«Смытые волной»

Смытые волной (fb2) - Смытые волной (Одесситки - 3) 1963K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Иосифовна Приходченко

Ольга Иосифовна Приходченко Смытые волной

© Приходченко О. И., 2014

© Издательство «Человек», издание, оформление, 2014

* * *

Моим читателям!

Когда я еще работала над своей первой книгой «Одесситки», то думала: скорее бы поставить точку и успокоиться. Тем более что сил она отняла немало – и физических, и душевных. Но изнутри настойчиво точило: как бросить, успокоиться, ведь в «Одесситках» не до конца прослежены судьбы многих людей и своя собственная. Так появилась «Лестница грез», опять в центре повествования мой добрый, вкусный и любимый город.

Ну, теперь уж точно все, задача выполнена, как ни грустно, я расстаюсь с Одессой. И опять не получилось. Покой с его размеренным ритмом снова отодвинулся. Его смыло волной вместе с этой книгой. Сложилась своего рода трилогия. Мне будет безумно интересно узнать, насколько она зацепила вас, дорогие читатели.

Что дальше? Трудно сказать. Много чего любопытного случилось и в Москве за те уже немало лет, что живу здесь. Однако, как говорится, это совсем другая история Никаких авансов. Получится написать – напишу.

Ольга Приходченко

Стопка самогона с коркой черного хлеба

Лето 1970 года. Несносная жара. Пот не в три, а, наверное, во все пять ручьев скользит от шеи до пят. Пока доберешься до базы, хоть все снимай с себя и выжимай. Вентиляции в помещении никакой. Даже с открытыми окнами сдохнуть можно, жуткий настой духоты с неприятными запахами испарения от взмокших женских тел. Работы, как всегда, уйма, голову не оторвешь от стола, заваленного кучей бумаг, от цифр рябит в глазах, в туалет сходить некогда. С «верху» замучили вводными, то такую сводку давай, то другую гони. И все срочно. И еще эти бесконечные совещания у разного начальства, одно и то же перемалывают по десятку раз. И если бы еще в суть дела вникали, все с умными лицами, будто вместе с нами живут этой суетой. А сами мыслями кто где, мысли одного я точно знаю: поскорее свалить и нырнуть в постель к любовнице, ресторанной тетке с Черемушек. Над ними посмеивались: при такой-то должности мог прихватить кралю попривлекательнее, чем эта с габаритной задницей и не умещавшимися в бюстгальтере сиськами, выползавшими наружу из расстегнутой на все пуговицы кофточки. Кому как, значит, чем-то брала она этого прохиндея в ковбойке с вечно замусоленным воротником.

В общем, горячая пора, все стоят на ушах или делают вид. Самое время реализации обильного урожая. Со своим, что собрали колхозы и совхозы области, разобраться бы, а тут, вдобавок, из соседних везут. И еще Молдавия пристроилась, так и рвется на одесский рынок. О личных подсобных хозяйствах инициативных куркулей я вообще молчу. Цены у них баснословные, и ведь ни за что не поумерят свой зверский аппетит, но отдыхающих, особенно кто с Севера прикатил, а то из Сахалина и Курил, да еще с детьми, это не отпугивает, сметают все подряд. Затоварятся – и на пляж с полными авоськами. Рот не закрывается, жуют все подряд, к обеду кошелки опустошают до дна, а еще сколько времени до темноты, так снаряжают гонца на стихийные базарчики, что присосались к каждому пляжу, или на Седьмую станцию на трамвае едут, там еще дороже, но это мало кого смущает.

Местному населению не до моря и загара, для одесситов это страдная пора заготовок варений, компотов, соков; ни за что нельзя упустить тот самый момент, когда на Привозе одновременно и большой завоз, и низкие цены именно на данную фрукту, будь то черешня, вишня, абрикосы, персики и все прочее. Я теперь для своих знакомых и друзей первый осведомитель и поставщик информации, потому что уже заранее знаю, что ожидается снижение цен на всю эту плодоовощную продукцию. А уж куда, в какой магазин, а главное, когда будет отправлена машина с этим скоропортящимся товаром, мне сообщат со склада в отдел, по моей же предварительной просьбе. Система внутренней сигнализации давно отлажена, это маленькое одолжение никого особенно не утруждает. Я передаю эти сведения на работу моей сестре, и они всей своей термоизоляционной конторой с ведрами и кошелками выдвигаются в заданный район боевых действий, обычно на улицу Ленина в близлежащий к ним овощной магазин.

Прибыть нужно заранее, пока около него пусто, ибо, если даже чуточку припозднишься и машина уже прибыла, можно очередь уже не занимать, дохлый номер, нюх у тех, кто живет в домах рядом, дай боже, они первыми набегут, следом за ними выстраиваются прохожие, снующие по городу в поисках всего, что попадается под руку, и людская цепочка растягивается на целый квартал. Шум, гам, горючая смесь веселья с руганью (вас тут не стояло). Лучшего места узнать самые свежие сплетни не найти, а уж анекдоты травят почем зря, соленые, с матерком, никого не стесняются, с ехидством (редко, но случались и добрые) на еврейскую тему, она – как глубоко засевшая заноза, не выковернешь. Я всегда удивлялась, как только запоминают, сыпят анекдоты, рот не закрывается, у меня на них память слабая, посмеюсь, если смешно, – и тут же забуду. «Ося, чтоб ты сдох! Кушай кефир – тебе нужно поправляться. И не пей столько горячего чая, лопнет мочевой пузырь, и ты ошпаришь себе ноги!» «Ефим Исакович, в чем вы храните свои сбережения? – В мечтах». «Тетя Мотя, почему ты не выходишь замуж? – А разве кто-то меня берет? – А что, ты уже у всех спрашивала?»

Очередь надрывала животы, ее раздувало от хохота. Последние в ней еще не знали, что скоро им будет не до смеха, останется на их долю одно гнилье, отходы. Некондицию сбагривали за копейки, а то и так, задаром, лишь бы забирали. И брали, в борщ пойдет, или пятиминутку какую-нибудь сварганят, а мужикам на настойку сгодится, сахарку только не жалеть.

Конечно, можно сбегать на Привоз, как вариант, потолкаться и купить то же самое, даже и сторговаться подешевле. Но это совершенно иное, нет того сладостного ощущения, когда только ты знаешь, что «привезут то, шо надо, и по госцене», и тебе лично донесли об этом по большому блату. Так это же совсем другое дело, это ж какое нужно иметь везение и счастье, все равно как в личной жизни отловить хорошего мужа или не сварливую жену (в Одессе редко такую сыщешь, все остры на язычок). И на Привозе все равно дешевле не будет, так только кажется. Сдерут на пару копеек меньше, но, сволочи, на весе ведь обманут. Где они только ведра такие берут? Мы с бабушкой раньше ездили туда со своим нормальным и, когда пересыпали фрукту, так по кромке нашего ведра еще пару кило не хватало. Привоз такое дело: кто кого обдурит.

Сестра моя уже с утра была на стреме, ждала моего сообщения. Ее постоянно теребили: Ольга еще не звонила, что так долго? Я знала, что, когда звонок раздастся, ее отдел мигом сорвется с места, побросав свои дела. Игру тут же подхватит целиком и весь СУ-51. Каждый из сотрудников имел еще ту мишпуху из родственников, те еще кого-нибудь информировали. Словом, когда прибывала машина, у дверей магазина уже скапливалась толкучка из знакомых и друзей. Считай, стихийный клуб избранных по абрикосам открыт. На одно это представление можно сходить, и денег за удовольствие не надо платить, не то, что на концерт Аркадия Райкина.

Если бы Алка еще старалась для себя. Сама она во всем этом фруктово-овощном спектакле не участвовала, не за чем, раз есть я. Все ради коллектива. Он дружно «сбегал на фронт», а она оставалась за сторожа, торчала на телефоне у кабинета начальника – не пропустить какой-то важный звонок, их стройуправление было известно по всему городу и области. Зато вечером ей, бедняжке, доставалось. Нам, базовским сотрудникам, всем, кто заказал, развезли абрикосы по домам. И Алка возилась с ними до полуночи, очищая от косточек под варенье, делала заготовку для бабушки, которая вечно ворчала: где сахару столько наберешь. Я вызывалась помочь ей, но сестра была великодушна: отдыхай, намаялась за целый день, и потом вдруг неожиданно:

– А что, Олька, может, сгоняем завтра в Аркадию, как все нормальные люди, искупаемся, погуляем?

Народу в Аркадии, как всегда, была тьма, даже поздним вечером. Мы прошли по берегу почти до Девятой станции, подальше от толпы. Немного поплавали, вода была еще очень теплой, не успела остыть, но довольно грязной. Это особенно чувствовалось, когда входишь и выходишь из нее. Будь чуть светлее, войти в такое море мы бы не решились. Дома, обмываясь, вычерпали всю воду из ванной, которую бабка собрала до нашего прихода. Бабка шипела, что на утро не оставили ни капли, даже уборную нечем слить. Целый день она караулила, когда дадут воду, а та только в пятом часу пошла, да такая желтая, просто жуть. Чистой так и не дождалась, а этой лишь на полванны и хватило. Я сдуру пропела бедной бабушке омерзительный куплетик:

Если в кране нет воды — значит, выпили жиды. Евреи, евреи, кругом одни евреи!

– Где ты, Олька, всего этого нахваталась? У шпаны на своей базе? Некому ремня тебе всыпать, вот придет Ленька, попрошу его, – я чувствовала, как рассердилась бабушка, сама была не рада, с чего это вдруг меня понесло. Стыдно будет перед мамой, Леней, Жанной, если она им расскажет. Алку, видела, тоже передернуло.

Я нервно схватила сумку, вытащила пачку болгарских сигарет, которыми меня угостили весовщики, и, не проронив ни слова, вышла на балкон. Присоседилась к сестрице, переживая размолвку с бабкой, которую обожала и молилась на нее. Как она, старенькая, больная, сгорбленная непростой жизнью, держит наш дом? Вместе с Алкой наслаждались наконец наступившей прохладой; сестра рассказывала, что абрикосы привезли в магазин не ахти. Все, правда, набрали, но они переспелые и годятся только на джем, а чтобы были твердые дольки (одесситы любят такие), нужны зеленоватые, недозревшие абрикосы. У Фаинки из ее отдела дети пережрали немытые и обдристались, она из-за этого на работу даже не вышла.

– У твоей Фаинки дети вечно дрищат, от всего, то от черешен, то от вишен, пусть грушу жрут, она крепит, – выпалила я. Настроение у меня вконец испортилось, я устала, да и мне порядком надоело это дело. Сделаешь людям одолжение, а они еще и недовольны. Так идите же на базар, выбирайте, что вам подходит. Себе каждый раз даю зарок не связываться, но Алка так жалостливо просит за своих. А этих своих пол-Одессы набирается. Потом выслушивай, у кого кто от чего обкакался. Грязнули. Мойте чаще руки и на фрукту воды не жалейте, не будет поноса, в крайнем случае расстройством желудка от пережора обойдетесь.

– Ал, тащи лучше сюда бабкин пирог с абрикосами, молоком запьем.

Тут же на балконе нарисовывается бабка.

– Вы что, идиотки, молоко с абрикосами, вас же прихватит, до туалета не добежите, всю квартиру обвоняете. Я сейчас чай поставлю.

Она своими мелкими старческими шажками засеменила на кухню и вскоре вернулась с кипящим чайником.

– Ты, Ольга, на работе не балуй, не хватай все подряд от жадности, дизентерию можно подхватить на раз, – Алку бабка почему-то проигнорировала со своими советами, мне своей седой головой в живот вперлась, – Ленька днем заезжал, опять предупредил, чтобы не рыпались на пляж. Так разве вы послушаете кого? Он еще на той неделе говорил, так мимо ваших ушей проскочило, почаще их прочищайте. На Пересыпи снова канализацию прорвало, все говно в Лузановку пошло и в порт, небось. Не приведи господи, так и холера может вспыхнуть. Мало было в прошлый раз.

– Бабка, ну какая холера? – воскликнула с удивлением Алка. – Вспомнила, что при царе горохе было!

– Не умничайте, – бабка не отступала, видно, за целый день одиночества, из-за того, что не с кем парой слов перекинуться, она всегда устраивалась в дверях балкона, чтобы вставить свои пять копеек. – Из-за этой Пересыпи мы уже столько натерпелись. Вам все хиханьки-хаханьки, а я не шучу. Холера любит Одессу, частит, зараза, к нам.

– Баб, ну и когда это было? При чуме в прошлом веке.

– Здрасти, я ваша тетя. Много вы знаете. С чего это вдруг у нас в 1908 году бактериологическая станция появилась? Неспроста. Нигде в России не было, а у нас открыли. Прямо напротив больницы Херсонской и нашей Коганки. Холеру надуло нам тогда, шторм похлеще, чем на море, сколько народу унесла, страшное дело.

Алка снисходительно похлопала ее по спине, пыталась успокоить, но бабка не унималась:

– А в десятом вообще был большой год холеры, между прочим, опять на Пересыпи, и в восемнадцатом, и в двадцать втором, и в двадцать шестом. А вам все смешно, делаете из меня чокнутую.

– Бабка, а ты, оказывается, специалист по холере, все помнишь.

– Дуры вы, девки, холера – это смерть, страшная, мучительная и беспощадная.

– Ну, хорошо, – не унималась Алка, – а почему именно на Пересыпи?

– Так она ниже уровня моря. Канализации нет, по Балтовской по канаве все дерьмо стекает. И водопровода там в домах нет, где прорвет, там и рванет холера. А ты как думала? Да еще при такой жаре.

– Мы ничего не думаем, летом часто срачка на людей нападает. Подумаешь!

– Чему вас только в институтах учат? Все вам – подумаешь!

Бурча, бабка уплентухалась с балкона. Мы с Алкой продолжали обсуждать ее тревоги. Какая сейчас холера, кому она грозит, когда есть антибиотики. Каждый год одно и то же: как только созревают абрикосы, так одесситы хватаются за животы. Любителей собирать их и дичку жардель с земли хватает, халява-то какая, трясут за ствол дерево, плоды падают, лопаются, здесь же прокисают. Пару часов на жаре – и «абрикосовый» понос обеспечен.

Из всего, что растет в Одессе, я лично больше всего люблю этот фрукт. Как только мы переехали с Коганки на Фонтан, эти большие деревья, облепленные нежным бледно-розовым цветом, меня просто очаровали. Почти на каждом участке фонтанских дач они были высажены, а то и прямо на улицах вдоль дорог. А какая красота, когда в апреле их ветви распускают разом свою пышную крону и она повисает такими яркими бело-розовыми парашютами над землей. Потрясающий запах свежести, особенно вечером. Разве такое где-нибудь в центре города увидишь?

В моем новом дворе сохранились четыре старых дерева. Мы детьми блаженствовали, катаясь под ними на качелях, играя в пинг-понг или просто бесясь от нечего делать. Когда начинали появляться совсем малюсенькие зеленые-презеленые абрикоски, мы уже снимали первую пробу. Как нас взрослые ни ругали, но мы, морщась от дикой кислоты на зубах, все равно их грызли. Терпение лопалось в ожидании, когда плоды окончательно созреют и нам разрешат собирать уже собственный урожай. Урожай соседних дач вечерами втихаря почти весь попробовали, и не только абрикосок, а и черешен, вишен, всего, что по срокам созревало.

А свой охраняли. Когда же наша дворничиха тетя Люба давала команду «пора!», мы тащили из дома газеты, лазали по деревьям, обрывая те плоды, которые можно достать руками, а остальные приходилось трусить или сбивать длинными палками, которыми подпирали веревки с сохнувшим во дворах бельем. Все, что собрали, поровну делили между всеми сорока квартирами нашего сорок пятого дома. Себе оставляли самые спелые, которые уже не донести. Мыли под краном и уплетали в качестве премиальных. Счастливое детство.

– Что улыбаешься? Хватит курить, – Алка вывела меня из моих приятных воспоминаний, возвращая в действительность.

– Зараз, – я вдруг перешла на украинский. – Кстати, Ал, погляди, наливка уже сыграла, скажи бабке, чтобы новую поставила. Эту я завтра на работу отнесу, у нас сабантуй намечается. Только ничего не говори ей, а то разорется.

Сабантуй, однако, отменили. К обеду шмон прошел по базе. Было приказано немедленно вывезти все отходы, да обязательно в бочках. Не дай бог пролить по дороге. Каждый год одно и то же, все привыкли, поэтому никто особого внимания на директорское указание не обратил. Вечером к нам прибежала дядьки Лени жена Жанночка. Такой растерянной я ее еще никогда не видела. Ее буквально колотило. Оказывается, ее подружку тетю Фросю, санитарку в инфекционной больнице на Херсонской, после ночного дежурства утром не отпустили со смены. Никого с территории не выпускали. Больницу оцепили солдаты внутренних войск. Никто ничего не понимал. Говорили из-за деда, что ли, того, что несколько дней назад помер. Так ведь дряхлый совсем. Дизентерия у него была? Чему удивляться, летом да еще в жару обычное явление. В эту пору всегда полно дизентерийных, особенно ребятни, но все они изолированы.

Но накануне вечером пришел стариковский анализ, который потряс всех. Вовсе не от дизентерии улетел он в небеса на встречу с богом, а от холеры, в его кале нашли ее вибрион. Откуда она, сучка, объявилась? Когда мы жили на Коганке, окна нашей кухни выходили к сараям, а те, в свою очередь, служили забором с детским отделением инфекционки. Сколько нас, детей, ни ругали, ни лупили, но, как только мы вырывались на свободу, ноги сами несли нас туда, поглазеть на маленьких пациентов, которые, словно мухи, облепляли большие окна, уткнувшись в стекло носами. Мы кричали им, бесились, прыгали, чтобы как-то подбодрить, а они печально наблюдали за нами, без всяких эмоций. Я туда еще ходила со своей подругой-одноклассницей, она жила в больничном подвале вместе с мамой, медсестрой, кроме них там еще жили несколько семей.

– Жанна, что случилось? Ленька опять набедокурил? – встревоженно спросила бабка, опасаясь, что в ответ услышит об очередном сыновьем фокусе.

– Фрося записку передала, так и так, из больницы не отпускают, ничего не объясняют, чтобы я срочно ехала к ней домой. Она поставила на ночь опару для самогонки, полную выварку, да поближе к окну, чтобы та как следует заиграла на солнце.

Жанночка, вся красная, потная, перепуганная, жадными глотками пила кипяченую воду, которую ей принесла бабка, приговаривая, чтобы успокоилась, и продолжала:

– Что там делалось, ужас! Вся эта квашня поползла по квартире, через марлю на окне поперло. Вот это номер, чтоб я помер. Засрало всю кухню, стены в коридоре. Она на пятом живет, под самой крышей, так даже на парадной воняет. Еле все отмыла. Окна оставила открытыми, чтобы проветрилось, хоть бы соседи не настучали про самогонку. Затаскают же.

Жанна оставила ключи и попросила, чтобы я, как вернусь с работы, сбегала к Фросе на квартиру и посмотрела, что к чему, поскольку неизвестно, когда она вернется. Уже на выходе, когда бабка закрывала за ней дверь, Жанна встрепенулась:

– Ой, ну и дура я, чуть не забыла. Ночью всю милицию по тревоге подняли, Ленька даже форму нацепил по приказу, машину за ним послали, но он не стал дожидаться, бегом рванул. Успел шепнуть лишь, чтобы Анька побольше хлорки со станции притащила и фрукты, будь они неладные, перестали жрать. Что случилось?

– Неужто холера? – пыталась догадаться бабка. – Из-за обычной срачки милицию не поднимут. Надо же, я только вчера, не помню уже почему, об этой заразе девкам рассказывала. А, вспомнила, сколько эпидемий разных в Одессе было, холера – самая страшная. Они в смех, что я с ума спятила, в наше время какая эпидемия. Им все шуточки. Ладно, иди, Ольге я скажу, забежит к Фроське, потом к вам, может, что нового узнаете.

Я еще не успела переступить порог, как бабка оглушила меня всеми этими новостями. Я схватила ключи и помчалась к Фросе, на ходу глотая бутерброд с сыром, который сунула мне заботливая и любимая моя старушенция. Слава богу, все тихо, соседского шума не слышно, запах еще окончательно не выветривался, но окно на всякий случай захлопнула, все-таки ночь приближалась, а воров в Одессе еще не всех переловили. Пусть даже квартира на пятом этаже, они умудряются с крыши проникать, Леня сколько историй рассказывает, Толстому хватило бы еще на несколько книг.

Жанна огорошила меня не меньше, чем бабка. Ленька на минутку в обед заехал, чтобы наскоро помыться и переодеть белье. Их медики тщательно проверяли, все отделение, прямо через задницу. Кушать не стал, некогда, опять помчался. Сказал лишь, что тот дед, что скончался в Херсонской, был сторожем полей орошения в совхозе. Как он умудрился подцепить холеру? Теперь в больнице такое делается. Оцеплена вся, а не только инфекционный корпус. Весь персонал одели в противочумные комбинезоны.

– Больше ничего не сказал, никто ничего не знает, – от волнения Жанна уронила на пол чашку, и она разлетелась на осколки по всей кухне. – Достается же бедной Фроське, только мужа схоронила, на работу эту чертову устроилась. Позарилась на повышенную ставку, пенсию надо же заработать – и попала.

Жанна о Фроське, а мне стало буквально дурно. Машина с абрикосами, из-за которых на Фаинкиных детей напала дресня, была как раз из этого совхоза.

По городу мгновенно разнеслись слухи, больше всего боялись паники. Больные стали поступать из разных районов. Холерный вибрион обнаружили в морской воде в Лузановке. Отдыхающие рванули на вокзалы, в аэропорт. Старожилы вспоминают, так было осенью сорок первого: люди штурмовали поезда, отдавали все деньги, лишь бы вырваться из приговоренного города.

Утром нас всех собрали у директора на совещание по поводу возникших кишечных заболеваний ОКЗ и мерах по недопустимости умалчивания первых признаков: тошноты, рвоты, жидкого стула и температуры. В конторе обвязали все ручки дверей бинтами, каждые два часа их смачивали жидким раствором хлорки. В туалетах вывесили железные умывальники с этой жутко пахнущей густой белой массой. От вони кружилась голова. Никто не ел свежие фрукты и овощи – все варили.

Еще несколько дней наша продукция поступала свободно, потом начались перебои, но кормить людей надо было. Сомкнутое кольцо военных отделило Одессу от области. Заработали перевалочные пункты, где товар, предназначенный для города, перегружался с областных машин на наши, базовские. Работу эту выполняли солдаты, мы лишь откомандировали им в помощь своих товароведов, молоденьких девчонок. В отделе кадров командировочные удостоверения им не выписывали, пока они не пройдут анализ на эмбриононосительство. Удовольствие не из приятных, мы в отделе уже испытали его. Девчонки, в основном все из общаги, бледные, толкались в коридоре, как приговоренные. Кадровик их подбадривал:

– Не дрейфьте, девчата, там же столько кавалеров и женихов будет у вас, целая армия! Повезет – за офицера замуж выскочите. Плохо, что ли – лейтенантская жена, а еще лучше – капитанская.

Нам в отдел принесли ящик «Ркацители», чтобы в обеденный перерыв выпивали по стакану для профилактики. Но это радости нам не прибавило. Почему-то все стали очень тихо разговаривать, так ведут себя обычно люди, когда в доме покойник. Тишину нарушил звонкий голос директорской секретарши:

– Девки, все, полный п…ц! Директору позвонили: над Одессой желтый флаг! Жесткие цены на всю жратву, даже на рынках. У вас что, вино? Так что ж вы сидите – наливайте! Алкаши говорят: пейте, как мы, и вас никакая холера не возьмет.

– Видно, тот совхозный сторож был примерным работником, ударником соцтруда и спиртное не употреблял, – Лилия Иосифовна ухмыльнулась и посмотрела на секретаршу поверх очков.

Никто не среагировал на ее тонкую шутку. Опрокинули, сморщившись от кислятины, по стакану «Ркацители» и разошлись по столам, уткнувшись снова в свои проклятые таблицы и сводки, которые сейчас мало кого волновали. Волнение было одно: как бы не заразиться.

Одесситы бегали смотреть на этот страшный флаг. В газеты поначалу просачивались крохи информации, но больше все же между собой, ухо в ухо: холера, карантин. Все пионерские лагеря, дома отдыха, санатории, даже поезда использовали под обсервационные пункты. Суда Черноморского пароходства, которых эпидемия захватила в одесском порту, красовались на рейде под желтыми флагами. Нам удлинили рабочий день еще на три часа, дотемна, впору было домой вообще не возвращаться. Каждый день мы раздвигали руками ягодицы, становясь для дежуривших на базе медиков в позу подобно букве «г». Хохмочки и анекдоты вызывали минутную улыбочку, но не более того. Юморной Одессе было не до смеха. Пробы брали сначала по пятьдесят человек в одну пробирку. Если вдруг в ней находили вибрион, который назвали «Эль тор серотин Огава», то анализ немедленно повторялся, только на этот раз круг сдающих в одну пробирку сужался до десяти человек. В общем, проверяли, пока не обнаружат предполагаемого «виновника торжества», которого под конвоем уводили на дальнейшее тщательное обследование в провизорский изолятор или специальные госпитали. Несчастье, кто был с этим человеком в контакте.

Лемешко, нашего начальника отдела кадров, нельзя было назвать трезвенником, принять на грудь он любил, не стеснялся для бодрости духа и подъема настроения с утра, особенно если угощали хорошим дорогим коньячком, молдавскому предпочитал почему-то даже не армянский, а азербайджанский. В тумбочке у него всегда хранился лимон, который он нарезал тонкими слоями и посыпал сверху не сахаром, а шоколадной крошкой – имелся у человека такой бзик. Но сейчас он был трезв, как стеклышко, и боязнь охватывала: а вдруг он вызовет к себе, значит, что-то нашли, иначе зачем вызывает. Все лихорадочно перебирали в памяти: что ели-пили за последние дни. Раньше охотно делились, кто что вкусненькое дома сготовил – синенькие, перец фаршированный или сотэ, а теперь молчок. Расстройство желудка, если оно есть, не скрыть, но в этом никому не признавались, втихаря заглатывали фталазол или тетрациклин.

Холерные новости приходили одна другой хлеще. Кого слушать, кому верить, не знал никто. Положительное тоже имело место быть. Это почти пустые трамваи и троллейбусы, чистенькие, вымытые, с обмотанными марлей и пропитанными хлоркой поручнями. Идеально подметенные улицы и чуть ли не вылизанные парадные, строгость с вывозом мусора. Запрещалось сваливать его и прочий хлам во дворах. Мусорные машины заезжали туда каждый день и, звеня колокольчиком, ждали, пока жильцы все не соберут, ничего не оставят. В магазинах без очередей, на рынках сносные цены. Такого рая Одесса давно не видела.

Народ дружно мылся, стирался, гладился, будто собирался на праздничный бал. Стало даже не до амурных свиданий, а уж чем-чем, а этим Одесса всегда славилась. Столько женского добра летом прибывало, пойди удержись, когда обласканная солнцем и разогретая вином мужская душа нараспашку, требует тела, а оно само прямо в руки плывет. Зов природы, на юге он еще мощнее, против него не попрешь. Но сейчас полный атас. Всех заключить в обсервацию.

– Слышали, всю стерлядь выловили, в сетях теперь дрыгается. Шо, не поняли? Стерлядь – это женщина с тяжелым характером, но легкого поведения, – пробовал рассмешить народ в курилке карщик с первого склада, но его тут же одернули.

Швицер недоделанный, он смазливой уборщице с их склада чуть инфаркт не пристроил. Она неделю как своего ухажера в Ялту по путевке проводила, так этот карщик, босяк безмозглый, от его имени шлет ей телеграмму, не поленился, гаденыш, на почту сбегать, что-то вроде: дорогая, у меня все хорошо, не волнуйся, ты самая лучшая, не устаю убеждаться в этом. С девчонкой истерика, молодая, неопытная, ей бы на адресок посмотреть, откуда отправлено, а она все за чистую монету приняла, виды же на парня имела. Еле успокоили, если бы не бригадир, ребята грузчики этому шутнику гребаному морду подправили бы точно.

Моя бабка бубнила подружкам, что в Лузановке фекалии как сбрасывались неочищенными, так и продолжают сбрасываться.

– Я Аньке своей сколько раз говорила: зачем туда детей тащишь? Без толку, не слушались. Я им про запашок в Аркадии или на Десятой станции, высидеть на пляже невозможно, как купаться, говно же в море, канализация никуда не годится. Они мне: да будет тебе. Вот тебе и будет. Уже есть, холера проклятая, избавься от нее теперь.

Одесситы все это знали, но плевать хотели – и доплевались. А приезжие, те совсем ку-ку, умудрялись даже детей на пляжах умывать из ливнеотводов, что вытекали из-под обрывов на Фон-танских пляжах, водичка вроде чистенькая текла и не соленая. Мы сами, что уж тут говорить, уходя с пляжа, мыли там ноги от песка, чтобы надеть босоножки.

Подфартило больше всего нашему пятому складу, торгующему вином. Вина Одесса получала выше крыши. Рекомендовали употреблять сухое, для повышения кислотности в желудках. Даже детям понемножку давали, как лекарство. Самыми ходовыми были «Ркацители» и «Рислинг», которые, коверкая, одесситы называли «Рыгацители» и «Дрислинг». Меня отправили на пятый винный склад пронормировать процесс погрузки и выгрузки бочек со складского подвала. Грузчики подняли бунт: работы много, а заработок с гулькин нос. Сам заведующий по прозвищу «полтора жида» из-за необъятных своих размеров встретил меня у входа вместе с бастующей бригадой. Про него судачили, что он сидит на двух диетах, одной не наедается. И еще подтрунивали: не выносимых людей нет, есть узкие двери. Дверь в склад действительно была узковата, как он из нее при такой комплекции протискивается.

Мы спустились вниз и стали ждать прихода машины с товаром. Машина с вином пришла, ее, не разгружая, отправили прямо в сеть. «Гора человек» (это прозвище тоже к завскладом приклеилось) уставился на меня: может, выпьем, а то на сухое горло разговор не клеится, ничего не придумаем. Я чуть не обалдела; они палец о палец не ударили, а денег требуют, мало им платят, премией своей ежемесячной недовольны. А премия у них всегда, какой план сверху ни спустят – все выполняется. Вино в Одессе завсегда уважали. Разное, только давай. Я бормотала куплетик из «Гусарской баллады»: «Пусть льется вино, я пью, все мне мало. Уж пьяною стала, уж пьяная стала…»

Машина, которая ушла в сеть, вернулась через два часа и стала под погрузку. Двое грузчиков, упираясь, по приставленной доске ловко спускали пятидесятилитровые бочки с третьего яруса подвала, потом со второго, а затем вручную катили их к подъемнику. Мне, по-честному, было даже страшно смотреть, как парни мордовались. А они, матерясь, еще и подмигивали мне: мол, нравится тебе наша работа? Наверху бочки снимали с подъемника и через боковой борт аккуратно закидывали в кузов машины.

Мне не нравилось. По госрасценкам такой тяжеленный труд тянул всего на пятьдесят копеек за тонну. То да се, нетто, брутто. Работяги пристально уставились на меня с немым вопросом: ну, что? Сказать, что они заработали всего пятнадцать копеек за три погруженные бочки, я не решилась. Расценки действительно дикие, они были установлены не иначе как для Гераклов или бесправных негров-рабов в Америке.

У меня был такой несчастный вид, что парни только махнули рукой и пошли грузить дальше бочки. Я видела, как, спрятавшись за ними, они дернули по стакану сухаря. Заведующий кивнул мне головой.

– Олечка, это их премиальная, и я не могу лишить ребят ее. Знаю, если спьяну с ними что-то случится, пойду под суд, – «гора человек» сидел печальный. – Вы думаете, здесь большие барыши, мы химичим? Не верьте. Ничего мы не разводим водой, даже бочки не вскрываем. Если в них дерьмо, а не вино, то это на месте в винсовхозах без нас постарались, а в магазине еще добавят.

Он подошел к рабочим, похлопал их по плечу: аккуратнее, хлопцы, умоляю вас. Вернулся, придвинул мне стул, сам присел рядом на какую-то тумбу, я даже испугалась, вдруг она под ним треснет.

– Давайте я вас угощу настоящим вином. Для здоровья положено и домой возьмите бутылочку, своих угостите. И вот что: вы ближе к начальству, нужно расценку хоть до рубчика довести, решите там этот вопрос, я уже сил не имею воевать.

Подошли грузчики и уставились на меня такими преданными собачьими глазами. Протянули свои пустые стаканы заведующему, он налил им доверху. Вчетвером мы чокнулись.

– Закусить нечем, – возмутился один, – где эта манда пергидрольная? С утра на базар умотала за жратвой и до сих пор нету. От б. дь, извините, Ёсиповна. Может, ее холера по дороге прихватила.

Мне стало смешно, выходит правда, у всех на базе есть клички, и мне на «Мегеру» нечего обижаться. Могли, конечно, что-нибудь оригинальнее выдумать. Но пусть будет так.

– Леха, давай для Ёсиповны спляшем. Девушка она симпатичная, не чурается нас, работяг.

Обнявшись, грузчики отплясали под стишок, звучащий на каждом углу в Одессе:

В нашу атомную эру К нам забросили холеру. И теперь стоит вопрос: Где холера, где понос?

– Так мы поехали. А вы, Ёсиповна, не спешите, выпейте с нашим заведующим еще по бокалу. Он мужик хороший, добрый. Мы бы тоже остались, но кто без нас в магазине эти бочки выгрузит?

«Гора человек» долго смотрел им вслед и молчал, словно собираясь с мыслями.

– А знаете, Оленька, парни ведь не неучи какие-нибудь. Оба с высшим образованием, мастера спорта, один, кажется, по легкой атлетике, а другой – гандболист. Спорт закончился, и никому они стали не нужны. Вот и ломаются здесь в подвале. Это ж надо иметь сноровку и силу удержать бочку. Спины трещат. А что делать, жить-то на что-то надо. Еще и алименты с них удерживают. Боюсь только, чтобы хлопцы не спились. Народ разный. Похлопочите за нас, очень прошу. Если эти уйдут, с кем работать буду?

Он снова начал меня уговаривать взять вина хорошего, не только для себя, а для всего отдела, никто знать не будет, а его водитель, свой в доску пацан, подбросит меня домой. Потом начал рассказывать, как сам видел людей, бежавших посмотреть на тот желтый флаг. Никто ж не верил, пока не убедились.

– То ж приговор городу подписали, – тяжело вздохнул «человек гора», – неужели все здесь и останемся, как в чуму. Они же ничего нам не говорят, власть сраная, сукины дети. А ты корячься на них, то грузинского вина подкинь, то еще какого. Горе вокруг, а они веселятся. Мне жена врача с Вальховского морга сказала, что все трупами забито. Знаете где это?

– Знаю, я на Херсонской в третьем номере раньше жила и всю территорию больницы знаю, как свои пять пальцев.

– А в газетах ничего ж нет. Одни рапорты, как достойно встречают сто лет вечного живого Владимира Ильича. И это же надо, Одесса так подосрала. Ну, вы скажите, или я ничего не понимаю. Все знают, шо нужно шото делать с той канализацией, наконец. Город все равно, извините, какать будет, а куда? Уже и море все засрали, плывешь, а говно к рукам прилипает. Этим-то наверху шо, испугались не на шутку, всех своих родственников разом повывозили. А простой народ, значит, кинули, подыхай простой народ от холеры. Мне товарищ японский транзистор подарил, «Голос Америки» по нему ловлю. Так сейчас глушат, суки, я извиняюсь, ничего не слышно, даже музыки. Видать, приговорили целый город. Шо будет? Мы хоть пожили, детей жалко. И еще этих приезжих, им-то за шо такая беда на голову свалилась. За их же гроши. А ты попробуй их в шахте на Севере заработать.

– Что вы так? Обойдется. Бабуля моя несколько раз пережила холеру. В гражданскую войну лечиться вообще нечем было. Спаслись же. И мы выживем, коммунизм построим. Светлое будущее нас ждет.

– Ой, Оленька, не иронизируйте, я раньше тоже во все эти сказки про коммунизм, светлое будущее верил. Чушь собачья все это. Может, у них, кто крысами с корабля сбежал, и рай, а у нас вот этот ад, спасайся кто как может.

В конце подвала что-то громыхнуло. Заведующий вздрогнул, натужно привстал с тумбы, громко откашлялся, сплюнул и медленно засеменил куда-то в темноту.

– Оленька, идите, полюбуйтесь. Красавица объявилась, поддатая, сучка. Ну, вот скажите, чего ей не хватает? Хочешь выпить – выпей в обед, я не возражаю, пожри, как человек. Так нет, где-то на стороне нализалась, а ребята так голодными и уехали. Давно бы выгнал, из жалости держу. Каждый раз – прости, больше не буду. Пока не выпьет, нормальная, добрая, а как нажрется… От лярва паршивая. У нас, когда я служил, старшина говорил: терпение – сильное оружие, но иногда жалею, что оно не стреляет.

– Я могу представить, как вы его доводили, если он такое говорил.

– И еще не такое. На полигоне он подначивал нас: стрелять нужно, старательно целясь, случайно в цель попадают лишь одни сперматозоиды. Но вам это в ближайшие пару лет не грозит. В увольнительную каждому на это место замок лично повешу. Ключ только у меня, отопру, когда вернетесь, иначе горя с вами не оберешься. Находились дураки – верили…

Пьяная рабочая присела на ступеньку, сопя и бурча себе под нос.

– Все равно все сдохнут, всех холера заберет. Лучше я от пьянки сдохну, чем вы от срачки зальетесь. Я не бурду твою пила, а водочки московской хлобыстнула, в компании, тебе не честь…

Пора было уходить, и так засиделась, в отделе меня уже заждались. Заведующий повел меня какими-то закоулками, лабиринтами между штабелями бочек. Темно, сыро, спертый, пропитанный винными парами воздух, запах кислоты. Под ногами железобетонные плиты, отполированные за целый век, а то и больше, а вверху своды из кирпича, тоже заморенного временем и копотью. Как можно в этой темноте ориентироваться. Я шла за ним, как овца на заклание, безропотно и понуро. Вдруг меня тревожно осенило: а если он меня бросит здесь, я вовек дорогу одна не найду. Сколько раз мы огибали очередную колонну, подпиравшую свод, сворачивали то влево, то вправо. Тревога не рассеивалась: куда тащимся, выходом никак не пахло, вот влипла, так влипла. Наконец подул приятный ветерок, вроде как с улицы, и высветилась тонкая струя света из круглого, за решеткой, отверстия почти под потолком. Однако по-прежнему ничего кроме бочек все равно я не различала. Спина «горы человека» еще раз мелькнула передо мной и внезапно вовсе исчезла. От страха я вросла в пол, застыла как вкопанная, не в силах больше сдвинуться с места.

– Ольга Ёсиповна, сюда, чуть левее.

Что делать? Что он от меня хочет? Сколько гадостей о нем все рассказывали, вот и я, дура, влипла в идиотскую ситуацию. Делать хронометраж рабочего времени пошла. Ничего себе хронометраж получается. Если что, мне даже нечем его треснуть. Я отступила назад и наткнулась на бочку. Отпрянула, повернула голову влево, как он сказал, и увидела вроде бы дверь, свет сквозь темень пробивался как раз из ее проема.

– Ольга Ёсиповна, Олечка, смелее. Увидите сейчас мои сокровища, – голос, как мне показалось, звучал оттуда.

Еще шаг, и я оказалась в комнате, больше напоминавшей подсобку. Все ее стены были обклеены старыми театральными афишами, фотографиями, газетами, вырезками из журналов. Полочки ломились от каких-то пожелтевших бумаг, старых книг, рисунков. По углам стояли мешки с набитыми в них старинными чайниками, самоварами, иконами. На стенах висело несколько часов. Все это в пыли и дымке, от всего исходил неприятный затхлый запах.

– Олечка, я это никому не показываю, но вам решился. Смотрите сюда.

Он открыл узорчатый шкафчик, набитый старыми театральными костюмами: юбки, платья и просто хлам, который давно нужно было бы выбросить на помойку.

– У, тварь подлая, попалась, наконец, – в здоровенной мышеловке едва поместилась огромная крыса с оскалившейся пастью. – У меня узкий профиль собирательства, лишь то, что связано с опереттой. Я в молодости мечтал только о театре. «Сильва», «Летучая мышь», «Баядера»… Как я обожал эту божественную музыку! Кроме нее для меня ничего не существовало в мире, думал, что когда-нибудь тоже выйду на сцену. Голос был, пел с детства и двигался неплохо. Не верите, смущает мой нынешний вид? Но ведь я не всегда тянул на «полтора жида», как меня обзывают. Тонюсенький был, стройный. Но вот заболел – и все разом рухнуло. До сих пор раз в неделю обязательно хожу в нашу музкомедию. Что бы там ни шло – всем наслаждаюсь.

«Гора человек» вдруг отошел к стенке и так умело сделал пируэт всей своей массой тела и гикнул, что я не выдержала, зааплодировала.

– Это еще не все, у меня на даче и в квартире столько всего. Вы бы видели, какие вещи. Все время боюсь, что украдут. Да не столько заберут, воровское быдло вряд ли это заинтересует, а просто попортят. Ценные же вещи. Я поддерживаю, насколько могу, молодых артисток. Моя мама, царствие ей небесное, танцевала когда-то в кордебалете. Тогда тоже было не сладко, если не в солистках, но все же не так, как сейчас. Эти девчонки копейки получают. Одеться надо, покушать, многие без жилья, приезжие.

«Не сочиняет ли дядя? Наслышана про вашу жалость, – про себя подумала я. – А может, и правда, что помогает, и разные сплетни про молодок и прочее от злости и зависти? На базе все друг о друге сплетничают, только дай повод».

– А вы как относитесь к театру?

– Я тоже в детстве мечтала о нем, даже в училище наше после седьмого класса хотела поступать, но не сложилось.

– Что так? По вашей внешности так вам там самое место. Честно.

– Родители были категорически против. Хотя музыке учили, и читала много, а кино вообще до сих пор обожаю, ни одного фильма не пропускаю. Меня дома даже в шутку называли «шум за сценой». Когда я шла утром в институт, по дороге было сразу три кинотеатра. Я сама не могла объяснить, как оказывалась в зале. Бросить все, свой нархоз характера не хватило, скорее, упрямства хватило бы, но вот маму жалко было и бабушку.

– А вы и сейчас послушны. Боялись за мной идти, не так ли, а пошли. Я прав? – его большое круглое лицо озарила приятная улыбка.

– Да! – выпалила я и рассмеялась.

– Тогда обернитесь.

Я повернулась и увидела прямо напротив вход в подвал и спящую на ступеньках поддатую рабочую.

– Да я вас по кругу водил. Доверчивая вы. А напрасно! Никому в этой жизни доверять нельзя. Помогать можно, даже нужно, а вот доверять не рекомендую. А Лидочка на самом деле серьезно заболела? Зарплату нашу кто теперь вести будет? Может, вы нас возьмете? Хотя вряд ли на мой участок назначат. Удивительно, что вас вообще ко мне на склад прислали.

– Не беспокойтесь. Мы с Лилей Иосифовной вас не бросим. Она меня гоняет как сидорову козу, наряды даже домой беру, особенно по строительству. Сестра помогает, я бы сама не врубилась.

Темный лес, как эти ваши подвальные лабиринты, и непроходимые джунгли.

– Олечка Ёсиповна, это правда, что вас повысили, на должность старшего экономиста перевели? Вы, выходит, теперь больше чем Карл Маркс, тот дальше простого экономиста не пошел.

Мы посмеялись, вспомнив известный анекдот. Вернулась машина из магазина, ребята привезли приличный кулек закуски, а еще ящик с овощами и фруктами, сбросили его и снова куда-то умчались, наверное, опять загрузятся и в следующий магазин. Рабочая продолжала дрыхнуть, неприглядно развалившись у входа, выставив на обозрение все свои прелести. Противно, пришлось делать вид, что я этого не вижу.

– Ну что, Оленька, отобедаем, не пропадать же добру. Нам с вами хватит, – он развернул кулек, привезенный грузчиками, и высыпал его содержимое на стол.

Мы с «горой человеком» отобедали очень даже прилично. Эх, знать бы, я бы тогда прихватила бабушкины биточки, они совсем не помешали бы. Собеседником он оказался и вежливым, и умным. Правда, помешанным на оперетте, но, как говорится, у каждого в голове свои тараканы. В туалет захотелось со страшной силой, но признаться было неловко. Я посмотрела в проем между тумбами письменного стола, там ничего не было. А ведь, гады, сплетничают, что у него там помойное ведро стоит и он жрет и дюрит в него одновременно. Какие все-таки люди злые, так и норовят навести напраслину на человека. Сволочь, этот диспетчер, это он распускает слухи и еще, что девочки безвозмездно ублажают любвеобильного кладовщика. От зависти, что ли, что у «полтора жида» сейхал работает, а у тебя пустота в башке. Мужик соображает, дела, говорите, проворачивает, так и вы попробуете, кто вам мешает, только чтобы без воровства, и не на воротах тогда дежурить будете и кнопки нажимать, а в начальственное кресло пересядете. Тут талант нужен, это ведь тоже своего рода искусство продержаться на такой работе столько лет и не прогореть, не спиться.

– Где у вас туалет, – приперло так, что я не выдержала, – какое-то чересчур мочегонное у вас вино. И очень терпкое.

– Что ж вы стесняетесь, давно спросили бы. Как подниметесь – будка в подворотне, за углом. Вот ключ, можете оставить его в замке, вы же не будете возвращаться или все-таки дождетесь машины?

Быстро схватила ключ и вылетела пулей, услышала лишь за спиной легкий смешок. Уборная была идеально чистой, как будто бы перед самым моим приходом ее выдраили, как палубу на пароходе. Уж точно хлорки не пожалели, насыпали от души. Пока я надышалась ею так, что в горле запершило и надолго закашлялась. Не угодишь нам: и без нее плохо, вонь, и с ней едкий, бьющий в нос запах, зато стерильно. Вспомнила, как в школе из-за этого противного амбре в классе невозможно было и пол-урока усидеть, к концу пятого или шестого голова вообще раскалывалась, а глаза краснели и постоянно слезились. И ладно бы хоть раз в месяц эта дезинфекция, так нет, со станции каждую неделю приезжали. Но сейчас что возражать, не время – холера, как утром по радио кратко оповестили, не унимается.

Я решила машину не ждать и пройтись немного. День перевалил за рабочий экватор. Пекло исчезло, спасибо легким облакам, прикрывшим солнце. И вдруг так захотелось летнего дождичка, подставить лицо под его мягкие струйки, и не припомнишь, когда последний раз он шел, кажется, в начале июня. А как он нужен, чтобы смести все следы этой жуткой напасти. За что, за какие грехи моей любимой Одессе холера, чем она провинилась? Она ведь добрая, гостеприимная, отзывчивая, потому и людей столько к нам едет. Тяжело, когда их много, а разъедутся к осени, в городе сразу скучно становится.

Но нам на базе круглый год не скучно, чересчур даже весело, только поспевай кормить такую махину. Вот и крутимся, как этот пятый склад. Я шла себе и представляла, сколько халявщиков не совсем нежно обвивают могучую шею (вот уж точно бог не обидел) заведующего и душат своими непомерными даже не просьбами, а требованиями. Раздирают на части. А что стесняться, деляга, вон какое пузо наел на дармовых харчах. Что же тем молоденьким актрисам остается, самая малость. Но все равно раздули. А какое кому дело, кроме собственной жены, как он с ними проводит время. Со мной он тоже пробовал кокетничать, но корректно.

– Где тебя черти носят? – раздраженно спросила Лилия Иосифовна, протирая свои огромные очки. – Признайся, «человек гора» очаровал. Приятный дядька, и умный, не верь, что о нем бабы кудахчут, мужики тоже хороши, еще хуже этих баб. Оля, мне уходить надо, к хирургу записалась. Я тебе записку оставила, сводку перепроверь, завтра утром ее перешлем, и тоже можешь отчаливать. Нечего торчать до ночи.

Ну и состояние у меня было, когда я очутилась за воротами базы. Сторонилась людей, мне казалось, что все чувствуют, как от меня истерически несет этой хлористой вонью. На остановке троллейбуса народ старался держаться подальше друг от друга и пристально окидывал взглядом окружающих. Я сама ловила себя на мысли, что непроизвольно оцениваю внешний вид, цвет лица, даже опрятность всех, кто приближался навстречу, и этой тетки, что шагала рядом. Людей на улице так мало, и это в самом центре, что уж говорить о «высерках», как называет бабка наш Фонтан. Коганка для нее не «высерка», а вот Фонтан – да. Ну, даешь, дорогая Пелагея Борисовна. А ведь как Лена Ковалева, соседка Тани Дробот с первого этажа, чудесно написала:

Моя Одесса – Шестая Фонтана, Где тень кружевная платанов, И легкий морской ветерок С Аркадии студит висок.

Фросю так и не выпустили из Херсонской инфекционки, положение, видно, серьезное. Каждый вечер мы с Алкой вынуждены ходить к ней домой, поливать цветы, квартира – Сахара, духота неимоверная от раскаленной за целый день крыши. Фросин муж, дядя Коля, как она ни старалась за ним ухаживать, умер еще в прошлом году, раны доконали. Она его из госпиталя после войны забрала вообще никакого, еле выходила. Лицо его было очень обезображено, изуродовано. Поражено, видно, было серьезно осколками, но он так мило, по-доброму всегда улыбался, что не ответить на его улыбку было невозможно. Он слыл хорошим специалистом, в технике, все говорили, бог. И голова золотая, и руки. Когда ему нездоровилось, то начальство за ним даже машину домой присылало, лишь бы он присутствовал и контролировал производственный процесс. Что-то ответственное для оборонки выпускало их предприятие. У нас на базе тоже такие умельцы есть, не хуже Левши, если надо, блоху подкуют, и директор за ними прямо дрожит. Их «королями» у нас называют. Найти инженера раз плюнуть, а вот такого работягу, на все руки мастера – шиш два.

Сын дяди Коли и Фроси, Виктор, был старше меня на девять лет, он быстро женился, но недолго в мужьях ходил, разошлись, оставив жене ребенка. Мы с Алкой пытались его разыскать, но не смогли, потом узнали, что откомандировали с завода на борьбу с холерой, точнее на строительство дамбы на полях орошения, на задержание говна, чтобы оно не переливалось напрямик в лиман. Гром грянул, мужик и перекрестился, да поздновато. Холеру обнаружили уже и в Астрахани, и в Батуми. Как по югу разгуляется, всем достанется.

Гулять по карантинному городу невесело, думы безрадостные одна за другой лезут в раскаленную башку. Дошла до Дерибасовской, угол Карла Маркса, там всегда толпились моряки возле входа в Управление «Антарктики», но сегодня ни одного человека. У редко встречающихся прохожих напряженные лица, такое впечатление, что ждут чего-то. Страх не скроешь, льется из глаз. Мне тоже страшно. Идти дальше по любимому маршруту студенческих лет – «малому кругу», а тем более «большому» – неохота. И сачковать надоело. Зачем я прикатила в центр, ах, да, на флаг поглазеть. Рвану-ка я на работу, никто ведь меня с винного склада не снимал, надо доделать свое нормирование. В подвале попрохладнее, все ждут возвращения машины со второго розничного комбината с пустыми бочками, их потом надо будет перебросить на перевалочные базы.

Наш главный бухгалтер Мизинер в полном отчаянье, только чешет свою лысую «репу» и плачется из-за больших накладных расходов. Они зашкаливают, ничего, все спишут, как всегда, на несчастную торговлю. Главбух называет ее «социалистической золушкой», она, мол, за все в ответе. Кадровик на его причитания, выпив водочки и запив ее вином и оттого бойкий от такого коктейля, парировал:

– Торговля тоже не промах, ничего не скажешь: хороша золушка, ворует себе у государства на хрустальные башмачки. Не ровен час, поранит о них свои нежные ножки.

Машина вернулась только к сумеркам, ее, не мешкая, тут же загрузили бочками с сухим вином и отправили в магазины. Там пустят в продажу на разлив, бери, сколько хочешь. Люди ждут, лучшего средства профилактики еще не придумали.

Только в середине сентября в Одессе был снят карантин. Наутро после отмены все местные вышли с радостной новостью на первых полосах. Над городом опять взвились красные флаги. Но ограничения остались. Выезд разрешался только по командировочным удостоверениям и справкам о прохождении осмотра на вибриононосительство. Но 7 октября и это отменили. А как же: нужно, чтобы жизнь начинала входить в прежнее русло с привычным главным девизом и призывом к товарищам встретить очередную годовщину Великого Октября новыми трудовыми подвигами. На столетие вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина с победами сплоховали, теперь необходимо наверстывать. От горкомов-райкомов ждут отчетов.

И они посыпались с трудовых вахт, покрывая пустыми и звонкими словесами убытки. У нас на базе они просто зашкаливали, особенно расходы по транспорту и списанной и уничтоженной таре. Черт с ним, слава богу, что так закончилось с холерой, выдули ее морские ветры из Одессы. Но отголоски ее в песне, кажется, Кости Беляева, которая так и называлась – «Холера». Особую популярность она обрела среди курортников, которые, несмотря ни на что, повременив год-другой, снова потянулись в Одессу. Одесситы, кто пережил это время, услышав ее, морщились. Во-первых, все неправда, во-вторых, одесситки ни при чем. Опять во всех грехах крайнюю нашли. Обидно, если не сказать, подло. Вот эта песня:

На Дерибасовской открылася холера, Там заразилась одна бл. ь от кавалера. И пусть теперь господь накажет эту бабу, Что в подворотне отдавалася арабу. Вот из-за этой неразборчивости женской Холера прет уже по всей Преображенской.

…Фросю после долгого перерыва я увидела на дне рождения своего дяди Леонида Павловича. Собрались только самые близкие друзья и родственники. Стол, как всегда, был достойным, но без особого шика. Былое настроение еще не вернулось к одесситам, еще не оправились от пережитого. Фрося сильно изменилась, хотя и покрасила волосы и сделала перманент, очень похудела и постарела. Не радовала привычным активным темпераментом и заразительным смехом, сидела тихо, устало и даже отчужденно. О холере никто не заикался, Жанночка предупредила, чтобы вопросов лишних Фросе не задавали. Все и так понимали, каково ей, санитарке, пришлось, ухаживая за такими больными. Но, как ни странно, она из инфекционной больницы не уволилась, как другие. Правда, стала ходить в церковь, но при этом не перестала гнать самогон. Делала она это блестяще, качество не подводило. И еще не один год, вплоть до ее смерти, собираясь семьей, мы поднимали стопки с ее самогоном и, не чокаясь, поминали то страшное холерное время. Отдельно обязательно стояла стопка с коркой черного хлеба в память о дяде Коле. Дядя Коля почему-то очень любил именно эту стопку, самую обыкновенную, хранил ее отдельно от других в углу верхней полки серванта, который смастерил собственными руками.

Жизнь прекрасна и удивительна

Следом за мной, через год Лилька Гуревич тоже закончила институт. Но ей, в отличие от меня, дали свободный диплом, так как признали по медицинской справке повышенную нервную возбудимость и еще кучу болячек. Это, конечно, Рита Евсеевна вовремя подсуетилась, увидев мои мытарства с дипломом. Так что Лилька после госэкзаменов оказалась сразу вольным казаком, ей не надо было ехать на отработку диплома о высшем образовании к черту на кулички, как мне. Волю-то дали, а что толку. Куда Рита с ней ни совалась, никому не хотелось брать на работу не совсем здоровую девицу, пусть и с верхним образованием. Да еще заику и с несмываемым пятном в биографии – жирным пятым пунктом.

А может, это обстоятельство и было на первом месте. У нас начальник отдела кадров, как махнет лишку, так откровенно, никого не стесняясь, признавался: евреев ни на материалку, ни в бухгалтерию ни ногой. Он поднимал указательный пальчик кверху, потом подносил ко рту:

– Там сказали, ни в коем случае, ослушаешься, тебя попрем на пенсию.

Лемешко артистически выдерживал паузу, косил взгляд на недопитую бутылку водки, спрятанную за ножкой стола, глубоко вздыхал, наливал еще полстакана и продолжал плакаться, что у него их вон сколько, покуда здесь сидит, так и они здесь ошиваются, а выгонят его, бедного, так и с ними церемониться не будут, по жопе ногой следом.

– Я всех проверяю, – выпитое добавляло металла в голос, – всех подряд, и мне наплевать, что там обо мне думают. Все, разговор короткий: больше никого, своих жидов хватает, даже за суржиков скулу свернут, так больно по морде моей хохлятской врежут.

Рита Евсеевна с Лилькой покрутились, сунулись в одну лавочку, другую. Бесполезно, всюду от ворот поворот. Вдоволь накормленные пустыми обещаниями: зайдите через дней десять, позвоните через недельку, может, что-то найдется, они притащились к нам. Разговор не клеился, да и что я им могла сказать? Но с тех пор Лилька опять, как в школьные годы, зачастила к нам домой. Я припираюсь с работы никакая, а она меня уже поджидает. Бабка и так, и сяк объясняла ей, что я устаю, но она пропускала это мимо ушей. Упрямая, зараза, если ей что-то надо, все равно своего будет добиваться. Так добивалась бы в тех конторах, куда ходила, обещали же ее пристроить вместо какой-то девахи, уходившей в декретный отпуск. Целый месяц за ее еврейский нос водили. Правда, потом оказалось, что никто в этой конторе и не собирался рожать, так от Лильки просто открестились.

Мне жалко было подругу. И с кавалерами у нее ничего не получалось. При такой ее внешности в Одессе нужно иметь или большое счастье, или семью, где денег куры не клюют. А у них что клевать было? Цепочка на тонкой Ритиной шее и еще сережки, даже не знаю, золотые ли. Я, признаться, с моей работой ухажерами тоже похвастаться не могла. Кончились они. Это пока учишься в институте, все новые и новые знакомства, мальчишек полно. А сейчас все как вымерли. Летом в Одессу слетается погулять и помахать крылышками туча красивых барышень со всего Союза. Оседают либо здесь, либо увозят добычу к себе домой. И так год за годом, моя бабка называет их саранчой. Притащит с Седьмой станции молоко и приговаривает: все, туда больше ни шагу, все саранча похватала. Но если бы только продукты сжирала, черт с ними, так нет, она еще облепляла и уводила лучших ребят с высшей мореходки. Ее знаете как в Одессе расшифровывали: ОВИМУ – «Ослом вошел и мудаком ушел». Эта саранча и моего рыжего Стаса заглотнула, не подавилась. Исчез парень, а как клялся в любви, то да се. Вот и остается теперь мне, буйной головушке, каждый день из дома выскакивать ни свет ни заря, в половине седьмого и возвращаться, когда народ давно наслаждается прелестями вечерней жизни. К девяти вечера еще хорошо, и ни выходных и проходных.

Год на базе пролетел, как один день, а за ним уже и второй потянулся. Вот если бы так время летело, пока учишься! Я бы с Лилькой, честно, с удовольствием поменялась бы, хотя бы немножечко поволынить, ощутить себя свободной от этой проклятой работы. Участочек в плановом отделе мне отвалили от всей щедрости: учитывать вновь поступающую продукцию, следить не только за завозом, но и за тем, как выполняется план ее закладки на зимнее хранение. Каждый день горы бумаг, ведомости, как простыни, хоть заворачивайся в них. Были бы они полотняными, тогда смочили бы и спасались от жары. И все на тебя орут, скорее, скорее. Если проскакивала ошибка, наша старшая матерком обкладывала почем зря, слышно было до проходной. Пьяненькие работяги посмеивались: сколько в ней веса, пудов шесть? Вот и мата столько, нас там рядом не стояло. Придя в бешенство, старшая вообще могла запустить толстенную папку, бумажки веером разлетались из нее по кабинету, и я еще ползала на карачках, собирала их.

Но она была отходчивой и сразу шла на примирение, особенно в обеденный перерыв, когда я доставала свой завтрак. Жареный биточек или в баночке жареные на сливочном масле куриные печеночки. О бабкиных пирожках вообще молчу. Не церемонясь, старшая у меня все это конфисковывала, приговаривая: дома пожрешь, твоя Пелагея Борисовна еще спечет. Устоять против такого аргумента я не могла. Потом сама ко мне лезла и делала вид, что ничего не случилось. Лемешко, когда мне все это стало надоедать и я, не выдержав, с ревом прибежала к нему в кадры с заявлением об уходе, пытался успокоить: что с нее взять, у тетки недоеб на всю голову, неужели не видишь?

– Что? – я даже не поняла.

Тут он мне научно-популярно все объяснил. Еще и посоветовал: нужно вовремя замуж выходить, а то, не дай Бог, с такой работой сама такой же станешь. Не знаю, почему, но при мне он стеснялся прикладываться к бутылочке. Я догадывалась, родство с Леонидом Павловичем, как-никак дядя – милицейский начальник, не самый последний в городе.

– Вот что, Ольга, прости и пожалей ее. Попомни мои слова, она баба умная, ее за мозги у нас все уважают, из тебя специалиста сделает. Повезло, девушка, тебе, просто ты пока не можешь всего этого понять. Ваш начальник Мизинер за ней, как за каменной стеной. Если она уйдет – тогда базе вообще будет капут. Так что терпи и учись.

Все-таки мудрый мужик, наш кадровик. Черт его знает, как он со своей слабиной к спиртному так долго держится на этом месте, ведь контроль-то какой над ним, все, даже по мелочам, докладывай, согласовывай.

– Решать тебе, девочка. Выдержишь, толк будет, нет, что поделать, не ты первая, не ты последняя. Отдел у вас сложный. Мне уже надоело подбирать экономистов на этот участок.

– Да я же ерундой занимаюсь, бумажки заполняю, по базе их разношу или у себя собираю.

– Ерундой? Да от твоих бумажек, этих сводок судьба базы зависит. Директор подписывает документы, доверяясь тебе, эти данные идут дальше. Все выше и выше. Если что, директора на ковер: выговор, а то и с работы снимут, человеку карьеру поломают или вообще судьбу. Не ерунда это, Ольга. Великий наш вождь что про социализм балакал? Это твой учет, а при коммунизме и вовсе. Мы ведь его возводим, только что-то затянули.

Я представила на минуточку Лильку Гуревич на моем рабочем месте, как она плавает в этой кипе бумаг. Медлительная размазня, но, может, не утонет, попробую похлопотать сейчас за нее. Лилька была согласна на самую низшую должность. Может, уговорю кадровика, и он в виде исключения все же примет ее на работу, в бухгалтерию, куда меня заманивали, но я упиралась, да и Леонид Павлович был против. Он сморщился, когда услышал ее фамилию, его всего передернуло, замахал руками перед моим лицом, даже побурел от злости и наотрез отказал. Видя, как я расстроилась, спросил: – Кто она тебе?

– Подружка, с восьмого класса вместе.

– А кто родители?

– Папа умер, одна мама, и больше в Одессе никого. Мама парикмахер.

– Понятно, маникюрша-педикюрша, значит.

– Нет, нет, – запротестовала я, – она дамский мастер, очень хороший. К ней просто так с улицы не попасть, записываться заранее нужно. Разные начальнички своих жен или любовниц к Рите Евсеевне пристраивают.

Лемешко лукаво посмотрел на меня и стал смачно рассказывать очень старый анекдот, как из эмиграции в тридцатые годы возвращались люди. Стоит очередь из вновь прибывших, двое в синих погонах их регистрируют, распределяют, значит, трудовые ресурсы, кого куда направить. Спрашивают у одного: имя, профессия?

– Ваня, токарь.

– На завод, значит, Ваня пойдешь, а ты хто?

– Косарь.

– Тогда в колгоспе поработаешь. А вы хто будете, гражданочка?

– Миникюрша-педикюрша, – звонко выпаливает женщина.

– Хто? Миникюрша-педикюрша?

– Вася, пиши – бл…дь, там в колгоспи разберутся.

Начальник отдела кадров, вероятно, этот анекдот при каждом удобном случае повторял, потому что многие на базе, по делу или нет, употребляли это его: «Вася, пиши – бл…дь, там разберутся». Неясно было только, где это там…

Довольный собственным остроумием, он привстал, покружил вокруг своего стола, затем снова присел и полез в «тайник», за ножку стола, достал бутылку (видимо, на минуту забыл о моем присутствии и стеснении), налил полный граненый стакан водки и, не глотая, опрокинул его целиком в горло. Даже не скривился, скривилась я, а у него только глаза покраснели, но из орбит не повылезали.

– Ты не думай, что я антисемит и терпеть не могу евреев. В молодости сам был влюблен в одну евреечку. Душевная девчонка. Черноглазая, волосы, как смоль, носик такой с горбинкой. Бедная, попала на десятку, маховиком сталинским придавило, будь он неладен, этот усатый последыш вождя мирового пролетариата. И за что? Что-то лишнее сболтнула, стишок какой-то безобидный, а в нем двойной смысл признали.

Видимо, водка не в то горло попала, он начал неприятно отрыгивать.

– Я вынужден был отказаться от нее. К сожалению, в жизни иногда приходится ломать в себе все… ради самой жизни. Как зовут твою подружку? Лиля? Нет, мою по-другому звали, Зина. Не еврейское вроде имя, или еврейское?

– Наверное, русское, у нас соседка Зина, Зинаида Филипповна. А по-еврейски Зина, кажется, Злата.

– Вот точно, вспомнил, Злата. Она еще мне говорила: золотая я у тебя девушка.

Лемешко опять бухнул в стакан белого пойла и медленно, глотками, будто отвратное лекарство, снова прополоскал свою луженую глотку. Затем достал из ящика стола пачку сигарет, закурил.

– Будешь? Знаю, ты куришь. С девками на лестнице не стой и не болтай. Хочешь курнуть, ко мне приходи, а с ними не вздумай откровенничать. Я давно для себя все понял. Люди – самые опасные звери. Думаешь, для чего придумана религия? Чтобы управлять этими хищными животными. Все рвутся к власти, все! Но одних Бог сделал хозяевами-господами, право дал распоряжаться человечеством, а другим определил быть навечно рабами, служить этим господам. Хорошо придумали, ничего не скажешь.

Он подошел к двери и плотнее ее прикрыл. И уже более тихим, но от того каким-то чужим голосом продолжал, отрывисто чеканя слова, как будто бы острым гвоздем вбивая их мне в башку:

– Революция все перевернула, под зад ногой всем этим хозяевам жизни. Они хвать свои цацки, кто сколько успел, и деру отсюда. Пароход чуть не перевернули, передавили друг друга, пока по трапу карабкались.

Кадровика, чувствовалось, изрядно развезло, выслушивать его ахинею мне порядком надоело. Сам-то на этом драном стуле кем себя ощущал? Уж точно не рабом. Наслаждался, какой-никакой, а начальник, все у него в железном кулаке, над всеми власть. Под каждого подкопается; всласть, наверное, перебирать эти анкетки, пятнышки черные своими выпуклыми глазенками выуживать. Кто папа, кто мама, где родился, почему там не сгодился, а в Одессу прискакал, чего это второй, а то и третий раз женился-развелся. О, еще и партийный, как пропустили, люди надежные должны быть, а он экспедитор, овощи-фрукты по магазинам развозит, с документами дело имеет. Мою анкетку тоже от корки до корки изучил и что разнюхал?

Во мне уже все клокотало, но перебить не решалась. Наконец дождалась паузы, смолчать бы или о чем-нибудь отвлеченном спросить, а я ляпнула:

– Вот вы про революцию. А евреи при чем тут? Они, по-моему, первые поддержали ее.

Он посмотрел на меня исподлобья:

– Говоришь, самый бесправный народ был при царе? Может, и так. Но жалости к ним нет. Отшельники они, растеклись по миру, всю жизнь бегают, их за неповиновение богам со своей земли изгнали. А еще вопрос: была ли еще у них своя земля? Евреев ненавидят за то, что против всех других религий пошли, господствовать над другими народами захотелось.

– А кого у нас любят? И про господство неправда, – меня охватывала злость. Ну, какое господство Лильки Гуревич и ее мамы или двух старушек-евреек из нашего двора надо мной или этим кадровиком. Лишнего слова не скажут, всю жизнь приспосабливаться должны, всюду это отношение как к людям второго сорта ощущают. И чем провинились, тем, что в ненавистную графу не та национальность вписана. Я ругала себя: зачем ввязалась в этот разговор, но и остановиться не могла, хотелось защитить мою подругу.

– Да я вижу, ты умных книжек начиталась. Тогда скажи, за что они прозваны иудеями, а? – кадровик не унимался. – От Иуды, который предал Иисуса Христа. А кто такой был этот Иисус? Кто его знает? Все это сказки о непорочном зачатии девы Марии, у нее же муж имелся. Люди прикрываются ими, хотят верить в них, чтобы отстраниться от действительности. Сейчас какой уже век на дворе, и что, всем хорошо живется, сложившийся мир улучшился, его обуздали? Ничего подобного, какие умы старались, ничего не получается. А ты, Оля, молодец, не боишься, за подругу горой стоишь, уважаю. На фронте в нашем взводе так было. Один, правда, нашелся, блатняга, все к Армену приставал: армяшка и армяшка, но мы его быстро скрутили и на землю опустили. Они потом вдвоем в разведку ходили, по «Отечественной войне» отхватили, не помню только какой степени.

Мне уже давно надо было возвращаться в отдел, представляю, сколько бумаг натаскали за это время. Но мне хотелось добить ситуацию с Лилькой, вдруг все-таки выгорит. Потерплю еще немного.

– За что пострадала моя Злата? На нее же донесли, сволочи. Не будь она еврейкой, может, смолчали бы. Антисемитизм – моральная инфекция! Страшная зараза, и живучая, падла. Все вокруг разъедает, людей, страны. Мне открыто заявляют, чтобы на базе жидов не было и вообще гнать их из торговли. Политика такая. Одесса, сама знаешь, кишит ими. На Амур не едут, им там целую республику открыли, не хотят жить в Биробиджане, сюда тянет, на юг, к теплому морю. Ну, да ладно, – он автоматически протянул руку к бутылке, но она была пуста. Медленно отошел от окна и устало плюхнулся на стул. – Черт с ним, одним больше, другим меньше. Не врешь, что у нее никого родственников? Смотри, если обманешь. Обеих выгоню, Леонида Павловича твоего не побоюсь.

«О, какой смелый стал, как пол-литра махнул. Как Леня на базе появляется, все в глаза ему смотрит, как преданная собака», – подумала я. Мне бы и здесь помалкивать, а я сдуру опять пустилась в рассуждения о религии, коммунистах, которые не верят ни в бога, ни в черта, о бедных евреях, на которых все ополчились.

На коммунистов и религию Лемешко и бровью не повел, а бедные евреи его зацепили.

– Где ты, Ольга, их видела, бедных? – скорчил он свою поддатую перекошенную рожу.

– Да в моей школе на Пастера, и на Коганке, где раньше жила. На Фонтане в нашем доме две семьи еле концы с концами сводят, совсем бедные и больные. А Лилия Иосифовна как мучается, вы хоть знаете? Вчетвером в комнату-крохотульку едва втискиваются, у нее еще старшая сестра, училка французского. По два квадрата на каждого, как на кладбище, там, может, даже побольше. Когда она болела, я поехала ее навестить, так потом месяц в себя прийти не могла. В их коммуналке еще шесть семей. «Очко» одно на всех, в кухне задницами трутся, не развернуться. В ванную за неделю надо записываться. Есть отчего взбеситься, когда бабам за тридцать, а никого не могут к себе пригласить. Вещи на антресоли под потолком держат, отец построил, – мне вдруг захотелось, чтобы кадровик узнал как можно больше о моей наставнице, – а внизу только шкафчик с посудой, стол и раздвижной топчан. Лилия Иосифовна с Милкой всю жизнь вдвоем спят на нем, как по команде переворачиваются, то на один бок, то на другой. Вам смешно? А родители знаете, где ночуют? В школе Столярского. Мама в ней уборщицей, отец – гардеробщиком, там и устраиваются на ночлег, лишь бы начальство не узнало, сразу выгонят с работы.

Кадровик меня не прерывал, внимательно слушал, мне даже показалось, что он протрезвел. Может, ему и про Лильку Гуревич сейчас рассказать, про их сраную коммуналку. Вот тебе – евреи все богатые. Да какие богатые! Нищета.

И тут я всю биографию моей подружки, как на духу, выплеснула простыми русскими словами, не выбирая выражений. Как нахлебались, вернувшись из Китая на историческую родину, такого врагу не пожелаешь. Все забрали. Рита, такая красивая женщина, и одна. Лилька всего боится, все у нее – «нельзя». Пусть слушает, раз такой умный.

– Сходили бы к ним, проведали для интереса. Вдруг я вам соврала.

– Не говорите, что мне нужно делать, и я не говорю, куда вам нужно идти, – перешел он на одесский жаргон.

Лемешко открыл свой сейф. В уголочке железного ящика призывно маячила непочатая бутылка. Я испугалась, сейчас продолжит, все забудет, но кадровик громко захлопнул дверцу.

– Я сказал, что возьму. Помни: беру только из-за тебя. Пусть приходит, – он протянул мне анкету. – А дядьке твоему от меня привет передай и спасибо. За что? Много будешь знать – скоро состаришься. Он знает, за что.

Я знала, за что он благодарит Леонида Павловича. Базе ой как были нужны рабочие руки, особенно в сезон, круглые сутки погрузка-выгрузка. Иногородних не принимали – строгий запрет, в Одессе лимит на прописку. Крутись, как хочешь, и никаких бывших урок, сегодня освободили, завтра опять загребут, обязательно что-то натворят. Не дай бог, в райкоме прознают – партийный выговор обеспечен, а он как клеймо, не отмажешься. Но и план сорвешь – тоже не сладко будет, все начальственные ковры оттопчешь, пыли кабинетной полные легкие наглотаешься. Вот и выбирай из двух зол одно. Леониду Павловичу, конечно, было все это известно, и про вагоны и машины, ожидавшие погрузки, тоже, и на свой страх и риск, под свою милицейскую ответственность он подписывал письма-просьбы.

Абсурд да и только. Нас, одесситов, после института гнали из дома на отработку диплома, как Алку в Певек или меня в молдавский затруханный городок, а к нам получали направление молодые специалисты из других городов. Политика такая, самыми пугающими словами ближе к окончанию вуза были – «распределение и разнорядка». По ним мы получили двух парней-близнецов, новоиспеченных товароведов с высшим образованием из Харькова. На голову нашего кадровика свалилась неразрешимая проблема. Хлопцы оказались ко всем прелестям еще и евреями. Общага наша переполнена раза в три. И палочки-выручалочки больше нет, Леонида Павловича повысили, из замов начальника милиции в Ильичевском районе перевели начальником в Жовтневый, в самый центр города.

Новый милицейский руководитель ни за что не хотел прописывать харьковчан. Наш кадровик попал как как кур во щи. Не примет на работу присланных по разнарядке молодых специалистов – сам вылетит с нее, закон нарушил, возьмет без прописки – тоже жди неприятностей. Хлопцы сняли угол у какой-то бабки и терпеливо ждали решения своей судьбы, в Харьков они явно не торопились возвращаться.

– Ольга, загляни ко мне, когда освободишься, – кадровик неожиданно был трезв, как стеклышко. Мурлыкал что-то себе под нос, всячески демонстрировал душевное ко мне расположение.

Я сразу разгадала, о чем будет разговор, когда увидела на столе фотографии тех двух парней. Он стесняется уже к дядьке обращаться, совесть нужно все же иметь. Вот, хитрюга, и подписал меня под это дело, зная про жалостливое мое сердце. Леня немного поворчал (чтоб это было первый и последний раз) и черкнул на заявлении своим красивым каллиграфическим почерком милостивое согласие. Ребят прописали, уже на следующее утро они официально вышли на работу.

Лемешко, когда я вернулась от Лени и порадовала приятной вестью, был счастлив не меньше, чем эти ребята, не надо никому кланяться.

– Слушай, – он почесал свою лысеющую голову, – у меня тоже есть хорошая новость для Лилии Иосифовны. Скажи ей, что я в кооператив ее записал. Дом через год должны сдать. Услуга за услугу. Ты мне, я тебе. А куда деваться, когда жизнь такая! И подружку твою скорее зови, пока я не передумал.

Вот моя Лилька будет рада. Ее берут на работу. Домой я летела, как на крыльях счастья. Первое, что спросила она, а сколько ей платить будут?

Я опешила, не знала, что ответить, придя в себя, вымолвила:

– Не спрашивала. Я начинала с шестидесяти пяти рублей, теперь восемьдесят получаю. И тебе, наверное, для начала столько положат. Плюс потом премия, всякие доплаты, чистыми рублей сто двадцать может выйти. Жить можно, с голоду не помрешь. А вообще, как поработаешь – так и полопаешь.

– Ну что молчишь, не рада? Завтра к семи ко мне, вместе пойдем, а пока заполни эту анкету. Постарайся без ошибок. Твоя судьба в твоих руках.

Опять, как в былые годы, подружка с утра за мной заходила. Бабка ворчала, но наливала и ей тарелку манной каши с какао. Первое время мы как-то старались быть вместе, я ей помогала освоиться, знакомила с людьми. Но однажды, когда Лилька заглянула к нам в отдел, моя начальница вдруг на нее вызверилась:

– Не отвлекай Ольгу, а то еще запорет сводку. И вообще, тебе что, в твоей бухгалтерии делать нечего? Возьми книгу о бухучете и почитай.

Лилька пыталась ей ответить, но из-за заикания только поднатужится, покраснеет и, махнув рукой, так и не проронив ни слова, возвращалась на первый этаж на свое рабочее место.

У моей наставницы не посачкуешь. Я быстро поняла, почему в этом отделе такая текучесть кадров. Такой темп и оперативность так просто не даются. Это должно выработаться чутье, нюх, как у натасканной собаки. Все подметить, ничего не упустить, всем интересоваться. Все полученные сведения в собственной голове разложить буквально по полочкам, и в нужную минуту мозг уже сам поразительным образом сбрасывает тебе же эту информацию. Вот, например, идем мы со старшим экономистом по территории, говорим как будто бы о вчерашней «Кинопанораме». Я прыгаю в восторге от увиденного и услышанного. Заходим в кабинет и как будто не обсуждали отрывки из фильмов, как Каплер все разложил по полочкам: сюжет, игру актеров, музыку; она таким строгим начальственным тоном меня пронзает насквозь:

– Диспетчер по железной дороге тебе передал информацию о вагонах?

– Я сама ему позвонила, он сказал, что, слава богу, сегодня вагонов новых нет и не будет.

– И ты ему поверила?

– А почему бы нет? Это же его работа.

– А если соврал и глазом не моргнул, облопошил тебя, как дурочку. У тебя самой что глаз нет или их кинопанорамой заволокло? Вся территория в этих вагонах и еще десятка два рефрижераторов. Они с луны свалились или все-таки сегодня прибыли? А ну покажи приход, сколько из них выгружено, сколько в простое. На этих бездельников чтобы через два часа у меня на столе докладная лежала. Оля, публика эта ушлая, обведут вокруг пальца, откусят вместе с рукой. Поставь себя так, чтобы они чувствовали: ты знаешь каждый их шаг, и днем, и ночью. Потом отоспятся, когда завозная кончится. Поняла?

Вот как кинопанорама для меня закончилась! После таких уроков я раза три на дню сама обегала территорию, записывая все вагоны, на какой они стадии разгрузки, и сколько уже часов по ним простоя. Результат, естественно, сказался, вскоре почувствовала, как пропало желание со мной связываться и тем более обманывать. И еще блюла наказ: ни при каких обстоятельствах не вступать в дружеские отношения ни с кем на базе, а тем более амурные. Если кто-нибудь запоет лазаря, сразу ей говорить.

– Какого, Лилия Иосифовна, лазаря? Что еще это?

– Это если приставать начнет двуногий с х….ем наперевес, – моя начальница не стеснялась в выражениях, – в любви признаваться, женихаться и все прочее. Что прочее? Поели, попили, пора и честь… терять. Уловила? Где работают, там не срут! Отделывайся шутками, говори, что опоздал, у тебя парень есть, в СКА боксом занимается.

– Я давно все это понимаю, не волнуйтесь.

– Что мне волноваться, пусть твои родные волнуются, я просто предупреждаю.

Так и понеслись мои годы работы с двумя Лилями на нашей оптово-розничной базе по торговле плодоовощами и картофелем. Моя подружка от главбуха получала чуть ли не каждый день приличные разносы, к ней он не клеился – и то хорошо. Уговоры, что это не школа и не институт, а работа, на нее не действовали. Она только бубнила одно:

– Мне не интересно, я устала, ну, не могу эту херню запомнить. Так что, из-за этого мне расстраиваться?

Мизинер пожалел ее и перевел на участок не бей лежачего – учет малоценки. И и ее, и всех это, в конце концов, устроило, через год Лильку уже стали даже хвалить.

Мою начальницу Лилию Иосифовну включили в список очередников на получение кооперативной квартиры. Все кладовщики, даже без расписок, сами собрали недостающую ей немалую сумму. Сам кадровик руководил процессом и все держал под личным контролем. Через год, как и обещали, этот дом на Первой станции Черноморской дороги сдали, и она получила ордер. Решили накануне ближайшего выходного после работы почти всем отделом заехать обмыть новую квартиру. Что подарить, где достать, когда во всех магазинах ни черта нет? Пустыня Гоби, так отвечала мне старшая сестра после рысканья по ним. В одном хозяйственном, где по стенам были развешаны одни пластмассовые горшки кашпо темно-коричневого цвета, наткнулись на никому не нужные в это время года складные пляжные стульчики, посмеялись, но все же решили купить, может, пригодятся для Лилькиного балкона. Не с пустыми же руками, в конце концов, идти. Так и сидели на этих стульчиках посреди пустой комнаты, отмечая новоселье. Пили болгарскую плиску, с ней не было проблем, закусывая бабкиными пирожками и разной вкуснятиной, приготовленной мамой Лилии Иосифовны.

Мадам Табачникова была на седьмом небе, наконец-то своя собственная квартира, и мы всем отделом, базой вместе с ней радовались. Казалось, наслаждайся жизнью. А на самом деле сплошные хлопоты. Головная боль, в Одессе буквально все дефицит, начиная прямо с гвоздя и вешалки, ну не с той, с которой начинается театр, а самой обыкновенной в два-три крючка, куда можно повесить пальто или плащ. Целый год Лилия Иосифовна носилась, как угорелая, постепенно все доставая. Там шкафчик на кухню, в другом месте по страшному блату обеденный стол, еще где-то тумбочку под телевизор. Самая большая проблема был диван. Женщина она крупная, одинарный не подходил, узок, нужен хотя бы полуторный и чтобы раскладывался. О чешском или румынском гарнитуре она и не заикалась, их по особой разнорядке только большому начальству выделяли. Странно было, мы с Алкой иногда ездили в Молдавию, километров пятьдесят от Одессы отъедешь и, пожалуйста, в сраном сельпо красивая мебель. И люстры, и торшеры, и для кухни набор есть. Что значит союзная республика, совсем иначе снабжают, а наш славный город-герой в низшую категорию запихнули, нашу же бывшую, первую, в Днепропетровск перекинули, на родину дорогого и всеми любимого Леонида Ильича.

Этот год своей жизни я просто не помню, как пролетел. Многим одесситам надоело ждать милости от государства, и стали строить в новых микрорайонах кооперативные квартиры. В кооператив еще надо было попасть, не так-то просто. Если не хватало на первый взнос своих денег, это процентов сорок от конечной стоимости, собирали по родственникам и друзьям. На многие годы лезли в кабалу, но люди шли на это. Лилии Иосифовны старшая сестра Мила тоже вступила в кооператив в своей французской специализированной знаменитой школе, что на Соборке.

Такой строительный бум развернулся! Ажиотаж. Соответственно и цены поползли вверх, но желание людей жить в человеческих условиях было непоколебимым. Пусть в долгах, как в шелках, зато хоть квартиры отдельные на старости лет поимели. С комфортом в собственном туалете посидеть, кроссворд поразгадывать, и чтобы никто не стучался, не ломился в дверь – что засела, обосралась что ли, тут целая очередь. Свой сортир – какой праздник! А тем временем освободившиеся коммуналки продолжали ускоренно начиняться приезжими, разбавлявшими коренное одесское население, и оттого была опасность, что город может потерять свой неповторимый колорит.

Сегодня Лилька Гуревич целый день ко мне подлизывается. То с одним вопросом заявляется к нам в отдел, то с другим. Явно ей что-то понадобилось. Оказывается, в воскресенье наша общая подружка Фатимка собирает у себя бомонд. Приглашен фотограф-надомник, чтобы снять их неотразимую красоту. Ему выгодно, конечно, набрать побольше девчонок, чтобы нащелкать как можно больше кадров. Меньше, чем на семь человек, он на фотосессию приезжать не соглашался. Глупые все-таки девки, теряют головы вместе с мозгами, если, конечно, есть что терять. В прошлый раз они вошли в такой раж, что он нащелкал их на несколько сотен рублей каждую. Наменялись одеждами, то так их сними, под таким ракурсом, чтобы кофточка лучше смотрелась или как юбка красиво сидит.

Лилька, правда, меня не сватала под это мероприятие, дрейфила. Только, ластясь по-кошачьи, просила причесать ее по-современному.

– Лилька, так у тебя ж мама классный парикмахер, я-то тебе зачем?

Если честно, мне на Лильке не нравилась стрижка. Рита Евсеевна делала ей укладку, но у нее, очевидно, постоянно срабатывал профессиональный инстинкт, и Лилька в ее прическе выглядела, как все тетки, выходящие из нашей знаменитой парикмахерской в возрастной категории лет под пятьдесят. Шаблон срабатывал, никакие слезы, истерики Лилькины не помогали. Она часто после маминой работы прибегала ко мне: Олька, подправь, умоляю, и я наносила свои штрихи.

Так она уговорила меня все-таки прийти к Фатимке и посмотреть, как это все происходит. Все девчонки притащились с баулами, полными шмотья. Драла я им их дикие начесы, лакировала и сама не заметила, как поддалась на удочку фотографа. Сработал инстинкт. Как не сработать, когда он стал, между прочим, отвешивать комплименты насчет моей фотогеничности, оценивающе так оглядел меня с ног до головы. Предложил ради интереса попробовать, он сделает пару снимков, если они мне не понравятся, то я не буду за них платить. Я наблюдала, как девчонки позируют, и решилась. Поз у меня было совсем мало, но я меняла прически сама себе, переодевалась в Фатимкины наряды.

Хитрющий пожилой еврей фотографировал нас по очереди. Всех выставлял за дверь, чтобы мы не смешили друг дружку, не мешали, не отвлекали. Фотосессию он устроил в большой квадратной комнате Фатимкиного папы. Знал бы только боевой полковник-танкист Казбек Гутиев, что мы устроили в его кабинете.

– А в обнаженном виде вы не хотите? – шепнул мне фотограф на ухо, когда в очередной раз мы остались с ним в комнате вдвоем. – Или в полуобнаженном. Я вам такую пикантную позу придумаю, всю жизнь будете любоваться собою. И это, детка, совершенно бесплатно.

Как я потом узнала, он предлагал это и другим девчонкам. Клялся-божился, что об этом никому ни слова, что, когда мы постареем, очень пожалеем, что отказались от такого предложения. В купальниках девчонки, правда, рискнули себя запечатлеть. К сожалению, на меня не нашлось подходящего. Он еще пощелкал нас, кадр за кадром, поправляя наши наивные головки, и удалился. Объявился через пару недель с приговором. Суммы были, по моим понятиям, астрономические. Однако товар, ничего не скажешь, того стоил. Не схалтурил старик. Все мы выглядели на фотографиях просто киноартистками. Даже красивее Ирины Скобцевой и Майи Менглет.

Заикнуться, что я растранжирила такую сумму на фотографии, значит, бабка с Алкой учинят скандал. Мама промолчит, только медленно покрутит головой, как всегда, когда она злится. Выручила Лилькина мама, одолжила денег, и я расплатилась. Снимки всем дома понравились, я соврала, сказала, что это работа одного мальчика, Фатимкиного знакомого, который занимается в фотокружке при каком-то заводском дворце культуры, и это для него практика. Честно, мне еще хотелось посниматься, но было не до этого. Работа и еще раз работа. И мама стала часто болеть и в конце концов уволилась с мясоконтрольной станции. Мы теперь с Аллочкой вдвоем содержали семью.

Будьте вы все прокляты

Гром среди ясного неба прозвучал так неожиданно для меня, что буквально сразил наповал. Меня вызвал Лемешко и с порога заорал:

– Ты кого мне подсунула? Я тебя вместе с ней взашей выгоню за такие дела. И твой дядька, между прочим, меня поддержит.

Я стояла и не понимала, о чем он вообще говорит. За собой я никакой вины не чувствовала, наоборот, меня хвалили. Главбух вообще лелеял надежду, что я к нему в замы соглашусь пойти. Не терял надежду меня перетянуть к себе, не далее как вчера вечером после работы снова пытался. Может, это такой способ обработки?

Я не засмеялась, а заржала.

– Ничего у вас не получится. В бухгалтерию ни ногой, мне и в плановом хорошо.

– Какая к чертовой матери бухгалтерия и твой плановый, – кадровик продолжал свирепеть, весь набычился, как на красную тряпку реагировал. – Ей, бл…дь, хорошо, а вот мне от твоей «протэжэ» не очень. Подосрала ты мне, дорогая, со своей подружкой. Кого, спрашиваю, подсунула?

Какая подружка? И вообще, какое его дело до моих подруг и друзей?

– Заика твоя Гуревич! – его буквально всего трясло.

Господи, что могла безобидная Лилька такого натворить, чтобы он так разорался, не иначе как украсть миллион. Но где его взять?

– Ты сама-то знаешь, кто она такая?

– Конечно, знаю, – меня уже саму начала бить нервная дрожь, – а что случилось, что она начудила?

– Не прикидывайся. Почему молчала, что у нее куча родственников за границей, или не знала?

– Почему не знала? Знаю еще с восьмого класса, как она к нам в школу пришла. Они им помогают, посылки присылают. У них вообще уникальная семья. Редкий случай: два родных брата женились на двух родных сестрах. Правда, здорово? А эти посылки помогают им выживать, люди еле концы с концами сводят. В Одессе помочь некому, я же вам говорила, что у них здесь никого родственников. А что?

– А то, чтобы она немедленно написала заявление по собственному. Желательно прошлым месяцем. Ясно? Вот иди к ней и передай, лучшая подруга.

Я оцепенела. С чего это вдруг он взбеленился?

– Ну, иди! Ты, похоже, совсем безмозглая, не понимаешь, какую свинью мне подсуропила. И я, старый идиот! Кому только сказать, проморгал ее биографию. Она же, засранка, в Китае родилась.

– И что из этого? А я в Одессе, а вы где?

– Посмотрите на этого ангелочка, она еще шутит. Дура набитая.

Тут я не выдержала, из меня чуть не вырвалось, что он сам дурак, только сказала, чтобы кадровик выбирал слова.

– Эх, Ольга, мне из комитета, того самого, понимаешь, сегодня давний знакомый позвонил, поинтересовался твоей Лилей, будь она неладна. Они с мамашей намылились за бугор. И не в турпоездку, кто бы их выпустил, а насовсем. А я, лопух старый, прошляпил. Мне этот звонок оттуда как укор: ты что здесь штаны протираешь, не знаешь, что у тебя под носом творится? Облапошила меня девка. Зарекался же больше евреев не брать. Только этого гембеля мне ко всем радостям жизни и не хватало. Выгонят из-за какой-то сучки без пенсии. Это быстро у нас.

Начальник отдела кадров вдруг сменил тон, назвал меня красавицей и попросил об одолжении за одолжение: по-тихому взять у Лильки заявление. Пусть немедленно убирается. Полный расчет – и чтобы духу ее за километр от базы не было.

– Как ты будешь с ней договариваться, не мое дело, но завтра, слышишь, завтра бумага должна лежать у меня на столе. Документы ее тебе отдам. За отпуск там или за что еще положено ей деньги вернут. Все. Привет Леониду Павловичу, он тебе объяснит более подробно.

Выходит, и я влипла. Все в тайне держалось. Лилька ничего об эмиграции не говорила, может, это неправда. Посылки из Австралии они действительно получают. Рита все продает, даже моя Алка у нее купила кофточку-двойку, а я шарф мохеровый и нитки. Лилька и на работу приносила моточки хорошие, настоящие, пушистые. Вся бухгалтерия у нее раскупила. Еще бабы просили меня им связать шапочки. Я всем навязала (бабка, спасибо, научила), у меня такие спицы немецкие, что за один вечер перед телевизором шапочка готова. Денег я не брала, они мне дарили за это конфеты.

Я бережливо все это делала, и от каждой шапочки у меня метр, а то и полтора ниточек оставалось. Чем шерсть тоньше, тем ниток в мотке больше, вот и вся арифметика. Из этого остатка себе жилеточку полосатенькую сработала, надевала сверху на батник, очень даже клево смотрелось, и тепло. Ни у кого такой нет. Мохер был нарасхват, на толкучке вообще жутко дорогой. Мореманы на продажу таскали из-за границы, но это не мохер, а подделка, сплошное дерьмо синтетическое, но и оно уходило только так. А Лильке тетка, старшая мамина сестра, присылала настоящего качества, из шерсти ламы и эму.

Что мне делать, как ей такое сказать? Она последнее время и так на меня дуется. Не знаю, за что, может, завидует. Меня через два года работы перевели в старшие экономисты, так что я теперь уже на равных со своей наставницей. Мне ничего не стоит при ссоре с ней отфутболить ей папку обратно, если она вздумает ее запустить в меня. Но мы обе понимаем, что тянуть этот воз и маленькую тележку кроме нас некому, и помогаем друг дружке, как можем. В общем, не разлей вода и на работе, и после. А Гуревич невольно отошла на второй план. Все время она ко мне в претензии: мол, я ее никуда с собой не беру.

Ей очень нравится Юра Воронюк, тридцатипятилетний ловелас. Это давняя история, тянется еще со школы. Лично я его органически не воспринимаю как кавалера, а ей он нравится. Но, к сожалению, она не в его вкусе, и здесь уж точно ничего не попишешь. Я как сводница (чего только не придумывала) пыталась заарканить его, затащить в кино, чтобы мы втроем пошли, а дальше пусть сами разбираются, но Юра совсем взрослый мужчина, и все мои уловки раскусывал, пресекал на корню.

С работы мы возвращались вместе, сидели рядом с ней в автобусе, и язык не поворачивался начать такой неприятный, подлый разговор. Уже к моему дому подошли, начинаем прощаться, Лилька говорит: пока, до завтра. Какого завтра? Завтра не должно уже быть.

– Лилька, слушай, зайдем ко мне, пожрем и куда-нибудь рванем.

Она заметно повеселела, хотя и так настроение у нее было отличное, всю дорогу с базы тарахтела, рассказывая о своих последних рабочих приключениях. Мы вкусно поели, попили, бабка крутилась на кухне, бурчала что-то под нос, намекала, что уже поздновато, рано вставать, пора расходиться, завтра договорите. Опять это – завтра.

– Оль, у тебя что-то случилось? Грустная ты какая-то. Я же вижу, ты места себе не находишь. Поделись, мы же подруги.

– Случилось, Лилька, пошли во двор или лучше к тебе домой.

Риты Евсеевны не было, она раньше двенадцати часов ночи редко появлялась. Я и решилась. Выпалила все, как из пулемета, не останавливаясь. Лилька молчала, только изредка всхлипывала и нервно теребила волосы.

– Что ты молчишь? Вы действительно решили уехать?

И вдруг она, не заикаясь, как заорет:

– Ненавижу вас всех, ненавижу. Мама, думаешь, заторчала в своей парикмахерской? Да ее оттуда тоже уволили, ходит теперь до ночи по домам, подрабатывает. Подавитесь этой работой. Мы все равно отсюда уедем, никто не остановит. Будь проклят тот день и час, когда нас заманили в этот социалистический рай. Как мог папа поверить в эти сказки? Что ему не сиделось в Харбине? На родину потянуло. Спасибо тебе, родина, приютила, нищими сделала.

Такой свирепой свою подружку я никогда раньше не видела. Рита Евсеевна еще могла иногда завестись и, не стесняясь, проклинать все на свете – и свою загубленную жизнь, и эту гребаную страну. Но чтобы Лилька… Никогда. Она же страшная трусиха. Мне так обидно стало: столько для нее делала, и нате вам, отблагодарила.

– Могла бы хоть предупредить, что вы затеяли. Теперь из-за тебя и у меня неприятности, а оно мне надо. Кадры велели у тебя заявление взять. Можешь больше на работу не выходить.

Меня вдруг тоже понесло, что, мол, к ним по-человечески относились, квартиру, да, не дали, только комнату, а скольким и это не светит, по общежитиям всю жизнь мотаются, институт закончила, на работу устроилась. Потом жалела, что так набросилась на нее, патриотизм взыграл, комсомольский дух наружу выплеснулся. А мы как мучились в своем сарае на Коганке, не приезжие, коренные одесситы не знаю в каком колене. Дед, бабка, мама с Леней и мы с Алкой, Ленька потом еще и женился. И все в одной глиняной мазанке, сортир на улице. Деду трехкомнатную квартиру обещали, ну как же – уважаемый человек, всю жизнь на одесский порт корячился, орден Ленина первый получил, а помер от военных ран не вовремя, так про все заслуги забыли, еле эту двушку отстояли на Шестой Фонтана.

– А я буду ходить, вам назло, и никто не имеет права меня выгнать. Я теперь единственная кормилица. Сколько будут канючить с оформлением документов, месяц, два, полгода, год, не знаю. Пока не уедем, с базы ни шагу. До последнего дня. Ты, что ли, будешь меня кормить или эти сволочи? А комната? Да подавитесь; чтоб она провалилась вместе с домом и всеми вами!

Лилька стала снова безумно заикаться, перекошенное от злости ее лицо покрылось потом, пена летела у нее изо рта. Не проронив больше ни слова, я тихо удалилась, аккуратно прикрыв за собой дверь. В их парадной и прежде никогда не горели лампочки, однако свет с улицы позволял различить хоть контуры лестниц и перил. А сегодня был полный мрак, как только родители водят детей в детский сад на первом этаже, ничего же не видно, ушибить ребенка можно.

Оказавшись на улице, я невольно отшатнулась назад. Совершенно белый густой туман плотно облепил меня со всех сторон. Как в фильме ужасов, который смотрела в летнем кинотеатре на Шестнадцатой станции Большого Фонтана. Он, как чудовище, опускался откуда-то сверху, прижимая меня к земле. Ее не было видно, как саму себя, ни рук, ни ног. Может, я стала привидением от Лилькиных проклятий. Страх вдруг крепко скрутил меня железным обручем, какие на бочках с вином. Было такое ощущение, что я окунулась в грязную воду вместе с головой. Дышать стало тяжело, не хватало воздуха, я старалась глотать его, как можно шире раскрыв рот. На языке чувствовала неприятную соленоватость, будто только что выпила рассола. Одежда вмиг намокла вместе с волосами.

Я принялась махать руками, чтобы как-то раздвинуть эту неприступную белую стену. Крикнула, но звук комком застрял в глотке. Где-то совсем далеко простуженно, еле уловимо шумел маяк бакен. Этот звук с детства вызывал у меня животный страх. Как, должно быть, страшно тем, кто находится в такую погоду в море. На суше тревожно, а там… С трудом различая кромку своего дома, я мелкими шажками, наконец, добралась до собственной парадной. Дома, тихо проскочив на кухню, подогрела молоко, немного успокоилась. Что делать? Так патриотическая спесь уже улетучилась, растворилась в тумане. Осуждать Лильку и ее маму, зная всю их нелегкую судьбу? Но как утром ехать на работу вместе с ней в одном автобусе, я не представляла.

Я закуталась в старое бабкино пальто и выскочила на балкон покурить. Странный треск или стук отвлек меня от моих мучительных мыслей. Я вздрогнула, перегнулась через балконную решетку, крепко держась за нее руками. Ничего не видно. Опять воцарилась мертвая тишина. Туман еще гуще; как волны в шторм накатываются на берег, так и он мощно наплывал на мостовую и несся по ней так стремительно, словно старался поскорее выбраться из туннеля или аэродинамической трубы.

Алка выскочила на балкон:

– Что ты здесь делаешь?

– Ничего я не делаю, курю. Слышала треск? Может, дерево старое рухнуло?

Внезапно разом вспыхнул свет в окнах многих квартир, на парадной захлопали двери. Дружок заметался по коридору, безумно лая. Бабка заорала, чтобы мы немедленно одевались и сразу на улицу. Это землетрясение! Мы услышали крик бежавших по лестнице соседей. Весь дом пришел в движение. На улице в полном тумане было спокойно. Соседний «генеральский» дом как безмолвно спал, так и продолжал спать. Только из Лилькиного двора доносился шум и чувствовалась какая-то суета, как у нас. Их пришибленная пятиэтажка – три первых этажа нормальные, с потолками под три метра, два других достроены, типичные «хрущевки», когда подпрыгивать не надо, чтобы достать до потолка, – выглядела подобно букве «г». В углу в подвале размещалась кочегарка, которая нас отапливала. То ли грунтовые воды, то ли пустоты после выборки камня ракушечника под фундаментами, но наши оба дома стали проседать и трещать.

Когда туман рассеялся, точнее, стремительно растаял, открылась страшная картина: громадная кирпичная труба, торчащая из кочегарки, резко накренилась, по ней поползли круговые трещины. Все жильцы, как завороженные, смотрели на нее и отпрянули назад. Труба могла потащить за собой весь дом, и он рухнул бы на глазах. Фатимкина мама стала лихорадочно кричать, чтобы те, кто еще не вышел, быстро выбегали на улицу. Появившаяся еще одна здоровенная трещина извивающейся змеей сползала сверху, с пятого этажа на первый, сначала тихо, потом с глухим гулом. Она, словно специально нацеленная, рассекала дом там, где была Лилькина комната, прямо по центру их балкона.

Парадная медленно, а потом все быстрее стала проседать. Дом заходил ходуном. Все в шоке наблюдали, что будет дальше. Мыто хоть устоим, или нас ждет та же участь? Нет, наш стоит, и вроде треск прекратился, но возвращаться к себе люди боялись, да и прибывшие раньше других спасательных служб пожарные запрещали. Так и кантовались целую ночь во дворе, и лишь к утру нам разрешили вернуться. Находиться внутри было жутковато. Мама с бабкой отправили нас с Алкой к Лене с Жанной, собрали наскоро небольшие узлы с самым ценным. Смех и грех, самое ценное – Алкина сберкнижка с небольшой суммой и документы. Еще какие-то бабкины старые письма, которые она хранила в тайне от деда еще, наверное, с начала века. Может, любовные. Если так и дед прознал бы, нашей Пелагее Борисовне не сдобровать, поколотил бы ее Павел Антонович, частенько поднимал на бабку руку. Суровый был мужик, мне тоже доставалось, один шрам до сих пор напоминает.

Во дворе, когда мы с нашими узелками спустились вниз, главный инженер, окруженный взбудораженными жителями, убеждал, что нам ничего не угрожает. Он уже успел обойти несколько квартир и теперь клятвенно обещал, что сегодня же установят «маячки», а по ним решат, как поступать дальше.

– Вы зря волнуетесь (ничего себе – зря), я гарантирую, у вас будет все в порядке, ваш дом собран из тяжелых железобетонных блоков, и он не рухнет.

С Лилькой все обстояло значительно хуже. Детский сад в спешном порядке закрыли. За два дня снесли трубу, ее разбирали вручную. Всю парадную укрепили деревянными подпорками. Удивительно, но соседние с Гуревичами квартиры и те, что напротив на лестничной клетке, не пострадали, трещины, хоть и были, но не опасные. Так что семья полковника Гутиева с нашей подружкой Фатимкой продолжали жить. Отселению подлежал только Лилькин отсек.

Меня еще мучала мистика, связанная с Лилькиным проклятием. От дядьки я позвонила на работу и сообщила о произошедшем. Мне разрешили на работу не выходить. Душа, конечно, была не на месте, как там бабушка, мама и Лилька с Ритой Евсеевной. Ко всем их неприятностям еще и эта, пришла беда – открывай ворота. Куда они теперь денутся? На улице не останутся, приютим, конечно, у себя, пока решится их вопрос, должны же им выделить хотя бы временное пристанище. Леонид Павлович съездил на место и не велел нам с Алкой пока туда рыпаться.

Все-таки я не послушалась дядьку и, не дожидаясь Алки с работы, поехала домой. Ни Лильку, ни ее маму уже не застала. Еще днем им выдали ордера на другую площадь и в авральном порядке переселили. Фатимка сказала, что куда-то на Судоремонтный поселок. Наутро, едва переступив порог базы, я, не заглядывая к себе в отдел, сразу понеслась в отдел кадров. Завидев меня, Лемешко нахмурился, видимо, что-то хотел выдавить из себя, но только махнул рукой: мол, я все знаю, мы же все люди, понимаем. По приказу Лильку отправили в отпуск, я за нее получила отпускные, еще наш профсоюз выделил ей материальную помощь.

Внешне поселок судостроительного завода производил приятное впечатление. Широкий проспект тянулся от Пятой станции Большого Фонтана до Первой станции Черноморской дороги, бывшей Люсдорфской. Центральный проспект назвали в честь Патриса Лумумбы. Посреди него были высажены деревья, вдоль широких тротуаров двухэтажные симпатичные особнячки, окруженные уютными палисадничками с кустами и цветами. Все это должно было вызывать восхищение и показать всему миру, как партия заботится о простых рабочих. Действительно, все, что нужно было для жизни, там было – и школа, и детские сады, магазины, даже наш придворный любимый кинотеатр «Вымпел».

Искать Лильку долго не пришлось, в местном домоуправлении тут же дали адрес, случай-то какой, не каждый день дома рушатся. Но что я застала внутри этого с виду приятного особнячка, куда их поселили… Комната в коммуналке. До них там обитал какой-то пьяница, который месяц как умер. Все, что можно было бы поломать, было поломано, выбито, испохаблено. Посреди гора мусора, ее неделю надо разгребать. По коридору и кухне шастали синюшные строители коммунизма. Они были страшно возмущены, что им подселили блатных жидов, ладно бы еще славян, да и вообще имели сами виды на эту комнатку.

Лилька с мамой даже не удивились моему приходу, как я быстро их нашла. Никаких радостных эмоций. Выражение лица, как, наверное, у приговоренных к долгому тюремному сроку. Лилька говорить не могла вообще, только молча расписалась за деньги. Рита Евсеевна вдруг разрыдалась, просила у дочери прощения, что привезла ее в эту сучью страну и обрекла на такие мучения. Клялась, что ляжет костями, но, во что бы то ни стало, она ее отсюда увезет. Потом уставилась на меня. Я ужаснулась от ее взгляда. Смотри, смотри, как над нами измываются, читала я в нем, чего же ты не радуешься? Лучше в лагере, чем в этой комнате с такими соседями, нам не привыкать, мы уже там побывали, свое отсидели, ваших райских кущей нахлебались. Все у нас забрали, все. Жизни наши еще нужны – так и их скоро отнимут.

Мне стало не по себе. Лично я чем перед ними провинилась? Я этого выдержать больше не могла – как Рита Евсеевна ползала между тюками, вращая безумно глазами. Немедленно уйти, но как оставить их сейчас одних, наедине со своим горем.

– Тетя Рита, успокойтесь, нас тоже могут выселить, у нас тоже трещины. Спать боимся, бабушка всю ночь караулит. Отопление отключили, холод собачий, а у вас хоть тепло. Я завтра загляну, уберемся в комнате, все перемоем. Пожалуйста, успокойтесь, ну, ради Лильки.

Рита Евсеевна обессилено плюхнулась на какой-то узел.

– Мы же никому здесь не нужны, с нами одна морока, так отпустили бы, и комната свободна, эти пьянчуги только об этом мечтают.

Из коридора донесся грохот, будто кто-то споткнулся и упал. Я выглянула за дверь. Отталкиваясь от стенки к стенке, не шел, а полз дядька в одних трусах и майке. За ним тянулась вонючая полоса блевотины.

– О, еще одна проб…дь, – он вытаращил на меня свои залитые алкогольной дрянью глаза. – Серега, иди сюда, нам мало этих двух сук, так и третья объявилась.

– Кто? – я рассвирепела. – Я тебе, б…ь, хавало твое грязное сейчас заткну. – Обрушив на мужика еще немало из специфического словарного запаса, бытовавшего на базе (двух лет вполне хватило, чтобы освоить его), я выбежала на улицу к телефону-автомату. Была не была, нарушу строгий запрет Леонида Павловича прикрываться его именем, пускай он потом меня обкладывает более приятным матерком. Я набрала знакомый мне номер ближайшего отделения милиции, не так давно обращались туда с Алкой с просьбой навести порядок у нашего магазина.

– Здравствуйте, – стараясь быть хладнокровной, вымолвила я, услышав ответ дежурного. – Меня зовут Ольга Приходченко, я – племянница Леонида Павловича Приходченко. – Мне бы поговорить с вашим начальником.

– Знаем мы Леонида Павловича. Уважаемый человек. У нас служат люди, которые с ним еще в УГРО работали. Начальника сейчас нет, может, я вам чем-то помогу. Что у вас случилось?

– Да не у меня. Вы слышали про дом, который едва не рухнул сегодня ночью?

– Не волнуйтесь, сейчас же высылаю наряд, – среагировал дежурный, когда я вкратце изложила суть дела. – Адрес? Не знаете? Ну, хоть примерно, где вы находитесь? Стойте на улице и подождите ребят.

Ребята, два дюжих молодца, объявились буквально через несколько минут. Разговор у них с пьяницами был короткий, но основательный, и явно без стеснения в выражениях.

– А ну мигом ползите назад в свою клетку, еще одна жалоба – и запрем в настоящую, и надолго, – скомандовал один из парней, видимо, старший. – А вы, гражданочки, если что, не стесняйтесь, сразу нам звонок.

– Спасибо вам, и тебе, Оленька, спасибо. Мне как-то неудобно, что ты из-за нас потревожила людей, у них поважнее дела, чем мы. Мы кто? Да мелочь, под ногами путаемся. Так прогоните нас скорее, чтобы не мешали строить коммунизм.

Рита Евсеевна продолжала гнуть свое. Милиционеры, так и не поняв, о чем эта красивая женщина с заплаканными глазами, удалились.

– Нам ничего от них не надо, ничего с собой не возьмем, мне бы только Лильку из этого ада вырвать, ради нее я живу.

Она потерла ладонями виски, немного успокоилась.

– Завтра придут вставить стекла, протянем еще как-нибудь до отъезда, – Рита Евсеева выдержала паузу, – если разрешение получим. Я с них живой не слезу, пусть не надеются. В ООН напишу, а что? Что нам терять, хуже уже быть не может. А ты, Оля, спасибо тебе еще раз, беги домой, уже поздно. Глухой бандитский район, сама видишь, какая публика, в темень ходить опасно.

Я вышла на проспект Патриса Лумумбы и, прибавив шагу, рванула к своей Пятой Фонтана. В ушах звучала песня из кинофильма «Весна на Заречной улице»: «Когда весна придет, не знаю, пройдут дожди, сойдут снега, но ты мне, улица родная, и в непогоду дорога». Лицо освежал встречный морской ветер, сдувая с меня, с моей одежды омерзительный дух этой комнаты в трущобе. Я плакала, перед глазами возникали картины из жизни этой маленькой семьи. Воочию представила, как маленькая девочка Лилька садится в шикарный экспресс Пекин – Москва и с родителями едет в Москву, где папа будет преподавать в университете, а мама еще не знает, чем займется, а пока страшно переживает, что недостаточно захватила с собой нарядов на выход.

Папа Кива заставляет Лильку учить русские слова, так как она совершено не знает языка, поскольку училась три года во французской гимназии. За ними в товарном вагоне едет их багаж. Отец места себе не находит, переживает за самое ценное, что для него в этой жизни, – книги. Начал их собирать еще его дед, живший в Берлине, а продолжил отец, теперь его очередь уберечь эту бесценную коллекцию и передать ее Лильке или новой своей родине, на которой никогда в жизни раньше не был. Русский язык Кива знает хорошо от своей матери, бывшей одесситки. Она, кстати, и познакомила его с будущей женой Ритой, у которой, в свою очередь, родственники тоже были выходцами с Украины.

Языки вообще ему давались, полиглот: родной немецкий, английский, французский. Как только началась война в Испании, через месяц он уже все переводил с испанского на китайский. У него была собственная система их быстрого изучения. Так что на новую родину он ехал не с пустыми руками. Внутри клокотало огромное желание принести ей пользу. Стране, победившей фашизм, разрушенной, израненной, еще не оправившейся от войны.

Восточный экспресс тронулся с пекинского вокзала под звуки бравурной музыки, даже гимн СССР сыграли по радио, и вез их теперь на запад, в Москву. Сколько было выпито шампанского, сколько было споров, кто чем займется, когда приедут. Странным было только то, что их после пересечения границы Советского Союза не выпускали из вагонов ни на одной станции. На границе у них сразу отобрали документы и сказали, что взамен, по прибытии им выдадут уже советские паспорта.

Через несколько суток, ночью на какой-то станции, не доезжая до Свердловска километров четыреста, их вежливо попросили выйти из вагонов, подышать свежим воздухом. И началось, подышали… Киву, толкая в спину и не произнеся ни слова, сразу увели двое штатских в одинаковых синих плащах. Риту Евсеевну с маленькой Лилькой посадили в машину и через несколько часов устроили им допрос в тюрьме в городе Краснотурьинске. Так их встретила по-матерински или по-отечески новая родина, которую они так мечтали поскорее увидеть.

– Мы вас задерживаем для дополнительной проверки, а детеныша отправим в приют, – сказали Рите перед тем, как увести в камеру, которая уже была переполнена такими же, как она, возвращенцами из Китая.

– Как это можно отрывать ребенка от матери, и девочка совершенно не говорит по-русски, как она узнает, где ее мама, – возмущаться было бесполезно.

– Это ей знать не обязательно. А то, что ни бельмеса не понимает, так это не беда, там научат. Не она первая, не она последняя. Там разные детишки, некоторые уже по многу лет.

Рита готова была стерпеть все, только не разлуку с дочерью, это было самым страшным испытанием. Как она его выдержала, никогда ничего никому не рассказывала. Когда через два месяца ей разрешили увидеть Лильку и дали в руки зеркало, от увиденного в отражении она потеряла сознание. В приюте с маленькой Лилькой могла только общаться нянька, старая немка. Всю ее семью раскулаченных поволжских немцев арестовали, и они сгинули на медных рудниках, лишь эта старушка осталась в живых, ее освободили из заключения по возрасту, и она опекала несчастную сиротку. Лилька понимать ее понимала, но от всего случившегося лишилась дара речи.

На допросах Риту обвиняли, что она специально везла в Москву химические препараты, чтобы травить народ. Ее попытку объяснить, что это всего лишь специальный раствор для входившей в моду шестимесячной химической завивки, высмеивали. Как переубедить этих обезумевших от собственной власти людей, ощущающих свое превосходство над остальными? На очередном допросе она при всех сама себе накрутила волосы на китайские специальные бигуди – натуральные косточки, смочила косметическим раствором свою поседевшую голову, и все ахнули, когда увидели эти кудряшки, которые не боятся воды, не раскручиваются. Когда на праздник Октябрьской революции охранницы пришли в клуб все как одна в шестимесячных завивках, жены начальства обалдели. Они-то за такой прической специально летали в Москву или ехали в Свердловск за полтысячи верст, трясясь в кабине грузовиков по ухабистому тракту. Все кишки выворачивала такая дорога.

Это было спасение, свобода. Рита забрала дочь из приюта и определила в местную школу – как раз подоспело время идти в нее. Жены начальников молились на Риту, а она еле сдерживалась, когда приходила в их уютные финские домики на живописном берегу реки Турьи и видела там свои собственные вещи, вывезенные из Китая. Надо было терпеть, и она терпела, лишь бы эти ненавистные ей женщины помогли переквалифицировать статью для мужа. К тому времени, когда наконец это произошло, Кива подхватил уже туберкулез в тюрьме, и морально его сломали. В придачу еще и цинга, она крушила всех подряд. Рита с Кивой лишились всех зубов, а Лильке повезло, в школе детям давали пить омерзительный отвар из иголок пихты или еще чего, она не могла объяснить, но тоже очень горькое. Только зубы у нее от этого были с неприятным коричневым налетом. Что делать, зато здоровые.

Я не заметила, как проскочила эти несколько кварталов от нового Лилькиного жилища, и была уже совсем близко от дома, напротив трамвайного круга. Увидела телефон-автомат, решила:

все-таки позвоню Лене, расскажу ему про звонок в милицию, не убьет же, отругает, так и быть, он отходчивый. На удивление он был миролюбив:

– А я знаю, мне уже сообщили. Молодец, за людей заступилась, – дядька был не похож на себя, редко когда от него дождешься похвалы. – Я попросил ребят, чтобы приглядывали за этой квартирой, там сплошная шпана, наверное, еще мои старые клиенты.

Меня подмывало спросить его о Лилькином отъезде, для него тоже ведь не очень приятная новость, однако сдержалась, сейчас не к месту, в следующий раз.

– А хлопцы-то клюнули на тебя, понравилась им, – дядька сам неожиданно сменил тему, – симпатичная, говорят, у вас племянница, Леонид Павлович. Скажи матери, чтобы, когда сможет, заглянула к нам, разговор есть.

Не знаю, для какого разговора он приглашал маму, может, тоже связано с Лилькиными делами, мол, постарайтесь поменьше якшаться с ними, кто знает, как все повернется. Если так, то бесполезно, дорогой Леонид Павлович, сестра твоя старшая не из трусих, какую оккупацию пережила, а это – уедут, не уедут – чепуха. Мне неожиданно стукнуло в голову, что однажды, когда я была в гостях у Лильки, по телеку показывали сюжет о фашистском лагере, не помню о каком, кажется, о Майданеке. И вдруг ни с того ни с сего, сидя к нам спиной, ни к кому не обращаясь, Рита Евсеевна как вскрикнет: «Когда насилуют женщин охранники мужчины, это отвратительно, но не смертельно, а когда так изощряются суки-бабы, лучше бы сразу убили. Молодые женщины после этого накладывали на себя руки сами. А я выдержала». Она утвердительно, как в гипнозе, закивала головой.

Мы с Лилькой сначала замерли, потом в ужасе переглянулись. Рита Евсеевна, кажется, даже не заметила, что только что сказала, она продолжала, вся изогнувшись, как зверь перед прыжком за добычей, смотреть на экран. Вот так, изловчившись, они прыгнули из Краснотурьинска в Одессу. Как им удалось вырваться с этой каторги, где даже местное лагерное начальство больше двух лет не задерживалось, а любыми путями переводилось на новые места службы, оставалось тайной за семью печатями. Вместе с ними в Одессу прикатила одна из заболевших начальственных жен. Я так понимала, что Лилькина мама у этой тетки была домработницей.

У Лилькиного отца была уже открытая форма туберкулеза, и ему тоже дали направление в Одессу на лечение. Книги, над которыми Кива дрожал, собственно, из-за которых и рискнул поехать в Россию, несколько лет валялись в неотапливаемом сарае. Что-то украли, какая-то часть пошла на растопку, лишь несколько книг достались школьной библиотеке. У вконец измученного тяжелой болезнью Кива сил, чтобы что-то изменить, не было, врачи оказались бессильны, вскоре он умер, оставив Рите и Лиле лишь некоторые носильные вещи, которые удалось все-таки вернуть. Лицованные-перелицованные, они донашивали их вплоть до самого отъезда.

Пристроились Лилька с мамой жить на даче, у той самой жены бывшего начальника из Краснотурьинска; она за копейки приобрела эту развалюху на Педагогической улице. Ее потом снесли, как и другие подобные лачуги вокруг, освобождая территорию под новое строительство, и только тогда Гуревичам выделили эту комнату с балконом в четырехкомнатной квартире. Рита Евсеевна пыталась найти работу, с ее-то прекрасным знанием иностранных языков, думала, будет несложно. Но всюду ей деликатно отказывали. И не придерешься, не пятый пункт вроде бы причина, нет нашенского диплома о высшем образовании. Кое-как пристроилась женским мастером, да не в обычную парикмахерскую, а в знаменитую на всю Одессу в начале улицы Карла Маркса, бывшей Екатерининской. Иногда, заглядывая к нам в школу, Рита Евсеевна заговаривала с нашей «англичанкой» и приходила в ужас от ее «языка».

– Чему она вас учит с ее жутким произношением, неужели университет закончила? – смех ее был грустный, сквозь слезы. – Если хотите, я с вами позанимаюсь.

По сей день жалею, что такой возможностью не воспользовалась.

Круизные суда не часто, но заходили на стоянку в Одесский порт, иногда на сутки, двое. Туристы растекались по городу, и кто-то из женщин обязательно натыкался на эту парикмахерскую, и, конечно, не обходили ее, заскакивали, чтобы привести себя в порядок после соленой воды и морских ветров. Вальяжно, с понтом под зонтом, развалившиеся в креслах «веерные мальчики» с улицы Бебеля изображали из себя ожидающих свою очередь клиентов, а сами краем глаза наблюдали, как Рита делала иностранкам перманент, легко общаясь с ними на их языках. И ведь не понимали ни фига, зачем тогда сидели? А вдруг они положат Рите в кармашек валюту. Или еще чего-нибудь у нас запрещенное. Риту после всего пережитого было уже не провести, дам она сразу предупреждала – расплачиваться не с ней, а через кассу. Нет рублей? Это уже не ее забота.

Прошу прощения у читателя, но снова вспомню поговорку – пришла беда, открывай ворота. Какого черта Риту Евсеевну вечером потянуло на старую квартиру, один бог знает. Как она потом объясняла, вспомнила, что в ванной забыла большой китайский эмалированный таз, в котором они с Лилькой мылись и стирали. Конечно, никакого таза уже в помине не было, ему давно приделали ноги, как только их выселили.

Выходя из парадной, которая вся перекосилась и ступеньки разъехались во все стороны, она оступилась и упала. Да так неудачно, что сломала шейку бедра. «Скорая» забрала ее в больницу, а мы ничего и не знали. Я припозднилась на работе, но все равно, вырвавшись, понеслась к Лильке. Дверь мне открыл тот самый Серега, удивительно трезвый. Завидев меня, он был сама вежливость: заходи, заходи, не стесняйся, только их никого нет, как днем упорхнули, так больше не объявлялись. Я простила ему обращение на «ты», оставила записку и полные авоськи у их комнаты, не тащить же это все добро к себе домой.

– Не беспокойтесь, мы не тронем, свое все есть, хотите, угостим? – проводил меня до выхода Серега.

Куда это Лилька подалась? А Рита Евсеевна где, опять до ночи торчит в своей парикмахерской? Как только я поняла, что Лилька говорит, когда на следующий день она дозвонилась до меня, не знаю. Сбивчиво, заикаясь, вся в плаче, пыталась рассказать. Мистика какая-то. Получается, дом им мстит за то, что они проклинали его. То, что треснул, потом чуть не обвалился, вышвырнул их из своего чрева, – всего этого оказалось мало. Теперь вот и покалечил в придачу. У меня все валилось с рук, в башку лезли разные черные мысли о потусторонних силах. А мы еще сколько подтрунивали над бабкой, когда она нам пыталась внушить об их существовании. Прости нас, бабушка, ты права. Поцелуй за мной, когда вернусь домой.

Лильке выдали больничный по уходу за матерью. Я приносила эти больничные в кадры, изображая свою непричастность к событиям. Наш начальник отдела кадров больше на меня не орал. Его помощница Людочка мне шепнула на ухо, что таких намылившихся уехать, как моя подружка, уже человек двадцать.

– Оля, смеяться будешь, все они числились у нас русскими с русскими фамилиями, а теперь где-то откопали метрики из синагог. Лилька твоя честная, а эти… Ведь почти все коммуняки, лучшие люди базы.

Девушка хотела еще что-то сказать, но только махнула рукой. Раздался звонок, она сняла трубку:

– Его нет. Он мне не докладывает. Где-то в городе.

Людочка кивнула в сторону кабинета начальника:

– Таскают его, как будто это он во всем виноват, столько швали на базе обнаружилось. Он теперь со своим портфелем не расстается, носит в нем списки неблагонадежных.

– А наша Лилька там есть? А кто еще?

– Мне откуда знать, начальник буркнул, что много. Не переживай, тебя там точно нет.

Как меняются все-таки времена. Вчера еще все благонадежные, а сегодня чуть ли не враги народа, скрытая контра под боком, утаивали, подлюки, свои настоящие фамилии, меняли по десять раз. Всех подряд теперь из-за них теребят, чистка по полной. Кто подал заявления, срочно увольнять к чертовой матери, еще надо из комсомола, из партии исключить, благо, что пионерский возраст проскочили, а то бы и оттуда помели.

– Людмила, вот ты говоришь, сколько говна всплыло, гнать немедленно всех. А жить им на что, если волчий билет сунут? А у них дети. И вообще, не подумала, почему уезжают, бросают все. Засунуть бы тебя в еврейскую шкуру, посмотрела бы тогда на тебя. Лилька с мамой не от хорошей же жизни уматывают.

– Вот и ты туда.

– Да я никуда, я на месте.

Вроде и ничего не происходит, солнце как всходило, так и всходит. Люди живут обычной жизнью, и все-таки в воздухе чувствовались перемены. Еще недавно, подходишь к двум беседующим, так они моментально замолкают, не впускают третьего в свой разговор. На работе общение лишь по службе, редко всплывало что-то личное. Я тоже, как предупреждал кадровик, избегала заводить приятельские отношения. Объяснение этому находилось. Новенькая, разный возраст, мне двадцать четыре, а этим мужикам за сорок, какая у меня с ними дружба. Комплименты и сожаления, что очень жаль, что я родилась «гойкой», а то взяли бы меня в жены к своим племянникам или сыновьям. У моей наставницы другое, старожил, многих знает, а они ее, и то она обычно выходила из кабинета и тет-а-тет общалась в коридоре.

Каждый день расползались сплетни о том, что еще один уволился, а другого с семьей вчера пол-Одессы провожали на вокзале. Описывали душераздирающие сцены прощания с родственниками, которых еще не выпустили. В общем, все как в сорок первом, никто не знает, чем все закончится. Голова пухла от всех этих разговоров на бесчисленных совещаниях, что их проклятый Запад заманивает райской жизнью, а на самом деле из них выпьют всю кровь, из этих дураков, и выкинут нищими на свалку. Леонид Павлович предупредил, чтобы я не смела рыпаться на эти проводы ни при каких обстоятельствах; там всех ставят на учет, они-то свалят, а нам здесь жить, понимаешь? Как уж тут не понять? Точно о Лильке Леня говорит, я уже не сомневалась, почему он просит маму к нему домой заглянуть.

Нам по двадцать пять, мы с Лилькой одни из всей нашей большой фонтанской компании девчонок в холостячках, все остальные одна за другой повыскакивали замуж, нарожали детей и нянчатся теперь с ними.

Лилька пришла прощаться одна, без мамы. Рите Евсеевне вбили железный костыль в большую берцовую кость, и она шкандыбала еле-еле по комнате на костылях. Подружка с бабкой поджидали меня с работы на кухне. По ее зареванному лицу и бабкиным красным глазам все без слов было ясно. Мы с Лилькой закрылись в ванной, долго молчали, обняв друг друга, тяжелая минута – расстаемся навсегда. Слезы лились струей. Это она, Лилька, предательница, ее нужно гнать взашей, пусть прет в свой сионистский Израиль и не поганит больше нашу советскую землю? Да побойтесь бога, это же неправда. Она – не предательница, так складывается жизнь.

Лилька уезжала в Австралию, до которой так далеко, что и представить себе трудно. Выпустили ее с мамой только после того, как родная Ритина сестра прислала заверенное у нотариуса приглашение с обязательством, что берет своих родственников, бывших советских граждан, на полное материальное обеспечение. Уже на лестничной клетке, в последний раз обнявшись, она шепнула мне:

– Если б ты знала, как мне грустно будет без тебя. Пришлю приглашение – приедешь? Ну, ладно, все, я пошла, гуд бай, – и быстро, не оглядываясь, сбежала по ступенькам.

Мне уже четверть века. Целая четверть, двадцать пять лет. У меня ни собственной семьи, ни молодого человека, только старенькая бабушка, больная мама и такая же, как и я, одинокая старшая сестра. И никаких перспектив, одна работа, без которой нашей семье не выжить. Ах, да, есть еще вечный кавалер Юрий Воронюк; в очередной раз освободившись от уз Гименея, он прискакал на Фонтан в гости. Когда узнал, что Лилька укатила в Австралию, никак не мог успокоиться:

– Дурак я, вот на ком надо было жениться.

Как теперь Лильке сообщить об этом? Поздно, Юра, ты так нравился моей подружке.

Через год из Сиднея от Лильки пришло письмо со снимками и приглашением на ее свадьбу. Она выходила замуж за Филиппа Соломона и через тройку месяцев будет уже не Лиля Гуревич, а миссис Лили Соломон.

Мой дядька был в обморочном состоянии. В приказном порядке запретил мне отвечать ей.

Немало лет, ежегодно в день ее рождения первого августа, я доставала ее то первое и последнее письмо из Австралии. Фотография заметно пожелтела. На ней моя Лилька снялась на фоне двухэтажного особняка с бассейном, в окружении экзотических растений. Моя подружка была в шортах и, чувствовалось, вполне довольна жизнью.

Казалось, судьба навеки нас разлучила, но я ошибалась. Мы вновь встретились через ту же четверть века, которая когда-то загоняла меня в глубокую печаль. Теперь нам уже было по пятьдесят. Это уже другие времена, как говорит, завершая свою телепередачу, Владимир Познер.

Мой муж, спортивный журналист, отправлялся в Сидней на Олимпийские игры. Я с такой надеждой провожала его, все уши прожужжала, чтобы он обязательно нашел мою Лильку Гуревич-Соломон. Мужа с удовольствием приютила у себя в своей трехкомнатной квартире одинокая пенсионерка, бывший киевский врач. Он рассказал ей мою историю, она посоветовала подать объявление о розыске в местную русскоязычную газету и сама же сделала это. На следующий же день к Бете прибежала ее одесская знакомая Рита и, вся в радостных эмоциях, стала кричать, что знает, где живет Лилька, буквально в двух остановках городской электричкой от них, что училась в школе вместе и с Лилькой, и с Фатимкой, знает и меня, и вообще знакома со всей нашей одесской кодлой. Словом, моя подруга была найдена в тот же день, а на следующий они встретились с Мишей, и уже поздно вечером у меня в Москве раздался телефонный звонок:

– Оля, это я, Лиля, Лиля Гуревич говорит.

Она строчила как из пулемета, путая русские и английские слова. Поверить, что так щебечет моя подруга-заика, я не могла, и сдуру, конечно, принялась ее экзаменовать, помнит ли она это, помнит ли то.

– Оля, ты не веришь, что это я? Меня от заикания здесь за год вылечили.

Мы и не заметили, как проболтали часа четыре, трубка, мне показалось, даже раскалилась от нашего разговора. Говорили обо всем, только не о ее прошлой паскудной жизни – Лилька попросила. Вспомнила где-то услышанный афоризм: не стоит возвращаться в прошлое – там уже никого нет. Как точно. Она уже знала, что я всех перехоронила – и бабушку, и маму, и Аллочку, и Леню.

– Оля, у меня тоже недавно умер муж, а мама, слава богу, жива.

– Лилька, Рита Евсеевна здравствует? Дай ей трубку.

– Она не со мной живет, в специальном доме для пожилых людей. Ей нужен постоянный уход, а я работаю, дети учатся, у них уже своя взрослая жизнь. У меня двое, Симон и Кевин. Оля, какая Настенька у тебя красивая, вся в тебя, Миша фотографию показал. Сколько ей? Девятнадцать? Пусть к нам приезжает учиться.

– Лилька, ты истратишь кучу денег, мне неудобно. Продиктуй свой номер, я перезвоню.

– Нет, подруга, эту роскошь я могу себе позволить. Знаешь, что меня больше всего поразило? Ты-таки тоже уехала из Одессы. Я сюда, ты в Москву. Я когда-то так мечтала жить в Москве, не вышло. Рада, что ты мою мечту осуществила.

– Судьба, Лилька, у каждого своя судьба.

Ровно через год мы сидели в ее сиднейском доме в Ашфиль-де, так же крепко обнявшись, и так же долго молчали, как тогда при расставании в ванной, плакали и не стеснялись слез. Тогда это были горькие слезы, теперь – слезы радости. Наверное, это тоже судьба – встретиться через двадцать пять лет, нет, даже через двадцать шесть. Еще спустя год Лилька на моей подмосковной даче, сияя от счастья, слушала русские народные песни, которые так задушевно пели мои соседки Валентина и Мария. Муж на лужайке перед домом колдовал над мангалом, и дымок от него, как одесский туман над черноморской волной, расстилался по-пластунски по стриженому газону и уползал к сливовым деревьям и за густые кусты с черной и красной смородиной и крыжовником. Лилька, глядя на меня, помогала нанизывать на шампуры куски замаринованного мяса, прокладывая между ними овощи; ей, чувствовалось, не терпелось вновь ощутить во рту давно забытый вкус настоящего шашлыка. А пока под пельмени, картошечку в мундирах с селедкой, квашеную капусту, приправленную клюквой, и ядреные, собственного засола огурчики и помидоры мы своей женской компанией «расправлялись» с графинчиком водки.

Я наблюдала за Лилькой, с каким удовольствием, причмокивая, подружка уплетала за обе щеки национальную русскую еду и совсем не морщилась от национального русского напитка. Мне показалось, что Лилька напрочь отключилась от своего австралийского бытия, совсем забыла про эти тридцать часов долгого перелета; она была на седьмом небе, которое в этот теплый летний вечер темно-синим ковром повисло над шумящими от легкого ветерка березами и все затянулось звездами.

– Лиля, скорее иди сюда, посмотри, какое чудо, где еще такое увидишь?

Огромный бордовый шар медленно сползал с небесных высот и так же не спеша, освещая окрестности последними лучами ушедшего дня, садился где-то за стеной древнего Иосифо-Волоцкого монастыря, куда мы подружку возили накануне, показывая панораму, на фоне которой Сергей Бондарчук снимал горящую Москву для «Войны и мира».

– Лилька, ты представляешь, у нас закат, а у вас там, в Австралии, рассвет. Новый день начинается, что он нам принесет?

– Оля, ущипни меня. Неужели это правда – и эти звезды, это солнце приплывают к нам отсюда, с твоей дачи?

– Наверное, наоборот, но какое, Лилька, это имеет сейчас значение. И эти расстояния, и годы разлуки, когда мы с тобой опять вместе. А в Одессу не тянет смотаться?

– Не поверишь – тянет. По Приморскому бульвару и Дерибасовской прошвырнуться, на Привозе поторговаться, с Фатькой повидаться. Сколько лет, сколько зим. А не знаешь, Юрка Воронюк жив?

Я почувствовала: моя Лилька оттаяла.

Встречи, расставания

А годы летят, наши годы, как птицы летят. Мне уже двадцать семь лет стукнуло. Для женщины уже что-то. На работе отметили, надарили подарков, цветов. Дома ограничились скупыми поцелуями и поздравлениями. Со своим женатым другом сходила в ресторан – и все.

За унылыми рабочими буднями не заметила, как лето проскочило. Ну и ладно, зато наступила мягкая, любимая всеми одесситами тихая теплая осень. В тот день я сражалась в стройбанке за выделение нам ссуды на строительство еще одного промышленного холодильника для хранения фруктов и овощей. О родных одесситах, между прочим, заботились, чтобы у них до следующего урожая хватало и картошки, и лука, и яблок. Прицепились к моим расчетам окупаемости, пришлось сражаться за каждую циферку. Намучилась; пока убедила, меня уже всю трясло, вышла злая, уставшая.

Возвращаться сразу в контору не хотелось. Такой чудесный день, а из-за своей работы ничего вокруг не вижу. Чуть свет на базу, поздно вечером обратно. Без просвета день за днем, год за годом. Раз уж в центре оказалась, решила пройтись по любимым с детства местам, обязательно нахлынут какие-то воспоминания. В конце Приморского бульвара дворец Воронцова, сюда нас, первоклашек 45-й женской школы, привела моя первая учительница Варвара Петровна. Тогда в этом здании был дворец пионеров. Дома сохранилось фото: мы веселой гурьбой толчемся на этих ступеньках. Вот «тещин мост», по нему к моему институту можно теперь пройти напрямик. А эти камни, выложенные у обрыва, должны помнить меня, как я часто бегала в большую институтскую переменку, чтобы посмотреть на порт. Глупая влюбленная студентка, вся еще в своей первой любви. Что я только не шептала обветренными губами. Где ты, мой капитан, в каких морях-океанах ходишь, чувствуешь ли, как я жду тебя? Пора, наконец, нашей тайне раскрыться, пусть все узнают о ней. Девичья наивность, первая влюбленность. Мечтала увидеть «Алые паруса» гриновские, а получила первое крещение: месть мужским коварством. Теперь-то мне смешно, а вот тогда…

А эта скамейка на бульваре памятна тем, что на ней фарцевал в свое время Сенька-гнида, приторговывал сигаретами и пластинками. Говорили, он женился и эмигрировал, как многие другие мои знакомые и друзья. Моя закадычная подружка Лилька Гуревич уже обжилась с мамой в Австралии. Там вышла замуж, родила. За эти годы пол-Одессы сбежало. А кто не успел выехать, того загребли… или того хуже. Иду по родному вроде городу, а он как чужой, ни одного знакомого лица. Порт внизу бурлит, наш неутомимый одесский вечный труженик. Сколько лет дедушка мой здесь отбарабанил, орден Ленина заработал. Их всего несколько человек в пароходстве тогда такую награду получили. Самое крупное во всем мире – Черноморское пароходство, больше всего прописано в нем судов. Где-то на них ходят в рейсы мои бывшие кавалеры школьных и студенческих лет. Как все это давно было, как в прошлой жизни.

Куплю мороженое, присяду, посмотрю на людей. Скамейки, как всегда, почти все заняты. Молодые мамаши с колясками расположились. Еле нашлось местечко, рядом с упитанной рыжеволосой теткой с девочкой, по всей видимости, первоклашкой. И мамочка, и девочка были одеты как типичные морячки. Здесь в это время всегда жены моряков собираются. Друг у друга узнают, где, в каких водах суда, на которых плавают их близкие. Девчонке не сидится на месте, все время крутится. Мамаша ее ругает, не стесняясь в выражениях. Краем уха услышала, как она выговаривала ребенку:

– Успокойся, посиди, сейчас он пройдет медкомиссию и вернется. Я ему все расскажу, как ты себя ведешь, бесишься, меня не слушаешься.

Чтобы не привлекать к себе внимания, я надела солнцезащитные очки и сквозь них увидела приближающегося к нашей скамейке мужчину. Девочка крикнула: «Он идет!» – и бросилась к мужчине навстречу. Я обалдела – это был мой старый знакомый, скромный паренек из высшей мореходки. Встать и немедленной уйти, хоть бы он не узнал меня. Тем временем моряк с ходу стал отчитывать, вероятно, жену, что она так далеко от поликлиники уперлась, еще дальше не могла усесться. Он искоса посмотрел на меня, но скорее не на лицо, а на ноги. Еще один такой взгляд – и… Не знаю, что будет с моим сердцем, оно рвалось наружу, удержу ли.

– У меня еще дела, в пароходство заглянуть надо, а вы не ждите, топайте домой, – выпалил он и снова скользнул по моим ногам. Ну, молодец, каким ты стал, никогда бы не подумала, скромный мальчик, а выходит, какой казак лихой, волк морской. Смотри, смотри, благо есть на что посмотреть. С твоей красавицей можешь сравнивать. Мне стало смешно. Это же надо, такая встреча. Моряк еще что-то буркнул, развернулся и пошел в сторону улицы Ласточкина. Я поднялась и пошла следом, чуть поодаль, чтобы он меня не заметил. Подумала: была не была, нагоню его на своих высоченных каблуках у входа Черноморского пароходства.

– Владик, Владик, здравствуй!

Он остановился:

– Вы меня? Мы знакомы? Постойте, постойте, я с вами плавал? Лицо уж больно знакомо, но не могу вспомнить. На каком судне мы ходили, когда?

М-да, даже злость прошла:

– Плавали между Шестой станцией и Аркадией.

Я сняла очки.

Девять лет, как в сказке пролетело.

Так наливай, чайханщик, чай покрепче.

Много роз цветет в твоем саду.

За себя сегодня я отвечу.

За любовь ответить не смогу.

– Олька, Оля, ты?

– Узнал? Молодец.

Влад отступил на шаг. Даже со своим крабом на голове он был ниже меня ростом.

– Ты так похорошела, выросла, я бы тебя на улице не узнал.

– Это туфли на платформе, а я все такая же.

– А кто у тебя муж? Плавает?

– Я не замужем, в старых девах хожу.

– Как так? Вот уж чему никогда не поверю.

– Такого, как ты, больше не встретила.

Он как-то неестественно улыбнулся, блеснув несколькими золотыми зубами.

– Я сейчас занят, может, встретимся сегодня попозже, поговорим. Нет, давай сейчас посидим где-нибудь, вспомним молодость.

– Молодость? Я еще считаю себя молодой!

– Узнаю тебя: все такая же бритва острая. Я перед тобой не виноват, но никак не думал, что ты одна останешься.

– Владик, я пошутила. У меня прекрасный муж, и все очень хорошо. Всего доброго, я пошла. А тогда мы правильно поступили, что расстались.

– Умоляю, не отказывайся, мне есть что тебе рассказать. Пойдем на Морвокзал.

Под ложечкой у меня давно уже сосало, очень хотелось есть, как тогда ему, когда мы оказались в ресторане-забегаловке в парке Шевченко и нашкрябали денег на купаты в компании его сокурсников.

А почему бы и нет, я согласилась. Мы двинули по Пушкинской, было уже около трех часов дня. Мы шли на расстоянии, друг на друга потихонечку поглядывая и обмениваясь впечатлениями, как много чего изменилось и в городе, и в жизни. Он пытался ухаживать за мной на третьем курсе, но год для этого был неудачным. Я была глупо и безнадежно влюблена во взрослого водоплавающего, и посему Владик тогда никак не мог стать героем моего романа, хотя стремился к этому.

– Я обманула, у меня нет мужа. Я старая дева. Нет, неправильно: старая, но не дева.

– Действительно, какая же ты старая, ты в самый раз.

Это для чего в самый раз? Не стесняйся, Владик, договаривай. Смотри, каким ловеласом заделался.

Несмотря на мои моднючие темные очки, которые я не снимала, бармен Игорек усек меня и постоянно косился на наш столик. Вскоре на арену вырулил и их складской деятель. Узнали… Знакома я была с ними еще с Хуторской. Сейчас растрезвонят на всю Дерибасовскую, как пить дать. Да пошли они все к такой матери. Я потягивала через соломинку коктейль «Одесса», потом еще один бокал заказала. Для храбрости. Эх, я сейчас этому выпедрежному мальчишке все выложу, по полной программе.

Передо мной сидел обыкновенный деревенский паренек, хоть и окончивший «вышку» и плавающий за границу. Каким он был в мореходке, таким и остался. Молодец, что добился и плавает, так я и не поняла, не то вторым, не то третьим помощником капитана. Вкалывает, на суше почти не бывает, старается из рейса в рейс бесперебойно ходить. Построил кооператив. Так гордо об этом заявил. Жену на работу не пускает, пусть дома сидит, за дочкой смотрит.

Мне уже порядком надоело слушать, сколько чего он из какого рейса привез. Какие рейсы выгодные, а на какие лучше не попадать. Про себя я подумала: «А знаешь, дорогая Олечка, в принципе ты была тогда права».

Смогла бы ты жить жизнью его жены? Похоже, что он чувствует себя богом, как бахвалится. Да, для этой женщины с репаными пятками он – бог. А меня уже тошнит от него. Внешне очень симпатичный, такие нравятся женщинам. С возрастом станет еще больше привлекательным. Да ты никак клеишься, помощник капитана. Нахально предлагает поехать в их гостиницу на проспекте Шевченко, продолжить такой приятный вечер.

Ну, дает, помощник. Видно, привык к своей неотразимости. Угостил кофе с коктейлем и уверен в своей победе. Делать мне нечего. Всю жизнь только и ждала этого деревенского помощничка.

– Владик, ты что, серьезно? Не смеши.

– А почему бы и нет? Ты же не замужем? Можешь себе позволить…

Я разошлась не на шутку, не остановить. Говорила, что жена его, по всей вероятности, пэтэушница, на повариху или горничную выучилась, в Одессу из села пришкандыбилась подхватить любого моремана. А здесь такой случай подвернулся, юный Владик. Что, попала в точку? К концу рейса она уже округлилась, не отвертишься, по парткомам за аморалку затаскают, с судна спишут. Поправь, если ошибаюсь. Это типичная судьба всех моряков.

Я допила свой коктейль, медленно поднялась:

– Мне надо идти.

– Всего хорошего, Ольга Иосифовна, приходите еще, всегда рады, – бармен помахал мне рукой.

– Тебя здесь все знают, чем ты занимаешься, не могу понять?

– Та, ерундой разной, у меня нет же мужа помощника капитана, самой приходится крутиться.

Уже стемнело. Зажглись фонари. Мы шли по пирсу, пробиваясь сквозь толпу людей, спешащих на посадку на сверкающий огнями круизный лайнер. А ведь где-то неподалеку качается на волнах катерок «Старшина Приходченко». Дед, тебя давно нет, но как же мы все тебя любим! Краем глаза увидела машину нынешнего своего кавалера. Все-таки продал меня бармен. Ну, держись, Игорек, долг платежом красен.

– Владик, меня встречают, разреши откланяться. Семь футов тебе под килем.

– Куда ты? Мы ведь только встретились. Я хочу тебя еще увидеть.

– Зачем? У тебя прекрасная жена, главное, достойная тебе пара.

Я села в машину.

– Ну, что ты можешь сказать в свое оправдание? – на меня в упор уставились неотразимые синие глаза, обрамленные густыми ресницами, и ехидно скривленные губы. – Зачем пила с этим типом? Кто это?

– Старый знакомый, еще с института, а что? Какие проблемы? Что за вопросы? Тебя что-то волнует? Мне тоже, дорогой, много чего не нравится, но я же не устраиваю тебе облавы, не выговариваю тебе свои претензии. Ладно, поехали, раз приехал, я устала.

– Ты сегодня не в себе, какая-то не такая. У тебя был с ним роман? Или бурное свидание?

Я смеялась – ревнует. Поревнуй, поревнуй.

– Глупости не неси, с ним на втором или третьем курсе встречалась моя подружка по институту. Он меня все о ней спрашивал.

Мы целовались с любовником, когда причаливали к очередному светофору, я смеялась, пела пьяным голосом:

Ах, гостиница моя, ты гостиница.

На кровать присяду я, ты подвинешься.

Занавесишь ты ресницы занавескою.

Я всего на час жених, ты – невестою.

Я без умолку болтала. Видно, коктейль «Одесса» был для меня персонально приготовлен, без обмана, плюс на пустой желудок – вот меня и понесло.

– С чего бы это ты такая веселенькая? – мой возлюбленный закипал вместе с перегревшимся мотором своего видавшего виды «москвича».

– Кредит в банке выбила на новый холодильник для базы, вот и гуляю. А тут и с этим водоплавающим случайно на углу Пушкинской столкнулись, очень давно не видела, он меня сначала даже не узнал. Ты что ревнуешь? Поехали скорее, я так соскучилась. Смотри, залюблю тебя до смерти!

– Все обецяете и обецяете, Мегера Ёсифовна, так я верю, как тот поц, и жду.

Я не могла остановиться, смеялась до слез. Наверное, еще коктейль не улетучился, или поняла, какой дурой была в молодости, таких хороших ребят в упор не видела. Вон каким стал красавцем помощник капитана.

– Останови, пожалуйста, машину. Останови, я кому сказала!

– Что случилось? Тебя тошнит? Набухалась с этим мореманом? Что у тебя с ним было?

– К сожалению, ничего, дорогой, но и ты совершенно свободен. Прощай, не звони мне больше.

– Так, начинается. Какая вожжа тебе на сей раз под хвост попала? Мне тоже все надоело, я из-за тебя семью свою забросил, сына.

– Останови машину, я кому сказала?

– Запомни дорогая, я больше бегать за тобой не буду. Пошла ты…

Я шла по улице и ревела, не обращая ни на кого внимания. Пока пешком добрела домой, успокоилась. На лестничной площадке у входа в квартиру напялила на себя маску счастья и захлопнула за собой дверь. Сегодня моя старшая сестра будет ночевать у себя в новой однокомнатной квартирке на Черемушках, а я усядусь на ее диван с кроссвордом из свежего номера «Огонька». Какое счастье быть свободной, независимой от всех. Устала.

Следствие ведут не знатоки

Сегодня с утра мне опять топать по давно забытому маршруту. Опять доезжаю 18-м трамваем до телецентра и топаю по Артиллерийскому переулку до Черноморской дороги. Каждый раз вспоминаю курсанта этого училища Витю Агеева, второй курс своего института и наших несколько свиданий с его признаниями в любви. Почему мне запомнились его красные уши? Да еще до пола длинная шинель со специфическим казарменным запахом вещей, которые редко проветривают. Вот уехала бы тогда с новоиспеченным офицером и совсем другая была бы у меня судьба. Красивый, высокий и, главное, хороший скромный курсант-выпускник. Больше, пожалуй, таких интересных парней в моей жизни и не встречалось.

Тогда я думала, что со временем он обязательно будет похож на Григория Мелехова из «Тихого Дона». Зацикленная на кино и книжных романах, я, как полоумная, ни о чем другом не могла ни думать, ни мечтать. Так и промечтала весь институт. А после его окончания мне попадались все какие-то шибздики. Стала бы офицерской женой, нарожала бы ребятишек и носилась бы со своим офицером по просторам родины чудесной, по разным гарнизонам и весям необъятной страны. А что, чем плохо на Камчатке или куда-нибудь за Урал с Сибирью забраться, а если совсем повезет, то и Европу посмотреть, служил же Фатимкин отец в Венгрии, а у Светки Барановой – в Германии, и жили они не тужили, не бедно жили. Тогда и всем моим романам не суждено было бы сбыться. И не знала бы никакие овощные базы ни на Хуторской, ни на Моторной, где оказалась после института.

Но сегодня мой путь не на работу, а за железные ворота, напротив одесской женской тюрьмы. Хорошо хоть пока не в саму тюрьму, где уже не первый год томятся сотрудники базы. Здесь, за этими воротами, в неприглядных комнатках хранятся папочки с документами, изъятые в ходе следствия по нашей конторе за предыдущие годы. Своих одесских следаков не хватило, привлекли со стороны, черти, откуда только не приехали разгребать одесские дела, выискивать преступления. И хоть бы специфику знали, не обязательно большие грамотеи в хранении и продаже овощей и фруктов, но чуть-чуть бы разбирались, что к чему. И не таскали бы нас тогда сюда по очереди.

Достается только складским бухгалтерам с учетчиками складов и тем, кто подписывал и был в комиссиях по вывозу гнилья на свалку и на корм скоту. По самим документам все как в аптеке, есть небольшие ошибки, промахи, но это все ерунда. Главный враг подозреваемых – их собственный язык. Люди по нескольку лет под следствием, не выдерживают и сами себя оговаривают. Да подпишу все, только перестаньте мучать, а там, на самом справедливом в мире нашем социалистическом суде, выложу уже правду. Только бы дали сказать, а то рот на полуслове заткнут, никого, ни свидетелей, ни адвокатов, слушать не станут, срок припаяют – и все. Виноват – не виноват, кого это волнует, кроме самих осужденных и их родственников. Потом, в судах повыше, может, разберутся, кого-то выпустят, но извиняться… Да вы что, смеетесь. И попробуй потом восстановись на работе или устройся на новую, докажи, что ты не вор, особенно если ты не коренной национальности, а дальний потомок тех, кого сорок лет водили по пустыне.

Складских бухгалтеров с учетчиками таскают с одним, а мне треплют нервы с другим: все папки нашего планового отдела тоже под арестом, их не дают забрать или хотя бы на время вынести. А как же работать, нам же данные нужны, голые цифры. Ничего не знаем. Нужны? Так переписывайте здесь, на месте. Целая проблема, смех и грех. Что в них секретного? Ах, да, вдруг капиталисты прознают, сколько выпустили нашей продукции за прошлый год или, того хуже, сколько мы начислили заработной платы и какая у нас производительность труда. Сижу за краешком узкого железного стола и под неусыпным оком переписываю необходимые мне цифры. Потом этот лист бумаги заверяю и получаю разрешение на вынос. Полдня как не бывало. Да если бы только это. А то еще и вопросики разные задают, требуют что-то расшифровать, пояснить. Один чересчур дотошный все допытывался:

– Ольга Иосифовна, вот вы в мае 1970 года в комиссию входили по вывозу отходов апельсинов. Не припомните, как это было? И поподробнее, пожалуйста. Вот дожили, – вежливость мгновенно улетучилась, в голосе жесткие нотки, нащупал слабое место. – Вы слышали такое? Свиней апельсинами кормить! Народ их не видит, дети даже вкуса апельсина не знают, а вы вот как размашисто подписали, и рука не дрогнула.

– А вы не допускаете варианта, что рука по делу не дрогнула? Нет?

– Интересно, что за такие дела, если ваша прелестная ручка с такими накрашенными ногтями не дрожит? Поделитесь, буду признателен и я, и все остальные, нам всем интересно.

– Вам подробно или вкратце, поскольку тут целая технология.

– Внятно, – металл в голосе нарастает.

– Сухогрузы-рефрижераторы доставляют цитрусовые в порт. Это – продукция Внешторга, ее проверяют его инспекторы, определяют качество, сколько стандарта, сколько нестандарта, каков процент брака. Если видят, что товар не может лежать, большое количество отходов, дальше нельзя транспортировать, иначе до Москвы или куда там довезут сплошное месиво, то тогда сбрасывают нам, Одессе достается такая продукция.

Дальше я подробно излагала про обезвреживание от разных опасных вредителей, про сорокадневную рефрижерацию либо фумигацию газом, что тару и упаковочный материал необходимо сжечь, в них могут быть бактерии, про другие операции до того, как отправить товар, тот, которым еще можно торговать, в розничную сеть. По выражению лица я видела, что человек многое из того, о чем я говорила, особенно когда употребляла наши специфические термины, не понимал, однако слушал, не перебивал, очевидно, оставляя вопросы на потом.

– Брак надо тут же удалять, он очень быстро заражает хорошую продукцию, а нестандарт мы пускали на переработку. На все это есть соответствующие нормативы, составляются акты переборки по каждой партии. Все видно, сопоставляйте, анализируйте и делайте выводы. Я подписывала документы только после такого анализа.

Я старалась выпалить все громко и четко, чтобы следователь уловил суть, а он вдруг начал хлопать глазами и чуть ли не замычал.

– Ну, это, допустим, понятно, – обрезал он меня, – мы это и без вас знаем. Но вот я просмотрел транспортные накладные, так вы товар скопом вывозите.

– Если знаете, зачем спрашиваете? – во мне стала просыпаться злость.

– Такая наша работа, мы спрашиваем – вы отвечайте. И пусть вам кажется, что мы по сто раз спрашиваем про одно и то же.

– Когда есть машины, собирается много отходов, тогда и вывозим. Не по одному же мешку вывозить. Топлива не хватит, у нас на него лимит, за перерасход директор по башке крепко лупит, премии запросто лишит.

По правде я не могу вспомнить, что было в мае этого, 1974 года, а не то, что четыре года назад. За шесть лет, что тружусь на базе после окончания нархоза, в каких только комиссиях не участвовала, привлекали как молодого специалиста. Одновременно учись и привыкай. Начинаешь тянуть резину, пытаясь вспомнить то, чего, может, и никогда не было. И все под пристальным взглядом, он пронзает тебя насквозь: смотри, не ври, а то, если поймаю на вранье, упеку за решетку, к этим бедным бабам в камеру. Лучшее средство для восстановления памяти – попросить у них документ с собственной подписью, чтобы хотя бы знать о чем, каком мероприятии конкретно речь, а там уже стоять на своем, и точка. Да, была, да, видела, при мне все было в порядке. Но не могу же я весь рабочий день торчать на весовой или еще где, меня ведь от основной работы никто не освобождал.

Одно я четко знала: в этом месяце меня опять бросили на очередную комиссию по вывозу отходов на корм скоту и свалку. Причем председателем, пора начинать ей работать, а я какой уж день вынуждена часами здесь просиживать. Кто виноват будет? Я или вы? Оформляйте повестку, что я сегодня находилась у вас. Хоть на дальнейшее у меня будет оправдательный документ.

– Хватит, Ольга Иосифовна, заливать. Вот в этот знаменитый совхоз апельсинок поросятам подбросили, – следователь сует мне под нос мятую накладную. – Поросята, мне рассказывали, полакомились и, извините, обосрались. Так было? Не при вас этот товар отгружали?

– Не знаю, так или не так это было. От такого дерьма с ними и не такое могло случиться. Мы это вообще на свалку хотели вывезти, полная некондиция, а они уговорили: отдайте нам, свинок покормим. Свою машину к четвертому складу подогнали.

Чистыми девичьими очами, не моргая, киваю головой. Хорошо помню тот случай. Дождь в тот день лил, как из ведра, промокла вся до нитки, чуть не простудилась.

Этот четвертый склад на нашей базе самый обделенный, он целиком под овощи. Хранилища под морковь, свеклу, лук и картофель строили сразу после войны пленные немцы и уцелевшие одесситы. Запихивали туда под завязку все, что только можно, все подряд и в любом виде, лишь бы обеспечить выполнение плана закладки благодаря доблестному и мудрому руководству партийных и хозяйственных органов. Дело сделано. А сколько в этой массе гнили и прочего дерьма, никого не волнует. Пыль в глаза. Каждый за собственную шкуру печется, аж смотреть противно. Отстрелялась партийная братва, теперь вперед в очередь за медалями и орденами.

Ах, моя Одесса, до чего же ты странный город. Не медведь, не собирается на зиму в спячку погрузиться, как преспокойненько под снежком дрыхнет почти вся страна. Дал ей бог триста солнечных дней в году, всем бы радоваться, а этот злополучный четвертый склад докладные каждый день строчит, что холодильника одного мало, надо еще, температура в хранилищах зашкаливает, продукция потеет, как в финской бане, с потолка вода льется. Очаги загнивания по всему складу уже в ноябре. А как пару раз ударит хороший мороз, и вся эта мокрота сначала подмерзнет, потом оттает, впору все на свалку выбрасывать. Здесь и начинают искать вредителей, врагов народа. Это они, сволочи, все сгубили-уничтожили, а народ теперь чем кормить. Совещания за совещаниями, выговоры и последние и предпоследние. С институтов и предприятий силком гонят людей спасать хоть что-то, что еще можно спасти, выискивать в этом говне уцелевшую героиню-морковку. Тайно спасаем четвертый склад, подбрасывая ему цитрусовые, чтобы хоть было чем закрыться, отчитаться. Они в десять раз дороже, магазин толкнет их на раз, а распишут картошкой. Но ведь и цитрусовые тоже надо закрыть. А как? И на этот случай есть свой метод. В общем, рыба воняет с головы, да еще как воняет.

Месяц уже мурыжит меня следователь, с одним и тем же вопросом:

– Ольга Иосифовна, а на каком основании вдруг этот склад получил вагон лимонов, а потом преспокойненько выкинул почти все на свалку? С чего такой щедрый подарок, они даже с картошкой не могут управиться?

Мой следователь сияет, глаза поблескивают, сейчас, мол, расколю эту девку, не на того напоролась, сучка: «Ну, ну, расскажите, а я послушаю».

Но и ты, уважаемый, не на ту напоролся, страх, конечно, какой-то есть, вдруг что-то не то ляпну или лишнее, а ему только этого и надо, зацепится и начнет ниточку из клубка тянуть. Но здесь не тот случай, рассказываю все, как есть, от самой печки, по цепочке. Про то, как полные товара вагоны то там сутки простоят и никто к ним не притрагивается, то еще где-нибудь, пока их к нам не впихнут распоряжением сверху. Оказывается, с самой разгрузки в порту от полученной продукции все отнекивались, и столовые, и рестораны, никуда негодная по качеству – «на тоби боже, шо мени не гоже». Гоните на Моторную, база все сожрет. Заталкивают к нам вагоны под вечер, когда холодильник уже закрыт, никого нет. А четвертый склад несчастный, он круглосуточный, уговаривают принять. Вот так и тот вагон, о котором следователь спрашивает, ему подсунули. А что ночью увидишь? Разгружают без товароведов, без комиссии. Хорошо, если утром сразу досмотрят, что привезли и в каком состоянии, но чаще к обеду, поскольку утром надо овощи в магазины подбросить. А лимоны – те сплошь в тухлятину превратились, жижу липкую, пока их валтузили туда-сюда. Только часть на переработку сгодилась, остальное – в помойку. За что же склад мордовать?

– Ольга Иосифовна, вам бы другую профессию выбрать, адвокат из вас то, шо надо, получился бы. Защищаете их, засранцев. А они уже без вас и ваших выкрутасов признались, что вместо картошки апельсины гнали в сеть.

– Я при этом не присутствовала. Вы конкретно меня про вагон с лимонами спросили – я вам ответила. Я же не сижу целыми днями на этом складе, у нас же он не один. Может быть, им так сладко у вас, что сами себя оговаривают? Кладовщицу прямо в медовый месяц посадили, у вас там и родит. Девятнадцать лет ей всего, она даже года не отработала. Что она знала? Ловите тех, кто действительно виновен в этом бардаке, а вы все крайних ищете.

Он привстал надо мной и как загорланит:

– А кто виновен? Может, вы со своим руководством? Кто всем хозяйством командует? Шнеерзоны?

– У нас нет никакого Шнеерзона, – я не сразу врубилась, к чему он клонит.

– Хватает. Ты мне мозги не пудри. Целый список. Не Шнеерзон, так Цукерман или еще как-то. Их за дверь выпихивают, ногой по жопе, так они в окно лезут.

Следователь не на шутку разошелся, раньше сдерживал себя, не бранился, а тут весь покрылся испариной, побагровел. Внутри у меня все бурлило: Олька, заткнись, угомонись, пока не поздно, засунь свой язык в задницу. Ты же не знаешь, может, приказ такой от самых важных коммуниздильщиков в граде Киеве, по согласованию, естественно, со стольным градом Москвой. Взять! Почистить! Устроить показательный процесс на примере Одессы. Населению не хватает продуктов питания? Так вот кто виноват во всем, такое важное дело провалили, пусть теперь отвечают по полной. А кто конкретно? Сейчас продемонстрируем. Ну, конечно, жиды проклятые, кто еще, их на базе вон сколько расплодилось. Навострили свои лыжи на выезд, а перед отъездом народ голодом хотят заморить, себе карманы набить, хрен два, ничего у вас не выйдет. Вместо Америки или своего вонючего Израиля загремите на десяточку с конфискацией имущества. В городе уже открыто говорили: расправятся с торговлей, примутся за научно-исследовательские институты и прочих итээровцев. Там тоже этих гавриков с пятым пунктом хватает, разгуляться есть где. И за кавказцев затем обязательно возьмутся, в заначке они пока.

– Никакие у нас они не главные, товарищ следователь. На четвертом складе украинец, на холодильниках русские. А у тех, кого вы имеете в виду, головка еще как варит, базу спасают, когда нам дрэк поставляют, как те лимоны или дохлые помидоры с картошкой и нечего в магазины отгружать. Ребята из себя выходят, чтобы как-то дыру залатать, на стороне, по всей Украине рыщут, – пыталась робко вставить я свои две копейки, но только подлила масла в огонь.

– Опять в адвокаты заделалась, заступница нашлась. Головка варит, чтобы украсть, жирный кусок отхватить, – резко обрезал он меня.

– Я уже боюсь вам что-то возразить. Заглянули бы вы к нам на базу, увидели собственными глазами этот жирный кусок, какую иногда нам продукцию доставляют. Тухлятина, вонища, хоть противогаз натягивай. Рук девочки не чувствуют, пока переберут этот товар, чтобы хоть что-то отсортировать для торговли.

– Ладно, адвокат, можете быть свободной. До следующего раза.

Смотрю, подписывает мне пропуск…

Бабушка будит меня теперь позже, чем обычно. Знает, к каким часам и где меня ждут вот уже какой день, и только глубоко вздыхает. Сегодня, пододвинув к себе поближе тарелку с манной кашей, я встретилась с ее взглядом. Эти два больших блюдца уже поблекших, выцветших влажных глаз смотрят так вопрошающе, но рот плотно сжат, бабушка не решается проронить ни слова.

Я обнимаю ее:

– Ну, баб, ну, не волнуйся, ничего страшного не происходит. Просто у них все наши предыдущие отчеты, а для анализа мне нужны оттуда цифры. Скоро, сказали, нам все вернут, кроме тех документов, которые в дело пойдут.

– А что в дело пойдет? – она так больно схватила мою руку. – Тебе что будет?

– Мне ничего, я же тогда еще ни за что не отвечала.

– А сейчас отвечаешь?

– Что ты, баб, и сейчас ни за что я не отвечаю.

Я сделала попытку начать кушать ненавистную кашу, чтобы прекратить этот разговор. Но бабушка не разжимала мою руку.

– Баб, не волнуйся ты так, я даже рада туда ходить, на целых два часа дольше сплю. Оттуда еще в кино сбегать успею.

Бабушка отпустила мою руку.

– Вижу я, какое ты смотришь кино. На балконе куришь до полночи, потом во сне орешь. Мать хотя бы пожалела, измаялась уже совсем. Увольняйся оттуда, жили раньше без твоей базы и сейчас как-нибудь проживем.

– Ладно, бабуля, буду подыскивать что-нибудь другое, только успокойся и маму с Алкой не заводи. Алка ты знаешь какая, все в себе держит, а накопится, вспыхнет, как спичка. Гаси потом ее нервный пожар.

Про себя подумала: надо выходить из дома, как обычно, чтобы думали, на работу пошла, а сама, по старой памяти, в «Вымпел» на первый сеанс, а уже оттуда к этому противному типу. Гнусный кровосос, пиявка, властью своею так и упивается. И он не один таких, их целая бригада. И мы враги для них, разоблачать нас надо.

Иду по Артиллерийскому переулку, еле ноги переставляю, не хотят слушаться, хотя за эти последние два года пора бы им привыкнуть. Интересно, что сегодня мне будут тыкать под нос? Что еще нарыли эти навозокопатели?

Предыдущая неделя закончилась моими письменными объяснениями по поводу незаконной выплаты тринадцатой зарплаты за 1969 год. Все допытывались, отчего мне дали лишь один оклад, а другим по три. Я-то откуда знаю, так начальство распорядилось, наверное, решило: молодой специалист, одного ей достаточно. Из пустого в порожнее с понедельника по пятницу. Пустые разговоры, одно и то же талдычат. Чтобы человек устал, занервничал, выболтал ненароком что-нибудь лишнее. А зацепиться за случайно оброненное слово они большие мастера. Это удовольствие я поимела еще в самом начале вызовов сюда, и урок запомнила на всю жизнь. Больше меня на эту удочку не поймаете, не старайтесь. Считайте меня идиоткой, я согласна на любую роль в этом спектакле, который длится уже два года.

С маниакальной настойчивостью я твержу им, что, издав приказ о поощрении тринадцатой зарплатой, наше начальство руководствовалось исключительно постановлением партии и правительства. Это постановление – проявление заботы о тружениках советской торговли, оно стимулирует работать лучше, они должны быть материально заинтересованы в этом. В 1969 году база сработала хорошо, с прибылью, убытки свела к минимуму, план перевыполнила, город был полностью обеспечен фруктами и овощами. Наверху все довольны, так почему не премировать людей. А то, что лично мне выплатили только один оклад, так я еще мало отработала. Я и этому была рада, восемьдесят рублей не лишние в моей семье. И я вовсе не завидую тем, кто по три оклада получили. Они ведь трудятся на базе десять, а то больше лет, и характеристики у них отличные, на профкоме утверждали.

На рожу этого следователя уже смотреть не могу. Видно, в юности у него вся морда была покрыта гнойными прыщами, как в народе говорят – хотелочками. Прыщи вывел, но остались глубокие синюшные затвердения. А эти его влажные липкие волосы и громадные руки, которые он не знает куда деть. Щелкает пальцами и дышит мне в лицо своим отвратительным запахом. Отворачиваюсь, чтобы не нюхать.

– Ольга Иосифовна, вы же курите, давайте устроим перекур. Вас своими сигаретами не угощаю, у меня нет «Мальборо», вы ведь к ним привыкли?

– Мне все равно, какие. Что есть, то и курю, не брезгаю и «Примой». Могу и табачок с махоркой. Во дворе мужики угощали. Терпимо, только кисловатый привкус во рту.

– Да вы всеядная, – следователь сует мне ржавую банку из-под рыбных консервов с водой, заменяющую пепельницу. – Ну что, приступим, – медленно выдавил он из себя, когда мы загасили окурки. – Мы здесь раздобыли один документик, полюбопытствуйте. Почерк ваш, а подпись? Тоже ваша?

Он ткнул мне листок с расчетом амортизационных начислений все за тот же 1969 год. Я почувствовала прилив крови к голове. Это был первый документ, который мне доверили составить, когда я пришла в плановый отдел. После меня отчет проверяла и старший экономист, и наш тогда начальник планового отдела Мизинер.

– Кстати, вы не знаете, где сейчас ваш бывший начальник?

– Нет, не знаю! Вы меня уже двадцать пять раз спрашивали. У вас, наверное, содержится, как остальные.

– В бегах он, уважаемая Ольга Иосифовна, ваш умник Мизинер Иосиф Львович, в бегах, и вы это прекрасно знаете. Поделитесь, вам это зачтется. Говорят, у вас с ним были доверительные отношения.

Он ехидно улыбнулся, подпер рукой подбородок и пристально взглянул на меня.

– Не собираетесь ли последовать его примеру, а то пора уже. У вас на сборы мало времени осталось. Будем все по совести рассказывать или опять дурака валять. Странно, очень странно получается. Вот два отчета – и две большие разницы. В 69-м – победа, премии, а на следующий год – провал. Как такое может быть? Прежние убытки перебросили? Мы тоже считать умеем.

– Может, – взорвалась я. – А про холеру вы забыли? Это она нам все подсуропила. Мы все лето и осень дополнительно содержали три перевалочные базы. Мы эти расходы все отдельно собрали, вот они и дали нам сверхубыточный следующий год. На все вопросы всегда есть ответы, если в них человек разбирается.

Я успокоилась и подробно разжевала что к чему. Кто тогда считал расходы и вообще, кто знал, во что все это выльется, главное было не допустить распространения этой заразы. «Ну что он сейчас скажет со всеми своими заготовками; если опять скорчит рожу, делая вид, что не понимает, тут уж я врежу ему по первое число, меж глаз, чтобы на всю жизнь запомнил», – теперь я скосила на него свой взгляд.

Как только таких людей на эти работы берут? Они же скачут по поверхности, в суть дела совершенно не вникают. Или некогда, надо быстро под обвинительный приговор все сварганить, или не хотят. Вроде на юрфаке дураков не должно быть.

– Что же вы молчите, многоуважаемая? Может, оставить вас у нас в гостях, чтобы вы немного подумали и все-таки вспомнили, рассказали, где сейчас этот Мизинер. Подозрительно, у вас отчество, как у него имя, не отец ли он…

Следак тормознул на полуслове, а меня пробрал смех – только такого папы мне не хватало. Господи, дай мне силы удержать мой длинный язык за зубами, пока не соберусь с мыслями. Сорвусь ведь, а сейчас это ни к чему. Я только рассмеялась.

– Что хохочете, что-то родственное в этом есть. И забыли: смеется тот, кто смеется последним. Наверное, им буду я, но это не в вашу пользу. Не может быть, чтобы вы не знали, где он скрывается от нас. И про прежнего директора тоже хотелось бы выяснить. Говорят, он тоже к вам благоволил. Не сомневайтесь, нам кое-что известно, но я горю желанием вас послушать. И еще вот что. Доброжелателей в кавычках у вас предостаточно. Вам ясно, о чем я?

– Раз известно, зачем меня спрашиваете? И доброжелатели мои вам наверняка на ушко нашептали. Что я должна подтвердить или опровергнуть? Валяйте.

Я смотрела на этого самоуверенного следака и думала: «Было бы на мою личность хоть на пятак компромата, разве мы бы сейчас разговаривали? И без тебя, мой немилый дружок, со мной бы давно порешили». Но все равно от волнения и отчаяния подлый пот покатился по спине, стали влажными руки и ноги. Его величество страх пульсировал по моему телу, пытаясь вырваться наружу.

Опять курим молча, смотрю на грязные окна, давно не знавшие влажной тряпки, на эти решетки с улицы и изнутри, а перед глазами то первое мое задание от старшего экономиста: «Оля, возьми первую папочку, ознакомься с ней и начисляй амортизацию. Помнишь, что это такое?»

Отвечаю, что помню, но ведь вру напропалую; я, двадцатидвухлетняя выпускница нархоза, ни черта не помню, а по-честному – не знаю.

Папочку-то я в руки взяла, открыла и в ужасе смотрю, как баран на новые ворота: с чего начать, как подступиться? Ой, Олька, берись за ум, учись! Зачем только я согласилась перейти в этот плановый отдел! В институте подфартило сдать зачет и экзамен по экономике, и тут же все вылетело из головы. Вот фильм, который смотрела после того экзамена, хорошо запомнила. Хороша все-таки Мэрилин Монро. Интересно, мне такая прическа пошла бы? А талия у меня ничуть не хуже.

Старший экономист, видя мою растерянность, помогает советом:

– Спустись в бухгалтерию к Светке, узнай, что нового поступило.

– А кто это?

– Она, как зайдешь, справа в углу сидит, пышка такая, щеки со спины видны.

Я едва не прыснула от смеха, боюсь поднять глаза на свою начальницу, она сама таких внушительных объемов, что не дай бог. В бухгалтерии, по-моему, все одинакового размера, толстушки аппетитные, вгрызлись в стулья, как кульки, набитые салом. Только две тетки из всех аккуратненькие, чувствуется, следят за собой, они, правда, и помоложе. Так лет десять здесь посидеть, и от них ничем отличаться не буду сама. Единственное развлечение в этой дыре – поесть. Употребление пищи начинается, как только, сойдя с автобуса, народ переступает порог отдела и устремляется на рабочее место. Первым делом врубаются электрические чайники, все, сколько есть. На стол выкладывается все, что кто притащил с собой. Главбух орет благим матом: когда, б…ди (без всякого стеснения), к работе приступите, никто не обращает внимания, пока перекус не завершится. Главбуху тоже вкусненькое перепадает, и он успокаивается, знает: то, что нужно, его бабы сделают, расшибутся, но сделают.

Завтрак в бухгалтерии – святое дело, а уж обед через пару часов – и вовсе, против КЗОТа не попрешь. А дальше все дружно щелкают костяшками на счетах, но заряда энтузиазма хватает ненадолго: нужно не прозевать отовариться в буфете, детки дома ждут что-то такое. Что? Никто заранее не знает, что завезут. Буфетчица, хитрющая такая крашеная блондинка – молчок до последнего: что выложу – то и хапайте, другого не будет. Хапают все подряд. А еще нужно изловчиться и сбегать на склад. Здесь каждый сам за себя, кто как может устраивается. У кого какой склад, у того и сумки, набитые товаром оттуда. Лишних вопросов друг другу не задают, по негласному закону не принято. Все следуют совету Артема, грузчика со склада БВГ (бакалея, вино, гастрономия):

– Будете много чесать языком, можете им подавиться.

Я тоже это усвоила.

Счастливицу, возвращающуюся с полной корзинкой, провожают завистливым взглядом, когда та энергично заталкивает ее к себе под стол, придерживая ногами. Вот самая выгодная минута, когда можно подрулить к любой отоварившейся бухгалтерше с любым производственным вопросом. Она явно в настроении особенном производственном. Но поначалу я этого никак понять не могла и постоянно попадала невпопад со своими вопросами и, конечно, получала от ворот поворот. Возвращалась к себе в плановый ни с чем, понуро опустив плечи.

Непосредственная моя начальница, ни слова не промолвив, с остервенением хватала телефон, стоящий на тумбочке между нашими столами, и начинала по нему отчаянно наяривать. Если не дозванивалась по внутреннему, пыталась по городскому. Но когда она все же дозванивалась, то от ее криков дрожали стены с нашего третьего этажа до первого. Легкий одесский матерок со специфическим юморком перемешивался с более крепкими выражениями, которые даже наши грузчики и босяки с Привоза стеснялись произносить. Народ, кто проходил мимо конторы по дороге, задирал голову и, если честно, с удовольствием слушал. Бесплатный урок настоящего одесского языка.

Она не давала возможности никому с другой стороны раскрыть пасть, вставить свои пять копеек в собственное оправдание. Это был второй Лейбзон, замдиректора базы, только в юбке; ее так же боялись, особенно ее острого языка. Горланить на всю округу моя начальница начинала так:

– Мадам, я не спрашиваю вас, хорошо ли вам было сегодня со своим мужем или с кем другим. Я послала к вам нашу молодую сотрудницу с вопросом, на который вы обязаны незамедлительно отвечать, причем в письменном виде, а вы свою толстенную жопу оторвать от стула не захотели, чтобы со стеллажа взять папку и продиктовать ей.

Передышки никакой, все на одном вдохе-выдохе:

– Докладная на вас, мадам, обеспечена, можете продолжать кушать свой фаршмак, только косточкой не подавитесь. Простой рабочего времени, моя хорошая, по вашей вине, ни премии, ни тринадцатой зарплаты вам не видеть, как собственных ушей без зеркала.

Трубка с шумом брошена на рычаг. Если Лилия Иосифовна переходила с кем-нибудь с «ты» на «вы», для того человека начиналась черная жизнь. Повторного звонка не следовало. С ней никто не хотел ни спорить, ни, тем более, ссориться, она ошибки непонятно как с ходу вычисляла. Впрочем, чаще всего это была маска. Все знали, что моя начальница отходчива и не злопамятна. Так, накричит, бывает, оскорбит, не без этого, однако потом сама пожалеет, что не сдержалась, и премии не лишит, за это ее уважали. А еще за то, что обязательно все объяснит.

Я опять шла в бухгалтерию, в этот гадюшник, как называла его Лилия Иосифовна. Наш самый главный начальник всего планового отдела Мизинер каждое утро заглядывал к нам, здоровался, упирался спиной в радиатор под окном и проводил так называемую пятиминутку. Напоминал, что сегодня нужно кровь из носа составить и сдать отчетность по такому-то конкретному показателю. Потом обязательно интересовался, есть ли у нас к нему вопросы и пожелания, а завершал свой короткий начальственный визит каким-нибудь анекдотом. Почти все они были или идиотские, или с окладистой бородой типа: «Зяма приходит домой из школы и громко плачет: «Мама, ребята в школе дразнятся, что у меня зубы до полу достают. – Не плачь, Зямочка, это неправда, у тебя нормальные зубки… Не плачь, скотина, паркет пошкрябаешь». Случались и поостроумнее: «Доктор, у меня проблема с туалетом, не могу сходить. – Сохраняйте оптимизм, товарищ, идите в кино, театр, на концерт».

Лилия Иосифовна заглядывала в кабинет к Мизинеру подписывать только готовую отчетность, поскольку текучка его не касалась совершенно. Он все время был при деле – Фигаро тут, Фигаро там. Чаще всего в транспортном цехе, вечно ремонтируя свой древний, как его анекдоты, «Запорожец». А как только его грохотавший, как танк, тарантас был на ходу, Мизинера на базе только и видели. В радость нам, хоть временная, но свобода, напряжение будто ветром сдувало. Мы все счастливо расправляли плечи, что-то там быстро чирикали на бумаге, готовя очередной документ, а так обменивались впечатлениями и мнениями на волнующие нас темы, в основном, конечно, любовных отношений. Нет, нельзя сказать, чтобы Мизинер бесследно пропадал. Регулярно он прозванивал, говорил, где обитает: то на Михайловской в цехах, то в банке или в Главке. Заявлялся он так же внезапно, как исчезал, и вновь мы оказывались под колпаком. Серые мышки, тарахтели на счетах.

Поначалу он настойчиво пытался повысить мой профессиональный уровень, но столкнулся с резким непониманием с моей стороны. Однажды, когда, увлекшись объяснением какого-то материала, он, как бы невзначай, левой рукой нежно провел по моей юбке, а потом и по коленке, я с такой силой турнула его, что этот бывший морской офицер чуть не слетел со стула. Наглец, он еще меня пытался сделать виновной. Видите ли, решил пододвинуть стул, и его рука случайно нырнула мне под юбку и скользнула по моей ноге.

Вторая попытка также не увенчалась успехом. Повез меня на Молдаванку в наши два цеха, так сказать, на практике продемонстрировать производственный процесс, и здесь я Мизинера упекла, как говорил один мой знакомый парень с Шестнадцатой станции, уложила на обе лопатки. Мои познания в области пищевой промышленности его обескуражили. Я как стала шпарить ему, как нас, школьниц, обучали на кондитерской фабрике и какие там мощности и объемы. И как мне присвоили второй разряд резчицы мармелада. Он так смеялся, был в приподнятом настроении, трещал без умолку обо всем подряд, опять сыпал анекдотами.

– Знаешь, Ольга, когда мужики проштрафятся, их можно, извини, за яйца подвесить. Теперь ты понимаешь, почему в бухгалтерии работают в основном женщины. Что бы они ни натворили, их-то подвесить не за что.

– Не остроумно, – буркнула я.

На обратном пути он неожиданно остановил свой драндулет и бросился в объятия, больно сжав меня за плечи. Такой маленький, невзрачно-плюгавенький, но сильный, засранец, оказался. Я еле распутала его крепкий морской узел, с трудом вырвалась на свободу.

– Шуток не понимаешь, красавица, – с обидой в голосе произнес он. Ему, видите ли, почудилось, что я ему на работе строю глазки, специально накрашенная прихожу и ношу до опупения короткие юбки, в общем, мол, сама провоцирую на такие необдуманные поступки. Ржет стервец, а шаловливые его ручки так и тянутся к моим коленкам. Еле открыла дверь его колымаги и выскочила на улицу. На следующее утро он, как ни в чем не бывало, появляется в нашем кабинете с очередным инструктажем и в руках демонстративно, чтобы все видели, держит мои перчатки. Вот гад!

– Олечка! Вы своей рассеянностью вчера чуть не поссорили меня с моей женой.

Я чуть не обалдела, вся покрылась краской ненависти.

– Заехал за женой на работу, она садится в машину, а на полу эти перчатки. Еле выкрутился, Лиля Иосифовна, каюсь, сказал, что это ваши. Запомните, девочки: ничто так не портит личную жизнь, как семейная.

Мизинер положил передо мной испачканные, затоптанные моими ногами перчатки. Вероятно, они свалились на пол, когда я от него отбивалась. Когда он вышел, девчонки стали как-то странно улыбаться. Я до того разозлилась, что выматюкалась и поклялась в следующий раз своими ногтями ему всю рожу разукрасить, мне эти мансы ни к чему. Пусть и тогда ссылается на мою начальницу. Свою тираду я выплеснула достаточно громко, так что было слышно на весь этаж.

После этого больше Мизинер меня в свою машину не приглашал, только так игриво посматривал в мою сторону и посмеивался, иногда приговаривал:

– А вроде с виду мягкая кошечка, почти котенок, а внутри хуже тигрицы. Как у женщин внешность обманчива, или я ошибаюсь?

Все приедается, и на меня он перестал обращать внимание. Теперь он все чаще коротал время на первом этаже в бухгалтерии, приглядывался к людям; мы уже знали, что его уговорили занять должность главбуха.

Через несколько дней Мизинер действительно стал паковать свои вещи, но перед тем, как окончательно перебраться, решил лично переговорить с каждым сотрудником. Дошла очередь и до меня. Его предложение меня поразило.

– Присаживайся, Ольга, разговор долгий предстоит, – он подвинул мне стул, сам сел напротив и игриво так улыбнулся. Боже мой, взгляд-то какой влюбленный и кроткий, и эта извиняющая его улыбочка: подруга, что же мне с тобой делать?

Он придвинул стул еще ближе ко мне, его колени едва не уперлись в мои. Я тут же подхватилась и рванула к дверям.

– Оля, да ты что? Вот, газель пугливая. Сядь, я уже сам тебя боюсь. Айда со мной в бухгалтерию, вместе будем учиться, познавать тайны мадридского двора на новом месте. Ты девушка хваткая, быстро освоишься. Я, если буду уходить, тебя в начальники порекомендую. Так как?

– А никак. Спасибо за доверие. Как в вашем любимом анекдоте: обучим, трудоустроим, подставим, посадим, – не удержалась, дурочка, и съехидничала.

Его кошачьи глазки прищурились и брызнули искорками, как лучиками усмешек, потом совсем по-мальчишечьи он заржал на тридцать два вставных зуба. Его бело-розовая кожа в сплошных рыжих веснушках стала пунцовой.

– Не торопись, подумай, пожалуйста. Что касается наших личных отношений… Даю тебе честное слово военного моряка – никаких приставаний и другим не позволю. Хотя ты и сама можешь за себя постоять. Можешь же?

– Не сомневайтесь.

– Кто бы сомневался, только не я. Мне нужен заместитель, ты закончила учетно-экономический факультет, посему тебе прямая дорога в бухгалтерию. Что глаза закатываешь?

– Чтобы я добровольно спустилась в этот гадюшник? Туда зайти невозможно, так пахнет. Не «Красной Москвой».

Он рассмеялся:

– У тебя будет отдельный кабинет, обещаю.

– Рядом с вами?

– А как же, – он опять улыбался. – Как звучит: заместитель главного бухгалтера Ольга Иосифовна Приходченко. Все с завтрашнего дня тебя будут только так величать. Ну что, согласна, Ольга Иосифовна? Я со всеми уже согласовал, никто не возражал. Представляешь, такой громадный коллектив в твоем подчинении, а объемы какие. И материально выгодно. Ты меня понимаешь? Богаче тебя не будет невесты в Одессе.

– Еще скажите, что женихи в очередь выстроятся от Потемкинской лестницы до нашей базы. Мне уже светила эта перспектива, после института по распределению в солнечной Молдавии. Года на три главбухом в какой-то дыре. Еле отмоталась. И вообще, не мое это, так что спасибо за доверие и извиняйте. Буду продолжать в плановом, жаль только, что вы от нас уходите. Мне с вами интересно, как и с Лилией Иосифовной. У вас не грех поучиться. Но раньше времени не хочу ложиться в гроб с музыкой.

– Куда? – на лице Мизинера застыло удивление.

– Не пугайтесь, я так бухгалтерию называю. Мне такое удовольствие ни за какие деньги не надо. Я еще жизни хочу радоваться и спать спокойно. Видела, чем все кончается. Небо в клеточку и передачки. Или вы забыли? Я лично никогда!

Желваки заиграли на его лице, он со всей силой хлопнул по столу, как ладонь не отбил.

– А ты считаешь, мне это нравится? Я мальчишкой только морем грезил, всю жизнь мечтал служить на флоте. Как думаешь, мне, еврею, легко было стать офицером, в училище морское пробиться, вступительные экзамены на пятерки все сдал, но до последнего не знал – зачислят или нет? Я на Севере служил не за звездочки, я жизнь свою, здоровье этой службе отдал.

Мизинер тяжело вздохнул, налил из графина полный стакан воды и выпил залпом.

– У меня все зубы вставные, свои повылетали уже в двадцать пять лет, а к тридцати и поседел и облысел. Жена тяжело болела. И вдруг Хрущ такое сокращение в армии устроил. Миллион двести. Кто первым у нас вылетел? Ну, ясно, я. Пришлось начинать все сначала, а у меня семья, ребенок. Жили впроголодь.

На какое-то время наступила тишина. Мы молча долго смотрели друг на друга. Я переваривала то, что только что услышала, пыталась выдержать его взгляд, но не получилось. Человек действительно настрадался, но что мне делать, если не лежит душа к этой проклятущей бухгалтерии. Да и вообще, рвать бы поскорее когти с этой базы. Я же так театр любила, и пела, и танцевала, и фехтованием специально занималась, для артистов это обязательно. Но Алка, сестрица моя старшая, горою стояла – только через ее труп.

– Ладно, иди, помощница. Я так на тебя надеялся, – мне показалось, что кошачьи его глаза повлажнели. Хотела сказать, что помогать ему, чем смогу, готова всегда, но слова застряли в горле. Почувствовала: еще немного и сама заплачу. Мужик он настоящий, и ухаживания его, если бы продолжились, были бы настоящими.

Эти воспоминания нахлынули на меня, пронеслись мгновением, когда в который уже раз и который день пытались выудить у меня, где Мизинер. Его уже объявили во всесоюзный розыск. В чем его обвиняют этот следователь и вся его бригада, какую статью хотят припаять? Осторожно намекнули, что, мол, наш главбух – организатор гигантских хищений. Смех да и только. Что украсть мог этот невезучий бывший офицер Северного морского флота и бывший мой начальник планового отдела? Грамотный, высокообразованный человек. Зачем он только добровольно поперся в этот кромешный ад? Кого выручил? Кто ему что обещал? Навкалывался там будь здоров, торчал с утра до ночи, конюшни решил авгиевы расчистить. Расчистил? Радовался, как мальчишка, что у него получается. Похоже, видел свет в конце тоннеля. Старался для всего коллектива, только кто это оценил. А в итоге и свою жизнь загубил, и собственной семьи. В бегах, какой ужас! А ведь так с каждым может быть, кто здесь работает. И со мной тоже. Стоит только этим следакам захотеть. Им ничего нельзя доказать, у них на все только свое мнение, они, если захотят, выбьют его из кого угодно.

Мурашки поползли по телу. В голове стучало: обвинить могут по любому вопросу, было бы желание. Смотреть на лицо моего мучителя я больше не могла, уставилась только на его омерзительные руки, не находящие себе покоя. Как много, оказывается, они могут рассказать о человеке. Еще студенткой на практике в совхозе я видела большие сильные руки для настоящей мужской крестьянской работы. Или вот эти, обтянутые белой кожей, с безукоризненно чистыми ногтями, постоянно трущие влажные и слегка подрагивающие пальцы. Я представила, как эти руки ласкают женщину. Тошнота подступила к горлу.

– Извините, мне нужно в туалет.

– Пожалуйста, вы знаете где. Мы же не в царских застенках, чтобы вы мочились прямо здесь от страха.

– Мне не мочиться, меня тошнит.

Опана! А Мегера, как ее называют за глаза, похоже, беременна. Тошнит ее! Сейчас самое время ее додавить. Бабы все в таком состоянии сговорчивые. Быстрее бы возвращалась.

Он громко говорил сам с собой; я стояла под дверью и все слышала. Тошнота постепенно прошла, но я все равно медленно поплелась в туалет, вспоминая любимую бабушкину поговорочку: «Если ты беременна, знай, что это временно. Если не беременна – это тоже временно».

К сожалению или счастью, не от кого даже забеременеть, гражданин следователь. Это от вас меня уже тошнит. Неужели есть какая-то женщина, которая его любит? А почему бы и нет? Жабы же тоже друг друга любят и, наверное, считают себя привлекательными. Хохоток недолго с улыбочкой меня порадовал, помыла руки, посмотрела на свои когти, загибаться уже начали, как у хищницы. Надо сегодня не забыть их подпилить, а то обломаются. Вперед, Мегера!

– Все в порядке? – ух ты, какой галантный, какой внимательный. – Я вас слушаю – или вопрос повторить? Вы продумывали свой ответ, я угадал?

Господи, только бы выдержать эту опостылевшую физиономию и это гэканье, которое я органически не переношу.

– А мне нечего думать, этот расчет в принципе правильный, правда, есть одно но.

– Ну-ну.

– Я его делала, не полностью еще разбираясь в хозяйственной деятельности нашего предприятия.

– Продолжайте.

Он вплотную придвинулся ко мне и насупил брови: давай, давай, выкладывай. От его подмышек сквозь нейлоновую рубашку так понесло, что меня действительно чуть не вырвало. Непроизвольно отпрянула назад, лишь бы не вдыхать этот аромат от потных разводов.

– Пожалуйста, смотрите документы дальше. Видите…

Я ему принялась все подробно объяснять про остатки на конец года, заготконторы, с которыми у нас заключены договора на поставку картофеля и овощей, про железную дорогу, нас иногда она подводит, наконец – самое главное – про контейнеры, которых катастрофически не хватает, вынуждены грузить товар, тот же картофель навалом. А в третьем квартале контейнеров у нас вовсе нет, не видим их в помине, особенно если они новенькие. Им ноги делают – и по Украине рассовывают или еще куда, на Север, например, откуда они в жизни не возвратятся. Остаются только не подлежащие восстановлению, а полностью изношенные и идущие под списание. Мы их и списываем.

Раньше никого не интересовала прибыль как таковая. А как это постановление о материальной заинтересованности по результатам работы за год вышло, оно заставило внимательно проанализировать, какие у базы имеются резервы ее получения. Мизинер, когда стал главбухом, вник в дела на новом месте, обратил внимание на эту статью расхода и, как грамотный бывший начальник планового отдела, исправил эту несуразицу. В конторе тогда много спорили, но решили: главбух прав.

Я так орала…

Лицо следователя вытянулась, он смотрел на расчеты, на свои заранее заготовленные пометки:

– Извините, я вас сейчас на минутку покину, а вы пока передохните, нам еще долго беседовать по душам.

Он засуетился, замахал своими руками-граблями, спрятал все свои бумажки в стол и удалился из комнатушки, которая окончательно вся провонялась.

Наконец-то хоть какая-то передышка. Я выдохнула и облокотилась на спинку стула. Потом повернулась и увидела сидевшую за другим таким же столом молодую заведующую магазином из нашей системы. Мы изредка пересекались, но имени я ее не знала, да и номер магазина запамятовала. Она делала мне какие-то жесты.

– Может, сейчас нас отпустят, ваш выдохся, мой – тоже. Я на машине, могу вас подбросить на Кагаты. Нормально, Григорий?

Я кивнула головой:

– Отлично, Константин!

Эта фраза Жванецкого до того прижилась в Одессе, что употреблялась по делу и без такового. В ней была какая-то притягательная сила. Между людьми, которые обменивались этими, казалось, на первый взгляд ничего не значащими именами, удивительным образом возникала обратная связь. Они становились единомышленниками, испытывали друг к другу доверие. Человек как бы протягивал тебе руку. И ты, не задумываясь, отвечая в ответ, протягивал ему свою.

– Вас-то с чем сюда таскают? Шьют вашему начальству неправильно выплаченную тринадцатую зарплату. Она им жить не дает. Люди вкалывали, чтобы Одессу обеспечить, их в жопу целовать надо, а они – хищение по сговору в особо крупном размере. Разве не идиотизм? Залепят всем срока.

Подхватывать разговор особенно здесь не хотелось, да и вообще об этой даме ходили такие легенды, что лучше их не знать, как и подальше держаться от самой особы, никаких дел с ней не иметь. Кто его знает, какие еще сплетни обо мне сочиняют? С чего это вдруг оба следователя разом вышли? Перекусить, чаек попить? Я бы тоже не отказалась, в горле пересохло, и под ложечкой засосало, я же из дома выскочила, даже кашу не глотнула, один бутерброд с сыром. Нет. Сто процентов, чтобы нас послушать, о чем мы между собой говорить будем. Явно советуются, как дальше поступить. Значит, точно для руководства своего материалы по премии готовят. А у тех решение давно созрело, все эти расследования для отвода глаз, ждут только сигнала снизу от таких ребят – всю торговлю пересажать к чертовой матери, разогнать эту мафию. Всех подряд, без разбора. Ну, разгонят, а работать кому, вас и ваших жен с детками кормить кому, пайком одним милицейским или прокурорским не обойдетесь. Фруктишек заморских, свежих овощей, сочка томатного и яблочного тоже очень хочется.

Лично я эту несчастную премию с удовольствием бы вернула – пусть подавятся. А с рабочих как взять? И со служащих, и прочих. Все получили, радуются, а отвечать руководящей троице. А где все-таки Мизинер? Вдруг они нарочно морочат мне голову, а сами его упрятали и теперь вытягивают из меня жилы, выжидают, берут измором. Но больше, чем я сказала, мне сказать нечего. Я же все показала, что премия начислена верно и прибыль рассчитана правильно. И Мизинер, если он у них, будет стоять на этом, надо знать его характер. И не врет человек, не выгораживает начальство, это на самом деле так.

А мой-то как заерзал, услышав мои объяснения. Почему не предложил изложить все, что я говорила, в письменном виде? Значит, мои объяснения им не подходят, наверху от него другого ждут, а так, выходит, на прежнее руководство базы тень на плетень навели, оно по этому обвинению неподсудно, людей без вины в тюрьме держат. Господи, какой упертый тип, через труп переступит и глазом не моргнет. Понимает, что не прав, не там рыщет, но разве признается в этом. Как он обалдел, когда услышал про холеру? Короткая у всех память, никто и вспоминать не хочет, как весь город на ушах стоял, какие затраты понесла наша база. Как круглосуточно, спасая ситуацию, работал Чупринин и его четвертый склад. Безотказный порядочный мужик, отблагодарили, загремел по полной… Где же он, следователь, я докажу ему, что наша прибыль может быть еще выше. И опять это связано с этой, будь она неладной, амортизацией.

Еще при Хрущеве город накупил всякого оборудования для торговли. В Венгрии или Чехословакии оно себя полностью оправдывает. На каждом шагу кафе с автоматами для выпечки всякой вкуснятины. Булочки тают во рту. На Дерибасовской за «Алыми парусами» тоже открыли такую «точку» быстрого обслуживания, затем в начале улицы Карла Маркса. Бросаешь монетку в прорезь, и, пожалуйста, опускается тебе на тарелочке булочка с маком или блины с джемом. Еще бросишь – чашечка ароматного кофе. Так здорово было, все на виду.

Но открывали-то с помпой, зато как по-тихому закрыли. Не хотели эти проклятые машины жарить пирожки на воде, им высшего качества масло подавай и муку высшего сорта. В Прибалтике прижилась, а в Одессе дудки. Наше общепитовское начальство по командировкам шастало, то у прибалтов, то у венгров с немцами в ГДР перенимало опыт. Напринимались и замолчали. А поскольку девать это оборудование некуда было, сбросили к нам на территорию. Навязали прежнему руководству базы принять на баланс этот безхоз. Новенькая, даже почти нераспечатанная, так в закрытых контейнерах и стоит эта техника по сей день, на счастье крысам и «несунам». Те со своими длинными «умелыми ручками» то одно упрут, то другое.

– Там детальки для самогоноварения то, шо надо, – бормотал старый мастер котельной, но сам ничего не стянул, боялся. Мизинеру удалось что-то списать с нашего баланса, что-то вернуть в общепит. Но еще до черта оставалось этого барахла, и, конечно, все это отражалось на нашей прибыли.

Сейчас Мизинера нет, и Лейбзона больше нет. У остальных мозги не варят, как быть с этим говном дальше, так и будет висеть на базе? На директоров надежды тоже никакой. Даже в мою бытность они так часто менялись, что всех и не упомнить. Один колхозник объявился, согласился ради квартиры в Одессе на эту должность. Думал, что это как в колхозе председателем быть. А как понял, куда попал, что ни знаний, ни опыта, уже о связях вообще молчу, так и заткнулся. Мужику пятьдесят лет, а визжал от страха, подписывая каждую бумажку, как хряк, которому кастрируют яйца без анестезии.

– Ольга Ёсифовна, шо цэ такэ? – причитал он. – Я ничого нэ розумию, тилькы писля вас пидмахну.

Хату, сволочь безграмотная, получил, да не какую-то, а трехкомнатную в хорошем месте, и тут же смылся. Деру дал, только пятки грязные сверкали.

Я каждые полгода, как штык, пишу докладные с уведомлением о вручении о творящемся безобразии, но ни привета, ни ответа. Дома собираю копии на всякий случай, авось пригодятся. Папочки растут в объеме на нашей антресоли, как дрожжевое тесто у бабки под подушкой.

Никто и не собирается заниматься этим вопросом. Кто отдавал подобные распоряжения, давно занимает другие руководящие должности, и их теперь это не касается. Когда-нибудь найдут того несчастного, кто окажется крайним? И сегодня могут, и завтра, и через год, и через десять лет, когда вообще никаких концов невозможно будет найти. Сталина бы на них, как говорит наш начальник отдела кадров, давно бы все на Соловки паровозиком отправились. Но и он страх нагоняет только до двенадцати дня, а потом уже лыка не вяжет. Не успели с ним вопросы решить в первой половине дня – все, хана. Во второй его уже загружают в машину и увозят домой. Такая у некоторых командиров производства тяжелая работа. Нервная.

– Ольга Иосифовна, закурите? – отвлекла меня от моих грустных мыслей завмаг и протянула пачку сигарет. – Меня они в прошлый раз часа два так держали, сами уперлись, а я, глупая, ждала. На измор брали. И еще таким наивняком прикинулись, когда вернулись, ехидненько так спрашивают:

– Вы еще здесь? Мы думали, вы давно уехали на своих новеньких «жигулях». «Жигули» мои им покоя не дают. За машиной я честно отстояла огромную очередь. А с деньгами мне помог бывший директор магазина. Даже скорее не мне, а двум моим мальчишкам-близнецам. У него своих детей не было, и жена давно умерла. Существуют же на свете нормальные человеческие отношения. Но, к сожалению, кое-кому они неведомы, слухи разные про меня распускают, а я ведь ничего не скрываю.

Я понимала, что всю эту тираду женщина специально громко не для меня выдает, и только согласно кивнула в ответ головой. Как я устала, мне же еще на базу возвращаться. Столько работы, весь мой стол наверняка документами завален. Мы со старшим экономистом, теперь моей верной подругой, на пару тащим весь этот воз. Завозная кампания в самом разгаре, впереди еще закладка на зимнее хранение. Со свободным временем швах, у меня ничего нет, кроме этой проклятой работы. Я, по-моему, сама загнала себя в туннель-тупик, из которого нет выхода.

– Ольга Иосифовна, валим отсюда, – предложила заведующая, – пусть повестками официально вызывают, а то взяли моду звонить, когда им вздумается. Пальчиком манить. Хотите я вас подвезу?

– Спасибо, я тачку отловлю.

– Тогда, может, перекусим где-нибудь, жрать охота.

– Нам с вами лучше вместе не светиться.

– Оля, а ты что, меня совсем не узнаешь? Нет? А я тебя сразу признала. Мы ведь еще со школы знакомы. Не помнишь? 56-я старая школа в Аркадии?

Я смотрела на эту симпатичную, немного полноватую молодую женщину.

– Убей меня бог, не помню.

– Поехали, по дороге напомню. Моя девичья фамилия – Соболева. Я Наташа Соболева. За тобой бабушка приходила, и я с вами топала до вашего дома на Шестой станции. Мне было дальше, на Бугаевку. Ты еще однажды туфель в грязи потеряла, а потом уже, как все, ходила в резиновых сапогах. А подружка у тебя была Ленка Дориенко. Вы с ней «Жизнь» Мопассана в школу притащили, так мы книгу из рук рвали друг у друга, тайком читали. Читали про первую брачную ночь и заливались краской.

Седьмой класс. Ох, как мне влетело. Бабка, когда увидела роман, веником отметелила, а потом и мама тапком по морде добавила. Хорошо еще, что от сестрицы утаили. Так что за классика мне досталось. Но девочку Наташу Соболеву признать в этой женщине я никак не могла.

– Неужели я так сильно изменилась? – Наташа горько вздохнула. – А ты вот еще совсем как девушка, только смеяться перестала. А ведь такая смешливая была. Этот твой следак так на тебя пялится, а мой сидит и похихикивает. Развлекаются хлопчики. Чтобы боком им повылазило их развлечение. На меня у них ничего нет. Я дяди Васины советы чту, как отче наш. Поговаривали, что он катала, карточный шулер. Не знаю, милейший человек, доброжелательный. Ты его еще застала?

– Так, смутно.

С трудом, но все-таки вспомнила, что мы с ней учились в одном классе, правда, всего один год, в седьмом. Рядом со старой 56-й школой находилось громадное новое здание Партшколы. Мы туда на переменках за вкусными жареными пирожками бегали. Ими торговали «леваком» прямо из окна их партийной столовой. Мне смешно стало, и тогда, получается, был партийный левак. Наташка очень часто пропускала уроки и в новую школу не перешла. Говорили о ней, что она после семилетки пошла ученицей на какую-то фабрику. С тех пор больше ни разу с ней не виделась, если не считать мимолетную встречу в нашей диспетчерской, о которой Соболева говорит, и вот на тебе, где пришлось столкнуться.

– Оля, поехали ко мне, я вчера борща наварила, еще кое что нашкрябаем. Я давно хотела с тобой поговорить. Но все не складывалось, и видела, ты меня не узнаешь.

– А поехали, ноги в контору не несут. Где ты живешь?

– Все там же. Только дядя Вася дом помог новый отстроить. Моих ребяток любил так, как родные папаши не любят. А ты где живешь?

– Все там же, на Шестой, с мамой, бабушкой и сестрой.

– Серьезно?

– Вполне, ничего не изменилось, слава богу.

– А на кой ляд ты на базе лямку тянешь, если даже собственного угла не имеешь? Уж с однокомнатной кооперативкой они могли тебе помочь. Для личной жизни, ну, там, того-сего? Взрослая же тетка. Сколько лет уже пашешь? Семь? Вот суки.

– Может, и помогли бы, но я не обращалась. Не хочу ни от кого зависеть. Заработаю еще на квартиру или замуж удачно выскочу.

– Вот это дело. Все, прикатили. Мои архаровцы в пионерском лагере. Я их на все лето сбагриваю, на все три смены отправляю. Бабушка умерла, присмотреть за ними некому. Они дядю Васю побаивались, пока он жив был, я была спокойна. А сейчас с ними никакого сладу.

– Сколько им?

– Два раза по двенадцать. Я их в шестнадцать родила на свою голову.

Мы тормознули у ворот Наташиного дома, она быстро выскочила из машины и так же быстро, привычными уже движениями открыла их, и мы въехали вовнутрь. Широкая асфальтированная аллея, обвитая виноградом, упиралась в довольно большой дом. Лохматая непривязанная собака бросалась на дверь с моей стороны.

– Васька, на место, я кому сказала – на место, это свои. Выходи, не бойся, Оля, он не тронет.

– Я знаю, что не тронет, у меня сучка дома, Капка. Сейчас Васька нанюхается и признает. А вдруг цапнет?

– Вася, свои, фу! А ты все такая же собачница? Помню твоих животных: рыжая дворняга и кошки. Так?

– Да, только Дружок умер, и коты погибли. Теперь маленькая у нас собачонка, из пинчеров, девочка Капа.

– Дружка вашего хорошо помню. Как он очередь за мукой честно отстоял в магазине, бедняга часа три с бабкой твоей в толпе мучился, но свои два килограмма получил. Продавщица шутила: «А шо, он не человек? Шо, ему жрать не надо? Всем хватит!» Народ смеялся. А без Дружка, без драки не обошлось бы, все на взводе, достанется или нет, не зря стоим.

– Наталья, у тебя здесь просто рай.

– Да, этот рай как бы мне боком не вышел. Где присядем, на веранде прохладно, не замерзнешь? Сейчас плед притащу. Давай чекалдыкнем в честь встречи. Нормально, Григорий!

– Отлично, Константин! – смеясь, ответила я. Надо же Михаилу Михайловичу придумать такой пароль.

Мы засиделись дотемна. Устроили себе небольшой праздник, переговорили обо всем на свете, друг другу выложили все без прикрас. Когда я уходила, Наташа грустно пошутила, что нас на допрос, как на дуэль вызывают, как Пушкин Дантеса или граф Монте-Кристо сына Мерседес, она забыла, как его зовут.

– Наташ, они за честь свою или честь женщины стрелялись, жизнь на кон ставили, а эти за какую честь с нами рискуют? Начальству своему угодить, а себе звездочку очередную на погоны присобачить. Ну как же, разоблачили крупных растратчиков народного добра. Та девчонка девятнадцатилетняя с четвертого склада, только техникум окончила – растратчица, опасная преступница, в тюрьму ее, а она никогда двадцатипятирублевку в руках не держала, ее восемьдесят рубчиков в зарплату ей пятерками и десятками в кассе отсчитывали. В одной юбчонке бегала, так в ней и в камеру попала. Всем миром собрали ей теплые вещи, беременная она. Думаю, пользуются ее состоянием и радуются своим разоблачительным успехам.

Одесская завмагша мадам Соболева

Когда Наталья затягивалась очередной сигаретой, лицо ее в болезненной ухмылке изменялось до неузнаваемости. Она часто запрокидывала голову, и в этот момент казалось, что она заглатывает невидимые слезы. Голос сначала дребезжал, затем стихал, так что мне приходилось напрягаться, чтобы уловить, о чем Наталья говорит.

– Олечка, ты какого года, сорок шестого? А я в сорок пятом родилась. Моя мама, царство ей небесное, встретила молодого красивого морячка в санатории, где тот долечивался после фронтового ранения. Танцевать он не мог, и они вместе коротали время на лавочке в глубине парка. Провожал он ее только до калитки, дальше, до трамвайной остановки, тоже не мог, для него слишком далеко, ноги сильно болели.

В очередное воскресенье он и на танцах не появился. К ней подошел его товарищ по несчастью и сказал, что у Пети воспалилась рана, ему опять ее почистили и теперь он отлеживается в палате. Посторонним заходить в корпус не разрешалось, но есть вариант – через открытое окно, если она захочет, благо палата на первом этаже. Девушка не возражала, Петины товарищи ее аккуратно подсаживали, и она сразу оказывалась в объятиях любимого. Так она и лазила к нему, пока его не выписали, и Петр укатил к себе на родину, обещая обязательно вернуться.

Обещанного, как говорится, ждут три года. Но для девушки они превратились в бесконечность. Или что-то случилось, или Петя забыл вернуться, но след от курортного романа остался – недоношенная Наташка появилась на свет за два месяца до окончания войны.

– Трудно в это поверить? Мне самой не верится. Роды у мамы были тяжелыми, последствия печальными – мама умерла, когда мне было всего два годика. Дорогой папочка, бравый морячок, так и не появился. Меня воспитывала бабушка, тянула, что называется, из последних сил, я была ее вечным хвостиком. Жили мы здесь же, на Бугаевке, в маленьком домишке с огородиком. Он был нашим спасителем, кормил круглый год. Мы высаживали кукурузу, летом в пляжный сезон бабуля варила ее, мы несли подрумяненные початки в Аркадию, запасшись солью. Бабушка громко кричала: «Пшенка, пшенка, горячая, вкусная пшенка!» Я, мелюзга, ей подпевала: «Пьсенка, пьсенка!» Еще бабушка держала корову, по тем временам целое состояние.

Каталы, работающие в Аркадии, покупали кочаны только у маленькой Наточки и не брали сдачу. Особенно один, по имени дядя Вася. Он даже предложил бабушке оставлять девочку возле них, пока она разносит кукурузу, чтобы ребенок не таскался по жаре и по огненному песку. Женщина сначала не соглашалась, но потом так привыкла, что доверяла. Дядя Вася дарил Наточке красивые вещички, туфельки, платьица, а однажды где-то раздобыл для нее симпатичную немецкую куклу. Такая во всей Бугаевке была лишь у нее одной. Девочка с гордостью и на зависть подружкам говорила: «Мне дедушка Вася подарил, он хороший».

Но пришла осень, и каталы исчезли вместе с курортниками. На следующий год летом они опять торговали на пляже с самого начала сезона. В кулечки фасовали черешню, потом абрикосы, яблоки, груши, а в августе шел основной товар – отварная пшенка. Каталы появились, как обычно, с первыми приезжими, однако среди них не было дяди Васи. А эти новые не обращали внимания ни на бабку, ни на уже подросшую внучку. Бабка осторожно расспрашивала про дядю Васю, но никто такого не знал.

Когда Наточка подросла, то уже сама с тяжелой сумкой тащилась на разные пляжи, продавая свой незамысловатый товар, бабушка заранее готовила его дома, но выбиралась в Аркадию или еще куда дальше на фонтанские пляжи. А тут еще беда с коровой, она заболела, пришлось прирезать. Жить стало тяжелее. Чего только не придумывала бабушка – и семечками торговать, и пирожки жарить, выручки это приносило мало. Пришлось Наташе после семи классов уйти из школы и наняться на работу на Джутовую фабрику. Тоже за небольшие деньги, а кто будет хорошо платить ученице?

– Если бы ты только знала, Оля, как я тебе завидовала тогда! Ты очень отличалась от остальных наших одноклассников. Это сразу было заметно. Тебя из школы обязательно забирала бабушка или соседка. А еще ты отдавала свой завтрак кому угодно, лишь бы самой не кушать, мне тоже перепадало. Но больше всего удивило, когда нам делали прививку под лопатку; девочки все разделись и все уставились на тебя, как на чудо. На твое нижнее белье уставились – самодельно сшитый лиф, к которому пристегивались чулки. А мы, дурочки, носили круглые резинки, от которых на ногах оставались глубокие полосы.

Ну, Наталья, вспомнила. Бабку мою от этих резинок коробило, они же портят ноги девочкам, и вдобавок этот ужас: сверху на всех, как под копирку, были надеты обыкновенные майки и трико. Бабка полностью выстрочила мне лиф и гладью над грудью вышила шелковыми нитками яркие цветочки с зелеными листочками, и все это отделала кружевом, выпоротым из каких-то старых простыней, называемых прошвами.

– Видишь, я до сих пор помню. Девчонки все над тобой смеялись, просто покатывались со смеху, да мы просто завидовали тебе.

– Да, ладно, брось ты! Чему завидовать? От нищеты бабка и меня, и сестру обшивала. А я, знаешь, вам завидовала, что на вас магазинные майки и трусы.

Наташка уставилась на меня:

– Поделись секретом, ты как была в школе худючей, так и осталась.

Соболева, ты же мою болевую точку нащупала. Сказать, что я оказалась самой худой в седьмом классе, это ничего не сказать. Я вымахала только в рост, такая тонкая жердь, тогда как у других девчонок были уже такие формы, хоть куда. Медсестра тогда тоже удивилась моему наряду: «У тебя что, бонна есть все эти крючки расстегивать и застегивать? Тю! Это же надо?»

И как всадит мне иголку под торчащую острием лопатку, так больно, что я заорала на всю школу. И хоть бы кто пожалел, наоборот, обозвали принцессой на горошине. Неделю после этого на уроки не ходила, температурила и не могла руку поднять. Как ни странно, у меня это место от укола до сих пор ноет. Мое тело вообще никакие уколы не переносит.

– А дальше, Наталья, что было?

Я внимательно смотрела на нее, мы с ней одного возраста, но она сильная мощная женщина с красивой грудью, ладной попкой, думаю, размера пятидесятого, если не больше, а я осталась кощеем, недотягивающим даже до сорок четвертого.

– Дальше, как у всех – влюбилась. Наверное, это не любовь была, как мне тогда казалось, а первый девичий порыв. С девчонками на танцы пошла, на турбазу в Аркадию. Ты ведь тоже туда хаживала, я тебя там видела с ребятами из вашего двора, а мы собирались с девчонками с нашей улицы. Помнишь, там промышляли два Серых? Два Сережки с Петрашевского? Они потом в артучилище на третьей Фонтана поступили.

Еще бы! Все малолетки были в них влюблены. Красавчики, сложены, как аполлоны, и таскались только за дамами с обручальными колечками, отдыхающими с маленькими детьми. Они еще носили штаны дудочки и черные рубашки. Один раз тот, который помладше, провожал даже меня, и все на этом кончилось, все-таки разница была в два класса.

– И красные у них были еще рубахи! Ага, и черные тоже! – воскликнула Наташа. – Сережка Смирнов как-то ко мне подрулил, смотрю на него во все глаза – и умираю от счастья. А он всего-навсего попросил меня передать записочку моей соседке, она постарше была, его ровесница. Вот засранец, никак не реагировал на наши жадные взгляды. Зачем им мы, сопливые девчонки, когда московские дамы приезжие, как с голодухи, охотились за ними. Еще и накормят, и напоют, а может, и денег дадут.

– Судьба одного, Наташа, мне известна, он женился на девчонке из соседнего дома. Оба выпивают, квартиру превратили в гадюшник. В этой жизни у каждого своя дорога, и никому не ведомо, куда она приведет.

– Ты права, наверное, в этом вся прелесть этой жизни на земле. И еще в надежде, которая умирает последней, – Наташка потянулась, выгнула спину, как кошка после сна. – Выпить ничего не желаешь? Ударим по-нормальному, у меня «Наполеон» настоящий есть, или «дрислингом» промывать кишки будем? Лично я предпочитаю коньячок, под него мне легче тебе все выложить. Думаешь, не знаю, какие легенды обо мне складывают? Особенно эти жлобы в синих погонах, вот уж кто старается, из жопы пар так и прет. Вперед, подруга, за встречу! Первая до дна.

В пятнадцать со справкой об окончании семи классов меня взяли на Джутовку, – продолжала Наташа. – В колхоз Макара Посмитного, пусть он и был в двух шагах от дома, бабка наотрез пускать меня отказалась. В колхозе все, кто без блата у знатного председателя, дважды Героя Соцтруда, пахали, как рабы за кусок хлеба. Но куда деваться. Люди шли, в основном приезжая молодежь, надеялись хоть на какое-то жилье. Посмитный настроил для них хлевы-общаги, но одесскую прописку ни за какие коврижки заполучить не было возможности. Пристраивались кто как может, кто женился на местной, кто учиться пошел. Но большей частью откровенно спивались – что девки, что хлопцы. Макар не церемонился, выгонял – и дело с концом, новых желающих пруд пруди, целая очередь.

– Я хорошо знала, что там внутри творилось, мы же фактически на территории колхоза жили, а бабушка моя на него всю жизнь прокорячилась, – Наталья плеснула в рюмку коньячку сначала мне, потом себе. – В цехах одно жулье ошивалось. Такие дела делали, только так. Всех своих родичей, даже младых детей-бездельников пристроили на сдельную оплату. А бабуле за двенадцать часов ежедневно, без выходных и праздниклов, всего семьдесят рублей в месяц выписывали. Подлюки. Но, сволочи, деловые, носами своими длинными чуяли, на чем можно прилично наварить, или действительно мозги такие им сам господь бог дал.

Цеховики Макару Посмитному, – продолжала Наталья, – безбедную жизнь устроили. Не урожаем, сельхозпроизводство было только прикрытием. Едва курортный сезон кончался, а они уже на всех парах гнали моду на новый сезон. То чемоданчики модные, потом большие портфели. А бижутерии сколько, разных шпилек, заколок, обручей. А пуговиц и пряжек для ремней и сумок? До черта всего. Чего только не придумывали. Моряки привезут что-нибудь симпатичное, эти моментально перехватывают – и полный вперед. Весь Привоз в сарафанах и тапочках, плавках и купальниках, из говна лудили, на один раз надеть, приезжие и такого не видели, все улетало.

Представляешь, каково бабуле было смотреть, как ушлые ребята, деньги, как говорят, из воздуха делали. Я тоже уже кое-что соображала, но бабуля старалась отгородить меня от всего этого:

«Не вздумай сюда соваться, пробивайся в люди у себя на фабрике, мы честно должны жить».

А целлофановые сумки с Аллой Пугачевой помнишь, и с этим… Леонтьевым, с Ротару? – Наталья налила мне коньяку. – Так вот, напихают в них помидоров с картошкой и рыбой, морды на бумаге под целлофаном скорчатся, все в подтеках. Правда, один раз лоханулись, вперли портрет Джины Лоллобриджиды с сиськами и Софи Лорен. Товар, что называется, в улет, нарасхват. Приезжие по сотне штук в свои мухосрански перли, для подарков, сувениров, а то и просто повыпендриваться.

– Ну и что, если у них дома не купишь.

– А то, что одесские бабы умудрились в круиз попереться с этими сумками. Как выползли с ними в Италии, в Генуе или в Неаполе… Запрет же, лицензию нужно иметь и согласие этих звезд. Такой скандал поднялся! За одну ночь все в колхозе позакрывали. На время попритихли, пережидали, барыши подсчитывали, карманы пухли от денег. А потом опять разошлись на полную катушку. И им все можно. Я тебя прошу, там, наверху, все знают и покрывают, дележка идет, а так попробуй столько честно заработать. Кто ж руку поднимет на знаменитого героя, он же гордость Одессы, всей страны гордость.

Наталья поднялась из-за стола, подошла к окну и настежь распахнула его. Свежий теплый ветер вихрем ворвался в комнату и обласкивал стены с картинами неизвестных мне художников. Большей частью это были пейзажи и красивые уголки Одессы в неожиданном ракурсе.

– Друзья дарят, – пояснила Наталья, заметив мое любопытство. – Вот эту – закат на море – на работе преподнесли в день рождения. А ты, Оля, вроде в детстве рисовала?

– Было дело. Дурочка, забросила. И музыку тоже. Все забросила с этой чертовой работой. В театре уже года два не была.

– Ой, борщ уже скипел, – она снова удалилась на кухню и вернулась с кастрюлей, двумя тарелками, чесночком и буханкой украинского хлеба. – Тарелку осилишь?

Я кивнула головой, захотелось горячего, на сухомятке уже два дня.

Мы смачно уплетали борщ, он действительно оказался очень вкусным, приправленный разной зеленью, откусывали по дольке от головки чеснока, не боясь запаха, не целоваться же нам сегодня. Солнечный напиток взбодрил, отогрел наши раненые души, и язычок развязался. Болтали на разные отвлеченные темы, даже вспомнили человека, в честь которого торт с коньячком, который мы попивали, назвали. Что ему плохо у себя жилось, Париж такой величавый, зачем его засосало в Россию, вот выходит: один француз все рушил, дыма от Москвы горящей наглотался, едва ноги отмороженные унес, а другой, Дюк Ришелье, нашу Одессу как отстроил, красавица не хуже Парижа. Так и продолжали бы, пока Наталья не стала рассказывать, что в ее розничном комбинате сегодня семь ваканский на директоров. Пожалуйста, идите, с высшим образованием, средним, даже без образования, милости просим. Так не идут. А кто пойдет, если охоту начали на плодоовощную торговлю, вся Одесса об этом талдычит.

– Я хотела уйти еще год назад, так директор комбината на колени передо мной стал. Из райкома прибежали, что вы такое удумали, мы вас не отпустим, вы наш передовик, а исполкомовские как засуетились, «жигули» эти мне по разнорядке подписали, якобы я купила их по госцене. Хороша госцена! Их бумажкой только задницу можно было подтереть, и то не вышло бы: бумага толстая, почтовую открытку сунули, как будто бы я там в очереди стояла несколько лет и очередь эта, наконец, подошла. Ты не знаешь, как записаться в такую очередь? Нет? Ну и я не знаю. Кто их продает по госцене? Когда с рук подержанные рвут и цену закатывают в два раза больше, чем за новые. Этих, падлы, не берут за жопу. А такого, как Лейбзон, дай бог ему силы все пережить там, взяли. Ну и что? Теперь и у вас в конторе хоть шаром покати. С планом-то как быть, на чем сделать? Что, ваш новый так развернется? Да не смеши! Хана всем, всему городу.

Наболело у женщины или маску честной на себя нацепила? Не похоже, что прикидывается. В принципе она права. У нового назначенца, которого нам на днях прислали, кишка тонка все раскрутить, чтобы где-то на стороне товар добыть, план выполнить. Он не знает, с какого конца зайти, человек же совсем из другой оперы, по парткабинетам или исполкомовским ошивался, указания налево-направо раздавал и в президиумах на разных собраниях красовался. Ему сунут пару копеек, он еще девок полапает, машина под задницей, и рад. А магазины пустые, немного одной тухлой прошлогодней картошки и квашеной вонючей капусты осталось. Так работайте, товарищи, труд облагораживает человека.

– Специалистов убрали, а незнаек своих на их место сунули, думают, место хлебное, – Наталья вновь вся была взвинчена. – Да только они ничего сделать не могут. Но машина заведена, хода назад нет, кто признается, что глупость допустили, все свалят на этих бедных маланцев, это они, гады, довели ситуацию до такой.

Черт возьми, почти о том же я сама все время думала, но как-то не решалась вслух говорить. Маланцы довели, а тот же Мельничук с нашего первого склада, значит, чистюля, прямо-таки ангел? Живет припеваючи, усы по выходным красит, перед начальством стелется, девкам хочет нравиться. И на втором складе, ситуация один к одному: евреев товароведов и кладовщиков закрывают, а Харькова не трогают. А ведь пьянь беспробудная и бездельник, ни за что не хочет отвечать, все на своих подчиненных перекладывает, руководитель хренов. И только на четвертом, где, даже если и хотелось бы, не на чем нажиться, потому что нет ничего, кроме овощной тухлятины, русского Ваньку повязали, напоказ Чупринина и его помощницу Ирочку сажают. Лейбзона жалко. Он ходил как оборванец, вечно голодный, неухоженный. Не по своей воле он действовал, его заставляли обслуживать всю эту королевскую рать, с его рук кормились, иначе вон отсюда, жидовская морда. А теперь они в стороне, знать ничего не знаем. Не пощадили! Мзду свою получат, в лицо улыбаются, ой, вы что, большое спасибо, а за спиной ненавидят, компромат собирают. Не они ли настрочили эти доносы, и теперь нас всех подряд таскают.

– Ладно, Оля, давай еще по одной. Чтобы у нас все было и нам за это ничего не было! – Наталья вдруг обняла меня и чмокнула в щечку.

Я и сама давно хотела сменить пластинку, разговоры о делах в конторе, нашем уголовном деле больше слышать не могла.

– Наташа, извини меня за такой нетактичный вопрос, но как получилось, что ты так рано родила? Влюбилась до беспамятства, или что-то случилось?

– Случилось, подруга, случилось. Все эта турбаза, будь она неладна.

Наталья рассказала, как познакомилась там с одним мальчиком, он жил по соседству с ней, через улицу. Она стеснялась ему признаться, что торгует на пляже тем, что подвернется. Вечерами иногда вырывалась на свиданку. Но вот один раз не пришла, другой, так он через забор перелез сам. Вдвоем и пшенку в казане наварили, и ей живот. А как только прознал про это, так в кусты и сиганул. Наташина бабушка пыталась с его мамочкой по-человечески поговорить. Куда там, всем семейством стали на дыбы: с кем ваша шлюха нагуляла, пусть к тому и пристраивается. А их святой ребенок еще девственник, и они не позволят ему портить жизнь.

– А знаешь, бабушка меня не ругала. Ни слова упрека. Со мной к врачу пошла, хотели избавиться, но срок большой уже был, так и родила. Без мужа, совсем девчонка, так еще и двойня. А бабка радовалась: наконец в нашем роду хлопцы пойдут, а то одни девки, мы всем еще утрем нос. Давай помянем ее.

Как отказать? Я хлебнула коньяк залпом, почувствовала, как тяжесть потекла по ногам. Странно: тело пьяное, а голова чиста, как горный хрусталь. Наташа продолжала изливать мне душу:

– Знала бы ты, как нам было тяжело. Сколько я вынесла унижений, обид. Если бы не мои поросята, их замурзанные мордашки, мои голопузики… Веришь не веришь, решила уже руки на себя наложить. Стою, смотрю вниз на черную воду, жуть, а в животе эти, словно почувствовали неладное, зашевелились. Я и отступила от края.

– Натка, от какого края? – у меня задрожали руки и отнялись ноги.

– В Аркадии, на пирсе. Дай бог никому такого не испытать. Там одна девчонка вот так с жизнью рассчиталась. Сиганула с разбега вниз, о камень головой ударилась. Спасатели достали, на берегу укрыли брезентом, только ноги без туфель торчали. Говорят, девчонке лет пятнадцать было. Несчастная любовь. Что она, зараза, делает с нами?

Не заметила, как слезы ручьями потекли по моему лицу, зубы стучали о пузатый бокал. Я ведь однажды тоже испытывала такое состояние, искала выход из собственной беды.

Мне больше ног моих не надо, Пусть превратятся в рыбий хвост! Плыву, и радостна прохлада, Белеет тускло дальний мост… …Смотри, как глубоко ныряю, Держусь за водоросль рукой, Ничьих я слов не повторяю И не пленюсь ничьей тоской…

– Оль, ты и стихи пишешь, это твои? – Наташка уставилась на меня.

– Что ты! Это Ахматова. Великая женщина, а какой могучий поэт! Наша, одесситка, здесь родилась, недалеко отсюда, на Двенадцатой Фонтана.

– Олька, значит, ты тоже через это прошла? А мне всегда казалось, что ты такая надменная, железобетонная. А ты как все.

– Как все, Наташка. И как Анна Андреевна. Ахматова. Раз так написала, как пить дать, она тоже постояла на краю своего пирса. Душевно постояла. Мужа же ее и сына арестовали. Враги народа. Это ее-то Гумилев. То же какой замечательный поэт был. Читала? Нет? Жаль. И Ахматову почитай.

Я продолжала говорить, что мы в этом мире не одиноки, сама ни перед кем никогда не унижалась, если и скулила от боли, то только забившись в уголок, чтобы никто не видел. Так меня воспитали. Что поделать, если весь мой род баб неудачниц, никто ради благополучия не продался.

– Наташка, я немного опьянела, и это хорошо, разные мысли грустные исчезли. Мы с тобой коренные одесситки, а это значит, что не страшны нам ни горе, ни беда! Не дождутся, чтобы мы им кланялись в ножки.

Наташка встала из-за стола, бросила в меня конфету «Мишка на Севере», покачивая бедрами, как оглушила меня: «Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка, полная червонцев и рублей, самая нелепая ошибка, Мишка, то что ты уходишь от меня».

– Оля! Ты не обидишься, дай слово, что не обидишься. Хочу тебя спросить.

– Спрашивай – отвечаем. Такая передача по радио есть. Что за вопрос?

– Почему тебя Мегерой называют? Ты – и эта древнегреческая страшная старуха?

– Лейбзону вопрос. Поначалу меня в конторе величали Венерой Милосской, но, видно, не оправдала их ожиданий. Так он нас с Лилей Иосифовной в Мегеры перекрестил. В глаза никто не говорит, за спиной.

– Олька, как тебе мой борщ, правда, вкусный? Если честно, не сама готовила, продавщица у меня в магазине повариха – класс. И мясо она для меня стушила, хочешь попробовать? Я ж ничего не успеваю, от зари до зари на работе. Когда еще мальчишки дома, то готовлю ночами, и женщина одна приходит, помогает по хозяйству. Все же дети под присмотром. В этом клятом магазине вся моя жизнь, видать, до смерти, если не посадят. Без него мне не вытянуть моих пацанов. Что поплыла, подруга, французский маршал пробрал? Давай закусывай, сейчас еще мяса принесу.

Мы дружно заработали ложками. Отдышавшись, Наташка закурила, я последовала ее примеру.

– Хочешь я расскажу, что случилось со мной дальше? – предложила она. – К бабуле с моими гавриками в Аркадии привыкли, даже милиция не гоняла. Мальчикам было по три годика, когда снова появился невесть откуда дядя Вася и опять засел за свои карты в Аркадии. Бабушку он узнал, она ему и про меня все выложила. Так вот, присел он возле моих пацанов – и заплакал. А когда бабушка продала свой нехитрый товар и собралась уходить, дядя Вася бросил играть и пошел их провожать. Ковылял с ними, старый, больной, оказывается, больше половины жизни отсидел. За что – не знаю, не спрашивала. Странность только одну подметили: никогда мы не видели его без рубашки, даже в самое пекло, всегда в них, строго на все пуговицы застегнут. Поняла почему?

– Догадалась.

– Мы ужаснулись, когда с бабушкой обмывали его после смерти. Все тело, каждый миллиметр был исколот. Даже там… Неужели из-за карт? У них, что ли, разницы нет – проиграл-выиграл, все одно. Бабушка очень плакала, привязалась она к дяде Васе, по натуре он добряк был. Или только к нам так относился, жалел. Они у меня все рядом захоронены: и мама, и бабушка, и дядя Вася.

Бабушка, когда дядя Вася объявился, продала ему летнюю кухню с частью огорода. Он здесь же завещание на моих мальчиков у нотариуса заверил. Потом построил этот дом и меня саму отправил учиться в торговый техникум. Днем я в магазине за прилавком работала, по вечерам училась. Молва ходила: все не просто так, Наташка с ним живет; вранье все это было, зато больше никто не клеился. После техникума дядя Вася пристроил меня к Кантору. Старый еврей, который не выговаривал половины алфавита, картавил, как Ильич, заведовал магазином, где все жили одной семьей. Теперь давно уже таких завмагов днем с огнем не сыщешь.

Кантор прошел всю войну, а когда она окончилась, демобилизовался и вернулся в родную Одессу. Долго пытался найти могилы отца, матери, всей своей многочисленной родни. Так и не нашел. Кто-то сказал ему, что румыны озверели, всех его близких спалили на Пересыпи, так после этого он стал пить, чуть не рехнулся. Где ж ты был, Христос, Бог, меня на фронте уберег, а их не спас. Но выбираться из трагедии и жить надо, не у него одного такое горе, столько евреев в городе сгубили, кто не успел эвакуироваться или убежать. Словом, прислушались к хлопотам из военкомата, Кантор же у них как офицер на учете состоял, и магазин ему предложили. Собрал он там вояк своих, всех уцелевших, кто с костылем, кто без руки. Они ко мне по-отцовски относились, как будто я каждому из них родной дочерью или внучкой приходилась.

Тебе, Оля, не передать, какие душевные люди были, смерти в глаза на войне смотрели и не очерствели, не то, что нынешние наши вожаки. Всем им я обязана по гробовую доску. Вот тебе и маланцы. Я когда слышу, как их склоняют, с грязью смешивают, в рожу готова вцепиться своими когтями, глотку перегрызть. Я, русская баба. Откуда, скажи, эта ненависть?

– А этот папашка твоих близнецов как-то проявлялся, хотя бы на далеком горизонте?

– Да ты что! Мы по-прежнему костью торчали у них поперек горла. А маманя его чумовая куда только не строчила на меня, даже в горком не поленилась написать. Семью его я якобы разрушила. Оказывается, он после мореходки родильной промышленности… Какой-какой? Ну, ты даешь, тоже мне одесситка, так же «рыбку», наше училище рыбной промышленности, обзывают. Так вот, после мореходки он немного поплавал, а затем женился и у жены своей поселился. Не знаю, что уж у них случилось, только не долго музыка играла и наш фраер танцевал. Раскусили мальчика и быстро прогнали из той семьи. Деваться некуда, он опять здесь объявился. А мамаша его орет – виновата я.

Невезучая же она, Соболева! Этот ее несостоявшийся муженек стал поддавать, а как выпьет, тащится к ней в магазин, клянется, что совесть у него, видите ли, проснулась и… просит десятку. Наталья ему раз одолжила, другой, а на третий как влепила по наглой роже при всех. Зря, что при всех. Сучонок побои снял – и в суд. Свидетели у него нашлись. Ей повестка. Только один суд закончился, как зазывают на следующий. И еще не все. Мамаша продолжала Наталью шантажировать, а сынок ее детей у школы преследовать или на улице караулить.

– Понимаешь, родительские чувства у него проснулись, в правах решил восстановиться. Дошло до того, что эти суки отступного потребовали, чтобы я каждый месяц за собственных детей им еще башляла. Сотню гони. Решили, что я Рокфеллерша. Моя заместительница Нинка ошалела от такой наглости. Ее любовник опер, толковый парень, совет дал, я ради детей согласилась. Ты от меня еще не устала, от моих приключений? Пойдем проветримся на улице, потом чайку попьем.

Если честно, я устала, но все-таки любопытство брало верх: чем же вся эта неприятная история закончилась. Мы вышли во двор. Вечерняя прохлада приятно освежила лицо. Народ сейчас плещется в море, оно в это время, ближе к вечеру, если не гонит волна, бархатное и ласковое. Сколько я не была на пляже? Месяц точно. Последний раз Алка затащила меня на Ланжерон, они там своим дружным коллективом СУ-51 устроили небольшой пикник; у одной сотрудницы был день рождения, решили отметить его на море. И то я поспела только к концу пиршества, не могла вырваться с работы. Разок окунулась, бокальчик брюта (ну и кислятина) махнула за здоровье именинницы – и все, пора по домам.

– Наташ, рассказывай, что было дальше, – возвращаться в помешение пока не хотелось, на свежем воздухе хорошо дышалось. Мы пристроились на ступеньках небольшой верандочки. Наталья снова закурила, я отказалась.

– Приперлась эта старая паскуда в магазин, я ей всучила за несколько месяцев вперед отступного, она сунула деньги поглубже в лифчик, будто кто у нее украдет, и все не уходит, чего-то ждет. Выпить, сука, на халяву хочет, событие для нее, надо отметить. Ладно, сейчас принесу, лишь бы скорее от нее избавиться. Вышла из кабинета, а дверцу сейфа как открывала при ней, так забыла и не закрыла. Пока сходила, Нинка, как советовал опер, на всякий случай милицию вызвала. Сработал совет ее любовника.

Не удержалась эта б…дь, полезла в сейф, всю магазинную выручку прихватила, засунула ее к себе в трико. Ее в дверях магазина и повязали. Представляешь, хохма, ребятам-милиционерам чуть ли не пришлось туда лезть за деньгами, когда обыскивали. Некогда им было из отделения женщину вызывать. Пригрозили, если сама не достанет, пятерку за грабеж накинут. Ей и так достаточно впаяли. И сынок следом засел, тоже где-то что украл. Хорошая семейка.

Дом Натальи прикрывал дощатый забор, обычный штакетник. Глядя на него, отчего-то вдруг вспомнила песню, которую распевали цыгане. Я тихо пропела припев: «Спрячь за высоким забором девчонку, выкраду вместе с забором».

– Кто-нибудь нас бы выкрал. Из приличных, – пошутила Наталья и рассмеялась. – Ты когда-нибудь обращалась к гадалкам?

– Никогда, боюсь их, наговорят черт-те что, всякой ерунды, потом мучайся: сбудется или полная туфта.

За забором торчали крыши ветхих хатенок. Казалось, пни их ногой – тут же рухнут. Как еще ветер сильный их не сдул. Попадались среди них и глинобитные мазанки. Тишину то и дело нарушало мычанье коров, блеяние овец, ржание лошадей. Иногда прорывалось птичье кудахтанье и поросячий визг. Такой дружный хор сельской живности без дирижера, голоса на любой вкус. Ощущение полное деревенского бытия. Но это ведь Одесса, всего несколько шагов от 7-ой станции Большого Фонтана. Говорили давно, что все это должны снести, застроить многоэтажками, чтобы как-то рассосать очередь за жильем, юго-запада на всех не хватает. И все-таки где-то жаль: красота, уголок натуральной природы, чистый воздух, напоенный ароматом цветов и запахом акаций, особенно когда распускается густая крона. Наташин дом немного в стороне, крепкий, практически новый, его вряд ли тронут, но она хочет вырваться отсюда.

– Продам его к черту вместе с участком, квартирку себе кооперативную куплю. Место какое-то для меня проклятое, нет мне здесь счастья бабского.

– Ты хочешь сказать, что у тебя так никого и нет?

– Почему нет? Для здоровья иногда не мешает потереться о мужское тело. И душу отвести. Только вот ничего стоящего и постоянного так к моему берегу и не прибило. Задрать юбку все норовят. Моргни – еще передерутся, кто раньше. Только на кой черт мне такие нужны. Мужик нынче мелкий, хлипкий пошел, да вдобавок и безденежный. Еще и его содержать. А жлоб пересыпский мне сто лет не нужен. Есть один на примете порядочный, начитанный, грамотный, так женат. Встречаюсь с ним, нет, сюда никого не вожу, боже упаси. У уборщицы своей ключи беру, у нее квартирка небольшая на поселке Котовского, раз в неделю, а то и реже. Но и он скоро с семьей из Одессы смывается, заявление уже подал.

Я видела: Наталья готова расплакаться, но каким-то усилием сдерживала себя. Не сладко всем, а мне что, весело? Тоже никак не встречу нормального парня, а пора бы.

– Скорее бы уехал, а то встретимся, наревемся на пару и расходимся. Люблю человека, все готова для него сделать. Знаешь, сколько бабок нужно, чтобы тебя выпустила горячо любимая родина? Он уже все, что можно, продал, в долги влез, а ему все намекают – неси и неси. Я тоже ему одолжила, он клянется, все вернет, как только там раскрутится. Мне не денег жалко, жалко, что мужика хорошего теряю, единственного друга. Мои девчонки в магазине псевдоним ему придумали, только не смейся – «дядя Вася». Случайно совпало, они о том дяде Васе ничего не знают. Если телефон зазвонит и это он, они мне орут: дядя Вася на проводе, а у меня сердце замирает. Любовь, Оля дорогая, дай бог тебе испытать такое.

Однажды уже испытала, но теперь одни воспоминания, а если честно, нет желания повторить, хотя мне уже двадцать восемь стукнуло. Связываться с говном, лишь бы штаны, это не про меня, тут я солидарна с Натальей. Предлагают умотать из страны, поискать счастье в других краях. Была бы одна, может, решилась бы и дернула отсюда к чертовой матери. Но как оставить маму, бабушку, Алку, ей тридцать восемь, тоже до сих пор не замужем, но тут еще характерец тот. Кому они нужны будут?

Леонида Павловича, моего дядьку, сразу из милиции попрут, только дай повод. И так в органах одесситов недолюбливают. Ему, правда, в Молдавии хорошую должность предлагали, полковничьи погоны, а может, и генеральские. Отказался, из Одессы никуда, мой город, тут родился, тут и помру. Но кто патриотизм ему этот зачтет, в любой момент ногой под задницу, а вместо него и таких, как он, нагонят из других краев. И я сама, как Леня, разве смогу жить где-нибудь кроме Одессы?

– Оль, не прикидывайся невинной овечкой, колись, подруга, – Наташка ухмыльнулась, – о твоем романе трещат по всем углам, отхватила, мол, богатенького. Я сама тебя несколько раз с ним пеленговала и, знаешь, ничуть не удивилась, вы как бы друг для друга созданы, ты симпатичная и он – красавчик. Отличная пара. А как шикарно парень поет и играет на фоно. Ему артистом быть, в джазе Утесова работать, если бы Леонид Осипович его послушал, не отказал бы земляку.

– Ты его знаешь?

– Конечно, он в нашей системе работает, тоже завмаг, как и я, только думаю – зачем ему это надо с его талантами.

– А про таланты откуда тебе известно?

– В ресторане его услышала, в «Киеве», он, кстати, с тобой там был.

Ты смотри, миллионный город, а никуда не скроешься. Моя подружка Леська Никитюк замуж выходила и пригласила меня на праздничную вечеринку. Я накануне сделала причесон, выпендрилась в белый брючный костюмчик, прямо по моей фигуре, отпросилась у своей начальницы и помотала к проходной с надеждой, что кто-нибудь из наших на машине подбросит в город, не мотаться же по автобусам. Тут этот красавчик и нарисовался, вовремя подвернулся. Вызвался подвезти, по дороге расспросил, кто я, что я (о себе ни слова), куда я тороплюсь, и напросился сопровождать меня. Удобно не удобно, Леська не огорчится, в общем, я дала слабину. Хоть в этот вечер не быть, как в песне: все девчонки парами, только я одна. Мой кавалер там и разошелся на всю катушку. Сначала смирно сидел за столом, а потом как-то незаметно к пианино подкрался – и забацал, подпевая себе. Чуть ли не весь популярный эстрадный и джазовый репертуар того времени. Леська потом мне говорила, что это был, пожалуй, самый ценный подарок. Все допытывалась, где я этого кадра откопала. А я лишь к концу вечера узнала, как его зовут, все стеснялась спросить. Странно, но это так.

– Что-то прохладно стало, пойдем в дом, чайку попьем с тортом, или коньячку еще хочешь?

Я тоже уже поеживалась и вообще собиралась домой. Наталья затянула меня на кухню, там было теплее.

– Ну что, чайку или еще немного коньяку? Давай коньяку. А ваш, Ольга, роман, как долгоиграющая пластинка. Сколько лет уже?

– Три года отметили, и я убрала эту пластинку с проигрывателя. Хватит, решила поставить точку. Могла запросто выскочить замуж, но внутри что-то сдерживало, сама не знаю, что. Ты думаешь, я сглупила и теперь жалею? Нисколько. Не по мне счастье на чужом горе построить; у него же жена, не знаю, привязан он к ней или нет, но не хочу, чтобы он разрывался на два дома. В общем, свободен от меня парень, захочет, новый роман заведет.

– Эх, Ольга, такого богатенького упустила, могла бы и за границу отвалить. Поговаривают, что они всей семьей тоже за бугор намыливаются. Соберут манатки и отчалят, как остальные. Если успеют…

– Нет, Наташа, не мое это, я ни в чем не нуждаюсь. И с базы мне ничего не нужно. Из того, что притаскивают за мои же копейки, так половину раздаю во дворе соседям или выносим подальше от дома на мусорку. Если я за целый год килограмм апельсин съела, да и то вряд ли. Они мне по документам осточертели. Запах их не могу переносить, аллергия на них.

– Оль, ты на учете сидишь, весь товар в твоих руках. Распределение по магазинам, одним даете, другим – фигу без масла. При таких объемах еще как можно развернуться.

– Что ты имеешь в виду? Цеховикам из колхоза позавидовала? Сидят сейчас на своих уворованных пухлых мешках и трясутся. Сколько веревочке ни виться… Слышала про главного инженера коньячного завода? Про ее закопанный на даче трехлитровый бутылек с деньгами и закопченное серебряное блюдо, на котором она каждый вечер сжигала купюры. Я ее знала. Она лишней пары чулок не имела, напялить на себя нечего было, кофточку из гимнастерки скроила. Скрытная была, для всех – строгая партийка, бывшая партизанка, заслуженный человек. А вот как все обернулось. Вроде старалась для людей, а сама, выходит, хапала. Нет, Наташа, извини.

За долгим разговором и осушенной почти до дна бутылкой коньяка мы и не заметили, как окончательно стемнело, на юге это быстро, стоит лишь огромному огненному шару утонуть в море. Давно пора было сматывать удочки. Наташа вызвалась меня проводить до ближайшей проселочной дороги, а там, если повезет, отловить машину.

– Ну что, «дядя Вася», проводим Олю? В память о дяде Васе назвала, он принес щенка и говорит: «Охрана ваша, когда меня не будет». Так оно и получилось. Когда я с ним иду, никто на пушечный выстрел не подойдет. А так страшновато. И, пожалуйста, аккуратно, смотри под ноги, на этих колдобинах их запросто поломать можно.

Ни одного фонаря. Мы шли, буквально нащупывая каждую тропу. Днем наверняка по ним коровы с лошадьми разгуливают или козы в обнимку с овцами, а где им еще травку щипать? Представляю, как здесь после дождя. Без резиновых сапог и шага не сделаешь. В них до трамвайной остановки, а там их в сумку, оттуда туфельки извлекаются, обратно – все наоборот. Наверное, права Наталья, что хочет отсюда выбраться, когда еще снесут старье и начнется застройка? Это еще хорошо, если обещанного ждут три года. А десять и больше не хотите.

– Нет, Ольга, быстрее должны. Видишь фонари вдали, это Черемушки на нас надвигаются. И со стороны Люстдорфской дороги стройка пошла, так и раздавят нас. Вспомни, когда-то и Аркадия была глухим, богом забытым районом.

Конечно, помню. Как в потемках после второй смены мы возвращались из своей 56-й школы и от страха горланили нашу любимую песню. Топали с ней по кривым немощеным переулочкам между Тенистой и Педагогической улицами, которых-то и улицами сложно было назвать. Цеплялись, как обезьянки, за заборы, штакетники пустых, заколоченных на зиму дач, чтобы не свалиться в очередную лужу. В одной такой я потеряла новый полуботинок. И еще наша песня гулким эхом отражалась от краев вонючего оврага с пустырем, превратившегося сейчас в шикарный парк Победы.

Наталья внезапно остановилась и вдруг во всю глотку как заорет:

Мы идем по Уругваю, ваю-ваю! Ночь хоть выколи глаза. Слышны крики попугаев, аев-аев, Обезьяньи голоса!

Я подхватила. Мы вернулись в свое детство, напугав «дядю Васю». Бедная дворняга от испуга взвизгнула и прижалась к забору, как когда-то семиклассницами делали мы с Натальей, чтобы не свалиться в ямки и не ушибиться. Столько лет минуло, и я в Натальиной Бугаевке, с трудом передвигаясь в кромешной тьме, словно занимаюсь повторением пройденного.

Несколько лет спустя Наташа Соболева вышла замуж за вдовца еврея, который усыновил ее мальчиков, и эмигрировала в Израиль.

Мегера

Дома полный переполох. Подняла его Лилия Иосифовна. Теперь я ее начальница, а она – моя заместительница и по совместительству – лучшая подруга. Когда я не вернулась из известного учреждения, она подняла панику, что меня там оставили. А попросту – закрыли. Вечером прискакала к нам домой, но и дома меня не оказалось. Мне бы, дурочке, позвонить, как обычно делаю, когда где-то задерживаюсь. Но кто думал, что наши посиделки с Наташкой так затянутся, да и позвонить из ее дыры неоткуда было, ни одного таксофона вокруг.

Перестаралась я у Наташки, опьянела в полный хлам, но вот рвать, как обычно, если переберу (такое изредка случалось), не тянуло. Видно, Наполеон и в коньяке ведет себя как император Бонапарт – достойно. Утром еле глаза продрала, бабка, как всегда, со своей кашей пристала и причитала:

– Олька, что же будет? Зачем ты полезла в начальницы? Ты ж им всем, как бельмо на глазу. Беги, пока не поздно. Не те копейки тебе платят, на десятку больше, чтобы за них держаться.

Бабушка, бабушка, наивная старая бабушка. Потому и не трогают, что кто-то должен работать. А посмеешь уйти, так везде найдут. Захотят заарканить по полной программе – не вырвешься, удавят. Такое пришьют, что по гроб не отмоешься. Для них: плюнь в глаза, не моргнув, скажут, что это божья роса. Два года меня душат, чтобы я вступила в партию. Пока числилась комсомолкой, то как-то с грехом пополам отшучивалась. Но подкралась пора выбывать по возрасту, здесь уж не отшутиться. Начальник отдела кадров Лемешко вызвал на откровенный разговор, налил себе водочки, мне протянул стаканчик сухого вина «Ркацители» и стал вещать:

– Что ты ломаешься? Это ж, считай, подарок судьбы. Люди годами прорваться туда не могут, лимит на несколько лет вперед, а тебе на халяву предлагают партийный билет, кандидатом походишь – и в дамки. Только черкни заявление.

Я пыталась отбояриться:

– У меня на партийные документы памяти никакой, устав никогда не выучу, ваши старые большевики завалят на комиссии.

– Какие старые пердуны, какая комиссия! – воскликнул он. – Ты туда ни ногой, без тебя все распишут. Другая на твоем месте не раздумывала бы, а ты носом крутишь. У партийного члена перспектива, время пройдет, и командовать всем этим хозяйством будешь, всей конторой, а так засохнешь на своем плановом.

Лемешко залпом махнул водочки, тут же наполнил свой стакан новой порцией зелья и продолжал журить меня:

– Что только бабы не вытворяют, чтобы прорваться туда, извини, никому не говорю, а тебе скажу: дают всем подряд, под любую мелкоту ложатся, лишь бы вступить. Что глаза закатила, не веришь? Рассказать тебе, кто так прорвался?

Я отодвинула от себя стакан, привстала и, склонившись над кадровиком, злостно, как змея, прошипела:

– Что вы мне от имени партии такое несете? Зачисляйте в нее этих давалок, а меня оставьте в покое. Если напишу заявление, так по собственному желанию об уходе. Берите на мое место коммуниста, любого партийного члена, кого вам угодно берите. Вот уж нарочно не придумаешь: партийный член, беспартийный член, коммунистический член, и все это нагромоздили на… на бедный член, а бабам нужен простой человеческий. Поэтому, наверное, на всех и не хватает… Посмотрите вокруг, у считанных женщин мужья есть, и это не только на нашей базе – везде.

– Так то ж война забрала мужиков. – Он опять выпил.

– Да бросьте вы, уже и наше поколение без мужчин. Куда они подевались? В школе учились с мальчишками, в институте они были, а потом исчезли…

– Дурочка ты, Ольга, я думал, ты поумнее будешь. Они ж от тебя не отстанут, им привязать к себе людей надо, чтобы дергать за веревочки, как куклами в твоем любимом театре. Мы – пешки, а они – короли, в шахматы играешь? Все равно все им служим, так или иначе. Думаешь, я пью от хорошей жизни? Нажрусь и сплю, как мертвяк, во сне хоть на время забываюсь. Я же столько знаю, трезвым глаза за ночь точно не сомкну.

Перед ним на столе лежала «Правда» с огромной фотографией сбора урожая на первой странице. Отставив аккуратно стакан в сторону, чтобы не капнуть на газету, он перелистывал ее, задерживая взгляд на каждом заголовке.

– Не читаешь «Правду»? А зря. Без партии, Ольга, никуда, вспомнишь мои слова, когда я помру. Не упирайся, как баран на новые ворота, тебя, как дочку, прошу. Подумай хорошенько, посоветуйся с Леонидом Павловичем. Привет ему, как он там, держит оборону?

– Держит… Как и вы, в основном со стаканом в руке.

– Понял. Что поделать, такая жизнь, отбиться трудно, – он опрокинул в глотку содержимое, не закусывая. – Хочешь анекдот расскажу, вчера услышал. Мужик на улице столкнулся со своей давней знакомой: «Подруга, давно не виделись, как дела на личном фронте? – Все окей, много вашего брата полегло». А вот этот: «К моему коллеге, тоже кадровику, заявляется мужик: «Мне срочно нужна работа, у меня жена и десять детей. – А что вы еще умеете делать?»

В субботу выходной, а я на своем боевом посту, разбираю бумажки, скопившиеся на столе. От меня ждут очередной объяснительной записки. Скоро конец месяца, нужно точнее знать, с какими результатами закроемся, по общим показателям и по отдельным позициям. Еще в дверях бухгалтерша гундосит, что я числюсь по приказу директора в очередной контрольной комиссии и ни разу не пришла. Сколько ни звонили, не могли застать на месте. А без моей подписи бухгалтерия отчет не принимает и директор не утверждает. Бздуны, каждый хочет себя огородить, боится подмахнуть, пока кто-то другой не черкнет свой драгоценный автограф, а тот ждет, когда третий подпишет, и так далее по цепочке. А на самом деле, если по-честному, то никого из комиссии не было, и вывозились ли с базы отходы, не вывозились, один бог знает и этот бухгалтер. Кое-кто (шила в мешке даже с этим говном не утаишь) получил свои двадцать копеек и доволен, как коты, нажравшиеся сметаны.

Актов разных – целая гора на столе. Каждый все равно не проверишь, так прикинешь навскидку, если процент не зашкаливает, а ближе к норме, то ставишь подпись. А если прет, как на дрожжах, чистая липа, так что глаза из орбит лезут, то начинаешь искать вшей, чтобы придавить и заставить писать объяснительные. Иначе пусть директор разрешает принимать такое к учету, а меня избавит от подобных комиссий. Отвечаю только за свое: «Шо наробылы, то и получылы, а як жеж». Нет Лейбзона – нет и товарооборота.

Нет товарооборота, то бишь выручки, постепенно скатываемся к третьей группе оплаты труда. А ведь при Лейбзоне вплотную подошли к первой, самой высокой.

Заслушаешься, как он бывало с капитанами сухогрузов разговаривал, которые перевозили из Африки и Кубы цитрусовые. Соловьиные трели распевал, не верил, что во всем океане этому капитану не встретился ни один шторм и он до Одессы все довез без потерь. Капитанские жены звонят: «Леонид Михайлович, нам бы апельсинчиков и мандаринок подбросить, детки просят».

А где он им возьмет, если их папочка без мозгов, когда в порту прямо с судна все полностью сгружают в вагоны, принял стопроцентный стандарт в Гаване и сюда доставил такой же, каждый плод без единой крапинки. Москва ждет, ее нужно в первую очередь обеспечить. А тебе, капитан, большое спасибо и в руки переходящее красное знамя победителя соцсоревнования. Так пусть детки и кушают его вместо апельсинок.

А что Одессе с его побед и этого знамени? Только навар от яиц, как в том анекдоте. Даже тетки с Внешторгинспекции и Союзпло-доимпорта руками разводят: мы не виноваты, ничего не можем сделать для города. Есть, конечно, среди капитанов сообразительные. Может, сознательно идут на нарушения. Конечно, надо с Киевом дружить, столица Украины все-таки, ее снабжать обязательно нужно, а Москва пусть из Питера получает или из Риги с Таллинном, там тоже большие суда швартуются. Но Одессе тоже должно что-то достаться, в ее же порт заходят, грузчики перекидывают ящики и коробки с цитрусовыми и облизываются, у всех ведь дети. По-честному, по справедливости, однако, не получается, вот и начинаешь химичить.

Паром Варна – Одесса, пожалуйста, берите со всеми потрохами, забирайте вагоны, отправляйте дальше куда хотите. В Одессе своих помидоров выше крыши, за сезон можно снимать урожай по семь раз кряду, зачем ей еще болгарские в синеньких обертках. Какой умник придумал это? А так приходится принимать их на хранение, обрабатывать специально газом, чтобы не портились. Магазины не хотят их принимать, попробуй реализуй, одесситы не станут есть обгазованные.

Лейбзон все не может успокоиться:

– Я вас спрашиваю, как это, шоб зимой в шторм не попасть и товар не подтопить. Шоб Черное море без проблем пройти и никакой порчи от соленой воды? Так взяли бы и пописали в трюм всей командой, шоб я так жил!

Отбраковали бы обоссаные, промыли – вот вам и детишкам на молочишко. Он, конечно, понимает, что вся эта усушка-утряска против закона, а родной город на бобах оставить законно? Чертовы обстоятельства, это они толкают на такие шаги, за которые теперь несчастный Лейбзон и расхлебывает, молва донесла, что его дело выделено в отдельное судопроизводство.

Он не выходит у меня из головы. Нет на базе ему замены и вряд ли скоро найдется. Все валится из рук. Понятно, почему больше не приглашают в прокуратуру и в следственный комитет пальчиком не манят; теперь если будут вызывать повестками, то прямо в суд, куда уже передали дела и остальных арестованных за незаконную выплату тринадцатой зарплаты и другие разные хищения. Были они или нет, не знаю, кто я такая, чтобы со мной делиться. И вообще, отстаньте, наконец, от меня, лавэ нанэ – у меня денег нет, это по-цыгански. Не брала, не видела, не трогала, чужого добра мне не нужно, своего хватает, слава богу, втроем работаем. И где Мизинер скрывается, мне не ведомо. Он укатил в отпуск с семьей куда-то на Волгу; оттуда, душа неспокойная, позвонил на базу, поинтетересоваться, как дела, а ему про аресты. Первого забрали Данилюка, тогдашнего директора, потом Лейбзона прихватили. И пошло-поехало, за неделю одного за другим человек сорок повязали. Жена Мизинера с ребенком вернулись, а он задержался и исчез. В квартиру к ним милиция нагрянула, с пристрастием допрашивали женщину, куда муженька подевала.

– Сбежал он от меня в самом начале отпуска, – она пыталась разыграть из себя обыкновенную брошенку, каких по Союзу пруд пруди.

– Ты нам голову не морочь, не явится к нам – тебя вместо него упакуем в тюремную обертку, – пригрозили. В квартире шмон навели, все у них конфисковали, кроме дочкиного пианино. Как так можно, ведь суда и приговора не было еще.

Клятый телефон не дает сосредоточиться. То в отделе звонит, то в кабинете. Раздумываю, поднять трубку или нет, вдруг кто-то из друзей или дома что. Все-таки подняла, голос тот еще знакомый – секретарь райкома партии, приглашает на личную беседу, на полчасика, не больше. Извиняется, понимает, что у меня много работы, однако настаивает, чтобы я обязательно пришла.

– Я вас жду, Ольга Иосифовна, – как-то обольстительно, проникновенно произносит. Не успокоятся никак. Надо съездить и раз навсегда все точки расставить.

В дверях тут как тут собственной персоной Дима Яцко, наш начальник транспортного цеха. Как только Димка где-то объявляется, так сразу находится какой-нибудь чудак на буку «м» и выпаливает Жванецкого: «А теперь слово предоставляется начальнику транспортного цеха», и все от хохота покатываются. Еще и копируют, картавят, как Карцев. Сначала парень психовал, кому понравится, когда все над тобой подшучивают и ржут, а теперь привык, пообтерся в Одессе, сам при случае юморит. С ним все дружат, материальщики лебезят перед ним, всем же нужны погрузчики и кары, а главное, машины.

– Куда это тебя зазывают? – Димка, худющий, высокий, серьезный человек, вопросительно уставился на меня своими глазищами.

– Не туда, куда ты подумал, не напротив Второго кладбища. Не в тюрьму. – Яцко даже передернуло, моя ирония ему явно не понравилась. – В райком, Димочка, приглашают, подбросишь? Только туда и обратно. Отвлекусь немного, жало выпущу, может, легче станет.

– Поехали, Ёсиповна, побалакаем спокойно по дороге. Я за советом пришел к вам.

Перед кабинетом секретаря райкома партии восседала то ли секретарша, то ли помощница, женщина лет сорока. Она пристально, с головы до ног оглядела меня поверх очков, выпятив презрительно нижнюю губу.

– Девушка, вы случаем не ошиблись адресом? Это райком партии, между прочим, а не проходной двор.

Еле сдержалась, чтобы преждевременно не выпустить свое жало, оно так и просилось вырваться наружу изо рта. Заикаясь от неожиданности, прочирикала:

– Мне звонили от вас, просили подъехать.

– Кто звонил, что вы говорите? Я никого не приглашала. Здесь никого нет. И вас никто не ждет. Друзья, наверное, вас так нехорошо разыграли. Так что прошу на выход, – капризно-брезгливо она махнула своей пухлой ручкой в сторону двери.

Вот падла, это же надо! Крепко стиснутые зубы только затрещали. Я готова была напхать всем, и эту тетку, не стесняясь, матом покрыть. Что за шутки идиотские, неужели действительно меня кто-то разыграл, или я от своей работы умом тронулась, что голоса не различаю. Внутри все клокотало, от злости с такой силой рванула дверь в старой, миллион раз ремонтированной двадцать первой «Волге», что чуть с петлями ее не вырвала. Плюхнулась на сиденье, Димка побледнел, молча уставился на меня.

– Ну, что сказать. Вот гаденыш, умолял подъехать, разговор у него ко мне серьезный. А сам смылся с какой-нибудь бабой или пьет с кем-то.

Димка хитро прищурился:

– Тоже надо, как без этого? Райкомовские они что, не мужики? Ёсифовна, та может, вас просто опередили?

Закатив на лоб хитрющие глазки, раскатисто рассмеялся.

– Чего ты ржешь, как конь ретивый? Узнаю, кто подшутил, не пощажу. Но это был его голос, чтоб я так жила, я не могла перепутать. – Я внезапно повеселела, а вдруг Димка прав с «конкуренткой». – Поехали обратно на Кагаты.

Машина, словно тоже переживая за меня, никак не хотела заводиться. А может, обиделась, что я от досады крепко хлопнула дверью. Димка ее погладил:

– Тетя Оля не нарочно, она не хотела, нечаянно так получилось. Ну, давай, старушка милая, заводись, ехать надо, дома в гараже отдохнешь, я тебя помою, всю смажу, обласкаю.

Он разговаривал с ней, как с живым человеком. Я не могла оторвать от него взгляда: и внешность неказистая, и худючий, волосы взъерошены, а какой нежный даже с этой ржавой железякой, которую давно бы пора сдать в утиль, только где взять другую. Можно позавидовать его девушке, вот кому повезет так повезет. Я смотрела на его мускулистую руку: какие у него длинные и сильные пальцы, как у пианиста или ребят-волейболистов из нашей институтской команды. Хоть бы кто из мужчин ко мне так относился. Никто. Почему? Потому что я не умею корчить из себя беззащитное создание или из-за этого проклятого прозвища, которое приклеилось ко мне. Мегера. Будь оно трижды неладное. Как там в «Старшей сестре» говорила героиня Дорониной: доброе слово и кошке приятно, но я не кошка, я – человек. Хм, Мегера.

Димка покопался в карбюраторе, затем тщательно зачистил все свечи, и старая «Волга», прочихавшись, наконец завелась.

– Ольга Иосифовна, вы перенервничали, поехали в аэропорт, в наш ресторан, пообедаем, сбросим напряжение. Не только им все от жизни получать, мы тоже люди.

– А что, Дима, я согласна. Поехали.

Мы вкусно поели, только ничего не пили, Димке нельзя, за рулем, а мне не хотелось. Когда я вернулась в свой кабинет, телефон разрывался как бешеный. Я сняла трубку, голос был все тот же, райкомовский:

– Товарищ Приходченко, что-то я заждался вас, вы где были, никак не мог до вас дозвониться.

– Хорошо ждете. Мы с нашим водителем приехали почти сразу после нашего разговора, но ваша секретарша или помощница, не знаю, кто она, выставила меня за дверь: никого в райкоме нет, никто вас не приглашал. – Я так шарахнула трубку на рычаг, что аппарат слетел со стола. Через несколько минут сигнал от дежурной по базе:

– Ольга Иосифовна, у нас телефон разрывается, вас просят подойти.

Что только не лепетала, заикаясь, райкомовская секретарша. Что никогда меня прежде не видела и представляла совершенно другой. И голос у меня по телефону взрослый, а я такая молодая. Тысячу раз просила прощения и клялась, что меня по-прежнему очень ждут. Да пропади все пропадом, никуда я не поеду, ни в какой райком, с кем-нибудь в город махну, в кино наконец схожу. Я подошла к зеркалу, распустила волосы, подкрасилась и отчалила.

В понедельник, как всегда, была плановая встреча с представителями исполкома, который «очень нам помогает», и, естественно, с райкомовским начальством. Я всем раздала сводку и уселась напротив, поправив длинный халат на коленках. Успела заметить, как пялится на меня второй секретарь. Это что: если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету? Приперся сам, хотя вполне мог прислать обычного инструктора, не такой уж важный сегодня вопрос. Под конец совещания второй, как говорят в неформальной обстановке, уже совсем нормальным голосом, без пафосности стал интересоваться нашими бытовыми проблемами и внезапно предложил собрать для меня денег. Так и ляпнул:

– Нам надо скинуться, кто сколько сможет, на более длинную юбочку для нашей любимой Ольги Иосифовны. Не в халате же, что еле прикрывает красивые коленки, ей в райком приходить.

Я обалдела. Ну, дает, отомстил, да так ехидно, и весь светится от счастья, что меня уел. Все заржали. Я машинально сдвинула полы халата, под которым и была моя супер-пупер мини-юбочка из лайковой кожи.

– А что вы тогда таращитесь на меня? Не нравится – не смотрите! – Сама себе поразилась, что так, не задумываясь, быстро обрезала его. Все, врага приобрела на всю оставшуюся жизнь, с этой мыслью вылетела из кабинета директора.

Ох, Ольга, бойкая ты на язык, не держишь за зубами, все слетает с него. Смотри, отрежут. Может, не надо было так, промолчала бы, пусть несет свою партийную ерунду. Как мужчины ненавидят строптивых и независимых женщин! А если ты, не дай бог, еще лучше их соображаешь и не скрываешь этого, тогда тебе вообще крышка. Нужно отдать должное нашему новому директору, он как раз не обижался. Что не знает – дотошно спрашивал и в тетрадку все тщательно записывал. В общем, старался вникнуть, а не гулял по верхам. С ним мне легче стало работать; пусть и оставалась только рабочей лошадью, но это очень меня устраивало. И девчонок новых, юных, симпатичных, после техникума набрали в товароведы, какая-никакая, а помощь. Одно смутило: через год все как одна по зову сердца в партию запросились.

В следственный комитет меня прекратили вызывать, более того, даже повестки в суд по первому делу я не получала. Видно, мои доводы не шли в разрез с линией партии и правительства. Зато в полном составе явилась плановая контрольно-ревизионная комиссия, проверять всю хозяйственную деятельность нашей базы за уже мой период «правления». Ее возглавлял сорокалетний ревизор. Мне дня хватило, чтобы его раскусить, почувствовать, что он ни хрена не разбирается, даже элементарно, в нашем деле. Человек совершенно из другой отрасли, тогда зачем взялся, партия приказала? Получается, все ему расскажи, объясни, научи. И что он проверит, если торговля, как таковая, его явно не интересовала, он в станках специалист.

– Хочет лезть в производство – пусть, не мешайте ему, – наш директор махнул рукой. – Может, в отчете напишет, чтобы нам с мощностями в томатном цехе помогли, тогда и соков сможем выпускать побольше, и ассортимент расширим. Скажите ему: народ ждет от нас грибков соленых в баночках, нарасхват. Дефицит, все просят. Специально к праздникам придерживаем. Лучшей закуски к водочке не придумаешь.

Директор от удовольствия причмокнул, будто только что опрокинул рюмочку беленькой и закусил маслятами или опятами. Грибы готовы нам постоянно поставлять из Белоруссии, но мы отказываемся, площадей не хватает, негде обрабатывать и фасовать. И с кукурузой проблема, запретили ее консервировать, как сняли Хрущева. Почему? Такую линию собрали, мучались, пока отладили, – и всю порезали. Наш механик свои руки под автоген подставлял, не давал уничтожать, ему больше всех обидно было, все ведь сам сделал. Так и не сумели отстоять, сдали на металлолом. За копейки; очень большой доход государству принесли… Идиотизм. А кукуруза такая вкусная была, улетала в магазины прямо с конвейера.

А главного проверяющего мы недооценили. Он оказался непрост, и забить баки ему не получалось. Грибы с соками и кукурузой его мало интересовали, он потребовал документы на другой вид нашей внеплановой продукции – лимонную и апельсиновую подварку; некондицию для нее использовали, то, что магазины отказывались брать. Конечно, лучше, как гнилую картошку или свеклу, выкинуть на свалку или вывезти на корм скоту, не иметь гембель с переработкой – и дело с концом; но зачем, когда для подварки сгодится, такая шикарная начинка для недорогих конфет получается. Все кондитерские фабрики за нее бьются, в очередь за ней выстраиваются. Такой ценный товар, но, похоже, никого не интересует, что это выгодно всем, польза для народа и, в конце концов, для страны. Делается, конечно, маленький гешефт, а где, спрашивается, его нет? Принцип – хочешь жить, умей вертеться – никто не отменял.

Намучились мы, пока получили разрешение выпустить из пищебрака пробную партию в качестве эксперимента; тысяча согласований, устных и письменных, рука отсохла строчить докладные в разные организации, разве что до ЦК не дошли. Все-таки добились. И теперь после всех мытарств нас хотят ухватить за мягкое место, шьют подрыв социалистической экономики.

Проверяющего определенно кто-то навел, иначе на кой черт сдалась ему эта подварка. Кто – догадаться было несложно, сами мараться не хотели, чужими руками решили раскрутить. Ну-ну. Ничего противозаконного в ее производстве не было. Умница все-таки Мизинер. Он для себя всегда снимал копии с документов на все, что выпускаем и отдаем в торговую сеть, и нас в плановом заставлял делать их по нескольку экземпляров. На всякий случай. Эти бумажки – докладные и письма за несколько лет с просьбами разрешить в виде эксперимента это производство и положительные резолюции из главка – пылились у меня дома на антресоли. Я достала один экземпляр, остальные упрятала так, чтобы кроме меня никто не нашел. Главный контролер-ревизор долго рассматривал все, что я ему отдала, и нервно покачивал головой. Наверняка ему внушили, что это чистый левак, наварил кто-то на этом гешефте приличные деньги и пустился в бега; им известно кто, объявят его во всесоюзный розыск и обязательно найдут. Но что-то проваливается эта версия, все законно, никаких нарушений.

Но ведь от проверяющего не такого итога ждут. Или тем, кто подослал и инструктировал главного проверяющего, все равно, каким будет ревизорский вывод. Неужели снова посадки? Но кого и за что? В прошлый раз сначала людей по указке (может, даже из Киева или самой Москвы) похватали, не разбираясь, а затем целых три года собирали доказательства. До того вымучили бедняг, выбивая показания, что те сами себя стали оговаривать. Теперь не так грубо, поумнее решили действовать, на разведку с плановой ревизией КРУ зарядили. Оттуда в прокуратуре с нетерпением ждут «телеги», чтобы новую порцию дел завести (с прошлыми уже покончено, виноваты, не виноваты – всех за решетку) и «ту-ту», паровозиком на этап в места не столь отдаленные этих растратчиков из кармана социалистического отечества.

Нашего кадровика в последнее время не узнать. Чернее тучи, никого к себе не зовет, не пьет, сидит целый день, заперевшись в своей каморке; в окошко видно, лихорадочно перебирает папки с документами. На него жмут сверху, чтобы поскорее гнал докладные на товароведов и кладовщиков. Пригрел ты у себя, Лемешко, этих Мойш с Изями, защищаешь, а они воры все, никакого сомнения. А как тогда быть с их завскладом, бездельником и пьянчужкой, его же подпись под всеми документами, в первую очередь он за все отвечает? Нет, это неприкасаемый, благо, что партиец и русский, успеем его загнать, пусть пока работает и наслаждается свободой. Дальше тайги и тундры от нас не соскочит. А эти маланцы… Еще не всех заграбастали? Немедленно замести, а то еще намылятся за кордон. Впрочем, хрен два у нас смоются вместе с этими ушлыми цеховиками с их пакетами с Пугачевой и Ротару.

Лемешко, хотя и близок к той системе, но отставной офицер, фронтовик, всю войну прошел, не в его правилах сдавать людей. И за что сдавать, у них же никакой недостачи, все чин чином; сколько их разные внутренние комиссии проверяли, больно щипали, так, по мелочам, ерунду находили. Значит, снова облава на евреев, они и в войну натерпелись, и сейчас им другая война объявлена. А работать кому, они же все толковые хлопцы, сразу схватывают, не нужно сто раз повторять. Уберем – контора сразу покатится вниз, как в прошлый раз.

Засев за огромный стол в директорском кабинете, крушник-ревизор разложил все материалы, которые по его требованию мы ему предоставили, и тщательно изучал их, цепляясь за каждую точку с запятой. Никто не втирал ему мозги, ничего не объяснял, все сам. Было ощущение, что, вероятно, крушника самого вся эта история покоробила. Мужик-то умный и интересный, соображал все на ходу. Я лишь по его просьбе положила ему листок с общим количеством выпущенной и реализованной подварки за те несколько лет, как начали производить ее.

– Так у вас, я вижу, вся Украина и даже Белоруссия использует ее? – удивился он и вновь уткнулся в свои записи и наши документы, делая на них какие-то пометки красным карандашом. Потом достал из портфеля обычную логарифмическую линейку и начал считать. – А вы, Ольга Иосифовна, не пойму, за что вас так неласково Мегерой Иосифовной величают?

– А вам откуда известно?

– Мне много чего известно. Толковая, про вас говорят, барышня.

Меня так и подмывало спросить проверяющего, в руках которого сейчас была судьба наших производственных цехов, что у него было по политэкономии, но выждала, когда он оторвется от документов.

– Вам, милая барышня, это к чему? Но если угодно, так я с красным дипломом выпустился из института, – сквозь зубы, с неким недовольством процедил он.

– Тогда не мне вам объяснять принцип демократического централизма, на котором построено наше государство. Мы вышли с предложением о новом производстве, рассчитали окупаемость, увидели, что дело для страны выгодное, прибыльное, сбыт обеспечен, мощностей хватает, рабочей силы – тоже, так почему нужно отказываться. Из-за того, что кому-то во всем чудится подвох, воровство? Что, в Советском Союзе исчезли честные порядочные люди? Вы, я чувствую, из них. Совесть вас не замучает, если в акте, которого от вас там с нетерпением ждут, поддадитесь нажиму оттуда?

– Где это «там и оттуда», милая барышня?

– Не надо, уважаемый товарищ ревизор, притворяться. Мы не дети. Пишите, что хотите, а я отвечу в своей объяснительной, да, собственно, тех документов, что вы просматриваете, достаточно. До Брежнева дойдем, но правоту свою докажем. Только как бы вам потом стыдно не было.

Я развернулась и, крепко хлопнув дверью, вышла из кабинета. Ушла, что называется, с понтом под зонтом, при своем мнении. Услышала в спину, как проверяющий рявкнул:

– А действительно Мегера, коготки свои длинные выпустила.

Дальше крушника опекала моя заместительница и подруга, а привело это к… душещипательному роману. Вот как бывает в жизни. К тому же они оказались еще и соседями. Их балконы смотрели друг на друга; только необычно, по-советски – возрастная Джульетта и Ромео, почти ее сверстник. Одно «но», то самое – женат он был, в отличие от шекспировского.

Взаимная страсть не сбила, однако, нашего проверяющего с принципиального пути. Даже мое подключение, смена гнева на милость не сработало. Дотошный, чересчур нервный, порой неуравновешенный, он, как его ни торопили, затянул проверку, с грехом пополам закончил ее лишь через полгода. Мы с моей подругой пытались навязать ему свои формулировки и выводы. Не поддавался, замыкался в себе и все повторял: факир не был пьян, и ваш фокус не удастся.

В конце года в контору на имя директора пришло заказное письмо с копией Акта. Директор срочно вызвал меня: почитай! Страниц пять печатного текста и заключение: претензий к организации производства лимонной и апельсиновой подварки нет.

– Выпьем, Ольга Иосифовна, по этому поводу или откажетесь?

– Почему откажусь, наливайте!

Он достал из тумбы все содержимое: водку, коньяк, ликер, шампанское, даже кубинский ром.

– Я – коньячок, а вы что?

– Тоже коньячок.

А вскоре мы выпили и за другие приятные известия, из которых следовало, что авантюра с плановым возбуждением уголовного дела провалилась. На сердце отлегло. Надолго ли, вдруг что-то еще взбредет в голову. Больше всех радовался Лемешко – ему не нужно искать новых товароведов и кладовщиков. Где их найдешь, такие светлые еврейские головы, как на нашей базе. Правда, кое-кто «подвел» нашего кадровика и спустя год отчалил за бугор, слал ему оттуда благодарственные письма за то, что по-человечески с ними поступил, не сдал. Лемешко долго не решался их распечатать, откровенно боялся, но потом махнул на все.

– Я ж, ребята, не трус, боевой офицер, на Днепре в какое пекло попали, головы от земли не оторвать, все простреливалось немцами; но приказ – «За Родину! За Сталина!» – и вперед, – он все чаще вспоминал войну, особенно когда на грудь примет своей любимой «Столичной». – А тут в окоп по уши зарылся, пугаюсь этих сосунков сопливых, разве они знают, что такое смерти в глаза смотреть. Пристроились на хлебное место по блату и командуют, кровь из нас сосут, гнусы комариные. Молодец, Ёська, устроился, он – умница, работящий, пробьется и там в люди. Только скучно ему будет без нашей Одессы. Я бы не смог. Там же нет 10-й станции, где они с Саньком, своим дружком, за девками приударяли.

Разошелся Лемешко, посветлел. Еще бы награды его боевые увидеть. Он отчего-то стеснялся их надевать даже к Дню Победы, а говорили, что у него весь китель в них. Может, потому и стеснялся, что у других столько не было, не хотел выделяться.

А возникший служебный роман моей подруги принял форму вялотекущей болячки, изводящей их обоих. Мне было жаль ее, но помочь в этом деле никто не может. Пылкая любовь и горькая разлука – это жизнь.

Как хочется быть любимой

Сижу у себя на балконе и грустно про себя напеваю: «Все девчонки замужем, только я одна. Все ждала и верила сердцу вопреки, мы с тобой два берега у одной реки». Оказалось, вовсе не так – по разным берегам. Все мои подружки действительно повыскакивали замуж, некоторые уже успели развестись. Кого-то судьба увела с нашей Шестой Фонтана в другие районы, и мы очень редко стали встречаться. На свадьбу к Лильке Гуревич в Австралию я так и не выбралась. Дядька был в гневе (даже побелел), строгий запрет: о приглашении никому ни слова, а то поставят на учет и даже в шестнадцатую республику, Болгарию, не выпустят; вон твоя Лилька Табачникова с каким трудом туда поехала, извели ее всеми этими выездными комиссиями.

Светочка Баранова еще в институте, несмотря ни на что, выскочила за студента Политеха – немца из Германской Демократической Республики. Ее отец, полковник, из-за этого не получил генерала, и на Сахалин его сослали. Там сильно заболел, но в Одессу не вернули, перевели в Вологду, потом по болезни комиссовали, и в пятьдесят лет он умер, а крепкий ведь был мужик. Зато любимая дочка уехала в Берлин, где родила Сашку, своего первенца, потом и Андрик появился.

На свадьбе самой близкой подружки Галки с ее Витькой я была свидетелем. Там тоже растет сынишка, Максимка, ей теперь не до чего. И у Фатимки ребенок, прелестница Кариночка, такая восточная девчушка с большими глазами, вся в папу-армянина. Леся Никитюк долго сопротивлялась, но не устояла, сдалась на милость победителя – преданного и настойчивого Иванникова.

Но раньше всех встретила свою судьбу, будущую вторую половину Ирочка Зубяк. Еще в университете. Юноша по имени Генка Швец, как часовой на боевом посту, караулил ее у каждой аудитории. Дело, понятно, чем кончилось, молодая семейная пара, Ира – филолог, Геннадий – журналист, устроилась на работу в «Вечернюю Одессу». График ненормированный, с утра до вечера, и ночью, если надо. За сынишкой Сашей присматривает мама Иры. Зубячку, извините, теперь Швец, я вижу почаще; она живет на прежнем месте, в сторону седьмой. Как только у нее появляется свободная минутка вечером, после укладки малыша, она прибегает ко мне на балкон, где я пою сейчас про себя эту невеселую для меня песню, поболтать и покурить, так, чтобы никто не видел. Генка запрещает, он сам не курит, спортсмен, бегает свои кроссы.

От нее последовало довольно неожиданное приглашение: в ближайшее воскресенье сходить в новый, только что открывшийся в Аркадии ресторанчик под названием «Глечик».

– Мы с Генкой за тобой зайдем.

Заскочила за мной одна Ирка, и мы понеслись к Седьмой Фонтана, где нас ждали Гена со своим другом.

– Александр Чадаев, – представился он мне и протянул руку, – можно просто Саша.

– А мы знакомы, вы забыли, виделись как-то давно в одной компании, вы там тоже с Геной были.

Швеца и Чадаева объединяла страсть к легкой атлетике. Чадаев в свое время добился хороших результатов в десятиборье, но травма колена свела почти на нет его спортивную карьеру. Он вернулся в университет и продолжил учебу. Я знала, что он женился очень рано и по страстной любви, и это знакомство мне ни к чему, опять женатик на моем пути. Ирка это чувствовала, дернула меня за руку, и мы оторвались с ней вперед.

– Знаешь, а Сашка-то развелся.

Она поведала мне печальную историю такой, казалось бы, счастливой пары. Чадаевская жена работала на Одесской киностудии, училась в институте, все было хорошо. Но на их беду, она приглянулась одному, уже тогда довольно известному, режиссеру. Он был настойчив: «Эта девочка будет моей женой».

Потом режиссер уехал, год его на студии не было, все вроде забылось, а когда через год вернулся, реализовал свое намерение, таки увел у Чадаева его жену.

Для него это был удар ниже пояса. Ирка так в красках рассказывала, как несчастный Сашка рыдал, места себе не находил долгое время. Беда, как повелось издревле, одна не приходит. Добавилась эта тяжелая травма, прощай, как ни печально, легкая атлетика, профессиональный спорт, с которым он связывал столько надежд; реально мог быть в десятиборье среди лидеров в стране. Честь парню, он не сломался, железный свой характер «перекинул» на университетские науки, стал заново грызть их.

Мы остановились, поджидая мужчин, они медленно плелись и что-то бурно обсуждали; наверняка Генка рисовал дальнейшую перспективу своего ближайшего друга. Наверное, убеждал, что он может стать хорошим тренером и Швец под его началом с удовольствием продолжит свои тренировки.

– А Ольга тоже спортсменка, волейболистка, за сборную своего Нархоза играла, Юра Курильский за ней даже приглядывал. – Генка, произнося это, смешно заикался, будто волновался.

– Степа Агаджанян тренировал? – оживился Чадаев.

– Степан Степанович, а до этого я у Бергера занималась. В Сельхозе. В Нархоз я оттуда перескочила. Агаджанян уговорил, он искал игрока во вторую зону, с ударом, я вроде подходила.

– У вас приличная командочка была. Особенно две выделялись, смешные у них такие имена, дай бог памяти, сейчас вспомню. А, Буга и Могила. Координированные, прыгучие, запросто высотницами у нас бы были. Могила с ее пасом мне вообще Жорика Мондзолевского напоминала. Только еще лупила сильно.

– Вам – Мондзолевского, а мне Витьку Михальчука, моего одноклассника. Теперь к ним на пушечный выстрел не подойти – олимпийские чемпионы.

– Да ладно, нормальные ребята, – на полном серьезе парировал Чадаев. – У нас в десятиборье тоже есть свой чемпион олимпийский – Коля Авилов, свой хлопец, скромняга, никакого зазнайства.

Разговор завязался сам по себе, никакого напряга, как нередко случается при первой встрече. Впрочем, для меня встреча с Чадаевым была не первой; тем не менее Ирка, перебив наш волейбольный диалог, вставила:

– Приходченко, это Саша Чадаев, наш самый большой друг, не правда ли, красавец парень.

Правда, Ирочка. Я с трудом старалась сдерживать свои эмоции. Было от чего вытаращить глаза и засиять от счастья. Худощавый, высоченный, широкоплечий, великолепно сложенный, он производил неизгладимое впечатление. Передо мной стоял такой парень, каких у меня в жизни не было. В нем полностью оправдывалось чеховское: «В человеке все должно быть прекрасно». Но в Чадаеве был даже перебор этого прекрасного. Одна мягкая улыбка на его приятном лице чего стоила.

– Что ж, давайте еще раз знакомится, раз Ира настаивает. – Он протянул мне свою руку; у меня тоже неслабая ладонь, а тут две мои.

– Оля, – я, смущаясь, так тихо отозвалась, что Генка с Иркой заржали. Особенно Ирка с ее звонким заливистым смехом, похожим на веселое журчание чистого горного ручейка. Любви Генки с нашей Ирочкой можно было позавидовать. Они, не стесняясь, целовались, обнимались, друг с дружкой шушукались, не замечая никого вокруг. Ирка и до рождения сына была уж очень хороша: стройная брюнетка с потрясающей фигуркой и с этими голубыми глазищами, с маленьким аленьким ротиком и рядом сверкающих жемчужных зубов. Когда они на пару прогуливались с подружкой Викусей, такой же высоченной, но только блондинкой, по пляжу в нашей придворной Аркадии, мужики, да и женщины, завидуя, не отводили от них взгляда; так было-таки да на что посмотреть. Ира после родов еще больше расцвела, как шептала мне на ухо моя бабка: «Фигура стала еще более женственной». Самой же Ире она поскромнее отвесила комплимент: «Ирочка, вы такая аппетитная стали, а наша Олька ничего не жрет. А какой мужик на костлявую позариться, подавиться же можно этими острыми лопатками».

Вечер в «Глечике» был замечательным. Кухня отличная, очень приличное красное мускатное вино, а самое главное, расположение ресторанчика – под открытым небом, под горой, первый такой ресторан в Одессе; выглядело все, как старая украинская хатка, окруженная самым настоящим тыном с висящими на нем горшками, снопами и подсолнухами. Мы заняли угловой столик с потрясающим видом. Внизу тихо плескалось «самое синее море, Черное море мое». Здесь вдали от шума городского оно было только нашим. Едва смолкала музыка, как слух приятно ласкал накат прибоя.

Небо быстро потемнело, как всегда бывает на юге, и обсыпалось, как из рога изобилия, россыпью сверкающих бриллиантами звезд. Их громадное количество завораживало; рождающаяся из морской пучины, медленно выплывающая огромная желто-розовая луна прокладывала в море серебристую дорожку. Утомленное море распласталось внизу, зовя к себе с непреодолимой силой. Так бы и взобраться по этой дорожке туда, во Вселенную, где уже побывал Гагарин и другие космонавты. Счастливые люди! Из каких далей наблюдали нашу Землю! Наверное, оторваться невозможно.

Но и мой взгляд невозможно оторвать от такой дивной красоты. Даже звезды как бы померкли перед ее величеством ночной царицей луной. Своим появлением она как бы объявляла всему живому на земле: я пришла к вам, и теперь настало ваше время любить и радоваться жизни. Любите, дети мои земные, не стесняйтесь, для этого и предназначена волшебница ночь. Я только ей помогаю, освещаю вам дорогу, но каждый выбирает свою, и, какую бы ни выбрал, пусть все будут счастливыми.

Как хорошо мне было. Организм мой наконец расслабился, хребет из последних сил пытался удержать плывущее в невесомость тело. Я взглянула на Сашу, он улыбался. Какое хорошее у него лицо, мужественное, доброе. Странно, что такой парень одинок, начинает жизнь сначала. Он нагнулся ко мне: пойдем, потанцуем. Я ждала этого мгновения, но немного замешкалась, пока еле надыбала под столом свои сброшенные туфли; ноги могли распухнуть за целый день, хоть бы влезть в них.

Мы молча, довольно близко друг к другу, не танцуем, а медленно плывем. Вот с кем можно расслабиться на всю катушку. Еще раз восхищаюсь, какие у него руки, я в них, как в гамаке, почти лежу. Обе свои положила ему на плечи и через Сашину руку чувствую, как, словно молот, бьется его сердце. Если бы достала, так и опрокинула бы свою буйную головушку на его широченное плечо. Голос Ободзинского растапливает мои мозги: «Эти глаза напротив калейдоскоп огней… Только не подведи, только не подведи…» Еще и этот пейзаж. Все вместе – такой неожиданный подарок судьбы в моей беспросветной жизни.

Саша предложил:

– Спустимся к морю?

– Давай спустимся, – согласилась я, не раздумывая, готовая броситься в любой омут, – но, по-моему, спуск отсюда далековато.

– Ты что, знаешь все побережье? – мы незаметно перешли на «ты».

– Все – нет, а от Ланжерона до Шестнадцатой Фонтана почти все. Каждый выходной мы с сестрой совершаем утром моцион, прогулки вдоль берега. Начинаем поздней осенью, потом всю зиму. А весна и лето, к сожалению, выпадают напрочь. У меня в это время самая работа; изредка, и то поздним вечером, выбираемся с Алкой поплавать. Раза два-три за сезон – и все. Называется, в Одессе всю жизнь живу. Отпуск летом? Да ты что, какой отпуск летом, в январе-феврале, как отчитаюсь, пожалуйста.

– Тебе холодно? – Саша, вероятно, почувствовал мою предательскую мелкую дрожь.

– Нет, нет, меня у моря всегда немного знобит. И еще, Саша, у меня такое состояние, потому что я Ободзинского очень люблю, этот рвущий душу и сердце голос. Он нравится тебе?

Чадаев кивнул головой, затем снял с себя пиджак и нежно укутал меня. Похоже, пытался поцеловать меня, но натолкнулся на торчащие ресницы и не решился. Я даже выдохнула от напряжения. Так и стояли у обрыва, я почти на самом краешке и почему-то совершенно не боялась, а он, обняв меня за плечи, плотно прижавшись сзади, словно страхуя.

– Вижу, не трусишь, обрыв метров пять до низа. Мы с шестом столько прыгаем. – Он чуть-чуть подтолкнул меня вперед.

Не поворачиваясь, не отпрянув, вымолвила:

– С тобой, Саша, не страшно. Ты такой надежный, я так тебе признательна за этот чудесный вечер. Мне так все обрыдло в этой жизни.

– Извини, я пошутил, но все-таки береженого бог бережет, – он отступил на шаг и меня оттянул от края обрыва, еще сильнее прижимая к себе.

– А я – нет. Пошли обратно, неудобно, Швецы нас заждались, может, им выпить охота, а без нас не хотят.

– Вряд ли, Генка вообще не употребляет, здоровый образ жизни ведет. Ты побегай по 30–50 километров в день, а он так каждый день, без выходных и праздников. Ирина тоже не большая любительница, пригубить может – и достаточно.

– А ты думаешь, я – любительница? Да ты что. У меня на работе проблема – как бы отмотаться, с утра начинают приставать: давай махнем, за то, за это. Многие молодые ребята, к сожалению, спиваются, тормозов нет. Я так сказала, для красного словца, а может, для общего веселья, еще по стаканчику вина выпьем. Вкусный мускат.

Когда мы вернулись, влюбленная семейная парочка, вытянув шеи, с любопытством окидывала нас пристальным взором, пытались определить – было – не было. Они переводили глаза с меня на Сашку и наоборот, обмениваясь между собой понимающими взглядами. Мне стало смешно. Нетерпеливая Ирка вытащила меня пойти попудрить носики. В туалете ее раздирало от нетерпения все скорее прознать, и она с визгом заорала, хорошо, что мы были одни:

– Ну как он тебе, Олечка? Он от тебя глаз не отрывает. Хороший парень. Мы его с Генкой обожаем. Ну, ты, Приходя, даешь, сразу раздевать его начала, пиджачок сняла, невтерпеж, что ли.

А сама заливается.

– Да ладно тебе, я только примеряла, подойдет ли размерчик, – хитро ответила я, и мы теперь уже хором рассмеялись так, что слышно было даже в зале.

– И как, размерчик подошел? А сам пиджачок? – не унималась подружка.

– С первой примерки не разобралась. – Я продолжала свою игру с двойным смыслом. – Обычно я раза три на примерки хожу, пока не пойму, что мне все нравится. Хватит, Ирка, не надо ржать, а то впрямь подумаешь что-нибудь этакое. Мы даже не поцеловались. Он сам снял свой пиджачок, я не просила.

– И ты так сразу в него и впрыгнула. Обосноваться решила в нем.

– Прекрати, Ирка, травить меня. Время покажет, все расставит по местам, так наша Фатька говорит. И еще говорит: у женщин самая большая проблема, как отличить хорошего мужика от плохого? От нас же все хотят одно и то же.

– И все-таки, Приходя, не молчи, ну, скажи: он тебе понравился?

– Понравился, понравился, симпатичный приятный студент, боюсь только, я для него уже старая.

На обратном пути Швецы заторопились домой: а вы, ребята, можете не спешить. Они обещали Иркиной маме вернуться к вечерней укладке сына. Мы медленно плелись по почти пустой, тихой и темной Аркадии. Редкие парочки на скамейках прятались друг в дружке, пытаясь превратиться в единые коконы. Одна скамейка оказалась свободной, Саша плюхнулся на нее – занято! – и предложил тоже посидеть. Я бы с удовольствием посидела, но мне завтра чуть свет в контору. Доплестись бы до дома на этих высоченных каблуках и грохнуться в свое кресло-кровать. Прощание было скромным: с пожатием рук и пожеланием спокойной ночи. Я уже поднялась на пол-этажа вверх, как услышала, что он меня зовет и поднимается следом:

– Оля, когда мы встретимся? Мы же не договорились.

Он нежно взял меня за руку, нагнулся, поцеловал ее. Вот это да!

– Не знаю, Саша, я еле приплетаюсь домой, поем и сразу заваливаюсь. Не до свиданий мне.

– А Ира говорила, что вы каждый вечер общаетесь.

– Есть такое, ну, не каждый вечер, но довольно часто. Она раньше десяти вечера не приходит. Мы посидим на балконе, побалакаем, покурим – и расходимся. Только ты ее не выдавай про курево, а то Гена устроит ей взбучку.

– Так можно и я тоже буду приходить к десяти? – Он поднялся со мной на одну ступеньку и на этот раз нежно в щечку поцеловал.

– Целоваться нам рановато еще, – пыталась я пошутить.

– А по-моему, нам надо нагонять, – и он сгреб меня в охапку, прямо в губы поцеловал. – Я завтра в десять приду, погуляем. Тебе полезно на ночь подышать свежим воздухом, а не дымить, и Ирке – тоже.

И убежал, не дожидаясь моего согласия.

Дома, готовясь ко сну, я все время хихикала. Бабка не выдержала:

– Олька, ты чего? Тронулась? Все время лыбишься.

Потом и Алка включилась – на кухне, я туда заглянула, чтобы достать из холодильника «Боржоми»:

– Ты откуда такая счастливая?

– В ресторане новом была, в Аркадии открыли «Глечик».

– И что?

– Ничего, у меня новый кавалер, кажется, появился.

– В твоей коллекции место освободилось?

– Нет, я новый альбом купила!

Теперь уже мы хохотали вместе и стали толкаться, как раньше в детстве.

– Сейчас, вот увидишь, мама придет.

Она не ошиблась. Набросив на себя халат, появилась мама, дорогая наша Анна Павловна, которую распиравшее любопытство вытащило из кровати.

– Девочки, что-нибудь случилось, поделитесь со старой больной женщиной.

– Все в порядке, мамуля, у Ольки новый ухажер. Ты их считаешь – какой по очереди? – давясь от смеха, еле выкакала Алка.

– Опять нам головная боль. Она нам нужна? А тебе, Олька? – бабка едва не опрокинула стакан с водой, который она приготовила, чтобы запить лекарство.

– А как же внуки и правнуки, о которых вы просите нас с Алкой? С воздуха они не возьмутся. Мужичок-бычок нужен. Вдруг это он? А вдруг это очередной геморрой на мою голову?

Бабка, только услышав слово геморрой, здесь же вставила свои пять копеек:

– Давай, давай, дошутишься. Вот только со своим геморроем так не шути. Плохая болячка, от сидячки. Приготовься, свечки тебе в задницу сейчас воткну, болячку эту надо сразу перехватить. И тебе, Анька, тоже, ты же сама мучаешься. Двигаться вам надо с Олькой побольше.

Вот так, не избежав выволочки от бабки за легкомысленность к своему геморрою, я неожиданно встретилась с очень хорошим человеком – Александром Чадаевым. Каждый вечер, ближе к десяти, он прогуливался под моим балконом. Я, натянув на себя что-то теплое, выходила к нему на свидание. Ходили, говорили, спорили, чудили, что-то похожее на близкие отношения начинало формироваться. В его присутствии я стеснялась закурить. Он вообще не знал вкуса папирос. Нас с ним часто приглашали на дни рождения моих сотрудниц, так он там даже не пил. Так, поднесет ко рту и отставит. Меня это немного напрягало, не выпил ли он уже все свое, однако Ира все мои сомнения развеяла.

Он действительно был хорошей партией для такого падшего ангела, как я. Начался самый прекрасный период любовных игр, через месяц мы уже приступили к более серьезным поцелуям, объятиям. Щедра одесская осень на теплые, ласковые вечера, прогулки к морю. Последние сеансы в кинотеатрах на Десятой Фонтана и на Шестнадцатой. Обязательно последний ряд, сзади никого. Очень все романтично. Я быстро привыкла к одному его движению, когда своими мускулистыми руками он легко, как пушинку, подбрасывал меня вверх. Будто в своем десятиборье толкал ядро или метал диск. С ним я опять почувствовала себя почти девочкой, если бы наутро не надо было идти на работу и перевоплощаться в Мегеру.

Саша, судя по всему, стеснялся напрямую спросить о моей работе. А может, кое-что знал, вероятно, Ирочка не удержалась и рассказала обо мне, не без этого. Точно так же, как и мне о нем. Только один раз он как бы издалека попытался прикоснуться к этой теме.

– Оля, а что ты видишь из своего окна на работе?

– А из моего окна площадь Красная не видна… Саша, мне особенно некогда смотреть в окно. Но если тебя интересует…

А действительно, что мне видно из моего кабинета? Небо, потом железобетонный забор, за которым находится наш тарный цех и тарный склад. Вижу, как выгружается кругляк из вагонов, как противно гудит пилорама, горы сложенных в штабеля ящиков по номерам, как снуют автопогрузчики. Пожалуй, больше ничего. Лучше закрыть глаза и всего этого не видеть, но запах от влажной тарной дощечки и опилок я люблю, он приятен. Меня интересует больше план и себестоимость. Да я в окно редко смотрю и вообще сижу спиной к нему. А что? Почему он спрашивает?

– Да так, просто интересно знать, чем занимаешься?

– Ругаюсь, Саша, с утра, как приду, и до вечера, как ухожу. К стыду своему, даже матом часто приходится, иначе не проймешь и не заставишь. Тебя это очень шокирует?

Он молчал, а потом в упор:

– То, чем ты занимаешься, опасно?

Вот, оказывается, что тебя интересует, Саша Чадаев! Не совершаю ли я хищение социалистической собственности? Другими словами, не ворую ли я? Елки-палки, он, весь такой чистенький, боится, выходит, замарать себя, общаясь со мной. Все, милый, опасно, жить на земле тоже опасно, а уж на такой махине, где выпало трудиться мне, может, еще больше.

И зачем я ему это буду все рассказывать, кому это интересно; это же не рекорд какой обсуждать в легкой атлетике или победу Курильского со своим волейбольным МЕДИНом в чемпионате Союза; или вчерашний матч «Черноморца» со СКА; вечные соперники, я иногда тоже на их игры хожу, ребята из тарного цеха приглашают. Не знаю, за кого они болеют, но от переживаний лузгают кабачковые семечки непрерывно все девяносто минут. И разве они одни. Не позавидуешь уборщикам, сколько мусора со стадиона надо увозить после каждого матча. Но и мы своего, всякие отходы, тоже вывозим порядочно на свалку. Каждому, как говорится, свое.

Рассказала, без подробностей.

– Ну, как, Саша, не надоело меня слушать? Нет? В спорте тоже проблем хватает, но там все же многое зависит от тебя самого, от твоей готовности, личных качеств и характера, и от удачи, конечно. А у меня свой спорт, не один, несколько в одном, и в каждом свои цуресы на всю голову; я как многостаночница, мечусь, прыгаю от проблемы к проблеме, только одна утрясется, а десять следующих уже поджидают. Хорошо, что мои девчонки заваривают мне чай или кофе и насильно в рот суют бутерброд, который я жую на ходу, а то вообще хана была бы. Язву в два счета поимела бы. В общем, step by step, двигаюсь постепенно к намеченной цели – гробовой доске.

– Ну и юмор у тебя, Ольга.

– Отбрось букву «ю». Мор. Но что поделать, сама влипла в эту профессию, хотя мечтала о совсем другой. Саш, давай лучше на анекдоты перейдем, хоть поржем. Ты много их знаешь? Не тушуйся, если с матерком, я прощу, лишь бы остроумные были. – И сама первая рассказала ему про то, как крепко поддатая жена заваливается домой, муж набрасывается на нее с упреками и на естественный его вопрос: где, сука, так нажралась, отвечает: на рыбалке. «А почему без рыбы, клева не было?» – допытывается муж. – «Дурак, было как раз клево».

Саша подхватывает: «Жена приходит на свидание к мужу в тюрьму и говорит, что дети выросли, задают серьезные вопросы. Муж спрашивает: они интересуются, где их папа? Да нет, спрашивают, куда ты упрятал наворованное».

Мы дружно смеемся. Чадаев внезапно с полуоборота отрывает меня от земли, я едва успеваю ухватиться за его шею, медленно сползая по его накачанному атлетическому торсу. Голова кружится, ноги, словно опираются на воздушную подушку. Мои тощие косточки трещат, я не пытаюсь даже шелохнуться – бесполезно. Ему ничего не стоит так держать меня на весу и целоваться. Еле расстались в парадной; все вылетело из головы – и работа с ее проблемами, и подружки. Неужели я еще раз способна войти в эту реку самообмана? Да я уже в ней; даже не заметила, как поплыла, и скоро берега не будет видно. Как жизнь все-таки прекрасна и как хочется любить и быть любимой.

Дома, готовясь ко сну, напевала: «Мне сентябрь кажется маем, и в снегу я вижу цветы. Почему, как в мае, сердце замирает, потому что рядом ты». На следующий день погода резко изменилась, как с утра зарядил нудный дождь, так и не прекращался. Бабушка меня еле растолкала:

– Олька, Сашка пришел. Весь мокрый. Зачем ты его зазвала в такую погоду? Вставай, он в коридоре ждет.

Чадаев, вымокший до нитки, неуверенно переминался с ноги на ногу, пытаясь понравиться собачке Капке.

– Оля, я так заскочил, на минутку, соскучился.

– Я и не думала, что ты в такой ливень прискочишь. Сама, как приперлась, сразу завалилась дрыхнуть, даже кушать отказалась. Раздевайся, чай попьем. Не стесняйся, я тебя со своими дамами познакомлю, пора.

Настырная Капка не давала ему прохода, еле прогнала нахалку. Чадаев по моему совету пошел в ванную протереть туфли. Своей могучей фигурой он занял ее всю, отметив особенным вниманием вмурованное в стену зеркало:

– Вот это, я понимаю, зеркало.

Последний и единственный уцелевший осколок от былой жизни, так бабка приговаривает, когда его протирает.

В зеркале от пола до потолка отражался юноша, обладающий телосложением, на фоне которого я выглядела, как в Одессе говорят, «теловычитанием». О чем здесь же сморозила и подверглась очередному сальто-мортале. Подлетела почти до потолка, спасибо, что не уронил, подхватил своими ручищами. Долго задерживаться в ванной было неловко, но как только мы, оба раскрасневшиеся, открыли дверь, как Капка тут как тут, набросилась на Сашу. Ревнует, она у нас тоже женского рода.

– Саш, ты попал в женский монастырь. Не шучу, вместе с Капкой нас пять, все одинокие и самостоятельные, хотела сказать – самодостаточные, ты это учти.

Сидящая на тахте в турецкой позе моя Алка удивленно уставилась на столь позднего гостя.

– Добрый вечер! – Саша улыбнулся своей открытой обаятельной улыбкой и протянул моей сестре руку: – Александр!

О, боже, в каком лесу сдох последний волк! Моя сестра поднялась с дивана и сгребла в сторону свой пасьянс:

– Уж не сам ли Александр Македонский собственной персоной! Алла, я Олина старшая сестра. На тот случай, чтобы вы не перепутали.

Алка, несмотря на нашу разницу в возрасте, выглядела очень молодо. Невысокого роста, очень худенькая, о таких обычно говорят, что они до старости щенки.

– Что вы, ни в коем случае не претендую на лавры Македонского, но тоже Александр, Александр Чадаев. – Он мило улыбнулся.

Сестрица спрыгнула с тахты.

– Тоже неплохо, совсем неплохо. Я вам сейчас полотенце принесу, протрете волосы, скорее высохнут. Оля, быстро на кухню, ставь чайник. В холодильнике свежие пирожные, будем гостя дорогого угощать.

Нет, это не один волк в лесу окочурился, а, видно, вся стая. Что моя сестрица на этот раз задумала, как она мне с этим ухажером подосрет? Нужно быть наготове. Она вообще последнее время на себя не похожа. На работе ей выделили новую однокомнатную квартиру на Черемушках, и Аллочка была вся в ней, к нам забегала редко. Сначала сделала ремонт. Проблем особых со стройматериалами у нее не было. Дядька помог достать «жилую комнату» – очень модный тогда гарнитур, румынский. Мы с ней в выходной, как смогли, сами смонтировали стенку, осталось только диван-книжку собрать. Но что-то не сообразили, да и от усталости принялись ругаться, на повышенных тонах давать друг другу ценные указания. В общем, плюнули, и я договорилась с нашим плотником, что в следующий выходной он подъедет и все сделает.

Втроем на кухне разлили понемногу коньячка, под него Чадаев с аппетитом умял бабкину котлетку, хотя поначалу очень отнекивался. После второй рюмки разрешил даже нахальной Капке взобраться к себе на колени. Ее любовные излияния привели Чадаева в замешательство. А эта сучка как обезумела, прыгала на задних лапках и старалась лизнуть Сашку в лицо, но доставала только подбородок. Как он от нее только ни уворачивался, сбросить эту нахалку не решался. Тогда Аллочка, сидя рядом с гостем, схватила Капку за извивающееся туловище и вышвырнула за дверь. От неожиданности у Чадаева все лицо покрылось красными пятнами; он так смутился.

Мы смеялись над откровенными чувствами юной сучки, которая истерически заливалась под дверью, чтобы ее впустили обратно на кухню.

Алка еще понемножку налила «микстуры», и вдруг моя сестрица, ни с того ни сего, заявляет, да так вкрадчиво:

– Саша, а нам помощь твоя нужна, не откажешь?

Сердце мое как провалилось в пятки, сейчас она отчудит что-то невероятное. Я с силой наступила ей на ногу, но это оказался пустой тапок. Ножку свою она заранее вытащила и так хитро мне подмигнула.

– Мы с Оленькой на моей новой квартире всю мебель сами собрали. Остался только один диван, но для него нужна мужская сила. Поможешь?

Его приятное лицо, слегка пухлые губы расплылись в ослепительной улыбке:

– Конечно, что за вопрос.

– Вот и хорошо, праздник на носу, а он посреди комнаты валяется, портит весь вид. Вы с Оленькой решите, в какой день, – она, как фокусник, извлекла из карманчика халатика ключи и положила их рядом с моей тарелкой. – Ладно, вы здесь сидите, а я баиньки пошла. До свиданья, Саша, спокойной ночи! Очень рада нашему знакомству.

Как только Алка удалилась, я успокоила Чадаева:

– Саша, не бери в голову, я на работе уже с плотником договорилась, он на неделе заедет и все сделает.

– Да брось ты, боишься, не соберу? – Нотка решительности четко обозначилась в его голосе.

Саша пододвинулся ко мне поближе, мы допили опьяняющий коньяк и закусили таким поцелуем, хоть свет туши. Еле поднялись с табуретов. Прощание продолжилось еще у двери, но уже поскромнее, да и Капка вырвалась из бабкиного плена и крутилась у нас под ногами.

Осень, пленительная осень, очей очарованье, но это все в стихах. А в моей жизни – это сплошная проза. Особо не посвиданничаешь, когда наступает самая горячая рабочая пора; все ждут от меня отчета, сколько мы закладываем на зимнее хранение овощей и картофеля, выполнен ли план и соцобязательства к очередной годовщине Великой Октября. Я белого света не видела за всей этой суматохой и совершенно вылетело из моей набитой цифрами башки, что завтра-то праздник.

Звонок застал меня неожиданно, звонил Чадаев:

– Оля, тарабаню уже битый час, как ты просила, к концу рабочего дня, даже мозоль на пальце набил.

– Извини, только сейчас вырвалась с совещания.

По правде он не один звонил с поздравлениями. Верно говорят, если появляется один ухажер, то тут как тут просыпаются остальные. То густо, то пусто. Странно, но у мужчин какой-то павловский рефлекс или инстинкт перед разными торжествами просыпается. Могут месяцами в подполье торчать, а перед праздниками выползают оттуда с признанием в любви, с клятвой, что ты у него одна самая-самая и надо бы обязательно встретиться. Вот и вечный поклонник Юра Воронюк объявился, видно, в очередной раз развелся или бес попутал. Обещал домой заскочить. Упрямец без предела. Сколько раз отправляла его далеко-далеко, где кочуют туманы, но он все равно выплывал из-за густых облаков с просьбой тряхнуть стариной. Какой, Юра, стариной, мне еще тридцати нет.

Спрашивается, зачем это мужикам? Пощекотать свое либидо? Вероятнее всего, именно так с ними и происходит. Временная вспышка, чтобы на следующий день забыть до следующих Первомаев и Октябрей. В отделе у меня все сотрудники уже научены, всем один без исключения ответ: Ольга Иосифовна на совещании или отъехала по служебным делам. Праздники пройдут, и телефон умолкнет, все это возбуждение угаснет.

Особенно противно, когда вспоминают о тебе, когда что-то вкусненькое просится на праздничный стол, и тогда в трубке идут жаркие воспоминания, тонны елея льются на твою голову, в голосе обида, что отвергла, а как бы хорошо нам было вместе. А концовка разговора, так, между прочим, одна и та же: где бы с божьей, то есть твоей, помощью затовариться, прикупить дефицита, тех же апельсин с мандаринами, и хорошо бы еще копченой колбаски, икорки, фирменой водочки, лучше «Столичной» и «Московской», много не нужно, бутылок пять хватит… Целый список. Противно делается. Это бесит меня больше всего. У вас есть любимые жены, любовницы, друзья, пусть они и беспокоятся о вашем благополучии. Мне же от вас ничего не надо, так и меня прошу оставить в покое. Мало ли с кем и когда я была знакома.

Ох, сейчас мне Лилечка выдаст, когда я спрошу ее, кто сегодня был на проводе? Любопытно все-таки. Ближайшая и коварная подруга зыркнула на меня ехидным взглядом:

– Сейчас, ваша милость, в книгу учета загляну. Специально завела ее, чтобы никого не пропустить. Вам, мадам, как: по очереди, с раннего утра или…

– Лиля, и ехидна же ты, не томи, давай – «или», я так понимаю, ты их в основные зачислила, это меня вполне устроит, я тебе доверяю! – Я обняла ее и прижала к груди.

– Садись жрать, тогда скажу! – Мне показался в ее словах некий вызов. – Москва три раза звонила. Таким ангельским голоском спрашивает: «Лилечка, где наша детка?» Детка, такой деткой подавиться можно; одни кости, глянуть не на что. Сказала бы ему, чтобы заткнулся и больше не возникал.

– А ты что, сама не можешь? Братик он твой, а не мой.

– В Москву приглашает, запал Мишутка на тебя. Всегда такой циник, насмешник. А теперь даже я у него деткой стала, с тобой за компанию: «Лилечка, детка, когда же Оленька бывает на месте?» Ну, я тебя спрашиваю, прицепился старый поц. Зачем я тебя зазвала, когда они с Котелевским со своим ралли в Одессе тормознулись. Ленька твой еще этих швицеров в «Красной» поселил. Велика им честь, мог бы и в общагу воткнуть.

Мне было так смешно, нашел себе деток. Это его-то безразмерная сестрица, какая-то троюродная, моя подруга и главный учитель по жизни и профессии. Она съедала яблоко в три укуса, закрывая от блаженства глазки. И я, другая, со своим явно стервозным характером.

Лильке, чувствовалось, нравился образ свахи, хотя она и пыталась внешне сопротивляться этому:

– У тебя с моим братцем прямо какой-то телефонный роман. Помнишь фильм «Каждый вечер в одиннадцать», там Ножкин Володиной каждый день в одно и то же время звонил, в любви объяснялся. Так и он, как только появляется в своей конторе, так и наяривает на халяву сюда. О чем можно столько трепаться? Что ты его слушаешь? Чушь всякую несет.

– Не знаю, с ним интересно болтать и ни к чему не обязывает. Я же не хотела с ним знакомиться, ты сама меня упросила.

Лилька не знает, я это утаила, как при провожании моей драгоценной персоны браток ее московский получил по соплям, за дело получил. Ручки шаловливые решил распустить и получил под дых. А теперь вызванивает, интересуется погодой, моим настроением, жаждет еще раз повидаться. Ну, все, хватит о нем.

– Лиля, кто еще там на проводе из основных был?

– Доцент Диордица собственной персоной, но этого, с твоего высочайшего позволения, я беру на себя. У меня к нему дело есть.

– Валяй, – процедила я сквозь зубы, – бери его всего с потрохами.

– Хитрая. Потроха тебе, мне его помощь нужна. Да, еще «будьте любезны» раз десять тебя спрашивал, и этот «представитель французской революции».

– Этого я видела, он поймал меня в кабинете директора. Нахальный мужик, ворвался без спросу. Мы вчера с Чадаевым возле дома болтали, бац, а этот красавчик за деревом спрятался. Сашкины габариты его остановили, вместо меня дернулся к машине.

Лилька, закончив с одним яблоком в три приема, принялась за следующее:

– А Сашка догадался?

– По-моему, да, но ничего не сказал. У нас с ним вроде негласного уговора: он не интересуется моими ухажерами, я не спрашиваю, кто у него был и сколько. Приходит, значит, чем-то зацепила нашего чемпиона.

– Про Юру Воронюка я тебе раньше говорила. Что ты его отшиваешь, человек такой пост занимает. Это правда, что он тебя уже лет двадцать знает? Я не поверила.

– Не врет, из этих двадцати десять упорно сватается. Каждый раз одно и то же: нет таких крепостей, которые рано или поздно не сдаются. Моя крепость скорее от старости сама рухнет.

Лилька, скушав второе яблоко и закатив глазки от блаженства, пропела:

– А может, Ольга, зря. Ты, наверное, на Алена Делона рассчитываешь, но вот он точно не дозвонится, звонки из Парижа к нам не доходят, связь плохая. Так что выбирай из одесского ассортимента. Как наш экспедитор говорит: лучше поздно, чем никому.

– Нет, он не так говорит. Лучше стыдно, чем никогда.

Я думала, лучшая подруга остановится, а она схватила со стола третье яблоко, быстро надкусила и продолжила свою песню:

– Погубит, Олька, тебя твоя разборчивость, останешься одна. Чем плох Чадаев? Он нам всем нравится, симпатичный, порядочный, с таким в городе не стыдно показаться. Я б на твоем месте не задумывалась.

– Ну и выходите все за него, раз он вам всем люб, – раздраженно буркнула я. – А я на своем месте… в принципе не возражаю. Алка ключи от своей новой квартиры при нем мне всучила. Предлог нашла – диван ей собрать. Мне так неудобно было. Что на нее нашло?

– Так в чем дело? Аллочка твоя – мудрая женщина. Бикицер, дуй «собирать диван», желаю удачи. Хоть ты из всех нас свою жизнь устроишь, а то отдел сплошь старых дев. Не совсем дев, но перспектив никаких или очень слабые. Мужики настоящие перевелись.

Она, как всегда, права: еще два года – и в тридцатник упрешься. А там все, дело швах, следующее поколение подрастает. И оно ведь тоже в погоню устремится. Возраст женщины выдают ее глаза, наверное, они у меня уже без прежнего юношеского блеска, постепенно тускнеют. Тем более надо опасаться этого следующего поколения. Это неверно, что только за юбками бегают, за брюками тоже еще как носятся.

Мы уже было собрались к автобусу, которому надоело нас ждать и он непрерывно бибикал, как залетела секретарша и зазвала меня срочно к директору.

– Скажи, меня уже нет, уехала.

– Не выйдет. Ольга Иосифовна, он как услышал гудок автобуса, так и приказал: задержи автобус, а вас обязательно вернуть.

Зачем-то вы срочно понадобились. Проходная тоже предупреждена.

– Лиль, придержи автобус, я быстро.

– Да ты что, эти жабы визжать будут. Бабье сучье всех ненавидит, с говном всех смешивают.

– И меня тоже?

– А ты что, святая? Всех подряд матом обкладывают. Поблядушки мы у них все.

– Они еще меня не знают, я им обложу, глаза из орбит повылазят. Сволочи неблагодарные. Премии постоянно им выписываем, провинятся – не лишаем, живи не хочу! Задержи автобус, пусть только попробуют вякнуть, сама с ними разберусь.

– А тебе это надо, с ними связываться? Побереги силенок, для дивана сгодятся…

А что ж ты, Лилька, сама свой диван так до сих пор и не собрала. Какая умница, добрячка, услужливая, заботливая, какой прекрасной женой могла бы быть – но не сложилось, жаль подругу. И у Милки, ее родной сестры, не сложилось. Судьба играет человеком, но человек, к сожалению, не всегда ее хозяин, не все зависит от него, порой обстоятельства превыше нас. С другой стороны, и прошляпить ее легко, если относиться, извините за тавтологию, легкомысленно, оставляя все на завтра. Светлого завтра может и настать. На кого пенять в таком случае? Только на себя. На бога, как говорится, надейся, а сам не плошай. Не Лилька ли с Милой и я со своей Алкой из этой людской категории неудачниц? Впрочем, у меня есть возможность вырваться на свет в конце длиннющего тоннеля – Саша Чадаев.

– Олька, смотри, какая-то зараза запоздалая прется, – оторвала меня от грустных мыслей моя верная заместительница, – предпраздничный визит наносит. Почему не предупредили, мы бы оркестр заказали.

Звук приближающегося легкового автомобиля заглушало рычание автобуса и душераздирающий крик:

– Где вы там, е… вашу мать, барыни какие, сколько можно ждать.

– Иду, – Лилька выглянула в окно. – Я, Оля, пошла. Говорила тебе: согласишься на начальство, так считай, в рабство по полной программе подзалетишь. Не дай бог еще вляпаешься в их партию, лучше сразу прямо в кучу дерьма. От него хоть отмыться можно.

Лилька, плавно неся свое массивное упитанное тело, мелкими шажками засеменила к автобусу; я лишь слышала, как, подойдя к нему, она громко завопила:

– Кто это мою маму хотел поиметь? Твой хахаль тщедушный? Чем? У него огуречик обоссанный давно повис, бесполезно болтается меж ног.

– Ох, Лилька, молодец, никому спуску не дает, – рассмеялась я и отправилась к директору.

Подруга была права: две черные «Волги» дрейфовали по нашу душу. Тяжелая райкомовская артиллерия нагрянула. Неужели опять пристанут с корректировкой плана, им для отчета своему горкомовскому начальству большие объемы нужны, так пусть сами приписывают; я же им еще в прошлый раз сказала, что родное государство и правительство ни за какие коврижки обманывать не стану. И в партию пусть не зовут, не мое это, хватит с меня пионеров и комсомола, да еще и октябрятства (едва не произнесла – октяб…ятства). Они чуть не усрались, немая сцена была, как в «Ревизоре».

На этот раз все обстояло иначе. Райкомовская артиллерия палила из всех орудий благодарность базе за ударную работу. У директора отлегло на сердце, он весь расцвел, распустился в улыбке, будто цветочный; он-то думал, сейчас устроят головомойку и навешают очередных пендалей (чуть не вырвалось – пи…ей). Но обошлось, даже не заикнулись, что хорошо бы чем-нибудь поживиться.

– Мы не будем вас задерживать. С праздником! – первым поднялся из-за стола главный райкомовец.

«Осенняя пора, очей очарованье» – только в Пушкинских стихах, пожалуй, и осталось это очарованье. Приезжаешь в контору в потемках и отваливаешь затемно. Сашка к десяти подойдет, успею. Как хорошо мне было, тихо и спокойно, пока Швецы меня с ним не познакомили. А теперь испытываю какое-то волнение. Как оно дальше будет? Что меня ждет? Не хочу больше страдать, мучиться. Сумбур в голове. Я в принципе одна привыкла, меня даже тяготят уже ежедневные променады.

– Ольга Иосифовна, вы немного припоздали и уж нас извиняйте, что без вас начали обсуждать сложившуюся проблему, – директор был явно не в духе. – Для закладки, выясняется, свежей капусты-то нет. Пятнадцатое ноября – срок, а поставщики подводят, в хозяйствах пусто. И как быть? Вот товарищи с тревогой и приехали.

Этим товарищам, как всегда хочется план выполнить и перевыполнить досрочно к очередной годовщине Великого Октября. Желательно к самому седьмому. А мы им так подосрали, вместе с хозяйствами Одесской области. Не уродилась капуста, нет ее и взять негде.

– Может, не квасить ее сейчас, а после пятнадцатого заквасим?

– А нам ее уже квасят, прямо у поставщиков.

– Как это?

– Очень просто. Дожди уже пошли, капусту рубят студенты и солдаты, мокрую со всеми листьями, предполагаю, в кузов машин закидывают, потом еще шлангами доливают.

– Что вы несете? Зачем людей бездоказанно обвинять?

– А мне не надо ничего доказывать; я каждое утро проезжаю мимо самосвалов, а из-под них вода течет, как из душа шарко. Сходите на весовую, полюбуйтесь, там море разливанное, целое озеро Рица. Качество какое будет через пару месяцев? Сначала на улице поваляются, потом еще время на перевозку. Денежки на ветер, коту под хвост.

– Что вы предлагаете? – строго, в упор пронзил меня своим вопросом один из кураторов. – Чтобы нам из-за вас пинка под зад дали, и мы кубарем лететь из партии, которая вам так ненавистна. А для нас она – рулевой, мы все ее бойцы.

– Вы точно не боец, а генерал, – съязвила я. – И кто вам сказал, что ваша партия мне ненавистна, она просто меня не касается. Я свободу люблю, не выношу, когда все по указке, по приказу. Нельзя такую капусту все скопом закладывать, что-то на закваску пустить, попробовать здесь сделать план; свежую, сколько хватит контейнеров, затарим, почистим, укроем. А остальное, гниль, за городом на свалку, нечего отходы сюда везти. Ну, не уродилась в этом году капуста, что поделать, природе не прикажешь. А так все превратим в говно, и кто тогда примет его на ответственное хранение? Чтобы весной виноватым оказаться, и тюряга по нему плакала.

Директора скривило, ему так хотелось угодить кураторам, но, видимо, я нарушила это его подобострастное состояние.

– Ольга Иосифовна, вы так говорите, будто ваша хата с краю, а она здесь, на Моторной, нам в ней жить, и мы не можем подвести нашу родную Одессу.

– Она мне больше родная, я здесь родилась, на Коганке, вы даже про такое место не слышали! Тогда там действительно был край, а сейчас – пару шагов – и центр. И чем я ее подвожу? Тем, что говорю: в такой ситуации основное внимание должно быть уделено квашению; квасить надо в этом году как можно больше, чтобы хватило на миллионный город. А что заложим на Кагатах, у нас под боком, до ранней азербайджанской капусты должно хватить для мелкого опта, детсадов и школ и, конечно, санаториев. Но все строго контролировать, каждый килограмм. Все расчеты я предоставлю.

В кабинете повисла гнетущая тишина, все словно ушли в себя или боялись раскрыть рот, чтобы одобрить мой план или, наоборот, возразить. Я ждала, что сейчас опять кураторы свои десять копеек вставят (пять – мало), им же докладывать даже не в районе, а в городе, но они тоже молчали. Но если бы сморозили какую-нибудь ерунду, получили бы по полной; я уже была на взводе, не остановить.

Я так шлепнулась на свой стул, что моя мини-юбка задралась вверх по самое никуда. Сейчас им не до меня и моих коленок. Выговорняки им светят, этим кураторам, давят на нас своим любимым: «Надо, товарищи». Вам надо – так давайте, вперед, робу на себя, и в поле, ощутите всю прелесть крестьянского труда. Нет, не хотят, пиджачок, рубашечка наутюженная, галстучек им ближе к телу. Нажали, суки, на нашего директора, поджал лапки – как против линии партии идти? Кончилось совещание тем, что мой план отвергли, обязали нас все принять и сохранить. За работу, товарищи! А весной с такой же партийной искренностью будет обвинять нас в том, что сельские люди урожай вырастили, сдали государству, а мы, такие-сякие, горожане гребаные, загубили его. Ату их теперь. Наша песня хороша, начинай сначала!

Олька, зачем тебе все это слушать и видеть, тебя же симпатяга Чадаев ждет. Как нежно он целуется, и как скрипят под его руками мои косточки. Какой кайф! Как могла его первая жена уйти к другому?

– Ольга Иосифовна! Я что, что-то смешное молвлю? – куратор обвел взглядом всех присутствующих. – Одна вы ухмыляетесь.

О, господи! Даже помечтать не дают! Как все надоело. У меня горло уже огнем дышит, язык скоро отсохнет на всех орать. Я прижала руку к голове. Горячая, как пить дать температура. Возьму-ка больничный – и пропади все пропадом. С утра съезжу в поликлинику, потом себя в порядок приведу, и пора, наконец, злополучный «диван собирать». Не позавидовать нашему новому директору, сидит пунцовый. Это он уговорил меня занять его место начальника планового отдела, когда его самого перевели в заместители директора. А через пару месяцев он уже уселся в кресло директора.

Когда он появился на нашей базе, закончив мой нархоз, только вечернее отделение, то плавал по всем статьям и чувствовал себя, конечно, неуверенно. У Лильки стеснялся спрашивать, все меня в кабинет вызывал и честно признавался, что ни хрена не понимает. Вот как деталь выточить на токарном станке – расскажет до мелочи. Заводской парень, выбился там в люди, в секретари парторганизации, так и пошел по этой линии. Партия и прислала нам его, и я стала первой его учительницей на базе. Капусты в хозяйствах нет, неурожай. Сдавать государству нечего. Опять очковтирательством заставляют заниматься. Вроде капуста есть в хозяйствах, мы ее по бумажкам принимаем и им же оставляем ее на зимнее хранение. План закладки по завозу и закладке выполнен и перевыполнен. Все счастливы. Директор сам, как Александр Матросов, своей грудью закрыл амбразуру – подписал документы.

Нет, с больничным не получится. Не могла отказать директору; он очень просил приехать завтра с утра на базу пораньше, чтобы тет-а-тет обсудить сложившееся положение. Все, что мы обговорили, он, вероятно, нашим опекунам тоже пытался внушить, но боится прямо в лоб. Владимир Алексеевич очень был доволен моим выступлением, но что делать – против лома нет приема, как часто повторял мой волейбольный тренер, когда мы не могли закрыть блоком какую-нибудь нападающую из команды соперниц.

Мне, если честно, не давал покоя этот моложавый настырный куратор с ровной тонкой полоской усиков над губой. Он все время прищуривался, так что непонятно, то ли плохо видит и не надевает очки, то ли – такая манера пиявкой впиваться в тело говорящего. Вроде бы слушает, но не слышит. Или заранее зацикленный только на командах своих комшефов. Он все подзуживал: у нас битва за урожай, как в Великую Отечественную, и мы не можем ее проиграть, три шкуры сдерут с каждого.

«И к стенке поставят?» – чуть не вырвалось у меня.

Не эти, так другие предыдущие кураторы из райкома, объединившись с райисполкомовскими, все ночи напролет целый штаб держали, шухер наводили внезапными наездами. Их черные «Волги» с визгом метались по пустынным улицам. Горели ребята на работе. Такая страда ответственная. Покрутятся, повертятся, сделают озабоченный вид и умное лицо, что-то поспрашают – и исчезают. Куда? Да кто его знает. Никому ведь не чужды земные утехи в городе-курорте. Неужели они заставят нашего директора подписать договор с совхозами, у них же для нас ничего нет и в помине.

– Владимир Алексеевич, эти падлы подвешивают нас, точнее вас, за одно место. Бейцы называются. Прищемят – орать будете от боли. Здорово все придумано, вас на крючок, как рыбку, а вы поддаетесь.

Я разжевала ему, как и что, с чего начнется и чем все кончится, и все это только на бумаге; и еще заплатить нам придется этим совхозам по полной, до копейки, а как потом отчитываться. Чистой воды липа это, как ее списать? Они, подлецы, навесят себе на грудь очередных цацок к очередной годовщине революции, а мы с голой жопой останемся и под суд пойдем ни за что, как Данилюк с Лейбзоном. Лейбзон, кстати, светлая головушка, ни за что на такую удочку не попался бы.

– Да что ты меня этим Лейбзоном тычешь!

– Так подставили мужика, и вас подставляют. Отвечать вы же будете.

– За меня не волнуйся, отобьюсь, а ты бы, дорогая моя учительница, язычок свой острый прикусила.

– А вам его заклеили партбилетом.

– Много себе позволяешь, не корчь из себя Зою Космодемьянскую. Люди идут нам навстречу, а ты набрасываешься на них, как Мегера. И матом поменьше крой, у них глаза на лоб лезут, когда ты свой красивый ротик открываешь. Скоро не выдержат, сами пошлют тебя на три буквы.

– С удовольствием пойду, если оно у них, это место, работает, – съзвила я. – Раневская как говорила: лучше ругаться и быть хорошим человеком, чем тихой воспитанной тварью. Я ведь, Владимир Алексеевич, хороший человек.

– Кто это такая – Раневская, такая же, как ты, матерщинница? Великая актриса? Ну и пусть у себя в театре так лается. Так нельзя, как ты, – бросаться бранными словами. А они, между прочим, к тебе очень хорошо относятся, даже где-то боятся, легенды о тебя слагают. Субординацию хоть немного надо соблюдать. С них такой же спрос, как с нас. Распустил я вас, смотри, терплю до поры до времени.

– Мне все ясно, вам решать, а я домой поехала. А насчет… Я без вас обойдусь, а вы – не знаю. Я же за вас переживаю, все, что им леплю, это в вашу защиту! А заявление хоть завтра могу написать, найду, где устроиться.

– Да ты меня не так поняла, хороший человек. Обиделась… Останься, моя защитница, в аэропорте стол накрыт, вместе с хлопцами поужинаем. Поближе с ними познакомишься, полезно для тебя, нужно же расти вверх.

– Спасибо, мне хватает общения на работе. Как собака на привязи на базе, устала, с августа ни одного выходного. Еще сорвусь там, оно вам надо? И температура, чувствую, у меня; если утром не появлюсь, значит, рухнула. А вам приятного аппетита!

Эти жрать ханку на халяву горазды, и напрасно мой директор тянется за ними, не нужно, чтобы видели его в этой компании. Накрыл бы поляну здесь, на базе, и дело с концом. Нет, ресторан им подавай с музыкой. Леонид Павлович меня постоянно предупреждает, что если засвечусь в таком окружении, он мне ноги лично повыдергивает. Образно, конечно, но хорошей взбучки не избежать, это точно; наряд пошлет, если отвертеться попытаюсь. Он дядька добрый, но иногда бывает даже слишком крутым. А что – прав. Там вверх не поднимешься, если не номенклатура, а в грязь легко утопчут.

Температура в самом деле была, и довольно высокая, сильно болело горло.

– Да оно у тебя все красное, сейчас полечимся старым испытанным способом, – приговаривала бабка, доставая из-под ванны бутылку с керосином. Припасла ее на всякий случай, сейчас заставит им полоскать. Ни за что, здесь я точно – Зоя Космодемьянская. Максимум, на что согласилась, – это заглотнуть растертый стрептоцид. Завязав горло, рухнула в свое кресло-кровать; сердце больше не билось.

Наутро пересохшая глотка просила воды, я, не разобравшись, махнула стакан холодной; хорошо, что не видела бабка, разоралась бы на всю парадную; она разоралась почем свет стоит потом, когда узрела, как я, нагнувшись над тазиком, мою голову.

– Безмозглая, припадочная, менингит схватишь; ну и внучек-дур нарожала мне Анька. Что старшая, что младшая, несчастье, а не девки! – Истошный ее крик содрогал весь наш большой двор.

Наскоро вытерев голову полотенцем, я спряталась от нее в туалете и запела, вспомнив вдруг строчку Юрия Олеши: «Он по утрам поет в клозете», только я не была похожа на того здорового, жизнерадостного человека, который у писателя это исполнял.

Горло снова стало прилично побаливать, к черту, не пойду на работу, хотя Степаненко наказал, чтобы была, как штык. Отлежусь пару деньков – пройдет. На кухне слопала дожидавшуюся меня манную кашу, чай пить не стала, заварила себе крепкий кофе.

– Ты очумела пить эту гадость, зубы же попортишь, почернеют, немедленно отставь, сейчас чай согрею! – Никуда не скроешься от горячо любимой, но вредной старушки, она словно всюду, как дерево из земли, вырастает перед тобой. – Вчера вечером Саша заглядывал, с Алкой битый час болтал, тебя все ждал. О чем? Мне откуда знать. Дверь Алка плотно прикрыла, якобы от Капки.

Опять я подвела парня, сколько он может так ходить, еще подумает, что я от него скрываюсь.

– Олька, а ты случаем за старое не взялась, с этим супнярой с машиной, что караулит тебя на улице, не вяжешься? Смотри, потеряешь Сашку, надоест ему сюда топать.

– Не вяжусь, бабуля, успокойся. Очередное совещание, все о вас, о народе, кумекали, как бы вас без квашеной капусты на зиму не оставить. Из чего тогда щи варить будешь. О, я забыла, ты и не варишь, говоришь, пусть москали свои пустые щи лопают, а мы – борщ с мясом.

– Ты, как дед, он всю жизнь думал за других, и вы такие же. Кому только сказать: внучка в овощных начальниках, а я со своими больными ногами в очереди за тухлой картошкой часами стою. Да черт с ней, с картошкой. Скажи лучше, когда перестанешь дурью маяться. Все твои девки народили дытынок и живут припеваючи.

А вы с Алкой так и будете на диванчике свои кроссворды разгадывать и пасьянсы раскладывать. От них детки не появятся.

– Тебе, бабуля, лучше знать, у тебя трое было. Сама же приговариваешь: «Выйти замуж не напасть, кабы замужем не пропасть».

– С Сашкой не пропадешь. Это правда, что он женат? Второй фронт на тебе не открыл, как союзнички наши клятые в войну?

– Правда, был. Жену в Москву от него увели, пока он по соревнованиям разъезжал. Влюбился в нее один киношник, он у нас на студии какой-то фильм снимал.

– А дети?

– Детей нет.

– Красивый он мужик и такой солидный, основательный, но ты все равно получше к нему приглядись. Спешка хороша, когда блох ловишь, а тут не блоху подковать надо, а мужа надежного найти.

– Бабушка, так я никуда не тороплюсь.

– Торопиться надо, но с умом. Обидеть он тебя не может?

– Твоя внучка сама кому хочешь врежет. Знаешь, как меня кличут на работе? Мегера Иосифовна. Я не обижаюсь. У нас тут недавно случай был с курсантиками…

Я рассказала, как нам из высшей мореходки народ прислали, вагоны разгружать. Им деньги полагались, небольшие, но для них и это хорошо. А грузчики, урки воровитые, их наряды себе приписали и заработок ребят забрали. Скандал. Кассирша направила их ко мне: Мегера Иосифовна разберется. Заходит худенький паренек в тельняшке: «Мегера Иосифовна, только вы можете помочь, так-то и так-то». Я сначала подумала, прикол какой-то, хотела уже шурануть мальчишку, а он опять затянул своим тоненьким просящим голоском: «Помогите…» Разобралась, конечно, распорядилась выплатить, а с тех ворюг немедленно содрать.

– Молодец, Олька.

– Вот такая у тебя внучка, бабуленька моя любимая. Кто-то им потом сказал, что я – Ольга Иосифовна, так они пришли извиняться, коробку зефира принесли. Посмеялись, на четвертом курсе вышки учатся, как…

Чуть не сорвалось с языка – как когда-то Стас Белозеров, с которым познакомилась, помогая Галке Рогачке искать ее Витьку Павленко. Рыжий Стас тоже где-то вагоны разгружал, чтобы меня в кино пригласить. Мы с ним, когда у него появлялось «окно» в жестком учебном графике (не то, что у нас в нархозе), несколько новых фильмов пересмотрели. Но потом он внезапно исчез, видимо, нашел еще кого-то, с кем обсудить картину…

На работу я так и не собралась.

– Как не пойдешь, прогул запишут? – пыталась образумить меня бабка.

– Да очень просто: кажется, я беременна. – Испуг замер на ее лице. Я и сама испугалась этих слов, еще правда подумает. – Меня тошнит от работы и тянет к соленому морю.

– Ну, зараза, нашла чем шутить, – тяжело вздохнула она. – Хочешь, чтобы мы все инфаркт получили.

И дома сидеть неохота. Прошвырнусь-ка я по магазинам. Бабка тут же подсуетилась и списочек мне подсунула, что нужно домой из продуктов. И колготки бы новые прикупить, все, что привезла из Германии, все в зацепках, носить неудобно. Можно, как советует бабка, попросить Алку, она в центре целыми днями торчит, приглядела бы. А зачем, сама в центр смотаюсь. Все, хватит, сегодняшний день себе любимой посвящу, пропади все пропадом.

Уже и вспомнить не могу, когда в последний раз там шастала. Комиссионки обойду, может, что-нибудь попадется. Зимой смотаюсь к Светке Барановой в Берлин, обновлю гардеробчик. На нашу одесскую толкучку ездить сил нет. Наташка Соболева просила заглянуть к ней в магазин, у них какая-то своя придворная морячка спикульша дефицитом ворочает. Вот к ней и заскочу. Пусть на пару рубчиков подороже, зато без проблем, и все с доставкой на дом. Не мешало бы позаботиться, чтобы хорошо диванчик обмыть. Что я все тяну с настоящим свиданием, девственности, что ли, боюсь лишиться, так уже давно распрощалась. Пора, мой друг, пора.

– Баб, где мои сигареты?

– Какие сигареты, у тебя же горло болит.

Правильно бабуля, какая ты у меня умница. Сегодня курить ни к чему. Чадаев не курит, зато как хорошо он целуется. И я хочу этого; опять лопатки на спине в крылышки расправляются и грудь вздымается; и веселое настроение вернулось, как бывает, когда просыпаешься прекрасным солнечным утром и ничего тебя не заботит, кроме встречи с человеком, который тебе нравится.

Я сделала перед бабкой пируэт на высоких каблучках, мотнув своей распущенной золотой гривой свежевымытых волос:

– Ну как?

– С Сашкой хоть каблуки носить сможешь, и на башке непутевой эту свою «халу».

В этот день у меня все так склеилось, все проблемы решались на раз. Димка подъехал к Наташкиному магазину с пустым багажником. Я бросила в него, плотно запихав в сумку, часть эксклюзивного дефицита, который с радостью подбросила мне она. Еще удачно приобрела крутые шмотки. Одни джинсы чего стоили, и кофточки. Но больше всего радовалась нижнему белью. Такого у меня еще не было. Шик модерн темно-синего насыщенного цвета бюстгальтер-поцелуйчик, прикрывающий только нижнюю часть груди, обшитый таким нежным кружевом, и такие же трусики, привезенные из Москвы, из «Лейпцига». Москвичам такое свободно тоже не купить ни за какие деньги, все с черного хода.

Спикульшей оказалась тетка лет пятидесяти; я в своих фирменных обновках крутилась перед ней и Наташкой, обеим все на мне нравилось. Мы – не без этого – обмыли мои приобретения хорошим коньяком. Часть шмоток я попросила Димку отвезти мне домой, не тащить же с собой на вечернее свидание. В батнике ярко-зеленого цвета и джинсах фирмы «Вранглер», которые прикрыли главный удар моей неотразимости – нижнее белье, я к нему была готова по полной программе. Пора собирать диван…

Наташка радовалась за меня, узнав, что наконец у меня есть претендент. Кто он и что он, я честно выложила, а что юлить? Зачем? Бывший известный спортсмен, красивый, добрый, мужественный, честный, с открытой душой парень. Прямо из магазина я позвонила Сашке по телефону, который он оставил мне для связи. Женский голос мне ответил, что раньше четырех часов она не сможет сообщить ему о моем звонке и просьбе прийти пораньше.

– Ольга Иосифовна, я обязательно передам, – нотки любезности меня окончательно успокоили.

Времени у меня впереди воз и маленькая тележка. Когда выскочила из магазина на улицу, клокочущую пешеходами, автобусами, машинами, даже голова закружилась. Поймала тачку – и вперед, в Черемушки. Нужно же заранее подготовить плацдарм, прибраться, засервировать стол, для которого тоже кое-что прикуплено. Хлопоты заняли менее часа; я вылетела из Алкиной квартиры, как пробка из бутылки, и помчалась к себе на Шестую, мучаясь мыслью: вдруг эта дежурная давно все передала и Чадаев уже прискакал к нам домой. Мне повезло тормознуть частника; на своем стареньком «Москвиче» он, однако, катил лихо, и к половине пятого я была уже у своего парадного. Слава богу, Чадаев пока не появлялся. Я рухнула на мамину кровать и, несмотря на нервозное состояние, вздремнула.

– Олька, очнись, твой Илья Муромец с цветами заявился, – бабка с трудом растолкала меня, – букет астр принес.

– Какого цвета астры?

– Ой, желтые, не по душе мне этот цвет.

– Так не тебе же принес. Не горюй, белые и красные в следующий раз будут.

– Приглашай его с нами пообедать.

– В следующий раз, сейчас у нас другие планы.

– Куда это вы лыжи навострили?

– Все тебе расскажи. Да просто погулять днем, а то все по ночам и по ночам.

Пилить на троллейбусе или автобусе не хотелось. Остановлю-ка я такси. А вдруг у парня денег нет, студент же? Я сама спокойно заплачу, но Сашка будет неловко себя чувствовать, еще оскорбится, он же, судя по всему, гордый. Я уже несколько раз напарывалась на непонимание с его стороны, и он сразу замыкался. Медленно дошли до пятой Фонтана; с трудом втиснулись в переполненный троллейбус, на последней ступеньке проехали пару остановок, только потом пристроились на задней площадке, посматривая друг на дружку и иронически улыбаясь.

Я уже отвыкла смотреть на людей снизу вверх, и оттого, что приходилось задирать постоянно голову, у меня начинала побаливать шея от напряжения, поэтому я сдалась и уткнулась лбом ему в грудь. А там, в этой гигантской груди, как метроном, равномерно ухало его сердце. От этих ударов мое собственное сердечко начало так неравномерно трепыхаться, невпопад вибрировать, что я невольно отстранилась. Но его руки крепко меня держали в своем плену, позволяя полностью расслабиться. Так бы и ехала с ним всю жизнь. Выходящие на остановках пассажиры бросали на нас, как мне показалось, завистливые взгляды и улыбались. Вероятно, мы им нравились.

А почему нет? На широченные Сашкины плечи был наброшен шикарный темно-синий плащ. Да и мое величество, затянутое в югославский белый плащик под поясок, на лаковых ходульках, с прической Катрин Денев из кинофильма «Шербурские зонтики», возможно, производили впечатление. Мы оба это чувствовали сами и любовались друг другом. Уже в парадной начали обниматься. Квартира была ладно скроенной. Потолок бы повыше, Саша едва не доставал до него и ходил, невольно пригибая голову. Празднично накрытый стол его смутил, пожалуй, я перестаралась. Но основной удар моей программы дожидался в холодильнике.

Чадаев снял пиджак и аккуратно повесил на стул.

– Оля, я тебя не шокирую, если сниму рубашку? У меня под ней футболка, – спросил он.

– Пожалуйста, но давай сначала перекусим, – предложила я.

– Нет, сначала нужно на перекусон заработать, а потом уже рассчитывать на чаевые. Наряд мне закроешь по максимуму или как? – пробовал он пошутить.

– Как заслужишь, так и закрою.

Сборка оказалось не таким простым делом. Как я поняла, это и для него, и для меня был первый диван в жизни. Как могла, ему помогала, хорошо, что еще не напялила новые джинсы, их нужно было еще подрубить, но и в юбке это было не очень удобно. Знать бы, что это такой гембель и мы будем часа два мутатохаться, ни за что не согласилась бы, Лилькино бы предложение приняла.

Несколько раз предлагала Сашке передохнуть и освежиться коньячком или вином, но он упрямо крутил гайки. Выпил только целую бутылку «Боржоми», прямо из горла. Футболка на спине и груди была в мокрых разводах. Мы вышли на балкон отдышаться, я еще притянула подносик с двумя рюмками «армянского». Свою он прикрыл ладонью. Я сама их опорожнила, закусив лимончиком и конфетой. Злится, что ли? На что? Радио и телевизора в квартире еще не было, Алка не успела купить, и я шутками-прибаутками старалась их заменить.

Наконец инструкция вылизана до последней страницы, завернута последняя гайка. Ура! Я первая прыгнула в полураскрытую «книжку», обитую бордовой материей, потянув за руку Сашку. Он неохотно присел на край, боясь полностью облокотиться.

– Сейчас-то, надеюсь, ты коньячку выпьешь? Кончил дело – гуляй смело, – я наполнила рюмки, и мы выпили, чокнувшись. – Саш, теперь попробуем его разложить полностью, как он раскладывается, где-то защелка должна быть?

В четыре руки мы потянули низ дивана на себя, и он легко, как по маслу, разложился. Класс! Удобный, компактный, занимал мало места. То, что доктор прописал. Без задней мысли улеглась измерить его длину.

– А ты уместишься?

– Оля, я в ванную, быстро.

Мне показалось, что он смутился, да и я почувствовала себя неудобно, вечно что-нибудь не то брякну, как в лужу, извините, пукну. Время тянулось, как бесконечность. Доносящийся шум льющейся воды настраивал на игривый лад ожидания. Я расстегнула верхнюю пуговичку своего неотразимого батника, словно заманивая тем, что привораживает мужчин помимо фигуры и длинных ног. Чадаев появился в рубашке, на ходу застегивающий пуговицы на манжетах. Не глядя на меня и натягивая пиджак, поинтересовался, нравится ли диван.

– Нравится, очень… нравится…

– Уже поздно, Оля, вставай, надо идти. – И бросил на меня мимолетный ухмыляющийся ироничный взгляд.

Я не помню, как поднялась, по-моему, от злости взлетела, как ведьма, в одну секунду. Внутри у меня все бушевало, вот-вот разгорится пожар – и некому его тушить. Сложила сама диван, собрала все со стола, спрятала в холодильник. Чадаев стоял на балконе, ждал, дышал свежим воздухом.

«Олька, возьми себя в руки, – наставляла сама себя, еле сдерживая слезы. – Что, на нем свет клином сошелся? Ошиблась ты, мудрая моя бабушка, не Илья Муромец он, коня нет, меч притупился, щит погнулся. Соловей вырвался из клетки, ему еще охота петь на свободе, так пусть поет себе на здоровье. А мне, выходит, уже кенар нужен для моего гнезда».

Как я смогла петь на обратном пути и еще пританцовывать, нести чушь несусветную, анекдоты с душком, не знаю. Пробрало меня. Что мне так не везет, что я не так делаю? Только бы не разреветься, не показать свою слабость. Держись, Мегера! Не может быть, чтобы тебе в этой жизни не легла счастливая карта. Чем ты провинилась? А ты, Чадаев, прощай, зря старались твои друзья, подвел ты их.

Последний удар решила нанести при прощании в парадной: послать его открытым матом. Но случилось неожиданное. Только я свою заготовочку намеревалась пустить в ход, как взмыла вверх, подброшенная его жилистыми руками. Он поймал меня, сжал в охапку и попытался, как ни в чем не бывало, меня лобызать. Обалдеть можно, я еле вырвалась.

– Все, Саша, с тобой все ясно. Я устала, дорогой. Пока. Завтра в десять тебя не жду, и послезавтра – тоже. С меня хватит.

Дома меня явно не ждали сегодня. Злая, как после «неуда» на экзамене, посбрасывала с себя одежду и бросилась в ванную. Намочила в холодной воде полотенце и, как безумная, растирала свое тело. Сестрица не выдержала, постучалась в дверь:

– Детеныш, открой, что-то случилось?

Я открыла.

– Ничего не случилось, диван собрали, ключи сейчас верну.

Очередной «неуд» в жизни. Неужели, Алка, мы так и не будем в ней отличницами? Не может такого быть. Завтра же улечу в Москву… на экскурсию с коллективом.

Столица нашей родины Москва

Желание смыться из Одессы занозой давно застряло в сердце. Ловить мне здесь больше нечего. Люди за туманом, за запахом тайги черт-те куда несутся и находят свое счастье. Утром в автобусе моя подруга, увидев меня, закатила глаза и с ухмылкой на ухо прошептала:

– Вы что, этот несчастный диван раз десять собирали и столько же разбирали? Видос же у тебя чересчур помятый.

– Не тронь меня, пожалуйста. Не до шуток. Не могу больше! Убью кого-нибудь!

– А ну, милая, пасть свою раскрой и выкладывай, что произошло?

– А то произошло, что мы жизнь свою просрали. Двойка нам всем.

– Ну мне ты хоть можешь сказать, что у вас там произошло? У нас с тобой секретов нет. Или есть?

– Нет никаких секретов, просто все кончено.

– А было что?

– Ничего! И никогда ничего не будет! Я ему этого никогда не прощу. Пусть такие приколы своим институтским подружкам пристраивает.

– Оля, что ты ему не простишь?

– Взгляда, Лилька.

– Господи, ненормальная, какого взгляда? – не унималась подруга. – Он что, обидел тебя, оскорбил?

– Нет, даже полез на прощанье целоваться как ни в чем не бывало.

Я поняла, что старая для него, я старше его на целую жизнь. Какая же я дура, Алка нашла у меня на башке уже седые волосы, а я все никак не поумнею.

– Перестань хныкать, у тебя еще не все потеряно. Вчера твои хахали тебя обзвонились.

Лиля вдруг запела: «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей…»

– Детка, Лиленька, окраины, южные горы и северные моря – к черту. Давай Москву, братик твой что-то пропал.

– Никуда он не делся, торчит на телефоне, но тебя не поймать.

– Считай, что поймал. Свяжись с ним, скажи, что я принимаю его приглашение. Только чтоб гостиница не у черта на куличках. Завтра же прилечу. На крыльях Аэрофлота! Не шучу! Билет? А блат на что, как без него в нашей боевой и кипучей.

– Свяжусь, когда будешь знать свой рейс, встретить же должен. Да он и сам еще тысячу раз позвонит. И гостиница не нужна, у них остановишься, они в самом центре живут, от Кремля пять минут.

В кабинете мы быстро просмотрели последние сводки. Ничего особенного, никаких новых вводных, слава богу. И тут вдруг подруга пошла на попятную:

– Олька, одумайся, не дури. Нечего тебе делать в той Москве. Ты что, его знаешь? У него этих баб до черта. И тебя еще до коллекции, видно, не хватает. Чадаев – такой парень хороший, что ты кочевряжешься?

– Такой хороший, что тошнит. Не напоминай мне больше о нем. Мне нужно уехать, улететь, хоть к черту в пропасть. Только чтобы никогда, слышишь, никогда, его больше не видеть. Я этого никогда ему не прощу. Лилька, он чужой для меня человек. Если честно, я ж ему поверила.

– Ты ненормальная.

– Лилька, ты, как всегда, права: я трижды ненормальная. Все, вопрос закрыт.

Хотела еще что-то сказать, но не дали душившие слезы.

С билетами на Москву, как всегда, туго; когда я уже потеряла всякую надежду, мне предложили по военной брони на сегодня, 6 ноября, на самый неудобный последний рейс, он прилетал ближе к ночи. Подруга продолжала психовать, но по-быстрому организовала набитую доверху картонную коробку килограмм на двадцать.

– Лилька, срочно звони своему братцу, а то смоется куда-то, что тогда я буду делать с этой посылкой, она же неподъемная. И вообще, представляешь картину: я без него вваливаюсь к ним в дом: здрасте, я ваша тетя.

– Так и скажешь; мама его, моя тетка, очень приветливая, добрая женщина. Вот адрес и телефон, не потеряй. Если, сволочь, не встретит, таксисту долби: это район Библиотеки Ленина, как только с Каменного моста на Фрунзе въедете, первая улица направо. Уверенно говори, а то три раза будет специально петлять вокруг одного и того же места, деньги накручивать. Я так первый раз попалась.

С директором договорились, что исчезаю на три дня. Он только махнул рукой: гуляй!

На сборы времени было в обрез, набросала в небольшой саквояж самое необходимое; на глаза попалось брошенное из-за нехватки времени вязание очередной кофточки из изумительного мохера дымчатого цвета, настоящей ангоры с длинным шелковистым ворсом, привезенной из Брюсселя. Осталось довязать два рукава, в самолете довяжу, что там два часа делать? Сложила вместе со спицами в сумку.

Нерешительный звонок прервал мои сборы. Капка с диким лаем бросилась к дверям. Бабка, ни к кому не обращаясь, тявкнула:

– Это он!

Мама, стоя за ее спиной, как эхо, повторила:

– Это он. Сдалась тебе эта экскурсия.

Я открыла дверь. Это был он.

– У меня горло болит, температура высокая, так что праздники отменяются. Не подходи близко, сильная ангина, заразишься. Лечиться все эти дни буду. Все, Саша, я спать хочу.

Он попытался прижаться ко мне, но я отстранилась.

– Давай я в аптеку сбегаю.

– У меня все есть, не надо.

– Я завтра приду, хорошо?

– Посмотрим, как себя чувствовать буду. Пока.

Я спиной прижалась к закрытой двери. Вот и еще одна страница моей жизни перевернута. Не жизнь, а многотомник какой-то. Тит твою мать, опять звонок. Неужели вернулся? Неужели все понял? И я буду с ним счастлива, всем смертям назло! Сердце так затарахтело и застучало: вернулся, вернулся, я ведь его так жду. Какой же ты дурак, Чадаев! Но в глазок увидела водителя Димку. Фу ты, что так рано? Выскочила на парадную – больше никого.

– Ольга Иосифовна, ваша коробка у меня в багажнике, ну та, что для Москвы.

– Спасибо, Дима, сейчас мы с тобой к Лилии Иосифовне заедем, а потом в аэропорт меня подбросишь – и свободен.

Верная подруга меня не бросила, поехали вместе в аэропорт заранее. В воинской кассе забрала свой билет, молодой лейтенантик даже честь отдал, принял, наверное, за важную персону, жену какого-нибудь генерала. Как хорошо быть генеральшей; кстати, Лилька говорила, что Мишкина бабка Роза Ильинична – генеральша, познакомишься, они вместе все живут.

Устроились в зале ожидания и с интересом наблюдали за суетой и людским муравейником, кишащей, снующей туда-сюда возбужденной толпой. Все, как в книге Хейли «Аэропорт»; только где-нибудь в Париже, Лондоне или Нью-Йорке, куда нам, сколько ни мечтай, не попасть, впечатления, наверное, еще сильнее. И Москва мало чем им уступает, через нее весь Союз летает, от Камчатки до Калининграда. Может, Лилька права, зря лечу, на свою жопу приключения ищу. Когда в Берлин летала, знала, к Светке, подружке, а тут к кому, к ее, Лилькиному, братцу, которого мельком видела и только нос его длинный запомнила. Лилька так и не дозвонилась до него, попытается еще раз, пока мы в воздухе будем. Говорит, на машине ему минут тридцать пять до «Внуково», подожду.

Мы болтали, перемалывали всем косточки; я достала из сумки мохер. Мои руки в автоматическом режиме продолжали довязывать одновременно два рукава. Четырех мотков явно не хватало для полноценного джемпера. Хоть я и использовала немецкие спицы пятого размера, они более экономные. Ладно, будет рукав три четверти и немного приспущенное декольте на горле. Пусть любуются моей неотразимой шеей и покатыми плечами восемнадцатого века. Нет больше ниток.

Лилька возмущалась:

– Лучше бы из этой ангоры нам всем по шапочке связала. Что это за кофта? Одни дырки: руки и шея на улице. В ней же холодно тебе будет!

– А кавалер зачем? Ты ж говоришь, что у него девок до фига, опытный, значит, хлопец.

– Ой, Олька, опять свистишь, точно своей смертью не помрешь! Все-таки, подруга, что с Сашкой произошло? Какая вожжа тебя под бок стеганула?

– По правде, сама не пойму. Только чувствую, что ни я не нужна ему, ни он мне. Чутье какое-то изнутри подсказывает. Может, ложная тревога. Еще есть время разобраться в себе, пока дело не зашло далеко. Рядом хочу такого, чтобы я стала для него всем.

– Думаешь, в Москве такого отыскать?

– Ничего я не думаю. За песнями, подруга, еду, за песнями!

– Да не смеши. За песнями она едет. Ну и ну! Совсем охренела девушка! – Она показала мне пальчик: на, идиотка, посмейся.

Наше дурачество прервало объявление о посадке на самолет в Москву. Мы как подорвали, но оказалось, что это не наш, а задержанный еще с двух часов дня рейс. Сегодня все рейсы на Москву задерживаются, делегации на праздник «Внуково» встречает. Дай бог, чтобы нас к утру отправили.

– Как бедному жениться, так и ночь мала, – ляпнул какой-то парень, возвращавшийся с нами в зал ожидания. – А ваш, девочки, рейс когда, может, вместе летим? Я последним.

– Я тоже. Знаешь что, Лилька, езжай домой, что здесь торчать. У меня, видишь, попутчик обнаружился. Уже не так скучно.

– Быстро ты глаз положила. Но у него обручальное колечко на правой руке червонным золотом блестит, – съязвила подруга.

– Мне-то что. Пусть светится жене на радость, а я другому отдана и буду век ему верна. Забыла, как только что о Сашке все выпытывала. Пригляди за шмотками, я в туалет сбегаю.

– Там хоть прилично, а то чувствую, мне тоже приспичило?

– Как в песне: «Дамы, дамы, помогите Боре, помогите Боре, вам говорят. Он наделал лужу в коридоре, шаг вперед и две назад». Брюки от входа закатала, не дай бог, прислониться к чему-нибудь.

– Ну почему у нас так? В Болгарии в туалетах розовым маслом пахнет. Оттуда выходить не хочется. А у нас?

– Мы о коммунизме, мировой революции печемся. А о говне с ссаками, чтобы туалеты нормальные построить, нет у нас времени думать.

Мы расцеловались, Лилька пожелала мне удачи и потопала на свой 129-й автобус, довезет ее прямо до ее дома на Малиновского. Мой рейс еще несколько раз откладывался; я уже почти довязала свой свитер, скорешилась с новым попутчиком, и, если честно, расхотелось куда-то двигаться, лететь.

Интересно получается, совсем чужой парень, только познакомились, и от нечего делать немало выболтали друг другу о себе. Зачем? Почему? Обычно я очень подозрительно отношусь даже к близким людям и стараюсь никогда до конца не откровенничать. Потому что рано или поздно все эти откровения вылезут мне же боком. А здесь? Кто он? Вдруг аферист или сексот, или – того хуже – бандит пересыпьский. Даже вещи ему свои доверила, когда еще раз сходила в туалет, после которого даже мои французские духи оказались бессильными перебить мощный запашок отхожего места строителей социализма.

В два часа ночи нас в полусонном состоянии запустили наконец в самолет. Еще пара часов – и под шасси скользнула бетонная полоса «Внуково»; пилот молодец, мягко посадил самолет, кто спал – так и продолжал спать. Но мне что делать, если Лильке не удалось сообщить о моем приезде.

Ночь, фонарь. Все вокруг бело. Идет снег. Мой новый знакомый тащит неподъемную коробку с презентами. Вожу глазами по толпе встречающих. Братца нет, значит, не дозвонилась или поздно дозвонилась. С моим попутчиком ищем несуществующее такси, они давно все разъехались, что впустую торчать, ночью рейсов немного. Еле уговорили какого-то частника; он уже было тронулся с места, как я попросила его подождать, пока не позвоню моему москвичу.

– Ты где? – выпалил Лилькин братец, в его голосе я ощутила некое волнение. – Извини, детка, я слишком поздно заявился, в конторе праздничный вечер затянулся, Лилька мне только что сказала о тебе. Молодец, чеши прямо ко мне, адрес у тебя есть, водителю диктуй маршрут, как сестрица тебе объяснила. Не запутается.

Отчаянная я девушка. «Мы идем по Уругваю, ночь хоть выколи глаза…» К черту далекий Уругвай, в близкой Москве такая же ночь, не видно ни зги. Вдоль дороги стеной сплошной громадный лес (не то, что в Одессе, редкие посадочки), что только усиливает темноту. Я качу в машине с двумя мужиками, которые о чем-то переговариваются на передних сиденьях. Проклинаю себя за безрассудные, подростковые поступки. Безмозглая дура, сейчас наступит мой «писец котенку», как в Одессе говорят: зверское насилие над жопой дяди Василия. На ходу придумываю разные варианты, вплоть до выкупа. И вдруг – яркие огни, вкатываемся в широченную улицу с большими домами и потоком, несмотря на ночь, легковушек.

– Ленинский проспект, кто не знает, – объясняет водитель. – Вам, девушка, Библиотека Ленина нужна? А дальше?

– С Каменного моста на Фрунзе и первая улица направо. Маркса-Энгельса, – наизусть декламирую, словно стихи, записанное в блокноте под Лилькину диктовку.

– Ясно, сейчас будем.

Мой попутчик удивлен: вы так хорошо ориентируетесь в Москве? Если бы. Куда я прилетела? Зачем? Как далеко от меня сейчас красавчик Сашка Чадаев. Небось, переживает, мучается – и пусть, будет знать, как бедную девушку оставлять один на один со своими чувствами и жаждой любить. Две тысячи километров разделяют нас. Да, от всех можно улететь, но разве от себя улетишь?

Когда въехали на мост через Москву-реку, не могла оторвать взгляда от открывшегося чудесного вида на Кремль. Мелькнуло: «Значит, мы уже где-то рядом».

– Девушка, а вас точно встретят? – водитель оборачивается ко мне. Мы остались с ним одни; моего попутчика он высадил где-то по дороге, хорошо, что еще в самолете успели обменяться телефонами.

– Можете не сомневаться, муж у меня обязательный человек. Он по работе был очень занят и не смог приехать за мной во «Внуково».

– А кто он у вас, если не секрет?

– Не секрет, он журналист.

– Вы по говору не москвичка?

– Одесситка, а теперь живу в Москве, – вру напропалую от страха.

– Мой совет. В следующий раз не летайте последним рейсом, если не уверены, что вас встретят. А если уж так случится, до утра из аэропорта ни шагу. Опасно, народ разный здесь крутится.

– Спасибо.

– Через минуту будем на месте. Это ваш муж? – водитель стал притормаживать, едва завернули направо.

Вопрос повис в воздухе, а попросту застал меня врасплох. На углу стоял какой-то дядька в куртке и кепке, запорошенный снегом. Он, не он – бог его знает, я уже и лица его не помню. Вроде он, бежит к машине.

– Конечно, он. Возьмите деньги, сдачи не надо. Я вас не обидела?

– Да что вы, все нормально. Вот мои координаты. Звоните, если понадоблюсь. В аэропорт, из аэропорта, еще куда, и мужа просить не надо. Договорились?

Встреча с «мужем» оказалась не столь радостной и совсем не семейной. Он обругал и мой родной город, и весь Аэрофлот, и стал орать, что с гостиницами в Москве полный писец, заказывать надо заранее, и то без блата ничего не выйдет.

– Извини, у меня, можно сказать, все спонтанно получилось, в один день, заранее ничего не могла сообщить.

– Да сдалась тебе эта гостиница, – вроде бы успокоился Лилькин братец, но когда увидел, как водитель достает из багажника мой саквояж, а следом сует ему в руки неподъемную коробочку, не выдержал и понес: зачем это надо, в Москве, что ли, жратвы нет.

– Это Лилин подарок. Хотела приятное твоей маме сделать.

– Спасибо, конечно, но такую тяжесть тащить. Я не сплю, мама нервничает. Ладно, пошли. Вон видишь балкон – это наш, единственный в доме.

Водитель дождался, пока мы нырнем в подъезд. Я оглянулась и помахала отъезжающей машине. Приятный мужик, не рвач, спасибо ему.

Я потащилась за Лилькиным братом с одним желанием дождаться утра и, используя свои связи, попытаться снять себе номер в гостинице. В «Россию» пойду, наших, с базы, там знают, как приезжают в Москву, чаще всего в ней останавливаются.

Лифт с огромным, во весь рост зеркалом доставил нас на пятый этаж. Сначала попали в большой общий коридор на три квартиры и только потом в саму квартиру. Все двери были прикрыты, кроме кухонной. Сама кухня была, как зала, что ввысь, что в квадратных метрах не хилая. А самое главное, два громадных окна, из которых, как на картинке, предстал во всей красе празднично освещенный Кремль. Облокотившись на мраморный подоконник, я уставилась на этот сказочный вид, на мост, по которому мы только что ехали и сновали в основном черные «Волги». Перед Боровицкими воротами утюжили и сгребали ранний снег снегоуборочные машины.

Я извинилась за свое опоздание, за Одессу и весь Аэрофлот, за то, что устроила этот переполох, пыталась уговорить моего шапочного московского знакомого идти спать.

– Я до утра у вас перекантуюсь, посижу здесь, а завтра гостиницу поищу, чтобы вам не мешать.

– Детка, ты хоть понимаешь, где находишься? Завтра утром все вокруг оцепят, никуда из подъезда не выйдешь, пока демонстрация не закончится. Сколько она будет продолжаться – никто не знает.

– Не может быть.

– Может. Специальные пропуска нужны. Даже нам с пропиской в паспорте ход не всюду. Радуйся, что успела проскочить, скоро оцепление начнут выставлять.

– А что же делать?

– Не знаю, вовремя прилетать надо.

– А лучше вообще не прилетать. Лильку, глупая, не послушалась, она же предупреждала.

– Детка, не волнуйся, что-нибудь придумаем. На софе чешской уляжешься. Она широкая, человека четыре, если поперек, могут спать, Лилька на ней дрыхла, едва своей тушей не продавила. Ну, а мы с тобой вдвоем, не возражаешь? Лишних кроватей у нас нет, а к бабушке моей в другую комнату ты ведь не пойдешь. Да и не знаю, пригласит ли она, бабушка у нас со строптивым характером. А вообще пора выпить за твой приезд. Считай, оргвопросы решены, молодец, что прискакала.

– Не прискакала, а прилетела, – пыталась я пошутить.

Столь заманчивое предложение, прямо с корабля на бал улечься с ним в одну постель, да еще в присутствии его мамы, меня, мягко говоря, смутило. Я всего ожидала, только не этого. Мой хребет из последних сил удерживал вертикально ноющее тело. Усталость втягивала в кухонное кресло, глаза слипались. Двое суток практически не спала. Но соблазниться на этот вариант совсем не входило в мои планы.

– Вы, Михаил, ложитесь, а мне спать совершенно не хочется, покемарила в самолете и в машине. Я полюбуюсь этим видом, когда еще такой случай подвернется.

Я, конечно, соврала, спать жуть как тянуло. Как глупо получилось, сама виновата, скоропалительные решения ни к чему хорошему не приводят. Семь раз отмерить забыла, сразу отрезала.

– Как знаешь, любуйся, а я пошел. Спокойной ночи.

– Обстоятельства бессильны перед искренностью чувств.

– Что?

– Не обращайте внимания, это я о своем, о девичьем.

Он вернулся буквально тут же:

– Так, детка, мама не может заснуть, нервничает и меня почем свет ругает. Сейчас сама придет за тобой. Мы перестелили постели, я на тахте лягу, а ты с мамой на софе. Вот халат, он совершенно новый.

– Спасибо, у меня свой. Но мне очень неудобно.

– Ванная вон там, а это туалет.

Я смотрела на кремлевские башни и тихо шептала:

А из вашего окна площадь Красная видна.

А из нашего окошка только улицы немножко.

Потом вдруг припомнила другую строчку: «Дело было вечером, делать было нечего». Дело было уже не вечером, а под утро, а делать действительно было нечего. Тихо, как мышка, я юркнула под толстое ватное одеяло и блаженно вытянула ноги. Мама моего «мужа» даже не шелохнулась, сделала вид, что спит, чтобы меня не смущать. Утром познакомимся.

Кремлевские звезды светили и в этой комнате прямо в окна. Я смотрела на них, не моргая, не дыша, а они на меня. Потом эти рубиновые звезды хороводом, сначала медленно, потом быстрее и быстрее, буквально вскачь понеслись у меня перед глазами. Мне казалось, что я только на минутку сомкнула их, а очнулась от легкого прикосновения какой-то руки. Мне улыбалась пожилая женщина. Окна заливал дневной свет.

– Доброе утро, с праздником. Пора вставать, через полчаса начинается парад. Будем завтракать и смотреть. Миша, ты тоже просыпайся, поможешь мне накрыть стол.

Я отвернулась к стенке, чтобы сынок мог спокойно одеться. Он сделал это мигом, натянув на себя спортивный костюм, и выскочил из комнаты. Игриво пожимая плечами, в шикарной ночной рубашке, улыбаясь во весь пухлый алый рот, его мама вышла следом, разведя театрально руки с ярко накрашенным маникюром. За дверью услышала, как она говорила:

– Какая роскошная копна золотых волос у этой спящей красавицы. Откуда ты ее знаешь? С нашей Лиленькой вместе работают? Красивая девушка.

Подняться не было никаких сил. Мое измученное тело явно еще не отдохнуло. С улицы доносилась музыка, и одновременно где-то за стенкой горланила на полную громкость радиоточка:

Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом вся советская земля… Могучая, кипучая, никем непобедимая, Страна моя, Москва моя, ты самая любимая.

Я быстро откинула одеяло, похватала свои вещички и побежала в ванную. Ну и ванная! В нашей одесской хрущобе кухня раза в два меньше. Вода из крана такой кипяток, обжечься можно, а струя так мощно бьет по телу, что даже больно. Да, Москва! Мой марафет всегда состоял из трех частей: глаза, губы и накрутить что-нибудь на башке под настроение. Но сейчас особенного настроения не было; я просто расчесала волосы и оставила их распущенными. В дверь ванной постучали: детка, телефон, какой-то мужчина.

Звонил мой вчерашний попутчик. На все его вопросы, я отвечала односложно: «Да! Все хорошо. Встретили прекрасно. Сейчас садимся завтракать. Нет, все действительно хорошо. С праздником!»

– Детка, ты готова? Тогда за стол. Ах, да, ты грозилась с утра звонить в гостиницу в «Россию». Успеешь.

Круглый стол, стоящий посреди большой комнаты, был сервирован со вкусом, а по одесским понятиям выше крыши. Московский размах чувствовался во всем. Хозяева, судя по всему, вообще ни в чем себе не отказывали. Все очень красиво и очень все вкусно. Несколько раз я сделала комплимент хозяйке, которая рассматривала меня в упор, не скрываясь. Мы выпили с ней по бокалу шампанского, сын отказался:

– Я пить не буду, после демонстрации покатаю одесситку по Москве. Детка, ты согласна отмечать праздник в Архангельском?

Какое бы место он ни назвал, мне было все равно. Я ведь нигде не была и ничего не знаю. Я периодически подходила к окну и наблюдала, как через мост движутся колонны демонстрантов с транспарантами. Такое необыкновенное чувство испытываешь: вон они там идут, ты видишь их из окна и через некоторое время увидишь по телевизору уже на Красной площади. Увлеченная всем этим, не заметила, как он плотно прижался к моей спине сзади, положив руки на плечи и легонько касаясь моей щеки, и, как бы невзначай, стал объяснять, где какая башня Кремля. «Вот эта – Боровицкая, а вон – Кремлевский дворец съездов. Раньше, когда его еще не построили, я сверял свои часы по часам Спасской башни. А теперь виден только верхний уголок – 3, 9, 12». Он близко прижал свою голову к моему уху и потихонечку стал целовать меня в щеку.

– Пойду помогу твоей маме, посуду помою. Пожалуйста, отпусти меня.

У мойки на кухне, однако, суетилась, мыла тарелки пожилая женщина с седыми подсиненными волосами, уложенными в прическу довоенных, наверное, лет. Худая, высокая, в строгом темно-синем платье, вероятно, ровесница моей бабушки, но какая между ними разница. Моя бабушка – мягкая добрая сгорбленная старушка, а эта – ровная, как железобетонная шпала, со взглядом коршуна, готовая в любую минуту наброситься на обессиленную дичь. Мне от ее пронизывающего насквозь взгляда черных глаз стало просто нехорошо. Я еле удержала в руках грязные чашки. От неожиданности поздоровалась и даже поздравила ее с праздником. На удивление она любезно ответила своими поздравлениями и спросила, действительно ли, как услышала, я приехала из Одессы.

Женщина домыла свою тарелку, подошла к столику, спрятала все в холодильник, поклонилась мне и удалилась в свою комнату. Только тогда я вспомнила, как Лилька мне рассказывала, что Мишина мама сейчас не очень-то ладит с бабкой.

Оставаться дальше здесь, вовлеченной в эту атмосферу натянутых отношений? Нет, ни за что, срочно в гостиницу. Я покопалась в сумке, все перерыла, пока со дна не вытащила блокнот с номером телефона, который мне любезно дал наш начальник отдела снабжения Абасов, уважаемый в Одессе деловой человек. Номер был постоянно занят, но я все же дозвонилась. Увы и ах, необходимая мне Елена Александровна сегодня выходная, а в гостиницу сейчас никого со стороны не селят, у них спецобслуживание, помочь мне смогут лишь после праздников.

Может, я ошибалась, но мне показалось, что это отвечала сама Елена Александровна, в конце разговора, очевидно, забывшись, она передала Абасову горячий привет. Мелькнула мысль собрать пожитки и рвануть в аэропорт, но, как только я заикнулась, сын и мать в один голос запротестовали. Он распластал свои руки, пытаясь на радостях поймать меня в свои объятия, я увернулась.

– Мы тебя, детка, никуда не отпустим.

Гостеприимная хозяйка поддержала сына:

– В тесноте, да не в обиде. У нас часто гости, бывает, стелем им на полу. А что делать? Это же Москва. Как-нибудь устроимся.

Ее улыбчивое лицо, добрые глаза источали столько радушия, что мне ничего не оставалось, как только поблагодарить ее.

Как только закончились мероприятия и по Большому Каменному мосту покатили машины, хозяйка прилегла отдохнуть, а мы вышли на улицу, сели в белые «Жигули» и покатили. Это была прекрасная экскурсия по нарядно украшенной Москве. Мой тридцативосьмилетний водитель знал город, как свои пять пальцев. Он, показывая театры, музеи, разные памятные места, рассказывая, где кто из знаменитостей живет, словно молотком вбивал в меня всю эту информацию. У меня голова кружилась от ее обилия и разнообразия. Я уже не смотрела ни на улицы, ни на памятники, а на него, слушая эту правильную речь с московским оригинальным говорком.

Опять в моей жизни взрослый мужчина, но мне тоже уже не двадцать лет, а все двадцать восемь. Как приятно он бесконечно называет меня деткой и Оленькой, не как другие – Мегерой. Мегера осталась там, в Одессе, хотя бы на эти несколько дней.

– Ты, я вижу, меня не слушаешь? О чем думаешь? Почему ты улыбаешься?

Он остановил машину, кажется, у Пушкинской площади, наклонился ко мне и аккуратно и нежно, скорее по-отцовски или снисходительно дружески, чмокнул меня в щечку. Так и сидели, общаясь в машине, пока совсем не стемнело.

– А сейчас, как обещал, рванем-ка мы с тобой, Оленька, в один загородный ресторан, называется он «Архангельское». Слышала о таком? А об ансамбле «Архангельское» и тамошнем театре? О, это история!

Когда выкатились за городскую черту, то, что предстало перед глазами, превзошло все мои представления. Мы плавно ехали по уже прихваченной легким морозцем, почти пустой дороге вдоль вековых елей, протягивающих нам навстречу свои мохнатые лапы, слегка припорошенные искрящимся, неестественно белым снежком. Дивная красота. Я не удержалась и чуть-чуть опустила стекло в двери со своей стороны. В лицо ударил волшебный воздух, с запахом хвои, напоенный влагой, свежестью; я не удержалась и заорала: «Мы поедем, мы помчимся по аллее утром ранним… Ты увидишь, он бескрайний, я тебе его дарю…» Нет, не случайно я подумала, что название уж больно северное у этого места.

– Михаил Григорьевич, где мы, какая-то зимняя сказка?

– Это тот самый крепостной театр графа Шереметьева, о котором я тебе говорил, а напротив за этим забором знаменитый дворец. Хочешь погулять?

– Да, да, очень! Спасибо вам, что вытащили меня сюда.

Мы медленно бродили по узким лесным тропам. Я собирала нежный снежок, он приятно холодил ладошки, скатываясь в мокрые шарики. Потом, как дети, в полусумерках мы бегали по изумительному парку, бросаясь друг в друга снежками. Одним он попал мне в лоб:

– Это тебе за то, что ты мне все время выкаешь. Больно?

– Нисколечки. Не знаю, привычка. Вы-то меня величаете «деткой». А какая я детка?

– Ну, это я, Оленька, так, ласково, – он попытался меня прижать, но я вывернулась: не спеши, шустрый дружок, это еще очень и очень рановато, о твоих похождениях меня сестричка твоя предупреждала.

– Тогда сейчас выпьем на брудершафт и перейдем на «ты», согласна?

– А вам же нельзя, вы, между прочим, за рулем и отвечаете за мою жизнь.

Я зачерпнула с дерева снег и переложила ему в руку, потом собрала себе, но снежок растаял, образуя маленькую лужицу в ладошке: выпьем? Будто держа за ножку воображаемые фужеры, мы зацепили наши руки одну за другую, облизали собственные ладони с растаявшим снегом и… поцеловались. Эх, подруга, ты же только что рассуждала о чересчур шустром дружке… Целоваться он умел. Я испытала какое-то удивительное доверие к этому совсем незнакомому взрослому мужчине. И состояние напряженности, когда мы выезжали из Москвы в непонятном для меня направлении, и чувство неловкости все это время, куда-то вмиг испарилось. Мне было так хорошо, так легко и так естественно, и не воображаемый, а реальный бокал шампанского точно не помешал бы. Неужели так может быть? Через день я уеду и, может быть, никогда больше его не увижу. Поиграет со мной и все?

Да перестань ты думать об этом, раскрепостись. Я и раскрепостилась, наклонилась к нему и запела на ходу куплет из «Серенады солнечной долины»:

Мне сентябрь кажется маем, и в снегу я вижу цветы.

Почему так сердце, сердце замирает?

Потому что рядом ты!

Мы кружились в вальсе на балюстраде дворца, и эта сказка зимней природы, наше общение, смех привлекли внимание каких-то людей, совершавших вечерний моцион; это были отдыхающие из военного санатория. Они стали нам хлопать: ребята, спойте еще что-нибудь.

– В следующий раз, – весело выкрикнул Михаил и, схватив меня за руку, потянул из парка. Продолжая смеяться, розовощекие, чуточку влюбленные, мы ворвались в загадочный для меня до этого момента ресторан «Архангельское» и тут же очутились в компании Мишиных знакомых. Мое появление, как мне показалось, привело их в некоторое замешательство. Я так поняла, что его ожидали с дамой, но совсем не со мной.

– Михаил, а мы уж было потеряли всякую надежду тебя дождаться. – Из-за длинного стола поднялся с рюмкой водки высокий стройный мужчина, обнял моего кавалера за плечи и четко скомандовал: – Налейте-ка им штрафную, пусть в следующий раз не опаздывают.

У моего дядьки Леонида Павловича часто собирались разные компании, и я по поведению научилась различать, военные это люди или гражданские. Сейчас за праздничным столом собрались явно военные, все они были с женами, возраст которых заметно контрастировал с моим. Мне пришлось выпить и за себя, и за того парня (все посочувствовали и одновременно отругали Михаила, что он за рулем), точнее, пригубить. Заиграл оркестр, все пошли танцевать, мы с Мишей – тоже. Я стала выпытывать у него, чем занимаются его друзья.

– Они все десантники. Тот, кто к нам подходил, – Владимир Морозов, он полковник, известный парашютист, на его счету тысячи прыжков, в том числе на Памир! Представляешь?

Честно говоря, моего ума в ту минуту не хватило, чтобы представить. Вернувшись в Одессу, внимательно прочитала об этой горной системе, одной из самых могучих в мире, – и ужаснулась: там же нет ни одного ровного местечка для приземления, сплошные пики и скалы. Значит, они на них прыгали. Ну, ребята смельчаки, восхищаюсь вами.

– Они все боевые офицеры, – продолжал Михаил, – и за ними такие дела… Герои, настоящие мужики, гордость армии. Знаешь что: мне сейчас с ними пообщаться надо, а ты не стесняйся, присоединяйся к их женам.

Это получилось само собой: как только мужчины скрылись за дверью ресторана, одна из них, которая постарше, обратилась ко мне:

– Танечка, что вы загрустили, пересаживайтесь к нам поближе. Как там Питер? Я прожила в Ленинграде пять лет, потом мы попали в Псков и вообще за эти годы исколесили пол-Союза, пока не осели в Москве. Но я до сих пор тоскую по Питеру. Красавец! Вы на какой улице живете?

Меня в жар бросило. Что ответить? Получается, я права, почувствовав некое замешательство при моем появлении. Перепутали меня с кем-то эти милые офицерские жены.

– Я, наверное, вас разочарую, но я не из Питера, и зовут меня не Таней, а Олей. И живу я на другом море, на Черном, в Одессе.

Женщина передернула плечами и явно смутилась, видно, хорошая простая баба:

– Извините, я не хотела вас обидеть. Ошибочка вышла.

– Ничего страшного. Вы были в Одессе? Нет? Приезжайте, найдете немало общего с Ленинградом. У нас тоже очень красиво. Простите, как вас зовут?

– Тина.

Ничего себе, Тина, ошибочка. Настроение тошнотой прокатилось до самого горла. Почему у меня всю жизнь так? Значит, не приехала Таня из Ленинграда, и ее заменила Оля из Одессы. Не все ли равно. В следующий раз еще какой-нибудь город добавится, их в нашей стране, городов и весей, слава богу, может хватить до самой пенсии. Вот, оказывается, каков вы – Михаил Григорьевич. Сегодня праздник, я буду веселиться и ничего ему не скажу. А тетки почувствовали себя неловко, хорошие тетки, сколько же им досталось в жизни. Легко сказать: исколесили половину Союза – с детьми и страхом за жизнь мужей, каждый раз привыкай к новому месту. Я бы, наверное, так не смогла, а вообще, кто его знает.

– Что-то наши ребята затянули с перекуром, давайте, девочки, сами выпьем. За что? Вот за Олю и Михаила, пожелаем им счастья, – Тина все еще старалась сгладить ситуацию. – Знаете, Оля, наши мужья очень уважают Михаила, он очень дружелюбный, отзывчивый, вы сами видели, как они обрадовались вашему приходу.

Хорошо, а что я сама знаю о нем? По большому счету ничего, только то, что работает в газете, носится по командировкам по всей стране и почти отовсюду, если это возможно, находит время мне позвонить. Мне с ним интересно, познавательно, он человек, с которым хочется быть рядом. Но это невозможно, между нами пара тысяч километров. Когда в следующий раз придется встретиться, если вообще придется. В лучшем случае когда-нибудь позвонит. А вот его друзья возвращаются, смотрят на меня, улыбаются. Мы танцуем, плотно прижавшись друг к другу. Какой прекрасный вечер! Сегодня никто его мне не испортит. Поднимается десантный тост, потом неожиданно тост персонально за меня, за Олечку, а не за Танечку (видимо, жены подсказали), требуют, чтобы я поскорее уже окольцевала этого закоренелого холостяка. Как же приятно!

В обратный путь в Москву к нам в «Жигули» набилось столько народу, что мне пришлось сидеть на чьих-то коленях, а в грудь мне впилась чья-то голова, которая шептала всю дорогу пьяные комплименты. У первой станции метро Мишины друзья высыпали из машины. Долго еще прощались, целовались, брали с меня честное слово, что в скором времени будем гулять нашу свадьбу, Мишка больше не отвертится. Они на радостях хотели даже нас поднять на вытянутых руках. В общем, еле разошлись, едва поспев к последнему поезду.

Мы ехали по ночной почти пустынной Москве, слегка пригасившей праздничные фонари. Однако окна многих домов продолжали светиться. Компании разойдутся лишь ранним утром, когда вновь откроется метро. Вдруг захотелось, чтобы всем было так хорошо и весело, как мне.

– Если не устала, можем сделать круг, провезу тебя через центр, а затем по набережным, увидишь Кремль с другой стороны, – предложил Михаил. Я кивнула головой, не ведая, какая еще новая великолепная панорама раскроется передо мной с противоположного берега реки.

Прибыли домой совсем поздно. Миша пошел в разведку, заглянул в комнату и вышел, почесывая затылок.

– Не возражаешь, если посидим немного на кухне, поболтаем, я что-нибудь выпью.

Мы просидели еще около часа, если не больше. На цыпочках зашли в комнату, там было почти светло от сияния кремлевских звезд. И, о боже, Мишина мама перебралась на тахту, а чешская софа с тремя огромными подушками, на которой мы с ней спали прошлой ночью, теперь, очевидно, ждала нас. Я рванула назад на кухню.

– Оля, я сам такой прыти от мамы не ожидал. Не волнуйся, никаких приставаний, честное слово; не скрою: ты мне нравишься, но без твоего согласия – никаких телодвижений. Веришь, мы же взрослые люди? Ты примостишься с одного края, я с другого, а посередине возведем границу из подушек, они высокие.

– Граница такая же неприступная, как Памир? – тихо рассмеялась я, чтобы не разбудить маму. – А как же: «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». Ты же член партии.

– На эту ночь выхожу из нее, только об этом никому ни слова, а то и правда выпрут, – попробовал отшутиться Михаил.

Я поверила, напрасно поверила. В полной тиши, как говорится, без шума и пыли, я почувствовала тайком пробирающиеся сквозь границу его шаловливые ручки. Права наша бухгалтерша, которая долбила, долбила, что ни в коем случае нельзя доверять мужикам.

– Миша, если не прекратишь, сейчас же встану и уйду.

– А куда?

– На вокзале пересижу, Киевский, ты говорил, недалеко отсюда. Как-нибудь доберусь, дождусь своего поезда и укачу. Жаль, конечно, Москва, твои друзья мне очень понравились.

– Ладно, спи, запираю границу за замок.

– Смотри. В следующий раз такого, как Карацюпа с собакой, вызову. Отловят тебя как нарушителя границы. – Все-таки веселый и находчивый народ мы, одесситы. Недаром же наша команда в КВН так гремит.

Какой там спать; так и лежала, прислушиваясь к храпу его мамы, да и его собственному. Утром на завтраке появившаяся на кухне бабушка, громко поздоровавшись: «Доброе утро, Ольга Иосифовна, приятного аппетита!», сообщила о вчерашнем звонке Лильки.

– Спасибо, и вам приятного аппетита. Она что-нибудь передавала?

– Ничего, поздравила меня и сказала, что обязательно перезвонит. Еще ваше имя-отчество назвала.

Не скрою: мне было приятно услышать такое приветствие по имени-отчеству, и, допивая кофе, я удивлялась, отчего Михаил обращался к собственной матери только по имени: Сонька! Это резало мне слух.

– А что, Сонька, невесту выгодную сестрица мне подсунула. Худючая, ничего не ест, мало места на диване занимает. Ночью искал ее, искал, так и не нашел. Как считаешь?

– Не знаю, сам решай, что ты меня спрашиваешь? Сначала откормим, а там видно будет.

Мы дружно рассмеялись. Какие необычные у них отношения, он с матерью как с собственной подружкой общается. Неужели она так ведет себя со всеми его женщинами? Привычная.

– Уважаемая наша гостья из Одессы, сегодня я тебе весь день посвящаю. Поехали! – Михаил резко отодвинул стул. – Собирайся.

Через полчаса мы были уже на Ленинских горах, откуда открывался чудесный вид на Москву, хорошо просматривались стадион в Лужниках, золотые купола Новодевичьего монастыря и кремлевских соборов. Благо еще погода была ясная и солнечная.

– А сзади нас университет, пошли прогуляемся к нему.

– Знаю, была в нем, на сорок втором этаже, по-моему.

– Когда же успела?

– Еще в десятом классе, ездили со школой на экскурсию. Накатались там на лифтах…

– Самое большое впечатление?

– Нет, конечно. И знаешь, у меня есть фотография, мы снялись на лестнице у Библиотеки Ленина. Кто тогда мог предвидеть, что через десять лет я буду в гостях в доме рядом с этим местом и из твоих окон смотреть на Кремль.

Мы стояли напротив и внимательно изучали лица друг друга. Он притянул меня к себе:

– Что делать будем, детка?

– Гулять, сегодня праздник у девчат, сегодня в клубе танцы.

Мы вернулись на смотровую площадку. Москва как на ладони распласталась внизу во всю ширь горизонта.

– Где наш дом, не спеши только, подумай?

– А что тут думать, вон там, чуть левее Кремля, напротив этого огромного серого здания.

– Это книгохранилище Библиотеки. Молодец, ориентируешься. Точно добралась бы сама до Киевского вокзала… Оля, раз мы здесь рядом, поехали в Лужники, вон в тот зал. Это – Дворец спорта, там хоккей сейчас начнется, хочешь увидеть, а танцы-шманцы на вечер отложим?

На воротах мой кавалер предъявляет пропуск на въезд, нас тут же пропускают. Машина медленно плывет по аллеям Лужников и тормозит в тылу дворца.

– Припаркуемся здесь, до служебного входа пара минут.

Я иду следом за Михаилом, и меня бьет озноб. Вот это да, вот я попала, так попала. С моим кавалером многие здороваются за руку: привет, старик! Я тоже удостаиваюсь беглого, но меткого взгляда (с ног до головы) бывалых, видно, ловеласов – таких типчиков я вычисляю с полуоборота, их и в Одессе полно. Некоторые лица кажутся мне знакомыми, по телевизору видела, но стесняюсь спросить: кто они?

В служебном подъезде, где у всех проверяют пропуска, при виде Михаила контролерши расплываются в улыбках от его теплых поздравительных слов. Такие же приветливые лица и у гардеробщиц, принимающих наши вещи. Одна из них даже подмигнула мне. Чувствуется, он здесь свой человек. За кулисы, откуда выходят команды на лед, так свободно тоже не пройдешь, но нас и здесь пропускают «на здрасте».

– О, Михаил, ты сегодня с барышней, симпатичная девушка, неужели наконец жениться собрался?

– Здравствуйте, Анна Ильинична, с праздником. Если скажете: жениться – то женюсь, не могу вас ослушаться! – И, предвосхищая мой вопрос, прошептал мне на ухо: – Это директор Дворца, Анна Ильинична Синилкина, мы сто лет знаем друг друга. Она еще руководит нашей Федерацией фигурного катания. Замечательный человек, чуткая, добрая, но строгая мама для всех спортсменов.

У буфетной стойки выстроилась очередь, все одеты подчеркнуто нарядно.

– Оля, что-нибудь хочешь?

– Да вроде не голодна, ничего не хочется.

Но запах настоящего кофе, хороших сигарет, наполненные бокалы и рюмки, а также разнообразие закусок возбудили аппетит и мои кишки. Михаил усадил меня за столик с какими-то своими знакомыми, которых он представил, как Борис и Юрий (позже, когда познакомилась, это оказались известные спортивные фоторепортеры Борис Светланов и Юрий Моргулис).

– Сейчас что-нибудь возьму поесть. Пить что будешь: вино, коньяк, шампанское? – Михаил наклонился ко мне и тихо произнес: – Только ради бога очень прошу тебя много не говорить, лучше вообще помалкивай. Ребята засыпят тебя комплиментами, а ты в ответ улыбайся.

По правде сказать, это его замечание я поняла как факт, что не совсем законно попала в эту святая святых, куда мечтают попасть многие, чтобы хоть секунду, мимолетно пообщаться со своими кумирами. Я сидела с таким независимым видом и каменным лицом, уставившись в одну точку, что соседи, обсуждая какие-то свои дела, даже не прервались, пытаясь со мной заговорить, только изредка поглядывали.

Михаил появился с горкой бутербродов на тарелке, нераскрытой бутылкой «Боржоми» под мышкой и рюмкой коньяка, поставил это на стол и вернулся за двумя чашечками черного кофе. Завидев бутерброды, глаза мои тут же передали сигнал ниже по курсу моего тела; приняв его, мгновенно зашевелились в животе пустые кишки. Без моего сопровождающего я не решилась начинать трапезу, а он, как назло, застрял с каким-то типом. Уже исчезли, поспешив на площадку, Борис с Юрием, уже последовали на лед обе команды, и вот-вот должен был начаться матч, а Михаил все продолжал беседу. Мне ничего не оставалось, как терпеливо ждать, пока он не наговорится; я, конечно, не выдержала, выпила коньяку, слопала несколько бутербродов, и под настроение так захотелось туда, в зал, посмотреть хоть одним глазочком, как это происходит на самом деле, а не по телевизору.

– Извини, важная встреча, – Михаил на бегу запихнул в рот бутерброд, запивая уже остывшим кофе. – А ты? Уже наелась? Тогда я съем. Все, пошли, я попросил Володю Писаревского занять нам места в ложе прессы. Писарь – известный комментатор, он с Озеровым в паре работает. Надеюсь, ты про Николая Николаевича слышала в своей южной столице Малороссии.

Что и говорить, дух захватывает, когда впервые попадаешь в такое большое сооружение, где обилие света, блестящий искрящийся лед и, самое главное – летающие по нему на бешеной скорости хоккеисты в ярких спортивных костюмах. Они выглядят как какие-то пришельцы из космоса, у которых из-под коньков веером, будто из сопла ракеты, вылетают, рассыпаясь, мелкие льдинки.

Мы не без труда протиснулись на свои места в ложе, которая была уже забита до отказа. Пока рассаживались, Михаил перекинулся разными непонятными для меня репликами, я же как уставилась на лед, так больше ничего и не видела. Только вздрагивала от происходящих внутри катка стычек, драк и зверской скорости. Я постоянно искала глазами эту юркую маленькую шайбу; как она оказывалась в воротах, эх, опять прозевала.

– Ну как? Нравится? Да сядь нормально, что ты сидишь на краешке. Расслабься.

Мимо ложи прошла знакомая уже мне директор Дворца спорта. Слегка располневшая, но, тем не менее, элегантная женщина в безупречном английском костюме, завидев нас, приветливо кивнула головой, а еще кому-то отвесила поклон.

– Наверняка Боре Федосову, он сидит двумя рядами ниже нас, Боря – хоккейный президент страны, коллега Анны Ильиничны, – пояснил мне мой кавалер.

Не знаю, как для кого, а для меня период закончился мгновенно, не то, что в моем волейболе, где игра порой затягивается. Наступил перерыв, все опять снялись с мест и понеслись кто куда.

– Идем в буфет?

– Нет, давай лучше по дворцу походим, на публику посмотрю.

Мы ходили по кругу, по длиннющему коридору, и у меня создалось впечатление, что сюда народ приходит не на хоккей, а в буфете посидеть. От сигаретного дыма почти ничего не видно, глаза больно щиплет.

– В следующем перерыве заглянем в пресс-центр, там свое выпивание и закусание, похлеще этого, не протолкнуться ни к буфету, ни к бару, – поделился своими планами Михаил Григорьевич, умудрившись, когда возвращались в зал, купить несколько плиток шоколадок «Аленка» и сунуть их мне в сумку.

Я уже не стеснялась, смело вышагивала впереди моего кавалера с гордо поднятой головой и нахально разглядывала сидевших в соседних ложах на самых почетных местах. Да тут многие известные всей стране люди. Неужели так страстно любят хоккей, что даже в праздник ходят на него, вместо того чтобы побыть с семьей, принять гостей или самим отправиться в гости. Или это потом, оставлено на вечер; мы ведь тоже с Михаилом вечером хотим пойти куда-нибудь вздрогнуть, так сказать, потанцевать, хотя и дома неплохо, и уж, будь здоров, какой нас ждет ужин, уж Сонечка (язык не поворачивается назвать ее – Сонька) постарается.

– Ой, Озеров! – Я дернула Михаила за рукав. – А за его спиной Тарасов?

– Молодец, угадала, Анатолий Владимирович.

Улыбка идиотки оторвала мою нижнюю челюсть от верхней и так и застряла.

– Детка, ты рот закрой, людей не пугай.

Я, по всей вероятности, на обоих так уставилась, что они (или мне почудилось) удостоили меня своим вниманием, помахав рукой, будто давней знакомой. Тарасов что-то в свой блокнотик быстро записывал и, обернувшись, бурно что-то обсуждал с Озеровым.

– Все, хватит, насмотрелась, возвращаемся к себе, – потянул меня Михаил.

Мы вернулись на свои места; какой-то юноша раздавал напечатанные листы. Наверное, с важной информацией, потому что, просмотрев, Михаил попросил меня подержать их, не потерять, а сам спустился вниз и вдоль стеклянного борта ушел в сторону скамейки хоккеистов. Я только видела, как он разговаривает то с одним, то с другим и что-то, как Тарасов, записывает в свой блокнот. Про свое обещание сводить меня в пресс-центр он, естественно, забыл, и весь следующий перерыв я просидела одна, наблюдая за публикой, уминающей в основном мороженое. Сойти с места побоялась: вдруг меня больше сюда не пропустят. Сработал инстинкт провинциалки. Что удивляться? Так оно и есть. В сравнении с модницами, которые мелькали в променаде мимо трибун, я выглядела стареющей куклой с распущенными волосами, демонстрирующей ножки в своей укороченной до предела юбке.

Так и сижу одна, как истукан, в пустой ложе, все теснее сдвигая коленки (да, с длиной юбки я явно переборщила), и пытаюсь сама себе ответить на вопрос: почему Михаил меня все время предупреждает ни с кем не разговаривать? Не забыл ли он вообще о моем существовании? Я начинаю сильно нервничать, и вот уже мне кажется, что в толпе зрителей, разгуливающих внизу по периметру ледовой площадки, ни одного стоящего кадра, а тетки вообще все страшные, никакой фигуры, квадраты неотесанные. Я-то думала в Москве сплошь красивые женщины, как-никак столица. А здесь… елки-палки, деревня беспросветная. Да Одесса сто очков даст этой Москве. Как там у Высоцкого: «От этих шапочек для зим, тошнит уж, Зин». Зла не хватает. Я здесь явно чуждый элемент. Скорее бы уже завтра наступило, и мотануть обратно в свое родное болото.

Интересно, Сашка приперся? И что Алка ему врала, куда я со своим больным горлом исчезла? А мой новый кавалер, похоже, потерял ко мне всякий интерес после сегодняшней ночи. А на что он рассчитывал? Пришел, увидел, победил! Кишка тонка! Неужели придется еще и эту ночь отмучиться?

Дорогой жених Михаил Григорьевич и последний период где-то прошастал и заявился лишь под конец его. Я уже потеряла всякий интерес к игре и на поле почти не смотрела. Вновь почувствовала голод, хорошо, что в сумке лежало несколько плиток шоколада, автоматически одну за другой я пару съела.

– Не злись, Ольга, у меня и в праздник работа. Постараюсь загладить свою вину. Уверен, ты меня простишь.

Мы покидали дворец одними из последних, обе команды давно уже уехали, разошлись и болельщики, провожавшие их. У нас то же самое, когда играют «Черноморец» со СКА. Оставшиеся шоколадки Миша раздал своим гардеробщицам и контролершам и еще угостил припасенными пирожными, аккуратно уложенными в коробку. На улице уже начало темнеть и стало заметно прохладнее.

– Поднимемся домой, отметимся, и я приглашаю тебя на ужин, – закрывая машину, припаркованную прямо у входа в подъезд, сказал Михаил.

Все окна квартиры были освещены, значит, мама дома. Хоть в этом повезло.

– А где мы поужинаем, хорошо бы поближе к дому, а то что-то холодновато на улице, – я съежилась от сильного ветра, продувавшего насквозь переулок. Казалось, он и меня продул всю.

– Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать. Есть тут рядом одно местечко.

Мишина мама, конечно, обиделась, она ждала нас целый день, приготовила много разной вкуснятины, но, в конце концов, смирилась.

– С собой увезешь, – уже без обид сказала она.

Мы вышли на Калининский проспект, здесь вообще был шквальный ветер, он буквально сбивал с ног.

– Миша, куда мы идем?

– Через пять минут узнаешь. Ладно – в Домжур.

Я не очень поняла, что это за штука такая – Домжур. Для меня что он, что еще какой дом, особенного значения не имел. Я откровенно хотела жрать и была согласна на обыкновенную пельменную. Лучше, конечно, завалиться в какой-нибудь ресторан, но, может, у Миши денег на него нет. Но у меня-то есть, хватит, ни копейки пока в Москве не потратила, но неудобно, не хочется человека обидеть, какой-никакой мужчина, кавалер.

Через пять минут, как и предупредил Михаил, мы оказались у входа в Центральный дом журналиста, как я прочитала на табличке. Через плотно закрытую дверь доносился гул, слышимый даже на бульваре.

– Народ гуляет, – улыбнулся Михаил, – и мы с тобой сейчас загуляем, надолго запомнишь.

Московский дом журналистов

У скрывающегося за ажурной чугунной решеткой особняка крутилась толпа жаждущих попасть вовнутрь. Михаил с трудом пробивался сквозь нее, я волочилась сзади, и он буквально вырывал меня за руку из ее объятий. У самой двери мой кавалер достал какую-то темно-коричневую книжицу и с деловым видом показал через стекло высокому пожилому мужчине, по всей видимости, дежурному. Тот пропустил нас, но на всякий случай еще раз заглянул в книжицу.

– Что за ксиву ты предъявил? – спросила я, вспомнив, что именно так работающие у нас бывшие уголовники, отбывшие срок, называют любой документ.

– Членский билет Союза журналистов.

– Слушай, Миша, там мне в спину умоляли позвать какого-то Дранникова. Ты его знаешь?

– Валеру? Знаю. Золотое перо у человека, от бога журналист.

В холле, прямо по курсу, был гардероб. Мы быстро скинули плащи и оказались в просторном фойе; все стены были увешаны концертными и киноафишами, поздравлениями каким-то лауреатам, почти сплошь известные фамилии. Справа в небольшом зале стояли напольные, в половину человеческого роста, шахматы, вырезанные из дерева. Миша мне на ухо прошептал, что летом их выставляют на улицу.

– Ты сама-то играешь в шахматы? – неожиданным вопросом он застал меня врасплох.

– Когда-то немного играла, последний раз, кажется, в классе девятом. Предпочитаю для гимнастики ума кроссворды. Два «Огонька» дома выписываем – один себе, другой – сестре. Раньше, когда один выписывали, это было самым большим моим наказанием, дело у нас чуть ли не до драки доходило.

Я рассказала, как хитрила моя Алка, специально отпуская меня гулять во двор. Вроде бы заботилась, чтобы я отдохнула, подышала свежим воздухом, а на самом деле, пока я там прохлождалась с подружками, она его, проклятого, полностью разгадывала, вписывая слова тоненько заточенным карандашиком 2М. Как заполнит, все вытрет ластиком и мне подсунет, когда вернусь: давай-ка, мол, ты теперь, посмотрим, как у тебя мозги варят. Признаюсь, здорово мучилась, знаний не хватало, но и краснеть, конечно, не хотелось, и я все же сообразила, как ее обдурить. Закрывшись в туалете, внимательно изучала продавленный карандашом след. Потом подставляла страницу к светильнику на стене, слова четко высвечивались, и я аккуратно заполняла заветные клеточки, удостаиваясь (случалось и такое, правда, не часто) поощрений от сестры.

Однако с чего это вдруг мой кавалер спросил про шахматы. Вопрос меня откровенно напряг. Не хватало еще усесться здесь с ним и играть, всю жизнь мечтала только об этом. Я жрать хочу, понимаешь, ужинать хочу, деньги у меня есть, на все хватит.

– Оленька бедная кушать хочет, я тебя покормлю и даже бесплатно, но только при одном условии, – он ехидно сгримасничал, – опять будешь молчать, как глухонемая. Договорились? Побудь пока здесь, я попытаюсь как-нибудь пробиться в ресторан.

Я слышала, как, остановив какого-то волосатого парня, он поинтересовался, дежурит ли сегодня Тоня и работает ли Нина, а заодно, не видел ли он Дранникова. Получив, как я уловила, на все утвердительный ответ, Михаил исчез. Я осталась в обществе шахматистов, разглядывая окружавшую меня публику. Ну и журналисты, никогда не думала, что они могут так невзрачно выглядеть. Все мои познания этих представителей нашего социалистического общества определялись телевизором, мельканием на голубом экране мэтров политических дискуссий, членов «Клуба путешественников», «Кинопанорамы» и, конечно, популярных дикторов. Остальных я представляла только по их творчеству. Журнальное мое чтиво ограничивалось «Наукой и жизнью», «Советским экраном», «Новым миром», «Знаменем» и, пожалуй, «Иностранной литературой».

Может, и были среди этих людей создатели шедевров, но их внешний вид был до того убогим: видавшие виды, давно не знавшие утюга костюмчики, несвежие рубашки, засаленные галстуки и грязная, нечищеная обувь. Но, похоже, это их совершенно не волновало; все они курили, кашляли и таскали откуда-то бокалы с пивом. Дышать было нечем, меня мутило и от голода, и от неприятного запаха от этих неопрятных, обсыпанных перхотью мужчин разного возраста. Я стояла, прикованная к своему углу, проклиная все на свете, и чувствовала на себе оценивающие взгляды, мне строили глазки, корчили рожицы, приветствовали поднятыми бокалами. Туши свет! Хотя куда еще тушить? И так везде полумрак, как по заказу. В нашем одесском «Гамбринусе» и то поприличнее публика.

Наконец-то появился мой неотразимый. Пожалуй, на этом фоне он выглядел более-менее прилично. Ярко-красная рожица, приличный шнобель, модно отросшие бакенбарды, улыбчивый пухлый рот. Когда он, среднего роста, широкоплечий, прижимал меня к себе, я ощущала его мускулистые руки, накачанные мышцы на ногах, как у спортсменов. Так, между прочим, он хвастанул, что наяривал в молодости на велосипеде. Эти два дня я только и делала, что познавала своего кавалера. Нравилось, как он общается с собственной матерью, хочет, чтобы она была молодой. Мне даже завидно стало, насколько внутренне они близки. У меня, к сожалению, таких доверительных отношений с собственной матерью не получилось. И весь он какой-то чистенький, свеженький; я невольно улыбнулась, вспомнив прошлую мучительную ночь и его, такого смешного в белоснежной маечке и кипельных беленьких трусиках.

– Все нормально, пошли, – Михаил нежно обнял меня за плечи.

Узкими коридорами мы прошли в полутемный зал. Из-за приглушенного освещения и табачного дыма практически ничего не было видно. Сидевшая за небольшим столиком дородная дама средних лет с открытым русским лицом и прекрасно уложенными волосами поднялась к нам навстречу. Осмотрев меня всю оценивающим взглядом, она, покачав головой, изрекла:

– Ну, Мишка, прячь такую куклу подальше, зачем ее сюда привел? Уведут ведь архаровцы. Сколько бабников вокруг.

– Тонечка, где нас пристроишь?

– Вот думаю. За те два столика нельзя, перебрал уже народ, крик от них на весь ресторан. Подожди, сейчас у Нинки спрошу, по-моему, она свой столик вот-вот должна рассчитать, он как раз на двоих, туда вас и посажу.

С Тони, главного распорядителя, не хочется сводить глаз – дама очень интересная, но официантка Нина, даже по одесским понятиям, была женщина хоть куда. Такие формы… хоть стой, хоть падай. Что грудь, что бедра, а ноги, а глаза, в которых искрился огонь… Ядреная, знойная, жгуче темноволосая, с приветливой улыбкой в два ряда белоснежных зубов, она артистически, как жонглер в цирке, несла на вытянутой руке полный поднос грязной посуды.

– Мишенька, привет, не волнуйся, Тонечка меня предупредила. Я свой столик для вас держу. – Она подмигнула нам и громко, чтобы было слышно на весь зал, продекламировала: – Люди заранее позаботились и заказали, а кто не удосужился – ждите.

Довольная выпущенной тирадой, она летающей походкой скрылась со своей ношей и здесь же объявилась вновь с набором чистых салфеток и скатертью: быстро пошли за мной.

Нинин столик был у стены в дальнем углу, около него крутилось одна пара.

– Пошли они к черту, знаю их, жмоты и нахалы еще те, закажут морса и какой-то дешевой закуски и сидят целый вечер, лясы точат, попробуй сгони, а мне план надо делать, я правильно рассуждаю, Мишенька, – тихо прошептала она. – Присаживайтесь, сейчас меню принесу.

– Ниночка, не надо меню, вы и так знаете мой репертуар, – мой кавалер наверняка стремился произвести на меня впечатление. А может, и на парочку, которая все еще продолжала топтаться над душой.

– Но сегодня по случаю праздника его можно расширить. В буфет завезли ликеры французские и вина. Ой, я забыла, ты же не пьешь эту муру, но есть виски. Принести? Хорошо, а с собой возьмешь? Я заверну, чтоб глаза не таращили. А вы, девушка, что пить будете? Тоже виски? Ну а закуска, Мишенька, как всегда? На горячее товарища Суворова? Сейчас все будет. Скажи, когда Нинка для тебя все не делала? А? Такому не бывать.

Она все это так быстро протараторила, что я даже не успела сообразить, что к чему.

– Где только наш Мишутка таких красоток вылавливает? Девушка, мы вашего кавалера все обожаем. Вы уж не обижайте его, – Нина стрельнула мне глазками и отчалила, но тут же вернулась с двумя бутылочками кока-колы. – Гуляешь так гулять, по полной программе.

Я принялась разглядывать гудевший и пыхтевший переполненный зал, источавший едкий запах алкогольной смеси и табака. Любопытно было наблюдать, как веселится и ликует столичный бомонд. Я уже знала от моего кавалера, что в Москве есть дома творчества для артистов, киношников, архитекторов, музыкантов, но почему-то большинство рвется именно в Домжур.

– Престижно и здесь лучшая на всю Москву кухня, – пояснил мне Михаил. – Попасть сюда не так просто, а ты вот с первого раза попала.

Это действительно невозможно передать ни словами, ни чувствами, как будто оказалась совсем на другой планете, такого в Одессе точно нет.

Минут через десять наш стол заполнился всякими необычными для меня закусками, а охлажденное виски, напоминая по цвету коньяк, плескалось в узорчатом графинчике.

– Ну что, мадам Ольга, вздрогнем за нашу встречу? – Михаил разлил виски по фужерам, мы чокнулись и выпили.

По правую руку на блюдце лежали булки странной формы выпечки, огненно горячие, аппетитно источали запах дрожжевого теста. Я не выдержала, отломила самую тонкую часть и быстро прожевала.

– Ты что делаешь? Эту часть не едят.

– Почему?

– Такие булки, они назывались калачами, раньше продавали беднякам, которые вывозили нечистоты из дворов. Они своими грязными руками держали их как раз за эту ручку. Булку съедали, а запачканную ручку выбрасывали. Помнишь это выражение: дошел до ручки, то есть обеднел до такой степени, что ест ручку от калача. Чему вас там, в начитанной Одессе, учили?

– В Одессе нас всех учили тщательно мыть руки перед едой, особенно после посещения туалета, уважаемый товарищ журналист.

– А ты, детка, ехидна, но прощаю, попала в точку.

Я взглянула с задором на своего новоиспеченного кавалера москвича и назло ему обломила ручку с другого калача и затолкала себе в рот. Давно не испытывала подобного аппетита. Михаил рассмеялся.

– Угрей будешь? Здесь они замечательные, больше в Москве нигде не попробуешь. Ты их ела когда-нибудь?

– Только однажды, но мне они не понравились.

– Где же, если не секрет?

– На Турунчуке. Речка недалеко от Одессы такая протекает. Раки там классные. И еще лягушек ненавижу. Фу… Как их французы потребляют?

– А этих жаб где пробовала? В Париже, что ли, была?

– Зачем в Париже – в Одессе. Их в нашей области вылавливают, в небольшом городке Вилкове и самолетом прямиком во Францию отправляют.

– Все-то у вас есть, везде-то вы побывали. Вы, одесситы, так своим городом кичитесь. А он такой маленький, провинциальный. Ты прости меня, пожалуйста, еще и с дикой речью.

– Какая уж есть, – психанула я. Так вот почему он просил меня запереть рот на замок, а ключик спрятать, – зато своя, неповторимая, не ваше оканье и аканье. И не такая уж Одесса маленькая – под миллион. И море наше – не ваша вонючая река, залезешь – потом неделю отмываться надо.

– Хорошо, хорошо, чего кипятишься. Давай еще по одной – за встречу. Нет, за встречу уже приняли, теперь за праздник. С праздником! – он налил и мне и себе понемногу виски.

– Разбавь мне водой, пожалуйста.

– Как тебе виски? Ты когда-нибудь его пила?

– Все я пила, все за свою жизнь перепробовала.

– Так уж все?

– Может, ты и больше, но мне и этого хватит.

Ничего не скажешь, вкусно готовят в Домжуре. Соленые грибочки я не очень люблю, но здесь с удовольствием нанизывала их на вилку. Уплетая холодные закуски, я продолжала изучать обстановку. Все одесские рестораны обязательно со сценой, эстрадой, музыкой. Почти за каждым столиком просматриваются любовные свидания. Когда сама находишься в подобном амурном состоянии, окружающие тебя, как правило, вообще не волнуют. А когда обыкновенная деловая встреча или просто заскочили передохнуть, а заодно и перекусить, – тогда да, интересно понаблюдать за развивающимися событиями. Я никогда не упускала такой возможности, пытаясь вычислить для себя: кто вот эта пара – любовники или муж с женой? Старалась подмечать малейшие детали и сама с собой спорить. Занимательное занятие, когда у самой ничего подобного нет и не предвидится…

А здесь, в Домжуре, ничего этого нет, только плотно прижаты один к другому столики, за ними в основном выпивающие мужчины, редко где высвечивается особь женского рода, по возрасту не первой свежести – озабоченные тетки с сигаретами, которые не вынимают их изо рта наравне с мужиками. Смешно смотрятся, вероятно, прибывшие в столицу по случаю праздника провинциальные журналистки. Они тоже почти все покуривают, а у их ног на полу набитые до отказа сумки – побегали по магазинам, затоварились, на месте ведь мало что можно купить нужного, разве что достать из-под прилавка. Поверх диких начесов на головах они понапяливали набитые ватой или каким-то еще дерьмом вязаные мохеровые шапочки, с которыми не расставались даже в ресторане, при этом жутко потея. Все разом о чем-то говорят, спорят, доказывают – и все «как бой в Крыму, все в дыму, и ничего не видно».

– Миша, я выйду покурить, ты не возражаешь?

Он взял мою руку и стал сжимать:

– Разрешаю, но с одним условием, ты знаешь, с каким…

– Понятно. И граница, и рот на замке.

Я аккуратно пробиралась мимо столиков, чтобы никого не задеть, вышла ко входу в ресторан, а затем по коридорным лабиринтам – к туалетам, откуда просто валом валил едкий дым. Когда вернулась, на столе ожидали горячие грибные жульены.

– Нина только что принесла, – сказал мой кавалер, – как раз под следующий тост.

– Какой?

– За твое молчание, видимо, ни с кем не разговаривала, раз так быстро выкурила сигарету.

Опять шутит или уже всерьез? Да наплевать, хотя надоедать начинает. Женщины с соседних столов с тяжелыми сумками куда-то умотали, может, разбежались по вокзалам. Одни мужики гуляют. Много пьют, в основном водку, графинчики официантки не успевают подносить. Странно, в праздник вечером едят первое, в основном солянку, и на горячее – какое-то мясо. Нам Ниночка тоже выставила целое сооружение, венчающееся сковородкой с кусками мяса. А внизу квадратики сухого спирта на специальной горелке, она зажгла ее при нас собственной зажигалкой.

– Миша, что это? Ничего подобного никогда не видела.

– И не увидишь. Это поджарка по-суворовски. Фирменное блюдо Дома, как и солянка, которую мужики за соседним столом рубают, после водочки хорошо идет. Калачи, кстати, тоже. Здесь почти все оригинальное, даже директор – бывший адмирал. Потому и рвется народ. Правда, и в ресторане ВТО неплохо, но там на входе Борода, зверь дядька, мимо него хрен два проскочишь. Летом проще, через открытые окна с улицы прямо сигают. В следующий раз приедешь – сходим туда.

– А ты уверен, что приеду?

– Надеюсь.

Это было на самом деле очень эффектно. Наш столик озарился мерцающим огоньком, шевелящимся от легкого дуновения наших губ в разговоре. И еще он завораживающе к себе притягивал. Стало даже как-то уютнее, интимнее. Огонек освещал лицо Миши снизу, играя причудливыми тенями. Виски, несмотря на то, что я его разбавляла водой, потихоньку творило свое провокационное действие. Как здорово придумано: один мелкий квадратик сухого спирта – и всё и все вокруг исчезают. И мы одни в этом темном зале, на возвышении наш столик, и мы плывем, улыбаемся, хохочем. Мой кавалер аккуратно кладет кусочек прямо в Оленькин рот: пробуй, детка, нравится?

А мне уже все нравится: и необычное название, и само мясо, оно на самом деле такое вкусное и нежное. Неужели сам Суворов это блюдо придумал для своих отважных гренадеров, да после него им любой перевал через Альпы – раз плюнуть… И Измаил не преграда, а Измаил-то в нашей губернии, дорогой москвич, а ты с презрением: Одесса – провинция. Одесса – это история. Учи историю, Михаил.

– Очень вкусно! Но больше не лезет, обожралась.

– А Сонька права, ты как дюймовочка, выгодная пассия, мало кушаешь.

– Сам кушай. Поухаживать за тобой, наполнить бокалы, чтобы выпить их разом? Да здравствует муза, да здравствует разум!

– Ты смотри, мадам на лирику потянуло. Под настроение надо тебя брать в жены. Пойдешь?

– Ты что, старый слепой крот? У тебя для Оленьки есть подземелье с бесчисленными сокровищами? И ты тайно по ночам их пересчитываешь?

– Нет у меня подземелья, и я не слепой, ты будешь мое сокровище, я буду тебя оберегать.

Вот это да! Ко мне приходило то прекрасное состояние невесомости, которое человек испытывает, не сознавая, что это и есть первый акт любовных отношений. Закладка так называемого фундамента под них.

Вдруг сначала тень опустилась над нашим столиком, а следом и чья-то рука легла мне нагло сзади на спину, я аж вскрикнула от неожиданности.

– Майкл, привет! А я думаю, что за новый кадр объявился, а я не знаю. Знакомь с девушкой, делись по-братски: завтрак скушаешь сам, обед – пополам с другом, а уж ужин – мой! Я прав, красавица? Старик, где ты их всех клеишь? Тебе мало той тысячи, переваливаешь на вторую?

Я опешила, хотела ответить, несмотря на запрет, но у меня от неожиданности свело рот.

– Девушка, я Валера! Я люблю этого талантливого еврея. Мишка, какие у нее коготки? Вот это да! Спинку как, пошкрябаешь? Девушка, сколько вы берете, если не секрет, за свои ногтики?

– Михаил Григорьевич, что это за чмо? Можно я ему рожу разукрашу своими «ногтиками» совершенно бесплатно?

– О! Говорыт Кыев! Як це я сходу не згадався. Харкив, як пить дать!

Я подскочила, развернулась и отпрянула от этого мерзкого типа, выпалив скороговоркой тихо:

– Деж ты взявся, шоб ты срався. Пошел вон отсюда.

Но этот урод с яркими рыжими волосами, вьющимися и торчащими во все стороны, некрасивым, неприятным пьяным лицом, дышащим перегаром, что-то еще ворнякал, лез мне своей рожей прямо в лицо, рукой лапая меня по спине. Он буквально заваливался на меня, а я на стол.

Михаил Григорьевич нелепо улыбался, пытаясь остановить своего пьяного знакомого:

– Дракоша, будь человеком, отвяжись, дай спокойно посидеть. Ну, старик, кончай! Кстати, ты откуда возник, тебя давно на входе кто-то спрашивал.

– Да пошли они все… Майкл, я тебя уважаю, а ты меня на каждую бабу готов променять. А она мне нравится, я бы с ней с удовольствием время скоротал. Люблю таких строптивых провинциалок. Ух, как смотрит? Где взял? Колись!

Хорошо, что подскочила Ниночка:

– Валерочка, угомонись, не мешай другу. Тебя Кружок с Сынком в баре дожидаются. Идем со мной.

Оглядываясь, это чудо в перьях еще что-то лепило на весь зал, привлекая к нам всеобщее внимание. Настроение было испорчено. Фундамент для грядущей любви не только дал трещину, но и развалился в одно мгновение, превратившись в пыль. Все очарование первого вечера в московском доме журналистов безвозвратно исчезло.

– Паскуда, – вырвалось у меня. – Бегом, Миша, отсюда, пожалуйста. Не могу больше здесь быть!

– Не обращайте, девушка, внимание, он – отличный парень, но когда перепьет, тянет на подвиги. – Было видно, что наша официантка расстроена не меньше меня. – Посидите еще, я мороженого принесу с кофе.

– Спасибо, Ниночка, мы, пожалуй, двинем. Сколько с нас?

Она покопалась в расшитом цветочками карманчике фартука и извлекла наш «приговор».

– Этого достаточно? – спросил Миша, отсчитав деньги.

– Вполне. Меня пару дней не будет, выходная, жду после них.

Прихватив завернутую в газету бутылку с виски и еще так и не тронутую бутылочку кока-колы для мамы, мы поднялись из-за стола. Пока двигались к выходу, мне казалось, что весь зал продолжает на нас пялиться и лыбиться.

– Только бы не столкнуться у раздевалки с этой троицей.

– С какой, Миша?

– С Драконом, Кружком и Сынком. Они как Моргунов, Вицин, Никулин.

– Это их клички?

– Вообще-то у них имена есть – Валера Дранников, Сережка Кружков и Володя Синельников. Все – классные журналисты. Толковые, остроумные, заводные, еще подружишься с ними. Иногда перебирают. А с кем не бывает? Завтра Дракоша и не вспомнит, что наболтал.

На улице уже стояла морозная свежая ночь. Асфальт поблескивал, прихваченный тонкой корочкой льда. Меня все еще трясло, и эта дрожь передалась моему кавалеру.

– Ты тоже себе так позволяешь вести с женщинами? Хотя, что я спрашиваю…

– Опять двадцать пять. Ну, нажрался, гад. У вас в Одессе что, не пьют, сплошные трезвенники?

– Пусть скажет спасибо, что не врезала ему. Урод поганый!

– Я ведь просил тебя, детка, не разговаривать. Помалкивала бы, и ничего такого бы не было.

Что значит – помалкивать? Молчать, когда так с тобой поступают? Да не родился на свет еще тот мужчина, которому я бы не смогла ответить. Этот Дракоша еще не знает одесситок.

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь: почему я должна молчать? Видишь ли, детка, ты только не обижайся, но твой одесский говор и манера общения не выдерживают никакой критики.

– Спасибо за откровенность. У вас свои яйца в корзине, у нас свои. Почему вы думаете, что ваши вкуснее? Москвичам не нравится, как мы балакаем, а у меня ваше произношение не вызывает восторга. Страна огромная, и говор всюду разный. Предлагаю, Миша, на этом завершить нашу любезную дискуссию. Завтра я смоюсь, и ничто не будет резать ваш изысканный московский слух. У вас есть с кем спорить – с ленинградцами, а нас оставьте в покое.

– Как замечательно, не надо ходить к маме в ее общество «Знание», – пытался подтрунивать мой кавалер, но я уже ни на что не реагировала. Быстрее бы добраться по известному адресу, собрать свои вещички и прямо сейчас умотать на вокзал. Черт с ним, билетом на самолет, дома верну деньги, а не отдадут – не велика потеря за свободу от моего «жениха» и его мамочки.

Желание, однако, пропало, когда оказалась в квартире. Такая навалилась усталость, что ноги еле отрывала от пола: целый же день на них. И набухшая от разных впечатлений голова побаливала, в ней все перемешалось: Ленинские горы, хоккей, Домжур, этот тип Дракоша…

Ночной расклад был в точности повторен. Мама спала на узкой тахте; в нашем распоряжении была все та же широченная чехословацкая софа, историю покупки которой я уже выслушала несколько раз от Сонечки с ее изысканной еврейской речью, перемешанной с русской. Как совершенно случайно она поехала к Петровским воротам, там такой шикарный рыбный магазин, ты просто не представляешь. Все есть, лучше даже чем на улице Герцена, тот-то вообще славится на всю Москву. Так вот, как зашла туда, а напротив – мебельный, а там выгружают эти диваны. Как успела выписать чек, последний достался, все остальные по блату своим. Как бежала за деньгами, что чуть сердце из груди не выпорхнуло. По-моему, оно вылетало у нее каждый раз, когда вспоминала. Мне стало так смешно.

– Чай будешь? – Михаил по-хозяйски зажег плиту, поставил чайник и полез в буфет за коробкой конфет и тортом «Прага», заказанным в магазине ресторана «Прага».

– Буду, хочется смыть весь этот позор!

Мы пили чай, молча наблюдая друг за другом. «Прага» мне понравилась или просто надоел «Киевский», которого я объелась на работе.

– Что дальше, девушка?

– Спать, только спать. Придумать бы только границу повыше.

– Понятно. Давай я поперек софы лестницу пристрою. Тихой сапой через нее не проползешь, она как колючая проволока. Только смотри, не поцарапай свое нежное южное тело.

– Обойдемся подушками.

Завернувшись в одеяло, как кокон, я улеглась со своего краю. Пару не очень настойчивых попыток пришлось отбить, после чего мой сосед захрапел: по-видимому, тоже прилично устал, и Нинкин шотландский вискарь добавил. Тихо, как мышка, лежа на диване и напоследок любуясь рубиновыми звездами, я подводила итоги своего безрассудства. Слезы медленно скатывались на подушку, нос заложило, стало тяжело дышать. Сердце так сдавило, зачем я столько выпила. Не могу закрыть глаза, все плывет перед ними. А мамаша вместе с любимым сыночком сопят дружно в четыре ноздри. Счастливая мама, хороший у нее сын.

Утро, опять утро. Пахнет чем-то вкусным, и слышен странный стук. Так стучит наша секретарша в приемной директора на своей пишущей машинке. На диване я одна. Тахта прибрана. Боже, что я валяюсь! Хозяева давно при деле, а барыня гостья дрыхнет. Накинув халат, я вышла на кухню. Отвергнутая «свекровь» пекла блины. Запах дрожжей пьянил мои вчерашние дрожжи внутри. Так пересохло в горле, что я из-под крана выпила полную кружку холодной воды, совершенно забыв, как ругала меня бабка после такой глупости. Мама Соня хвасталась своими блинами:

– Смотри на свет, видишь, какие дырочки? Вы в Одессе печете блины?

– И блины, и блинчики делаем, с мясом или ягодами, но больше – вареники, бабушка у нас этим хозяйством заведует.

– А ты?

– Мне некогда, на работе целый день. Я только наблюдаю и кушаю.

Мой кавалер выскочил из ванной, на ходу вытирая салфеткой лицо после бритья.

– Мне с утра на работу надо. Мама тоже уходит. Она тебе свои ключи оставит. Погуляй сама по Москве, пройдись по магазинам. Вернусь, пообедаем, и тебя в аэропорт отвезу. Я тут план набросал, чтобы не заблудилась.

Он вынул из машинки лист бумаги, в центре нарисовал звезду, обведя ее в кружочек.

– Это Кремль, понятно? А это улица Фрунзе, она за углом нашего дома. А с другой стороны квартала – Калининский проспект. Что по Фрунзе, что по Калининскому пойдешь, выйдешь на Бульварное кольцо, я тебе уже вчера показывал. А за ним – Арбат, куча магазинов разных. Но самый ближний – Военторг, мы мимо него топали, когда в Домжур шли. Не увлекайся, у тебя же самолет, я буду ждать дома.

Первый удар я решила нанести по Военторгу. Удара не получилось, выстрел оказался холостым. Дикость какая-то, столько этажей, столько отделов, и хоть бы на каком-нибудь говне взгляд задержался. На Арбате в «Парфюмерии» давали импортную помаду таких диких цветов, что она и даром не нужна. А здесь еще и очередь, и деньги немалые стоит. Впору за такую помаду женщинам еще доплачивать. Так метеором я и пронеслась по всему Арбату в обе стороны. Возвращаться домой было еще рано, и я рванула на Калининский. Все-таки хоть что-нибудь надо привезти из столицы нашей великой Родины. В «Москвичке» очередь змеей вилась с первого этажа за импортными сапогами с широченными голенищами и на микропорке. Тоже, как и помада, не нужно. На втором этаже в отделе белья очередь была поменьше за гэдээровскими женскими сорочками. В одни руки давали только по две пары, пришлось три раза очередь занимать.

Назад я уже летела на всех парусах. До самолета оставалось немногим более двух часов, я даже не заметила, как пролетело время. Михаил Григорьевич уминал с икоркой мамины блины и, судя по раскрасневшемуся лицу, нервничал, но вида не подавал.

– Извини, я промахнулась, поехали, пожалуйста, в аэропорт, я опаздываю.

– Отоварилась? Молодец! Программа выполнена полностью? Отлично! – в голосе Михаила я почувствовала неприятные нотки. – А с чего ты решила, что я обязан тебя отвозить в аэропорт? У меня не вертолет, а только «копейка». Как последний идиот, я все быстро сделал на работе и несся домой как чумовой, думал, с тобой вдвоем побудем. Не нужен я тебе, так и катись отсюда. Кто тебя держит? Что ты из себя корчишь недотрогу?

– Так, понятно. Миша, вы несправедливы, – от волнения и одновременно злости я снова перешла на «вы». – Спасибо за ночлег и приют, будете в Одессе – звоните, ответим. До свидания.

– Куда ты?

– В аэропорт, такси поймаю или частника. Опоздаю на свой рейс – улечу следующим. Не беспокойтесь, мне не привыкать к подобным отношениям.

– И тебе это нравится. Ты чувствуешь себя героиней, такой недоступной. Да кому ты нужна? Думаешь, у меня баб нет?

– Миша, я ничего не думаю, знаю, что у тебя их навалом. Прощай!

Вдруг он вырвал из моих рук сумку.

– Поехали!

Через двадцать минут мы были в здании Аэрофлота на Ленинградском проспекте, где я зарегистрировалась на свой рейс самой последней и помчались на уже трогающийся автобус. Если бы не Миша, я бы, конечно, не успела. Водитель задержался на несколько минут, разговаривая с диспетчером, и я уже в дверях еще раз попросила прощения:

– Глупо все получилось, я так не хотела. Но все равно спасибо тебе за все.

Миша схватил меня за голову и крепко поцеловал в губы. Из окна я смотрела на уменьшающуюся фигурку, и его силуэт растворялся от моих слез.

Автобус как нарочно проехал мимо Библиотеки имени Ленина и подвез к самому трапу. Рейс, однако, задержали, причину, конечно, не объяснили, промурыжили в самолете, а потом высадили из него в накопитель. Ждите. Лишь к ночи мы приземлились в Одессе. Я так закрутилась в Москве, что не позаботилась о встрече, а посему, выйдя за ворота аэропорта, поняла: ни такси не светит, ни частников не найду. Оставался только вариант с ночным автобусом. Его уже почти до отказа забили пассажиры с другого рейса, который прибыл перед нами. Еле втиснулась, обреченно пристроившись на задней площадке.

Мне выходить на Пятой Фонтана, а до Шестой придется идти своими усталыми ножками, трамвая не дождешься, да он, наверное, уже ночует в депо. В автобусе заметила неприятную личность, крутящуюся рядом со мной и внимательно изучающую мою персону. Но что делать, выходить-то надо. Может, дай бог, ему ехать дальше? Ладно, чему быть – того не миновать, и риск – благородное дело. В общем, я рванула пешком. Это была непростительная ошибка, мужчина стал преследовать меня по темной аллее мимо моей 38-й школы. Он шел сзади всего на пару шагов. Моя голова лихорадочно искала решения. Я сняла кожаные перчатки и обе сумки взяла в левую руку, правую стала энергично разминать, как на тренировке, когда добиваешься эластичности пальцев, отчего зависит качество удара по мячу. Но сейчас не было ни мяча, ни волейбольной сетки, а возник передо мной этот незнакомый тип с намерениями совершенно понятными. Я сама не поняла, как, выпрыгнув, будто завершая комбинацию после паса, врезала ему что есть силы по кумполу, не то кулаком, не то ребром ладони, убей, не помню. При приземлении сама чуть не завалилась на каблуках на землю, еле удержалась.

Ворюга явно не ожидал такого поворота событий. От удара он втемяшился спиной и затылком в акацию перед трамвайной линией. Я же понеслась что есть мочи домой, ни разу не оглянувшись; так и влетела в свою парадную, где постояла, пока не отдышалась. Потом медленно поднялась по лестнице к своей двери, за которой разрывалась лаем, будя соседей, преданная собачонка Капка.

– Явилась, не запылилась, – дверь открыла вечно недовольная мама; как все-таки она отличается от Мишиной Соньки. – И не стыдно? Что творишь?

Упреки следовали один за другим: и никакой совести нет, и на старости лет никакого покоя, и когда я уже перестану беситься…

– Когда сдохну, тогда и успокоюсь, – я закрылась в ванной, умылась, накурилась, наплакалась. Вот и опять я вольный казак. То много кавалеров было, то опять ни одного.

– Ложись на Алкину тахту, она теперь у себя ночует.

– У меня есть свое кресло, мне чужого не надо, – огрызнулась я на мамин совет.

Утром, как ни в чем не бывало, меня бабка своим беззубым ртом поцеловала в лоб. На кухне ждала традиционная манная каша и большая чашка какао. Мамы уже не было, ушла в поликлинику, а бабка пробубнила сводку последних известий:

– Олька, Сашка все допытывался, где ты. Сказали с Алкой правду, что уехала на экскурсию. А он так руки развел: как на экскурсию, у нее же ангина?

Я еще не отошла от московских новостей, а уже знала, что и Юрка Воронюк тоже заезжал, весь такой капризный, и кто-то с работы, я, конечно, догадалась – кто.

– Ты бы уже определилась как-то. Если не нужны они тебе, так и нечего их привораживать сюда. А то всех домой тянешь, зачем?

– Баб, да никого я не тащу. Больше ни одна зараза не заявится, я тебе обещаю.

– Нет, это не дело. Алку с топчана не согнать, все время дома торчит, и ты туда же. Лучше уж гуляй, раз гуляется.

– Не гуляется, бабушка, совсем не гуляется, – я уткнулась головой ей в живот.

– Значит, еще не нашла тебя твоя судьба, я вон деда своего сколько ждала. Выйти замуж не напасть, как бы замужем не пропасть.

Меня, однако, мучила другая проблема: как мой вчерашний клиент, вот уж по-другому не скажешь, под руку попал. Мишин дружок Дракоша тоже ведь мог попасть, он и без этого еле держался на ногах, и язык заплетался. Вдруг я его убила или покалечила? А что если он очухается и вычислит меня. Решение пришло мгновенно. Все гениальное просто. Я сменила собственный имидж. Накрутила на голове халу, подвела глаза, как Шехерезада, и до следующей весны повесила в шкаф приметное пальто. Наутро, проходя мимо памятного дерева, внимательно все осмотрела, ничего ли не валяется. Я поблагодарила старую акацию, что она была на моей стороне.

Праздники минули, и для меня жизнь входила в привычную колею, возвращалась на круги своя. Пошли повестки в суд. Однако разговор на эту тему, как поется в известной оперетте, портит нервную систему, поэтому не хочется его заводить, но разные черные мысли опять полезли в голову: дывлюсь я на нэбо и думку гадаю…

Спящая почка распустилась

В Одессе, когда зацветает абрикос, обязательно ударяют морозы, да такие зверские. Жаль цвет, который пожухлый валяется в пыли. Однако проходит несколько дней, и вдруг деревья опять пробуждаются к жизни и начинают цвести по новой. Удивительное явление, но на этот раз хоть и цвета мало, зато он более крепкий и приносит плоды. Природа позаботилась и припасла на всякий случай спящую почку. Так и в человеческой жизни происходит.

Вдруг, как ни в чем не бывало, отзвонилась Москва. Опять я стала деткой, опять пустые, ни к чему не обязывающие разговоры. Тоска в душе, казалось, навсегда поселилась. Но воспоминания приятно проведенных дней, желание увидеть еще хоть один раз этого человека победило. Лилька бушевала, она не могла понять, как можно вообще иметь что-то общее с этим прожженным циником, насмешником, бабником и вообще москвичом. Как ей объяснить, что я такая же, как и все, просто баба, ищу в жизни счастья, а мне жутко не везет, обходит оно меня стороной. Ну, была бы страшилой, от которой все отворачиваются. Вроде нет, мужики обсыпают комплиментами. Может, из-за непонятной упертости, моего несносного характера (и кличка «Мегера» – в «десятку», которую я выбивала в тире). Может, мне не дано богом разглядеть в человеке того самого, единственного (потом, если не сложится, ошиблась, можно поменять)… Но, в любом случае, мне так не хочется, чтобы было, как у остальных женщин в нашем роду. И пусть только эти, даже пустые слова в телефонной трубке, пусть обман, все равно, как приятно его слушать:

– Детка, я сейчас представляю твое лицо, ты улыбаешься мне, и мы в обнимку танцуем в Архангельском. Помнишь?

– Помню.

– Раз так, надо повторить. Когда приедешь, нет, лучше вернешься, когда? Я все время только и делаю, что вспоминаю наши поцелуи. И сейчас целую и жду.

Трубка вешалась на рычаг, и романтика превращалась в обычную прозу бытия. Опять эта проклятая закладка на зиму, эти партийные пурицы, которым все по фигу, хоть трава не расти, но сделайте так, как они желают. Сейчас, в сию минуту, а что будет завтра, их не заботит. Не волнует, что мы заранее терпим убытки, выплачиваем процент банку за кредит и так далее, так далее. Это наши проблемы, а их хата с краю. Еще настаивают, чтобы Лемешко оформил их пьячуг на материально-ответственные должности.

На меня напал такой психоз; я уже не сомневалась, что следующее уголовное дело гарантировано. Мы уже с Лилькой и так и этак, по-всякому тысячи раз проигрывали разные варианты моего ухода от этого дела. Сколько я скандалов закатила директору – и тет-а-тет, и при этих новых сотрудниках-прохиндеях из номенклатурного партийного списка. Нашли себе, суки, золотую жилу на ровном месте. Они, видите ли, несут ответственность за наши аферы. В отделе у нас появилась новая старшая экономистка, тридцатилетняя жена военного с высшим образованием. Ее определили заниматься трудом и заработной платой. Женщина сообразительная, ничего не скажешь, в курс дела вошла быстро, не комплексовала ни по каким скользким делам. Все проверить после нее, химичит или нет, естественно, было невозможно, только беглым взглядом и сравнительным анализом.

– Ольга Иосифовна, я вижу, вы вся на нервах, да не переживайте, не принимайте близко к сердцу, – за очередным в конторе небольшим сабантуем пыталась успокоить меня новая сотрудница, – знали бы вы, что в воинских частях творится, еще не такие дела делают, и ничего. Главное, чтобы командование было довольно и новые звездочки на погоны без проволочек давало.

Я выпалила:

– А потом что? Когда проверят?

– Кто там проверяет? – усмехнулась она. – Все довольны, все шито-крыто: солдаты молчат, рады, что дожили до дембеля, а для офицеров каждая звездочка – перевод дальше по службе.

Мы с Лилей Иосифовной только переглянулись.

– Раз вы такая смелая, я предложу создать под вас самостоятельный отдел труда и заработной платы, и отвечайте за все, – я начала заводиться.

– Опоздали. Я уже переговорила и с директором, и с Лемешко, они не против. Снимем с вас груз ответственности, раз он вас так тяготит.

После работы поехали домой к Лильке на Черемушки перетереть ситуацию. За бутылочкой болгарской «Плиски» перебрали все возможные варианты. Почему Степаненко от меня скрывает, даже не намекнул. С одной стороны, этот вариант меня вполне устраивает, не буду голову класть на плаху за самый опасный участок на нашем предприятии. С другой, по закону он все равно остается подо мной, я его куратор. Когда добили коньячок, пришли к выводу, что такой отдел нужен при всех обстоятельствах, а в приказе о его образовании буду настаивать, чтобы в конце обязательно была строка: контроль и ответственность за деятельностью нового подразделения ложится исключительно на директора.

Чем со мной вступать в перебранку (себе, очевидно, дороже), Степаненко, даже не прочитав мною подготовленный текст, подмахнул его. Я быстро сделала с него несколько копий (старая школа!), одну из них подшила в папку наших документов, предварительно расцеловав.

– Ты что, сумасшедшая, грязную бумагу облизываешь? – истошно заорала моя подруга.

– Замолчи, иди сюда, читай. Этот хрен подписал приказ, не глядя.

Лилька только пожала плечами:

– Они развязали себе руки полностью. Теперь будешь писать объяснительные по поводу перерасхода фонда зарплаты, это я тебе гарантирую.

– А почему я?

– Да потому что эта новая начальница подпишет все, что ей принесут, за мзду. Ты ее видишь на рабочем месте? Носится целый день по складам, сумку набивает, потом ее через забор, и, чистенькая, улыбаясь охране, идет домой. Теперь, Оля, премию не увидим, как собственных ушей и твой курносый нос без зеркала. Попомни мои слова.

– Посмотрим, – сказала я и подумала: «Может, мы поспешили с этим приказом и промахнулись. Нет, не дам этой падле воровитой развернуться».

В очередной выходной я проспала до полудня, наверное, спала бы еще, но разбудил писклявый лай Капки, она «завтракала» на кухне и пищала от радости. Этого малюсенького щеночка-девочку из породы королевских пинчеров нам подарил мой дядька и бабкин сын Леонид Павлович. И, тем самым, скрасил бабке жизнь после смерти беспородного Дружка. Капка досталась ему бесплатно, поскольку папашей этого чада был любимый Ленин пинчер, пройдоха Джимик. Кушать самостоятельно она не могла или не хотела, и бабка ее выкармливала с рук. Да, видно, так увлеклась этим процессом, что стала просто издеваться над несчастным животным. Каждое утро она насильно, по чайной ложке запихивала в Капку манную кашу.

Моя напарница по «манному» несчастью сначала сопротивлялась, а потом, как и я, сдалась и послушно открывала пасть. Нужно было только видеть эту сцену. Сидящая на табурете бабка у стола держит вырывающуюся несчастную псинку, обвязанную специально пошитым с прибамбасами слюнявчиком, похожим скорее на смирительную рубашку. Я в этот момент вспоминала, как смеялся надо мной весь класс, когда я приходила в школу в чем-то подобном.

Когда блюдце с кашей было съедено, Капка отпускалась на волю. Что с ней делалось?.. Несчастное животное носилось по квартире, как угорелая, обтирая мордочку о ковер на полу. От счастья свободы она немного сикала, фыркала и даже срыгивала. Это представление можно было наблюдать трижды в день, ничего не менялось, менялся только ассортимент блюд. К своему первому дню рождения Капка напоминала надутый детский воздушный шарик, а не ту крошечку, которую за миниатюрность мы назвали Капелькой.

Освободившись от завтрака, Капка уселась ко мне на коленки и стала лизать подбородок.

– Капочка, тебе привет от Михаил Григорьевича, – прошептала я ей на ушко. Какие умные глазки у этого малюсенького существа. Любование прервала бабка, она пришла проверить, не мучаю ли я малышку.

– Олька, а когда ты к Светке Барановой в Германию поедешь?

– А зачем, я только недавно была?

– Капке новый поводок с ошейничком нужен, как у собачки генеральши из соседнего дома. Я ее спросила, где купила, она мне так, с пренебрежением: Пелагея Борисовна, такие только за границей продаются. Со старым мне за Капкой уже трудно угнаться, уж больно шустро бегает. Еще украдет кто, или большие собаки загрызут. Я тебе дам денег с пенсии.

Привези, хорошо сказано. Бедная бабушка, как тебе сказать, что я боюсь даже заикнуться, что Светка мне приглашение прислала. Лилькина на базе должность – тьфу, какой-то старший экономист, и то ей не дали визу, и куда – в Болгарию. А уж мне тем более отказ как пить дать светит, явно моя фамилия у них в черном списке, где все наше начальство. А что я раньше времени бзигую, отдам документы на оформление, у меня с Купцовой, начальником отдела виз, вроде бы сложились неплохие, почти дружеские отношения. Заодно и проверю, как обстоят мои дела с этими организациями. Теперь я не связана по рукам и ногам с заработной платой, с нарядами и прочим дерьмом. Даже как-то неловко чувствую себя. Столько свободного времени появилось, обедаю, как все, в отведенные часы, и еще остается поболтать по телефону, правда, жаль, что особо не с кем, журнальчики с модой перелистать. Лафа. Уезжаю с работы по звонку, и мне до сраки, выгружены ли вагоны и кому за что заплачено. Меньше знаешь, лучше спишь.

Удивительно, но тревоги мои оказались напрасны, без проблем мне выдали визу. Только ехать в Германию мне совсем не хочется. Нет, почему же не поехать, а на обратном пути можно случайно оказаться в Москве. Даже Мишкина мама интересовалась у Лильки, что я из себя представляю. Засомневалась, уж не из женщин легкого поведения (она высказалась более категорично – шлюх, а иногда проскальзывало – б…ей) девица, которая прилетала к ее единственному сыночку. Взбесив этим свою племянницу, которая ей по-свойски парировала:

– Сонечка, это ваши бл…и москвички тучами налетают к нам шляться. Оля моя подруга и из хорошей семьи. Мишка ей совсем ни к чему, она человек серьезный, а мой братец разгильдяй, распинался тут, когда был с Юркой Котелевским на ралли, что – какой там у вас есть бор? Серебряный? – так вот, он чуть ли не весь его поимел со своими дружками, такими же бл…ми.

Я догадывалась, что не весь разговор она мне передала. Но какое это имеет значение. Мне же хорошо по большому счету было с ним в Москве. Интересно. Там другая жизнь, другие люди и, думаю, другие отношения. Хотя почему другие? Такие же, как и везде. Разница лишь в том, что либо есть любовь и уважение, либо их нет. Почему я о нем постоянно думаю? Вспоминаю, как мы были в Архангельском, как целовались. Зачем только я отбивалась ночью на этом чехословацком диване, крепость сооружала, тоже мне, строительница хренова? Теперь бы я такой глупости не сделала. К сожалению, ничего не вернуть, хотя, может, попытаться. Нет, подожду, пусть он первым сделает шаг. Но ведь он уже сделал – опять звонит. Кому сказать – живу теперь только его звонками.

– Ольга, где ты там витаешь, отвлекись, нам завтра нужно разослать планы реализации по месяцам, – растормошила меня подруга, больно дернув за плечо. – Знаю, бред сумасшедшего, но требуют.

– Сами пусть делают, если такие все умные. Меня теперь нет ни в одной комиссии, боятся включить, – вырвалось у меня.

Неужели мне так подфартило? Игнорируют мою личность по полной программе. Хоть бы до конца этого проклятого сезона так игнорировали, только спасибо сказала бы. А вдруг директор боится, что я его заложу, тогда совсем дурак. У него теперь молодежная команда, с ней и колупайся, уважаемый Владимир Алексеевич, с ветерком проводи время после работы. Бог в помощь. А ему – бац! – заявление на отпуск.

Почти без проволочек он подписал его, но всего на две недели, чтобы обязательно к отчетности в конце декабря вернулась.

– Так вы ж прекрасно без меня справляетесь, у вас теперь столько советчиков, петух клюнет – они вывернутся, ушлые ребята, – опять расшила я свой прелестный ротик.

– Хватит, Ольга, дурить, – директор полез в тумбу стола, достал бутылку какого-то импортного вина. – Не грех выпить за твой отдых. В Одессе будешь или куда уедешь?

– Уеду. Подальше от вас всех.

– Ну, дывчина неугомонная.

Итак, впереди Берлин. Подготовилась я по полной программе. Наученная горьким прошлым опытом своего путешествия, купила билет с пересадкой в Киеве. Подруга здесь же подсуетилась с передачкой для киевских родственничков. Никакого труда для меня это не составляло. Поезд прибывал в Киев рано утром, а на Брест и Берлин уходил поздно вечером. С Киевом у меня много чего связано; отдам посылку, прогуляюсь по Крещатику не спеша, вспомню безмятежные дни своего киевского студенчества. Заодно и познакомлюсь с родным Мишкиным дядей, братом его мамы. Так и поступила: сдала свои вещи в багажное отделение и с двумя тяжеленными сумками на такси помчалась на улицу Жилянскую, что напротив стадиона Хрущева.

Меня очень приветливо встретили, усадили попить чаек с дороги. Стали расспрашивать о своих одесских родственниках, больше о Лильке и ее старшей сестре Милке. Одной уже тридцать шесть, другой за сорок, а вот личная жизнь не складывается, на горизонте никого.

– А вы замужем? Нет? Это все от чересчур больших претензий теперь у вас, девушек, – Мишин дядя подвел итог. – Институт закончили и носом крутите. Тот не подходит, этот. А раньше за кого выдадут, за того и пойдет, и все нормально жили.

Черт меня дернул ляпнуть, что мужчины тоже в холостяках застревают, например, ваш племянник московский.

– Вы знакомы с Мишкой?

– Да, Лилька нас познакомила, когда он был проездом в Одессе, они с приятелем в каком-то ралли участвовали.

Дядька махнул рукой.

– С ним уже все в порядке, не сегодня-завтра женится. Моя сестра долго была против, у его зазнобы есть ребенок. Но теперь сдалась. Я ей говорю: не лезь в их жизнь. Девушка из Ленинграда, я ее видел, мне лично она понравилась. Татьяной зовут.

Что еще говорил этот седовласый морской волк, капитан какого-то ранга, я не слышала, в голове только стучало: «Итак, она звалась Татьяной». Допив чай, я поблагодарила гостеприимных хозяев и выскочила на улицу. Можно было, как советовал Мишкин дядька, по Жилянской выйти прямо к вокзалу, но до отхода поезда еще было достаточно времени, и я решила опять прошвырнуться по Крещатику до конца, до Владимирской горки и спуска к Днепру, потом вернуться и по бульвару Шевченко уже идти на вокзал. Не то что Киев меня привлекал, хотя, конечно, красавец город, думала, так скорее успокоюсь. Сначала шла, вглядываясь в витрины магазинов, даже из-за интереса заглянула на Бессарабский рынок, сравнить с нашим Привозом, а затем внезапно почувствовала, что двигаюсь, словно на включенном автомате, ноги сами несли меня, душили слезы. Ничего не помню, все как в тумане, как села в поезд, как в Бресте проходила таможню и пограничников, как отцепили наш вагон и прицепили к другому составу и переставили с колеи на колею. Даже в Варшаве не вышла на перрон, продолжала лежать на полке, как бревно. Перед Берлином забежала в туалет, наскоро умылась и стала у окна, в которое хлестал сильный дождь. «И дождь смывает все следы… Дождь смывает все следы… Итак, она звалась Татьяной», – молотом отдавалось в голове.

Меня встретил Райнер, Света болела, сильно простудилась, я тоже где-то поймала насморк, нос заложило.

– Побудь дома, а то на гнусной берлинской погоде добавишь, – посоветовала подруга. Так и провели мы с ней почти всю неделю в полном откровении, не выходя из дома: я ей свои сердечные тайны, она мне – свои. У нее такое прекрасное лицо, такие добрые светлые глаза, как она успокаивала меня. А Райнер? Чудо парень. Тактичный, приветливый, порядочный. Они так нежно ко мне относились. Настоящие друзья, хоть в этом повезло в жизни. Когда наконец почувствовали себя лучше, пробежались со Светкой по магазинам, накупила подарков, Капку, конечно, не забыла, везу ей ошейник ярко-красного цвета, так что не горюй, любимая бабуля, не у одной генеральши теперь будет такой.

Срываться в Москву желание теперь отпало. И хорошо, не надо суетиться, менять билеты, лишняя морока. Так и пробыла до конца весь свой отпуск в Берлине. Когда вернулась, выяснять отношения с Москвой я отказалась. Лилька порывалась мне рассказать, как Мишка орал на дядьку, что у того недержание мочи и прочие мансы, но это меня больше не колыхало. Все-таки я была права, когда с этим прохиндеем москвичом не допустила ничего лишнего. Пусть новую галочку поставит на ком-нибудь другом.

Каждый вечер меня ждала освободившаяся после старшей сестры тахта с кроссвордами, книжками и пасьянсом. Если бы еще не приходили повестки в суд в качестве свидетеля, то вообще все было бы до фонаря. Очередной новый год встречали с Лилькой вдвоем в ее однокомнатной кооперативной квартире на Черемушках. От скуки воспользовались тем, что дали наконец в честь праздника горячую воду, намылись в ванной, потом перемешали шампанское с водкой и гаванским ромом и задрыхли.

На работе меня, кроме Лильки, встретили без особого энтузиазма, опять начали включать во всякие контроли. Взялась пересмотреть все документы за мое отсутствие – и ахнула. У нас, оказывается, и разного товара, той же капусты, навалом, некуда девать, и одна машина по три ходки в день делает, развозя все это по точкам. И этот «навал» – про небольшую горку отходов вместе с тарой и мусором. Да чтоб меня расстреляли, чтобы машина по нашим дорогам сделала хоть две ходки, любопытно, что это за машина и кто водитель. Звонить по телефону не стала, пошла в отдел кадров, там все то же: «у нас с собой было». Я не отказалась пригубить коньячка; Людочка, старший инспектор, мне все как на духу выложила, всю эту липу-поднаготку раскрыла.

– Ольга Иосифовна, как они собираются отчитываться в конце сезона? Цифрами же Одессу не накормишь. Этой молодежи, как алкоголикам, наше Черное море по колено. Живут одним днем, ни Бога для них нет, ни царя в голове.

– Людочка, мы с тобой тоже еще не старые. А может, нам надо с них брать пример, они ведь члены партии, а партия – наш рулевой. Через дом все в плакатах об этом. Кстати, ты тоже партийная девушка.

– Но ведь и директор, получается, заодно с ними, с этими идиотами молодыми, которые сами себе могилу роют, – она закатила глаза. – Вам ни за что нельзя подписывать никакие бумажки.

– Я и не собираюсь. Люда, а кто работает на этой машине?

Личико старшего инспектора заиграло всеми цветами радуги, рот расплылся в улыбке, обнажив слегка выпирающие передние зубки.

– Да никто на ней не работает, ее чинят. Взяли молодого хлопца, и он ее чинит.

– Когда взяли?

– Недели две как, да он все никак еще права мне не принесет. Может, у него их нет. Что с вами? Почему вы спрашиваете? Он такой красавец, девки в общаге прямо помешались на нем, он у них нарасхват.

– Я тоже сейчас помешаюсь.

– Вы его видели? Правда, интересный, но какой-то чудаковатый? Дважды был женат, и дети есть. Не говорите, что я вас не предупредила. Ольга Иосифовна, дохлый номер.

Я рассмеялась.

– Молодец, Людочка, меня к тем девкам причислила.

Директора не было, он появился только к концу рабочего дня. Оставаться после работы не хотелось, но, видно, секретарша доложила, что я интересовалась его личностью, и позвала меня.

– Ты хотела меня видеть? Что-то серьезное или терпит?

– Уже не терпит. Пока я вела зарплату, я знала все, что делается на базе, и, как могла, препятствовала разгильдяйству.

– Так ты же сама отказалась, что же ты сейчас хочешь? Незаменимых нет, как видишь, люди другие работают и справляются. И я с тобой не имею дырку в голове, и все склады и цеха вздохнули.

– Тогда, товарищ директор, наберите побольше воздуха в легкие, советую вздохнуть полной грудью. Вы меня включили в этом месяце в комиссию по вывозу отходов, ну, я и просмотрела документы.

– Что ты хочешь от меня? Если ваше величество не желает быть в комиссии, переделаем приказ. Что еще?

– Ничего, я много уже видела дураков, но такого…

– Что ты сказала? Повтори!

– И повторю. Вы посмотрите, что творится? Остановитесь, куда вы летите?

Мы так орали, что секретарша прикрыла дверь и всех выгнала из тамбура. Я бросала ему документы прямо в рожу один за другим.

– Машина, на которой якобы вывозили отходы, два месяца на ремонте, без двигателя, вы же сами по блату пристроили ее на завод. Можете не проверять, я уже все проверила. Водитель с этой машины всего две недели как зачислен к нам и не имеет водительских прав, а вывозит по этим липовым бумажкам отходы уже целый месяц. Три ходки в день делает!.. Да очнитесь вы, Владимир Алексеевич. Мы по осени с вами на «Волге», а не на грузовике целый день потратили, чтобы добраться туда, а он со всеми делами по небу летает без двигателя. А где расход бензина и прочего? Где путевые листы, где отметка нашей проходной? Красивый хлопец, хорошо устроился с вами в одной компании!

Степаненко обреченно сел на стул, обхватив голову руками.

– И это еще не все, дорогой Владимир Алексеевич, извиняюсь, что я вас так обозвала. Та же машина без мотора еще успевает в тот же день кочерыжек и всякие другие отходы на корм скоту подкинуть. Только для Аркадия Райкина сюжет. У меня все. Возьмите эти документы и делайте что хотите. Я никому ничего не скажу.

– Ольга, я не могу за всем уследить. Ты же не соглашаешься быть моим замом. Я все для тебя делаю, защищаю перед этими райкомовскими. А ты?

– А я жить хочу, и защищать меня не надо. Не нужно мне все это, раз нет порядка и законы, что дышло. Будьте здоровы, живите богато, а я ухожу до дома, до хаты. До свиданья, Владимир Алексеевич.

Я было развернулась уйти, но меня уже понесло:

– Вы не руководите, а исполняете их волю. К чему это приведет, я лично видела, я знала этих людей, кто до вас здесь керувал. Вам на их судьбы, понимаю, наплевать. Надеетесь, с вами так не поступят, раз партия прислала. Они тоже надеялись, все исполняли, что прикажут. Не втягивайте меня, пожалуйста, в это болото.

Поселившийся внутри меня бес злости разыгрался еще сильнее, когда утром на следующий день получила приказ, что я должна полностью контролировать реализацию и хранение продукции. Вот сволочь! Сам скурвился и всех за собой тащит. Как выкрутиться? Уйти из начальников отдела, тем более что заявление с просьбой назначить меня на эту должность я не писала, это сделали без моего согласия, никто меня не спрашивал! Нет, это не вариант. Найдут какую-нибудь деревенскую дуру и буду еще ей подчиняться. Уйти вообще, тоже подумать надо. Везде хорошо, где нас нет. Пока еще найду и освоюсь на новом месте. А здесь я хоть знаю, что к чему, от кого что ждать. Думай, дурная моя башка, думай! Сижу целый день и рассчитываю всевозможные варианты.

Наши покровители вряд ли меня просто так отпустят. Раз они втянули нас в авантюру, пусть теперь помогают из нее выкрутиться. Если у нас реально не будет капусты, то и нам конец, и их дела вскроются. Всех же за собой потянем до самого верха. Отчитались же, что есть. Другие города Украины уже доложили о выполнении и перевыполнении планов. Если они его выполняли, как мы, на бумаге, то они тоже в таком же положении. Надо искать выход, как продержаться до весны. На Азербайджан с Узбекистаном надежды нет, они раньше как в конце апреля или начале мая нужную нам продукцию не поставят. Может, Белорусский облпотребсоюз выручит, попросить его подкинуть у него соленых грибов в обмен на цитрусовые.

Пусть теперь Степаненко со своей командой и партийными кураторами этим займутся. Почему у меня, а не у них должна болеть голова? И вообще, зачем всю вину мы берем на себя, а совхозы что? Они не вырастили урожай, а нас заставляют их покрывать. Документы, которые я видела, уничтожить и забрать у них экземпляры, якобы чтобы подкорректировать, а летом предъявить претензию в арбитражный суд. Только так вернем свои кровные и рассчитаемся с банком за кредит. Жалко вот только хрюшек, пережрут тухлятины и сдохнут преждевременно от голода. В этом мире все так устроено: у одних грудь в орденах, у других жизнь коротка и земля сырая.

О, господи, опять придется идти к директору. Степаненко схавал на ходу, что я ему напихала в его мозги, что делать дальше с уже оформленными документами, и даже стал убеждать, что он сам об этом думал. Тот, кто это все затеял, тот и прикроет разбирательство, и ни хрена им не будет, рука руку моет, особенно когда партийная.

Дружба с директором вспыхнула не разлей вода, но шастать с ним на сабантуи то одно отметить, то другое категорически отказалась. Степаненко подписал мне несколько отгулов, и мы с Алкой смотались в столицу соседней республики Молдавии, Кишинев, немного по мелочам отоварились. Перед отъездом связались с киевскими плодоовощными конторами, договорилась, что они поставят нам недостающую капусту в обмен на томатный сок и апельсиновую и лимонную подварку, которую теперь мы варили у себя круглосуточно. Так закончилась «Операция «Ы» и другие приключения капусты по-одесски».

В Москву по профсоюзной линии

– Подруга, слышала, профком поездку в Москву организует, на три дня, в честь восьмэ бэрэзня?

Ну и коварная ты, Лилька; в интонации, как это было сказано, я почувствовала явный под…еб.

– В кадрах спрашивали, кто из нас хочет.

– И что ты ответила?

– Может, Ольга поедет, она любительница таких экскурсий, а тут еще бесплатно и на женский праздник. Компрессорщики всей бригадой решили гульнуть, обрадовались, что ты будешь в их компании. Особенно Лисянский, он сразу заявил, что возьмет над тобой шефство.

– Спасибо, дорогая, за заботу. Тебе что, делать нечего? Или приятно меня мордой в грязь лишний раз умокнуть? Просила же тебя: не напоминай мне больше о своем братце.

– А при чем тут он? Наоборот, покажи, что он тебе сто лет не нужен. Езжай, развеешься, порадуйся жизни. По музеям походишь. Ты в Третьяковке ведь не была, а в Пушкинском? Так будешь. В музей днем, а вечером в какой-нибудь театр, во МХАТ или Малый, если билеты достанешь. В Большой, говорят, попасть невозможно. Спекулянты билеты втридорога торгуют.

– С меня Кремля достаточно, окультурилась, больше не тянет.

– Так ты видела его снаружи, а теперь полюбуешься изнутри.

– Отстань, Лилька, не трави меня.

– Дурочка, я бы на твоем месте так оторвалась… С компрессор-щиками повеселишься, они ребята компанейские. Все мореходки позаканчивали, год плавают, потом у нас год кантуются. Один, между прочим, на тебя глаз положил, который на мотоцикле ездит. Холостяк. Пытается приударить, но не решается. Присмотрись, что здесь сидеть?

– А что сама-то не едешь, оторвалась бы с ними. Тебе полезно, и весок бы скинула. Ну, все, хватит.

На проходной, когда шла домой, столкнулась с директором.

– Ты решила в Москву съездить? Я список видел. Правильно, развлекись. Пригляди там, чтобы не очень разошлись наши водоплавающие. Они не дураки выпить.

– С какой стати, Владимир Алексеевич, я ведь не надсмотрщица.

– Не дай Бог нахулиганят, в милицию попадут, оттуда нам «телега». Приятно что ли, иди разбирайся, дядьку твоего проси, чтобы конфликт уладил. А тебя они побаиваются.

– Меня? Что за ерунда. С чего им меня бояться?

– Тебя, Ольга, все побаиваются, репутация такая. Я и сам, если честно, тебя опасаюсь. Как заходишь, так и думаю: ну, счас что-нибудь вскроет. – Он пригрозил мне пальцем и потянулся, как мартовский кот.

Дома я просто так сказала, что есть поездка бесплатная, меня записали, а я не хочу ехать.

– Да ты что! – бабка с мамой прямо в один голос заорали. – Чего с нами сидеть. Москву посмотришь, уж подзабыла, наверное, сколько времени прошло, как ты последний раз там была.

А чего я кочевряжусь, может, действительно поехать, я ни от кого независима, девушка свободная и свободолюбивая. С этими водоплавающими красавцами не стыдно по Москве пошастать. Кавалеры денежные, шмотки на них все импортные, но никакого выпендрежа, как у некоторых москвичей… Была, не была, поеду, оторвусь, как советует Лилька.

Здравствуй, столица, здравствуй, Москва! Заперли нас в гостиницу Академии наук, черт знает где, у одного места на куличках, как говорит сосед по парадной. Ранним утром, едва успели перекусить, нас повезли на экскурсию в Кремль. Выползли оттуда только к обеду. Проходя мимо знакомой улицы, как ни давала себе слово не заглядывать, не выдержала и все же мельком посмотрела. Вот он этот балкон, вон эти окна, через которые я любовалась светящимися в вечернем небе рубиновыми звездами. Всю меня протрусило. Лисянский подхватил меня под руку:

– Ольга Иосифовна, вам холодно? У них еще зима. Сейчас согреемся. Компрессорщики знают какое-то кафе или ресторан на Калининском проспекте.

Вся остальная наша бабская кодла почесала по магазинам столичным, а мы пристроились в «Печоре». Пока ждали, когда принесут заказ, я решила все же позвонить. Хитрая Лилька девка, ведь специально передала мне для своей тетки бананы, прямо с коробкой. В самолете одна из стюардесс выцыганила у меня для своего ребенка пару штук. Коробка, а еще и сетка с апельсинами остались в гостинице, но договориться, как передать, все равно надо. С замиранием сердца я набрала в телефонном автомате московский номер.

– Алло, алло! Вас плохо слышно, перезвоните.

– Это я!

– Детка, ты? Здравствуй! Как погода в Одессе?

– В Одессе весна, а у вас холодно.

– Ты что, в Москве? Где ты? Оля, где ты? Послушай, детка, нам надо поговорить, я подъеду, где ты? – он так кричал в трубку, что эхо доносило его звонкий голос до стола, где расположилась наша компания.

– Я на Калининском, в «Печоре».

– Никуда не уходи, сиди там, я сейчас буду. Слышишь, не уходи!

Я вернулась к ребятам.

– С кем это ты, изменяешь нам, а говоришь, никого у тебя в Москве нет? – спросил Лисянский, подвигая мне стул.

– Я очень извиняюсь, обедайте без меня, а мне надо отлучиться по делам, – набросила на себя плащ и вышла на улицу. Навстречу бежал Михаил Григорьевич в развевающейся на ветру незастегнутой дубленке, меховой шапке и красном клетчатом мохеровым шарфе.

– Детка, тебе же холодно, что ты так легко одета? – он завернул меня в свою дубленку, плотно прижавшись всем телом. Мои сотрудники наблюдали за этой сценой встречи из окон ресторана: отчебучила Мегера по всем статьям, обнималась, целовалась у всего честного народа на виду в самом центре Москвы. Хорошо, что не было постового, а то бы еще схлопотали арест на суток трое за нарушение общественного порядка по законам того времени.

– Машина на той стороне, – показал Миша, – не замерзнешь, пока дойдем?

– Не должна. Мы все фраернулись, у нас тепло, все уже по-весеннему одеты.

– Ну, дай на тебя посмотреть, – он обхватил мою голову своими теплыми ладонями, стал рассматривать, потом целовать. Мы бы долго так сидели, если бы не раздался стук в окошко. Стучал гаишник с раскрасневшимся на морозе лицом. И такой плечистый среднего роста здоровяк. Он отдал честь и потребовал документы, сунув свое лицо в салон – то ли согреться, то ли осмотреть, трасса-то правительственная, по ней Брежнев в Кремль ездит. Миша предъявил ему права и техпаспорт, а затем из бардачка достал еще какое-то удостоверение. Капитан первым делом ознакомился с ним, хмыкнул, вернул документы и изрек:

– Михаил Григорьевич, вы ведь знаете, здесь нет стоянки, сверните в переулок и наслаждайтесь вашей красивой попутчицей сколько угодно. А вообще более благопристойно иметь для свиданий квартиру.

«Какой культурный и обходительный гаишник, у нас таких не встретишь, – подумала я, посылая ему воздушный поцелуй, – и с квартирой он прав». Мы свернули за угол и через несколько минут оказались рядом с его домом.

– Мамы дома нет, она на работе, поднимемся, чаем тебя напою, а если желаешь, есть кое-что покрепче, – предложил Миша.

– Неужели все то же Нинкино виски?

Мы дружно заржали.

Чаек и виски мы тоже после всего попили. Все произошло так стремительно и так естественно, как будто бы мы всю жизнь были вместе и только на несколько дней расстались и очень соскучились. Я боялась, что Мишина мама нас застанет и будет очень неудобно. Сама нахально навязалась ее обожаемому сыночку.

– Миша, может, в Домжур заглянем, что-нибудь съедим. Вкус того мяса на огне до сих пор ощущаю во рту. И еще вашу солянку хочу попробовать.

– Кто возражал бы, только не я. Сейчас только какой-нибудь подарочек Тоне с Ниной организуем. – Он покопался в серванте и прихватил сувениры, которые недавно привез из Венгрии.

Все было, как в прошлый раз на Октябрьские: полно народу. Но сейчас только больше женщин, наш праздник все-таки. В холле на первом этаже они ходили табунами. На этот раз мы не сразу прошли в ресторан, поначалу Миша для меня провел экскурсию. Показал кинозал, спустились вниз в бар. Тьма людей, густой запах пива, на столиках горы костей от воблы и рачьих панцирей, и все это в таком дыму, что глаза слезились. И, как назло, конечно, он, вездесущий Дракон. Все так же торчат во все стороны ярко-рыжие волосы. Он бросился с объятиями к моему спутнику.

– Майкл! О! Опять Кыев приехал! Отдай ее мне, что за нее хочешь? Дывчина, я лучше его, хочешь убедиться?

Еще один сраный герой-любовник. Наглый, распущенный, выпивоха, что еще можно сказать. Ну не зараза, сразу испортил настроение. Если бы не Миша, я бы ему врезала, как тому типу. Но это не моя территория, и я еле сдержалась.

– Смываемся отсюда наверх, в ресторан.

– Я уже передумала, аппетит пропал. Он нас и там достанет, не даст спокойно посидеть.

– Ты же голодная, только завтракала.

– Не умру, в гостинице поем.

– В какой гостинице?

– Академии наук. Мы там остановилась, я ж тебе говорила. Забыл? Проводи меня, а то одна боюсь запутаться. Там от метро еще на каком-то автобусе пару остановок ехать надо или пехом топать.

– Да зачем тебе туда тащиться, когда мы рядом с домом. Мама знает, что ты прилетела, я ей сразу звякнул в Лекторий. Она ждет, вместе все поужинаем. Подожди минуту, я быстро, только Тоню и Нину поздравлю с Восьмым марта, подарочки отдам.

Когда мы вышли на улицу, стало еще холоднее. Зверское ветрило на Калининском буквально сбивало с ног. Я продолжала упорствовать:

– Я в метро, поеду в гостиницу, не могу иначе, и группа будет волноваться, куда пропала. И что я скажу твоей маме: здравствуйте, я ваша Оля. Неудобно.

– Оля, мы оба взрослые люди, это наша жизнь, и только нам ее решать. Упрямство какое-то местечковое. Или пошли ко мне, или дуй на все четыре стороны. Я не мудак туда переться.

И черт с тобой, гребаный кавалер. Я оттолкнула его от себя, молча развернулась и помчалась к метро. Еле по схеме нашла нужную мне станцию; еще бы разобраться в этих переходах. На выходе спросила у дежурной, как лучше добраться до моей гостиницы.

– На автобус, девушка, не надейся, редко ходят в это время, пешком минут пятнадцать. Сейчас, как выйдешь из метро, направо, а потом… – Она подробно объяснила маршрут. – Не боишься одна, темновато уже? Но колечки убери подальше, береженого бог бережет.

Чуть ли не бегом я неслась по безлюдному проспекту, изредка оглядывалась, нет ли кого за спиной, как тогда на Шестой Фонтана. Но здесь нет акации. Наверное, посередине пути остановилась отдышаться. А что я, собственно, бегу, иди нормально, кого боишься; мне вдруг стало совершенно не страшно и безразлично, прибьют меня или нет. Хоть бы кто-нибудь пришил, чтобы больше не мучиться. За что мне такая невезуха с мужиками. Слюнтяи все или поддавалы, как этот Дракоша. А парень-то он остроумный, не только гадостей наговорил.

В номере у компрессорщиков вовсю шла гульба, я тихонько постучалась, сказать, что пришла, чтобы не волновались.

– А мы тебя и не ждали, решили, с кавалером до утра загуляешь, но раз заявилась – присоединяйся. – Я даже не поняла, кто говорит, говорили все вместе. Они нежно за мной ухаживали, развлекали своими историями и приключениями, ребята, оказывается, где уже только не побывали. На Кубу, в Африку как к себе домой ходят. Чувствовалось, скучают по морю, ждут своей очереди, когда в пароходстве новые команды будут набирать.

С закуской у водоплавающих была напряга, видимо, уже сожрали, осталось немного колбасной нарезки и черствый батон, зато выпивки полно, и я прилично наклюкалась. Утром с тяжелой головой созвонилась с Мишиной мамой и пообещала завезти Лилькины гостинцы. Лисянский взялся меня проводить и поджидал у парадной. Мы договорились, что я только отдам эту коробку с авоськой и мигом обратно, идем обедать в «Печору», она всем вчера понравилась, кухня очень даже приличная, то, шо надо, и недорого.

Дверь открыл Миша, галантно указал рукой, что мать в комнате. Но в комнате никого не было.

– А где же мама?

– Ушла, чтобы не смущать тебя. – Он состроил смешную рожицу обиженного ребенка. – Мы, к сожалению, живем в таких условиях, и другие пока не предвидятся. Мама догадывается о моем отношении к тебе, да я и не скрываю. Она говорит, что если у тебя есть ко мне… сама понимаешь, то ты останешься. Тебя там ждут? Я спущусь, скажу, что у тебя поменялись планы.

Я не успела опомниться, как Миша вернулся, крепко обнял и чмокнул в щечку. Потом стал стягивать с меня плащ и, не останавливаясь, остальную одежду. Все было так, как будто бы я всю жизнь была его женой, его любимой. Я даже не шелохнулась, словно кто-то связал меня по рукам и ногам.

В гостинице я больше не появилась, впервые мне было наплевать на все и на всех. Вечером через администратора позвонила Лисянскому и попросила сделать мне одолжение, захватить мою сумку в аэропорт, она собрана, у меня не получается за ней заехать. Эту же просьбу изложила и администратору.

На работе не было ни одного угла, где бы мне не перемалывали косточки. Вот дала пищу для сплетен. Еще и зависть. Да идите вы все к чертовой матери. Я свободная женщина, что хочу, то и делаю. И мой избранник холостяк. Далековато он, правда. Может, и к лучшему, чтобы проверить, насколько искренни все его слова и чувства. Каждый день звонит, и у меня тепло от этих разговоров на сердце.

Из Киева поступили первые вагоны с капустой. Наконец-то дождались. Я сходила на склад: кочаны не соответствовали тому качеству, которое указывалось в сопроводительных документах, почти стопроцентный стандарт. Такого даже при закладке осенью не может быть, а сейчас, когда на дворе начало весны, и подавно. И здесь надувают, решили воспользоваться случаем и повысить свое материальное положение за счет нашей конторы. Мы вызвали торгинспекцию, чтобы составить акт. Киев визжал, прислал своих представителей, те поорали, поорали, но крыть-то нечем, все налицо. Мои девчонки в отделе по полу катались, наблюдая, как я щебечу с Москвой по городскому телефону и тут же, не выбирая выражений, ругаюсь по внутреннему с зарвавшимися киевлянами. Никаких уступок, а то сядут на шею и удушат. Они ходили жаловаться на всех подряд. Степаненко уже не знал, как от них отделаться, как бы поскорее и покультурнее выпроводить столичных гостей, отблагодарить за оказанную помощь.

Все когда-то начинается и когда-то кончается. Директор решил убить сразу двух зайцев – и совещание собрать, и поляну накрыть. Подкрасив реснички и ругательный ротик, как называл нежно мою пасть директор, сняв засаленный халат, я нехотя потопала на совещание. В коридоре толпился народ, и среди них наши благодетели. Один из них так уставился: «Вы? Это вы?» Елки-палки, каждый день ругаюсь с ним до хрипоты, а он еще спрашивает, я ли это. В кабинете, когда рассаживались, он сел напротив меня, посмеивался себе под нос и ладошкой бил себя по колену. Я ему не завидовала, ни ему, ни всей этой киевской компании. Целый месяц в жемчужине у моря и на море так и не сходили ни разу. Не купаться, еще не сезон, а хотя бы прогуляться, подышать морским воздухом. Круглые сутки в конторе.

Мужчина оказался заместителем директора одной из киевских контор. Его послали на этот ратный подвиг, и он его с честью выполнил. Он не очень внимательно выслушивал все, что говорил Степаненко, видимо, был предупрежден о накрытой поляне и ждал, когда вся эта пустая болтовня закончится и можно будет расслабиться. Он не сводил с меня глаз, и я не знала, как себя вести, еще привяжется на банкете.

– Все, заканчиваем, все свободны, киевляне остаются, и вас, Ольга Иосифовна, тоже прошу задержаться, украсить наше общество. – Таким дружелюбным и обходительным я давно не видела директора, что-то нашло на него. Дальше все было по накатанному: Владимир Алексеевич выставил на стол весь алкогольный арсенал, кто что хочет, тот и пьет, а когда ритуал завершился, пригласил всех в наш придворный ресторан в аэропорту. О, не зря я навела марафет.

Как часто первоначальное впечатление бывает обманчивым. Этот киевлянин оказался симпатичным и очень приятным человеком, и в моем вкусе, между прочим.

– Ольга Иосифовна, меня зовут Алексей, вы не поверите, я целый месяц вас искал. Я вас увидел буквально на второй день своей командировки. Только что вы с кем разговаривали, а потом как сквозь землю провалились. Но я успел заметить, что вы выглядели, как Снегурочка. Не верите? На вас было белое лайковое пальто, полы его раздувал ветер, и я запомнил, что оно с ярко-красной подкладкой. А на ногах были беленькие, обтягивающие ноги сапожки до колен. На голове такая же прическа, как и сегодня. Я прав? Я начал интересоваться, где мне вас найти, но мне говорили, что такой нет. А вы вот, передо мной.

– А как вы меня спрашивали? Меня на базе, по-моему, каждая собака знает.

– Я вас искал, как очень красивую девушку с самыми длинными в мире ресницами и такими же длиннющими ногтями. Да нет такой у нас, меня убеждали. А сегодня на проходной и увидел вас в окне машины. Вот она, та девушка, о которой я у всех спрашивал. И мне сказали, кто вы.

– Приятно охарактеризовали или с неприязнью?

Он засмеялся:

– Я не решаюсь передать дословно.

– Я так и думала, не обижусь.

– Для этого я должен выпить половину Черного моря.

Когда обед, плавно переходящий в ужин, подошел к концу и мы вышли покурить, он все-таки повторил то, что ему по-украински выдала весовщица:

– «Знайшов тож мэни девушку, тож Мегера з конторы, хто ее не знает. Вы ж з нею кожен дэнь чыпляетесь. От дает». Она на меня уставились, как на идиота, и даже сплюнула. Да черт с ней. Оля, можно так вас называть, я хотел бы вас еще увидеть. Только в другой обстановке. Я вас в Киев приглашаю, покажу наши достопримечательности.

Меня раздирал смех: не многовато ли для меня одной в один год сразу две столицы.

– Не смейтесь. Я совершенно серьезно.

– Я в Киеве бывала. Училась там. В торговом институте. Весна, каштаны цветут. Жила на Левобережной в общежитии, и ни один киевлянин даже в мою сторону не посмотрел.

– Я бы посмотрел, если бы вас встретил. Оля, мне стоит приезжать в Одессу, только когда будет потеплее, конечно?

– Вне всяких сомнений, но только с семьей, с женой и детьми, а то одесситки еще какие мегеры. Вы же в этом убедились…

Мы пожали друг другу руки.

– Вы когда уезжаете? Завтра? До вокзала я вас провожу и даже до самого вагона. Очень приятно было познакомиться.

ЗВОНИТ СТОЛИЦА, ЗВОНИТ МОСКВА!

Ни один вирус не распространяется с такой космической скоростью, как сплетни в Одессе. Конкуренцию им составляют разве что анекдоты. Я уж думала, что сплетни вокруг моей персоны и моего поведения в Москве на глазах сотрудников трудового коллектива утихли, и ошиблась. Они, наоборот, нарастали. Ладно бы бабье, а то и мужики – ну, прямо святые праведники, пробы на них самих негде ставить – так все в красках расписали, куда там. Тет-а-тет во всех подробностях шептали друг другу, что за все время экскурсии я только один раз ночевала в гостинице, а потом как умотала к московскому хахалю, так еле к самолету успела. В самолете дрыхла как убитая, так, видно, нагулялась девка на полную катушку.

Лилька знала это чуть ли не первой, ей все это с возмущением выговорили во всех подробностях, какой фурор я произвела в Москве и как позорно сбежала от коллектива. Директор ехидненько поинтересовался, как наши пострелы, достойно представляли Одессу-маму, не начудили ли они в столице нашей Родины. Я на чистом глазу доложила, что все в порядке, никого не потеряли, отряд бы заметил потерю бойца.

– А командир на лихом коне где был? На передовой, вместе со всеми шел в атаку?

И тут только до меня дошло, к чему он клонит, что за весточку ему уже сорока на хвосте принесла.

– Я им не командир, где хотела, там и была, что хотела, то и делала, – огрызнулась я.

– Ладно, ладно, не кипятись, я так, к слову. Мы ж с тобой договаривались, чтобы ты присматривала за этой компанией. Эти водоплавающие, когда подопьют, неуправляемые, им море по колено.

– Владимир Алексеевич, они взрослые люди, сегодня сошли на берег, немного покуражились, а завтра снова на вахту, на целый год запрягаются рыбку половить или крабов. Все в порядке было, не переживайте.

– Надеюсь, праздник у девчат окончен. Погуляла – и за работу. Хи-хи.

– А куда же еще? Одна работа только и есть на свете, больше ничего.

Директор помотал осуждающе головой.

– Правильная ты наша, смотри, показатели за квартал должны быть на уровне. Ты меня слышишь?

– Да, слышу. Окна закрыть, вагон качать, пусть думают, что едем.

– Не понял, что ты там пробормотала у двери.

– Анекдот такой есть. Про поезд социализма. Устарел, наверное, мы ведь с вами, Владимир Алексеевич, с нашей родной партией коммунизм строим, и всех нас светлое будущее ожидает. Полное изобилие, ешь – не хочу. А кушать-то городу особенно нечего. Хорошо, что мы квашеной капусты достаточно заготовили и белорусы грибов подкинули. Цитрусовыми люди не наедятся, это на десерт, а перед ним чего-то еще пожевать хочется, борща нашего настоящего, украинского хлебнуть, перцев фаршированных с капустными котлетами. Пусть ваши кураторы и весь этот сброд проверяющих думают, а не авралы нам устраивают. Они в стороне, а нас по судам и прокуратурам затаскают.

– Опять за свое, зубоскалишь все, смотри, как бы по зубкам твоим прелестным не получить. Иди уже, не порть мне настроение.

– Не я вам порчу, а эти – семеро с ложкой на одного с сошкой, побираются у нас целыми днями. Как нищие на вокзале.

Тянувшиеся нудно дни разбавляли то очередной сюрприз, то неприятные вести с очередного суда и вызовы прокуратуры. А всякого рода контролеры из исполкома и райкома так просто замучили. Ладно бы лазили по складам, так нет, повадились к нам в плановый отдел ходить и ворнякать: дай им все материалы, они будут составлять объяснительные записки для своего начальства. Особенно надоедал один такой спитой партийно-профсоюзный деятель. Девочки ему что-нибудь напишут, я, быстро пробежав глазами, подмахну, лишь бы отвязался и с гостинцами отправился восвояси. Так этого ему показалось мало, и он стал наседать на меня: мол, что-то скрываете.

– Что вас конкретно интересует, какие документы, по каким позициям? Присаживайтесь поудобнее за мой стол, я все уберу, чтобы вам ничего не мешало. – Он явно не был готов к этому вопросу.

– Ольга Иосифовна, мы вам все доверяем. Мне неудобно как-то копаться в чужом белье, вы уж уважьте, составьте сами этот отчет.

– Но это же вам поручено, хотят, очевидно, знать ваше мнение. И документы, которые я вам готова показать, не наше личное дамское белье, государственные документы, по всей стране единые, – вспылила я. – Что вы темните, так и скажите, что не знаете, с какого конца зайти. Или неохота этим заниматься. А мне сейчас, простите, некогда, вы сами только что слышали, меня вызывают на очередную комиссию. Лилия Иосифовна, покажите товарищу все наши папки. Извините, я побежала.

Подруга выскочила следом за мной.

– Ольга, стой, зачем ты разрешила ему сунуть свой синюшный нос в нашу документацию?

– А какие у нас тайны? Пускай изучает, голову на отсечение, что ни хрена не поймет, он же ничего не знает. И не вздумайте ему что-нибудь написать. Я не завизирую. Директор на это есть, он связь с этими му…дрецами держит.

– Лучше все-таки, если мы ему что-то набросаем, пару каких-то бумажек, и катись с богом. А то еще инфаркт хватанет.

– Ни в коем случае.

Когда я вернулась, большого эксперта этого как ветром сдуло. Лилька сказала, что он посидел еще немного, встал, почесал репу и почапал куда-то. Может, где-то на весовых пообещали отовариться. Больше он к нам не заходил, а постепенно исчезли и другие «спецы», вышагивавшие по территории с умным видом и под мышкой со своими папочками с тесемкой. Наверное, перекинули на другие объекты, есть же еще Пищеторг, трест столовых и ресторанов, да мало ли в Одессе лакомых мест, где можно в нахаловку поживиться.

Все, как и положено по весне, распустилось, отцвело буйным цветом. Красота в Одессе в эту пору. Алку свою вижу нечасто, неужели закрутила роман, ай да тихоня сестрица, но мы не лезем в ее личную жизнь. Изредка после работы заскочит на Фонтан, отобедает, наберет с собой чего-нибудь вкусненького и уматывает. От междугородных звонков все реже вздрагивает мое сердце. Остались лишь воспоминания о моей любви, моих терзаниях. Товарищ занят, в командировках. Вот уж и лето со своим зноем и духотой навалилось, в городе значительно прибавилось людей. В другое время их не замечаешь, а сейчас, когда толпами прут на пляж с полными сумками жратвы, и завидуешь откровенно, и раздражаешься. Все-таки, дорогая Оленька, не от этого раздражаешься, а оттого, что уже третью неделю ни привета, ни ответа.

В конце июля на мой день рождения Одесса вся утопала в розах, месяц этих цветов. Мы накрыли в отделе столы, только уселись, как секретарша стала кричать, что Москва на проводе, на директорском телефоне:

– Михаил Григорьевич и по вашему звонил, но не смог дозвониться, бесконечно занято.

В приемной особо не поговоришь, я только отвечала: да и нет. Но от его признаний у меня уже заалела вся физиономия, я даже отвернулась к стене, чтобы никто из толкавшихся у кабинета директора меня не видел. Миша убеждал меня, чтобы я взяла отпуск и приехала к нему, а затем намылимся в Прибалтику или куда ты захочешь.

– Я тебя жду, если не приедешь, тогда прилечу сам в Одессу. Если Магомет не идет к горе, гора идет к Магомету.

Но я не Магомет, и гор у нас нет, одни степи. И что делать? Чернышевский и Ленин отвечали на этот вопрос, теперь, Оленька, твоя очередь. Меня снова закружило, завертело в вальсе радости, зато Мишкина сестрица поникла: познакомила на собственную голову, прорвался швицер, почти месяц не звонил, женился бы уже на своей ленинградской Таньке и отстал.

– Что ты на нем помешалась? У него там хоть мордебейцелы нащупываются или стухли уже? – она, склонив на бок лицо, ладонью делала жест, как мясник на Привозе показывает покупателю кусок мяса, подкидывая его вверх, да так ловко, что не разглядишь, что за кусок он тебе подсовывает.

Очередной звонок прервал ее причитания.

– Ольга, на трубку, еще один деятель международного движения, в ведре его темно-бордовые розы, двадцать девять штук, можешь не пересчитывать. Он на территории крутится, мечтает отвезти тебя домой.

– Отбейся, соври что-нибудь, скажи, директор позвал, чтобы поздравить. Лилька, я не могу с собой сладить, со мной происходит что-то совсем другое. Это не простые шуры-муры, мне впервые с мужчиной интересно, и этот мужчина – твой такой-сякой братец. С удовольствием слушаю его и… подчиняюсь. Он имеет какую-то власть надо мной, почти как моя Алка. Даже Алка сейчас меньше или вообще ее потеряла. Я понимаю, все это ничем не закончится, поиграем в любовь и разбежимся. Но только не сейчас, сейчас так и тянет еще разок с ним встретиться. Как ты думаешь, если он в Одессу приедет, что будет?

– А здесь и думать нечего. Еще одна мать-одиночка или на аборт пойдешь. Вот и вся любовь! – Моя подруга сердито посмотрела на меня поверх очков.

– Это твой приговор? Спасибо, нет, спасибо, нет, спасибо нет! Такая перспектива мне не подходит. Пусть лучше в своей Москве сидит, сама при случае к нему поеду.

Случай представился очень скоро. Я все же выцыганила у директора недогуленные целые десять дней из прошлого отпуска и на крыльях понеслась в Москву. Мишка в квартире был один. Мать он отправил отдыхать в Прибалтику, а бабушка укатила в свой большевистский санаторий в Подмосковье. По утрам я готовила завтраки и провожала его на работу. Потом занималась хозяйством, стирала, убиралась, квартира-то не маленькая. Почти каждый день у нас были гости, я как полноправная хозяйка их принимала, накрывала на стол из того, что можно было достать тогда из продуктов в пустых магазинах. Мотались то в «Елисеевский», то в гостиницу «Москва», «Кишку», «Смоленский» или в сороковой гастроном на Дзержинке в здании КГБ. Там что-нибудь перехватишь, здесь еще что-то. В рыбном на улице Горького севрюги или осетрины подкупишь. Мне нравилась горячего копчения. С этим было легче, не такой дефицит. Еще Мишка баловал меня черной икрой, на нее его зарплаты и гонораров вполне хватало, как и на хорошую выпивку к столу.

Освободившись от гостей, мы умудрялись даже ночью побродить по уснувшему городу. Ой, как хорошо было вдвоем! Никто не мешал. Миша звал в разные творческие дома, но мне не очень хотелось сидеть в душных накуренных помещениях, лучше лишний раз насладиться летней ухоженной Москвой, пройтись по Бульварному кольцу до Пушкинской площади и обратно. Только однажды заглянули в ВТО, сначала поднялись в зал на шестой этаж, был чей-то сольный концерт, не помню уже чей, а затем сквозь непроходимого Бороду пробились в ресторан, и я увидела, как действительно народ с улицы лезет через окно вовнурь, благо первый этаж буквально прижался к земле.

По случаю посещения ВТО Миша натянул на себя только что отглаженные брюки и расцеловал меня, завидев тонкую стрелку. Я выросла в доме без мужчин и не очень четко представляла их строение изнутри – эти пуговички на гульфике, поначалу никак не получалось приноровиться их погладить. Мне так хочется прижимать и эти брюки, и другие его вещички, бобочки к лицу, это доставляет мне удовольствие. Похоже, я люблю этого мужчину. Вот бы все это увидели моя бабка с мамой, об Алке я вообще молчу. Дома для них я белоручка. Все они думают, что я по путевке на десять дней соскочила в Петергоф, только моя прозорливая сестра о чем-то догадывалась и пыталась проводить в аэропорт. Слава Богу, что ее не отпустили, срочная работа подвернулась.

Как быстро несется вперед время, один миг – и восемь дней пролетело. На Рижском вокзале с цветами встречаем вернувшуюся с курорта на Рижском взморье Мишину маму. Когда она на меня посмотрела, я от стыда даже отвернулась.

– Сонька, не смущай мою девушку, – Миша одной рукой нежно погладил мать по голове, а другой, обняв меня за талию, спросил: – Ты кто мне? Подумай хорошенько, как скажешь, так и будет.

Глядя прямо ему в глаза, ответила:

– Ольга Иосифовна.

– Вот, мамуля наша, не смущай мою Ольгу Иосифовну, поцелуйтесь лучше.

Наши отношения в один миг стали такими прямо семейными. Загорелая, посвежевшая от балтийского воздуха Мишина мама по-свойски взяла меня под руку, и мы вдвоем шли с ней позади нашего любимого счастливого мужчины, который нес ее чемодан к машине.

Крылатское, гребной канал

– Ты на регате когда-нибудь была? Нет? Тогда поехали сегодня в Крылатское, увидишь еще один район Москвы.

Кто сказал, что Москва – это каменные джунгли. Мы оказались в живописном раю. С одной стороны – излучина реки, огромный парк на высоком ее берегу и зеленое раздолье полей, с другой – перекаты холмов. А между ними ровный, как взлетная полоса аэродрома, длиннющий гребной канал.

– А за ним, смотри туда, еще один парк, это – Серебряный бор.

– Тот самый, про который Лилька чудеса рассказывала о похождениях бравого солдата Мишки?

– Не знаю, что она тебе там трепала, но в следующий раз обязательно туда съездим. Там весь хвойный лес словно в серебре.

Мы взобрались на самую верхотуру трибуны, чтобы видеть всю гонку – от старта до финиша. Честно говоря, меня мало волновало, кто там машет веслами в этих узких, вытянутых в длину лодках. Сама картина была очень привлекательна, особенно когда восемь человек одновременно поднимали и опускали весла, слегка задевая воду.

– Миша, я все, насмотрелась, поехали обратно, мне еще по магазинам надо побегать, какие-то подарки купить, хотя бы самым близким. Может, и на меня что-то интересное подвернется.

Услышав это, Миша сразу встал на дыбы.

– У нас всего два дня, и ты собираешься посвятить их беготне по магазинам?

На Кутузовском проспекте он вдруг резко затормозил и прижался к тротуару.

– У тебя паспорт с собой? Тогда пошли!

Он со всей силы дернул за ручку двери здания, у которого мы остановились. На входе я не успела прочитать, а по табличкам внутри поняла, что это загс.

– Миша, что это все значит?

– Тебе же нужно отовариться, ну так вот. Сейчас нам выпишут специальное приглашение в магазины для новобрачных. Мотанем туда, и ты купишь подарки. Только сначала мы должны бланки заполнить.

Он из ящичка достал анкеты и стал их заполнять, потом нас пригласила сотрудница загса. Мельком глянув на наше заявление, она завернула их назад. Миша возмутился.

– В чем дело, или я что-то не так сделал?

– Все так, молодой человек, только вы перепутали, не тот бланк взяли. Этот для впервые вступающих в брак, а вам требуется другой, для тех, кто однажды уже был связан узами Гименея.

– Какими узами?

– Гименея. Разве я не четко сказала. Укажите, когда вы были женаты, фамилию бывшей супруги, перечислите всех своих детей.

Миша вмиг стал пунцово-красным, я еще не видела его в таком гневе.

– Я заполнил бланк, который положено, – сквозь зубы процедил он.

– Молодой человек, не задерживаете других людей, здесь не дураки, мы все проверяем, – она отшвырнула наши бумажки.

– А ну взяла документы и извинись, – от злости в своем крике он перешел на «ты», и, видимо, это подействовало. Женщина поняла, что перегнула палку; подняв сама наши бумажки с пола, она, не поднимая головы, промямлила:

– Первый раз встречаю мужчину, который почти до сорока лет ходит в холостяках. С мамочкой, наверное, хорошо живется, никак не расстанетесь.

– Это вас не касается, – Миша еще явно не остыл.

– Извините, я не хотела вас обидеть. Посмотрим, что у вашей невесты, – она принялась изучать мой бланк. – И для вас тоже это первый брак? Что, в Одессе перевелись женихи, что до двадцати девяти лет не замужем? Сегодня какой-то день чудес. Такие бывают, только крайне редко. Подождите, пожалуйста, в зале, я сейчас вернусь.

Ее не было целых полчаса. Наверняка копалась в картотеке или других талмудах. Когда вернулась, молча, не глядя на нас, оформила заветную книжицу, ради которой, собственно, мы и тормознули около этого заведения, и с издевкой произнесла:

– Вам три месяца для проверки искренности ваших чувств. За два дня до срока перезвоните и сообщите, что вы не передумали. Не объявитесь – вычеркнем из списка.

Михаил Григорьевич, с сей минуты именуемый женихом, радостно воскликнул:

– Обязательно сообщим! – Уже у двери он обернулся и пристыдил сотрудницу: – А вы чуть не испортили нам этот счастливый день.

– Ради Бога еще раз извините. Кто бы мог подумать…

У загса аккуратно одетая старушенция, боязливо озираясь по сторонам, торговала флоксами, видно, со своего садового участка или дачи. Мой жених купил целое ведро, все до единого цветка.

– Ой, спасибо, сынок, а то милиция нас гоняет.

В Новоарбатском гастрономе, на втором этаже нам причитался продуктовый заказ по случаю обручения. Мы, естественно, все, что нам предложили, выкупили и довольные влетели в квартиру. Мама смотрела телевизор и, увидев нас, захлопала глазками:

– Вы откуда? Сколько цветов? Что случилось?

– Мама, сидишь и сиди. Мы с деткой женимся. Только что заявку в загс подали, в наш, Киевский. Расписываемся двадцать девятого ноября. Так что готовь подарок и свою рыбу в томате и блинчики с мясом. Твои же фирменные блюда.

Мама бросилась нас поздравлять, обнимать, целовать. По этому поводу мы втроем закатили пир на весь мир.

Ночью, тихонько ласкаясь в постели под звуки Сонькиного храпа, я спросила жениха:

– Миша, что же будет теперь?

– Будешь официально моей женой, если не передумаешь.

Эти два дня я носились по салонам для новобрачных и с подарками прилетела домой из «петергофского пансионата». Веселая, хорошо отдохнувшая, я своим вдохновенно врала, как великолепно провела отпуск. Сказать правду пока не решалась, впереди целый квартал, все может измениться. Вдруг опять появится его ленинградская любовь. Мужикам веры нет, как часто повторяет моя мама. Я вдруг припомнила, как жених психанул на сотрудницу загса. А если он так вызверится на меня за какой-нибудь проступок? Как он поступил на Восьмое марта, фактически бросил меня на произвол судьбы, и я, дрожа от страха, искала гостиницу ночью в незнакомом для меня городе. Я ведь не простила ему этого, мне до сих пор больно об этом вспоминать. И вообще, как они все общаются между собой в этом Домжуре: старик и старик. Это потому, что не помнят настоящих имен. Так проще.

Меня ведь Миша тоже обезличенно называет деткой, может быть, так ему удобней; забудешь, как зовут всех твоих зазноб, если у тебя их много. Сколько, Миша, признавайся. Зачем только я все время разбираю каждый эпизод, связанный с ним, по косточкам, раскладываю по полочкам, анализирую. Хочу доказать самой себе, что все это обман и нечего строить воздушные замки. Как спокойно и хорошо мне жилось до встречи с ним. Даже уголовные дела по нашей базе, по большому счету, меня меньше заботили. Неприятно, конечно, жалко людей, но сами же виноваты. Жадность сгубила. Заработали немного, так успокойтесь, уйдите, нет, все мало. А, возможно, уже и выйти из дела не могли. Скорее всего, что так.

Господи, когда же уже наконец отключатся мои мозги и я усну. Нет любви – плохо, но не смертельно. А приходит эта коварная дама или амур, и места себе не находишь ни днем, ни ночью. Умоляю, амурчик милый, улетай обратно к себе в Москву. Забудь меня, забудь.

Крыса с корабля любви

Опять осень, очей очарованье. В этом году она – как я давно не обращала внимания на то, что происходит за окном, – замечательная, сухая, солнечная, теплая. О плащах и зонтах все вообще забыли. В летних платьях и костюмчиках продолжают вышагивать. Как приятно; у природы и у людей такое состояние, что не будет больше никаких нудных дождей, да и без зимы авось обойдемся. Вот такое время теперь мне больше всего подходит и по настроению, и, наверное, уже по возрасту. Еще год, и мне тридцатник стукнет: все, мой поезд напрочь застрял на запасном пути. Самое главное и страшное, что мне совершенно не хочется выезжать уже из этого депо. Так до пенсии дотянуть в нем – никого не видя, ни о ком не слышать, и слава богу.

На базе все пока складывается нормально с закладкой продукции на зимнее хранение. Овощи и фрукты поступают хорошего качества, не мокрые. Картошка сухонькая, чистенькая, без земли. Эх, еще бы немного продержалась такая погодка, будет поменьше проблем со списаниями. Кого что волнует? Лично меня – работа, будь она неладна, как будто другой жизни нет? На понедельник опять пришла повестка в суд.

К ним я уже почти привыкла. Человек ко всему привыкает. Как это еще не всех держат под следствием. Могли бы уже всех заграбастать, упечь в места не столь отдаленные, так понимают, некому будет работать. Так и ждем своей очереди на допрос. Нужно же найти крайних, кто виновен. Ну, конечно, торговля, а кто еще. Первыми под раздачу попали мы, обеспечивающие город с миллионным населением. А летом вообще никто не знает, сколько этого населения на самом деле. Идешь по улицам – чуть ли не все приезжие. Весь Союз нерушимый.

Почти все наше начальство отстранено от руководства, и нас, еще неоперившихся, заставили исполнять их обязанности. Вот и мне на день рождения подкинули ценный подарок: в двадцать пять лет назначили рулить всей экономикой. Хоть и «волейбольные» у меня плечи, но не такие мощные, как у штангиста Юрия Власова, чтобы повесить на них весь этот груз ответственности. И вообще, как это – без меня меня женили. Я сразу и не поверила, ведь не член партии (а им на этой должности нужно быть обязательно); сколько меня ни агитировали вступить, давили на комсомольскую грудь и совесть – я ни в какую, чуть что, за любую мелочь затаскают по парткомам-райкомам, навешают кучу выговоров. В этой отрасли всегда найдется за что. Сижу у себя вечером на балконе, обхватив голову руками, а ее насквозь сверлит то одна проблема, то другая, что там на Михайловской, на Молдаванке, не взорвется ли гремучая смесь соления, квашения, маринада с лимонной и апельсиновой подваркой и соками. А еще стройка, текущий и капитальный ремонт, склады, холодильники… Где действительно взять для всего этого могучие плечи, чтобы переварить столь неподъемный объем работы, пойти, что ли, самой потягать эту штангу. А что, польза, мускулы хотя бы не одряхлеют, силушка в руках прибавится.

Горбачусь с утра до вечера, но ничего не успеваю. Живу от одного квартального отчета до другого. В субботу закрываюсь в кабинете, меня и не видно за кучей всяких актов на списание и прочих скользких документов, которые скапливаются за неделю. Все надо тщательно проверить, каждую цифру, увязать одно с другим. И, конечно, это день раздачи подзатыльников. Мне это надо, чтобы меня за них называли Мегерой? Пусть и дальше растят свою «липу» и отвечают за нее. Но я, между прочим, пекусь об их же благе, неблагодарные суки. Если, не дай бог, я что-то где-то недосмотрю, они же загремят под фанфары, и я с ними за компанию. И уйти с этой работы нет возможности. Два пути уйти: первый – ногами вперед, второй – за решеточку. И не потому, что ты сам что-то натворил незаконное. Тебя элементарно подставят, как только напишешь заявление об уходе.

Вот и сижу в свой выходной: черкаю, исправляю, сигарету изо рта не вынимаю. «Мальборо» угощают соседи из Торгмортранса, еще иногда балуюсь «Золотым руном». Выпивки всевозможной хоть залейся, полный сейф. Все оттуда. Конфеты, цветочки, французские духи и прочее по мелочам таскают – подлизываются. Я не поддаюсь, у меня правило: отчетность сдать так, чтобы ни одна собака не придралась. Хочу спать в своей постели и того же и вам желаю. Разговор окончен. Все. Идите, переделывайте, если что не так. Учитель в жизни мне попался классный. Это моя теперь подруга и правая и левая рука одновременно. А поначалу… так гоняла меня в хвост и в гриву. Как я ее боялась и, что греха таить, ненавидела. Доставалось мне от нее по полной программе. Зато теперь понимаем друг друга без слов, только обмениваемся взглядами, и нам все ясно. Когда жизнь нас с ней столкнула, ей было столько лет, сколько мне сейчас. А я думала, что она такая уже старая… Раньше ее я мегерой про себя называла, а теперь меня так уже в открытую обзывают.

Но сегодня уйду с работы пораньше. Сегодня я приглашена на свадьбу. Замуж выходит дочь Нины Васильевны, она, медсестра, который год уже нашу семью-полулазарет обслуживает. Когда ее девочка поступала в институт, я тоже принимала в этом участие. В Одессе торговля может если не все, то немало. Все кушать хотят – и ректоры, и проректоры, и профессора. Не помочь Нине Васильевне обеспечить продуктами свадьбу я не могла. Бабка с мамой все мозги пропилили. Им на Привозе отовариваться дороговато, так умерьте свои аппетиты. Нет. Через бабку каждый день новую простыню с таким ассортиментом подсовывали, как будто бы я Кремль продуктами снабжаю. Никто не хочет считаться: если я обращаюсь с просьбами, то, в свою очередь, и ко мне тут же обращаются – ножом к горлу, попробуй отказать.

Мы всей семьей тоже получили приглашение. Заявились к нам домой молодые и вручили красивую открытку. Алка пальчиком у виска покрутила. Для нее на этом всегда все кончалось без лишних вопросов. Мама с бабкой тоже отказались, на болезни сослались, а меня умолили хоть на пять минут туда к ним на Ближние мельницы заскочить. Студенческую свадьбу, без единого студента кроме молодых, играли во дворе их частного дома. Одной мне тащиться туда совсем не перло. Брать с собой ухажера тоже было стремно, он женат, и я не хотела. Мало кто может там случайно оказаться на этой свадьбе. И меня и его многие в городе знают, и такая реклама никому не нужна.

Уже полдень, звоню в транспортный цех Диме. Ему эта свадьба тоже досталась по самое никуда. Он не скрывал свое неудовольствие, правда, выражал его с юмором.

– Димочка, последняя просьба к тебе. Отвези меня на эту чертову свадьбу. Только туда и обратно. Поздравлю, вручу цветы, подарок – и вернемся. Я вижу твое довольное личико, у меня такое же. Все, выхожу.

Димка злится:

– Ольга Иосифовна, вы им уже столько подарков надарили, вы сами для них самый ценный подарок.

– Димочка, ты тоже старался. Пошли вместе.

– Нее… Мне пить нельзя, я вас в машине подожду, быстрее умотаем.

– Всегда знала, что ты умничка. Дима, а какой у них дом?

– Та сами увидите, какие-то пристроечки, сараюшки. По-моему, там куча квартирантов или их самих много. Особо не приглядывался. Занес, поставил и ушел.

Железные ворота, выкрашенные в голубенький цвет, полностью скрывали, что происходит за ними. Только громкая музыка, смех и крики, да несколько разноцветных воздушных шариков, привязанных к навесу над воротами. И, конечно, кучка соседских любопытствующих кумушек (куда без них), боящихся что-либо пропустить. Я со своим букетищем потопала к воротам, они оказались незапертыми, но посреди сквозь ушки протянута была цепь. Димка посоветовал пролезть под ней. Только этого не хватало, на своих ходулях на платформе, еще и в узкой юбке, даже если совсем на корточки присяду, все равно не пролезу. Стала тарабанить в ворота, однако, куда там, моего стука никто не слышал. Димка выскочил из машины и что есть силы заколотил своими кулачищами.

– Я так, Ольга Иосифовна, целую неделю с этими воротами бодаюсь. У них обычно псина лает, так хозяйка или кто-то открывает. А сейчас кобеля, видно, закрыли, из-за шума не слышат, я сейчас пролезу.

Он вздохнул и на карачках протиснулся в створку ворот. Я бросила взгляд на теток, стайкой усевшихся под забором, и улыбнулась им. В ответ они дружно закивали мне головами. Раздался звон двигающейся цепи, ворота распахнулись. Радостные крики хозяйки, что появилась самая долгожданная и почетная гостья, привлекли ко мне внимание. Стоящий за спиной Димка шепнул мне:

– Ольга Иосифовна, я в машине жду.

И я осталась одна, как на сцене, музыка прекратилась, гости уставились на меня, оглядывая с ног до головы. Нина Васильевна продолжала лепить комплементы:

– Это та самая Ольга Иосифовна, о которой я вам говорила.

Вперед вытолкнули молодых, все стихли. Ждали, когда я начну их поздравлять. Даже не помню, что им наплела, вручая цветы и подарок. Нина Васильевна все повторяла:

– Вы, Олечка, уже сделали нам столько всего. Дай бог вам здоровья и всей вашей семье. Здесь все о вас знают. Чувствуйте себя, как дома. Все за стол. Олечка, давайте я вас с гостями познакомлю. Это моя Светочка, она тоже мне, как дочка, – и прямо в ухо добавила: – Она – жена старпома, я вам рассказывала.

Светочкой оказалась невысокого роста полноватая молодая женщина явно толкучного пошиба – начиная с головы с редкими волосами цвета ярко-красного дерева, в которую был воткнут – не пришей кобыле хвост – гребень. Узкая короткая юбка подчеркивала ее аппетитные свинячие ножки, со свисающими над каблуками босоножек пятками.

– Мы будем с вами на «ты», правда? И дружить. Я на это очень рассчитываю. – Светочка улыбалась, блестя двумя верхними золотыми зубками. – А это Володя. Мой брат, между прочим. Шевелись, что уставился. Он как вас увидел, так и дар речи сразу потерял. Володя, что же ты замер, помоги усадить Олечку.

Смугловатый молодой человек, на вид, вероятно, мой ровесник, засмущался, даже покраснел, пожал мне руку, представился: Володя.

– Очень приятно: Ольга Иосифовна. Я вас ненадолго стесню, меня в машине ждет водитель, на работу надо возвращаться, у нас сейчас самая горячка.

Чтобы сесть на указанное место, мне пришлось приподнять и без того чересчур короткую юбочку и перелезть через длинную скамью, покрытую одеялом. То же сделала и Светочка, прижав меня с другой стороны.

– Володька, – скомандовала она, – ухаживай за дамами, не сачкуй, не упусти свой шанс. Наливай. Оля, вон из той бутылки не советую пить, это подкрашенный самогон. Я счас нормальную выпивку организую. – Светочка, как ведьма на метле, прыгнула к столу, углом примыкавшему к нашему, и утащила бутылку. – Олечка, это будем пить, правда, подруга? – плюхнувшись обратно на свое место, сказала она.

Только таких подруг у меня еще не было. Вот как, оказывается, выглядит эта Светочка и этот Володенька – два сапога пара. Нина Васильевна, когда к нам домой приходила, все уши о них прожужжала.

– Володька, смотри, что я у своего старпа сперла. Злится, говнюк. И пусть. Он, видите ли, говно не любит пить. А мы разве не люди. Оля, это мой муж. Да не туда смотришь, вон тот, плюгавый. От ненавижу его.

Я повернула голову и увидела двух шумно переговаривающихся между собой мужиков. Увидела – и обомлела. Это же надо, где встретила, оба мои знакомые, один даже мой давний ухажер. Они еще и друзья, вместе на одном судне плавают – совсем хорошо. Ну и прикол! Два друга; тот, что ухаживал, внезапно пропал куда-то, а ведь обещал вернуться, а со вторым у меня было пару ничего не значащих свиданий. Класс! Мгновенно приняла решение: ни в коем случае в знакомстве с ними не признаваться. Не стоят они того, чтобы о них помнить. Меня отвлекла Нина Васильевна, стала из-за спины накладывать всякие закуски, попросила еще раз поздравить молодых. Голосом не очень уверенным я тихо произнесла: «Горько!» – и выпила залпом всю стопку коньяка, аж дыхание перехватило. Наискосок, с соседнего стола, я чувствовала на себе пристальный взгляд. Неужели оба узнали меня, все время неотрывно смотрят исподлобья и переговариваются.

– Володька, ухаживай за Олечкой, тебе выпал такой шанс, а ты ешь, не стесняйся, мы много чего приготовили, – набивавшейся в подруги Светочке страсть как хотелось мне угодить. – Это специальный свадебный пирог. Он с сюрпризом. Повезет – сюрприз будет твоим. А за водителя не беспокойся, его уже усадили за стол. Симпатичный мужик, ты его начальница? Сейчас моя подруга его охмуряет, или он тебе самой нужен?

– Дмитрий у нас начальник цеха, женатый, скажите своей подруге, чтобы не очень старалась.

– Ну, да, уже дернул стакан самогонки, так что отдыхай, торопиться некуда. Машину в соседний двор загнал. За ней присмотрят, не волнуйтесь.

Эта Светочка с ее незакрывающимся ртом стала мне порядком надоедать. Теперь-то я поняла, кто она. Это же о ней Нина Васильевна сплетничала моей бабке, когда делала уколы и прочие процедуры. А бабка ей поддакивала:

– Когда женщина хочет устроить свою жизнь, она идет на любые ухищрения. Главное, чтобы потом все сложилось.

Эх, старпом, вон, оказывается, какой вы. Я так была занята своими собственными переживаниями, своими чувствами, и мне не было никакого дела до других. Я ведь слышала все эти разговоры об этой Светке с Володькой и каком-то моряке. Как они его обработали с этой сватьей-бабой Бабарихой Ниной Васильевной. Это, оказывается, вы, старпом, поддались, как мальчишку обкрутили вас. А теперь хотят еще и грех Володеньки и собственной доченьки на этого курсантика-жениха с тоненькой шейкой повесить. Сволочи.

Мне стало одновременно и противно, и так смешно; получается, и меня за компанию хотят взять по делу. Нет, дорогая Нина Васильевна, на этот раз ваш пасьянс не сложится. Что вы так вылупились на меня, старпом? Не надо, пожалуйста, только этого мне не хватало. Перешептывается со своим другом, убей бог, даже имени его не помню. Сейчас уйду по-быстрому. Димке вставлю по первое число, зачем выпил, собирались же уезжать сразу. Я нечаянно скользнула взглядом в сторону старпома. Он не отводил глаз от нашего стола. Почему я решила, что он смотрит на меня, может, он любуется своей ненаглядной женой.

Опять закричали «Горько!», мне опять налили стопку коньяка. Светочка все настаивала, чтобы я закусывала пирогом.

– Не ешь мучного? Оно по тебе и видно, но это специальный свадебный торт, его лично испекла невеста. В нем примета упрятана, если кому попадется, то исполнится желание. Какое – пока секрет. Мы уже все ели, никому не повезло. Может, ты везучая?

Я надкусила, пирог, Светочка не соврала, оказался действительно вкусным. Не удержалась, откусила еще кусок. О боже, под мой клык попала какая-то железяка. От неожиданности и боли я вскрикнула и выплюнула на тарелку все содержимое. Зуб так заныл, что подумала: сломала его. Языком прощупала, нет, вроде на месте, а на тарелке в мякише выплюнутого пирога торчала пятнадцатикопеечная монетка.

– Ура! Ура! Люди, товарищи! Олюшке попалась монетка на счастье! Ты ведь еще не замужем? – затарахтела моя новая «подруга». – Нужно выпить, чтобы сбылось. Володька, приглашай гостью, танцуйте, радуйтесь. Я сегодня все загадала – так тому и быть. Она следующей выскочит замуж. Я буду свидетелем; Олюшка, возьмешь меня свидетелем на свадьбу? Ты теперь будешь одеваться у меня как куколка.

Это был уже полный перебор. Сколько же она выпила, и что такое им известно обо мне? Даже старпом заерзал, вытаращил глаза старый, как она его называет, индюк.

– Шутки у вас дебильные. – Я чувствовала, внутри у меня накапливается злоба, все закипает. – Вас Светлана зовут? Так вот, Светлана, запомните на дальнейшее: во-первых, я вам не подруга, во-вторых, я с толчка не одеваюсь, даже по сходной цене. Мне «Каштана» нашего достаточно.

Володенька помог мне вылезть из-за стола и, не отпуская моей руки, попытался утрясти накалившуюся обстановку.

– Оленька, я же вас ничем не обидел. Светка мне не сестра, ей так хочется, давняя знакомая, баба она хорошая, добрая, просто перебрала и лепит что надо, что не надо. Что с зубиком? Вас нужно было, конечно, предупредить. Здесь все знают Светкины приколы. На самом деле, кому-таки попадается монетка, выходят замуж или женятся. Проверенный факт. А вы действительно свободны?

– Действительно, и не верю во все эти дурацкие приметы.

– Можно с вами выпить на брудершафт, на «ты» перейдем.

– Нет, молодой человек, мы с вами не будем ни пить, ни переходить на «ты».

– А со мной? – рядом стоял старпом, усиленно поглаживающий свой затылок. – Ступай на место, сынок, мне с этой дамой хочется повальсировать.

– Боюсь вас затоптать, товарищ старпом.

Он улыбнулся, вся его челюсть, снизу и сверху, сверкала золотыми зубами. Я отпрянула: такими блатных в кино показывают.

– Лицо мне ваше знакомо, вот только никак не вспомню, на каком судне ходили. В каком году только напомните, и я сразу вспомню.

– Старпом, вас жена, по-моему, перекормила пятнадцатикопеечными монетами… Она, когда печет пироги, их вместо начинки кладет?

– Острите насчет моих зубов. Слушай, одна озорная у меня на судне была, тоже хлесткая на язык, все подначивала. Не ты? Смутно так тебя представляю, но вспомнить, хоть убейся, не получается! – Он много раз сопровождал свою пламенную речь любимым матерным словечком, которое не берусь повторять.

– Не напрягайте свою память, отважный старпом, я никогда с вами не плавала. До свидания, мне пора отчаливать.

Я стала искать Диму, но он куда-то запропастился. Услышала за спиной глуховатый голос:

– Оля? Оленька, ты? Не снимайся с якоря, побудь еще, поговорим. Я знаю, я так перед тобой виноват!

Он взял меня за руку.

– О чем вы? Наши дороги давно разошлись, как в море корабли. Я даже вашего имени не помню.

– Я тогда не смог к тебе вернуться, ну никак, как назло из рейса в рейс и потом… Виноват, знаю. Что мне для тебя сделать?

– Забыть, раз и навсегда. Я так сразу забыла и вы забудьте.

Мне захотелось в туалет, он был за домом в глубине двора.

– А вы, Оленька, плутовка! – как из-под земли передо мной вырос новоиспеченный жених ценою в пятнадцать копеек.

Это же надо такому случиться: то ни одного кавалера, а то сразу три, даже растерялась. Жаль, что не на ком взгляд остановить. Урод на уроде, не внешне, нет. Достоинств едва наберется на тридцать копеек за пучок на одесском Привозе, и то в хороший базарный день.

– А ну отскочи, говно на палочке, – взбесилась я и резко, как била по мячу, оттолкнула от себя Володеньку.

У туалета тройка дородных теток во главе со старпомшей курили и наблюдали за происходящим. Передо мной они расступились и дали возможность посетить еще одну достопримечательность сего райского уголка. Все, как я люблю: вонь, мухи и квадратики нарезанных газет на гвозде.

– Как вам эта бл. ща? А? – Я не сомневалась, голос принадлежал старпомше.

– Да ладно тебе, Светка, она же слышит, – пыталась приглушить его кто-то из женщин.

– Пусть слышит, она и есть бл…ь на все сто процентов. А мой хрен, девки, вы видели, как этот поганый старый гриб за ней почесал. Как она появилась, все время на нее пялился, специально наблюдала. А я ей еще своего Вовку хотела по дружбе подбросить. Шмотки предлагала по дешевке скинуть. Что смотрите? Ей-богу не вру. Знаете, как эти сучки в торговле заколачивают? Нам и не снилось. Так хочется ее за патлы потаскать. У нее шиньон или своя такая кудля?

– Сиротинушка ты наша казанская, да ты просто своего старпика приревновала, – кто-то из подружек подливал масла в огонь.

– Девчата, что очередь? Я за кем? – послышался голос Нины Васильевны.

Самое время пулей вылететь из всей этой клоаки и дать деру. Попляшет теперь у меня эта Нина Васильевна вместе со своей доченькой. Я демонстративно хлопнула дверью и хотела быстро уйти, но, увидев эти наглые отвратные рожи, не сдержалась. Коньяк свою миссию выполнил – меня понесло.

– Значит, старпомша это вы, Света, а старый хрыч и гриб – ваш муж. Вашего брата-любовника Володеньку вы милостиво уступили мне за пятнадцать копеек. Не продешевили?

– Олечка, что вы такое говорите? – Нина Васильевна демонстративно закрыла ушки. – Прошу вас, не надо здесь скандалить, у нас же праздник. Выпили и идите домой с богом.

– Какое общество у вас, Нина Васильевна, – такой и праздник, – я орала во все горло. Откуда только силы взялись. – Эта сраная старпомша только что обозвала меня бл…ю в вашей достойнейшей компании. Сейчас разберемся, кто из нас бл…ь.

– Олечка, идите с богом, не надо.

– Он всегда со мной, поэтому и посылает такие испытания. Был у меня жених, мореходку закончил, просил руки, клялся в вечной любви. Уходил в рейс, просил ждать. Я правду говорю, товарищ старпом? Сбежал жених. Крыса с тонущего корабля моей любви. Вот сегодня, через столько лет, ненароком встретились. А вы, Нина Васильевна, все эти годы байки моей маме с бабкой заливали. Поучали меня брать пример с вашей бывшей квартирантки Светочки. Приехала разухабистая девка из дыры, которой нет и на карте. Понятно зачем – прихватить какого-нибудь водоплавающего любой ценой.

Меня уже было не сдержать. Подошедший Дима показывал на часы: пора ехать. Я только отмахнулась: успеем, все равно рабочий день кончился.

– Закончила эта девка с репаными пятками какое-то ПТУ, на повариху или кого-то еще выучилась и на судно к вам, старпом, попала. А там дело техники, главное впрыгнуть в каюту. Нина Васильевна, вы же сами рассказывали моим, как она тащила вас в партком пароходства для поддержки. Иди знай, что это касается вас, старпом. И не только. Раскрыть вам глаза, бинокль приставить? Дочка ваша случаем не от этого ли Володеньки, он же мотористом на вашем судне был. Не братец ли он ей Иванушка, а она – не сестрица Аленушка? Так кто из нас, Светочка, бл…ща, еще и на все сто процентов?

Я не унималась, Димочка уже тащил меня за руку к воротам, но какое там…

– А следующего отпрыска Володеньки вы решили подбросить в новое семейство, – я кивнула в сторону родителей жениха. – И этого вам мало, вы решили и меня сосватать за этого быка-производителя. Лоханулись здесь, твари.

Я не стеснялась в выражениях. У самых ворот обернулась и на весь двор как заорала:

– Что вы, Володенька, сидите и улыбаетесь? Очень смешно вам, кабы не было так грустно. Каморку здесь вы раньше со Светочкой снимали, а теперь один обитаете. Светочке надоело вас содержать, вы и решили сообща еще одну жертву организовать. В свой моряцкий притон решили и меня затащить. Нина Васильевна, ваша же затея, эти негодяи знать обо мне ничего не знали.

– Ольга Иосифовна, идемте отсюда! – Дима силой потащил меня к выходу. Больше никто не проронил ни слова. Побледневший, с впавшими глазами старпом тихо стоял, прислонившись к столбу ворот. Я не удержалась: «Честь имею!» – и отдала честь по всем правилам. Димка крепко держал меня за руку.

– Ольга Иосифовна, ну вы даете! Я вас первый раз выпившей такой вижу, – взбодрился Дима, – я думал, только на работе вы хвосты всем крутите, а вы вообще… Вас же могли побить. Тикаем отсюда. Если здесь такой притон, то всего ждать можно.

– Не волнуйся, они знают, с кем дело имеют. Нас не тронут. И больше никогда не полезут. Сейчас между собой поцапаются, подерутся и успокоятся. Я в детстве и не такое видела. Это, считай, еще культурненькое мероприятие. Такая она, свадьба одесская на Ближних мельницах, кому рассказать – в жизнь не поверят.

– Точно не поверят. Ой, постойте, куда мы, мы ж на машине приехали, а где она?

– Ты же ее в какой-то соседний двор загнал. Забыл, в какой?

Я никак не могла успокоиться, меня всю колотило, предательские слезы сами текли, не останавливаясь. Димка обнял меня за плечи:

– Правильно вы все сказали, родители жениха пацана сразу в охапку и деру. Вот суки.

– Еще какие! Давай хлопцев вызывать на помощь, машину вызволять. А то эти сволочи от злобы разобьют или вообще угонят, да ты и выпил прилично. Твои береты справятся?

– Обижаете, Ольга Иосифовна, все сделают без шума и пыли. Сейчас позвоню. Телефон за углом, я вам с него звонил. Знал бы наперед, таскал бы им продукты… Хрен с два, все ради вас делал, – возмущался Дима.

– Кто ж его знал, Дима, что так получится, я сама такого не ожидала. Эта медсестра лет двадцать ходила к нам в дом, вроде услужливая, шмотки таскала. Я думала, не от хорошей жизни подрабатывает. А она, тварь, жизни людям калечит. Ты видел, на кого стал похож старпом? В могилу краше кладут. Белый был от позора, как лист бумаги.

– Еще пожалейте его, Ольга Иосифовна. Вы и он. Тьфу, сморчок! Вы еще разрыдайтесь из-за говна такого.

– Дима, а ты сам ангелочек? Машина ночью под общежитием стоит, а ты вроде дежуришь в цехе. Кто так поступает? Подумай. И ее подставляешь, и себя. Лезь через забор, если так припекло. Чтобы все по-тихому, ведь ты женат, у тебя ребенок. Тебе нравоучения читаю, а сама такая же. Один зарок дала себе: никогда не позарюсь больше на чужую семью.

– Ольга Иосифовна, я сам не знаю, что творю. Верите, не могу без нее.

Мы сидели на лавочке у чужой калитки и ждали подмоги. Ребята подъехали на двух раздолбанных машинах. Меня оставили в одной из них и с Димкой в роли Ивана Сусанина пошли искать нашу «Волгу». Долго не возвращались, видно, заплутались во дворах. Я уж начала волноваться: а что если угнали, от этих сволочей все можно ожидать. Меня, конечно, интересовало, как там, на свадьбе, после моего выступления. Но Димка, паразит, всю обратную дорогу держал театральную паузу, только на ушко вымолвил:

– Мальчишек бы нужно отблагодарить.

– Нужно так нужно, поехали на базу.

Когда добры молодцы, довольные, умотали, мы с Димкой шарахнули по первое число. Картина, которую он разрисовал, выглядела очень красочно. За часа полтора, что мы ждали ребят, там все передрались и залечивали фингалы.

– Похоже, не иначе как Мамай прошел. Все столы перевернуты, битая посуда, жрачка на полу валяется. Старпомша хорошо схлопотала, вся рожа разбита и в салате, собирает узлы с тряпьем. Муж Нины Васильевны все ее барахло выкидывает на улицу. Они как моих бойцов узрели, стали тикать и прятаться. Решили, что мы их добивать пришли. Вашего старпома, словно ветром сдуло, нигде не было.

– Не мой это старпом, случайно познакомились, он тогда в свой первый рейс уходил, а я еще в институте училась. Он так, по-тихому исчез, я давно забыла, проехали.

Когда возвращались домой, всю дорогу Димка, смеясь, повторял:

– Вот на свадьбе погуляли так погуляли.

Но мне было не до смеха. Как маме и бабушке объяснить, что их любимой Нины Васильевны больше у нас ноги не будет.

– Что так поздно? Хорошая свадьба, повеселились? – любопытство раздирало бабку. Мама не отставала, сыпала вопросами: как то, как это, как невеста, жених, стол? А гости?

Бедные мои две родные души, я догадывалась, что их больше всего интересует. Видно, сговорились с медсестрой на свадьбе меня сосватать. Теперь ждут результат. Как им все объяснить помягче, но обязательно правду сказать. Иначе опять припрется сюда эта сводня, я не выдержу, спущу ее с лестницы. Хорошо еще Алки нет, она теперь ночует в своей новой однокомнатной квартирке.

Первой не выдержала бабка:

– Олька, так ты пьяная! От тебя разит, как от грузчика. Сколько ты там выпила? Что люди подумают? Неужели надо было так напиваться?

– Бабуля, не волнуйтесь, я совсем немного коньячку выпила. Что вы на меня уставились, хотите правду, или чтобы я вам наплела три короба вранья? Ну? Ваше решение, члены комиссии по помилованию! Значит, правду? Готовьте валерьянку, дамы!

Я смотрела на этих измученных суровой жизнью родных моих женщин, еле сдерживая желание самой разрыдаться. Но нужно, наконец, сказать им всю правду. Они стояли передо мной, как сестры-близнецы, в одинаковых ночных рубашках, сгорбленные, седые, давно желающие, чтобы их внучка и дочь обрела желанное всеми женщинами счастье. Я это читала в их глазах. Они ведь все сделали для этого. Своими жизнями пожертвовали ради нас с Алкой. Только вот для нас счастья на этой земле пока не находится. Они думают, что мы с Алкой капризные, сами не знаем, чего хотим. Бедные мои, да разве мы откажемся от этого мифического счастья, если встретим его на своем пути. И ничего из себя не воображаем, как они думают. Просто не можем мириться с наглостью и ложью, такими вот уродились и вами же воспитались. В вас мы пошли, госпожи Приходченко.

Я остановилась, меня начал бить нервный озноб, глубоко вздохнула и сказала: хотите правды – слушайте:

– Мы с Димкой прикатили туда к двум часам. О, Оленька приехала! С вас тост за молодых. Пирог очень вкусный. Этим пирогом и подавилась, чуть зуб не сломала. Они внутрь его монету, пятнадцать копеек, упрятали, я и надкусила. Теперь к врачу придется пойти. Говорят, хорошая примета, замуж скоро выйду.

Лица моих измученных болезнями старушек просветлели.

– Ну и? – обе в один голос с надеждой.

– Ну и ничего. Для меня жениха припасли Володеньку, любовника жены старпома, того, что настоящий отец старпомовской дочки. Мои родные, очень прошу, успокойтесь и не сватайте меня за разных подонков. Сама в своей жизни разберусь, не маленькая. Нине Васильевне больше нечего делать в нашем доме. Найду для вас другую медсестру. Бабуля, не вздумай эту тварь тайно приглашать. Все. На сегодня хватит, завтра буду отсыпаться, рано не будите.

Уснуть долго я не могла. Мутило, несколько раз пришлось стоять на коленках, обнимая унитаз. Трещала безумно голова. Закутавшись в плед, я сидела на балконе, курила и представляла, как в том же дворе на Ближних мельницах, в этих задрипанных хибарках несколько лет назад тоже гуляли свадьбу, женихом был старпом, а невестой Светка с пузом. А я, наивная дуреха, горевала от разлуки, вот так же сидела на балконе и тянула сигарету за сигаретой.

Неужели на всем белом свете нет достойного мужчины, который меня по-настоящему полюбит? Все мои подружки до единой повыскакивали замуж, родили детей, Лилька Гуревич вон даже в далекой Австралии. Выйти замуж для приличия, а потом разойтись? Кому нужны эти приличия? Хоть завтра могу за Юру Воронюка – главный инженер треста, всем нравится, старше меня на двенадцать лет, представительный мужчина. Десять лет как сватается. Каждые полгода яки ясно солнышко появляется на горизонте, один вопрос: созрела, барышня? Со всеми праздниками поздравляет. Обещает, как распишемся, уедем за границу, строить очередной Асуанский канал, или на стройку социализма с коммунизмом, их много развернулось от Одессы до Дальнего Востока, выбирай любую. Тоже, наверное, страдает, но помочь не могу. Не люблю. Нет, я на это не пойду. Я сама любить хочу. Тяжело ждать, устала, но я надеюсь дождаться.

Уже светает. Небо заволокло облаками, с моря нанесло. Пошел дождь, запозднившийся нудный дождь. Еще одна долгая впереди осень, там потом пожалует и непредсказуемая зима – то теплынь, то весь город во льду и сугробах. Где же, милая Одесса, твои почти триста солнечных дней? Почему мне достаются только пасмурные? А вообще-то, осень, я не могу быть на тебя в обиде. Все мои чувства раскрываются, любови случаются как раз осенью, а не весной, как у других. Только вот печальны они, как и ты, очей очарованье. Осень с зимой – два времени года для меня – тоска и одиночество, и неприятна мне твоя прощальная краса. Но против природы, как и против погоды, не попрешь. Ладно, еще поживем, как Есенин писал: «Коль нет цветов среди зимы, так и грустить о них не надо». Раз не надо, так и не будем. Беленький талантливый юноша-красавчик, – тебе тоже не много счастья в жизни досталось, да и самой жизни так мало. Может, люди счастливы другим? Талантом, например! А здесь нет ничего: ни талантов, ни поклонников, и счастье только в мечтах. Зато какие мечты!

Смерть дяди Жоры

Сегодня я вернулась домой, как всегда, поздно. Бабушка, ухаживая за мной на кухне, поставила бокал и стала наливать в него сухого вина.

– Баб, это в честь чего? Какой волк в лесу сдох?

– Дядя Жора умер, Ленька приехал, сообщил. Помяни. Я тоже пригубила. Как он, бедняга, столько лет протянул без ног? Дедушка вроде здоровее был, а как рано умер. А Жорка столько протянул.

– Баб, он что, с дедом воевал вместе?

– С чего ты взяла?

– Ну, они так дружили, сколько ему лет было?

– Да дед к нему как к сыну относился. Ты маленькой была, не помнишь.

– Все я помню. Мы с Лидкой Григорьевой деда караулили, когда он к Жорке ходил. Ты же сама нас посылала за ним присматривать. Что, забыла? А я нет. Бабуля, а это правда, что у Жорки ребенок родился… от молчуньи монашенки?

– Что усмехаешься? Ленка жизнь ему новую подарила. Что вы теперь знаете? Вам счастливое время досталось, не цените вы его.

На бабулю, видимо, вино подействовало, и она стала вспоминать, как Лену, когда девочкой была, мама послала утром за водой. В Гражданскую это было, с утра вроде тихо было, не стреляли. Всего ей пройти было совсем ничего. Домой она не вернулась. Только через два дня Лену нашли, когда отбили их улицу, уже и не поймешь от кого. Красные, белые, желтые – все перемешалось. Это в Москве не знали о Гражданской и в Питере. А здесь, в Одессе… Страшно даже вспоминать. Одни бандиты сменяли других, что хотели, то и творили, как сбесились – ничего святого. Леночка выжила, уже после этой войны уговорили ее спасти безногого Жорку.

– Никто тогда и представить не мог, что из этой затеи, брачная авантюра ведь, такой преданный союз получится. Жорка пить перестал, и она ожила, уже не была молчуньей затворницей, как ее называли. А пацанчик когда у них родился, то просто ангелочек. Жорка же красивый, да и Ленка очень миленькая. Хорошую жизнь прожили. Как теперь она одна будет?

– А ребенку, бабуля, сколько?

– В армию только пошел. Не знаю, отпустят ли на похороны. Олька, ты там, может, на поминки что-нибудь подкинешь?

Так, начинается. Сначала бабка всегда душещипательную историю выдаст, а потом мне приговор.

– Баб, откуда я знаю, что им нужно. Да и вообще, я их не помню, не знаю. А они меня подавно.

Видя, что у бабки глаза покраснели, я сдалась: ладно, напиши, что им надо, и адрес.

– Так вот… – и бабка протянула мне смятую бумажку.

– Ой, баб, ты как всегда, столько всего понаписала.

– Олька, так бог все видит.

– Что-то у твоего бога плохо со зрением, нам бы кто чем помог. Ну, все, я двинула.

– Олька, а ты-то сама на похороны пойдешь?

– Баб, ты что, совсем?

– Так я и думала. Тогда, может, этот твой Димка меня отвезет, и мы на кладбище к Ноночке сходим и к Соцкому. К тетке твоей и отцу.

– А когда похороны?

– Так Павлика ждут, надеются, его отпустят, двое суток в пути. Как приедет – сразу на Слободке похоронят. Помочь Ленке надо. Столько лет мужа безногого на себе таскала.

– А зачем она за безногого замуж вообще пошла? Как он сапожничал на том дворе на Коганке?.. Молотком руки себе не отбил? От него на две версты перегаром несло, всегда пьяный. Как надерется, одно и то же заунывно затягивал:

Товарищ, товарищ, болят мои раны, Болят мои раны в глыбоке… Одна же заживает, Другая нарывает, А третия застряла у боке.

– Запоешь от жизни такой! Когда в двадцать лет на фронте обе ноги оставил. Да так мучиться потом. Он же адские боли испытывал, ног нет, а ноют, пекут смертным огнем. Хорошо вам – ничего не знаете.

– А что мы должны знать?

– Как на этом свете другим людям живется.

– Ну и как им живется?

– После войны много таких калек осталось. Никому они не нужны были. У кого еще родственники порядочными оказались, так забрали своих. А у кого никого не осталось?

Бабушка начала рассказывать, как в Одессу к теплому морю, на солнышко стекались эти безногие после госпиталей. После войны много их было, ой, как много. Лечили их, правда, и в санаториях, и на Куяльнике. Да как лечили? Ноги назад не пришить, да и руки тоже. Облегчали их страдания, кололи морфий по справке. В Херсонской больнице их поутру целая очередь выстраивалась, даже дрались, кому раньше вколят. Жуть было мимо идти. Селились они, говорят, на кладбищах, а Жорке повезло: крохотуля комнатка от матери ему досталась. Он поселился в ней с Нинкой, такой же калекой. Дурак, одно время крепко связался с ней, а она пила очень и бедокурила. И еще хоровод таких же пьяных обкуренных калек водила. Что они творили – невозможно представить.

– Олька, ты должна это помнить. И как ее шпана в трамвай заносила, и она пела «Синенький платочек», но не ту песню, что Шульженко пела, а свою придумала: «Синенький скромный платочек падал с обрубленных плеч…»

Руки одной к двум ногам в придачу у нее не было. Ужас. А личико, пока морфий действовал, хорошенькое такое, немного похожа была тогда на саму Валентину Серову. Все знали про ее горе, она санитаркой под Москвой раненых в самый лютый мороз вытаскивала. За офицером поползла, и тут снаряд рядом разорвался. Еле спасли, в госпитале и ноги и руку отчекрыжили. Она так и пела, уже не помню точно: «Ноженьки, мои ноженьки, под Москвой гуляют мои ноженьки». Люди выдержать не могли, плакали, подавали ей, кто что мог. По базарам, церквам и кладбищам носили несчастную.

Я сама уже готова была расплакаться, видела, что у бабули глаза повлажнели.

– И куда она делась? Умерла?

– Считай, что умерла, все они умерли, исчезли… А дядю Жору мы спасли. На Соловки, Оля, их сплавили, на них всех, как на зверей, охоту объявили. Ночами облавы устраивали, и в товарняки, на баржи, тихо, без шума и пыли грузили. Если бы не Ленька наш, то и Жорку бы забрали. Он его к тете Тане Петровой на Слободку сначала вывез, чтоб никто не знал, а потом Ленка объявилась, упросили ее выйти за него замуж. Человек хоть немножко счастья в жизни познал. Сына вырастили, говорят, копия Жорка, красавец вымахал.

– Я так смутно помню их свадьбу. Баб, а почему их на Соловки вывезли, там же холодно? В Крым бы их или на Кавказ, это я еще понимаю. А на север зачем?

– Чтоб глаза не мозолили, чтобы не напоминали, как война нам досталась. Мол, праздничный вид городов советских они портили. Фильмы в кино крутили про нашу счастливую жизнь. Всего вдоволь, кругом веселье. В Москве в буфетах в метро показывали – навалом банок с икрой и крабами. Бери – не хочу, только на что брать-то. Хорошо у себя потрудились – пожалуйте на отдых на юг. Сказка, просыпаться не хочется. А что делалось на самом деле, про голод и холод и куда люди исчезали, не только несчастные калеки – фигу с маслом показывали. Одним росчерком пера усатый столько людей списал. Многие переезд не выдержали, а вообще молва такая была, что на тех Соловках они все на опыты пошли, на выживаемость испытывали.

Я старалась не перебивать бабку, а сама чувствовала, как меня током бьет нервная дрожь от ее рассказа. Чтобы так открыто – она еще никогда не говорила, что-то прорвало внутри и вылилось наружу – весь этот гнев и действительно ужас; сколько они сами с Ленькой, мамой, Алкой пережили в оккупацию Одессы.

– Может, Олька, ты доживешь до того дня, когда все узнают, что этот негодяй натворил со своими приспешниками. Как бы я хотела. Он сам эту войну затевал, да не ожидал, что Гитлер его опередит. Великий стратег, полстраны уложил. Человеческими костями выложена его дорога в ад. Там ему самое место. Алка в их партии поэтому не пачкается, да и ты держись от них подальше, не марайся.

Она умолкла, достала из карманчика кофты, которую мы с Алкой ей связали, платочек, протерла глаза:

– Так поможешь, что-нибудь к столу подбросишь? Может, синеньких, так я икру сделаю.

– Не переживай, бабуля, сама все привезу. И с тобой на кладбище съезжу.

Последняя осень в Одессе

Опять осень. Еле отбрехались, отписались по прошлому году, как аналогичная ситуация уже и в этом году. Впереди у нас только куча арбитражных судов практически со всеми поставщиками, каждая из сторон пытается «поиметь» друг друга. Оптовая плодоовощная торговля у нашего социалистического государства оказалась даже не золушкой, а политической заложницей. Закупочные цены выше розничных, плюс наши расходы, вот и получается, что нам государство уже заранее планирует не прибыль, а убытки. Вот такое «плановое» ведение народного хозяйства.

Возмещению убытков подлежит только качественная продукция, реализованная населению. А нам поставщики прут все подряд, доходит до того, что иногда больше трети того, что доставляет на разгрузку прибывающая машина, – практически сплошные отходы. Лишь бы объемы выполнить да перевыполнить, а сколько в тех объемах стандарта определить порой невозможно, все на глаз, и если проморгали – сами виноваты. Перебрать привезенное при приемке, отсеять массовый брак практически невозможно. И где взять столько помещений, чтобы складировать отдельно?

Тому, кто придумал такую экономическую систему, лично я кое-что, что мешает плохому танцору, отрезала бы при рождении. Не знаю, правда, как с женщиной поступить, если ей такая идея стукнула в светлую головку с модной прической. Буду думать, что это все-таки умник-мужчина нашелся, дабы скрыть истинные убытки сельского хозяйства, втихую переложить их на оптовую торговлю – и концы в воду. Пусть она крутится, не все ей жировать. Только нашим партийным и городским руководителям все втолкуешь, хоть чуть-чуть кумекать начинают, так здесь же они докладывают наверх: мол, все в порядке, и несутся дальше строить развитой социализм. Гудбай и поминай, как звали, мы пошли на повышение и больше нас туда, в это вонючее колхозное дерьмо, никакими посулами не заманишь.

То ли дело промышленность, рванем-ка туда когти. И никого не волнует, что она штампует по большей части никому не нужный товар. Спрашивается, для кого это все? Отечественного потребителя? Так его такая отечественная «красота» уже не прельщает. Будет часами толкаться в длиннющих очередях, чтобы достать что-нибудь оттуда, из-за бугра, с заманчивой этикеткой с надписью: «made in…». Некоторые и толком прочитать эти слова не могут – «маде ин…». Да и черт с ним, главное – вот она, заветная пара модных сапог-алясок на зиму.

Все оптовые склады и розничные магазины забиты неликвидом. Но социалистическое соревнование заставляет продолжать в том же духе, клепать этот ужас в три смены. И, о чудо! Найден необыкновенный рынок сбыта. Ни в какой сказке такое не придумать. Продукция оказывается экспортная! Кто бы мог подумать! Ее сплавляют в виде братской безвозмездной помощи несчастным странам, недавно освободившимся наконец от колониального ига. Наше богатое государство все выдержит, а народ, чувствительный к страданиям, не станет протестовать, проявит жалость. Такую войну вытерпел – вытерпит и это. На бумаге липовая прибыль от реализации и новые гигантские перспективные планы. Бедные чернокожие люди в знойной Африки ждут не дождутся наших одесских кожаных ботинок на меху и микропористой подошве. Замерзают товарищи в Африке. Да если бы только один наш город на экспорт работал – а то, небось, чуть ли не половина страны никому не нужные объемы гонит, а самим нечего на собственную задницу напялить. Спекуляция распустилась таким бутоном, что, как говорит мой дядька, из ее цветов можно сплести гирлянду до самой восточной границы.

В очередной раз одесский толчок перевели на новое место, на старом стал не умещаться. И опять же подальше от города, чтобы глаза не мозолил, как те бедные инвалиды-калеки, упрятанные на Соловках. И так все. Зато у нас на базе вновь объявились новенькие смотрители из исполкомовских и райкомовских – взамен тех, кто пошел на заслуженное повышение. Те уже объелись, сыты по горло, а эти, ожидаем, с голода набросятся на нас, без них, без их указаний уж точно мы не справимся с поставленной перед нами партией задачей. Они реально помогут, знающие же люди в нашем деле. С таких высоких постов нагрянули все контролировать и обличать овощную торговую мафию. Все помалкивают, потому что все равно будем крайними виноватыми. Только им ведомо, как спасти урожай, когда непогода, на полях непролазная грязь.

Вот стоят с умным видом и наблюдают, как девчонки водители кар засовывают контейнеры с картофелем на четвертый ярус по их команде, нарушая все инструкции. Все шатается, дрожит, ходит ходуном, а карщицы с улыбочкой пролетают мимо, с визгом разворачиваясь прямо перед их носом, чуть не задев торчащими впереди железными ухватами. В каждом контейнере по четыреста пятьдесят килограммов, и лучше бы они отошли подальше, а то мало ли что может случиться. И не приходит в их умные мозги мысль, а как потом, в течение нескольких месяцев, контролировать качество этой продукции, да и снимать эти контейнеры. Их это не касается, главное сегодня втиснуть и отчитаться.

Особенно смешно, когда новые помощнички, которых мы с утра водили по территории экскурсиями, как по зоопарку, днем проводят с нами производственные совещания. Какого только горбатого они не лепят, и сами довольны от громко продекларированных лозунгов. Кто бы нам приплатил за выслушивание этого полного бреда. Директор меня, правда, часто освобождает от этого маразма, сам уже еле выдерживает этих очередных чудаков на букву «м». Один предлагает заложить вместо репчатого лука лук-перо, другой порет чушь еще похлеще, счастлив от своей неожиданной идеи – как это она никому раньше не пришла в умную голову – начинать закладывать на зиму раннюю свеклу, морковь и прочее, а в довершение и лук-перо чуть ли не в июле. Ведь холодильники пустыми простаивают летом. Непорядок. И невдомек этому парню очень ценному, что мы специально держим эти камеры свободными в эту пору, должны их подготовить к новому сезону, обязательно продензифицировать. И еще разница же есть между ранними культурами и осенними, впрочем, очередному деятелю это до фонаря. Что и говорить, крупного специалиста нам в помощь прислали. От этих свежих взглядов на наши проблемы все еле сдерживают смех, а директор становится белым, как мел, и старается побыстрее закруглиться. Благодарит инициаторов за ценные деловые предложения, только просит оформить их директивным письмом. И ведь оформляют, и мы их получаем по почте, и директор автоматом отписывает их на наш отдел, не читая. Мы с Лилькой чуть не уссываемся, зачитывая все это.

Я, если присутствую, обязательно вставляю свои пять копеек по каждому пункту, накапливается на целый рубль, гудим потом с материальщиками и товароведами, покуривая в коридоре и живо обсуждая услышанное, и точно знаю, что меня сейчас вызовет к себе директор.

– Ну что, выступила? Довольна? Да?

– Владимир Алексеевич, как у вас с ушами, не заложило от этого бреда? Как с ними иначе поступить? Не знаешь ничего – так сиди и помалкивай с умным видом, а они еще вам письменные указания дают. Если честно – мне наплевать, что они там болтали, просто хотела поприкалываться.

– Все сказала? От всей души поприкалывалась? А ты знаешь, чей он сын, этот парень, что морковку со свеклой предложил нам летом закладывать?

– Наверное, сын своего отца.

– Тебе все смехуечки, доиграешься.

– Ну если вы знали, кто он, хотя бы предупредили. А так сами ведь отписали мне эту херню. Я-то думала, вместе его проучим.

– Нас теперь с тобой проучат. И по полной. Этот говенок ушел, не попрощавшись. Даже не обернулся, когда я стал извиняться за тебя перед ним. Думаешь, мне это доставило удовольствие? Исчезни с глаз моих, чтобы я тебя хоть сегодня больше не видел.

– А чего вам переживать? Я же его отчитала, а не вы, так и валите все на меня, я разрешаю. Мне наплевать. Представьте, что у вас аппендицит и – не дай бог – вы попали на стол к хирургу, закончившему Медин по отцовскому блату. У него руки дрожат, он не знает, как скальпель правильно держать. Какая разница? Сказала бы вам, да вы сами знаете эту поговорку: один нужным делом занят для нас, женщин, а другой дразнится. Я еще хотела ему посоветовать, чтобы он кандидатскую по этой теме написал, так вы оборвали меня.

– Мне уже давно аппендицит вырезали. А этот парень, между прочим, уже кандидатскую защитил, в отличие от нас с тобой.

– Тогда докторской пусть займется. Новый крупный ученый у нас появится, второй Лысенко, я уж не говорю про Тимирязева и Мичурина.

Владимир Алексеевич злобно так посмотрел на меня, потом выдавил из себя улыбку на пол-лица и вдруг внезапно сам заржал: «Подзалечу я со всеми вами». Я уже собиралась уходить, но он окрикнул меня: «Да, стой, совсем забыл. Вчера встречался с директором совхоза, там такое дело».

Конечно, я знала про работавших в совхозе корейцев, которые снабжали нас луком-пером. А год назад они подрулили к директору и арендовали поле, на котором они стали выращивать еще и лук репчатый.

– Ольга, подойди сюда, я тебе покажу. Смотри – трех сортов. Ты такое видела?

Владимир Алексеевич отодвинул портьеру и показал мне три луковицы, лежащие на подоконнике.

– Класс, вот это да. Хоть на выставку достижений народного хозяйства. Помните, какие выставки раньше в Одессе в Дюковском саду были?

Народ, словно за билетами в кинотеатры на все четыре серии «Тарзана», толкался в длиннющей очереди, чтобы побывать на них. Они проходили в городе как раз осенью; колхозы и совхозы отчаянно соревновались между собой – кто лучше. Все районы области были представлены. Даже белых лебедей в дюковский пруд запускали. Фильмы целый день крутили про наши успехи, фамилии передовиков знали все наизусть. Я до сих пор помню гигантскую кукурузу, и как комбайны собирают золотое зерно пшеницы, разных поросят, цыплят, всякой живности тьма была. Меня мама всегда на выставку брала, у них там был свой уголок, где они обязательно проверяли поступающую продукцию. А я бегала между павильонами, часами на поросят, кроликов смотрела. Такая красота была, вся Одесса ходила сюда как на майскую или октябрьскую демонстрацию любоваться достижениями нашего сельского хозяйства.

По окончании выставки даже кое-что продавали населению. Выстраивалась опять громадная очередь, всем хотелось что-то вкусненькое принести домой из этого изобилия. Конечно, все то же самое можно было купить и на Привозе, но на выставке все-таки было подешевле, да и сам факт… Когда Хрущева скинули, так и выставки зныклы – кончились. Да если бы и продолжались, настали такие времена, когда не то, что на них нечего показывать, а даже иметь в достаточном количестве просто стандартной качественной продукции нет возможности. ВДНХ в Москве – не в счет, оставили, наверное, чтобы гостям иностранным пыль в глаза втереть: мол, какие мы молодцы, все у нас есть, чтобы народ накормить.

– Вы-то, Владимир Алексеевич, сами помните те наши выставки?

– Нет, – резко отрубил директор. – Ну, хватит, очнись, какие выставки, чего захотела. Наш главный товаровед, как увидел этот лук, обалдел, всем стал показывать.

Действительно, как на картинке. Я сама собственным глазам не верю, только в личном подсобном хозяйстве можно так постараться. Лук точно блестит перламутровой толстой сильной шелухой, шейка правильно высушенная, хоть в косы заплетай. Такому луку даже мокрая среда не опасна. Тот, что мы закладываем по плану в августе, мелкий, влажноватый и долго лежать не способен, но куда деваться, приходится действовать по принципу: вали кулем, потом разберем. Одна мука с ним и отходы большие. А вони и грязи сколько! А этот – прямо какое-то загляденье, никогда раньше такого в руках не держала.

– Загляденье, говоришь. Так вот директор совхоза не может это загляденье никуда деть, – Владимир Алексеевич вздохнул расстроенно. Я же расплылась в улыбке.

– Ну, скажете тоже. К нам пусть везет, мы его заложим, а наш срочно по сети растолкаем. Осень, народ заготовки на зиму консервирует, все мигом улетит. Будут просить подкинуть еще.

– Какая ты умная! Только загвоздка есть – не совхоз его вырастил, не распоряжается он этим луком и нам не может его отпускать.

– А кто? Инопланетяне?

– Почти угадала. Понимаешь, директор с корейцами договор заключил, что будет рассчитываться за тонну по закупочным ценам. Наряды под это можно выписывать только на взрослых, их в семье лишь два человека, муж и жена, остальные – дети. Жаль, на них нельзя. А это же дети ухаживали за луком. В четыре утра каждый с маленькими грабельками, с золой и леечкой и еще перед закатом, как паучки, возле каждой луковички.

– И сколько тогда получается по нарядам на взрослых?

– По десять тысяч на каждого в месяц, даже больше. Как тебе такое?

– Ни фига себе, надо нам с вами идти выращивать лук, вот уж не знала, где так можно заработать. Берем с вами тоже в аренду у совхоза на двоих одно поле, согласны? Или вы себе отдельно?

– Опять шутишь, не до шуток сейчас. У совхоза просто нет таких безумных денег и права ограничены.

– Вообще-то выход всегда есть, Владимир Алексеевич, – Потребкооперация. Пусть корейцы сдают туда напрямую свой репчатый лук и денежки из нее выколачивают, варианта другого я не вижу. Мы им тут, к сожалению, не товарищи. Придется с «пером» продолжать жить, с совхозом же обязательствами связаны, никуда не деться. Конечно, жаль, что с таким чудесным товаром пролетаем мимо. Попросите у директора хоть одну тонну для наших сотрудников.

– Тебе надо, ты и проси.

– И попрошу, чего бояться, не бесплатно же, через магазин оформим, официально перечислим им деньги, а можно и напрямую у корейцев купить за нал. Такой лук дома всю зиму пролежит и чистить квартиру будет от инфекций сто процентов. Ваша жена еще спасибо вам скажет, вот увидите. Моя бабушка в оккупацию луком и чесноком детей от инфекций оберегала. Голодными были, но не болели.

К сожалению, мы припоздали. Потребкооперация подсуетилась, скупила на корню все выращенное корейцами и тут же отправила ценную и качественную продукцию на север. Там она, безусловно, жизненно необходима, но и нам бы сгодилась как подарок людям к очередной годовщине Великого Октября. Эх, Владимир Алексеевич, пораньше бы нам включиться в это дело.

Тем не менее база все, что планировала по завозу и закладке на зимнее хранение, выполнила, даже превзошла все ожидания. Народ оповестили об этом не то что только на плакатах бумажных как обычно, а еще и на больших фанерных щитах. Для чего специально оформили на работу художника, правда, на должность маляра. Со щитов красовались великолепные овощи и фрукты, глаза не отвести. О счастливых рабочих лицах строителей социализма, державших в руках эту продукцию или подносивших их ко рту, я вообще молчу. Исполкомовские и райкомовские советчики наши пребывали на седьмом небе – как подфартило под их чутким профессиональным руководством, значит, жди повышения, когда отзовут в свои прежние или новые, более престижные, кабинеты и взамен на следующий сезон пришлют новых. Пусть они так же поработают в поте лица, как мы, на благо родной Одессы.

Опять «осень, очей очарованье, приятна мне твоя прощальная краса». Александру Сергеевичу лично я завидую. С каким удовольствием я бы с ним поменялась, посидела бы с книжками в любой глуши, лишь бы не слышать и не видеть весь этот сумасшедший дом на работе, про вечную борьбу за качество не на жизнь, а на смерть, борьбу со штрафами за простой вагонов, борьбу с исполкомами и райкомами. Забыть про присланных ими нам в помощь научных сотрудников и студентов, от которых мало толку из-за явного нежелания работать. Забыть про бесконечные сверки, про срывы графиков поставок.

Знали бы, уважаемый Александр Сергеевич, что четвертый месяц подряд работаем по двенадцать часов. Плюс утром час на дорогу и то же самое вечером, включая выходные. К концу рабочего дня мы всем отделом просто лежим грудью на своих столах, поза называется – сердце больше не билось, ждем автобуса, который развезет нас по домам. Чтобы завтра с утра пораньше доставить нас обратно на эту каторгу. Молю бога, чтобы никакая зараза не потревожила и не пришлось еще задерживаться. Бог не прислушивается к моей молитве, звонит секретарша – вызывает директор. Вхожу в кабинет, злая как собака, что там еще случилось, что вы меня дергаете? Все, что сводки передали, курьер отвезла по нужным адресам.

– На, читай! – директор протягивает мне лист бумаги. Читаю, ничего не понимаю. Голова чугунная. Что за херня? Какая отчетность еще? Мы же и так все отправляем вовремя.

– Ты что, не поняла?

– Нет. Что это?

– Нам хотят помочь в бесперебойной доставке продукции со всей Одесской области.

– И что? Хотят – пусть и делают. Я должна всю эту ерунду читать? Сколько здесь листов? Какой му…к это придумал?

– Делать, уважаемая Ольга Иосифовна, должны мы с вами – организовать и открыть штабы, работающие круглосуточно. Обеспечить их всем необходимым.

– Пожалуйста, конкретнее.

– Конкретнее? – директор как заорет: – Жрать, пить, легковые машины в их распоряжение с сегодняшнего дня!

Так вот в чем дело. Сами переходят на выгодное для них военное положение и нас втягивают за компанию. В прошлом году опробовали – видимо, понравилось это политическое мероприятие. Полная халява, мало за что отвечают, зато на всем готовеньком: и сытно и вкусненько покушать можно под рюмку хорошего коньячка или водочки и на нашей легковушке к любовнице скатать.

– Владимир Алексеевич, вы же сами подбили их на это, устроили им рай на новом холодильнике. Видно, очень понравилось, вот они в этом году и решились разойтись на всю катушку. Держите меня в заду, бо я вперед упаду! И кто же будет командовать главным штабом? Генерал Петрушкин или полковник Морковкин? И сколько боевых офицеров прибудет с ними? Баб тоже надо поставить на поле боя? Как без баб на таком ответственном мероприятии.

– Прекрати язвить и ехидничать, заткнись, все значительно серьезнее, документ из обкома. С бабами они справятся сами. Они требуют от нас свои предложения.

– Пожалуйста, это ж так элементарно, Ватсон. Поднять все вертолеты Одесского гарнизона для сопровождения машин с морковкой, чтобы не пересекли, не дай бог, государственную границу с Румынией или Турцией.

– Продолжаешь хохмить. Прекращай! – я почувствовала, что директор сейчас изойдет на говно и начнет материться, что бывает крайне редко, если уж совсем выдержка ему изменит. – Ну, хватит, от тебя ждут последней сводки в 23.00. Слышишь? Опять смеешься. Бери документ и иди к себе читать.

– Да не собираюсь я ничего читать и расписываться. Зачем им эта сводка ночью, что они будут с ней делать? Подтереться? Так задница потемнеет от копирки. Анекдот хотите? Приходит один тип к врачу. – «Что у вас? – Он достает из штанов свое хозяйство: – Доктор, у меня яйца почернели, это не опасно? – Не опасно, только скажите своей секретарше, чтобы не подтиралась черной копиркой».

Директор отшвырнул с такой силой бумаги, что они рассыпались по полу. Я не стала их поднимать, лишь покачала головой:

– Пусть сами от не хера делать сидят по своим штабам, набивают себе пузо и баб охмуряют. На ордена-медали зарабатывают. Трутни! Самые настоящие трутни! Даже малюсенькие пчелы труженицы это понимают и выгоняют их из ульев. Вы, Владимир Алексеевич, как хотите, а наш отдел уж увольте, в этом участия принимать не будем. Все, что нам положено, мы строго выполняем. Так что, аривидерчи, Рома.

Я перевела дух после такой затяжной тирады, одновременно внутренне себя успокаивая, но унять волнение не получалось.

– А кто заплатит за их боевой дух, во сколько обойдутся нам их пиры? Все расходы за наш счет? Я правильно вас понимаю? Вы им напомните, пожалуйста, что у нас в суде дело клятое по четвертому складу за прошлые годы. Тянули-тянули, и вот, наконец, начало слушаться. Бегаю туда по повестке. Нервы на пределе. Я же там была председателем комиссии по вывозу отходов.

Просигналил в очередной раз длинным гудком автобус. Наверняка все уже давно забились в него, меня ждут.

– Ладно, иди, до завтра. Утро вечера мудренее. Может, к утру оттаешь.

На улице уже темно, хлещет мелкий промозглый дождь. Как зарядил, так уж два дня подряд не перестает. Смотрю в мутное грязное окно, пытаюсь отвлечься, вспомнить лицо московского журналиста. Не получается. Бухгалтерши шипят, что вечно одну меня нужно по полчаса дожидаться. Самой тошно, а здесь еще они выступают. Повернулась к ним лицом и на весь автобус заорала:

– Девки, завтра всем подмыться, навести марафет! У нас штаб открывается, фронт борьбы за урожай! Кто готов податься в добровольцы, особенно сознательные – записывайтесь.

В автобусе повисла тишина, чувствовалось, народ от неожиданности опешил. Внезапное молчание нарушил дрожащий тонкий голосок кассирши:

– А офицеры в штабе будут?

– Для тебя специально маршала вызовем, чего уж там мельчиться. На крайний случай – генерала.

Опять молчание, теперь уж я его прерываю:

– Генерала Петрушкина.

Хохот, шум, реплики, и пошло-поехало, кто во что горазд. Маршал или генерал один, а нас много. Но у генерала всегда есть полковники-морковники. А у тех подполковники и майорчики. А майорчики, как огурчики-корнишончики, хрустят, когда пробуешь на зубок. Я хочу лейтенантика Хренова, зато ядреного, а я согласна на солдатика-бананчика. Смех уставших, измученных одиноких женщин. Кто-то затянул песню:

Девочки, война, война, Девочки, победа! Девочки, кого любить, Осталося три деда!

Так с шутками-прибаутками прощались с каждой выходящей на своей остановке. Желали выщипать бровки, приодеться как следует, бойцы же нарасхват будут, кто не успел – тот опоздал. Я выхожу последней, водитель автобуса, который мы арендуем у Интуриста, интересуется своим графиком работы.

– Не знаю, завтра решат, я действительно не знаю.

С одной стороны, хорошо, что много работы, некогда думать о личном. Да и, похоже, все личное для меня и в этот раз закончилось. Стараюсь забыть милые сердцу денечки, проведенные в Москве летом. Больно. Да и москвич, видно, поостыл со временем, все реже выходит на связь. Так, через сестру передает приветы. Лети с приветом, вернись с ответом, а то: жди ответа, как соловей лета!

Через свою сестру я получила предложение перейти на другую работу, тоже начальником планового отдела, только в стройуправление. Моя сестра тоже на этой должности, но в другом СУ – СУ-51 на Карла Маркса, где работает с момента окончания своего водного института. А что – соглашусь, надо что-то менять в жизни, нет смысла дальше ждать у моря погоды – упираюсь в трешку с нулем. Страшное дело! Казалось, лишь вчера пришла на базу молокосоской, а уже следующим летом рванет тридцатник. Сам он меня не очень волнует, хотя лучше, конечно, когда возраст начинается на цифру двадцать, даже сегодняшние двадцать девять ничуть не трогают. А тут раскупориваешь уже четвертый десяток. Незаметно так подкатило. Девчонки в отделе за обедом узрели у меня уже седой волосок. Волосок вырвали, а луковица и, как говорится, осадок остался. Теперь каждый вечер перед сном всматриваюсь в свои пшеничные пряди, сама ничего не нахожу, может быть, просто не вижу или стараюсь не замечать. Все, закончу этот сезон – и на старт. Жизнь одна, и никто памятник мне не поставит за этот каторжный труд без выходных с утра до ночи. Попробую себя на новом месте, хотя не представляю себя строителем. Сестра подбадривает: не боги горшки обжигают.

Кажется, я выхожу замуж

В красный день календаря я дрыхла на своем кресле-кровати без задних ног. Алка по случаю праздника ночевала у нас и с мамой и бабкой шустрили на кухне. Меня, кормилицу, не беспокоили, все двери позакрывали. Запахи до меня доходили, возбуждали мои присохшие к спине кишки, но желание поваляться пересиливало. Звонок я услышала – королевская пинчуриха Капка своим душераздирающим лаем разве что мертвого не разбудит. Эта тварь мелкая заливалась так всегда, кто бы ни поднимался по лестнице и ни проходил мимо нашей квартиры. А так как мы живем на втором этаже, то нам можно только позавидовать. И соседям тоже. Ко всему еще на пятом этаже живут ее сородичи, сразу две суки, мать и дочка, вот они и соревнуются втроем, кто громче. Наша Капка со второго этажа начинает, та парочка на пятом вмиг подхватывает и заканчивает.

На сей раз наша юная барышня орала, не умолкая. Наверное, соседка Зинаида Филипповна с ревизией: как может что-то происходить в нашей семье без ее ведома? Сколько бабушка и мама ни делали ей замечаний, что это наше внутреннее дело и ей не должно быть никакого до этого отношения, – ноль внимания и фунт презрения. Она театрально так сложит ручки, состроит рожицу преданности, начнет выражать такое желание поучаствовать, такую заботу только для того, чтобы ну хоть какую-нибудь новость выудить, хоть самую малую вынести из дома на хвосте и, распушив этот хвост собственными соображениями и богатым воображением, а если точнее – то откровенным враньем, ради красного словца донести все это во дворе до каждого встречного-поперечного.

Бабка вырулила ко мне в спальню.

– Олька, там тебя дядька какой-то спрашивает, говорит, Лилькин брат. Вроде тот, что осенью прошлой был. Шо ему от тебя надо?

Я обомлела. Бабушка удивленно уставилась на меня, при этом каждая из многочисленных складок на ее лице трепетала, сморщиваясь и расправляясь, пытаясь понять, в чем дело. А глаза настороженно выжидают моего ответа.

– Баб, не держи его в дверях, пусть заходит, пригласи его. Я сейчас оденусь.

Ну и новость, какой подарок для Зинаиды Филипповны. А для меня? Московский жених приперся к праздничку Октября, нашел повод, как истинный коммунист. Бабка притащила мне халат, я выскочила в коридор и увидела его, переминавшегося с ноги на ногу растерянного моего московского кавалера, который пытался своим черным дипломатом отбиться от навязчивых приставаний Капки. Алка предложила ему раздеться и проводила в комнату, а на меня вылупила свои и без того громадные глаза-плошки голубого цвета. Ее немой взгляд сказал мне все без слов, что она думает по поводу столь раннего и неожиданного визита.

Когда я заглянула следом, то увидела московского жениха, удобно устроившегося в кресле, на коленях у него торжественно восседала Капка, облизывая ему лицо. Он просил и умолял эту маленькую негодяйку так искренне, смешно и наивно: «Не надо так, ну, не надо так! Брысь, уходи, пожалуйста». Капка не сдавалась, наоборот, каждое слово, особенно слово «пожалуйста», приводило ее в полный собачий визг и восторг; она еще яростнее лизала ему лоб, танцуя задними лапками на его коленях, а передними пытаясь пошкрябать ему уши и шею. Смущаясь от его неожиданного появления, я сама не знала, что делать, что говорить.

– Здравствуй, детка! – уворачиваясь от сучьих поцелуев, чуть слышно произнес столичный гость. – Что-то вы все так напуганы моим появлением. Оля, мне не надо было прилетать? Я правильно тебя понимаю?

– Почему не надо, я очень рада. Просто такая неожиданность. У меня целых два дня выходных. Молодец, что приехал, только почему не предупредил, Диму бы попросила, встретили бы тебя в аэропорту.

Я хотела нагнуться и его поцеловать, но эта стерва с выпученными из орбит глазами на меня так зарычала, что я отпрянула: вот зараза, а ну пошла вон. Гость стал ее защищать: «Она же маленькая, ласковая».

– Нашел маленькую, она тебя сейчас всего уделает. Сбрось ее. Встань с кресла, она свалится на пол.

– Так она же может удариться, разбиться! Как ее зовут?

– Капа, Капка. Нахалка невоспитанная, все ее балуют, вот она и верховодит нами.

Гость приподнялся, Капка сама спрыгнула, а мы остались стоять близко друг к другу и невольно потянулись навстречу, едва коснулись губами, как тут же нарисовалась моя бабка. Всегда вот так, на секунду бы задержалась дорогая Пелагея Борисовна.

– Олька, мы ждем тебя, завтрак на столе. А вы с нами будете или куда-то спешите?

– Баб, будет, он только с самолета, он ко мне прилетел.

Бабка явно не ожидала такого поворота событий, растерялась, даже не нашлась что сказать, только поджала губы и отправилась обратно на кухню докладывать обстановку. Меня тут же вызвали на переговоры.

– Чего он приперся? Ехал бы к своей сестре. Что ему от тебя надо? Нахал, тебе отдохнуть надо, а он с утра пораньше: «Здравствуйте, я ваша тетя, приехала из Киева и буду теперь у вас жить!»

– Он вовсе не из Киева, в Киеве у него дядька, а из Москвы. И не ваше это собачье дело, я его пригласила, на что, кстати, имею полное право, – меня уже всю бесило и трясло от этого их желания всевластно распоряжаться моей судьбой.

– Ладно, тихо! – скомандовала Алка. – И ты, бабуля, успокойся. Оля, зови его, раз приглашала.

Бабка все не унималась:

– Мы, между прочим, здесь не квартиранты, могла бы нас спросить. На черта он тебе сдался?

– Все. Привоз закончен, угомонитесь, Пелагея Борисовна, – резко заголосила я, боясь излишне повысить голос, чтобы он не услышал.

Через несколько минут мы уже впятером уселись за праздничный стол.

Вру, вшестером, клятая Капка не отставала от нашего гостя. Кончилось тем, что пришлось вышвырнуть ее в ванную и закрыть там. Персональный праздничный концерт тут же начался. Она лаяла, выла, скреблась, прыгала, как заведенная игрушка.

Я достала из холодильника бутылку шампанского и стала ее открывать. Гость пытался вмешаться в процесс, но я возразила:

– У меня большой опыт, этот процесс в нашем доме доверяется только мне.

Первый тост предложила Аллочка, поздравив всех с праздником. Бабка и здесь не удержалась и съязвила, уставившись на гостя, явно проверяя его реакцию:

– Тоже нашла с чем поздравлять. Без этой революции бы прекрасно прожили, а так вот в каморку нас заселили. На Коганке в сарае мучились, теперь здесь. Квартира называется, конура для Капки. Деда так отблагодарили за полвека работы в пароходстве, за три его Георгиевских креста в первую мировую и ранения в Крыму в Отечественную.

Московский гость все это внимательно выслушал; зыркнув в мою сторону, слегка усмехнулся, и чокнулся первым с бабкиным стаканом боржоми. Я понадеялась на перемирие, однако бабка, как ни пыталась остановить ее мама, продолжала наступление:

– Может, вы шампанское не пьете, так у нас есть покрепче, яблочная настойка на спирту. Вам более привычная, ведь все кацапы водку хлещут. Ну, да вы ж, я извиняюсь, не кацап, приятного аппетита.

– А давайте, Пелагея Борисовна, попробуем вашей настойки. Я и тост под нее произнесу.

Он подождал, пока бабка достанет из буфета заветную бутылку, которую едва не унес с собой Ленька, налил себе рюмку, спросил, кому еще. Все отрицательно замотали головой.

– Ну, тогда я подолью вам шампанского, есть сейчас за что выпить. Анна Павловна, Пелагея Борисовна, Алла, я очень рад с вами познакомиться. Чувствую, Оленька не очень много обо мне рассказывала, так я дополню ее. Мы с ней подали заявку в загс, свадьба двадцать девятого ноября в Москве.

Немая сцена, как в «Ревизоре» и как я предполагала. Как я ни лупила московского жениха по ноге под столом, он все равно не удержался, все выпалил. Мама уставилась на меня.

– Когда это ты успела? Что за бред он несет? Кто он такой? Я тебя спрашиваю, Оля, какая свадьба? Алка, ты знала об этом и молчала? Вы что, все сговорились?

Уж сколько я пересмотрела за свою жизнь фильмов, но ни в одном не припомню более ошеломляющей сцены, чем та, которая разыгралась без всякой репетиции за нашим праздничным столом. Ну и лица! Меня разрывал смех от комизма ситуации.

– Никакой не бред, я, наверное, выхожу замуж.

– Как это – наверное? Так верно или неверно, – съехидничала Алка.

– Я не хотела раньше времени вас расстраивать или радовать, как хотите. Мы с Мишей уже год встречаемся и теперь будем вместе. Так что можете нас поздравить, если есть желание.

Никто поздравлять нас не собирался. Молча сидели, ковыряли вилками еду, не поднимая глаз. Первой поднялась мама и ушла в спальню, слезно причитая, да еще так громко: какую благодарность получила на старости лет от дочери. Потом, бурча себе под нос, на кухню отрулила бабка, освободив из заключения Капку и забрав ее с собой кормить тем, что было на праздничном столе. Мы остались втроем.

– Жених, наливай, – скомандовала я, – праздничный пир продолжается, и не переживай – все устаканится, не век же мне быть привязанной к маминой юбке, когда-то это должно закончиться.

Когда Миша вышел в туалет, Алка набросилась на меня:

– Ты что, совсем с ума сошла? Какая свадьба? Какая Москва? – шипела она.

– Как какая? Столица нашей могучей социалистической Родины. И почему обязательно сошла с ума? Он сделал мне предложение, я согласилась. За три месяца проверили друг друга. Алла, я так жить, как живу, больше не могу. Если он не откажется от меня, я уеду к нему. В Одессу он не переедет, у него в Москве работа, хорошая работа. Аллочка, он очень хороший человек, он меня любит.

– Да откуда ты его знаешь? Где ты его выцарапала на нашу голову?

– В одной известной газете, мы, к сожалению, ее не выписываем.

– Журналист, значит. Сколько раз этот твой журналист уже был женат, и сколько у него детей? Ты хоть этим интересовалась?

– Да ни разу не был, холостяк, как я – холостячка, и детей у него нет. Я тайно к нему в Москву ездила, а вас обманывала, говорила, что на какие-то экскурсии. Вам честно признаешься – так шум на всю Одессу поднимете, сожрете с потрохами. Тебе нравится так жить – живи, а мне нет. Я хочу иметь семью, хочу быть нормальной женщиной, такой, как все. В общем, от твоего предложения перейти на работу в стройуправление придется отказаться. Уж извини, сестрица. Тебе тоже давно пора устраивать свою личную жизнь, с проходимцами только не свяжись.

– А твой случаем не проходимец? Как все она хочет жить! – моя сестра не говорила, а по-змеиному шипела. Я ее такой никогда еще не видела. Обычно она умела скрывать эмоции и контроль над собой не теряла.

– Вот что, дорогая и многоуважаемая Алла, я выйду за него, нравится вам это или нет. А сейчас пойдем с Мишей погуляем по городу, а там что-нибудь придумаем. Дай мне ключи от твоей квартиры. Не дашь, найду, где приткнуться, мир не без добрых людей. Маме с бабкой привет от Миши передай и спасибо скажи за теплую встречу.

Почему-то сразу подумала о Наташке Соболевой. Или – на худой конец – у Лильки пристроимся, она к маме ночевать пойдет. Больше скрываться ни от кого не буду. Я взрослая женщина, хватит быть маленькой Оленькой и кушать манную кашку по утрам вместе с Капкой. Если сейчас не решусь, то спета моя песенка. И чего рассвирепели, со стола сбежали, даже как-то неловко перед гостем. Я ведь не собираюсь вас бросать. До Москвы всего ничего, каких-то пару часов лету – и я дома. Дайте мне попробовать, не получится – вернусь. Куда я денусь?

– Сколько ему лет?

– Твой ровесник.

– Я с вами пойду, вместе погуляем, не возражаешь? – предложение сестры меня удивило. – Раз у вас такие перспективы, познакомим его с будущими родственниками. К Леониду Павловичу заедем.

Если честно, мне хотелось побыть с Мишей вдвоем, но и Аллу отказом я обидеть не могла. Демонстрация уже закончилась, полупустые фонтанские трамваи один за другим медленно, ручейком скрипели по рельсам, позванивая уже принявшему на грудь советскому трудовому народу. Кое-где на деревьях еще трепетали уцелевшие полузасохшие листья. Срывающийся временами ветер вместе с пылью нес их нам навстречу, и серое низкое небо угнетало. Летом этот район Большого Фонтана в зелени вековых деревьев прикрывал, если можно так выразиться, свои недостатки. А сейчас мне как-то было даже неудобно перед московским гостем за внешний вид нашего района. С одной стороны тянулся детский противотуберкулезный санаторий, огороженный забором из корявого ракушечника, даже не оштукатуренного, а на противоположной за заборами просматривались массивные здания военных училищ с пустыми плацами перед ними. На четвертой станции закончили строительство двух первых высотных для Одессы домов. Я похвалилась новым методом, которым они были возведены, – методом скользящей опалубки, день на этаж. Скоро всю Одессу украсим подобными зданиями: правда здорово, Миша.

Жених как-то скупо разделил мой энтузиазм, зато сестра радостно села на любимого конька, с ехидным взором в глазах посмотрела на меня, а потом на дом.

– Все очень хорошо, красиво, одно лишь замечание: утеплить его забыли. В них жить невозможно, холодные железобетонные казематы. Людей заселили, они мучаются, и как это исправить – большой вопрос. Придется опять леса возводить и пытаться утеплить снаружи. Беда еще в том, что в доме сплошные балконы лоджии.

– Исправят, первый блин комом, бывает, – пыталась я смягчить ситуацию и отвлечь от дома его журналистский пронзительный взгляд. – Смотри, Миша, а это наш ипподром, рядом пехотное училище, дальше – артиллерийское и одесский телецентр.

После демонстрации, куда ни глянь, везде валялся мусор: лопнувшие воздушные шарики, липкие бумажки от мороженого, окурки, пустые бутылки. Колючий резкий ветер подхватывал пыль с осенними грязными листьями и бросал все это нам в лицо. Я столько пела о своей прекрасной Одессе, бульварах в акациях и платанах, о никогда не цветущей в городе черемухе, а московский гость идет с нами и видит наши захарканные улицы. Почему наши мужчины омерзительно мочатся на углах домов, в подворотнях, и нужно постоянно переступать эти вьющиеся по тротуарам вонючие ручейки, следить, чтобы не наступить на отвратительную мокроту. Нужно было все-таки взять машину и доехать до центра, чтобы он этого всего не видел. Но и в центре, где мы, в конце концов, оказались, было не намного лучше. Такой же, как назло, срач, как везде. В будни и то чище. Видимо, дворники тоже, как весь трудовой народ, отдыхают в праздничный день.

В доме у дядьки как обычно был народ. На этот раз уже отдежурившие офицеры из его отделения милиции и пара университетских дружков с тайными погонами. Я всех их знала как облупленных. Домой им не хотелось топать, прикрывались работой. А у гостеприимного хозяина, проживающего в двух шагах от Дерибасовской, всегда можно оттянуться по полной. Да еще при такой радушной, не щадящей себя хозяйке, как наша Жанночка. В этом доме стол всегда ломился от угощений, разных деликатесов и выпивки рекой. Я сразу почувствовала, что всем им не до нас, напрасно послушалась сестру и привела сюда своего Мишу. Они все уже хорошо приняли на грудь, и их мусорные комплименты меня раздражали. Об анекдотах с обязательными действующими лицами-евреями я вообще молчу. Особенно противно, когда они рассказываются якобы с еврейским выговором. По– русски бы научились правильно говорить.

Леонид Павлович, уловив мой злой взгляд, перевернул пластинку, перешел на молдаван и малые народы Севера. Говорить о литературе, театре, о чем-то более-менее интеллектуальном в этом обществе не принято, они все остановились в развитии, как только загремели в армию, а вот грязные сальные анекдоты – это то, шо надо. Отдыхают по полной, заливая свои луженые глотки выпивкой, чавкая, икая и срыгивая, нагло окидывают взглядами наши с Алкой тощие женские прелести. Мы бы по-тихому смылись, если бы не Жанна, она задержала нас у двери:

– Вы куда, а ну к столу, Леня, потеснитесь, усади ребят на диван.

Пришлось подчиниться. Когда расселись, Алка, подняв рюмочку, объявила, что я выхожу замуж, жених перед вами и давайте выпьем за будущих молодоженов.

О, дай милиции и гэбэшникам только повод. Они стали наливать Мише все подряд, со злорадством поглядывая в мою сторону. Каждый из них в свое время пытался подбить под меня клин, останавливало лишь то, что я близкая родственница их непосредственного начальника. Поостыли, навезли себе со своих деревень барышень и успокоились, но вряд ли мне простили.

Леня с Жанной счастливы принимать цых хлопчыкив, для них они по-прежнему бедные, вечно голодные мальчики студенты, однокурсники-вечерники, называющие их мамой и батей. Сейчас они не решаются впрямую прикалываться над приезжим москвичом, так, по мелочам лишь, батю побаиваются. Знать бы тогда, что пролетит всего несколько лет, и они своему бате вцепятся в горло и все как один переступят через ослабевающего старшего товарища, который столько для них сделал, практически вывел в большие люди.

Тем временем в ход пошел и коньяк «самжене» Фроськиного производства в фирменных бутылках. На мои протесты больше не пить Миша просил не волноваться, он свою норму знает и через нее не переступит. Он действительно хорошо держался, много и интересно рассказывал о спорте, о футболе в особенности. Королевский пинчер Джимик с ходу вычислил новичка, от него пахло сучкой Капкой, и, не стесняясь, обрабатывал ноги моего кавалера со всех сторон привычным для себя способом.

– Ну что, дорогие гости, не надоели ли вам хозяева, – неожиданно своим спокойным ровным голоском произнесла Аллочка. – Не знаем, как остальные, а мы двинем. Спасибо!

– Э, так не пойдет, так вас не отпустим, давайте на посошок, – отреагировала Жанна.

Все-таки коньяк сделал свое черное дело, да уже потом я узнала, что Миша его редко когда употребляет, не любит он этот напиток, организм не восприимает. Когда мы вышли на улицу, его стало качать, носить из стороны в сторону, словно в шторм на пароходной палубе. Еле поймали тачку и отправились на Черемушки в Алкину квартиру. Как мы его с сестрой затащили на второй этаж, не помню. Прямо в одежде уложили на диван. Оставлять его одного было опасно, а Алка вдруг стала стыдить меня, мы даже поругались.

– Как ты можешь с ним остаться здесь на ночь? Что я нашим скажу? Ты что, рехнулась? Ничего с этим алкоголиком не случится. Проспится и в свою Москву полетит. Ну и нашла себе жениха!

Как вылетела из меня Мегера, я даже не заметила.

– Алла, остановись, я уже не твоя младшая сестричка, которая будет всю жизнь жить по твоей указке. Я тебя когда-нибудь спрашивала, с кем ты здесь ночуешь? Нет? Тогда зачем ты мне этот концерт закатываешь? Человек прилетел на два дня, и я с ним оба эти дня проведу, нравится тебе, вам всем это или нет. Понятно?

Алла больше ни слова не произнесла, стала, как мне показалось, еще меньше ростом, личико ее посерело и постарело в одно мгновение. Когда она ушла, я еле раздела своего жениха и тут началось. Боже мой, как ему было плохо. Сильнейшее отравление, с рвотой и ознобом. Всю ночь он маялся, а я вместе с ним. Только к утру ему немного полегчало. Он хоть мог сам дойти к туалету. Я все перестирала, вывесила на балкон сушиться. Потом купала его в ванной, и он, наконец, ожил. Только голова раскалывалась от боли, и мы решили похмелиться, благо у Алки было чем, и закуски полный холодильник.

Правду говорят: не будите спящую собаку. Но собака была разбужена, и мы все остальное время никуда не выходили и ни с кем не общались, отключив телефон. Миша все время пытался выяснить:

– Если бы я не прилетел, ты бы так дома ничего и не сказала? На собственную свадьбу хоть прилетишь? Осталось всего две недели, а ну колись, говори правду и только правду.

– Прилечу, можешь не сомневаться. Я уже твоя жена. Меня ничто не остановит.

Я гладила его начинающие седеть густые волосы. Всю свою жизнь я держала все свои эмоции в узде, а здесь меня как будто бы прорвало. Когда очнулась от безумного любовного угара и пришла в себя под кряхтенье растерзанного, обессиленного жениха, я смотрела на потолок и улыбалась: как изменчива судьба, один кавалер собирал диван, а второй им воспользовался на полную катушку. Как я люблю этого взрослого мужчину, как приятно, хоть и больно, что даже во сне он сжимает мою грудь, будто бы боится потерять. На следующее утро, провожая его в аэропорту, мы забились в уголок и целовались.

– Детка, я больше без тебя не могу, не приедешь, как джигит тебя выкраду, не доводи до греха.

– Приеду, можешь не сомневаться, иди, регистрация началась, – я что-то еще шептала ему на ухо, но что, хоть убей, сейчас не помню, да и зачем. Мы оба были такие счастливые.

На площади перед аэропортом взяла машину и рванула на работу. Пришлось от проходной чесать пешком до конторы. И это расстояние, и прохладный воздух с неприятным запахом вонючей капусты мне уже были по большому счету до фонаря. Я свой диплом отработала на государство сполна. Восемь лет, лучшие годы моей молодости пронеслись, как дикий вихрь. Прилетел за мной мой Иван Царевич, пусть и не Иван, да и не Царевич – зато мой. И другой мне не нужен, никто больше не нужен. Не заглянула даже к себе в отдел, сразу ввалилась к директору.

– Что случилось? Ты чего? Откуда ты такая растрепанная явилась? Себя в зеркало видела? Заболела, что ли?

– Владимир Алексеевич, я замуж выхожу.

– Тьфу, наконец-то, может, бес в тебе угомонится, нормальной бабой еще станешь. Поздравляю. А кто он, этот несчастный, если не секрет, конечно, – директор сам засветился от услышанной новости. – По правде мне его уже заранее жалко. Плавает? Тогда его счастье, считай полбеды.

– Почему у нас верх достижений и благополучия – плавающий жених? Говно, между прочим, тоже плавает. Нет, он на суше, у себя в Москве. Журналист.

– Кто?

Бедный директор сначала побледнел, потом лицо его стало буквально заливаться краской, бледным остался один лоб с испаринкой.

– Какой журналист? Надеюсь, у тебя хватило ума держать язык за зубами? Как он вышел на тебя? Или это ты его подцепила? Вот те раз! От дает! Я думал, хлопцы прикалываются, о тебе байки московские насочиняли, чего только не понарассказывали. Я им рты позакрывал. А они, выходит, не врали? Где же он работает, в какой газете или журнале, ты хоть это знаешь?

Я назвала и добавила, что была уже у него в редакции, в его отделе спорта. В общем, далек, слава богу, от моей профессии.

Директор почесал свою репу.

– И на черта тебе это надо? Раскинь на минуточку мозгами. Он тебя и недели не выдержит, не инвалид же парень на всю голову, если в газете работает, дураков там не держат. Мужу нужно суп или кондер какой-нибудь сварить, картошечку с чесноком поджарить. И не просто сварить-поджарить, а чтобы вкусно было. Ты же дома это не делаешь никогда, у вас на бабушке все хозяйство, замучили старушку. Твое счастье, если он там, в Москве к столовкам привык. Хотя как москвички кашеварят, так и ты сойдешь.

– Насчет москвичек – это вы погорячились, у него мама так готовит – пальчики оближешь. С чего вы решили, что я безрукая?

– Так на руки свои посмотри, я таких ногтей ни у кого не видел. Знаешь, что о них наши мужики говорят? – он улыбнулся во все свои тридцать два зуба.

– Не знаю и знать не хочу, будете гадости говорить, я за себя не ручаюсь. О вас тоже много чего говорят. Не база, а помойка.

– Да ладно, я так, от неожиданности пошутил. Огорошила меня своей новостью. Своих, что ли, одесситов не хватает, что на чужбину подалась? Тебе-то грех жаловаться на невнимание мужского пола, только пальчиком помани – так сразу и прибегут. Черт с тобой, попробуй (директор махнул рукой), рискни, раз припекло, мы тебя подождем. Все равно ведь вернешься. Если честно, мне жаль с тобой расставаться, умная ты тетка, хотя и колючая очень, как еж. Но он-то безобидный, а ты…

– А в нашем зверинце только мегерой и выжить можно.

Владимир Алексеевич еще долго сыпал разными вопросами, точь-в-точь повторяя Алку.

– Все, что хочешь, но я не представляю тебя женой, прости, конечно, с твоим характером. Пожалела бы хлопца, добить его хочешь? Он что, слепой и глухой одновременно?

– Нет, нормальный. Деткой ласково меня называет.

– Как?! Сейчас умру от смеха. Мегера-детка.

– А я при нем из своей змеиной шкурки выползаю и нежно греюсь, как на солнышке рядом.

– Нет, определенно ты меня, дурака, разыгрываешь? И когда у вас назначено?

– На конец ноября, числа двадцать пятого мне нужно быть уже в Москве.

– Вот что, дорогая Оленька. У тебя еще отпуск неиспользованный, и отгулы ты давно не брала. В общем, прошу тебя, пока не увольняйся, осмотрись там сначала в столице нашей Родины. Нагуляйся вдоволь, раз так припекло, и возвращайся. Ты плачешь? У тебя, оказывается, слезы водятся? Я думал, только яд. Ты что-то там о змеиной шкуре буркнула. Залазь в нее назад и спрячься вместе со своими слезами. Они тебе не идут.

Я уже была в дверях, как Владимир Алексеевич вспомнил про мою повестку в суд.

– Ты, Ольга, там не очень зарывайся, сама на рожон не лезь хоть, им все равно не помочь. Обещаешь?

– Как получится, по документам у них почти все чисто. Сориентируюсь по ходу, в зависимости от того, что спрашивать будут. Похоже, они сами себя оговорили. Видно, выдержать тяжело.

– Да… – директор глубоко вздохнул, и лицо его перекосилось.

– Владимир Алексеевич, я вас очень прошу, никому обо мне не рассказывайте. Это такое дело, все может измениться. Договорились?

– Послушай, а Лилька знает, что ты уезжаешь? Взвоет, как услышит. Когда она у тебя с головы скальп будет снимать, я не заступлюсь. Иди обрадуй закадычную подружку.

– Чем? Мой жених – это ее троюродный брат. Она меня с ним и познакомила.

– Да иди ты! Теперь ты уж точно меня решила разыграть? Что, правда, что ли? Две идиотки собрались. От конспираторши, вас прибить мало. Это все Лилькины штучки. Доигралась, сама себе подосрала.

– Владимир Алексеевич, случайно все получилось.

– Случайно птичка какает на голову. Дуй скорей отсюда. Глаза бы мои тебя не видели. Пусть она ко мне зайдет. С тобой все ясно: приспичило, вообще давно пора, но эта дура куда смотрела? Туды твою мать.

Вдогонку он выругался мне в спину. Я обернулась.

– Вы же сами говорите, что от меня только одни проблемы, я вам спать ночами спокойно не даю. Теперь не будет, теперь будете высыпаться!

Директор схватил со стола папку и едва не запустил ее в меня, но я уже успела выскользнуть из его кабинета.

Перед обедом на ковер меня вызвал наш кадровик. Уже по голосу его я поняла, что ничего хорошего меня не ждет. Но вопрос с моим увольнением придется все равно рано или поздно решать. На удивление он был еще трезв, внимательно оглядел меня с ног до головы, как будто бы раньше никогда не видел, и показал глазами на стул напротив.

– Это правда?

– Смотря, что вы имеете в виду.

– Что имею, то и введу, – кадровик попытался отшутиться скабрезной шуткой, которая давно ходит по Одессе. Он улыбнулся, я тоже хмыкнула. – Я бы тебе так ввел, чтобы ты запомнила надолго.

– Почему вы так плохо ко мне относитесь?

– А что я тебя целовать в твою худющую попу должен? Ты что творишь? Замуж захотела, в Одессе мало этого добра, Москву этой принцессе подавай. Зачем тебе эта Москва и этот хрен моржовый с пятым пунктом.

Фу, опять промывка мозгов, сколько уже воды на это истрачено. Вот так скорость у сплетен, прямо крейсерская. Лилька после разговора с директором вернулась в кабинет, как фурия. Разрыдалась, побросала папки на пол, собрала свои пожитки и смоталась домой болеть. Получается, я всем подлость подстроила. Что же мне теперь приковать навеки себя цепями к этим сраным Кагатам?

– А вот это вас совсем не касается, какой у него пункт.

– Идиотка, еще как касается.

– С какого бодуна, хотела бы я знать? Вы же коммунист, у нас дети разных народов все равны, или только в песнях. Если в стране такое к ним отношение – так выпустите их всех с богом, к чему столько препонов? Чем они от нас отличаются, от вас, от меня, Владимира Алексеевича? Я люблю этого человека, и мне глубоко наплевать, какая у него национальность. С высоких трибун болтаем одно, а в жизни лицемерим, несем совсем другое.

Кадровик встал, открыл свой сейф, достал бутылку Смирновской водки и два граненых стакана: «Закрой дверь». Я протянула руку к двери и опустила собачку английского замка. Он разлил по двум стаканам водку приблизительно до середины, из ящика извлек пару яблок, аккуратно разрезал на дольки и придвинул ко мне.

– Давай! На сухую мы с тобой каши не сварим. Выпей, невеста, кацапы пьют все – и мужики и бабы, так что привыкай. Будь здорова. Он у тебя не тех кровей, дети будут у вас суржики, ты об этом подумала? От какой-нибудь зачуханной вьетнамки с украинцем или русским метис родится, африканку с кацапом, хохлом, все равно, спаришь – кто получится? Мулат получится. А от тебя, русачки, и твоего ухажера с пятым пунктом, как ни крути, – еврейское дите. То-то. Так что, думай.

– Я и не собираюсь об этом думать. Как захотим – так и запишем в метрике. У меня мысли, как там, в загсе, все будет и свадьба сама. Жених в «Праге» хочет все организовать, наверху, в зале с окнами на его дом. Там такая красота. Приглашаю.

– Я на войне на кого только не насмотрелся. В той ситуации сразу видно, кто личность, а кто подонок. В каждом народе говнюков полно, которые родную мать и отца продадут с потрохами, и в каждой национальности есть люди, перед которыми я сам преклонялся, хотя и приходилось их… Ты умная, понимаешь, о чем я. Время такое было, такие законы. Перед ними не попляшешь. Давай еще понемногу выпьем, не чокаясь.

Я пригубила стакан, отпила глоток и поставила его на стол.

– Эх, евреи, умные люди, и от своего ума сами и пострадали. Это ж надо было догадаться придумать сыновей божьих. Непорочное зачатие, святую деву Марию с мужем Иосифом, всю эту муру, чтобы земля их святой стала. И тут же нашлись другие умники, идею эту подхватили, на этом построили себе райскую жизнь на века. Одни стали верить в Иисуса Христа, другие в Мухаммеда, и пошло-поехало.

Его любимая тема, давняя песня, личная теория истории земли обетованной. Он опять поставил на патефон эту заезженную пластинку, которую столько уж раз заводил на базе, что она всем порядком надоела. Мне ее выслушивать в очередной раз и смотреть, как он жрет водку, тоже осточертело.

– К чему все это? И при чем здесь человек, за которого я выхожу замуж, который мне нужен?

– Как ты не понимаешь? А инфекция антисемитизма. Всегда есть под рукой такой идеальный универсальный инструмент, и ведь он уже сколько веков служит. Что бы ни случилось, кто во всем виноват? Жиды! Разве не так до сих пор? Клеймо это у нас – пятый пункт. Не хочу, чтобы ты на своей гладкой нежной коже чувствовала эту неприязнь. Она же через твоего будущего мужа может и на тебе аукнуться.

Он подошел к двери, снял замок с защелки, я поняла, что продолжения скромного застолья не будет.

– Неужели не сталкивалась с этим совсем? Не может быть, в Одессе же живешь. У нас их сколько, каждый пятый – точно, а то и четвертый, если скрытых раскрутить. И у тебя, я не сомневаюсь, дружки евреи есть. Молчишь? Смотри, как тайком все быстро обтяпала, раз, два – и под венец. Мой совет: все еще раз хорошенько взвесь перед тем, как сделать такой серьезный шаг в жизни. Как в партию вступить, так ты рогами уперлась. Я поначалу думал, что ты в бога веришь, как бабка твоя Пелагея, потому и не идешь, но потом засомневался. В бога, когда верят, матом не кроют. А ты, голубушка, грешна. Может, еще по чуть-чуть? Тогда опять защелкни замок. Расстроила ты меня очень. Знала бы ты, сколько я твоих грешков прикрывал.

– Каких еще грешков?

– Наивная ты девчонка и доверчивая. Наслышан я, что ты там, в отделе рассказываешь, какие ведешь разговоры, чьи стихи читаешь, чьи биографии. И как ты к нашей партии относишься. Все знаю. И про тебя, и про всех вас. Что голову опустила? С огнем играешь, девушка, так здесь сквозняка нет, искра погаснет в этом кабинете, так и не вспыхнув. Уважаю тебя за твою честность и откровенность, только предупреждаю: с твоим характером и длинным язычком в Москве подзалетишь на раз. Что очи свои ясные опустила? Ну, давай, махни чуток и ступай. О нашем разговоре никому. Дядьке привет, он-то хоть знает?

– Конечно.

– Не хочется тебя расстраивать, но Палыча выпрут не сегодня, так завтра. Жаль, уважаемый человек, классный опер, нюх какой у него на бандитов.

– С чего вы взяли, что его уволят из органов?

– Политика такая, одесситов из власти убрать. Твой дядька верит, что кому-то нужны его знания, его опыт, его честность. На хер никому это больше не надо. Воровать, дела обтяпывать, чтобы таскать наверх, он никогда не станет. Так сейчас кому такой нужен, я тебя спрашиваю? Ты что, не видишь, какая свора его окружает? Хуже псов цепных. Так собаке хоть дашь кусок, она и ластится. А этих кормишь, поишь – все мало, рвут на части. Было хорошо, а стало еще лучше. Я сам скоро уйду вот с этой своей подружкой. Хватит.

Он взял в руки бутылку, нежно погладил ее, словно ребенка по головке, подлил себе еще Смирновской и вылил залпом, не закусывая.

Так оно и вышло, как он говорил про Леонида Павловича, но я узнала об этом позже, уже в Москве.

Поезд Одесса – Москва

Дни полетели, да какой там полетели – понеслись. Ничего не успевала. Светы Барановой мама на радостях сшила мне из белого кримплена строгий английский костюм и наряд на второй день: из тонкой парчи серебристого цвета блузу и длинную в пол юбку – на черном фоне вразброс легкие цветы. Наотрез отказавшись брать за работу деньги. Мы так приятно посидели вечером у них дома с Александром Ивановичем и Александрой Ильиничной. Они наперебой рассказывали, как жили в Москве, когда Александр Иванович учился в академии, как бегали по театрам. В общаге на Пироговке оставляли по очереди одну семейную пару сидеть со всеми детьми, а сами – полный вперед, гуляли по Москве до утра.

Билет был куплен на скорый 23-й поезд. Дабы оставить для всех надежду на возвращение, я из конторы, как советовал директор, не увольнялась, никаких заявлений не писала. Только самый приближенный круг на базе знал о моей свадьбе. В последний рабочий день посидели у нас в отделе, отметили уход в отпуск, и, конечно, были другие тайные поздравления. Все материально ответственные лица, без исключения, скинулись на подарок, который я должна была сама себе купить по собственному усмотрению. Почему-то все плакали, и я сама ревела. Даже не думала, что настолько привязана к этим людям, и, может быть, я расстаюсь с ними навсегда.

Когда уезжала с базы с Димкой, увидела, как навстречу бегут бригадиры рабочих и грузчиков; они окружили машину, сунули с букетом цветов какой-то подарок и пожелали счастья. Откуда, черти, прознали? Кто-то все же разболтал. Водители на карах и автопогрузчиках тоже сигналили мне вслед. Кагаты меня провожали, моя простая рабочая Одесса провожала.

Вечер был теплый, моросил нудный мелкий дождик; мы с Димкой разгружали машину с продуктами в нашем дворе. Когда разгрузились, ветер изменил направление и подул уже зверски холодный, закружилась даже поземка. Димка пошутил: «Это ваш москвич за вами ветер северный прислал, гонит вас отсюда, чтобы вы поторопились. Напрасно мы на балкон ящики занесли. Сейчас их перенесу назад в коридор, а то за ночь все перемерзнет».

– Ой, Димочка, мне завтра с утра еще в суд, а потом на вокзал. Хоть бы снега не навалило, а то наметет сугробы, не проедешь.

– Ольга Иосифовна, не волнуйтесь, я отвезу.

– Спасибо, дружище, меня мой дядька подбросит на милицейском уазике. Ты моих старушенций не забывай. Хорошо?

Утром бабка меня разбудила, чмокнув в лоб.

– Олька, выгляни в окно. Смотри, что на улице делается? Даже погода против твоего отъезда. Одевайся теплее, радиаторы ледяные, воды нет, и свет отключили. Спасибо, что газ еле-еле, но горит. Сейчас чаек скипячу. Все замерзло, красота какая, бесплатный хрусталь на деревьях повис. Целыми сервизами. Конец света какой-то.

Она обняла меня, стала опускаться на колени, обхватив мои ноги.

– Умоляю тебя, не уезжай, опомнись. Посмотри, что за окном – это божье предзнаменование. Мы никогда не будем больше вмешиваться в твою личную жизнь. Я клянусь тебе. Ничего страшнее чужбины нет. Не нужна тебе эта Москва. Ты всегда будешь там чужая, пришлая.

Что я могла ей ответить? Нужны были какие-то слова, чтобы утешить ее, но я не находила их, только комок подступал к горлу, еще немного – и захлебнусь в слезах.

– Алка говорит, что работу хорошую тебе нашла, без этого сумасшедшего дома, как на твоей базе. И зарплата выше. Загнала ты себя в этой чертовой конторе, будь она неладна, а мы не заметили, прости уж нас. Взгляни – трамваи-то не ходят, тоже не хотят, чтобы ты убегала. Они тебя все знают, сколько на них наездила.

К бабке присоединилась мама. Их причитания выдержать не было никаких сил. Я еле подняла бабушку.

– Что за цирк вы устроили? Не получится – вернусь.

Бабушка развернулась к маме.

– Доигралась, Анька? Я тебя предупреждала, тогда еще, в прошлом году, как он заявился с Лилькой. Штаны срамота одна, кальсоны, исподнее и то шире, а это… Все достоинство напоказ, и в тапочках, кому только сказать.

– Баб, это обыкновенные джинсы и кроссовки, теперь такая мода.

Она не унималась, злые желваки гуляли по ее старческому лицу.

– Мода такая… Позор. Анька, я тебе сразу тогда сказала, что он на нашу дуру запал и карты показали, а ты мне что? Она с Сашкой встречается. Так довстречалась, что рванула в Москву на те октябрьские. Чуяло мое сердце, что что-то не так. Столичный бабник окрутил ее, это все он. Где он только взялся на нашу голову? Оля, послушайся, зачем такую горячку пороть? Отложи до весны. Куда тебя к зиме черти несут? Ты беременна? Ничего страшного, бывает. Придумаем что-нибудь, никто и знать не будет.

Бабушка стала гладить меня по животу, словно ища что-то.

– Твоя же, баб, поговорочка: «Если ты беременна – знай, что это временно, если не беременна – это тоже временно». Хватит, все, успокоились. Не беременная я, и сама, понимаете, сама хочу выйти за него замуж. Конец сеансу нытья. Улыбаемся, желаем мне доброго пути.

Я по-быстрому собиралась, продолжая огрызаться, поскольку никакого успокоения не наступило. Мама кляла собственную судьбу и мою за компанию. Орала, в кого я такая неблагодарная уродилась. Бабка ей здесь же вставила:

– Вся в тебя, забыла, как в Ташкент за итальянцем помчалась и с дытынкой в пузе вернулась. Вот и Олька вернется с приплодом. Будет всем нам весело на старости лет. Драгоценный подарочек получим.

– И пусть, воспитаем, не привыкать. И сколько лет ты будешь корить меня за Алку? Ты ведь виновата в первую очередь. Все от тебя пошло кувырком. Ты лучше Ольке о себе расскажи, пусть узнает, как ты меня отца лишила и нормальной жизни. Благородную из себя корчила. А результат?

– Молчи! – перебранка набирала обороты. Бабушка с такой силой толкнула маму, что она, пошатнувшись, больно ударилась боком об угол шкафа. – Заткнись, я тебе приказываю.

Однако, какая свирепая у меня милая добродушная старушка, вон как коготки повылазили, как кошка на мышь, набросилась на маму. Но и у мамы, по всему видно, нервы сдали, характерец тоже не сахар, уж точно не приторный, как мне казалось. Она вдруг крепко ухватила меня за пижамку, с которой от ее тряски посыпались пуговицы, и озверевшим голосом заорала так, что наверняка соседи над нами вздрогнули.

– Твоя гордая бабка, моя мамочка, которая теперь всем советует, как жить, – мама с трудом поднялась с пола, придерживая ушибленный бок, – так вот, твоя высокообразованная бабушка от очень большого ума схватила меня маленькую в охапку и с последнего парохода сбежала назад в революционную Одессу. А знаешь, почему? Потому что ее муж, мой настоящий отец, увозя нас в эмиграцию, прихватил с собой и свою любовницу. А моя нянька нашей горячо обожаемой Пелагее Борисовне доложила об этом перед самым отплытием. Папочка-то мой капитаном был на том пароходе и сейчас, наверное, припеваючи обитает в Филадельфии или еще где в Америке, а мы, благодаря ревнивому порыву твоей святой и благородной бабули, прозябаем здесь, строим… Что строим? Коммунизм с каким-то там лицом.

– Человеческим, мама. Отпусти меня, пожалуйста.

Мама разжала кулаки, я вырвалась и отошла на всякий случай в сторону, увидев, как ее по-прежнему бьет нервная дрожь.

– Я в свое время тоже пыталась вырваться отсюда, но не получилось! У меня в жизни ничего не получалось! – продолжала она. – Погиб он, мой любимый итальянец, из-за меня погиб, вот такая была история! Прокляты мы все здесь! Вот что, Оленька: сматывай удочки, без тебя здесь бычков и ставридку наловят. Уезжай! Куда хочешь, уезжай! О нас не думай, строй свою жизнь, как сама знаешь, желаешь, можешь. Так мне мой Джованни говорил. Москва, ты права, не за горами, даст бог – увидимся. Мы тебя всегда ждем, хоть одну, хоть с ребенком. Дети – это единственное, ради чего стоит жить. Скоро ты это поймешь.

Я боялась, что эстафета признаний перейдет снова к бабке, но она присела на стул у окна и наблюдала за людьми, которые шли по улице, съежившись от холода. Через щели в окне задувала тоненькая струйка свежего воздуха, бабка не обращала на нее внимания, продолжая тихо сидеть, подперев подбородок ладонью. Внезапно она встрепенулась:

– Олька, ты не врешь, точно в Москву катишь? Нет, скажи правду. А Ленька знает? И чего тогда на работу собралась, если уволилась?

– Не обманываю, баб, честное слово, уезжаю в Москву. А на базу заскочить надо на пару минут за трудовой книжкой, вчера не успели в ней запись сделать. Скоро увидимся, всех жду двадцать восьмого ноября, а тебя, баб, больше всех. Дайте мне хоть попробовать, я, как Алка, еще десять лет не выдержу, и так уже седею. Не ругайтесь только, я вас очень прошу.

Я была уже в пальто, шею обмотала шарфом, мы присели на дорожку, расцеловались, и я выскочила на улицу, сразу почувствовав на лице дыхание непривычной для Одессы в эту пору осени. Погода словно тоже готовила меня к новой жизни. Скользко до ужаса, все подмерзло, сплошной лед. С вечера мокрые от дождя стены домов и окна покрылись тонким ледяным слоем. Все веточки на деревьях и сами оголившиеся уже стволы действительно превратились, как подметила бабушка, в хрустальные ожерелья, гигантские, сказочные. С электрических проводов свисали сосульки, а сами провода становились все толще и толще, походили на провисающие елочные бусы и мишуру, которыми обычно на Новый год украшают елки. Тока нет, трамваев нет, отяжелевшие провода начали рваться и рассыпаться, как бусы на тонких нитках. Обламываться стали и подпирающие их столбы. Опять вспомнила бабушку: конец света да и только. И все равно, какая чудная панорама; колыхание веточек и шелест спадающих листьев создают впечатление наигрывающих в воздухе нежно-нежно серебристых колокольчиков. С теплого еще моря несется влага; на ходу встречаясь с северным ветром, она превращает все вокруг в мертвое ледяное царство.

Я стою на самом краю у мостовой, любуюсь всей этой дивной красотой и пытаюсь остановить хоть какую-то машину. Но их так мало, и ни одна не останавливается. За все свои годы жизни в Одессе впервые вижу такое состояние природы. Гололедом город не удивишь, но чтобы такое… Поражаюсь фантазии Андерсена. У себя в Дании в схожей ситуации он представил себе правительницу этой страны в виде снежной королевы. Если бы сейчас передо мной остановилась или спустилась с неба тройка коней, запряженная в сани со снежной королевой, я бы не удивилась. Только северного сияния не хватает. Самое настоящее Берендеево царство; вот оно, оказывается, какое, а мы думаем, что все это сказки.

Я оглянулась, посмотрела на свой дом, на наш балкон, в окне которого просматривались силуэты двух самых моих близких и дорогих существ: сгорбленная и седая бабушка и прижавшаяся к ней мама. Еще не поздно вернуться. Сердце клокочет, разрывается на части. Вот ведь, как было, и они столько времени от нас с Алкой скрывали: обе пытались, как я сейчас, вырваться отсюда в свое время, но у них не получилось. А вдруг и у меня не сложится. Сейчас и мое сердце, как у Кая, может превратиться в кусок льда, замерзнет, и некому его будет согреть. Нет, не хочу, не верю. Скорее бы уйти от этого заледеневшего дома на Шестой станции Большого Фонтана, чтобы они меня не видели, разорвать эту связывающую нас невидимую нить. Я почувствовала: если не сделаю сейчас этот шаг, еще немного и они перетянут канат. Почему я не задумывалась, что они когда-то тоже были молодыми и любили, и страдали. Что мама говорила? В чем обвиняла бабку? Откуда она сбежала в революционную Одессу? При чем тут Филадельфия? У бабушки был другой муж? У мамы другой отец? Ерунда какая-то, чушь собачья. Для меня их жизнь была связана только с моей жизнью и не иначе. Господи, почему я никогда раньше об этом не думала. Выходит, как самая младшая, я являюсь итогом, последним отрезком их жизни и последней потерей.

Зачем я только отказалась от Димкиного предложения заехать за мной утром? Кровь из носа нужно быть в суде, отбояриться раз и навсегда, может, как-то помочь сидящим за решеткой и все. А еще, как успеть на вокзал? Сможет ли дядька мои чемоданы подвезти к поезду? Ядовитой стрелой пронзила насквозь жуткая мысль: вдруг жених надо мной подшучивает и давно все изменилось, не меня ждет, а ленинградскую Танечку? Глаза не выдерживают этого безумного ветра, слезы коркой застывают прямо на лице, как могу, увертываюсь от него. Пожалуй, для такой погоды мое пальтишко слишком тоненькое. Если у нас в Одессе такое творится, то что тогда в Москве? Стараюсь гнать от себя плохие мысли: что будет, то будет, все колебания в мусорное ведро, назад дороги нет, и пусть теперь судьба сама распорядится моей жизнью.

Судьба. Как часто мы на нее ссылаемся в оправдание, не ведая, что нас ждет там, за далеким горизонтом. А на самом деле своими поступками сами же ее и строим. Как каменщик, укладываем один кирпичик на другой. Если ты хороший мастер – качественно укладываешь их. А если нерадивый, то от того, что кое-как уложишь, вся стенка завалится и дом за собой потянет. Я не знаю, какой я каменщик, я не знаю, как строить свой дом. Мне страшно, но я хочу попробовать. Хочу! И сейчас моя судьба только в твоих руках, господь.

Давно держу руку поднятой, никто не останавливается или вообще улица пуста от транспорта. И вдруг прямо рядом со мной притормозила, как по заказу, серая «Волга». Из приспущенного окна слышу:

– Вам куда, девушка?

– Куда-нибудь в центр.

– Садитесь. Местечко для такой красотки специально держу.

Мне не до игривостей и комплиментов. Ну и езда. Машина, как на катке, ползет еле-еле, точнее, скользит, ей бы сейчас вместо колес конечки беговые. У вокзала несколько автомобилей азартно, взасос «поцеловались», как любящие друг друга люди. Мне повезло, с водителем по пути, и он с огромным трудом притормозил прямо у суда. Там уже толпился народ, все наши по повесткам сотрудники и родственники арестованных. Мы своим плановым отделом и с товароведами отдела хранения сбились в отдельную кучку. Лилька стоит, гундосит:

– Хоть ты одна из нас вырвешься из этого бля…ва. А нам уже здесь подыхать. Эта погода из-за тебя, не иначе. Уж не твоя ли Пелагея наколдовала? Как они тебя отпустили?

– Лилька, хватит, хоть ты не каркай. И так дома меня задолбали. И ты туда же, совсем двинулась.

– Двинешься здесь, я одна на всю эту свору остаюсь. Познакомила тебя с братцем на собственную голову. Сезам, откройся, скажи всю правду: ты его любишь, или наша птичка подзалетела?

Я обняла подругу, хотела ответить, но смолчала, будто пропустила ее вопрос мимо ушей. Вини, Лилька, только себя, дорогая моя будущая родственница. Ты же мне отпасовала, а я вбила мяч в пол со своей любимой позиции во второй зоне. Я ведь не хотела с твоим братцем даже знакомиться. Бог свидетель, не понравился он мне сначала. Ты, Лилия Осиповна, сама прекрасно знаешь об этом. Но кто его нахально привел к нам домой? Ты, моя радость. Я прижалась к ее большому телу.

– Спасибо тебе за все, за дружбу, за брата, ближе тебя у меня никого нет.

– Ладно, езжай, – Лилька слегка подтолкнула меня в спину и отвернулась, не хотела, чтобы видели накатившиеся слезы на ее крупное добродушное лицо. – А мы здесь вымрем, как мамонты. Из-за мороза холодильники на базе отключатся, все отключится. Представляешь, какие убытки будут, все, что заложили, пропадет. Еще голода нам не хватало.

– Лиль, кто о чем, а ты о работе. А я боюсь увидеть наших мужиков. Уже сколько сидят.

– Я тоже, постоянно думаю, что будут спрашивать. В голове прокручиваю разные ответы, чтобы не навредить ребятам.

Наконец нас запустили в коридор, потом стали приглашать по одному в зал. Вызванные заходили в зал с напутствием, как на экзаменах: ни пуха ни пера. Время тянулось бесконечно, я поглядывала каждый раз на часы, стрелки как будто замерли. Наконец назвали мою фамилию. Я и шага не сделала, как внезапно погас свет. Суета, крики, слышу сквозь шум объявление, что заседание отменяется по техническим причинам, просьба освободить помещение, о следующем будет сообщено повестками.

На улице стало еще холоднее, перехватывало дыхание. Разгар дня, но как-то сразу резко потемнело. Видно, упало атмосферное давление. Вопль родственников арестованных оглушал улицу, им так и не удалось ничего передать и увидеть своих близких. Молодец, Леонид Павлович, успел заскочить к нам за моими чемоданами и заранее подогнал уазик ко входу в суд. Втроем мы забились в него поверх багажа. Подъехали к вокзалу ровно за пять минут до отхода поезда. Там уже нас поджидали окончательно промерзшие моя сестра с подружкой и с домашним пирогом. Долго не прощались, меня по-быстрому погрузили в вагон, по очереди чмокнули в щечку и убежали. Дядька обещал развезти девчонок по домам.

Пора бы трогаться, но нас не выпускали, горел красный. В заледенелом вагоне было темно и сильно пахло дымом. Проводницы грели руки у печного водонагревателя, утеплившись сверху дополнительно еще и одеялами. В купе был такой зусман, что ноги у меня, несмотря на австрийские лаковые сапоги на цигейке со шнуровкой под брюками, быстро прихватило. Я тоже набросила на пальто пару одеял, стянув их со свободных полок. Я так и думала, что буду одна, но тут в купе входит знакомая мне юрисконсульт «Торгмортранса». Ехала в командировку в столицу, в арбитражный суд. Каждому, как говорится, свое: ее зазвал в Москву профессиональный долг, а меня – дюже замуж приспичило. По такому поводу у нас с собой все было, а если бы даже не было, то уже несколько раз сердобольные проводницы предлагали сбегать в ресторан и принести таким хорошим девчатам что пожелаем.

– Для сугрева, – хитро подмигнула одна из них, видимо, старшая, – не скоро еще тронемся, пока не очистят рельсы до самой Раздельной, и нам, может, перепадет.

За четыре часа, пока солдаты, вызванные на помощь железной дороге, чистили крепко прихваченные льдом рельсы, мы, разогретые изнутри армянским коньяком, уже выболтали все что можно и нельзя. Моей попутчице не терпелось хоть одним глазком взглянуть на моего избранника. Она переживала, что опоздает на слушание дела, но потом махнула рукой, прижалась ко мне и затянула песню из фильма «Весна на Заречной улице». Я подхватила, а в голове сверлило: «А я-то сама где, на каком перекрестке с любовью встретилась своей?» Действительно, где, у нас же не была любовь с первого взгляда, чувства проявлялись постепенно и закрепились, я так думаю, окончательно, когда на пару дней Миша прилетел на Октябрьские. Поскорее бы улетучились воспоминания о «теплой» встрече, которую ему устроили бабушка с мамой. Как он удержался и не послал их куда подальше, а заодно и меня.

Когда поезд медленно, неуверенно, но все-таки сдвинулся с места, все стали хлопать дверьми и высыпали в коридор, выстроив очередь в наконец-то открывшийся туалет. Как только подъехали к Раздельной – обалдели. Совсем другой мир. Прохладно, но никакой наледи, сухо. Местные жители подносили к поезду разную еду, фрукты, пытаясь заработать хоть пару копеек. Они спрашивали:

– Шо там у Одэси трапылося? Бо ни жодной электрички немае з Одэсы.

Мы рассказали. У миловидной женщины рискнули и купили большие пирожки с капустой, яблоками и картошкой, здесь же сняли пробу и разохотились еще. Пирожки напомнили мне о первом курсе института, о девчатах, с которыми я училась в сельхозе. Три девочки, с которыми я играла в одной волейбольной команде, были как раз родом отсюда, и в понедельник, возвращаясь из дома, они угощали меня такими же большими печеными пирожками. И летит же время! Десять годков уже минуло, как судьба раскидала нас по разным городам и весям. Как, интересно, сложилась их судьба? Живут ли они еще в своей Раздельной или тоже за счастьем куда-нибудь упорхнули из родительского гнезда.

Наш поезд как будто бы обрадовался, что вырвался на свободу, и на всех парах рванул вперед, догоняя упущенное время. Коньячок свалил мою попутчицу, она мерно, словно метроном, похрапывала во сне, а я смотрела на верхний край рамы окна, в которой проносились одинокие столбы с покачивающимися от ветра тусклыми фонарями. В слегка пьяненькой башке крутилось: Филадельфия, Филадельфия… Я несколько раз слышала дома об этом городе, но не придавала этому значения. Вспомнила! Лилька Гуревич, моя школьная подружка, эмигрировавшая в Австралию, при прощании ляпнула, что обещала моей бабке обязательно узнать что-то про Филадельфию.

Мне тогда было не до Лильки и не до Филадельфии, я в первый раз по-настоящему в свои двадцать пять столкнулась с мужской подлостью и предательством. И хотя спрятала эту боль, как кощей бессмертный свою стрелу, но и оттуда, из души, она при случае проявлялась. Теперь пусть все-все останется там навсегда. Но ведь что-то еще было связано с этим городом. Да-да. Елки-палки, это объявление в газете «Знамя коммунизма», что Инюрколлегия разыскивает оставшихся в Одессе родственников. Сестра прочитала первой, потом позвала бабку и громко ей зачитала, почему-то смеясь при этом. Бабка, как фурия, выхватила у нее газету и закрылась на кухне. Мама выскочила из спальни и набросилась на Алку.

– Ты что, совсем мозгами тронулась?

Я была в ванной и, когда вышла и спросила, в чем дело, что за шум, а драки нету, никто не проронил ни слова. Алка молча раскладывала свой пасьянс, мама турнула ногой ни в чем не повинную Капку, а бабка, всхлипывая, сидела на кухне в потемках, шурша газетой.

Я запомнила дату и потом отыскала этот номер в библиотеке. Объявление, как объявление, обычное; люди разбросаны по всему миру, многих разлучила революция, эти проклятые войны, плен, и, естественно, что они разыскивают друг друга. Меня, наверное, теперь тоже будут искать. Куда исчезла? Вчера еще была в городе, а сегодня не можем нигде найти. В конторе уклончиво отвечают: на работе нет и неизвестно, когда будет, и вообще, из Одессы, может, умоталась. Конечно, это не чеховские «Три сестры», нас с Алкой две, но как мне близок сегодня страстный порыв Ирины: в Москву, в Москву… Только вот небо в алмазах мне никто не обещал.

Все это так, но почему эти несколько газетных строк так взбудоражили тогда мою милую семейку, что они мгновенно заткнулись, завидев меня. Что бабка столь тщательно скрывает? Что за тайна, покрытая мраком? А эта жаркая ссора бабушки с мамой, хорошо еще, что не вцепились друг другу в волосы? После нее ситуация для меня стала проясняться, хотя, возможно, еще не до конца. Любопытство раздирало. Интересно, а если бы бабка уплыла на том пароходе, а не сбежала с него с ребенком, как кричала мама. Похоже, это правда. Мы бы с Алкой родились в Америке или нас вообще могло не быть на белом свете. Ерунда какая-то.

Попутчица своим сладким храпом призывала и меня хорошенько выспаться, а то завтра в Москве буду похожа на всех чертей. Все забыть, эту семейную перепалку; тебя, дорогая Оля, ждут куда более важные дела, чем копаться в биографии мифических для меня родичей.

Поезд резко затормозил и остановился на какой-то станции. Из-за темени я не могла прочитать ее название. Выглянула в тамбур – на платформе ни одного фонаря. Какой-то парень с рюкзаком бежал в конец состава, вся его куртка была в снегу. В вагонах начали прилично топить. Но, как ни старались машинисты нагнать время в пути, ничего не получилось. Невезуха. Тогда на четыре часа наш самолет задержали, сейчас на столько же опаздываем. Чем ближе подъезжали к столице, тем больше крепчал мороз и выше становились сугробы. Прибежал бригадир, порадовал: в Москве минус двадцать пять. Но и в Одессе не слаще. Наши тетки проводницы каждые полчаса информировали: город замерзает, температура за двадцать ниже нуля, нет света, нет отопления, нет воды. Чудо, что мы вырвались, как назад поедем, не знает никто, еще до Киева или Раздельной как-нибудь доберемся, а дальше?.. Сердце екнуло: как там мои, хорошо, что я забила им холодильник. Позвоню Диме из Москвы, напомню про его обещание.

Поезд медленно вползал под крышу Киевского вокзала; я впервые увидела его изнутри с этим гигантским прозрачным куполом, ведь до этого только летала в Москву. Пристально вглядывалась в окно со страстным желанием скорее увидеть своего любимого, но Миши не было видно среди встречающих. Моя попутчица мялась, она давно бы уже вышла, но ей очень уж хотелось посмотреть на моего жениха.

И вдруг я увидела его… О, боже, кто это или что? Раздайся, море – говно плывет. Плыл в дупель пьяный мужичонка, весь расхристанный, в какой-то заячьей облезшей шапке, в черном овчинном тулупчике. Размахивая руками, он, покачиваясь, неторопливо приближался к нашему вагону, матерясь своей красной рожей так, что, наверное, было слышно на привокзальной площади. Я увидела, как бледнеет лицо моей попутчицы. Заикаясь, она спросила: «Ольга Иосифовна, это он?»

Я залилась краской, не знала, что ответить. Слезы душили меня, так бы и врезала ему сейчас по его поганой харе. Хуже своего дружка Дракоши.

– Япона мать, что ваша гребаная Одесса вытворяет? – кого угодно могло покоробить это приветственное обращение московского джентльмена к прибывшим одесским дамам. – А где Лешка? Ты Лешку видела? Куда он, сука, подевался?

– Ольга Иосифовна, у меня номер в гостинице «Россия» зарезервирован, приглашаю вас, – предложила юрисконсульт, отстраняя меня от двери. – Сдадим ваши чемоданы в камеру хранения и поедем. Три остановки на метро. Вечерком по Красной площади погуляем, по их Бродвею пройдемся. Может, в кафешке посидим. А завтра будете с этим товарищем разбираться, если, конечно, захотите. Сегодня он, кажется, невменяем.

Это был конец, но это был мой конец, и я пройду его до самого финиша.

– Что вы еще раздумываете, Ольга Иосифовна, и так все ясно.

Видя, что я стою в нерешительности, она еще что-то говорила, но я ничего не слышала. В голове стучало: как можно бросить близкого мне человека в таком состоянии? Я ведь знаю его другим.

А сама что, лучше была после той свадьбы на Ближних мельницах. На карачках унитаз всю ночь обнимала.

– Ну, как хотите, – сердито процедила моя попутчица сквозь зубы, – я в гостинице три дня. Надумаете – жду. Желаю счастья!

Если честно, я даже обрадовалась, что она ушла, но представила, в каких красках будет через несколько дней гулять этот «сказ о казаке Мише» по Одессе. Я была в полном ступоре; жених плелся за мной, еле переставляя ноги, с трудом волоча в обеих руках неподъемные чемоданы, и продолжал материться и пытать меня, где Леша. Сдохнуть бы на месте, я понятия не имею, кто такой этот загадочный Леша.

А мой кавалер все-таки что-то соображал, тогда у Леньки он вообще был никакой, а тут с матюками и проклятиями в адрес моего любимого города-героя вывел меня аккурат к стоянке такси. Мы еле втиснули громоздкие вещи в подъехавшую машину, жених, на мое удивление, четко назвал адрес, и через какие-то десять минут уже были у его дома. Мне противно было на него смотреть. За все надо платить, вот и моя расплата. Завтра же вернусь назад. Плевать я хотела на все пересуды. Это моя жизнь, не вмешивайтесь в нее, что хочу, то и творю. Видно, точно в понедельник меня мама родила.

Как только ввалились в квартиру, жених тут же рухнул на диван, не раздеваясь. Его мать была на работе, по кухне шаркала ногами бабка, бурча под нос, что весь коридор заставили чемоданами. Я стояла у окна, смотрела на Кремль и рыдала. От моих слез башни и звезды на них причудливо изгибались и плавали в темном московском небе, как гигантские монстры. Белый пар, поднимающийся с другого берега Москвы-реки от работающей электростанции, рисовал белоснежные горы. А по мосту в кружащихся снежинках сновали туда-сюда машины; со стороны могло показаться, что завтра будет Новый год.

Зазвонил телефон, трубку взяла бабка, стукнула нам в стенку: «Возьмите трубку, это вас». Приятный мужской голос попросил к телефону Мишу, я пыталась его растолкать, но он никак не реагировал.

– Оленька, здравствуйте, я коллега Миши и ваш свидетель на свадьбе, меня зовут Олег. Миша оставил несколько телефонов, по его просьбе мы связывались с Одессой. Я с вашей тетей, кажется, Жанной, разговаривал, она сказала, чтобы вы не волновались, сегодня постарается заехать к вашим на Фонтан. Так что не нервничайте, берегите жениха. Он очень паниковал, боялся за вас. Вы не знаете случайно, где Леша, наш фотокорреспондент, он не у вас?

Тут уж я не сдержалась, выкачала из себя всю желчь.

– Нет здесь никакого Леши. И вообще я его знать не знаю.

– Как? Они же вдвоем должны были встречать, Леша даже два аппарата прихватил с собой.

– Вот так. Посмотрели бы вы на своего Михаила Григорьевича. Он случаем не морячком у вас числится, ему море по колено сейчас, он пьяный вдугаря. Удивляюсь, как еще он вспомнил номер моего вагона. Спасибо проводникам, помогли вытащить вещи на перрон. Подошел, ни здравствуйте тебе, ни до свидания, а только одно бубнит: где Леша? Впрочем, «здравствуйте» он бы и не выговорил, язык заплетался. Мат-перемат. Я с трудом уломала таксиста отвезти нас. Так что не быть вам, Олег, свидетелем.

– Оленька, остыньте, завтра все образуется.

– Завтра я назад отчаливаю. Не будет свадьбы.

– Ну, молодцы, ребята. Оленька, мне очень жаль, что так получилось. На сколько, вы говорите, поезд опоздал, на четыре часа? Так они это время наверняка в ресторане коротали, перебрали с сугревом, чтобы не замерзнуть. Прошу вас успокоиться. Все бывает. Мишка – парень что надо, он вас очень любит, все уши нам прожужжал про свою красавицу одесситку Ольгу. Все будет нормально. Да, пошалили ребята…

Что я стою и реву, нужно хоть раздеть этого шалуна. Сейчас вернется с работы его мама, как увидит его такого пьяного – расстроится. Горький опыт у меня уже есть, нужно принести тазик на всякий случай. Где он успел так набраться? Я нагнулась, пытаясь просунуть под голову подушку. Шалун дрых с открытым ртом, как ангел, лыбясь во сне. Я присела рядом, потом прилегла сбоку и сама отрубилась, даже не услышала, как открылась дверь и в комнату заглянула Мишина мама. Просто почувствовала, что на меня кто-то пристально смотрит.

– С приездом, как доехала? Пойдем на кухню, когда это вы так успели? Зачем допустила? Не трогай его, пусть проспится.

Оправдываться не имело никакого смысла и желания, я и не стала.

Сонечка, как Миша называет свою маму, стала суетиться, выставлять заготовленные закуски из холодильника. Бабка тоже прирулила и принялась сама с собой делиться впечатлениями о внучке: пьяница, развратник, биндюжник одесский, позор на мою седую голову. Приличные девушки с такими типами не водятся. Налив себе чай, удалилась, продолжая ворчать.

Я сидела, боясь поднять на Мишину мать глаза.

– Оля, что случилось? Где это он так? Где вы были?

– Нигде я с ним не была. Поезд опоздал на четыре часа, в Одессе непогода, минус двадцать, все обледенело. Наш двадцать третий выпустили, а другие поезда застряли. С каким-то Лешей они и постарались. Я завтра же уеду. Напрасно мы все это затеяли. Никому это не надо, ни мне, ни ему, ни тем более вам. Извините меня, я совершаю одну ошибку за другой.

Сонечка рванула в комнату к сыну, но тот спал все в той же позе.

Исповедь свекрови

Мы с Сонечкой вернулись на кухню. Она налила водку в маленькие хрустальные рюмочки, предложила выпить за мой благополучный приезд. Закусили, она опять подлила.

– Он пить не умеет, как и его отец.

На какое-то время повисла тишина. Каждый думал о своем.

– Гриша как с финской вернулся, так у нас в доме каждый вечер компания из его части собиралась. Саперы, мужественные ребята, один неверный шаг и… Что вам сказать. Ну, конечно, без этого не обходилось. И под рассказ про линию Маннергейма водочка хорошо шла. Гришин орден обмывали, он командиром саперной роты был. Им ни в какую, тонну, наверное, могли выжрать, а мой быстро сникал, не боец он был в застолье. Я не вмешивалась, с маленьким Мишенькой сидела на кухне, как сейчас с тобой, и ревела. Мне же он ничего не рассказывал, как там нашим досталось на той войне. Дура, злилась, не разговаривала потом с ним. Вернуть бы то время, как я его любила. Теперь часто не могу уснуть, жизнь свою назад прокручиваю. И то время, и что потом было… Одни переживания. Оля, мой сын любит тебя по-настоящему, так что тебе самой решать.

– С чего вы взяли, что он меня любит?

– Это я ему посоветовала слетать к тебе в Одессу. Видела, как он места себе не находит, чувствовала, что с ним творится. Потерять друг друга легко. Одни по глупости, другие… У меня Гитлер проклятый забрал мужа. А вот вернуть сложно, не у всех получается.

Я внимательно слушала женщину, которая могла стать моей свекровью, и представляла рассказываемое ею как какое-то кино. Лампу, свисавшую над столом, мы не включали, я сидела с полузакрытыми глазами. Сквозь большущее окно пробивался отблеск рубиновой звезды на Боровицкой башне Кремля. Она светила безучастно, двоясь и троясь в моих застилавшихся слезами глазах. И какими мелкими и незначительными глупостями теперь мне казались мои личные с Мишей недомолвки.

– Может, чайку попьем, побалую тебя вкусным тортом, по дороге купила, когда с работы возвращалась. В гастрономе в гостинице «Москва» прекрасный кондитерский отдел, не хуже, чем в «Елисеевском». А если пирожные любишь, то тогда в Столешников надо идти. Там, правда, всегда очередь, но она быстро идет. Познакомишься со временем.

С каким временем, Сонечка, если я намылилась уматываться, и утро уже не будет для меня мудренее, чем этот вечер, когда мой женишок дрыхнет без задних ног, не в силах разомкнуть свои очи, а его симпатичная мама убеждает меня не спешить. И ведь внутренне я вроде уже склоняюсь к этому, но гордость пока одолевает, не могу еще сама себе признаться в этом.

Торт действительно очень вкусный, я уже умоламуриваю второй кусок, а Сонечка продолжает рассказывать, и история ее выглядит как история страны. Как и моя. А из чего еще, если не из таких историй, должна она складываться.

Согревшись, разомлев от нескольких рюмок и почти двух суток не сомкнувши глаз, исповедь свекрови я не слышала… Я видела все как сон.

…Скоро уже светает, а Сонечка всю ночь так не могла заснуть. Эти мучительные кошмары в ее воспаленном мозгу, казалось, никогда не оставят ее душу в покое. Вот и сегодня все радуются, смеются, целуются, и только одна она продолжает терзать мокрую от слез подушку. Как прекрасно все начиналось. 1935 год. Старшая сестра Лиза уже замужем, возится с первенцем. Следующая на выданье Зина, но жених не очень-то ей нравится – неказистый, значительно старше, да к тому же вдовец с двумя детьми. В их маленьком городишке выбор небогат, но Зиночка категорично заявила родителям, что лучше сбежит из дома, чем выполнит их волю. Родителям тяжело: пять дочерей строгого воспитания, под венец давно пора, и ни копейки приданого. На пятерых один братец, хлопец, упертый с детства, учеба ему дается по всем предметам, как и самой младшей сестре Полине. Она в одном классе с Лазарем Паперником. Кто бы знал тогда, что он станет Героем Советского Союза, посмертно присвоят это звание.

В этот день Поленька прибежала из клуба, где их школа давала концерт воинам Красной Армии. Поленька была запевалой в хоре. С ее памятью она моментально выучивала наизусть все стихи, а уж как плясала! Огонь, а не девка, и самая симпатичная из сестер. С собой эта малявка принесла на всех пригласительные билеты на торжественный вечер, посвященный Первомаю. Строгих нравов папаша сразу отрубил: нет, никто не пойдет. Поленька в истерике, ей же на открытии поручили читать стихи про великого Сталина и могучую партию Ленина, потом хор, она запевала, а под конец они танцуют польку, всего восемь пар, и Полина в первой.

В конце концов, отец сдался, ограничив пребывание дочерей лишь первым отделением концерта, чтобы все вернулись домой засветло, и сам не выдержал, отправился с сыном приглядеть за ними. Едва вечер завершился, как его скромницы девочки выбежали из клуба в плотном кольце недавно прибывших в часть молодых лейтенантов. Шумная компания веселилась от души – пела, плясала, кто-то играл на гармони, и в центре внимания была она, его любимица Полюшка. Как же лихо она выплясывала цыганочку!

Все, что угодно, только не это. Его дочери в окружении уже взрослых мужчин-военных. Только бы никто из соседей не увидел этого позора. Отец плакал, по его щекам текли слезы. Новая жизнь под радостный девичий смех ворвалась в их привычный устоявшийся быт. Свадьбы посыпались одна за другой, и разлетелись его девочки с кавалерами-мужьями по всей стране. Неугомонная Полюшка приглянулась парню танкисту, только окончившему Ульяновское училище. Вскоре призвали во флот единственного сына, забросив дальше всех от дома, за Полярный круг. Осиротело окончательно родительское гнездо.

Первый гром грянул неожиданно и страшно. Только родители получили от Поленьки радостное письмо с известием о рождении ребенка, как она объявилась сама. Еле слышный стук в дверь, на большее нет сил. Полина сидела на пороге, прижимая к груди сверток. «Папа, она кушать хочет, у вас молочко найдется кашу сварить?» – вымолвила дочь и здесь же, на пороге, стала разворачивать серое одеяльце, постелила на пол кусок тряпки, торчавшей из кармана кофты, и аккуратно положила на нее малышку. Отец ужаснулся, младенец не подавал никаких признаков жизни. Он был мертв, и, наверное, уже минуло несколько суток, как это случилось. «Папа, покормите ее скорее, скажи маме, чтобы сварила кашу из манки, она манную любит, – продолжала причитать обезумевшая женщина. – Слышите, как она плачет, кушать хочет».

Только через месяц, когда Поленька немного пришла в себя, отец с матерью узнали, какую трагедию пережила их младшенькая девочка. Ничто не предвещало беды. Бравого офицера Бориса Солдатова, уже прекрасно зарекомендовавшего себя на службе, известили о рождении дочери, когда их танковый полк находился на сборах. Его, конечно, отпустили встретить жену из роддома, правда, всего на пару дней, и всем их офицерским общежитием они дружно отмечали это событие. Водка легко развязывает языки. Говорили об убийстве Сергея Мироновича Кирова, о предательстве. Кто-то пропел частушку:

Огурчики да помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике…

С того дня как будто бы черная мгла опустилась над их частью. Первым как врага народа арестовали командира. Следом забрали и командирскую жену, а затем упрятали в детдом их шестилетнего сынишку. Теперь на каждом построении громогласно объявляли, что врагов Советской власти будут безжалостно уничтожать, всех привлекут к ответу. За Солдатовым пришли, когда его танковая рота, лучшая в батальоне, готовилась к очередным учениям. Полине об этом ночью сообщила ее подружка из комендатуры.

– Поля, бери дите и убегай, не ровен час, заберут и тебя.

Полина ничего не понимала, что тараторит ей подружка. Какой ее Борька детдомовец враг?

– В четыре утра Захарыч в город едет за продуктами, я с ним договорюсь, чтобы тебя прихватил, вывез с гарнизона. Домой дуй, тебе же недалеко. Может, сразу не кинутся искать, а я скажу, что за тобой родычи заехали, дитя приболело, в больницу повезли. На тебе деньги, возьми, не стесняйся, пригодятся. Не реви, а то молоко пропадет. С Борисом разберутся, отпустят. Такого честного хлопца, преданного стране, поискать надо. А уж рота у него какая, образцовая, все в пример ее ставят. Еще недавно сама слышала, твоего Солдатова повышать в звании хотят, академия в Москве ему может светить. И на тебе.

Полина не могла двинуться с места. Все самое необходимое собрала подружка, она потихоньку и вывела ее, дрожащую, из общежития, усадила на подводу. Потом все было, как во сне. Захарыч подбросил ее к окраине города.

– А дальше ты уж, Поля, пешком, дочку береги.

Сколько она шла, несчастная женщина не помнит. Кто-то жалел и подвозил. Ночевала, где придется и застанет ночь, чемодан украли, так что не было даже во что пеленать малышку.

Мишина мама замолчала, фартуком протерла лицо.

– Больше не могу, я тебе в другой раз дорасскажу эту историю.

Опять крамольная мысль: другого раза может не быть, но я быстро отогнала ее.

– Может, еще выпьем по чуть-чуть, а то на душе муторно. У вас с Мишей все будет хорошо. Поля уже выехала на вашу свадьбу. Завтра поедем встречать, тащит вам в подарок самовар настоящий, старинный. Говорит, пусть в вашей семье сохранится. Детей у нее больше не было, оставлять некому. Оля, может, тебе все это не интересно, так ты скажи, не стесняйся.

Я привстала, подошла к Сонечке, обняла за плечи. Мы чокнулись.

– Ну что, оттаяла немного, прости уж моего оболтуса, арпеуса, как его Иван Антонович называл, это Мишин дед, генерал, Розы Ильиничны муж. Не обращай внимания на ее болтовню. Тяжелая контузия с Гражданской войны сказывается. Женщина она заслуженная, еще до революции в партию вступила. Внучка ругает, а сама втихаря любит, а Гришу моего так они просто обожали. Горевали, что служит далеко от Москвы. Могли после финской перевести поближе, а может, и в саму Москву, похлопотали бы – перевели, все-таки он замнаркома был, но Гриша сам наотрез отказался. Вернулся во Владимир-Волынский, это на самой западной границе, откуда в финскую его саперную роту послали. Вот и я там оказалась со своим Мишенькой.

Грише перед отъездом дали отпуск, и какими же счастливыми они были, эти три недели. Он встречался со своими заводскими друзьями, с которыми работал до призыва в армию, даже в родную школу заглянул, но были каникулы. Бабушка приобрела для них билеты чуть ли не во все московские театры. После спектаклей они долго гуляли по Гришиной Москве, до глубокой ночи засиживались на лавочке или на Патриарших, или на Чистых прудах и целовались, как новобрачные. Еще очень нравился Сонечке Парк культуры в Сокольниках. Там можно было досыта натанцеваться. За сыночка Мишеньку были спокойны. Иван Антонович, возвращаясь с работы, от мальчугана буквально не отходил, души не чаял в нем, накупил целую гору игрушек и даже детский велосипед, возился с ним на полу, играя сам, как ребенок. Сказочное время. Как не хочется уезжать, но Родина зовет. Дан приказ ему на Запад, и ей, Сонечке, в ту же сторону.

Знать бы, что скоро начнется другая война, куда более жестокая, и Владимир-Волынский, как и Брест, окажется под огнем в первые же ее часы. А пока прибывшие сюда на службу офицеры обживались со своими семьями на новом месте.

– В наш дом заселился и лейтенант-артиллерист Василий Петров. Вот заводила был, душа человек. Ты, наверное, слышала о нем. В войну обе руки потерял, но воевать продолжал, дважды Героем стал. С саперами он быстро сдружился, гуляли одной компанией. Дни рождения или праздники – все, кто на месте, за одним столом на лужайке за детской площадкой. Я так радовалась каждому приезду мужа. Он же урывками бывал дома, часами стоял у кроватки, не в силах оторваться от нашего щекастого карапуза. Сердце мое сжималось, наблюдая, как нежно прижимал Мишеньку к своей груди.

– Соня, не представляешь, сколько дел, только бы успеть, – объяснял Гриша свое частое отсутствие.

– Что успеть? – удивлялась я.

– Границу в порядок привести, мы ж голые, как на ладони.

Она внимательно всматривалась в его обожженное солнцем лицо, подмороженные суровыми северными морозами ноги и руки, на шрам, аккуратно заштопанный на спине. А это постанывание мужа ночами, прерывистый сон. Слава богу, все это позади, эта проклятая Финляндия, думала она, но, оказывается, ошибалась. Гриши целыми сутками не было дома. А если забегал, то весь такой издерганный, нервный, злой. Один раз Сонечка подошла сзади, не удержалась, захотелось обнять, прижаться к его спине, широким плечам, этой сильной мужской шее.

– От моего прикосновения он так дернулся, что пролил на себя тарелку супа с любимыми клецками, я специально готовила этот суп для него и еще блинчики с мясом. Знаешь, меня всю словно ударило током, я заплакала. Он сам не ожидал: «Прости, родная, я тебя напугал. Соня, нервы ни к черту. Это в пехоте у раненого есть шанс выстрелить, а у нас нет, ошибся – в лучшем случае похоронят с почестями. Мне рано, нам с тобой еще Мишеньку вытягивать».

Было уже за полночь, но спать расхотелось, сон как-то само собой улетучился. Рубиновые звезды все так же ярко светили над всем пространством Кремля. Я стояла у окна и не могла оторваться, хотя, казалось, в прошлые приезды уж вдоволь нагляделась. Но как от такой редкостной красоты увести глаза. Мишина мама плакала, у меня самой уже дрожала челюсть и от своих переживаний, и от этих признаний. Сонечка налила в фужеры «Боржоми», протянула мне, я жадно выпила, в горле от всего услышанного пересохло.

– Оля, посмотри, как там он, не очухался? Не буди, если спит, очухается, прощение будет просить. Засранец, так нализаться.

В голосе ее, однако, уже не чувствовалось злых ноток. Я заглянула в комнату. Мой жених лишь перевернулся на другой бок и расстегнул ворот рубашки. Уже прогресс. Я вернулась на кухню, хотелось послушать, что же дальше с певуньей Полей и ее мужем Борисом Солдатовым произошло.

Сонечка сердцем чувствовала, что Гриша что-то знает, но молчит. Она хорошо помнит, как побледнело Гришино лицо, когда в гости к ним приехал ее отец и в подробностях стал рассказывать о своей любимице. Умолял, чтобы Гриша как-то вмешался. Но что Гриша мог сделать. Они вышли на улицу, а когда вернулись, больше ни словом об этом не обмолвились.

Сонечке муж строго-настрого запретил говорить об этом, а московских родственников вообще нигде не упоминать.

– Я не понимала, почему, что случилось? Молчит, только кулаки крепко сжимает и крупные желваки по лицу бегают. Однажды ночью он все-таки не выдержал, прижался ко мне и на ухо шепнул: арестовали Ивана Антоновича. Если со мной что случится, руки в ноги, сынулю в охапку – и срочно тикать.

– Ты знаешь, Оля, я и сейчас хорошо помню начало войны, – Сонечка похлопывала себя по обоим коленам, делала так всегда, когда нервничала. – Мишенька что-то долго в ту ночь не засыпал, может, чересчур возбужден был, напрыгался на детской площадке. Наконец уснул, а в четыре утра как у нас забабахало. Я-то думала – гроза, ну или учения какие-нибудь, а Гриша: Соня – это война. Представляешь, речка, мы с этой стороны, а немцы на другом берегу. Километра между нами не будет. Переплыть ничего не стоит. Гриша мгновенно оделся, приказал и мне быстрее собраться, чмокнул в щечку на бегу и сиганул прямо в открытое окно. Его последние слова: Соня, береги сына. Этот соленый поцелуй, плач маленького Мишеньки и муж, выскочивший в открытое окно, – вот и все от той моей прежней счастливой жизни.

– Что все? А как вы из этого пекла выбрались, и Полина судьба как сложилась?

– В самом страшном сне не может такое присниться, как мы эвакуировалась. Запихали нас в два эшелона, один под обстрел попал, полностью разбомбили, так что нам еще повезло. Добрались до Сталинграда, оттуда нас перебросили в Сальск, Мишенька по дороге заболел дифтерией в тяжелой форме. Еле выходила. Потом мы оказались в Грузии, в Сагареджо. В Москву вернулись не скоро, спустя почти три года, раньше никак – фронт. Сына я спасла, а Гриша под конец войны не уберегся. Сапер, Оля, ошибается один раз. Но тебе это не грозит, поверь материнскому чутью, ты не ошибешься.

– А с Иваном Антоновичем что стало?

– Сталин спохватился, война, а где Ванников, нарком вооружения, он в соседней квартире, вот через эту стенку жил, где его замы? Делался, наверное, будто не знал, что их всех заграбастали. Выпустили, велели говорить, что на курорте были. Тот еще курорт, отбили на Лубянке все ноги. Даже до шестидесяти лет не дожил Иван Антонович. А какой здоровяк был, крепыш, настоящий волжский мужик. Сходим с тобой на Новодевичье, там памятник ему. Когда хоронили, машин скопилось от Маяковки по Садовому до Зубовской площади. Очень уважаемый был человек.

Уже светало. Я автоматически взглянула на часы и вздрогнула: было ровно четыре…

Полю, Полину Александровну мы поехали встречать вместе с Сонечкой. На тот же злополучный Киевский вокзал. Приехали рано, и в ожидании поезда я прилично промерзла, хорошо еще, что под пальто поддела две шерстяные кофты. Привыкай, дорогая невеста, к московскому климату. Мне уже не терпелось увидеть, какая она, Сонечкина сестра. Миша говорил, что они с Полей не очень похожи, вот с Зиной как две капли воды, а Поля на брата больше смахивает. Сонечка заметила ее и начала стучать по стеклу. Из вагона она выходила последней, толкая перед собой увесистую сумку. Я подхватила ее, поставила на землю, потом помогла спуститься, одновременно внимательно разглядывала. Ну что сказать? Греческие черты лица, гладко зачесанные назад волосы, тронутые сединой. И полнота, которая ничуть не портила ее, наоборот, подчеркивала женственность. Обняла сестру, потом меня поцеловала и как-то сразу расположила к себе.

– Это Оля? Ух ты, какую красотку Мишка отхватил. В Одессе все такие водятся? Оля, я тоже была стройной, как ты. Не веришь? Фотографию покажу. Мы с моим Борисом в нашем Доме офицеров в вальсе на бис кружим. Мне семнадцать, ему двадцать, а через год родители благословили нас. Кто знал, что так все обернется…

Слезы хлынули из ее глубоко посаженных глаз. Платформа уже почти опустела, а мы продолжали стоять.

– Соня, Оля, мы что, ночевать здесь собрались, идемте уже, холодно, – с плеч ее свисал большой белый шерстяной платок, она накинула его на голову. – Сейчас штруделя моего попробуете. Вчера два противня спекла, вишневый и с яблоками. Боре полчугунка оставила, остальное сюда.

– А чего ты его не взяла? – спросила Сонечка.

– Хотела, и он очень хотел поехать. Попросили соседку присмотреть за живностью, у нас же куры, кролики, хозяйство, еще собака. Она сначала согласилась, а потом, зараза, отказалась, пришлось Солдатову остаться.

– Мы дома тоже любим штрудель, – встряла я в разговор, – бабушка часто печет, больше с абрикосой, много орехов кладет, они тогда вкуснее. Мои приедут, должны привезти.

– Вот и сравним, у кого вкуснее, – улыбнулась Поля.

– И из Киева везут, мама Майкиного мужа постаралась. Майя – это дочь нашего братца, они тоже едут, – порадовала Сонечка.

– О, на свадьбе целый конкурс устроим, кто выиграет, тому на подарок всей мишпухой скинемся. Чей штрудель быстрее слопают – тот и победитель, – предложила Поля. – Как, Оля, согласна?

Мы дружно рассмеялись и направились к выходу из вокзала. Поля что-то рассказывала, сыпала юморными историями и анекдотами.

– Слышали этот, как встречаются три молодых человека. Первый, ему семьдесят, говорит, что практически здоров, прекрасно спит, встает в шесть утра, единственная проблема – в семь утра не может пописать, поэтому дует к урологу. Второму – восемьдесят, тоже практически здоров, ночью не просыпается, поднимается в семь, писает, как скаковая лошадь, но вот беда, не может в восемь покакать, чешет к проктологу на консультацию. И третий, девяносто лет, все у него хорошо: и спит, и писает, как скаковая лошадь, в семь, и какает нормально в восемь, единственная проблема: просыпается только в девять. У тебя, Соня, какая из этих проблем?

– Вторая, – на полном серьезе отвечает Сонечка, и мы с Полей еще сильнее хохочем.

Я поразилась Полиной грамотной русской речи, ведь в глубинке Украины жила, и еще вдруг – черт меня дернул – с отвращением вспомнила про те пятнадцать копеек в пироге на свадьбе на Ближних мельницах. Лучше бы не вспоминала, только настроение себе испортила.

После войны Полина Александровна вышла замуж за возвратившегося в их городок с фронта боевого офицера Виктора Пламадеева, и зажили они точно по известной пушкинской сказке. Так бы и продолжали, но однажды на работу к Сонечке заявился высокий стройный мужчина. Сонечка долго и пристально вглядывалась в его изрезанное морщинами лицо и ахнула: перед ней стоял… Борис Солдатов. Через несколько дней, ничего не говоря пока Виктору, Полина примчалась в Москву. Если бы не те мучения, смерть дочурки и долгий арест по доносу ни в чем не повинного Солдатова, это точно был бы «happy end». Виктор оказался благородным человеком: сам подал на развод. Борис расстался с женщиной, с которой познакомился еще в магаданском лагере, отсиживая свою десятку, и жил с ней доброй семьей в согласии и после освобождения и полной реабилитации, вернувшись в родное Забайкалье. Женщина оторвала его от своего сердца и отпустила с миром и богом. После двадцати лет разлуки Полина вернула себе фамилию – Солдатова. С Борисом они свили себе семейное гнездышко рядом с тем клубом, в котором когда-то свела их судьба. Одновременно и горькая, и счастливая.

Вот это история любви! Их свадьба не пела, и не плясала, и «горько!» на ней не кричали. Но плакали все, и это были слезы долгожданной и вымученной невзгодами радости.

Эх, дорогая моя мамуля, тебе бы такую встречу с Джованни. Ведь тоже, какая была страсть. Почему они снова не встретились друг с другом, снова не испытали чувство счастья. В жизни всегда так: кто-то теряет, кто-то находит, и нужно ценить, беречь каждую минуту любви, не размениваясь на мелочи.

…А с загадочным Лешей я, в конце концов, познакомилась. Он тысячу раз извинялся и предложил поехать сфотографироваться на Ленинские горы, там вся Москва в солнечный день (а был такой) как на ладони. Славный парень, приятный во всех отношениях, и Рита, жена его, очень симпатичная. Сорвались они тогда с Мишуткой – с кем не бывает, я простила. И какой же дурой была бы, если бы поддалась этому мимолетному чувству гнева и женской ненависти и укатила назад. Одесса от меня не ушла и не уйдет, потому что бывших одесситов не бывает.

Белые розы в студеную зимнюю пору

Стены древнего Кремля давно уже окрашены нежным цветом. И с рассветом проснулась вся советская страна. А мы все дрыхнем, я рядом с женихом под одним одеялом в чем мать родила. Сейчас от своей вредности Дранников точно поизмывался бы, ввернул свою сучью соленую эрудицию:

– Мужское достоинство – это женское счастье… Не светлые мозги, как у твоего Мишки, слышишь, «говорит Кыив», и не золотые руки. Хочешь проверить, я готов.

Я не готова. Он, поддатый, внушал мне это в Домжуре, нахально навязывая себя в любовники; еле сдержалась, чтобы не влепить ему по роже. И влепила бы, Нине спасибо, вовремя отогнала этого рыжеволосого. Противный тип, тоже мне еб…рь демократ, но талантливый, сволочь, и умный. Миша дал мне почитать пару его очерков. Блеск написано, язык образный, сочный. Они все талантливые, Мишины друзья, и Серега Кружков, и Володя Синельников, только меры не знают. Как начнут – не остановишь. Но с ними весело, прикольные мужики, иногда даже сверх нормы, не всем нравятся их шутки-прибаутки. Я тоже не сразу к ним привыкла, огрызалась как могла.

Не знаю, что видела Сонечка, мать жениха, что она слышала, второе одеяло вместе с нашими шмотками валялось рядом на полу возле дивана. Семейная жизнь началась. Похватав вещички, понеслась в ванную приводить себя в порядок. Стыдно было заходить на кухню, но пришлось. Им с мамой надоело уже звать меня на завтрак. Встретилась глазами с Мишей, он такую рожицу скорчил, а его мама, чтобы не смущать меня, отвернулась к плите, загадочно улыбаясь.

– Доброе утро, детка, – жених прижал меня к себе, поглаживая мою спину и немного пониже. – Присоединяйся, мы здесь кушаем и обсуждаем план предстоящих боевых действий.

Первый удар предстояло нанести по загсу: нужно было узнать точное время нашей регистрации. В зависимости от него следовала вторая операция: решить вопрос с рестораном. Вроде кто-то из Мишиных друзей предварительно договорился с рестораном «Прага», с самым привлекательным залом, но нужно срочно подтвердить, внести залог, а то займут. На тот зал с балконом большой спрос. Но нужно еще согласовать меню и численность.

Третий удар по ювелирному магазину – выкупить обручальные кольца по свадебному приглашению, после чего еще Мише съездить на работу, переговорить по межгороду со всеми родственниками, уточнить, кто едет, и заказать им гостиницу. Я сама пару раз по телефону пыталась дозвониться в Одессу, но было глухо, как в танке. Может, Мише удастся связаться.

Еще я в очередной раз услышала историю своей встречи на Киевском вокзале. Миша в красках рассказывал Олегу, как потерял Лешу, как они приехали заранее, но поезд задерживался. Думали, минут на пятнадцать-двадцать, а объявили, что на целый час. Задубели стоять на сквозняке. Дело было вечером, делать было нечего, и они отправились в ресторан перекусить. Через час вышли на платформу – ни привета, ни ответа, вдруг объявляют: задержка еще на час в связи с неблагоприятными с погодными условиями. Пошли опять греться в ресторане. Словом, за четыре часа опоздания дошли до кондиции и потерялись. Мой жених еще как-то держался на ногах, видимо, его поддерживало чувство ответственности, то бишь, высокого долга, и, хочется верить, любви. А Леша такой долг и угрызение совести не испытывал – куда-то запропастился и обнаружился только через сутки. На все это время его приютила у себя старшая сестра. В Москве это так называется, жены не должны нервничать.

Этот первый семейный завтрак на кухне был сервирован моей свекровью с любовью. Она носилась между плитой и холодильником, постоянно что-то вспоминая, что еще забыла поставить на стол. Красная от возбуждения, от предстоящего события, которое, по моим скромным подсчетам, Мишина мама ждала последние лет двадцать. И сегодня ночью ее желание, вероятно, сбылось, она воочию убедилась, что мы по-настоящему близки. Я, правда, не могла смотреть ей в глаза, но внутренне ощущала, что от нее ко мне исходит столько благожелательности и искренности. Сонечка постоянно ко мне прижималась, старалась погладить по спине, подбодрить меня, приняла меня, похоже, как родную дочь. А в стесненных жилищных условиях, извиняясь, приговаривала светящаяся счастьем Мишина мама, мучается вся страна, строящая социализм. Ничего не поделаешь, когда-то ведь достроим его и заглянем совсем в светлое будущее – коммунизм.

В загсе на Кутузовском проспекте, куда мы пришли подтвердить дату регистрации, я наблюдала за другими брачующимися. В основном, совсем молоденькие – что жених, что невеста. В окружении свидетелей, друзей и родственников они весело пили шампанское. Мимо прошла та тетка, которая нас тогда прессинговала, когда мы подавали только заявление. Она меня не узнала, а, завидев Мишу, не стесняясь, ошеломила коллегу за соседним столом своими философскими мыслями о том, что эти провинциалки мертвой хваткой цепляются за москвичей, никакими клещами не оторвать. Все сюда так и прут. Вот и этого длинноносого с бакенбардами до шеи охмурили.

Я весь этот пассаж хорошо слышала и про себя подумала: да будьте вы хоть трижды москвички, ни один одессит на таких уродин с провисшими толстыми задницами, как у тебя, тетя, не польстится. Она покопалась в своих бумагах, вытащила из ящика еще один толстенный талмуд, что-то туда вписала и наконец, не поднимая головы, прошипела, что расписываемся в субботу, двадцать девятого ноября, в двенадцать часов, прибыть обязательно надо за тридцать минут до начала – опоздаете, будет назначен новый день.

– Вот здесь оставьте нам на память свой автограф, – обратилась она к Мише, перевернув журнал вверх тормашками, как при голосовании книгу избирателей. – А вам не надо, одного достаточно.

На меня она даже не глянула, ну и черт с ней, в кармане я держала для нее даже не фигу, а нашу одесскую дулю.

Следующим пунктом нашей программы был ресторан. Жених хотел пойти один, а я – чтобы подождала его на улице. Я возразила – с какой стати буду торчать на холоде и ветру, который гулял по Арбату, свадьба же вроде моя тоже, и мы отправились вдвоем. Два администратора, как два брата акробата, стали вежливо так отнекиваться, что никто им не звонил, ничего они не знают, и вообще в этот день в «Праге» прием не у кого-нибудь, а у самого Косыгина, и другие важные мероприятия, так что все свадьбы отменяются, тем более на полсотни человек. И вообще, у них принято заказывать банкеты вперед за месяц, а то и больше.

Я как услышала про эту полусотню, обомлела. Наших с ним родственников вместе с нами ну от силы человек пятнадцать, откуда остальные и кто они? Неужели дружков своих из Домжура затянет, как вспомнила в ужасе эту публику…

В общем, от ворот поворот, по-культурному. Мы вышли на шумный суетливый Старый Арбат, очень напоминающий мою Дерибасовскую, расстроенными, не зная, что делать дальше.

– Миша, а откуда столько гостей набралось? Зачем нам такой гвалт и шухер?

Я здесь же поняла свой промах. Эти проклятые словечки, которых в Одессе даже никто не замечает, у моего жениха вызывали прилив бешенства.

– Сколько раз я просил тебя следить за своей речью. Неужели это так тяжело? Ну, что ты стоишь? Идем за кольцами в ювелирный.

Спустить, промолчать или раз и навсегда отстоять права граждан из нестоличных городов страны? Я ничего умнее не придумала, как громко во все луженое горло запеть посреди улицы. Аккурат напротив магазина «Украинская книга» – нарочно не придумаешь:

Гой Одарка, годи будэ, пэрэстань оно крычать!

Та нэхай почують люды, та нэ буду я мовчать!

Ржу, не могу сдержаться. В Одессе в жизнь не отчебучила ничего такого. А здесь? Да плевать я хотела, кто что обо мне подумает. Это надо же такое количество народа, и куда все они несутся? У нас в Одессе столько даже на Первомайскую демонстрацию не собирается, сколько здесь туда-сюда по Арбату шастает.

Миша сначала в ужасе уставился на меня, потом, видно, разглядел всех чертей, которые веселились в моих глазах, махнул рукой.

Прохожие смеялись и оглядывались вслед пришибленной парочке. Примеряя кольца, мой жених пытался отомстить мне и выпендриться перед довольно симпатичной продавщицей, обслуживающей нас.

– Одарка, примеряй осторожно, оно золотое.

– Та бачу я, Мыкола, хибаж я злато вид медяка ни побачу?

Девушка обалдела и потребовала от нас не только приглашение, но и паспорта. Я ей подмигнула, но бесполезно. Юмор – вещь, к которой нужно быть как минимум подготовленным с детства.

На обратном пути я продолжала пытаться уговорить Мишу отказаться от столь помпезной свадьбы, которую он задумал.

– Миша, зачем нам это, мы тихо, по-семейному, отметим. Зачем нам заводить весь этот хоровод? Только не подумай, что дело в деньгах. Совсем не в них. Меня почти никто из твоих товарищей не знает и я – никого. Которых знаем – пригласим, а остальных зачем?

Сама же про себя думала: отыграем шумную свадьбу, а вдруг после нее разбежимся в разные стороны, и что тогда? Он стал мне объяснять, что у него много знакомых, он сам побывал на их свадьбах и в качестве свидетеля, и в качестве друга.

– Скажут, что вот, скупердяй, собственную свадьбу зажал. Я и так резал по живому. А ты бы в Одессе, если бы выходила замуж, тоже бы одной семьей не отделалась.

Оно, конечно, правда: в Одессе свадьбы дикие гуляют, и по триста человек. Но это не для меня. Для меня двадцать – и то это с очень большим гаком.

– Ладно, Миша, убедил, я согласна. Знаешь, что, сгоняй в магазин, купи, что мама твоя просила, а я к ребятам в «Прагу» еще раз загляну, может, уговорю их.

Умная мысля приходит опосля. Оба администратора мило улыбнулись.

– Мы здесь подумали, можем для вас сделать столик в общем зале, если хотите. Там будет еще одна свадьба, но молодежная. Мы вас в уголок уютно поместим.

– Я вообще-то одесситка, а жених москвич, и у нас это первый брак, надеюсь, единственный. Можно, я от вас позвоню, мне помогут, и у вас настроение поднимется.

Мальчики оказались сообразительными. Я почувствовала, что они желают, чтобы у них не только настроение поднялось, но и что-нибудь более существенное. Только не то, о чем вы можете подумать… Так я за этим и вернулась.

– Я, ребята, сама работник торговли, в Одессе на оптово-розничной базе тружусь и девочка понятливая.

Администраторы переглянулись между собой.

– Мы сразу почувствовали – наш человек в Гаване. А ваш жених кто?

– Он журналист.

– Только не это, мы так с вами не договаривались.

– Не волнуйтесь, он спортивный журналист.

– Другое дело, вы в следующий раз так не пугайте.

– Так я позвоню с вашего разрешения?

Мне пододвинули телефон, только бы была связь. Пока крутила диск, я вкратце рассказала о происшествии в Одессе, о том, как выглядел мой жених на Киевском вокзале и что он нес. Старалась, чтобы рот ни на секунду не закрывался. Эпизод встречи невесты привел их в полный восторг. И, о чудо! Я дозвонилась. Трубку взяла секретарша, она так орала, что слышно было на весь кабинет.

– Ольга Иосифовна, вы в Москве, а у нас здесь такое делается. Страх! Абасов вам нужен? Он здесь, сейчас позову. Какие-то проблемы?

Я объяснила, что мне нужен ресторан, отдельный банкетный зал человек на сорок-пятьдесят.

– В каком районе вас устроит, где вы живете? – услышала я глухой голос нашего начальника отдела снабжения.

– Возле Кремля. Самый близкий к нам – «Прага». Я звоню вам из него. Здесь все забито, можете как-то помочь?

– Постараюсь, оставайтесь там, подождите.

Меня угостили кофе, мы покурили, начали складываться дружеские отношения. Оба администратора невзначай поглядывали на мои коленки и пытались, как мне показалось, мне понравиться. Вдруг одного из них вызвали по внутреннему к директору. Он быстро вернулся, сияя от счастья, будто он женится, а не я выхожу замуж.

– Ольга Иосифовна, все в порядке. Что значит Одесса, я понимаю, жемчужина у моря. Пожалуйста, любой день кроме субботы. В воскресенье предлагаем «Зеркальный». Все будет тип-топ.

Я согласна, меню даже не смотрела, все оставила на их усмотрение. Испросила лишь разрешения принести некоторые продукты с собой, которые из Одессы завезут. Хорошо, что с собой деньги были. Я, заплатив аванс, состроила ребятам глазки и рванула домой. Миша сначала повыступал, что я напрасно на воскресенье перенесла, но потом даже обрадовался, что так получилось.

– После загса приедем домой, накроем здесь поляну, посидим с родственниками и свидетелями. А на следующий день со всеми гостями оттянемся в ресторане.

Неожиданно отзвонилась Одесса. Сестра сообщила, что завтра они отправляются в Москву, но, к сожалению, без бабушки, она все напекла, а сама приболела, и мама, вероятнее всего, останется с ней. С моей базы привезут угощения прямо к поезду. Когда мы встретили этот злополучный двадцать третий, мой жених разразился диким скандалом, рвал и метал, как тогда, когда Лиля передала посылку для Сонечки. Два купе были забиты десятилитровыми новенькими бочатами с разными солениями и квашениями, а еще ящики с фруктами и овощами, коробки с дефицитами.

– Миша, успокойся, в Одессе так принято, – я пыталась утихомирить его, а Алла нежно поглаживала будущего родственника по голове.

– Но мы не в Одесе, а в Москве, еще подумают, что мы с голодного края.

– Никто ничего не подумает, успокойся. Все пойдет в дело, увидишь. Алла, где там штрудель? Мы тут конкурс решили устроить, у кого он вкуснее.

С трудом запихнули все это в «Жигули», но гостям пришлось ехать на метро, благо близко, третья остановка по старой ветке. К вечеру мы отправили их в гостиницу на стадион «Локомотив», это от дома тоже по прямой линии, а наутро уже встречали киевлян. Я в этом не участвовала, уже в восемь сидела в кресле в парикмахерской. Времени в обрез, в двенадцать расписываемся, а нас же строго предупредили, чтобы мы приехали заранее.

То, что мне отчебучила знаменитый московский мастер, не позволила бы себе даже мысленно произвести ни одна одесская ученица. Злая, я влетела в квартиру и стала буквально разрывать это воронье гнездо на собственной голове. Все стали давать мне ценные советы, а я продолжала рвать на себе залакированные железобетонно волосы. Как смогла, более-менее, уложила свои несчастные пряди.

И здесь меня порадовал и заставил забыть обо всех огорчениях симпатичный беленький юноша, новенький сотрудник в Мишином отделе спорта. Его звали Андрей. Где он умудрился достать в ледяной студеной Москве такие нежные белые розы на длинных стеблях. Такие мне обычно дарили в Одессе на мой день рождения, превращая и рабочий кабинет, и квартиру в цветочный магазин, торгующий только розами. Настолько все это было искренне, что я в восторге от неожиданного сюрприза крепко расцеловала парня, он засмущался, лицо его залилось краской. Андрей сказал, что эти розы прилетели сегодня утром из Европы, он сам в «Шереметьево» за ними сгонял.

По-детски светящиеся радостью глаза, по-юношески пухлые губы, и сам он от холода пританцовывающий, растирающий руки, прихваченные крепким морозом. Такой милашка. Такой подарок, это я понимаю. Такая редкость, когда на улице минус двадцать пять. Квартира уже заполнилась гостями. Мужчины двигали мебель, расставляли столы, женщины их накрывали, готовились к праздничному застолью. Руководство кухней захватила моя тетя Жанна, сменившая Мишину маму, которая практически все сама накануне приготовила. Сонечка теперь лишь руководила.

– Ставьте все на стол, Жанночка, все, все. Чтобы много и красиво было.

С кухни раздались крики:

– Миша, где бочата?

– Не знаю, не брал, не трогал, не видел. В квартире ничего не было, никаких бочат.

– Миша, ты что, на балкон все выставил? Оно же все перемерзло! Ты что, сказился? – орала Жанночка, покрывшись вся красными пятнами.

– Я все выбросил. На кой ляд это нужно? И без ваших солений всего хватает. Вон сколько всего Сонька наготовила. На неделю жрать хватит, не вылезая из-за стола.

Все с негодованием уставились на жениха. Меня аж затрусило от ярости. Это же надо было до такого додуматься. Выбросить весь ассортимент нашей одесской программы. Такой плевок моим родным, друзьям и сослуживцам, которые с такой любовью и уважением ко мне отнеслись. Подвезли самую лучшую нашу продукцию к поезду. Все, мое терпение лопнуло, самый подходящий момент остановить эту безумную затею со свадьбой. И черт с ним с этим авансом в ресторане. Я почувствовала эту накатывающуюся волну протеста. Ее уже не остановить никакими силами, я пошла вразнос. Первым делом сбросила с ног белые лодочки, швырнув их с такой силой, что чуть не отбила ноги у его тетки Поли. Все стояли, словно онемели, и молча переводили взгляды с меня на Мишу.

– Михаил Григорьевич, я не стану дожидаться, когда и сама за ненадобностью буду выброшена вами, как эти бочата. Свадьба отменяется. Все ваши затраты постараюсь компенсировать.

И здесь, среди побледневших лиц, я увидела единственное радостное личико моей Аллочки, перемигивающейся с Леонидом Павловичем. Наконец, сбылось! Эти двое не верили, да и знать не хотели ни о какой свадьбе. Может быть, поэтому и мама не приехала, сославшись на больную бабушку. Аллочка быстро нагнулась, подобрала мои туфли и, подхватив меня под руку, стала с вешалки снимать наши пальто, командуя при этом:

– Одесситы, вы же слышали, свадьба отменяется. Возвращаемся все в гостиницу.

Все столпились в коридоре, началась толкотня и ругань, уговоры. Не переставая, разрывался входной звонок. Кто-то еще пришел, громко провозгласив, что прибыл свидетель со стороны жениха. Ему не без ехидства объявили, что он уже опоздал и должность его на сегодня отменяется. В этой кутюрьме никто не услышал криков и плача моей несостоявшейся свекрови. Наконец она пробилась ко мне.

– Оля, что ты ему веришь? Он так пошутил, ничего он не выбросил, а наоборот, все аккуратно сложил.

– Где? Ничего нигде нет, – возмутилась Аллочка.

– Идите все сюда, на кухню. Миша, что ты творишь, дошутишься когда-нибудь! А ну открывай погреб!

На Сонечку жалко было смотреть, на ее раскрасневшееся лицо и слезящиеся глаза. Что за чушь она несет, какой погреб на пятом этаже? В этой квартире со всеми шестью окнами на Кремль. Дом сумасшедших, да и только.

И вдруг Валерка, мой двоюродный брат, закричал на всю квартиру:

– Быстрее сюда, гляньте!

Миша отодвинул небольшой коврик и резким движением приподнял за два кольца люк. Потом поднялся, вылетел в коридор, где мы с Алкой с вешалки снимали уже свои пальто, подошел ко мне сзади, обнял.

– Пойдем, посмотришь. Оля, извини, я неудачно пошутил. Мы не обманываем, у нас действительно есть погреб с естественной вентиляцией. Там я обычно храню колеса от машины, а сейчас выкинул их на балкон и разместил все, что из Одессы привезли. Сохранится лучше, чем в холодильнике, особенно сейчас, в мороз.

Все расступились, и я увидела возле кухонного окна на полу раскрытые двойные створки и небольшую лестницу, ведущую в помещение под полом. Там стояли аккуратно сложенные вдоль стеночки наши бочата, трехлитровые бутыльки с соками, литровые баночки с разными грибами и соленьями и экзотические фрукты.

– Ну, Миша, ты хохмач! – Жанночка первая бросилась целовать моего жениха. – Разыграл всех, так разыграл! Олька наша с тобой не соскучится.

Ко всем вернулось праздничное настроение. Расстроилась, пожалуй, лишь Аллочка, что все так неожиданно завершилось, и Леонид Павлович перестал горевать, предвкушая обильное застолье. Жених, признав свою вину, тихонько терся о мою спину.

Время неумолимо приближалось к полудню. Пора уже было двигаться в сторону загса. Народ заволновался, как будем добираться, или такси заказано на всех? Миша сохранял олимпийское спокойствие, лишь изредка выскакивал на балкон, смотрел вниз. Там одиноко стояли одни его «Жигули».

– Идем в ванную, я сам хочу помочь тебе одеться.

Как можно на него обижаться? Я только подыграла ему.

– Ты хочешь одеть меня или раздеть?

Целуя меня в ухо, он продолжал:

– И первое, и второе, и третье. Я все хочу!

Мы удалились в ванную, а все гости, кажется, и не заметили нашего исчезновения, занятые дегустацией одесских шедевров.

Пропавший жених

Сквозь приоткрытую в гостиной форточку был слышен скрежет тормозов. Миша в очередной раз выбежал на балкон. Порядок, приехали! У подъезда остановились три черные «Волги» и одна белая. Через несколько минут в квартире нарисовались четверо милиционеров с ярко-пунцовыми от мороза лицами, с рациями и при полном параде. Вместе с ними поднялся одетый в дубленку невысокого роста и плотного телосложения человек. Уже позже я узнала, что это Мишин товарищ Юра Серов, главный редактор журнала «За безопасность движения», он и организовал, не предупредив, всю эту компанию гаишников. Миша знал, конечно, но молчал. Вот засранец, мало ему погреба, так еще и этот сюрприз. В предсвадебном ударе мой жених. Теперь понятно, почему он упорно отказывался заказывать такси.

Миша провел их на кухню. Там они причастились и закусили без свидетелей.

– Юра, пора ехать. Скажи молодым и гостям: пусть собираются.

Меня одну усадили в белую «Волгу», и мы поехали первыми. Когда еще выпадет такая честь – прокатиться по центру Москвы в машине ГАИ. Следом с ветерком катила на черных «Волгах» вся остальная компания. Дорога была свободна, в некоторых местах, чтобы пропустить нас, движение даже перекрывали. Когда подъезжали к загсу, машины выдали такой звуковой сигнал, что все прохожие обратили внимание на этот эскорт. Все были так возбуждены, что не заметили отсутствия самого главного виновника торжества. Миши нигде не было. Неужели третий сюрприз за полдня, он поехал на своих «Жигулях», не многовато ли?

По рации гаишники стали срочно разыскивать Мишину машину. Алка укоризненно посматривала на меня, действительно, глупейшая ситуация. К ней вернулось ее прежнее привычное настроение: видишь, сестрица, что тебя ждет, с идиотом связалась, ненормальный какой-то, сматывай удочки, пока не поздно. Да, отчебучил парень.

Неужели впопыхах его не дождались, пока он спустится на лифте, или поехал сам и его «жигуленок» отсекли от вереницы «Волг»? Все с нетерпением ждали сообщений и наконец радостно вздохнули: по рации передали: нашелся, сейчас в сопровождении доставят сюда. Меня била нервная дрожь, а жених, как ни в чем не бывало, весело рассказывал о своем приключении. Ему было забавно, зато нам грустно. Он уже закрывал дверь, как раздался звонок из «Праги» по поводу свадьбы, хотели уточнить количество народа. Выскочил на улицу – машины все уже уехали. Пришлось подняться за ключами и ехать в собственных «Жигулях», другого варианта не было.

– Я пытался выехать на Калининский проспект, но все было заблокировано, никого не пускали. Так и стоял со всеми, не рыпался. И вдруг ко мне подъезжают две машины с сиренами и мигалками, показывают, чтобы я следовал за ними. По самому центру Калининского проспекта ехал. Как Брежнев в Кремль.

Ну, слава богу! Все обошлось. Марш Мендельсона мы услышали вовремя. Всем понравился мой белый костюм. Поцелуи, поздравления, слезы радости, звон бокалов с шампанским, фотографирование. Обычная процедура, но когда тебе под тридцать и ты впервые выходишь замуж, все-таки щемит сердце и хочется дольше слушать и этот марш, и эту осеннюю мелодию любви.

На обратном пути ребята из ГАИ, кажется, превзошли сами себя. Как начали гудеть от Кутузовского загса, так и закончили в нашем переулке. Мишину машину вел кто-то из них, заметив, что у нее отлично работает движок. Угощаться дома они отказались, взяли с собой подарочным пайком, отдельно попросили бочонок с солеными арбузами и фаршированными солено-маринованными баклажанами. Такое они первый раз в жизни у нас попробовали, и им очень понравилось.

Дома все было по-семейному тепло и дружно, просто замечательно. Мой родной дядя Леонид Павлович своим кладезем анекдотов, смешных и забавных историй, которые он артистически рассказывал с одесским выражением лица, покорил всех. Это было незабываемо, подарок судьбы. В «Праге» зал «Зеркальный» блистал роскошью. Столы стояли буквой «П», нас с Мишей усадили в центре вместе со свидетелями. Белый костюмчик я сменила просто на вечерний наряд по моде того времени и ничем от остальных дам не отличалась. Многие гости были мне незнакомы. Они, не переставая, произносили тосты, будто старались поскорее довести себя до кондиции, и кричали «Горько!». Что делать, приходилось подчиняться. Чего-чего, а это пожелание трудящихся мы с удовольствием выполняли.

В перерыве в туалете одна из гостей дрожащей рукой водила помадой по своим пухлым губам, вымазав обе щеки, и что-то бормотала заплетающимся языком. Уставившись на меня, она еле выдавила из себя:

– Как вам нравится Мишкина невеста?

Я не поняла юмора. От такого щекотливого вопроса я едва, поскользнувшись, не упала. Поправляя волосы и глядя на себя в зеркало, ответила:

– Да вроде ничего барышня. Неплохо выглядит.

– Таких мымр и в Москве полно, зачем таскать из других мухосрансков.

Я бы, конечно, ответила, но сдержалась. Не тронь говно, вонять не будет, тем более в туалете. Откуда она взялась, кто ее притащил. Меня обняла жена Мишиного приятеля Севы Кукушкина, Наталья.

– Оленька, не обращай внимания. Обыкновенная женская зависть. Вы такая славная пара, Миша так счастлив. Мы с Севой так переживали, чтобы у вас все сложилось. Я сегодня так душу отвела, все соленые арбузы, думаю, одна съела.

– Ну и на здоровье. Заглядывайте к нам, дома еще есть.

Едва мы вернулись в зал, как приподнялась моя сестра.

«Сейчас обязательно какую-нибудь гадость сморозит», – подумала я. И правда не удержалась, громко и четко сказала, как отрубила:

– Я надеюсь, моя сестра Оля через месяц вернется домой! За твое благополучное возвращение, сестричка. Мы все тебя ждем в Одессе.

Камень за пазухой, оказывается, везла Аллочка на свадьбу единственной и так горячо любимой младшей сестре. Ну, спасибо. Сволочной все-таки характер у девушки: ни себе, ни людям. Или тоже завидует, как та бл…дь в туалете со своим комплиментом.

Жанна с Леней переглянулись. Как мне показалось по их выражению лица, неодобрительно. По залу прокатился гул, кто расслышал, кто не расслышал. Обстановку разрядил Борис Светланов, еще один Мишин друг, фотокор «Советского спорта», втянувший Мишу в спортивную журналистику. Он достал из кофра кипу фотографий со вчерашней церемонии в загсе и пустил их по столу. Мы с Мишей их разглядывали, смеялись и словно все переживали заново.

К двенадцати ночи народ, изрядно надравшись, наговорившись и натанцевавшись, начал расходиться. Мои одесситы еще раньше укатили к себе в гостиницу. На следующий день они уезжали. Я прибежала прямо к поезду. Прощание было тягостным, но неизбежным. С Алкой мы и вовсе попрощались холодно. Язва все-таки, умеет испортить настроение, хочет, чтобы все было по ее разумению. Я представила, что, в каких красках она расскажет маме и бабушке про Мишины фокусы. У них истерика. Готовься, Оля, к маминому плачу Ярославны: возвращайся немедленно. Нет, уже не вернусь, разве что в гости.

Постепенно разъехались и другие родственники, завершился и медовый месяц, скорее медовые будни, потому что Миша пропадал на работе, еще и командировки частые, и началась моя новая московская замужняя жизнь.

Муж искал все новые связи и знакомства с целью моего трудоустройства в Москве. Отовсюду получал один и тот же ответ: не член партии (вот не послушалась я Лемешко) и потом только вышла замуж и, как пить дать, уйдет в декрет. Безделье меня стало тяготить. Я как та лошадь, которая всю жизнь в шахте крутилась по кругу и вдруг ее подняли наверх и от нечего делать, солнца и свежего воздуха она скончалась. Очень болезненно переживала возникшую вокруг меня пустоту. Даже позвонить особо некому в этом громадном городе. Только Наташе Кукушкиной, но у нее двое малых детей-близнецов, возится с ними.

Еще вечер был занят походами со свекровью по театрам, или интересное мероприятие у нее в Центральном лектории. Мой муж, если дома, что редкость, стучит на своей пишущей машинке «халтуру», на один оклад и гонорар за заметки в своей газете не проживешь. Есть, конечно, в нашем распоряжении ночь, но в одной комнате с мамой еще то удовольствие. Хотя каждое утро она напоминает мне, что спала как убитая, даже не слышала, если, бывало, мы откуда-то поздно возвращались и улеглись. Но я-то, я все слышу, как она вздыхает и кашляет.

Как-то утром я листала толстенный московский телефонный справочник, в котором было столько учреждений, министерств и всего прочего, что офонареть можно. И неужели во всей этой массе не найдется для меня какой-нибудь должности экономиста, хотя бы на первое время. А там видно будет. Может быть, это и странно звучит, но как только я оставалась в доме одна, я начинала реветь. Меня начинала потихоньку мучить тоска по дому, по Одессе. И никакие кремлевские звезды с их завораживающим сиянием не могли мне помочь забыть даже провонявшие отходами Кагаты на восьмом километре Овидиопольского шоссе, по адресу Моторная, 8. Мой без черемухи Фонтан, мой дом на Перекопской дивизии, 45, нашу пусть маленькую, но уютную двухкомнатную квартирку.

Как я соскучилась по бабушке, с ее ритуальным утренним поцелуем в лоб, чтобы я просыпалась. Знала я ее уловки, поцелуем она проверяла, есть ли у меня температура. Так с детства повелось. Уж если ей что-то померещится, то не отцепится. Еще ее извечную остуженную манную кашу с чашкой какао на завтрак, мои отутюженные вещички, ожидающие меня на стуле возле моего кресла-кровати. Я все время посматривала на часы и представляла, что сейчас делается у меня на базе, дома.

Теперь моя жизнь изменилась коренным образом. Само собой, получалось, что часть домашнего хозяйства волей-неволей легла на мои плечи. Это, конечно, мелочи, но раньше я никогда этого не делала. Не стирала, не гладила и не готовила. Всем этим занималась у нас бабушка и никого в свою епархию ни при каких обстоятельствах не допускала. Нет, совсем белоручкой я не была. Когда училась в школе, а потом в институте, каждый день как на работу бегала к маме на мясоконтрольную помогать: окна мыть, полы, таскать воду, помои, уголь. Вот убирать подвал я ненавидела, но что делать, приходилось и туда лезть. Маму было жалко. Груженая, как верблюд двугорбый, возвращалась домой с сумками и авоськами. И еще на нас с Алкой лежала генеральная уборка и мелкий ремонт: оклейка обоев, побелка потолков и окрашивание рам.

Сейчас между мной и свекровью пошло какое-то даже соцсоревнование, скорее всего, оно напоминало соперничество двух женщин перед одним мужчиной, которого они любят и не могут поделить. Каждая хочет, чтобы он заметил, как много она старается для него. Мужу с его занятостью это было на руку: раньше дома ждала его мама, а теперь еще и жена в придачу, для разнообразия.

А вообще я зря на Мишу ругаюсь, подумают, что он совсем не уделял мне внимания. Не так. Мороз, усиливающийся к вечеру, да еще жуткий пронизывающий ветер с Москвы-реки, насквозь продувающий Калининский проспект и Арбат и вихрем влетающий в наш переулок. Миша заставляет меня теплее одеться, и мы выходим из дома на ритуальную прогулку. Полтора-два часа, не меньше. Я уже через полчаса чувствую, что околеваю. Муж непреклонен: терпи, привыкай. Идем не бесцельно, а изучать город. Ковыляем по запутанному лабиринту переулков. Сегодня одних, завтра других. Маршрут все время разный, даже через Каменный мост, который виден из наших окон, сигаем на другой берег. Там еще холоднее.

– Запоминай, – строго командует супруг, – привязывайся к местности, как говорят топографы.

Темновато, я ничего запомнить не могу, я не топограф; мне кажется, что мы кружимся все время на одном и том же месте. Внезапно Миша останавливается.

– Детка, где мы сейчас? – экзаменует он меня. – Спокойно, оглянись, где наш дом? Давай, подруга, новоиспеченная москвичка, быстрее соображай и веди-ка меня обратно.

– Мишенька, умоляю, я не Иван Сусанин. И потом я еще не полноценная москвичка, я еще не прописана.

Так он мурыжил меня почти всю зиму, которая, как назло для меня, южанки, выдалась чересчур студеной, но зато я теперь знаю город, и не только центр, может, даже лучше, чем иные коренные москвичи, которые кичатся своей столичностью. Перед глазами стояла та пьяная сучка на свадьбе.

Рыночная ты моя

Сами понимаете, после такой мужниной экзекуции я легко нашла здание министерства торговли страны. Оттуда, с самого верха, набралась нахальства начать решительный поиск работы, позвонив предварительно в отдел кадров. Хорошо поставленным голосом сообщила, кто я и что, и предложила свои услуги. На удивление, мне очень любезно предложили подъехать с документами на собеседование, даже взяли мой телефон. Я и понеслась судьбе навстречу. Инспектор по кадрам пригласил какого-то сотрудника, и оба они долго расспрашивали, чем я конкретно занималась, поразились, что в двадцать с небольшим лет уже возглавляла плановый отдел. Мне сразу предложили должность старшего экономиста, а не просто экономиста в министерстве. Но когда я услышала про голый оклад в сто рублей и отсутствие всякой перспективы на получение хоть какого-нибудь жилья… Да еще сидеть целый день от звонка до звонка, не отрываясь от стола, и тупо переписывать бумажки. Словом, мой пыл угас, однако я почувствовала интерес к себе, что меня просто не хотят отпускать.

– Подождите, мы сейчас вас порекомендуем Трегубову в Управление торговли Москвы. Они очень нуждаются в специалистах «на земле», а вам, видим, нужна живая работа, как в вашей Одессе, – кадровик снял трубку, кому-то отзвонил, вкратце пересказав мою биографию. – Вы знаете, где Большой Комсомольский переулок, это недалеко отсюда, максимум минут пятнадцать пешком? Подниметесь на четвертый этаж. Всего доброго. Потом, пожалуйста, нам перезвоните. Если не получится, подыщем еще что-нибудь. Такой ценный красивый кадр…

Конечно, я знала, где Большой Комсомольский переулок, в соседнем, Малом, была Мишина мужская школа, а чуть поодаль, на углу с Армянским переулком – женская, там училась девочка, которая моему мужу очень нравилась, их классы дружили между собой.

Меня принял замначальника Управления по экономике. Дядька оказался компетентным товарищем, разговор сразу завязался по делу.

– Ну что ж, должность начальника планового отдела в Управлении рынками Москвы вас устроит? – произнес он, тщательно перелистав мою трудовую книжку. – Не скрою, работа непростая, мы как раз озабочены переводом всех рынков, а их больше двадцати, на новую систему планирования и экономического стимулирования. Справитесь – компенсируем не очень высокий оклад квартирой. Согласны? Тогда по рукам. Желаю удачи, уверен, Одесса Москву не подведет, ведь мы с вами города-герои.

Уже через полчаса за мной заехал мой будущий начальник, и мы отправились на место моей новой работы. По Неглинке, минуя Трубную площадь и Цирк, к Центральному рынку, в здании которого на самом верхнем этаже и располагалось Управление. Не скажу, что меня приняли на «ура». Люди, среди которых были заслуженные ветераны и участники войны, здесь работали подолгу, любыми способами они старались еще хоть немного удержаться на своих начальственных должностях, пусть зарплата и небольшая, но есть определенные жизненные привилегии. Менять что-то кардинально, переходить на совершенно другие схемы в новых экономических условиях они были не готовы. Что поделать: новые времена диктуют новые перемены. Се ля ви. Такова жизнь. В стране на предприятиях торговли уже активно ведется эта работа, и рынки не должны отставать. Хватит быть планово убыточными и подпитываться из бюджета, не принося прибыли. Содержание их обходится государству в копеечку. Ради чего тогда они, кому нужны? На каждом рынке есть директор, главбух, учетчик, куча контролеров, простых и старших, а помимо них кладовщики, персонал, обслуживающий холодильники, уборщики, сторожа. Да много кто есть. А еще и гостиницы, как правило, тоже убыточные с тьмой работников. Зачем их столько? Сколько денег уходит на них, никакого фонда зарплаты не хватит. Надо первым делом резко уменьшить численность.

Я понимала, что эта крамольная идея вызовет гнев и у меня появятся немало врагов. Но ведь знала, на что иду. Скривив лица, все руководство Управления выразило мне свое «фэ». Сокращать они никого не собираются, и вообще, имели в виду не такого спеца, как я. Один такой новатор у них уже был, и года не продержался. Как хотите, дорогие товарищи динозавры. Я раскланялась и ушла. Буду портить себе нервы с ними, на кой они мне сдались. Вот тебе и столица, откуда по логике вещей все передовое по стране должно распространяться. А тут тупое непробиваемое темное царство. Одесса, да ты сто очков им дашь, пусть они себе выпендриваются.

Вечером мужу я призналась, что самостоятельно пыталась устроиться на работу, но ничего не вышло. Узнав, куда меня направили, он расхохотался.

– Ты что ненормальная, я и так никому не говорю, где ты в своей сраной Одессе работала, так ты решила еще и в Москве позориться? Рыночной стать! Рыночная ты моя!

Его отношение к моей работе и профессии меня шокировало. В чем позор, чем она хуже его задрипанных статеек. Он вообще понимает, какой у меня уровень ответственности был и сколько всего надо было знать, держать в голове! Я возмутилась и так орала, что мой крик, наверное, пробился на улицу сквозь толщенную стену. Хорошо, что его мамочки дома не было. Разругались в пух и прах. Муж пошел на попятную, стал просить меня утихомириться.

– Детка, делай что хочешь. Иди работать куда хочешь, только замолчи.

Неужели Алка была права, когда говорила, что через месяц я сбегу. Ровно месяц я выдержала. Точна все-таки наша одесская поговорка: хорошее мероприятие браком не назовут. В трудовой книжке записи об увольнении у меня нет. Я побывала в отпуске, за компанию сходила даже замуж, сыта всем этим по горло. Хватит, Мегера, дурака валять, пора складывать вещички и до дому. Как раз к годовому отчету успеваю. Интересно, что там делается? Так захотелось работать. Еще никого не взяли на мое место, Лилька исполняет обязанности, завтра же позвоню, обрадую. Кому счастье, а кому смеху будет.

А если честно, мне самой не до смеха. Только признаться себе в этом боюсь. С какой рожей я заявлюсь? Нет, в контору возвращаться нельзя. Обращусь к Диордице Станиславу Григорьевичу, он мне давно предлагал идти преподавать в институт. Знания есть, производственный опыт есть. Через года три защищусь, тема у меня есть считай уже в кармане, по нашей базе. Пораньше бы ты, Оля, взялась за ум. Денег не очень, так подработку найду, буду за дебилов писать курсовые и дипломы.

Мои разглагольствования прервал телефонный звонок, я сняла трубку.

– Ольга Иосифовна, это заместитель начальника Управления торговли. Я хочу извиниться за своих подопечных. Пожалуйста, загляните ко мне завтра часикам к десяти. Буду ждать.

Порыв сорваться и удрать внезапно улетучился. Я собрала в сумку все прикупленные подарки, разное там барахло, и закинула ее в шкаф. Ровно в десять я уже была в знакомом кабинете. Меня уговорили вернуться, заверив, что все будут помогать вплоть до Минфина России. По любому вопросу могу обращаться ко всем напрямую, а моим непосредственным начальникам наказали не перечить мне ни в чем.

– Я уверен, Ольга Иосифовна, мы с вами через полгода успешно отчитаемся о переводе всех московских рынков на полный хозрасчет. Больше никакие дополнительные ассигнования на их спасение им не светят. А вам, заверяю, светит квартира. О, чуть было не забыл – вам привет из Одессы.

– У нас есть с вами общие знакомые?

– Вся ваша база. Я вчера отзвонил туда, извините, такая работа. Ваш директор, кажется, Владимир Алексеевич, надеется на ваше возвращение. Но я взял на себя смелость заявить, что из Москвы в Одессу еще на моей памяти никто добровольно не переезжал. Я прав?

Так я черной тенью явилась в управление рынками, даже не подозревая, что таковой являюсь. Единственной моей помощницей во всем была старший экономист Рая. Умница, талантливая одинокая женщина из дальнего Подмосковья. Каждый день она тратила на дорогу три часа утром и столько же обратно. Дома в деревянном домишке с удобствами во дворе ее ждала больная раком мать. До моего назначения Раису попрекали систематическими опозданиями. Никто и слушать не хотел, что женщина добирается тремя видами транспорта, а как ходят наши автобусы, все знают, никакие расписания им не указ. Сначала она скрывала от меня свои проблемы, но, когда я узнала о них, конечно же, пошла навстречу, облегчила ей рабочий график. Те знания и сколько она успевала за день сделать, компенсировали все ее опоздания и досрочный уход, чтобы у себя там поспеть на последнюю маршрутку. Остальные три сотрудницы из отдела особым рвением не отличались, от сих до сих и то с большим трудом, не переусердствуют.

Одна из них стонала над сводками о поступлении продукции по всем рынкам в ассортименте; все это необходимо было свести в единую ведомость и передать сведения на Большой Комсомольский. Вот где очковтирательство чистой воды. Надо же до такого додуматься. Записывалось со слов якобы самого колхозника, не подтверждаясь никакими документами. Обрабатывали эти данные на месте главные бухгалтера, а дальше сколько захотят, столько нам и передадут, им эта сводка была по барабану. Вся эта мура гналась в Главк. Проверить достоверность в принципе было возможно, перевесив привезенный на рынок товар и составив накладную. Но кому это нужно? Такую задачу никто не ставил. Наоборот, не стеснялись звонками к нам чуть ли не требовать добавлять в итоговые ведомости по нескольку десятков тонн какого-нибудь вида продукции, сегодня одной, на завтра – другой. Чтобы в отчете куда-то еще выше они выглядели посолиднее – мол, Москва вовсю старается обеспечить своих жителей всем необходимым. На самом деле это было далеко не так.

Однажды после такой просьбы я попыталась вмешаться и объяснить, что значит добавить это количество и как бы оно выглядело. Все столичные рынки должны быть завалены по самые крыши, но дамочку из Главка это нисколько не смутило. Она в резкой форме пыталась меня вразумить, что я не понимаю всей важности стоящей перед нами задачи. Она так меня взбесила, что я от волнения перешла на смесь русского и украинского языков, а точнее, на одесский, сдобренный словечками, которые не могу здесь повторить. Пообещала, что эту задачу лично от нее передам куда следует, пусть разбираются. Девица бросила трубку и больше ко мне из Главка с подобными просьбами в приказном порядке никто не обращался.

Как мы ни пересчитывали наши доходы с расходами, плюса не получалось. Начальство продолжало стоять твердо на своем: никаких сокращений. Я настаивала: надо навести порядок, разбить торговые ряды на оборудованные стандартными лотками и весами рабочие места, каждому по одному и удерживать плату за это. Хочешь больше – пожалуйста, занимай и раскошеливайся дополнительно, за два, за три – сколько пожелаешь, хоть все забирай, лишь бы заноси официально деньги в кассу и получай квитанцию. Это все реальные статьи дохода, но самой оптимальной была сдача торговых площадей потребкооперации.

Что здесь началось! Все же привыкли на халяву пользоваться, как им казалось, собственными лавками и магазинчиками. А тут вдруг гони монету за торговую площадь, а заодно и за отопление, и за электроэнергию, и за уборку. И стоимость аренды складских помещений и все прочее в универмаге на Центральном рынке мы тоже просчитали. Оставалось еще взять в оборот гостиницу, наверное, самое засекреченное место в Москве. Так просто туда не проникнуть. Первая моя попытка не удалась, только со второй, и то после того, как прихватила на подмогу нашего главного инженера и начальника отдела кадров и объявила на все управление, что вызову милицию и ОБХСС. Водить нас по отелю вызвалась сама директор, дородная дама с большей халой на голове, поверх которой была еще такая же пушистая вязаная шапочка из мохера ярко-розового цвета. На каждом этаже нам открывали по одному номеру, очень приличному двухместному, со всеми удобствами и даже с торшером. И за все это удовольствие всего один рубль с человека в сутки, как в сельских домах колхозников. Меня брало сомнение: а в других номерах так же, а эти для показухи, и я попросила открыть еще пару-тройку номеров. Директор категорически замахала руками: они заселены, вдруг что-нибудь пропадет, нам потом отвечать.

– Но вы же не отвечаете за оставленные ценные вещи и деньги. Объявление об этом за вашей спиной, – сказала я. И тут из комнаты выпорхнула женщина кавказской внешности с полным ведром, остро пахнущим специями. Не обращая на нас никакого внимания, она поспешила на выход. Дверь за собой она не закрыла, мы постучали и вошли. В нос ударил мощный запах каких-то сушеных трав. Полный бедлам, кровати громоздились одна над другой до самого потолка. На самой верхней спал мужчина, натянув одеяло на голову. В углах все забито ящиками, мешками, чемоданами. Стол завален остатками еды и какими-то отходами, которые локтем сгребал в корзину черноволосый мальчишка лет десяти. Из розетки тянулся самодельно прилаженный провод с включенным электрическим чайником. Не дай бог заискрится, пожар же будет. В душевой на веревках сушилась куча детского белья, под умывальником стояли ведра с цветами, вокруг всего этого ползали откормленные тараканы, которые ничуть нас не испугались и не собирались прятаться.

Директриса покраснела, как рак.

– Это новенькие заехали, у них справки, документы.

– Когда ж они успели так нагадить, если новенькие, – возмутился кадровик. – И кто разрешил хранить в номерах остатки продукции и готовить пищу? Это же строго запрещено.

– Сейчас же заставлю навести в порядок, сегодня же их выселим, а дежурную уволю, – бормотала себе под нос директриса.

Каков поп – таков приход. Понятно было, что настоящими колхозниками здесь и не пахло, их на порог близко не подпускали, заставляя бедолаг ютиться по подвалам. Еще и не задаром. И заселяли отнюдь не кем попало, лишь своими людьми; уж точно не за рубль въезжали сюда эти непонятные личности, которые постоянно толпились у входа в гостиницу или кучковались целыми днями на рынке. От них исходил сильный специфичный сладковатый запах. Пусть с этим и паспортным режимом местная милиция разбирается, а мне нужна от этой дармовой сказки прибыль. По документам бухгалтерии гостиница ежедневно заполнялась лишь наполовину, но я же видела, уходя вечером с работы, светящиеся окна во всех комнатах. За ними кипела бурная жизнь. Так, все, прекращаем эту вольницу, товарищ Федоров. Это же какие деньги мы теряем на заселении, а еще и на списанном белье и колоссальных затратах на ремонт.

Федоров – начальник нашего Управления, я сижу у него в кабинете и упорно внушаю, что нужно выделить гостиницу в отдельное хозрасчетное звено и пусть прыгают до потолка.

Взимать плату за каждое место ежесуточно, и новую цену с Главком или с кем-то еще, в чьем подчинении гостиницы города, согласовать, не обеднеют эти перекупщики, если поднимут их хотя бы до двух рублей. А еще установить лимит на электроэнергию, и персонала столько не надо.

На следующий день, меня вызвал начальник отдела кадров Воронцов. Он долго все меня выспрашивал, кто мои родители, хотя все написано в анкете. Школа, институт, одесская база, первый брак, теперь вот Управление рынками в Москве – вот и вся биография. Уже конец рабочего дня, он все тянет, угощает меня кофе. Неужели клеится? Мне стало так смешно. Ему за пятьдесят. Лысый, маленького росточка, буквально по резинку от трусов, еще и этот острый курносый красноватый носик, бегающие глазки, от которых мало что укроется, ну, в общем, человек своей профессии. Он уселся напротив меня, лицо его вытянулось, глядя мне прямо в глаза, произнес:

– Ольга Иосифовна, вы очень круто взялись завинчивать гайки, – он вцепился своим взглядом в меня. – Здесь не все так гладко, как может показаться вам. Сейчас зима, скользко, разрешите, я буду вас провожать вечером с работы домой. Не помешает. То, о чем вы подумали, ни в какой степени не присутствует. Я не скрываю и не привык скрывать, я полковник в отставке. Честь имею.

Ты смотри, мысли мои фривольные просек. В его словах я почувствовала угрозу и еле пролепетала:

– Меня пасли эти из гостиницы?

Он кивнул головой.

– Они живут по своим законам. Никогда не знаешь, кому что взбредет в голову. Это наша беда. Хозяева жизни на рынках.

– В Одессе то же самое. Вроде указание есть их и еще евреев не принимать на работу, но они любым способом как-то устраивались. При таких делах настоящим колхозникам хода нет на рынки. На пушечный выстрел не подпустят, товар или отберут, или перекупят за бесценок.

– Женщина, я вижу, вы понятливая, – кадровик вздохнул, развел руками. – Вы правы: колхозников почти нет. Одни перекупщики, настоящий разбой в самом центре Москвы. Стоит только какой-нибудь колхозной машине подъехать, ее сразу окружают, прессингуют, не дают даже на территорию заехать. В общем, Олечка, будьте осторожны. Решил вас предупредить, чтобы вы резко не ворошили это гнездо… Да, еще вот что. У себя в кабинете никаких производственных разговоров с Раей не ведите. Если надо – выйдите в коридор или беседуйте в том ресторане на Самотеке, куда вы ходите обедать.

Ко всем моим радостям не хватало только провожатых, я запротестовала:

– Да не волнуйтесь вы, в нашем районе безопасно. Правительственная же трасса, въезд в Кремль. Я всего-ничего в Москве, а меня уже знают те, кому положено. Моя свекровь идет домой, а ее поздравляют с невесткой, или мужу сообщают, что я уже дома. Все четко, под контролем.

– И все-таки, Олечка, береженого бог бережет.

Мы тепло попрощались, Воронцов даже поцеловал мне руку. Я меняю планы, отказываюсь от похода за мясом, решаю сразу возвращаться домой. 31-го нет, иду на угол Трубной площади и сажусь на 15-й, он тоже довезет. Притулилась к окну и размышляю. Если честно, напугал меня Воронцов. Отказаться, что ли, от этого опасного гадюшника? Прощай тогда надежда на квартиру. А с другой стороны, с какой стати я должна отступить? Поосторожнее быть – это да. Противно, если вокруг сплошные сексоты. Я вспомнила Фаину Раневскую: «Все, что говорят за моей спиной, слушает только моя жопа». В Одессе защитой у меня был дядька, начальник милиции, а самыми преданными, смешно сказать, – грузчики и рабочие. Зато в Москве у меня муж и его друзья. И у Трегубова в Главке, и в Минфине появились первые единомышленники. Они заинтересованы в скорейшей реализации моих планов. Настроение поднимается, пою про себя:

Ты одессит, Мишка, а это значит, Что не страшны тебе ни горе, ни беда: Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет И не теряет бодрость духа никогда.

Я не Мишка, это имя моего мужа. Морячка? А почему нет? По Черному морю ходит пароходик «Старшина Приходченко», названный в честь моего дедушки, да и на отсутствие ухажеров-моряков, даже капитанов и старпомов не жаловалась. Так что, Ольга Иосифовна, не дрейфь, не теряй бодрость духа. Работай, и никто ничего не должен знать, что и как мы делаем и что их, противников реформ, скоро ждет. Важен конечный результат.

Неожиданно для нас в управление зачастили директора рынков. Шапочно я была уже знакома с ними, встречались на совещаниях, на большинстве рынков побывала сама, изучая ситуацию на месте. Но сейчас очередь из них выстроились за получением ежемесячных планов, где было расписано детально все, в том числе и ожидаемый показатель прибыли. Это была уже первая победа. Пусть еще не очень заметная, но шаг вперед был сделан. Завязалась даже конкуренция между лидерами – Велозаводским и Центральным рынками, к которым постепенно стали подтягиваться и остальные. Федоров явно оживился, все чаще появлялся в Главке с отчетом, видимо, жаждал удостоиться рукопожатия руководства. Я снабдила его несколькими анекдотами с одесского Привоза, и он при случае рассказывал их.

«Тетя, это сметана или сливки? – А вы что желаете? – Сливки. – Тогда берите, это сливки». Или этот с молочного ряда: «Что за яйца вы мне подсунули, сказали, что домашние, а они совсем не домашние. – А вам что, Одесса уже не дом родной?»

В пятницу услышала в трубке раздраженный голос федоровской секретарши:

– Почему вы не забираете свой конверт на получение заказа. Я не обязана за ним следить, пропадет – не отвечаю. Лично мне такой дорогущий заказ не нужен, у меня нет столько денег.

Врезать что ли ей, чтобы не выступала. Ладно, пусть на говно изойдется. Я расписалась в какой-то амбарной книге, забрала конверт, сунула его в сумку и в дверях на выходе столкнулась с Воронцовым.

– Все в порядке? Вот и славно. Цепляйтесь за меня, а то скользко.

– Не надо, а то наплетут еще небылицы.

– Все равно плетут, я им языки поотрываю, – со злостью выдавил он из себя. – Если бы вы знали, как нравятся мне ваши одесские выражения. Правда, не всегда понимаю их смысл. Дуры аж крутятся. Как это? Начинаю дома жене рассказывать, и ничего не получается. Пытался вспомнить, как вы в Одессе рыб обзываете, так все перепутал, один мат вышел.

– Да мы их не обзываем никак, с чего вы взяли? Разве что в шутку камбалу торговки на Привозе кличат одноглазой бля. ью. Скумбрию ласково качалочкой величают и всю остальную рыбку, мелкую тоже с любовью – сардинка, тюлечка. Тюлечка с помидором и с хлебом с маслом под стопку водки – больше ничего не надо. Хотите анекдот. «Женщина, что за рыба у вас? – Короб? – А документы на него есть? – Вам что надо, свидетельство о смерти или метрика о рождении?»

Воронцов смеется, просит еще раз повторить, чтобы запомнить, а я сажусь на своего любимого рыбного конька, рассказываю и про простипому, и про бельдюгу. Одесситы научились их хорошо засаливать.

– Никак не выберемся с женой в Одессу, а так хочется. Сколько о ней наслышаны. Давайте я вас со своей супругой познакомлю. Она, между прочим, руководит довольно крупным предприятием. Мечтает вас увидеть.

Я испытывала радость от общения с этим человеком. Он предложил как-нибудь посидеть в кафе или ресторане после работы.

– Только вместе с вашей женой, – парировала я, меняя тему на анекдотичную. – «Смотрите, какой у вас красивый муж. – Вы еще моего любовника не видели!» «Объявление в газете: ищу мужчину для создания семьи. – Звонок по телефону: я готов, давайте встретимся на углу Пушкинской и Малой Арнаутской! – Чудесно. Чтобы я вас узнала, держите в руках норковую шубу. У меня сорок восьмой размер». Или еще: «Чтобы погасить супружеский долг мужа, перезаняла у соседа».

– Последний я рассказывать жене не стану, – лукаво посмеивался он.

Мы молча прошли одну остановку, потом вторую, затем решили прогуляться по бульварам. Московские ничуть не уступали парижским, воспетым Ивом Монтаном, какими я видела их в кино.

– Оленька, чувствуете, как уже пахнет весной?

Почувствовать в Москве в начале марта при таком зусмане весну – нужно обладать уж очень богатым воображением или быть, как мальчишка, влюбленным. Воронцов крепко держал меня под руку. Краешком глаза я наблюдала, как он раскраснелся, напыжился, счастьем светятся глаза. Почему меня магнитом притягивает к таким мужчинам? Мне с ними интересно, они не лезут с пошлыми предложениями, они как опора для меня – и на работе, и в обыденной жизни, и я всегда хочу, чтобы они были моими друзьями.

– Мы пришли, вот моя парадная.

– Это у вас в Одессе и в Ленинграде так говорят: парадная, а у нас – подъезд.

Воронцов изловчился, чмокнул меня в щечку, на прощание помахав еще рукой, и пошел в сторону метро. А я быстро нырнула в парадную, ой, извините, в подъезд, и, поднимаясь в лифте на пятый этаж, смеялась. Еще кавалера на тридцать лет старше у меня не было. Самой большой разницей в возрасте со мной был капитан.

Елки-палки, отчего я опять вспоминаю его, как будто бы только вчера расстались. Я смотрела на сияющие кремлевские звезды, ярко горящие на фоне темного морозного неба, и в отражении оконного стекла четко увидела эти стального цвета глаза, эти мягкие пепельные волосы, улыбающийся рот с тонкими жесткими сжатыми губами и поблескивающей сбоку золотой фиксой. Столько лет прошло, а моя память не может или не хочет стереть напрочь черты этого человека, забыть его взгляд, голос, смех – все забыть. Неужели я навсегда заложница этих воспоминаний?

Дома я пока одна. Миша укатил в очередную командировку. Свекровь на работе, раньше двенадцати не придет. Хорошо, что завтра выходной. Можно выспаться, не спеша в свое удовольствие позавтракать. А вообще я запланировала поход по магазинам.

Здесь в Москве такая странная жизнь, сложно привыкнуть. Я по одесской привычке, прежде чем ехать на нашу знаменитую на весь Союз толкучку на седьмом километре или обращаться к спекулянтке, всегда знала, что мне нужно, что я хочу купить, сколько это может стоить хотя бы приблизительно. В Москве же я постоянно попадаю в идиотскую ситуацию. Запланируешь, что тебе надо приобрести, а покупаешь то, что «выбрасывают» на прилавок. Поддаешься ажиотажу, выстаиваешь безумную очередь, хватаешь совершенно не нужную тебе вещь. Охватывает счастье, что она тебе досталась, и только потом, когда включаются мозги, понимаешь, что эта вещь тебе совершенно не нужна. Ты ее никогда не наденешь, она не сочетается с твоими другими вещами, и зачем ты ее купила, непонятно. В отчаянье отправляю ее своей сестре в подарок, но и ей, оказывается, этот подарок ни к чему. Сестрица даже сострила. В ответ прислала мне альбом Херлуфа Бидструпа с его известными карикатурами. Он здорово воспроизвел в них, как женщины бьются за какую-то ткань и победительница выползает из беснующейся толпы с отвоеванным куском материи в совершенно непотребном виде, с синюшным фингалом под глазом, в порванном платье и оголенной грудью. Каждый раз я даю себе зарок не совершать подобных глупостей и опять наступаю на все те же грабли. Инстинкт срабатывает, наверное, все-таки хоть немного, но женское начало во мне заложено. Хотя на работе, когда завожусь, в это бывает сложно поверить.

Сегодня нужно подъехать за продуктовым заказом на Ленинский проспект, в гастроном на площади Гагарина. Этот район я уже освоила, туда удобно ехать на 33-м троллейбусе, его конечная остановка напротив нашей парадной, фу ты черт, опять нашего подъезда. Народу почти нет, витрин с товаром тоже. Я предъявила свои талоны, и мне выдали прейскурант на несколько вариантов наборов. Оказалось, что в этом магазине отоваривалось чуть ли не все торговое начальство города. Я когда прочла ассортимент рыбного заказа, подумала, что это шутка. Потом изучила ассортимент мясного заказа и кондитерского, а еще дополнительно бери сколько хочешь винтовой водки, лучших вин, коньяков.

От радости, смешанной с удивлением, выпалила: беру все. Кошелек опустошился полностью, осталась пара рублей на такси. Мне вручили три громадные картонные коробки, неподъемные по весу, и, в придачу, отдельно сеточку с прикупленными по случаю четырьмя бутылками дефицитной водки. По одной коробке я выволокла их на улицу. Такси в Москве это отдельная песня. Битый час торчала у края мостовой, и ни одна машина так и не остановилась. Пришлось тем же методом, по очереди перетаскивать коробки к троллейбусной остановке. Кто бы помог их теперь поднять на заднюю площадку. Желающих не нашлось. Пришлось самой, любимый волейбол выручил, руки все-таки не одряхлели, хотя давно забросила тренировки.

Слава богу, заработал лифт, его временно отключали на профилактику. Когда я уже буквально ногами заталкивала в квартиру свой заказ, пришла на обед свекровь. Я ей предоставила право распихивать дефициты по местам. На ее лице застыла маска удивления, как у меня в магазине.

– Оля, этого даже в столовке у старых большевиков нет, а там кремлевские заказы.

У нас с Сонечкой сложились довольно забавные отношения. Я пыталась поначалу обращаться к ней по имени-отчеству. Она несколько раз меня останавливала: чересчур официально, будь ближе к народу. Называть ее, как иногда сынок шутливо – Сонька, было тоже неловко, хотя однажды, когда мы сидели на кухне и о чем-то болтали, она позволила. Все равно неудобно, и я просто выкала. В конце концов, сошлись на ласковом – Сонечка. Если откровенно, обращение «Сонька» мне резало слух, конечно, больше нравилось, когда Миша называл ее мамой, как сегодня утром.

– Мама, – кричал он из ванной, – принеси мне чистое белье и приготовь пару на завтра. Да, и рубашку потемнее, теплые носки, я в командировку на недельку лечу.

Черт возьми, опять командировка, а ведь он обещал в следующие выходные съездить в Сокольники, покататься на лыжах. Правда, меня на каток «Люкс» в Лужниках, он уже сводил. Да так, что вовек не забуду. Мне очень хотелось попробовать, я ведь ни разу еще на коньках не стояла. Миша каждое воскресенье туда, как на работу, у них там днем компания собиралась большая, московский бомонд, почти все друг друга знали, летом они все на неведомом мне пока третьем пляже в Серебряном бору пропадали, а зимой на «Люксе» с самого его открытия.

Муж выполнил свое обещание, да так, гад, что раз и навсегда отбил у меня желание и на «Люкс» ехать, и на какой другой каток. Он взял мне напрокат коньки с ботинками на два размера больше, моего тридцать седьмого уже не было, ходовой, все разобрали. Я натянула их на один капроновый чулок, без носков, и еле дотелепала по деревянному настилу до выхода на лед. Кое-как, враскорячку, под руку с ним прокатились до ближайшей скамейки. Ноги разъезжались в разные стороны, Миша еле удерживал меня.

– Посиди здесь, передохни, я сейчас, – вздохнул он и исчез, правда, не обманул, появился через несколько минут с двумя девчонками лет семи. – Они, детка, фигуристки, поучат тебя, только не утомляй их.

Я не успела и слова вымолвить, как он растворился в толпе катающихся. Я еле оторвала свою задницу, прочно приклеенную страхом к ледяной лавке, девочки с двух сторон подхватили меня за руки. Что было дальше, месяца полтора напоминал огромный побагровевший синячище на правой ягодице. Через несколько шагов я плюхнулась об лед с такой силой, что меня еле трое здоровенных мужиков подняли и дотащили до раздевалки, хорошо еще, что не шмякнулась назад, затылком, сотрясение мозга было бы гарантировано. А Мишенька мой драгоценный преспокойно продолжал кружиться и ничего в свою голову не брал, пока одна из моих юных тренеров не обнаружила его среди приятной компании.

– Как же так, детка, ой, ты встать не можешь, как же тебя угораздило так шлепнуться, – сокрушался он. – В следующий раз наймем тебе платного тренера.

Следующего раза, упаси бог, уже не было, с меня хватило и этого. Зато летом я ему отомстила. Сколько ни пытался он удрать от меня на третий пляж в Серебряный бор – отвертеться от моего сопровождения не мог. Пришлось его пляжному окружению, загоравшему всегда на одном и том же месте на самом берегу Москвы-реки, меня терпеть. Только Юрий Борисович Левитан, которому Мосдачтрест даровал на сезон в Серебряном бору летний домик, как мне показалось, радовался моему появлению. Какой же у него бархатный голос, еще красивее, чем звучал по радио, аж дрожь берет. Сколько же интересного я услышала от этого необыкновенного человека.

– Ну, одесситка, морская душа, вы хорошо плаваете? Тогда поплыли.

Угнаться за ним было сложно, он запросто переплывал реку, хотя она здесь разливается во всю свою ширь, а потом еще удивлял всех стойкой на вытянутых руках.

По течению плыть сплошная благодать, а возвращаться против течения, нужно честно признаться, это совсем наоборот. Но мой кавалер меня не бросил, наоборот, старался держаться на воде со мной рядышком. Еще подал мне руку, когда я выползала, еле дыша, и рухнула на берегу, ничего не соображая, на его подстилку. Придя в себя и в пылу признательности, я выложила Юрию Борисовичу, что совсем маленькой девочкой, сидя на кухне в Одессе, слушала его по нашей радиоточке, а бабушка постоянно повторяла: «Олька, это Левитан, это Левитан, его голос ни с каким другим не перепутаешь».

– Обязательно расскажу бабушке, что с вами познакомилась и даже…

Я посмотрела на его руку, которая лежала поверх моей, и он ее быстро убрал.

– Этого говорить не стоит. Тысячу моих комплиментов вам, милая одесситка, надеюсь, еще увидимся.

Кажется, я отвлеклась. Приятные воспоминания меняются понуканием свекрови и возвращением в реальные будни.

– Миша, у тебя жена есть, – ворчит Сонечка, доставая из шкафа Мише белье, – пусть она за тобой ухаживает. А то все мама да мама, и стирай, и гладь.

Эти камешки в мой огород сначала казались мне нашим мелким одесским песочком с пляжа, я считала их шуткой, не обращала внимания. Дома бабка тоже ворчала, что ей тяжело, а мы здоровые девки вместо помощи валяемся по диванам, как приходим с работы. Но, стоило только что-то начинать нам с Алкой делать, как она нас здесь же гнала с кухни, приговаривая: еще наработаетесь, а пока гуляйте. Но у моей свекрови мелкий песочек стал постепенно обретать увесистость булыжников с одесских мостовых. А может, она права. Медовый месяц давно минул, пора быть уже полноценной женой, хозяйкой в своей семье, пусть она и небольшая, всего два человека.

Я – за, но Миша всем своим поведением против, во всяком случае, так мне кажется. Я не могу его понять, он мало интересуется моими проблемами, например, как у меня складываются дела по работе. Несколько раз пыталась с ним поделиться, он не слушает – ему некогда. Смотрю что-нибудь по телевизору, спектакль или фильм, он, заявившись домой, даже не спросив меня, тут же переключает на другую программу, свой спорт. Протестовать и возмущаться бесполезно.

– Тебе делать нечего, смотришь всякую херню, давай хоккей досмотрим, я с третьего периода сбежал. Что за репертуар у нас сегодня на ужин? Детка, тащи сюда в комнату, не отрываясь от «ящика», пожру.

Меня как будто не существует. Что я голодна и ждала его, чтобы вместе сесть за стол, муженьку по одному месту ниже пупка.

Мама не вмешивается, она сама вынуждена смотреть эти спортивные передачи, лишь бы угодить любимому сыночку. Ладно бы только смотрела, так нет, она постоянно между нами, и как тут быть хозяйкой в своей семье, если без нее никуда – ни в кино, ни в театр, а уж тем более, в поездки за город на природу. Она в машине плюхается рядом с Мишей, я сзади. И тысячу раз одно и то же, где, в каком магазине или доме, мимо которых проезжаем, у ее сына была пассия. Там такая красивая девушка, куда она, Миша, подевалась, а здесь, помнишь, вообще куколка, ножки, грудь, талия, все при ней, не чета той тощей селедке, что в комиссионке на Благовещенском. Она так хотела за Мишу замуж выйти, тебе не передать. Еще какая-то Муза была, переводчица, они на Пицунде вместе отдыхали, Роза уже поздравляла меня… Где она, Миша?

В очередной раз эти излияния моей свекрови, накопившиеся за более чем двадцать лет бурной молодости ее сына, меня так достали, что терпение мое лопнуло и я попросила мужа остановить машину. Сказала, что на минутку забегу в универмаг, что у Триумфальной арки. А сама: все, хватит. Сколько еще может так продолжаться. И вовсе не ревность меня душит. Непонятно, за кого я замуж вышла: то ли за сына, то ли за его мать. Перекантуюсь еще какое-то время, может, дойдет до моего красавца, что пора менять прежний холостяцкий образ жизни, выходит, не насладился ею досыта. Нет – смотаюсь, поминай, как звали, и больше никакими коврижками не заманишь. Вместо посещения универмага, я села в троллейбус уехала домой. Господи, как мне все надоело. Еще хорошо, что бог послал мне такого преданного Воронцова, могу с ним душу отвести, не жаловаться, ни в коем случае, зачем ему знать, что происходит в этой квартире на пятом этаже.

В квартиру оба они влетели, как ошпаренные.

– Мать твою так, мы, как дураки, ее ждем, а она тайком умотала. Ты что вытворяешь? Не хочешь с нами жить, скатертью дорога, тебя здесь никто не держит, мотай дальше в свою Одессу.

Крик сопровождался соответствующими комплиментами: я даже не знала, что такая, оказывается, дрянь. Ну и я не сдержалась и открыла свой ротик, высказала все, что думаю о моих новых родственничках. В ответ – убирайся вон! Схватив сумочку, я пулей вылетела из дома, чтобы больше ноги здесь моей не было. Летела по Калининскому, а в ушах звенело: убирайся отсюда! Куда теперь? Мне даже билет не на что купить, в кошельке ерунда, мелочь. Деньги остались в чемодане на антресоли. Кроме моего Воронцова и позвонить-то некому. А вдруг к телефону подойдет его жена?

Ветер завывал, пронизывал меня насквозь. Перед глазами всплывала сцена из старого фильма «Гулящая» в главной роли с Людмилой Гурченко. Вот так и я, забьюсь куда-нибудь в угол, свернусь калачиком и замерзну, хорошо бы сразу. Что за ересь я несу, взрослая баба? Была не была. Забежала в первую же попавшуюся телефонную будку, в записной книжке нашла кадровика домашний номер. Он мне его дал через несколько дней после оформления на работу. Трубку, на мое одесское счастье, конечно же, взяла жена. Потом раздался знакомый голос: слушаю.

Я лепетала черт-те что пополам с соплями. Мне было приказано оставаться на месте и ждать. Не выходя из будки, я привела себя в порядок и, заглотнув все слезы, с гордым видом пошла навстречу моему покровителю.

Ох уж эти мужчины! Как играли его глазки, как он поцеловал мои пальчики, потом перевернул ладошку, прижался к ней своими сухими губами. А этот добрый взгляд на мое зареванное лицо.

– Олечка, вы же вся продрогли, замерзли, зайдемте в кафе, погреемся и решим, как надо дальше действовать, – он попытался положить мне руку на плечо, но не дотянулся, роста не хватило. – Я-то поначалу страшно испугался, решил, что-то серьезное. А у вас проблемы личного характера. Это меняет дело, через это все проходят, а уж молодожены точно, причем в любом возрасте. У меня разве не было схожих ситуаций? Были, и не одна. Подумаем с вами, как выйти из нее. Жизнь любого человека – это шипы и розы, хочется, конечно, роз побольше. Вы немного коньяку выпьете?

– Не откажусь и что-нибудь съем.

Особого выбора закусок не было, салат «Столичный», селедочка, картошечка, мясное ассорти. Я рассказала в красках и лицах, что произошло. Воронцов внимательно слушал, улыбался, в упор глядя на меня своими белесыми глазами, но потом улыбка сошла с его лица. Оно стало серьезным и каким-то усталым. Он разлил еще коньяк, чокнулся со мной и тихо произнес:

– А вы, чувствую, женщина коварная. Я бы на месте вашего мужа … – И замолчал.

Я продолжила его мысль:

– Прибил, нет, выпорол, не то, развелся с коварной одесситкой, которая ради прописки в столице нашей великой Родины Москве ухватилась за доверчивого москвича и совершила вероломный проступок. Позор таким женщинам и девушкам, потерявшим стыд и совесть строителя коммунизма с социализмом, вместе взятыми.

Коньячок тепло разливался по моим пустым кишкам, тяжелели ноги, и развязывался язык. Сама подлила себе еще. Мой сарказм Воронцова не вдохновил, он пытался возразить, отставляя графинчик от меня подальше, ближе к себе. Видимо, хотел сказать что-то еще, но я неосторожно оборвала своим тостом:

– Очень хочу выпить за вас, за то, что вы встретились на моем пути и оказались единственным человеком в этом городе, к которому я могу обратиться за помощью. Уважаю вас за то, что вы никогда не позволите себе за дружбу или услугу потребовать от женщины платы… Таких мужчин просто презираю. Можете мне еще раз помочь. Увольте меня, пожалуйста, по собственному желанию, без отработки двух недель.

Его и без того раскрасневшееся от молдавского коньяка лицо стало пунцовым, даже на шее вздулись жилы.

– Вы подыскали себе другое место работы?

– Нет никакой работы, и ни этого мужа, ни другого мне не надо. Я не цепляюсь за Москву, меня здесь ничего не держит. Я ошиблась, виню только себя. А ваше ко мне отеческое отношение никогда не забуду. Приезжайте летом к нам в Одессу с женой. Все для вас сделаю.

– Олечка, не принимаю ваш вызов, мой совет, коль вы прислушиваетесь ко мне и считаете старшим вашим другом, – не рубите с плеча. Мало ли какие могут быть размолвки. Хотите слетать на пару дней, даже на неделю в Одессу, успокоиться, отвести душу – я не возражаю. А за приглашение спасибо. Я уж вам говорил, как хочется побывать в вашем чудесном городе.

Он продолжал меня уговаривать, убеждать, что все образуется, предупредил, чтобы я не смела выписываться, глупости такой не сделала, и очень удивился, когда я сказала, что у меня до сих нет прописки, паспорт чист, в нем только отметка загса. Я не поддавалась, просила вернуть трудовую, можно не делать в ней московскую запись. Без нее даже лучше. Напоминать ни о чем не будет. А от загсовой печати я сразу в Одессе избавлюсь.

Ну правда, что мне Москва? Я здесь чувствую себя инородным телом. Все смеются, когда я разговариваю. Да, у меня такой говор, можно подумать, у других лучше?

– Это неожиданно, мне и в голову не приходило, что вы до сих пор не прописаны, – цвет лица Воронцова изменился на белый. – Что же получается, по закону я вообще не имел права вас принимать на работу и теперь обязан немедленно уволить. Как же вам оформляют пропуска в министерства?

– А мне никто ничего и не оформляет. Улыбаюсь, говорю «здравствуйте» и прохожу. Милиционеры, молоденькие хлопчики, лыбятся, наверное, принимают меня за своего сотрудника. Не знаю.

Воронцов странно вытянул вперед ко мне голову:

– Будь у меня на голове волосы, они бы встали дыбом. Послушайте, вашей бабушкой случайно не была сама Сонька Золотая ручка?

– Случайно не была. Моя бабушка грамотнее нас с вами, вместе взятых. Так вы отдадите мне трудовую, или мне придется еще две недели ошиваться в Москве? У вас же все основания меня уволить. Подарите мне это счастье!

Воронцов разлил оставшийся в графинчике коньяк и посмотрел на меня исподлобья:

– Оля, вы совсем не любите своего мужа?

Вопрос застал меня врасплох. Елки-палки, лес густой, что ответить? Я что-то начала мямлить про это его обращение ко мне – детка, что лучше быть Мегерой, как меня за глаза обзывали в Одессе, а деткой он кличет всех подряд своих знакомых женщин, чтобы не перепутать их имена, а мужики в их среде сплошь все «старики» по той же причине. Я не хочу, меня просто бесит это, вроде недоделанная какая. Идем чаек попьем, детка, мама вкусные оладушки напекла любимой невестке. Плела, что не хочу пресмыкаться между ними, еще что-то, не помню, что.

– А я думал, вы увлеклись и нас увлекли поставленной задачей. Думал, вот умничка одесситка, как круто взялась за дело, застоявшееся болото растормошила. Завидовал вашему мужу, как ему удалось на такой боевой жениться. А вы столкнулись с мелкими проблемами, даже не проблемами, а так, с глупостями – и в кусты. Себя жалко стало. Назад под бок к маме с бабушкой решили бежать, чтобы они продолжали вас холить и лелеять: ах, какая миленькая, хорошенькая наша Оленька. Москва предъявила вам другие требования – как к взрослой серьезной замужней женщине, и вы сразу сдались. А мне вас на вашей прежней работе совсем иначе характеризовали.

– Вы звонили к нам на базу?

– Наводил о вас справки, извините, такая у меня работа. Услышал, всем жару даете, вас даже побаиваются. Вот что, Оленька, не наломайте дальше дров, у вас еще есть время все взвесить, подумать.

Мы вас временно пропишем, завтра же займусь этим вопросом, и с жильем что-нибудь придумаем. Нам такой специалист нужен. Вернетесь к мужу? Ночевать-то где будете?

Я пожала плечами.

– У вас есть в Москве друзья или знакомые? Как вы вообще познакомились со своим мужем?

Видно, коньяк уже так шибанул меня по мозгам, что я понесла…

– Вы не знаете, какой он. Он ведь самый настоящий одесский босяк, только с московской Маросейки. Правильно говорят, что первое впечатление самое верное, и напрасно о нем забывают. Я ж ему в нашем дворе, в Одессе, при первом провожании так зафиндилячила под дых, что он на землю рухнул.

Воронцов отодвинулся от стола и уперся спиной на стул:

– Как это? Оленька, что вы говорите? Я вас не всегда понимаю.

– Как, как, только познакомились, пошел провожать, а во дворе свои шаловливые ручки распустил. Я ему и врезала, чтобы «москаль» много из себя не воображал. Да что вы испугались, я ж проследила за ним… поднялся и поковылял такси ловить, в гостиницу поехал. Я на балконе стояла, курила и наблюдала. Урок на пользу пошел, на следующий день со своей сестрицей к нам в гости заявился. – Я улыбнулась своим воспоминаниям. – Он очень разный. А в Москве у меня никого кроме него нет.

– Тогда докуривайте сигарету и поехали в гостиницу на Велозаводский рынок, там мы всегда держим зарезервированный приличный номер. Может, все-таки позвоните домой, мне почему-то кажется, более того, я уверен, что муж ищет вас по всему городу.

Я не ответила, боялась, что разревусь и он поймет, как я хочу вернуться к мужу. На такси доехали до Велозаводского рынка. В машине не разговаривали больше. В гостинице нас ждали. Номер действительно очень приличный, чистый, даже с цветами и фруктами.

– Олечка, я поеду, а вы отдыхайте, – он нагнулся, пожал мою руку. – Надеюсь, вы одумаетесь, доведете вашу идею с хозрасчетом на наших рынках до конца.

Уснуть я так и не смогла. Лежала, не раздеваясь, все время прислушиваясь, вздрагивая от каждого шороха. Утром заставила себя в зеркало не смотреть, боялась, испугаюсь. Дежурная, когда уходила, просверлила меня взглядом, словно просветила рентгеном. Я поздоровалась и спросила, сколько я должна.

– Ничего. Вам у нас понравилось? Когда надо, приезжайте.

Я поняла, что она знает, кто я.

Утро, московское метро, еле втиснулась в переполненный вагон метро. Закрывающаяся автоматически дверь нас утрамбовала. Еще так рано в подземке никогда не ездила. Меня крутит, выворачивает обезумевшая и раздраженная толпа. Да, если так добираться на работу каждый день, то, вне всякого сомнения, станешь обозленной. Как только подъехала поближе к центру, решила выйти, лучше пройтись пешочком. Времени у меня хоть отбавляй. Перекусить надо где-то, хоть кофе попить. Конечно, работать и жить в самом центре – это вам не хухры-мухры. Поскольку мне на работу к десяти утра, я с ленцой, чаще на своих двоих, не спеша по бульварам топаю, и только когда опаздываю, сажусь на Гоголевском бульваре в троллейбус. За прогулку продумываю свой план работы на день и не замечаю, как подхожу к Центральному рынку.

Сегодня совсем другое дело, нужно принимать решение. А может, это решение уже давно принял мой муж? И сам предложит мне по-мирному развестись, оставить его и его маму в покое. Я не возражаю. Алка на свадьбе ляпнула, что и месяца не выдержу в Москве, а я, выходит, даже перевыполнила план, целых пять месяцев уже здесь. Так себя стало жалко, слезы потекли, подло захлюпал нос. И тащиться на работу нет никакого желания. Как мне противны все эти москвичи с их акающей речью. Раиса – нормальная баба, а эти мымры остальные в отделе не могут никак успокоиться, что приехала какая-то аферистка из самой Одессы и сразу ее в начальники запихнули, а они, между прочим, тоже с высшим образованием и стажа хватает, а сидят просто экономистами. Я стараюсь особо с ними не разговаривать, только по работе. Но как-то спросила, где что хорошего в театре идет, в Ленкоме или МХАТе. Молчок. Не ходят они в театры, ни на выставки, никуда. О книжных новинках спрашивать тоже бесполезно. Все им неинтересно, ничего не знают и знать не хотят. Что толку, что москвичи? Да, живут в столице, с таким же успехом могли бы жить в какой-нибудь Недрыгайловке.

Не заметила, как ноги сами меня притащили на Цветной бульвар. Перекусить по дороге так и забыла. Поднялась в Управление, в такую рань только одна уборщица терла пол в коридоре.

– Я у вас еще не убирала.

– У нас чисто, только мусор заберите. Вы здесь работаете?

– Подрабатываю, я учусь и живу в общежитии.

– Выпьете со мной кофе? – предложила я.

Девушка помялась и согласно кивнула головой.

– Какой вкусный, я такого еще не пробовала.

– Это индийский растворимый, берите печенье, не стесняйтесь.

– А вы кем здесь? Начальник планового отдела? Да? Я думала, что все начальники старые.

Симпатичная девочка. Я обрадовалась, что есть с кем поговорить и отвлечься от своих дум. Подробно расспрашивала, задавая кучу вопросов. Очень интересный человечек. Живется несладко. Общежитие в одном конце города, институт в другом, каждый день нужно вставать чуть свет, чтобы поспеть у нас прибраться и бежать затем на первую пару. Есть люди, которым значительно хуже и тяжелее, чем мне, но они не унывают. А я? Прав Воронцов: из-за сущей ерунды устроила сама себе страдания. Внутренне ощущаю, что сегодня срабатывает откатная волна. Скорее прибой, и уж, конечно, не та волна ненависти, которая погнала Лильку Гуревич, смыла волной в далекую Австралию. И дело ведь движется, не зря же задергались директора рынков, увидели выгоду в новой системе стимулирования, постоянно приезжают в отдел проконсультироваться.

Бросать вот так начатое дело, когда получается, когда, похоже, все ярче свет в конце тоннеля. Глупо. Наоборот, растет желание скорее побороть ситуацию, разорвать на части этот затхлый клубок прежних взглядов на нашу экономику. Уже пошли заключаться выгодные договоры на сдачу торговых площадей по полной программе, уже наряду с учетом расходов закладываем в расчеты прибыль. Разве нашим сотрудникам, обслуживающим все это огромное хозяйство, не положена тоже премия и годовое вознаграждение? Я не я буду, если сдамся на полпути. Со мной уже никто не спорит, ни в своем управлении, ни в Главке, даже в минторге перестали ерепениться, а поначалу случалось, но после моих докладных и представленных расчетов заткнулись.

Отбоя нет от предложений новой работы в разные ревизионные и контролирующие органы. Не смущает даже отсутствие у меня партийности. Я отказываюсь, надо завершить начатый процесс, да и Федоров говорит, что никуда меня не отпустит. Конечно, приятно. А вот не складывается в личной жизни, я и так поздно решилась на нее. Напрасно все-таки я забунтовала. Не обязан ни мой муж, ни его мама менять свои привычки мне в угоду. Они ведь не заставляют меня менять мои. Что может спасти мой брак? Компромисс и терпение. Терпеть ради чего? Любви? А есть ли она?

Философствую, а сама гадаю, придет он за мной или я со своим несахарным характером ему уже порядком надоела? Убила бы ту муху, которая меня укусила. Хочу ведь, чтобы он пришел. А вдруг не придет, зачем тогда женился на мне? А зачем я все это затеяла и мучаю и себя, и их. Они же наверняка ищут меня со вчерашнего дня и ночью не сомкнули глаз. Может, и в милицию заявили, мало ли чего. Как медленно тянется время, когда уже стукнет десять, начало рабочего дня, и раздастся телефонный звонок. А ты возьми и позвони сама. Гордость не позволяет или глупость? Как неудобно перед Воронцовым. Зачем я его посвятила в свои проблемы? Раскисла, растерялась, сама себе противна.

К мужу хочу, тянет меня к нему. Только не реветь, только не реветь. Это первая проверка наших отношений, и она должна завершиться за столом на кухне с видом на кремлевские звезды. Только вот сомневаюсь, что смогу прощения попросить.

– Доброе утро, Ольга Иосифовна. Ой, что это у вас с лицом, а глаза какие красные, – заявились мои добрые сотрудницы.

– Наверное, аллергия на новую тушь. Еще с вечера все чесаться стало, особенно глаза. Ничего, промоются слезой, и все пройдет. У меня уже так было раньше.

– Может, реакция на цветение одуванчиков. Весна же.

Я только вздохнула: чтоб я так жила, как это весна! В Одессе весна – как самое теплое московское лето, а в Москве она – как наша зима. И надо же, как назло, так возмутиться погоде в прошлом ноябре. Хороший подарочек припасла мне родная Одесса с этим обледенением. Зима по полной программе. А может, это сама Москва старалась не пустить меня в столицу, зная, что ничего путного не выйдет. Нет, выйдет, не может не выйти, я люблю его.

Бабка в одном из писем написала, что такая погода была, когда румыны заняли Одессу в 41-м. Так Одесса боролась с ними, заморозить решила, хотя и самим одесситам досталось. Бабушка с мамой пишут теперь мне раз в неделю письма, полностью, день за днем, освещая все местные новости. Как уже все цветет и благоухает, теплынь, в шкафы спрятаны плащи и головные уборы, женщины в легких кофточках. А здесь еще снег в апреле, холод собачий. Чуть-чуть проклюнулись в Александровском саду дохлые тюльпанчики, так и торчат не живые и не мертвые – загибаются. Днем еще солнышко иногда выглянет, погреет с одной стороны, а с другой такой ледяной ветер, так просифонит, что не долго менингит подхватить. Надо мне что-нибудь придумать на башку, не носить же косынку, как деревенская бабка.

– Ольга Иосифовна, выпейте супрастин или димедрол, и все пройдет, – у появившейся Раечки, едва она посмотрела на меня, брови удивленно взметнулись к верху.

Рая вызвалась пойти со мной в аптеку, ей для матери тоже нужны лекарства. На улице я ей выложила, что я отчебучила мужу и свекрови и что они меня за это вытурили. Она мне тут же предложила после работы ехать к ней домой в деревню, это на электричке с Савеловского вокзала. Предложение было принято. Но я еще не теряла надежды, что откликнется Миша. Как говорят, надежда умирает последней. А вдруг у меня уже и мужа нет? Значит, я его все-таки считаю мужем.

Прогулка на свежем воздухе благотворно повлияла на мое настроение и самочувствие. Только вернулись в отдел, как Воронцов пригласил зайти к нему в кабинет.

– Ольга Иосифовна, вам нездоровится? Ну и выражение у вас.

– Нет, нет, все в порядке. Накраситься не успела.

– Какие дальнейшие планы? Домой к мужу вернетесь? Он вам уже звонил?

О боже, опять подступает этот ком к горлу, и влажнеют мои неотразимые очи. Слюнтяйка. Терпеть не можешь ревущих баб, а сама раскисла. В моем женском семейном монастыре никто никогда не плакал. Мужчин нет, и не перед кем лить ручьи.

– Нет и вряд ли позвонит. Я не подарок, а он тоже мужик с характером. Извините, говнистым. Два сапога пара. В обед за чемоданом сгоняю и… полный вперед.

Вполголоса для убедительности я пропела куплет из известного фильма: «У меня такой характер, ты со мною не шути».

– Оля, тут не до песен и шуток. По мне лучше – полный назад. После работы идите домой, и все станет на свои места. Я вам вчера это говорил и сегодня повторяю.

– После работы я к Рае поеду, она меня пригласила, – упорствовала я.

Почему он смотрит на меня так? Как побитая собака на своего хозяина: «Бей меня, хоть убей, я все равно буду тебе служить верой и правдой». Неужели в свои дремучие годы втюрился? А я, сучка, наблюдаю за его муками и пользуюсь его страданиями. На Восьмое марта всем одинаково вручили по три задрипанные гвоздички, а Воронцов подарил пакет с французской косметикой и духами. Зато собственный муж разорился на фигу с маслом. И от свекрови – шиш. Но я-то ей тоже ничего, получается, мы квиты.

– Очередная глупость. Дайте мне слово, что сегодня ночевать будете у себя.

– Я подумаю.

В голове каша, полный сумбур. Все смешалось в доме Облонских. Сама себе не рада. Я словно шастала по комнате смеха, где все в кривом свете, но мне было не до смеха со своим воспаленным настроением. Подруга, не пора ли спрямлять дорогу. Кривые закоулки ни к чему не приведут. Ты, когда с Мишей Москву изучала, не могла из них выбраться, вокруг да около дома кружила, а пути к нему не находила. Простительно, и коренным москвичам легко заблудиться в этих арбатских переулках. Но сейчас выход не такой сложный: прислушайся к совету Воронцова. Умный дядька, плохого не пожелает и тебе симпатизирует.

Мы сидим с Раей в этой неотапливаемой электричке, ноги задубели в тонких из лайковой кожи сапогах. Снизу одни трусики и колготки. Мой зад совсем примерз к ледяной скамье. Все побито, все измазано, исписано, изрезаны сиденья, вырваны с мясом лампочки, мерцает лишь одна, за привинченной к потолку решеткой. В тамбуре дикая вонь, смесь малой нужды и едкого табачного дыма. Рая, уткнувшись в стекло, кемарит. Я вздрагиваю от непривычного стука колес и швыряния из стороны в сторону вагона по рельсам, покачиваясь в такт, начинаю усыпать. Нет, дрыхнуть не могу с непривычки, сон отгоняют и нахлынувшие воспоминания уже московского недавнего бытия. Почему-то только хорошее. Поездка в Архангельское. Домжур с калачом и поджаркой «По-суворовски» на спирту. Вечерние прогулки. Как грелись с Мишей в машине и целовались. Он даже не позвонил. Не узнал, а вдруг со мной что-то случилось? Он же знает, что в Москве мне некуда пойти. Не к кому обратиться за помощью. Форменная сволочь, как он может спокойно спать, жрать, жить?

Наконец мы приехали. Быстро перебежали пути и шоссе и вскочили в автобус-развалюху. Через несколько остановок вышли и двинулись по проселку в сторону деревни. Скользко, темно, если бы не Рая с ее поразительной устойчивостью в ногах, я бы и двух шагов не сделала. Бедные мои шикарные немецкие сапоги, купленные в самом центре Берлина. Калиточка скрипнула, соседский пес заскулил, потом для порядка пару раз тявкнул. По вытоптанной тропинке между сугробами и большими сколотыми кусками льда доползли до Раиной избы. Ветер, задувая с крыши, прихватывал запах дыма из трубы. Он остро чувствовался в свежем воздухе. А воздух-то сам какой после Москвы – до чего вкусный, пьянящий, у меня даже голова закружилась, надышаться бы им побольше. Все небо в звездах, я уже даже забыла, что таковые имеются. Из моего наблюдательного пункта в последние месяцы я только кремлевскими звездами любовалась. Было такое ощущение, что я где-то под Одессой, а за избушкой откроется передо мной вид на море. В окошках мерцал за задвинутыми ситцевыми шторками свет.

Дверь Рая открыла сама, позвала маму. Она лежала на кровати за занавеской.

– Мама, познакомься, это Ольга Иосифовна, моя начальница. Захотела посмотреть, как живет русская деревня.

– Милая, что у нас смотреть. Живем как все. Ты бы, Раиса, хоть предупредила заранее, я бы картошку поставила.

– Мы сами справимся. Ты отдыхай, не переживай.

Раечка, сбросив пальто, принялась возиться с печкой, налила воды в большущую кастрюлю. Затем полезла в погреб, достала картошку, стала чистить ее. Я начала разглядывать их «апартаменты», которые Рая назвала пятистенкой. Печка делила небольшую комнатку пополам. За ней что-то наподобие кухоньки, а перед с тремя оконцами на улицу и одним боковым – это зала. Еще выгороженный уголок сразу от входа, там за шифоньером материнская кровать. Мебель – самое необходимое: обеденный круглый стол, письменный стол, небольшой буфетик и диван-кровать, на котором спала Рая. Все очень скромно и бедновато. Но так, наверное, живет вся деревня. Если лучше, то немного. На стенке между окнами висели фотографии. Старые семейные, пожелтевшие, немые свидетели эпохи, которая для Раиной семьи сохранилась в болезненной памяти о пережитом.

– Я бы их сложила в альбом, но мама не дает, – вздохнула Рая.

– Вот помру, делай, что хочешь, а пока я жива, они будут со мной, – послышался мамин голос.

Мы, не дожидаясь, пока сварится картошка, тихо, как мышки, попили чайку с бутербродами. Рая принесла ведро, предложила мне над ним помыться, хотя бы до пояса.

– У нас нет ванной, все удобства во дворе, ничего не попишешь, деревня, мы привыкшие.

Мне было постелено на диване, как почетной гостье, а сама Рая быстро собрала топчан под самой печкой. Я бы сама не отказалась погреться на этом месте. Я как рухнула на диван, так меня еще час колотило, холодрыга выходила из моего тела, и я улетела. Проснулась от звяканья и бряканья посуды, запаха дыма. Услышала, как мама ворчала на Раю:

– Что ты всунула сырые дрова, дверь открой, пусть вытянет. Возьми вязанку в сенях и тащи сюда, пусть подсохнут.

В избе темно, лампочка светит подслеповато за печкой, и на потолке гуляют тени.

– Буди гостью, – командовала мать, – а то опоздаете на автобус.

Я посмотрела на свои часы, ничего в потемках не видно. Если и утро уже, то очень раннее, я бы с удовольствием еще пару часиков повалялась. Но нужно подниматься. Быстро оделась, сложила постель.

– В туалет хочешь? – спросила Рая.

– Умираю, куда идти?

– На ведро, не стесняйтесь. Сейчас принесу.

– Нет, я на улицу.

– На улицу не надо, в сенях туалет, только пальто накинь.

Вообще-то мне не привыкать, выросла же не в хоромах, а на Коганке, где мало кто знал, что существует нормальный домашний санузел, тоже все на дворе. Но в Одессе все-таки потеплее, чем в этой сейчас полузимней-полувесенней подмосковной деревушке.

Позавтракали наскоро. Горячее яичко, сваренное всмятку, я съела, не заметив, такой развился адский аппетит. Подогретая картошка в мундирах с подсолнечным маслом и соленым огурчиком тоже показались мне в тот момент самой вкусной пищей на всем белом свете. Мы вышли в ночь. На небе еще вовсю красовалась луна, освещая нам путь. Громко орали петухи, и мычали коровы, как они в такой темени понимают, что наступило утро. Тропинка покрылась легоньким ледком и отсвечивалась от лунного сияния. Особо шибко не пойдешь – скользко, но мы стараемся, иначе опоздаем. Фу, вроде успели.

На остановке толкутся люди. Рая со всеми поздоровалась, я тоже за компанию. Автобус подъехал почти полный, вчерашний старый раздолбанный, хорошо, что печка работала, горячий воздух поступал в салон вместе с гарью от выхлопной трубы. Еле втиснулись. Я крепко вцепилась за поручень, чтобы не упасть: на дороге, смахивающей на каток, машину маятником носило из стороны в сторону. На привокзальной площади все высыпали из нее, как горох из банки. У Раи проездной на электричку, а мне нужен билет. В длиннющей очереди я оказалась среди последних. Опять волнение: вот-вот должна быть электричка, успею ли.

– В крайнем случае, Рая, ты езжай, я на следующей приеду. Они часто ходят? Меня начальство ругать за опоздание не будет.

– Следующая только через полчаса. Конечная.

Спасло меня то, что электричка задержалась. «Слава богу, что на десять минут, а не на четыре часа, как мой поезд», – подумала я. В вагоне образовался буквально туман от дыхания набившихся пассажиров. На каждой остановке их прибавлялось. Кошмар. Мы действительно в этом замкнутом пространстве, как сельди в бочке. Ругань, детский плач. Посвободнее стало лишь после первых остановок в черте Москвы.

Теперь штурмом надо было брать троллейбус. Боже мой, на кого я похожа после этих странствий! Сапогам полная хана, пальто, мое немецкое пальтишко с голубой норочкой все влажное, вымятое, как будто бы я где-то под глухим забором вывалялась. Как уже сложилось, первый звонок от Воронцова.

– Вы все-таки упрямая, как все хохлушки.

– А я не хохлушка, я кацапка. Упрямства мне не занимать, в этом вы правы.

– Ладно, зайдите ко мне.

Прихожу к нему в кабинет.

– Я по должности за своих сотрудников отвечаю. И по-человечески тоже. Позвонил вам вечером домой. Вы все-таки поехали к Рае?

– Я все-таки поехала к Рае.

– Ну и как вам русская деревня?

– Лучше не спрашивайте. Не для меня. Беспросветный ужас. И что вам ответили, когда вы позвонили?

– Ее нет дома. Какой-то старческий женский голос. Мне кажется, это не свекровь ваша была. Она спросила, кто спрашивает, что передать? Но я повесил трубку и больше не звонил. Что вы собираетесь делать дальше? Поживите пока в гостинице, уверен, все нормализуется еще.

– Спасибо вам за все. Я пойду.

– Нет уж, постойте, вернитесь. Ольга Иосифовна, вернитесь.

Таким злым я его еще не видела, все лицо перекосилось. Оперевшись двумя руками о стол и покачивая головой, он как стал орать на меня. Про себя я узнала все: что я неблагодарная, он ко мне как к собственной дочери относится, а я плевать на него хотела. Так я и к собственному мужу отношусь и к ничем не провинившейся передо мной свекрови.

– Я вашему мужу на работу звонил. Спросите, где взял телефон? Так они в каждом номере газеты печатаются. Мне сказали, что ваш Михаил в командировке. Вы разве не знали, что он улетел? Поэтому он вас и не ищет.

Черт побери, я совсем забыла, что его нет в Москве, куда-то на недельку лыжи навострил, как любит говорить. Кажется, сегодня должен вернуться, если не задержат, это у них в редакции часто. Едут с одним заданием, а вдогонку навешивают кучу других.

Голова раскалывается. Гляжу я, нет, не на небо, а в окно, и думку гадаю. Напрасно же бешусь и качу на него 10-литровые бочата с соленьями со свадьбы. На лыжах своих он забрался в такую глухомань, с которой связаться невозможно. А свекровь как меня отыщет, если не знает толком, где я работаю. Сколько раз хотела ей свой телефон дать и все забывала.

– Да, милочка, муж ваш в отъезде. Почитаем, что он там напишет, когда вернется. Давайте я вас провожу после работы домой. Он ведь и ваш теперь, – выводит меня из грустных раздумий Воронцов. – Что вы так раскраснелись? А ну-ка. – Он протянул руку к моему лбу. – Оля, вы же горите! Вы в чем за город ездили? В этих сапогах? Ну, нельзя быть такой легкомысленной. Вы, вижу, как и моя дочь, к самостоятельной жизни пока не приспособлены.

Я вернулась к себе, и как только все сотрудники моего отдела ушли, Воронцов по телефону сообщил, что выходит. Мы как бы случайно столкнулись в коридоре. А еще с Федоровым и его секретаршей, они тоже, как назло, вырулили на взлетную полосу коридора отчаливать. Вчетвером мы еле втиснулись в лифт.

– Ольга Иосифовна, вы случайно не простудились? Вид какой-то у вас больной.

Секретарша мгновенно среагировала на слова Воронцова и развернулась в мою сторону.

– Ой, да у вас, наверное, температура. Что же вы не сказали, у меня аспирин есть. У вас насморк? Нету? Это грипп. Сейчас такой опасный грипп по Москве ходит, с осложнениями!

Вдвоем с управляющим они быстро выскочили из лифта и помчались к служебной «Волге».

– Ну, а мы к вам домой. Цепляйтесь. Я не боюсь заразиться. Сейчас на Пушкинской площади зайдем в аптеку, лекарств подкупим.

У выхода Воронцов плотно взял меня под руку, я не сопротивлялась, только тихо сказала:

– Дайте мне еще денек подумать, а сейчас проводите меня в ту же гостиницу. Мне плохо.

Воронцов понял, что сопротивление бесполезно.

– Как хотите. Сегодня там Валентина Васильевна, свой человек. Она вами займется, если к утру не пройдет, там и оставайтесь, но обязательно вызовите врача. С этим гриппом шутки плохи, надо перележать. Ой, Оля, по-моему, ваш муж идет. Всего вам доброго, я сдаю вахту. Надеюсь, в надежные руки.

Он улыбнулся и как-то незаметно исчез.

– О, моя отрада! – Миша схватил меня за руку и потащил к машине.

– Ты ошибся в одной букве. Не отрада, а отрава.

– Ну зачем так? – муженек изобразил на своем лице что-то вроде возмущения. – Ты такая у меня сладенькая, вкусная. «Живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет хода никому», – вдруг заголосил он.

– Не подлизывайся, мне не до подъе…к сейчас твоих. Хочешь знать, в терем я хода не закрывала, только ты, чувствую, не очень ищешь его.

– Ну, нашел, положим. А открыть как, изнутри же он закрыт. Сколько мы уже вместе, а никак не могу раскусить, что ты за человек.

– Чужая душа – потемки, – огрызнулась я, – твоя – вообще ночь.

Мы домчались за какие-то минуты. Молча, не проронив больше ни слова, поднялись домой. Свекровь была на работе. А у меня была единственная мечта скорее попасть в ванную, все с себя сбросить и принять душ. Мельком я заметила воспаленные глаза мужа, как устало он присел снимать обувь.

Я долго стояла под горячим душем и никак не могла согреться. Миша сидел у телевизора и на мое удивление смотрел не свой хоккей или футбол, а кино. Я взглянула на экран, и мне стало смешно, показывали… «Укрощение строптивой». Переходить в контрнаступление не было сил. Я кое-как постелила, рухнула на диван и куда-то провалилась. Как меня кидало и трясло, не помню. Меня тошнило. Миша нежно гладил по спине, пока я не забылась. Утром вызвали врача из поликлиники, никогда раньше я так сильно не простужалась. Дикий озноб переходил в жар, с меня ручьями лился противный липкий пот, и тело становилось ледяным. Свекровь не отходила от меня, и на следующий день даже отпросилась с работы. Есть ничего не могла; отвратительная рвота уже с кашлем и насморком домучивала окончательно.

Врач навещала меня каждый день по собственной инициативе, ей не нравились мои хрипы в легких. Да я и сама не могла ни вздохнуть, ни выдохнуть. Соседка с шестого этажа пришла ставить мне банки. Миша ей помогал. Рукой ласково разглаживал волосы и признался, что места себе не находил, что сгоряча так ляпнул, но я тоже хороша. Полночи они разыскивали меня, Миша два раза сгонял на вокзал, а наутро улетел в командировку.

– Весь взвинченный был, спичку поднеси – вспыхну, как порох. Из той глуши, где я был, не так просто выбраться. Военным транспортом вылетел, умолил летчиков. Дальше не попер, прошлого раза мне достаточно. Чтобы связаться с Москвой, надо за неделю заказ сделать, и то гарантии никакой. А почему не спрашиваешь, где я был? Не интересно? В Забайкалье. Вот где природа, красотища. Багульник цветет, как у вас в Одессе акация. Прошлый раз из Читы мне нужно было в Иркутск махнуть. Сейчас смеяться будешь. Перед тем, как сесть в поезд, в магазин забежал, что-нибудь пожрать прикупить, все-таки почти сутки пилить. Сыра там, колбаски, что будет, так продавщицы вылупили глаза, откуда такой чокнутый, на меня смотрели, как будто я с луны свалился. А в самом деле свалился. Прилавки пустые, все по талонам, еле хлеба выпросил. Хорошо мужики в купе попались нормальные, местные, не дали москвичу с голоду умереть. Я в ответ их разными московскими сплетнями и байками кормил. А дорога! Чудо. Река Селенга. А ближе к Иркутску над самым Байкалом повисла. Такой крутой вираж. Хотел еще раз побывать, так любимая женушка «бенефис» устроила.

– А ты в Москве в магазин заскочи, тоже особо не разгуляешься. На заказах люди живут, по блату с черного хода или где что урвут. Ничего нет, а холодильники у всех забиты, – вроде диалог начал налаживаться, тема подходящая оказалась, моя. Я вспомнила, как тащила те неподъемные коробки с Ленинского проспекта.

Я отвалялась две недели в постели, врач прописала мне еще прогревание. Заботливый муж заезжал после работы за мной и отвозил в поликлинику. На последнем прогревании у меня так закружилась голова, что пришлось прервать процедуру. Навалилась страшная слабость. Мне стало так дурно. Потом дикая боль, как острым ножом, резанула внизу живота, согнув вдвое. Еле добралась до туалета. Выла, мычала, пока все не плюхнулось из меня. Случился выкидыш. Так я стала пациенткой женской консультации, со всеми вытекающими из этого прелестями. Свекровь, плача, поскандалила с врачихой. Как она могла назначить такую процедуру. Было очень тяжело морально, каждый винил себя в случившемся, но больше всех я сама себя. За все в этой жизни надо платить. За глупости втройне.

В Москву заявилась наконец настоящая весна. Еще накануне все кутались в куртки и пальто, а сегодня разом разоблачились, как в Одессе на пляже, чуть ли не догола. Только Раечка продолжала приезжать на работу в плаще и косыночке и в осенних туфлях. Пока у меня никак не выходит совладать с местным климатом, идти в ногу с погодой. Она на день по нескольку раз меняется, как склонно к измене сердце красавицы. То трусишься от зусмана, то не знаешь, куда укрыться от слепящего и жаркого солнца. Полгода зима – с октября по середину апреля. В мае всего несколько теплых денечков, так все пляшут от радости. Еще немного июнь с июлем побалуют, а как за окнами август, так скоро, считай, осень. И зарядили дожди. Совсем недолго музыка играла, недолго фраер танцевал.

А московские дожди – это особая песня! Уже с вечера по металлическим подоконникам затарабанят капли, сначала мелкие, потом крупные, и следом окаянный бешеный ветер камнями бросает в окно буквально шквал воды. Молния пронзает небо, потом бабахнет гром с таким грохотом, что вздрогнет весь наш дом. Ливень чувствует себя полным властелином природы, плотной стеной, как театральный занавес сцену, скрывает от моих глаз всю панораму Кремля. Как страшновато в такие моменты жить так высоко, полное впечатление, что ты совершенно незащищен от стихии. Я в страхе прижимаюсь к мужу.

– Ну, ты чего так напугалась, девочка моя? Это просто гроза, не дрожи. Пошли баиньки.

Как они могут спать в такую ночь? Когда один мощный раскат грома накрывает или перекрывает другой, а от электрических разрядов в комнате становится совершенно светло. Мое состояние передалась, видно, и мужу, стихия увлекла нас, ее безумство взорвало что-то внутри, и мы, как безумные, метались по чешскому дивану, пока под нашими телами не сложились две приставные ножки, которые поддерживают его выдвижную часть. Мы кубарем скатились на пол, но и это нас не остановило. Страсть оказалась сильнее. Тропический ливень унесся дальше, стало тихо. А мы лежали на полу, не шелохнувшись, оба мокрые, будто сами попали под этот водный шквал и вымокли под ним с головы до ног.

Вот такие в Москве, оказываются, страсти всевышние и человеческие. Как они похожи, прямо, как говорят в Одессе, на одно лицо. Земля, как истосковавшаяся женщина, ждала своего часа оплодотворения. Раскаленное солнце иссушило кожу ее, она потрескалась и тяжело дышала; как рыба, выброшенная на берег, она просила напиться. Посылая весь свой жар туда, наверх: приди ко мне! Приди, я жду тебя! Так, наверное, стонала и Даная Леонардо. Так все женщины и особи женского рода призывно зовут свою вторую половину. И тот, к кому был обращен зов, услышал призыв земли московской, примчался богатырем грозным, стал метать огненные копья-стрелы-молнии в ее тело, все мощнее и глубже, рыча громом и извиваясь. И сначала робко эта долгожданная влага омыла лицо земли, а потом понеслась бурным потоком, все сметая на своем пути.

Влага уже не помещалась в ее переполненном теле и переливалась через край. Она стонала от счастья и удовлетворения. А он, обессилев, отдав всего себя ей, красавице своей земле, еле оторвался и с несколькими беленькими облачками умчался к луне, освещавшей ему путь, дальше наращивать силу для следующего свидания. А она, его красавица земля, напоенная его живительной влагой, расцветет, заплодоносит, покроется зеленой травой-муравой, деревья распустят почки, появятся листочки и цветы. Еще красивее станет его возлюбленная, и, пролетая над ней, он будет ею любоваться, посылая сверху легкие летние дождики-приветы. К зиме обязательно укутает в дорогущие меха белоснежные, чтобы она отдыхала в тепле до весны, до следующего их свидания.

Я лежала и слушала равномерное дыхание мужа, пока тело мое невесомое не унеслось в сон. Насмешник муж при матери подшучивал после этого:

– Что-то давно грозы не было, хоть бы дождик какой прошел. Детка наша за грозой соскучилась, – при этом хитро поглядывал на меня и пытался ущипнуть. Я отворачивалась, крутила пальчиком у виска. Реакция свекрови приводила нас обоих в полный восторг.

– Тоже мне нашла за чем скучать. Еще сколько дождей впереди, сама рада не будешь.

Я смеюсь: таких бы ливней и гроз побольше… Люблю грозу в начале мая, но и осенью она мне нравится.

– Сонька, ты ничего не понимаешь, твоя невестка считает – самое лучшее, что есть на свете – это гроза.

Сонечка не врубается в сыновний юмор.

– Здрасти, так я ей и поверила. Миша, помнишь ту грозу в Пицунде? Оля, тебе не передать. Страху натерпелись, конец света. Мандаринками зелеными вся земля была усыпана. У них все погибло. Что вы, как дураки, лыбитесь? Им смешно. У людей беда, а они, засранцы, лыбятся.

– Мама, кончай обижаться. Ну, любит человек это дело под дождем, что с нее взять. Уважить надо нашу детку. Ты не против?

Паразит, что несет и не краснеет. Только тут до Сонечки доходит.

– И правильно, чем еще заниматься во время дождя, пока молодые. Я ж вам не мешаю.

А на работе другие мечты. Поскорее бы завершить перевод рынков на новую систему. Пока что-то застопорилось, за полгода не успеем. Других дел хватает, летом их в десять раз больше, чем зимой. Надежда, как всегда, на Раю, остальные в отделе, горе-помощницы, в отпуск просятся, как положено по графику. Воронцов, мой рыцарь печального образа, с женой укатил отдыхать на юг. Я слышу, как полоскают его мои красавицы, специально говорят громко:

– В наш пансионат Управления торговли Воронцовская краля ехать не желает, подавай ей санаторий Верховного Совета. Ишь, королева.

Рая показывает мне пальчиком, чтобы я не вздумала заводиться. Да я и не собираюсь. Через два дня мне тридцатник стукнет, интересно, кто-нибудь вспомнит? Сама ничего говорить никому не буду. Свекрови тоже нет в Москве, поехала по путевке в Литву. И Розы Ильиничны нет, умотала в свой дом отдыха для старых большевиков. Блаженствуем вдвоем в квартире, я чувствую себя полноценной хозяйкой. Деликатесов полный холодильник, чуть ли не каждый вечер гости. И откуда только мой муж их всех притаскивает? Но зато весело, время вечером быстро летит.

Утренние поздравления мужа несколько затянулись, хотя обошлось без дождя, я чуть не опоздала на работу. Муж снабдил меня деньгами.

– Трать, не жалей, – он крепко прижал меня к себе и поцеловал. – Твой первый день рождения в Москве. И как у жены первый. Накрой поляну, пусть народ порадуется.

Мои красавицы уже на месте, вынарядились, букет цветов мне вручили с коробкой конфет. Я их позвала отметить в ресторан на Самотеке. Да не тут-то было. К обеду начали прибывать директора рынков с такими букетищами и такими подарками, что моя свекровь сказала бы: вам и не снилось. В час дня всех пригласил Федоров. Столько теплых слов услышала, все так приятно было. Секретарша разливала шампанское, закусывали конфетами, все честь по чести. Я теперь уже всех приглашала отобедать в ресторане, но мероприятие у директора так затянулось, все заторопились домой.

Меня с почетом загрузили в начальственную «Волгу» вместе с подарками и неимоверным количеством цветов. Домой приехала не кто-нибудь, а сама начальник планового отдела Управления рынками города Москвы. Не хухры-мухры. «Рыночная» девушка. И смех и грех. Я расставляла букеты по вазам, когда позвонил Миша.

– Назначаю тебе свидание у Большого театра, жду через полчаса. Не опаздывай.

Побросав букеты на окна, я понеслась к Большому. Миша стоял у первой колонны ближе к ЦУМу и держал в руках три розочки. По тому, как он их теребил, я поняла, что он не часто дарил девушкам цветы.

– Оленька, я заказал столик в «Метрополе». Представляешь, твой юбилей в московском «Метрополе».

Когда пересекли проспект Маркса, я остановилась, чтобы взглянуть на фрески под крышей.

– Это Врубель, – сказал Миша, – впечатляет, правда? Внутри еще шикарнее. Сейчас увидишь.

Муж оказался как всегда прав. Что снаружи, что внутри было величественно, вроде бы помпезно, но красота какая-то сдержанная, не вычурная, со вкусом. Услужливый метрдотель усадил за столик на двоих. Муж заказал все заранее по телефону, и два официанта быстро все накрыли. Кому бы только сказать: свое тридцатилетие я справляю в таком известном не только на всю страну, но и на весь мир ресторане. Каких знаменитостей он только не видал. Мы с удовольствием все лопали под полусладкое шампанское, Миша, правда, предпочитал водочку, танцевали много; муж специально для меня заказывал песни об Одессе, о чем объявлялось на весь «Метрополь». Все посматривали на нас, даже подходили и поздравляли меня. Потом оркестранты уже сами, по собственной инициативе исполняли песни Утесова и Ободзинского. Я уже переживала, что у Миши не хватит десяток с ними рассчитываться за каждую песенку.

Вечер был незабываемый, мы возвращались пешком, я наслаждалась ароматом этих трех розочек, подаренных мне мужем. Но, когда мы вернулись домой, я могла все ожидать, но только не это. Миша увидел в кухне на подоконниках рыночный розарий, лицо его побледнело, и он молча удалился в комнату. Все стало ясно без слов. Я собрала букеты и вынесла их в предбанник, разложила под двери соседних квартир, а в маленькую хрустальную вазочку поставила самые дорогие его три розочки. Однако мой поступок настроения ему не поднял. Он сам постелил; пока я была в ванной, и когда вернулась, он уже спал или сделал вид, что спит. Такой характер, ничего не попишешь.

Утром муж не выдержал и спросил, где эти веники. Я рассказала. Он рассмеялся, хороший сюрприз соседям преподнесла.

– Миша, зря злишься, не ревнуй, эти букеты не мне подарили, а моей занимаемой должности.

Муж, накинув халат, спустился вниз за газетами. А я запела: «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить, но могу в эти ночи весенние без конца о любви говорить». И ушла на кухню варить кофе. Когда вернулась с подносом, мой господин уже возлежал на диване, читал «Советский спорт» и лыбился: все твои веники разобрали.

Мы еще немного друг друга попинали разными упреками, он нападал, я отбивалась, и вдруг Миша как крикнет:

– Ни на какую работу ты не идешь, звони своему Федорову и отпрашивайся. Придумай что-нибудь. Подвернула ногу, больно идти.

Сколько я ни просила отпустить меня – все бесполезно. Пришлось звонить. Вечером, как две побитые голодные собаки, в полуобморочном состоянии поперлись в Домжур и продолжили веселье. Такого дня рождения у меня еще никогда в жизни не было.

Отпуск мне не был положен, поэтому в Москву приехала моя мама. Она, как и я когда-то, завороженно часами сидела у окон и не могла налюбоваться на открывающий взору вид. Вечерами вместе со свекровью они прогуливались по Александровскому саду, путешествовали вокруг Кремля. Уже в поезде с кучей подарков для всей родни, прощаясь, мама заплакала.

– Как было хорошо у вас. Тепло, уютно. Сонечка такая заботливая. К тебе по-доброму относится. Ты не вернешься, я это поняла. Но если что, у тебя есть дом в Одессе.

Московское лето, как совершенно взбалмошная дама. Очередной ливень. На Трубной мой троллейбус стоит обесточенный по брюхо в воде, плавает в ней. Ждет, когда она начнет убывать в Неглинку и дадут ток. Наконец двинулись. На Пушкинской, всего в километре, сухо, солнышко светит, ветер гуляет по улице Горького, подхватывая мусор, пыль и, за компанию, женские юбки, старается задрать их повыше и обнажить ноги на радость мужчинам. На Тверском бульваре народ толпится у театра, не спешит заходить вовнутрь, наслаждается прекрасным летним вечером. Но только подъехали к Никитским воротам, и опять полная перемена декораций. Застреваем на выезде из Арбатского тоннеля, всего несколько метров до моей остановки. Я уже полтора часа трясусь в этом несчастном троллейбусе. Прошу водителя открыть дверь и выпустить меня. Промокшая до нитки, как пьяная, вваливаюсь домой. Свекровь с мокрым полотенцем лежит на диване и стонет.

– Куда ты запропастилась, уже давно должна быть дома! Я места себе не нахожу. Давление поднялось.

Я рассказала о своих приключениях. Включили телевизор. В «Новостях» показывали, как пол-Москвы затопило. Я реабилитирована.

– Опять Трубная, проклятое место, – вздохнула свекровь. – Что там творилось, когда Сталина хоронили, сколько людей погибло. Миша с девочкой дружил из соседней школы, так ее старшего брата там насмерть придавило. Тебе не передать, что там было. Мы с Дзержинки, от своего Лектория до Дома Союза полночи добирались, только к утру попали вовнутрь. Все ревели.

Вечером пили чай с пирожными, за ними свекровь отстояла в Столешникове. Больше всего оттуда мне нравились эклеры. Я рассказывала Сонечке, как здорово мы отметили с Мишей мой день рождения. Мужа снова нет, на три дня уехал в Тулу, там какие-то велосипедные соревнования. Опять с работы меня домой провожает преданный идальго Воронцов. Я так к нему привыкла, что плюю на все перешептывания и закатывания глазок моих сотрудниц. Они во всем видят изнанку отношений между мужчиной и женщиной. Дружба? Да бросьте, мы же взрослые люди.

Миша возвратился на день раньше. Оказывается, ему в Тулу позвонил его товарищ и пригласил нас на новоселье. Любопытно. Я ни у кого еще из друзей мужа в гостях не была. Только они у нас. Мы дома, вдруг звонок:

– Старик, мы рядом с тобой, сейчас заскочим.

Миша добрый, отказать не может. Заваливаются уже прилично поддатыми догуливать. Если бы одни, а то тащат за собой каких-то секух непонятных. Женины щи хлебать надоело в своих тмутара-канях, так они с подружками веселятся. Могли всю ночь, еле выпирали. И вот и я могу нанести, так сказать, ответный визит. Знать бы заранее, соломку, как говорится, подстелила бы. Обычное приглашение закончилось скандалом, чуть не дошло до развода.

С Геннадием Миша когда-то, до редакции, работал в одной организации. Женат он был вторичным браком на бывшей их сотруднице, которая пришла к ним молоденькой совсем девочкой. Звали ее Катя, но при знакомстве она представлялась – Катрин. Подражала Катрин Денев, со знаменитой француженки слизала прическу, в какой она была в «Шербурских зонтиках», и щеголяла в белом плащике и в платье-рубашечке из кримплена. От первого брака у Геннадия росла горячо любимая дочь. Все, кто знал, говорили, что прекрасная семья распалась, развод для них стал шоком. Месяцем раньше мы с мужем провели день на даче у его родителей. По дороге остановились в каком-то лесочке, где расстелили скатерть-самобранку, а поскольку у нас с собой все было, то понеслось. Миша за рулем, поэтому ничего, кроме чая из термоса, не пил. Меня так достали комары. Казалось, их несметные полчища только и ждали моего появления здесь. Мои просьбы поскорее покинуть этот лесной рай полностью игнорировались.

Катрин почти все с себя сняла и возлежала почти обнаженная. В одной руке бокал вина, в другой – сигарета. Мне надоело любоваться ее прелестями, и мы с Мишей удалились, через просеку вышли на чудесную опушку. Как по заказу, кто-то ее выкосил и сено собрал в стожок. Естественно, стожок и послужил нам привалом, со всеми вытекающими последствиями. Не могу сказать, что я была в восторге. Удел женщин в большинстве случаев находиться снизу, а посему в мое обнаженное тело впивались тонкие, как иголочки, высушенные соломинки душистых лесных травинок и цветов. Выпитое шампанское и ласки хоть и скрашивали ложе пыток, но рои мух и комаров в одном флаконе и невесть откуда стая оводов даже моего мужа заставили натянуть штаны.

Я проклинала, на чем свет стоит, и этот пикник на подмосковной природе, и этот лес с паутиной. Спина у меня буквально горела и болела, особенно под лопаткой. На дачу мы подъехали только к вечеру, там отмечали день рождения Гениной матери. Изрядно принявшего на грудь сына дальше калитки не пригласили. Там же, у калитки, он поздравил собственную мать. Вернувшись к машине, ругаясь, объяснил, что на даче находится его первая жена с дочерью, они не желают его видеть.

На обратном пути в Москву они со своей новой пассией допили оставшееся спиртное. У ближайшей остановки метро Миша их высадил. Всего этого, может быть, я бы и не запомнила на всю жизнь, если бы не дикие боли в спине. Я скулила, что у меня что-то там есть, а муж пропускал мои стенания мимо ушей, расчесывал укусы оводов на собственных ягодицах, пританцовывая. В общем, как в басне Крылова: битый небитого везет. Ночь промучившись, все же заставила его перед уходом на работу посмотреть, что у меня там делается. Спросонья он промямлил, что, вероятно, я сковырнула родинку.

– Она у тебя черная, с волосиками, – пролепетал он и пошел досыпать.

На работе, не находя себе места от усиливающейся боли, попросила Раю посмотреть, она закричала в ужасе:

– Это же клещ в спину вгрызся, здоровенный такой; он уже насосался до черноты и только задними лапками от удовольствия дрыгает.

От криков все управление сбежалось. Все давали советы, как его удалить, и вдруг стало тихо. На спине я почувствовала теплую сильную руку, сразу поняла кого.

– Ольга Иосифовна, сейчас все будет в порядке. – Голос этот, раскатистый баритон… Жаль, что все остальное в облике его подкачало.

Сначала уловила запах водки, потом рывком пинцетом вместе с кожей он молниеносно вырвал раздувшуюся тварь из моего тела и прижег ранку. Я не выдержала и заорала.

– Срочно езжайте в поликлинику и предъявите эту тварь. Сколько часов приблизительно она упивалась вашей кровью?

Около суток? Что? И вы все это время терпели? А куда смотрел муж?

Как мне хотелось ляпнуть, что на обкусанную оводами свою задницу смотрел, а я ему все укусы протирала ваткой, смоченной спиртом.

– Он подумал, что я родинку сорвала.

Мне дали машину, с федоровским шофером сгоняли в санэпидстанцию, к счастью, все обошлось. Клещ оказался не энцефалитным. До Подмосковья они еще не добрались. Вечером, когда мы уходили с работы, я рассказала Воронцову, как все это случилось.

– В лесу на полянке буквально полчасика полежала и поймала.

– Одеваться надо соответственно, а вы, наверное, в купальнике были.

– Сколько же гадости в вашем лесу. Как вы вообще там гуляете, грибы и ягоды собираете? Меня теперь туда ни за что не заманишь.

На новоселье нас ждали к четырем часам. Я уж, как смогла, выпендрилась, вся намазалась, свекровь не выдержала:

– Ты посмотри на нашу красотку! Куда же ты такие каблучища надела? Ты же в них выше Миши.

Я и так в Москве перешла на более устойчивую обувь и, выбирая ее, считалась с ростом мужа. Один только раз напялила эти туфли на работу и в кабинете Федорова столкнулась с Воронцовым, который ошалело уставился на меня. «В Москве одну каланчу снесли, решили ее заменить?»

Я в Одессе привыкла ходить на высоченных каблуках, они мне, между прочим, очень идут. Я чувствую себя в них, как английская королева на троне. Не больше, не меньше. И только так!

Свекровь не унималась, цепляясь то к чересчур короткой юбке, то к распущенным волосам, больше всего досталось моим подведенным, как у Шахерезады, глазам.

– На кого ты похожа? Ты все-таки замужняя женщина, – шипела она мне в ванной.

Ситуацию разрядил муж:

– Сонька, отстань от нее. Тебе не нравится, а мне нравится. Пойдем, детка. Ты ножки не сломаешь? Смотри, обратно я тебя на руках нести не буду.

На эскалаторе в метро пришлось стоять на цыпочках, чтобы в прорези лестницы-чудесницы не попали мои шпильки. Миша стоял сзади и прикалывался.

– Девушка, можно с вами познакомиться? Куда может направляться такая молодая и красивая в гордом одиночестве?

Я молчала, гордо закинув вверх голову. В вагоне Миша продолжал приставать. Тетка, стоящая рядом, не выдержала и решила меня защитить от нахального мужичка.

– Что тявкаешь? Видишь, она не хочет даже ответить тебе. А вы, девушка, не стесняйтесь, пошлите его куда следует. Тоже мне жених нашелся. Ты себя в зеркало видел? Так посмотри в свое отражение и вали. От вершка два вершка. Давай шнобель свой разворачивай в другую сторону.

Полный атас! Меня распирала ржачка, но, видя, как побледнело лицо мужа, мне уже стало не до смеха. Я повернулась к тетке и громко сказала:

– Зачем вы так грубо? Молодой человек мне очень даже симпатичен. Может, я и не против с ним познакомиться.

Тетка выпучила на меня свои подвыпившие глаза и как заорет:

– Вы гляньте, какая курва, кто ни прицепится, с тем и согласна!

Я метнула взгляд в сторону мужа, он, злой, показал мне глазами на выход. Порезвились и хватит. Пришлось пересесть в следующий поезд, дальше ехали молча, уставившись в стекла дверей вагона, забитого, несмотря на выходной, до отказа. Серая масса людей колыхалась в такт двигающемуся составу, не проявляя никакого интереса друг к другу.

На улице нас разобрал дикий смех. Конечно, вспомнили и то наше приключение на собственную, извините, жопу. Тогда еще в лесу мне бросилось в глаза суетливое желание молодящегося Мишиного товарища, разменявшего пятый десяток, угодить капризной двадцатилетней возлюбленной. Она там, на пикнике, из кожи вон лезла, чтобы продемонстрировать свои юные чарующие прелести. Поскольку мы были приглашены официально на новоселье, с собой везли приличный подарок. На Старом Арбате в магазине «Часы» я купила довольно симпатичные настенные часы в деревянном корпусе, с претензией на старину. Мне они самой понравились, я даже подумала купить такие и нам в прихожую.

От метро пришлось еще топать и топать, мимо строящихся громадных домов, вырытых котлованов, о лужах из смеси цемента и песка я вообще молчу. Бедные мои лодочки. Хоть бы мостки какие-нибудь положили. Табличек с указателями названий улиц нет, номеров домов тоже. Крутились в этом новом микрорайоне, как дерьмо в проруби. Когда в нашей стране подумают о народе! Какой шмон устраивается, когда самый маленький чинуша или партийный деятель собирается что-либо посетить. Все вылизывается в полном смысле языком. Даже на занюханных рынках устраивается дикий аврал. Дни и ночи напролет готовятся к визиту важной особы. А здесь – наплевать. Как я лоханулась? Местные новоселы шкандыбали все в резиновых сапогах, одна я в лодочках на шпильках. Когда, в конце концов, доползли до места, выяснилось, что лифт еще не подключили, и я, как старая разбитая кляча, плентухалась за мужем этаж за этажом, на девятый, не проронив ни слова.

Баранья нога с огурчиками из банки, или московское новоселье

Новоселье по-одесски – особый семейный праздник. К нему готовятся заранее и основательно. У кого-то пир горой, у других стол поскромнее, но то, что вкусно и сытно покушаешь везде, никаких сомнений. Когда мы переезжали с Коганки на Фонтан, уж бабка расстаралась. Столько всего наготовила, на неделю хватило гостей ублажить. Я даже не знала, что у нас так много родственников и друзей дома. Откуда они взялись в таком количестве? Некоторых вообще впервые видела. Бабку потом спрашивала, она лишь качала головой. – Да пусть покушают, не жалей людям. Сейчас же было впечатление, что в свою небольшую однокомнатную квартирку хозяева только выгружают вещи и не успели еще все расставить и разместить, и им, естественно, не до нагрянувших на их головы гостей. Может, они вообще забыли, что пригласили. Так сказать, картина Репина «Не ждали». Хорошо, что некоторых приглашенных мы знали, они бывали у нас, вот эта семейная пара: Николай – известный футболист, его супруга Галина – актриса. Мишу потащили на кухню мужчины, а я вошла в комнату, где ничто не напоминало о новоселье. На разобранном диване с мятым несвежим бельем восседала Катрин в коротеньком шелковом халатике, словно специально старалась обнажиться, чтобы все оценили ее достоинства. Она была поглощена педикюром и лишь изредка поднимала голову на свою собеседницу, тоже молодую особу с приятным макияжем на лице.

Наш подарок и поздравления не произвели на хозяйку никакого впечатления. Скривив рожицу, взмахнув ручкой, она процедила сквозь зубы:

– Что это? Часы? Вон туда в угол поставь. Столько хлама уже, нет сил и времени все разобрать. Ему говорю, говорю – все до лампочки, а мне это надо?

Вероятно, я прервала их женскую беседу, и обеим дамам мое присутствие было явно тягостным.

– Слушай, Оля, у нас каждый сам за собой ухаживает, иди на кухню к мужикам, пусть тебе нальют, и скажи, чтобы нам приволокли. Мне пару кусочков льда кинут. И чтобы собрали диван и убрали стол. У меня ногти накрашены, фу ты, черт, один смазала.

Я зашла на кухню под радостные крики сильной половины человечества; мне налили коньяку, все дружно чокнулись и выпили. Меня мужики усадили за стол, на котором, как бывает в холостяцкой компании, соленые огурцы достают прямо из трехлитрового бутылька, а колбасу и сыр режут на газете. Как они могут здесь находиться? Кухня прокурена до невозможности, дышать нечем, хоть бы окно приоткрыли. Пьяный хозяин, худющий, с сигаретой в зубах, после каждой рюмки открывал духовку, выдвигал противень с бараньей ногой, тыкал в нее вилкой, проверял, готова ли.

Лучше уж с мужиками сидеть, чем любоваться ляжками и здоровенными крестьянскими лапищами хозяйки, которой имя Катрин подходило так, как мне – Брижит Бардо. Целый вечер эта шмакодявка только и делала, что тыкала их всем под нос. К тому моменту, когда, наконец, баранья нога поджарилась, гости сами уже «нажарились», точнее, наклюкались, прикончив почти все спиртное. Мясо было жестким, пересоленным, к тому же его было очень мало. Мне казалось, что Миша пил со всеми наравне, я злилась, хотя и сама опьянела. Один из гостей, такой брюхатый, как беременная женщина на седьмом месяце, все демонстрировал свой талант. На спор он выпивал рюмку водки, поставив ее на локоть, не пролив ни капли. За это удостоился чести поцеловать мизинчик на ножке хозяйки.

Мне стало противно, я в ультимативном порядке приказала мужу следовать за мной.

– Догоняй скорей, Мишутка, свою Оленьку, дома тебя бульончик ждет, – ехидно прокукарекал хозяин, посмеиваясь. Как я развернулась на своих каблучищах, как выгнулась моя спина, как вылезла из меня Мегера, не помню. Я завелась, не остановить, и выдала честной компании по полной программе все, что о ней думаю.

Сколько раз Степаненко повторял, что язык мой – враг мой, и сейчас он подвел меня. Мой муж снова погнал меня. Да как! Прямо при всех. Все, третьего раза не будет. Лучше под забором сдохнуть, чем такое прощать. По темному подъезду одна на этих долбанных шпильках, обливаясь пьяными слезами, я вылетела в такую же темень на улице. Куда нестись, понятия не имею. Еще прошел дождь, и я скользила по глине, не разбирая дороги. В какую бы сторону ни сворачивала, всюду натыкалась на заборы и стаи собак. Вдали мелькнула фигурка, я ее догнала и пристроилась следом. Куда-то же придет этот человек, ну и меня за компанию выведет.

Вместе мы вышли на асфальтированную дорогу. И вдруг там я увидела своего драгоценного и футболиста с актрисой. Пьяные-то пьяные, а испугались за меня, когда поняли, что я не шутила, пригрозив смыться. Сразу рванули за мной. Пока я нарезала круги по местным стройплощадкам, они короткой дорогой между домами вышли на шоссе и перехватили меня. Ругались с мужем страшно, не выбирая выражений, Коля с Галиной пытались нас примирить. Наконец удалось поймать машину, и мы все в нее забились. Ребята вышли раньше, взяв с нас слово, что больше не будем ссориться.

Мы действительно больше не ссорились, поскольку просто друг с другом не разговаривали. Свои ходули я даже не мыла, сразу завернула в газету на выброс. Что жалеть туфли, себя надо бы пожалеть. Всю ночь я рассуждала: нужен ли мне вообще муж. Штаны для постели, когда приспичит, всегда найдутся.

Опять мучительные терзания. На сколько меня еще хватит? Я до сих пор без прописки, московские родственники, похоже, с этим не спешат. Приезд моей мамы положил конец моим мечтам, что сестра отдаст мне для обмена на Москву хоть одну комнату. Они сами решили обменять нашу двухкомнатную и Алкину однокомнатную на трехкомнатную, и потому я не должна выписываться из Одессы.

Отношения с Мишей разладились, каждый, хоть лопни, держал свой фасон. Я старалась после работы куда-нибудь рвануть и вернуться домой как можно позже. Бродила бесцельно по Москве и размышляла, может, я попала на землю с другой планеты, что так все болезненно воспринимаю. Сама постоянно дергаюсь и Мишу дергаю. Ну, задержались бы на этом проклятом новоселье еще полчасика, что случилось бы, гости ведь тоже уже собирались уходить. Все выпито, жрать нечего. Слушать бред этой полуголой девицы и ее поддатого муженька надоело. Может, мне стоит вернуться на свою планету, где правит мудрость и терпимость. Перестать мучить себя и других. Говорят же, жизнь прожить не поле перейти, а брак – не жаркие поцелуи на скамейке и не свиданья при луне. Жанночка что мне внушала после свадьбы? Брак во многом компромисс. Если б вы знали, как ей с моим несносным дядей Леонидом Павловичем тяжело, собачатся постоянно, он еще тот тип, но ведь живут уже вместе сколько лет. Так что, Оленька, хочешь быть в браке, считайся не только с собой, но и со второй половиной. Разведенкой успеешь стать, их и без тебя хватает.

Действительно, сколько у нас разводов, сколько у нас матерей одиночек, а сколько сами воспитывают детей, не получая ни копейки алиментов. Их немало среди контролеров на рынках, там вообще контролеры одни женщины. Нельзя их увольнять ради приведения в порядок численности персонала, а от меня по этому поводу давно требуют пересмотреть расчеты. Да и в принципе больше сокращать невозможно, кому тогда работать, тогда пусть вовсе рынки закрывают. Федорова приглашают завтра в Главк по этому вопросу. Он целый день не в себе, рычит на всех, считает, что наш отдел во всем виноват, я в первую очередь. Прекрасно. Я сама припрусь на это совещание, мне терять с моей копеечной зарплатой нечего. Пусть вышибают, зато я им все выложу, стесняться не стану, пусть знают об истинном положении. Я – не Федоров, который при начальстве рот боится открыть, он у него будто сапожными нитками зашит, как и в Одессе партбилетом.

Меня трудно сбить. Я не такая уже наивная барышня, как кто-то обо мне думает. Мне же не сороки на хвостах приносят нужную информацию. Я каждый выходной сама объезжаю пару рынков, практически изучила все. Официальные визиты с начальством, когда все в крахмальных фартучках, по линеечке построены – не для меня. Инкогнито в качестве покупательницы все обошла, почти все для себя выяснила. Если не изменится ситуация, снесут рынки, а еще пересажают половину, как в Одессе.

Во всем, что касается работы, у меня позиция государственная. На наших рынках все торговые площади заняты, оборот их, когда сезон, достигает двух, а то и трех раз в день, а выручки в кассе нет. Непонятные личности с повязками на рукавах собирают дань без всяких квитанций. Я больше не буду переделывать расчеты. Не нравится – делайте, что хотите, но без меня. Причины для моего увольнения найдутся: по срокам не управилась, самовольничаю, начальству перечу, груба и упряма. Вот только несоответствие занимаемой должности не пришьете. И зачем я вас всех учу, объясняю, что к чему?

Все, со всеми разделалась, с мужем, свекровью, даже с идальго верным Воронцовым. Опять одна, как в Одессе, но там родные были, а здесь никого. Я как человек невидимка: всех вижу, а меня никто, и я сама себя уже не вижу. Иду по улице Фрунзе, надо свернуть к дому, но прохожу мимо, иду дальше по мосту через Москву-реку. Остановилась посреди моста, посмотрела вниз на воду – жутко; смотрю на серый дом с кинотеатром «Ударник». Молодец Трифонов, не побоялся написать «Дом на набережной». И я не испугаюсь завтра, фигушки вам всем. И с мужем жизнь налажу, и со свекровью отношения. Все, уверена, будет хорошо, все в наших руках.

Я рванула назад. Дверь открыл Миша.

– Вот чудненько, сейчас перекусим, ты же голодна, – сказал он, прижимая меня к себе и целуя в щечку. – Мама блинчики с мясом сварганила. Подогрей. А еще филе окуня в томате есть. Если есть желание, можем в Домжур махнуть или лучше в Дом кино, ты ведь там еще не была?

– Неохота, я по дому, по тебе очень соскучилась. А Сонечка когда придет? Может, подождем ее, вместе веселее. Да, слушай, Миша, со мной сейчас в лифте мужчина поднимался. Лицо страшно знакомое, а вспомнить никак не могла. По-моему, какой-то композитор.

– А-а, Соловьев-Седой. Он, когда из Ленинграда в Москву приезжает, в гостиницах не останавливается, не любит, к соседям на седьмой этаж заезжает, Ираида Ивановна в Большом театре танцевала. Я вчера его тоже встретил, в Военторге, за «Саперави» вместе в очереди стояли.

Сонечка, когда пришла с работы, я ей за ужином, с аппетитом уплетая окуневое филе в томате, еще раз рассказала про встречу в лифте.

– А я знаешь, кого часто вижу в гастрономе, где гостиница «Москва»? Шолохова.

– Великий наш писатель там микстурой запасается и потом чапает к себе в номер, – пояснил Миша. – Так, мама?

– Я не слежу, куда он с ней идет.

– А разве в гастрономе и аптечный отдел есть? – не врубившись, спрашиваю я, вызывая у мужа приступ смеха.

– Ну, да, лекарствами торгуют. В таких пол-литровых бутылках, запечатанных сургучом. В них белая жидкость, покрепче, чем «Саперави». А давай махнем его по стаканчику. Ничего, что холодное, горлышко не простудишь? Дракоша, которого ты обожаешь, говорит, что в вине истина, а в водке – горькая правда. Я думаю, с водочкой сегодня повременим, хватит с нас новоселья.

Теперь и я хохочу, пополняя свой лексикон новым смыслом слова «микстура».

Утром раздался звонок из российского Минфина – последний вариант наших предложений принят, готовьте чистовик. Какой еще им нужен чистовик, когда все вылизано. Еще и объяснительную записку им гони, ну, это понятно. Целый день сидели с Раей, каллиграфическим почерком расписывали пять экземпляров простыней. Еще сутки мучилась с объяснительной. Доделывала ее уже дома на кухне, пыталась, чтобы она была как можно лаконичней, точней надо сформулировать каждое предложение. Две руки легли на плечи.

– Детка, на кого телегу строчим? Чаек будешь? Ну, так в чем же дело?

Так произошло очередное перемирие со всеми вытекающими из этого обстоятельствами.

Через месяц из главка вернулись наши же бумаги, только теперь на их бланках и в качестве указаний к немедленному исполнению. Опять работы воз и маленькая тележка. Все по-новому: штатные расписания, финансовые планы, производственные планы и т. д., и т. п. Бедная Раечка подняла на меня глаза.

– Мне отпуск не светит, совсем?

– Кто по-настоящему работает, тому ничего не светит.

А мне засветило. Да как! Тайно, исключительно конфиденциально Воронцов объявил, что в главке рассматривался вопрос о выделении мне жилплощади, на двоих с мужем однокомнатной квартиры.

– Я сам отправил все материалы. На новоселье пригласите?

Верный идальго был счастлив, и опять начались провожания после работы. Осень, моя любима пора. Но какая она, московская осень! Я ведь не знаю ни сентябрьскую, ни октябрьскую, да и в Москве я объявилась лишь в конце ноября, еще года не прошло.

Разноцветье осенних красок вызывает и у меня положительные эмоции. Но дождь, этот противный дождь… Он слизывает багрянец и золото с кроны деревьев, оттого становится грустно. Увядать вместе с природой совсем не хочется, посему я опять рвусь туда, где можно сохранить душевное равновесие и спокойствие. В Москве таких мест немало, все творческие дома – музыкантов, архитекторов, актеров, киношников. Но ноги в промозглую осеннюю мглу чаще всего ведут меня в журналистскую обитель. И не только потому, что рядом с домом, она греет своей особой атмосферой. Музыки в ресторане и баре нет, танцев тоже. Но есть разговоры под охлажденную водочку в графинчике и люди-человеки с большой буквы в моем местечковом понятии. Кто только не повстречался мне там. В ресторане, когда есть выбор свободных столиков, стараюсь выбрать позицию, с которой мне удобно просматривался бы весь зал. Иногда даже умоляю мужа пересесть, поменяться со мной местами, особенно если увижу какого-нибудь известного артиста. В детстве их фотографий у меня было на два альбома. Миша злится:

– Перестань пялиться на людей, это не театр.

Моя личная персона тоже уже примелькалась. Неожиданность появления пропала. Приятели мужа в лучшем случае присаживаются к нам целовать кто ручку, кто щечку, не более того. Табу на открытие мною рта еще не снято, и в Мишиных разговорах я участия не принимаю. Сижу молча и только слушаю.

– Можешь показывать свои ножки, ручки, демонстрируй бюст в любом декольте, но, умоляю, держи свой прелестный ротик на замочке, ключик пусть будет у меня, и не выпускай свой прелестный змеиный язычок, – каждый раз одно и то же предупреждение перед входом.

Меня это угнетает больше всего. Хочется с кем-то поделиться, обсудить увиденный фильм, да просто поболтать о том о сем. У Миши обширный круг знакомых, мне нравится, как тепло, по-дружески они его приветствуют: Мишаня, Мишутка, здорово, старик! Старик – так в их среде принято, независимо от возраста. Многих из этих людей муж знает давно, еще с Центрального лектория общества «Знание», где уже тридцать лет работает его мама. Он начал туда ходить еще школьником. Как они оба начнут вспоминать – заслушаешься. И про поэтические, и писательские, и композиторские вечера, и про Утесова, Райкина, Шульженко, Великанову с Лазаренко, да кто только не выступал тогда в Политехническом! Все знаменитости почитали за честь. Киноактеры из моего домашнего альбома практически все. Илья Эренбург, когда приезжал, перед входом в девятый подъезд было как на майской или октябрьской демонстрации, уйма людей. И моего любимого Муслима Магомаева Москва, оказывается, открыла для себя в Политехническом; он был тогда еще студентом третьего курса бакинской консерватории, но уже был включен в делегацию для участия в Днях азербайджанской культуры. Как сел за рояль, как начал исполнять арию Фигаро… Все! Зачем так долго скрывали такой талант.

– Мама, расскажи Оле, как Аркадий Островский первый раз вывел на сцену Кобзона и Кахно. Простенькие вроде бы песни, а какие жизненные, как ты любишь говорить. А пели ребята как! Вся страна потом подхватила. «А у нас во дворе есть девчонка одна…»

– Они от нас не выходили, – любимое выражение свекрови. – Помнишь, Миша, этот у нас был. Как его, ну, как его…

Кого она еще вспоминала, трудно сказать. Теперь и мне выпадала честь засветиться перед Мишиными знакомыми, известными поэтами, писателями, актерами. Поздоровавшись с мужем, они удостаивали и меня своим удивленным взглядом.

– Ольга, моя жена, вот украл девушку в Одессе, сейчас занят ее окультуриванием, – представлял меня муж.

Легкий смех, поцелуй или чаще пожатие руки, а затем полностью отсутствующий взгляд – это все, что перепадало от этих мимолетных знакомств. Но сам факт, что я стояла рядом с Андреем Вознесенским, Яковом Костюковским, Робертом Рождественским или меня удостоили взглядом Михаил Михайлович Яншин, Евгений Евтушенко и Римма Казакова и другие известные личности, всех и не перечесть, так действовал на меня, что хотелось что-то сказать, но я только, как глухонемая, улыбалась, подавляя свой внутренний порыв мычанием. Когда же я избавлюсь от своего одесского прононса и начну говорить, как они? Муж надсмехается, что меня и в могилу положат с этим идиотским построением предложений, с этими «Привозными» словечками и вылетающей ненароком не то бранью, не то пошлостью из анекдотов. Он не мог понять, как в одном человеке могут уживаться такие разные натуры: то ласковый котенок и здесь же ошалевшая рысь. Начитанная девочка из благополучной семьи и блатная профессионалка, ругающаяся отборным матом с одесского Привоза. Он и сам матерился, как и все его окружение, но у них всех это получалось более мягко, к месту, а меня как понесет…

Я стала прислушиваться, как же они разговаривают, мне тоже непривычно, как они акают, с ударением в словах на букву «а». Но приходится подстраиваться, и в ванной под звуки льющейся воды я корплю над произношением, будто в школе над английским. В голове даже ночью звучало: кацап, цап, цап. Мои тайные занятия стали приносить плоды. Первым, на ком я проверила свой метод, конечно же, был Воронцов. Идем после работы по бульвару, и я рассказываю, что вчера, когда ужинали в Домжуре, за соседним столиком сидели трое известных политобозревателей, которые по телевизору все время мелькают: Зорин, Зубков и Бовин. Пили шампанское.

– Вы с ними общались?

– Нет, они были увлечены собственными спорами, только кивнули друг другу. Миша Зубкова знает с тех пор, как радиостанция «Маяк» начала вещать.

Потом еще немного прошли, я продолжала болтать в том же духе, неся всякую чушь. Воронцов остановился, стоит, смотрит:

– Оля, с вами что-то происходит, я не могу понять: вы это или не вы? Почему вы стали со мной разговаривать таким официальным тоном, не надо, мы же не на партсобрании. Куда подевалась ваша непосредственность и искренность. Вы мне больше не доверяете, боитесь сказать лишнее слово?

– Да вы что! Доверяю, как себе, честное слово. Я, знаете, учусь говорить без одесского акцента и стараюсь не использовать наши местные словечки. А они из меня, зараза, так и прут. Пока у меня речь, как у Эллочки-людоедки. Может, мне удастся хоть немного сгладить свой прононс. Вы поправляйте меня, не стесняйтесь, я не обижусь.

– Значит, я у вас в роли подопытного кролика, на мне проверяете, заглотну или нет. Спасибо. Не знаю, что хочет от вас ваш муж, мне лично бы нравилось, чтобы моя жена отличалась от всех, как вы. Не ломайте себя в угоду кому бы то ни было, даже вашему Мише. Акающих москвичек пруд пруди, а вы такая одна.

От этого признания мне стало не по себе. Воронцов смотрит на меня, как побитая собачонка, покрасневшими воспаленными глазами, целует мою руку сквозь перчатку.

– Не надо, прошу вас, – тихо шепчу своему преданному идальго.

Он отпустил руку, вздохнул, лукаво улыбнулся и неожиданно спросил:

– Оленька, вы хорошо танцуете? Так пляшите.

– Прямо здесь? А в честь чего?

– Решение на выделение вам квартиры уже получено, через несколько дней вы, можно сказать, полноправная моя землячка. А с одесским языком не расставайтесь. Никому он не мешает, а наоборот, все только о вас и говорят после вашего выступления. Все четко, по делу. Вас запомнили.

– Может, не меня, а мою короткую юбку, – пыталась отшутиться я.

– Не скажите, ножки ваши тоже хороши, природа постаралась. Но и докладчик из вас отличный, все правильно выложили. Все очень внимательно слушали. Сначала только немного стушевались, а потом так врезали… У вас есть перспективы, это несомненно.

Воронцов что-то начал говорить про квартиру. Она хоть и однокомнатная, но большая, с лоджией на всю кухню и комнату. Правда, несколько далековато, но это считается районом Москвы. Последние слова я пропустила мимо ушей. Только повиснув на шее у мужа от счастья, меня переполнявшего от такой новости, я еле вспомнила район Зеленоградский. Муж опустил меня на пол и грустно произнес:

– Дорогая моя детка, в город Зеленоград чеши без меня.

– Почему город Зеленоград, Воронцов не о городе говорил, а о районе Зеленоградском?

– Это одно и то же. Сороковник от Москвы, может, чуть ближе. Карету мне, карету, сейчас у Чацкого заберу и прямо помчусь туда. Если она допрет по ухабам. Хочешь – езжай, я тебе не попутчик.

Что его так вывело из себя, если он начал кричать, чтобы мой Воронцов эту квартиру себе в задницу засунул? Я понятия не имела, где этот Зеленоград, и поинтересовалась у свекрови. Сонечка что-то там пробормотала, разобрать было невозможно. Я позвонила Наталье Кукушкиной, она мне наконец четко объяснила. Что-то вроде спутника Москвы почти в часе езды от нее, людей туда заманивали московской пропиской, у кого было безвыходное положение, без крыши над головой.

Но у меня же крыша есть, и не протекает она. Конечно, нам не очень-то уютно в компании со свекровью и Мишиной бабкой, но не трагично же. И потом, если это в часе от Москвы, то дорога на работу займет все два, если не больше, как у Раи.

– Что раздумываешь, бери квартиру и охрану свою усиль, Воронцов один не справится, – продолжал ерничать Миша. – Я серьезно, зла не хватает, обули тебя, детка. Ты им уже все пересчитала, дурочка?

– Миша, зачем ты так, люди старались, они же мне обещали. Тебе в твоей конторе вообще ничего не предлагают, а сколько ты работаешь? А я без году неделю – и уже выбили. Значит, у них пока других возможностей нет.

Миша не унимался, продолжал в том же духе, мол, у меня и Воронцова теперь будет больше времени проводить вместе.

– Миша, ты, я вижу, меня ревнуешь к Воронцову? Ты меня любишь? Ни Воронцов, ни эта квартира мне не нужны. И работа эта тоже. Соло ту. Только ты. Я люблю тебя! Закрой дверь на ключ.

– Мама сейчас придет с работы.

– Закрой, успеем. С милым рай и в шалаше, если милый атташе.

– Что ты несешь?

– Люблю!

Мы оба слышим, как Сонечка лихорадочно дверь дергает, но мы уже в блаженстве ни на что не реагируем. Неужели не догадается? Догадалась, потопала на кухню, распевая на всю квартиру:

«А дождь идет, а дождь идет, и все вокруг чего-то ждет, под этот дождь…»

Песня-то про меня. Под эти осенние, так надоевшие дожди я размышляю, на кой хрен мне эта квартира у черта на куличках. Оттуда никуда не выберешься, лишь на работу и с работы, на одни билеты вся моя мизерная зарплата уйдет. А жить когда, если в темень уезжаешь и в темень возвращаешься? Поеду-ка я с утра в Главк, поблагодарю и вежливо откажусь. Представляю, что начнется: уговоры, что это на первое время, потом что-нибудь придумаем, обмен устроим, все в нашей власти, а то еще и совестить начнут, что сколько людей рады бы были хоть какое-нибудь жилье заиметь, но им не светит даже крохотная надежда, а эта одесситка еще кочевряжится.

Я им сочувствую, этим людям, сами натерпелись в Одессе, столько лет впятером в одиннадцати метрах. Но сейчас я не хочу мучиться, как бедная Рая. Не хочу и не буду. И вообще, отдайте Рае эту квартиру, она ее заслужила, но тому, кто на самом деле заслуживает, у нас ничего не положено по закону. У Раечки подмосковная прописка, их с мамой хибарка считается частной собственностью.

Ленинская плодоовощная

За что боролась, на то и напоролась. Из чего ушла, к тому и пришла. Жизнь по кругу.

В Главном управлении торговли, как всегда, копошился какой-то народ с оформленными заявками на персональное получение дефицита: кому дубленки, кому пыжиковые шапки, в этом списке и холодильники, и телевизоры, чего только нет. Я пошла к заму Трегубова по экономическим вопросам, сразу, без всяких вокруг да около выложила ему суть своего визита.

– Зеленоград, конечно, не ближний свет. А сейчас территориально где вы живете? В районе Библиотеки Ленина? Ну, тогда я вас хорошо понимаю, – он только развел руками.

От житейских проблем зам Трегубова перевел разговор на рабочие, долго и подробно расспрашивал о методике перевода предприятия на полный хозрасчет и извлечения максимальной прибыли, в чем ее соль.

– У себя в Одессе вы ее использовали?

Сказать, не сказать? И сказала, чем закончилась для одесской базы переход к новой системе планирования и экономического стимулирования. К уголовному делу привлекли все руководство. Все правильно было сделано, но приказано сверху взять… и взяли. Но. Теперь вся торговля по ней работает.

– Как скоро она у нас заработает? Вам бы диссертацию по ней писать, не думали об этом? Украдут же такую тему, народ у нас ушлый, палец в рот не клади. Люди на ерунде защищаются, а тут вы целую отрасль затрагиваете.

– Так уже работает. Правда, не на всех еще рынках. Очень много зависит от директоров, не все, к сожалению, готовы. А насчет диссертации… Приму к сведению.

– И куда же, если рынки вам надоели и вы собрались увольняться? Скажу честно, нам очень жаль. Дама вы колючая, но толковая. Теперь вот проблемку нам подкинули – непросто будет замену вам найти.

– Посмотрю, куда навострить лыжи, как мой муж говорит. В Моссовет приглашали в контрольно-ревизионный отдел к Азе Борисовне. На свои руки я всегда найду муки. В министерство финансов сватают, тоже в отдел ревизионный. Вы же знаете, я свою работу люблю, знаю ее снизу, а не сверху, как некоторые, и мне ничего не страшно.

– Мстить нам будете?

– С какой стати, вы столько хорошего для меня сделали. Я другой породы человек.

– Ольга Иосифовна, да мы вас сами не отпустим. Есть другие варианты получения квартиры. У нас плодоовощные конторы оголены, в районах председатели исполкомов для таких специалистов, как вы, специальные фонды выделяют на жилплощадь. Сейчас, одну минуточку, я только позвоню в Главмосплодоовощ-торг, он с нами в одном здании.

Набрав номер телефона, он скомандовал:

– Ноги в руки и ко мне, у меня для тебя ценный кадр есть, и женщина симпатичная. С тебя причитается, готовь банкет.

Через несколько минут в кабинет вошел мужчина очень приятной внешности.

– Познакомьтесь, Ольга Иосифовна, это начальник отдела кадров торга товарищ Коршиков собственной персоной.

Кадровик приподнял бровь над правым глазом.

– И кто у нас на примете, что я должен расплатиться банкетом?

– Да вот эта красивая дама. Тебе нравится, покоритель женских сердец? Тогда представляю. Ольга Иосифовна, она из славного города Одессы, работала там начальником планового отдела, а у нас в Москве – в Управлении рынками, у Федорова. Это она перевела их на новую систему хозрасчета. Слышал об этом?

– Слышал, мне доложили, что на совещании у Трегубова какая-то рыночная женщина всех на лопатки положила своими идеями. Только не знал, что это вы.

– Теперь будешь знать.

– Ольга Иосифовна из Одессы обнадеживает, – невнятно промурлыкал красавец.

– Не рановато ли обнадеживаетесь? – вспылила я.

– О, женщина с характером, такие нам нужны. Берем, не отдадим никому.

Не глядя на меня, он продолжал, но уже другим совсем тоном:

– Какие условия выдвигаете? Что от нас требуется?

– Ты еще спрашиваешь, что от вас нужно. Как всегда – жилье. Только из-за этого люди нормальные соглашаются у вас работать.

– Хорошо. Мы подбираем однокомнатную квартиру в общаге, а вы – район и контору по вкусу: Дзержинка, Киевская, Ленинская и еще остальные по всей Москве и области. А вы главбухом не согласитесь пойти? Тогда сразу выбьем квартиру.

Про себя сразу отметила, что, как и у нас в Одессе, жаждущих вкалывать до посинения нет. Значит, можно выдвигать свои требования, еще не известно, что у них там вообще делается.

– Общага вряд ли подойдет, мы с мужем и свекровью в одной комнате обитаем. Мне нужна нормальная квартира и хорошая работа. К какой группе по оплате труда относятся перечисленные конторы? Я хотела бы для начала ознакомиться с ними, что они из себя представляют, какое там экономическое положение.

Мои вопросы повисли в безвоздушном пространстве.

– А за то, что люди работают сверх положенного времени, доплата производится?

Опять пожимание плечами.

– А план-то конторы выполняют, премии народ получает?

– Как сказать, вроде получают. Это не моя забота, у меня голова трещит от текучки. Со специалистами просто беда. Так в какую контору вы пойдете?

– А какая ближе всего к центру?

– Ленинская. Там недавно назначили нового молодого директора и опытного главбуха. Им сейчас как раз начальника планового отдела подбираем. Пойдете? Если согласны, тогда пройдемте в нашу скромную обитель. Она этажом ниже.

Коршиков любезно распахнул передо мной дверь. Я шла за ним и думала, как быть, ведь я еще не уволилась из управления рынками, а меня уже сватают на другое место. Неудобно как-то перед Федоровым, Воронцовым, и Раю мне жаль, умница, как быстро все схватывает, прямо на лету. С другой стороны, мне просто профессионально любопытно, какие в Москве плодоовощные конторы, сравню их со своей родной.

Едва оказались в кабинете товарища Коршикова, как он тут же схватил телефон и начал кому-то уже вызванивать.

– Я нашел тебе человека на плановый. Да, да, увидишь сам – рухнешь. От Федорова ее забираем, из Управления рынками, они еще не знают. Одесситка. Да ее у меня оторвут с руками и ногами, – убеждал он своего собеседника на другом конце провода. Видимо, тот сомневается и еще, как я поняла, расспрашивает, как я выгляжу.

Ну, эти мужики. У них одно на уме. Я не знаю, как выглядит тот сомневающийся, а Коршиков расплылся в улыбке, глазки забегали, сияли брызгами бывалого ловеласа лет под пятьдесят. Встретившись с моим осуждающим взглядом, он кокетливо, по-свойски подмигнул и махнул рукой.

– Присядьте, что вы стоите, в ногах правды нет. Приставучих отшивайте, а то там такой народец. Запомните, вы за мной, как за каменной стеной. Чуть что, прямо ко мне, я им хвосты и все остальное быстро закручу. Так, Ольга Иосифовна, на Ленинской останавливаемся?

– Если вы говорите, что она самая близкая к центру, то, пожалуй, да. Но я еще с мужем посоветуюсь.

На этом и раскланялись. К себе на работу решила идти пешком, по дороге еще раз надо все обдумать, что же мне делать, как распорядиться собственной судьбой. Оставаться в управлении рынками – нет никаких перспектив и желания. Даже предложенная мне должность заместителя управляющего меня не прельщает. Да там не все так просто, еще необходимо выполнить непременное требование, на чем настаивал мой дорогой и глубокоуважаемый Даниил Яковлевич Лемешко – вступить в партию, причем сверх лимита. Иначе наверху не утвердят.

Оказывается, для служащих на членство в партии наложен лимит. Рабочему классу – пожалуйста, зеленый свет. Все удивляются, как я вообще руковожу отделом без этой красной книжицы, как будто она прибавит мне знаний, без нее я не отличу лук от свеклы. Смешно. Мне смешно, а мужу – нет. Он капает на мозги:

– Как ты могла быть такой дурой? Не воспользоваться такой возможностью и не влезть в партию?

Что я – крыса, кошка, животное, чтобы влезать? Ну, влезла бы, а дальше? Если хотят продвигать – пусть двигают, оценивают меня по работе, а не по тому, в партии я или нет. Если дура, никакая книжица не спасет, красная она или белая, синяя…

Каждый раз одно и то же: без звонка Воронцова мой рабочий день не обходится.

– Ольга Иосифовна, вы теперь в управлении, яки красно солнышко в Москве появляетесь, – поприветствовал меня начальник отдела кадров, – с утра вас ищем. Предупредили бы, что задерживаетесь. – Зайдите ко мне.

– Я в главке была, – объяснила я, входя к нему в кабинет. – Пытаюсь решить дальнейшую свою судьбу. Думаю, что дальше делать.

– И как, успешно?

– Пока не очень. Пожалуйста, заму Федорова передайте, что я на его должность не претендую, она ни за какие деньги мне не нужна, пусть спокойно себе работает. Подсиживать живого человека – это не мое. А то, что он трезвонит всюду, что вот явилась цаца, не запылилась, натворила делов, а теперь от квартиры отказывается, хочет смыться, а расхлебывать другим, так это нечестно и непорядочно.

– Да вы успокойтесь. Все хорошо. Плохо другое – что вы от нас, как я вижу, уходить собираетесь.

– Вы сами свидетель, я старалась, чтобы было повыгоднее для нас, очистить от плесени, которой все покрылось. Что-то же надо менять, на старье так и будем топтаться на месте. Теперь пусть он сам подрыгается. Я права, или вы меня осуждаете?

Воронцов сидел, опустив плечи, с осунувшимся серым лицом.

– Ольга Иосифовна, – прервал он молчание, – я пытался быть вам полезен чисто из дружеских отношений, и мне казалось, вы отвечаете мне тем же. Но вы сами не знаете, чего хотите. Подберем вам со временем другую квартиру, если в этом дело.

Как я могла своему идальго сказать правду, что здесь я задыхаюсь, как в безвоздушном пространстве, уже целый год. В этом маленьком кабинетике, с этими тетками-бездельницами, которые целый день трещат, как сороки, и ничего серьезного им нельзя поручить, бедная Раиса за них отдувается. Они меня ненавидят, иначе как хохлушкой не величают. Не дай бог, прознают еще мою кличку в Одессе, тогда вообще туши свет. Подслушивают, все, о чем я говорю по телефону, сразу же становится известно всем. Растрезвонили даже про этот казус с Федоровым, о котором я рассказала Воронцову по телефону.

Федорова вызвали в Моссовет в связи с переводом рынков, он, конечно, потянул меня с собой. Хотя я ему все написала, машинистка, его личный и преданный секретарь, все напечатала. Выйди только, зачитай – и привет. Я видела, что он нервничает, и мы еще устно накануне прорепетировали его выступление.

– Ольга Иосифовна, говорите, пожалуйста, помедленнее, а то иногда я не понимаю вашу одесскую речь.

У него было не отнять гордый вид, с которым он держался на людях. Чувствовалась военная выправка, но вникнуть глубоко в суть наших проблем было уже тяжеловато. Старой закалки человек, переубедить крайне сложно. Мои докладные записки он забирал с собой домой, признавался потом, что с трудом разбирался в них, и хорошо, если бы я ему устно все еще раз разъяснила. И при всем при том каким-то внутренним женским чутьем я ощущала, что он меня не больно жаловал.

Накануне секретарша взяла мой паспорт, чтобы сообщить мои данные в бюро пропусков. Федоров приказал мне, чтобы я ровно в девять сорок пять была у первого подъезда. День выдался солнечный, что бывает редко в Москве, свекровь с утра умотала на работу, муж отстрелялся за пишущей машинкой. За завтраком на него накатило лирическое настроение и, как я ни уговаривала его, что сегодня мне нельзя опаздывать, природа взяла свое.

Я неслась переулками на всех парах. Была уверена, что Федоров уже давно внутри и мне нечего бежать еще к первому подъезду. Нырнула в последний, вместе с работниками Моссовета, пролепетав милиционеру, что опаздываю на совещание. Так, не сбавляя скорость, и влетела в здание, а дальше меня «язык до Киева довел». Сначала по лестнице, потом по коридору, потом на лифте. Осмотрела зал. Федорова не было. Неужели он все еще ждет в условленном месте.

Я рванула назад, попросила постового у первого подъезда разрешить мне выглянуть, объяснила, что там меня ждет мой начальник. Меня выпустили, и я увидела его злого, трясущегося. Мой лепет и извинения он не слушал, только мотал головой, лицо его нервно передергивалось. У него попросили предъявить пропуск и паспорт, я прошла так, вызвав у Федорова приступ негодования.

– Я все понял, Ольга Иосифовна. Кто же вы на самом деле? Вас ко мне приставили? Зачем – следить? – выпалил он со звериным оскалом и зло сунул мне мой пропуск.

Что он понял – я не… поняла. Да и было не до этого. Мы, не обмолвившись ни единым словом, словно незнакомые, сидели в зале, слушая выступления разных руководителей. Федорова не подняли, об управлении рынками сказали вскользь, что работа продвигается к завершению, идет успешно, о результатах доложат на следующем совещании через месяц. Федоров ожил, на лице появилось подобие вымученной улыбки, он продолжал жевать валидол и протирал без конца мокрый лоб.

Дальше были другие вопросы, промывали мозги и шеи председателям исполкомов за плодоовощные конторы. Мне стало любопытно, может, в зале мой будущий руководитель, если я соглашусь перейти на работу в эту систему.

После совещания Федорова ждала машина, но он даже не предложил меня подвезти, сослался, что ему нужно еще в райком заглянуть. Вернувшись в управление, я выдала Воронцову случившееся как хохму, как жизненный анекдот. Эх ты, бесшабашно наивная провинциалка.

Когда дома мужу я призналась, какая со мной приключилась история, он побелел.

– Не смей молоть об этом языком. Еще неизвестно, чем все это для тебя обернется. Тебе здесь не твоя задрипанная Одесса.

Я огрызнулась, что во всем виноват он сам, его внезапный жаркий утренний пыл, который он не мог охладить, из-за него я и опоздала.

После того случая Воронцов как-то ко мне остыл, даже всем своим видом демонстрировал, что игнорирует меня.

– Я ухожу в отпуск, а после него, как только соизволите написать заявление, я вас уволю ровно через две недели, как положено. Мы вас не смеем задерживать, – не глядя на меня, жестко и четко произнес он.

Ну и катите на свою дачу, там вас семья ждет. И провожания ваши мне ни к чему. Сейчас лето, светло, что мне может угрожать. У меня муж, он меня встретит, если что. Сгоняем с ним в Серебряный бор, там допоздна народ пляжится. И забыть, забыть про эти чертовы рынки, мало ли приколов у меня в жизни было: одним больше, одним меньше. И все-таки, как в Москве все быстро и просто. Пока ты нужна, то и дружат с тобой. А как только использовали, то, как туалетную бумагу, спускают в унитаз. Или бьют ниже пояса.

Воронцову я ничего не ответила, только согнулась, как будто бы мне врезали под дых. Раз так, адью, дорогие мои ребята. Сяду-ка я в свой поезд, как польская певица Радович, и отправлюсь на поиски новой работы. А, собственно, что искать, мне же ее предлагают, попытаться, что ли, еще раз. Нет, в одно и то же место в реке нельзя войти дважды. Я уже вкусила прелесть плодоовощной системы. Правда, в Москве не базы, а конторы, но какая разница, как величать, сути это не меняет. Хрен редьки не слаще, не поднимается от названия их авторитет.

А почему, интересно, сплошные по конторам вакансии? Желающих даже ради жилья нет. Непростая работа, даже каторжная, я бы сказала. Чтобы там удержаться, сколько всего надо знать и опыт колоссальный иметь. С рынками не сравнишь. А вдруг мне ни знаний, ни моего одесского опыта не хватит? В Ленинской конторе, куда меня сватает товарищ Коршиков, я узнала, начальник планового отдела Шаров кандидатскую защитил, а как квартиру получил, тут же уволился и пошел преподавать в институт. Значит, толковый был мужик, и меня с ним будут сравнивать. Хорошо, соглашусь сесть в его кресло, а кидалово мне не устроят? Наобещают в пять коробов, и будешь это обещанное три года ждать, как гласит поговорка.

В раздумьях и сомнениях дошла почти до дома. Губы сами шепчут: у меня все замечательно, прекрасный любящий муж, свекровь, которая относится ко мне, как к собственной дочери. Семья – мой тыл, и к Москве я начинаю привыкать. Ветер разрумянил щеки, растрепал мои волосы. У «Праги» замедлила шаг. Вот в этом зале была наша свадьба, вроде вчера это случилось, а уж год почти, как я замужем. Куплю-ка я торт, подслащу мою новую трудовую жизнь. Не дрейфь, все у тебя получится. Главное – как можно быстрее заставить себя уважать как специалиста. И это зависит только от тебя. Не сумеешь – грош тебе цена в базарный день, и нечего на зеркало пенять, коль рожа крива.

Вваливаюсь домой повеселевшей.

– Что случилось, моя дорогая хранительница домашнего очага? По какому поводу пир горой и этот бисквитный торт?

Боюсь признаться, что намерена перейти на новую работу, не знаю, как муж отнесется к этому. Пьем чай, хвалим торт, болтаем на разные ничего не значащие темы, а я все не решаюсь. Будь что будет, сейчас скажу.

– Что? Куда? На эту помойку? – вспылил он. – Одной мало, так тебя перебросили на другую расчищать дерьмо. Может, тебе в ассенизаторы пойти, на говновоз по блату устроиться. Говорят, они на хлеб неплохо зарабатывают. Впрочем, детка, сама решай, ну хоть рыночной не будешь.

Я взорвалась, как сухой динамит, готова была разорвать его на части. Как он может оскорблять дело, о котором вообще ничего не знает, кроме гуляющего по Москве устойчивого слуха, что там все воруют. В его словах легко угадывался подтекст: как бы тебя, детка, не втянули, вот весело будет.

Миша тяжело вздохнул, крикнул, что уходит на работу, и был таков, я торчала на кухне и ни о чем думать не могла. В мозгу крутилась старая одесская поговорка. Ее я часто в детстве слышала от одиноких, опустошенных войной женщин, сидящих поздно вечером в нашем палисаднике, курящих папиросы и пьющих вино.

Куда пойти, куда податься? Кого найти, кому отдаться?

Я пускаю горькую слезу: мне в мои тридцать лет тоже «никуда», «никого» и «никому». Нет, с «никому» я, кажется, погорячилась…

В Одессе мне казалось, что я так остро чувствую одиночество, потому что не замужем. Отсутствие личной жизни компенсировала чумовой работой. Здесь же, в Москве, есть эта личная жизнь, но она как-то отодвинута на задний план, упрятана за стеной рыночных реформ. Сейчас нет работы, но мало что меняется. Отношения складываются с Мишей дурацкие; на людях мы прекрасная пара, а как только переступаем порог квартиры, все меняется.

Я не жена, а скорее Мишина подружка. Всем заправляет его мама, и очень редко, когда свекровь отсутствует, тогда муж вспоминает, что у него есть драгоценная супруга. Нет, не о таком семейном счастье я мечтала.

Наконец в Одессе нашли обмен, правда, с потерей части площади, но зато на Шестой Фонтана, как мечтала сестра. Ее мнение всегда было определяющим и выполнялось. Я оформила положенный мне за год работы в управлении рынками отпуск, и скорый поезд Москва – Одесса ровно через год вез меня на малую родину. На вокзале встречала меня только сестра. Дома ждал стол, накрытый по одесским понятиям, я его слегка украсила столичными деликатесами.

Расцеловав меня, совсем обессиленная болезнью бабушка тихо прошептала:

– Ну, что, Олька? Я когда-то сбежала в никуда, теперь и ты, – она до боли сжала мою руку. – Говори: натерпелась от кацапов? Держись, не давай себя в обиду. Заставляй своего больше крутиться, раз захотел такую.

– Бабушка, какую?

– И молодую, и красивую, да и не дурочку с переулочка, а работящую. Ты сама всего там добьешься, попомни мои слова. Только Аньку с Алкой не бросай, помогай им. Обещаешь? Я ухожу, все, мой срок вышел. Болячка доконала, там меня давно заждались.

Она подняла глаза к потолку. Плача, я вышла из спальни.

Через неделю бабушки не стало. Теперь, когда обмен состоялся, я смогла спокойно выписаться из Одессы и официально прописаться в Москве на площади свекрови и мужа.

Воронцов сдержал слово: немедленно подписал мое заявление об увольнении, и через две недели я вылетела из Управления рынками свободной птичкой. В главке меня поблагодарили за проделанную работу и пожелали успеха на новом месте.

Свое знакомство с плодоовощными конторами я начала с самой близкой к дому – Ленинской, а точнее с посещения Ленинского райисполкома на Кропоткинской улице. Медленно я поднялась по мраморной лестнице старинного особняка, остановилась у громадного зеркала, обсмотрела себя со всех сторон и прошла дальше по коридору в приемную председателя. Секретарша пошла докладывать о моем приходе.

– Пожалуйста, заходите, вас ждут. В углу вешалка для пальто, возьмите плечики.

Из-за стола навстречу мне поднялся полноватый мужчина средних лет.

– Новожилов Владислав Дмитриевич, – он поздоровался со мной за руку.

– Приходченко Ольга Иосифовна, город Одесса.

– Мне сказали, что вы молоды, но что так молоды, я не ожидал, – он подвинул мне стул, а сам присел напротив. Новожилов стал говорить, как тяжело нынче с кадрами, необходимо укомплектовать и привести в порядок контору. Постоянно вертел в руках листок, наверное, с моими анкетными данными, и посматривал в него.

– Вы курите?

– К сожалению, никак не брошу.

– Вместе будем бросать, – улыбнулся он. – Какие сигареты предпочитаете?

– С удовольствием выкурю с вами «Золотое руно», если предложите.

Он поднял на меня удивленно брови.

– Владислав Дмитриевич, у вас уже в приемной пахнет этим замечательным табаком. О кабинете я вообще молчу.

– Что, так сильно?

– Более чем. Мне лично нравится, но для меня он крепковат. Я «Мальборо», если позволите.

– Пожалуйста.

Он достал из тумбы стола два хрустальных бокала и бутылку «Боржоми». Пепельницу поставил между нами.

– Выкурим трубку мира? – вырвалось у меня, и я сама испугалась своей прыти.

– Выкурим. И надеюсь, не только мира, но и дружбы, – председатель исполкома подал мне зажженную зажигалку, и я прикурила.

В непринужденной обстановке напряжение встречи на таком высоком для меня уровне сразу спало. Я решила повоображать и курила, выпуская дым носом, раздувая ноздри, как делала это Анни Жирардо в фильме «Журналист».

За разговором мы рассматривали друг друга. Новожилов начинал какую-либо тему, я подхватывала ее, особенно если она была мне близка. В общем, ни в чем не собиралась уступать. Впереди для знакомства еще много контор, так что могу повольничать. У председателя очень приятное и симпатичное лицо, такие обычно нравятся женщинам.

– Ольга Иосифовна, у меня мало свободного времени, давайте сразу приступим к делу. Вас рекомендуют к нам на работу, я хочу сразу предупредить, что Москва ни слезам, ни словам не верит, здесь нужно трудом доказать свою состоятельность.

Я потушила сигарету, уставилась на своего собеседника и тихо произнесла:

– Безусловно. Это нужно доказывать везде. В Управлении рынками, думаю, я это сделала. Но плодоовощные проблемы мне ближе, не скажу, что в Одессе я на них собаку съела, но соображаю, что к чему.

– Да, меня информировали, где вы работали у себя в Одессе. Весь город кормили овощами и фруктами. А у нас район, а не город, но крайне важный для Москвы.

– Меня сейчас интересует сама контора. Пока не могу сказать с уверенностью, остановлюсь ли я на ней, хотя лично вы мне очень симпатичны. Я сначала по документам ее изучу, и не только ее, а и другие, мне их на выбор сразу пять подкинули, и тогда приму решение. Разрешите откланяться, спасибо вам за теплый прием, очень приятно было познакомиться.

Мы распрощались, как и познакомились, за руку. Ехать дальше в Киевский исполком мне уже сегодня не хотелось. Заеду-ка я в Управление рынками забрать свою трудовую книжку. Хотя я еще в отпуске, пусть она там полежит. Заберу, когда остановлюсь на чем-то подходящем. Домой хочу, холодно стало, внизу живота все ноет. Дура, пошла в нейлоновых колготках. Могла доехать троллейбусом, но решила идти пешком. Мужа и свекрови нет. Выпила немного коньяку, закуталась в плед, всю меня скручивали боли внизу живота, тянуло поясницу. Что еще такое? Только заболеть не хватало. Не могу здесь больше жить, в этом холоде. Ничего не хочу, назад в Одессу хочу. К теплу и морю.

Осень в тот год выдалась в Одессе солнечной. После моих московских приключений пришлось восстанавливать здоровье в лечебнице на Куяльнике. Чего только там не насмотрелась и не наслушалась. Море женских историй и судеб.

Квартира, которую обменяла моя сестра, мне не понравилась, маленькая, неудобная, со смежными комнатами. Но сестра сказала, что ей такая подходит, меня в расчет, судя по ее поведению, она уже давно не брала. Если раньше мы жили буквально на остановке Шестой станции Фонтана, то теперь нужно было к дому по темным дворам идти минут пятнадцать. Возвращалась поздно с малоприятного лечения. По разу повидалась со своими одесскими подружками. Встречи не принесли той радости общения, как было раньше. Добивали постоянные вздохи мамы: маешься, я вижу тебя, тянет назад к нему.

– Перестань, мам, я тебя прошу. Мне хорошо с вами, я соскучилась и отдыхаю.

– Купи себе дубленку на толкучке и возвращайся к мужу. Спасибо, что не забываешь нас, помогаешь. Бабушка ушла, если я уйду, ты Алку не бросай.

– Мам, ну что ты! – я обняла ее, господи, как она постарела и стала похожа на бабушку.

Удивительно, я так рвалась в Одессу, а когда приехала, всякое желание отпало и на встречи, и гулять по городу. В субботу, накануне отъезда, с Алкой решили пройтись по нашим местам вдоль моря, но мое нездоровье позволило только доехать трамваем до Двенадцатой станции и сверху посмотреть на серое холодное, такое чужое море. На следующий день с утра рванули на толчок, купили мне дубленку, теплые сапоги и мотки мохера. Все дела были сделаны, опять я в поезде. За окном прекрасный солнечный день. В Москве ночью уже заморозки, а в Одессе плюсовая температура, и все в ужасе вспоминают прошлую зиму.

На Киевском вокзале меня никто не встретил, я медленно топала с чемоданчиком в одной руке и коробкой с домашними сладостями в другой. Мимо меня пронесся муж, чуть не сбил.

– Миша! Михаил Григорьевич! – крикнула я. – Ты куда, Одиссей? Вот я, твоя Пенелопа.

Он развернулся и уставился, разинув рот.

– Фу ты черт, не заметил такую мамзель! О, на тебе шикарная дубленка.

– Канадская, – похвасталась я. – А как тебе моя песцовая шапочка «шарик» и австрийские сапожки на высоких каблуках?

– Блеск! Тебя не узнать. Что Одесса с тобой сделала!

Он оглядел меня со всех сторон и полез целоваться.

– Хватит, чемодан и коробку лучше возьми.

Дома свекровь много чего наготовила к приезду невестки. Самой ее не было, и мы до ее прихода успели и накувыркаться, и нацеловаться. Когда она пришла, ее ангелочек-сынок спал, я мыла на кухне посуду. Мы с ней посидели немного, я купленное еще до отъезда ей в подарок ко дню рождения золотое колечко с красным камнем надела ей на палец и поздравила. Сонечка была тронута.

– Оля, тебе постоянно тарабанят насчет работы, Миша тебе не говорил?

– Нет, ни слова.

– Он не хочет, чтобы ты там работала. Только ты меня не выдавай. Он хочет устроить тебя в институт.

– Не выдам, честное слово. Идите спать, вы устали.

Я погасила свет на кухне, подошла к окну, облокотилась на подоконник: здравствуйте, звездочки! Я вернулась! Я так счастлива! Здравствуй, столица, здравствуй, Москва! Воронцов прав: из Одессы, хоть и тяжело, но уехать можно, особенно в Москву. А вот из Москвы вернуться даже в такой город, как Одесса, совсем другое дело. Продрогшая, я нырнула в постель к мужу и плотно к нему, тепленькому, прижалась. Какие мы с ним разные: его тело всегда теплое, он слегка полноват, но его это не портит. А я длинная, худющая, все тело костлявое и холодное. Когда я к нему ночью прикасалась, чтобы согреться, он вздрагивал, а я по очереди грела свое тело то впереди, то сзади.

С утра действительно раздалось несколько звонков. Трубку брала свекровь, повторяя громко, кто звонил, чтобы передать отсутствующей якобы невестке. Я сама позвонила Рае, задавала ей вопросы, она только отвечала: да и нет. В Управлении ничего не изменилось, ей опять предложили занять должность начальника отдела, она отказалась, все продолжала надеяться, что я вернусь.

В свой выходной Миша провез меня по Москве, показывая, где какая плодоовощная контора находится. Конечно, Ленинская удобнее всего была расположена к нашему дому, да и близ родного Киевского вокзала. Место называлось – Потылиха, когда-то это была деревня. Недалеко в овраге протекала речка Сетунь. Склады тянулись вдоль железной дороги. Что меня поразило: административный корпус был почти такой же, как на базе Одессе.

Надо что-то решать. Сомнения своим звонком рассеял товарищ Коршиков. Он уговорил меня вместе с ним подъехать в Ленинский исполком, куда вызвали нового директора конторы, и ждут меня. Я решила, что корона с меня не упадет. На углу Кропоткинской меня встречал потрясающей красоты мужчина, к тому же, как денди лондонский одет. Он даже сделал что-то вроде попытки обнять меня, так, по-дружески. Потом поинтересовался, как я отдохнула, и сказал, что ему очень жаль такого кадра отдавать Киселеву.

Я поинтересовалась, кто такой этот Киселев.

– Ваш новый директор. Смотрите, Ольга Иосифовна, он такой товарищ… молодой, активный, я бы сказал, ненасытный. Понятно, о чем я?

– Похоже, догадалась, но у меня принцип: сначала жениться – потом резвиться! – Мы оба рассмеялись. – А иначе: уха из петуха.

– Ух, эти ваши одесские штучки. Я имею, что вам сказать, но не скажу.

– Сколько лет он директором?

– Новичок на стадионе. Свежеиспеченный, раньше завмагом был и немного замом в другой конторе. У них ушел опытный плановик, защитился, помахал ручкой и откланялся вместе с полученной квартирой. А Киселев сыроват пока, ему нужна опора.

– Иван Дмитриевич, я слово себе давала: никаких больше плодоовощных баз и контор, даже по приговору суда, тем более руководителем.

– Олечка, выручайте. Родина вас не забудет. Обговорим у Новожилова все вопросы, не стесняйтесь высказывать ваши просьбы. А сейчас вот что. Я специально встретился с вами вне стен исполкома, мне нужно задать вам пару вопросов. Кто вы по национальности?

– Вы могли взять мое личное дело в Управлении рынками, там ни одной графы не пропущено, – я начала влезать в горлышко бутылки.

– Не обижайтесь, пожалуйста, но Одесса на особом счету, там особый народ.

– Не особый, а нормальный. Я как понимаю, ваш вопрос с подтекстом. Вы хотите спросить, не еврейка ли я? Так могу вас разочаровать: русская я. У родителей с пятым пунктом тоже все в порядке. А хотите знать, кто мой дед? Участник трех войн, у него три Георгиевских креста, он всю жизнь проработал в порту, первым там был награжден орденом Ленина. Его именем после кончины назван пароход, небольшой, правда, так и называется – «Старшина Приходченко». А мой дядя, мамин брат, подполковник, начальник отделения милиции. Вот и все мои родственники. Этого достаточно?

– Более чем. А ваш муж?

– А при чем тут мой муж, вы же меня приглашаете на работу, а не его. В двух словах, он работает в очень уважаемой газете. А вообще мне этот допрос неприятен. Я, пожалуй, пойду, а вы ищите более надежных кадров. Чтобы абсолютно чистенькая биография была, у меня не такая, я в октябрятах не состояла.

– Да не кипятитесь вы. Мне самому это не очень приятно, но не все от меня зависит. А как так могло получиться, что вы не член партии?

– Это тоже имеет значение? Я же не претендую, чтобы меня избрали секретарем парторганизации. Но если бы я была, так многим мало бы не показалось, я бы справилась. А вот на мое место посадите любого секретаря, как вы думаете, он справится?

– Да, Ольга Иосифовна, мне вас точно охарактеризовали. Вы – ершистая. Все, все, считайте, вы ответили на мои вопросы. Ну что, на Ленинской останавливаемся? Тогда вперед! – Он посмотрел на часы и галантно предложил мне руку. – Цепляйтесь, а то уже скользко, нам начальник планового отдела очень нужен.

В кабинете рядом с председателем исполкома сидели несколько мужчин и две женщины. Новожилов, как и в прошлый раз, любезно придвинул мне стул.

– Товарищи, прошу любить и жаловать: Ольга Иосифовна, о которой я вам рассказывал. Надеемся, она примет правильное решение и останется с нами. Сейчас нам доложат о делах в конторе. Знакомьтесь, Ольга Иосифовна, это директор, Киселев Владимир Николаевич.

Поднялся выше среднего роста, плечистый, слегка полноватый мужчина лет сорока с лицом боксера. Он странно двумя руками подтягивал сползающие брюки, нервничал, наверное, потому что повторял через слово: «я вам скажу одно». Что это за «одно», я так понять и не могла. Кто-то на нескольких листочках расписал ему плановые и фактические показатели, но он путался в цифрах, а когда отрывался от бумажек, и вовсе не мог толком ничего объяснить. Я вспомнила Федорова на том совещании в Моссовете. Интересно, он выглядел бы там так же? Ведь я ему все тогда разжевала и подробно пункт за пунктом изложила. Но Федоров в возрасте, а этот мой будущий начальник молодой, сработаемся ли мы с ним, ведь, чувствую, и здесь придется превращаться в Мегеру, только об этом моем одесском прозвище никто не должен знать.

Все присутствующие почему-то стали посматривать на меня, переглядываясь между собой.

– Ольга Иосифовна, может, у вас какие-то вопросы? – разрядил обстановку Новожилов. – Прошу вас.

– Спасибо Владимиру Николаевичу, я примерно получила представление, но, конечно, придется на месте познакомиться со всем более детально. Тогда приму решение, и мы с вами все обсудим.

Все вроде бы шло к завершению, как вдруг зампред по торговле, потом я узнала, что его фамилия Рыжаков, попросил меня рассказать свою биографию. Если бы он только знал, как я боролась с собой, чтобы не ляпнуть: «Может, предложите мне еще обнажиться?»

– Стоит ли терять время, я сдам анкету в отдел кадров. Мне тридцать лет, закончила в Одессе институт народного хозяйства, это как в Москве Плешка. А на первом курсе училась в сельхозе. Начинала с самых низших должностей на нашем плодоовощном объединении. Вышла замуж, муж – москвич, увез меня сюда, а то продолжала бы у себя рулить плановым отделом. Уже в Москве на этой должности была в Управлении рынками. Достаточно?

Все залыбились. Новожилов предложил разойтись, нас же троих задержал. Из дальнейшего разговора я поняла, что контора вообще оголена. Нет еще замдиректора, начальника торгового отдела, начальника отдела хранения, нет и главбуха. Коршиков уверял, что кадры для Ленинской подбираются в первую очередь, и в течение месяца все вакансии обязательно заполнятся, контора будет полностью укомплектована. Дело за жильем. Общежитие забито под завязку. Пару однокомнатных квартир можно выделить, уплотнить лимитчиков.

– Владислав Дмитриевич, общежитие меня не устраивает однозначно.

Директор конторы удивленно поднял на меня глаза. Наверняка подумал: хорохорится, мол, одесситка, цену себе набивает. Я только услышала, как он шепнул Коршикову:

– А кадр-то, это же надо, где вы ее откопали? – он все подпрыгивал на стуле и никак не мог укротить сползающие из-за громадного живота штаны, все время их подтягивал.

Прощаясь, Новожилов пожал мне руку и попросил поскорее подготовить свои предложения и принять положительное решение. Обещал, в свою очередь, помочь мне с квартирой.

Уже на улице Киселев предложил сразу отметить это событие, где-нибудь посидеть. Коршиков отказался, я тоже.

– Лучше пригласите меня на вашу базу.

– Ты ж понимаешь – базу, у меня контора, а в ней три базы.

Пока ехали в машине, молодой директор, развалившись на заднем сиденье служебной «Волги», стенал, как тяжело ему работать, не на кого положиться.

– Владимир Николаевич, я не поняла, какой у вас месячный товарооборот?

– Так я же зачитал вам. Вот возьмите эти бумажки. Это наш старший экономист мне подготовила к исполкому. Шаров, умник, бывший ее начальник, смылся, хорошо, что эта еще есть, а то пиз..ц. Она как посмотрит на меня, так у меня, извините, яйца сводит. Знойная женщина. Сейчас познакомлю, Нина Ивановна.

Водитель заржал так, что я испугалась. Боже мой, думала я про себя, ну и типоша, меня первый раз видит, а не стесняется лаяться, как последний сапожник на Малой Арнаутской. Куда я лезу и зачем?

Приехали быстро, директор вышел первым, по-хозяйски осмотрелся.

– Там склады и холодильник, а это наша контора. Здесь все службы и столовая на втором этаже, мой кабинет на третьем, там же и плановый отдел.

Директор залетел первым, приказал секретарю созвать всех к нему. Я запротестовала.

– Владимир Николаевич, не надо никого созывать, я сама ознакомлюсь с делами. Мне нужен лишь последний баланс за девять месяцев и данные планового отдела, а там видно будет. Вот и все.

– Дела подождут, я есть хочу. Я вас приглашаю со мной отобедать. Угощаю.

Столовая оказалась довольно приличной, чистой, светлой, с аппетитными пищевыми запахами. Все сидящие за столами и стоящие в очереди самообслуживания уставились на нас с нескрываемым интересом. Директор твердой поступью рассек толпу, словно волнорезом, в конце зала открыл дверь в отдельную комнату, куда галантно пропустил меня. Там был буфет, покрытый чистой скатертью стол, окошко с геранью, все очень скромно. Здесь же объявилась, как позже выяснилось, заведующая столовой. Очень симпатичная женщина лет сорока, не больше, и принялась расставлять тарелки, приговаривая, что на сегодня отличная поджарка и соляночка, на закуску салатик и селедочка иваси, есть еще винегрет и чай, как вы любите. Все это она пролепетала на одном дыхании, подобострастно, как-то по-лакейски. Из буфета она извлекла вазу на ножке и быстро выложила на нее фрукты: апельсины, мандарины и яблоки. Отдельно на блюдце нарезала ломтиками лимон, включила чайник и унеслась, плотно прикрыв за собой дверь.

– Я вам скажу одно, видите, как она крутится, а почему? Вы не знаете, а я знаю. Не ограничиваю ее ни в чем. Ты ж понимаешь, почему?

Я отрицательно покачала головой.

– Хороший работник, отличный повар, что еще?

– Да не это! Ты ж понимаешь, моих процентов десять кушают, а остальные со всей Потылихи сюда тянутся. Так я ей приказал, чтобы обслуживать наших без очереди. Сырье самое лучшее получает, машину выделяю каждый день за счет конторы. Где ей так вольготно будет, как не у меня? В три часа все закрыла, бабки подсчитала и упорхала птичка. Живи не хочу!

Не прошло и нескольких минут, как опять появилась повариха с подносом и быстро выставила тарелки с закусками на стол.

– Ставлю вам сегодня двойку за обслуживание, – в голосе директора появился металл.

– Владимир Николаевич, что не так, попробуйте, все самое-самое…

– Ты ж понимаешь, еще не хватало отравой меня кормить. Салфетки где? – не снижая накала, продолжал директор, накладывая себе в тарелку селедку и винегрет. – Позорите меня перед такой красивой гостьей.

– Ой, – вскрикнула повариха и покрылась вся красными пятнами. – Они же здесь, в буфете, забыла совершенно о них, вылетело из головы, вы уж извините.

Она быстро разорвала новую упаковку, положила их на стол, а еще поставила бутылку «Боржоми».

– Знакомься, это не просто гостья, это мой новый начальник планового отдела, тебе первой говорю.

– Владимир Николаевич, так уже вся контора еще вчера знала, вы ж сами объявили.

Она, расплываясь в улыбке во весь рот, мне поклонилась: если что надо, я к вашим услугам.

Когда она вышла, директор предложил мне выпить коньяку за знакомство, а сам налил себе в стакан минералки.

– Повода еще нет, Владимир Николаевич. И прошу повременить так представлять меня. Я еще не давала согласия.

По правде, он был мне не очень симпатичен. В нем я не видела того, что мне нравится в мужчинах. Одутловатое лицо с маленькими рачьими глазками слегка навыкате, нос, скорее носик, торчащий кверху постоянно, что-то жующий или пьющий рот. О речи я вообще молчу, еле сдерживалась, когда он в очередной раз повторял: «я тебе скажу одно» или «ты ж понимаешь». Так и хотелось ответить: начинайте со второго. Он постоянно приподнимался со стула и поправлял неприлично руками брюки, вообще не отдавая себе отчет, что он делает. Сам же был настолько самовлюбленным, что корчил рожи, демонстрируя мне свое лицо в разных ракурсах. Я только потом догадалась, что за моей спиной на стене висит зеркало, и он, глядя в него, любуется своей красой.

– А вообще, одесситка, я парень ничего, правда?

– Первый парень на деревне, а в деревне одна хата, – вырвалось у меня, наверное, еще чего-нибудь бы отчебучила, но тут с первым блюдом появилась повариха.

Смеясь, Киселев провел рукой по ее спине: «Правда, я мужчина ничего?» Повариха стушевалась, покрылась вся пятнами, смущаясь, пролепетала:

– Вы самый лучший, самый красивый, мы вас все любим.

– Вот видите, народ правду всегда скажет, – быстро заглатывая огненную солянку, произнес он. – А вы что, от солянки отказываетесь?

– Я солянку не буду, спасибо.

– Ой, попробуйте, она ж с оливками, не оторветесь, – настаивала повариха.

– Не уговаривай, я съем, мадам из Одэсы, они солянку нашу, окрошку, рассольник не едят, даже щи, учти на будущее, бульон любят, мацу крошат в него.

– А что это – маца?

– Хлеб такой еврейский, на их пасху. Вкусно с икрой, рыбой, с чем угодно. В синагоге народу за ней до самой Солянки. Думаешь, в очереди одни евреи? Ты ж понимаешь. Русских там больше. От нее же не поправляешься. На год вперед закупают. Так, Ольга Иосифовна?

– Не знаю, не пробовала, у нас в доме ее не едят. Говорят, Хрущев ее любил, но ел тайно.

В ожидании второго директор стал стучать о стенку костяшками кулаков, демонстрируя свои достоинства, как тетерев на току. А потом махал ими, словно в бою на ринге.

– Я бывший боксер. Еще когда мы жили в Магадане, мальчишкой боксом увлекся.

Понятно теперь, почему у тебя пусто в башке, видно, все вынесли.

– А вы спортом занимались?

– Нет, я в основном играю.

– На чем, если не секрет?

– На нервах. Но и руки у меня крепкие.

Он так искренне рассмеялся.

– На что намекаете? Хотите бросить мне вызов, так я принимаю. Чувствую, Ольга Иосифовна, мы с вами сработаемся. Ну, все-таки мнение одесситки: я парень ничего?

– Ничего-ничего. Такого второго еще поискать надо, и вряд ли найдется.

В дверях опять нарисовалась повариха, принесла второе.

Поджаркой называлось хорошо отваренное говяжье мясо, а сверху его тушеные мелкие кусочки куриной печенки, желудка, сердца с хорошо обжаренным репчатым луком. Не домжуровское «По-суворовски», но очень вкусное блюдо, буквально таяло во рту.

– Она у вас очень хороший повар, отсюда и навал народу со стороны.

– Я вам скажу одно, – он насадил кусок мяса на вилку и поднес его ко рту, – если мы сработаемся, квартира у вас будет. Но сначала я получу. Я должен жениться, моя мадам не сегодня-завтра родит. Если не женюсь, заберут партбилет, поняла? И тогда полный привет, никуда не возьмут, вот, падла, влип.

Киселев со всего размаху стукнул по столу ребром ладони, только подпрыгнули тарелки и звякнули стаканы, а я чуть не подавилась, будь она неладная эта поджарка или отварка. Черт побери, откажешься, так он еще и меня так стукнет.

– Коршиков меня убеждал, что вы шурупите хорошо в наших делах, а Шаров где мог выставлял меня идиотом. Не в открытую, конечно, а за спиной. Гнида, благодаря мне ему квартиру дали. Вы мне поможете? Ты ж понимаешь, надо свою команду подобрать! – Он показал мне кулак, сжатый так крепко, что костяшки пальцев побелели. – Если сработаемся, не пожалеете. Идемте, я с вашими познакомлю.

– Владимир Николаевич, какими вашими?

– С плановичками. У них всем заправляет Нина Ивановна, она все знает, но никогда не поделится, слово лишнее клещами не вытащишь. Все остальные на цыпочках перед ней, всех сжирает, ее все боятся, умная. Только Шарова побаивалась, он ей хвост крутил при всех. Зараза, хотел подсидеть меня, стать директором.

Он распахнул дверь с табличкой «Плановый отдел». Большая светлая комната с двумя трехстворчатыми окнами, подоконники полностью уставлены разными цветами. Особенно в глаза бросились почти всех оттенков фиалки с бархатными перламутровыми листочками. Глаз невозможно было оторвать от этой красоты. Цветы были и на полках стен, не отдел, а прекрасная оранжерея.

– Какая прелесть, какие вы молодцы, какой у вас чистый воздух и как приятно пахнет, – невольно вырвалось у меня. – Это так пахнут цветы?

– Это так пахнем и благоухаем мы. Правда, Владимир Николаевич? Только никто этого не замечает.

– Анна Егоровна, – Киселев улыбнулся, – вас я всегда замечаю. Вас нельзя не заметить. Видите, какие кадры у нас? Только прибыли с них, как со слона молока, не дают прибыли.

– Так вы, Владимир Николаевич, работайте так, чтобы прибыль была, а мы ее честно подсчитаем, – сверкнула кошачьми глазами вторая женщина.

– Ольга Иосифовна, это Нина Ивановна, о которой я вам говорил за обедом.

Его позвали к телефону, и он исчез.

– Здравствуйте, я хочу сказать, что еще не определилась окончательно с переходом в вашу систему, все размышляю, хотя работа эта мне знакома. Восемь лет отбухала на плодоовощной базе. У себя в Одессе. Только честно, девочки: я ничье место не буду занимать? Чтобы потом в меня пальцем не тыкали.

– Нет, нет, упаси бог, – обе женщины затараторили в один голос, перебивая друг дружку. – Мне предлагали, так, Анна Егоровна? Но я не могу. Здесь надо оставаться после работы, а мне ребенка из садика нужно забирать и домой ехать. Я далеко живу. А у вас дети есть?

– Нет, я только вышла замуж в прошлом году.

– Который раз?

– Да черт попутал, первый.

– Где такие черти водятся, вы нам покажите, что сватают прямо в Москву?

«А вы, Анна Егоровна, язва», – мелькнуло в голове. Я видела, как она среагировала на взгляд Нины Ивановны: похоже, прикусила язычок.

– А как вам с Владимиром Николаевичем работается? – я решила сменить тему разговора.

– Да вроде ничего. Директор как директор, молодой еще, пытается разобраться, мы ему помогаем, как можем.

– Раз я уже здесь, раскрывайте свои секреты, что из себя представляет контора?

Я подошла к стеллажам, на которых в ряд выставлены толстые папочки по номерам и годам. Выбрала папку с годовым отчетом за прошлый год. Молча перелистывала страничку за страницей: ну и ну, объемы закладки, как у нас в Одессе на самом маленьком складе. Зато удельный вес фруктов и цитрусовых дорогостоящих высок, и прибыль соответственно должна покрывать убытки.

Одна железнодорожная ветка, база первая имеет небольшой холодильник, у второй три старых хранилища на Мосфильмовской, и третья база в семидесяти километрах от Москвы по Минскому шоссе на Кубинке, используется для хранения овощей и картофеля с сентября по май месяц. Одно название, что контора, три мелкие базы, да еще и разбросаны, особенно третья.

Через два часа ознакомления с экономическим положением конторы я пришла к выводу: страна одна, и порядки всюду одинаковые. Как под копирку. Начальству все до фонаря. Как хочешь, так и крутись.

Да, все до боли знакомо. Бесконечное сокращение административно-управленческого персонала приводит к тому, что их работу выполняют теневые учетчики – рабочие сдельщики, бесправная московская лимита. Даже после окончания техникумов и институтов они не спешат перейти на другую работу. Где еще можно будет сидеть в теплом помещении в белом халате, выписывать накладные и акты, ни за что не отвечать и получать приличную зарплату, минимум как полковник на дальнем Севере, и быть обеспеченным местным ассортиментом. Да еще когда подойдет их очередь на жилье, получить комнатку в Москве. Привлеченная ученая рабочая сила на них изо дня в день корячится.

Есть, конечно, в их профессии и минусы – они рабы, а эти комнатки и письменные столы, за которыми они сидят, – их галеры, с раннего утра и до позднего вечера, а то и ночи, без выходных. Эти девушки и женщины поголовно не имеют семьи, очень услужливы, потерять рабочее место для них это конец. В двадцать четыре часа они окажутся вне работы и вне койки общежития, посему их удел, да и то только для тех, кто посимпатичнее и поумнее, завести шашни или закрутить роман на рабочем месте, естественно, с женатым мужчиной без комплексов на той же самой галере.

В принципе то, что мне надо было узнать, я уже получила. Я поблагодарила плановиков и открыла уже дверь на выход, как обе они в один голос закричали, как брошенные дети:

– Так вы к нам придете работать? У нас хороший коллектив. Мы будем вам помогать и слушаться.

Мне было очень странно, почему все же никто из них не хочет занять освободившуюся вакансию. Директора уже и след простыл, я оделась и медленно пошла на остановку автобуса, который довез меня до Киевского вокзала. Думай, думай, Чапай! Что делать? Есть одно преимущество этой конторы: она близко от дома, с небольшим объемом работы. Другие конторы, с которыми мне предстояло еще знакомиться, далековато, и у них объемы в несколько раз больше и опять же загородные базы с хранилищами. А эта, Ленинская, это же надо такое название, между прочим, хороший беспроигрышный козырь, как в мультике: как назовешь корабль, так он и поплывет, главное, буквы не терять – «победа» не должна стать «бедой». Ленинская должна соответствовать своему названию – это надо вбить им всем в голову. Все, я уже поплыла прямо в автобусе на своем кораблике Ленинской плодоовощной конторы. Работу извилин в моей безумной головке не остановить: я даже не заметила, как доехала к Киевскому вокзалу, и, чтобы немного остудить свои воспаленные мозги, решила пешком пройтись через Бородинский мост и Арбат. Заодно и чем-нибудь поживиться по дороге, ведь шикарные заказы мне больше не светят в управлении рынками.

Вечером за ужином муж несколько раз сделал мне замечания, что я где-то витаю в облаках и чтобы я скорее кололась, какой я для него еще сюрприз готовлю. Всю ночь я мучилась: что делать? Звонить Коршикову и ехать дальше знакомиться с другими конторами или остановиться на Ленинской. С утра на карте Москвы посмотрела, как далеко находятся другие конторы, и желание ехать туда у меня отпало полностью. Система учета, как пить дать, везде одинакова. По сравнению с Одессой оперативный учет здесь сущая ерунда, налажено все благодаря четкой работе черных бухгалтеров, а сверки с поставщиками, выполнение договоров ведет сам Главк. Они же и распределяют по конторам поступающую продукцию. Отсюда значит, что надо дружбу вести с начальниками отделов в Главке. Благополучие конторы зависит от связей там – это аксиома.

Вдруг сзади подошел ко мне муж, я от неожиданности даже вздрогнула, и положил руку мне на лоб.

– Детка, ты случайно не чокнулась, мало того, что всю ночь крутилась, спать не давала, так еще и сейчас сидишь, бубнишь себе под нос. Завтракать будем? Мне в редакцию пора.

За завтраком я выложила все за и против своего перехода на другую работу. На удивление, мой муж на этот раз нормально отнесся и только отстранился от каких-либо советов и рекомендаций.

– Оля, я в этом деле ничего не понимаю, ты достаточно взрослая женщина и сама решай. Только очень тебя прошу, торговля есть торговля, и, если ты во что-нибудь ввяжешься или вляпаешься незаконное, мы с мамой этого не потерпим. Я тебя предупредил. Ты все поняла? Чтобы потом не было никаких претензий.

Целый день я просидела зареванная, прокручивая свою бестолковую жизнь, так ничего и не решив. Пусть это сделает кто-нибудь за меня, господи, подскажи. Буду ждать звонка, кто позвонит первым… Но никто до самого вечера не позвонил, я умылась и пошла в магазин за продуктами. Зато на следующий день телефон разрывался от предложений уже с самого утра. Это был выходной у свекрови, и она каждый звонок комментировала:

– Ты что себе думаешь, красотка? Одни мужчины тебе звонят. Что им всем от тебя надо? Я не понимаю.

Эти стенания мне надоели.

– А как вы думаете, что мужикам нужно от женщины?

Увидев побледневшее лицо свекрови, я поняла, что перегнула. Выкрутилась на ходу.

– Что мужчинам надо? Известное дело, чтобы женщины за них работали, а они только руководили. С этой целью и звонят, а вы что подумали?

Лицо бедной свекрови на глазах стало заливаться пунцовыми пятнами.

– Так Миша говорит, что там все воруют и очень опасно.

– Сонечка, жить тоже опасно, но люди продолжают жить. Я ничем противоправным заниматься не собираюсь, можете не волноваться, и Миша пусть напрасно не нервничает. Сейчас я жду звонка от одного мужчины, он может решить мою судьбу. – Увидев, как опять бледнеет моя свекровь, тут же добавила: – И Мишину тоже.

Свекровь моя разрыдалась. Я обняла ее:

– Вы чего? Господи, вы меня опять не так поняли. Сонечка, вашего сына, моего мужа я люблю и по собственной воле никогда с ним не расстанусь. Можете быть уверены.

Свекровь вытерла фартуком лицо, укоризненно посмотрела на меня.

– У меня теперь двое детей – ты и Миша, и разницы никакой нет, вот так-то. Иди блинчики кушать. И можешь мне «ты» говорить, а не выкать, и мама я тебе, как и твоя мама.

Уже в дверях свекровь развернулась и, одарив меня сверкающей улыбкой, предложила:

– Вечером рванем в театр Маяковского? У Мишки хоккей, поздно сегодня будет, а мы с тобой, как ты говоришь, сгоняем на блядофорд.

Вот это свекровь, я понимаю, чтобы когда-нибудь в жизни я могла такое услышать от собственной мамы, о бабке я вообще молчу. Даже с родной сестрой у меня в отношениях пожизненно, сколько себя помню, была непреодолимая дистанция в поведении, поступках и в речи особенно. Когда в моей речи дома проскакивало случайно что-то подобное, то в детстве я получала шлепок по губам, а когда стала постарше, то сестра морщилась, брезгливо на меня смотрела и, обращаясь к маме или бабушке, спрашивала:

– Откуда у нас так Коганкой или Кагатами завоняло?

До самого вечера я готовила свой доклад, как объяснительную записку, о хозяйственной деятельности по тем данным, которые выбрала в конторе. Затем по всем показателям и в целом по работе конторы обозначила вопросы первоочередные и дальнейшую деятельность конторы в виде рацпредложений или скорее напоминающие их, как бы я на месте руководства поступала по тому или другому вопросу. Я даже не заметила, как день пролетел, что свекровь успела сбегать по магазинам и приготовила на первое щи, на второе тефтели и отварила к ним гречневую кашу.

Она не мешала мне; только когда я уже убрала все со стола и посмотрела на часы, тогда поняла, что я, получается, обманула ее, в театр мы опоздали. Свекровь тихо сидела на кухне, перебирая оставшуюся гречку. Даже голову не подняла, когда я зашла. Обиделась. Я подошла сзади тихо, обняла ее, прижавшись, поцеловала в щечку и, назвав мамой, попросила прощенья.

– Мама, я так жрать хочу, такие запахи, ты прости меня, я увлеклась.

Мы с ней поужинали, она призналась, что несколько раз заходила в комнату, пыталась со мной заговорить, но я не поднимала головы.

– Что ты там все писала и бурчала?

– Сонечка, я не слышала, честное слово. Я просто разбиралась, что там творится, что к чему, стоит ли ввязываться.

Свекровь схватила меня за обе руки.

– Не ходи туда на работу, Миша боится за тебя, я теперь тоже. Устроишься где-нибудь, в Москве все устраиваются, спешить некуда. Миша, слава богу, хорошо зарабатывает, я еще работаю, у вас денег не прошу, а наоборот, все покупаю. Осмотрись, а там видно будет.

На следующий день первой отзвонилась Раечка, пользуясь случаем, что все клюхи разбежались кто куда и в кабинете никого нет, мы с ней обо всем переговорили. Она предложила мне талоны на заказы забрать себе, потому что ей они не нужны, да и ехать лишний раз в субботу в Москву ни за что на свете. Пришлось подскочить к ней, встретились у цирка, она, как всегда, спешила, только попросила из заказа конфет, печенье и курицу. В понедельник с утра раздался долгожданный звонок: Новожилов Владислав Дмитриевич. Он быстро и сумбурно пытался выразить свое негодование по поводу моего длительного молчания, потом разразился тирадой, что мы не в бирюльки играем.

– Соглашаетесь на работу – милости просим, а на нет и суда нет.

– Владислав Дмитриевич, я время напрасно не теряла, насколько смогла, изучила материально-техническое и экономическое положение базы, извините, конторы. Сама хотела вам предложить встретиться, но были выходные.

– А в нашей работе, да будет вам известно, выходных не бывает. Люди кушать хотят каждый день, и наша задача, священная обязанность их обеспечить.

– Владислав Дмитриевич, я в курсе, мне не нужно об этом говорить, тем более агитировать. Я готовилась к нашей встрече. Когда вы можете меня принять, да так, чтобы нам с вами никто не мешал?

На другом конце провода я почувствовала замешательство. Я сама поняла, что не совсем правильно сформулировала мотив встречи. И добавила:

– Я подготовила материал по Ленинской конторе со своими предложениями и думаю с вами это обсудить. Народ, как в прошлый раз, собирать ни к чему, не дадут вам вникнуть, будут отвлекать. Надеюсь, вы меня поняли правильно.

Через пару минут молчания, которое мне показалось вечностью, встреча была назначена на следующий день, за час до начала рабочего дня.

Мой муж даже тарахтеть на машинке перестал.

– Детка, кому это ты в таком тоне свидание назначила?

– Кому? Мужчине. Ты бы его видел, красавец! Жаль пидстаркуватый, но очень симпатичный.

– Опять с Воронцовым производственный роман? – он ехидно улыбнулся.

– Мишутка, бери выше, рыночная стадия моего московского развития позади. Меня пригласил председатель исполкома Владислав Дмитриевич Новожилов для личного собеседования.

– Да ты что? Что ты задумала? Запомни, я тебя предупредил, повторяться не буду.

– Миша, с рынками я фраернулась, не знала этой системы и то справилась, а овощная торговля – это мое. Я знаю ее, как свои пять пальцев, буду очень внимательная, обещаю тебе. Я же сама себе не враг, как ты думаешь? Завтра после встречи с этим человеком я приму решение. Миша, я понимаю, что у нас площадь больше чем восемь квадратных метров на одного человека и получить отдельную квартиру нам не светит до конца жизни. Нас никто официально не поставит на учет. Если будет хоть один процент надежды, я соглашусь там работать. Я без твоего согласия не приму никакого решения.

– Оля, детка, прости, но я не понимаю тебя. Ты же сама радовалась, что отделалась от этой своей вонючей плодоовощной конторы в Одессе. Это, между прочим, положительно сказалось на тебе, если бы не эти рынки. Так нет же, упрямо поперлась туда же. Теперь опять суешь голову в петлю. Зачем? На фиг далась тебе эта торговля? Да еще и эта овощная. Отдохни, погуляй, куда-нибудь съездим.

– Миша, это моя профессия. И она ничем не отличается от миллиона других, я просто ее знаю. К тому же теперь я выставлю свои условия.

– Ты что, действительно веришь в эти сказки? Оленька, какие условия? Кому ты их выставляешь? Я тебя прошу, умоляю, никаких плодоовощных и вообще никакой торговли.

– Мишутка, поздно, я уже поехала в этом поезде. Пожелай мне лучше удачи. Меня завтра с утра ждет Новожилов, и там все решится. Понимаешь?

– Нет! Ты хоть и моя жена, но я тебя, наверное, никогда не пойму.

Значит, поддержки от мужа и свекрови я никогда не получу. Да мне и не привыкать. Дома в Одессе было ведь то же самое. Я девочка привычная, всем нравится, когда ты всех обеспечиваешь, имеешь деньги и никого не напрягаешь своими проблемами. Такова селяви.

Разговор с Новожиловым был жестким, не скрывая, я выложила все, что думаю о базах-конторе, о перспективах, что можно попробовать сделать, чтобы вытащить контору хотя бы в серединку на место десятое-одиннадцатое. Спела ему песенку, как хорошо в серединке, в золотой кабинке и глупо лезть выше. Если его устраивают мои планы, то теперь дело за вашим предложением мне в качестве компенсации. Квартира в городе Зеленограде меня не устраивает.

Улыбка медленно растеклась по его лицу.

– Уже знаком с вашей историей. Я, конечно, не могу гарантировать вам на все сто процентов, но если у вас получится то, что вы здесь мне понарассказывали, то я обещаю вам жилплощадь, но не раньше, чем через три года. И то при условии, что меня самого не снимут с работы за эти три года из-за Ленинской плодоовощной конторы.

Мы стояли друг против друга, приятное интересное лицо его сразу как-то осунулось и постарело. Подобие наигранной улыбки мелькнуло одно мгновение и тут же погасло на его уставшем лице. Руку мне пожал, пожелал удачи.

– Да, вот еще что, прошу вас, информируйте меня о делах в конторе по этим телефонам, там и домашний, – он протянул мне листок из своего еженедельника, значит, заготовил заранее. – Звоните в любое время, если кто-то будет шалить в конторе. Пожалуйста, только мне.

Я почувствовала, как вся кровь прилила к моему лицу.

– Сексотничать я не буду, на это не рассчитывайте.

– Я и не требую этого, Ольга Иосифовна, только ради общего дела и благополучия, возьмите, это может вам тоже пригодиться. Времена такие, вам не надо, я надеюсь, объяснять. Я и сам время от времени буду с вами консультироваться. Не откажете?

Ну вот, у меня есть замена Воронцову, только больше я никогда никакому мужчине не доверюсь. Только по работе, не более того.

Выйдя из исполкома, я вспоминала его лично ко мне обращенный оценивающий взгляд, его реакцию по ряду профессиональных вопросов. Улыбаясь, я сначала пошла в противоположную сторону, а когда сообразила, все равно решила дальше пройтись. Потом автоматом села в подошедший троллейбус, доехала до Новодевичьего монастыря, обошла его, увидела, как несколько человек перешли через дорогу, поднялись на железнодорожную насыпь и пошли по мосту через Москву-реку. Муж говорил мне, что там есть пешеходная дорожка вдоль рельсов, можно по ней спуститься с той стороны реки и оказаться рядом с Потылихой. Он часто по этому мосту ходил, когда одно время они жили с мамой на Мосфильмовской улице. Так удобно было добираться на футбол или другие спортивные события в Лужниках. Он рассказывал мне, как с одеялом и горячительным напитком, закрашенным под чай, и с кучей бутербродов на закуску два дня на жутком морозе смотрел коньки, кажется, чемпионат мира был и выиграл наш парень.

– Детка, это было такое замечательное время! – И лицо его светилось счастьем от воспоминаний. Еще этот мост – излюбленное место для съемок драматических и опасных сцен в кино. Жуть берет, когда видишь эти кадры. Я, конечно, почесала по лесенке вверх на мост. Она была довольно скользкой, нечищеной. Навстречу двигался грузовой состав. Он был таким здоровенным и громыхающим и проносился с такой бешеной скоростью, что я чуть дуба на этом мосту не дала. Мне казалось, что лязгают железяками не только пролетающие мимо вагоны, но и сам мост. Мне чудилось, что вот-вот сейчас меня кто-то схватит сзади. Я крутилась, как волчок, с ужасом смотря то на далеко внизу замерзшую широченную реку, то на проносящиеся на расстоянии вытянутой руки цистерны, вагоны. Мост дрожал, и я дрожала всеми своими зубами, костями и даже кишками внутри. Я припустила обратно что есть мочи, мне казалось, за мной гонятся, и только опять у стен Новодевичьего монастыря восстановилось дыхание. Да, мостик еще тот. Недаром его избрали излюбленным местом для подведения счетов с жизнью бандиты и самоубийцы.

Но выглянувшее солнышко, искрящийся снег, парк, замерзший пруд и с горки скатывающиеся дети на санках и листах картона, весь этот восхитительный вид меня успокоил. Как много счастливых молодых красивых женщин с малышами на саночках и в колясках. Муж, знакомя накануне меня с этим районом Москвы, говорил, что здесь проживает много военных из Академии Фрунзе, здесь их общежития. Очень красиво, особенно сам монастырь – такой величественный на фоне бледно-голубого неба. Какая идиллия, прямо живая картина.

Зайдя внутрь, прочла, что Новодевичий монастырь был основан Василием Третьим в 1524 году в честь Смоленской иконы Божьей матери в благодарность за взятие Смоленска в 1514 году. Даже не верится, что в этом монастыре была заключена царевна Софья, родная сестра Петра Первого. И смотрела из этих узких окошек на повешенных ее братом стрельцов. Страшнее всего, наверное, были стаи ворон, клюющие трупы. Как царевне Софье, да и другим заточенным в монастырях женщинам, было тяжко, они ведь были заживо погребены за этими стенами. Вокруг монастыря были непроходимые болота, потом топкая река и вдали маленькая деревенька Потылиха, расположенная на обрывистом берегу речушки Сетуньки, впадающей в Москву-реку.

Теперь другие времена, народ свободен от дурацких предрассудков. Вокруг настроили красивые новые дома, в которых живут люди, а монастырь продолжает служить. На месте высушенных болот построены гигантские спортивные сооружения. А сама Москва-река оделась в дорогой гранит и теперь величественно катит свои воды вокруг одного из самых красивых районов города.

Я медленно шла, сама с собою рассуждая. Теперь я, коренная одесситка, волей непредсказуемой судьбы, забросившей меня в заснеженную Москву, буду работать в этом районе. Странно, сама контора территориально находится в Киевском районе одной базой, вторая база в Гагаринском районе, а третья вообще далеко за городом. И все это относится к Ленинскому. В Москве, как и у людей в личной жизни, все перепутано, все наворочено, без пол-литра, как говорится, не разберешься.

Удивительно, но коллектив Ленинской конторы принял меня как самого долгожданного работника. Все со мной здоровались, кланялись и радостно улыбались. Кто из них держал камень за пазухой или дулю в кармане, мне не было известно. Съездила я на Центральный рынок за своей трудовой книжкой. Не заходя в плановый отдел, прямо направилась в кадры. Воронцов не ожидал моего появления и, похоже, поначалу растерялся, но сразу взял себя в руки. Не глядя на меня, сдержанно поздоровался, потом достал из сейфа документы. Молча показал пальцем, где мне надо расписаться в получении, и протянул книжку. Я, чтобы протянуть время, ознакомилась с содержанием и подняла на него глаза. Хотелось поговорить, но он отошел к окну и, глядя в него, безучастно произнес:

– Желаю удачи. До свидания.

Я сидела, держа в руках свою трудовую книжку, не в силах подняться, и смотрела на его спину. Почему он так холодно со мной? Ведь он, я чувствовала, симпатизировал мне как женщине. Обиделся, что ушла? Я ведь не бросила Управление на полпути, довела начатое дело до конца. А может, в Москве иначе: пока ты нужна, к тебе с симпатией относятся, а как только от тебя нечего взять, так и в упор не видят. Мне не хотелось так думать о Воронцове. Он старался сделать мне приятное, ничего не могу сказать, и квартиру выбил, и даже персонально лимит, чтобы меня приняли в кандидаты партии. Да если бы я хотела, давно эта красная книжица дома в Одессе пылилась бы вместе с другими документами. Сколько на меня одесский кадровик наседал, и так, и сяк, но все напрасно. Так что, уважаемый товарищ Воронцов, за все спасибо – но это не мое. Прощайте! А квартиру Раечка давно заслужила, сколько можно бедной женщине мотаться из своей глухомани.

У меня сегодня лирическое настроение. Дома полный лад. Свекровь в полной уверенности, что ни в какие темные дела я не впутаюсь, вчера целый вечер в который раз успокаивала ее. Миша смирился со своей участью мужа овощной барышни. Это, посчитал он, в конце концов, лучше, чем «рыночная ты моя».

Я доезжаю до Киевского вокзала, иду к остановке автобуса и напеваю свою любимую песню: «Любовь никогда не бывает без грусти, но это прекрасней, чем грусть без любви». 91-й, взбираясь в горку, довозит прямо до ворот Ленинской конторы. Что ждет меня за ними? Я знаю – что. Надо впрягаться в телегу новых забот и тянуть ее. Лямки давят на плечи, телега будет противно скрипеть, зимой буксовать и скользить, пытаясь потащить весь этот воз назад. Не дам. Я это прошла уже у себя в Одессе. И помощницы, чувствую, у меня надежные, толковые женщины, что Нина Ивановна, что Анна Егоровна, обе понравились мне при нашей первой встрече. Чтобы не было никаких обид, я уже сама предложила Нине Ивановне стать начальницей. Она наотрез отказалась.

Сюда бы еще мою Лилю или Раю – сдвинули бы быстрее весь этот тяжелый груз проблем, от которых, как говорил Владислав Дмитриевич, у него пухнет голова, и он не знает, сколько усидит еще в своем кресле. Гришин, главная партийная столичная гроза всех и вся, в любой момент, не считаясь ни с чем, может выдуть Новожилова из него. По дороге на работу он любит внезапно нагрянуть в овощной магазин на улице Герцена, лично проверить, какой ассортимент выброшен на прилавок, у рабочего класса не должно быть недостатка в овощах и фруктах. Еще бы сказал, на какие шиши покупать; с картошкой там, луком, яблоками ладно, на огурцы с помидорами, хотя они и недешевы, не то что у нас в Одессе, тоже можно наскрести, а вот на экзотику, на гранаты, бананы с цитрусовыми цены-то кусаются. Это приезжие из Подмосковья и ближних областей с ними не считаются, метут все подряд.

С вокзалов толпами в магазины они разбегаются, большей частью в те, что в центре; в нашем Ленинском районе тоже постоянно толкутся, и не выпрешь же их из очереди. Москва, конечно, не резиновая, но что прикажете делать? Кушать все хотят, дети дома ждут-не дождутся мандаринов, особенно перед Новым годом. Из Москвы прут не только колбасные электрички, хватает и других. Представляю, сколько радости в переполненных вагонах от рассказов, кто чего где достал.

Место в конце соцсоревновательного списка не украшает, конечно, контору. Она ведь какой район кормит – в Москве один из самых важных, к тому же носящий имя великого вождя мирового пролетариата. Еще и Олимпиада скоро грядет, а Лужники ведь у нас, и Олимпийскую деревню нас обязали обеспечивать. С материальщиками, заведующими секциями, товароведами на складах и хранилищах я, не сомневаюсь, сработаюсь, все их увертки и профессиональные хитрости с плачем Ярославны по каждому пустяку знаю наизусть, это одинаково что в Одессе, что в Москве. И с начальством и в конторе, и в райкоме-исполкоме, и в Главке точно найду общий язык, лишь бы не мешали и не дергали своими глупыми указаниями. Проверки? Да пусть хоть каждый день, я их не боюсь.

Мне хватило пары-тройки месяцев, чтобы разобраться, кто есть кто. Ходоки из среднего районного начальства практически без выходных навещали нашего директора якобы для контроля, а на самом деле подзарядиться на халяву хорошим коньячком или винтовой водочкой и вкусно закусить. Киселев вынужден был терпеть эти посиделки, хотя сам не пил. Поначалу он стеснялся, а потом и меня стал приглашать к застолью. Я, если была свободная минута, не отказывалась, заглядывала за кулисы его кабинета, но только с одной целью: обрушить поток цифр и разной информации, в которых они мало разбирались, и тут же удалиться. Может, иногда чаю выпить, чтобы не подумали, что одесситка совсем от рук отбилась, выкаблучивается, не уважает начальство.

Да и наличие у меня мужа журналиста их явно останавливало. Со мной они не допускали никаких лишних ни словесных, ни прочих телодвижений, которые вытворяли, отправляясь подвыпившими проверять дела на местах, то бишь на складах. Наш директор ничего такого себе никогда не позволял, но их остановить не решался. Ждал их возвращения у себя в кабинете, пил «Боржоми», стучал ребрами ладоней по столу или кулаками в стенку, а потом отвозил уставшее начальство, выполнившее свой долг, по домам.

На второй год моей работы в конторе, когда мы стали понемногу выправляться, увеличили количество и ассортимент поступающей к нам по договорам продукции, и люди сразу это почувствовали, перестали жаловаться на ее отсутствие в овощных магазинах района, со мной приключился казус. Я как раз готовила месячный отчет, когда позвонили с проходной и сообщили, что нагрянула какая-то комиссия.

– Что вы мне звоните, сообщите директору, пусть он встречает.

– Так нет еще директора, не приехал, и никого из замов нет.

Я быстро накинула на себя свою дубленку и выскочила на улицу. Несколько человек обступили невысокого роста и плотного телосложения мужчину, который, несмотря на мороз, был в кепке с отворотами, прикрывавшими уши. Он что-то там говорил, показывая на пакгауз. Завидев меня, еще когда я только прикрыла за собой дверь, он энергично замахал руками.

– Посмотрите на эту королеву. В дубленку какую шикарную вынарядилась, наверное, канадская, а кругом мусор, грязь. Не боитесь запачкаться?

– А мне что, голой надо было перед вами появиться? – огрызнулась я, совершенно не задумываясь, кто передо мной. – На вас тоже нехилая одежонка, не хуже моей.

Все замерли, ожидая реакции на мою дерзость.

– Вы кто будете? Где Киселев? – раздраженно спросил человек в кепке. Круглое лицо его схватил мороз, оно было даже не красным, а алым, а может, это от злости оно так покраснело.

– Директор с утра должен был заехать в Главк, решить вопрос с дополнительной поставкой цитрусовых. Я – начальник планового отдела. А вы, собственно, кто? – наш диалог продолжался все на тех же повышенных тонах.

Мой вопрос повис в воздухе без ответа. Я почувствовала, его страшно задевает, бьет по самолюбию, что я не знаю, кто он.

– А у начальника планового отдела есть имя? И как давно вы отделом руководите? – прервал он молчание.

– Второй год. Зовут меня Ольга Иосифовна.

– Мы из Агропрома, слышали про такую организацию? Так вот, пожалуйста, объясните нам, уважаемая Ольга Иосифовна, откуда у вас столько мусора скопилось, целая гора. Представляем, что тогда творится у вас на складах, вы так и свою продукцию храните?

Я посмотрела на часы, было уже около восьми утра, а Киселевым и не пахло. Как назло, и замы еще не объявились. Так что мне одной отдуваться, не звать же, в самом деле, на помощь главбуха, а больше, собственно, и некого. А она-то чем выручит, еще ляпнет какую-нибудь глупость, оторвавшись от своих простыней с цифирями. И еще подмерзать сильно начала, выскочила же в одних туфельках. В общем, выпустила я свои острые коготки, не хуже, чем кошка, отбивающаяся от собак.

– А ваши жены овощи в холодильник прячут, прямо как из магазина притащут, или все-таки сначала отмоют, очистят от грязи? – я поняла, что эти агропромовцы разбираются в нашем деле, как я в космических полетах. – Это не мусор, это отходы. Вчера вечером картофель с нашей третьей базы на Кубинке завезли, мы срочно людей бросили на его переборку и тут же в хранилища отправили, чтобы не промерз. А вот это все сегодня же уберут, машины подгонят после обеда, максимум к концу рабочего дня будет чисто.

Того, что в кепке, как я поняла, главного среди них, всего передернуло, мой ответ, судя по кислому выражению лица, или не удовлетворил его, или он почувствовал, что попал впросак из-за своей некомпетентности.

– Прошу вас подождать несколько минут, я сейчас вернусь.

Под предлогом, что мне нужно переодеть обувь, я забежала к себе в отдел и попросила Нину Ивановну срочно найти заведующих секциями, предупредить, что к ним сейчас заглянет комиссия из Агропрома, пусть будут на стреме, но специально ничего не делают. Никакого аврала, я знала, что и так все там в идеальном состоянии. И еще на всякий случай надо предупредить заведующую столовой, вдруг гости проголодаются и захотят перекусить.

– Так может, все-таки, Ольга Иосифовна, вы удосужитесь нам показать, как у вас дела с хранением продукции, или это тайна за семью печатями?

– Если тайна, то только за одним ключом, которым открывается дверь в секции. Я за этим и вернулась, чтобы с вами пройти. Что конкретно вы хотели бы увидеть?

– Да все подряд.

Я еще не сказала, что в те дни крепко была наперчена злостью. Столько перца даже в фаршированную рыбу не добавляют, когда ее готовят. У нас в Одессе зафаршировать рыбу – целый ритуал, далеко не во всех еврейских семьях это умеют. Сначала ранним утром несешься на Привоз, обходишь все ряды и только и слышишь: дамочка, что вы морочите мне голову, этот короб давно уже должен быть в вашем прелестном животике, его специально для вас выловили, хотели в Москву на выставку отправить, но эти засранцы-летчики отказались везти, а поездом сутки, не выживет.

Наконец выбрали, и теперь несешься на всех парах домой. Она, сволочь, трепыхается в сетке, требует свободы, как человек, он ведь тоже не может сидеть в клетке, вот-вот вырвется и загуляет по троллейбусу или трамваю. Но это все цветочки, ягодки впереди. Первым делом разделываешь ее, выкидываешь всю требуху, потом надо аккуратно отделить шкурку, чтобы, не дай бог, не попортить. Шкурку откладываешь в сторону и начинаешь готовить фарш, пропуская мясо с вымоченными клубочками батона через мясорубку. Теперь нужно всю эту массу, приправленную специями, так же аккуратно уложить в шкурку, завернуть, зашить, чтобы рыба выглядела так, как будто она только что с Привоза. Все, пора в духовку. Конечно, если не хочется возиться, можно просто запечь короб со сметаной, тоже очень вкусно, но все-таки это совсем другое блюдо.

Несколько лет спустя, когда мы с мужем оказались в Нью-Йорке, Мишин американский партнер по работе Алекс Вальдес пригласил нас в лучший, как он сказал, ресторан с еврейской кухней на Манхэттене. «Туда непросто попасть, он всегда переполнен, мне с трудом удалось заказать для вас столик», – набивал он себе цену. Как же в красках был обставлен предстоящий визит, уже за неделю нам внушали, что такой фаршированной рыбы, как здесь, мы никогда в жизни не ели. Мы долго ждали, когда при нас ее приготовят. Наконец принесли что-то вроде тефтелей, официант разложил их по тарелкам, по три штуки каждому. Мы, изрядно проголодавшиеся, слопали их в одну секунду, даже не разобрав, что они рыбные, и стали ждать обещанное. Долго бы еще сидели, если бы Миша не поинтересовался, где же фаршированная рыба.

– Так вы ее уже скушали, – с удивлением посмотрел на нас своими выпученными глазами мистер Вальдес. – Хотите еще?

Мы замахали руками: спасибо, все ясно, эх, мою бабулю бы сюда. Через некоторое время он навестил нас в Москве; в рыбном магазине на Петровских линиях мы с Мишей, отстояв длиннющую очередь, накупили порционного зеркального карпа. Я напрягла всю свою память, чтобы извлечь из нее бабушкин рецепт, и уж ради заокеанского гостя расстаралась. Алекс не мог оторваться, только так, с блаженством и наслаждением, уплетал за обе щеки мое творчество с красным хреном, который свекровь сама натирала, добавляя немного уксуса и свекольного сока.

Ну как, мистер Вальдес, почувствовали разницу?

Обычно Миша парковал машину возле подъезда или напротив, в проеме у наглухо закрытых ворот Дома Пашкова. Черт меня дернул заставить его в тот вечер загнать «жигуленок» во двор. Несколько дней подряд не прекращался снегопад, и я испугалась, как бы уборочные машины, разбрасывающие одновременно песок с камнями, не повредили кузов. Рано утром я умчалась на работу, и вдруг звонок, всего два слова без обычных мужниных непечатных «изысков»: спасибо, дорогуша – и брошенная трубка. Я тут же перезвонила:

– Что-то случилось? Что? С мамой? В Одессе?

– Случилось. Лобовое стекло еб…ли. Пи…ц рулю. Говорил, не надо загонять, нет, настояла. Расхлебывайся теперь, как ехать в такой снегопад?

По Москве было тогда чуть ли не повальное воровство этих стекол; умельцы их научились за секунды присосками аккуратно вынимать, чтобы не повредить, и потом на рынке сплавляли по сотне, если не дороже, в магазинах же не достать – страшный дефицит. Я никак не думала, что доберутся и до нашего переулка, Кремль рядом, со всех сторон же охрана. Милиция явно не справлялась с поиском воров, отделывалась выдачей справок, по которой обязаны вставить новое. Морока страшная, пока придут из отделения зафиксировать кражу, пока составят акт, оформят документы, неделя как минимум пролетит, а то и полторы. Теперь надо ехать в автоцентр и еще не факт, что сразу возьмутся делать, очередь же из таких бедолаг, как мой муж, который бесится, что машину раскурочат. Что толку от наклеенных нескольких слоев пленки вместо стекла, которую я притащила с работы. Сорвут – и привет. Опять же, как на свадьбе, не обошлось без помощи Юры Серова.

Это надо было видеть, как мы добирались с Мишей и его коллегой по редакции Левой Нечаюком до автоцентра на Варшавке. Оделись словно папанинцы на Северном полюсе или участники экспедиций в Антарктиде. Еще и в одеяла укутались. Все равно не спасало. Ветер скаженный в лицо, снега забилось полсалона. Ехали медленно. Мучения закончились, когда наконец через час езды закатили машину в теплый бокс. Ну а дальше спас тот самый звонок Серова.

– Часа через три-четыре будет готово, пока сходите пообедайте, кофейку в кафе попейте. А если неохота, можете приехать за машиной завтра, – сказал нам мастер-приемщик.

– Нет уж, мы подождем.

Домой с новым лобовым стеклом мы вернулись уже в темень, часам к десяти. Свекровь вся извелась, ожидая нас. На радостях втроем распили литровую бутылку виски «Teacher», которую мы с Мишей купили у «Кешки» – это гастроном на Суворовском бульваре так в народе называли, поскольку он был на первом этаже дома, где жил великий артист Иннокентий Смоктуновский, как раз наискосок от Дома журналиста. Мы тогда еще два «флакона»

отхватили по полтора литра, на третий сразу денег не хватило, так муж быстро сгонял домой, благо рядом, и привез. Запаслись на Мишин день рождения.

Но может, одну придется откупорить сегодня после посещения комиссии. Тоже на радостях, что все для нас закончилось успешно. Я надеюсь, что сейчас после осмотра секций у нее поменяется мнение, главное, чтобы оно поменялось у этого товарища, вокруг которого все пляшут.

К первой секции приближались в полной тишине. Я шла сзади, будто меня ничто не касается и я ни во что не вмешиваюсь. На звонок в дверь выскочила заведующая, я обратила внимание, она даже успела навести глаза и подрумянить щечки. Комиссия хотела сразу приступить к инспекции, однако не тут-то было.

– Пожалуйста, наденьте халаты и вот эти шлепанцы на обувь, – по-хозяйски, но настойчиво распорядилась заведующая. – Что вас интересует, задавайте вопросы, я отвечу.

– У нас не будет вопросов, – первый раз на лице членов комиссии появились признаки улыбки. – Мы и так видим, у вас полный порядок. Когда только успели прибраться, мы ведь никому не сообщали о нашем прибытии.

– А нам до лампочки, сегодня вы пришли или через месяц, квартал объявитесь, то же самое увидите, – не стушевалась заведующая. – Ведь так, Ольга Иосифовна, вы же у нас часто бываете?

Телефонная трель прервала разговор.

– Хорошо, Владимир Николаевич, сейчас передам, – заведующая прикрыла рукой трубку: – Это директор, он сейчас идет сюда, хочет вместе с вами пройтись по секциям.

– Скажите, что не надо. Пожалуй, мы дальше не пойдем, верим вам на слово, что у вас везде порядок. Молодцы! Не стоит терять время. Ведите, Ольга Иосифовна, нас к директору, обсудим дела конторы. Послушаем, что от нас требуется, какая помощь, – главный в комиссии явно смягчился и не выглядел уже таким начальственным.

Пока шли, он расспросил меня, давно ли я в этой отрасли, кем и где раньше работала. Как только услышал, что я из Одессы, воскликнул:

– Так вы та самая одесситка, о которой молва ходит, что вы все рынки в Москве на уши поставили своими идеями. То-то я чувствую, что вы не совсем по-московски говорите. Может, и нам что-нибудь подкинете? Думаю, мы с вами подружимся, и уж извините, что я на вас напал с этим мусором.

Киселев первым делом предложил пообедать. Стол уже накрыт, ничего специального, то же самое, чем мы кормим всех.

– Спасибо, но сразу уговор: без всяких задабриваний, меню с ценами на стол. Каждый расплатится за себя. Вас, Владимир Николаевич, можно поздравить, боевую помощницу себе подобрали. С ней не соскучишься, спуску никому не даст. Смотрите, заберем ее к себе, у нас нужда в таких специалистах.

– Это Владислав Дмитриевич ее нашел, с Новожиловым будете иметь дело, он ее никуда не отпустит, у них плутоническая любовь.

Через несколько месяцев в Моссовете заслушали все овощные конторы о работе за прошедшие полгода. Неделю я корпела над докладом Киселева, как когда-то над докладом Федорова. Не счесть, сколько мы репетировали, особенно начало, я заставила его зазубрить основные цифры завоза и реализации продукции в районе. Была абсолютно уверена, что Киселев все запомнил и, отбарабанив вступление, остальное произнесет сам, потому так и заключила: «А остальное, Владимир Николаевич, своими словами».

Он все это автоматом и прочитал, вызвав дружный хохот в зале. Совещание вел тот самый знакомый мне агропромовец. Он тоже не смог сдержать смех.

– Знаю, кто это написал. Большой ей привет от меня. А вы, действительно, давайте остальное своими словами.

– Ну, Мегера, растерзать тебя мало, – на следующий день Киселев был вне себя, когда утром заскочил к нам в отдел и стал топать ногами. – Ты ж понимаешь, все меня подначивали, просили к следующему совещанию одолжить помощницу, а я им одно: пошли на хер, ищите сами себе такую. Ну, даешь, Мегера.

Он как забежал с шумом, так и удалился, громко хлопнув дверью. Нина Ивановна и Анна Егоровна недоуменно посмотрели на меня, я ничего не стала объяснять, пусть останется нашей маленькой тайной.

В обед заглянула секретарь директора.

– Ольга Иосифовна, вас срочно Владимир Николаевич вызывает. Зачем? Он не сказал.

«Наверное, не всю желчь из себя вытряс», – подумала я. И не угадала. Что-то на него нашло. Киселев был, как никогда, обходителен и весел.

– Хотите анекдот, ваш, одесский, вчера мне рассказали. «Изя, я слышал, у тебя теща скоропостижно скончалась. А что у нее было? – Ой, всякое говно. Старый диван и комод. Даже телевизора не было».

Все-таки, если внимательней присмотреться, наш директор видный мужчина, и костюмчик на нем ладно сидит.

– Собирайтесь быстро, и никаких возражений. Едем отмечать, контору похвалили. Владислав Дмитриевич тоже подъедет, я ему позвонил, хотел порадовать, а он уже сам все знает, еще вчера ему сообщили. Мегера же ты, Ольга. Но баба симпатичная, по секрету, два зампреда на тебя глаз положили, еще подерутся, будешь виновата. Мишка твой не приревнует?

– Он не из ревнивых, – мы пожали друг другу руки в знак примирения.

Как просочилось мое одесское прозвище через полторы тысячи километров до Москвы… Я тоже расскажу одесский анекдот, пусть он и с бородой: «Коля, я беременна от тебя. – Очнись, Маша, что такое ты мелешь, мы же никогда с тобой в постели вместе не валялись? – Я сама ума не приложу».

Вот и я ума не приложу.

Оглавление

Стопка самогона с коркой черного хлеба

Жизнь прекрасна и удивительна

Будьте вы все прокляты

Встречи, расставания

Следствие ведут не знатоки

Одесская завмагша мадам Соболева

Мегера

Как хочется быть любимой

Столица нашей родины Москва

Московский дом журналистов

Спящая почка распустилась

В Москву по профсоюзной линии

Крылатское, гребной канал

Крыса с корабля любви

Смерть дяди Жоры

Последняя осень в Одессе

Кажется, я выхожу замуж

Поезд Одесса – Москва

Исповедь свекрови

Белые розы в студеную зимнюю пору

Пропавший жених

Рыночная ты моя

Баранья нога с огурчиками из банки, или московское новоселье

Ленинская плодоовощная Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg