«Здесь живу только я»

Здесь живу только я (fb2) - Здесь живу только я 331K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Сергеевич Пелевин

Александр Пелевин Здесь живу только я

И призрачной белой ночью на Сенатскую площадь приходит курносый призрак с пробитым виском и туго стянутой шарфом шеей и, высунув синий язык, дразнит медный призрак Строителя, а вокруг ведут хоровод пять теней в александровских тесных мундирах, также высунув языки в смертной гримасе.

Нет Петербурга! Нет, и не было!

(Борис Лавренев, «Ветер»)

Роман

Пролог

И было такое время. Темное царское время, когда лишь немногие знали о городе, имя которому — Ленинград. Всем, кто слышал о нем, приходилось молчать, чтобы, не дай Бог, это имя не услышали те страшные люди, у которых такой чуткий слух и такие длинные руки, что не удрать и не спрятаться от них даже во сне.

Было время, беспощадное к словам и не знавшее жалости к именам. И у времени были солдаты. Их штыки раздирали строчки, их пули впивались в бумагу, их сабли рубили буквы в нечитаемый фарш из спутанных линий. На слово «Ленинград» вели они свою жестокую охоту. Стоило произнести его за столом в кругу знакомых людей, обронить эти скользкие звуки на улице, шепнуть своему отражению в зеркале, как немедленно вырастали из серых шершавых стен люди в таких же серых шершавых шинелях. И руки их в серых перчатках, жилистые и крепкие, хватали за плечи, крутили, тащили к себе на допрос. Каждый, кого уводили, помнил их губы, такие сухие и черствые под прокуренными усами — нельзя не запомнить губы, произносящие твой приговор.

Сам город был спрятан от глаз и ушей, от птиц и зверей, от всех любопытных и жаждущих видеть его красоту. Высокими стенами отгородили его, накрыли свинцовыми плитами, стянули потуже колючими пальцами проволоки. Леса и болота появились вокруг этих стен, минными полями и солдатскими заставами перекрыли все пути, ведущие в Ленинград. И сами бы хотели о нем забыть — но не могли, не умели забывать, и от этого еще сильнее охотились за именем города, чтобы не осталось от него даже памяти. Знали они, что город живет до тех пор, пока его имя звучит на губах и приходит во снах.

Удивительное место, не похожее ни на что более, место, из которого не хотелось просыпаться — вот чем был Ленинград в этих снах. Его двухэтажные домики, сложенные из разноцветного камня и увенчанные черепичными крышами, раскинулись по уютным жилым районам. Птицы, парящие над Ленинградом, могли видеть, как извиваются взбухшие вены надземного метро, как расходятся гигантскою паутиной линии проспектов и улиц; и тысячи солнц, ослепляющих птичьи глаза, отражались в зеркальной стройности небоскребов, в необычном соседстве с которыми высились древние храмы с причудливо выгнутыми в ритуальном танце башенками и шпилями.

В самом сердце города небольшое озеро, на берегах которого зеленели деревья центрального парка, отражало в себе пузатые громадины дирижаблей, выкрашенных всеми цветами радуги. Это озеро было началом реки Невы; она расплеталась по Ленинграду голубыми нитями сотен каналов, где везли речные трамваи своих пассажиров.

Здесь нет и никогда не было времени: зачем нужно этому городу считать удары своего сердца, если стучать оно будет вечно? Часы нужны тому, кто ждет конца; здесь же нет завершения.

И если ты попадешь в Ленинград, не вернешься отсюда уже никогда.

Он уложит тебя на траву, пальцами майского ветра станет перебирать твои волосы и расскажет о времени, которого нет, сладко споет свою песню о чудной стране, поведает сказки о приключениях красноармейца Петра и мудрого Ленина. А когда придет закат, ветер опрокинет вязкое желтое небо над твоей головой и замолчит, чтобы ты смог услышать, как звенят под ногами затерявшиеся в траве красные звезды.

Глава первая

Красноармеец Петр идет в гости.

Постаревший от осени дворик, пропитанный затхлостью палой листвы, молчит и слушает ночь. Уже не горят фонари, только матовый свет занавешенных окон разбавляет собой темноту. Темнота здесь настолько плотна, что в ней увязают ноги и мерзнут пальцы. Это один из тех ленинградских дворов-колодцев, где так легко заблудиться, перепутать все адреса и забыть, с чем пришел. Их сотни, таких одинаковых, связанных между собой лабиринтами арок, длинных, почти как туннели метро; и если дожди будут длиться так долго, что эти колодцы заполнит вода, она безнадежно заблудится в тщетных попытках добраться до самого верха и выйти на крыши.

Не видит Петр номеров домов — они густо замазаны белой краской. Он с трудом вспоминает путь к подъезду и движется наощупь, хватая замерзшей рукой шершавые стены. И руки его, красноармейца Петра, такие же крепкие, как и стены, жилистые, с пожелтевшими пальцами, навсегда впитавшими запах папирос. Когда он протирает глаза от набившейся в них густой темноты, в этих глазах остается и желтизна его пальцев, потому что зрачки его — чистые кошачьи огни. Лицо, обтянутое грубым пергаментом кожи, напряглось вздутыми желваками, и мокрые волосы из-под буденовки хищно вползли на упрямый, изрезанный мыслями лоб.

Дверь перед ним опечатана желтой казенной бумажкой — вот оно.

Чуть выше бумажки — небрежная надпись, белым по темно-бордовому:

ЗДЕСЬ ЖИВУ ТОЛЬКО Я

Пётр срывает бумажку и осторожным движением тянет дверь на себя — тогда темнота из подъезда, еще более плотная и густая, чем во дворе, рвется наружу и заливает лицо, попадает холодными брызгами прямо в глаза, набивается в ноздри, остается чернильными пятнами на серой шинели. Петр откашливается, протирает глаза и нерешительно делает шаг вперед.

Нога его тут же приобретает мягкость, свойственную обычно плюшевой игрушке, и зависает в трех миллиметрах от туго натянутой нитки. Похоже, что это растяжка, думает Петр. И действительно, рядом он видит связку желтопузых лимонных гранат. Стоит задеть эту нитку — и тут же они взорвутся, забрызгав Петра своим едким и липким соком. Медленно и боязливо перешагнув растяжку, идет Петр дальше, к следующей двери. Он разгоняет рукой темноту и успевает прочесть такую же небрежную надпись:

Я

С минуту он молча стоит, уткнувшись глазами в эту огромную букву. Сдуваются желваки на лице, и твердо сдвинутые брови расплываются в нерешительности, и кожа лица вдруг становится мягче.

Стоп. Куда я иду?

И после этой нежданной мысли он чувствует, как внутри черепной коробки ползет, извиваясь и дергаясь, перебирает бесчисленными своими ножками от затылка к макушке, нервно пошевеливает длинными усиками что-то скользкое и холодное. Это страх. Петр понимает, что забыл, к кому собирался в гости — да и это уже совершенно не важно. Важно унять это ползающее внутри головы насекомое, чтобы сердце стучало не так быстро и чтобы не дрожали руки, растерявшие свою былую твердость.

Еще одна многоножка проползает вдоль позвоночника, а третья свернулась тугим и колючим кольцом в животе.

Растерянно дергается правое веко.

«Надо стать самому этим страхом, чтобы его победить» — думает Петр, — «Врут, что у страха глаза велики; у него и вовсе нет глаз, он слеп, и единственное, чем он чувствует окружение — длинные усики на голове. Надо стать темнотой, и тогда смогу видеть сквозь стены».

Он пытается стать темнотой, глотает её, набирая полные легкие; и тогда его ноги вдруг исчезают, а деревянные пальцы перестают шевелиться. Он сползает по стенке вниз, туда, где оседает вязкая черная масса — и вскоре она становится теплой, как стоячая вода в середине июля. Петру становится хорошо и удобно, тело его вытягивается, становясь длинным и гибким, и ног у него теперь больше в несколько десятков раз. Он шевелит усиками; тогда впереди расступается непроглядная ночь, и её цвет превращается из черного в серый, обнажая сырые костлявые стены.

Он ползет по коридору к следующей двери и на ней видит корявую надпись, выведенную все той же рукой:

ПОЛЕЗНЫЕ МНЕ ЛЮДИ

Забавный человек, бесполезных людей он бы сюда не поселил.

Из-за этой двери доносится чей-то бормочущий голос. Отлично, думает Петр, там кто-то живой — а значит, я смогу подкрасться к нему в темноте и проникнуть через затылок внутрь, о да, в нем будет тепло и уютно, и пусть ему будет так же страшно, как мне пять минут назад.

И он ползет к двери — сначала по полу, потом по стене, а затем переползает на потолок, чтобы можно было атаковать жертву сверху.

Он проползает в тесную щель между дверью и потолком.

В этот момент на кровать прыгает кот, и его мокрый нос начинает исследовать щеки Петра.

На долю секунды перед тем, как открыть глаза, он видит свое настоящее лицо — оно такое мягкое и тяжелое, с ровным овальным подбородком, бледноватой и гладкой кожей, большими глазами цвета пасмурного неба; и небо в окне действительно пасмурное, только его наполовину закрывает наглая и самодовольная кошачья морда.

Вновь закрыв глаза, Петр вызывает перед внутренним взором последние кадры сна, прерванного таким беспардонным образом, чтобы увидеть его продолжение. Но кот продолжает настойчиво топтаться по его телу, будто заявляя, что ничего хорошего там больше не покажут и пора все-таки вставать.

Пожалуй, кот прав, думает Петр. Действительно надо вставать. Забавно бывает, когда коты знают распорядок дня своих хозяев лучше, чем сами хозяева. Особенно если этого распорядка как такового нет.

Кровать долго не хотела выпускать Петра из своего тепла. Едва откинул он одеяло, как мелкие гусиные мурашки, забегавшие по коже, отчетливо дали понять, что теперь будет холодно.

Надо вставать.

Он уселся на краю, дотянулся ногами до тапочек и посмотрел в окно.

Его звали Петр Алексеевич Смородин. Он жил один. О том, что сегодня день его рождения, он вспомнил не сразу.

Кажется, еще вчера, когда он заснул, было лето. То есть, уже не совсем лето — то был теплый солнечный сентябрь желто-зеленого цвета. А теперь цвет исчез, как будто заснул вместе с ним, Петром, да так и не проснулся.

Стрелки настенных часов, видимо, тоже еще не проснулись — вялые и сонные, они беспомощно висели, указывая на четыре часа дня. Смородин, голый по пояс, стоял у подоконника и курил, уткнувшись взглядом в помятое октябрьское небо. Дождь расчерчивал прозрачной полоской окно и монотонно стучал по стеклу. Окно выходило на двор; Петр жалел, что этот опостылевший вид нельзя переключать, подобно каналам в телевизоре. Все та же детская площадка с недавно покрашенными в зеленый цвет скамейками, все та же выложенная свастикой желтая кирпичная дорожка, все те же деревья, листва на которых еще не успела окончательно закоченеть и свернуться в усохшие твердо-коричневые трубочки. Возле качелей сидела собака, она мокла под дождем и уныло завывала своим противным голосом. Ей почему-то не приходило в голову спрятаться под скамейку — впрочем, собаки глупы.

Собаки глупы, радостно поддержал эту мысль кот и вспрыгнул на подоконник, дабы дать Петру возможность почесать его за ухом. Вдоволь насладившись процессом, он спикировал на пол и отправился в кровать с целью досматривать за Петра его сны.

Кота звали Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен.

Еще вчера было лето. Это ощущение не отпускало Петра. Ему казалось, что он заснул в начале сентября и только сейчас проснулся.

Умывшись, он прошел в кухню. На подоконнике он обнаружил недопитую бутылку красного вина. Забрался с ногами на диван, схватил бутылку и сделал несколько глотков.

И тогда в его мозгу проявилась двумя отчетливыми цифрами первая за сегодняшнее утро здоровая мысль, а вместе с ней на кухню вбежал кот.

«Двадцать пять», — подумал Смородин.

— Двадцать пять, — повторил он вслух и отпил еще вина.

Кот запрыгнул на диван, глаза его забегали от Петра к бутылке вина и обратно.

— Мне двадцать пять, — снова повторил он. — И с этим надо что-то делать. Ты согласен со мной, Карл?

Кот наклонил голову влево.

— Пожалуй, с сегодняшнего дня. — Смородин сделал еще один глоток. — Я начну новую жизнь.

В глазах Мюнхгаузена появилось истинно кошачье выражение удивления и скепсиса.

— Да-да, не смейся, новую жизнь.

Смородин поставил бутылку на стол, откинулся на спинку дивана, обхватив руками колени и снова заговорил:

— Больше никаких ночных бдений. Ночью спать, утром просыпаться. Да-да, именно утром. Никакого алкоголя в одиночестве. Никаких поблажек собственной лени. Найду нормальную работу и буду зарабатывать нормальные деньги. Никакого нытья по Сонечке. Ты, дорогой мой, больше не услышишь от меня ни слова об этой даме.

Если б коты умели хохотать во весь голос, Мюнхгаузен так бы и сделал. Но он только лениво повел ухом и прикрыл глаза.

— А с первой зарплаты… — Смородин задумался. — Я куплю себе новый костюм. Как у Каневского. Интересно, придет ли он сегодня? Вроде бы я приглашал его вчера.

Во дворе снова послышался собачий лай. Смородин выглянул в окно: собака приставала к толстой даме, которая несла из магазина два огромных пакета. Дама пыталась отбиваться и громко ругалась.

— Или позавчера?

Он посмотрел на кота, словно ждал от него ответа.

Но вместо ответа из коридора послышалось наглое карканье дверного звонка. Смородин пожалел, что под рукой нет рогатки, иначе он охотно прибил бы не вовремя залетевшую ворону. Звонок раздался еще раз — уже протяжнее и громче, явно стараясь привлечь к себе излишнее внимание. Смородин вздохнул, накинул на тело рубашку и пошел открывать.

Человек, в столь ранний час успевший дважды лишить кнопку дверного звонка девственной тишины, оказался пресловутым Германом Каневским, старинным другом Петра и просто хорошим парнем. Его стройное тело почти двухметровой длины было упаковано в серое двубортное пальто с погончиками, под которым угадывался идеально сидящий клетчатый костюм-тройка цвета мокрого носорога, спящего за решеткой зоопарка после майского дождя. Из-под воротника белоснежной сорочки неприлично вылезал дразнящий язык узкого оранжевого галстука, а украшенная выразительно черными глазами, барельефным носом, приятной улыбкой и мягкими смолистыми волосами голова была увенчана серой фетровой шляпой. Это был обыденный его гардероб, за исключением галстука: оранжевый галстук Герман повязывал только по праздникам. В левой руке он держал никак не гармонирующий с остальным внешним видом черный полиэтиленовый пакет, внутри которого достаточно пристальный взгляд мог бы рассмотреть две бутылки тринадцатого портвейна и небольшую коробку.

— Здравствуй! — Герман шагнул за порог и радостно протянул свою руку с длинными тонкими пальцами, предварительно успев стянуть с неё перчатку.

— Привет, — Петр пожал руку и улыбнулся. — Почему ты не позвонил и не предупредил, что придешь?

Тонкие губы Германа выгнулись в ответной улыбке.

— У тебя был выключен телефон, — быстрым шагом он вошел в квартиру, уселся на табурет и принялся стягивать с ног свои остроносые черные ботинки. — К тому же позавчера ты приглашал меня в гости. Сегодня твой день рожденья.

— Черт, и правда, — смутился Смородин. — Значит, с днем рождения меня!

— С днем рождения тебя! — Герман встал, не успев до конца снять второй ботинок, и заключил именинника в крепкие объятия.

Две бутылки портвейна вскоре перекочевали на стол, а затем к ним присоединились два бокала и извлеченный из того же черного пакета небольшой тортик-суфле, поверхность которого представляла собой геометрически правильную розово-голубую спираль, украшенную в центре ярко-красной вишенкой.

— Это гипноторт, — пояснил Герман и крутанул торт на вертлявой подставке, отчего спираль пришла в движение. — Он гипнотизирует. А еще его можно есть. Уверяю тебя, это вкусно.

— Давай же съедим его, пока он не съел нас. — Смородин только сейчас осознал, насколько он проголодался.

Герман остановил движение спирали метким ударом ножа, вырезал кусок торта и шмякнул его на блюдце; затем снова закрутил подставку, снова воткнул нож и положил еще один кусок себе. Смородин откупорил первую бутылку портвейна и разлил божественный напиток по бокалам.

— За тебя! — Герман чокнулся бокалом с Петром и отпил небольшой глоток. — Как у тебя вообще дела? На работу не устроился?

— Да в общем-то нет, — замялся Смородин. — Как раз подумывал сейчас, не поискать ли работу.

— Отлично! — перебил его Герман. — Это значит, что у меня есть для тебя подарок, — с этими словами он вытащил из кармана блокнот, раскрыл его на последней странице и вручил Смородину небольшой листок бумаги с нацарапанным на нём телефонным номером.

Смородин взял бумажку. Под номером было приписано: «Грановский Илья Валерьевич».

— Это номер моего бывшего преподавателя режиссуры, — продолжил Герман. — Сейчас он отошел от университета и открыл на Маяковской музей. И туда требуется ночной смотритель. Платят прилично.

— Сколько? — поинтересовался Смородин. — И что это за музей?

Герман глотнул еще немного портвейна.

— Дом-музей Юлиана Фейха, также известный как «Музей пыли». Ты читал Фейха?

Смородин пожал плечами:

— Мне много о нем говорили. Но так и не дошли руки.

— Всячески рекомендую при случае зачесть. Замечательные стихи. Да и жизнь самого автора довольно интересна. Тебе понравится там работать.

— Хорошо, — Смородин отложил бумажку на стол. — Позвоню завтра. Сегодня я все равно буду пьян.

— Значит, завтра! Но обязательно позвони. Не стоит сидеть без работы в такое время. И почитай стихи Фейха, обязательно почитай. Кстати, как твои панические атаки?

— Все так же, — вздохнул Смородин. — Позавчера опять накрыло в метро. Впрочем, обо мне неинтересно. Расскажи о себе.

Герман покачал головой и прищелкнул языком.

— Плохо, — и посмотрел в окно. — С чего начать? С личного или с рабочего? То есть, сначала хорошую новость или плохую?

— Начни с личного.

— Значит, как ни странно, хорошая новость! — Герман впился зубами в кусок торта, торопливо прожевал и продолжил. — Я познакомился с чудным существом, а ты сейчас попробуешь угадать его пол.

Он извлек из кармана пиджака мобильный телефон и показал Смородину фотографию худощавого молодого человека с женственными чертами лица, не лишенного признаков симпатичности, присущей, впрочем, обоим полам.

— Ээээ… — нерешительно протянул Смородин. — Меня не покидает смутное ощущение, что это девушка.

— Его зовут Дарий. Красивое царское имя, — Герман с нескрываемым чувством гордости спрятал телефон обратно. — Мы познакомились с ней на съемках последней передачи. Он очень милый, у неё высшее образование и красивая фигура. Когда я впервые увидел его, сперва подумал, что это девочка, которая выдает себя за мальчика. Но затем разговорился с ней, понаблюдал за его жестами и манерой говорить и пришел к выводу, что это мальчик, косящий под девочку, которая выдает себя за мальчика.

— А оказалось, что это девочка, которая косит под мальчика, косящего под девочку, которая выдает себя за мальчика? — рискнул предположить Смородин.

— Бинго, друг мой! — радостно воскликнул Герман. — Черт возьми, мне захотелось затащить его в постель исключительно из научного интереса, чтобы узнать, какого оно пола!

— И узнал?

— О да, — Герман сладко прикрыл глаза, предавшись на пару секунд воспоминаниям, и сделал еще один глоток портвейна. — Только вот… Даже в постели я иногда теряюсь и не знаю, с какой стороны подступиться — сзади или спереди.

— Не волнуйся по этому поводу. Какая тебе разница? — успокоил его Смородин.

— И правда!

Герман допил стакан, судорожно крякнул, поймав момент прохождения портвейна через пищевод, после чего вытянул из кармана портсигар, достал сигарету и закурил, откинувшись на спинку стула.

— И если бы не было таких проблем на работе, — продолжал он, — я был бы счастлив.

— А что с работой? — Смородин пригубил еще портвейна, стащил у Германа сигарету и тоже закурил.

— С работой все плохо. На нас подает в суд Мухляков.

— Мухляков? — от удивления Смородин выпустил правильное колечко дыма, что удавалось ему крайне редко. — За что?

— Помнишь скетч про усы?

Смородин не смог сдержать улыбки, вспомнив скетч про усы, из-за которого в прошлом месяце разгорелся нехилый скандал. В этом скетче усы Никиты Мухлякова спорили между собой о том, кто из них сыграет роль Иисуса в экранизации Библии, права на которую Мухляков купил еще в прошлом году. Правый ус настаивал на том, что эта роль по праву принадлежит ему, поскольку именно его Хозяин чаще всего утирает правой рукой; левый настойчиво оспаривал его мнение. Когда дело дошло до драки, появился сам великий режиссер в роли Бога, заявивший, что его усы будут играть апостолов Петра и Павла, роль Иисуса отдана Саше Безногому, а следовательно, повода для ссоры нет. Заканчивался скетч троекратным «аллилуйя» и пением церковных гимнов.

— Так вот, — продолжил Герман. — Если Мухляков выиграет процесс (а он его выиграет), нам придется платить нехилый штраф. А денег у нас нет. Соответственно, студию придется продавать.

— Мда, — Петр потушил окурок и отрезал себе еще один кусок торта. — Неужели все так плохо?

— Не совсем. У меня есть домашняя студия, на которой я смогу делать всякие небольшие вещи. Денег у меня почти не будет, но зато будет свобода творчества. А это все-таки важнее. Кстати, ты, кажется, как-то говорил, что у тебя есть хорошая идея для видеоклипа?

— Да, у меня есть одна идея…

Его речь прервалась звонком в дверь.

— Кого сюда еще занесло? — он поднялся из-за стола и поспешил открыть.

На пороге стояли двое.

Первой, кого обнаружил за дверью Петр, оказалась Сонечка.

На ней было короткое пальтишко цвета венозной крови, а чуть повыше, если не всматриваться в пухловатые губы, выкрашенные ярко-алым (не надо, не надо всматриваться), в гладкие теплые щеки (выше, выше) и в глаза (не смотреть!), можно было, минуя лицо, полюбоваться такого же цвета шляпкой, слегка заломанной на правый бок.

Петр сглотнул слюну: встреча с этой женщиной не сулила ничего хорошего, что, впрочем, и было уже проверено пару месяцев назад.

Сонечка училась на филфаке и любила стихи. Она не пропускала ни одного поэтического вечера; одно время даже пыталась что-то писать сама. Написанное не понравилось ей. Выступать на сцене она стеснялась, зато беззастенчиво слушала каждого симпатичного юношу, читающего вслух рифмованные строчки. Она любила богемную жизнь, а богемная жизнь любила её, поскольку Сонечка оказалась весьма образованной и начитанной — спала она только с поэтами. Лишь для Петра, который в жизни не написал ни одного четверостишия, она сделала исключение, о чем и сообщила ему на следующее утро. Тем не менее, через день Петр вновь пришел к ней — с цветами и сборником Бродского.

— Привет! — Сонечка чмокнула его в щеку жизнерадостным комариным укусом. — С днем рождения тебя! Знакомься, — она показала рукой на своего спутника. — Это мой друг, художник Венедикт Никонов. Веня, это Петр.

Без особого удовольствия он пожал протянутую ему руку и только потом перевел взгляд на парня, которому эта рука, вне всякого сомнения, принадлежала. Он был скорее худощав, нежели строен, с длинными, почти жидкими светлыми волосами, чуть ли не стекающими под футболку с изображением Энди Уорхола, который выглядывал из металлической пасти кожаной куртки на сломанной молнии. Обезьянья челюсть его, ошипованная мелкой колючей бородкой, слегка выдавалась вперед. Если опустить взгляд чуть ниже подбородка Уорхола на футболке, можно было приметить аккуратно порванные на коленях джинсы, зауженные книзу по дурной моде последнего десятилетия.

— Рад познакомиться! — скороговоркой выпалил Венедикт.

— Добрый день. Проходите.

Петр впустил обоих в квартиру и закрыл за ними дверь.

Так начался первый день его новой жизни.

* * *

— Значит, вы художник? — Герман затушил сигарету и откинулся на спинку стула, придирчиво оглядывая Венедикта с ног до головы.

— Да! — ответил тот.

— А где можно ознакомиться с вашими картинами?

— Вы не совсем поняли, — сказал Никонов, почесывая бородку. — Я актуальный художник. Мои краски — это мой протест против буржуазной системы, а мои полотна — размякшие в обывательской лени человеческие умы. Я возглавляю контркультурную арт-группировку «Фронт Освобождения Искусства». Кстати, в эту пятницу в галерее «Бобры» пройдет наш очередной перфоманс.

— Аааа, — протянул Герман. — Так вы занимаетесь тем, что называется современным искусством? Так бы сразу и сказали.

Он налил в бокал еще портвейна и осушил одним залпом.

— Знаете, — продолжил Герман, — не так давно я повесил на дверь моего туалета табличку «Выставка современного искусства». Теперь каждый день я отправляюсь туда и совершаю перфоманс, а то и целый хэппенинг.

У окна усмехнулся Петр. Он стоял, облокотившись на подоконник, и курил, с трудом вникая в разговор. Он был пьян. Голова болела.

— Веня, расскажи о твоей новой идее! — попросила Сонечка, выпустив перед этим пару дрожащих дымных колечек в сторону Германа. Колечки пролетели над столом, изящно обогнули Германа и уткнулись Петру в спину. Тот недовольно повел плечом, и колечки повернули восвояси. Некоторое время они неприкаянно летали по кухне, а затем одно за другим нанизались на горлышко бутылки портвейна и успокоились на веки вечные.

— Мой новый перфоманс, — начал рассказывать Никонов, — будет заключаться в следующем: я насру…

— Дальше можете не рассказывать. — перебил его Герман.

— Нет-нет, — подал голос Петр, — в современном искусстве важно, где насрать, куда насрать и что при этом говорить. Продолжайте.

— Так вот, — смущенно продолжил Веня. — Я насру в галерее перед фотографией Бренера, выкрикивая при этом «Бренер, Бренер!» и читая свои стихи.

— Простите, я снова вас перебью, — заметил Герман. — Но по-моему, срать и читать вслух собственные произведения — в вашем случае понятия неотличимые. Впрочем, продолжайте, мне уже даже интересно.

— Да выслушайте уже меня! — Веня сорвался на крик. — Затем в дело вступают мои соратники — художники. Один из них положит на кучку моих испражнений свою картину, а затем тоже насрет на неё, выкрикивая при этом «Никонов! Никонов!» и читая свои стихи. Затем на эту кучку возложит свою картину следующий, и так далее. По мере роста этой конструкции следующие участники будут использовать табурет, а затем и стремянку. Называться перфоманс будет «На плечах гигантов».

— Гениально! Гениально! — зааплодировала Сонечка.

— Это стоило назвать «Преемственность и цитирование в современном искусстве» и подавать не как перфоманс, а как семинар, — подытожил Герман.

— Вы не очень-то жалуете современное искусство, — догадался Веня.

Успев ухватить последний кусок гипноторта, Сонечка решила переменить тему.

— А ты сегодня неразговорчив, — обратилась она к Петру.

— Я всегда неразговорчив, — пробурчал тот.

— Сегодня особенно.

— Я знаю.

— Как твои панические атаки?

— Прошли месяц назад.

На кухне повисла тишина. Так бы она и висела, несчастная, под потолком, размеренно покачиваясь и вываливая посиневший язык, если бы Петр не обрезал веревку, начав говорить:

— А у меня был один знакомый, который работал в магазине. Этой зимой он поскользнулся на скользких ступеньках, наклеивая объявление «Осторожно, скользкие ступеньки». Упал вниз головой и умер.

На последних словах он рассмеялся, но его примеру никто не последовал.

Не дожидаясь, пока тишина снова совьет себе на люстре петлю, Сонечка встала с колен Венедикта (поэтому Петр и стоял к ним спиной) и отправилась в ванную, сообщив напоследок, что скоро вернется.

Она была пьяна.

Через пару минут Венедикт вскочил со стула и, слегка покачиваясь от выпитого портвейна, отправился в ванную следом за ней.

— Что-то она слишком долго. Пойду посмотрю. — сказал он, уходя.

Герман и Петр остались вдвоем. Петр отошел от подоконника, уселся на стул и обхватил голову руками.

— Все-таки не понимаю, — заговорил Герман. — Что ты нашел в этой девице. Она глупа. И тот факт, что она выбрала себе этого Никонова, прекрасно это подтверждает.

— Ты не знаешь, — тихо и медленно сказал Петр.

— Не знаю. Но прекрасно все вижу.

— Я перепил. У меня болит голова.

— Значит, не будет похмелья.

— Не будет. — Петр провел рукой по лицу и закрыл глаза. — Как думаешь, чем они занимаются в ванной?

Оттуда донеслось еле слышное пыхтение.

— Полагаю, беседуют о современном искусстве.

Вместо ответа Петр брезгливо поморщился, схватил пульт телевизора и с силой надавил на первую попавшуюся кнопку, будто пытаясь выжать из пульта остатки зубной пасты. Ни на одном канале он не задерживался больше нескольких секунд.

— …от жары чуть удар не сделался. Даже что-то вроде галлюцинации было. Нет, пора все бросить и в Кисловодск.

— …женское «Динамо» впервые в своей истории выиграло кубок России по хоккею с мячом…

— …христианское милосердие — это милосердие не к одному человеку, а ко всему миру. Поэтому Пушкин — вот то созидающее начало, которое всем нам необходи…

— Надя стойко приняла удар и вместо того, чтобы расстраиваться, всю ночь успокаивала Катю, которой непросто далось решение…

— …и теперь вы можете купить её по суперцене!

— Я очень хотела быть мафией! Я не мафия.

— … мы нажали кнопку — вот мы хотим, чтобы кого-нибудь наказали.

— …жанр для несколько других людей. Оперетта, конечно, демократичнее…

— Да, это глупо. (закадровый смех)

Телефонный звонок с утра, её радостный голос, её светлое солнечное «да». Сегодня он наконец-то снова увидит её! Будет любоваться хитрой улыбкой, держать её руку в своей, прятать лицо в светлые волосы и безудержно целовать. Все будет так же, как и в первые дни, будто и не было этих двух недель без неё, будто все началось только вчера и теперь продолжается с новой силой.

Петр быстрым шагом двигался по залитой солнцем набережной, и перед его глазами играли разноцветные калейдоскопы, а в ушах сладко переливались голоса заоблачных менестрелей. Горячий воздух вибрировал, словно чувствуя, как дрожит его сердце, околдованное эйфорической радостью. Весь мир смеялся вместе с Петром и гладил солнечными лучами его волосы, иногда почесывая за ухом — и тогда он чувствовал себя мартовским котом и хотел кричать от счастья.

Когда он дошел до метро и уже готов был увидеть дантовский Эмпирей, в кармане зазвонил телефон.

— Да, Сонечка! Я уже у метро, скоро буду!

Её голос в трубке был уставшим:

— Извини, я сегодня не смогу.

Петр остановился.

— Подожди. То есть как?

— Не могу и все. Извини.

— Подожди, подожди… Может быть, что-то случилось?

— Все нормально. Не переживай. Просто не смогу.

— Да почему? — Петр повысил голос, сам того не заметив.

— Потом расскажу. Когда увидимся в следующий раз.

— Когда? — телефон стал скользить в мокрой ладони.

— Может быть, на следующих выходных.

— Может быть?

— Может быть. Не знаю. Как-то оно все…

— Как? — его голос задрожал. Он все понял.

— Да вот как-то так. Извини. Пока.

Её слова сменились короткими гудками — такими же короткими и нелепыми, как её смущенное «извини».

Теплый разнеженный сентябрь вдруг превратился в октябрь — и весь мир, до того момента сладко припекавший солнцем неприкрытую голову, вдруг ливнем обрушился на Петра, мокрым холодом затекая за воротник его рубашки. Секунду спустя октябрь стал ноябрем, и мир стал бить Петра по лицу колючими пощечинами ветра с Финского залива. И когда ноябрь за одно мгновение сменился декабрем, а затем январем и февралем, весь мир, вся чертова вселенная, все созданное когда-либо господом богом мигом заледенело, не успев стечь с крыши дома. Оно повисло над головой Петра огромной двухметровой сосулькой; и едва февраль стал мартом, оно с оглушительным колокольным звоном сорвалось вниз и рухнуло на голову. Врезалось ровно в темечко заостренным концом, пробив череп и войдя в мозг, затем размолотило язык и зубы, прошило насквозь все тело: рассекло сердце, легкие, желудок и печень, переломало ребра и вышло из правой ступни, пригвоздив Петра к замерзшему асфальту до следующего лета.

— Слушайте все! Не тратьте патроны! Нужно дождаться, когда монстр подберется ближе, чтобы нанести точный удар!

— То есть можно дозвониться. Услышать голос живого человека, интонацию. Это другое…

— …поднять уровень боевой готовности армии Соединенных Штатов по всему миру…

— …позволяет также добавлять воду прямо во время готовки. Обратите внимание. Чтобы ваша пароварка заработала…

— А второе я сделал специально для Пикачу. Видите, я смешал его с гелем!

— Пожалуйста, перестань.

— …новый нападающий явно не справляется со своими обязанностями, и вот мы видим, как его мяч…

— Пожалуйста, успокойся и перестань.

— …и очень может быть, что мы никогда не осознаем фатальности этой ошибки…

— Успокойся и перестань щелкать каналы. — Герман выхватил пульт и выключил телевизор.

Петр поднял глаза к потолку: тишина затянула шею петлей, прыгнула с люстры и закачалась, тело её выгнулось в судороге, лицо покраснело и перекосилось.

Через несколько минут Сонечка и Венедикт вышли из ванной — потные, разгоряченные. Они прошли в кухню, смеясь. Петр посмотрел на них, и его правое веко задергалось.

— Убирайтесь отсюда, — произнес он так слабо, что даже тишина продолжала качаться под люстрой, не услышав его слов.

Они растерянно переглянулись и обменялись улыбками.

— Убирайтесь, — сказал он тверже.

Герман молчал. Тишина перестала качаться и спустилась на веревке пониже, чтобы как следует все расслышать.

— Просто убирайтесь к чертовой матери. Я надеюсь, что никогда больше не увижу вас. Я не хочу больше видеть вас.

Из-за угла коридора в кухню осторожно заглянул кот.

— Слушай, это конечно твое дело… — начала Сонечка.

— Мое. Это мой дом. Здесь живу я. Здесь живу только я. Убирайтесь отсюда! — неожиданно взревел он, встав со стула и вцепившись руками в край стола.

Сонечка взяла Никонова за руку и, не оборачиваясь, быстрым шагом пошла к двери. У самого порога Венедикт оглянулся и увидел, что Петр до сих пор стоит у стола с бешеными глазами и тяжело дышит.

— Я приду поплясать на ваших могилах, — сказал он, отдышавшись. — Закрой за ними дверь.

И опустился на стул.

Герман направился к двери и выпустил их из квартиры, сухо попрощавшись с Никоновым коротким рукопожатием.

Когда он вернулся на кухню, Петр сидел в той же позе, нервно потирая рукой подбородок и разглядывая крошки от торта на столе. Его лицо оставалось красным, и правое веко по-прежнему дергалось.

Вокруг его ног крутился Мюнхгаузен.

— Ты правильно сделал, — сказал Герман. — Меня от них воротит.

Петр молчал. Герман пододвинул к нему стул и сел рядом.

— Успокойся, — он положил ему руку на плечо.

Петр недовольно дернулся. Герман убрал руку, встал и подошел к окну. Закурил.

— Где они? — спросил вдруг Петр.

— Они ушли. Ты прогнал их.

— Да, помню.

Он снова стал разглядывать стол. Через минуту спросил:

— А где они?

Герман обеспокоенно заглянул в его лицо: оно по-прежнему было красным, на лбу вздулись вены. Веко все еще дергалось.

— Эй, что с тобой? — Герман вновь сел рядом с ним.

— Где они?

Взгляд Петра отчаянно забегал по комнате.

— Где?

Резкими движениями он похлопал себя по карманам, затем встал со стула и выглянул в окно.

— Где?! — он сорвался на крик.

Герман схватил его за плечи и попытался усадить обратно. Петр сел. Было слышно, как тяжело и часто он дышит.

Петр содрогнулся от страха. Он почувствовал, как по позвоночнику ползет жирная белая многоножка. Еще одна тварь обвилась вокруг его горла и с силой сдавила. Стало трудно дышать. Взглянул на пальцы — они были белыми и шевелились. Он мигом вскочил со стула и вновь подошел к окну — на пол посыпались тысячи маленьких насекомых. Они хрустели под ногами. Петр зажмурился и увидел собственное улыбающееся лицо — без глаз, но с длинными усиками, растущими из затянутых кожей глазниц. Тогда он закрыл лицо руками и закричал.

— Где?!

— Да что с тобой?

Петр открыл глаза и увидел серый потолок своей комнаты. Он лежал на кровати. Рядом на стуле сидел Герман.

— Ну как ты? — спросил он.

Петр приподнял голову и растерянно огляделся по сторонам. За окном было уже темно; накрапывал дождь. В ногах свернулся клубком Мюнхгаузен.

— Как ты? — повторил Герман.

— Что это было? — Петр услышал свой голос со стороны, он был слаб и хрипловат.

— Ты ничего не помнишь?

— Нет, — он снова уронил голову на подушку.

Герман прищелкнул языком и тяжело вздохнул.

— Ты стал кричать и упал на пол в судорогах. С пеной на губах.

— Черт возьми… — зло прошипел Петр.

— Несколько раз ты приходил в сознание и даже что-то говорил. Я вызвал скорую — они сказали, что это банальное алкогольное отравление. Но мне кажется, что тебе надо посетить врача. Это серьезные проблемы.

— Я ничего не помню, ничего. Мне стало страшно, а потом… А потом я проснулся.

— Прошло пять часов.

Петр потрогал рукой лоб. Сильно болела голова.

— Я хочу спать, — сказал он. — Я очень хочу спать. У меня болит голова.

— Спи, — ответил Герман. — Не буду мешать.

Петр отвернулся к стене и моментально заснул.

Глава вторая

Однажды тяжелым, кровавым летом, пропахшим потливым зноем, отряд красноармейца Петра окружили белые в одном небольшом селе.

Долго красные бились, насмерть стояли они, отбивались из самых последних сил; но врагов становилось все больше, и было у них несчетное количество пушек и пулеметов, а командовал ими сам Белый Генерал.

Весь отряд положили белые, один лишь красноармеец Пётр засел в старой избе с винтовкой и стал отстреливаться.

Три дня и три ночи отстреливался красноармеец Пётр, многих он положил. А на исходе третьего дня, когда стало белым совсем невмоготу, изловчились они и швырнули в окно гранату. И красноармейцу Петру оторвало ноги.

Умолкла стрельба. Стало тихо в деревне. Долго белые в дом не решались войти. Закинули для верности еще одну гранату, и красноармейцу Петру оторвало руки. Наконец белые осмелели, приободрились, почуяв, что нет больше для них опасности, осторожно пробрались в дом и вынесли красноармейца Петра на дорогу. А он все живой — хоть безногий, безрукий, да глаза у него горячие — страшно в них смотреть, и голос охрип — страшно слушать его.

Все белые собрались посмотреть на храброго красноармейца. Даже сам Белый Генерал пришел. Посмотрел он на раненого, прищурился и приказал своим адъютантам зашить Петру зерно в живот. Была такая хорошая шутка в те времена. Разрезали красноармейцу Петру живот, засыпали туда зерна из мешка и зашили суровыми нитками. А он все равно живой — и глаза такие же яркие. Тогда повесили его на обочине пыльной дороги, у самого въезда в деревню, и в полночь он умер.

Провисел красноармеец Пётр несколько дней, а потом вошли в село красные и с тяжелым боем прогнали белых. Увидели большевики обезображенный труп своего товарища, постояли да помолчали. Бережно сняли красноармейца Петра со столба и закопали в чистом поле.

Долго ли, коротко ли — вдруг проросло в красноармейце зерно, прорвали тонкие стебельки неживую плоть — и проросла, пышно заколосилась пшеница золотистыми волнами на ветру. И все поле, где Петра закопали, заколосилось крестьянам на радость. Хороший, урожайный был год.

А вскоре вернулись белые. Выбили большевиков из села, поставили свой порядок. А жители встречают их хлебом-солью. Удивился Белый Генерал такому приему и обрадовался: понял народ, где счастье его! Въехал на белом коне в село, а ему уже девушки деревенские несут свежеиспеченный каравай на рушнике, в ноги кланяются, отведать просят. Довольный, сошел генерал с коня, перекрестился и разломал каравай — разделил между собой и адъютантами своими. И лишь откусив свой кусок, заметил, что девушки хитро ему улыбаются. Тут и застрял каравай в его горле, побледнел генерал, закашлялся, взялся за сердце. Подогнулись его колени — упал на дорогу, стал он хрипеть, и вспомнился ему сразу красноармеец Пётр — стоит перед ним живой и сияющий, с добрым и мягким взглядом, и в руке у него винтовка, а из дула её торчит колосок. И улыбается Петр ему. Почернело лицо генералово, испустил он звериный крик и умер.

И генераловы адъютанты, что делили с ним каравай, озверели, почуяли ненависть. Набросились они на своих товарищей, стали убивать друг друга, втыкать ножи в животы, рвать зубами плоть, вырывать языки и глаза. И убили они друг друга и умерли.

А все, кто видел это, сошли с ума и убежали в лес.

Вот такая у Красной Армии сила!

А потом все исчезло.

Снова серый потолок, шум дождя за окном и свернувшийся теплым калачиком кот в ногах. Еще немного полежать — и можно будет встать, подойти к окну и закурить, глядя в еще черно-синее утреннее небо.

Петр взглянул на часы: пять утра. Спать уже не хотелось.

На кухне сидел Герман. Он пил чай.

— Как ты? — спросил он, увидев Петра.

— Вроде жив, — отшутился тот. — Даже голова не болит.

— Вчера ты сильно напугал меня.

— Как говорила королева Виктория, мне уже лучше, — он улыбнулся и полез в шкаф за банкой молотого кофе.

Ему действительно было лучше.

— Уверен?

— Да.

— Через полчаса я уйду на работу. Ты сможешь сегодня позвонить Грановскому? — осторожно спросил Герман.

Петр стиснул зубы. Почему-то ему захотелось ударить Германа в лицо.

— Да, — ответил он. — Я позвоню.

Так начался второй день его новой жизни.

* * *

Петр панически боялся телефонных звонков. Боялся принимать звонки, но еще больше — звонить. Особенно незнакомцам. Необходимость позвонить незнакомому человеку порой повергала его в дремучий, тягостный ужас, от которого можно было избавиться только одним способом — разбить телефон об пол и никогда больше о нем не вспоминать.

Поэтому перед звонком Грановскому Петр два часа просидел за компьютером, уныло уткнувшись лицом в монитор и временами поглядывая на лежащий рядом листок бумаги с номером.

Наконец он закурил, зажал сигарету в зубах, снова взял в руку телефон и набрал номер.

Каждый гудок отзывался ползучим шорохом под черепной коробкой.

— Да, я вас слушаю.

Петр вздрогнул.

— Добрый день. Илья Валерьевич?

— Да, это я. Слушаю вас.

— Меня зовут Петр Смородин. Я насчет работы…

— Да-да! — голос Грановского смягчился. — Скажите, пожалуйста, сколько вам лет?

— Двадцать пять.

— Замечательно. В каком районе вы живете?

— Недалеко от Приморской.

— Хорошо. Музей находится в Басковом переулке, это десять минут от станции «Чернышевская». Смены ночные по десять часов, плачу двести рублей в час. График — ночь через ночь. Это устраивает вас?

— Конечно, конечно…

— Вот и отлично. Подробнее о работе я расскажу, когда вы придете сюда. А сейчас хочу задать вам еще пару вопросов, если не возражаете.

— Конечно.

— Вы читали Юлиана Фейха?

— Да, — соврал Петр.

— Это очень хорошо. А есть ли у вас стихотворение Фейха, которое вы могли бы назвать своим любимым?

— Даже не могу сразу ответить… Разве что навскидку…

Растягивая слова до неприличия, Петр лихорадочно вбивал в поисковик «Юлиан Фейх». Первое стихотворение, которое появилось в списке, называлось «У меня есть глаза».

— Наверное, все-таки «У меня есть глаза».

— Замечательно! — обрадовался Грановский. — Стихотворение действительно гениальное, даже одним своим названием! Приходите сегодня в любое время до двадцати часов на Басков переулок, дом 21, квартира 2. Второй этаж. Дверь будет открыта, вы сразу узнаете её по строке из стихотворения.

— Хорошо, я приду часа в четыре.

— Замечательно! Буду ждать вас! До встречи!

Грановский повесил трубку.

Петр выдохнул и с силой вдавил сигарету в пепельницу, точно хотел придавить ею страшное насекомое.

С подоконника на него смотрел кот.

Зачем ты обманываешь себя? Зачем ты с таким упорством продолжаешь твердить, что тебе хорошо, что так и надо, что все идет по задуманному плану? Этого ты хотел? Об этом мечтал? Ты хотел остаться один — ты получил одиночество; наслаждайся же им, столь желанным и наконец достигнутым! Ты думал, что вот она — твоя стихия, теперь ты один и сможешь осуществить свою мечту: заполнить все вокруг собой и только собой. «Здесь живу только я» — говорил ты себе, ощущая во рту сладость этих упоительных слов, слов бога. «Здесь живу только я» — было написано на двери в этом страшном сне. И эти слова совсем недавно ты произнес с такой болью — об этой боли ты мечтал?

Петр закрыл глаза.

Ты хотел заполнить все вокруг собой, но только опустошил себя. Ты пуст. Абсолютно пуст. Тебя нет. Тебя не волнует время — ты над ним властен, сам себе бог, но что эта власть? Вспомни полковника Курца из твоего любимого фильма — он тоже сбежал от мира, окружив себя теми, кто считал его богом. Да, он действительно стал богом, как и ты, окруживший себя самим собой. Вспомни, как ты попытался сбежать от себя, от этой беспросветной пустоты одиночества, которой ты стал. Ты встречал женщин. Их было две — за все эти три года. Лучше бы не встречал — вторая из них отчетливо показала, кто ты, объяснила на пальцах, по буквам: тебя нет.

Кот сидел на подоконнике и, слегка наклонив голову влево, пристально смотрел в глаза.

Ты опустошен, и теперь тебя тошнит от самого себя, от бесчисленных отражений, двойников, от тысяч и тысяч лиц, которые ты примеряешь; от раскиданных вокруг масок, от страхов, от вечных навязчивых мыслей, от звука собственного голоса. Каждая стена, каждый предмет в этом доме служит зеркалом — куда бы ты ни приткнулся, куда бы ни решил убежать, увидишь только себя. Тебя тошнит, но нет ничего, чем бы могло стошнить наружу, потому что тебя тошнит твоей собственной пустотой. Да, вот чем ты стал.

Только ты сможешь наполнить себя.

— Заткнись, — сказал Петр.

* * *

Каневский отчаянно пытался протиснуться к эскалатору через сильнейшую давку, обычную для этого часа в метро. Стиснув зубы и сжав кулаки в карманах, он настойчиво пробирался через людские тела, и тела эти мерно раскачивались из стороны в сторону, точно зомби из фильмов Ромеро. Подбородок Германа упирался в мокрую лысину идущего впереди мужчины, а сзади прямо в лопатки упиралось нечто огромное и мягкое — скорее всего, грудь необъятных размеров женщины, подумал он. Злоба росла в нем и ширилась, неразборчивая злоба, она жгла его и тогда, когда он уже вступил на эскалатор, затягивающий его вниз, и тогда, когда он вдавил свое тело в пластилиново-мягкую, тесную, плотную, дышащую прямо в лицо, резко пахнущую потом горячую плоть вагона.

Господи, как же они уродливы. Лишь уроды здесь — ни одного красивого лица, сплошь пещерные люди с обезьяньими лицами. Эти дугообразные брови — полукруглые своды под низкими каменистыми лбами; и мелкие глазки под этими сводами, мутные, без единого проблеска света; эти короткие стрижки, признак рабов и холопов. А еще эти женщины (можно ли их назвать женщинами?), вместо лиц у них куриные окорока с воткнутыми ради злой шутки глазами на тоненьких шпажках, и губы их вырезаны грубым мясницким ножом… А вот прошла, виляя бедрами, самка — лицо её тоже похоже на окорок, но уже как следует обжаренный в растительном масле; чтобы никто не увидел её обгоревшие веки, половину лица она скрыла под маскою темных очков. Губы её — геморройные шишки, в них хочется пнуть со всей силой ботинком, размазать по глянцевой физиономии. Мерзость, какая же мерзость — господи, ты ли их сотворил?

Герман увидел свое отражение в окне вагона. Воспользовавшись случаем, он поправил сбившийся в давке галстук. Половина вагона обернулась на него, закидав такими взглядами, будто он только что высморкался в руку и пригладил ею красно-зеленый панковский ирокез.

Смешно: в век победившей оригинальности лучший способ оказаться фриком — одеваться в строгую, веками проверенную классическую одежду. В мире, оккупированном уродством, красота — самое страшное преступление. Не за красоту ли травили Оскара Уайльда, не из-за неё ли сжигали рыжеволосых девчонок на средневековых площадях и гнобили прекрасных весталок в каменных ямах? Это делали такие же люди, как те, что сейчас навалились друг на друга в вагоне, дыша грязными ртами, источая удушливый запах пота. О, установить бы диктатуру красоты! Провозгласить красоту как высшую цель бытия, как единственный смысл жизни. Чтобы она своим светом, своей ослепительной радостью опрокинула все безобразие, мерзость, безвкусицу. Чтобы она уничтожила всех уродов. «Уничтожим всех уродов»… Знакомая фраза. Кажется, она была у Бориса Виана, которого так любит Петр. Чем там все закончилось? Надо будет спросить… Представляю себе, как идут по весенней улице стройные парни с подтянутыми фигурами, белокурые, с чистыми, правильными лицами. Все уроды, завидев их, прячутся по домам, зная, что идет сама Красота. Она убивает уродов, распыляет их, уничтожает без следа и остатка — как сорняки. И это красиво. Это — чертовски красиво.

Поезд остановился, и Герман, грубо расталкивая толпу локтями, попытался протиснуться к выходу.

* * *

— Вы хотели меня видеть?

— Да. — Ирина Исааковна указала взглядом на кресло. — Садитесь.

Герман невзлюбил её сразу, с того самого момента, когда она стала новым директором. Даже не тот факт, что директором будет женщина, вызвал эту неприязнь — Герман всегда считал, что женщин нельзя допускать до руководящих постов по той простой причине, что в женской голове водятся иррационально жестокие тараканы с особо извращенной логикой — но Ирина Исааковна была рыбой, самой настоящей рыбой, и впечатлительный Каневский ничего не мог поделать с этим крепко засевшим в мозгу сравнением. Каждый раз, когда он сталкивался с ней лицом к лицу, казалось, будто он подошел вплотную к стеклу океанариума, из-за которого на него смотрит огромное глубоководное создание. Пустые и выпуклые глазища, привыкшие к давлению в пятьсот атмосфер, не выражали ровным счетом ничего человеческого — то были глаза чудовища из фантазий Говарда Лавкрафта; кожа лица, гладкая и блестящая до омерзения, вызывала ассоциации исключительно с рыбьей чешуей, а жидкие волосы, вечно убранные в тоненький хвост, напоминали о том, что это существо только что вылезло из воды. Последним и самым жестоким ударом по тонко настроенной психике Германа были уши — слегка оттопыренные, формой своей и расположением напоминали они два плавника. «Чтоб тебя закатали в банку и продавали в рыбном отделе», — думал Герман всякий раз, когда она начинала с ним говорить.

Вот и сейчас, сидя в её кабинете, он не мог избавиться от ощущения неловкости — вовсе не той, какую испытывает подчиненный при вызове к начальству, а неловкости человека, привыкшего видеть своими начальниками таких же людей, но внезапно обнаружившего в качестве директора самую настоящую рыбу.

— Герман, — неожиданно обратилась она к нему по имени. — У меня к вам есть разговор.

«Но ведь рыбы не умеют разговаривать» — подумал Герман и ответил:

— Да, я внимательно слушаю вас.

— Вы знаете, что мы сейчас переживаем далеко не самые лучшие времена. Как в финансовом плане, так и в юридическом.

— Прекрасно знаю, — кивнул Герман.

— И мы находимся в затруднительном положении. После недавних скандалов, вызванных, кстати, в том числе и вашей передачей, нам необходимо следить за репутацией.

— Разумеется. — Герман сохранял холодно-отстраненный тон.

— Не буду ходить вокруг да около. То, что о вас говорят — это правда?

Герман неожиданно для самого себя криво усмехнулся.

— Обо мне могут говорить все, что угодно. Какое отношение это имеет к работе?

— Теперь — самое прямое. О вас говорят, например, что…

— Подождите, подождите, — Герман перебил директора, речь его приобрела жесткость. — Если речь идет о моей личной жизни, то это не должно волновать ровным счетом никого, кроме меня.

— Вы ошибаетесь. Есть такая вещь, как репутация компании. Репутация компании напрямую зависит от репутации каждого члена…

— От репутации каждого члена, — криво ухмыльнулся Герман. — Хорошо, хорошо. Если вам так интересно, я отвечу: все, что говорят обо мне и о репутации моего члена — чистой воды правда.

На рыбьем лице выразилось недоумение — ровно настолько, насколько вообще лицо рыбы может что-либо выражать. Видимо, рыба не ожидала такого признания.

— Более того, — продолжил Герман, — это далеко не полная правда. Хотите, я расскажу вам еще?

— Не думаю, что это имеет смысл…

— Имеет! — Он рассмеялся. — Вам говорили, что я совратил гримершу? На самом деле это было не один раз и даже не два! А еще помните, вы недавно уволили девушку-оператора? Так вот, вы сделали это зря, поскольку она отлично справлялась со всеми своими обязанностями! Да, жена бывшего заместителя директора…

— Хватит! — Ирина Исааковна встала из-за стола; Герману показалось, что она всплыла на поверхность животом вверх. — Считайте, что приказ об увольнении уже подписан!

— Вы не дослушали, — продолжал разгоряченный Герман. — Так вот, у жены бывшего заместителя…

— Убирайтесь отсюда вон! Развратникам не место в нашей компании!

Герман был доволен: он еще ни разу не видел Ирину Исааковну, обуреваемую настолько сильными эмоциями.

— А я считаю, что место глубоководных рыб — в океанариуме, а вовсе не в кабинете директора, — закончил он игривым вкрадчивым голосом, встал с кресла и вышел из кабинета, не оборачиваясь.

За его спиной царило подводное молчание.

* * *

На улице по-прежнему шел дождь. Он не прекращался уже третьи сутки; казалось, будто господь бог с присущим ему чувством юмора задумал обрушить на город еще один всемирный потоп. Миллионы хрустальных шариков падали в грязь тротуара, сливались в небольшие лужицы, лужицы сливались в лужи, лужи — в реки, и эти реки бурным потоком бежали к решеткам канализации, оставляя на прутьях осадок из палой листвы и окурков. Каждый автомобилист считал своим долгом проехаться по воде как можно ближе к тротуару, соревнуясь с коллегами в количестве забрызганных пешеходов.

Досталось и Герману — впрочем, он уже и без этого понял, что этот день нельзя назвать удачным. Он шел по тротуару Садовой, обходя стороной встречных прохожих, каждый из которых намеревался задеть его шляпу зонтом. На работе ему больше было нечего делать, и он решил прямо сейчас отправиться домой к Дарию, которая жила в двадцати-тридцати минутах ходьбы от студии, неподалеку от Лиговского проспекта. Можно было добраться на метро, но Герман здраво рассудил, что не стоит окончательно портить без того поганое настроение поездкой в общественном транспорте.

На ходу он достал из кармана телефон и набрал номер Дария.

— Да, Гер? — раздался её мальчишеский голос.

— Здравствуй. У меня небольшая проблема: меня уволили с работы.

— Серьезно? Они с ума сошли! С чего это вдруг?

— Неважно. Я хочу зайти к тебе. Можно?

— Извини, сейчас — нет. Я как раз вышел из дома и стою на автобусной остановке.

— А вечером будешь?

— И вечером тоже не буду.

— Подожди, — Герман встал на месте. — Мы же договаривались.

— Слушай… — Голос в трубке замялся. — Мне кажется, мы зря все это затеяли.

— В каком смысле?

— Нам лучше остаться друзьями.

— Друзьями? — Неожиданно для себя Каневский нервно рассмеялся. — Ты шутишь?

— Я не шучу. Я долго думал над этим. Как тебе сказать…

— Скажи хоть что-нибудь.

— Дело в том, что ты видишь во мне женщину. С самого начала ты видел во мне женщину. Я привык, что меня воспринимают как мужчину, а биологический пол не имеет здесь никакого значения. Ты обращаешься ко мне, как к женщине, любишь меня как женщину, но я хотел от тебя совсем другого. Я не буду говорить, что разочарован — это оскорбило бы тебя — но это совсем не то, чего я ждал от наших с тобой…

— Как с мужчиной?

— Да. Как с мужчиной.

— Как с мужчиной.

— Да.

— Хорошо, — Герман сжал зубы и прикрыл глаза. — Тогда пошел бы ты к черту, сопливый педик.

Телефон захлебнулся монотонными гудками.

Дождь ударил сильнее. Звуки падающих капель слились в единый шум, напоминающий испорченное радио — того и гляди, невидимые пальцы, вращающие ручку настройки, смогут сквозь этот треск прощупать волну из середины прошлого века, где будет звучать Глен Миллер или, может быть, Бенни Гудмен. Или Дюк Эллингтон, подумал Каневский. Да, Дюк Эллингтон.

Чешуя сдвинутых в стройные ряды зонтов хаотично зашевелилась, ускорилась, начала судорожно извиваться огромной змеёй. Те, кто не имел над своей головой никакой защиты, кинулись под козырьки зданий — и Герман тоже спрятался под навесом. Было холодно, и мимо проходили люди, и мимо проходил дождь, и проезжали машины, и ветер обходил Германа стороной, и всё в этот день сторонилось его.

* * *

Дом под номером 21 Петр узнал по мемориальной доске.

В ЭТОМ ДОМЕ

С 1935 ПО 1943 ГОД

ЖИЛ ВЕЛИКИЙ ПОЭТ И ПИСАТЕЛЬ

ЮЛИАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ФЕЙХ

(1895–1943)

Доска была совсем новой — на её сверкающей бронзовой поверхности Петр даже увидел свое отражение. Это было смешное перекошенное лицо, совсем непохожее на то, которое он видел в зеркале, с несоразмерно большим носом и маленькими глазами. Петр улыбнулся своему отражению и потянул на себя дверь.

Музей находился на втором этаже. Дверь квартиры, по всей видимости, не меняли с сороковых годов, и только по сохранившимся корочкам облупившейся краски можно было догадаться, что когда-то она была зеленой.

«Музей пыли» — значилось на белой табличке, приколоченной к двери. Чуть ниже Петр прочитал строку из стихотворения:

«Все, чего я касался, отдам на съедение пыли. Пусть за пылью никто не увидит следов моих рук.»

Петр набрал номер Грановского.

— Да, слушаю! — раздалось через несколько гудков.

— Илья Валерьевич, это я, Петр Смородин. Стою около двери.

— Проходите, дверь открыта! Сейчас я вас встречу.

Петр толкнул дверь. Его взгляду открылся длинный коридор, такой же, какие он видел во многих коммунальных квартирах, с высоким посеревшим потолком и желтыми обоями на стенах. Сразу же открылась дверь ближайшей комнаты, и навстречу Петру вышел Илья Валерьевич Грановский.

На вид ему можно было дать около шестидесяти лет. Худой и высокий, одет он был в потертый зеленый свитер. Рыхлая кожа на бледном его лице напоминала творог; Петру сразу же захотелось украсить его вишенкой, тогда хоть что-то смогло бы скрасить невыразимое черно-белое уныние, которую навевало это лицо. Это ощущение не могла сгладить даже приветливая улыбка под поседевшими усами. Глаза, однако, тоже улыбались — за маленькими аккуратными очками они казались выставленными на витрину для продажи.

— Добрый день, Петр Алексеевич, очень рад наконец-то увидеть вас. — Грановский пожал ему руку, не переставая улыбаться.

— Взаимно рад.

— Перед тем, как показать вам музей, хочу спросить — нет ли у вас аллергии на пыль?

— Никогда не было.

— Тогда не будем терять время. Я покажу вам музей. Идите за мной.

Грановский направился в комнату, из которой только что вышел. В его походке, торжественной и неторопливой, было что-то от дворецкого, провожающего гостя в кабинет хозяина. Петр последовал за ним.

Первым же, что сразу бросилось в глаза, было обилие стекла.

Все предметы в комнате — массивный диван с распоротой обивкой, громоздкий комод, пара сломанных стульев — хранились под стеклянными колпаками разной величины. На подоконнике одиноким калачиком свернулся патефон — он тоже был под стеклом. Растянувшийся на всю стену книжный шкаф был отделен от остального пространства стеклянной перегородкой. На стенах были развешаны фотографии и вырезки из газет в аккуратных деревянных рамочках.

— Здесь все находится под стеклом, — пояснил Грановский. — Видите ли, основное отличие нашего музея от всех остальных в том, что мы свято соблюдаем одно из, так сказать, последних желаний Юлиана Александровича. Вы, я надеюсь, прочитали на двери строку из стихотворения «Мой друг Пыль».

Петр кивнул головой и присмотрелся к дивану.

Диван оказался покрытым пылью настолько, что нельзя было даже сказать, какого он цвета. Казалось, если ударить сейчас по его обивке, облако пыли накроет всю комнату.

На стекле была табличка, надпись на которой гласила:

«Пыль с дивана Юлиана Фейха, перевезенного сюда с его старой квартиры на Петроградской стороне».

— Действительно. Музей пыли, — произнес вслух Петр.

— Именно! Подлинными экспонатами в этом музее являются вовсе не вещи. Здесь мы выставляем пыль. Пыль, скрывающую следы рук гения. Вот, к примеру, пыль с патефона Юлиана Александровича. Вот пыль с его книжного шкафа. Вот…

— Я понял, — поспешно проговорил Петр. — Я понял.

Грановский ходил по комнате кругами, от одного экспоната к другому, и продолжал говорить.

— Впрочем, вы правы. У вас будет достаточно времени изучить все экспонаты.

— Фейх жил именно в этой комнате?

— Нет. Он жил в комнате в самом конце коридора. Под музей мы выкупили всю коммуналку и привезли сюда все вещи, связанные с его именем. А вашей задачей как ночного смотрителя будет сохранение концепции музея пыли.

— То есть?

— Каждый вечер, заступив на смену и закрыв музей на ночь, вы будете снимать с экспонатов стеклянные крышки. За ночь на них будет оседать пыль. Утром, перед открытием музея, вы будете ставить крышки на место. Помните самое главное: ни в коем случае не нарушайте композицию пыли! Не вздумайте дуть на экспонаты, не трогайте их руками. Закрывайте их плотно. Пусть пыль оседает на все эти вещи так, как ей вздумается.

Он снова заходил кругами по комнате.

— Вы говорите о пыли, как о живом существе.

— Об этом писал Юлиан Александрович.

— А вы?

Грановский остановился и пристально взглянул на Петра поверх очков.

— Что?

— А как думаете вы? Вы тоже думаете, что пыль — живое существо?

— Нет. Это же… — Грановский замялся. — Это же поэзия. Метафора. Вы должны понимать. Этот музей воплощает метафору в жизнь.

— И много у вас посетителей? Сейчас здесь никого нет.

— В последнее время больше, чем раньше. Творчество Юлиана Александровича стало доступно совсем недавно. Но появляется все больше людей, которые интересуются этим человеком. Интересуются поэзией. Сейчас модно писать стихи. Вы, кстати, не пишете?

— Нет.

— Зря. Пойдемте дальше. Я покажу вам остальные комнаты. — сказал Грановский.

Вторая комната была меньше, но в ней оказалось намного светлее и просторнее. В углу под витриной стояло пианино; чуть дальше вдоль стены тянулся стеклянный шкаф, где висела одежда — тут был и щегольский пиджак, и фетровая шляпа, и длинное серое пальто, а чуть подальше, в противоположном от пианино углу висела красноармейская шинель с малиновыми петлицами. Рядом с шинелью лежала винтовка Мосина.

— Фейх служил в Красной Армии? — полюбопытствовал Петр.

— Неужели вы не ознакомились с его биографией? Этот человек участвовал в революции 17-го года и прошел почти всю гражданскую войну. Вы почитайте биографию, почитайте. Нехорошо, — он улыбнулся.

На стенах здесь висело еще больше фотографий и газетных вырезок, чем в предыдущей комнате. Петр пригляделся к снимкам. На одном из них, датированном 1914 годом, красовался стройный, элегантно одетый юноша в смокинге. Это был Фейх. Лицом он неуловимо напоминал кота, скорее даже котенка с большими любопытными глазами.

— Через месяц начнется первая мировая война, — прокомментировал Грановский. — В то время он читал стихи в Бродячей Собаке. Дружил с футуристами. Веселые были эти ребята.

— Похож на кота, — заметил Петр.

— Возможно.

На следующей фотографии рядом с Фейхом стояла светловолосая девушка в длинном платье.

— Первая жена, — сказал Грановский. — Они развелись через год. Этот роман оставил после себя несколько десятков стихов. Но вы лучше обратите внимание на экспонаты. Видите этот глобус? Он покрыт пылью настолько, что нельзя даже различить континенты.

Этот земной шар больше напоминал Луну. «Пыль с глобуса Юлиана Фейха» — говорила надпись.

— Скажите, — спросил Петр, немного подумав, — а ночью здесь выключается свет?

— Да. Впрочем, кухня оборудована под помещение для персонала и там есть ночной светильник.

Чертова усыпальница, а не музей, подумалось Петру. Он почему-то так и знал, что ночами здесь выключается свет. Так и знал. Впрочем, он не собирался оставаться один в темной квартире и твердо решил, что на первом же дежурстве включит свет везде, где только можно. Он будет ходить по музею, изучать экспонаты, читать вырезки из газет и стихи Фейха, а когда устанет, вернется в кухню и подремлет за столом часик-другой.

— Чуть позже я покажу вам последнюю комнату, — сказал Грановский. — Именно в этой комнате Юлиан Александрович умер. А пока давайте пройдем на кухню. Я хочу рассказать вам в общих чертах о его биографии. Думаю, вам не помешает об этом знать.

— Конечно.

Они прошли в просторную кухню, где не было ничего, кроме раковины, старой газовой плиты и двух стульев. На подоконнике рядом со стопкой черно-белых фотографий стояла массивная пепельница в виде драконьей головы.

Грановский кивком указал Смородину на стул.

— Садитесь, — сказал он. — Слушать придется долго. Можете рассмотреть эти фотографии — мы еще не повесили их на стены.

Петр послушно сел.

— Итак, Юлиан Александрович родился в 1895 году. Его отцом был петербургский профессор Александр Давыдович Фейх — довольно интересная, кстати, личность, в свое время тесно общался с народовольцами, но вовремя расставил, скажем так, приоритеты… Вот, кстати, его фотокарточка. А это мать. Александра Сергеевна. Красивая женщина, верно? Первые стихи Фейх написал в гимназии. Часть из них даже сохранилась у родственников, но он всегда был против того, чтобы их публиковали. Кстати, вы курите?

— Да. Это помешает работе?

— Ни в коем случае. Просто я заметил, как вы смотрите на эту пепельницу. Закуривайте ради бога. Итак, в 1913 году Фейх знакомится с поэтами-футуристами. Вот тут — посмотрите сюда — фотография, на которой он стоит рядом с Маяковским. Оба в смокингах и в цилиндрах. Красавцы.

— А кто на этой фотографии? — Петр указал на снимок, где рядом с Фейхом стоял молодой человек с большими грустными глазами.

— Стыдно, Петр Алексеевич, — усмехнулся Грановский. — Это Хлебников.

— Не люблю Хлебникова.

— Каждому свое. Итак, в это время Фейх пишет много стихов, которые, в конце концов, вошли в его первый сборник. Постоянно выступает в «Бродячей собаке». Образ жизни ведет, как и полагается поэту того времени, разгульный. Известно, что он употреблял кокаин. Типичные стихи того времени — «О необходимости убивать собак», «Проснувшийся в Финском заливе», «Снегопад каждый день»…

Петр понимающе кивал.

— С футуризмом, впрочем, Фейх экспериментирует неохотно, отдавая ему все необходимые почести, но при этом не скатываясь в разнообразные извращения с языком, столь популярные у его коллег. Крученых, например, на дух не переносил. Впрочем, взаимно. Так прошел тринадцатый год, наступило лето четырнадцатого…

— Война.

— Да. Фейх был мобилизован. Первый сборник вышел уже без него, через два месяца после начала войны. Большая часть тиража сразу пропала, с этим была связана очень неприятная история. Юлиан Александрович увидел единственный экземпляр только в двадцать третьем. На войне в составе Первой армии он участвовал в Восточно-Прусской операции, при отступлении был ранен. Провел в лазарете несколько недель. Именно тогда, после этого ранения, были написаны первые после долгого перерыва стихи, такие, как «Кости», «Мой добрый друг», «Отступление». Здесь заметен окончательный уход от футуризма — Фейх начинает тяготеть к кровавому и шокирующему реализму. С октября Фейх снова в строю. Принимает участие в Лодзинской операции. Продолжает писать стихи. Сохранились его дневниковые записи тех времен — точнее, те, которые он хотел сохранить… В конце концов, в августе 1915-го он снова был тяжело ранен осколком в бедро. Выжил чудом. По состоянию здоровья его демобилизовали. Фейх вернулся в Петербург.

— А жена?

— Да, о жене. Вернувшись домой, он женился на девушке, с которой имел роман до войны. Этот брак, увы, не был счастливым и распался через год. Зато Фейх пишет огромное количество гениальных стихов. Пополняет свой золотой фонд. Я вообще заметил, что в период сложностей с личной жизнью появляется много хороших стихов. Его поэзия приобретает тонкую сюрреалистичную образность, как, например, «У меня есть глаза…». Это было очень тяжелое время для Юлиана Александровича, но крайне благодатное — для его стихов. Именно после расставания с женой Фейх начинает общаться с социалистами. Осенью 1916 года вступает в РСДРП. Тесно дружит с большевиками, активно ведет агитацию, пишет стихи для листовок. В начале декабря был арестован на 10 дней. А вскоре произошла Февральская революция, в которой Фейх принял самое непосредственное участие.

— Он участвовал в беспорядках?

— Да. В воспоминаниях, кстати, он подробно рассказывает об этом. Не поленитесь, почитайте. Итак, в семнадцатом году Фейх — убежденный революционер, большевик, записывается в ряды Красной гвардии. Продолжает писать стихи. К этому периоду относятся его мистические революционные тексты. А в октябре Фейх был уже в первых рядах петроградского восстания. Затем — Гражданская война. Об этом много написано в его воспоминаниях — был красноармейцем, участвовал в обороне Петрограда, воевал в Карелии и Финляндии. Получает ранение в ногу, от которого так никогда и не оправится. С 1922 года он командир отделения. Стихов с этих времен сохранилось мало, зато воспоминания были изданы отдельной книгой. После войны он редактирует воспоминания, женится на подруге детства Татьяне Сергеевне Лазаревой, живет тихой жизнью в Петрограде. Пишет стихи. Много стихов. Смерть Ленина воспринял как личную трагедию. Вступает в РАПП, но не пользуется особой популярностью. Начинает экспериментировать с прозой — от этого периода сохранились рассказы «Полынь» и «Красные звезды». Задумывает глобальный роман о Гражданской войне, но написал для него только пролог. Продолжает совершенствовать свою поэзию и по-прежнему дружит с Маяковским. Вот, посмотрите — это фотография 28 года. Они за одним столом.

— А Маяковский, — спросил Смородин. — Как к нему относился Маяковский?

— Ценил и уважал. Иногда критиковал за излишнюю тягу к классике. Но в целом они хорошо дружили. Когда Маяковский покончил жизнь самоубийством, Фейх был абсолютно сокрушен и подавлен. Посвятил ему несколько стихов.

— А сталинские репрессии? Коснулись его?

— Нет, — улыбнулся Грановский. — В тридцать девятом году был расстрелян один из его хороших друзей. Впрочем, насколько известно, он действительно совершил нечто плохое. И все же Фейх до самой смерти был преданным коммунистом. Вы знаете, что у него есть стихи, восхваляющие Сталина?

— Хотелось бы почитать.

— Все издано. Почитайте. Я даже подарю вам книгу. Вы должны ознакомиться с его творчеством.

— Обязательно.

— Когда началась Великая Отечественная война, Фейх пошел на фронт, но уже через неделю его отправили домой — из-за старого ранения в ногу он с трудом ходил. Даже не успел повоевать. Кстати, эта форма, которая здесь висит — именно с тех времен. Он хромал и ходил с тростью. Перед блокадой его семье предложили эвакуацию в Ташкент, но он отказался и отправил туда жену. Остался в Ленинграде один. Последнее дошедшее до нас стихотворение было написано в сорок первом. Это «Мой друг пыль».

— А жена? Она бросила его?

— Понимаете, он настоял на том, чтобы она уехала в эвакуацию. Татьяна Сергеевна всегда любила его. Запомните.

— Что дальше? — Петр рассматривал последнюю прижизненную фотографию Фейха, сделанную незадолго до блокады. Здесь он стоял на набережной Фонтанки, опершись на трость, и улыбался.

— Он жил здесь. О его жизни во время блокады известно мало. Он писал письма жене. Последнее датировано двадцатым ноября сорок второго года. Умер в феврале сорок третьего. От голода. В этой квартире. Точная дата смерти неизвестна. А теперь я покажу вам эту комнату.

Глава третья

Однажды красноармейца Петра вызвал в штаб командир.

— Даю тебе, товарищ, важное поручение, — говорит. — Растет здесь недалеко растение одно, которое дает необыкновенную силу и мудрость. Этой травой накормим мы наших бойцов, и с нею они любого врага победят. Ильич-трава называется. Сходи в лес, нарви этой травы и возвращайся поскорее.

Плевое дело, подумал красноармеец Пётр. Почесал он в затылке, повесил на плечо винтовку, взял с собой сухарей мешок да фляжку с водой — и отправился в лес.

Идет он по лесу и ищет траву. Час идет, второй идет — не видать нигде Ильич-травы. Вот уже и солнце село, и ночь прошла, второй день наступил — не видно нигде. «Вот незадача! — думает Петр. — Где ж я найду эту траву?» Второй день прошел — снова солнце запряталось за горизонт, снова ночь опустилась на лес. А лес уже совсем незнакомый, с каждым шагом темнее и гуще, и не видно ему конца. Идёт красноармеец Пётр — ищет Ильич-траву. А вокруг ухают совы, дубы-раскоряки царапают небо своими сгоревшими пальцами, дикие звери воют, и страшно Петру, да назад поворачивать глупо — кто знает, вдруг до травы уже и рукой подать? Хочется есть, да только в кармане лишь три сухаря осталось. Хочется пить, но фляга почти пуста, надо оставить на крайний случай. И вот настал третий день — и вышел Петр на поляну, и на этой поляне избушка стоит на курьих ножках.

Вспомнил он, что читал о таких избушках в старых сказках, но не может вспомнить, что в таких случаях говорить надо. А избушка сама к нему поворачивается и дверь открывает. И голос из избушки: «Заходи, добрый молодец, будешь гостем моим». Снял красноармеец Пётр винтовку с плеча и осторожно вошел внутрь. А там Баба-Яга сидит на печи. Только совсем не такая, как в сказках: одна половина лица у неё старая и в морщинах, другая — с гладкой кожей, ясная, молодая. «Ну здравствуй, — говорит. — Долго я тебя ждала. За Ильич-травой небось идешь?» Красноармеец Пётр и отвечает: «За ней, бабушка, за Ильич-травой иду». Рассмеялась Баба-Яга: «Какая я тебе бабушка? Ты послушай, что я тебе скажу. Открою я тебе секрет, где Ильич-трава растет, но очень мне есть хочется, а еды-то у меня в доме и нет. Угости меня сухарями своими». Подумал Пётр да и отдал Бабе-Яге все свои сухари. Сжевала их Баба-Яга и говорит: «А теперь пить мне хочется. Угости меня водой из фляги». Вздохнул красноармеец тяжело да отдал флягу с последними каплями воды. «А еще, — говорит, — винтовка твоя мне по нраву пришлась. Дай посмотрю на неё». Отдал красноармеец Пётр винтовку.

«И буденовка твоя тоже».

И буденовку отдал.

«И гимнастерка».

Снял гимнастерку и отдал.

«И штаны твои».

И штаны отдал.

Стоит красноармеец Пётр голый перед Бабой-Ягой, а она в гимнастерке, в буденовке и с винтовкой. Смотрит на него и говорит с улыбкой: «Ильич-трава везде растет. Просто выходи из избушки и увидишь её».

Удивился Пётр словам Бабы-Яги, повернулся к выходу, вышел из избушки — и ахнул: действительно, по всей поляне растет, колышется на ветру зеленая сочная Ильич-трава. Обернулся он, чтобы Бабу-Ягу поблагодарить — а избушки уже и нет. Будто и не было вовсе.

И почувствовал он ужасную усталость, лег на поляну, оторвал один листик Ильич-травы и стал жевать.

И тут понял, что уже жевал это. Совсем недавно.

Точно жевал.

Но где и когда?

Такой знакомый привкус.

Так.

Напряги мозг.

Вспоминай.

Где?

Давай, вспоминай!

Давай!

Где? Где? Давай!

— Давай вставай! Давай, говорю! Где тебя носило, гад? Мы его три дня уже ждем, ищем, поисковые отряды снарядили, а он все это время тут около штаба в траве голый валяется! Вставай, говорю тебе! Давай, приходи в себя, пень осатанелый! Вставай, мать твою в душу! Ты у меня, черт ползучий, под трибунал пойдешь!

Пётр открыл глаза и увидел над собой командира в окружении суровых красноармейцев.

* * *

Уже на улице Смородин увидел в телефоне сообщение от Германа — он предлагал встретиться через час на Сенной.

В метро ему стало плохо.

Все началось с чувства тревоги, когда в переход на Гостином дворе хлынула толпа из только что подошедшего поезда. Смородин оказался зажат между небритым мужчиной в коричневой куртке и пенсионеркой с золотыми зубами. Сзади смеялись подростки. Механический голос диспетчера напоминал о том, что переход на Невский проспект находится в центре зала. От этого голоса ему стало еще неуютнее. Толпа двигалась со скоростью гусеницы.

«Или многоножки», — подумалось ему.

Сзади наступали на пятки. Спереди кто-то ругался. Петр спускался в переход — шаг за шагом, ступенька за ступенькой, упираясь лицом в кожаное плечо мужчины, ушедшего вперед. Он оглянулся и увидел, что людей становилось все больше, а пространства все меньше, и если выкрасить этих людей в синий цвет, получился бы настоящий океан.

И когда он спустился, затаившаяся доселе тревога вдруг подкосила колени, задрожала холодной медузой в сердце. Петр сглотнул слюну — иногда это помогало. Но не сейчас. Он сжал кулаки, чтобы сдержать волну. Напряженно оглянулся по сторонам.

Слева шла та самая пенсионерка с золотыми зубами.

А сзади раздавались четкие и ровные шаги. Петр подумал, что за ним шли трое в кирзовых сапогах.

Он обернулся. За ним действительно шли три молодых курсанта, они улыбались и о чем-то разговаривали друг с другом.

Волна прорвалась и затопила его.

Чуть не сбив с ног прохожего, он рванул к стене и прижался к ней рукой. Дальше можно было идти только так — держась за эту стену, чтобы не смыло. Петр пошел вперед, передвигая непослушные ноги. Тело отказывалось выполнять его приказания; руки хватались за голову, пальцы играли быстрый вальс на невидимом пианино. Он тонул. Ему хотелось немедленно убежать отсюда, испариться, улететь, провалиться вниз и спрятаться в центре земли, закрыв руками глаза — только чтобы не было его здесь, где каждый кубический сантиметр воздуха отравлен абсолютной враждебностью, где не радо ему ничто, где даже коридор пытается вытолкнуть его наружу ритмичными сокращениями стен.

Курсанты подозрительно посмотрели на него, затем переглянулись друг с другом и пошли дальше.

Он схватился за сердце и, тяжело дыша, привалился к стене, пытаясь не смотреть на прохожих. Один взгляд он все-таки поймал: некая старушка посмотрела на него с таким отвращением, с каким смотрят обычно на загибающегося от ломки наркомана.

Он отдышался, резко встал на ноги и быстрым шагом пошел обратно, спрятав кулаки в карманы. Толпа поредела. Он поднялся наверх и, не разбирая дороги, двинулся к эскалатору. Только бы наверх, только бы отсюда. Только бы далеко отсюда.

Когда он добрался до эскалатора, рука его тут же вцепилась в поручень. Ему показалось, что приступ ослабевает — но стоило вновь задуматься о том, что происходит, страх накрывал с новой силой. Он попытался нормализовать дыхание. Сердце забилось ровнее.

На улице уже стемнело. Смородин вышел из вестибюля, огляделся по сторонам и прижался спиной к колонне. Вспотевшие пальцы нащупали в кармане телефон, который чуть не выскользнул из ладони, когда он набирал номер Германа.

— Да? — раздалось на другом конце.

— Здравствуй. Я опоздаю на десять минут.

— Хорошо, я подожду.

Спокойный голос Каневского немного успокоил его. Он сделал глубокий вдох. Сырой и холодный воздух постепенно приводил мысли в порядок. Сердце колотилось все так же, но страх отступал.

«В конце концов, пора бы уже и привыкнуть».

Он откинул голову назад и сделал еще два глубоких вдоха.

«Каждый раз — как в первый. Привыкнешь тут, как же».

До Сенной площади он пошел пешком. По пути он докурил последнюю сигарету и почувствовал себя лучше — сердце стихло, от страха осталось лишь слабое эхо, заставлявшее временами сжимать кулаки в карманах и оглядываться назад.

Впервые это произошло весной прошлого года на дне рождения бывшего однокурсника. Страх накатил, когда один из гостей решил выкрутить музыку на полную громкость. Смородин даже не помнил, как он оказался на балконе, где и просидел полчаса. Его отсутствия никто не заметил. Затем, собравшись с силами, он проскользнул обратно в квартиру, накинул куртку и быстро вышел, сославшись на неотложные дела.

Спустя несколько месяцев еще один приступ случился в кинотеатре.

Через неделю еще один — в метро.

Прошлой зимой приступы случались по нескольку раз в неделю. Тогда Смородин снова бросил работу и долго не выходил из дома. Отец присылал немного денег — их хватало на то, чтобы время от времени спускаться в магазин напротив, закупаться едой и снова запираться в доме. Так прошла зима и весна. А летом появилась Сонечка.

Герман ждал его на ступеньках у выхода из метро.

— Здравствуй, — сказал он. — Ты опоздал на пятнадцать минут.

— Извини.

Они пожали друг другу руки. Смородин заметил, как Герман посмотрел на его руку, а затем перевел взгляд на лицо.

— Ты бледный, — сказал Каневский. — Опять?

«Мокрая ладонь», — понял Смородин.

— Да. Накрыло в метро. Пришлось идти пешком от Гостинки, — он попытался улыбнуться.

Герман нахмурился.

— Ладно. Предлагаю прогуляться до Фонтанки, а потом заглянуть в какой-нибудь бар. Выпьем по стаканчику. Потом еще по одному. Расскажу тебе смешное.

— Хорошо. Не угостишь сигаретой?

Герман протянул ему сигарету, и они пошли к Фонтанке. Некоторое время молчали, затем Смородин, безуспешно пытаясь прикурить от сломанной зажигалки, заговорил:

— Знаешь, что оказалось самым смешным? Когда все это только началось, я думал, что это нечто вроде отметины свыше. Юноши вроде меня любят верить в свою исключительность. В то, что они совершенно иначе устроены. Так и я думал. Мне показалось, что эти приступы случаются оттого, что я чувствую мир тоньше остальных людей. Улавливаю то, что недоступно другим.

Так и не сумев зажечь сигарету, он с силой швырнул зажигалку об асфальт.

— А потом я узнал, что панический синдром — это болезнь менеджеров среднего звена. Распространенный недуг среди беспокойных жителей мегаполисов. Болезнь тех, кто не уделяет достаточно внимания своим нервам. Ты не представляешь, как мне стало тоскливо. Я ведь даже не работал в то время. У тебя есть зажигалка?

Герман протянул зажигалку. Смородин прикрыл её рукой и наконец прикурил.

— А меня сегодня уволили, — улыбнулся Герман. — За аморальный облик, насколько я понимаю. А может быть, за усы Мухлякова.

— Гады, — он прикусил фильтр сигареты. — И что теперь?

— Денег мне хватит на месяц, если не гулять каждый вечер по кабакам. А потом… Меня знают многие. Обязательно куда-нибудь возьмут. Как, кстати, у тебя с работой?

— Как раз шел с собеседования. Завтра выхожу. Это очень странный музей. Особенно кабинет Фейха, где он умер. Во всей квартире царит атмосфера усыпальницы. Только трупа нет.

— Знаю, — кивнул Герман. — Был там пару раз. Ты, кстати, почитал Фейха?

— Нет.

— Дурак.

— Знаю. Пойдем куда-нибудь. Мне опять становится нехорошо.

* * *

На следующий день Смородин пришел в музей за час до закрытия — ему стало скучно дома, и он решил прогуляться по городу, а заодно и заявиться пораньше в музей, чтобы понаблюдать за посетителями. Людей, впрочем, было мало — в основном молодежь из тех, кто особенно уделяет внимание культурным событиям города. Худощавые парни в узких джинсах и очках с роговой оправой, их девушки с обязательными фотоаппаратами в руках, все эти непонятные и порой неприятные для Петра личности, без присутствия которых не обходилось ни одно значимое мероприятие. Одна девушка долго с любопытством читала развешанные на стене письма. Смородину это почему-то показалось отвратительным. Он сам не знал, почему. Ему захотелось снять со стен все эти письма и спрятать в тот письменный стол, который стоял в комнате Фейха.

Когда настало время, Смородин закрыл дверь на замок, отзвонился Грановскому и начал открывать витрины. Все они запирались на один и тот же ключ.

Витрины он открывал осторожно: пыль с экспонатов поднималась от каждого движения. Снимая стеклянную крышку с письменного стола, Смородин не удержался от искушения приложить к его поверхности палец. Он ощутил омерзительную липкую массу: нижние слои пыли спрессовались под давлением многих десятилетий, и поверхности стола он так и не ощутил. Захотелось немедленно помыть руки.

Неприятнее всего выглядел глобус. Смородин тут же представил себе Землю, покрытую таким же слоем пыли, из-за которого невозможно было различить очертания континентов и океанов.

Закончив с витринами, Смородин выключил свет во всех комнатах.

За окном уже стемнело. В кромешной темноте кабинета, где теперь жила и работала только пыль, ему стало не по себе. Он ушел в кухню, включил настольную лампу и сел за стол, подперев голову рукой. Ему предстояло провести здесь еще девять часов.

Бессмысленная работа, подумалось ему. Отвратительная работа. Десять часов скуки среди покрытых пылью экспонатов, и все ради служения какой-то нелепой концепции музея. Неужели нельзя было просто сделать здесь музей-квартиру? Зачем вся эта пыль? Впрочем, за служение этой нелепой концепции музея здесь платят неплохие деньги. Когда есть деньги — это хорошо. Грех жаловаться.

Во дворе раздавались пьяные голоса.

Смородин взглянул на часы: с начала рабочей смены прошло всего сорок минут. Ему казалось, что времени прошло больше, хотя бы час. Значит, осталось еще не девять часов, а девять часов и двадцать минут.

Надо убить время.

Смородин откинулся на спинку стула и стал представлять себе, как он убивает время. Время почему-то представилось ему худощавым мужчиной шестидесяти лет, с рыхлым и бледным лицом, с поседевшими усами… Ха, понял вдруг Смородин, да это же Грановский!

Петр закрыл глаза.

Грановский летал по комнате в образе бога Хроноса. За спиной его хлопали огромные крылья, в правой руке он держал косу, отталкиваясь ею от стен, чтобы выровнять полет, а левой мастерски орудовал песочными часами, точно бармен с коктейлем: он переворачивал часы так, что песок не успевал пересыпаться из одной половинки в другую. И время слушалось его манипуляций и замирало.

Время нужно было как-то убить. Сначала Смородин швырнул в него стул, но Грановский на лету раскромсал его своей косой. Затем он метнул в него кухонный нож — тоже без результата. Потом Смородину почему-то подумалось, что время боится музыки, и стал напевать себе под нос какую-то старую советскую песенку. Но это только разозлило Время; оно сильно встряхнуло песочные часы, и Петр заметил, что поет песню задом наперед, и нож летит обратно в его руку, а обломки стула собираются в единое целое и возвращаются на свое место.

Надо было срочно что-то придумать.

Трижды пропел пьяница за окном, и Смородин проснулся.

Тут же он посмотрел на часы: прошло всего пять минут.

Черт.

Он встал со стула; из-за резкого движения потемнело в глазах, и Смородин схватился за стол, чтобы не упасть. Надо было как-то прийти в себя после сна. Он решил ходить кругами — линолеум на кухне был расчерчен на квадраты, и можно было ходить по ним, отсчитывая четыре квадрата вперед, четыре вправо, четыре назад, четыре влево и снова вперед. Так можно было даже танцевать вальс. Перепивший Каневский иногда учил его танцевать, но двигался Смородин всегда неуклюже. Ему самому было смешно от этих попыток, но надежды научиться он не оставлял.

«Вот, — подумал он. — Может быть, хотя бы научусь танцевать вальс на этой работе».

Впрочем, для танцев нужен партнер. Петр вспомнил Сонечку. В первый вечер, когда они остались одни, он пытался соблазнить её именно вальсом. Не получилось.

Через несколько минут им снова овладела смертельная скука. Он решил еще раз вздремнуть, уселся на стул, откинул голову и закрыл глаза. Больше не было Грановского, не было бога Хроноса, не было времени. Было темно и уютно.

Его разбудил телефонный звонок.

Смородин с трудом разлепил глаза и огляделся. На столе все так же горела лампа, настенные часы показывали половину второго.

Приснилось, подумал он и снова закрыл глаза.

Звонок повторился.

Домашнего телефона у Петра давно не было, но он помнил, как звонили те старые телефоны с дисками. Его боязнь звонков началась с детства — этого звука он всегда боялся.

Петр еще раз посмотрел на часы, на лампу, на непроглядную черноту за окном. «Что за чушь? — подумал он. — Дверной звонок здесь звучит совсем по-другому. Неужели и вправду телефон?»

Раздался третий звонок.

Смородин вскочил со стула. Снова потемнело в глазах. Он сел обратно, и телефон опять зазвонил. Он вспомнил, что телефон в этом музее был только один — в кабинете Фейха. По его позвоночнику проскользнула холодная и липкая многоножка.

Он снова поднялся со стула (пятый звонок!), вышел в коридор и включил свет. Звонки действительно раздавались из кабинета Фейха. Смородин подошел к комнате и заглянул внутрь. Включил свет. Шестой звонок.

Петр подошел к телефону, дождался седьмого звонка и, сглотнув слюну, дрожащей рукой снял трубку.

— Слушаю.

Энергичный мужской голос ответил:

— Здравствуйте. Это Петр Смородин?

Многоножки поползли по холодным вискам.

— Да. Кто это?

— Мы проводим социологический опрос и хотели бы…

— Подождите. Откуда у вас этот номер и мое имя? Я здесь работаю.

На той стороне, видимо, смутились.

— Ну как же, это ваш номер — 354–80–90. Вы числитесь под этим номером. Мы вам и позвонили.

— Подождите, подождите… Это мой домашний номер. Я сейчас не дома. Я на работе. Здесь совсем другой номер. К тому же, черт бы вас побрал, я давно не пользуюсь домашним телефоном. Кто вы такие?

— Странно, странно… — вдруг голос из трубки изменился, потерял энергичность и жесткость, стал более рыхлым и развязным. — Впрочем, дело не в этом. Мы проводим социологический опрос и хотели бы задать вам несколько вопросов.

— А могу я послать вас к чертовой матери?

— Нет.

Петр швырнул трубку, облокотился на стол и тяжело задышал.

«Что за бред, что за бред, что за идиотизм» — думал он.

Телефон вновь зазвонил.

Смородин сорвал трубку и громко, отчетливо, пытаясь не показывать своего страха, сказал:

— Я еще раз говорю…

— И все-таки ответьте. Чего вам стоит? Вам все равно скучно и нечего делать.

— Хорошо, — он успокоился. — Только быстро.

— Уверяю, это недолго. Итак, вопрос первый.

— Слушаю.

— Представьте себе: вы идете ночью по тротуару неосвещенной улицы. Ваш путь лежит вдоль синего строительного забора. И когда мимо вас проезжает машина с включенными фарами, вы вдруг видите, как на заборе появляется ваша тень. А поскольку источник света движется, вы замечаете, что ваша тень остается на месте в то время, когда сами вы идете вперед. Случалось у вас такое? Что вы об этом думаете?

У Смородина перехватило дыхание.

— Идите к чертовой матери, — твердо сказал он.

Вдруг мужской голос сменился на женский:

— Второй вопрос. Зачем вы убили моего мужа?

Петр бросил трубку.

Он выключил в кабинете свет, вышел и закрыл за собой дверь.

Телефон вновь зазвонил, но через закрытую дверь звонок был уже не так громко слышен. Смородин вернулся в кухню и закрыл еще одну дверь. Звонки стали еще тише. Он сел за стол и нервно закурил.

Звонки прекратились только через десять минут.

Смородин решил, что утром обязательно расскажет об этом Грановскому. Пусть отключит телефон. Или хотя бы пусть позволит отключать его на ночь.

Он вскипятил чайник, еще раз покурил, поглядел в окно. Во дворе было темно и глухо, в доме напротив свет горел лишь в одном окне. На подоконнике вырисовывался силуэт сидящего кота. Смородин всегда считал, что если в окне сидит кот — значит, это счастливый дом.

Он выпил две кружки горячего чая и успокоился окончательно. Часы показывали половину третьего. Спать не хотелось. Звонков больше не было. На подоконнике лежала папка с письмами и фотографиями Фейха. Он развязал тесемки и взял в руки первое попавшееся письмо. Оно было датировано вторым сентября 1934 года. Ничего интересного — обычная бытовая болтовня, Фейх писал одному из своих друзей в Москву. Почерк его был прямым и аккуратным. Сейчас, в эпоху интернета, так писать от руки уже не умеют.

Следующее письмо — от 39-го года. Тоже ничего интересного. Фейх просил знакомого писателя поскорее приехать в Ленинград.

Эти письма не были развешены в кабинете Фейха — там висели только значимые послания известным писателям, рукописи стихотворений и вырезки из газет.

Петр перелистал еще десяток писем и наткнулся на самое последнее. Оно было датировано ноябрем 1942-го и отправлено в Ташкент.

Дорогая Танечка!

Сегодня пошел первый снег. Надеюсь, это письмо придет к тебе так же быстро, как и эта зима в мой город.

Я не знаю, что писать. Знаю одно: я должен, нет, я просто обязан именно сейчас, именно в эту самую минуту выводить на бумаге эти буквы, поскольку они сейчас — мой единственный голос, который ты сможешь услышать. Важно не то, о чем я пишу тебе, дорогая. Важен тот факт, что руки мои все еще держат карандаш, мозг еще способен складывать буквы в слова, а слова в предложения, и именно поэтому это письмо так важно для меня — оно явится тебе (и мне!) неопровержимым свидетельством моего бытия, доказательством того, что я, твой хромоногий Юлик, живу и собираюсь оставаться живым дальше.

Не пугайся.

Я не буду рассказывать тебе о ситуации на фронте — ты и так регулярно слушаешь сводки. Не буду описывать происходящее в городе. Скажу только, что с каждым днем все сильнее убеждаюсь в правильности моего решения остаться здесь.

Все хорошо. Я полон сил, как никогда. На этой неделе я загорелся новой идеей и теперь начинаю писать книгу. Удивлена? Уверен, тебе понравится. Это будет сборник детских сказок о Ленинграде. Я никогда еще не писал сказок. Процесс необычайно захватывает. Кажется, это будет лучшее из всего написанного мною вообще.

Вот и все. Мысли иссякают в голове, хочется спать. При таком изнурительном режиме работы неудивительно, что постоянно хочется спать.

Все хорошо.

Жди добрых вестей, девочка. Целую тебя в глаза.

Люблю.

Твой Юлик.

20 ноября 1942 г.

P.S. Если мне еще раз приснится, как ты плачешь, я перестану тебе писать. Серьезно.

Смородин перечитал письмо еще два раза и аккуратно положил обратно. Налил еще чаю и откинулся на спинку стула.

Ему подумалось, что это письмо стоило повесить на входе в музей, чтобы все сразу все поняли, повернулись и ушли восвояси. Что именно поняли — он не смог себе объяснить. Стало противно и тоскливо.

А еще этот телефонный звонок.

Было три часа ночи. Прошла половина смены. Время тянулось отвратительно медленно. Петр взял с книжной полки один из сборников стихов Фейха и принялся читать.

* * *

Каневский смотрел, как темноволосый бармен с приятным лицом, украшенным тонкими стрелками усиков, которые, казалось, он взял напрокат у свисающих над ним на золотой цепочке часов, неторопливо протирал стакан, чтобы налить в него еще одну порцию виски. Усы его завораживали Германа: они были безукоризненно тонки и аккуратны, аккуратны до стерильности, до абсолютной симметрии, они запросто послужили бы эталоном в палате мер и усов. Их кончики показывали без четверти четыре. Ночи? Дня? Какая к черту разница, подумал Герман. Хотя кроме усов ничего примечательного в нем не было. Одет он был, как и полагается барменам в этом заведении, в черную рубашку, перетянутую бело-коричневыми подтяжками; рукава её были закатаны до локтей. Набриолиненные и тщательно уложенные с пробором волосы и смазливая голливудская мордочка были омерзительны, но эти усы… Черт, подумал Герман, а почему я не заметил этих усов, когда пару недель назад набил этому бармену морду? Или у него тогда не было усов? Или это был не тот бармен? Или этого вообще не было? Нет, скорее всего, ничего подобного не было, это все виски, именно виски, а усы здесь абсолютно не причем. Усы не имеют никакого смысла. И вообще, у этого бармена нет усов. Это стрелки часов, и они показывают без четверти четыре. Стрелки часов. Стрелки усов. Без четверти четыре уса.

Чертовы усы, будь они прокляты!

Герман уставился в стакан, откуда за ним внимательно наблюдало собственное лицо, плавающее на глади темноватой жидкости, разбитое на тысячу невидимых осколков, растянутое, перекошенное, холодное, со льдом.

Он схватил стакан и выпил свое лицо до дна.

И все-таки эти усы… К черту усы! Старайся не думать о них. Забудь. Ты сидишь в «Некрополе» уже четыре часа. Здесь собираются всякие богемные скоты, деятели искусства и этой чертовой культуры, свиньи с толстым кошельком и жаждой экзотики, молоденькие детки богатых папочек, вдохновленные готической, мать её, романтикой. Здесь всегда полумрак, на препарационных столах горят свечи, а в углу висит чучело повешенного с лампочкой во рту, и эта лампочка освещает сцену. Интересно, кто над ним так подшутил? Решил проверить старую истину? Черт, да это же чучело. И у него нет усов.

На сцене бесновался оркестр. Герман не раз видел этих ребят в «Некрополе» — это сборище скоморохов, поющих смешные песенки про смерть и суицид. Здесь и гитары, здесь и тромбоны, аккордеоны, виолончели, и главный солист — рыжеволосый клоун, шея его обмотана белым шарфом, он прыгает с микрофоном и поет: «Вешались многие люди на свете! Вешались взрослые, вешались дети!» Смешно поет. Я бы сейчас придушил его этим же шарфиком.

В глазах Германа мутится от злобы, зубы сжимаются сами собой, и так хочется зарезать кого-нибудь здесь вот этим самым ножом, которым он только что ел говяжий язык. Говяжий язык, выкрашенный в синий цвет и украшенный белой пеной — местное фирменное блюдо, и называется оно «Язык Яна Кёртиса под пеной дней», какое чудесное название! Интересно, из чего была эта пена? Похоже на взбитые сливки без сахара. Надо заказать еще. А еще, думал Герман, а еще я бы с удовольствием заказал усы этого бармена, вместе с кожей, вместе с губами, и пусть они будут слегка обжарены в оливковом масле, я бы вдыхал аромат горелых волос и жевал эти губы.

К усатому бармену подошел еще один — судя по всему, новенький, по крайней мере, Герман раньше не видел его. Он был похож на первого, точно близнец, только у него не было усов, а значит, он не знал, который сейчас час. Наверное, об этом он и решил спросить. Глупый, глупый маленький бармен! Сейчас без четверти четыре, это известно всем.

— Вешались люди всегда и повсюду! Веришь ли ты во Христа или в Будду, Ходишь ли ты в синагогу, в мечеть — Выход один — на веревке висеть!

— надрывался рыжий клоун, эпилептично дергаясь у микрофона.

Он хотел подпевать, но все слова вдруг стали для него резиновыми и холодными. Они были противны и омерзительны, как безусый бармен. К черту слова. К черту бармена. К черту их всех. Скоро принесут виски.

— Ваш виски, — улыбнулась ему подошедшая официантка. — Не желаете ли что-нибудь еще? Могу предложить наш новый фирменный коктейль «Отличный способ».

— Спасибо, — ответил Герман, пристально разглядывая официантку. — Я не люблю коктейли. Я бы хотел «Язык Яна Кёртиса под пеной дней». И еще виски. И еще усы вон того бармена, обжаренные в оливковом масле. И еще я бы хотел трахнуть вас прямо здесь, на этом столе.

— Сейчас я принесу вам язык и виски, — невозмутимо ответила официантка, будто не расслышав последних слов, и удалилась.

Оркестр снова начал играть. Клоун подпрыгивал высоко вверх и снова приземлялся на табурет, хрипел в микрофон, корчил страшные рожи и высовывал язык, одновременно с этим умудряясь петь. И когда захлебнулся звуками аккордеон, когда выгнулась в экстазе виолончель, клоун спрыгнул со сцены в зал и принялся отплясывать канкан, схватив за плечи двух ближайших официанток, затянутых в виниловые корсеты — и Герману стало безумно смешно, и он звонко рассмеялся, захлопал в ладоши, вскочил и пустился в пляс вместе с ними.

И все кружилось вокруг его головы, и кричало, и танцевало, и веселилось, и все хватало его за плечи, и все целовало его взасос, и все улыбалось ему в лицо, и когда он вернулся к столу, он увидел стакан виски со льдом и зажаренные усы бармена вместе с губами, он схватил их пальцами, жадно забил в рот и принялся яростно жевать, а потом все снова танцевало и веселилось, льдом обжигало горло, тряслось и орало взахлеб, и падало, снова вставало, потом снова падало, снова вставало, спотыкалось о стулья, кричало что-то прямо в ухо, неразборчиво, непонятно, молчите, отстаньте уже от меня, и снова и снова смеялось и пело, ревело, глушило надорванным визгом тромбонов и плакало. А потом он сидел за столом, каждую минуту приглаживая волосы рукой, и мутным взглядом рассматривал всех, кто плясал, пел, танцевал и спал на скамейках.

Эй, саксофонист, я хочу принять ванну с твоим саксофоном — он похож почему-то на желтую резиновую уточку, кои так сладко пищат, если их сдавить, и плавают в пенистых волнах, будто Ноев ковчег, кренясь и врезаясь в айсберги белых моих коленей. Был бы я музыкант — весь мой оркестр играл бы на этих резиновых уточках, и пел бы я песни о том, как весело плыть по волнам, как запах студеной воды наполняет мне грудь, как под черным пиратским флагом отправляется наш фрегат на поиски золота, да, золота, потому что на одном из затерянных в Тихом океане островов есть некий клад: там в большом сундуке, что закопан на шесть футов под пальмой, лежат золотые резиновые уточки. Я возьму одну из них и вдохну в неё свежий воздух норвежских фьордов, что принес с собой через тысячи миль; и она оживет, и будет сидеть на плече и всегда говорить: «Пиастры! Пиастры! Пиастры!».

Эй, девушка! Вы так прекрасны, так томно-бледны, и такой восхитительно синий цвет имеет радужная оболочка ваших глаз. Скажите мне только, зачем вокруг вашей шеи, достойной резца Микеланджело, обвилась эта жирная белая сколопендра? Не хочет ли она удушить вас и съесть, не в её ли мечтах высосать молодость из этого стройного, упругого тела? Зачем она своими огромными сегментами сдавила ваше тонкоголосое горло, зачем эти ножки ползут по вашей блестящей коже? О, вы смеетесь — не смейтесь, не смейтесь! Я-то знаю, что смех ваш вызван тем, что своими длинными усиками эта многоножка щекочет вас за ухом. Позвольте сорвать её! Сорвать, сдавить, растоптать! Вот так! Вот так!

— Мое ожерелье! — кричала дама, и было ей не до смеха, когда жемчужные бусины покатились по полу.

Глупые женщины, глупые.

А с вами, прекрасная — да, именно с вами — я хочу станцевать ослепительный вальс. Все будут смотреть и завидовать нам, и даже оркестр сыграет для нас и только для нас. Вот так — я схвачу вас одной рукой за талию, а второй вашу руку — позвольте! — и будем кружиться, кружиться, кружиться среди этих столов, у сцены, и вы будете самой счастливой на свете! Ах, да, я забыл вам сказать, что болен редкой болезнью — паучьей чумой, передающейся танцевальным путем… Куда вы? Вернитесь! Это не страшно!

Пошли вы все к черту.

Глава четвертая

Ильич-трава растет только там, где накануне падали с неба красные звезды. Если увидишь ты ночью, как с неба срывается одна звезда за другой, запомни место, куда они упали, и ложись поскорее спать.

Проснуться надо в тот самый момент, когда еще холодное солнце наполовину выползает из-за горизонта. Иди туда, куда падали звезды — и увидишь, что за ночь на этом месте выросла Ильич-трава. Собирай её, мокрую от росы, еще не пропахшую новым днем, и уноси с собой, сколько сможешь унести.

Это необычная трава: с каждым, кто решился её отведать, она разговаривает на его языке, и нет смысла описывать те бесчисленные видения, которые являлись этим испытателям; слова, которые она им шептала, не стоит здесь повторять.

Но стоит рассказать о том, как она действовала на Владимира Ильича Ленина.

Пожует он, бывало, травы своей — и уже через несколько минут появляется чувство странной тяжести внутри головы; в мозгу нарастает, крепнет и вибрирует тонкими волнами нечто живое и твердое. Сперва эта тяжесть пугает; но если избавить себя от страха, оно засияет внутри ярко-красным — и голова начнет увеличиваться в размерах и краснеть. При желании можно увидеть со стороны, как растет голова, становится все более несоразмерной телу и наливается алым цветом. Вдруг в какой-то момент раздается сухой щелчок; с этим щелчком голова отделяется от тела и поднимается вверх, точно надутый гелием воздушный шарик. Становится Ленину необычайно легко.

Поначалу Ильич немного пугался этого — да и кто же такого не испугается — однако потом привык, освоился. И стала его голова по миру путешествовать. Удобно — ни поездов не надо, ни машин, ни самолетов. Летишь себе по воздуху и на белый свет глядишь. Сначала обычно полетает Владимир Ильич по родине своей, по Советскому Союзу. Полетает по Ленинграду, заглянет в окна домов, посмотрит как советские люди живут. Порадуется за них — и дальше. Залетит на Разлив, увидит свой старенький шалаш, улыбнется, вспомнит былые времена. Потом по Карелии промчится, на местные красоты поглядит с высоты своего ленинского полета. Потом — в Сибирь. Любит он Сибирь. Хорошо ему там, как-то по-домашнему. Ему, впрочем, везде как дома, но в Сибири особенно. А еще Ленин обязательно заглядывает на Алтай. К Байкалу слетает, проверит — все ли нормально с озером, чистая ли там вода? Пожалеет только, что искупаться не может сейчас — и дальше, на Дальний Восток. А там в портах корабли в далекое плавание собираются, и впереди — огромный широкий океан. Проводит Ильич корабли в дальний путь и полетит над океаном — то ввысь поднимется, выше кричащих чаек морских, то к самым волнам спустится. Весело ему с чайками наперегонки летать.

Так и странствует Ильич по всему белому свету. Где-то просто красотами любуется, а где-то и пошалить может. Любит он такую шутку — пролетит над каким-нибудь городом, прошепчет пару заветных слов — и начинаются массовые беспорядки, а то и вовсе революция совершается.

Посмеётся Ильич и дальше полетит.

Вообще, большие города он не очень любит. Его там люди боятся. Оно, впрочем, и понятно, мало кто не испугается огромной красной головы Ленина, пролетающей в небе. Поэтому Ленин старается без особой необходимости людей не пугать. Ему больше по нраву всякие дикие живописные места — Австралия, например, или там Африка. А Антарктиду не любит, ничего интересного там нет, только снег да пингвины.

Но не все боялись летающей головы Ленина. Знают мужики в деревнях про причуды его. Увидят, как над деревней пролетает, созовут ребятишек посмотреть. «Гляньте, — говорят, — Это наш Ильич летает! Вы только его не пугайтесь». А потом шепотом на ухо друг другу скажут: «Опять Ильич травы своей наелся, вон как по небу скачет». А Ленин все слышит. Да только не обижается он на мужиков. Улыбнется хитро, подмигнет им глазом да и дальше полетит.

Любит Владимир Ильич людей. Хоть и сволочи они в основном, конечно.

А как наскучит ему эта планета, рванет ввысь, сквозь облака, через верхние слои атмосферы и вылетит прямо в космос. А там такие просторы бескрайние, столько всего интересного — лети куда хочешь! Сначала он, конечно, на Марс наведается. Правильная планета, красная, советская. Пролетит он над песчаными холмами, над рыжими скалами, над кратерами покружит. Помечтает о том, как было бы неплохо перенести сюда Ленинград — росли бы здесь деревья зеленые, бегали бы котики по песку, и вздымались бы в грязно-оранжевое небо зеркальные башни небоскребов. И были бы здесь широкие чистые проспекты и уютные дворики с деревянными скамейками под деревьями. И трамваи по улицам проезжали бы, и наземное метро… Хорошо здесь Ленину. Улыбается он, прощается с советской планетой и продолжает путешествие.

И не будет он Лениным, если не рванет с огромной скоростью еще дальше, к звездам и галактикам. Улыбнется пролетающим мимо кометам, нырнет в дивные разноцветные туманности, покружит рядом с красными гигантами, полюбуется на взорвавшуюся недавно Сверхновую. И прочувствует он настоящую бесконечность, и станет ему от этого так хорошо, как никогда еще никому не было. Засмеется он, как ребенок маленький, потому что все станет безумно смешным — и звезды эти такие смешные, и планеты такие смешные, и белые карлики такие смешные, и черные дыры такие смешные, и туманности такие смешные, и пульсары такие смешные, и квазары такие смешные, и реликтовое излучение такое смешное, и большие взрывы такие смешные, и темная материя такая смешная, и скопления галактик такие смешные, и все это такое смешное, что Ленин уже безумно хохочет в голос, и его смех разносится во всей Вселенной. И даже астрономы, которые видят его огромную красную голову в свои телескопы, тоже смеяться начинают, и пытаются петь сквозь спазмы смеха «И вновь продолжается бой», но у них ни черта не получается и они смеются еще сильнее. И вся Вселенная смеётся и содрогается от хохота, шевелится, пульсирует, трясется в такт сумасбродному смеху над всеми нашими глупостями.

Ленин не спешит возвращаться, он может вернуться обратно в любую секунду. И вообще куда угодно он может попасть за долю секунды, потому что нет и никогда не было никакого там, а есть только вечное, бесконечное и ужасно смешное здесь. И это здесь — абсолютно везде. Миллионы световых лет — смешно. И можно делать все, что хочешь. Захочешь — станешь скоплением звезд. Захочешь — туманностью или галактикой.

Только не хочет он ничем становиться. Ужасно скучно, наверно, быть галактикой. Лениным быть интереснее.

И для того, чтобы вернуться домой, Ленин остается в этом вечном и вездесущем здесь, потому что здесь и есть дом.

И смотрит в облупившийся потолок своей комнаты.

Герман решительно не мог вспомнить, каким образом он оказался в квартире Петра. Сидя на краю кровати и разглядывая свой помятый костюм (кстати, а где правый носок?), в котором проснулся, он силился сложить обрывочные воспоминания о прошедшей ночи в единую картину; удавалось это с трудом, к тому же виски его сжимала чудовищная боль. За окном уже стемнело. Сидевший на подоконнике кот рассматривал Германа лениво прищуренными глазами.

Он оглядел комнату. Минимум мебели — кровать, компьютерный столик, книжный шкаф и комод.

На столике напротив кровати стоял компьютер: он ровно гудел, смирившись с тем фактом, что последний раз его выключали месяц назад. Рядом с монитором высилась покосившаяся стопка болванок. Переполненная пепельница угрожающе ощерилась ежиными иглами окурков, а на клавиатуру было и вовсе страшно смотреть; еще страшнее было представить, что таится под клавишами.

На верхней полке шкафа, не занятой книгами, стояли четыре оловянных солдатика — конные красноармейцы.

И розовый слоник на комоде.

Все это показалось Герману удивительно негармоничным и абсурдным, хоть он и бывал в этой комнате сотни раз.

Еще немного посидев на краю кровати, он нашел в себе силы подняться и дойти до кухни. Петр курил у окна в сером свитере и сильно потертых джинсах; увидев Каневского, он обернулся, окинул его невозмутимым взглядом и сказал с улыбкой:

— Доброе утро. Хотя сейчас уже вечер. Я был уверен, что ты проспишь до завтрашнего дня.

Герман опустился на стул и схватился за голову.

— Анальгина у меня нет. Есть банка соленых огурцов, — продолжал улыбаться Петр.

— Это было бы весьма в тему, — выдавил наконец из себя Герман.

— Но для этого придется лезть в холодильник, — продолжал Петр. — А там борщ. Ему уже месяц. Когда я видел его в последний раз, он пытался вылезть из кастрюли. Поэтому холодильник закрыт на ключ. Я боюсь туда заглядывать.

Герман простонал и зажмурил глаза, но тотчас открыл их, увидев перед собой невообразимо уродливую физиономию; кажется, это было лицо прошедшей ночи — его, Германа, лицо.

— Извини, — пробормотал Петр. — Шучу. Но сейчас я не могу ничего сделать с твоим похмельем.

— У меня только один вопрос, — проговорил Каневский после долгого молчания. — Как я оказался здесь?

— О, это просто. В девять часов утра я вернулся с работы и увидел тебя у подъезда. Ты спал на ступеньках. Я поднял тебя и затащил к себе.

— Не помню.

— Еще бы! Ты лег спать прямо в этом костюме. Ты был мертвецки пьян.

— Мертвецки, — повторил Герман. — Отличная фамилия для русского эмигранта в Америке. Герман Мертвецки, — и он слабо улыбнулся.

— Пожалуйста, налей мне хотя бы чаю, — попросил он спустя минуту.

Пока Петр наливал чай, Герман вновь попробовал закрыть глаза. Лицо, представшее перед ним, стало еще уродливее, оно было похоже на куриный окорок — точно так же, как и лица тех, в метро, и в то же время это было его лицо, перекошенное до неузнаваемости. Он раскрыл веки: перед ним стояла кружка чая.

Глаза — зеркало души, подумал он. Особенно закрытые. Закрытые глаза — самое страшное зеркало.

Отхлебнув из кружки, он поднял голову и спросил:

— Скажи мне — я уродлив?

— Ты? — Петр удивленно приподнял брови. — Нисколько. Уверяю тебя. С чего ты вообще это взял?

— Вот и хорошо. — Герман вновь углубился в изучение содержимого кружки. — Ты проводишь меня до метро?

Петр кивнул головой и отвернулся к окну. Герман заметил раскрытый сборник стихов Фейха на подоконнике.

* * *

Пропитанный дождем ноябрьский воздух потяжелел от запаха палой листвы, загустел темнотой и всем своим весом придавил набережную Смоленки, расплющив блестящие лужи, размазав слякоть по желтой траве. Под тяжестью этого вечера выли собаки, точно им придавили хвосты; а стоявшие вдоль аллеи фонари пригнули грязно-оранжевые головы и угрюмо уставились в землю.

Распрощавшись с Каневским, Петр неторопливо брел к дому вдоль набережной. Это была его первая прогулка по этому месту за последний месяц. Когда он последний раз гулял здесь в это время суток, еще не было темноты, но была монохромная серость, и в этой серости утонул весь город. Даже листья деревьев приобрели пепельный оттенок, и все разнообразие цветов преспокойно уместилось в диапазоне от серебристого до антрацитового. В тот сентябрьский вечер мир переключился на черно-белый режим, и в этом мире из всех желаний осталось только одно — спать.

И Петр заснул.

Теперь же он чувствовал себя проснувшимся — как человек, проспавший с утра и до вечера, вдруг осознает: скоро ночь, но спать этой ночью ему уже не суждено.

Несмотря на то, что снега еще не было, и выпадет он разве что через неделю, по дороге неторопливо двигалась снегоуборочная машина. Её огромный вал, вращаясь с размеренным шумом, подгребал под себя все, что попадалось на пути. На асфальте валялись пьяные люди — мужчины в костюмах-тройках и фетровых шляпах, а также окосевшие дамы при вечерних платьях, и все они ползали в лужах, подбирали губами размокшие листья и лениво жевали, набив ими полные рты; они допивали остатки вина и разбивали пустые бутылки друг другу о головы. Когда надвигалась на них снегоуборочная машина, они начинали пронзительно петь старинные романсы и в ужасе пытались отползти на обочину, но вал все равно настигал их и затягивал внутрь — и было видно, как сокращаются стальные мышцы машины, пережевывая содержимое своего бездонного нутра.

Петр шел по аллее, и больше всего ему хотелось, чтобы прямо сейчас с этого неба падали красные звезды.

Он вернулся домой в девять часов вечера.

К тому времени в цветочном горшке на подоконнике выросли новые желтые тюльпаны вместо тех, что были съедены котом на обед. Они поднимались из земли и распускались за несколько мгновений три раза в день — на завтрак, обед и ужин.

В это же время кот с присущей ему пунктуальностью вбежал в кухню, запрыгнул на подоконник и принялся радостно уплетать свой завтрак. В силу своей избалованности ел он только желтые тюльпаны. Ни азалии, ни гиацинты, ни орхидеи, ни даже специально заказанные Петром из Голландии черные розы не могли удовлетворить его вкус. Азалии он жевал и выплевывал, гиацинты выдергивал с корнем из горшка, с орхидеями игрался, катая их по полу и загоняя под диван, а к черным розам и вовсе не стал прикасаться. В тяжелое кризисное время, когда другие коты не брезговали даже банальными одуванчиками, а то и кактусами, Мюнхгаузен, выставляя напоказ свой неисправимый снобизм, признавал за еду только желтые тюльпаны. И ничего, кроме желтых тюльпанов.

Мюнхгаузен всегда ел желтые тюльпаны. Смородин не мог припомнить, чтобы когда-то он ел что-то иное.

Смородин лег на кровать и продолжил читать Фейха с того места, на котором закончил пару часов назад.

* * *

— Добрый вечер. С вами программа «Новости Санкт-Петербурга» и я, её ведущий, Герман Каневский. Итак, приступим к главной новости последней недели, а именно к планам правительства города на перестройку Летнего Сада. Как известно, сад уже закрыт на реконструкцию, и что происходит внутри, а также что собой представляет этот план, общественности неизвестно. Но сегодня наш специальный корреспондент Таврик Мжвян побывал в Летнем Саду и подготовил подробный репортаж об этом событии.

На экране появился тот же Герман Каневский, но уже с неестественно пышными черными усами. За спиной его была видна статуя Афины Паллады.

— План перестройки Летнего Сада. До этого дня мы не знали о нем ничего. И вряд ли узнали, если бы руководители этого проекта не согласились дать нам интервью по этому вопросу. Итак, что же будет на его месте? Насколько сильно изменится привычный каждому горожанину скульптурный ансамбль? На эти и другие вопросы нам ответит художественный руководитель проекта, известный скульптор Сергей Цементели.

Вновь Герман, и уже с искусственной плешью на голове, с надутыми щеками и в огромном сером пиджаке.

— Понимаете, в чем дело… Искусство, само по себе, вещь очень хрупкая. Даже египетские пирамиды рушатся. А что уж говорить об актах вандализма, когда на статуях рисуют всякие непотребные вещи или еще что делают нехорошее. Вот. Поэтому для того, чтобы оградить эти произведения искусства от порчи, мы решили заменить их копиями.

— Что это за копии? Из чего они будут сделаны?

— А вот в этом и заключается смысл нашего проекта. Мраморные статуи мы заменим надувными из суперустойчивого пластика. Они будут удобны в транспортировке и защищены от актов вандализма. Это будет просто и удобно — каждую ночь, когда сад закроется, работники будут сдувать их, а утром снова надувать.

— Прекрасная затея. Скажите, а во сколько это обойдется городскому бюджету?

— Не могу назвать вам точную цифру, но это намного выгоднее, чем содержать мраморные изваяния, давно отжившие свой век. Понимаете, наше время диктует свои законы. Нам нужна модернизация и внедрение инновационных технологий, и установка надувных статуй прекрасно вписывается в новое время. Впрочем, я не буду ходить вокруг до около, а просто покажу вам надувную Афину Палладу. Вот она. Смотрите, практически ничем не отличается от мраморной! Её можно ударить ногой, — Цементели ударил её, — но она не сломается, а отпружинит и вернется на свое место!

— Прекрасно, я в восхищении. Скажите, а куда отправятся те статуи, которые стояли здесь раньше?

— Статуи? Они… Не сомневайтесь, что они сослужат отличную службу нашему городу.

Герман нажал на кнопку «стоп».

Это он, Каневский, замер на экране в образе толстого чиновника от искусства. Это было пять лет назад — тогда все только начиналось, и он был молодым и дерзким. Сразу после этого первоапрельского выпуска он приобрел скандальную известность: руководство канала сначала хотело отстранить его от должности корреспондента, но затем, увидев небывалый рост рейтинга, сменило гнев на милость и даже выделило ему отдельную передачу.

Он провел рукой по подбородку и нащупал трехдневную щетину. Уже пять часов он сидел перед монитором и пересматривал все выпуски своей передачи. Только сейчас он стал замечать то, что, как ему казалось, было совершенно неуловимым для глаза — как меняются из года в год черты лица, как грубеет линия сомкнутых губ, как взгляд начинает приобретать жесткость и уверенность. Он сравнил себя в последних передачах с той записью, самой первой, и поразился тому, насколько сильно переменилось его лицо. А ведь он этого и не замечал. И окружающие тоже не замечали. Никто не видел этого, и изменения эти были едва видны, но все же это были разные лица разных людей. Почему так, спросил себя Герман, почему? Вплоть до недавних событий с увольнением в жизни не происходило никаких разительных перемен, которые могли бы сказаться на такой трансформации. Все эти пять лет жизнь его была пусть не размеренна, но постоянна: он снимал одну и ту же передачу, придумывал скетчи, совращал симпатичных особей женского пола, генерировал вокруг себя громкие скандалы и притягивал к себе взгляды тысяч и тысяч зрителей, возбуждая в них не только смех и обожание, но и раздражение, гнев, обиду. Он получал судебные иски, из которых всегда лихо выпутывался, был травим патриотическими организациями, но и сам не оставался в долгу: каждый выпуск его передачи был ударом врагу под дых, и зритель смеялся над ним вместе с Каневским.

Увольнение не вызвало в Германе ровным счетом никаких эмоций, и это тоже напугало его. Наверное, нахватался подобного отношения к работе у Петра, усмехнулся он.

Он затушил сигарету и вновь провел рукой по подбородку. Щетина неприятно кусалась и явно просила бритвы. Герман вздохнул и пошел в ванную.

Когда он уже собирался наносить на лицо пену, рука с баллончиком вдруг замерла. Герман остолбенел: из зеркала на него смотрело абсолютно чужое лицо.

Впрочем, если разобраться, это было его лицо.

Распухшее и заросшее, с фиолетовыми кругами под глазами — но это было его лицо, и Герман, широко раскрыв глаза, неотрывно следил за своим отражением.

Нет, это не второй подбородок. Это может быть все, что угодно, только не второй подбородок. Герман вытянул шею, и наваждение исчезло. Через несколько секунд он снова осторожно наклонил голову.

Господи, господи, господи.

Герман начал пристально разглядывать свое лицо. Что это, спросил он себя, неужели это прыщ? Да, это прыщ. И еще один. И здесь, прямо над верхней губой. И подбородок… Нет, вытяни шею, вот так, подними голову. Тогда его не будет видно. Но щеки, что делать со щеками? Они стали больше — да, они стали определенно больше. Щеки стали больше, а глаза — меньше. Нет, нет, только не это. Все, что угодно. Но только не это.

Он зажмурил глаза — и в темноте перед ним вспыхнуло то уродливое лицо, которое он видел сегодня у Петра с закрытыми веками.

Баллончик с пеной полетел прямиком в зеркало, и оно треснуло ровно посередине, расколов лицо на четыре куска — и тогда отражение стало еще омерзительнее.

Руки его задрожали. Он сел на краю ванной и почувствовал, как бешено колотится сердце. Колотится, точно колеса поезда в метро. В метро, где все эти люди. Все эти люди с такими же лицами, как и увиденное в зеркале. Как и увиденное в зеркале лицо. Его лицо.

Это просто болезнь, ничего страшного. Просто есть такая болезнь — она называется уродством, и все иногда бывают ей подвержены. В этой болезни, если разобраться, нет ничего смертельного — живут же с ней люди. Живут. Живут?

А может быть, все наоборот? Может быть, болезнь — это красота, и теперь Герман успешно излечился? Если так, то…

Если так, то лучше быть больным.

Герман с силой закусил нижнюю губу и вцепился пальцами в край ванны.

Только сейчас, усевшись и наклонившись вниз, он почувствовал складку на своем животе.

* * *

Уже вторую неделю Смородин работал в музее.

Быстрее стало бежать время, стал привычным ритуал открытия стеклянных витрин, пыль больше не въедалась в глаза. Больше не было ночных звонков в кабинете Фейха. Ночью Петр читал стихи — читал запоем, иногда проговаривая губами наиболее сильные строчки. Сборник он носил с собой, чтобы читать дома и в метро. Иногда, если Петр забегал на работу на час раньше, они беседовали с Грановским.

— А я сразу понял, — говорил Грановский. — Что вы не читали Фейха. Самым любимым стихотворением вы назвали то, которое первым выпадает в поиске. Я слышал по телефону, как стучали клавиши, когда вы набирали «Юлиан Фейх». Но я все равно взял вас на работу, потому что был уверен, что вам здесь понравится.

— Да. Здесь хорошо.

До закрытия музея оставалось пятнадцать минут. Посетителей было немного. В коридоре неловко мялся длинноволосый юноша с фотоаппаратом, в первой комнате пожилая супружеская пара с любопытством изучала покрытый пылью диван. Во второй комнате не было никого, а в кабинете, согнувшись над письменным столом, стояла девушка в красном пальто.

По вискам Смородина прошла холодная судорога: он узнал Сонечку.

Заложив руки за спину, он осторожно подошел к ней и после небольшой паузы сказал:

— Привет.

Сонечка подняла на него глаза. Сонные, красные, с распухшими веками. Попыталась улыбнуться.

— Привет. Что ты здесь делаешь?

— Работаю.

— Удивительно.

Сонечка улыбнулась, на этот раз искренне.

— Как твои дела? — спросила она.

Петр не любил этих дежурных фраз, и она прекрасно это знала.

— Живу, — он всегда отвечал именно так. — А ты как? Где твой друг?

— Он погиб.

— Как?

— Пару дней назад. Он проводил перфоманс с живым крокодилом. Ты разве не читал новости?

— Нет. Если честно, я вообще сейчас не в курсе новостей. Я читаю другое.

Смородину сейчас очень хотелось рассмеяться от этой идиотской ситуации, но не хотелось обижать Сонечку — судя по всему, пару минут назад она плакала.

— Я всегда знал, — продолжил он, — что современное искусство до добра не доведет.

Обидеть Сонечку все-таки пришлось. Она скривила губы и ответила:

— Ты изменился не в лучшую сторону. Мне кажется, ты рад тому, что он умер.

И ушла.

Смородин почувствовал себя идиотом, но затем его губы сами собой растянулись в улыбке. «Перфоманс с живым крокодилом, — подумал он, — это прекрасно».

Через десять минут музей опустел. Смородин запер входную дверь, поставил чайник на плиту и принялся открывать витрины.

Самым тяжелым было открыть витрину, за которой стоял манекен с костюмом и шляпой Фейха — одна петля дверцы проржавела и с трудом поддавалась, приходилось слегка приподнимать стекло.

В этот раз Петр надавил на дверцу слишком сильно.

Витрина слегка шатнулась, и манекен, который и без того неровно стоял, покачнулся и с деревянным скрипом вывалился прямо на Петра. Он смог удержать его одной рукой, второй придерживая дверцу, но шляпа все же слетела с головы и упала возле книжного шкафа.

— Твою мать, — выругался Смородин.

Он поставил манекен на место, привалив его к задней стенке, чтобы он снова не упал, и нагнулся за шляпой.

Краем глаза он заметил, что под шкафом желтела маленькая бумажка. «Непорядок», — подумал он, нахлобучил шляпу обратно на голову манекена и снова нагнулся, чтобы поднять бумажку.

Оказалось, что бумажка была зажата под паркетом — только один пожелтевший уголок выглядывал наружу. Петр осторожно потянул за этот уголок. Бумажка поддавалась с трудом.

Наконец он вытащил её — это был сложенный вчетверо листок.

Смородин торопливо развернул его.

Это было письмо Фейха. Его почерк невозможно не узнать.

Здравствуйте.

Мне не очень хорошо, но я продолжаю писать.

В последние дни я много думаю о бессмертии письменного слова. О том, что слово есть та самая субстанция творения, которая была в начале и будет всегда. Сейчас я хочу воспользоваться этим и написать нечто вроде письма в будущее. Представьте себе, вы, читающие эти строки — я давно умер, а слово мое здесь. Я общаюсь с вами и таким образом обретаю бессмертие.

Не знаю, сколько лет прошло с тех пор, как я это написал. Не знаю, какой сейчас год. Но вы знаете. Жаль, что в этом случае не работает обратная связь. Но вы представьте себе, что она работает, и попробуйте ответить мне. Напишите мне письмо и положите его рядом с моим. Пусть себе лежит.

Как вы там живете?

Уверен, что вы победили Гитлера. Иначе я пишу все это зря. Я надеюсь, что вы поймали его, посадили в клетку и провезли по всем советским городам, а затем повесили, как собаку, за ноги, сожгли и развеяли прах по ветру.

Читаете ли вы стихи? Слушаете ли вы музыку?

Может быть, вы уже полетели в космос? Расскажите, как там.

Я безумно хочу знать.

Пишу какую-то чушь. Зря все это. На всякий случай прячу письмо под паркет. Надеюсь, я не отнял у вас лишнее время.

До свидания.

Буду ждать ответа.

Дата письма не была указана.

«Что это? — думал Петр, снова и снова проводя взглядом по этим строчкам, — какая-то шутка Грановского? Не может быть, чтобы этот листок не заметили за все это время. Но это почерк Фейха и его слог. И бумага явно старая. Ничего не понимаю».

Вместе с листком он удалился на кухню, где уже вскипел чайник. Сел. Налил чаю. Хотел закурить, но вспомнил, что еще не открыл остальные витрины. Оставил листок на столе и вернулся в комнату.

Когда все было готово, он вернулся на кухню, закурил, выдрал из своего блокнота листок и достал ручку.

Здравствуйте, Юлиан Александрович!

И задумался.

Идиотская затея. Что только не придет в голову от скуки. Наверняка Фейх точно так же маялся от одиночества и потому написал свое письмо в будущее. Двое больных на голову, Фейх и Смородин. Ха.

Тем не менее, он продолжил писать.

Я тоже не знаю, зачем это пишу. Меня зовут Петр Смородин, я ночной смотритель вашего музея. Да, Юлиан Александрович, теперь ваша квартира — музей. Ваши стихи знают и любят.

О странностях этого музея он решил не писать.

Сейчас 20** год. Ваше письмо пролежало под паркетом больше шестидесяти лет. Видимо, я — первый, кто нашел его и уж точно первый, кто решил на него ответить. Если это, конечно, не шутка. Если честно, я очень боюсь, что это шутка. Но почему-то верю вашему почерку.

Что я могу рассказать?

Война закончилась победой в сорок пятом году. Ленинград выстоял в блокаду. Наши войска взяли Берлин. Гитлер застрелился, а его ближайшие соратники кончили жизнь на виселице.

В 1961 году человек полетел в космос. Это был советский космонавт Юрий Гагарин.

Смородин снова задумался.

Что писать дальше?

Неужели придется написать о том, что развалился СССР и обо всем, что случилось за последние двадцать лет? Фейх сильно расстроился бы, узнав об этом.

Не надо расстраивать мертвецов, усмехнулся себе Смородин.

Он сложил письмо пополам и положил к себе в карман с намерением дописать потом. Туда же он положил письмо Фейха. Грановскому он решил не рассказывать об этом.

До конца рабочей смены осталось девять часов. Пора танцевать вальс.

* * *

Пусть падает снег все время, думает Герман, хоть целую вечность. Пусть осыпается с облаков эта белая штукатурка, пусть вырастают сугробы, заносит дороги, чтобы не стало нигде никакого движения, и чтобы скрипело под ногами, и чтобы проваливаться по колено — да что там по колено! — по горло, да так и сидеть, обратив лицо к небу, и молча смотреть, пока еще не засыпало снегом глаза. Смотреть, как тебе набивается в ноздри и в рот, чувствовать, как сводит от холода зубы, а в красные щеки впиваются эти колючие звезды, как от дыхания тает снег на губах, но все больше и больше его — он лениво и медленно падает прямо в тебя.

Чтобы все замело, все, что есть, чтобы не было больше вообще ничего.

Слишком жарко лицу под недельной щетиной — надо снега, побольше снега, окунуться, укутаться, спать в нем и спать, так сладко, что можно и не просыпаться. Лениво, бессовестно спать. Проспать все на свете, проспать и весну, и лето, и все эти войны, проспать даже сам апокалипсис, и даже труба Гавриила не сможет тебя разбудить, мой глупый уродливый Герман, говорит он себе.

Мой глупый уродливый Герман.

Эту рубашку ты носишь уже дня четыре, а может, и пять. Не пора бы отдать её на съедение тому круглоротому монстру, что стоит у тебя в ванной? Пора бы — но, кажется, чрево его забито уже до отказа. Не стоит его перекармливать, ибо вреден для организма излишек еды, что мы и можем сейчас наблюдать.

Лень поедает все без остатка. Я чувствую, как разрастается в теле она, похожая на жевательную резинку, и ноги становятся сладко-тяжелыми, засахаренные веки слипаются на глазах-леденцах, и медленно загустевает кровь, превращаясь в малиновый сироп, неторопливо текущий по венам, и мысли тягучим ирисом пристают к зубам. Сладкая, сладкая лень, тебя так приятно жевать целый день, ни на что уже не отвлекаясь — так хорошо, так спокойно. Жевать, засыпая под снегом, жевать, утонув головой в подушке из липкого суфле, и спать, и проспать все на свете.

Да, мой глупый уродливый Герман, ложись поскорее спать, во сне тебе будет намного приятнее.

Ему снился дед, погибший в Великую Отечественную войну; он был совершенно не похож на того летчика, которого отец показывал на фотографиях из семейного альбома. Скорее, он был больше похож на самого Германа, с таким же заостренным лицом, весь легкий и тонкий, как и его самолет, в плотно сидящей гимнастерке, и из уголка его улыбающегося рта нагло торчала папироса. Он стоял возле самолета и позировал фотографу — то издевательски поджав губы и прищурив глаза, то приглаживая рукой смолисто-черные волосы, то демонстративно прикладываясь к фляге с коньяком. А потом он небрежно набросил на голову летный шлем и взлетел так же легко и непринужденно, как и минуту до этого позировал перед камерой. Он и в воздухе продолжал позировать, выкручивая фантастические виражи, то снижаясь, то снова взмывая к самому небу; и немецкие самолеты, засмотревшись на его феерический танец, сталкивались лбами друг о друга, разлетались на осколки и падали в землю, где тут же взрывались разноцветными фейерверками. Дед смеялся, не выпуская изо рта папиросу, и продолжал выписывать в небе фигуры.

Он пришел в себя, когда увидел, что горючее уже на исходе; и только тогда он наконец вспомнил, что было дано задание долететь до блокадного Ленинграда и в течение часа разбрасывать над городом шоколадные конфеты: целая коробка стояла возле сиденья, и к ней был прикреплен листок бумаги с приказом, подписанным лично Сталиным.

Первой мыслью было приземлиться и заправить бак. Но когда он взглянул на землю, там уже не было аэродрома, а на его месте — лишь черное поле, покрытое догорающими обломками немецких самолетов. Тогда он полетел к Ленинграду, выжимая из самолета все силы, но горючее неумолимо кончалось, и вот самолет уже клонит к земле, теряет скорость, но самое страшное — самое страшное! — было в том, что он постепенно увеличивался в размерах, крылья становились толще, хвост неповоротливее, а движения неуклюжими. Сидеть в кресле стало тесно, потому что самолет разрастался, приобретал мешковитые складки и тяжелел с каждой минутой. Особенно быстро увеличивался его низ, он был похож на огромное толстое брюхо, свисающее к земле. И вот уже брюхо задевает верхушки деревьев, и Герман чувствует, как они царапают его, оставляя рваные раны и отдаваясь жгучей болью внутри.

Все тяжелеет и зарастает вязкой, тягучей массой, которую уже невозможно удержать никакими усилиями.

Герман распечатывает коробку шоколадных конфет и скармливает их самолету — одну за другой. Но от этого самолет становится еще тяжелее: в конце концов он мягко опускается на землю, где продолжает ползти вперед, замедляясь с каждой секундой, потому что за ним волочится набитое конфетами стальное брюхо.

Самолет останавливается посреди проселочной дороги.

Герман дремлет, уткнувшись лицом в штурвал. Ему снится, будто нет никакой войны, а есть только стол, компьютерный монитор, забитая пеплом клавиатура и коробка шоколадных конфет. И нет никакого штурвала, а есть занемевшая рука, придавленная его головой.

Просыпаясь, он нехотя поднимает голову и видит сквозь сонный туман, как на горизонте высятся древние башни Ленинграда. А когда туман рассеивается, башни оказываются окурками, торчащими из пепельницы.

Герман вновь ощупал свой подбородок. Он стал мягче, чем раньше. Кажется, его стало больше. Впрочем, черт с ним — это просто болезнь, а может быть, излечение, но это уже не имеет никакой разницы.

Окурки опять превращаются в башни Ленинграда. Они по-прежнему стоят на горизонте, но теперь почему-то приобрели несвойственную им доселе мягкость и рыхлость, стали дрожать и расползаться в горячем мареве — и от них идет дым, как и от тех окурков. Что-то случилось, пока ты не спал.

На дороге появляются четыре всадника на черных конях; сами они в плотных черных комбинезонах, и черны их короткие волосы. У каждого за спиной — винтовка и мешок с противогазом на поясе.

На перекрестке они останавливаются. Тот, кто шел впереди, спускается с коня; остальные следуют его примеру.

— Дальше мы пойдем пешком, — тихо говорит он. — Кони могут испугаться. Город стоит прямо перед нами, идти до него осталось не более получаса. Он все еще горит, и нам нужно быть осторожными. Помните: это очень опасное место. Используйте противогазы и кислородные маски. Опасайтесь красных звезд под ногами. Не приближайтесь к станциям метро. Не смотрите подолгу на небо. Если увидите живых — стреляйте без предупреждения. И самое главное: мы должны все время держаться вместе.

И они идут по дороге.

В ушах гудит раскаленный ветер. Слышно, как тикают наручные часы. Четверо в черных комбинезонах не видят и не могут видеть, как наблюдает за ними красноармеец Петр, прислонясь к дереву и спрятав руки в карманах. В зубах его дымится папироса.

Когда они проходят мимо него, Петр просыпается, поднимает голову со стола, протирает глаза и видит перед собой пустую пепельницу.

* * *

Бывают такие сны, после которых остается внутри что-то невыносимо тоскливое, тяжелое и колючее; так чувствует себя человек, которого только что вытащили, утопающего, из озера — и теперь он сидит на берегу, закутанный в полотенце, дрожит и откашливается холодной водой. Это совсем не кошмары: те обычно оставляют после себя ускоренное сердцебиение, а после подобных снов хочется, чтобы сердце и вовсе перестало биться.

Такие сны Петр видел теперь все чаще. Он ненавидел их еще и за то, что каждый раз после пробуждения на поверхность всплывали воспоминания о прошлом, которые он так тщательно прятал все это время.

А в кармане его рубашки со вчерашнего вечера лежали два письма. Письмо Фейха и недописанный ответ Смородина.

Господи, какой же я идиот. Господи, зачем это все. Что за дерьмо у меня в голове. Что за дерьмо. Везде. Повсюду. Надо нажраться. Непременно нажраться. Может быть, даже водки. Напиться так, чтобы беспредельничать, орать, смеяться, прыгать, быть омерзительным самому себе, чтобы наутро вспоминать все происходящее со словами «чертов стыд». Напиться так, чтобы стать на один вечер мерзким существом, нестерпимым, от которого хочется как можно скорее отделаться, лишь бы не приставал, лишь бы не дышал перегаром в лицо, лишь бы не кричал своим ужасным голосом про всякую чушь, про какую-то там любовь. Вселенскую, большую. Господи, господи.

Быть омерзительным и не видеть собственной мерзости — как же это здорово!

Для чего. Вот это. Все.

И Пётр сидит на стуле, уткнувшись лицом в подоконник, и его лицо кривится от ненависти к самому себе. Ему даже не хочется курить. Грызть зубами подоконник? Почему бы и нет! И он остервенело грызет подоконник зубами, но не может придумать для этого никакого смысла и вскоре перестает. Ему не хочется курить — и именно поэтому он через силу закуривает и плюется тугими струйками дыма в стекло, за которым уже темнеет небо и в соседних домах загораются окна.

Зачем. Вот все. Это. Петр спрашивает себя тысячный раз. Встает, пинает стул — он с грохотом падает на пол. Садится у стены и закрывает лицо руками.

А перед глазами расплывчатые разноцветные фигурки — следы от осколков света, оставшегося под веками. Кружатся, неуловимые — стоит заострить на них взгляд, как они уходят куда-то в сторону и медленно тают в черно-бордовой темноте закрытых глаз. За ними всегда интересно наблюдать. Вот рассыпчатая нежно-голубая спираль медленно мерцает в пустоте, меняя размеры и постепенно тая, как облако в жаркую погоду. Вот что-то, похожее на рыболовный крючок — или на полумесяц? Ха-ха, а ведь оно сейчас нас всех тут и поймает. Гони его прочь, в ту пустоту, откуда и пришел, оттолкни его острием невидящего зрачка. А вот еще что-то ярко-туманное проплывает, по форме напоминающее глаз. Мерцает нежно-салатовой краской. Качается. Зачем здесь еще один глаз? Ведь хватает и своих двух. Может быть, это подарок? Может быть, с глазом надо что-то сделать? Может быть, он пригодится? Он пытается зацепиться за него зрачком, но, как и остальные фигурки, глаз уходит за пределы видимости и начинает медленно расползаться, даже нет — он теряет свою правильную круглую форму и начинает растекаться по темному бархату закрытых век. Будто проколол его случайно. А вот еще один появился. На этот раз не уйдет. Петр сжимает руку в кулак, рычит сквозь зубы — поймал, поймал! — и кладет его в карман штанов. Вот еще один. Руку в кулак — и в карман. И еще один, и еще. Это осень! Осень! Осенний глазопад! Они срываются с веток, падают, кружатся вокруг Петра, влекомые сырым ноябрьским ветром, и вокруг темно, вокруг ни черта не видно, потому что сегодня — день вселенского глазопада. Они опадают безжизненно, тихо, их шорох не слышен за стуком дождя по окну. Высыхают на холодном ветру. Слепнут, беспомощные. Значит, время собирать их везде, где видишь, ловить руками, жадно рассовывать по карманам их желудевые россыпи, бережно отогревать в горячих ладонях и смотреть, смотреть, смотреть, как они оживают, загораются невообразимыми цветами, заново учатся видеть. И видят тебя, благодарят тебя, хотят остаться у тебя навсегда. Фейерверки падающих глаз, мелькающих на звездно-августовском небе — загадай желание, когда-нибудь обязательно исполнится. Только успей загадать. Только правильное желание. Только одно, других никогда не будет. И не потеряй его, догоняй, зацепись за него всеми силами, и пусть он сквозь пальцы студенистой слизью вытекает, как радужная медуза, вытянутая дрожащими ручонками из моря-океана — лови, держи, неси в себе, неси на себе, не отдавай никому и никогда.

Стоп.

Что здесь вообще происходит?

И ему кажется, что прямо над ухом раздается оглушительный хлопок.

Глава пятая Красные звезды

Однажды Владимир Ильич Ленин тяжело заболел.

Врачи ничего не могли сделать и лишь беспомощно разводили руками, а Владимиру Ильичу было все хуже и хуже. Он отстранился от государственных дел и жил теперь в подмосковных Горках. Даже во время этой болезни он продолжал работать.

Товарищи по партии были сильно огорчены болезнью Ильича. Собрались они на съезд и стали думать, что делать. В конце концов они решили подарить Ленину котика, чтобы хоть как-то его подбодрить.

Обрадовался Владимир Ильич котёнку, заулыбался, как ребёнок, от души поблагодарил товарищей. «Спасибо вам, — говорит, — за котика.» А котёнок смотрит на него широкими глазами и мурлычет.

Подружился Ленин с котёнком. Каждый день, несмотря на болезнь, он играл с ним, ухаживал за ним. Станет Ильичу грустно, задумается он о тяжелых временах, о болезни своей — а котик тут как тут: потрется о ноги, запрыгнет на коленки, прикроет глазки и замурлычет. А Ильич улыбается и котика гладит. А по ночам Надежда Константиновна Крупская слышала, как Ленин с котиком о революции разговаривает, мемуары свои читает, а тот ему тихо-тихо, еле слышно что-то отвечает.

Настолько рад был Ленин, что даже здоровье его стало улучшаться. Врачи говорят: «Молодец вы, Владимир Ильич, сильный у вас организм, стало быть.» А Ильич прищурится хитро и отвечает им: «А за это, батенька, вы котику спасибо скажите. Он меня лечит».

Но через несколько месяцев пропал котик. Долго его искали — нигде найти не могли. Как будто в воду канул. Убежал, вестимо. Сильно тогда расстроился Владимир Ильич, хмурый стал, неразговорчивый. И состояние его стало ухудшаться — до того ухудшаться, что стало ему еще хуже, чем раньше. Даже с постели не вставал. «Найдите котика моего» — говорит.

Собрались тогда партийные товарищи и решили найти Ильичу котика во что бы то ни стало. Пустили клич по всему Советскому Союзу: «Товарищи! У Владимира Ильича Ленина пропал котик!». И уже на следующий день один рабочий принес в дом Ленина котика. Посмотрел Ленин на котика, покачал головой и сказал: «Нет, товарищ, это не тот котик. Но пусть у нас останется, ему наверное жить негде.» Остался котик у Ильича. А потом принесли еще одного котика, но он тоже был не тот. И его тоже Ильич у себя оставил. А на следующий день еще несколько котиков принесли.

И стали со всей страны стекаться к Ленину рабочие и крестьяне, да котиков ему дарить. Много их теперь было у Ильича, полный дом теплых и пушистых котиков — и все добрые, ласковые, игривые. Радовался Владимир Ильич котикам, стал с ними играть, смеяться, веселиться. Только иногда вздыхал, что того котика так и не нашли.

Так и жил теперь Ильич с котиками, но на состояние его больше не улучшалось.

И однажды утром зашла Надежда Константиновна в его спальню — а Ильича нет. Только котики на кровати лежат, свернувшись клубочком, мурлычут. Спрашивает она: «Котики, котики, вы Владимира Ильича не видели?». «Нет, Надежда Константиновна, не видели» — отвечают котики, а сами хитро улыбаются.

Так и не нашли тогда Владимира Ильича.

А советскому народу сказали, что он умер.

* * *

В одну из ночей, когда Смородин задремал на работе, его разбудил грохот, раздавшийся в коридоре.

Он разлепил сонные глаза, поднял голову и взглянул на часы: они показывали без четверти три ночи.

«Наверное, в коридоре упала вешалка», — подумал он, встал и направился к выходу из кухни.

На пороге он замер: входная дверь была настежь открыта.

Бешено заколотилось сердце. Он точно помнил, что закрывал дверь на замок.

«Все. Это конец. Обокрали? Но зачем? Черт, черт, черт», — мысленно ругаясь и пытаясь унять дрожь в ногах, он включил в коридоре свет и подошел к двери.

Выглянул на лестничную площадку — темно, пусто и тихо.

Смородин попытался обдумать все возможные варианты. Воры? Но здесь нечего воровать, разве что кто-то хотел украсть очень важную для него вещь. Может быть, это Грановский? Да, точно, скорее всего, это Грановский, успокаивал себя Петр, видимо, он что-то забыл здесь и вернулся ночью. Но если это Грановский… Черт, ведь я спал как убитый, думал он. В любом случае, с этой работой, похоже, можно попрощаться.

Смородин вернулся обратно в квартиру. Проверил двери в остальные комнаты: заперто. Значит, вор (если это был вор) ничего не украл. А может быть, он взял все, что захотел, и закрыл за собой двери? Но тогда почему он не закрыл входную? Не успел? Испугался? Чего он испугался?

Нет, все же это Грановский. Скорее всего, это был Грановский.

Но, мать вашу, почему тогда он не закрыл за собой дверь?

Смородин сжал зубы в бессильной злобе. Такого с ним еще не бывало.

Еще раз выглянул из-за двери на лестничную площадку. По-прежнему было темно и спокойно.

«И все же надо выйти и проверить. Вдруг кто-нибудь есть».

Он достал из кармана связку ключей, вышел на площадку, захлопнул за собой дверь, сунул ключ в замочную скважину и остолбенел.

Вместо давно знакомой строки из стихотворения на двери висела белая табличка с корявой надписью:

ПОЛЕЗНЫЕ МНЕ ЛЮДИ

Растерянно дергалось правое веко.

Смородин испытал давно забытое чувство «дежа вю». Когда-то это уже было. Но почему? Откуда? Что здесь происходит?

Стоп.

Это, видимо, проделка хулигана, который проник в музей. Кто-то решил подшутить. Что ж, тогда перед тем, как уволиться, придется раскошелиться на новую табличку.

Смородин повернул ключ и закрыл дверь.

Спускаясь по лестнице, он пожалел, что с собой нет фонарика — темнота была настолько плотной, что, казалось, в ней могут увязнуть ноги. И здесь Смородина снова охватило это ложное воспоминание о событиях, которых никогда не было.

Он спускался, держась рукой за стену, чтобы не споткнуться. Было все так же тихо — ни единого звука. Дергалось правое веко, колотилось сердце, казалось, вот-вот снова проползет по позвоночнику белая многоножка. Все сильнее дрожали ноги.

Спокойно, спокойно, думал про себя Смородин, здесь нет ничего страшного. Все в порядке. Все нормально. Такое бывает.

Наконец он спустился, добрался до двери подъезда и надавил на неё — та поддавалась с трудом, будто ей было больше полувека. Он вышел во двор и огляделся.

Стоп. Какой к черту двор? Эта дверь всегда вела на улицу.

Петр в растерянности оглянулся назад.

«ЗДЕСЬ ЖИВУ ТОЛЬКО Я» — написано было на белой бумажке, приклеенной к двери.

Теперь ему стало по-настоящему страшно.

Ощущение «дежа вю» смешалось с отвратительным чувством приближающейся панической атаки. Смородин схватил себя за плечи и принялся гладить свои руки: это был неплохой способ хоть как-то остановить лавину, но было поздно, она приближалась и готова была затопить Петра с головой.

Он затравленно оглянулся по сторонам: это был обычный тесный дворик-колодец, каких тысячи в Петербурге. Постаревший от осени дворик, пропитанный затхлостью палой листвы.

Матовый свет занавешенных окон разбавляет собой темноту.

Темнота здесь настолько плотна, что в ней увязают ноги и мерзнут пальцы.

По телу Петра пробежала когтистая дрожь. Дыхание сперло в груди, непослушные пальцы играли фокстрот на невидимом пианино; он понял, что все это снилось ему, а может быть, вовсе не снилось, а может быть, просто он сходит с ума.

Сходит с ума.

Петр схватился рукой за стену и медленно, тихо пошел в сторону арки, оглядываясь по сторонам. Ни звука, ни шороха не было слышно. Не было ветра. Только шумело в ушах и по-прежнему билось сердце.

Арка вела в точно такой же дворик.

Здесь никогда не было таких дворов: Петр много гулял по этим местам и не видел, чтобы здесь было что-то подобное. Страх, однако, стал постепенно исчезать, уступая место осторожному любопытству.

Смородин посмотрел вверх: над ним было абсолютно чистое звездное небо, какого не бывает в городе. Последний раз он видел такое небо два года назад, когда на неделю приехал в деревню.

Теперь он снова видел млечный путь и ковш Большой Медведицы.

Пошарил по карманам: сигареты остались в музее. Надо было вернуться за ними, и он пошел обратно, иногда поглядывая на небо.

Он открыл дверь с надписью «Здесь живу только я», аккуратно закрыл её за собой и поднялся наверх. Сигареты все так же лежали на столе в его комнате. Смородин сунул пачку в карман и снова вышел из квартиры.

Но, выйдя снова на улицу, он обнаружил давно знакомый Басков переулок, ничуть не изменившийся. Со стороны Маяковской был слышен звук проезжающей машины; где-то орал пьяный, а небо, как и всегда, было грязно-оранжевым, без единой звезды.

Смородин обернулся назад и посмотрел на дверь: таблички больше не было.

«Черт.»

Он сунул руки в карманы и привалился к стене.

Рассказывать об этом Грановскому уже совсем не хотелось.

* * *

— Не узнаю тебя. Впервые вижу, чтобы в твоей квартире был такой беспорядок.

— Могу сказать то же самое и про тебя. Никогда не видел, чтобы ты приходил без звонка.

Петр пришел к Герману без предупреждения, застав его с бутылкой армянского коньяка в руке.

— Позволь отхлебнуть коньяку.

— Ради бога, — Герман подал ему бутылку и сунул руки в карманы.

Смородин сделал глоток, поставил коньяк на стол и уселся на табуретку.

— Ты никогда в это не поверишь, но я расскажу тебе.

— После того, что со мной происходит, сейчас я поверю во что угодно, — усмехнулся Герман.

— Я заметил.

И Смородин рассказал Герману обо всем: о письме Фейха, о ночных звонках и о том, что случилось прошлой ночью. Каневский слушал его внимательно, не перебивая, и иногда отхлебывал коньяк из бутылки.

— Ты уверен, что ничего не употреблял? — съязвил он по привычке после того, как Смородин закончил рассказ.

— Да ну тебя к черту. Не надо было тебе это рассказывать.

— Не злись.

Герман действительно выглядел так, что злиться на него было нельзя: трехдневная щетина на лице, взъерошенные волосы и мятая рубашка в клеточку отчетливо говорили о том, что сейчас он не в самом лучшем расположении духа.

— Скажи, ты дописал ответное письмо Фейху? — спросил он через некоторое время.

— Еще нет. Не знаю, что писать. Потом.

— Допиши обязательно. И еще кое-что: на следующем дежурстве я хочу пойти с тобой.

— Именно это, — улыбнулся Петр, — я и хотел тебе предложить.

Герман улыбнулся ему в ответ:

— Тогда встретимся послезавтра в половину восьмого на Маяковской?

— Лучше приходи ко мне позже. Часов в десять, чтобы Грановский не увидел тебя и не задавал лишних вопросов.

— Хорошо.

— И приведи себя в порядок, черт возьми. Я и подумать не мог, что когда-нибудь скажу тебе это, но все-таки ты не очень хорошо выглядишь. Заболел?

— Нет. Все в порядке, просто расслабился. Отсутствие работы, знаешь ли, лишает самодисциплины.

— Знакомо. Мне ли не знать об этом?

Они снова заулыбались, и обоим было приятно это видеть.

— Я недавно пересматривал старые записи своей передачи, — сказал вдруг Герман, — знаешь, а ведь я был крут.

— Еще бы! Ты и сейчас крут. Только подтянись и приведи себя в порядок, умоляю. Сейчас ты похож на кухонного диссидента из шестидесятых, разве что не хватает гитары и томика Мандельштама.

— Какой ужас.

И оба засмеялись.

Снег за окном валил огромными хлопьями, долетал до земли и тут же таял. В прогнозе погоды утверждали, что эта зима будет самой теплой за последние десять лет.

* * *

«Влияние творчества Фейха на современную поэзию невозможно переоценить: именно он открыл возможность сочетать холодную интеллектуальность стиха с потрясающей романтической образностью. Но, несмотря на то, что многому я научился именно от него, не могу назвать его своим учителем. Думаю, если бы я встретил его сейчас — я бы не пожал ему руку. Знаете, весь его талант, все прекрасное, что он когда-либо написал, перечеркивает единственная вещь. Это ода Сталину, написанная в 1937 году. В тяжелое время, когда без суда и следствия были репрессированы, расстреляны миллионы наших соотечественников, невозможно было быть честным человеком и при этом писать такие стихи. Просто невозможно. Мое мнение — лучше забыть этого человека и забыть все, что он писал. Но это только мое мнение.»

«Титан. Глыба. То, что он делал, не может и не должно объясняться одним лишь талантом. Сейчас считается, что все определяется талантом, его наличием или отсутствием — и каждый, кто обнаружил в себе хотя бы его крупицу, тут же мнит себя гением. Нет. Нужно работать. Долго и усердно работать, не щадить себя, пусть даже такого талантливого, пусть даже, как кажется, гениального. Я был одним из очень и очень немногих, кто видел Фейха за работой. Именно за работой — так он к этому относился.

Сначала он наводил порядок в комнате. Собирал все ненужные бумаги, кидал их в корзину и выносил из дома. Затем он подметал пол. Протирал мокрой тряпкой свой письменный стол. Открывал нараспашку окно, чтобы проветрить помещение. А затем он закуривал сигарету и садился писать, не отвлекаясь ни на что. Он не бродил кругами по комнате в поисках вдохновения, не хватал себя за голову, пытаясь найти подходящую рифму, не смотрел подолгу в окно, наслаждаясь дыханием только что пришедшей наконец весны. Нет. Он просто сидел и писал. Казалось, что он пишет не стихи, а доклад по выполнению плана сталелитейного завода — вот так работал этот человек. На его непроницаемом лице вздувались вены, иногда нервно подергивались губы. Когда он заканчивал писать, на его лице отчетливо читалось разочарование и недоверие к самому себе. Он просто кидал рукопись в ящик стола и возвращался к своим обыденным делам. А на следующий день, перечитав написанное, он светился радостью и, как ребенок, получивший пятерку в школе, показывал это своим друзьям. И все были восхищены. Как всегда.

Прошло полвека со дня его смерти, а я помню, как он писал. Сейчас таких нет. И не будет.»

«Знаете, Юлиан Александрович был очень тщеславным человеком. Ему всегда нужно было внимание. Он считал, что не существует вне восприятия других людей и говорил, что только в этом и есть настоящее существование. Он очень болезненно реагировал на любую критику и бурно радовался, когда его хвалили. Он дня не мог прожить, чтобы не найти в какой-нибудь газете хотя бы одно упоминание о себе. Поэтому он так часто выступал со стихами.»

«Сталинист. Разве нужно говорить что-то еще? Извините, у меня дела.»

«Редкий случай, когда в стихах нет ничего лишнего. Уже через несколько лет после начала своего творческого пути он полностью преодолел в себе заразу декаданса и приобщился к здоровой классике. Его творческий путь уникален, таких людей больше не было. Боюсь, что и не будет.»

Смородин читал высказывания о Фейхе, приведенные в предисловии к сборнику его стихов, и с каждой строкой чувствовал в себе какую-то непонятную зависть к этому человеку. Он не мог понять, к чему именно — к таланту, к работоспособности или же просто к известности — но ему было безумно жаль, что сам он никогда не оставит в истории такой же след, как Фейх.

Наступил назначенный день встречи. Петр заступил на дежурство, выполнил свою работу по открытию витрин и сидел на кухне в ожидании звонка от Германа, перечитывая Фейха.

Герман пришел ровно в десять часов, как они и договаривались. Они сели на кухне и стали пить чай. Смородин заметил, что Герман побрился, а его рубашка снова была безупречно выглажена.

— Сегодня ты выглядишь лучше, — заметил он.

— Надо же когда-то приходить в себя. Провалялся недельку в апатии — и хватит, пожалуй. Надо что-то делать.

— Ничего, ты придумаешь.

— Придумаю.

Смородин немного помолчал, размешивая в кружке сахар, а затем спросил:

— Ты точно уверен, что хочешь остаться со мной на ночь?

— Точно.

— Возможно, будет очень страшно.

— Ничего.

— Как знаешь. Смотри, за окном уже темно. Чуть попозже я сварю нам кофе, чтобы не заснуть. Тебе ведь завтра никуда не надо идти?

— Никуда.

— Вот и славно.

Они еще немного помолчали, думая о своем. Допив чай, Каневский огляделся вокруг и спросил:

— А чего мы, собственно, ждем? Что должно произойти?

— Что-то необычное. В прошлый раз я увидел, что дверь открыта. Может быть, зазвонит телефон и со мной заговорят какие-то психи. Что угодно может произойти. Ты же понимаешь, что я пригласил тебя сюда, потому что боюсь за свою психику. Я боюсь, что свихнулся.

— Понимаю. Я, если честно, не верю в то, что ты рассказал.

— Разумеется.

— То есть, я отлично понимаю, что должен верить, что тебе незачем врать, но, черт возьми, ведь такого не бывает. Я всю жизнь хотел увидеть что-то такое, что изменило бы материалистическую картину мира. Да многие, наверное, хотели. Но я ничего не видел.

— Вот я увидел, — усмехнулся Смородин, — можешь завидовать, да.

— Не завидую.

Герман улыбнулся.

— Если честно, я надеюсь, что ничего не произойдет, — сказал он. — Мне уже немного страшно.

— Брось. Кто из нас страдает паническими атаками, в конце концов? Думаешь, что зря согласился?

— Это психосоматика, — по голосу Каневского было заметно, что ему действительно не по себе. — А тут другое.

Тут действительно было другое, подумал Смородин.

Они просидели так еще два часа, разговаривая о своих страхах, о кошмарных снах и о том, чего боялись в детстве. Такие разговоры они любили больше всего.

К часу ночи они обнаружили, что выпили весь кофе.

— Четыре чашки, — заметил Каневский. — Тебе не станет плохо?

— Мне не привыкать. А вот когда кончатся сигареты, будет печально.

— У меня еще осталось несколько штук. В крайнем случае, выйдем.

Герман заметно успокоился. Ничего не происходило.

В два часа они решили выйти за сигаретами: в соседнем доме находился круглосуточный магазин, куда Смородин нередко забегал ночью. Там работал веселый армянин, который уже помнил, какие сигареты курит Петр, и с улыбкой выкладывал пачку на стол, едва завидев его в дверях.

Они закрыли за собой квартиру, спустились вниз, открыли дверь и застыли на месте.

Дверь, ведущая на улицу, вела во двор.

Смородин тяжело задышал, зашагал вперед, осматриваясь по сторонам: тот самый дворик, то самое чистое небо — все было в точности как тогда.

— Видишь? Видишь? — закричал он. — Тот самый двор! Именно так все и было! Теперь ты понимаешь? Ты видишь это? Не молчи!

Он обернулся назад.

Каневский стоял в дверном проеме, лицо его заметно побледнело, пальцы дрожали.

— Ты видишь это? Не молчи! — Петр подошел к нему вплотную и схватил за руку.

Каневский вышел из оцепенения, посмотрел на Петра и выдернул руку назад. Его зрачки быстро забегали по сторонам.

— Эта точно та дверь, в которую мы вошли? — спросил он наконец.

— Точно! Точно! Закрой дверь. Закрой. Посмотри на неё, черт возьми, ты видишь эту надпись?

Герман закрыл дверь.

«ЗДЕСЬ ЖИВУ ТОЛЬКО Я» — было написано на белом листке.

— Я же рассказывал! Про надпись, про двор! Эта дверь всегда вела на улицу, понимаешь меня? Всегда!

— Может быть, это все же не та дверь, — несмело предположил Каневский.

— Ты издеваешься. Тут только одна дверь.

— Да. Да… — пробормотал Каневский, зачем-то глядя себе под ноги. — Это действительно та дверь. Я отлично все помню. Другой двери здесь просто не было. Это я тоже помню. Черт, черт.

Он по-прежнему оглядывался по сторонам, не веря своим глазам.

— Может быть, пойдем обратно?

— Ты спятил? Пошли! Неужели ты не хочешь разобраться, что происходит?

— У нас нет сигарет.

— К черту сигареты!

Смородин схватил Германа за руку и потащил его за собой. Тот снова вырвал руку и пошел сам.

Воздух был густым и насыщенным. Он слегка пьянил Смородина и загонял чувство страха куда-то настолько глубоко, что, казалось, о его существовании теперь и не вспомнить. Его теперь вел лишь жгучий интерес.

Они прошли арку и вышли во второй дворик — он был чуть побольше первого, и еще одна точно такая же арка стояла перед ними. За аркой уже не было видно домов — видимо, она вела уже на улицу.

— Все это выглядит, как типичные питерские дворики, — бормотал Герман. — Только я не пойму, почему прояснилось небо. И почему воздух такой странный. А еще здесь очень тихо. Кстати, посмотри на окна. Заметил?

Смородин поглядел на окна домов: ни в одном из них не горел свет.

— Черт, черт, — продолжал Герман. — Я ничего не понимаю. Я много гулял по этим местам, но таких двориков не помню. Были похожие, были очень похожие, но не такие. Точно не такие. А может, и были. Не понимаю. Ничего не понимаю.

Петр молчал.

— Пойдем дальше, — сказал он.

— Пойдем, — он пошел было вперед, но вдруг остановился. — Стоп.

— Что такое?

— Мы вернемся отсюда?

— Я же вернулся.

— Хорошо. Тогда другой вопрос: откуда мы вернемся?

Петр сглотнул слюну и ничего не ответил.

Они посмотрели наверх. Стояла абсолютная тишина. Небо над двориком, заключенное в квадрат старинных крыш, пересекала яркая, четкая, будто прочерченная светящимся маркером, линия Млечного Пути.

— Красиво, — сказал Смородин.

— Очень. Но все же я очень надеюсь, что мне это снится.

— Боюсь разочаровать. Ты удивишься, но мне почему-то ни капли не страшно.

— Зато мне страшно. Очень.

Каневский редко позволял себе такую искренность.

Смородину вспомнилось, как отец рассказывал ему о сибирских шаманах, которые приглашали на свои ритуалы сторонних людей только для того, чтобы они смотрели на них и испытывали животный ужас.

Через арку они покинули двор и оказались на улице.

Даже здесь не было ни единого звука, и даже здесь не было видно света в окнах домов, только грязно-желтыми кругами расползались по тротуарам фонари. Только сейчас Смородин заметил полное отсутствие снега, но еще больше его удивляло, что на улице не было машин, даже припаркованных, и ни одного рекламного щита не висело над дорогой.

— Я сейчас в обморок грохнусь, — признался Каневский.

— Спокойнее, — ответил Петр, хотя ему самому уже было не по себе.

— Где мы вообще?

— Не знаю.

— Почему здесь так тихо? Где люди?

— Не знаю. Я ничего не знаю.

Тут Смородин поймал себя на мысли, что оба они говорят вполголоса, а порой даже шепотом.

Улица была довольно длинной: далеко впереди виднелся перекресток, а сзади улица постепенно уходила влево.

Дома были похожи друг на друга, и их можно было бы признать за обыкновенные петербургские домики, если бы не полное отсутствие каких-либо следов времени: краска на них была свежей, будто их покрасили еще вчера, не было никаких царапин, обвалившихся кирпичей и даже надписей на стенах. Стекла казались совсем новыми, и свет фонарей отражался в них почти без преломлений.

Смородин вдруг подумал, что больше всего он боится услышать здесь какой-нибудь звук.

— Пойдем до перекрестка, — сказал он Каневскому.

И они пошли, медленно, держась как можно ближе друг к другу и постоянно оглядываясь то по сторонам, то назад, а иногда они поднимали головы и смотрели наверх, в непривычно чистое небо.

Когда они дошли до перекрестка, им открылась еще более широкая улица, по центру которой протянулась аллея с высокими деревьями, деревянными скамейками и пешеходной дорожкой, обставленной фонарями. Фонари были уже другие, совсем не такие, как на тротуаре: они имели шарообразную форму и свисали со столбов почти на уровне человеческого роста.

Смородин и Каневский вышли на аллею и неторопливо побрели в сторону ближайшей скамейки.

— Стой, — сказал вдруг Каневский. — Смотри.

Петр оглянулся на него и увидел, что тот внимательно рассматривает один из фонарей. Он подошел поближе и увидел, что это вовсе не фонарь, а круглый стеклянный шар, наполненный водой, в котором плавала светящаяся золотая рыбка.

Оба они с минуту стояли и с широко открытыми глазами рассматривали рыбку.

— Первое живое существо, — сказал Петр.

— Фонарь-аквариум.

— Я не понимаю, откуда это здесь. Не понимаю, где мы. Давай сядем на скамейку и покурим.

— У нас нет сигарет.

— Черт, — Петр был раздражен. — Впрочем, не страшно. Давай сядем, успокоимся и подумаем, что здесь происходит.

Они дошли до скамейки, сели и замолчали.

Это место было, определенно, городом, очень похожим на Петербург. Но пугающее впечатление он производил своей недоделанностью — будто какой-то демиург решил создать город, расчертил его на улицы, застроил домами, провел электрическое освещение, но при этом забыл населить его людьми. Именно это и пугало по-настоящему: и Петр, и Герман больше всего на свете боялись, что сейчас кто-нибудь выйдет им навстречу, или вдруг где-то раздадутся голоса, или в одном из окон загорится свет.

«Не надо будить это место», — думал Петр.

— Сколько времени мы уже здесь находимся? — спросил он вслух у Каневского.

Герман задрал рукав пальто и взглянул на часы, а затем с раздражением опустил руку.

— Часы не работают. Остановились. Мы вышли из квартиры примерно полчаса назад, но сейчас по-прежнему два ночи.

Раздражение из-за сломанных часов, кажется, слегка вернуло Германа к жизни и помогло сбросить оцепенение, которое охватило его с первых же секунд после выхода из дома.

— Черт, это был подарок Дария. Прекрасные швейцарские часы. Ну почему, почему именно сейчас! Они должны были работать целую вечность!

Нервными движениями он сорвал с руки браслет и со злостью швырнул часы в мусорную урну, которая стояла рядом со скамейкой.

— Пойдем дальше, — сказал он и резко встал.

Они пошли дальше по дорожке и бродили, пока не дошли до её конца: еще издалека они заметили в конце аллеи высокую темную фигуру на постаменте.

Этот памятник изображал огромного мужчину ростом в три метра. Он стоял, опершись руками на меч, и был абсолютно симметричен со всех сторон. Он был облачен в черные с зеленоватым отливом пластинчатые доспехи; на груди у него был отчетливо виден треугольный герб с изображением перевернутых набок песочных часов, над которыми находился человеческий череп с пятиконечной звездой во лбу. Шлем воина был закрытым, с маской удивительной красоты на месте лица. Маска, пожалуй, была самой впечатляющей деталью его облачения — на неё был нанесен орнамент, не относящийся ни к какой известной культуре, плотно сжатые губы изображали решительность и непоколебимость, а на месте глаз были установлены круглые диски, по всей видимости, изображавшие нечто вроде очков.

Петр и Герман стояли возле памятника и не решались ничего сказать.

— На постаменте ничего не написано, — проговорил наконец Герман.

— Пойдем обратно, — ответил Каневский, не отрывая взгляда от маски воина.

— Пойдем.

Они повернулись обратно и быстрыми шагами направились в сторону дома.

Через несколько минут оба вдруг встали на месте.

— Ты слышишь это? — спросил Герман.

— Да.

Сначала очень тихий, затем чуть более громкий звук, нудно гудящий, слегка скрежещущий, раздавался над их головами.

— Это гудят провода, — тихо сказал Петр.

— Откуда? Какие, черт возьми, провода? Здесь не было слышно ни одного звука все это время! Какие провода? — Герман едва не сорвался на крик.

— Смотри! — закричал вдруг Петр, уже не боясь повысить голос, и указал пальцем на один из домов.

В окне на третьем этаже зажегся свет.

Обоих ударила мелкая дрожь.

— Быстрее. Быстрее, пошли отсюда к чертовой матери, пошли отсюда домой! — сбивчиво прошептал Герман.

Они ускорили шаг.

Провода гудели еще сильнее — теперь уже спокойно и размеренно. Загорелся свет в еще одном окне, а через пару минут — в еще одном.

Петр и Герман шли быстро, едва не переходя на бег, тяжело дыша и пытаясь унять дрожь в ногах.

Наконец они свернули на улицу, с которой вышли: и там в некоторых окнах уже горел свет.

Они прошли около десяти метров, как вдруг увидели свет фар, выплывающий из-за далекого поворота.

Петр громко выругался и метнулся в ближайшую арку, схватив за руку Германа.

Сомнений не было: это был автомобиль.

Мотор шумел довольно громко, шум его приближался с каждой секундой. Герман вцепился в плечо Петра, а тот тяжело дышал и пытался время от времени выглянуть из-за арки, чтобы разглядеть машину. Наконец она приблизилась к ним так, что её можно было рассмотреть.

Это была черная «эмка» сороковых годов выпуска. Из-за яркого света фар было невозможно разглядеть того, кто сидел за рулем, но Петр даже не стал вглядываться. Оба они вцепились друг в друга и крепко стиснули зубы.

Вскоре машина проехала мимо, повернула на перекрестке и удалилась в сторону памятника.

Они еще долго не могли отдышаться и отцепиться друг от друга.

Наконец, передохнув, они переглянулись и со всех ног помчались в сторону дома, не говоря друг другу ни слова.

Они забежали по дворик и пересекли арку. Добежав до подъезда, Герман резко рванул дверную ручку, чуть ли не запрыгнул внутрь и затащил с собой за руку Петра. Затем они пробежали вверх по лестнице, залетели в квартиру и закрыли дверь за собой на замок и щеколду.

— Твою мать. Твою мать. Твою мать, — повторял Герман.

Петр молчал.

— Что это было, а? Я спрашиваю тебя, что это было?

— Не знаю. Но очень хочу знать.

— А ты хочешь знать, что хочу знать я?

— Да.

— А я ничего, мать твою, не хочу знать! Я хочу забыть обо всем этом! Забыть и знать только одно — что я перепил и мне приснился хреновый сон! Вот что я хочу знать! — Германа трясло, голос его дрожал и искажался, превращаясь чуть ли не в старушечий визг.

— Понимаю, — сказал Смородин. — Я тоже. Давай дождемся утра. Сядем на кухне, выпьем еще чаю. Все равно ведь не заснем.

Глава шестая

21 января 1924 года Владимир Ильич Ленин умер.

Вьется метель по ночным улицам Ленинграда, продувает насквозь перекошенные рты обезумевших арок, подхватывает колючим своим дыханием скомканные газеты с одной и той же новостью на первых страницах, подкидывает их вверх и уносит с собой в темноту.

Красноармеец Петр кутается в шинель, прижимает к щекам воротник, укрываясь от снега, бьющего прямо в лицо, и идет по Невскому проспекту. Назойливым гулом в ушах отдается морозный ветер, и нет никого на дороге, лишь высокие, с человеческий рост, сугробы выросли на тротуарах и охраняют свою тишину.

Загораются фонари, нервным тиком моргают и снова гаснут.

Снег тяжело скрипит под красноармейскими сапогами, истоптавшими тысячи дорог. Из-под полов шинели валятся воспоминания, много воспоминаний, и все они что-то да значат, но все же катятся по гололеду, летят вместе с ветром назад, где их уже никто никогда не увидит.

В небольшой луже грязного света, растекшейся по снегу из раненного в шею фонаря, шевелится темный комочек — что-то маленькое, живое и дрожащее. Красноармеец Петр ускоряет шаг, сворачивает в сторону и приближается к фонарю. Он видит рыжего котенка, свернувшегося в клубок; снег вокруг него растаял.

— Что ж ты делаешь тут, малыш? Совсем, я вижу, продрог. Иди скорее ко мне.

Петр поднимает котенка на руки: он еще совсем маленький, месяц от роду, шерсть его грязная и мокрая, и горят зеленым его сонные глаза. Не боится котенок Петра и ласково ему мурлычет. Красноармеец улыбается котику и укрывает его у себя на груди за теплой шинелью. Только любопытная чумазая мордочка осталась снаружи.

— Пошли, котик. Дам тебе новый дом. Будешь жить у меня, — говорит ему Петр.

— Спасибо, — отвечает котик.

Красноармеец Петр идет вперед, и по-прежнему снег под ногами скрипит, и все так же темно и пустынно на Невском проспекте, но ветер стихает, он уже не рвется наружу из черных и злых подворотен.

Когда Петр с котиком приближается к фонарям, те вспыхивают, а затем снова гаснут за спиной, когда красноармеец проходит дальше. Свет фонарей идет вместе с ним.

Слабый, расплывчатый свет появляется впереди, и из морозной ночи выходят люди с высоко поднятыми вверх красными знаменами. Идут они стройно и держат шаг — шаг тяжелый и тягостный, медленный и печальный. Слышно, как звонко катится по гололеду их неровное пение, как вздрагивает оно и дышит.

Останавливается Петр под фонарем, свет которого с каждой секундой становится ярче.

— Ты слышал, что Ленин умер? — спрашивает Петр котика.

Котик приоткрывает глаза и отвечает ему:

— Ленин? Ах, да. Да, я знаю. Ветер сегодня принес мне газету и читал её вслух.

И вновь закрывает глаза. Ему тепло и сонно за пазухой у Петра.

Приближаются люди, становятся различимы их лица, и видит Петр, что они несут на руках грубо сколоченный деревянный гроб.

Котик снова открывает глаза и вдруг говорит:

— А ты знаешь, что там нет Ленина?

— Как нет Ленина? Он же умер. Кто там тогда, если нет в гробу Ленина? — удивляется Петр.

— А ты сам посмотри, — и опять засыпает.

Люди, несущие гроб, проходят мимо Петра — и тогда он подходит ближе, заглядывает и видит, что в гробу никого нет.

— Эй, товарищ, — шепчет Петр одному из них. — Зачем вы несете пустой гроб?

— Замолчи, — отвечает он, не глядя в его сторону. — Не мешай нам хоронить нашу пустоту.

Петр молчит и продолжает смотреть, как проходят мимо него все эти люди, и видит их мутные взгляды, устремленные в одну точку. Он чувствует, как под грубой тканью шинели спит котик — теплый, живой. Он ровно сопит в такт биению сердца.

Похоронная процессия уходит туда, где не горят фонари, куда морозным ветром унесло все его, Петра, воспоминания, в холодную ночную темень. Все тише и тише становится пение, отдаляется, вот и совсем исчезло, и люди с гробом растворились в темноте.

Один-единственный фонарь горит на всей улице — тот, в свете которого стоит Петр.

— Скажи мне, котик, — говорит он после долго молчания. — А где же тогда Ленин, если его нет в гробу?

Но котенок молчит. Он спит. Слышно только его ровное дыхание.

У него теперь новый дом.

* * *

— Не может быть, чтобы такие вещи оставались без логического объяснения, — не унимался Герман. — Надо только как следует подумать — и оно обязательно найдется.

За окном медленно начинало светлеть. До конца смены оставалось полчаса. Заснуть они так и не сумели.

— Думаешь? — Смородин зевнул и прикрыл рот рукой. — Я не могу ничего придумать. Разве что мы оба сумасшедшие и нам давно пора в больницу.

— Это тоже вариант. Нельзя сбрасывать со счетов ничего. Если перебрать все варианты и отмести в сторону самые невероятные, мы найдем причину.

— Например?

— Не знаю. — Герман засмущался. — Может быть, в наш организм попали какие-то психотропные вещества. Может быть абсолютно все.

— И мы видели одинаковые галлюцинации?

— И такое бывает. Иногда люди действительно видят одно и то же. А может быть, мы видели разные вещи, но потом в нашей памяти сложилась общая картина?

— Перестань.

Смородин хотел только одного — доползти до кровати и лечь спать.

— А тот, второй, который сменяет тебя через двое суток? Ты с ним говорил?

— Нет. Я вообще его не видел. Знаю только его имя.

— Поговори с ним.

Смородин махнул рукой и поморщился.

— Тогда я поговорю.

— Как хочешь. Я устал и хочу спать. Вечером можем снова встретиться и обсудить все на свежую голову.

— Давай вечером вернемся сюда и поговорим с ним? Или сразу с Грановским?

— Можно попробовать. А сейчас я закрою эти витрины обратно и мы уйдем отсюда.

Через полчаса они вышли на улицу.

Смородин чувствовал страшную усталость и морщился от мелкого снега, который противно бил по лицу. Совсем скоро, думал он, я доползу до кровати и лягу спать, а в ноги уляжется кот, и мы проспим с ним до самого вечера, а потом я проснусь, сварю кофе и вернусь на работу. Почему-то сейчас он был уверен в том, что больше здесь не будет ничего. Никаких телефонных звонков, никаких открытых дверей, никаких странных надписей, никаких писем из прошлого, никаких гудящих проводов. Пусть все это будет бредом, пусть он просто сходит с ума, и Герман пусть сходит с ума вместе с ним.

* * *

Что-то громыхнуло на кухне, и Мюнхгаузен моментально проснулся, настороженно приподняв уши. Наверное, Петр уронил кастрюлю, подумалось ему, и уши вернулись в спокойное положение, глаза снова закрылись, и голова мягко опустилась на шерстяной свитер, который он давеча затащил на этот шкаф (Петр, помнится, долго искал его), дабы использовать в качестве постели. Когда сон уже готов был продолжиться с того места, на котором прервался, со стороны кухни вновь прозвучал грохот. Мюнхгаузен поднял голову. Здесь, на этом шкафу, поскольку он был самой высокой точкой обзора, открывался чудесный вид на всю комнату, и кот взглянул на подоконник: желтые тюльпаны еще не выросли, за окном уже стемнело — значит, ужин будет как минимум через час.

Петра в комнате не было. Что удивительно, был выключен и компьютер.

Мюнхгаузен свесил голову вниз, прицелился в сторону компьютерного стола и точным прыжком спикировал на него, умудрившись не опрокинуть стойку с дисками, а затем соскочил на пол.

Первым делом он, как всегда, заглянул под кровать с целью проверить целостность своих стратегических запасов. Все было на месте: и нераскрытая пачка сигарет, и совсем свежий, недельной давности, апельсин, и помятая десятирублевая купюра, и две абрикосовые косточки, и загнанная полгода назад пустая бутылка тринадцатого портвейна, и наконец гордость коллекции — добытый совсем недавно правый носок Германа, восхитительный шелковый носок в коричневую полосочку.

Затем Мюнхгаузен решил осмотреть свою армию.

Он вспрыгнул на самую верхнюю полку книжного шкафа, где выстроились в ряд оловянные солдатики (кстати, Петр почему-то считал их своими и иногда даже трогал без спросу). Все они были на месте. Конный красноармеец по-прежнему замахивался саблей на невидимого врага, рядом с ним стоял еще один всадник, и винтовка его нацелилась в ту же сторону; знаменосец вскинул над собой широкое знамя, и что-то выкрикивающий командир вздыбил коня перед ними, крепко сжимая наган в поднятой вверх правой руке.

— Все ли в порядке у вас, бойцы? — бодро спросил Мюнхгаузен.

Командир обернулся и, увидев кота, убрал наган в кобуру.

— Все как всегда, товарищ, — ответил он. — Враг не пройдет. А если уж и пройдет, здесь и поляжет!

— Поляжет! — улыбнулся красноармеец, вскинув винтовку на плечо.

— Поляжет! — крикнул первый всадник и любовно погладил коня по гриве.

— Если пройдет, — повторил командир.

Знаменосец молчал и улыбался.

— Молодцы. Я доволен вами, — промурлыкал кот.

Когда он спрыгнул с полки, оловянные солдатики вновь застыли в своих позах.

Проходя мимо зеркала, кот остановился и уставился в свое отражение.

— Хорошо ли тебе спалось? — спросил он.

— Прекрасно, — ответило отражение. — Я видел очень интересный сон.

— Скоро вырастут желтые тюльпаны. Я принесу тебе немного, если хочешь есть.

— Да, это было бы замечательно, — сказало отражение.

Распрощавшись с отражением, Мюнхгаузен прошел дальше, на кухню.

На кухне сидел Смородин.

Он пил мелкими глотками кофе и писал что-то на листке бумаги. Писал, затем зачеркивал, рвал и выбрасывал, доставал из блокнота новый листок и продолжал писать.

Выбросив очередной листок, он заметил Мюнхгаузена.

— Скажи мне, Карл, — сказал Петр. — Ты когда-нибудь писал письмо мертвецу?

Кот лениво зевнул и потянул заднюю лапу.

— Вот и я тоже. Черт с ним, потом напишу. Не знаю, зачем я это взялся.

Мюнхгаузен вспрыгнул на диван и подобрался ближе к Смородину.

— У меня есть глаза, — прошептал вдруг Петр. — И у глаз не бывает сомнений.

Мюнхгаузен настороженно приподнял уши.

— Вижу сон, вижу дверь, вижу зеркало, в зеркале — стул, — продолжил Петр. — Вижу пыль, вижу облако. Все это без изменений остается таким же, как было, когда я уснул.

Кот снова зевнул.

— Да, ты слышал это уже много раз. Я знаю. Кстати, «сомнений — изменений» все же плохая рифма. Я бы, наверное, написал по-другому. Иди в комнату. Скоро вырастут желтые тюльпаны. А я еще посижу немного и пойду на работу.

На секунду Смородину почему-то показалось, что было время, когда Мюнхгаузен питался вовсе не желтыми тюльпанами, а чем-то другим.

Но что еще могут есть коты, кроме цветов? Коты питаются только цветами, это известно всем.

* * *

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Союзная.

Смородин резко открыл глаза и поднял голову. Огляделся вокруг — вагон метро был абсолютно пуст, только через стекло было видно, что в соседнем вагоне сидел старик — тоже, видимо, спал.

«Черт. Я проспал свою станцию. Или не проспал? Где я вообще?»

Он протер глаза и зевнул. Как всегда бывало после резкого пробуждения, сильно колотилось сердце. Смородин посмотрел на часы: было восемь часов вечера. Он с ужасом понял, что опоздал на работу.

«Да что со мной происходит? Я сел в метро полчаса назад. Здесь было полно людей. Впрочем, сегодня воскресенье. Что за станция „Союзная“? Тоже приснилось, видимо. Ничего, сейчас приедем и я пойму, что делать. Наверное, я подъезжаю к Рыбацкому. Пересяду на обратный поезд и доеду на работу. Ничего страшного.»

Он откинул голову к стене и уставился в потолок.

Поезд стал ехать медленнее: приближалась станция.

Туннель закончился, и в окнах показался просторный зал, которого Смородин еще никогда не видел. Он сумел разглядеть, как одна за другой мимо проносятся черные колонны, подсвеченные красным, а затем, когда поезд сбавил ход, увидел на противоположной стене огромную надпись, выложенную красным по черному:

СОЮЗНАЯ

Поезд остановился.

— Уважаемые пассажиры! Поезд прибыл на конечную станцию «Союзная». Пожалуйста, не забывайте свои вещи и документы.

Смородин почувствовал, как на его лбу выступают холодные градины пота.

Он посмотрел в сторону соседнего вагона: старика больше не было.

Двери открылись.

Смородин вышел из вагона и ступил на блестящий пол, вымощенный таким же черным камнем, из которого были сделаны колонны. Взглянул вверх: потолок был выполнен в виде звездного неба, с россыпью светящихся точек, с млечным путем, с тонким серпом Луны и ковшом Большой Медведицы.

Красное освещение исходило из прожекторов, установленных у подножия каждой колонны.

В противоположной стороне станции не было рельс: край платформы упирался в стену.

По его телу прошла дрожь.

Он еще раз посмотрел по сторонам: в конце станции был только один эскалатор. Он не двигался.

В другом конце стояла огромная трехметровая статуя.

Он подошел к статуе чуть поближе и сразу узнал в ней того самого воина, которого они с Германом видели на аллее.

Петр инстинктивно прижал руку к сердцу и почувствовал бешеный стук. Сейчас ему больше всего на свете хотелось проснуться, но ощутимый стук сердца со всей очевидностью давал понять, что это не сон.

Двери закрылись. Поезд тронулся с места.

Оставался только один выход — идти к эскалатору.

Он пошел вперед, стараясь не оборачиваться, пытаясь совладать с паникой, которая готова была вот-вот накрыть его с головой. Белая многоножка уже выползала из мозжечка и пыталась обвиться вокруг позвоночника. Он шел, ускоряя шаг, но при этом пытаясь идти как можно тише: любой посторонний звук в этом месте напугал бы его еще больше, чем это гробовой молчание.

— Молодой человек!

Смородин замер на месте. Застучали зубы, задергались пальцы. Леденящая волна холода пробежала по спине.

— Молодой человек! — голос был хриплым, старческим, в нем не было злобы или угрозы, но Смородину меньше всего сейчас хотелось оборачиваться на этот оклик.

— Что с вами?

И тогда он все-таки обернулся.

Тот самый старик, которого Смородин видел спящим в соседнем вагоне, теперь стоял возле статуи воина. С жидкой седой бородкой, с аккуратными очками, в пальто и шляпе, он опирался на трость и продолжал говорить:

— Мне кажется, вам очень плохо. Хотелось бы помочь вам.

Его голос отражался эхом от стен.

Смородин тяжело дышал. Паническая атака неумолимо приближалась. Плотину могло прорвать в любой момент. Он сглотнул слюну и сделал один шаг в сторону старика.

— Да. Да, мне очень плохо! — закричал он.

Приступ начался.

Старик отошел от статуи и медленно, опираясь на трость, начал приближаться к Смородину. Тот затравленно оглядывался по сторонам и хватал ртом воздух, пальцы его судорожно сжимались.

— Сделайте что-нибудь, заберите меня отсюда, помогите, — прошептал Петр и сел на пол. — Пожалуйста. Мне очень страшно. Мне очень плохо. Я не знаю, как я оказался здесь. Я хочу выбраться отсюда. Я хочу домой. Я опоздал на работу. Мне очень плохо. Заберите меня. Пожалуйста. Помогите.

Старик приближался, понимающе кивая головой.

— Успокойтесь, — сказал он. — Все будет хорошо. Все, что вы чувствуете, происходит только в вашей голове. Ваш страх идет изнутри. Боитесь не вы: боится ваше сознание. Оно пытается заставить бояться и вас. Но вы сильнее. Я знаю.

Слова не помогали.

Смородину стало еще страшнее, чем раньше.

Он закрыл лицо руками и завалился на пол в позе эмбриона. Все его тело сотрясала дрожь, не хватало воздуха, сердце готово было разорвать грудную клетку.

Шаги старика приближались. Когда они перестали звучать, Смородин ощутил на своих волосах морщинистую руку.

— Не бойтесь ничего, — сказал старик. — Мы с вами очень похожи. Знаете, моя жена говорила: «В непонятной ситуации ложитесь спать». И могу сказать, что это один из лучших советов, которые я когда-либо слышал. Постарайтесь уснуть. Это поможет.

И Петр уснул.

* * *

Четверо в черных комбинезонах шли по разрушенной улице города.

Они видели догорающие руины домов, чьи окна раскрыли в агонии черные рты; низко свисающие над головой провода, что уцепились за поваленные телеграфные столбы; перевернутые автомобили, которые раскидало взрывной волной, точно обрывки газет на ветру. А еще они видели небо — хоть им и запретили смотреть на него — оно было матово-желтым, грязным от смога и настолько тяжелым, что казалось, будто оно начинается прямо над головой и на его пыльной желтизне можно рисовать пальцем. Из-под ног вздымался в воздух серый пепел, от которого еще больше затруднялось дыхание.

— И все-таки почему они послали сюда именно нас? — спросил Первый.

— Боятся потерь, — пояснил Второй. — Нас послали сюда для того же, для чего отправляют животных в космос.

Третий пнул ногой невовремя подвернувшийся обломок кирпича и сказал:

— Блокада продолжалась тридцать лет. Еще три месяца этот город непрерывно бомбили. Здесь никого не осталось в живых: чего же они боятся?

— Не знаю, — сказал Второй. — Вспомни, что первая разведгруппа так и не вернулась. Это необычный город. Здесь живут необычные люди.

— Жили, — уточнил Четвертый.

Второй ничего не ответил, только поправил винтовку за плечом.

— Здесь нет никого, — продолжал Четвертый. — Все они сдохли от голода и бомбежек. Мы одни в этом городе. А первая группа просто заблудилась. Или наткнулась на невзорвавшуюся бомбу. Или на них обрушился дом.

— Небо здесь странное, — сказал Первый. — Никогда не видел такого низкого неба. Почему фон Трауберг сказал, что на него нельзя смотреть?

— Лейтенант — умнейший человек, — сказал Второй. — Если он говорит, что на небо не стоит смотреть, значит, это имеет под собой какие-то основания.

Первый остановился и высоко задрал голову.

— Красивое, — сказал он после недолгого молчания. — И тяжелое.

— Не надо останавливаться, — упрекнул его Четвертый. — Идем дальше.

Они свернули в узкий переулок и увидели разбитый трамвай, сошедший с рельс и завалившийся набок поперек дороги. Обогнув трамвай, они вскоре вышли к месту, которое, скорее всего, было сквером. Симметрично высаженные деревья теперь царапали обугленными пальцами небо, а посреди сквера стоял пересохший фонтан, расколотый надвое.

— Наверное, здесь было красиво, — сказал Третий.

— Да, — кивнул Второй. — Странно, что до сих пор мы не нашли ни одного трупа. Это беспокоит меня.

— Я говорю, все они мертвы, — сказал Четвертый. — Возможно, от многих не осталось даже тел. А те, что остались, завалены обломками.

— Странно, — сказал Первый. — Минут десять назад небо казалось выше.

— Здесь слишком много пыли, — ответил Четвертый. — И перестань смотреть на это чертово небо!

Они пошли дальше и через несколько минут вышли на набережную реки; в ней текла грязно-коричневая вода, кое-где вспенившаяся. По её поверхности плавал самый разнообразный мусор. Поодаль стоял разрушенный мост, а на другом берегу еще горели здания.

— Мы почти у центра, — сказал Второй. — Нам надо как-то перебраться на другой берег. Пойдем искать неразрушенный мост.

— Ага, найдешь его, как же, — усмехнулся Четвертый. — Пора поворачивать обратно. Основное задание мы выполнили, а следов предыдущей группы не нашли.

— Нет, — возразил Второй. — Мы должны дойти до центра.

— Второй прав, — сказал Третий. — Задание еще не выполнено.

— А небо стало еще ниже, — медленно проговорил вдруг Первый.

Все обернулись на него: тот стоял, задрав голову. Небо действительно казалось еще ближе, еще темнее и плотнее.

Первый поднял руку над головой, и пальцы его вдруг уперлись в нечто твердое, липкое и горячее. Зрачки его расширились: он провел пальцами по этой массе, а затем посмотрел на руку. На подушечках пальцев осталась желтоватая грязь.

— Господи, — сказал он.

Все четверо подняли головы вверх и дотронулись руками до неба. На ощупь оно было пыльным и шершавым.

— Что это такое, черт возьми? — ошарашено выдохнул Четвертый.

Третий молча сглотнул слюну. Второй снял с плеча винтовку и недоверчиво потрогал небо штыком: тот заскрежетал по его поверхности.

— Оно становится еще ниже, — сказал Четвертый. — Смотрите, я уже могу трогать его всей ладонью, а еще минуту назад — только кончиками пальцев.

— Господи, — повторил Первый.

— Без паники, — сказал Второй. — Давайте выбираться отсюда. И побыстрее.

Они быстро зашагали обратно.

Когда они миновали переулок и свернули на ту самую улицу, по которой шли раньше, небо опустилось еще ниже: теперь им приходилось идти, пригнув головы.

— Быстрее, мать вашу! — закричал Четвертый.

Они побежали изо всех сил.

Трауберг был прав, думал Первый, это место — настоящий ад. И зачем только я смотрел на это небо! Оно такое грязное, такое липкое, такое шершавое… Черт!

Он споткнулся и упал лицом в асфальт. Подняться в полный рост он уже не смог: пришлось согнуться в поясе.

Остальных Первый уже не видел. Теперь была только едкая серая пыль, которая забивалась в глаза, когда он упал на четвереньки, а затем распластался по земле ничком.

В этой серой пыли Первый увидел еле заметное сияние маленькой красной звезды; она валялась на земле прямо перед его глазами. Тяжело дыша, из последних сил он подполз к ней поближе.

И когда он, зажмурив веки, крепко прижался к ней щекой, небо раздавило всех четверых.

* * *

Кто-то с силой хлопал по щекам.

Петр открыл глаза.

— Слава Богу! — услышал он.

Лицо женщины, склонившейся над ним, было круглым и раскрасневшимся от беспокойства. Она хлопала его по щекам и пыталась поднести к носу пузырек нашатырного спирта: Петр отворачивал лицо, но ему все же пришлось вдохнуть.

Он огляделся и понял, что лежит на улице, прислонившись к вестибюлю метро. Еще несколько человек склонились над ним: их лица тоже выражали беспокойство.

— Хоть глаза открыл! Скорая сейчас приедет, — сказал один из них.

— Не надо скорую. — Петр разлепил пересохшие губы и сам удивился, насколько слабым звучит его голос. — У меня бывает такое. Это нормально.

— Ну вы даете! Надо скорую! Как же иначе? — заговорила женщина. — Нельзя так относиться к своему здоровью! Скажите спасибо деду, это он поднял вас в метро и помог вытащить наверх.

— Какому деду?

— Он уже ушел по своим делам. Ну да бог с ним. Вам хоть лучше?

— Я даже не знаю, что со мной было. И… — Петр сглотнул слюну. — Какая это станция метро?

— Рыбацкое, — сказал мужчина, стоявший справа.

— Черт. А сколько времени?

— Половина девятого, — ответила женщина.

— Черт.

Смородин зажмурил глаза, стиснул зубы и опустил голову.

— А что со мной было?

— Я не видела, — сказала женщина. — Но тот дед видел, что вы потеряли сознание, когда вышли из вагона. Он стал звать людей на помощь, а потом мы подняли вас и вместе вытащили наверх.

— Много было народу в метро?

Люди переглянулись между собой.

— Порядочно. Как всегда, — ответил мужчина.

Петр вздохнул.

— Помогите мне встать. Не надо скорую. Мне уже лучше.

Ему помогли подняться на ноги.

Слегка шатало: он оперся о стену и достал из кармана мобильный телефон.

Девять пропущенных звонков от Грановского.

— Не беспокойтесь за меня, — сказал он. — Все действительно в порядке. Пожалуй, я действительно подожду врачей. А сейчас мне надо позвонить.

Он набрал номер Грановского. Тот поднял трубку сразу же.

— Алло. Что с вами? Где вы? — голос его был разгоряченным и раздосадованным.

— Добрый вечер. Я прошу простить меня… Мне стало очень плохо в метро. Потерял сознание. Я не мог отзвониться.

— Слава богу, что с вами все в порядке! — голос его заметно смягчился. — Я страшно переживал. Идите сегодня домой, отдыхайте. Ложитесь спать. Вы слишком мало спите.

— Да… Спасибо. Я так и сделаю.

— Ваш коллега, кстати, тоже приболел. Сегодня на дежурстве побуду я. Если вы сможете выйти завтра вечером, было бы очень здорово. Но судите сами по состоянию здоровья. Не мучайте себя, пожалуйста. Вы должны быть здоровым и сильным.

— Я постараюсь. Хорошо. Спасибо.

— Пожалуйста, позвоните завтра днем и скажите, как чувствуете себя.

— Да. Хорошо.

— Всего доброго. Берегите себя.

— Да. Спасибо.

— До свидания.

Грановский повесил трубку.

— Пожалуй, все-таки не буду ждать врачей. Поеду домой. Мне уже намного лучше. Буду очень благодарен, если подскажете какой-нибудь наземный транспорт до Приморской, — улыбнулся он женщине.

Домой он вернулся к десяти часам вечера.

Кот, как всегда, сразу метнулся к нему в ноги и начал тереться щеками о брюки. Не раздеваясь, Смородин сел на стул и схватился руками за голову. Кот прыгнул ему на колени и заглянул в глаза.

Петру хотелось что-то сказать коту, но он так и не придумал никаких слов. В голове было абсолютно пусто. Есть не хотелось. Не хотелось спать. Он не знал, что делать теперь. Все, что происходило с ним в последнее время, казалось бредовым сном, из которого нужно было куда-то проснуться. Но куда можно проснуться из реальности?

Ему не хотелось рассказывать об этом Грановскому. Он даже начал жалеть о том, что рассказал Герману, хотя кому еще можно было рассказать? Никого, кроме Германа, у него нет. И не будет. Теперь ты сумасшедший, подумал он, и дни твои закончатся в психушке. Вот она, твоя реальность — кот, пустой коридор, открытая на кухне форточка, десять вечера на циферблате, паническая атака в метро. Нет в твоей реальности никаких неизвестных станций, никаких стариков, никаких ночных городов, никаких черных статуй. Все это в твоей голове. И когда ты умрешь, все это наваждение исчезнет. Останется кот, останется пустой коридор, может быть, даже будет десять часов на циферблате, и форточка будет так же открыта, как и сейчас, и холодный ноябрьский ветер будет завывать с улицы. Проснуться из реальности можно только так.

Он лениво разулся, разделся, покормил кота и сел на кухне с кружкой холодного чая.

Захотелось бросить все к чертовой матери, собрать последние деньги, сесть на поезд и куда-нибудь уехать.

Зазвонил телефон. Это был Герман — больше никто не мог позвонить ему в такое время.

— Да, — ответил ему Смородин.

— Здравствуй. Не отвлекаю?

— Нет. Я не на работе.

— Что так?

— Стало плохо в метро. Грановский отпустил домой.

— Опять?

— Да.

— Плохо.

— Знаю. Что ты хотел?

— Хотел поделиться радостью — у меня будет небольшая временная работа.

— Поздравляю. Что нашел?

— Ты будешь смеяться.

Ха-ха, подумал Петр. Конечно.

— Я возвращался домой, — продолжал Герман. — И увидел отряд красноармейцев.

— Что?

Петру даже не хотелось больше ничему удивляться.

— Отряд красноармейцев.

— Теперь и ты сходишь с ума?

— Нет, — в трубке раздался смех. — Это были мои старые знакомые. Реконструкторы Великой Отечественной. Они шли на съемки фильма о начале блокады Ленинграда. Среди них был мой хороший приятель Дима, он предложил мне тоже поучаствовать в массовке. Дадут комплект формы. Деньги платят хорошие. Послезавтра будет еще один съемочный день и я пойду туда.

— Это очень хорошо. — Петр даже улыбнулся. — Поздравляю тебя.

— Если хочешь, тоже можешь поучаствовать.

— Я подумаю.

— Думай-думай. Как ты себя чувствуешь?

— Как всегда. Уже лучше.

— Ну, хоть так. Ладно, спокойной ночи тебе и хороших снов. Завтра еще созвонимся.

— Спокойной ночи.

— Постой.

— Да.

— Насчет вчерашнего…

— Не надо.

— Ладно. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Глава седьмая

Однажды в Ленинграде началась блокада.

Белые не могли смириться с тем, что Ленинград теперь открыт для всех советских людей, и поэтому они возвели вокруг Ленинграда высокую стену с колючей проволокой, поставили на стражу православных казаков, чтобы никто не выбрался, построили много вышек с прожекторами и каждый день сбрасывали на город бомбы.

Советские люди думали, что это наказание за то, что они отошли от заветов Ленина, придумали себе время, завели часы и отмерили для каждого дня ровно 24 часа.

Город горел, рушились дома, полыхала Ильич-трава. Люди умирали прямо на улице, и их несли сжигать на станцию метро Парк Победы.

В некогда зеленых парках теперь торчали только почерневшие стволы деревьев, разноцветные дома обгорели и стали темно-серыми, стеклянные купола оплавились, раскололись, треснули и со звоном обрушились в пыль и грязь умирающего города. Фрактальные проспекты перерезались линиями баррикад и окопов, размылись кляксами глубоких воронок. Упали зеркальные небоскребы, завалили улицы бесчисленными отражениями, и каждый, кто случайно пробегал мимо, спасаясь от бомбежек, мог видеть в каждом осколке себя.

А еще в Ленинграде перестали идти часы. Времени больше не было, но люди уже разучились придумывать его для себя и управлять им как угодно.

И скоро в городе не осталось ни одного целого дома, только мавзолей Ильича остался цел, ибо его невозможно было разрушить. Тогда уцелевшие жители спустились в метро, чтобы выжить и переждать блокаду.

В ленинградском метро не было поездов и эскалаторов. Там были низкие своды и потемневшие стены, украшенные древними надписями. По веткам туннелей бродили невиданные доселе страшные животные, крупные насекомые роились в потаенных уголках, и ползучие гады прилипали к стенам и потолкам. Еще в ленинградском метро было темно и сыро. Воды в туннелях было по колено, и с потолка постоянно капало на голову.

На голову капало всегда.

В метро ленинградцы перестали спать, потому что даже если им удавалось заснуть, несмотря на постоянное капанье, сны им снились настолько ужасные, что заново засыпать совсем не хотелось.

Глаза ленинградцев привыкли к постоянной темноте, стали выпуклыми и желтовато-зелеными; уши ленинградцев привыкли к постоянному грохоту бомбежек, что доносился сверху. Ноги ленинградцев привыкли к постоянной ходьбе по колено в воде, распухли, разрослись перепонками, а кожа их привыкла к влажности и стала постепенно покрываться тонким слоем чешуи. Ленинградцы забыли советский язык и говорили теперь только на своем наречии. Разговаривали они очень редко, поэтому слов в этом наречии было мало — все необходимые мысли и чувства можно было выразить несколькими звуками.

Лишь к одному не могли привыкнуть ленинградцы — к каплям воды, которые постоянно падали на макушку и стекали по лбу. В какой-то момент стук капель стал заменять им часы, и для них снова началось время, от которого они так отвыкли. Но время было уже не нужно им и воспринималось скорее как наказание, нежели как необходимое условие существования.

И когда через много-много лет бомбежки наконец прекратились, никто не заметил этого, потому что их уже было почти не слышно. Только многолетние старики с дрожащими от старости плавниками и облезлой чешуей в тот момент устремили головы вверх и тяжело вздохнули.

А наверху в разрушенный, стертый начисто Ленинград вошли белые. Вошли они не сразу — три раза посылали они разведотряды, и только третий отряд вернулся обратно. Тогда белые горделиво въехали на своих конях под православные песнопения, долго и заливисто смеялись, писали матерные слова на руинах города, а затем устроили грандиозную пьянку на три дня и три ночи. И напились они, и стали плясать и орать цыганские песни, и пели они так, что даже ленинградцы слышали их под землей.

А потом они свезли со всего мира рабов и отстроили новый город на этом месте — большой, красивый, современный — и это уже был не Ленинград.

Только мавзолей Ленина остался стоять посреди города, потому что трогать его белые побоялись.

И строить под городом новое метро они тоже побоялись.

* * *

А пока он спит, подумал Мюнхгаузен, на подоконнике уже выросли вечерние желтые тюльпаны, и он даже не заметил, как они поднялись из земли, распустились, встали в свой полный рост — а теперь уже поздно. Придется ему ждать утра, чтобы снова увидеть их. Странно, он никогда не ел их сам. А ему стоило бы попробовать — хотя нет, тогда он все поймет и не станет есть ничего, кроме желтых тюльпанов. А тогда не достанется мне. Нет, не надо ему их пробовать. Ха, вот он перевернулся на левый бок — значит, пытается снова уснуть. Нет уж, дружище, я лучше тебя знаю, когда тебе надо вставать.

Кот спрыгнул с подоконника и забрался на кровать, а затем принялся нагло топтаться по одеялу.

Вот так, вот так, просыпайся, с добрым утром тебя, хотя сейчас вечер — ты опоздаешь на работу. Это будет ужасно. Не пытайся меня отогнать — я укушу тебя за пятку. Вот так… Ха! Промахнулся! А за вторую? Даже не думай ударить меня. И еще раз, и еще, а вот тебе лапой! Вставай, говорю тебе. За окном сейчас серое небо, но дожди наконец прекратились. И сегодня у тебя закончатся сигареты — не зря я загнал предпоследнюю пачку под кровать, где ты не сможешь её найти. Вставай, сонная харя, вставай.

Петр перевернулся на другой бок.

* * *

«Из воспоминаний Якова Алексеева, соседа Юлиана Фейха в последние годы жизни.

Фейх очень хотел снова на фронт. Его не пускали — он сильно хромал из-за ранения, полученного еще в Гражданскую. Говорили, что его литературное творчество поможет фронту больше, чем умение стрелять. Он злился и негодовал, но и сам прекрасно понимал, что будет скорее обузой для всех остальных. Но я помню, как за месяц до смерти мы с ним говорили о войне — а о чем еще можно говорить в такое время? — и он пообещал, что умрет на фронте с оружием в руках. К тому времени он уже очень плохо выглядел — похудел еще сильнее, чем я. Я пытался помочь ему, чем мог, но получалось не всегда — ведь я сам должен был как-то выжить.

Той зимой умерли все, кого мы знали. В квартире мы остались вдвоем.

Когда настал 43-й, появилась и надежда на то, что все это скоро закончится. В воздухе бродило заметное оживление. Мы получали хорошие новости с фронта, и это порой радовало сильнее лишнего куска хлеба. А Фейх все говорил о том, как он пойдет на фронт. Как он обманет комиссию, притворившись здоровым, возьмет винтовку и пойдет убивать немцев. Только этого он хотел — убивать немцев. Я думаю, если бы он все же снова пошел на фронт, он все же успел бы забрать с собой на тот свет десяток-другой фрицев. Вот сколько в нем было тогда ярости. Он был очень сильным человеком. Он говорил: „Я умру с оружием в руках. Только такой видится мне моя смерть. Я переживу голод, переживу холод, выдержу любые болезни. Меня убьет только пуля, граната или штык.“

Но все вышло иначе. Меня положили в госпиталь с пневмонией. Фейх остался в квартире один. Я был уверен, что он переживет меня, что мне конец. Однако, я выкарабкался. А когда я вернулся в квартиру в середине февраля, там уже было пусто. Он умер в собственном кабинете, так и не дописав свою книгу. Где сейчас эти недописанные отрывки — тоже никто не знает. Но оно и к лучшему.»

Смородин закрыл книгу.

Надо было позвонить Грановскому и сказать, что сегодня самочувствие намного лучше.

Он проспал всю ночь и половину дня. Снилось что-то очень тяжелое, душное, неправильное, но он никак не мог вспомнить, что именно. Это было и к лучшему: некоторые сны лучше забывать сразу после пробуждения.

Петр прошел в ванную, включил воду и посмотрел на себя в зеркало — недельная щетина, синие круги под глазами, похудевшее лицо, впалые щеки. Может быть, именно так выглядел в то время Фейх, подумалось ему вдруг.

Он подставил ладони под струю из-под крана и опустил воду в лицо: стало легче и спокойнее. Вода всегда успокаивала его. Когда ему было не по себе, он всегда шел туда, где есть вода — и становилось легче.

Выходя из ванной, он набрал номер Грановского.

— Слушаю вас.

— Добрый день. Я чувствую себя намного лучше и могу сегодня…

— О, не беспокойтесь. Сегодня на работу выходит ваш коллега. А вы приходите завтра. Все в порядке.

— Хорошо. Спасибо. Тогда до завтра.

— До завтра. Отдыхайте.

Петр почувствовал облегчение и вместе с тем некий азарт. В его голову пришла мысль о том, что было бы неплохо зайти сегодня в музей и поговорить со сменщиком о том, что здесь происходит.

Кто он вообще такой, этот коллега? Как он выглядит? Грановский никогда не рассказывал о нем.

«Почему я не подумал о нем раньше, — разозлился на себя Петр. — Может быть, уже все было бы понятно».

Кот сидел на стуле и смотрел на него, прищурив глаза.

— Все будет хорошо, — подмигнул ему Петр.

Рабочий день начинался через два часа. Было бы хорошо добраться до музея к десяти, чтобы быть точно уверенным в том, что Грановский уже ушел.

Он сел за стол, закурил и набрал номер Германа.

— Да? — его голос был уставшим и недобрым.

— Привет. Сегодня я иду в музей. Буду разговаривать со своим сменщиком. Наверняка он что-то знает. Ты со мной?

— Нет. Извини. Прямо сейчас я еду за формой для завтрашних съемок. Не могу.

Петр усмехнулся:

— Я почему-то знал.

— Не обижайся, пожалуйста.

— Все хорошо. Пока.

— Пока.

Час он провел в раздумьях, расхаживая кругами по комнате, а затем оделся и поехал в музей.

* * *

Смородин вдавил палец в дверной звонок.

Через минуту из-за двери послышался слегка встревоженный голос:

— Кто там?

— Добрый вечер. Меня зовут Петр, я ваш сменщик, тоже работаю в этом музее. Мне бы хотелось поговорить с вами кое о чем.

— Без проблем.

Дверь открылась. На пороге стоял полноватый, низкорослый парень с длинными светлыми волосами и красным лицом.

— Владимир, — представился он.

— Очень приятно. — Петр протянул было руку, но Владимир не ответил взаимностью.

— Не здороваться же через порог, — улыбнулся он. — Проходите.

Петр вошел в коридор, и тогда Владимир пожал ему руку.

— Не хотите чаю? — спросил он все с той же улыбкой. — Я заварил прекрасный чай. Он называется «Лапсанг сушонг». Пахнет старой советской лыжной смазкой. Бодрит и веселит.

— С удовольствием.

— Раздевайтесь. Куртку можно повесить сюда, кухня… Да, вы же здесь работаете. Извините.

— Да, — улыбнулся Петр, разделся и пошел за Владимиром на кухню.

На столе стоял большой фарфоровый чайник, который до этого всегда хранился в буфете.

— Очень удобный чайник, — сказал Владимир, заметив, как Петр на него смотрит. — Судя по всему, довоенный. Утащил бы домой, да нельзя. Садитесь.

— А сахар у вас есть?

— Что вы, этот чай нельзя пить с сахаром. Теряется весь вкус. Вы попробуйте.

Он налил в чашку сначала Петру, потом себе. Затем сел на стул.

— Так зачем вы сюда пришли? Что-то по работе? Или просто скучно?

— Понимаете, — Петр замялся, затем отхлебнул из чашки и поставил её на место. — Отличный чай. Так вот, понимаете, я хотел кое о чем вас спросить.

— Да, спрашивайте. Все равно мне здесь очень скучно и совершенно нечего делать.

— Вы не замечали здесь каких-нибудь странных вещей?

— В каком смысле? — Владимир непонимающе нахмурился.

— Странных вещей. Необычных. Может быть, вам снились странные сны.

— Иногда снятся, конечно. Сны бывают разные. Но на работе я не сплю.

— Попробуйте вспомнить. Пожалуйста. Может быть, что-то напрягает вас здесь?

— Разве что скука, — улыбнулся Владимир.

— Неужели ничего необычного и непонятного? — Петр выглядел растерянным, — вообще ничего?

— Ничего. Абсолютно. Не совсем понимаю, конечно, что вы имеете в виду. Вам здесь было неуютно?

— Не то, чтобы… Впрочем, ладно. Спасибо. Извините, что потратил время.

Он поставил чашку с недопитым чаем на блюдце и поднялся со стула, но Владимир одернул его.

— Подождите, — и улыбнулся. — Вы пришли сюда, стали расспрашивать меня о странных вещах и хотите просто так уйти? Не поймите меня правильно, но мне интересно, что такого странного происходит здесь, когда вы на работе?

Петр замешкался.

— Расскажу как-нибудь потом. Да и это, в общем-то, не особенно важно.

— Ну уж нет. Сказали «А», говорите и «Б». Если говорить начистоту, атмосфера здесь действительно странная. Пару раз мне было не по себе. Вы заинтересовали меня. Расскажите, пожалуйста.

— Вы можете подумать, что я сумасшедший.

— Помилуйте! Мой отец — психиатр. Он сказал бы, что вы абсолютно здоровый человек.

— Хорошо. Но я предупреждал. И еще я прошу вас: пожалуйста, не рассказывайте это Грановскому, — Петр неуверенно сел на стул и снова взял в руку чашку.

— Конечно. Считайте, что я надгробный камень. Ничего не скажу.

— Однажды ночью я вышел отсюда на улицу и оказался в совершенно другом месте.

Владимир снова непонимающе нахмурился.

— Это место, — продолжал Смородин. — Не похоже на наш город. Там все другое. Там царит мертвая тишина. Нет людей. Совсем другие дома, другая планировка улиц. Там стоят статуи странных воинов в древних доспехах.

— Продолжайте, — не отводя глаз от Петра, Владимир полез в карман за сигаретами. — Вы курите?

— Да, — Петр тоже достал сигарету и закурил. — А самое странное, что это место я однажды где-то видел. Меня не покидало ощущение «дежа вю». Там все совсем по-другому. Абсолютно чистое небо. Звезды. Даже воздух другой, более чистый. И еще иногда там бывает очень страшно. Я немного гулял там, а потом возвращался сюда, а утром, когда уходил из музея, эта дверь снова вела в наш город, каким я привык его видеть. Это все очень странно. Я бы согласился с тем, что это сон, но это выглядит слишком реалистично. К тому же однажды я пригласил сюда своего хорошего друга, и он тоже все это видел. Все то же самое. Я не знаю, что думать об этом. Поэтому и пришел к вам.

— Удивительное дело, — медленно проговорил Владимир, не переставая хмуриться. — Слушайте, а что это за друг, которого вы пригласили сюда?

— Вы, может быть, даже знаете его, — Петр слегка улыбнулся. — Это Герман Каневский, известный телеведущий.

— Как вы сказали? Каневский?

— Да.

— Не знаю. Не слышал о таком никогда. Впрочем, я редко смотрю телевизор, поэтому откуда мне знать… Слушайте, а может быть, вы здесь употребляли какие-нибудь вещества? Случайно, — смущенно добавил он.

— Я так и знал, что вы это спросите. Не надо было рассказывать.

Петру захотелось немедленно встать и уйти.

— Извините, я не хотел обидеть. Все это действительно странно. Я даже не знаю, что сказать. Ничего подобного здесь не видел, несмотря на то, что пару раз выходил ночью за сигаретами.

— Ничего. Спасибо, что выслушали. Вы точно не расскажете об этом Грановскому?

— Точно. Обещаю. А еще обещаю, что сегодня обязательно выйду в ночи на улицу. Мне стало интересно.

Петр усмехнулся.

— А теперь я пойду. Спасибо за чай.

— Да. Я провожу вас.

Петр вышел в коридор и накинул куртку.

— Что ж, — он пожал протянутую руку. — Спасибо. Может быть, как-нибудь еще зайду. Да и вы заходите.

— Постараюсь. Всего хорошего, — улыбнулся Владимир.

Петр вышел на лестничную площадку, и Владимир все с той же улыбкой закрыл за ним дверь.

И тогда Петр увидел, что на двери висит табличка с надписью:

ПОЛЕЗНЫЕ МНЕ ЛЮДИ

Он в ужасе отшатнулся, глаза его округлились. Испуганно заколотилось сердце. Он положил руку на грудь, чтобы успокоиться и отдышаться. Затем в его голову пришла идея. Он подошел к двери и нажал на кнопку звонка.

Прошла минута. Никто не открыл. Не было слышно даже шагов по коридору.

Он нажал еще раз.

Никого.

Он вдруг ощутил невыразимое одиночество, какое чувствовал бы человек, который вдруг остался совершенно один во всем мире.

Он перестал бояться, потому что сил бояться больше не было. Страх исчез, осталось лишь одиночество — огромная дыра внутри, где-то на уровне солнечного сплетения.

Медленно он спустился вниз, открыл дверь и увидел тот самый двор. На двери все так же было написано «Здесь живу только я». Все такое же абсолютно чистое звездное небо, такой же чистый воздух — только больше не было страха, была лишь ноющая тоска, которая ощущалась почти на физическом уровне.

Петр оглянулся назад и поднял голову вверх. В квартире Фейха горел свет.

Он почему-то улыбнулся.

Он прошел через арку и вышел на улицу. Все оставалось таким же, как в прошлый раз. Все так же гудели провода над головой и не было видно ни одного человека, но в некоторых окнах горел свет одного и того же лимонно-желтого оттенка.

Только сейчас он заметил, что даже звук собственных шагов слышался здесь иначе: он звучал четко, будто от солдатских сапог, и отдавался еле слышным гулким эхом.

Он дошел до той аллеи, где они были в прошлый раз с Германом.

Где-то вдалеке послышался звук проезжающей машины, но на этот раз он не испугал Петра.

«Пускай себе едет, — подумал он. — Это не мое дело».

Он дошел до скамейки, на которой они сидели с Германом, сел на неё и огляделся вокруг.

Свет в некоторых окнах горел одинаковым и ровным оттенком. В них не было видно силуэтов людей, на подоконниках не стояли цветы, и даже шторы, как ему показалось, были совершенно одинаковыми.

В воздухе пахло удивительной свежестью, будто сейчас не ноябрь, а середина мая, и сейчас только что прошла первая гроза.

Этот запах приносил в сознание Петра какое-то удивительное спокойствие и понимание того, что все происходящее — правильно.

Так и должно быть.

Ему захотелось спать.

Он скрестил руки на груди, устроился в скамейке поудобнее и закрыл глаза.

И весь мир засыпал вместе с ним.

Засыпали чудесные золотые рыбки в круглых фонарях.

Засыпала статуя воина в удивительно красивых доспехах.

Засыпали лимонно-желтые огни окон в домах, которые тоже медленно и спокойно засыпали.

Засыпали провода, гудящие над головой.

Засыпали темные силуэты деревьев на аллее.

Засыпали даже звезды на прозрачном небе.

И само небо засыпало.

Лишь один Петр не смог заснуть, потому что над его ухом вдруг стали громко и неприятно говорить.

— Развелось бомжей, что же делать-то теперь будешь, а.

Он открыл глаза.

Перед ним стоял дворник в грязном оранжевом жилете и с метлой в руках.

— Что смотришь? Вставай и иди спать домой! Дом-то у тебя хоть есть?

Петр оглянулся: он сидел на скамейке в скверике возле перекрестка улиц Некрасова и Маяковского. Небо было темным, плотным и слегка отсвечивало грязно-оранжевым. Он сунул руку в карман и достал телефон: было шесть часов утра. По улице с шумом и сигналами проносились автомобили. Падал неприятный снег, мелкий и мокрый. Ему вдруг стало холодно.

— Есть, — с улыбкой ответил он дворнику и встал со скамейки.

* * *

Петр пришел домой, тут же достал неоконченное письмо для Фейха, сел за стол и несколько раз перечитал его.

Я тоже не знаю, зачем это пишу. Меня зовут Петр Смородин, я ночной смотритель вашего музея. Да, Юлиан Александрович, теперь ваша квартира — музей. Ваши стихи знают и любят.

Сейчас 20** год. Ваше письмо пролежало под паркетом больше шестидесяти лет. Видимо, я — первый, кто нашел его и уж точно первый, кто решил на него ответить. Если это, конечно, не шутка. Если честно, я очень боюсь, что это шутка. Но почему-то верю вашему почерку.

Что я могу рассказать?

Война закончилась победой в сорок пятом году. Ленинград выстоял в блокаду. Наши войска взяли Берлин. Гитлер застрелился, а его ближайшие соратники кончили жизнь на виселице.

В 1961 году человек полетел в космос. Это был советский космонавт Юрий Гагарин.

Он взял ручку и продолжил писать с того места, на котором закончил в прошлый раз.

В Советском Союзе сейчас хорошо. У нас давно не было войн и потрясений. Мы активно изучаем космос, наши ученые готовят высадку советских космонавтов на Марс — это должно случиться уже через пару лет.

Ленинград растет и ширится. Здесь красивые и чистые улицы, широкие проспекты, прозрачные реки. У нас осталось много памятников блокаде, и современным детям рассказывают об этой войне то, что они должны знать.

Вас помнят и любят.

Ваша квартира, которая теперь стала музеем, находится в отличном состоянии. Все ваши вещи и вся мебель в целости и сохранности. Я регулярно подметаю и мою пол, сметаю пыль, забочусь о каждой вашей вещи — все для того, чтобы ваша квартира казалось такой, как будто вы покинули её вчера.

Вот и все, что я хотел сказать.

Всего хорошего.

Петр Смородин.

Он сложил письмо в четыре раза и положил в карман рубашки.

Сегодня вечером начнется его очередная смена.

Теперь он знал, чем будет там заниматься.

* * *

— Ребята, быстрее, быстрее. Мы тоже не хотим остаться тут до вечера! Прически у всех правильные? Идите все на площадку, это прямо и направо, там разберемся. Через десять минут построение, ребята, через десять минут! Кто еще не оделся, одевайтесь быстрее!

Помощник режиссера, худой и энергичный парень в розовом свитере, напоминал Герману амфетаминщика своими резкими движениями и активной жестикуляцией.

— Стой. Ты. Да, ты. Сними фуражку. К парикмахеру. Туда. Быстро, быстро, там еще несколько человек. Ты, — он показал на Германа, — сними фуражку. Все в порядке, на площадку. В темпе, в темпе, мы не можем больше ждать!

Герман прошел на площадку, где уже выстроилось около пятидесяти человек в одинаковых серых шинелях и с синими фуражками. За спиной непривычно тяжело висел солдатский вещмешок, за плечом — винтовка.

Все эти люди были абсолютно незнакомы ему, и он чувствовал себя слегка неуютно.

— Поправь фуражку, — обратился к нему вдруг молодой рыжий парень с веснушками. — Не надо носить её набок.

Герман поправил фуражку.

— Вот так, — парень улыбнулся. — У тебя не будет сигареты?

Герман порылся в кармане шинели и достал пачку.

— Спасибо, — ответил парень. — Как-то здесь неуютно. Я никого не знаю. Как тебя зовут?

— Герман.

— Леша. Очень приятно.

Они пожали друг другу руки.

— А ты не реконструктор? — спросил Леша, закуривая сигарету.

— Нет. Я впервые в жизни надел эту форму. Друзья предложили, — неловко ответил Герман.

— Я так и понял. Застегни крючок на шинели, — улыбнулся Леша.

На площадку снова вбежал помощник режиссера.

— Ребята! — закричал он в громкоговоритель. — Мы скоро начнем. Предупреждаю сразу: будет очень сложно и очень долго. Будем снимать сразу несколько сцен. Сначала — построение. Вам придется построиться примерно так, как вы стоите сейчас. Когда закончим с построением, будем снимать, как вы бежите. Потом будет самое сложное — оборона. Мы будем долго снимать вас из окопов. На вас будут нападать немцы. Подробности этой сцены объясню позже. Сейчас операторы окончательно разберутся с техническими вопросами, и мы начнем.

Мелкий и колючий снег падал на лицо.

Было холодно.

Герман поежился и поправил винтовку, сползшую с плеча.

Глава восьмая

Однажды белые решили вынести Владимира Ильича Ленина из мавзолея и закопать его в земле. По их обычаям мертвецов обычно закапывали, а Владимир Ильич лежал в своей усыпальнице, как будто и не мертвый вовсе. Это очень не нравилось белым. «Живым людям место на земле, а мертвым — под землей» — так говорили они, — «Негоже мертвому человеку быть на земле, иначе получается, будто он живой». Долго вынашивали они план, как закопать Ильича. Средь бела дня при всем народе им делать этого не хотелось, и поэтому они решили пробраться темной ночью в мавзолей, выкрасть оттуда Ленина, отвезти его в лес и закопать, чтобы никто никогда не узнал, где он похоронен.

На том и порешили.

И однажды в полночь прокрались они в мавзолей, взяли Владимира Ильича за руки и ноги, вынесли из усыпальницы и положили в грузовик. И поехали за город. Долго они ехали и в конце концов остановились на окраине темного дремучего леса. Отнесли Ленина в лес, отыскали небольшую поляну, вырыли глубокую могилу и опустили в неё Ильича. А затем закопали и поставили небольшой крестик без имени. Перекрестились, вздохнули облегченно, утерли пот со лбов да и разошлись по домам.

А на следующее утро пришли они в мавзолей и глазам своим не поверили: лежит Владимир Ильич, как и лежал, в стеклянном гробу.

Будто и не выносил его никто.

Сильно удивились белые. Вернулись в лес, раскопали могилу — а в ней никого. Задумались тогда белые. «Как это у него получилось?» — недоумевали они, — «Ведь мы своими руками вынесли его и похоронили!».

Дождались белые прихода ночи, снова проникли в мавзолей, снова вывезли Ильича за город и снова закопали в той же самой могиле. Перекрестились они, утерли пот со лбов и разошлись по домам. А у могилы поставили своих людей, чтобы они сторожили Ленина и не позволили ему вернуться.

А утром пришли они в мавзолей и увидели, что в Ленин лежит в своем гробу. Переполошились белые не на шутку. Вернулись к могиле и стали бить тех, кто её сторожил. А они и говорят: «Не знаем мы ничего! Всю ночь глаз не смыкали — ни звука, ни шороха не было!»

Тогда белые решили сжечь Владимира Ильича Ленина и развеять пепел по ветру.

Так и сделали — следующей ночью снова вынесли его из мавзолея, снова отвезли в тот же лес и на ту же поляну, соорудили огромный костер и положили на него Ильича. И подожгли. Затрещали сухие поленья, загорелся Владимир Ильич. Всю ночь горел, и только пепел от него остался. Развеяли белые его по ветру, перекрестились и вздохнули: «Наконец-то избавились мы от него! Господь нам помог!». И уже под утро разошлись по домам.

Но недолго они спали.

Проснулись белые от страшного грохота.

Выбежали, в чем были одеты, на улицу, и увидели Ленина.

Огромный Ленин шел по городу, сотрясая семимильными шагами асфальт.

Он давил людей, переворачивал машины, сокрушал многоэтажные бетонные дома. Под его ногами дрожала земля и поднимались столбы пыли, глаза его горели неземным огнем и извергали сверкающие разряды молний, испепеляющие все вокруг. Огромный Владимир Ильич Ленин разрушал город, и небо над ним было сурово-темное, и огнем были охвачены жилые кварталы. И убил Ленин всех белых, впечатал их тела сапогами в асфальт дорог, обрушил на них тяжелые бетонные блоки, загнал их в самое пекло пожаров, утопил в реках, вышедших из берегов. И его громогласный отчаянный голос трубил и ревел на сотни километров вокруг:

— Где вы? Где вы, мои друзья-красноармейцы? Где вы, верные мои ученики? Где вы, с которыми делил я и хлеб и воду? Где вы все, кто всегда был со мной рядом? За что вы оставили меня? За что вы оставили меня? За что вы оставили меня?

* * *

— Здравствуйте!

У Грановского было слегка обеспокоенное лицо, но его улыбка выражала заботу и доброжелательность.

— Добрый день. Мне уже намного лучше, — ответил Петр. — Я готов работать.

— С вами точно все хорошо? Вы уверены, что сможете работать?

— Уверен. Абсолютно.

— Вот и прекрасно. Пусть у вас все будет хорошо.

Грановский улыбнулся, накинул на плечи пальто, попрощался с Петром коротким рукопожатием и вышел из музея.

Смородин закрыл за ним дверь.

Первым делом он вытащил из кармана письмо для Фейха и положил его под паркет в том же месте, где обнаружил первое письмо.

Затем он пошел на кухню и принялся варить кофе. Спать этой ночью он не собирался.

Выпив кофе, он взял из ванной швабру и принялся подметать пол на кухне.

Грязи было много.

Подметя пол, он вытер пятна со стола и провел влажной тряпкой по подоконнику.

Затем он начал подметать коридор.

После коридора он подмел во всех комнатах Фейха. В центре каждой комнаты теперь образовались ровные кучи разнообразной грязи, пыли, обрывков бумаги, пуговиц, монет и даже сигаретного пепла. Видимо, здесь очень давно не наводили порядок.

Он выбросил все в мусорный пакет, прошел в ванную, налил в тазик теплой воды, добавив туда немного жидкого мыла, смочил тряпку и принялся мыть полы во всей квартире.

Мыл долго и тщательно, не оставлял без внимания ни один угол, застарелые пятна пытался отскрести ножом.

Затем еще раз вымыл пол водой, уже без мыла, а после этого вытер все насухо.

На все это ушел час.

Пол сиял чистотой, и от него поднимался удивительный запах майской свежести — почти такой же, какой он ощущал этой ночью на скамейке.

Смородин улыбался.

Он отдохнул и выпил еще кофе. Затем поднял стекла со всех витрин, раздобыл в ванной еще одну тряпку, смочил её водой и принялся вытирать пыль.

* * *

— Стоп! Все хорошо, все прекрасно, все молодцы. Пехота, вы молодцы. НКВД, все правильно делаете, отлично бежите. Но вот ты! Ты, парень в очках и с петлицами старшины! Какого хрена ты опять посмотрел в камеру? Какого хрена, я тебя спрашиваю? Из-за тебя семьдесят человек сейчас снова будут бежать к этим чертовым окопам! Не надо смотреть в камеру, мать твою, никогда, ты меня слышишь? Заново! Все на исходную!

Герман издалека увидел этого парня в очках: он явно был смущен.

Солдаты уныло разбрелись на исходные позиции.

У Германа вспотела спина под шинелью: эту сцену они снимали уже второй час. Второй час они бежали занимать окопы и уходили обратно, бежали и уходили обратно, чтобы в фильм вошел эпизод из нескольких секунд.

«Зато точно не буду толстеть», — подумал он про себя с улыбкой.

Леша оказался веселым и добрым парнем: он подружился с половиной массовки и все время подбадривал всех шутками, когда казалось, что сил продолжать уже нет. Больше всего он болтал с Германом. Они даже обменялись телефонами.

— Начали!

И солдаты снова побежали к окопам. Перед ними, описывая давно изученную траекторию, пролетала камера, установленная на огромном кране.

Герман добежал до окопа, запрыгнул вниз и пригнулся. Справа от него пригнулся Леша.

— Стоп. Снято! Всем спасибо. Можете отдохнуть десять минут. Затем начнем снимать оборону. Немцы уже пришли?

Наконец-то, подумал Герман.

Они с Лешей переглянулись и улыбнулись.

Солдаты устало зааплодировали.

Каневскому вдруг показалось, что здесь, в этой массовке, из которой он не знаком почти ни с кем, он чувствует себя по-настоящему своим. Все они в одинаковых серых шинелях, с одинаковыми петлицами и фуражками, с одинаковыми винтовками — и он, Герман Каневский, в непривычной для него солдатской форме.

Герман никогда не любил войну и оружие — все это раньше было ему абсолютно чуждо, но теперь он, освоившись с винтовкой Мосина, чувствовал себя так, будто держал её в руках всю жизнь.

«Петру бы понравилось, — думал он, — знаю, как он любит все эти штуки».

* * *

К полуночи квартира Фейха сияла чистотой и свежестью.

Петр вытер пыль везде: и с письменного стола, и с дивана, с печатной машинки, и с каждой полки книжного шкафа; он протер даже сами книги, которые тоже были покрыты толстым слоем пыли.

Оставался только глобус в кабинете Фейха.

Он снова прополоскал тряпку, снова промыл её теплой водой, слегка отжал и вернулся к глобусу.

Проведя тряпкой по его серой поверхности, он увидел, как из-под многолетнего слоя пыли проявился кусок Северной Америки.

Он улыбнулся, затем провел тряпкой дальше — и ему открылся темно-синий Атлантический океан. Затем из-под непроглядной пыли появилась Южная Америка, потом Европа и Азия. С каждым взмахом тряпки рыхлая серая пустыня превращалась то в Средиземное море, то в Африку, то в полуостров Индокитай, то в Австралию и Океанию.

Наконец с глобусом было покончено.

Смородин отнес тряпку в ванную, снова промыл её и повесил сушиться на батарею.

После этого он открыл нараспашку все окна в квартире; многие из них поддавались с большим трудом, и приходилось применять усилие, чтобы открыть их.

Холодный, болотистый, но при этом необычайно свежий и пьянящий ноябрьский воздух наполнил музей.

Смородин осмотрел результаты своей работы: все вокруг выглядело так, будто Фейх только вчера покинул свою квартиру.

Этот музей еще никогда не был настолько красивым.

Больше никакой пыли.

Освежающий воздух опьянял Петра: сейчас ему было абсолютно наплевать на то, что скажет Грановский, когда увидит все это. Конечно же, он его уволит.

Конечно же.

Да и пошел он к черту.

Петру стало холодно: вспотев от работы, он снял рубашку и ходил по квартире с голым торсом, но теперь на его теле выступили мурашки.

Очередная шальная идея пришла в его голову.

Он открыл витрину, в которой висела красноармейская форма Фейха.

На манекене был весь комплект: гимнастерка, штаны, тяжелая серая шинель с красными петлицами, солдатский ремень с одним подсумком, противогазная сумка и синяя фуражка бойца внутренних войск НКВД. Рядом стояла винтовка Мосина.

«Наверняка в такой же форме сейчас снимается Герман» — подумал он, улыбнулся и принялся расстегивать на манекене ремень.

Стрелки на циферблате показывали час ночи.

* * *

— Стоп! Немцы, ребята, сейчас сорок первый, а не сорок пятый! Вы наглые, самоуверенные, смелые. Вы должны идти красиво и с чувством гордости, у нас же все-таки кино! Зачем вы ковыляете, как клячи? На исходную!

Герман втайне злорадствовал: теперь он и его товарищи сидели в окопе и лениво отстреливались в то время, как немцы без конца бегали из стороны в сторону. Леша по-прежнему стоял рядом с ним и без конца рассказывал пошлые анекдоты.

Каждый раз одна камера проезжала на рельсах перед окопом, а вторая снимала бегущих немцев.

— Начали! — раздался голос режиссера.

Герман зарядил в винтовку холостой патрон и приготовился отстреливаться.

Немцам, видимо, усвоили урок и теперь шли более уверенно. Герману даже показалось, что их стало больше.

Загремели первые выстрелы.

— Пригибайтесь! — крикнул кто-то сзади.

Герман инстинктивно пригнулся, когда рядом с ним проехала камера.

В этот момент что-то просвистело над головой, и в лицо Герману посыпалась холодная земля.

Он отплевался, протер глаза и вдруг почувствовал, что справа на него навалилось что-то тяжелое. Он повернулся: это был Леша.

— Не падай, — улыбнулся ему Герман и дотронулся до плеча.

Но Леша не отвечал.

Герман схватил его за плечи и увидел, что его почерневший лоб залит кровью, а глаза закатились.

— Эй, что с тобой? — крикнул он, встряхнув его.

Голова Леши безвольно болталась из стороны в сторону, и только сейчас Герман заметил круглую рану в его лбу, прямо над правым глазом. Из раны без остановки хлестала ярко-алая кровь.

— Эй!

Он в панике обернулся назад. Солдаты, стоявшие рядом, высовывались из окопов и яростно отстреливались.

— Тут человека ранило!

Никто не обращал внимания.

Выстрелы загремели чаще. Снова что-то просвистело над головой, и снова на Германа посыпалась земля.

— Медсанбат! Срочно медсанбат! — закричал кто-то с другого конца окопа.

У Германа бешено заколотилось сердце.

Он осторожно выглянул из окопа.

Обе камеры куда-то исчезли.

Он увидел, что один из немцев целится в его сторону, и успел снова пригнуться до того, как раздался выстрел.

«Твою мать, это еще что такое», — пронеслось в его голове.

Леша лежал рядом. Из его лба по-прежнему хлестала кровь.

Все вокруг разительно переменилось. С обеих сторон он слышал выстрелы, грязный мат, приказы и звериные, нечеловеческие крики раненых.

— Огонь по противнику! Не отступать без приказа! — услышал он за спиной.

Он аккуратно выглянул из окопа и прицелился в первого попавшегося немца.

Нажал на курок.

Раздался выстрел.

Немец неуклюже пошатнулся и упал.

Зрачки Германа расширились, сердце заколотилось еще сильнее.

Он перезарядил винтовку, снова выглянул из окопа, снова прицелился и снова выстрелил.

Промах.

В висках бешено пульсировала кровь. Дыхание сбилось.

Он снова перезарядил винтовку и снова выстрелил. Еще один немец нелепо раскинул руки и рухнул навзничь.

Сзади послышался истошный вопль:

— Отступаем! Семенов, прикрывай из пулемета! Все назад, к грузовикам!

С правого конца окопа сухо застрекотал пулемет.

Герман торопливо полез из окопа назад.

* * *

В шесть часов утра в коридоре раздался звук открываемой двери.

Смородин насторожился и выглянул из комнаты.

На пороге стоял Грановский.

— Доброе утро! — сказал он, поправляя очки. — Я зашел проверить, как у вас… Что?

Быстрым и нервным шагом Грановский направился к Смородину, встал напротив него и сощурил глаза, оглядев его с головы да ног.

— Что вы… почему вы… зачем вы взяли форму и винтовку? Вам делать больше нечего?

Петр почувствовал себя школьником, разбившим дорогой учительский глобус. Он не нашелся, что ответить.

Грановский заглянул в комнату, и его глаза округлились от ужаса.

— Что вы натворили? — закричал он.

Он кинулся к сверкающему чистотой письменному столу, провел пальцем по его поверхности, задрожал, подбежал к открытой витрине с диваном, широко открыл рот и часто задышал.

— Вы… вы…

Смородин сунул левую руку в карман шинели, а правой крепче сжал ремешок винтовки.

— Что вы натворили? — повторил Грановский. — Зачем вы сделали это? Отвечайте!

Смородин крепко сжал губы, а затем неожиданно громко и резко для самого себя ответил:

— Не могу знать.

Грановский подошел к Смородину, снова оглядел его с ног до головы, заглянул в глаза, как будто изучая его, а затем отшатнулся на шаг назад.

— Вы понимаете, что вы все испортили? Музей пыли. Понимаете? Пыли. Её больше нет, — его голос стал тихим и растерянным. — Вы все сломали. Теперь все это барахло не представляет никакой ценности. Абсолютно никакой! — снова вскричал он.

— Если честно, — продолжил Смородин, с трудом подбирая слова, но пытаясь соблюдать в голосе твердость, — я не вижу никакой ценности в этой пыли. Это всего лишь пыль. К тому же, — он замялся, — я не думаю, что Юлиан Александрович одобрил бы саму идею такого музея.

Губы Грановского задрожали. Трясущимися руками он снял очки, затем снова торопливо надвинул их на переносицу.

— Знаете что, Петр? Вы уволены. Убирайтесь отсюда к чертовой матери. Вы сумасшедший. Я так и знал. Надо было додуматься до этого раньше. Ваше место — в больнице.

— А по-моему, сумасшедший здесь вы. Неужели идея собирать пыль не кажется вам безумной?

— Я? Я? — Грановский нервно засмеялся и начал ходить кругами по комнате, — черт вас возьми, Петр, то, что вы еще не лежите на принудительном лечении — ваша огромная удача! Господи, господи, как же теперь все вернуть… Между прочим, — он снова подошел к нему вплотную, — я пришел сюда как раз для того, чтобы уволить вас. Сменщик рассказал мне о том, что вы ему говорили. Психически больной работник мне не нужен. Надо было мне прийти раньше, хотя бы ночью. Я же знал, знал, что вы натворите здесь какую-нибудь пакость! Все. Убирайтесь. И заберите с собой ваши галлюцинации.

Комок ярости застыл в горле Смородина.

— Галлюцинации? — язвительно переспросил он.

— А чем еще это, по-вашему, может быть? Вы бродите по несуществующим местам, общаетесь с несуществующими людьми, а теперь еще и это?

— А может быть, как раз вам следует объяснить, что здесь происходит? И откуда это письмо? Может быть, вы его и подкинули мне? Но для чего?

— Какое еще к черту письмо?

Петр с торжествующим видом сунул руку за пазуху, чтобы достать письмо, но в кармане было пусто. Он резко изменился в лице.

— Вот это… Черт, оно же было там.

Он сунул руку в другой карман — там тоже было пусто. В карманах гимнастерки тоже. И в правом кармане штанов. И в левом.

— Оно же было там… — повторил он. — Письмо. От Фейха.

Грановский удивленно присвистнул:

— Голубчик, вам совсем нехорошо. Может быть, вызвать доктора? Я серьезно. Вы и выглядите плохо, похудели сильно, и несете какую-то чушь…

— Заткнитесь! — вскрикнул Петр, — спросите у Германа, он тоже это видел! Или вы и его объявите сумасшедшим?

— У какого Германа? — Грановский даже начал улыбаться, — из «Пиковой дамы» Пушкина? У него, знаете ли, тоже под конец поехала крыша, как и у вас, так что да, я объявлю его…

— Каневского!

— Германа? — Грановский улыбнулся еще шире, — Каневского? Хорошо, хорошо. Я обязательно спрошу. А вам вызову доктора. Скажите, когда вы в последний раз общались с… хм… Германом Каневским?

— Несколько дней назад, — Петр замялся.

— Хорошо. И как он, осмелюсь спросить, выглядел? Что он вам говорил?

— Перестаньте издеваться. Вы отлично знаете его. Мой хороший друг. Он посоветовал мне эту работу. Вы преподавали ему на кафедре режиссуры…

Грановский снова округлил глаза.

— Я не знаком лично ни с каким Германом Каневским.

— Режиссер! Актер! Телеведущий! Передача «Все обо всем»! — рука Петра, лежащая на ремне от винтовки, задрожала.

— Да, отличная передача. Иногда её смотрю. Уже пять лет её ведет замечательный Алексей Кондратьев, я знаю его по кафедре. А Германа Каневского лично не знаю. Черт, почему я не учился на психиатра?

Петр тяжело задышал и сделал шаг в сторону Грановского.

— Вы все прекрасно знаете, — медленно проговорил он, — не надо морочить мне голову. Это мой лучший друг. Я знаю его много лет. Он порекомендовал мне работать у вас.

— Хорошо, хорошо.

Грановский снова заулыбался (какая отвратительная улыбка, подумал Петр), подошел к книжному шкафу и примерно с полминуты разглядывал его, а затем вытащил тонкую книгу с темно-синей обложкой, подошел к Петру и протянул ему её.

— Вот. Полистайте. Мне просто интересна ваша реакция, — после этих слов он сделал несколько шагов назад и скрестил руки на груди.

Глаза Петра вдруг стали стеклянными. Он не мог отвести взгляд от обложки, на которой значилось:

КАНЕВСКИЙ ГЕРМАН СЕРГЕЕВИЧ

Ленинградская поэзия 30-х годов в лицах.

Лениздат, 1955 г.

Он открыл первую страницу: на титульном лице стояла черно-белая фотография человека, удивительно похожего на Германа, но чуть постарше, с небольшими морщинами на лбу.

Далее было оглавление: среди других малоизвестных имен значилось и имя Фейха.

Он открыл книгу на этой странице, но уже ничего не мог прочитать. Руки его затряслись, буквы перед глазами заплясали, запрыгали и сложились в огромное слово, пахнущее пылью и отсыревшей бумагой: СТРАХ.

Смородин захлопнул книгу. Крупный пот выступил на его лбу, учащенно забилось в сердце. Он поднял непонимающий взгляд на Грановского. Тот улыбался.

— Герман Каневский, известный литературный критик, близкий друг Юлиана Александровича. Умер в 1957 году. В книге о биографии Фейха, которую я давал вам почитать, тоже упоминается этот человек. А никаких других Каневских я не знаю. И очень сомневаюсь, что они существуют.

Смородин швырнул книгу на диван. Нащупал рукой дверной косяк и оперся на него. Его мысли путались.

— А эту работу, — продолжал Грановский, — вы нашли в интернете. Вы сами мне об этом говорили. Но, видимо, уже забыли об этом. Сядьте на стул, пожалуйста. И отдайте винтовку. Впрочем, все равно тот патрон, который лежит у вас в кармане — холостой. Но не стоит шуметь.

Смородин сел на стул, но еще крепче сжал ремешок винтовки.

— Отдайте винтовку. И шинель отдайте, — тихим и вкрадчивым голосом продолжил Грановский. — И гимнастерку. И сапоги.

— И фуражку, — пробормотал Смородин.

— Да.

Что-то вспыхнуло внутри. Петр резко вскочил со стула, снял с плеча винтовку и прицелился в Грановского. Руки его по-прежнему дрожали, стучали зубы, что-то злое и страшное пульсировало в висках.

Грановский рефлекторно отшатнулся, затем успокоился, деликатно кашлянул и, снова сощурив глаза, сказал:

— Положите винтовку. Кончайте эту клоунаду. Вы даже не сможете выстрелить. Эта винтовка деактивирована. Она не стреляет боевыми патронами. Успокойтесь, пожалуйста.

— Нет, — Петр продолжил держать левой рукой винтовку, упирая её в плечо, а правую сунул в карман шинели и нащупал там патрон.

— Если вы не прекратите это безобразие, я вызову милицию и скорую.

— Нет, — Петр достал патрон и медленно зарядил винтовку, передернув затвор.

— Вы псих. Вы чертов псих, — Грановский занервничал. — Вы не убьете меня холостым патроном. Уберите эту штуку и убирайтесь сами!

— Нет, — повторил Петр и выстрелил.

Раздался оглушающий грохот. Смородин почувствовал, как по барабанным перепонкам прошла звуковая волна, а в ноздри ударил едкий запах пороха.

Грановский открыл рот, резко отшатнулся к стене, возле которой стоял, и упал на пол, неуклюже размахивая руками.

Смородин поставил винтовку к столу, снял шинель и повесил её на спинку стула, медленно сел на него, зевнул, придвинул поближе к себе винтовку и снова повесил её на плечо — так надежнее. Затем он почувствовал сладкую усталость, прикрыл глаза и улыбнулся — впервые за долгое время он улыбнулся, и весь мир исчезал, как исчезает эхо после выстрела, как рассеивается дым, как растворяется запах пороха в холодном ноябрьском воздухе.

Нарастающий вой воздушной сирены разорвал воздух над городом.

Смородин разлепил глаза и поднял голову со стола, тут же наткнувшись щекой на что-то холодное: это была винтовка, которая висела на его плече.

Сирена не смолкала. Петр поднялся со стула, широко зевнул, по привычке прикрыв рот рукой, затем потянулся всем телом. Он увидел, что заснул прямо в форме, не снимая фуражки. Шинель висела на спинке стула.

Было холодно. Когда сирена на секунду умолкала, Смородин слышал, как за окном завывает ветер. Он огляделся вокруг: все в комнате было таким же, как и раньше. Грановского нигде не было.

Значит, это был сон, улыбнулся он себе. Впрочем, какая разница.

Он посмотрел в окно и увидел, как по темнеющему небу хаотично ползут лучи прожекторов противовоздушной обороны.

Огромный серебристый аэростат заграждения висел над домами, неуклюже покачиваясь.

Он опустил голову и увидел, что прямо перед ним на подоконнике лежит тонкая книга в твердом темно-красном переплете.

Крупным черным шрифтом на обложке было написано:

ЮЛИАН ФЕЙХ

ЛЕНИНГРАДСКИЕ СКАЗКИ

Лениздат

1943

Он взял книгу в руки, открыл на первой попавшейся странице и начал читать.

Давным-давно, когда еще не было в Ленинграде Блокады, а жители еще не придумали себе время, чтобы измерять количество прожитых суток, жил в городе красный трамвай.

Каждый день он катал ленинградцев по солнечным улицам, сверкая чисто вымытыми стеклами, а по вечерам возвращался к трамвайному кольцу и засыпал до утра.

Поскольку времени тогда еще не было, неизвестно, сколько продолжалась эта жизнь — может быть, месяц, может быть, несколько лет, а может быть, всего лишь пару дней. Трамвай не беспокоился об этом и просто делал свое дело — катал людей по Ленинграду. Жители любили его, всегда приветствовали добрым словом, дарили цветы и шоколадки.

Это продолжалось бы бесконечно (ведь когда не существует времени, все вечно, ничто не умирает и ничто не уходит), если бы однажды в Ленинграде не послышался неумолимо-размеренный звук часовых стрелок. Случилось это осенним утром, уже прохладным и темным. Сначала казалось, что этот звук — просто капли дождя на стекле.

Никто не знал, откуда в городе появились эти странные предметы. Но вскоре после появления первых часов стали появляться люди, узнавшие время. Этих людей можно было отличить по кожаным браслетам на руках. Скорее всего, из чувства своей глубокой обиды (а кому понравится узнать время?) они стали делиться этим знанием с другими. И узнавших время становилось все больше и больше.

Жители города стали понимать, что пресловутое время, оказывается — очень и очень дорогая вещь, и тратить его попусту недопустимо. Поэтому те, кто дорожил им особенно сильно, построили в Ленинграде метро. Метро оказалось настоящим подарком для людей с кожаными браслетами, количество которых росло с каждым днем. Оно было намного быстрее трамвая, а тот факт, что из окон вагонов не видно солнечных улиц и проспектов, уже не волновал узнавших время.

И настали дни.

Просто настали дни.

Все реже и реже ленинградцы катались на трамвае. К тому моменту, когда наступила зима, только редкие единицы могли позволить себе отдохнуть от времени, сесть в потертое кожаное сиденье и долго смотреть в обледеневшее окно на заснеженный город, проходящий мимо под стук вагонных колес. Но в основном трамвай был теперь пуст. А когда он был пуст, он шел со скоростью снега. Незаметно сливался с ним, и тогда его никто не замечал. Тот, кто живет быстро, не успевает увидеть медленного.

К такому положению дел трамвай не мог привыкнуть. Ему хотелось вернуть то, что было вечным, но с появлением часов перестало им быть. Сам же он не мог понять время, хоть иногда и желал этого больше всего на свете — просто для того, чтобы за пеленой нового восприятия жизни не видеть своего одиночества. Не мог понять по той очевидной причине, что он был не человеком, а трамваем. И однажды он впервые в жизни сошел с рельс и отправился в далекий и опасный путь к Владимиру Ильичу Ленину, чтобы спросить у него совета.

Жил тогда Владимир Ильич далеко-далеко от Ленинграда в небольшой избушке посреди леса.

Вышел трамвай из города, попрощался с ним и неторопливо (иначе он не умел) поехал по заснеженной дороге.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. По пути трамвай нагнал одинокого человека в серой красноармейской шинели, устало бредущего вдоль дороги в ту же сторону, что и он. Остановился и заговорил с ним. «Здравствуй!» — говорит, — «Как зовут тебя и куда ты держишь путь?» Посмотрел на него человек и ответил: «Петром меня зовут. А иду я к Владимиру Ильичу Ленину. Хочу узнать у него, зачем людям понадобилось время и как теперь жить, когда все перестало быть вечным». Удивился трамвай и обрадовался: «Я сам к нему направляюсь и хочу задать ему тот же вопрос. Садись ко мне, подвезу тебя. Вместе веселее, да и замерз ты совсем, как я погляжу».

Улыбнулся красноармеец и сел в трамвай. И поехали они вместе, долго разговаривая по пути и умолкая только для того, чтобы подумать о чем-то своем.

Много времени прошло, и в конце концов добрались они до избушки Владимира Ильича. Постучал красноармеец в дверь. «Входите!» — раздался мягкий старческий голос, знакомый им обоим с самого детства.

Когда они вошли в избушку, Ленин сидел в своем кресле у печи и поглаживал котика, сидящего у него на коленях. Прищурился Ильич, посмотрел на обоих внимательно и сказал:

— Первый раз, товарищи, вижу, чтобы ко мне трамвай домой приходил. Обычно трамваи не ходят, а, знаете ли, ездят! — и залился своим неповторимым смехом. — А тебя, Пётр, я хорошо помню. Что вас обоих привело ко мне? Для чего вы проделали такой путь от Ленинграда?

Пётр снял буденовку и ответил:

— Мы пришли сюда, чтобы спросить тебя о времени.

Ленин нахмурился и прикусил нижнюю губу. Промолчал.

— В Ленинграде настало время, Владимир Ильич, — нарушил тишину трамвай, — у людей появились часы. Они стали мерить свою жизнь минутами, секундами, днями и неделями. Без времени они больше не могут прожить. Метро заменило им трамваи, на руках они носят кожаные браслеты с циферблатами, чтобы постоянно смотреть на них и знать, какой именно отрезок жизни они сейчас проживают. И теперь не стало в Ленинграде ничего вечного, все получило свой срок, все измерено и оценено.

Нахмурился Ленин еще сильнее, опустил котика с колен на пол, встал с кресла и заходил кругами по комнате, недовольно потирая бородку.

— Плохо. Очень, очень, очень плохо! — заговорил он быстро и недовольно. — Очень плохо! Просто безобразие!

Перестал ходить кругами, снова сел в кресло и задумался.

Смородин резко поднял голову. Первым, что он услышал после пробуждения, было его собственное учащенное дыхание. Затем он почувствовал, как что-то холодное касается щеки: это была винтовка, которая висела на его плече.

Он сидел за столом в кабинете Фейха. За окном уже темнело: он проспал тут весь день.

«Надо дочитать», — подумал он и снова закрыл глаза, но заснуть не получалось.

Смородин нащупал настольную лампу и щелкнул выключателем: в комнате вспыхнул мягкий, приятный, грязновато-желтый свет.

От окна веяло холодом. Смородин поежился, снял с плеча винтовку и повернулся вправо, чтобы снять со стула шинель и укутаться в неё, но остановился и замер на месте.

Он увидел Грановского.

Грановский полулежал на полу, приткнувшись спиной к стене: правая рука была неестественно вывернута назад, а левая лежала на животе. Его голова беспомощно свешивалась вправо, глаза были открыты, а очки съехали на самый кончик носа. Из полуоткрытых губ стекала тонкая и аккуратная струйка крови, а на груди по клетчатой рубашке неторопливо расползалось огромное багровое пятно. Лицо было настолько бледным, что даже неопрятная седая щетина, обычно незаметная, выделялась на фоне его кожи.

Петр вскочил со стула и кинулся к Грановскому.

На полу под ним растеклась кровавая лужа: пятна крови были на стене и даже на подоконнике.

С нечеловеческой силой, до крови, сжав зубы, Смородин ущипнул себя ногтями за руку. Ничего не произошло.

Торопливые мысли толпились в его голове, с шумом и свистом проскакивали мимо, появлялись и исчезали, а затем сгрудились в кучу и выстроились в одно-единственное предложение: «Я убил человека».

Смородин сел на полу и услышал, как стучат его зубы.

Он вспомнил, как впервые в жизни увидел мертвеца — жарким июльским днем в поезде Санкт-Петербург — Москва.

Ему было семнадцать лет. Это был первый раз, когда он путешествовал на поезде один, без родителей.

В третьем купе кто-то умер.

Тихо, во сне. Умер еще утром, но обнаружили его днем.

Дверь в купе постоянно открывалась и закрывалась. Бегали суетливые проводницы, плакала толстая впечатлительная женщина из соседнего купе. Люди в вагоне переглядывались и вздыхали. Попутчик Петра, усатый мужчина сорока лет с поседевшими висками, вытер пот со лба и сказал: «Видишь, как оно бывает». Да, кивнул Петр.

Он увидел мертвеца, когда проходил мимо открытой двери купе. Голова его безжизненно покачивалась из стороны в сторону под стук колес. На полу растеклось пятно — проводница, обнаружив его, разбила стакан со сладким чаем.

На ближайшей станции мертвого сняли с поезда.

А Петр до сих пор помнил, что в тот самый момент, когда весь вагон узнал о покойнике, в поезде сладко запахло сахарной ватой.

С тех пор смерть всегда пахла для него сахарной ватой.

Вот и сейчас, сидя на полу возле трупа Грановского, он вспомнил этот запах.

Только сейчас он заметил, что курит сигарету и стряхивает пепел прямо в лужу крови, которая растекалась рядом с его сапогом.

Надо было срочно что-то придумать.

Сдаться в полицию? Признают невменяемым и отправят в больницу. Это лучший вариант. А если не признают?

Не могут не признать. Ты же псих, сказал он себе.

Нет.

Надо уезжать. В какую-нибудь глушь. В сибирскую деревню. В монастырь. Или вообще бежать из страны. Например, во Францию. Записаться в иностранный легион. Или нет, во Францию не надо, там найдут. На Кавказ? Нет. Лучше сразу на Ближний Восток. Там постоянно идут войны. Воевать на любой стороне. Записаться повстанцем или защищать власть какого-нибудь диктатора — без разницы. Земной шар большой.

Да, так и надо сделать. Собрать последние деньги, купить билет на ближайший поезд — куда угодно, нет никакой разницы — а оттуда на Ближний Восток. Убьют — и черт с ним. Так и искать будет сложнее. Если вообще будут искать. Ха, конечно, будут. Ты же убийца, Смородин. Ты сумасшедший убийца. Ты опасен.

А Герман?

Где он?

Существует ли он?

Надо найти его.

Даже если его не существует.

Смородин достал телефон и непослушными пальцами набрал номер Германа.

«Набранный вами номер не существует» — ответил ему неприятный женский голос. Затем он повторил то же самое по-английски.

Петру стало тошно. Он ощутил в области желудка тяжелую пустоту.

Пришла идея.

Он набрал номер Сонечки: её можно было упрекнуть в чем угодно, но она всегда отвечала на его звонки.

— Алло, — донесся из трубки её ровный и спокойный голос.

— Привет. Слушай, у меня тут небольшая проблема…

— Удивительно, с чего бы это, — съязвила Сонечка.

— Не смешно. Все действительно очень плохо. Мне нужно кое-что узнать. Прямо сейчас.

— Что именно?

— Ты помнишь мой день рождения? Прости, я устроил там страшный скандал, я дурак и виноват, но…

— Ничего страшного. Бывает. Что у тебя случилось?

— Потом расскажу. А сейчас скажи, пожалуйста: был ли на моем дне рождения кто-нибудь кроме меня, тебя и твоего друга?

— Ничего не понимаю. Это очень странный вопрос.

— Почему странный? Это важно. Скажи, пожалуйста, — его голос задрожал от нетерпения.

— Кроме тебя, меня и моего друга?

— Да. Пожалуйста, скажи. Высокий парень. Брюнет. В костюме.

— Если честно, я не помню.

— Этого не может быть. Это было не так давно. Ты должна вспомнить!

— Я была слишком пьяна. Прости, пожалуйста, я тоже неправильно повела себя в тот день.

— Это неважно. Пожалуйста, вспомни. Умоляю тебя. Вспомни. Прошу.

Сонечка помолчала несколько секунд.

— Прости, пожалуйста. Я действительно не могу вспомнить. Этот день прошел для меня как в тумане. Не обижайся, но это правда. Я не помню. Я слишком много выпила.

— Ладно, — в его голосе зазвучала злость. — Черт с ним. Не страшно.

— Извини, что не помогла тебе. Я очень хочу спать. А еще я до сих пор иногда о тебе думаю.

— Я тоже, — почти шепотом ответил Петр. — Иногда.

— Удачи тебе. Пока.

— Пока.

Она бросила трубку первой.

Некоторое время он смотрел на экран телефона, а затем снова набрал Германа.

На этот раз послышались длинные гудки.

Через несколько секунд он услышал его голос:

— Алло. Наконец-то ты вышел на связь. Я звонил, но ты был недоступен. Я очень беспокоился. Слушай, я…

— Я тоже очень беспокоился, — перебил его Петр. — Ты не представляешь, что со мной было. Мне очень плохо. Со мной случилось кое-что ужасное. Как ты?

— Со мной тоже.

— Я убил человека.

— Я тоже.

— А еще мне сказали, что тебя не существует.

— Сегодня я и сам сомневаюсь в этом. Что мы будем делать?

— Не знаю. Нам надо куда-то уехать. Где ты сейчас?

— В грузовике. Еду в город со съемок. Это было очень страшно. Там происходили ужасные вещи, но мне никто не верит. Никто ничего не знает.

— Давай встретимся в одиннадцать вечера на Московском вокзале.

— Хорошо. Я там буду.

— Хорошо.

Глава девятая

И когда не осталось в Ленинграде ни одного белого, когда все захватчики были раздавлены, когда все чужое было изгнано прочь, Ленин остановился посреди опустошенного города, сел на земле и горько заплакал.

Вышли тогда все, кто выжил, на улицу — посмотреть, как плачет Ильич. «Где это видано, чтобы Ленин плакал?» — перешептывались они. Никто раньше такого не видел. Сбежались все окрестные звери, слетелись все птицы, столпились они вокруг Ильича и стали наблюдать; даже рыбы вынырнули из Невы, даже солнце выглянуло из-за туч.

А Ленин все плакал. И там, где падали его слезы, из земли поднимались старые здания Ленинграда, разрушенные во время блокады и бомбежек. Вставали они, целые и невредимые, такие же, как и до войны; и тут же зеленели деревья, вновь журчала вода из разбитых фонтанов, тянулись навстречу синему небу высокие древние башни.

Встал Ильич и пошел по городу, и под его слезами вырастал Ленинград.

Упадет его слеза на разбитые рельсы — и вырастет красный трамвай, снова пойдет он, звеня колокольчиком, по извилистым улицам. А иногда слезы, не долетая до земли, превращались в дирижабли и плыли в воздухе, по-кошачьи улыбаясь.

Так заново рождался Ленинград, прорастая, подобно весеннему цветку, через руины, через пыль и ржавчину, через разбитые каркасы уродливых стеклянных коробок, построенных белыми на месте старинных домов. Вновь засверкали на солнце колонны, растянулись изящные арки, причудливо выгнулись башенки, проткнули пузатое небо золоченые шпили.

А когда упала в Неву одна из слезинок, поднялся из воды крейсер «Аврора». Насквозь проржавевший, затянутый тиной, он всплыл на поверхность, скрипя и покачиваясь; и вышел на палубу мертвый краснофлотец в истлевшем черном бушлате. Вытянулся он в полный рост, приставил к виску непослушную мертвую руку и поприветствовал Ленина. Замолкли тогда все звери и птицы, и даже ветер замолк, и вода перестала плескаться о гранитный берег. «Я здесь!» — крикнул Ильичу краснофлотец, и на костяном лице его сияла вечная улыбка «Веселого Роджера». Прошел он строевым шагом к огромному артиллерийскому орудию, установленному на носу, придвинул к нему старинный стул с изогнутыми ножками и сел. Под затвор пушки было вмонтировано пианино: краснофлотец откинул крышку и с силой втопил пальцы в пожелтевшие клавиши. Громко загудел ствол, и орудие монотонно запело тяжелым органным звуком; то был «Интернационал». Весь Ленинград услышал его, и тотчас поднялись из земли мертвые красноармейцы в пыльных, оборванных шинелях. Все они были убиты, когда пал Ленинград, но закоченевшие пальцы их, мертвой хваткой сжимающие винтовки, не разжались за все это время; и теперь красноармейцы встали из-под земли, костлявые, древние, встали и двинулись маршем по Невскому проспекту. «Мы здесь!» — крикнули они Ленину стройным хором. Улыбнулся им Ленин.

И взлетели с полей разбитые самолеты, встали на рельсы пущенные под откос бронепоезда, всплыли затонувшие субмарины, и все моряки, солдаты и летчики крикнули Ильичу: «Мы здесь!»

Даже в глубинах метро, где много лет назад спрятались ленинградцы, было слышно, как звенят, ударяясь о землю, слезы, как вновь начинает говорить оживший город. Удивились они, рыбоглазые, подняли головы вверх, но не увидели ничего, кроме сырых темных сводов. Поднялся среди них неразборчивый шепот, и стали они — медленно-медленно, робко, по одному — подниматься к выходу из метро и заглядывать в узкую щель, из которой по их огромным глазам больно бил солнечный свет.

Только один из них с силой отодвинул тяжелую дверь и шагнул наружу. Зажмурился, стиснул зубы от нестерпимой боли, когда моментально ссохлась на солнце его чешуя. Он попытался вспомнить человеческий язык, но в голове вертелась только одна фраза. И он прошептал раскаленными губами: «Я здесь!»

И ему улыбнулся Ленин.

* * *

Смородин открыл глаза.

«Опять задремал. Теперь и в автобусе. Когда же я перестану засыпать в неподходящих местах?» — подумал он.

Напротив него сидела красиво одетая женщина в темных очках и с ярко-красной губной помадой. Больше никого не было. За окном уже был Невский проспект.

Он успел зайти домой и забрать с собой кота, который теперь смирно сидел на коленях в противогазной сумке. Гигиенические принадлежности он скинул в вещмешок. Винтовку, которая висела на его плече, он предусмотрительно замотал плащ-палаткой, найденной там же, в квартире Фейха.

Он не мог толком объяснить себе, почему решил не переодеваться в гражданскую одежду. «Пока ты в форме, с тобой не произойдет ничего плохого» — эта мысль стойко закрепилась в его мозгу, и он полагал, что так и надо. «К тому же, — говорил он себе, — вряд ли кто-нибудь заподозрит в убийстве человека в форме красноармейца. Реконструктор, киноактер — кто угодно, но не убийца».

Трамвайные колеса стучали тихо и размеренно, убаюкивая и успокаивая.

Стоп.

Трамвай?

— Извините, — обратился Петр к женщине. — Но я садился в автобус. А сейчас я в трамвае. Более того, этот трамвай едет по Невскому проспекту. Вы не знаете, в чем дело?

Женщина пожала плечами:

— Не знаю, — голос её был удивительно красив. — Я вообще садилась в метро. Странно, не правда ли? Кстати, вы не хотите поговорить со мной? Мне очень скучно.

— Да. Конечно.

Её слова мерно ложились на стук трамвайных колес. Пётр внимательно слушал.

— Извините, я буду говорить долго. Я совсем не знаю вас, но мне нужно рассказать кому-то эту историю.

— Я буду слушать.

— Знаете, в чем заключается святость детского восприятия мира? Как ни парадоксально, именно в том, что для детей нет ничего святого. Ребенок не знает, что такое «свято». Для него не существует слов «не трогай это», «не делай этого». Дети жестоки, но это не жестокость взрослых, которые уже очертили себе границы и перешагивают через них, причиняя боль другим. У детей этих границ нет, поэтому им нечего перешагивать. Они просто идут без них, ничто их не останавливает. Святая детская жестокость. Впрочем, я говорю «святость», как будто бы это что-то хорошее. Все это ужасно, конечно.

Она слегка улыбнулась своим последним словам и продолжила:

— А на самом деле нет ничего хорошего в такой святости, когда через много-много лет ты видишь, что твой необдуманный детский поступок был нормален тогда, именно в то давно ушедшее «здесь и сейчас», а теперь от него остался только стыд. Стыд за, казалось бы, невинные детские проступки преследует нас до глубокой старости. Уронил мишку на пол, оторвал мишке лапу — а через десятки лет это видится тебе ужасным смертным грехом. И тебе не дает покоя этот мишка, он приходит к тебе во снах, и ты хочешь попросить у него прощения, загладить вину, прижать его к щеке, прошептать виноватое «прости», но не знаешь, как это сделать. Мишки-то давно уже нет.

Но у меня немного другая история. За свой проступок я была наказана сполна.

Мы жили с отцом и младшей сестрой в маленьком провинциальном городке. Мать умерла через год после рождения сестры. Впрочем, городок был маленький, все знали друг друга в лицо, и мы были постоянно окружены заботой соседей. Да и отец любил нас и отдавал все свои силы для того, чтобы мы выросли в атмосфере домашнего тепла.

Но у отца была одна… скажем так, «священная корова». Он был приверженцем одной старой, давно забытой религии. Я уже даже не помню её названия — была слишком маленькой, чтобы обращать на это внимание. Но эта религия не имела ничего общего с ветвями христианства, с исламом или буддизмом — скорее что-то такое языческое, хотя и называть это язычеством, как я сейчас думаю, было бы неправильно. На третьем этаже нашего дома в одной из комнат находилось святилище. Дверь была всегда заперта, и отец никого из нас никогда туда не пускал. Только несколько дней в году отец открывал дверь, заходил в святилище и надолго уединялся там.

Отец был не одинок в своей религиозности — больше половины жителей городка тоже были приверженцами этой странной веры. Сейчас я не могу ничего сказать о том, каковы были её основные принципы, как звали бога или богов — я вообще ничего не могу сказать об этой религии, поскольку все это было в раннем детстве и из памяти уже многое стерлось. Отец никогда нам о своей вере не рассказывал. И, что сейчас кажется мне удивительным, даже не пытался нас в эту веру обратить. Впрочем, возможно, что она не была предназначена для детей. Наверное, это было правильно.

Она замолчала и о чем-то задумалась.

— Мне было семь, младшей сестре — пять. Думаю, вполне понятно, что нам было ужасно интересно заглянуть в эту комнату и увидеть, что же там происходит. И однажды мы решились. Был какой-то городской праздник, все жители вышли на улицу в разноцветных одеждах, пели и веселились. Отец тоже ушел. А мы с сестрой, воспользовавшись его отсутствием, взяли отцовский молоток и поднялись на третий этаж. С большим трудом мы сбили молотком тяжелую щеколду, запирающую дверь, и вошли в комнату.

Это была комната без мебели, стены её были окрашены в розовый, а рядом с одной из стен стоял странный предмет — слегка искривленный стеклянный конус примерно в метр высотой. Это и была священная реликвия отцовской веры. Объект поклонения. Его святыня. Мы долго смотрели на него и молчали. А потом нам стало почему-то ужасно смешно. С глумливыми усмешками мы решили, что надо что-нибудь написать на этом конусе. Я достала черный фломастер и попыталась провести на его поверхности линию — но конус явно не хотел этого. На нем невозможно было рисовать, движение фломастера проходило бесследно. От этого нам стало еще смешнее, мы рассмеялись в голос — и я решила разрисовать розовую стену, у которой стояла реликвия. Стена оказалась более подходящей для рисования, и я начала писать на ней. Что именно я хотела написать — уже не помню, да это и не важно. Когда я неумело провела фломастером две линии, из коридора послышались торопливые шаги нескольких человек. Наша смешливость моментально испарилась. Младшая сестра бросилась со всех ног наутек, а я же стояла с фломастером в руке у разрисованной стены и не могла сойти с места — тупое оцепенение навалилось на меня.

И в комнату вбежали люди. Много людей. В длинных черных одеждах, с перепуганными лицами. Они обступили меня и громко возмущенно говорили на непонятном языке.

Среди них был мой отец. Он был шокирован и разгневан, я не видела его таким никогда. И никогда не забуду его лицо.

Она снова замолчала и вздохнула.

— За то, что я осквернила святыню, он выколол мне глаза.

На этих словах Пётр потерял ощущение реальности, и ему нестерпимо захотелось проснуться. Бред. Сон. Еще один сон во сне из тысяч других. Наваждение какое-то. Но трамвай продолжал стучать колесами, за окном проносились темные петербургские улицы, мелкие снежинки падали на стекло и исчезали, падали и исчезали, и блики от фонарей дрожали на непроницаемо черных очках женщины напротив.

— Почему вы рассказали это мне?

На её лице обозначились морщины улыбки.

— Не знаю.

Некоторое время они ехали молча. Петр смотрел в окно и краем глаза замечал, что голова женщины тоже повернута в сторону окна. Странно, думал он, ведь она не может видеть того, что происходит за окном.

Возле Московского вокзала трамвай остановился.

Кондуктор объявил своим странным скрипуче-железным голосом:

— Уважаемые пассажиры! Позвольте сообщить вам о незапланированной остановке трамвая. Дальнейший путь невозможен. Рекомендую вам покинуть вагон, поскольку дальнейшее пребывание здесь больше не имеет никакого смысла.

Двери открылись.

Петр приоткрыл сумку — кот мирно спал. Женщина по-прежнему сидела, повернув голову в сторону окна.

— За окном вокзал.

— Жаль, что я не могу это видеть.

— Вы будете выходить?

— Пожалуй, я некоторое время побуду здесь. Мне тут нравится.

— Хорошо. Тогда удачи вам. До свидания.

— И вам удачи. Но все-таки зачем вы опять убили моего мужа? Вы все время убиваете моего мужа. Неужели вам еще не надоело?

Петр нервно улыбнулся ей, резко встал и направился к выходу.

Перед тем, как выйти, он заглянул в кабину кондуктора. Тот невозмутимо повернул голову в его сторону. Строгие черты лица обострились, пустой взгляд не выражал никаких чувств.

— А вы? Куда теперь поедете вы? — спросил Петр.

— Вполне резонный вопрос. Отвечаю: на данный момент все мои задачи выполнены, и я ухожу на заслуженный отдых. Удачного путешествия. Надеюсь, поездка была для вас приятной.

С этими словами он поднес руку к виску, сжал пальцами кожу возле уха и слегка повернул её. Из закрытых губ выбилась тонкая струйка пара, глаза закрылись с металлическим скрежетом; затем его голова ровным, медленным движением приподнялась над шеей на нескольких железных штырьках, качнулась вперед, отделилась от шеи и скатилась на колени.

В шее еще некоторое время крутились шестеренки, но вскоре они затихли.

Петр повернулся к открытым дверям и вышел из трамвая.

Перед ним стоял Московский вокзал.

Он оглянулся назад: женщина все так же сидела и смотрела в окно.

Ему вдруг стало отвратительно и тошно.

Сон это или нет?

У него уже не было сил отличить реальность от сна.

Мелкие снежинки падали на его лицо и тут же таяли. На улице было пустынно и безлюдно. Не было видно даже проезжающих по дороге машин.

Сон или не сон?

Может быть, он по-прежнему сидит на стуле в квартире Фейха, а рядом лежит мертвый Грановский?

Может быть, он лежит в своей кровати, и никакого Грановского не было вообще? Может быть, он так напился в день рождения, что до сих пор спит?

От бессилия ему захотелось упасть на землю и снова заснуть. Но что будет дальше? Еще один сон во сне?

А вдруг он проснется в психбольнице, окруженный угрюмыми санитарами?

«Спишь, спишь, спишь, спишь» — шептал холодный ветер в правое ухо.

«Не спишь, не спишь, не спишь, не спишь» — завывал ветер в левое.

«Спишь» — говорил ветер.

«Не спишь» — возражал ветер самому себе.

— Заткнитесь оба, — сказал Петр вслух.

«Хорошо» — шепнул ветер в правое ухо.

«Как скажешь» — проговорил ветер в левое.

«Решай сам» — сказал он, стихая и удаляясь.

— Решу сам, — сказал Петр. — Я не сплю.

И ветер окончательно стих.

Он поправил винтовку за плечом и пошел вперед.

На вокзале тоже было почти безлюдно, только старая цыганка стояла у закрытого киоска с сигаретами, и скучающий постовой возле входа в зал ожидания зевал, лениво оглядываясь по сторонам. Привычно пахло креозотом. Смородин любил этот запах с самого детства: он означал, что скоро Петр сядет в поезд и будет наблюдать за тем, как отдаляется город, как проносятся за окном деревья, как дрожит ложка в подстаканнике, а толстый попутчик обязательно развернет фольгу с жареной курицей и начнет неторопливо чистить вареное яйцо, а за окном будут проноситься реки, мосты, города. Было бы хорошо, если б вся жизнь прошла в поезде, подумал Петр.

Кот Мюнхгаузен спокойно и терпеливо сидел в противогазной сумке, время от времени высовывая морду, чтобы поводить носом по сторонам. Петр придерживал сумку рукой.

Герман ждал его у входа в зал ожидания.

Он был в такой же форме, как и Петр, и за его спиной висела винтовка.

— Здравствуй, — сказал Смородин.

— Здравствуй, — ответил Герман.

Они обнялись и замолчали.

Затем оба закурили и стали рассказывать друг другу обо всем, что с ними произошло.

Они стояли у входа в зал ожидания — одни на всем вокзале, двое в одинаковых фуражках и красноармейских шинелях, с винтовками за плечами, оба небриты и бледны, с сигаретами в зубах и с одинаково нервными движениями.

— Скажи, ты действительно существуешь? — спросил Петр после минутного молчания.

Герман улыбнулся.

— В чем я точно никогда не сомневался — так это в собственном существовании. Хотя, если честно, я не могу ничего утверждать наверняка. Я уже ни во что не верю.

— Что мы теперь будем делать?

— Мы уедем.

— Куда?

— Куда-нибудь. Смотри, через час отправится поезд в Волгоград. Мы можем успеть взять на него билеты. Не успеем на него — успеем на любой другой. Надо уехать куда-нибудь подальше отсюда.

— Да, — согласился Смородин.

Они отправились к кассам.

Во всем зале работало только одно окошко, за которым сидела уставшая женщина с добрым и круглым лицом. Она заулыбалась, взглянув на Петра и Германа.

— Добрый вечер, — заговорил с ней Герман. — Скажите, у вас еще остались билеты на поезд до Волгограда? Любые, хоть сидячие.

Кассирша заглянула в компьютер, затем с той же улыбкой ответила:

— Да. Как раз два плацкартных билета. Шестой вагон. Стоимость билета — 2560 рублей.

Оба принялись лихорадочно рыться в кошельках.

— Да… Вот… — Петр извлек нужную сумму и протянул кассирше вместе с паспортами.

Она забрала деньги и спустя минуту выложила на стол два бело-золотых билета.

— А вы артисты? — спросила она, не переставая улыбаться.

— Нет, — ответил Герман. — Мы реконструкторы. Едем на реконструкцию Сталинградской битвы.

— Это хорошо, — сказала кассирша. — Удачи вам. Кстати, поезд уже подан.

Они вышли из зала и направились к перрону.

Проводник у шестого вагона стоял с явно скучающим видом. На нем была приталенная черная шинель, совсем не похожая на то, во что обычно были одеты проводники, и черная фуражка.

Увидев Петра и Германа, он улыбнулся.

— Добрый вечер. Хоть кто-то сегодня пришел. Вы артисты?

— Нет, — ответил Петр. — Мы реконструкторы. Едем на реконструкцию…

— Сталинградской битвы, — с улыбкой закончил за него проводник.

— Да.

— Будьте добры, ваши билеты и паспорта.

Они показали билеты и паспорта.

— Все в порядке, — сказал проводник. — Места номер 37 и 38.

В вагоне им стало не по себе.

Кроме них, здесь больше никого не было.

Герман хотел было повернуться назад, но Петр одернул его.

— Перестань удивляться, — сказал он ему. — Все будет в порядке.

Они сели на свои места.

Через пару минут к ним подошел проводник.

— Вы не хотите чаю?

— Спасибо, но мы захотим его чуть позже, — Герман пытался улыбнуться.

И вдруг из глубины вагона раздался громкий старческий голос:

— Я хочу!

Смородин услышал в этом голосе что-то до боли знакомое.

Проводник обернулся на крик и снова улыбнулся.

На этот раз его улыбка была такой неестественной, что Петр содрогнулся.

— Да, конечно, — сказал проводник и удалился.

Петр почувствовал, как снова заколотилось сердце, но на этот раз он не мог понять, почему это происходит.

И они увидели старика.

С жидкой седой бородкой, с аккуратными очками, в пальто и шляпе.

Он опирался на трость.

В левой руке он держал небольшой саквояж.

— Добрый вечер, — сказал он Петру и Герману.

— Добрый вечер, — медленно, почти по слогам выдавил из себя Петр.

Это был старик со станции «Союзная».

По спине Петра проползли капли горячего пота.

— Здравствуйте, — сказал Герман. Его лицо медленно бледнело.

Старик закинул саквояж на верхнюю полку, снял пальто, повесил шляпу на крючок и сел на сиденье напротив них.

— Вы бы сняли шинели, солдатики, — сказал он. — Жарко будет.

— Да, — согласился Петр.

Неуклюже и поспешно они начали расстегивать шинели.

— Не нервничайте, — продолжил старик. — Все будет хорошо. Скоро мы поедем.

Петр и Герман молчали.

— Вы хорошо выглядите, — продолжал старик. — Ничуть не изменились. Это я сейчас похож на старика. Впрочем, именно таким я был бы, наверное, если бы дожил до своих лет.

— Я ничего не понимаю, — Смородин нервно улыбнулся и посмотрел старику в глаза.

— Я тоже, — ответил тот. — Это нормально. Не пугайтесь. Лучше расскажите мне, что с вами случилось.

В вагоне становилось душно. Петр расстегнул ворот гимнастерки.

— Со мной… с нами, — заговорил Смородин, — в последнее время происходили очень странные вещи.

— Это нормально. Очень многое может показаться странным.

— Я постоянно сомневаюсь в реальности происходящего. Я уже не могу понять, где сон, а где явь. Я убил человека. А может быть, мне показалось. Может быть, я и сейчас сплю? Как вы думаете?

— Может быть, — старик устало зевнул, прикрыв рот рукой, откинулся на спинку сиденья и посмотрел в окно. — Всякое может быть. Знаете, со мной в свое время случилось столько странных вещей, что я уже даже не переживаю по этому поводу. Сейчас нам принесут чай, и я расскажу, если хотите. Давно не пил чай. Кажется, целую вечность.

— Раньше все это пугало меня, — продолжал Смородин. — А теперь нет. И я не знаю, почему. Когда я сел в поезд, мне стало абсолютно плевать на все.

— И правильно. Попробуйте относиться ко всему этому, как… — старик задумался. — Как к шутке.

— Шутке?

— Да. Почему нет? Мне кажется, что если Бог существует, у него отменное чувство юмора. В миллионы раз лучше, чем у нас. И он шутит. Всегда. Он прекрасный шутник. Просто посмейтесь над этой шуткой вместе с ним. И все будет хорошо.

Петр улыбнулся, и Герман улыбнулся вслед за ним.

— Ты все еще не узнаешь меня?

Старик неожиданно перешел на «ты», и это испугало Петра еще больше, чем сказанная им фраза.

Петр опустил глаза вниз, а затем посмотрел старику в глаза и ответил:

— Я догадываюсь.

— Это уже хорошо, — старик грустно улыбнулся. — А себя? Себя ты узнаешь? А ты? — он повернулся к Герману.

Они молча переглянулись.

В этот момент поезд тронулся. Перрон начал медленно отплывать назад.

Что-то промелькнуло в голове Петра, как секундный отрывок давно забытого сна иногда проносится в сознании, чтобы снова исчезнуть в никуда.

— Мне кажется, я что-то помню, — с трудом проговорил он.

Герман вдруг почувствовал, как по его спине прошел холодок. Что-то далекое, непонятное, давно уже несуществующее вдруг зашевелилось в его памяти, но он никак не мог уловить, что именно это было.

— Я ничего не помню, — признался он. — Я чувствую что-то, но не могу понять, что именно.

— С тобой мы познакомились уже после войны, в 26-м году. Ты поступал в летное училище. Уже потом я узнал, что еще до революции ты тоже крутился в поэтических кругах, хотел стать литературоведом, упражнялся в критике. Даже после войны многие мои коллеги все еще точили на тебя зуб. Это было очень смешно. А потом ты захотел стать летчиком. Знаешь, ты стал отличным летчиком. Летать у тебя получалось еще лучше, чем писать острые статьи. А когда началась война, ты пообещал, что после победы все-таки станешь литературным критиком. А я говорил тебе: дурак, не делай этого, летай, пока есть возможность.

— Да. Я дурак, — медленно проговорил Герман.

Поезд набирал скорость. Мерно застучали колеса. За окном проплывали привокзальные строения, освещенные разноцветными огоньками.

— Последний раз я видел тебя в мае сорок первого. А потом ты отправился бить фрицев в небе. Я волновался за тебя и очень хотел, чтобы ты сбил как можно больше немцев. Знаю, у тебя получилось.

— Меня сбили в сорок четвертом над Польшей, — ответил Герман. — Тогда я узнал, что мне сильно везет. Я выжил. И полетел снова. А потом я стал литературоведом. Прости — я очень хотел написать целую книгу про тебя, но получилась только статья в сборнике.

— Ничего, — улыбнулся старик. — Я очень соскучился по тебе.

Старик снова грустно улыбнулся и посмотрел в окно, а затем на Петра.

— Ты тоже прекрасно помнишь меня.

Петр вздрогнул.

— Мы с тобой были в одном отряде в октябре семнадцатого, — продолжал старик.

Обрывочные воспоминания проносились перед глазами Петра — одно за другим. А старик продолжал говорить:

— В эти дни мы с тобой и познакомились. Пётр Смородин. Я помню, как ты угрожал расстрелом тем двум парням из отряда, которые были намерены мародерствовать. А потом нам с тобой удалось повоевать вместе. Ты был лучшим боевым товарищем на свете. Я думал, что таких, как ты, не бывает. Мы прошли с тобой войну. Я помню, как нас чуть не схватили в плен солдаты Юденича, а мы выкрутились. Понимаешь? Мы с тобой могли бы выкрутиться даже от дьявола в аду, если он есть.

Петр закрыл глаза. Ему вдруг стало больно смотреть на ровный электрический свет в вагоне. С закрытыми глазами вспоминать было легче.

Проводник принес чай.

Старик размешал ложкой сахар и продолжил:

— В начале тридцатых ты жил в Сталинграде. Мы общались в переписке, пару раз ты приезжал в Ленинград. А потом ты переехал сюда. Ты был влюблен в женщину, которая здесь жила — помнишь? Ты был безумно влюблен в неё и она в тебя тоже. Помнишь, как ты искал её по всему Ленинграду? Мы искали вместе. И нашли. А она к тому времени уже вышла замуж. Я даже хотел написать об этом рассказ. Ты помнишь? Помнишь хотя бы это? Как её звали?

— Марина, — прошептал Петр, не открывая глаз. Он чувствовал, будто за него это произносит кто-то другой, и для того, чтобы еще раз прочувствовать вкус этих слов на своем языке, он повторил:

— Марина. Её звали Марина. У неё были светлые волосы и невероятно голубые глаза. Она очень много говорила. Меня всегда раздражали люди, которые много говорят, но её я мог слушать бесконечно. Я слушал её голос и улыбался. Её невозможно забыть. Даже сейчас.

Старик снова улыбнулся.

— Как же я соскучился по тебе, — продолжил он. — Последний раз я видел тебя в 39-м году. Ты сделал что-то очень плохое, а я даже не знаю, что именно. Ты помнишь это? Попробуй вспомнить. Что ты сделал?

Петр резко открыл глаза.

— Я работал в составе тройки НКВД, — заговорил он. — Я нашел мужа Марины и узнал, что он работает заведующим складом. Да, я сделал кое-что ужасное. Я сфабриковал против него дело о хищении государственного имущества. Это было очень просто. У него в роду были помещики, наше ведомство давно взяло его на карандаш. Я подтасовал некоторые документы, и получилось так, будто он украл у государства огромную сумму. Его расстреляли.

Петр замолчал, снова закрыл глаза, провел рукой по вспотевшему лбу и продолжил:

— Это был единственный раз за всю службу, когда я использовал свое служебное положение. Единственный раз, когда я солгал, совершил подлог документов. Мне не надо было делать этого. Обман вскрылся. Меня приговорили к расстрелу.

Мелькая разноцветными огнями, за окном со свистом пролетел встречный поезд.

Петр вспомнил чистый, неестественно ярко освещенный коридор, по которому он шел неровными шагами и слышал, как за спиной раздаются совсем другие шаги — твердые, четкие, решительные. Сзади шли трое. Мысли путались в голове. Именно тогда появилось ощущение нереальности происходящего. Может быть, это дурной сон, говорил он себе, а до конца коридора оставалось всего двадцать шагов.

Он услышал, как в одном из кабинетов наверху зазвонил телефон, и тогда стало совершенно ясно, что он слышит эти звуки в последний раз.

Вдруг задрожали пальцы, неприятный холодок проскользнул под сердцем, и ему стало по-настоящему страшно. Он тяжело задышал, шаги его сбились, он с силой зажмурил глаза и отчетливо увидел перед собой отвратительную белую многоножку.

Он открыл глаза.

Многоножка не исчезла.

Наверху снова раздался телефонный звонок.

Петр открыл рот и тихо сказал:

— Стоп. Что здесь вообще происходит?

Он остановился и попытался обернуться назад, но в этот момент раздался оглушительный хлопок, и вязкая темнота брызнула ему в глаза.

Все это было именно так.

— Я помню все, — сказал Петр, не отрывая взгляд от окна.

— Я очень скучал по тебе. По вам. Вы мои лучшие друзья. Таких друзей, как вы, больше не было.

— Я тоже очень соскучился по тебе, — сказал Герман.

— И я, — сказал Петр и посмотрел на старика.

Он увидел, что кот вылез из противогазной сумки, свернулся клубком на коленях старика и ласково мурлычет.

— По тебе я тоже соскучился, — говорил старик коту, нежно поглаживая его по спине. — Я никому не дам тебя в обиду.

За окном проносились огни уходящего города. Ровно стучали колеса. Дрожала ложка в подстаканнике.

— Простите меня, — продолжал старик. — Я заигрался. Знаете, человеческая фантазия безгранична. Она может творить самые настоящие чудеса. В этом отношении человек сродни богу. А может быть, он и есть бог. Человек — сильное существо. Он может придумать себе все, что угодно. Может придумать себе прошлое, настоящее и будущее. Простите. Во всем виновата моя фантазия. Я очень хотел снова увидеть вас. Я скучал без вас. Очень. Я один. Я выдумал себе целый мир и играю с ним от скуки. Простите. Я один.

— Я один, — повторил он, продолжая гладить кота, который спал на его коленях.

В комнате было светло. Настенные часы показывали полдень.

Свежий февральский ветер колыхал желтую занавеску, и из окна пахло приближающейся весной. В тусклом солнечном свете, пробивающемся из занавески, медленно и лениво плавала комнатная пыль.

Тяжелая хрустальная пепельница на столе была забита окурками. Исписанные листы бумаги валялись в беспорядке на столе, а в углу, рядом с печатной машинкой, была аккуратно сложена высокая стопка листов, исписанных ровным и красивым почерком.

Фейх перестал гладить кота и ласковым движением выпустил его на пол.

Затем он откинулся на спинку стула и устало зевнул, проведя ладонью по сильно похудевшему лицу.

— Я один, — повторил он.

Он почувствовал на лице трехдневную щетину.

— Побреюсь потом, — сказал он вслух. — Надо дописать всего лишь несколько строк.

Фейх с трудом встал со стула, подошел к окну и, опершись на подоконник, выглянул наружу.

Впервые за долгие недели была солнечная погода. Ему захотелось прогуляться по городу.

— И я допишу, — снова сказал он. — Сейчас я побреюсь и выйду на улицу. Я давно не выходил на улицу. А потом я сяду за стол и допишу.

Кот запрыгнул на подоконник и принялся нюхать одинокий желтый тюльпан, который уже несколько дней стоял в грязной вазе.

Фейх закрыл глаза и вдохнул холодный воздух, а затем весело улыбнулся, хитро подмигнул коту и сказал:

— Все будет хорошо. Это будет самая волшебная сказка на свете.

Эпилог

Пионер Иван часто обижал животных. Не любил он их.

То в соседского кота камнем запустит, то щенка ногой пнет, то еще что гадкое придумает.

И животные его тоже не любили — стали пионера стороной обходить и смотреть на него странными глазами.

Хотела бабушка его вразумить, а он ей и отвечает: я, бабушка, человек — царь природы, мне все можно. Бабушка головой покачает да и пойдет в избу свою к иконам, Ленина просить за спасение души.

А когда пионеру Ивану стало тридцать лет и три года, пришлось ему проезжать на машине по древнему шоссе, которое осталось с тех времен, когда здесь еще был старый Ленинград. Прокладывать здесь новое шоссе не хотели, а может, боялись — и теперь оно медленно разрушалось. Многочисленные ямы и канавы изрыли его поверхность, а по сторонам раскинулись пыльные руины некогда стоявших здесь храмов и небоскребов.

И когда пионер Иван проезжал по этому шоссе, он случайно сбил кота. Остановился, вылез из машины, взглянул на тельце животного, сел обратно да и поехал дальше. Эка невидаль — кота сбил! Нечего, мол, по старым дорогам бегать. И делать здесь котам нечего.

Сделал Иван все, что было нужно, закончился его рабочий день, приехал он домой. Поужинал, посмотрел телевизор, да и лег спать. Время уже было позднее, а вставать завтра рано. И заснул Иван.

А в полночь к нему пришли животные.

Кошки, собаки, зайцы, ежи, мыши, птицы, и даже змеи, и даже насекомые — все они пришли, приползли, прилетели к нему в дом и стали разговаривать с ним.

— Ты забыл, какой сегодня день? — мяукали коты.

— Сегодня твой день рождения, — рычали собаки.

— Тебе сегодня тридцать лет и три года! — ухали совы.

— И у нас для тебя подарок, — шипели змеи.

Испугался Иван, сел на край кровати и отвечает животным:

— Что за чушь вы тут городите? Да вы мне просто снитесь! Я проснусь — и вы исчезнете!

И тогда засмеялись животные громко-громко, каждый по-своему.

— Это ты нам снишься! — заблеяли козы.

— Это ты нам снишься! — запищали мыши.

— Это ты нам снишься! — заревели слоны.

— Это ты нам снишься! — зачирикали воробьи.

— Мы пришли за тобой! Мы отведем тебя на суд к Ленину, Царю Зверей! — закричали они хором.

— К Ленину, Царю Зверей! — каркали за окном вороны.

— К Ленину, Царю Зверей! — звенели над ухом комары.

— К Ленину, Царю Зверей! — жужжали мухи.

— К Ленину, Царю Зверей! — молчали рыбы.

И схватили звери Ивана, связали ему руки и ноги и потащили его по ночному городу далеко-далеко в лес, туда, куда люди до сих пор боялись заглядывать. К Ленину, Царю Зверей.

Увидел Иван Ленина, Царя Зверей, сидящего на деревянном троне в темной дубовой роще. Смотрит на него Ленин желтыми кошачьими глазами, и страшно Ивану становится, и время исчезает, и начинается для него вечное Здесь и Сейчас.

— Превратить! — кричит Ленин, Царь Зверей.

— Превратить! — подхватывают звери, птицы, рыбы и насекомые.

— Превратить! — поют жуки и пауки.

— Превратить! — поют котики и собачки.

— Превратить! — поют слоны, моржи и носороги.

И закричал Иван, и лопнули его барабанные перепонки от собственного крика, и налились кровью глаза, и зазвенело в висках старинными колоколами, и сердце испуганно съежилось и задрожало.

И настало утро.

Иван лежит, свернувшись пушистым клубочком у своей двери. Скоро он проснется и увидит свой подарок на день рождения.

Оглавление

Пролог

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая Красные звезды

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg