«ЧерноLove (сборник)»

ЧерноLove (сборник) (fb2) - ЧерноLove (сборник) 626K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Камиль Нурахметов

Камиль Нурахметов ЧерноLove

© Нурахметов К., 2016

© ООО «Литео», 2016

Ночной почтальон

В палате было тихо. Где-то далеко в больничном коридоре навязчиво трещал телефон, но его монотонный звук таял в огромном пространстве пустого коридора. Был ноябрьский вечер и уже почти смеркалось. В больничное окно еще было видно, как ветер играет с остатками листьев, выворачивая их наизнанку и с силой бросая в разные стороны. Листья, как приговоренные небом крупные капли слез, подчинялись судьбе и летели без страха. Обычно люди думают, что шуршание листьев осенью – это просто звук… нет, это стоны умирающих листьев! В открытую форточку залетело несколько желтых клиновых слез и, тихо приземлившись под единственную больничную кровать, там и затихли, спрятавшись от злого ветра. Кран в умывальнике был закрыт не до конца, и вода капля за каплей просачивалась из носика и падала в керамический дорогой умывальник. Звук капель с отрезком в девять секунд отмерял время и навевал тягучую унылость в палате. Иногда ритм падения капель воды совпадал с ритмом секундной стрелки на красивых настенных часах, но это было редко, потому что часы и вода всегда были ярыми конкурентами в обслуживании человеческой жизни. Громче всех сигналил ритм сердца больного на экране какого-то медицинского прибора. Раз и два, потом протяжный отрезок, раз и два… Маленький экран спокойно и монотонно пульсировал тонкой змейкой обыкновенной школьной кривизны. Лежачий больной перенес сложнейшую многочасовую операцию по удалению раковой опухоли и стал понемногу приходить в себя, возвращаясь из полной тьмы, в которой побывало сознание, но не его тело. Само тело резали и выбрасывали зараженные раковые куски, пережимали сосуды, снова резали и шили, пачкаясь кровью, потому что тело было всего лишь хранителем информативной души и сознания в специальной невидимой коробочке за сердцем. Пациенту продолжили жизнь, жестоко расправившись с найденными метастазами. Откуда берется этот рак – не знает никто, но если он есть, значит, он откуда-то берется?.. Тупиковая логика с весьма странным существующим ответом.

Веки стали дрожать и приоткрываться навстречу мягкому матовому свету. Глазные яблоки выкатились сверху в центр и выхватили яркое пятно потолка. Глаза сразу зажмурились от светового удара и стали выискивать оптимальный режим работы. Нос сморщился от неизвестного запаха и почувствовал что-то очень опасное. Наркоз отходил волнами, как бы издеваясь над внутренними лабиринтами тела. Легкая дрожь сигналила, что идет проверка всех систем организма на живучесть. Лицо пациента было мертвенно желтым, и, если бы не открытые глаза, можно было подумать, что он не жилец вовсе, а обыкновенный, уже никому не нужный бывший человек. Он лежал голый, прикрытый дорогим одеялом до пояса, и через всю его грудь наискосок пролегала толстая и уродливая борозда, прерываемая связанными черными нитками. Борозда была залита зеленкой и йодом одновременно и прикрыта широкой желтой марлей, скрепленной пластырем на уголках. Он первый раз сглотнул, и его кадык прошелся по горлу, как передернутый затвор старой давно не смазанной винтовки. Во рту было горько и ужасно противно. Посмотрев направо, он увидел капельницу, вонзившуюся в вену, и чистую трубку, похожую на венозное продолжение, которую изуверски вытащили из руки во время отсутствия его сознания. Четвертый очень тихий системный ритм в палате поддерживали капли физраствора. Они, медленно попадая из бутылки в трубку, начинали свой долгий путь вниз по искусственной вене в настоящую и дальше в закоулки изрезанного организма.

В коридоре все также назойливо трещал телефон, и кто-то с женским голосом, взяв трубку, громко расхохотался, явно радуясь мужскому голосу по ту сторону провода. Венгеровскому очень хотелось пить и, повернув голову к тумбочке, он увидел пустое пятно. Голова закружилась сотнями ярморочных каруселей со злыми, разукрашенными лицами лошадей, грудь взвыла от боли, и, прикусив губу, он закрыл глаза. Адреналин взлетел выше, пробивая давление. Сигналы учащенного биения сердца из аппарата заполнили большую палату, сливаясь с падением капель воды в умывальнике, белыми бусинками госпожи капельницы и стойкими ударами секундной стрелки настенных часов. Неожиданно все эти звуки слились вместе. Этот страшный шум разрывал его мозг, и он потерял сознание, провалившись в липкую яму, воняющую йодом, зеленкой и какой-то невиданной белизной.

– Эй! Венгеровский! Вы меня слышите? – раздавался голос с эхом издалека. – Вы меня слышите?

Он застонал от возвращения в реальность. Веки тяжело открылись и головокружение ударило в глаза и мозг.

– Сейчас все пройдет! Вот уже вам лучше! Вот уже все проходит, вот уже вы себя чувствуете намного лучше! – говорил приятный голос.

Рядом с его кроватью сидел доктор с дурацким атрибутом всех Айболитов на шее, который они тыкают в спину и грудь. Его белоснежный халат и шапочка правильной формы светились безупречной белизной. У него было все – понимающее гладко выбритое лицо и задорные глаза. Венгеровский, на самом деле, почувствовал себя лучше, и даже стало легче дышать. По всему телу растеклось удивительное тепло, и он не мог подобрать правильное слово в голове, чтобы охарактеризовать это невероятное состояние. Порывшись в отделе памяти, он быстро натолкнулся на это слово – «благодать»! Похожее состояние он испытал в Японии, когда, выпив виски, попал в сад прекрасных глициний.

– Ну, я вижу вам совсем уже хорошо, как в саду прекрасных глициний, и бесовский наркоз оставил ваше тело. Вы мне нужны в здравом уме, Венгеровский. Это же надо придумать, так накачивать наркозом людей, применяя все еще допотопные технологии! Ужас какой-то! А что поделаешь, такие вот обычаи облегчения боли для бренного тела. Это не то что… а впрочем – об этом после.

– А как это вы узнали про сад глициний? – изумленно спросил Венгеровский, широко раскрыв глаза.

– Ой! У вас и голос поправился! Просто пришло в голову, я однажды там был, это в Японии. Такая красотища неземная, я вам скажу, просто на земле такого быть не может, может только быть разве что… Гм! Вернемся к разговору о здоровье и последствиях страшной операции. Голова не кружится уже? – очень серьезно и внимательно спросил доктор.

– Вроде бы нет! Я как заново родился только что, просто невероятное состояние! – искренне ответил больной.

– Ну, к сожалению, это скоро пройдет! На земле свои законы и вылечиться за минуту нельзя, так уж сделано для людей. Всё не сразу, а постепенно! А сейчас сюда зайдет медсестра, чтобы сделать вам болезненный укол, – с улыбкой констатировал док.

Как только он это сказал, широко распахнулась дверь и в ней появилась медсестра с лицом Елены Глинской. Она остановилась у входа с коробкой в руках и, разинув рот, медленно произнесла:

– Добрый вечер, доктор! А вы… – в недоумении замешкалась она, внимательно разглядывая доктора, как будто бы увидев его в первый раз в жизни.

– Леночка! Смена сегодня не моя, но мы с Борисом поменялись, у него же завтра свадьба у сына, как не подменить! Ты согласна, дорогая? – доктор смотрел медсестре прямо в глаза и мило улыбался.

– Да, я согласна! Как же не подменить? Нужно подменить! Это дело праведное, помочь коллеге по работе! Как же не подменить? Нужно очень подменить! – бубня себе под нос, она развернулась и вышла, тихо затворив за собой больничную дверь.

– Ленкины мозги – это загадка даже для меня! – весело подметил врач. – Все нужное влетает и оттуда же вылетает. Интересно, оно вылетает с крыльями или уже без? – он приятно рассмеялся, осветив своим лицом бледную кожу больного. За окном на подоконник сел белый голубь и уставился на Венгеровского внимательным голубиным взором, очень похожим на человечий, как будто хотел что-то сказать. Но не сказав ничего, быстро поджал лапки и улегся на подоконник всей грудью, улетать он и не собирался. Док посмотрел на кран и капли перестали из него выползать. Кран почти незаметно и очень медленно закрутился сам. Но больной смотрел в другую строну и этого не заметил.

– Доктор! А как ваше имя? Мой лечащий врач вы? А операцию мне делал Борис Михайлович? – не двусмысленно спросил Венгеровский.

– Я доктор Ангеловский, а вы Венгеровский, почти родственники! – быстро пошутил док. – Ваш лечащий врач Борис Михайлович Чесноков, это правда, и он делал операцию. А я из другого медицинского департамента.

– Из какого? – быстро подхватил Венгеровский.

– Скажу вам прямо и не буду юлить, из-за того, что я никуда не спешу и у меня есть очень много времени! Итак, начнем! За шестьдесят лет вашей жизни бедные и несчастные женщины, обманутые вами, сделали тридцать девять абортов. Они принимали эти решения под вашим давлением и угрозами, шантажом и физическим вмешательством. Я знаю точно, что двадцать девять из них сохранили бы детей по собственному желанию, и вы были бы папой.

Венгеровский лежал не шевелясь, ошарашенный таким резким поворотом беседы. Он вслушивался в слова доктора и думал, что все это ему снится. Мысли бессвязно летали на просторах черепа и, ударяясь друг о друга, не могли выстроиться в цепочку. Голова гудела, как трансформаторная будка после дождя. Доктор мило улыбался и смотрел ему в глаза.

– Но позвольте! Вы!.. Кто вы такой?.. Какое ваше собачье дело вмешиваться в мою личную… – после этого звук в палате пропал и было видно, как Венгеровский шевелит губами, яростно сквернословя в сторону доктора Ангеловского.

Док встал и подошел к ночному окну, внимательно глядя в глаза голубю на подоконнике. В это время второй белый голубь подлетел к первому и, убрав лапки, лег на живот рядом, уткнувшись клювом в крыло. Больница была для платежеспособных пациентов и находилась в парковой зоне, со свежим воздухом, добросовестно работающими дворниками и злой охраной в лице бывших прапорщиков – обязательных воров и ярых милитаристов с промытыми красными мозгами. Дальние жилые дома уже были обвешаны гирляндами огоньков в окнах и казались очень далекими от настойчивой тишины палаты. Ангеловский вслушивался в глухие потоки нецензурных и очень глупых выражений больного, которые звучали на специальной частоте бесконечного эфирного приема. Он брал его слова прямо из тишины, взвешивал их ценность для дальнейшей судьбы больного и выбрасывал прочь в вакуум, в никуда, подальше в мусорный ящик остатков его жизни. Взгляд доктора был отрешенным и казалось, что остекленевшие глаза смотрят в вечность!

– Венгеровский! Если вы закончили, то моргните медленно глазами, потому что у вас пропал куда-то голос. Если вы даете мне слово не сквернословить, то моргните дважды – и ваш голос вернется к вам, но не сразу, – очень тихо сказал доктор.

Пациент, оглушенный тишиной и перепугавшись пропажи голоса, заморгал ресницами много раз, глядя в сторону доктора, стоявшего у окна.

– Ну, вот и чудесно! Слава Богу! Вы меня поняли с первого раза. Вы все еще не безнадежны! – с улыбкой сказал док, вернувшись к кровати и присев на очень удобный стул.

– Доктор! Что это было? – чуть слышно хрипел Венгеровский с настоящими испуганными глазами. Он вытащил язык и потрогал им свои губы, проверяя их наличие на лице.

– Это ерунда, обыкновенный постоперационный синдром! Так бывает, особенно у тех, кто матерится и не жалеет уши других сущностей и свои нервные окончания. Плохие слова не имеют смысла, это только поддержка эмоционального сиюминутного состояния и не больше. Например, вы сказали, что это не мое собачье дело, но я могу вам доказать быстро, что я не собака, если вы не верите своим собственным и единственным глазам. Разве собаки ходят по больницам в белых халатах, где вы видели бульдога терапевта или ротвейлера акушера, может вам известен пудель нейрохирург? Ваше неумное изречение является обыкновенным враньем по отношению ко мне! Это просто такой скверный оборот, которому великое множество лет. Я совсем не удивлен, ну совсем… Это если бы вы от голода гнали мамонта по полям, пожалуйста, ругайтесь, там и слово в охотку и в поддержку товарищам, когда хочется людям кушать – и не такое еще могут сказать. А тут больница, стерильный доктор и голая правда! Контролируйте себя, договорились?

– Договорились! – хрипло произнес больной, продолжая удивляться.

– Итак, Венгеровский, на вас куча жалоб и много писем! Но с учетом специфики моей работы эти письма написаны не здесь, а уже присланы оттуда! – док театрально поднял глаза к потолку, указывая точное место, откуда присланы эти письма. – Моя работа – доставлять их и вручать адресату лично, везде и всегда и при любых обстоятельствах, и при любых катастрофах и погодных условиях.

– А что значит оттуда! – прохрипел и одновременно прокашлялся пациент.

– Это значит, что ваше понимание жизни не дошло до понимания горизонта самой жизни и вы мыслите и живете в закрытой обитаемой колбе. Кроме вашего городского термитника, теплого туалета с финским кафелем и забитым всякой отравой холодильником вы не видите ничего. Помимо ваших малюсеньких интересов на этой земле существуют иные миры и измерения. Есть настроение пчел и переживания акулы-няньки, есть дворовой котенок, потерявший свою маму, и старушка, которую вы в прошлом году облили грязью из-под ваших колес на трассе Москва – Ленинград, есть Марина Павловна, сидящая уже год за вашей, никому не нужной диссертацией, которой вы платите копейки. Венгеровский, я могу перечислять ваши малые псевдоподвиги до Величайшего Седьмого Пришествия. Вы начинайте мыслить и просыпайтесь, потому что я здесь не просто так, делать мне нечего – преодолевать время и пространство, я вам не бедный Гагарин, я представитель Святого Легиона Почтальонов Чужих Ошибок.

– Откуда вы знаете про Марину Павловну? Вы бредите? – со злостью выпалил пациент, смирившись с услышанным, как ему казалось, бредом.

– Знать – это мой стакан воды и мой хлеб, если излагать земным языком, но я не ем уже давно, мне это ни к чему. Этот дурацкий вопрос задают всегда люди, которые сами ничего не знают и думают, что остальные не знают тоже ничего! Какая узость мышления… Мир наполнен ключами, валяющимися у вас под ногами, нужно найти и подобрать правильный ключ и обязательно не сломанный. Это вопрос удовлетворения личного любопытства и ориентирования в беседе, это вопрос неправильный и направляющий вас в загадочный тупик, в котором вы давно стоите у стены. Венгеровский! Вам нужны факты или чудо? Извольте! Двадцать лет назад вы проводили время в Сочи и познакомились с прекрасной девушкой Светланой, помните? Вы ей рассказывали легенду о вулканах и нагло врали, что вы знаменитый геолог. Вспомнили?

– Откуда вы?!.. – голос осип и бледное лицо стало еще бледней.

– Оттуда, оттуда! Вам людям, как Фоме Неверующему, дай потрогать, понюхать и убедиться собственными глазами, что кровь на самом деле течет и дырки в ладонях настоящие. Откуда столько глупого высокомерия? Вы слушайте и ощущайте, как вам глаза открывают, и будьте благодарны, хотя… Я вижу, вы понемногу заполняете свою tabula rasa письменами памяти.

Док подошел к новенькому немецкому окну и, щелкнув ручкой, приоткрыл его. На подоконник подлетел черный голубь с какой-то бумагой в клюве. Док осторожно взял старый пожелтевший конверт и закрыл окно. Черный голубь остался на подоконнике, он поджал лапки и прижался к своим собратьям, что-то пробурчав на голубином языке. Его перышко на маленькой головке задралось от порыва ветра и превратилось в маленький хохолок. Это было очень мило. Доктору даже показалось, что голубь ему улыбнулся, хотя с клювом это сделать трудновато.

– Венгеровский, этому пожелтевшему письму уже двадцать лет! Оно пролежало все это время в углу вашего почтового ящика. Вы помните, как вы вынимаете почту? Это же полный хаос движений. Это письмо от той самой Светы, и я воспользуюсь небесным правом прочесть его вслух, потому что автор давно покончил с собой после его написания. Как можно было так закончить свою единственную жизнь, я очень хорошо понимаю! – доктор развернул желтый конверт и почти не глядя в листок стал читать вслух.

Я виновата, что хочу к тебе, таю в себе запретные желанья И, позволяя сердцу ожиданье, к тебе летаю по ночам во сне. Я виновата, что мечтаю о тебе, я виновата, что дышу тобой — Закрыв глаза, стираю расстоянья, и где-то за пределами сознанья Мы вдруг замрем, накрытые волной. Мне больно от того, что ты не мой… Я виновата, что дыханье затая, считаю дни до нашей новой встречи, И нежность рук твоих укроет мои плечи, мы будем вместе в лабиринтах бытия… Прости меня, люблю, люблю тебя!

Док закончил чтение, глядя в глаза Венгеровскому. Он лежал беспомощный и грустный, оправдывая вечную мысль о том, что самые сильные и страшные люди однажды будут лежать в кровати и не смогут больше быть сильными и страшными, потому что их время испарилось в вечности, как у всех королей и их жалких подобий – одиноких, подозрительных и несчастных олигархов!

– Лежа в слезах такой девушки, вы должны были скрутиться в клубок и благодарить Господа Бога, что он вас познакомил с такой красивой Душой! Я знаю миллионы достойных мужчин, которым такая красивая женская Душа не достанется никогда! А вам? А вы? – врач подошел к белоснежной тумбочке и поставил конверт на ребро, облокотив его о чашку. – У Светы была дочь внутри, ваша дочь. Нет ни Светы, ни дочери! И прошу не издеваться над голой правдой и врать, что вы невиновны! Вы виновны, Венгеровский!

– И у вас много таких писем? – тихо спросил больной.

– Их немного, можно пересчитать по пальцам, но суть моего прихода в том, что я принес письма оттуда, от неродившихся ваших детей, все тридцать девять! Они мне лично передали их, и я выполню свою миссию, как всегда! Теперь вам многое понятно. Когда все понятно, это уже простор и спокойствие для любого человека, но это не тот случай, Венгеровский, совсем не тот!

– За что мне это все?! За что?!.. Не смейте мне читать, слышите, не смейте! – кричал он, глядя на Доктора. – Я знал всегда, что счастливых людей здесь нет и быть не может. Все несчастны, все до одного, и я в первую очередь.

– О! Вы знаете, кто стоит в очереди за несчастьем? Помните, что любые очереди добровольные! Не хотите, не стойте в этой очереди никогда! Это очередь не за колготками и не за убитым кроликом, это очередь за анализом самого себя. Где грань – я счастлив и я несчастлив? Она такая же тонкая, как цветной луч сквозь прозрачную пирамиду! Что вы сделали для счастья тех девушек и женщин? Думая о себе, вы встали в очередь за собственным несчастьем! Все очень просто, и нечего здесь нюни распускать, post factum – вещь упрямая, как добротный немецкий танк. Сказав, что вы несчастны, вы констатировали жалость к самому себе и стали в ту самую несчастливую очередь! Наш тематический вечер только начался, а вы уже себя жалеете – что же будет дальше? А впрочем, мне скучно жить, что будет дальше, знаю я… Вы сказали, что все несчастны! Я могу вам возразить! Вы знаете, Владимира Теодоровича Спивакова? Да! Того самого, что руководит и дирижирует «Виртуозами Москвы», он все отдает людям и семье! Когда он родился, его поцеловал сам Михаил Архангелович! А это нечасто бывает, уж поверьте. Вы слышали модуляцию голоса Спивакова? Вы видели его глаза? Вы заметили отсутствие омерзительного налета чванства и менторских интонаций в его речи? Чем умнее человек, тем меньше в нем следов мутной спеси. Он знает тайный смысл денег и меняет все к лучшему в своей огромной Вселенной. Он не проедает все по ресторанам, унижая официантов собственным плебейским поведением! Он не покупает себе десять джипов, чтобы они стояли в гаражах, только потому, что он человек музыки, а это кратчайший путь Души к Богу. Он взял к себе единственную дочь умершей сестры и удочерил ее. Его Фонд платит за сложнейшие операции детям из простых семей. Он дарит настоящие скрипки, о которых талантливый ребенок и мечтать не смеет. А вы слышали музыку, выходящую из его Души? Вы слышали, как его уникальная жена Сати однажды сказала: «Я растворилась в нем!!!» Вы видели ее глаза? Он счастлив и его защищает тридцать девятый Легион Защиты Праведников на земле с печатью Бога. Даже когда в Париже утром демоны прислали черного нигера – грабителя, Спиваков одолел его праведной силой Духа! Он счастливый человек, потому что не гребет себе, а дает людям. Он носит орден Французского Почетного Легиона, тот самый, который носил и Бонапарт Карлович Наполеон. Вы видели его лицо и руки, когда он играет на скрипке Антонио Страдивари? Его пальцы, притрагиваясь к струнам, ткут шелковое полотно из нот и одевают каждого, кто сидит в зале, в наряды, мыслимые только для души. Звуки его скрипки чистят умы пришедших зрителей и уводят их в другой мир. После концерта многие хранят эти уникальные одежды очень долго. Кому-то Музы поют, кого-то отпевают! Что вы дали людям, Венгеровский? Приватизированный завод? Так его строили не Вы, а коммунист товарищ Орджоникидзе! Оборудование создавали не вы! И, по-Божьи, этот завод не ваш и вашим никогда не будет! Вы подписали бумагу, заплатив взятку продажному любителю колбасы, бань с гетерами и водки, у которого в голове вместо извилин только борозды от мокриц. По совокупности ваших поступков рак и вылился вам в легкое. Как-то же нужно останавливать слепых, жадных и распутных, вот Шеф и восстанавливает справедливость.

Венгеровский слегка стал пощипывать себя за складку живота. Он все еще не верил, что такое может быть. Он отчетливо слышал Доктора и видел его приятное лицо. Очень хотелось пить.

– Вам уже пить не хочется? – сказал Док, глядя ему в глаза. – Вы уже утолили жажду. Итак, прежде чем я передам вам тридцать девять писем от ваших неродившихся детей, позвольте прочитать их совместный труд – стихотворение для ваших ушей. Прошу вас не судить строго за их ямбы, хореи и амфибрахии. Это были дети, они таких премудростей в стихосложении не проходили, и в этом ваша вина тоже есть. Зато, Венгеровский, писалось это от души и с детской наивностью, не испорченной взрослым расчетом и местью. Вам никто не мстит, вас продолжают любить там, а вы не любите никого, кроме себя и нового «мерседеса» – куска железа, похожего на настоящий гроб-гробовский.

Подойдя к окну, Док открыл его настежь и протянул руку в воздух. В то же мгновение на его руку приземлился красивый голубь со свернутой трубочкой, привязанной красной лентой к ноге. Почтительно поблагодарив голубя, Док отвязал трубочку и закрыл окно. Четвертый голубь присел на подоконник и, поджав лапки, прижался к остальным, медленно поцеловав в клюв рядом сидящую голубиную девушку. Девушка улыбнулась и кокетливо расправила крыло, водрузив его на спину новенькому.

– Итак, Венгеровский, готовьтесь! Вам послание оттуда от ваших детей! – медленно отчеканил Док железобетонным тоном, изменившись в лице. Осторожно развернув трубочку и держа ее перед собой, он, не заглядывая в письмо, стал читать выразительно, подстраиваясь под детские голоса, меняя модуляцию и перевоплощаясь в девочек и мальчиков, с правильными паузами и ударениями. Этот Ангеловский знал толк в чтении стихов, он был профи, таких черти не берут!

– Какие же пушистые сегодня облака-то! Вот только далеко они – им не подняться к Раю. Смотрите, самолет из них выходит, как из ваты… Эх, жаль – не стал я летчиком, как дед мечтал, летая… – А я не стал писателем… – А я не стал судиею… – А мне бы быть актрисою красивою, как мама! – Ты называешь мамою – она с тобой такое!.. – Я с ней все время рядышком и злости нет ни грамма! – А я свою не трогаю, забыла все и черт с ней! – О нет! Моя – все кается… бедняжка, плачет в храме! Причины были, видимо, отец заставил черствый! Мне б плоть хоть на минуточку, чтобы прижаться к маме. – А я «хожу» за братиком! Малыш такой забавный, Весь конопатый, рыженький, Антошка – «тили – тили». И все ему прощается, Сейчас он в доме главный. Какой велосипед ему недавно подарили! – А у моей мамулечки детей уже не будет… Теперь вместо меня у них красивая собака, А чем я хуже? Странные они, наверно, люди… Но видел я, как мамочка однажды ночью плакала. – Смотрите, у нас новенький ревет, как все вначале! Ну что ты? Тише, миленький! Не принятый землею! – Забудешь, успокоишься! – Меня на части рвали! Ах! Больно-то как, Господи!!! – Мы все прошли такое! Нас всех когда-то предали, зарыв любовь в могилу! За то, что мы не вовремя… случайно, да не в строчку… Неужто на земле для нас местечка б не хватило? Глотка водицы, солнышка да хлебушка кусочек!!!

Венгеровский плакал. Его слезы крупными зернами растекались по щекам и падали на плечи. Он молчал и горько плакал, содрогаясь всем телом. Швы на огромном разрезе шевелились и страшно болели, но он не чувствовал эту боль, у него сильнее болела Душа! Слезы текли, как из пробитого ржавого крана, первый раз за столько лет! А в это время тридцать девять голубей сидели на подоконнике, обнявшись друг с другом, и внимательно глядели на Венгеровского из-за двойного стекла. Они смотрели на него с любопытством ребенка, которому впервые в жизни удалось увидеть живого папу. Док тихо вышел из палаты и прикрыл за собой дверь. На тумбочке лежала стопка писем, запечатанная какой-то красивой красной печатью. На каждом конверте было написано два слова «Моему папочке». Кран в умывальнике снова стал капать, а секундная стрелка на красивых часах почему-то медленно пошла назад, вопреки всем законам часовых механизмов.

Через четыре месяца, разговор двух женщин в супермаркете:

– Ты слышала? Наш олигарх Венгеровский вообще после больницы с ума сошел! Перевел деньги на сиротский дом, на дом малютки, в наш роддом и усыновил целый детский сад! Вообще крыша поехала. Его новая фифа рвет и мечет… Ха-ха-ха! Так ей сучке и надо!

ЧерноLove

Ульрих Ван дер Бюве сидел за массивным столом и курил толстенную кубинскую сигару «Коиба Соломон» класса «Джульетта», с обязательным вкусом небес. Он смотрел на чернильный египетский прибор с таинственными и нечитаемыми глазами Осириса и думал о единственном своем наследнике, племяннике Нильсе. Глава ювелирного и часового клана так делал всегда, замерев с сигарой в руке и погружаясь в размышления о жизни и правильно воспитанных людях, решающих в жизни семьи все насущные вопросы. Наконец, придя к согласию в собственной голове, он нажал на кнопку и вызвал секретаря по особым поручениям Алана Ги.

– Алан! Моего племянника срочно привези ко мне из Роттердама прямо сюда в кабинет! – гордо произнес Гер Ван дер Бюве и поправил бриллиантовую запонку на белоснежном рукаве.

– Уже исполняю! – прозвучал обычный ответ всегда сосредоточенного и дисциплинированного немца Ги с безукоризненным военным прошлым в Абвере.

Прошло шесть часов…

– Нильс! – воскликнул седой старик с сигарой во рту, едва улыбнувшись. – Добро пожаловать к дяде в кабинет! Как ты вырос, малыш! Хотя нет – уже не малыш, уже мэн, настоящий плейбой и, возможно, стрелок! Присаживайся и не говори ни слова! Многословие меня раздражает всю жизнь, меня не раздражают только настоящие поступки сильных и умных людей! Вот, где банк золотых слитков, вот, где кимберлитовые трубы, а слова – это пепел, это гадкий пепел с предсказуемыми последствиями!

Племянник владельца знаменитого ювелирного дома тихо сел напротив и принял позу покорности, воткнув ладони обеих рук между сведенными коленями и устремив виноватый взор на свои туфли из кожи когда-то не родившегося теленка. Он молчал, как и требовал старик, и меланхолично всматривался в узоры старинного персидского ковра, а также на вышитую там древнюю картинку, где кто-то отсекал кому-то голову большой кривой саблей.

– Итак, похотливый ты скунс! – сказал старик, изменившись в лице. – Мои люди из Нидерландов доложили мне, что ты страстно влюблен в одну молодую особу, которая выписала тебе ночной допуск к ее телу. Не спорю, я просмотрел ее фотографии и могу понять твои игры со спермой, колокольную похоть между ногами и лазерные полеты молодых гормонов. Если бы я был моложе, я бы и сам окунулся в корыто разврата с такой сочной ланью, у нее все на месте, карамба! Мой «корасон» эти нагрузки выдержал бы. Твой мозг переехал к тебе в штаны и жжет тебя между ног, как кубозойская медуза ируканджи на пляжах Байрон-Бей! Как ты знаешь, времени у меня всегда мало, поэтому в твоей страстной любви я вообще копаться не собираюсь, я тебе не экскаватор. Законы семьи превыше всего, они незыблемы и непоколебимы, это закон и это монолит! Делай выбор, прямо сейчас. Или ты продолжаешь нырять в свою страстную любовь и остаешься с носом, без ювелирного Дома Ван дер Бюве на всю свою жизнь, или завтра улетаешь на наши копи на Мадагаскар, на три года, заместителем управляющего, а не управляющим, и ищешь большие алмазы! Эта командировка тебе пойдет на пользу. Проветришь мозг, обнажишь бицепс, а заодно дезинфицируешь залетные мысли. Кстати, там ты можешь выбрать любую «шоколадку» и удовлетворять свой огонь между ног хоть пять раз в день, или даже шесть, истощая свой организм к чертовой матери. У тебя двадцать секунд, мой малыш!

Старый Ульрих взял в руку большие песочные часы с пометкой «20 s» и поменял полюса, глядя на молодого родственника в упор. Он всегда любил это делать, поглядывая на быстрый бег чертовых песчинок вниз. Ах, как бы хотелось ему иметь песочные часы, чтобы песчинки убегали вверх! Эти часы повлияли на многие судьбы, разрывая временные отрезки обыкновенным не пляжным песком!

Следующим утром Нильс Ван дер Бюве, тихо обливаясь слезами, сидел в красивом частном самолете, летящем в Антананариву. Его последняя ночь с милой Анжеликой разорвала ему сердце. Он не забудет ее никогда, он не… По злой иронии человеческой судьбы и обыкновенным законам природы Мадагаскара, в окрестностях одной из алмазных шахт его семьи летали миллионы малярийных комаров. Жить Нильсу оставалось восемнадцать дней, три часа и двадцать шесть минут! Слова заботы и любви его дядюшки оказались гадким пеплом с последствиями! Любовь не только бывает прекрасной, она многогранна и удивительна, и черные цвета ей не чужды.

(«Казино чужой воли», 1983 г.)

В уютном западном купе спалось замечательно, под монотонную колыбель рельсовой музыки. Глубокий сон обнимал его голову, перебирая седые волосы, выкуриваю всю реальность и, наполняя мозг сновидениями из далеких заоблачных миров, куда ключи не подобрать в реальном мире. Он сидел в кресле в огромном ресторане, где ветер, заходивший в зал, нежно притрагивался к белоснежным скатертям, проверяя качество хлопка, играясь с кистями и бисером, вшитым в каталонское полотно ручной работы. В его правой руке была большая серебряная вилка только с двумя шипами и с чеканным профилем сердитого короля в буклях, а в левой руке был японский нож-гинсу, с удивительной заточкой и маленькой, удивительной ниточкой линии хамон на самой стали. Не нож, а какой-то древний вакидзаси угрожающего вида. Ручка его была инкрустирована головой журавля, чей клюв плавно переходил в овальную цубу, а затем и в само лезвие. Это был футуристический намек, что лезвие – это продолжение носа очень опасного журавля, умеющего больно клевать. На груди Вадима был любимый кухонный фартук с улыбающимся лицом Наполеона в солнцезащитных очках и с надписью на французском языке «У каждого был свой Аустерлиц, у каждого будет свой Ватерлоо!». Перед ним на фарфоровом блюде больших размеров лежала аппетитная задняя нога не то кабана, не то барана, не то оленя. Нога была с пылу с жару и еще шипела сочными масляными пузырьками с приятным запахом отборных трав и орехов. Подгоревшие ленточки лука шипели на мясе и слегка шевелились, отдавая луковый аромат, перемешанный с запахом жареной плоти. Рядом с блюдом стоял кувшин с рисунком аллигатора, из пасти которого выглядывали ноги человека. Официант, с лицом шута, нервно улыбался и дергал правым ухом, заметно наклоняясь в раболепии и желая услужить во что бы то ни стало.

– Это свинина?

– Так точно-с, кабанчик! – выстрелил официант, нагнувшись еще ниже с полотенцем наперевес и бегая глазами, как прирожденный вор, лгун и подлец.

– А вообще – похоже на баранью ногу! – заметил Вадим.

– Так точно-с, баранчик! – снова ответил официант и улыбнулся, дернув ухом и отогнав зеленую муху.

– Так это кабан или баран? – с азартом спросил Вадим, воткнув гинсу в плоть вкусной ноги.

– Дык, это… кабанчик, это и баранчик, как вам захочется! – изворачивался официант, глупо улыбаясь и нервно подергивая ушами.

– А я, может быть, хочу, чтобы это был изюбрь! – направленно издеваясь, парировал Вадим, заглядывая в вонючие глаза лживого халдея.

– Так точно-с, изюбрик, свежий, только с выстрела принесли, прямиком в лоб пулька вошла! Изюбрь венгерских лесов, там и хлопнутый.

– А в кувшине что? – вздохнул равнодушно Вадим и поправил манжет на рукаве.

– Дык, вино, редкое, вкусное, из лозы солнечной, виноградной, из лозы, выращенной на левом берегу чилийской долины Смертельного Изобилия. Ваша жена привезла, велела вам налить под мяско!

– Долины Смертельного Изобилия? Жена, говоришь? Ну хватит шнуровать мне на ухо, сам попробую и скажу, что за вино такое! – Вадим взял тяжелый кувшин и, повернув его ко рту, подставил губы. Кувшин был пуст. Механически облизнув сухие губы, Вадим сглотнул пустоту и проснулся от разочарования. Сон быстро распался на туманные куски…

Городской центральный вокзал был большим и чистым. По чьей-то умной воле, на тротуарах не было плевков и стояли чистые урны с пакетами. Народ венгерского государства почему-то руководствовался странной для многих людей наплевательской идеей о том, что на асфальт плевать нельзя! То здесь, то там мелькали улыбчивые лица с глазами узкими или обычными. Китайские, японские и корейские туристы дружными толпами сновали вокруг, иногда пощелкивая своими фотоаппаратами, продукцией их же мозгов и их же заводов. Их много, они приветливые, трудолюбивые и воспитанные люди, совсем из других миров на нашей земле! Дисциплинированные немецкие дети самостоятельно дожидались родителей с собаками на поводке, угощая четвероногих охранников мороженым в жаркий летний день. Голос диктора звучал на весь вокзал четко и не раздражал привычными гнусавыми звуками. Смысл каждого слова можно было разобрать. Объявления дублировались на английском и немецком языках, с уважением к другим языковым группам. Мусорщики в зеленых комбинезонах подбирали мусор в мешочки, не мешая огромным толпам быстро перемещаться по перронам в поисках своего вагона. Вокзал Будапешта жил ускоренной жизнью, давая укрытие людям и вездесущим голубям под своей высокой куполообразной крышей. Менялы, с лицами арабов, украшенных пятидневной щетиной, обменивали деньги разных стран, уважительно кивая головами и бросая в воздух резкие слова одобрения и надежности. Выглаженные полицейские в солнцезащитных очках, суетливые цыганские румыны с выкриками на их собственном языке, изобилие больших часов с обычными циферблатами, фрески на стенах, чистые полы и улыбки банановых и газетных продавцов, – это был калейдоскоп, который Вадим увидел сразу, впитывая уклад чужой жизни, сквозь глаза, мысли и запахи. Он ступил на перрон, поблагодарив проводника за чай и теплый вагон, повернул голову к выходу с вокзала и поймал себя на мысли, что командировка пролетит быстро, потому что все на свете умеет начинаться и обязательно быстро заканчиваться!

Солнце сияло на всю площадь, обливая лучами памятник местным героям далеких лет. В каждой столице мира и не только можно встретить памятники павшим борцам за свободу, но нельзя увидеть памятники борцам за рабство или не павшим борцам за свободу! Это же мягкая схема! Выбор очевиден! Умеют ориентироваться, когда слышат память зла. Те, у кого, по их мнению, нет свободы, боролись с теми, у кого она была? Тогда сама свобода – это химера или переходной вымпел от одного убеждения к другому? А затем любая свобода трансформируется в привычку и желание поработить новых людей, однажды от кого-то узнавших, что они слепы и несвободны! Круг замкнулся! Черт! Ни на одном таком памятнике не нацарапано даже гвоздем «Кто родился со свободной душой, тому необязательно забирать свободу у других душ!». Это люди, их эмоции, их образ мысли, их отношение к собственным формулировкам. Солнце лилось на памятник из сияющего ковша, как на чей-то рукотворный камень, чтобы поддать еще больше жару в нарисованный, новенький день. Вадим поменял свое привычное место в пространстве, а это всегда перемены, это не просто перемены, это непредсказуемость и еще черт-те что, чего никто не знает. Доподлинно известно, что, выйдя из ближнего круга «дом – работа – ближайший магазин – пикник – улица – машина – офис», все без исключения попадают на новую линию своей судьбы, где остается только принимать и быстро учиться или не принимать и обязательно оставаться в обозначенных дураках. Если кто-то, садясь в поезд или пароход, самолет или автобус, думает, что все будет как всегда, он уже наживка, он кукольная перчатка в просторном театре. Будет ли это гордая опера, глупейший водевиль, шедевр со светом в туннеле или проезжающий мимо крикливый балаган, решать не актерам!

Командировка в Венгрию была спланирована им давно и шлифовалась в мыслях как редкий и собственный архитектурный проект. Хотя профиль его работы не подразумевал поездки в Европу, а был туго затянут на исполнение узконаправленных заданий и поручений начальства на ограниченной территории. Вадим был не эйфорийный, немногословный, уравновешенный и молчаливый. Он был человеком сдержанным и редко высказывал свое мнение вслух. Конечно же, широкое мнение у него было, но про себя – так удобней, так непонятней, так спокойней. Когда на совещаниях совершенные бездарности менторским тоном создателей «черных радуг» и «черных квадратов» предлагали запустить очередной неотесанный рекламный бред, он молчал и внутренне улыбался от осознания своей правоты, которая никому не нужна. Очередной номер журнала «П» обсуждался не бурно, все соглашались с довольным начальством, от которого пахло дорогими мехами и зависел завтрашний день, сытость, уверенность в себе через час, достаток и словосочетание «я на хорошем счету». Вадим тоже был «на хорошем счету», только никто не знал, какой это счет 5:0 или 1:1, и в чью пользу. Языком, загрязненным изуродованным английскими словами, молодой, «креативный», самовлюбленный хлыщ вещал начальству свою очередную идею зеленой горошины, раздувая ее значимость до размеров коллекционного арбуза. Вадим молчал, как всегда, несмотря на то, что еще 2 года назад, не зная досконально цеховую работу создания очередного номера журнала «П», он расписал на бумаге восемь изменений в обыкновенной повторяющейся и приевшейся обложке журнала и еще восемнадцать новшеств, которые вытянули бы воображение многих женщин на уровень истерики любопытства – «Срочно хочу этот журнал! Немедленно! Дайте, а то умру!» Редакция за все время своего существования так и не вывела истинный образ женщины, которая будет ждать новый выпуск с нетерпением, чтобы дочитать недосказанное и увидеть продолжение… Но! Всегда есть нужное и совсем не проклятое «но», которое закрывает дорогу, как немецкий пограничный шлагбаум, либо сохраняет постоянное состояние быть в тени. Как знать, что лучше? Не добравшись до начальства из-за многих, искусственно созданных шлагбаумов, он стал накапливать идеи в телефон, просто так, чтобы были, чтобы знать, что он умней «мутных балагуров и псевдосоздателей», которые бреют волосы на груди, курят что-то растительное и растят не детей, а женоподобные булки на боках… Вадим плавал в рифе редакции, осознавая, замечая, анализируя и делая выводы, рождая идею за идеей и вбивая мысли клавишами в телефонную память. Ярким примером был очередной номер журнала, где в одной из статей, претендующих на самообразование избалованных девиц, было написано, что «… император Луций Домиций Агенобарб, известный под другим историческим именем – Нерон, покончил собой…». И хотя это было фантастически давно и совсем уже неактуально, все же это была историческая неточность, незнание личности рыжего пятикратного консула и его жизни, а самое главное – автор статьи, ушедшей в печать, никогда не держал книгу, известную всему читающему миру, Гая Светония Транквилла «Жизнь двенадцати цезарей», где весьма подробно рассказано о рыжебородом, его театральной деятельности, его параноидальной жизни, безумии вседозволенности, о верном Епафродите, который, в конце концов, вонзил ему меч в горло! Вадим молчал, улыбаясь внутри и осознавая приятное тепло удовлетворения своей правоты на фоне очищенной и голой лжи. Но это были настоящие мелочи по сравнению… А впрочем, в комнате обсуждений редакции было сразу видно, у кого и как наполнен чувствительный аппарат интуиции и логики. Большинство высказываний ярко рисовали внутренний мир, пробелы в образовании, воспитании и вообще, речь – это не только зеркало души, но и паспорт на пограничном контроле, из которого многое становится понятным о говорящем. «Скажите что-нибудь, я на вас посмотрю!» – была любимая фраза Сократа. Именно – «посмотрю»! Концепция подачи материала, в первую очередь, должна заинтересовать читающего, разбавляя журнальную ловушку блеском бриллиантов, рубинов, изумрудов и всяких подземных сокровищ, на которые быстро клюют женщины, как марлин на голубую бахрому ложного кальмара. Клюют и платят, за картинки, за уйму убитого времени, за то, чтобы знать новый уровень информационных потоков, не имеющих никакого отношения к самообразованию и самой литературе! Вадим понимал, что журнал шел в мир очередным штампованным выпуском с повтором некоторых чужих, удачных, зарубежных фотографий, чтобы быть, чтобы притягивать деньги, чтобы видели на полках дорогих гостиниц и сувенирных магазинов, чтобы… Он помалкивал, со всем соглашаясь, на что были умные причины, созданные им самим, а не волей кукольника. Он был правильно загримирован и помалкивал, вглядываясь в глаза главного редактора как в прочитанную позавчерашнюю газету в золотой оправе, где фигурируют такие совсем неуместные слова, как «украшательство» для акцентирования псевдопомпезности текста! Украшательство – какое-то даже обидное словечко, оттеняющее смысл исключительности содержания!!! «Украшательство – совершенно неуместное словцо в тексте. Уровень, на который замахнулись, уже рухнул!» – думал Вадим и наблюдал дальше. Бриллиантовый и часовой блеск подавался в журнале с простецкими фразами, это было смешно и совсем не играло на очарование читающих и на тех, кто истинно знал настоящую цену русскому слогу. А ведь есть огромная армия людей, кто не только смотрит на ягодный блеск кимберлитовых труб, но и видит слово под картинками – как продолжение шепота роскоши. Он молчал, глядя на фотографии нигде не учившихся прохвостов, умеющих много болтать, а не делать гениальные снимки. Вадим молчал, время революций его не прельщало, поток его сознания был выше, чем бурный ветер непредсказуемых перемен от переделанного на русский манер обыкновенного английского слова create и имеющего русские, более богатые эквиваленты – «творить», «создавать», «созидать», «делать», «возводить», «вызывать», «производить», «волноваться», «суетиться». О великий русский язык! Пора тебе в прачечную или в русскую баню, смывать иностранную грязь, сажу и напыщенные сквозняки! За волшебным чужеродным «криэйтом» прятались самые обыкновенные создатели не блестящих мнений без чистых носовых платков в карманах. Словом, журнал выходил и ярко рассказывал о тех, кто его сделал, и о том, что у них в голове. Журнал был очередным бутербродом для закрытого клуба сидящих за столом с гарнитурными вилками и ножами, бутербродом с маслом и красно-черными рыбными шариками! Это был мир, диктующий особое мнение о дисперсии света, для тех, кто влюблен в свой толстенький кошелек. Работа! Его работа, для него самого была смешна. Попасть в этот закрытый клуб редакции создателей было совсем не просто. Это все устроила его жена, это все она, которую он называл «электростанцией для других», не терпящая чужих мнений, металлическая, ядовитая, агрессивная, никогда не бывавшая в Англии и восхищающаяся своей футуристической тезкой с копной мягко-рыжих волос и точеным носом. Она обожала баронессу Маргарет Хильду Тэтчер, урожденную Робертс, ее взгляды на дополнительные налоги в Великобритании и ее браслеты на ухоженных руках. Слава Богу, у нее, все-таки был единственный авторитет в лице давно умершего Премьер-министра Великобритании. Вадим был искренне рад и этому, потому что он не раз имел дело с женщинами, для которых авторитетом были шубы, танцпол с алкоголем, машины чужих государств и отсутствие запаха пирогов на кухне! На его кухне запаха женских пирогов тоже не существовало, но был запах пирогов мужских. Два раза в месяц он надевал любимый фартук с фотографией Наполеона в очках «Полароид», розовый платок на голову, с надписью «Только порядок» на немецком языке, и шаманил над тестом, всегда делая три начинки. Свою любимую – с картошкой и луком, для жены – мясную, и наконец, с рисом и яйцом – в память о вкусном детстве с крутой бабушкой, которая рассказывала невероятные истории белорусских партизан. Глядя на бабушкину любимую начинку, он понимал, что вложено ребенку в детстве, то и останется лазерной полосой на всю жизнь. А не вложено – не удивляйтесь, ноги ребенка вырастут и растопчут и вас, и ваши клумбы! Его бабушка включила ему небесный свет понимания, без детского сада, без школы, без высших демагогических заведений, потому что была она светлее любой зари, любых чужих словосочетаний и обещаний этой самой зари!

О пирожковых днях знали еще две особы – праздники-подружки его жены, они же бездельницы, по большому счету, они же – карнавальные фейерверки, долговременные каминные спички и дорогие зажигалки. Одинокие, богатые и бездетные, начальствующие женщины и никакие не леди, потому что до статуса леди им никогда не дотянуться, детское воспитание было не то, страна была – не Англия, а исконно русские слова «сударыня» или «барыня» были не в конвейере чертова гламура! Их возраст уже переехал за 37 и рисовал белый квадрат назло хитрому Казимиру. У них было все из материального мира, но не было главного – женской добродетели, чайных вечеров с единственным мужчиной и чистых, запоминающихся ночей со вспышками ночных солнц внизу живота! Поэтому любое их знакомство заканчивалось либо альфонсизмом кочующих по широким постелям негодяев, либо мужики удалялись в более интересный мир, чем женский «пило-прессинг» на ранней стадии знакомства. А у мужиков он есть, этот самый мир, более интересный, куда можно всегда убежать! Кормить Любовь с руки подруг жены никто не научил – ни мама, ни жизнь, ни «зомбоящик» с постоянной инъекцией лжи. Одеты они были с иголочки и с зарубежной ниточки, потому что других забот, как наорать в офисе на всех, а потом шляться часами по бутикам и тратить деньги, у них и не было. Такой был вымышленный стиль их руководства и вымышленный статус бегающих по-особому лисиц. Сам город разрывал их жизнь на маленькие эпизодные лоскуты, где не было места благодетели и осознания себя в глупом мире приобретений. Зная о вкусных пирожках, которые готовит муж Ирэн, они слетались в просторную квартиру в известные дни, обязательно до прихода хозяйки, чтобы попробовать не столько пирожки, как ее мужа, на словесный вкус, на язык, на бреши в защите, на взгляд, на шанс, на запах слегка небритого мужика с сединой на висках и молодым лицом. В конце концов, фабулу «Лисицы и винограда» никто не отменял, несмотря на полное уничтожение советского школьного образования с мудрыми баснями Крылова. Авось! Авось что-то и выйдет… Про себя Вадим называл их «тени от варенья». Он понимал пирожковые дни так, как и должен их понимать умный мужчина. Он готовил, они ели, нахваливая, иногда даже с перебором лести, запивая мартини или шотландским «Гленфиддиком», который обожает сын королевы Англии. Высший Создатель любого тела все написал в глазах этих тел, только смотри и читай, не зря же существуют глаза, в которые хочется смотреть сорок лет и не устанешь, а есть опасные своим предательством, тайным, плохо скрытым желанием, выгодой, хитрыми мерками, завистливым сарказмом и еще целым списком черт-те чего, завалявшегося в одиноких душах, в штопаных сумках за сердцем. Они пришли в очередной пирожковый день, долго нажимая на звонок и хохоча от предвкушения застолья. Перевернув на сковороде четыре пухлых пирожка, похожих на жареных Винни-Пухов, забросив чистое полотенце на плечо и напевая «Пристань твоей надежды» Кузьмина, он направился к двери. Он знал, кто стоит за дверью и что этот визит несет многовариантные словесные «блудилки» и «смешилки» с выбросами женского адреналина в эластичные вены. «Умные бабы ведут себя иначе», – подумал Вадим и, улыбнувшись, щелкнул дверным замком. Перед дверью стояли трое, вместо привычных двух, улыбались, держали пакеты с бутылками и дорогим нерусским сыром, пахнущим голландской плесенью, запрелостью и еще черт-те чем. Они смотрели ему в глаза и уже хотели войти.

– Вадим! Это мы! Впуская нас, ты впускаешь самых прекрасных женщин Москвы, – слегка пьяным тоном, с растянутыми гласными и пафосом начала Лида. – А пахнет-то как, мама мия! Пирожками и запахом мужского пота! Французы идиоты, вот где парфюм, вот где ингредиент! Такого запаха не купишь ни в одном бутике. Не пирожки, а «Виагра» для женщин!

– И мне шубу сними, и мне!.. Нет, раздевать меня всю не надо, это потом, потом, дорогой! Дай я тебя расцелую! – шумно вставила Марина с расстояния выдоха и вдоха и чмокнула Вадима в колючую щеку, оставив след помадных блесток и травяной запах мартини. – Это наша подруга, познакомься, Надежда! Она с нашего корабля и тоже хочет попробовать возбуждающих пирожков и ощутить мужской пот.

– Здравствуйте! Очень приятно! – промолвила слегка нетрезвая Надежда и кротко посмотрела Вадиму в глаза, взглядом, обещающим кредитную линию без процентов, на любую сумму, в банке HSBC и еще в пяти банках класса ААА. Ее взгляд был рожден эмоциональным голодом перед правильно пахнущим и совершенно новым мужиком, умеющим делать пирожки и долго их жарить, жарить и жарить!..

– День добрый! «Надежда, мой компас земной!..» Как ты учуяла мой пот, ума не приложу, я только из душа, ну и нюх у тебя, как у гюрзы или доберманши. И снова на этой сцене уже три феи, как орхидеи, как вы выглядите прилично! О майн гот, ну очень прилично! Какой прикид, какие материалы, стразы и блестки, какой фейерверк и передовая мысль обдолбанных французских кутюрье! О Боже ж мой, сколько кокаина надо было шмыгануть, чтобы такие наряды нарисовать и сшить, ни разу не пробив пальцы иголкой? Нет, это просто прогулка по Сен-Тропе в вечернее время! Сдаюсь сразу! Да вы просто феи верхних слоев атмосфэ-эры! – быстрым залпом прозвучал ответ-сарказм и пошла трехсекундная лента мыслей.

«Тридцать семь лет, следа от обручального кольца нет, не замужем, в глазах похоть, нос красивый с лепленными ноздрями, сапоги итальянские из кожи Тиморского питона, очень дорогие, за такие деньги можно кормить неделю целый детский сад, цвет помады кричит о поставленных целях, волосы мытые сегодня утром, прическа под названием «змеиные локоны Эроса», ресницы свои, спортом не занималась никогда, фигура чудная от природы и от маминых генов, плечи хрупкие и податливые, кольцевой набор на руках правильный, не по кольцу на каждом пальце, как у внезапно разбогатевших «жлобих», а одно кольцо с черной жемчужиной в белом золоте с веточкой бриллиантов – это «Тиффани», не иначе. Выреза на груди нет, хотя грудь аккуратная, сближенная, налитая, лифчиком не сдавленная. Тонкая золотая цепочка с божьей коровкой, ручная работа, скань, зернь, эмаль, немного сплава электро. У коровки приоткрыты крылышки, авторская работа, сделано на заказ, в «ювелирке» такого не найдешь. Ногти свои, маникюр не идиотский с наклеенной пластмассой и бездарными елочными узорами, как у… – еще один плюс. Пальцы длинные, фаланги красивые, как у святой Элеоноры на старинных фресках Древней Арнитоги. При снятии сапог вместо того, чтобы опереться о стену, схватила меня за руку, женская уловка номер 14, умысел налицо, рука теплая и мягкая, пульс учащенный. Ахиллесово сухожилие тонко очерчено, не залитое жиром, это гены, это не спорт, это обязательная печать секса. Под шубой черная мини-юбка и чулки! Ну, так я и знал, на улице минус 10, а она в чулках, подготовка ядерного удара по моей территории проходила последние пять часов. Может быть, я и Херо, но только я не Херосима, девочки!» Лента мыслей быстро оборвалась сама собой, потому что румяные Винни-Пухи на сковороде стали громко пыхтеть и звать на помощь, чтобы перевернуться на другой бочок.

– Сударыни-барыни! – со свойственным ему сарказмом, бросил Вадим. – Я на кухню, меня зовет сковорода и работа с тестом! Развлекать вас и одновременно жарить пирожки я научусь позавчера, обещаю!

Сзади послышалось женское шу-шу-шу – это новой Надежде давали инструкции и спецуказания, не оговоренные раньше, в машине, в подъезде, в лифте. Это же женщины, у них всегда состояние пограничное. У Вадима было все по-домашнему, по-уютному, без чего-то наносного, несуществующего, нереального. Казалось, что решетчатый шотландский плед на диване, и тот был на правильном месте, исполняя свое предназначение тепла на сто процентов. Гостьи забрались на длинный кожаный диван с длинными ногами, демонстрируя пальцы ног в тонком обрамлении колгот и чулок, заполняя пустоту на столе вскрытыми плитками шоколада, бутылками, бокалами, банановыми шкурками и сигаретами одиночества из сумочек тихого хаоса. Гостьи любили единообразную схему поведения, продолжая предсказуемую 1002-ю ночь Шахерезады, уютно устроившись в подушках дивана в ожидании чего-то вкусного от запахов мужской кухни. По тэвэ шло очередное кухонное шоу, там готовили какой-то незамысловатый, простецкий салат, поливали его чем-то коричневым и с веселыми прибаутками несли всякую чушь о том, что салат уж больно хорош и необычен! Необычен? Как обычно, они врали, ничего нового о салатах сказано не было, но в очередной раз соблюдалась бездарность всех, кто оформил выбор данной темы! Место повара занимала приглашенная певица, чья-то временная любовница с длинными распущенными волосами, которая трусила головой над салатом, театрально забрасывала волосы за плечи, крутила головой во все стороны, даже не подозревая, что самым первым правилом любой кухни, установленным в цивилизованных странах еще в XII веке, является золотое правило головного убора на самом поваре, чтобы не употреблять его волосы в пищу! Любому повару по самым высоким стандартам поварского искусства, особенно на круизных лайнерах, запрещено носить бороду и усы! Поэтому, глядя на лицо любого повара по тэвэ или наяву, вы можете сделать вывод о его культуре, воспитании, образовании и, в конце концов, вывод о том, в какой пищевой каземат вы попали! По тем же стандартам, на руках у повара не должно быть часов, колец, браслетов, а рукава никогда не могут быть закатаны по локоть! Кто-нибудь это знает? Позор всем, кто допускает на телевидении подобные ошибки, не просто позор, а подчеркнутый непрофессионализм людей и безграмотность. Вадиму было всегда смешно, как приглашенные знаменитости подчеркивали свое бескультурье в таких кухонных шоу! Это пример углубленной и позорной фантастики в жизни особей, ухвативших синюю птицу не за хвост, а за голую задницу, но уверенных, что это хвост, хоть и бывший!

Вадим вошел в комнату под музыку, звучащую у него в голове, держа большое блюдо в руках, на котором возлежали толстенькие пирожки, сложенные в аккуратную пирамиду. Он знал, что любая еда, уложенная в пирамиду, выглядит лучше и более многообещающе, чем хаос на тарелке. Хаос всегда легче обеспечить, чем совершенство геометрии и гармонии. Процесс трапезы начинается от картинки, всегда, везде и во все времена. Наблюдать за глазами гостей, разглядывающих накрытый стол перед банкетом, – это одно из величайших удовольствий любого профайлера со стороны.

– Это вам, барышни! Когда вы зашли, прозвучала фраза, что я созерцаю лучших женщин Москвы, таким образом – лучшее для лучших! Такого нет ни в одном кафе или ресторане нашего очень большого городка. Мой личный рецепт, основанный на памяти моего детства с маминым словом и бабушкиными сказками-подсказками, сделано только что, с любовью и знанием дела, для своей собственной жены и ее подружек! Начинка рис с яйцом повторяется в каждом третьем пирожке, слева направо, начиная с верхушки. Я не знаю, как могут виски сочетаться с моими пирожками, это как советы кенгуру для илистых прыгунов, но…

– Но мы это сейчас проверим! – вставила Марина и протянула стакан Вадиму, улыбнувшись и посмотрев ему в глаза. Новенькая Надежда выгнулась на диване как самка питона, подчеркнув линию безупречного бедра и надела красивые очки, искренне разглядывая пирожковую пирамиду. Лида улыбалась, понимая то же, что понимал и Вадим.

– Может быть, у тебя завалялся какой-то интересный тайный тост? Ты же мастак толкнуть речь! – спросила Марина.

– Слово «мастак» звучит как-то некрасиво… гм, вы правильно просклоняли, я предпочитаю словосочетание «чувственный умелец». Мой тост не может заваляться, он лежит на полочке в архиве моей памяти, и каждый день я вытираю там пыль времен! А если точнее, то седьмой стеллаж справа, полка «героики и скрытого смысла»! Я его сейчас достану, расскажу и выпью за это вместе с вами. Мне очень хотелось бы, чтобы вы поняли, о чем это я! Уверен, что у вас хватит сил понять то, что я сейчас скажу. – Глядя на лица трех внимательных женщин, Вадим поймал себя на мысли, что подготовка к тосту прошла успешно и шесть заинтригованных глаз смотрели внимательно на него с полным подключением ушей. Он встал с хрустальным стаканом виски напротив и, изменившись в лице, сказал:

– Был такой фильм в бытность моего начального понимания мира – «Комсомольцы-добровольцы». Фильм своего времени о героях с честными сердцами, чистыми душами и носителях настоящей любви. Это были люди другого времени, других ценностей и другого подхода к жизни. Но они были – эти правильные люди, они на самом деле существовали на земле! Там был герой Алешка Акишин, которого сыграл актер Быков. Он остался в затопленной подводной лодке, на дне моря, по колено в воде с товарищем, и приказал ему взять свой дыхательный аппарат, чтобы матрос всплыл на поверхность и остался в живых. Его товарищ отказывается, но после приказа старшего по званию задает ему вопрос: «Алешка! Как же я жить буду?» И тогда Быков, гордо подняв мокрую голову и глядя матросу в глаза, убежденно и гордо ответил: «Счастливо!» Лично для меня эта фраза в одном слове перебила весь Голливуд с его героями-одиночками. Я пью за то Счастье, которое имел в виду Быков, отдавая свой дыхательный аппарат своему товарищу матросу-подводнику. Это совсем не то счастье, которое сегодня предлагается за деньги со всех углов! Это счастье другое и очень настоящее! Слово одно, а смысл совершенно разный! – Вадим опрокинул стакан и откусил пирожок. Не давая им опомниться и не желая выслушивать их отзывы о сказанном, Вадим продолжил: – Надежда! Я вижу, что вы носите очки. А вы знаете смысл преимущества женщины в очках?

– Нет! – быстро ответила Надя с лицом женщины, которая на самом деле никогда такую информацию не слышала. Она была заинтригована еще больше, задержав стакан с виски перед очерченными и специально облизанными губами.

– У всех женщин, носящих очки, есть огромное преимущество перед всеми женщинами без очков. Мужчина, женившись на женщине в очках, получает в жены не одну, а сразу двух женщин. Днем она в очках, а ночью без! Лицо женщины без очков совсем другое. Таким образом, вариант побега к третьей сводится к мизеру, а все остальное зависит только от нее – как днем, так и ночью! Именно от нее зависит гармония на поверхности или внутри, линии культурных параллелей и питание вокруг себя почвы личной водой!

– О Боже! Что ж нам, тоже очки носить, – вставила Лида, – чтобы иметь такое преимущество? Я согласна и прямо сейчас побегу в магазин и выберу себе крутую оправу! – расхохотавшись заметила она, явно никуда не собираясь бежать.

– Я говорил не о крутых оправах, я говорил совсем о другом! Только от женщин зависит, где и когда сделать карантин – в аду или в раю, травить крыс или поливать цветы! Вы все время что-то диктуете, создавая свою личную пустоту и ожидая ее заполнения кем-то. Это долго не может продолжаться, любой пузырек, вылетевший из ванной комнаты, обязательно лопнет и исчезнет. У вас нет заменителя обыкновенному понятию счастья, у вас есть стереотип поглощения. Если вы имеете шкафы, забитые модной одеждой, то обязательно существует второй невидимый шкаф, где все полки пусты! И кто бы что ни говорил, а заполнение второго шкафа – это уникальное искусство. Потребности женщин не менялись уже тысячи лет! Нельзя жить ради пятой машины, семьдесят вторых брюк, двадцать третьего кольца и шестьдесят седьмого платья – повторюсь, это стереотип поглощения. Я прекрасно понимаю, что вы пришли не только из-за пирожков, вам здесь интересней, чем сидеть в кафе и разглядывать нечесаные головы с небритыми лицами и новаторскими взглядами разных Колумбов на житие. Но ни один такой новый Колумб не заглянет к вам во второй шкаф и не ответит, как пахнут женские колени после дождя… – выпалил Вадим, ощущая легкий приход пьяного «колдуна» в голове.

– А как они пахнут? – вскрикнула Надя, с подлинным интересом в глазах.

– Что?.. Колени после дождя? Как это? – глупо улыбнулась Лида.

– Как? Расскажи! Нам интересно! Очень! Расскажи!

– Дайте мне ваши колени! Немедленно, колени к осмотру и к инсталляции! – насмешливым приказным тоном потребовал Вадим. С азартом на лицах, все трое быстро зашевелились на диване и с удовольствием оголили колени намного больше, чем требовалось. – Замечательно! Загвоздка лишь в том, что не хватает только дождя! Когда будет дождь стекать с ваших колен, без чулок и без колгот, вы и сами поймете, какой это божественный запах. А пока информация закрыта! Любая лесбиянка не знает этот запах, любой любящий мужчина этот запах знает и ценит, как награду за чистоту помыслов. У настоящих ведьм никогда колени после дождя не пахнут, это проверяется цветами. Принес цветы, подарил, обязательно вернись через день и посмотри на эти самые цветы. Как они выглядят, такая и женщина. Есть женские дома, где розы умирают уже к вечеру того же дня, это настоящая теневая ведунья, а есть другие, где розы умирают на следующий день, – это тоже предупреждение о повышенной опасности. Меня еще бабушка учила: чем дольше подаренные цветы стоят у женщины, тем меньше в ней черных помыслов и соскобов на достижение своих целей. Женщина может так зашаманить, что постепенно мужик превращается в пюре для употребления в пищу или в позавчерашний компот из грустных скомканных сухофруктов. Каждая женщина способна на многое, но не каждая женщина знает, на что она способна ради достижения своих узких и безграничных целей. Такая отрежет кусок души, а не сердца, тайком, ночью, под звуки природного дождя, когда Луна еще за тучами, но выйдет вот-вот, чтобы осветить результаты труда, как большой пятиламповый круг в операционной с номером перевернутого знака «бесконечность». Этот самый матовый и совсем не солнечный лунный свет, когда окна уже не одеты в шторы, когда лунный свет сейчас ворвется в кровать, где лежит он, после тихой операции обрезания кусочка души. Утро – анестезия, разговоры, рутина, новые дни, а шахматного кубика души уже нет! Это часто так бывает, очень часто, слишком часто, потому что потому…

Они сидели с оголенными коленями, покрытыми конфетной кожей упругих чулок и слушали его не шевелясь, нанизывая свои мысли как жемчуг на нити собственных умозаключений и воображений. Вечер только начинался, вечер хитросплетенных откровений и решения завтрашнего дня!

– О Боже! Какой нестандартный взгляд на невидимый мир, на мир, который мы пропускаем мимо каждый день. – Надя сняла очки и слегка поправила юбку, наслаждаясь линиями собственных ног.

– А чего мы не пьем, а только слушаем, это что, сбор информационных сливок? Это я виноват! Я перепутал снег и тополиный пух, виноват именно я, потому что занял трибуну в актовом зале, где происходят акты разной активной направленности! Я вас обслужу сейчас, я налью вам виски, и мы сделаем еще один шаг в замутнение мозгов и откровенность тайного!

Вадим взял в руки зеленую бутылку с рогатым заморским оленем на этикетке и разлил в хрустальные стаканы достижение шотландского кайфа, разбавив химическую формулу воздуха в комнате. На часах неугомонная стрелка била по щекам цифру за цифрой, продолжая бег без финиша, отсчитывая каждому невидимое расстояние от роддома до кладбища и тихо хохоча над незаметностью своего Рока. Морозный воздух заглядывал в открытую форточку, выпуская пар между антагонизмом двух температур, на кухне надрывался неубиваемый японский магнитофон «Шарп 555», в котором талантливый Кузьмин пел о Симоне, девушке его мечты, на которой он так и не женился… А где-то падали звезды, пронизывая всю фазу Млечного Пути, кто-то мощно ругался в транспорте за лишние сантиметры пространства, кто-то выносил мусор в подарок планете, а кто-то целовался в теплых подъездах, доказывая свою готовность к внутренним движениям и обмену жидкостями. Под землей ежились холодные муравьи, а из квартирных подворотен продолжала раздаваться изящная грызня с пустыми доказательствами любых аргументов и музыкой дряхлых и бывших фей. Кто бы что ни думал, а жизнь продолжалась при внутренней смерти всех, кто думал, что он до сих пор жив! Такова их жизнь, уверенная, что она еще дышит – «…Мы лучше верной смертью оживем!..».

– На улице снег и отвратительная метель, холод без голода и злой зимний ветер. А мы сидим в уюте и пьем в тепле, плюс комфорт и говорящий клоун с фартуком, где корсиканец, и совсем не француз, месье Наполеон примеряет очки, предупреждая в надписи. Мы с вами здесь, моя жена у любовника, нам повезло, такого счастья нет у многих! Я сейчас вернусь, у меня есть дельце на кухне. А вы не скучайте и пошепчитесь, у Надин уже двенадцать тысяч вопросов стоят в глазах и ждут ответа. Да, дорогая? – от последнего слова Надя едва заметно вздрогнула и внимательно посмотрела в глаза Вадиму.

– Как у любовника? – спросили сразу все втроем.

– Это ее собственная любовная интоксикация! Она же не такая, как вы – когда она открывает шкаф, то, к моему глубокому удивлению, всегда знает, что надеть. Это меня удивило и насторожило много лет назад до самой глубины. Она никогда не рассматривала часами свой гардероб, выискивая там мех неизвестного науке Чебурашки. Она не крутилась часами перед зеркалом, подбирая тона, полутона, четверть тона и сочетания нижней части каблука левой туфли с браслетом на правой руке. Она всегда спешит жить, как лето в тундре, как бабочки Парамарибо, как морская волна. А ее любовник – это просто секс-обмен, дань желанию мелких комариных приключений, очередной техосмотр состояния организма в чужом ангаре. Человек, желающий карнавала и имеющий деньги, всегда его сочинит – и будет Самбадром, и будут фейерверки, и будет утро, которое, после праздника тела, все ненавидят. Разве умный человек будет с этим бороться? Никогда!

– И ты об этом так спокойно?!..

– А вы ждали возмущений? Спокойствие – это мой «чойс», это мой выбор! Где был бы смысл что-то менять в мою сторону? Смысла нет! Картины, которые рисует Господь, не выставляются даже в самых лучших музеях мира, и никто не может там исправить хоть один мазок, а я и пытаться не буду! – быстро ответил Вадим и направился в сторону кухни. – Я не лучше Господа, сотворившего ее мысли в ее собственной голове и в ее собственном междуножье! Я колхозник-наблюдатель за всходами ее пшеницы, убирать только будет некому!

– Не уходите! Останьтесь! – быстро отреагировала Надежда с уже подтвержденной надеждой в глазах.

– А в этом месте нашей пьесы я надуваю паруса и бегу на кухню. Принесу вам форшмак, который так оттеняет химический состав виски и дает неожиданную приятность в ощущениях рта. Я его делаю по-особому, как учила меня в детстве соседка тетя Роза, а оттенять вкус виски меня научили в Норвегии. Но если вы хотите взлететь еще выше по вкусовым особенностям «Гленфиддика», то, выпивая виски, бросьте следом чайную ложку меда – это такие же ощущения, как для ушей ноктюрн Гайдна! Форшмак тети Розы понравился даже шеф-повару Боруху из Тель-Авива, а он знает толк в кошерной пище! Да! Были времена!.. Объявляю перерыв в актовом зале, занавес…

Он вспомнил, что ничего не ел с самого утра, его мысли о жене не давали покоя, плюс занятость приготовлением еды и любимый Кузьмин в ушах, хотя мысли и не должны давать покой, его дает сон и умиротворенность в голове, там, где мысли, покоя не будет. Грибоедовщина от Александра Сергеевича, горе, как говорится, от ума. Виски зашли в организм и приятно заполняли дальние капилляры, раскачивая внутренние маятники в разных органах. Сердце набирало обороты, улыбаясь и выталкивая отравленную алкогольную кровь сквозь свои мясные меха. Он все для себя решил, но оставаться неуслышанным он не желал, поэтому новый пирожковый день был ему на руку. Три радиостанции, сидящие на диване в комнате, с любопытством будут обсуждать услышанное, будут задавать множество вопросов и тут же находить смешные ответы. Они будут пережевывать информацию, заходить далеко в женских рассуждениях, в которых им пришлось поучаствовать, прочувствовать, засвидетельствовать. «Нужно добавить жару, чтобы быть изящно пьяным, – думал Вадим, вынимая форшмак из холодильника, – нужно погнать ослика еще больше, по кругу, чтобы отыграть свою пьесу до самого конца. Кто заметно пьян, тот расскажет и то, что было, и то, что на внутренних полках души и что за печатями и за замками». Форшмак смотрел на Вадима аккуратной горкой и дарил запах родного детства на коммунальной кухне. Оставался последний штрих. Он взял ложку и в центре горки сделал небольшое углубление, а затем налил туда постного масла, как в кратер игрушечного вулкана. Вадим улыбнулся собственной мысли: «Так в кратеры настоящих вулканов вкладывает озера сам Создатель». Масло недолго постояло в углублении и медленно просочилось внутрь продукта. Это был хитрый тест на готовность настоящего форшмака, который знают немногие, даже с дипломами суперповаров из суперповарских академий с глупой и невкусной рекламой! «Когда меня ты позовешь!..» – новая песня Кузьмина из японского работяги «Шарпа» заставила его вздрогнуть. «Как будто дождь стучит по крыше… запевала дождь!» У Кузьмина была боль в душе, такую песню пишут от боли, от радости никогда! «Запевала дождь, а не запевала снег!» Взяв тарелки и мед, Вадим направился внутрь квартиры, где три женские живые радиостанции вещали сказочную программу между собой.

– Она не такая, как вы, – сразу же начал Вадим, поставив тарелку на столик, – у нее древний огонь в сердце! Как там написал этот английский мужчина из Стратфорда-на-Эйвоне? «Ее совсем не видно под вдовьим черным покрывалом, лишь узенькую пятку я заметил! Мне с вами помолиться, Госпожа?.. Хорошо! Не будем будоражить Шекспира и греческие трагедии! Вот вам нестандартная закуска под виски и еще мои уши, дабы услышать ваши вопросы. Вадим налил всем виски и, не дожидаясь женщин, быстро опрокинул в себя.

– А тост? – разочарованно спросила Надежда.

– Тост один – «Быть добру!» – облизывая губы от остатков меда, ответил Вадим, уютно усаживаясь в кресло напротив. В вашем возрасте, уважаемые феи дальних морей, температура тела должна быть плюс 37 градусов, потому что 36 и 6 вы уже проехали. Скажу с полной ответственностью, что ваши градусники врут, также врут и градусники у ваших личных врачей и в кабинетах больниц. Ваша температура уже плюс 37, а потом будет и плюс 40 и так далее. Вся съеденная вами икра выйдет в мир обратно с шампанским, и новые банки икры и новые бутылки будут наполняться и ждать вас на полках магазина FOOD and WINE. Но я вас могу обнадежить, что вероятна в вашей жизни как зима, так и лето. Поэтому среди вашего союза с моей женой затерялся вопрос «а что дальше?». Этот вопрос еще похуже вопроса «что делать?». Моя жена и ваша подружка Ирен контролирует свою жизнь сама. Она сейчас делает спиральный минет со жвачкой своему очередному бычку и тоже думает, что контролирует свою жизнь и мою тоже…

– Как это, спиральный минет с жвачкой? – перебила Марина и ее глаза загорелись специальным, отработанным блеском самки. Такой же блеск невероятного любопытства просветился в глазах и Лидочки.

– Я удивлен, что вы до сих пор не знаете об этом! Моя жена Ирен где-то прошла специальную практику, посетив мой любимый город Амстердам. Ну это ведь немудрено! Амстердам – город свободных мыслей о замедленном Рае и город бесконечной практики. Это когда перед минетом вы жуете во рту жвачку, а затем устраиваете полеты этого самого шарика жвачки, внутри рта, вокруг мужского пистолета. Умные гетеры Амстердама и окрестностей придумали замену болезненному и опасному пробитию языка для одной только цели, той самой, которую заменили жвачкой, – понятно? Ликбез закончен, и я снова удивлен, как моя жена до сих пор не посвятила вас в тайны ротовой карусели с одной только целью – производить впечатление и наслаждаться бесконечными звонками восхищения и зазывами на продолжения «жевачечного банкета»! Ну чем не карнавал после ее офисной, убийственно рутинной работы, где она шлифует свои юбки в кожаном кресле, раскачиваясь туда-сюда, и ожидая очередного захода правдивого солнца. За пять последних лет я, вольно или невольно, слышал все ее разговоры по телефону, она несчастный человек с мозгами скованного человека праздника, собирающая разный народ в кабинете и читающая им схоластику достижения целей в ее представлении. Она ни разу не задумывалась, что управлять этими людьми можно только в двух случаях. Первый – это дружно бежать в бомбоубежище, имея единственную цель спасения своих жизней от бомб агрессора, и вторая – знать день рождения каждого офисного работника, чем болеют его старики, имя детей и их дни рождения тоже, где и в каких войсках служили мужчины ее офиса, чем обедает уборщица, сколько конфет съедается за рабочий день, какой марки машины и еще ровно триста пунктов маленьких знаний о том офисном болоте, где свои кулики, свои головастики и свои жабы среди Ирен – единственной лилии на мутной воде. Первый случай – футуристичен, есть предпосылка бомбежек со стороны НЛО, и то это зыбко и не вписывается в интеллект верхних сил, второй – более вероятен, но нужно постараться целый год вести дневник о таких же людях, обкуривающих ее жизнь и думающих, что она совсем уж не лилия на поверхности их работы. Теперь вам понятно, как моя жена выпускает зиму из сердца, контролируя свое сердцебиение и жидкостный обмен вне ее глупого офиса, который дает ей «индепенденс» в виде денег! Все удовольствия придумали люди, но есть еще удовольствия, придуманные Богом, смотреть на восход солнца, слушать птиц и купаться в прохладной воде! Я это говорил Ирен, однажды. Она считает, что от солнца одни ожоги и можно получить рак кожи, птицы гадят на капот ее машины, а иногда на головы прохожих, а в воде почти всегда можно утонуть. Вот это подход!

– Боже мой! Как интересно! – вырвалось у Надежды.

– Боже, здесь ни при чем! Здесь женское воображение при чем, хотя если следовать мысли, что Всевышний контролирует все, то я снимаю свою шляпу перед его воображением и внедрением своего воображения в головы некоторых женщин. Под его небесно-эфирные уроки попала и моя жена, которая сейчас трудится где-то на чужих простынях под самооправданием и самоконтролем своей и моей жизни. Вы можете подумать, что я на ней зациклен и хожу по кругу, как тот самый грустный ослик? Я хотел женщину, с которой можно было бы жить на расстоянии прикосновения руки, я хотел женщину, с которой можно не отупиться, а заостриться. Я хотел отработать семейную карму без печати на собственном лбу, а Ирэн писала мне эсэмэски, и почерк ее телефона напоминал мне мою собственную кардиограмму.

– У нас сегодня что – вечер твоих откровений? – вставила Марина, с любопытством глядя в глаза Вадиму.

– Не мешай ему. Продолжай, дорогой! – быстро перебила Лида.

– Откровений желают все и слышать, и слушать! Потому что любые чужие откровения – это тихое сравнение себя внутри себя! Я тебе отвечу, что освобождение от собственного величия – важнейшая победа над собой. А вы идете другим путем, отвечая на вопрос – «что лучше – сдохнуть от эмоций или скучно жить?» – разлив всем снова и быстро опрокинув шотландское письмо в себя, Вадим продолжил: – Она иногда искала на моих воротниках след помады чужого оттенка, ни разу не спросив меня, нужно ли мне дальнее соприкосновение с новыми запахами, новыми чулками и чужими словами лжи. Она мерила на себя мою, чужую ей жизнь, отвечая на все вопросы вместо меня и ни черта не понимая в том, что мне по сердцу, а что нет! Иногда я ощущал на себе, что у нее мозги поэта-черносотенца, она высказывалась о том, что у мужчин чувство чистоты недоразвито! А я доказывал ей, что у змеи тоже есть душа, но форма у змеиной души – кривая! И хотя в каждом дизайне она может найти изъян, она не видела главного изъяна в себе, когда собственное горло захлебывается в осени, когда характеристика слова «дрянь» – это уже особая порода баб, у которых из любви никогда не получится семейная броня, с кем нельзя смотреть в одну сторону и насыщаться светом женщины. Она же не понимает, что новый человек в жизни другого умного человека ничего не меняет, никогда! Кто сторонник тайного заговора против себя, только окончательно сформировавшийся сумасшедший. Я знаю, чем вы занимаетесь с удовольствием, вы перечисляете черты ваших бывших мужиков и всегда заходите в тупик, тупик общего единогласия – «все мужики – Па». Я должен вас разочаровать, именно в женщин вложена огромная сила поиска, намного превосходящая стремление мужчины остаться рядом и утюжить жизнь вместе, приспособившись к другому мировидению.

– А что значит «все мужики – Па»?

– Я понял ход твоих мыслей, Марина! Сериал «Все мужики сво» я переиначил еще с первой серии этой надуманной мыльной галиматьи. Моя жена считает, что все мужики палачи, только сформулировал это я сам, а не она. В один из пирожковых дней я ей подбросил мою новую фразу, и она пошла гулять в офисе на 34-м этаже в деловом центре, где Ирэн разминает уставшие стопы под столом, но упорно ходит на каблуках, чтобы кто-то вылупился на ее стройные ноги и подумал что-то постельное и чтобы уже дома бороться с отеками стоп горячей водой с розовым маслом и солью вечного моря. Мы видим мир по-разному, и это видение мешает нам обоим жить.

Вадим стоял у окна спиной к гостьям и смотрел на ночной город сквозь широкое окно. В каждом пробегающем внизу огоньке была жизнь, сидящая за рулем. Эта жизнь стремилась добраться из одной точки в другую, потому что ей, этой жизни, было что-то необходимо осуществить, в той самой новой точке. Город гудел железными моторами, заглушая шорохи падающих снежинок. Город, состоящий из миллионов точек, куда стремились люди, плыл во времени, решая самостоятельно, кому добраться до цели, а кому нет. Каменный город, погруженный во тьму, освещал себя сам, вопреки темному времени, вопреки законам природы, назло бессильной луне, гуляющей наверху над толстыми облаками, освещающей самолетные трассы. Вадим смотрел вниз и анализировал свой дальнейший план, план его личных перемен, его побега в ту самую точку, где все по-другому, где все не так. Он уже понимал, что любое страдание – это удобство, многие предпочитают именно его, а счастье всегда требует больших усилий. Он смотрел на древний город, который был древним только благодаря своим усилиям, который чтил страдания своих жителей, но становился сильней от множества сильных лет, от множества сильных столетий, от множества стальных судеб очень крепких его жителей. Вадим смотрел в освещенную тьму и слышал звуки падения московских снежинок. Они шептали ему перевернуть страницу и идти дальше. Он был готов перевернуть страницу своей жизни, пришло время, правильное место, очередной пирожковый день и ее подруги. В голове кружился тайный заговор против самого себя, и он был готов идти дальше, подготавливая второй акт бенефиса. Его руки не дрожали, голова слегка кружилась шотландскими клетчатыми узорами, правое колено дергалось в ритме очередной песни Кузьмина, в которой он тоже не нашел свою единственную любовь. Вадим перенес магнитофон из кухни в комнату и, перевернув кассету, нажал на затертую клавишу.

– Я обожаю эту его вещь! Мы далеки от сибирских морозов, но автор пел об особом морозе, морозе в своей душе по спецшкале Кузьмина. Мое время – валяться на диване, а ваше время – показать себя миру, этот мир смотрит на вас сквозь окно! – Вадим убрал в сторону шторы большого окна, и темная бесконечность улыбнулась, заглядывая в новую квартиру с маленькими людьми. Он сел на диван и дотронулся до ближайшего стакана с помадой на грани, это был настоящий цвет Надежды. Они охотно танцевали, улыбаясь внутренним ощущениям и украдкой поглядывая на Вадима. Они продолжали разговор с помощью тел, витиевато извиваясь руками и бедрами, у них все выглядело гармонично и сексуально на фоне большого окна в сторону города, перечеркнутого толстым снегом. Вадим сидел на диване, держал пустой хрустальный стакан с отпечатками Надежды и, глядя сквозь окно, думал о разумности происходящего. Вадим занимался дальнейшей блокировкой собственной гордыни и уничтожением ревности с ненавистью внутри себя. Он это делал уже давно, на уровне тонкого осознания, на уровне понимания своей жизни с женой. Он знал, что ревность – это всегда программа уничтожения и мужа, и жены, что его бывшая любовь к Ирэн – это давно потухшая мантра, убитая ветром безразличия и осознанной необходимостью жить под одной крышей. И он понимал главное, что ценность жизни женщины в три раза дороже ценности жизни мужчины, поэтому он спасал себя в первую очередь, еще много и много раз анализируя свой выбор, свою правоту перед самим собой, а затем и перед Ирэн. Он хотел уйти или даже сбежать, обойдясь малой кровью и зная влияние ее подруг на ее мировидение, он использовал свой мужской пирожковый день для подготовки тихой победы. «Тихая победа» – что за термин такой, победа хочет быть громкой. Вадим вдруг увидел дымящийся Берлин, лицо не вернувшегося деда-танкиста, восторженные крики бойцов и перестуки стрелковых выстрелов, биение сотен тысяч сердец и лица Егорова и Кантарии с красным флагом наперевес над Рейхстагом. «Победа хочет быть громкой? Нет, только не в этом случае, это не конец войне, потому что войны не было, был поиск себя без слов!» Он долго искал источники счастья, сейчас и раньше.

Источников счастья не было, в доме было только два источника – воды на кухне и воды в ванной, напоминающие отдельные цеха на фабрике потребления счастий! Вадим смотрел на Надежду, она танцевала с закрытыми глазами, повторяя слова песни вместе с Кузьминым – «Чужая жизнь, чужая женщина разбудит…» Он так не хотел, он так никогда не просыпался, это был путь не его. Он всегда посылал к черту любое сближение с чужой жизнью на уровне кожи, он давил свою гордыню, выдерживая злые импульсы в голове. Отголоски потухшей мантры покидали его навсегда под звуки любимого певца, под вкус следов хрустального стакана и морозный выкрик из окна. Марина и Лида, сцепившись французским маникюром, одиноко обнимали друг друга, как танцующие скорпионы и тоже с закрытыми глазами, слова редкой песни проникли и в них, этот мнимый сибирский мороз дотронулся до их сердец только потому, что Кузьмин был настоящим колдуном. У него было не семь нот, а четырнадцать, о семи, якобы лишних, не знали даже в консерваториях! Он колдовал над всеми ушами, сидя в студиях или на кухне. Его колдовство было видно прямо сейчас, на линиях трех красивых извивающихся тел, на линиях, заказанных настоящим Грустным Волшебником. Было сразу видно, кого тянет на дно эхо собственного сердца, а кто легче половины тополиного пуха. Это были его слова, его четырнадцать нот, его мозаика, его заказ на раскрытие всех металлических форточек спрятанных душ. Вадим слушал только его песни, учась на чужом опыте правильных слов. Ревность с ненавистью закрывали черную дверь и, помахивая руками, сделали три оборота ключом. Эхо падающего ключа пронеслось в ушах у Вадима. Ключ падал куда-то вниз, выбивая о гранитные ступеньки, странные ноты скорого конца.

– Вадим! – крикнула Марина, заглушая музыку. – В дверь звонят!

«Вот откуда этот звук падающего ключа!» – подумал Вадим и пошел открывать. Он знал, что за дверью стоит вечная девочка, научившая его любить собственное одиночество на уровне благодати, там стояла женщина, для которой любовь была следствием ощутимой выгоды. Он стоял перед дверью, впитывая тишину пустого коридора, в который сейчас ворвется она.

– Что так долго? Теряешь молодость и расторопность? Я с мороза, сними мне сапоги, сними нежно… Девчонки уже здесь? Слышу по запаху сигарет и виски. Мои любимые пирожки готовы? Сумку на кухню, там икра, открой и на стол, а где форшмак, девчонки съели не все? Ты опять своего Кузьмина поставил? Другой музыке нет, что ли?.. В ванной горит свет, выключи свет в ванной…

Он не слышал лавину ее вопросов и распоряжений, он видел, он уже видел свой завтрашний день в звуках победы, разглядывая ее спину. Он ощущал радость расставания своими ладонями, держащими ее холодные сапоги, плачущие остатками умного, все понимающего снега. Она спешила к ним, туда, где мир был закрыт в узкую призму. Там уже были возгласы и визги встречи, там разливалась шотландская бутылка и прикуривались сигареты, там были взгляды оценки одежды и потоки лживых комплиментов, там была улыбчивая злость в сторону новой Надежды, которую привела ее старая гвардия. Вадим открыл холодильник и налил в стакан холодного кефира, облизнув вкусные губы почти как в детстве.

– Вадик! Ком цу мир, битте! Нам нужна твоя помощь! – сладко-настойчивый приказ прилетел из комнаты, где Кузьмин уже молчал, наблюдая за женщинами с фотографии на кассете.

– Значит так! Боржоми сюда, тарелки поменять, пепельницу обновить, через два разлива «Гленфиддик» закончится, принеси новый лед из морозилки, обязательно лед принеси из розовой ванночки, он с клюквой, сыр нарежь, ты что не видишь, что он заканчивается. Быстро, пулеметом, тушканчиком… ха-ха-ха!

Вадим улыбался вместе с Боней Карловичем Наполеоном на его фартуке, глядя на жену, а затем на Надежду. Он остро осознал фразу – «У каждого есть свой Аустерлиц и свой Ватерлоо». Результаты двух великих битв – выигранной и проигранной, соединились вместе в его сознании. Он улыбнулся еще шире Наполеона и, встретившись с полным пониманием и сочувствием в глазах Надежды, удалился на кухню. В комнате его жена ощутила новые уши в старой аудитории и информационный отдел – возглавляемый Ирэн в бизнес-центре продолжил свою работу под парами локомотивного алкогольного депо.

– …Я ему говорю, не обязательно видеть всю лестницу, чтобы вступить на первую ступеньку, гребаный мир волнует только один вопрос, что он может от тебя получить, иначе тебя выставят на мороз. Обществу что-то всегда нужно от меня и от вас и не нужно меряться упругостью кожи и змеиной изворотливостью. У него была какая-то странная реакция на меня, он то ли в меня сразу влюбился без памяти, либо он начинающий имбецил. Он знает, что пришел ко мне по звонку сверху, по протеже, по наклону моей юбки в сторону начальства и сидел, тихо улыбаясь и поглядывая на мои колени. Я смотрю на него и думаю, даже если твой член больше моего представления о нем, все равно меня интересует чистота внутреннего навоза у тебя внутри. Вы знаете – как тяжело разговаривать с молчунами: сидит, сука, раздевает меня взглядом и молчит, а я ему про показатели за второй квартал… так работать нельзя, так работать могу только я, в том высотном болоте. А он смотрит так, как будто хочет погладить мой живот, сволочь! Ха-ха-ха! – они рассмеялись, имея в четырех женских головах совершенно разное отношение к услышанному. – Я ему выкладываю фруктовую метафору из Библии от Матфея: «Каждое дерево, не дающее хороших плодов, следует срубить и сжечь!» А он улыбается и говорит: «Сожгите меня сегодня вечером!», встает и уходит во время начавшегося рабочего дня. Просто какое-то наваждение! У него под воротом белой рубахи было три кровавых засоса… Он знал, что я их вижу, он их демонстрировал, неугомонный наглец! Так работать невозможно…

Повествование перешло на уровень шепота, пробиваемого смехом и удивлениями. Им было интересно. Вадим облизывал губы от размазни любимого холодного кефира и смотрел на падающий снег, снег своего очищения. Ленты ее слов печатались в голове, отдаваясь звуками невидимой машинки в самом горле. Ему казалось, что, несмотря на разговор шепотом в комнате, он все равно слышит ее слова. Он испытывал восторг, восторг победы своего расчета. Город все так же стоял без истерики, поглядывая на Вадима сквозь кухонное окно, и давал ему Надежду, ту самую, которая слушала чужой шепот! Под левым ребром заработала железа, он скривился от болезненного ощущения и допил кефир до самого донышка. В комнате прошла волна нового хохота – от подробностей встречи с новым галантерейным принцем. Им было интересно и весело… им было… им было…

Вадим быстро повернул налево и взглядом нашел гостиницу. Она находилась в старинном особняке, какого-то богатого парня ранних времен. За окнами гостиницы белели красивые портьеры, а у входа стоял улыбчивый черный человек в белых перчатках.

– Привет, дружище! – громко произнес Вадим по-английски, глядя в глаза черному человеку.

– Доброе утро, сэр! – прозвучал веселый и почтительный ответ.

Швейцар распахнул тяжелую дверь, из которой повеяло запахом «Мальборо», уютом ковров и английской речью. Вадим подошел к стойке и стал позади французской старушки, у которой в глазах было написано, что она поднимала большой градус в былые времена в своей развеселой жизни. Кокетливо улыбнувшись Вадиму, она повернулась к администратору и медленным и певучим французским языком что-то спросила. Получив ответ, она поправила бриллиантовый блеск на своем худом запястье и медленно пошла на выход.

– Слушаю вас, сэр! – быстро отреагировал улыбчивый и чистый администратор.

– Доброе утро! Я ищу Надежду Пригожину, она живет здесь со вчерашнего дня! – ответил Вадим.

– Момент, сэр! Так и есть, Надежда Пригожина, номер 209! Но, к сожалению, сэр, сейчас в номере ее нет! Она оставила это письмо для мистера Вадима!

– Я и есть Вадим! – он раскрыл свой паспорт и показал администратору.

– Пожалуйста, сэр! Письмо для вас!

Вадим раскрыл небольшой подарочный конверт и прочитал внутри: «Обернись!»

Он быстро обернулся и увидел Надежду, протягивающую к нему свои руки! В кармане его пальто тлел уголек совсем чужого московского звонка. Где-то далеко в Москве, на белом подоконнике огромной кухни, рядом с толстым пасмурным кактусом все так же стоял старинный японский магнитофон «Шарп 555» и настоящий волшебник с длинными волосами и романтическим взором пел песню «Пристань твоей надежды»…

Фиолетовая полночь

«Только она могла просить прощения у разбитой вазы после ее смерти и прощаться с буквами собственных писем навсегда!»

«Академия ведьм»

Чем же это объяснить? Ее опять тошнило, как три года назад. Тошнота была какая-то гадкая, сформировавшаяся где-то посередине грудной клетки. Не в животе, не под солнечным сплетением, не в глубине желудка, а где-то в груди, где ее в помине не должно быть. Чертовы доктора разводили руками и как всегда умничали и мололи всякую ахинею. Причем каждый доктор уходил в какие-то витиеватые дебри, иногда заблудившись в них сам. Но пафоса и самолюбования было много – это у них уже в привычке. Наверное, так влияет на мозг запах эфира, вместо горного воздуха озера Рица. Власть над чужими телами, больными и здоровыми, кружит голову медленно, с годами засасывая в «мыслесос» безразличия и конвейерной работы. Уколы, таблетки, вездесущая кровь, флюорография, вопросы, капельницы, анализы, операции, деньги, деньги, безразличие… «Пациент, вы обречены! Пойдите прочь!» Ей ходить в больницу уже надоело, высиживать в очередях, чтобы снова ловить оценивающе грязный взгляд на своих ровных ногах прыщавого выродка в несвежем халате и с усиками залетного шансонье. Больница стучала в висках словом «боль», а не курортом в Ницце! Пустая трата времени и не больше. Тошнило как-то странно, перекатывая что-то внутри. Импульсы страха, как прибрежные волны, притрагивались к сердцу, будоража все тело. Она чего-то боялась, но объяснить, чего именно, не могла никогда. Страшная интуиция стучалась в хрустальные перегородки мозга, навевая тревогу и еще черт-те что. Хотелось ясности, как и всем, хотелось счастливой ясности.

Сигаретный выброс медленно уплывал вверх. Причудливые драконы сизого дыма рисовали расплывчатые картины, которые она старалась прочитать как короткий фильм. Но фильм был непонятен, потому что режиссером был воздух. Привкус от сигарет поменялся как-то сразу, усиливая боль и тошноту внутри. Во рту сигналил дискомфорт и какой-то мусорный запах, хотелось сплюнуть с балкона в пространство.

– Фу!.. К черту эти сигареты! Не курю больше! Хватит издевательств над собой! – тихо прошептала она и, скомкав пачку «Слим», тихо бросила ее вниз, пустив следом китайскую зажигалку. – Все! Бросила! Хватит! Как мужики говорят: завязал! Вернее – завязала!

Стоя на балконе и закрыв глаза, она прислушалась к себе. Внутри что-то остановилось, тошнота исчезла сразу. Загрудинная боль растворилась, как сахар в желудке осы. Она положила ладонь на грудь и услышала ровные сердечные стуки. Город сигналил вечерними огнями, удар сердца, три мигания лампочек и снова стук и миг… Дорога была забита машинами, где маленькие жизни рулили домой, решая массу проблем ежедневно, проблем, которым не было конца и которые не решались из-за разности мышления. С высоты двадцатого этажа город протянулся до горизонта, подмигивая огнями, освещающими две дороги в долговременный ад и в коротенький рай: кому как, но без выбора! Она смотрела на вечерний город, ощущая холодок в ногах. Какая-то истома ползала внутри, проверяя и перепроверяя ее тело. Эта истома была похожа на мед, медленно льющийся из медовой ладьи. Верхняя часть меда контролировала уползающий низ. Странное чувство… Было приятно до самых лейкоцитов в венах. Она уже давно запомнила, что это короткое состояние возвращалось всегда именно вечером, без сигарет, когда окидываешь взглядом дальние углы города… Приятно и необычно! Странный, осознанно личный секрет! Она часто думала рассказать мужу о своих ощущениях, но он не услышит, он глухой к ее жизни уже шесть лет. Она знала, что отсутствие детей – это только ее вина. Хотя! Кто сказал, что это вина? Почему применяется слово «вина»? Кто его приклеил к ней и к другим бездетным? Абортов никогда не было, но и намека на беременность тоже! Она выслушивала саму себя, ровными вечерами на балконе, с прошлыми сигаретами, уже давно раскисшими и исчезнувшими под балконом в черноземной клумбе. Сигареты хоронились с отработанными страхами и мыслями. Одна сигарета – похороны одного воображаемого страха без оркестра и в полной тишине себя! Наверное, поэтому и курят иллюзию похорон собственных страхов… Она глубоко вслушивалась и ощущала какой-то непонятный процесс тестирования внутри. То там кольнет и отпустит, то в другом месте. Голова болела не более трех минут, вялость в ладони и особенно в местах, где есть линии. Тяжесть в позвоночнике, подергивание икры на правой ноге, ровное постукивание в ушах, аритмия сердца, истома внизу, все это не более тридцати секунд, именно в одно и то же время, каждый вечер. Это было похоже на морскую радиоволну. Оставалось думать, анализировать и прислушиваться к себе. Без докторов и без денег, только своей личной женской диагностикой. Информация об изменениях в себе накапливалась. Сентиментальные дни яйцеклетки закончились еще три года назад. Никто не верил, но все гинекологи разводили руками, и по большому счету им все было безразлично, есть яйцеклетка или у нее перекур на бесконечный ланч. Цикл нарушен? Ну и фиг с ним, с циклом! Сегодня такой цикл, завтра мотоцикл, послезавтра нано-цикл, все течет, все изменяется, люди в космос летают, у них космоцикл, едрена мать!.. Потом маленькая внутренняя война, духовный голод, анархия страха внутри и заслуженная надпись о конце фильма. Проходи дальше, таких как ты – миллионы! Подумаешь, видите ли, куда-то делся ее цикл! Принцесса!.. Грубо! Конвейер, что тут скажешь? Больше всего тревожили глаза. Вечером зрение менялось быстро. Все покрывалось фиолетовыми оттенками и цветами. Все близкое становилось фиолетовым, все дальнее приобретало его оттенок. Сначала было дивно и необычно, потом пришла привычка, вечернее время – все цвета исчезали, кроме него. Муж был фиолетовым и все остальное рядом тоже. Она привыкла.

Стоя на балконе и обернувшись на комнату, она увидела его разбросанные руки. Он спал, то посапывая, как балованный мопс, то выхрапывая глупые ночные ноты, как гриппозный больной. Он был далеко от этого ночного мира и от ее мира тоже. Дом, работа, дом, работа… Редкие праздники с Новым годом – и снова схема, старая, кем-то навязанная, идиотская схема. Он уставал на сволочной работе, как мясной робот, выкручивая широкий руль по десять часов в день. Календари меняли свои листочки с картинками и советами космической глупости от известных всей стране шарлатанов, затем меняли друг друга с цифрами на одну больше. Его руки были похожи на саперные лопаты во время войны, молчаливо-шершавые, пахнущие бензином, железные. Он был угрюм и молчалив, отдавал зарплату и никогда не пил ни водку, ни пиво и не курил. Футбол его интересовал как добыча урана в северных концлагерях. Друзей не было, потому что все жрали водку, пробуя удирать от всеобщей схемы хоть на пару часов. Они пили много и часто, от подсознательной ненависти к окружающей среде. Они убегали от реальности, поднимая внутренние градусы своего существования, самоуважения и «пофигизма» к окружающему миру. Его друзья искали какой-то надежный угол, которого никогда не было ни для кого. Он же от реальности не убегал, он просто жил. «Как же он расслабляется?» – думала она, стоя на балконе и разглядывая знакомое девять лет лицо. «Я не роюсь у себя внутри!» – однажды ответил муж. Он был безразличен, он был продуктом монотонной индифферентной песни о несуществующем уютном счастье. Наверное, его устраивала такая жизнь, где завтрашний день на ладони, где нет приключений, где все понятно и тихо, где в этой тишине все летит к чертовым родственникам – от чертовой матери к ее же бабушке! У него было время так жить и отцовские часы. «Полет» на правом запястье всегда были тому подтверждением. Он спал, разбросав свои ноги на всю кровать оставив тело в комнате, а сознание – по ту сторону невидимой плазмы. Он сопел, храпел и спал с напряженным поднятым своим величием и гордыней между ног, которое ее не интересовало уже целых три месяца. Странно! Ей и это стало безразлично! Она была холодна и тоже удивлялась этому каждый день, понимая, что это не может длиться всегда. Он же живой мужик, еще и вкалывающий на «автомобильной каменоломне». Она чувствовала, что будет новая точка отсчета в никуда, в неизвестность. От скуки, от тоски, от вечерних физических болей внутри и любопытного страха, переполняющего всю грудь. Когда-то он был романтиком, и, трогая ее мокрые волосы в ванной, он расчесывал пальцами каждую прядь. Он дул на них, работая романтическим феном, она закрывала глаза и считала секунды… одна, две, три… десять… пятнадцать… Он трогал мокрые волосы и укладывал их на спину, в аккуратные черные ряды. Иногда муж привозил полевые цветы со своих пыльных дорог, где шелковый ковыль выделялся больше всех. Иногда он устраивал секс-марафоны, иногда он дарил!.. Все это было иногда, когда-то и уже совсем не правда. «Дурацкие оправдательные слова русского языка! Какая безысходность в этих «иногда» и «когда-то», – думала она. Все растворилось в вездесущем времени и в его часах на запястье… Все осталось только в памяти раннего девятилетия. «Сколько он перевез грузов за это время? Может быть, миллионы тонн? Все чужое, а он винтик в механизме жирных котов, укравших остатки отравленной ложью империи! Как всегда, он рабочий винтик чужого механизма, где уже давно закипятили ртуть для простых работяг! Так было, так есть и так будет, несмотря на рождение бунтарей и красноречивых сволочей на площадях!» – размышляла она, поглядывая на мерцающую звезду в фиолетовом небе. «Может быть, это не звезда, а просто бортовые огни самолета?» Это были бортовые огни, они медленно перемещались, подмигивая всем и предупреждая глупость столкновения. Она очень любила самолеты, она любила летать в собственном воображении. Ей запомнился случай из детства, когда она сорвалась с качелей и, зажмурив глаза от страха, приготовилась упасть на землю, но этого не произошло, ее подхватил кто-то сильный и медленно опустил на землю. Она еще была наивная и рассказала все родителям, но их было не пробить… «Фантазерка!» – сказал папа и побежал на очередное заседание каких-то дурацких институтов, которые никого и никогда не сделали счастливыми! Ей казалось, что институт, в котором работал отец, много лет старается пылесосить пустыню. Насколько все было глупо и насколько они купались в этой глупости, уже не ведая другой жизни. Разговоры, перекуры, разговоры, зарплата, сборы на картошку, перекуры, флаги, демонстрации, разговоры… «Чушь какая, какая несусветная чушь! У людей так проходили их маленькие жизни с часами на запястьях или без… Им так сказали жить! Им так сказали… им написали… им посоветовали, им приказали, в конце концов, никого не спрашивая! А то… Не имея ни малейшего понятия, кто живет в их глупо придуманной, равнобедренной стране, уникальные гении с совестью или вырожденцы алкоголики-маргиналы!»

Ей не спалось. Она стояла на балконе и размышляла о себе. О ком же еще? Уже была половина двенадцатого, она поймала себя на мысли, что можно закурить, но потом вспомнила, что сам процесс курения стал болезненным и она не вернется к этой привычке. Щелкнув выключателем, она зажгла свет. Тихий, матовый, маленький балконный свет. Она зажгла свою собственную звезду на балконе, потому что ничего не видела в темноте. Через минуту, шурша крыльями, подлетел мотылек и стал бороться с лампой, разбрасывая пыльцу и упрямо облетая ее, как маленькую планету. Она смотрела на его полет и мысленно приказала ему успокоиться. К ее удивлению, мотылек быстро сел возле пепельницы и, сложив крылья, затих. «А! Ерунда! Совпадение какое-то!» – думала она и мысленно приказала ему улететь прочь. Мотылек быстро встрепенулся и, часто махая крыльями, вылетел за пределы балкона. «Опять совпадение! А ну-ка! Вернись!» Но никто не вернулся. Она выключила лампу и сидя в темноте разглядывала луну в полнолуние, яркую, фиолетовую, с разводами на боках, висящую перед глазами. Что-то стучало в висках в тишине, отбивая какой-то странный ритм. Ей было хорошо, ничего не болело, какой-то вкусный ветер лизнул ее ноздри. Кто-то жарил зайчатину, именно ее, это сосед вернулся с пьяной охоты и оправдывался перед женой в это время суток. Она шевельнула ноздрями и услышала целый каскад незнакомых ранее запахов. Но самый незнакомый и близкий был совсем рядом. Она нажала на выключатель – и лампа снова оживила весь балкон. Это был запах мотылька, сидевшего возле пепельницы, как и минуту назад.

– Ой! Черт! – тихо произнесла Елена и положила свою ладонь на столик. – Сядь ко мне на ладонь! – вслух сказала она.

Мотылек пошевелил мохнатыми усиками и, не взлетая, быстро переполз к ней на ладонь.

– Черт! – снова произнесла она от удивления и задумалась. – Взлетай! – уже громче сказала она и увидела, как мотылек быстро взлетел и, поднявшись до потолка балкона, там пристроился и, сложив крылья, затих. – Ну, надо же, а? Прямо какая-то цепь совпадений! Лампа! Потухни! – Матовая лампа медленно потухла, при этом еще и не щелкнув выключателем. – Вот это номер! – удивленно сказала Елена и встала из плетеного кресла на ноги. – Лампа! Зажгись! – Лампа быстро зажглась, осветив ее удивленное лицо, плетеный столик, кресло и мотылька, тихо сидевшего на балконном потолке. – Это уже не совпадение! – тихо произнесла она, посмотрев на фиолетовую луну, это уже что-то со мной происходит! Ей хотелось еще экспериментировать и убедиться, что это именно она влияет на ход чьих-то перемещений. Облокотившись о парапет балкона, она посмотрела вниз, во двор. Там стояла чья-то машина. Она стояла уже год, с нее даже успели украсть брезент еще три месяца назад.

– Машина! Мигни мне фарами! – попросила она, глядя прямо вниз. У машины быстро зажглись две фары и потухли. – Я прошу, мигни мне три раза! – Машина мигнула три раза. – Ну, это уже я наколдовала! – с улыбкой отметила Елена, еще полностью не осознавая, что произошло.

– Не спиться? – кто-то неожиданно спросил справа.

Елена повернула голову и увидела девушку на соседнем балконе, смотрящую на нее. Балкон примыкал совсем из другого корпуса длинного десятиподъездного дома. Люди двух корпусов никогда не встречались, из-за противоположно расположенных входов в дом. У нее были длинные черные волосы, слегка покачивающиеся на ветру. Какая-то матовая кожа, отсвечивающая свет из квартиры. На длинных пальцах рук было кольцо с красным рубином, необычайной красоты. «Такие перстни здесь и в помине не делают! Восточная работа!» – подумала Елена. На соседнем балконе стоял вазон с каким-то странным растением, у которого было только два листочка на стволе и больше ничего, в причудливой форме обнимавшие воздух. Из квартиры доносилась мелодия песни «True» группы «Балет Шпандау». Тони Хэдли пел о волшебстве в своей неповторимой манере.

– Нет, не спиться! – с удивлением ответила она, не отрывая взгляда от колец.

– Ты не спишь, потому что твои мысли постоянно дрейфуют! А он спит! Какая-то несправедливость! Так почти у всех… – продолжила красавица.

– Я не хочу спать! А он страшно устал. Он водит чужую машину с грузами и днем и ночью, в плохую и хорошую погоду. Мне его жалко. Ему через час снова вставать, как солдату. Пусть спит, а я посижу на балконе и посмотрю на звезды.

– А когда он последний раз целовал твое сердце или хотя бы сказал об этом? Ведь сказанное мужчиной – это его мыслезаключения в голове, в которой всегда интересно побывать и полистать местные записки! Ты там была? Ты все так же живешь добротой? Это пройдет, а звезды всегда подождут и тебя, и тех, кто будет смотреть на них после! Загляни!.. Ты что-то слышишь внутри? – красавица говорила с Еленой как со старой подругой, и ей это понравилось сразу.

– Я смотрю в себя уже три месяца и что-то слышу! А как тебя зовут, соседка? – поинтересовалась Елена, автоматически поправив шелковый халат на груди.

– Малика – это очень древнее имя! – с гордостью ответила красавица и сделала глоток из красивой чашки.

– Очень красивое, необычное, а я Елена. Скажи! Почему ты спросила меня, слышу ли я что-то внутри!

– В такие ночи отдельные женщины что-то обязательно слышат внутри, там, где прозрачная нить соединяет твой разум и твой живот. Там, внутри тебя, ползает тайна женских пожелтевших депрессий от осознанного понимания чего-то несвершившегося и неосуществленного. Ты знаешь, что у тебя зашито под сердцем, а что у тебя зашито под линиями на ладонях? Пришло время ответов! Края твоих желаний завернуты и растрепаны, потому что ты часто трогала страницы собственной книги, но боялась перевернуть, возвращаясь всегда к одному и тому же, к пустому холоду в животе. Ты когда-нибудь бродила по теплому песку у морей или океанов босиком, ощущая соленые тихие волны? Ты помнишь свои следы, песок между пальцев и подушечные пятки? Наверное, нет, потому что их жизнь коротка, они есть, но тут же их нет… Ты не успевала обернуться, как следы пропадали, наполненные водой, упорно не желая оставаться заметными. А спрашивал ли кто себя, сколько исчезнувших человеческих следов песок таит в себе, сколько желаний что-то изменить?.. Представляешь, если бы было задумано иначе? Сколько следов было бы на всех песках мира? Мудрый, пластилиновый песок! – задумчиво размышляла Малика. – Он принял в себя твои стопы и растворил сразу. Никому не делает поблажки, ни одной девушке. Ты была там одна? Там, на просторе без бетонных стен, грязной городской высоты и с совершенно условным горизонтом! Совсем без людей, постоянно оценивающих твой купальник и твою фигуру. Вовсе нет! Когда он, воображаемый он, с лучшими качествами многих мужчин, держал тебя за руку, и ты ничего не хотела больше в этом мире! Ты помнишь те мгновенья, когда надоедливые проблемы и даже потрепанные деньги уходили на задний план, когда нежный ветер возился с твоими волосами, напоминая о себе, его мужской запах присутствия рядом и волны надежности его плеч омывали твое воображение. Ты наслаждалась романтикой, когда-то виденной где-то и прочувствованной, опять же, где-то внутри! Песок, теплая вода омывает твои стопы, его рука, его запах, объятия бриза! Ты можешь осознавать свой романтизм, только в такие мягкие ночи, бросив курить навсегда… от того, что противен сам дым, змеиные боли в груди и самоощущения в минус… – Малика поправила волосы, красивым, запоминающимся жестом, который Елене захотелось запомнить и повторять постоянно. Она запомнила этот жест сразу. – Отдельные женщины, наверное, такие как ты, осознают себя совсем по-другому, трогая изменения собственного организма… Если чего-то нет, что-то привычное отсутствует, это не навсегда, потому что странное слово – «навсегда» измерить невозможно… Кто-то внутренний, услышав тебя и перелистывая бессмысленные страницы прошедших глупых дней, нажимает везде, как бы проверяя – а ты готова?

– Готова к чему? – завороженно спросила Елена, поймав себя на мысли, что она хочет слушать и слушать Малику как можно дольше. Она наслаждалась новыми каплями слов, нанизанными на прозрачную нить ее голоса. Малика делала волшебные паузы между слов и предложений, акцентировала свои мысли, распознавая и сверяя все, о чем Елена думала час назад. Она жестикулировала тонкими руками, и замысловатые браслеты с колокольчиками опадали быстро к локтям. Колокольчики почему-то молчали. Случайно, совершенно случайно она увидела, что за Маликой на узких перилах ее балкона сидит фиолетово-черный ворон с белоснежной бородкой и двумя бархатными глазами, не мигая смотрит на нее, медленно приоткрывая большой клюв.

– Колокольчики молчат, потому что у них сейчас нет языков! – прочитав ее мысли, проницательно отметила Малика. – А ворон – мой давний друг, его зовут Еллей, а тебя Елена, будьте знакомы! Ты спрашиваешь, к чему ты готова? Это уже дверь в будущее и ответ от нежного страха. А кто знает будущее? Все вопросы велит задавать неизвестность, сопровождаемая внутренним страхом перед осознанным одиночеством. Люди охотно отвечают на вопросы, понятия не имея, что не им давать ответы! Они даже не задумываются, что их ответы меняют будущее их самих за самоуверенную опрометчивость. Что может знать, такой отвечающий ваятель скользких ответов? Ни-че-го! Ты даже не представляешь себе, что такие люди похожи на подметающих осеннюю листву дворников на палубе корабля в тысячах километрах от берега. Откуда листва в океане? Откуда дворник на корабле? Тебе ответят все, выдвигая глупые гипотезы и обязательно часто повторяя оторванное от мышления слово – «ну». «Ну вы знаете, ну вы понимаете, ну это!..» Взамен нужно сказать просто – я не знаю! Я не знаю, к чему ты готова, так будет прозрачней! Об этом больше всех может знать одинокий фонарь на набережной у моря. Он живой и все видит! Но… не сейчас.

Балконная дверь скрипнула, и Елена резко обернулась. Там стоял Алексей в трусах и с чашкой холодного чаю в руке. На его сонном лице были видны следы грустного сна.

– Ты с кем тут разговариваешь? – последовал более чем узнаваемый вопрос, который слышали все много раз в своей жизни. Голос был дальний, чужой и хрипловатый, с колониями дорожных микробов на стенках трахеи.

– Я говорю с Маликой! – она обернулась в сторону соседнего балкона, но там было пусто. Свет в квартире не горел, «Балет Шпандау» молчал, девушки не было, а на перилах сидела черная птица. Немного скосив голову набок, она не моргая и понимающе смотрела на мужчину в трусах.

– Новые твои фантазии? – он шумно отпил холодный чай, почесал трусы в районе ближнего и дальнего паха, вглядываясь в городской горизонт, и, не глядя на жену, продолжил. – У меня долгий рейс, еще надо машину проверить, то се… Через час уезжаю на автобазу, пожрать сваргань! Смотри, ворона, какая откормленная на соседнем балконе! – он уставился на птицу и отпил шумный глоток чая. Сделав шаг поближе, он сложил губы трубочкой и выпустил тонкую струю жидкости под давлением. Чай вылетел из его рта и, пролетев полтора метра, разбрызгался по клюву, глазам и левому крылу ворона. Птица не шелохнулась. Она продолжала смотреть на него как на обыкновенного человеческого идиота, потому что вороньих идиотов не существует в природе!

– Зачем ты так? Оставь его в покое! Иди в душ, а я сделаю завтрак! – она улыбнулась от предвкушения какой-то веселой мысли и быстро пошла на кухню. На часах было начало первого ночи. Обыкновенное небо, договорившись с ветрами, трепетно запустило легкий сквозняк в ее сторону. Дверь медленно закрылась, издав негромкий скрип. В ванной застучала вода о кафель на полу. «Все это можно предвидеть заранее! – мелькнула мысль в голове Елены. – Только нельзя подсчитать количество капель, выпавших из душа! И кому это надо заниматься водой, если вода всю жизнь занимается человеком! О Боги!..» Она прикрыла дверь на кухню, сидя на стуле, одним только умственным обращением к двери. Все работало, как и на балконе! Стоя над сковородкой, она переворачивала яичницу с розоватым беконом, не притрагиваясь, а мысленно обращаясь к ним обоим. Затем нож самостоятельно нарезал хлеб и укладывал бутерброды в дорожную финскую коробку, отрывались прутики петрушки и выкладывались сверху сыры и колбасы. Ей было весело, фантазии были реальны, они работали, они помогали. Она была уверена, что Малика вернется! Что-то началось, но она не знала, что именно…

За окном закапал дождь, нежно трогая кухонное окно. Водяные полоски стекали наперегонки вниз. Ей пришла в голову мысль – проведать ворона на соседнем балконе. Она попросила – и нож вымылся под краном, крошки собрались в кучку и нырнули в мусорное ведро. На столе развернулась салфетка и подвинулась солонка с йодированной солью в виде голубого земного шара. Все стояло на местах, ожидая мужского поглотителя калорий. Черная муха, уже неделю живущая на потолке кухни и всегда ужасно раздражающая мужа, по просьбе Елены развернулась в воздухе у дверей и, разогнавшись до скорости знаменитой итальянской машины, быстро воткнулась в окно, сильно ударившись микроволосной головой. Она потеряла сознание, ровно на время хозяйской трапезы. Елена мысленно поблагодарила ее за то, что она сохранила себе главное – жизнь. Вода в душе еще шелестела. Елена, пройдя коридор и комнату, нырнула на балкон. Там, на соседних перилах, сидел он, черный и мокрый. Ворон съежился, как все мокрые птицы, быстро моргая и дергая головой от изобилия воды. Он сидел все в той же позе и на том самом месте.

– Уважаемый Еллей! Могу ли я вам чем-то помочь? – спросила она, обращаясь к птице.

– Утр-р-ром Мар-р-рика ждет на бер-р-регу! – выговаривая каждый звук, промолвил он металлическим голосом и, медленно раскрыв плечи и поймав поток воздуха, сделал шаг вперед. Его подхватила какая-то невидимая сила и, развернув на сто градусов, плавно унесла в ночь. Он красиво спикировал, как давно погибшие ночные Мессершмитты над этим же городом. Перила опустели, как потолок оперного театра.

– Ленка! – позвал ее муж. – Чаю дай!

– Иду, иду! – быстро ответила она, направившись на кухню. После ночного завтрака муж ушел в очередной рейс. Квартира медленно опустела, и мятая подушка с одеялом ожидали заботливых рук. Муха медленно очнулась под батареей отопления, прошлась свои традиционные семьдесят мушиных шагов по полу и, включив совсем не мышечный механизм, поднялась в воздух. Елена открыла окно настежь, запустив ночь на кухню, и очнувшаяся муха, сделав три заколдованные спирали над ее головой, вылетела в большое пространство. Убирая посуду, Елена заметила, что в чашке мужа, в остатках чая плавала маленькая рыбка гуппи. Совсем еще детеныш, прозрачная и маленькая. Она плавала между больших чаинок от стены до стены, выискивая свой дальнейший путь. Но пути не было, было замкнутое пространство.

– Я тебя спасу! – сказала она, почему-то нисколько не удивившись.

Елена набрала банку воды и перелила остатки чая в банку вместе с рыбкой. Разглядывая случившееся, она отметила про себя, что чаинки превратились в красивые водоросли, важно танцующие у дна. Маленькая гуппи получила свой маленький мир с помощью Елены и, работая хвостом, продолжила путь познания.

– Никто из людей, получив свой маленький мир, не может осознать, что он его уже получил, один, до самого конца! – произнесла она шепотом, получив огромное наслаждение от спасенной гуппи-души.

Река, широкая и знаменитая, была совсем недалеко. Ее воды помнили многое за тысячу лет, но рассказать не могли. Она плыла от своих истоков до впадения в такую же воду, растворяясь там каждую секунду множество лет. К ней привыкли, в ней иногда купались, плавали и тонули, в нее плевали и бросали мусор, у нее забирали речных жителей раков и рыбу, в нее выбрасывали отравленные технические и канализационные воды. Река таила в себе железную арматуру и еще крепкие кирпичи, железки, деревяшки с ржавыми гвоздями, астрономическое количество бутылок и банок, пожелтевшую пластиковую тару и массу рыболовных снастей, пробитые тела лодок, мячей – все то, что называют хламом. Еще она хранила в себе тайны утопленников и не утопленников, память мускулистых кожемяк, моющих шкуры в ее воде, и даже ржавые стрелы узкоглазых кочевников. Она старалась не обращать ни на что внимания и продолжать плыть далеко, с давней собственной целью: жить и существовать, несмотря ни на что и без перерывов на придуманный людьми обед! У реки была река!

Елена вышла на балкон. Она посмотрела на реку, узнаваемую вдалеке резким поворотом направо. Спать не хотелось. Фиолетовые разводы на горизонте, угадывали усиленно освещенную автомобильную трассу. Небеса меняли цвета, имея дымчатый фиолетовый во всех своих насыщениях. Она улыбалась, вглядываясь вдаль. Она ждала утра, чтобы найти в нем ответы на свои тревожные вопросы. Обернувшись на соседний балкон, она заметила, что странное растение было передвинуто поближе к началу перил и до него можно было дотянуться рукой. Два больших и узких листка в причудливой позе обнимали ничто, напоминая миг балетного па, остановленный умелым щелчком редкого фотографа. Растение переливалось фиолетовыми оттенками, демонстрируя свой единственный плод на маленькой ветке. Он был похож на близнецов вишни, державшихся рядом из одной плодоножки. Елена протянула руку и ей показалось, что растение наклонилось к ней тоже. Потрогав странный плод, она ощутила, что он сам сорвался и упал ей в ладонь. Она втянула воздух глубоко в себя, от него пахло персиком и сладостями. Прокусив оболочку двойной вишни, она ощутила невиданное никогда блаженство во рту.

– У-у! Какая вкуснотища! – прошептала она и осторожно прижала зубами мякоть. Там оказалась косточка. Она сплюнула ее в ладонь, затем вторую и съела две замечательные вишни, обливаясь слюной во рту! Плод был невероятен для ее восприятия, он был неземной и потрясающий воображение по вкусовым качествам. Голова закружилась и сразу в глубине чужой квартиры снова запел Тони Хедли, часто утверждая, что все это правда. Елена, движимая сильным чувством любопытства, напрягла позвоночник и, став на цыпочки, постаралась заглянуть в комнату через балконную стену и перила.

– Малика! – тихо позвала она. Там не было люстрового света, всю комнату освещал только большой телевизор с лоснящимся лысым вещуном посередине экрана. Вещателя и суперхитреца в телевизоре не интересовало чужое мнение, он навязывал только свое, получая огромное удовольствие от театрально построенных фраз, золота на собственном пальце и знания конца программы. Любой профайлер разложил бы его на четыре пункта в сорок секунд, но таких не было в той среде. В нем было искренности столько же, столько в покерном блефе. Он витиевато выводил тему из-под контроля, уводя в дебри магрибских философий, демагогических простыней, самонаслаждений и самовозвышений над собеседником. Он раздражал, потому что не был даже гражданином страны, в которой жил, ел, пил и наслаждался собой, управляя империей, откорректированной, редакционно-вывернутой, кому-то очень выгодной информации. Ведущий передачи снова изворачивался под песню «True» «Балета Шпандау». Елена улыбнулась, ощутив присутствие противоположностей в звуковом воздухе. К собственному удивлению, не ощутив чувства страха, она перелезла через перила на балкон Малики и, подойдя к балконной двери, заглянула вовнутрь. Телевизор замолчал и потух, прекратив показ великой «самолюбви» человека к себе. В дальнем углу коридора был включен свет, пахло жареными пирожками и кто-то мужской пел что-то себе под нос приятным голосом.

– Я повернусь и, может, я увижу, что кто-то видит то, что вижу я!.. Целуя в шею, я сквозь твою кожу тихо ощущаю пульс трех бабочек венозных! – пел некто в дали таинственного коридора.

Елена, став на цыпочки, прошла по коридору в сторону света. Она медленно заглянула на кухню, откуда слышались звуки вкусных пирожков. Возле плиты стоял высокий юноша с лицом приятным и одухотворенным. Он на самом деле жарил пирожки, успевая поворачиваться к столу и лепить новые. Из кармана его рубахи выглядывала флейта пикколо, начищенная до блеска, а заляпанное жиром полотенце вокруг пояса было не чем иным, как флагом Норвегии с цифрой 21. Начинкой для пирожков была капуста, тушенная в сметане вместе с мелконарезанным луком. Он ловко закрывал тесто отработанными движениями, двумя пальцами закрывая начинку внутри изделия. Сама полоска на пирожке была везде одинаковой, напоминая аппендицитный шов, оставленный умелым хирургом. На боку каждого пирожка юноша нежно выдавливал две буквы «П». Картина была странной, как показалось Елене. «Такой юноша не должен жарить пирожки!» – подумала она.

– А что же я должен делать, по-вашему? – не оборачиваясь к ней, сказал парень, быстро перевернув четыре розовых пирожка на широкой сковороде, похожих на откормленных в зажиточном доме поросят.

– Мои любимые занятия – печь блины и жарить пирожки. Я знаю секрет вкусных пирожков, хотите попробовать? – не прекращая поворачиваться к столу, лепить, выкладывать, переворачивать и подливать масло, спросил он.

– Доброй ночи! А вас как зовут? А вы откуда… Я с удовольствием… Я бы еще…

– Я просто повар Пьер или Пьер-повар! Все намного проще, чем вы думаете! Любой повар проницателен, из-за знания еды, куда что добавить, что подбросить. Какую травинку с какой формулой перемешать, чтобы еда оказалась раем, вне привередливых гурманов! Вы гурман? Тогда вы сможете разложить цветочный мед на восемь ингредиентов! Малика попросила меня угостить вас моей вкуснотой и сопроводить на берег реки! Там вы продолжите беседу, которая вам понравилась и которая что-то изменит. – Он открыл фиолетовый мешочек и, достав какую-то траву, высыпал в чайник, залив кипятком. По кухне распространился необычный запах, перемешавшись с запахом пирожков. Елене сильно захотелось все это отведать и как можно скорей. – А вы присядьте, я все накрою, потому что это моя профессия – готовить и накрывать!

«Вот достанется же такой красавчик, кому-то, да еще и повар! Обзавидоваться просто можно!» – промчалось в голове у Елены.

– Да уж! – вслух ответил Пьер, быстро переворачивая леопардовую тарелку в руках. – Конец цитаты впечатляет! Вас, Елена, можно найти по словам. Вы мыслите – и ваши слова заполняют все. И мне почему-то кажется, что у вас должна быть аллергия на одежду. При вашей чувствительности! А это уже мои мысли вслух! – продолжал он, очень быстро накрывая на стол, отрывистыми и выверенными движениями. Он делал это очень давно, и лишние движения рук и тела были полностью исключены. Елена наблюдала за ним с восхищением пораженной женщины и не перебивала. Ей было интересно.

– Вы кушайте, а я вам кое-что расскажу, что велела Малика. Сейчас вы снимаете с себя чужую цель рабослужения, которая гасит вашу инициативу, снижает жизненную активность, ослабляет здоровье и отнимает удачу. У вас были перепады температуры тела, головная боль, оживление линий под ладонями, бессонница с глупым осуждением полнолуния, внутренний озноб и сердечные всплески. Две вишни с Альфавосты дали вам возможность понимать. Мои пирожки дадут вам право видеть и слышать. В отличие от тех, кто думает, что видит всю жизнь, вы будете видеть то, что миллионам не под силу и слышать тоже! К раненой собственной душе не нужно будет пришивать заплаты и жить в доме со странным смещением вбок. – Пьер взял вилку и поставил ее на стол. Вилка медленно наклонилась, и, улыбнувшись, он продолжил. – Ты сможешь увидеть городские проблемы воробья, которые иногда замечает не каждый ребенок, плачущую в углу муху с потерянной навсегда ногой, беспокойство несмазанных роликов лифта и запахи ночных полетов, сожаление шариковой ручки о конце ее начинки и пробы ее самоубийства в падении на пол. Ты услышишь мысли фруктов с дефектом, уходящих на компотную казнь, ты увидишь во взглядах больше, чем может скомпоновать любой язык, как инструмент выбрасывания мысли в среду. Ты сможешь остановить свой взгляд на белом полотне чесночного тела, где черное пятнышко коррозии уже ведет свою подрывную жизнь разложения на молекулы. Ты будешь знать, зачем это все происходит. Ты увидишь, как взлет эйфории обязательно закончится падением и депрессией у слабых людей, разъединяя тех, кто еще вчера был единым целым, и меняя их судьбы в плачевных и безразличных тоннелях истины и правды! Ты будешь видеть, как тысячи женщин, приходя домой и снимая личину «сучьих стервоз», будут рыдать в подушку, а в собственной утренней тьме будут надевать ее снова, выкрашивая ресницы только в черное, и идти на войну, вместо того чтобы просто жить! Ты поймешь, почему женщины, ведомые потоками собственного одиночества, заставляют себя звонить очередному знакомому палачу и выбирают место для новой плахи! Ты поймешь, что такое эффект дураков и вектор их конца. Ты поймешь смысл времени, которого уже нет! Ты многое увидишь и поймешь… Кушайте, Елена! Наслаждайтесь! – он встал со стула и налил в хрустальную чашку ароматный напиток.

– Это чай? – спросила она, прожевав пирожок с капустой.

– Нет! Это АНП – академический напиток просветления! Это очень просто! Уж поверьте мне, многим в этом случайном мире его не хватает. Так и живут от тьмы к тьме, считая, что живут от рассвета до рассвета! Они считают, даже не задумываясь о правоте своих «считаний»! Я умиляюсь жизнью неразумных. Великое заблуждение, заблудившихся в вечерних и утренних сумерках! Пейте, не бойтесь. Яда сурукуку со слезами оранжевого листолаза здесь нет. Здесь главный ингредиент – остатки солнечной надежды на кончиках умытых листьев крапивы и еще кое-что! Я лично вытащил все иголки с листьев крапивы и сказал ей хорошие слова, отблагодарив за неуколы! – Она отпила глоток этого напитка и сразу ощутила кружение в голове. Ее бросило в жар, и крупные капли пота выступили на лбу, как после горячего медицинского укола. Что-то заурчало в животе, и сердцебиение заметно участилось, сладко выбивая стуки в темной сердечной сумке. Ее тело окутала благодатная паутина, пульсируя в каждом нерве спокойствием и умиротворенностью. Лейкоциты разделились от болезненных слипшихся цепочек на отдельные плавающие тела и с шумом бросились в капилляры забытых уголков организма. Стаи розовых стрекоз наперегонки с розовыми мотыльками и медовыми мухами пролетели шумной компанией внизу живота, разбудив и напомнив, что она еще женщина. Теплое желание сладкого молока с каплями дозревшего винограда наполнили ее рот. Елена открыла губы и прозрачный пар вырвался наружу, быстро растворившись над столом. Она смотрела на пальцы рук, они заметно удлинились, приняв невероятно красивую форму, ее ногти были отточены и удлинены до разумно выверенных пределов. Она раскрыла ладонь и с удивлением заметила, как линия жизни прочертилась дальше младенческой розовой бороздкой вокруг всего запястья несколько раз. Она удивленно смотрела на Пьера. Маленькая и всегда предательская боль в позвоночнике растворилась в никуда и ушла, выровняв линию спины. Елена почувствовала освобождение от чего-то приобретенного в процессе ее жизни. Она чувствовала возрождение организма изнутри. Что-то зашло в мозг, выбросив старый придуманный хлам мыслительной ерунды и вымыв стенки от страха и сомнений. Ей хотелось улыбаться, но губы уже это делали сами, не дожидаясь приказа из головы. Если бы она могла видеть себя, она бы сразу заметила, как цвет ее глаз насытился фиолетовым оттенком. Она видела все, даже темные тени, которые прятались в темных углах кухни, она прозрела…

– Как самочувствие? Архангельское или ангельское? – спросил реактивный повар с умелыми руками.

– Ой! Пьерчик! Я ни того самочувствия, ни другого не знаю, но у меня какое-то состояние молчаливой победы, которую я ждала долгие годы.

– СпасиБОГ вам, сударыня, за откровенность! А вот так мы закончим оформление твоей ауры! – сказал он и вытащил флейту пикколо из кармана на груди.

Он стал играть что-то медленное и изысканное. Он играл, опыляя складки ее одежды настоящей надеждой, он играл, незаметно притрагиваясь к ее бурлящей лимфе, оздоравливая ее под самой кожей и меняя ее химический состав. Он играл страстно и вдохновенно, перебирая маленькими клавишами-пуговицами, закрыв глаза и полностью уйдя в страну звуков и любви. Каждый нажим на клавишу-пуговицу отдавался у нее в спине в новой пульсации вен и аорт. Они настраивались на другие потоки крови и на потоки женской новой спины. Его мелодию подхватили занавески на кухонном окне, три ромашки подняли головы в полосатом вазоне на подоконнике, и даже большой холодильник неуклюже стал раскачиваться в такт неизвестной мелодии. Музыка превратила всю кухню в концертный маленький зал, и Елене даже показалось, что кто-то с бородатым лицом Петра Ильича стал подпевать в унисон эту странную, красивую мелодию флейты. Снаружи была ночь, весь дом спал или делал вид, что спит, что устраивало тех, кто спал, и тех, кто нет! Все равно – что-то уже произошло, независимо от жильцов дома со странным креном. Что-то уже произошло!

Закончив исполнять мелодию, Пьер поклонился. Ему рукоплескали все предметы на кухне. Рук у них не было, они аплодировали духом своего существования и восприятия, и те, кто мог услышать, тот слышал не ушами, а колебаниями воздуха! Елена сидела за столом с застывшим на губах словом «браво!», завороженно вглядываясь в его лицо. Пьер улыбался покрасневшими юношескими щеками, он переживал маленький триумф на живой кухне, которая для миллионов является мертвой.

– Сударыня! А сейчас последний штрих! – сказал он, бережно вставив флейту в карман. Пьер достал из холодильника синий лимон и выдавил его в стакан. Затем, добавив туда чистой воды, он протянул его Елене. – Не бойтесь, сударыня, страх – это всегда временная, внутренняя химера! Пожалуйста, выпейте!

Вкус синего лимона был сладкий и даже немного приторный. Она выпила до дна и стала прислушиваться к себе снова.

– Это совсем для других целей! – быстро вставил Пьер. – Пожалуйста, плюньте на оконное стекло! Я вас прошу! Это вам не раз еще пригодится! – с уважением попросил повар.

Елена подошла к окну и, застенчиво отвернувшись от Пьера, плюнула в окно. Стекло медленно растворилось в воздухе, как будто его никогда не было.

– Вот теперь я исполнил свою миссию! Прощайте, сударыня! – произнес он и, выйдя из кухни, растворился в темноте коридора.

Все произошло настолько быстро, что тысячи вопросов, скопившихся в голове у Елены, не смогли выйти наружу и получить ответы. На кухне появилась тишина, тихо поскрипывая электрическими импульсами человеческого холодильника. В коридоре раздался звонок в дверь. Звонок был комбинированный и выдавал какофонию многих нот без гармонии и любви. Поморщившись от надоедливого звука, Елена пошла открывать дверь. Замки были странные, вернее – их не было, были только два сельских засова, смазанных черным маслом, массивные и черно-железные, выкрашенные с подтеками, к ним и притрагиваться не хотелось вовсе.

– Кто там? – сурово и любопытно спросила Елена, выискивая глазок на двери, которого не было.

– Страх с вопросом в данном случае неуместен! Тем более что Пьер рассказал о вас как о благодарном слушателе его флейты! – раздался голос за дверью.

Елена нажала на засовы и быстро открыла дверь. На пороге стоял смешной человек. Такие люди встречаются иногда и везде. У таких людей карикатурные лица, данные природой и шуточным набором ген. У него был удлиненный череп, большие мясистые и оттопыренные уши, близко посаженные глаза в глубоких глазницах, очень заметная улыбка и одна седая бровь над глазом, второй брови не было. Его длинный нос напоминал милый хобот, милого слоника на опушке джунглей. Он был одет в несвежий белый халат с пятнами от борща, напоминающий наряд мясника или сельского фельдшера. На ногах были тапочки, пережившие не одно поколение их хозяев, цвета оленьих боков. Из тапочек торчали черные носки, в которые были заправлены концы фиолетовых брюк, похожих на шаровары турецкой танцовщицы живота. Он стоял смирно, вытянув руки по швам, всем своим видом подчеркивая, что он на очень ответственном посту! Возле правой ноги сидела маленькая собачка, своей хитрой мордой похожая на стрекозу или ящерицу. Ее тоненькие голые ноги, хвост и спина дрожали на сквозняке, усугубляя в минус весь ее вид. На шее висел миниатюрный колокольчик или бубенчик. От того что собака дрожала, дрожал и колокольчик на ее шее и раздавался тихий дрожащий звон.

– А вы… – начала Елена.

– Я – Амиго! – выпалил он и дернул плечами. – Просто и незамысловато – Амиго! Знаю, знаю! Уважаемая! Ему сквозняки противопоказаны. Разрешите представить вам Хорхе! Хорхе! Это Елена!

– Аф! – пискливо тявкнул Хорхе и, высунув фиолетовый язык наружу, скосил глаза в центр носа. – Он вас сопроводит к Малике. И еще, пожалуйста, передайте ей эту газету, здесь на странице 21, а впрочем, она знает! Всего вам доброго! – Амиго развернулся и, громко шаркая тапками, медленно пошел в сторону лифта, напевая какую-то странную песню о том, почему гусеницы жрут так много зеленых сочных листьев и никогда не лопаются, а превращаются в милых бабочек с крыльями, похожими на съеденные ранее сочные листья! Хорхе остался сидеть на пороге квартиры, задрав голову вверх, он продолжал дрожать особой мелкой дрожью в унисон колокольчику, ожидая команды от новой хозяйки.

– Хорхе! Кушать Хо? – спросила Елена, с недоверием глядя на его косые глаза. Он тут же встал на задние лапы и два раза прокрутился вокруг себя. – Ясно! Заходи! Гостем будешь! – Елена посмотрела на часы в кухне, которые показывали 4 часа 62 минуты. Хорхе чавкал докторской колбасой, запихивая ее в маленькую пасть большими кусками. Он ел жадно с повизгиванием и агрессией, обливаясь слюной и разбрасывая вокруг миски мелкие кусочки колбасы. После каждого заглатывания, он отвлекался на миску с водой и хлюпал языком как пароходной лопастью на Амазонке. – Тебя что – не кормили никогда в жизни?

– Мугу! – произнес пес, заглатывая очередной красивый кусок и чавкая, как чугунная мясорубка. Закончив поедать мясо, он снова скосил глаза к носу и пристально посмотрел на Елену. Взгляд был более добрый, чем на пороге двери.

– Ну что, наелся? Теперь веди меня к Малике! – присев на корточки и вглядываясь в косые глаза собаки, сказала Елена.

Хорхе развернулся и медленно посеменил в коридор. Он пробежал мимо входной двери и остановился у двери в ванную, где висел значок пластмассового душа. Обернувшись на Елену, он поскреб лапой о линолеум. Елена толкнула дверь – и увидела внутри вместо ванной комнаты обыкновенный коридорчик со светящейся лампочкой в конце. Пройдя его вместе с Хорхе, она толкнула другую дверь, лампа сразу же погасла, и утренний речной воздух ударился ей в лицо. Она стояла на берегу реки. Обернувшись назад, она увидела открытую дверь обыкновенного кафе, из которого она только что вышла. В кафе громко включилась сигнализация, распространяя звук тревоги, грабежа, воровства, аврала и караула! Хорхе весело устремился в сторону женской фигурки, стоявшей вдали у пирса. Елена закрыла дверь в кафе, мысленно отключила сигнал тревоги и быстро зашагала за собакой, улыбаясь собственным возможностям.

– Я знала, что мы еще увидимся! – с удовольствием сказала Елена.

– Несомненно! Спелая вишня всегда и везде желанная, даже среди густой листвы! Это логично и вытекает из нашей первой встречи! Быть иначе и не может! – тоже с удовольствием произнесла Малика, бросая фиолетовые семечки в реку.

Там, где семечки падали в воду, появлялись рыбьи головы, тихо открывающие рты и втягивающие в себя корм, плескаясь водой рассерженными и жадными движениями. Елена мысленно попросила рыб выстроиться в очередь за едой и не толкаться в воде. Они так и сделали. Малика улыбнулась. Бросив очередной раз горсть семечек в воду, ее колокольчики на браслетах зазвенели мелодию, отдаленно напоминающую мелодию нежной флейты Пьера.

– Ты уже понимаешь тайный смысл рыбьей дисциплины, поэтому они тебя и слушаются. – Шептала Малика. – Например, фонарь на набережной у моря имеет тоже свой смысл, как и любой предмет. Его создали люди с одной целью, чтобы он по их повелению светил вокруг, освещая дорогу, где ходят сами люди. Они создали его для себя, и он служит им всю жизнь. Его замечают ночью, а днем он не нужен. Днем он предоставлен сам себе, он смотрит на людей и ищет ответ на вопрос «а кому ночью светят сами люди?». Он молчалив и монументален в своей чугунной стати. Он монумент свету и вечный его раб… работник! Впереди и сзади стоят такие же, как он. Они молчат и кажутся мертвыми и холодными, но это совсем не так. Вот подойди к нему и спроси, что хочешь.

Елена подошла к чугунному фонарю. Он был весь в коричневых дождевых потеках от ржавчины, на черном гудронном теле. Они выглядели так, как будто он часто плакал. Дотронувшись рукой до его холодного туловища, она тихо спросила:

– Вам здесь грустно?

– Огромное вам спасибо, что вы не прилепили жвачку на мое тело! Огромное вам спасибо, что вы не клеите объявление на меня о пропаже щенка! Огромное вам спасибо, что вы обратились ко мне так уважительно! – заскрипел фонарь странным металлическим шепотом. – Вы спрашиваете, грустно ли мне? Мне грустно только от того, что я живу дольше людей – и маленькие девочки, гулявшие здесь с мамами, уже кричат на внучек и не бегают, как раньше, а ходят медленно. Я все такой же, крашенный заботливой рукой и освещающий дорогу будущим бабушкам и их мамам. Я знаю, что вечность в словах людей относительна, но насколько она относительна для меня? Мне грустно, сударыня! Я смотрю на птиц и радуюсь. Однажды речная чайка присела на меня и сказала, что нам никогда не летать высоко! Глупая птица! Тот, кто освещает всем путь у дороги, летать и не должен, ему достаточно светить. У всех свое предназначение, не так ли? Мой дедушка жаловался, что сжигал дотла каждый выданный ему сантиметр керосина. Теперь электричество, и мы не горим для себя, мы светим для всех.

– И вам огромное спасибо, уважаемый Фонарик! Вы уж точно знаете, как нельзя убегать от осени и как отдавать свою жизнь в аренду людям! Спасибо вам! – Елена, разговаривая с фонарем, высоко задирала голову, глядя вверх на его плафоны. Она считала, что уши фонаря и его голова наверху. Она оставалась человеком.

– Пойдем со мной! – сказала Малика. – У тебя еще две важные встречи.

Они отправились вдоль реки в сторону городского пляжа. Дождь давно закончился, и солнце, пробивая себе дорогу из дальнего космоса, уже набрасывало свои теплые лучи и свет в сторону малюсеньких людей. В огромном городе всегда находились чудаки, которые утром приходили на реку купаться. Но подойдя к пляжу, Малика и Елена увидели целую толпу людей, стоявших вместе вдоль парапета набережной и ожидавших чего-то. Они смотрели по сторонам, выискивая кого-то. Совсем неожиданно, со стороны, появился молодой юноша. Он был худ, высок и строен. Его длинные волосы были собраны в классическом затылочном узле не голове и перевязаны цветным шнурком. На шее, на обыкновенной веревке висел металлический Анкх, отшлифованный и начищенный до блеска серебряной посуды. Он был без обуви и шагал босиком, не обращая внимания на сотню человек, внимательно наблюдающих за ним с парапета. У некоторых даже были с собой фотоаппараты, и люди следили за ним как за диковинным явлением. Парень шел, высоко подняв голову, он был только в заношенных шортах цвета хаки и с голым торсом. Его острый кадык украшал необычно удлиненную шею. Странные и большие зеленые глаза напоминали образ ночного лемура, только небритого уже пять дней. Между двумя седыми бровями была нарисована красная полоска. В руках он держал диджериду из желтого дерева, многократно выеденного термитами изнутри и старенький коврик с арабской вязью. Он направлялся к воде со своими мыслями и неизвестной никому жизнью. Бросив мимолетный взгляд на Малику, он едва кивнул ей головой и направился поближе к воде. Расстелив коврик у воды и поставив диджериду с тотемными изображениями рядом, он снял хаки шорты и, оставшись в одном тряпичном лоскуте, сел в позу лотоса. Толпа на набережной перестала переговариваться. Сбоку подъехал мытый черный «мерседес» и оттуда, быстро цокая каблуками, выскочила крашеная блондинка с озабоченным лицом, боясь пропустить главное. Несколько человек обернулись в ее сторону и зашипели, призывая громко не топать земными каблуками и соблюдать тишину. Толпа замерла, наполняясь все новыми и новыми прибывшими людьми. Сообщество людей наблюдало, играя в молчанку.

Юноша сидел на коврике, прямо держа свою спину. Его руки были скрещены на груди, а глаза закрыты. Из диджериду, стоявшего рядом, стали доноситься гулкие звуки падения дождевых капель. Затем он монотонно завыл, печально и торжественно одновременно. Эти звуки были непередаваемы, они завораживали и гипнотизировали. Юноша тяжело дышал, накачивая свой инструмент непрерывным дыханием, не притрагиваясь к самому инструменту. Он входил в транс. Через несколько минут юноша стал подниматься в воздух. Народ зашевелился и стал фотографировать. Когда он поднялся на целый метр над землей, он повернул голову немного влево и стал передвигаться по воздуху в избранном направлении. Затем, через пять минут, он достиг почти середины реки и, зависнув над водой, открыл глаза. Резко подняв голову вверх, он стал быстро подниматься выше. Остановившись на стометровой высоте над рекой, он застыл. Юноша был там один, среди воздуха, без присутствия людей, с полным отсутствием собственных мыслей. Он не парил, он находился на высоте, как в собственном доме, наблюдая, как утренние ласточки пролетают рядом с ним с открытыми ртами для ловли мошкары. Он смотрел на восходящее солнце с высоты птичьего полета, не шелохнувшись. Он был счастлив, выслушивая далекие завывания диджериду на пляжном песке. Он медитировал, отправляя себя в далекие страны невиданных городов счастья, где никогда не было людей, а значит, не было войны и преждевременной смерти! Через двадцать минут он стал медленно опускаться вниз к глади реки. На набережной толпа увеличилась в десятки раз, и люди, щелкая фотоаппаратами, забирали картинки существования юноши среди них. Он медленно приземлился на коврик, открыл глаза и сделал долгий и шумный выдох. Пролетавшая мимо ласточка спикировала на его голову и села на волосы. Юноша встал и свернул коврик. Взяв в руку ласточку, он поднес ее ко рту и что-то ей прошептал, затем, разжав ладонь, выпустил на свободу.

– Здравствуй Малика и спутница твоя тоже! – произнес юноша, подойдя к ним. Сзади, за его спиной медленно продвигалась толпа, желая лучше рассмотреть парня.

– Приветствуем тебя Несам! Это Елена, она из их мира переходит к нам, она хочет сказать тебе слово! – быстро ответила Малика.

– Внимание мое уже здесь! – ответил Несам и необычно сузил глаза.

– Вы… вы!.. – спотыкаясь в эмоциях, произнесла Елена. – Вы невероятны! Глупо было бы мне спросить, как вы это делаете. Вы это делаете и все! Это заоблачно для моего понимания! Это невероятно!

– То, что является повседневной привычкой, уже не пугает и не вызывает вопросов. Стоит отойти от нормы хотя бы на один дарча, все начинают задавать вопросы без ответов. Ответов нет – это, оказывается, очень хорошо! Представьте, если бы каждый был просветлен и знал ответы, то в небе негде было бы летать виманам и птицам, все облака были бы заняты просветленными. Птицы бы жаловались, и изменился бы ритм диджериду. «Нельзя!» и «можно!» – это два слона, которые никогда не разговаривают друг с другом, им нельзя и им можно, они это понимают, поэтому никогда не встречаются – так мудрей! Так вел себя Вишну, но так не ведут себя они, те, кто сзади сейчас.

Из толпы выскочила блондинка на каблуках и, смело подойдя к парню и положив свою руку в золотых браслетах ему на голую грудь, заглянула в глаза Несаму.

– Милый! Пойдем со мной! Пойдем! Я все тебе расскажу в машине! Здесь очень много людей! У меня есть к тебе большое предложение, пойдем, Дорогой мой! Пойдем! Она взяла его за запястье и хотела увести.

– Я пойду с тобой! – Несам взял ее ладонь и крепко сжал в своей. – Я пойду с тобой, если прямо сейчас ты снимешь все золото и бросишь его в реку, я пойду с тобой, если ты отдашь свою машину вон тому нищему, что спит на пляже! Я пойду с тобой навсегда…

– Ты чё, болен! Придурок! – бросила зло она и, быстро развернувшись, ушла не оглядываясь.

– «Нельзя» и «можно»! Елена запомни, они никогда не встречаются! Песочные часы разделены одной песчинкой на до и после. Вся жизнь только одна песчинка, делай правильный выбор! – сказал Несам и, кивнув Малике, быстрым шагом пошел по песку вдоль реки.

Елена смотрела ему вслед и мысленно удивлялась, как долго его следы держались на песке, напоминая ей об ушедшем человеке! Его следы исчезали неестественно медленно!

Оперный театр стоял как исполин. Он знал, что он один, и такое здание одно в городе. Он был горд и помпезен. Вечерами, когда тенора разрывали его тело космической энергией звуков, он был особенно шикарен, осознавая свою нужность тем, кто его сотворил, кто в нем поет, кто его моет и чистит. Оперный театр был счастлив! Малика вместе с Еленой подошли к оперному театру, когда его вечернее время не наступило. Он спал или думал, что спал.

– Здесь твоя последняя встреча, самая главная. Встреча двух половинок песочных часов – до и после! Будь внимательна и умна! – тихо шепнула Малика и позвонила в дверь черного входа.

– Чё нада? Театр закрыт, труппа на гастролях! – раздался голос безразличного человека-рупора, ловящего языком внутри рта остатки вкусной колбасы.

– Матвей Иваныч! Здравствуйте, мы же просто уборщицы, как обычно! Мы к Василисе Пантелеймоновне, насчет влажной уборки туалетов второго этажа!

– быстро отреагировала Малика.

– А! Ну дык, сразу бы и сказала! – дверь хрустнула надежными скобами, бесшумно отворилась, и из-за нее сразу выглянуло лицо, похожее на одинокого счастливого хомяка, живущего на забытом колхозниками пшеничном поле. – А вы что-то на уборщиц и не похожи!

– разглядывая девушек, бросил Матвей Иваныч!

– Дык, вы тоже не похожи на театрального вахтера!

– передразнила его Малика. – Я вот первый раз, как вас увидела, подумала сразу, что вы отставной генерал и не меньше, а не какой-то там вахтер! У вас глаза генеральские, осанка военная, вы красавец со всех сторон! Я даже боюсь себе представить скольким женщинам вы вскружили головы и закружили их в вальсе, обаяв кружевными словами! С вами поговорить – так вы вообще сердцеед еще тот! Вы любовник, наверное, и до сих пор хоть куда, хоть сюда, хоть туда! Ха-ха-ха! – изгалялась Малика.

При слове «генерал» у Матвея Ивановича по всему организму расплылось что-то теплое, глупое и эполетное. Его позвоночник молча взвизгнул и выпрямился, под носом появились призрачные черные усы и золотые погоны, где-то в районе его плеч. Он сузил глаза и принял сказанное как должное. Слова Малики о его женских победах не произвели на него никакого впечатления, потому что он женщин не любил с детства, никогда не был женат, а вел житие тайное и никому не известное. Ну, да и бес с ним, с вахтером!

– Проходите! Я вам разрешаю! – буркнул он, нащупав языком очередной кусок вкусной колбасы в пространстве между седьмым и восьмым зубами. Удачно ковырнув его кончиком языка и проглотив, он закрыл дверь.

Толстые ковровые дорожки цвета получасовой запекшейся крови были вычищены и лоснились как бока сытого мерина. Малика и Елена, мягко ступая по ним, поднимались на второй этаж. Они остановились возле широкой двери с табличкой «Директор театра. Вредитель Александр Федорович».

– Имя и отчество совпадают с именем и отчеством Керенского! – вслух подметила Елена и поправила прическу.

– Это точно! Только мы не к нему, мы к Василисе. На время его отсутствия она его замещает, только в другом кабинете! – сказала Малика и красивым жестом головы и руки поправила прическу тоже. При этом ее колокольчики на браслетах зазвенели очень знакомую мелодию.

Малика постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, юркнула вовнутрь с Еленой. Они вошли в уютную и пригожую прихожую. Там за столом сидел толстый мужчина неизвестного возраста с очень выбритым лицом. Его очки в мощной оправе счетовода-исполнителя усложняли восприятие его лица как обыкновенно человеческого. Он сидел тихо, глядя на вошедших сквозь верхнюю дужку крепких очков. На пятидневной белой рубашке вместо галстука была разноцветная калимма паралекта, или совсем по-простому – Психэ! Бабочка была похожа на законченный рисунок очень талантливого художника. Сбоку на столе стоял стриженый фикус, по которому неправильно стекали капли воды. Они останавливались посередине фикуса, собирались в одну большую каплю и по кругу поднимались наверх. Кактус был живой и не пластмассовый.

– Товарищи! Вы по какому вопросу! – выдал он с ехидными нотками в слове «товарищи».

– Штуцерман! Какие мы тебе товарищи, а? Ты совсем уехал уже в Палестину своими мозгами! Что притворяешься? Еще скажи, что ты не знаешь, как меня зовут! – быстро отреагировала Малика.

– Малика! Таковы правила! Ты же знаешь, какой год на дворе! Не ровен час…

– Не прибедняйся! Ты последний подоконник не грызешь! Сидишь тут в теплом месте, задаешь некрасивые вопросы красивым женщинам! Хотя твоя работа – травить моль в театральных шкафах!

– Не унижайте мое предназначение – я в душе космонавт, такой, что товарищу Гагарину и не снилось! Я здесь сижу уже много лет, потому что Василиса Пантелеймоновна на меня никогда не серчала, и я исполнитель хоть куда! Все быстро, четко, вовремя и качественно!

– Гагарину ты точно не снился, потому что у него была нервная бессонница! А насчет исполнителя, товарищ Штуцерман, почему до сих пор не доложили, что мы пришли! – зло сказала Малика.

– Ан нет! Уже доложено, уже получено добро на ваш вход! – захлебываясь словами, скороговоркой выпалил секретарь. – Прошу вас, Малика! Губернатор вас ждет!

Он открыл толстую дверь и впустил девушек внутрь. В углу большой темной комнаты прямо у зашторенного окна стоял стол. На столе был удивительный беспорядок, но это только на первый взгляд. Каждая вещь на столе имела свой смысл и свое предназначение с необходимостью. За столом сидела худая женщина с подвязанными черными волосами. Волосы держались бархатно-похоронной, черной повязкой. На губернатора любых островов она не была похожа вовсе. Ее белые оголенные плечи были крепко стянуты верхом бархатного платья, и были видны большие выделяющиеся ключицы. Создавалось такое ужасное впечатление, что эти самые ключицы поддерживают ее шею и голову. С красивых подушечных мочек ее ушей струились две змеи изумрудного цвета с золотыми глазами. Видовую принадлежность змеюк определить было невозможно, потому что последняя из этого вида змея случайно упала в кратер рабочего вулкана еще много миллионов лет тому назад. Хозяйка комнаты читала письмо, подвинув две свечи поближе. Пальцы ее рук были похожи на двух дисциплинированных осьминогов, контролировавших каждую щупальцу с окрашенным ногтем. Пальцы держали белый лист, и он подозрительно не дрожал, совсем не принимая сигналы напряжения рук. Лист письма не шевелился. Она злорадно улыбалась, не отрывая взгляд от текста.

– Вот дура! Разве нормальные люди хранят клубнику в консервных банках? Ну так ничему и не научилась! Не письмо, а словесная бензопила! – громко бурчала она, обращаясь к автору белого листка. – Месть – это холодное блюдо?.. Это вообще никакое не блюдо, один кретин сказал и все подхватили… Самая страшная месть всем назло и как положительный результат – это выжить и не обращать на идиотов никакого внимания! – Затем она поставила краешек листка к свечному пламени и задумчиво сожгла его. – Вот тебе и зола разочарований! Критинесса! Не слушаешь умных, живи дурой! – Рядом с ее левой рукой стояла хрустальная ваза. – Штуцер! Кипятку налей! – бросила она в селектор и уставилась на Елену.

В комнату быстро ворвался Штуцерман, держа в руке горячий чайник, еще бурлящий кипячеными пузырями внутри. Он медленно налил кипяток в хрустальную вазу.

– Спасибо Штуцерок, домо аригато! – бросила она и, крепко обхватив вазу, сделала большой глоток кипятка. – Фу! Красотища! – облизнувшись, подтвердила Василиса Пантелеймоновна.

– Вам тут жалоба пришла! Подавать?

– Снова жалоба на чужие пальцы от трех дверных звонков? Знаю! Слыхала! Отключи этим пластмассовым кнопкам электричество, дней эдак на сто, пусть пришлют жалобу на отсутствие электричества! Звонки в многоэтажных домах совсем оборзели… Тогда и рассмотрим их глупую жизнь! – с очень странной улыбкой попросила она.

– Слушаюсь! Будет сделано сейчас же! – ответил Штуцерман и посмотрел на Малику победным взглядом участника битвы при Аустерлице.

– Малика! У меня перерыв через двенадцать минут. А пока снимите перчатки и посидите на диване, посмотрите журналы. Там последняя статистика смерти миллиардеров, которые пожалели детям купить килограмм апельсин! Куда катиться этот мир? – Раздался монотонный звонок по черному телефону, и она быстро взяла трубку, предварительно нажав на кнопку громкой связи. Малика быстро взяла руки Елены в свои и сделала движения, как будто бы снимала перчатки с ее рук!

– Так надо! – шепнула она Елене.

– Я так больше не могу… не могу, помоги мне, ты же обещала, ты обещала! Мать твою! И что? Где он? – рыдал женский истерический голос на другой стороне проводов. – Он ушел опять к этой суке, он даже забрал свой галстук, а это уже серьезно! Василиса, верни мне его, он мне нужен… очень нужен, этот мерзавец! – продолжал женский балованный голос.

– Прекрати истерику, Малорадская! У тебя такая истерика, как будто бы тебя переодели под иконами в русскую рубашку и срочно стригут в монахини, а твой «кадиллак» достанется директору рынка, любителю блондинок Цмокову-Бубашвили. Молчать, я сказала! – выдержав паузу, и выслушав, как Малорадская высморкалась в несвежий платок, Василиса Пантелеймоновна продолжила.

– А скажи мне, Стеллочка! Ты знала, какая у твоего бывшего Вадика была мечта? Отвечай!

– Какая такая мечта? У моего придурка, мечта? Да не смеши меня! – снова высморкавшись в несвежий платок, ответили оттуда.

– Стеллочка! У него была мечта! И есть! А ты не знала ничего и хотела им повелевать, раздвинув ноги для посиделок на его шее. Глупо, очень глупо! А его новая библиотекарша уже все знает и лезет вон из своего старенького пальто, чтобы осуществить его мечту. В задачке спрашивается – так кто здесь дурак?

– Ты хочешь сказать, что дурак – это я? – плачущим голосом спросила Стелла.

– Это песня просроченных слов! Слова твои просроченные, но не его! Они вчера вдвоем на ее маленькой кухне пели песни 70-х годов, этого парня, ну как его, Антонова! Она знала слова, и он тоже. Ты спела с ним хоть дну песню, идиотка? Супружеские пары, спев вместе хотя бы один куплет в год, вместе и просто так… эх, таких ни водой не разольешь, ни серной кислотой! Он ведь был счастлив вчера с ней. Она знает, что он любит, и подарила ему настоящий охотничий нож с инкрустированными утками на лезвии. Он был в шоке от ее внимания к нему, первый раз в его взрослой жизни! А ты что ему подарила на день рождения? Перчатки на три размера больше его ладоней? На кой они ему? Его библиотекарша пошла к соседу автомеханику и внимательно слушала целый час лекцию о ширине колес в автомобилях. Ты не знаешь, зачем ей это надо? Она его просто любит! Он рассказывает ей все, что было на работе, она стала для него настоящим товарищем! А когда мужик находит себе любовницу и товарища одновременно – это уже железобетонный брак до самого кладбища! Да! Тяжелую задачку ты мне загадала! Создаешь мне проблем на ровном месте, гадюка ты подкрылечная, настоящая!

– Ну ты же можешь все! Вон ту травку дай мне за любые деньги! Дай травку мне, чтобы он вернулся снова! У тебя же есть, я знаю! Верни мне Вадьку моего, чтоб тебе?..

– А ну-ка, контролируй свою трубу, подруга! Что ты знаешь о ней? Травка эта ядреная! Твой Вадик дураком будет лет десять, будет слюни пускать и мычать как бычара!

– А мне он такой и нужен! – быстро встрепенулась Малорадская с надеждой в голове.

– Ты каждый год устраивала себе день рождения в крутых ресторанах. Я там была с тобой! А скажи мне, Стеллочка, почему я не была ни на одном сногсшибательном дне рождения Вадика? Я сама тебе отвечу, не ерзай воздух и не занимай телефонные провода. У Вадика никогда не было дней рождения в ресторанах, он как будто бы и не родился вовсе! Потому что ты просто «персиковая» сука, жадина, эгоистка и себе на уме лягушка! Тебе повезло, у меня есть настоящая тунгуска с любовными заклинаниями, на крестах четырех кладбищ отвисевшаяся, с заговором трех одноглазых старух на Улькиных погостах! Приезжай, у Штуцермана возьмешь пакетик, инструкция к чаю там же. Держать его будет как шпагатная колючая проволока между ребер, как табуретка утренних снов, яйца на чужих баб ему отключит на 10 лет и три месяца, твои глаза будет вылизывать от слезной глазури, прикусит жалоиды, на цыпочках и тайком в сердечной сумке отрежет ему полсферы сердечной на тебя, станет твой Вадик «соедальником» твоей судьбы! Три цены за траву, привезешь деньги в валюте, передашь Штуцерману в руки! Конец связи, моя курочка ядовитая!

– Ой! Спасибо! Васи… – трубка аукнулась монотонным гудком, связь на самом деле уже оборвалась. В комнате все замерло. Малика улыбалась, Елена от ужаса замерла на диване, затаив дыхание.

– Штуцерман! – громко сказала Василиса Пантелеймоновна в селектор. – Значит так, возьми для этой жабьей суки траву из банки под номером 6213-22-37-АКМ и отдай ей. Ее Вадик, напившись нашего чаю, будет еще пуще любить свою пригожую и настрадавшуюся раннее библиотекаршу, а Стеллочке – «вампироиду» и кровопийце – мы мозги затуманим и обрежем жало, чтобы она хорошего человека больше не умучивала своей шизофренией одиночества и костяной крысиной любовью! Ей Вадик нужен как парашют в подземелье! Корова контуженная! Деньги, что Малорадская принесет, переведешь на счет детского дома номер 19, от имени… э-э-э, возьмешь русский «Форбс», выбери там самого бессовестного и жадного ублюдка олигарха и напиши его фамилию! Пусть детям масла будет больше и елочных игрушек, если «воспетки» не украдут, но это уже сфера Бога, а не наша! Все равно они за каждый грамм украденного у детей масла ответят так, как нам и не снилось! – Василиса выпила из хрустальной вазы большой глоток кипятку и улыбнулась, глядя в сторону Елены.

– Слушаюсь! В лучшем виде, сейчас же, быстренько!.. – отрапортовал Штуцерман, явно с нотами удовольствия в голосе. Малика продолжала улыбаться, а Елена облегченно вздохнула. Раздался телефонный звонок снова.

– Да!.. Здравствуй, Собиратель! Как гербарий? Не надоело еще листья и бабочек иголками протыкать? Как работает твое кафе «Гитлер»? В центре города российского кафе с таким названием? Как тебе позволили? Ах, демократия! Ах, просто взятку дал и все? Ну, чудеса, да и только! Какая же она замечательная – эта русская демократия! Я думаю, еще не совсем потерянные в демосе люди за такое название тебя сожгут! Ты же готов к пожару? Ну, молодец! Гни свою линию, упрямая душа! – не давая отвечать в телефон, быстро говорила хозяйка комнаты. Выслушав сообщение Собирателя, она расхохоталась и ответила: – И тебя с праздником 300-летия русской балалайки! Ура! И еще сегодня праздник по Прокопиевскому календарю! Какой, какой?.. Петр Алексеевич стрельцов казнил! Не царь был, а настоящий аллигатор-анархист, после него такие цари уже не рождались! Он на Красной площади, на лобном месте пятерым стрельцам топориком лично головы снес! А Александр Данилыч Меншиков отрубил аж сорок голов! Вот был дух у продавца пирожков и сына конюха! Зело крепок! Не, народ-то был каков, а? Богатыри! Можешь себе представить, чтобы Горбачев на Красной площади, во имя государства Российского, путчистам – изменникам Родины, головы топориком, собственноручно, а? Селезенка тонка, не в пазуху рубль! Или танцующий беспалый алкаш? Не-а! Всякая слабая сволочь, что в газетках написала бы, а? Пустили бы дерьмо по следу! Вот, мол, как Родину любил, до без памяти! Не тот дух, слабенький… только коньяки и могут жрать, баб по баням щупать да зайцев дробью дырявить на просторах украденных земель! Не тот нынче губернаторный люд, не тот… Икра вся в туалетах останется, а память на воле вольной! Не морочь мне голову, какой у тебя вопрос? …Ага! Понятно! Отвечаю: из всех, трогающих часы, самые бессмысленные – это повара! Они играют с часами, а не со временем. Они понятия не имеют, что такое время. Они просто крутят винтики механизма, отмеряющего время паровых котлет и борщей. К управлению временем они не имеют никакого отношения! Заруби себе это на лбу, Гитлер ты чертов! Убийца бабочек, во имя красоты собственных глаз! Ох, однажды спросят с тебя природные силы! Будешь бедным! Вечная ты гусеница!

Трубка снова упала на тело старого телефона в два маленьких оленьих рожка.

– Фу! Надоела глупость и дурь! – хочется курить, как и много лет назад, но я бросила уже давно. Стояла на балконе, смотрела на луну и бросила вниз сигареты и зажигалку… китайскую – между прочим, хорошенькую! Счастливый был момент в моей затрепанной жизни. Итак, Елена! Прежде чем отвечать на мои вопросы, хорошенько подумай! Человек потом жалеет о содеянном, после решения уже, а не хватило несколько минут для анализа, чтобы подумать и вникнуть. Чтобы не сожалела и не жалела, думай! Думать – это не следы на воде искать! Неправильно решишь – будешь слышать, как скулит ветер в ресницах твоих, будешь прошлое целовать и умирать в ладонях своих!

– Василиса открыла книгу в красном переплете с какими-то красивыми каракулями на главной странице.

– Дома будут скатерти белые и ты будешь ему спелая, будешь девушкой котенком, тихоходным и домашним! Предлагаю тебе честный обмен, будешь жить долго и будешь иметь все, летать будешь без самолетов, видеть и зреть, понимать и решать, молодость сохранишь пять раз по сто лет!

Она поставила на стол белоснежную тарелку и положила на нее киль маленькой перепелки, красное, птичье и еще живое сердце, зизифус-ягоду и глаз палтуса.

– А что взамен? – спросила Елена.

– Совсем малость! Сгинет твой муженек на дороге, прямо сейчас! Уж Еллей постарается, он помнит, как твой муж плюнул в него чаем! Ну, решайся! Свобода и алиби, алиби и свобода!

– Нет! Не надо! Я не хочу! А перед вороном я сама попрошу прощения! Муж мой, хоть и не такой, каким я его представляла в 15 лет, зато он хороший и честный. Может, где-то и грубоват, так у него работа такая!

– быстро перебила Елена. Не хочу ничего! Отпустите и меня, и мужа моего с миром! – Елена встала с дивана и опустилась на колени.

– Ты хорошо подумала! – громко и угрожающе спросила Василиса Пантелеймоновна.

– Да!

– Ну, тогда уходи и забудь все, что видела и слышала!

Ключ вошел в замочную дырку и повернулся два раза. Она была дома, в родном затемненном коридорчике с висящим зонтом на вешалке. Квартира была пуста. Она мысленно попросила свет включиться, но свет молчал, продолжая прятаться в электрических проводах и ожидая сигнал выключателя. Она не удивилась, все прошло, все было уже прошлом. Раздевшись, она почувствовала моральную усталость и, присев на диван, быстро уснула. Запах живых цветов заставил ее открыть глаза. На столе лежали полевые цветы, и их было много. Тростинки степного ковыля лежали между цветов, обнимая воздух. На кухне звенела посуда и запах свежих пирожков быстро ворвался в комнату. Оттуда раздавалась тихая песня о каких-то заклинаниях любви, подтвержденная басом ее мужа. Елена вскочила и бросилась на кухню. Там стоял живой муж, родной и близкий в фартуке из флага Норвегии и цифрой 21.

– Ты проснулась? А я нашел на столе эту кулинарную книгу с рецептом капустных пирожков! Мы давно уже с тобой их не ели!

– Эт точно! – весело выкрикнул черный ворон, сидевший на подоконнике.

Письмо зимнего кузнечика

«Расстояние от зеркала к лицу не всегда равно расстоянию от лица до зеркала, но когда ты читаешь чужие письма, только от тебя зависит расстояние до чужой правды…»

(«Одинокие чтения истин», 1989 г.)

Сашка! Дорогой! Здравствуй! Это я, но уже после операции! Я буду продолжать жить и дышать, только я не знаю, зачем мне это нужно… Ну хотя бы за тем, чтобы написать тебе об этом! Я стою у окна и смотрю на этот пустынный замерзший город с пятнышками фонарей, где витают мои болезненные мысли. Этот город похож на большую обездвиженную божью коровку с пятнами света на хрупкой панцирной спине. Снег падает вниз и стремится к подоконнику, как заколдованный, разрывая холодный воздух, он тихо стучит в больничное окно своим белым маникюром. Его становится все больше и больше, и узкое пространство за окном заметно толстеет белоснежным пирожным, похожим на чужой, забытый в холодильнике торт. Косые снеговые линии, подталкиваемые ветром, заполняют все пространство, прилипают к стеклу и медленно скатываются вниз, заставляя стекло рыдать от холода. Я стою по другую сторону морозных колючек, смотрю и радуюсь, что наконец-то не получаю пощечин от снежного ветра и он не склеивает мои ресницы. Несколько людей ветер подгоняет в спину, недовольными движениями толкая их вперед к подъездам дальних высоток, туда, откуда они вышли утром на нелюбимую работу. Эти вечерние прохожие идут быстро, тронутые силой ветра в спину, ведь их ждет то, чего у меня никогда не было, их ждет родная квартира с родными людьми, маленький островок своего квадратика в огромном мире, от нас до каких-то летающих далеких планет. У них есть чай и свое собственное окно, в которое видно снежную жизнь. У меня в палате тепло, и батарея даже жжет мое колено, когда я к ней прикасаюсь. Если бы эта старая батарея могла говорить, то она бы пожаловалась мне на качество ржавой горячей воды. Моя кровать в одинокой палате стоит прямо у широкого окна, в которое бьют злые крупинки снега. Подоконник очень широкий и совсем пустой, но если я закрываю глаза, то вижу, что там лежит твоя передача с фруктами и пахучим медом в новеньком пакете из супермаркета, которого нет. Весь этот район как на ладони – протоптанные тропинки среди снега, шоссе, люди, высотки, тысячи окон вечерних квартир, горящие светом чужих судеб, как звезды нетронутых вселенских дорог. Я здесь совсем одна, у меня нет никого – ни мышонка, ни котенка, ни щенка, у меня был ты, только ты, Сашка, ты помнишь, как ты у меня был? Сашка, спаси меня и забери отсюда! Я некрасивая после операции, я ужасная, я не причесанная, я плохая, но я и хорошая, там, где-то там, у себя внутри, под сердечными стуками-звуками, под сплетениями вен и аорт, где темно и грустно, где я прячусь с самого детства и где ты бывал не раз! Сашка! Я хромаю, потому что оперированный левый бок болит без остановки и очень болезненные уколы мне делают в бедро. Меня здесь называют зимним кузнечиком, потому что их следы на снегу повсюду, я это вижу и показываю всем. Они, эти люди в белых пальто, почему-то не замечают следов кузнечиков на снегу, они слепые, а я их вижу каждый день! Вот и сейчас за окном кто-то прыгнул с подоконника вниз, оставив след острых лапок, это был он, настоящий зимний кузнечик. Пусть называют меня, как им заблагорассудится, эти, в белых плащах и белых причудливых шапках с черными заколками за ушами. У меня такое впечатление, что они все глупые, задают мне вопросы, которые очевидны, и записывают мои ответы в какую-то книгу, похожую на мою старую тетрадь по астрофизике. Пять часов назад, а может быть и шесть, меня раздели догола и положили на кровать на колесиках. Колесики немного скрипели на своем музыкальном языке, подбадривая меня нотами. Мне показалось, что этих нот было только три, не больше, и пока меня везли по освещенным коридорам и ламповые редуты менялись один за одним, я услышала целый концерт наставлений на мое маленькое ничтожное будущее без тебя. Я была укрыта одеялом, от которого пахло большой многократной прачечной и множеством чужих страданий, а девушка в белом палантине и с ярко-красными губами толкала мой плоский катафалк вперед, до самого лифта, как этот самый зимний ветер за окном толкает прохожих домой. В лифте было холодней, чем в коридорах, и несколько незнакомых людей в белых плащах разговаривали о какой-то Маше, которая умерла позавчера прямо на операционном столе. Они говорили о ее смерти как о бутерброде на столе, как о чашке молока, как о крике лягушки в летнем пруду. У этой мертвой Маши была седьмая группа крови, а донора не нашли на всем свете, какая печаль, какая грусть, как все неверно, как все неправильно. Какой же это был пустяк – найти человека с седьмой группой крови и спасти эту Машу… Неужели не нашлось никого с такой кровью? Она уже освободилась от работы внутри себя, эта Маша, ее не грызут мысли изнутри, анализируя свежесть кожи на лице и линию бедер, сочетание цвета сумочки и туфель, она уже ушла из этого темного мешка, где все стены пропитаны холодными вопросами, похожими на длинные крашеные волосы девушки милиционера. Она счастливая, Сашка, она счастливая, у нее был билет в кармане, тот самый билет, скрученный в трубочку и потертый, с порядковым номером от Бога, к которому она отправилась на зимние чтения истин. А мой билетик у тебя, Сашка, у тебя, он там, в той самой английской синей куртке, в которой ты был на даче. Он лежит среди старой шелухи семечек и вечного мусора твоих карманов, где могут расти цветы. Найди его, Сашка, найди его, мой билет к Хозяину Неба и спаси меня! Я, ловившая и ценившая слова любви из книг, прошу тебя об этом. Где ты, мой Сашка? Где ты? Помнишь ту страшную аварию? Я сидела возле твоей кровати множество дней и держала тебя за руку. Я умоляла Хозяина Неба, я не умею молиться, но я молила именно его, для всех – Невидимку, чтобы он тебя оставил здесь, и он меня услышал. Помнишь, Сашка? Я осторожно брила твои заросшие щеки и смазывала их лосьоном, когда ты лежал в гипсе, я читала тебе вслух о газовых облаках далеких туманностей и кормила с ложечки, я носила утку под твой кожаный, сморщенный «крантик», стригла ногти и мыла твои худые ноги, разучившиеся ходить за четыре месяца. Помнишь, Сашка, как я тебя выхаживала? Ты хороший, ты умный, ты пахнешь тем же лосьоном, ты куришь те же сигареты, и когда ты целовал меня в губы теми летними ночами, я ощущала себя испуганной рыбой и старалась отдышаться во весь рот и легкие и никуда не убегать. Когда ты засыпал, я учила свои заплаканные глаза снова моргать, вытирая воду на подушке, на подбородке и на груди. Сашка! Найди мой трамвайный билет, среди мусора твоих карманов, там мой личный номер к доброму Хозяину Неба, я хочу знать свой номер, помоги мне, Сашка!

Меня привезли в огненный освещенный зал, где большая лампа, похожая на шляпу моей бабушки, светила на стол, куда меня перенесли на простыне. Там ходили люди с марлей на лице и открытыми добрыми глазами, они были в костюмах, застиранных множество раз, и в перчатках, таких же, как у тети Зои в театре на Лакме. Там множество каких-то шкафчиков и звенящей посуды, не похожей на чашки и тарелки, но похожей на ножи и вилки. А запах! Там запах истины человеческих тел, там одетые люди режут голых людей, они исправляют чьи-то ошибки или чьи-то наказания. Сашка! Там было много ваты, она была повсюду, она пахла песнями сказочных хлопководов, которые я слышала на практике в Самарканде, ты помнишь, я рассказывала тебе, как там пели поля под солнцем. Рыжий врач с лицом доброго викинга, с руками золотисто-волосатыми и в конопушечных веснушках, с глазами желтыми, далекими, повернул меня на бок и сделал мне укол в позвоночник выше поясницы. Это было внедрение, настоящее внедрение в меня. Ты же знаешь, Сашка, как я отношусь к новым ощущениям, мне было очень больно. Он впустил внутрь меня какое-то лекарство небесного действия и, как мне приснилось раньше, БББ – быстрого блуждающего блуда. Такое впечатление, что там, внутри позвонков, вырос маленький кактус и захотел уйти от меня навсегда. После укола викинг потрогал мое плечо обыкновенной иголкой, я дернулась, мне было больно, а потом с размаху он воткнул ее мне в ногу, и я не почувствовала ничего. Самый главный доктор – директор, от которого пахло спасеньем, вошел из дверей и, поздоровавшись со всеми и отдельно со мной, показал мне руки в перчатках и взял серебряный нож. Он был добр и его улыбкой, которую я не видела из-за марли на лице, осветилось даже зимнее окно. Лампа ударила мне в лицо как второе, никем не подтвержденное солнце, как та самая звезда Маккелона, которую ты мне показывал в книге по астрофизике на двести четырнадцатой странице. Мои руки были проткнуты иглами и трубками, через которые жидкие растворы внедрялись в мое тело и что-то в нем поддерживали, растворялись и обезболивали. Дверь распахнулась – и в операционный зал вошла толпа студентов, среди которых был очень приятный молодой парень, похожий на тебя, Сашка! Они были в масках, и только глаза, как разноцветные шариковые пуговицы, поблескивали в операционной. Мое тело лежало голым, в матерчатых сапогах со шнурками, с бритым лобком и замерзшими сосками. Студенты рассматривали меня всю, как одинокую пластмассовую куклу, как раздетый манекен с лысой головой и дурацкими руками, и мне стало стыдно, они разглядывали меня жадно, как будто обложку журнала, и хотели переливать мою лимфу и срочно сшивать сухожилия. Голый человек всегда беззащитен, и его рассматривают по-разному, каждый видит свое, то, в чем он не признается никому, никогда, кроме зимних кузнечиков. Я видела глаза девчонок – они сравнивали картинки своих лобков и мой, они сравнивали, а потом успокоились, решив, что у них лучше и красивей, даже ценнее, и с прекрасным будущим чужих мужских прикасаний. Это была их медицинская практика по резке людей для их же будущности и блага. Странная профессия у них – резать людей для здоровья. Они стараются не для того, чтобы я жила вечно, они стараются продлить мой путь! Доктор что-то кромсал и вырезал, отрезал и давал указания, что куда поджать, где зажать, куда повернуть, он вел лекцию уничтожения моего несоответствия здоровым канонам, моей крови, капающей на бинты и ватные тампоны, он резал и надрезал меня, как пирожное, утрамбовывая какие-то выпуклости в моем животе, выставляя сетку из жил бедного мертвого теленка. Я была в дреме от капельниц, света, умиротворенности, чужих добрых взглядов и поглаживания моей головы медсестрой Анютой. У нее были шершавые пальцы, неухоженные, с отвратительным маникюром вчерашних дней, но она старалась меня успокоить и следила за моим давлением. Мое давление пульсировало внутри, выбрасывая цифры на ее измерительный ящик. Сашка! Мне было страшно среди практикантов, врачей, зала и серебряного ножа в руке большого доктора. Он был без белоснежных усов Айболита и без бороды, он был украшен умным лицом и дырочками темной марли. Мои мысли болели на операционном столе, они были простужены и выкручены, как руки в наручниках, как тупиковая пустота. Я дышала, как могла, в унисон медсестре и лицевым морщинам доктора, в унисон тем иглам, что торчали из моей кожи. Во мне жили черные души уколов и отдавались в теле болевым эхом с пуговицами на боках. Сашка! Ты же видел эхо с пуговицами на боках, других не бывает, правда? Я знаю, ты видел, ты знаешь! Вся операционная набухла пустотой, слыша мой внутренний голос, мои мысли и мое угловое страдание в большой лампе под потолком! Я потеряла время, хотя большие часы смотрели мне прямо в лицо, то улыбаясь большими стрелками, то хмурясь, отсчитывая крупицы к освобождению. Он просил меня кашлять, чтобы увидеть и убедиться, как он что-то там прикрепил и закрепил. Я кашляла, не слыша колебаний моего живота, а он выравнивал что-то левее моего пупа, показывая студентам какие-то тайны и секреты швов и без светофорных перекрестков тела. Волны моих усилий, где-то там, внизу, сокращали мышцы и приспосабливали мою плоть к будущей жизни. Наконец-то все закончилось и меня стали шить, стежок за стежком, затем перенесли меня на кровать на тех самых колесиках, и отправили той же дорогой сюда, в мою палату, сквозь лифт, где я слышала о смерти Маши. Я очень дрожала от новой капельницы, меня бил озноб от наркоза, гуляющих по моим внутренним просторам сочетаний лекарств и новых реакций. Формулы заходили в меня, различные формулы химических истин, летающие под потолком от моего вдоха и выдоха. Там что-то происходило, там, внутри меня, по законам их больницы и моего обыкновенного человеческого тела. Я валялась пластиковой голой куклой, занимая пространственный воздух палаты, дрожа под тоненьким одеялом, пронизанным предыдущими болями других людей. Докторный врач и его помощник надели мне тугие трусы и приказали не вставать один день. Всего один день! Они захлопнули дверь, и я осталась одна, с дрожью в зубах, с трубкой в вене, с высоким потолком и пустым подоконником, где остались следы твоего янтарного меда, который выпил зимний кузнечик! Стакан пустой, стоит на подоконнике, он был полон моих слез… Их нет, их кто-то выпил!

А за окном голод и холод. Они вдвоем трогают мир своими руками, заставляя сглатывать голодную слюну и ежиться от промозглых отвратительных мурашек, лазающих по спине. Я стою у окна в некрасивой рубашке до пола, свет выключен, и в коридорах уже никто не вытирает пол грустными, растоптанными тапками. Далекая Луна смотрит прямо мне в глаза, отбрасывая мою неуклюжую тень на кровать, а затем на пол, до самой двери. Моя тень некрасивая! Она как вывернутый наизнанку халат, как брошенный черный человек с длинными руками, как силуэт небесной пыли, в проекте пола одинокой палаты. Тень опаздывает за моей рукой, она стала опаздывать после операции, я заметила. Мы поссорились с моей тенью, почти навсегда! Я слышала ее недовольный голос, голос моей тени! И совсем не видно решеток за ночным окном, они растворились, засыпанные белой крупой из небесного магазина. Мне уже тепло, тепло от ночного неба и далеких горящих огоньков одиноких людей. Только громкий телефон звонит на столе у медсестры, а затем красиво молчит, отдаваясь коридорным эхом. В коридоре все равно кто-то живет, на большом пространстве от угла, пахнущего йодом, до угла, где лежат странные инструменты человеческого здоровья. Я смотрю на набухшую пустотой ночь за окном, и мне кажется, что это будет вечно, без солнца, уже навсегда. Сашка! Забери меня отсюда! Мне страшно! Без тебя я падаю, я разучилась балансировать, я упаду обязательно! Помоги мне! Сашка! Снег совсем не похож на небесную росу, он омывает стекло, сползая медленно вниз, целыми пластами. Дверь скоро скрипнет, я этого очень боюсь, войдет медсестра и уколет меня на ночь каким-то ядом мутного цвета. Из открытой двери вылетит ветер и догонит мои волосы, а после ее укола я отправляюсь вместе со своей слабостью в постель и закрою ресницы. Я ничего не чувствую, только потрескивания старой двери и шорохи гуляющих по потолку мух. Я слышу прыжки зимних кузнечиков, их разговоры с пауками о перемирии и достойной жизни в углу. Я не сплю, я лежу молча, переставляя собственные вены, из ног в руки и наоборот, так удобно, после ядовитых уколов, заводной куклы с кухонной улыбкой садиста…

Мысли – мои тополя, бросающие пушинки в недолгий полет. Они стоят прямо перед моим окном, эти зимние тополя, как солдаты, без листьев с голыми ветками, разбрасывая вокруг много зимнего пуха. Сашка! Я уже не знаю, где снежинки, а где пух. Завтра придет доктор с вопросами, я обязательно у него спрошу, где же правда об этих белых крупицах, летающих вокруг моего окна. Не спиться мне, совсем не сплю, я думаю о тебе и не смею думать о нас, потому что нас никогда не было, был ты, любящий жизнь, и была я, любящая тебя. Получается, что я тоже любила жизнь через тебя… Богатство, целых две любви, твоя к ней и моя к тебе. Увидеть бы обоих и обнять! Помнишь ту рубашку, что я подарила тебе на Новый год, целую тысячу лет назад? Там вторую пуговицу я пришивала нитками с заговором, они будут хранить тебя в жестоком мире мусорных ведер, грязных подъездов, твоей старой двери и скрипучих перил твоего дома. Сашка! Как долго я не видела твое лицо и твои смешные уши? Как долго? Я закуталась в два тоненьких одеяла и скрутилась в себя, поджав ноги, я думаю о тебе. Фонарь неугомонный светит прямо в потолок, перебивая лунные лучи света, палата пуста, я даже сомневаюсь, что я еще здесь, на кровати, у пустого подоконника. Кто-то шаркнул в коридоре тапочками и прошел мимо моей двери, скрипнула кровать в соседней палате за стеной, кто-то усмехнулся. Я часто подслушиваю врачей, они говорят, что я больна, но после операции я уже буду здорова и ты меня заберешь, ведь правда? Ты же заберешь меня, Сашка? На подоконнике лежит пустой пакет, уже без меда, без апельсина, все съел зимний кузнечик, но я не обижаюсь на него. Обман, большой обман, тоскливая зима и очень мягкая сила. Уже совсем скоро Новый год, через какие-то минуты. Во всех многоэтажках горит свет, а здесь темно и тишина, потому что все давно уже спят. Я совсем не помню, что нужно делать под Новый год? Я знала, что-то нужно делать, но я не помню! Смотрю на циферблат своих маленьких часов, нарисованных на листке, там стрелки сошлись на двух знакомых цифрах – один и два. Какая странная цифра и очень знакомая мне! Я стараюсь вспомнить, чтобы это значило – эти цифры наверху циферблата? Я точно помню, что я знала, но сейчас могу только догадываться, что это что-то особенное. Под одеялом снова тепло, носки согрели мои ноги, но за окном воет ветер, расстреливая стекло холодной крупой, я съежилась, и мне страшно одиноко. Мне кажется, что я никому не нужна, даже тебе, большому и сильному, я не нужна этому городу и его улицам, я не нужна дорогам и всем этим людям. Я нужна только этой больнице, где все стены пропитаны болью, криками и старыми покрасневшими тампонами. Ловлю себя на мысли, что завтра будет новое светлое небо с белым отражением тополиного снега и новый день что-то переделает в моей жизни и в твоей тоже. Я в крепдешиновом платье с фиалками вразлет, спрячу себя в складках ткани и буду наблюдать за твоими сильными руками и колючим подбородком, за твоим упрямым носом и шрамом под левой бровью. Мне ничего не снилось здесь, ко мне не приходят сны, ко мне приходит черное покрывало после укола мутного ядовитого шприца. Эти уколы, как раскаленные гвозди, раздирают мое бедро и руку, они приходят мне в голову быстро, очень быстро, закрывают все мысли и уносят меня в горячий черный дом, где тишина звенит, как клавесин. Уже скоро придет она, в белом плаще, с заколками за ушами, со шприцем в руке, и будет улыбаться. У меня снова дрожат руки, шея и подбородок! Сашка! Забери меня отсюда! Забери! Сашка!

– Но позвольте, доктор! Какую ей операцию сделали? Что это за бред она написала? На улице восемнадцатое мая! Какой, к чертовой бабушке, Новый год? Она что совсем уже того?.. Куда я ее такую ненормальную заберу, она ходила по дому и ловила невидимых кузнечиков руками… Я натерпелся, доктор! Я не спал! Сегодня она ловит кузнечиков, а завтра ночью – вонзит мне нож в глотку! Это же непредсказуемый сценарий фильма ужасов! – нервно и возмущенно выдал мужчина в потертых джинсах, со шрамом под левой бровью.

– Александр! Вы же прочитали письмо? По-моему, там все ясно и прозрачно, не нужно быть психиатром с высшим образованием. Я по работе своей обязан тоже читать письма пациентов, чтобы понимать, куда их уводит невидимая шизофрения! Никакой операции не было и не могло быть! Вы же взрослый человек, у нас здесь нет хирургического отделения! Вы это понимаете?

– Она что – настоящий «шизик»? – спросил сильный мужчина с небритым лицом и поднял густые брови чуть вверх.

– У нас нет такого понятия, как «шизик», в связи с медицинской этикой. У нее вялотекущая шизофрения с возникновением ярких мозаичных, ярко описываемых образов с температурными изменениями тела! Вариант не очень частый, не очень распространенный, но очень затяжной!

– А надежда есть, на выздоровление? – снова спросил слегка обрадованный и сильный мужчина в красивой клетчатой рубашке.

– Ну что вы? Какое там выздоровление! Забудьте о ее выздоровлении навсегда! Это же сумеречная зона, там эхо с пуговицами и газовые облака, там нейроны не обмениваются полученной информацией из ушей и глаз. Это изучают уже двести лет – и никто не вышел из сумеречной зоны, никогда, ни у одного мирового светила! Дверь закрыта, можно войти, неизвестно как, и нельзя выйти! – медленно и доходчиво ответил доктор. – У меня вопрос к вам! Она просит ее забрать домой, что вполне возможно, и она совсем безопасна для вашей дальнейшей жизни, хотя… всякое может быть, уж поверьте моему опыту. Так вы будет ее забирать?

– Ни в коем случае, что вы, что вы, доктор! Лечите здесь, я буду приносить передачи, я буду…

– Здесь, уважаемый, не тюрьма и не концентрационный лагерь, хотя на окнах решетки. Их кормят хорошо – и пищевые передачи здесь не принимают. А скажите, перед тем как вы привезли ее к нам, у нее была рвота после еды?

– Да! И много раз! Это такой кошмар! Это отвратительно! – быстро соврал сильный мужчина в джинсах.

– Хорошо! Подпишите бумаги, вот здесь и вот здесь! Отлично! Мы оставляем ее в больнице на неопределенный срок. Если вы захотите ее увидеть, то не раньше, чем через полгода! Отвлекать ее психику от лечения, нельзя! Лекарства и процедуры облегчат ее существование и стабилизируют состояние. Всего вам доброго!

– Спасибо, доктор! Огромное вам спасибо! Я вам так признателен! – суетливо отвечал сильный мужчина, продвигаясь к двери. Он вышел в тускло освещенный коридор и, сжав кулаки, подпрыгнул в тихо раздирающем восторге триумфатора. Он улыбался во весь рот, и перед глазами мелькнули лифчики стройных фигур, белый песок, прозрачная вода и бразильский блюз. Смахнув с лица признаки победы, сильный мужчина Александр направился к лестнице на выход в свое новое выдуманное будущее.

Через двадцать минут в кабинете номер 1, двое: сам главный доктор психбольницы и миловидная женщина в махровом халате пили ароматный чай, сидя в удобных креслах.

– Ну, как он отреагировал на письмецо? – спросила женщина в халате.

– Он счастлив – от того, что ты бесконечно больна! Ты ему не нужна, ты нужна мне, навсегда, потому что я тебя очень люблю! Никогда не мог предположить, что моя профессия поможет мне забрать чужую жену и сделать ее своей! Я купил два билета в Испанию, завтра начинается мой отпуск, и мы улетаем! Добро пожаловать в новую жизнь, мой дорогой, зимний кузнечик!

Любовь

«– Ты ее любишь?

– Я… э-э-э!

– Судя по твоему ответу, ты даже не знаешь, что это такое!..»

(«В музее собственных чувств», 1985 г.)

Сигареты закончились еще ночью. Это очень плохо, когда заканчиваются сигареты и организм, издеваясь над каждой клеткой, трубит во все трубы одну и ту же мелодию «Дай… дай… дай!..». К зеркалу подходить не хотелось, потому что зеркало было честным и бескомпромиссным, оно показывало его лицо таким, каким оно стало за последнюю неделю. Лицо было болезнетворным, но без признаков какой-либо описанной и известной болезни. Почему-то хотелось вспоминать черта…

– Вот черт! – выпалил он вслух и отбросил пустую коробку «Мальборо» в сторону.

Смятая со злостью коробка много раз перевернулась в воздухе комнаты и, упав на пол, быстро закатилась под кресло, притаившись там и со страхом думая о мусорном ведре. «Неужели моя блестящая жизнь уже закончилась? – думала красная коробка. – Он выкурил все мои сигареты, и теперь мое место на помойке? Я не увижу больше огней супермаркетов и полок с моими близнецами? Ну и дерьмо, эта ваша жизнь, без сигарет!..

Он смотрел в потолок, изнывая от мысли, что никогда больше ее не увидит. Эта мысль не давала покоя ни днем ни ночью, ни во время пересмены дня и ночи, в общем – никогда… На столе у кровати стояла начатая бутылка коньяка, три не новых апельсина, старый швейцарский нож и разбросанные фотографии, где он и она вместе. Смотреть было больно на эти фотографии. Он помнил каждое мгновение тех секунд, когда был счастлив с ней. А теперь коньяк навсегда стал платком для глаз его Души. Он хотел повторения всего, что было и что пронеслось со скоростью опаздывающего локомотива, оставив в голове следы маленького собственного уютного счастья.

– Вот черт! – вырвалось вслух снова.

Форточка сильно ударилась, ведомая утренним сквозняком, и он вздрогнул. Утро. Снова пришло утро, как и тысячи раз раньше. Затем придет день, а мысли о ней не дадут ни жить, ни существовать, позволят только дышать, чтобы поддерживать тело в изнурительной памяти о ней, в экзекуции полного краха его жизни…

Он мечтал о ней всю свою сознательную жизнь. Он знал, как она выглядит, как одевается и что говорит. Он знал о ней почти все и искал, искал, искал… Нет, он не бегал с фонарем по улицам, как едва прикрытый туникой Диоген, он всматривался в лица женщин тысячи раз в день, уверяя себя, что однажды это произойдет. Из далекого детства, калейдоскопа картинок книг и прочитанной героики он помнил стандартную фразу: «Кто ищет, тот всегда найдет!» Она, эта фраза, как незакрытый родничок на голове у младенца, билась в его собственной голове, давая надежду на свет и силы на поиск. Он понятия не имел, как это начнется, где и когда, он просто верил, проживая свои собственные, единственные годы… 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41… Время принадлежало ему, и он тратил его на поиски своей единственной женщины. Легенда о своей половинке так охватила его мир, что он чувствовал ее на расстоянии. Он верил всей душой в ту самую половину себя, которая где-то есть и, наверное, тоже несчастна без него. «Что же делать? – всегда думал он и отвечал сразу: – Продолжать искать!»

Он лежал на кровати, неосознанно осматривая комнату, где его любимый запах собственной женщины упрямо стоял в воздухе, разрывая картинки их жизни на отдельные календарные листики, на отдельные рамки из цветных кадров… Он втянул ноздрями этот волшебный запах, закрыл глаза и ресницами прижал налитую слезу. Слеза была самостоятельная и готовая к выпуску наружу. Предательская реакция от Душ чувствительных людей, испытывающих правду изнутри? Соленая вода его Души вырывалась на свет из тьмы организма, потому что не могла иначе. Она подтверждала ему, что его Душа плачет за нее, единственную и любимую, на короткое человеческое навсегда! Слеза победила и, раздвинув ресницы, как лианы, устремилась вниз по щеке, оставляя прохладный след на коже. «Хорошо, что от слез не остается шрамов!» – подумал он. Уже пятый раз позвонил телефон, как будто сигнал из параллельных миров. Он звонил красивой мелодией оркестра Поля Мориа. Эту мелодию она подобрала ему, установив в мобильник. Каждый раз слыша эту мелодию, он мгновенно видел ее улыбающееся лицо и проникновенно добрые глаза, слегка подчеркнутые на верхнем веке. Она что-то говорила ему в лицо, он не слышал, он наслаждался ее голосом, ее теплом без прикосновений, он всматривался в ее мир и хотел туда же… за ней, бежать вместе… От нее бросало в жар, как в тот самый первый день их знакомства. Необъяснимое явление. Она рядом, и температура поднималась. Он часто задумывался, отчего это и как. А нужно ли было задумываться? Когда он прикасался к ее руке, его сердце получало сигнал от прикосновения и начинало метаться в груди, восторженно отстукивая какую-то незнакомую мелодию их прикосновений… Мелодия была проста, как все гениальное. Мелодия была настоящей от правды и любви! Она дирижировала им! Однажды он прислушался к ее руке и неожиданно заметил, что ее тонкий пульс впускает свою любовь через его кожу, в его вены, а затем в его сердце. Там что-то происходило, и невидимая, но ощутимая Душа вторила в унисон… раз-два… я люблю тебя… ты слышишь!.. Он научился держаться за ее запястье и, закрыв глаза, проникновенно направлял пульсацию в виски, ощущая ее любовь полностью, соединив сигналы Душ, сердец и вен… Он помнил… он помнил все до самых мелочей. Он помнил, как вчера, совсем случайно, он увидел на полу ее затерявшуюся булавку для волос. Он не поверил собственным глазам! Он поднял ее с пола и, сжав в кулак, прикоснулся к своей груди, осознавая, что этот проволочный кусочек держал ее волосы! Он помнил ее развивающиеся волосы в том осеннем парке… Она падала в груды листьев клена, а они задерживались в ее волосах, одновременно украшая голову. Он фотографировал ее и просил еще и еще падать в листья. Из двухсот семи фотографий получилась только одна… та самая, великолепная, невероятная, с космическим откровением святого мига. Ее поворот головы был божественен, уникален и неотразим. Она обворожительно смеялась и подброшенные ею листья клена в падении окружали всю ее фигуру, как в оранжево-желтом сеянии. Миг… это был тот самый, неповторимый миг для любого фотографа, который можно найти и поймать… найти… найти!.. Во вчерашнем сне он слышал из ниоткуда – «Так не бывает…», а эхо разрывало ему уши и вторило: «бывает, бывает, бывает!» Эхо давало надежду всем остаткам слов…

Он повернулся набок и посмотрел на часы, они почему-то стояли. Они и так стоят, как все массивные часы, они не ходят по квартире, они стоят и ходят там внутри… Стоят и ходят, стоят и… Что так не дает сосредоточиться? Ваза… конечно ваза. Еще две недели назад он купил эти цветы у метро. Та странная женщина, что продавала полевые ромашки и ковыль, васильки придорожные и вьюнок, она как-то странно красиво составила этот букетик. Он сразу бросался ему в глаза своей изысканной красотой и безупречным вкусом, правильно сочетаемой гаммой цвета и аккуратной ленточкой. Букет был красив и странен. Он так ей понравился, что немедленно был поставлен в вазу. Она что-то сказала, что же она сказала?.. Что же… Он вспомнил – «Когда они засохнут, ты их не выбрасывай, такие цветы могут простоять долго, сохраняя цвет и радуя твои глаза!» Какая странная фраза? Почему я должен их выбрасывать? Почему радовать мои глаза, а не наши? Цветы стояли молча, они всегда и у всех стоят молча, не разговаривают и не поют, они же цветы, они только показывают… себя… Они, на самом деле, стояли одиноко и не шевелились. Может быть, они были в трауре по ней? Цветы скучали по ней. Особенно ромашка с желтым лицом и белым, накрахмаленным природой воротничком в самом центре вазы. Она слегка наклонилась, с укором поглядывая на него, лежащего на кровати. Возможно, ромашка думала, как он, и переживала – кто знает?.. Но она смотрела на мир из букета ярких полевых цветов, некоторые из которых были уже мертвы. Ромашка смотрела на него…

Коробка, где коробка? Она на месте, как всегда… Он сел на кровать и открыл коробку, в которую когда-то упаковали сигары, где-то в районе Южной Америки. Сверху лежали ее записки. Она любила оставлять их на дверце холодильника, прижав коричневым квадратиком магнита. Вот они, ее мысли и чувства, ее письма из прошлого… адресованные только ему. Он любил их перечитывать, он их читал для себя, вспоминая то время, когда он был один и не имел ни одного этого листочка с драгоценным почерком, выведенными буквами отличницы и заветным смыслом, адресованным только ему.

«Ты снова побрился на ночь! Я знаю, ты бреешься только для меня, чтобы меня не царапать в поцелуях! У меня к тебе просьба! Не брейся два дня и две ночи, подари мне эти минуты прикосновения к твоим колючим щекам. А еще лучше – три или четыре дня и ночи! Я так хочу, хочу, хочу! То, что я испытываю к тебе, весь мир выкладывает в три слова, и их можно переставлять местами, а смысл не меняется никогда. Я не хочу… повторять весь мир, я хочу по-другому, по-своему… Ты мой… Обожаю твои волосы на груди! Ты настоящий и желанный! Напоминаю, не забывай отжиматься от пола, это держит твои красивые мышцы в тонусе и наслаждает мои глаза, когда я вижу тебя голым! Скоро вернусь к тебе с работы и принесу имбирь для твоих восточных блюд».

Она знала нюансы, она знала мелочи. Хотя какие к черту мелочи, когда все главное и мелочей не было никогда. Вот еще записка с холодильника.

«Уже утро, позвони своей маме, у нее давление повышенное. Уверена, что после твоего звонка все нормализуется сразу. В шкафу, в отделении твоих носков я провела ревизию. Там лежат две пары новых, я вчера купила, четыре пары старых уже в мусоропроводе, надень новые на работу. Осознание, что ты на работе в новеньких носках, мне подарит улыбку до конца рабочего дня. Обнаружила в косметичке шоколадку, мою любимую… Ты не знаешь, какой Карлсон ее туда подбросил? А я знаю… Тот самый Карлсон с волосатой грудью и ореховыми глазами».

А это он помнил наизусть и всегда повторял про себя.

Я надену нелепые бусы, Нужно стать сегодня нежнее, Лебединая песня музы, Я не Ангел твой — Я нужнее! Заклеймлю тебя красной мастью Дерзких губ, приручая Зверя, Потаенной моей властью, Я не боль твоя — Я острее! Изведу твое сердце в плаче, Прикасаясь ознобом кожи, Ты не выдержишь, Это значит — Я не жизнь твоя — Я дороже!!!

О Боже!.. Слова были живы, а ее уже не было! Что-то схватило его пресс в кулак и раздавило внутри. Это были рыдания, рыдания потери. Люди говорят – «невосполнимой потери». Это изящная русская словесность! Она все определит и расставит все по местам. Она может все объяснить и заодно утешить? Нет, не сможет… это другое!

Коньяк звал в поход, в поход по тропе иллюзий и облегчения! Звал, упорно зазывая по волнам собственной памяти, гордо маяча красивой бутылкой, похожей на ракету, направленную в космос тех самых иллюзий и забытья или розовую долину сумасшедших. Он сидел на кровати, вслушиваясь в цоканье секундной стрелки из стоящих в углу часов. Стрелка уводила все дальше и дальше от того мига, когда он узнал о ее случайной смерти. Стрелка исполняла свою работу, ведомая пружинками и колесиками чьих-то временных судеб. Она цокала по нарисованному кем-то кругу чужих судеб, игнорируя всех живых и точно указывая каждому, где его время, а где не его! Так и идут годы, заросшие секундами, как зарослями стреловидного тростника… Стрелка не замечала никого, она шла по замкнутому кругу, исполняя заданный ритуал чьих-то умелых мозгов и рук. Стрелка была незаметным приговором всех случайностей! Его разрывали демоны внутреннего рыдания, он сражался с ними как мог, из последних сил, но горло наполнялось свинцовыми сухожилиями и дикие поршни качали слезы наверх, в глазную плотину, прорвать… изничтожить и облегчить его боль, боль без крови, та, что хуже, что где-то внутри, та, что рвет на мясные куски безысходности! Он поймал судорогу за горло и за плавник, где-то в груди, и, сделав судорожный вдох, попытался остановить этот выброс… Ему что-то удалось… но глаза заливала вода Души, прорвав все заслоны и двери, ворота, форточки и тайные закупоренные подкопы. Он тихо плакал, очень серьезно наливая в бокал с отпечатком ее помады янтарный французский коньяк, с запахом ее губ. Маленькая и негромкая струя жидкости ворвалась внутрь бокала и, недовольная теснотой, разлилась по стенкам, наполняясь количеством и запахом. Он осторожно повернул бокал отпечатком ее помады к себе и, сильно зажав глаза, обливаясь слезами, нежно прикоснулся к этому месту на стекле, медленно выпивая жидкость на одном вдохе памяти. Он целовал ее в последний раз, не прекращая находиться в мире жестоких иллюзий, памяти о любимой женщине и пустом черном туннеле впереди! Он целовал ее помадный отпечаток на бокале, каждой клеткой кожи своих губ ощущая ее присутствие в себе. Несколько наглых слез, весело, как дети на санках, скатились с его верхней губы в бокал и растворились в коньячном пару. Они вернулись в него, с коньяком и ее помадой! Они вернулись в него…

Красочные шумы заполняли уголки его мозга. Внутренний взрыв изуверских ощущений отступил недалеко и притаился где-то в солнечном сплетении или за правой почкой. Он затаился, этот взрыв. Хозяин тела знал это и, схватив бутылку, снова налил в бокал, упрямо стараясь отыскать глазами отпечаток ее губ. Но его уже не было, он был выпит, снят затяжным стеклянным поцелуем и возвращен в себя. Отпечатка не было. Он шарил по столу глазами, стараясь найти ее булавку. Взгляд упал на фото, где они вместе, прижавшись щеками друг к другу, смотрят в объектив и улыбаются их одинаковым мыслям и ощущениям. В груди что-то взлетело и взорвалось, стало колоть в сердечной сумке, там, откуда идут перебросы и прокачки массы крови, кололо не больно, толчками, как азбука Морзе, как фамилии расстрельного списка. Точка, тире и снова три точки… Не зная этой старой спасительной азбуки, он все понимал и читал слова, слова, закодированные самим сердцем, сообщением изнутри.

«Нет… жи-з-ни бе-з н-ее те-бе… ты… мо-ж-е-шь… ее… в-с-т-ре-ти-ть… и… с-не-й… бы-ть… на-в-с-е-гд-а… я-ст-у-ч-у бе-з н-ее… т-я-ж-е-ло… м-ы… л-ю-б-и-м… т-ы… и… я… не… бо-й-ся… с-тр-а-д-а-ть».

Сердце кололо с правильными информативными промежутками, профессионально выводя буквы в слова. Наливая очередной бокал, он думал над словами собственного сердца. «Оказывается, оно еще живое! Моей любимой нет, а мое сердце все еще живое? Это что за сердце такое? Нет ее и сердца моего нет! Так… просто насос из мышцы… говорящий мышечный насос, мой единственный и любящий ее всем своим существом… Разве так бывает? Бывает, я же есть, я есть? Я был!» Нож, сделанный в Швейцарии, с крестиком на боку, не давал покоя. Он всем своим видом орал напиться и перерезать себе вены! «Зачем тебе вены, если нет ее и больше никогда не будет!» Он взял нож и швырнул его под кровать, плохо подумав о тех, кто его сделал. Он посмотрел на бутылку и ощутил жажду сухой воды, во рту стало сухо и тоскливо от отсутствия ее голоса, звонкого и меняющего мысли на лучшее. Ее голос… мелодия сердца, качающего кровь в эти ритмы, ритмы ее мелодики. Жуткая тоска не отпускала, вцепившись в сознание и расплавляя там свой изуверский металл безнадежности. «Трагедия в том, что каждый трагичен. И ты трагичен, потому что ты каждый… каждый… каждый» – разрывалось эхо коричневой тоски. «Ты просто попал в искривление судьбы! – орала тоска с вежливостью стриптизерши. «Соединение сердец… старинное приспособленье…» – где-то пел телевизор. Фотографии лежали тихо на столе, вглядываясь в его лицо, уже одернутое одиночеством. Они сравнивали его улыбку и застывшие движения на их спинах, они видели его страдания и не осуждали его за разрушенный мир, они слышали его пульс и его территорию одиночества. Они видели все и молчали, потому что были одиноки, как он, охраняя кусочки его визуальной памяти на цветной бумаге.

«Я, кажется, пьян!» – мелькало в голове. И кто-то толкнул подойти к вазе, толкнул исподтишка… «Я остаюсь здесь, а ты ушла… Бросила меня на ничтожное существование? Я не хочу без тебя существовать, я не хочу, не хочу, не хо… Он смахнул вазу рукой и, заметив искренний укор ромашки, услышал громкий звук удара вазы о пол. Внимательно присмотревшись на разбросанные цветы, он посмотрел на осколки стекла и изменился в лице. На полу лежало осколков намного больше, чем была сама ваза! Из этих осколков можно было бы собрать четыре вазы, а не одну.

– Не нужно мне урока смирения! Я любил ее! Нет, я люблю ее и сейчас! Никакого прошлого… Я люблю ее! Она рядом! – громко сказал он в никуда.

– Чушь! – кто-то ответил громко. – Ее нет! Ты есть! Вот тебе и разница! Хочешь соединиться с ней? Я могу это устроить! – не унимался странный, ласковый и сочувствующий голос, откуда-то совсем рядом.

– Помоги! Мне все равно! – шатаясь ответил он, не удивляясь услышанному.

– Ты стонешь здесь, как ржавый корабль в доке! Мне тебя не жалко! Ты любишь, ты любим! Ты болен! Вы оба больны! Она там, ты здесь! Вот тебе и любовь! Осторожней нужно быть, приятель!

– Где… она там???

– Там – это там!.. Хочешь ее увидеть?

– Хочу! Всегда хочу! Навсегда хочу! – быстро отвечал он, разглядывая осколки многих ваз, недоумевая откуда столько стекла.

– Ну это истина, что ты хочешь быть с ней, и не надо ходить по воде, чтобы поверить в это навсегда! Надо же, дали вам такую любовь, которую не дают многим уже давно… так… кухня, дети, отпуск, копейки, кастрюли, дожди… Это маскировка… Сказать в этом мире «Я тебя люблю!» – это смешное клише! А кто-то сказал выше? Не-а! Даже поэты? Все у вас как у всех… Одним словом – пустое счастье в клетке слов и дел…

– Мне жизнь как будущее без конца не нужна! – уверенно ответил он, вглядываясь в потолок, откуда шел голос.

– Умница! Я тебе ее и не предлагаю! – убаюкивал голос. – Твои слова и порождают сомнения! Ты понимаешь меня?

– Конечно понимаю! Но к ликвидации любви я не готов! И никогда не буду готов! Она моя! Мне тяжело без нее! И время меня не отпустит забыть и отречься.

– Ты уверен? – спросил учтиво вежливый голос.

– Да!

– Не вижу энтузиазма перед встречей с любимой! У тебя лицо как у нищего пианиста в грязном переходе! – хохотал голос. – Ты принял решение с твоими кожаными мозгами?

– Я принял! – ответил он и налил в бокал янтарную жидкость.

– Ну тогда допивай французское кофе своей жизни с искусственным дождем и пошли на балкон! – вкрадчиво шепнул голос. – Ты достаточно уже «заэликсирил» свои нервы и переживания для того, чтобы выдержать свой последний отрезок пути.

Открыв балкон на семнадцатом этаже, он посмотрел в утреннее небо. Там завывал теплый ветер, поднимаясь наверх и быстро спускаясь вниз. Солнце слепило, как огромный источник света.

– Неба всегда хватает всем, потому что никто не умеет летать, и в небе очень скучно! А ты уверен, что я с ней увижусь? – спросил он, уже стоя на краю и держась за перила.

– Запомни на всю свою оставшуюся жизнь! Когда заканчивается фильм, пленка еще не заканчивается! Я делаю это ради твоей любви, ты делаешь это ради своей единственной любви! Все ради любви, великой, настоящей, правдивой и всепоглощающей! Было бы это все фальшивым, я не пришел бы к тебе! Ступай! Она ждет тебя!

Он быстро прыгнул с балкона, не раздумывая и не сомневаясь ни на миг! Он прыгнул и полетел, на встречу со своей единственной любовью. Слишком долго они не виделись!..

…Она лежала у него на плече, когда он дернулся всем телом и изогнулся в кровати… Его лицо было залито слезами, а сердце колотилось, как единственная радиостанция на внезапном приеме… та самая – настоящая радиостанция любви…

– Мой милый! Что с тобой? Что-то приснилось плохое? – она держала его небритые щеки в своих руках и старалась разбудить.

– Он открыл глаза, взглянул на нее и понял, что он счастлив… счастлив на их короткое Навсегда!

Оглавление

Ночной почтальон

ЧерноLove

Фиолетовая полночь

Письмо зимнего кузнечика

Любовь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg