в кафе!

– А завтра? – спросил Андрюс. – Завтра у тебя будет время на чай и пирожные?

– Да, завтра будет! – уверенно сказал Филипп. – Завтра я с двух часов свободен!

Андрюс спрятал мобильник в карман куртки и вышел из арки на улицу. Легкая усталость словно подсказала ему, что рабочий день закончился и можно ехать домой. В дом, которого нет. Сделав несколько шагов в сторону станции метро, Андрюс остановился. Возникло ощущение, что он что-то забыл или потерял. Глаза сами опустились на правую руку. Усмехнулся. Понял, что рука, так быстро привыкшая к трости, «пожаловалась» на ее отсутствие.

В книжном магазине он узнал от Франсуа, что Барбора ушла куда-то около одиннадцати утра и пока не возвращалась. Андрюс не удивился. Позвонил ей.

– Ты где?

– В Бельвиле, – ответил ее голос, грустный и спокойный.

– А что ты там делаешь?

– Гуляла с собакой, а потом искала в парке одну знакомую.

– Я не знал, что у тебя там есть знакомые, – заторможенно проговорил Андрюс, словно не зная, как реагировать на ее слова. – И ты ее нашла?

– Да.

– Ну а теперь что ты делаешь? Ведь уже темно! – Андрюс смягчил интонацию, ему хотелось, чтобы Барби почувствала, что он о ней беспокоится.

– Теперь? – переспросила она. – Сижу в кафе напротив нашего дома.

– Нашего бывшего дома, – поправил ее Андрюс.

– Не могу привыкнуть, что он «бывший», – произнесла она с горечью.

– Надо привыкать, – назидательно сказал Андрюс и тут же продолжил, но уже без твердой уверенности в голосе, скорее просящее: – Надо быстрее привыкать. И ездить тебе туда не надо. Она тебя увидит!

– Она? – как-то безразлично проговорила Барбора. – Ну и что?

– Ты можешь сейчас приехать сюда, в книжный? – продолжать этот разговор показалось Андрюсу бесполезным делом. – Я жду!

– Хорошо, я пешком пройдусь. Я ведь дорогу помню.

– Нет, я прошу тебя! Сядь на метро! Это ведь только одна пересадка.

– Ну хорошо, – сдалась она. – На какой станции выходить?

– Какая тут станция метро? – Андрюс окликнул хозяина книжного магазина, стоявшего за кассой спиной к витрине.

– Шеман вер, – ответил Франсуа. – В переводе «Зеленая дорога». Восьмая линия метро от площади Републик в сторону Бастилии!

Андрюс слово в слово повторил Барборе инструкцию. И пообещал встретить ее на выходе из метро.

Франсуа этим вечером ночевать в магазине не собирался. Барбора не обманула и приехала на метро как раз перед закрытием книжного. Уставшая и немногословная. Только спросила Андрюса: – Ты что-нибудь придумал? – Пока нет, – признался он.

Эту ночь им спалось лучше. В темноте и тишине подвального зала, где Барби легла на походной раскладушке Франсуа, а Андрюс снова на полу, но теперь рядом с ней.

В шесть утра сверху донесся телефонный звонок. Он проник в сон Андрюса, как сигнал умного будильника, который не успокоится, пока не добьется своего – заставить спящего не только проснуться, но и встать. Звонок доносился из торгового зала.

Андрюс поспешил наверх, скорее желая, чтобы снова наступила тишина, чем желая ответить звонящему. Однако как только он подбежал к кассе, возле которой стоял телефон, снова стало тихо.

Голый, в трусах, среди книжных стеллажей и полок, он почувствовал себя инопланетянином, попавшим в чужой мир. Тут действительно было прохладнее. И армия книг, выглядывавшая из мрака, уже доступная своими однообразными и серыми в темноте корешками и обложками его проснувшемуся и привыкающему к малой прозрачности неосвещенного воздуха взгляду, заставила его замереть, застыть на месте, еще глубже ощутить неловкость и неуместность своего пребывания тут.

Андрюс заметил на стене у лестницы, ведущей в подвал, выключатель. Нажал на его клавишу.

Прямо над головой загорелись две лампочки, осветив часть зала от входной двери до маленького закутка с кофеваркой и нераспечатанными пачками книг. Нажал на остальные две клавиши выключателя, и во всем зале загорелся свет. Осмотрелся по сторонам. Теперь залитые светом корешки и обложки книг не казались ему однообразной и безликой недружественной армией. Всё встало на свои места, и пусть даже полуголым, в одних трусах, но Андрюс ощутил себя на мгновение тоже на своем месте.

Это мгновение, однако, длилось недолго. Его спугнул трехкратный стук по стеклу входной двери.

«Может, Франсуа?» – подумал Андрюс, подходя ко входу в магазин. Но за дверью стояла женщина в изношенном пальто и истоптанных явно мужских ботинках. На асфальте у ее ног лежали два пухлых, чем-то наполненных пластиковых пакета. Ее губы шевелились, словно она что-то говорила. Но Андрюс ничего не слышал. Она еще раз стукнула костяшкой скрюченного указательного пальца правой руки по толстому стеклу, а потом просто уставилась прямо в глаза Андрюсу возмущенным и одновременно просящим взглядом.

Андрюс оторопел. Испугался. Побежал к лестнице, ведущей вниз, и выключил свет. Зал книжного магазина вернулся в темноту, в предрассветный мрак. И снова раздался тот же стук по стеклу, но теперь Андрюс не видел стучащую. Не видел ничего. А значит, и она его больше видеть не могла.

Явственнее ощущая пятками холод, он спустился по лестнице и снова лег в свой одеяльный «конверт» на полу.

Хозяин магазина пришел около девяти. Андрюс слышал его шаги, слышал, как он остановился внизу и, видимо, увидев, что гости еще спят, снова поднялся.

Когда и они вдвоем с Барборой поднялись наверх, Франсуа сидел на диване и просматривал какие-то документы. Перед ним на журнальном столике лежала пачка писем и стояла пустая кофейная чашка. Рядом – бумажный пакет из булочной с круассанами.

– А! Доброе утро! – заметил их Франсуа. – Пойдите умойтесь! За дверью черного хода прямо и направо – там туалет и умывальник!

– Вы же сейчас не уходите? – спросил он, когда они уселись уже втроем за освобожденный от писем столик. – Через час подойдет мой приятель, который хочет вам помочь! Он француз, актер. И тоже по-русски говорит!

– А почему у вас так много людей по-русски говорят? – удивился Андрюс.

– Нельзя сказать, что много, но хватает! – закивал Франсуа. – Общая история. Предки многих французов ходили с Наполеоном на Москву. А потом, после русской революции, половина московской аристократии работала в Париже таксистами. Было время друг к другу присмотреться… Так вы никуда сейчас не спешите?

– Нет, – ответил за двоих Андрюс.

– Отлично, тогда посидим, подождем. Круассанов хватит!

Приятель Франсуа Мишель появился через полчаса. Он выложил на стол свежий, пахнущий утренней булочной багет, три консервных банки марокканских сардин с красным перцем и бутылку французской водки.

– Так это вы влипли в историю? – спросил он странным, почти веселым голосом, пожимая руку Андрюсу и глядя на Барбору.

– В какую историю? – растерялся Андрюс.

– Ну, это вас выгнали с квартиры? – повторил Мишель, подвинув поближе к столику кожаный черный пуфик.

– Ну да, – Андрюс бросил взгляд на Франсуа. – Мы остались без жилья.

– А вы давно в Париже? Что делаете? – не унывал, засыпая новых знакомых вопросами, Мишель.

– Я клоун, а Барби няней работала.

– Клоун? Класс! Коллеги! Я – актер! По-французски «comedien»! Гоголя обожаю! В «Ревизоре» играл!

– Мы не из России, – осторожно заметил Андрюс. – Мы из Литвы.

– Да, – Мишель кивнул. – Мне Франсуа сказал! Но я про Литву ничего не знаю, кроме того, что вы раньше были с Россией. То есть в Союзе. А у вас как там с театром?

Андрюс обернулся к Барби. Она пожала плечами.

– На ладно, – Мишель бодро махнул рукой. – Рюмки и вилки принеси! – обратился к Франсуа.

Хозяин магазина принес пластиковые одноразовые стаканчики. Мишель открыл водку и сардины с перцем.

Франсуа и Барби пить не захотели. Только Андрюс кивнул в ответ на вопросительный взгляд Мишеля.

– У меня тут рядом яхта стоит, – заговорил Мишель после второй рюмки. – Небольшая, но уютная. От отца осталась! Можете пожить там какое-то время. В каюте. Пока не найдете что-нибудь нормальное. Конечно, бесплатно. Я, когда от жены ушел, два года на этой яхте жил!

Барбора впервые за два дня улыбнулась. Андрюс к ней обернулся, и ему самому захотелось подпрыгнуть от радости, от неожиданного по своей красивой доброте предложения! Пожить под парусами в каюте яхты? Да об этом Андрюс даже помечтать бы не решился!

– Ну, удачи! – напутствовал их троих Франсуа, придерживая входные двери, пока Барбора и Андрюс с вещами и Мишель с пакетом, в который «вернулись» половинка багета, на две трети полная бутылка водки и одна баночка с сардинами, покидали книжный магазин.

Их подошвы хлюпали по мокрому асфальту бульвара Бомарше. Рядом шипели шинами машины и мотороллеры. В тучах над Парижем заканчивалась вода и капли падали все реже и реже. Одна из них очень скоро должна была стать последней.

– Ой, мне надо позвонить хозяевам сенбернара! – вспомнила Барбора и остановилась. – Я же сегодня опоздаю!

– А вы между собой не по-русски разговариваете? – удивился Мишель.

– Нет, – перешел на русский Андрюс. – По-литовски.

Мишель оглянулся на Барбору, уставившуюся на экран своего мобильника.

Андрюс неожиданно взял у Барборы ее телефон, открыл заднюю стенку, вытащил сим-карту и только после этого закрыл стенку и вернул мобильник хозяйке.

– Извини, – сказал он. – Тебе не надо больше ездить в Бельвиль. Я куплю тебе другую симку, и ты найдешь себе другую собаку для выгуливания, где-нибудь рядом с Бастилией.

Взгляд Барборы оцепенел. Такой сердитой и потерянной Андрюс ее еще никогда не видел.

– Пойдемте, – поторопил их Мишель. – Мне сегодня еще на репетицию!

До канала Бастилии они дошли молча, но когда спустились к мосткам, у которых стояли в ряд пришвартованные яхты, лицо Барборы оттаяло, в глазах засветилось любопытство. Она разглядывала кораблики, очень разные, большие, средние и маленькие, покрашенные то в синий, то в желтый, с названиями, в большинстве которых угадывались женские имена.

Андрюс тоже на ходу смотрел на ряд яхт и корабликов, издалека отмечая самые красивые и большие, надеясь, что именно одна из таких яхт и станет их временным убежищем. Но большие яхты остались позади. Остались позади и два винтажных прогулочных катера, на которых, должно быть, еще лет двадцать тому катали по Сене туристов. Восхищенное предвкушение чуда стало понемногу угасать и пропало совсем, когда они спустя несколько минут остановились у маленькой лодки с именем «Nadezhda».

– Ну вот и пришли! – радостно объявил Мишель. Ступил на корму – короткий трос, удерживающий «Надежду» у железного мостка, натянулся.

Мишель снял с небольшой дверцы навесной замок и оглянулся на своих спутников.

– Милости прошу! – театрально произнес он.

Спустившись по трем ступенькам, они оказались в единственной каюте этой яхточки. Слева на кухонной тумбочке стояла маленькая микроволновка, а рядом – электрочайник. Справа под круглым иллюминатором – умывальник. По центру – деревянный столик, а по обе от него стороны – две лавки шириной до полуметра каждая.

– В принципе, можете спать на лавках, но там удобнее и матрас мягче, – он показал в сторону носа яхты, на нишу, сужающуюся в конце.

– Справа – туалет и душ, – указал рукой Мишель. – Мой мобильный на бумажке на дверце микроволновки. А это вам, когда проголодаетесь или захотите согреться, – он опустил принесенный пакет на микроволновку. – Устраивайтесь! Я вам днем еще электроодеяло принесу!

Оставив ключ от навесного замка на столике, Мишель попрощался и ушел.

Андрюс посмотрел на лежащие у ступенек рюкзак и сумку. Поднял взгляд на Барбору, все еще стоящую и как-то заторможенно смотрящую на круглый иллюминатор.

– А мне нравится, – на одном выдохе произнес Андрюс, стараясь приободрить подругу. – Французы – классные! Видишь, готовы даже незнакомым помогать!

Барбора кивнула. Присела на лавку.

– Мне все-таки надо ехать, – упрямо сказала она. – А новую сим-карту я сама куплю.

Андрюс вздохнул.

– А кто возьмет ключ? – спросил.

– Лучше ты! – сказала она спокойно. – Я к шести вернусь. Ты же уже будешь здесь?

Он кивнул.

Глава 72. Оффенбург. Земля Баден-Вюртемберг

– Вы гражданин Германии? – строго, но вежливо спросил доставивший Кукутиса в участок полицейский.

– Нет, – ответил старик.

– А чей вы гражданин?

– Европы.

– Европы? – усмехнулся полицейский. – Ну тогда покажите ваш европейский паспорт!

Кукутис, стоявший перед рабочим столом полицейского, покосился на стул под окном.

– Стоя я вам ничего не смогу показать, – сухо проговорил он.

– Ах да, извините! Садитесь! – спохватился полицейский.

Кукутис, раздраженный и подавленный произошедшим с ним в этот день, всем, от неприятной и глупой аптекарши и до того момента, когда в пивную вбежали два полицейских со служебной собакой и вырвали у него из рук губную гармошку, сбросил на пол свое серое пальто, уселся, поднял широкую штанину, оголив деревянную ногу полностью, принялся две ременные пряжки, державшие ногу на культе, отстегивать. Для этого ремень надо было еще больше натянуть, а он и так намертво сидел, отчего деревянная нога ощущалась Кукутисом как неотъемлемая часть тела.

Полицейский приподнялся над столом, прищурился, наблюдая за манипуляциями задержанного.

– Помочь? – спросил вежливо.

– Не надо! – буркнул Кукутис. – Раньше надо было помогать!

– Когда раньше? – удивился полицейский.

Кукутис не ответил. Ему наконец удалось оттянуть ремень достаточно, чтобы высвободить хромированный язычок пряжки из ременной дырки. После этого высвободил Кукутис культю из «чашки» деревянной ноги. Ремни на культе красные полосы оставили. Поднял Кукутис не без труда снятую с культи ногу. Посмотрел на стол полицейского, бумагами заваленный. Да и, подавшись всем телом вперед, опустил ногу поверх полицейской документации.

– И что это вы делаете? – Хозяин кабинета пораженно уставился на деревянную ногу, красивую и странную, полированную, как старинная мебель, и украшенную поблескивающими особым матовым цветом серебряными колечками, присутствие которых на ноге полицейскому было непонятено.

– Паспорта достаю, – ответил Кукутис сердито.

Живой ногой и прижатой к стулу задницей придвинул старик себя и стул к столу поближе. Потом повернул ногу «чашкой» для культи к себе, а резиновым каблуком к полицейскому, отчего тот назад на своем кресле на колесиках сдвинулся, спинкой кресла в стену уперся. Полез рукой в «чашку», вытащил оттуда прямоугольную фанерку длиной с пол-ладони. Снова в «чашку» рукой полез. Лицо его выразило и напряженность, и отчаяние. Что-то он пытался вытащить оттуда, но оно не вытаскивалось.

В конце концов поднял Кукутис ногу резиновым каблуком к потолку, а «чашкой» вниз. Стал ее трусить. Пару раз о стол ударил. И тут, один за другим, на полицейские бумаги несколько старых паспортов выпали.

Три с твердыми обложками, как книжицы, разных цветов, и три простых, как картонки, вдвое сложенные.

Полицейский нахмурился, протянул руку резко, как робот, и схватил паспорта. Поднес к глазам.

– Так вы русский? – удивился он вслух, глядя на непонятную кириллицу на обложке верхнего документа.

– Дважды меня хотели русским сделать, да не вышло, – ответил на это Кукутис. – Есть страны, которые так тебе навязывают свой паспорт, что просто выхода нет! И всегда навяжут, а потом на войну посылают! Эту паспортную книжку Российской империи мне еще до Первой мировой навязали! Так и сказали: или берешь российский паспорт, или в тюрьму за бродяжничество! И плевать им было на то, что у меня уже два паспорта было – Черногории и Прусского королевства!

Полицейский оторвал взгляд от серой потертой книжицы, посмотрел недоверчиво на старика. Потом, бросив паспортную книжку на стол, окунул взгляд и мысли в тисненные потускневшим золотом герб и буквы на втором документе. Сверху два стоящих на задних лапах мордами друг к другу льва держали герб, на котором один над другим два креста изображены были, а над ними – корона. А под гербом – указание государства, документ выдавшего: «Свободный город Данциг».

– Вы что, смеетесь надо мной? – снова посмотрел полицейский подозрительно на одноногого задержанного. – Что это еще за «Freie Stadt Danzig»? Не было такого государства!

– Вы думаете? – усмехнулся Кукутис. – Да, образование теперь в Европе никудышнее, не то, что раньше!

Вытащил из ноги ящичек с завернутыми в носовой платок монетками. Развернул, взял одну, протянул полицейскому.

– Что это? – спросил тот.

– Данцигский гульден! – ответил старик.

Минуты три рассматривал полицейский монету. Потом вернул ее Кукутису.

– Так это все ваши паспорта? – спросил он, разложив документы перед собой в ряд. – А какой последний?

– Вот, – Кукутис ткнул пальцем в паспорт Литовской республики, выглядевший, может, и чуть новее других, но тоже древним и потертым.

Полицейский раскрыл его, глянул на черно-белую фотографию владельца, потом на самого владельца, напротив сидевшего.

– Он же выдан в 1938 году! – воскликнул он.

– Ну и что? Там же в графе «годен до» прочерк стоит. Значит, бессрочный! – пояснил Кукутис.

В дверь кабинета постучал, а потом и вошел второй полицейский, тот, что в кафе со служебной собакой на поводке вбежал. Вошел и хозяину кабинета отрицательно головой мотнул.

Полицейский за столом кивнул коллеге, и тот снова за дверью исчез.

– Нет ничего на вас в системе, – обратил он снова свой взгляд на Кукутиса. – И отпечатки пальцев у вас «чистые»…

– Ну так отпускайте меня! – выдохнул устало Кукутис. – Мне во Францию надо!

– Пока не могу! По процедуре вас должен еще психиатр опросить!

– И где он, ваш психиатр? – Взгляд Кукутиса выдал его раздражение больше, чем голос.

– Здесь, сейчас зайдет! – пообещал полицейский.

Женщина в белом халате с жестким, словно вытесанным из гранита лицом вошла и тут же попросила полицейского выйти.

Заняв его место за столом, она несколько минут пристально смотрела Кукутису в глаза, время от времени роняя взгляд на его руки, словно проверяя: не дрожат ли?

– Может, поговорим? – предложил наконец одноногий старик.

– Да, – она резко кивнула. – Только говорить буду я, а вы должны быстро и точно дать ответ. – Итак. Вопрос первый. Как называется котенок собаки?

– Щенок, – четко ответил Кукутис.

– А щенок кошки как называется?

– Котенок.

– Вы верите в мировую банковскую систему?

– Нет.

– А во что вы верите? – Голос женщины был начисто лишен интонации.

– В Бога, в добро и в то, что целью любого странствия является спасение человека, попавшего в беду.

Жесткое лицо женщины-психиатра выразило растерянность, а потом скуку.

– Ганс! – крикнула она, и в кабинет тотчас вернулся знакомый Кукутису полицейский.

– Ну что он? – Полицейский кивнул на задержанного.

– Отклонения есть, но они умственного, а не психиатрического характера, – сказала она, поднимаясь. – Лет двадцать назад его бы забрали лечить, но теперь эта форма шизофрении считается редкой разновидностью нормы.

Женщина вышла, никому не сказав «до свидания».

– Это все? – выдержав вежливую паузу, спросил Кукутис.

– Идите, – буркнул в ответ полицейский, не скрывая своего плохого настроения.

– Нет, теперь я так просто от вас не уйду! – неожиданно заявил старик. – Дайте справку, что у вас ко мне нет претензий. С подписью и печатью!

Кислая мина, возникшая на лице полицейского, заставила Кукутиса улыбнуться.

– Вы, когда недовольны, мне одного старого знакомого поляка напоминаете!

Полицейский, которому на вид было лет тридцать, словно испугавшись, мгновенно выражение лица исправил.

– Подождите минутку, – попросил он и вышел.

Пока его не было, собрал Кукутис все документы в пачку и засунул их обратно в нишу, вырезанную внутри «чашки» деревянной ноги. А когда полицейский со справкой в руке вернулся, несколько минут Кукутис на мокрую синюю печать дул, чтобы высохла. Только потом сложил листок справки вчетверо и туда же, к паспортам, сунул.

– Если вам во Францию, – говорил вышедший с Кукутисом на улицу полицейский, – то лучше налево до перекрестка и потом снова налево и прямо, до моста. Дальше, за мостом, Франция!

– Спасибо! – Кукутис посмотрел на молодого мужчину без всякой обиды, даже как-то сочувственно.

– И еще, – добавил немецкий полицейский. – Совет хочу вам дать! Не играйте в Германии в общественных местах на губной гармошке! Она у некоторых граждан нехорошие воспоминания вызывает!

– Это я уже понял, – Кукутис кивнул.

Потопал несколько раз деревянной ногой по выложенному плиткой тротуару, проверяя: хорошо ли ее с культей двумя короткими ремнями и пряжками соединил. Нога снова показалась ему неотъемлемой. И зашагал он по указанному полицейским пути в сторону перекрестка, где надлежало налево свернуть, чтобы до Франции дойти.

Глава 73. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Смешнее всего оказалось выбрать новое имя для красного кота. Рената провела не менее получаса за большим овальным столом – на ее половине стола, свободной от компьютера и бумаг Витаса, в гостиной с кружкой ароматного фруктового чая, листком бумаги и шариковой ручкой. После каждых двух-трех глотков, поначалу осторожных и маленьких, чтобы не обжечься, на листок бумаги ложилось одно, а иногда и два кошачьих имени. Первые клички оказались слишком традиционными: Мицюс, Пукас, Райнис. И сама же Рената их вычеркнула из списка – показались они ей слишком банальными. «А может, Тульпите!»[48] – прошептала она, примеряя кличку к красному коту, ходившему по комнате и время от времени жалобно мяукавшему.

– Tulpyte, – повторила более уверенно, думая, что нашла то, что искала.

– Мы вовремя Гугласа сфотографировали! – сообщил ей вернувшийся со двора Витас. – Кажется, он начал линять!

– А я нашему котику имя нашла! Чтобы он почувствовал себя увереннее!

– И какое? – поинтересовался Витас.

– Tulpyte! – с гордостью сообщила хозяйка дома.

Витаса предложенная кличка не впечатлила.

– Ну и какой же он тюльпанчик? – спросил он с сомнением. – Посмотри на него!

– Красный тюльпанчик! – Пояснила Рената.

Витас отрицательно мотнул головой.

– Выкрикни «тюльпанчик»! – попросил он.

Рената выкрикнула нежно, почти нараспев.

– А теперь представь, что он убежал и ты ходишь вокруг дома и зовешь его бесконечно! Столько лишних слогов! Твой язык устанет раньше, чем ты его найдешь! Да и как-то слишком сладко! У него морда хулигана, глаза хулигана! Какой он, к черту, «тюльпанчик»? Надо что-то покороче и посовременнее! Тем более, что сегодня вечером его ждут приключения!

Рената посмотрела на Витаса подозрительно.

– Какие приключения?

– Не знаю, – Витас пожал плечами. – Может, веселые, может, не очень! Но завтра он должен стать знаменитостью, иначе наш бизнес-проект окажется вялотекущим, как хронический насморк!

Теперь уже Рената удивленно замотала головой.

– Ты мне никогда всего не рассказываешь! Почему? – спросила она, глядя Витасу в глаза.

– Боюсь, – открыто и честно признался парень. – Боюсь, что тебе покажется, что я идиот! Если б я умел складно рассказывать все, что думаю, тогда – другое дело! Но у меня в голове постоянно классные мысли, а когда я их пересказываю, получается что-то не очень связное и непонятное… Показывать иногда лучше, чем рассказывать!

– Ну тогда покажи мне что-нибудь, чтобы я все поняла! – твердо и требовательно попросила Рената.

– Отличная мысль! – согласился Витас. – Только сначала давай ему новое имя подберем! Запоминающееся!.. Кажется, у меня есть! – его взгляд загорелся. – Гуглас у нас уже есть! А чего больше всего не любит Гугл?

– Гуглас или Гугл? – уточнила Рената.

– Ну если Гуглас назван в честь Гугла, то кота надо назвать в честь того, чего не любит Гугл. Ведь собаки котов терпеть не могут!

Рената тяжело вздохнула. Она не понимала, к чему клонит Витас, но теперь знала, что в мыслях у него все в порядке, это с объяснениями своих замыслов – проблемы.

– Гугл не любит компьютерных вирусов? – предположила Рената. – Ты хочешь назвать его Вирус?

– Гугл больше всего не любит спама! – Витас посмотрел на нее снисходительно, словно она провалила совершенно легкий экзамен. – Давай котика назовем Спаммас!

– Но это же собачья кличка! – воспротивилась Рената. – Так называют собак, которые долго и без повода лают!

– А ты посмотри на это по-другому! Представь картинку – собака гоняется за кошкой! Гуглас гоняется за Спаммасом! Логично?

Ренате действительно стало смешно.

– Называй его, как хочешь! Это твой кот! – махнула она рукой. – Гуглас – мой пес, а Спаммас – твой кот. Ты и сам как спам иногда!

– Не надо преувеличивать! – Витас игриво погрозил пальцем Ренате. После подошел и поцеловал. – Теперь, когда у кота есть имя, я займусь делом!

– А показать? – спросила Рената.

– Дай мне часик! Мне надо сделать макетик одной бумажки, а потом распечатаю и покажу.

Он притащил из спальни недавно купленный цветной ксерокс, подсоединил к ноутбуку и застучал пальцами по клавиатуре.

Вскоре загудел и принтер, и стал выплевывать один за другим листки плотной белой бумаги. Любопытство заставило Ренату взять один лист.

– Ой! – вскрикнула она. Таких объявлений она видела в своей жизни много, и всякий раз у нее вырывался то вздох, то жалостное «ой».

В центре листа «А-4», как яркая мишень, располагалась красная морда кота. Сверху большими буквами: «Помогите! Пропал кот». Под фотографией тоже большими буквами: «Зовут Спаммас. Очень просим вернуть за вознаграждение 200 литов». Дальше – номер мобильного Витаса.

– А когда он успел пропасть? – растерянно, по-детски спросила Рената, оглядываясь по сторонам в поисках недавно переименованного кота.

– Ну ты и наивная! – Витас хихикнул. – Он еще не пропал! Он пропадет сегодня вечером!

– А почему он пропадет? – спросила Рената.

– Потому, что так надо. Он пропадет, мы расклеим по всему городу объявления. Народ начнет искать красного кота, чтобы получить двести литов – двести литов на дороге не валяются! И когда мы послезавтра повесим в интернете объявление о покраске домашних животных, никто не удивится, так как уже будут знать о существовании красного кота! Видишь? – закончил Витас с гордостью.

В этот раз Рената поняла задумку Витаса.

– Ну ты и придумал! Мне бы такое в голову не пришло!

– Но ты же не росла в Каунасе! – хвастливо заявил он.

Вечером часам к восьми кот Спаммас был насильно засунут в клетку-корзинку и очутился на заднем сиденье «фиатика». Он словно чувствовал, что его ждут неприятности: мяукал все громче и громче.

– Не беспокойся, – обернулся к нему Витас. – Мужик без биографии – это пустое место! Мы тебе сделаем такую биографию, что в Википедию попадешь!

Вечерний Аникщяй встретил их сонными безлюдными улицами и множеством горящих окон. На небе впервые за несколько дней светили холодные звезды. Узкий ломоть луны висел над костелом Святого Матаса. Висел так низко, словно пытался своим загнутым концом подцепить крест.

– Мы его высадим возле винзавода! – скомандовал Витас.

Рената повернула к винзаводу. Остановилась перед главным зданием.

– Нет, ты что! Тут охранники! Давай чуть дальше, там, где жилые дома!

На улице дул неприятный колючий ветер. Из-за него казалось, что температура упала вниз градусов на пять – десять.

– Он не замерзнет? – забеспокоилась Рената.

– Коты не замерзают! – заверил ее Витас.

Опустил клетку-корзинку на землю, открыл пластиковую дверцу.

– Ну, Спаммас, ты свободен! Выходи! – проговорил Витас, выпрямившись в полный рост.

Кот сидел в клетке-корзинке и не выказывал ни малейшего желания выбираться наружу.

– Ты что, издеваешься? – Витас рассердился. Ему хотелось как можно быстрее вернуться в машину, спрятаться от холодного ветра.

Он сунул руку в клетку, намереваясь вытащить кота наружу за загривок.

– Вот сволочь! – выкрикнул он вдруг и выдернул поцарапанную до крови руку из клетки-корзинки. Обернулся к машине. – Твой «тюльпанчик» мне чуть кисть не оторвал!

Витас схватил клетку-корзинку, поднял ее, перевернул открытой дверкой к земле и стал энергично вытряхивать кота наружу. В скользкой пластиковой клетке Спаммасу не за что было зацепиться когтями и, в конце концов, он вывалился на холодный асфальт. Вывалился, отряхнулся и замер, вопросительно и недовольно глядя на Витаса.

– А ну иди отсюда! – закричал ему парень.

Но кот сидел на холодном асфальте и никуда не собирался бежать. Это было понятно и самому Витасу, и вышедшей из машины Ренате.

– Ну тогда мы отсюда пойдем! Поехали! – недовольно, с той же интонацией, с которой он только что разговаривал с котом, произнес Витас, обернувшись к Ренате.

Когда машина отъехала, Рената не торопилась давить на педаль газа. Ей показалось, что Спаммас сейчас побежит за ними. Может, ей хотелось, чтобы он побежал. Но он остался. И получилось, что убежали от кота они – люди. А кот остался там, где его предали. По крайней мере именно это слово вдруг прозвучало в ее мыслях.

– Стой! – скомандовал Витас.

Она тормознула «фиат», бросила взгляд на пачку объявлений о пропаже кота в его руках и на рулончик скотча.

Больше часа они ездили по Аникщяю, останавливаясь через каждые двести метров, чтобы Витас мог выйти и примотать клейкой лентой яркое цветное объявление к столбу или приклеить к стене дома. Когда нашлось место для последнего объявления – и не где-нибудь, а справа от входа в парикмахерский салон Виолы, Рената облегченно вздохнула. Ей давно хотелось домой. И не просто хотелось домой, а вернуться вместе со Спаммасом. Ей казалось, что она его несколько раз видела в свете фар, хотя всё это, конечно, фантазии. Ни одной собаки, ни одной кошки не попалось ей на глаза на улицах засыпающего, свернувшегося калачиком вокруг костела Святого Матаса и возле берега речки Швентойи городка. Аникщяй казался ей в вечерней темноте таким же беззащитным и гордым, каким выглядел покрашенный кот Спаммас, брошенный на морозном асфальте теми, кто его забрал из приюта и покрасил, то есть – приручил!

Она грустно усмехнулась вслед своим странным мыслям.

А дорога уже вела к выезду из города. Дома оставались позади, горящих окон становилось все меньше и меньше, и, в конце концов, впереди только фары их «фиата» видели дорогу и ничего, кроме дороги. Все, кто хотел, уже вернулись в город, все, кто хотел, уже уехали из него. И они вдвоем с Витасом, наверное, были последними из уехавших.

– Ужинать не будем? – не настаивая, спросил Витас, когда Рената включила свет в гостиной.

– Полночь уже! – сказала она. – Поздно!

Витас, как только его голова коснулась подушки, закрыл глаза и замер. Сон втянул его в свои закрома, как трясина втягивает попавшую в нее лошадь.

Ренате после такого беспокойного вечера спать не хотелось. В темноте комнаты, «освещенной» из окна другой, менее сильной темнотой, она смотрела на нос Витаса, прямой и правильный, на его лоб, на его короткие волосы.

В Ренате вдруг проснулось любопытство к внешности любимого человека. И окончательно расхотелось спать. Нет, усталость никуда не делась. Но усталость не убаюкивала. Рената, погладив Витаса взглядом и дотронувшись подушечками пальцев до кончика носа, до лба и висков, отняла руку, боясь его разбудить своими прикосновениями. Отняла руку и отняла взгляд, забралась под одеяло так, чтобы чувствовать тепло его тела, но не касаться его своим телом. Опять же, чтобы, не дай бог, не разбудить.

Лежала на спине, смотрела на невидимый в темноте потолок. Однако видела люстру, видела, но не рассматривала. Просто знала, где она, знала, какая она. А думала уже о другом, и взгляд ее, хоть и направленный вверх, на потолок, смотрел совсем не туда. Он смотрел в ее собственные мысли.

А мысли, оттолкнувшись от Витаса, перепрыгнули к Виоле, не вызывая никаких особенных эмоций. Даже странно стало Ренате, что так она была раздражена ночным криком Виолы, напуганной то ли беспокойным сном-кошмаром, то ли чем-то другим.

«Что-то другое» наверняка тоже есть рядом! Рената закрыла глаза, чтобы думать было легче и чтобы глаза случайно не выразили мысли. Ведь глаза часто выдают, о чем человек думает, кого любит, а кого нет.

Виола не покидала Ренату. Рената словно снова пережила ту ночь, когда Витас с Виолой привезли покрашенного в красный цвет, в ее – Ренаты – красный цвет кота по кличке Меркель. Глупо как-то называть кота кличкой кошки! На лице Ренаты снова возникла улыбка, которую никто не увидел. Но глаза ее оставались закрытыми. Она снова увидела не глазами, а памятью обнаженную Виолу в темноте своей спальни. Услышала ее перепуганный голос, сходящий на шепот.

«Шепот! – вспомнила Рената. – Она говорила, что слышала шепот и еще что-то или кого-то! Слышала там, где никого нет! Никого нет, кроме праха дедушки Йонаса, стоящего в вазе на тумбочке у изголовья кровати, его же кровати.»

Рената закусила губу. Ей нравился ход собственных мыслей.

«А что, если пойти сейчас в спальню дедушки Йонаса и прилечь на его кровать? И представить себя Виолой, красивой, смелой, которая вдруг, ночуя в чужом доме, так перепугалась!»

Рената потихоньку поднялась, оглянулась на спящего Витаса и вышла через открытые двери в гостиную. Голышом выглянула в коридор – там было намного холоднее, чем в комнате. Включила свет, отомкнула замок зеленой двери. Привычно взялась двумя руками за металлическую старомодную ручку и рывком потянула на себя. Со знакомым скрипом дверь вырвалась из своей тесной рамы. И в лицо Ренате дохнуло детством, запахом детства. Сначала ей хотелось включить свет, но очень быстро она поняла, что этого делать не стоит. Свет прогоняет ангелов – не любой свет, а внезапный. И неважно: существуют ангелы на самом деле или нет. Чтобы вернуть гостиную Йонаса в ее обычный ночной мир, она прикрыла дверь в коридор, где остался гореть неяркий, спокойный свет.

Ступни ног слушали холод пола. Уши Ренаты слушали тишину этой опустевшей половины ее дома. Теперь дом был действительно ее, но она не могла его назвать «мой». Она так привыкла его делить пополам с Йонасом. Теперь она могла бы его делить с Витасом, но для этого надо больше сжиться, больше свыкнуться, стать намного ближе друг к другу, ближе, чем когда они занимаются любовью.

Постояв в волшебной тишине, словно бы доносящейся из прошлого, она прошла в дедову спальню. Кровать была застелена – она почему-то решила не стирать простынь, пододеяльник и наволочки после того, как на них дважды за одну ночь поспала Виола – в спальне деда и на диване в гостиной на половине Ренаты. Она просто сняла с дивана постельное белье и вернула его на кровать деда.

Теперь Ренате казалось глупым, что после дедушки Йонаса в его кровати спала посторонняя женщина. Кровать сохраняет память о тех, кто в ней спал. Если это не случайные люди. Виола была случайной потому, что именно случайно у них осталась на ночь. Неслучайной тут является только она сама – Рената! И только она сама имеет право тут спать, на простыни и под одеялом, которые еще помнят деда, на подушках, которых касались головы Йонаса и Северюте.

«Может, это кровать ее напугала! – подумала внезапно Рената. – Кровать почувствовала, что это кто-то чужой! Точно, ведь именно кровать может сделать сон беспокойным и неудобным. Так кровати избавляются от тех спящих, которые им не нравятся или занимают чужое место!»

Рената присела на дедову кровать, откинула угол одеяла и забралась в постель. Простынь обожгла ее холодом, одеяло показалось тоже холодным. Даже подушки, казалось, хотели оттолкнуть голову Ренаты.

А она замерла и лежала неподвижно, слушая кровать всем телом и стараясь понять: не становится ли ей теплее? На самом деле ее собственное тепло накапливалось под одеялом, оно не могло смешаться с воздухом. И ей постепенно становилось теплее и уютнее. Минут пятнадцать спустя она зевнула и обрадовалась тому, что ее клонит в сон. Темный потолок опустился ниже – можно достать рукой. Закрыла глаза.

Сон останавливает время. Она не знала, сколько ей удалось поспать, когда вдруг в уши пробрался невнятный странный шепот, почти не человеческий, больше похожий на пересыпание песка, передвижение тысяч песочных кристалликов. При этом двигались они не монотонно, а с ускорениями и замедлениями, из-за чего у этого «песочного» шепота появлялась собственная музыка, собственный ритм, которым он напоминал отдаленный человеческий шепот, потревоженный ветром и другими шумами, а оттого слышимый, как звук, а не как собрание аккуратно выдохнутых слов.

Она думала, ей этот звук снится. Он ей нравился и вызывал в памяти лежание на песке, на пляже, вызывал в памяти прохладный вкус Балтийского моря на губах, вызывал в памяти глаз желтые крапинки янтарной крошки в бледно-желтом песке.

И вдруг – снова Виола. Точнее ее крик той ночью. Она первый раз закричала здесь, потом вскочила и толкнула от страха дверь в коридор, а потом распахнула их дверь, и все это время, кажется, кричала. А потом сказала: «Я боюсь!» Да? И что-то про шепот и про то, что кто-то этому шепоту отвечает.

Чем больше Рената думала про Виолу, тем больше осознавала, что уже не спит. Слишком уж сложные мысли возникали в ее голове.

Шепот затих. Она открыла глаза и смотрела на потолок, который снова поднялся. Теперь до него рукой было не дотянуться.

«Надо идти на свою половину», – думала Рената.

Хотела подняться, как тут снова зазвучал странный «песочный» шепот. И она оцепенела. Теперь шепот вызывал в ней ужас. А ужас не давал ей возможности пошевелиться, сдвинуться с места. Она не могла повернуть голову направо, в сторону шепота. Она могла только смотреть в потолок и слушать. Слушать свой собственный внутренний страх. И слушать шепот.

Несколько минут спустя в комнате стало тихо. Рената собрала всю свою волю, сжала под одеялом кулаки. И вдруг где-то рядом, может, под кроватью, что-то жалобно и очень тихо зажужжало. Если бы это был писк, она бы знала – в комнате завелась мышка. Но этот звук не был писком, как звучавший пятью минутами раньше шепот не был шепотом.

Захотелось закричать и убежать. Она еще сильнее сжала кулаки и прижала их к матрасу, чтобы не сбросить с себя одеяло. Одеяло деда теперь казалось ей ее последней броней.

«Надо дождаться тишины и выбежать!» – сказала она себе.

И тут же испугалась собственной мысли. В ней не было логики. То, что издает звуки, может молчать, а может их издавать. Если звук затих, это не значит, что источник звука исчез!

«Нет, я не могу лежать и ничего не делать!» – подумала Рената. Пересилила страх, разжала кулаки, взялась за верхние края одеяла возле шеи, приподняла голову и осмотрелась.

И снова услышала «песочный» шепот, в этот раз короткий, из двух фраз-пересыпаний. А потом новое жужжание.

Она вскочила с кровати и подбежала к открытой двери в гостиную. Рука потянулась к выключателю. Щелк – и в спальне деда загорелся свет, а Рената присела, голая, на корточки и заглянула под кровать. Там ничего не было. Слушая, как часто бьется в груди ее сердце, она осмотрелась. Остановила взгляд на вазе с прахом деда. И вдруг снова услышала жужжание. Взгляд ее упал на «черный ящик», стоявший на полу в углу спальни, слева от кровати и в полутора метрах от тумбочки.

Рената подошла к нему, прислушалась. Она была более чем уверена, что жужжание исходило именно оттуда.

И вдруг стало тихо. А взгляд Ренаты уже «шел» по черному проводу в тканевой оплетке, тянущемуся от «черного ящика» до розетки. И вилка провода торчала в розетке!

– Ужас! – выдохнула Рената.

Она подскочила к стенке, выдернула вилку из розетки и испуганно оглянулась на «черный ящик», словно проверяя: как он отреагирует!

С жужжанием ей все стало понятно. А вот с «шепотом»? Неужели и он – не фикция воображения или сна?

Опять осмотрелась и остановила свой взгляд на вазе с прахом дедушки.

– Черт! – выдохнула пораженно. – А может…

Взяла вазу в руки – ладоням показалось, что она теплая. Подняла к лицу, наклонила медленно, одновременно прислушиваясь. И тот же «песочный» шепот зазвучал рядом.

Заболела голова, захотелось плакать. Она возвратила вазу на место. Слово «место» как-то стало поперек ее мысли, как ком в горле.

«Это не ее место, – поняла Рената. – Дедушке Йонасу тут не нравится! Его пепел жаловался… Нельзя оставлять умерших дома!.. Но я только до весны, пока снег не растает! А он уже тает потихоньку…»

Со стороны «черного ящика» опять донеслось жужжание, но оно оборвалось каким-то другим, болезненным звуком, словно где-то за стенкой порвалась самая тонкая струна гитары.

Рената выключила свет и закрыла – первый раз за несколько недель – дверь из гостиной деда в его же спальню, закрыла деда Йонаса, его прах и пепел, в спальне вместе с этим черным зеленым ящиком, который должен летать в самолете и записывать все, что с ним происходит, включая катастрофу, и не должен лежать на полу в обычном доме и жужжать, записывая неизвестно что!

Глава 74. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

«Моррис Майнор Тревелер» выехал через задние ворота усадьбы и остановился.

– Закрой! – попросила Ингрида.

Клаудиюс вышел из машины. Сдвинул половинки железных ворот, щелкнул ключом и замер, остановив взгляд на связке ключей в ладони. Они сюда не вернутся. По крайней мере в ближайшее время. А значит, эти ключи нет смысла брать с собой.

Он прицелился и бросил связку так, чтобы она упала на краю подъездной дорожки. Чтобы ее в конце концов нашли.

– Ты чего такой мрачный? – Ингрида бросила на Клаудиюса мимолетный взгляд, стараясь не отвлекаться от извилистой, шириной в одну машину, дороги. Фары «Морриса Майнора» постоянно освещали лес, «соскальзывая» с асфальтного полотна на каждом повороте. Черный лес казался Клаудиюсу страшным и ненастоящим, словно нарисованным. И ночь эта Клаудиюсу не нравилась. Темное небо нависало слишком низко, воздух был переполнен сыростью, из-за нее першило в горле, хотелось кашлять.

– Чего молчишь? – Ингрида бросила на него еще один мгновенный взгляд.

– Мне как-то не по себе, – признался он. – Не нравится мне этот наш побег…

– Переезд, – поправила его довольно жестко Ингрида.

– Побег, – повторил Клаудиюс. – Нас никто не выгонял, нам сказали, что, как минимум, еще две недели можем там пожить!

– Неминуемые неприятности нет смысла откладывать на будущее, – произнесла Ингрида и вздохнула с облегчением – извилистая дорожка-змея наконец закончилась и машина выехала на прямую улицу, по обе стороны которой стояли почти одинаковые, по крайней мере в темноте, двухэтажные дома.

– Мы украли машину, – начал было Клаудиюс и сам себя прервал.

– Мы взяли машину. Доедем и оставим ее где-нибудь. А ты, кстати, взял чужой чемодан!

– Я взял ничейный чемодан с ничейными вещами.

На лице Ингриды появилась и тут же исчезла натянутая саркастическая ухмылка.

– Твоя милая наивность безгранична!

– В чем моя наивность? – поинтересовался он.

– Помнишь, когда мы первые дни жили в сторожевом домике, мы постоянно находили оставленные кем-то вещи? Сначала тапочки, халат, потом радио, недопитые бутылки виски и рома. Потом ты нашел чемодан с одеждой и с дорогим фотоаппаратом. И ты никогда не задумывался: а с какой стати человек, работавший в усадьбе и живший в домике до нас, всё это там оставил? А?

Клаудиюс пожал плечами.

– Всякое бывает. Может, он переезжал в другую усадьбу, спешил, может, он так же, как мы, тихо уехал ночью, оставив всё, чтобы Ахмед не догадался сразу о его побеге? Помнишь в Лондоне ту пару, которая удрала из нашей квартиры ночью, оставив в холодильнике яйца и пиво?

– Яйца и пиво это не дорогой фотоаппарат и одежда!

– Хорошо, а что с ним тогда могло случиться?

– Вот ты сам все и сказал! С ним что-то случилось! Сейчас я в этом почти уверена. Может, несчастный случай? Может, что-то другое?

– Несчастный случай?! – повторил Клаудиюс. Скривил губы. Ему не хотелось продолжать этот разговор.

– Его могли убить! – добавила вдруг Ингрида. – Убить и закопать прямо в усадьбе! Где-нибудь под забором или под лабиринтом!

– Ты с ума сошла! – выдохнул Клаудиюс. – Вот что значит – удирать ночью!

– Мы не удираем, – упрямо произнесла Ингрида. – Мы переезжаем к новому работодателю! Это обычное дело на Западе. Здесь человек переезжает от одной работы к другой, пока не найдет постоянную, возле которой можно поселиться надолго.

– Ты мне ничего не сказала о новой работе! – Клаудиюс обернулся к Ингриде.

– В этом весь ты! Если б я не сказала сейчас о работе, ты бы, наверное, и не спросил, куда мы едем?

По обе стороны дороги теперь проносились назад поля, темные поля. Впереди горели огоньки следующего английского городка.

– А куда мы едем? – спросил он.

– В Кент, графство Кент. Сад Англии!

– В сад?! Садовниками?

– Ага, – Ингрида неожиданно рассмеялась. – Это графство называют Садом Англии! Там самый лучший климат и везде цветы!

– Значит, мы будем не садовниками, а цветочниками? – Клаудиюс попробовал изобразить на лице улыбку, но не получилось. К минорному настроению добавилась усталость.

– Ты все узнаешь утром! – В голосе Ингриды неожиданно прозвучала материнская нежность, словно она разговаривала с любопытным ребенком. – Сейчас ты все равно никакой. Закрывай глаза и спи! А я тебя довезу, куда надо.

Клаудиюс послушно закрыл глаза и монотонная музыка мотора зазвучала в его голове громче. Зазвучала и убаюкала его.

Глава 75. Париж

Яхта вроде бы и не покачивалась. Только когда Андрюс выбрался из-под легкого электрического одеяла, стараясь не разбудить Барбору, и пятки коснулись пола каюты, его разок шатнуло.

В иллюминаторах было темно. В каюте – холодно. Он оделся и присел на лавку перед столиком. Однако теплее не стало. Протянул руку к кровати, дотронулся до края одеяла. Да, ему не показалось – в меру горячее одеяло было сыроватым.

Захотелось выпить чаю или кофе, но, боясь разбудить Барбору случайным шумом, Андрюс сидел неподвижно перед столом. Он уже различал в темноте неубранные вчера вечером со стола судки из фольги, в которых принес их ужин из китайского ресторанчика.

Сырой холод в конце концов заставил его надеть и куртку. А еще через минут двадцать Андрюс все-таки сделал себе чаю и поднялся с чашкой в руке по ступенькам, выбрался на корму. Разницы температуры внутри яхты и снаружи он не заметил. Даже показалось, что снаружи, над водой, не было так сыро, как в каюте. За мостками, к которым были пришвартованы яхты, метров на семь поднималась бетонная стена, оканчивавшаяся металлическим заборчиком. Зато по другую сторону канала были видны дома, и в некоторых их окнах уже горел свет. Свет горел и в иллюминаторах большой яхты с другой стороны канала. Черная вода канала Бастилии неохотно отражала падавшие на нее редкие огни зарождающегося нового дня.

Андрюсу стало грустно. Он вспомнил свое обещание «что-нибудь придумать». «Что-нибудь» не придумывалось. Впереди обнадеживающим огоньком маячила пятница с обещанной поездкой в гости к Филиппу. Но что потом? Даже если эти выходные пройдут беззаботно, за ними наступит понедельник! Сколько они смогут оставаться жить на лодке Мишеля? Неделю? Две? А для того, чтобы снять новую квартиру, надо заработать больше тысячи евро, ведь при заселении платишь за два месяца! Захотелось отвлечься. И Андрюсу вспомнился Вильнюс, вспомнилась квартира в старом доме старого города. Вспомнилась теплая кухня и эмалированный чайник, стоящий на газовой плите. Вспомнилась мама.

Андрюс отпил глоток чаю – уже немного остывшего на ночном воздухе Парижа.

«Надо возвращаться, – подумал он, с грустью оглянувшись на дверцу в каюту, за которой спала Барбора. – Надо возвращаться. Только как ей об этом сказать?»

Вздохнул. Вздрогнул от налетевшего холодного ветерка. Дотронулся пальцами до щеки. Она была влажной.

– Можно не умываться, – Андрюс горько усмехнулся и вернулся в каюту.

Барбора проснулась от собственного кашля. Утренний свет из иллюминаторов яхты «Надежда» залил всю каюту, не оставив ни одного сумрачного закутка. Барбора спросонок попробовала принять душ, забыв, что на яхте нет горячей воды. Андрюс несколько минут растирал ее после этого полотенцем, после чего заставил выпить глоток водки, оставленной Мишелем, и напоил чаем.

– Тут так сыро, – дрожащим голосом говорили Барбора, грея ладони о чашку с чаем. – Электричество есть, а отопления нет!

– Я позвоню Мишелю и спрошу! – пообещал Андрюс, бросив взгляд на бумажку с телефонами на дверце микроволновки.

– Пойдем в кафе, погреемся! – попросила Барбора.

Она натянула два свитера – один поверх другого, достала из сумки шерстяной шарф, который еще ни разу не носила в Париже.

В кафе на площади Бастилии они действительно согрелись быстро – столик возле высокой старинной настенной батареи, покрашенной в сочный красный цвет, оказался свободным. И оба они, пока пили кофе, приникли, не снимая курток, плечами к темным чугунным батарейным ребрам. Андрюс правым плечом, Барбора левым.

– Послезавтра поедем на уик-энд в гости, там отоспимся! – пообещал Андрюс.

– Куда?

– Сюрприз! – улыбнулся он в ответ.

Барбора не настаивала. Может, ей сейчас именно сюрпризов не хватало. Хороших, добрых сюрпризов.

К десяти утра она занервничала. Вспомнила о сенбернаре Франсуа, ожидающем прогулки по парку Бут Шомон. И они, выйдя из кафе и пройдя десять метров, нырнули в метро. Вместе доехали до площади Републик, а дальше их пути разошлись: Барбора, несмотря на слабые протесты Андрюса, отправилась в Бельвиль, а сам он – на рю де Севр.

Табличка с надписью «Reserve», стоявшая на его столике, подняла Андрюсу настроение. Он почувствовал, что действительно пришел на работу, на настоящую работу. Минуту спустя бармен в изумрудного цвета мешковатом свитере забрал табличку и поставил вместо нее перед Андрюсом чашечку эспрессо.

– Ça va?[49] – спросил приветливо.

– Bien,[50] – не задумываясь, ответил Андрюс. – Et vous?[51]

Бармен пожал плечами, усмехнулся.

– Ça va, mais on a connu mieux[52], – сказал и отошел к стойке.

Андрюс ощутил беспокойство, подумал, что он должен был что-то сделать, но не сделал. Понял: он не повесил по другую сторону стола свою «золотую» трость. Усмехнулся и вместо этого выложил из кармана куртки красный пушистый клоунский носик на резинке. Все. Теперь он точно на работе. Тот, кто ищет клоуна, сразу его увидит. Увидит и наймет. Возьмет на почасовой прокат, как велосипед или лодку на Тракайском озере.

Андрюс прогнал грустные мысли. Попробовал настроиться на позитив. Нет, удача явно на их стороне. Просто она не успевает уделять им больше внимания! Но, по крайней мере, вовремя появляется всякий раз, когда они вот-вот упадут. Появляется и подстилает соломки, чтобы падать было мягче!

Через наполовину застекленные двери кафе внутрь заглянуло солнце. За ним следом зашла несуразно одетая дама лет пятидесяти. В джинсах и плаще цвета кофе с молоком, с зеленой клеенчатой сумкой в руке.

– I don’t speak French, only English![53] – сообщила она Андрюсу, решительно присев на соседний стул.

Андрюс чуть не рассмеялся, услышав свою излюбленную фразу в чужом исполнении.

Дама оказалась англичанкой и спросила, может ли он с ее мужем, лежащим в кардиологии, играть в бридж? Увы, этот потенциальный заработок пролетел мимо Адрюса. В карты он не играл. Зато чуть позже положил в карман сорок евро за две клоунады в детском корпусе больницы. И после этого зашел к Полю.

– О! – обрадовался мальчик. – А ну-ка возьми мой телефон и набери папу! – попросил он, кивнув на мобильник, лежавший на тумбочке. – Там в последних звонках стоит по-французски «papa»!

Андрюс набрал и поднес телефон к уху Поля. Разговор на французском длился пару минут.

– Теперь ты с ним поговори! – сказал мальчик, посмотрев на Андрюса.

Андрюс поднес мобильный к виску.

– Алло? Ганнибал?

– Я скоро подъеду! До встречи! – сообщил по-английски папа Поля.

Андрюс положил телефон на место.

– Что он сказал? – поинтересовался Поль.

– Что скоро приедет.

– И не извинился? – удивился мальчик.

– А за что он должен передо мной извиняться? – Взгляд Андрюса выразил недоумение.

– Он сказал, что ты больше не придешь! Ну потому, что я тебе все деньги из конверта отдал. Сказал, что когда человек теряет дом, то вместе с домом он теряет совесть и перестает быть честным!

Андрюс присел на стул рядом с кроватью. Устало вздохнул.

– Ты что, рассказал ему? – спросил он. – Он знает, что мы теперь бездомные?

Поль кивнул.

– Но ведь это была тайна!

– Извини! Я забыл! Папа вчера вечером спросил про деньги из конверта. Я ему объяснил. А он надо мной посмеялся. «Ты его больше не увидишь! Разве что на какой-нибудь станции метро или под мостом!» – сказал.

Растерянная улыбка на лице Андрюса сменилась задумчивостью.

– Нет, мы на дно не собираемся, – сказал он и сам удивился ноткам металла, неожиданно прозвучавшим в его голосе. – Пока у знакомого на яхте живем, на канале Бастилии. Но скоро найдем новую квартиру.

Глаза мальчишки округлились.

– Вот это да! – восторженно выдохнул он. – На яхте?!

Андрюс бросил взгляд на свои «золотую» трость, подаренную Полю. Она так и стояла между тумбочкой и кроватью.

Мальчик тоже повернулся к тумбочке.

– Папе она тоже понравилась, – сказал, увидев, куда смотрит Андрюс.

Ганнибал пришел через полчаса, когда они с Полем доигрывали третью партию в шашки. Традиционно выигрывал Поль. Они уже привыкли играть по три партии, и реакция Поля на свои победы всегда умиляла Андрюса. Первая победа вызывала бурную радость, вторая – тоже радость, но уже намного более спокойную, а третья – какое-то странное разочарование. Словно он всегда после третьей игры начинал догадываться, что Андрюс поддается.

Ганнибал повесил на вешалку новенькое приталенное пальто мышиного цвета. На правом рукаве – бирка с вышитым золотыми нитками логотипом. Остался в черных, едва заметно поблескивающих брюках-дудочках и в серой шерстяной кофте с большими фиолетовыми пуговицами.

– Welcome back![54] – бодро поприветствовал он Андрюса.

«Ничего себе! – возмутился, но только в мыслях, Андрюс. – Можно подумать, я куда-то убегал!»

Папа Поля поставил второй стул рядом с кроватью сына и присел рядом с клоуном.

– Андрюс, скажи ему, где ты теперь живешь! – попросил звонким голосом Поль.

– Да зачем? – Андрюс пожал плечами.

– Тогда я скажу! Это ведь не тайна! – Поль уставился в глаза Андрюсу. Потом перевел взгляд на отца. – Он теперь живет у знакомого на яхте прямо на Бастилии! – выпалил на одном дыхании.

Ганнибал многозначительно покачал головой. И промолчал.

– Я сегодня ненадолго, – сказал он после паузы. – У нас важная встреча в Министерстве торговли Франции.

– Я тогда пойду, – Андрюс поднялся, желая оставить отца и сына вдвоем.

На яхту Андрюс вернулся в сумерках. Легкий ветерок пошатывал «Надежду». В кухонном углу каютного пространства, освещенного единственной не очень яркой лампой над мойкой, стояла коробка с разобранной лампой-обогревателем. Мишель заходил сюда днем и кроме обогревателя оставил две консервные банки с зеленым горошком и пакет с вермишелью.

Андрюс первым делом, не снимая куртки, собрал и включил лампу-обогреватель, а потом сделал себе чаю. Так и сидел, установив обогревательныю лампу слева, почти над столом, чтобы «светила» она своим теплом вниз, прямо на него.

В сыроватом прохладном воздухе появился запах тепла, немного странный и больничный. Этот «теплый» запах напомнил детство, кабинет поликлиники, в котором стояли небольшие и смешные с виду аппараты для лечения насморка. Формой они одновременно были похожи и на маленький пылесос, и на толстого игрушечного робота. Металлические, с особой лампой внутри и с конусоподобной, напоминающей слоновий хобот, сужающейся к концу трубкой, позволявшей дотянуть свет от этой лечебной лампы до ноздри.

«С этой штукой ночью точно не замерзнешь!» – подумал Андрюс.

Глава 76. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Никогда прежде в своей спокойной жизни не переживала Рената столько суеты и стресса, как в последовавшие за «пропажей» кота Спаммаса четыре дня.

Мобильный телефон Витаса звонил беспрестанно, каждые несколько минут. С первыми звонившими Витас был вежлив и разговорчив. Прислушиваясь к разговорам, Рената поняла, что звонили любопытные, интересовавшиеся, почему кот красный, звонили ответственные жители Аникщяя, чтобы сообщить, на какой улице они его видели, но никто не звонил, чтобы предложить вернуть кота за вознаграждение. Это удивляло Витаса, но нисколько не удивляло Ренату. Жители Аукштайтии, этого лесистого края Литвы, в котором одной из жемчужин у синих вод реки Швентойи стоял городок Аникщяй, не имели ни привычки, ни желания бегать. Тем более – за котом. Вот если бы кот сам зашел к кому-нибудь во двор и – более того – попросился своим видом на ночлег, тогда бы они позвонили и предложили приехать и забрать.

На мониторе ноутбука была открыта страничка местной интернет-газеты. Время от времени Витас заглядывал на нее, потом снова отходил и звонил сам. Звонил каким-то рабочим, в какие-то фирмы. Удивленная Рената слушала его вопросы, задаваемые невидимым собеседникам, и с каждым новым вопросом, ответ на который она слышать не могла, ею все больше и больше овладевала паника. «Вы сделали? Все готово? Когда привезете? Почему только до гравийки? Тут хорошая дорога!»

– Что происходит? – наконец набралась она смелости.

– Все в порядке, можем браться за дело, о котором я тебе, кажется, уже говорил! – успокоил ее Витас. – Будем красить домашних животных.

– А кому ты всё звонишь? Что нам привезут?

– Оборудование, краски, интерьер салона. Ну всякое такое. И еще – всё это будут монтировать двое ребят из Каунаса. Пару дней. Они будут жить у нас, пока работают. Ты же не против?

– А ты меня спросил? – огорчилась Рената, опять почувствовав, что Витас ее держит за дурочку, с которой не нужно ни о чем договариваться!

– Я же тебе говорил, что мне легче показать, чем рассказать! – он тоже огорчился. – Два-три дня потерпеть, и всё будет готово! Я всё это ради нас делаю! Ты же не хочешь отсюда уезжать! Значит, я должен придумать, как зарабатывать деньги именно здесь! – Витас уставился прямо в глаза Ренате.

Очередной телефонный звонок отвлек его.

– Да, я вешал объявление! – говорил он кому-то раздраженно. – Где видели? Возле аптеки? Спасибо! Спасибо большое! Я сейчас подъеду, может, он еще там!

– Ты не беспокойся! – Голос Витаса стал добрее, приветливее. Взгляд вернулся к Ренате. – Немного суматохи, но через три дня, самое большее – четыре, все будет сделано! Ребята приезжают сегодня к трем, каунасским автобусом. Надо встретить!

Рената кивнула. Накинула куртку, вышла на двор.

– Ну как ты? – спросила, остановившись у собачьей будки.

Гуглас выскочил на снег, завилял хвостом.

Она нежно потрепала собаку по загривку.

– Через полчасика принесу тебе поесть, – пообещала, взяв мордочку собаки в ладони и повернув к себе. Гуглас верноподданнически смотрел ей в глаза. – Сегодня у нас появятся чужие, – сказала она сосредоточенно. – Ты не беспокойся! Они ненадолго!

За обедом Витас наконец поделился своими планами более подробно. Рената узнала, что салон красоты и покраски домашних животных будет располагаться в амбаре. Интерьер будет современным, с зеркалами и ламинатом на полу, с освещением и умывальником, с электроподогревом проточной воды, которую он знает, как провести от скважины с насосом до амбара.

– А дрова? – спросила вдруг Рената, вспомнив, что в амбаре хранится немалый их запас, заготовленный еще Йонасом.

– А что дрова, там полно места! Я уже немного их подвинул!

Уже с чашкой чая в руке Витас в очередной раз заглянул в монитор ноутбука и радостно выкрикнул: «Ура! Сработало!»

– Что сработало? – спросила Рената, уставшая удивляться.

Он поманил ее жестом руки.

На местном новостном сайте появилась новость «Загадочный красный кот замечен на окраине Аникщяя».

– Это начало! – самодовольно прокомментировал Витас. – Еще пару дней, и о нас узнает весь район!

Рената хотела было тут же поставить ему пару каверзных, ироничных вопросов, но сдержалась. Вспомнила, что через час надо ехать встречать автобус из Каунаса, забирать домой рабочих, которые будут превращать дедов амбар в нечто, придуманное Витасом.

Парням, приехавшим в Пиенагалис на двухдневные заработки, пришлось держать свои увесистые рюкзаки на коленях. В багажник поместились только два саквояжика с инструментами. Острые колени одного из них упирались в спинку сиденья Ренаты.

– У нас дом из двух половин, вы будете спать на пустой половине, – объяснял им по дороге Витас.

Рената бросила на него недовольный взгляд. Опять он не посоветовался с ней, не попросил ее разрешения! Это же ее дом, и та половина, которую он назвал пустой, тоже ее, ее и деда Йонаса.

Когда доехали, Рената поменяла на кровати деда белье, постелила чистое.

Парни курили возле «фиата», не обращая внимания на Гугласа, молча наблюдавшего за ними из будки. Курили и рассматривали дом, прищурившись, и обменивались репликами, которые Рената, заглянувшая во двор через окно на половине деда, слышать не могла. Но она заметила в их жестах и взглядах некое пренебрежение, иронию.

«Зачем было их звать из Каунаса? Что у нас, в Аникщяе, своих строителей нет?» – возмутилась она.

Внезапное раздражение заставило ее резко отвернуться от окна. Взгляд ушел в дедову спальню с только что застеленной кроватью. Она вернулась туда. Остановилась перед вазой с прахом Йонаса. Вспомнила, что хотела ее убрать куда-то. Заглянула на узковатый подоконник одного из окошек спальни, спрятанный за плотной, почти не пропускающей дневной свет занавесью. Там уже стоял старый дедов будильник. Стоял во всех смыслах. Будильник был механический, и деду, наверное, просто надоело его заводить. Поэтому он его туда, за занавес, и сунул. Или, возможно, будильник поломался? В любом случае на подоконнике его спрятал дедушка, и сдвигать его с места, выбранного Йонасом, она бы не посмела. А ставить вазу рядом с остановившимся когда-то будильником тоже показалось как-то неправильно.

– Ладно, пускай пока стоит тут! – решила Рената, снова оглянувшись на тумбочку у кровати.

Но руки чесались. Хотелось что-то сделать, что-то тут изменить. Для чего? Да для этих двух парней из города чертей, чтобы они не смеялись над ее домом!

Взгляд ее опустился на пол. Зеленый «черный ящик» в углу спальни с лежавшим рядом старым проводом и такой же старой вилкой в этот раз не вызвал у Ренаты отрицательных эмоций. Ящик молчал, как и положено любому обычному ящику.

– Ну что, ты им постелила? – услышала она голос Витаса, заглянувшего из коридора в гостиную деда.

– Уже да! – ответила она и быстро присела на корточки, схватила черную пластиковую вилку и сунула ее в розетку.

После этого хитро улыбнулась. И покинула половину деда Йонаса, плотно закрыв за собой зеленую дверь.

Витас снова говорил по телефону. Говорил нервно, повышал голос.

– Поедем встретим фургон, он неместный и не знает, как к нам проехать! – попросил он.

Оставив парней на попечение Гугласа, Рената с Витасом подъехали к асфальтированной дороге. Она по просьбе Витаса включила аварийку. Минут через десять рядом с ними остановился большой грузовой микроавтобус. Дальше красный «фиатик» исполнял роль катерка-лоцмана, заводящего большой корабль в порт. «Фиатик», покачиваясь, неспешно ехал по колее в сторону хутора, а за ним неуклюже и тоже неспешно ехал микроавтобус, чьи колеса в колее не умещались и поэтому ехал он кособоко, левыми колесами в колее, а правыми – по возвышению.

Когда парни из Каунаса разгрузили фургон, на дворе выросло две горы хорошо запакованных стройматериалов.

Вечером Рената накормила вермишелью с сыром трех мужчин и быстро отправила парней-рабочих на половину деда.

– Как спалось? – спросила Рената рабочих за завтраком, в ее глазах блеснул иронический огонек. Она предвкушала, как они будут жаловаться на плохой сон и одновременно стараться быть вежливыми, ведь ночевать здесь больше негде!

– Отлично! Спали как убитые! – ответил один за двоих.

Рената удивилась, но тут же убрала удивление с лица. Поменяла на улыбку.

Парни действительно выглядели свежими, было видно, что они не обманывают, что они неплохо выспались, хотя спали на одной кровати, на кровати деда Йонаса. Рената наконец рассмотрела их внимательно, и в этот раз они ей показались простыми и симпатичными. Говорили очень вежливо, вопросов не задавали, постоянно благодарили и хвалили яичницу, хотя за что ее хвалить, эту яичницу? За то, что каждому из мужчин досталось по три яйца?

После завтрака работа закипела. Витас то и дело просил ее заварить чай и сам носил кружки с чаем в амбар, откуда беспрестанно доносился строительный шум.

К обеду пришлось Ренате снова садиться за руль, чтобы встретить и провести до своего двора еще одну машину – в этот раз грузовой пикап из Паневежиса. Привезенный товар – оборудование для салона, мойку для парикмахерской и прочие причиндалы – выгружали они вдвоем. Витас не хотел отвлекать рабочих от дела. Потом Витас снова присел к ноутбуку.

– Я думал, они его будут всем городом ловить! – произнес он разочарованно, обернувшись к Ренате. – А они только сообщают, в какой части города его видели! Бедный Спаммас! Как бы он не проголодался из-за того, что никто в Аникщяе не хочет заработать двести литов!

Глава 77. Миттельброн. Альзас

«Интересно, это же сколько километров надо от Рейна отъехать, чтобы французы немецкий понимать перестали?» – задумался Кукутис.

За мостом, где началась Франция, подобрал его длинноволосый парень на микроавтобусе. Услышав, что старику в Париж надо, сказал – по-немецки, – что сначала в сторону Парижа едет, а потом сворачивает. На том повороте, где одна дорога на Париж шла, а вторая на юг, высадил он Кукутиса. Вокруг то ли городок, то ли село. Названия улиц – немецкие, вывески вроде тоже немецкие, а вот флажки в окнах – французские.

– А где тут перекусить можно? – спросил Кукутис по-немецки у старушки с сумкой на колесиках, наполненной только что купленными продуктами.

– Там, – она махнула рукой вдоль улицы и, не остановившись, дальше свою сумку-тележку покатила.

Как перешел Кукутис мост из Германии во Францию, так сразу ему и показалось, что он на десять кило похудел. А раз похудел, пусть и в воображении, то голод ощутил. И уже собрался он было прямо за мостом искать, где свой голод утолить, но тут этот парень на микроавтобусе, по которому даже издалека видно было, что если попросить, остановит. Поднял Кукутис руку и вместо того чтобы есть, дальше поехал.

Но теперь уже точно наступило время еды. И поспешил он туда, куда старушка рукой махнула. Вдоль улицы одинаковых двухэтажных домиков, таких по-немецки аккуратных и чистеньких, что можно было подумать, будто и не покидал он Германии, а просто с одного немецкого берега Рейна на другой немецкий берег перешел.

– Was wollen Sie?[55] – приветливо спросил Кукутиса официант в кафе, ничем особенным от немецкого кафе не отличавшемся.

– Что-нибудь французское, только большое! – попросил Кукутис, вспоминая, как однажды, очень давно, ему три салата на одной тарелке вместо трех тарелок салата в парижском кафе принесли.

– Шукрут? – спросил-предложил официант.

Название блюда вызывало доверие.

– И пива! – попросил Кукутис.

Когда на стол перед ним опустилась большая тарель с настоящей горой горячей кислой капусты, из которой выглядывали куски разного мяса – и ребра свиные, и толстая розовая сарделька, и еще что-то, радость так взыграла в Кукутисе, что он официанта благодарным взглядом одарил.

Наклонился, понюхал горячий кислый аромат.

– А здесь точно не Германия? – спросил, подняв взгляд на официанта, который почему-то отойти не решался от стола восхищенного клиента.

– Альзас, Франция, – ответил тот любезно.

– А это разве не немецкий сауэркраут? – снова спросил старик.

Официант отрицательно головой мотнул.

– У немцев просто капуста с сосиской, – пояснил он. – А у нас, французов, со свининой, колбасой, говядиной и даже, – он взял вилку и, раздвинув клубки бело-золотистой капусты, показал на кусочек темно-красного мяса, – даже с копченым филе уточки! Видите разницу?

Из кафе Кукутис вышел словно на десять лет помолодевшим. Расплатился серебряной шведской кроной. Сказал, что нынешним деньгам не доверяет. Мол, ненадежные они. Официант взял и поддакнул то ли искренне, то ли чтобы старику приятное сделать. Добавил, что французские франки были лучше брюссельских евро!

Официант таким приятным человеком оказался, что Кукутис не прочь был бы и остаться на пару деньков в этом городке, чтобы еще раз-два зайти в кафе и даже о жизни с официантом поговорить, не только о еде и деньгах! Но сердце-глобус покалывало там, где Париж был. Покалывало, напоминало, что в Париже кому-то помощь Кукутиса нужна. Где нужна? Кому нужна? Понятное дело, что литовцам. Ну а где – сердце подскажет, когда он в Париже окажется!

Глава 78. Маргейт. Графство Кент

Солнце словно специально выглянуло из-за облаков ранним утром в воскресенье. Двое венгров еще спали. Один тихо, а второй – с не слишком громким, но каким-то чавкающим храпом.

Клаудиюс подошел к окну, посмотрел на море, на кусок пустого песочного пляжа. Подумал о том, что через пару месяцев, когда начнется лето, можно будет по утрам выбегать из этой бывшей гостиницы, превращенной в дешевое общежитие, в плавках, спускаться к воде и плавать перед тем, как ехать на работу. А по воскресеньям можно будет просто оставаться на пляже и валяться под солнцем сколько душе угодно. Солнце, конечно, тут не африканское, но ему особенно жаркого солнца и не надо. Он привык к литовскому солнцу – оно тоже такое, что даже летом не всегда в состоянии нагреть песок на пляже в Паланге.

Спустился на этаж ниже, постучал в комнату, где жила Ингрида.

Дверь открыла Мира в розовом спортивном костюме, русоволосая чешка, тоже работавшая с ними в мастерской по изготовлению клеток. Мастерская почему-то называлась «фабрикой», да и не просто фабрикой, а «Royal Rabbit Cage factory limited». Это название достаточно точно отражало характер и амбиции Пьётра, ее владельца-поляка. На работу он приезжал на старом «мерседесе» коричневого цвета и в костюме с галстуком. Худой, невысокий, немножко сутулый. Его короткие русые волосы всегда блестели, словно их попрыскали лаком. Кончики таких же русых усов были подкручены кверху. Клаудиюс после первой же встречи придумал ему кличку – Шляхтич. Во время первой встречи Клаудиюсу показалось, что этот – с виду тридцатилетний – поляк рвется изо всех сил, чтобы помочь им с Ингридой. Он говорил сразу и про работу, и про то, что жить они будут в роскошном бывшем отеле прямо на берегу моря, в замечательном по своей красоте любимом городе-курорте королевы Виктории Маргейте. Что ездить на работу будут на автобусе. Что за жилье из их зарплаты будут высчитываться сущие пустяки. Что никакие контракты подписывать не надо – таким образом они сэкономят на налогах. Ту встречу, состоявшуюся в кабинете у Пьётра, логично было бы закончить бокалом шампанского. Но Пьётр шампанского им не предложил, а вместо этого попросил Миру, работавшую у него бухгалтером, показать им «фабрику». Фабрика располагалась в двух просторных кирпичных коровниках старой фермы, а кабинет Шляхтича – в маленьком домике рядом – наверное, раньше там находилась контора фермы. Там же в соседней комнате сидела блондинка Мира с тоненьким носиком и едва заметной россыпью веснушек на носу и щеках.

В первом коровнике хозяйничал мрачноватый пожилой румын, отвечавший за прием и складирование готовой продукции. Там же у него был свой рабочий уголок, где он во время, свободное от складских забот, собирал-мастерил небольшие клетки для морских свинок. Клаудиюс влился в молчаливый трудовой коллектив второго коровника. Два молодых венгра – Тиберий и Ласло, и крепкий, лет пятидесяти, болгарин Георгий – вот и весь пролетариат этой фабрики. Но, как оказалось, Клаудиюс приехал на смену Георгию. Георгию надо было возвращаться домой по семейным обстоятельствам. Назад в Англию он в ближайшее время не собирался. Но уехать просто так тоже не мог. Шляхтич дал ему два дня на то, чтобы превратить Клаудиюса из подмастерья в мастера. Работа оказалась не сложной, но утомительной и колючей. Венгры собирали деревянные каркасы трех видов клеток для кроликов: двойные на ножках, двойные без ножек и двухэтажные без ножек. Они же просверливали в деревянных ребрах клеток десятки дырочек, в которые Клаудиюс должен был вставлять упругие железные спицы. У Георгия, чью физическую силу можно было прочитать прямо на грубоватом, побитом оспой лице, эти спицы гнулись в пальцах, забираясь кончиками в деревянные пазы, как мягкая проволока. Клаудиюсу удавалось без проблем вставить только один конец спицы. Чтобы вставить второй, приходилось напрягаться всем телом. «Не переживай, научишься!» – успокаивал его Георгий в первый день, когда, казалось, все подушечки пальцев правой руки Клаудиюса были исколоты до крови.

Георгий уже почти две недели, как у себя дома, в Болгарии. А Клаудиюс так и не наловчился быстро и легко «решетить» деревянные каркасы клеток. Он работал медленно, но, слава Богу, его никто не подгонял. Единственное, что немного раздражало иногда, так это однообразие работы – одна и та же операция, которую приходилось повторять тысячи раз в день: засовывая железную спицу из упругой проволоки одним концом в дырочку в ребре клетки, потом, удерживая второй кончик пальцами, подводить его к дырочке на противоположном деревянном ребре.

– Привет, МакКлауд! – улыбнулась Мира.

– Ингриду позови! – попросил Клаудиюс.

– Она в душе! – ответила чешка и тут же обернулась внутрь комнаты. – Бэа, ты скоро?

– Пять минут! – донесся голос Ингриды.

– Как ты ее назвала? – удивился Клаудиюс.

– Бэа, Беатрис, она попросила ее так называть, – сказала Мира и пожала плечиками.

– Так ты теперь Беатрис? – ехидно спросил Клаудиюс Ингриду, когда они вышли прогуляться вдоль моря.

– Да, – как ни в чем не бывало ответила она. – Ты тоже меня можешь так называть!

– А если я не захочу?

– Тогда в какой-то момент я перестану откликаться на Ингриду!

Клаудиюс решил сменить тему разговора. Они шли в сторону центра Маргейта, в сторону заброшенного парка аттракционов. Там, в домике у самого моря было окошко с вывеской «Фиш энд чипс», из которого за какие-то два с половиной фунта можно получить бумажный пакет с горячей жареной картошкой и филе трески в жирном кляре.

Солнце светило, но не грело. Они сидели на сухом песке пляжа, ели пластиковыми вилочками картошку и рыбу и молчали. Город за их спинами был удивительно тих, спал еще. Только море впереди, метрах в двадцати от их ног, слегка шумело, накатываясь на песок осторожной волной и тут же откатываясь назад.

– Тебе тут нравится? – нарушил наконец молчание Клаудиюс.

– Да. Не так, как там, но тоже неплохо. Больше движухи, больше людей, большой город…

– В котором, – продолжил Клаудиюс, – половина витрин магазинов на центральной улице заклеена крест-накрест полосками бумаги. Как в фильмах о войне!

– А тебе что, тут не нравится? – Ингрида игриво толкнула Клаудиюса плечом. Словно хотела приободрить его.

– Пальцы болят, а так ничего, – миролюбиво ответил он.

– Пальцы твои загрубеют и больше болеть не будут. Пойдем поиграем в «Crazy golf»[56]?

Приподнятые над морем холмы Клифтонвилля остались позади. Они прогулялись пару километров в сторону Вестбрук Бэй, а потом, наигравшись в «сумасшедший гольф», сели в автобус и, купив однодневные проездные, отправились сначала проведать «Моррис Майнор Тревелер», оставленный на парковке напротив супермаркета «Моррисонс» в городке Херн Бэй.

«Моррис Майнор» стоял на своем месте, покрытый пылью, «приклеенной» к стеклам прошедшими дождями.

– Какой он грязный! – вздохнул Клаудиюс.

Они стояли метрах в двадцати от машины, словно боясь подойти ближе.

– Знаешь, надо его помыть, – кивнула Ингрида. – Чтобы он не выглядел, как брошенный!

«Моррис Майнор» стоял между чистеньким темно-синим «ленд-ровером» и таким же чистеньким бордовым «ягуаром» и из-за этого соседства выглядел еще грязнее, чем был на самом деле.

– Я что-нибудь сейчас придумаю! Ты подожди тут! – решительно сказал Клаудиюс и отправился спортивным шагом через дорогу в супермаркет.

Вышел оттуда с новеньким пластиковым ведром, щеткой для мытья машин и пятилитровым баллоном с минеральной водой.

Вылил воду в ведро, добавил туда содержимое маленькой бутылочки с гелем для душа и принялся за дело. Пожилая пара вьетнамцев, появившаяся в этот момент у «ленд-ровера» с тележкой, полной покупок, остановилась на мгновение, заметив Клаудиюса, моющего стоящую рядом с их джипом машину. Они переглянулись и тут же, как ни в чем не бывало, загрузили покупки в «ленд-ровер» и уехали.

– Ну как? – спросил Клаудиюс, закончив работу.

– Это другое дело! – Ингрида улыбнулась и кивнула на ведро в его руке. – А что ты с этим добром делать будешь?

– В хозяйстве пригодится. Куда поедем?

– Давай в Кентербери! – предложила она.

– Поехали! Как ты думаешь, меня в собор с ведром пустят?

Ингрида сделала вид, что задумалась.

– Там на входе картинками указано, – заговорила она, – что нельзя заходить в шортах, заезжать на роликах и говорить внутри по мобильнику. А про ведра там ничего нет!

– Тогда они сегодня к вечеру повесят еще одну картинку – перечеркнутого красной линией мужчину с ведром в руке!

Автобус пришел точно по расписанию – минута в минуту. Клаудиюс и Ингрида оказались в нем единственными пассажирами. Наверное, поэтому негр-водитель, впустивший их через передние двери, так разулыбался и тут же произнес классическую английскую фразу, которую Клаудиюс помнил еще со школы.

– Isn’t the weather wonderful today![57]

– Yes, It is![58] – дуэтом ответили Клаудиюс и Ингрида на ходу, и оба, не сговариваясь, рассмеялись.

Глава 79. Где-то между Дижоном и Бёном. Бургундия

В четыре часа дня на углу рю де Севр напротив арочного входа в госпиталь «Нектар» остановился серебристый «пежо». Женщина-водитель – худая шатенка лет сорока, одетая по-спортивному в белый лыжный комбинезон с красными лампасами, включила аварийку и заглянула в кафе.

– Андрес? – произнесла она громко, осматривая посетителей и ожидая, что один из них отреагирует на ее оклик.

– Андрюс! – поправил ее Андрюс, сидевший на своем обычном месте, но в этот раз вместе с Барборой.

– Вы садитесь вперед, – указала она на место рядом с собой, потом обернулась к Барборе. – А вы рядом с Филиппом!

Филипп сидел сзади. Он поздоровался и, обернувшись к Барборе, хоть и не видя ее, попросил пристегнуться.

Барбора закашлялась.

Мама Филиппа, уже свернув с рю де Севр на рю де генерал Бертран, бросила вопросительный взгляд на пассажирку, сидевшую рядом с сыном. Но быстро опустила его с внутрисалонного зеркальца заднего вида на дорогу и затормозила перед перекрестком.

– Меня зовут Сюзанн, – сказала она по-английски.

– Мою жену зовут Барби, а меня правильно – Андрюс! – Он посмотрел на красивый, правильный профиль мамы Филиппа. И подумал, что в этом профиле мало женственности, мало мягкости и миловидности.

– Барби, – произнесла вслух, скорее всего для себя, для запоминания, Сюзанна. – И Андрюс. Андрюс… Интересное имя. К нам заезжал летом один венгр, Андраш… Венгры как-то связаны с литовцами?

Андрюс поймал на себе ее мгновенный взгляд и уловил в нем искреннее любопытство. «Все-таки она старается быть приветливой, – подумал. – А как бы я себя чувствовал на ее месте, везя к себе домой незнакомых и слишком взрослых друзей своего малолетнего слепого сына?»

– Нет, венгры как-то связаны с эстонцами и финнами, это тоже возле нас, возле Литвы.

Сюзанна закивала, не отвлекаясь от дороги.

Барбора снова закашляла. И снова уже более взволнованный и серьезный взгляд мамы Филиппа нашел лицо пассажирки во внутрисалонном зеркальце.

– У вас не грипп? – спросила Сюзанна.

– Нет, что вы! – поспешил ответить за Барбору Андрюс. – Мы сейчас живем на яхте наших друзей на канале Бастилии. Там очень сыро. Только вчера вечером поставили обогреватель.

– На яхте? – Беспокойство в голосе Сюзанны сменилось любопытством. – На яхте хорошо летом жить. А если зимой, то у Марселя или в Кот д’Азюр.

– Мы там временно, – продолжил Андрюс. – Пока новую квартиру не найдем. Мы жили в Бельвиле, но съехали.

– Как вы там могли жить? – удивилась мама Филиппа. – Там же почти нет французов! Одни китайцы и арабы!

– У нас три китайца в школе, – вступил в разговор Филипп. – Хорошие ребята! Один после школы собирается вести прогноз погоды на телевидении.

– Я не говорю, что они плохие, – Сюзанна усмехнулась. – Я говорю, что они – не французы и, живя рядом с ними, не почувствуешь и не поймешь Франции! Они же везде свой мир создают, вывески у них на китайском. Да и кто твоего друга-одноклассника на телевидение возьмет? Это он сказки рассказывает!

– К нам приходили с телевидения, – снова заговорил Филипп. – Рассказывали о работе для тех, кто плохо видит или не видит вообще. Там много работы! И у них есть один такой диктор в утреннем эфире!

– Ну и слава Богу, – Сюзанна вздохнула. – А вы по Франции уже ездили? – на мгновение обернулась к Андрюсу.

– Нет, мы только Париж знаем.

– Тогда вам у нас понравится. У нас настоящая Франция, без дешевых ловушек для туристов!

По мере удаления от центра Париж медленно терял в этажах. Последними остались позади двухэтажные пригороды и, наконец, серебристый «пежо» влился в автомагистраль А-6 и понесся по ее течению в направлении юга. После пятиминутной тишины, сменившей необязательные, словно пробные разговоры пассажиров и водительницы машины, Сюзанна включила радио. Не очень громко, но достаточно для того, чтобы чуть оттеснить от ушей рев машин, их обгонявших.

Небо опускалось на землю, приближая вечер. Мимо мелькали указатели, предупреждавшие об очередной возможности покинуть автомагистраль и оказаться на нормальной дороге и въехать или в Иври, или в Мелен, или еще в какой-нибудь французский не-Париж, в котором все по-другому и в котором просто французы и просто живут и работают. Правда, фантазии Андрюсу не хватало, чтобы оживить незнакомые и ничего не говорящие ему названия городков и населенных пунктов, мимо которых они ехали, и наполнить их понятной и цветной картинкой жизни. Но ничего страшного. Ведь и название места, куда он едет, ему тоже не знакомо. Вот приедет и узнает, куда приехал. Все увидит, все поймет и наверняка сразу увидит и ощутит разницу между Парижем и Францией.

Мысли, негромкая музыка, прерываемая красивым голосом радиоведущей, ровность дороги и плавность движения машины – все это окунуло Андрюса в дрему, из которой он вынырнул только потому, что машина съехала с магистрали и повернула налево. Он еще не открыл глаза, но уже понял, что ехать осталось недолго.

Машина фарами скользила по стволам деревьев. По обе стороны от дороги рос лес. Впереди – сплошная темнота, как и позади. И никаких машин – ни попутных, ни встречных.

А Сюзанна вдруг притормозила и, оставив дорогу, съехала вправо, на еще более узкую полоску асфальта. Впереди в свете фар блеснули ворота. От ворот в обе стороны – кованый металлический забор.

Мама Филиппа направила пульт-брелок вперед, на лобовое стекло, и ворота начали медленно раскрываться вовнутрь. Машина снова тронулась и через минуту остановилась на парковке между двумя плохо освещенными домиками. В окнах левого горел свет. Второй домик, чуть поменьше первого, признаков внутренней жизни не подавал.

– Добро пожаловать в Бургундию! А теперь моем руки и за стол! – скомандовала Сюзанна, захлопнув за собой дверцу машины.

Филипп, выбравшись наружу, раскрутил свою телескопическую тросточку. Сделал два шага к ступенчатому порогу и, дотронувшись до первой ступеньки, поднял трость и уже без ее помощи поднялся к двери. Его музыкальные пальцы точно зацепили тяжелую медную ручку, потянули ее на себя. Следом за ним зашли в дом Андрюс и Барбора.

Сюзанна первым делом отвела их на второй этаж в гостевую спальню. Попросила спуститься минут через десять.

Спальня ошарашила молодую пару охотничьими трофеями на темных стенах, выглядевшими немного зловеще только в полумраке. А когда зажглась под потолком люстра, сделанная под старину, две кабаньи головы с клыками, голова волка и голова косули, до которых можно было легко дотянуться руками, показались Андрюсу сделанными из папье-маше.

Барбора закашлялась.

– Я попрошу у них чай с медом, – пообещал Андрюс.

В непропорционально большом для этой столовой комнаты камине потрескивали дрова. Длинный деревянный стол с грубо сбитой, но старательно покрытой темным лаком столешницей сервирован был богато, но по-крестьянски. Тяжелые бокалы из толстого стекла удачно подходили к глиняным коричневым тарелкам. Кувшин из такой же глины стоял по центру. В воздухе витал кисловатый запах вина и к нему примешивался, словно долетая откуда-то неподалеку, аромат запеченного мяса.

Из арки справа от камина появился круглолицый мужчина в поварском фартуке поверх джинсов и клетчатой сине-зеленой рубашки.

– Bonsoir, bonsoir! – Он заулыбался на ходу. Опустил керамическое блюдо с куском мяса, перетянутым толстой нитью, на деревянную подставку. Снял толстые кухонные перчатки-прихватки и протянул руку Андрюсу.

– Charles, père de Philippe![59]

Андрюс представил себя и Барбору по-английски, и Шарль, папа Филиппа, тоже перешел на английский.

– А как вы познакомились с Филиппом? – спросил он.

Андрюс вкратце рассказал Шарлю, как его избили на рю де Севр и как Филипп заставил прохожих вызвать врача из госпиталя напротив. Пока рассказывал, подумал, что отец Филиппа не мог не знать эту историю. Ведь они с Сюзанной наверняка расспрашивали сына о гостях, которых Филипп решил позвать к себе домой на викенд. Иначе просто не могло быть! Но, ясное дело, отец хотел услышать эту историю еще раз.

Над мясом поднимался ароматный пар с запахом розмарина. Запах мяса вызвал у Андрюса ощущение голода.

– Вы не вегетарианка? – поинтересовался у Барби папа Филиппа.

– Нет, что вы! У нас очень любят мясо! – странно ответила она, словно продолжая ранее начатый разговор.

– У вас? – переспросил Шарль.

– В Литве! У нас очень любят мясо и картошку.

– У нас тоже, – Шарль кивнул и окинул взглядом сервировку стола.

В комнату вошли Сюзанна и Филипп.

Ужин показался Андрюсу бесконечным и даже когда, казалось, уже никто ничего больше не мог есть, Шарль продолжал наполнять вином из кувшина толстостенные тяжелые бокалы из зеленоватого стекла и продолжал расспрашивать Филиппа о жизни и учебе в Париже, а Андрюса об охоте на диких зверей в Литве, о рыбалке и об уровне преступности. Женщин, сидевших за столом, он не то чтобы не замечал, но вопросами и разговорами не тревожил. Хотя когда рассказывал что-то сам – тоже об охоте, о соседе-виноделе, у которого покупает вино, то глаза его то и дело останавливались на Барборе, уже несколько раз зевнувшей и несколько раз успевшей остановить, запить вином или водой свой кашель.

– Ну, как вам кабан? – с гордостью спросил Шарль гостей, когда они, наконец, уже поднялись из-за тяжелого деревянного стола. – Это, конечно, не я. Это приятель подстрелил! Но я приготовил! Я люблю готовить!

Похвалив мясо совершенно искренне и справедливо, Андрюс и Барбора поднялись по лестнице вверх.

– Отсыпайтесь! Завтрак в десять-тридцать! Bon nuit! – долетел до них снизу голос Сюзанны.

На массивной старинной кровати, стоящей на вырезанных из дерева медвежьих лапах, они заснули как убитые.

Андрюс проснулся первым. Проснулся и лежал, затаив дыхание и пытаясь услышать сквозь плотную завесу утренней тишины хоть какие-то признаки жизни в доме. Не услышал.

Субботний завтрак окончательно убедил Андрюса, что Париж и Франция живут по-разному. А завтракают тем более по-разному. На столе, над которым в воздухе еще витал аромат запеченной с розмарином лопатки кабана, большой чайник соседствовал с кофейником, а по центру радовал глаз круглый лимонный торт.

– У нас сегодня важные клиенты, – сообщила Сюзанна, снова одетая в спортивный костюмчик, но в этот раз не лыжный, а для бега. – Но Филипп вами займется! Правда, Филипп?

Мальчик, сидевший немного задумавшись, безошибочно повернулся к маме и кивнул.

– Да, да! У нас сегодня охота! Ты же нам Ашку дашь? – спросил он.

– Конечно. Только не особенно увлекайся! И возвращайтесь засветло! Я приготовлю вам с собой бутерброды. Встретимся за ужином. – Слово «ужин» она произнесла так многозначительно, словно оно должно было писаться не просто с заглавной буквы, а только заглавными буквами.

– Так, – бодро скомандовал гостям Шарль, поднимаясь из-за стола. – Теперь собирайтесь с духом, и пойдем вооружаться!

В одинаковых зеленых резиновых сапогах, в одинаковых жестких перчатках, с одной маленькой, почти игрушечной корзинкой и двумя садовыми совочками в руках Андрюс и Барбора вышли во двор, посмотрели друг на друга и чуть не рассмеялись. Из-за главного дома послышался лай собак и голос Шарля, говорившего уже по-французски. Ему, перекрикивая собачий лай, отвечал Филипп. Андрюс, а за ним и Барбора, пошли на голоса.

Шарль и Филипп стояли перед открытой в собачий вольер калиткой. Там, за заборчиком из металлической сетки стояли – каждая в своем отсеке – четыре собачьих конуры. Четыре собаки – два терьера, ретривер и немецкая овчарка – напряженно смотрели на хозяина и его сына. Они словно знали, что сейчас удача ждет только одну из них. И вели себя нетерпеливо. А Шарль, одетый в зеленую охотничью куртку и в противоречащие этой куртке почти домашние мокасины, даже не смотрел в их сторону.

– Ашка, Ашка, – позвал Филипп, стоя перед калиткой.

Овчарка тут же подпрыгнула и залаяла.

Шарль выпустил собаку. Она, хоть и выпрыгнула из своего отсека вольера пулей, но тут же остановилась и присела перед папой мальчика, преданно и ожидающе глядя на него.

Хозяин пристегнул к ее ошейнику вытяжной поводок.

– Держи, – протянул полукруглую ручку-рулетку поводка Филиппу. – Бутерброды и воду не забыл?

Филипп дотронулся рукой до рюкзачка на спине.

– Ну все, удачной охоты! – пожелал им Шарль.

Филипп наклонился к овчарке, уже понявшей, кто сегодня старший, и погладил ее жесткую шерсть.

– Vas, Vas Achka, en avant![60] – скомандовал он собаке.

Она резко поднялась и устремилась к тропинке, ведущей прочь от дома. Вытянула из ручки-рулетки метра три поводка, остановилась на секунду, оглянулась и снова нетерпеливо потянула за собой поводок.

Филипп уверенно и быстро, к тому же без привычной телескопической трости, шагал за Ашкой. Андрюс и Барбора с корзинкой в руке – за ним. Тропинка вывела их к калитке в кованом заборе и повела дальше в старый лес, в котором могучие древние дубы перемежались с орешником и молодыми буками и грабами. Сыроватый, но теплый встречный ветерок дул в лицо и словно предлагал им провести дегустацию лесных запахов. Пахло в лесу прелостью и известью, сырой дубовой корой. Андрюсу даже показалось, что ветер разносил по лесу и запах хвои, хотя ни одной сосны или ели он вокруг себя не видел.

Минут пятнадцать спустя Филипп остановился.

– Achka, ici![61] – скомандовал он собаке, и она подбежала к мальчику, выжидательно уставилась на него.

– Piste![62] – последовала следующая команда.

И овчарка приподняла морду, будто бы принюхиваясь. А может, она и действительно принюхивалась, ведь почти сразу потянула поводок в сторону от тропинки и повела их куда более резвым шагом за собой.

Андрюс, старавшийся не отставать от Филиппа, не переставал удивляться, как легко и быстро идет слепой мальчик, держась лишь за поводок овчарки. И идет ведь уже не по ровной тропинке, а по траве и опавшим листьям!

Внимание Андрюса отвлекла белка, пробежавшая по полянке между двумя деревьями и быстро вскарабкавшаяся на ствол бука. От этой белки повеяло чем-то таким родным и далеким!

– Ты видела? – Он обернулся к Барборе, показывая на дерево, по которому только что убежал вверх юркий рыжий зверек.

– Нет, – ответила Барби, вынырнув из своих мыслей.

– Тут как в Литве! Такой же лес, – Андрюс еще раз оглянулся на мощные деревья, росшие на уважительном расстоянии друг от друга.

– Нет, – Барби мотнула головой, не соглашаясь. Но и улыбнулась сразу. – Ты просто скучаешь по дому!

– А ты нет?

– Я? Я не скучаю о прошлом, я думаю о будущем!

Андрюс заметил, что они метров на двадцать отстали от Филиппа. Прибавил шагу и увидел, что собака сильнее прежнего натянула поводок и, казалось, с трудом сдерживала себя, чтобы не рвануть изо всех сил вперед. Филипп тоже шагал еще быстрее, но шагал немного нагнувшись и не так уверенно, как минуту назад.

Испугавшись, что мальчик упадет, Андрюс подбежал.

– Я тут, я рядом, – сказал Филиппу.

– Ашка – молодец! – похвалил собаку мальчик, не оборачиваясь на голос Андрюса.

А овчарка тем временем еще раз рванула, вытянув поводок на всю длину, и резко остановилась в метре от дуба, просто ткнула нос в мягкое, сотканное из опавших листьев и желудей «покрывало» земли.

Филипп, быстрым шагов дойдя до собаки и дотронувшись до ее загривка свободной рукой, опустился на колени и, упершись в землю кулаком с зажатой в нем ручкой-рулеткой поводка, нагнулся и, казалось, тоже носом коснулся сырой опавшей дубовой листвы. Он оглянулся назад.

– Идите сюда! – крикнул. – Понюхайте!

Андрюс, присевший на корточки, со странным чувством наблюдал за одинаковым поведением мальчика и собаки. Филипп, повторяя «Bon garcon, bon garcon!»[63], отодвинул собаку, подчинившуюся мальчику неохотно, и стал руками расширять углубление в листьях, сделанное носом овчарки. Оголив кусок земли, Филипп еще раз нагнулся и принюхался.

– Вот теперь отлично слышно! – сказал он.

– Отлично пахнет? Слышат ведь звуки, а не запахи! – Андрюс попытался исправить английский Филиппа.

– Нет, слышно! – упрямо повторил Филипп. – Звуки слышат ушами, а запахи – носом!

Андрюс тоже наклонился и принюхался. Странный сладковатый запах действительно дал о себе знать и заставил Андрюса сосредоточиться в поисках слов для его описания.

– Принюхайся, – попросил он Барбору. – Мне это что-то напоминает, но не вспомню – что!

– У меня же насморк, – негромко проговорила она. – Я ничего не почувствую!

– Ну попробуй! – попросил Андрюс.

Барби нехотя уперлась джинсовыми коленками в мягкий земляной покров, осторожно наклонилась.

– Да, – изумилась она. – Интересный запах!

– Ночью он намного сильнее, – вступил в разговор Филипп.

– Да ну! – не поверил Андрюс. – А ты что, ходил собирать трюфели ночью?

– Ходил! – сказал мальчик. – Ночью интереснее.

– Извини, но ведь для тебя и сейчас ночь, – вырвалось у Андрюса. – Я не хочу тебя обидеть, конечно! – добавил он, уже сожалея о сказанном.

– Я не обижаюсь, – Филипп пожал плечами. – Для тебя ночь – это темно. А для меня – нет! В ночи темнота – это не главное. Главное – тишина и совсем другие звуки. Другие звуки и другие запахи. Половина дневных лесных запахов ночью исчезает. А запах трюфеля – нет. Он остается и даже становится сильнее!

Филипп еще раз нагнулся к очищенному кружку земли.

– Подержи, – протянул он ручку-рулетку Барборе.

А сам принялся тонкими пальцами соскребать верхний слой земли. Ямка под его руками быстро углубилась сантиметров на десять, и тут он остановился и снова обернулся.

– Кто из вас хочет его вытащить? – спросил.

– Барбора, – ответил Андрюс.

– Левой рукой нащупываете, а правой, совочком, поднимаете! – подсказал Филипп.

Барбора сняла с левой руки перчатку. С опаской опустила ладонь в ямку, пальцы коснулись прохладной, непривычно мягкой земли. Коснулись и прошли вглубь на пару сантиметров, наткнулись на что-то кругловатое и шершавое.

– Это он? – Барбора с удивлением разглядывала вытащенный из земли округлый живой камешек.

– Он, – кивнул Филипп, немного наклонившись вперед. – Понюхайте сами!

Запах вытащенного из земли трюфеля оказался настолько сильным, что Андрюсу даже не понадобилось наклоняться над ладонью Барборы.

– А мне нравится! Мне этот запах нравится! – Она поднесла гриб к лицу и чуть не коснулась его кончиком носа. Ее лицо выражало удивление и счастье, и глаза светились радостью. «Вот бы она всегда такой была!» – подумал Андрюс.

Первый найденный трюфель зажег не только в Барборе энергию азарта. Филипп тоже оживился. Попросил подержать трюфель. Нежно покрутил его в пальцах. Потом вернул Барборе. А Ашка уже разрывала лиственный покров земли в метре от них.

– Они всегда семьей растут, – объяснил Филипп. – Еще штучки три-четыре можем тут найти!

С четырьмя небольшими черными трюфелями в корзинке они устроили себе пикник и съели по бутерброду с утиным паштетом. После этого овчарка снова получила от Филиппа команду «Искать!» и повела их дальше по лесу. Андрюс посматривал на небо, пытаясь рассчитать, как долго еще будет в лесу светло. Какая-то большая птица прохлопала над головой крыльями, но Андрюс так и не смог отыскать ее взглядом. Кроны деревьев над головами были густыми и широкими.

Ашка шла спокойно, время от времени останавливаясь и поднимая морду – принюхивалась. Минут через сорок она снова оживилась и заставила всех троих охотников за трюфелями ускорить шаг. И снова растолкала носом листву, а потом нехотя уступила место Филиппу, который осторожно разгреб листья и желуди, очищая от них указанное Ашкой место. Честь вытащить из земли следующий трюфель выпала Андрюсу, и он пережил настоящий восторг, нюхая запах съедобного трофея. В какой-то момент ему показалось, что его радостное возбуждение мало чем отличается от поведения овчарки Ашки в момент, когда она учуяла тот же запах.

– Это перигорские трюфели, – рассказывал Филипп на ходу, когда они, найдя под тем же дубом еще три маленьких грибка, продолжили путь. – У нас тут раньше только белые росли. Они и растут где-то, но у них запах слабее. А черные мои родители посадили, лет десять назад.

– Как посадили? – заинтересовалась Барбора.

– Ну они тут не росли, – пояснил мальчик. – Они в Перигоре, на юге растут. А родители поехали туда на машине и привезли несколько мешков земли из-под разных дубов, вместе с желудями и листьями. И подсыпали тут, в нашем лесу. У черных перигорских трюфелей и запах сильнее, и вкус! И они нас кормят!

– Вы их каждый день едите? – снова полюбопытствовала Барбора.

– Нет, не каждый, ведь мы же их продаем! И туристов много приезжает, берут напрокат наших собак и ищут трюфели!

– Класс! – воскликнула Барбора. – Вот это бизнес! Вкусный бизнес!

– Очень вкусный, – согласился Филипп. – Сегодня на ужине попробуете!

Прогулка от второго «трюфельного» дуба до третьего заняла не меньше часа. И когда маленькая, почти игрушечная корзинка наполнилась уже дюжиной грибов, Андрюс заметил, что воздух стал терять свою прозрачность. Приближался вечер.

– А мы далеко от твоего дома? – спросил он мальчика.

– Наверное, километра три-четыре. Ашка обычно всех по кругу водит! – ответил Филипп. – А что, уже темнеет? – Он машинально задрал голову, одновременно доставая из кармана куртки мобильник.

Спросил что-то у мобильника на французском и в ответ все услышали четкий механический женский голос.

– Без четверти пять, – перевел Филипп на английский и снова задал мобильнику вопрос.

Вытянул руку с зажатым в ней телефоном вперед и стал медленно поворачиваться направо.

– Cette orientation est correcte[64], – сообщил тот же механический голос.

– Au pied![65] – скомандовал мальчик собаке, и она тут же уселась рядом.

Рука Филиппа коснулась загривка овчарки.

– Nous rentron a la maison![66] – сказал он собаке. – Vas, en avant![67]

Ашка, казалось, не сразу поняла, что охота на трюфели завершилась. Она продолжала принюхиваться, но Филипп четко держал направление, указанное мобильным телефоном, и в конце концов овчарка перестала крутить головой и задирать морду и сама уже вела их в нужном направлении, словно переключившись с запаха грибов на запах дома.

Полчаса спустя, когда они уже вышли на тропинку, у Андрюса в кармане куртки зазвонил мобильный.

– Я не могу дозвониться к Барборе, а мне надо с ней поговорить! – донесся взволнованный голос Ингриды.

– Это тебя! – Андрюс протянул телефон своей подруге.

– Нет, у меня теперь другой номер! – зазвучала за спиной Андрюса родная литовская речь. – Мы в гостях, тут потрясающе! Замок на одну семью. В Бургундии. Всё старинное! Сейчас ходили весь день собирали трюфели со специально обученной собакой. Запах у них – восторг! Нашли больше десятка. Вечером будем есть! Тут хозяин так готовит!

Барби взахлеб делилась своим восторгом с Ингридой, а Андрюс шел впереди и прислушивался. Ему стало одновременно и радостно, и тревожно. Радостно от продолжающегося восторженного состояния Барби, а тревожно от понимания, что послезавтра они снова окажутся в Париже, и она снова его спросит: «Ты что-нибудь придумал?» И что он ей ответит? Может, надо этой ночью не спать, а что-нибудь придумывать? Находить хотя бы в мыслях варианты дальнейшей парижской жизни! Вот если б он знал французский, было бы намного легче! Почему он об этом раньше, в Литве, не задумался? Потому, что думал, что в Европе хватит и английского?

Тревога стала теснить радость и Андрюс остановил мысли. Быстро и решительно. Просто поставил точку в конце последней: «До понедельника я обязательно что-нибудь придумаю!» И точка.

– Возьми! – Барби вернула Андрюсу телефон.

– Что она рассказала? – поинтересовался Андрюс. – Как там у них?

– Ничего. Только слушала.

– Но она сказала, что ей надо с тобой о чем-то поговорить?

– Нет, – повторила Барбора. – Она послушала, а потом сказала, что ей надо куда-то, и попрощалась.

– Вы чуть не опоздали! – встретил их в доме Шарль.

Повязанный на нем фартук как бы пояснял, на что чуть не опоздали вернувшиеся из леса Андрюс, Барбора и Филипп.

– Так, это я беру в работу! – он забрал у Барборы корзинку с черными трюфелями. – А вы быстро переодевайтесь, мойте руки и к столу!

Этим вечером последней к ужину вышла Сюзанна, но вышла нарядная и очень довольная. Видевший ее только в двух разных спортивных костюмах, Андрюс сначала было подумал, что перед ним какая-то другая женщина, только чуть-чуть похожая на маму Филиппа, может, ее сестра? Элегантное темно-синее платье с узором перламутрового цвета, с неглубоким декольте. Янтарный кулончик в золотой оправе на золотой же цепочке. Платье умело скрывало спортивную фигуру Сюзанны и делало ее более женственной и привлекательной. То ли классическая, то ли старомодная ее прическа, открывшая мочки ушек, украшенных янтарными серьгами, и немножко изменившая овал лица, тоже привлекла внимание Андрюса.

– Что-то не так? – настороженно спросила Сюзанна у гостя, поймав на себе его немного недоуменный взгляд.

– Я вас не узнал! – признался Андрюс. – У вас сегодня день рождения?

– Нет, что вы! – она улыбнулась. – Просто удачный день! Сейчас для туристов не сезон, так что не в каждые выходные можно заработать! А сегодня и туристы, и один клиент из Дижона сразу полкило трюфелей купил! – она снова засияла улыбкой. – Оптом, для местных ресторанов. Тысяча евро на дороге не валяются! Они растут под нашими дубами и буками. Ну вы теперь уже сами знаете, где их надо искать!

В большущей пасти старинного камина потрескивали дрова.

На столе вместо кувшина с вином стояла и «дышала» уже открытая бутылка. Но бокалы справа от керамических мисок стояли прежние – тяжелые, из толстого зеленоватого стекла.

Со стороны арки справа от камина, через которую Шарль прошлым вечером вносил запеченную с розмарином лопатку кабана, послышались шаги.

– Так, – появившийся оттуда Шарль многозначительно обвел взглядом собравшихся. – Первым делом разложим феттучини, а потом…

Из керамической кастрюли Шарль вытаскивал специальной рогатой ложкой клубки сплетенных полосок итальянской пасты и опускал в миски. Над столом стал подниматься пар. Андрюс наклонился вперед, пытаясь уловить запах.

А Шарль отнес пустую кастрюлю обратно на кухню и вернулся с тарелочкой, на которой лежали четыре трюфеля, заманчиво блестящие своей черной зернистой поверхностью. Они показались Андрюсу похожими на метеориты. По крайней мере именно такими он всегда представлял себе каменных «космических пришельцев».

В правой руке у Шарля появился острый ножик с коротким лезвием. Он очистил один гриб от черной кожицы. Потом достал слайсер для трюфелей. Взял в руку очищенный трюфель и, подняв слайсер над миской Сюзанны, провел по нему грибком несколько раз. Тончайшие «лепестки» трюфеля падали на феттучини. И каждому падающему трюфельному листику Шарль вдогонку довольно громко и мелодично шептал отдельное слово: «Vingt, trente, quarante!»[68]

Через минуту его руки зависли над миской Барборы, и Андрюс снова услышал: «Vingt, trente, quarante!»

Следующим счастливым получателем падавших на горячую пасту тончайших трюфельных «лепестков» стал Филипп. Он ожививился, пальцы сильнее сжали рукоятку вилки.

Трюфельные «листики», упавшие на феттучини Андрюса, совершенно ничем не напоминали грибы. Наоборот, узором своего сечения они были похожи на буженину, только что вытащенную из духовки. Горячая паста своим теплом сразу вытолкнула из трюфеля новую волну аромата.

– К благородной еде – благородное вино, – заявил Шарль, взяв в руки «надышавшуюся» открытую бутылку.

– Это лучший викенд в моей жизни! – с благодарностью прошептала Барбора уже под одеялом, прижавшись к Андрюсу.

– Не дай бог, чтоб это был лучший! – шутливо прошептал Андрюс. – Будут и лучшие! Я тебе обещаю!

Они быстро согрелись под пуховым одеялом. Только пятки еще какое-то время хранили холод кафельного пола ванной комнаты.

– Ты знаешь, – продолжила Барби, только теперь она шептала прямо в ухо Андрюсу. – В слове «трюфель» больше запаха, чем в настоящем трюфеле!

– У тебя же насморк! – Андрюс улыбнулся.

– Шучу! На самом деле насморк прошел! И я сегодня ни разу не кашляла! Это все грибы! Значит трюфель – лекарство для насморка, и с сегодняшнего дня я другие лекарства не принимаю! Понял?

Их губы и глаза оказались напротив.

– Я тебя люблю и выйду за тебя замуж! – прошептала Барби, и Андрюс даже в темноте заметил счастливый смех в ее глазах.

– До рождения малыша или после? – спросил он.

– Конечно, после! – она продолжала улыбаться. – А то еще подумают, что ты женился по беременности!

Андрюс еще никогда не засыпал таким счастливым, как в эту полночь. Он засыпал не из-за усталости или темноты, а из-за счастья, переполнявшего его чувства, уносившего в сон, в выдумку, в нереальный мир, наполненный нереальными сладкими криками птиц, которых не существует в обычной жизни, пропитанный нереальными дивными запахами, среди которых только один настоящий, земной, пробился и занял свое почти центральное место – запах трюфеля.

А Барбора заснула раньше. От сладкой усталости, от переизбытка радостных чувств. Засыпая, она, кажется, собиралась прошептать Андрюсу еще несколько слов, но тут глаза ее закрылись. И только оставшаяся на губах улыбка подсказывала Андрюсу, что Барбора хотела ему сказать.

Глава 80. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Хутор Пиенагалис недолго отдыхал от строительного шума. Рабочие, построившие внутри амбара салон «собачьей красоты», как его для себя назвала Рената, уехали довольными. Они и в машине, по дороге на автовокзал, доставали заработанные доллары и пересчитывали их, хрустя купюрами и отвлекая Ренату от дороги. В конце концов она решила, что Витас был слишком щедрым с ними – меньше бы заплатил, меньше бы они хрустели зелеными купюрами. Вернувшись домой, Рената только было собралась отдохнуть, как Витас позвал ее к компьютеру, чтобы похвастаться веб-страничкой, созданной «крутыми айтишниками» в Каунасе, – тоже его друзьями.

При первом же взгляде на монитор у Ренаты похолодело на сердце.

– Зачем ты указал наш адрес? – спросила она дрожащим голосом. – Убери его оттуда!

Рената еще никогда не видела Витаса таким обомлевшим. Даже испугалась. Но оцепенение на его лице сменилось сначала подрагиванием губ, а потом он рассмеялся, сначала тихо, а потом громче – необычным, взрывным смехом, словно пытаясь весь смех из себя высмеять.

– Ты чего? – Рената обиделась, в ее глазах блеснули слезы.

– Ну как с тобой говорить? – Он развел руками. – Может, в университет пойдешь? Поучишься?

– Я не дура! – упрямо сказала Рената. – Я всё про современную музыку знаю, про моду! Ну и что с того, что ни музыка, ни мода меня не волнуют?!

– Да я не об этом, – Витас уже перестал смеяться и теперь смотрел на Ренату с сожалением. – Пойми, если у нас фирма и она предоставляет услуги, то, чтобы заработать, нам нужны клиенты! А они должны знать, куда приезжать за услугами! Я не могу виртуально красить котов и собак по интернету!

Рената заставила себя успокоиться. Возвратила взгляд на монитор, на яркую веб-страничку, сверху украшенную семицветной радугой.

– Дай я еще раз посмотрю! – попросила она.

Придвинула стул, присела.

– Розовый слон? – прочитала она самые крупные буквы на страничке.

– Ну да, – Витас кивнул. – Мы теперь «Розовый слон» из Пиенагалиса.

– А почему розовый?

– Ну есть такое понятие! Типа – несбыточная мечта. А мы ее сделаем сбыточной!

Как девушку, поработавшую продавщицей в магазине, Ренату сразу заинтересовало слово «расценки» и она навела на него курсор, кликнула.

– Хомяк, белая мышка – десять литов, – читала она вслух. – серая мышка, белая крыса, морская свинка – пятнадцать литов, кошка – сорок литов, собака – короткошерстная – пятьдесят литов, длинношерстная – шестьдесят. Экзотические животные – от семидесяти.

– Ну как? – В голосе Витаса прозвенело нетерпение, он явно хотел услышать ее мнение.

– А почему хомяки так дешево? – спросила Рената совершенно серьезно. – Это же, наверное, невыгодно?

– Это завлекуха! Никому в голову не придет красить хомяков, тем более, что они так мало живут! – объяснил Витас. – Но по правилам бизнеса надо предоставлять спектр услуг – от самых дешевых до самых дорогих!

Рената с пониманием закивала.

– Они же в дом заходить не будут? – спросила.

– Кто они? Клиенты? Нет, конечно, только в салон! Я там два электрообогревателя поставил, кофеварку, все удобства! Даже биотуалет!

– А я думаю, что никто не захочет менять цвет своих любимцев, – упрямо проговорила Рената и посмотрела на Витаса взглядом, полным сочувствия, словно заранее хотела пожалеть его в связи с будущим провалом его замысла.

– Давай пару недель подождем, а там поймем, – спокойно отреагировал он. – Сайт уже в онлайне! В Аникщяе и районе все про красного кота Спаммаса слышали!

– Слышали, но не ищут, – саркастически заметила Рената.

– Он просто слишком умный и хорошо прячется, – ответил Витас и хотел было что-то добавить, но тут зазвонил мобильник.

– Алло! Да! Да, это я! – сказал он. – Можно. Не раньше, чем через три дня! Хорошо, записываю!

Рената напряженно следила за Витасом, за его рукой, которой он игриво помахивал, как дирижер, и в которой не было ручки, а значит, ничего записывать он не собирался.

– Тома, на двенадцать часов дня, в пятницу. Какой цвет? Хорошо! Карта заезда на сайте! До встречи!

Спрятав мобильник, Витас выдержал паузу, а потом что было силы ударил кулаком по столу. Так, что Барбора вздрогнула.

– Ура! – выкрикнул. – Первый пошел!

– И что эта Тома хочет покрасить? – осторожно поинтересовалась Рената.

Витас обернулся.

– Ты будешь смеяться! Трех хомячков, в розовый цвет! Подарок на трехлетие дочери! Это, конечно, копейки, а не заработок! Но ведь и прайс-лист начинается с хомячков, а заканчивается экзотическими животными!

– А что ты будешь делать, если тебе позвонят из Вильнюсского цирка и попросят покрасить слона в розовый цвет? – пошутила Рената.

– Будем красить! – весело ответил Витас. – Но не здесь, а с выездом к клиенту! Но это уже следующая фаза развития бизнеса!

Витас спал. Его лицо было таким счастливым и спокойным, каким могло быть только лицо умершего ангела. Рената смотрела на его нос, на губы. Хотела поцеловать, но боялась, что он проснется.

А утром, когда она проснулась, Витаса рядом не было. Часы показывали десять и за окном светило солнце. Оконное стекло пропускало солнечный свет нехотя, он «входил» в спальню Ренаты словно сквозь тонкую густую паутинку.

«Надо помыть окно, – подумала Рената. – Уже ведь весна! Или подождать, когда закончатся дожди?»

Накинула халат. Вышла в гостиную. Первое, что увидела, это тарелка с недоеденным бутербродом возле ноутбука. А рядом – кружка кофе.

– К нам приедет телевидение! – произнес Витас так сокровенно, как иногда жена сообщает мужу о том, что у них будет ребенок.

– Зачем? – удивилась Рената.

– На Львовском национальном есть передача об успешных молодых бизнесменах! Кто-то им сбросил линк на наш вебсайт!

– Но ведь ты ничего еще не начал делать!

– Они приедут, когда мы будем завалены заказами! Через неделю!

– Мы будем завалены заказами через неделю? – опешила Рената.

– Да. Их уже больше двадцати, – Витас кивнул на монитор ноутбука. – Теперь мне нужен секретарь, чтобы ничего не перепутать!

– А я не подойду? – Рената испугалась, подумав сразу, что секретарь – это, конечно, секретарша, а секретарша – это еще одна женщина в их уютном двухкомнатном пространстве, уютном только когда они вдвоем.

– Подойдешь, – Витас обнял ее и поцеловал. – Если будешь относиться ко мне серьезнее, без иронии! – добавил шепотом.

– Я к тебе очень серьезно отношусь, – тоже шепотом ответила Рената. – Я просто не такая деловая, как ты!

– Это точно, – он кивнул. – Хотя хватка у тебя крепкая! Ведь такие, как я, на улицах Каунаса не валяются!

– Ага, – Рената улыбнулась. – Девушки с хуторов сразу подбирают их и увозят в Аникщяйские леса!

Вдруг улыбка сошла с ее лица. Взгляд погрустнел.

– А Спаммаса так никто и не вернул! – Она вздохнула.

– Ничего, может, сам придет, – попробовал успокоить ее Витас. – А если нет, то будем считать, что сэкономили двести литов.

Глава 81. Маргейт. Графство Кент

Это странное, но дешевое кафе в самом центре Маргейта Клаудиюс нашел случайно и вот уже в третий раз зашел сюда по дороге с работы в свое «отельное общежитие». Стулья здесь были старыми и разными, и столики тоже, словно хозяева заведения ездили по улицам города и подбирали выброшенную за ненадобностью мебель. Только уголок с барной стойкой выглядел поопрятнее и почище. За стойкой работали два парня хипповатого вида – то ли сербы, то ли хорваты. Массивная антикварная кофеварка блестела, как новенькая, да и кофе из нее получался ароматным и крепким. Бутерброды с колбасой или сыром стоили по одному фунту. Кружка кофе тоже стоила один фунт, а чашечка еспрессо в два раза дешевле.

Клаудиюс взял капучино. Сунул в карман ветровки сдачу, полученную с пятифунтовой банкноты. Присел за чугунный садовый столик.

Было бы лучше, конечно, сидеть тут сейчас с Ингридой. Но она еще осталась на работе – в кабинете у шефа. Да и в прошлый раз, когда они возвращались в Маргейт вместе, и Клаудиюс привел ее сюда, заходить внутрь она отказалась. «Это же сквот, а не кафе!» – сказала брезгливо. Пришлось искать кафе поприличней.

«Ладно, – думал Клаудиюс, рассматривая вырезки из старых газет, наклеенные на покрашенные в черный цвет стены. – Может, это и „сквот“, но кофе тут настоящий и атмосфера вполне, и цены!»

Сделав еще один глоток и опустив чашку на стол, Клаудиюс бросил взгляд на пальцы правой руки, только что сжимавшие ручку кружки. Удивился, как легко забылась боль исколотых колючей и упругой проволокой пальцев. Теперь он умел легко вставлять спицы в ребра клетки. Точно так же, как это делал его болгарский предшественник. А пальцы зажили, хотя кожа на их подушечках огрубела, стала толще.

Задумался о работе. Она по-прежнему казалась ему удивительно глупой, ведь можно было бы просто покупать готовую металлическую сетку, разрезать по размеру клеток и прибивать к деревянным ребрам. Он даже высказал это в качестве предложения Шляхтичу, но тот в ответ только ехидно улыбнулся и сказал: «Тогда наши клетки ничем не будут отличаться от китайских! А китайские на десять фунтов дешевле!» А еще он сказал, что в товаре должен быть отчетливо виден физический труд, тем более, что на каждую клетку прибивалась овальная металлическая бляха с выдавленной надписью «Made in Britain»!

– Made in Britain! – Повторил вслух Клаудиюс и усмехнулся, подумав, что ни один англичанин не прикасался руками к их клеткам, но металлическая бляха не врет – всё это действительно сделано в Англии!

В кафе зашла шумная компания из пяти парней. Остановились у стойки. Сделали заказ на непонятном Клаудиюсу языке. Уселись за два составленных вместе пластиковых столика. Бармен принес им несколько бутылок пива и рюмки. Один из пришедших вытащил из сумки принесенную с собой бутылку рома. Их шумный и веселый разговор оттолкнул мысли Клаудиюса в прошлое. Само собой вспомнилось, как они вшестером прошлым летом так же громко и весело галдели на фестивале, так же пили «Три девятки» в кафе-палатке и запивали пивом, так же были беззаботны и ни на кого не обращали внимания. Правда, эти ребята зашли сюда веселой компанией, а он тут сидит один. А вот если бы тогда, двадцатого декабря, зимней снежной ночью в домике у Ренаты на ее хуторе со смешным названием они решили бы поехать куда-нибудь вместе в одну страну, в один город?! Может, тогда все было бы намного лучше и уж точно – веселее! Почему они разъехались? Почему каждый хотел уехать в «свою» страну, в «свой» город? Почему у них даже в мыслях не возникло поехать куда-нибудь всем вместе? Неужели только потому, что они литовцы, а не сербы или боснийцы? Потому, что им, литовцам, нравится выдерживать дистанцию? Нравится одиночество и независимость? Нравится укрываться не только от внимания незнакомых, но и даже от внимания друзей и родных? Нет, наверное, это не так! Просто так получилось! Ведь они уехали парами!

И если бы он сейчас сидел тут вместе с Ингридой, этих мыслей у него бы не возникло! Он был бы счастлив и наверняка раздражен присутствием этой шумной компании.

«А был бы я рад, если бы они зашли, громко разговаривая на литовском?» – спросил себя мысленно Клаудиюс и замер, не сразу найдя ответ.

Нет, ему одновременно нравилось его «литовское» одиночество, его замкнутость, дистанция, которую он подсознательно сохранял между собой и окружающим миром, улыбаясь этому миру «по-английски» безучастно и вежливо. Но все-таки он не рассчитывал на полное одиночество. Один он, без Ингриды, никогда бы сюда не приехал. И вообще никуда бы не поехал. Один без Ингриды он – как парашютист, прыгнувший без парашюта. Они должны быть вдвоем!

Клаудиюсу стало грустно. Он вышел на улицу. Вышел во влажный и слегка прохладный приморский воздух, вышел в темноту вечера, подсвеченную окнами в домах Маргейта. Вышел в негромкий городской шум. И то, что шум этот в самом центре города был негромким и неживым, только доказывало, что Маргейт так же далек от процветания и полноценной жизни, как Клаудиюс – от ощущения гармонии и счастья.

Пять минут спустя он был у башенки «Пляжных часов», построенной пару столетий назад, наверное, для того, чтобы пляжники могли постоянно следить за временем. Девять часов тридцать минут. Надо идти «домой».

«Домой»? – повторил он только что возникшее в мыслях слово. Повторил и мысленно взял его в кавычки.

Три недели назад за этим «домой» прятался двухэтажный домик из красного кирпича у въездных ворот в усадьбу. В бывшую усадьбу господина Кравеца. Gate-house. В декабре прошлого года «домом» называлась комнатка в полуподвальной лондонской квартирке в Ислингтоне. Что он будет называть «домом» через месяц или два? Смогут ли они с Ингридой снова жить вместе, пусть даже если это будет опять не дом и не квартира, а комнатка? Пусть даже комнатка в том же бывшем отеле, но комнатка на двоих?

Подошел к морю. Вечерний прилив сделал полоску пляжа очень узкой. Завтра утром, когда он проснется, поднимется и подойдет к окну, море будет далеко-далеко. Отлив забирает его на двести – триста метров. Прилив возвращает море городу. Но все равно оно живет своей жизнью, как и он, Клаудиюс, живет своей жизнью, хотя хочет жить «их» жизнью, их совместной с Ингридой жизнью. Но ее «несет», ее относит регулярно прочь от него. Она как море – то прилив, то отлив. А он остается на месте, как эта башенка с часами на берегу, не обращающая внимания на морские отливы и приливы.

Клаудиюс прогулялся по дорожке, бегущей вдоль моря по краю Клифтонвилля. Навстречу в странном приморском полумраке попались несколько женщин и мужчин, прогуливавших своих маленьких собачек. Светящиеся ошейники или фонарики-подвески к ошейникам придавали собачкам значимости, словно были собачки инопланетянами, пойманными добрыми землянами и регулярно выгуливаемыми именно в темное время суток, чтобы не пугать дневной Маргейт.

Клаудиюс пытался на ходу всмотреться, понять, какой породы была та или иная собачка, но тщетно. Только огонек, только фонарик, только провалившийся на собачью шею нимб светящегося ошейника.

Выплыла справа вскоре и громадина бывшего отеля, в котором они с Ингридой жили. Громадиной пятиэтажное здание казалось только в темноте, да и то только потому, что по другой стороне этой же улочки, упиравшейся в невысокий утес над морем, стояли двухэтажные дома.

Клаудиюс прошел лишние пятьдесят метров. Остановился. Поднял взгляд на окна бывшего отеля. В окне его комнаты света не было, а вот в комнате у Ингриды этажом ниже свет горел.

Клаудиюс постучал к Ингриде. Открыла Мира. Голубой халатик, тапочки на босу ногу, распущенные русые волосы. В руках большая расческа.

– Бэа еще осталась, – сказала она, не дожидаясь вопроса. – Ее Пьётр на машине привезет.

– Она не Бэа, а Ингрида, – поправил Клаудиюс.

Мира пожала плечами.

– Может, у нее с именем Ингрида связаны неприятные воспоминания, – произнесла задумчиво.

– Наоборот, – выдохнул Клаудиюс. – У нее с именем Беатрис связаны слишком приятные воспоминания. Ладно!

Он махнул рукой и поднялся к себе.

В комнате было накурено. Оба венгра спали, храпя поочередно, стерео. Их кровати стояли напротив под стенками, у окна. Его кровать – у двери. Напротив его кровати – шкаф, где все трое хранили свои вещи и где лежал не его, но им привезенный ничейный кожаный чемодан, хранивший чью-то чистую одежду – он еще ее не разворачивал, не смотрел – и хороший фотоаппарат «Олимпус». Поверх этих чужих вещей Клаудиюс положил свои.

Слушая храп венгров, Клаудиюс подошел к окну, приоткрыл его и стоял, вдыхая чистый йодистый воздух с моря. Ветерок, заносивший влажную свежесть в комнату, всегда дул с моря.

Он показался удивительно теплым, и Клаудиюс забрался под свое одеяло, не закрывая окно.

Глава 82. Где-то между Флином и Луневилем

Проехав село Флин и не доезжая до Луневиля двадцать километров, уперлось белое маленькое «пежо» в пробку. Водитель, про которого Кукутис после часа совместного пути знал, кажется, все, включая его ненависть к платным дорогам, выругался невнятно и посмотрел на одноногого пассажира, сидевшего рядом, словно считал, что теперь должен был выругаться именно он. Кукутис терпеливо промолчал.

Водитель снова выругался и подсунул лицо под зеркало внутри салона. Кукутис было подумал, что тот проверяет: заблокировали ли ему дорогу назад подъехавшие следом машины. Но очень быстро отбросил эту догадку. Водитель, мужчина лет сорока с подвижной мимикой и с блестящей от лака для волос прической, посмотрел в зеркало, как смотрят женщины. Он дотронулся пальцем до морщинок под глазами, попробовал кожу вниз оттянуть, потом отпустил и тяжело вздохнул.

– Наверное, авария, – проговорил он по-немецки с французским акцентом, снова бросив взгляд на стоящие впереди машины.

– Да говорите же по-французски, – попросил Кукутис. – Я же с вами по-французски говорю!

– Но вы же не француз! – заупрямился водитель «пежо» и уставился Кукутису прямо в глаза.

– Но я и не немец, – ответил на это старик.

– Немцы часто стыдятся признаться, что они немцы! – твердо, с укором проговорил водитель. – Сразу придумывают себе отдельные национальности. Один себя баварцем называет, второй силезцем, третий швабом! Что я, не знаю?!

– А я – литовец!

– Ага, а вот четвертый называет себя литовцем! – Водитель прищурился и на губах его заиграла пренебрежительная улыбка.

Кукутис пожал плечами.

– Ну хорошо, – сказал он суровым, слегка хрипящим от портящегося настроения голосом. – Тогда я вам скажу правду! На самом деле я – жемайтиец!

– Кто? – озадачился водитель.

– Жемайтиец, из Жемайтии, – пояснил Кукутис нетерпеливо. – Но когда я сажусь в пивной за один стол с сувалкийцем, аукштайтийцем, тутейшим и дзукийцем, то, когда выпьем, начинаем говорить «Мы, литовцы, умеем пить лучше, чем немцы, а петь – веселее, чем поляки!»

– Так вы не немцы? – разочарованно бросил водитель и недовольно поджал нижнюю губу.

– Честно говоря, я не понимаю, зачем вы меня подобрали? – сказал после паузы Кукутис.

– Из любопытства, – признался водитель. – Мне всегда интересно: почему люди стараются на автобусах и поездах экономить и стоят с поднятой рукой у дороги. Особенно люди в возрасте, в таком возрасте, когда надо на «скорой помощи» ездить!

– Меня еще ни разу «скорая» не подвозила, – Кукутис вздохнул. – Я, конечно, те «скорые», что с мигалками и сиренами, и не пытался никогда останавливать, но другие, которые не по вызову ехали, пытался.

Водитель «пежо» хихикнул. Оглянулся по сторонам. Понял, что движения никакого не происходит, и выключил мотор.

– Хотите, я вам вина налью? – спросил он вдруг.

– Где? Здесь? – Кукутис удивленно посмотрел на водителя.

– А чего? Мы же застряли, если просто сидеть в машине и ждать, настроение точно испортится! Тем более, что вы, оказывается, не немец!

– Ну давайте! – согласился одноногий пассажир.

Водитель вышел из машины. Хлопнула крышка багажника. Вернулся на свое сиденье с бутылкой в руке и двумя стаканчиками в другой. Из кармана пиджака штопор складной вынул. Шпокнула вырванная наружу пробка.

– Это «мерло», с юга! – пояснил водитель, протягивая наполненный стакан. – Тут только белое делают, но у меня от него изжога.

Кукутис пригубил. Вино оказалось чуть терпким, но одновременно обладало нежным, остающимся на языке вкусом.

– Ну как? Нравится? – спросил водитель после того, как два глотка сделал.

– Да, отличное!

– Конечно, отличное. – Водитель «пежо» на мгновение показался Кукутису более счастливым и умиротворенным. – Если б не оно, я бы уже раз двадцать в аварию попал!

– Без вина? – уточнил Кукутис.

– Ну да, я, пока не выпью, очень нервный! И машину вожу нервно, если не выпил. Вы не заметили?

– Заметил, – сказал Кукутис, опустив взгляд на свою деревянную ногу, резиновым каблуком которой он упирался в дно ниши для пассажирских ног. Все еще упирался, хотя уже и не надо было.

– А вас только вино успокаивает? – поинтересовался вполне приветливо Кукутис.

– А я другого как-то и не пил, – признался водитель. И снова лицо к зеркалу салона приблизил, стал внимательно чуть выпирающий вперед четко очерченный подбородок рассматривать. – Мне родители с детства только вино давали. А когда они умерли, то я сам себе наливать стал.

– А меня хорошо бренди успокаивает, – проговорил Кукутис.

– Какой бренди?

– Литовский. Не немецкий, – Кукутис усмехнулся. – Хотите попробовать?

– А где вы его возьмете? – спросил водитель, окинув старика взглядом с ног до головы. – У вас и карманы в пальто пустые, не то что у наших алкоголиков!

Кукутис поднял штанину над деревянной ногой, выдернул за колечко овальную деревяную крышечку и из открывшейся ниши выудил стальную фляжечку. Открутил крышку, глотнул из узкого горлышка, протянул водителю.

Тот допил глотком вино, а потом из фляжки вылил себе бренди в стаканчик, на два пальца. Понюхал, пригубил и возвратил на Кукутиса загоревшийся неким подозрением взгляд.

– А мне говорили, что бренди на языке щиплет! – негромко, почти шепотом поделился он. – А этот не щипет!

– Это же литовский бренди, – пояснил Кукутис. – Он мягкий, на двадцати семи травах. У нас, в Литве, все мягкое!

На последней фразе брови над глазами водителя поднялись.

– Все мягкое? – переспросил он хитровато. – И женщины тоже?

– Нет, – Кукутис мотнул головой. – Женщины твердые. Точнее сначала твердые, а когда муж умирает, то мягкими становятся! И начинают покойного мужа наново любить, только в этот раз уже нежно и мягко.

– Хм, – выдохнул водитель. – А вы точно под немцами не были?

– Я – не был. Я даже воевал с ними, – Кукутис указал взглядом на свою деревянную ногу. – А женщины? Может, некоторые и были под немцами. Кто знает? Немцы ж везде были! И не всегда признавались, что они немцы, – Кукутис загадочно усмехнулся. – Иногда себя швабами называли, иногда чехами, иногда пруссами!

– О! А я что говорил! – оживился водитель. – Еще вина?

После второго стаканчика «мерло» водитель захотел еще немного литовского бренди и стал Кукутиса так хвалить, что понял старик – надо выходить! Попадались ему уже в жизни такие темпераментные попутчики, которые сначала замороженными казались, а потом так разогревались, что обжечься можно было.

– Мне бы прогуляться, – сказал вежливо Кукутис. – А то руки от неподвижности затекают, да и нога тоже. Я вперед пройду, а вы, когда машины поедут, меня увидите и подберете!

Открыл он дверцу, кивнул водителю благодарно и высунул наружу свою деревянную ногу. Уперся ею в асфальт, да и полностью выбрался.

Наклонился к открытой дверце, чтобы еще разок спасибо сказать, но, заметив, что водитель опять лицо к зеркалу в салоне приблизил, промолчал и пошел дальше по обочине узковатой дороги, обходя стоящие в пробке машины.

Минут через десять увидел Кукутис впереди толпу и полицейскую машину с мигалкой. Приблизился, остановился, желая пьяным глазком на аварию, пробку причинившую, посмотреть. Рядом польская речь зазвучала.

– А что случилось? – спросил по-польски у женщины в пальто и домашних тапочках, словно она из ближайшего к дороге дома на минутку выскочила.

– Агата под машину кинулась! – сквозь слезы ответила она. – Ой, дурочка-дура! Нашла из-за кого кидаться!

– Жива? – поинтересовался Кукутис.

Женщина отрицательно мотнула головой. Отошел Кукутис на несколько шагов в сторону. Минуты три взволнованные разговоры толпы слушал. Честно по покойной скорбил. Потом собрался уже дальше пойти, как вдруг взгляд его остановился на старике, что как-то отдельно от других стоял, словно такой же случайный и посторонний тут, как и Кукутис. Однако лицо старика, как окаменевшее, заставило Кукутиса задержать на нем взгляд. Такие лица он видывал. Иногда даже в зеркале, когда его собственное лицо застывало камнем в растерянном отчаянии.

– А-а, – догадался Кукутис и подошел.

– Опоздал? – спросил его.

Только глаза ожили на лице старика. Поднял он их на Кукутиса. А в них – слезы.

– Опоздал, – прошептали по-польски бескровные землистого цвета губы. – Всегда опаздываю…

– Я тоже, – признался Кукутис и тяжело вздохнул. Так тяжело, что из толпы одна женщина в черной косынке на голове на них оглянулась. – Еще ни разу не успел!

Старик присмотрелся к выглядывавшей из-под правой штанины неожиданного собеседника деревянной ноге. Горько усмехнулся.

– Иди, а то опять опоздаешь! – проговорил беззлобно.

Кивнул ему Кукутис на прощанье и поспешил дальше по обочине. Поспешил так, словно собирался на своих двух – на живой и на деревянной – за считаные часы до Парижа добраться. А глаза перед собой все еще этого польского старика видели. Не стирался он из их памяти, не смаргивался.

«У каждого народа свой Кукутис, – думал старик на ходу. – Только судьба у них одинакова! Может, хоть у швейцарцев он вовремя приходит?»

Увидел Кукутис перед собой большой дорожный указатель, по которому сразу понятно стало, что дорога вот-вот раздвоится, и правая на Луневиль и Париж пойдет, а левая – на Нанси.

Замер на секунду Кукутис, словно глазами этот указатель фотографировал, и сразу дальше зашагал, неуклюже из-за спешки правую ногу вперед занося, а потом левой ее же нагоняя.

Глава 83. Париж

– Вас снова на рю де Севр? – спросила Сюзанна, отвлекшись на мгновение от дороги и бросив взгляд на сидевшего рядом Андрюса.

– Нет, если можно на площадь Бастилии! – попросил Андрюс.

До Парижа еще часа три дороги. По бокам ничего не видно – бургундский вечер полностью вступил в свои права, сумерки были быстрыми, и темноте, сменившей их, было наплевать на желание пассажиров авто любоваться пейзажами.

Андрюс оглянулся на Барбору. Она все еще пребывала в чудесном настроении и в святой уверенности, что прожила «лучший уик-энд своей жизни».

Опустил взгляд под ноги, где в фирменном пакетике с надписью «Maison de la truffe», находились четыре маленькие стеклянные баночки, в каждой из которых лежал отдельный, блестящий черной зернистой кожей перигорский трюфель. Из найденных ими с помощью овчарки Ашки.

Впереди загорелся огнями въезд на платную магистраль. Мама Филиппа притормозила, снизила скорость.

Филипп дремал. Он и перед отъездом, когда они втроем пили чай с абрикосовым тортиком, позевывал. Наверное, не отдохнул еще после вчерашней «трюфельной охоты».

Вспомнился Андрюсу недавний разговор за чаем. После субботнего ужина в памяти задержался голос Шарля, папы Филиппа, его мелодичное пришептывание: «Vingt, trente, quarante» при нарезании трюфеля на слайсере. Андрюс сам, без объяснения Филиппа, никогда бы не понял скрытого значения этих простых, уже давно известных слов-чисел.

– В домике с магазином у нас трюфельный ресторан, – объяснил ему за чаем Филипп. – Там папа готовит и сам обслуживает. Иногда, если много посетителей, то помогает женщина из соседнего села. В трюфельном меню написано, что указанная цена – за блюдо с одной стружкой трюфеля, а каждая дополнительная стружечка, каждый «листок» – дополнительные десять евро. Вот он и привык пришептывать, насколько дорожает блюдо, когда клиенты просят его добавить трюфеля.

Серебристый «пежо» снова набрал скорость. Сюзанна вела машину, чуть наклонившись вперед, словно ей не хватало обзора.

– Ну как вам у нас понравилось? – спросила она неожиданно, покосив взглядом на задумавшегося Андрюса.

– Очень! Огромное спасибо! Барби вообще в восторге! – поспешил он с ответом.

– Хорошо, что вы с Филиппом дружите, – продолжила Сюзанна. – Он, конечно, не вашего возраста! Но он очень умный и проницательный! – она бросила взгляд в зеркальце, посмотрела на спящего сына. – Я даже подумала… Он мог бы помочь вам с французским!..

– Хорошая идея, – согласился Андрюс. – Без французского тут, конечно, не очень…

Мама Филиппа кивнула.

– В следующий раз, когда станет потеплее, я вас по окрестностям покатаю. Возле нас есть красивый замок и винное шато с отличным вином. Мы у них и для себя, и для ресторана покупаем! – добавила она.

Слова «В следующий раз!» словно сердце согрели Андрюсу. Он бросил взгляд на Барбору, проверяя: услышала ли она? Барбора спала, опустив голову на прислоненную к внутренней стенке салона подушечку.

– Спасибо! – Андрюс возвратил взгляд на маму Филиппа. – Огромное спасибо!

По лобовому стеклу ударили капли дождя. Сюзанна машинально включила дворники. Приближался Париж. Его огни еще не озаряли темное небо, но дождь уже встречал тех, кто в пути.

К радости Андрюса, дождь «отпустил» их перед выездом на бульвар Периферик. Темнота французских лесов и полей осталась далеко позади. Теперь по обе стороны дороги горели огни Парижа, неоновые вывески кафе и брассери, реклама страховых компаний и зеленые светящиеся кресты аптек. Покинув Периферик, свернули налево и уже спокойнее поехали по авеню Домениль.

На площади Бастилии мокрый асфальт отражал фонари. Тут тоже недавно прошел дождь. Сонная Барбора неуверенно ступала рядом, словно еще не совсем осознала, что они вернулись в Париж. Они шли, держась за руки. В правой Андрюс нес пакет, в котором цокались, слегка ударяясь друг о дружку, заботливо одетые в защитную пластиковую сеточку баночки с трюфелями.

Они спустились к каналу и скоро остановились перед яхточкой «Надежда». Андрюс снял с дверцы навесной замочек.

– Как тут холодно! – вырвалось у Барборы, лишь только они зашли в каюту.

Андрюс включил обогревательную лампу на ножке. Зажег свет.

– Ты садись! – он обернулся к Барборе. – Сейчас согреемся!

Они пытались согреться до самого утра. Сначала чаем и лампой, потом под электроодеялом. В конце концов им удалось уснуть, но оболочка их сна этой ночью оказалась настолько тонкой, что рвалась несколько раз, заставляя Андрюса поднимать голову и проверять время по лежавшему рядом мобильнику. Окончательно он проснулся из-за кашля Барборы.

«Надо что-то придумать! Но что?» – Андрюс сидел под нагревательной лампой и пытался найти правильный ответ на этот десятки раз звучавший в его голове вопрос.

Нет, ему уже было ясно, что оставаться жить в лодке-яхте они не могут. Теперь он не мог понять, как тут можно вообще жить в холодное время года? Как тут жил Мишель? Может, с помощью водки и еще каких-нибудь обогревателей? Или он просто закаленнее? Может, он даже купается зимою в Сене?

Барбора, проснувшись, выглядела несчастной Золушкой. Она продолжала покашливать, но уже не так сильно, как ночью. Андрюс напоил ее чаем, налив туда незаметно грамм пятьдесят водки. А вдруг поможет?

– Ну что, собираемся! – предложил Андрюс через полчаса.

– Куда? – Барби подняла на него глаза. – Ты что-то придумал?

– Да, – он кивнул. – Мы пойдем к Франсуа и попросимся назад. Хотя бы на пару дней. В книжном, может, не так удобно спать, но там тепло и сухо. А за пару дней я что-нибудь найду!..

За последние слова ему тут же стало стыдно и он перевел взгляд на иллюминатор над лавкой по другую сторону столика.

Снова с рюкзаком и сумкой они молча шли по бульвару Бомарше. Молчание еще никогда не было таким тягостным для Андрюса. Он то и дело посматривал на Барбору. Его губы шевелились, пытаясь подыскать правильные слова в свое оправдание. Но никакие слова в голову не приходили.

Книжный магазин «Глоб» еще был закрыт, но внутри горел свет, и спиной к ним за монитором компьютера справа от кассового аппарата сидел Франсуа. Он обернулся на негромкий стук в стеклянные двери. Впустил их, несколько удивленный.

Барбора закашлялась.

– Мы больше не можем! – объяснил их появление Андрюс. – Там очень сыро! Можно на пару дней здесь остаться?

Франсуа задумчиво кивнул, предложил жестом руки пройти в дальний угол к дивану.

Андрюс и Барбора опустили на пол рюкзак и сумку, уселись.

Андрюс вспомнил детскую настольную игру с фишками и игральными костями. Вспомнил, как случайное попадание в черный квадрат возвращало его фишку на исходную позицию, и приходилось начинать путь к конечной цели с самого начала. Вот и сейчас возникло точно такое ощущение – будто бы он попал своей фишкой, точнее самим собой, на черный квадрат. И его вернули на исходную позицию, в самое начало пути.

Андрюс оглянулся на звук шагов. Франсуа нес вскипевший чайник и кружки. Коробочка с чайными пакетиками уже стояла на столике.

– Хорошо, – наконец заговорил хозяин магазина. – Но я завтра еду на два дня к маме, в Лилль. На север. Я скажу Светлане, что вы здесь ночуете.

– Светлане? – переспросил Андрюс.

– Вы ее видели, она тут работает.

Андрюс кивнул.

– Сегодня я тоже буду весь день в разъездах, но к вечеру вернусь, – добавил Франсуа.

– Мы тоже к вечеру, – Андрюс бросил взгляд на бледную Барбору. – А Барби – может, тут посидит? Она простудилась.

Барбора отрицательно мотнула головой.

Однако дождь, припустивший через полчаса за окнами-витринами, оставил их до вечера внутри книжного магазина.

Они просидели весь день на мягком вздутом кожаном диване, листая книги и альбомы и поднимая голову всякий раз, когда в магазин, на ходу складывая зонтик, заходили немногочисленные покупатели. Некоторые из них и покупателями не были, а просто хотели спрятаться от непогоды. Светлана, сидевшая за кассой, несколько раз приносила Андрюсу и Барбаре кофе.

Франсуа вернулся, когда уже стемнело.

– Я хочу с вами поговорить, – сказал он, как-то излишне серьезно.

Однако не продолжил, а отошел к Светлане и поговорил с ней минут пять, прежде чем снова обратил внимание на Андрюса и Барбору.

Света тем временем попрощалась и ушла.

– Извините, я должен был кое-что ей объяснить на ближайшие два дня. Меня ведь не будет! – пояснил он. – Пойдемте поужинаем! Я угощаю!

Андрюс был удивлен. Но тут же поднялся с дивана.

Франсуа закрыл магазин, и они вышли через черный ход.

Свернув за угол и пройдя метров триста, они уселись в типичном парижском угловом кафе. Официант, очевидно знавший Франсуа как постоянного клиента, сразу поспешил к их столику и, держа в руках меню, но не передавая его гостям, что-то объяснил Франсуа по-французски.

– Он рекомендует парментье с уткой, – Франсуа перевел сказанное официантом на русский.

– А что это? – спросила Барбора.

– Это вкусно. Утиная ножка с соусом под картофельным пюре. Запекается в духовке, – пояснил он.

Барбора кивнула. Андрюс тоже.

– Я говорил с мамой, – Франсуа чуть наклонился вперед над столом, как только официант отошел. – Она согласна вас принять на недельку…

Андрюс и Барбора переглянулись.

– Зачем? – спросил Андрюс.

Франсуа вздохнул. Посмотрел внимательно сначала в глаза Барборе, потом Андрюсу.

– Послушайте меня! – попросил. – Вы не первые и не последние, кто оказывается в такой ситуации! Я видел много таких, как вы! И могу сразу сказать: выживет человек в Париже или нет! Вы тут не выживете! Вы слишком спокойные…

По лицу Барборы Андрюс понял, что ей слова Франсуа очень неприятны. Захотелось его перебить, заставить замолчать, начать с ним спорить. Но спорщицей была Барбора, а сейчас она молчала. Молчала, и только лицо ее выражало безрадостные мысли.

– Я вам не говорю: возвращайтесь домой, в Литву! – продолжил Франсуа, не меняя серьезности интонации и выражения лица. – Я говорю только про вас и про Париж. Лилль – это тоже большой город на севере. Там тоже Франция и французы, но жизнь в Лилле намного дешевле и легче, чем тут. Может, вам удастся устроиться там? И если вы мечтаете о парижской жизни, вы сюда вернетесь! За неделю у мамы у вас будет время найти дешевую квартирку и хотя бы какую-нибудь работу – но надо браться за всё, что предложат! Мама согласна. Она даже рада, ведь живет одна. Английский она знает, сама когда-то преподавала его в школе. Если вы согласны, то завтра поедем вместе! И не надо будет тратить денег на поезд или автобус. Вы согласны?

Над столом зависла тишина, и до ушей сидящих донеслись разговоры со стороны соседних столиков. А через минуту Андрюс кивнул, а Барбора отрицательно мотнула головой.

– Дело ваше, – сказал Франсуа. – Думайте! Скажете завтра, когда я заеду. Я уезжаю не с утра, а к двенадцати.

Официант с тремя мармитами на подносе появился как нельзя кстати. Предупредил, что мармиты только что из печи и очень горячи. Это Андрюс понял и без перевода. И вспомнил вчерашнюю мысль Сюзанны о том, что Филипп может помочь ему с французским. Стало грустно, но по одному взгляду на Барбору Андрюс понял, что ей сейчас намного тяжелее. Она сидела неподвижно, уставившись на поднимавшийся от мармита перед ее лицом пар. Сидела и, казалось, даже не дышала.

Франсуа выкопал ложкой в пюре с запеченной корочкой ямку и вилкой выудил снизу утиную ножку.

После ужина он вернулся с ними в магазин. Снова через задний ход. И ушел, оставив их там, грустных, уставших, во власти пессимизма и сомнений, но, по крайней мере, неголодных и в тепле.

С наступлением утра, которое определить в нижнем зале магазина возможно было только по часам на мобильнике, Андрюс, еще не открыв глаза, ощутил беспокойство и ломоту в спине. Сверху донесся негромкий шум. Он приподнялся на локтях, обернулся к стоящей рядом походной раскладушке. Темнота не могла скрыть от него отсутствия Барборы. Осторожно поднялся на ноги.

Включил свет, и новое открытие напугало и озадачило еще больше: рюкзак и сумка, которые они вечером спустили сюда вниз, отсутствовали.

А сверху снова раздался шум, и Андрюс поднял голову, прислушиваясь. Босыми ногами по холодному полу, в одних трусах и майке он прошел к лестнице и, затаив дыхание, замер. Сверху вниз, ему под ноги, падали две полоски света от лампы.

Он поднялся и заглянул в верхний зал, в этот залитый ярким светом всех лампочек книжный аквариум. И увидел Барбору, одетую, в джинсах и свитере, внимательно с неподвижным лицом смотревшую на пол перед ней. Она наклонилась, потом присела на корточки и почти пропала из виду за столами с книгами.

У Андрюса отлегло от сердца. Смелее и чуть расслабленнее он прошел между столами с книгами к углу с диваном, к Барборе. Забыл про холодный пол. Боковым зрением отметил, что на улице еще совершенно темно, а значит, его, полуголого, хорошо видно. И машинально ссутулился, словно хотел пригнуться, стать менее заметным для кого-то неизвестного, живущего в темноте парижских бульваров и улиц.

Барбора, присев на корточки, занималась чем-то странным, для него поначалу непонятным.

Под стенкой лежали пустые, выпотрошенные до последнего рюкзак и сумка. Рядом – сваленные вместе в одну кучу их вещи и две аккуратные стопочки уже отсортированной одежды: отдельно ее кофточки и блузки и отдельно его рубашки, майки и носки. Барбора разделяла вещи на его, Андрюса, и ее. Медленно, слишком медленно до него дошло, что происходит. И он стоял рядом, оцепенев. Понимая, что она не может сейчас его не видеть, но при этом она его, стоящего рядом, не видит и, кажется, не видит более их с ней вдвоем, вместе. Иначе как объяснить то, чем она занимается сейчас? А потом, все рассортировав, она одну стопку одежды засунет в сумку, а вторую – в рюкзак и… И отдаст его вещи ему, отдаст или просто бросит, забрав всё своё с собой.

– Барбора, – прошептал Андрюс. – Ты что делаешь?

Ее руки, протянутые к кучке еще не отсортированных вещей, замерли. Она, не поднимая головы, опустила их на колени.

– Барби! Что ты делаешь? Что с тобой? – повторил Андрюс дрожащим голосом.

Барбора покачнулась, видимо, устала сидеть на корточках. Поднялась и, не оборачиваясь к Андрюсу, прошла к дивану. Присела. Несчастное, надрывное выражение делало ее лицо некрасивым.

Андрюс опустился рядом.

– Ну хорошо, – примирительно прошептал он и растерялся, не зная, как продолжить.

Она не отреагировала. Выражение ее лица ни на йоту не изменилось. Только глаза стали еще более влажными.

– Нам нужно домой, – снова зашептал Андрюс, собравшись с мыслями. – Домой, в Литву. Мы там поживем немножко, может, годик. Родим ребенка, выучим французский, заработаем денег. И тогда можно снова. Снова в Париж! Мы ведь уже знаем, как тут… Мы будем опытнее!..

– Замолчи! – Ее внезапный шепот показался Андрюсу слишком громким. – Замолчи, или я не знаю…

Барбора не договорила. Слезы хлынули из глаз, она закрыла лицо ладонями. Он обнял ее, прижал к себе и телом почувствовал, как она дрожит. Ее закрытое ладонями лицо оказалось рядом. Она не пыталась отвернуться от Андрюса. Она не сопротивлялась его объятиям. И вдруг, опустив руки, она тоже обняла его, обхватив полуголую спину мокрыми ладонями и мокрой от слез щекой прижавшись к его щеке.

– Ты не понимаешь, – зашептала она. – Ты не понимаешь, почему я не хочу назад. И это хорошо, что не понимаешь! Прости, прости! Я… я не права, но…

В двенадцать, когда Франсуа зашел в магазин, перепакованные рюкзак и сумка уже стояли у двери.

Франсуа все понял и с облегчением вздохнул.

– Вы можете Мишелю передать ключ и вот это? – спросил Андрюс, протянув хозяину книжного магазина стеклянную баночку с трюфелем.

– Ого! – вырвалось у Франсуа. – Ничего себе!

Он принялся с удивлением рассматривать черный кругленький гриб.

– И для вас тоже, – протянул ему Андрюс вторую баночку. – Спасибо за все!

– Откуда? – только и спросил немного растерянно Франсуа, опустив ключ от замка на дверце яхты на столик у кассового аппарата.

– Были в гостях у знакомых, у них свой лес с трюфелями, – пояснил Андрюс.

– Спасибо! У меня таких знакомых нет, – усмехнулся Франсуа и вернулся в свое нормальное спокойное состояние. – Ну что, поехали?

Вещи уже лежали в багажнике. Пассажиры и водитель заняли свои места, и тут Андрюс просительно посмотрел на Франсуа.

– Мы можем проехать через рю де Севр? – спросил он.

– Вообще-то это не по дороге, – Франсуа пожал плечами. – Но если очень надо…

– Очень, – Андрюс, сидевший на переднем пассажирском сиденье, решительно кивнул. – И там надо будет чуть-чуть подождать. Это очень важно. Для меня!

– Если важно, то подождем! – сказал Франсуа.

Машина отъехала от магазина.

Очень скоро, оставив Барбору и Франсуа в машине на рю де генерал Бертран, Андрюс зашел в кафе и увидел Филиппа. Он сидел за столиком давно не появлявшихся братьев-албанцев и пил лимонад с мятным сиропом. На столиках Андрюса и Сесиль стояли одинаковые таблички с надписью «Réservé». Вместо бармена в мешковатом свитере за стойкой стоял другой, помоложе, иногда подменявший патрона. Он кивнул Андрюсу.

– Привет! – Андрюс присел возле Филиппа. – Извини, что попросил. Ты из-за меня занятия пропускаешь…

– Геометрию, – Филипп кивнул. – Но я ее и так не люблю!..

– Я хотел тебе кое-что важное сказать, – Андрюс бросил взгляд на входные двери, показалось, что кто-то заглянул внутрь. Но скорее всего, только показалось.

– Сходишь со мной? Это тут рядом, напротив, – продолжил Андрюс.

– В больницу?

– Да, я хочу тебя с одним мальчиком познакомить…

– Он там, в больнице? – спросил Филипп.

– Да, я тебе всё объясню!

Они вышли под солнце нового парижского дня. Андрюс, переходя улицу, бросил удивленный взгляд на сухой асфальт. Показалось, что он давно не видел сухого, свободного от следов дождя асфальта.

– Он мой друг, – говорил Андрюс на ходу, когда они уже вошли в арку больницы. – Ему тринадцать, зовут Поль, он из Африки. Не может шевелить руками… И, наверное, ногами тоже. Хороший мальчишка. Я к нему каждый день ходил, просто разговаривать. Ему важно, чтобы с ним дружили. А я уезжаю.

– Куда? Надолго? – взволнованно спросил Филипп, обернувшись к Андрюсу.

– На север, в Лилль. Может, ненадолго. Не знаю! Но я буду звонить. И ты мне можешь звонить!

Глаза Поля при виде Андрюса, зашедшего в палату, радостно загорелись. Но выражение лица сменилось удивлением, когда он увидел слепого мальчика, появившегося с тактильной тростью в руке следом за старым знакомым.

– А ты с кем? – спросил Поль, рассматривая Филиппа.

– Это мой друг, Филипп! – ответил Андрюс. – Я тебе сейчас все объясню.

Он приставил к кровати Поля два стула. Помог присесть слепому мальчику, потом уселся сам.

– Познакомьтесь, – сказал.

– Филипп, – произнес слепой мальчик и протянул вперед руку.

Андрюс аккуратно накрыл протянутую ладонь своей и опустил ее Филиппу на колено.

– Поль не может, – сказал.

Филипп понимающе кивнул.

– Ты играешь в шашки? – с сомнением спросил Поль у Филиппа.

– Да, – Филипп снова кивнул. – Только не очень быстро. Когда я играю, мне нравится долго думать!

Лицо Поля оживилось. Он с интересом смотрел на мальчика. И вдруг внезапная мысль заставила Поля перевести взгляд на Андрюса, и в этом взгляде Андрюс сразу прочитал сомнение.

– Папа не станет ему платить! – с горечью произнес Поль.

– Ему не надо платить, – успокоил мальчика Андрюс. – Я хотел, чтобы вы просто подружились! Мне нужно уехать. А Филипп учится тут недалеко и почти каждый день бывает на рю де Севр.

– А ты хочешь со мной дружить? – спросил Поль, уставившись в черные очки Филиппа.

– Да, – сказал Филипп.

– А как же ты будешь находить дорогу к моей палате?

– Первые пару раз мне кто-нибудь поможет, – сказал Филипп. – А потом смогу и сам! У моих ног отличная память! – Филипп опустил голову, будто бы действительно посмотрел на свои колени.

Они покинули Поля вместе. Пока ждали лифта, Филипп несколько раз повторил для запоминания этаж и номер палаты.

С Филиппом попрощались у кафе «Ле Севр». Мальчик долго не отпускал ладонь Андрюса.

– Ты же мне будешь звонить? – спросил еще раз, перед тем, как развернуться и отправиться обратно.

– Да-да, конечно! – пообещал Андрюс.

Проводил его взглядом и вспомнил, что Франсуа и Барби уже давно его ждут в машине за углом. Побежал туда.

Только уселся на свое сиденье, принялся извиняться перед Франсуа.

– Не стоит, – отмахнулся от его извинений хозяин книжного магазина. – Мне Барбора рассказала про этого мальчика!.. Жаль, конечно!

Солнце продолжало баловать Париж и тогда, когда их синяя «вольво» выехала, наконец, за бульвар Периферик и взяла курс на Санлис.

Магистраль А1 оказалась такой же загруженной, как дневные улицы Парижа, только здесь вместо малолитражек и автобусов большую часть движущегося транспорта составляли длинномерные грузовики. Они не выезжали на левую полосу, так что особенных проблем не причиняли.

Андрюс и Барбора молчали. Барбора молчала сзади, Андрюс – рядом с водителем. Франсуа включил радио и почти тут же выключил.

– Вы не переживайте, – заговорил он, бросив быстрый взгляд на пассажира справа. – Все хотят жить на юге, у моря. Где-нибудь в Ницце или в Каннах. Я бы тоже там жил! Но там нет работы. Работа всегда или почти всегда на севере, где многие не хотят жить, но живут. Если б я был готов на все и если б мне было двадцать, я б рванул, поехал бы на юг, рискнул… Но, скорее всего быстро бы вернулся. Надо заниматься тем, что любишь, и там, где живешь! Это идеально…

Франсуа поискал взглядом в салонном зеркальце Барбору. Нашел. Она безучастно смотрела в окно.

– Мама родилась в Лилле и прожила там всю жизнь. И счастлива. Ей там нравится. Может, и вам там понравится?

– А в Лилле много больниц? – спросил, словно очнувшись от размышлений, Андрюс.

– Конечно есть! – Вопрос явно удивил Франсуа. – Есть большой университетский госпиталь, есть частные.

Андрюс опять провалился в свои мысли. Проводил взглядом очередной автопоезд с прицепом, который они обогнали. Бросил взгляд на небо и увидел, что оно перестало быть безоблачным. А далеко впереди, на расстоянии, доступном взгляду, над дорогой уже висели тяжелые свинцовые тучи.

Глава 84. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Рано утром Ренату разбудил громкий стук. Она испугалась. Ведь как надо было стучать, чтобы стук прошел через три закрытые двери и разбудил человека?!

– Пойди открой! – попросила она Витаса.

Витас нехотя поднялся. Натянул джинсы.

Рената накинула халат, затянула пояс и подошла босиком к двери в коридор.

Оттуда, из-за двери, доносился голос Витаса и – тише – голос еще одного мужчины. Хотелось заглянуть и понять, о чем они говорят, ведь стоя за дверью, Рената слов разобрать не могла.

И вдруг она вспомнила, что сегодня должно приехать телевидение из Вильнюса. Вспомнила и запаниковала. Ведь она собиралась убрать в доме, помыть полы, вытереть везде пыль, чтобы не опозориться перед столичными журналистами. Неужели это они? Почему так рано?!

Дверь вдруг открылась и Витас, шагнувший из коридора в гостиную, замер, увидев ее.

– Кто это? – спросила она. – Телевидение?

Он мотнул головой.

– Вообще-то это к тебе, – сказал немного раздраженно и сонно. – Твой знакомый!

– Ко мне? – удивилась Рената.

Поправила волосы, вышла в коридор, увидела там гостевые тапки и сразу забралась в них ногами. Только потом посмотрела в сторону приоткрытой двери на улицу. Оттуда дохнуло холодом.

Она выглянула на порог – мужчина лет сорока пяти в старом синем плаще с пристегнутым воротником из искусственного меха. Пропитое лицо показалось знакомым. У ног – картонная коробка.

– Вы ко мне? – спросила она.

– Рената! Твой парень какой-то тово! Даже выслушать не может! – проговорил визитер.

– Я вас знаю?

– Сосед ваш, Борис! – произнес мужчина. – Я кота вам принес! Вы же объявление давали.

– А где кот? – Рената опустила взгляд на его руки и заметила, что они здорово поцарапаны и что царапины свежие.

– Там, – Борис указал пальцем вниз на коробку. – Он же дикий! Как вы с ним уживаетесь?

– Да так, – Рената пожала плечами.

Наклонилась, подняла коробку, собралась вернуться с ней в коридор.

– А вознаграждение? – возмутился Борис.

– Вознаграждение?

– Ну да, двести литов! Что я, зря за ним гонялся по лесу?

– А в каком лесу вы его нашли?

– Возле дома, тут рядом! – сообщил мужчина. – Так что, обещанное вознаграждение будет?

– Я сейчас, – Рената вернулась в коридор, прикрыв за собой двери и оставив пришедшего на пороге.

В гостиной поставила коробку на пол, открыла. Спаммас – исхудавший и грязный – лениво лежал на дне. Только посмотрел на нее то ли затравленно, то ли безразлично. И снова опустил мордочку на лапы.

– Витас, дай двести литов! – попросила она.

Витас, уже присевший к компьютеру и что-то выписывавший со странички, отвлекся.

– Кому? Этому пьянице?

– Это наш сосед! Я думала, он умер… Но ты же обещал вознаграждение?

Витас нехотя достал деньги, протянул Ренате две сотки.

Лицо Бориса словно осветилось, когда он получил вознаграждение. И глаза ожили, и голос стал звонче.

– Спасибо большое! – затараторил он, пряча купюры в карман плаща. – А Йонас где?

– Умер, – сообщила Рената.

– Как умер? – опешил сосед. – А я ничего не слышал! Давно?

– Почти два месяца назад.

– И что, поминки уже были?

– Мы не делали, – Ренате захотелось прекратить этот разговор. – Если будем делать, я вас позову!

– Обязательно позовите! Вы, если придете, стучите мне в двери очень громко! Я иногда как глухой!

Когда Рената вернулась в гостиную, Витас разговаривал по мобильному. Просил кого-то приехать не сегодня, а завтра.

– У нас же сегодня ЛРТ, а я по привычке заказов набрал! – пожаловался он в ответ на вопросительный взгляд Ренаты.

– А когда они приедут?

– Собирались к двенадцати.

– А у тебя там в салоне чисто?

– Почти! Но Виола скоро приедет, и мы с ней быстро все в порядок приведем. А в одиннадцать-тридцать будет одна дама с кроликом, как раз красиво для телевизионной корзинки.

– А они в дом заходить будут? – спросила Рената.

– Конечно!

Она поспешила в ванную за шваброй.

Когда пол в коридоре заблестел, перешла в гостиную. Перенесла коробку со Спаммасом в угол. Кот словно и не собирался выбираться из своей картонной корзинки.

Однако через полчаса, когда все на их половине дома было убрано и кусок старого верблюжьего одеяла зеленого цвета лежал под левым окном гостиной, ожидая, когда на нем уютно устроится кот Спаммас, коробка оказалась пустой, а кот пропал. Рената обыскала все углы, заглянула под мебель и за занавеси, но его нигде не было.

Поиски кота прервал Витас, заглянувший в коридор и крикнувший, что телевидение уже приехало.

Рената переоделась в длинную юбку, похожую на часть народного костюма, и в свитер. Потом подумала, что в такой юбке она будет выглядеть сельской дурочкой, и поменяла ее на джинсы.

Из окна гостиной дедушки Йонаса она выглянула во двор и обомлела – никогда у них во дворе еще не стояло столько разных машин – и «смарт» Виолы, и две машины с логотипом Литовского национального телевидения ЛРТ, и зеленый джип, в котором, наверное, привезли на покраску кролика.

Руки у Ренаты задрожали. Она подумала, что всех этих гостей надо угостить чаем. А что подать к чаю? У них кроме пачки печенья ничего нет! Она просто не подумала об этом заранее!

На всякий случай вынесла из кухни на овальный стол десять чашек. Проверила, сколько в доме чаю. Успокоилась – чаю хватит!

Любопытство в конце концов привело ее в амбар, в салон «собачьей красоты», как она называла эту странную «парикмахерскую». Зайти внутрь оказалось делом невозможным – проход перегораживала телекамера на треноге. Но, заглянув из-за спины оператора, Рената увидела Виолу с потрясающей свеженькой прической на голове, увидела женщину лет пятидесяти, держащую на руках белого кролика, увидела Витаса и берущего у него интервью телеведущего. Лицо телеведущего показалось чуть ли не родным, настолько знакомым. Словно она каждый день его видела. Но откуда? У них же нет телевизора, а те редкие программы, которые они смотрели в онлайне по компьютеру, рассказывали о животных, а не о политике.

– Ну и тогда я решил, что останусь и попробую построить здесь бизнес, который сможет привлечь не только местных клиентов, но и клиентов из соседних районов, – рассказывал в микрофон Витас.

Он старался выглядеть уверенным, но глаза его бегали: то на камеру, то на ведущего, то вдруг останавливались на микрофоне.

– А вы откуда сегодня приехали? – обратился тележурналист к женщине с кроликом.

– Из Паневежиса, – смело ответила она. – Я давно хотела серого кролика. У меня серая шубка, из шиншиллы. А мы с Гедеминасом…

– Как его зовут? – уточнил журналист, взглядом показывая на кролика, мирно лежащего на ее руках.

– Я же сказала – Гедеминас. Так вот – мы с ним часто гуляем, особенно зимой! Выезжаем в поля, там красиво, снег! И я его отпускаю! Но и снег белый, и он белый! Очень легко потерять!

– А не дешевле ли было бы купить серого кролика? – поинтересовался журналист.

– Дешевле, – согласилась она. – Но это был бы уже другой кролик, не такой ручной, не такой ласковый!

Рената вышла из амбара.

«Надо же, – подумала. – Кролика Гедеминасом назвать!»

Она вернулась в дом. Вскипятила воды и заварила чай в самом большой керамическом чайнике.

Из коридора раздался шум – топот десятка ног. Она напряглась. Перенесла большой заварочный чайник в гостиную, поставила по центру овального стола.

Витас зашел первым, за ним следом – пять человек, включая незамеченную Ренатой раньше девушку с саквояжиком в руке. Оператор расставил посреди комнаты треногу и водрузил на нее камеру.

Рената растерялась. Пригласила всех к столу. Стала наливать чай.

Ей думалось, что они просто посидят и поболтают, думалось, что телеинтервью уже закончено. Но не тут-то было. Журналист глаз не сводил с ее красных волос. Рената уже пожалела о том, что не надела платок.

– Скажите честно, а как вам пришла эта идея? – обратился телеведущий к Витасу.

Витас, заметивший интерес журналиста к цвету волос Ренаты, вздохнул и улыбнулся.

– Ну, – начал он, – у моей Ренаты красная машина и красный свитер. А потом она покрасила волосы в красный цвет. Вот я и подумал, что если у человека есть любимый цвет, то он будет всегда при покупке одежды или мебели искать товары любимого цвета. А если не найдет, то, возможно, будет красить…

– То есть это ваша жена подбросила вам идею! – уточнил тележурналист.

Витас нехотя кивнул.

– Да, можно и так сказать!

– А я ее красила! – вставила Виола, усевшаяся за столом рядом с Витасом.

– А можно вам задать пару вопросов? – обратился журналист к Ренате. Она заметила, как объектив телекамеры заглянул ей в лицо, и смутилась.

– Можно, я не буду говорить, – попросила она. – Я не привыкла… Может, позже!

К радости Ренаты, тележурналист кивнул и возвратил свой взгляд и интерес к Витасу.

И вдруг в центре комнаты на деревянном полу остановился красный помятый, разлохмаченный кочками и ветками, через которые бегал по лесу, кот Спаммас.

– А это что за чудо? – вырвалось у оператора, стоявшего у треноги.

И он тут же стал снимать кота, равно как и девушка, оказавшаяся гримершей, доставшая свой мобильник и увлеченно включившая на нем видеокамеру.

– Да он у нас в бегах был, – заговорила Рената, но голос ее прозвучал слишком тихо и не смог отвлечь гостей от помятого кота.

Когда гости уехали, Рената себя чувствовала так, словно весь день носила мешки с мукой. Ныли плечи, болела голова.

Витас кривил губы. Он был очень огорчен появлением в комнате Спаммаса.

– Я надеюсь, они его не покажут! Это же все-таки программа про успешный бизнес! – громко произнес он.

Достал мобильник, позвонил телеведущему. Поговорил с ним и успокоился.

– Нет, они его вставлять в программу не будут! – сообщил Ренате. – У них много кролика, сначала белого, а потом серого. Ну и, конечно, засняли, как мы с Виолой его красили! Хорошо, что кролик не сопротивлялся!

– Я так устала, – пожаловалась Рената. – Даже не знаю почему!

– Перенервничала, – объяснил Витас. – Я тебя понимаю! Это же на всю страну покажут!

– А когда покажут? – Голос Ренаты задрожал.

– Послезавтра вечером, в прайм-тайм! Когда все смотрят! Мы тоже посмотрим, в онлайне! Кстати, где этот чертов Спаммас?

Рената оглянулась.

В гостиной его не было, но приоткрытая дверь в спальню словно сама подсказывала ответ.

– Там, наверное!

– Надо его помыть и причесать, – серьезно заявил Витас. – Иначе он нам всех приезжающих клиентов распугает!

Глава 85. Апстрит. Кент

В субботу Шляхтич, как обычно, выдавал кэш за неделю. Венгры вышли из его кабинета недовольными. За ними следом зашел Клаудиюс.

– Садись! – пригласил его поляк немного раздраженным голосом, поправляя съехавший на бок галстук.

Клаудиюс испугался, что ждут его плохие новости, но, как оказалось, раздражение Пьётра было связано с венграми. Тот помолчал минуту, взял себя в руки, успокоился. Посмотрел на усевшегося по другую сторону рабочего стола литовца уже более миролюбиво. Бросил взгляд на открытую тетрадь, лежавшую перед ним. Развернул ее к Клаудиюсу, протянул ручку и подвел длинный белый конверт как линейку, чтобы Клаудиюс видел, где надо расписаться.

Ставя подпись, Клаудиюс сдвинул конверт чуть ниже, так как заметил, что следующим за ним получателем денег стояла Беатрис. С удивлением увидел, что денег она за неделю получит почти в два раза больше: триста пятьдесят фунтов. Расписавшись и забрав свои сто восемьдесят, Клаудиюс уже поднялся со стула, чтобы выйти, но Шляхтич жестом попросил его остаться за столом.

– Ты животных любишь? – спросил он.

– Ну да, – удивился вопросу Клаудиюс.

– Отлично! Тогда у тебя будет еще одна обязанность! – Пьётр протянул ему кольцо с тремя ключами. – У тебя получится, и лицо доверие вызывает…

– А что делать? – осторожно спросил Клаудиюс.

– У нас тут зоомагазинчик есть. Да ты знаешь, наверное! С кроликами и морскими свинками. Иногда клиенты приезжают купить клетку вместе с детьми. Мира им тогда говорит, что у нас и кролики есть. Дети уговаривают папу пойти посмотреть. И покупают. До вчерашнего дня зверьков продавал Ласло, но они обнаглели, эти венгры! Уже и бар там устроили, и курилку. Одна клиентка скандал устроила, сказала, что купила морскую свинку, а от нее табаком пахнет. Теперь ты будешь этим заниматься. Двадцать фунтов за неделю я тебе добавляю. То есть все, как обычно. Только если есть клиент, то Мира тебе звонит, и ты идешь, открываешь и показываешь. И всегда старайся продать тех, что постарше и побольше! Понял?

Клаудиюс кивнул.

Поляк посмотрел в глаза литовцу как-то напряженно, задумчиво, словно и не о кроликах и морских свинках сейчас думал, а о чем-то другом.

– Знаешь еще что? – Пьётр уставился в глаза Клаудиюсу. – У меня приятель из Кракова в Манчестере продуктовый магазинчик открывает. Через месяц. Ищет надежного продавца. Жилье – комнатка как раз над магазином. Зарплата нормальная. Ты не хочешь?

– А что, я вам не подхожу? – Клаудиюс посмотрел на поляка с подозрением.

– Почему? Подходишь! Но дела идут так себе. Всякое может быть!

Клаудиюс вышел от Пьётра подавленным. Двадцать минут ждал автобус на остановке. Полчаса ехал.

Перед бывшим отелем Клаудиюс поднял взгляд на верхние этажи. В окне Ингриды и Миры было темно, а вот у него в комнате горел свет. На улице тоже было еще светло – дни становились длиннее. Длиннее и теплее.

«Может, Ингрида у себя? – подумал он. – Просто пока нет надобности включать свет?»

Клаудиюс остановился перед дверью, на которой появилась металлическая эмалированная табличка с именем «Беатрис» голубыми буквами на белом фоне. Огорченно покачал головой. Стукнул два раза в дверь и, не дождавшись ответа, поднялся к себе.

Ласло и Тиберий встретили его хмуро. Оба сидели за столиком у окна, на столике – две открытые бутылки пива. Не поздоровались.

Клаудиюс почувствовал себя виноватым перед венграми. Перспектива жить в одной комнате с двумя соседями, у которых теперь есть к нему претензии, его не обрадовала.

– Я ничего у него не просил. Он мне сам отдал ключи от кроликов, – сказал миролюбиво Клаудиюс.

Тиберий поднял взгляд на литовца, на лице недовольная, горькая ухмылка.

– Пошли в паб, я угощаю! – предложил Клаудиюс.

Ласло и Тиберий удивленно переглянулись и поднялись на ноги.

«Все-таки они неплохие ребята», – подумал Клаудиюс, спускаясь по лестнице и слушая за спиной их шаги.

Десять минут, разделявшие бывший отель и ближайший к ним паб, они прошли молча. Но уже внутри, в уютном, неярко освещенном зале паба, украшенном развешанными по стенам клюшками для гольфа и спортивными кубками, стоявшими бесконечными рядами на полках, прибитых под самым потолком, венгры расслабились. Взяв три пинты «Гиннесса», строители клеток для кроликов уселись за угловой столик. Чокнулись громко пивом и сделали по основательному глотку. Говорили венгры по-английски хуже Клаудиюса, и это только добавило ему самоуверенности.

Впервые за все время совместной работы все трое смогли поговорить по душам, рассказать о себе и своих проблемах.

Тиберий раньше жил в Будапеште, точнее в Пеште, так как Буда находилась по другую сторону Дуная. Работал у китайцев в забегаловке.

– Ты представляешь, сколько они мне платили, если они себе почти ничего не платят?! – возбужденно спрашивал он, нависая над столом со стаканом «Гиннесса» в руке. – Двести евро в месяц! Это при том, что обычная зарплата у нас – четыреста! Тут хоть до восьмисот получается, плюс оплаченная кровать!

Ласло приехал из села. Пожаловался только на то, что по-венгерски кроме как с Тиберием не с кем говорить.

– Может, вы плохо искали? – спросил Клаудиюс. – Тут наверняка много других венгров.

Тиберий отрицательно мотнул головой.

– Венгры обычно за границу не уезжают, – сказал он. – Они остаются в стране и пьют. А потом вешаются от депрессии! У нас первое место в мире по самоубийствам!

– Нет, первое место у Литвы! – не согласился Клаудиюс. – У нас точно первое место! У нас об этом постоянно в газетах пишут.

Ласло и Тиберий посмотрели на Клаудиюса с недоверием.

– Каждая лягушка свое болото хвалит, – произнес после минутного молчания Тиберий.

– А почему в Венгрии столько самоубийств? – спросил Клаудиюс, допив пиво.

– Люди знают, что раньше, когда мы были империей, жилось лучше. А теперь кризис. Дома в Будапеште все серые, у города нет денег на ремонт, на краску. Да и вообще, нахрен нам эта Европа сдалась?! Можно было бы и так сюда гастарбайтерами ездить.

– Нет, то, что мы в Европе, – хорошо, – вступил в разговор Ласло. – В конце концов Европу надо кормить, а у нас кроме сельского хозяйства в стране ничего не осталось. А самоубийства, я думаю, еще из-за того, что нас никто из соседних народов не понимает. Все из-за языка! Никто из иностранцев венгерский не учит, а это значит, что нам приходится учить чужие языки, чтобы нас понимали. А языки нам не очень даются. Разве что немецкий…

– Да, английский у вас не того, – согласился Клаудиюс. – Еще по пиву?

Ребята согласились.

Рыжий бородатый бармен налил еще три пинты. Клаудиюс поставил их на стол, и разговор продолжился.

– Язык у нас не европейский, конечно, – вздохнул Ласло. – Если б его как-то упростить…

– А как будет по-венгерски «дурак»? – спросил Клаудиюс.

– Bolond.

– А «мудак»?

– Faszfej. А как будет по-литовски «Я тебя люблю?» – спросил Ласло.

– Aš tave myliu. А как будет по-венгерски «Пошел на хер!»?

– Menj a picsába!

– Да-а, – многозначительно протянул Клаудиюс, и его рука сама потянулась за пивом. – Надо будет запомнить!

– Хорошее пиво, у нас такого не делают, – поменял тему Ласло. – Англичане все-таки много чего придумали!

– Да, – поддакнул Тиберий. – Только я еще ни разу тут с англичанином не разговаривал, не встречался! Одни румыны, поляки, болгары, литовцы, – при последнем слове он посмотрел на Клаудиюса и сменил серьезное выражение лица на улыбку.

Клаудиюс задумался и понял, что он тоже еще ни одного англичанина тут не встретил. То есть он их наверняка видел среди прохожих в Лондоне, может, за рулем машин, проезжавших по Хай-стрит в Ишере, но чтобы так, лицом к лицу, да еще и с разговором! Нет, не было такого еще!

– Я тоже, – сказал он. – Мы тут с декабря! И ни одного англичанина!

– Они на севере живут, – знающим тоном заявил Ласло. – Когда с юга сюда такие, как мы, понаехали, то они на север перебрались. Точно!

Клаудиюс оглянулся по сторонам. За одним столиком сидели и пили пиво прилично одетые негры, за другим – то ли корейцы, то ли японцы, трое мужчин, тоже прилично одетые. За третьим – явно славяне, потому что с их стороны то и дело доносился русский мат, но с легким акцентом, доказывавшим, что говорившие пользовались матом «по лицензии», он не был для них родным.

Взгляд Клаудиюса остановился на бармене. Рыжий мужик с рыжей бородой, с широким лицом и крупным носом наверняка был англичанином.

– О, давайте впервые поговорим с настоящим англичанином, – весело предложил Клаудиюс, показывая на бармена рукой. – Мы же все-таки в Англии!

Все трое поднялись из-за стола и с пивом в руках уселись за барную стойку напротив бородатого бармена.

– С вами можно поговорить? – вежливо спросил Клаудиюс. – Вы же англичанин?

– Какой я нахрен англичанин? – возмутился бармен. – Я ирландец, из Корка! О чем хотите говорить?

Настроение говорить у Клаудиюса пропало. Но венгры все-таки были настроены на продолжение разговора и им было не важно, с кем говорить.

– А какое еще темное английское пиво есть, кроме «Гиннесса»? – спросил Тиберий.

– «Гиннесс» – ирландское пиво, – твердо произнес бармен. Но потом вполне миролюбиво посоветовал попробовать два других вида ирландского темного.

Глава 86. Лилль

Второе утро в доме у матери Франсуа, Николь, было еще слаще первого. Не только потому, что в этот раз к завтраку она достала две банки разного варенья вместо вчерашней одной. Маленькая уютная спальня, теплая и тихая. Тихая, как сама улица – рю Пьер Фарин, на которой стоял невзрачный двухэтажный кирпичный домик – «сиамский близнец» такого же домика, или нескольких таких же, словно приклеенных к друг другу торцевыми стенками. Все домики на этой улице казались одинаковыми. Ну, может, кроме одного, который к дому Николь «приклеили» строители слева чуть позже – с белым заштукатуренным фасадом и крышей, поднятой покруче и повыше.

Как только приехали сюда, Андрюс сам себе прошептал: «Это не Париж!» А потом вспомнил Порт де Лила, выше Бельвиля, куда ходил вместе с Барборой и с коляской без младенца. Там тоже он видел похожие двухэтажные спокойные улицы с одинаковыми домами. И это был Париж или его продолжение. «Может, Лилль – это тоже продолжение Парижа?» – подумал он.

– Чай или кофе? – спросила Николь, надев на нос очки и бросив строгий, «учительский» взгляд на Барбору, стоявшую у окна гостиной.

– Кофе, пожалуйста! – попросила Барбора.

Завтракать они присели на кухне. В деревянной миске лежал вручную разорваннный на ломти свежий багет. Николь взяла ломоть и над своим блюдцем щедро покрыла его абрикосовым вареньем.

– Утром кто-то приходил? – спросил у нее Андрюс, вспомнивший, как его разбудил дверной звонок.

– Бернар, сосед напротив, – сказала Николь. – Тоже на пенсии, только просыпается всегда слишком рано. И идет в булочную. Она у нас далековато, минут десять пешком. И мне через день приносит, – она кивнула на миску с багетом.

– Хорошо, когда есть такие соседи, – Андрюс закивал. Бросил взгляд на Барбору. – Жаль, что Франсуа уже уехал.

– Он всегда приезжает на день-два, – Николь покачала головой. – Мог бы остаться, повозить вас по городу. Отсюда до центра далековато, километров пять…

– Ничего страшного, – успокоил ее Андрюс. – Мы сами походим. Мы весь Париж пешком обошли!

Барбора, хоть и выглядела еще сонной, посмотрела на Андрюса пронзительно, чуть ли не сердито. И он растерялся.

– Да, – продолжил он после короткой паузы. – Мы же не туристы… Нам надо квартиру искать и работу…

Днем они дошли до Гранд-Плас. Тяжелое, готовое к дождю небо висело низко над городом. Давило на психику. Вызывало беспокойство. Из редких слов и фраз разговор не складывался. Андрюс вспомнил вслух, как проезжали они, покинув Париж, мимо Парка Астерикс, как при приближении к Лиллю на горизонтах выросли терриконы давно закрытых шахт, как небо опускалось все ниже и ниже по мере приближения к этим терриконам. Видимо, именно это низкое тяжелое небо не давало Барборе отвлечься от проблем, не давало расслабиться, не позволяло поболтать с Андрюсом о чем-то неважном.

А он вытащил из кармана куртки план города, полученный от Николь. Развернул и, найдя нарисованный мамой Франсуа крестик, понял, что они дошли до цели своего пешего путешествия и теперь находятся в самом центре столицы французского Севера. Широкая площадь показалась Андрюсу холодной, несмотря на оживленное человеческое движение по ее гладкому булыжному полю.

Они стояли на краю площади возле высокого белого здания с широкой сквозной аркой внизу. В этой арке высотой в два этажа рождалась улица. Она словно проходила под домом: с площади через арку и дальше. Довольно узкая, но тоже мощенная булыжником.

Андрюс возвратил свой взгляд на площадь. Вздохнул, не увидев ни одной карусели, ни одного уличного актера, пытающегося привлечь внимание прохожих.

«Наверное, погода», – объяснил себе, снова посмотрев на небо, холодного металлического цвета. Андрюсу показалось, что оттенков старого поцарапанного алюминия в небе над Лиллем присутствовало больше, чем оттенков свинца. Почему вспомнился алюминий? Он задумался. Припомнил старую раскладушку, раскладывавшийся каркас которой сделан был из алюминиевых трубок, на которых, удерживаемое странными скрученными плотной спиралью пружинами, висело брезентовое полотно, накрываемое узким матрасом. Эту раскладушку отец доставал с балкона всякий раз после скандала с мамой. Доставал и демонстративно нес в кухню, где и устраивался на ночь. Скандалы с таким финалом случались у родителей нечасто и заканчивались длительной тишиной обиды, нарушать которую, как тогда казалось, никто не хотел: ни мать, ни отец. А сам он, Андрюс, в такие моменты тоже старался не шуметь, чтобы не мешать родителям молчать. В такие дни, точнее вечера, так как это всегда случалось вечером, они ложились спать раньше и, как до сих пор помнилось Андрюсу, высыпались лучше и вставали бодрыми и свежими, будто ничего накануне не произошло.

– Хочешь кофе? – Андрюс поймал взгляд Барборы и направил его на маленькое кафе слева от арки-улицы.

Тихая и уютная атмосфера кафе улучшила настроение Барборы. Наверное, потому, что тяжелое северное небо осталось там, над площадью. А здесь на потолке висела не слишком громоздкая люстра, и свет от нее лился вниз мягкий и ненавязчивый.

– Давай составим план действий, – предложила Барбора.

Андрюс обрадовался. Больше всего он боялся, что из ее уст снова прозвучит вопрос, на который он до сих пор не нашел ответа.

– Я знаю, что делать, – поспешил ее обрадовать Андрюс.

– Это хорошо, – она улыбнулась, глядя на него нежно и с надеждой. – Мы же не можем больше недели сидеть на шее у Николь… Я попрошу у нее компьютер и поищу в интернете работу няни.

– А я найду самую большую больницу в Лилле и снова начну зарабатывать деньги, – уверил ее Андрюс.

Николь, услышав от Барборы просьбу использовать ее компьютер, виновато улыбнулась и объяснила, что у нее нет не только компьютера, но и мобильного телефона.

– Я люблю живые голоса, – сказала она. – Я ведь всю жизнь до пенсии учила трудных детей и просто не могу говорить с человеком, не видя его глаз. У компьютера глаз нет. Даже по обычному телефону мне говорить не нравится, – она оглянулась на столик у окна со старомодным телефонным аппаратом. – Но тут неподалеку есть библиотека с компьютерами и с бесплатным интернетом. А я сейчас уйду на два часа, я преподаю иммигрантам французский язык на бесплатных курсах. Может, тоже хотите позаниматься французским?

Андрюс вздрогнул от неожиданности предложения, бросил взгляд на Барбору.

Барби слушала и смотрела на Николь зачарованно. А он не мог понять, что ее удивило в словах мамы Франсуа. Ну да, человек «старой школы», каких и в Литве много среди пенсионеров, среди таких же симпатичных, образованных бывших учительниц с аккуратно зачесанными седыми волосами, неброско одетых, следящих за собой и пытающихся из оставшихся сил быть полезными обществу. Это нормально!

– Нам надо сначала устроиться, – заговорил он, поняв, что Барбора не готова ответить на предложение Николь. – Найти работу, снять квартиру…

– Конечно, конечно, – Николь понимающе закивала. – Но потом вы всегда можете приходить ко мне на уроки. Будем пить чай, и я вас научу говорить по-французски!

– Спасибо, большое спасибо, – Андрюс занервничал, будто боялся, что Николь предложит им сейчас заняться французским языком. – А где эта библиотека с интернетом?

Мама Франсуа подвела их к окну и объяснила дорогу.

Они вышли из дома вместе. Барбора отправилась в библиотеку, а Андрюс к больнице, которую сам нашел на плане города. Минут пять они шли вместе по улице, и холодный ветер дул им в лицо. Дальше пути их разошлись.

Университетский больничный комплекс, найденный Андрюсом на карте, тоже находился на окраине города, как и Ламбусерт, район, в котором жила Николь. Полчаса понадобилось ему, чтобы дойти до станции метро Ригур. Отсюда до университетского больничного комплекса оставалось шесть станций и притом без пересадки. Двухвагонный мини-поезд метро Андрюса удивил, но еще больше удивился он, когда мини-поезд тронулся: водителя в нем не было. Андрюс разглядывал летящий навстречу туннель, как вдруг темнота туннеля расступилась и поезд метро вынырнул наружу и сразу забрался на бетонный виадук, чем опять переключил мысли Андрюса. Сначала на воспоминания о шестой линии парижского метро, где после выхода из туннеля виадуку с видом на Эйфелеву башню предшествовал мост Бир-Хакейм, потом вспомнились терриконы закрытых шахт, увиденные по дороге в Лилль. Теперь эти терриконы словно стали границей между прошлой и совсем недавней парижской жизнью и новой, еще не понятной и не устроенной жизнью в Лилле.

Виды, открывавшиеся из окон мини-поезда метро, разочаровывали. Ни башен, ни красивых зданий. Какие-то фабричные постройки, одинаковые жилые двухэтажные домики, пустыри и автодороги, занятые грузовиками. Здесь ни справа, ни слева Андрюс не мог высмотреть хотя бы кусочек Франции, той Франции, к которой он привык в Париже.

«Мама Филиппа говорила, что Париж – это не Франция», – вспомнил он. Но эта «не-парижская Франция» навевала грусть, даже если не поднимать взгляд на алюминиевый свинец низкого неба.

Разглядывая неинтересные пейзажи за окном, Андрюс понял, что едет вдоль больничного комплекса. Этот комплекс, с разбросанными на огромной территории среди аллей, полян и парковых уголков десятками зданий, от небольших двухэтажных до высоченных, ребристых и поднимающихся вверх футуристическими ступеньками, Андрюс сразу назвал для себя «Городом больных». Настроение немного улучшилось. Он подумал, что детский корпус в таком комплексе должен быть намного серьезнее, чем в больнице «Нектар» на рю де Севр. Оставалось только его найти, а потом отыскать тайный или явный прибольничный рынок клоунов-почасовиков. Конечно, вряд ли они встретят его с распростертыми объятиями, но он же вклинился в такой же рынок на рю де Севр? Он же стал, в конце концов, своим, пусть ради этого пришлось перенести и косые взгляды, и ругательства на албанском, и даже избиение с больничными последствиями. Но Париж – это столица. Там все жестче. А тут, в провинции, возможно, и не возникнет никаких сложностей, и он снова займется делом, приносящим немного денег. Любимым делом?

Андрюс задумался. В детстве он страшно любил смешить других, прежде всего своих сверстников. Родители из-за его кривляния или выдумок, которые он считал смешными, никогда не смеялись. Нет, мама радовалась, улыбалась и, казалось, всегда одобряла его попытки быть смешным. Это отец косился на маленького Андрюса, притворяющегося, что он щенок, с недоумением или даже подозрением.

Он уже зашел за шлагбаум, перегораживающий машинам подъезд к одному из больничных корпусов, когда в кармане зазвонил мобильный.

– Привет! – прозвучал голос Поля. – Мы тут с папой! Он передает тебе привет!

– Ему тоже! – Андрюс был рад звонку. Он остановился. – Как ты?

– Ничего, – голос Поля зазвучал вдруг грустнее. – Мне теперь и на ноги надели защитные кольца… Сказали, что так надо… Лежать очень неудобно. А ты где?

– Я на Севере, в Лилле, – Андрюс оглянулся по сторонам, словно искал, что бы такое из увиденного описать Полю. Но, видимо, ничего достойного описания не обнаружил. – Тут знаешь, какое метро?

– Какое?

– Поезда короткие, из двух маленьких вагонов, и без водителя!

– Да?

– Да, точно! И часть рельсов уложены на эстакадах над улицей, как в Париже на бульваре Гренель или бульваре Гарибальди!

– Интересно! – В голосе Поля прозвенело радостное любопытство.

– Филипп к тебе приходит?

– Да, через день! Вчера выиграл у меня в шашки!

– Как? – удивился Андрюс.

– Не знаю как! – признался Поль. – У него очень сильная память. Папа тоже тут был и переставлял шашки, когда я делал ход и когда он. Может, потому, что он играл черными? Я ведь тоже всегда выигрывал у тебя, когда играл черными!

– Ты только черными и играл! И ходил первым! – напомнил Андрюс.

– В следующий раз я снова буду играть черными! – решил вслух мальчик. – Папа показывает, что он устал держать руку с телефоном возле моего рта! Я тебе скоро снова позвоню! Пока!

Прошло еще полчаса, прежде чем Андрюс с помощью случайных встречных, понимающих английский, вышел к детскому корпусу. Вышел и обомлел. Футуристическая архитектура комплекса автономной детской больницы, носящей совсем другое название – Госпиталь Жанны Фландрийской, – ошеломила его. Пятиэтажный, стального цвета острый нос дома-корабля, перед которым остановился Андрюс, с выдвинутой, нависающей слева над землей комнатой-«бойницей», длинным сплошным окном направленной в сторону неосуществимого движения, в условный «вперед», куда другие окна здания просто не могли заглянуть, заставил стоящего перед ним человека открыть в изумлении рот. Этот «нос» переходил в мощный «корабельный» корпус, который дальше, казалось, становился ниже и превращался в здание другой, но тоже странной, необычной формы.

Андрюс решил обойти острый нос здания слева. Там, слева и впереди, виднелся вход с длинным и широким козырьком. Он не сразу обратил внимание, что идет по траве, по вялому газону, потерявшему живость своего зеленого цвета из-за сезонного холода, идет по податливой сырой земле.

Выбравшись на асфальт подъездной дороги, Андрюс потопал по нему ботинками, сбивая с подошв налипшую почву.

Мимо, ко входу в госпиталь, чуть не сбив Андрюса, пролетела красная малолитражка. Затормозила перед железными столбиками, разделяющими площадку под козырьком и узкую автомобильную аллею. Выбежал водитель, открыл заднюю дверцу, поднял с детского кресла ребенка и побежал с ним на руках к стеклянным дверям.

Андрюс остановился у этой малолитражки. Дверца машины со стороны водителя оказалась незакрытой. Он ее подтолкнул, закрыл. Оглянулся на вышедших под козырек трех врачей в белых халатах с одноразовыми стаканчиками в руках. Самому захотелось кофе. Может, даже не кофе, а просто присесть где-то в спокойном месте и подумать. Подумать о том, что его здесь, возле детского корпуса больничного центра, смущает и даже беспокоит. Объяснение уже почти звучало в его мыслях, но он словно специально его глушил, отодвигал на позже.

Зашел в просторный холл. Увидел указатель, показывающий дорогу к лифтам. И кофейный автомат под стенкой.

Кинул в автомат один евро и нажал на кнопку «эспрессо». Вышел с пластиковым стаканчиком в руке на улицу. И, сделав глоток, смирился с неизбежностью объяснения самому себе своего внутреннего беспокойства.

Эта больница показалась Андрюсу неправильной. Совершенно неправильной. Нет, она, конечно, впечатляла размерами, суперсовременной архитектурой. И внутри наверняка она соответствовала последнему слову медицинской науки. Но почему ее построили здесь, вдали от города, вдали от обычных улиц? Почему ее вынесли почти за пределы Лилля, как обычно стараются вынести за пределы города кладбище?

Андрюс стоял спиной ко входу. Смотрел на две автомобильные аллейки, разделенные метровой полоской травы, зажатой с двух сторон бордюрами: одну подъездную к детскому корпусу, к больнице Жанны Фландрийской, вторую – отъездную, снова вливающуюся в обычную дорогу, по которой только что проехал городской автобус. За дорогой – современный корпус университетского факультета медицины, ступеньки, по которым вверх-вниз ходят студенты и студентки. Ни одного жилого дома вокруг, ни одного кафе, ни одного турецкого фаст-фуда!

«А где же тогда сидят клоуны? – задумался Андрюс. – Где они собираются? Куда за ними заходят родители больных детей???»

Беспокойство сменилось озадаченностью. Кофе из автомата ему не понравился. Он выбросил недопитый эспрессо вместе со стаканчиком в урну.

«Есть два варианта, – попробовал сосредоточиться. – Или идти искать ближайшие к „Городу больных“ улицы и заходить во все кафе и ресторанчики подряд, или оставаться здесь и ждать, пока кто-то из клоунов вместе с заказчиком не зайдет в двери больницы. А потом ждать, пока не выйдет, и идти за ним следом».

Второй вариант предполагал много ожидания, много топтания на месте, но он все равно понравился Андрюсу больше, чем первый. Наверное, потому, что ни одного жилого дома, ни одной нормальной улицы он не заметил не только стоя в конце подъездной аллеи под козырьком центрального входа в больницу, но и вообще, пока шел сюда от станции метро. И у конечной надземной, «заброшенной» на виадук станции метро тоже ничего такого не было: ни улиц, ни домов, ни кафе. Возможно, все это находится за «Городом больных» с другой стороны?

Андрюс бросил взгляд на тяжелое низкое небо, и оно словно мрачно кивнуло, одобряя его мысли.

И он стоял и ждал клоуна. Ждал после того, как отъехала от больницы красная малолитражка с мужчиной-водителем и с пустым детским креслом на заднем сиденье. Ждал под коротким, может быть, лишь пятиминутным дождем, удивившись, что на большее это свинцовое небо оказалось не способным. Ждал после того, как из дверей больницы вышла заплаканная женщина, низенькая, как девочка-подросток, в синих туфлях на высоких каблуках, в такого же цвета брюках-дудочках и коротком, выше колен, темно-синем пальто. Она стояла около него минут десять, пока за ней не приехало такси.

Пока ждал, еще дважды заходил внутрь и брал эспрессо из автомата. И кофе ему уже казался вкуснее, чем в первый раз.

А время приближало вечер. Сумерки зажгли фары машин и окна больницы. И холл за стеклянными дверями засветился ярко и заманчиво, и Андрюс снова туда зашел. Уже не за кофе, а за продолжением ожидания. Внутри было сухо и тепло. Сырость под свинцовым небом осталась снаружи. Открытое пространство сменилось замкнутым, но более приятным. Но за все это время мимо Андрюса не прошел ни один клоун. Андрюс внимательно ощупывал всех входящих наметанным взглядом. Присматривался к сумкам в руках посетителей, надеясь заметить торчащие оттуда клоунские аксессуары. Но тщетно.

Он уже собирался уходить, когда в холл бодрой походкой вошли три клоуна с надутыми шариками в руках, в ярких костюмах с клоунскими носами – почти такими же, как тот, что лежал сейчас в кармане его куртки: двое мужчин и женщина чуть старше его. Они сразу направились к лифту.

Дверца лифта закрылась за ними, а Андрюс все не сводил с нее взгляда. Теперь планы его менялись. Точнее, теперь следовало дождаться их и тайно, незаметно пойти следом, узнать, где они кучкуются, где пьют кофе или пиво.

У Андрюса появилась надежда на успех, а вместе с ней пришло сомнение, что в столь поздний час, отработав в палате у больного ребенка, они вернутся в кафе или ресторан для ожидания следующего заказа. Скорее всего отправятся домой?

Они снова появились в холле так же неожиданно, как зашли. Просто разъехались дверцы лифта, и все трое в тех же костюмах, но без надувных шариков в руках и уже без клоунских носиков, вышли и, болтая о чем-то на ходу, оказались у кофейного автомата. Говорили они по-французски бодрыми, почти веселыми голосами. Андрюс прислушивался и не понимал ни единого слова. Они пили кофе, продолжая разговор, а он хотел подойти и спросить, спросить по-английски, даже не спросить, а попросить адрес и название кафе или бистро, откуда они сюда приехали. А вдруг они скажут?

У клоунессы зазвонил мобильный. Она отошла от коллег на пару шагов в сторону.

Андрюс напряженно следил за ними. Кофе был допит, все трое направились к выходу.

«Странно, что у них нет с собой сумок», – подумал Андрюс.

Клоуны прошли направо к парковке. Остановились у микроавтобуса.

Андрюс, испугавшись, что клоуны сейчас уедут, поспешил, зашагал к ним.

– Извините, вы по-английски говорите? – спросил, запыхавшись.

– Да, я говорю, – обернулся один.

– Я ваш коллега, – сбивчиво продолжил Андрюс. – Мы с женой переехали в Лилль… Я хотел спросить, где вы собираетесь?

– В каком смысле? – Мужчина в клоунском костюме смотрел на Андрюса озадаченно.

– Где здесь клоуны собираются? – повторил свой вопрос Андрюс уже другими словами.

– В городе, у нас есть маленький офис…

– Офис? – переспросил Андрюс. – Не кафе?

– Раньше собирались в кафе, но уже полгода, как есть офис. Надо же где-то все хранить…

– Да, конечно, – Андрюс занервничал. – А к вам туда можно?

Клоун обернулся к своим коллегам и что-то сказал по-французски, кивнув на Андрюса. Женщина усмехнулась, второй мужчина пожал плечами. Сказал что-то в ответ.

– Нас вообще-то уже двенадцать, – переключился он снова на английский. – Я вам дам сейчас проспект…

Собеседник Андрюса открыл переднюю дверцу и вытащил из бардачка рекламную открытку. Протянул Андрюсу. На открытке – веселый групповой портрет: двенадцать клоунов и клоунесс с разноцветными надувными шариками над головами.

– Там есть адрес и телефон, – пояснил мужчина.

Андрюс спрятал открытку в карман.

– А сколько здесь платят за час? – спросил он.

– Кому платят?

– Клоунам!

Клоун-собеседник тряхнул головой, словно ему привиделось что-то странное.

– Платят? – повторил он. – Нет, никому не платят. Это же благотворительность!

– Вы работаете бесплатно? – удивился Андрюс.

– Конечно! Мы сюда каждую неделю приезжаем, в детскую онкологию…

– А-а… – Андрюс захотел было задать еще один вопрос и осекся. Посмотрел под ноги, словно уронил нить разговора на бетон парковки. – А другие есть? Клоуны, которые за деньги в больнице выступают?

– Не слышал о таких, – признался мужчина в клоунском костюме. – Думаю, что нет!

– Должны быть, – упрямо произнес Андрюс. – В Париже ведь есть!

– Ну, в Париже много чего есть! – усмехнулся собеседник, но его глаза при этом остались серьезными. – Париж – это не Франция.

– А Лилль – это Франция? – с едва заметным ехидством, возникшим из-за поднимающегося где-то внутри раздражения спросил Андрюс.

– Конечно, – ответил «благотворительный» клоун. – Лилль – это Франция под холодным небом! – добавил он и бросил взгляд вверх. – Захотите, приезжайте! – сказал на прощанье.

И забыл об Андрюсе. Сел на соседнее с водителем сиденье. Женщина захлопнула боковую дверцу. Зажглись фары, потеснив темноту, и заурчал мотор. Микроавтобус уехал. Андрюс остался. Постоял на парковке. Оглянулся на больницу Жанны Фландрийской и зашагал по автомобильной аллее к дороге, по которой то и дело проезжал городской автобус.

Телятина на вертеле, приготовленная Николь в духовке, не вызвала, к ее удивлению, восторга ни у Андрюса, ни у Барборы. Они сидели за столом с кислыми лицами и при виде сочного куска мяса, обложенного запеченной картошкой на старинном блюде, не стали веселее.

– Погода у нас часто такая, депрессивная, – попробовала нащупать причину их плохого настроения Николь. – Но бывает и хуже, когда дожди идут неделю подряд.

Она все еще стояла, хотя блюдо с мясом и картошкой уже заняло свое место посередине стола. Рядом с блюдом лежал нож с длинным лезвием и большая двухзубая стальная вилка для карвинга[69]. Николь нерешительно взяла нож.

– Давайте я, – очнулся Андрюс. Он попробовал убрать с лица отражение его настроения. – Пахнет отлично! – проговорил, оглянувшись на хозяйку дома.

Мясо, нашпигованное черными маслинками, было вкусным. Только после первого кусочка Андрюс вспомнил, что сегодня не обедал.

Николь достала из шкафчика бутылку настойки. Объяснила, что настойка на цветах, но вспомнить название этих цветов на английском не смогла. Себе не налила, но две рюмочки для гостей наполнила.

Барбора выпила охотно. Постепенно и ее лицо оттаяло. Она ела и взглядывала на Николь как бы исподтишка, словно подсматривала за ней, стараясь это делать незаметно. Андрюс не мог понять ее поведения. Он вернулся в дом как раз перед ужином и даже не успел рассказать Барборе о своем странном опыте. А она еще ничего не рассказала ему.

– Как у вас день прошел? – неожиданно спросила Николь.

– Не очень, – признался Андрюс. – С работой пока никак. Я ведь в Париже как клоун зарабатывал. В больнице.

– Мне Франсуа рассказывал, – кивнула Николь.

– А тут как-то все по-другому. Встретил клоунов, так они бесплатно в детскую больницу ходят!

– Я когда много лет назад из Тулузы сюда переехала, тоже удивлялась, – Николь улыбнулась, вспомнила прошлое. – Люди тут добрее были и помогали друг другу охотнее. Социализм был в моде! На улицах сплошь польский и итальянский! Ну и местный диалект, который я тогда не понимала!

– А Тулуза это на юге? – Барбора перепроверила свои знания французской географии.

– Да! Там у нас пальмы растут! – Николь еще больше оживилась. – А тут… Тут совсем другой мир. Так уж получилось. Муж меня привез…

И она вдруг замолчала, словно вспомнила то, что рассказывать не хотелось.

– А вы можете перевести вот это? – попросила вдруг Барбора, протянув хозяйке дома сложенный вчетверо листок. – Я по интернету работу искала, тут, конечно, все на французском. Но я кое-что перевела, имейлы написала и только один ответ получила! А прочитать не смогла.

Николь развернула листок с текстом, распечатанном на принтере. Пробежала глазами, поджала губы и задумалась.

– Что там? – спросила Барбора.

– Невежливые люди, – Николь с сожалением мотнула головой. – Написали, что работу надо искать у себя дома, а не за границей… Не обращайте внимания! – Она протянула руку и ласково дотронулась до плеча Барборы. – Завтра – моя очередь работать в «ресторане сердца», это такой пункт раздачи еды бедным и бездомным, мои подружки придут тоже. Я у них порасспрашиваю! Они лучше любого интернета, потому что знают то, чего в интернете и быть не может!..

Она заулыбалась, и Барбора тоже не смогла сдержать улыбки.

– Вам же пока любая работа подойдет? – Николь посмотрела прямо в глаза Барборе. – Уборка квартиры, помощь по дому? Да?

Барбора кивнула.

Глава 87. Где-то между Луневилем и Сен-Дизье

Дождь не прекращался уже больше двух часов. Кукутис сидел в турецком кафе и надкусывал, поглядывая через окно на улицу, скрученный сигарой дюрум-кебаб. Запивал айраном. Думал: а не взять ли и раки, от которого на языке долго вкус холодного аниса остается? Но думал ради того, чтобы думать, а не для того, чтобы решение принять. Зачем ему раки в такую погоду? Это вот когда лето и жарко, как когда-то давно, в Испании или в Стамбуле, то анис холодный на языке – это счастье! А теперь счастьем казались воспоминания об этом вкусе и о солнце над головой. А в реальности айран, смывавший с языка чесночный соус и крупно молотый красный перец, Кукутиса сейчас более чем устраивал. Выпить не хотелось, ведь было Кукутису в кафе и так тепло и уютно! Он даже пальто свое серое снял и на спинку стула повесил.

«Хотя бы быстрее дождь закончился», – подумал.

Не хотелось ему под дождем на обочине дороги стоять и попутные машины останавливать. Тем более, что для этого надо бы до выезда из городка дойти, в самом городке водители на поднятую руку стоящего на обочине человека вообще не реагируют. Просто даже додуматься не могут, что этому человеку, возможно, срочно в Париж или в Марсель надо!

Снова глоток айрана, и сомкнулись крепкие зубы Кукутиса, отрезав от дюрум-кебаба еще сантиметр.

И улыбка на лице появилась – жующая улыбка. Потому, что вспомнился мальчик в польском городке, с которым его женщина до вечера у себя дома оставила. Вспомнилось, как учил этого мальчонку Кукутис: все, что можно скрутить, в трубочку скручивать, а только потом есть!

«Когда это было? В каком году?» – задумался старик. И тут же сам своим вопросительным мыслям удивился. – «Да ведь этой зимой все было! Совсем недавно! Хотя зима закончилась, – он снова в окно посмотрел. – Теперь весна. Холодные дожди станут теплыми, а потом прекратятся, и станет жарко, как в Марокко!»

«А откуда я про Марокко знаю? – тут же сам себя перебил мысленно Кукутис. – Я разве там был?»

«Конечно, был! – сам себе ответил старик. – Ты, дурень, совсем в своей памяти запутался. У тебя в ней и так никогда порядка не было. Потому что захламлена она тысячами ненужных и неважных мелочей!»

Хотел было Кукутис и на эти слова сам себе ответить, да махнул мысленно рукой. Стаканчик с айраном к губам поднес. Надоело ему с собой спорить. Оглянулся по сторонам и увидел, что за спиной мальчишка лет пятнадцати сидит, смуглый, тоже, наверное, турок. Повернулся к нему Кукутис основательнее, до его плеча дотронулся.

– Молодой человек, вы не знаете, как можно память от ненужного очистить? – спросил по-французски.

Мальчишка обрадовался, что ему старик вопрос задал.

– Легко! – сказал он. – Можно все ненужное в корзину, можно старую карту памяти вынуть и новую вставить.

– Да в том-то и дело, что у меня вообще нет карты моей памяти. Там все кучей свалено, то одно без спросу вылезает, то другое! – сказал Кукутис и вздохнул.

Мальчишка хихикнул и отвернулся. Понял, что они с этим дедом на разных языках говорят.

За мокрым от дождя окном остановилась дорогая машина. Водитель – высокий и стройный мужчина в спортивных темно-синих штанах и черном плаще – зашел в кафе. Взял тарелку супа и колу, уселся за свободный столик. Принялся за суп как-то слишком сосредоточенно.

«Спешит куда-то, – подумал Кукутис. – Значит, в дороге! А если он в дороге, то, может, нам по пути?»

– Извините, – обратился к нему Кукутис. – Вы, наверное, не местный? Иначе обедали б дома или в брассери!

Мужчина удивленно на старика посмотрел. Ложку с супом у рта задержал.

– А что? – спросил напряженно.

– Мне в Париж надо, – пояснил Кукутис. – Срочно. Вот подумал, а вдруг вы туда едете? – И он показал взглядом на окно, за которым дорогая машина стояла.

– Нет, я не в Париж, – мужчина расслабился. – Я в Сен-Дизье. Но это по дороге. Могу подбросить!

Как только выехали они из городка, дождь прекратился. Прекратился или в городке остался, не захотел за ними в сторону Парижа гнаться.

Мужчина оказался военным летчиком, но не очень многословным. Наверное, боялся военную тайну выдать. Только сказал, что в Сен-Дизье большая авиабаза расположена. Там он и живет, и летает оттуда, когда надо.

– Я самолеты не люблю, – признался ему Кукутис.

– Высоты боитесь? – предположил летчик.

– И высоты, и скорости, – кивнул Кукутис.

– Вы, наверное, и с парашютом ни разу не прыгали? – усмехнулся мужчина.

– А зачем мне? – Кукутис пожал плечами. – Я вообще землю покидать боюсь. А вот летчиков уважаю! Особенно тех, что разбились!

Водитель на своего пассажира озадаченно посмотрел и замолк. А Кукутис опять июльскую ночь на Каунасским аэродроме в 1933 году вспомнил.

– Вы случайно не слышали о Дарюсе Стяпонасе и Гиренасе Стасисе? – обернулся он неожиданно к водителю.

– Нет, а кто это?

– Тоже летчики, литовские.

– Нет, не встречал, – ответил французский летчик.

Кукутис грустно улыбнулся и закивал.

– А сколько километров от Сен-Дизье до Парижа? – неожиданно обернулся он к водителю, отвлекшись от своих мыслей.

– Двести пятьдесят, – четко ответил тот. – Минут восемь полета!.. – добавил, улыбнувшись. – Но вы не беспокойтесь. Я вас до заправки возле авиабазы довезу. Оттуда до Парижа вас довезут. Конечно, не за восемь минут…

Глава 88. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Когда Витас сообщил Ренате, что на ужин приедет Виола, настроение у нее упало. Она стояла на кухне и смотрела на привезенные из супермаркета продукты, на пастернак со сладкой африканской картошкой, из которых собиралась сделать пюре, на баранину, на зелень для салата. Смотрела и чувствовала, как исчезает у нее желание готовить этот ужин – ужин перед открытым ноутбуком, по монитору которого они собирались празднично смотреть телеэфир ЛРТ с сюжетом из Пиенагалиса, с их хутора, с сюжетом, в котором покажут их дом и их самих. Да, конечно, покажут там и Виолу, но она могла бы смотреть эту телепрограмму куда комфортнее: у нее и в парикмахерской на стене телевизор, и дома, по ее словам, огромная плазма!

Но не отказаться же из-за ее приезда от ужина! Рената пожала плечами, вздохнула. И вдруг в глазах ее блеснула мысль. Она вышла из кухни в гостиную. Витас сидел за овальным столом и стучал по клавиатуре ноутбука, отвечал на имейлы.

– А что, если она возьмет с собой мужа? – спросила Рената.

Витас вздрогнул. Обернулся.

– У них, кажется, не все в порядке! – После короткой паузы сказал он. – Вообще-то какие-то глупые отношения! Живут вместе, но никуда вместе не ходят! Наверное, из-за того, что он ниже ее! Ну или такого же роста!

– Что это еще за причина! – удивилась Рената.

– Ну ты же видела, как она каблуки любит!

– И что с того?

Витас пожал плечами.

– Ты лучше сама ее расспроси, она тебе как женщине больше расскажет!

– А почему она на телесъемку приехала? – Задала Рената вопрос, который уже несколько раз возникал в ее мыслях. – Чтобы на всю Литву прославиться?

– Ну мы же все-таки вместе работаем. Она умеет красить, а я только учусь. У нее учусь. Кроме того – она как бы лицо нашей фирмы…

– Почему лицо? – обиженно спросила Рената. – Что, другие лица тебе нравятся меньше?

– Опять ты меня за язык ловишь! – Витас огорчился. – У нее идеальное лицо для «лица фирмы» – красивое и невыразительное! Такое, как у девушек, которые рекламируют автомобили! Сначала привлекают внимание, а в конце концов человек не может вспомнить их лиц, но зато хорошо помнит машины!

– А у меня лицо некрасивое? – сердито спросила Рената.

– У тебя лицо совсем другое! У тебя – красивое и слишком выразительное! Если смотреть на тебя рядом с машиной, то наоборот – запомнишь лицо, и особенно глаза, а машину сразу забудешь!

– Почему?

– Потому, что ты своим взглядом кого угодно к стенке припечатаешь! Особенно, когда сердишься! Ты свой взгляд в зеркале видела? Ты когда на меня сердито смотришь, у меня мурашки по спине бегают!

– Можно подумать, я часто сержусь, – проговорила Рената помягче и задумалась: «А может, я действительно слишком резкая?»

– Новые заказы есть? – спросила она, в этот раз совершенно дружелюбно.

– Полно! Как раз отвечаю на запросы! Ты, кстати, обещала взять на себя обязанности секретарши!

– Конечно! Я ведь уже веду дневник визитов! Хочешь, могу сейчас обновить, – она кивнула на ноутбук.

– Сейчас не надо, – Витас облегченно вздохнул, обрадованный переменой настроения у Ренаты. – В двенадцать приедет Виола, в полпервого – первый клиент, вот тогда подходи время от времени к ноуту и записывай новых заказчиков!

Рената закрылась в ванной и принялась рассматривать свое лицо в маленьком «портретном» зеркале, висевшем над умывальником. Несколько раз сделала «сердитый» взгляд, несколько раз попробовала сделать «добрый». Действительно, «сердитый» у нее получался легко и с первого раза. А «добрый» был каким-то грустноватым, неуверенным.

«Ладно, – подумала Рената. – Бог с ней, с этой Виолой! Витас прав, у меня совершенно невыразительное лицо! А что, если она опять останется ночевать?»

В этот раз мысли о том, что Виола, возможно, останется у них на ночь, не вызвали у Ренаты резкого протеста. Но дальше думать о парикмахерше из Аникщяя не хотелось.

Она отнесла Гугласу поесть. Открыла баночку кошачьих консервов и опустилась на корточки у блюдца Спаммаса. На блюдце с прошлого вечера лежала не съеденной кошачья еда.

– Спаммас, Спаммас! – окликнула она кота, оглядываясь по сторонам. – Кссс-кссс! Иди кушай!

В гостиной кота не было. В спальне тоже.

– Наверное, на двор выбежал! – предположил Витас, не отрываясь от монитора ноутбука.

Рената стала вспоминать, когда видела кота в последний раз. Вчера точно не видела, но с утра она выложила в блюдце кошачий паштет из курицы, а к вечеру блюдце снова было пустым!

«Ну и характер у этого кота, – подумала. – Никакой он не домашний, а по-настоящему дикий!»

Вечером кошачий корм так и лежал на блюдце. Рената несколько раз выглядывала во двор, звала Спаммаса, глядя на желтый «смарт» Виолы, на свой красный «фиатик» и на сменяющиеся, но всегда дорогие машины клиентов, которые теперь сами легко находили дорогу в Пиенагалис с помощью Гугла и с помощью указателей, которые Витас расставил вдоль замерзшей гравийной дороги.

В шесть белый «ленд-ровер» увез последнего на этот день довольного клиента с его бело-голубым котом. Не покрашенным, а «отколорированным в сторону голубого», как сказала Виола, когда зашла следом за Витасом в дом. Оба выглядели уставшими, и Рената вдруг их обоих мысленно пожалела. Сделала им чаю и вернулась на кухню, чтобы проверить мясо.

Виола тоже зашла на кухню. Предложила свою помощь. Рената поручила ей очистить сваренные овощи и превратить их в пюре с помощью деревянной давилки.

– Можно, я у вас переночую? – осторожно спросила гостья.

– Да, конечно, – Рената кивнула. – Если тебе на диване будет удобно!

– Будет, – сказала Виола.

– А как твой муж? – поинтересовалась Рената, нарезая огурцы для салата.

По выражению лица гостьи сразу поняла, что вопрос ей не понравился.

– И нести тяжело, и бросить жалко, – выдохнула Виола и бросила взгляд на Ренату. – Подожду еще немного, может, сам уйдет! – добавила она доверительно.

– В пюре надо перца и оливкового масла, – подсказала Рената, заметив, что Виола с поставленной задачей уже практически справилась.

Ужинать сели без пятнадцати семь. Пока девушки возились на кухне, Витас выставил ноутбук на середину столешницы, достал бутылку «Три девятки» и наполнил рюмки, которые теперь вместе с четко выставленными стульями определяли по полукругу места сидения трех телезрителей.

Как только началась программа, Витас поднял тост за успех их фирмы и настоял, чтобы девушки выпили бальзам до дна. В первом сюжете телеведущий рассказал об успешном программисте, который переехал из Вильнюса в село и стал разводить редких овец французской породы. Симпатичный парень в спортивном костюме – этот самый программист – прошелся вместе с телеведущим от своего современного и большого дома через поле к ферме и стал окликать овец французскими именами. Рената засмеялась, когда овцы, услышав Моник или Бернар, целеустремленно бежали к стоящему по другую сторону проволочного забора хозяину.

Второй сюжет – уже о Пиенагалисе, Витасе, Виоле и даме с кроликом – заставил всех собравшихся за ужином напрячь слух и глаза. Рассказ о фирме Витаса длился почти десять минут, явно дольше, чем сюжет о программисте-овцеводе. Рената улыбнулась, когда на экране возникла стена их амбара и ее красный «фиатик». Ее улыбка, правда, исчезла, когда камера показала чаепитие в доме и саму Ренату, смущенную и чуть ли не испуганную.

– Это когда я попросила не задавать мне вопросов, – вспомнила Рената.

На экране тем временем возникла Виола, заливаясь соловьем, она что-то говорила о том, что для шерсти животных используются те же краски, что и для волос, и что при желании вернуть животным их натуральный цвет намного легче и быстрее, чем человеку, покрасившему волосы.

Ренате теперь казалось, что сюжет какой-то слишком долгий, что пора уже заканчивать, что нескромно показывать их хутор, ее дом так долго на всю страну.

И тут тележурналист, тот самый, что приезжал к ним, а перед тем, как приехать, явно побывавший у программиста-овцевода, сообщил, что теперь они отправляются под Друскининкай в гости к молодой паре, которая занимается разведением и экспортом почтовых голубей.

Витас приподнялся, дотянулся рукой до ноутбука и опустил его монитор-крышку. В гостиной стало непривычно тихо. Тихо и тревожно.

Рената оглянулась на блюдце с кошачьим кормом. Он так и лежал нетронутым.

– Спаммас куда-то пропал, – проговорила она.

– Ну и черт с ним! – добродушно отреагировал Витас.

– Да, я, кстати, объявление о его пропаже еще со стены салона не сняла! – вспомнила Виола.

– А что, салон теперь не работает? – спросила Рената. – Ты ведь теперь тут?

– Работает! Утром я, а с двенадцати – Лайма, моя ученица.

Ночью Рената пару раз просыпалась, проверяла рукой – рядом ли Витас и крепко ли спит. Прислушивалась к ночной тишине. Казалось, что слышит дыхание спящей на диване в гостиной Виолы. Дверь между спальней и гостиной Рената оставила приоткрытой. Скорее для Спаммаса, если он вдруг захочет поесть. Хотя правильнее было бы оставить для Спаммаса все двери приоткрытыми – и в коридор, и с улицы! Ведь в доме его явно не было! Этой ночью присутствие Виолы в их доме Ренату беспокоило намного меньше, чем пропажа кота.

Глава 89. Апстрит. Кент

Черный кролик был самый толстый или самый старый. Клаудиюс это понял сразу, как только увидел его. Все остальные кролики были и меньше, и подвижнее. И жили остальные кролики по два-три в клетке, а черный жил один.

Конечно, Пьётр забыл сказать Клаудиюсу, что и клетки убирать ему придется, и за кормежкой животных следить. Нет, все это было несложно и даже приносило удовольствие. Все-то лучше, чем проволочные спицы в ребра клеток вставлять.

Три ключа на кольце оказались удобным поводом для короткой передышки. Теперь он понимал, куда то и дело отлучался раньше Ласло. Иногда они уходили и пропадали на полчаса вдвоем с Тиберием. Но удача не бывает вечной. Теперь она покинула венгров и улыбнулась литовцу.

Клаудиюс вспомнил, как пришел сюда первый раз. Зашел как ребенок. Рассматривал кроликов и морских свинок, открывал клетки, гладил их. Кролики поменьше забивались в угол. Свинки словно не обращали внимания на то, что их гладила человеческая рука.

Он тогда пришел и стал искать на клетках клички живущих в них животных. Но на клетках кроме овальной жестяной бляхи с выдавленной надписью «Made in Britain» никаких других опознавательных знаков не было. В тот день, вернувшись в коровник-мастерскую, он спросил у Ласло, как зовут животных. Ласло сначала не понял вопроса, потом рассмеялся. «Никак не зовут, – сказал он. – Какой смысл их как-то называть, если те, кто их купит, назовут их иначе?!»

Логика в словах Ласло была – сразу чувствовался основательный человек из села, пусть хоть и из венгерского.

И остались кролики и свинки безымянными. Клаудиюс их кормил, гладил, пытался продать и иногда продавал.

– У нас всегда должно быть в наличии не меньше семи кролей и пяти свинок, – сказал Пьётр, проводя дополнительный инструктаж. – Больше нет смысла – могут заболеть, и тогда придется выбрасывать их на волю. Не ветеринара же вызывать?

И действительно, вызов ветеринара стоил пятьдесят фунтов, один кролик – двадцать, одна свинка – десять.

Тогда же Шляхтич дал Клаудиюсу телефон какого-то Феликса, который, если было надо, привозил новых свинок и кроликов. И предупредил, что Феликс может попытаться продать им животных одной окраски: черных или серых. В таком случае покупать у него одного черного и одного серого. Не больше. «Одинаковые кролики не продаются! Покупатель никогда не выберет себе одного из пяти одинаковых черных! Но если будет один серый и четыре черных, он, скорее всего, выберет серого!»

В отличном понимании своего маленького рынка Пьётру отказать было нельзя.

Феликс продавал кроликов по десять фунтов, а свинок – по пять.

Так Клаудиюс тоже стал понимать основы бизнеса, основы очень мелкого бизнеса. Но бизнес этот оставался для него хоть и любопытным делом, но чужим.

Кролики же, наоборот, стали почти родными. Особенно он привязался к черному. Наверное, потому, что тот был самым большим и жил в клетке один, а значит, к тому же, был таким же одиноким, как Клаудиюс. Клаудиюс как-то сам себя рассмешил, подумал, что и он, как этот кролик, живет в клетке совершенно один – два венгерских кролика не в счет. Главное, что он один, а его крольчиха сбежала.

– Назову-ка я тебя Ингрида, – сказал как-то, присев на корточки у клетки, Клаудиюс.

Черный кролик никак не отреагировал на свои крестины. Он тоже привык к молодому литовцу и, увидев его руку, забирающуюся через открытую дверцу в клетку, не прятался в угол, а наоборот, делал маленький полупрыжок вперед, к дверце. Может, потому, что иногда эта рука протягивала кролику морковку.

– Ну что, Ингрида, – гладил Клаудиюс кролика. – Как ты думаешь? Что мне теперь делать?

Кролик молчал.

Клаудиюс гладил мягкую шерсть и продолжал свои размышления.

– Мы ведь уехали вдвоем. Об этом все наши друзья и родители знают. Было бы странно вернуться домой одному? Хотя и хочется… Но это тоска по дому, просто тоска по дому. Тут все равно лучше, тут есть шансы… Какие шансы? А бог его знает, разные и неожиданные. Я бы никогда не подумал, что стану садовником или буду мастерить клетки для таких, как ты! Я без Ингриды, конечно, и не стал бы садовником. Но теперь я без Ингриды. Хотя она тут рядом, и мы иногда гуляем вдоль моря. Гуляем так, как я гулял раньше с другими девчонками по пляжу Паланги или на Куршской косе. Только теперь она не Ингрида! Теперь она Беатрис! Что это значит? Значит, что той Ингриды, с которой я сюда приехал несколько месяцев назад, больше нет? Как ты думаешь?

Пальцы Клаудиюса погладили вдруг кролика против шерсти, и тому это не понравилось. Он отпрыгнул в дальний угол клетки.

– Ладно, ладно, извини! – спохватился Клаудиюс, испугавшись, что так можно потерять надежного слушателя, который лучше любого человека умеет хранить тайну.

Взял морковку, протянул кролику, но тот не сдвинулся с места.

Клаудиюс вздохнул, глянул на экран мобильного, проверяя время. Рабочий день закончился. Можно идти на автобус и ехать домой. Домой или «домой»? Он усмехнулся. А потом еще раз губы растянулись в улыбке: вспомнил, что завтра – воскресенье. А в воскресенье они с Ингридой гуляют, катаются на автобусе по Кенту, словно ничего в их отношениях и не поменялось.

Следующим утром около десяти он постучал в двери с табличкой «Беатрис». Голубые буквы по белому фону вызывали только морские ассоциации, и казалось, никакого отношения к Ингриде не имели.

– Беа еще валяется, – сообщила ему Мира.

– Но ведь не спит! – упрямо произнес Клаудиюс.

– Нет. Беа, ты встанешь? – крикнула, обернувшись внутрь комнаты, молодая чешка.

– Это МакКлауд? – донесся из-за приоткрытой двери голос Ингриды. – Пускай меня позовет громко!

– Беатрис! – выкрикнул Клаудиюс, и во рту возникло такое ощущение, будто он сломал язык. Таким неестественным показалось ему это имя.

– Еще раз! – попросила Ингрида.

– Беатрис, пошли гулять!

– Хорошо, уговорил! Через пятнадцать минут внизу! – прозвучало из-за спины Миры.

Мира улыбнулась и закрыла дверь.

Небо отдало часть своей воскресной синевы морю. А солнце эту синеву разбавило желтым. Все казалось теперь ярким, радостным. Так, наверное, и должно быть в воскресенье, в каждое воскресенье. Так думалось Клаудиюсу, пока он стоял на утесе над песочным пляжем, над морем, отступившим метров на сто от черты прилива.

Клаудиюс знал, что прилив уже начался, что скоро море приблизится к городу и останется на этом месте до вечера. А потом опять начнет откатываться назад.

Иногда, когда он просыпался слишком рано, Клаудиюс выходил и гулял по оголившемуся дну, внимательно глядя себе под ноги. Со дна он уже поднял немало кусков рыбацких глиняных курительных трубок. Поднял и принес в комнату. Они теперь украшали узкий подоконник. Там же, среди этих глиняных белых осколков прошлого рыбачьего быта, лежала найденная им старая железная вилка. Зубья ее были покрыты ржавчиной, но фигурная костяная ручка удивляла тонкой, аккуратной и хорошо сохранившейся резьбой.

– Ну что, сначала хочешь проведать «Морриса»? – спросила Ингрида.

Клаудиюс кивнул.

Они доехали на автобусе до Херн Бэй. Пластиковое ведро и щетка для мытья машины хранились теперь прямо в багажнике сзади. Деревянная рама багажного отсека «Морриса Майнора» открылась, как дверца в шкафу. Клаудиюс вылил полбутыли воды в ведро, принялся мыть машину. Ингрида отошла и незаметно сфотографировала его за этим занятием. Она так и стояла в стороне, метрах в двадцати, пока машина не заблестела и пока задняя деревянная дверца машины не захлопнулась.

– Ну все, ритуал закончен! – сообщил Клаудиюс ей, оглядываясь на блестящую чистенькую машинку.

– Из тебя бы вышел неплохой отец, – игриво произнесла Ингрида.

Клаудиюс попытался понять, шутит ли она или говорит серьезно. И не понял.

– Куда поедем? – спросил.

– Давай в Морекомб! Говорят, там красивая набережная!

Уже на втором этаже даблдекера, глядя на карту Кента с линиями автобусных маршрутов, он задумался: насколько еще хватит этого Сада Англии для их совместных прогулок, для их маленьких открытий в этом действительно очаровательном полусказочном графстве Кент? Он смотрел на линию берега, на точки городков и сел и надеялся, что на этой карте помещается далеко не все, что ее можно открыть для себя, куда можно приехать вдвоем. До Морекомба оставалось еще шестнадцать миль. Ингрида внимательно смотрела в окно. Ему захотелось привлечь ее внимание.

– Знаешь, как я черного кролика назвал?

– Как? – обернулась она.

– Ингридой.

– А что будешь делать, если его купят? – усмехнулась она.

– Тогда назову Ингридой другого кролика.

– Клонирование имени – дело неблагодарное! – хихикнула Ингрида. – Но это твое дело. Твои кролики и твое дело! Ты, кстати, уверен, что черный кролик – девочка?

Клаудиюс отрицательно мотнул головой.

– Какая разница, – пожал он плечами. – Какая кролику разница, как его назвали?

– Думаю, что ты прав! – наигранно серьезно произнесла Ингрида.

Глава 90. Лилль

Андрюс уже два дня не выходил на улицу. Просто не было желания. Первая неделя их пребывания в Лилле подходила к концу. Барби успела за последние два дня заработать пятьдесят евро, но дались ей эти деньги нелегко. Николь, должно быть, уговорила трех своих подружек-пенсионерок дать молодой девушке заработать, убирая их квартиры. Три квартиры два раза в неделю по семь евро в час. Две совершенно нормальные и даже своим уютным внутренним миром поднимающие настроение. И одна – совершенно заброшенная, захламленная и этим входящая в полное противоречие с хозяйкой – восьмидесятилетней Анн, чуть сгорбленной, но следящей за собой и даже пользующейся духами и кремами. Воздух в квартире у Анн был настолько спертым, что Барбора сразу прошла на кухню проверить плиту. Подумала, что пахнет газом. Плита у Анн оказалась электрической. Барби открыла на кухне окно и хотела было пойти открыть окна в комнате, но хозяйка сразу окно закрыла и показала жестом, что очень боится сквозняков. Эта квартира, если поставить целью привести ее в порядок, очистить от пыли и от всего ненужного, обеспечила бы Барбору работой на пару недель. Но эта мысль Барбору не порадовала.

Утром за завтраком она выглядела все еще уставшей, такой же, какой вернулась в квартиру Николь вечером накануне.

Андрюс молча жевал багет с вишневым джемом и запивал чаем.

Николь, безуспешно попытавшаяся завести легкий разговор о погоде, ушла потом в какие-то собственные мысли.

Андрюс наблюдал краем глаза за хозяйкой. Ему показалось, что Николь о чем-то забеспокоилась и при этом несколько раз посмотрела на Барбору.

– Я на вечер что-нибудь вкусное приготовлю, – неожиданно пообещала она голосом строгой учительницы. – И мы за ужином поговорим!

Андрюс вспомнил, что всю жизнь Николь проработала в школе для трудных детей. Понял, откуда вынырнула эта ее интонация. Понял, что увидела хозяйка дома в них сейчас именно трудных детей, с которыми надо работать. Она ведь и так уже «работает» с ними со дня отъезда Франсуа назад в Париж. За эти дни он уже слышал в ее словах плохо скрытые мудрые советы или объяснения, которые должны были бы его самого подтолкнуть к правильному выводу. А тема разговоров не менялась, оставалась прежней – их с Барборой будущее.

Барбора через полчаса отправилась в квартиру старушки Анн, продолжать наводить там порядок.

Андрюс, оставшись один, заскучал. Послонялся по гостиной, снова присел за стол, уже убранный после завтрака. Поднялся на второй этаж в их временную спальню, где на столике-трюмо лежала открытка с адресом офиса благотворительных клоунов. Покрутил ее в руках – уже в который раз.

– Почему они тут все на бесплатной помощи повернуты? – спросил сам себя растерянно и тут же уставился на свое отражение в зеркале столика-трюмо. Зеркало и отразило его растерянность.

Мысль о том, что делать ему в Лилле нечего, уже не вызывала на губах воображаемый вкус горечи. Эта мысль просто трансформировалась в факт. Факт, который существовал как бы отдельно от того человека, которого он касался. Но игнорировать его при этом не получалось. Он ходил следом за Андрюсом по спальне, он спустился за ним следом в гостиную и вместе с Андрюсом в очередной раз подошел к окну, за которым хоть и не шел дождь, но ничего радостного или отвлекающего от мыслей даже человек, обладающий двухсотпроцентным зрением, увидеть бы не смог. Скучная улица, одинаковые дома, одинаковые окна, за одним из которых живет пенсионер Бернар – верный друг Николь, – поднимающийся всегда спозаранку и именно из-за этого отправляющийся через день в булочную, до которой десять минут ходу. Андрюс знал, казалось, все, что можно было знать об этой улице. Большего знать не хотелось. И выходить из дома на эту улицу не хотелось. И оставаться в доме желания не было.

Он вытащил из шкафчика бутылку с настойкой на неизвестном цветке, налил себе рюмку. Выпил и рассердился на себя: глупо и банально ожидать, что алкоголь улучшит ситуацию или добавит желаний. Единственное желание, принесенное этой рюмкой, определялось одним словом – закусить. И, не думая, Андрюс зашел на кухню, открыл холодильник и заглянул внутрь. В памяти зазвучал голос Николь. «В холодильнике хватает еды!» – сказала она перед тем, как отправиться по своим делам. Да, еды там хватало, но они уже почти неделю питались из чужого холодильника, они уже почти неделю были нахлебниками, и Андрюса остановила не совесть, а страх, боязнь привыкнуть жить за чужой счет.

Он все-таки вышел на улицу и пошел, торопясь, в сторону центра, в сторону кафе и магазинчиков, туда, где по улицам ездили автобусы и машины, а по тротуарам ходили пешеходы.

Минут через двадцать он сбавил шаг и расслабился. Он достиг цели – простой, понятной и ни капли не изменяющей его жизнь. Он вышел на людную улицу. Он ощутил себя частью этого человеческого потока. Он будто оказался на поверхности реки с неспешным, но сильным течением, реки, которая тянет тебя за собой в неизвестность и не дает доплыть до берега, чтобы можно было остановиться.

Кафе с красным фасадом, возникшее слева и такое похожее на кафе «Ле Севр» в Париже, все-таки остановило его. На стеклянной двери кроме наклейки с логотипами кредитных карточек приклеен был и значок, указывающий, что здесь принимают ресторанные ваучеры. Рука сама полезла во внутренний карман куртки. Аккуратно разрезанные еще в Париже ресторанные ваучеры были на месте. Андрюс зашел и, прежде чем сесть, показал один ресторанный билетик официанту. Тот кивнул.

Уже листая меню, Андрюс ощутил, что у него наконец возникло настоящее желание – гульнуть! Картинки блюд на страницах меню выглядели соблазнительно. Андрюс ткнул пальцем в салат и поднял глаза на официанта. Тот кивнул. Однако когда Андрюс, перевернув страницу, показал пальцем на стейк из лосося, официант отрицательно замотал головой, провел рукой по всей странице блюд из рыбы и перечеркнул ее жестом. Он, конечно, при этом что-то говорил по-французски, но понять его Андрюс не мог. Выбрал еще мясо с рисом и чай.

Сидел долго, ел вяло, медленно. Желание гульнуть не превратилось в аппетит, оказалось просто мимолетным азартом.

Расплатился двумя ресторанными «билетиками» и отправился дальше, в сторону Гранд-Плас. Шел, погруженный в воспоминания о Париже, оказавшимися внезапно яркими и до боли щемящими. И уже на главной площади Лилля – на Гранд-Плас, на этой помпезном булыжниковом «футбольном поле», окаймленном совершенно не парижскими фасадами старинных домов, своими необычными ступенчатыми сводами уходящими в холодное небо, Андрюс почувствовал себя невидимым, как воздух, и незаметным, как что-то ненужное, как бомж, просящий милостыню, как пьяный, лежащий под скамейкой, на которую вот-вот сядет прилично одетая пожилая пара.

Взгляд его вернулся на самое высокое здание площади, на серый дом со ступенчатым сводом и с надписью большими буквами на уровне второго или третьего этажа «Voix du Nord» – «Голос Севера». Странно, что все больше вывесок на французском Андрюс понимал с первого взгляда и не задумываясь, а вот услышанная устная речь так и оставалась загадкой несмотря на узнавание отдельных слов.

Маленький бар справа от арки в центре соседнего здания, арки, с которой начиналась узенькая улочка, напомнил об их первой с Барборой прогулке по Лиллю, по городу, который, в отличие от Парижа, не принял их легко и податливо, не очаровал, не подарил надежды. Вот и эта площадь выглядела совершенно чужой, бездушной. Парижская площадь Републик, не такая броская и нарядная, не подаренная пешеходам, не украшенная арками, высокой башней-колокольней, выглядывающей сбоку за желтым богатым зданием старой биржи, вспоминалась с теплотой и ностальгией. Там стояла и крутилась карусель на пешеходном оазисе среди бесконечного потока машин, там жужжал и гудел Париж, и к его жужжанию и гудению можно было легко подстроиться. И жужжать вместе с ним. Тут было тихо. Может быть, тишина и есть – «Голос Севера»?

Андрюс еще раз оглянулся по сторонам. Усмехнулся, вспомнив ненароком маленькую и уютную Ратушную площадь Вильнюса. И отправился обратно, в сторону Ламберсара, в сторону их временного пристанища, на рю Пьер Фарин.

Ближе к вечеру Андрюс устал лежать на кровати. Он лег, не раздеваясь, на одеяло, как только вернулся в дом. Барборы еще не было, а Николь в это время говорила с кем-то по телефону, сидя в кресле за журнальным столиком в гостиной. Она кивнула ему, заглянувшему в комнату, и продолжила разговор. Не желая ее беспокоить, он поднялся в спальню да так и остался там. Сначала присел на кровать, потом прилег, потом задремал. И вот – за окном спальни вместо сада с высоким кленом темнота. Вечер. И снизу через закрытые двери спальни просачивается теплый запах из кухни.

Андрюс спустился на первый этаж. Барбора и Николь занимались на кухне будущим ужином и разговаривали. Разговаривали как подружки, спокойно и негромко. Для того, чтобы разобрать, о чем они говорят, надо было притаиться и напрячь слух. У Андрюса женские кухонные разговоры интереса не вызвали, удивился мимолетно он только тому, что хозяйка допустила Барбору на кухню.

Прошел в салон, уселся в кресло, на котором днем сидела Николь. Посмотрел на старомодный телефонный аппарат, на его тяжелую трубку, похожую на гантель. Тоска и ощущение собственной чужеродности отпустили его. Все-таки в этом доме он себя не чувствовал чужим, здесь он пребывал в качестве гостя и друга сына.

Вскоре сели ужинать. Николь, одетая излишне и, как показалось Андрюсу, не к месту строго – точь-в-точь, как старая учительница, предупреждающая одним своим внешним видом, что ни шума, ни шуток она терпеть во время занятий не будет, – внесла в гостиную и опустила по центру стола фарфоровую супницу. Барбора расставила глубокие тарелки. Делала она это с каменным лицом. И взгляд ее показался Андрюсу еще более уставшим, чем накануне.

Но когда уселись за стол, когда Николь сняла крышку с супницы, и стекла ее очков тут же затуманили поднявшийся пар, когда она, опустив крышку на свободный край стола и вытерев стекла очков краешком кухонного полотенца, принялась разливать-раскладывать по тарелкам приготовленный то ли суп, то ли рагу с дивным названием пот-о-фё – котелок на костре, – выражение лица Барборы смягчилось и в глазах появилось больше жизни.

Крышка супницы вернулась на место и запах вареного сельдерея ослабел.

– Осторожно, суп очень горячий! – предупредила Николь.

А Андрюс все равно уже дул на ложку с бульоном, оставив пока мясо и овощи в тарелке.

– Я сегодня провела почти час в службе занятости, – Николь обратила свой взгляд на Андрюса, и он замер.

– Мы с Барборой обсуждали вашу ситуацию, – продолжила она и снова как-то слишком по-учительски сделала паузу, словно задала вопрос ученику и ожидала получить правильный ответ.

Андрюс кивнул. Выражением лица показал, что слушает ее внимательно.

– Дама в службе занятости мне очень хотела помочь, и, как мне кажется, мы с ней не зря потратили время, – снова заговорила Николь, не сводя взгляда с Андрюса. – Она по интернету проверила все возможности в нашем регионе. И нашла… Ешьте, давайте сначала поедим, пока горячее, – прервала она свой монолог.

Андрюс расслабился. Слова Николь вызвали у него беспокойство, но и оно отошло в сторону, спряталось, когда в возникшей за столом тишине он вернулся к супу. Доел все до последнего кусочка картошки и последнего кругляша порезанной морковки.

– И что сказали в службе занятости? – спросил нетерпеливо Андрюс, ощутив вернувшееся в его мысли беспокойство.

– Дама нашла место социального работника возле Вими, – Николь снова смотрела на него. – Там людей мало, и не все за такую работу готовы взяться. Но для вас в вашей ситуации, – она перевела взгляд на Барбору, и Андрюсу показалось, что Барбора ей кивнула. – Это неплохой временный вариант… Я ему звонила, говорила с ним, с Кристофером. Ему девяносто лет. Он вполне адекватный, никаких капризов. Сам встает, сам ходит по дому. Нужно только покупать продукты, убирать и готовить еду. Может быть, еще какие-то мелкие обязанности. Кристофер готов выделить вам комнату – он один в довольно большом доме. И готов доплачивать 400 евро в месяц. Плюс от социальной службы Барбора будет получать столько же. Да, и самое главное! – Взгляд Николь опять перешел на Андрюса. – Он не француз, он канадец, но живет здесь уже долго. Так что проблемы с языком общения не возникнет! Подумайте, а я пока принесу чай!

Николь унесла на кухню тарелки, потом супницу. Казалось, она специально оставила их на несколько минут одних. Чтобы они поговорили, пришли к какому-то решению. Но Барбора молчала и даже, казалось, избегала взгляда Андрюса. Андрюс ведь посмотрел на нее несколько раз, и она не могла этого не заметить.

– Ну, что скажете? – спросила Николь, уже разливая чай по чашкам.

Барбора кивнула и тут же удивленно посмотрела на Андрюса, отрицательно мотнувшего головой. Наконец-то их взгляды встретились. Ее удивленный и его растерянный.

– Будем пить чай, – Николь махнула рукой. – Можете подумать до завтрака. Конечно, это все еще вилами по воде. Кристофер хотел сначала с вами познакомиться, посмотреть на вас. А только после этого он примет окончательное решение.

Ночью, когда Барбора уже спала, Андрюс поднялся с кровати и подошел к окну. Ноги ощутили тепло, идущее от батареи под подоконником. Темнота в комнате позволяла рассматривать темноту за окном. И Андрюс стоял, наклонившись вперед, ощущая носом и лбом прохладу оконного стекла и уставившись на клен, росший посреди небольшого прямоугольного заднего дворика.

Он вспомнил в этой темной, ночной тишине, как точно так, только наоборот, отреагировали они в Париже на предложение Франсуа поехать к его маме в Лилль. Только тогда он кивнул, а Барбора была против. Теперь ситуация повторилась зеркально. Из Парижа они «скатились» в Лилль, о котором Андрюс никогда до приезда во Францию и не слыхал. И вот добрые люди, а в доброте Николь сомневаться было грех, советовали ехать дальше. В какой-то городок Вими, о котором, возможно, не слышали и в самой Франции, не только в Литве. И что будет там, если девяностолетний старик согласится взять их в дом? Что будет дальше? Ну хорошо, они будут ходить в магазин, наводить порядок, мыть полы, готовить себе и ему еду, стирать его вещи. И это то, ради чего они бросили Вильнюс? То, ради чего они переехали в Париж?

– А деньги? – перебил вдруг ход мыслей неожиданный и совсем не пессиместически прозвучавший в голове Андрюса вопрос. – Ведь нам будут платить! Четыреста плюс четыреста плюс бесплатное жилье!

Андрюс оглянулся на спящую Барбору.

Мысли вернулись к цифрам, к деньгам. Восемьсот евро в месяц в городке, где наверняка деньги тратить не на что. Восемьсот евро в месяц, бόльшую часть из которых можно откладывать на потом, на будущее. Барбора права. Старик, которому уже девяносто, вряд ли проживет еще десять лет, даже пять. Да даже три! Но пока он живет, они будут ему помогать и копить деньги. А когда умрет, то уедут, вернутся в Париж или в Вильнюс.

Андрюс отошел от окна, остановился над кроватью. Снова посмотрел на спящую Барбору. Нежно и с любовью. Осторожно забрался под одеяло, под власть общего с ней тепла. Поцеловал ее в ушко и прошептал: – Я согласен!

Она не услышала. Не пошевелилась. И он снова прошептал: – Я согласен, Барби!

Ее губы чуть заметно улыбнулись. Может быть, увиденному во сне, а может, и его шепоту. Он лег на спину, закрыл глаза и захотел услышать под собой, под кроватью, негромкий стук колес идущего поезда.

Утром их рюкзак и сумка лежали на полу возле журнального столика. Николь, спустившись вниз в бледно-розовом халате и мягких бесшумных тапочках, заметила собранные в дорогу вещи гостей и задумчиво кивнула. Выглянула в окно, увидела идущего к ее двери соседа Бернара с двумя багетами под мышкой – один ей, один себе – и поспешила в коридор, чтобы открыть ему, прежде чем он разбудит утреннюю тишину трелью звонка.

Глава 91. Пиенагалис. Возле Аникщяя

– Надо расширяться, – взволнованно заявил Витас за утренним кофе. – Ты видишь, мы не справляемся! Мы же не можем записывать клиентов на три месяца вперед! Они к тому времени перегорят или еще что-нибудь случится…

Рената посмотрела на него задумчиво. Потом перевела взгляд на окно – с наружной стороны стекла блестели на солнце капли воды. Весна потихоньку вступала в свои права.

– Через три месяца будет лето, – проговорила она тихо. – У людей будут другие планы. Поедут к морю…

– Вот и я о том, – Витас отпил кофе, тоже посмотрел в окно.

– Спаммас не возвращался? – спросила Рената.

– Я ему не сторож. Ему нравится бомжевать – пусть бомжует! – Витас неожиданно рассердился. – Эта дурочка-гримерша с телевидения выложила видео со Спаммасом у себя на фейсбуке! Он там такой ободранный и несчастный! Написала, что мы издеваемся над животными! Внизу такие комменты! Ужас! Пришлось ее забанить!

Рената болезненно скривила губы. Промолчала.

К одиннадцати курьер на грузовом микроавтобусе привез три картонных ящика красок, заказанных через интернет. Пожаловался, что от асфальта и до их хутора невозможно доехать – сплошная грязь.

К двенадцати у красного «фиата» Ренаты остановился белый джип с логотипом питомника для собак. Хозяин питомника привез пять щенков терьеров, чтобы покрасить их в разные цвета и сфотографировать для рекламы питомника. Работы предстояло много. Виола запаздывала. Витас решил дождаться ее и поил клиента – высокого и широкоплечего мужика – кофе.

Рената, чтобы не мозолить глаза двум мужчинам, отправилась убрать в салоне. По дороге погладила подросшего Гугласа, морда которого больше не вызывала желание засунуть в пасть пальцы и поиграться с ним, приговаривая: – Ану-ка укуси!

В салоне, так похожем на парикмахерскую Виолы, убирать особенно было нечего. Только химический запах краски немного раздражал. Рената открыла обе двери – деревянную дверь амбара и белую пластиковую салона.

Эти две двери со стороны двора смотрелись очень странно, словно в старом амбаре построили что-то суперсовременное, ракету или машину. Расстояние между дверями не превышало полутора метров. Слева от пластиковой двери – узкий проход во внутреннее пространство амбара, к ряду поленниц, к инструментам, которыми после деда Йонаса никто не пользовался, куда-то дальше в темень, где тоже могли быть и дрова, и вилы с лопатами.

Рената отошла от амбара и посмотрела на небо, на солнце.

Его лучи перестали быть декоративными. Теперь они несли тепло. Они разморозили и подогрели зимний запах леса. В воздухе витал аромат мокрых мхов и прелых дубовых листьев, аромат старых желудей.

Теплая, мягкая меланхолия овладела ее настроением. Тишина вокруг только помогала сосредоточиться на этих странных ощущениях, будто бы солнечные лучи, оживляя теплом воздух и землю, возвращают в природу осень. Не весну, а именно осень.

Ее, Ренату, словно тянуло туда, в прошлую осень. Воспоминания о ней были такими же теплыми, как лучи весеннего солнца.

«Дед Йонас был жив, – подумала Рената про прошлую осень. – Сначала ждал снега, а потом, когда снег выпал, приносил его в ведрах домой, ставил ведра на плиту, чтобы быстрее снег растаял. Иногда оставлял в коридоре, иногда у себя на кухне».

В памяти всплыла могилка бабушки Северюте, и как они с дедом ходили к ней на кладбище на окраине Андрионишкиса. «Наверное, уже и с могилок сходит снег! – подумала Рената. – Но он будет сходить медленнее, чем с полей! Кладбище ведь в лесу, а лес зиму любит и долго не отпускает».

Услышала приближающийся, словно въезжающий в тишину, шум мотора. Обернулась. Желтое пятнышко «смарта» Виолы медленно выползло из-за горизонта и стало приближаться.

«Ну и слава богу», – подумала Рената, обрадовавшись, что теперь она сможет побыть на своей половине одна, без посторонних.

Зашла в салон, включила электрообогреватель. Закрыла обе двери. Через несколько минут там закипит работа. Странная, конечно, работа, но заработать на жизнь можно. Работа, которую мог придумать только кто-то, выросший в Каунасе среди чертей и «черных ящиков»!

Она улыбнулась. Гордость за Витаса вдруг превратилась в гордость за себя, за свой правильный выбор спутника жизни.

Десять минут спустя она смогла насладиться тишиной дома. Заварила травяного чаю, присела за ноутбук, прочитала несколько свежих имейлов от заказчиков, переписала их мобильники и имена в тетрадь заказов, оставив графы даты и времени визита незаполненными. Действительно, ей показалось странным сейчас предлагать заказчикам приехать через три месяца, в середине июня. «Надо подождать и поговорить с Витасом, – решила. – Может, удастся позвать их пораньше? Может, он должен отказаться до лета от выходных? Хотя как жить без воскресений?»

– Расширяться? – Вспомнила слова Витаса за утренним кофе. – Амбар большой, там еще полно места. Можно, конечно, салон сделать больше. Но разве смогут Витас с Виолой работать за четверых?

Ее чувствительный нос уловил странный запах. Оглянулась. Остановила взгляд на блюдце с кормом для Спаммаса. Этот корм лежал на блюдце под стенкой уже несколько дней. Лежал нетронутым. Как это она его раньше не выбросила?

Вздохнула. Отнесла блюдце в кухню, вымыла жидким лимонным мылом. Запах исчез. Исчезла из настроения и теплая меланхолия. Вспомнился пропавший кот.

– Ему здесь просто не понравилось, – решила за кота Рената. – Тут его обидели, покрасили… Нет, покрасили его не тут! В Аникщяе у Виолы! Но тут живет тот, кто его красил и кто его оставил на морозе!

После первого заказа Рената накормила Виолу и Витаса супом из консервированного щавеля. Виола говорила, что сегодня ей надо раньше вернуться домой. Витас просил не спешить – еще четыре заказа! Рената, слушая их, впервые подумала, что могла бы научиться красить животных, и тогда у Виолы не было бы повода отрываться от своей парикмахерской и приезжать к ним! Но как только представила она себе, как стоит над несчастным, перепуганным кроликом или щенком, которого крепко держит в руках Витас, и выдавливает из тюбика краску на мелкую расческу для прокрашивания шерсти, как ведет расческой по дрожащей спинке кролика или щенка, сразу желание стать помощницей Витасу испарилось.

– Нет, – прошептала она. – Это не для меня!

Вечером уставший Витас просматривал пришедшие за день имейлы. Его не удивила нерешительность Ренаты, решившей без него не назначать новым клиентам даты и время. Он сам пребывал в такой же нерешительности.

И вдруг зазвонил мобильный. Витас, вздохнув, поднес телефон к уху.

– Да, я, – сказал кому-то. – Что? Нет, не надо! Его уже возвращали, и я уже платил! Ну и что? Это старое объявление! Такие объявления не отменяют! Какая полиция, вы что, с ума сошли? Да это, может, и не мой кот! Кто подтвердил? Виола подтвердила? А вы ее откуда знаете?..

Витас отвел руку с телефоном от правого виска, посмотрел взглядом мученика на Ренату, которой передалось его состояние, его беспокойство. Потом прикусил нижнюю губу и снова прижал мобильник к уху.

– Хорошо, ей передайте! Она вам заплатит, я ей верну! – И, не попрощавшись, нажал кнопку отбоя, опустил телефон на стол.

– Это идиотизм чистой воды! – пожаловался он Ренате. – Какой-то мужик, сосед Виолы, нашел в Аникщяе Спаммаса и хочет вернуть за двести литов.

– В Аникщяе? – удивилась Рената.

– Да! И говорит, что объявления – они везде висят, значит, мы его еще ищем! Надо поехать и поснимать их ко всем чертям! Этот кот нас разорит! Слушай, а может, он специально?

– Кто?

– Кот. – Взгляд Витаса отражал напряженную работу мозга. – Он решил отомстить за то, что мы его покрасили! Теперь он будет каждый раз сбегать, и его нам будут каждый раз возвращать за двести литов! Не-е! – протянул он. – Это второй и последний раз!!! Я сделаю объявление с просьбой его не возвращать!

На лице Витаса появилась хитрая улыбка заговорщика. Появилась на мгновение и тут же исчезла.

– Двести литов! – повторил он и возмущенно мотнул головой.

Блудного Спаммаса Виола привезла на следующий день.

– Сволочь! – буркнул Витас, заглянув в картонную коробку из-под бананов.

Отнес коробку в дом, опустил на пол в гостиной и отправился в амбар готовиться к приезду клиентов.

Рената отвлеклась от компьютера. Наклонилась над картонной коробкой, посмотрела с жалостью на кота, такого же ободранного, как и раньше, только еще больше исхудавшего. Его шерсть, местами грязная и слипшаяся, местами кирпичного цвета, но уж точно не того чистого красного, в который его покрасили, доказывала пристрастие Спаммаса к бродяжническому образу жизни.

– Может, ты кот-дворняга? – предположила вслух Рената. – Может, тебе надо во дворе жить? В будке? Вместе с Гугласом? Вы с ним поладите! – Она усмехнулась.

Сходила на кухню, выложила в блюдце кошачий паштет из куриных потрохов. Опустила блюдце в коробку, поставила перед мордочкой кота. Вернулась к ноутбуку и оттуда с улыбкой на лице слушала, как кот с аппетитом и урчанием поедает паштет.

Вскоре отнесла в салон «собачьей красоты» бутерброды с сыром и ветчиной. Сегодня Виоле и Витасу предстояло работать без перерыва на обед. Витас «уплотнил» график приема клиентов и временно объявил субботу рабочим днем. После долгих размышлений он пришел к выводу, что расширять бизнес опасно, ведь тогда надо нанимать и обучать новых людей, арендовать помещения в Аникщяе, искать толкового и ответственного менеджера. Рената в душе порадовалась такому решению. С присутствием Виолы она смирилась, да и сама Виола вела себя вполне адекватно, нарочито держала дистанцию с Витасом. По крайней мере, в присутствии Ренаты. Но если б Виола проявляла к Витасу интерес, Рената все равно бы это заметила. Она ведь не дура!

Ближе к вечеру Спаммас с аппетитом уничтожил еще одну банку кошачьего паштета. Кот так и оставался лежать на дне коробки, словно мир за пределами коробки его не интересовал.

После ужина Виола уехала домой. Витас еще раз просмотрел имейлы, прочитал график приезда клиентов, составленный Ренатой. Покачал головой.

– Что-то заказов стало меньше, – проговорил задумчиво.

– Их и так на два с лишним месяца вперед! – ответила Рената. – Зачем тебе больше?

– Для уверенности в завтрашнем дне.

– А завтрашний день у нас всегда будет связан с работой? – спросила Рената. – Ты и летом работать собираешься?

Витас посмотрел на Ренату с интересом.

– А у тебя есть другие планы на лето?

– Можно было бы куда-нибудь съездить, – проговорила она. – Или слетать! Ты же хотел в Италию?

– Конечно, можно! – твердо заявил Витас. – Надо только решить когда! А ты правда хочешь в Италию?

– Да, – Рената кивнула. – Хочу Рим посмотреть и Венецию!

Витас обрадовался, внезапный прилив чувств заставил его обнять Ренату и поцеловать в губы.

– Ты чего? – удивилась девушка.

– Я боялся, что ты отсюда, от своих «молочных корней», вообще никогда оторваться не захочешь!

– Я тебе такого не говорила! – прошептала Рената.

Ночью ей не спалось. Она, как бывало уже не раз, лежала на боку и смотрела на спящего Витаса, на его лицо, лоб. Только один раз поднялась она и вышла в гостиную, чтобы проверить, как там Спаммас.

Кот лежал в коробке, положив мордочку на блюдце. Коробка все-таки была для него тесноватой. Рената нежно приподняла правой рукой мордочку кота, а левой из-под нее вынула блюдце. Кот открыл глаза и посмотрел на Ренату.

– Нет, ты не подумай, что я тебе сейчас поесть принесу! – зашептала она. – Ночью есть вредно! Подожди до утра!

Вернулась под одеяло.

«Два мужика в доме, – подумала, снова глядя на лицо спящего Витаса. – Один ухоженный, другой ободранный! И друг друга терпеть не могут! Что с ними делать?»

Не найдя ответа на этот вопрос, Рената заснула.

Глава 92. Где-то между Сен-Дизье и Ремсом

Черный парень за рулем мощного контейнеровоза, тащившего за собой еще и прицеп со вторым контейнером, оказался куда разговорчивее военного летчика. Сразу сказал, что родился в Конго, а вырос в Марселе, куда его родители внутри такого же контейнера – при этих словах он кивнул за спину – по морю приплыли.

– А что в ваших контейнерах? – оживился Кукутис, понимая, что общение с этим парнем будет необременительным и предсказуемым.

– Китайское пиво. Для Англии.

– Китайское пиво?! – удивился Кукутис. – Никогда не пробовал! И что, англичане его пьют?

– Раз везу, значит пьют! – весело ответил парень. – А вы, наверное, к детям? Сейчас такая жизнь, что дети сами к родителям редко ездят! Мои вот тоже в Марселе обижаются! Но я когда из Марсельского порта груз забираю, то всегда к ним захожу!

– К детям, но не к своим, – с легкой заминкой проговорил Кукутис. – У них там проблемы… Помочь надо.

Чернокожий парень водитель понимающе кивнул.

– Сейчас у многих проблемы, – согласился он. – Цены растут, безработица тоже. Говорят, что мировой кризис будет, и тогда Америка отменит доллар, станет снова английские фунты печатать.

– Да вы что? – вырвалось у Кукутиса. – А с какой стати в Америке фунты появятся?

– Ну она же была когда-то колонией Англии, как мы в Конго были колонией Франции. У нас там и сейчас много людей хотят обратно в колонию! Ну а раз Франция нас вместе с землей больше брать не хочет, то мы сами едем!..

Парень рассмеялся. Потом замолчал, увидев справа от дороги большое панно со схемой будущего разделения дороги.

– Я вас в Ремсе высажу, – сказал. – Оттуда вы легко до Парижа доберетесь. А мне прямо к морю, в Кале.

Кукутис задумался. Что-то вдруг его забеспокоило. Правая рука сама за левую пазуху пальто полезла и на сердце легла.

«Давно я к нему не прислушивался!» – понял Кукутис и на себя рассердился.

Отогнал мысли от головы, установил там полнейшую тишину. В тишине обнял внутренним слухом свое глобусное сердце и тут же почувствовал в разных его местах, где боль, где покалывание, где дрожь неприятную.

«Много вас, а я один», – прорвалась в эту тишину его мысль.

«Пошла вон!» – шикнул на нее Кукутис, и снова тихо стало.

Глаза закрыл. Ощутил, как пальцы ладони, прижатой к сердцу, задрожали. А оно быстрее забилось. И боль знакомая усилилась, оттолкнув его внимание от всех остальных сердечных ощущений. Но сердце у него в этот раз болело не там, где Париж, а там, где Южная Англия, Кент. Париж в его сердце молчал. Только где-то севернее, не очень далеко от Парижа, иголка чужой и одновременно родной, литовской беды к его сердцу своим острием прикасалась. Прикасалась так, словно держала ее очень твердая рука. Твердая и сильная. Которая если надавит на иглу, то по самое ушко в сердце Кукутиса ее загонит.

Страх сковал Кукутиса. Страх не туда, куда надо, приехать. Париж в его сердце молчал. Англия болела. И вот эта игла на севере Франции…

– А вы прямо в Англию? – спросил он неожиданно у водителя.

– Да, на пароме.

– Я, наверное, с вами поеду, – не очень решительно попросился Кукутис.

– До порта можно, – чернокожий парень кивнул. – А дальше не пустят. Там таможня и все такое… Англичане очень строгие, посторонних перевозить к себе запрещают, даже если с нормальным паспортом!

– А там от Кале до Англии далеко? – спросил Кукутис, хотя ответ на этот вопрос почти всю свою жизнь знал, со школы, в которой старая учительница географии любила математику и время от времени задавала всем детям задачку: «Расстояние от Паневежиса до Шяуляя в два раза больше, чем расстояние между Кале и Дувром. Какое расстояние между Кале и Дувром?»

– На пароме два часа, – ответил водитель. – Но там и самолеты летают! Только не в Дувр, а дальше!

– Нет, спасибо, – мотнул головой Кукутис. – Уж лучше морем!

Глава 93. Маргейт. Графство Кент

Рабочий день закончился у Клаудиюса в этот раз нервно и своим финалом как-то даже повторил сегодняшнюю погоду – мрачную, сырую, порывисто-ветреную. Уже час прошел с неприятного момента, уже Ласло и Тиберий отправились на автобусную остановку, чтобы возвращаться в Маргейт. А он все еще сидел в сарайчике с кроликами и морскими свинками на старом стуле за деревянным верстаком, превращенным в обычный стол. Сидел и время от времени посматривал на клетку с черным кроликом Ингридой. Посматривал и сам себе удивлялся, удивлялся тому, как чуть не случившаяся «потеря» этого кролика испортила ему настроение. В принципе, ничего необычного ведь и не произошло. Пришел покупатель – румын лет сорока, низенький, крепко сбитый, в джинсах и черной кожанке. Вместе с ним дочка лет десяти. Выбрали они клетку и пришли выбирать кролика. Девочка сразу пальцем на черного показала. Клаудиюс стал объяснять отцу, что черный кролик старый, вот-вот умрет. Что лучше купить серого из другой клетки или тоже черного, который вместе с серым живет. Они молодые, маленькие. Их можно гладить, их можно легко к себе приучить. А румын по-английски почти не понимает. Просто держит в руках деньги и на дочку оглядывается. Слава богу, понял он в конце концов словосочетание «very old rabbit», объяснил по-румынски дочке, в чем дело, и ушли они с серым кроликом и новой клеткой, оставив Клаудиюса в состоянии нервного потрясения.

«Надо выпить», – подумал Клаудиюс, в очередной раз проверив время по мобильнику.

Из автобуса вышел в центре Маргейта, зашел в свое любимое «черное» кафе с газетными вырезками на стенах. Взял бутылку пива и спросил, нет ли у них чего-нибудь крепкого.

Бармен кивнул и, не задавая никаких дополнительных вопросов, наклонился, спрятавшись за стойкой. Клаудиюс услышал хлопок вытаскиваемой из бутылки пробки, потом краткое бульканье. На стойку перед ним опустилась наполненная рюмка.

– Что это? – поинтересовался он.

– Лоза, – ответил тот. – Граппа, – добавил, прочитав на лице знакомого клиента непонимание.

Усевшись за садовый железный столик, Клаудиюс еще раз обернулся на бармена.

«Можно было бы с ним поговорить, – подумал нерешительно. Но тут же отбросил эту мысль. – О чем с ним говорить? О том, как он приехал сюда и устроился барменом? А он будет слушать о моих английских приключениях? Зачем оно ему надо!»

Пригубил «лозы», глотнул пива из бутылки. Сочетание получилось удачное.

«Хорошо бы поесть», – снова оглянулся на стойку, где обычно на пластиковом подносе лежали завернутые в прозрачную пленку бутерброды по одному фунту.

В этот раз бутербродов не было. И их отсутствие только усилило чувство голода. Снова в душе у Клаудиюса стало неуютно, как в доме без крыши. Вернулась нервозность пережитого недавно стресса. Захотелось найти виновного. Эта девочка-румынка на первопричину плохого настроения никак не тянула, ее отец – тем более. На их месте мог оказаться кто угодно, любой человек, решивший в силу обстоятельств обогатить свою жизнь кроликом или морской свинкой. Нет, может, и вся история со спасением кролика Ингриды тут ни при чем? Она просто оказалась катализатором для выброса накопившихся у Клаудиюса сомнений и печалей, и если это действительно так, то причина тому могла быть только одна – он сам. Потому, что «он сам» – это все, из чего складывается и не складывается его теперешняя жизнь. Это и Ингрида со своими вывихами и со своей решительностью и упрямостью. Это же она хотела в Лондон, а не он! Он только поддакивал ее желаниям. Это же она первая с ним познакомилась еще перед музыкальным фестивалем. Она взяла его, можно сказать, за руку и сделала своим. Она привезла его в Лондон и сделала эмигрантом. Она привезла его в Суррей в усадьбу господина Кравеца и сделала садовником. А потом сделала его мастером по изготовлению клеток для кроликов. Бред!

Клаудиюс встряхнул головой. Допил рюмку «лозы» и попросил у бармена еще.

– Сколько стоит? – на всякий случай кивнул он на наполненную во второй раз рюмку.

– Один фунт, – ответил бармен, – у нас все стоит один фунт.

Цена Клаудиюса более чем устраивала. Цена его даже чуть-чуть успокоила и он на несколько минут забыл об Ингриде.

Но потом, привычным маршрутом над морем дойдя до своей улицы и увидев в окне у Ингриды и Миры свет, все вспомнил: и недавние мысли, и горечь, и раздражение.

Впервые за все время на стук Клаудиюса двери открыла сама Ингрида.

– Я уже спать собираюсь, – устало произнесла она, даже не поздоровавшись.

– Давай выйдем, хотя бы на десять минут! – требовательно попросил Клаудиюс. – Хочу тебя кое о чем спросить.

Ингрида посмотрела на него с сомнением во взгляде. Пожала плечами.

– Хорошо, – сказала. – На десять минут! Не больше! Подожди внизу.

С моря, отступающего в это темное время суток от берега, дул ветер. Прохладный, соленый, странно сухой. Касался своими невидимыми пальцами щек, лба.

Клаудиюс стоял метрах в двух от обрыва над песочным пляжем. Стоял, закрыв глаза. В его воображении возник страшный и простой мультфильм, нарисованный детской рукой карандашом на уголках блокнота или книги. Чьи-то пальцы уже в который раз заламывали пачку листов бумаги до предела и отпускали ее, из-за чего под шелест возвращающихся на место листов прыгала, точнее падала с обрыва вниз, девочка с косичкой. Падала, перекручиваясь в воздухе и, в конце концов, сливалась с линией, означавшей землю или берег.

Клаудиюс тряхнул головой, прогоняя воображаемый мультфильм. Открыл глаза. Представил вдруг себе, как падает с этого обрыва Ингрида. Падает молча, с закрытым ртом и открытыми глазами, полными ужаса. Падает долго, словно высота этого обрыва была не пятнадцать метров, а километр. Падает, а он сверху следит за ее падением, провожает ее взглядом. В последний раз.

У Клаудиюса закололо в сердце.

«Фантомная или настоящая?» – подумал он об этой боли.

И сделал несколько шагов назад, подальше от края обрыва.

– У тебя плохое настроение? – испугал его внезапно ворвавшийся в его пространство голос Ингриды.

Это ветер, из-за ветра он не услышал, как она подошла.

– Да, – Клаудиюс обернулся. – Мне тебя очень не хватало сегодня вечером. И вчера тоже… Мне тебя вообще постоянно не хватает! Мы живем порознь, работаем вместе, а домой… сюда возвращаемся порознь. У нас нет дома… Когда мы снова сможем жить вместе?

Ингрида молчала. Молчала несколько минут. Ветер теперь бил Клаудиюсу в спину, царапал затылок, шею. Темень словно делала ветер живым зверем, хищным зверем, который может напасть на человека, а может оказаться и безразличным к нему.

– Может, уже никогда не будем, – негромко произнесла Ингрида.

Клаудиюс не поверил своим ушам. Подумал, что из-за ветра услышал ее слова неправильно, не полностью.

– Не будем, – повторила Ингрида уже громче и решительнее. – Мы с тобой уже никогда не будем жить вместе.

Ее глаза с грустью и жалостью смотрели на Клаудиюса.

– Ты что, меня больше не любишь? – спросил Клаудиюс и сам не услышал свой голос. Из-за нового порыва ветра, дувшего с моря.

– Я еще никого по-настоящему не любила, – Ингрида отвела взгляд в сторону. В сторону обрыва. Между ними и краем обрыва ветер ерошил подросшую и еще не подстриженную траву. Она колыхалась волнами.

– Ты мне нравился и даже сейчас нравишься, – Ингрида посмотрела Клаудиюсу в глаза и тут же опустила взгляд. – Я думала, что полюблю тебя, когда лучше пойму, когда ты станешь неотъемлемой частью моей жизни. Ты ею не стал. Не смог. Для того, чтобы жить вместе, любовь не обязательна. Обязательны совместимость и терпение. Если бы у тебя был мой характер, мы бы уже жили вместе и в собственном доме. Но у тебя вообще нет характера. Одна харизма…

– Но Ингрида!

– Если ты меня не будешь называть Беатрис, я с тобой больше разговаривать не буду.

Клаудиюс испугался, сдался.

– Хорошо, Беатрис, – выдохнул.

– Вот видишь! У тебя опять нет характера!

– А что у меня есть? – с горечью спросил Клаудиюс.

– У тебя есть работа. Благодаря мне. У тебя есть доброе сердце и покладистость. Ты готов довольствоваться малым. Тебе почти ничего не надо. А мне надо намного больше. Я готова меняться, а ты – нет! Я уже во многом изменилась, подстроилась под эту жизнь. Мы же больше не в Литве, где можно засесть на хуторе в Аникщяйских лесах и покорно ждать старости. Мы в Англии, мы на войне. На войне за счастливое будущее. Только теперь я на своей войне, а ты – на своей!

– Я готов. – В голосе Клаудиюса прозвучала робость. – Я готов меняться…

– Хочешь один совет? – Ингрида дотронулась пальцами до его щеки, провела по мягкой щетине, выросшей с утра. – Начни с имени! Если сможешь поменять имя и привыкнуть к новому, то еще не все потеряно. Тогда, возможно, встретятся еще где-нибудь двое: Беатрис и Клод или Беатрис и Джонатан. Красивое имя – Джонатан!..

Она улыбнулась по-детски раскрепощенно, но улыбка ее оказалась мгновенной, как молния.

– Но если у тебя под новым именем окажется тот же самый Клаудиюс, то встречаться с Беатрис ему не будет никакого смысла! Она даже не станет с ним разговаривать. Понял?

Клаудиюс все понял, но не кивнул и ничего не сказал. Стоял неподвижно, глядя холодно в глаза Ингриде.

Клаудиюс проводил ее взглядом до дверей парадного. Снова подошел к обрыву, посмотрел вниз.

Сильный порыв ветра оттолкнул его от края. И он сделал еще пару шагов назад, испугавшись, что случайно может стать героем того воображаемого карандашного мультика, нарисованного детской рукой на уголках книги или блокнота.

Глава 94. Фарбус. Норд-Па-де-Кале

Ночью Андрюсу снилось, что он стал баскетбольным мячом. И как мяч он чувствовал каждую пару рук, в которую попадал и которая пыталась его забросить в корзину. Пыталась и не могла. И если поначалу он узнавал каждую пару рук потому, что помнил их прикосновения из прошлых игр, то в этом сне баскетбол словно перестал быть игрой, но он, Андрюс, остался баскетбольным мячом. И именно как мяч попал в руки Франсуа в Париже, где эта странная игра началась. Франсуа бежал с ним – мячом – в руках долго и не решаясь бросить его в пролетающие и остающиеся позади корзины, а потом отдал мяч в руки своей матери Николь, седовласой, с уставшим от преподавательской работы зрением, с любовью к тишине и к своему садику в заднем дворе дома. У нее были добрые руки. Она держала мяч бережно, но, видимо, слишком тяжелым он оказался для ее рук и для ее возраста. И, положив его в свой старенький белый «рено-логан», она отвезла мяч по имени Андрюс сюда, на край земли или на край французской земли, в село Фарбус, больше похожее на литовский хутор, находящееся рядом с более крупным селом Вими.

За окнами большого одноэтажного дома промчался одинокий порыв ветра. Или это был ветер-одиночка, что ткнулся случайно в стену дома, ударился о стекла окон и отскочил, чтобы облететь дом сбоку или сверху. Стекло в спальне едва слышимо сотряслось. Наяву такое сотрясение можно и не услышать, но в сон Андрюса оно проникло. Потому что сон был беспокойный и тонкостенный, и любые звуки снаружи могли в него проникнуть.

Андрюс открыл глаза. Темнота не сделала им больно. Темнота охраняла вещи и стены, давая всему этому отдохнуть от необходимости быть видимым.

Барбора спала тихо. Андрюс слышал ее дыхание и почти видел ее лицо на темно-сером фоне обычно белой подушки.

Подвинулся к краю широкой двуспальной кровати. Опустил ноги и едва достал пальцами до деревянного пола. Эта кровать словно специально была сделана для хозяина – высокого девяностолетнего старика Кристофера, который встретил их вчера на пороге дома. Ростом почти в два метра, он выглядел как персонаж из исторического романа. Только ему больше подошло бы встречать их на пороге собственного замка-крепости с башнями и бойницами.

Да, вчерашний день вспоминался в мельчайших деталях. Кристофер, встречая их, стоял в проеме открытых дверей, а за ним виднелось инвалидное кресло-коляска. Оно словно и не имело к нему никакого отношения – так крепко он стоял на ногах, открыв им двери и протянув Андрюсу руку. И рукопожатие его оказалось крепким. Как у мужчины в расцвете физических сил.

Хотя потом, когда они уже вошли, он легко опустился в кресло на колесах и, лихо развернувшись, поехал в гостиную, показывая им дорогу. А там так же легко, почти без усилий, поднялся и сел за обеденный стол, предложив гостям занять места рядом. Он говорил на красивом английском и ему, казалось, это доставляло радость. И к английскому Андрюса и Барборы он прислушивался с интересом.

– Я еще не настолько немощный, как можно подумать, – сразу сказал он, кивнув на кресло на колесах. – Это я скорее учусь, как быть немощным.

Его взгляд с кресла перескочил на буфет, где за дверцами, застекленными рифленым узорчатым стеклом, угадывались ряды бутылок.

– Вы не достанете виски? – спросил он Андрюса. – Правая бутылка. И два стакана.

Андрюс распахнул верхние дверцы буфета, достал бутылку, прямо там, в нише между нижней тумбой и верхним шкафчиком, налил на донышко двух стаканов и вернулся к столу.

Кристофер улыбнулся, словно Андрюс только что сдал свой первый экзамен, пригубил виски. Вздохнул. Сообщил, что провел в этом доме двадцать счастливых лет и почти десять спокойных. Был счастлив, пока не умерла Дженнифер, жена. Она не любила эту деревеньку и очень скучала по Виннипегу, где они когда-то венчались и где прожили более веселую часть совместной жизни. Хотя чего скучать по Виннипегу? Виннипегские зимы и его пронизывающий холодный ветер способны любого человека превратить в монаха-отшельника, готового сидеть до летнего тепла в тесной и темной келье! Но даже когда Дженнифер почувствовала, что дни ее на исходе, она не попросила Кристофера отвезти ее назад, домой, в Канаду. Он бы сделал, но она не попросила. И поэтому похоронена она тут, рядом, на кладбище, в Вими. И она не первый родной ему человек, оставшийся на вечный покой в этой земле. Его старший брат тоже похоронен тут. Старший брат, которого он не помнит и не мог видеть, потому что родился уже после его гибели. Родился, чтобы заменить погибшего в далекой Франции брата, которого забрала с собой в историю Первая мировая вместе с тысячами других канадских солдат. Родителям уже было под сорок, когда, узнав, что у них больше нет единственного сына, они решили зачать еще одного ребенка. И вот на старости лет младший брат решил перебраться поближе к старшему.

– Представляете, – сказал вдруг Кристофер удивленно. – Теоретически я могу дожить до столетия гибели своего брата!

Он грустно улыбнулся. Помолчал. Снова отпил виски.

– Может, сделаете себе чаю? – перевел взгляд на Барбору. – Кухня там, – показал рукой на вторые двери.

Барбора послушно вышла из комнаты. А старик продолжил свой рассказ, но теперь все чаще поглядывал на Николь, сидевшую неподвижно и внимательно смотревшую на его губы, словно она не слушала его, а читала по губам.

Андрюсу казалось, что вчерашний день никогда не закончится.

Барбора вернулась с двумя чашками чая. И снова все сидели за столом. Мужчины с виски, женщины с чаем. А Кристофер все рассказывал о себе и о своей жизни, словно он несколько лет молчал и ему не с кем было поговорить.

За двумя широкими окнами гостиной дневной свет стал слабеть, и как только Кристофер попросил Андрюса зажечь люстру, Николь занервничала. Сказала, что боится водить машину в темноте и что ей пора. И что она хотела бы знать, как устроятся в этом доме ее подопечные и друзья ее сына – Андрюс и Барбора. И устраивает ли его действительно их телефонная договоренность о том, что социальные службы платят Барборе как соцработнику, а он доплачивает еще четыреста евро.

Кристофер успокоил и Николь, и молодую пару.

– Они будут жить в нашей с Дженнифер спальне, – сказал он. – Это лучшая комната в доме. Мне она не нужна, я уже давно сплю в кабинете. Там уютнее, если ты один. Конечно, давайте сделаем недельку испытательного срока. И для вас, – он посмотрел на Андрюса и Барбору, – и для меня. Если я вас устрою как пациент, которому надо помогать, и вы меня тоже устроите, то всем нам будет хорошо!

Он не вышел проводить Николь. Барби и Андрюс попрощались с ней у дома Кристофера. Андрюс подарил ей баночку с третьим трюфелем, найденным в далеком отсюда бургундском лесу между Дижоном и Бёном. Она заохала, не хотела брать, но взяла.

По улице у дома Кристофера за все время их разговоров не проехала ни одна машина! И белый «рено-логан» Николь, только тронувшись с места, сразу пропал, свернув за изгиб улицы.

Возвращаясь в дом, Андрюс почувствовал голод. За все время длинного разговора старик им так ничего и не предложил. Может, он вообще ничего не ест?

При свете люстры гостиная показалась уютнее и одновременно – старомоднее. Буфет с глухими нижными дверцами и застекленными верхними заблестел благородным лаком. Кушетка и диван под стенами показались новенькими, несмотря на свой антикварный дизайн. Несколько фотографий в рамках на стенах отразили в стеклах огоньки люстры.

Андрюс осмелился сказать старому хозяину дома, что голоден. Кристофер спохватился, шлепнул широкой ладонью себя по лбу, рассмеялся гулким смехом.

– Конечно! – воскликнул. – Я все время забываю! Возьми что-нибудь в холодильнике!

Андрюс заглянул на кухню, открыл вместительный холодильник, но в нем увидел только три яйца, старый хлеб, масло и неначатый треугольник сыра бри.

– А кафе или ресторан тут рядом есть? – спросил он, вернувшись в гостиную.

– Да, конечно! – закивал старик. – Пятнадцать минут пешком, на рю де ля Гар в самом центре!

– Вы не против, если мы с Барборой выйдем на часок? – осторожно спросил Андрюс.

– Пожалуйста, – Кристофер пожал плечами. – Я двери закрывать не буду!

Сырой прохладный ветерок дул в лицо. Узкая улица освещалась светом горящих окон. Дома стояли не в «шеренгу», как на городских улицах, а были разбросаны так, чтобы ни один из них случайно не оказался бы по другую сторону улицы от другого. За заборчиками и кустистыми живыми изгородями росли высокие деревья, в полумраке похожие на старые яблони.

– Ну и глушь! – Андрюс не выдержал молчания и тишины. Оглянулся на Барбору. Она не отреагировала.

Впереди засветились желтые мухи уличных фонарей, и Андрюс прибавил шагу. Дома вдруг «собрались» и выстроились нормальной улицей с двух сторон. И живой свет их окон теперь выливался более щедро на тротуар и асфальт дороги, подкрашивал вечер, делал его чуть веселее и романтичнее.

– Ну? – окликнул Барбору Андрюс, снова обернувшись к ней на ходу. – Ты довольна?

Его голос прозвучал вполне дружелюбно.

– Пока да, – негромко проговорила Барбора. – Только проголодалась.

– Я тоже. Сейчас перекусим!

Впереди показались фонари, выстроившиеся по одну сторону улицы.

Прошли еще метров триста, уже под светом фонарей. Кирпичный двухэтажный домик, свет окон которого показался Андрюсу поярче, привлек его внимание. Приблизившись, они замерли перед вывеской «Кафе Бистро».

Внутри их встретила волна теплого воздуха, летевшая из кондиционера прямо на внутреннюю сторону входных дверей. У барной стойки – старик с бокалом вина в руке. А перед ним – чашечка эспрессо и клетчатая кепка. Они посмотрели на Барбору и Андрюса одновременно – этот старик и бармен, низенький, сухой, с острым носом и пятидневной щетиной на щеках, аккуратно подбритой сверху и на шее под скулами.

– Bonjour! – дружелюбно сказал Андрюс.

– Bonsoir Monsieur! – ответил бармен.

– Vous avez quelque chose à manger?[70] – спросил Андрюс, сам удивляясь, как легко у него получилось задать вопрос на французском.

– Pas beacoup,[71] – ответил барман. – Une seconde, s’il vous plaît![72]

Он скрылся за дверью, ведущей, должно быть, на кухню. Оставил ее приоткрытой, и именно из-за этого и Барбора, и Андрюс услышали металлический щелчок замка-защелки холодильника. Один щелчок – открыл дверцу, и через несколько секунд щелчок погромче – закрыл.

– Il y a un peu de saucisson et de fromage, – сказал, вернувшись в зал.

Андрюс кивнул.

Они уселись за столик. Бармен снова отправился на кухню. Старик у стойки медленно потягивал вино из бокала и время от времени прикасался рукой к своей клетчатой кепке и водил ее по полированному дереву стойки то вправо, то влево, словно вытирал пыль.

Деревянная корзиночка с хлебом появилась на их столике одновременно с графинчиком красного вина и двумя бокалами. Бармен улыбался и что-то бормотал по-французски. Второе его появление украсило стол тарелкой с нарезанной вяленой колбасой и тарелкой с сыром.

– Я не слышала, чтобы ты заказывал вино, – удивилась Барбора.

– Я тоже не слышал, – усмехнулся Андрюс. – Но наверное, по нам было видно, что мы хотим.

– Ну по мне точно! – Барби отрезала кусок камамбера и размазала его по ломтю багета. – Как тебе наш старик?

Андрюс пожал плечами.

– Нормальный, крепкий, что можно еще сказать?

Они просидели в кафе около часа, иногда прислушиваясь к разговору старика и бармена, долетавшему до них скорее своей музыкой, чем отдельными словами. Они вспоминали Париж, и тут же, паралельно, но в мыслях, а не в словах Андрюс вспоминал Поля и Филиппа. Они даже вспомнили ту декабрьскую ночь в Аникщяе у Ренаты и ее деда Йонаса. Вспомнили и оба согласились, что время во Франции летит в тысячу раз быстрее, чем в Литве, и что, наверное, сейчас именно из-за этого кажется, будто они уже несколько лет живут тут среди французов, переезжая с места на место в поисках стабильности и счастья. Вспомнили, согласились и снова замолчали. Наступила пауза. Вино было допито, багет, колбаса и сыр – доедены.

Когда они вернулись в дом, Кристофер в гостиной смотрел телевизор. Увидев их, выключил его и отвел Барбору и Андрюса в спальню.

– Я еще посижу, – сказал он перед тем, как оставить их одних. – Если услышите ночью шаги в коридоре, не обращайте внимания! В моем возрасте сон редко бывает крепким и долгим.

Может, из-за этой фразы Кристофера, хотя скорее всего из-за нового места, новой кровати, Андрюс никак не мог уснуть. А когда наконец задремал, то увидел в хрупком, ускользающем сне баскетбольный мяч, переходящий из рук в руки и никак не долетающий до корзины. И узнал в этом мяче себя.

Проснувшись посреди ночи, он отвлекся от беспокойного сна. Отвлекся и от сна, и от всех вчерашних переездов, волнений и разговоров. Отвлекся, глядя на безмятежно спящую Барбору, на своего ангела-хранителя, под сердцем у которой растет сейчас еще один будущий ангел.

Глава 95. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Солнечным мартовским утром Рената разбудила Витаса раньше обычного. Разбудила нежно, подсунув под нос чашечку с только что сваренным кофе.

– Ты чего? – забурчал он, приподнимая голову над подушкой.

– Я же тебе вчера говорила, – Рената заглянула ему в сонные глаза. – Мы сегодня должны подхоронить дедушку Йонаса!

– А зачем для этого раньше вставать? Собаки же его тут, рядом!

– А мы не к собакам, – сообщила Рената. – Я же тебе вчера говорила! Или ты меня не слушал?

Витас вздохнул. Поднялся в кровати, подсунул подушку под спину и взял из рук Ренаты блюдце с чашечкой кофе. Лицо его по-прежнему выражало сонливое недоумение.

– Мы его отнесем в Андрионишкис на кладбище, туда, где бабушка Северюте лежит.

– А разве он не завещал подсыпать свой прах на могилки собак? – спросил Витас.

– Может, и завещал, но я точно знаю, как лучше! Он ведь у бабушки не спрашивал: разрешает она ему свой прах к праху собак подсыпать или нет! – Голос Ренаты звучал удивительно твердо, словно она к этому разговору со вчерашнего дня готовилась.

– Так это что, – спросил Витас, сделав глоток кофе, – если я умру и перед смертью скажу тебе, как и где меня хоронить, ты все равно сделаешь по-своему?!

– Конечно, – ответила Рената. – Мужчины – эгоисты. Они никогда не думают о других!

– Ну, – Витас усмехнулся. – Тогда я обещаю не умирать и никогда не сделать тебя вдовой!

– Ты что, хочешь, чтобы я умерла раньше? – Глаза Ренаты удивленно округлились. – Не надо такого обещать! Муж обязан умереть первым, чтобы его могилка была самой красивой на кладбище!

Витас смотрел и не мог понять: шутит Рената или говорит серьезно. А она заулыбалась вдруг, словно о чем-то совершенно постороннем и смешном подумала.

До кладбища в Андрионишкисе отправились по лесу пешком. Ноги проваливались в сопревшую под ослабевшим снегом прошлогоднюю листву. Жалобно похрустывали иногда под подошвами набравшие за зиму сырости упавшие ветки. Над головами шумел сосновый лес, а внизу, у земли, – ни малейшего ветерка. Рената несла металлический совок для огорода, а Витас – сумку с керамической урной. Оба посматривали на высокие кроны сосен. Рената с любопытством, Витас – с опаской.

– Ой, какая она облезлая, – сокрушенно выдохнула Рената, остановившись у могилы бабушки Северюте.

Витас глянул на лицо покойной в овале фотографии, вставленной в гранит. Посмотрел потом многозначительно на Ренату.

– Да, я на нее похожа, – кивнула Рената, словно прочитав мысли Витаса. – И не только лицом!

Вздохнула, присела на корточки и стала металлическим совочком остатки снега с могильного холмика сбрасывать.

Витас достал из сумки темно-зеленую вазу, поставил на размокший снег.

– Открывать? – спросил.

– Подожди, – остановила его Рената, не сводя глаз с могильного продольного холмика, уже полностью очищенного от снега. – Где у ее могилки сердце? – спросила скорее саму себя Рената, дотронулась острием совка до изголовья холмика, провела рукой вниз. – Сердце где-то здесь, – сказала и выкопала маленькую ямку. – Давай! – обернулась к Витасу.

Он оторвал прозрачную клейкую ленту, снял крышку и передал ей вазу-урну.

Рената аккуратно, приложив широкое горлышко вазы к краю ямки, высыпала пепел. Ямка наполнилась серым прахом. Рената отложила совок и руками закрыла ямку мокрой коричневатой землей. Выровняла поверхность могилы, пригладила ладонью.

– Ну вот и все, – произнесла грустно. – Теперь они снова вместе! Надо будет красивые цветы тут посадить, когда теплее станет!

– А вазу куда? – спросил Витас.

Молча Рената вернула крышечку на место и установила темно-зеленую, под малахит вазу справа от памятника на гранитный бордюр, окаймляющий границы могилы.

– Так красиво? – спросила.

Малахитовый цвет вазы хорошо сочетался с черным гранитом памятника. Витас кивнул.

– Надо идти! – поторопил он Ренату.

Над головами снова шумели кроны.

Рената выискивала слухом в их шуме крики весенних птиц. Но птицы молчали.

Когда она уже забыла о молчащих птицах, издалека донесся собачий лай.

– Это Гуглас! – Витас, шедший впереди, обернулся. Его лицо выразило беспокойство. Он прибавил шагу.

Впереди, за поредевшими стволами сосен и дубов засветилось поле, покрытое солнцем. Тропинка повернула направо, вдоль опушки леса, к хутору Пиенагалис.

Лай Гугласа продолжался, и Витас уже почти бежал. Его нервозность передалась и Ренате. Но она за ним не поспевала.

Глава 96. Маргейт. Графство Кент

Снова пришла суббота. Будильник мобильного телефона оборвал храп Тиберия и Ласло и заставил Клаудиюса открыть глаза. В окно било солнце. Столик и подоконник казались из-за его лучей желтыми.

Клаудиюс первым заскочил в душ. На него полились струи холодной воды, которая вот-вот начнет теплеть, прогреваться. Конечно, было бы комфортнее вторым или даже третьим оказаться в душе. Холодная вода сошла бы, стекла на венгерских братьев по разуму и работе. Но Клаудиюс не хотел ждать, он с детства не любил очередей, а очередь в туалет или в душ всегда раздражала его сильнее любой другой.

Венгры уже поднялись и теперь они, позевывая, «стояли в очереди». Конечно, никакой реальной очереди тут не было. Они просто болтали, сидя за столиком и спокойно ожидая, когда можно будет принять душ.

То, что Тиберий и Ласло ни разу за все время не упомянули о том, что это он, Клаудиюс, получил отобранную у них дополнительную работу – заботу о кроликах и свинках, заставляло молодого литовца подбирать добрые, положительные слова в их адрес даже в своих мыслях. Они, казалось, кроме простенькой еды и пива, ни в чем больше в жизни не нуждались. По крайней мере никаких иных желаний они не проявляли, довольствуясь тем, что есть. Это подталкивало Клаудиюса к мысли, что и сам он прав в том, что к жизни особых претензий не выдвигает. Она, жизнь, и так хороша. Правда, у него есть претензии другого характера – к Ингриде, с которой он в последние несколько дней лишь пару раз столкнулся на работе, да и то мимоходом. Она всегда спешила и, заметив его, только ускоряла шаг.

Но завтра – воскресенье. Завтра, возможно, они поедут на автобусе по Кенту, откроют для себя еще парочку милых уголков этого «приморского» графства.

Вспомнился их последний и довольно неприятный вечерний разговор над морем. Что она ему тогда наговорила? Что он безвольный? Что ему надо менять себя и начать с того, что выбрать себе новое имя? Какая глупость! Если лишиться имени, то как при этом не лишиться себя самого? Своих воспоминаний, своего характера, своих чувств, своей родины, как бы помпезно это ни звучало? Наверное, он сам спровоцировал ее на грубости и глупости, которые так легко вылетали из ее уст. Тот ветер тоже был грубым и назойливым. Тот ветер больше пока не повторялся.

Они с Тиберием и Ласло приехали в Апстрит на одном автобусе. Иногда Клаудиюсу больше нравилось приезжать на работу отдельно. Смотреть в окно на проносящиеся мимо поля и деревушки, не думая, что тебя кто-то в этом автобусе знает и этот кто-то может вдруг вздумать заговорить с тобой, отвлекая тебя от спокойного созерцания окружающего мира.

Два часа спустя Клаудиюс ощутил в мышцах приятную тяжесть. Пять готовых клеток стояли в углу коровника-мастерской под маленьким квадратным окошком. Через это окошко, как вода через кран, в помещение, которое Клаудиюс так никогда и не позволил себе назвать фабрикой, вливалось солнце. Свежие деревянные ребра готовых клеток светились в его лучах. Черные матовые спицы перегородок, вставленные Клаудиюсом, выглядели благородно, как строчки из нотной тетради.

Венгры с помощью негромко жужжащей электроотвертки собирали новые каркасы. Работали они вдвоем слаженно. Венгерская речь на фоне жужжания электроотвертки казалась мелодичной.

В кармане джинсов заиграл мобильник. Звонил Пьётр.

«Чего он от меня хочет?» – удивился Клаудиюс.

Поляк-хозяин попросил зайти к нему.

– Кофе? – спросил он вошедшего.

Клаудиюс кивнул и уселся в кресло для посетителей по другую сторону от Шляхтича.

– Может, к кофе немного виски? – предложил Пьётр.

Клаудиюс замешкался с ответом, пожал плечами. – Литовцы никогда не против! – проговорил Пьётр и улыбнулся. И поставил на стол бутылку «Аберлор» и два стакана.

Мира принесла кофе и сахарницу.

– Ну как тебе тут? Нравится? – Пьётр налил виски на дно обоих стаканов, немного – на два пальца. Поднес свой к носу, понюхал.

– Хорошо, – Клаудиюс закивал, сделал маленький глоток.

– Да, это не Вильнюс и не Гданьск, – нараспев проговорил поляк. – Ты был в Гданьске?

Клаудиюс отрицательно мотнул головой.

– А в Варшаве?

– Был, два дня.

В дверь заглянула Мира. Озабоченно посмотрела на Пьётра, потом перевела взгляд на Клаудиюса.

– Там клиенты, хотят кролика купить! – сказала.

– Пусть подождут минутку, – спокойно ответил Пьётр. – Клаудиюс сейчас допьет и выйдет. Займи их разговором!

– Видишь, ты сегодня нарасхват! – сказал он, глядя Клаудиюсу в глаза. – Так хотел с тобой по душам поговорить!..

– А зачем им кролики? – спросил вдруг Клаудиюс. Этот вопрос вертелся у него в голове уже много раз. Ему казалось, что из всех домашних животных в Англии больше всего любят кроликов. Но почему? Они же в лучшем случае просто терпят гладящие руки хозяев. Когда их зовешь по имени – не откликаются. Только и делают, что размножаются и жрут.

Эти мысли, возникавшие у Клаудиюса, странным образом не касались его черного кролика Ингриды. Его черный кролик не жрал, он грыз. И грыз немного. И размножаться черный кролик не мог, так как жил в клетке один.

Клаудиюс вынырнул из своих мыслей. Поймал на себе вопросительный взгляд поляка. Показалось, что Пьётр его о чем-то спросил, а он не услышал.

– Да, извините! – очнулся Клаудиюс. – Вы что-то спрашивали?

– Нет, это ты спросил, – ответил поляк. – Про кроликов. Так вот кролики – это как товар двойного назначения, типа и для мирных, и для военных целей.

– Не понял, – признался Клаудиюс.

– Ну и домашний питомец для игр, и еда в случае финансовых трудностей, – протянул поляк и странно, немного напряженно и ожидающе улыбнулся.

Клаудиюс посмотрел на него с недоверием, не понимая: шутит тот или говорит серьезно.

– Ну иди, тебя ждут клиенты! – Взгляд Пьётра указал Клаудиюсу на дверь. – В другой раз поговорим!

Воскресным поздним утром Клаудиюса разбудил «венгерский» храп. Тиберий и Ласло проснутся ближе к одиннадцати. Вчера около полуночи они принесли в комнату запах «Гиннесса», и его сладковато-кислый аромат еще витал в их закрытом от внешнего мира пространстве. Клаудиюс открыл окно.

Снова холодная вода из «горячего» крана поднялась под потолок и посыпалась на него обжигающими струйками.

Вчерашним вечером он тоже выпил пива и две рюмки сербской или хорватской граппы – «лозы». И все-таки, откуда эти два приятеля или брата, хозяйничающие в кафе-сквоте? Надо будет их спросить. Ведь они уже познакомились. Того, кто чаще стоит за барной стойкой, зовут Мичо. Он повыше и веселее, приветливее. Наверное, поэтому он и стоит за стойкой. У второго, Горана, оттопыренные уши и хронически недовольная линия губ. Он постоянно входит и выходит. Приносит пакеты, жестянки с пивом, хлеб и всякие сыр-с-колбасой, из которых они нарезают фирменные «однофунтовые» бутерброды. То есть работает он скорее поваром, чем барменом.

А вода не спешила нагреваться. Видимо, в этом бывшем отеле все еще спали.

Мысли Клаудиюса переключились с сербов-хорватов из кафе-сквота на Тиберия и Ласло.

Почему они так легко живут? Почему живут одним днем? Почему они не говорят о своих планах и мечтах? Ведь если они уехали из дому, значит, они решительнее других венгров. Тиберий несколько раз говорил, что венгры на заработки не ездят и не эмигрируют, девяносто пять процентов народа сидит дома в своей стране и никуда не хочет! А значит, Тиберий и Ласло хотят большего, чем девяносто пять процентов венгров?! Значит, у них есть планы! Но живут они так спокойно, будто всего достигли! Хотя, возможно, они просто очень скрытные и потихоньку копят деньги, чтобы устроиться тут основательнее, чтобы, в конце концов, каждый из них смог снимать отдельную квартиру, жениться, завести детей и когда-нибудь получить британский паспорт? «Британский паспорт?! – повторил мысленно Клаудиюс и усмехнулся. – Зачем британский, если у них, как и у него, совершенно нормальные европейские паспорта!»

Наконец-то полившаяся из-под потолка горячая вода заставила Клаудиюса шагнуть под стенку. Спиной он приклеился к мокрому белому кафелю. Переключил воду на холодную, и пока она постепенно охлаждалась, смыл с себя и мыло, и шампунь.

Венгры все еще храпели. Клаудиюс закрыл занавеску, чтобы яркое солнце не разбудило их раньше, чем они этого бы хотели.

Спустился на этаж ниже. Остановился перед дверью Ингриды и обомлел – от таблички с именем «Беатрис» остались только две дырочки от гвоздиков, которыми она крепилась. Больше ничего.

Он постучал.

Открыла Мира. В джинсах и легком темно-красном свитерке. В руке щеточка для ресниц. Глаза уже подкрашены.

– А Беа еще спит? – спросил Клаудиюс.

– Ты ничего не знаешь? – Мира посмотрела на него с жалостью.

– Чего не знаю? – Испугался Клаудиюс.

– Она же переехала… Вчера…

Клаудиюс растерялся.

– Куда переехала?

– Ты действительно ничего не знаешь? – повторила Мира. – Она к шефу переехала. К Пьётру. И табличку забрала. Может, зайдешь? Я кофе сделаю. Ты такой бледный!

Клаудиюс отрицательно замотал головой. Ноги стали тяжелыми и неподвижными, будто вросли в пол или застряли в затвердевшем бетоне. Ни вперед, ни назад Клаудиюс шагнуть не мог.

– Если хочешь, можем пойти погулять? – предложила Мира, чуть наклонившись и словно пытаясь поглубже заглянуть в его глаза.

Клаудиюс молчал. Он опустил взгляд на коврик перед дверью, на надпись «WELCOME». Отшатнулся.

Кивнул Мире на прощанье и медленно зашагал по коридору к лестнице.

Остановился на краю над морем, взявшись руками за холодный бортик металлического заграждения.

«Так вот о чем хотел вчера поговорить Шляхтич!» – догадался он. – Вот почему он его позвал и стал наливать виски! Ну да, Они с Ингридой уже все решили и обговорили, оставалось только вежливо поставить его, Клаудиюса, в известность. Чтобы не вмешивался в их отношения! Оставалось его только задобрить дополнительным заработком или попробовать избавиться от него вообще, отправив куда-нибудь в Манчестер!

Наверное, и в тот вечер, когда ветер, налетавший с моря, толкал Клаудиюса в спину, когда он впервые услышал от Ингриды, что «для совместной жизни любовь не обязательна», уже тогда все было решено, и Ингрида знала, что переедет к поляку! Но разве можно так просто переехать к мужчине, с которым ты почти не знакома? Разве можно просто так без свиданий, без романтических приключений и ночей взять и вселиться в чужой дом?! Ах да, он забыл! «Для совместной жизни любовь не обязательна!»

– Меня отрезали, – горько прошептал Клаудиюс, глядя на отступившее, отлившееся от берега на сто метров море. – Меня отрезали и оставили на берегу…

Странное самоубийственное спокойствие возникло в душе. И это странное спокойствие его самого напугало.

– Не тупи! – сказал он себе.

«Да я и не туплю, – подумал в ответ. – Я просто должен взять себя в руки и что-то сделать. Хрен с ней! Она мне тоже не нужна! Мне никто не нужен!»

«Не ври, – снова включился в разговор его второй голос. – Она тебе нужна! Без нее ты тут не выживешь! Ты – не герой-одиночка!»

– А что же делать? – растерянно спросил сам себя Клаудиюс.

Самоубийственное спокойствие начинало его покидать. Возвращались привычные сомнения.

– А может, ты сделаешь то, что должен был сделать раньше!

Клаудиюсу захотелось кофе. Неделю назад в это время они с Ингридой ехали на автобусе в Херн Бэй, он мыл машину и потом они снова садились в автобус, показывали при входе водителю однодневные проездные и ехали дальше, вдвоем выбирая маршрут. И по дороге, в незнакомом селе или городке в кафе с видом на море пили кофе. Неужели эти воскресные путешествия никогда не повторятся?!

Кафе-сквот оказалось запертым. Он никогда не приходил сюда утром или днем. Всегда вечером.

Под весенним солнцем, под удивительно синим и безоблачным небом он прогулялся безлюдными улочками Клифтонвилля и вышел к старинной гостинице, которая, судя по вывеске и хорошему состоянию фасада, до сих пор принимала гостей. За широким обзорным окном в ресторане отеля две элегантные старушки пили чай. Пожилой официант грациозно опустил перед ними тарелки с яичницами.

Клаудиюс стоял на улице напротив окна. Стоял и смотрел на него, как на экран большого телевизора. Гостиница была последним зданием на улочке. Как и его общежитие, она выходила правой стороной к морю.

Тяжелая входная дверь открылась удивительно легко. Портье, стоявший за стойкой, посмотрел на Клаудиюса вопросительно, но приветливо.

– Я туда, – Клаудиюс показал взглядом на вход в ресторан.

– Конечно! – Портье опустил взгляд на ноги посетителя, словно проверял, какая на нем обувь. – Приятного аппетита!

Клаудиюс прошел мимо двух элегантных старушек. Сел за столик у следующего окна. Сел прямо в солнечные лучи и ощутил их тепло, усиленное стеклом.

Заказал кофе и погрузился в свои сомнения, пришедшие на смену самоубийственному спокойствию. Он уже понял и смирился с тем, что это апрельское воскресенье полностью меняет его жизнь. Может, не саму жизнь, а его ожидания от жизни. Оплакивать прошлое уже не хотелось. Думать о будущем тоже. Но зато теперь как-то по-особенному хотелось жить. Просто жить.

Клаудиюсу стало жарко. Он отпил глоток некрепкого кофе. Заставил себя улыбнуться. Показалось, что мысли в его голове наконец помирились, перестали спорить друг с другом. Еще чуть-чуть, и подскажут ему единственно верный путь.

Да, если он придумает, как самому именно сегодня что-то изменить в своей жизни, все обязательно наладится! Все будет в порядке! Он станет другим, и этому другому Клаудиюсу будет не жаль воскресных путешествий по Кенту вдвоем с Ингридой, ему будет не жаль ночей в палатке на фестивале и той, «Шенгенской ночи» у Ренаты в Аникщяе. Все это просто станет частью прошлого, как прошлым, сладким и приятным для воспоминаний стало его детство!

Когда Клаудиюс вернулся в комнату, венгры уже завтракали.

– Хочешь кукурузных хлопьев с молоком? – спросил Тиберий.

– Нет, спасибо! – Клаудиюс мотнул головой. Перевел взгляд на Ласло.

– А ты умеешь водить машину? – спросил его.

– Нет, только трактор.

– Я умею, – сказал Тиберий.

– А меня научишь? За деньги?

– Можно. Но надо же машину найти!

– У меня есть, – Клаудиюс вытащил из кармана куртки ключи от «Морриса Майнора». Позвенел ими, как колокольчиком.

Тиберий и Ласло молча уставились на ключи.

– А сколько можешь заплатить? – минуту спустя спросил очнувшийся от удивления Тиберий.

– Десять фунтов и пинту пива за урок, – ответил Клаудиюс. – За сколько уроков я научусь ездить?

– Ты же не дурак, – Тиберий пожал плечами. – Уроков десять хватит! Ну и потом еще немного с тобой поезжу, для подстраховки!

– Хорошо! – Клаудиюс кивнул. – Доедай, и поедем!

Вид «Морриса Майнора» вызвал у Тиберия и Ласло полный восторг.

– Если б не правый руль, это был бы вообще улёт! Круче «роллс-ройса»! – выдохнул Тиберий.

Машина завелась легко и тронулась с места плавно, как лодка по воде. Тиберий выехал с парковки и отправились они в глубь графства, прочь от моря, на поиски тихого отрезка дороги, подходящего для первых уроков вождения.

Уже вечером, оставив машину на стоянке супермаркета и вернувшись в Маргейт на автобусе, они посидели в настоящем английском пабе и выпили по три бокала «Гиннесса». Первый урок оказался для Клаудиюса дороговатым. Официантка, принося очередные три пинты пива, ставила ручкой на круглых картонных подставках по черточке. По-английски она говорила с польским акцентом. Когда пришло время расплаты, она ловко сняла с подставок пустые бокалы и, подсчитав черточки, запросила с Клаудиюса двадцать семь фунтов. Но денег ему в этот день было не жалко.

Уже возле дома он остановился и сказал Тиберию и Ласло, что хочет прогуляться. Они понимающе кивнули и зашли в подъезд.

Клаудиюс действительно прошелся до следующей выходившей к морю улицы, но потом вернулся и поднялся к Мире. Постучал в двери, поглядывая на коврик с надписью «WELCOME».

– Кто там? – раздался из-за двери ее тонкий голосок.

– Я, Клаудиюс.

– Я сейчас, минутку! Только оденусь! – торопливо проговорила Мира.

Глава 97. Аэродром Кале-Дюнкерк. Норд-Па-де-Кале

Над головой все так же светило солнце и кричали чайки. Только когда они кружат, крича, над портом, над морем и кораблями, это кажется совершенно нормальным. А если ты стоишь перед въездом в аэропорт, а над головой вместо шума авиадвигателей слышны их крики, то возникает тайный страх. И воображение рисует странную, требующую толкований картинку. А на картинке – люди, заходящие в это приземистое, нарочито скромное здание аэропорта, заходящие туда с чемоданами и рюкзаками, пропадают на десять минут и появляются с другой стороны здания уже без чемоданов и рюкзаков, и уже не людьми, а чайками, которым сообщили, что теперь они могут лететь туда, куда хотели. А у них и мысли не было становиться чайками. И вот вместо того, чтобы лететь, куда хотели, они кружат над аэропортом и кричат, чтобы их вернули и им вернули. Чтобы они снова стали людьми-пассажирами и чтобы чемоданы с рюкзаками заняли место в багажном отделении самолета.

– Дозарекался! – с горечью вырвалось у Кукутиса, когда он опустил взгляд с неба над головой.

– Поспешите! – Стеклянная дверь в здание аэропорта приоткрылась, и тот же сутулый и высокий старик-англичанин, что вежливо накричал на него возле морского порта Кале и заставил сесть в микроавтобус к другим старикам, призывно помахал рукой.

«Почему они решили, что я с ними? – опять задумался Кукутис, но задумался на ходу, открывая двери. – Потому, что я старый и чем-то похож на этих английских ветеранов?!»

Микроавтобус с красивой табличкой «Royal Air-force Memorial Flight»[73] под лобовым стеклом уже уехал. Десяток стариков, которые приехали на нем вместе с Кукутисом, проходили паспортный контроль у молодого француза в синем костюме, совсем не похожего на пограничника или полицейского.

Кукутис нашел взглядом туалет. Поспешил. Дрожащими руками, нервничая больше из-за грядущего полета, чем из-за очередной необходимости показывать свои паспорта, отстегнул ногу, вытащил все свои документы вместе со справкой, полученной в немецкой полиции, снова пристегнул, но не очень тщательно, и вышел в зал.

Очередь уже продвинулась к рамке, где старики, некоторые из них в старой военной форме, выкладывали из карманов ключи зажигания оставленных в Англии машин и прочее мелкое железо.

Кукутис опустил на высокую стойку паспортного контроля все свои паспорта, чем вызвал у молодого француза восторг и умиление. Тот умелым движением картежника превратил стопку паспортов в ровный ряд, при этом расстояние между документами оказалось почти одинаковым. На месте стопки осталась только сложенная вчетверо справка от немецкого полицейского. Именно ее французский сотрудник аэропорта и взял в руки, развернул, прочел и рассмеялся. Подозвал какого-то Бернара – еще одного француза в синем костюме, только постарше. У Бернара синий галстук крепился к белой рубашке серебряным зажимом-самолетиком. Машинально Кукутис бросил взгляд на кисти рук Бернара. Такими же серебряными запонками-самолетиками оказались застегнуты рукава рубашки.

«Ох уж эти французы!» – подумал, внутренне ухмыльнувшись, одноногий старик.

– Oh, ceux excentrique Anglais![74] – проговорил Бернар и приветливо посмотрел на Кукутиса. – Bon vol, monsieur![75]

Рамка, через которую пришлось пройти Кукутису, зазвенела, и женщина в элегантной форме – зауженной в коленях юбке и жакетике синего цвета – попросила старика вернуться и снять пальто.

Кукутис послушно вернулся, опустил пальто в пластиковый ящичек, проводил его взглядом, пока оно не скрылось за резиновыми шторками рентгеновского аппарата безопасности. Снова прошел через рамку и снова услышал звон.

Там, за рамкой в зале ожидания на двух рядах удобных кресел разместились старики из группы ветеранов английской военной авиации. Один из них с задумчивым любопытством посматривал в сторону Кукутиса.

– Вернитесь! – попросила женщина в синем.

Кукутис вздохнул, вернулся на исходную позицию по другую сторону рамки.

А женщина подошла к нему, уставилась на «обутую» в резиновый каблук деревянную ногу, выглядывавшую из-под правой штанины.

– Вы можете ее снять? – спросила.

Он подтянул до бедра широкую штанину, отстегнул две пряжки ремней. Нога отделилась. Стоя на левой, Кукутис опустил деревянную в пластиковый ящик. Полностью она, конечно, в ящик не поместилась. Конвейер завез ее за резиновые шторки аппарата и остановился.

– Oh, mon Dieu, qu’avez-vous-là? Des objets tvanchants coupants et du liquide!!! Il faut l᾿enregistrer et la mettre dans la soute![76]

– Да вы что? – возмутился Кукутис по-французски. – Как это можно: ногу в багаж? А я на чем пойду? Как мне в самолет подняться?

Женщина решительно замотала головой.

На ее звонкий голос к рамке поспешил высокий сутулый старик-англичанин, который и загнал Кукутиса в микроавтобус, а потом просил его поспешить, когда тот замешкался перед входом в здание аэропорта.

– В чем дело? – спросил он взволнованно по-английски.

Женщина тоже перешла на английский. Объяснила, что пассажир не хочет сдавать в багаж свою деревянную ногу, а в ней спрятаны и жидкость, и нож, и большие ножницы.

Старик-англичанин перевел вопросительный и недовольный взгляд на Кукутиса.

– Мы только вас и ждем, мистер… Как вас? Забыл! Склероз! Где мой список? – сбился он с мысли. Достал из кармана старого синего военного плаща лист бумаги с распечатанными фамилиями. Заглянул в него. – Мистер Грейсмис?

– Я тут! – раздался со стороны зала ожидания хриплый голос другого старика.

– Короче, сдавайте вашу ногу, если они требуют! У нас через пять минут посадка!

Кукутис отрицательно мотнул головой.

– Нет, без ноги я не полечу!

– Да ведь она тоже полетит, только отдельно! – Старик-англичанин смотрел на Кукутиса, как на полоумного.

– Нет, или с ногой, или вообще не полечу!

– Ну тогда сами себе заказывайте такси в порт и возвращайтесь паромом! И за свой счет! Клуб ветеранов ваши расходы покрывать не будет! Надо было раньше думать!

Сутулый старик-англичанин развернулся резко, как военный, закончивший докладывать начальству, и чуть не упал. Более спокойной походкой вернулся к остальным.

– Пойдем! – сказал им, и старики начали неспешно подниматься с кресел.

Они выходили в другие двери из зала ожидания прямо наружу, на летное поле. Только один из них, низенький и худой, с ежиком седых волос на голове, задержался, растерянно глядя на стоявшего на одной ноге по другую сторону металлической рамки старика. Через полминуты он поднял руку и помахал Кукутису. Кукутис ответил тем же. Дверь, за которой находилось летное поле, закрылась.

Женщина в синем смотрела на Кукутиса с сожалением.

– Мой свекр такой же упрямый, как и вы! – сказала она по-французски.

– Передайте ему привет! – ответил сердито Кукутис, взял из пластикового ящика свою деревянную ногу, поставил ее каблуком на пол, не стесняясь женщины, задрал правую штанину, вернул документы на место, а потом сунул культю в «чашку» ноги и принялся затягивать крепежные ремни.

Выйдя из здания аэровокзала, Кукутис вздохнул с облегчением. И ощутил, как вместо недавнего страха в душе возникла радость, тоже сначала тайная, но с каждой секундой все сильнее и сильнее рвущаяся наружу. Он улыбнулся. И опять поднял взгляд на небо, прислушиваясь к крикам чаек.

И тут услышал непривычный, словно из прошлого, гул самолета. Он становился все громче и громче и доносился из-за приземистого здания аэропорта.

Из-за здания выкатился серый военный самолет с двумя двигателями на каждом крыле. К шуму двигателей добавлялось особое шипение, с которым пропеллеры нарезали воздух. Самолет разогнался и оторвался от земли. Он поднимался над летным полем медленно и тяжело. Минут пять Кукутис провожал его взглядом, но самолет никак не мог превратиться в точку на небе. В конце концов он просто пропал из виду, залетев за одинокое облако.

Глава 98. Фарбус. Норд-Па-де-Кале

Первая неделя в Фарбусе длилась, казалось, бесконечно. Для Андрюса она началась плохим сном, а закончилась бессонницей. Каждое утро его пошатывало, и только прохладный душ и долгое вытирание полотенцем, когда он стоял босиком на каменном холодном полу, приводило его в чувство. Он уже почти привык к спальне и к старому, заброшенному саду, на который выходили оба окна комнаты. Он уже знал все дома, мимо которых требовалось пройти по дороге к кафе. Он даже знал имя бармена, а бармен, Жан-Мишель, теперь был в курсе, что никакие они не канадские родственники Кристофера, а литовцы, поселившиеся у него временно, чтобы помогать старику. Больше того, Жан-Мишель уже знал, где находится Литва. Конечно, знал он только приблизительно, потому что на более точное объяснение Андрюсу не хватило знания французского языка, а политической карты Европы или мира в кафе не было. Изучил Андрюс и автобусный маршрут до ближайшего супермаркета, куда они с Барборой дважды ездили за продуктами. Пятнадцать минут туда и пятнадцать обратно. Чем больше осваивался Андрюс в Фарбусе и его ближайших окрестностях, тем острее ощущал свою собственную здесь неуместность. И ощущал ее еще острее потому, что Барби все эти дни выглядела спокойной и довольной. Она уже и в доме Кристофера ходила, как у себя дома. Словно получила на это право после того, как потратила несколько часов на тщательную уборку, на мытье полов и вытирание пыли. Она вытерла пыль даже с фотографических рамок, висевших на стенах в гостиной. И с рамок, и со стекол, под которыми хранились старые фотографии. Она предлагала Кристоферу чай и, мимоходом, приносила кружку с чаем Андрюсу. Она садилась за овальный стол и слушала рассказы старика так внимательно, словно это входило в ее обязанности. И от нечего делать Андрюс регулярно подсаживался и становился третьим участником их разговора, третьим молчаливым слушателем.

Только два раза улыбка появилась на лице Андрюса за эту неделю и оба раза из-за телефонных звонков. Разговор с Полем вернул его в Париж. Он слушал с интересом мальчика с рю де Севр со «скованными руками». Слушал его рассказы ни о чем, пока Поль не сообщил, что у его папы рука устала держать мобильник. Перед тем, как попрощаться, Поль передал большой привет от папы и пригласил Андрюса на день рождения, до которого оставался почти месяц. Андрюс пообещал приехать. Вторым не забывшим его парижанином оказался Филипп. У Филиппа новостей было побольше – он, в отличие от Поля, не был замкнут в четырех стенах больничной палаты.

Филипп рассказал об автомобильной аварии на углу возле кафе «Ле Севр». Рассказал, что родители пообещали отправить его летом на неделю в Марокко. В Марокко, сказал он, летом такое яркое солнце, что увидеть его могут даже люди, потерявшие зрение. Сообщил, что родители решили овчарку Ашку больше напрокат не давать – она слишком много трюфелей находит. Но если Андрюс с Барборой приедут, то родители им дадут Ашку, и они снова пойдут в лес за грибами. Рассказал и много другого, но то, другое, высыпалось из памяти, как зерно из порванного мешка. Париж от этих двух разговоров ожил в памяти, ожил и заныл, как ушибленное колено.

– Слушай, может, я съезжу в Аррас? – спросил Андрюс в воскресенье утром у Барборы. – Отсюда до Арраса автобус ходит. Всего пятнадцать километров!

– Не надо сегодня, – попросила она. – В другой раз.

И воскресенье прошло тихо и спокойно, частично за овальным столом с Кристофером. Кристофер так много рассказал о себе и об окрестностях Фарбуса и Вими, что Андрюс в какой-то момент захотел спать и зевнул. Нет, конечно, в рассказах старика всплывали то и дело удивительные вещи. То, что у соседнего села Вими была собственная «граница» с Канадой, поначалу заставило Андрюса подумать, что у Кристофера проблемы с головой. Однако все оказалось проще. Именно из-за тысяч погибших тут в Первую мировую канадцев французское правительство подарило часть поля битвы Канаде. Канадцы построили памятник. Своих погибших они хоронили во французской земле на маленьких военных кладбищах. На одном из таких кладбищ лежал и старший брат Кристофера.

– Земля здесь так нашпигована снарядами и бомбами Первой мировой, что если раньше надо было копать яму под фундамент, то вместе с экскаватором приезжали саперы, – рассказывал Кристофер в воскресенье, поедая суп, сваренный Барборой. – И до сих пор тонны бомб и снарядов лежат в ней. Иногда на глубине, иногда прямо под корнями травы. Но земля ведь живая, и потихоньку выталкивает их на поверхность. Если б у нее были руки, как у человека, она бы их выдавила, как прыщики или угри, но рук у нее нет. Я не знаю как, но она их выталкивает вверх. Хочет вернуть. Иногда старые снаряды выглядывают из земли там, где уже давно поставили и так же давно сняли таблички «Мин нет».

Любой разговор рано или поздно выводил Кристофера на тему войны, на Первую мировую с ее неповоротливыми танками, отравляющими газами, снарядами и минами. Вторая мировая для него словно и не существовала. Хотя на одной из фотографий в гостиной Андрюс узнал молодого Кристофера в военной форме и со снайперской винтовкой в руках.

В понедельник утром напротив дома Кристофера остановился маленький белый «ситроен». В дверь позвонила невзрачно, но аккуратно одетая женщина лет сорока пяти с кожаным портфельчиком в руке. Пару минут спустя они все уже сидели за овальным столом, и Кристофер на французском, звучавшим в его исполнении чуть грубовато, вел с ней деловой разговор. Женщина оказалась сотрудницей местной социальной службы. Андрюс, чувствовавший себя совершенно лишним, сидел с отсутствующим видом и только ловил в разговоре старика и женщины знакомые слова. Закончилась эта встреча маленьким официозом: Кристофер помог Барборе заполнить привезенные дамой из социальной службы анкеты.

– Все, теперь вы будете мне помогать официально! – усмехнувшись, сообщил Кристофер Барборе, когда женщина ушла.

Андрюс вспомнил разговор о недельном испытательном сроке и понял, что этот срок закончился. Теперь Барбора – официальный социальный работник при Кристофере, а он, Андрюс, неофициальный безработный клоун, которому некого смешить! Разве что Кристофера, но тот, казалось, так был поглощен трагедией войны, что любая попытка его рассмешить выглядела бы неуместной.

Время шло. Тяжелое северное небо с каждым днем поднималось повыше, словно его подсушивало весеннее солнце и оно становилось легче. В саду за окнами спальни по утрам пели птицы. Барбора чаще улыбалась. Она вдруг перестала носить джинсы и перешла на юбки. Андрюс удивился, заметив эти перемены. Весне не удавалось улучшить его настроение. А значит, он оказывался эмоционально все дальше и дальше от Барборы. Он даже хотел было подшутить над Барборой, предположив, будто ей нравится показывать старику-хозяину свои красивые ножки. Но, слава богу, Кристофер вовремя его окликнул. Окликнул, чтобы задать вопрос, после которого желание посмеяться над Барборой пропало.

– Вы ждете ребенка? – спросил старик.

– Да, – признался Андрюс. – Но еще не скоро…

– What a surprise![77] – выдохнул Кристофер и задумался.

Потом попросил виски и присел за стол. Барбора убирала в кабинете, превращенном стариком в свою спальню.

– Нет, это очень хорошо, – Кристофер поднял взгляд на присевшего рядом Андрюса. – Я, когда стал отцом, так напился! А ты хочешь девочку или мальчика?

Андрюс пожал плечами.

– И так, и так хорошо, – сказал он.

– Рожать ведь будете здесь? В Аррасе есть хороший госпиталь!

Разговор о беременности Барборы оживил Кристофера.

– Надо выйти прогуляться, – он оглянулся на окно, за которым светило солнце. – Тут весна приходит всегда неожиданно. Ждешь ее, ждешь, и кажется, что она никогда не наступит. И вдруг раз – и солнце! И сразу все оживает! Даже я! – Кристофер усмехнулся. – Ну что, может, прогуляемся?

Для прогулки Кристофер вызвал по телефону «социальное» такси. Машина – серебристый высокий «минивен» – подъехала через пятнадцать минут. Круглолицый, должно быть, пятидесятилетний водитель приветствовал Кристофера, как старого знакомого.

– Он тут единственный из таксистов, который хорошо говорит по-английски! – сообщил старик, уже усевшись рядом с водителем и обернувшись к Андрюсу.

– Это потому, что я бельгиец! – Таксист тоже обернулся к пассажиру. Сразу перевел взгляд на Кристофера. – В Телус?

– Да, как обычно, – кивнул старик.

Таксист негромко включил радио. Андрюс слушал голос диктора-француза, как музыку. Только из машины под звуки этой словесной «музыки» он заметил, насколько позеленела трава на нераспаханных полях. Ее широкие зеленые ковровые дорожки словно специально чередовались с черными полосами распаханной земли. Иногда полосы эти упирались в лес или в небольшую рощицу, за которой снова просматривались поля. Промелькнула и осталась позади табличка с названием населенного пункта – «Телус». Не останавливаясь, такси проехало через село, и снова по обе стороны дороги замелькали деревья. Водитель притормозил, съехал на гравийку и уже по ней подъехал к круглому, окаймленному невысокой каменной стеной мемориалу, похожему на огороженную, выровненную и засеянную травой огромную воронку от взрыва. Справа от железной калитки виднелся белый каменный крест, а под ним – такие же белые каменные плиты с именами погибших.

– Это мое любимое кладбище, – сказал Кристофер, когда они остановились перед возвышающимся на три метра крестом. – Тут всегда тихо, людей не бывает. Жаль, что брат не тут!

– А где? – поинтересовался Андрюс.

– В Вими. Сейчас поедем!

Круглолицый водитель отложил на панель открытую брошюрку с кроссвордами, ручку сунул в нагрудный карман темно-зеленой клетчатой куртки, похожей на пиджак. Может, это и был какой-то особый пиджак, застегивающийся на молнию, а не на пуговицы. Андрюс раньше таких не видел.

– Вими? – скорее утвердительно, чем вопросительно спросил он Кристофера.

Тот кивнул.

Машина вернулась на асфальт дороги. Мимо мелькали поля и рощи. Минут через десять поля исчезли, дорогу плотно обступили деревья, и Андрюс почувствовал, что они свернули на ровную, посыпанную гравием дорогу.

– Рут де Канадьен, – обернулся к Андрюсу Кристофер. – Дорога канадцев. Так и называется!

Дорога канадцев лишила их солнечного света. Кроны деревьев почти смыкались над ней.

– Притормози там, – попросил Кристофер таксиста, показав рукой куда-то вперед. Потом обернулся к Андрюсу. – Направо посмотри, там окопы Первой мировой.

Машина остановилась.

– Выходить не надо, – остановил старик Андрюса, уже открывшего дверцу. – Они слишком отреставрированы… Я тебе другие покажу!

И он кивнул водителю. Машина снова тронулась.

На парковке неподалеку от огромной высоты белоснежного двухколонного мемориала они все-таки вышли из машины.

– Добро пожаловать в Канаду, – с горькой усмешкой произнес Кристофер. – Вот это наш главный памятник. Но он слишком большой. Как Канада. Может, поэтому такой и поставили… Я тебе покажу другой уголок, тот, который мне роднее!

Андрюс, собравшийся уже было пройти по довольно длинной аллее к грандиозному монументу, с удивлением увидел, что Кристофер снова садится в машину. Этот «мемориальный марафон» начал казаться ему странным.

Однако следующая остановка преломила ритм этой поездки. На канадском военном кладбище в Нойвилле они провели не меньше получаса. Кристофер стоял на могилой брата, а Андрюс прошел вдоль по-военному строгих рядов одинаковых белых памятников с именами погибших и остановился перед небольшой крытой мемориальной галереей с арками по бокам и четырьмя колоннами на фасаде.

Тишина, подогретая солнцем, начинала звенеть в ушах Андрюса. Он обернулся на два мощных клена, росших за оградой, посмотрел на Кристофера, стоявшего над белым могильным камнем. Услышал со стороны деревьев крики птиц.

«Куда меня занесло? – подумал он. – Мы ведь ехали не сюда! Мы уезжали в Париж, туда, где кипит жизнь и где интересно. Туда, где можно заработать и радоваться. Туда, откуда никому не хочется уезжать. А оказались на кладбище!»

Колонны мемориальной галереи показались ему неестественно белыми. Наверное, из-за яркого солнца.

«Да ладно, – попробовал он успокоить себя. – Это все временно. Другого выхода нет. И для Барборы в ее состоянии так лучше».

Ожидать появления ребенка надо в тишине и спокойствии. Представить себе более тихого и спокойного места, чем Фарбус, Андрюс сейчас не мог. В Фарбусе тихо и спокойно, как на этом кладбище. На кладбищах всегда спокойно.

И снова оглянулся на Кристофера. Они встретились взглядами. Старик кивнул в сторону машины.

– А теперь мы поедем туда, куда никто, кроме меня, не ездит, – сказал он.

– Ля Форе?! – опять скорее с утвердительной, чем с вопросительной интонацией произнес таксист.

Старик кивнул.

Теперь они ехали по более «дикой» грунтовке. Машину покачивало. Корни мощных деревьев приподнимали дорогу.

– Поменяй пластинку! – неожиданно попросил водителя Кристофер.

Таксист вставил в магнитолу компакт-диск и в салоне зазвучала странная какофония с потрескиванием и шипением. Постепенно она стала фоном, на котором зазвучала старая песня на английском. Андрюс не мог разобрать слов, но понял, что эта одна из песен тех времен, времен Первой мировой.

«Старик загнал себя в гипноз прошлого», – решил Андрюс.

Странно, но покачивающееся осторожное движение машины по лесной дороге под этот саундтрэк почти столетней давности возымело странное действие и на самого Андрюса. Он вдруг почувствовал не то чтобы усталость, но какую-то замаянность, утомление от самого себя, от своих противоборствующих мыслей, от неуверенности в дальнейшем течении их с Барборой жизни. Глаза закрылись. Лесная дорога в экране лобового стекла исчезла, а музыка дороги осталась. И осталось покачивание. И он, проваливаясь в дрему, вспомнил, как когда-то давно покачивалась под ним лодка на Тракайском озере. Как он сидел на веслах, а неожиданный ветерок поднимал волны, и ему приходилось разворачивать лодку носом к волне и плыть не туда, куда он хотел. Вдруг лента этого сна оборвалась, и под то же покачивание, под ту же музыку столетней давности кто-то запустил на экран его воображения совсем другую «киноленту». И оказался он в этом сно-фильме мальчишкой-кучером, сидящим на передке телеги, которую по лесной неровной дороге лениво тащила пегая лошадь. И нагнал он на дороге старика-странника с заброшенным на плечо полупустым брезентовым рюкзаком, одетого в серое ратиновое пальто. Одна нога странника не сгибалась, и увидел Андрюс-мальчишка, обгоняя его, что она деревянная. Остановил лошадь, предложил подвезти. Старик кивнул и, повернувшись к телеге спиной, умело схватился руками за невысокий бортик и, оттолкнувшись от земли, уселся на край. Потом так же умело развернулся лицом к дороге, закинув сначала живую ногу на солому, а потом и деревянную. И покатилась, покачиваясь, телега дальше по лесу. Андрюс-возница хотел было спросить, куда старику надо. Но не решился. «Сам скажет, когда доедет или когда поймет, что едет уже не туда», – решил он.

А старик наклонился к деревянной ноге, поддел крепким ногтем правого указательного пальца маленькое железное колечко и вытащил из ноги ящичек. Достал из него круглый леденец в обертке, на которой красовалась улыбающаяся во все лицо физиономия раскрашенного в желтое и красное клоуна с рыжей копной волос на голове. Достал и протянул мальчишке, управлявшему пегой лошадью. Мальчик рассмотрел обертку и тут же ее зубами стянул с леденца. Леденец в рот сунул, а обертку – в карман короткой синей курточки с капюшоном, из которой он совсем недавно вырос, ведь рукава едва теперь доходили до запястья.

Во рту вкус леденца засластил язык, и еще глубже Андрюс в сон погрузился.

А когда покачивание исчезло, сон оборвался. Открывшаяся впереди дверца разбудила Андрюса окончательно.

Машина стояла на развилке двух лесных дорог. Кристофер снаружи смотрел на Андрюса, словно торопил его взглядом. Таксист листал брошюру с кроссвордами.

Под ногами шелестела трава и трещали мягкие, прелые ветки, сорвавшиеся с растущих над головами деревьев. Никакой тропинки или дороги.

– Это тут рядом, – говорил Кристофер на ходу.

Он уверенно шагал вперед, а Андрюс – за ним, иногда догоняя, иногда отставая на пару шагов.

«По дому он ходит куда медленнее, – думал Андрюс. – А тут прямо как спортсмен после допинга!»

Кроны деревьев остались позади и перед ними открылась залитая солнцем поляна. А за ней изрытая, неровная земля с горбиками и ямами, с деревьями, растущими чуть поодаль друг от друга, с кустами на склонах ям.

Внимание Андрюса привлекла блеснувшая на солнце впереди горизонтальная полоска. Полоска оказалась проволокой, натянутой между железными столбиками. Под верхней натянутой проволокой шли еще два ряда колючей проволоки. Справа висела красная табличка, а над ней – значок молнии.

«Danger! Mines!»[78] – прочитал Андрюс и оглянулся на подошедшего Кристофера.

– Это шутка? – спросил.

– Нет, – спокойно ответил старик. – Это настоящее минное поле. Точнее минный лес. Здесь как раз проходит граница между Францией и Канадой. За последние девяносто лет тут погибли десятки овец.

На лице Андрюса прочиталось недоумение, и Кристофер поспешил объяснить.

– Там дальше, – он кивнул на искореженную войной землю, – поля и овечьи фермы. После войны лес, конечно, как и все поля, разминировали. Овцы, прячась от солнца, заходили под кроны деревьев и взрывались. Лес снова разминировали. Овцы опять заходили и подрывались. Несколько раз подрывались на минах и пастухи, приходившие их искать. В конце концов этот участок леса обнесли колючкой и пустили по верхней проволоке ток. Но все равно овцы продолжают сюда забираться. И до сих пор иногда, но теперь намного реже, тут взрываются мины или снаряды. Я говорил, что земля их выталкивает обратно, на поверхность. Если б она их не выталкивала, ничего б этого не было!

Андрюс смотрел на ямы и пригорки за проволокой и не верил.

– Вон там, за дубом, видишь комки земли по краю кратера? – Кристофер направил жестом руки взгляд Андрюса на едва видимый отсюда край пригорка. – Там овца подорвалась года три назад! Наклонись к земле, попробуй ее послушать!

Андрюс бросил на Кристофера недоверчивый взгляд, но послушно опустился на колени, а потом прилег грудью на землю, ухом придавил траву и почувствовал, как одна травинка защекотала в ушной раковине. Прижался ухом к земле. Затаил дыхание. Услышал сверху крик пролетающей птицы. Заткнул пальцем второе ухо. Замер.

Услышал или почувствовал едва заметное дрожание. Подумал, что сам задрожал от прохлады – земля, к которой он прижал ухо, не была согрета солнцем. Вдохнул и выдохнул воздух, снова замер. И снова показалось, что услышал что-то, какое-то глубинное гудение. Приподнял голову, посмотрел на следящего за его реакцией Кристофера.

– Ты послушай, послушай еще! – настаивал старик. – Чем дольше слушаешь, тем лучше слышишь!

В третий раз Андрюс задержал дыхание на дольше и действительно услышал гудение и какие-то иные гулкие звуки, поднимающиеся снизу, из-под земли. Звуки, поначалу удивившие Андрюса, становились постепенно магнетическими сразу в двух смыслах: они словно удерживали Андрюса в этой позе, с ухом, прижатым к земле, и манили к себе физически, будто был он магнитом, тянущимся к лежащему рядом куску металла. Любопытство и персональное ощущение неведомого раньше действия закона всемирного тяготения слились вместе и взяли Андрюса под свой контроль, лишив его на короткое время воли.

На обратном пути под говорливое французское радио они доехали до Вими, где вдвоем с Кристофером заглянули ненадолго в ближайшее к дому старика кафе «Ле Бистро». Выпили по бокалу вина и на том же такси вернулись в Фарбус.

Глава 99. Пиенагалис. Возле Аникщяя

То, что Спаммас опять пропал, в этот раз оказалось щелчком по носу после удара дубинкой по голове. «Ударом дубинкой», от которого уже три дня действительно болела голова и у Ренаты, и у Витаса, стала брезентовая камуфляжно-зеленого цвета палатка, установленная между домом и абмаром, прямо посередине двора. Они увидели ее под лай Гугласа, когда тропинка, по которой они ходили на кладбище в Андрионишкис, вывела их на край леса.

Рената и сейчас помнила, как ощутила дрожь в ногах, как не смогла не то чтобы побежать, а просто пойти за сорвавшимся с места Витасом. Стояла и смотрела, как он бежит к дому, как останавливается около палатки, явно не туристической, а старой военной, как оглядывается по сторонам, а потом подходит к Гугласу, уже долаявшемуся до хрипоты.

Витас додумался отстегнуть цепь, и Гуглас залаял громче и побежал куда-то за амбар.

После этого и Витас пропал из виду. А Рената, все еще напуганная, но словно защищенная лаем собаки, остановилась у палатки, заметила выглядывающие их-под нее кончики резиновой подстилки. Ветерок втолкнул брезентовую створку-дверцу внутрь, и Рената увидела, что внутри никого нет – только рюкзак, скрученный в рулон толстый спальник и связанная пачка картонок.

Она немного успокоилась. Подумала, что было бы действительно страшно увидеть в палатке нож или пистолет! И тут, словно специально, ее взгляд упал на деревянную ручку, торчащую из-под рюкзака.

«Топор!» – догадалась она. И сделала шаг назад.

Быстрыми шагами поднялась на порог дома. Зашла внутрь и закрыла за собой дверь на ключ. Разулась. Уселась у окна на дедовой половине. Уставилась оттуда на палатку. Прислушалась. Показалось, что Гуглас теперь лаял громче.

Из-за амбара появился высокий парень, держась левой рукой за правую, с которой капала кровь. Худой, с выпирающим кадыком на шее и с неприятным, словно сплюснутым по бокам лицом. За парнем следом шел разъяренный Витас, а между ними с оскаленной мордой – рычащий Гуглас, готовый в любой момент по команде хозяина или без вцепиться чужаку в ногу.

Парень, наклонясь, забрался в палатку, а Гуглас уселся на землю перед входом.

Витас поднялся на порог. Постучал.

– Извини! – Рената открыла дверь. – Я испугалась! Кто это?

– У нас бинт и зеленка есть? Этого мудака Гуглас за руку цапнул!

Рената забежала на кухню, достала аптечку.

– А кто это? – снова спросила она.

– Защитник животных хренов, – выдохнул Витас со злостью и презрением. – Можно подумать, у нас тут бойня какая-то!

Он вышел. Рената вернулась к окну. Увидела, как Витас бросил пластиковый коричневый ящичек аптечки прямо в палатку и вернулся в дом.

Они обедали на стороне Йонаса за дедушкиным круглым столом. Чтобы следить за врагом, ворвавшимся в их личное пространство и даже установившим там, прямо на дорожке от дома к амбару, свою военно-зеленую палатку. Враг сидел внутри. Выход из палатки сторожил Гуглас. Время от времени он лаял, видимо, когда чужак приближался к выходу из палатки или просто думал об этом – у собак ведь не только нюх, но и интуиция! Умная собака может предугадать, что собирается сделать человек. А Гуглас был умным, он явно соответствовал своей кличке.

Этот день, начавшийся так мирно с воссоединения Йонаса и Северюте на кладбище Андрионишкиса, продолжился хаосом и никак не хотел закончиться. Виолу, приехавшую после полудня, этот хаос тоже затянул в свой водоворот. Она ходила следом за Витасом и повторяла один и тот же вопрос, на который он уже и не пытался ответить: – Как это возможно? – Ходила, пока не приехали на паркетном джипе «порш» клиенты. Традиционно пожаловались на размокшую дорогу. Привезли шотландскую кошечку, которой, по их мнению, для полного соответствия породе не хватало серебристости. Сказали, что готовят ее к выставке кошек. Видимо, шум, суета, разговоры у амбара внушили защитнику животных, что во дворе толпа людей, и он решился на свой страх и риск выбраться из палатки. Сначала из брезентовой створки высунул плакат на картоне и на тонкой палке: «Позор садистам! Свободу животным!». Следом выбрался сам, и Гуглас тут же вцепился ему в лодыжку. Парень закричал, неуклюже развернул плакат к земле и стал им бить Гугласа.

– Что это у вас тут? – с подозрением подступил к Витасу водитель паркетного джипа. Его перепуганная жена отскочила к их машине, и казалось, сейчас запрыгнет внутрь и закроется.

– Непредвиденные проблемы, – объяснил Витас. – Вы в салон заходите! Быстрее! – Он указал на открытые двери амбара.

Витасу с трудом удалось переключить внимание Виолы на шотландскую кошечку. Оставив клиентов с ней, он подошел к палатке. У входа рычал Гуглас. Вид у него был злой и решительный.

– Не выпускай эту сволочь! – приказал ему Витас.

– Я не сволочь, это вы – сволочи! – донеслось из палатки.

– Полиции будешь об этом рассказывать!!! – бросил в ответ Витас.

– Буду, и про то, как вы на меня собаку натравили, тоже расскажу! И ролик на ютьюбе покажу, как вы своего кота замучили! Весь ваш бизнес построен на издевательстве над животными!

Витас зашел в дом кипящим от гнева. Пересказал Ренате последнюю перепалку с долговязым защитником животных. Выругался от души. Будь у него в руке наган, он бы, наверное, не раздумывая, разрядил его сейчас в брезентовую палатку.

Об ужине этим вечером даже не вспомнили. Только Гугласа, не покидавшего свой пост у входа в палатку, Рената покормила. Сварила ему старой картошки, растолкла в нее банку свиной тушенки. Потом хотела покормить Спаммаса и вспомнила, что он исчез.

– Бедный Спаммас, – вырвалось у Ренаты непроизвольно.

Витас, услышав о коте, обернулся.

– Теперь, сука, надо ждать прихода еще одного алкоголика с твоим котом в картонной коробке! – заворчал он. – «Давайте двести литов, я вашего кота нашел!» – кривляясь, спародировал Витас воображаемого алкоголика.

– Не ругайся! – попросила Рената.

Витас вздохнул и уселся за компьютер.

Через полчаса, когда уже стемнело за окном, он неожиданно попросил Ренату поехать в Аникщяй. Показал ей пачку распечатанных объявлений.

Рената, читая, не могла сдержать улыбки: «Снова пропал кот грязно-красной окраски. Просьба не возвращать и не приближаться – подозрение на бешенство, может жестоко поцарапать». И тот же портрет Спаммаса, только на портрете он еще свежепокрашенный и чистенький.

Когда Витас приклеил скотчем последнее объявление к стенке кафе на Баранаускаса, Рената вздохнула с облегчением. Ей хотелось домой. Но у Витаса были другие планы.

– Теперь поедем в полицию! – сказал он, устало бухнувшись на переднее сиденье «фиата».

Дежурный полицейский встретил их вопросительным взглядом.

– К нам во двор ворвался сумасшедший защитник животных и поставил палатку, – принялся Витас объяснять ему суть проблемы. – Вы можете его от нас убрать?

Полицейский детально расспросил Витаса об инциденте, одновременно делая ручкой пометки на листе бумаги и время от времени кивая.

– Он вам угрожал?

– Конечно! – мгновенно отреагировал Витас.

– Вы заметили у него оружие?

Витас отрицательно мотнул головой.

– У него в палатке топор, – негромко сказала Рената.

– Хорошо, напишите заявление, – наконец сказал дежурный. – Только написать его должен хозяин недвижимости. Это вы? – Он посмотрел на Витаса.

Витас обернулся к Ренате.

– Мой дедушка – хозяин, но он умер недавно. Я еще ничего на себя не переоформляла.

– Да? – полицейский задумался. – Хорошо. Возьмите наш номер телефона. Я утром уточню! Перезвоните к обеду!

Назад ехали молча.

Во дворе было темно, но сквозь брезент палатки просвечивала лампочка. Гуглас сидел на том же месте. Увидев подъезжающий «фиатик», он завилял хвостом. А когда Рената с Витасом вышли из машины, заскулил.

– Ему там неудобно! – «Перевела» Рената с собачьего.

– Давай будку сюда переставим, чтобы он мог этого придурка уютнее сторожить!

Перенесли будку прямо ко входу в палатку. Гуглас радостно запрыгнул внутрь, крутанулся и улегся внутри, опустил расслабленно мордочку на сено.

– Вы за это ответите! – донеслось из палатки.

– Как рука? – неожиданно спокойно спросил Витас.

В ответ молчание.

– Не болит? – снова спросил Витас.

– Болит, – ответил голос.

– Может, помочь тебе собрать вещи да отвезти тебя к дороге? Ночи еще холодные! Простудишься!

– Нет. – Ренате показалось, что голос защитника животных задрожал, и дрожь эта говорила или о его неуверенности, или о том, что он уже простудился.

– А ты подумай, ведь собака тебя из палатки не выпустит! – продолжил Витас.

– Мне нельзя отсюда! – заявил долговязый. – Я грант выиграл! На три месяца!

– Какой грант? – удивился Витас.

– На борьбу за права животных! У немецкого фонда! Мне на борьбу с вами тысячу евро дали!

– На борьбу с нами?

– Да, конкретно с вами! Я в фонд линк на ютьюб отправил с вашим несчастным котом и линк на телепередачу! Если я не смогу закрыть вашу фирму за три месяца, они мне грант продлят!

– Знаешь, – рассердился Витас, от его спокойствия не осталось и следа. – Если ты во мне разбудишь зверя, я тебе не завидую! От меня и Гугласа тебя никакой немецкий грант не спасет!!! Хрен с тобой, ночуй в холодной сырости! Может, воспаление легких подхватишь!

– А ты ему носа не давай показывать! – добавил Витас, обернувшись к псу.

Глава 100. Маргейт. Кент

Ночью на пустой дороге Клаудиюс чувствовал себя королем. После шести уроков вождения он набрался смелости, чтобы самому проехать по уже знакомому маршруту. Тиберий и Ласло отправились в Маргейт на последнем автобусе. Он остался.

И вот, проехав самостоятельно три раза по маршруту, на котором Тиберий учил его вождению, он просто вернулся на парковку перед супермаркетом «Моррисонс» и устроился на ночь в машине. Поджав ноги, он лежал в куртке на заднем сиденье и ждал сна. Но вместо усталости чувствовал в теле возбуждение, возбуждение от первой самостоятельной поездки на «Моррисе Майноре».

В стекле задней двери машины светила луна. Она светила так ярко, что хотелось задвинуть на лакированной деревянной раме дверок несуществующие занавески. Именно она и заставила Клаудиюса вспомнить дедушкин дом на хуторе и маленькое окошко, под которым стояла его кровать. Лето казалось в детстве бесконечным и каждое утро начиналось одинаково – с заглядывания солнца в маленькое окошко. А когда он просыпался из-за солнечных лучей, нагревших закрытые веки, то сразу понимал, что все остальные давно встали. Слышал шум из кухни, хлопанье дверей, стук ведер с водой, занесенных дедушкой в дом и поставленных на деревянную лавку. Теперь он большой, и окно у него большое. Правда, это не его окно и не его страна. Зато из окна видно море, море, по которому можно доплыть до Литвы. А что еще он знает об этом море? Знает, что если по морю поплыть налево, то окажешься в устье Темзы и, в конце концов, километров через 60 попадешь в Лондон; если поплыть направо, то вынесет тебя в Голландию или Бельгию. А если вовремя бросить весла, то ветер может занести лодку и во Францию. Но он не бросил бы весла. Он не доверился бы морю и ветру. Он не доверился бы и лодке – слишком непредсказуема морская стихия, не то что стихия человеческая. Конечно, стихийный человек – это неуравновешенный псих. Он как ветер. Но обычный, нормальный, знает правила и старается им следовать. Чтобы существовать и сосуществовать как можно дольше, не нарываясь на опасности.

Сон уже был близок. Клаудиюс закрыл глаза. Его мысли стали тише, но все еще оставались внятными.

Он вспомнил прошлое воскресенье, тот день, когда он решил, что сам изменит свою жизнь. И вот не прошло недели, а он уже водит машину. А в ту первую ночь новой жизни, в ночь с воскресенья на понедельник, он понял еще одну важную вещь – разницу между любовью и совместимостью. Он вдруг понял, что Ингрида была права. Они с Мирой прогулялись по безлюдному берегу, по дну отступившего моря. Они держались за руки, и он не помнил, кто кого первым взял за руку. Но так, держась за руки, они и поднялись к ней, до трех ночи пили чай и рассказывали друг другу о своих сомнениях и о счастливом детстве. А когда рассказали достаточно, Клаудиюс понял, что может остаться у нее до утра. Они сдвинули кровати и, выключив свет, разделись. Когда зазвонил будильник на мобильном Миры, Клаудиюс едва открыл глаза. Мира была миниатюрней Ингриды. Легкость и податливость ее горячего тела возбуждала Клаудиюса с новой силой – он чувствовал себя просто физически сильнее, чем прежде. Да и Ингрида никогда не была такой податливой. Она всегда, даже в самые интимные моменты умудрялась сохранять дистанцию, если не физическую, то уж точно психологическую, чтобы он, Клаудиюс, не чувствовал ее полностью в своей власти, даже сжимая ее в своих объятиях. А Мира наоборот, словно чувствовала его желания и помогала ему перевернуть себя с одного бока на другой или положить ее на себя сверху. Она была воздушной и легкой. Она была счастливой. Она жмурилась от счастья, как от солнца. Ее ночное счастье было физическим. Но точно такое счастье ощущал и Клаудиюс. Не думая, не переживая, захлебываясь физикой любви.

Глава 101. Аррас. Норд-Па-де-Кале

Сколько можно вспомнить за десять минут дороги в полупустом вагоне никуда не спешащего поезда, который словно специально притормаживает там, где из окна вдруг открывается вид на симпатичную церквушку или отдельно стоящий двухэтажный домик из красного кирпича с красной черепичной крышей? Можно было вспомнить, как обрадовался Андрюс несколько дней назад, когда случайно узнал у Кристофера, что от Фарбуса до Арраса можно доехать на поезде. Можно было вспомнить, как Барбора, которой Андрюс опять сообщил о желании съездить в Аррас, неожиданно пожала плечиками и сказала: «Как хочешь!» Можно было вспомнить, как он, Андрюс, искал в рюкзаке среди их вещей затерявшийся из-за ненадобности красный нос клоуна и как нашел его не внутри рюкзака, а в одном из его внешних, закрывающихся на молнию карманов.

Тогда, три дня назад, он, честно говоря, не ждал ничего от этой поездки, кроме как возможности подышать другим воздухом, походить по городку, а не по селу, посмотреть вокруг и присмотреться. С другой стороны, его не покидала тайная надежда устроить на центральной площади Арраса клоунаду и проверить, как в Аррасе звенит падающая в маленькую картонную коробочку мелочь. Он не знал три дня назад ничего про этот городок, и только одна «крупная» деталь, о которой недавно упомянул старик, подогревала его ожидания. Кристофер упомянул больничный центр Арраса как место, где Барбора могла родить будущего ребенка. Андрюс не знал, чем отличается больничный центр от больницы, но в любом случае представить себе больницу, окруженную десятком маленьких домиков, он не мог. Больница требовала города, который мог бы снабжать ее и больными, и врачами с медсестрами.

В этом Андрюс, на самом деле, не ошибся. Уже и сам вокзал Арраса – внушительное современное здание, при строительстве которого использовали больше стекла, чем бетона, – поднял настроение. А когда, оглянувшись на шум вновь прибывшего поезда, он увидел скоростной экспресс «Thalys» и услышал среди прочих малопонятных и искаженных эхом звуков вокзального объявления слово «Амстердам», то сразу почувствовал себя снова в Париже или, по крайней мере, в городе, сравнимом по значению и величине со столицей Франции. Ведь не на каждой станции останавливается скоростной экспресс на Амстердам!

Одного взгляда на карту города, вывешенную под стеклом на вокзале, хватило, чтобы понять, куда надо идти. Гранд Пляс – большая площадь – от вокзала находилась в нескольких минутах ходьбы.

Возбужденный желанием собрать вокруг себя как можно больше мам с детьми и устроить им праздник, Андрюс поспешил к Гранд Пляс с такой уверенностью, словно делал это каждый день. Магазинчики и кафе по дороге казались знакомыми. Что-то напоминало Париж, что-то – Лилль. Один маленький, промелькнувший и оставшийся позади белый домик напомнил даже Вильнюс. Такие стоят в старой части Вильнюса где-то в районе улицы Святого Игната.

Снова был солнечный день и апрельские лучи смело били в стеклянные витрины, заставляя их пускать зайчики и закрашивая дрожащим желтым светом выставленный за ними товар.

Площадь показалась Андрюсу такой же огромной, как и в Лилле.

И такой же «холодной».

«Нет, я ее разогрею!» – уверенно сказал себе Андрюс, заметив рядом прохожих с детьми. Он остановился. Надел клоунский нос и замер в позе человека, наклонившегося к брусчатке, чтобы поднять что-то невидимое, и только глазами следил за реакцией прохожих.

Люди проходили мимо, бросая на него недоуменные и одновременно безразличные взгляды.

Андрюс присел на корточки, подпрыгнул и прошел огромными, смешными шагами по кругу, словно пытаясь очертить границу между своей условной сценой и такой же условной территорией зрителей.

Мальчик лет пяти, которого вела за руку молодая мама, остановился, заметив странного человека с клоунским носом на лице. Но мама не остановилась и потащила малыша дальше.

Андрюс попробовал еще парочку своих испытанных трюков, но и они не помогли ему привлечь внимание прохожих. Он остановился. Оглянулся по сторонам. Шум города, шаги прохожих, смешавшееся в единый фон жужжание проезжающих неподалеку машин, все это вдруг оказалось слишком громким для Андрюса. Ему захотелось заткнуть уши.

И еще ему показалось, что кто-то на него смотрит. Чей-то назойливый взгляд «добивал», как луч слабого фонарика, до его лица, до его глаз.

И он отыскал этого «наблюдателя», бомжа, у ног которого лежали два набитых чем-то пластиковых пакета, а рядом с ними – бумажный стаканчик для сбора милостыни. Бородатый бомж в пухлой зеленой куртке стоял, спиной опершись о стену дома. Он смотрел на Андрюса с расстояния метров тридцать, но все равно Андрюс чувствовал неприятное напряжение его взгляда. И вдруг это ощущение исчезло. Около бомжа остановилась женщина и передала ему треугольную упаковку с супермаркетовскими бутербродами. Теперь бомж о чем-то вежливо говорил с ней, благодарно кивал. Бомжу больше не было дела до парня, пытавшегося «разогреть» главную площадь Арраса, площадь этого бомжа.

– Тут не хватает карусели, – нашел объяснение своей неудачи Андрюс. – Тут, как и в Лилле, не хватает детской карусели.

Не отчаиваясь от первой неудачи, Андрюс отправился на поиски больничного комплекса. Нашел его довольно быстро, но лишь для того, чтобы убедиться в том, что практика увеселения больных детей платными клоунами сюда еще не дошла. На прилегающих к больничным корпусам улочках располагались кафе и бистро, но ни в одном из них не ожидали «больничного вызова» клоуны и клоунессы, выставлявшие на вид доказательства своей профессии, торчащие из сумок или, как это делал Андрюс, лежащие на столике. Он и сам просидел час за чашечкой кофе, надеясь, что кто-нибудь заглянет внутрь и обратит внимание на пушистый красный носик на резинке, лежащий на столике. Люди заходили, задерживались у барной стойки, выпивая самый дешевый эспрессо, и уходили, даже не взглянув на него. Уже понимая всю бесполезность своего ожидания, Андрюс не впал в отчаяние, не огорчился, как в Лилле. Он просто смирился с мыслью о том, что Северная Франция не нуждается в смехе, как лекарстве. Чашечка кофе, которую он умело растягивал до бесконечности, уже оказалась пустой, когда зазвонил мобильник.

– Привет! – сказал Поль. – Как дела? Я по тебе скучаю!

– Я по тебе тоже скучаю, – признался Андрюс совершенно искренне. И бросил взгляд на скучающего за барной стойкой пожилого француза.

– У нас сегодня солнце! – сообщил Поль. – Вся палата оранжевая!

Андрюс легко себе представил палату Поля в больнице «Нектар», залитую солнечным оранжевым светом. Даже улыбнулся, словно увидел эту картинку наяву.

– У нас тоже немного солнца, – сказал мальчику. – Только ветер холодноватый.

– Ты про день рождения помнишь?

– Помню.

– Папа передает тебе привет! Поговори с ним!

– Андрюс, добрый день! – Из мобильника донесся голос отца Поля. – Ты когда в Париж?

– Постараюсь на день рождения!

– У тебя все хорошо? Кого ты там смешишь? – Вопрос прозвучал слишком весело.

– В основном, пытаюсь рассмешить себя, – неожиданно грустно ответил Андрюс. И тут же поспешил исправить вырвавшуюся наружу горечь. – Тут север и холодно. Когда потеплеет по-настоящему, может, тогда и смогу кого-нибудь рассмешить!

Уже попрощавшись с Ганнибалом, Андрюс поймал на себе внимательный взгляд бармена и понял, что говорил он по телефону слишком громко.

Вот и сейчас в полупустом вагоне, подъезжающем не спеша к станции Фарбус, он вспомнил этот внимательный взгляд пожилого бармена. Внимательный и одновременно как бы безразличный. В его глазах не было интереса к рыжеволосому клиенту, выложившему из кармана на столик возле своей чашки кофе какой-то красный пушистый комок на резинке. В его глазах, наверное, можно было прочитать только констатацию, какой-нибудь безобидный приговор-ярлык этому немного странному клиенту. Он, бармен, наверное, подумал про Андрюса одно слово – «иностранец»! А может, это было слово «канадец»? Слово «канадец» в этих краях, как казалось уже Андрюсу, воспринималось как «свой иностранец» или что-то в этом роде. Во всяком случае, присутствие Канады и канадцев тут не вызывало вопросов. А о присутствии тут литовца, оторванного от Литвы, никто ни в этом вагоне, ни во всем городе Аррасе не догадывался.

Барбора не скрывала своей радости. Она почему-то думала, что Андрюс вернется намного позже. Когда он рассказал о тщетности своих попыток найти клоунский заработок – это в ответ на ее вопрос «Ну как там?», – в ее взгляде промелькнуло сочувствие.

– Ингрида звонила, – поделилась новостями Барби. – Знаешь, они теперь работают на фабрике клеток для кроликов… Сказала, что у них все в порядке, но…

– Что «но»? – посмотрел ей в глаза Андрюс.

– Мне показалось, что она чем-то очень недовольна. Может, именно работой?! Думаешь, Клаудиюс мечтал делать клетки?

– А ты думаешь, они будут всю жизнь делать клетки для кроликов? – Андрюс неожиданно усмехнулся, подумав, что сейчас Барбора ставит ему Клаудиюса в пример.

– Нет, – с готовностью подхватила она мысль Андрюса. – Они, наверное, уже ищут что-нибудь поинтереснее.

– Знаешь, – Андрюс вздохнул. – Наверное, я тоже скоро начну искать работу. Работу, которая мне не понравится, которая будет вызывать отвращение, но я все равно буду вставать рано утром и идти на фабрику клеток для кроликов или на свиную ферму! Лишь бы платили, лишь бы заработать деньги!..

Обреченность, с которой говорил Андрюс, заставила Барбору замолчать. Продолжать этот не вчера начатый разговор не хотелось.

– Я тебе сделаю чаю! – предложила Барби.

– Не надо, – остановил ее Андрюс.

– Виски? – предложил, зайдя в гостиную, Андрюс старику прежде, чем тот успел именно просьбой о виски традиционно встретить своего постояльца.

Кристофер улыбнулся, оценив «игру на опережение». Кивнул.

– Хорошие новости, – Кристофер подсунул уже севшему за стол парню рекламную листовку с изображением красивого женского лица. – Ты же знаешь Селин Дион?

– Да, конечно, слышал.

– Седьмого июля она будет петь на Гранд Пляс в Аррасе.

– На площади? – переспросил Андрюс.

– Да, – старик бросил взгляд на рекламку. – На площади!

Андрюс пригубил виски, задумался о городке, который его разочаровал, но в котором останавливается экспресс на Амстердам и в котором на главной площади иногда поют мировые звезды.

Барбора все-таки принесла всем чаю и присела рядом. Забрала из рук Андрюса рекламную листовку.

– Ого! – вырвалось у нее. – Селин Дион? В Аррасе? Интересно, сколько будут стоить билеты?

– Бесплатно, – ответил Кристофер.

– Ну вот! – обрадовалась она. – Есть, ради чего жить!

Андрюс посмотрел на Барби скептически, но тут же подумал: «Она ведь ждет ребенка, а по слухам, даже умные женщины во время беременности говорят глупости!» И тут ему стало стыдно и за свой скептический взгляд, и за мысли. Он вспомнил, как сам с нетерпением меньше года назад ждал поездки на рок-фестиваль. На фестиваль, где не пели мировые звезды, но с которого и началось это путешествие в новую, «французскую» жизнь. Фестиваль, на котором он познакомился с Барби и тут же провел с ней «брачную ночь» после шуточного бракосочетания. Нет, она не была глупой, а если и была, то не глупее его самого.

Ранней ночью он проснулся и долго лежал, глядя в потолок и слыша иногда из-за двери, ведущей в коридор, шаги старика, страдающего бессонницей. Несколько раз хотелось встать и пойти поболтать с ним. Просто так, чтобы ему было не так скучно и тягостно бодрствовать тогда, когда все вокруг спят. Но остановила его мысль о том, что любой разговор с Кристофером, разве что кроме разговора минувшим вечером о будущем концерте Селин Дион, заканчивался войной. Первой мировой. Говорить о войне Андрюсу не хотелось. Он и так постоянно вспоминал странные подземные звуки, услышанные возле колючей проволоки и таблички «Осторожно! Мины!» там, на краю «канадской» земли в лесу, искореженном далекой войной. В лесу, который Кристофер так и называл – Ля Форе, даже когда говорил по-английски.

Глава 102. Дюнкерк. Норд-Па-де-Кале

Погода в Дюнкерке насупилась и с моря подул холодный, колючий ветер. Высокий жесткий воротник старого серого пальто, когда надо, легко становился стеной между Кукутисом и холодом. Вот и здесь, возле моря, как только Кукутиса высадил из машины француз, работавший в аэропорту Блерио и живший неподалеку от Дюнкерка, Кукутис почувствовал холодное дыхание моря и сразу поднял воротник. Француз уехал, а Кукутис остался на набережной перед песочным безлюдным пляжем, над которым возвышался, как средневековая башня, белый маяк с черной спиральной полосой, поднимавшейся кверху.

Кукутис задрал голову, поглядел на его верхушку, подождал, пока лампа маяка очередной раз не мигнет красным цветом. И закрыл глаза. Тут же услышал шум леса. Шум Аникщяйского леса. Шум леса под маяком-памятником, на вершине которого тоже загоралась и, должно быть, загорается до сих пор по ночам красная лампа, хотя до моря оттуда – три сотни километров. Для кого маячит маяк Аникщяйского леса? Для птиц? Для самолетов? Или только в память о поэте Йонасе Билюнасе? Те, кто не знают, что Йонасы не умирают, считают этот маяк памятником. Кукутис знает и поэтому считает этот памятник маяком. Неизвестно только Кукутису, для кого мигает красная лампа лесного маяка!

– Ох уж эти эксцентричные литовцы! – Шутливо прозвучал в памяти парафраз слов француза, рассматривавшего его паспорта в маленьком аэропорту возле Кале.

Кукутис улыбнулся, не открывая глаз. Ему нравилось пребывать во внутренней темноте, не пуская в свои глаза и в свою душу свет вечерней северной Франции. Стоит открыть глаза – и шум леса исчезнет. Ему на смену опустится с неба крик чаек.

Когда он в последний раз был в Аникщяйском лесу?! Сколько лет назад?

– Не подсчитывай, – сказала ему память. – Если не хочешь устать от подробностей! Ведь потом будешь опять жаловаться, что хорошая память отдаляет достижение цели, мешает в дороге!

– Ну да, – согласился Кукутис со своей памятью. – Не буду вспоминать. Потому, что уже помню. Помню мощные дубы, камень Пунтукас, на котором вырезали барельефы разбившихся в Германии, не долетевших до Каунаса летчиков Дарюса и Гиренаса. Тех летчиков, которые должны были стать живыми героями Литовской республики, а стали сразу «вечными».

Когда бумага будет стоить столько же, сколько золото, Кукутис поверит в банкноты и будет носить в своей ноге в отдельном ящичке пачку десятилитовых банкнот с двойным портретом погибших летчиков и с рисунком их самолета «Латуаника» на обороте. Но пока он не верит в бумагу. Бумагу сжигает огонь и уносит ветер. Даже паспорта и справки легко испортить или потерять. А потом какой-нибудь чиновник скажет: «У вас тут неправильная запятая! Надо менять документы!» А монеты – да что там монеты! Серебро, золото, бронза! Вот что имеет вес в жизни и меньше поддается влиянию ветра, времени и дождя.

– А что, разве время – это тоже часть погоды? – переспросил сам себя Кукутис, скорее просто слушая собственные мысли, чем контролируя их.

И тут же махнул рукой. А потом открыл глаза, чтобы проверить: действительно ли он махнул рукой. Проверять было нечего, ведь не махать же ему снова, чтобы убедиться в том, что он действительно махнул?

В небе кричали чайки, летали-кружились над головой. Летали довольно высоко. Недалеко впереди – метрах в двухстах – устало и негромко шумело море, словно уже достаточно набурлило за день. Запах моря показался Кукутису янтарным, янтарного цвета. Ну, может быть, чуть-чуть светлее янтаря.

И тут что-то кольнуло в спине, словно под левой лопаткой кто-то иголочкой тронул. Оглянулся Кукутис, будто хотел проверить: кто это ему боль причинил?

А там никого, ряд двухэтажных домов. В их окнах горит свет. Высоко над головой мигает красный фонарь маяка. Не такого, что в Аникщяйском лесу, тот ведь четырехугольный, а этот круглый, как труба старого завода.

Снова кольнуло под левой лопаткой. И как-то странно защемило в груди. Тоже слева.

«Сердце, – понял Кукутис. – Это не моя боль. Это опять кому-то плохо тут, недалеко, за спиной, во Франции. И кому-то еще плохо там, за Ламаншем, в Англии. Боль в груди опаснее, чем боль, которую чувствуешь со спины, – подумал он. – Но как вам обоим помочь одновременно? Вас сейчас двое, а я – один, и сердце у меня одно. Мне еще хорошо, что литовцев в мире мало! Не то что поляков!» – Кукутис вспомнил польского старика, польского «Кукутиса», скорбившего у дороги несколько дней назад из-за того, что не успел он остановить девушку, бросившуюся под машину.

С моря неожиданно сильный ветер подул, сильный и влажный. И шум волн стал громче, и чайки, казалось, опустились ниже.

– Нет, я до вас доберусь! Доберусь вовремя! – прошептал Кукутис, глядя на морской горизонт и понимая, что с каждой минутой горизонт подползает все ближе и ближе из-за вечернего сгущения воздуха. Вот сгустится он до полной темноты, и исчезнет горизонт. Сольется с мраком, подсвеченным за спиной окнами и уличными фонарями, а впереди – огоньками кораблей. И тогда начнется ночной «диалог» маяка с огнями кораблей. А где будет в это время он, Кукутис? С кем будет вести диалог?

Оглянулся старик по сторонам. Вокруг – никого. Только пустынная улица окнами на безлюдный пляж, и море.

Глава 103. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Долговязого защитника животных звали Владас. Об этом стало известно, когда на второй день своего присутствия он высунул из палатки очередную картонку-плакат, прикрепленную на длинной палке: «Я – заложник садистов». Далее был написан фломастером номер телефона и просьба сообщить по нему, что Владаса «держат» в Пиенагалисе.

Во двор как раз заезжала очередная машина с клиентами. Но Витас успел выхватить плакат и отнести его в дом. Уже потом, когда клиенты уехали, он подошел к палатке, выход из которой по-прежнему был под контролем у Гугласа.

– Эй ты, Владас! – крикнул Витас. – Позвони лучше в полицию! Пускай они тебя отсюда заберут!

– Не могу, – ответил голос из палатки. – Мобильник сел.

– Давай подзаряжу! – шутливо предложил Витас.

Из палатки донесся шорох. Потом из-за брезентовой створки-дверцы появилась рука с мобильником и зарядным устройством.

– В туалет можно? – жалобно попросил Владас из палатки.

– Выходи! – Витас сделал шаг назад. И тут же Гуглас оскалил зубы и зарычал.

– А собака? – Голос защитника животных зазвучал еще жалобнее.

Витас присел возле будки, погладил пса, а потом крепко взялся рукой за ошейник.

– Выходи!

Долговязый выглянул. Гуглас рванул было вперед, но, ощутив руку хозяина, остановился, оглянулся на Витаса.

– Пускай сходит! – сказал ему хозяин. Поднял взгляд на Владаса. – Иди туда, за амбаром увидишь!

– А что, в доме туалета нет?

– В доме – для прошеных гостей, а для непрошеных – там!

Рената стояла в ванной перед зеркалом и рассматривала свои волосы.

– Нет, они уже не красные, – прошептала она огорченно. – Надо или обновить, или перекраситься.

Услышав, как открылась дверь в коридор, выглянула. Увидела, как Витас поставил мобильник на подзарядку.

– Как там заказы? Новые есть? – поинтересовался он.

– Два. Если будут звонить, пока заряжается, принести тебе?

– Это не мой, – махнул рукой Витас. – Придурок из палатки попросил зарядить! Кстати, его зовут Владас. Так моего лучшего друга в школе звали… Сделай нам с Виолой чаю!

Когда Рената вышла с чайником и чашками во двор, возле ее «фиата» за палаткой стояла серебристая «тойота» клиентов, почти упираясь бампером в желтый «смартик» Виолы.

Гуглас, учуяв хозяйку, выскочил из будки и замахал хвостом.

– Приветик! – крикнула ему Рената. Присела на корточки, стала гладить.

Пес вдруг навострил уши и зарычал, повернув морду к палатке.

– С вами можно поговорить? – донесся из палатки голос защитника животных.

– Можно, – ответила Рената удивленно. – Если пообещаете уехать отсюда!

– Я не могу уехать! Я с мамой живу! Полгода был на пособии, работы нет! Начал пить! А тут как раз про вас по телевидению сюжет! Ну и этот ролик с котом! Такой шанс один раз в жизни выпадает! И все рядом, далеко ехать не надо!

– А вы откуда? – поинтересовалась Рената.

– Из Молетай.

– Да? И о чем же вы хотите со мной поговорить?

– Мне нужно фотографии моего пикета в Германию отправить. Как доказательство, что я грант отрабатываю.

– Ну так отправляйте, – Рената пожала плечами. – У вас же компьютер есть.

– Компьютер есть, но батарейки сели. Да и фотографий нет. Вы меня не сфотографируете?

– В каком смысле?

– Ну, как бы я палатку плакатами украшу и сам буду с плакатом стоять перед входом в ваш салон?

Рената отрицательно замотала головой.

– Думаю, что Витасу это не понравится! Извините, мне надо чай отнести!

– А мне кипяток можете сделать? Я примус привез, а баллончик с газом забыл.

– Может, чаю? – спросила она.

– У меня заварка есть!

– Хорошо, сделаю кипяток! – пообещала Рената и поднялась на ноги.

После ужина она проводила Виолу до машины и договорилась с утра подъехать к ней в парикмахерскую.

– Да, с ними уже пора что-то делать! – согласилась Виола, бросив взгляд на волосы Ренаты.

На следующее утро над Аникщяем светило солнце. Подойдя к парикмахерскому салону, Рената увидел сидевшего на ступеньках под дверью парня с горшочком, зажатым между колен. В горшочке росла фиалка.

– У тебя под дверью клиент! – сообщила Рената, зайдя внутрь.

– Это мой бывший, – Виола обернулась. Она как раз заканчивала уборку.

– Старый бывший или новый бывший? – уточнила Рената.

– Садись! – Виола кивнула на кресло. – Последний бывший. Я его позавчера выставила. Он, видите ли, от моих каблуков устал. Так и сказал, дурень: «Выбирай: или я, или твои лабутены!» Ну, естественно, не его же выбирать! Теперь назад просится! Но ведь мужик должен быть твердым: сказал – сделал! По крайней мере, я уж точно твердая!

Виола накинула на Ренату накидку, закрепила ее на шее. Стала за спиной так, чтобы лучше отражение Ренаты в зеркале видеть.

– Знаешь, он уже вообще на мои волосы не смотрит! – пожаловалась Рената.

– Так что, радикально поменяем цвет?

– Нет, – после недолгой паузы выдохнула Рената. – Лучше пока вернусь к натуральному. Пускай волосы отдохнут. Я читала, что часто краситься – вредно!

– Да, – согласилась Виола. – Только это процесс длительный. Я начну сейчас, а потом ты уже сама раз в неделю черным чаем будешь голову промывать. Или, самое простое, постричься наголо? Ты ведь все равно в лесу живешь! Оно и дешевле будет.

– Нет, наголо не хочу! – Рената тоже присмотрелась к своему отражению. – Давай лучше смывкой!

После парикмахерской Рената заехала в кафе на Баранаускаса, посидела там с ароматным имбирным чаем. Потом – в супермаркет, и сразу пожалела, что не сделала наоборот: не заехала сначала за продуктами, а потом к Виоле. Как Виола и предупреждала, химическая смывка превратила ее потускневший красный цвет в неравномерный светло-коричневый. Уловив на себе ехидные женские взгляды, Рената накинула на голову капюшон куртки и ускорила шаг. Так спешила, что только при оплате вспомнила, что не взяла масло. Побежала, остановив очередь. Правда, за ней в очереди как раз и стояла одна из этих женщин, критически и с усмешкой посмотревшая на ее волосы. Так что на обратном пути Рената уже не бежала, а шла к кассе спокойной походкой. Только в машине вспомнила она о просьбе защитника животных Владаса купить пальчиковые батарейки.

«В следующий раз!» – подумала Рената. Подумала и испугалась, удивившись, как легко она «обошлась» с просьбой Владаса. И еще удивило ее то, что, думая о нем, она не ощущала никакой враждебности. Словно он просто жил по соседству, а не вторгся со своей палаткой и протестами в их пространство!

Виола приехала к ним около двух, как раз перед первыми клиентами. Осмотрела волосы Ренаты.

– Две-три недели, и все будет в порядке, – сказала. – Они у тебя крепкие, так что можешь чаем их промывать чаще, каждые три дня!

Вернувшийся со двора Витас услышал слова Виолы и только в этот момент понял, в чем дело.

– Что это у тебя? – испуганно спросил, глядя на ее волосы.

– Надоело быть красной, – спокойно объяснила Рената. – Тебе все равно фиолетово, какого цвета у меня волосы. Буду возвращаться к натуральному.

– Натуральный тебе идет больше! – Витас улыбнулся. – А я осваиваю новую профессию: тюремного надзирателя! Долговязый все время в туалет просится! И кашляет уже, придурок! Еще придется ему «скорую» вызывать, а «скорая» сюда по такой погоде может и не приехать!

– Красивый парень, – сказала вдруг Виола, чем сразу вызвала удивление как на лице Витаса, так и Ренаты.

– А что в нем красивого? – Витас саркастически улыбнулся.

– Ну, высокий! Кадык большой, как у индюка. Лицо выразительное!

– Ну так, может… Может, ты его убедишь убраться отсюда? – предложил Витас.

– Когда он снова в туалет попросится, ты мне скажи, – усмехнулась Виола. – Я его проведу!

– Ну, я его не провожаю до туалета, я Гугласа держу, чтоб он ему в ногу не вцепился!

Когда приехали первые в этот день клиенты с двумя котятами, в доме стало тихо. Виола и Витас ушли работать, Рената осталась.

Она дописала в тетрадь еще три заказа и вышла во двор. Вдохнула запах оттаявшего леса, в котором угадывался привычный и все равно удивительный воздушный коктейль с привкусом дубовых листьев и хвои.

– Рената? – послышался из палатки голос Владаса.

– Да!

– Сделайте мне кофе! А то я совсем простудился! – попросил защитник животных.

Рената было повернулась снова к двери и вдруг замерла. Хитро улыбнулась.

– Через полчаса Виола освободится, она сделает! – сказала ему и вернулась в дом.

Когда в перерыве между клиентами они собрались на кухне, чтобы выпить чаю и съесть по бутерброду, Рената сообщила парикмахерше о желании простуженного Владаса выпить кофе. Виола тут же допила свой чай, дожевала бутерброд и занялась кофеварением. Витас с недоумением поглядывал на нее.

– Что ты задумала? – спросил он, когда Виола понесла кофе «заложнику».

– Я задумала? – невинно переспросила Рената. – Ничего я не задумала. Если она считает его красивым, почему бы им не общаться почаще?

Вечером Рената заглянула на половину дедушки Йонаса. Посидела за столиком у окна. Увидела слабый свет в палатке Владаса. Улыбнулась. Ведь это она ставила на зарядку его аккумулятор для походной лампы. И вдруг вспомнила, что сегодня не кормила пса.

Быстро сварила старой картошки, растопила сала на сковородке, полила им картошку и понесла Гугласу. На пороге остановилась, испугавшись, что голодный пес обожжет себе язык. Подождала несколько минут.

Потом сбросила картошку из кастрюльки в миску.

Гуглас сначала облизал ей руку и только потом принялся за еду.

– Рената! – позвал из палатки Владас и тут же закашлялся.

Гуглас зарычал.

– Тише, тише! – успокоила его Рената.

– А Виола замужем? – спросил защитник животных.

– Нет.

– А у нее кто-то есть?

– Сейчас нет! Был один ухажер, но она его выгнала.

– Она что, такая суровая? – В голосе Владаса Рената одновременно услышала и любопытство, и уважение, и его простуду.

– Вообще-то да, не любит, когда с ней спорят.

– Спасибо, – произнес невидимый собеседник. – А у вас что-то от кашля есть?

– Я посмотрю! – пообещала Рената.

Глава 104. Маргейт. Графство Кент

Дно отступившего моря казалось Клаудиюсу удивительно твердым. В песке, еще блестевшем от воды, отливом были разбросаны ракушки. Кое-где в углублениях остались миниатюрные озерца, в которых отражалось яркое, но не греющее английское солнце.

Снова Клаудиюс заметил тонкую глиняную палочку – обломок рыбацкой курительной трубки. По привычке поднял, пальцами снял налипший песок, опустил в карман куртки. У него уже целый пакет этих обломков! Культурный слой английской рыбацкой жизни! Сколько веков они курили эти трубки, отплывая от берега за рыбой и возвращаясь с уловом или без? Почему их так много тут, на дне? Может, они курили во время шторма и шторм просто вырывал у них трубки из рук? Или тонули вместе с рыбацкими лодками, и тогда все, что было в лодках, в том числе и трубки, все опускалось на дно и разбрасывалось волнами, приливами и отливами по необъятному океанскому дну?

Эти мысли отгораживали Клаудиюса от действительности. Да и сами ранние утренние прогулки пробуждали в нем одновременно ребенка и астронавта. Всякая необычная ракушка вызывала любопытство и желание нагнуться, взять ее и спрятать в карман, как некую драгоценность. И при этом город, расположившийся на берегу, уходил в полную невидимость, исчезал. Клаудиюс был один на оголенном отливом дне Мирового океана, хранившего миллионы тайн, хранившего следы тысяч катастроф и трагедий, хранившего йодистый запах другого мира, неустойчивого и стихийного, красивого и страшного, пугающего и манящего.

Одновременно казалось ему, что этот мир необитаемый, а он, Клаудиюс, маленький литовский мальчик, оказался его первооткрывателем, оказался «Гагариным морского дна».

И тут запищал будильник в мобильном телефоне. Мобильник не знал, что его хозяин проснулся еще два часа назад, в половину шестого. Проснулся из-за пронзительных лучей восходящего солнца. Проснулся и отправился к морю, отправился, как в ловушку с приманкой, к временно оголившемуся песочному дну, пробуждающему в любом мужчине затаившегося внутри кладоискателя, пробуждающему в любом мужчине ребенка, верящего в приключения и чудо.

Клаудиюс брел по морскому дну, пока слева не появилась пляжная башенка с часами. Там вышел на набережную и зашагал к автобусной остановке.

На работу приехал на полчаса раньше, но, заметив во дворе «фабрики» «мерседес» Шляхтича, понял, что он не первый.

Зашел в сарайчик с кроликами, опустился на корточки возле клетки с Ингридой. Открыл дверцу и погладил.

– Ну как? – спросил черного кролика. – Все нормально?

И, сделав паузу, словно давая возможность кролику ответить на вопрос, продолжил:

– И у меня почти все нормально. На улице солнце! Тут, конечно, темновато. – Он оглянулся. – Сюда бы окна вставить! Тебе, наверное, скучно! Ты же один в клетке? Тебе бы крольчиху? Интересно, а тебе какие крольчихи нравятся: черные или белые? Мне больше белые… Не крольчихи, конечно, а женщины. Светловолосые. Хотя это не так важно. Самое важное – характер! У Ингриды он тяжелый, с ней в одной клетке трудно. У Миры, кажется, характера пока нет. Словно она еще не знает, чего хочет! Как ты думаешь, если бы мы все были кроликами, с кем бы я хотел жить в одной клетке? – Витас задумался. Помолчал, опустив взгляд на посыпанный соломой пол. Снова посмотрел на черного кролика. – Видишь, у человека есть выбор. Он им не всегда пользуется. У тебя выбора нет. Да, если по-честному, сейчас и у меня выбора нет. Хочешь морковки?

Клаудиюс достал из ящичка, стоявшего под клеткой, морковину и просунул ее в дверцу, опустил перед кроликом.

В главном коровнике «фабрики» жужжала электроотвертка, закручивая очередные саморезы в деревянные планки, из которых рождался каркас будущей клетки. Тиберий и Ласло работали молча.

У Клаудиюса работа тоже спорилась. На душе вдруг возник буддистский покой – никаких мыслей, никаких чувств. Полное слияние с природой, с весной, с миром. Спицы гнулись удивительно легко, и Клаудиюс даже не ощущал напряжения мышц, вставляя их концы в деревянные ребра клеток.

Перед получасовым обеденным перерывом Клаудиюс вышел во двор и увидел Ингриду, курившую на пороге кирпичного домика, в котором располагались офис поляка-хозяина и комната, в которой сидели Мира с Ингридой.

– Ты что, уже и никотин полюбила? – ехидно спросил Клаудиюс.

– Я давно курю, – Ингрида пожала плечами. Она была одета в элегантный деловой костюм: узкая и длинная – ниже колен – юбка и приталенный пиджачок с подбитыми плечами. Этот костюм добавлял Ингриде не только серьезности, но и возраста.

– Со мной ты не курила, – холодно произнес Клаудиюс.

– Да, с тобой даже курить не хотелось! – безразлично бросила Ингрида.

– Нет, я не против! – Клаудиюс не был настроен на конфликт. – Можешь курить! Как у тебя?

– У меня хорошо! – твердо и немного раздраженно ответила она.

– У меня тоже, – Клаудиюс кивнул. – Хочешь на машине покататься? Помнишь, мы с тобой до Дувра не доехали?

– Ты хочешь, чтобы я тебя отвезла в Дувр?

– Я тебя сам отвезу! – с гордостью заявил он. – Я уже вожу машину!

– Ого! – Ингрида была удивлена. В ее глазах засветилось искреннее любопытство.

– Так съездим? – еще раз спросил он.

– А права ты получил? – поинтересовалась Ингрида.

– Еще нет, – признался он.

– Ну ты сначала права получи, а потом я подумаю! – Любопытство исчезло из ее взгляда и голоса.

– Я получу, ты не беспокойся! – тоже холодно ответил Клаудиюс.

На порог вышел Пьётр. Клаудиюс почувствовал на себе недовольный взгляд поляка и, кивнув Ингриде на прощание, развернулся и зашагал к главному коровнику.

– Клауд! – догнал его окрик хозяина фабрики.

Обернулся.

– Зайдешь ко мне через два часа! – сухо попросил поляк.

Клаудиюс кивнул.

Через час позвонила Мира. Попросила подойти к кроликам и морским свинкам, сказала, что есть покупатель.

Покупателем оказался высокий худой старик лет семидесяти, если не восьмидесяти, в коричневом костюме. На белой рубашке болтался старый синий галстук с какой-то эмблемой.

– Ну, что у вас тут? – спросил он на хорошем английском.

Клаудиюс всмотрелся в его лицо, пытаясь понять, откуда он. Повел его к морским свинкам.

– Нет, кролики! – резко отмахнулся от морских свинок старик в костюме. – Покажите кроликов!

Клаудиюс такой английский слышал только по телевизору.

«Наверное, давно здесь живет!» – подумал. Традиционно остановился около трех двухэтажных клеток, в которых обитал разноцветный пушистый молодняк.

– Серый – очень красивый и почти ручной! – приветливо сказал нагнувшемуся к средней клетке старику.

Открыл дверцу, сунул внутрь руку и, схватив за уши молоденького серого кролика, вытащил его наружу. Показал клиенту.

Странно, но старик даже не захотел его погладить. Просто мотнул головой, показывая, что кролик ему не нравится. Присел на корточки, рассматривая других кроликов.

– А там что? – спросил, ткнув рукой на клетку, в которой обитал черный кролик.

– Там – старый кролик! – Клаудиюс думал, что после слова «старый» интерес к этой клетке у клиента пропадет.

Но старик подошел, нагнулся, заглянул внутрь. Опустился на корточки, продолжая внимательно рассматривать Ингриду.

Клаудиюс занервничал.

– Он, то есть она – очень старая, – повторил он. – Скоро умрет, поэтому мы ее сюда отселили…

Старик понимающе закивал. Поднялся на ноги.

– Сколько стоит? – спросил.

– Как все, – ответил Клаудиюс. – Двадцать фунтов!

– Почему «как все»? – Старик поднял прищуренный, недобрый взгляд на продавца кроликов. – Он должен стоить меньше!

У Клаудиюса появилась надежда на счастливый исход дела.

– Нет, цена у всех кроликов одинаковая! Так хозяин сказал.

– Ну да, – вдруг согласился старик. – Старый кролик прожил больше молодых, почему он должен стоить дешевле?.. Хорошо.

– Что «хорошо»? – Клаудиюс испугался.

– Покупаю!

Чувство беспомощности охватило Клаудиюса. Охватило и парализовало. Как это? Зачем старику черный кролик? Надо его отвлечь!

– А вы откуда? – спросил он как можно вежливее.

– Я? – удивился вопросу старик. – Я из Уитстабла.

Эту бывшую рыбацкую деревушку Клаудиюс знал, автобус из Маргейта как раз перед Уитстаблом сворачивал на Кентербери.

– Нет, а до того? – спросил Клаудиюс, пытаясь разговорить старика и заставить его забыть, зачем он сюда пришел, и готовясь рассказать старику, что сам он, Клаудиюс, из Литвы, из Мажейкяя, но уже пожил и в Лондоне, и возле Ишера в графстве Суррей.

– До того? – переспросил старик. – До того я жил в Лондоне.

– А до Лондона? – не унимался Клаудиюс, пытаясь докопаться до корней этого старика, до его настоящей родины. – Вы, наверное, долго жили в Лондоне! Вы так хорошо говорите по-английски!

Глаза старика округлились. Он посмотрел на Клаудиюса сверху вниз, хотя ростом они отличались мало.

– Я родился в Лондоне! – объявил он громогласно. – Я – англичанин!

Клаудиюс перепугался. Ему показалось, что старик вот-вот ударит его!

– Я возьму этого черного! – твердо заявил старик, кивнув на клетку с Ингридой.

– Подождите минутку! Я сейчас! – промямлил Клаудиюс и выбежал.

Заскочил в дом, постучал в двери кабинета поляка. Оттуда тишина. Попробовал открыть, но они были заперты на ключ. Из дверей соседней комнаты на шум выглянула Мира.

– А где Пьётр? – спросил ее Клаудиюс.

– Он по делам! Через час будет. Давай куда-нибудь вечером пойдем?

– Может быть, – сказал ей Клаудиюс с надеждой в глазах. – Мира, там старик-англичанин хочет старого кролика купить!

– Так продай! – не поняла она. – Или он хочет скидку?

Клаудиюс отрицательно мотнул головой. Рассказывать Мире о своих с этим кроликом отношениях ему не хотелось.

– А Беатрис где?

Мира напряглась. Показала рукой себе за спину.

– Ты можешь пару минут не заходить? – попросил Клаудиюс.

Мира поджала губы, но кивнула. Вышла из проема двери в коридор.

Клаудиюс встретился взглядом с Ингридой. Она сидела за столом. Перед ней над чайной чашкой поднимался пар. Справа – открытый лэптоп.

– Послушай, Бэа, – затараторил он. – Там старик-англичанин хочет Ингриду купить! Надо что-то сделать!

Ингрида рассмеялась.

– Да, тебе не везет! Уже вторую теряешь! Что ж делать! Придется продавать! – Она явно над ним издевалась.

– Ты подумай, зачем ему старый кролик? – продолжил Клаудиюс. – Этот старик сам скоро помрет! Мне кажется…

– Что тебе кажется?

Клаудиюс медлил, он чувствовал, что его слова вызовут у Ингриды новый приступ смеха.

– Мне кажется, он просто хочет его съесть, кролика!

Ингрида действительно рассмеялась. Громко и звонко.

– Дурак ты! – бросила ему весело. – Если бы он хотел его съесть, он бы не покупал клетку!

– А он что, клетку купил?

– Ага, она уже в его машине! – Ингрида поднялась, подошла к окну и показала взглядом на фиолетовую «вольво».

Клаудиюс понял, что проиграл. Не прощаясь, вышел в коридор. На ходу кивнул Мире, мол, возвращайся!

Фиолетовая «вольво» уехала, увозя в багажнике клетку с черным кроликом. Клаудиюс проводил машину взглядом и остался стоять у ворот под безразличным, ярким и нетеплым английским апрельским солнцем. Теперь он сам себе казался смешным, смешным и глупым. Он представлял себе, что теперь думает о нем Ингрида, что думает о нем этот старик-англичанин, даже не догадывающийся, что он – первый англичанин, с которым за все время своего пребывания в этом Королевстве разговаривал Клаудиюс.

«Хорошо, что столько месяцев удавалось здесь жить, не сталкиваясь с ними, с англичанами!» – подумал Клаудиюс и, обернувшись лицом к солнцу, зажмурился.

В глазах собирались слезы обиды.

Глава 105. Фарбус. Норд-Па-Де-Кале

С каждым днем Андрюс замечал за Барборой все новые маленькие странности и, ясное дело, понимал, что причиной их появления являлась беременность. Он слышал, что беременные женщины очень раздражительны и рассеянны, что у них мгновенно меняется настроение, и расстояние от смеха до слез может измеряться секундами. Барби только подтверждала всё это, но одновременно оставалась прежней собой, способной в присутствии старика быть внимательной, вежливой и бойкой. Однако время от времени она возвращалась в спальню и подолгу смотрела на одичавший, заросший сад. Иногда она вздыхала, глядя в окно, и Андрюс понимал, что ее огорчает. Заброшенность. Она вспоминала хутор бабушки, она вспоминала, что там, возле Пренай, где на опушке леса стоит хутор, за которым некому теперь присматривать, стоят рядом еще два таких же пустых и бесхозных. И если соседские хутора не сопротивлялись наступлению леса – там кусты и елки выросли уже между домами и амбарами, заполняя собой потихоньку пространство дворов, то их хутор еще «боролся» за право считаться не брошенным, а «замороженным» на время. Они с мамой последний раз приезжали туда осенью в октябре. Заходили в холодный нетопленый дом. Пили чай. А потом брали топоры и рубили кусты и поросль, наползавшие из леса на их землю. Две женщины с топорами в руках смотрелись, наверное, очень странно, но за ними некому было наблюдать, кроме птиц, сидевших на ветвях ближних к дому деревьев леса и на ветвях их двух старых яблонь. И, наверное, дятел, который всегда стучал со стороны большого старого дуба – их самого мощного лесного соседа, тоже следил за ними, когда они боролись за землю, отвоеванную у леса когда-то давно их предками. Да больше они ничего сделать, в принципе, не могли. Сдать в аренду их землю с хутором или без было некому. Приезжать по выходным на хутор не получалось, да и не очень близок был этот путь от квартиры до хутора. Поэтому и бывали они там только пару раз в году, чтобы проверить: не сгорел ли он и не зарос ли лесной порослью их двор.

Этим утром, проснувшись и накинув халат, она тоже подошла к окну. Андрюс обнял ее.

– Если хочешь, я могу заняться садом! – прошептал он.

– Это не наш сад, – грустно сказала она в ответ.

– Окно тоже не наше, – мягко произнес Андрюс. – И дом не наш, но мы тут живем… И мне почему-то кажется, что мы тут надолго.

Она кивнула.

– Может, этот сад когда-нибудь даже станет нашим? – осторожным полушутливым шепотом вдохнул слова в ее ухо Андрюс.

Кристофер, одетый теплее обычного, сидел за овальным столом и читал книгу. Рядом стоял стакан с желтым виски на дне. Словно для красоты. Так подумал Андрюс, когда зашел в гостиную. Но когда присел рядом, почувствовал странный аромат, который сам Кристофер описывал, как «сочный запах свежеположенного асфальта». Именно таким ароматом должен был, с точки зрения Кристофера, обладать настоящий виски. В любом случае тот виски, который старик хранил в буфете, отвечал этому требованию.

Барби, все еще немного сонная, принесла кофе и вернулась на кухню делать завтрак. Ей очень подходила роль домохозяйки. И к Кристоферу она относилась так внимательно, словно он на самом деле был дедом Андрюса и она старалась быть хорошей невесткой.

– Мой дед любил всегда по утрам читать газеты, – почему-то вспомнил вслух Андрюс и отвлек Кристофера от книги.

– А он жив? – спросил старик.

Андрюс отрицательно мотнул головой.

Кристофер сосредоточил взгляд на чашке с кофе, словно и не заметил, как Барби поставила ее перед ним.

– Газеты пачкают пальцы, – сказал Кристофер, взяв чашку в руку. – Я так никогда и не понял, почему после газет приходится мыть руки, а после книг – нет.

– А у вас дети есть? – спросил вдруг Андрюс, чем опять привлек к себе удивленный взгляд хозяина дома.

– Есть, – он кивнул. – Сын. Но мы с ним давно разругались. Он даже не прилетел на похороны матери. Правда, позвонил… Нет, это я позвонил!.. Память…

Андрюсу очень хотелось расспросить Кристофера поподробнее, но тут в гостиную зашла Барбора.

– Тебе надо будет сегодня сходить в супермаркет. Холодильник почти пустой! – сказала она Андрюсу по-литовски.

Кристофер посмотрел на нее вопросительно, и она тут же повторила свои слова по-английски и улыбнулась старику.

– Да, – сказал он. – И купи кленовый сироп! Там есть маленький отдел с иностранными деликатесами. – Он возвратил взгляд на Барби. – А вы блины делать умеете?

Барбора кивнула.

– Отлично! – Лицо его выразило удовольствие. – Тогда на завтра, пожалуйста, канадский завтрак – блины с кленовым сиропом!

«Господи, сколько в нем еще жизни!» – подумал Андрюс.

И вспомнил собственного деда, который в семьдесят был медлительной, кряхтящей развалиной. Именно так называла его бабушка, почти силой выталкивая его в теплый день во двор погреться на солнце, просто посидеть на скамейке.

С пустым рюкзаком по обочине освещенной солнцем дороги Андрюс легко прошел два километра, отделявших дом Кристофера от супермаркета в Вими. Конечно, он мог бы подождать автобуса или даже поехать на такси, но хорошая погода в этот раз только поддержала его желание избегать ненужных расходов.

Уже закупившись и не забыв при этом о кленовом сиропе, Андрюс зашел в кафе. Бармен Жан-Мишель обрадовался знакомому посетителю, «спросил», указав жестом руки в сторону кофеварки: «Кофе?». Андрюс кивнул и, сняв с плеч рюкзак с продуктами, уселся за столик.

– Ça va?[79] – спросил Жан-Мишель, опустив перед ним эспрессо.

– Ça va[80], – ответил Андрюс и тут же вздохнул.

Это традиционное дружеское приветствие, в котором ответ отличался от вопроса только отсутствием вопросительного знака, уже потеряло для Андрюса свой смысл, словно и не означало «Все в порядке?» Просто «Привет!» Таким же традиционным французским приветом для Андрюса был вкус кофе – совершенно одинаковый что в Париже на рю де Севр, что здесь, что в кафе Бельвиля.

Бармен принялся мыть пивные бокалы.

Андрюс, попивая кофе, наблюдал за ним. Подумал, что бармен – это самая гуманная профессия. Что-то вроде врача. То есть к врачам попадают уже потом. Попадают те, кому не смог помочь бармен. Или кому он не смог поставить диагноз, а значит, не мог и подсказать, как и чем лечиться.

Жан-Мишель проявлял интерес ко всем клиентам. В том числе и к нему, к Андрюсу. Это входило в его обязанности. Может, этот интерес к клиентам был включен в цену кофе или пива? Хотя вряд ли, ведь за такую же цену можно было найти кофе или пиво без улыбки и без интереса!

Андрюс задумался о Франции и сразу почувствовал себя обиженным. Будто бы Франция позвала его, а когда он приехал – бросила.

Кофе добавил в его мысли приятной горечи. На несколько минут к нему вернулась самоуверенность и самоирония. Он неслышно хихикнул, тоже над собой, над своей наивной детскостью, над своей недавней верой во французскую сказку. Эта сказка была родом из Литвы, из родной Утены, из маленького городка, который гордился своим «повстанческим духом», своим желанием отличаться от всей остальной Литвы. Правда, то, чем он отличался, вызывало у всей Литвы то же самое хихиканье, недоумение и пожимание плечами. В то время, как вся Литва считала национальным спортом баскетбол, в Утене построили стадион и начали играть в футбол. Вот и получился в результате единственный «футбольный» город в «баскетбольной» стране. К стадиону «пристроили» пивзавод, и Литва простила Утене его «диссидентство» за хорошее пиво. Вот и все. В остальном Утена была одним из многих провинциальных городков, в котором каждый как мог раскрашивал свое существование или собственным воображением и нереальными мечтами, или ремонтом в квартире, или новой яркой краской на заборе, отгораживающем его жизнь и территорию от жизни и территории других жителей. Ремонт в их квартире когда-то сделали родители. Забор на их даче в маленьком селе неподалеку красить не имело смысла, ведь и заборы соседей покрашены не были. А выделяться ярким забором в сером селе означало портить настроение соседям и провоцировать их на непредвиденные траты. Вот и оставалось Андрюсу мечтать. «Американская мечта» уже потеряла к тому времени свою популярность – те, кто ею болел, выехали из страны еще в девяностые. Остались мечты попроще и поближе – «парижская», «ирландская», «английская». Он себе выбрал «парижскую», хотя никогда прежде не бывал во Франции. Его знакомой и понятной заграницей долгие годы была Польша, куда он ездил с одноклассниками по обмену. И вот «парижская» мечта сначала перестала быть мечтой, превратившись в реальность, а потом перестала быть и «парижской». Так он оказался в реальности северной, прохладной Франции, в реальности Вими и даже еще в чем-то куда более мелком и странном – в реальности Фарбуса, – этого «присёлка» при селе Вими, которое само могло считаться пригородом Арраса, городка с площадью Гранд Пляс и с не останавливающимися в своем ежедневном движении жителями.

Мысли опять загнали Андрюса в темный тупик, где растерянность смешивалась с признанием своей слабости и беспомощности, где хотелось пожалеть себя, как потерявшегося в лесу ребенка-сироту, которому, даже если он найдет выход из леса, идти некуда.

Андрюс подошел к стойке, и Жан-Мишель тут же отвлекся от своих дел и стал как по стойке «смирно», глядя ожидающе в глаза клиента и сдержанно улыбаясь ему.

– Un cognac[81], – попросил Андрюс. – Et encore un café[82].

Садясь за столик, он чуть не споткнулся о рюкзак с покупками. Задержал на нем недовольный взгляд. Но вкус коньяка сразу отвлек мысли Андрюса. Точнее вернул их в темный тупик, где растерянность смешивалась с признанием своей слабости и беспомощности. Время остановилось, как старые настольные часы. Как старые часы, его можно было снова запустить, накрутив ключик завода, натягивающий пружину механизма. Но Андрюс не хотел этого делать. Его устраивало остановившееся время. Ему не хотелось возвращаться в Фарбус, в дом старика. Ему не хотелось отсюда уходить. За стенами кафе его точно ожидало вежливое безразличие Франции, и он не спешил вернуться под его уже прогретое весенним солнцем небо.

Он допивал третий коньяк, когда в кафе зашел еще один посетитель и, устроившись на высоком табурете у барной стойки, завел разговор с Жан-Мишелем. Разговаривали они негромко, и только изредка какое-нибудь французское междометие типа «оh-la-la» доносилось до слуха Андрюса, отвлекая его.

В какой-то момент, даже не глядя, а прислушиваясь, Андрюс понял, что это бармен что-то рассказывает посетителю в темно-зеленой клетчатой куртке.

– C’est pas vrais![83] – воскликнул через какое-то время сидевший на табурете клиент, и голос его в этот момент показался Андрюсу знакомым.

Он присмотрелся.

«Да это же тот самый единственный таксист в округе, который знает английский, – понял Андрюс. – Таксист Кристофера!»

И замер, уставившись в сторону барной стойки.

Минут через пять, когда их разговор затих и таксист Кристофера зазвенел мелочью, чтобы расплатиться, Андрюс подскочил и, захватив рюкзак, тоже оказался у барной стойки.

– Combien?[84] – спросил у Жан-Мишеля.

– Девять евро, – ответил бармен.

Таксист бросил взгляд на Андрюса.

– О! – Он узнал недавнего пассажира. – Как дела? – И, не дожидаясь ответа, заметив плотно набитый рюкзак, продолжил: – В Фарбус? Подвезти?

Андрюс кивнул.

– Положи рюкзак в багажник! – скомандовал таксист, садясь за руль высокого серебристого минивэна.

Уже когда машина тронулась, Андрюс, устроившийся на переднем пассажирском сиденье, занервничал, закрутил головой, провожая взглядом остававшиеся позади дома.

– Извините! – сказал Андрюс, поймав и удержав на себе удивленный взгляд водителя. – А можно не в Фарбус?

– А куда? – Таксист притормозил.

– Ля Форе, – неуверенно произнес пассажир.

– Ля Форе?

– Да, – чуть тверже сказал Андрюс. – Ля Форе!

– Ладно, – таксист пожал плечами. Его лицо все еще выражало удивление, но нога уже отпустила педаль тормоза.

Андрюс ехал с закрытыми глазами. И с закрытыми глазами услышал, как машина с асфальта съехала на бугристую, приподнятую по краям корнями деревьев лесную гравийку.

Открыл глаза, когда такси остановилось. В лобовом стекле увидел знакомую развилку.

Таксист выключил мотор и взял в руки брошюру с кроссвордами.

– Меня не надо ждать, – озабоченно произнес Андрюс.

– Как не надо? А рюкзак?

– Рюкзак отвезите в Фарбус, передайте Кристоферу!

Таксист непонимающе смотрел на Андрюса, как на сумасшедшего. И Андрюс понял, что ведет себя более чем странно.

– Я хочу побыть тут один, – заговорил он, на лице появилась виноватая улыбка. – Я вас наберу по мобильному, и тогда за мной заедете! Хорошо? А за поездку могу сейчас заплатить.

Таксист, недоверчиво глядя на пассажира, протянул ему визитку.

Серебристый высокий минивэн, покачиваясь на неровной дороге, удалялся, прятался за деревьями, пока не скрылся из виду полностью. Только тогда Андрюс вздохнул с облегчением и зашагал в сторону колючей проволоки и таблички, предупреждающей о минах.

Над головой шумел лес. По кронам больших деревьев бил ветер. Солнце спряталось за серые облака. Или небо тут, над лесом, само по себе было серым? Или время приближалось к той точке невидимого циферблата, после прохождения которой в дневной воздух постепенно добавлялись воздушные чернила приближающихся сумерек?

Земля под ногами уходила то вверх, то вниз. Осыпавшиеся, заросшие свежей травой окопы и округлые кратеры от давних разрывов снарядов манили, звали Андрюса, просили спуститься. А он пытался их обойти поверху, перепрыгнуть. Ему надо было идти дальше.

Остановившись перед знакомой табличкой, он затаил дыхание.

И показалось, что ветер в кронах тоже притих. Замер.

Опустившись на корточки, Андрюс приложил к земле ладони. Земля ответила на прикасание холодом и едва уловимой вибрацией.

Он лег на живот и, очистив кусочек земли от веток и старых листьев, прижался к ней ухом.

Сначала ухо «слышало» только холод. Но вскоре, привыкнув к холоду, он ощутил под землей движение. Далекое и глубокое. Оно сопровождалось гулом или ощущением гула. Такой звук иногда возникает, когда сосредоточенно и долго вслушиваешься в тишину. Тишина начинает в такие моменты разделяться на несколько разных уровней. И самый «нижний» из них чем-то напоминает далекий гул.

Андрюс закрыл глаза, и словно ночь упала на землю. Ветер вверху остановился. Он замолчал. И ветви замолчали на деревьях. И птицы замолчали.

И слышимее стал этот гул, а на его фоне проявились другие звуки, среди которых один Андрюс узнал – звяканье тяжелого металла. Такой звук возникает, когда вгоняешь штык лопаты в твердую каменистую землю.

Андрюсу показалось, что правое ухо устало и больше не хочет прислушиваться к доносящимся из-под земли звукам. Он приподнял голову и приложился к тому же месту левым ухом. Левое не «услышало» холод. Видимо, он уже нагрел землю, передал ей часть своего тепла. Снова услышал тот же звук движения тяжелого металла.

С закрытыми глазами Андрюс представил себе, как старый ржавый снаряд пытается выползти наружу. Видимо, вспомнил слова Кристофера о том, что земля выталкивает из себя железо войны.

Но Кристофер говорил, что она выталкивает, а сейчас Андрюсу казалось, что это железо войны само пытается выбраться наверх, на поверхность, вернуться к людям, которые загнали его войной на многометровую глубину. Подземные снаряды в его воображении превратились в роботов-кротов, ржавых или медлительных. Роботы-кроты тоже были слепыми и поэтому в своем движении постоянно путали направления и никак не могли найти выход на поверхность.

И сейчас, удерживая в воображении эту фантастическую картинку, Андрюс понимал, что слышит настоящие звуки, идеально к этой картинке подходящие. Подобрать другую правдоподобную картинку к этим звукам не получалось.

Усталость охватила его неожиданно, и он приподнялся, присел на старых листьях, упершись ладонями в землю, удерживая себя в этом положении и чувствуя, что дается ему это нелегко. Голова кружилась и в ушах еще стоял подземный гул. Воздух потускнел, сумерки вытесняли из него прозрачность. За кустами, за колючей проволокой, громко треснула ветка, словно под чьими-то ногами. Над головой, в темнеющем небе, ударила крыльями по воздуху большая птица.

Лес, еще час назад казавшийся неподвижным, как стволы старых дубов, оживал в опускающейся темноте. Она опустилась, как тяжелый театральный занавес. Земное притяжение усиливалось, словно ночь распускала ему руки. Андрюса клонило к земле, как очень уставшего человека клонит в сон. Он опять прилег и опять приложил к ней ухо. И впервые понял, что все, что он сейчас слышит, доносится не просто из-под земли, а из-под земли и справа! Со стороны колючей проволоки.

Андрюс протянул руку в сторону подземных звуков и расчистил другой кусочек земли от листьев и веточек. Подполз и приложил ухо в новом месте. Тот же гул, то же странное ощущение тяжелых подземных движений. Только теперь будто бы чуть громче или осязаемей.

Андрюс расчистил от листьев еще один кусочек земли прямо под колючей проволокой. И снова знакомые уже звуки, и тоже будто бы еще громче, пусть хоть на сотую долю децибела.

Он вдруг почувствовал себя адресатом недошедшего письма, человеком, которого ищут, но не могут найти, человеком, которому неизвестный, перепутавший адреса курьер несет важную весть.

Его снова начала одолевать странная усталость. Должно быть, из-за напряжения слуха, из-за этих подземных звуков-вибраций, которые, наверное, незаметно для самого Андрюса, не только попадали в мозг через барабанную перепонку, но и проникали в тело через клетки кожи, которыми он с землей соприкасался.

Он опять уселся, придвинулся к железному столбику, удерживающему в упругом состоянии и колючую проволоку, и стальную над колючей. Оперся, почувствовал спиной острые проволочные уколы. Столбик стоял крепко.

Андрюса охватила дрожь и в голове возникли мысли о холоде, которого он до этого момента не ощущал и, казалось, не ощущал и сейчас. Только усталость, никакого холода! Но дрожь, мелкая и назойливая, особенно сильно чувствовалась в кончиках пальцев.

Из памяти вынырнула неожиданно не очень четкая картинка из детства – ему лет пять, и он пытается гвоздиком выковырять из розетки ту силу, которая нагревает мамин утюг. А эта сила бьет его так, что он отскакивает от стенки и начинает кричать от испуга.

Память иногда любит делать подсказки, что-то объяснять. Андрюс наклонил голову вперед, и дрожание в пальцах исчезло. Обернулся, посмотрел на стальную проволоку, которой касался шеей. Усмехнулся! Ток, пущенный по ней, чтобы отпугивать овечек, оказался слишком слабым, чтобы напугать Андрюса. Даже слишком слабым, чтобы сразу понять, что это – ток!

Отдохнув под шум ожившего темного леса, Андрюс поднялся на ноги. Посмотрел с высоты своего роста на проволочный заборчик. Такой заборчик мог оказаться препятствием только для овец и мелких животных, не умеющих подпрыгивать. Человек, особенно высокий, мог его легко переступить.

Андрюс прошел метров двадцать вдоль забора, но потом вернулся, стараясь не задеть стальную проволоку, переступил его и замер.

Ничего не произошло. Ни с ним, ни вокруг. Тот же лес, та же темень, те же звуки ночной жизни природы.

Он усмехнулся и, пройдя несколько шагов в глубь «запретной» территории, присел на землю, а потом и прилег, снова прильнув ухом к расчищенному ладонью кусочку голой земли. Никакого ощущения холода. Земля казалась теплой. Теплой и живой. И звуки, доносившиеся из-под нее, опять показались Андрюсу громче, громче, чем по ту, разрешенную часть леса. И снова эти звуки и тяжелые, гудящие шумы доказывали, что под землей, как и над ней, существуют направления, что под землей слова «туда» и «откуда» тоже имеют значение. Такое же значение, как сверху.

Самый тяжелый гул доносился из-под земли и сбоку, словно из более удаленной от колючей проволоки точки «запретной» территории.

Поднявшись и углубляясь в этот закрытый для овец и людей лес, Андрюс несколько раз чуть не упал, когда нога его опять и опять проваливалась в кратер от давнего взрыва или в осыпавшийся окоп. Тут не было и квадратного метра ровной земли. Земля под ногами то уходила вниз, то поднималась вверх.

Это движение вниз-вверх заворожило Андрюса. Заворожило и добавило усталости. Он опустился на край ямы, ноги уперлись в ее склон. Передохнул. Оглянулся по сторонам в поисках ровного места, где возможно было бы прилечь и прислушаться. В просматриваемом пространстве такого места он не увидел.

Прошел дальше. И наконец улегся между двумя кратерами от давних взрывов. Прильнул ухом к земле и куда более отчетливо услышал тяжелый подземный гул. Гул и опять какие-то движения. На губах появилась улыбка первооткрывателя, словно он вплотную подобрался к кладу, который много лет искал.

Захотелось смеяться. Странное желание было спровоцировано радостью, но и радость сама была странной и словно не человеческой, а животной. Может, это лес, ночной лес в нем пробуждал какие-то инстинкты, от которых люди избавились тысячи лет назад, когда перестали быть частью природы?

Смех, хоть он и пытался сдержаться, вырвался наружу. На мгновение. И вырвался звуком, совсем не похожим на человеческий смех. Вырвался каким-то птичьим звуком, прозвучавшим очень естественно в ночной темноте. Даже показалось, что какая-то невидимая птица на ветвях ближайших деревьев ответила ему тем же звуком!

И вдруг всё обрушилось. Лес напрягся и замолк, затаился. В кармане куртки Андрюса назойливо и неестественно громко зазвонил мобильный. И Андрюс испуганно и быстро вытащил его, чувствуя прилив стыда, словно мобильный зазвонил у него в театре в момент спектакля. Он дал отбой и только потом глянул на монитор. Звонила Барбора. Монитор снова зажегся, предвещая новый звонок. И новый звонок, показавшийся Андрюсу еще громче первого, зазвучал на весь лес, на все темные, сто лет назад искореженные войной окрестности.

Глава 106. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Ночью Ренате снился дедушка Йонас. Еще больше постаревший, чем когда умер. С палочкой. Сначала снилось, что она тоже спит, спит и во сне или сквозь сон шаги в комнате слышит. Знакомые шаги, только с каким-то необычным пошаркиванием, и к каждому второму шагу добавляется негромкий стук. Во сне она проснулась и замерла, прислушиваясь. А шаги продолжаются. Она глаза открыла, в темноту смотрит и только темноту саму и видит, а больше ничего. Шаги тоже замерли на короткое время, словно тот, кто шагал, тоже остановился и прислушался. А потом они зазвучали снова и удалились в сторону двери, ведущей в гостиную. И сама дверь скрипнула дважды – открываясь и закрываясь, а после этого скрипа снова тихо стало. Только уже больше Рената заснуть во сне не могла. И она, дотронувшись рукой до теплого плеча Витаса, словно проверяла: на месте ли он, поднялась, накинула халат и вышла из спальни. Снова и точно так же дважды скрипнула дверь, выпуская ее и закрываясь за ней. А в гостиной та же темнота. И из нее, со стороны коридора, что-то стукнуло. Там, за дверью в коридор.

Не стала во сне Рената свет в гостиной включать – зачем ночь зря тревожить. Прошла прямо к двери, в коридор выглянула. Там тоже темно и тихо. Только теперь на половине деда Йонаса послышалсь ей неясный шум – словно стул по деревянному полу продвинули ближе к столу.

«Там же дверь на замок закрыта!» – подумала Рената. Но на всякий случай взялась за ручку, на себя потянула. Дверь в этот раз из тесной для ее рамы легко вышла-вывалилась. Легко и беззвучно.

«Точно сон!» – решила Рената, и спокойнее стало ей на душе, не так страшно.

Зашла она в гостиную деда. А тут темнота совсем другая, не такая темная, как на их с Витасом половине. Обернулась она и стену за спиной увидела, и деревянную дверную раму, когда-то со стороны комнаты в сочный желтый цвет окрашенную, а теперь словно поседевшую, ставшую блеклой, сероватой. Только при ярком свете можно было на ней следы былой солнечной желтизны рассмотреть!

Сделала пару шагов к окошку. За ним – полнейшая темнота, как ночью в закрытом амбаре. Хотела за столик присесть, но поняла, что стул сиденьем прямо под столешницу задвинут – вытащила его оттуда не поднимая. И узнала последний услышанный шум.

«Кто же его мог тут задвинуть? – оглянулась. – Да нет тут никого! Это все мне снится. Дедушка уже с бабушкой вместе, никого теперь здесь не осталось ни живого, ни мертвого».

И тут что-то, словно пойманный жук в спичечной коробке, зажужжало. Коротко и жалобно.

– Ну, не может этого быть! – прошептала Рената и на цыпочках в спальню деда зашла.

И снова из левого угла услышала жужжание, которое, может, только пару секунд и длилось. Опустилась на корточки, протянула руку и дотронулась до «черного ящика», ожидая с заранее возникшей неприязнью ощутить холод металла. Но металл оказался теплый, чуть-чуть теплый. И еще она ощутила легкую, едва уловимую вибрацию. Словно где-то далеко, но не слишком далеко, шел поезд и передавал стук своих колес по стыкам стальных рельсов всему окружающему пространству: земле, небу, воздуху, деревьям и домам с их обитателями.

«Тебя, наверное, опять Витас включил!» – догадалась Рената.

Нашла рукой старый провод с матерчатой оплеткой, пропустила его через неплотно сжатый кулак, двигаясь к ближайшей стенке, уткнулась кулаком в вилку, вставленную в розетку.

– Так и есть! – поняла. Но вытаскивать вилку из сети не стала. Только вздохнула и вернулась к «черному ящику», снова присела рядом на корточки.

– А скажи, дедушка, когда один тут был, с тобой разговаривал? Или, может, он с собой разговаривал, а ты все запоминал-записывал? Старые люди одиноки, они сами с собой часто разговаривают, думая, что они с умершими друзьями и близкими говорят! Интересно, что ты от него слышал? Может, он про мою маму говорил? Про Юрате? Или про Римаса, моего отца? Нет, ты не скажешь! Мне не скажешь. Тебя придумали, чтобы ты хранил тайну и рассказал ее только в одном случае, в случае катастрофы или несчастья. Да? Например, если наш дом сгорит со всеми нами, приедут пожарные, будут разгребать пепелище. Найдут тебя и передадут в специальную лабораторию, а там уже от тебя специалисты узнают, почему загорелся дом. И узнают много того, что тебе дедушка говорил или того, что ты просто сам услышал и запомнил…

У Ренаты заболели колени. Она поднялась, принесла стул из гостиной и просто уселась над «черным ящиком». Словно этой ночью во сне он ее манил к себе, гипнотизировал, не отпускал.

Она закрыла глаза и бабушку Северюте вспомнила. Вспомнила, как однажды пятилетней или четырехлетней подсматривала за ней из-за занавески, как бабушка со своей шкатулкой разговаривала. О чем она с ней разговаривала? О том, о чем не могла поговорить с мужем, с Йонасом. Может, делилась со шкатулкой своими тайнами? Человек ведь имеет право на тайну? Вот и бабушка, наверное, доверяла свои тайны шкатулке. Шкатулка была старинной, еще более старинной, чем бабушка. Ее вырезал из цельного куска вишни прадедушка Витас – отец Йонаса. Он из дерева такое иногда сотворял, что соседи только удивленно руками разводили. Вот и эта шкатулка была с «секретами», ее резная крышечка открывала только верхний ящичек, в котором Северюте хранила серебряные цепочки с медальончиками, серьги с янтарем, а внизу, под ними, находились еще два выдвижных ящичка, которые непосвященный человек и не заметил бы никогда. Этим ящичкам Северюте доверяла свое золото: несколько колечек, перстень с изумрудиком и серьги. Конечно, как Северюте не могла доверять этой шкатулке свои тайны, если она доверяла ей свое серебро и золото?

– Интересно, а куда шкатулка исчезла? – вдруг задумалась во сне Рената. – Может, сама спряталась, чтобы не выдавать посторонним все услышанные от Северюте тайны? Может, где-то на дедовой половине лежит?

– А ты точно умеешь хранить тайны? – спросила вдруг Рената, глядя на лежащий на полу «черный ящик». – Конечно, умеешь! Ты тоже шкатулка, только специально сделанная для хранения тайн. Хотя, если в тебя спрятать золото, оно тоже сохранится! Ведь ты железный, как сейф для денег!

Рената замолчала. Задумалась. Удивилась, что с уходом из этой комнаты Йонаса, а потом и с «уходом» отсюда праха Йонаса «черный ящик» остался единственным обитателем, помнящим дедушку. Нет, конечно, тут стоит кровать, которая помнит их обоих с Северютой, а еще тумбочка, пол, привыкший скрипеть под его ногами. Но это просто дом, который помнит своих ушедших обитателей, помнит, пока в нем живут люди, тоже их помнящие. А эта металлическая коробка, которая казалась Ренате до этой ночи, до этого сна, такой бездушной и бессмысленной, вдруг оказалась теплой и почти живой, готовой слушать и, наверное, запоминать ей рассказанное.

Как она вообще ночью сюда попала, в спальню дедушки? Рената оглянулась. Вспомнила: ее привел сон. Сон, в котором сначала она услышала шаги старого Йонаса. Шаги старого Йонаса, помогавшего себе при ходьбе тростью. Вот откуда этот стук при каждом его втором шаге! Но ведь у него не было трости!

– Как тут тихо и мирно! – отвлеклась она от сна с дедушкой, от неожиданной трости в его руке.

Возвратила взгляд на «черный ящик».

– Ну лежи, – сказала она ему. – Лежи и все слушай, а я пойду!

На мгновение показалось, что ящик в темноте вильнул хвостом, как собака. Как Гуглас, получивший команду и показавший, что готов ее выполнять.

Утром Рената поднялась раньше обычного. Сварила кофе. Одну чашку поставила на пол у кровати со стороны все еще спавшего Витаса. Пускай запах кофе залетит ему прямо в сон! Со второй вышла во двор. Солнце только-только поднималось где-то за лесом. Его лучи «били» по редким облакам, освещая только один их бок.

– Владас! – позвала Рената.

– Да! – донеслось из палатки.

– Кофе будешь?

– Кофе? – удивленно переспросил защитник животных. – Буду.

– Высунь руку!

Гуглас зарычал, сразу подняв глаза на кисть руки высоко под козырьком палатки.

– Тихо, лежи! – скомандовала ему Рената, поворачивая чашку ручкой к пальцам Владаса.

– Спасибо! – сказал Владас.

– Зарядить что-то надо? – спросила Рената, уже собиравшаяся вернуться в дом.

Из-за брезентовой створки-дверцы высунулся ноутбук с проводом.

– Может, вы все-таки меня с плакатом сфотографируете? Как-то незаметно для Витаса? – снова прозвучал голос Владаса, в этот раз неприятно жалостный. И следом за словами – кашель.

– Может быть, – ответила Рената.

Вернувшись в коридор, подошла к двери на половину Йонаса. Потянула на себя за ручку, проверяя, закрыта ли она на ключ.

Дверь сначала показалась закрытой, но когда Рената потянула ее еще разок на себя, со скрипом распахнулась. Рената заглянула в гостиную деда, взгляд ее упал на стул, задвинутый сиденьем под столешницу. Захлопнула дверь, прижала ее плечом и закрыла на ключ. Облегченно вздохнула, словно с трудом закрыла окружающему миру доступ в мир собственных тайн и сомнений.

Глава 107. Дюнкерк. Норд-Па-де-Кале

Влажная и прохладная ночь сопровождала Кукутиса в его прогулке вдоль моря. Поднятый воротник защищал шею, но ветер бил ему прямо в левое ухо, принося с собой даже морские брызги и, конечно, шум волны.

Захотелось подставить ветру правое ухо, а левому дать передохнуть и согреться, но для этого пришлось бы идти назад, назад к белому маяку со спиральной черной полосой, назад к безлюдному пляжу и безлюдной улице, в окнах домов которой уже наверняка не горел свет.

– Потерпи! – попросил сам себя и свое ухо Кукутис.

Левая нога ему сейчас казалась такой же тяжелой, как правая, деревянная. И такой же несгибаемой. Дорога поворачивала правее, прочь от моря. Впереди показался высокий бетонный забор, или это были стены портовых складов? Фонари над дорогой горели достаточно ярко, но их свет падал вниз, под ноги Кукутису, не освещая окрестности.

Час спустя он прошел мимо гор песка, потом слева от дороги возник огромный корабль. Кукутис остановился полюбоваться корабельной иллюминацией.

Тишина время от времени нарушалась проезжавшими мимо грузовыми машинами. Контейнеровоз, обогнавший Кукутиса, заставил вспомнить о недавнем коротком путешествии в кабине похожей машины-гиганта, из которой так же трудно было выбраться, как и забраться туда.

И вот закричали чайки, словно возвестившие своим криком одноногому страннику, что ему осталось совсем недалеко до рассвета.

Действительно, еще темень окутывала небо и все, что лежало под ним, а город вокруг начал просыпаться. Он кашлял, поскрипывал, бурчал, наполнял окружающий мир шумами. Машин стало больше, и среди них появились обычные малолитражки. Чайки тоже старались изо всех сил, словно понимали, что их новый день не настанет, если не перекричать пробуждающийся Дюнкерк.

Слева выросли и снова исчезли, оставшись за спиной Кукутиса, несколько кораблей. Ветер стал теплее или суше. Кукутис подставил ему ладонь, уже не доверяя своему левому уху.

– Суше! – понял Кукутис и сунул ладонь обратно в карман серого пальто.

Ноги вывели его к каналу. Огни нескольких рыбацких шхун, пришвартованных к бетонному причалу, поманили Кукутиса, сразу став будто бы целью этой ночной прогулки. Он поспешил. Его обогнали два микроавтобуса и остановились прямо на причале. На фоне плеска воды послышались голоса.

Подойдя ближе, Кукутис остановился и стал наблюдать, как из шхун на бетон причала переносили черные пластиковые ящики. К ящикам сразу приседали на корточки какие-то люди. Заглядывали внутрь, подсвечивая себе фонариками.

Звук мотора еще одной приближающейся к причалу шхуны отвлек одноногого старика.

Мотор вдруг замолк и зеленая с оранжевой рулевой рубкой шхуна «молча» ткнулась левым боком в свисавшие с кнехтов помятые старые шины. Мужик в желтом блестящем комбинезоне набросил петлю каната на ближний к носу шхуны кнехт, подтянул канат, потом набросил вторую петлю на кнехт у кормы.

– Как улов, Шарль? – выкрикнул подбежавший к шхуне мужчина.

– Отличный! – ответил Шарль.

Кукутис приблизился. Теперь он мог рассмотреть этого только что пришвартовавшегося рыбака. Шарлю было за шестьдесят. Желтый комбинезон, смутивший Кукутиса своим блеском, оказался не мокрым, а прорезиненным. Лямки комбинезона подтягивали его верхнюю часть почти под самый подбородок. Под лямками и под верхней частью комбинезона – черная теплая куртка из непромокаемого, тоже отражающего окружающие огни, но не так сильно, как комбинезон, материала.

Спросивший Шарля об улове мужик протянул рыбаку купюру.

– Давай, за право первой ночи! – весело прозвенел его голос.

– Запрыгивай! – предложил ему хозяин, засовывая купюру куда-то за пазуху.

Мужик ступил на борт, присел возле зеленых пластиковых ящиков с живой рыбой. Придвинул к себе пустой и стал в него перекидывать избранных пойманных обитателей морских вод.

– А что, морского угря сегодня нет? – обернулся он неожиданно к хозяину шхуны, стоявшему за его спиной.

– Есть, есть, – ответил Шарль. – В последнем смотри!

Запах рыбы щекотал ноздри. Кукутис чихнул и чуть не пригнулся, не желая привлекать к себе внимания. Одновременно над причалом крикнула чайка и заглушила Кукутиса. Он бросил вверх благодарный взгляд. Ему нравилось быть незаметным и не замеченным. Особенно ночью, особенно среди людей. Вот и сейчас он стоял, все слышал и видел, все понимал, а они на него даже не посмотрели! А для Кукутиса всё это, как кино! Вот уже и мужик, заплативший за «право первой ночи», отнес ящик с выбранной рыбой в свой микроавтобус, потом расплатился и уехал, а к Шарлю подошли еще двое. Они помогли переставить ящики на бетон причала. Один включил фонарик и, держа его в правой руке, левой вытаскивал рыбины и перебрасывал в принесенное с собой пластиковое ведро, на дне которого при падении каждой новой рыбы звонко стучал лед.

Остатки улова, практически не глядя, скупил китаец, приехавший на грузовом мотороллере с маленьким холодильным шкафом сзади.

– Ну как, все продали? – спросил рыбака Кукутис по-французски.

– Да, слава Богу! – ответил тот совершенно благодушно.

– А далеко ловили?

– Да миль десять – двенадцать от берега!

– Это почти до самой Англии доплыли? – восхитился Кукутис.

Шарль всмотрелся в одноногого, кивнул, словно теперь считал, что они познакомились и можно продолжать разговор дальше.

– Нет, до Англии все восемьдесят будет!

– А-а, восемьдесят, – уважительно повторил Кукутис и перевел взгляд на нос рыбацкого катера. – Вы туда, наверное, и не дойдете!..

– Почему? – удивился Шарль и пожал плечами. – Доходил уже и не раз! Летом даже туристов катал, до Сент-Маргарет Бэй. Там, правда, швартоваться нельзя! Если швартоваться, то надо в Дувр или Ипсвич!

Кукутис оживился.

– И давно вы плаваете? – спросил.

– Не плаваю, а хожу по морю! – поправил его Шарль. – Да с детства! Мой отец рыбаком был, дед тоже. У деда шхуна побольше была. Он во время войны нескольких английских солдат спас, на тот берег переправил! – Шарль кивнул в сторону моря. – Один солдат тяжелораненый был!

– Да он у вас герой, ваш дед! – Кукутис остановился на самом краю пристани. Между ним и рыбаком, стоявшим на палубе, было не больше двух метров.

– Герой, конечно герой! – согласился Шарль.

– Мне бы тоже туда переплыть, – проговорил Кукутис просительно. – Чтобы героем стать, как ваш дед! Там парня одного спасти надо!

– От смерти? – уточнил Шарль.

– От глупости, от которой и до смерти недалеко. Вы бы меня не могли?.. – Кукутис не договорил, но рыбак и так понял, потому что сразу отрицательно головой замотал.

– Вы что, – Шарль махнул рукой. – Туда полный бак нужен, да и прогноз погоды на сегодня плохой. Только ночь была спокойная, а утром будет штормить. Вы лучше на паром, в Кале! Паромы погоды не боятся, они большие.

– На пароме точно не успею, – убедительно и твердо произнес Кукутис. – А если б я заплатил?

– Да зачем вам это? – Шарль развел руками. – Паром вас за двадцать евро отвезет, и быстрее!

– А если я вам золотом? – настаивал Кукутис.

Рыбак рассмеялся, раскатисто и звонко. И от его смеха словно светлее стало на причале, потому что обернулись другие рыбаки и скупщики рыбы и Кукутис даже лица их разглядеть смог.

– Знаете что, – все еще с веселой улыбкой на лице проговорил Шарль, глядя на собеседника, как на чудака. – Мне от деда золотой луидор когда-то на память достался. Я его друзьям показывал, хвастался. Дураком был. И дохвастался до того, что пропал он. Может, украли, может, сам потерял. Вот если б вы мне золотым луидором заплатили, то, может, и поехал бы!

Шутливый тон, с которым Шарль о золотой монете говорил, заставил и Кукутиса улыбнуться, только улыбнулся одноногий странник хитрой, малозаметной улыбкой.

– Ладно, – сказал Кукутис. – Можно у вас присесть? – он кивнул на пустые, пахнущие свежей рыбой пластиковые ящики, возвращенные с причала на палубу.

– Садитесь!

Кукутис перевернул ящик дном вверх, уселся. Задрал над деревянной ногой штанину и стал ладонью по нижней части ноги водить. Отыскал колечко одного из ящичков, до которого у него давно уже руки не доходили: в самом низу, почти над каблуком. Вытянул за колечко ящичек в два раза меньший, чем коробок для спичек.

Оттуда четыре монетки, завернутые в черный бархат, выудил, развернул. В предрассветном сумраке, освещенном фонарями пристани и машин, огнями рыбацких катеров и фонариками скупщиков рыбы для ресторанов, блеснули на ладони Кукутиса темным нежным золотом монеты. Одну монету Кукутис между пальцами зажал, остальные снова в бархат завернул и обратно в ногу спрятал.

После этого протянул он эту монету на ладони рыбаку.

– Он? – спросил торжествующе.

Тот поднес золотую монету к глазам. Уставился на нее. Потом еще мобильным телефоном ее подсветил, ошарашенно разглядывая с обеих сторон.

– Да, – выдохнул через минуту. – Он.

Задрожала палуба под ногами Кукутиса из-за заработавшего мотора. Сдернул рыбак петли канатов с причальных железных кнехтов. Бетонный причал с его деловым шумом и рассеянным светом удалялся и уменьшался. Но по обе стороны шхуны продолжались безлюдные берега канала. На палубе стало темнее – фонари причала больше сюда не доставали.

В темном небе закричали невидимые чайки. Ветер усилился.

– А где же он? – Кукутис вдруг заметил отсутствие Шарля.

Но заволноваться не успел, увидев его неподвижное лицо за стеклом в рулевой рубке.

Наконец шхуна вышла в открытое море и палуба вместе с сидевшим на перевернутом ящике для рыбы Кукутисом закачалась, задрожала от волн.

Кукутис замер. Ему стало страшно. Он закрыл глаза, чтобы новый страх не мог через них попасть к нему в душу.

Постепенно привыкнув к подвижности палубы, он попробовал встать и постоять рядом с ящиком. Тут же почти рухнул вниз, на ящик. Опять оглянулся на рулевую рубку, в которой горел свет. Неподвижное лицо Шарля показалось бледным. Он смотрел вперед и можно было догадаться по поочередному покачиванию видневшихся плеч, что руки его крутят штурвал, держат выбранный курс.

«Тут же должна быть каюта!» – подумал Кукутис, которому оставаться на палубе становилось все неудобнее и страшнее.

Он собрался с духом, поднялся, заглянул в рубку, крепко держась за ручку дверцы.

– А можно в каюту? – спросил.

Шарль молча кивнул. Даже не обернулся.

Кукутис увидел вход, открыл деревянную крышку-дверцу, спустился по ступенькам и оказался в уютной маленькой каюте с койкой, табуреткой, газовой плиткой в боковой нише и столом.

Койка была застелена коричневым клетчатым пледом. Он прилег поверх пледа, правую ногу тоже на койку забросил. Смотрел в потолок, до которого было до смешного близко. Дрожание шхуны не вызывало более чувства опасности или страх. На палубе зыбкость своего пребывания он ощущал острее. Тут, в закрытом пространстве возникала иллюзия защищенности от морской стихии.

– Ничего, через несколько часов причалим на том берегу! – прошептал себе успокаивающе.

И тут его подбросило к потолку и он выставил перед лицом руку, чтобы не удариться. Правда, до потолка каюты он не долетел, но упал обратно на койку и понял, насколько она жесткая. Сразу заболела спина, и культя, притянутая ремнями к «чашке» деревянной ноги, защемила.

– Вот черт! – вырвалось у Кукутиса.

Он уселся, будучи не в состоянии быстро решить, как ему лучше плыть: лежа или сидя?

И тут новый удар сбросил Кукутиса с койки, и полетел он в другой конец маленькой каюты, на ходу пытаясь выставить вперед ноги. С удивительной скоростью приблизилась вертикальная железная стойка, за которую можно было бы держаться, как за поручень в трамвае. Не успел он схватиться за нее, как увидел, что его деревянная нога со всей силы ударилась об эту стойку и в каюте прозвучал страшный треск, такой треск, словно одновременно обломались из-за ураганного ветра несколько ветвей мощного дуба.

Кукутис от испуга закрыл глаза да так и грохнулся на пол каюты. Лежал, хотя катер его расшатывал то влево, то вправо. В деревянной ноге возникла резкая боль, которую он ну никак не должен был почувствовать. Но боль присутствовала, боль деревянной ноги отдавалась в культе, в сердце, в животе, пронзительно колола в висках.

– Что же это там? – Он снова открыл глаза и посмотрел на закрытую крышку-дверь вверху над деревянными ступеньками. – Надо попросить Шарля вести свою шхуну поспокойнее!

Кукутис с трудом поднялся. При первом же шаге деревянной ногой почувствовал ее шаткость, опять услышал треск.

– Неужели поломал? – испугался и устремился вверх на палубу.

Волна сбила его с ног, как только он выбрался наружу. Сбила и бросила на левый борт. Он ударился головой, но тут, видимо, от страха за свою жизнь, почувствовал в руках особую силу. И забыл на время о деревянной ноге. Крепко держась двумя руками за борт и пытаясь просто усесться под ним на палубе, он посмотрел на рулевую рубку. И увидел сцепившего зубы Шарля, взгляд которого теперь не был направлен в одну точку, как раньше. Он бегал глазами по темному, почти черному морю перед шхуной, словно потерял из виду только что мигавший огонек маяка. Плечи его поочередно поднимались и опускались, отражая движения рук, крутивших штурвал. Он пытался выбраться из-под бьющих в борт волн, развернуться к ним носом.

Кукутис почувствовал, что вот-вот шхуна наклонится на правый борт, и если он отпустит руки, то его самого подтолкнет к рулевой рубке. Может, ему даже удастся в нее запрыгнуть, чтобы там спрятаться от шторма и быть поближе к Шарлю.

Он отпустил борт и подался вперед всем телом. Рулевая рубка полетела на него. Он даже заметил ручку на дверце рубки и протянул к ней руку, но схватиться за нее не успел.

Глава 108. Маргейт. Графство Кент

Мира уже позавтракала и уехала на работу, а Клаудиюс все лежал на кровати и слушал, как по окну барабанят капли косого дождя.

Странно, что Мира его не растолкала и не заставила подняться. Наоборот, она собиралась тихо, стараясь не шуметь, думая, что он еще спит. Но он не спал, он просто неподвижно лежал с закрытыми глазами. Лежал на бывшей кровати Ингриды, лежал и вспоминал, как Мира несколько раз повторила, что купила новые простыни и наволочки. Она словно переживала, боялась, что ему будет некомфортно думать о том, что он спит на той самой кровати! Словно кровать напоминала о чем-то!

Какие глупости! Эта одноместная кровать ни о чем ему не могла напомнить. И теперь, когда она стала частью двуспальной кровати, тем более никаких особенных эмоций, связанных с Ингридой и их совместной прежней жизнью, у Клаудиюса не возникало. Возникало только одно неприятное ощущение и связано оно было с тем, что две составленные вместе одинарные кровати не стали одной двойной. Два деревянных ребра посередине заставляли в конце концов Миру и Клаудиюса спать каждого на своей половине. И любовью они занимались на одной кровати, чаще на бывшей кровати Ингриды. А потом он снова оставался один, Мира скатывалась на свою кровать.

Перед тем, как отправиться на работу, Клаудиюс поднялся в свою комнату. Кровати венгров были не застелены. На столике под мокрым из-за дождя окном стояли миски с недоеденными мюсли и грязные чашки. Запах кофе ударил в нос. На электроплитке стояла новенькая итальянская кофеварка. Клаудиюс раскрутил ее, вытряхнул в мусорное ведро слипшуюся в одну мокрую таблетку кофейную гущу из металлического фильтра. Набрал в нижнюю колбу кофеварки воды, в фильтр засыпал молотого кофе из запасов Тиберия и Ласло, накрутил сверху на колбу с фильтром верхнюю часть, в которой пар, прошедший через кофейный фильтр, превратится в крепкий ароматный напиток, и включил спираль электроплитки. Чем он хуже? Венгры уже работают, собирают каркасы клеток. А он сначала выпьет кофе, а уже потом отправится на автобусную остановку. В такую погоду спешить не хочется. Да и вообще после исчезновения черного кролика, после почти такого же исчезновения прежней Ингриды спешить на работу Клаудиюсу не хотелось.

За окном стало тише и на фоне этой относительной тишины зашипела кофеварка. Клаудиюс приободрился. Приятная кофейная горечь ускорила пульс, а вместе с ним и возвратила Клаудиюса в реальное время. А реальное время приближалось к десяти.

Коллеги-венгры встретили его хитрыми ухмылками.

– Забухал? – спросил его понимающе Тиберий.

Клаудиюс кивнул и тут же молча взялся за работу.

В обед к ним заглянула Ингрида.

– Ты можешь спать с кем хочешь, – сказала она негромко с нескрываемым пренебрежением. – Но на работу должен приходить вовремя, иначе окажешься под забором и тебя даже в твое любимое сквот-кафе не пустят!

Она вышла, а голос ее, раздражающий, как писк комара, продолжал звучать в ушах Клаудиюса.

Этот маленький мир, существующий благодаря любви англичан к клеткам и кроликам, становился для него чужим.

Но другого мира у него не было, а значит, надо было терпеть.

Клаудиюс задумался о терпении и о том, как долго человек может терпеть то, что ему не нравится. Десять лет? Полжизни? Всю жизнь?

Следующим утром Мира нежно разбудила его. Принесла ему в кровать кружку растворимого кофе с сахаром.

– Ты не идешь? – спросила удивленно через пять минут, уже одетая.

– Я позже! – ответил Клаудиюс, поднимаясь с кровати.

Он заметил, как в ее взгляде промелькнули нотки беспокойства. Но она ушла, аккуратно закрыв за собой дверь, оставив ключ от двери на столике под окном.

«Тоже боится, что поляк меня уволит и я окажусь под забором? – подумал Клаудиюс. – Далась им эта „стабильность“»!

Поднялся в свою комнату. Этим утром венгры даже помыли за собой тарелки и чашки. И, наверное, проветрили комнату, так как привычный запах крепкого кофе отсутствовал.

Клаудиюс зарядил кофеварку и поставил ее на электроплитку. А потом наклонился и вытащил из-под своей кровати коричневый кожаный чемодан, чемодан, принадлежавший ранее неизвестному их предшественнику, жившему в домике из красного кирпича на холмах Святого Георга возле Ишера. Этому чемодану было много лет. Он был в отличном состоянии. Хозяин его явно берег. Почему он его оставил там, в домике из красного кирпича? Забыл? Или специально?

Расстегнув ременные пряжки, закрывавшие чемодан, Клаудиюс поднял крышку. Внутри сверху лежали его свитер, пара рубашек, туфли, прочие мелочи. А под ними, на дне чемодана – аккуратно сложенные сорочки прежнего хозяина. Кажется, совершенно новые. Он их никогда не трогал. Ему нравилось, что этот чемодан он уже несколько месяцев как был делил с его прежним хозяином. В этом было что-то трагическое и магическое, словно днем чемодан принадлежал Клаудиюсу, а ночью – кому-то другому, тому, кто раньше возил его с собой.

«Интересно будет, если окажется, что мы были с ним одного размера?» – подумал Клаудиюс, вытаскивая оттуда свои вещи и складывая их рядом на полу.

Когда внизу из-под его вещей показались две слишком аккуратно сложенные рубашки – синяя и розовая, лежавшие поперек и словно делившие чемоданное пространство пополам, Клаудиюс остановился, замер. Смотрел на воротники рубашек, мысленно примеряя их на себя.

Он никогда к ним не притрагивался, не выскивал, не разварачивал. Почему? Потому, что он не любопытный? Но ведь фотоаппарат он отсюда взял и этот «Олимпус» быстро стал его собственностью, его игрушкой.

Клаудиюс улыбнулся своим мыслям.

«Фотоаппарат – штука универсальная, легко переходящая из рук в руки, – думал он. – Одежда – это личное. Трогать чужую одежду это все равно, что прикасаться к чужой коже, к чужой личной жизни».

Но рука Клаудиюса, не обращая внимания на течение его мыслей, потянулась к розовой рубашке и коснулась пальцами воротника. Рубашка, кажется, действительно была новой, она была просто вытащена из упаковочного целлофана и лежала фабрично свернутой рядом с так же фабрично свернутой другой рубашкой.

Взгляд Клаудиюса быстро нашел доказательство своим мыслям – у застегнутой верхней пуговицы рубашки блестела круглая головка булавки.

«Он даже их не надевал! – понял Клаудиюс. – Наверное, купил где-то на распродаже и оставил на будущее!»

Вытащил и развернул розовую рубашку, вытянул булавку, растегнул пуговицы. Понял, что на него она будет маленькая. Заметил под ней еще одну – черную.

– Странный запас, – усмехнулся, и вытащил на свет божий вторую, синюю. Потом черную. Под рубашками лежали выглаженные джинсы, явно ношеные.

Клаудиюс поднялся на ноги, приложил джинсы к себе и понял, что прежний хозяин чемодана был намного худее его, худее и, наверное, ниже на голову. Он был такой, как Ласло, – щуплый и невысокий.

– Ему и отдам все, – решил Клаудиюс.

Взгляд его упал на оголившееся перед ним впервые дно кожаного чемодана. Темно-коричневый шелк подкладки выглядел помятым и неровным. Клаудиюс снова присел и провел ладонью по дну чемодана. Рука наткнулась на какие-то неровности, на углы то ли обрезанного картона, то ли фанеры, которыми когда-то укрепляли форму чемоданов.

Он еще раз провел ладонью, потом двумя, и в мысли его закралось подозрение, что в этом чемодане еще что-то есть. Он приподнял его, проверяя на вес. Чемодан показался тяжеловатым, но ведь он из кожи, а кожа сама по себе создает вес!

Тогда он прощупал с двух сторон толщину дна, и всякие сомнения рассеялись. Дно чемодана что-то в себе скрывало!

Клаудиюс уже несколько раз осмотрел и ощупал шелк подкладки, но она казалась цельной. С внешней стороны куски кожи были крепко стянуты надежными швами.

– Ты меня не обманешь! – произнес Клаудиюс и взял в руки кухонный ножик.

Подняв чемодан на столик под окном, он вскрыл подкладку. Под ней лежал прямоугольник толстого картона, а под картоном – пачки банкнот, переклеенных бумажными ленточками с метками банка.

– Опля! – вырвалось у Клаудиюса.

Он посчитал пачки – их было двадцать. Под ними лежал такой же прямоугольник толстого картона.

Присмотревшись, Клаудиюс понял, что перед ним не евро, не фунты и не доллары. Взял в руки одну пачку, сорвал бумажную банковскую ленту и вытащил верхнюю купюру. Повертел в руках, рассматривая на зелено-фиолетовой купюре с одной стороны здание, с другой – романтический портрет молодого мужчины.

– «500 лей» – прочитал он. – Интересно, сколько это?

Он смотрел на случайно обнаруженные деньги и не видел в них богатства, не видел в них реальных денег.

До Румынии далеко. Может, там это и богатство. А тут?

Но все-таки освобожденную от банковской ленты пачку Клаудиюс оставил на столе. А поверх остальных снова сложил свои вещи. Вещи неизвестного и щуплого прежнего хозяина чемодана он бросил сверху и снова закрыл чемодан, сунул его под кровать.

По дороге к автобусной остановке Клаудиюс заметил отделение банка. Зашел, спросил, меняют ли они румынские леи на фунты.

– Мы нет, но на Сесиль Сквер наверняка меняют, – сказал ему китаец в костюме с галстуком и бейджиком. – У нас же тут полно румын!

До Сесиль Сквера Клаудиюс дошел за пятнадцать минут. Тут, в отделении того же банка, румынские леи принимали. Не долго думая, Клаудиюс сунул в окошко кассы обмена всю пачку новеньких, веселой расцветки банкнот. Кассир-индус был явно удивлен их количеству. Но, пролистав пачку, аккуратно водрузил ее на машину-банкнотосчиталку, и та зашелестела, прогоняя каждую купюру через себя с огромной, почти космической скоростью.

– У вас есть ай-ди с фотографией? – спросил кассир, подняв взгляд на клиента.

Клаудиюс протянул индусу паспорт. Тот сразу успокоился, на лицо вернулось выражение обычной деловитости. Только когда он перевел взгляд с паспорта на пачку румынских лей, лежащих теперь перед ним, в его глазах промелькнул еще один вопрос. Промелькнул, но не задержался.

Кассир сделал ксерокс паспорта и вернул документ хозяину. Потом отлучился ненадолго и, вернувшись, просунул в окошко две банковских упаковки пятидесятифунтовых банкнот и одну двадцатифунтовых.

«Зачем мне теперь эти клетки? – подумал Клаудиюс, пряча фунты во внутренние карманы куртки дрожащими от нервного счастья руками. – Зачем мне это общежитие с двумя соседями-венграми? У меня есть машина, у меня есть деньги! У меня теперь есть время найти другую работу и, может быть, другой город, чтобы мои пути с Ингридой и ее поляком больше никогда не пересекались!»

Решив не ехать на работу, Клаудиюс почувствовал себя удивительно расслабленно. Словно гора с плеч свалилась. «Это свобода! – понял он. – Свобода от того, что не хочется делать, свобода от тех, кого не хочется видеть!»

Ноги сами привели его к кафе-сквоту, но двери кафе оказались еще заперты.

Клаудиюс оглянулся по сторонам. Теперь, когда он никуда не спешил, можно было наконец спокойно пройтись по улочкам Маргейта. Самая центральная – Хай-стрит – казалась Клаудиюсу и самой странной – половина магазинов на ней пустовала. На их дверях озабоченные активные горожане клеили листовки со страшной статистикой, показывающей «достижения» местной преступности, количество подростковых беременностей и процент безработных. Всё это могло испугать кого угодно, но только не Клаудиюса. Да, с наступлением темноты по городу носились полицейские машины с мигалками и сиренами, но он ни разу не слышал от тех, с кем общался, о страшных преступлениях, совершаемых в Маргейте. Безработных он тоже особенно не видел или не умел отличать их от «работных». Может, они выходили на улицы после того, как он уже сделал свою первую клетку. В таком случае сегодня он их обязательно увидит. Ведь безработные должны просто гулять по городу и пить пиво из жестянок! Что им еще делать?

Солнце набирало силы, все выше поднимаясь над Кентом. Мимо Клаудиюса, весело болтая по-арабски, прошли три девчонки-подростка в платках, потом двое парней в затертых джинсах и одинаковых дешевых ветровках темно-синего цвета, на ходу пивших пиво из жестянок.

– Вот они, безработные! – догадался Клаудиюс.

– Курва! – громко ругнулся один из них и оба рассмеялись.

– Нет, это поляки, – понял Клаудиюс. Лицо его на мгновение изменила ехидная улыбка – он подумал о Шляхтиче.

Вышел на Хай-стрит. Витрины бывших магазинов по-прежнему заклеены рекламой, плакатами и листовками. И где-то рядом обязательно вывеска «FOR RENT». Три подряд пустых помещения и вдруг, к радости, жизнь! Живой магазинчик «OXFAM», так называемый благотворительный магазин, в котором без зарплаты работают энтузиасты и пенсионеры, и товары тоже подарены магазину другими энтузиастами и пенсионерами. И вся выручка идет на доброе дело, каким-нибудь детям или инвалидам. Клаудиюсу нравились такие магазинчики. В них все по фунту, по два или по три.

Клаудиюс зашел внутрь. За прилавком седая старушка с милой улыбкой на лице. Губы напомажены, глаза чуть подкрашены.

У вешалок с одеждой – молодая негритянка, у полки с обувью – смуглый кучерявый парень цыганской внешности.

Клаудиюс прошел сначала в свободный угол с книжными полками. Провел пальцами по корешкам книг, присматриваясь к названиям. Когда-то, в Литве, он много читал. Но жизнь старательно отучала его от чтения. И последняя, не дочитанная им книга, единственная взятая с собой из дому, пропала в домике из красного кирпича или в особняке господина Кравеца. Кто-то найдет ее и будет гадать: на каком языке она напечатана? Будет гадать: кому она принадлежала? Кто тут жил раньше?

Снова улыбка посетила лицо Клаудиюса, улыбка добрая, романтическая. Он понял, что его потерянная книга может оказаться для кого-нибудь такой же интересной загадкой, какой оказался для Клаудиюса старый кожаный чемодан. Нет, конечно, чемодан, точнее его неожиданное содержимое, оказался не только загадкой, но и приятным сюрпризом! Теперь, благодаря этому чемодану, ему было плевать на клетки для кроликов и на всех, чья жизнь от этих клеток зависела. Теперь он может некоторое время просто тратить деньги. Не по-глупому, а осторожно!

Его взгляд остановился на атласе автомобильных дорог Великобритании. Взял в руки, полистал. Нашел страницу с Маргейтом и стал вести пальцем по Кентербери-роуд, потом по дороге М2, потом по окружной М25 объехал взглядом Лондон и отправился на следующую страницу, на ней съехал с окружной и отправился по А1 на Север. Мысли его затихли, словно не хотели отвлекать своего хозяина от захватывающего виртуального автопутешествия.

Добравшись взглядом и пальцем до Эдинбурга, осмотрел окрестности и прочитал названия ближайших крупных городов и городков.

Да, Великобритания это не только Суррей и Кент, это огромная страна. Особенно, если сравнивать с Литвой. И если юг ее заселен, как уверяли его венгры Тиберий и Ласло, мигрантами со всего мира, то там, на севере, их просто не должно быть. Потому что там – север, потому что до английского севера далеко. И если он туда доберется, то окажется совсем в другом мире, в городе, где не будет заброшенных пустых магазинов с оклеенными бумажным мусором витринами, в городе, где не будет сербов, поляков, болгар и чехов. В городе, где не будет и литовцев, потому что их почти нигде нет, потому что их мало, потому что те, которые были, растворились в безликой европейской массе, как кусочек ткани в колбе с серной кислотой. И он приедет туда, на север, и станет там первым и единственным литовцем, и если там больше никаких мигрантов не будет, он почувствует себя, наконец, в Англии. Или в Шотландии. И на него там будут смотреть с доброжелательным любопытством, потому что он первый представитель некогда великой нации, народа, который создал Великое княжество Литовское, чьи земли омывались Балтикой на севере и Черным морем на юге.

Взгляд его отошел от жирной точки Эдинбурга и «поехал» по второстепенной дороге на северо-запад, доехал до конца дороги и остановился в Маллейге. Дальше только острова. Но на островах – тоже дороги и городки или села. И между островами и «материком» пунктирные линии паромных переправ. Вот куда ему надо! Там уж точно все по-настоящему, там жизнь не менялась веками и там живут люди, чьи предки жили на этих землях десятки столетий.

В глазах Клаудиюса загорелся детский огонек искателя приключений. Он заплатил седой старушке за атлас автомобильных дорог полтора фунта. И вышел в совершенно другом, почти воздушном состоянии.

Ноги вывели его на соседнюю улицу. Возле открытых дверей пункта дешевых телефонных разгоров стояли и курили трое чернокожих. «1 минута – 20 пенсов!» – прочитал он надпись на витрине, а рядом несколько десятков разных государственных флагов. Взгляд быстро отыскал среди них литовский.

Клаудиюс решительно зашел внутрь.

Чернокожий парень за прилавком, на котором были выложены аксессуары для мобильников и сами мобильники, отправил его в кабину номер 3. Сказал, что платить надо после разговора.

Усевшись на табуретку перед старомодным кнопочным телефоном, стоявшим на угловой полочке из ДСП, Клаудиюс набрал номер мамы.

– Что-то случилось? – испуганно спросила она, услышав его голос.

– Нет, все в порядке! – успокоил ее Клаудиюс.

– Ты так долго не звонил! Я знала, что у тебя все в порядке. Ингрида своему отцу рассказывала…

– А-а, – протянул Клаудиюс.

– Поэтому я и подумала, что раз ты звонишь, то значит – что-то случилось! Вы с Ингридой еще не расписались?

– Еще нет, – Клаудиюс скривил губы. Говорить об Ингриде или об их с Ингридой отношениях ему не хотелось. – Как там жизнь?

– Все хорошо, – сказала мама. – Я болела, месяц лежала в больнице, но теперь в порядке.

– Денег у тебя хватает? – Клаудиюс вдруг вспомнил о фунтах, лежащих во внутреннем кармане куртки.

– Денег никогда не хватает, – легко произнесла мама, и Клаудиюс словно увидел ироничную улыбку на ее лице. – А ты что, стал богатым?

– Да, – Клаудиюс улыбнулся. – Заработал! На клетках для кроликах. Мы с Ингридой их делаем!

– Я знаю, – сказала мама.

– Черт! Все ты знаешь!

– Нет, не все! Только то, что Ингрида своему отцу рассказывает. Он каждый раз перезванивает мне. Он знает, что ты сам никогда не позвонишь!

– Но я ведь сейчас позвонил!

– Наверное, что-то случилось, – в голосе мамы опять прозвучали нотки беспокойства.

– Ну и зачем я тебе позвонил? – спросил слегка раздраженно Клаудиюс. – Пускай тебе лучше отец Ингриды обо мне рассказывает!

– Не сердись! – попросила мама. – Я просто волнуюсь. Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо! Ты ведь слишком далеко от дома!

– У меня все хорошо, – заверил ее Клаудиюс. – А будет еще лучше. Я знаю!

Пообещав прислать маме денег, Клаудиюс попрощался. Странно, что Ингрида не рассказала своему отцу о том, что она больше с ним, с Клаудиюсом, не живет!

Заплатив за разговор, Клаудиюс прошел за три телефонные будки к компьютерным «отсекам». Уселся перед монитором. Почитал новости Литвы, проверил почту. А потом загуглил «работа в Шотландии». На мониторе всплыли десятки ссылок. Работы в Шотландии, судя по линкам, хватило бы на десятки тысяч желающих.

Клаудиюс открыл атлас на последней изученной им странице. Добавил в окошко поисковика название прибрежного городка – Маллейг.

Колличество ссылок резко уменьшилось. Клаудиюс «кликнул» на первую. Вакансия кассира в супермаркета «Кооп» его не заинтересовала. Убирать улицы он тоже не хотел. Для работы в отделении банка требовалась соответствующая квалификация.

Вздохнув, Клаудиюс стер название прибрежного городка и вставил на его место название одного из островов рядом – Эйг, думая, что сейчас он точно задаст Гуглу такой вопрос, на который тот точно ответа не найдет.

Однако Гугл справился и вынес на монитор шесть линков, в которых упоминалось название острова и слово «вакансии».

– Нужен работник на ферму «Eigglanders», – прочитал Клаудиюс и механически «кликнул» на линк.

Линк перенес его на вебсайт фермы, где название, написанное красивым готическим шрифтом, висело в воздухе на фоне потрясающе красивого холмистого пейзажа.

У Клаудиюса захватило дух. Он открыл фотогалерею сайта. На первой фотографии – крепкий красивый рыжеволосый мужик в джинсовом комбинезоне. За его спиной – аккуратный, не слишком большой трактор с красной кабиной. На других фотографиях – большой кирпичный дом, хозяйские постройки, стадо коров, свинарник, гуси у воды, овцы на зеленом холме, скалистый морской берег и, наконец, двор с большими трехэтажными клетками для кроликов.

Клаудиюс присмотрелся к клеткам, попробовал их увеличить, чтобы понять: не его ли работы эти кроличьи домики. Он рассмотрел железную овальную бляху на одной из клеток. Точно такую же, какую прибивали на клетки и они – с надписью «Made in Britain». В конце концов Клаудиюс посмеялся в душе над своими мыслями: какого черта вести клетки через всю Англию, если их можно делать и, видимо, делают, в любом уголке страны, на любом острове, везде! Да и эти бляхи «Made in Britain» скорее всего привозят из Китая для всех мастерских, где делают клетки!

Открыв на сайте фермы страничку «Контакты», Клаудиюс переписал номер телефона.

«Может, прямо сейчас и позвонить?» – подумал.

Снова зашел в кабинку номер три, набрал номер фермы.

– Да? – ответил бодрый мужской голос.

– Здравствуйте, я по объявлению. Вам еще нужен работник?

– Да, нужен! Приезжайте, поговорим!

– Я далеко, – признался Клаудиюс. – в Кенте.

– Вы там живете? – В голосе собеседника прозвучало искреннее удивление.

– Да, но я думаю переехать.

– Понимаете, мне работник нужен сейчас.

– Я готов сейчас переехать, – Клаудиюсу нравился голос собеседника – простой, с хрипотцой.

– Хорошо, но вам понадобится время, чтобы продать дом в Кенте.

– У меня нет дома в Кенте.

– У вас интересный акцент, – собеседник, казалось, насторожился.

– Я из Литвы.

– А где это?

– Возле Эстонии и Латвии.

– Возле Астонии? – Он повторил незнакомое слово, словно попробовал его на вкус.

– Возле Финляндии, – добавил Клаудиюс.

– А, Скандинавия! Красивые места, – голос его снова стал мягким. – Ну что ж, тогда мы с вами почти родственники. Я из Исландии!

– А у вас на ферме есть где жить? – спросил Клаудиюс.

– Конечно! У вас будет комната с туалетом и душем, там же электроплитка, холодильник и микроволновка. Я плачу не очень много. Сто тридцать фунтов в неделю.

– Это не важно, – удивил его своей реакцией Клаудиюс. – У меня есть деньги!

– Я могу вас встретить на станции в Маллейге, – предложил собеседник.

– Не надо, я на машине. На карте показано, что к вам ходит паром.

– Да, три раза в неделю! Но машину придется оставить в Маллейге.

– Почему?

– Наш паром машины не перевозит, да и автодорог на острове нет.

– Понял, – Клаудиюс погрустнел. – А как вас зовут?

– Гуннар. О машине не беспокойтесь, можно оставить в Маллейге на паркинге перед паромным терминалом. Когда вас ждать?

– Думаю, через пару дней! Я выеду сегодня! – пообещал Клаудиюс.

На улице по-прежнему светило солнце. Клаудиюс вышел под его лучи в удивительно светлом, спокойном настроении. Странным образом он ощутил «уверенность в завтрашнем дне» и это чувство ему понравилось. Позади остались курящие чернокожие, громко обсуждавшие что-то по-английски. Позади осталась Хай стрит Маргейта с заклеенными бумажным мусором витринами, позади осталось все еще закрытое сквот-кафе с черными стенами, украшенными газетными вырезками. Позади оставалась прежняя жизнь.

Вернувшись в комнату, он пересчитал полученные в банке деньги. Двенадцать тысяч! Собрал вещи в кожаный чемодан. Спустившись этажом ниже, подсунул пятьсот фунтов под дверь Миры. И зашагал к автобусной остановке.

Через сорок минут «Моррис Майнор», провожаемый любопытными взглядами случайных прохожих, покинул Херн Бэй и выехал на Кентербери-роуд.

Клаудиюс уже три часа, как был в дороге, когда неожиданно зазвонил мобильник.

– Что ты себе думаешь? Где ты? – ворвался в его ухо гнев Ингриды. – Ты хочешь, чтобы тебя выгнали с фабрики?!

– Я уже себя выгнал с вашей фабрики, – спокойно ответил Клаудиюс. – Так своему поляку и передай! И не звони мне больше!

– Курва, – смачно добавил Клаудиюс, уже бросив телефон на соседнее пассажирское сиденье. И улыбнулся самоуверенно и сердито.

На небе появились облака. Солнце выглядывало из-за них теперь изредка. Его обогнала и умчалась вперед полицейская машина с мигалкой. Клаудиюс нервно посмотрел на спидометр. И успокоился. Он не превышал скорость, а значит, остановить его не за что. А если его остановить не за что, то никто и не будет его останавливать. Никто не узнает, что у него нет водительских прав. У него есть только права человека. Права свободного европейского человека.

Глава 109. Фарбус. Норд-Па-де-Кале

«Ты сошел с ума!» – Эта фраза Барборы, устроившей ночью скандал сразу после того, как она с тем же таксистом-бельгийцем привезли его домой, беспрерывно отдавалась эхом в голове Андрюса.

«Ты сошел с ума! Тебе надо становиться взрослым человеком! Ты скоро станешь отцом! Хватит смотреть на жизнь глазами клоуна!» – Вот точный поток ее злости, ее раздражения и даже отчаяния, который она вылила на него той ночью, а потом повторила следующим утром. Поздним утром, ведь он спал почти до полудня.

– Я не сошел с ума, – спокойно отвечал Андрюс. Но чувствовал себя виноватым. Понимал, что Барборе нельзя нервничать, а значит, нельзя и злиться. А он дал повод!

С той ночи прошло уже три дня. А прошлой ночью ему опять снился лес и снились те самые подземные звуки, и снова очаровывали его, притягивали его к себе, звали их слушать. И к ним далеким и назойливым механическим эхом примешивался голос Барборы, усиленный громкоговорителем. Ее голос, звавший его в лесу, окликавший его по-литовски. Литовский язык в ночном французском лесу звучал странно и неестественно. Андрюсу тогда хотелось, чтобы этот усиленный громкоговорителем голос Барборы замолк, исчез, перестал беспокоить лес и его жизнь. Только поэтому он поднялся с земли и пошел на ее голос.

– Andriau! Greitai ateik! Ar girdi mane? Nevaidink kvailio![85]

И он шел, чтобы найти ее и выключить ее громкоговоритель. Она словно взяла весь лес с его жителями в заложники своего шума, своего голоса, в заложники литовского языка, понятного тут только им двоим. Он шел и падал, проваливаясь то левой, то правой ногой в старые окопы и ямы от взрывов. Когда подошел к проволоке, увидел свет фар такси, бивший из-за деревьев.

Андрюсу не удалось аккуратно переступить проволочный забор и на колючей проволоке остался висеть вырванный кусочек джинсовой ткани от его «Левис Страус».

Когда он остановился перед машиной в свете фар, стоящая слева у открытой дверцы минивэна Барбора наконец замолчала и опустила руку с громкоговорителем.

Они доехали до Фарбуса молча. В доме их встретил старик Кристофер в длинном халате. Он как-то странно покивал головой при виде Андрюса и ушел в гостиную, ничего не сказав. Это уже в спальне она устроила ему первый скандал. И второй скандал поздним утром тоже в спальне. Он лежал, протирал глаза и смотрел в потолок, а она зашла проверить, не проснулся ли он, и, увидев, что проснулся, повторила те же слова. Слава богу, что не разбудила, а ждала, пока проснется.

– Из-за тебя Кристофер всю ночь не спал! – обвинила Барбара Андрюса после обеда.

– Он и так ночью не спит, – спокойно ответил Андрюс и сам удивился своему холодному спокойствию.

Задумался, пытаясь понять свое состояние. Он словно «перегорел» в своих желаниях. Ему показалось, что внутри у него что-то изменилось. Появилось что-то новое. И это холодное, самоуверенное спокойствие тоже было чем-то новым и ощущалось как броня, как защита его личного мира от мира внешнего.

Барби мыла посуду на кухне. А он стоял перед окном в спальне, смотрел на заброшенный сад и думал о себе, о своем изменившемся отношении к жизни. Ему не пришлось долго ломать голову, чтобы найти определение этого нового отношения к жизни, появившегося после ночи в «запретном» лесу. Более того, когда он нашел определение, когда понял, что с ним произошло, то вспомнил, что уже ощущал все это незадолго до той ночи, ощущал и переживал в мыслях. Только тогда он осознавал себя жертвой вежливого безразличия Франции или просто жизни. А теперь он стал его частью. Он сам стал Францией или, может, Литвой, или, скорее, просто человеком, который осознал и принял свое собственное вежливое безразличие к окружающему миру и его обитателям.

Он не сошел с ума! Это точно! Он совершенно нормальный, и даже нормальнее других. И понимает он больше, чем другие. И слышит больше!

Под вечер Барби вроде бы успокоилась. А когда легла спать, то сразу заснула. Андрюсу не спалось. Он слушал телом ее тепло. Это тепло дарило ощущение ночного уюта, но глаза не закрывались, хотя ничего и не видели. За дверью спальни раздалось шарканье ног. Кристофер зачем-то вышел в коридор.

«Когда же он ложится?» – задумался Андрюс.

Осторожно поднялся на ноги, натянул джинсы.

Из-под дверей в гостиную пробивалась неяркая полоска света. Андрюс потянул дверную ручку на себя.

Старик, сидевший за овальным столом под горящим сбоку торшером, обернулся. Он не читал – для этого ему не хватило бы света.

– Можно? – спросил Андрюс.

Кристофер кивнул.

Андрюс присел рядом.

– Вы меня извините за ту ночь, – заговорил он. – Я не знаю, что на меня нашло… Выпил немного…

Старик улыбнулся.

– А ты далеко за проволоку зашел?

– Да.

– Землю слушал?

Андрюс кивнул.

– Правда ведь, что там она громче? – Кристофер пытливо уставился в глаза Андрюсу.

– Громче, – подтвердил Андрюс. – Намного громче!

– Я там тоже ее слушал. Давно. В первые годы после приезда. – Старик на мгновение перевел взгляд на окно, за которым темнела ночь, потом снова посмотрел на собеседника. – И потом иногда бывал. Я-то что? – Он пожал плечами. – Это твоя жена забеспокоилась. Когда таксист продукты привез, а тебя в машине не оказалось. Как по мне, если тебя туда тянет, надо ездить, пока не почувствуешь, что хватит. Пока не поймешь, что ничего нового там не услышишь.

– А вы это поняли? – спросил Андрюс.

– И да, и нет. Меня, на самом деле, иногда и сейчас туда тянет. Но возраст уже не тот, чтобы ложиться на землю и слушать, что у нее под травой происходит. Я и так знаю, что там происходит.

– А я слышал звуки не только снизу, но как бы и сбоку, – признался Андрюс.

– Всё в мире дышит, – Кристофер пожал плечами. – Даже камни и железо. А каждое дыхание – это движение. Каждое движение – это звук. Каждый снаряд, каждая мина, попавшая на метровую глубину, рано или поздно выберется оттуда. Не сама, конечно. Ее земля будет подталкивать к поверхности. Своим дыханием. Дождями, просачивающимися вглубь и заставляющими землю набухать и расталкивать находящиеся рядом камни и железяки. Что-то одно сдвинется под землей и сразу цепная реакция, а за ней следующая… Тебе тут нравится?

– Тут? – переспросил Андрюс. – У вас дома – да. А вообще – нет.

Старик усмехнулся.

– Это потому, что тебя ничто не связывает с этой землей. Меня связывает старший брат, а тебя ничего…

В голосе Кристофера Андрюс не услышал ни осуждения, ни удивления. Он словно и сам знал, что любить эти странные, с виду совершенно не французские места Франции не за что. И одновременно ему, казалось, даже понравилось то, что Андрюс забрался за колючую проволоку «минного» леса и лежал там на земле, вслушиваясь в ее звуки.

Андрюсом овладело удивительное спокойствие. Он почувствовал симпатию к старику, почувствовал чуть ли не некую родственную связь с ним. И вычеркнул его тут же мысленно из списка тех, к кому он был вежливо безразличен. Точнее, так как список этот не существовал, или, если быть точнее, в этот список входил практически весь мир, то старика он внес в другой список – очень короткий – тех, кто вызывал у него симпатию. В этом другом списке уже состояли Франсуа и его мать Николь, Филипп и его добрые родители, и даже овчарка Ашка, Поль и даже его папа-врун, водитель посольства Камеруна, притворяющийся дипломатом. В этом списке, только в отдельной, особой графе была записана Барбора, которую он любил, Барбора, которая ждала от него ребенка, Барбора, которая хотела, чтобы он, Андрюс, стал взрослее, а значит – отказался от своей детской мечты.

– Виски? – спросил-предложил Андрюс.

Кристофер отрицательно мотнул головой.

– Я после часа ночи не пью, – он улыбнулся и оглянулся на буфет.

– А когда вы ложитесь спать? – поинтересовался Андрюс.

– Иногда в три, иногда в четыре, – выдохнул старик. – Сегодня лягу раньше. – Он посмотрел на свои ручные часы. – Уже полтретьего!

Под одеялом за время отсутствия Андрюса накопилось еще больше тепла. И ему сразу стало жарко. Он поднялся, приоткрыл на минутку окно в заброшенный сад и впустил холодный ночной воздух. Только потом заснул.

А утром Барбора опять прочитала ему воспитательную лекцию. Снова напомнила, что пора взрослеть и хватит пытаться рассмешить мир. Она так и сказала: «рассмешить мир», но ведь он никогда не старался рассмешить мир. Он хотел рассмешить детей. Может, и их родителей. Но не мир! Этому миру явно не до смеха!

Она жарила блины. На овальном столе в гостиной красовалась бутылка кленового сиропа. Кристофер уже сидел за столом и отдыхал на ней взглядом.

День снова обещал быть солнечным. После завтрака Андрюс вышел в заброшенный сад – ему захотелось сделать Барборе приятное. Дверь в маленький деревянный сарай за домом оказалась приоткрытой. Внутри виднелся садовый инвентарь – лопата, грабли, вилы, топор и даже поржавевшая механическая газонная косилка.

Андрюсу даже не пришлось открывать дверь пошире. Он достал грабли рукой, вырвал их из пут многолетней паутины, объединившей все садовые инструменты.

Мускулы приятно напряглись, как только принялся он расчищать землю от старых листьев и веток. Куча листьев росла – он сгребал ее к углу дома, так, чтобы ее не было видно из окна их спальни.

То и дело грабли натыкались на ростки деревьев толщиной в палец. Они еще не покрылись свежими листьями и поэтому не бросались в глаза. Вырвать их из земли руками не получалось и Андрюс достал из сарая лопату. Квадрат «расчесанной» и очищенной земли расширялся с каждой минутой. Андрюс с удовольствием помахал и топором, расчищая дикий кустарник, разросшийся перед старой яблоней. Нашел пилу и отрезал нижние мертвые ветви у старого дерева.

Незаметно прошло два часа. Андрюс, закончив, вернулся в дом и как бы ненароком подвел Барбору к окну их спальни.

– Ну как? – спросил.

– Что как? – Она посмотрела на него непонимающе.

Андрюс отправил ее взгляд за окно. Барбора усмехнулась. И поцеловала его в щеку.

Около четырех зазвонил мобильный.

– Его там нет! – взволнованно сообщил знакомый полудетский голос.

– Кого? Кто это? Филипп?

– Да, это я! – ответил Филипп. – Я зашел к Полю, а его нет!

– Наверное, на процедурах, – поспешил успокоить разволновавшегося мальчика Андрюс.

– Нет, на его кровати другой!

– Откуда ты знаешь? – удивился Андрюс. – Может, ты случайно попал в соседнюю палату?

– Нет, я переспросил. Я сейчас тут, могу дать трубку этому мальчику!

– Не надо, я не пойму по-французски. А что он говорит?

– Говорит, что его привезли сегодня утром, и тут никого не было!

– Странно. Может, Поля перевели в другую палату или даже в другую больницу? – предположил Андрюс. – Не беспокойся. Думаю, он мне перезвонит и скажет, а потом я перезвоню тебе! Хорошо?

Прошло не меньше получаса с момента этого телефонного разговора, когда Андрюс неожиданно тоже ощутил приступ волнения, словно обеспокоенность Филиппа с запозданием передалась и ему. Но ведь в конце разговора Андрюсу, кажется, удалось успокоить мальчика? А теперь наоборот, сам Андрюс разнервничался и чуть было не позвонил Полю. Но не позвонил, решил подождать до вечера. Подумал, а что, если Поль сейчас на консультации у какого-нибудь важного профессора в другой клинике? Может, его перевезли и он осваивается в новом месте? Ему ведь надо познакомиться с новыми врачами и медсестрами, надо как-то объяснить, что он будет их просить поднести к уху мобильник, если тот зазвонит. Поднести и держать, пока он будет разговаривать.

Однако Андрюсу не удалось успокоиться своими фантазиями. Он понял вдруг, что не просто беспокоится за Поля, а боится получить плохие новости.

«Какие плохие новости? – подумал он, сопротивляясь наползающим опасениям. – У него ведь не рак! Только болезнь костей…»

И когда снова зазвонил мобильный, Андрюс, уверенный, что это Поль, улыбнулся, как ребенок, уже смеясь над своими опасениями и страхами. Он даже не посмотрел на монитор, чтобы проверить: кто звонит. Он был на сто процентов уверен, словно по звуку звонка определил звонящего.

– Поль умер, – сообщил ему знакомый взрослый голос.

– Что? – переспросил Андрюс, не веря или отказываясь понять услышанное.

– Поль умер, – повторил потерянным голосом Ганнибал. – Вчера вечером.

Андрюс молчал. Он закрыл глаза и чувствовал, как в них собираются слезы. Собираются и ждут, пока он не поднимет веки.

– Похороны завтра, – после молчания снова заговорил отец Поля. – В Нёйи-сюр-Сен, в церкви Черной Мадонны. Твой подарок, твою золотую трость я положу ему в гроб…

«Колючка» с верхней стальной «электропроволокой» осталась позади. Отсчитав сотню шагов по неровной лесной поверхности, он остановился и присел на землю, уперся в нее ладонями. Старые сухие листья под вечер собрали опустившуюся вниз влагу воздуха. Эта вечерняя роса едва заметно проблескивала на хрупких прелых листьях, спресованных холодом ушедшей зимы в «ковролин» грязно-коричневого цвета.

Андрюс молчал. В нем пробуждался слух, которому он дал теперь полную свободу. Слух опускал на него звуки лесной жизни, становящейся невидимой и оттого делающейся более слышимой. Осмелевшие движения ночных птиц, колыхание ветвей деревьев, шуршание и писки мелких или крупных грызунов.

– Я ничего не сказал Барби! – Андрюс прикусил губу, отвлекся на мгновение от звуков леса. Но тут же, сглотнув слюну, ощутил вкус крови. Заставил себя силой воли вернуться слухом и мыслями к лесу.

– Привет, Поль! – прошептал он и оглянулся по сторонам. Оглянулся медленно, и не потому, что темнота сгущалась и уменьшала пространство, доступное взгляду. Нет. Он знал, что Поль теперь тоже в лесу. Может быть, в другом лесу, но может быть и в этом.

Он остановил взгляд на стволе мощного дуба, за которым уже ничего видно не было.

– Привет, Поль! – прошептал снова, уставившись на широкий ствол и прищурившись, словно пытаясь высмотреть выглядывающего из-за ствола мальчишку.

И тут же подумал, что темень не даст ему рассмотреть или просто заметить Поля. Он ведь черный, он из Камеруна. И даже яркие белки глаз и белые зубы не сделают его заметнее. Искать Поля здесь, это как искать черную кошку в темной комнате. Искать, зная, что ее там нет.

Андрюс оторвал ладонь от земли и вместе с ней поднялся влажный, полуистлевший дубовый листок.

– Нет, ты не тут, – прошептал он, отводя взгляд от ствола старого дуба.

«Всё невидимое становится слышимым», – подсказала внезапная мысль. И заставила опустить взгляд на землю перед ним.

Андрюс сгреб ладонью листья в сторону, оголил землю. Опять осмотрелся, словно проверяя, а нет ли более подходящего, более ровного места.

Сдвинулся назад, чтобы ухом опуститься на очищенную пядь земной поверхности. А когда опустился, широко открытые глаза выразили удивление: земля под ухом оказалась сухой и нехолодной.

И тут же, словно заметив благодарного слушателя, земля «заговорила», «заговорила» прямо в его ухо.

– Я ведь в этот раз прошел еще дальше за проволоку! – сам себе объяснил Андрюс увеличившуюся «громкость» земли.

Все звуки, доносившиеся снизу, весь этот настойчивый и постоянный хор сопровождали движение. Движение, как доказательство жизни. Как доказательство жизни как всего живого, что пряталось в земле, так и всего неживого, что в ней таилось и становилось игрушкой, препоной или строительным материалом, перемещающимися в темном, тесном и плотном, невидимом глазу пространстве. Снова глухой скрежет металла, наверняка ржавого, растянутый удивительно малой скоростью его передвижения на неопределимой ухом глубине. Снова быстрые, как скачки, перемещения дробных звуков с одного невидимого места в другое – должно быть, бег мышей или сусликов по туннелям своих норок. Да почему только мышей? В лесных норах и норках живут куда более крупные звери!

Снова странный и удаленный фон-гудение, иногда усиливающийся, иногда на мгновение исчезающий, проваливающийся на недосягаемую для слуха глубину.

И вдруг далеким колокольчиком полслова знакомым голосом. Андрюс замер. Задрожал от напряжения, стараясь не пропустить следующие полслова, чтобы сложить эти половинки и понять.

И тут же осознание того, что услышанные полслова пришли не из глубины. Они вынырнули из памяти, которая тоже не спит и пытается обратить на себя внимание, отвлечь от реальности. Колокольчик – это голос Поля, и полслова – тоже его.

Андрюс придавил ухо к земле до боли, сцепил зубы, чтобы быть уверенным – никакой его собственный звук не помешает ему услышать что-то важное, доносящееся снизу.

И снова колокольчиком далекий смех, смех Поля. Теперь точно из-под земли!

«Интересно, сколько звуков может хранить в себе земля?» – еще одна внезапная мысль.

Андрюс поднялся. Присел, потер ухо ладонью.

Вспомнил терриконы, увиденные несколько раз по дороге сюда, в Норд-Па-де-Кале. Сначала при приближении к Лиллю, а потом уже и по дороге в Фарбус.

«Тут же копали уголь, – подумал. – Копали долго, может, сто лет, а может, и больше! А значит, под землей пустота, а пустота усиливает любой звук и может долго хранить эхо!»

Он представил себя в туннеле шахты, в полной темноте. Он представил себе, как выкрикивает слово, как выкрикивает не просто слово, а имя: «Барби!!!». И пока звучит, многократно повторяясь, эхо его крика, он идет по темному туннелю, время от времени касаясь руками холодных стен, потому что держит обе руки протянутыми в стороны, чтобы случайно не удариться. Идет бесконечно долго и понимает, что эхо не становится тише. Оно убегает вперед, в невидимый конец туннеля и тут же возвращается назад. Он кричит еще раз и понимает, что и второй крик остается эхом и звучит одновременно с первым. А потом он громко зовет: «Поль!» – и эхо становится еще более густым и сильным. И эхо не смазывает, не растворяет выкрикнутые имена в возникшем и становящемся все сильнее звуковом шумовом фоне, появившемся из-за движения и столкновения друг с другом всех этих звуков. Из-за ударения звуков о твердую породу стен и потолка, из-за смешения звуков с поднятой ими же со дна туннеля угольной пылью. Оба имени звучат ясно и четко!

На ходу, не опуская рук, протянутых в стороны, он бросает взгляд вверх. На самом деле он бросает не взгляд, ведь ничего вокруг не видно, он бросает мысль. Мысль о том, что если кто-то далеко вверху приложил сейчас к земле ухо, тот кто-то наверняка не услышит выкрикнутых имен. Он услышит только шум. Шум и другие, более близкие к поверхности звуки.

Андрюсу стало жарко. Он оставил туннель, оставил свое воображение в покое. Закрыл глаза. Сидел на земле, упершись ладонями во влажные листья и согнув колени, упершись подошвами ботинок в скользкую влажную поверхность. Ноги разгибались, подошвы не могли зацепиться за какую-нибудь неровность или корень. Вздохнув и, не открывая глаз, Андрюс нехотя отпустил землю и обнял свои колени, наклонившись вперед. Обнял их, чтобы удержать и удержаться.

Несколько минут сидел неподвижно и старался не издать ни одного звука. Пока не услышал автомобильный сигнал. На лице появилась горькая усмешка.

Возвращался назад к колючей проволоке не спеша, стараясь не опускаться в кратеры и старые окопы, а перешагивать с одного верхнего края на другой или обходить. Свет неподвижных автомобильных фар приближался.

Таксист-бельгиец сидел за рулем в хорошо освещенном салоне минивэна и, потирая глаза, решал очередной кроссворд. На пассажирском сиденье лежал белый громкоговоритель. Увидев Андрюса, таксист молча взял громкоговоритель и переложил его в багажник. Он молчал. Завел мотор, как только Андрюс уселся на сиденье. Андрюс хотел было извиниться, поговорить с ним ни о чем, чтобы меньше чувствовать себя виноватым. Но не смог.

Дверь в дом оказалась незапертой. Только там он проверил время. Не так уже и поздно, всего-то половина первого ночи! В гостиной горел свет, Кристофер не спал. Но Андрюс решил к нему не заходить. Сразу отправился в спальню. Разделся и залез под одеяло к Барборе. Она спала или притворялась, что спит.

– Поль умер, – прошептал ей в затылок Андрюс, пытаясь объяснить свое отсутствие.

Она не ответила и не отреагировала. Может, действительно спала.

– Поль умер, – еще раз прошептал, уже сам себе, Андрюс и, повернувшись к Барборе спиной, заснул.

Глава 110. Пиенагалис. Возле Аникщяя

К обеду на хутор Пиенагалис посыпался дождь. Сначала крупными редкими каплями забарабанил по крышам дома и амбара, застучал дробью по красному «фиату» Ренаты, по будке Гугласа, возвращенной на прежнее место под стеной амбара. Из зеленой брезентовой палатки выскочил перепуганный Владас, стал на крышу палатки широкий квадрат толстой, шуршащей пленки набрасывать. Наконец ему это удалось. Нырнув обратно в палатку, он вернулся оттуда с железными прищепками-крокодильчиками, защемил пленку вместе с брезентом палатки в четырех местах, чтобы ветер не мог ее сбросить. Закашлялся и снова спрятался в палатке.

– Вот тебе и весна, – грустно выдохнул Витас, глянув в окошко. – С таким темпом лето наступит не раньше августа!

– Ты ешь, остывает! – Рената кивнула на тарелку с куриным супом.

Зазвонил телефон.

– Да? – ответил Витас. – Понял. Жаль. Хорошо! Буду ждать звонка!

Проглотил ложку супа. Горько усмехнулся.

– Еще три таких звонка, и мы сегодня свободны! – сказал.

– Что, кто-то не приедет? – догадалась Рената.

– Да, последние клиенты, которые на шесть вечера.

– Ничего страшного, раньше поужинаем!

Снова зазвонил мобильник на столе.

– Я же тебе сказал! – Витас бросил многозначительный взгляд на Ренату. Поднес телефон к уху.

– А, хорошо! Нестрашно! – сказал кому-то.

– Виола опаздывает, – ответил на вопросительный взгляд Ренаты. – Но приезжает! Молодец!

Крупные редкие капли дождя перешли в частые и более мелкие. А потом дождь полился струями. Теперь уже и крыша брезентовой палатки шумела под дождем, по пластиковому покрытию ручьями лилась вода и наверняка затекала под палатку.

Во двор заехал заляпанный грязью минивэн. Развернулся и сдал задним ходом к «фиату» Ренаты. Из него выбрался парень в черной плащевой накидке с капюшоном. На ногах – высокие походные ботинки. Забежал на порог дома, постучал в двери.

– Я немного рано! – извинился парень перед открывшим ему Витасом. – Мы можем с сыном в машине посидеть!

– Не надо! – Витас предложил хозяину минивэна зайти в дом.

Минут через пятнадцать Витас вместе с заказчиком и его пятилетним сыном сидели в салоне «собачьей красоты». Сидели и грелись около включенных электронагревателей. Совсем близко к одной из электробатарей стояла клетка с тремя белыми мышками.

– А они тебя не укусят за палец? – спросил Витаса мальчик, указывая взглядом на грызунов.

Витас показал малышу две синих перчатки из очень толстой резины.

– Такие не прокусят! – сказал.

– Дай посмотреть! – попросил мальчик.

Он надел перчатку на правую руку и поднял ее, глядя с любопытством. Перчатка оказалась такой большой, как корабельный колокол, а его тонкая ручка стала похожей на язычок этого колокола.

– Виола вот-вот приедет, – Витас посмотрел на заказчика. – Она – первоклассный специалист по покраске, я – только менеджер и помощник!

– Да мы не спешим! – успокоил его парень. – В такую погоду и спешить-то некуда!

Пока приехавшая Виола готовилась к работе, один за другим позвонили еще два сегодняшних заказчика и попросили перенести их на другой день. Витас даже не удивился.

Трем мышкам понадобилось меньше двух часов, чтобы поменять свою окраску на «морковную». – А почему такой цвет? – спросил Витас у мальчика. – Они же домашние и глупые, – пояснил тот. – Я их на улицу выносил, когда солнце светило, так одна в снег прыгнула – еле ее отыскал! Она белая и снег белый! А еще они морковку любят! – Ну, тогда понятно! – понимающе закивал Витас. Отец мальчика расплатился. Они занесли клетку в машину. Попрощались. Витас стоял под зонтом, ждал, пока минивэн уедет. Но машина, крутанув передними колесами, загрузла, села в выкопанные колесами ямы. Отец мальчика попробовал ее раскачать, чтобы она выпрыгнула из ловушки. Она загрузла еще больше. Грязь из-под ее колес долетела и до «фиата» Ренаты, и до «смарта» Виолы.

Витас скривил губы. «Слава Богу, что остальные не приедут!» – подумал.

– Лопата есть? – спросил, открыв дверцу, парень.

– Да, сейчас! – Витас вернулся в амбар. Нашел лопату, вынес.

Парень копнул перед колесами, срезал земли и сделал плавный подъем. Воткнул лопату рядом, снова сел за руль. Минивэн зарычал и рванул вперед только для того, чтобы проехать сантиметров десять и снова загрузнуть. Яма, устроенная в мокрой и мягкой земле передними колесами, превратилась в слишком глубокую колею.

– Давайте я подтолкну! – предложил Витас.

Он уперся ладонями в заднюю дверцу машины, кивнул водителю, мол, готов.

Однако машина словно и не почувствовала, что кто-то пытается ей помочь выбраться из колеи.

Из палатки на шум выглянул Владас. Лицо его одновременно выражало любопытство и недовольство.

– Чего стоишь, помоги! – попросил Витас.

Владас спрятался в палатке, но через минуту вышел в сапогах и куртке. Уперся ладонями в заднюю дверцу другой стороны и замер, глядя на Витаса, ожидая сигнала. Машина опять заревела. Водитель сначала дал на мгновение задний ход, а потом резко переключил на первую передачу. Витас и Владас что было сил толкнули машину. Она проехала полметра вперед, мотор зарычал еще громче, из-под передних колес на Витаса и Владаса обрушился поток грязи. Но обоим было понятно, что надо толкать дальше, иначе она загрузнет уже в новом месте. И они продолжали толкать минивэн еще несколько метров, пока в один момент он не рванул вперед, вырвавшись из ловушки. А Витас и Владас, подавшись по инерции телом вслед за выскочившей из-под их рук машины, чуть не упали.

Минивэн покатился по колее прочь от дома. Водитель мигнул аварийкой вместо «спасибо». Теперь он не остановится! Так и будет, покачиваясь, ехать до гравийки.

Владас стоял весь покрытый грязью, смотрел на Витаса и смеялся. У Витаса даже лицо было забрызгано коричневой жижей.

– Чего смеешься? – спросил Витас беззлобно. – Ты на себя посмотри!

– У меня зеркала нет! – ответил Владас и шагнул к палатке.

– Ты куда? – остановил его Витас. – Ты же там все испачкаешь!

– А что мне делать? – Владас развел руками.

– Иди к дому, сейчас Рената что-нибудь вынесет. Какие-нибудь тряпки или туалетную бумагу.

Рената, увидев их на пороге, не удержалась от смеха. Сразу поняла, что надо делать. Вынесла им бумажных полотенец. А когда они вытерли грязь с рук, лиц и одежды, впустила в дом.

– Идите в душ! – скомандовала. – А Виола где?

– Сейчас придет, она там, в салоне, переодевается!

Когда долговязый Владас вышел из ванной в гостиную, завернутый в большое красное полотенце, с длинными мокрыми волосами, делавшими его голову еще более продолговатой и узкой, а кадык еще более заметным, Виола, сидевшая за овальным столом в ожидании ужина, вскочила из-за неожиданности со стула.

– Да он же на Иисуса похож! – вырвалось у нее.

– Ну да, – рассмеялся уже переодевшийся и отмытый от грязи Витас. – Только что с креста сняли!

Владас сделал шаг назад. На лице – испуг.

– Извините ради бога! – выкрикнул и забежал обратно в ванную комнату.

На шум из кухни выглянула Рената.

– Что тут? – спросила.

– У тебя в ванной голый защитник животных! – шутливо произнесла Виола, вернувшись за стол.

– Владас? Да, они же с Витасом машину вашего клиента выталкивали!

– А ты видела, какие у Владаса волосатые ноги? – спросила Виола.

Глаза Ренаты округлились. Витас прикрыл ладонью рот, чтобы не рассмеяться.

– Зачем мне его ноги?!

– Извини, это я так! Просто странно, что он у вас дома!

Рената пожала плечами.

Этот ужин оказался самым странным и самым молчаливым за долгое время. Владас уселся за противоположный край стола, подальше от Витаса. Сдерживал кашель, но, когда не мог сдержать, отворачивался.

– Хорошая свинина, – наконец выдавил он из себя, поедая с аппетитом тушеное мясо с картошкой. Помытый защитник животных чувствовал себя не в своей тарелке. Но сидевшая рядом Виола явно вызывала у него особенный, теплый интерес.

– Это кролик, – исправила Владаса Рената. – Берите еще!

Владас с удивлением уставился на свою пустую тарелку. Видимо, и не заметил, как быстро все съел.

Рената сама добавила ему горячего.

– Спасибо за помощь! – Витас посмотрел через стол на Владаса.

– Да я, я с радостью, – ответил тот, негромко и словно сам прислушиваясь к своему голосу, проверяя, не слышны ли в этих словах нотки фальши. – Вы же понимаете! Я Ренате уже объяснял, – защитник животных бросил взгляд на хозяйку, взгляд, просящий о поддержке. – У меня просто не было другой возможности. Где тут еще заработать?

– А за границу не думал ехать? – вырвалось у Витаса, и он сам почувствовал, что как-то не очень вежливо прозвучал его вопрос.

– Думал, – признался Владас. – Но я у мамы один. Как ее оставить? Нет, мне бы там было беспокойно.

Рената понимающе закивала.

– Я тоже не захотела, – вступила в разговор. – Точнее, захотела, а потом испугалась. Тогда еще дедушка Йонас живой был. Как его одного оставишь… А потом… Потом…

– А ты что, очень животных любишь? – вклинилась в разговор Виола.

Владас замер. Они, сидевшие рядом за столом, смотрели друг другу в глаза, и расстояние между их лицами было не больше двух ладоней. Витасу показалось, что они сейчас возьмут и поцелуются.

– Люблю, – после короткой паузы ответил Владас. – Птиц. Особенно горлицу слушать.

– Я выпить не предложил! – подумал вслух Витас.

– А вы заметили, что дождь кончился? – спросила Рената.

Владас и Виола перевели взгляды на хозяйку. Витас расслабился. Улыбнулся. Поднялся и принес из кухни бутылку бальзама и стопки.

– Я не буду! – твердо заявил Владас.

– Я буду, – сообщила Виола.

– А я тоже не буду, – Рената мотнула головой.

Витас выпил с Виолой.

Владас снова отвернулся, закрывая ладонью рот. Закашлялся.

– Тебе надо лечиться. – В голосе Виолы прозвучало искреннее беспокойство. – Я тебе меда привезу!

– Мне Рената уже чай с медом давала, – признался Владас. – Не помогает.

Этот разговор, странный и раздерганный, перепрыгивающий с одной темы на другую, продолжился и за чаем.

И вдруг Виола всполошилась.

– У меня утром клиентка! А я совсем забыла, думала у вас остаться!

– Ну я тоже пойду, – Владас поднялся из-за стола. Оглянулся на хозяйку, на Витаса.

– А как же я поеду? Я же выпила! – задалась вопросом вслух Виола.

– Так оставайся, позвони клиентке, перенеси ее на другой день! – посоветовала Рената.

Виола отрицательно замотала головой. Обернулась к Владасу.

– Ты машину водишь? – спросила.

– Да, – он кивнул.

– Пошли, – скомандовала она. – Заодно я тебя подлечу, у меня антибиотики есть!

Следом за Владасом и Виолой на порог дома вышли и Рената с Витасом, оба удивленные и не совсем понимающие, что происходит.

Дождь закончился. В лужах и лужицах отражался свет лампочки, висевшей над порогом.

Виола села в свой «смарт», завела мотор и тут же вышла, кивнув Владасу на водительское сиденье.

– Они сейчас забуксуют, а я больше сегодня машины толкать не буду! – заявил Витас.

К его удивлению, желтый «смарт» Виолы легко тронулся с места и поехал по невидимой с порога колее. Была ли видна колея Владасу в свете фар, Витас тоже не знал. Но в любом случае, Виола дорогу знала хорошо.

– Смелая девчонка! – Уже в спальне, забираясь под одеяло, не сдержалась и сказала, что думала, Рената. – Одного выбросила из своей жизни, другого подобрала и повезла к себе! Хорошо, что мы его предварительно отмыли!

– Ну, если она его отсюда уберет, я ей тысячу литов подарю! – пообещал Витас.

– Подаришь ей букет цветов, и хватит! – твердо сказала ему Рената. – Может, это она тебе за него тысячу литов даст!

Глава 111. Дюнкерк. Норд-Па-де-Кале

Еще никогда Кукутис не ощущал такого стыда, как прошлой ночью. Уж лучше бы он действительно утонул, чем барахтаться посреди Ла-Манша в полной темноте среди волн, которые если и поднимали его в высоту, то не выше, чем на пару метров! И с этой высоты он всякий раз видел зеленую шхуну Шарля, а иногда и его самого в желтом комбинезоне, то выскакивающего из рулевой рубки, то снова оказывающегося внутри. Глупо было кричать неистово и по-литовски «Спасите! Помогите!» Глупо, но он кричал. И сколько времени продолжалось все это? Сколько времени он глотал морскую пену с привкусом нефти или мазута, пока сверху не ударил вниз на шхуну прожектор вертолета береговой службы? Наверное, минут десять или двадцать. Сначала осветил шхуну, а потом подержал несколько минут в своем желтом ярчайшем луче и самого Кукутиса. А потом улетел, но очень скоро на смену ему прибыл остроносый и раза в два больше шхуны Шарля оранжевый спасательный катер. С борта катера Кукутису бросили желтый спасательный буек на тонкой, но крепкой веревке. Однако поднять Кукутиса на борт катера оказалось задачей непростой. Мокрое серое пальто и треснутая деревянная нога, набравшая воды, тянули вниз. А двое спасателей в красном тянули Кукутиса вверх. Кукутиса подбрасывало на волнах вместе с этим катером. В конце концов, спасателям удалось вытянуть его из воды. Они тут же опустили его в каюту, где полностью раздели – только ногу свою деревянную он им не дал отстегнуть. Вытерли насухо, дали выпить бренди и, замотав в теплый плед, уложили на койку, очень похожую на носилки санитаров «скорой помощи», только без ручек для переноски и на стационарных железных ножках.

Он лежал, завернутый в плед, и слышал, как капает, а иногда струйками льется вниз на пол вода из его деревянной ноги. И ему было стыдно. Точно, как потом, когда катер завел взятую на буксир шхуну Шарля в портовый канал и уже спокойно, потому что волн тут не было, оттащил до причала спасательной службы порта.

Там Шарля уже ждала на машине сорокалетняя дочь, которой позвонил на всякий случай знакомый рыбак, ставший свидетелем неожиданного отплытия зеленой шхуны в сторону открытого моря. Он тоже знал о прогнозе погоды, этот свидетель, но его не соблазняли золотым луидором, и поэтому решил он, что Шарль выжил из ума или неожиданно напился. Фантазия у свидетеля оказалась небогатой. Но слова «ты сошел с ума!», сказанные в адрес Шарля его дочкой, Кукутис этим ранним утром слышал раз двадцать.

Она упорно не хотела сажать замотанного в плед Кукутиса в свое «вольво», но в конце концов Шарль ее уговорил. Не забыли забрать у спасателей и тяжелый черный пластиковый мешок для мусора, в котором лежало мокрое серое пальто и другая одежда не состоявшейся одноногой жертвы шторма.

– Женщин надо терпеть, – повторял себе Кукутис в машине. – Особенно, если ты не прав! А ты ведь не прав! – шептал он себе. – Поэтому женщин надо терпеть…

– Это ты на каком языке бормочешь? – спросил сидевший рядом, тоже замотанный в плед Шарль.

– По-литовски.

– И что ты там бормочешь? – поинтересовался он слабым, не доказывающим действительного желания получить ответ на свой вопрос, голосом.

– Дураком себя называю, – произнес Кукутис негромко, не желая, чтобы дочь Шарля, ведущая машину, его услышала.

– А как будет по-литовски «я – дурак»?

– Aš durnius!

– Aš durnius, – повторил Шарль по-литовски и улыбнулся. – Aš durnius!

– Нет, – не согласился Кукутис, но вдруг задумался, еще раз посмотрел внимательно на Шарля и кивнул. – Да, ты тоже дурак! – добавил.

В доме дочь Шарля молчала. Только недовольно смотрела, как тянется за Кукутисом по деревянному полу коридора и дальше, в комнату с камином, мокрый след.

Она поставила напротив камина два кресла, а между ними – маленький журнальный столик. На столик опустила два стакана и бутылку. Помогла Шарлю сесть в одно кресло, а вот Кукутису помогать не стала. Он сам сел.

Зато дочь хозяина шхуны быстро зажгла в камине дрова и тепло, волнистое, проникающее, нежное, дотянулось до рук одноногого странника.

– Вы мою одежду повесьте сушиться! – попросил ее Кукутис.

– Ты с ней осторожнее, – прошептал ему громко, чтобы она слышала, Шарль. – Она у меня судья!

Дочь хотела было что-то сказать в ответ, но сдержалась. Только движения ее стали более резкими, но суть движений Кукутису понравилась. Она резко наклонилась над столиком между ними, открыла бутылку и налила им по полстакана прозрачной, чуть желтоватой жидкости.

До носа долетел теплый запах спирта с привкусом горящих липовых дров.

В этот момент стыд на несколько минут покинул Кукутиса. Он размотал ноги из пледа, отстегнул деревянную от культи и тут же сунул руку в «чашу» ноги.

– Слава богу, не промокли! – проговорил счастливо.

– Что не промокло? – обернулся к нему Шарль.

– Документы, – ответил Кукутис и поднял взгляд на все еще стоявшую рядом дочь Шарля. – А можно попросить у вас ведро и какую-нибудь подставку, чтобы можно было ногу подсушить у огня? – Он приподнял непривычно тяжелую деревянную ногу, показывая, что он имеет в виду. Из нее тут же пролилась на пол струя воды.

Женщина тяжело вздохнула и вышла. Вернулась с ведром, шваброй и деревянной газетницей. Поставила ее сбоку от камина.

Кукутис наклонился, примерил ногу к газетнице: она как раз хорошо ложилась между двумя бортиками.

– Идеально! – сказал он удовлетворенно и переставил ногу каблуком в ведро. Занялся проверкой ящичков и ниш. Каждый раз, когда он выдвигал очередной ящичек, на дно пластикового ведра лилась вода. Некоторые ящички заклинило из-за множественных трещин, прошедших от верха до низа.

– Далеко я на ней теперь не уйду, – с сожалением проговорил Кукутис, осматривая трещины.

Дочь Шарля вышла. Дрова потрескивали в огне, становилось все теплее.

– А куда тебе теперь? – спросил закутанный в плед Шарль, осторожно взяв в руку стакан.

– Домой, в Литву! – Кукутис посмотрел на огонь. – С такой ногой от меня проку не будет!

И тут же, как только сказал это, почувствовал, как сердце заболело, и не его собственной болью, а чужой, той болью, которая заставляла его десятилетиями идти вперед и пытаться уберечь кого-то из литовцев от беды, спасти.

Шарль закряхтел после первого глотка. Закряхтел довольно.

Кукутис тоже пригубил.

– Ого! – глаза его округлились. – Что это?

– «Женевер», – ласково пояснил Шарль. – Такой джин, который надо пить без тоника!

Он полез рукой под плед. Вытащил золотой луидор, полученный от Кукутиса перед отплытием. Протянул одноногому литовцу.

– Оставь! – отмахнулся Кукутис. – Ты из-за моей глупости чуть не утонул и шхуну чуть не утопил! А я даже не помню, откуда у меня эта монета! Может, действительно твоя?!

Шарль поднес ее к лицу.

– Нет, у моей другой герб на обороте был, точнее там было два герба! Я помню! – медленно, уставшим голосом проговорил он и зевнул.

Кукутис тоже зевнул. Заметил, как Шарль закрыл глаза, уронил голову на плечо, задремал. Кукутис протянул руку к бутылке джина, добавил себе. После двух новых глотков губы растянулись в расслабленной улыбке.

Глава 112. Фарбус. Норд-Па-де-Кале

Черный, начищенный до печального блеска похоронный лимузин остановился у церкви рядом с собравшимися чернокожими мужчинами и женщинами. Все они, одетые как на президентский прием, имели вид скорбный и одновременно сдержанный. Словно пытались сдержать свою скорбь.

Андрюс наблюдал за ними из глубины своего сна. Он словно был рядом, словно решал, в какой момент подойти и стать возле отца Поля, держащего в руках нечто длинное и завернутое в блестящую упаковочную фольгу с рождественскими мотивами. Длинный бордовый шарф, дважды обернутый вокруг его тонкой шеи, шевелился под порывами ветра своими концами, доходившими до пояса. То и дело открывалась взгляду Андрюса пришитая к одному концу шарфа бирка со знакомыми двумя буквами «D&G». Темно-синее дорогое пальто сидело на нем идеально, как на манекене. Наглаженные брюки коричневого цвета поблескивали, доказывая, что сшиты они из шерсти альпаки.

Снаружи донеслись шаги Кристофера, вышедшего в коридор. Андрюс напряг закрытые веки, чтобы не дать себе проснуться.

И сделал это очень вовремя. Уже через минуту он пожал руку отцу Поля и после этого они обнялись. Ганнибал отвел руку с длинным предметом чуть в сторону, придерживая Андрюса в объятиях свободной рукой.

Несколько гостей подошли к машине и, когда водитель, чинно и церемонно-медленно открыл задние дверцы лимузина, они вынули из машины благородный, из полированного дерева и с бронзовыми ручками гроб.

Следом за ними все собравшиеся зашли в церковь, где гроб был опущен на две подставки перед кафедрой, за которой возвышался строгий алтарь – белый мраморный куб с барельефным вырезанным крестом. За кубом в полукруглой нише стояла и смотрела скорбно вниз, на собравшихся в церкви, Черная Мадонна Парижа. Чернокожий священник с толстым псалтырем в руках смиренно ждал своего времени у кафедры, на которой лежала открытая Библия в кожаном переплете.

Четверо участников церемонии не отходили от гроба. Один из них открыл изголовную половинку крышки, как окно для лежащего внутри. Если б ее открыли на улице, покойный увидел бы небо. Или небо заглянуло б в его лицо. Но тут над гробом возвышался внутренний купол церкви.

Голос священника звучал сначала тихо, но постепенно он крепчал и становился слышнее, громче. Он служил отходную на французском, и Андрюс вдруг удивился несказанно тому, что речь священника оказалась ему понятной. Может, потому что те же псалмы и те же молитвы ранее слышал он на литовском.

Андрюс следил за лицом чернокожего священника, одетого во все белое. Только крест на его груди своей блестящей желтизной напоминал золото, но золотом быть не мог. Потому что золото так сильно не блестит!

Служба остановила время и вынесла место действия из реального мира, из Франции, из Парижа. Эта церковь теперь была космическим кораблем, зависшим между Богом и Человеком, между небом и землей. «Пилотировала» корабль Черная Мадонна.

Когда священник закончил молиться, уже стоя у последнего окошка Поля и глядя вниз в это открытое «окно», Ганнибал подошел к гробу и развернул длинный предмет, который все время держал в руке. Упаковочная подарочная фольга громко зашелестела в церкви и из-под нее появилась «золотая» трость, подаренная Андрюсом Полю, трость, сразу напомнившая Андрюсу о братьях-албанцах, о Филиппе, о враче, записавшем его бездомным, и вообще о Париже, как о далеком прошлом, словно стукнуло уже Андрюсу девяносто, как Кристоферу, и словно с того времени больше он в своей долгой, последовавшей затем жизни, в Париж не возвращался.

Ганнибал церемониально медленно свернул фольгу многократно и плотный ее квадратик засунул в карман пальто. После этого двумя руками аккуратно опустил трость в гроб, под ближнюю к себе стенку, по левую руку Поля. Собравшиеся подходили к «окошку» гроба, прощались с Полем и со стоявшим у его изголовья отцом. На лице Ганнибала отражались беспокойство и скорбь. Он нервно смотрел на подходящих к нему, кивал и тут же его взгляд уходил за их спины, убегал из церкви через открытую дверь церковных врат.

Отошли один за другим участники церемонии от гроба и остановились по обе стороны коридора, идущего от врат к алтарю, оставив коридор свободным для участников траурной церемонии. Один Ганнибал еще стоял у открытого «окошка» гроба. И четверо помощников ждали команды метрах в четырех. А Ганнибал опустил взгляд на пол, на свои блестящие остроносые туфли, снова ищущим взглядом коснулся церковных врат, обернулся к гробу, сделал шаг и уперся животом в его полированную стенку. Наклонился над «окошком», покачал головой, глядя на Поля, и, совершенно неожиданно, полез руками внутрь. Что-то поправил на костюме мальчика.

Андрюс словно глазами Ганнибала увидел Поля в последний раз, с руками – обычными руками – в рукавах новенького костюмного пиджака. Никаких следов от стальных конструкций, которые Поль был вынужден терпеть последние месяцы своей жизни. И совершенно нормальные, обычного жизненного цвета кисти с тонкими пальчиками, которыми он так хотел играть в шашки!

Ганнибал вдруг вытащил из гроба «золотую» трость и оглянулся на собравшихся, проверяя их реакцию. Они не выразили ничего ни жестами, ни взглядами.

Отец Поля кивнул стоявшим в четырех шагах. Они подошли. Один аккуратно опустил переднюю часть крышки гроба. «Окно» закрылось. Остальные вертели «лопасти» винтов, крепивших крышку гроба к его нижней части.

Ганнибал, опираясь на «золотую» трость, медленно зашагал к выходу из церкви. Было видно, как тяжело ему идти. Он опирался на трость так, словно не мог ступить на правую ногу. За ним следом к выходу потянулись участники прощания. Чернокожий священник в белых одеждах с желтым крестом шел рядом с несшими гроб, рядом с Полем. Провожал его из храма в последний раз.

Сон прервался неожиданно и в полной тишине. Андрюс открыл глаза и почувствовал в них слезы. Перевернулся со спины на бок, и слезы капнули на подушку.

В доме царствовала тишина. Даже Кристофер спал. Едва слышно дышала Барби, спавшая к Андрюсу спиной, лицом к окну. Сад за окном уже имел не такой заброшенный вид, как несколько дней назад.

Андрюс тихонько встал и выглянул в окно. Справа на небе желтел полумесяц тем же ярким желтым цветом, что крест на белых одеждах священника в церкви Черной Мадонны Парижа. Мир за окном застыл. В нем только полумесяц часовой стрелкой двигался медленно и по законам времени!

– Поль – умер, – сообщил Андрюс еще раз Барборе, когда она проснулась.

Она подняла на него тревожный взгляд.

– Мне кажется, ты уже говорил!

– Да, когда ты спала.

Барбора не произнесла утром ни одного слова упрека. Только несколько раз вздохнула. И за завтраком обошлось без разговоров. Только Кристофер упомянул, что надо бы съездить в Аррас в прачечную самообслуживания и постирать белье и одежду. Андрюс кивнул, приняв просьбу на свой адрес.

– Завтра я съезжу, – пообещал он, оставив этот день для размышлений и грусти, которые уже захватили его мысли и отпускать в ближайшие часы не собирались.

– Я схожу в Вими, в кафе, – сообщил Андрюс Барборе после обеда.

Она только пожала плечами.

Солнце этого дня не очень-то грело. Ему мешал ветерок. Но птицы пели веселее, или так только казалось Андрюсу, шагавшему по обочине дороги к Вими.

Он шел и думал о том, какой он счастливый. Но мысли эти не поднимали настроения. Простая констатация факта с привкусом чувства вины. Вины перед теми, кто не мог так думать. Вины перед умершим Полем, перед слепым Филиппом, перед Франсуа, для которого каждый новый день был днем борьбы за спасение и выживание его книжного магазина. Все, и тот Мишель, который привел их с Барборой пожить на своей лодке, и папа Поля Ганнибал – они не казались Андрюсу счастливыми. Они были добрыми, хорошими, готовыми помочь. Но не счастливыми! «Почему?» – задался Андрюс вопросом и тут же ответил себе встречным вопросом: «А почему я так думаю? Я у них спрашивал? Почему я уверен, что они несчастливы? Нет, если б они не были счастливыми, они перестали бы жить, перестали бы бороться. Что с того, что я счастлив, если я счастлив только потому, что жив и не слеп, и под чужой крышей над головой имею что есть и даже что-то зарабатываю? Нет, я как-то не так думаю. Неправильно. Или я тоже несчастлив, как и они все?»

Но Андрюс не чувствовал себя несчастным. Он чувствовал себя виноватым. И его это чувство начинало беспокоить.

На ходу он поднял голову на растущие по обе стороны дороги деревья. И услышал жизнерадостное пение птиц. Отвлекся. Понял, что только птицы могут правильно радоваться жизни. Потому, что не думают, а поют! И зашагалось ему легче, веселее. Может, и не веселее, но с улыбкой на лице, со спокойной и смиренной улыбкой.

– Un café? – спросил его Жан-Мишель вместо «Bonjour!»

– Oui, et un cognac![86] – бодро ответил Андрюс и прошел к «своему» столику.

Вкус коньяка в этот раз показался более резким. Но Андрюсу понравился.

Андрюс закрыл глаза и представил себя в кафе «Ле Севр».

– Только я буду черными! – тихонько прозвучал рядом голос Поля.

Андрюс напряг губы, как делал всегда перед тем, как заговорить по-английски.

– Хорошо, но ты ходишь первым! – Он услышал свой голос и почувствовал, как губы двигаются в такт услышанному.

– Конечно, я же черный, – смешливо сказал Поль. – И ходить буду я, а двигать – ты.

Андрюс кивнул, и улыбка осветила его лицо, как луч ударившего в глаза солнца. Он зажмурился. Рука нашла бокальчик с коньяком. Приятный, хоть и резковатый запах ударил в нос.

– Поль, за тебя! – прошептал Андрюс, не поднимая век.

Улыбка словно отдельно от Андрюса сделала глоточек коньяка и слегка опьянела, стала еще светлее.

– Третью справа в первом ряду. Налево. Он съест твою шашку! Белые проигрывают! Будь внимательнее! – снова слышал Андрюс голос Поля.

– Белые проигрывают, – Андрюс кивнул. – А черные умирают слишком рано, – добавил он шепотом и тут же испуганно открыл глаза, посмотрел напротив, проверяя, не слышал ли его кто-нибудь.

«Зачем я говорю с ним по-английски? – подумал. – Теперь я могу с ним говорить и по-литовски. Теперь он поймет, а другие – нет!»

Poli, man tavęs gaila! Ir savęs gaila. Aš taip norėjau, kad tu mums su Barbora parodytum Kamerūną, nuvežtum prie vandenyno![87] – зашептал Андрюс и заметил, как на него вопросительно посмотрел из-за стойки Жан-Мишель.

– Encore un café?[88] – спросил он оттуда.

– Et un cognac![89] – добавил Андрюс.

Он сидел и разговаривал с Полем, закрыв глаза и попивая то коньяк, то кофе. Шум и чужие голоса начнут тут звучать ближе к вечеру, после окончания рабочего дня, когда сюда зайдут на бокал вина или пива постоянные клиенты по дороге домой, когда кто-нибудь из них задержится, зацепившись разговором о другого такого же. Кто-то будет говорить с Жан-Мишелем, всегда готовым быть и слушателем, и собеседником. Кто-то уткнется взглядом в лежащие на стойке бара местные газетки, в которых новости всего мира поместятся на одной странице, а новости Арраса, Ланса и Вими разползутся на двадцать, и именно этими новостями будет одинокий читатель «заедать» свой предпоследний бокал пива, свой каждый новый предпоследний.

Знакомый голос отвлек Андрюса от «разговора» с Полем и заставил открыть глаза.

У стойки стоял человек в клетчатой темно-зеленой куртке, опустив на стойку рядом свою кепку верхом вниз. Он уже держал в руке бокал вина и разговаривал с барменом, жестикулируя только левой, свободной рукой.

«Надо спросить, как его зовут! – подумал Андрюс, узнав таксиста-бельгийца. – Ведь он мое имя знает и уже выкрикивал его в громкоговоритель!»

Андрюс вспомнил, как смешно и странно звучало его имя с французско-бельгийским акцентом: «Андр-р-рус!»

Полчаса спустя таксист, у которого Андрюс так и не спросил имя, вез своего пассажира в Ла Форе.

Ехали молча и только когда машина съехала на лесную дорогу и закачалась на ней, наезжая на приподнятые корнями деревьев края, водитель несколько раз бросил на Андрюса задумчивый взгляд.

– В котором часу заехать за вами? – спросил он, остановив минивэн перед знакомой развилкой.

– Ну… как обычно, – заговорил Андрюс сбивчиво, понимая, что «как обычно» – неправильно и приносит неудобство не только Барборе. – Нет, лучше раньше. К одиннадцати… или в полодиннадцатого.

Таксист кивнул.

– Я посигналю, когда подъеду! – сказал.

Машина уехала. Андрюса сами ноги вели к колючей проволоке. А думал он о Поле и о сне, вернувшем его в Париж, в церковь Черной Мадонны на отпевание мальчика.

Переступив через проволочное заграждение и зацепив при этом верхнюю стальную нить, Андрюс почувствовал слабый удар тока. И улыбнулся, уже заходя дальше, в глубь этого запретного леса.

Двадцать – тридцать шагов, и под ногами словно завибрировала, задышала земля. Он остановился, осмотрелся. И отправился еще дальше вглубь. Он никогда не доходил до проволочного ограждения с другой стороны. Интересно, как долго до него идти?

Позади остался знакомый, его рукой расчищенный, его ухом недавно согретый кусочек земли. Но он прошел дальше.

И остановился там, где еще не был, возле очень глубокого – метра три – кратера давнего разрыва мины или снаряда. Опустился на корточки, погладил рукой палые листья – они были сухими. Осторожно раздвинул их, оголил кусок земли. Лег, приложил ухо. И сразу нырнул в звуки и шумы нижнего мира. В глазах зажглось любопытство. На губах появилась осторожная улыбка. Но она исчезла при первых же гулких, тяжелых и замедленных звуках, которые в его воображении рисовали всегда только одну картинку – ржавый снаряд пытается пробраться сквозь почву, насыщенную камнями и железными осколками, пробраться наверх, всплыть, как подводная лодка. И на фоне этого гула с глухими металлическими нотками стали проявляться другие, более слабые и более близкие звуки, звуки самой подземной жизни. Может, и корни деревьев, растущих поблизости, утолщаясь и продвигаясь, тоже теснили землю, добавляя в нее свои звуки, которые Андрюс не смог бы определить и выделить из подземного шума.

Он слушал землю не менее получаса, когда зазвонил мобильный.

«Барбора», – немного раздраженно подумал он, усевшись на листья и вытаскивая телефон из кармана куртки.

Но экран подсказал имя звонившего, и это была не она.

– Да, привет Ганнибал! – сказал Поль.

– Привет! Мы похоронили Поля, – тяжелым голосом сообщил звонивший.

– Я знаю…

– Ну вот и все, что я хотел тебе сказать.

– Подожди, – попросил Андрюс. – Можно тебя кое о чем спросить?

– Да.

– Перед похоронами его отпевали в церкви?

– Конечно.

– И ты принес с собою мою трость, ту, которую я подарил Полю?

– Да. – В голосе Ганнибала прозвучали нотки удивления.

– А потом ты положил ее Полю в гроб?

– Откуда ты знаешь?

– Положил, а затем вынул и ушел с ней?

– Я думал… я оставил ее себе на память. Тебе кто-то рассказал?

– Нет, приснилось, – спокойно объянил Андрюс.

– Это тебя Поль научил? – осторожно спросил Ганнибал.

– Чему?

– Его бабушка могла видеть во сне то, что происходит с родственниками. И научила его. Он тебе не говорил?

– Нет, не говорил…

– У него скоро день рождения, – произнес Ганнибал, вздохнул и пропал. Короткие гудки заставили нажать на кнопку отбоя.

Долго сидел Андрюс на листьях, зажав в ладони мобильник. Сидел и смотрел на наступление темноты, на ее приближение, на то, как она его окружала и окружила так, что видны остались только стволы ближних деревьев.

Когда он снова опустил ухо к земле, звуки снизу стали намного сильнее. И дальние, глубокие, и ближние. Он прошел еще немного вперед и выбрал другое место, где с полчаса наслаждался, впитывал в себя эти гулы и вибрации. Время летело незаметно, и вдруг над кронами леса взлетел автомобильный сигнал.

Андрюс глянул на экран мобильника – половина одиннадцатого. Пора домой.

Он не спешил, шел медленно. До света фар оставалось еще минут десять ходьбы.

Перед ним возникла глубокая воронка, а за ней три мелких. Он остановился. И показалось Андрюсу, что ощутил он через подошвы ботинок вибрацию земли. Сделал два шага вперед, и вибрация ослабла. Вернулся на то же место и прислушался. Снова она показалась сильнее. Опустился, оголил кусочек земли. Прилег и приложил ухо. И снова услышал гул и движение, прямо под собой, словно кто-то тянулся к нему железной рукой снизу, и если бы дотянулся, то вылезли бы из земли железные пальцы прямо рядом с его, Андрюса, головой.

Слушая это движение, Андрюс вдруг понял, что земля под его ухом теплая. Поднял голову и проверил ладонью – и действительно, и теплая, и мягкая, и податливая. Андрюс копнул ее пальцами, и она поддалась, словно и не была скреплена дерном травы. Андрюс двумя ладонями вырыл ямку, расширил ее и приложил ухо. Звуки, доносившиеся снизу, стали громче, а сама земля показалась еще более теплой. И Андрюс углубил ямку и расширил. Наклонил голову и едва достал ухом до земли – было неудобно и заболела шея от непривычного напряжения и непривычной позы. Громкость подземных шумов усилилась. Он снова опустил в ямку руки и стал выгребать ладонями податливую, рыхлую землю, чувствуя, как мелкие камни или кусочки железа слегка царапают подушечки пальцев.

Над кронами снова поднялся автомобильный сигнал. И Андрюс быстрее заработал руками, уже по локоть уходившими в маленький рукотворный кратер. И вдруг рука наткнулась на что-то твердое и теплое, пальцы расчистили землю вокруг препятствия, а потом ощупали его. Острый шершавый кончик имел правильную и знакомую форму. Андрюс еще немного расчистил землю вокруг округлого предмета с острым наконечником. Посветил в яму мобильником. На дне торчал взрывателем вверх коричневый, ржавый снаряд.

Андрюс улыбнулся. Вспомнил слова Кристофера о том, что земля выталкивает из себя неразорвавшиеся мины.

«Не выталкивает, – подумал Андрюс. – Они сами хотят выбраться оттуда! Если б выталкивала, он бы лез стабилизатором вверх! А так он лезет носиком!»

– Давай я тебе помогу! – прошептал Андрюс и снова полез руками в ямку.

Громкий взрыв сбил своей волной сидевшую на ветке ближайшего дерева сову и она, издав странный крик, хлопнула крыльями, думая, что полетит. Однако упала.

Таксист-бельгиец, сидевший с кроссвордом за рулем минивэна, вздрогнул и выронил ручку. Вышел из машины и застыл, вглядываясь в ту сторону, куда несколько часов назад ушел его рыжеволосый пассажир. Когда он через пару минут ожил, то движения его стали резкими и нервными. Он достал мобильник, набрал один номер, но сразу дал «отбой» и набрал другой номер. Прижал телефон к виску.

– Ну же! Отвечайте! – дрожащим голосом попросил он того, кто медлил ответить на звонок.

От одного из зданий Больничного центра Арраса, включив сирену, отъехала «скорая» и, выехав на улицу, помчалась в сторону выезда на Вими.

Кристофер поднялся из-за овального стола и подошел к буфету, чтобы налить себе виски.

Глава 113. Дюнкерк. Норд-Па-де-Кале

Первый раз в своей жизни Кукутис проснулся свежим после ночи, проведенной полусидя-полулежа в кресле перед камином. Проснулся, услышав сначала хрипловатый смех Шарля, потом его неразборчивое бормотание на французском.

Раскрыл глаза, а в камине огонь облизывает недавно добавленные поленья. На лице у Шарля плутовская усмешка, он, видимо, себя собственными мыслями веселит.

– Ну как ты? – спросил его Кукутис.

– Ноги болят, – не убирая усмешку, поделился Шарль. – Колени сводит. Артрит! – и тут француз снова засмеялся.

– У тебя температуры нет? – осторожно поинтересовался Кукутис.

– Почему спрашиваешь?

– Да смех у тебя что какой-то нездоровый!

– Так это я над тобой смеялся! – признался Шарль и, опустив взгляд на уже высушенную деревянную ногу, лежавшую горизонтально поверх газетницы между ними и камином, снова хохотнул и тут же зажал себе рот ладонью. – Извини! Уж очень она мне испанский «хамон» напомнила! Наверное, просто проголодался.

Кукутис нахмурился, но скорее для порядка, чем от чистого сердца. Не раз ему приходилось свою деревянную ногу защищать от сторонников прогресса, пытавшихся ему доказать, что нынешние ноги-протезы куда практичнее и красивее. Однако Шарль явно не имел в виду ее старомодность, а только форму, напоминающую хамон. Только чем напоминающую? Кукутис сбросил с лица нахмуренность и улыбнулся, продолжая думать о ноге. Хамон ведь это тоже нога, только свиная и копченая.

Он с любовью глянул на свою деревяшку, подался вперед, и тут выражение его лица изменилось. Глаза выдали беспокойство. Показалось ему, что нога из-за близости к огню пригорела.

– Не дай бог! – прошептал он и подался вперед, упираясь левой ногой в пол. Дотянулся до газетницы, пододвинул ближе, взял ногу в руки, развернул другой стороной, опустил на левое колено. Облегченно вздохнул.

– Что с ней? Высохла уже? – спросил Шарль.

– Высохла, да! Но немножко подкоптилась, – Кукутис нежно гладил чуть-чуть потемневший бок ноги.

Она была теплая, как живая. А серебряные колечки, оказавшиеся горячими, дарили свое благородное тепло ладони.

За спиной скрипнула дверь, и дочь Шарля принесла старикам по тарелке омлета и по вилке.

Голод взыграл в Кукутисе так сильно, что он, снова опустив ногу на газетницу, уже отодвинутую от огня на безопасное расстояние, почти выхватил тарелку из ее рук.

– Извините, – сказал тут же. – Я без ноги становлюсь неуклюжим!

Омлет показался Кукутису необычайно вкусным. Он покосился на Шарля, который тоже сосредоточился на поедании приготовленного дочерью завтрака. Сама дочь уже вышла из комнаты.

– Вкусно! Даже как-то слишком вкусно для омлета! – Кукутис бросил на рыбака взгляд, полный благодарности, словно это именно Шарль приготовил ему завтрак.

– Конечно! – невозмутимо заявил Шарль. – Рецепт покойной жены. Все, как обычно, только на каждые четыре яйца пятьдесят грамм кальвадоса.

– Век живи – век учись! – пораженно вымолвил Кукутис и «прислушался» к языку, на котором таял самый вкусный из испробованных одноногим литовцем за свою длинную жизнь омлетов.

Когда пили кофе и молчали, глядя на огонь в камине, Кукутису стало так приятно и спокойно, словно вчерашний вечер, эта ночь и наступившее за нею утро не были случайностью, а наоборот, оказались целью его странствий. Словно он, даже не подозревая об этом, искал момент тишины и мира, тепла и защищенности, и предложить ему всё это мог бы только настоящий друг, а друзей у него не было. Когда-то были, но умерли. И вот теперь рыбак из Дюнкерка, чуть не потерявший из-за прихоти Кукутиса свою шхуну и свою жизнь, подарил ему это удивительное двойное молчание, этот обволакивающий и зачаровывающий диалог двух молчаний, диалог настолько многозначительный, что на пересказ его обычными словами ушло бы не меньше двух недель!

Хотелось сказать Шарлю спасибо, обнять его и, чтобы еще больше подчеркнуть свою благодарность, хотелось бы открыть ему самую сокровенную из своих тайн, то, что не знает никто, кроме самого Кукутиса. Но стоит сказать «спасибо» и начать пользоваться другими словами, как молчание исчезнет и Кукутис не услышит шепота огня, облизывающего поленья, не услышит, как выпрямится его собственный седой волосок, уставший от налегших на него трех других волосков, не услышит, как из левого уха, натерпевшегося за последние дни от ветра, дувшего с моря, вылетит и упадет на деревянный пол крупинка серы. Но прежде всего он не услышит то, что вообще невозможно передать словами – гармонию тишины со своими чувствами, этой тишиной подчеркнутыми и приподнятыми так, что оказались они поверх мыслей, спрятали мысли, заслонили, закрыли вербальный мир, заменив его на мир чувственный.

Днем они с Шарлем в гараже, пристроенном к дому, чинили деревянную ногу. Точнее чинил ее Шарль, чинил и комментировал, а Кукутис, сидя на удобном мягком стуле, наблюдал.

– Красивая, я таких не видел! – хвалил Шарль ногу и почти так же, как это делал иногда Кукутис, гладил ее ладонью.

Кукутис был счастлив. Он наблюдал, как Шарль аккуратно заполняет трещины корабельным клеем. Кукутис еще никогда не видел, чтобы клей наносили специальным шприцем. Шприц, хоть и не блестел, все равно наводил Кукутиса на мысли о том, что Шарль – это доктор, который лечит его, Кукутиса, ногу. Он даже вообразил себе Шарля не в старых джинсах и еще более старом толстом свитере, в которые он переоделся, когда догорели дрова в камине, а в белом халате доктора. Белый халат, впрочем, Шарлю не подошел бы, слишком грубым было его лицо. Грубым, небритым, с резкими, немного отталкивающими своей резкостью чертами.

«Это, наверное, море сделало его лицо таким грубым, – подумал Кукутис. – Если б я родился в Паланге или в Клайпеде, может, и у меня было бы такое лицо…»

Мысль вызвала у Кукутиса сомнения и он ощупал свое лицо ладонями. Отметил, что нос у него тоже грубый, большой, и челюсть тяжелая и широкая, и глазницы слишком широкие, хотя глаза не такие большие и спокойно могли бы смотреть на мир из глазниц размером поменьше.

Ближе к вечеру дочь Шарля сообщила Кукутису, что подготовила для него гостевую комнату. За окнами дома вечер зажег уличные фонари. Нога, все крупные и мелкие трещины которой были заполнены корабельным клеем, снова покоилась на газетнице, придвинутой к камину. В камине горели поленья. Кукутис, уже в собственной высушенной одежде, опять сидел в кресле. И тут же справа, на спинке обычного стула, поставленного к камину, висело и досыхало серое пальто Кукутиса, из которого, казалось, морская вода просто не хотела выходить.

«Ну вот, еще немножко, и я тут приживусь!» – подумал с опаской Кукутис.

Взял со столика между креслами свой стакан, сделал глоток «Женевр», посмотрел на дремлющего в соседнем кресле Шарля.

Через час, когда поленья догорели, дочь Шарля помогла Кукутису допрыгать на одной ноге до гостевой комнаты. Хорошо, что она оказалась рядом, тоже на первом этаже.

И лежал Кукутис в кровати, мягкой и теплой. В тишине и темноте, которую пытался нарушить свет уличного фонаря, пытался, но не мог из-за толстой портьеры. Лежал и ничего не делал, а только слушал. Даже не думал. Так прошли два или три часа. Сон не приходил, глаза не желали закрываться. Наоборот, стало вдруг нарастать внутри некое беспокойство, раздражение. И вдруг взорвалось это напряжение резкой болью в сердце – никогда прежде не переживал Кукутис такой боли. Схватился за сердце рукой, накрыл его ладонью, вжал ладонь в грудь, словно попытался из своего сердца эту боль выдавить, как воздух из мяча. Но боль, ставшая отчаянной, длилась и явно не собиралась стихать. Если бы это была боль Кукутиса, он бы уже умер. Но это была не его боль, это была боль другого человека, литовца, попавшего в беду где-то совсем рядом. Далекая боль так не «режет». А эта боль и «резала», и звала.

С трудом уселся Кукутис на кровати. Опустил левую ногу на пол. Погладил правую культю ладонью. Правая культя отдохнула от деревянной ноги и уже не была такой натертой и мозолистой, как два дня назад.

– Надо идти! – Кукутис вздохнул и не сдвинулся с места. – Надо идти, но разве я могу будить хозяина посреди ночи? Он и так для меня много сделал! И жизнь мне спас, и ногу починил. Подожду до утра!

Снова улегся Кукутис на спину под одеяло. Боль, уставшая обращать на себя внимание Кукутиса, стала потихоньку слабеть.

Глава 114. Пиенагалис. Возле Аникщяя

К счастью, день дождя в Пиенагалисе не превратился в сезон дождей. Уже наутро небо очистилось, но вода, которой небо щедро поделилось с землей накануне, не спешила просачиваться вниз, навстречу подземным водам, питающим колодцы, скважины и речки.

Витас проснулся в хорошем настроении. Сварил кофе и принес чашечку Ренате, все еще нежившейся в кровати.

– Ты знаешь, так спокойно на душе, когда знаешь, что никого, кроме нас, тут сейчас нет! – проговорил он.

– Ты про Владаса? – Рената усмехнулась. – Да, еще часа три его не будет, так что наслаждайся! Ты видел, какое солнце? – Она выглянула в окно. – Может, к обеду и лужи высохнут?

Пока Витас сидел за компьютером, Рената проведала половину дедушки Йонаса. Проверила спальню. Поправила две подушки на кровати. В гостиной присела за маленький столик у окна. Жаль, что это окно вместе с видом во двор нельзя перенести на их половину. И дом переставить так, чтобы их окна выходили во двор, тоже нельзя. А здесь, в этом окне солнце отражалось в мелких пятнах воды на черно-коричневой земле. Кое-где, если присмотреться, можно было бы увидеть прошлогоднюю траву, она, как мокрое сено, имела грязно-желтый цвет, и даже не верилось, что в ближайшие недели она оживет и позеленеет. Не эта, высохшая, вымерзшая и вымоченная холодной сыростью и дождем, а новая, которая вытолкнет старую мертвую траву из корней и займет ее место под солнцем. Лишь бы солнце продолжало светить.

В картину двора, обрамленную оконной рамой, въехал желтый «смарт». Въехал и остановился, не доезжая двух метров до красного «фиата». Виола выбралась из машины и, внимательно глядя под ноги, направилась к дому.

Рената вскочила. Прошла на свою половину.

– Она без Владаса приехала! – сообщила Витасу.

В дверь постучали.

– А где наш защитник животных? – первым делом спросил Витас, пока девушка разувалась.

– Я его дома оставила. Он же совсем больной! – спокойно ответила она.

Витас и Рената переглянулись. Рената не смогла сдержать улыбки, но Виола этого не заметила.

После отъезда последнего клиента Виола отказалась от совместного ужина и поспешила домой.

– Как к больному ребенку, – проводив взглядом отъезжавший со двора желтый «смарт», сказала Рената.

Еще два дня приезжала Виола одна и сразу после работы спешила домой в Аникщяй. Только один раз Витас спросил ее: «Как там больной?» и она ответила: «Намного лучше!» Может, именно из-за этого единственного вопроса на следующий день Виола приехала вместе с Владасом.

На небе опять светило солнце, но никаких усилий высушить лужи, оставшиеся после последнего дождя, оно не применяло. Земля под ногами чавкала и хлюпала. Поля вокруг дома тоже почернели, хотя снег и пытался там держаться до последнего.

Владас, выбравшись из машины, кивнул стоявшему на пороге дома Витасу и сразу нырнул в палатку. Витас скептически посмотрел на Гугласа, чья мордочка торчала из будки.

– Видишь, уже и Гуглас его за своего принимает, – прошептал недовольно.

– Когда первый заказчик? – спросила его Виола.

– Сегодня никого. – Витас огорченно развел руками. – Были два, но попросили перенести на другой день. Так что отдыхаем!

Из палатки выбрался переобувшийся в тяжелые походные ботинки Владас. Тоже поднялся на порог.

– Ты спросила? – обернулся он к Виоле.

– А, нет! Забыла! – она виновато улыбнулась защитнику животных и тут же обернулась к Витасу. – Ты же не против, если мы сделаем несколько фотографий Владаса возле палатки? Ему для грантодателей надо!

– Я ведь это, все! За вещами приехал! – добавил Владас.

Витас оживился.

– Хорошо! – он кивнул.

– Если можно, то с тобой вместе, такой, знаешь, общественный «экшн»!

– Какой «экшн»? – переспросил Витас.

– Ну типа ты идешь к салону, а он тебе с плакатом в руках не дает пройти, дорогу перегораживает?

Витас тяжело вздохнул.

– Ну это быстро, – добавила Виола. – Я на камере спортивный режим поставлю!

– Ладно! А когда?

– Лучше сейчас, пока хороший свет!

Владас понял, что Витас согласен, и снова нырнул в палатку. Выбрался оттуда в мятой, грязной одежде, в синем китайском дождевике, слишком коротком, чтобы называться плащом, и слишком длинном, чтобы его принимали за куртку.

– Виола, топни! – попросил он, остановившись возле лужицы между палаткой и домом.

Виола не сразу поняла, чего он от нее хочет. Но когда он топнул по луже и во все стороны полетели брызги, сообразила, о чем речь.

Через минуту грязные брызги долетели даже до лица Владаса.

Он достал из палатки плакат на палке с надписью «Animals are also humans!»[90].

– Витас, ты иди ему навстречу и пытайся обойти! – попросила Виола.

Витас нехотя сошел по ступенькам вниз, остановился перед заляпанным грязью защитником животным, оглянулся на молодую парикмахершу. Виола уже целилась в них объективом камеры.

– Давай, пробуй пройти! – подзадоривала она.

Витас сделал решительный шаг к Владасу, остановился прямо перед плакатом.

– Дай пройти! – приказал ему сердито.

Владас отрицательно мотнул головой.

Витас ощутил, как в нем закипает настоящая, не актерская злость.

«Столько дней портил настроение, пугал клиентов и тут я ему еще должен помогать деньги от спонсоров получать?!» – пронеслось в голове.

И он, как бы в продолжение этой мысли, сделал еще один шаг вперед и толкнул Владаса рукой в грудь. Толкнул сильно, так, что не ожидавший этого, защитник животных потерял равновесие, попытался, падая назад, наклониться вперед, но не получилось. И он плюхнулся спиной с высоты собственного роста на мокрую землю, подняв вокруг себя сотни грязных брызг. Некоторые долетели до лица Витаса и он, рассерженный, обернулся к Виоле, чтобы сказать ей пару «ласковых» слов. Обернулся и понял, что она засняла все произошедшее, включая и его лицо, забрызганное упавшим Владасом.

– Ну ты даешь! – выдохнул он сердито и резко поднялся по ступенькам и, обойдя ее, зашел в дом.

Владас на локтях приподнялся с земли. Солнце падало на его лицо, и грязные брызги блестели в его лучах, как вкрапления кварца в сером граните.

– Класс! – сказал он, глядя на Виолу. – Такую фотосессию захочешь – не снимешь!

Рената, отправив Витаса в душ, зашла на минутку на половину дедушки Йонаса и заглянула через окошко во двор. Увидела, как Владас переносит свои вещи из палатки в машину Виолы.

Витас вышел из ванны задумчивым, но не сердитым.

– Где они? – спросил.

– Там, на дворе.

– Ну позови, пускай отмоется! – сказал он.

Пока Владас мылся, они втроем сидели за овальным столом и пили чай. На кухне варился гороховый суп с копченой свининой. Запах его уже оккупировал воздух гостиной.

– Я же вам самого главного не сказала! – встрепенулась вдруг Виола.

В глазах Витаса промелькнул испуг.

– Владас действительно любит животных, и животные это чувствуют! К нам ваш белый кот пришел!

– Белый или красный? – переспросил Витас.

– Бывший красный. Он теперь опять почти белый. Только местами еще есть пятна.

– Спаммас? – всплеснула руками Рената.

– Ну да, только мы его переименуем, – продолжила Виола. – Ему все равно, он ведь на кличку не отзывается. Но сам зашел за нами в квартиру, сам улегся в углу. Пришлось кусок старого одеяла ему подстелить.

– Ну, удачи! – усмехнулся Витас.

Владас, выйдя из ванной, сразу прошел к остальным.

Витас пристально посмотрел на долговязого, даже за столом выше других на полголовы гостя.

Ели и молчали. В такой молчаливой атмосфере обычно едят уставшие люди после тяжелого трудового дня.

– Тебе фотографии сбросить? – спросила вдруг Виола, глянув на Витаса.

– А мне они зачем? – удивился он.

– Ну, на память! Все-таки какое-никакое происшествие! Тут же у тебя почти ничего не происходит, спокойствие и тишина. А так, благодаря Владасу…

– Благодаря Владасу? – Витас перевел взгляд на защитника животных, и тот ссутулился, опустил не донесенную до рта ложку с супом обратно в тарелку. – Вы получили доказательства того, что он борется со мной, защищая от меня животных! Ему будут дальше посылать брюссельские евро, а он будет пить кофе у тебя в Аникщяе и гладить Спаммаса?!

– Витас, успокойся, – попросила Рената. – Они уже вещи запаковали, палатку уберут!

– Когда уберут? – не поверил Витас и перевел взгляд на Виолу.

– Можем сегодня, – тихо проговорил Владас. – Только можно ее пока у вас оставить? Она в машину не поместится! А что касается гранта… Я ведь собираюсь половину гранта отдавать приюту для брошенных животных в Аникщяе. Я уже им пообещал.

– Половину гранта брошенным животным, а половину себе?! Тоже мне Робин Гуд! – рассмеялся Витас.

– А ты думаешь, Робин Гуд себе ничего из награбленного не оставлял? – спросил вдруг Владас более самоуверенно. – Все отдавал бедным, а сам просил милостыню?

Витас замолчал. Молча доедал суп. Но зрачки его двигались то вправо, то влево, словно он мог видеть насквозь и разглядывал что-то на полу под тарелкой и под столешницей. Лоб тоже пару раз сморщился гармошкой, повторяя мимикой блуждающие в голове мысли.

Он оторвал взгляд от тарелки и уставился на Владаса.

– Да, наверное, ты прав! Насчет Робин Гуда! – Витас решительно кивнул. Его поджатая нижняя губа говорила о том, что он о чем-то сожалеет. Может, о том, что Владас в этот раз оказался прав?

Рената, следившая за Витасом, занервничала.

– Мне кажется, ты очень устал! – сказала она нежно. – Мы все очень устали! И Виола тоже! Каждый день сюда приезжать! Одно дело по замерзшей колее, другое – по черному киселю!

– Ты это к чему? – насторожился Витас.

– Смотри, сколько ты всего сделал? – Рената смотрела на Витаса взволнованным материнским взглядом. – Ты все это придумал, построил салон в амбаре, закупил все, организовал! Тебе надо отдохнуть!

– Мне? – Витас не мог скрыть удивления.

– Нам, – поправила себя Рената. – Нам всем. Погода впереди плохая, клиенты будут переносить визиты, ты будешь нервничать! Давайте устроим себе отпуск – дней десять! Сами всех перенесем на потом, объясним, что дороги почти нет!

Виоле идея понравилась. Она закивала.

– И что мы будем здесь делать десять дней? – поинтересовался Витас.

– Не здесь! Полетим в Турцию. Там уже тепло.

– А Гуглас?

– В Паневежисе есть отель для собак со СПА-процедурами, – проговорила Рената. – Я их сайт нашла. Его парень из Клайпеды открыл. Чем-то на Владаса похож, там его фотография на сайте.

Витас хотел было что-то сказать, но слова застряли в горле. Он перевел взгляд на защитника животных.

– Может, и тебе пора что-нибудь открыть? – проговорил Витас. – Только не такое, как тут! Без палатки и плакатов?

– Я ему открою! – вступилась за Владаса Виола. – Ты не беспокойся!

– Так ты согласен на отпуск? – снова заговорила Рената, испугавшись, что об ее идее за столом уже забыли.

Витас сдался. Кивнул.

– Ты же нам на отпуск заработал? – прищурившись, пытаясь скрыть свою радость, спросила Рената.

– И нам, и Гугласу, – ответил Витас.

Владас, как и обещал, свернул палатку и вдвоем с Витасом отнесли они ее в самый темный угол сарая, положили под поленницей.

– Такой большой амбар, а внутри как-то тесновато! – удивился Владас, когда они вышли.

– Да там еще рядов десять дров. Просто свободного пространства мало, – согласился Витас.

Желтый «смарт», расплескивая воду из колеи, уехал со двора.

– А когда ты хочешь в Турцию? – спросил Витас Ренату.

Они уже лежали под теплым одеялом.

– Дня через три! – прошептала Рената. – Пока найдем тур, забронируем, договоримся с отелем для собак…

– Хорошо, я утром отменю клиентов и поищу, где нам отдохнуть! – пообещал и мечтательно улыбнулся Витас. – Ты у меня умница! Вовремя придумала!!!!

– Ну наконец, – прошептала Рената. – А то почти каждый день: «Ты что, дура?», «Ты что, с ума сошла?»

– Извини, ты умница! Это я время от времени схожу с ума или дураком оказываюсь!!!

Он повернулся на бок лицом к Ренате, обнял ее, прижал к себе.

Глава 115. Фарбус. Норд-Па-де-Кале

Барбора никогда раньше не видела старика Кристофера таким злым и нервным, как накануне похорон Андрюса. Они вдвоем ходили в мэрию Фарбуса – нарядный двухэтажный домик из красного кирпича, украшенный поверху и вокруг трех маленьких слуховых окошек чердака красно-белой шахматкой. Там Кристофер говорил долго и сердито с дамой, отвечающей за кладбище коммуны Фарбус. Она тыкала ему пальцем в листок с правилами, но он приподнимал правую руку с широкой ладонью, словно отодвигая эту даму от себя, отрицательно мотал головой и снова говорил, каждый раз все громче и раздраженнее. Барби стояла рядом, смотрела на даму в элегантном приталенном жакетике и в такого же коричневого цвета зауженной к коленям юбке, смотрела красными от слез и бессонной ночи глазами. Смотрела, как она сидит и только нервно ерзает на стуле, когда вынуждена не говорить, а слушать высокого пожилого посетителя. Смотрела, чувствовала себя дурочкой, ведь она почти ни слова не понимала из этого, уже казавшегося бесконечным и безрезультатным, разговора. И вдруг дама тяжело вздохнула, замолчала, потом достала из ящика стола листок бумаги с графами для заполнения. Молча протянула его Кристоферу. По его лицу стало понятно, что он в этом споре победил. Но нет, улыбка победителя не появилась на его губах. На лицо вернулось мрачное спокойствие. Он присел, и Барби вдруг поняла, почему он с дамой разговаривал стоя. Чтобы давить на нее своим ростом и своим взглядом! Он присел и принялся заполнять анкету. Потом показал Барборе пальцем на пустую, пропущенную графу, попросил вписать печатными буквами имя и фамилию Андрюса.

Она присела. Взяла ручку и увидела, как она дрожит в ее руке. Поймала на себе полный сочувствия взгляд дамы. Заметила, что у нее, у хозяйки этого кабинета, тоже красные глаза и неаккуратно подведенные брови.

Опустив взгляд на анкету, Барбора увидела в одной из граф две цифры: «30» и «50». Цифру «50» Кристофер обвел ручкой.

Стараясь держать себя в руках и затаив дыхание, Барбора написала как можно аккуратнее имя и фамилию Андрюса.

Кристофер достал бумажник, передал даме триста евро, которые она тут же спрятала в зеленую металлическую коробочку с торчащим из нее маленьким ключиком.

На улице светило солнце.

– Пойдем в кафе! – предложил Кристофер и дотронулся до плеча Барборы.

Безлюдная тихая рю де ля Гар казалась ненастоящей. Как часть декорации в театре. Отсутствие ветра дополняло это ощущение.

Жан-Мишель встретил их виноватой улыбкой.

– Un whisky, – попросил Кристофер и вопросительно посмотрел в красные глаза Барборы.

Она кивнула.

– Encore un! – Кристофер перевел Жан-Мишелю ее кивок на французский.

Они сидели за тем же столиком, за которым здесь сиживал Андрюс. Они не знали об этом.

– Ну что, – сказал Кристофер и вздохнул. – Все в порядке. Похороним его завтра возле моей Дженнифер… Она мне эти правила читала, как будто я их не знаю! Кто имеет право быть похоронен в Фарбусе! Тоже мне Пер-Лашез! Очередь у них из покойников перед воротами кладбища стоит, а их не пускают! – он огорченно мотнул головой, пригубил виски. – Но все в порядке. Я им поклялся, что удочерю тебя.

Она подняла удивленный взгляд на старика.

– Иначе, сказали, невозможно! Только те, кто официально тут живет или кто имеет похороненных родственников. Теперь ты имеешь!

Он посмотрел в глаза Барборы, и она ощутила в его взгляде столько теплоты, что на душе стало спокойнее, вернулась уверенность в свои силы, в свою способность пережить все это.

– Ну а раз муж тут похоронен, то и ты имеешь право… – заговорил старик и вдруг осекся, замолк. – Извини, тебе об этом думать еще рано… Это мне пора.

Барбора извиняюще мотнула головой, мол, ничего страшного!

– Мы не расписаны, – сказала она.

– Это не важно, вы жили вместе. Его родители знают?

– Нет. Я потом сообщу. После похорон. У него только мама. У нее не будет денег на дорогу. А что такое «50» на той анкете?

– Аренда могилы. Можно на тридцать лет, а можно на пятьдесят.

Жан-Мишель отказался брать деньги за виски. Вместо этого он задержал Кристофера на несколько минут расспросами.

Следующим утром простенькая машина из похоронного бюро Арраса привезла в Фарбус гроб с телом Андрюса. Свежевыкопанная могила возле белого камня с именем «Дженнифер» охранялась двумя рабочими мэрии в синих комбинезонах и надетых поверх них одинаковых синих куртках.

Они же перенесли гроб к могиле и поставили его на две обитые бархатной тканью подставки.

– А можно открыть крышку? – спросила у Кристофера шепотом Барби.

В ладони она держала баночку с последнем трюфелем, спрятанную в черный тряпичный футляр-мешочек для мобильного. Хотела опустить этот мешочек в гроб, чтобы забрал Андрюс его с собой, как память об их лучшем в жизни уик-энде.

Кристофер отошел к водителю похоронной машины. Переговорил с ним и вернулся к девушке.

– Нет, она уже закреплена. И без присутствия врача нельзя.

Барби заплакала. Пустынное кладбище, где никого из близких Андрюса, кроме нее. И посторонние. Совсем посторонние: двое в синих комбинезонах, водитель, и не совсем посторонний Кристофер, взявший на себя хлопоты, связанные с погребением. А близкие – они далеко! Очень далеко!

Этим утром Барбора позвонила Ингриде, сообщила ей страшную новость. И они обе молчали, слушая дыхание друг дружки. А потом договорились созвониться завтра. Только так созвониться, чтобы быть ближе друг к другу. Решили приехать – каждая со своей стороны – на берег Ла-Манша. К двум часам. Она, Барбора, приедет в Дюнкерк. А Ингрида? Барбора запомнила название. Какой-то Маргарет Бэй. Но не поняла, поселок ли это, или город, или рыбацкая деревня?

Тишина останавливала течение времени. Барбора не могла понять, что и как надо делать и кто должен давать указания. Раньше, дома, все было понятно – или с оркестром на кладбище или без оркестра – в церковь на отпевание, а потом на кладбище. Тут, в тишине, без оркестра и церкви, понять последовательность и правильность оказалось для нее делом непосильным. И она посмотрела просительно в глаза стоящему рядом Кристоферу.

И вдруг бжикнула железная калитка кладбища и к ним заспешил, странно припадая на правую ногу, с ежиком седых волос на голове старик в сером пальто.

Барбора удивленно оглянулась. Он спешил к ней.

Остановился рядом, отдышался.

– Опоздал, – сказал по-литовски, чем сразу заставил Барбору вздрогнуть, словно до ее кожи дотронулись чем-то слишком горячим или слишком холодным. – Опять опоздал…

Его негромкий, чуть хриплый, простуженный или уставший голос звучал так по-домашнему. Наверное, потому, что она давно ни от кого, кроме Андрюса, не слышала литовскую речь.

– А вы кто? – спросила она по-литовски.

– Кукутис.

На глаза Барборы опять навернулись слезы. И потекли по щекам.

– Я всегда опаздываю, – виновато оправдывался старик и смотрел вниз, под ноги, словно ему было стыдно. – С тех пор, как стал одноногим. Почти всю жизнь. А несколько дней назад еще и деревянная нога треснула.

Барбора тоже опустила взгляд на его ноги и увидела не протез, а обычную сужающуюся к земле колодку, выглядывающую из-под штанины.

– Если б война, его бы спасли, – сказал неожиданно Кукутис. – Со мной такое же было. На войне. Где-то в этих местах. – Он оглянулся.

– Возьмите, – Барбора протянула ему черный мешочек.

– Что это? – спросил он.

– Возьмите, на память! – попросила она.

Одноногий старик взял маленький мешочек и сунул его, даже не заглянув внутрь, в карман пальто.

Кристофер удивленно посмотрел на невысокого старика с ежиком седых волос на макушке. Перевел взгляд на Барбору.

– Ну что, пора? – спросил он.

Барбора кивнула.

Кристофер дал знак мужчинам в синих комбинезонах.

Гроб с Андрюсом медленно и аккуратно опустился в могилу. И лопаты, стоявшие воткнутыми в горку черно-коричневой земли, вернулись в руки рабочих мэрии. Земля, брошенная вниз, рассыпалась в полете и падала на крышку гроба дробно, как град. Но ее звук постепенно становился все глуше и глуше. Теперь мягкая земля падала на землю.

– Я сейчас домой, в Литву, – снова заговорил Кукутис. – Поехали вместе. Тебе тут больше делать нечего.

Барбора отрицательно мотнула головой, не отрывая взгляд от наполнявшейся землею могилы.

– Ну да, – Кукутис понимающе кивнул. – Я так и думал. Я знал. Но у тебя все будет в порядке, – неожиданно произнес он последнюю фразу совершенно другим, менее скорбным голосом. И замолчал.

Плечи Барборы задрожали. Слезы, которые она все это время удерживала в глазах, побежали по щекам.

Кукутис снял пальто и накинул его на плечи Барборы. Пальто, как объятия родного человека, успокоило ее немного. Она перестала дрожать.

Водитель отнес черные подставки под гроб обратно в машину и уехал. Закончив засыпать могилу, ушли и работники мэрии, унеся с собой лопаты. Один из них перед уходом передал Кристоферу ключ от калитки кладбища.

– Это был твой знакомый? – спросил Кристофер.

Барбора словно очнулась. Посмотрела на Кристофера, потом оглянулась вокруг, но Кукутиса уже не увидела. Он ушел незаметно.

Барбора развела руками, пожала плечами, при этом почувствовав еще раз тяжесть чужого пальто. Опустила руки и проверила карманы пальто. В левом нащупала баночку с трюфелем, спрятанную в черный матерчатый футляр-мешочек.

– Не знаю, – она вздохнула. – может быть, знакомый.

На следующий день Барбора за два часа на поезде доехала до Дюнкерка. Небо над городком было окрашено в цвет воды. Но до настоящей воды Ла-Манша Барборе потребовалось идти не меньше получаса. А потом она брела по берегу вдоль моря направо, думая, что таким образом приближается к Англии, к берегам Кента.

В два часа мобильный зазвонил. Она остановилась и присела на зеленую, поднятую теплом траву, свесив ноги с невысокого обрыва, под которым неярко желтел безлюдный песочный пляж.

– Ты где? – спросила Барбора.

– Сент-Маргарет Бэй, а ты?

– Дюнкерк.

– О, а почему так далеко?

– Разве далеко? – удивилась Барбора.

– Я думала, ты будешь около Кале, напротив. А так я тебя не увижу.

– Но ты ведь все равно на берегу и видишь море? – спросила Барбора.

– Да, – ответила Ингрида.

– Я в следующий раз приеду в Кале и, может, куплю к тому времени подзорную трубу, – Барбора грустно улыбнулась. – Я теперь одна, могу ездить куда хочу…

– А он тебя что, не пускал? – удивилась Ингрида.

– Да нет, это я глупости говорю, – Барбора вздохнула. – Мне можно. Я ведь ребенка жду. Мой старик, которому я помогаю, решил меня удочерить. Чтобы Андрюс был похоронен тут легально…

– Ни фига себе! – вырвалось у Барборы. – А он богатый?

– Он? Ему почти девяносто. У него дом, а про остальное я не знаю.

– Дом – это тоже неплохо! Дом во Франции! Ты теперь там навсегда?

– Точно на пятьдесят лет, а может, и на дольше…

У Барборы вдруг пропало желание быть искренней. Она замолчала. Подумала, что любое ее слово можно понять двояко.

– Ты где? Ты меня слышишь? – забеспокоилась Ингрида.

– Да, слышу. Как у тебя?

– Стабильно. Устроилась. Живу с хозяином фабрики, на которой работаю. Работа не пыльная.

– А Клаудиюс?

– Тебе лучше не знать! Уехал на чужой машине. Его ищут. Фотографию по телевизору показывали. Сказали, что он причастен к ограблению банка в Румынии и менял в Маргейте краденые деньги на фунты. Мутная история! Даже не знаю, что думать!

– Да-а, – протянула Барбора и задумалась. Задумалась: а что у них с Ингридой общего, кроме их веселья на рок-фестивале и их совместного празднования «Шенгенской ночи» на хуторе у Ренаты?

– Ничего, – она выдохнула в трубку.

– Что «ничего»? – не поняла Ингрида.

– Ничего страшного, – сказала Барбора. – Мне нехорошо. Давай созвонимся завтра.

– Давай, – согласилась Ингрида. – Я понимаю.

– А в следующий раз я обязательно приеду в Кале! – пообещала Барбора. – Для меня это те же два часа на поезде!

После разговора странным образом Барбора успокоилась и даже почувствовала себя лучше. Она так и сидела на краю обрывчика, свесив ноги, смотрела на волны. Думала о цветах, которые посадит на могиле Андрюса. Ее мысли были там, в Фарбусе. Она вдруг задалась вопросом: а не вернул ли уже Кристофер ключ от калитки кладбища в мэрию?

Когда со стороны Ла-Манша задул прохладный влажный ветер, Барбора поднялась на ноги и отправилась в обратный путь. По дороге она узнавала все, словно видела уже не раз: и дома, и кафе, и каменную церквушку.

– Странно, что мы с Андрюсом вдвоем так сюда и не приехали, – сказала она себе, уже садясь в электричку.

Серый поезд с забрызганными дождями оконными квадратами повез ее домой.

Глава 116. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Рано утром, когда только-только начал рассеиваться за окнами ночной мрак, в дверь дома постучали. Сначала негромко. Потом сильнее. Рената проснулась, открыла глаза.

«Показалось?» – подумала.

Но тут снова три раза кто-то стукнул. И раз стук этот долетел через три закрытых двери до ушей Ренаты, значит, стоявший на пороге человек действительно хотел, чтобы ему открыли.

Рената решила не будить спавшего Витаса. Только позавидовала его крепкому сну. Накинула халат, вышла в коридор, остановилась перед входной дверью и прислушалась.

– Почему Гуглас не лает? – задалась она вопросом. – Значит, это кто-то, кого он знает. Может, Виола? Или Владас? Ведь в последнее время Гуглас уже и на защитника животных не рычал и не лаял, решив, должно быть, что он такой же «свой», как и его, Гугласа, хозяева.

И тут снова, как гром, так, что аж дверь задрожала, три удара.

Успокоенная молчанием Гугласа, Рената поспешно отомкнула замок.

Перед ней на пороге стоял старик в синем старомодном пальто с поднятым воротником. Пальто явно было с чужого плеча – сидело оно на старике неуклюже и казалось слишком длинным для него. Седой ежик волос на его голове напоминал неровно обрезанную щетку. Голубые, выцветшие зрачки выглядывали сердито из впавших глубоких глазниц. Ровный нос и тонкие губы странным образом не совпадали с глазами и словно принадлежали другому, более молодому старику, тому, кого еще можно было даже называть не «старик», а пожилой человек. Будто стоявший перед Ренатой сердитый незнакомец старел в последнее время только глазами.

– Вы к кому? – растерянно спросила Рената.

– К Витасу, конечно! – проговорил старик. – Вы что, еще спите?

– Так ведь шесть утра! – оправдалась Рената.

Старик полез рукой в карман пальто, вытащил крупные круглые часы на цепочке, открыл серебряную крышечку, защищающую циферблат.

– Да, уже шесть часов! – В его голосе прозвучала смесь возмущения и удивления. – Он что, еще спит?

– Да, спит, – ответила Рената. – Вы зайдите, подождите в коридоре! Я сейчас его разбужу! Он вас знает?

– Конечно, знает! Давно знает!

Старик шагнул внутрь, и Рената вместо его шагов услышала сочетание: шаг-стук-шаг-стук. Опустила взгляд. Увидела, что у старика одна нога – деревянная. И еще услышала, что кроме стука при шаге деревянной ногой возникал еще один странный звук. Но это, возможно, поскрипывала одна из досок пола.

Оставив старика в коридоре, вернулась в спальню.

– Витас, там к тебе какой-то старик! – зашептала, наклонившись над кроватью.

– Кто? – спросонок Витас открыл глаза.

Рената пожала плечами.

– Никогда его не видела. Но он к тебе! И Гуглас на него не лаял.

Витас нехотя уселся на кровати. Вздохнул.

Они вернулись в коридор вдвоем.

– Это кто? – вырвалось у старика при появлении Витаса. Он вопросительно посмотрел на остановившуюся за спиной Витаса Ренату.

– Это Витас, – сказала она.

– Это не тот Витас, – уже тише произнес старик, от его недавней рассерженности на лице и во взгляде не осталось и следа. – А где тот?

– Который тот? – спросила Рената.

Витас озадаченно рассматривал непрошеного гостя, рассматривал и молчал.

– Старый Витас, – сказал после паузы старик.

– Старый Витас? – переспросила Рената. – Другого Витаса тут нет и не было… Кроме моего прадедушки, но он давно умер!

– Прадедушка? – теперь уже задумался старик. – Извините, я устал стоять… Мне ходить легче, чем стоять.

– Да, да! Конечно! Давайте зайдем к нам! – Рената открыла дверь на свою половину, жестом пригласила гостя войти.

Все трое уселись за овальный стол.

– Может, снимите пальто? – предложила молодая хозяйка.

– Сниму, – старик принялся выбираться из пальто. – Оно великовато! В Польше одна женщина подарила. Сказала, что ее покойный муж был выше меня на голову. А свое я оставил одной женщине во Франции. Ей холодно было, холодно и страшно, она стояла и дрожала. А ваш прадедушка был краснодеревщиком?

– Кем? – переспросила Рената.

– Он мебель мастерил? Буфеты, шкафы, столы? – спросил старик.

– Да! – Рената бросила взгляд на Витаса, сидевшего с угрюмым и невыспавшимся выражением лица. – И фигурки из дерева вырезал.

– У него еще сын был, Йонас, смышленый такой. Жениться собирался.

– Это мой дедушка. Он недавно умер! – сказала Рената, и в глазах ее засветилось любопытство. – Так вы их обоих знали?

– Йонасы не умирают, – твердо произнес старик. – А у вас что-нибудь из мебели, сделанной Витасом, сохранилось?

– Да, на половине дедушки! Пойдемте, покажу! – предложила Рената.

Старик безразлично посмотрел на молча сидевшего Витаса, поднялся на ноги, сначала на живую, затем на деревянную.

Рената завела старика на половину Йонаса. Витас остался за столом. Старик, заметив старинный буфет, ожил. И глаза, как показалось Ренате, засветились другим, более молодым огоньком.

– Это же его рук дело? – спросил он, кивнув на буфет.

– Да.

– Да, его работа! – Старик подошел и погладил буфет. – Он мне ноги делал. Деревянные, с секретами. У него все с секретами получалось.

Он приподнял штанину над деревянной ногой, наклонился, проверил, следит ли за его действиями молодая хозяйка дома, и только удостоверившись, что следит, взял двумя пальцами маленькое колечко на деревянной ноге и потянул за него. Из ноги вылез ящичек, а в нем деревянная катушка с белыми нитками и сквозь нитки наискосок иголка продета.

Старик улыбнулся, увидев удивление на лице Ренаты. Закрыл ящичек, выпрямился, отпустив штанину. Взгляд его снова ушел на буфет. Осмотрев его, он протянул руку к левому ящичку для столовых приборов. Под двумя застекленными дверцами буфетного шкафчика, над нишей буфетной тумбы выглядывали правильными квадратиками четыре таких ящичка. Старик выдвинул ящичек до конца, а потом, поддерживая его снизу, вытащил полностью. Опустил на столешницу тумбы и заглянул в открывшуюся квадратную дыру. На лице возникла улыбка. Он полез в дырку правой рукой, вытащил сначала узкую планочку, а потом – прямоугольную фанерку.

– Вуаля! – Старик повернулся к Ренате.

Она подошла, заглянула в квадратную дыру и увидела на дне ниши углубление, заполненное пачкой писем. На верхнем конверте – маленькая марка с головой какой-то королевы или принцессы.

– Это он, Витас! – в голосе старика прозвучала нежность.

Он на глазах Ренаты опустил сверху на углубление прямоугольную фанерку – она легла и полностью закрыла тайник. Потом сверху старик опустил планочку, и теперь ниша ничем не выдавала свою тайну. Так же легко старик сунул обратно в квадратную дыру ранее вытащенный ящичек.

– У него мастерская рядом с домом была. Там должны еще готовые ноги храниться. Он про запас много делал! – проговорил он.

– Мастерской не помню! При мне не было! Только амбар!

– Так, наверное, мастерская в нем, в амбаре! – предположил старик.

– Извините, а вы кто? – наконец задала Рената уже полчаса мучавший ее вопрос.

– Кукутис, – представился старик. – Друг и клиент вашего Витаса! Он мне три ноги сделал! Вот и эта – его работы! – он опустил взгляд вниз. – Только я ее не уберег! Попал в шторм на Ла-Манше, чуть не утонул. Меня на катере волна с палубы снесла и о рубку ударила. Ногой. Нога и треснула. Поэтому я к Витасу и вернулся.

– Шторм на Ла-Манше? – Рената была явно поражена услышанным.

– Да, я так до Англии и не доплыл, – огорченно покачал говой Кукутис. – Уговорил одного рыбака переправить меня туда из Дюнкерка, но мы чуть не утонули, так что вернули нас добрые спасатели в порт. Это уже после того, как меня о рубку ударило.

Скрипнула коридорная дверь. На половину Йонаса заглянул Витас.

– Рената! – позвал он. – Ты тут?

– Да, мы тут!

– Может, позавтракаем, раз уже так рано встали? – предложил спокойно.

– Конечно, – Рената улыбнулась и тут же обернулась к старику. – Пойдемте к нам, позавтракаем!

Кукутис уселся за овальный стол, осмотрелся в гостиной по сторонам, нижнюю губу поджал. Словно остался недовольным увиденным.

– Мы с вами не познакомились, – вполне дружелюбно произнес присевший рядом с ним Витас.

– Меня Кукутисом зовут, – старик остановил свой взгляд на молодом собеседнике. – А вы тоже из этих лесов? – спросил, кивнув на окно.

– Нет, из Каунаса.

– Бывал, – Кукутис закивал и поднял взгляд к потолку, словно припоминая что-то. – Хороший городок.

Рената принесла кофейник и чашки, разлила кофе. Придвинула к мужчинам поближе сахарницу.

– Вы же кофе пьете? – спросила старика. И тут же следом: – Вам яичницу из двух яиц?

– Кофе буду, и яичницу тоже, – ответил Кукутис.

И тут же наклонился, приподнял штанину над деревянной ногой и вытащил из нее маленький ящичек с серебряной солонкой в форме наперстка. Поднял ящичек размером с полтора спичечных коробка на стол, на глазах у изумленных хозяев солонку вынул и справа от кофейной чашки поставил. А ящичек назад в ногу сунул.

– Витаса работа, – произнес с гордостью. – Только он мог знать, что человеку с деревянной ногой в пути понадобиться может! Даже я всего не знаю, что в его, точнее в моей ноге найти можно. Он мне самое важное показал, а остальное, сказал, я сам найду…

– Он говорит, что у моего прадедушки мебельная мастерская во дворе была, – почти с вопросительной интонацией сообщила Рената Витасу. – Значит, только в амбаре…

– Если она там, я место узнаю, у меня память слишком хорошая, – проговорил с горечью в голосе старик и снова к потолку взгляд поднял, задумавшись или припоминая что-то.

– Там у нас теперь… – заговорил Витас и остановился перед тем, как произнести слово «салон», понял, что человеку в возрасте Кукутиса многие современные слова могут не понравиться. – Что-то вроде парикмахерской для собак, ну… для домашних животных, чтобы их в порядок приводить… Но она занимает только часть амбара, справа, а слева – там дрова и инструменты.

– Надо посмотреть, – выдохнул Кукутис.

– После завтрака посмотрим, – сказал Витас и попросил у Ренаты еще кофе.

Утро победило ночной сумрак к началу девятого. Солнце решило в этот день отдохнуть и уступило небо облакам. Однако в воздухе, кроме все более отчетливого запаха леса и растаявшей земли, все больше и заметнее присутствовало солнечное тепло минувших дней.

В коридоре Кукутис сунул левую ногу в ботинок и попросил Витаса завязать шнурки потуже и двойным узлом. Снова услышала Рената знакомый с раннего утра «диалог» живой ноги с деревянной: шаг-стук, шаг-стук, шаг-стук.

Витас отпер ключом двери в амбар. Распахнул. Справа заблестели вторые двери в салон «собачьей красоты», а слева – проход в темное амбарное царство, видимое только на метра три в глубину.

Кукутис остановился на пороге. Бросил недовольный взгляд на белые двери и такую же пластиковую белую стенку-перегородку, скрывавшую за собой непонятную для старика «парикмахерскую для собак». Далее взгляд его ушел в сторону амбарной темноты, такой родной и знакомой, знакомой, можно сказать, с детства по темноте амбаров тех хуторов, на которых он рос и бывал. Будь он сейчас пятилетним, не пришлось бы ему напрягать глаза. Увидел бы наверняка все или почти все в этой темноте, ведь амбарная темнота – она не сплошная, как ночь без светил. Она – рассеянная, смешанная с воздухом, который всегда любой темноты светлее. Будь ему сейчас пять лет, он бы, конечно, испугался темного амбара, но не настолько же, чтобы выскочить оттуда с криком или гримасой страха на лице. А сейчас, когда ему неведомо сколько лет, когда глаза его устали от увиденного, никакого страха возникнуть в Кукутисе не могло, но и темнота, знакомая и ему с детства, амбарная темнота казалась теперь слишком сплошной и непроницаемой!

– А у вас свеча есть? Или фонарик? – спросил старик, обернувшись.

– В салоне удлинитель есть, и настольная лампа, – быстро отреагировал Витас.

Он зашел в пластиковые двери и через минуту-полторы вышел оттуда с зажженной лампой в руке. За ним волочился желтый провод. Держа настольную лампу за короткую изогнутую ножку, он направил сноп света, сформированный железным конусным плафоном, внутрь «амбарной» части амбара. Сплошная стена уложенных поленницей дров теперь напоминала гигантские пчелиные соты. К ним где ближе, где дальше были приставлены лопаты, грабли, вилы.

Кукутис прошел метра на три вглубь, обернулся, ожидая, когда Витас поднесет свет поближе.

– Тут ничего нет, – растерянно произнесла Рената. – Там уже задняя стенка! – указала она рукой вперед.

Старик дошел до стены, потрогал ее ладонями, опять лицом к поленнице стал. Верхний ряд дров достигал роста Кукутиса. Старик снял несколько поленьев сверху, бросил на пол. Потом еще снял.

Витас вручил лампу Ренате, сам принялся помогать старику.

– Ану посвети сюда! – попросил он Ренату.

Она приподняла лампу и осветила открывшийся проем в поленнице.

– Там тоже дрова! – вырвалось у нее разочарованно.

– А за ними стенка! – задумчиво добавил Витас.

– Какая же это может быть стенка, если снаружи абмар еще метров на пять тянется? – спросил тоном раздраженного школьного учителя Кукутис. – Там, должно быть, и есть мастерская!

Витас принялся расширять проем в первом ряду дров, но тут боковые полешки посыпались на пол.

– Надо двери найти сначала! – посоветовал Кукутис, отошедший в сторонку, чтобы отдышаться. – Давайте я лампу подержу, а вы вдвоем, так быстрее будет!

Рената передала старику лампу. Он приподнял ее. Наблюдал, как молодая пара освобождает проход в поленнице, и чувствовал, как немеет рука. Поднял лампу на плечо и ощутил тяжесть ее металлического основания. Но терпел, до слез в глазах всматривался в оголяющуюся черную деревянную стенку. И вдруг увидел вверху слева железную дверную петлю.

– Дверь! – Кукутис указал свободной рукой на свою находку.

Прошло еще минут десять, прежде чем проход к двери освободился. Дверь – широкая и невысокая, в сплошной деревянной стенке, оказалась закрытой на старый навесной замок.

Но как только Витас потянул замок на себя, он вывалился из двери вместе с продетыми через его дугу кольцами. Звякнули под ногами выпавшие из двери и деревянной стенки гвозди.

Скрипнули петли, нехотя позволяя двери открыться. Свет от лампы провалился внутрь темного пространства, как в пропасть. Провалился и рассыпался на странные отблески и пятна.

– Там паутина! – Рената испугалась.

Витас взял грабли, неуклюже поднял их за древко и ткнул вперед так, словно шел в штыковую атаку. Затем поднял грабли вверх, повоевал там с паутиной и опустил их в луч света от лампы, чтобы посмотреть. За граблями потянулись наружу сотни нитей-паутинок, зацепленных железными зубьями. Он сделал еще несколько выпадов граблями в темноту. Приставил грабли к поленнице. Попросил Кукутиса подойти с лампой поближе. Свету лампы теперь ничто не мешало дотянуться до стен мастерской. В этом свете увидели они заставленный рубанками и другими инструментами столярный стол. Всё покрытое темной пылью и оборванной паутиной. Железная ручка тисков, свисавшая вниз, была густо оплетена паутиной и словно привязана этой паутиной к боковине верстака. Слева один на другом стояли длинные и не очень высокие ящики, два ряда, штук двадцать, наверное. Справа на угловой стене угадывались все еще покрытые паутиной и пылью пилы и железные инструменты с деревянными ручками. Они висели, зацепленные за гвозди, торчащие из стены, продетыми сквозь дырки в ручках веревочными петлями.

– Какой порядок! – восхитился Кукутис, зайдя внутрь следом за Витасом. – Как в музее!

– Порядок? – с сомнением повторила Рената. – Как в музее?!

– Да. – Старик Кукутис оглянулся на нее. – Старый, замерший во времени, но порядок. Он всегда убирал после работы, опилки выносил, верстак протирал мокрой тряпкой. Готовые вещи, особенно ценные, укладывал на бархат в футляры.

Кукутис, вспомнив о футлярах, повернул голову налево, остановил взгляд на длинных низеньких ящиках, стоящих друг на друге.

– Это, кажется, они! Ану помоги-ка! – обратился он к Витасу. – Верхний сними!

Витас осторожно сдвинул ящик с места, словно проверял: можно ли его вообще поднять, не слишком ли он тяжел? Затем снял его, опустил на верстак.

– Открывай! – скомандовал старик.

Витас заметил, что у ящика есть чемоданная ручка и две боковые задвижки, которыми его стягивали вместо замка. Цвет ящика из-за пыльного покрова оставался неясным.

– Я сейчас! – сказал Витас и вышел.

Где-то рядом полилась вода. Вернулся парень с ведерком и тряпкой. Прошелся тряпкой по ящику и тот обрел коричнево-серебристый цвет.

– Ну открывай же! – торопил его Кукутис.

Руки Витаса потянулись к двум чемоданным задвижкам. Прозвучал металический щелчок. Крышка футляра поднялась и застыла.

Внутри, поблескивая нежным темным лаком, как драгоценный музыкальный инструмент, на красном бархате в соответственном форме и размеру углублении лежала деревянная нога.

Глаза Кукутиса радостно заблестели. Его руки потянулись к открытому футляру. Он ухватил деревянную ногу за оба ее конца и попробовал вынуть. Приподнял и тут же опустил на место.

– Тяжелая, – сказал удовлетворенно и улыбнулся задумчиво.

– Тяжелая? – Витас наклонился к открытому футляру. – А чего она тяжелая? Она же должны быть легкой, чтобы легко шагать!

– Молодой человек, вы никогда не путешествовали с деревянной ногой! – усмехнулся Кукутис. – Если б старый Витас думал так, как вы, я бы не стал его клиентом! Смотрите!

Рука Кукутиса опустилась на верхнюю толстую часть ноги, провела по лакированной поверхности, словно нежно погладила, а потом он приподнял ее и взялся двумя пальцами за маленькое металлическое колечко, потемневшее от времени и потому не очень заметное. Потянул колечко вверх, и вместе с ним из деревянной ноги вылез ящичек размером с пачку сигарет. Кукутис вынул из него что-то тяжеленькое, завернутое в ткань. Опустил на ладонь, а пальцами другой руки приподнял край ткани и аккуратно потянул наверх. Из нее высыпались несколько серебряных монет, одна упала на пол и гулко ударилась о деревянный настил, остальные остались на ладони. Кукутис поднес одну монетку к глазам.

– Тысяча девятьсот пятнадцатый год! – произнес он и вздохнул.

– И много там еще бесполезных старых денег спрятано? – спросил Витас несколько пренебрежительно, однако и с любопытством в голосе.

– Бесполезные деньги – это бумажные банкноты, а старое серебро переживет любые денежные реформы! У меня такие монеты и в Польше примут, и в Германии! Но это только малая часть того, что должно быть с собой у путника. – Кукутис аккуратно завернул монеты в кусочек ткани и опустил обратно в ящичек. Попросил Витаса отыскать упавшую монетку.

Задвинув ящичек на место, Кукутис вытащил ногу из футляра и поставил ее резиновым каблуком на пол рядом со своей правой.

– Коротковата! – вздохнул он. – Надо другие посмотреть! – сказал и вернул ногу на место, аккуратно закрыл футляр, щелкнув металлическими задвижками.

Витас снял следующий футляр, положил его на первый.

– Нет, эта тоже коротковата! – покачал головой Кукутис, заглянув внутрь.

Третья нога вызвала у старика прилив нежности. Он словно узнал ее, как старую знакомую, которую много лет не видел. Рука потянулась к прибитой сверху к широкому краю аккуратной серебряной пластине с вензелем из инициалов и надписью «Made in Lithuania».

– Эту он точно для меня наперед сделал! – произнес не без гордости Кукутис. – Знал, что я по всей Европе его ноги хвалю. Да и как не хвалить, если в его ногу помещается столько, сколько в три несессера не влезет!

Попросил Кукутис Витаса эту ногу в дом занести, и сам вышел из столярной мастерской.

На дворе Рената и Кукутис задержались, чтобы отдышаться свежим весенним воздухом. А Витас с футляром в руке и выражением нескрываемого удивления от веса своей ноши на лице поднялся на порог и скрылся за дверью.

– Вы потом мастерскую снова дровами заложите, – попросил Кукутис Ренату. – Я вернусь нескоро, но может, кто из других клиентов заглянет?!

– А может, останетесь? – неожиданно предложила Рената. – Отдохнете? Полдома пустует с того дня, как дедушка Йонас умер…

– Йонасы не умирают! – строго сказал старик. Его голубые, выцветшие зрачки смотрели на девушку так внимательно, словно искал он в ее лице схожесть с лицом ее прадеда.

– Дедушка Йонас тоже так говорил!

– Конечно, говорил! Он же сын Витаса! У такого отца не могло быть глупого сына!

– А Витасы умирают? – спросила Рената.

– Если помнить, что Витасы не умирают, то и они не умрут! – проговорил Кукутис и улыбнулся. – Ну пойдем в дом, буду новую ногу мерять!

По просьбе старика овальный обеденный стол в гостиной превратился на время в «операционный». Операцию по замене ноги проводил сам Кукутис, еще в мастерской старого Витаса выбрав себе в ассистенты Витаса молодого. Пришлось Витасу убрать со стола компьютер и все лишнее и постелить старую скатерть. Старую скатерть, как и все старое, Рената могла найти только на половине дедушки. И нашла быстро в нижнем выдвижном ящике платяного шкафа.

На расстеленную льняную скатерть выложил Витас из футляра новую ногу и при дневном свете, льющемся из окон, «заиграла» деревянная нога своей изящной красотой, как какой-нибудь волшебный инструмент мог бы заиграть неземной, не слышанной ранее музыкой.

Кукутис, усевшись на стул, отстегнул потрескавшиеся, растянутые ремешки, которыми притягивал старую ногу к короткой культе, передал старую ногу Витасу и попросил опустить ее на стол аккуратно и с уважением. Потом, стоя на одной левой ноге, но стоя уверенно и твердо, проверил Кукутис на старой деревянной, через которую почти посередине прошла заметная волнистая трещина, все ящички, ниши и тайные отверстия, о местонахождении которых не всякий посторонний смог бы и догадаться. Из одной плоской и узкой ниши вынул Кукутис на свет божий один за другим шесть своих паспортов. Серые, голубоватые, зеленоватые книжицы документов легли на лен скатерти и напомнили Витасу школьный поход в музей, где такие вот документы под стеклом от посторонних рук прячут. Тут стекла не было и руки сами потянулись к паспортам. Взял Витас в руки самый, казалось бы, старый, затертый, но не помятый. На зеленоватой обложке в центре – красный герб с всадником, поднявшим меч над головой. Раскрыл документ.

– Passeport pour l’etrange, – прочитал вслух. Раскрыл.

Взгляд его остановился на черно-белой фотографии молодого Кукутиса, потом сполз на чернильного цвета текстовую печать: «Для выезда во все страны, кроме Польши». Глаза Витаса округлились.

– А почему кроме Польши? – спросил он, подняв взгляд на старика.

– Да ну их! У меня для Польши другой паспорт есть, польский! – кивнул старик на стопку паспортных книжиц. – Не отвлекай!

И рука старика вытянула за маленькое колечко из ноги овальную крышечку, а потом за железную винтовую крышечку выудили его пальцы из открывшейся ниши фляжку объемом в стакан. Открутили пальцы крышку, поднесли к носу.

– Ах! – выдохнул Кукутис и протянул ее Витасу.

– Коньяк? – Витас принюхался.

– Бренди, – поправил его Кукутис.

Затем в этом же месте на новой ноге вытянул за колечко такую же овальную крышечку, под которой в нише блестела похожая фляжка.

Новую фляжку тоже открыл и понюхал. И тоже протянул Витасу под нос.

– Этот крепче! – Сообщил свое мнение парень.

– Конечно, правильное хранение! Лежа и неподвижно столько лет! – со знанием дела закивал старик.

Рената изумленно наблюдала за происходящим. Наблюдала, как вынул Кукутис из старой ноги несколько свертков монет, таблетки, нитки с иголками, блокнот с ручкой, пачку черно-белых фотографий и просто кусочек ржавого железа с рваными краями.

– Это что? – спросила она, прикоснувшись к железу пальцем.

– Осколок на память! Его у меня из спины вынули, уже когда оторванная взрывом нога больше не болела. Повезло мне… – последние слова добавил он после короткой паузы, и задумался.

– Почему повезло? – Витас оглянулся на Кукутиса.

– Большинство тех, кому ноги в Первую мировую оторвало, выжили во Второй мировой. Вот и я выжил, ходил себе, никому не мешал, в этой ноге – он кивнул на свою старую, треснутую ногу – ост-марки и новые документы нашим литовцам через линию фронта переносил. Немцы на меня не смотрели, «советские» тоже. Я для них был просто «одноногий»! Интересно было, как в кино!.. А еще ночами я раненых партизан к Витасу приводил, а он их у себя под мастерской прятал и там же с ними в карты играл. Любил он это дело! Интересно, с кем он теперь в карты играет?!

Старик мечтательно улыбнулся.

– Ладно, надо все-таки дело закончить, – оборвал он свои размышления и воспоминания и принялся проверять все ниши и тайные ящички новой ноги. Там все оказалось на местах, а там, где ничего не должно было быть, ничего и не было. Именно туда Кукутис и паспорта свои спрятал, и таблетки, и фотографии черно-белые. Фляжку из старой ноги опустил в правый карман пальто. Полуиспользованную катушку ниток на скатерти оставил, монеты из старой ноги в левый карман сложил.

– А зачем монеты в ткань завернуты? – поинтересовался Витас.

– А чтоб при ходьбе не звенели. Оно и для удобства, и для безопасности. Иногда звякнет у тебя что-то в кармане, а за спиной уже и воры с грабителями!

Чуть не рассмеялся Витас.

– Сейчас воры больше за банкнотами охотятся! А за монетами только нищие наклоняются! – сказал он.

Кукутис отмахнулся.

– Сейчас и воры дурные, и время такое же! Ну-ка помоги!

Витас поднял новую ногу, опустил ее так, чтобы внутренняя выемка верхней части совпала с культей старика. Пока он ее так держал, Кукутис умелыми движениями закрутил два новеньких ремешка из свиной кожи вокруг культи и подтянул, сунул их концы в особые зажимающие пряжки. После этого поднялся со стула на обе ноги, прошелся по комнате так, будто новую обувь проверял: подходит ли? И с лицом победителя вернулся к овальному столу.

– И что, совсем не тяжело шагать? – спросил, с любопытством наблюдая за стариком, Витас.

– А вы когда-нибудь взвешивали свою ногу? – Кукутис обернулся, на лице его заиграла улыбка. – Думаете, она легче моей деревянной? Вы просто при ходьбе вес своих ног не чувствуете! И я не чувствую, ведь это мой вес! Даже фляжка с бренди – это тоже часть моего тела, как кровь в сосудах!

Витас пожал плечами.

– Вы ведь устали, может, полежите? – обеспокоенно заговорила Рената. – А я ужином займусь!

– Что? Полежать? Это запросто и с удовольствием! – ответил старик.

– Пойдемте на ту половину дома, вы ведь поживете у нас немного?

– Поживу, отчего нет! Я привык в чужих домах жить, чужие дома быстро ко мне привыкают и замечать перестают, что я им чужой! А тут вроде и дом не чужой! И вас словно раньше где-то встречал! – Кукутис огляделся по сторонам. – Вы мою старую ногу в футляр положите и обратно в мастерскую отнесите. Пускай там лежит!

Рената провела Кукутиса в спальню Йонаса, расстелила ему постель покойного деда.

– Одну подушку убрать? – спросила.

– Зачем же? – отказался от ее предложения старик. – Мало ли на какую сторону голова во сне повернется?

– И еще, – Барбора указала взглядом на железный ящик на полу. – Тут у нас «черный ящик» лежит. Я его давно убрать хотела, в амбар…

– Это от самолета? – оживился Кукутис.

– Да, на случай катастрофы. Все запоминает. Как диктофон.

– Запоминает и записывает? – переспросил Кукутис заинтересованно.

Рената кивнула.

– Пускай лежит. Может, если бессонница одолеет, расскажу ему о своей жизни. Вам бы не рассказывал, пожалел бы, а ящику можно! – Кукутис задумчиво глянул на аппарат и осторожно улыбнулся ему, словно щенку, который почему-то не виляет хвостом.

Вечером, когда ужин почти готов был и из кухни в гостиную ароматы его проникли, отправилась Рената снова на половину Йонаса. Думала сразу в спальню, старика будить, но взгляд ее на ходу на буфет в дедовой кухне упал. И остановилась она, подошла к старинной мебели. Взглядом на том ящичке выдвижном, под которым Кукутис ей тайник, сделанный старым Витасом, показал, задержалась. Конверты с иностранными марками, на которых голова королевы или принцессы изображена, вспомнила. Она уже было руку к ящичку протянула, как за спиной дверь скрипнула. Обернулась. Там Кукутис, одетый. За ним в дверном проеме кровать деда Йонаса с откинутым вбок одеялом.

– Ну вот, поспал немного! – произнес он задумчиво.

– Очень хорош. И ужин уже готов! – сказала Рената.

За столом Кукутис уселся рядом с Витасом. Выглядел он как-то по-другому сейчас, по-домашнему, словно действительно был Ренате близким родственником.

– Вы как-то изменились, – не удержалась она.

– Ну да, – кивнул старик. – Пальто снял, поспал, причесался.

Достал Кукутис из кармана вязаной темно-синей кофты старые очки в костяной оправе с круглыми стеклами. Надел на нос и внимательно на девушку посмотрел.

– Это чтобы лучше слышать! – сказал.

– Ой, как дедушка Йонас! Он тоже, когда очки надевал, лучше слышал! – воскликнула Рената.

Когда Рената опустила на стол, на старую льняную скатерть, деревянную доску, а поверх нее – противень из духовки с двумя зарумяненными свиными рульками, Кукутис с аппетитом облизнулся.

– А как это вы мою любимую еду угадали? – перевел он взгляд с рулек на молодую хозяйку.

– Да нет, это была любимая еда дедушки Йонаса, – растерянно произнесла Рената. – И Витас тоже любит! – она обернулась к сидевшему рядом Витасу.

– Может, бальзама для аппетита? – предложил Витас.

– Лучше бренди. – Старик поставил на стол железную фляжку, ту, что раньше в старой ноге хранилась.

Глава 117. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Витас заснул этим вечером быстро, хотя вроде и уставать ему сегодня было не от чего! Разве что от впечатлений и удивлений!

Рената прокручивала в воображении уходящий день, как короткий и увлекательный фильм. И каждый раз отдельный эпизод этого фильма привлекал ее внимание по-особенному – момент, когда одноногий Кукутис показывал ей тайное мастерство прадедушки Витаса, тот ящичек в буфете. А под ним – письма с королевой на марках!

Рената вдруг подумала, что эти письма могли прийти из Англии, ведь там у них королева! И там пропали ее родители: Юрате и Римас, пропали, как на белорусском болоте сгинули. Может, в тех письмах как раз и написано про их смерть или исчезновение?!

Эти мысли не давали ей заснуть. В конце концов она тихонько поднялась с кровати. Накинула халат и босиком по прохладному деревянному полу, прислушиваясь к доскам под пятками: «не заскрипят ли?», прошла в гостиную и плотно закрыла за собой дверь в спальню, отрезав свою бодрость от сна Витаса.

Так же аккуратно выбралась она в коридор и остановилась перед дверью, ведущей на половину покойного Йонаса. Дверь была едва зажата рамой и поэтому открылась почти бесшумно, издав только одну жалобную нотку. Но и эта нотка заставила Ренату вздрогнуть и замереть на несколько секунд.

Окна в гостиной на дедушкиной половине еще раз напомнили, что ночь в доме темнее, чем ночь во дворе. Круглый столик под окошком серебрился в темноте под лившимся с неба звездным свечением. Так же серебрился на кухоньке деревянный пол под другим окошком, и, словно отталкиваясь или отражаясь от пола, это свечение делало различимыми и даже видимыми висевшие на стене кастрюли и сковородки, и буфет, стоявший по другую сторону от окна.

Рената остановилась перед буфетом.

Потянула осторожно ящичек с ножами-вилками на себя. Столовые приборы звякнули. Она замерла, оглянулась. Только в этот момент заметила, что дверь из гостиной в спальню открыта.

Вспомнила, как аккуратно были переложены тканью монеты в ящичке деревянной ноги! Улыбнулась. Прислушалась к полнейшей тишине. Вытащила ящичек и опустила на столешницу буфетной тумбы. Как ни старалась сделать это аккуратно, а все равно вилки с ножами звякнули еще раз.

Просунула руку в нишу, нащупала планку, но та сидела намертво, как гвоздями прибитая. Попробовала Рената ее вперед-назад подвигать, и тут планочка выскочила из невидимого крепления, освободилась. За ней следом вынула уже без трудностей Рената и прямоугольную фанерку. Опустила ладонь на дно ниши и услышала бумажный шорох. Вынула из ниши пачку писем. Фанерку и планку на место опустила, а потом и ящичек – в этот раз без единого звука – в нишу задвинула. Вышла в гостиную и замерла. Из спальни через открытые двери странное бормотание услышала. Подошла на цыпочках.

Кукутис спал на спине, но голова его лежала правым виском на подушке, словно он перед тем, как уснуть, на окно смотрел. Его губы время от времени шевелились. Он с кем-то разговаривал во сне, но разговаривал невнятно, прерываясь на вдохи и выдохи.

– Я бы успел, – разобрала Рената шепот Кукутиса во сне. – Если б я не спешил в Англию, я бы точно успел…

Вздохнула, все еще слыша, но не слушая шепот старика. Перевела взгляд на незанавешенное окошко, через которое тот же звездный свет на пол падал. Опустила взгляд на пол и вздрогнула. Там лежал когда-то вызывавший у нее своим присутствием возмущение «черный ящик». Лежал тихо, как-то слишком тихо.

Рената, не выпуская писем из рук, опустилась перед ящиком на корточки, провела взглядом вдоль шнура в матерчатой оплетке и увидела, что его штепсель лежит на полу под розеткой. Протянула руку, подняла штепсель и сунула его в розетку. После этого отошла к дверному проему и что-то заставило ее остановиться и обернуться.

Кукутис все так же что-то шептал во сне, но слов разобрать она больше не могла. Зато, как только знакомое жужжание послышалось с пола, со стороны «черного ящика», на лице ее появилась спокойная улыбка, улыбка, какая возникает у людей, понимающих, что все вокруг них происходит правильно и порядок вещей и людей ничем и никем не нарушен.

Вернувшись в свою гостиную, Рената включила свет и уселась за овальный стол. Опустила пачку писем на старую льняную скатерть.

Взяла верхнее письмо. Взгляд сам ушел на марку с королевой и на жирную круглую почтовую печать с датой отправки – 21 декабря 2007 года. Круглый, но чуть дрожащий почерк. Адресат – дедушка Йонас. Вытащила из конверта свернутый исписанный листик бумаги, развернула. Перед глазами побежали синие, написанные шариковой ручкой буквы.

«Дорогой папа, ты мне уже два месяца не отвечаешь, но я не обижаюсь. Я знаю, что виновата, и знаю, что письма доходят. Иначе бы их почта возвращала ко мне в тюрьму. На это письмо я сама прошу тебя не отвечать. Через неделю я выйду на свободу. На три года раньше!!! Наверное, потому, что я с отличием окончила тюремные бухгалтерские курсы на английском языке! Это, конечно, не повод гордиться. Но я очень рада. Через неделю я вернусь в Витби. На первое время мэрия мне пообещала комнатку в доме для женщин – жертв семейного насилия. Пока они мне не подберут социальное жилье. Того киоска „Fish and Chips“, в котором мы с Римасом работали, больше нет. Он сгорел. Но я где-нибудь устроюсь бухгалтером. И каждый день буду ходить на кладбище к Римасу. Я сделаю его могилу самой красивой на кладбище. Когда приведу ее в порядок, пришлю тебе фотографию. Знаешь, самым тяжелым за все эти годы в тюрьме для меня был запрет иметь свою собственную фотографию! Фотографии родных разрешены, а собственные – нет! Так я прожила тут пятнадцать лет без ваших лиц и без собственного. Наверное, как только приеду в Витби, пойду сфотографируюсь! А ты мне пришли мою старую фотографию, со свадьбы! Я их обе повешу на стенку, как только появится постоянное жилье!

Когда-нибудь ты меня простишь! Простишь за то, что я и тебя лишила дочери, и себя, и теперь мне нести этот крест до конца дней. Ты все равно, даже если очень не хочешь, но расскажи Ренате, что случилось! И не бойся сказать, что ее мама убила папу. Убила потому, что любила его сильнее жизни, потому, что приревновала, потому, что он дал повод для ревности и хотел уйти от меня, потому, что жизнь была невыносимо трудной, и нервы были на пределе. Но все равно – убила его и, одновременно, себя, свою жизнь и будущее. Мы с тобой больше не увидимся! Я не вернусь домой – родной дом, родной Пиенагалис меня такой не примет! Да и я больше Римаса покидать не буду! И так провела много лет вдали от него, от его могилы. Я теперь навсегда останусь там, в Витби. Там тоже красиво, только нет леса. Зато есть море и поля, есть добрые и внимательные старушки, всегда готовые угостить тебя чаем и рассказать, что дети и внуки слишком заняты, чтобы приезжать к ним в гости почаще. Кстати, эти старушки – мои соседки – написали мне в несколько раз больше писем, чем ты! Со своей первой зарплаты я куплю фотоаппарат и буду присылать тебе фотографии. И свою фотографию тоже пришлю, чтобы ты увидел, что происходит с лицом родного человека, когда он на долгие годы оказывается взаперти, теряет свободу и постепенно теряет желание снова стать свободным. Извини, эти мысли приходят ко мне, только когда я пишу тебе письма. Не пиши мне пока. Подожди, пока я пришлю тебе свой новый, не тюремный адрес. Поцелуй Ренату за меня. Но можешь не говорить, за кого ее целуешь! Может, ты был прав, когда сказал ей, что родители погибли. Да, мы погибли. Но я еще жива, и если даст Бог, мы с Ренатой когда-нибудь встретимся!

Обнимаю тебя и плачу. Плачу от радости, оттого, что через неделю я вернусь в Витби. Вернусь навсегда!

Твоя непутевая Юрате».

Дочитав, Рената размазала потекшие по щекам слезы. Аккуратно сложила листок и сунула обратно в конверт. Взгляд остановился на пачке непрочитанных писем.

Рената мотнула головой. Читать другие письма у нее сейчас не было сил.

«Она уже там, в этом Витби», – подумала она и перевела взгляд на отключенный, но не закрытый ноутбук.

Пересела на соседний стул, как раз перед компьютером. Включила. Ткнула курсором в Google, потом в Google Maps. Вбила в окошко поиска село Витби, Великобритания. Карта на мониторе ожила и «поехала» вниз и направо, пряча от взгляда Литву и Польшу, Данию и Норвегию. Перед глазами возникла Англия. Жирная синяя «загуглина», отметившая разыскиваемое Ренатой село, замерла на северо-востоке большого острова. Прямо на берегу моря.

Рената увеличила карту и увидела знакомое по письму матери название. А немного ниже по извилистой линии морского берега – город Скарборо.

Задумалась, вздохнула. Нажала под картой на иконку с надписью Google Earth и, как в кино, карта «ушла» вниз и превратилась в вид сверху, с неба. С крышами домов, с улицами, вдоль которых написаны их названия, с песочной полосой пляжа вдоль линии моря.

Рената наклонилась к монитору, чтобы еще лучше все рассмотреть, рассмотреть, как будто это она – огромная и всевидящая – наклонилась над игрушечным английским селом. На противоположном от моря конце села неровная, волнообразная улочка вела к очерченному ровными толстыми границами прямоугольнику. Внутри прямоугольника угадывались ряды могил. Среди них на чистой площадке – две высокие по сравнению с домами на соседней улочке, крыши.

– Церковь и кладбище! – прошептала Рената и еще раз увеличила картинку. Увеличила до максимума.

Могилки стали чуть больше, но все равно они остались слишком маленькие, чтобы можно было их рассмотреть.

– Одна из них должна быть самой красивой! – прошептала Рената и стала водить взглядом по рядам могилок.

Но все они казались одинаковыми.

– Наверное, этот снимок Google сделал еще до того, как маму выпустили, – решила она.

Скрипнула дверь, и она вскинула от испуга голову, обернулась на звук.

Из проема выглядывал, щурясь на свет, сонный Витас.

– Ты чего не спишь? – спросил он.

– Я… родителей нашла.

Он подошел. Остановился за ее спиной, непонимающе глядя на монитор.

– И где они? – спросил.

– В Англии. Папа вот тут, – она пальцем показала на кладбище, – мама где-то рядом. Ты еще тур в Турцию не покупал?

– Сегодня собирался.

– Не покупай. – попросила Рената. – Полетим в Англию.

– Конечно, – согласился он. – А у тебя ее адрес есть?

Рената кивнула на монитор.

– Она там, в Витби. Мы ее застанем возле могилы отца. А если не застанем, то оставим ей на могиле записку с адресом нашего отеля. И она сама нас найдет.

– Там есть отели? – засомневался Витас, не отрывая взгляда от картинки на мониторе.

– Что-нибудь найдем! Там же море! А возле моря всегда есть отели!

– Хорошо, – одобрительно проговорил Витас. – Только ты иди спать, ты очень устала! А я останусь и займусь билетами и отелем.

Рената поднялась со стула. Поцеловала Витаса. На ее лице появилась грустная улыбка.

– О чем ты думаешь? О маме? – спросил Витас.

Она кивнула.

– И еще об одном, – добавила.

– О чем?

– Кукутис сказал, что Витасы не умирают… Как и Йонасы! – в ее голосе прозвучало столько нежности, что Витас не удержался и обнял Ренату. Поцеловал в губы. Потом прошептал: – Ну иди уже спать! Утром я тебе всё расскажу – и про время вылета и про отель!

Зайдя в спальню, закрывшись дверью от яркого света гостиной, Рената остановилась перед окном и снова заплакала. Слезы бежали по щекам, капали на деревянный пол, разбивались на мельчайшие брызги, и часть этих брызг попадала на щиколотку, на пальцы ног.

Ей плакалось удивительно легко. Она не могла понять, что с ней происходит. Она чувствовала себя одновременно несчастной и счастливой, переполненной радостью и уставшей.

– Надо перестать плакать! – прошептала и отступила на шаг от окна. – Все будет хорошо.

Вытерла ладонью слезы со щек.

Улыбка осветила ее лицо в полумраке, словно падающая звезда бросила в их окно последний свой лучик и он попал Ренате на губы.

Эпилог 21 декабря 2017 года. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Может, и хорошо, что только Барбора с сыном смогли приехать на десятилетие «Шенгенской ночи», сделавшей их всех взрослыми, поменявшей их судьбы, подтолкнувшей их к принятию рискованных, драматических и правильных решений. Но каждый человек сам выбирает свою судьбу. Возможность выбора судьбы не самому, а вдвоем с человеком, который тебе нравится, не всегда уберегает от ошибки. Да и что такое ошибка, если жизнь человека – всегда дорога. И споткнуться можно везде, где бы ты ни был.

Рената вышла во двор отнести еду Гугласу. Под ногами заскрипел свежий снег – приятно и звонко! И Гуглас сразу выбежал из будки, завилял хвостом. Пару дней назад она заметила, что пес простудился и лай его стал сиплым. Странно, что Витас этого не заметил! Но он постоянно занят. С тех пор, как из-за нехватки клиентов им пришлось закрыть «салон собачьей красоты», Витас вернулся к своей основной профессии и основал «Скорую ветеринарную помощь». Сдал на права и, можно сказать, отобрал у Ренаты ее синий «фольксваген-универсал». Сначала подарил ей, заставив продать старый красный «фиатик», а потом налепил на оба бока новенькой машины логотип «скорой ветеринарной помощи» и сам сел за руль. Теперь Рената подумывала о том, как бы выкупить свой старый «фиат» обратно. Но это весной, когда расстает снег и под нестойким литовским солнцем высохнут и отвердеют дорожка, ведущая к гравийке, и сама гравийка, ведущая к асфальту. А пока можно об этом просто помечтать и улыбнуться. Хорошо иметь на будущее простые, понятные и не сложные для исполнения планы!

В десять утра Рената постучала в зеленую, много раз крашенную дверь.

– Иду-иду! – донесся с половины дедушки Йонаса голос Юрате.

– Не надо стучать! Просто входи! – сказала она, впуская дочь. – Это же твой дом!

– Это наш дом, но тут – твоя половина! И ты должна чувствовать себя тут хозяйкой! – упрямо произнесла Рената.

– Не могу, – призналась Юрате и вздохнула. – Мой дом – в Витби, не тут. Тут мне тяжело!

Рената смотрела на свою мать, которая, как ей казалось, не стареет. Даже наоборот – стала намного моложе выглядеть, чем на той фотографии, которую прислала после освобождения из тюрьмы. Рената смотрела на нее и не знала, что ей сказать, как сделать так, чтобы она чувствовала себя в Пиенагалисе так же, как себя тут чувствует Рената – как в маленьком, личном и уютном раю, из которого не хочется уезжать, который не хочется покидать даже на день.

Юрате же считала дни, оставшиеся до своего возвращения в Англию. Она старалась не попадаться лишний раз дочери и зятю на глаза. Она молчала за ужином, а завтракала и обедала всегда одна на своей половине. Уже третий раз она прилетала к ним на недельку и всегда вела себя одинаково, вела себя, как стеснительная гостья.

– Ты посидишь днем с Йонасом? – спросила Рената. – Мне надо в Аникщяй поехать. Друзей на автовокзале встретить.

– Конечно! Если хочешь, могу с коляской во дворе посидеть! Свежий воздух деткам полезный!

– Но вечером мы тебя ждем на ужин! – предупредила Рената.

– Я себя неважно чувствую, – попробовала отказаться от приглашения Юрате.

– А с ребенком во двор выйти ты себя чувствуешь хорошо? – Рената улыбнулась. – Тебя никто ни о чем за ужином спрашивать не будет! Можешь сидеть и молчать! Но мне важно твое присутствие! Меня оно успокаивает!

Юрате удивленно посмотрела на дочь. Кивнула.

– Хорошо, – сказала после паузы.

– Я возьму у дедушки из буфета Рупинтоелиса! – вспомнила Рената вслух вторую причину, по которой стучала в зеленые двери.

– Конечно! – согласилась Юрате.

Вечером, пока Рената и Барбора накрывали большой овальный стол, а годовалый Йонас спал в кроватке, Юрате повела девятилетнего Андрюса – сына Барборы – к себе.

– В Литве старый и новый мир всегда живут под одной крышей, в одном доме, – услышала Рената слова матери. – И если один из двух миров исчезает, то дом начинает разрушаться…

– Это такое счастье – приехать в Литву под Рождество, – Барбора протянула руку и дотронулась ласково до головы деревянной фигурки, стоящей посередине стола.

– Ты там привыкла? – осторожно продолжила Рената разговор, прервавшийся пять минут назад, расставляя тарелки на старой льняной скатерти, на которой еще можно было рассмотреть сказочные фигурки, вышитые «белым по белому».

– Да. Только никак не могу решиться. Он хороший, и Андрюсу он нравится…

– Не бойся! Тебе надо выйти замуж! Иначе у Андрюса не будет отца…

– А если выйду, у него будут два отца.

– Два – лучше, чем ни одного.

– Меня в селе, наверное, считают сумасшедшей, – Рената горько усмехнулась. – Андрюс похоронен между Кристофером и его женой. Я ухаживаю за всеми тремя могилами и они действительно самые красивые на кладбище! Андрюс думает, что Кристофер – его дедушка.

– Пускай думает! Это не страшно!

– Я ему пыталась объяснить, что у него был и другой дедушка, в Литве.

– Вот видишь, два дедушки. Значит, он поймет, что могут быть и два отца!

– Ладно, – Барбора решила закончить этот разговор и махнула рукой. – А Витас когда вернется?

– Скоро! И обещал больше не уезжать до завтра! – ответила Рената.

В восемь вечера они сели за стол. За окнами гостиной лунный свет, падавший с неба, серебрил заснувшие на зиму деревья.

– Совсем не так, как было тогда, – грустно проговорила Барбора.

Витас разлил по рюмкам бальзам. Андрюсу наполнил стакан компотом.

– Как бы там ни было, но мы здесь собрались! – проговорил он. – Кто-то потерялся, кто-то нашелся, – при последних словах он посмотрел нежно на Юрате. – Давайте сначала выпьем за тех, кто потерялся…

Разговор за ужином не завязывался. Но гусь, запеченный в духовке, таял на губах. Андрюс время от времени шептал маме что-то по-французски, а она отвечала ему тоже шепотом, но по-литовски. И он кивал.

В какой-то момент Барбора опять остановила свой взгляд на деревянной фигурке Рупинтоелиса. Приподнялась, взяла его в руки.

– Странно, – выдохнула она. – Он очень похож на… на одного старика. Он оказался на кладбище, когда мы хоронили Андрюса… Я никогда не видела!

– Что не видела? – заинтересовалась Рената.

– Я никогда не видела деревянного Рупинтоелиса с деревянной ногой!

Рената взяла фигурку из рук Барборы. Рассмотрела и взгляд ее замер, словно она развернула его в противоположную сторону, в прошлое. Это был не тот Рупинтоелис, который она ставила каждое Рождество на свой стол. И не тот, который она ставила на круглый столик старого Йонаса. Это была другая фигурка, тоже сидящая на пеньке, только одна нога у этого Рупинтоелиса была прямой, не сгибавшейся, и походила на деревянную ногу Кукутиса.

– Это он! – удивленно прошептала Рената, присмотревшись к лицу фигурки. – Это Кукутис!

– Кукутис? – переспросила Барбора.

– Да, друг моего прадеда. Он заходит к нам раз в три года отдохнуть. Видно, сам вырезал!

Она опустила фигурку на ее место посередине стола.

Витас мечтательно усмехнулся. Видимо, тоже вспомнил странного одноногого старика. Рената перевела взгляд с мужа на свою мать.

Юрате сидела, потупив глаза. Она, казалось, и не слушала, о чем шел разговор.

– Мама, а ты помнишь колыбельную про фасолинку? – спросила она.

– Конечно! – ответила Юрате.

– А можешь пойти и спеть ее Йонасу? – попросила Рената.

– Он же спит, – Юрате перешла на шепот и оглянулась на закрытую дверь в спальню.

– Да, спит! Но все, что он слышит во сне, остается у него в памяти! Я это по себе знаю!

Оставшись вчетвером, они слушали ласковый и нежный голос Юрате, доносившийся через неплотно прикрытые двери в спальню. Слушали и возвращались в детство: каждый своей тайной тропинкой, проложенной в памяти мимо недавних и давних радостей и горестей, мимо состоявшихся и не состоявшихся встреч, мимо воспоминаний, вызывающих слезы и вызывающих улыбку.

– Спи, моя фасолинка! – пела Юрате и вечер под ее колыбельную превращался в ночь.

Примечания

1

Хорошо! (лит.)

(обратно)

2

Пора (нем.).

(обратно)

3

Садись! (пол.)

(обратно)

4

Два кофе! (фр.)

(обратно)

5

Не говорю по-французски, только по-английски. (фр.)

(обратно)

6

Не говорю по-английски, только по-французски. (фр.)

(обратно)

7

Иисус задумчивый (литов.).

(обратно)

8

Система охранного видеонаблюдения, несколько видеокамер, изображения с которых передаются на один экран, разбитый на квадратики.

(обратно)

9

Холодно! (фр.).

(обратно)

10

Потом (англ.).

(обратно)

11

Кислую капусту (нем.).

(обратно)

12

И пиво! (нем.)

(обратно)

13

А сосиски? (нем.)

(обратно)

14

Две или три! С горчицей! (нем.)

(обратно)

15

Так точно… Конечно, с горчицей! (нем.)

(обратно)

16

«Место преступления» (нем.).

(обратно)

17

Что вы желаете? (нем.)

(обратно)

18

Я хочу знать, кого здесь убили? (нем.)

(обратно)

19

Добрый день, господин! (англ.)

(обратно)

20

Ты жив? (фр.)

(обратно)

21

Вы говорите по-русски? (англ.)

(обратно)

22

Завтрак! (нем.).

(обратно)

23

Привет! Как дела? (фр.)

(обратно)

24

«Лафройга» нет. (англ.)

(обратно)

25

Может, «Балвени»? (англ.)

(обратно)

26

«Возвращайся с победой!» (нем.)

(обратно)

27

Бедняга! (фр.)

(обратно)

28

За счет заведения (фр.)

(обратно)

29

За ваше здоровье! (фр.)

(обратно)

30

Здесь! (фр.)

(обратно)

31

Свидетельство о рождении (фр.).

(обратно)

32

Как жаль, что вы не говорите по-французски! (фр.)

(обратно)

33

Извини, можно с тобой поговорить? (англ.)

(обратно)

34

Со мной? (англ.)

(обратно)

35

«Сторожевой домик» (англ.).

(обратно)

36

Продается (англ.).

(обратно)

37

«С понтами» (фр. жаргон).

(обратно)

38

Общество элегантных людей с тонким вкусом (фр.).

(обратно)

39

«Ешь, пей, спи». (англ.)

(обратно)

40

«Последние заказы!» (англ.)

(обратно)

41

«У дьявола» (нем.).

(обратно)

42

«У источника» (нем.).

(обратно)

43

«Любимый» (нем.).

(обратно)

44

Полиция? Пожалуйста, срочно «К Дьяволу»! (нем.)

(обратно)

45

«Все понял. Через три минуты будем!» (нем.)

(обратно)

46

Это вы на каком языке говорили? (фр.)

(обратно)

47

А, вы вернулись! (фр.)

(обратно)

48

Тюльпанчик (лит.).

(обратно)

49

Как дела? (фр.)

(обратно)

50

Хорошо (фр.).

(обратно)

51

А у вас? (фр.)

(обратно)

52

Нормально, но бывало и лучше (фр.).

(обратно)

53

Я не говорю по-французски, только по-английски! (англ.)

(обратно)

54

Добро пожаловать назад! (англ.)

(обратно)

55

Чего желаете? (нем.)

(обратно)

56

Сумасшедший гольф (англ.).

(обратно)

57

Ну разве сегодня не прекрасная погода? (англ.)

(обратно)

58

Да, так и есть! (англ.)

(обратно)

59

Шарль, отец Филиппа (фр.).

(обратно)

60

Пошли, пошли, Ашка, вперед! (фр.)

(обратно)

61

Ашка, сюда! (фр.)

(обратно)

62

Ищи! (фр.)

(обратно)

63

Молодец, молодец! (фр.)

(обратно)

64

Это направление правильное (фр.).

(обратно)

65

К ноге! (фр.)

(обратно)

66

Мы идем домой! (фр.)

(обратно)

67

Пошли, вперед! (фр.)

(обратно)

68

Двадцать, тридцать, сорок (фр.).

(обратно)

69

Карвинг (от англ. Carving – вырезывание) – в кулинарии – искусство художественной резки по овощам и фруктам.

(обратно)

70

У вас есть что-нибудь поесть? (фр.)

(обратно)

71

Не очень-то (фр.).

(обратно)

72

Секундочку, пожалуйста! (фр.)

(обратно)

73

Мемориальный полет Королевских военно-воздушных сил (англ.).

(обратно)

74

Ох уж эти эксцентричные англичане! (фр.)

(обратно)

75

Хорошего полета, месье! (фр.)

(обратно)

76

О, Господи! Что это у вас там? И острые, и колющие, и жидкости! Это надо сдать в багаж! (фр.)

(обратно)

77

Какой сюрприз! (англ.)

(обратно)

78

Опасность! Мины! (фр.)

(обратно)

79

Как дела? (фр.)

(обратно)

80

Нормально (фр.).

(обратно)

81

Один коньяк (фр.).

(обратно)

82

И еще раз кофе! (фр.)

(обратно)

83

Не может быть! (фр.)

(обратно)

84

Сколько? (фр.)

(обратно)

85

Андрюс! Быстро иди сюда! Ты меня слышишь? Не валяй дурака! (лит.)

(обратно)

86

Да, и коньяк! (фр.)

(обратно)

87

Поль, мне тебя жалко! И себя жалко. Я так хотел, чтобы ты нам с Барборой показал Камерун и отвез нас к океану! (лит.)

(обратно)

88

Еще один кофе? (фр.)

(обратно)

89

И коньяк! (фр.)

(обратно)

90

«Животные тоже люди!» (англ.)

(обратно)

Оглавление

Шенгенская история Литовский роман

  Глава 1. Шештокай. 20 декабря 2007 года

  Глава 2. Хутор Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 3. Шештокай

  Глава 4. Вильнюс

  Глава 5. Лондон

  Глава 6. Дорога на Августов. Подляское воеводство

  Глава 7. Париж

  Глава 8. Аникщяй

  Глава 9. Лондон

  Глава 10. Париж

  Глава 11. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 12. Дорога на Ломжу. Подляское воеводство

  Глава 13. Лондон

  Глава 14. Париж

  Глава 15. Аникщяй

  Глава 16. Лондон

  Глава 17. Бжежница. Мазовецкое воеводство

  Глава 18. Париж

  Глава 19. Лондон

  Глава 20. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 21. Париж

  Глава 22. Где-то между Згожельцем и Гёрлицем

  Глава 23. Лондон

  Глава 24. Аникщяй

  Глава 25. Париж

  Глава 26. Лондон

  Глава 27. Земля Заксен

  Глава 28. Аникщяй

  Глава 29. Париж

  Глава 30. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 31. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 32. Земля Заксен

  Глава 33. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 34. Париж

  Глава 35. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 36. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 37. Лейпциг. Земля Заксен

  Глава 38. Париж

  Глава 39. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 40. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 41. Париж

  Глава 42. Йена. Земля Тюрингия

  Глава 43. Аникщяй

  Глава 44. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 45. Париж

  Глава 46. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 47. Где-то между Йеной и Фульдой. Земля Тюрингия

  Глава 48. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 49. Париж

  Глава 50. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 51. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 52. Фульда. Земля Гессен

  Глава 53. Париж

  Глава 54. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 55. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 56. Париж

  Глава 57. Где-то между Вюрцбургом и Штутгартом. Земля Баден-Вюртемберг

  Глава 58. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 59. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 60. Париж

  Глава 61. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 62. Где-то между Эттлингеном и Оффенбургом. Земля Баден-Вюртемберг

  Глава 63. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 64. Париж

  Глава 65. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 66. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 67. Оффенбург. Земля Баден-Вюртемберг

  Глава 68. Париж

  Глава 69. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 70. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 71. Париж

  Глава 72. Оффенбург. Земля Баден-Вюртемберг

  Глава 73. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 74. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

  Глава 75. Париж

  Глава 76. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 77. Миттельброн. Альзас

  Глава 78. Маргейт. Графство Кент

  Глава 79. Где-то между Дижоном и Бёном. Бургундия

  Глава 80. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 81. Маргейт. Графство Кент

  Глава 82. Где-то между Флином и Луневилем

  Глава 83. Париж

  Глава 84. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 85. Апстрит. Кент

  Глава 86. Лилль

  Глава 87. Где-то между Луневилем и Сен-Дизье

  Глава 88. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 89. Апстрит. Кент

  Глава 90. Лилль

  Глава 91. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 92. Где-то между Сен-Дизье и Ремсом

  Глава 93. Маргейт. Графство Кент

  Глава 94. Фарбус. Норд-Па-де-Кале

  Глава 95. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 96. Маргейт. Графство Кент

  Глава 97. Аэродром Кале-Дюнкерк. Норд-Па-де-Кале

  Глава 98. Фарбус. Норд-Па-де-Кале

  Глава 99. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 100. Маргейт. Кент

  Глава 101. Аррас. Норд-Па-де-Кале

  Глава 102. Дюнкерк. Норд-Па-де-Кале

  Глава 103. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 104. Маргейт. Графство Кент

  Глава 105. Фарбус. Норд-Па-Де-Кале

  Глава 106. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 107. Дюнкерк. Норд-Па-де-Кале

  Глава 108. Маргейт. Графство Кент

  Глава 109. Фарбус. Норд-Па-де-Кале

  Глава 110. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 111. Дюнкерк. Норд-Па-де-Кале

  Глава 112. Фарбус. Норд-Па-де-Кале

  Глава 113. Дюнкерк. Норд-Па-де-Кале

  Глава 114. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 115. Фарбус. Норд-Па-де-Кале

  Глава 116. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Глава 117. Пиенагалис. Возле Аникщяя

  Эпилог 21 декабря 2017 года. Пиенагалис. Возле Аникщяя Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg