«Цветные рассказы. Том 1»

Цветные рассказы. Том 1 (fb2) - Цветные рассказы. Том 1 1611K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Саша Кругосветов

Саша Кругосветов Цветные рассказы. Том 1

© Саша Кругосветов, 2017

© Максим Свириденков, 2017

© Интернациональный Союз писателей, 2017

* * *

Саша Кругосветов, член Интернационального Союза писателей (ИСП), куратор петербургского отделения ИСП, член Международной ассоциации APIA (Лондон). Имеет следующие награды: медали им. А.С.Грибоедова, имени Адама Мицкевича, Императорская Медаль «Юбилей Всенародного подвига» 1613-2013. Гран-при Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг», 2013. Лонг-листер премии «Золотой Дельвиг – 2014» Литературной газеты. Победитель Всероссийского конкурса «Бумажный ранет», 2014. Премия «Фаворит НИФа» Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг», 2014. Премия «Алиса» фестиваля фантастики «Роскон – 2014». Премия «Серебряный РосКон – 2015». Лауреат литературной Московской премии 2014 года в номинации «Публицистика имени Владимира Гиляровского». Премия «Изумрудный город» и премия «Созвездие Малой Медведицы», II место, Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг», 2015. Лауреат премии «Специальный приз оргкомитета Роскон – 2016». Гран-при-лауреат в номинации «Проза» и I место в номинации «Публицистика» международного фестиваля «Ялос – 2016». Финалист премии Независимой газеты «Нонконформизм – 2016». Международная литературная премия имени Владимира Гиляровского 1 степени, номинация «Художественная проза», 2016. Лауреат еженедельника «Литературная Россия», 2016, «За неутомимые жанровые эксперименты в художественной прозе».

Предисловие

Честно говоря, я слегка завидую и героям, и автору этой книги. Их жизнь всё время заполнена (чуть было не сказал, приключениями), но вовремя одумался и заменил слово «приключения» на более обыденное и спокойное «события». Событие – это со-бытие, когда твоя жизнь внезапно натыкается на другую жизнь, а дальше они либо пересекаются, либо сливаются, либо плавно расходятся и движутся параллельно. Всё зависит от судьбы и характера. Характеров в книге много, а судеб и того больше.

Лично мне больше всего понравился момент пересечения трех траекторий. Траектория тучного заслуженного актёра академического театра, только что отыгравшего роль благородного Фортенбраса в Гамлете, прислонившего в лестничном пролёте саблю к стене, чтобы освободиться от всех этих штанов и трусов и погрузиться в рай распахнутых ног актрисы на подоконнике. Почему-то в такие моменты жизни люди всегда спешат, поэтому белые трусики актрисы были сняты не до конца. Будь у неё три ноги, я бы сказал, что юная кобылица оказалась стреноженной, что несомненно препятствовало скачке. Вот тут-то и подоспела траектория другой актрисы, спускавшейся вниз по лестнице и оказавшейся невольной свидетельницей не своего счастья. Но счастье, равно как несчастье, никогда не бывает чужим, потому, повинуясь какому-то неведомому науке инстинкту, ринулась на помощь двоим и помогла снять трусики полностью. Растрено-жила и устремилась по-своему, внезапно прерванному маршруту.

Юнг сказал бы, что архетип внезапных, никем и ничем незапрограммированных сближений весьма характерен для Кругосветова. Треугольники образуются на каждом шагу, и вот любимая на всю жизнь и любящая жена становится заочной соперницей отнюдь не любимой, но сексуально заманчивой другой женщины. А дальше нерешаемая и недоказуемая теорема. В жене он ищет возлюбленную, а в ней, возлюбленной, хочет видеть невольно обманутую жену. И тогда только в Париж. А в Париже уже даже не роман, а нечто рембоверленное. Бодлеровская гниющая падаль-клошарка. Две интеллигентные, чистые, милые и умные женщины измучили героя настолько, что он ищет освобождения на самом глубоком парижском дне. В России такого дна просто нет. Но это помойное погружение в мочу Парижа очистило от всего наносного. И вынырнул из него добрый молодец, мечтающий об одном – скорей домой, в чистоту, к любимой жене под чистое одеяло.

Вообще-то, имеется в виду Одиссей 21-го века, мечущийся по карте, благо теперь не надо никаких разрешений – езжай и не возвращайся. Или возвращайся. Тут и там ты по большому счёту никому не нужен. Не нужен даже самому себе. Обилие образов и героев в книге, в конце концов, и создает это ощущение переполненной пустоты. Пустоты внутри и снаружи. И чем больше приключений и персонажей, тем острее чувство всемирного одиночества. Современный мир предлагает человеку всего намного больше, чем он способен вместить.

Несколько раз в книге возникает загадочное для меня слово – бизнес. Бизнес – это, как в дни нашей молодости, какой-то коммунизм. Все его произносят, и никто не понимает, что, собственно говоря, имеется в виду. Говорят, что где-то кто-то как-то разбогател. Но поверить в это нормальному человеку трудно. А герои Кругосветова как раз нормальные люди.

Почему рассказы цветные? Я думаю, чтобы хоть как-то раскрасить довольно-таки бесцветную жизнь. Помните, как в детстве – подберешь осколок бутылки, поднесёшь к глазу, и всё вокруг зеленое или цвета бутылочного стекла. Лишь бы не бесцветное, повседневное.

Константин Кедров

Предисловие

Цветные рассказы. Почему бы им и не быть цветными? – мы же любим цвет, любим цветные картинки. Вот я и написал собственные «цветные рассказы». Так, как учили в Махабхарате.

При этом я далек от мысли пытаться точно следовать букве и духу древнеиндийской поэтики. Это не моя цель. Может, и цель, но не главная. Просто такая игра: выдержать внешнюю канву: «цвет – переживание».

Синий – эротика, любовь.

Белый – юмор, сатира.

Серый – сострадание, печаль, одиночество, может быть, – богооставленность.

Красный – гнев, ярость.

Оранжевый – достоинство, мужество, смелость.

Черный – страх. А до страха, на подходе к страху – уныние, депрессия, неуверенность, тревога, раздражение, безумие, испуг.

Сине-фиолетовый – отвращение.

Желтый – изумление, откровение.

Прозрачный, бесцветный – спокойствие, мудрость, умиротворение.

Игра состоит в том, чтобы написать рассказы, каждый из которых ассоциировался бы с определенным цветом. Чтобы попытаться передать читателю настроение, соответствующее выбранному цвету. Но это все-таки не главное.

Рассказы о другом. А о чем? О чем вообще эта книга?

Эта книга о том, как человек всю жизнь идет от тьмы к свету.

О том, что мы себя совсем не знаем.

О том, что даже такое светлое чувство, как любовь, может погубить человека.

О том, что всегда за нашим левым плечом идет смерть. И ждет, когда мы ошибемся.

О том, что человек – это точка разрыва непрерывной линии. Точка, в которой плюс бесконечность превращается в минус бесконечность. О том, что мы никогда не узнаем себя до конца.

О том, что невозможно отрешиться от жизни, добиться абсолютной прозрачности мыслей и абсолютного спокойствия.

Книга разбита на 18 разделов, каждый из которых представляет собой законченный самостоятельный рассказ. Восемнадцать рассказов. Под каждый цвет – два рассказа, большой и поменьше. Они дополняют друг друга, позволяют взглянуть на одни и те же проблемы и переживания героев с разных сторон, с разных точек зрения.

Действие происходит в Советском Союзе и в России с 60-х годов прошлого столетия по 10-е годы XXI века.

Персонажи переходят из рассказа в рассказ. Можно выделить две основные группы героев – окружение двух несвязанных между собой семей. Одна группа представляет собой круг родственников и знакомых Феликса Петровича Эйлера. Другая собирается вокруг Боба, Бориса Николаевича Романова.

Феликса мы наблюдаем в разных ситуациях, начиная с его 25-летнего возраста («Дух третьего ущелья») и заканчивая рассказом, где ему уже за семьдесят («Третья встреча»); Боба – с семнадцати («Неделя у тетушки Доры») до сорока с лишним лет («Придет время, и она возьмет нас в свой замок»). Примерно то же происходит с их родными, близкими, друзьями, с их окружением. Мы увидим героев на разных этапах их жизненного пути, в различных ситуациях и обстоятельствах, подчас в неожиданном ракурсе, а иногда – и в новом свете.

Поскольку мы следим за эволюцией героев в течение довольно длительного промежутка времени, книгу «Цветные рассказы», по-видимому, можно определить, как домашнюю сагу, историю семей Эйлеров и Романовых.

Истории разных поколений этих семей читатель словно наблюдает в замочную скважину. И перед ним разворачивается необычная картина привычного мира, складываясь в своеобразную «Цветную сагу».

Саша Кругосветов

Синие рассказы

Очнись, Руслан!

Твой рот, который улыбается мне из-подо рта, нарисованного моей рукой

Я касаюсь твоих губ, пальцем веду по краешку рта и нарисую его так, словно он вышел из-под моей руки, твой рот, избранный мною, чтобы нарисовать его на твоем лице моей рукой, рот, который оказался точно таким, как и твой рот, что улыбается мне из-подо рта, нарисованного моей рукой. Хулио Кортасар. Игра в классики

Панч и Джуди

Оба весь день мотались – каждый по своим делам, он – на «американце», она – на маленькой «японке». Несколько раз договаривались о встрече, потом все менялось. У нее разрядился телефон. Приехали на последнее условленное место встречи, но в разное время. Прокатились по другим местам, о которых говорили раньше. Тот же результат. Тогда, не сговариваясь, направились на широченный Певческий мост, где часто встречались до этого. Там и нашли друг друга. Обнялись, посмеялись. Они и раньше часто терялись, но всегда, в конце концов, находились. Даже, когда оказывались без телефонной связи.

– Мы ведь никогда не говорили, что любим друг друга?

– Нет, не говорили, – повторил женский голос.

– И никаких обещаний не давали?

– Нет, не давали, – улыбнулась она.

Опять обнимались, опять у обоих были счастливые лица.

Обычные мужчина и женщина. Обыкновенные. Таких много. Симпатичные. Им было хорошо друг с другом. И поэтому со стороны они казались очаровательной парой.

Бродили по Петербургу, рассматривали все, что попадалось на глаза, да что рассматривали – просто глазели, не мешая тому, что должно случиться, то сплетаясь в объятиях, то расплетаясь и отталкиваясь в ссоре, и снова сплетаясь, они были в другом измерении – вне того мира, где что-то происходит, что-то такое, о чем вещают с экрана или пишут в газетах, где люди чтут семейные обязанности и традиции, где гонятся за чистоганом, где существует юридические нормы и нормы морали.

– Ты догадался, что Елена немножко ведьма? Знаешь, я попросила ее заговорить от аварий мою новенькую «японку».

– Думаешь, поможет? Раз ты веришь в приметы, давай-ка лучше поищем красный лоскуток и положим в бардачок, красная тряпочка точно поможет. Мне кажется, этот качок-бригадир немного ухлестывал за твоей подружкой, суетился, даже на руках носил – вот это сила! – Аскольдовна, поди, далеко за сто перевалила.

– Напрасно старался, все равно ничего ему не обломится, она женщин любит. Женщин и деньги.

– Интересно, удалось ей подловить тебя в темном уголочке?

– Да нет, мы просто приятельницы; она в людях хорошо разбирается, насквозь видит, совет полезный может дать. Я свои румяна ей подарила. А у тебя что-то было с мужчинами?

– Конечно, а как без этого? – тоже жизненный опыт, сама понимаешь. Я ведь из балета, там этого навалом – Рудольф Нуриев и Роберт Трейси…

Она искоса посмотрела на него – подшучивает, наверное, – потом набросилась, ерошила волосы, он пытался ее удержать, хватал за руки, и они оба хохотали как сумасшедшие. Пожилая супружеская пара смотрела с удивлением на эту сцену, мужчина чуть-чуть улыбнулся, а его чопорная спутница, видимо, почувствовала себя оскорбленной – как безобразно все-таки ведет себя эта молодежь!

Остановились у витрины «Букиниста», рассматривали пестрые корешки. Она спрашивала: кто такой Феофраст, что такое парадигма, метафизика – из какой это оперы? Зачем тебе это, дорогая? Ничему ее не научишь, бесполезняк. Что у нее в голове? – ветер и шоколад. У каждой заправки остановит – заедем, ты еще не покупал мне сегодня шоколадку. Я должна научить тебя, чтобы ты сам делал мне подарки. Дай шоколадку, дай шоколадку! На, возьми, мне не жалко, но ты ведь уже не ребенок. Что говорить, с головой у нее не ах. Бессмысленно пытаться что-то объяснить. Для нее с объяснения как раз и начинаются загадки.

– Тебе растолковать это невозможно. Это уровень 8, милая, а ты еще на втором.

Любили приезжать на Кондратьевский рынок и рассматривать рыбок. Холодная осень, желтое солнце уже почти не грело, и лишь красноватый оттенок облаков напоминал о том, что совсем недавно было лето, а еще – совсем-совсем недавно – бабье лето. Торговки с сачками для ловли водяных бабочек безошибочно определяли, что эти-то двое точно ничего не купят. Но они все-таки пробирались поближе к прозрачным шарам и кубам и с двух сторон придавливали свои носы к стеклу. Оба попадали в новый мир. Солнце сплавляет воду и воздух, и в крошечном пространстве розовые и черные птицы заводят свой нежный, совсем медленный, замерзающий танец. Холодная вода – как это грустно – холодная вода медленно убивает водяных птиц. Что им остается делать? – они ведь не могут спеть о своих проблемах, вот и танцуют. Их танец о том же, о чем и наши с вами песни и танцы – о любви и об одиночестве. Балет в двух измерениях. Временами эти рыбки внезапно исчезают, превращаясь в еле различимую черную полоску, застывшую – в воде, в воздухе? Движение плавника – и снова нам угрожает усатое, хвостатое, крылатое чудовище, чем-то напоминающее кошку, встающую боком к огромному псу и распушившую шерсть, чтобы казаться больше и напугать злобного противника. Из брюшка выползает ленточка испражнений, вырывающая эту сказочную стылую птицу из мира чистых форм и ставящую ее на один уровень с нами, обычными, совсем не сказочными людьми.

Они обнимались, приближали лица друг к другу все ближе и ближе. В его глазах отражались ее глаза. Она видела, что ее отраженные глаза опять отражают его глаза. Чем ближе, тем длиннее становился ряд бесконечно отражающих друг друга глаз-зеркал, они уносились друг от друга и в то же время – друг в друга, пока с хрустальным замедленным звоном не соприкасались их зубы. И тогда они соединялись, у них все становилось общим, и не оставалось ни одной мысли, кроме ощущения торжества, праздника слияния инь и ян.

Ему нравилось нырять с ней в клокочущий поток любви, потому что для нее ничего на свете не было важнее этого, так ему казалось. Она полностью овладевала им, превращалась в дикую безумную кошку, внушала мистический страх, цеплялась когтями за выскальзывающее неумолимое время, мраморной статуей катилась в темно-синюю пустоту, задыхалась, плакала и стонала. Он ловил этот миг безумного полета и отчаянно держался за него, чтобы этот полет никогда не кончался, а потом снова впадал в прострацию, предавался воспоминаниям, о чем-то думал. «Что же это такое, почему он не здесь, почему он сейчас не со мной?» Как-то ночью она хватила его плечо зубами до крови – «почему он отдалился, как смел отдалиться?» Он вобрал в себя все ее нутро, втянул ее живот, спину, плечи, сжал в объятиях, слился, как никогда не сливался, «познал», как именуют в книге книг, истерзал руками, кожей, губами, зубами, исчерпал до дна, вобрал в себя ее женскую силу, швырнул на постель и слушал, как она всхлипывала и затихала у самого его лица, всхлипывала все тише и тише, луна, дрожащая на поверхности ночных вод, наблюдал, как огонек сигареты – он закурил впервые за последние пятнадцать лет – возвращал ее в этот гостиничный номер, в эту ночь, в обычную жизнь, которую они до этого день за днем проживали, ни о чем всерьез не задумываясь.

А потом он испугался, как бы она не сочла любовную игру вершиной всего, Гималаями жизни, не стала бы приносить себя в жертву, как бы это все не обернулось собачьей преданностью или такой бабской податливостью, в которых растворились бы ее естественность и свобода, он так ценил этот единственный наряд, в котором она казалась ему абсолютно неотразимой. Нет, ничего подобного не случилось, жизнь продолжалась.

Сколько различных пар. И спектакль каждый раз разный. Архетип один. Они просто куклы – Панч и Джуди[1]. В чем смысл спектакля? Кто кукловод, «панчмен», управляющий этими двумя перчаточными куклами? Кто его помощник, «боттлер», дающий подсказки героям, занимающийся разогревом аудитории, привлечением новых зрителей, продажей билетов и сбором денег (с помощью бутылки, естественно, откуда и происходит его название), а также музыкальным и звуковым сопровождением представления? Они-то уж точно знают, в чем смысл представления. Оставим открытым вопрос, кто автор пьесы, а уж конец спектакля эти два прохвоста – что тот пройдоха и выжига, что этот – знают наверняка.

Лиза

Подошла к ограде казино в Монако. Группы элегантных мужчин и женщин собирались перед входом или на площади за оградой – что-то обсуждали, кого-то ждали – прежде чем пройти в шикарные дворцы для респектабельных игорных утех.

Лиза напоминала куртизанку с картины «Олимпия» Эдуарда Мане. Невысокая, светлокожая, с короткой, довольно широкой талией и простым лицом. Правда, не рыжая, как у Мане, – натуральная блондинка с пышной прической. Приличные ноги, довольно длинные ноги для невысокой женщины. Эффектный бюст. Смелое лицо. Вроде – обычное. На первый взгляд. Пухлые губы. Губы и рот – пожалуй, великоваты. Можно подумать, чуть ботексные. Нет, нет – губы натуральные. Великоваты, да – великоваты. Говорят, это признак чувственности. Может, и так. Но необязательно… Мне кажется – совсем необязательно. Но лицо привлекает внимание. Хоть и не Викторин Мёран, натурщица Мане, а привлекает… Глаза. Огромные, голубые… Потрясающие глаза. Лиза умеет придать лицу особую выразительность – прическа, как у Барбары Брыльской (в популярном «С легким паром», разумеется), чуть-чуть марафета. И в глаза капнуть какую-то чертовщинку – глаза начинают особенно блестеть. Плюс нежная, стройная шея, ладная фигурка – глаз не отвести. Девчонки в школе говорили: «Конечно, за тобой все мальчишки увиваются, посмотришь коровьими глазами – и все твои». Почему так говорили, «коровьими»? – глупые девчонки.

Лиза, однако, далеко не школьница. В сентябре 34 будет. Сыну Саше – девять лет.

Уже вечер. Оставила Сашу в гостинице в Ницце. Вот тебе монетки, побалуйся на игорном автомате часик – и спать.

Была когда-то замужем. От мужа осталась только фамилия Фарафонова, никудышная фамилия, – у нас в семье все Счастливые, зачем я меняла свою, такую удачную? – да сын Саша, пухлый красавчик с такими же, как у матери, голубыми глазами. Не только от матери достались ему эти особенные глаза – от Лизиного отца, Василия Петровича. Отец вообще изящный, невысокий, ладный… И характера мягкого. У отца с матерью Лизы второй брак. У матери Лизы совсем не такие выразительные глаза. Зато характер – будь здоров. Сентябрьского рождения мама – Дева, знак земли. Женщина-Дева ни в грош мужчин не ставит. И Василий Петрович – тише воды, ниже травы – полный подкаблучник. В семье женщины правят всем, правят его жена и дочь Лиза. Тоже с характером. Та еще штучка.

Знает Лиза привлекательность своих фантастических глаз. До сих пор – нет, нет, да и выудит она рыбку мужеского пола из толпы прохожих; увидит кто-нибудь эти особенные глаза, – улыбка, кстати, тоже очень обаятельная – да и прибьется к борту этой ладной, небольшой яхты… Хорошо, хорошо, дружок, не распаляйся попусту, плыви мимо, рыбка – или правильней рыб? Рыбка-то совсем не золотая, плыви дальше – просто проверяет Лиза: работают ли еще снасти, есть ли еще порох в пороховницах?

А здесь самое то. Место, что надо. Надо бы что-нибудь выудить напоследок. Возраст-то какой? – вот-вот поезд уйдет, пора замуж выходить. А кругом все женатики.

Лиза любит французский, на курсы ходит. Неплохо говорит. И Францию любит. Вот бы француза подхватить. Как же надоело жить в этой дешевой блочной живопырке на периферии города.

Кто-то из французиков обратил на Лизу внимание. Кто-то даже поговорил. Сделал комплимент. Так просто. Он пришел не один, со спутницей. И тот, что вчера… Тоже не один. Отпуск кончается. Скоро домой, в Питер. А что там ждет?

Лизе Руслан нравится. Очень нравится. Хотя и много старше. Ему уже пятьдесят. Или почти пятьдесят. Высокий, статный. Осанка танцора. Говорит, что танцевал раньше. И с положением.

Ходил к ней на прием. У него случилось кровоизлияние в левый глаз. В центре поля зрения – будто раздавленный апельсин вместо картинки. Такое бывает, если сосуды слабые. Всё замерила ему. Направила в центр посмотреть объем поражения. Там ввели краситель, дали заключение о том, что ситуация поправима. Надо уколы делать в глазное яблоко. Это работа не для медсестры, врач должен делать. Вначале обезболивающие капли, потом укол. Как вы понимаете, Лиза – врач-окулист. На приеме – в белом халате, в белой шапочке, рот – под белой повязкой, глаза спрятаны в глубине, никакой пациент не разглядит особенную красоту этих ее замечательных глаз.

Руслан – веселый, остроумный – временами подшучивал над маленькой врачихой. Он де боится, что она вместе с глазом заберет его сердце. Лиза улыбалась в ответ, ей нравились его шутки.

Однажды пришел на процедуры в конце приема, потом предложил подбросить до метро. В машине углядел и глаза, и стройные ножки.

Вышли пройтись по Дворцовой. Руслан рассказывал о своем бизнесе, показал подвальчик, который в недавнем прошлом арендовал под всякие компьютерные дела.

Лиза немного волновалась, опускала глаза, говорила тихо, вкрадчиво, деланно бархатистым, грудным голосом. Как бы стеснялась. Уловила, что в какой-то момент собеседник ее чуть затрепетал, ему, видно, передалось ее волнение. Кто-то позвонил Руслану – может, супруга? – он отвечал подчеркнуто весело, отвечал бодро, слишком даже бодро: «Да вот, задержался у врача, еду-еду, скоро буду».

В следующий раз Руслан предложил заскочить к нему домой, показать свою живопись, ну не свою, а что купил для дома, он живописью увлекается, так он объяснил. Солидный, серьезный человек – хоть и шутник, а все равно серьезный – почему не зайти? Никого из его домашних не было, на даче что ли? Это фотореализм, Армстронг с трубой, а это – стилизация под этрусков. Лиза не очень во всем этом разбиралась… Картины – скорее ширпотреб, не классика, и стоили, видимо, недорого… Но уважение вызывает. Особенно квартира – потолки, наверное, три двадцать, а то и три тридцать. Еще и живопись коллекционирует. На иномарке разъезжает.

Руслан почувствовал легкий трепет гостьи и даже некоторое ее смущение. Во время осмотра очередной картины наклонился и поцеловал Лизу в губы. Что делать? – слаб человек. Губы – тоже слабое место Лизы. Не выдерживает она поцелуя в губы – сознание уплывает, ноги слабеют. Руслан, Руслан… Как сладко целует мерзавец, умереть, не встать. Нет, она вовсе не собиралась позволять ему зайти слишком далеко. Но как он целует в шею… Как давно ее никто не целовал в шею. Вот уже и комбинезончик расстегнут. Слава богу, что у нее хорошая грудь, не стыдно показать… До всего уже добрался, полкомбинезона снял, лифчик расстегнул… Лиза не из стеснительных. Ах, как же приятно он ласкает и целует грудь.

Нет, нет, это уже слишком – через молнию комбинезона и прямо туда. Невозможно отказаться, нет, нет, я же не такая… Как это все неожиданно… Ну и черт с ним, с комбинезоном, мешает только… Но отдаваться с первого раза, что он обо мне подумает… Ах, как мне нравится этот Русланчик, и целует правильно. Ну ладно, пальчиком пусть, пальцем не считается… Как он так достал? Достал до всего… Руслан, Руслан… Как сладко, боже мой, ой, как мне хорошо… Какой он тактичный все-таки, он и не старается вовсе, не пытается пойти дальше, штаны свои не расстегивает… А всё получается, получается, получается… Мамочка, как хорошо.

Всё… Бедный мужик, мне уже хорошо, а ему что, не нужно? Надо ему помочь.

Лиза расстегивает молнию на брюках Руслана… Ты уже в порядке, я помогу, что же я, дурра бесчувственная? Чистенький какой, сейчас поцелую…

Договорились встретиться на следующий день в кафе. Лиза выглядела неважно – глаза зареванные, лицо опухшее – всю ночь рыдала. Почему так несправедливо получается? Как симпатичный человек… Образованный, интересный, не то, что ее прежний муж – грубиян, наглец, цыганская кровь. Или браток какой-нибудь. У братков, правда, тоже достоинства есть: пацан сказал – пацан сделал, браток не подведет. А этот – приличный, порядочный… Похоже, что обеспеченный. Ей очень хорошо с ним. Но тоже женатик. Она, Лиза, замуж хочет. А тут еще… С первого раза влюбилась. Вот и ревела всю ночь.

А потом они стали встречаться. Где встречаться-то? У Лизы дома отец с матерью и ребенок. У Руслана – жена и дочь. А еще тесть с тещей… На машине заедут в садик… Ворованные утехи. Украденные радости.

* * *

Вспомнила, как уезжала во Францию. Накануне зашла в дом тридцатых годов на Скороходова. В его трешку. Разгар лета. Руслан давно отправил своих на дачу. По субботам-воскресеньям навещает их на своем стареньком «Черокки». Старенький-то старенький, а джип все равно покашто хоть куда. Вроде, можно порезвиться на свободе. Ночь любви, однако, почему-то не получилась. Вообще-то, все шло, как обычно, – спали мало, все, что надо, происходило. Руслан будил ее несколько раз за ночь… чтобы исполнить, так сказать, «долг любви». Но сам казался каким-то задумчивым.

Чего-то не хватало. Не доставало свободы, радости, отчаянного полета тоже не было. И провожал ее… Будто долг отдавал. По принуждению, что ли. Сделал все чин чинарем… и с плеч долой.

И у нее заботы. Завтра улетать. Вещами еще не занималась. Ребенка надо бы собрать. Ну, это дело такое… мама все сделает. Ее тоже что-то, видно, мучило…

С Русланом хорошо… Но не уйдет он из семьи. А ей – ну никак не прожить на зарплату окулиста… Вторая семья? Содержать ее и ребенка. Купить ей отдельную квартиру… Лиза подталкивает Руслана к этому, он, вроде, и не против. Да когда это будет? Денег-то у него не ах. Есть, конечно. Но не олигарх. И не воротила бизнеса. Не жадный, конечно… Да, подкидывает… По мелочевке больше. Но очень нравится. Красавчик… И в постели хорош. Высокий, статный. Девчонки как-то видели их в кафе, сказали, что пара… «Смотритесь, как пара».

Здесь, на южнобережье, пошла плавать в шторм. По глупости, конечно. Переоценила свои возможности. А сердечко-то у нее не очень, аритмия или что-то в этом роде. Волна уносит, на берег никак не выйти. Стала задыхаться, потеряла сознание… Ребенок кричит… Вытащили ее. Все обошлось – тут же на пляже пришла в себя. Да, дела… Могла и утонуть. Вспоминала Руслана. Будь он рядом… Ничего такого не случилось бы. Руслан – хоть и балетный мальчик, а мужчина хоть куда. И плавает отменно…

На третий месяц их романа – первая размолвка. По ее инициативе. Что он её за шлюху принимает, что ли? То в черном дворе свой джип поставит и ну, раздербанивать… То на живописном пригорке… На пустынном берегу залива. Пожалуйста, вот тебе любовь, и окрестности обозревать можно в придачу. «Особая эстетика отношений», – он так говорит. Ерунда какая-то… Но отказать ему никак не возможно. Руки у него ласковые и умелые, ничего не скажешь. Или ночью в лесу, на берегу Ведьминого озера. Хоть и темно, а кругом туристы шастают… Конечно, я зря согласилась. Да и неудобно в машине, ни тебе раздеться, ни прилечь. В общем, не получилось от души. Получилось, как получилось… Просто выпили немного вина с арбузом, вместе купались в теплом темно-синем озере с крутыми лесными берегами. Раздетыми… Я легла ему грудью на спину, а он катал меня в темноте. А потом все само собой. Но вообще-то, непонятно. Что он думает, я проститутка какая-нибудь? Что со мной можно везде и всегда… Правда, Руслан, он такой, изобретательный, в общем. Вот мы и расстались. Я сказала: «Навсегда».

А потом тот хачик из поликлиники. Сослуживцы организовали вечеринку на работе по случаю 8 Марта. Конечно, он доцент, но каков наглец… Клинья стал подбивать. Ну, подержал немного за коленку. Это еще не повод. Звоню Русланчику – выручай, готов стрелку забить? А он мне – почему и нет? Давай поговорю с доцентом твоим. Да не мой он… Доцент липовый сам отстал. Я ему сказала – неча бегать в мой кабинет, жирным задом кресла отирать, он и отстал. Но Русланчик-то мой – каков орел! Снова стали встречаться.

Три дня назад ездила на экскурсию. Экскурсоводу Лиза понравилась – неплохо говорит по-французски, интерес проявляет… К предмету экскурсии, конечно. И он проявил интерес – к глазастенькой русской.

Пьер Жан. Ровесник Руслана. Или около того. Тоже женатик. Но ручку так подавал на лестнице… В глаза заглядывал. И в кафе пригласил… Вместе перекусили. Обменялись адресами и телефонами. Он в Париже живет. Две машины. Ситроен и Мерседес. Приглашал в Париж. К себе домой. Интересно, как я приеду в Париж, с его женой буду жить, что ли? Сорвал на прощание поцелуй… Довольно страстный. С Русланом его не сравнить. Пьер Жан нескладный, волосатый, широкозадый. Глазки маленькие, так и сверлят полуоткрытый бюст. Нос – серпиком. Лысенький… – да что лысенький. Что-то вставлено на месте лысины. Какие-то волосы – искусственные, что ли? Редкие и с черными точками там, где «волосы» эти прикрепляются. Держится, однако, галантно.

Все. Последние несколько дней, и домой. Пожалуй, рада буду увидеться с Русланом. Надо ему подарки привезти. Безделушки, конечно, но, чтобы симпатичные… А может, и что полезное подвернется.

Руслан

Возвращался из Москвы дневным поездом в сидячем вагоне. В Москве встречался с немцами, чтобы наладить поставку плат. У Руслана отверточная сборка. Компьютеры собирает и продает. Дешево и сердито. В Питере целое здание запустил под производство. Скручивают… Тестируют и продают. Нельзя сказать, что супер… Но прибыль есть. В общем, танцор стал буржуа, буржуа средней руки. На жизнь хватает. И на хлеб с маслом тоже.

В Питере его ждет Лиза. Она только что вернулась из Франции. Говорит, что приготовила сюрприз. Ох, она большая выдумщица.

Странное дело. Не особо умная. Простая девчонка без затей, хоть и с высшим образованием. Замуж хочет. И не скрывает этого.

Каждый раз, когда Руслан раздевает ее, отмечает про себя – талия, пожалуй, широковата… Не то, что у его Натальи, жене хоть и пятьдесят с небольшим, а фигура, как у молоденькой. Живот у Лизы – подтянутый, конечно, но весь в мелкую морщинку, видимо, после родов. Грудь ничего, но у сосков тоже морщинки… Соски – так себе, не ягодки спелые…

Почему его так тянет к ней? – химия какая-то. Голос медовый… К тому же – горячая штучка. Едут в машине, толкучка. Кругом – автомобили почти вплотную. Окна «Черокки» – большие, все видно, что в салоне. Руслан за рулем. Лиза расстегивает ему молнию на брюках и рукой туда… Смеется, заливается. Соседние машины притормаживают… Особенно кавказцам интересно. Глазеют, пальцем показывают, выкрикивают что-то духоподъемное. А ей хоть бы что. Выдумщица.

А как-то пришел к ней домой. Смажься, говорит, вазелином, сегодня в попку будем… Мне-то это зачем, дорогая? А если мне нравится? Сделай для меня. Так ведь не получится. Мормоны для этого специальными мешочками расширяют отверстие постепенно, за несколько дней. А ты сделай так, без мешочков. И сразу… Вот увидишь, получится. Я в тебя верю, Русланчик. Что, интересно, она на этот раз придумала?

В середине вагона справа и слева от прохода два столика, на четыре человека каждый. Руслану хорошо видна компания за соседним столиком слева – три девушки и один парень. Видимо, сослуживцы. Оживленно беседуют. Едят, пьют кофе, соки, смеются, что-то рассказывают. Из беседы понятно, что они, видимо, занимаются маркетингом различных линий косметики или чего-то в этом духе.

Руслан считает себя знатоком женщин. Не то, что профессиональным соблазнителем… Хотя смолоду у него не было проблем с прекрасным полом. Да и сейчас, наверное, нет. Когда в двадцать с небольшим танцевал в Ленинградском мюзик-холле… Потом, когда переехал в Израиль, – пригласили «носить» приму в частном балетном театре – многие балетные девочки не прочь были перепихнуться с видным, веселым и смазливым танцором из России, да и прима… Что она из другого теста сделана, что ли? В балете вообще нравы не пуританские… Нет, он не считал себя «охотником», истовым искателем любовных приключений, донжуаном. Но при этом… В общем, опыта хватало. Правда, теперь он почти степенный, почти консервативный, абсолютно семейный человек. Пятнадцать лет назад, когда частный театр обанкротился, закрылся… Пришлось вернуться в Россию. В балет никто уже его не брал – переросток, да и не звезда. Хорошо, что руки на месте, начинал компьютерным мастером, постепенно поднял свое дело. Получилось так, что красавица Наташа, танцовщица из мюзик-холла, старше его на два года… Как она была влюблена в Руслана, когда он уезжал в Израиль! Но Руслан уехал с молодой хохотушкой и вертихвосткой Светкой-конфеткой, женился и уехал. А та бросила его через полгода. Что за черт… Вечно его тянет на какую-то ерунду. То эта Светка, зачем ему нужны эти Светки? Сейчас Лиза… Тоже вопрос – для чего? Он теток и получше видал…

У Наташи к тому времени, когда Руслан вернулся в Россию, – устойчивое положение: танцмейстер в мюзик-холле, квартира в центре Ленинграда, свободная женщина, замуж так и не вышла. Получилось так, что Наташа дождалась своего суженого. Поженились, сейчас дочка растет. Руслан, конечно, не всегда был примерным мужем… Но и не бросался на каждую встречную. Не то, что моралист какой… Брезговал скорее. Но, как говорят спортсмены, «мастерство не пропьешь». Глаз у него на прекрасный пол с юных лет заточен. Руслан и сейчас уверен, что видит женщин насквозь.

* * *

Две девушки привлекли его внимание. Он делает мысленный эксперимент.

Вот та, симпатичная, с короткой стрижкой, сколько ей – 23, 24? Лицо чуть монголоидное, улыбчивое, глаза раскосые. Знает об особой диковатой красоте своих глаз. При улыбке привычно намечает стандартные «в угол, на нос, на предмет», верхняя губа немного открывает десну над симпатичным рядом беленьких зубов. Часто улыбается, кокетничает сама с собой, с кем же еще – не с парнем же напротив? – во-первых, тот – сослуживец, во-вторых, судя по всему, он ей совсем неинтересен. Стройная, складная, грудь совсем маленькая – комплексует, наверное. Симпатичная девушка. Опыт, видно, небольшой. За ней вполне можно поухаживать. Теоретически. Материал благодатный. Может и увлечься. Затаив дыхание, согласится на интим. Будет отдаваться стыдливо… И от чистого сердца. Будет искренней, будет благодарна за близость. Способна на нежные чувства. Ее можно попробовать разбудить. Благодатный материал.

А вот эта, рядом с ней – совсем другая фактура. Одета получше. Ухоженные длинные волосы. Довольно развитые формы. Ленивая уверенность в себе. Томность. Даже немного надменность. Набирала опыт на примитивном мужском материале. В себе уверена. Но ничего путного, настоящего, не видела. Ее, конечно, не удалось бы сразу уговорить. Любит лидировать, иметь дело с подкаблучниками. Тихая кошечка, скрытый диктатор. К ней надо подбираться осторожно. Льстить, может быть, раскошелиться на подарки… Поразить… Каким-нибудь деловым блеском. Если и согласится, то не сразу. И нехотя. Начинать с ней, не торопясь. Тихо распалить, аккуратно подводить… но не подпускать. Сбивать ритм, оттягивать момент, менять позы… Довести до исступления, и тогда поставить ее… На что она сразу никогда не согласилась бы… Унижать, бить ладонью по заднице, держать за волосы, кричать: «Давай, кобылка!» И когда это случится, она будет на все готова, отставит свою спесь, будет бегать за тобой, заглядывать в глаза… Так вот, милашка… Насквозь вижу тебя, кто ты, какая ты.

После поезда сел в метро, ехал на Петроградку. Напротив – молоденькая белокожая девушка с темной стрижкой. Из-под расстегнутой куртки виден белый воротничок с галстуком и кусочек форменной одежды, милицейской, наверное. Привлекательные, в меру подведенные глаза. Сидит очень ровненько. Колени сжаты, руки на коленях. Смотрит строго перед собой. Сапоги с высоким голенищем. До колен. Коленки круглые, крепенькие, чувственные. Губы – тоже чувственные. Учится, наверное. Ходит на стрельбы и на занятия по рукопашному бою. Готовит себя к служению Родине. Интересный субъект. Имеет опыт личной жизни. Подходит к этим делам спокойно – почему и не уступить товарищу по работе? Это, как стрельбы… Отстрелял и свободен. Если подбивать к ней клинья – посмотрит, сощурив глаза: «Это что еще за хмырь такой? Смазливый. Можно попробовать». Без уговоров разденется. Попросит помочь расстегнуть лифчик. Если завозишься – экий ты неумеха, все вы гражданские такие… Да сама я, сама. Давай приступай. Может и разгорячиться. Потом спокойно оденется. Телефона не оставит. Имени не скажет. Твоего имени не спросит. Отстрелялась и все. Дело превыше всего. А жаль – зажигательная деваха. Такие молчаливые… они иногда наиболее интересными бывают.

Что там Лиза приготовила? Чулки на ажурной силиконовой резинке с ножками, открытыми для ласки в верхней части бедра? Заманчивый сюрприз, конечно… Сулит новые аспекты прелюдии к празднику. Но не для этой погоды. Продрогнешь, милая, пока я подъеду…

Через полтора года

Май в Париже. Для нас, северян, почти лето.

Да, сколько воды утекло с тех пор. Есть, о чем задуматься. Почему так получилось? В декабре позапрошлого года, перед самыми Новогодними праздниками, у него произошла сцена с Наташей. Сцена у фонтана[2]. Марина Мнишек требовала от Самозванца стать, наконец, русским царем. В какой-то степени, похоже.

Руслан, конечно, не пуританин. Но жить в сменку с двумя женщинами, в его-то солидном возрасте… Этого он не любил. Может, конечно, случиться. Раз, другой, но постоянно – ни в коем случае! Брезговал. Сам себя не уважал бы, если б пошел на это.

С тех пор, как стал встречаться с Лизой, с Наташей у него ничего не было. Что она думает об этом? Руслан старался мысленно обходить проблему. Сколько еще это могло тянуться? Вечно продолжаться так не могло. Наташа решила взять ситуацию в свои руки, и ему пришлось ретироваться. Нес какую-то околесицу. Типа – что вымотался на работе, что он никакой, что она не устраивает его как женщина. Я? Не устраиваю? С каких это пор? Нес всякую ахинею, но о том, что есть другая, не решился. Наташа – неглупая, поняла, наверное. У нее случился какой-то спазм. Побледнела, стала задыхаться. Руслан испугался, уложил ее в постель, суетился, носил воду, валидол, говорил жалкие слова.

К вечеру жене полегчало. Порозовела, отошла. Отошла. И, не сговариваясь, оба решили ничего не менять. Как собирались с друзьями в СТД на Новый год, столик забронировали заранее, так и пошли. Ни о чем не вспоминали. Ночь прошла отлично. Много смеялись. Наташа – в длинном черном платье с открытой спиной – чувствовала себя великолепно. Очень интересная, моложавая, – можно сказать, совсем молодая – очаровательная женщина. Руслан с Наташей много танцевали, и весь ресторан на них любовался.

Как и обещал, в середине ночи созвонился с Лизой. Та встречала Новый Год с ребенком на Невском. Принимала свою роль как второстепенную. Надеясь, наверное, что все изменится. Поздравили друг друга. Пожелали счастья и любви.

Руслан знал, что они встретятся в ближайшие дни и вручат друг другу заранее подготовленные подарки. Было очень жаль Лизу. Но именно тогда он понял, что когда-нибудь все равно надо делать выбор. И он этот выбор сделал. У него жена, дочь. Это гораздо важнее интрижки на стороне. Да и надоело. Забота какая-то. Он ведь помогал Лизе. И деньгами. И фирму помог зарегистрировать, чтобы у нее был свой кабинет и своя частная практика.

Конечно, это обуза. Руслан объяснился с Лизой, сказал, что очень любит ее, но они должны отказаться от отношений. Пусть Лиза не сомневается: все, что обещал, сделает. И занимался, как обещал. Аренду пробил в крутой гостинице. Разговаривал с директором отеля, с безопасником, организовал нужный звонок «сверху». Помог заключить контракт на поставку оборудования. У Лизы всегда что-то случалось. То автомобиль поздно вечером станет и ни с места. То блатные наедут по каким-то старым делам. Мелочь, конечно, но приходилось решать проблемы, братков разводить… Вещи на дачу закинуть надо – кто женщине поможет? Но никакого баловства, ни-ни. Деловые контакты, ничего больше, да и они, естественно, постепенно сойдут на нет.

Однажды, когда отвозил ее куда-то, Лиза внезапно стала обнимать его и целовать. Так и раньше бывало. Тогда, когда они были еще вместе. Но теперь совсем другая ситуация. Возможно, надеялась еще, что все вернется. Что это недоразумение. Может, он квартиру ей купит, как обещал. Хотя всерьез не обещал. Но он ведь такой – человек неожиданных решений. Может и подарить. Руслан чувствовал себя смущенным, он не привык отказывать женщинам. Тем более, что Лиза ему еще нравилась.

– Нет, нет, милая. Мы так не договаривались. Между нами ничего больше не может быть.

Она опустилась на колени, обхватила руками его ногу, прижалась щекой: «Не уходи, ну пожалуйста, Русланчик, не уходи!»

Как же ему неприятны все эти сцены. И жену жалко, и Лизу жалко. Какая все-таки он сволочь.

Это произошло в начале лета прошлого года.

* * *

Потом они долго не виделись. Созванивались иногда по делам. По бухгалтерии ее нового предприятия, по налоговому учету, по лицензированию. От общих знакомых он узнал, что Лиза тяжело болела. «Не понимаю, я хотела его просто обнять, а он меня оттолкнул, будто я чужой человек». У нее началась истерика, потом сердечный приступ. Говорили, что была не в себе все лето, сильно исхудала, одни глаза остались. Работала мало. Восстанавливалась с трудом. А осенью уехала во Францию – куда, к кому?

У Руслана с Наташей все спокойно и хорошо. Совет да любовь, никаких проблем и недоразумений, будто и не было грозы, которая пронеслась над их домом. Он ведь сам решил расстаться с Лизой. Его собственное решение. Да будь он один, без семьи, все равно бы не женился на ней. Он знал это абсолютно твердо. Мог бы повторять своё «не женился бы» тысячу раз, это от зубов отскакивало, как «отче наш».

Еще полгода назад Руслан думал именно так. Всего полгода с небольшим. И вот сейчас он в Париже, ищет встречи со своей маленькой Лизой, со своей Викторин Мёран из Петербурга. Мечтает о взаимности. Готов все бросить ради нее. Да и бросил фактически. Как это у него все так неожиданно перевернулось?

Лизы не было в России всю осень прошлого года. Она приезжала ненадолго и потом снова уехала во Францию. На Новый Год. Во всяком случае – так ее мама сказала. Они иногда созванивались, Лиза держалась приветливо и по-деловому.

В середине января она снова появилась в Петербурге. Руслан внезапно почувствовал, что ужасно соскучился по ней. Скучал все это время. Если и есть в его жизни что-то настоящее, то это именно Лиза. У него помутилось сознание. Позвонил, хотел встретиться.

Она отказалась. Сказала, что незачем. Не то, что он хотел какого-то союза с этой женщиной, чего-то такого, что всерьез и надолго… Руслан не задумывался над этим, он просто хотел ее вернуть. Вспоминал счастливые часы, радости встреч, переживания расставаний, ночные звонки. Понял вдруг, что потерял ее. «Хорошо, хорошо, услышал тебя, но я должен кое-что передать». Долго уговаривал. Через водителя передал на работу пакет. Подарок. Ключи от квартиры в Петербурге, о которой она так долго мечтала. Возьмет – не возьмет? Где-то блефовал. Понимал, что она откажется. Но какой жест!

«У тебя дело ко мне – хорошо, подъезжай к моему дому, спущусь». Встретились, как обычно, в машине. Принесла какие-то Новогодние безделушки – подготовила подарки для него. Произошло объяснение. «Достаточно времени прошло, Руслан. Если бы захотел, мог бы уже принять решение». Вернула пакет с ключами. «Ну, ты и артист. У тебя дар. Тебе надо на сцену возвращаться. Комедия, драма, водевиль – это твое призвание». Из дальнейшего разговора Руслан понял, что у нее что-то с этим французом Пьером-Жаном. Почувствовал ее настроение. Ему показалось, что там не все еще срослось. Раз она привезла подарки…

Они созванивались, пару раз виделись по каким-то делам. В какой-то момент он понял, что ее французский вопрос, по-видимому, разрешился. Лиза внезапно стала жесткой и непреклонной. Он пришел к ней на прием, показать больной глаз.

– Все, это все. С глазом у тебя все в порядке. Я тебе больше ничего не должна. Хорошо бы, Руслан, если бы мы больше не виделись. Все, я уезжаю во Францию. Насовсем? Не знаю. У меня здесь Саша остается, ему ведь в школе учиться. Пока временно. Жизнь покажет. На сколько – неизвестно, – сказала она. Почти то же, что сказал ей он когда-то. И года не прошло. Он спросил, любит ли еще она его? «Наверное, да, не знаю точно. Не стоит об этом говорить». Сказала и исчезла.

Руслана корежило. Он никого не мог видеть. Выезжал за город. Часами сидел в машине, смотрел на небо. Уехал на неделю в пустой дом приятеля. Голодал. Пил воду. Читал святые книги. Молился. В Прощеное воскресение позвонил Лизиной матери. «Простите, Валентина Ивановна, за все». «За что мне прощать вас, Руслан?» «За то, что не сумел сделать счастливой вашу дочь». «Ничего вам не могу сказать о ней. Я не могу влиять на ее чувства. Если хотите быть с ней, решите дела с вашей женой». «Вы правы, вы правы. Наверное, уже поздно. Она уехала насовсем». «Знаете, Руслан, там тоже еще не все ясно. Ее французский друг (французский друг, черт бы его побрал, попади он мне в руки – пух и перья полетят, нашла с кем меня сравнивать, экскурсоводишка задрипанный!) тоже должен решить вопросы со своей семьей».

Это было сродни помешательству, он был словно пьяный. Пьян, но не настолько, чтобы не понимать: его дом, дом его жизни рассыпался, разлетелся, вдребезги разбился.

Внутри него жило столько разнообразных вещей – понятия, слова, воспоминания, танцевальные па, ощущение необыкновенной женщины, примы, которую он гордо несет на выпрямленной руке под аплодисменты зала, электронные компоненты, чудные книги, которые он проглатывал целиком, складывал как птица в свой зоб, а потом отрыгивал и разбирал по словам и слогам, пробовал на вкус порциями, смакуя каждый отдельный кусок.

Семья, дочь, бизнес… Еще совсем недавно все это было так тщательно разложено, все знало свое место. И вот теперь перемешалось. На чердаке, на полу, на антресолях, под кроватью, на потолке плавали и сияли синие осколки вечной Вселенной, звучала бравурная музыка…

Рваные балетные пачки, старые пуанты, крошечные трусики с тампонами, грязные кровяные пятна – все это вперемешку с виниловыми пластинками, спутанными магнитофонными лентами, кусочки Барышниковского танца «Вестрис[3]», одноглазые Аримаспы[4] бились с Нефелибатами[5], слова со словами, сколопендры глубоко под землей бились в своих земляных норах с ужасными, жестокими медведками.

«Символ веры» свивался жгутами с блатной лирикой Розенбаума, сухие юридические нормы – с чьим-то любовным лепетом, образы Андрея Рублева и братьев Дионисиев – с отвратительными рожами братков, музыка Шнитке с «гоц-тоц, Зоя, а ты давала стоя, в чулочках, что тебе-е-е я подари-и-ил».

Огромные яростные лица женщин с алыми ртами. И морды котов с бешеными клыками и колючими зрачками, узкими вертикальными черными зрачками, рассекающими все видимое и невидимое – смотрите, смотрите через нас в другой мир, а попался, дружок, – нет, это он, другой, чужой, враждебный мир смотрит на тебя из четвертых, пятых, шестых измерений через эти зрачки. Вперемешку, вперемешку… Беспорядок царил, правил, повелевал, растекался потоками, размазывался по стенам, потолку, волосы, кругом волосы, грязные немытые патлы, стеклянные глаза заполняют пространство, какие-то документы, факсимиле, всё в ржавых пятнах.

Тарелки с отбитыми краями и остывшим супом. В супе – сваренная, не полностью ощипанная несчастная крыса с закрытыми глазами, будто спящая, – какие у нее замечательные ресницы! – и длинные спутанные волосы.

На столе – опять трусики, гнилая картошка, грязные бинты, отрезанный палец с обгрызенным ногтем – какой-то знакомый палец, чей это может быть палец?

Все разрасталось, взбухало, булькало, испускало смрад, пуфф-гриб выбрасывал желтоватые споры, все сливалось и превращалось в чудовищную музыку. Это, наверное, великий Прокофьев – он шлет привет будущим поколениям – марш Монтекки и Капулетти: «Эй, вы, ну-ка попробуйте, сможете как я?»

Нет, это какофония, вызов ухоженным квартирам родственников – боже, какая тоска видеть этих правильных, безупречных родственников, умеющих все объяснить и потребовать… Да, потребовать! Ведь есть еще вечные истины, черт побери!

Здесь бродило прошлое, искало пуговицу от рубашки и находило только мышиные горошки.

Настоящее – ему обязательно надо побриться, нельзя же небритым, надо встречаться с людьми, настоящее пыталось бриться крышкой от консервной банки, потому что бритву кто-то закопал в горшок под корни пахистахиса.

Время крутилось, носилось взад и вперед, то и дело переставляя местами события, которые по очереди становились то причиной, то следствием. А он, Руслан, тяжело дышал, он думал, что живет до безумия остро, дышит полной грудью, созерцая весь этот беспорядок. Потому что беспорядок в его чувствах и мыслях и был подлинным порядком. Именно посреди этого бедлама он чувствовал себя настоящим, чувствовал, что он, наконец, свободен, что он может и должен сделать то, что можно и должно сделать. Уйти через безумие, чтобы обрести рассудок. Принять единственно верное решение.

Тогда-то он и решил, что поедет за Лизой. Станет ее тенью. Забросит все к чертям собачьим. Только бы быть рядом. Ловить ее на улице. Видеть издали. Писать на тротуаре: “I ♥ Liza”. Наклеивать на ее машину стикеры «Обожаю офтальмологию!» или что-то в этом духе.

Передал бизнес Наталье. Взял какие-то деньги. Ничего не объяснял. Жена, теща, тесть – с ними ничего не обсуждалось. Объявил, что уезжает в Париж по делам, на сколько – неизвестно. Теща покрутила пальцем у виска и громко сказала: «Крыша поехала!»

И теперь он здесь. Нашел ее. Хотя это было непросто. Вечером они поужинают вместе. Они уже виделись здесь, в Париже, встретились как друзья, долго гуляли. Она интересовалась его делами. Как дочь? Как бизнес? Достроил ли ты дом в Орехово, где мы с тобой побывали однажды осенью? Нет, нет, Руслан, не надо об этом. У меня другая жизнь. Еще раз встретиться? Один раз можно, если настаиваешь. Не надо, Руслан. Мы, конечно, друзья. Но видеться больше не будем. И созваниваться тоже. Прощальный ужин? Неправильно это. Но раз ты хочешь… Мы ведь любили друг друга.

Вечером он ждет ее в ресторане «Один антрекот». Сегодня все решится. Знал, что ничего не решится. В том смысле – не решится так, как бы он этого хотел. А пока есть время. Все равно, он ни за что не откажется от этой встречи.

Сен-Дени

Руслан сидел за маленьким круглым столиком с мраморным верхом на литой барочной ножке. С краю кафе, почти на тротуаре. Маленькая чашка кофе здесь 2 евро. Неслабо, но это ведь Сен-Дени. Рядом, вглубь по переулкам – Чрево Парижа[6], чуть выше – Мулен Руж[7], злачные места. На Сен-Дени тоже все разрешено. Здесь путаны работают в одиночку. Буднично стоят у дверей своих каморок. Чего им волноваться? Еще не вечер, клиенты для парижских ночных бабочек всегда найдутся.

Подошел знакомый по отелю, турист из России, лет тридцати с небольшим. «Можно с тобой посидеть? Первый раз в Париже. Представляешь, полЕвропы объехал, а в Париже первый раз. Вчера решил, что нельзя уезжать, не оскоромившись. Зашел в бордель, выбрал девушку. Угостил шампанским. Подсела подруга – ей тоже налили, и поехало. До утех еще не дошло, выкатили счет… я возражаю, говорю, что ее подруг я не угощал, пусть сами и платят. Вышел амбал, потом еще один. В общем, развели на бабки…» «Ну, так хоть получилось что-то?» «Вроде да, считается, что да, а удовольствия ноль. Возвращаюсь без денег и впечатлений. Какие музеи, смеёшься? Никакого настроения. Шопинг? – ноль денег». «Ах ты, бедолага. Когда улетаешь, завтра?» Иди, иди. Кто же тебя толкал в притон? Брал бы девушек на улице. Скромные, симпатичные. Думаю, что и профессией владеют. И никаких вышибал.

Мимо столика Руслана быстрым шагом прошла брюнетка. Смелое лицо. Длинное расстегнутое пальто, туфли на высоких каблуках, очень короткие шорты, узенькая рубашка мужского покроя стягивает небольшую грудь. Поймала взгляд Руслана и в последний момент притормозила. «Привет, красавчик. Теперь моя очередь взять у тебя интервью». Похоже, что видела меня с приятелем, подумал Руслан. «Присаживайся, кофе будешь? Garçon, café serré. О чем будем спрашивать?» Лет сорока, лицо, пожалуй, помятое, но еще интересное. Губы… Большой рот – как у Лизы, мне это нравится.

«Твой французский с акцентом. Ты из Дании, нет? Скандинавия? Русский, – не скажешь, – интересный, европейское лицо. И осанка… Где интервью-то будем брать?» «А здесь нельзя?» «Ну, ты даешь… Здесь, боюсь, не справишься. Где твой отель, далеко? Hôtel Saint-Charles, площадь Италии? Пойдем лучше ко мне, я поближе. Ну, конечно, я хотела бы тебя совратить». «Ничего не получится, дорогая». «Зря сомневаешься, я совсем не по этой части». «Все вы так говорите». «Я же вижу, красавчик, что понравилась тебе», – и она расстегнула еще одну пуговицу рубашки. «Ничего не получится, я здесь не один». «Ну, давай завтра. Что делаешь завтра? Не подумай, что я какая-нибудь уличная. Конечно, подрабатываю иногда. Но только в самых лучших отелях. Мне кажется, ты интеллигентный, образованный. Хочу с тобой встретиться. Наверное, живопись любишь, музыку. Пойдем завтра в d’Orsay[8], вечером поужинаем вместе, уверена, я тебе понравлюсь. Да не упирайся ты, кто отказывается от сладкого?» «Нет, дорогая, никак не могу, не получится. Я не один». «Ну, как знаешь, красавчик, – сунула визитку, – позвони, развлечемся, оттянемся по полной». Поцеловала в щеку и упорхнула. Девушка из эскорта. Девушка… Вполне уже дама.

Руслан посмотрел на путан, стоящих у дверей своих крошечных каморок, маленьких, замызганных каморок на первом или на втором этаже. Он знал эти комнатки, в молодые годы покупал иногда услуги девчонок, когда бывал в Париже на гастролях.

На противоположной стороне у своей двери курила симпатичная мулатка. Зябко куталась в пальто. Подошел немолодой бородатый мужчина. Довольно брутальный. Хочет, наверное, получить кусочек суррогата любви. Спросил о чем-то. Разговор слышен, но слов издали не понять. Мулатка ответила. «Приятный голос», – подумал Руслан. Мило улыбнулась, бородатый обнял девушку за плечи, и одноразовые любовники поспешно скрылись за дверью ее комнаты.

Что я вообще здесь делаю?

Набережная Берси

Набережная Берси. Шагал, конечно, великий художник, но набережную Берси в его картине никак не узнаешь. Тоска, одиночество, грусть – это можно у него увидеть – и увидеть, и почувствовать.

К ночи стало совсем прохладно. Руслан натянул поглубже кепку а ля Шерлок Холмс и поднял воротник короткой куртки. Отхлебнул глоток шампанского из горла бутылки, закурил, он курил с первого дня своего появления в Париже. Все, конец праздника любви, la fn de la fête de l'amour.

Кот бурой масти с огромной головой, порванными ушами и следами боевых сражений на морде считался, наверное, хозяином этого участка набережной в районе моста Берси. Бассеты, бигли, бладхаунды и прочая собачья аристократия старались сюда не заглядывать, так же, как и всяческий кошачий народ, нежданные посетители получали достойный отпор. Кошки допускались иногда, чтобы «хозяин» мог снять с них причитающийся оброк, если его внезапно одолевали любовные порывы. Как вы понимаете, «хозяин» знал свои права и умел их отстаивать. Вообще, он понимал толк в жизни и, будь он человеком, по праву мог бы считаться философом.

Всех обитателей тепленького местечка под мостом он знал наперечет, терпел их и точно определял, когда и от кого можно получить кусочек колбасы или сыра.

Новичок явно здесь задержался. «Хозяин» подошел к Руслану, задумчиво сидевшему на скамье с сигаретой в зубах. Кот лениво вильнул хвостом. Он никогда ничего не просил и сейчас тоже не унижался до просьб. Просто дал понять, что не возражает против того, чтобы новичок его чем-нибудь угостил.

– Ну что, мой дорогой? – спросил Руслан. – Ты ведь точно знаешь, что тебе нужно в жизни? Существуешь в круге своих желаний. А какой круг желаний у меня? Каков круг желаний, таковы и люди.

С кем я теперь, кто со мной? Раньше был балетный мир. Кто остался? Что это за мир теперь? Кто рулит в Михайловском, рассуждает о балете, определяет репертуар? Клингцман – ананасовый король. Ленька из Комиссаржевки распалялся: ты не понимаешь, что это за человек, он вкладывает ЛИЧНЫЕ деньги! Вкладывает – это хорошо. Но главное ведь – тщеславие. Ему рулить хочется, определять, быть лидером искусства. Все теперь, у кого денежка водится, учат нас, как писать, петь, танцевать. Даже как в бога верить. Клингцман – тоже правом славнутый. Он сэнсэй, считает себя эдаким гуру от фруктового бизнеса. А кругом его сэмпаи, набитые ананасовыми деньгами. В компьютерных делах тоже – все поголовно больны на деньги. А еще там саентологи путаются под ногами.

Семья – жена, дочка – это настоящее. А сам-то я настоящий? Кручусь как флюгер. Ну, не накрутился еще? Все попутный ветер ловлю. Не пора ли тебе, флюгер, отыскать уже свой правильный путь? На Север. Или на Юг. А я все не могу разобраться, где север, где юг, интересно, что я на самом деле ищу? Надо взять карту, утвержденную Российским географическим обществом, вычислить свой азимут и уже твердо идти туда, куда на самом деле нужно идти. А потом осесть, окопаться там, где тебе по-настоящему хорошо, и не дергаться. Как ты, мудрое животное. С тебя и надо брать пример.

Кот выслушал Руслана, повернул набок голову, но ничего не ответил.

О любимая, мое сердце тоскует по тебе, тобой саднит моя кожа, твое имя разрывает мне горло и обжигает губы. Внутри меня пустота. Я дышу, но разве воздух может заполнить эту пустоту, если в ней нет тебя?

Руслан слушал хрипы спящих бродяг, слушал, как шуршат ворохи газет и ветоши, которыми укрывались несчастные обитатели моста Берси. Почему я ищу какого-то круга? Почему бродяги не могут быть моим кругом? Разве эти люди хуже тех, других? Бьются за жизнь, дружат. Они не унимаются. Принимают мир таким, каков он есть. Они полны достоинства. Интересно посмотреть, как бы выглядели в этих условиях те, другие, которые сейчас хозяева жизни? Как бы они выживали, кого бы винили в своих бедах, как сохраняли бы свою бессмертную душу – помогло бы им «ИХ православие»?

Да, прощальный ужин не получился.

Я хотел удивить, она живет, ЖИВЕТ в Париже, а я покажу ей то, что она не знает. У самой Триумфальной арки. Невиданное дело – очередь в Париже. Ресторан одного антрекота. Здесь подают только одно блюдо – антрекот. Гарнир разный, вино – какое хочешь. А главное блюдо, main course – только антрекот. Открывают в 18. И очередь к открытию, чтобы попасть. Изюминка – соус, семейный секрет, которому больше двухсот лет. И никто не может разгадать секрет и повторить этот соус. Я встал в очередь заранее. Ждал ее внутри, когда она подошла.

Лиза выглядела грустной, плохо себя чувствовала, у нее кружилась голова. Говорила рассеянно. Шампанское пригубила, пить отказалась. На свечи, зажженные на столе, внимания не обратила. Праздника не получилось, разговор тоже не клеился. Она как бы присутствовала, но была уже где-то не здесь. Трогательные поминки ушедшей любви не состоялись. Она закрыла мой вопрос. Меня для нее нет. В конце концов, сказала: «Не пиши “I ♥ Liza”, не клей стикеры на мою машину, вообще я бы хотела, чтобы тебя больше не было. Не звони, я сменила симку». «А что, если не послушаюсь?» «Вызову полицию». Сказала жестко. Взглянула на Руслана, сильно побледнела, на лице остались одни глаза.

Он понял, это далось ей нелегко – вот, вот расплачется. Выпил залпом шампанское из своего бокала, потом – из ее, задул свечи. Понимал, что переборщил, но остановиться уже не мог, его несло. «Привет Пьеру Жану. Я надеюсь, ты покажешь ему кое-что из того, чему я тебя научил». Взял недопитую бутылку, бросил на стол деньги за ужин, «bye!» – и вылетел из ресторана.

Пока прогуливался по набережной, ему позвонил тот бедолага, знакомый из отеля, у которого случился конфуз в борделе. «Руслан, у тебя не оплачен номер, они собрали твои вещи и отнесли в камеру хранения».

Руслан решил не ехать в гостиницу, позвонил девице в длинном пальто, узнал адрес, та обрадовалась: я свободна, приезжай, красавчик, жду. Но никуда не поехал, остался сидеть на Барси. Если закрыть лицо руками, оставить дырочку для сигареты, ты оказываешься в своем доме, зачем куда-то бежать?

Все уже в прошлом. Это прошлое стало настоящим. А настоящее становится нелепым, непонятным и враждебным будущим.

Ночь, я один, под мостом, без жилья. Все мгновенно перевернулось. Где твои молодые годы, где радужные надежды? Что у тебя впереди? Надо бороться, надо включиться в настоящее. Ты – жалкий и слабый, старый и жалкий Руслан. Должен был спасти свою Людмилу. Ее выкрал не всесильный «волшебник страшный Черномор, красавиц давний похититель, полнощных обладатель гор», твой противник – никчемный, никудышный, мелкий французишко. И ты не смог спасти. Людмила сама себя спасла. А ты не спас.

Поиски наугад закончились провалом. Может, это и есть победа?

Все смешалось. Осколки, закругления… Теплая одежда удушает, острый нож у яремной вены – гладит и охлаждает. Объяснения убивают, неясность и противоречия дают импульс для движения вперед, кот оказывается лучшим собеседником, клошары – спутниками жизни.

Бедная Лиза, она сделала то, что нужно было сделать, наш роман вел в никуда. Я, такой твердый с виду, на самом деле – и вашим, и нашим. На камне напишут: «Он был слишком мягким». Такой неуступчивый, а жалею всех. Клингцман, Михайловский, па-де-де, силлогизм, оргазм, брейк, до мажор, скины, педерасты, аборты, вивисекция, Мондриан.

Париж – это фабрика иллюзий, иллюзий любви во всех ее формах, Крэйзи Хорс с цветными пятнами от прожекторов на обтянутых задницах, иллюзион любви, Голливуд жизни взахлеб, взасос, но не жизнь, шикарный витраж, вместо любви – плохо помытые жрицы, сотворяющие за деньги свои крошечные мистерии, вместо поцелуя – ядовитое жало, прославленные ароматы Шанель, скрывающие в себе гниль и смрад Чрева Парижа. «Он вливает серную кислоту меж ягодиц предместий»[9].

Она, так любившая одежду весенних цветов, сама – совсем недавно еще – словно вишня в цвету, теперь в бордо, в тяжелых, мрачных тонах, она отдалась, сама надела на себя вериги ничтожной буржуазной благопристойности, буржуазной жизни в цветах запекшейся крови. Она не понимает, что для нее означает эта новая, такая благополучная с виду жизнь. А что остается ему? Стекло, вонь, блеск, осколки, мишура, канкан, голые ножки в сетчатых чулках, нет повести печальнее на свете, чем повесть о клозете и минете.

С ней я жил в ощущении сказочного затмения, все вокруг рисовалось по-иному. Почему я тогда отказался от нее? Почему я решил не любить больше Лизу, не обладать и дальше ее телом? – в постели, на столе, в купе, автомобиле. Что это вообще – головокружительная гонка за миражом счастья? Есть шанс догнать его. Скачка со связанными ногами, яростный и нелепый бег в мешках, мы участвовали в этой скачке, мы считались ее рейсерами, почему мы больше не рейсеры? Ведь это шанс выскользнуть из удушающих объятий времени, вырваться из клеток, из витрин Longines и Tissot, отмеряющих часы и минуты священных, непреклонных, неумолимо кастрирующих нас обязанностей, освободиться от пут и забыть, наконец, обо всех требованиях, включая требования наслаждений и любви. Путь к пустоте, свободе, к великому ничто. Таинственный танец двух вольных птах вокруг непонятных, а может, и несуществующих сокровищ, загадка двух существ, сон и мечта, счастье бесконечного заблуждения, когда руки и ноги еще не отпустили рук и ног, и бедро еще гладит бедро, а губы уже разомкнулись и обмякли.

Клошарка Elizabeth

Бродяжке снится Южный канал старинного города Сет. Ей шестнадцать. Ее мальчику тоже, наверное, шестнадцать. Или больше? – кто его знает, скорее лет двадцать, он уже студент. Они катаются на лодке, мальчик гребет, она сидит напротив.

На ней легкое прозрачное светло-синее креп-жоржетовое платье. Больше ничего. Ветер поднимает подол, закрывает лицо, открывает – смотрите, вот они – девичьи прелести, играет рыжеватыми кудряшками. Ах, как смешно, как забавно!

Жюль смущается, отворачивается, заливается краской – ха-ха-ха!

Мимо на лодках едут парни и мальчишки. Им интересно посмотреть на белые, толстенькие ножки, на пухленькую ручку, на рыжеватые кудряшки в тех местах, которые, как выясняется, не такие уж укромные. На срывающуюся иногда лямочку платья, оголяющую при этом полную грудь и сочную, хорошо оформившуюся вишенку соска.

Им интересно… А ей смешно. Не смешно – радостно. Радость зрелого тела, радость телесной любви, которую она уже вполне познала, радость осознания своей молодости и привлекательности. Розовотелая толстушка с рыжеватой копной волос, собранных на голове.

Что за мальчик рядом с ней? Имя почему-то известно – Жюль. Но кто он, этот Жюль, откуда взялся? – не знаю. Не могу точно сказать, кто он. Высокий, стройный шатен с шикарной шевелюрой. Ее почему-то беспокоило, кто он. И было ли у них уже что-то? Если было, то почему тот отворачивается и краснеет? Или я ему не нравлюсь?

Бродяжка просыпается. Разрывает слои ветоши и ежедневника «Франс суар», которыми прикрывалась ночью. Надо подниматься. Это не так просто – все болит, ломит, застыло от неподвижной лежки и холода. Встает на четвереньки, потом на колени, потом опять упирается одной рукой в асфальт и поднимает одну ногу. Много-много этапов, понять и разобраться в них нам с вами очень трудно.

Клошарка, толстая, огромная, бесформенная. Одета слоями, как капуста – юбки, кофты, куртки, пальто. Еще одно пальто – под ней. На нем она лежала. Длинное черное пальто, пока еще довольно приличное. Волосы, вытравленные перекисью и красный – когда-то красный – фригийский колпак, найденный, видимо, на помойке. Почесала задницу, потом голову.

Почему мне приснился этот молокосос? Кто он? Интересно, куда делся Максимилиан? Мой Максимилиан – у него типично французская красота: огромный нос, горящие глаза, небритый, всклокоченная, бесформенная шевелюра. Но как хорош. Высокий, статный, какая осанка! Почти что маркиз. Порода, в каждом движении видна порода. Как я его любила. Мы целовались на улице, на набережных, везде-везде, даже у Нотр-Дама.

Мне кажется, он меня не любил. Просто способ без труда получить немного маленьких радостей. Но все равно. Пол-Парижа знает, что я его подружка. А он, похоже, смылся. Забрал две бутылки вина, банки с паштетом и мятые консервы, которые я лично выклянчила и купила у араба Садулая.

Merde[10], где мне теперь найти этого чертова маркиза? Держится как аристократ, а консервами и вином не побрезговал. Наверное, уже продал их. Будто я бы с ним не поделилась. Конечно, пришлось бы делиться с Тото и Марселем, это он прав. Но почему меня-то кинул? Аристократ помоечный, c’est cul[11]! Как поется в песне: «Je n’oublierai pas le temps des cerises»[12]. Найду его, конечно, а как не отдаст? Тото и Марсель не помогут. Он сильный, надает им оплеух и будет еще орать, как тогда, на весь Сержи-Понтуаз, что при впадении Уазы в Сену. Какой мужчина!

Это что еще за явление Христа народу? Новенький, одет прилично.

– Привет, новичок. Колотун. Y a la bise, c’est cul[13]. Но хуже всего полиция.

– Холод еще хуже.

Уселась рядом на скамейку.

– Нет, полиция хуже. Холод только иногда и то зимой. А полиция каждый день. Есть закурить? Дай-ка сигаретку. О-о-о, я таких давно не курила, дорогущая. Замерз, бедолага, весь дрожишь. И руки синие. Куртка не помогает? Это еще не холод. В девять будет самый колотун – как раз в девять сильно тянет с берега. Сяду-ка я поближе. Возьми, вот второе плечо моего пальто, накинь на себя, огромное – на обоих хватит. Что-то лицо твое мне знакомо. Жюль, ты Жюль? Жаль, что не Жюль. Мне только что он снился. Один к одному ты. Такая же осанка, копна волос и глаза голубые. Ну конечно, тот еще совсем юнец. А, ты взрослый Жюль, совсем уже взрослый, солидный Жюль. Не Жюль? – странно. А как будто знаю тебя.

Бродяжка и новичок курили и разговаривали, с симпатией поглядывая друг на друга.

– Дай-ка, я тебя обхвачу, ты совсем продрог. Интересно, есть ли у Марселя немного вина? Может, осталось полбутылки шипучки? С вином и ночь в радость, и бродяжка красоткой покажется, разве нет? Да я и так ничего.

Максимилиан унес вино. А еще паштет и рыбные консервы. Время супа еще не пришло. Суп в шесть. В квартале Марэ дают неплохую горячую похлебку, ну да, ты новичок, ты не знаешь. Пойдем по Невер, здесь недалеко. Надеюсь, там и Макса встретим. Сможешь дать ему по морде? Конечно, сможешь, я вижу, ты такой. Дашь ему по морде, и у нас будут консервы и вино.

Новичок ей явно нравился. Она понимала, что никакой он не новичок – слишком хорошо одет.

– Надо бы к арабу Садулаю сходить.

– Садулай, какой он араб?

– Мусульманин, значит араб, все одно, араб. Вино надо купить. Мне он не продаст, а ты выглядишь хорошо, тебя впустит и продаст. Тебя и в дорогой магазин впустят. Можешь и перно попросить или чего-нибудь похлеще. Не скажут, что от тебя плохо пахнет или что руки черные. А еще, что всех клиентов распугаешь.

Новичок курил и рассеянно соглашался со всем.

Дежавю. Он вспомнил Эммануэль, бродяжку Кортасара. Улица Невер. Где автомобиль переехал Пьера Кюри. Один к одному. Сцена из «Игры в классики». Только через пятьдесят лет. Имя тоже другое. Неужели она теперь моя подружка? Механизм запущен. Клошары теперь мое сообщество, и эта толстуха – моя женщина. Сейчас мы будем пить вино. А потом что, целоваться? Как у Кортасара. Это вряд ли. Хотя, кто может знать, что будет? Надо принимать жизнь такой, какая она есть. В этом есть своя логика.

Перед его мысленным взором разворачивался расплывчатый список всяческих поступков, которые он совершал наперекор тому, что надо делать по правилам, что следовало испытать и оставить за плечами как маленькие плюсики благонамеренного и благонравного гражданина, осознающего себя неотъемлемой частью социума. Много всякого такого случалось за его жизнь.

Вспомнил, как недавно в киоске украл диск «Алиса в стране чудес», хотя мог и заплатить. Не понравился парень, который торговал – шустрый, наглый, смотрел на всех с презрением и не скрывал этого. У такого можно взять и так – перетопчется. Мальчишество, конечно.

Вот и с Лизой так же. Задвинул ее жизнь неизвестно куда, свою семью – тоже задвинул, всех, кто его любит, кого сам любил…

* * *

Интересно, как поживает дядя Рустам из Симферополя? Останавливался у него по дороге в Алупку, это произошло лет пятнадцать назад. Ночь перед отъездом стояла жаркая, душная, ни ветерка, все плавилось, лишь равнодушная луна безразлично взирала сверху на мучения этих ничтожных людишек.

Руслан долго не мог уснуть. Раздетый, весь в липком поту, вышел на открытую галерею в поисках свежего воздуха. У ограждения галереи стояла жена дяди Рустама, его тетя, значит – в легком халатике, смуглая, худощавая женщина лет пятидесяти. Тоже, видимо, мучилась, от жары.

Она повернулась к Руслану. «Подойди ближе». «Еще ближе». Распахнула халат: открылись острые груди с коричневыми сосками и темный низ живота. Обвила его шею руками, села на деревянные перила, сказала властно: «Возьми меня».

Отказать было невозможно, он обнял женщину за гибкую талию под халатом и вошел в нее. Та приглушенно застонала – еще, еще, сильнее. Перебрались в комнату Руслана – еще, еще, сильнее, сильнее. Сколько это продолжалось, неизвестно. Похоже на то, что жаркая ночь никогда не кончится. Еще, еще… Пот стекал по ним ручьями, мокрая постель, волосы, она истерзала ногтями его плечи, искусала губы. Когда прекратится это сладкое мучение?

Руслану казалось, что он – уже не он, всего лишь остатки телесной оболочки, послушно выполняющей все, что хочет эта женщина, а его самого уже почти нет, улетел куда-то, почти умер. Конец всему, больше не будет – ни нежности, ни счастья, ни любви, ни его любимых книг; ночь и темнота вытеснили все из его жизни, осталась только одна эта демоническая женщина.

Почему не боялась, что зайдет муж? – наверное, знала, знала наверняка, что тот ни за что не зайдет.

Еще, еще. Сколько это продолжалось? Она издала долгий, мучительный стон и рухнула на постель. Потом встала и, двигаясь как сомнамбула, почти не открывая глаз, подхватила брошенный в углу халатик, накинула на плечи и уплыла в синюю ночь, распахнув полы как летучая мышь. Не поворачивая головы, бросила скрипучее: «Подбери трусы на полу галереи, племянничек». Ни поцелуя, ни человеческих слов на прощанье.

Руслан чувствовал себя растоптанным. В том, что произошло, не было ни любви, ни даже влечения. Она взяла его как секс-машину, с таким же успехом можно было бы взять осла или красавца дога.

Наутро жена дяди приготовила завтрак, они втроем позавтракали, говорили мало, потом Руслан уехал на троллейбусе к морю. Больше не виделись. Ни с Рустамом, ни с его женой.

Тогда он думал, что вышел за рамки, нарушил все мыслимые нормы приличия. Теперь он видел это совсем по-другому. В ту ночь приходила не просто женщина. Его посетила смерть. Бездушная, жестокая смерть, привычно выполняющая свою работу. Она пришла не забрать его – только предупредить. Чтобы он понял, какова эта смерть на самом деле, и какой дорогой он, Руслан, придет к своему концу.

* * *

И вот, пожалуйста – его новая приятельница с самого дна. Так низко ты еще никогда не падал. Надо проверить, дно ли это. Если дно, то теперь единственный путь – это наверх. Значит, все не так плохо. Значит, теперь это его социальное окружение, круг его желаний, круг удовольствий, если можно так выразиться, и круг его людей. Как-то трудно с этим согласиться. Но, наверное, это именно она. За мной, наконец, пришла моя смерть. В виде этой веселой бродяжки. Она просто выполняет свой долг, свое предназначение. И мне… Зачем противиться, если это судьба? Надо попробовать обмануть свои чувства, сделать эдакую мысленную загогулину, придется выпить вина. Дежавю. Садулай, она говорила?

Прочел вслух стишки о Кубла Хане. Положено по Картасару читать именно эти стихи.

– In Xanadu did Kubla Khan A stately pleasure-dome decree[14].

– Говоришь с акцентом, по-английски чешешь… Иностранец? – спросила бродяжка. Симпатии в ее голосе было теперь значительно меньше. – Поляк? Полячки – суки, а поляки – все как один, жулики и пройдохи.

– Помесь. Скорее, русский.

– Русских люблю. Но ты не похож. Слишком хорошенький, смазливенький, что ли. Ладно, для меня и такой русский сойдет.

Клошарка снова прижалась к нему. Он возвел глаза к небу: «Господи, если ты есть, помоги мне вынести этот запах».

– Ты работаешь, сразу видно, – с презрением сказала клошарка.

– Да нет. Одно время я вел счета у одной женщины-офтальмолога. Но уже несколько месяцев как она меня выставила.

– Работать – это не позор, если работа по душе. Я, когда была молодой…

Он вспомнил и эту клошарку, и Максимилиана. Прошлый раз, когда он встречался с Лизой… Долго гуляли по парку. Эти двое ходили в обнимку. Бродяжка была, как и сейчас, одета, словно капуста, в сто одежек и с боевой раскраской. А ее спутник – Максимилиан, наверное – им понравился: высокий, стройный, интересный, в свободной блузе, какую носят художники. Катил перед собой коляску с пожитками. Бродяжка обнимала его на всех скамейках, у всех парапетов. Они без конца целовались, и она заляпала ему лицо помадой и еще чем-то жирным. То целовались, то в эйфории от выпитого спиртного с криками отталкивали друг друга. Настоящие сумасшедшие. И все обращали на них внимание.

Лиза сказала тогда, что бродяжка, похоже, влюблена в своего дружка, а тот, видимо, не очень. Мне кажется, она похожа на твою Елену, ты не находишь? «Есть у тебя пять евриков?» – спросила Лиза. Подбежала к цветочнице, купила три розы. Рванулась к паре бродяжек и вручила толстухе цветы. Они что-то говорили друг другу, Лиза смеялась, она любила делать подарки незнакомым людям. Клошарка обняла Лизу, и та утонула в неопределенных облаках ее одежды. Из облаков выглядывало только бледное Лизино лицо с большими сияющими глазами.

Руслан положил руку на то место в фигуре бродяжки, где должно быть ее плечо.

– Элизабет, – сказал он.

Клошарка вздрогнула. Надо привести себя в порядок. Достала зеркало и осмотрела рот. Вынула огрызок помады. «Какой ужас эти волосы, вытравленные перекисью», – подумал Руслан. Элизабет оказалась вся во власти этой важнейшей процедуры. Долго и размашисто красила пухлые губы, размалевала розовым чуть не на пол-лица. В разговоре повисла пауза.

«Круглый дурак, – подумал Руслан о себе. – Проводить время с этой, с позволения сказать, женщиной, класть ей руку на плечо – все равно, что самому себе дать по морде… Или измазать лицо в дерьме. Кретин, позер, упиваешься своим падением, вонючий, грязный самец, надпись на кладбище «Requiescat in pace» («Упокойся с миром») и больше ничего, ровным счетом – ничего. И при этом претензии на особую глубину восприятия, на особый, свой путь в жизни. Какая пошлость. Изображать из себя черт знает что – то разбойника, посягнувшего на вечные истины, то – воронку, засасывающую в себя и перемалывающую понятия, чувства, эмоции, то – нефелибата, шествующего по облакам, сторожевого пса самого Господа Бога. Ты согласен быть скотиной, но только скотиной космического масштаба».

– Откуда ты знаешь мое имя?

– Не помню, кто-то сказал.

Открыла жестяную коробку от карамелек с изображением Нотр-Дам де Пари. Зачерпнула черным пальцем розовую пудру и стала размазывать ее по грязной, в темных полосах щеке. Хлопала руками по свалявшимся волосам. Фригийский колпак со свисающим вперёд верхом победно топорщился, колпак никогда не забывал, что он символ свободы и революции. Макс, конечно, вспомнил бы новичка, он такой. У него глаз – стальной капкан. Это он сказал обо мне. Но паштет. И куча коробок с консервами, le salaud[15].

Она вдруг догадалась – девчонка, которая подарила цветы. Это та девушка. Возможно, согласился Руслан и погрузился в облако табачного дыма.

– Да, вы были вместе.

– Мы бродили здесь.

– Очень славная девушка, немного сумасшедшая. Я встречала ее и до тебя. Она отдала мне длинную теплую кофту. Чокнутая, голубей кормила. То очень веселая и без конца улыбалась, то печальная до ужаса. Вроде и не плачет, а в глазах слезы стоят. Очень красивые глаза, за такие глаза можно полюбить.

«Пора уходить, – подумал Руслан. – Город рядом, сразу за парапетом подняться метров на шесть». Поднялся и пошел. Элизабет окликнула его. Вместе пошли к Садулаю, взяли два литра дешевого красного вина.

Расположились под сводами галереи в темном углу. Руслан зажигалкой проверил все ли чисто. Элизабет из недр своих юбок достала несколько газет и устроила целое гнездо. Пока Руслан располагался рядом с ней, она уже во всю заливала вино из горлышка прямо себе в глотку. И время от времени довольно отдувалась.

Они здесь оказались не одни – с другого конца галереи из темноты доносились сопения и храпы, сдобренные густыми запахами капусты, чеснока, вина и пьяного забытья.

Рядом с ним, Русланом, запахи были не лучше – что может сравниться с худшим из запахов – смрадом человеческого тела? Вдыхай, неженка, вдыхай его носом и ртом, учись, трудно вначале, через две – три минуты будет легче. Так всегда бывает, когда учишься.

Подступала тошнота, надо продержаться, новичок взял бутылку. Ему не нужен свет, он и так знает, что горлышко в помаде, в слюне и соплях, он чувствует это по запаху, новизна впечатлений и темнота обострили до предела его органы чувств. Прыжок в черную пропасть, он закрыл глаза, пытался защитить себя опущенными веками и залпом выпил четверть бутылки.

Они прижались плечом к плечу и блаженно курили. Тошнота отступала посрамленная, тошнота была унижена, она смиренно опустила голову и не мешала больше думать. Надо ведь обо всем подумать, все обмозговать, взвесить и понять, ты входишь в новое сообщество, новую жизнь.

Элизабет без умолку о чем-то говорила, произносила прочувствованные торжественные речи, со вкусом икала, рыгала, сурово выговаривала невидимому Максу, пересчитывала консервные банки, мысленно сортировала их по сортам рыбы и паштета и гадала, сколько все-таки было бутылок с вином. Каждый раз, когда Руслан затягивался, ее лицо освещалось, и он видел толстый слой грязи на лбу, пухлые губы с каплями вина и победный фригийский колпак.

Бродяжка росла в темноте вверх и вширь, каменела, превращалась в статую огромной, величественной беломраморной богини, ее опрокидывали оголтелые толпы смердов, мазали рот, щеки и шею лошадиным навозом, мочились на ее божественные глаза и терзали нежнейшие груди. А она, великая богиня, принимала поругание как великий дар судьбы, как шанс показать всему роду человеческому свое истинное величие. Величие души, помыслов и поступков, которые невозможно оскорбить, унизить, втоптать в грязь. Чтобы сказать свое последнее слово перед тем, как скатиться в небытие и забвение. И так же задорно топорщился на ее голове фригийский колпак – символ победы и настоящей свободы, которая не снаружи, не в законах и судах, а внутри, в сердце великого французского народа.

Нет, не опьянение движет его мыслями, вот оно желаемое сообщество, общество единых помыслов, общество французских сердец, которое он нашел здесь, на самом дне, рядом со знаменитым Чревом Парижа.

Как же естественно рука Элизабет касалась плеча Руслана и доверчиво гладила его, а другая рука находила в темноте бутылку, раздавалось бульканье, а потом довольное сопенье и шмыганье носом, так естественно, будто и не было никакой другой жизни ни до, ни после, ни вне этой галереи, единственная и неповторимая, уникальная форма жизни, данная этим двум счастливым посетителям сей благодатной темноты в их ощущениях, форма жизни, которая отражается этими ощущениями, объективно существуя сама по себе и независимо от них.

Нет, истина не в вине, не в зажж…енном, то есть заезженном, конечно, словоотчетании… что это я? словно… сочетании in vino veritas[16]. Может быть, именно in merde veritas, истина в дерррьме? Гераклит, как и мы, сидел в дерьме и ждал, только без вина, зато у него была водянка. Может, так и надо – сидеть в дерррьме и ждать. Он и сказал: если не жжждать, никогда не встретишься с неожжжиданным. Да-да, он так и сказал – сверните шею своей лебединой песне. Можно и лебедю, ведь лебедь – символ мужской стрррастной любви. Нет, я не знаток хвилософфии, Гераклит, будь он неладен, не говорил тттакогого. Никто вокруг него не знает этого слова «Гераклит». Как он одинок, не с кем поговорить о Гераклите. Даже Наташа, умная, образованная… Да, только Наташа его охраняет, она – чудная, ласковая, она его ангел-хранитель. Она и сейчас с ним. И ей глубоко наплевать на Гераклита, купающегося в дерьме. Но все равно хорошо, что рядом есть вот эта бутылочка. Вот и приложимся.

И пока он делал последний глоток, Элизабет слушала бульканье, смеялась в потемках и гладила, гладила его руку, чтобы он знал, как ей дорого его общество и то, что он обещал – он ведь обещал! – отнять у Макса консервы. Вино ударило Руслану в голову, он подумал, что этот лебедь, которого они с Гераклитом договорились удушить, о нем еще Александр Сергеевич Ленин писал типа «и с ними дядька Черномор», ну тот карлик, который, что этот лебедь, он двойной тезка с ним, с Русланом. Руслан Русланыч его зовут, как же это безумно смешно, ты понимаешь, Элизабетка? Ты ничего не понимаешь, глупая грязная старуха, на, возьми бутылку – как в домино – пусто-пусто.

Клошарка взяла пустую бутылку и, раздирая душу, стала горланить какую-то французскую песню, в которой говорилось о каком-то Havre, Гавр, что ли? И какие-то там любители, чего интересно? Элизабет пела с надрывом, страшно фальшивила и все время сбивалась и не могла вспомнить слова, потому что гладила, гладила Руслана.

А он, не переставая, думал об одном: он ждет, значит, может еще встретиться с нежданным. Представлял себя далеко-далеко, не вздумай открывать глаза, уже крадется по галерее свет, свет может помешать увидеть чистый пейзаж, чудесный пейзаж, где будет его прибежище. Такого пейзажа в его круге желаний пока не существовало. Надо обязательно туда попасть. Секс-символ лебедь Руслан – конечно, ему надо обязательно свернуть шею, хотя, скорее всего этот чертов Гераклит таких инструкций ему не давал, но он обещал что-то, если будешь ждать. Интересно, что? Я ведь знал. Точно знал. Но забыл, наверное.

Руслан раскис… От вина, от этого громкого голоса, от этой липкой песни о «любителях из Гавра». Ему хотелось плакать, жалеть себя, бедный Руслан, ты застрял в Париже. Ради кого? Ради Элизабет? Или ради Лизы? Это не одно и то же, разве? Лиза – Лизабет, очень похоже. Обе блондинки. У одной полное имя и сама полная. У другой – сокращенное, и сама сокращенная в каком-то смысле. Я ее сократил. Нет в моей жизни теперь такой должности Лизанька. Опять захотелось плакать. Бедная Лиза, бедный Руслан.

А там, в Питере, живут те, кто меня любит – дочь, Наташа, даже теща, будь она неладна. Тоже важная часть питерского пейзажа, без нее пейзаж оказался бы неполным.

Он яростно закурил сигарету, пытаясь представить свое идеальное уютное прибежище.

– Послушай, Элизабет, это ведь не мираж, оно существует на самом деле. Оно где-то здесь, в предместьях Парижа.

– Ta gueule, mon pote[17], – отшила его бродяжка, ей было не до него, она искала в своих необъятных юбках новую бутылку.

Потом они долго говорили. Элизабет рассказала, как она побывала на похоронах Далиды[18] на кладбище Монмартр. Эта женщина имела все – славу, деньги, молодого любовника. Осталась только записка: «Жизнь стала невыносимой. Простите». И все, конец всему. Это произошло лет десять назад. Руслан поинтересовался, какого цвета у нее волосы. Не помню, кажется, она лежала в косынке на голове, я стояла далеко, не видно было. Очень много народа, огромная очередь и полиция. Мне хотелось побыть с ней подольше, но я решила поскорей смыться, боялась, что эта чертова полиция по своей привычке начнет допрашивать всех подряд.

Вторая бутылка кончалась, к тому времени бродяжка и Руслан пребывали уже в отличном расположении духа. Элизабет спела:

Encore des mots toujours des mots les mêmes mots je n'sais plus comment te dire, rien que des mots[19].

Руслан продекламировал с выражением: «Paroles, paroles, paroles, слова, слова, слова, слова, слова, опять ты рассеиваешь слова по ветру… Que tu es belle! Как ты прекрасна!» Элизабет захлопала в ладоши и напела: «Nostalgie, quand la musique a le coeur gris[20]».

По площади уже сновали грузовики, слышались взвизгивания и шумы, волторны уличного движения, басовые тубы что-то обсуждали с арфами, музыкальные партии не завершались, переливались одна в другую, Вагнеровская музыка квартала Марэ набирала обороты.

Нет, ни к чему рассказывать Элизабет о Вагнере, о том, как он ослабил связь центральной темы с периферией, не разрешал напрямую диссонанс в консонанс, придал нибелунгам особое напряжение, модуляция… «Дождь идёт над моими мечтами и над нашей фотографией», – мурлы чет бродяжка. Она, конечно, женщина чувствительная и не довольствуется одной поэзией… Она трется о Руслана – то ли, чтобы его согреть, то ли согреться самой, гладит его руку, тихо напевает похабные куплеты, время от времени вспоминая несносного носатого Максимилиана.

Сигарета срослась с нижней губой, он слушал Элизабет, позволяя ей прижиматься, он ведь ничем не лучше ее. В крайнем случае, можно вылечиться, как вылечился Гераклит, зарывшись в дерьмо. Как это забавно, что ее рука расстегивает его пуговицы, молнию, непринужденно, так, как это бывает между друзьями. Быть может, Гераклит забрался в дерьмо вовсе не для лечения, не было у него никакой водянки, он искал основы мироздания и нашел свое in merde veritas, блестящую сентенцию, апофегму, изречение, максиму – кто бы по собственной воле согласился с этим? А так – вроде веселый анекдот, с помощью которого удалось протащить эту истину рядом с прославленным panta rhei[21]. Ха-ха, специально залез в дерьмо, ха-ха, сказал – якобы, чтобы лечиться.

Да, Гиппократ заклеймил бы эту идею из соображений т-три-твиальной гигиены, так же, как он, наверное, осудил бы толст-т-туху Элизабет, которая все больше наваливалась на захмелевшего новичка и при этом ворковала что-то весьма неопределенное, возможно, бурый кот, хозяин Берси, очень хорошо понял бы ее. Плевать ей на этого héraclite, плевать и растереть, основы мироздания – c’est cul! Да, кот бы ее понял. Сострадание! Бедный новичок, такой хорошенький. Как бы ей хотелось, чтобы он запомнил эту первую бродяжную ночь, первую ночь клошара, может быть, даже немного влюбился в нее, Элизабет, хоть немного, вот тогда она поквиталась бы с носатым Максом, влюбился и забыл обо всех этих непонятностях, о которых он говорил со своим варварским польским, ну хорошо – русским акцентом. Да, да, ему хорошо, она это видит, ему спокойно и хорошо. Он был такой беспокойный, а теперь ему хорошо.

Полиция

Руслан пристроился у стены, все в порядке, здесь удобно и тепло, он вздохнул и позволил ей делать с ним все, что вздумается. Запустил пальцы в пережженные перекисью волосы. Это ад, здесь можно вытворять, что хочешь, и думать, что хочешь, можно, например, представить себе, что это голова Лизы, что Лиза прижалась к нему, изучает его, ласкает, снова отстраненно изучает, опять ласкает, как тогда, когда они были вместе первый раз, ждет, когда придет ее черед, и она вытянется рядом с ним, чтобы принять от него заряд любви, нежности и жалости, и рот у нее в розовой помаде, как у Элизабет…

Полицейский потянул клошарку за выжженные волосы, та дернулась, вскочила и заорала благим матом: «Ничего не было, мы ничего не делали!».

Руслан открыл глаза и увидел перед своим лицом ноги полицейского, себя – в карикатурной позе, нелепо расстегнутого, с пустой бутылкой в руке. Удар ногой по бутылке, по заднице, – бутылка катится, крутится, позванивает на неровностях бетонного пола – получи и ты – затрещина по лицу Элизабет.

Бродяжка визжит, захлебывается, пытается, встав на колени, – неудобная поза, а как иначе? – привести в порядок одежду своего нового дружка, – как все-таки кратковременно счастье клошарки, а ведь все начиналось так хорошо – застегнуть пуговицы, молнию, да ведь ничего и не было, как это объяснить полицейскому, который гонит их на площадь к зарешеченной une voiture de police (полицейской машине)? Как объяснить теще, что можно стать по-настоящему свободным, когда «крыша поехала»? Как можно объяснить – кому он должен объяснять, чьим мнением он еще дорожит? – что другого выхода нет, что так должно было случиться, что нужно позволить себе упасть, чтобы набраться духу и когда-нибудь вновь подняться? Отпустите ее, она ведь просто бродяжка, она еще пьянее меня.

Руслан с трудом уклонился от удара ногой по лицу. Его схватили за пояс и забросили в черную машину, «воронок» по-русски. Элизабет находилась уже там, она горланила: «Когда в садах настало время вишен». Руслан растирал ягодицу, больно бьете лягушатники, и запел по-русски: «А-а-атцвели-и-и уж давно-о-о жрызантэмы в саду-у-у». Развалился на сиденье и попытался достать из кармана брюк сигарету. Да, блин, даже у Гераклита не бывало такого ивента, вот так вот, старушка Бет. Автомобиль рванул, как будто он на старте формулы один. «Et tours nos amours, время вишен», – по очереди орали бродяжка и новичок. «Обделаешься от тебя с хохоту», – сказала Элизабет и в голос заревела.

Полицейские тоже хохотали, глядя на них через решетку. Ты искал покоя, приятель, теперь у тебя будет навалом этого дерьма. Ешь, пусть хоть из ушей полезет. А того, что ты хотел, этого паскудства ты не получишь. Ты в парижской полиции, никакого блядства в обезьяннике мы не допустим.

Неплохо бы попросить телефон. Я свой потерял где-то на галерее. А кому звонить? Не Лизе же. Тем более – она сменила симку. Наташе – хорош бы я был. Знаешь, я в парижской полиции по обвинению в злоупотреблении алкоголем, нарушении общественного порядка, попытки публичного совокупления в общественных местах, не могла бы ты, Наташенька, подъехать в Париж, внести залог, дать поручительство, объяснить, какой я благонадежненький – раз, необыкновенно талантливенький – два, общественно-значимый, блин-три.

Suum cuique – всякому своё, каждому по его заслугам. У тебя гераклитова водянка. Это твой Бухенвальд. Водянку лечат дерьмом, терпением и одиночеством. Я знаю, ты попытаешься, ты будешь что-то делать. Но ты уже понимаешь – Лизы в твоей жизни больше нет. Семьи нет. Профессии, ты ведь танцовщик, давно уже нет. Бизнеса нет. Близких нет, жилья нет. Что-то еще есть. Мысли, намерения, желания, твой мозг, слишком развитый для балеруна, у него еще есть какие-то мысли, представления о жизни. Что-то еще есть. Но скоро и этого не будет. Это лишь дело времени. Второй космической скоростью ты летишь прямо в миры Элизабет и Максимилиана.

Грузовик затормозил, и Элизабет опять прокричала что-то невнятное. Полицейский открыл окошко и сказал, что, если они оба не заткнутся, придется разукрасить юшкой их пьяные рожи. Элизабет упала на пол и громко завыла. Руслан же устроился поудобнее и предавался в этот момент размышлениям о высоком. Бродяжка отбивала ногами по полу: «Нет, не забыть мне это время вишен».

В машине оказались два педераста, – двери открывали, закрывали, кто-то визжал – они плакали от смеха, глядя на лежащую на полу Элизабет. Руслан хотел закурить, но ни сигарет, ни зажигалки не нашел, хотя точно помнил, что полицейские не шарили по карманам.

– Если уж вы здесь, то дайте хоть закурить, – сказал он педерастам.

– Какой хорошенький, – заметил один из них, – но уж больно свиреп.

Все хорошо. Все сущее разумно, как говорил незабвенный Игорь Семенович Кон. И в самый нужный момент. Как раз вовремя. И эта старая плакса, которая, сидя на полу, декламировала: «пароле, пароле». И Гераклит в дерьме. И эти крутые ребята полицейские. И два педераста, строящие ему глазки. Они смотрят в калейдоскоп и ничего не видят. Просто, они смотрят не с той стороны.

Калейдоскоп моей жизни. Надо повернуть его. С помощью Лизы, Парижа, той девицы, что оставила ему визитку, с помощью Сен-Дени и Крэйзи Хорс, надо упасть как можно ниже, как Элизабет или как Максимилиан, залезть по самую макушку в кучу навоза и посмотреть оттуда на мир через дырку в заднице. И когда ты пройдешь через эту дыру-глаз, тогда все клетки распахнутся, все клеточки – от Земли до Неба – раскроются, лабиринт Минотавра распадется, умрет упорядоченное время тех, кто регулярно ходит на службу от сих до сих, и тогда можно выйти на дорогу, нитью Ариадны будут тебе визги и сопли Элизабет, ее смрадное дыхание, запах гераклитова дерьма, просто иди пешком по земле обычных людей, иди к тому сообществу, которое пока еще очень и очень далеко и, может быть, наступит день, когда ты или кто-нибудь другой увидит истинный облик мира и найдет свой дом, где ты или тот другой будет, наконец, счастлив.

Метро до Шарля де Голля

Когда же, тщательно все сны переварив И весело себя по животу похлопав, Встаю из-за стола, я чувствую позыв… Спокойный, как творец и кедров, и иссопов, Пускаю ввысь струю, искусно окропив Янтарной жидкостью семью гелиотропов. Артюр Рембо

Она стояла на платформе. Рядом горой лежало несколько ее пальто. Все равно она оставалась огромной и бесформенной. Тот же фригийский колпак на выжженных перекисью волосах. Кофта в цветах французского флага съехала на сторону, обнажая огромную, свисающую до пояса грудь. Вид у нее был ужасно боевой. Ноги в раскисших, расплывающихся ботинках расставлены. Вниз съехали и теперь лежали на ботинках необъятные байковые розово-лиловые штаны, трусы? – не знаю уж как назвать эту важную часть одежды, выполняющую обычно функции нижнего белья. Она собрала в кучу и подняла до пояса необъятные юбки, – сколько их там всего? – оголив белые целлюлитные ноги, ноги эти когда-то выглядели не только стройными, но, возможно, и весьма аппетитными.

Неумолимое время и судьба все меняют, калечат, комкают, превращают в разлагающееся мясо, в пыль, вонь, дерьмо и отходы. Обратного хода нет, нет даже представления о том, кто мог бы повернуть вспять твое личное время. Интересно, откуда тогда берутся новые, прелестные, упругие, бесконечно привлекательные юные создания, которые сводят нас с ума не только одним фактом своего появления, но и многими другими способами, которые они осваивают как «само собой» – сама природа, точнее – ее величество ген, являются их учителями.

Да, вот… Я немного отвлекся. Итак, она являла свету, демонстрировала свои дебелые, целлюлитные ноги, не просто свету, а нам, пассажирам поезда парижского метро, притормозившего на остановке и открывшего двери. Через огромные окна мы наблюдали это величественное белоколонное зрелище: непоколебимые ноги, красно-розовый размалеванный рот с прилипшим окурком, со скабрезно ерзающим языком и рыжеватые кудряшки у основания ног, как раз в том месте, где располагается капитель коринфского ордера, кудряшки, которыми весело играл легкий ветерок, не стесненный нормами и представлениями человеческого общества о рамках приличия.

Элизабет была в дрезину пьяна. Больше всего Руслан боялся, что она увидит его у окна и кинется к стеклу. Но Элизабет мало что интересовало в это время. У нее есть заботы поважнее.

Она немного наклонилась вперед и испустила желтую струю, внимательно следя, чтобы мутный поток пролетел над и мимо ее драгоценного «нижнего белья», потом наклонилась еще дальше вперед и вниз и исторгла из себя фонтан полужидких испражнений. И, надо сказать, проделала это так же умело и искусно. Не разгибаясь, внимательно осмотрела свою розово-лиловую драгоценность, провела ладонью по заднице, распрямилась, показала зачем-то нам, зрителям, свою ладонь и, очень довольная стала деловито собирать на себе многочисленные слои одежды, чтобы принять, наконец, «светский» вид, подобающий настоящей парижанке, которой она себя, судя по всему, несомненно, ощущала.

«Душераздирающая картина, настоящая мимодрама, – подумал восхищенный Руслан, – спектакль, достойный пера великого Рембо».

Пассажиры вагона не могли оторваться от этой удивительной пантомимы. Двигатели молчали. На какое-то время в вагоне наступила тишина.

Рядом с Русланом стояли двое прилично одетых мужчин и очень полная девушка. Мужчины смотрели с удивлением представление на платформе. Девушка тоже вначале онемела, а когда поняла, что происходит… Одним словом, это зрелище ввергло ее в исступленный восторг. Она таращила глаза, кричала: «Смотрите, смотрите!», топала ногами, показывала пальцем, прикрывала рот рукой.

– Люба, веди себя прилично, на тебя обращают внимание, – сказал по-русски один из ее спутников.

Руслан внимательно рассмотрел Любу: широкая, необъятных размеров, вся в ямочках, с удивительно приятным бело-розовым лицом. Как же ты похожа на Элизабет. Что тебя так радует, дурочка? Думаешь, ты не такая и никогда не окажешься в подобной ситуации? Как ты ошибаешься, милочка. Откуда тебе знать, что с тобой будет? Элизабет в свои юные годы тоже явилась миру, наверное, хорошенькой, симпатичной секс-толстушкой. Подожди, подожди… Крушение надежд, выжженные перекисью волосы, богооставленность, все еще впереди.

Куда ведет нас судьба? Я тоже казался всем милым балетным красавчиком, кудрявым херувимом, которого тщеславный папа Гарик привел в Вагановку, был нарасхват, жизнь виделась мне только в нежных голубых и розовых тонах. И что сейчас? Кто я, где я, чем занимаюсь, куда еду?

У Руслана закружилась голова. Все как-то перекосилось и поплыло. Элизабет опять казалась ему огромной величественной эллинской статуей. Цвета почти исчезли, всё стало серым и белым. Он ведь и раньше знал, что Элизабет – беломраморная богиня.

А вот вдали по перрону бредет, удаляется невнятная фигура в серой блузе – парижский художник? – уходит все дальше и дальше, толкает детскую коляску, нагруженную консервами и бутылками дешевого французского вина.

Плачет бедняга, ему горько от того, что он не сумел покорить сердце великолепной Элизабет. Фигура становится все меньше и внезапно растворяется в синеватом тумане.

Как я мог так ошибиться? Это же Лиза, затянутая в черный плащ с поднятым воротником, она идет по платформе к нам. Бежит к бродяжке, несет три алые розы. Остановись, милая, ты потеряла одну. Бежит дальше, не слышит. Нехорошо: четное число цветов – символ смерти, нельзя живым дарить две розы. Руслан стучит в окно. Поздно, уже не предупредить.

Лиза передает цветы клошарке. Какая же она маленькая рядом с этим гигантом. Как радуется ей Элизабет. Огромная бродяжка обнимает маленькую Лизу, и та тонет в ее объятиях и бесконечных слоях одежды. Видны только верхняя часть лица с пепельной кожей и большие глаза, любимые глаза, залитые слезами. Эти глаза хоронят и оплакивают нашу любовь.

Что-то с моей головой – откуда эти видения?

Поезд тронулся. Руслана качнуло, он рухнул на свободное сиденье.

– Are you OK? – спросил кто-то из русских.

– Спасибо, ребята, я в порядке.

– Вам нужна помощь?

– Нет, нет, я в отель, там отдохну.

Он действительно ехал в гостиницу. Нашел дешевую ночлежку в пригороде, рассчитал, что ему хватит денег еще на месяц, и уехал туда.

Бедная Элизабет, бедная Лиза, они теперь везде мне мерещатся. Бедный Руслан. Объявили нужную остановку, надо встать и выйти, но он не поднялся. Не было сил и не хотелось двигаться. Элизабет на платформе как апофеоз его, Руслана, жизни. Символ, потрясающей силы спектакль, разыгранный провидением специально для него. Ну, ты, былинный богатырь, гигант водевильной сцены, должен же ты когда-нибудь сделать какие-то выводы.

Да, наверное, это являлась именно она. Опять за мной приходила смерть. На этот раз в виде веселой бродяжки Бэт. Она приходила не забрать меня – только предупредить. Чтобы я понял, какова эта смерть на самом деле, и какая дорога приведет меня к своему концу. Смерть не забрала меня. Обняла, дыхнула винным перегаром, накрыла смрадом разлагающегося человеческого тела и сказала: «Отпускаю. Живи. Ты еще можешь найти свою дорогу».

Конечная остановка. Вошли полицейские с собакой. Проверили билет. Почему не выходите? Проспали? Вы парижанин, гость? Еще не поздно, можно вернуться. Здесь оставаться нельзя. Дождитесь на перроне поезда, идущего в обратном направлении.

Поехал обратно. Опять проскочил свою остановку. Рассматривал схему метрополитена на стене вагона. Эта ветвь идет до аэропорта Шарль де Голль.

Да, Руслан. Нечего тебе здесь ловить. Не спасти тебе Лизу. Да и она уже не хочет быть спасенной. Смотри, сам не утони. Ты думал, это дно. Вот тебе Элизабет – пример того, что можно упасть еще ниже. Возвращайся в Питер. Там еще есть люди, которые тебя любят и ждут.

Одиссей

О, сколько лет мы рвёмся по неверным Пустым зыбям среди чудес попутных, Средь островов, встающих из пучины, Среди проливов гибельных и смрадных, Что пахнут скалами и дохлой рыбой, Меж тучами и синецветной влагой На родину, на родину, в Итаку, К забытым очагам, стадам и жёнам, И это всё напрасно! В. Луговской

Отель «Казино» в предместьях Лутраки, что недалеко от древнего Коринфа. Греция, сентябрь того же года.

Руслан приехал на конвент российских производителей компьютеров, организованный немецким концерном Rugg&ON, поставляющим в Россию компьютерные компоненты: материнские платы, видеопроцессоры, блоки питания, кабели, клавиатуры, матричные дисплеи и т. д. и т. п. Все это производилось преимущественно в Китае, на Тайване, в других странах Юго-Восточной Азии, что-то в странах Восточной Европы. Но выпускалось с лейблом Rugg&ON и ее же сертификатом.

Немцы, очень прижимистые в бизнесе, вытягивающие все соки из своих российских дилеров, захватывающие без стеснения лучшую клиентуру и самых крупных конечных потребителей, были на конвентах просто душками. Брали с представителей дилеров только за отель. Оплачивали все мероприятия, банкеты, экскурсии. Работники концерна читали прекраснодушные лекции «о философии продаж концерна», «о расширенном толковании компьютерного бизнеса», о том, что они одна семья, о новых компьютерных платформах и новых формах отчетности.

«Вранье и пустозвонство», – с досадой думал Руслан, он и раньше так думал, но приезжал на конвенты с удовольствием. Организовано отлично, стильно и с размахом. Почему не приехать в шикарное место, почему не встретиться с коллегами, опытными людьми, подымающими новый бизнес в непростых российских условиях? Многие дилеры Rugg&ON встречались не в первый раз, многих связывали дружеские отношения.

Руслан вышел из отеля и направился вдоль пляжа в сторону Лутраки. Прошел около пятисот метров, сел на парапет, отделяющий пляж от городских построек, и долго смотрел на закат.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как он покинул Париж. Вернулся домой тихо, почти без объяснений. Сказал, что времени оказалось достаточно, 10 дней – большой срок, что ему удалось закончить в Париже все дела. И теперь вряд ли будет необходимость вновь туда ехать.

Наташа приняла его спокойно. Будто ничего не знала о цели его поездки в Париж. Может, и не знала, но догадывалась наверняка.

Верила ли она, что он вернется или нет, что думала, когда он уезжал, почему не расспрашивала, не устраивала истерики? – об этом нам остается только гадать. Что она чувствовала, когда он уезжал? Какая сила давала ей уверенность и спокойствие?

Такое уже бывало однажды в их жизни. Когда они были молодыми и любили друг друга. Почему он тогда уехал с этой фуфелкой Светкой, бабочкой-однодневкой? Даже расписался с молодой вертихвосткой, а как бы иначе та могла поехать с ним в Израиль? Наташа пришла к нему домой на отвальную. Вместе с другими актерами и танцорами. Проводить Руслана. Там же были его родители и бабочка эта… А она пришла, как ни в чем не бывало. Как старый друг, как товарищ по работе.

Смотрела сияющими глазами на чудного мальчика, младше нее на два года, которого она любила так, как должна любить женщина – не для себя, для него, обняла на прощание, прижалась щекой и шепнула: «Руслан, милый, ты знаешь, что здесь тебя по-настоящему любят. Возвращайся, я буду ждать тебя».

О чем она тогда думала?

Настоящее чувство, женская интуиция и, возможно, дар предвидения говорили ей, что это ее суженый, ее мужчина, мужчина ее жизни.

Она была Пенелопой, провожающей Одиссея в бесконечно долгое плавание. И ведь тогда он вернулся. Прошли долгие десять лет, может, чуть меньше, и он вернулся. Многие цари бились за право стать мужем Пенелопы. А она ждала своего Одиссея.

И он вернулся. Если он вернулся на Итаку, куда он мог пойти как не к ней, своей Пенелопе? Это было тогда. И потом, когда он вновь уезжал, уезжал в Париж, она чувствовала, наверное, что он вернется.

Мы пытаемся понять сложные чувства любящей женщины, отправляющей неистового мужа в дальнее плавание, можем сколько угодно предполагать, как она мучилась, страдала, надеялась… А если все гораздо проще? Она знала, что это ее мужчина, ее суженый, ее муж. Которому она поклялась в верности и любви, которому подарила дочь, она знала, чувствовала уверенность в том, что только здесь, рядом с ней, его дом, его малая родина, что только в ее объятиях он взлетает до небес, что только рядом с ней он будет чувствовать себя мудрецом, воином, настоящим царем Итаки. Что дело мужчины путешествовать, попытаться познать пределы нашего мира, разведать и максимально расширить пределы мира человека, попробовать выйти за рамки того, что считается нормой в их обществе, проверить на прочность мир, окружающий людей, проверить на прочность самого себя. Мучиться, страдать, искать свой путь. И, в конце концов, вернуться домой. Вернуться к ней, к своей Пенелопе.

Если бы она захотела что-то сказать нам об этом… Она сказала бы: «Вы не понимаете, это совсем нетрудно. Просто ждать любимого. Просто верить, что ангелы охраняют его. Верить, что он вернется. Вернется домой. Потому что его дом только там, где я, его Пенелопа. Там, где живет та женщина, которая его по-настоящему любит. И будет ждать всегда. Разве найдется еще кто-нибудь, кто любит его, как я? – нет такой. Потому он и вернется. Вернется, потому что он мой муж и моя судьба. А я – его жена и его судьба».

Наташа ни о чем не спрашивала, когда он вернулся. Встретила так, будто он никуда и не уезжал. Что за проблема? Обычная деловая поездка. Сколько было таких.

Руслан изменился. Вернулся другой Руслан. Не такой, каким он был раньше. Тихий, задумчивый. Расспросил о домашних делах. Поворковал с дочкой. Надарил всем кучу подарков. Молчаливый, немногословный. Словно ударенный. Будто вернулся из путешествия в преисподнюю. Будто погулял с Вергилием и вернулся в мир живых. С виду живой. Да не живой. Будто тень того Руслана. Будто большая его часть еще не здесь. А все еще бродит в семи кругах ада, ищет свой путь к свету и не находит его.

Посмотрел бумаги по фирме. Поговорил с Натальей, со своими управленцами. Посетовал, что в его отсутствие не проведены какие-то важные юридические процедуры. Но распекать никого не стал. Приступил к делам. Приезжал с утра, как обычно, за десять минут до начала рабочего дня. Смотрел, как работают службы, охрана, транспорт. Внимательно отслеживал исполнение финансовых планов. Обсуждал введение новых моделей хардвера. Знакомился с подвижками на рынке. А осенью, тоже как обычно, поехал на конвент Rugg&ON. На этот раз – в Грецию. Чтобы отвлечься, узнать о новых веяниях в компьютерной технике, встретиться с коллегами.

Метафизическая река

Он вспоминал иногда поездку в Париж. И величественную Элизабет. И носатого Максимилиана. И, конечно же, Лизу. Но не все время.

Переживания, связанные с Лизой, уже не мучили его, как раньше. Он вспоминал еще о ней, но как-то немного абстрактно. Как о прошлом. О том, что ушло и уже не вернется. Но в том месте, где у него хранились чувства и воспоминания о ней, все еще оставалась тяжесть. Так бывает. Когда трудно и мучительно болеешь… Если долго нарывало, горело, жгло – рана продолжает саднить, саднить и рвать живое тело, тебя знобит, бросает то в жар, то в холод, уходящая болезнь пока еще забирает много сил, не дает вернуться к новой жизни, ты по привычке продолжаешь еще некоторое время жить внутри этой умирающей, уже неживой болезни. Умирающей… А ты продолжаешь в ней жить.

Одиссей вернулся из дальних, многолетних плаваний, разве он может мгновенно стать тем Одиссеем, каким был до отъезда? Он остается еще весь в тех многолетних трудностях, которые ему довелось испытать и преодолеть. Сможет ли он вообще стать тем Одиссеем? Тот был веселый, хитрый, бесшабашный, удалой. И молодой. Теперь – весь седой. Еще очень сильный. Но все-таки усталый.

Руслан заметно сдал. Стал словно на несколько лет старше.

Что я ищу? Почему пытаюсь разобраться в этих метафизических вопросах: кто я, куда иду, что лежит в основе бытия, есть ли в бытии установленный порядок или это только кажется? Слышу ли я голос Бога, куда я уйду после смерти, разрушится ли моя душа, или она останется в целости после разрушения моего тела? Любовь – счастье или проклятье, любовь – жизнь или смерть? Наверное, и то, и другое. Только живое может умереть. Любовь дает жизнь и ведет к смерти. Мы даем путевку в жизнь нашему дитя, мы же и обрекаем его на одиночество, богооставленность и, в конце концов, смерть.

Метафизика – это то, что не проверишь ни чувствами, ни разумом. Ее понятия меняются, тасуются между собой, живут своей жизнью, текут куда-то, трансформируются. Огромная метафизическая река. А я иду по мосту. Мост прочный, твердый, реальный, его можно пощупать. Это моя жизнь. Это «Мост через туман» Киджа Джонсона[22].

У нас разные пути. Моя конкретная жизнь не меняет течения великой метафизической реки, исходного темного хаоса, из которого рождаются все порядки – бесчисленное множество всех порядков.

Течение реки не влияет на мой порядок. Я могу сколько угодно думать о судьбе, о Боге, Господь все равно не станет вмешиваться в мою жизнь. Ему это неинтересно.

Смотрю на метафизические воды (или это особый туман?) и думаю, что же там происходит? И я, обычный человек, думаю, и великие философы тоже думают… Они могут увидеть, услышать, прочесть только тексты. Никто не сможет понять, есть ли в них смысл. Потому что этот смысл – великий хаос.

Смотрю с моста на могучую метафизическую реку. Пытаюсь разобраться в смыслах, которые веками перекатываются по видимой глади реки.

Лиза, она ведь существует где-то и сейчас. В другом месте. Она не знает, что могут быть какие-то смыслы. И что они постоянно меняются. Ей не надо знать этого. Она живет в метафизической реке. Плавает в ней как летучая рыба. Или как плавающая птица. Она чувствует себя легко и естественно в воде этой реки. Легко выпрыгивает из нее в нашу реальную жизнь, летит под мостом или даже над мостом. Взлетает и превращается в жаворонка. Зависает над всеми нами, над мостом нашей жизни. Поет свою простенькую песню и заливается слезами, плачет от любви ко всем нам и от счастья. И так же непринужденно падает камнем вниз и уходит в темно-синюю пучину, где ничего не видно. Превращается в холодную голубоватую рыбу. Двумерную водяную птицу – такую, как на Кондратьевском рынке. Напрягаешься, разглядываешь, и все равно не видишь – осталась лишь едва заметная полоска, застывшая – в воде, в воздухе? А вильнет хвостом – и вот тебе полноценная речная дива. Стальным взглядом выслеживает мелкую рыбешку, хватает ее остренькими зубами и медленно, сладострастно заглатывает. Гипнотизирует, сводит с ума и медленно заглатывает. Злая волшебница Цирцея…

Я наблюдаю, изучаю, размышляю, а она плавает. И сама того не знает. Ей не надо знать. Она может жить в хаосе, у нее нет никакого понимания, что такое порядок. Вернее так, доисторический, довременной беспорядок метафизической реки – это и есть ее таинственный порядок, богом установленный порядок, который открывает ей любые двери. Жизнь Лизы кажется беспорядочной только мне, слепому рабу предрассудков и мелких, низменных порядков. Я их раб и несу к ним же свое хамское, рабское презрение. Презираю и не могу вырваться из их объятий. Презираю и почитаю одновременно.

Мне не понять летучую рыбу метафизической реки. Ей хватает ее второго уровня. Не нужен ни третий, ни восьмой, ни десятый уровень. Она просто живет. Естественно, как жаворонок в небесах и рыба в темных глубинах. И ей сами собой открываются ворота истины.

О Лиза, фея метафизики, впусти меня в свой мир, дай мне хоть раз увидеть всё твоими глазами. Я бросался в метафизическую реку. Но не утонул. И голова моя не прояснилась. Поздно. Ничего больше не будет, нет, у нас не получится слияния.

Панч и Джуди. Два музыканта. Занавес поднят. Начался спектакль. Каждый играет на своем инструменте. Каждый играет свою партию. И получается чудесная соната. Как поет скрипка, как вторит ей виолончель! Первая часть – завязка или экспозиция, вторая – разработка, и наконец, реприза. Пьеса сыграна. Музыканты встают, кланяются. Зрители награждают их аплодисментами. Занавес закрывается. Панч и Джуди складывают инструменты и разъезжаются по своим делам. У каждого своя жизнь.

Аврора

В страхе упав на колени, все жрицы воскликнули громко: «Чудо свершается, граждане! Вот она, матерь Киприда!» Так ослепила своей олимпийской красой незнакомка… Л. Мей

– О чем задумался, танцор?

Сергей Чубаров, дилер из Самары. Рыжеватый, веснушчатый. На первый взгляд – обычный, ничем не примечательный. Даже неказистый.

«Человек – гармония, – подумал Руслан, – у него все получается. За что бы ни брался. И бизнес, и политика. Заправляет крупной газетой. Депутат городского ЗАКСа. То он про-, то он контра-. И всякий раз, что бы ни делал, все оказывалось уместным».

Подсел к Руслану: «Чего грустишь? Давно не виделись. Пойдем, выпьем местного вина. Потолкуем. А это дочь, Олеся. Вернулась из Дублина. Курсы бизнес-администрирования закончила, МВА. Взрослая, интересная. Двадцать восемь уже. Создаю под нее склад и филиал в Москве. Переезжает в Москву, жить там будет».

Стало уже совсем темно, когда они вошли в простенькое кафе со стеклянными стенами и низкими потолками.

«Ты не думай, Руслан, – решил, что забегаловка? Это ничего, что кафе с виду не ах. Здесь везде хорошо кормят. Смотри, видишь, столы сдвинуты? Местные богачи. Мужчины в костюмах, с бабочками, женщины – в вечерних платьях. Каждый вечер собираются здесь, не брезгуют. Пьют, разговаривают, танцуют. Видел на входе, какие машины? То-то.

Что будем брать? Если мясо, то сувлаки[23] из свинины с питой[24], если просто поесть, мусаку[25] возьмем – запеченный баклажан с мясным фаршем. Так, так… Вино… я здесь все знаю. Вино. Самое лучшее – мускат. Самое древнее – рецина, с привкусом смолы, между прочим. Крепость – 11.5.

Как с бизнесом, спрашиваешь? Все стабильно пока. Мой ориентир – миллион долларов в месяц. Нет, на компах мы не вытягиваем, занимаемся мобилами. Филиалы помогают, вот в Москве откроемся на днях».

Недалеко сидели два дилера с их конвента, молодые ребята до тридцати. Когда заиграла музыка, один из них подошел и пригласил Олесю потанцевать.

«Очаровательная девушка, – подумал Руслан. – Какая-то светящаяся. Просто восковая фигура из музея мадам Тюссо, а ведь живая, бывает же такое. Все равно, – чуть подмороженная, что ли. Это, наверное, из-за отца. Сергей – властный, может, даже деспотичный».

– За ней глаз да глаз, – сказал Сергей, будто услышав размышления Руслана. Толковая, голова хорошая, вся в меня. Вообще, она классная. Но вечно с ней проблемы. То бандиты к ней липнут, то сама какого-нибудь папика заарканит. Зачем ей эти папики? Отец, говорит она мне, не лезь в мои дела. Тем более, что все это несерьезно. Ей несерьезно. А как проблемы, к кому бежит? То-то.

– Глаз да глаз, – повторил он. – В Дублине познакомилась с ровесником из Казани. Хороший парень. Вроде, решили пожениться. Свадьба через два месяца. Если не передумают. Очень хотелось бы, чтоб она остепенилась, наконец.

Он, конечно, парень с характером. Из мусульманской семьи. Мне-то все равно, мусульманин, не мусульманин. Мы считаем себя православными – так, баловство все это. На праздники ходим в церковь. А руководство страны не ходит? Что они истинные верующие, что ли? Вот так-то.

В общем, он, жених Олесин, любит, чтобы порядок во всем… Кажется, что с ним не забалуешь. Но не удержать ему Олесю, не удержать, в тихом омуте… Хотелось бы, чтобы остепенилась, одна она у нас, внуков хочу.

О, смотри-ка, немчура из руководства, вона видишь? Устроились за тем дальним столиком. Пойду, потолкую с ними. Ну что, Олеся, натанцевалась, побудешь с Русланом? Я отойду ненадолго.

Руслан расспрашивал Олесю о Дублине, о курсах MBA, насколько это может быть полезно в условиях России. Разговор сразу набрал обороты. Оба чувствовали себя уютно, будто были давно знакомы. Олеся говорила с Русланом как со своим сверстником, они быстро перешли на «ты». Обсуждали какие-то вопросы бизнеса. Наперебой рассказывали друг другу о том, как трудно управлять автомобилем в Англии, об отдыхе в Крыму, на Лазурном берегу Франции. Об Южной Америке. О столь милом сердцу Руслана Амброзе Бирсе. О том, что родители не должны пытаться влиять на жизнь взрослых детей. О своем замужестве Олеся старалась не говорить. На вопросы Руслана каждый раз отвечала односложно – через два месяца свадьба, все. И почему-то усиленно налегала на шампанское.

Возвращались в отель втроем. Олеся держала под руку отца. Руслан заметил, что ее немного покачивало.

Во время конвента участники выезжали на какие-то озера. Там представителей дилеров развлекали соревнованиями – круг по кочкам на дорожных велосипедах, командные гонки на байдарках, еще что-то. Руслана это не очень интересовало. Потом пили вино, ели жареное мясо. Смотрели сиртаки в исполнении местной молодежи.

Перед отъездом с озер Руслан решил выкупаться. Вода оказалась довольно прохладной, но ему почему-то хотелось поплавать. Разделся. Несмотря на возраст, он мог еще вполне гордиться своим телом. Особо рельефной мускулатурой он и в молодости не блистал. Но стать, осанка, гордая посадка головы и ни капли жира. Входя в воду, оглянулся, поймал на себе испытующий взгляд Олеси.

По окончании конвента устроители организовали фуршет на открытой площадке отеля.

Солнце заходило. Олеся пришла позже других. Поднималась по лестнице со стороны моря, на губах играла загадочная улыбка, на щеках – легкий румянец. Солнце оказалось у нее за спиной, солнце создавало светящийся нимб вокруг головы. Теплое, вечернее, закатное светило. Шла легко и сама светилась. Ангел. Светлый ангел. С червоточиной, конечно, – но какая же это ерунда. Нет, это не вечерний ангел. У нее все еще впереди. Утренний ангел. Из морских волн выходила полная сил, уверенная в своей женской мощи молодая Афродита, полураздетая красавица гетера Фрина[26] из Эливсина, Аврора, богиня утренней зари. Само воплощение распускающегося цветка любви, предчувствие любви, уверенная сила молодой любви, легкая поступь Авроры.

Руслан редко танцевал на тусовках… почти не танцевал. Разве что с Натальей. Когда-то танцевал со Светкой, с примой – разок. Но ему захотелось пригласить Олесю.

Взял два бокала шампанского, один отдал ей и обнял за талию. Они медленно танцевали, пили вино, он чувствовал трепет и живое тепло ее спины и плеча. Ему показалось, что она в какой-то момент тоже ощутила его волнение. Говорили о пустяках, улыбались, он касался щекой ее щеки, говорил о пленительной Греции, о том, какой дивный сегодня вечер, и как хорошо, что он может сейчас с ней, Олесей, потанцевать.

Кто-то сказал, что Руслан в прошлом солист балета. Все стали хлопать, просили выступить. Обычно, он не любил этих демонстраций. Но в этот раз ему захотелось. То ли шампанское ударило в голову. То ли присутствие молодой женщины.

Он шепнул что-то музыкантам, дал стодолларовую купюру. Снял пиджак, расстегнул белую шелковую рубашку. Раздались первые такты «Болеро» Равеля. Танцор сделал несколько па из фламенко, отстучал каблуками первые танцевальные такты, застыл на мгновение, подняв руки, и вдруг рванулся вперед – фуэте, фуэте, после трех «одинарных», исполненных лицом к публике, на четвертом следовало полтора оборота, за ним – «двойное», три раза подряд, уже спиной к зрителям, развернулся и встал перед Олесей на колено. Получилось интересно, всем понравилось. Руслан тоже остался доволен собой, столько лет не танцевал – а вот, прокрутился десять раз без сбоев, вроде даже неплохо, не сорвал ни одно фуэте. Перемена «точки» требовала особого самообладания и развитого вестибулярного аппарата. Как говорят в Англии: skill won't be guzzled, мастерство не пропьешь. Он чувствовал, как кровь билась в жилах и стучала в голове – жизнь продолжается, черт побери, ему снова хотелось жить.

Весь вечер они не подходили друг к другу, но Руслан постоянно ощущал ее присутствие. Может быть, эта невидимая связь была взаимной? Ему чудилось, будто какая-то тончайшая нить уже связала их. Не веря самому себе, временами он слегка натягивал эту нить и, казалось, получал ответные сигналы.

Домой летел через Москву. Их кресла оказались рядом: Сергей – у окна, дальше Олеся, потом Руслан. Все устали после вчерашнего позднего банкета. Олеся выглядела усталой, бледной, разговор не клеился. Извини, Руслан, вчера, видимо, немного перебрала шампанского. Она всегда замыкалась, когда рядом находился ее отец.

Вернувшись в Питер, позвонил ей. Говорили о возможных контактах по бизнесу. Говорили о разном, долго болтали. Она сказала, что ей неудобно обсуждать на работе личные темы, ведь рядом сотрудники, ее подчиненные, кстати. Дала свою электронную почту. Пиши, Руслан, буду рада получить от тебя весточку.

Он прислал письмо. Описал все, что он чувствовал тогда в Греции. Как она словно выходила из моря. Что ее лицо светилось. Что он увидел в ней свет юной богини зари. Свет молодой женщины, полной сил, готовой и идущей к своей любви. Любви, которой так хочет ее сердце. Что он благодарен ей за это необычное видение. За ее чистый свет, который заставил его по-новому взглянуть на свою жизнь.

Позвонил. Такое впечатление, что ее тронуло его внимание. Не показалось ли тебе дурацким это письмо? Что ты, Руслан. Мне очень понравилось, я была рада твоему письму. Кому это могло бы не понравиться?

Руслану захотелось встретиться. Долетел до Шереметьево, позвонил. Олеся не возражала: «Буду рада увидеть тебя». Такси до центра, до того кафе, где договорились встретиться. Недалеко от ее работы. Он долго добирался, из кафе позвонил еще раз, она вскоре подошла.

Судя по всему, ей был приятен этот неожиданный приезд. Может, просто любопытство? Такой интересный, уже немолодой человек, повидавший мир и людей, обратил на нее внимание.

Она выглядела очень оживленной. Время пролетело незаметно.

– Мне надо обязательно вернуться на работу. Ты когда уезжаешь? Если хочешь, у меня будет время вечером.

Обратный билет лежал у Руслана в кармане. В Шереметьево вернуться непросто – надо положить час, а то и все полтора. Пора двигаться… Или остаться? Он мог бы задержаться в Москве на несколько дней, черт с ним, с билетом. Поехать в отель. Скорее всего, она согласится поужинать с ним, уже согласилась. Вряд ли останется на ночь. На следующий день или через день – почему нет?

Какое открытое лицо. Ему казалось, что они понимают друг друга с полуслова. Как будто они ровесники и много лет знают друг друга. Они оба почувствовали это еще тогда, при первой встрече в греческом кафе. Светлый человек. С ней может быть все – и искренность, и тепло, и, чем черт не шутит, – с ней может опять придти в его жизнь любовь. Какие открытые светящиеся глаза! Калипсо, прелестная нимфа, она вновь принесет в его жизнь любовь и молодость…

И вдруг он отчетливо увидел все, что будет дальше. Несколько вечеров в Москве. Возможно, близость. Ежедневные звонки по телефону, утром, вечером. Разговоры взахлеб по несколько часов. Внезапные приезды в Москву. Прелестные встречи. Что дальше, что дальше? Что он может ей дать?

Все повторяется. Ну, не исключено, что он расстроит ее свадьбу. Может, это и неплохо, похоже на то, что ей совсем не нужна эта свадьба. Все равно. Вторгнется в ее жизнь. Испортит отношения с Сергеем. И ее, и свои. Это было, все это уже было. Лиза номер два. На самом деле – три, четыре, пять…

Олеся хороша. Образованная, умная, тонкая, самостоятельная, красавица… но он не уйдет из семьи. Не уйдет. Даже тогда, когда уезжал в Париж… Сходил с ума. Умирал. А глубоко внутри сидело: все равно не уйдет он от Натальи. Потому что Наталья его жена. Потому что этот брак заключен на небесах.

– Да мне пора. Иначе опоздаю. Спасибо, что ты пришла. Рад был повидать. Непременно позвоню и напишу.

Поцеловались на прощание. Вряд ли как друзья. Нет, поцеловались сладко. От всей души. Стартовали от души… Но без продолжения, не надо никакого продолжения. Меня ждет такси. Хватит, Руслан, наломал уже дров предостаточно, не мальчик, поди. Голова у тебя есть на плечах? Нечего девчонке голову морочить. Ты же старше ее, больше двадцати лет разница. И не нужны ей эти вымышленные и абсолютно неестественные романы без продолжения.

Возвращение в Итаку

Руслан ехал в машине в аэропорт. Его трясло. Он чувствовал себя опять на грани срыва.

Потрясающие глаза, сколько в них света. Аврора, настоящая Аврора. Такие же глаза были у Натальи, когда она провожала меня в Израиль. И когда я вернулся из Парижа. Вернулся из своего ада. У нее снова были такие глаза. Которые открывали мне дверь в ее мир. У меня все это уже есть.

И светящиеся глаза. И близкая душа. И человек, с которым я могу обо всем говорить. И который понимает меня лучше, чем я сам. Принимает всего без остатка – таким, каков я есть на самом деле. Женщина, которая никогда не предаст. Женщина, в объятиях которой я столько раз поднимался до небес, падал в бездну и снова улетал к звездам. Это ведь все было. И когда мы встретились молодыми и полюбили друг друга. И всякий раз, когда я возвращался – из Израиля, после первого расставания с Лизой… Это может повторяться снова и снова. Почему я все время что-то ищу? Вечная погоня за ускользающей тенью. У тебя все уже есть, Руслан.

Я – точка. Совершаю свое броуновское движение, меняю намерения, перелистываю мысли, совершаю поступки, читаю книги великих и не очень великих, встречаюсь с людьми, передвигаюсь по городам и весям.

Другой человек, женщина, движимая собственными желаниями и представлениями о жизни, независимо от меня чертит свою траекторию.

Если посмотреть сверху, мы увидим, что наши маршруты, пересекаясь и расходясь, рисуют причудливый узор. Есть автор пьесы, есть кто-то, кто видит этот узор, он его и задумал.

Какое-то время две точки идут рядом – то сходясь, то расходясь, плетут сложный ковер отношений и жизни. Бывает и так, что они убегают, уходят в разные стороны. У них нет больше общих планов, намерений, мыслей, впечатлений, они уплывают все дальше и дальше. Все, они больше не сойдутся. Ткут теперь разные ковры.

Но для чего-то они ведь сходились. В чем состоял замысел провидения? «Панчмен» и «боттлер», конечно, знают заранее результат, но замыслов автора пьесы они не понимают.

Панч и Джуди. Их не зря свели. Они сделали что-то важное, сыграли свои роли в спектаклях друг друга и разошлись, выполнив предначертанное свыше.

Каково предназначение всех этих женщин в моей жизни? Какую роль сыграла веселушка Светлана, а прима из моего балета? Или жена дяди Рустама, бродяжка Элизабет, чему они меня научили?

Для чего приходила маленькая Лиза, злая волшебница, Цирцея моей жизни? Чтобы я проснулся и ожил или для того, чтобы я пал, пал так низко, как только возможно? Напомнить о племени женщин, специально выведенном на Земле на радость мужчинам? Или чтобы навести на меня безумие, может быть, не без помощи волхований ее подружки Аскольдовны? Показать, что сближение без любви ведет к безумию и смерти? Для того же, наверное, появлялись и неистовая жена дяди Рустама, и патриция помойки, величественная Элизабет.

Для чего я встретился с Олесей, прелестной нимфой Калипсо, манящей идеей вечной молодости и любви? Чтобы очнуться после долгого сна, выйти из бреда, вспомнить, что есть светлая жизнь и подлинная любовь? Чтобы вернуться к настоящей жизни?

Наташа. Впервые за многие годы он вдруг ясно осознал, что у него нет никого на свете ближе Наташи. Что она – его суженая. Его жена. Единственная женщина, которую он когда-либо любил. Даже тогда, когда уезжал в Израиль. Когда женился на этой фуфелке Светке, сам себе не хотел признаться, что всю жизнь ему суждено быть с Натальей. Тогда не мог признаться… Сколько раз потом не мог признаться. Все боялся потерять свободу. Не мог признаться. Но всегда знал об этом.

Гони, гони, парень. Через 20 минут заканчивается регистрация. Пойми, я никак не могу опоздать на этот самолет. На любой другой могу, а на этот – никак не могу.

Руслан почувствовал, что больше всего на свете ему хотелось в этот момент поскорее оказаться дома и нырнуть к жене под одеяло.

Что за фрукт хурма

Я спросил сегодня у менялы, Что дает за полтумана по рублю, Как сказать мне для прекрасной Лалы По-персидски нежное «люблю»? С. А. Есенин

Это было в начале семидесятых. Я спросил у прекрасной Кэто из небольшого горного села:

– Скажи, Кэто, как по-грузински будет «здравствуй»?

– «Гамарджоба» по-грузински – «здравствуй!».

– А как будет «спасибо»?

– «Гмадлобт!» – «благодарю вас», а «диди мадлоба» – «большое спасибо!»

– «Привет, девочка, какая ты красивая!» – как это сказать?

Кэто долго смеялась, а потом ответила:

– «Салами гогона ра ламизи харр!»

Я все записал русскими буквами. Потом читал то, что было записано, и девушка опять смеялась, видимо – над моим плохим произношением. Мы сидели в саду дома ее родителей. Вокруг все было в синем – беседка в синих цветах клематиса, приглушенная синева темных гор, высокая синева неба и ярко-синие глаза Кэто.

– А как сказать, Кэто: «я люблю тебя»?

– Грузинский парень говорит любимой девушке: ме шен миквархар!

– Ме шен миквархар, Кэто!

Кэто всплеснула руками от удивления.

– Ме шен миквархар, Кэто! Ме шен миквархар, Кэто! – без конца повторял я, и она хохотала так, что слезы текли из ее красивых глаз.

Прошло совсем немного времени, я опять оказался в Грузии. Познакомился с симпатичным стариком и пригласил его посидеть в маленьком кафе на берегу моря. Мы ели хачапури, грузинские лепешки с сыром, запивали их зеленым чаем и разговаривали. Темное море приветствовало нас тысячами белозубых улыбок прибоя. На столе в вазочке стоял синий цветок клематиса.

Я рассказал историю своего знакомства с Кэто. Потом достал записи, читал то, что надиктовала Кэто, и спрашивал, правильно ли это записано.

– Правильно, – отвечал мой собеседник, – и это правильно, и это тоже правильно.

– А скажи мне, бабу (дедушка), что означает: «ме шен миквархар»?

Бабу улыбнулся, задумался. Ответил не сразу. Кровь застучала у меня в висках.

– Что ты так побледнел, мой друг? Видно, зацепила-таки твое сердце нежная Кэто.

Старик опять немного помолчал.

– Не стану обманывать. Есть такая грузинская пословица, по-русски она звучит так: «Может ли знать осел, что за фрукт хурма?»

Мы весело посмеялись над тем, как ловко подшутила надо мной юная проказница. Я не чувствовал никакой обиды. Мне понравилась невинная шутка прелестной Кэто, и впоследствии я иногда рассказывал эту историю своим друзьям.

Много лет минуло с тех пор. Однажды темным зимним вечером мне позвонил давний друг и почему-то вспомнил этот симпатичный эпизод моей юности. Я открыл интернет и набрал на синем экране: «ме шен миквархар». Бесстрастный компъютер ответил: «я люблю тебя»! Вот это да! Значит Кэто вовсе не высмеивала меня и все правильно продиктовала. А обманул, вернее, подшутил надо мной, лукавый старик. Да нет, почему подшутил? – напрямую сказал то, что думает.

Но ведь он был прав, тот «бабу»: осел не знает вкуса хурмы, «варма ра ицис хурма ра хилиао» – вот как это звучит по-грузински. На высоком дереве растет хурма, откуда ослу знать, что это за фрукт?!

Вкуса-то он не знает, а вот любить сладкую хурму никто не может ему запретить – «ме шен миквархар, Кэто!»

Белые рассказы

Фуа-гра – сломанное крылышко

Он говорит: «Бедный мой Дядюшка Виггили!» Это он про мою ногу. Так и сказал: «Бедный мой Дядюшка Виггили!..» Господи, до чего он был милый!

Д. Сэлинджер. «Дядюшка Виггили[27]»

Настроение у Ани Бакшировой – из рук вон… Настроение… Какое к черту настроение? – полный упадок. Паника. Депрессия – можно и так сказать… Сволочь какая! Тоже мне, цаца… Не лорд… Даже не англичанин. Ну, хорошо – не сакс, был бы хоть английским евреем, как Майкл Нордингтон, к примеру. Этот же – и того хуже – простой ирлашка, а туда же. Типа – «я тебя люб-лю, но женитьба в мои планы не вхо-дит». Интересно, кто к кому снисходить должен? Настоящая белая женщина из России или этот, без роду и племени?

Между прочим, я долго колебалась по поводу этого Джея Уорда. Конечно, он сумел… Добился высокого положения – исполнительный директор Ид-энд-Рэйвенскрофт, не хухры-мухры – королевские портные. Плюс – свои магазины ширпотреба в Лондоне. У нас в Питере тоже пошивочные мастерские открыли. И Модный дом на Невском. Сам принц Майкл Кентский им покровительствует. Кстати, в начале девяностых котировался как вероятный претендент на царский престол – мог стать императором Всея Руси; не стал… Но хорош! Жаль, не по зубам мне. Майкл Нордингтон – тоже видный мужчина. Элизабет, Элизабет, его жена… старая корова. А этого Джея взяли исполнительным директором из милости… Не англичанам же трудиться, конкретными делами заниматься. Хотя Нордингтон, конечно… Но тот втерся – Президент компании, член самых престижных лондонских клубов. А Джея – конечно, из милости. Хотя особнячок у него в Эспоме – ничего себе. Веснущатая рыжая бестия. «Анечка, Анечка, я все для тебя сделаю». Руки целовал, ноги целовал.

Год я кантовалась у него в этом провинциальном Эспоме. Как дура… Ходила с ним на скачки. Ездила на белые ночи в Финляндию. Прикол такой – ночью в гольф играть. Размечталась, ненормальная. Строила из себя хозяйку, прислугу дрючила, с соседями «дружила»… «Русская устраивает приемы», «русская любит гостей». Провинциальные болваны. Ничего не знают, не видели, ничего ведь не видели и знать ничего не хотят. У них, мол, и так все лучшее. Английская литература – лучшая. «Наш Шекспир – его одного уже достаточно». Английская живопись – лучшая, английские лошади – самые лучшие! Английский королевский дом – идеал! Тоже мне идеал – дубоватый принц Чарльз, который даже во время фотосессии не стесняется залезть себе в штаны и пощупать, на месте ли его яйца. Из-за этой вонючей Англии… Забросила… всех забросила… Там везде, даже на Трафальгарской площади, пахнет конским навозом – что хорошего? – хуже жрачки, чем в Англии… Трудно даже представить себе: жесткие – не прожевать – шницели с подгоревшими тостами, пережаренный бекон… Кофе и то делать не умеют. А знаменитый английский чай! Не случайно же… популярный анекдот: «Сэр, если это кофе, то я предпочел бы чай, если это чай, я предпочел бы кофе!» Кругом пивные бары – все стоят прямо в верхней мокрой одежде. Жуткий запах смеси пивных и человеческих испарений. Говорят, в Англии очень вежливые проститутки… мне-то какое дело? А театр? Один мюзикл – «Кэтс» или «Мизараблс», например, – крутят каждый день одно и то же по двадцать лет. И англичане ходят на эту жвачку…

А я… Из-за этой вонючей Англии забросила своего верного Федечку… И Олю… Федя – ангел, Оля – конечно, не ангел, скорее – юная стерва. Но это же моя дочь. От детей не отказываются. Уехала на год, всех забросила.

Если просто прокатиться за рубеж, пожить в хороших отелях, – у меня для этого Манфред есть, мужчина хоть куда. Неплохо покутили с ним во Франкфурте… И Миклош из Будапешта…

Всех бросила ради этого ничтожного Джея. Думала, стану, наконец, миссис Уорд, есть шанс попасть в высший свет. Ездить со своим водителем на приемы в Виндзор. А этот: «Извини, дорогая, женитьба не входит в мои планы».

Конечно, я – уже не девочка. Сорок пять – не двадцать пять. Но выгляжу ничего, очень даже ничего – стройная, белокожая… Подбородочек, правда, подкачал, чуть срезан, и носик великоват… Вот и складочка на животе… Да она у меня и в двадцать пять была. Уж всяко не хуже, чем их уродливые массивные англичанки. Белая женщина, настоящая белая женщина… Не просто – русская послушная Дуся… Это надо ценить… Каких кровей! – московская аристократия! Говорят, правда, что фамилия Бакшировых от «бакшиш» – выгода, но это вранье, злые языки болтают. Папа при советской власти… Он в министерстве работал. Даже замминистра замещал два месяца. Мы все – папа, мама, сестра Аллочка – только по распределителям, ведомственным магазинам, закрытым санаториям… И раньше, и теперь…

У этого Джея я быстро навела порядок в доме, прислуга его теперь по одной половице ходит. Прежняя жена Джея, пусть земля ей будет пухом, распустила челядь, особенно черных… Никакого уважения. Молчать нужно и слушать, когда хозяйка говорит… Отвечать только: «есть, мэм!», «что угодно, мэм?». А этот – «В его планы не входит…» Наглость какая! Кто я такая, по его мнению? Наложница, приживалка, содержанка? Нашел дуру. Что мне надо было делать? – собрала вещи и умотала. Если б еще он собой был хорош или особо богат. И в постели – ничего особенного… Хотя начиналось все очень романтично. Что же мне теперь делать? Не красавица. На горизонте – пятьдесят, молодись, не молодись – вот-вот пятьдесят! Неужели жизнь в немытой России с тоскливым Федькой – теперь мой удел? Столько поставила на этого рыжего… и полный крах.

Аня, совсем раздетая, – в одних трусиках и туфлях на высоком каблуке – бродила с сигаретой по огромной спальне. Кольца и серьги остались в ванной. Паника, депрессия… Это еще не основание… чтобы не следить за собой. Замыла пятнышко на блузке, выщипала несколько волосков из бровей, восстановила привычную боевую раскраску – наблюдая со стороны, можно было бы предположить, что Анна собирается на важное свидание. Никуда она не собирается, не с кем ей теперь свидаться. Разве что с Федей… Но не для Феди наводила она марафет – для себя… Нанесла кисточкой розовый лак на ногти, аккуратно обвела лунки. Зазвенел телефон. Ноготочки на правой руке уже подсохли. Аня завинтила крышку на бутыльке с лаком, взяла телефонный аппарат, перенесла на край постели. Поставила рядом пепельницу с окурками и недокуренной сигаретой. Левую – со свеженанесенным лаком – держала в воздухе, растопырив белые пальчики. Чтобы не испачкать простыню. Телефон отчаянно верещал, Аня правой взяла сигарету, не торопясь сделала две затяжки – не станет же она спешить из-за какого-то звонка! – только после этого сняла трубку.

– Ирка, ты, что ли? Да, я, Аня, кто еще? Мы тыщу лет не виделись. Да, я уже вернулась. Год, год я там прожила. На берегах туманного Альбиона. Ну не так, чтобы не получилось. Можно сказать, не сложилось. Как с мужем встретилась? А как? – нормально. Примчался в аэропорт, как бобик. Когда уезжала, тоже провожал. Сказала ему, что работа в Англии сложилась неплохо… Да он знает, мы же созванивались… И с ним, и с дочерью. Он деньги мне присылал. Сказала, что соскучилась по семье, по нему и все такое. Знает ли что-нибудь о Джее? Знает, конечно… они знакомы. Я брала его на презентации Модного дома. И на встречи с принцем Майклом. Знает… но не в этом смысле… Догадывается? А черт его знает – какая мне разница? Молчит. Пусть только попробовал бы пикнуть, не посмеет даже заикнуться. Встретил, как обычно. С цветами. Сапоги снимал, ножки целовал, ничего нового… Тоска. Хорошо, что есть, куда вернуться. Я тоже – очень хотелось бы повидаться, подруга. Вспомнить годы молодые. Приезжай. Нет, это не там, где… У меня есть своя квартира. Отдельно от Феди. Забыла, что ли? – ты приезжала сюда пару раз. Видишь ли, подруга, я до Англии занималась медицинским оборудованием. Ну, не до Англии, давно… Купи – продай. Вот и купила квартиру, обставила… Оля тоже в курсе, бывает здесь иногда, а Федя – ничего… Мало ли что, если домой позвонишь и на Федю нарвешься… Не проговорись, дорогая. Когда остаюсь здесь, Феде говорю, что в командировке. Ты ведь за рулем? Вот адрес, приезжай. Для чего квартира? – ну, мало ли для чего! Ты что, маленькая, что ли? Почему я должна все ему докладывать? В общем, давай, рули, я приготовлю завтрак.

* * *

Ира Гнатова искала многоквартирный дом Анны до двух часов. Потом не могла найти подъезд, и Анне пришлось одеться и выйти ей навстречу. Ира объяснила, что ехала отлично – ни пробок, ни аварий, что она очень хорошо помнила дорогу, а потом запуталась, это когда свернула от Баррикадной.

– Не Баррикадная, а Беговая, пухлая ты моя малышка. Ты ведь уже здесь бывала.

Ира, мокрая, встрепанная, что-то невнятно пробормотала, бросилась назад к машине. Анна подняла воротник пальто из ламы, закурила и спокойно ожидала, повернувшись спиной к ветру. Подружка быстро вернулась, нервно вытирая салфеткой разгоряченное, потное, в красных пятнах лицо, но это ее почему-то не освежило. Аня со смехом сообщила, что завтрак сгорел к чертям собачьим – и омлет, и тосты с сыром – но оказалось, что Ира по пути уже перекусила в какой-то уж-ж-жасной шаверме.

– В шаурме – что это ты, малышка, запела на питерский лад? Почему не на работе, у тебя выходной, что ли? – спросила Анна.

– Да нет, просто у моего шефа Леши Витчанина, – помнишь такого олимпийского чемпиона? – у него абсцесс, и он сидит дома. Но вечером приедут шведы, и я должна вместо него провести переговоры.

– Ты же просто переводчица.

– Да, но я неплохо знаю дела по биатлонной ассоциации и могу заменить Лешу с его согласия. А что такое абсцесс, ты не знаешь?

Аня бросила сигарету в грязный снег и сказала, что вообще-то, не знает, но Ире не стоит волноваться – это не заразное.

– Ах, вот как! – деланно откликнулась встрепанная Ира, и они поднялись на лифте в фор-бед-рум-квартиру Ани.

– Ничего-о-о себе! – удивленно пропела гостья, оказавшись в холле просторной, с огромными стеклянными стенами квартиры, взлетевшей на неимоверную высоту над новым московским микрорайоном. – Прошлый раз я попала сюда поздно вечером, все шторами закрыто, вот ничего такого и не увидела.

Через полчаса они уже допивали первую порцию «адвоката». И говорили, говорили… Так, как умеют говорить подруги, которые вместе учились в Московском университете, много времени провели в одной компании, вместе путешествовали и многократно оказывались соседками в отелях Домбая, Чегета, Бакуриани, Пицунды, Гагров, Нового света и так далее, и так далее, и тому подобное.

Между ними установилась довольно прочная связь – многие важные события в их жизни происходили почти синхронно. В универ поступили в один год. Прилежная, старательная, приличная Ира, преодолев огромный конкурс – на филфак, на самый востребованный английский. У Ани – голова, как часы, и бэкграунд – семья, манеры, связи – будь здоров, но учеба ее никогда не интересовала. Шустрая, нахальная тусовщица, с трудом перебивавшаяся в школе с троек на четверки, она попала, в конце концов, – не без вмешательства влиятельного папы – на совершенно не престижный в те годы экономический факультет.

Потом их посетили первые любовные порывы. Аню отчислили со второго курса, через три недели после того, как ее застали в лифте общежития со студентом-физиком Женей Беленским, – что она могла там делать в этом общежитии? Что она могла делать в лифте со смешливым, ясноглазым блондином, вертлявым Женечкой? Пришлось опять подключаться родителям, – надо же пристроить девочку – Аню вместе с ее тройками удалось запихнуть без потери курса в Институт стали и сплавов. Какая разница? «Где бы ни учиться, лишь бы не учиться!»

Ира тоже выбрала себе физика в качестве объекта обожания. Физики… Тогда стало модно увлекаться физиками. Лёнечка Славословский, правда, не совсем физик. Учился на компьютерщика в МИФИ. МИФИ – инженерно-физический; так что вполне можно считать его «физиком» – не «лириком» же! Лёня, золотой московский мальчик, стройный, с гибкой талией, аккуратной стрижкой и холеными черными полосками усов. Мама – известная московская поэтесса, отчим – лучший поэт советского авангарда, отец – ученый, профессор, завкафедрой в том же МИФИ. Какой перспективный мальчик! – вздыхала Ирочка, придававшая огромное значение близости ее «красавчика» к социальным лифтам. Ира просто млела… Ах, этот Лёнечка, умненький, хорошенький… С его перспективами будущей необыкновенной жизни на самой вершине социальной лестницы. Это казалось счастливым шансом… Но воспользоваться им не удалось. Не удалось благоразумненькой Ирочке добиться устойчивого расположения Леонида, не удалось пробиться в желанный круг золотой молодежи, не удалось почерпнуть житейских благ из источников, учрежденных и установленных для нужд советских небожителей. Довелось ли ей хотя бы почувствовать волнующую ласку холеных Лёнечкиных ручек, удалось ли ей самой прикоснуться к мужским достоинствам «золотого» мальчика? – об этом история умалчивает. Факт тот, что продолжения не последовало, а может быть, и вообще ничего мало-мальски важного не случилось, однако остались какие-то воспоминания о сладких девичьих мечтах, предчувствиях и, возможно, еще кое о чем более конкретном.

Время шло – веселая московская жизнь, тусовки, поездки… Большая компания, где перемешались парни и девушки из Москвы и Ленинграда. Учились, работали, путешествовали, ездили в гости: москвичи – в Ленинград, ленинградцы – в Москву. Были и общие увлечения. К обеим подбивал клинья Вовка Легоступов – симпатичный спортивный парень, очень контактный, трепач, выпивоха, любитель прокатиться на дармовщинку. Серьезная Ира с возмущением отвергла его притязания: у этого балабола – ни денег, ни связей, ни перспектив. Кокетливая, разбитная Анечка тоже его всерьез не принимала, но отказалась ли она от соблазна так же, как консервативная Ира, этого нам теперь уже не узнать. Шутки, развлечения, дружеские вечеринки… Кончилась счастливая студенческая пора. Девушки уже два года работают, пора бы уже остепениться, тем более, что замуж очень хочется… Аня спрашивает у подруг… Как так получается? Она, Аня, живая, кокетливая, игривая, ну подумаешь – складочка на животе… А бегают все за Вероникой Кетлинской – та даже усилий для этого не прилагает. За ней бегают толпами, а она, Ника, – ноль внимания! Почему за Никой? – у меня сиськи не хуже, а ноги – точно лучше…

Словом, настала пора обзаводиться семьей. С кого из них двоих начать свой рассказ? Начну с Ани, она лидирует в этой паре. И мозги на месте, и кругозор, и напор… Напористая, неудержимая, словно современный локомотив. К тому же еще и паром пышет, как начищенный ретропаровоз. Аня присмотрела себе Федора из ленинградской компании. Скромный, из простой семьи, серьезный, трудолюбивый. Технарь, аспирант, скоро защитится… Не красавец, конечно, но ничего себе… Даже Кетлинская к нему, похоже, интерес проявляет, абстрактный пока что… Надо вначале проверить в деле. Как мужчину. Хорошо ли будет исполнять супружеские обязанности – как без этого? Рванула в Ленинград… Проверила… В этом плане все подходит. Аня – быка за рога – и окрутила парнишку.

Значит так, Федя. Вы здесь сидите в Питере и ничего не понимаете. Как в том анекдоте: «Вы здесь сидите и ничего не знаете, а перчик – это просто писька! – заявил царской семье юный инфант». Кому нужна твоя наука? Ну, защитишься, получишь прибавку 100 рублей, будешь преподавать в институте… «Техника безопасности при использовании генераторов сверхвысокой частоты» – потрясно, суперувлекательно! Одно и то же до пенсии, а там: состаришься и умрешь – блистательная перспектива! А вот я как раз могу позволить себе в аспирантуру поступить. Какая разница – по какой специальности? Куда пригласят, там и буду писать. Пойду, наверное, в Автодор, буду исследовать… Научные основы укладки дорожного полотна! Почему не защититься? Да я вдвое быстрее тебя напишу… Потому что мой муж – тюха-матюха. А я – умная, способная и ничего в голову не беру, вот у меня все и получается. Легко! Конечно, будем жить в Москве. Квартиру папа сделает. А тебе надо идти работать в Совмин. Распределители, блага, санатории, поездки за рубеж. Когда рядом с большими деньгами, – всегда согреешься. Ты теперь не должен думать о высоком и недостижимом. У тебя семья. Скоро у нас Оленька появится. Ты должен о семье думать. И не говори при людях: «булка, парадное, поребрик». Сколько можно тебе повторять: «батон, подъезд, бордюр»! Я вчера просто со стыда сгорела. Гости-то пришли – не последние, между прочим, люди. Будто ты не муж Анны Бакшировой, а какая-то дубина стоеросовая.

Ире приглянулся симпатичный инженер Валерочка из их компании. Да что там «интересный» – просто красавец! Приличный, серьезный парень. Не рвался в заоблачные выси, ему просто нравилось заниматься электроникой. На Первом шарикоподшипниковом. Уютная, пухленькая Ира ему тоже показалась… Правда остается вопрос: кто кого выбрал? Говорят – всегда выбирает женщина, а мужчина только вид делает, будто он сам выбирает. В данном случае это был выбор Иры. Валера – конечно, неглупый, но звезд с неба не хватает… Станет семейным человеком – возьмется за ум. Я-то для чего? Направлю, подскажу… В крайнем случае, и настоять смогу.

Так что наши девочки – вначале влюблялись, причем не очень удачно, потом развлекались – более успешно, гораздо более успешно, потом вовремя стали замужними дамами – обе окрутили своих избранников, а потом обе подарили мужьям по дочке. Все у них складывалось правильно, все – как положено, вовремя, как и должно быть у московских девочек из хороших московских семей.

* * *

Аня говорила и говорила. Она уже изрядно выпила… И будто поток прорвало.

– Прям, клялась! А подружка твоя тут же и поверила, – Аня смачно зевнула, нехотя прикрывая рот ладонью. – Она прям при мне красилась. Ну, почти при мне. Чего, чего? Сигареты кончились?

Ира сказала, что у нее есть еще пачка, дурра-а-ацкая сумка, в ней никогда ничего не найдешь.

– Эта идиотка домработница, – произнесла Аня с каменным лицом, – часа полтора назад я положила прямо перед ее носом два мешка с продуктами, водитель привез. Вот увидишь, сейчас явится сюда и спросит, что ей с этим делать? Пришла с рекомендациями, я, говорит, жрец культуры, богиня голубого экрана, телевизионный режиссер… Все для нее сделала, умоляла, чтобы переехала сюда, комнату для нее выделила, ну и работай, неча разглагольствовать о высоком. Хочешь о высоком? Чо-ты-с-телевидяння-ушла, возвращайся – или не берут уже? Она не знает даже, как курицу приготовить. Свари бульон, а это отработанное птичье мясо, оно уже ни к чему не годно, просто жвачка, его просто… теперь надо выбросить. Совсем сбилась с мысли, о чем это я?

Ира, наконец, нашла сигарету, закурила и рассказала, что речь шла об этой Нонне, то ли Шевченко, то ли Полтавченко…

– Ага, верно. Я же была у нее на свадьбе, а она красилась накануне. Такой, знаешь, дешевый черный цвет, что с нее возьмешь – провинциалка из Черновцов. Она же вышла замуж за этого Осика из Риги. Такой крошечный, корявый, помнишь его?

Ира ответила, что помнит, конечно, обычный задрипанный технарь-кандидатик. Ужасно некрасивый, верно?

– Некрасивый? Мамочка дорогая! Да он похож немытого Вуди Аллена!

– Ну, ты и сказанула, здорово! – с трудом вымолвила она и снова пригубила из своего стакана.

– Дай-ка, я еще налью, – сказала Аня и опустила на пол ноги в одних колготках. – Ох уж эта идиотка, которую я взяла прислугой. Чего только я не делала, ей-ей, чуть ли не целовалась с ней, чтобы она поехала в этот дальний район, почти что за город. А теперь жалею. Откуда у тебя эта янтарная штучка?

Ира сказала, что колье у нее еще со школы, от мамы досталось.

– Чертова жизнь, – продолжала вещать Аня, философски разглядывая пустые стаканы. – Мне бы хоть кто-нибудь, хоть что-нибудь оставил, только то, что Манфред подарил, потом Джей, еще два серба за мной бегали… Так, ерунда какая-то, вообще нечего носить. Мама все Аллочке отдает, своей любимице. Если когда-нибудь свекровь откинет копыта, – и не дождешься, и взять с нее нечего – она завещает мне, наверное, свои пожелтевшие вологодские кружева позапрошлого века.

Ира ехидно осведомилась о том, что раз ей светят вологодские кружева, то Аня теперь, наверное, ладит со свекровью?

– Шутить изволишь? – не то сказала, не то спросила Аня, уходя на кухню с пустыми стаканами.

– Я больше не хочу, слышишь? – крикнула ей вслед Ира.

– Как бы не так! Кто к кому в гости напросился? Кто опоздал на четыре часа? Теперь будешь сидеть, пухляшка, пока мне не надоест.

Ира хохотала, мотая головой, но Аня уже отплыла на кухню.

Аня все не возвращалась, и Ире стало скучно сидеть одной. Она подошла к книжному шкафу. Грустное зрелище – Шпанов, Шевцов, Панферов, Леонов, краткая история КПСС – в основном, книги, изданные в советское время, взятые, видимо, из квартиры родителей. Для заполнения полок. Похоже на то, что книги никто не брал в руки со времени их переезда в эту квартиру. Квартира-то – не для чтения, для других утех… Ира провела пальцем по корешкам, посмотрела на толстый слой пыли на пальце, вытерла палец о палец, потом оба пальца – о подоконник. Заглянула в окно – вечерело, зимние вечера – ранние, мокрый снег охватило ледком, слякоть постепенно превращалась в гололед.

Села в кресло, вытащила зеркало из бездонной сумки. Долго рассматривала свои губы, подкладывая под них кончик языка. «Поперечных складочек, слава богу, пока нет, губы еще плотные, крепкие, – с удовольствием подумала она. – Мне губы еще как пригодятся. Надо сказать Аньке, что я сейчас невеста, ищу мужа. Из Валерочки моего все равно ничего не получится, так и просидит всю жизнь примитивным инженеришкой. Эта книга прочитана, останутся разве что воспоминания. Аня, как я понимаю, тоже невеста, опять в поиске. Хотя Федю далеко не отпускает, держит при себе, в горячем, так сказать, резерве. Чтобы не остаться у разбитого корыта. Честно говоря, Федечка ее – и так вполне себе разбитое корыто, совсем она мужика в полное ничтожество превратила». Ира вынула помаду и аккуратно подвела губы.

– Гололедица началась, – сказала она вошедшей Ане. – Быстро ты управилась, не разбавляла, что ли? Плеснула и все? Мы с тобой дошли уже, надо разбавлять…

– Крепость должна идти по нарастающей, – в руках у Анны маленький поднос, на нем два полных стакана. Анна оставила предательски качающийся подносик в левой руке, а указательный палец правой навела как пистолет на подружку. – Ни с места, делайте, что говорят, если вам жизнь дорога. И без глупостей – ваш дом окружен, у каждого окна снайпер.

Ира опять зашлась от смеха и убрала зеркальце. Аня поставила стакан гостьи на небольшой столик, с трудом удерживая свой стакан на подносе. Неловко избавившись от подноса, она блаженно растянулась на диване со стаканом в руке и, как человек, много повидавший в жизни и знающий истинную цену людей, произнесла многозначительно:

– Догадайся, что моя режиссерка выкинула? Уселась тощим задом на кухонную табуретку и читает С-крын-н-никова… Ты не знаешь? Историк какой-то. Специалист по «крынкам», наверное… – Аня расхохоталась. – Я покачнулась и уронила пластиковую форму с кубиками льда, так она как зыркнет на меня: я, видите ли, своим нетактичным поведением помешала ей читать «высокоинтеллектуальную литературу».

– Все, моя милая, это последний, забей… Забей это в свою хорошенькую головку! – Ира взяла стакан. – Ни за что не догадаешься, кого я встретила на прошлой неделе. В главном зале ГУМа.

– Чего, чего, толстунчик? – Аня подсунула под руку диванную подушку. – Вахтанга, наверное.

– Кого-о-о? Это еще кто такой?

– Ну, Вахтанг Кикабидзе. Усатенький, в кино играет. Он еще потешно так поет: «Чита дрита, чита маргарита, да!»

– «Чито гврито, чито маргалито» – с филологом говоришь!

– Какая разница! «Людмилу Ивановну ха-а-чу!» – абаж-ж-аю Кикабидзе. Черт бы побрал эту хату, ни одной проклятой удобной подушки здесь нет. Так кого ты встретила в ЦУМе… Ну, в ГУМе, какая разница к фигам собачьим…

– Китлинскую, она шла…

– Это какую Китлинскую?

– Да Вероника Китлинская, ты ее знаешь. Та, что с роскошным бюстом и тонкой талией. Представляешь…

На один день приехала из Петербурга, и мы встретились. Чего ты гримасничаешь? Она же тебе всегда нравилась…

– Знаю, эта твоя Ника – кривляка, она мне тоже как-то попалась. Я сдуру решила подвезти ее до вокзала. Вот едем мы с ней, едем, а в это время мне Манфред звонит, представляешь. Говорит, приехал всего на неделю, скучаю, давай, любимая, быстро, жду тебя в «Праге». Ну, я эссественно высадила Никушу. У нее чемоданчик совсем небольшой, показала, как до метро добежать, даже поцеловала на прощание. Так она, видите ли, обиделась, не звонит теперь, в Питере не захотела встретиться. Питер – это все-таки заштатный городок. Ну, и что – она, Ника, наверное, заговорила тебя, уболтала своими провинциальными байками?

– Вообще-то, Ника не болтушка. Но знаешь, что она мне рассказала. Помнишь, когда мы по Закавказью ездили, там еще была пожилая пара. Валентина Ивановна и Николай Сергеевич. Журналисты в прошлом. Симпатичные очень. Они тогда нашу Нику «княгиней» величали.

– Тоже мне, княгиня захолустная. Такая же, как мой Федечка.

– Неправда, мне нравятся ленинградцы. А Вероника вообще красавица, видная женщина и держится достойно. Не знаю, чем она тебе насолила. Так вот, Николай Сергеевич написал ей, что Валентина Ивановна умерла. Что у нее какая-то болезнь случилась, вот она и умерла. Высохла вся – а весу у нее двадцать пять килограмм осталось, понимаешь? Как это ужасно!

– А мне-то что до этого?

– Аня, отчего ты такая злобная стала?

– Ты выпила, Ира, и несешь, бог знает, что. Ну что еще Ника рассказала?

– Рассказывала о семье, о муже, о сыне. У нее все хорошо, муж работает в Академии, в общем, все благополучно. Рассказывала, что несколько лет назад, еще до замужества, ездила с подругой в Гагры. И там за ней увивался некто Гоча, местный ментовский начальник…

– Знаю я этого Гочу – амбал, красавец, сердцеед. Вообще-то, наглец приличный…

– Так вот, он уговорил ее на лодке покататься, не на катере, а на лодке… Вдвоем понимаешь? – на лодке, и чуть не изнасиловал… Представляешь, стоим мы в центре универмага, а она громко на весь зал вещает: «Чуть было не изнасиловал!», все оборачиваются. В общем, отвел лодку подальше от берега, она так испугалась, что даже кричать не могла. А потом на катере подъехали спасатели, потому что лодка далеко в море ушла, и она пересела к ним…

– Ну и дура. Сказала бы – извините, все в порядке, сейчас вернемся. Я бы такой случай не упустила… За мной ухаживал югослав… по типу этого грузина. Вообще югославские мужчины… Высокие, галантные, усатые. Ручки целует, всю тебя зацелует целиком… Даже мою некрасивую складочку на животе – «ах, какая симпатичная складочка, очень даже желанная складочка». Подожди, подожди… – Аня услышала шаги в прихожей и громко спросила. – Это ты, Оля? Ты что, неужто решила мамашку навестить?

– Да нет, я забыла у тебя кое-что из своих вещей.

– Хорошо, не забудь тогда хотя бы дверь закрыть, забывчивая ты моя! – крикнула Аня.

– Оля пришла? Умираю, хочу посмотреть на твою красавицу-дочь. Ведь я не видела ее… Ах, я свинюшка, смотри, что я натворила, прости меня, Аннушка…

– Да оставь ты, сиди, не дергайся. Тьфу на этот гнусный ковер, терпеть ненавижу… Давай-ка я еще тебе налью.

Ира отстранила свой стакан:

– Я еще и половины не отпила.

– Не хочешь, брезгуешь компанией подруги… Дай-ка мне сигарету!

Ира протянула пачку:

– Страсть, как хочу ее видеть. На кого она похожа?

Анна закурила:

– На Вахтанга Кикабидзе, а может быть – на Гочу Гочаву из Гагров.

– Ну ладно тебе.

Анна дотянулась до пепельницы и поставила ее себе на живот.

– На Федечку, на кого же еще? Вылитый Федя, ген в ген. И дружит с отцом – просто не разлей вода. Папина дочка. Но Федька мой – страшила, а Оля – чистая красотка. Притом, Федор – один к одному его матушка. Придется мне кошку гладкошерстную завести, норвежскую голубую. Чтобы в семье хоть кто-то оказался на меня похож. Куда ни посмотришь – вокруг одни только Федьки…

– Сколько ей, уже двадцать есть? Так же, как и моей. У нее же, я помню, с глазами плохо. Не стало хуже?

– А я почем знаю? Она ничего не рассказывает. Взро-о-ослая… Линзы носит. Раз ночью ходит в сортир, в очко попадает – значит, видит.

Ира обернулась.

– Оля, какая же ты стала красавица, – она поставила свой стакан. – Ах, какие у нас ножки! Ну, ты меня помнишь?

– Как это не помнит? Кто эта тетя, Оля?

– Ну, ладно, мама, дурачиться. Ира Гнатова, вот кто, наша самая знаменитая переводчица, интерпрето…

– Ай, молодец, хорошая девочка! – сказала Ира. – Ну, давай поцелуемся, моя милая!

Оля оценивающе посмотрела на Иру, стала дурашливо чесаться.

– Прекрати паясничать, – сказала Анна.

– Ну, давай обнимемся, Оля, – повторила Ира.

– Не люблю обниматься и целоваться.

Анна скривилась и сказала презрительно:

– Ты, наверное, от своего толстого кавалера.

– Боже ты мой, у тебя есть мальчик!

– Какой мальчик – старый, жирный папик с голдой в два пальца толщиной.

– Во-первых, я из дома. Во-вторых – он не жирный, а большой и могучий. В-третьих, я с ним, возможно, расстанусь. Мы не виделись… недели две, наверное. Съездила с ним в Грецию и хватит. А в четвертых… Отстань от меня, что за привычка – вечно ты, Анна, лезешь не в свои дела. – Оля состроила гримасу, осклабилась и высунула язык.

– Сейчас же прекрати, Ира спрашивает, есть ли у тебя мальчик?

– Есть у меня «мальчик», сорока с лишним лет.

– Нет, правда, это чудесно! – сказала Ира. – Твой друг, видимо, обеспеченный человек. Ты живешь у него?

В глазах Оли не отразилось ни тени восторга, прозвучавшего в голосе «знаменитой переводчицы».

– Нет, Анна купила мне квартиру. А вообще-то, я дружу, с кем захочу.

– Расскажи о твоем друге.

– У него глаза зеленые, волосы соломенные, лицо – красное, пузо – белое, а руки – как две лопаты; глаза завидущие, руки – загребущие.

Ира закусила губу и в полном восторге качала головой.

– Какая же ты прелесть! Как его зовут?

– Амбал Амбалыч!

– Ну, хватит кривляться, Оля! Иди на кухню к Наталье. Пусть она тебя накормит. Ешь, как следует. Посмотри на себя, ты же плоская, как селедка. Хочешь иметь грудь – надо хорошо питаться… А ты, как птичка – чуть клюнула и улетела.

– Мы не прощаемся, Оля, – пропела Ира, – мы ведь еще увидимся.

– Не засиживайся на кухне. Эта режиссерка Наташка – не ровня тебе. Она там у Наташки застрянет на два часа. Будет секретничать. Любит ее. Она же прислуга, а для Оли… будто медом намазана. Зачем ей она? Наталья – просто домработница. Не нашего круга человек. Оля неразборчива в знакомствах. Вообще неразборчива. Для нее, дуры, МГИМО открыто, а она, упрямица, в Плехановку рванула. Занимается танцами. Диско, хастл – разве туда придут мальчики из хороших семей? Что ей так нравится крутиться с плебсом? Теперь этот папик. Я ей квартиру купила, машину подарила, а она: «отстань от меня, мама, не лезь в мою жизнь, не твое дело». С отцом при этом – душа в душу. Как это понять? Вон у тебя девочка – и замуж вышла за мальчика из хорошей семьи, и в аспирантуру поступила, и ребеночка уже завела.

– Зря ты ругаешь дочку. Мне твоя Оля очень даже понравилась. Взрослая, самостоятельная, интересная. У тебя что-то не получается, а ты на ней вымещаешь.

Анна вдруг вскочила, качнулась:

– Дддай-ка твой стакан!

– Хватит, ну, боже мой, хватит уже. Ведь меня ждут в Ассоциации биатлонистов… Как я за руль сяду… Витчанин – очень приличный парень, я не могу его подводить.

– Позвони, отмени встречу, скажи, что тебя изнасиловали в подъезде. Ну, хватит ломаться, давай стакан!

– Не надо, Анечка, нет, нет, нет! Ну, право слово. It’s enough, I’m fed up![28] Подмораживает, а у меня резина лысая. Если я…

– К чертям собачьим, пусть весь мир замерзнет. Звони подружка-пампушка. Скажи, что беременна, что у тебя схватки. Что ты уже умерла, что сейчас оформляешь свидетельство о смерти, завтра обязательно предъявишь… Ну, давай стакан.

– Ты как вихрь, как ураган! Где мой мобильник?

– Куда-а-а, куда-а-а… забра-а-ался этот него-о-одник? – пропела Анна и, пританцовывая, двинулась с пустыми стаканами в сторону кухни. – Где этот маленький, замечательный, перламутровый, мобильненький телефончик?

Повернувшись спиной к Ире и расставив руки со стаканами, она стала медленно покачивать бедрами, будто соблазняя невидимого кавалера. Ира хихикнула…

* * *

Прошло три с половиной часа после приезда Иры.

– Ты не знала настоящего Беленского, – мечтательно говорила Аня, лежа на ковре в расстегнутой рубашке, в колготках без юбки, закинув одну ногу на колено другой и держа стакан с ликером на голой груди, как раз посредине между двух округлых заманчивых холмиков. – Как он умел смешить меня! Я хохотала до слез. Помнишь тот последний вечер в Планерском, шел дождь, и ребята поставили кастрюли там, где протекала крыша. Мы тогда смеялись, ржали как бешеные, когда эта сумасшедшая Любка выскочила танцевать топлесс в одних прозрачных кружевных трусах, а черный бюстгальтер она держала в руках и крутила им над головой.

Ира Гнатова громко хрюкнула… Она растянулась на диване, откинув голову и опираясь подбородком на подушку, чтобы лучше видеть Анну. Стакан с «Адвокатом» стоял на полу рядом, и она придерживала его рукой.

– Женечка, Женечка, как же ты умел меня рассмешить. И при встрече. И по телефону. Он и письма мне писал. Я хохотала до упаду, когда читала. Из него это просто выскакивало, получалось как бы само собой. Подружка-пампушка, подкинь сигаретку несчастной, всеми брошенной, пожилой женщине.

– Э-э-э, – закряхтела Ира, напряглась и снова рухнула на диван. – Не дотянуться! Извини, мне не дотянуться.

– Хрен с ней, с сигаретой. – Аня уставилась стеклянными глазами в потолок. – Я грохнулась в ванной и сломала предплечье. Он отвез меня в больницу, и доктора наложили гипс, рука на привязи оттопырилась как крылышко.

И он сказал мне: «бедный, бедный гусенок – сломанное крылышко». Так и сказал – «бедный, бедный гусенок». Какой он был милый, этот Женечка Беленский.

– Чувство юмора, будто только у твоего Жени… У Феди что, нет чувства юмора?

– У Феди?

– Да, у Феди.

– Кто его знает этого Федора. Любит смотреть «Крокодил», «Работницу», смеется. Карикатуры любит. Если не на начальство, – Аня сняла стакан, приподняла голову и отпила глоток.

– Этого мало, это еще не все, – сказала Ира.

– Чего мало?

– Если человек веселый и умеет смешить.

– Как это мало? Это как раз то самое. Что мы с тобой в монашки записались? Живем, Ириха! Надо жить весело, что еще надо?

Ирина захохотала:

– Не, чесна, ты меня уморишь, уже уморила…

– Боже мой, мама моя, ты говоришь, я тебя уморила? А вот он на самом деле был уморительный, до чего же он был уморительный! А иногда – ласковый и нежный, очень даже ласковый. Не липкий и назойливый, как все эти прыщавые студенты. Однажды мы ехали сидячим поездом в сторону Рыбинска. Это случилось как раз перед его поездкой в горы. Вагон не отапливался, и мы укрылись моим пальто. А на мне – пушистые вязаные рейтузы, помнишь, такие серые толстые рейтузы?

Ира кивнула, но Аня даже не обратила на это внимания.

– И вот его рука очутилась у меня на животе. Само так получилось – прямо внутри рейтуз. А он и говорит: «У тебя животик жирненький, но до чего сладкий. Прямо фуа-гра – сломанное крылышко». Но у меня тогда рука уже была совсем целая. А я спрашиваю: «Почему фуа-гра?». «Потому что у тебя белая длинная шейка, как у гусенка, а сама ты такая вкусная – так бы и съел». А потом вошел проводник, подозрительно посмотрел на нас и почему-то погрозил пальцем. А Женя вдруг как закричит: «Выпрямитесь, стойте прямо, подтяните живот, раз уж вы надели железнодорожную форму. Где ваше достоинство? А не можете – идите работать кочегаром!» Вот так он отчитывает проводника… но руку из рейтузиков не вынимает. Проводник вдруг скис, спекся, как говорят, и отвечает так растерянно: «Ну, если все в порядке, я пошел, спите, молодые люди».

После некоторой паузы Аня добавила:

– Конечно, это неважно, что он говорил. Важно – как, это действительно важно.

– А ты своему Федору рассказывала об этом?

– Феде? Вообще-то, он знает о Женьке. Что был такой знакомый. Упоминала, даже фото показывала. Ну, не там, где мы вместе. А Федька… Знаешь, что он спросил? Кем тот работает? В смысле должности.

– А он закончил тогда универ? Да? Ну, и кем он работал?

– И ты, подруга, туда же…

– Ну что ты, к слову пришлось…

Аня рассмеялась. Смех у нее был очень женственный… Звонкий и одновременно грудной и глубокий.

– Женя считал, что он, вообще-то, продвигается по службе, но почему-то в обратном направлении. Перед самой той поездкой в горы он и вообще потерял работу в лаборатории, работал истопником в котельной, потом спасателем на лодочной станции. Много свободного времени… Ему это нравилось, читал разную литературу. Он сказал как-то, что если считать его военнослужащим от науки, то из знаков отличия у него осталась только одна медная пуговица на пузе и следы от погон на обгоревших плечах. Так он сказал.

Аня посмотрела на Иру, та даже не улыбнулась.

– Разве не смешно?

– Почему не смешно? – смешно, – мрачно сказала Ира. – А почему ты ничего не рассказывала о Женечке своему Федору?

– Почему – потому! Этот Федя – деревянный тупица. Ходячая схема, а не мужчина. Вегетарианцем заделался, все свободное время… Капусту, морковку трет. Ему бы только морковь есть – в кролика превратился, скоро глаза красными будут. А ты, пампушка, небось, деловой себя считаешь. Я – невеста, я – невеста! – передразнила она подругу. – Если еще раз выйдешь замуж, никогда не говори мужу о своих увлечениях. Поняла?

– Это еще почему?

– Слушай меня, я плохого не посоветую. Говори, что угодно. Очень откровенно. Можешь даже цинично. Но только не правду. Правду – никогда, ни за какие пряники, даже под пытками. Предположим, ты рассказываешь, что был роман с хорошеньким мальчиком – скажи, что он был слащавым, если с могучим мужчиной, скажи – просто конь, бык-производитель, если с умным, скажи, что мужчина никакой, веселого назови балаболом, поэтичного назови наивным, смелого – развязным, решительного – авантюрным. А не скажешь – муж не простит, будет всю жизнь вставлять тебе шпильки. Выслушает тебя с умным видом, а потом будет пинать и попрекать при каждом удобном случае. Не верь, что он умный. Как бы он ни прикидывался. Не ведись. Держи свою линию. Иначе твоя жизнь превратится в ад. Вот так вот, деловая ты моя малышка. Жизнь прожила, а в мужиках разбираться не научилась.

Ира расстроилась, погрустнела, подняла голову с диванной подушки и оперлась щекой на ладонь руки. Мысли путались, она напрягалась, но ей никак было не разобраться в «мудрых» советах подружки и совсем непонятно, в чем это она так и не научилась разбираться?

– Ты хочешь сказать, что твой Федор на голову слаб?

– А что еще я могу сказать?

– А разве он не умный? – пропищала Ирочка невинным голоском.

– Слушай, давай не будем портить друг другу настроение. Что попусту мусолить? – умный, неумный – пустая болтовня…

– Чего же ты его охомутала?

– Боже мой, Господи, что она такое мелет? Да я-то почем знаю, почему я за него замуж пошла. Говорил, что любит Толстого и Паустовского. Что это его любимые писатели, и они очень сильно повлияли на его жизнь. А потом оказалось, что ни одного их романа не прочел. А любит Николая Островского и Фадеева. То, что в школе впихивали. Вот, мол, написано о жизни настоящих людей. Только бы покрасоваться – «вот это люди, вот это эпоха, потрясающая литература!»

– Тебе лишь бы гадости о муже говорить. Твой Федя – очень приличный человек. А литература эта… Что в ней плохого? «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия». Конечно, прошедшая эпоха, но ведь это наша история…

– Ни черта хорошего в этой литературе нет. Советская пропаганда, вчерашний день, можешь мне поверить, – сказала Аня, потом подумала и добавила. – У тебя хоть работа есть. А я осталась ни с чем. Хоть работа…

– У тебя ведь тоже работа, своя фирма по медицинскому оборудованию. А захочешь – пойдешь в Дорстрой, ты ведь кандидат «дорожных» наук… И вообще умная, все на лету хватаешь…

– Медприборы! Купи-продай, тоже мне дело всей жизни! А дороги… Щебень, геотекстиль, трамбовка, обочины, присадки, асфальт – как романтично! Не то, что у тебя – симпозиумы, совещания, породистые люди, шикарный антураж…

– Послушай, нет, ты послушай меня. Может, все-таки расскажешь ему, что Женя погиб? Не сейчас – когда-нибудь. Не станет же он ревновать, если узнает, что тот погиб.

– А тебе-то это зачем?

– Да ни зачем. Просто непонятно. Какие у тебя могут быть секреты от Федора? Тебе же легче станет.

– Смешная ты моя невинная малышка. «Деловая!» Легче, как же… Будет только хуже. Ну, он, к примеру, знает, что я встречалась с каким-то физиком. Зачем мне говорить, что тот погиб? Ни за что не скажу. Почему я должна ему говорить об этом? Глупая идея – исповедоваться мужу… Особенно, такому деревянному. Он же из меня всю кровь выпьет. Знает, что был когда-то дружок – остряк доморощенный. Если и скажу, хотя это вряд ли, скажу, что дружок заболел и умер, не буду говорить, что погиб…

Ира подняла голову, потерла рукой за ухом.

– Ани…

– Чего тебе, пампушка?

– Почему ты не расскажешь мне, как Женя погиб? Ты знаешь, я никому не скажу… Честно – перечестно…

– Нет!

– Честное благородное, никто не узнает. Я тебя не выдам.

– Я знаю, ты расскажешь Вахтангу Кикабидзе или, в крайнем случае, – Гоче. Встретишь Вахтанга, отдашься – и все ему расскажешь.

– Ну, хватит трепаться, Ани, ты же знаешь – никогда и никому.

Аня села на пол, долила себе ликера. Поставила стакан между ног около ступней.

– Эх, был бы Женька жив… Может, все пошло бы по-другому. Хотя вряд ли. Рассмешить он умел… Но почему-то в жизни у него все шло в обратном направлении… О чем это я? А, да-да, жаль Женечку… Помнишь, он ведь занимался альпинизмом, как все эти чертовы физики. Его подбили братья Гришковичи «сбегать» на пик Коммунизма в Средней Азии. Может, и не Коммунизма, а Социализма, хрен разберет. Братья – крохотные, но сильные и опытные, вот он им и доверился. Еще с ними была женщина-спортсменка. Так вчетвером и пошли. Маршрут не подготовили, группу не зарегистрировали, никого не оповестили… А на третий день подъема началась пурга. Что там у них произошло – неизвестно. Но только после снежного шторма вниз спустились только двое – братья Гришковичи. Через год отыскали тело женщины. А Женьку так и не нашли…

Аня наклонилась головой вперед, крепко сжала пальцами пустой стакан и заплакала. Ира съехала с дивана, подползла к Ане и стала гладить ей голову.

– Бедная моя девочка, не плачь, не надо…

– Разве я плачу? Да, да, понимаю… Зачем я плачу? Это было так давно. Теперь уже совсем плакать ни к чему. Что там за шум на кухне? Ирочка, сходи, посмотри, что они там делают?

– Хорошо, хорошо, я все сделаю. Только не плачь, обещай, что не будешь плакать.

Ира взяла стакан и, пошатываясь, пошла на кухню. Вернулась вместе с Олей. Аня откинулась назад, теперь она уже лежала на спине и сморкалась в платок. Не отнимая платка, спросила у дочери:

– Ну, что – все оговорили с Натальей, всем кости перемыли?

Ира заползла на коленях под стол, тщетно пытаясь разыскать непослушные, вечно исчезающие сигареты. Аня тем временем продолжала:

– Вещи-то собрала, ничего не забыла? Ну, говори, когда спрашивают.

– Я пошла.

Аня скомкала платок, с трудом села, схватила Олю за ногу.

– Дай ногу! Нет, ты сядь, слышишь… Поговори с матерью… Ответь мне. Опять к своему папику намылилась?

– Дался тебе мой папик, что ты знаешь о нем? Это необыкновенный человек… Ну, как тебе объяснить? – все равно ведь не поймешь… Он – человек слова, на него, по крайней мере, положиться можно… А ты все лезешь и лезешь, отстань – что хочу, то и делаю.

– Как же, необыкновенный – толстый, старый бандюган, наглец и проходимец. «Что хочу, то и делаю!» Это я для тебя все сделала.

– Тебя никто не просил об этом. Я не только учусь… В Райффайзенбанке работаю, зарабатываю получше, чем ты в Дорстрое, между прочим… Можешь все взять назад – забирай… Квартиру, машину… Возьми, раз тебе надо. Сожри, проглоти, только не лопни. Довольна? А с папиком моим… Успокойся, его уже нет. Он умер. «Умер» – твое любимое слово, не так ли? Его убили ассасины… Книги читать надо, не в деревне живешь… Он раздулся, как шар, и улетел… Короче, считай, что он для меня умер, довольна? – Оля выдернула ногу и выбежала на лестницу, хлопнув дверью.

– Конечно, я довольна, что мне делать? Всем, всем довольна. Я ведь для тебя, дочка, лучшего хочу. Ты же Бакширова, черт бы тебя побрал, ты должна жить достойно… Как положено Бакшировым. Мать для тебя не авторитет, для тебя авторитет служанка… деревянный папа, из которого я сделала человека, – кем бы он стал, если б не я? Тебе нужны эти дети люмпенов с танцулек, бандюганы-качки. Люмпены и дебилы, босяки и холопы. Недаром говорят: «холопское хамство». Твой папик – тот же люмпен, режиссерка – люмпен. Разве они в состоянии что-нибудь сделать сами, придумать, организовать? Им все: дай-дай-дай – мало, дай еще! Отнять и поделить… Тьфу-у-у! Она меня не слышит. Ушла… Кому нужна эта ваша демократия? Избирательное право надо оставить только тем, кто своей головой сумел чего-нибудь добиться в этой жизни… Мать родная уже не авторитет ей. Брось-ка мне сигарету, Ирочка! И давай еще выпьем.

Ирина подала сигарету.

– Оля – прелесть. Нет, ты только подумай – как она об этом папике – необыкновенный человек! Амбал Амбалыч! Глаза завидущие, руки – загребущие, – вот это фантазия! С характером девочка.

– С характером, да не в ту сторону характер этот. Сходи на кухню, налей нам. А лучше возьми всю бутылку. Не могу я туда идти, там противно так пахнет вареной курой… И не хочу я эту Наташку видеть. Тоже мне, режиссер. Так у нас везде – никто не хочет делать обычную работу. А говорить и руками по воздуху разводить… мы все мастера.

* * *

В половине двенадцатого зазвонил телефон.

– Алё, алё! Это ты, Джей? How are you? Черт бы тебя побрал, чертов ирлашка, мне спать пора, – а ему что до этого? – у него на три часа меньше, ему в самый раз, ему поболтать захотелось, языком почесать. What do you want? We have discussed already everythings[29]. Ах, ты соскучился, мерзавец, ты понял, что ошибался? Конечно, ошибался! Ты осознал, хочешь, чтобы я стала полноправной хозяйкой особняка в Эспоме? Делаешь мне предложение? Well! I’m coming back[30]. Приму ли я твое предложение? I’ll have a look, it depends… I’ll see your behavior[31]… Черт побери, скотина, согласился все-таки. Очнулся… Долго не понимал своего счастья, а теперь понял, наконец… Конечно, вернусь. I’ll take a fight and immediately call you! Kiss you, my darling![32] Ну погоди, Джей. Побегаешь теперь, теперь-то я с лихвой отплачу за это твое «не входит в мои планы». Погоди, погоди. Стану миссис Уорд… Попробую еще и до Майкла добраться… Ну, конечно, не до принца, – кишка тонка – а до Нордингтона… – почему бы и не попробовать?

Аня почему-то опять заплакала, размазывая по лицу слезы и остатки боевой раскраски. Отчего эти слезы?

Все теперь хорошо! Анна успокоилась, привела себя в порядок, сняла трубку и решительно приступила к делу:

– Значится так, Федя. Ты уже дома, вернулся-таки? Рраз-два – левой? На такси? Да мне-то что? – будет сейчас, как маленький, все подробно объяснять… Молодец, молодец, Федя! Приеду утром… Собери мой чемодан. Все вещи, ты знаешь, что надо. Ну, конечно – не один чемодан, два больших чемодана! Куда, куда! Завтра приду и сразу полечу в Англию. Новый контракт, дурачок, – на несколько лет. Разберусь на месте – отпишусь, по скайпу поговорим. Буду вице-президентом фирмы… С фактическими правами президента. Вице-президент – но круче, чем президент. Кто от такого контракта откажется? Возьми мне билет на завтра… Ты сам и купишь. Виза есть. Как обычно, ты знаешь – бизнес-класс… Отвезешь в аэропорт. Так, нечего хныкать. Мне тоже нелегко, я же не плачу. Потерпи, я приеду через полгода… В отпуск. Смотри, чтобы здесь все было в порядке. За тебя я спокойна, ты все сделаешь правильно. Да, потерпи… В крайнем случае – любовницу заведи. – Как же, этот мозгляк даже на такую безделицу не способен… – Шутка. Ну, хватит, Федя, ты сам знаешь – так надо.

Аня рыгнула и продолжила.

– А вот Оле придется помочь. По-мочь, засранец… Ну, ладно, извини, погорячилась; не выступай – это фигура речи такая… Ты с ней, с Олей, – душа в душу, вот и помогай… Все говорите и говорите друг с другом, ля-ля – тополя. А надо реально помочь девочке. Как чем? Избавить, например, от папика толстозадого. Не серди меня – все равно сделаешь, как скажу. Свяжешься с Василь Василичем. Ну, тот, к кому ты меня всегда ревновал. Я же не виновата, что нравлюсь ему. Я вообще нравлюсь мужикам… Да, он из каких-то органов. Не из ЧК. Контрразведка, наверное, или что-то в этом духе. В общем, скажешь ему, что надо поработать по Олиному папику. Он сам знает, что надо делать – найдет компромат, свяжется с кем нужно… с его женой, с органами, если потребуется… сообщит, что папик не дружит с законом – это самое простое, нарушения всегда найдутся… А может, и скелеты в шкафу… В общем, он умеет все это по-тихому обтяпывать. Федя, не серди меня. Уже поздно, я очень устала, слушай, что тебе говорят. Я не плачу, это нервный тик… Никаких расчетов. Мы с Василь-Василичем свои люди. Скажешь, что Анна вернется с туманного Альбиона, рассчитается натурой. Какой ты, Федька, распущенный – шучу я. Просто фигура речи… В ресторан с ним схожу, например. Причем, за его счет. Понял, дурашка? Вообще-то, я надеюсь на тебя. Чтобы все было готово, когда приеду… Ну, целую, до завтра. А Олю береги. Я тебе за Олю голову оторву. Кстати, ты пробовал когда-нибудь фуа-гра? Дурак! Ты даже не представляешь, как это вкусно. Почти так же вкусно, как быть моим мужем. Не понял? Тебе еще нравится спать со мной, болван, или уже все равно? Ну, так это почти так же вкусно. Гуд бай, мой друг, гуд бай! Когда умо-о-олкнут все пе-е-есни, которых я-я-я не знаю…

* * *

Опять зазвонил мобильник. Анна очнулась, посмотрела на часы: начало девятого… Не утро, еще вечер… Что-то я не поняла… Приснилось, что ли про этого рыжего? Тьфу, даже вспоминать противно! Ира Гнатова спала на диване, уткнувшись лицом в подушку. Аня в темноте пыталась нащупать туфли – безрезультатно. В одних колготках, раскачиваясь, медленно и торжественно она двинулась в сторону истерично взвизгивающего телефона. Свет не включала…

– Алло… М-м-муженек аб-бъявился. Нет, я на работе… Слушай, я не могу отсюда выехать, придется здесь переночевать. У нас есть служебные ап-п-партаменты. Приехала Ира Гнатова, она загородила выезд, а ключ… Видимо, уронила в грязь. Мы двадцать минут ползали в снегу – ничего не нашли. Кому я десять минут пытаюсь что-то объяснить? Конечно, я забрать тебя не смогу, сам, сам… Добирайся, как можешь. Водителей отпустил? – вот это зря! А что, товарищи по работе не могут подвести уввважаемого замначальника отдела министерства? Вовка с Артемом, например. Ах, вот как – жаль, жаль! Знаете, что, мальчики, те шеренгой – раз-два-левой, левой! А ты – за командира… Острю? Ничего я не острю – нервный тик, у языка тоже бывает нервный тик, в общем, на нервной почве – хватит рассусоливать, отбой, мой милый, чао-какао!

Аня не совсем уверенным шагом возвратилась к окну, нашла бутылку, вылила остатки в стакан, вдохнула, выпила залпом, вздрогнула, передернула плечами – бр-р-р! – и плюхнулась на кушетку.

Кто-то включил свет, Аня очнулась.

– А, это ты, Натахен? Ужин будет чуть позже, что-то я не в форме.

Высокая, голенастая Наташа стояла в двери, свет освещал ее сзади – то, что делалось в столовой, Наталье было видно не особенно отчетливо.

– Ваша гостья уже ушла, Анна Дмитриевна?

– Нет, пока – она, похоже, тоже не форме. Так что по-позжее… и на двоих. Я имею в виду ужин. А может, и не будет ужина.

– Да я спросить хотела. Моему мужу нельзя переночевать здесь? Ему завтра на работу можно не так рано, как обычно, а погода – сами знаете, хуже некуда. Мы в моей комнатке разместимся… Без проблем.

– Не поняла, а где он, здесь на кухне? У вас, Натхен, все без проблем, никаких на хрен у вас нет проблем.

– Так что – нельзя?

– Нет, нельзя. Что у меня гостиница?

– Не поняла.

– Чего тут понимать? Ему ночевать здесь нельзя. Потому что это моя квартира. Квартира, а не гостиница.

Наташа застыла, она, видимо, ожидала другого ответа.

– Хорошо, Анна Дмитриевна. Как скажете, – задумчиво сказала она и удалилась на кухню.

Анна повернулась в сторону прихожей. На пороге лежал одинокий Олин сапог. Видимо, выпал из сумки, когда Оля вырывалась из объятий матери. Анна подняла его, долго рассматривала, потом с силой швырнула в сторону выхода. Сапог глухо ударился о косяк и шлепнулся на пол прихожей. Аня включила в столовой свет и долго держалась рукой за выключатель, будто боялась упасть. Так она простояла минуту, уставившись стеклянным взглядом на свой мобильник, потом отклеилась от выключателя, торопливо взяла телефон и села в кресло.

– Оля, ты уже дома? Сегодня одна, не пошла к своему папику? Вот это правильно. Да знаю я ваших папиков. Всё самоутверждаются. Этот твой… Чтобы сказать потом друзьям: «Ездил на Родос с малышкой на двадцать лет младше меня». Небось, как и все бегает в клуб «Сто пудов», не знаешь? – ну, где за умеренную плату можно взять невообразимую толстуху. Ему баба нужна в сто пудов. Или десять по десять. Не такая же тощая селедка, как ты. Да еще и злобная. Ишь, как на мать бросаешься… Думаешь, я тебе плохого желаю? Твой папик – такой же люмпен, как и твои прыщавые мальчишки на танцульках. Чего ты туда таскаешься? – балерины из тебя все равно не получится. И от папика твоего тоже ничего хорошего не дождешься. Разве что дурную болезнь подхватишь. Лучше бы он умер. А ты не злись… И не кричи. И нечего рыдать, мать тебе дело говорит… Я хочу, чтобы ты счастлива была… Чего молчишь? Бросила трубку, стерва!

Анна потушила свет, стала у двери в освещенную прихожую, долго смотрела на сапог дочери, потом рванулась к нему, за что-то зацепилась, упала, ударилась рукой о косяк. Вначале боли не почувствовала. Внезапно боль охватила всю ее руку – от кисти до плеча, как тогда в молодости. Не вставая, она вытянулась вперед, схватила сапог, судорожно прижала его к себе. Кашляла, икала, плакала, слезы ручьем лились на пыльное кожаное голенище.

– Бедный, бедный гусенок – сломанное крылышко! Бедный гусенок! – повторяла Анна снова и снова. – Бедное фуа-гра – сломанное крылышко!

Поставила сапог у стены – аккуратно, подошвой вниз, вытерла рукой пыль с голенища. Снова прижала сапог к себе, гладила и целовала светло-серое голенище. Почему она все бежит куда-то, не может остановиться? Когда это все кончится? Ну, дал ей разворот Джей. Обидно, конечно… Что ей этот Джей… Ирлашка никудышный… Ничего-то она к нему не чувствует. И никогда не чувствовала. Наташка, режиссерка, – приличная, интеллигентная – чего на нее бросаться? А Оля… Дочка ведь… Пытается своим умом жить. Ну, не хочет она, как я. О Феде и говорить нечего. Все-то я его грязью… А он видит и понимает. Золотой человек… Любит меня, принимает такой, какая есть. Взбалмошную, с капризами, закидонами… Кто еще такую терпеть будет? И что это за речь у меня, откуда это все взялось? – будто продавщица из сельмага… Пошатываясь, вернулась в столовую, стала будить Иру Гнатову.

– Что? Кто это? – Ира резко поднялась и села на диване.

– Слушай меня, Ирочка, дорогая, – Аня шептала, сбивалась, всхлипывала, снова повторяла. – Слушай меня… Помнишь наш первый вечер в университете? Первый вечер… Маринка, моя тогдашняя подруга, сшила мне платье из матрасной ткани. Сделала складочки на красных полосках и прострочила… Получилось: будто марлевка в рубчик… И по фигуре так подогнала, и стоечка, и погончики… Эта моя тезка, Анька Камозо, которая считалась первой красавицей курса – она пришла в красном платье, размалеванная, как кукла… с ярко-красной помадой… За ней тогда увивались Жариков и Батурин, баскетболисты из команды мастеров… А Батурин – еще и боксер! Оба – дубины безмозглые. Выступали – красовались, все для нее, для Аньки Камозо. А она глаз на мое платье положила, да так напирает, и говорит мне очень нахально – мол, марлевка из Франции, зачем тебе она? – куплю за тридцать баксов. Тогда это считались деньги ого-го, будь здоров! А я ей… как врезала – не расстанусь с платьем ни за какие деньги, вот и все! В тот вечер я всем мальчишкам нравилась, а девки завидовали. Тогда и Женька, он уже работал, на вечеринку прибежал. Целовались в вестибюле, он мне в сто раз был милее, чем эти «центровые» Жариков с Батуриным. А Камозо напоследок сказала мне, что платье старомодное и таких платьев уже никто не носит. Я вернулась домой и весь вечер проплакала, не знаю отчего. То мне казалось очень обидным, что платье немодное, а то – наоборот, чувствовала себя счастливой от того, что все на меня смотрели на вечеринке, и Женька мне очень понравился, – Аня схватила Иру за плечо, встряхнула раз, другой, встряхивала несколько раз и спрашивала умоляюще. – Ира, Ирочка, я была тогда хорошая, ну скажи – правда ведь – я была тогда хорошая?

Казалось – на всю квартиру, на всю лестничную площадку, на весь слякотный, заснеженный и заледеневший новый московский микрорайон разносился истерический крик, переходящий в пьяное рыдание:

– Ну, скажи… Скажи, Ирочка… И-и-р-рочка! Правда ведь? – ведь я тогда хор-р-р-о-ошая была?

* * *

В половине двенадцатого вновь зазвонил телефон. На самом деле, не во сне. Но это был Джей. Как в том сне.

– Ани, дорогая, я бы хотеть you быть host мой castle.

– Соизволил, мерзавец? Вот так-то. Заруби себе на носу – Бакшировы всегда добиваются своего.

Джей ничего не понял, он ведь почти не говорил на русском.

– What is мерзантайбл? No difference! Хорошо, хорошо, дорогая! No сомневаться – Джей сделать всё тот, что Ани хотеть…

Помогите Гиви Касрадзе Рассказ из шестидесятых

Ну что, застрял? Давай подтолкну. Раз, два – взяли! Сейчас я покачаюсь на передке. Давай! Давай… Ничего не получается. Ай-я-яй, ночь ведь уже, мороз. Что же делать? Надо машину останавливать. Эй, фиатик, помоги соотечественнику. Не остановился, поехал дальше. Нет, все-таки остановился. Думаешь, он подойдет? Подходит действительно. Троса нет. Ни у кого нет троса. Говоришь, тут нужен трактор? Ну, не унывай, водила, пойдем со мной – турбаза совсем недалеко. Там много машин.

Маленький худенький человечек с усиками щеточкой заявляет, не выходя из газика:

– Какой машин? У мэня самый лучший машин.

– Но надо же тебя вытащить!

– Я нэ пойду, холодно, я нэ одэт. Иды сам. Скажи, Гиви Касрадзе застрял, из управления, мэня все знают… Гиви Касрадзе.

– Не гуди, не гуди! Я сейчас там буду, все сделаю.

Иду к турбазе. На лужах – белая ледяная корочка, на траве изморозь. Поздний час, на турбазе все веселятся – туристы, местные. Первой встретилась девушка из столовой.

– Там на дороге Гиви Касрадзе застрял.

– Какой Гыви? Какой Касрадзе? Ничего нэ понымаю, что ты говорышь, – девушка испуганно прижала к себе бутылку водки и исчезла.

Следующий. Пьяный шофер.

– Там на дороге Гиви Касрадзе застрял.

– Нэ знаю я ныкакого Гыви Касрадзе. Ты выдышь, у мэня машин какой? Нэ говори, что она большой. Запорожец проходыт, а моя машин буксуэт. А грузовык тот – это не мой. И шофер его совсем пьяный. Да что ты пристал ко мне со своим Гыви Касрадзе? У мэня троса нэт. У грузовыка нэ буду брать, он нэ мой. Ну прыстал ты ко мнэ с тросом – подем в подвал. На тэбэ трос – тащи своего Гыви… Тащи, тащи. А я нэ пойду – сказал тэбэ. Гдэ начальство найти? Нэ знаю…

В столовой в полумраке льются рекой вино и застольные речи. Директор:

– Кто такой Касрадзе? Ну да – ночь, надо помочь человеку.

Подходит еще один шофер.

– Гиви? Касрадзе? На «козле»? Застрял? Конечно, знаю. Я пойду ему морду набью. Он вчера Лаврэнтию подфарники помял. А-а-а – из управления! Тогда нэ пойду бить морду.

– «Козел», говорышь? – подключился к разговору директор. – Из управления, знаю, знаю. Надо помочь человэку. Обязатэльно поможем. Сейчас.

Садится за стол, слушает застольную речь.

– Ну вот, вы все полчаса уже говорите, и никто палец о палец…

– Я же сказал – обязатэльно помогу, подожды нэмного. Ты же выдэл – я сказал ему, шоферу… Он нэ слушается.

Снова обращаюсь к шоферу.

– Ну, я сказал – помогу, хочэшь вына? Дался тэбэ Касрадзе, он что тэбэ – родствэнник, сват, брат? Подожди, сейчас последний тост…

…Что ты думаешь, у мэня душа за Касрадзе болит мэньшэ, чем у тэбя? Он же там замэрзаэт, бэдный Гыви, как поларнык на льдынэ. За здоровье Гыви!

Нэт, нэ бэспокойся, ыды сэбэ спокойно. Вначале я должэн сдэлать свое дэло. Выдышь, только сейчас с дэвушкой познакомился. Посмотры какая: брючкы бэлэнькиэ, блузка бэлэнькая, сама тоже бэлэнькая.

– Павлык должэн сдэлать свое дэло, ты его обыжаешь. А Касрадзе очэнь надо помочь, – объясняет кто-то из участников застолья.

– Ладно, ладно, с дэвушкой поэду. Я этого Касрадзе ногтями выцарапую. Вот она идет уже.

Садятся в машину. Слышен истерический смех девушки, переходящий в пьяное рыдание.

– Куда, куда ты поехал, да не в ту сторону! Уехал. Бедный Касрадзе.

Серые рассказы

Придет время, и она возьмет нас в свой замок

Меня чрезвычайно интересует все жалостное и убогое.

Д. Сэлинджер. «Тебе, Эсме, – с любовью и убожеством»

В Академическом театре драмы на канале Грибоедова разразился грандиозный скандал. Вообще-то, до поры до времени театр этот совсем даже не был Академическим. Но в 60-е годы какой-то шустрый администратор подсуетился в отделе культуры горкома и при регистрации устава вписал в название театра важное словечко «Академический», что давало возможность получить дополнительные государственные льготы и самые высокие ставки для руководства, актеров и режиссеров. Может быть, удалось тогда выбить приличные ставки и для работников сцены, вахтеров и прочего, как теперь говорят, «планктона», но это, в конечном счете, уже почти даже и не важно. Проскочило. В наше время никто уже не задумывается, почему этот театр стал вдруг Академическим? С другой стороны, театр был неплохой, что бы о нем ни говорили. Очень неплохой. Даже более, чем неплохой.

Но дело не в этом. Вернемся к скандалу. Скандал был связан с тем, что заслуженного артиста СССР Вольфа Яновича Бельского застали после спектакля на служебной лестнице в непотребной позиции с Анастасией Светляковой, молодой актрисой, только что перешедшей в этот театр. Если бы только это. Видавший всякое театральный народ посмеялся бы и вскоре забыл об этом происшествии – эка невидаль! Ах, там еще и адюльтер – ну так что? Но дело этим не ограничилось. Бельский, видимо, почувствовал в белокожей, игривой Насте огромную, грандиозную женскую натуру. Женщину с большой буквы. Так, во всяком случае, сообщают нам вездесущие театральные резонеры. Наверное, именно так оно и было на самом деле, нам трудно судить об этом, тем более теперь, по прошествии стольких лет. Бельский привел Настю домой и представил ее своей интеллигентной маме. Представил очень даже серьезно. Милая старушка всплеснула руками: «Волечка, твоя Настя, конечно, чудо как хороша, но как же Лиза?».

Действительно, как быть с Лизой? Лиза Шибанова – уважаемая актриса, тоже, между прочим, заслуженная, очень даже заслуженная, может быть, даже более заслуженная, чем тот же Бельский – гражданская жена Вольфа Яновича (гражданская в том смысле, что без церковного брака, у кого в те времена был церковный брак?), законная, так сказать, супруга, старше его почти на десять лет, весьма достойная дама, с которой они жили – душа в душу по большому счету – уже без малого семь лет. Мама спросила Вольфа Яновича о Лизе. Она не могла спросить его о перспективном молодом режиссере Данечке Львове, тоже законном по всем статьям муже Насти аж с первого курса Театрального института. Не спросила, потому что ничего не знала о Насте, а тем более – о ее муже. А очень даже надо было бы подумать и об этом, потому что поженились молодые люди по любви, может быть – и не первой, по одной из первых любовей, из тех, которые, как может показаться, приходят раз и навсегда, не исключено, что на всю жизнь. Нет, так, видимо, с налету не рассказать об этом скандале. Тем более, что разразившийся и даже в какой-то мере разбушевавшийся скандал, в конце концов, больше всего ударил не по основным участникам представления за кулисами, а совсем по другим людям. Начну все по порядку.

Марина Шитикова задержалась в своей гримерной после спектакля «Бесприданница», где она играла главную роль – Ларису Дмитриевну. После спектакля? Нет, это еще не настоящий спектакль, генеральная репетиция, можно сказать – прогон. Марина старше своей героини года на три. Но сама она еще совсем молодая. Стройная, звенящая… Полное имя – Мариула Аркадьевна. Именем отчеством обязана своей бабке цыганке. Аркадий – имя, которая та дала собственному сыну, отцу девочки, Мариула – на этом имени тоже бабка настояла. Мариула! По паспорту… Но все называли ее Маринкой.

Маринка совсем не похожа на цыганку – большие, светлые, печальные глаза с немного набрякшими веками, бледное лицо, серо-пепельные волосы, полные губы, прямой аккуратный носик… От цыганского племени ей достался довольно тяжелый подбородок с запавшими как у Марлен Дитрих щеками… И пение… И гитара… И непрекращающаяся цыганская тоска, которая всегда жила у нее в душе. Марина рано потеряла родителей. Росла почти сиротой. Жила у бабушки – не у той цыганской бабки, что дала девочке неестественно знойное имя Мариула, назвала Мариулой – словно выполнила свое главное жизненное предназначение – да и скончалась вскоре. А у обычной русской бабульки, матушки ее матери, у терпеливой Матрены, которая привычно всю жизнь тянула свою лямку, была внучке и бабкой, и матерью, и отцом. Что она могла дать девочке? Заботу и любовь. Больше у нее ничего и не было. Но разве это так мало? Выросла внучка справная. Ладная да покладистая. Тихая и задумчивая. С детства знала откуда-то совершенно точно, была уверена в том, что непременно станет актрисой. Поступила после школы в студию Театра на Грибоедова и с 20 лет уже выходила на сцену. И что за роли ей доставались? – одна другой лучше. С завистью поглядывали на нее смазливые сокурсницы – конкурентки по сценическому цеху.

Только закончился последний прогон «Бесприданницы». Маринка пела, играла на гитаре, любила, страдала, плакала и умирала. Главреж Георгий Яковлевич Шаргородский был в восторге. Всякие заслуженные да народные смотрели удивленно, некоторые с уважением: такая молодая, а, поди же ты… Пожилые матроны злились – они, несомненно, сыграли бы лучше, однако… Этот пожилой сластолюбец Жора… Он предпочитает, конечно, натуру более свежую, в этом вся причина… Молодые актрисы – все как на подбор красотки, им надо биться за место под солнцем – смотрели во все глаза, очень хотелось поймать на ошибке, фальши, разнести, расшушукать, припечатать, съесть, обглодать и съесть… И косточки выбросить. Такие хорошенькие, юные, голодные волчицы.

Маринка очень талантлива. Сама она никогда так о себе не думала. Просто любила свою работу и всем сердцем проживала каждую роль на сцене. А вне сцены казалась немного отстраненной. Чувства, эмоции, переживания как бы миновали ее в жизни, оставались на втором плане. Словно это ненастоящие переживания, будто бы не всерьез. Её собственные чувства и эмоции оставались у ее героинь, будто всё, что дала ей природа, всё, что может быть в сердце пылкой, верящей, любящей, скорбящей и страдающей женщины, всё это сохранялось ею для театра и выплескивалось только на сцене.

Молодая актриса рассматривала в зеркале свое лицо, крохотные преждевременные морщинки и думала о своих проблемах. А проблем у нее хватало. Поначалу все складывалось вроде неплохо. Вначале была бабушка. Потом – близкая подруга, рыжая Светка – огромная, мужиковатая, веснушчатая девица, синеглазая с красноватыми веками, немного старше Маринки. Светка опекала ее как старшая сестра. Опекала, ездила с ней в Крым на каникулы. Было что-то от мужского покровительства в ее отношении к младшей подруге, но ничего «такого» между ними не было. В студии Марина познакомилась с Артемом. Ее ровесник, веселый, разбитной, отвязный малый, будучи студентом, он рано начал сниматься в кино. Рано стал известен, сыграв роль хулиганистого мальчишки – цыгана в фильме о школе для беспризорников. Появился Тема – ушла из жизни бабушка, так совпало, оставив внучке крошечную однокомнатную квартиру в старом доме рядом с Кировским театром. Поступила в Строительный институт и уехала в Москву Светка. Обзавелась там новой подругой. Но у Маринки к тому времени уже была своя семья. В первый же год они с Тёмой решили завести малыша. Решили завести – или завели, а потом решили – какая разница? Маринка ходила хорошо, пятен, тошноты не было, животика почти не было видно, работала на сцене до последнего. Всего лишь три недели посидела дома. Ждали мальчика. Решили назвать Темой, как и отца. Но Господь не дал им дитя – ребенок родился мертвым. Маринка очень переживала. Бегала в церковь, молилась, плакала. Долго не могла работать. Но время лечит. Снова пришла в театр, пришла все-таки. Стала готовить новые роли.

У Артема тем временем его собственные театральные дела шли неплохо. До поры до времени. До тех пор, пока на репетиции ему на голову не упал плохо закрепленный осветительный прибор. Прибор пробил голову. После операции и лечения на виске образовалась заметная вмятина. Потом опухоль. Опять – операция, долгое лечение. Артем стал совсем не тот. Очень изменился. Будто из него вынули его веселую, бесшабашную душу. С виду – тот же самый Тема. Тот – да не тот. Все как раньше. А как будто он не здесь вовсе. Будто отсутствует и постоянно находится где-то в другом месте. Будто глубоко задумался наш Тема… И когда ему задавали какой-то вопрос, долго пытался понять, о чем его спрашивают… Марина старалась окружить его заботой, но тот как бы не обращал на это внимания, оставался безразличным и замкнутым. Часто уходил из дома, оставался на несколько дней у своей матери, Калерии Ивановны. Маринка жалела его. И когда оставалась одна, подолгу плакала от того, что не могла уже любить Тёму так, как любила его раньше.

И тут во весь рост поднимается гигантская фигура Калерии Ивановны. Почему гигантская? Кто такая эта Калерия Ивановна? Вы не знаете, кто такая Калерия Ивановна? Ну, значит, вы ничего не знаете о театральном мире Ленинграда в шестидесятые годы. Калерия Ивановна – жена самого Цезаря Ильича, почившего в бозе в начале шестидесятых, великого руководителя цирка Чинизелли, а потом и Ленконцерта, единственной коммерческой организации культурного профиля в советское время. Работала ли где-нибудь, когда-нибудь сама Калерия Ивановна, имела ли она хоть какое-то образование или профессию, об этом, увы, мы ничего не знаем. Калерия Ивановна во всем была типичной генеральшей, женой генерала культурного мира. Свои замашки и манеры сохранила и после ухода Цезаря Ильича. Любимые фразы: «Цезарь Ильич считал…», «Цезарь Ильич говорил…», «Цезарь Ильич никогда бы этого не одобрил». До сих пор генеральша от культуры ногой распахивает дверь в кабинет самого Стрижа, руководителя Всероссийского театрального общества (ВТО), одной из старейших творческих организаций театральных деятелей РСФСР.

С первого взгляда, с первого дня их знакомства Калерия Ивановна невзлюбила невестку. Тихая, неразговорчивая. В глаза свекрови не заглядывает. Не прогибается. Подарки не носит. Даже не старается дружить. Что? Талантливая актриса? Да вы посмотрите на нее. Разве она похожа на Комиссаржевскую, на Ермолову? Вот это были женщины – взгляд, голос, стать – царицы театра! Из современных – Быстрицкая, Скобцева… А эта? Ни тебе переда, ни зада. Ручки тонкие, попка шильцем. А какая жена? Разве она следит за Тёмкой? Рубашки не глажены, дома вечно нечего поесть, холодильник пустой. Только одно название – жена. Не знаю, не знаю, в тихом омуте… – может, и налево ходит. Вон и ребенка выносить не смогла. Конечно, – вечно репетиции, спектакли, мужа не кормит, и сама ничего не жрёт. Не надо было до девятого месяца в театр бегать. А вот теперь эта новая напасть на голову моего бедного Тёмушки. Не виновата, не виновата… Рука у нее нелегкая – вот что! Она всем несчастья приносит. Глаз цыганский. Не надо было Тёме жениться на ней. Что он в ней нашел? И я-то, старая дура, куда глядела? Он сопли распустил – красивая, талантливая, кроткая… – тьфу, не с лица есть. Не очень-то она выхаживала моего Тёму по больницам. Вот он ко мне и переехал. Потому что уход требуется. А она все в театре. Нет, и сейчас ко мне заходит. Ну, не ко мне – к Тёме. Заскочит, поцелует, обнимет, гостинцев принесет и бегом-бегом. Поплачет иногда – гадость какая! Крокодиловы слезы. Ну, я еще доберусь до тебя. Не видать тебе Академического театра как своих ушей.

Конечно, напрямую все эти суждения и обличительные децимы Калерия Ивановна Маришке не озвучивала. Хватало доброхотов, чтобы донести сладкую сплетню до Маринкиных ушей. Но и в глаза много говорилось в этом духе, свекровь нередко выговаривала невестке, не особенно стесняясь в выражениях.

Вот такие грустные воспоминания посещали милую Маринкину головку. В свои неполные двадцать три она уже немало намыкалась и многое испытала. «Зато спектакль хорошо прошел, – думала она. – К черту грустные мысли. Лариса Дмитриевна тоже получилась. Вполне все получилось. Даже «волчицы» хлопали. И Тёма пришел на прогон, тоже хлопал. Говорю ему: пойдем со мной. Нехорошо мне, Маринка, побуду пока у мамы. Все равно после премьеры заберу его к нам, домой – хотя бы на недельку. Он убегает от меня, стесняется, потому что не в форме. Чего ему, дурачку, меня стесняться?

И эта новенькая – Светлякова, что из Малого драматического на Мойке, тоже на прогон пришла… Талантливая девочка. Там, в Малом, играла Клею из Эзопа. Я видела.

Голос у Насти густой, мелодичный. Движения – отточенные и размытые… изящные и угловатые одновременно. Шея и плечи – будто молоком облитые. Юная царица, настоящая царица! И наш заслуженный, Вольф Янович, тоже мне аплодировал стоя. Настроение у Маринки неплохое. Да что там неплохое… Давно она не испытывала такого подъема. Сама не своя, голова идет кругом… Теперь домой. И отдыхать. Завтра премьера, надо быть в форме. К черту дурные мысли». В хорошем настроении актриса поднялась и вышла из гримерной. Театр пуст, все давно ушли.

Именно тогда, спускаясь по лестнице, она и оказалась свидетелем этой откровенной и, по моему мнению, довольно неприличной сцены. Да, это был именно Вольф Бельский. Фортинбрас. Почему-то именно так называли его, – по имени персонажа из «Гамлета» – хотя Бельский никогда в «Гамлете» не играл. Фортинбрасу – за тридцать. Заслуженный. Всегда наглухо застегнутый, в рубашке с галстуком, в костюме, плотно облегающем крепкую фигуру. Аккуратная стрижка, безупречно подстриженные усики и бородка клинышком. В театре его любили за интеллигентность, за хриплый гортанный голос, которым он пел старинный студенческий гимн Гаудеамус. За доброту сильного человека, за детскую непосредственность и даже наивность. Снобливые молодые актеры часто подшучивали над ним. «Вольф Янович, вы видели эту ерунду, что французы на кинофестиваль привезли? Какая безвкусица – «Розовый телефон» называется». Бельский удивлялся: «Безвкусица? Не знаю, – а мне понравилось». Уважали его и за трепетное отношение к маме. Которую он встречал и провожал. И внимательно следил, чтобы ей удобно было входить в транспорт. За то, что никогда не стеснялся показывать свою сыновнюю привязанность. За его молодецкие акробатические номера на сцене – рондад, колесо, переворот на одной руке, мастерское владение саблей. Один молодой актер говорил:

«Мне все равно, какой у него голос, какой рондад он крутит. Смотрю на него и вижу: мужик с а-гром-ными яйцами. Вольф – нормальный парень!».

Вот он, Вольф. С Настей. Вместе в свое время играли в Малом. Он – Эзопа, она – Клею. И сейчас вместе. Так спешили, что раздеться, как следует, не успели. Фортинбрас выглядел довольно смешно. Он стоял у окна в наглухо застегнутом пиджаке, в начищенных туфлях, со спущенными брюками и спущенными же трусами в цветную сине-зеленую полоску. Настя сидела на подоконнике, белые прожектора пухлых ног в туфлях на толстой подошве закинуты на плечи заслуженного артиста. Трусики тоже не успели снять. Они застряли как раз на уровне головы Фортинбраса, заслоняя от его взгляда раскрасневшееся – кровь с молоком – Настино личико. Вольф Янович хрипло порыкивал, ударяясь острым профилем в белые трусики, натянутые небольшим белым парусом между коленей Насти. Рядом у стены стояла сабля, которой совсем недавно Бельский так лихо размахивал на сцене. Марина невольно рассмеялась, увидев эту забавную картинку. «Вольф Янович, вам не надо помочь?». «Проходи, что стала, лярва?». «Да не сердитесь вы, Фортинбрас Янович, я помогу. Все в порядке, Настя, не нервничай». Маринка аккуратно подняла вдоль ног и сняла Настины трусики. «Вот так-то лучше, ребята. Совсем другой обзор». Фортинбрас дико крутанул ей вслед глазами. Маринка тряхнула головой и, тихо улыбаясь, двинулась в сторону дома. Вдруг до нее дошло – это же происходило на самом деле, взаправду, не на сцене, вовсе не на сцене… Она вся похолодела. Какой ужас! Марина, Марина, что с тобой случилось? Зачем ты так поступила? С ума сошла… Как ты могла? Совсем голову от радости потеряла. Нет, чтобы отвернуться, пройти мимо, сделать вид, будто ничего не заметила… Настроение безвозвратно испортилось – не от того, что оказалась свидетелем непрезентабельной сцены, а от ощущения собственной…

«гадости, мерзости, иначе это никак и не назовешь». Но людям свойственно прощать… Все прощать, особенно себе любимым. И Маринка тоже себя простила. «Какая ерунда, ну пошутила… Может быть, не совсем удачно…» Только другие не простили.

Казалось бы, на этом все могло и закончиться. Потешное, но не очень значительное по масштабам Академического театра (давно привыкшего к гораздо более интригующим и сложным любовным закулисным интригам) происшествие не могло иметь какого-либо значительного резонанса. Но оно, во-первых, быстро стало известно. Вы, конечно, подумаете – почему бы и нет? – Маринка тут же нашептала об этом своим подружкам. Мы бы тоже так подумали. Но совсем не Маринка стала виной и источником быстрого распространения слухов. Подружек у нее не появлялось с тех самых пор, как рыжая Светка укатила в Москву. Маринка вообще была не болтлива, и даже мужу Тёме она об этом происшествии ничего не сказала. Однако, факт остается фактом. Слухи быстро распространялись, в деталях обсуждались в кулуарах и даже – какое безобразие! – выплеснулись далеко за пределы театра – это можно сказать, во-вторых. Заслуженный старательно обходил Маринку и лишь иногда выкатывал на нее озверевший бычий глаз. А Настя делала непроницаемое лицо и старательно не замечала Маринку.

Прошло несколько дней. «Шитикова, в профком!» – крикнул кто-то за кулисами.

Маринку приняла сама Елена Евстафьевна Дерюжко, председатель профкома, немалая, между прочим, величина в иерархии Академического театра. Когда-то Леночка Дерюжко была начинающей актрисой и неплохо сыграла в кино простую советскую девушку, ставшую партизанкой и отважно бившуюся в лесах Белоруссии с немецко-фашистскими захватчиками. Стала известна на всю страну, чего-то даже была удостоена. Рассудительная Леночка решила, что ей вполне достаточно актерской славы, другой выигрышной роли может и не быть, и надумала пойти по общественной линии. Она быстро заматерела, располнела и, самое главное – набрала немалый вес в решении важнейших вопросов жизни театра. Ну и конечно, очень скоро стала заслуженной, не в пример многим другим недальновидным скромным пахарям сцены. Сам Шаргородский прислушивался к голосу Е. Дерюжко и считался с ее мнением… Предоставление жилплощади, прием в труппу лимитчиков, касса взаимопомощи, моральный облик актеров, репертуарная комиссия, да мало ли какие важные вопросы никак не могли решаться без учета ее, Елены Евстафьевны, точки зрения. Она бегала советоваться и во дворец Профсоюзов на площади Труда и даже имела какие-то дела с инструкторами и секретарями обкома партии. По вопросам культуры, конечно. В общем, ни одно важное событие в театре не обходилось без нее.

Елена Евстафьевна приняла Маринку в своем кабинете. Выглядела скромно и достойно. Светлые волосы безупречно уложены и стянуты сзади в кичку, открывая чистую линию правильного лба. Предложила сесть на стульчик рядом со своим темным массивным столом. Долго молчала, перелистывала какие-то свои очень важные бумаги. Потом подняла на Марину глаза и строго спросила:

– Ну, что скажешь, Шитикова?

Марина подумала, что будут опять спрашивать про мужа.

– О чем вы, Елена Евстафьевна?

– А ты не знаешь? Что случилось два дня назад после генеральной репетиции?

– Ничего особенного. Я задержалась дольше обычного, обдумывала, как прошел прогон. Собралась и пошла домой.

– А как ты выходила из театра?

– Как обычно – по служебной лестнице.

– И ничего там не заметила, никого не встретила?

– Театр был пустой, все ушли. Ах, да. На лестнице встретила Вольфа Яновича и Настю…

– И что они там делали в столь позднее время?

– Не знаю, Елена Евстафьевна. Стояли у окна. Наверное, говорили о чем-то.

– И ничего такого ты не заметила?

– Что вы имеете в виду? Ничего особенного я не заметила.

– Ну-ну, Шитикова, ты не финти.

– А что я могла заметить?

– Ладно, ладно, Шитикова. В последнее время ты ведешь себя вызывающе. А надо бы поддерживать контакты с общественными организациями. Ты комсомолка?

– Еще не вышла по возрасту.

– Что ни слово – все с подковыркой. В партию не собираешься вступать? Ты же, небось, заслуженной хочешь стать – без этого никак.

– В партию… Для меня это большая честь. Но и ответственность огромная. Пока не чувствую в себе уверенности, Елена Евстафьевна. А насчет заслуженной… Рано мне об этом думать.

– Ладно, ладно, все хотят стать заслуженными. Иди уже, Шитикова, – строго сказала Дерюжко. – От тебя, я смотрю, все равно ничего не добьешься. Ну, ты вот что. Как узнаешь что-то или увидишь – сразу мне сообщи.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, если кто-то будет вести себя аморально… Или разговоры будет вести не наши. Несовместимые со званием советского актера…

– Конечно, сообщу, обязательно сообщу… Но у нас никто не ведет себя аморально. И разговоров плохих у нас в театре не бывает. А так обязательно. Вы не сомневайтесь.

– Ты смотри у меня, Шитикова, тоже мне шутница нашлась. Шутикова… Дошутишься. Иди уже, – и Елена Евстафьевна строго посмотрела на молодую актрису.

Наверное, вы уже поняли, что Маринка была совсем не виновата в том, что это происшествие стало достоянием общественности и темой широких обсуждений. Может, еще кто-то застукал Бельского с Настей. А вообще-то, ничего удивительного нет в том, что это мгновенно стало всем известно, стало достоянием театральных и культурных кругов. Ведь после бурной сцены на подоконнике Вольф Янович воспылал самыми серьезными намерениями к своей юной избраннице. И та, судя по всему, ответила ему взаимностью в полном объеме своих жизненных устремлений. И он повел Настю к своей маме. И торжественно произнес: «Вот, мама, это Настя». Мама, как я уже рассказывал, всплеснула руками по поводу Лизы, теперь уже «бедной Лизы», «совсем-совсем бедной Лизы». «Мама, ты меня не поняла. Это более, чем серьезно. Я тебя очень прошу, познакомься, это Настя». Мама вздохнула и произнесла фразу, которую произносят все мамы в подобных случаях: «Вначале все говорят – «серьезно-серьезно». Поживем, увидим, насколько это серьезно».

Ну, раз уж это так серьезно, то влюбленные должны были как-то все объяснить: Фортинбрас – своей законной жене, Елизавете Константиновне Шибановой, вполне заслуженной актрисе, Настя – Данечке Львову, с которым они поженились – легально расписались и поженились, а не сожительствовали в грехе – как я уже говорил, еще на первом курсе института. В общем, все это, так или иначе, должно было неминуемо дойти до общественности, которая всегда стоит на страже и озабочена сохранением морально-нравственных устоев советской семьи и хорошим психологическим климатом в Академическом театре, являющимся, безусловно, одним из оплотов и форпостов советской культуры. А Марина, естественно, не имела никакого отношения к распространению слухов. Но почему-то все ополчились именно на нее. Это можно понять. Надо же признать кого-то виноватым. Фортинбраса? Нет, конечно. Безумно талантливый. Очень добрый. Позитивный. Как он кувыркается на сцене! И бегает, и саблей размахивает. Мужик с яйцами. Его можно понять. Выбрал беленькую, чистенькую, молоденькую. Младше себя на девять лет. Вместо вечно плакучей, занудной Лизы. Между нами – Лиза теперь уже больше напоминает старую кобылу. Примерно так рассуждали при встречах молодые актеры театра.

Настю тоже не осуждали. Как Вольфа не полюбить? Разве его можно сравнить с этим мальчишкой Данькой? Никому неизвестный режиссеришко. Да и получится ли из него режиссер? Но кто-то должен быть виновен… в общественном мнении.

Почему так случается, что некоторые люди всегда и во всем виноваты? Что бы они ни делали. Маринка безответная, не базарная, не наглая. На сцене часто плачет. Глаза, ах, какие у нее глаза! Грустные, наболевшие. Такую пнуть – самое простое. Милое дело. Елена Евстафьевна, видимо, тоже поучаствовала, бросила, наверное, мимоходом… Типа – «Не такая простая эта тихоня, как вы думаете. Где бы она ни появилась – всегда что-то случается. Может, нехорошо так говорить, а ведь собственного ребенка выносить не смогла. На мужа прожектор агроменный упал. А теперь что с этим Тёмой? – совсем, говорят, свихнулся Тёма. И мать евонная, Калерия Ивановна, тоже невесткой недовольна. Не знаю, что промеж них там между собой… Но матери виднее, мать всегда права, материнское сердце чуткое, оно всегда разглядит, где обман, где правда. Ведьма она, Маринка ваша. И не защищайте… Цыганская кровь. В тихом омуте… Вот и сейчас с этими, с Вольфом и Настенькой… Достойные, между прочим, люди. А эта, прости господи, чего она там намутила? Потому и пошло у них все наперекосяк».

А ведь действительно – наперекосяк. Вначале письма пошли. Все больше Насте. От ее взволнованных поклонников. Некоторые – довольно хамоватые. И несправедливые… Ругали… Даже называли «жидовской подстилкой». Настя удивлялась, но не особенно реагировала на это. В общем, – относилась философски. Слово «подстилка» ей даже немного импонировало. В этом есть что-то волнующее. А «жидовская»… Непонятно, кого они имеют в виду? Если Даня, так мы с ним расстались, а Вольф Янович… Так Бельский – скорее польская фамилия.

Потом Вольф как-то объяснился с Лизой. Лиза публично рыдала. Бегала по театру, заламывала руки. Всем рассказывала, как плачет и надрывается ее бедная душа… Не в силах вынести разлуки с любимым. Особенно жалели ее заслуженные и народные. Стали откуда-то появляться, ходили по рукам фотографии заслуженной и незаслуженно обиженной артистки – заплаканная, навзрыд, навзрыд. Вот фото у мостика «бедной Лизы» под Эрмитажным переходом, белый Лизин шарфик на черных перилах, ведущих к черной воде и неясная фигурка убегающей Лизаньки Шибановой в каракулевой шубке, убегающей, убегающей по белому, по белейшему свежему снежку – как трогательно! Высокие чувства! Устроили Лизе выступления – концерты, телевидение – чтение стихов, все больше об опустошенной душе, о рухнувших чувствах… «Нельзя сначала убивать, потом шептать: «Я не нарочно!»[33]. «Сложить его одежду, вспомнить лето, сесть у окна, задуматься, всплакнуть, спросить у Господа – «За что мне это?», во лжи, измене с болью утонуть»[34]. «О как же больно сжалось сердце лишь от мысли, что дело рук твоих удар исподтишка, что сил хватило нанести мне в спину выстрел, а сил в лицо ударить – нет, тонка кишка». «Я тебя разлюбил…» – ты сказал неожиданно строго, сбросив чувства с плеча, как давно надоевший рюкзак…»[35]. «Ты сорвал оболочку с души и другую назвал дорогою… Ну, а мне-то что делать, скажи?! Кто сердечко мое успокоит?»[36]. Имя Бельского конечно на выступлениях не упоминалось, но всем стало понятно… Культурный Ленинград только об этом и говорил. Представляете, Фортинбрас ушел от Шибановой к Шитиковой. Да нет, не к Шитиковой… К Лаврентьевой… или к Даниловой-Данилян… Но Шитикова тоже какое-то отношение к этому имела. Цыганка… Что-то наколдовала, без нее никак не могло обойтись.

А потом узнали, что Даня, Настин муж, тоже очень переживает. Сильно, видать, привязан к ней. Понимает, да что понимает – точно знает, что за тягучим голосом и живой непосредственностью белокурой красавицы скрыты особые женские таланты. Не может он, Даня, не представляет, как дальше будет он жить без Насти, не нужна ему такая жизнь, не освещенная больше сиянием его большой любви. Говорят, болел Даня, тяжело болел, пытался даже руки на себя наложить. Так говорят. Может и врут. Наговаривают. Но переживал Даня сильно – это точно известно.

– Послушай, что ты несешь, при чем тут Шитикова?

– А черт ее знает. Может, Вольф переспал с нею, может, и наоборот – она с Даней. Во всяком случае, своего Тёму она в этих делах никогда не спрашивала.

– Да вроде она скромная девица. И актриса отличная.

– Скромная – как же! Читал о классной даме института благородных девиц у Куприна? Тоже скромная. Вечером переодевалась и ходила по улицам, отыскивала партнера на ночь. Чтобы самый что ни на есть мужик был. А тоже скромница. Глазки не поднимает. Однако ее талии завидовал весь институт. И лицо у нее слегка чахоточного типа. Такие всегда нравились мужикам. И теперь нравятся. Шитикова, посмотри, – точь-в-точь эта «учительница», очень похожа. Тоже мне скромницу нашел. Да у нее, если хочешь знать, «бешенство матки».

– Ну, ты сказанул, с чего ты взял?

– Да она, кого хочешь, совратить может.

– Кого, например?

– Например, Вовку Базеля из ТЮЗа, и того соблазнила. Знаешь, такой крупный, статный, басовитый. Лауреат конкурса чтецов.

– Ну и что?

– Да то, что его никто совратить до нее не мог, потому что Базель – голубой.

– Да как же, неужели не помнишь, как Лешка Яковенко, ну, что Зеленина из «Звездного билета» играл, побил Базеля за то, что тот к нему приставал?

– Все это слухи и вранье.

– Как вранье? А Шаргородский?

– Что Шаргородский? Он ее при всех лапает за все места, а она – хоть бы что. А еще – возьмет ее при всех за попу и приговаривает: «Шитикова – Крытикова, что ты бродишь как лиса в лесу?»

– Ну и что? Подумаешь, он со всеми так.

– Со всеми, да не со всеми. А Шитикова его соблазнила все-таки.

– Не знаю. А если и так, что с того?

– А то, что женщины его вообще не интересуют, его привлекали по обвинению в мужеложстве.

– Привлекали, да не привлекли! У него же подруга есть, это все знают. Валька – гримерша. Всегда говорит о нем при всех: «мой сказал, мой подумал». И домой вместе уходят. А Шитикова-то при чем?

– При чем, при чем… Раз все говорят – значит, не случайно. Нет дыма без огня.

Вызывает Марину Шаргородский.

– Что, – говорит, – Маринка, делать будем?

– А что надо делать?

– Какие-то сплетни все вокруг тебя. До чего дошло, – горестно вздыхает Жора. – Бедная Лиза своя не своя, в больницу ее увозили с сердечным приступом. Восходящая звезда советского театра Данечка Львов… вообще, чуть руки на себя не наложил. Елена Евстафьевна говорит, мало мужем занимаешься, все больше на других мужчин смотришь.

– Неужели вы во все это верите, Георгий Яковлевич?

– Верить-то, конечно, я в это не верю. Знаю, ты очень хорошая девочка. Но ведь все говорят. Калерия Ивановна собирается к Стрижу сходить, чтобы тебя выгнали из труппы.

– А сами-то что вы об этом думаете?

– Да нет, конечно. Досужие домыслы это все. Ты же не виновата, что с Тёмой такое случилось. У тебя и без этого проблем всегда хватало, да и сейчас предостаточно. В общем работай. Ты очень талантливая. А наговаривают… В театре всегда много завистников. Да и о нашем разговоре забудь. Работай и ни о чем не думай.

Но спокойного житья у Марины все равно не было. Многие продолжали склонять ее имя. Калерия Ивановна тоже не унималась. Тёме все давно уже стало безразлично, он не вмешивался. А генеральша от культуры бушевала: «Я тебе покажу, прошмандовка. Ты думаешь, можно так обращаться с сыном Цезаря Ильича? Ничего, ничего. Я поговорю со Стрижом. Он мне не откажет. Цезарь Ильич много для него сделал в свое время. А на твоего педика Жору Шаргородского мы тоже управу найдем. Он и так под статьей ходит».

И Калерия Ивановна… И Елена Евстафьевна… Да и Фортинбрас с Настей тоже почему-то на нее озлобились. Ничего не говорят, а смотрят недобро… Будто ее вина, что она застала их вдвоем в такой неэстетичной позе. Сами и виноваты – не дети все-таки… Она ведь… не подшучивала, не подсмеивалась, сплетен не распространяла. Просто помогла снять трусики и аккуратно так положила рядом на подоконник. Какая же все-таки она дура… Может, дело в том, что они потом забыли трусики? А их кто-то потом нашел. Она-то тут при чем? При чем, при чем… «Поделом и досталось, – подумала Маринка – вела себя как грязная пэтэушница, как обкурившаяся девка с панели, прошла бы мимо, ничего бы с тобой и не случилось.

Не обратила бы внимания. В театре и не такое увидеть можно».

* * *

В общем так. Вы спросите, как закончились эти кутерьма и пересуды, за которыми, если говорить откровенно, скрыты – ну, не скрыты, а можно сказать, располагаются – глубокие человеческие чувства и нелегкие переживания отдельных уважаемых людей, потому что сердце, как известно, не камень, потому что, как пел о сердце Леонид Осипович, ему «не хочется покоя», и вот за это нежелание покоя сердце обычно и расплачивается самыми что ни на есть своими глубокими переживаниями? По прошествии некоторого времени Георгия Яковлевича сняли с работы за аморалку в коллективе, засорение кадров и идейную неустойчивость, долго мурыжили по кабинетам и судам, недвусмысленно намекали, что ему светят места, не столь отдаленные, пока он сам не собрал манатки и вместе гримершей Валькой не умотал в провинциальный сибирский театр. Обстановка в театре на Грибоедова – хуже некуда. Маринку уговаривали перейти в Ленком, предлагали роль Наташи Ихметьевой в «Униженных и оскорбленных» Достоевского. «Конечно, это не Академический театр. Ставки пониже. И там нет таких заслуженных и таких народных. Да может, оно и к лучшему», – так думала Марина Шитикова. Думала, думала, да и согласилась, в конце концов.

С тех пор прошло пять лет. Некоторое время она была востребована. Играла главные роли. Снималась в кино. Получала премии. Но спокойной жизни все равно не было. Не оставляли ее ни Калерия Ивановна, ни Елена Евстафьевна, ни многие другие доброхоты. Тёма окончательно перебрался к матери. Был ко всему равнодушен. Кроме театра – его интересовал только театр. Он готов выполнять там любую работу – осветителя, рабочего сцены, уборщика, только бы оставаться в стенах «храма культуры». Его жалели. Пока был Жора Шаргородский, давали какие-то второстепенные роли – стрелочника, почтальона, пьяного прохожего. Однажды дали роль, где надо было просто выйти и сказать: «Здравствуйте, сэр!». Этот эпизод стал основой популярного в те времена анекдота. Тёма переволновался и, когда настала пора что-то сказать, забыл реплику. Наступила длинная пауза, и вдруг в полной тишине с галерки раздался веселый голос: «Поздоровкайся с сэром, задница!». Маринка пыталась приходить к Тёме, помогать. Калерия Ивановна встречала невестку – какую невестку? – бывшую невестку! – гробовым молчанием, а Тёма оставался безразличным и безучастным. Вскоре они совсем перестали видеться. А потом Марина серьезно заболела, и ей пришлось оставить сцену.

Пять лет – большой срок. Нашей героине уже под тридцать. Марина зашла в Домжур. Хотелось побыть среди людей – «там, где чисто и светло». Но подальше от обычной театральной тусовки – не хотелось встречаться со старыми знакомыми, выслушивать «участливые» вопросы, улыбаться и вежливо отвечать. Поэтому не пошла в ВТО. А Домжур рядом. Там тоже приличная публика. И кофе неплохой. Можно поговорить о событиях в городе, узнать новости. Кинофестиваль французских фильмов в Доме Кино. Выставка театральных художников в ЛОСХе на Герцена. Участвует ли там Эдуард Кочергин? Первая премия Миши Барышникова на Международном конкурсе за миниатюру «Вестрис»…

У Марины почему-то было легко на сердце. Казалось бы, ничего особо воодушевляющего в ее жизни не случилось. А настроение хорошее. Она чувствовала, что проснулась от спячки. Все. Болезни позади. Правда, ни работы, ни денег… Будет и работа. Будут и деньги.

Как жизнь удивительно устроена. Кто больше всех ее ненавидел? Кто больше всех унижал и оскорблял? А вот наступили черные дни, та же Калерия первая и протянула ей руку. Хмурилась, сердито ворчала, а ведь именно она помогла, не бросила… Может, ради Тёмы… Может, это не Калерии Ивановны рука, а рука Тёмы. Протянутая в память об их погибшем ребенке. Об их юношеской любви. Которая ушла. Наверное, безвозвратно. Не вернуть того, что закончилось. «Моя вина, – думала Марина, – не смогла я удержать нашу любовь… Не смогла удержать на плаву, не смогла спасти Тёму». Она давно это поняла. Но сейчас эта мысль уже не причиняла ей прежнюю боль, время – лучший лекарь. Она, конечно, еще любила Тёму… Но как-то отстраненно… Разве что как брата или как друга… Скорее – жалела. Остались одни воспоминания. Воспоминания хорошие, светлые. Ну, скажите на милость, разве можно жить только одними воспоминаниями? Сколько можно корить себя, каяться, рвать душу… Да и ему она теперь не нужна, ему никто уже не нужен. Все это случилось так давно, будто бы и не с ней. И эта ужасная сцена на лестнице, и ее нелепое поведение… Всё забылось. Ей всё простили… И Тёму, и слухи… Елена Евстафьевна кстати тоже ей помогла… Пробила матпомощь через профком ВТО. Пришла сама, по своей инициативе. «Мы должны помогать молодым актерам. Все-таки ты наша, мы тебя вырастили»…

Марина вспомнила вчерашний сон. Будто она пришла к Калерии Ивановне. Почему так пыльно, почему все покрыто толстым слоем серой пыли? «Тёмы нет, он – в театре, – говорит Калерия Ивановна. – А вот, посмотри, кто тебя встречает». Прислонившись к косяку двери стоит мальчик лет восьми в коротких штанишках. Длинные светлые волосы, широко поставленные, большие глаза, не по-детски серьезный взгляд. Широкие худенькие плечи, сам – тоненький, звонкий. Руки и коленки измазаны. Маринка женским взглядом заметила, что носки на ногах в сандаликах тоже все в серых пятнах. Захотелось тотчас отмыть ему руки и коленки, постирать грязные носочки. «Неужели не узнаешь? – спросила Калерия Ивановна безразличным голосом. – Это же твой сын Тёма, мой внук». «Как же так, он ведь…» «Мы тоже так думали… что вот-вот его не станет. Все говорили – не жилец. А мы все-таки взяли домой, выходили, спасли… А ты не знала?» «Почему вы не говорили?» Калерия Ивановна не ответила, промолчала, ласково посмотрела на внука.

Тёмочка, сынок, ты жив… Стены квартиры Калерии Ивановны заколебались, словно отражение на воде, закружились, понеслись куда-то, лицо свекрови сморщилось как горящая бумага и улетело. Лицо маленького Тёмы тоже задрожало, некоторое время его взрослые глаза продолжали смотреть на Марину. Потом все исчезло. Но сон не кончился. Марина осталась в темноте. Пыталась руками нащупать косяк двери, где стоял ее мальчик. Дитя их любви.

Что мог бы означать этот сон? Она не чувствовала ни страдания, ни сожаления. Скорее – тихую радость. Может быть, где-то действительно жив ее маленький Тёма. В других мирах. Какие-то добрые люди спасли его. Спасли для нее. И они обязательно встретятся. Тёма пришел к ней во сне… Знает, что мама его ни в чем не виновата. Пришел сказать, чтобы она не волновалась, потому что он простил ее… что любит ее и теперь они обязательно встретятся. Наступит время… Она сможет обнять сына, прижать к себе… вдосталь наплакаться. Вся ее боль, все страдания… и страдания ее малыша, и страдания мужа Артема… всё выплачет она этими своими слезами. И тогда ее беспокойное сердце найдет себе, наконец, тихую гавань и пристанище. Она поняла, для чего пришел маленький Тёма, он пришел, чтобы высказать ей все это.

Марине уже 27. Почти 28. Конечно, не сложилась ее женская судьба. Но ведь 28 – это не 48. Ей все по силам, фортуна еще обратит на нее внимание. Сегодня начинается новая жизнь, совсем новая жизнь.

Вечерело. Лучи заходящего солнца падали на мясистые фикусы, на устрашающие монстеры, на мятые листья гибискуса, на исцарапанный пластиковый экран музыкального автомата. «Утомлённое солнце нежно с морем прощалось». В углу ресторана Домжура, в тени фикусов, монстер и гибискуса, сидела скромно одетая худощавая молодая женщина. Она улыбалась своим мыслям, и в этот момент ее лицо казалось очень интересным и удивительно светлым.

* * *

В обеденный перерыв Леонард Вацлович доехал на метро до Фрунзенской. Прошел вдоль Обводного канала к улице Константина Заслонова. Интересно, что это за выдающаяся такая личность, что в его честь назвали даже улицу в центре города? Фильм, вроде, был такой о партизанах. Вошел во двор здания, построенного, видимо, еще в XIX веке. Почему в Ленинграде говорят «парадная»? Дверь на лестницу распахнута настежь и, к слову сказать, совсем не выглядит парадной. Стены ветхие, штукатурка местами обвалилась, местами осыпалась от старости цветными живописными пятнами. Очень выразительно – прямо Мондриан[37] или Клее[38]. В лестничную шахту встроен лифт, тоже довольно архаичный – начала XX века, видимо.

Леонард – очень худощавый молодой человек, ростом чуть выше среднего, возраст – до тридцати. Друзья называют его Нариком. Плечи широкие, но очень худые, грудь – впалая, тонкая талия, руки, ноги – тоже очень худые. Он в летней рубашке и немного потрепанных бельгийских брюках. Длинные светлые волосы, высокий чистый лоб, широко поставленные огромные глаза… Нарика можно было бы назвать очень интересным, эффектным, если бы не излишняя худоба лица и некоторая синюшность припухлых губ.

Чтобы войти в лифт, надо спуститься на несколько ступенек вниз. Внутри кабины темно. Нашел на ощупь кнопку верхнего этажа. Запели, время от времени вызывающе постукивая и взвизгивая, невидимые направляющие, тросы и еще какие-то неизвестные части и механизмы. Додекафония лифта.

Лифт остановился на один пролет ниже верхнего этажа. У Нарика в руке красная роза. Он подошел к обшарпанной двери и нажал кнопку звонка. За дверью кто-то долго шаркал домашними тапочками, потом задумчиво звякали запоры, цепочка и еще что-то. Наконец, дверь со скрипом открылась. Появилась чистенькая старушка в зеленом бесформенном фланелевом халате с синими цветами. Она не удивилась, увидев Нарика с розой.

– Добрый день, Нарик! Ты сегодня рано, обычно вечером приходишь. Леночки нет. Ты же знаешь, она уже здесь не живет. Почитай уже месяца три. Но ты молодец, отдаю должное твоему постоянству. На тебя, мой друг, можно положиться – каждый день, каждый божий день… а внучка моя замужем теперь. Мужчина видный, серьезный. Ну и с положением.

– Да я все знаю, бабулечка Марья Михайловна. Вы уж передайте цветок от меня Леночке. Елене Витальевне. Она, я знаю, заходит к вам, навещает.

– Так у меня уже накопились… Все розы, да розы, ты же каждый день приходишь. Раньше-то хоть Леночке вручал. А теперь получается, что бабке цветы носишь. Они же вянут, не каждый цветок дождется, не каждый дойдет до своего адресата.

– А вы, бабулечка, аспиринчик в воду положите.

– Ты, милок, тропиночку-то давно к нашему дому протоптал. Сколько уже к нам ходишь, каждый день, почитай каждый день?

– Да уж лет пять будет. Но не каждый день, нет, далеко не каждый… грешный я человек. Болел, было дело. А когда и в отпуск уезжал.

– Грешный. Какой ты грешный, Нарик? Ты золотой… А еще и красавец. На мой взгляд. У вас, нынешних молодых, свое представление… Где у Ленки глаза? Разве сейчас найдешь такую любовь, такую преданность? Только во времена Куприна… Телеграфист Желтков из «Гранатового браслета».

– Скажете тоже. Я на «телеграфиста» не тяну. Тот готов был жизнь отдать ради княгини Веры Николаевны. Да и отдал, в конце концов. Что вы, бабулечка, я же нормальный человек. У меня своя жизнь. А Леночку я действительно очень люблю. Скучаю без нее. Вряд ли она когда-нибудь ответит мне взаимностью. Тем более – замуж вышла… Надеюсь – по любви. А цветы ношу… не то что по инерции… Хочется… в охотку мне. Может, и ей приятно… Хотя я, наверное, немного похож на телеграфиста. Я ведь Леночке тоже гранатовый браслет подарил. Года два года назад, наверное. Наследства у меня нет, так я на пластиковый браслет зернышки граната наклеил. Когда-то выглядело очень недурно – здорово получилось.

– Да, знаю я, видела его. Он и сейчас у нас лежит. Кстати, Леночка просила вернуть тебе браслет, – Мария Михайловна вернулась в квартиру и вынесла браслет – грустное зрелище, зернышки граната высохли и сжались.

– Чего это она решила вернуть? Конечно, он никакой ценности не представляет – жалкий вид.

– Она сказала – не надо больше ничего. И цветов не надо. В общем, она просила больше цветов не приносить. Не нужно ей, и муж может неправильно понять.

– От вас, бабуленька, я такого поручения никак принять не могу. Пусть мне сама Елена Витальевна об этом скажет. Можно воспользоваться телефоном?

– Заходи, милок, звони, телефон в прихожей. Я здесь постою, чтобы тебя не смущать.

Через некоторое время Нарик вышел из квартиры. Выглядел огорченным и обескураженным.

– Да, Леночка сказала… Не надо больше цветов, и лучше, если я совсем не буду появляться. Что это выглядит неуместным. И муж ее недоволен. Что, если я хочу ее спокойствия… И браслет, бывший гранатовый… Да, нет, бабулечка, чай, конечно, у вас вкусный, я знаю. И от души… Предпочитаю отказаться. Пойду я, пожалуй. Мне на работу надо. В ВТО я работаю, бабулечка… Кто, кто… Скромный клерк. Правда, у меня кабинет есть, совсем небольшой. Без окна даже… Ну, мне пора. Да нет, бабулечка, какие обиды? Здоровья вам, Леночке большой привет. Я буду за всех вас молиться. И вы вспоминайте хоть иногда… Нарика – «барабанные палочки».

Леонард возвращался на работу. «Вот оно. Окончательный от ворот поворот. Правда, и раньше было тоже вполне однозначно. Вполне – не вполне… более или менее однозначно».

Два момента в его жизни отпечатались наиболее отчетливо в памяти. Два самых ярких момента, которых он никогда не сможет забыть.

Нарику – четыре года. Он живет с мамой и бабушкой. Бабушка – старенькая, была когда-то смолянкой. Знает четыре языка. Но об этом в семье не принято говорить. Мама Вера – милая, интеллигентная женщина. Преподает фортепьяно в детской музыкальной школе. Платят мало, на жизнь не хватает. Мама – высокая, стройная, подтянутая. Рано утром, до занятий в школе едет на велосипеде в Московский район, подрабатывает в каком-то НИИ уборкой помещений. А где наш папа, мама Вера? Нарик уже знает, что папу зовут Вацлав Домбровский. Мама отвечает довольно уклончиво. Нет уже, нет больше нашего папы, Лёнечка. Он вернется? Нет, мой дорогой, он там, откуда не возвращаются. Никогда – ни мама, ни бабушка – не рассказывали о том месте, откуда не возвращаются, и об отце ничего определенного не говорили.

Старались никому не говорить. Нарик без объяснения прочувствовал важность этого принятого в семье умолчания. Но ребенку, тем не менее, дали отчество и фамилию по отцу. Когда мальчик подрос, он понял – тоже без объяснения – отца переместили в другое, неизвестное обычным людям измерение, в таинственных и грозных коридорах которого он и пропал безвозвратно. Может, сыграли какую-то роль в этом польские корни отца? – это неизвестно. Да и неважно. Теперь уже неважно.

Нарику впервые разрешили самому, без бабушки и мамы, выйти погулять во двор. Зима, пушистый снег. Мальчишки играют в снежки. Вот он бросил в кого-то снежок и наутек. Как смешно, как весело! «Не догоните, не догоните!», – неожиданно Нарик запнулся и упал с размаху в белое пушистое одеяло. Что-то накатило. Крик комом застрял в горле. Неужели это все? Кругом тишина. Его несет куда-то по длинному тоннелю, бросая на поворотах. Где-то совсем далеко слышен мамин крик: «Лёнечка, Лёнечка, не умирай!». И в этот момент… будто свет отключили.

Потом, когда подрос, узнал: мама выскочила в шлепанцах на босу ногу, в домашнем халате, некогда ждать скорую, прижала к себе ребенка – и бегом, бегом в больницу. «Люди добрые, он уже посинел, спасите моего мальчика!».

А Нарик уже куда-то снова летел, какие-то добрые дяди и тети заглядывали ему в глаза, улыбались, передавали из рук в руки, вокруг становилось все светлее. Вдруг из темноты высунулась чья-то рука, схватила за пятку… и выдернула Нарика обратно. Очнулся в кровати. Дышать было тяжело. Какие-то трубочки в носу и во рту, не пошевелиться, потому что весь перебинтован. Вера успела, но еще немного… и было бы поздно. Оказалось, что у малыша врожденный порок сердца. Операцию сделали хорошо, но новое сердце не поставишь. Вот он – шрам от операции на худенькой груди.

Нарик растет болезненным ребенком. Губы и ногти – с синеватым отливом. Подушечки пальцев, распухшие от плохого кровоснабжения, – наподобие барабанных палочек. Бабушка и мама трясутся над внуком и сыном: «Нарик, тебе этого нельзя, не бегай, не надо играть с детьми…».

При всем при том, Леонард оказался способным парнишкой. На фортепьяно, к сожалению, ему не разрешалось играть подолгу – слишком тяжело, большая нагрузка. Он замещал пением, у него неплохой голос. И с юмором, кстати, тоже неплохо; любил Нарик и посмеяться, и пошутить, ария Ленского звучала у него так: «Паду ли я дрючком пропертый?». Хотел серьезно заниматься вокалом – опять врачи не посоветовали. Это де, может спровоцировать новый приступ. Любил танцевать. В школе лучше всех танцевал вальс и танго. Сам научился. Природная осанка, природные способности, чувство ритма. Выступал на школьных концертах, читал звонким голосом: «На русском поле, снежном, чистом, плечом к плечу в смертельный миг встал комсомолец с коммунистом и непартийный большевик». Нет, нет, в драматическую студию ему тоже никак нельзя, слишком большие волнения. Вы что, мамаша, хотите, чтобы ваш ребенок умер прямо на сцене?

С детства Нарик понимал, что ему дано в этой жизни меньше, чем другим. Привык к мысли, что суждено ему прожить обыкновенную жизнь, быть самым обычным человеком, быть как все. Ну, так что? Разве это трагедия? Таких миллионы, что в этом плохого? У Нарика не было амбиций. Другой вопрос, что нужно же чем-то заниматься. Ближе всего ему было искусство, театр. Если не певец, не танцор, не актер… Пусть будет что-то ближе к театру. Поступил на театроведческий факультет Театрального.

Студенческие годы складывались неплохо. Преподаватели ему нравились, он им – тоже. Толковый, легкий, открытый, доброжелательный. Нарик возмужал, немного окреп. Он ничем не отличался от других студентов, почти ничем, разве что – худобой, синеватым оттенком губ… И «барабанными палочками». Если его спрашивали: «Что у тебя с пальцами?»… «Да ничего, такая конституция».

На третьем курсе появилась Лена. Она перевелась из какого-то провинциального вуза. Крупная, веселая, румяная, улыбка – жемчужное ожерелье. Антипод Нарика? Антипод? Да нет, не везде и не во всем. Так или иначе – Нарика потянуло к ней. Это было как озарение, как внезапное открытие новой жизни. Вы скажете – противоположности сходятся? Откуда нам знать, почему именно этого парня тянет именно к этой девушке? Они много времени проводили вместе. Однажды даже целовались после студенческого вечера. Она разрешала провожать себя до дома. Но не более того. Ее провожали и другие. Лена вообще была общительной девушкой. А потом Нарик объяснился в любви. «Нарик, ты чудный парень. Мне очень хорошо с тобой. Давай мы вот о чем договоримся – не надо ничего менять, пусть так все и остаётся». Откуда нам знать, почему именно эту девушку совсем не тянет именно к этому парню?

Вначале Леонарду казалось, что для него эта девушка всё. Что ему ничего в жизни не надо. Только знать, что она существует. Только иметь возможность хоть иногда увидеть ее… поговорить по телефону. Цветы… Возможность как-то сказать о своем чувстве. Просто вручить цветы. Хотя бы один цветок. Но каждый день. Если день прошел, а он не принес Леночке цветы… Поздно ночью бегал по станциям метро, чтобы купить заветный цветок, и быстрей, быстрей – на Константина Заслонова. Звонок. «Все спят, Леночка спит уже, ты что, с ума сошел?» «Бабулечка, бабулечка…». «Да ладно уж, передам». Ритуал. Не только ритуал. Первая любовь… Оно было всегда рядом, это чувство, гнездилось где-то внутри его худенькой груди под этим ужасным шрамом.

Нельзя сказать, что Нарик не нравился женщинам. Его отличал особый шарм, интеллигентность, раскованность, открытость и доброта. Как и все молодые парни его возраста… Случалось и так, что он не всегда ночевал дома. Но это было так. Это было как бы между прочим. С ним всегда была его Лена. Елена Витальевна. А что теперь? Что теперь делать? Ничего не изменилось. Ну, не будет вручать цветы. Все останется. У него в сердце все останется, как раньше. Верил ли он сам в то, в чем себя уговаривал? Понимал ли, что он не телеграфист Желтков, что безумные порывы и самоотверженность маленького человека из провинции XIX века совсем не в его, Нарика, характере? Что все эти годы образ «безупречной» дамы сердца постепенно размывался… и превращался в милые, но довольно неопределенные и неясные воспоминания, покрытые розоватым флером первого юношеского чувства. Видимо, настала пора честно и откровенно отдать самому себе отчет в этом. Одним словом, наш герой, Леонард Вацлович, к тому времени уже свой человек в театральном мире, ничего особенного не почувствовал после разговора с «бабулькой» на лестнице и с Леночкой по телефону. Ни сожаления, ни огорчения… Все к этому шло. Игра немного затянулась. Всему свое время. Студенческая влюбленность, студенческая увлеченность, студенческая самоотверженность, в какой-то степени – выпендреж…

Он вспомнил, как в компании друзей развлекался тем, что пристраивался сзади к какому-нибудь задумчивому прохожему или к спешащей по делам девушке, и шел шаг в шаг, почти вплотную, потом к ним пристраивался еще кто-то и так – вся компания. Когда прохожий останавливался и оглядывался, процессия мгновенно рассыпалась. Разыгрываемый не понимал, почему это все вокруг смотрят на него и смеются. Прошло время милых студенческих шуток. Сейчас это уже неуместно. Прошло время безоглядного поклонения идеалу юных лет. Кто тебе эта Леночка? Чужой человек, в лучшем случае – приятельница. Откровенно говоря, он не очень расстроился. Вернее – как человек, любящий порядок и определенность во всем, он расстроился оттого, что не очень расстроился.

* * *

Рабочий день Леонарда прошел в обычных хлопотах – звонки, отчеты в Министерство культуры, в обком, документы, посетители. Все, день закончен. Свою норму закупоренных бутылок я выполнил. Не помню, как там у Джека Лондона – пять тысяч закупоренных или раскупоренных бутылок в день? Теперь пусть работают другие. Флаг им в руки. Он вышел на Невский и медленно побрел в Домжур, благо это совсем рядом. По пути заметил девочку лет двенадцати. Коротко подстриженные пепельные волосы по бокам закрывают уши, а спереди откинуты назад, открывая высокий лоб. Девочка шла быстрым, энергичным шагом, размахивая руками, будто маршируя под музыку. И взгляд… Взгляд всезнайки. Казалось, что она успевает заметить и пересчитать всех прохожих на Невском, о каждом сделать умозаключение и каждому вынести свой приговор. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Как же ей наскучил этот неумный и суетливый народец, шаркающий ногами по тротуару Невской перспективы. Сами-то вы знаете, куда вы все идете? Ее взгляд на мгновение остановился на чуть сутуловатой фигуре Леонарда – и этот туда же. Юная леди непроизвольно зевнула. Зевнула, как и подобает настоящей леди, не размыкая губ, но скрыть зевок ей не вполне удалось, выдали дрогнувшие крылышки аккуратного носика.

Леонард зашел в Дом журналиста. Ему хотелось посидеть, успокоиться, без спешки поразмышлять о событиях дня. Все-таки важный момент в жизни. Давно ожидаемый, но все-таки… Ожидаемый, а все равно неожиданный. Це дило треба разжуваты… Ха, здесь Шитикова.

Вот это действительно неожиданность. Что ты здесь делаешь, прелестное дитя? Он подсел к актрисе. Откуда ты взялась, Маринка? Мы все тебя потеряли, очень рад тебя видеть. Чудесно выглядишь, просто красавица! Девушка, принесите мне чай, какие-нибудь соленые орешки и печенюшки с крекерами. Как здоровье? Очень хорошо, рад за тебя. Думаешь работать? Да какие у тебя могут быть проблемы? Любой театр будет рад тебя пригласить. Пока подыскиваешь место, делай моноспектакли. Тебе все по зубам. От Шекспира до Цветаевой. Я помогу: директор Ленконцерта – мой соученик и хороший приятель. Уверен, он заинтересуется, Шитикова – это имя, никто о тебе не забыл. И с Шаргородским переговори. Да-да, Георгий Яковлевич снова в Ленинграде. В свободном полете. Организует антрепризы[39]. Снимает балет, сделал отличный фильм-концерт. Думаю, он с удовольствием поработает с тобой, поставит моноспектакль, например. Может, и не один.

Не успел Леонард выпить чашку чая, как в зале ресторана появился стройный элегантный мужчина в возрасте между сорока и пятьюдесятью. Очень живой, приветливый. Аккуратная стрижка, хорошо уложенные черные волосы без единого намека на седину. Лицо с запавшими щеками. На первый взгляд такой же худощавый как Леонард, но в его худобе скрывалось нечто совершенно противоположное – Леонарда скорее можно было бы назвать худосочным. Бросались в глаза быстрые точные движения этого мужчины, веселый цепкий взгляд и легкая улыбка, которая, казалось, в любой момент готова сорваться с его губ.

Следом за ним вошла та самая девочка, которую Леонард заметил на Невском. Она быстро оценила обстановку и выбрала столик, за который она и уселась со своим спутником, – довольно-таки удачно, по мнению Леонарда, так как столик оказался как раз напротив него, метрах в трех-четырех. Девочка, судя по всему, была ужасной непоседой. Она несколько раз подряд отодвигала свой стул от стола и снова придвигала, не сводя внимательных глаз со своего спутника, по-видимому, отца. Закрыла лицо газетой, потом долго ее складывала, съехала со стула вниз под стол, опираясь затылком на сиденье стула. Отец – будем считать, что это был отец – наблюдал все ее выходки благосклонно, не выказывая ни тени недовольства. К тому времени, когда им принесли чай, девочка успела заметить, что Леонард внимательно разглядывает ее компанию. Она ответила ему знакомым пристальным, оценивающим взглядом и неожиданно на мгновение одарила ослепительной улыбкой.

Леонард ответил ей менее яркой улыбкой, потому что приходилось прикрывать губой черную свинцовую пломбу на одном из передних зубов – в те годы в Советском Союзе еще не умели ставить симпатичные, беленькие, современные пломбы. Не успел он опомниться, как девочка уже стояла около его столика, сохраняя при этом полное самообладание. На ней была короткая шотландская юбочка красновато-шоколадных тонов и светло-серая свободная блузка.

– Я думала, что журналисты терпеть не могут чай. Они пьют только коньяк или виски.

Вряд ли это была дерзкая выходка напоказ. Скорее всего, это было сказано откровенно и напрямую, именно так, как она, по-видимому, привыкла говорить. В ответ Леонард сказал, что он – не журналист, но есть некоторые журналисты, которые не пьют ничего, кроме чая.

– И что же, вы ничего не пишите?

– Ну как не пишу. Пишу, конечно. Пишу рассказы, сейчас я пишу пьесу.

В какой-то момент ему стало неудобно так разговаривать, он вскочил, встал рядом с ней и предложил:

– Не согласится ли юная леди присесть за наш столик?

– Соглашусь разве что на одну минуту.

Леонард отодвинул стул напротив себя, она села, сохраняя прямую спинку и идеальную осанку. Он торопливо, почти бегом бросился назад, сел на свое место, спеша продолжить беседу. Потом снова улыбнулся, по-прежнему стараясь не показывать свою пломбу. Как ни странно, рядом с этой девочкой-подростком он чувствовал себя не в своей тарелке, будто он был ребенком, а она – взрослым человеком. Леонард представился и представил свою собеседницу Марину.

– Очень приятно, вы тоже не журналист? Актриса? Очень приятно.

Девочка сделала паузу.

– Меня зовут Эля. А там за столиком сидит мой отец. Он потрясающе интересный человек.

Леонард заметил, что погода сегодня неплохая.

– Вы правы, – ответила юная леди звонким голосом человека, который ненавидит бессмысленные разговоры. Она положила пальчики обеих рук на край стола. – Я видела вас на Невском. Вы шли мне навстречу. А потом я встретилась со своим отцом, и он предложил мне зайти сюда и выпить чаю.

Голос ее звенел и особенно выразительно звучал в верхнем регистре. Леонард сказал, что тоже заметил ее на улице. И добавил, что у нее очень хороший голос. Она кивнула головой.

– Я знаю. Я занимаюсь пением в детской музыкальной школе и намерена стать профессиональной певицей.

– Во, здорово! Будете петь в опере?

– Ну, вот еще! Ни в коем случае! Чур меня, чур. Буду петь на эстраде как Майя Кристаллинская. Заработаю кучу денег. И куплю себе замок. Может быть, выйду замуж за англичанина. В крайнем случае – за шотландца. И буду жить в своем замке. Вы бывали в Шотландии?

Леонард ответил, что нет, не бывал и предложил ей крекер.

– Спасибо большое, не надо. Если говорить откровенно, я ем как птичка.

Леонард откусил крекер и сказал, что в Шотландии есть замечательные замки. И превосходные писатели… Вы, может быть, знаете двух Робертов – Стивенсона и Бёрнса.

– Знаю, мне папа рассказывал, и я читала. Стивенсон мне совсем неинтересен – он для мальчишек пишет. А Бёрнс… «Ты свистни – тебя не заставлю я ждать, пусть будут браниться отец мой и мать, ты свистни, – тебя не заставлю я ждать. Другим говори, нашу тайну храня, что нет тебе дела совсем до меня, но, даже шутя, берегись, как огня, чтоб кто-то не отнял тебя у меня, и вправду не отнял тебя у меня!» – Эля очень серьезно посмотрела в глаза Леонарду. – Раз вы пишите пьесу, значит, вы драматург, не так ли? Вы первый драматург, с которым я познакомилась.

Леонард объяснил, что вообще-то, он не совсем драматург. Но надеется, что со временем станет им. Отец Эли стал подавать ей знаки, чтобы она вернулась к своему столику и перестала надоедать чужим людям. Эля сохраняла полную невозмутимость. Она развернула стул так, чтобы оказаться спиной к своему столику и в корне пресекла всякие попытки отца установить с ней дистанционную связь.

– Вы работаете в этом желтом здании рядом с кинотеатром «Октябрь»?

Леонард сказал, что он иногда заходит туда по делам.

– Очень, очень интересно. Между прочим, я не такая наивная, как вам кажется. Я не вчера родилась.

Леонард ответил, что может поспорить на что угодно, что она права. Он почувствовал, что сидит как-то неудобно и постарался сесть попрямее. После некоторой паузы Эля сказала:

– Вы производите впечатление разумного человека. Во всяком случае, для человека, который, видимо, занимается журналистикой и к тому же хочет стать драматургом.

Леонард попытался вежливо объяснить, что, если она хочет говорить начистоту, то от этого ее высказывания попахивает снобизмом и заносчивостью, но он, Леонард, надеется, что это не в ее духе. Эля держалась с вежливостью и тактом, которого Леонарду явно не хватало. Она покраснела и сказала:

– Знаете, так получилось, что я была знакома с несколькими журналистами. Они-то точно вели себя очень заносчиво. Всех подряд оскорбляли, пускали в ход кулаки… Или, например, ГАИшникам сказать: «А вы знаете, кто я такой? Хотите работу потерять?» – скажите, это кажется вам разумным поступком?

Леонарду было нечего возразить. Марина слушала их беседу с интересом, весело смеялась после некоторых реплик юной леди. Леонард сказал, что журналисты ездят по всему миру, часто бывают вдали от родного дома, и что редко кому из них улыбается удача. И добавил, что взрослые девочки могли бы сами о многом догадаться, если бы немного постарались.

– Возможно, вы правы, – сказала Эля таким голосом, что всем стало понятно – юная леди осталась при своем мнении. Она подняла руку и ощупала свою прическу. – Сегодня сильный ветер. Должно быть, у меня ужасно растрепанный вид. Знаете, у меня очень волнистые волосы, когда голова в порядке.

– Я заметил, что они вьются.

– Не локонами, они на самом деле очень волнистые. Скажите, вы с Мариной муж и жена? Говорят, что у мужа с женой много общего.

– Ну, вот… Получается, что об этом нетрудно догадаться. Конечно, Марина – моя жена.

– Марина, вы такая красивая… Извините за бестактный вопрос, Леонард, конечно, без памяти влюблен в вас?

Марина с Леонардом долго смеялись, а потом Леонард сказал, что если они заметят какую-нибудь бестактность, непременно скажут ей об этом.

Эля опять положила руки на стол.

– Как правило, я подвержена сильным стадным инстинктам, – и она испытующе посмотрела на своих взрослых собеседников, проверяя, правильно ли она употребила это ученое слово. Те не подали вида. – Я просто подошла к вам, потому что тогда на улице вы показались мне ужасно одиноким. У вас потрясающе выразительное лицо.

Леонард сказал, что она угадала, что он и вправду там, на Невском, чувствовал себя очень и очень одиноким. А сейчас, когда рядом Марина, ему совсем не одиноко. Но он все равно рад, что Эля к ним подошла.

– Я стараюсь научиться быть более сострадательной. Мама говорит, что я чрезвычайно холодный человек, – она опять потрогала рукой прическу. – Я живу с мамой. Она – исключительная женщина, очень добрая. После развода с папой она делает все возможное, чтобы я чувствовала себя комфортно.

– Очень рад это слышать, – вставил Леонард.

– Моя мама, между прочим, чрезвычайно интеллигентный человек. С большим эстетическим чутьем во многих отношениях. – Она снова посмотрела в глаза Леонарду, словно заново почувствовала к нему интерес. – Как вам кажется, я действительно ужасно холодная?

Леонард сказал, что ничего подобного не заметил. Честно говоря, ему кажется – совсем наоборот. Марина тоже подтвердила, она сказала, что Эля, видимо, очень увлекающаяся натура.

Подошла официантка и сказала, что отец ждет юную леди, – отец так и сказал «юную леди» – чтобы она допила свой чай. В это время отец смотрел на дочь с легкой улыбкой, никакого укора или упрека в его взгляде не чувствовалось. Эля помахала ему пальчиками руки и, как ни в чем ни бывало, снова обернулась к своим собеседникам.

– Я очень люблю бывать с отцом. Он проводит со мной столько времени, сколько мне захочется. Отец меня обожает. Потому что мы похожи как две капли воды. Только он – черненький, а я – беленькая. Моя мать – очень страстная женщина. Она – настоящий экстраверт. А отец – интроверт. Они очень хорошо подходят друг к другу. Но только на первый взгляд. Отцу нужна подруга жизни более интеллектуальная, чем моя мама. Поэтому они развелись, и у отца сейчас другая семья. Папа – исключительно одаренный человек. Во всех отношениях. Он – почти гений.

Марина с Леонардом с интересом ждали продолжения рассказа, но больше ничего не услышали. Эля выкинула уже знакомый номер – съехала спиной по стулу вниз под стол и закатила свои выразительные глаза. Леонард заметил, что лучше, пожалуй, отложить эту штуку до тех самых пор, когда она станет хозяйкой замка в Шотландии, где она сможет делать абсолютно все, что ей заблагорассудится.

– У вас довольно слабо развито чувство юмора, не так ли? – задумчиво сказала она. – Отец считает, что у меня вообще нет никакого чувства юмора. Что я не приспособлена к жизни, потому что у меня нет чувства юмора.

Леонард заметил, что чувство юмора вряд ли сможет помочь, если произойдет что-то непредвиденное или, например, случится беда.

– А отец считает, что поможет. Можем спросить его.

Это было не похоже на возражение. В ответе девочки прозвучала стопроцентная уверенность, и Леонард поспешил дать задний ход. Он сказал, что ее отец, возможно, смотрел на этот вопрос более широко, а он, Леонард, имел в виду более частный случай (что он этим хотел сказать? – похоже на то, что Леонард и сам этого не знал).

– Мой отец – невероятно привлекательная личность. И собой очень хорош. Посмотрите на него. Не то, что красота – это самое главное. У него ужасно пронизывающий взгляд. Слишком пронизывающий для человека, который отличается феноменальной добротой.

Леонард заметил, что ее отец… у него, видимо, очень своеобразная манера выражать свои мысли.

– О да, совершенно особенная, – сказала Эля. – Он работает главным – то ли металлистом, то ли металловедом – на заводе турбинных лопаток. Это очень сказывается на нем. Если вы присмотритесь, у отца на месте лопаток появились крылышки. Поэтому у него все очень хорошо получается. Он играет вратарем в заводской команде. Товарищи по команде называют его «наш Лев Иванович», в честь легендарного Яшина.

– А как на самом деле? – спросил Леонард.

– На самом деле так и зовут – Лев Иванович. Только фамилия его Житомирский. Наверное, потому что он из Житомира.

Неожиданно Эля как бы сама себя прервала.

– Ответьте на два вопроса. Почему актеры в кино целуются крест-накрест?

– Как это крест-накрест?

– Ну, будто бы наперекосяк.

Леонард и Марина переглянулись. Они не знали, как отвечать юной леди.

– Наверное, носы мешают, – дружно сказали они. Но их ответ прозвучал неуверенно.

– Скажу вам откровенно, – добавил Леонард, – этот вопрос мучил меня с детских лет, и я до сих пор не знаю на него ответа. Ты как целуешься в кино? – спросил он у Марины.

– Ничего не могу сказать. Я еще ни разу не снималась в кино. Надо бы у Тёмы спросить. Но Тёма в кино, кажется, тоже не целовался.

– Тогда второй вопрос, – строго сказала Эля. – Что надо сказать человеку, который икает и не может остановиться? Это моя собственная загадка.

Леонард закатил глаза, словно пытался найти разгадку. Потом с огорченным видом сказал, что сдается. Марина тоже не нашла ответа.

– Набери воздух и сиди… ПОКА НЕ ЗАДОХНЕШЬСЯ!

Последняя часть «пока не задохнешься» прозвучала на полной мощности. Эта разгадка оказала самое сильное действие на саму Элю, она буквально рыдала и стучала себя кулаком по груди, чтобы прекратить приступ смеха. Потом остановилась и сказала довольно спокойно и рассудительно:

– Я каждый раз впадаю в истерику. У меня плохое чувство юмора.

– Пожалуй, это лучшая загадка, которую я когда-либо слышал, – сказал Леонард и переглянулся с Мариной.

В ответ на этот комплимент она опять сползла со стула и закрыла лицо краем скатерти. Потом поднялась, оставив лицо закрытым так, чтобы остались видны одни лишь счастливые сияющие глаза.

– Разрешите узнать, если можно, чем вы занимались до того, как поступили работать в желтый дом с греческим фасадом и решили написать пьесу?

Леонард ответил, что ничем особенным не занимался, а вообще-то, занимался всем понемногу, что практически одно и то же.

– Чем же, например?

– Например, я танцевал и пел.

– Не может быть, не может быть! – закричала Эля и захлопала в ладоши. – Спойте мне, пожалуйста, что-нибудь прямо сейчас, я вас очень прошу. Здесь так жарко, невыносимо жарко, спойте о жаре.

Леонард почему-то вопросительно посмотрел на Марину, та кивнула. Его глаза азартно загорелись, и без всякого стеснения он загорланил на весь зал: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня, не морозь меня – моего коня!» Получилось довольно неожиданно. Немногочисленные посетители удивленно обернулись, а Эля и Марина засмеялись и захлопали в ладоши, Эля – с восторгом, Марина – немного сконфуженно.

– Вы уже печатались? – спросила у Леонарда бесстрашная маленькая леди.

Леонард вначале замялся, а потом попытался ответить, правда, не совсем уверенно. Он сказал, что у него есть несколько рассказов, но он – не очень-то плодовитый писатель. И принялся объяснять, что издатели – это настоящая банда… Им нужно, чтобы все было написано правильно, выдерживая так сказать линию… и все такое.

– А о чем вы пишите свою пьесу?

– Это веселая комедия о разных знаменитых капитанах, о героях Стивенсона, которого ты не любишь, Александра Грина и в таком же духе.

– А, я знаю, это что-то типа радиопередачи «Клуб знаменитых капитанов». Мне кажется, вам надо избегать всяких детских глупостей. И не нужно писать ужасно длинно и многословно! Я предпочитаю рассказы об униженных и оскорбленных.

Леонард с Мариной переглянулись.

– Об униженных? – переспросил Леонард.

– Мне интересны все жалкие и ничтожные. Я всегда подбираю брошенных котят и тащу их домой. Пишите, пожалуйста, о великодушии и сострадании, я вас очень прошу.

Леонард сказал… он надеется, Эля понимает, что такое сострадание. Доводилось ли ей самой проявлять сострадание к кому-нибудь, кроме брошенных котят?

– Да, у меня есть это в характере. Я ужасно люблю помогать, если у кого-то возникают проблемы. Только результат получается обратный.

Леонард с Мариной попросили, чтобы она рассказала что-нибудь в этом духе.

– У нас в школе появился новичок. Леша Моралов. Он с родителями приехал из Махачкалы. Там учат хуже, чем в Ленинграде. И он вообще ничего не знает. Такой жалкий, я его и пожалела. Вот он и попросил меня помочь. В общем, зря я ему помогала. Почему? Все равно ничего не получилось. Он – тупой, к тому же противный – потный, задастый… А еще он пытался мне под юбку залезть. Не подумайте, что я какая-то ханжа. Если бы это был мальчик, который мне нравился… тогда совсем другое дело. Честно говоря, у меня еще не было никаких романов. А этот Моралов какой-то убогий. А еще и нахальный. Я его выгнала. Потом он напросился, чтобы ему помогал наш отличник Алик Вексельман. Ходил к нему домой после школы… Аж целых два месяца. Алик возился с этим тупицей, его мама кормила этого Лёшку обедами, в общем, приняла его как своего. А тот отплатил им вполне, гадости всякие говорил об Алике. Типа того – что с него, с Алика, взять, он же еврей. Гадость какая! Не зря наш чертежник Булыжкин Иван Петрович издевательски называл Лёшку Махач-Мораловым. В общем, зря я его пожалела. А есть такие, которых обязательно надо пожалеть.

Леонард спросил, кого, по ее мнению, надо обязательно пожалеть?

– Мне, например, вас очень жалко. Вы такой интересный и необычный, а у вас, как мне кажется, ничего толком не получается. Что надо сказать человеку, который икает?

– Ты уже спрашивала у него, – сказала Марина.

Эля толкнула ногой ногу Леонарда и повторила вопрос. Леонард сказал свою версию: «Набери воздуха и жди, пока не перестанешь икать». Эля состроила обиженную гримасу, отвернулась и резко встала в пылу праведного гнева, не сгибая и оставив выпрямленной левую ногу. Резко взмахивая руками, она поковыляла к столику отца, прежалостливо припадая на прямую, будто бы не сгибающуюся левую ногу. По-хозяйски уселась рядом с отцом, взяла чашку чая обеими руками и стала о чем-то оживленно говорить с ним, обсуждая, видимо, беседу с новыми знакомыми. Леонарду очень хотелось, чтобы Эля взглянула на него, но она, судя по всему, не собиралась оборачиваться. Через некоторое время, сочтя, видимо, паузу достаточной, она встала и, как ни в чем ни бывало, вернулась к их столику.

– Нам пора идти. Я вас очень прошу простить меня, мне чрезвычайно стыдно за свою прическу. Я выгляжу как настоящее чудовище.

– Ничего подобного, – сказал Леонард. – Я лично вполне оценил, какие у вас замечательные, волнистые волосы.

Он сказал также, что очень рад познакомиться с такой милой и хорошо образованной девочкой. Марина присоединилась к нему. Эля кивнула.

– Этого следовало ожидать. Я очень общительна для своего возраста. – Эля снова коснулась своей прически. – Вы с Мариной еще собираетесь быть здесь? Мы приходим сюда с папой каждую пятницу после занятий в музыкальной школе.

Леонард сказал, что он бы мечтал об этом. Но не знает точно, когда еще он сюда заглянет. И насчет Марины тоже ничего определенного сказать не может, правда, Марина?

– Иначе говоря, вы не знаете, встретимся ли мы, – сказала Эля.

Она не отступила от стола. Наоборот, плотно соединила ноги и, посмотрев вниз, подравняла носки своих туфель. Надо сказать, что это получилось отменно – все заметили ее стройные ножки и точеные щиколотки в коротких белых носочках.

– Хотите, я вам напишу? – спросила она, немного порозовев от смущения. – У меня неплохой слог, вам будет не стыдно за меня.

Леонард ответил, что будет счастлив, и они обменялись адресами.

– Вы не будете против, если я напишу Леонарду? – спросила она Марину. Та кивнула. – Если я напишу первая, ни вы, ни Леонард совсем не будете скомпрометированы.

Они попрощались, Эля подала Леонарду и Марине свою узкую, влажную ладошку.

– У меня к вам большая просьба, – обратилась она к Марине. – Позаботьтесь о Леонарде. Он достоин лучшей доли. Он очень добрый и талантливый. Если вы будете его обижать… – Потом повернулась к Леонарду. – Подождите меня несколько лет, Леонард, я подрасту… Придет время, и я заберу вас… я заберу вас обоих в свой замок.

Леонард и Марина были несколько обескуражены. Они заказали себе еще чай и кофе. Пытались продолжить разговор, поглядывая на Элю и ее отца. Разговор явно не клеился. Эля с отцом собрались и поднялись из-за своего стола. Отец Эли приветливо махнул рукой Леонарду с Мариной и первым направился в сторону двери. Эля внезапно подбежала к Леонарду и, совершенно не обращая внимания на Марину, влепила Леонарду звонкий мокрый поцелуй в щеку. Она развернулась, чтобы убежать, но Леонард успел поймать ее за поясок шотландки:

– Что надо сказать человеку, который икает и не может остановиться?

Эля просияла:

– Набери воздух и сиди, пока не задохнешься! – выкрикнула она и опрометью вылетела из ресторана, очевидно, в полном экстазе.

* * *

Белые ночи. Выйдя из Домжура, Нарик с Мариной долго бродили по городу. Нарик рассказывал о своей маме. О том, что матушка до сих пор ездит на велосипеде в Московский район, чтобы заработать какую-никакую копеечку, что до сих пор переживает за него по пустякам, что бабушки уже давно нет… О том, как он, Нарик, в свое время увлекался вокалом, танцем, как ему нравилось читать стихи… Но, увы, ничего серьезного из этого не получилось. Потому что сердце. Вот он и остался взрослым ребенком. Что друзья за веселый нрав и форму пальцев называют его «барабанные палочки». Вспоминал о своей беззаветной преданности первому чувству, о ежедневной розе и о «гранатовом браслете». О том, что мама знает о его давней привязанности к Лене, но незнакома с ней и имени ее не знает. «Меня это не интересует, – говорила ему мама. – Баловство одно. Немного затянулось твое юношеское увлечение. Все проходит. И это пройдет».

Нарик показал Марине, что осталось от «гранатового браслета», и хотел выбросить. «Не выбрасывай, – сказала Марина, – пожалуйста, не выбрасывай, оставь на память». Ей тоже захотелось выговориться, рассказать ему все, что накопилось и наболело за долгие годы. О муже Тёме. Об ушедшей любви. О маленьком Тёме, которого она не дождалась и которого до сих пор не может забыть. Они вспоминали стихи Цветаевой, Мандельштама, даже Шекспира, обсуждали, как ей сделать моноспектакль. Марина чувствовала себя комфортно рядом с Нариком. В нем столько юмора, доброты, тактичности и тихой мудрости очень чистого человека. Человек без второго дна. От него не следует ждать – ни хитрости, ни злобы, ни задней мысли. И все это Эля. Что за девочка – само совершенство! Марина с Нариком знакомы давно, театральный мир Ленинграда… он такой маленький, все знают друг друга. Шапочно. Знают, да не знают. Там, в Домжуре, они с Нариком поговорили бы десять минут и разошлись. Если бы не Эля… А теперь ей кажется, что они давно уже близкие друзья.

Белые ночи. Так говорят: «белые» – линялые серые сумерки под обломанным зеркалом ущербной луны. Что за счастье ходить без цели рядом с человеком, которому доверяешь. Они встретили на набережной знаменитого Темирканова, руководителя и дирижера Большого зала филармонии, он тоже гулял по городу… Совсем один. Элегантный, интересный, немолодой уже человек, с задумчивым и светлым лицом. Они встретили Толю Шагиняна, талантливого мима, который ходил по ночному городу с огромным котом на плече.

К середине ночи в конце сложного маршрута их броуновского движения наши немного грустные герои добрели до Театральной площади. Зайдем ко мне, попьем чайку, – предложила Маринка. У нее тоже – говорили, говорили… никак не могли наговориться.

– Скоро утро. Пойдем спать, Нарик, – сказала Маринка, – я сейчас постелю.

Леонард почувствовал некоторую неловкость. Весь этот вечер они провели вдвоем, между ними возникли… Близость и доверие… Те близость и доверие, которые бывают у брата с сестрой. Перед близостью с женщиной возникают совсем другие ощущения. А здесь не было случайных прикосновений, не было «удушливой волны», не было объятий, не было сияющих глаз… Маринкино «Я сейчас постелю» прозвучало как-то очень буднично. И даже, можно сказать, совсем безрадостно. Или она имела в виду что-то совсем другое? Марина придвинулась вплотную к Леонарду, положила руки на плечи, внимательно посмотрела в глаза: «В чем дело, Нарик?». Она поняла и его неловкость, и некоторое его смущение. Будто он ушел от нее, мгновенно удалился куда-то, улетел, будто он очнулся и спросил сам себя: «Что это за женщина рядом со мной, и почему так случилось, что я рядом с ней?».

Внезапно Марина вспомнила вчерашний сон, своего маленького восьмилетнего Тёму. Его грустное лицо в обрамлении длинных светлых волос. Одно лицо. Это же не Нарик, это ее Тёма. Я могу все исправить. Буду любить этого мальчика, буду жить ради него, чтобы ему было хорошо, чтобы он узнал, что значит быть счастливым.

Пуговичка за пуговичкой она расстегивала его рубашку. Гладила руками и целовала плечи и грудь: «Не бойся, Нарик. Тебе нечего стесняться. Не стыдись своей худобы, не стыдись шрама. Ты самый лучший, самый красивый». Нарик вспомнил последние слова Лены: «Я хотела бы, чтобы тебя больше не было в моей жизни. Твое поведение выглядит неумным и неуместным». Слезы катились по его серым щекам, по бледному, осунувшемуся лицу. «Как она могла так сказать? После стольких лет… Не нашла, не смогла, не захотела найти нормальные, человеческие слова. Откуда эти холодность и ожесточенность?». «Плачь, плачь, Нарик, не стыдись своих слез, со слезами уходят обиды и воспоминания. Все уже позади. Ты прошел свой путь, теперь ты дома. Ты не один, я с тобой, мой милый, теперь у тебя все будет очень хорошо».

Наутро Марина встала рано, сбегала в магазин, сделала завтрак. Завтрак на подносе – Нарику в постель. На подносе, среди прочего – плод граната.

– Ты куда намылилась, Машка?

Марину не удивило и не покоробило это обращение (странное обращение, Машкой ее раньше никто не называл), даже понравилось – Нарик сказал это как-то очень просто, по-свойски, будто они прожили вместе уже много счастливых лет.

– Я договорилась с Георгием Яковлевичем, обсудим мою новую работу. Ты не торопись, отдыхай, сегодня суббота, будь как дома. Это ведь теперь твой дом. Сходи к маме, возьми вещи, хотя бы на первое время. Скажи, что девушка, которой ты носил цветы, ответила тебе взаимностью и теперь ты переезжаешь к ней. Надолго. Можно сказать, навсегда. Да, вот еще что – гранат не ешь. Выбери зернышки и наклей на пластиковое основание. Я вернусь, ты подаришь мне новый Гранатовый Браслет. И потом… Надо сохранять традиции – принеси мне, пожалуйста, как ты привык, сегодняшнюю красную розу.

Нарик осторожно откусил рогалик, запил чаем с молоком и внимательно посмотрел на Марину.

– Неплохо выглядишь, Машка, черт побери. Как думаешь, Эля напишет мне письмо?

– Ты хорошо рассмотрел ее отца? Он же волшебник, добрый волшебник. А его дочь – фея. Она коснулась волшебной палочкой… И два уставших человека превратились в принца и принцессу. Они посмотрели друг на друга и тут же влюбились. Как же Эля может не написать? Обязательно напишет. Придет время, и она возьмет нас в свой замок, в Шотландию.

– Как ты думаешь, почему все-таки в кино целуются наперекосяк? – задумчиво спросил Нарик.

Акула

Французы говорят: «Если женщина не права, – попроси у нее прощения»

Я нашел ее, ту, которую так упорно искал.

Голубые джинсы в обтяжку и яркая блузка с расстегнутыми верхними пуговицами вызывающе подчеркивают зрелые формы. Светлые волосы забраны наверх, стянуты узлом, открывают чистые линии лба и овал бледного лица. По меркам отдыхающих – местная секс-бомба, на нее обращают внимание, за глаза называют «акулой».

Многие специально шли на танцы, чтобы поглазеть именно на нее. «Акула» – на сверхвысоких платформах. Обувь неудобная, танцевать на платформах трудно, пусть так, – но у девушки отменное чувство ритма и двигалась она – просто загляденье. Использовала несколько наработанных приемов, которые усвоила, видимо, на каких-то танцевальных курсах или полупрофессиональных занятиях. В то время мы все танцевали абы как, а она казалась «танцующей». Но самое главное – как она умело демонстрировала свои заманчивые прелести!

Пара средних лет оказалась на площадке недалеко от «акулы». Под любую музыку у них получалась странная смесь русской плясовой и падепатинера, бального танца, имитирующего движения конькобежцев. Оба – массивные, с каменными непроницаемыми лицами, он – со складкой над поясом, она – без талии, прямо от могучих плеч начиналась тяжелая грудь, плавно переходящая в неожиданно стройные и быстрые ножки.

Партнер старательно отводит взгляд от героини танцпола. «Вожделеешь?» – спрашивает его дама, широко разводя руки и постукивая каблучками. «Да нет, она не в моем вкусе! Тощая кривляка, и чего ей все так восхищаются?» – партнер в ответ притоптывает расползающимися ботинками, лихорадочно облизывает пересохшие губы и резко пунцовеет, пытается хоть как-то сохранить лицо благопристойного мужа, скрыть свои несанкционированные и совсем уж несоциалистические порывы.

Девушка из одесской команды круизного теплохода. Чем она там на своей работе занималась? – не знаю, но команда ее опекала. «Акула» всегда находилась в окружении четырех крепких парней недоброго вида. Из своих, так сказать. Они, эти парни, старательно повторяли ее па и преданно смотрели в глаза. С двумя из них она по очереди танцевала в обнимку, они же сопровождали ее при «выходах» в город на стоянках. В перерывах между танцами девушка спускалась вниз в сопровождении одного из двух этих своих ребят, тоже поочередно, – «пошла приласкать», говорили завсегдатаи танцпола. «Ах, злые языки…», – просто они завидовали этим парням из Одессы.

Любила танцевать, и казалась вполне счастливой, если бы… Временами словно тень пробежит по миловидному лицу – глаза становятся пустыми, отсутствующими, губы – безвольными, будто и не ее эти глаза, будто не ее эти губы. Но вот она уже снова смеется, глаза играют и дразнят, полные губы открывают белоснежную улыбку, кажется, что вовсе и не было никакого мимолетного видения.

Мне же, свидетелю этих ее неожиданных преображений, немного не по себе, словно в замочную скважину подглядываю или дверью ошибся и заскочил ненароком в чужую комнату, да нет – просто голова кружится, и дурнота подступает…

Вспоминалось мое собственное безоблачное семейное счастье, а потом – его мгновенное и ничем не объяснимое крушение. Это ведь случилось совсем недавно, всего пару месяцев назад. Каким словом, каким неосторожным движением я разбил эту хрупкую чашку? Неужели ревновала меня к своей заумной подружке? – какая глупость, знала ведь, что я никого, кроме нее, не замечал… А может, и действительно мне чего-то не хватало в ней, мне не хватало, а она чувствовала, и ее огорчали и даже мучили эти долгие разговоры за чаем «о высоком и непонятном» с ее образованной подругой? Где найти ответы на все эти вопросы? Сердце колотилось о стены своей одиночной камеры, рвалось к свету, а потом долго еще сжималось и покалывало.

Меня удивляло, почему пассажиры корабля называли ее «акулой»? Непонятно. Может, потому что считали лидером и кумиром этой одесской стаи? Возможно, и по другой причине: что-то, видимо, было временами в ее лице, – во внезапно потускневшем взгляде, в запавшем рте с безвольными, словно чужими, губами – отдаленно напоминавшее безучастную и бесконечно одинокую хищницу морских глубин. Одинокую? – может, это и верно, а хищницу – вряд ли, какую такую рыбку она может ловить на этом жалком танцполе в сопровождении своего провинциального эскорта?

Ну, «акула» так «акула», мне-то какая разница? Заметная персона, о ней много говорили, но за время путешествия никто так и не рискнул приблизиться к девушке с её грозным и бдительным сопровождением.

Однажды, я зашел в столовую перед самым ее закрытием. Пассажиров было немного. Увидел «акулу», редкий случай – она оказалась одна, без привычной «охраны». Одета во все серое – светло-серые джинсы, темно-серая рубашка. Подсел к ее столику, поздоровался, о чем-то спросил.

Глаза девушки на мгновение блеснули и снова стали безучастными, будто она не здесь уже, будто где-то далеко-далеко, и мои слова доносятся до нее как невнятный шелест ветра из дальнего угла сада. Тем не менее, она отвечала. Совсем тихим голосом, словно не надеясь, что ее услышат.

Неизвестно откуда появился один из ее спутников, молча стал рядом и выразительно посмотрел на меня. У входа в столовую нарисовались еще три знакомые фигуры.

Я хотел продолжить беседу. Но девушка с привычной готовностью поднялась из-за стола и, не прощаясь, удалилась в сопровождении эскорта. Шла как обычно – пружинисто, высоко подняв голову, выпрямив стройную спину, каблучки задорно цокали по кафельному полу, мне показалось, что была какая-то обреченность в этой напоказ заученной походке, в этой гордо поднятой голове.

Сон или действительность? Ангел или испуганная, сбившаяся с пути душа? Смотрел как завороженный вслед высоко поднятой голове, вслед вызывающе постукивающим каблучкам, смотрел так, словно с глаз пелена упала.

Внезапно я увидел, – будто меня перенесли куда-то далеко, в неведомое царство – увидел именно тот, Блоковский, «берег очарованный и очарованную даль», где на самом деле, наверное, и живут все эти упоительные, надломленные, неотразимо-притягательные и не до конца понятые Блоковские незнакомки.

После обеда спустился в каюту переодеться. Застал там Бориса, моего соседа лет тридцати с небольшим, из Ленинграда, как и я. Колоритная фигура. Инженер – кажется, прораб на стройке, но это не главное. Уличный боец. С детства ходил с «лиговскими» биться на Некрасова, на Петроградку, на Ваську. И сейчас тоже не упускал случая продемонстрировать удаль молодецкую при каждом удобном случае. Женщин он, конечно, жаловал, но они довольствовались в его душе вторым, а может, и третьим местом.

Сосед был подшофе. Оказалось, что он стал случайным свидетелем сцены в столовой.

– Ну что, отличник, получил полный атандэ? Испугался каких-то мальчишек.

«Отличник». Все, не сговариваясь, почему-то называют меня «отличником».

– А сам-то… Если такой смелый, почему сам счастья не попытаешь?

– Чего мне, герку́лесу, бояться? Просто ни к чему это. Скандал будет, а все равно ничего не выйдет. Форменная конфузия. Не отпустят ее одесские придурки, а то еще и порежут. Нужны мне эти приключения? Заходил сейчас к Анюте-официантке. Анюта всегда не против, зачем мне «акула»? Да и тебе-то она зачем?

– Ты не понимаешь, Боря. Жаль ее. Она не такая, какой хочет казаться.

Борис расстегнул штаны и без стеснения помочился в раковину. Он явно гордился дизайном и размерами своего причиндала.

– Не такая, кто – «акула», что ли? – Борис задумчиво застегнул штаны и с удивлением посмотрел на меня. – Жалко ее? Пожалел баран волка, да не вышло толка.

После случая в столовой девушка со своим сопровождением ни на танцах, ни в столовой почему-то не появлялась. Может, где-то и появлялась, но вход на служебную палубу пассажирам запрещался – одним словом, я ее больше не видел до конца поездки.

Наше путешествие завершалось, корабль возвращался в Одессу. Капитан сказал пассажирам:

– Можете сойти на берег сегодня, можете переночевать на корабле, как хотите – ваши каюты оплачены.

Экипаж был отпущен в город. Капитан и штурман покинули корабль. Похоже, остались только ремонтники – видимо, что-то надо было еще привести в порядок.

Я долго стоял у трапа. Наблюдал, как на берег спускались крепкие парни из эскорта Акулы, девушки с ними не было. Шагали строем, сжав кулаки, готовые к бою, маленькое морское соединение, возможно, гроза одного из одесских предместий – Молдаванки, Сахалинчика, Аркадии, Черноморки – остается только гадать, какого.

Суетливо просеменила озабоченная Анюта-официантка, нагруженная кутулями и авоськами с продуктами.

Покинули корабль и некоторые пассажиры. Пара «танцоров» средних лет, он привычно пунцовел и молча тащил огромные чемоданы, она, как всегда, громко распекала его и разводила при этом руки, как в плясовой.

Последним появился Борис. Опять подшофе. Сел на парапет. Посмотрел на вечернее солнце, огляделся, заметил котенка, греющегося на теплом камне, взял на руки, погладил. Спросил ласково: «Балдеешь, шмакодявчик?» и, не получив ответа, брезгливо отбросил в сторону. Встал, взял небольшую сумку с вещами и пошел вразвалку – образцовый боец уличных сражений, завсегдатай разборок в сомнительных харчевнях и забегаловках.

Я остался на корабле. Завтра меня ждет «любимая моя Одесса-мама», а потом самолет в северную столицу.

Вечером прогуливался по палубе. Смеркалось. Через плотную пелену облаков и тумана луна почти не просматривалась. «Луна прячется, ночному светилу, наверное, скучно и совсем неинтересно смотреть на меня».

Мыслями я был уже в пути. Поездка закончилась. Настроение скверное. Вспоминались проблемы, которые ждут своего разрешения в Ленинграде, работа… Но главная проблема оставалась пока еще здесь, на борту. Проблема, которую я так и не решил.

В темном углу на баке кто-то сидел на корточках, развернувшись в сторону моря и прижав лицо к перилам. Ночью все кошки серы. Мужчина, женщина? – не разберешь в вечерней мгле. Человек явно хотел побыть один, старался остаться незамеченным.

Как мне поступить? Решил пройти мимо – разве нельзя здесь прогуливаться? Кичка на голове – значит, девушка, а не парень.

Когда приблизился, она повернула голову, в отблеске бакового фонаря я увидел знакомое лицо: «Акула»! «Акула» плакала. Что за дурацкое слово, какая она «акула»? Чудная, нежная, своенравная, ранимая… Сумасшедшая. Придумывает себе роль, верит в нее, играет на разрыв сердца – и всех остальных заставляет участвовать в своем спектакле. Наконец-то, я нашел ее. Весь вечер бродил по кораблю, искал, боялся, что вновь куда-то исчезнет.

Я посмотрел на вздрагивающие плечи, которые когда-то так любил, коснулся руки и вновь оказался во власти воспоминаний недавнего прошлого, в глазах потемнело, подступила липкая дурнота, стук сердца отдавался в голове и ушах.

– Хватит, дорогая, ну, хватит, – ты меня уже и так наказала. От души помучила, наизнанку вывернула, тебе что – мало этого? Может, я чем тебя и обидел… Прости, если так, ты же знаешь, я не хотел. Закончим этот безумный спектакль. Оставь свой зачуханный корабль, – поедем домой, у нас ведь есть… У нас есть наш-с-тобой настоящий дом.

Она подняла опухшее от слез лицо.

– Я знала… Знала, отличник, что ты все равно меня найдешь. Но почему, почему ты так долго не приходил?

Пелена тумана и облаков рассеялась. Луна разглядывала свое отражение в море и улыбалась.

Красные рассказы

Каждый может получить свой Рудис Двойная жизнь Гарика Хадеры

Гарик следил за собой. Сегодня суббота. Спешить некуда. Тщательно обработал ногти на руках. Осмотрел пальцы ног. Тоже кое-что подправил. Гарик не ходил дома в трениках с вытянутыми коленями, как это делали многие в середине шестидесятых. У него был тяжелый махровый халат. Израильский. А может, и бельгийский. Но уж не советского производства, это точно.

Подошел к трюмо. На него смотрело интересное, немного капризное – немного женственное лицо. Хорошо очерченные чувственные губы, причудливый изгиб бровей. Рейсфедером как щипчиками аккуратно выдернул из бровей пару волосинок, выбившихся из ряда, и длинную волосину, выросшую на ушной раковине. Маникюрными ножницами аккуратно выстриг пучки растительности в ушах и ноздрях. Вытащил новое лезвие безопасной бритвы «Нева». Станок, хромированный стаканчик для мыльной пены и помазок остались у него от погибшего на войне отца. Побрился, подправил виски. Освежил лицо одеколоном «Шипр», непременным признаком элегантности того времени. Гарик знал, что этот аромат кружит головы юным красавицам. Осмотрел себя в зеркало: ни одного пореза – высший класс! Кожа чистая – ни угорьков, ни хотимчиков. Эх, причесочка уже поредела, рановато! А какой был в свое время кок!

Мой кок пропитан бриолином, Сияет словно антрацит, И дудочки одеты с мылом, Я – смерть для обалделых цып.[40]

По советским меркам Гарик считался франтом. На работу одевался с иголочки, но строго – длинный галстук, скромный, без пирамид и жирафов, и костюм фабрики Володарка. Когда был чуть моложе, слыл «стилягой» – на вечеринки и танцы ходил в шузах на толстенной белой или желтой подошве, в широком на-два-размера-больше твидовом пиджаке, в брюках-дудочках. С возрастом постепенно становился консервативнее в выборе облачения, тем не менее, в его одежде всегда было что-то, о чем можно сказать – одет не как все. Импортная фланелевая рубашка без стойки, брюки на молнии, а не на пуговицах, а если не брюки, то джинсы. Последние появились совсем недавно, покупали их только у фарцы. Никогда не надевал на икры резинки для поддержания простых трикотажных носков. Доставал через знакомых (в магазинах такого не было) импортные носки, которые сами держались на ноге. Не носил «семейных» трусов, платинированного или байкового белья. Нижнее белье покупал у фарцовщиков, а зимой, за неимением теплых импортных кальсон, старался обходиться без них. В мороз – перебежками, от парадной до трамвая, от трамвая до проходной своего Гипролака. К подружкам и их одежде он предъявлял такие же высокие требования, особенно – в смысле белья. Так что девушке было непросто угодить этому доморощенному франту. И не только бельем. Потому, наверное, до сих пор и не нашел себе подходящей спутницы жизни. Он стремился не только хорошо одеваться, но и жить, как он говорил, «красиво». Любил, чтобы дома ему изыскано сервировали стол. Ложки, вилки, ножи должны быть только серебряными, сам старался есть в соответствии с правилами этикета. Раздражался, когда домочадцы неверно, по его мнению, пользовались приборами. На столе обязательно должны быть бумажные салфетки, даже если он заскакивал домой на минуту попить чай. Бумажных салфеток в доме всегда было много. Ведь в то время в стране победившего социализма не выпускалась туалетная бумага, в дело шли салфетки – не пользоваться же газетой как все. Раздражало его и отсутствие в аптеках ассортимента изделий номер два. Перед самыми наиважнейшими свиданиями приходилось опять идти на поклон к фарце и раздобывать что-то поэлегантней.

Гарик был неглупым человеком. Понимал, что он немного нарцисс, а вот брутальность в его облике начисто отсутствует. Дожил – еще немного и засветится тонзура. Для него это станет полной катастрофой. Был бы брутальным, пожалуйста – короткая стрижка, и никаких проблем. Придется в будущем завести усы. И в себе надо как-то понемногу воспитывать, растить брутальность. И воспитывал, и растил. Поэтому часто говорил нарочито грубо, резко, раздраженно, хотя на самом деле был человеком скорее мягким и ранимым. А вот раздражительность, пожалуй, была вполне в его характере.

– Лёля! Ты дашь мне завтрак? – закричал он, не выходя из комнаты.

Лёля – мать Гарика. Он называет ее – или по имени, или по имени отчеству – Еленой Максимовной. Мамой – только, если очень рассердится. После войны осталась Лёля без мужа, без родственников, одна с подростком на руках. В Ростове-на-Дону. Узнала, что в Ленинграде ее двоюродный брат Леонид Львович только что развелся. Детей нет, хвостов нет. Инженер. Скромный, застенчивый, приличный человек. Работа есть, заработок – тоже, и жилплощадь впридачу. К тому же собой недурен. Высокий, кудрявый, только худенький очень. За время войны вообще доходягой стал. Активная Елена Максимовна – в Ленинград и враз женила на себе тихого, интеллигентного Лёнчика. Переехала с сыном к нему.

Для неудачливого Леонида эта женитьба стала неожиданным выигрышем в лотерею. Хохотушка Лёля обожала мужа, холила его, лелеяла. Подкормила – Лёня вообще красавцем стал. Умный, застенчивый красавец. Только немного бесхарактерный. «У меня самый красивый муж, – любила говорить Елена Максимовна и обнимала его прилюдно. Лёня застенчиво улыбался и гладил ее редкие рыжеватые волосенки. – А какой добрый, заботливый, какой умный! Ни у кого нет такого мужа».

Многочисленные сестры Леонида, их мужья и дети очень дружили до войны. А после войны – все остались живы – сплотились еще теснее. Жили врозь, их разбросало по разным районам, у каждой семьи – своя комната в коммуналке, но по существу, сохранили «большую семью» своих родителей, ушедших к тому времени в мир иной.

Поначалу приняли Лёлю хорошо. Главное, чтобы брат был с ней счастлив. Очень скоро узнали ее дурной характер. Держалась лисичкой, ласковой хохотушкой. Ей нравилось стравливать родственников друг с другом, передавать гадости – «под большим секретом». Ласковая лисичка, ядовитая змея, наглая притворщица, беззастенчивая врунья – как это все сочеталось в одном человеке? С годами Лёля подурнела – расплылась, волосы стали еще реже, когда-то приятное лицо исказила гримаса постоянного недоверия и злобы. Нашептывала и мужу недобрые слова о сестрах. У того хватило ума не поддаваться на провокации. «Знаешь, Лёля, это мои сестры, они всегда помогали мне, не хочу больше ничего плохого о них слышать». В большой семье знали цену Лёле, но терпели ее. Ради брата.

Леонид не пытался стать Гарику отцом. Относился ровно. Старался помогать. Давал деньги подростку, потом юноше, не жадничал. Да и сейчас редко отказывал пасынку в просьбе. Но в жизнь его не вмешивался. Не поучал, не контролировал. Может, это и хорошо. Гарик почти не помнил отца, а к Леониду относился с большим уважением. Отцом называл редко, чаще – Леонидом Львовичем. Был благодарен, что тот в свое время приютил их с матерью, содержал все эти годы. Сейчас Гарик сам зарабатывал. И давно уже. А в свое время… Лёля в этом своем втором замужестве почти не работала. Инженеры тогда неплохие деньги получали, Леонид один содержал новую семью. Жили по советским меркам достойно, но все равно – достаточно скромно. В меру прижимистому Леониду удалось поэтапно с доплатой поменять свою убогую комнатку в коммуналке на отдельную квартиру, вначале крошечную, потом побольше. Теперь они жили лучше всех родственников. Имели трехкомнатную квартиру на третьем этаже без лифта. В доме времен социалистического конструктивизма на углу Чапаева и Скороходова. Комнаты хоть и небольшие, потолки низкие, но все равно – трехкомнатная квартира! У Гарика – своя комната, у родителей – своя, плюс – гостиная, неслыханный шик по тем временам!

Гарик вышел на кухню. Лёля хлопотала по хозяйству. Муж уже накормлен, теперь твоя очередь – иди, иди, сыночка.

– Лёля, какую гадость ты готовишь. За всю жизнь так и не научилась готовить нормальную пищу, как тебе не стыдно? Ты же не работаешь. Какой едой ты отца кормишь?

– Не нравится? Вот пусть тебя твоя Люда и кормит.

– Люда, в отличие от тебя, хорошо готовит. У нее вкусная пища – не пережаренная, не пересоленная, не переперченная, не сырая… А ты все экономишь, жаришь протухшие яйца и осклизлые сосиски на провонявшемся сале или прошлогоднем маргарине… Зачем ты вообще травишь нас этим маргарином? На родном сыне экономишь? А у Люды всегда все в порядке. И стол она умеет накрыть. И прибирает хорошо. Не то, что у тебя: по углам – крошки, пыль… Немытые тарелки стоят до вечера, пока ты соберешься… Хоть бы мужа постыдилась, вместо того, чтобы сюсюкать – Лёнечка, Лёнечка! – лучше бы дома навела порядок. Если б Люда стала здесь хозяйкой, все было бы чисто и аккуратно, а не хлев как у тебя.

– Далась тебе эта Людка. Не вздумай ее на самом деле хозяйкой к нам привести.

– А чем тебе Людка плоха?

– Кто она такая, Людка эта? Без образования, работает товароведом в каком-то магазине. Канцелярском, что ли? Старше тебя на три года. Коротышка-замухрышка – полтора метра роста. Таких взрослых женщин не бывает в природе.

– Зато у нее все на месте, и мордашка очень даже хорошенькая.

– Что же тебя все так на гоек тянет? И Наташка твоя длинная…

– Я давно с ней не встречаюсь.

– Давно, две недели – очень давно. А Светка? Вчера только к ней бегал. Бегай, бегай, дело молодое, я не возражаю. Не пора ли уже остепениться? Неужели нельзя найти девушку из хорошей еврейской семьи?

– Где же ее найти? «Такую чистую, как мытая посуда, такую умную, как целый том Талмуда». Надо было тогда в Ростове оставаться, а не бежать, задравши хвост, в Ленинград. Там бы нашел.

– Все мать тебе виновата. Захотел бы, так и здесь нашел бы.

– А чего же ты ничего не говоришь тете Вере об ее Борисе? Он тоже все по каким-то не таким девчонкам бегает. «Не-из-нашего-круга». Можно подумать, мы – какие-то особенные. Говорят, собирается на хохлушке из украинской провинции жениться. Я, кстати, знаком с ней – очаровательная девушка.

– Разве тебя можно сравнивать с Борисом? Он младше на четыре года, а вон смотри, всего уже добился. Зарабатывает – аж 250 в месяц, дай бог каждому, а еще на полставки преподает. На днях кандидатскую защищает. Чемпион Ленинграда, спортсмен.

– Я тоже приработок имею. Переводы с английского неплохие деньги дают. Иначе, как бы я мог современно одеваться?

– А на работе? Чем ты занимаешься? Какие-то лаки, краски – стыдно людям сказать. Нет, чтобы – ракеты, космос… На худой конец, – электростанции, мосты… восемь лет работаешь, а все еще старший инженер.

Гарик не любил эти разговоры о работе, тем более – об успехах троюродного брата.

– Ну, хватит, хватит! Несешь, мама, всякую чепуху. Язык-то без костей. Ты не понимаешь, в какой стране мы живем? Куда с фамилией Хадера деться? Будто не знаешь, что мы здесь – люди второго сорта.

– У Боба фамилия тоже не очень – Романов, посмотришь в паспорт – совсем неподходящая фамилия для нашего пролетарского государства, это, однако, не помешало ему пробиться. Ты привык все на кого-то надеяться. Вначале на маму, когда я работала. Сейчас – на Леонида Львовича. Думаешь, я не знаю, что ты у него постоянно деньги клянчишь на новые шмотки?

– Хватит, Лёля, тараторить. Во-первых, деньги Лёне я отдам. А что касается Боба – он в какой отрасли работает? Ракетостроение. А я, куда мог распределиться после Текстильного? Только в Гипроизолятор. Хорошо, что сейчас в Гипролак удалось перебраться. Здесь хоть платят получше.

– Боб хорошо распределился, потому что из Точной механики, потому что у него лучший бал на курсе. А ты в Текстильный пошел в свое время, потому что там конкурса не было. В другой вуз тебя бы с твоими тройками не взяли. А я своей глупой головой думаю, что и в Гипролаке можно неплохо зарабатывать. Только захотеть надо.

– Там, в оборонке, к нашему брату по-другому относятся. А я в этом институте – белая ворона. Хоть сто раз из штанов выскочу, все равно не стану человеком первого сорта. Вон к нам молодой специалист пришел – Слава Проваторов. Три года отработал – и вот, пожалуйста, – руководитель сектора. У него сектор, а я – старший инженер без группы. Потому что он – Проваторов, а я – Хадера! На прошлой неделе объявили повышение зарплаты. Всем повысили, а меня в списке нет. Как же я здесь все ненавижу. Была бы возможность, уехал.

– Ешь, Гарик, ешь. Да не обижайся ты на мать. Я это все говорю для твоей же пользы. Кто у меня в жизни есть? Только ты, да Леонид Львович. Брал бы пример с отчима. Работал честно всю жизнь, не хитрил, не воровал, жил скромно, копил. Вот у нас квартира теперь, у тебя отдельная комната. Жену приведешь, детишки появятся – еще одна комната у тебя будет. Небольшая, но все же комната.

– Надоели твои поучения. Помолчи уже. Неужели необходимо каждый раз объяснять, что происходит? Лучше посуду помой, наша кухня и так свинарник напоминает.

Наступило неловкое молчание. Лёля обиженно громыхала кастрюлями. Гарик пил горячий чай с лимоном. Дожевывая бутерброд с куском докторской колбасы цвета пожелтевшей на солнце бумаги, он вспоминал тот неприятный разговор с начальником отдела о повышении зарплаты. Гарик, конечно, так просто это не оставил, он подошел к начальнику и с присущей ему прямотой и смелостью спросил, почему его нет в списке на повышение зарплаты? Николай Николаевич, руководитель отдела, мягкий, интеллигентный человек, говорил с ним на этот раз очень резко.

– Знаете что, Хадера! Вам хоть раз задерживали зарплату? Нет. Вам хоть раз уменьшили премию? Нет. Вам хоть раз сделали замечание? Нет, нет и нет! А что хорошего вы сделали для коллектива? Ни одну работу вам поручить нельзя.

– А что? Было хоть раз такое, чтобы я с чем-то не справился?

– Вы, Игорь Валентинович, – хороший специалист. Только свою работу делаете вместо недели месяц, вместо месяца – полгода.

– Зато тщательно.

– Не знаю уж, тщательно или нет, а только я вижу, что вместо работы вы все время переводами занимаетесь. И другие тоже видят – не дураки.

– Разве проживет взрослый мужчина на зарплату старшего инженера? Платили бы хорошо, так и не занимался бы переводами.

– Если бы, да кабы… Все по курилкам бегаете…

– Да я не курю.

– Не курите, а бегаете. Обсудите все международные события, косточки всем сотрудникам перемоете. Мне тоже достаётся, будто я не знаю. А при выезде на овощебазу все работают, картофель, морковь перебирают, а вы сидите для галочки, боитесь ручки свои испачкать, вон у вас ручки-то какие холеные, только что лаком ногти не покрываете.

– Да все так работают на овощебазе, только видимость создают. Вы ко мне несправедливы, Николай Николаевич.

– Несправедлив, несправедлив… Я из-за вас чуть выговор по партийной линии не получил, мне это надо? Секретарь парткома приехал на овощную базу вместе с директором и говорит мне: «Что это Хадера вырядился как на танцы. Все работают, а он просто номер отбывает».

– Теперь будете указывать, как надо одеваться? Прошли те времена. Достали вы меня своей пропагандой.

– А вы – меня. Идите, Хадера, и работайте. И мой вам совет – поменьше выступайте, а то попадете под сокращение.

Вот такие довольно-таки неприятные воспоминания посетили ухоженную головку Гарика Хадеры, когда раздался телефонный звонок. Звонила Люда.

Люда – девушка Гарика. Одна из… Часто заскакивает к нему после работы. Иногда остается на ночь. Очень быстрая. Между делом успевает сообразить по хозяйству с десяток разных дел – сбегать за продуктами, что-то приготовить, сделать небольшую постирушку.

– Игорь, не ешь ты мамину стряпню. Разве это суп? Одна томатная паста. Я тебе сейчас что-нибудь приготовлю. Да нет, Елена Максимовна, я сама Игоря накормлю. А что у тебя из грязного? Я знаю, ты не любишь два дня носить одни трусики. Давай, давай постираю. Здесь на загрузку машины не потянет. Я вручную, как раньше. Елена Максимовна, что там у вас со стиркой? И ваше, и что там у Леонида Львовича? Давайте, давайте.

Лёля рада, любит прокатиться на шармачка. Тащит розовые штаны с начесом, нижнее белье Леонида, носки, кухонные полотенца.

Забежит, накормит, постирает, приберет – удобный человек. Гарик принимает все как должное.

– Какие планы на сегодня, Игорь?

– На сегодня? Послушай, Люда, на сегодня ты свободна.

– А как у тебя с обедом?

– У меня есть обед.

– Как с продуктами?

– Да не надо мне ничего, у меня все есть.

– Суббота, хорошая погода.

– Мало ли что суббота, мало ли что хорошая погода. Людочка, я тебе уже все сказал: я сегодня занят.

– Какие могут быть дела в субботу?

– Да, дела. У меня дела.

– А как насчет завтра?

– Завтра? Не знаю, созвонимся. До завтра еще дожить надо.

– Ты, наверное, опять к Свете собрался.

– Далась тебе Светка – это же Эллочка-людоедка. Знает только два слова: «хо-хо!» и «крррасота!»

– И чего же ты за ней бегаешь?

– Слаб человек, Людочка, слаб! Успокойся, я со Светкой не встречаюсь. Ко мне Аркадий приезжает, соученик из Ростова. Город покажу.

– Говори, говори. Ну, хорошо. Со Светой, так со Светой. Все равно она тебя бортанет, как и Наташка. Кто твой характер терпеть будет?

– Ну, а если и к Светке, так что, ты возражаешь?

– Иди, иди. Ищешь себе приключений. Не мальчик уже. На прическу свою посмотри.

– Все, Люда, все. Свободна. Адьё.

«А ведь и правда, кто, кроме нее, будет терпеть мой характер?» – подумал Гарик. В этот раз, правда, он действительно вовсе не собирался к Светлане. Какая разница, однако? Все события этого дня – перепалка с матерью, воспоминания о неприятном разговоре на работе, неуклюжая попытка отшить Люду – проходили как бы мимо него, словно и не его это была жизнь. С одной стороны – вроде, злился, волновался, переживал, с другой – как будто все это происходило где-то далеко-далеко, будто совсем его не касалось.

Надо бы развеяться, встряхнуться. Встретился с Аркадием, вызвонили Лариску, дальнюю родственницу Гарика. Лариске тоже почти тридцать, не замужем, почему не познакомить ее с Аркадием? Провели втроем весь день, болтались по городу, ели мороженое. Пообедали в хорошей кафешке. Говорили о высоком. Лариска любит ходить на выставки, в филармонию, посещает лекции в Эрмитаже и Русском музее. Ой, какая интересная выставка Рубенса, ой, какая интересная выставка Ван-Дейка! А в филармонии… Ах, как Мравинский дирижирует!

Гарика и Аркадия это не особенно интересовало. Их немного смешили эти ахи и охи. Лариска – некрасивая, нескладная, бедра широкие, на лице – толстый слой штукатурки, на губах – яркая помада, при всем при том, что-то в ней все-таки есть, аппетитная женщина, ничего не скажешь. За разговорами об искусстве Лариске трудно скрывать горячий интерес к двум молодым мужчинам. А мужчины, конечно, – «за», почему не потискать любительницу искусств? «Что за милка, просто чудо. Одни груди по два пуда». Маяковский, между прочим. Так что мы тоже культурные да начитанные!

Пошли в кино. Сели в стороне от других зрителей. Великовозрастные балбесы попробовали залезть под юбку Лариске. Та не возражала. Ответила, так сказать, взаимностью. Ручки шаловливые ответили взаимностью сначала одному, потом другому соседу. Потом болтались по вечернему городу. Аркадий был не против «продолжения банкета», может, и Лариска не против, а куда податься, в одну комнату с ее матерью в коммуналке? Погуляли и разошлись. В Советском Союзе, как известно, не было секса. Мужчины посмеялись, вспоминая маленькое приключение.

– Вот, говорят, считается хорошо, если у женщины большие глаза, – разглагольствовал Аркадий. – Глаза у Лариски большие, а впечатления не производят. Может, потому что навыкате? А барышня, вроде, не из робких.

– Какая там робость? Отбреет любого так, что мало не покажется. Ах, ты это имел в виду? Конечно, она давно созрела для личной жизни, даже перезрела. Не хочешь жениться?

– Если б в Ростове, можно было бы подумать. А так… Далеко будет бегать целоваться. И жилплощади у нее всего ничего, считай, что нет. А сам-то ты, что о ней думаешь?

– Да нет, несерьезно это. Не пара мы. Да и не хотел бы я, чтобы личная жизнь – у родственников на виду. У нас знаешь, как? Все обо всем лучше всех других понимают. И на все случаи жизни советы готовы. Армянское радио спрашивают, можно ли изнасыловать дэвушку на площади? Нэт, нэльзя – совэтчиков много. Так и здесь.

Настроение у Гарика было неважное. Попрощался с Аркадием. Вернулся домой. Достал любимые «Двенадцать стульев». Эта книга появилась у него еще в пятидесятые годы, когда считалась запрещенной литературой. Теперь неизвестно, разрешена ли она. Во всяком случае, на полках магазинов и ни у кого из знакомых этой книги не найти. Гарик любил юмор, часто цитировал сценки Райкина: «могет быть, могет быть», «в грэческом зале, в грэческом зале». И словечки из «Двенадцати стульев» тоже. Обычно чтение шедевра Ильфа и Петрова утешало его и примиряло с жизнью. Но не сегодня. На душе тревожно почему-то. Больно уж все в этой книге похоже на нашу теперешнюю советскую действительность. Ничего не изменилось. Хорошо бы сейчас Людку под бочок. Он всегда успокаивался рядом с ней. А сейчас что делать? В последние несколько дней ему снились эти страшные, пугающие сны. А вдруг он станет кричать, метаться во сне? Напугает женщину. Да и как он сможет все это объяснить?

* * *

Кашил проснулся, как всегда, на рассвете. Ощущение, что он – какой-то «таинственный» Игорь[41], только что, несколько минут назад еще живший в далеком северном городе, постепенно рассеивалось. Вернее, он помнил ту, другую жизнь, но она почему-то отходила на задний план, отстранялась, отступала в какую-то затемненную нишу, будто это был только сон. Вот она здесь – его, Кашила, настоящая жизнь.

Кашил походил по комнате. Да-да, у него теперь комната, удобная мебель, превосходная кровать. Был бы семейным, дали бы еще одну или несколько комнат. Когда три года назад его купила на невольничьем рынке ludi gladiatoriae[42], ему дали небольшую каменную клетушку без окон. Дверь тоже отсутствовала, свет поступал через дверной проем. А из если-можно-так-выразиться-обстановки – только куча грязного сена на полу. Сколько грязи, низости и жестокости он видел за эти годы!

Рядом с его комнатой лестница на второй этаж. Там живут: ланиста[43], лекарь, массажист и наставники гладиаторов. Сейчас у Кашила есть окно. Через него виден тренировочный плац в окружении бараков, различных строений, в которых располагаются кухня, samiarium[44] для ремонта и изготовления доспехов, spoliarium – место, куда относят тела убитых на арене, другие строения. Вся территория лудия обнесена овальным забором и находится под неусыпным контролем ликторов[45] – прокуратору Кипроса[46] второй Спартак не нужен. Недалеко от школы – амфитеатр Куриум, где устраиваются гладиаторские бои, а дальше, до горизонта, без конца и края, – ярко-синий массив Mare Nostrum[47].

Восемь лет назад Кашила[48] взяли в плен его африканские соседи – банту, продали вначале зулусам, потом эфиопам, потом иудеям, народу Книги. Почему ланиста решил купить у евреев низкорослого бушмена[49]? Кашил – крепкий, ладный. Но крошечный! В гладиаторы берут не просто рослых – огромных! Ланиста, толстый старый грек, понимал толк в мунеру[50], он решил: вот хохотать будут люди – карлик против великана, Давид против Голиафа! К тому же покупка «малыша» у евреев обошлась ему в сущие пустяки.

Его определили в ретиарии[51]. У ретиариев нет ни щита, ни шлема. На левой руке, которая держит сеть, – кожаный рукав и металлический наплечник, защищавший плечо и голову. Из оружия – трезубец или копье, или просто кинжал. Первый бой был с огромным фракийцем, вооруженным щитом и гладиусом[52]. На голове фракийца – шлем с изображением рыбы, железный нарукавник на правой руке, поножи и ремни на ногах. Гладиаторы подсмеивались над Кашилом перед его выходом. Особенно, ауктораты[53]: «Не робей, Кашил, все встретимся в споляриуме». Стадион дружно хохотал, когда крошечный ретиарий появился на арене. Фракиец Нигидий Май вращал мечом, щитом, делал эффектные фигуры и выпады. Зрители ликовали. Казалось, Кашил обречен. Ему приходилось уклоняться, падать, отскакивать и даже отбегать. Зрители кричали: «Не беги, бушмен, сражайся и умирай! Бей его, Нигидий! Жги! Почему он так трусит мечей и ударов? Почему сам не хочет храбро убивать? Почему не умирает с охотой?» Они недооценили выносливость и звериную ловкость лесного человека. Цирк ахнул, когда сеть, брошенная Кашилом, опутала ноги Нигидия. «Не тебя ловлю, а рыбу; убегаешь зачем, фракиец?», – ядовито сказал африканец, рывок – и гигант уже на спине, а Кашил – на его груди, и нож приставлен к горлу. Нигидий просит миссуса[54]. Зрители кричат, поднимают вверх сжатые кулаки, «меч в ножны!», спасают понравившегося им Нигидия.

Потом было много мунеру – с галлами, самнитами, с мурмиллонами. 25 побед. Кашил, известный своим ядовитым языком, никогда не отличался жестокостью. Сколько ему ни кричали ingula![55], он ни разу не добил поверженного противника. 9 ничьих. Проиграл 4 раза, но получил «миссус». Только у великого гладиатора Фламма было больше побед. Ну что сравнивать с Фламмом? Зрители четырежды требовали вручения ему деревянного меча, как символа освобождения.

Кашил подошел к бронзовому отполированному зеркалу, покрытому тонким слоем серебра. На него смотрело довольно привлекательное, в чем-то детское лицо с узкими, раскосыми, немного монгольскими глазами и тонкими губами. Редкие волосы на щеках и подбородке. Кожа – светлее, чем у негров, красноватого оттенка. Кашил знал, что «лесные люди» рано старятся и умирают. Не живут дольше сорока лет. Ему тридцать. Выглядит неплохо. Но лицо уже все в морщинах. Немного детское и в то же время – в морщинах, вот ведь как бывает. И курчавая, в мелких колечках копна волос заметно поредела. Кошил следил за собой. Старался всегда выглядеть как золотая монета в шестьдесят сестерциев. Он достал кинжал – единственное оружие, которое разрешалось хранить у себя. Настоящее оружие хранилось в арсенале и выдавалось гладиаторам только перед выходом на арену. Положил на лезвие курчавый черный волос. Дунул – волосок разрезан лезвием на две части. Отлично! Намазал лицо тонким слоем жидкой глины и побрился. Вот это класс – ни одного пореза. Отполировал гладышем ногти рук и ног, пятки – шершавой пемзой. Помылся. Вода всегда хранилась у него в страусовом яйце, оплетенном тонкими кожаными лентами. Как бывший житель пустыни, он понимал ценность воды и следил, чтобы она всегда была в наличии.

Сегодня суббота – свободный день. Нет ни тренировок, ни боев. Мунеру – завтра, а сегодня он свободен. Кашилу разрешалось покидать ludi gladiatoriae. Это ведь остров Кипрос, «медный остров», рабу некуда отсюда бежать. Все равно найдут и жестоко накажут. Кашил долго выбирал одежду. Тогу в городе ему, гладиатору и рабу, носить нельзя. Только на арене. В случае победы, при вручении пальмовой ветви. Он выбрал лучшую тунику с вертикальными пурпурными полосами и разноцветной вышивкой по краям, кожаный пояс, украшенный бронзовыми бляшками с изображением Ромула, сандалии из лучшей кожи. На голову – кожаную ленточку с тиснением. Зашел к повару.

– Все спят по субботам, ты первый, Кашил.

– Спят лентяи. Только и думают, как бы набить брюхо и поспать. А придет день поединка «мунус» – и конец их жирному брюху. Воин должен много тренироваться и мало спать. Дай поесть.

– Это не проблема. Ячменная каша всегда есть. Может, хочешь бобов?

– Я ведь просил тебя приготовить «лесному человеку» личинок термитов или хотя бы пожарить саранчу. И даже дал тебе две половинки сестерция за это.

– Где я найду твоих варварских термитов? А саранчу ловить для тебя я уже стар. Забирай свои полсестерция.

– Давай и вторую половинку, старый хитрец. И корми поскорее этой ужасной затвердевшей ячменной кашей.

– Что-то ты разболтался больно, «лесной человек». На тебя это не похоже.

– Завтра мунус, завтра – великий день «лесного человека». Если римские боги не отвернутся от меня, если мое оружие будет иметь успех, я получу деревянный меч Рудис, я стану свободным.

– Глупец, что ты будешь делать со своим Рудисом? Все равно вернешься обратно в школу. Ты не сможешь жить свободным гражданином, ты умеешь только убивать.

– У меня есть деньги. Куплю дом, женюсь.

– Где ты найдешь женщину, которая согласится стать женой африканца? И чем ты станешь заниматься?

– Буду толмачом. Я знаю языки. Африканские. Латынь, греческий. Иврит. Немного – языки галлов и саксов.

– Знаю, знаю, ты с великаном Саксом не разлей вода.

– Сакс научил меня языку своего племени.

– Ну, иди, раз решил. Не забудь – вечером объявят о поединках на следующий день. Ты должен вернуться до темноты. Иначе, вместо Рудиса тебя ждут колодки и наказание каленым железом.

Кашил бродил по рынку Пафоса. Купил себе лакомства – жареных кузнечиков и личинки муравьев. Надо хорошо подготовиться к завтрашнему дню. Он вспомнил свою инициацию, тогда ему исполнилось двенадцать лет. Кашил дал клятву верности вождю племени. Съел, как и положено, шарик сгущенного млечного сока опийного мака. Танцевал вместе с шаманом и впал в неистовство. Он чувствовал такой прилив сил, что прыгал выше самой высокой пальмы.

На греческом рынке все есть. Купил шарик затвердевшего макового сока. Завтра он съест его перед самым главным сражением своей жизни. Глупые мурмиллоны! Кому из них по силам победить «лесного человека»? Кашил может на солнцепеке часами бегать и сражаться. Он не потеет и не устает. У него самые крепкие пальцы. Ни один богатырь не может натянуть тетиву бушменского лука. И попасть стрелой в глаз леопарду.

Посетители рынка узнавали Кашила. Его приветствовали, с ним шутили, его похлопывали по плечу. Торговцы угощали его вином. Тем не менее, он оставался для них человеком, который торговал своим телом, рабом, гладиатором… Одним словом – второй сорт. Им восхищались с оттенком презрения, которое могут себе позволить по отношению к рабу свободные граждане римской империи. Пусть не патриции, пусть торговцы, пусть даже простые служащие, пусть бродяги, чернь, но – сво-бод-ны-е-граж-да-не! Это он увеселяет их, рискует своей жизнью на арене.

Мимо прошла молодая гречанка. Такого же роста как невысокий Кашил. Он догнал ее, дотронулся до плеча.

– Люда, это ты?

Почему в его памяти возникло это незнакомое имя?

Женщина испуганно посмотрела на него:

– Какая Люда, что ты хочешь? Я не знаю тебя.

Схватила свои корзины и убежала. «Вот на такой женщине ты и должен жениться, Кошил», – сказал он сам себе. Гладиатор направился в район, где можно найти проституток. Обитательниц борделей звали lupae[56], а сами бордели назывались lupanaria. В лупанарий. Отдыхать, так отдыхать. Незаметный вход с улицы. Женщины принимают на втором этаже, у входа в свои комнаты. Гречанки отказываются его принять. Местные женщины не любят африканцев – ходят слухи, что африканцы могут принести дурную болезнь. Гладиатор зашел в несколько лупанариев. В одном из них у порога комнаты его встретила еврейка с красной свечой в руке. Кашил вспомнил, как однажды один знакомый христианин сказал ему: «Красный цвет – символ стыда и бесчестия». Какой может быть стыд в борделе?

Он обратился к блуднице на иврите.

– Пожалуйста, я не возражаю, – ответила она безучастно. – Мне все равно: с черным или с белым.

Некрасивая, нескладная, бедра широкие, большие глаза навыкате. Лицо набеленное, щеки подкрашены киноварью, глаза обведены сажей. Губы – тоже киноварью, на языке лупанария это означает предложение оральной любви. Завязанный сзади красный пояс, называемый mamillare, поднимает вверх почти оголенные груди иудейки. Груди крепкие, с рельефными сосками. Кошилу захотелось эту женщину.

– Меня зовут Аларра, – сказала она; его именем, однако, не поинтересовалась.

Он дал ей купленный за два сестерция здесь же, в борделе, спинтрий, бордельную марку, на которой изображена поза, в которой клиент хотел бы получить услугу.

– Здесь нарисована поза сзади. Нет уж, эти варварские африканские обычаи нам ни к чему. За этим иди к гречанкам. Если хочешь со мной, давай спинтрий за четыре сестерция и, пожалуйста, делай свое дело, как принято среди иудеев – лицом к лицу. А за два – только лишь оральная любовь.

Согласились лицом к лицу – за четыре. Маленькая комнатка украшена картинами совокуплений. Надпись: «Hic habitat felicitas»[57]. Короткое каменное ложе, на котором только истертый соломенный матрас. Любить на таком ложе тесно и неудобно. Кашил постарался скорее сделать свое дело. Не получил никакого удовольствия. Обещанное наслаждение обошло его стороной. Кашил – не из стеснительных. Тут же, при Аларре, помылся, привел себя в порядок. Уходя от проститутки, вспоминал, как часами предавался любовным утехам с бушменскими женщинами, без устали занимаясь делом-угодным-богам-плодородия-и-духам-лесным.

День клонился к вечеру. Вернулся до темноты.

Ланиста Децил Валент вызвал к себе Кашила. Прямая надменная спина, холодное враждебное лицо.

– Завтра бой с Саксом.

– Почему с Саксом? Мы же друзья.

– Ну и оставайтесь друзьями. Завтра венацио[58]. Выпустим на вас зверей.

– Ну и хорошо! Бушмен не боится зверей.

– Вряд ли тебе понравится то, что я скажу. Это будет африканский слон. Огромный самец.

– Разве могут два гладиатора завалить африканского слона?

– Вас будет десять человек.

– Для чего ты это делаешь, Децил? Это же смерть. Ты ведь знаешь, у меня завтра последний бой. Я хочу получить свою пальмовую ветвь, свой круг почета в тоге и свой Рудис.

– Мало ли что ты хочешь, вонючий пигмей.

– Я не пигмей.

– Дай руки.

Старый грек привязал руки Кашила веревками к колонне.

– У тебя свободы больше, чем у любого бойца моего ludi gladiatoriae. Хочешь еще свободы?

Ударил ладонью по лицу.

– Получи свою свободу. Нравится? – насмешливо и злобно сказал он.

Потом взял нож и стал размахивать им перед носом Кашила.

– Пигмей, грязный, вонючий пигмей! Свободы захотел, жалкий карлик? Ему захотелось свободы! Ты еще хочешь свободы, пигмей?

Бушмен ловко уворачивался от лезвия, однако руки, привязанные к столбу, сдерживали его движения, и один раз конец ножа все же чиркнул по плечу гладиатора. Как ни странно, это неожиданно успокоило ланисту. Калечить гладиатора перед боем не входило в его намерения. Он развязал веревки на руках Кашила.

– Ладно, не злись. Это не связано с тобой. Мне предложили хорошую цену за бой «идущих на смерть» с дикими зверьми и африканским слоном. Против слона будут десять человек. Мне надо менять состав. Вы все уже старики. И у меня больше не будет шанса получить за вас такие деньги. А ты вообще боец без будущего, на тебе много не заработаешь.

– А сколько побед я одержал?

– Ты все бегал и бегал. И не прикончил ни одного побежденного. Черни нужна кровь. Или жертва, или герой. Жертва из тебя пока не получилась. Удивляюсь, как ты каждый раз ускользаешь из рук смерти? А герой? Какой ты герой? Шмакодявка… Не нравится? Ну ладно, – «крошка, крошка, девочка-подросток!» – так лучше? Хватит разговоров. Убьешь слона – получишь Рудис. Хотя ты этого и не достоин. Иди к лекарю. Пусть промоет рану, прижжет и помажет мазью. Что на руках, синяки от веревок? Ерунда, это тебе не помешает.

– Как я вас всех ненавижу!

– Ишь, как заговорил. Если бы не завтрашний бой, наказал бы тебя колодками, а то и каленым железом. Иди уже. И поменьше нос задирай. А то передумаю и накажу все-таки – в назидание другим.

Бешенство и злоба душили Кашила. Децил Валент решил поставить бойца на место. Посмотрим, чья возьмет. Я убью слона. Я помню, как мы это делали в Африке. Возьму короткое копье и проткну его сердце. Кашил пошел к Саксу и перед сном долго о чем-то шептался с белокурым гигантом.

* * *

Наутро Гарик проснулся с головной болью. Смутно вспоминал сон. Боже, какая ерунда. Что за чушь мне снится? Надо взять отпуск на неделю и отдохнуть. Успокоить нервы. А это что? Почему-то простыня в крови. На плече неглубокая рваная рана. В точности такая же, как у Кашила. Запястья – в синяках и кровоподтеках. Отчетливо, реально до боли, ощущал он веревки, стягивавшие и терзавшие его руки прошедшей ночью. Что бы это значило?

Весь день Гарик ходил как потерянный. О порезе никому не сказал. О странных снах – тем более, никогда никому не говорил об этих снах. В голову лезли навязчивые мысли. Завтра – последний бой, завтра все решится. Что решится? Чушь какая. А порез? Где я вчера мог порезаться и почему не заметить этого? Откуда синяки на руках? Какой-то заскок. Ничего такого не могу припомнить. В голове стучало – завтра все решится, завтра все решится. Он не мог отделаться от этой мысли.

Был очень тихим за завтраком. Лёля удивлялась: «Гарик, ты не заболел? Сам на себя не похож». Зашел в комнату Леонида. Долго расспрашивал его о НЭПе, о довоенной жизни, о войне. Позвонила Светка.

– Светка, до чего же ты глупа, заполошная моя, просто курица безмозглая. Тебе богатенький нужен. Тот, кто умеет гешефт делать. А у инженера, откуда деньги могут взяться? Нет, и не будет.

Не ругал Гарик подружку, не хамил, вежливо так попрощался. «Ах, Светка, Светка! Не нужен я тебе, – подумал он. – Да и ты мне, глупышка, тоже никак не нужна. Но какие ножки! И нижнее белье – трусики, лифчики, комбинации – все высший класс! У Людки, правда, тоже ничего». Людке позвонил сам. Сказал, что настроение неважное и чувствует себя не очень. «Сегодня я, Людочка, хотел бы побыть один. Извини». Погода была дождливая. Надел плащ, шляпу, поднял воротник, пошел гулять под гнилой ленинградской моросью.

Зашел к «тети-Вериному» Бобу. Тот жил в коммуналке в одной комнате с родителями. Борис, как всегда, работал – гонял какие-то формулы. Что-то считал, записывал.

– Творит, – с завистью подумал Гарик. – У него всегда было хорошо с математикой. Боб – человек рациональный, а я, видать, – иррациональный.

– Заходи, Гарик.

Борис немного удивился приходу Гарика. Они виделись редко, только по праздникам или семейным торжествам за общим столом. Сам Гарик до сих пор ни разу не заходил. Поговорили о том о сем. Ничего не значащий разговор.

– Вот я книжку принес «Двенадцать стульев». Не читал? Бери, дарю.

– Спасибо, Гарик. Да вроде с этим уже нет проблем. Ильф и Петров издается, не то, что в пятидесятые.

– Ну, не хочешь насовсем – возьми почитать. Потом вернешь. Пожалуйста, читай, сколько хочешь, возвращать не-к-спеху.

Гарику было не по себе. Бесцельно бродил он по городу до наступления темноты.

Опять это проснулось в нем. Вот оно, нечто! Мысли роились, копошились в его голове, с кровью и стоном переползали одна через другую. Было что-то фатальное в их непрерывном, мучительном и напряженном движении. Он не понимал, что происходит у него внутри, во втором, выросшем как инородная опухоль в голове, враждебном и неподвластном мире. Голову, грудь, сердце стягивала, сжимала тяжелая, медленная сила. Она не расходилась волнами, а билась в нераспутываемом, туго стянутом клубке. Внешний мир пожух, сжался и побледнел. Он постепенно отодвигался, удалялся расходящейся сферой и таял, теряя очертания. Гарику казалось, что он уже в стороне, вне этого мира. Нет, нет, он не станет поддаваться… Силы и злость борьбы не покидали его. Оглянулся по сторонам и увидел все, что было рядом: город, асфальт, стекла, шершавую, бугристую, блестящую воду, незнакомые лица прохожих.

Вдруг что-то произошло. Кровь хлынула к лицу, и прежде, чем он осознал, что все-таки случилось, страх уже пылал в каждой клеточке его тела. Почему ты так испугался, чего тебе вообще бояться? Не будь кисейной барышней, вперед, догони, надо догнать этого человека. С надменной прямой спиной. Холодного, неприступного. Враждебное лицо затянуто непроницаемой пеленой. Черный жесткий плащ не изменил его.

– Кого? Кого не изменил, кого он напоминает? Ланисту Децила Валента из вчерашнего сна?! Почему он не оставляет меня?

Незнакомец оглянулся, его взгляд блеснул осмысленно, насмешливо и злобно. Завернулся в плащ и слился с толпой. Гость из других миров, может быть, из преисподней? Вряд ли. Исчез, но будет следить… Чтобы «жаркое» не испортилось…

Что за ерунда! Не будь ребенком. Кто может в это поверить? Это ведь только сон, твой собственный сон. Децил Валент! Надо же такое придумать! Мои собственные видения. Меня же и пугают. Видимо, устал. Надо отдохнуть… На море, на море…

Он уже не мог сказать, что было сном – школа гладиаторов, грязь, низость и жестокость, то, что он видел во сне каждую ночь, то, что увидит сегодня, этой ночью, или сон – это его жизнь, всегда довольно приятная, довольно легкая, довольно скучная и одинокая. С однообразной работой, тошнотворными переводами на заказ. С бесконечной погоней за новыми юбками. Со смятыми постелями и запахом пота девушек, у которых, как правило, был один общий недостаток – они не умели хорошо мыться. Это тоже сон – моя довольно одинокая жизнь, маленькая каморка, в которой я заключен вместе со всей своей суетой, крошечный блошиный, местечковый мирок, в который врывались вначале сны, цветные, путанные, потом и люди из этих снов – Децил, повар, Кашил, гречанка с рынка, странная иудейка Аларра…

Вернулся домой. Завтра все решится. Опять эта дурацкая мысль. Завтра на работу – вот правильное умозаключение. Хотя, честно говоря, тоже настроения не повышает.

Как быть с плечом и руками? Как это объяснить? Настойчиво твердил сам себе старые аргументы: наверное, возился где-нибудь с приятелями, потом забыл. Он был издерган этими мыслями и выкручен, как мокрое белье. Рухнул в постель и в изнеможении заснул.

* * *

Проснись! Откуда-то издалека мысль с тиканьем регистрировала, что язык незнаком, что обстановка непривычна, непонятно, что это за страна, но тело и голова ориентировались и понимали все, что происходит. Он без удивления оглядывал незнакомые предметы, людей, с первого взгляда узнавал их, как будто он уже владел каким-то древним знанием, давно знал этих людей и сейчас встречался со старыми друзьями. Он находился в подвале с каменными стенами, низкий потолок перекрывали огромные бревна. Лежал на клочках вонючего сена недалеко от каменных ступеней, ведущих наверх, к железной решетке, закрывающей мощно сбитую дверь. Сквозь щели входа мутный воздух прокалывали полосы света, играющие на мокрых от испарений, черных камнях. Вокруг он видел возбужденные лица друзей, таких же, как он, потных и грязных. Громко крича, они разбирали оружие, бранились, некоторые спокойно сидели по углам. Кто-то дергал его за ногу: «Проснись, Кашил!».

– Я – Кашил! – мгновенно пронеслось в мозгу, мысль работала предельно четко. Организм производил ритмичную и быструю мобилизацию армии нервных связей, посылал сигналы сердцу, легким, мышцы сокращались и подбирали слабину сухожилий, всё проверялось и готовилось для пронзительной жизни. Секундой мелькнула мысль о необычайной яркости ощущений; воспоминания прошлого, совсем недавнего сна, в котором он ощущал себя слабым, неуверенным в себе Игорем (почему Игорь – тайна, какая может быть тайна в этом Игоре?), становились ватными и неубедительными. Сомнения разрывались в клочья тумана и исчезали. Вот она жизнь, не сон – настоящая жизнь!

Почему он лежит здесь, в грязи? Наверное, вчера долго обсуждал с Саксом план предстоящего боя и остался здесь, чтобы оказаться утром ближе к арсеналу. А вот и Сакс, тянет его за ногу. И даже одет для боя. Так же, как и я. Вернее, раздет – на нем только треугольный кусок красной ткани, завязанный двумя концами спереди, третий угол подтянут, тоже спереди, под боевой кожаный пояс. Больше ничего не нужно, только оружие. Ухо оценило неясное «элефанте, элефанте». Итак, не львы. Африканский слон – это пострашнее. Нужно выбрать оружие. Копье и покороче.

Откуда-то вывалилось наполовину забытое воспоминание: страшный отчаянный удар по надвигающейся сверху, оскаленной маске хищника, предсмертный тоскующий всплеск ужаса и потом – жив! жив! – в теплой луже крови под телом мертвого зверя.

Сейчас все решится: жизнь, смерть, слава, позор, свобода! Только бы найти копье покороче. Меч не годится. Его не воткнуть. Нужно ударить копьем двумя руками. Он видел, как диковинный черный карлик, африканский пигмей ростом еще меньше Кашила, убивал на арене слона. Он погиб тот черный человечек, но я не погибну, я должен победить. Шарик опия за щеку – это тоже мне поможет.

Африканский слон был громаден и свиреп. Он стоял спокойно на стройных легких ногах и даже вблизи производил впечатление изящное. В этом слоне воплотилось все. Он должен искупить – и боль, и поражения, и слабость, пощечины и удары, холод и жару, скуку и мертвый покой. Борьба с ним превращалась в откровение и гениальную догадку. Конечно, Кашил был далек от понимания подобных слов, но, тем не менее, он сумел все это почувствовать. Что-то взорвалось внутри него; шар крови лопнул мелкими брызгами, и в эту открытую настежь, с торчащими вперед ребрами грудь хлынул непривычно холодный воздух. Он открыл себя в этом мире. Каждая мысль, каждое движение становились уверенной, безоглядной догадкой и смелостью победителя. Поза его, легкая и непринужденная, словно скульптура, завершалась рукой шеи, твердо держащей сосуд головы. Какие-то сложные кольцевые мышцы энергично охватывали шары глаз, выдавливая пронзительный поток взгляда. В груди появилась вторая диафрагма. Края ее загибались вниз, а середина сферы поддерживалась мощным потоком воздуха. Плечи и шея вплотную прилегали к колышущемуся зонту диафрагмы, и мысль уверенно стояла на этом упругом основании, своей неожиданной собранностью освобождая тонкую лицевую мускулатуру для врожденного радостного оскала.

Мысль Кашила обволокла и заключила в себе необъятную громаду животного, гармонию его разнообразных и могучих движений, вес, давление на кости, сопротивление огромного кровяного насоса сердца, кровь, бурлящую в руслах его тела, тупую, налитую ненавистью мысль несломленного неволей гиганта, презрение к хрупким неказистым существам, во власти которых он находился. Слон стоял почти неподвижно, буковками глаз ощупывая и примеряясь к орущей, захлебывающейся толпе.

Где Сакс? Сакс, настал момент. Отвлекай его, заманивай, но в бой не вступай. Берегись хобота!

Ни единая мысль, ни сомнения не отвлекали Кашила, когда он крался к слону и скрылся под сводом его обширного брюха. Он ощущал только радость и трепет борьбы. Руки крепко держали короткое древко копья; глаз наметил далекую точку в пульсирующей складке кожи под левой передней ногой слона. Он сжался и пружиной кинул себя вверх. Все его существо аккумулировалось и вложилось в остроконечную вершину копья. Удар получился смертельным, он в этом не сомневался. Радость победителя засвистела в нем, он выпрямился как в храме и раскинул руки. Это было его последнее ощущение. Потом дикий вопль и рев где-то под куполом, черная пелена и хруст раздавленных костей.

Кашила вытащили из-под тяжелой туши слона. Он был весь в крови. Но еще дышал. Каждое движение вызывало нестерпимую боль. По указанию прокуратора принесли золоченые римские носилки на ножках, без балдахина. Положили на него героя. Раздались звуки трубы и рога. Началось чествование победителя. Толпа неистовствовала. Такого еще они не видели. Крошечный африканец завалил дикого африканского слона. Слон затоптал всех гладиаторов. Тяжело ранен, едва не погиб белокурый гигант Сакс. А этот недорослик один принял бой и убил зверя. Кашил лежал на носилках, под ним – роскошное белое полотно с золотой вышивкой по краям, залитое его кровью. Героя арены накрыли по пояс тогой триумфатора, тонким покрывалом, сшитым из лепестков алых роз. «Кашил, Кашил! Рудис африканцу, Рудис африканцу!» – ревела толпа. На грудь Кашилу положили Рудис и пальмовую ветвь. Воины пронесли вокруг арены носилки с гладиатором. «Вот мой час, – думал Кашил, – настал мой час. Великая римская империя не сумела сломить маленького раба из Африки. Мой час! Последние минуты жизни. Я умираю свободным. Еще немного… Отправляюсь в последнее путешествие. Не плачь, Сакс. Моя душа отлетит на родину, вернется в знойные пустыни и степи родной Африки. Там ей будет спокойно и хорошо. А сейчас, пока жив, я должен все сделать по законам моей страны. Охотник, убивший зверя, должен отпить его крови». Кашил дал знак воину охраны подойти к нему, указал на поверженного великана. Гладиатор говорил с трудом, язык не слушался, но ликтор понял его. Поднесли серебряный кубок с кровью слона. Слезы счастья текли по щекам Кашила. Он с трудом приподнял голову и одно плечо. Дрожащей рукой взял кубок и пригубил его. Темная густая кровь стекала по его подбородку и шее. Рука упала вместе с кубком. И кровь побежденного животного смешалась с кровью победителя.

* * *

Утром в комнате Гарика зазвенел будильник – пора на работу. Лёля услышала перезвон часов, встала – надо приготовить сыну завтрак. Вспомнила, что под утро ее разбудил какой-то грохот.

– Что-то случилось? Позже спрошу у соседей. Почему Гарик не встает? Совсем не хочет о работе думать. Одни девчонки на уме, – размышляла она, хлопоча у газовой плиты.

– Ауфштейн! – по привычке закричала она, как всегда, когда настало время разбудить сына. Обычно он отвечал: Нихт ферштейн! Сейчас в его комнате – тишина.

Лёля открыла дверь: «Вставай, вставай, пора…». Слова застряли у нее в горле… Гарик лежал в своей кровати с раздавленной грудной клеткой. Нарядная импортная пижама и постель – все залито кровью. Он был без сознания, но еще дышал.

Несколько дней Гарик не приходил в себя. Когда очнулся, первым, кого он увидел, оказалась Люда.

– Никуда мне от тебя не деться, Людочка. Что со мной?

– Сотрясение, открытый перелом ключицы и нескольких ребер. Легкие почти не задеты. Но ты много крови потерял. Еще бы немного… А сейчас… В рубашке ты родился, Игорь. Врачи считают, что опасность миновала. Жить будешь. И к нормальной жизни вернешься. Лежи, Игорь, тебе нельзя так резко двигаться.

– Люда, ты можешь толково объяснить, что случилось?

– Не знаю. Это тебя надо спросить, где ты был, что случилось с тобой в ту ночь.

Гарик был еще совсем слабым. Врачи держали его в реанимации. Никого не впускали. Только Люду. Она приходила каждый день, подолгу сидела. Приносила домашние сырники, котлеты, кефир, фрукты, что-нибудь вкусненькое. Дожидалась, пока он уснет, и только тогда уходила.

У Гарика было почему-то спокойно на душе. Будто в его жизни что-то изменилось. А ведь действительно изменилось – тревожные сны, такие убедительные, так похожие на реальную жизнь, больше не посещали его. Может быть, покинули навсегда. Как знать? Но что-то из этих снов он иногда вспоминал, будто наяву грезил. Посмотрит на Люду, сидящую у его постели, и в голову приходит гречанка, которую он встретил на рынке в своем «киприото-греко-римском» сновидении. Заговорят о родственниках, о троюродной сестре – в памяти всплывают крепкие груди Аларры. А вот начальник его по службе, Николай Николаевич, никак не напоминал ему жирного наглого грека Децила. Всплывали картины боя и последняя сцена – Кашил под брюхом слона. Выцеливает удар в сердце. Удар, который разрубит гордиев узел, решит все проблемы, уничтожит исполина, вставшего между ним, Кашилом, и его свободой. Весь свой гнев, всю ярость вкладывает Кашил в этот последний удар. Ноги и брюхо слона напоминают Гарику колонны и своды иудейского храма, которые Самсон обрушил на себя и на головы врагов. Гарик восхищается потрясающей дерзостью бушмена, повторившего, по его мнению, подвиг Самсона. Невысокий коренастый африканец убил в неравной схватке огромное чудовище, злобное и беспощадное, одним ударом свалил мрачного гостя нашего мира, выходца из преисподней, исчадие ада, воплощение всемирного зла, принял на себя неимоверную тяжесть адского зверя.

Закончилась ли двойная жизнь Гарика Хадеры? Удалось ли ему преодолеть свои комплексы, решить проблемы, на которые у него обычно не хватало пороху ни на работе, ни дома? Или эти комплексы, проблемы и сопровождающие их необычные сновидения еще вернутся к нему? Может случиться и так, что память о подвиге Кашила останется с ним на всю жизнь. И будет для него примером стойкости маленького человека, стремление к свободе которого не по силам сломить никаким империям – ни Великому Риму, ни третьему Риму, ни пролетарскому «Советскому Риму»… Примером того, что каждый Кашил сможет получить свой Рудис, если он действительно этого захочет.

Сны и теперь посещали Гарика. Как каждого нормального человека. Обычные сны. Какие бывали когда-то раньше, в детстве. То он маму потерял. А то нашел, – а это оказалась Люда. Смех, да и только.

Гарик попросил Люду принести ему в больницу гранат.

– Интересно, что в данный момент символизирует этот плод? – подумал он. – Может, это яблоко с райского дерева, которым Ева соблазнила Адама, – символ искушения и греха? Кашил, кстати, считал красный цвет символом стыда и бесчестия. Или вслед за древними будем считать гранат символом изобилия, долгой и счастливой жизни, символом супружеской верности и семейных обязательств?

Он осмотрел нежные и сочные зерна граната, не стал вынимать их поодиночке, а надкусил плод как яблоко. Брызнули мягкие зерна, сок стекал по подбородку и шее – темно-красный, вишнёвый с синеватым отливом гранатовый сок.

Гарик поправился, вышел из больницы. Николай Николаевич был с ним неизменно доброжелателен, лишь однажды посмотрел на подчиненного как-то особенно жестко, взгляд его при этом блеснул осмысленно, насмешливо и злобно.

Конец нашего рассказа кажется вполне счастливым. Хэппи энд. Гарик женился на Люде и отрастил небольшие усы, за которыми тщательно следил. Вскоре ему повысили зарплату.

Сжечь мосты

Однажды, когда меня уже лет двенадцать никто не называл Маленьким Чудом, я оказалась на станции метро «Шатле» в час пик. Я ехала в толпе по движущейся дорожке через нескончаемый коридор. На женщине впереди меня было желтое пальто.

Патрик Модиано «Маленькое чудо»

23 мая 2011 года.

Где я, что со мной, видение это или мне снится?

Вроде я, еще довольно молодой. Бежим с Алешей по картофельному полю. Почему-то ботва нам не мешает. Мы такие большие, а ботва совсем маленькая. И деревенька, сбегающая по склону к длинному дугообразному озеру с темной торфяной водой, тоже становится маленькой – совсем маленькой, словно игрушечной.

Мы бежим и тянем веревку, чтобы ветер упирался в вощеный пергамент нашего воздушного змея. Давай, давай, папа, быстрее, быстрее, а то он плохо поднимается.

Куда бежать, Алеша? Я еще его недоклеил. Надо закрепить по периметру дранку, еще дранку – крест-накрест и хвост из мочалки привязать. Ты забыл, папа. Мы уже сделали змея из покупного набора. Никакого пергамента, никакой мочалки… Пластиковая пленка, пластиковые вставки, пластиковая лента хвоста. У тебя что-то спуталось в голове, это, наверное, из того времени, когда тебе было лет семь. Смотри, вот он наш змей, он уже летит. Только мотается сильно.

Почему Алешу все зовут Богданом? Он же Алеша. А все зовут Богданом. Наверное, он всё-таки Богдан. Ну да, он же Богдан Кантария. Почему Кантария? Он – мой сын, а я – совсем не Кантария. Хотя Кантария – вполне ничего себе фамилия. И Богдан – хорошее имя. А мы зовем его Алешей – в чем причина? Наверное, мы пока не знаем, что на самом деле он Богдан Кантария. И всегда его звали Богданом Кантария.

Пока я думал, змей-то как высоко поднялся. Он уже почти на Луне. Как он мог туда добраться, неужели у нас такая длинная веревка? До Луны, выясняется, совсем недалеко. Земля под ногами совсем маленькая, просто цирковой шар. Мы не бежим по нему, а просто катим его ногами, причем – в обратную сторону. А Луна совсем рядом. Наверное, мы могли бы достать до нее рукой. Змей сейчас упадет туда, и что нам тогда делать?

А, теперь все понятно. Это не Луна. Это больничный светильник на потолке. Все заливает своим белым, ядовитым светом. И от пола до потолка идут стены. Что тут особенно удивительного? Всегда от пола до потолка идут стены. Но они почему-то стеклянные. Как же высоко этот потолок. Просто атриум какой-то, метров тридцать – сорок. Только потолок – не прозрачный, как в атриуме. А вот стены – вполне прозрачные.

Да нет, это не стены, это аквариумы, аквариумы, друг рядом с другом, вплотную, друг на друге, десять тысяч одних аквариумов, все подсвечены, и там шевелятся, в воде там кто-то шевелится. И вода журчит, журчит, плещет и опять журчит, журчит. На меня через стекло смотрят двадцать тысяч глаз, это же дети, совсем маленькие, их выращивают из икринок рыб. Их выращивают, а они на меня смотрят. А что им прикажете делать? Друг на друга смотреть им надоело. Вот они теперь и таращат на меня глаза.

А я на койке, кругом приборы. Рядом – фея инкубаторов для выращивания детей, бледная, как снежная королева. Я оказался в будущем, когда детей выращивают в аквариумах. Не крутите головой, больной. И не дергайтесь. Вам рано вставать. Чему вы удивляетесь? У неврологов коек не было. Положили в наше отделение. Не оставлять же вас на улице. Мы ведь не ватники какие-нибудь.

Отделение инкубаторов. Как у Патрика Модиано. Один к одному. Старики возвращаются к детству. Я уже не на двух, даже не на трех, а на четырех.

Слушайте, слушайте внимательно. Это все ваши потенциальные дети. Среди них один вырастет. Угадайте, попробуйте угадать.

Никто уже не вырастет, сестричка. Мне уже почти семьдесят. И ничего они мне не говорят. Только булькают в воде. Булькают, правда, занимательно.

Слушайте, слушайте. Буль-буль. Бог-дан, Бог-дан. Богом дан! Буль-буль. Кан-тария, Кан-тария. Буль-буль.

Никак не вспомнить, что это со мной случилось. Думай, Феля, думай. Как ты попал в больницу? Сегодня звонила Вероника. Я не сказал, что произошло. Как я мог сказать, если не помню? Сказал: все в порядке, Веруня, не беспокойся. Приеду, обо всем расскажу. О чем я могу рассказать, если сам не помню? Нет, денег не надо. Приезжать тоже не надо. Помогать, мне помогать? Да не нужно мне помогать, все в порядке, сам справлюсь. С чем, интересно, я справлюсь?

Так… Чтобы восстановить события в памяти, надо идти по цепочке.

Я – коллективный разум. Миллиарды эвфаузиевых рачков криля меняют температуру поверхностных вод океана, запускают механизмы миграции усатых китов, механизмы возникновения гигантских волн… Я – коллективный разум огромных крилевых полей. В каждом рачке соображения – ноль. А коллективный разум фантастический. Не нравится мне быть коллективным разумом. Приплывет китовая акула, придут рыбаки с мелкоячеистыми сетями – и нет меня. Хочу иметь отдельное, свое собственное тело. Да вот оно, можно его пощупать. Уже неплохо.

Первый элемент цепочки: я – Феликс Петрович, мне 69. Чем я раньше занимался? Наверное, медик. Раз мне мерещится тысяча инкубаторов для детей. Может, и не медик. Это неважно. Важно, что я в Киеве.

Да-да, точно. Прилетел в Киев. Вроде, по делам. Да нет, не по делам – посетить могилу Алеши.

Вероника была против. Там опасно, волнения. Москалей не любят. Да и эти, так называемые друзья Алешины, оно тебе надо? Послушай, Вероника, не буду я с ними встречаться. Я и не знаю толком, кто они, где они. А как на могилу придут? День рождения-то знают. Сорок лет как-никак. Они любили его. Похоронили-то они. Похоронили… Деревянный крест кривенько поставили. Вот и все почести. Четыре года прошло, они уже обо всем забыли. А как придут, как узнают тебя?

Не придут они. Ты и тогда меня не пустила, Николаича попросил слетать. Он ездил. Со следачкой говорил. Вон крестик металлический привез. Бляшка стальная с двумя насечками. Все, что от Лешеньки осталось. Ничего… Дружбаны сказали, ничего нет. Ни вещей, ни фотографий. Был человек, исчез без следа. Ничего не осталось, только мои воспоминания.

Николаич свидетельство о смерти привез. На похоронах был. А до этого – на опознании. Ерунда какая-то, как он мог Лешу опознать? – он его и не видел раньше. Артур в морге опознал. Дружбаны плакали. Артур плакал. Любил его. Меня-то они очень хотели видеть. Звонили без конца. Хотели, видимо, денежку оторвать. Могли и в заложники взять, если б приехал. Тебе, Вероника, пришлось бы выкуп по городу, по знакомым собирать. Может, и не было бы ничего такого. Кто знает этих людей, что у них на уме? Лешка вон не стеснялся, у отца родного все время деньги тянул, всеми правдами и неправдами – дай, дай, дай, дай.

Артур и его брат – чемпионы по армрестлингу. Это как борьба без правил – в том смысле, что криминальный спорт. Спорт-то он спорт нормальный, а вокруг – один криминалитет. Кого-то крышуют. В завязке с ментами, СБУ, на кого-то наезжают, кому-то «помогают», потом «выручают» – за деньги, конечно. Зачем мне приключения на мою седую голову?

В том же, 2007-ом, съездил в Киев с Вероникой. Предварительно взял в загсе копию Лешина свидетельства о рождении. Приехали на кладбище. Свидетельство о рождении, свидетельство о смерти. Вот он я, отец усопшего. Не должны дети уходить раньше родителей, неправильно это. Погрустил на могилке – обычный валик песка и деревянный крест, скособочившийся уже. Вероника тоже погрустила. Плитка каменная – ФИО, даты. Рождение – смерть, все точно. Был человек, нет человека. Только в памяти отца и остался. Да нет, не только в памяти отца. На деревянном кресте внизу надпись от руки: «Прости меня, Лешка». Это, наверное, Ира. Что за женщина, что у нее на сердце?

Заплатил кладбищенской служке. Заказал каменное надгробие с цветником, надпись, изображение креста. Звонил по возвращении. Сделали все быстро, не обманули. Через месяц прислали фото.

Вот уж четыре года, как не стало моего Леши. Решил приехать на его сорокалетие. Мне уже почти семьдесят.

Слава богу, не старик еще – в силе, в теле и здравом уме. А вот ведь… В отделении инкубаторов для выращивания детей. Первый раз в больницу загремел, что со мной случилось? И сейчас что со мной? Неужели совсем память потерял? Как говорит моя приятельница из Петрозаводска, теперь тебе только гинкго билоба остается.

Думай, думай, старина. Память цепочками устроена. И сложена на нашем чердаке. Одно за другое цепляется, так все друг за другом и вытащишь.

Что дальше?

Вспоминаю Алешу малышом. Тихим, улыбчивым, незлобивым. Покладистым. Как таскал его в Ленинграде, тогда еще в Ленинграде. С квартиры папы и мамы на съемную квартиру, где мы с Жанной жили. Ее, правда, я и сам редко видел. Где она обреталась? Концерты, танцульки, певичка, одним словом, только ночью и появлялась дома. А я – в одной руке ребенок, в другой – тяжеленная сумка с обедами, еще кутули, по эскалатору. Обнимет за шею нежной детской своей рукой, головку задумчивую на плечо положит. Я на сопли исхожу, – как этого малыша можно не любить? – сердце так и стучит, а силы прибавляются. Хочется все для него сделать.

Ребенок с грустным лицом. Предвидел свое будущее. Он уже тогда знал свое трагическое будущее. Что его ждет, что на роду написано. И богооставленность. И красота. И талант. И разудалая судьба. Гуляй, русская душа, жизнь одна. Водка, наркота – через все прошел. Вот и результат – узилище, три ходки, ужасный удар кастетом по голове, частичная потеря зрения, больницы, нищета. И вот, когда, казалось бы, стал подниматься, – тату, дизайнерское бюро, работа, которая нравится, – внезапный конец, неожиданный удар ножом от пьяной сожительницы. И нелепая смерть от потери крови – скорая под Новый Год не смогла вовремя добраться. Везли в больницу, еще живой был. Минут на десять раньше бы, всего на десять минут, и вытащили бы его, рана-то была не тяжелая.

Баба эта… Леша писал о ней. Как в Крым с ней ездил. Не стал я ее искать, преследовать. Что толку? И Артура просил не мстить – Алешу-то уже не вернешь. Может, и дали ей сколько-то. Наверное, денежку принесла, вот и переквалифицировали на статью помягче – нанесение тяжких телесных повреждений по неосторожности, например. Приведшие к смерти? Да нет, менты украинские, наверное, такие же, как у нас. Нужно будет – все отпишут, как надо. Как им надо. Умер в больнице. Случайно. Упал с каталки, разбил голову о каменный пол – например, так.

Кто проверит-то?! Кто за Алешеньку слово скажет? Братаны отвязные? Поплакали и забыли. У них свои дела, свои проблемы – лавэ по улицам неоприходованное ходит, лавэ надо окучивать.

Не знаю, что и как, это только предположения. А сколько таких случаев было. Могут и еще что-нибудь придумать. Иди, Ирочка, гуляй. Свободна, девочка. Молодец, конвертик принесла. Гуляй, пьяная лахудра. Пока гуляй. Почему пока? Потом, через полгодика вызовем еще, думаешь, так просто отделалась? Вот вновь открывшиеся обстоятельства. Заходи в отделение. Да не сейчас, попозже. В ночь приходи, после двенадцати. Вот теперь правильно. Раздевайся теперь. Зачем, зачем? Девочка, что ли. Зачем раздеваться? А как Болгарина убивала, не думала, зачем убивала? Что-ж, что нас трое. Обижаешь, это товарищи мои, стесняешься, что ли? Они жизнями рискуют, надо их тоже приветить, приласкать. Да не вороти ты морду. Будет тебе кочевряжиться, напугали бабу членом. Всего-то – побудешь у нас часок и свободна. Да вот здесь место освобожу. Бумаги сдвину, дела особой важности, между прочим. Тебе особая честь. Животиком на мой письменный. Вот так вот. Ерунда какая. Всего-то делов. И свободна. Или на зону хочешь?

Обстоятельства, понимаешь, вновь открывшиеся. А мы поможем тебе правильно ответить на вопросы. Подпишись и гуляй, лахудра. Денег-то от тебя нормальных все равно не получишь. Что мы не люди? Понимаем. Тот раз наскребла, сколько смогла. Дизайнерское бюро свое продала, квартиру продала, все принесла. Что с тебя бедному следаку взять? Расплачивайся натурой. Или в зону. Ты в зону. А Лерка твоя – на панель пойдет. Мы ее еще тоже пригласим. Снимем показания. Скажи, чтобы не ерепенилась. Все будет нормально, мы же не звери. Ну ладно, иди уже. Свободна. Снято с тебя все. Как сказал, так и сделал. Вытри сопли. Терпеть не могу женские слезы. А ты сладкая оказалась, хоть и страшненькая на первый взгляд. Говорили мужики – что-то в ней есть, я не верил. Нет, не зря Болгарин столько времени с тобой вожжался. Правду говорили. Да не реви, не тронем твою Лерку. Иди уже. Работать нам надо. И так на тебя время потратили. Простые показания. А сколько времени выбивать приходилось.

Ах, ты еще и угрожаешь? Иди отсюда, грязная потаскуха, пока мы тебе бутылку в зад не забили. Ну что за люди, скажите братаны? Не понимают человеческого отношения. Мы к ней по-людски, а она как собака. Чтоб духу твоего здесь не было.

* * *

16 мая.

Четыре года прошло, вот и прилетел. Взглянуть на могилку. Прибрал, цветы положил. Не мои одни. Там уже лежат. Старый, престарый венок. И свежие цветы тоже. Совсем свежие. Сегодня положили.

Налил горилку с перцем в пластиковый стаканчик. Горiлка з перцiм та пiд сало. От це дужэ гарно, кабы не у місца поховання свого сина.

Вспомнил все. И Жанну вспомнил, мою бывшую. Рано умерла. Полетала, полетала. С цветочка на цветок. И ушла прежде времени. Сын у нас тоже мотыльком получился. Хорошенький мотылек. Без друзей, без близких, без отечества. Неприкаянная, бездарная, бессмысленная жизнь. Моя вина. Знаю, что моя вина. А что я мог сделать?

Всю жизнь тянул его. Спасал и спасал, спасал и спасал. Приезжал, вытягивал, нанимал адвокатов, взятки давал. Платил за бизнес, за учебу. За лечение. А не было ни бизнеса, ни учебы – одно вранье. Лечение было, не всегда лечение. 50 на 50. Тоже вранья без меры было.

А все равно виноват я. Не нашел решения, не спас. А он хотел вылезти, хотел, чтобы именно я спас. Но я не спас. Что-то не так делал. Для чего он вообще появился на свет? Какой урок должен был дать нам живущим. Какой урок мне? Так ничего я и не понял.

Одно, я думаю, сделал правильно. Не стал искать Ирину. Не стал преследовать ее. Может, Алешина жизнь и смерть станут для нее уроком? Ничего о ней не знаю. Но эта трагедия, разве она могла пройти бесследно для Ирины? Она ведь любила Лешу. Судя по его письмам, очень любила. Вот ее любовь и довела его до смерти. Видно, не могли ужиться рядом на этой земле ее беззаветная любовь и Лешино разгильдяйство и душевная глухота.

Да нет, он не был бездушным. Я же читал его тюремные дневники. Он переживал свою оставленность, свое одиночество. Тяжело переживал. Предчувствовал свою судьбу. А Ирину не любил. Пользовался ей, но не любил. Вот и случилось.

Ирина эта тащила его. Страстная натура, наверное. Жаль, что не знал ее тогда, когда они были вместе. Может, я что-нибудь бы и понял. Она его тянула, а он тонул. Сам тонул и ее опускал. От любви до ненависти…

Цепочка памяти. Тяни звено за звеном. Можно и жизнь Ирины этой вытащить. Даже ничего не зная о ней. Память так устроена. Звено за звеном. Можно все узнать, даже чего и не знал никогда. Вокруг нас есть все – и настоящее, и прошлое, и будущее. И человеческая мысль может распоряжаться этим по своему усмотрению. Вся эта роскошь дана нам при рождении отцом небесным – пользуйтесь, владейте, а мы не хотим. Голова сиюминутным занята – здесь успеть, там сказать, здесь погордиться, там отхватить, отщипнуть кусочек. Некогда нам голову поднять, да оглянуться по сторонам. Да понять, что мы созданы, чтобы владеть этой огромной вселенной на всем диапазоне от бесконечно далекого прошлого до бесконечно далекого будущего.

Потому и говорят о том, что человек – это точка сингулярности, где сходятся минус бесконечность и плюс бесконечность. Никогда нам себя не понять. Весь мир объять можем, его прошлое и будущее… А себя не понять нам, не сможем.

Я решил не спешить. Побыть еще немного в Киеве, в городе, где жил мой Лешенька. Поменял билет, позвонил Веронике, сказал, что завтра не возвращаюсь, не успеваю сделать дела, – какие у меня здесь могут быть дела? – задержусь на неделю с небольшим, пусть не волнуется. Погуляю по паркам, посмотрю Бабий Яр, музей Булгакова на Андреевском спуске. Похожу по смешным провинциальным ресторанчикам, поем борщей, галушек. Тепло, но не жарко. Май выдался нежаркий.

* * *

17 мая.

Что за черт? Почему я не сел на свой поезд? Вошел в метро на Театральной, как мне и нужно. Всего-то – две остановки. А я зачем-то пошел по переходу на Золотые Ворота. Чья-то спина меня заинтересовала, показалась знакомой, что ли. Довольно высокая, стройная фигура, спина – чуть сутуловата. Походка знакомая – вот что, моя походка. Ладное короткое пальтишко – когда-то, видимо, модное, когда-то, наверное, щеголеватое. Сейчас, пожалуй, потертое. Вначале это пальто привлекло мое внимание. Начитался Модиано, только там желтое женское, а здесь короткое мужское… Странное дело: уже тепло, а он еще в пальто ходит. Плетеные туфли типа мокасин, прошитые кожаной ленточкой по вывернутому наружному шву. Тоже, наверное, знали лучшие времена. Посадка головы…

Остановился, бросил взгляд на указатели – перехiд на Сырецько-Печерьску лiнiю. Обернулся – меня, словно током ударило, вылитый Алеша. Точеный, небольшой нос, мутноватые удлиненные глаза. Грустное, задумчивое лицо. Алеша. Очень похож. Только рот и глаза жестче. И скорбная складка у рта. Короткая прическа. Темно-русые волосы – пожалуй, чуть темнее, чем раньше. И косичка на затылке, этого раньше не было.

Да что же это такое? – было, не было. Похож на Алешу. Очень похож. Но не он же. Позавчера сидел на его могиле. Но очень похож. Ничего не могу понять. Один к одному. Чуть старше… Сколько лет я его не видел – пять, пять с половиной? Это срок. Сердце-то как бьется. Это он – что я сына своего не узнаю, что ли?

Тот свернул в тоннель с указателем «До поiздiв до станцiй Сирець i Червоний хутiр». Я догнал его, шел по переходу в толпе рядом, правее и чуть сзади. Чтобы лучше рассмотреть. На правой стороне лица вмятина у виска. След кастета. Я этого не видел, столкновение с цыганами произошло у него позже, после этого мы уже не встречались.

Дошли мы с ним до Золотых Ворот. Все стояли притиснутые друг к другу, дожидаясь прихода поезда. Я оказался недалеко.

Он достал небольшой планшет, что-то листал на экране. Это Алеша; я решил, что это он. Похоронил? – не знаю, вот он, мой сын.

Вспомнил фотографию – чуть прикрытые глаза, детская обезоруживающая улыбка на жестком красивом лице. Темный фон, круги под глазами, лицо – словно вырвано из темноты. Снимок, будто бы вытащенный из милицейской картотеки. Мне снилась эта фотография. Ее поочередно показывали мне женщина-следователь, молодая девушка из милиции, – почему она являлась кардинально беременной в моем сне? – или работник морга. Они всегда спрашивали одно и то же: «Это он, Богдан Кантария?», а я всегда молчал.

Он прошел в конец перрона – там свободнее, сел на скамейку в стороне от других пассажиров, теснившихся у края платформы в ожидании поезда. На скамье свободных мест больше не было, я встал поодаль, прислонившись к торговому автомату.

Пальто его когда-то было элегантным и, благодаря шотландской клетке, – броским и нестандартным, теперь оно поблекло и посерело. И сам он, тоже блеклый и серый, сидел безучастно, словно ничего вокруг его не интересовало. Я подумал, не просидит ли он на этой скамье до последнего поезда?

Тот же профиль. Тот же тонкий, ровно очерченный аккуратный нос, те же чувственные, чуть капризные губы. Темно-карие глаза. Лоб, абрис головы, шея – это как у меня, мой сын. Волосы потемнели, – говорят, волосы темнеют с возрастом. Седина. У него появилась седина. На висках и на лбу около этой ужасной вмятины. Горькая складка у рта.

Он пропустил один поезд. Платформа опустела на несколько минут. Я сел на скамейку рядом с ним. Потом все опять было залито плотной толпой. Надо бы попробовать завязать разговор. Но народу слишком много, и почему-то я никак не мог найти подходящих слов.

Он продолжал смотреть на светящийся экран планшета, глаза его закрывались; казалось, он вот-вот уснет. Но когда дыхнуло воздухом из тоннеля и почувствовалось легкое дрожание, еще ничего не было слышно, он поднялся. Я вошел в вагон вслед за ним. Нас разделяла компания совсем молодых парней и девчонок. Они размахивали руками и громко говорили на украинском. Я вспомнил, что собирался ехать совсем не туда. Да, я встал совсем неудачно, загораживал всем проход. На остановке толпа вынесла меня на перрон, а потом снова внесла в соседнюю дверь.

Я оказался ближе к нему. При ярком неоновом свете внутри вагона он выглядел заметно старше, чем только что на перроне. Сколько ему сейчас? Я же знаю: если бы он был жив, – сорок. На фотографии – тридцать два, тридцать три. Может быть, 35? И такой же взгляд: удивленный, наивный, как бы замутненный, взгляд человека, находящегося не здесь, где-то далеко отсюда, вначале немного глуповатый и вдруг неожиданно жесткий взгляд.

Случайно этот взгляд упал на меня.

Я вздрогнул, внутри меня все заметалось. Зря я метался, он меня не увидел. Снова открыл планшет, что-то полистал, отодвинул подальше, пытаясь что-то разглядеть. Дальнозоркость, у него уже есть дальнозоркость.

Поезд набирал скорость, нас бросало из стороны в сторону. Я схватился за поручень. А он стоял очень твердо, не теряя равновесия. На станции Печерьска хлынули новые толпы, все кое-как втиснулись, двери с трудом закрылись. Он успел убрать планшет до того, как люди набились в вагон.

На какой станции ему сходить? Ехать ли за ним до конца? Надо ли вообще это делать? – я не знал, что и думать. Надо привыкнуть к мысли, что он жив. Что он в Киеве. И я тоже сейчас в Киеве. Мы совсем рядом. В Киеве… В могиле, на которую недавно кто-то положил свежие цветы. Или вот он, живой? А как же свидетельство о смерти, которое привез Николаич? Мог он сам его опознать? Или его опознавал некий Артур? Что там было на уме у этого Артура и его брата? Есть ли этот Артур в природе? Он звонил тогда, в день смерти. А если это звонил кто-то другой? И зачем он тогда звонил?

Неизвестный, которого я принял за своего Алешу, поднял воротник пальто, как будто озяб. Духота, вагон переполнен, все стоят вплотную друг к другу – как можно замерзнуть? Строчка по краям воротника вытерта, местами торчат нитки. Сколько лет он носит это пальто? Со времени нашей последней встречи? Тогда он приехал в кожаной куртке. Может быть, это пальто уже существовало? Тогда неудивительно, что оно выцвело и затерлось.

Мы доедем до конечной, до станции Червоiнii Хутiр, а там, наверное, пересядем на автобус, который повезет нас на какую-нибудь окраину. Тут я с ним и заговорю. На Видубичi вышло много народа. Его взгляд снова упал на меня, но это был взгляд человека, который машинально смотрит на соседей по вагону.

– Скажите, неужели вы меня не помните? Я из Петербурга. Неужели не узнаете? Я Феликс Петрович. А вы, разве вы не Алеша? Вы ведь так часто звонили мне… Раньше. Это было раньше.

Теперь мы сидели друг напротив друга.

– Мне привезли бумагу, что тебя нет. Я приезжал в Киев. Заказал памятник. Как я мог сомневаться, что это ты там лежишь? Мне даже не приходило в голову… Николаич тебя раньше видел совсем мало. И то мельком. Как он мог тебя опознать? Я не думал. Если б сомневался, заказал бы эксгумацию и генетическую экспертизу.

И то плохо, и это плохо. Я не знал, как начать разговор. Он меня не узнаёт. Вычеркнул всех из своей жизни. И меня в том числе. Но сердце отца не может ошибаться.

После станции Славутич стало совсем свободно. Он сидел напротив, сжав в руках планшет. Машинально водил пальцем по экрану, но глаза его смотрели куда-то мимо. Куда-то туда, где нет этого поезда метро, где нет пассажиров… В каком мире он теперь жил?

Из рукавов пальто выглядывали голые запястья. И голые руки. Голые. Раньше у него была золотая печатка. И серебряная неделька. Сейчас ничего. И на фотографии печатка и неделька. Мне показалось, что видны полустертые наколки. Полустертые, стереть наколки невозможно. Не понять буквы. «А»… пропуск… «т», маленький пропуск, «моз» что ли? Раньше вроде не было наколок. Может, не видел? Он не хотел, чтобы я видел, скрывал. Что это может быть? Антимоз… Почему нет? Помогал ему на зоне. Положенец. Может, я ошибся.

Он закрыл глаза. Еще шесть станций и конечная. «Червоный хутор». Я встану очень тихо, оставив его спать в вагоне. Сяду на другой поезд, который идет в обратном направлении. А потом перейду на Театральную и поеду до Вокзальной. Как и поступил бы, если бы не заметил это клетчатое пальто.

Состав медленно затормозил на станции Вирлиця. Он открыл глаза, и я увидел, что в них снова появился жесткий блеск. Посмотрел на перрон и поднялся. Я снова шел за ним по коридорам и переходам. Но теперь мы были одни. Я заметил, что каблуки его мокасин заметно стоптаны наружу, отчего подошвы сильно перекошены. Плоскостопие, такое же, как у меня.

Большой многофункциональный комплекс Вирлиця. Вышли на улицу Армянская. Он перешел на противоположную сторону и сел на скамейку внутри стеклянной ограды автобусной остановки. Долго листал планшет. Потом достал смартфон.

Я сделал вид, что рассматриваю витрину магазина интимных товаров. «Планета оргазму». В витрине расположился муляж женщины-вамп на фоне пламени, весь в красной коже, с плеткой и металлическими шипами на поножах и плечах. И, конечно же, – кровоподтеки на бедрах, руках и щеках, как без этого? Мне всегда претили такие изображения и манекены, вызывали легкий страх, смешанный с брезгливой неприязнью. Я не находил в них ничего эротичного. Фу-у, гадость какая…

Оглянулся. Он набирал номер. Осторожно тыкал пальцем в смартфон, внимательно смотря перед этим в экран планшета. Набирал медленно. Будто делал это впервые. Потом ждал, прижав смартфон к уху. Номер, видимо, не отвечал. Он отключил телефон. Снова уперся глазами в планшет и снова стал осторожно тыкать пальцем в смартфон, не отрывая глаз от планшета. И я подумал: а есть ли у него вообще где-нибудь свой дом?

На сей раз кто-то ответил. Он схватил телефон обеими руками и так сильно прижал к уху, будто от этого зависела его жизнь. Сквозь стекло остановки было видно, как он шевелил губами. Говорил все быстрее и быстрее, в какой-то момент почти орал. Кому, интересно, он звонил? Я никого не знал из его киевского круга. Какие-то Артур и его брат. Какая-то Ира. Сожительница Ира. Бывшая сожительница, а потом злодейка.

Он продолжал говорить по телефону и так был поглощен этим, что я мог бы, наверное, подойти совсем близко, и он бы меня не заметил. Может, сделать вид, что я жду автобус, подойти к остановке и попытаться разобрать какие-то слова, которые помогли мне понять, чем живет этот мужчина в клетчатом пальто и о чем разговаривает? Я стоял рядом, за стеклом остановки, но ничего не слышал.

Возможно, он звонил кому-то, чей номер записан в планшете, последнему, кого он не потерял из виду из прежних знакомых, и кто пока еще жив. Был человек, которого вы знали в лучшие времена, когда были в силе, когда в полной мере были наделены красотой, энергией и обаянием молодости. Какой-нибудь молодой, романтичный юрист из Ужгорода. Он не оставил вас и в бедности, все так же восхищается вами, вашим талантом, единственный, кто еще любит вас и верит в вас. Неудачник, как и вы. Старый верный пес. На которого всегда можно выместить накопившиеся недовольство, разочарование и досаду. Кто это – мужчина или женщина? – кто там на другом конце провода? Никакого провода между телефонами уже нет, трубки тоже нет, а мы продолжаем так говорить.

Он распалялся все больше и больше, потом внезапно успокоился и закончил разговор. Встал и ушел с остановки. Скользнул по мне равнодушным взглядом – таким же, как в метро – и ушел. Если это он, почему не узнал меня? Выбросил из памяти, или, может быть, я так изменился за те пять с половиной лет, что мы не виделись? Я вошел под крышу остановки. Вынул телефон. Набрал наугад какой-то номер, дожидаясь, пока клетчатое пальто отойдет немного подальше. Гудка не было. Тишина. Я никак не мог решиться повесить трубку.

Он вошел в кафе рядом с магазином интимных товаров. Я колебался, входить или не входить? Да нет, он все равно меня не заметит. Кто мы такие? Мужчина неопределенного возраста в выцветшем клетчатом пальто и пожилой мужчина, затерявшиеся в толпе пассажиров метро. Никто не сумел бы выделить нас из толпы. Походки похожи. Да нет, были похожи. Сейчас я уже не тот и хожу иначе – согнувшись, немного мешком, не так упруго, как раньше, как обычно, как всю жизнь ходил. Да и он ходит не очень. Все равно походки похожи. А, когда мы вышли на улицу, оказались неотличимы от тысяч и тысяч людей, которые вечерами привычно возвращались домой в отдаленные районы большого города.

Он сидел за столиком в глубине. Надо бы запомнить название кафе «Сидр Сомерсби» и адрес – Армянская, 28. В метро на обратном пути я твердил про себя название и адрес. Повторял, чтобы записать, как только вернусь в отель. Сидр, в этом заведении дают сидр.

Здесь в Киеве, в молодой самостийной республике, люди просто так не умирают. Их регистрируют как умерших, а они продолжают жить новой тайной жизнью после так называемой смерти. Пьют по вечерам напитки в «Сидре Сомерсби». Завсегдатаи в конце концов привыкли к этому мужчине в клетчатом пальто. Никто не задает ему вопросов.

Интересно, что он пьет – текилу, граппу? У меня дома он пил водку. Пил немного, потому что очень быстро пьянел.

Длинный, худой, белобрысый официант с бледной кожей низа спины, время от времени бесстыдно оголявшейся между его короткой курточкой и блеклыми джинсами, принес моему визави солодовый полугар.

Я сел за другой столик, открыл на телефоне поисковик и прочел: «Солодовый Полугар – 38.5 %, вершина русского классического дистилляторского искусства, имеет насыщенную сливочную текстуру, несравненный мягкий и сложносочиненный вкус свежеиспеченного ржаного хлеба и длительное, согревающее и плавно завершающееся послевкусие». Заказал Полугар Солодовый – громко, чтобы он мог услышать, может, это будет знаком к сближению? Он будто ничего не слышал. Взгляд – одновременно жесткий и задумчивый. Голова набок, руки скрещены на столе. На фото – та же поза. Только кольцо-печатка и неделька. Да, вот еще, вспомнил. Тяжелый браслет-цепочка с крупными звеньями на одном из запястий.

Я мог бы начать с того, что у меня есть его фотография, мне кажется, что это его фотография, ее сделал Артур, чемпион мира по армрестлингу. И что Артур сказал мне, что это фотография его друга и его зовут Алеша. Да, предположим, я это сумею сказать, что дальше? Он, к примеру, удивится, скажет, что не понимает, о чем речь. Или наоборот, слова хлынут рекой, сумбурно и беспорядочно. Он скажет, что давно ни с кем не говорил. И рад нашей беседе. Но не знает, кто я и о чем говорю. Станет лгать, запутывать следы. Он всегда это делал и делал искусно. А сейчас ему совсем не надо, чтобы обман раскрылся. Это же скандал. Это преступление и опять тюрьма. Цена вопроса. Может быть, и жизнь. Кому и что он обещал за то, что станет «живым трупом», чьи преступления кто-то списал его ложной смертью? Это не шутки. И ему совсем не нужен свидетель – отец того прежнего, уже совсем мертвого Алеши. Будет лгать. У него всегда это хорошо получалось. Он расспросит меня. Посочувствует моему горю. Расскажет о себе. Изложит давно и хорошо обкатанную легенду. Расскажет ее очень искренне. Он всегда говорил искренне. И всегда верил в свой обман. Артист. Настоящий артист полностью сливается со своим образом.

Тощий официант принес ему второй полугар. В зале много народу и очень шумно. Мы не смогли бы говорить – даже себя не услышишь в таком шуме. Так же, как в переполненном вагоне метро или в зале ожидания на вокзале. Похоже, для него поезда уже не будет. Он оттягивал момент возвращения домой. Видно, жил недалеко.

Мне не хотелось с ним говорить. Он не вызывал у меня никаких чувств. В последние годы известной мне жизни Алексея между нами не было близости. Сейчас, когда я знаю, ну не знаю – почти уверен, что он воскрес, это не прибавило ничего нового к его образу. Единственное, что меня интересовало, – где он осел через четыре с небольшим года после своей гибели на Новый Год в славно-престольном Киеве.

Мы вышли на маленькую улочку рядом с какими-то развалинами. Низкие деревянные домишки с треугольной крышей, жалкие садики со старыми неухоженными яблонями. Отдельные ветви цвели, старые ветви – мертвые, местами поломанные – все еще топорщились, уродливые памятники ушедшей жизни. Ряды бетонных гаражей. Металлические сборные гаражи, какие-то мастерские. Улица Народне ополчення. Среди всего этого низкорослого хаоса высилось огромное многоэтажное здание с двумя глухими брандмауэрами. От кого спасали эти глухие стены? От пожара соседних зданий, которых давно уже нет? Возможно, здесь до войны была сплошная застройка, и это здание – единственное сохранившееся после бомбежек.

Шел на несколько метров позади клетчатого пальто. Я подумал: даже если пойду рядом, он меня не заметит. Сколько мы шли – ни разу не обернулся. Видимо, он действительно не обратил на меня внимания. И, конечно, не узнал. Он был далеко отсюда.

Оказалось, что если обойти здание, позади открывается чистое поле. Конец города. Пустота и чуть светившееся еще вечернее небо. Пустырь, а дальше широкий луг. Где-то вдалеке, у горизонта, темнел лес. Что там, в этом лесу могло расти? Дуб, бук, граб, может быть, ясень? Край города. Это я узнал позже. В темноте улицы, видимо, мало чем отличаются от улиц других окраин города. Не только Киева – Москвы, Петербурга, Пскова.

Он двигался совсем медленно, еле волочил ноги. Глубоко задумался. Или просто очень устал.

На первом этаже здания – продуктовый магазин, который, видимо, уже закрывался. Свет оставался только около кассы. Я видел через окно, что он взял в колбасном отделе две вакуумные упаковки, потом в другом отделе – маленькую бутылку, водка, скорее всего – водка, и баночку, наверное, какой-то тоник. Он не брал корзину для покупок, нес это все к кассе, прижав к себе. У самой кассы у него все посыпалось из рук, выпавшую было бутылку он успел подхватить и удержать. Девушка – кассир выскочила из-за кассы, кинулась ему помочь. Я видел, как они что-то говорили друг другу, улыбались. Интересно, как она его называла? Она называла его Алешей? Он рассчитался, положил бутылку водки в карман пальто и вышел, прижимая к себе пакеты и банку безалкогольного, я решил, что это безалкогольное, прижимая все это к груди, словно маленького ребенка. Как это не похоже на моего Алешу. Он всегда чувствовал себя центровым парнем. Если это, конечно, он. Да, жизнь его пообломала.

Он шел через двор, образованный несколькими корпусами здания. Шел все медленнее, будто боялся опять уронить продукты. Нес тяжелую ношу. Тяжелую ношу своей длинной, непростой жизни. Какова эта жизнь сейчас? Какие проблемы, какие обязательства еще свалились на него при этом неожиданном повороте судьбы?

Прошел двор до самого конца. Открыл дверь последнего подъезда. У самого входа на лестницу висела табличка с огромной буквой В – кириллица или латиница? Я ждал, когда засветится какое-нибудь окно. Ничего не засветилось. Есть ли там лифт? Я представлял, как он поднимается по лестнице, прижимая к себе вакуумные упаковки и банку с тоником, спрайтом, кока-колой – какая разница? Я вернулся к метро. Не к Вирлице, а к Бориспольской, это оказалось значительно ближе. И всю дорогу представлял себе эту невеселую картину на старой лестнице.

* * *

18 мая.

На следующий день вечером я проделал тот же путь. В то же самое время прибыл на ту же станцию метро, сидел на той же скамейке. Высматривал клетчатое пальто и плетеные мокасины. Толпа выплескивается на перрон. С гулом и постукиванием врывается поезд, наполняя все грохотом и лязгом. Люди набиваются в вагоны. Перрон пустеет. Снова наполняется людьми. Внимание притупляется. Все сливается в единый поток, и уже ничего не вычленить, не удержать в памяти, невозможно ни на чем остановить взгляд. Какое там клетчатое пальто? Тем более выцветшее. А если он сегодня в черной кожаной куртке, например, или вообще без пальто и куртки?

Мощная волна вносит меня в вагон. Реклама «Украинская армия станет современной и высокомобильной».

Изображены военные в касках, они бегут, надев на себя большие полутораметровые бумажные самолеты.

Зашел в кафе «Сидр Сомерсби». Здесь, видимо, всегда людно. Отважился спросить у белобрысого официанта, который в запарке разносил напитки: «Не придет ли сегодня мужчина с косичкой в клетчатом пальто?» Белобрысый смотрел на меня растерянно. Явно хотел помочь, но не понимал, о чем я говорю. Возможно, даже не услышал мой вопрос. Все равно не ответил бы, не успел. Его позвали с соседнего столика. Час пик. Может быть, Алексей вовсе и не был завсегдатаем этого заведения. И не жил в этом районе. Просто посещал человека, который жил в большом каменном доме. Не исключено, что это девушка, его подружка. Вначале звонил. Потом купил немного еды и бутылочку. Чтобы посидеть, выпить и поговорить. А потом остался. Или пошел к метро и поехал назад. Туда, где живет. По адресу, который я никогда не узнаю.

Единственная зацепка для меня – это подъезд В. Пройти по всем квартирам на каждой площадке. Звонить во все двери. Извиняться. Спрашивать у тех, кто согласится открыть, не знают ли они мужчину лет сорока в клетчатом пальто? С короткой стрижкой и косичкой. Вмятина на правом виске. Вчера он приходил сюда, купив в магазине внизу вакуумные упаковки и металлическую банку тоника. Что они могут сказать? Что я не в себе, что я спятил? Что мне это приснилось? Я не решился. В конце концов, есть еще несколько дней. Может, мне повезет.

* * *

19 мая.

Прошел еще один день. Недалеко от метро Вирлиця в то же самое вечернее время, что и два дня назад, я снова встретил мужчину в клетчатом пальто. Значит, в его жизни есть некий распорядок. Он куда-то ездит в одно и то же время. Вряд ли он ездит на работу. В одно и то же время. От и до… Как все, кто в это время возвращается на метро домой. Вряд ли…

Кто может увидеть в этом постоянном движении какие-либо устойчивые связи? Десятки, сотни, тысячи людей будут делать пересадки, разъезжаться в разные стороны, их следы пересекаются, запутываются, теряются, забываются.

И все-таки есть островки стабильности. Надо подолгу бродить по переходам, возле касс, у газетных ларьков, у других ларьков – цветы, продукты, водка, пончики, галушки, сувениры. Все как у нас в Питере. Тут есть завсегдатаи. Проводят здесь все свое время. Пропавшее племя, навсегда потерянные люди. Которые никогда уже не поднимутся. Слава богу, мужчина в клетчатом пальто с вмятиной на виске – не из их числа. Пока еще не из их числа. Кто они? Музыканты. Аккордеон, дудочка, электрогитара, саксофон. Бездомные – опухшие, синюшные бродяги, алкоголики. Карманники. Шустрые азиатские дети – что они здесь делают? – из них никогда уже ничего путного не получится. Продавцы воздуха, продавцы чудес, иеговисты, кидалы, наперсточники, собирающие вокруг себя толпы зевак. Все как везде. Как, наверное, во многих других городах.

Нашел его на той же автобусной остановке. Он говорил по телефону. Я наблюдал за ним – так же, как и в прошлый раз. Почему он опять пришел на остановку? Здесь нет ветра. Нет пассажиров. Почему-то здесь нет пассажиров, может, автобусы не ходят в это время? Здесь его не услышат. Эффект защищенности. Опять он дозвонился не сразу. Но все-таки дозвонился. Лицо пошло красными пятнами. Он был очень возбужден. Наверное, разгневан. Привстал, размахивал руками. Что-то кричал. Но это длилось не так долго, как в прошлый раз. Резко отдернул трубку от уха и нажал на экран. Выключил, видимо.

Выплыл из своей стеклянной пещерки, миновал кафе и двинулся по Армянской все той же усталой походкой, волоча ноги. Мы приближались к метро Бориспольская, почему он не ездил сразу до этой станции? Из-за удобной автобусной остановки, всегда пустой от пассажиров, где можно поговорить без помех? Или из-за кафе, где можно выпить солодовый полугар перед возвращением домой? А в другие вечера что он делал? Вчера, например, когда я его не нашел? Конечно, он доехал сразу до Бориспольской. Нужно с ним заговорить, иначе он заметит меня, в конце концов.

Почему он меня не узнаёт? Может, он болен, может, не в себе. Амнезия и все такое… Я подыскивал фразу покороче. Посмотрите на меня внимательней, неужели вы меня совсем не узнаете? Когда-то вы каждый день звонили мне в Петербург. Может быть, вы хотя бы узнаете мой голос?

Мы подошли уже совсем близко к большому каменному зданию. Все повторялось. И я опять не решился подойти. Наоборот, я даже отстал. Ноги налились свинцом. Он удалялся, и мне становилось легче. Он не зашел в магазин. Темный двор. Лампочка висела только над подъездом В. Рыбий жир заливал двери подъезда и навес. В этом освещении клетка пальто вообще почти не видна. Стирается. И пальто становится желтоватым, словно вымоченным в рыбьем жире. Он слегка сутулился, еле-еле шел к подъезду, можно сказать – плелся.

Мне вспомнилась детская книжка «Как крокодил солнце проглотил», которую я читал малышу Алеше. Я нарисовал ему крокодила, который проглатывает желтое солнце. Освещенными остаются только челюсти крокодила и совсем маленький кусочек картинки. Остатки желтого света. И все вокруг плачут.

Когда он скрылся в доме, я зашел в будку к консьержке. За стеклом горел свет. «Ничего нет нового в этом мире, все уже было, просто иду по стопам Патрика Модиано», – подумал я. Постучал. Появилась полная женщина с добрым лицом. Довольно молодая. Я сказал, что ищу мужчину, который живет в этом доме. Одинокого (почему я решил, что он одинокий?), ходит в клетчатом пальто. Консьержка поморщилась, пытаясь, видимо, вспомнить.

– Это, наверное, Кантария, Богдан Кантария. Подъезд В (по-русски это звучало как «бэ»), не помню, какой этаж.

Провела пальцем по списку. Кан-тария. Подъед В, этаж 6. Я пошел через двор, сделал вид, что пошел. Когда услышал, что дверь у нее закрылась, развернулся и выскочил на улицу.

По дороге назад размышлял над фамилией Кантария. Конечно, я знал эту фамилию. Кантария водрузил знамя над Рейхстагом. Лет десять назад он еще был жив, держал сухумский рынок. Точно не знаю, так говорили. Дядя Антимоза. Алеша рассказывал мне об Антимозе. Антимоз выручал, много раз помогал Алеше на зоне и после зоны. Наверное, сделали ему документы на Кантарию. Сын Кантария. На сына не тянет. Внук. Или внучатый племянник. Может быть и украинцем, почему нет? Богдан Кантария. Богдан – вполне украинское имя. Что с ним случилось? Почему он меня не узнаёт? Не замечает. Похоже, он никого и ничего не замечает.

* * *

20 мая.

На следующий день я решил подъехать к этому дому засветло. Вышел сразу на Бориспольской. Светило солнце, и поворачивая на Народне ополчення, я почувствовал себя в провинциальном городке. Улицы пустые, где-то за стеной мерно постукивал мотор – наверное, мастерская.

Вспомнил «родные места». Странное выражение. Мельничный ручей. Деревенька на берегу озера. На этом озере я в пять лет научился плавать. Рыбачил. Здесь же, в начале 80-ых, учил Алешу запускать воздушного змея. Действительно ли я чувствовал в этом что-то родное, или это просто накопившаяся масса воспоминаний?

Стоило мне увидеть огромное здание с брандмауэрами, как мои грезы растаяли, словно дым. Нет никаких родных мест, есть киевский пригород, пригород столицы теперь уже совсем чужого государства. Государства с другим языком, враждебного всему, что там считают русским. Пригород, где меня никто не ждет.

Я вошел в каптерку проходной и постучал консьержке. Она приоткрыла дверь, высунулась. Здоровая, сильная, кровь с молоком. Не без обаяния. В коротком синем халате, не закрывающем пухлые, круглые колени. Похоже, она меня узнала.

– Хотел спросить кое-что относительно господина Кантария.

Она не стала шарить пальцем по списку.

– С шестого этажа, подъезд В?

Шестой этаж. С тех пор мне часто виделось, как он поднимается по изношенным, как бы прогнувшимся мраморным ступеням – все медленнее и медленнее. И тяжело вздыхает. Как будто он глубокий старик. Однажды, мне приснился широкий лестничный пролет и он – кто это, Алексей или Богдан? – падает с криком в этот пролет, прямо на металлическую сетку внизу – кто, интересно, придумал устроить сетку внизу всего на полметра выше пола первого этажа? Как узнать, что это было – самоубийство или несчастный случай? Мне казалось, это я его столкнул. Нет, конечно, не я. Это Ира. Конечно, это Ира. Кто она эта Ира, которая его столкнула? Не знаю. Мужеподобная, крепкая, волосатая, с короткой стрижкой под мальчика. Она столкнула, а я не помешал. Не помешал. Не только не помешал – скорее помог. Мы вместе сталкивали его. Она бы одна не справилась. Что мы наделали. Это невозможно вынести, и в этот момент я просыпался.

– Да, с шестого этажа.

– Я узнала вас, это вы вчера заходили? – она улыбнулась. – Вы его родственник?

Побоялся ответить «да». Мне казалось, что этот мужчина из подъезда В стремительно несется вниз, и как только я признаюсь его родственником, неминуемо потянет меня в бездну, на меня распространится проклятие его судьбы. Боже мой, как я могу так думать о сыне? По существу, я всю жизнь думал именно так. Жалел его, любил, помогал, как мог, переживал, но старался держаться подальше. Так же, как и от Жанны, его матери, моей первой жены. Этот вопрос консьержки тянул меня в трясину. Я вовремя отпрянул от пропасти. И почему собственно я должен рассказывать обо всем совершенно незнакомой, первой встречной женщине? Отскочил в последний момент.

– У нас есть общие знакомые в Петербурге. Я приехал по делам в Киев, и меня попросили узнать, как он живет, узнать какие-нибудь подробности.

– Да ничего нового. Все то же, что и раньше. Он теперь со мной даже разговаривать не хочет. Пользуется любым случаем, чтобы нагрубить, накричать. Особенно, если чуть выпьет.

Я вспомнил. Из мутных глубин сознания выплыло… Это случилось за несколько лет до его гибели. Мы сидели на веранде за городом. Чуть выпили. Алеше позвонили с Украины. Внезапно его зрачки расширились, лицо перекосилось. «Слушай сюда», – заорал он. Полились потоки площадной брани. Казалось, на его губах вот-вот выступит пена. Хриплый голос, выпученные глаза. Постороннему трудно было бы представить возможность столь разительной перемены на этом интересном, породистом лице. Да, он мог быть таким. Видимо, консьержка еще мягко сказала об этом. Как и тогда, на той веранде за городом, я почувствовал холодок внезапного страха.

– Вы пришли его навестить?

– Нет, мы не знакомы, я хотел просто узнать…

– Передайте знакомым… Да что я могу сказать, – она безнадежно махнула рукой. – Короче, он давно уже не платит за квартиру.

– Какое это имеет отношение к вам?

– Это частный дом. Хозяева возложили на меня обязанности… В том числе – собирать квартплату. Выселить его будет трудно. И потом он здесь свой, его все знают. К нему приходят люди.

– Чем он занимается?

– Вы не знаете? Вот посмотрите. Он оставил образцы. Говорят, что он – один из лучших. Делает тату. Взгляните, – он бросила на стол пачку листов, – это же ужас какой-то. Волки, драконы, кошмарные голые бабы с пистолетами, вампиры, кинжалы, кровь.

Я посмотрел рисунки и вздрогнул. Готические замки, черепа, змеи. Это рука Алеши. Я узнал его руку, его почерк.

– Он просил меня показывать образцы. Если кто интересуется. К нему приходят и весьма важные персоны. Не знаю, насколько важные, скорее опасные. Люди, от которых исходит ощущение опасности. У него даже прозвище есть. «Живой труп».

Какое попадание. Я тоже подумал при встрече, что он – «живой труп». Хотя это совсем на него не похоже. Она сказала «живой труп» беззлобно. Это прозвучало, как обычное прозвище, спокойно, почти ласково. Может, кто-то, кто дал кликуху, имел в виду совсем другое? Тогда выходит, что я угадал. Он начал другую жизнь. Получил еще один гейм. Принесет ли это ему счастье? От себя не уйдешь.

– Смотришь на него: еле идет, щеки запали, вмятина на виске… Бледный, б-р-р-р, вот-вот окочурится. А назавтра выходит бодрый, веселый, походка легкая, и конечно, сразу нахамит.

Да нет, ошибаешься, женщина. Ищи тайный смысл клички. Считается умершим, а вот, гляди ж ты, воскрес на глухой окраине Киева. Болгарин раньше была его кличка.

– Давно он тут живет?

– Я работаю в этом доме почти два года, а он здесь гораздо дольше.

– Сколько ему лет?

– Погодите, я посмотрю. Май 71-го года. Ого, несколько дней назад ровно сорок стукнуло.

– Он один живет?

– К нему иногда ходят девчонки. Иногда. Можно сказать – живет один.

Наш разговор явно начал ее беспокоить. С какой стати она наговорила лишнего совсем незнакомому человеку? Консьержка поглядывала на меня подозрительно. Почему-то захотелось все ей объяснить. Что это мой сын. Родился в Ленинграде. А сейчас живет в Киеве. Что сейчас у него другое имя. Не знаю, отчего так случилось, почему он решил взять другое имя. Что его уже один раз похоронили на киевском кладбище. А теперь выяснилось, что он жив, и теперь у него другое имя. Бред сумасшедшего.

– Дело в том, что он задолжал квартплату. Почти 250 гривен.

Я порылся в кошельке. У меня нашлись две купюры – 100 и 50 гривен – и мелочь. Протянул ей две купюры.

– Остальные занесу позже.

Она быстро сунула деньги в ящик стола. Куда делась ее подозрительность? Я мог расспрашивать ее теперь сколько угодно. Один – не один, почему «живой труп», сколько клиентов приходит, где он с ними работает…

– А насчет квартплаты… Обсудим в следующий раз, когда вы придете.

Я не собирался приходить еще раз. Что я мог выяснить у нее и зачем?

– Мы отключали несколько раз электричество. Все бесполезно. И главное, ему же лучше. Он пользуется электропростыней. Нашего производства, Луцкая фабрика. Это опасно, они загораются.

Он всегда любил новшества. Которые кажутся последним словом техники, а потом быстро ломаются или выходят из употребления.

– Посоветуйте ему не пользоваться электропростыней.

– Вы не знаете женщину, которая приходила к нему в последний раз?

«Скорее всего, именно ей он звонил с автобусной остановки», – подумал я.

– Нет, не знаю.

– Какая у него квартира?

– Однокомнатная студия с крохотной кухонькой. Душ на кухне.

Я представил себе, какая у него мебель. Матрас на полу. И крошечный столик у раковины на кухне.

– Вы можете подняться. Будет сюрприз – кто-то пришел его проведать. Не клиент, не по делу… Просто проведать. Хотя клиенты тоже к нему теперь редко приходят.

Не знаю, что с ним случилось. Может, он все забыл. Если бы я пришел, он, наверное, не понял бы, кто я. Забыл и о Леше Болгарине, и об его отце.

– Могу я вас кое о чем попросить? Это новый счет за квартиру. Не хочу ему нести. Наорет, нахамит.

Я согласился, пошел через двор. Темно, пахнет кошками. В подъезде В мне стало не по себе. Тяжело дышать, возле сердца – свинец, не вздохнуть. Лестница с каменными ступенями, металлические перила сварены из простых прутьев квадратного сечения. Я надеялся отдышаться. Двери на площадках темные, обиты старым гранитолем или чем-то вроде фанеры. Голова кружилась. Надо держаться подальше от перил. Я прижался к стене. Но решил идти до конца. До 6-го этажа. Лестница шагала огромными пролетами, между этажами никак не меньше трех с половиной метров.

Дойду до его двери. Буду звонить короткими звонками, пока он не откроет. А когда откроет, скажу: «Нельзя пользоваться электропростынями Луцкого производства. Это просто идиотизм». Буду наблюдать, как он побледнеет, и его лицо исказится от гнева и ярости.

На шестом этаже три двери. Облупленные, обветшалые, такие же, как грязные стены в цветных пятнах, как бы написанных художником-абстракционистом. Электролампа – на пыльном шнуре. На левой двери у звонка приклеен квадратик картона, вырезанный из упаковки какого-то гаджета. Крупным размашистым почерком с перехлестом букв написано: «Кантария». Клочок картона. Была гордая кликуха – Болгарин. Теперь заурядная фамилия – Кантария. Не заурядная, конечно. Просто маргинальная. Для Киева – маргинальная. Почему он написал это? Судя по всему, на Украине, так же, как и в России, это не принято. Только, если коммуналки. Пожалуй, это в его характере.

Стоял перед дверью и не звонил. Не сомневался, что он откроет. Его вроде никто не навещает теперь. Решит, что пришла та женщина, которой он звонил. Я почему-то посчитал, что он звонил именно женщине.

Положил конвертик в щель под дверью, быстро спустился по лестнице. С каждой ступенькой вниз тяжесть около сердца уменьшалась. Казалось, я избежал страшной опасности. Вот я и во дворе. Снова нормально дышу. Снова на твердой почве, ступаю по безопасному тротуару. Только что я стоял у двери этого непонятного человека. Мог войти в его жизнь. Довольно было одного движения, одного шага, одного слова, и я утонул бы в трясине, из которой нет выхода.

Что у меня с мелочью? – этого достаточно для метро. Рухнул на сидение. Подъем настроения, который я почувствовал, покинув подъезд В, сменился подавленностью и упадком сил. Этот мужчина по прозвищу «Живой труп» не имеет ко мне никакого отношения. Он сам выбрал свой путь. Или за него выбрали. Может, и заставили. Может быть, не было другого выхода.

Ощущение дурноты не проходило. Дышать становилось все труднее. Вышел на улицу прежде времени, решил дойти до отеля пешком. Это теперь мой дом. Я был поглощен мыслями и шел, куда глаза глядят. Наугад. Оказалось, что кружил около вокзала. Когда выбираешь отель около вокзала, кажется, что ты здесь очень ненадолго. Здесь все движется, ничего не останавливается, ни о чем нельзя сказать: «это навсегда». Сегодня или завтра сядешь на поезд и уедешь. Кварталы около вокзала распахнуты в будущее. Садишься в поезд и сжигаешь за собой мосты.

Циферблат больших часов напомнил мне циферблат часов на Витебском вокзале в Петербурге. Сюда обычно приезжал Алеша. Отсюда уезжал. А я… Встречал и провожал, встречал и провожал, тик-так, тик-так. Теперь я знаю точно. Это не Алеша. Это Богдан Кантария. Но с Богданом я не знаком. Мог познакомиться, но не решился. Интересно, кто эта женщина, которой он звонил? Я уверен, что это женщина.

Вот он, мой вокзал. Вокзал, аэропорт – какая разница? Улечу, и нет прошлого, нет каменной могилки на киевском кладбище. Сжечь мосты, забыть прошлое. Стереть из своей памяти. Эти слова взорвали мою голову. Я не мог избавиться от них. Повторял и повторял. Сжечь мосты, сжечь мосты. Эти слова давали бодрость, уверенность в завтрашнем дне. Пора сжечь мосты, стереть прошлое. Улететь. Чтобы больше ничего этого не знать. Не думать, не вспоминать.

Но я не мог сжечь мосты. Что это за женщина, которой он звонил?

У меня был телефон Артура. Остался с тех самых пор. Я не хотел связываться с ним. С ним и с ними. И тогда, когда погиб Алеша. И теперь. Считал, что это неразумно и опасно. Что тут опасного? Что с меня возьмешь? Я уже прожил свою жизнь. Сколько мне осталось? – я должен хотя бы попытаться.

– Артур, это вы? Здравствуйте. Это Феликс Петрович, отец Алеши. Вы помните? – вы мне звонили, когда это случилось. Конечно, именно я поставил надгробие и цветник. Ну, не сам, конечно, просто оплатил. Да нет, я ничего не хочу. Я сейчас в Киеве. Вы, наверное, удивитесь… Вы знаете Богдана Кантария? Он ровесник моего Алеши. Я думал, вдруг вы знаете.

– Нет, Феликс Петрович, не знаю. Это, наверное, какой-то родственник Антимоза. Что вы, у меня нет никаких дел с людьми типа Антимоза. Когда видел его? Он приезжал на похороны Алеши. Потом не видел. Держусь подальше от таких. И Алексею советовал. Я больше связан с ментами, у меня друзья в СБУ. А что вас интересует?

– Хотелось бы узнать, кому звонит этот Богдан, что это за человек и какие у них дела. Вчера вечером звонил и три дня назад. Богдан Кантария. Ровесник Алеши, май 71-го. Можете узнать?

– Хорошо, я попытаюсь. Денег с вас не возьму, сделаю для вас. Ну не для вас. Для Алеши. Для моего друга Болгарина. Пробью этого Богдана. Узнаю, с кем он связывался. Кто – он или она, где живет. Но содержание разговора – ни-ни. Это запрещено. А с кем связывался, скажу. Позвоните утром, после 11. Буду все знать. Сделаю это для вас, Феликс Петрович.

* * *

21 мая.

Утром я не смог до него дозвониться. Не снимал трубку, был вне зоны… Ближе к вечеру Артур позвонил сам. Был обескуражен.

– Извините, что не отвечал, Феликс Петрович, – не было информации. Не понимаю, зачем вам все это надо? Зачем это нужно вашему Богдану? Мы подняли записи его мобилы. Это она, Ирина. Та самая. Он что-то хочет от нее. Она получила УДО. Совсем недавно. Всего неделю назад. У нее ничего нет. Ни дизайн-бюро, ни квартиры. Где живет? Снимает, вот адрес, как обещал. Лерка, ее дочь, вообще неизвестно где. Знаете, что я вам советую? Не ищите ее, не суйтесь вы в это дело. Мне кажется, там как-то замешаны блатные.

Значит, Ирина. Он знал, что она освободилась. Что он хочет от нее, что ему надо, зачем звонит? Вряд ли именно она приходила к нему в квартиру подъезда В.

Когда я подбежал к автобусной остановке у метро Вирлиця, он был уже там. Что-то кричал в трубку, размахивал руками, лицо перекосило от бешенства и гнева. Шел проливной дождь. Никого из пассажиров автобуса не было.

Решительно ткнул пальцем в экран смартфона, прекратил разговор, сел на скамейку. Ждал. Чего он ждал?

Поздно, я не успел. Хотел предотвратить. Один раз уже опоздал. Ничего не смог сделать. Сейчас я был в шаге. Мог бы успеть. Мог бы помочь. Похоже, опять опоздал. Ему теперь не до меня, мне его не остановить.

Он посмотрел на часы. Я отвернулся. Стоял под навесом у витрины «Планеты оргазму», делал вид, что рассматриваю красную женщину с плеткой. Как обычно, праздновал труса.

Ровно через десять минут он резко встал и пошел по Армянской, прямо посередине проезжей части, не обращая внимания на дождь.

Из соседнего переулка вышла женщина в плаще. Они стояли друг против друга, метров в пятидесяти от меня. Стой, Алеша, стой, остановись. Я бежал к ним, кричал.

Они ничего не видели и не слышали. Между ними что-то происходило. Мне показалось, что через пелену и шум дождя я слышу его хриплый голос, вижу красные пятна на лице, вижу гримасу гнева, исказившую некогда интересное лицо, ужасную вмятину на виске.

Стой, Алеша, нет, нет… Нож, у нее в руке нож. О ужас… Нож уже торчит из живота, как из арбуза. Как в тот раз. Ирина бросает нож, бежит прочь, мне кажется, я слышу ее истошный, душераздирающий крик. Я иду к тебе, Алеша! Ноги – как вата, не слушаются. Хочу идти, не получается. Алеша, Алеша! Он держится руками за живот. Руки в крови, клетчатое пальто, носки когда-то щегольских плетеных мокасин тоже залиты кровью. Посмотрел на меня диким взглядом, развернулся и, прихрамывая, потрусил прочь на слабых, подгибающихся ногах. Мне казалось, его туфли оставляют кровавые следы на мокрой брусчатке. Нет, нет…

Кто-то подошел ко мне. Вам плохо? Там, там раненый. Ему надо помочь. Здесь нет никого, вам показалось. Пустая улица. Вон же кровь, следы, нож. Нет никаких следов. И ножа тоже нет. Куда он делся? – она же бросила нож на землю, я видел это. Вам нехорошо, присядьте на скамейку. Ребята, вызовите скорую, человеку плохо, он теряет сознание.

* * *

23 мая.

Дальше ничего не помню.

Нет, помню. Мне снится Ирина. Подходит ко мне, улыбается. Почему Алеша говорил, что она страшненькая? – некрасивая, конечно, но довольно обаятельная.

Ну, здравствуй, Алешин папа. Спасибо тебе. Ты для меня это сделал. Ты родил Алешу для меня. Но его уже нет. Ты такой же симпатичный, как и он. Поцелуй меня. Поцелуй, не бойся. Ты не знаешь, как я целую. Наверное, забыл, как сладко могут целовать женщины. Ну что, тебе нравится, мой сладенький? Вот так, а теперь получи это. Что-то теплое полилось по животу и ногам. Как больно, Ирочка. Ты убиваешь меня. Зачем ты это делаешь, почему ты постоянно нас убиваешь? Почему-ты-постоянно-всех-нас-убиваешь? Мстишь за унижения, за свою поруганную женскую судьбу? Мы же не виноваты…

Вспомнил. Я все вспомнил. Сколько я здесь? Два дня? Кошмар, какой кошмар! Я в полном порядке. Что я здесь делаю? В отделении инкубаторов для выращивания детей. Нет здесь никаких инкубаторов, мне, видно, показалось – просто очень светлые стены. Сестричка, доктора позовите. Я в порядке. Проверьте, доктор. Я в форме. Какой спазм? Проверьте рефлексы. Все хорошо. Здоров, как в свои тридцать. Ну, хорошо – сорок. Доктор, вам сколько – пятьдесят? Вы можете запрыгнуть с места двумя ногами на стол? А я, – пожалуйста. Доктор, у меня дела, неотложные дела. Мало ли что еще два дня оплачены. Мне нечего здесь делать. У моего сына проблемы, очень серьезные проблемы, доктор. Это не шутка. Нет у меня времени на разговоры. Пожалуйста, возьмите расписку – никаких претензий.

Вот он, огромный, нелепый, каменный дом. Что с Богданом? Вы приходили 3 дня назад. На следующий он ушел, больше не возвращался.

Ирина. Артур дал ее адрес. Это ей так просто не сойдет с рук.

Нет, ее уже нет третий день. Не знаю. Она живет одна.

24 мая.

Милиция, больницы – никакой информации об этих двоих. Артур, вы что-то знаете об Ирине? Никто ничего. Где Алеша, где Богдан? Объявите в розыск Богдана и Ирину, вот заявление. Никаких результатов, пока никаких результатов. Загадочная история. Все, никаких следов этих двоих. Может, их и не было? Алексей опять пропал. Что с ним? Пора уезжать. Завтра самолет. Если что будет, милиция сообщит.

Надо посетить могилу Алеши. Когда еще я сюда приеду? Может, и никогда. Посижу у могилки немного и все.

Почему все? Я попробовал разобраться сам во всей этой истории. Пробовал подняться против течения времени и восстановить прошлое. Мне удалось. Кажется, что удалось. Это произошло. Ничего нового я не узнал и не выяснил, все повторяется, все это уже когда-то происходило на белом свете, дежавю. Как восстановилось, так восстановилось, правильно, неправильно – кто это знает?

Ничего не смог изменить. Тогда не смог. Теперь и подавно ничего уже не изменишь. Сына не вернуть. Может, он и жив где-то, живет своей тайной жизнью. Тайной… Но он уже не мой Алеша. Совсем чужой. И я больше ему не нужен. Как жаль, что я ему теперь не нужен.

Вот она могила Алеши. А что это рядом? Свежий песчаный холмик. На нем – деревянный крест. Каменная табличка: «Богдан Кантария». Дата рождения – как у Алеши. Дата смерти – 21 мая 2011 года, тот самый день, день, когда Богдан встретился с Ириной.

25 мая.

В самолет, и поскорей все забыть. Прощай, Киев! Что с моей памятью? Может, это все я сам и придумал. Был гипертонический криз, а потом нафантазировал, бог знает что. Просто видел свежую могилу, когда пришел в день сорокалетия Алеши. Не обратил внимания. А потом это всплыло из памяти, а там уж сам накрутил всяких событий. Будто вспомнил. Что вспомнил: свежую могилу или сюжетную линию «Маленького чуда» Патрика Модиано? Но ведь указана дата смерти Богдана – это позже моего первого посещения, значит, никакой могилы в тот момент еще не было. Или, возможно, как раз сейчас я и путаю. Просто не запомнил дату смерти этого Богдана, указанную на табличке.

Хочется стереть прошлое, но как?

Сжечь мосты. Надо учиться у сына. Неподражаемый мастер ваять новую действительность. И сжигать мосты. Может, он и сейчас бродит где-то, подсмеивается над своим недалеким, сентиментальным отцом. Может, вторая могила – такая же мистификация, как и первая. Мне этого, наверное, уже не узнать. Это как бы его послание мне. Папа, так сложилось – я вынужден сжечь мосты. Я больше не твой сын. У тебя нет сына. А у меня – отца. Не робей. Последуй моему примеру – сожги мосты.

Кто-то сзади несколько раз негромко кашлянул. Оглянулся – весь ряд кресел за мной пустой, никого.

Сноски

1

Панч и Джуди – традиционный уличный кукольный театр, возникший первоначально в Италии в XVII веке, а затем и в Великобритании. Центральными персонажами театра являются Панч и его жена Джуди.

(обратно)

2

М.П. Мусоргский. Опера «Борис Годунов». «Сцена у фонтана Марины Мнишек и Самозванца».

(обратно)

3

Мари Жан Огюст Вестрис – французский хореограф и танцовщик.

(обратно)

4

Аримаспы – мифический народ на крайнем северо-востоке древнего мира. По Геродоту, это были одноглазые люди (что и означает слово «аримасп» на скифском языке).

(обратно)

5

Нефелибаты – шествующие по облакам (греч.), слово, заимствованное у Аристофана.

(обратно)

6

Чрево Парижа – старый рынок города, названый так с легкой руки Эмиля Золя.

(обратно)

7

Мулен Руж, «Красная мельница» – знаменитое классическое кабаре в Париже, одна из достопримечательностей французской столицы.

(обратно)

8

d’Orsay, д’Орсе – музей изобразительных и прикладных искусств в Париже на левом берегу Сены.

(обратно)

9

Рене Кревель – французский писатель, дадаист и сюрреалист.

(обратно)

10

Merde – дерьмо (франц.).

(обратно)

11

C’est cul – какая пакость (франц.).

(обратно)

12

Je n’oublierai pas le temps des cerises – нет, не забыть мне это время вишен (франц.).

(обратно)

13

Y a la bise, c’est cul – к тому же ветер, какая пакость (франц.).

(обратно)

14

In Xanadu did Kubla Khan а stately pleasure-dome decree – построил в Занаду Кубла Хан чертог, дом удовольствий (англ.). Сэмюэл Тэйлор Кольридж – английский поэт-романтик.

(обратно)

15

Le salaud – мерзавец, негодяй (франц.).

(обратно)

16

In vino veritas – истина в вине (лат.).

(обратно)

17

Ta gueule, mon pote – заткнись, приятель (франц.).

(обратно)

18

Далида – французская певица и актриса итальянского происхождения, в 1987 году покончила жизнь самоубийством, приняв большую дозу снотворного.

(обратно)

19

Опять слова, всегда слова, снова слова, не знаю, как рассказать тебе, одни слова. Песня Далиды.

(обратно)

20

Ностальгия, когда музыка становится пасмурной. Песня Далиды.

(обратно)

21

Все течет (греч.).

(обратно)

22

Повесть «Мост через туман», Кидж Джонсон. Премия Хьюго, 2012.

(обратно)

23

Сувлаки (букв. «шпажка») – шаурма.

(обратно)

24

Пита – круглый, плоский пресный хлеб, выпекаемый из обойной муки.

(обратно)

25

Греческая мусака состоит из запечённых слоёв: из нижнего слоя баклажанов с оливковым маслом, среднего слоя из баранины с помидорами и верхнего слоя из соуса бешамель.

(обратно)

26

В Эливсине на празднике Посейдона греческая красавица гетера Фрина на мгновение сбросила одежды и предстала перед народом как земное воплощение богини любви и красоты Афродиты.

(обратно)

27

Старый хромой кролик Дядюшка Виггили Длинные Ушки – главный герой детских книг Говарда Гэриса, до сих пор любимых юными читателями США. Дядюшка Виггили страдал ревматизмом и поэтому ходил с костылем.

(обратно)

28

Достаточно, надоело!

(обратно)

29

Что ты хочешь? Мы уже обсуждали все это.

(обратно)

30

Хорошо! Я возвращаюсь.

(обратно)

31

Я посмотрю, это зависит от… Посмотрю на твое поведение…

(обратно)

32

Я возьму самолет и немедленно позвоню тебе! Целую тебя, дорогой!

(обратно)

33

Ольга Климчук

(обратно)

34

Екатерина Колодкина

(обратно)

35

Фрида Полак

(обратно)

36

Н. Железкова

(обратно)

37

Пит Мондриан – нидерландский художник, один из основоположников абстракционизма

(обратно)

38

Пауль Клее – немецкий и швейцарский художник, теоретик искусства, одна из крупнейших фигур европейского авангарда.

(обратно)

39

Антреприза – форма организации театрального дела, в котором предприниматель (антрепренёр) собирает актёров для участия в спектакле (в отличие от формы репертуарного театра с постоянной труппой).

(обратно)

40

Равиль Валеев

(обратно)

41

Имя Игорь означает «тайна»

(обратно)

42

Школа гладиаторов

(обратно)

43

Владелец школы

(обратно)

44

Мастерская

(обратно)

45

Вооруженная охрана

(обратно)

46

Медный остров

(обратно)

47

Дословно: «Наше Море», так римляне называли Средиземное море

(обратно)

48

«Скрытый, невидимый» в переводе с бушменского

(обратно)

49

«Лесными людьми» называли этих африканцев германские племена фризов и батавов, живших в те времена на территории современной Голландии

(обратно)

50

Гладиаторские бои

(обратно)

51

От слова rete – сеть

(обратно)

52

Короткий римский меч

(обратно)

53

Свободные люди, добровольно пришедшие в гладиаторы

(обратно)

54

Пощада

(обратно)

55

Добей!

(обратно)

56

Волчица

(обратно)

57

Здесь обитает наслаждение

(обратно)

58

Гладиаторские бои с участием людей и животных

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Предисловие

Синие рассказы

  Очнись, Руслан!

  Что за фрукт хурма

Белые рассказы

  Фуа-гра – сломанное крылышко

  Помогите Гиви Касрадзе Рассказ из шестидесятых

Серые рассказы

  Придет время, и она возьмет нас в свой замок

  Акула

Красные рассказы

  Каждый может получить свой Рудис Двойная жизнь Гарика Хадеры

  Сжечь мосты Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg