«Там, где билось мое сердце»

Там, где билось мое сердце (fb2) - Там, где билось мое сердце (пер. Мария Макарова) 1309K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Себастьян Фолкс

Себастьян Фолкс Там, где билось мое сердце

Я снова прохожу по тем местам,

Вдоль мрачных улиц, и ищу прилежно

Тот дом… Какая ныне темень там,

Где билось мое сердце так мятежно![1]

Теннисон. Памяти А.Г.Х.

Sebastian Faulks

WHERE MY HEART USED TO BEAT

Copyright © Sebastian Faulks, 2015

Published in the Russian language by arrangement with

Aitken Alexander Associates Ltd. and The Van Lear Agency

Перевод с английского Марии Макаровой

Иллюстрации на обложке:

© Colin Thomas,

© Maremagnum / Gettyimages.ru

Глава первая

Веронике

La belezza si risveglia Vanima di agire…[2]

В залах аэропортов, где пассажиров бизнес-класса балуют бесплатными орешками, я как дома. Но на этот раз не удалось сполна насладиться аурой избранничества, свойственной подобным местам. Ибо шалили нервы и вообще было мерзко. Очереди в аэропорту Кеннеди до самых дверей терминала; громоздкие тюки мигрантов, толкущихся у стоек регистрации, — не Нью-Йорк, а какой-то Лагос.

Хотелось поскорее убраться из мегаполиса, где я кое-что себе позволил. Йонас Хоффман по старой дружбе пустил меня в свои апартаменты в Верхнем Вестсайде, а я пригласил туда девушку по вызову. Номер нашел в справочнике, в телефонной будке у площади Коламбус-сёркл. В тот момент эта блажь казалась необыкновенно важной, поводом потом над собой же посмеяться, как мы смеемся над выбором других. Захотелось увидеть себя без прикрас, себя и свои помыслы… такая вдруг потребность.

Здесь логично бы добавить, что я одуревал от похоти. Иначе зачем? Но когда позвонили из «офиса», сообщить, что дама уже едет, я вдруг понял, что не рад, а боюсь. И вот звонок в дверь. Глотнув ледяного джина, я пошел открывать. Было одиннадцать часов.

Темно-оливковое пальтишко, незамысловатая сумка с клапаном. Я принял ее за уборщицу Хоффмана. И лишь высокие каблуки и яркая помада подсказали, что передо мной труженица иной специализации. Предложил ей чего-нибудь выпить.

— Спасибо, мистер. Просто воды, если можно.

Гадая, какая она, я рассчитывал на смазливую разбитную шлендру или уличную вамп с платиновыми волосами, вызывающе накрашенную. Ни то, ни другое. Национальность тоже определить сложно, скорее всего, пуэрториканка. Не страшила, но и не хорошенькая. Сошла бы за сестру кого-нибудь из моих коллег, лет тридцати восьми. Или за директрису прачечной самообслуживания, или за диспетчершу в местном турагентстве.

Воды так воды, принес ей стакан и уселся сзади, в одно из кресел в огромной гостиной, обставленной книжными шкафами. Сняла пальтишко, под ним оказалось убогое коктейльное платье. Почему-то захотелось узнать, кто у нее родители, есть ли брат… дети. Положил ладонь на коленку, кожу царапнул дешевый нейлон. Сразу поцеловать? Но мы ведь не знакомы. И все-таки рискнул, она ответила, с усталой покорностью.

Поцелуй вытащил из кладовой памяти шестнадцатилетнюю Полу Вуд, с которой я сто лет назад целовался в одном загородном особняке, еще до того, как познал маету похоти.

А эта… будто целуешь манекен, черт возьми. Имитация поцелуя, воспоминание о поцелуе. Что угодно, только не поцелуй. Я пошел на кухню и налил еще джина, бросил несколько кубиков льда и два кружка лимона.

— Нам туда, — я махнул рукой на коридор, ведущий к гостевой — моей — комнате, самой дальней. Вообще-то там жила мать Хоффмана, наезжавшая иногда из Чикаго, и когда мы вошли, мне стало немного неловко. Я скинул ботинки и улегся на кровать.

— Тебе бы лучше раздеться.

— А вам бы лучше сначала заплатить.

Протянул ей несколько купюр. Будто через силу — разделась. Подошла и встала рядом. Взяла мою руку и провела ею по животу и по грудям. Живот был слегка округлым, бедра чересчур пухлые; пупок неровный и комковатый, акушерка когда-то схалтурила. Кожа нежная и гладкая, но взгляд отстраненно-сосредоточенный. Ни тени симпатии или любопытства, скорее, старание, как у подростка-новичка, желающего угодить шефу. Навалилась дикая усталость, хотелось закрыть глаза. Но надо было соответствовать — раз уж услугу предоставили, как-то надо соответствовать.

Погладив груди, я пробежался пальцами по плоской грудине, потом по ключицам. Когда гладишь кого-то, хочется привнести толику пылкости, чтобы не походило на лечебную процедуру. А как это ей?

Она воспринимала мои прикосновения не как ласку и даже не как осмотр врача. Кожа трется о кожу, ну и пускай… Я встал, разделся, аккуратно сложил вещи на стул. С Аннализой бывало иначе: быстрее все с себя сорвать, черт с ними с пуговицами. И постоянная тревога, что никогда не смогу ею насытиться. И заранее страх, что она уйдет, даже когда нам все только предстояло. Знал уже: едва за ней захлопнется дверь, снова буду обмирать и терзаться. Навязчивая боязнь разлуки, хотя понятно, что это глупо, что нет причин так паниковать. Однако же я не мог уняться, не буйствовать, не терять пресловутого благоразумия…В гостевой комнате Хоффмана огромное зеркало. В нем отражался немолодой мужчина, совокупляющийся с незнакомкой: физиологический фарс, которого я так жаждал. Белая кожа елозит по смуглой, моя гнусная физиономия налита кровью, голова девушки опущена, а зад поднят. Непристойная, вульгарная картина, я наблюдал такое с участием других, а теперь вот сам тискаю попку, заходясь от наслаждения.

Уговорил еще побыть, выпить чаю или пива (хоть видимость приличий). Она сказала, что живет в Квинсе, работает на полставки в обувном магазине. Я тут же мысленно отметил, что доходы нью-йоркской проститутки надежнее. Да, без карьерного роста и профсоюзных льгот, зато сутенеры обеспечивают полную занятость. Больше она ничего рассказывать не стала, полагаю, из боязни подпортить образ обольстительницы. Не хотела уходить от меня обычной продавщицей, которой сегодня предстоит еще расставлять коробки с кедами.

Беседа получилась краткой, и гостья была разложена на коврике перед камином для повторного акта. Не скажу, что меня очень уж потянуло, но пусть еще заработает. Когда-то в том самом загородном особняке я тоже исключительно из благих побуждений пригласил на танец мать Полы Вуд. То ли из вежливости, то ли по дурости, я тогда не разбирался в женских желаниях. По завершении благотворительного акта было выдано еще двадцать долларов, она их сложила и спрятала в сумочку, с благодарным кивком. Спросила:

— Откуда этот шрам на плече?

— Пуля. Пистолетная.

— Но как это случи…

— Тебе же не интересно.

Я протянул ей пальтишко. Когда она прощалась, возникла заминка. Нужно ли было ее целовать, и если да, то как? Девушка легонько погладила пальцами мою щеку, потом ее губы на секунду прижались к тому месту, которого коснулись пальцы. Пожалуй, этот момент был в нашем свидании самым эротичным.

Снова оставшись один, я рухнул в большое кресло и глянул на Центральный парк. Несколько женщин вышли на пробежку, без компаньонов; наверное, в кармане тренировочных штанов у каждой спрятан газовый баллончик. Ни одной мамаши с коляской, это в середине-то дня. Мужчин было больше, они трусили по дорожкам, нацепив наушники плееров. То ли за кем-то гнались, то ли от кого-то спасались. По виду — точно не фанаты здорового образа жизни. А год-то шел восьмидесятый, Нью-Йорк никому не нравился, хотя плакаты с мэром Эдвардом Кохом пестрели на бамперах многих авто. Да и что там могло нравиться, если швейцар ближайшего бара отговаривал возвращаться пешком: даже всего два квартала не стоит. Лучше он вызовет такси, и шофер притормозит впритык к тротуару, с распахнутой дверцей, чтобы принять клиента и тут же отъехать.

Приняв душ в ванной мамаши Хоффмана, я снова плеснул себе джину и вернулся в гостиную обдумывать происшедшее. Говорят, когда с кем-то спишь, в постели присутствуют и все ее бывшие, но лично я никогда этого не ощущал. А эта — профессионалка, ясно, что у нее обширная клиентура. Что я неизменно ощущал с прежними своими партнершами, так это их глубинный дискомфорт. То волосок на подушке, то матрас неудобный. Или ей совестно, тут целая гамма: от смущения до жгучего стыда…

В юности, наслушавшись и начитавшись баек про роковую страсть и романтическую «любовь», я поверил, что это самая высокая степень единения — возможно, состояние наивысшей полноты бытия, доступное человеку. Как же я был разочарован. И как редко мне выпадало почувствовать ответный упоительный восторг и столь же безграничное доверие. Хорошо помню, когда это, наконец, произошло. Впервые.

Мне было двадцать восемь, примерно месяц я жил на захолустной итальянской улочке; в том городке и нагрянуло счастье. Несколько сказочных недель. Невероятно давно это было, но до сих пор тяжело называть ее имя, не могу произносить эти три слога без боли, поэтому ограничусь одной буквой. Буковкой Л. Время было военное (вот откуда мой шрам от пули), и Л. была моей возлюбленной. Входя в ее комнату, я всякий раз удивлялся радужному мерцанию на всем: светилось ветхое стеганое одеяло на кровати, и стены, и комод. Даже хлипкие жердочки ставен весело поблескивали. Я озирался, отыскивая взглядом включенную лампу, ее не было. Потом смотрел на девушку у зеркала, наводившую вечерний марафет и подправлявшую уголки губ белым платочком. И вот она поворачивала голову и, увидев меня, улыбалась. Я отступал на шаг назад, оценивая результат. Весь вечер она излучала свет, и он вспыхивал везде, где бы мы ни оказывались, так и бродили в осиянном пространстве.

Спустя несколько часов после визита проститутки я обнаружил, что мое сумасбродство не осталось незамеченным. Привратник крякнул, когда я выходил на улицу, бармен в ближайшем заведении вскинул бровь, наливая мне, даже попрошайка, торчавший у входа, хитро ухмыльнулся. Наутро я уже подумывал о том, чтобы убраться из Нью-Йорка.

Делать мне там было нечего. Приехал я на медицинский конгресс и уже выслушал весь набор ораторов в кампусе Колумбийского университета, это в Верхнем Манхеттене. Спонсоры от фармацевтических компаний выделили конгрессу столько денег, что молодых делегатов (будущих светил науки) в последний момент поселили в отеле «Плаза», хотя изначально им предназначались обычные гостиницы (ночлег плюс завтрак), таких уйма вокруг холма Марри-хилл. Заодно и я оказался на немыслимой вышине, в номере размером с конюшню. Мне это стойбище было ни к чему — не гостиница, а памятник архитектуры. Я долго воевал с регулятором кондиционера и все-таки одержал над ним победу. Батареи в гостиной (на черта она мне сдалась!) ночью тяжко вздыхали и что-то бормотали, неугомонные, будто мозг уснувшего шизика.

Когда конгресс закончился, я, решив побыть еще в Нью-Йорке, перебрался в квартиру Джонаса Хоффмана. С ним мы познакомились после войны, в одной из лондонских медицинских школ, куда он прибыл на волшебном американском ковре-самолете, коим послужила не то стипендия, предоставляемая ветеранам «Солдатским биллем о правах», не то диплом Университета Родса. Дружба наша выжила несмотря на его более чем успешную практику: в приемной на Парк-авеню Джо побуждал невротичных дам вспомянуть о былом, тогда как моя лондонская квартира располагалась в двух шагах от кладбища Кенсал-Грин, как говорится, в шаговой доступности. Гонорары, полученные в результате многочасовых душевных излияний, подвигли Хоффмана на приобретение апартаментов. Тех самых, где я из гостевой комнаты наблюдал (валяясь в постели с газетой), как меняют цвет осенние деревья. Каждый день на них что-то новенькое…

Объявили посадку на лондонский рейс. Подхватив свой дипломат, я удалился из вакуумной тишины зала для особо важных персон, честно говоря, удалился скрепя сердце. Очень не хотелось погружаться в толчею снаружи. Уж и не помню, сколько раз (сотни!) я заходил внутрь самолета, чувствуя под ладонью холодок петель и заклепок на дверце. Далее привычный кивок и дежурная улыбка команде экипажа, по стойке смирно встречающей пассажиров.

Я сел у окна, проглотил таблетку снотворного, раскрыл книгу. Самолет медленно и мягко покатил на округлых шинах и вскоре с хищным остервенением уже несся по взлетной полосе, вжимая меня в спинку кресла.

Пассажиры чуть погодя достали журналы с кроссвордами или уставились на подвешенный экран, где запустили фильм. С моего кресла экран был виден лишь сбоку, отчего персонажи поменяли окрас, уподобившись негативам цветных фото, — очень похоже на разводы бензина в воде. Дядька впереди увлекся, даже наклонился вперед, задумчиво поедая орешки: весь пакет смолотил.

После двух порций джина я почувствовал, что таблетка начинает действовать, смиряя кровь. Опустил шторку на иллюминаторе, закутался в тонкий плед и попросил стюардессу не будить меня на перекус.

Ночь перелета. В шесть тридцать самолет выхаркнул меня в Хитроу, и вот такси уже едет по тускло-серым улочкам Чизвика, а мне кажется, что этот день никогда не кончится. Когда я все-таки вошел в дом, захотелось сразу лечь, но я по опыту знал, что после сна невпопад будет только хуже. На столике в холле моя уборщица миссис Гомес соорудила стопку из писем за три недели. Я быстро их перебрал, ища конверт с почерком Аннализы, но все адреса были напечатаны на машинке или распечатаны в типографии. Кроме одного. Внутри я обнаружил одинарный листок с коротким посланием:

Уважаемый мистер Хендрикс! Мы только что въехали в квартиру на верхнем этаже и в субботу вечером отмечаем новоселье. Если будет настроение, пожалуйста, приходите. Начинаем в восемь, форма одежды произвольная.

Шиз и Мисти

Наш дом больше прочих в округе, и я занимаю первый и цокольный этажи. На втором этаже двадцать с лишним лет живет овдовевшая полька, а на верхнем жильцы постоянно меняются. Что-то в именах новых соседей подсказывало, что они из Австралии. Видимо, вечеринка намечается шумная, и приглашением новоселы хотят подстраховаться, чтоб к ним никаких претензий. Наверняка и миссис Качмарек зазывают. Бедная старушка.

В кабинете у меня теперь новый автоответчик. Я долго выбирал подходящий; этот мне понравился потому, что у него нормального размера кассеты и три удобные клавиши. Судя по тому, как долго перематывалась пленка, кассеты были заполнены почти целиком. Есть у аппарата одна особенность (наверное, я что-то не так настроил): перед каждым новым сообщением он настырно повторяет записанное мной извещение. «Это автоответчик Роберта Хендрикса, если вы хотите оставить сообщение…», ну и так далее.

Голос мой раздражал меня всегда. Мало того, что резкий, но и звучит фальшиво, ибо есть в нем неистребимое самолюбование. Пока крутилась пленка, я взял блокнот и ручку, с отвращением дожидаясь знакомых ненатуральных интонаций: с моим нарциссизмом мне не все равно, как воспринимают их остальные.

Но вместо своего голоса я услышал женский. «Мы знаем, что ты делал, ты, грязный ублюдок. Знаем, что ты сделал с этой бедной женщиной. Потому ты и удрал из Нью-Йорка».

Я понятия не имел, кто это. Акцент американский, и, похоже, тетеньке хорошо за пятьдесят. Я вышел в коридор переждать этот шквал; сразу стирать не стал, чтобы случайно не стереть другие сообщения. Я не расслышал характерного поскрипывания перед новым сообщением, но визгливый голос в какой-то момент сменился тусклым мужским. Я вернулся в кабинет. Голос был моим: сказал про автоответчик, заверил, что я перезвоню при первой возможности. Далее шли сообщения.

«Привет, Роберт, это Джонас. Прости, что не смог пересечься с тобой в Нью-Йорке. Застрял в Денвере, там оказалась жуткая морока. А как хорошо было бы тяпнуть нам с тобой в ресторанчике “Лоренцо”. Звони, не забывай».

Раздался скрипучий шелест, потом женский голос: «Доктор Хендрикс, это миссис Хоуп, мать Гэри. Я знаю, что вы велели звонить секретарше, но ему опять стало хуже…». Я сел за стол и раскрыл блокнот. Прозвучало еще четырнадцать сообщений, вполне рутинных. Записав то, что было важно, я стер записи и снова нажал на пуск, чтобы убедиться, что не удалил свое приветствие. Аппарат, как обычно, слегка пожужжал и занудил: «Это автоответчик Роберта Хендрикса…»

Я так и не понял, каким образом истеричная угроза незнакомой тетки проскочила перед моим приветствием.

Среди ночи я проснулся — сработал синдром резкой смены часовых поясов. Мне такие сбои даже приятны; как будто внутри осталось немного динамичной энергетики Манхеттена. Пошел на кухню, заварил чаю. Что мне в американцах нравится, так это их умение себя уважать. В Нью-Йорке не обязательно быть старожилом с корнями, там не культивируют самоедство. Есть диплом, есть медная табличка на двери, вот и радуйся, парень. Ты уже точно обогнал толпы только что прибывших из аэропорта Кеннеди искателей счастья. И тут американцы правы. Твоя жизнь не представляет собой ничего особенного, но разве она тебе от этого меньше дорога? Вот именно.

Дорога как никому другому. Прихватив кружку с чаем, я отправился в кабинет и принялся вскрывать скопившиеся письма, адресованные Роберту Хендриксу. Доктору медицины. Члену Королевского общества психиатров. Заслуженному члену Королевского общества психиатров. В этих званиях, можно сказать, отражена вся моя карьера. Кстати, они реальные, а не присвоенные мне авторами писем на всякий случай или из желания подольститься. Добывались они годами труда — далеко не сразу я сумел освоиться в той области медицины, куда пробиваются лишь самые упертые и рисковые. Не знаю, только ли англичане вечно чувствуют себя шарлатанами и всю жизнь боятся, что грянет разоблачение и расплата? Или это характерное свойство человеческой натуры? Уж кому, как не мне, практикующему психиатру, это должно быть известно… Должно бы.

Я взял свой дипломат, выложил гостиничный счет и пару визиток, которые нужно было куда-то убрать. Выдвинув ящик комода, вынул папку, в которую, возможно, еще долго не заглянул бы, и наткнулся на письмо месячной давности, здорово меня тогда огорошившее. Из Франции, штемпель Тулона, написано чернилами, почерк старческий.

Уважаемый мистер Хендрикс!

Простите, что дерзнул написать, но полагаю, вам будет небезынтересно кое о чем узнать.

История такая. В Первую мировую я был пехотинцем в Британской армии, на Восточном фронте (к слову сказать, я и во Вторую служил, военным врачом). После войны до самой пенсии работал невропатологом, занимался старческими проблемами — провалы в памяти и все такое. Мне и самому теперь уж недолго осталось: возраст, болезни. Вот и решил привести в порядок бумаги и архивы. Листая старые дневники, наткнулся на запись про парня с такой же, как у вас, необычной фамилией. Мы служили в одном батальоне с 1915 по 1918. Эту тетрадь я не открывал несколько десятков лет, но возникло ощущение, что фамилию парня я где-то уже видел, причем относительно недавно. И ведь вспомнил где! На одной очень хорошей книге, она попалась мне лет пятнадцать назад. Некто Роберт Хендрикс. «Немногие избранные»[3]. Я тут же отыскал ее в шкафу. Глянул на фото автора на суперобложке и сразу узнал солдата, с которым служил, то же молодое лицо. Можете себе представить, как я разволновился.

Еще сильнее разволновался, перечитав книгу — в один присест, всю ночь читал. В пятой главе автор упоминает, что его отец был портным. Но тот солдат тоже был портным. Уверен, что автор этой книги вы, доктор Хендрикс.

Далее шли еще какие-то фрагменты из прошлого, а в конце письма этот человек, некий Александр Перейра, приглашал меня в гости. И, насколько я понял, готов был предложить мне работу.

В субботу утром я поехал прогуляться в парк у тюрьмы «Уормвуд-Скрабс». По дороге завернул в Криклвуд, чтобы забрать Макса (парсон-рассел-терьера), гостившего во время моего отсутствия у той самой миссис Гомес, которая прибирается у меня в квартире. Мистер Гомес баловал паршивца паэльей и сладким печеньем, однако, завидев меня, Макс всегда ликовал, что не могло меня не трогать. Когда-то я вытащил его, шкодливого щенка, из нортгемптонширского пруда, и он до сих пор страшно мне благодарен.

Мы обогнули весь парк по периметру, вернулись на аллею, идущую вдоль домов тюремной обслуги, и прошли мимо самой тюрьмы. Я подумал о несчастных в тесных камерах, но подумал мельком. Гораздо больше меня волновало, сумеет ли Аннализа сегодня вечером вырваться ко мне.

Так называемые «отношения» часто развиваются только благодаря тому, что было в прошлом, а настоящее не столь уж важно. Такой вот удивительный парадокс. Ты воспринимаешь их скорее как череду свиданий: связность без каузальности, когда отсутствуют вроде бы обязательные звенья причинно-следственной модели. Тем не менее одна лишь мысль о том, что мы можем и не увидеться, заставила меня остановиться, я вдруг ощутил, как важна для меня Аннализа. Но почему-то никак не желал признавать, насколько глубоко это чувство, или честно назвать его более подходящим словом.

У нас был уговор: если трубку снимает ее «друг», я больше не пытаюсь дозвониться, зато она могла звонить мне когда угодно, и звонила регулярно. Я впустил Макса на заднее сиденье и пошел к телефонной будке, это в двух шагах от парковки. Набрав номер и услышав свое приветствие, я мог поднести к трубке диктофон и записать свежие сообщения. Прослушав себя любимого, я стер запись. Сообщений не было.

С Аннализой я познакомился почти пять лет назад, когда пришел в клинику остеопата, что в квартале Куинз-парк. Аннализа работает там в регистратуре. Проблемы со спиной у меня давно. Из-за бурного роста в переходном возрасте недостаточно крепок нижний сегмент грудного отдела позвоночника. Мышцы стараются его защитить и при малейшем напряжении сжимаются в болезненной судороге (однажды меня прострелило, когда я наклонился выключить телевизор). Я перепробовал кучу лекарств, комплексов упражнений, йогу, но улучшение наступило только после жестких манипуляций новозеландского целителя Кеннета Даулинга.

Аннализе сорок с лишним, она хороша собой, держится с достоинством. В тот день на ней была элегантная юбка и кокетливый свитерок. Уже при третьем визите я заметил в ней, кроме деловитой сосредоточенности и дежурной благожелательности, кое-что еще — затаенно-мечтательный взгляд. Пока ждал вызова в кабинет, я расспрашивал ее про работу и далеко ли ей добираться. Она отвечала охотно, с видимым удовольствием, — наверное, пациенты редко вступали с Аннализой в разговоры. В следующий визит, подписав чек, я задержался у стойки. И выяснил, что по вторникам и пятницам она свободна, — это когда я сказал, что мне требуется помощник для бумажной работы и спросил, не согласится ли она за нее взяться.

Кабинет у меня в Северном Кенсингтоне. Это бывшая квартира над магазинчиком, который держат иммигранты из Уганды. Место совсем не солидное, что само по себе свидетельствует об отношении британской медицины к специалистам моего профиля. Хорошо хоть улица спокойная, а в самом помещении не душно. Там имеется кухонька, душевая и маленькая подсобка, видимо когда-то служившая спальней. В этом закутке я разместил картотеку, туда же потом втиснул и столик для Аннализы. Я старался не замечать, когда она легонько задевала меня, проходя в свой «кабинет», и не торопилась одернуть юбку, задравшуюся, пока она усаживалась за стол. Говорят, что так называемое влечение вспыхивает сразу и его нельзя не почувствовать, но всегда существует опасность, что на самом деле с той стороны ничего такого нет и тебе просто мерещится.

Прояснилось все день этак на третий нашего сотрудничества. Помню, я подошел и остановился у нее за спиной, и она тут же сделала шажок назад, нарочно, чтобы коснуться меня. Потом развернулась и чуть подалась ко мне бедрами, теснее прижимаясь к паховой зоне. И минуты не прошло, как мы приступили непосредственно к акту, для чего она удобно наклонилась над столом. Живот у нее слегка обвис, ляжки уже утратили упругую твердость, но эти приметы увядания казались мне трогательными и распаляли еще сильнее.

Аннализа успела побывать замужем, а на тот момент у нее имелся давний сожитель, Джеффри, лет пятидесяти пяти. Она была к нему привязана и не хотела рисковать налаженным домашним укладом. Этот ее Джеффри, юрист по профессии, занимался недвижимостью. Судя по тому, что рассказывала о нем Аннализа, он явно отличался гомосексуальными наклонностями. Разумеется, об этом я не обмолвился ей ни словом; зачем портить женщине такие надежные отношения.

В вечер после прилета я долго отмокал в ванне, потом выпил джину с вермутом и решил все же посетить вечеринку. Судя по доносившейся сверху музыке, гульба уже началась, но пока спокойствию миссис Качмарек ничто не угрожало. Вообще-то шум на верхнем этаже недавно стал более или менее терпимым, хотя еще лет десять назад дом прямо-таки сотрясался от адского грохота. В нынешней музыке много технических эффектов, но она довольно вялая. Мне ни одна из современных композиций не нравится, но они хотя бы не раздражают — так, что-то вроде шумового фона на деловых встречах.

Дверь мне открыла улыбающаяся крашеная блондинка с сильно подведенными глазами.

— Приве-е-т. Я Мисти. Заходите.

Она налила мне вина; бутылок, рядком выставленных на кухонном столике, было много.

— Прошу. «Шато “Забвение”».

— Ши-и-и-з, — позвала она с избыточно бодрой интонацией (австралийской, я верно угадал). Подруга подбежала тут же. Сама Мисти была пониже ростом и миловиднее, с мелкими чертами и гладкой кожей. На лице у Шиз розовели прыщики. Но в целом обе воспринимались как сестры. Улыбчивые голубые глаза и молодая бесшабашность, еще ничем не омраченная. Обе выглядели так, будто счастье им гарантировано.

Гости тоже были молодыми, довольными собой и жизнью, так мне показалось. Музыку сделали погромче, но все равно еще можно было слышать друг друга. Я представился новым знакомым, сообщив, кто я такой, и проявив умеренное любопытство. Я не любил говорить о том, чем занимаюсь, люди сразу замыкались и настораживались. Соврал, что я терапевт, это восприняли спокойно. Ну и сразу же стал выруливать к безопасным общим темам: что интересного передавали по радио, как мне новый фильм.

На вечеринках я всегда слегка теряюсь, не знаю, чего от меня ждут. Я вырос в английской провинции, привык к деревенским танцулькам или к посиделкам у соседей на Рождество или в дни рождения. Славный вечерок порой завершался скандалом (как тот, на котором я целовался с Полой Вуд), даже в тридцатые годы это было делом житейским. Часто возникали и разовые поводы для сборищ: теннисный турнир во время каникул, вечеринка в загородном особняке. Летом по окончании мероприятия его участники ныряли в темноту, за разросшийся рододендрон, дающий надежное укрытие. Я помню тлеющие огоньки сигарет, летучий смех, шуршание листвы под ногами и прохладу атласного бедра.

— Роберт, давай скорее сюда. Это моя подруга Мэнди. Она медсестра.

Видимо, предполагалось, что врачу проще найти общий язык с медсестрой. И действительно, напрягаться мне не пришлось, поскольку подруга тараторила не умолкая. Было очевидно, что выстраивать логические цепочки рассуждений девушке сложно. Я хотел было помочь коллеге собраться с мыслями и предпринял несколько попыток, но получил резкий отпор. И понял: ей все равно, о чем тараторить, она просто боится молчания.

Вскоре музыка стала еще громче, разговаривать теперь можно было только в узенькой кухне. Уйти раньше десяти — неприлично. Взглянув на часы, я приготовился еще пятнадцать минут подпирать задом стиральную машину. Собеседников было двое, парень в красной клетчатой рубашке, озеленитель (деревья обрезал), и его брат, агент турбюро.

Ребята уже поднабрались. Со мной держались по-приятельски, но проскальзывало недоумение. Не ожидали, что я и впрямь притащусь. Меня кольнула зависть к их мужской жизни: наверняка неутомимо домогаются девчонок с молодыми грудями и белозубым оскалом.

— Прошу клиента немного подождать, а сам связываюсь с авиакомпанией и — чик-чик — распечатываю копию расписания, — сообщил турагент, подливая себе красного. — Вот и весь фокус. Это вам не мозги оперировать.

— И даже не деревья, — добавил я.

Юмора ребята не поняли. Я повернулся к бутылке, чтобы налить еще в пластиковый стаканчик, и оказался лицом к лицу с медсестрой.

— А можно кое-что у вас спросить? Вы даете частные консультации?

Я присмотрелся к ней — зрачки расширены, взгляд стеклянный.

— Консультаций не даю.

Она уперлась мне в грудь ладонью. Я испугался, что ее сейчас вырвет. Нет, просто оперлась.

— Одному человеку требуется помощь. У него жуткая депрессия и вообще…

— Я же сказал. Терапевт я. С депрессией не ко мне.

— Не к вам? Но Мисти говорила…

— Мало ли что она говорила. С Мисти мы знакомы всего пару часов.

Протиснувшись мимо собеседников, я вышел из кухни, поблагодарил Шиз за чудесный вечер и выскочил на лестничную площадку. Дома включил телевизор, налил себе хорошего выдержанного виски и рухнул в любимое кресло. Напряжение от шумного новоселья сразу исчезло; я зажег сигарету и откинул голову. Самое время было достать кассету с фильмом; примерно на середине приму снотворное. А когда кино закончится, втисну в уши затычки, чтобы заглушить последние доносящиеся сверху всплески нудного техно, нырну под одеяло — и в путь по морю снов до самого утра.

И двадцати минут не прошло, как в дверь робко постучали.

— К вам можно?

— Откуда вы узнали, где я живу?

Это была медсестра, Мэнди. Узнала она от Мисти.

— Вам плохо? Может, воды?

Она села на диван и разрыдалась.

— Прости, Роберт. Сама не понимаю, что делаю. Просто ты старше… и ты врач. А мне так плохо…

Я сел рядом.

— И сколько же ты выпила?

— Не знаю. До вечеринки выпила немного вина.

— Хочешь, я вызову такси? Ты где живешь?

— В Бэлхеме. Можно я еще немного побуду? А то… а то… очень все кружится.

— Сейчас сделаем тебе чаю.

Главное, побыстрее выпроводить ее из квартиры, соображал я, пока возился с чайником и чашкой. Когда я вошел с подносом в гостиную, девица успела снять туфли и разлечься на диване. Мордашку закрывали свисшие волосы, на пятках сквозь нейлон колготок проступили влажные пятна.

— Вот тебе чай. Пей, а я пока вызову такси.

— Я сама поймаю на улице.

— Не уверен.

— Запросто. Еще и одиннадцати нет.

Раз так все обернулось, подумал я, надо отправить барышню назад к друзьям: пусть сами с ней возятся. Мэнди рывком поднялась, снова приняв сидячее положение. Потянулась за чашкой, подол юбки приподнялся над плотными ляжками.

Я отошел к окну.

— Ты живешь одна?

— Мы втроем живем. Но сейчас девочек нет дома. А ты?

— А я один.

— У тебя нет жены?

— Нет.

— А подружка?

— Послушай, Мэнди, давай-ка я усажу тебя в такси, и ты спокойно покатишь в свой Клэпхем. Договорились?

— В Бэлхем. А куда нам торопиться? Суббота, завтра воскресенье. И мне так нужно… с кем-то поговорить.

— О чем именно?

Последовал рассказ про одного близкого друга, сопровождаемый периодическими взрывами негодования; от меня требовалось сочувствие. Но изложение было начисто лишено логических связок, а восстанавливать их оказалось мне не по силам.

— … ну ладно, думаю, а я-то при чем? Короче, может, надо было сразу сказать, что мне это не?.. Точно, надо было… Ой, что это?

— Кто-то пришел. Кто-то еще.

Я вышел в холл и нажал на кнопку домофона.

Кем-то еще оказалась Аннализа, и на лице ее бушевала такая буря чувств, что мне стало не по себе.

— Слава богу, ты дома! — Она влетела в холл и, даже не остановившись для приветственного поцелуя, устремилась в гостиную.

И тут же затормозила — резко, с вытаращенными глазами. Я в замешательстве представил дам друг другу.

Далее разыгралась сцена, достойная мультика или мелодрамы, виденной мной в нью-йоркском самолете. Воздух сотрясали обличающие вопли (с обеих сторон). Аннализа, разумеется, вообразила, что я жажду слиться с медсестрой в половом экстазе, для чего и заманил ее к себе.

Грань между ненавистью и любовью чрезвычайно тонка. Потребность защитить свое эго от дальнейших унижений понуждает человека орать на того, кого он любит.

В конечном итоге ушли обе. Я устало рухнул на диван, почувствовав, до какой степени я одинок. Все мои знакомства и дружбы, вместившиеся в прожитые шестьдесят с лишним лет, не могли затушевать этой истины: я катастрофически одинок.

Глава вторая

Проснулся я рано, вырвавшись из страшного сна. Пока брился и чистил зубы, пытался вырваться из пут кошмара, сплетенного подсознанием, и переключиться на реальную жизнь. Обыденное для меня начало дня.

Накормив Макса и почитав газету, я ухитрился кое-как собраться с мыслями, только мысли эти были не об Аннализе. Нет, не о ней, а о письме Александра Перейры. Перейра утверждал, что был знаком с моим отцом — дольше, чем я. Он погиб, когда мне было два года, незадолго до Перемирия[4]. Есть фотография, где он держит меня на руках. Но самого отца я не помню.

Моим защитником и кормильцем была мама. Маленькая, худенькая, вечно всего боявшаяся. Работала в администрации многопрофильного сельхозпредприятия, надрывалась как каторжная. Но получая в конце недели деньги, всегда ждала, что ей скажут: «Вы уволены». Ежемесячные счета от разносчика молока и за электричество были для мамы очевидными уликами ее травли. К себе на чай мы никого не приглашали, поскольку маму «не совсем устраивало» наше окружение. Если приглашали нас, мама настораживалась: с чего это вдруг такое радушие? Поэтому мы редко куда-нибудь выбирались. Ее родители вроде бы когда-то держали пансион на южном побережье, но дом этот сгорел. Подозреваю, что на самом деле дед с бабкой развелись или просто разошлись, но мама решила замаскировать скандальный казус историей про пожар. С моим отцом она познакомилась в доме тетки, жившей неподалеку от Лондона. До войны папа был портным, но мама уточняла: не близоруким одиночкой с иголкой в руках, гнущим спину в тесной каморке. Когда папа в свои тридцать отправился в 1915 году добровольцем на фронт, он уже владел на центральной улице собственным ателье с шестью работниками. У мамы сохранилось фото: они с отцом в день помолвки. Там она улыбается, хотя в жизни я никогда не видел ее улыбающейся; впрочем, даже на этом снимке вид у мамы немного испуганный.

У отца был старший брат, дядя Бобби, он жил в специализированном заведении. После смерти отца, в 1918 году, мама каждое Рождество ездила его навещать и однажды — мне тогда было почти семь — взяла меня с собой. Мы долго ехали на автобусе до самой окраины главного города графства. Наконец автобус, прокашлявшись, потащил нас на холм, и мы высадились у каких-то обветшалых лавок. В ста ярдах от этих домишек высились мощные железные ворота, в деревянной будке при них сидел привратник, перед которым курилась жаровня. Привратник кивнул нам: проходите.

— А что с дядей? — спросил я. — Почему он здесь живет?

— Он немножко чудной, — сказала мама.

Мы вышли на подъездную дорожку посреди просторного парка. В отдалении виднелись какие-то фермерские (так мне показалось) постройки и двор с высокой кирпичной трубой; из нее валил дым. Труба напоминала фабричную, только гораздо меньше размером. Длиннющее главное здание тянулось почти во всю улицу. Мы вошли в центральный вход, подошли к стеклянному кубу с окошком, тетенька спросила наши имена. Холл — с каменным полом, под высоким стеклянным куполом — был залит солнечным светом и сиял чистотой, и я порадовался за дядю.

Мы очень долго куда-то шли. Слева равномерно мелькали окна, выходившие в парк; справа — накрепко задраенные двери с цифрами, из-за которых доносились непонятные звуки. Наконец мы оказались в другом просторном зале — уменьшенной копии главного холла внизу, откуда попали в самое дальнее помещение, где нас ждал дядя Бобби.

Это была большая комната с десятком старых облезлых кресел. У входа, скрестив руки на груди, маячил страж в длинной коричневой куртке — я видел такие на грузчиках в мебельном магазине. Он пометил галочкой наши фамилии в своем листочке на планшете и кивнул в сторону мужчины у окна, сидевшего в кресле, на вид чуть приличнее остальных.

Мне дядя Бобби показался удручающе «взрослым», лет сорока, не меньше. Сильно поредевшие темно-каштановые волосы, очки с заляпанными стеклами; прибавьте к этому заношенный кардиган и лоснившийся от старости галстук.

— Привет, Бобби. Вот, пришли тебя проведать. Как твои дела?

Как у дяди дела, понять было затруднительно, поскольку прямо на вопросы он не отвечал, но говорил не умолкая. К маме два-три раза обратился по имени — Джанет, не переврав его. Рассказывал дядя не про себя, а про каких-то людей, кто что сказал, сделал или не сделал. Мама ободряюще кивала, сочувственно цокала языком или хмыкала где вроде бы полагалось.

Мама и меня попыталась вовлечь в разговор, но взгляд дяди Бобби лишь скользнул по мне, как будто зафиксировать впервые увиденный объект был не в состоянии. Дядя говорил с назойливым воодушевлением, причем интонация не менялась на протяжении всего монолога. Было ощущение, что он громко декламирует текст на незнакомом языке.

Все это я обдумал и домыслил потом. А во время встречи меня волновало другое. Ведь это брат моего отца. И наверняка он сильный и добрый, не зря же мы с ним одной крови, мы родня. И скоро я сумею его понять, и тогда подтвердится, что он сильный и добрый.

Я посмотрел на дядины руки, и мне стало интересно, в какие игры они с папой играли в детстве. Он подавал мяч, папа отбивал? Ну а в рождественские каникулы они, наверное, вместе лепили снеговиков. Я заглядывал ему в глаза, надеясь увидеть в них что-то знакомое, детское. Взрослое мне было чуждо и непонятно. Взрослые скучные, у них нет никаких игр, никаких радостей.

На тележке привезли чай, и дядя шумно его прихлебывал. Устав глазеть на дядю, я обернулся к маме и заметил, что она так и не сняла свою фетровую шляпку с перышком на боку.

Разговор постепенно стал чахнуть, паузы становились все длиннее. Мама все чаще терялась, не зная, что сказать, и заметно нервничала. Дядя вытащил из кармашка сигарету и прикурил; рука у него дрожала.

Я всматривался в изрезанное морщинами, старательно выбритое лицо — только под нижней губой остался островок щетины. Я настойчиво заглядывал ему в глаза. Это была моя единственная возможность приблизиться к отцу. Я ведь так мечтал к нему прикоснуться.

На следующий вечер после вечеринки и грянувшего за ней нелепого скандала мне захотелось еще раз прочесть письмо Александра Перейры, человека, утверждавшего, что он знал моего отца. Вот что писал Перейра:

Я живу на очень маленьком, но миленьком французском островке, туда можно добраться из Тулона на водном такси, от южной оконечности presqu’île[5]. (Островок мой примерно в пяти километрах от острова Поркероль, легко сверить по карте.) А ну как вам захочется погостить у меня денек-другой? Не скажу, что я хорошо знал вашего отца, но у меня с войны остались кое-какие документы, фотографии, в том числе и с ним. На островке есть виноградник, здешние вина мало кто знает, однако поверьте, они стоят того, чтобы познакомиться с ними поближе.

Завершая письмо, позволю себе повторить, что книга ваша действительно меня восхитила. У вашего покорного слуги тоже имеются кое-какие открытия в той же области. Когда мы просмотрим мой скромный архив, сбереженный как память о Первой мировой войне, наверняка у нас найдется о чем поговорить, коллега. Если все пойдет так, как мне хотелось бы, то я попрошу вас (разумеется, если у вас возникнет интерес) продолжить мою работу и предложу стать моим душеприказчиком, передав вам свои авторские права.

Подобное предложение от постороннего выглядит по меньшей мере странным. Но надеюсь на вашу снисходительность, вы уж простите меня, старика! Если роль душеприказчика вас смущает, не берите в голову. В любом случае славно отдохнете. Это я вам обещаю.

Искренне ваш Александр Перейра

Утром я поехал на площадь Сент-Джеймс, в Лондонскую библиотеку, разузнать про этого Перейру. В справочном отделе я нашел Conseil de I’Orde des Médecins en France[6]. Разумеется, Александр Перейра был в этом каталоге; он родился в 1887 году. Точно он. Солидный послужной список: тут тебе и работа в клиниках, и преподавание. Карьерный рост внезапно прекратился после Второй мировой войны. Еще в одном справочнике, уже с подробной библиографией, перечислялись куча статей и пять монографий, все о проблемах памяти и сенильной деменции. До войны Перейра занимал ответственные посты. Его путь к успеху был короток — французская система образования предоставляет привилегии отпрыскам элиты, которые обучаются в лицее (lycée), затем поступают в высшую школу (grande école), а уж оттуда попадают прямиком на самые завидные должности, будь то медицина, финансы или инженерное дело.

Какой контраст с моим собственным обучением, невольно подумал я. В деревенской школе на краю выгона, затворенного калиткой, сколоченной из пяти жердей, было три классных комнаты. И это школа? Больше похоже на хлев. Возможно, хлев там раньше и был.

Денег тогда, в двадцатые, катастрофически не хватало, и всем мучительно хотелось забыть недавние ужасы.

Кухарка миссис Адамс, с волосами, убранными под сеточку. Вот она держит ложку над огромным рисовым пудингом, сейчас проткнет бежевую корочку… Вот мои ноги, бегут-спотыкаются по неровному двору, за которым наши классные комнаты… Вот мистер Эрмитейдж, директор. Его ранили под Ипром, протез правой руки был втиснут в рукав пиджака, а под правой брючиной скрывалась загадочная пружина, соединявшаяся с подъемом ботинка…

Нам в основном задавали плести коврики из рафии и лепить из пластилина. Учитель был нетерпелив, поэтому меня часто ставили в угол. На следующий год меньше стало уроков труда и больше арифметики; еще мы разбирали буквы и учились читать. Я помню то утро, когда буквы вдруг стали складываться в слова. Тогда же я научился ловчить — лень было соединять букву за буквой. Если слово начиналось с «конв», я тут же выпаливал: «Конверт», а что же еще это могло быть? Но догадывался, что так делать нельзя.

После занятий я шел по полю мистера Покока (пятьдесят акров) к ферме, на которой работала мама. Я нарочно забредал в чащобу, где можно было и поплутать. Надо мной и вокруг меня шумела листва, это приятно расслабляло, я брел наугад среди торчащих корней и мхов, среди лесных цветов-малюток, которые только я один и видел. Однажды даже заблудился: забрел в соседнее графство, и местному полицейскому пришлось ночью доставлять меня домой.

На маминой ферме была конюшня, там работала Джейн, она позволяла мне иногда чистить стойла, а если у нее бывало хорошее настроение (такое случалось редко), рассказывала про нрав и повадки лошадей. Мне ужасно хотелось ездить верхом, доказать себе, что я могу. Некрупный жеребчик Кочегар был моим любимцем. В общем, мало-помалу я научился держаться в седле.

Вскоре я попал в класс самого мистера Эрмитейджа. Того, кто плохо соображал, директор мог ударить линейкой по руке, но материал объяснял доходчиво. Однажды он попросил меня прийти с мамой до начала уроков. Мы с ней приготовились к неприятному разговору. Я не понимал, в чем провинился. Видимо, нарушил какой-то запрет, но какой?

Мы приехали в восьмом часу, класс еще только подметали и как раз привезли бидоны с молоком. Беседовали в классе (больше было негде). Мы с мамой сидели на первой парте, а директор перед нами на большом учительском стуле. Мистер Эрмитейдж сказал, что частной городской школе для мальчиков выделена квота на бесплатное обучение для учеников из сельских школ; деревенские должны разбавить обычный контингент на четверть. Если у мамы нет возражений, он предложил бы мою кандидатуру. Возражений, суть которых я улавливал смутно, у нее было много. Что у каждого свое место в этой жизни, что все это ни к чему, и так далее и тому подобное. Но авторитет Эрмитейджа оказался сильнее. Его изувеченное пулями тело было зримым свидетельством того, что реальность убедительней любых рассудочных построений.

Он поднялся со стула и, прихрамывая, подошел к окну. Стоял и смотрел куда-то поверх полей, на видимые только ему одному холмы.

— Когда там, во Франции, все кончилось, — заговорил он, — я стал подумывать о тихой жизни, мечтал учительствовать где-нибудь в провинции. Тогда каждый из нас прикидывал, что будет делать после войны. Многие хотели заняться бизнесом, открыть паб. А я часто представлял себе именно этот момент: я распахиваю дверь в большое будущее перед деревенским парнишкой. Миссис Хендрикс, вы не обязаны отправлять его в городскую школу, но мне кажется, он должен там учиться.

Пристыженная мама дала согласие, и в сентябре я приступил к занятиям в частной школе. Она располагалась в красном кирпичном здании, какие обожают ревнители викторианской эпохи, и во всем копировала именитые заведения старого образца, где главными дисциплинами были греческий и латынь. Как известно, выскочки куда более рьяно, чем истинные аристократы, следуют любой моде. Поэтому ни в одной другой английской школе не зубрили с таким упорством спряжение глаголов, попутно осваивая Овидия и Еврипида. К счастью, мне все это нравилось. Вникая в грамматику латинских шедевров или рифмуя поэтические строки, я воспринимал это как игру — с таким же примерно удовольствием мальчишки собирают и разбирают машинки. Красоту слога Тита Ливия и Гомера я понимать не научился, но этого и не требовали, гораздо важнее было усвоить шаблоны грамматических правил.

Преподаватель физики призывал нас наблюдать за водой, когда она набирается в ванну; так нам будет легче понять, говорил он, как жидкость превращается в пар и как происходит вытеснение этой самой жидкости при погружении в нее тела (в данном случае твоего собственного). Но я, глядя на воду, металлическую пробку, зеркало и саму ванну, думал о том, как бы уложить названия этих предметов в размер гекзаметра.

Сейчас, спустя годы, все это выглядит крайне странным, но, вероятно, подобные головоломки помогали нам отвлечься от размышлений об унылой действительности. Что тогда все мы уяснили твердо, так это ничтожность нашей эпохи и наших государственных деятелей. Никакого сравнения с героями и законодателями античности. Невозможно даже представить себе, чтобы мистер Невилл Чемберлен умудрился очистить Авгиевы конюшни, а мистер Стэнли Болдуин исхитрился добыть золотые яблоки из сада Гесперид.

Ужинали мы с мамой рано, а потом я шел наверх делать уроки. Овчарка Бесси топала за мной (нам дали ее, поскольку без собаки в деревне никак нельзя), забегала то слева, то справа, видимо, считая своим долгом загнать меня в воображаемую овчарню. С уроками я справлялся за час, оставалось время на Библию. Маму беспокоило, что я подолгу сижу «уткнувшись в книгу». Я не понимал, что ей не так, ведь я делаю то, к чему всех нас призывают, и, если честно, я не без удовольствия заставлял ее нервничать. Ребенок жаждет быть в центре внимания, ради этого можно и маму расстроить: еще одна маленькая победа над высокомерием взрослого.

Дом у нас, представьте себе, был большой, имение все-таки. В папины руки он попал перед войной. Откуда вдруг взялись сто фунтов и страховой полис, мама так и не разобралась. «Твой папа знал, что к чему», — часто повторяла она, вот и все объяснение. Почти все в округе снимали коттеджи, которые обходились дешевле. Многие и рады были бы жить в нашем доме, но им это было не по карману.

Имелся у нас и сад площадью в акр, дальней частью граничивший с полем; еще на участке стояло несколько флигелей, в которых когда-то дубили кожи: память о небольшом кожевенном заводике. Комнат в главном доме было в избытке, и часть мама сдавала.

Я страшно бесился, когда появлялся очередной жилец, так как после осмотра комнаты и сговора насчет цены, мама неизменно изрекала: «Роберт пусть вас не смущает. Он парень с причудами, но не озорник, мешать не будет». И трепала меня по волосам.

Моя спальня была в конце коридора, окно выходило на лужайку, по краям которой росло несколько кустов, а посередке старая раскидистая яблоня. Украсить сад тюльпанами или, скажем, георгинами было некогда, да и не умели мы ухаживать за цветами. Мы с мамой все время торчали на кухне, она же служила гостиной. Остальные комнаты на первом этаже отапливать было накладно, ими пользовались только летом. В половине седьмого квартирант мог попить на кухне чайку, а вообще, считала мама, пусть не вылезает из своей комнаты.

Дом был примечателен не только запертыми комнатами и угольными каминами. Построенный сто лет назад, он казался намного древнее, а в некоторые уголки нашего «поместья» страшно было даже заглядывать. В одном из старых флигелей кожевенного заводика, в неосвещенной кладовке, стоял огромный деревянный ларь без крышки, в котором жили крысы, а может, и кто посвирепее. За ларем была дверь, которая вела куда-то, где было темно до черноты; я так ни разу и не рискнул туда сунуться.

С той стороны нашего дома, что ближе к ограде, имелась железная лестница, которая поднималась к окну загадочного помещения неопределенного назначения. Мне часто мерещилось, что в этих продуваемых сквозняком коридорах, мощенных кирпичом двориках, погребах и пропахших сыростью чердачных каморках притаились прежние обитатели дома, и я повсюду слышал шорохи иной жизни.

У меня ворох претензий к своему образованию; оно обрывочное и отягощено балластом никчемных сведений. Слишком часто я чувствовал себя недоучкой в компании тех, кто окончил более качественные заведения. У этих счастливчиков был шире кругозор, и держались они свободнее. Ну да, опубликовал я одну монографию, но этого мало, чтобы претендовать на сотрудничество с таким светилом, как этот самый Перейра.

Смущала и вероятность узнать об отце что-то неожиданное. Мама говорила, что человеком он был хорошим и примерным гражданином; в деревне не принято было обсуждать погибших на войне, но если кто-то вдруг поминал отца, то только по-доброму, подтверждая слова мамы. Соответственно, я сотворил себе определенный образ, и он занимал значительное место в моей жизни. Из своего небытия папа продолжал оказывать на меня влияние, возможно не слишком заметное, но постоянное. Сам того не осознавая, я старался быть не хуже его. По мере взросления именно благодаря отцу во мне все чаще возникал азарт чего-то добиться: был бы он жив — гордился бы мной. Порою я почти верил, что он за мной наблюдает.

Не скажу, что эта вечная оглядка приносила только пользу, однако в некоторых ситуациях она помогала мне правильно скорректировать свое поведение.

Поговорить с человеком, который был знаком с отцом, безумно хотелось, но я опасался, что Перейра открыл мне не все свои «планы». Мало ли что у него на уме? И вообще, кто знает, чем обернется для меня встреча с маститым коллегой? Она может пробудить в памяти былые неудачи, разбередить душевные раны. Не зря говорят: не будите спящую собаку.

Я рассудил, что свору псов действительно лучше не дразнить, пусть себе дремлют. И на следующий же день написал старику письмо с отказом, запечатал и оставил на столике в холле.

Аннализа решилась вырваться ко мне только в субботу утром.

— Джеффри узнал про нас. Я тогда и прибежала к тебе, чтобы сообщить. И напоролась на эту девицу.

— Откуда он узнал?

— Да какая разница? Узнал. Наверно, шпионил. Захотел, наконец, выяснить, где я пропадаю. Мы всю неделю выясняли отношения. А вчера вечером Джеффри собрал вещи и ушел.

Меня охватило отвратительное чувство сожаления.

— И что ты собираешься делать?

— Ничего. Начну новую жизнь.

— Значит, что-то делать все-таки собираешься.

— Только учти, Роберт, с тобой у нас все. Слишком это больно.

— Прости.

— Ты не виноват. Я давно хотела порвать с тобой. У нас тупиковые отношения.

— Значит, ты решила расстаться сразу с обоими.

— Да, так будет проще. Теперь я смогу снова стать самой собой. Смогу начать с чистого листа.

Я сел, закурил сигарету.

— Выходит, слишком сильная привязанность игрушка небезопасная.

— Роберт, не пори ерунду. Я всегда буду вспоминать только хорошее. Никогда тебя не забуду. И ни о чем не жалею.

Наверное, надо было ее догнать. Наверное. Я услышал, как захлопнулась дверь внизу и как вслед за тем задребезжали стекла. Мощный был хлопок. Я посмотрел на свои руки и ноги, почему-то не желавшие даже шевельнуться. Неужели я готов отпустить эту женщину? Неужели я позволю ей разрушить нашу близость? Ну и с кем еще мне будет так неутолимо сладко? Ради нее же самой я обязан доказать, что такая телесная гармония — редкая удача.

Я побрел на кухню заваривать чай. Вот этому руки и ноги не противились. Вот это казалось им необходимым. Ближе к вечеру пошел в кинотеатр на Керзон-стрит смотреть трехчасовой французский фильм, он был в моем вкусе. Это когда главные герои творят что хотят, плевать им на мораль и на все эти «она (он) не нашего круга». Сигаретный дым, любовный угар, улочки провинциальных городов.

Ночью я никак не мог заснуть; организм реагировал на расставание с Аннализой. Пошел в ванную, открыл кран, чтоб запить легкое снотворное, которое сам себе назначил.

Меня, разумеется, удручала потеря и возникшая перспектива теперь уже четко обозначившегося одиночества, но назвать это душевной травмой все-таки было нельзя. Я воспринял разрыв скорее как возвращение к норме. К тому, что было всегда: мне не привыкать к одиночеству. Люди изначально одиноки, любые наши зависимости суть отклонение от нормы. Со времени моего романа с Л. прошло больше тридцати пяти лет; после войны я не испытал ни одной по-настоящему пронзительной сердечной привязанности. Так, интрижки. По физиологической надобности или ради элементарного удобства.

Итак, я учился в приличной городской школе и лет с шестнадцати начал вести дневник. Уже не первый десяток лет он лежит у меня в нижнем ящике письменного стола под грудой фотографий, которые, как только появится свободное время, я все-таки должен рассортировать и запихать в альбом. На следующий же день после ухода Аннализы я извлек дневник на свет божий.

Все всколыхнулось. Оказывается, далекое прошлое было во мне живо по-прежнему. Пока я листал исписанные черными чернилами страницы, меня вдруг настигло прискорбное откровение: еще тогда, мальчишкой, я был предрасположен к одиночеству.

В выпускном классе мне сказали, что стоит попытаться поступить в университет, на отделение классической филологии. Но для этого мне позарез нужно было выиграть стипендию, денег на оплату обучения у мамы не было. То есть требовался хороший уровень и, стало быть, дополнительные занятия. По совету директора я снял комнату у одного вышедшего на пенсию учителя. Мистер Лиддел недавно овдовел и жил неподалеку от школы. Теперь я мог сидеть за учебниками с утра до ночи. Вот так в семнадцать лет я начал жить по съемным углам. Милостивый боже, каких я только не навидался мансард, чердаков, каморок. Сколько карнизов и крыш маячило перед моими глазами. Крыши черепичные, крыши шиферные, блестящие и матовые, светлые и темные…

Дорога от школьных ворот до дома мистера Лиддела занимала десять минут на велосипеде через лесок, по выложенной камнем дорожке, обсаженной рододендронами. Моя клетушка располагалась на верхнем этаже. Железная кровать, комод и письменный стол. Окно выходило в сад, где росла плакучая лиственница, напоминавшая нечесаную собаку (есть такие породы, у которых шерсть, как веревочки на швабре). Не различишь ни ствола, ни веток, только густые свисающие космы. Эти зеленые космы ерошились от малейшего ветерка, отчего пес каждый день выглядел немного по-разному.

Будил меня утром звон колокольчика за стеной. Это мистер Лиддел дергал за шнур, пропущенный между балясинами перил до первого этажа.

— Доброе утро, Роберт.

— Доброе утро, сэр.

День начинался с Тацита. Мне полагалась чашка чая, а за ней — целый час штудирования «Истории». Лиддел выбрал Тацита нарочно, фразы у него настолько плотны и выразительны, что с грамматическим разбором всегда жуткая канитель. Зато, разогрев мозг разминкой, в школе уже на первом уроке я все ловил с лету.

После занятий все шли домой, один я отправлялся в столовую, есть яйцо вкрутую или тост с сардинами, оставленные на тарелке под жестяной крышкой; на крышке лежала карточка с моей фамилией и инициалами. Пил очень крепкий чай; поговаривали, что в него добавляют бром. Вечером я делал уроки, потом спускался на второй этаж, в хозяйский кабинет. Это была квадратная комната, вдоль стен выстроились шкафы с книгами. Окно с фрамугой, из которого открывался вид на газон и живую изгородь из лавровых кустов.

Мистер Лиддел вышел на пенсию в конце предыдущего семестра, значит, ему было лет шестьдесят пять. Но выглядел он гораздо старше. Совсем седой, морщинистый, очки в роговой оправе. Во всем облике старческая сухость, почти крошливость…

У него было два твидовых пиджака, полсеместра он носил один, потом другой. Еще через полсеместра снова менял второй на первый. Остаток вечера у нас был посвящен греческому стихосложению: Лиддел отыскивал стихотворение какого-нибудь викторианского поэта, а я должен быть преобразовать оное в оду в стиле Пиндара, используя его античную строфику. Или он предлагал фрагмент из Томаса Маколея, требуя, чтобы тот зазвучал как гекзаметр Гомера.

Я прикинул, что мистер Лиддел родился примерно в 1868 году, то есть до объединения Италии и Германии.

На уроках истории мы проходили франко-прусскую войну. В школьной программе этот этап истории был самым близким к нашей эпохе, что там было дальше, нам знать не полагалось. Осада Парижа, Парижская коммуна, полет Леона Гамбетты на воздушном шаре из осажденного Парижа в Тур…

Меня вдруг осенило, что все это происходило, когда мистер Лиддел уже жил на свете.

Потрясенный своим открытием, я однажды издалека завел разговор об истории Пруссии.

— Сэр, вам не случалось задумываться, что ход истории зачастую зависит от сущих пустяков?

Раскурив очередную трубку, Лиддел изумленно вскинул брови:

— От каких именно?

— Ну, например. Мы учили, что Бисмарк послал Наполеону Третьему оскорбительную депешу. Тот так разозлился, что объявил Пруссии войну. Бисмарку только это и было нужно. А представьте, что Наполеон просто пожал бы плечами и сказал себе: «В жизни всякое случается». И никакой войны, унижения Франции, Германской империи и Первой мировой войны.

— Все не так просто, — сказал мистер Лиддел. — Причин бывает много.

— Вы ведь уже застали все эти события, сэр?

— Да. В широком смысле слова застал. Вероятно, объединение Германии было неизбежным. Крупные страны всегда ищут способы прирастить территорию и с кем-нибудь объединиться. Для этого им обычно приходится развязывать войну.

— Разумеется, сэр, поэтому все в истории предопределено заранее.

— Что поделаешь. Существуют силы более могущественные, чем желание отдельной личности.

— Но разве в Библии не сказано, что у людей есть выбор и они сами решают, поддаться соблазну или нет? Вспомните Адама и Еву. Мы тоже можем сами выбрать добро, а не зло, поступать, как велит Христос.

Мистер Лиддел откинулся на спинку кресла. Кресло было замечательное, с боковой выдвижной полкой, на которой лежала стопка детективов. Пыхнув трубкой, он улыбнулся. Наверное, подумал, что ему платят главным образом за умение подстрекать старшеклассников к подобным дискуссиям.

— Так, значит, по-твоему, я виг, то есть либерал, — сухо усмехнувшись (обычная его манера), спросил мистер Лиддел.

— И вообще коммунист. — Я насмешливо фыркнул, демонстрируя, что шучу. — Кем бы вы ни были, вы точно приверженец детерминизма.

— Из чего следует, что ты приверженец тори?

— Я так не думаю, сэр. Но действительно считаю, что если бы у Наполеона Третьего в тот день не болела голова, он бы отреагировал на депешу иначе. Гогенцоллерны продолжали бы править и без всякой войны.

— Откуда ты взял, что у Наполеона болела голова?

— Иначе бы он действовал более осмотрительно. Наверняка накануне вечером перебрал бренди. Не случилось бы франко-прусской войны, не возникла бы Германская империя. Не возникла бы империя, не началась бы Первая мировая война.

Мистер Лиддел посмотрел на меня с жалостью.

— И мой папа был бы жив, — добавил я.

Повисла неловкая пауза. Я и сам не понял, почему вдруг свернул на свое, личное. Тогда я еще не читал трудов по психологии, где сказано, что подобные «случайные» реплики как раз и выдают то, ради чего затеян разговор.

Потом произошло нечто ужасное. Мистер Лиделл полез в карман своего твидового пиджака за платком. Долго сморкался, после чего, сдвинув очки, поднес платок к глазам, полным слез.

У меня внутри все оборвалось. Сердце ушло в пятки.

Наверное, он это из-за своего младшего брата, погибшего при Пашендейле… Или из-за жены. Да, точно. Мои слова напомнили ему о миссис Лиддел. Мы никогда о ней не говорили и теперь уж наверняка никогда не будем.

Из моего окна была видна не только косматая лиственница, но и часть соседского сада. Однажды вечером я сидел с томиком Катулла, уже почти не надеясь, что у меня когда-нибудь будет своя настоящая жизнь. И тут на соседской лужайке появилась девушка, похоже, моя ровесница.

Мистер Лиддел говорил, что рядом живут Миллеры, но я так рано уходил и так поздно возвращался, что никого, можно сказать, и не видел. Глава семейства работал на заводе электрооборудования, дочку звали Мэри.

В сад она вышла в костюме для тенниса, держа в руке стакан с апельсиновым соком. Расстелила коврик, легла, раскрыла книгу. Я отложил Катулла в сторону.

Сестер у меня не было. А знакомые девочки… Это как посмотреть. Однажды я на несколько часов застрял в местной библиотеке, разглядывая аборигенок из диких африканских племен и анатомические атласы, а потом пошел в школу для девочек. Один-единственный раз. Они ставили шекспировского «Венецианского купца». Помню, глядя на Порцию в исполнении Линдсей Эллиот, я почувствовал щекочущий озноб в затылке. После спектакля я остался поболтать с девчонками. Общаться с ними было гораздо проще, чем с парнями из класса. Но никто из девочек не приглашал меня в гости. То одна, то другая могли помахать мне рукой на автобусной остановке у старого причала, но этим наше знакомство и ограничивалось. В книгах я читал о любви и роковых страстях, но девочки, которых я видел вокруг, точно были неспособны на такие роскошные безумства. Понимая, насколько экзальтированны книжные персонажи, я тем не менее отдавал себе отчет в том, как уныла моя собственная жизнь. Наверное, так жить все-таки нельзя…

Наверное, я недостаточно предприимчив, продолжал размышлять я, рассматривая лежащую на коврике Мэри Миллер. Зрелище, безусловно, заслуживало внимания. Одна ее нога была прижата к травяному покрову, но на уровне бедра немного приподнималась, ближе к колену сужаясь и принимая форму конуса. Эти плавные линии рождали желание провести по ним рукой, почувствовать под тугой кожей плотные мускулы. Вот она вскинула левую, скрытую от моих глаз ногу; правая еще теснее прижалась к земле. Потом последовал резкий взмах от колена, и теперь на земле оказалась уже левая нога. Похожие движения проделывают пловцы. Такие же резкие и ритмичные.

Поболтав ногами, она сорвала с головы плотную теннисную ленту, и темно-каштановые волосы рассыпались по плечам. Название книги я, конечно, рассмотреть не мог. Но было очевидно, что читать Мэри неохота. Вот она уткнулась лицом в сгиб локтя, закрыла глаза. Видимо, волосы ей мешали, и она тряхнула головой. Хотя нет, виноваты не волосы, а какая-то букашка, это ее она отогнала.

Она снова оперлась на локти: все-таки читает, одновременно потягивая сок. Наверное, у Миллеров на газоне сонмы насекомых, подумал я, увидев, как Мэри задрала юбочку и поскребла ногтями ляжку. Почесавшись, она положила руки под голову, приникла к ним щекой и замерла, наверное, ее сморил сон. Теперь мне проще было представить, какая она без одежды. Я вспомнил Афродиту, поднимающуюся из пены Эгейского моря, но этот образ никак не сопрягался с образом задремавшей школьницы. В моем воображении богиню окутывал ореол эротики, куда до нее современной старшекласснице…

Неужели влюбленность возникает лишь тогда, когда предмет обожания подвергается идеализации, то есть когда к делу подключается фантазия? Я попытался найти ответ у Катулла. Стал листать томик. «Будем жить, моя Лесбия, будем друг друга любить, — призывал гениальный древнеримский повеса, — поцелуй меня тысячу раз»[7].

Я представил, что Мэри Миллер — моя Лесбия. Что я наклоняюсь над ней, поднимаю коротенькую юбочку и осыпаю спящую тысячью лобзаний.

После эпизода в саду я перестал ужинать в школе и спешил домой, надеясь, что наткнусь на Мэри, идущую с автобусной остановки. Примерно через неделю мои надежды оправдались. Я назвался и спросил, как ей идея попить чаю у меня дома.

— Идея классная, — сказала она.

Я на миг остолбенел, потом промямлил:

— Понимаешь, я совсем забыл про мистера Лиддела. Он у меня строгий. Старикану может не понравиться, что я кого-то пригласил… А твои родители, они как?..

— Да никак, — ответила Мэри. — Они раньше шести не появятся. Чай я заварю. Есть хочешь?

Есть хотелось ужасно. Ведь целую неделю без ужина.

— Ну, если это удобно…

Мэри привела меня к себе. Я втянул носом воздух. В нашем с мамой доме пахло свечным парафином и жареным беконом, у мистера Лиддела — табачным дымом и старой обивкой. В прихожей у Миллеров пахло мастикой для паркета, мясным соусом и еще чем-то очень приятным, напоминавшим летучий цветочный аромат.

Мы прошли на кухню. Мэри действовала уверенно и ловко; вмиг наполнила чайник, достала чашки, при этом не прекращая разговаривать со мной. Выглядела она и на шестнадцать, и на двадцать восемь. Личико гладкое как у ребенка, на скулах немного веснушек. Но тело вполне женское — не в смысле какой-то основательности или солидности, а в смысле окончательной завершенности форм. С Мэри было легко и весело. Незадолго до шести мне пришлось уйти, чтобы не нарваться на ее родителей.

Мэри познакомила меня со своими школьными подругами. И вскоре свершилось: я дождался, наконец, приглашения на вечеринку. Мама постаралась привить мне хорошие манеры, поэтому вел я себя более или менее прилично. В числе гостей были и мои одноклассники, явно не рассчитывавшие увидеть меня здесь; я делал вид, что ничего не замечаю, и сохранял невозмутимость. В конце концов, если что-то пойдет не так, с Мэри уж точно можно будет поболтать. Еще была ее подруга Пола Вуд, которой я уделил особое внимание, поскольку уже понимал, что девочки обожают, когда их о чем-то спрашивают, и с большим интересом выслушивают ответы. Непонятно только было, каким образом от дружеской симпатии и сочувствия перейти к чему-то более эротичному. Девчонки были еще слишком юны и простодушны — никакой дразнящей таинственности.

Как-то раз Пола попросила помочь ей с подготовкой вечеринки, родители наконец-то разрешили — уломала. Я пораньше вышел из дому, сел на велосипед и покатил по городу, объехал субботний скотный рынок, потом взобрался на крутой холм, а там уже вырвался на открытое пространство. Пола принадлежала другому, неведомому мне миру. Чтобы попасть в этот мир, надо было с пригородной улочки свернуть на подъездную дорожку, миновать живую изгородь из лавра и бирючины и уже за ней обнаружить солидный добротный дом, окруженный садом с качелями и беседками.

Двери дома Вудов были распахнуты; оттуда выбежали две собаки, посмотреть, кого это принесло; я заглянул в холл, окинул взглядом пустую лестницу на второй этаж. За спиной раздался хруст гравия, это подъехал грузовой фургончик. Изнутри дома донесся перезвон пустых стаканов, задребезжавших на подносах от вторжения грузовичка. Пола с сестрой расставляли свечи в стеклянные кувшинчики вдоль асфальтированной дорожки, которая на границе сада упиралась в кусты рододендронов. Мы соорудили тент на случай дождя: растянули брезент и закрепили деревянными колышками. Из кухни доносились звуки радио: мать Полы, подвязав волосы, жарила, парила, резала и раскладывала по блюдам квадратные и треугольные бутерброды.

Гости прибыли, когда начало смеркаться и на траву упали длинные тени от кипарисов. Долговязые нескладные парни, размахивая сигаретами, зажатыми между пальцев, разговаривали исключительно друг с другом; девочки восторгались платьями подружек. Граммофон поставили у открытого окна гостиной. Зазвучала танцевальная музыка. Пола с сестрой разносили кувшины с фруктовым коктейлем, в который для крепости плеснули похищенного из кладовки джина и вермута.

В окне второго этажа я заметил ее отца, который с опасливым любопытством наблюдал за происходящим. С его точки обзора, наверное, было хорошо видно, как обе группки, державшиеся поодаль друг от друга, вскоре распались и мальчики перемешались с девочками; все держали в руках стаканы. И вот уже на середину лужайки вышли пары и, забыв обо всем на свете, закружились в танце. Я уловил в глазах папаши зависть и почувствовал себя гигантом.

Когда гости стали потихоньку расходиться, Пола предложила мне прогуляться. Мы побрели по дорожке, освещенной догоравшими внутри стеклянных кувшинчиков свечами, миновали так и не пригодившийся тент и сели на заросшую травой кочку. Пола положила голову мне на плечо, как мне показалось, чисто дружески. Устал человек от хлопот и беготни, только и всего. Я коснулся рукой ее бедра, прикрытого легкой тканью, тоже по-свойски, выражая товарищеское сочувствие. Но тут Пола повернула голову так, чтобы я мог ее поцеловать. Ее язычок двигался робко, пальчики крепко стискивали рукав моей рубашки. Она вскочила и взяла меня за руку. Мы двинулись к расчищенному среди рододендронов пятачку, где никто не мог нас увидеть. Пола расстегнула ворот платья и положила мою ладонь себе на грудь. Потом подняла подол, она была без чулок. Тогда я еще не знал, какой нежной бывает кожа. Пораженный контрастом с собственными загрубевшими пальцами, я развернул руку и стал гладить раздвинутые бедра тыльной стороной ладоней. Вот тогда меня внезапно обожгло изнутри. После недолгой борьбы, нет, не со мной, а с собой, Пола отвела мою руку, поцеловала ее и прижала к моему телу.

К тому моменту, когда меня начали волновать темы более занимательные, чем гордость за удачный перевод или претензии к школьной столовке, дневнику исполнилось два года. Я боялся, что он попадется кому-нибудь на глаза, поэтому писал на греческом. Не на греческом языке, конечно, просто греческими буквами. Чтобы никто совсем уж не догадался, о ком идет речь, я позаимствовал имена из мифов. Мэри Миллер была у меня Еленой, старый мистер Лиддел — молодым возлюбленным Афродиты Анхисом, мама — Медеей, а отец, которого я упоминал крайне редко, — Одиссеем.

Для дневника я приспособил толстую, в четыреста страниц, тетрадь с голубой обложкой для домашних работ, забрав ее из школьного шкафа. Ежедневники с пропечатанными календарными числами мне не нравились, их пустые страницы словно бы укоряли за напрасно прожитые дни без записей. Зато тетрадь можно было использовать только по мере надобности. Писал я мелко и аккуратно, надеясь, что этой толстушки мне хватит на два десятка лет, и тщательно ее прятал, хотя даже если кто-то и захотел бы почитать мои записи, ни черта бы в них не понял.

На ночь я читал Библию. Сами по себе изложенные в ней истории были потрясающе интересными, но ореол святости, которым они были окутаны, мешал следить за интригой. Военачальники Иеффай, Иошуа[8] и Гедеон самозабвенно сражались за Иудею и Самарию, отвоевывая земли для израильтян.

В одиннадцать мне полагалось выключать свет, поэтому чтение продолжалось с фонариком под одеялом. У этих древних израильтян рождалось невероятное число незаурядных личностей, неиссякаемый кладезь героев и талантов. И патриархи, и пророки, и воины, и цари…

Весьма любопытно было наблюдать, как менялись отношения между правителями и высшими силами. Авраам и Моисей получали указания непосредственно от Яхве, и никакого недопонимания не возникало. Но более поздние властители, скажем Саул и Давид, полагались на придворных пророков: те выслушивали Господа, а потом передавали Его повеление правителю. Вот когда нарушилась линия прямой связи с главным боссом, дело пошло наперекосяк. Добросовестно изучив сведения о пророках более поздней эпохи, которых никогда не упоминают в церковных проповедях, я обнаружил, что все они — люди простые, но обладавшие нетривиальными способностями. Их преследовали голоса, вещавшие нечто непонятное и призывавшие немедленно исполнить их рекомендации. Ну разве не поразительно: первых пророков чтили, считали самыми влиятельными при дворе людьми, а малые (так их называют) превратились в изгоев, прозябавших на каменистых горных склонах. Мне было искренне жаль всех этих Иезекиилей и Амосов, едва не оглохших от навязчивых голосов, потому что новая поросль правителей пренебрегала их пророчествами.

Я так усердно изучал латынь и малых пророков, что не замечал зловещих перемен в Европе. Пока я вникал в особенности политики Наполеона Третьего, Адольф Гитлер драл в клочья Версальский мирный договор, итальянцы устроили кровавую мясорубку в Абиссинии[9], применив против аборигенов с копьями пулеметы и газ. Честно говоря, лысый Муссолини со своими напомаженными вояками выглядел несколько курьезно. Да и сам коротышка фюрер, при всей его напыщенности, почему-то казался вполне безобидным персонажем.

Экзамены я выдержал и смог поступить в старый шотландский университетский колледж, не слишком популярный. Обучение было бесплатным, и мне даже дали стипендию, скудную, но дали. На прощанье мистер Лиддел вручил мне Еврипида в кожаном переплете, которым наверняка очень дорожил. Еще он подарил мне пиджак, это было неожиданно, я ведь думал, что их у него всего два. Мама сказала, что ее сердце не выдержит расставания, но когда я, подхватив чемоданчик, зашагал в сторону станции, никак не выдала своих чувств. Пока я шел, немного вспотел: октябрьское солнце было еще жарким, а твидовый пиджак мистера Лиддела довольно плотным.

…Я закрыл старый дневник, словно захлопнул дверцу в прежнюю жизнь, в которой было полно надежд и шансов, порою странных и непредсказуемых. Голубая тетрадь вернула мне былое.

Свое письмо с вежливым отказом я положил на столик в холле еще двое суток назад, но оно там так и лежало: под кипой снова скопившегося почтового хлама я увидел краешек того самого конверта. Я вытащил его, бросил в мусорную корзину и тут же направился к письменному столу строчить новое послание. «Уважаемый доктор Перейра. Большое спасибо за письмо и за приглашение. Приеду с большим удовольствием…»

Ответ пришел через неделю, а еще через десять дней я сидел в самолете.

Авиарейсов в Тулон было мало, билеты дорогие. Я решил лететь в обход, до Марселя. Там нанял легковушку и добрался до мыса миниатюрного полуострова, который Перейра по-французски называл presqu’ile. На небольшом водном пространстве были пришвартованы прогулочные катера и водные такси. Я топтался около замызганной кафешки «Cafe des Pins» с красной маркизой над дверью, под которой и ждал своей очереди на такси.

Почему после экскурса в собственное прошлое я передумал и принял приглашение? Начнем с того, что мое желание погрузиться в давние события и перечитать свои подробные юношеские излияния было, скорее всего, вызвано потребностью выстроить эмоциональную защиту. Последние исследования показывают, что наш мозг принимает решение раньше, чем мы успеваем это осознать; еще до того, как мы вынесем оценку той или иной ситуации, включаются соответствующие внутренние системы. Спонтанно отмахнувшись от собственной «свободной воли» (или от иллюзии таковой), я, выходит дело, наилучшим образом подтвердил свежее научное открытие.

Мне предстояла встреча с человеком, который отворит дверь в то прошлое, которое мне вообще неведомо: я нервничал, что какой-то незнакомец, возможно, знает обо мне больше, чем я сам.

Мне, конечно, хотелось удостовериться, что сложившиеся представления о себе и своей жизни соответствуют действительности. С другой стороны, история с Аннализой (а там чего только не было намешано: и ненасытная похоть, и страх, и подавление ненужных чувств, — в общем, адская смесь) говорила о том, что эти представления далеко не полны. Некоторые особенности моего характера — или, по крайней мере, поведения — не только провоцируют процессы саморазрушения, но и заставляют страдать других.

Мне было уже шестьдесят с лишним, верно. Но я чувствовал себя молодым и бодрым и был готов к переменам, к встрече с неизвестностью. Возможно, именно такой врач, как Перейра, ровесник моего отца, специалист по проблемам памяти, сумеет мне помочь.

Я потянулся за второй сигаретой, когда передо мной вдруг остановилась старая женщина, вся в черном. Внимательно меня осмотрела.

— Vous ệtes Dr Hendricks?[10]

Говорила она с сильным местным акцентом. Это был средиземноморский диалект французского.

— Oui.

— Venez[11].

Это «идемте» незнакомка сопроводила взмахом руки. На своих старых кривых ногах семенила она очень резво. Мы спустились на каменную пристань, прошли мимо пассажирского парома, причаленного тут до утра, потом по мостику, к катеру с белым тентом. Катер был большой, человек на двенадцать, а нас — всего трое: третий стоял в рубке у штурвала. Он запустил мотор и направил катер в сторону бухты.

Моего французского хватило, чтобы спросить у старухи, куда мы плывем и сколько времени займет дорога, но из-за рева мотора ответа я не расслышал, и мне показалось, собеседницу это даже обрадовало. В конце концов я оставил попытки завести разговор и стал смотреть на белую от пены кильватерную струю за кормой. Через двадцать минут материковая суша исчезла из вида. Мы плыли вспять от заходящего солнца, вскоре оставив позади и похожий на полумесяц остров Паркероль.

Глава третья

Несмотря на качку, я в какой-то момент задремал. Разбудил меня удар борта о скалу. Стояла уже глубокая темень.

Наш кормчий и старуха что-то азартно обсуждали. Мы находились в скалистой бухте. В calanque, как назвал ее кормчий. Он зажег факел в железном кольце, вбитом в скальную породу. К кольцу прикрепил швартовый канат. Море тут было почти спокойным, кормчий с легкостью выпрыгнул на берег и протянул руку сначала старухе, потом мне.

Затем мы куда-то карабкались, что при слабом неровном свете факела было не так уж просто, пока, наконец, не вышли на тропу. Здесь проводник нас покинул и отправился назад, к своему катеру, оставив меня с проводницей. Далее — вверх по склону холма, сквозь тьму и какие-то заросли. Пахло соснами, земля под ногами была густо усыпана длинными иглами. Наконец мы добрели до лестницы ступенек в сто, не меньше, долго взбирались и оказались на плоской площадке, вероятно, верхней части обрыва. Там стоял огромный дом — квадрат, еле видимый в лунном свете; иного освещения не было. Я разглядел очертания тропических кустов и деревьев, растущих вдоль крытой веранды.

Мы через черный ход вошли в темный коридор. Спутница попросила меня подождать, шагнула во мрак, тут же исчезнув, но вскоре снова материализовалась с газовой лампой в руке. Светя перед собой, она повела меня по голой, ничем не застеленной лестнице наверх, а там опять по длинному коридору, в конце которого мы свернули направо и двинулись к задней стороне дома. Снова лестница, на этот раз слабо освещенная, упиралась в дверь.

— А разве доктор Перейра не дома? — спросил я на своем скудном, но довольно внятном французском.

— Нет его. Вызвали на материк. Вернется завтра. Ванная комната внизу. Завтрак в восемь.

Я зажег свечу и, пожелав себе спокойной ночи, осмотрел спальню. Кровать железная, матрас тонкий, но плотный и упругий, определил я, усевшись. Чистые простыни, одно одеяло: несмотря на ночное время, было тепло. Над кроватью висело распятие. Фигура Спасителя была вырезана из мягкой древесины, колючки на терновом венце выглядели очень натурально, капли запекшейся крови — тоже. На противоположной стене — портрет какого-то праведника в рясе, созерцающего неведомые миры.

Я посильнее нажал на створки ставней, и они распахнулись, впуская цвирканье цикад. Луну затянуло облаками, но все равно я смог разглядеть широкие кроны пиний. Сквозь галдеж цикад можно было различить шорох и шепот прибоя в calanque. Гневные женские вопли в моей лондонской квартире отсюда казались невероятно далекими.

Острова Перейры я не нашел ни на одной из карт, добытых в зале аэропорта. Вероятно, он слишком мал и туристов туда не заманишь. Однако же дом у Перейры огромный. Но имеется ли тут водопровод, обслуга и элементарный комфорт? Словно бы в подтверждение моих опасений в далекой церкви колокол отбил очередной час.

Я попробовал читать при свечах, но, даже запалив вторую, не смог, — слишком темно. Я готов мириться с некоторыми издержками средневекового уклада. Я согласен на пивное брюшко, на негнущиеся коленки, на скоропостижное облысение… но без яркого света не почитаешь, а это уже печально.

Впрочем, расстроился я не сильно. Мне так часто приходилось ночевать в гостевых и съемных комнатах, что я привык к отсутствию комфорта. Любое новое пристанище выглядит в моих глазах давно знакомым.

Проснулся я оттого, что на простыню упал треугольник солнечного света. Было почти семь часов, и я отправился вниз, в ванную, чувствуя себя вполне отдохнувшим. Ванная была оборудована со старинным шиком, видимо, в очень давние времена на обустройство этого дома истратили несметные деньги. Я брился непривычно долго и тщательно, потом полностью распаковал чемодан, надо ведь было чем-то себя занять. В восемь спустился на один лестничный пролет и свернул в коридор. Нашел центральную лестницу и вышел в выложенный кафельной плиткой холл. Чем-то он напоминал вестибюль курортной водолечебницы, где можно наткнуться и на туберкулезника, и на даму с болонкой. Ориентируясь на запах кофе, я забрел в комнату с небольшим столиком, накрытом для одной персоны.

Почти сразу вошла старуха с подносом, на котором лежали нарезанный багет, яйцо, джем и стояла глазурованная глиняная кружка. Беседовать со мной старуха не захотела, велела не отвлекаться от еды. Кофе оказался не только ароматным, но и очень крепким. Еще до кофе я быстро умял свой завтрак, закурил сигарету и вышел на веранду. При свете солнца увидел, кроме рослых деревьев и кустов, небольшие кустики, укорененные в грунте и в терракотовых вазонах. Трава на газоне выглядела плотной и яркой, как в Англии, но не такой сочной, травинки казались тщедушней и грубее.

— Пока гуляйте где хотите, — сказала подошедшая старушенция. — Звонил доктор Перейра, он приедет к обеду.

— А что-то вроде центра у вас тут есть? — спросил я. — Мне необходимо кое-что купить.

— Есть порт, но он очень далеко. Можете оставить список в холле на столе. Садовник потом привезет все на машине.

Хорошо бы джину, пару бутылок. Сигареты, две пачки. Еще кампари или дюбонне, и апельсинчик к ним. Ну и несколько лимонов. Кило фисташек или кешью…

Оставлять в холле список что-то расхотелось.

— А где ближайший пляж? Там можно поплавать?

— Нет у нас пляжей, только несколько calanques. В них плавать опасно. Этот остров не для туристов.

— Можно мне взять машину, съездить в порт?

— Машина пока занята.

— Тогда… Тогда я поброжу по округе.

— Дело ваше.

— Ну а книги в доме есть?

— Да. Книг тут прорва. Библиотека в конце дома, последнее окно.

— Спасибо.

Я улыбнулся, надеясь на ответную улыбку, хотя бы из вежливости, но увидел в глазах старухи только настороженность и презрение; она зашаркала прочь. Мне стало обидно. Похоже, я для нее не гость хозяина, а подозрительный тип, которого лучше бы не оставлять без присмотра.

Однако глупо было расстраиваться из-за подобных пустяков в такой погожий день да еще в окружении первозданной красоты, которой в нашем мире почти не осталось. Я спустился по подъездной дорожке (ярдов пятьдесят) к дороге. Конечно, сразу возникло желание добраться до самой высокой точки острова, чтобы понять, каковы его рельеф и размеры. Было только девять. Часа три точно можно было потратить на прогулку.

В середине сентября воздух был уже подернут печальной дымкой осени, но припекало как в августовский, еще не сильно укоротившийся день. Я даже немного вспотел. До верха я вроде бы добрался, а там вскарабкался на огромный камень и приступил к осмотру панорамы. Площадь острова, прикинул я, четыре мили на три, правда, из-за обрывистых берегов мог сильно ошибиться. Почти повсеместно взгляд упирался в густую до черноты синеву моря. На северной стороне я высмотрел россыпь беленых домиков — поселок, наверное. С трудом верилось, что упомянутый старухой порт и есть здешний город. Но может, и на склонах холма имеется городская застройка?

Мне хотелось поскорее увидеть хозяина, внутренне я уже был готов к встрече с ним. Начал спускаться и вдруг услышал женский голос. Посмотрел по сторонам, никого. Наверное, ветер, подумал я. Или чайка.

Меньше чем через час я был у владений Перейры. Решив, что глупо просто так ждать, прошел по газону к лестнице, по которой мы взбирались от calanque. Спускаться оказалось не намного легче. Особенно по тропинке, которую обступали колючие кусты ежевики, а из земли выпирали узловатые корни. Добравшись до плоской площадки у моря, где мы вчера пришвартовались, я перевел дух. Сел и стал смотреть вниз, на заточенную в скалы воду, бившуюся о каменные глыбы.

— Bonjour, — произнес женский голос, и теперь я увидел ту, кому он принадлежал, — черноволосую девушку лет двадцати пяти. На ней было цветастое платье в деревенском стиле, на руке висела плетеная корзина, а в руке она держала непонятный инструмент, напоминающий разводной гаечный ключ, только поуже и, вероятно, из более легкого металла.

Увидев, куда я смотрю, девушка улыбнулась и сказала:

— Pour les oursins. Cette calanque est la meilleure.

Я понял, что именно эта calanque лучше всего приспособлена для ловли, но вот кого? Кто такие oursins? О ком речь, я догадался совсем скоро.

Девушка надела маску, скинула кожаные сандалики на тонкой подошве и сдернула платье. Под платьем была только она сама. Я с виноватым смущением развел руками, стараясь смотреть исключительно на ее лицо. Она сделала длинный нырок со скалы, развернулась и поплыла вспять, к берегу, где, набрав воздуха, погрузилась с головой. Почти через минуту над водой показалась стеклянная маска, а потом и голова, напоминающая голову выдры. В корзине, которую девушка теперь держала над водой, топорщилось несколько морских ежей. Oursins…

Она улыбнулась и снова исчезла среди волн, влажно блеснув белыми ягодицами. Каждое погружение длилось чуть дольше предыдущего: легкие у нее работали отлично. Девушка проделывала все это со строгой важностью, однако ей нравилось, что за ней наблюдают. Ей хотелось не то чтобы пококетничать, но покрасоваться. Было в этом трогательное простодушие. Меня всегда восхищали те, кто хорошо что-то делает, не важно, что именно. Я словно завороженный могу смотреть, как мчится по горному склону лыжник. И даже как слесарь чинит стиральную машину.

Через полчаса корзина была полна, и девушка гордо крикнула: «Voila!»

Когда она стала выбираться на сушу, я отвел взгляд. Она подошла и села рядом. Полотенца у нее с собой не было, но скала была гладкой и солнце хорошо пригревало. Девушка достала из корзины кухонный ножик и разрезала одного ежа. Протянула мне. Я думал, он соленый и прохладный, как устрица, но его внутренности оказались теплыми и сладковатыми. От неожиданности я их выплюнул.

Она вскрыла второго ежа и съела его сама.

— Но это ведь вкусно, — сказала она.

— А можно мне еще попробовать?

Теперь я уже знал, чего ждать, и вполне насладился тонким вкусом нежной ежатины.

— Откуда вы приехали? — спросила девушка.

— Из Лондона. В гости к доктору Перейре. Его дом тут наверху.

Девушка промолчала.

— Ты его знаешь?

Она отвернулась и стала смотреть на море, а я рассказал ей (как мог на своем примитивном французском), почему я тут, на ее острове.

Лакомиться морскими ежами, сидя на скале рядом с голой женщиной, мне еще не приходилось. Это было настолько вне рамок привычной жизни, что я позволил себе разоткровенничаться.

— Вам надо побывать в порту, — сказала она.

— Побываю. Как только удастся одолжить машину. Угощу тебя в кафе стаканчиком вина.

— Я не здесь живу.

— А где же?

Она махнула рукой назад.

— В одном из тех белых домов?

— Вы можете добраться до порта на лодке.

— У меня нет лодки.

— И у доктора Перейры нет?

— Про доктора не знаю. Сюда мы приплыли на чем-то вроде водного такси. Вместе с пожилой женщиной. Его экономка. Ты с ней знакома?

Девушка отвела глаза.

— Кстати, как тебя зовут?

— Селин.

— Ты местная?

— Нет. Я родилась на Маврикии.

— А живешь на этом островке. Почему?

Она поднялась. Я отвернулся, выжидая, пока она наденет платье и завяжет шнурки на сандалиях. Мелькнуло опасение, что мое любопытство оказалось слишком назойливым. Девушка начала карабкаться на скалы, в сторону от дома Перейры.

Примерно на полпути она обернулась и помахала мне левой рукой; на локте правой висела корзина.

С этими черными развевающимися волосами она походила на крестьянку с картины Милле.

Пора было проверить, не приехал ли хозяин. На веранде меня уже подстерегала старуха.

— В библиотеку, пожалуйста. Доктор Перейра ждет вас.

Было без десяти час. Пусть еще немного подождет, подумал я и направился в уборную, расположенную под главной лестницей. Чугунный бачок, стульчак из красного дерева. Я посмотрелся в зеркало. С каждым годом я все больше становлюсь похож на отца, так мне казалось. Черты, все явственней проступавшие на моем лице, уж точно принадлежали не маме.

Из холла наискосок я прошел к библиотеке. Доктор Перейра был очень стар и лыс. Коричневая плешь блестела как спелый каштан. Лицо, изрезанное глубокими морщинами, проволочные очки, серый костюм, висящий как на вешалке. Несмотря на худобу, дряхлости в старце не было, и я не уловил никаких тайных умыслов, которые заранее успел ему приписать.

— Как хорошо, что вы приехали, доктор Хендрикс. Не думал, что соберетесь.

— Я и сам не думал. Но вы меня заинтриговали.

Рукопожатие было крепким, тоже совсем не старческим.

— Присаживайтесь. Выпьете что-нибудь перед приемом пищи?

Я сел в кресло перед камином, жесткое, с резными подлокотниками. Французское, одним словом. Вошла старуха, принесла поднос с двумя стаканами.

— Полагаю, с Полеттой вы уже знакомы.

Полетта, так и не удостоив меня улыбки, протянула стакан с напитком, в котором плавали кубики льда и ломтик апельсина; я различил вкус водки, грейпфрута и чего-то сладкого.

Расспросив, как я доехал, Перейра повел меня в комнату, где я завтракал.

Полетта принесла запеченных на гриле красных султанок и зеленый салат. Пока она накрывала, Перейра непринужденно болтал о всяких пустяках. По-английски он говорил без акцента, во всяком случае я такового не расслышал. У него была очень смуглая кожа, но загар это или от природы, сказать было трудно.

— Вина хотите? Из здешнего винограда. Его нужно пить очень холодным.

Второе блюдо тоже было местного происхождения. Два круга козьего сыра, один белый, другой серый, в корочке из золы. Что ж, коровам на этом скалистом острове было бы неуютно, вот о чем я подумал, снова подставляя тарелку.

— Книгу вашу я прочел с громадным интересом, — вдруг сказал Перейра. — В свое время она наверняка произвела фурор.

Мне стало не по себе, так на меня обычно действует почти любое упоминание о книге.

— Просто тема совпала с веяниями эпохи, — сказал я. — Это ведь были шестидесятые. Время перемен. Долой все барьеры и прочую рутину. Тогда это казалось очень важным. Вы же невропатолог. Так ведь?

— Так. Гериатрические проблемы. Деменция, потеря памяти и тому подобное.

— А где вы практиковали?

— Долгое время в Англии. В Лондоне и Манчестере. Потом в Париже. А последним местом моей работы был Марсель.

— Вы англичанин?

— У меня двойное гражданство, британское и французское. Мать англичанка, отец испанец. А родился я в Отёе, это парижский пригород. Полетта сказала, что вы хорошо говорите по-французски.

— На самом деле так себе. На уровне школьной программы.

— Уверен, что вы много путешествовали.

— Мой батальон где только не воевал. После войны перемещений было гораздо меньше. В основном симпозиумы, конференции. Индия, Шри-Ланка, Ближний и Средний Восток. Год работал в Пуатье, в исследовательском центре. Ну и в Париже, время от времени.

Большего говорить о себе, пожалуй, не стоило. Кое-какие факты из моей биографии имелись на суперобложке пресловутой книги. Там и еще в медицинских регистрационных реестрах он мог вычитать, когда, где и на какой должности я работал. Это все.

Перейра откинулся на спинку стула и бросил салфетку на полированную столешницу

— Существенное внимание я уделял проблемам памяти. Для гериатрической медицины это крайне важная вещь, сами понимаете.

— Чрезвычайно важная.

— У стариков погружение в глубину, в текстуру пережитого ранее, — это своего рода компенсация, возмещение утраченной насыщенности жизни. Вернемся вспять. Когда ребенок впервые пытается плавать в море, ему очень страшно. Море холодное, море глубокое, в нем можно утонуть. Человечку попадает в рот вода. Он выплевывает ее, он плачет и кричит. К семнадцати годам подобные страхи уже преодолены. Примерно в этом возрасте он получает от моря иные впечатления, гораздо более яркие, скажем, купание в огромных волнах или в ночной фосфоресцирующей воде, и это уже не страх, а абсолютный восторг. Чуть позже человек начинает различать, что ему приятнее: кататься на волнах или наблюдать за цветными рыбками в коралловых рифах. Эти ощущения он потом испытывает снова, когда учит плавать своих детей. Но разница в том, что у отца собственные впечатления отходят на второй план, он полностью сосредоточен на детях: как им страшно и зябко в море. На долгое время человек становится как бы зрителем, лицом не главным, а сопереживающим. Однако в шестьдесят лет, или около того, происходит воссоединение с самим собой. Теперь при каждом прыжке на гребень волны, при каждом погружении с головой в холодную воду оживают в памяти ощущения от прежних, сотни раз повторенных прыжков и нырков, это дает возможность почувствовать забытую полноту бытия. Жалящий холодок брызг… скрип песка под ногами… Старик снова становится ребенком. У него снова есть папа и мама. Градус восторгов теперь гораздо ниже, но душу согревает глубинное удовлетворение. Плывя размеренным брассом вдоль эгейского пляжа, он ощущает в эти минуты, как прыгал в волны Атлантики, как игриво обдавал брызгами подружек, как плыл наперегонки с приятелями до буйка и даже как малым ребенком забирался на плечи к отцу. Все предыдущие эпизоды с плаваньем воспринимаются словно грани одного переживания, повторяющегося для субъекта здесь и сейчас.

— Может, грани, а может, предвестники финала аттракциона. Когда плавать уже не придется.

Перейра улыбнулся:

— Я не сомневался, что вы поймете.

Чего уж тут было не понять. Его краткий монолог был похож на заученный наизусть, и мне показалось, что произносил он его несколько через силу, по необходимости. Когда становишься старше, жизнь делается пресной и вялой, иссякает азарт. Но, конечно, можно себя уговаривать, что она не тускнеет, а, напротив, делается ярче, как коралловый риф, который с годами разрастается и обретает все больше экзотических красот.

Впрочем, подтрунивать над стариком было не совсем честно. Я и сам часто испытывал ровно те ощущения, о которых говорил Перейра, и не воспринимал их как самообман. Действительно настоянная на опыте удовлетворенность — это справедливая компенсация утраты бурных молодых восторгов. Впечатления юности пишутся жирным шрифтом на девственно-чистой странице, и запись получается ясной и четкой. А в пожилом возрасте впечатления фиксируются в лучшем случае на палимпсесте, с поверхности которого хоть и соскоблили прежние пометки, но они проступают сквозь пергамент, они никуда не делись.

Но моя беда в том и состояла, что я больше не был уверен в достоверности своего прежнего жизненного опыта. Я бы и рад вспомнить свои школы, учителей, университет, однако связь с ними была нарушена, ничто не проглядывало сквозь новые наслоения, все стерлось бесследно. Используя пляжную аналогию Перейры, я представлял собой не опытного шестидесятилетнего пловца, который хранит в подкорке все свои прежние бесчисленные заплывы, а глупого карапуза, пока не знающего даже того, что вода в море соленая.

— Карьера врача частенько зависит от определенного стечения обстоятельств, — заметил Перейра, — в вашем случае, кажется, так и было.

— В какой-то мере да.

— А у меня вышло так, что на психиатрию я переключился довольно поздно. Как и вы, я мечтал совершить великое открытие. Просто лечить больного или поддерживать его в приемлемом состоянии мне было мало. Я мечтал отыскать свою разновидность философского камня.

Я узнал эту фразу. Цитата из моего опуса «Немногие избранные». Она меня покоробила.

— А можно взглянуть на те самые фотографии? — спросил я. — С моим отцом?

— Разумеется, — сказал Перейра, поднимаясь из-за стола. — Вы много знаете про фронтовую жизнь отца?

— Почти ничего. Мама про это не рассказывала. Там, где мы жили, почти в каждой семье были убитые. Отцы, братья, сыновья, женихи… Но у взрослых существовал негласный уговор: никогда не вспоминать вслух погибших. Возможно, это было неправильно.

— Вы и сами побывали на фронте. Об этом есть пара упоминаний в вашей книге, вскользь. Может, расскажете мне об этом более подробно?

— Хорошо, как-нибудь обязательно.

— Сегодня же вечером достану старые бумаги и фотографии, поищу то, что нужно, — пообещал Перейра. — А сейчас отдыхайте, наслаждайтесь нашими красотами. Если угодно наведаться в порт, моя машина к вашим услугам. Вообще-то езда на машинах у нас запрещена, исключение сделано только для всяких аварийных служб, ну и для тех, кто обзавелся автомобилем до принятия запрета. Таких, как я, счастливчиков здесь совсем немного. Но, возможно, вы предпочтете пройтись пешком, ходу до порта меньше часа. Давайте встретимся в библиотеке примерно в половине восьмого. Договорились?

Я предпочел пеший ход. Любой врач, вне зависимости от специализации, выбрал бы променад как более полезный. К порту вела единственная, мощенная булыжником дорога, сбиться с которой было невозможно. Я спустился в город и стал искать небольшой магазинчик. Живя во Франции, я часто в таких отоваривался. Покупал мыло, орешки, открывалки для бутылок и сувенирные бутылочки со светлым виски под каким-нибудь эффектным названием, например «Роса жизни».

В порту я увидел с дюжину яхт и длинную пристань, но никаких желающих отплыть пассажиров. Впереди, прямо у дороги, была гостиница, запертая, и парочка баров. Немного в стороне я углядел еще один, вроде бы поопрятнее, где и расположился. Чуть поодаль носились туда-сюда на легких мопедах подростки без шлемов. Жужжанием двухтактных двигателей они лишь усиливали послеобеденную дремотную ennui[12] маленького порта. Вынырнув из нутра бара, ко мне наконец-то подошла, пришаркивая шлепками, официантка. Я попросил пива; когда она ушла, достал книгу. Небольшой романчик, написанный бойко, но без малейших промельков таланта. Романчик пользовался успехом, и я почти не сомневался, что автор и дальше будет тратить жизнь на подобную ерунду, считая это своим призванием. Не устаю удивляться тому, насколько часто выбор профессии диктуется случайностью. Многие прославленные писатели (чуть не половина) не стали бы изводить бумагу и чернила, если бы в юности им подвернулось иное, более надежное и перспективное занятие.

А как начинал я… Молодым парнем, еще не помышлявшим о том, что в эру викторианцев называлось «врачеванием умалишенных» (и пока не решившим, кем ему стать — хирургом или терапевтом), я получил направление на стажировку в Ланкаширский сумасшедший дом. Парень, между прочим, был ветераном, много чего хлебнувшим: итальянская кампания, окопы, осколочные ранения. Но увиденное в дурдоме оказалось куда кошмарнее. Построенный из благих побуждений в 1848, по-моему, году, за две сотни лет этот дом скорби пережил единственную перемену — из него окончательно испарился дух надежды. Когда-то мечтатели и мечтательницы в накрахмаленных белых халатах (викторианские лекари и сестры милосердия) свозили сюда полоумных, найденных в городских трущобах и в затерянных средь холмов деревушек. Они надеялись их исцелить. Теперь те же самые палаты, которые и красят-то раз в сто лет, стали пристанищем для несчастных, чья болезнь уже точно не поддается излечению.

В первую неделю меня определили к хроникам из мужского отделения — для новичка настоящее боевое крещение. Если не раскиснешь, не утратишь присутствия духа, потом тебя допустят к тем, кому можно попытаться помочь. Наставником, помогавшим мне освоиться в заведении, был Пол Гардинер. Пол хотел стать военным, но в солдаты его не взяли из-за плоскостопия, вот его и занесло в медицину.

…Множество запоров на дверях, лязганье ключа в замке — их там до черта, дверей и замков. Мы оказались в безлюдном помещении и стали ждать, когда нас впустит надзиратель с той стороны. Коридор. В конце его Гардинер открыл ключом дверь «комнаты отдыха». Не ожидал я, что некоторые пациенты будут совсем голыми. Два-три человека бродили по палате от стенки к стенке и что-то говорили, но не другим, а самим себе. Но большинство сидели в креслах, расставленных полукругом в конце комнаты, и сосредоточенно молчали. Друг с другом они не разговаривали, ни книг в руках, ни радиоприемников, ничего такого, что могло бы развлечь. Две палатные медсестры в коротких белых халатах время от времени прохаживались мимо кресел.

— Сущий бедлам, верно? — вяло констатировал Гардинер. — Посмотри, какие вон у того гениталии. Как у жеребца. Ну и шланг. Почти у всех у них габариты за пределами нормы. Думаю, это достойно специального исследования. Выявить взаимосвязи. Влияет ли фактор наследственности.

— И как вы их лечите?

— Инсулиновая кома. Иногда назначаем лоботомию, вызываем хирурга из местной больницы, он выкраивает время в своем расписании. Впрочем, теперь это вчерашний день. Нынче в моде электросудорожная терапия, чаще назначаем ее. Электрошок. Знаешь, что это за штука?

— Да. Воздействие током вызывает спазмы, иногда это оказывает благотворное действие.

— Ну да. Иногда и коровы летают. Но тут, как говорится, начальству виднее. Наше дело маленькое: следим, чтобы больные не покалечились сами и не покалечили других. Каждый квартал власти требуют от нас отчет с точными цифрами.

Спустя несколько месяцев меня поставили на ночное дежурство. Ты должен, если что стрясется, принять меры, но вообще времени полно, и можно привести в порядок бумаги. Пост дежурного врача находится в центральном коридоре — квадратная будка, застекленная спереди. В этом полуосвещенном закутке стоял металлический шкаф, в котором хранились истории болезней. И висела доска со списком сотрудников, кто есть кто и где кого искать. При слабом свете настольной лампы я вписывал в карты рассказы и жалобы пациентов. Формулировки должны были быть четкими, чтобы их мог понять любой врач, читая историю болезни. Примерно через месяц я завел собственный дневник, где отмечал то, что казалось интересным именно мне. Другим мои записи, возможно, показались бы бредовыми, но для меня они были хорошим подспорьем, помогали выявить закономерности в модели поведения, в мотивациях этих людей. Ну, например, вот такая запись: «Его рассказы заставляют вспомнить Кафку. В слуховых галлюцинациях Голос чаще всего звучит как голос рассказчика в романах Джозефа Конрада. Но откуда это могло взяться в его голове? Ведь он, судя по всему, книги читает редко…»

Ну так вот, в то первое ночное дежурство, записав все, что требовалось, я стал вспоминать медсестричку, на которую наткнулся днем на парковке. Она шла к лесной школе «Дом кедра», в отделение для совсем юных пациенток. У сестрички были черные нейлоновые чулки, тонкие лодыжки и слегка растрепанные каштановые волосы, что выглядело многообещающе. Раздумья о лодыжках были прерваны стуком в дверь; стучал наш санитар Боб.

— Доктор, Реджи разбушевался. Не пойми с чего. Пришлось перевести его в бокс. Но, наверное, без укола не обойтись.

Одиночная палата всегда была наготове, там две двери, обе на запоре. Реджи находился в клинике почти двадцать лет, ему уже стукнуло сорок с лишним.

Он кричал от страха и рвал на себе рубаху. Такое случалось, когда навязчивые мысли становились непереносимыми. Ему казалось, что его одежду кто-то отравил, она пропитана ядом, как туника Геракла. Вот такая заморочка.

Под истошные вопли и брань мы с Бобом схватили его за запястья, чтобы бедняга прекратил себя терзать. Реджи сообщил, что по стенам скачут звери, один другого свирепее. Мне стало интересно, что будет, если вместо успокаивающего укола я попробую наладить контакт, подыгрывая бредовым фантазиям.

Поймав взгляд вытаращенных от ужаса глаз (запястья мы продолжали удерживать), я спросил:

— Кто такой Пэдди, где ты с ним познакомился? И когда это ты был в Болтоне?

Подобная методика не прописана в инструкциях, это было нечто диковинное и даже дикое. Но почему не попытаться, если ничего больше не действует? А вдруг сработает? Примерно через полчаса я отпустил Боба, поскольку Реджи немного успокоился и больше не представлял опасности ни для самого себя, ни для меня.

Я продолжал его убалтывать в рамках, скажем так, заявленной темы. Начали мы с выяснения, что за личность этот самый Пэдди, но потом, слово за слово, вышли на другие поводы для отчаянья, неожиданные и неодолимые. Слушая исступленные выкрики Реджи, я словно бы читал нескончаемую книгу со множеством беспорядочных отступлений, не относящихся к сюжету. В монологе Реджи доля рационального была примерно такой же, как в каком-нибудь романе Генри Джеймса. Но в том-то и штука, что сам Реджи не видел во всем этом неукротимом беспорядочном нагромождении никаких логических огрехов. Это беднягу и мучило: его аргументы (а значит и опасения) не поддавались опровержению. То есть действительно полная безысходность.

Несколько часов мы с ним блуждали по болезненно-ярким ландшафтам видений; я почувствовал, что надо напрячь все силы, иначе недолго и самому съехать с катушек. От его дыхания веяло психотропными препаратами и страхом. И вредничал он кошмарно, хулиганил, что типично для больного в моменты обострения (это я уже успел усвоить). Огромное тело все еще хранило повадки вольного бродяжничества. Он не называл меня по имени, он даже ко мне не обращался. Разговор Реджи вел не со мной, а с кем-то, кто был для него сейчас гораздо важнее и реальнее.

Наконец приступ удалось полностью купировать. Возможно, обыкновенная усталость вызывает в мозгу определенную химическую реакцию, и этого достаточно, чтобы разомкнуть порочную цепь…

Но хотелось думать, что его успокоило то, что кто-то был рядом. Иными словами, помогла проявленная мной изобретательная заботливость.

Из одиночной клетушки я вышел в час ночи, наполненный шприц так и лежал в кармане, не пригодившись. Я оставил Реджи под присмотром, дал ему снотворное и подождал, пока он уляжется. Трудно было противиться мысли, что ему помогла моя «методика». Глупости, одергивал я себя, просто случайно повезло. Но тщеславие продолжало нашептывать, какой я молодец.

К ужину я переоделся в льняной костюм, решив, что это оптимальный вариант: дипломат на неофициальном рауте. Рубашку выбрал белую, галстук фиолетовый, давно я ждал повода его надеть. Всегда любил фиолетовый цвет. Был у меня в детстве набор красок, и я рисовал для мамы неуклюжие картинки, исключительно в приглушенных сиренево-лиловых тонах. Однажды в начале лета я решил заработать карманных денег и подрядился пропалывать по субботам клумбы в одном справном деревенском доме, самом большом и высоком. Там росло много роз; горячие и теплые солнечные краски — красные, кремовые, оранжевые, желтые — пронзали все тело, отзываясь в нем болью. Я попытался выбрать, какие мне нравятся больше, но сам содрогнулся от подобного святотатства: ни одну розу нельзя было обидеть…

В портовом магазинчике я купил бутылку джина и несколько лимонов. На прикроватном столике нашелся стакан. Еще бы льда добавить. Но и так было вполне приемлемо. Толкнув ставни, я распахнул окно. Потом сунул под спину подушки, сел.

Сколько раз я проделывал все это? В скольких чужеземных приютах пировал в одиночку? Сколько опустошенных бутылок наберется на моем веку? Когда я умру, кто-то порадуется и этим моим рекордам. Занимательная статистика. Объемы выпитого. Вино можно вынести в отдельные подпункты, по регионам: от департамента Рона — 20 тысяч бутылок, от Бордо — 18 тысяч…

Дневник я прихватил с собой на остров, скорее всего, из желания подстраховаться. Сунул в портфель, а не в чемодан, багаж ведь иногда теряется. Потягивая джин, я открыл страницы, посвященные первым дням в университете, где мне предстояло изучать медицину и попытаться стать врачом. Я опустил дневник на колени и закрыл глаза…

Наш колледж располагался в укромном уголке за длинным забором; на ворота я наткнулся, совсем не там, где ожидал их увидеть, нырнул внутрь и очутился на нужной территории. Справа от меня высилось восхитительно древнее строение. Человек в котелке, сверившись с листком на планшете, нашел мою фамилию и выдал ключ. И потащился я со своим тяжеленным чемоданом по мощеной дорожке к арке, гадая, как мне теперь выкручиваться из этого жизненного переплета. Ведь кто я? Обычный деревенский парень. Гонял бы на лошадях, чистил бы канавы. Случилось так, что в деревенской школе я оказался самым сообразительным, неплохо считал, старательно зубрил и сам не понял, как шаг за шагом, практически машинально, добрался до этой обители наук. Это не было осознанным выбором, просто мне не хотелось огорчать людей, желавших сотворить из меня нечто неординарное.

В чемодане лежали все мои книжки, их надлежало непременно проштудировать. Я прошел во второй квадратный двор с яркими цветочными клумбами и со свисающими отовсюду гроздьями глициний, за этим двором был небольшой закрытый дворик, вымощенный плиткой, и уже там я увидел лестницу, над которой висела табличка с буквой «Т». Мне выделили обиталище на последнем (кто бы сомневался!) этаже, с окнами на обе стороны. Окно миниатюрной гостиной располагалось со стороны фасада и смотрело на дворик, а из спальни открывался вид на реку, над которой склонилась серовато-зеленая ива. Я увидел двух парней с удочками, надеявшихся что-то поймать, — явных дилетантов. В памяти промелькнула строчка Теннисона из «Волшебницы Шалотт»: «Седеют ивы над водой…»[13]. Я извлек из чемодана свои вещи — их было совсем мало — и переложил в комод. Книгам хватило меньше половины полки. Квадратный письменный стол словно бы подражал формой квадрату уютного дворика, умостившегося среди стен, щедро обвитых плющом. Эта основательность, эти строгие линии так и призывали к сосредоточению и погружению в науки. Атмосфера в спальне была совсем иной. Жесткое изголовье, одноцветное покрывало с рельефным рисунком, вот и весь уют. Когда я сел на кровать, пружины устало скрипнули. Все это старье как будто привезли из пансиона, который держали когда-то мои дед и бабка. Впрочем, если снять с кресла в гостиной подушку и приладить к спинке кровати, то можно будет с комфортом слушать шелест узеньких ивовых листьев, а если напрячь слух, то и лепет бегущей воды. Надо только распахнуть окно.

Пристроив подушку, я сел читать. Через пару страниц в дверь громко постучали, я вскочил и метнулся назад в гостиную, к двери.

— Привет. Я Норман Гроут. Математика, второй курс. Тебе досталась хорошая конурка.

Мы пожали друг другу руки. Опрятностью посетитель не страдал: взлохмаченные черные кудри, свитер в пятнах.

— Зайти-то можно?

— Да-да, конечно. Роберт Хендрикс. Медицина.

— Чай-то будем пить?

— Но у меня нет…

— Тут все есть. Вот, смотри.

Он открыл дверь того, что я считал шкафом, и за ней открылась небольшая кухня с раковиной и газовой плиткой. В малютке буфете стояло несколько старых чашек с гербом колледжа и полная жестянка с чаем.

— Грей чайник, — сказал Норман, — а я спущусь к себе за молоком.

Норман Гроут тут же прочел мне лекцию о том, как вести себя, чтобы не нарваться на неприятности.

— Смотри, не брякни что-нибудь про шотландцев. Лучше их не трогать, включая пращуров начиная с короля Роберта Первого, Уильяма Уоллеса и прочих чокнутых патриотов. Мечтали ребята удержаться во вражеской стране, вот и цеплялись зубами и когтями.

— Но система образования у шотландцев вроде бы нормальная. Намного лучше нашей.

— Вне всяких сомнений. У них на уме не только драки, есть и мирные обычаи. Ночь Бёрнса[14], само собой. Выходные с Вальтером Скоттом в окрестностях замка Абботсфорд. Народные гуляния в честь битвы при Бэннокбёрне[15]. Кстати, можешь взять напрокат килт. На Тринити-стрит молодцы из клана Драммондов подберут тебе какой-нибудь нейтральный тартан, не боевого окраса. Но помни: в пабах и в столовой лучше высказываться осторожно.

Враждебности к шотландцам я не испытывал, по пабам ходить не собирался, о чем и сказал Норману. Вероятно, он подумал, что я рохля и зануда.

Придя в столовую, я словно бы попал на съемки голливудского фильма о Тюдорах. Еле успевал увернуться от брошенных куриных ножек, которые летали между старинными канделябрами со свечами, в рискованной близости от затылков первокурсников, их очков и студенческих тужурок, а те лишь робко посматривали на стоявший на возвышении стол, за которым когда-то трапезничали короли.

Гроут сказал, что после ужина мы отправимся в паб «Черный лев», знаменитый стаканами с гравировкой и тем, что туда захаживают все потенциальные премьер-министры.

К тому моменту мой питейный опыт был весьма скромным: бутылочка сидра в субботу утром или фруктовый десерт с ликером на девчоночьей вечеринке, если вдруг пригласят.

Еще двое парней присоединились к нам у ворот, и в самом пабе уже сидели несколько наших студентов. Пиво из наклонных бочек лилось прямо в огромные кружки, которые с глухим стуком ставили на барную стойку. Денег разливальщику никто не совал, я сообразил, что расчет после, за все скопом. Со страхом глянул на огромную кружку, не представляя, как смогу влить в себя столько. За ужином я выпил стакан воды, и пить совсем не хотелось.

— Ну, Роберт, давай сразу до дна, — сказал бородатый малый. Ему было уже под тридцать, но он тоже был первокурсником и тоже с медицинского. Я послушно вылакал кружку и не успел ее поставить, как передо мной поставили вторую.

Через несколько часов я поднялся на крыльцо, над которым была буква «Т», потом в замедленном темпе добрался до своей конурки, совершенно довольный собой и своей судьбой. Меня пошатывало, но нажать на выключатель все-таки удалось, и зажегся свет. Я с гордостью осмотрел свое новое жилище. Как выяснилось, я совсем не рохля и, возможно, очень скоро стану своим в кругу бывалых студентов, глядишь, и ужинать буду за столом на постаменте, под щитами с геральдическими зверями и пернатыми.

С завтрашнего дня начинались лекции, первая вроде бы в девять. Потом занятие в анатомичке. Ничего, как-нибудь справлюсь. Парень я деревенский, крови не боюсь. У меня твердая рука и зоркий глаз. Я на правильном пути, медицина мое призвание…

И вдруг мой зоркий глаз заметил нечто странное: на кресле лежала женская сумка. Ее точно раньше не было. Но чья? Вряд ли Норман Гроут ходит с такой. Я постучался в дверь собственной спальни.

— Роберт? — отозвался женский голос.

— Я.

Щелкнул замок, дверь распахнулась, и я увидел Мэри Миллер.

— Мэри, ты…

Она рассмеялась.

— Не ожидал? Конечно нет. Привратник дал мне свой ключ. Наплела ему, что я твоя сестра. В женском колледже новеньких будут заселять только с завтрашнего утра. Не хотелось тратить деньги на гостиницу, вот я и…

Кажется, была названа эта, а может, иная, столь же малоубедительная причина. Как человек, только что обретший гармонию с миром, я был полон снисходительного великодушия.

— И правильно сделала. Ты ужинала?

— Да, спасибо. Тут неподалеку живет моя крестная, она отвела меня в ресторан. Мы с ней выпили вина, и много. Послушай, Роберт, очень милая квартирка. Тебя тут поселили как лучшего абитуриента?

— Понятия не имею. Сказали, вот тебе ключ, шагай, студент. Чаю хочешь?

— Было бы замечательно. Скажи, где заварка и чашки, я сама все сделаю. А какой вид из окна! На реку! Вот бы и мне такой же.

И снова рассмеялась.

Наполненные чашки она притащила в спальню.

— Тут гораздо приятнее. Давай включим лампу. Вот так. И открой шире окно, чтобы было слышно реку.

Мы сидели рядышком, привалившись спиной к изголовью, и потягивали чай. После моря пива только чая мне и не хватало, но почему-то даже в голову не пришло отказаться.

— Это козодой, — сказал я.

— Кто-кто?

— Послушай. Сначала громкое верещание, а потом будто кто-то причмокивает губами.

— Ой, правда причмокивает. Роберт?

— Что?

— Ничего, если я останусь переночевать? Зубная щетка у меня с собой. В сумочке.

— Оставайся, конечно, я могу лечь на полу.

Какое-то время мы молчали, но это было не в тягость, наоборот.

— Роберт? — снова позвала она.

— Да?

— Ты знал, что я твоя соседка?

— Знал, конечно. Помню, как увидел тебя в первый раз. Я сидел у окна со стихами Катулла. А ты как раз вышла на газон, в теннисной майке и юбочке.

— Почему ты меня тогда не окликнул, не поздоровался?

— Мы ведь не были знакомы. И мне нравилось за тобой подглядывать.

— Знаю.

— Что?

— Я знала, что ты подглядываешь, — сказала Мэри. — Я хотела тебе об этом сказать. Несколько раз даже почти решилась. До того, как мы стали друзьями.

— Так ты знала?

— Ну да. А почему тебе нравилось за мной наблюдать?

Лукавить я не стал.

— Мне нравилось, что у тебя есть отец.

Она усмехнулась:

— Это все?

— Нравилось, как выглядит ваш дом. И как твои волосы упали на плечи, когда ты сняла с них ленту.

— Что еще?

— Как ты задрала юбку, чтобы почесать ногу, когда лежала на животе с опущенной головой.

Мэри поставила чашку, опустила голову.

— Опущенной вот так?

Тут я вспомнил, что она сегодня тоже пила, возможно, не меньше меня.

Я поднялся с кровати, осмелев до наглости.

— Да. Именно так. А теперь чеши ногу, — скомандовал я.

Она снова хохотнула и задрала подол.

— В траве у нас полно всяких противных букашек. А ноги были голые. Можно я сниму чулки?

— Нужно. Положи их на стул.

Избавившись от чулок, она опять забралась на кровать.

— Мне нравилось, ну… что ты на меня смотришь. Под твоим взглядом я чувствовала себя такой… мм… плохой девчонкой.

— Плохой?

— Плохой, но по-хорошему… когда приятно. — Она коротко хихикнула. — А тебе тогда хотелось… ко мне прикоснуться?

— Да. Мне хотелось почесать тебе ногу. Самому. Показать, как бы я это сделал?

— Покажи.

После убедительного показа она спросила:

— А как же Пола? Ты ведь был в нее влюблен?

Полу я едва помнил, в тот момент мне было не до нее.

— Никогда, — торжественно заявил я. — Пола, это так… мимолетное увлечение.

Я еще раз провел ладонью по ее бедрам, потом сунул пальцы под тоненькие, неплотно сидящие трусы. Уж это я заслужил точно, думал я, снова ложась на кровать. Меня распирала гордость, как молодого пашу, которому, наконец, предоставили личную свиту.

Мэри уселась на меня верхом, поймала мой взгляд. Глаза ее были широко распахнуты, пухлые губы все еще слегка раздвинуты улыбкой. И тут я почувствовал то, чего никогда раньше не испытывал: горячую благодарность.

Мэри расстегнула пуговки на блузке, сняла ее, положила сбоку.

— Наверное, так будет лучше. Да, Роберт?

Она наклонилась и нашла губами мои губы.

Лекции начинались в половине девятого, шли подряд, но это было совсем не утомительно. В полутемной прозекторской (барак с железной крышей) мы, ничего не упуская, препарировали трупы. У них были прозвища, Фред и Марта.

Я любил взрезать бежевый мозг, он напоминал отваренную цветную капусту. Было замечательно держать в руках это чудо с множеством бороздок и выступов. С запястий капал формалин, а ты всматривался в каждый завиток, памятуя, что когда-то в этом мозгу миллиарды синапсов передавали от клетки к клетке нервные импульсы. Что долгие годы сложнейшие комбинации заставляли вот этот кочан цветной капусты верить, что он Фред, а не овощ.

Рассмотрев мозг Фреда, я снова опускал его в ведерко.

Марта тоже была очень привлекательной особой. Даже на сцене анатомического театра она оставалась невозмутимой. Мне хотелось увидеть наяву, как разветвляются нервы. Поразительно, они выглядели точь-в-точь как на грандиозном эволюционном дереве жизни Дарвина. Они тянулись повсюду, эти провода, по которым передается животворная сила. Думаю, меня покорила именно эта их напористая активность, и я выбрал неврологию.

Я все-таки человек сельский. Соскучившись по деревенской жизни, я свел знакомство с парнями из другого колледжа — любителями конной охоты. Какой-нибудь час на автобусе, и я получал возможность пообщаться с лошадками. По воскресеньям в благодарность за то, что я помогал чистить стойла и подметать двор, мне позволяли пару часов покататься верхом. Я записался в хор, хотя голос у меня самый обыкновенный, и в дискуссионный клуб.

Кресло и торшер я очень скоро перетащил из гостиной в спальню и теперь мог сидеть с книгой перед окном с видом на реку. Занимался я до девяти, а потом читал что хотел. Начал с Конана Дойла, но что-то мешало наслаждаться детективной интригой — не иначе то был суровый дух кальвинизма, царивший в колледже. Оставив в покое Шерлока Холмса, я принялся за романы Джордж Элиот. Она подвела меня к немецкой философии — Гегелю и Фейербаху. Чем дальше, тем серьезнее: я перешел к трудам по психологии. Узнал про Эдуарда фон Гартмана и невролога Морица Бенедикта, открыл для себя Фрейда, основные фрагменты ранних трудов которого были напечатаны лет за двадцать, а то и за тридцать до публикации в окончательном виде. Надо было только знать, где их искать.

Мэри Миллер навещала меня часто, прибегала и убегала в часы, когда служители кирки не могли ее застукать. Пустовавший ящик в комоде наполнился нижними юбками, джемперами, поясами для чулок. Ночную рубашку мы прятали под матрас, чтобы не попалась на глаза уборщице, свежее нижнее белье Мэри приносила с собой, снятое забирала. Когда покупала пиво или фрукты, пустые бутылки и пакеты тоже уносила. Однажды на лестнице раздались подозрительно медленные шаги; надо было срочно спасаться — вдруг решил нагрянуть привратник. На лестничной площадке имелся люк, через который можно было выбраться на чердак, откуда через второй люк попасть на плоскую часть свинцовой крыши, на значительном расстоянии от края. Весной мы затащили на эту площадку несколько цветочных горшков. В солнечном углу я поставил раскрытый мешок с землей и посадил помидоры. Плоды до окончания семестра налиться не успели, но от листьев шел терпкий помидорный дух. Со временем мы так осмелели, что зазывали гостей на вечерние пикники на крыше. Мэри — девиц из своего колледжа, я — наших ребят. Норман Гроут приходил часто, садился на коврик скрестив ноги и начинал рассказывать скабрезные анекдоты или пересказывать сплетни, которым никто не верил.

Это был наш собственный мирок в монастырских стенах колледжа. Мэри ничего от меня не требовала, только чтобы я не был занудой.

Я уже говорил, что при первой встрече меня поразила завершенность линий ее полностью сформировавшейся фигуры, крепких точеных бедер и рук. Но груди были не как у зрелой женщины, они оказались совсем юными, с едва проступающими сосками, будто из нежнейшего светло-розового шелка. Когда я к ним припадал, Мэри обхватывала мою голову ладонями. Единственная дочь заводского инженера и медсестры, выросшая в глубокой провинции, не отличалась скромностью. Откуда только что бралось?

Любовные интрижки теперь всегда ассоциируются у меня с легкими летними платьями, бутылочным пивом, ненасытными слияниями и ужином на крыше, и все это под еле слышный лепет реки. Лучше, по-моему, и не бывает.

На втором курсе я познакомился с Дональдом Сидвеллом, он изучал теологию. Этот очкарик был натурой увлекающейся. Обожал скачки, барочную музыку, Францию, крикет и старые машины. Он так азартно обо всем этом рассказывал, что я слушал с открытым ртом. В ближайшей деревне у него имелся гараж с подержанной легковушкой.

Мы ездили туда по субботам на велосипедах, потом обедали в пабе. Порой дружок мой по полдня не вылезал из-под капота машины, пытаясь «немного ее взбодрить», как он это называл. В награду за мое терпение Дональд сопровождал меня в конюшню, где я убирался по воскресеньям, и учился ездить верхом. О его семье и домашних обстоятельствах я мало что знал. Нас связывал интерес к предметам более возвышенным. Мы пили пиво в моей каморке; я рассуждал о механизмах действия нервной системы. О том, почему нельзя считать, что «ум» существует вне вещества, из которого состоит мозг. В ответ Дональд выдвигал возражения с философскими обоснованиями. Он атаковал меня цитатами из Декарта, Юма и Локка. Но в конце концов я брал реванш, приводя пример из жизни, связанный, например, с недавним воскресным происшествием, когда лошадь под Дональдом вдруг понесла и от страха у него вспотели ладони. Убойный аргумент: мокрая ладонь показывает, как абсолютно абстрактная эмоция — страх — при содействии нервной системы и экзокринных желез превращается в воду. Стало быть, идея о том, что мы состоим из чего-то еще, кроме материи, абсурдна.

Подобные дискуссии часто вспыхивали после докладов старшекурсников, но нас на столь важные сборища пока не допускали. И ладно. Зато он мне одному рассказывал об особенностях французской культуры. По мнению Дональда, Франция представляла собой искусственное государство и если бы она распалась на несколько географических единиц, ее жители стали бы счастливее. Он располагал уникальными сведениями о том, что на французском в этой стране почти никто не говорит. Согласно последним данным, относящимся к 1900 году, только 28 процентов жителей Франции общались на французском языке, остальные использовали бретонский, окситанский или лангедокский, не считая еще сотен диалектов и говоров. Прав он был или нет, судить не берусь, но мне нравилась его въедливость, погруженность в материал.

Мы часто ходили на музыкальные вечера (туда, где разрешалось курить) в другие колледжи. Наши доморощенные концерты проходили в «малом зале», отделанном деревянными панелями. Дональд тоже иногда там выступал с шуточными песнями собственного сочинения, аккомпанируя себе на фортепиано. Я здорово привязался к этому парню, почти так же, как к Мэри Миллер. С ним в чем-то было даже проще. Никаких жертв и обязательств, чисто мужская дружба. Отношения с Мэри становились не такими уж безоблачными, неизбежно напрашивались удручающие вопросы насчет будущего, что нужно мне от нее, что ей от меня. В общем, Мэри ночевала у меня все реже. Я не очень-то этому и огорчался.

* * *

Увлекательное чтение было прервано стуком в дверь. Полетта.

— Доктор Перейра ждет вас, — сообщила она и, тут же развернувшись, ушла. Я посмотрел на часы. Было без двадцати восемь.

Хозяин ждал меня в библиотеке. Он был в рубашке с расстегнутым воротом и парусиновых туфлях. Я был слегка раздосадован. Костюм и любимый фиолетовый галстук оказались некстати.

Глава четвертая

— Сегодня на море я встретил молодую особу, — сказал я Перейре за ужином.

— Наверное, это Селин. Она часто приходит поплавать в calanque.

— Кто она такая?

— Внучка моей бывшей пациентки. Своеобычная девушка, верно?

— Верно. А чем она занимается?

— Ухаживает за бабушкой. В порту иногда перепадают случайные заработки. Помогает здесь, в доме, когда у меня собираются гости.

— Давно вы тут живете?

— Приехал в двадцатых. В те годы про остров еще почти никто не знал. Тогда и в Канны-то иностранцы только-только начали приезжать, я имею в виду, британцы. А здесь была прямо райская благодать: всего несколько беленых домиков в порту, населенных горсткой чудаков. Богемная публика, нудисты всякие, искатели приключений. Ведь климат тут мягкий, просто сказочный. Ну что еще тогда было? Теннисный корт, хороший рыбный ресторан и две-три семейные гостиницы. Все это выглядело как на фотографиях Лартига, та же атмосфера.

— Вы здесь работали?

— Да. У меня одно время был санаторий. В этом самом доме.

— Но теперь больше не работаете.

— Нет, стар уже. Мне девяносто три, и много лет болею лейкемией. Сами знаете, у стариков часто заводится рак. Я стал хуже себя чувствовать, вот и копошусь в архивах, уже несколько месяцев пытаюсь в них разобраться. Наверху штабеля папок, горы документов, Полетта помогает. Недавно рылся в своих старых дневниках, времен Первой мировой. Читать их некогда, но фотографии просмотрел. На одной — группа наших ребят, на обороте фамилии, мы тогда непременно каждого записывали. Читаю: «Хендрикс». Вроде бы знакомая фамилия… Но в тот момент ваши «Немногие избранные» в памяти не всплыли. Зато всплыли чуть позже. Тогда я сел и написал вам. Все сошлось. Стало ясно, что два Хендрикса — это отец и сын.

— Своих детей у вас нет?

— Увы. Несмотря на почти тридцать лет семейной жизни. Жена умерла десять лет назад. Из здравствующих родственников остался только племянник, сын сестры, он живет в Париже. Юрист, недавно вышел на пенсию. Милейший малый, я очень его люблю. Но интересы у нас разные. Человек далек и от медицины, и от литературы. Он мой главный душеприказчик, но хотелось бы, чтобы был кто-то еще, кто способен адекватно оценить мои записи. И публикации, разумеется. Когда я сообразил, что вы сын моего фронтового товарища, забрезжила надежда. А уж когда перечитал вашу книгу, понял, что мы с вами родственные души. Знаю, что моя идея несколько экстравагантна и я рискую показаться смешным, но в моем возрасте это уже не страшно. Ничего пока не говорите. Скажете, когда познакомимся лучше. Если «нет», значит, так тому и быть, не обижусь. Но не торопитесь, возможно, мы найдем общий язык.

По моей физиономии расползлась улыбка. Голая девица, отлавливающая морских ежей, несуразный старик с донкихотскими прожектами — такие встречи в жизни нечасты.

— Можно кое-что уточнить относительно вчерашней беседы о наслоениях в памяти? — задал я очередной вопрос.

— Да-да?

— Это ведь лекция была?

Перейра улыбнулся:

— Вас не проведешь, доктор Хендрикс. Наброски к лекции, которую я не так давно читал в университете. Первокурсникам.

— А вы помните, о чем еще им рассказывали?

— Раз вас заинтересовала эта тема, могу поискать свои записи.

— Был бы признателен. Тема действительно любопытная.

После ужина он отправился наверх искать записи, а я вышел в сад покурить. По суховатой упругой траве прошел к шеренге деревьев. Когда цикады на миг притихли, услышал доносящийся снизу плеск воды в calanque. Монотонный, провоцирующий… Я оросил опавшую сосновую хвою.

Однажды я снимал комнату в огромном особняке на севере Лондона. Когда хозяева были в отъезде, я с удовольствием разгуливал по всему дому, включал везде свет, громко топал, с грохотом передвигал стулья. Так я отпугивал грабителей. В углу террасы стояло несколько вазонов с вечнозелеными кустиками, и мне доставляло удовольствие каждую ночь отливать в эти низенькие горшки, но, как ни странно, терпкий запах зимней террасной флоры, преимущественно хвойной, нисколько от этого не страдал.

Или совсем давний эпизод, еще в бытность в родной деревне. Меня пригласили на бал охотников. Невероятное событие для мальчишки, которому дозволялось лишь убирать за лошадьми. После застолья хозяин отвел всех мужчин к гравийной дорожке, расстегнул ширинку и давай поливать эту самую дорожку, каждый камушек…

Я дал волю этим и еще кое-каким воспоминаниям, усиливая блаженство облегчения. Отблаженствовав, вернулся в дом. Полетта, отвлекшись от уборки стола, протянула мне желто-бежевую папку.

— Доктор Перейра велел вам это передать и еще что он пошел спать. Если захотите читать у себя, там теперь есть электрическая лампа, я поставила.

Поднявшись в свою комнату, я снял пиджак, галстук и ботинки, придвинул вплотную к кровати обретенный торшер, поставил бочком подушки и привалился к ним спиной. Текст был отпечатан на плотной бумаге.

«… Итак, мы с вами установили, что личность человека формируется в огромной степени особенностями его памяти. Не тем, что человек помнит, а как именно он помнит.

Если вы вспоминаете какое-либо событие раз в неделю на протяжении тридцати-сорока лет, вы вступаете с ним во взаимодействие. Чем чаще вы его вспоминаете, тем сильнее изменяете. Вы не просто фиксируете свое прошлое, вы всякий раз его интерпретируете. И, возможно, это и есть главный процесс при формировании личности. Я, конечно, упрощаю, но примерно так все и происходит.

Проведенные мной в 60-х годах исследования показали, что как пациенты, так и здоровые испытуемые используют для хранения разных воспоминаний разные отделы мозга. Если я спрашивал: «Что вы ели сегодня на ланч?», данные изымались из одного, скажем так, ящичка. Название столицы Испании находилось в другом. А если я просил проехаться на велосипеде или проделать что-то еще, что испытуемые делали только в детстве, им приходилось выуживать сведения уже из третьего ящика.

Теперь это все уже доказано. И в один прекрасный день, когда наши помощники изобретут более мощные и изощренные считывающие устройства, мы будем располагать наглядными иллюстрациями вышеназванных процессов.

Двигаемся дальше.

Приходя к священнику или психотерапевту, человек рассказывает о тех событиях своей жизни, которые считает важными или значимыми. Очень часто упоминается или подразумевается нечто воспринимаемое как «травма», или, если не травма, то некая точка отсчета, разграничивающая «до» и «после». Делясь своими воспоминаниями, человек обнаруживает (грубо говоря), что способен изменить собственное восприятие давних событий, которые предстают уже менее драматичными. В чем причина этой примиренности со своим прошлым? Я полагаю, ответ тут может быть один: произошли изменения на нейронном уровне в самой памяти».

Перейра старался рассказывать про механизмы памяти доступным языком, учитывая степень подготовленности аудитории. А мне не терпелось добраться до конечных выводов.

«…Мои надежды основываются на следующем. Сначала мы посмотрим, как мозг осуществляет запоминание, какие его отделы при этом задействованы. Сохраняется ли информация вечно, если ею не пользуются? Сохраняется ли она целиком, так что вопрос только в том, как до нее добраться?

Идем дальше. Почему одни события закрепляются в памяти, а другие якобы утрачиваются? И третье. Мы рассмотрим, как наши вторжения во владения памяти формируют ее на уровне нервных клеток. Это поможет нам научиться искать ту информацию, которую мы считали навсегда утерянной. Уяснив все это, мы постараемся понять, до какой степени все, а если не все, то очень многое, зависит от нашей способности сортировать, уточнять и нейтрализовать воспоминания. А поняв это, мы научимся извлекать из памяти только действительно нужную информацию, восстанавливая давние события на уровне нервных процессов.

Кое-какие изыскания на эту тему легли в основу книги «Альфонс Эстев: человек, который забыл себя». Книгу я определил для себя как научно-популярную, поэтому опубликовал ее в Англии, чтобы не смущать и не сердить коллег-академиков…»

Я отложил папку и подошел к окну. Стиль у академика тяжеловат, впрочем, возможно, это предварительные записи, черновики, не предназначенные для посторонних глаз.

Ночь была ясной, небо ближе к югу усыпано звездами. Я спустился почистить зубы, а вернувшись, затворил ставни и лег спать.

В деревенском доме моего детства запретов было немного, но один соблюдался неукоснительно: мама не разрешала рассказывать сны. Говорила, что другим совсем не интересно знать, что тебе приснилось. На самом деле она, вероятно, боясь выдать себя, не подпускала никого даже к сновидениям. Мама никогда не говорила о своих чувствах, тем более обо всем, что связано с телесными проявлениями, — это же так стыдно. И меня, оттого что у нее не было мужа, она, похоже, слегка стыдилась. Словно я был плод греха, результат семяизвержения какого-то пришлого сезонного работяги. Когда люди смотрели на нее, на меня и снова на нее, она испуганно вздрагивала. Маме не хватало отца, но, насколько я понимаю, еще больше ей не хватало респектабельного статуса замужней женщины.

Верный ее заветам, мир ее праху, я не стану рассказывать, что мне приснилось в ту ночь на острове. Упомяну только, что это был сон про любовь и войну, про смерть и покой…

Было в нем и кое-что особенное: во сне у меня появилась возможность изменить мир за десять лет до двойного убийства в Сараево. Мне приснился век, в котором было гораздо меньше безумия.

Поскольку хозяина я утром не встретил, то спустился к морю проветриться и привести в порядок мысли. Мне нравятся наши метафоры. Как можно привести в порядок мысли? Только с помощью новых мыслей. Мысли… Они удерживают одну информацию и отметают прочь другую.

И все-таки что же имеется в виду под наведением порядка в мыслях? Наверное, вот это: прекратить рассуждать и попытаться «почувствовать». Из чего следует очевидное: то, что мы «чувствуем», ценнее любого размышления… Чувства надежнее.

Усевшись на плоскую скалу, я смотрел на белопенные гребешки волн и вспоминал слова Ньютона о том, что самому себе он кажется ребенком, который ищет на берегу самые гладкие камушки и самые красивые ракушки, в то время как великий океан истины расстилается перед ним еще непознанный. Еще я вспомнил Мэтью Арнольда, который на берегу Дуврского пролива, в свою очередь, вспоминал Софокла на берегу Эгейского моря, и утверждал, что в шуме прибоя античный трагик различал приливы и отливы человеческих страданий.

Всплыл в памяти вполне реальный берег. Анцио, 1944 год. Как хрустнул песок под моим грубым армейским ботинком: мы, поднимая тучи брызг, спрыгивали с десантной баржи, зная, что в любой момент нами могут поживиться немецкие пули.

Океан тогда был для меня не загадочной и могущественной стихией, а ледяной водой, из которой мне предстояло выбраться на берег, зарыться как можно глубже в песок и начать убивать. Пока мы брели к берегу, винтовку приходилось держать над головой, чтобы не замочить, потому что вода была по грудь. Никакого благоговения перед величием и красой Тирренского моря я не испытывал.

Любая проблема кажется неразрешимой только тому, у кого она возникла. Со стороны она часто выглядит смехотворно ничтожной. Промелькнула мысль, что и сам я попал в ловушку. Как те мои несчастные пациенты, для которых прошло время легких решений. Невозможно двигаться по жизни дальше (неважно, сколько мне ее еще осталось). Невозможно, пока я не уясню, что было там, во мраке прошлого. И тут требовалась тяжкая «кропотливая работа», то, что я начинающим психиатром настоятельно рекомендовал своим пациентам. Но я куда охотнее прибегал к давно известным трюкам: делал вид, что все нормально, старательно отвлекался на сиюминутные удовольствия, ловко менял направление мысли. Вот и Ньютона зачем-то вспомнил, а потом по инерции и Мэтью Арнольд выскочил.

С трудом заставив себя встать, я двинулся в сторону дома. Когда поднимался по ступенькам лесенки, снизу донеслись гулкие всплески. Я остановился и, сойдя с лестницы, свернул к краю обрывистого холма. В calanque кто-то плавал, и я почти сразу узнал гладкую изящную головку. Спустился, но встал так, чтобы меня не было видно. В конце концов Селин вышла из воды, нагая, как и в прошлый раз, и вскарабкалась на скалу. Инструмента для ловли ежей при ней не было, но полотенце она захватила. Расстелила его рядом со сброшенным платьем и легла. На спину. Волосы распустила веером, чтобы быстрее высохли, руки прижала к телу. Внизу живота было родимое пятно. На этот раз она мне показалась более сухощавой. Заметно было, что Селин не совсем разнежилась, словно подозревала или знала: за ней подсматривают.

Через минуту я пошел назад, к ступенькам, и вскоре очутился в саду Перейры.

Ланч был накрыт на открытой террасе, затененной ветвями сливы. Полетта принесла salade nigoise[16] с листочками полевого салата и острым чесночным соусом.

— С большим удовольствием прочел ваши заметки, — доложил я. — Насколько я понял, ваша цель — добиться того, чего должен, по идее, добиваться хороший психоаналитик. Но при этом вы используете физиологические особенности самого мозга, он должен сам произвести изменения, взрастить их. Тот же психоанализ, только на биологическом уровне.

— Верно, — сказал Перейра, наливая мне в стакан газированной воды. — Но углубляться в научные дебри я не мог, лекция рассчитана на первокурсников. А вообще-то я двадцать лет отдал этой теме.

Я понимающе кивнул. Самого меня занимали совсем иные вещи, но я прекрасно понимал, насколько притягательна эта гипотеза.

— Когда вы учились, сеансы психоанализа практиковались? — спросил Перейра. — Лично с вами работали?

— Да, было дело. В ту пору в Англии Фрейд был наше все. Психоанализ использовался не только как метод лечения, во многих клиниках он служил главным ориентиром при определении диагноза. Даже в случае шизофрении.

— Кто проводил сеансы с вами?

— Докторша по имени Белсайз Парк. В Лондоне.

— Была в вас влюблена?

— А как же.

Он усмехнулся.

— Выпытывала, что вам снилось? Уточняла детали?

— Да уж. Это было не трудно. Снилось мне много чего. Приходилось иногда опускать подробности, дама все-таки. В частности, в эпизодах, где я оскопляю своего отца…

— Вы нарочно меня дразните, мистер Хендрикс.

Как правило, глубоким старикам свойственно снисходительное добродушие. Лукавые искорки в глазах, дрожащий от ласковой усмешки голос. Часто мне казалось, что это у них от успокоенности. Радуются, что уже вне игры, больше никаких бешеных гонок в угоду молодым амбициям. Перейра был не таков. Невзирая на угасание интеллектуальной силы, игровую площадку он покидать не собирался.

Полетта поставила на середину стола блюдо с нарезанными фруктами.

— А знаете, доктор, — продолжил Перейра, — мне бы хотелось, чтобы вы побыли еще. Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, вы оказались в сложной жизненной ситуации…

— А разве в жизни бывают иные?

— Я совсем старый. В могилу пора. И все-таки во мне пока жив молодой идеалист, тот начинающий врачеватель душ, каким я был когда-то. И я вижу, что вашу душу что-то тревожит. Скажете, я неправ?

— Я живой человек. Каждого из нас что-нибудь тревожит.

— Если вас что-то не устраивает, попробуем это исправить. Можете выбрать другую спальню. Можно пригласить на ужин Селин, хотите? Я попрошу Полетту приготовить что-нибудь по вашему вкусу.

В сосновых ветвях застрекотали древесные лягушки, громко, не уступая цикадам. Перейра подлил мне белого местного вина, а я мысленно перенесся в свою гостиную на Кенсал-Грин, с видеокассетами и скандалящими «соперницами».

И вдруг поймал себя на том, что улыбаюсь.

— Ладно, — сдался я. — Побуду до среды. Спасибо вам. Но мне бы позвонить. Надо проверить, не было ли сообщений.

— Разумеется. Телефон в холле. Звоните сколько и когда угодно.

Телефонный аппарат был старинный, с навесным диском, с резным дубовым корпусом и похожим на ракушку раструбом микрофона. Качество французских телекоммуникаций наверняка улучшилось с тех времен, когда звонить за море было невозможно, но удастся ли со столь дальней дистанции включить кассету автоответчика?

Приставив к микрофону диктофон, я увидел Полетту, застывшую в дверном проеме кухни. Я вскинул бровь, и старуха нехотя попятилась.

Удивительно, но все получилось; нудный голос надменно произнес: «Это автоответчик Роберта Хендрикса…»

Одно сообщение меня заинтриговало.

«Приветствую вас, доктор Хендрикс. Я Тим Шортер. Мы не знакомы, но мой брат женат на вашей давней знакомой. Вы позволите пригласить вас на ланч в мой лондонский клуб? Надеюсь, скоро приеду в Лондон, побуду там недельку-другую».

Тем же вечером незадолго до ужина Перейра принес в библиотеку еще одну желто-бежевую папку

— Здесь кое-какие бумаги и снимки, — сказал он. — Давайте начнем вот с этого фото.

Я уже привык к неторопливому укладу здешней жизни, к тому, что мой хозяин склонен притормаживать, отвлекаясь на посторонние предметы, и столь стремительное развитие событий застигло меня врасплох. Я почувствовал себя уязвимым: прямо сейчас придется заново выстраивать защитные барьеры…

Фотография была времен той войны, коричневая, на толстом картоне, с узенькими белыми полосками по краям в качестве рамки. Запечатлены двенадцать человек, на заднем плане круглая палатка. На лицевой стороне внизу надпись чернилами: «Под Армантьером. Март 1916». Я перевернул снимок, прочел список: «Хендрикс, Барнз, Бирд, Уайзмен, Макгауан, Фронт, Холленд, Хогг, Трелор, Престон, Кемпбелл, Роу».

До этого я видел всего два снимка отца, но сразу его узнал. Высокий лоб и широко расставленные глаза, такие же, как на домашних снимках. Здесь, в компании других бойцов, он приосанился, на лице замерла улыбка. Возможно, эту молодцеватость солдатам придавала военная форма. Присмотревшись, я обнаружил, что почти у всех улыбки неестественные, для фото. Одни позируют терпеливо, другие не понимают, зачем это нужно.

Наверное, целую минуту я смотрел в отцовские глаза. Было такое чувство, что наконец-то мне удалось подловить его, увидеть на миг живым. Какой молодой…

Я молча протянул снимок Перейре.

— Хорошие были ребята, — сказал он.

— Это вы их фотографировали?

— Нет, мой заместитель, Уэйтс.

— Лица вообще-то веселые.

— Это понятно, фронтовое братство. Но они действительно были верными товарищами. При этом не забывайте, ребята входили не в «товарищеский батальон», ну, знаете, из тех, что комплектовались из соседей или сослуживцев. Наши — добровольцы, раньше знакомы не были, их свела война. Всего через несколько дней вот он, — Перейра ткнул пальцем в одного из парней, — ценой собственной жизни спас вот его. — Перейра снова ткнул пальцем в фото.

— И спасенный назавтра же обзавелся новым лучшим другом.

— Мы намеренно старались лучших друзей не заводить. Отца вашего я знал не очень хорошо, я уже это говорил. Он был как бы сам по себе, замкнутый. Думаю, у него возникали свои мысли по поводу войны, пока она тянулась.

Были у Перейры и другие снимки, тоже не совсем четкие. Среди запечатленных теоретически мог быть и мой отец. В группе роющих окопы, или верхом на серой лошади, или возле примуса, разогревающий консервы из пайка. Судя по деталям, окопы предназначались не для стрельбы, а скорее для отдыха. Поэтому в атмосфере ощущался даже легкий налет озорства.

— Я вел тогда очень подробные дневники, — сказал Перейра по пути в столовую. — Если угодно, можете почитать. Попрошу Полетту принести вам эти тетрадки. Может, там что-то еще про вашего папу, до чего я пока не добрался.

Все принесенные фотографии я с огромным удовольствием изучил, но мало что мог о них сказать. Перейра явно был обижен моей сдержанностью. И даже солдатское фото отца не вызвало бурного отклика, не принесло мне ни удовлетворенного облегчения, ни нового понимания. Вообще-то снимки подействовали на меня, но странным образом: забрезжили в памяти события из моего собственного военного прошлого. А ведь я считал их канувшими в небытие. Что-то невнятное проскальзывало во мраке, подобно обитателю недоступных глубин, которого никак не могут рассмотреть и изучить океанологи.

Под вопрошающим взглядом Перейры я чувствовал себя неловко, как будто обманул его ожидания. Я не считаю нужным засыпать хозяина дифирамбами, расхваливать каждое блюдо, каждый бокал вина, называть шедевром каждую картину на стене. Хотя именно так принято делать. Однако существуют элементарные нормы вежливости. Старик позвал меня к себе, предоставил кров и стол…

Я собрался с духом и произнес:

— Очень для меня необычно… что он в солдатской форме. Сразу вспоминается собственная служба.

— Это я предвидел, — сказал Перейра. — Ведь у вас в книге есть кое-какие любопытные фрагменты из фронтового периода.

— Разве? Большинство читателей увидели в ней манифест новых веяний. Тогда в моду входила «антипсихиатрия»[17]. Люди восприняли мою книгу не как воспоминания, а как спор с устаревшими догмами.

— И были совершенно правы. Но ведь кое-что можно вычитать и между строк.

У меня засосало под ложечкой, заломило глаза и виски.

— Почему вы не рассказываете мне о том, что случилось? — сказал Перейра. — Это произошло во время войны?

— Я… просто я не…

— В вашей книге я не нашел ничего, из-за чего нужно каяться, но если вам так не кажется, наверное, стоило бы это обсудить. Глядишь, картина обретет верные очертания, все встанет на свои места. Поговорим откровенно. Со своей стороны обещаю ничего не утаивать, даже самые постыдные эпизоды своей жизни. Ведь главный душеприказчик должен знать о тебе все, верно? Надеюсь, за доверие вы отплатите мне тем же.

В саду было уже темно, ветерок лениво теребил траву, покачивал ветки пиний.

— Хорошо, — сдался я. — Я расскажу.

И рассказал. До этого мою историю слышала лишь Л. в сорок четвертом, еще шла война. Позже те события стали чем-то, что отгорожено запертой дверью. Никто из друзей и соратников, никто из коллег, в том числе важных для меня (как Джудит Уиллс и Саймон Нэш), никто из любовниц и подруг (та же Аннализа) не выказывали интереса к этой теме. А самому мне казалось, что когда-то пережитый опыт был по большей части все же благотворным (по крайней мере, начать хотелось бы с этого).

Во время рассказа Перейре я мог преувеличить значение каких-то мелочей, а что-то важное упустить. С той поры у меня было достаточно времени, чтобы еще раз все обдумать и правильно расставить акценты…

В июне я окончил университет, и в одной из лондонских клиник намечалась вакансия. Но в Европе дела были плохи, напряжение росло. Диплом означал, что мне предстоит сделаться офицером. Сержанты с удовольствием глумились над новообращенными кадетами, отчаянно пытавшимися держать равнение. Это происходило на учениях под Донкастером, где у нас была учебная база. Муштра была общей для всех, даже для людей постарше и уже что-то собой представлявших. Я всячески старался не выделяться и терпеливо выслушивал любую ругань в свой адрес. Однажды сержант еще и высмеял: «Эй ты, вояка хренов, отставить вихляться, как тряпочная кукла!» Кто-то в строю захихикал. Хотя мог бы проявить солидарность, не подыгрывать сержанту…

И вот настал долгожданный день, когда наши мучители по уставу должны были обратиться к нам как к офицерам: «Сэр…» Тон был вполне дружелюбный, знали изверги, что со дня на день прибудет очередная партия увальней, которых можно будет всласть погонять по плацу.

Нас должны были отослать во Францию, и предварительно полностью экипировали. В комплект входила замечательная шинель, противохимическая накидка, ранец. Плюс амуниция, которая крепилась к ремню: стальная каска, бинокль, компас, сумка для провизии и фляга для воды. Перебросили, значит, нас через Канал[18] и тут же препроводили в деревню под Лиллем для соединения с другим батальоном.

В казарме я познакомился с командиром второй роты, кадровым военным по имени Ричард Вариан. Он носил усы, по-армейски строгие, но все равно при виде его невольно вспоминались французские писатели «прекрасной эпохи», щеголеватые усачи. Кстати, книги у него с собой были не военные. Стихи и какие-то беллетризованные биографии, что стояли на небольшой полке. Я понятия не имел, как должен выглядеть командир роты. Глаза точно были не рядовые. Карие, почти черные, не мигающие (такое было ощущение). Вроде бы добрый и умный малый, по крайней мере на первый взгляд.

— Принимайте у Билла Шентона четвертый взвод, — сказал он. — Билл два года был заместителем комвзвода. Кстати, служил со мной еще в Индии.

Вариан пояснил, что в мирное время старших офицеров не хватало, держать при каждом взводе еще и младшего по чину было глупо. Поэтому взводами часто командовали младшие офицеры вроде Шентона, временно замещая начальство. Мне, штатскому неучу, было крайне неловко забирать взвод у настоящего вояки.

— Ну вот, первое офицерское испытание, — сказал Вариан, вставляя в мундштук сигарету. — Надеюсь, это станет началом боевого пути.

Сержанты устроили себе в небольшой подсобке подобие клуба, там я и нашел Шентона, за карточной игрой. Сказал, что нужно поговорить.

— Есть, сэр.

Мы вышли в узкий коридор, Шентон повернулся ко мне и встал навытяжку как по команде «смирно». Был он лет на десять меня старше и на четыре дюйма выше. Все лицо в морщинах из-за многолетней полевой жизни под жарким солнцем. Внешне он был похож на фермеров из моего детства, но при этом в нем ощущались сдержанность и неброское чувство собственного достоинства… Таких людей я еще не встречал.

— Вольно, — сказал я.

Я видел, как он украдкой изучает меня — увальня, необстрелянного мальчишку. Естественно, я покраснел, стал запинаться, старательно отводил глаза. Оправдывался, бормоча, что таков приказ и что я буду страшно рад, если он в случае надобности не откажет мне в совете.

Пролепетав все это, я ждал, что сейчас меня поднимут на смех, а то и врежут кулаком по физиономии.

— Понимаю, сэр, — на лице Шентона не отразилось ни удивления, ни гнева. Он чтил волю начальства.

— Спасибо, старшина. Можете продолжить игру.

Отсалютовав, он развернулся и ушел. Только тогда я сообразил, что Вариан, вероятно, уже уведомил его, или старшина сам догадался, что нашествие целого выводка молодых офицеров повлечет за собой понижение в должности. Пожалуй, моя неопытность была двум воякам даже симпатична: любо-дорого понаблюдать, как я трусливо буду пытаться изображать командира. Однако было очевидно и то, что для военачальников, особенно среднего звена, новоиспеченные офицеры были неплохим материалом для ковки кадров.

Все мои подчиненные были действующими военными или отставниками. Наша задача во Франции была такова: сидеть и ждать, что будут делать немцы. Поэтому продвигаться в Бельгию нам запретили, из опасения спровоцировать Гитлера на оккупацию. Мне как младшему офицеру поручили следить за кухней и провиантом и обсуждать гастрономические тонкости с поваром, рядовым Добсоном. Еще один вояка с индийским прошлым, служил в кавалерийском полку. Он признался мне, что никогда не занимался кухней, хотя однажды помогал готовить жаркое из конины под соусом карри.

В мае немцы без всяких провокаций вошли в Бельгию, Нидерланды и Люксембург, и мы, наконец, смогли перейти к активным действиям. Ричард Вариан отдал приказ, и я был рад, что дело сдвинулось с мертвой точки — теперь я смогу доказать, что чего-то стою. Вариан, в свою очередь, получил приказ от командира батальона, который выполнял распоряжения бригадира. Некоторые считают, что армейская система схожа с русской матрешкой. Но мне она больше напомнила городскую школу. Взвод — это класс, рота — корпус, а вся школа в целом — батальон. Три батальона, как правило, составленные из разных полков из разных графств (к примеру, из Йоркшира, Ноттингемшира, Кента) образуют бригаду. Дальше — более крупное объединение, дивизия. Но бригада почему-то в нее не входила, была отдельной единицей.

Мой маленький взвод жил неплохо, хорошо питался. Пока мы продвигались по Бельгии, нас угощали сыром, хлебом, вином, водой и сигаретами — отличная добавка к пайку. А молодые женщины души в нас не чаяли. Я даже склонялся к мысли, что нет ничего лучше военной службы, и окончательно в этом убедился, обходя однажды караульные посты. За мной увязалась девчонка лет девятнадцати, не старше. Страх перед грянувшей вдруг немецкой оккупацией и первый попавшийся потный пехотинец почему-то вызвали у нее приступ острого влечения. Едва я успел отвесить парочку комплиментов на французском, мне нетерпеливо запечатали рот поцелуем. Она сообщила, что завтра ее родителей не будет дома, и я мог бы зайти, последний дом по левой стороне улицы…

Сказал, что едва ли сумею вырваться, но постараюсь. Чего хотят женщины? Этот вопрос я задавал себе, возвращаясь в казарму. Чтобы их целовал в темноте какой-нибудь солдат. В самом деле?

По Бельгии мы продвинулись мало. К великому нашему изумлению, пришел приказ вернуться. И через шесть дней мы оказались в той же деревне. Когда шли мимо церковного двора, я отвернулся: вдруг среди зевак и моя знакомая, издевательски хохочет…

Нашу колонну действительно обстреляли немецкие самолеты, но наступления пехоты не было. Я чувствовал, как зол Вариан на приказ об отступлении. Шли разговоры о неприкрытом фланге. Из лекции на учениях в Донкастере я знал, что оголенный фланг может стать причиной катастрофы. Как выяснилось, бывают ситуации и похуже. Однажды ночью мне приказали возглавить разведгруппу и выйти на контакт с нашими силами с правой стороны. Мы долго мотались по лесу, сверяясь с компасом, протопали много миль и вернулись в штаб роты ни с чем. Доложили майору Вариану: справа никаких сил нет и в помине. Уже потом мы узнали, что немецкие танки прорвали французские позиции и двинусь к югу, что на севере капитулировала Голландия, а Бельгия отступала по всей линии фронта. Короче говоря, оба фланга остались без прикрытия, и нас можно было брать тепленькими, перебить всех без особых хлопот, как римлян под Каннами. Я помнил этот эпизод Второй Пунической войны из школьной программы.

Когда мы шли по Брюсселю во второй раз, я ждал, что нас закидают гнилыми овощами. Но граждане проявили великодушие. Уверяли, что ждали нас намного раньше. Утешали: возможно, третья попытка окажется удачной. Из Лилля мы двинулись к Армантьеру по железнодорожному полотну, и это было сущее проклятье. Шпалы неровные, почва глинистая, скользкая. Когда мы быстрым маршем вошли в Поперинге, небо со всех сторон было озарено пожарами, так что с освещением повезло.

Названия попадались уже знакомые. Это ведь были низины Фландрии, где всего двадцать пять лет назад наши отцы пожали руку впервые явившему свою суть двадцатому веку. Мы снова были здесь, под тем же несколько абсурдным именем: «Британские экспедиционные силы». Походный марш сменился рытьем окопов. После землеройных работ нам иногда давали поспать, но больше всего заставляли маршировать. Это все напоминало сон, диковатый и нескончаемый. Иногда я просыпался с робкой надеждой, что наваждение кончилось, что меня снова вынесло в относительно реальную жизнь. Как поезд, выведенный из тупика на основной путь. Лежа однажды под открытым небом, я нарочно повернулся лицом к луне. Подумал, что немецкий летчик, увидев смутно белеющее лицо, все-таки сжалится.

Куда там… Немцы бомбили все без разбора. Их самолеты проносились над колоннами из солдат и толпами бегущих гражданских, над грохочущими пулеметами. Раненые пехотинцы лежали на дорогах бок о бок с истекавшими кровью детьми. Мы были отрезаны от второго эшелона — не самое удачное название для подразделения, которое должно обеспечивать солдат продовольствием, водой, одеялами и офицерскими военно-полевыми вализами. Мне так и не выдали походную форму, новую шинель я тоже не получил. Только небольшие сумки с пайком, никакой сменной одежды, когда мы, вконец обессилевшие, метались по лесу. Редкие капли дождя вскоре зачастили, начался ливень. Ребята мои ворчали, но я сказал (мне и самому хотелось в это верить), что слякоть после дождя помешает немцам подтянуться и взять нас в окружение.

Батальон получил приказ направиться к берегам Дюнкерка. На дороге, кишащей толпами людей, сохранять порядок и темп марша было невозможно. На подходе к порту мы разбились на несколько отрядов. Ричарда Вариана я не видел два дня; за это время наша рота была разделена на две группы. Когда мой взвод прибыл на берег, нам сказали, что сегодня ночью лодок больше не будет. Ребятам пришлось выкапывать в песке норы на случай немецких бомбардировок и артобстрелов. Промаявшись целый день, мы вскарабкались на борт вожделенного переправочного средства и были доставлены на корабль. Я подсчитал, что за три дня вторая рота прошла сотню миль. И вот мы плывем. Я рухнул на металлическую палубу и проснулся уже в Англии.

Глава пятая

Итак, Дюнкерк позади, теперь нам предстояло защищать от интервенции британские берега. Мой батальон был дислоцирован между Эксетером и Лайм-Реджисом, и много вечеров я провел в пабах Ситона, Вимпла и Оттери-Сент-Мэри. Наша рота пополнилась добровольцами. Теперь среди моих подчиненных появились парни моложе меня, что чуть добавило мне уверенности. Я чувствовал, что даже позорная неразбериха в Дюнкерке отныне обрела статус «боевых действий». К нам прибыли и несколько младших офицеров. Среди них оказался мой друг Дональд Сидвелл, такая вдруг радость. Мать умоляла его пойти на флот, а он поступил к нам в полк.

И еще с двумя однополчанами я тогда закорешился. С Джоном Пассмором, который был родом из Новой Зеландии, учился в Лондоне и стал школьным учителем. Узкоглазый, черноволосый, ярко выраженный левша. Талантливый, умный, довольно замкнутый (думаю, его стиль общения с учениками — суховатая вежливость). Молчун, но при этом, как выяснилось вскоре, незаурядный спортсмен. Второй мой приятель, Роланд Суонн по прозвищу Спичка, на самом деле был здоровенный белобрысый детина. Его семья владела фирмой, поставлявшей в Лондон джут, там он и подвизался. Роланду было уже к тридцати. Какое-то время он был на войсковом хозяйстве, обустраивал походный быт, и ему страшно хотелось увидеть настоящий бой; он любил поговорить о том, как горячит кровь, «когда все на грани». Пассмор был педантом и аккуратистом, коренной лондонец Суонн ходил с оторванными пуговицами. Холостяк, он тем не менее считался знатоком матримониальных тонкостей и диктовал письма для слишком ревнивых жен.

В числе новеньких был еще один примечательный субъект, Брайан Пирз, по прозвищу Фрукт. До войны он работал лошадиным ветеринаром, тогда и пристрастился к скачкам, а заодно стал заядлым картежником. Вечно тянул с оплатой счетов за еду, стирку и прочие бытовые надобности. Но если Пирзу выпадал выигрыш, он не скупился на угощенье. Хорошо говорил по-немецки, что было большой редкостью.

Пока мы торчали в Девоне, Билл Шентон сколотил крикетную команду, играли с местными. Лучшим был наш доблестный бэтсмен под номером пять Джон Пассмор, и в качестве боулера (замысловатые крученые подачи, да еще левой рукой), и когда ловко отбивал мячик битой. Роланд Суонн был уикеткипером, но эти самые калитки[19] защищал плоховато, однако капитаном выбрали его, поскольку Джон Пассмор из скромности отказался. Брайан Пирс отлично орудовал битой, но пробежки («ран-ауты») между калитками были явно не его жанр. Часто слышалось: «Да… Не-е-т! Черт!» «На черта надейся, а сам не плошай, Брайан», — невозмутимо комментировал Пассмор. Первым подающим был Билл Шентон, а почти беззубый рядовой Льюис (по прозвищу Щелкунчик) подавал на другом конце площадки. Щелкунчик погибнет в Тунисе…

Еще были у нас два крепких парня из батальонной полиции, Коннор и Макнаб, эти стояли на середине, ну и остальные: рядовой Истон неплохо подавал, капрал «Дылда» Стори— бэтсмен, рядовой Холл — боулер. Ему будет суждено умереть от множественных ран в Анцио.

В деревне Килмингтон имелась замечательно ровная поляна, на углу которой рос высокий кедр. В планах бывало до 240 очков, и мы их набирали. Сначала играли с местной школой, разок сразились с сидмутской клубной командой, где Шентон послал мяч так высоко над калиткой, что тот, перелетев дорогу, упал в море. В одно из воскресений, когда все было спокойно, мы отправились играть в деревню Чардсток, подальше от побережья. У них крикетное поле располагалось на пологом склоне холма. Самое большое впечатление произвело чаепитие, которое нам устроили противники. Несколько недель ребята с нежностью вспоминали сыр, ветчину и фрукты из деревенских садов. Насколько я помню, мы ни разу никому не проиграли. Конечно, главная заслуга принадлежала Джону Пассмору. Его крученые подачи левой повергали пять калиток за игру, не меньше.

Может показаться, что мы тогда слишком забылись, будто и не на войне. Но настроение было не таким уж и радужным. Это вам не 1914 год. Мы уже знали, каковы последствия современной бойни с ее прогрессивными новшествами. Не я один рос безотцовщиной благодаря Первой мировой. Плакатный патриотизм таких, как я, не вдохновлял, в быстрое завершение войны мы не верили и здорово злились на политиков и дипломатов, которые снова нас подставили. Было страшно, что Европа навечно завязнет в войне. Что она приговорена к этому неразрешимыми историческими конфликтами, бездарностью наших лидеров и, может быть, самой природой человеческих особей, к разряду которых принадлежали и мы.

Так-то оно так. Но сейчас, с дистанции прожитых лет я вижу, что мы были достаточно наивными. Молодые, мы не прошли школу наших отцов: то есть мы знали правду про войну, но еще не прочувствовали ее на собственной шкуре. А когда настал наш черед, каждый как мог скрашивал рутину воинской повинности.

«Щелкунчик» Льюис был горд, что его, выросшего на окраине Лестера, взяли в команду, возможно, он подробно описывал в письмах к матери, как классно мы опять кого-то обыграли…

Джон Пассмор жил терпеливым ожиданием встречи с женой, со своими учениками и школой…

Рядовой Холл, сын водопроводчика, писал открытки сестрам, лично каждой из троих.

Это сейчас кажется, что заранее было ясно, кто кем со временем станет. Кто заведет торговую палатку, а кто поступит в адвокатскую фирму. Судьба ведь во многом зависит от свойств характера. Однако тогда, в сорок первом, характеры еще только складывались. Были у каждого свои предпочтения, но это на уровне игры, причуды, озорства — ничего серьезного. И вообще, мы мало чем отличались друг от друга, но крепко были спаяны пониманием того, что перед снарядами все равны. Осколком может убить любого, даже потенциального гения.

Я искренне любил всех ребят, не делая между ними различий. Любил не за то, какими они были, а за то, что они были.

Высадившись в Северной Африке, мы практически сразу вкусили все тяготы настоящего боя, о котором так грезили некоторые из нас. Был апрель 1943 года, многое изменилось. Батальоном командовал Тейлор-Уэст (прозванный Мозгодавом). Он считал нас неженками и неучами. И однажды решил показать, как должен укладываться спать настоящий солдат. Демонстрация происходила в большом зале рядом с казармой (сама казарма располагалась в алжирском порту Бон).

Мозгодав взгромоздился на деревянный стол, улегся, повернулся на правый бок, в левой руке зажата винтовка, штык которой упирался ему в нос.

— Бойцу требуется для ночлега пара сухих досок. Одеяла и солому отставить, они могут стать помехой подъема. Шнурки не развязываем. Офицеру на сон достаточно двух часов, нижним чинам — трех. Испражняемся до завтрака. В обязательном порядке каждый день.

Вообще-то свою маленькую лекцию он начал на более пафосной ноте:

— Нынче мне вспоминается Западный фронт. Когда моя рота выбила немца с хребта Вими, мы наткнулись на пулеметчиков, прикованных к орудиям. Наши парни тоже были прикованы к своим орудиям, но куда более прочными цепями. — Он замолчал и обвел взглядом наши недоумевающие физиономии. — Ибо это были узы. Узы верности и чести.

Вообще-то Тейлор-Уэст был из другого полка, нам его подсунул командир дивизии. И понятно почему. Кадровый военный, Тейлор получил орден «Воинский крест» за битву при Сомме еще в девятьсот шестнадцатом, а недавно и орден «За боевые заслуги» за битву при Дюнкерке. Кому как не этому бывалому фронтовику поручить командирование батальоном? Но сам фронтовик был сосредоточен только на побоище: прикончить как можно больше немцев. Напрасно некоторые парни надеялись, что столь опытный человек знает толк в тактике боя. Какая тактика? Главное выпустить из немцев больше крови, а какой ценой — плевать. Иногда в этой своей одержимости он напоминал маньяка.

Ричард Вариан был назначен его адъютантом и с трудом скрывал свою неприязнь. Вариана, который любил сигары, а в критические моменты взбадривал себя крепкими напитками, трезвенник Тейлор-Уэст, который еще и не курил, естественно, бесил. По-моему, особенно противно Вариану было трезвое хладнокровие, с которым тот убивал. И ему все было мало. Чтобы избежать упреков в недостаточном патриотизме, Вариан предпочитал отмалчиваться, тратя часы на «курьерскую службу». Мы злились: нашего лучшего офицера заставили заниматься подобной ерундой.

Но вот настал и наш черед. Командование второй ротой от Вариана перешло к «Спичке» Суонну, которому дали звание капитана, я стал его замом. Мой студенческий друг Дональд Сидвелл и «Фрукт» Пирз теперь командовали первой и третьей ротой. Четвертую отдали Джону Пассмору. Сам я, вероятно, не попал в командиры потому, что был парнем неприметным. Зато все придирки Тейлора-Уэста доставались Суонну, а мне оставалось держать под строгим контролем командиров взводов, которым не терпелось ввязаться в драку.

Восьмая армия Монтгомери гнала немцев по Северной Африке на восточном направлении. Пока двигались по песчаной равнине пустыни, можно было использовать танки. Но ближе к Тунису рельеф стал горным. В горы с танками не сунешься, и на поддержку завершающей пехотной операции была брошена артиллерия. Задача: окончательно выбить «страны Оси»[20] из Северной Африки.

Наша разведка обнаружила невысокий хребет, хорошее прикрытие для гаубиц. Батальону было приказано занять позицию на этой высоте. От нас до немецких линий было меньше мили. И сзади, всего в нескольких сотнях ярдах, стояла наша собственная артиллерия, в том числе две гаубицы 25-фунтовки у штаба нашей роты. Суонна укусила собака, его забрали в госпиталь, чтобы проколоть от бешенства. Так я ближе к ночи сделался командиром второй роты. Нам надо было занять позицию на крайнем правом сегменте хребта. Первой роте на среднем, четвертой слева и пятой — с тыла.

Очень здорово, что со мной был Билл Шентон и много знакомых ребят из старого взвода. Грунт под нами — жуть: камни и скалистые выступы; рыть окопы нам против обыкновения запретили, боялись шума. Так что мой командирский дебют состоялся в экстремальных условиях: я лежал под открытым, усыпанным звездами небом, лишенный привычного комфорта земляных стен. Парашютный полк дивизии «Герман Геринг» мог подстрелить меня в любую минуту и получить удовольствие. В инструкциях по ведению пехотного боя подобный вариант не предусматривался.

Это было самое мучительное ожидание в моей жизни, но какие-то подспудные силы помогали держать себя в руках. Мне вспомнился древний Карфаген, стоявший на месте нынешнего Туниса. Ганнибал, великий сын Карфагена, трижды побеждал римлян. Однажды в Северной Италии, когда он с войском, при котором были слоны, перешел через Альпы, римляне запаниковали и послали на битву с Ганнибалом Сципиона Африканского. Сципион, между прочим, оказался парнем сообразительным, перенял тактические приемы самого Ганнибала и применил их в Карфагене. Все это происходило в нескольких милях от нашей со старшиной Шентоном дислокации. Чуть восточнее, но под теми же самыми звездами.

Я рассказал Шентону про Ганнибала, он спросил, откуда я все это знаю.

— От Ливия, он историк.

— Кто-кто?

— Ливий. Тит Ливий. Он написал историю Древнего Рима.

— А Ганнибала прямо здесь разгромили? В Тунисе?

— Ну да. Чуть подальше отсюда. Видишь те дальние огни? Там. Такое вот совпадение. Это доброе предзнаменование, ты согласен?

— Может, и доброе. Покурить бы.

— Мне бы тоже.

— Думаете, гансы за нами наблюдают? Заметят огонек сигареты?

— Вероятность такая имеется. Но поспать точно можно, — сказал я.

— На камнях, не разувшись, — отозвался Шентон. — Мозгодав был бы доволен.

— Только не стоит совать себе в нос штык.

Я улегся поудобнее на каменистом ложе и сунул под голову рюкзак. Вспомнилось, как мистер Лиддел будил меня колокольчиком, дергая за шнур, пропущенный сквозь строй лестничных балясин. Ну и бесконечная зубрежка латыни, разумеется, тоже вспомнилась. После параграфов из учебника грамматики я начал медленно прокручивать в голове наш крикетный матч в Килмингтоне, тогда, в сорок первом году. Было интересно, удастся ли вспомнить ход игры. Я осознавал, что думаю о странных вещах, но понимал, что это помогает отвлечься от происходящего. Главное, гонять и гонять мысли по прошлому, не позволять им вернуться в настоящее. Сюда, где бойня, Тунис, каменистый хребет на краю пустыни, где меня, возможно, подстерегает смерть. Я старательно отгораживался от всего этого. Потом стало даже любопытно, каково это: навсегда мысленно остаться вне реальности. Никогда не возвращаться к ней, не быть заложником внутренней необходимости твердо знать, где ты и что с тобой происходит здесь и сейчас. Кем бы оказался человек, наделенный подобным даром отстраненности? Гением? Полубогом? Или всего-навсего деревенским дурачком?

Билл Шентон начал храпеть, оставалось только гадать, долетают ли его рыки до немцев. Я прислушался: где-то виртуозно надрывался захваленный рифмоплетами соловей, потом раздался хлопок, за ним еще несколько. Только спустя несколько секунд я сообразил, что это винтовочные выстрелы, и дико разозлился: третий взвод, на крайней правой позиции, похоже, открыл огонь без моего приказа. Отправил к ним шустрого девятнадцатилетнего парнишку, Уоттса, передать, чтобы прекратили.

Уоттс все не возвращался, а интенсивность огня нарастала. Поэтому через десять минут мы с Шентоном и еще с двумя ребятами отправились на разведку, выяснять, что же все-таки происходит. Окружив вершину выступа, торчавшего над кромкой хребта, мы засекли под нами группу немецких солдат, едва освещенных луной. Согнувшись в три погибели, они поднимались к позиции третьего взвода. Я опустился на колени и попытался сосредоточиться.

Атака планировалась только по истечении двух суток, к ней должна была активно подключиться артиллерия. Тейлор-Уэст устроит потом разнос, если мы выступим слишком рано. В памяти замельтешили фрагменты инструкций для пехоты: «…если нет возможности двигаться дальше, закрепляй достигнутый успех», еще какие-то мудрые предписания, абсолютно сейчас бесполезные. У меня режущей болью схватило живот. Что же я все-таки должен делать? Видимо, я произнес эти слова вслух, потому что Билл Шентон вдруг отозвался:

— Ликвидировать их, сэр.

И ведь не забыл добавить «сэр», приятно меня изумив. У меня был с собой только пистолет, поэтому я приказал Шентону метнуть гранату. Когда она взорвалась, мы увидели, как немцы побежали назад, к своим позициям. Но один упал, раненый, а может, убитый. Это, вероятно, были лазутчики, или случайно отделившаяся группа, потому что позже мы обнаружили, что третий взвод атакован хорошо организованным отрядом пехотинцев. Я вернулся на позицию и приказал другому взводу двинуться на подмогу третьему, но у меня и после этого оставалось достаточно людей, чтобы держать связь с первой ротой на середине хребта.

Вдоль всей нашей линии поднялась стрельба из пулеметов и винтовок. Времени на то, чтобы тасовать возможные решения, больше не было, и мне стало даже легче. Раз немец наступает, пусть подойдет. Я вернулся на свою позицию, Шентон был рядом, мы позаботились о защите, насколько это было возможно. Ночь, прущих немцев почти не видно, ориентировались на пальбу и вспышки от выстрелов. Я приказал рыть окопы для ручных пулеметов и велел вновь прибывшему лейтенанту Беллу послать кого-нибудь за боеприпасами. Через пару часов стало ясно, что произошло худшее: противник прорвался за нашими спинами. Теперь мою роту обстреливали с трех сторон, и что толку, что сзади стояла артиллерия? Одна надежда, что к нам пришлют тыловую третью роту. Радиосвязь была повреждена, и я отправил в штаб батальона вестового, объяснить им там, какая тут у нас заварилась каша.

— У них гнездо пулеметное, прямо вон за тем выступом! — крикнул мне Шентон. — Надо бы его обезвредить.

— Ч-черт, как эти гады захреначили туда пулеметы? На такую верхотуру?

— Да-а, и без них весело. Если вы не против, сэр, я бы туда смотался.

— Я с тобой. Отбери еще трех ребят, самых надежных. Сначала гранатами поработаем. Правильно?

— Так точно. А в ближнем бою задействуем винтовки и штыки.

Кого он отобрал, я не понял. Лиц в темноте было не разобрать, да оно и к лучшему. Мы выдвинулись — впереди Шентон — и стали карабкаться по камням, продираясь сквозь кустарники. Обнаружили какую-то хибару, вероятно пастушью. Из нее и палили пулеметы, прямой наводкой по первой роте, которая занимала у нас левую часть хребта.

Подползли предельно близко, под прикрытием колючих зарослей. Наши три парня опустились рядом на колени, тяжело дыша, все это под тусклым лунным светом.

— Я скажу «вперед», только тогда начинаем двигаться. Правильно, старшина?

— Так точно, сэр.

Пересохшие губы не слушались, пришлось их облизать, чтобы снова заговорить:

— Все просто. Бежим как можно быстрее. Бросаем гранаты и тут же назад.

Снова застрекотал пулемет. Воспользовавшись этим, я дал команду, и мы побежали. Три года муштры не прошли даром, мы перемещались весьма живо даже по этим темным валунам и осыпям. Когда до хибары осталось ярдов двадцать пять, я почувствовал, что уже могу сделать аккуратный бросок. Метнул гранату, за мной все остальные. Мы отбежали, и пока гранаты рвались, завернули за угол хибары. Крадучись вошли внутрь и открыли огонь по тем, кто был еще на ногах. Всего там было человек двенадцать, гранаты обезвредили трех-четырех. Остальных мы добили. Кто кого и как приканчивал, не помню. В такие моменты ты уже не ты. В этой вылазке мы потеряли одного парня. Я приказал немедленно возвращаться на свои позиции. Искать его и хоронить будем потом, завтра.

На место вернулись быстро, ответные пули просвистели близко только раз. Я рухнул на камни рядом со своим ранцем, хватая ртом воздух. Штык был в крови, я вытер его веткой куста. Пришел связной, сообщил, что немцы погнали танки к правой стороне хребта. Я послал еще людей на правый фланг. Там было жарко, кому-то даже приходилось стрелять в направлении наших собственных позиций.

Надо было сражаться. Ничего другого не оставалось. Раз немцы снова пытаются нас сковырнуть, значит, этот хребет очень для них важен. Значит, нам никак нельзя оставаться в стороне. Я ходил то туда, то сюда, подбадривая ребят, хотя видел в их глазах чудовищную усталость.

Под грохотаньем и стрекотом орудий время словно замедлилось и уплотнилось, тяжко нависая над нами. Казалось, если я закрою глаза, то уже никогда не проснусь. Но битва вершилась, и, к счастью, я пока еще не опозорился. Вот о чем я думал, рассматривая в бинокль территорию позади нас. Занимался рассвет, я разглядел пехотинцев, двигавшихся к хребту, по всей вероятности это была третья рота под командованием Пирза. Значит, наша просьба о помощи дошла. Но продвижению ребят мешали немецкие танки и пехота, которые зашли с тыла, облапошив нас. Однако за немцами я увидел родные британские танки. Они начали маневрирование, и через двадцать минут была предпринята контратака. Картина просто грандиозная.

Танки напомнили мне знаменитых слонов Ганнибала, великанов с толстой шкурой, только из их длинных хоботов вырывались огненные струи. Я увидел вспышку у дула нашего танка, потом взорвался немецкий танк, чуть погодя до меня долетел грохот выстрела и шипящий рокот взрыва.

Часом позже прибыл Брайан Пирз с батальонной водовозкой. Целый день нам нечего было пить.

— Я поставил шесть к четырем, что хрен ты тут сможешь продержаться, — выдал Пирз. — Теперь придется платить! Кстати, контратака прошла хорошо. Немцы-то того, скопытились.

— Как мило, что ты все-таки явился, — сказал я.

При теперь уже полноценном утреннем свете я разглядел в полумиле к западу от нас старую мечеть, примостившуюся на нашем хребте. Она была захвачена немцами, и я предложил командиру батареи пальнуть по ней 25-фунтовкой. Это было ему в новинку, стрелять прямой наводкой. Обычно он находился так далеко до объекта, что следовал указаниям корректировщика, по радио или по телефону.

Согласился командир не сразу: боялся промазать на виду у всех, но в конце концов рискнул и попал с одного выстрела. Раздался протяжный вибрирующий свист снаряда, мечеть с грохотом рухнула, из обломков выскочило с десяток немцев с поднятыми руками. Среди клубов пыли мы увидели и нашего щербатого Щелкунчика. Нашего Льюиса, которого немцы, оказывается, захватили в плен. Вот и своего освободили…

К полудню окончательно оттеснили противника. И на хребте, и на равнинной части было полно убитых и раненых немцев. Бой покатился дальше к востоку. А мы уже свое отработали, выполнили поставленную задачу. Батальон, побывавший в пекле, весь покрывшийся пылью и пропахший дымом, все-таки остался батальоном. Я отправился проверять свои взводы, считать потери.

На другой стороне склона раскинулись поля маков, отрада для глаз. Но под кряжистой оливой я нашел девятнадцатилетнего рядового Уоттса. Выходит, я послал его на смерть. Вот она, расплата за то, что человек проявил расторопность и смекалку. Похоронили Уоттса под оливой, воткнули в могилу штык и винтовку, на приклад повесили каску. Я собрал шесть человек для церемонии, провел панихиду — нужный текст имелся в карманном справочнике командира.

Принимая во внимание интенсивность атак, потери оказались не так уж велики. Мы ликвидировали много немцев, даже по меркам Тейлора-Уэста, и вдвое больше взяли в плен. Безусловная победа, причем доставшаяся тяжело, но восторга и гордости я не испытывал, нет, не испытывал. Когда лейтенант Белл повел ребят назад в сторону штаба батальона, я, спрятавшись за каменистым выступом, рухнул на колени и дал волю слезам.

Спустя несколько месяцев после того сражения у Меджеза я стоял среди сотен бойцов, сгрудившихся на «площадке для сбора» транспортного судна. Когда мы плыли из Салерно, можно было почти весь день находиться на палубе, под зимним ветром; конечно, холодно, зато на свежем воздухе, и в бинокль есть на что посмотреть: доки Неаполя, плотно заставленные кораблями союзников; вершина Везувия, готовившегося к грядущему извержению[21]. Правда, на последние несколько часов, когда мы оказались в пределах досягаемости немецкой артиллерии и бомбардировщиков, нас загнали в трюмы, где пришлось сидеть на ледяном металлическом полу.

За неделю до отбытия из Туниса Тейлор-Уэст был ранен, когда изволил возглавить группу разведки (хотя это и не входило в его обязанности). По возвращении из алжирского госпиталя его отправили в Шотландию, в школу подготовки десантников. Ричард Вариан к тому времени получил звание полковника и возглавил батальон. Боевой дух личного состава здорово укрепился. Король воротился из дальнего похода и наконец-то снова воссел на престол. Примерно такое было ощущение.

…Кислый запах блевотины и давно не мытых мужских тел и эта выматывающая зимняя качка. Я стоял в нескольких дюймах от стальной переборки, рассматривая крашеную поверхность, высвеченную лампой дневного света. На военных кораблях обивкой служит только краска. Будто бы ее одной достаточно, чтобы защитить живую плоть от холодного металла. Глядя на все эти заклепки и фланцы, крашенные и перекрашенные какими-то умельцами-матросами по распоряжению начальства, я вспомнил про мать Дональда Сидвелла. Вряд ли ей хотелось, чтобы сын провел пять лет в подобных условиях. Потери на кораблях, вероятно, меньше, чем в пехоте, но мы хоть иногда видим деревни и леса, песок видим, а над ним, само собой, звезды.

Когда нельзя находиться на палубе, бороться с морской болезнью труднее. Я старался глубже дышать, задерживать воздух в легких. Если на затылке и на висках выступает холодный пот и начинают дрожать руки и ноги, значит на подходе рвотный спазм. Мне всегда казалось, что качка не так страшна, как ее расписывают. Теперь я сам убедился, какая это мерзость.

Забыл сказать, что за день до прибытия в северную зону Неаполитанского залива Ричард Вариан объявил общий сбор. В девять ноль-ноль мы выстроились на второй палубе. Вариан скомандовал «вольно».

Держался он уверенно, смотрел прямо. Полевая форма была хорошо отглажена, на шее — светлый кремовый шарф.

— Возможно, вам любопытно будет узнать, что же все-таки происходит, — начал он. — Хотя наверняка каждый уже что-то слышал. Ситуация на самом деле непростая. Нам предстоит совершить высадку в прибрежном городе Анцио, оттуда час пути до южной части Рима. Туда направляются двадцать семь батальонов. Это приблизительно пятьдесят тысяч бойцов. Наша задача — быть в Риме не позже, чем через десять дней.

В строевом каре раздался гул голосов. Парням льстило, что им доверили такую важную операцию, но было страшно. Все уже знали, что такое немцы. Вариан подождал, когда народ успокоится и продолжил:

— Ну, хорошо. Теперь немного подробнее. Заранее прошу прощения, если скажу то, что уже известно. Но вряд ли известно каждому. Итак, с начала сентября американцы и наши парни вместе с ними пытаются прорвать немецкую оборону по всей поверхности итальянского «сапога». Дерутся в горах, форсируют реки, бьются в прибрежных долинах, но преимущество на стороне врага. Немцы пока на высоте. Кое-где — в буквальном смысле слова, я имею в виду город Кассино, в девяноста милях к юго-востоку от Анцио. Немцы удерживают монастырь на вершине холма, Монте-Кассино, что вместе с еще целым рядом высот значительно стопорит наступление союзников.

Вариан обвел взглядом подчиненных, хотел убедиться, что все его слушают.

— Высадка в Анцио позволит нам проникнуть в Рим как бы с черного хода. Врагу придется перебросить часть сил от Кассино, и мы наконец прорвем там оборону. Покинув плацдарм в Анцио, мы соединимся с американцами, которые подходят с юга. Обойдем противника с флангов, захватим толпы пленных и двинемся к Риму уже без особых хлопот, скорее всего не встретив серьезного сопротивления.

Вариан откашлялся и заглянул в свои бумажки.

— Операция предстоит рискованная, но это не просто ловкий стратегический фокус. Наши государственные лидеры уверены, что потеря Рима станет серьезным ударом по амбициям Германии. И когда будет открыт Второй фронт… знаю, что вас всех уже тошнит от этих слов… но рано или поздно его откроют, иначе и быть не может. И вот тогда союзники, наконец, десантируются в северной Европе, неважно, где именно, главное, они это сделают и враг будет окончательно деморализован. Однако нынешняя итальянская кампания — наша с вами кампания — не просто промежуточный маневр, уловка, чтобы оттянуть часть немецких соединений из Франции. Ничего подобного. Это жизненно важный этап противостояния, полный глубокого смысла. Вы станете первыми освободителями оккупированной Европы, начавшими ее избавление от нацистов. Так что вам будет чем гордиться, друзья мои.

Тут он опять сделал паузу, давая ребятам возможность порадоваться высокой миссии. Удивительным человеком был Ричард Вариан. С его страстью к сигарам и томикам поэзии, с его порою колкой иронией он меньше всего напоминал вояку. И однако же был блестящим офицером и настоящим солдатом. Страшно смущался, когда ему вручали орден «За боевые заслуги», говорил нам, что эта награда за доблесть всему батальону. Но мы-то сколько раз видели его в деле и точно знали: орден он заслужил.

— Противник будет зубами и когтями удерживать завоеванные позиции, — снова продолжил Вариан, — но вот что я хочу вам сказать. Лучше уж воевать здесь, бок о бок с теми людьми, которых вы давно знаете. Гораздо лучше, чем партизанить в джунглях Бирмы, как это выпало бедолагам из третьего батальона, откомандированного бить японцев. Обещаю, что пайки станут гораздо качественнее. Мы будем действовать совместно с американцами, а вы знаете, что это означает. Гарантированное питание. Десантируемся сегодня на берег. Нам предстоит двигаться по суше, между береговой линией и горами. Возможно, там будет довольно сыро, зато дорога плоская, а значит, наш второй эшелон не отстанет.

В нашем полку всегда любили хорошо поесть, поэтому вышеозначенные гастрономические перспективы грели душу. Ричард Вариан закончил свою речь традиционным призывом вспомнить историю полка, в том числе и войны с Наполеоном, а потом выразил надежду на то, что наши храбрость, чувство локтя и железная дисциплина и впредь останутся неизменными.

Когда нам приказали разойтись, меня нагнал Роланд Суонн и схватил за рукав.

— Готовься, старик, — изрек он. — Раз Ричард заговорил о храбрости и чувстве локтя, потери предвидятся колоссальные.

После общего сбора состоялась беседа с узким составом, куда вошли «надежная пятерка» (то есть Сидвелл, Пирз, Суонн, Пассмор и я, так нас называл Вариан) и все замы командиров рот. Нас пригласили в каюту Вариана. Обстановка была самая неформальная, на столе виски, сигареты.

— Ну что ж, обсудим итальянскую кампанию, эту нашу итальянскую авантюру. Строго между нами, чтобы никому ни слова за дверью этой каюты. Чую я, что наше командование заносит не в ту сторону. Мало нам было провала на Галлиполи в пятнадцатом году. Все эти совместные операции… ну, не знаю. Я не имею ничего против американцев, но у них свои приоритеты. Этот их генерал Кларк, похоже, теряет терпение, может и дров наломать. И вообще, слишком много на нас начальников, ребята. Главное командование союзных сил, политические деятели. Они правят бал, сразу ясно по этой фразе — «серьезный удар по амбициям Германии». Политикам приспичило затеять сражение, нас, солдат не спросили. А задачка-то будет намного сложнее, чем тогда в Тунисе. Успех зависит от слаженности действий, стало быть, от качества коммуникаций, и от фактора скорости. Действовать надо быстро. Ну и, само собой, от главного фактора. От какого?

Это мы все знали отлично. От удачи.

— Помните плач пророка Иеремии? «Преследовавшие нас были быстрее орлов небесных; гонялись за нами по горам, ставили засаду для нас в пустыне»…[22] и чем скорее мы покинем плацдарм высадки, тем лучше для нас. В противном случае… гм. Полагаю, в каждом подразделении есть мастера рыть окопы. Атака будет серьезной, рыть надо быстрее. К тому же рельеф местности таков, что не исключен ближний бой с противником.

— Ну а если мы там, на плацдарме, застрянем, сэр? — спросил Брайан Пирз.

— Тогда задействуем все наши ресурсы, подумаем, как быть. Главное — исправные коммуникации. Проверьте заранее. Чтобы никаких сюрпризов с радиосвязью.

— Все когда-нибудь случается впервые, — выдал вдруг Пассмор.

— Разумеется, — отозвался Вариан. — На это мне возразить нечего. Но постарайтесь предусмотреть все форс-мажорные ситуации.

— Ладно. Предусмотрели, окопались, — сказал Дональд Сидвелл. — Мне тогда сколотить разведгруппу, чтобы выявить расстояние до позиций противника?

Ричард Вариан раскурил сигарету и откинулся на спинку стула.

— Мой дорогой Дональд, вы в своем уме?

Когда мы встали из-за стола, Вариан обернулся ко мне:

— Минутку, Хендрикс.

Все ушли, а я остался.

— Еще виски?

— Спасибо. Мне чуть-чуть. — Виски я никогда особо не жаловал, но знал, что это напиток для избранных.

— Как только мы завершим высадку на плацдарм, — продолжил Вариан, — я назначу Николса командиром базовой роты. И мне потребуется новый адъютант. Как вам этот вариант? Получите звание майора.

— Нельзя бросать майора Суонна в такой момент, сэр. Когда на носу высадка.

— И не надо. Поможете ему переправить вторую роту на берег и окопаться. А потом он назначит своим замом Белла. Белл ведь хороший парень, верно?

— Парень классный.

— Не стоит так переживать, Роберт. На войне постоянно происходит перетасовка кадров. Поймите, командиров рот я сейчас трогать не могу. И напрасно вы беспокоитесь, что пропустите драку. Ничего мы не пропустим. Работы хватит на всех.

Стоя под палубами среди синюшно-бледных, сотрясавшихся в рвотных конвульсиях парней, я обдумывал предложение Вариана. Я был горд тем, что меня не выворачивало наизнанку, но пот лил с меня градом и дрожали колени, в любой момент могло подкатить. А пока я еще что-то соображал. Ясно, что подъем уже скоро, иначе мы просто не успеем пересесть на десантные баржи. Впрочем, смерть от пули, возможно, будет не так мучительна, как эта жуткая дурнота…

Раздался свисток, потом чей-то окрик. Вразнобой застучали по металлу подбитые гвоздями подошвы.

…И вот мы на палубе, после света дневных ламп ночь кажется угольно-черной. Я минуты две глубоко вдыхал соленый воздух. Осмотревшись, заметил сзади очертания громадных кораблей с поднятыми пушками, готовыми по сигналу открыть огонь. Прежде я их видел только на солидном расстоянии, в гаванях, а то и вовсе на открытках. А эти левиафаны были здесь, рядом, я и помыслить не мог о том, что увижу их так близко. Их привели сюда по распоряжению политиков, которые сейчас далеко-далеко, скорее всего, лежат в теплых постелях. Только в тот момент я осознал масштабы нашей замершей на рейде армады. Впереди тральщики, которые проложили путь эсминцам и сторожевым кораблям, чьи громады я только что рассмотрел. Ближе всего к нам находились суда поменьше, охранявшие конвой, и сотни десантных барж. Увидев такое количество мощных кораблей из самой твердой стали, я даже немного успокоился. Но ненадолго. Раз сюда нагнали целый флот, да еще высадят на берег пятьдесят тысяч живой боевой силы, то… каким же крепким должен быть орешек, по которому собрались долбануть такой гигантской кувалдой?

Сделав еще один глубокий вдох, я приказал себе отвлечься от орешка. Попытался представить итальянских обывателей, живущих в городе и за городом. Странно было, что совсем неподалеку от нас копошится почти мирная жизнь: спят в деревянных кроватках дети, по двое, а то и по трое в одной; бабушки в черных вдовьих платьях; фермеры, уже отдавшие свой скудный урожай врагу. Лодочные мастера и крестьяне… Кто еще смог бы как-то выживать среди без конца марширующих солдат? А совсем скоро Юпитер Всемогущий нашлет громы и молнии на долы и равнины Лацио, знаменитого предместья Рима.

…Мы спустились по плотным крупноячеистым сетям в баржу. Воздух был наполнен гулом голосов, потрескиваниями раций, криками: «Вторая рота сюда!» или: «Четырнадцатый на корму!», это чтобы люди сели в нужную посудину, к своему взводу.

В такие жесткие моменты я начинал обдумывать варианты спасения. Например, попробовать в ходе боя спрятаться за плечом Билла Шентона или за чьим-нибудь еще, глядишь, и пронесет. Подверну ногу или сделаю вид, что подвернул; неплохо бы первым заползти в укрытие, соответственно, последним оттуда вылезти, хоть из окопа, хоть из-за уцелевшей стены раскуроченной бомбой виллы. Какие еще варианты? Я парень опытный, прошел через Дюнкерк и южно-африканскую кампанию, то есть запросто могу вспомянуть с Ричардом Варианом и с командирами рот былые заварушки, потом потрепать по плечам того-другого солдатика, ругнуть рацию за помехи и — исчезнуть. С этой десантной операцией такая будет грандиозная морока, что можно под шумок притаиться и сбежать, никто и не хватится. Мама точно бы меня поддержала. Сразу представилась ее спальня в нашем доме с древним имечком «Старая дубильня», на волосах бигуди и сеточка, лицом уткнулась в подушку, поза напряженная, чувствуется, что сон неглубокий, тревожный. И я словно наяву чувствую запах промозглого зимнего сада, слышу, как падают на стену капли, срывающиеся с веток кедра. И кажется, что дом мой где-то рядом, но я осознаю, что это наваждение, подвох памяти. На самом деле в щеку дует ледяной ветер, а под ногами покачивается стальная палуба. Странно, как ветер и палуба могут сосуществовать с маминой спальней.

…Некоторые ребята про себя молились. Это было понятно по склоненным головам и шевелящимся губам. Не нужна им предстоящая эпопея, никому она не нужна. Ни один мальчишка не рождается солдатом. Не для этого появились на свет Стори, Холл, Макнаб, Джонс, Резерфорд и все остальные, чьи лица невозможно рассмотреть в темноте. И тут до меня дошло, что парням тоже очень страшно, невыносимо страшно, и я приказал себе сделать все, что потребуется, и будь что будет. Кому пуля, кому осколок снаряда, еще запросто можно утонуть на январском мелководье, сведет от холода руки, и баста, прощай, солдат.

Ладно. Раз уж я решился ввязаться в эти гибельные игры, пусть бог войны или какой-нибудь еще обезумевший вождь хотя бы прикончат меня быстро. В такие минуты что бог, что вождь — существа одного порядка.

Берег внезапно запульсировал вспышками зарева. Взлетали вверх фонтаны песка, деревья, дома. Мы услышали, как на соседней барже выстрелили из ракетниц, а издали с моря донесся грохот мощных орудий. Земля, небо и вода окрасились ослепительно-оранжевым светом; и словно по сигналу раздался далекий гул и свист бомбардировки над Албанскими холмами. Меня охватил восторженный азарт: я представил себе летчиков в промерзших кабинах, штурманов, бомбардиров и хвостовых стрелков, как они поднимают вверх большой палец, защищенный перчаточной кожей. Долетели ведь, даже с самых далеких баз. Как же я любил этих парней, несшихся по морозному небу. О Господи, может, мы и впрямь сделаем это, положим конец мясорубке, внезапностью атаки добьемся более или менее убедительной победы. Однако восторг мой тут же сменился жалостью к противникам, гибнущим под бомбежкой, к чьим-то пробитым черепам и раздробленным скелетам.

На миг все стихло, словно у времени не было сил двигаться дальше. Но в этой войне всегда находился некто неугомонный, чаще всего тот, кто все это затеял, действовавший тихой сапой, однако обладавший железной хваткой. И потому ты неотвратимо будешь приближаться к намеченной не тобой цели. Вот и наши катера-баржи продолжали плыть.

Проверить, туда ли вообще мы плывем, можно было только в моменты вспышек на берегу — от разрывов наших ракет и снарядов, но летчики действовали методически, поэтому мы продвигались довольно-таки уверенно. До берега оставалось ярдов двести, когда вражеские батареи разразились ответным шквалом огня. Все вокруг присели и сгорбились, вжимаясь в стальное днище. Обхватили каску обеими руками, будто это могло спасти. Железные борта гудели и дрожали от взрывов немецких снарядов, падавших в воду. Когда наше транспортное средство ударилось о песок, мы по инерции врезались друг в друга, кто совсем упал, кого качнуло, кто непроизвольно вскочил на ноги. Носовую часть катера захлестнуло волной, и она ушла под воду. Я знал, что не все ребята умеют плавать, и очень важно было убедиться, что глубина по грудь, не больше. Некоторые катера врезались в песчаную отмель довольно далеко от берега, и ясно было, что не умевшие плавать обречены. Я все-таки сообразил, что нужно скомандовать: «Оружие не мочить!», и только потом выпрыгнул за борт. В таком холодном море я никогда не оказывался. Амуниция была тяжелой, а песок под ногами рыхлым, и я провалился по самые подмышки. На секунду почему-то вспомнился Бексхилл-он-Си, славный курортный городок из детства, вкус соленой воды… Зарычав от обжигающего холода, я стал выбираться на мелководье, где покачивались тела двух убитых парней, волны крутили их, то играючи подталкивая друг к другу, то снова раскидывая в стороны.

Мы долго шли по белой прибрежной полосе сквозь береговые минные заграждения, в кучу собрались уже потом, около полуразрушенного здания у дороги. Все мокрые насквозь, все трясутся, но счастливые, оттого что пронесло, уцелели. Кто-то даже хохмил: давненько мы не плавали брассом, вот и нахлебались. «Черт возьми, в Бридлингтоне водичка была теплее», — добавил Холл.

Сверху уже шпарили немецкие бомбардировщики, а со стороны Рима — зенитные установки, но пехтуры видно не было. Повадки противника мы давно изучили и догадывались, что немцы просто ждут наилучшего момента для атаки. И боялись засады, дико боялись. Слишком много солдат столпилось на единственной шоссейной дороге, попробуй тут отыщи свой отряд. Наконец, мне удалось собрать тех, кто был под моим началом; вооружившись фонариками и компасами, мы двинулись наискосок по полям, к реке Молетта. Со мной был третий взвод, Спичка Суонн приказал нам вести людей к месту первой дислокации, но до этого чертова дома надо было еще топать и топать. Все командиры рот в этом одинаковы: им бы сразу послать своего зама и его лучших ребят куда подальше. Главное, продемонстрировать боевую прыть и начальственный гонор. Не самому же идти. Рядовой Холл лучше всех читал карту, поэтому я поставил вперед его и сержанта Уоррена, а следом за ними шли шесть самых опытных и выносливых парней, которым я полностью доверял.

В ощетинившихся жнивьем полях горели дома, под нашими подошвами трещал лед на лужах. Каждый сарай, каждый амбар, каждый стог сена мы тщательно обшаривали: вдруг засада. Шли осторожно, с винтовками наперевес. Ребятам я ничего не сказал, но про себя подумал, что нам все-таки удалось застигнуть противника врасплох. Чтобы сориентироваться, я глянул влево, в сторону моря. В бухте горел наш корабль, кажется, фрегат. Сердце, дрогнув, заныло. Видеть это было даже больнее, чем живую горящую плоть.

Зайдя в густой ельник, мы еще сбавили темп. Когда большая часть маршрута была позади, темнота начала отступать, пятна света испещрили ржавые полосы болот. Мои ботинки, полные морской воды, постепенно просыхали. Пробираться по пересеченной местности сквозь мокрые заросли нам было не привыкать, здорово ныли плечи и шея, тем не менее ноги почти не устали.

Я позвал Холла и Уоррена, держать совет. В бинокль уже можно разглядеть конечную точку нашего пути: двухэтажный сельский дом ярко-синего цвета. Такие сотнями строили в ту пору, когда Муссолини рьяно осушал болота, мечтая реанимировать итальянское сельское хозяйство. Мы снова сверились с картой, чтобы убедиться: дом тот самый.

В сотне ярдов от дома мы несколько раз стрельнули из миномета по передовой линии, это был отвлекающий маневр. Я приказал Биллу Шентону и шестерке парней разведать, что за домом. Минут через пять взлетела сигнальная ракета, это был знак, что там все чисто. В доме жила семья из десяти человек, три поколения. Парни выстроили их всех в шеренгу в гостиной вместе с четырьмя захваченными немцами.

Я приказал рядовому Холлу подняться вместе со мной наверх, где имелся небольшой сеновал, там дрыхли еще двое немцев. Холл потыкал в них прикладом, чтоб проснулись, и мы вдвоем вытолкали их из сена. Ужас был написан на физиономиях пленных, пока мы, светя перед собой свечкой, вели их по коридору, но когда спустились вниз, сквозь гримасу ужаса проступило спокойствие и даже тайное облегчение. Я приказал капралу Парфитту, надежному парню родом из Дарема, и еще двум ребятам из нашего взвода доставить немцев на базу. Жуткое дело, тащиться назад по всем этим болотным кочкам и чащобам. Зато я избавил их от рытья окопов, чем предстояло заняться всем остальным. Я смотрел на заспанных пленных, для которых война уже кончилась, и чувствовал, что дико им завидую.

Билл Шентон выбивал стекла из окон, он же организовал парней, чтобы наполняли мешки песком. Женщины рыдали в голос, видя, как крушат их дом. На своем ломаном итальянском я просил их успокоиться и приготовить что-нибудь поесть, мы очень голодные.

— Piano, piano, per favore… Inglesi molto gentili… Tutto bene, no lacrima… Mangare… Pasta, formaggio, zuppa… presto, presto[23]. Hy, скорее же, скорее! Domani, voi…[24] — Я улыбнулся и махнул рукой в сторону порта: завтра их туда доставят. Все хорошо. — Tutto bene per voi.

Женщина лет тридцати восьми, видимо, хозяйка дома, что-то поняла и с обреченным видом направилась в кухню. Тем временем связисты уже поднялись со своей радиоаппаратурой на второй этаж, чтобы обустроить пункт наблюдения в помещении, из которого мы с Холлом изъяли прилегших соснуть немцев.

Примерно в десять часов явился «Спичка» Суонн, которому осточертело отлавливать гребаных дезертиров в этих гребаных фермерских домах, совсем замаялся. Вид у Спички действительно был усталый, крупное бледное лицо осунулось, но я был рад передать ему командование точкой, которую успели прозвать «дортуаром» в честь бывших ее обитателей.

Вечером того же дня удалось выйти на связь с Ричардом Варианом, который до сих пор был в порту. Он сказал Суонну, что высадка действительно получилась внезапной, почти внезапной. Все четыре наши роты заняли отведенные им позиции, потери минимальные, правда, есть и утонувшие, несколько человек. Второй эшелон уже в пределах реальной досягаемости, и через несколько часов мы получим свои пайки.

— Думаю, на подходе приказ без промедления двигаться дальше, — добавил Вариан. — Так что по мере возможностей отдохните.

— Минометы и артиллерия у нас тут пока притихли, — доложил Суонн, — не иначе как подтягивают новые силы, гады.

— Наверняка, — подтвердил Вариан. — Потому нам и нужно скорее сняться с места. Если янки будут долго раскачиваться, тронемся без них.

…Я умолк.

Было уже почти два часа, Полетта заглядывала давным-давно, чтобы пожелать спокойной ночи. Я, пока рассказывал, все ждал, что Перейра начнет клевать носом. Но старикан смотрел на меня внимательно, с ненавязчивым, деликатным, я бы сказал, интересом, почти таким же, как в начале повествования.

Хоть я и подбадривал себя время от времени глотком воды или бренди и сигаретой, силы иссякли. Я ведь не столько пересказывал, сколько заново все проживал. Описывая то или иное событие, ловил себя на том, что многое вызывает у меня изумление, вот уж не ожидал. Я только сейчас осознал, какими мы были крепкими парнями, хотя сами не заметили, когда стали такими выносливыми. Только сейчас осознал, как же все они были мне дороги, фронтовые мои товарищи. И это поразительное чувство слаженности в те моменты, когда надо было действовать, когда вмиг забывались все претензии и обиды…

— Идите-ка вы спать, — сказал Перейра.

Глава шестая

Утром выяснилось, что садовник повез Перейру в порт и вернутся они только к ланчу.

Я спустился к calanque, но, к сожалению, Селин там не оказалось. Очередной погожий сентябрьский денек, слишком жаркий, чтобы торчать на солнце. Вернувшись в сад, я перетащил под дерево шезлонг и улегся с взятой в хозяйской библиотеке книжкой — сборником статей. Одолев несколько страниц, положил книжку на землю.

Волшебный, конечно, остров. Пряный ветер, восхитительная еда, вздохи и лепет моря. Очарование портила смутная тревога, что я и сам не замечу, как стану пленником этой вкрадчивой истомы, околдуют меня тут, как шекспировского Калибана. Я уже опасался, что никогда отсюда не уеду, не вернусь домой.

Подняв голову, я увидел ковылявшую по траве Полетту, в одной руке тащившую маленький столик, в другой державшую стакан. Она поставила столик рядом со мной, всем своим видом демонстрируя усталость и презрение. Но в ответ на мое «спасибо» все-таки милостиво кивнула. В стакане был розоватый sirop, холодный, со льдом и газированной водой.

Выпив почти весь стакан, я закрыл глаза. Лондонская моя жизнь казалась теперь совсем-совсем далекой. Наверняка Перейра еще не все мне рассказал и показал. Не все фотографии, письма. Пряжки от ремней, гильзы от снарядов и прочие сувениры. Но эти раритеты больше не вызывали досаду. Теперь я чувствовал, что должен все увидеть и все выслушать. Порадовать старика.

Приехал он почти в час. После еды мы перешли на веранду, под сень разросшихся лиан.

— Хорошо бы начать с того момента, на котором мы остановились ночью, — сказал он. — Если, конечно, это вам не в тягость.

— Напротив, — сказал я, — думаю, это принесет мне большую пользу.

Насчет большой пользы я слегка перегнул. Но некоторый прогресс несомненно намечался: события прошлого обретали чуть большую подвижность, преодолевая оцепенелость памяти.

— Мы пока еще в Анцио, — напомнил Перейра. — Там что-то еще происходило?

— О да. Чего там только ни происходило.

Если возникает ощущение, что ты добился преимущества или что победа почти в кармане, погоди радоваться — это я усвоил хорошо. За сутки, проведенные в «дортуаре», пока мы наполняли мешки песком, рыли окопы, принимали прибывшие пайки, подозрений, что что-то пошло не так, не возникало, как говорится, спасибо и на этом. Я даже отрядил одно подразделение в распоряжение нашей подвижной артиллерии, чтобы ребята помогли им закрепиться. Еще одно подразделение помогало инженерам прокладывать трассу поверх рыхлых троп, рассчитанных исключительно на гужевой транспорт. Я наслаждался этими хозяйственными хлопотами, прекрасно понимая, что передышка будет недолгой.

А потом настала ночь и начались обстрелы из минометов и еще винтовочными гранатами. Благодаря удачному расположению атаку мы отразили. Но меня очень тревожило, что немцы где-то под боком. Идея Дональда Сидвелла сколотить разведгруппу, чтобы выяснить, насколько немцы близко (тогда, в каюте Вариана), теперь казалась не такой уж и безумной. На рассвете приехал на джипе Ричард Вариан и сообщил, что в нашем «дортуаре» теперь разместится штаб батальона.

— А куда деваться штабу второй роты? — поинтересовался Спичка Суонн.

— На твое усмотрение. Подходящее здание есть в Априлии. Городок вон там, — он махнул рукой в сторону расположения противника. — Дивизия готовится нанести удар. Мы не можем больше ждать американцев, противник перебрасывает дополнительные силы. Лично я считаю, что мы уже должны быть в Риме.

Вариана, кажется, очень устраивало, что англичане будут действовать в одиночку; он хотел, чтоб наш батальон играл главную роль в предстоящей атаке. Он переговорил по рации с Пассмором, Сидвеллом и Пирзом, а потом сказал Спичке, что назначил меня своим адъютантом вместо Николса.

С тяжелым сердцем я наблюдал за тем, как Билл Шентон вечером строил третий взвод для марш-броска. Зря я согласился на предложение Вариана. Лучше бы пошел с ребятами…

Когда я с ними попрощался и пожелал удачи, ко мне подошел Шентон и тихонечко произнес:

— Наверное, он не знает, какой вы ценный боец.

— Ты не волнуйся, Билл, — сказал я, — штабным тоже скоро будет не до бумажек, все навоюемся.

Честно говоря, я был здорово тронут его поддержкой. Вспомнил день нашего знакомства во Франции, когда мне пришлось занять его командирское место. Как давно это было…

Пока было спокойно, я распорядился отправить наших итальянцев в порт, благо нашелся свободный армейский грузовик, который как раз туда возвращался. Одному Господу было известно, как они из этого порта потом выберутся: «люфтваффе» бомбили все, что движется. Но это меня уже не касалось. Может, отсидятся в погребе у знакомых. Я велел рядовому Джонсу прибраться в комнатке, где ютились наши итальянцы (все десятеро), и он притащил мне две забытые ими книжки. Одна оказалась популярным романом, а вторая вовсе даже и не книгой, а дневником. Судя по девчоночьему почерку, дневник принадлежал дочке хозяйки дома. Я попробовал его почитать, мало что понял, но сунул дневник в свой ранец: вдруг все-таки удастся передать владелице. Я часто надеялся увидеться потом, в мирной жизни, с теми, с кем судьба свела меня на войне. Со многими из тех, с кем я познакомился в бельгийской или тунисской мясорубке…

Среди плюсов должности адъютанта был и этот: возможность лишний раз подкрепиться и выпить. Некоторые офицеры регулярно запасались бутылками виски, кто-то устраивал праздник по случаю получения пайка. Наверняка многие делали заначку, чтобы было чем взбодриться или утешиться перед боем. Ричард Вариан постоянно себя подбадривал, но не забывал про старинный морской закон, про «солнце над нок-реей»: пока оно не опустится достаточно низко — ни капли. Но в итальянском январе солнце над нок-реей запросто могло оказаться уже в пять.

— Роберт, тебе кто-нибудь пишет? — спросил однажды Вариан, плеснув в эмалированную кружку виски.

— Мать присылает газетные вырезки, из «Иллюстрейтед Лондон ньюс».

— А братья и сестры?

— Их у меня нет.

— Девушки?

— Нет. То есть отчасти да. Иногда пишут две мои знакомые, Мэри и Пола. Но это просто приятельницы.

Вариан вскинул брови.

Он выглядел, как всегда, молодцевато. Гладко выбрит, усы и шевелюра идеально подстрижены.

— Вы владеете иностранными языками? — спросил я. Идиотский вопрос, но разговор начал меня тяготить. Еще и потому, что я не мог заставить себя называть его просто Ричардом и обращаться на «ты». И это тоже был идиотизм, в такие моменты неофициального общения фамилия режет слух.

— Неплохо говорю по-итальянски. Французский и немецкий на школьном уровне. Немного понимаю хинди и урду, освоил, когда служил в Индии. А ты?

— Так, ничего стоящего. Только мертвые языки. Латынь и греческий. До призыва учился на медицинском.

— Значит, собираешься стать врачом?

— Собирался. Но надо долго учиться. А после всего этого…

Мы оба обвели взглядом скромную маленькую гостиную, которую Вариан называл своим личным штабом. Вариан зажег свечу и долил в кружку виски.

— Ты прав, — сказал он. — После всего этого… жизнь покажется несколько пресной.

— Не знаю, как мне потом увязать то, что я увидел за эти четыре года, с прежней жизнью.

Вариан улыбнулся:

— Но иногда увязать все-таки хочется. Представить, что я снова в Нортумберленде, в родительском доме, и обнаружить, что все это было жестоким недоразумением, которое уже в прошлом. Мечты, мечты… Утром проснешься, увидишь казарменные стены и сразу поймешь, черт возьми, где ты. Прислушаешься к стрельбе, к грохоту артиллерии… и все становится на место. Проходит минута-другая, война никуда не девается, она тут, под боком. Зову денщика и бодро встречаю очередной день жестокого недоразумения.

И ведь действительно дикая, чудовищная нелепость. Берега Соммы, где сражались наши отцы, тысячелетиями были обычными сельскими угодьями, где крестьяне выращивали сахарную свеклу и все прочее, что родит эта земля. Селянин девятнадцатого века, взрывая плугом свой от прадедов доставшийся надел, и помыслить не мог, что это поле под низким небом станет новой Голгофой.

Земля вокруг нашего «дортуара» выглядела невыразительно, но стяжать кровавую славу тоже имела все шансы.

Находясь у перекрестья трех дорог, ведущих в сторону линии фронта, мы могли наблюдать за теми, кто возвращался оттуда. Кто-то шел медленным, но довольно ровным шагом, кто-то совсем еле-еле, явно уже отвоевался человек, а кого-то, прошитого осколками, вернее, то, что от него осталось, тащили на растянутом куске ткани, прихваченном лямками и ремнями, или на плоской доске. Увы, одним из таких несчастных на импровизированных носилках был рядовой Холл.

Ричард Вариан волновался все сильнее. Однажды вечером он разложил на столе карту и стал чертить на ней нынешнее расположение наших рот.

— И что мы тут сейчас имеем, а, Роберт? — спросил он, тыкая карандашом в образовавшийся на чертеже выступ. — Мы имеем вот этот гребаный клин.

Прежде я никогда не слышал от него бранных словечек.

— Неужели?

— Точно. Как тогда под Ипром. Помнишь?

— Мне рассказывали.

— Но что такое клин, знаешь?

— Это когда периметр линии обороны, огибая город или лесной массив, сильно выпячивается, как… как…

— …нарывающий палец. И его могут отрезать, палец этот. Ножницами откромсать к чертовой матери.

— Болезненная операция.

— Чрезвычайно болезненная.

— Вторая рота как раз на пальце?

— Подозреваю, что да, — сказал Вариан. — Там же и Егерский полк, отличные ребята. И орлы герцога Веллингтона, отборные парни. Что-то радио у нас…

— Барахлит?

— Да. Сплошные помехи, чтоб их. Сам послушай.

— Откуда немецкие войска попрут? — спросил я.

— А кто их знает. Кессельринг уже наверняка придумал ответный ход. У них было полно времени, чтобы подогнать подмогу из Франции. Брайан Пирз говорит, что за эти шесть дней они прихватили пленных из восьми разных дивизий.

— Ничего себе подарочек.

— Вот и я о том же. Эх, если бы мы поменьше валандались, они не успели бы.

Вариан сел. Я никогда еще не видел его таким растерянным.

— Кто из ротных командиров дольше всех не отдыхал?

— Дональд Сидвелл, — доложил я. — Пассмор был ранен, Пирз две недели отдыхал до нашего отплытия, Суонн пропустил несколько боев в Тунисе.

— Гмм. Не повезло бедняге Сидвеллу. И как он будет справляться дальше? Что ты по этому поводу думаешь? Вы ведь, кажется, старые друзья?

Я улыбнулся. Вспомнил, как мы застукали его верхом на лошади, он несся галопом и орал: «Вот она, милость Божья!» Вспомнил, как он рассказывал мне про Баха, сияя взглядом сквозь толстые линзы очков.

— Да нормально он будет, — успокоил я Вариана. — Знаете, какой Сидвелл умный, разносторонняя личность. Между прочим, обожает скачки, отличный наездник. Азартный жутко. Еще и пари заключит с Фруктом, то есть с Пирзом, чья рота продвинется дальше.

Вариан втянул сигарный дым, через пару секунд выпустил.

— Мне надо знать, какая там обстановка, до мельчайших деталей. Я бы и сам туда наведался, важно все знать досконально.

— Почему бы нам не попросить Джона Пассмора послать несколько ребят из его четвертой роты?

— Потому, что я решил всю четвертую роту бросить на подкрепление. Ты тоже пойдешь с ними, найдешь Сидвелла и передашь от меня, что он может убыть в двухнедельный отпуск.

— А нельзя ему передать насчет отпуска через кого-нибудь из парней Пассмора?

— Нельзя. Ты же у нас адъютант. Мой официальный представитель. Если я отправлю к Дональду посыльного, боюсь, он сам пошлет его куда подальше.

— А кто вместо Дональда будет командовать эти две недели?

— Таунсенд, его зам. Отрапортуешь потом, что там у них делается. Смотри, ничего не упусти. Задача ясна?

Задача была предельно ясна. Маршрут — кошмарный. За четыре с половиной года войны нас приучили к тому, что приказ есть приказ. Но тащиться по кочкам и оврагам, чтобы передать устное распоряжение… Издевательское подобие променада вроде тех, из мирной жизни, на станцию или в магазин, на ферму, само собой. Мало ли куда меня носило и заносило. Я брел спотыкаясь и надеялся, что ноги меня не подведут и я не заблужусь.

Я хорошо понимал, что имел в виду Ричард Вариан, когда рассказывал про то, как реальность все ставит на место: не хочешь, а все равно принимаешь все как есть… и полный вперед.

Еще шаг, и второй, и еще… будь я один, лег бы под дерево и приказал бы себе умереть, уснуть… Но со мной шли ребята. Ради них я преодолевал усталость, опустошенность. Они тоже все преодолевали, как это делали гоплиты в Древней Греции, шагая на Марафонскую битву, как это делали легионеры Цезаря. Тот же маршрут, и тоже под покровом ночи.

Под штаб роты приспособили пастушью хижину, укрепили, расширили, углубились под землю, чтобы оборудовать блиндаж. На переднем плане были уже обрыднувшие всем мешки с песком и колючая проволока, непременные атрибуты окопной войны. Еще я увидел обгоревшие повозки и поломанные деревья, воронки от снарядов, несколько дохлых коров и много живых крыс. В отличие от Армантьера, где воевал мой отец, здесь, в Анцио, грунтовые воды подходили очень близко к поверхности и траншеи можно было рыть не глубже чем на три фута. Я шлепал по чавкающей грязи и экскрементам в узенькой канаве с комичным названием «ход сообщения», пока не добрался до передового взвода. Мне сказали, чтобы я искал Дональда там. Он сидел, точнее, полулежал в лужице воды, на толстых линзах очков осели мелкие брызги грязи.

Я бухнулся рядом с ним на коленки.

— Боже, смотрите, кто к нам пожаловал! — По лицу его расползлась улыбка. — Сижу вот, ломаю голову. Надо раздобыть несколько овец, чтобы устроить прогулку к тому лесочку. Думаю, на пути минное поле, поэтому овцы пусть идут первыми. Если в лес попасть все-таки удастся, нам будет обеспечено дополнительное прикрытие.

— Там что, нет немцев?

— Гансы, они везде, сволочи. Мы хотим их вышвырнуть. Посредством операции «Овечки могут пэ сэ».

— Пэ сэ? Что это значит?

— Пастись спокойно. Бах, «Охотничья кантата», ария богини Палес. Теперь хоть будешь знать, дремучий лекарь.

— Какое уж там спокойно.

— Будем надеяться на лучшее. Кому-то придется прикинуться Пастушком, сказать, что он работает на ферме, и тогда он сможет провести отару. Очень опасная операция, надо ведь убедительно изобразить местного селянина. Иначе — провал.

И тут уж я не выдержал. Брякнувшись на раскисшую глину, долго, до изнеможения, хохотал.

— Ох, Дональд, ну ты даешь…

А снаряды падали и падали, и минометы продолжали корежить землю за нашими спинами.

Наконец, успокоившись, я сказал:

— Я принес тебе благую весть.

— Это надо же… теперь я понял, почему адъютант вдруг удостоил меня своим визитом.

— Возвращаешься в «дортуар», оттуда — прямиком во второй эшелон, отдыхать. Приказ Вариана.

— Господь наш милостивый… А кто командиром вместо меня? Ты?

— Нет, не я. Таунсенд.

— Господи! Этот шут?

— Таков приказ. Отбыть ты должен немедленно.

— Вариан думает, что я уже чокнулся и готов крушить все подряд? Что я совсем озверел?

— Да ну тебя, он просто знает, что ты давно не отдыхал.

— Все это очень странно, Роберт. Я-то на что ему сдался? Почему я?

— Потому что ты уже десять дней торчишь в этой адской клоаке, потому что у тебя ни одного дня отпуска еще с Северной Африки. Потому что ты нужен Ричарду свеженьким, так как нам впереди много чего предстоит.

— Понятно. Только я не хочу бросать ребят в такой хреновой ситуации. Они, конечно, наглецы и грубияны, наша первая рота, но…

— Всегда такими были.

— …но они — то, что надо. Лучшие парни из лучших взводов. Я не один год собирал их вместе. И теперь они готовы умереть друг за друга. Не могу я своих ребят тут оставить. Ты посмотри на них.

Я посмотрел. Вымотанные до предела солдаты валялись в жидкой слякоти, практически не прикрытые, а противник уже перегруппировался, приготовился к очередной атаке.

— Лучше бы этого не видеть, — сказал я.

— А если я скажу «нет»?

— Ричард опять пригонит меня, только уже вместе с военной полицией. Неохота снова сюда тащиться.

— Пойду скажу Таунсенду. Но хочу, чтобы было зафиксировано, что я действую не по своей воле. И выражаю протест.

Когда мы с Дональдом наконец ввалились в «дортуар», там меня ждал сюрприз. У двери топтался сержант Уоррен из моей родной второй роты. Увидев меня, он вытянулся по стойке «смирно».

— Какого черта ты тут, Уоррен? Почему не со своими?

— Майор Суонн отослал меня назад, сэр.

— С какой стати?

— Я решил сложить оружие, сэр.

— Что за хрень? Куда сложить?

— Отвоевался я, сэр. Доложил об этом майору Суонну, а он под конвоем отправил меня сюда.

Уоррен был классным солдатом, я обязан был проявить понимание или попытаться его переубедить. Но я почему-то (возможно, из-за дикой усталости) вдруг заорал:

— Ты знаешь, чем это пахнет, Уоррен? Арестом, вот чем!

— Понимаю, сэр.

— Значит, дезертирство? Думаешь, родные твои обрадуются? А как же друзья? Их к черту? Пусть мыкаются сами, а ты, значит, решил смыться?

— Я сделал все, что мог, сэр.

— Они там валяются в собственном дерьме, в окопе глубиной в два фута. Защита называется…

— Я тоже вместе со всеми валялся, сэр. И в Тунисе дрался, а до того в Бельгии, Голландии. Дважды ранен. Никогда не отлынивал и трусом не был. Но всему есть предел, я дошел до точки. Я больше не могу. В тюрьму так в тюрьму, позор так позор. Я готов. Выше собственной башки не прыгнешь…

— Погоди, Уоррен, не нагнетай. Другим досталось куда больше. Что скажешь об Уоттсе, которого я тогда послал на смерть? Девятнадцать лет было парню. Ни одной ночки не успел гульнуть. А Тревис? Напоролся на мину, обе ноги к чертям собачьим, и он еще полмили сам полз на этих своих обрубках.

— То Тревис, сэр. А я говорю о себе. Я выдохся.

— В Первую мировую тебя бы расстреляли. На рассвете вывели бы к ребятам из твоей собственной роты, привязали бы к дереву, и скомандовали бы: «Пли!»

— Так точно. Но сейчас мне полагается тюрьма.

— Ну да, тюрьма. Посадят в одиночную камеру. Охранники будут в тебя плевать. В миску с жратвой будут плевать. Ни друзей, ни душу отвести шуткой. Не с кем.

— Погано, что и говорить. Но я долг свой выполнил. Четыре года в окопах. Все, больше не могу.

— Жди тут. Никуда не уходи.

Ричарда Вариана я нашел на втором этаже, на посту наблюдения. Он в бинокль рассматривал тот лесок, который Дональд мечтал использовать как укрытие. Мне и без бинокля был виден дым вдалеке. Неужели Пастушок провел отару через минное поле?

Я рассказал про Уоррена, но Вариан слушал довольно рассеянно. Сказал только:

— Хорошо хоть не прострелил себе ногу.

Подал голос радист:

— Первая рота просит разрешения отступить и окопаться, сэр.

— Пол-Германии уже пригнали, гаденыши, — вполголоса прорычал Вариан. — И прусская кавалерия тоже небось на подходе.

— Сэр, так что же с Уорреном? Отослать его в штаб бригады?

Вариан опустил бинокль и произнес:

— «Я смею все, что можно человеку. Кто смеет больше, тот не человек»[25].

— Что, простите?

— Слова генерала Макбета. Мавр знал, что возможности наши не безграничны. Отсылать в бригаду не нужно, не стоит разбазаривать ресурс живой силы. Определи его пока на хозработы. Очистка окопов, заготовка мешков с песком, да мало ли дел, сам придумай.

— Сэр, пропала связь с первой ротой, — доложил радист.

Ночь тянулась долго. Под грохот немецкой артиллерии и рев самолетов плоховато спится. Едва начало светать, меня разбудил рядовой Уинтер, мой денщик.

— Сэр, прибыл вестовой. Из четвертой роты. Может быть, вы разбудите полковника?

— Зачем?

— Он говорит, срочное сообщение. На нем лица нет.

Будить Вариана не пришлось, я столкнулся с ним на лестнице, в руках он держал какой-то листок.

— Вот, от Джона Пассмора. Ты в курсе, что его линия обороны у того самого клина?

— Да.

Он протянул мне листок. «С прискорбием сообщаю, что первая рота не смогла удержать позицию. Почти все убиты, остальные захвачены в плен. Произвел передислокацию четвертой роты на оговоренные позиции в связи с вынужденным отходом».

Вариан долго смотрел на дальний лесок.

— Все вот так сразу, — сказал он, наконец. — Никого не осталось.

Я не нашелся что ответить. Впервые столкнулся с таким.

Мы все трое стояли, замерев посреди крохотной гостиной в итальянском синем домике. Вестовой, Вариан и я.

После нескольких тяжких минут Вариан просипел:

— Данное подразделение переформированию не подлежит. После случившегося это не представляется возможным. В нашем батальоне больше не будет первой роты.

Вестовой вытер рукавом нос.

Чуть погодя я вспомнил, что Дональд тогда, перед нашим с ним уходом, сказал: «Лучшие парни из лучших взводов. И теперь они готовы умереть друг за друга».

Я не представлял, как сообщу ему о том, что случилось…

Ричард Вариан освободил меня от адъютантских обязанностей. Нам сейчас надо было любой ценой, кровь из носу, прекратить пятиться назад к морю, к чему нас вынуждали беспрестанные бомбардировки и обстрелы. Вариан сказал, что при теперешней «тактической маневренности» он обойдется и без ординарца. Сейчас гораздо важнее поддержать людей, оказавшихся под самым носом у противника.

Развернувшись, я сказал:

— Огромное вам спасибо, сэр.

Мы превратились в диковинных полуводных млекопитающих, в разновидность огромных мерзких водяных крыс, живущих в дренажных канавах или на их склонах. Канавы, прорытые на болоте. Ребята называли их «вади». В довольно высоких, но обрывистых склонах одной такой «вади» взводы второй роты нарыли себе щелевые окопы. В окопах на берегу заново обустроили ротный штаб и даже разместили второй эшелон, но там, чтобы попасть внутрь, надо было карабкаться вниз по сетке на глубину тридцать футов. На передовой линии — траншеи для самых разных надобностей. И тебе пункт наблюдения, и места для снайперов, и миномет под рукой. Да мало ли. Самое веселье начиналось ночью. Мы пытались выкопать отсеки для отдыха, но не получалось: «спальни» мигом наполнялись водой.

«Дортуар» с нормальными четырьмя стенами и прочной крышей остался в далеких воспоминаниях. Теперь стены штаба представляли собой замкнутый забор из плетней, щели в которых были залеплены высохшей глиной, вокруг этого ограждения белели кресты временных могил. Щелевые окопы очень мелкие, там можно только сидеть или лежать, как говорится, выбирай. Передовые позиции соединялись «ходами сообщения», по которым передвигались ползком, строго по одному; если двоим нужно было срочно пробраться в противоположных направлениях, возникал затор. Если вдруг обстрел (который немцы вели все чаще и все дольше), лечь мог только один, уткнувшись лицом в глинистую жижу, места для второго уже не оставалось. Многих поубивало, иначе и быть не могло. Брайана Пирза и Джона Пассмора ранило, их с остальными подстреленными отправили на Сицилию в госпиталь. Их ротами теперь командовали замы.

И еще: теперь у нас под самым боком был второй эшелон. Офицеры наведывались туда слишком часто, врать не буду.

Рядовой Уинтер поставил мою раскладушку в землянке за плетеной перегородкой, и там меня всегда поджидали жестяной портсигар с сигаретами «Плейерз нейви кат» и бутылка виски. Даже находясь в пределах досягаемости вражеских гаубиц, можно было перевести дух. Получить чистую одежду, почитать книгу. Все мечтали о подобных передышках. Но там мне не давали уснуть соловьиные трели. Одна реальность противоречила другой. Хотелось назад, в «вади».

Шли недели, а мы все торчали в своих сырых норах, и я видел, что даже у самых закаленных бойцов сдают нервы. Мы ничего не могли предпринять, ничегошеньки. Даже если бы нам скомандовали наступать, даже если бы мы прорвались вперед, скажем, на полмили, что дальше? Новые окопы, еще более длинные лабиринты из «ходов сообщения». Почти каждого мучили крамольные мысли. Что они там, в Лондоне, себе думают? Начальники, загнавшие нас в эту промозглую леденящую преисподнюю…

Видимо, командование держало нас на плацдарме, выжидая, пока американцы прорвут у Кассино немецкую оборонительную линию. После чего двинутся на соединение к нам. А до тех пор нам следовало изматывать немцев, не давая перебросить часть дивизий назад к Кассино. То есть отвлекать на себя тех, кто нас запер: по крайней мере, так понимал нашу задачу Ричард Вариан; нам о стратегических планах союзников не докладывали.

Согреться в нашей передовой траншее удавалось только ночью — махая лопатами. Днем разве что малость поерзаешь, потрешь себя ладонями, чтобы хоть слегка разогнать кровь. А встанешь, чтобы помахать руками, — схлопочешь снайперскую пулю. Из штаба роты нам доставляли ночью связки носков и ром в придачу. Разливать спиртное было опасно, это требовало предельной осторожности. Однажды вечером рядовой Джонс так и погиб с кружкой в руке.

Как-то мы с Биллом Шентоном и еще с двумя ребятами пытались найти местечко для плитки, подальше от параши. Чай решили приготовить. И тут к нам подполз Ричард Вариан.

— Сидвелл ранен, — сказал он. — Я отдавал приказ, что ему делать дальше, и тут его осколком снаряда, в пах. Бедный парень. Кровь так и хлестала, но обещают, должен выкарабкаться. А как у вас дела?

— Лучше не бывает, — сказал я. — Дональд, бедняга. И что теперь?

— Отправят в госпиталь, в Неаполь. Нужен хороший хирург. Но в порту теперь опаснее, чем на плацдарме. Они бомбят госпитальные суда.

— Чаю, сэр? — предложил Шентон.

— С удовольствием, я кое-что прихватил, сказал он, снимая с ремня фляжку. — Прошу.

Мы ждали, когда закипит вода. Небо над нашими головами рассекали то британские, то американские самолеты, хоть это радовало. Возникало ощущение, что мы тут все же не просто статисты, заполняющие паузу, отвлекающие от давно обещанного «второго фронта». Шентон хорошо заваривал чай. В дымящийся коричневый настой мы плеснули виски. Держать в ладонях горячую кружку было невероятным блаженством, это воспринималось как победа над властью холода.

— Итак, — заговорил Вариан. — Первой роты у нас больше нет. Сидвелл и Пассмор ранены. Ситуация дерьмовая. Вот такие мы большие молодцы.

— Майор Суонн уж точно не маленький, — попытался сострить я.

Шентон принужденно хихикнул.

— Можешь смеяться сколько угодно, Билл, — сказал Вариан. — «Однако они случаются, времена, которые являются испытанием человеческой души»[26].

Я посмотрел на лицо Вариана, блестевшее от моросившего дождя. Посмотрел на его черно-карие немигающие глаза, на темную шевелюру и усы, идеально-щеголеватые вопреки кляксам грязи на щеке и каплям, срывавшимся с края каски. Сколько людей подобного уровня можно найти в британской армии? Людей, умеющих мобилизовать в нужный момент весь свой жизненный опыт и знания, все прочитанное. Тут мало быть просто служакой, иметь опыт международных военных экспедиций, успешно продвигаться по службе и так далее. Тут важно еще и сердцем вникнуть в отчаяние людей, принужденных прятаться по болотам, будто крысы. Вариан не произносил обличительных речей. Он понимал, что мы заложники судьбы, понимал всю абсурдность происходящего. Верховное командование нас подставило, вело нечистую игру, это становилось все очевиднее. Но наш командир по-прежнему заставлял денщика наглаживать ему полевую форму и класть на столик очередную книгу. А сам потом полз на передовую, подбодрить ребят. И никогда не переставал надеяться, что еще вернется в Нортумберленд, к родителям, что нормальная жизнь обязательно наступит.

Как-то утром я, взяв с собой Билла Шентона, все-таки решился на вылазку, чтобы точно определить, насколько близко от нас немцы. Я предполагал, что примерно в семидесяти ярдах.

Если вдуматься, смертельно опасная авантюра, впрочем, тут и вдумываться нечего. Нельзя офицеру рисковать таким ценным и опытным сержантом, как Шентон. Однако все эти «должен-обязан-неположено» уже в зубах навязли. К тому же ничто не запрещало мне устроить вылазку по собственной инициативе. Наоборот, Тейлор-Уэст, был бы только «за»: милое дело слегка попугать противника, а сам я готов был на что угодно, лишь бы ненадолго сменить обстановку.

В это время суток по негласному соглашению наступает передышка, меняется состав на передовой и отдежурившие могут наконец-то поспать.

Задумка была такова: найти точку расположения немцев, ближайшую от наших позиций, чтобы потом дать слово артиллерии. Ясное дело, что и сами мы могли угодить по пути в переделку — «поразвлечься», как выразился Билл Шентон.

То, что произошло дальше, до сих пор не укладывается у меня в голове. Долгие годы я пытался восстановить последовательность событий. Однако временной отрезок, когда все это происходило, словно бы сплющился, не оставив между началом и финалом никакого зазора.

Расскажу все так, как мне помнится.

Мы спустились из окопа на дно нашей «вади» и пошли. Боковые стороны канавы были надежно закамуфлированы мощными торчащими вверх корнями сломанных и поваленных деревьев, росших наверху. Идти по дну было легко и не страшно. У нас с собой был ранец с гранатами. Я захватил и второй офицерский пистолет, для Билла.

Зимний дождь моросил и униматься не собирался. Шли мы минуты две, и вдруг — шорох, журчание и плеск воды. А через секунду прямо к нашим ногам выплеснули содержимое параши. Под пение вполголоса, на немецком.

Первой мыслью было: схватим ганса, как только он продолжит свои водные процедуры, и отведем к себе. Уже на месте выясним, из какого он подразделения и какие другие немецкие части тут дислоцированы. А прошлись бы еще минут десять по дну «вади», наткнулись бы на штаб вражеской роты. Вполне могли бы. А стали бы махать белым флагом, возможно, война бы для нас закончилась, как для тех заспанных немцев из «дортуара». И дальше по известной схеме: гороховый суп, колбаса и буханка черного хлеба, на грузовике до «шталага», лагеря для военнопленных, уже в Фатерланде, разумеется, где-то на отшибе. А там — носки, в дар от Красного Креста, и концерты силами лагерных талантов.

Немец был совсем молодой, без рубашки, и решил немного помыться: рвал листья с лиан, буйно разросшихся на отвесных стенках «вади», и, как мочалкой, тер голый торс, соскребая грязь.

…«Так делать нельзя, молодой человек», — сказал мистер Эрмитейдж, постукивая по столу линейкой, которую он держал в левой руке, поскольку правой у него не было.

Раздался зудящий гул немецких бомбардировщиков, летевших вдоль наших позиций к порту, опять к порту.

…«Сдаться врагу? — прорычал Мозгодав. — А не угодно ли получить пулю на рассвете, и пусть это будет последний приказ в моей жизни!»

Я обхватил ладонью ложе винтовки. Спусковой крючок до ломоты холодил щеку. Пальцам больно, но если надеть перчатки, не приладишься как следует к выемке крючка, тут нужна филигранная точность.

…«“Анабасис” Ксенофонта, — нудил мистер Лиддел, — мы слышим этот восторженный крик: «Море! Море!». В ту благословенную минуту десять тысяч эллинских воинов увидели гладь Черного моря. Теперь, после затянувшихся скитаний по чужбине, им предстояло долгожданное возвращение в родную Грецию».

Дождь резко усилился, занавесив все колышущимися полупрозрачными пеленами. В этой водяной кутерьме вмиг можно было сбиться с курса. Со всех сторон атакующие пляшущие струи, коварные и безжалостные.

…«Наверное, так будет лучше. Да, Роберт?» — сказала Мэри Миллер, сняв блузку.

Раздался щелчок — это был выстрел снайпера.

…«Так делать нельзя, молодой человек», — строго произнес мистер Эрмитейдж.

Выступ, образовавшийся из выпирающих корней и упавших веток, был отличным наблюдательным пунктом.

Нам хорошо были видны шестеро немцев, сгорбившихся в щелевом окопе. Я сунул руку в ранец с гранатами. Билл Шентон вскинул винтовку, навел прицел. Я вытащил чеку из гранаты, подождал, кинул, вытащил чеку из второй, подождал, кинул, потом прыгнул на дно «вади» и забился в углубление под траншеей. Один герр офицер высунулся из окопа, и Шентон прострелил ему голову.

Мы в каком-то лесу, в поле, я бегу, продираясь сквозь скользкие мокрые кусты, попадаются непролазные колючие заросли, шипы впиваются в ноги. Лес, поле. Мы взяты в кольцо дождевой завесой, нас окутывает спасительный туман. Оказывается, это поле Пикока, я уже у самого его края. Впереди я с трудом различаю высокую фигуру Шентона, он бежит ровным шагом. Слышится пулеметная дробь. По звуку это пулемет «Виккерс», наш, британский. Но мы ведь далеко за линией немецких позиций. Мы в тылу врага. Это я определил по очертаниям кирхи. Я поднимаюсь на вершину холма и вижу горы над озером Кёнигсзе.

…«Дональд погиб! — слышу я крик Вариана. — Сидвелл мертв!»

После этого эпизода я написал матери Дональда, посетовал, что он не пошел на флот.

А что это такое — жизнь? Какова ее ценность? Смотря чьей…

Когда человек умирает, мы на миг ощущаем себя мудрецами, познавшими самое главное. Воображаем, что действительно что-то поняли, втайне стыдясь, что это не так, а все одно притворство. Поскорбим, отдадим усопшему должное, а дальше — по давно накатанной колее. И ты сам, и остальные, кого пока пронесло, для тебя важнее и дороже ушедших. Как будто мертвые — не такие же люди, а существа другой породы. Их смерть ошарашивает, обжигает болью, хотя их жизнь не вызывала таких острых эмоций.

Этой жизни больше нет, прервалась, улетучилась как легкий вздох, как нечто эфемерное, уже никому не интересное. Вот твоя собственная жизнь и жизнь прочих живых душ, которые все еще тут, а не там, невероятно весома и отягощена множеством смыслов. Как будто ты еще здесь, в этом мире, можешь определить, чья жизнь легка, как пушинка, а чья давит тяжким грузом. Не можешь, конечно. Но. Но если признать, что жизнь умершего не менее весома и значима, чем жизнь уцелевших, то тогда зачем мучиться, продолжать существовать? Тогда полный тупик и ты ничем принципиально не отличаешься от мертвеца…

Мы палили из винтовок по немецким позициям. Мы лежали, распластанные в окопной жиже, притиснутые к убитым ребятам. Пулеметные пули чиркали по каске, и я прятал лицо в липкую грязь, а руки продолжали стрелять. Как же хотелось пустить в ход штык, почувствовать вблизи живое тело, всадить в него этот штык, как в загнанного кабана, ощутить, как стальное острие упирается в кость.

…Я лежал на своей кровати, у окна, за которым текла река. Я ждал, когда придет Мэри Миллер, прильнет ко мне. И я почувствую живое тело, близко-близко, его шелковистую оболочку, девичью кожу.

Продержаться, надо подольше продержаться, тогда точно подойдут американцы. Если мне всадят больше пуль в плечо, в грудь, если выстоим еще день, монастырь Монте-Кассино падет, немецкая оборона будет прорвана. Если я выстрелю еще десять раз, то есть расстреляю весь магазин, государственные мужи в Уайтхолле смогут сегодня заснуть спокойно, поскольку план их, отнюдь не лучший, все-таки сработает, исключительно благодаря удаче и пролитой нами крови. Так они друг другу и скажут.

Мои бедра вжимались в итальянскую слякоть, все лямки-ремешки-подсумки, все гетры были в толстой корке намертво присохшей грязи. Спусковой крючок под моим пальцем был уже горячим. Это был апогей безумия, тридцать пуль кряду. Выстрелы один за другим, без пауз, немцы наверняка думали, что это пулемет. Я вытащил оставшиеся гранаты, стал выдергивать чеки и, отсчитывая положенные секунды (с четкостью дрезденских церковных часов), швырял их в дождевые беснующиеся вихри.

Я уже не понимал, где я. Снова бежал по дну «вади», к нашим позициям или к вражеским? Бежал наугад. Молодая выносливость и четыре года муштры здорово пригодились. Эти бесконечные тренировки на плацу: «…Вояка хренов, отставить вихляться как тряпочная кукла!». Кукла? Хо-хо! Теперь я мог пробежать сколько угодно. Даже под пулями, даже зенитный снаряд хрен бы меня остановил.

«…Скорее сюда, ко мне. Я тебя укрою», — сказал мой папа.

Я протянул к нему руки, но он ускользнул, он прошел сквозь меня.

И опять я бегу, теперь уже под дождем из пуль, под завесой из пуль, которая не отстает ни на шаг, пули мечутся по невидимым дугам, падают на дно дренажной «вади». Мне самому решать, сдрейфить или нет, покориться смерти или бросить ей вызов, бежать или не бежать.

…«Сегодня мама приготовила на обед колбаски и макароны с фенхелем. Говорят, что американцы бьют немцев, но пока еще очень далеко от нас. Завтра я увижу Федерико на свадебной вечеринке, вечеринка будет в порту. Наверное, ему понравится, если я буду совсем как взрослая. Но у меня только два платья. Белое, его мама купила, когда мы ходили на крестины Чинции. Можно надеть его, с шарфиком. Второе ситцевое в цветочек, я его на базаре купила…»

Это все произносилось по-итальянски, так должна бы говорить девочка-подросток, но звучал почему-то мужской голос. С английским прононсом, поэтому я понимал практически все слова. Я слегка поерзал, и плечо прошила острая боль. Я замер, боясь пошевелиться. Но рассказ девочки хотелось слушать дальше, было в нем что-то притягательное.

«…Иногда я очень стесняюсь, когда на меня кто-то смотрит, но Федерико, он пускай смотрит, я очень этого хочу.

Когда мы с ним будем разговаривать, надеюсь, он поймет, что я не какая-то деревенская дурочка.

Вчера пели жаворонки, высоко-высоко в небе, но все равно их слышно. Вечером мы встретились с Эмилией, прошлись до канала, гуляли до самой темноты и болтали. Эмилия сказала, что собирается в Неаполь, выйдет там замуж за кого-нибудь побогаче. Но я ее отговорила, ведь в Неаполе ни у кого нет денег. “Тогда в Рим поеду”, — сказала она. И если я буду хорошо себя вести, она возьмет меня в горничные».

Постепенно я сообразил, что текст читают. И голос тоже узнал — Ричарда Вариана. Я оперся на локоть здоровой руки и позвал:

— Ричард.

Слабость придала смелости, я, наконец, обратился к своему начальнику просто по имени, но мой сип не был услышан. Я напрягся и просипел громче. Ричард прервал чтение.

— Привет, Роберт. Как ты? Опомнился? Медицинское начальство влило тебе хорошую дозу, спал долго.

— Где я?

— Это ротный штаб. Вроде как. Твоему плечу здорово досталось. Рана пистолетная. Значит, был под самым носом у немецкого офицера. Ты помнишь, что там было и как?

— Нет, если честно. Дождь был сильный.

Вариан кивнул, но ничего не сказал.

— Мне можно встать?

— Нельзя. Лежи давай. Наш врач тебя подштопал. Пуля прошла навылет, рана чистая. Он мне показывал. Тебе вообще-то повезло. И отправлять тебя на корабле в госпиталь не пришлось, это сейчас опасно. Но док велел несколько дней соблюдать постельный режим. Как только выберемся из этого проклятого логова, получишь отпуск.

— И когда же мы выберемся?

Вариан тяжело вздохнул:

— Ради Бога, не спрашивай меня об этом. Но думаю, до них постепенно доходит, что нас им отсюда не выбить. Оборону держим. Стратегия блицкрига буксует.

— Слава богу.

— Сигарету?

— Спасибо.

— Выпивку тебе лучше не предлагать. Но сам я выпью, если не возражаешь.

— Конечно, конечно.

— Роберт, прости, но я должен рассказать. Твоим ребятам из второй роты вчера крепко досталось. И Роланду Суонну тоже. Его принесли сюда прошлой ночью, израненного. Скончался утром.

— Боже милостивый. Как же так. Жутко жаль.

— Да, хороший был парень. Удивительно нескладный, чудом сам себя не подстрелил. Но храбрец, и сердце золотое.

— Ребята его любили.

— Знаю. Теперь нам будет еще тяжелее, — сказал Вариан. — Из «надежной пятерки» осталось четверо.

— А как дела у Пассмора и Пирза?

— Поправляются. Однако выпустят их еще не скоро.

— Хотите, чтобы я принял роту вместо Суонна?

— Нет. Поставлю к ним Гуляку Белла. Тебе нужна передышка. А когда выздоровеешь, подыщем тебе хорошую работу.

Я и не рвался в командиры.

— Могу опять вашим адъютантом.

— Посмотрим, как оно сложится, — сказал Вариан, — в шесть я отправлюсь в передовую траншею, оставлю с тобой рядового Уинтера. Очень он за тебя волнуется.

— Простите, не могли бы вы почитать еще из дневника?

Вариан расхохотался.

— Я просто хотел потренировать произношение. И немного отвлечься. Дневник изъяли из твоего ранца. Когда тебя доставили.

— Понятно. Мы нашли его в «дортуаре».

Опять потянуло в сон. Хотелось снова попасть в мирок молоденькой итальянки, чья жизнь была счастливее моей.

— Пожалуйста, почитайте еще немного, — попросил я. — Почему-то успокаивает, даже становится легче.

Вариан откашлялся и начал читать:

«Моя очередь готовить обед, хочу сделать чесночный соус, я нашла на болоте дикий чеснок. Ужасно волнуюсь из-за свадебной вечеринки, наверное, вряд ли смогу уснуть. Может быть, папа позволит мне выпить немного вина…»

Когда я закончил этот фрагмент, на острове Перейры день сменился ранним вечером. Я дико устал, и от неутомимого внимания хозяина, и от физического напряжения. Так долго что-то вещать…

— Это и было завершением вашей итальянской кампании? — спросил старик.

— Нет. Продолжение следует.

Откинувшись на спинки стульев, мы слушали голоса острова.

— Рана от пистолета, — задумчиво произнес Перейра. — Не самая обычная.

— Это уж точно.

— Я своим пистолетом пользовался редко. Воспринимал его скорее как знак различия, как офицерскую регалию.

— Если в тебя стреляют с близкого расстояния, и пистолет может здорово продырявить.

— А в вас стреляли…

— С очень близкого. Многие годы я не мог поднять правую руку выше, чем на девяносто градусов.

— Наверное, вам хочется отдохнуть, — сказал Перейра. — Попросить Полетту принести вам в спальню чаю?

— Спасибо. Если можно, погорячее. И пусть добавит немного молока. Буду крайне ей признателен.

После чая я задремал, овеваемый ветерком, дувшим в открытое окно. Поспав, принял ванну и переоделся. Был уже восьмой час, и я спустился в библиотеку — пропустить пару стаканчиков. Сам достал из шкафчика бутылку, их там было полно, выбирай что хочешь, и ведерко со льдом тоже имелось. Выпив, я неожиданно ощутил прилив сил.

За ужином Перейра сказал:

— Наверное, это трудно. Рассказывать о себе.

— Да, раньше как-то не приходилось.

Он улыбнулся.:

— Знаете, доктор Хендрикс, за все сорок лет практики ни один пациент ни разу не поинтересовался моей жизнью. И когда вы попросили меня рассказать о работе, о семье, я почувствовал некоторую…

— Досаду?

— Да. Меня посмели о чем-то расспрашивать.

— Вот и я тоже ее почувствовал. Но одолел.

— За что я вам весьма благодарен. Мог бы еще о многом вас спросить. Но, наверное, пора перейти к темам менее индивидуальным. Более, я бы сказал, масштабным.

— Что вы имеете в виду?

— Об этом чуть позже, давайте сначала поедим.

Спустя час мы сидели в библиотеке, на столике стояли бутылки с водой и бренди. Впервые там стояла и шахматная доска. Я испугался, что старик решил — в символической битве — проверить уровень моего интеллекта. Игрок из меня никакой. Запросто могу просчитать все на двадцать ходов вперед, но что творится в данный момент у меня под носом, никогда не замечаю. А тут шахматы… Увидеть на лице противника нескрываемое недоумение в тот момент, когда он бьет пешкой моего ферзя… Обидно. Весьма.

— В вашей книге, — начал Перейра, — очень четко прослеживается мысль о том, что двадцатый век — это век катастроф.

— Так оно и есть, — подтвердил я. — Позвольте немного уточнить: это век бредовых иллюзий. Возможно, когда-нибудь настанет просветление и мы признаем, что это был период глобального помешательства, и постараемся сделать выводы. Но судя по тому, что происходит сейчас, исцеления нам не дождаться.

Двери веранды были распахнуты, оттуда доносился многоголосый стрекот цикад и громкое уханье совы.

— И чья тут вина? — спросил Перейра, выпрямившись в кресле и склонив голову набок. — Индивидуума или общества? Как вы считаете?

— Вина обоюдная. Структуры, которые мы создаем, есть продукт нашей несовершенной натуры. Но мне кажется, что на какой-то стадии правительства и армии начинают жить своей собственной жизнью, и тут невозможно сетовать на человеческие пороки, поскольку человек уже ни при чем. Тот же апартеид в Южной Африке — что это, как не самовоспроизводящаяся система? Не думаю, что бурский живодер, размахивавший плеткой, искренне верил, что имеет право избивать чернокожего. Едва ли его вообще волновал вопрос полномочий на то, чтобы хлестать плеткой человека «второго сорта». Этот гаденыш всего лишь клеточка больного организма. Организма под названием «государство».

— Нет, нет, — тон Перейры вдруг сделался назидательно-негодующим. — Те, кто делает гадости, поступают так осознанно. Возьмите тот же Советский Союз. Политики дурят людям голову, скрывают истинное положение дел в экономике, неурожаи, об уровне жизни на Западе предпочитают не говорить или изображают этот Запад скопищем злодеев. Для Политбюро так проще. Проще руководить запуганной страной. Члены Политбюро лгут, чтобы сохранить статус-кво. Пусть все будет как есть. Хотя им же было бы лучше без всего этого вранья.

— Там ведь что произошло, — сказал я, — государственная машина лишила человека возможности самому принимать решение, лишила права выбора. То же самое мы наблюдаем в религии. Истово верующий христианин или мусульманин никогда не отречется от веры в пору невзгод и лишений. Испытания лишь укрепляют его приверженность избранному идеалу, фетишу. Вот и советские лидеры верны идеям коммунизма. Это единственно возможное объяснение.

— Ну не скажите, — возразил Перейра. — Машина власти состоит из людей. Именно отдельные индивидуумы в Кремле и на Лубянке ежедневно делают выбор в пользу лжи, репрессий и тюремных застенков. Они-то точно действуют осознанно.

— По-видимому, они уверовали, что во имя всеобщего блага несправедливость в малых дозах допустима, — предположил я. — По их понятиям, жизнь индивидуума самодовлеющей ценности не имеет. Расстрелять кого-то или отправить в ГУЛАГ для них — пустяк, они ведь мыслят категориями больших чисел, что им жизнь отдельного человечка…

Разговор постепенно вышел на уровень яростной пикировки, что было довольно неожиданно, поскольку до этого момента Перейра усердно пытался найти со мной общий язык.

— Вы слишком сгустили краски, — сказал Перейра. — В московских высших эшелонах есть и те, кого мучает совесть, им приходится наступать на горло собственным идеалам добра и демократии. Остались же наследники Пушкина и Чехова. Если этого не учитывать, можно договориться до того, что русские — существа низшего порядка. Это уже, знаете ли, отдает расовой дискриминацией. Получается, что свирепый полицейский, избивающий южноафриканских аборигенов, феномен того же порядка.

— И все же удивительно, — продолжил я, — насколько фатально наш век преобразил умы цивилизованных европейцев, людей, породивших Ренессанс и Просвещение. Эти светочи разума и милосердия перестали считать человеческую жизнь истинной, неоспоримой ценностью. В 1887 году до такого никто бы не додумался.

— Год моего рождения.

— Я знаю. В справочнике указан.

Наконец-то в нашем разговоре возникла пауза. Перейра смотрел на меня со снисходительным недоумением.

— Ну и когда, по-вашему, произошла фатальная перемена?

Я налил себе еще бренди.

— Когда? Вы прекрасно знаете когда. Между четырнадцатым и восемнадцатым годом. Оставшиеся в живых вернулись домой совсем другими, хотя на фронт уходили люди еще того, девятнадцатого века. Одного дня в пятнадцатом году, да что там, одного часа, одного мгновения хватило, чтобы измениться. Возможно, это случилось во время второго Ипра, когда солдат впервые травили газом. А может быть, на Сомме, во время июльской операции. Или под Верденом, да-да, под Верденом, в глубоких подземных галереях форта Дуомон. Французский парень, или немецкий, выбрался на рассвете из этой мясорубки по грудь в крови. Теперь он узнал нечто новое и страшное. Мы, люди, напрасно мнили себя лучше и выше всех живых существ. Ничего подобного. Мы самые примитивные, самые пакостные твари на земле.

— Вы действительно так думаете?

— Эти четыре года, уже Второй мировой, возвели презрение к отдельной жизни в ранг закона. Вы же видите, каковы результаты всех этих чисток, погромов, холокостов. Десятки миллионов трупов по всей Европе, в придачу к десяти миллионам погибших в Первой мировой.

Допив бренди, я поставил стакан на стол.

Однако Перейра никак не желал признать то, что было правдой, причем прекрасно ему известной.

— Это тоже, по-вашему, проявление несовершенства человеческой натуры? — спросил он.

— Безусловно. Homo sapiens — это выродок. Результат катастрофического сбоя в системе естественного отбора. Чтобы со всеми расправляться, отнюдь не обязательно погружаться в глубины самопознания, заниматься всеми этими мучительными поисками своего «я». Или сочиниять бесчисленные сонаты, как Бетховен.

— Похоже, вы подпали под чары религии. И верите, будто человек — падшее создание и все такое.

— Библия и научные трактаты говорят об одном и том же. Только разными словами. Возьмем Книгу Бытия. Вкусив плод от древа познания, Ева с Адамом были изгнаны из Эдема. Вот вам изложенная в форме притчи история чудовищной мутации, настигшей наших пращуров, — прорыв в познании, ставший проклятием. Люди поняли, что они смертны, и обрели себе на горе новые, по сути ненужные способности, которыми мало кто из них мог правильно воспользоваться. Бытие по латыни — «генезис». Тот же корень, что в слове «генетика». И суть та же самая…

— Но это действительно был прорыв, — сказал Перейра. — Я про генетику.

— Прорыв в те сферы, куда вторгаться было совсем не обязательно. Да и не нужно. Больше того. Хваленая уникальная человеческая способность осознавать свое «я», похоже, фикция.

— Допустим.

— Наша индивидуальность — это паталогия вроде нервного тика. Аномальная способность произвольно привязывать эпизоды своего физического существование к событийной памяти. Вот и все чудо нашей разумной человеческой природы… Мутация, породившая иллюзию.

— Но она-то и дала нам преимущество перед неразумными предками. Преимущество, закрепившееся и передавшееся по наследству.

— Разумеется, — согласился я. — Таков принцип естественного отбора. Самообман, конечно, был полезен для вида, иначе бы не закрепился как наследственный признак. Самка богомола пожирает своего партнера, это идет ей впрок. Но хорошего в этом мало. В общем, все шедевры Леонардо да Винчи я с радостью обменял бы на счастливое неведение, в котором жили мои неразумные пращуры. И стал бы частью природы. А не взломщиком с Каиновой печатью.

Мы секунду-другую вслушивались в ночные звуки, проникавшие внутрь сквозь раскрытые стеклянные створки. Сердце у меня противно стучало, гулко и часто.

— Трудно, наверное, жить с таким настроением, — сказал Перейра, — беспросветный пессимизм.

— Это не пессимизм, — сказал я. — Всего лишь логические выводы из прошлого на основании общеизвестных событий. И от завтрашнего дня я не жду ничего, называйте меня хоть оптимистом, хоть пессимистом.

— Вы все еще верите, что определенные кусочки нервной ткани — это главные вершители человеческой жизни?

— Да, конечно. Я говорю не о статичной клетке или группе нейронов, а об их динамическом взаимодействии. О химической или электрической активности.

— То есть о сугубо материальном, физическом воздействии.

— Ну да. Все наши иллюзии, мечты, абстрактные образы искусства или больного воображения — вещи иллюзорные и похожие на волшебные грезы. Все эти красоты проклюнулись из горсточки клеток, не совсем корректно сгруппировавшихся. Тем не менее они остаются клетками, реальной субстанцией, обладающей реальной массой.

— Тут я полностью с вами согласен. Парадокс психиатрии, — голос Перейры стал менее суровым. — То, что нам кажется мыслью или чувством, на самом деле, похоже, лишь функция материи… о чем вы так ярко пишете в своей книге о немногих избранных.

Я не ответил. Говорить о «Немногих избранных» не хотелось.

У Перейры был усталый вид, но, вероятно почувствовав свое преимущество, он никак не хотел угомониться.

— С такими установками жить очень сложно, не так ли? — спросил он. — Полагаю, это вынуждает целиком и полностью сосредоточиться на себе?

— Правильно полагаете, — признал я. — Живу сам по себе и для себя. Я старался добиться контакта с близкими мне людьми. Я изо всех сил старался быть альтруистом. Потратил на это долгие годы.

— Я помню несколько весьма трогательных фрагментов из вашей книги, где описано…

— Все это чушь, чудовищное заблуждение. И главное — антинаучное.

— Поэтому вы так удручены и ожесточены?

— Нет, не поэтому. Я удручен тем, что принадлежу к классу неполноценных существ, которые возникли в результате кошмарной мутации. Катастрофической ошибки природы. А теперь я пошел спать. Доброй ночи.

Я поднялся и пошатываясь направился к двери.

Глава седьмая

В воспоминаниях о своем фронтовом прошлом я подошел к критическому моменту. И было непонятно, стоит ли выкладывать Перейре все как на духу. К тому же после достаточно резкой вчерашней полемики, ему, возможно, расхочется меня слушать.

Как ни странно, утром он был очень любезен. Пришел из сада, когда я уже заканчивал завтрак.

— Доброе утро, мистер Хендрикс. Зашел сообщить, что заказал катер на завтра, на восемь утра, чтобы вы могли спокойно добраться до аэропорта. Надеюсь, вы еще сюда приедете. По-моему, нам многое нужно обсудить, прежде чем мы придем к окончательному решению относительно наших дел.

— Да, вы правы. Я так много и долго рассказывал о себе, что не успел поговорить о вашей работе и о том, каковы, собственно, полномочия и обязанности душеприказчика.

— Должен попросить у вас прощения, — сказал Перейра. — Я понимаю, что замучил вас своим неуемным любопытством. Буду счастлив ответить на любые ваши вопросы, но, думаю, это уже в другой раз.

— Мне было у вас очень хорошо. Спасибо.

— До вашего отбытия я бы с удовольствием послушал, чем завершилось ваше пребывание в Италии. Если вы, конечно, не против.

Я был не против. Мы прошли в дальний конец лужайки и сели рядышком на скамейку под раскидистыми пиниями. Перед нами расстилалось море.

Дональд Сидвелл, тоже приходивший в себя после ранения, присоединился ко мне летом 1944 года, и мы вместе отбыли в отпуск. Шла вторая его неделя, когда мы приехали на позаимствованной у знакомых машине в рыбацкую деревушку на берегу Тирренского моря. С нами были полагающиеся нам по званию денщики. У Дональда — рядовой Онионс, у меня — рядовой Уинтер, долговязый, с вечно скорбной физиономией, опекавший меня как нянька. Плавать ни тот, ни другой не умели, и оба сидели с пивом под навесом кафе; мы с Дональдом устроились на песочке, поближе к воде. И были мы там одни, никого больше.

К причалу, возвышавшемуся над мелководьем перпендикулярно берегу, были пришвартованы несколько яликов. Оканчивался этот деревянный помост на нормальной, чтобы нырнуть, глубине. Что мы и делали, отбегая перед прыжком, подтрунивая друг над другом и стараясь прыгнуть подальше. Пока мы ныряли, увидели, как по песочку бредут три женщины. Одна, лет сорока, была в полосатой тунике и широкополой соломенной шляпе, которые сняла только на самом берегу. Спутницы ее, похоже, мои ровесницы, были в одних купальниках. Войдя в теплую прозрачную воду, они приветственно помахали нам и стали подныривать под волны. В отличие от англичанок они не прятали волосы под резиновыми шапочками, мокрые пряди привольно струились по плечам и спинам. В пятидесяти ярдах от кромки прибоя была платформа на плаву, они взобрались на нее и легли — обсыхать на солнышке. Мы с Дональдом, желая развлечь дам, совершили еще по одному прыжку, хотя у меня уже настойчиво ныло плечо.

— Как тебе мысль присоединиться к этой троице? — спросил Дональд, приготовившись снова сигануть в воду.

— А я и не знал, что в списке твоих увлечений фигурируют представительницы прекрасного пола.

— Еще как фигурируют. Они почти на первой позиции. Между Иоганном Себастьяном Бахом и «Хиллманом-Уизардом».

— А это кто такой?

— Компактный шестицилиндровый автомобильчик, был у меня когда-то.

— По-итальянски говоришь?

— Немного. — Дональд близоруко прищурился. — После школы меня посылали доучиваться в Рим, на три месяца. А ты?

— Понимаю, когда говорят медленно, лучше, если с английским акцентом. Но могу вспомнить что-нибудь на латыни. Горация, например.

— Не слишком ли он груб для дамских ушей?

Спрыгнув с причала, мы поплыли к платформе и, ухватившись за край, представились. Старшая оказалась американкой. Лили Гринслейд, приехала из Коннектикута. В начале войны добровольно записалась в Красный Крест, ее откомандировали в Неаполь, а оттуда уже в наш городок на побережье. Ее спутницами были сестры, Магда и Луиза. Я был настолько очарован этими созданиями, что не особо вникал в то, что они тут, на юге, делают, хотя понял, что вообще-то они из Генуи, северянки, значит. Магда в любой другой женской компании была бы неотразима. Но у Луизы бедра были гораздо изящнее, и тонкие волоски под мышками напоминали только-только проросшие усики юнца, тогда как у Магды поросль была жесткой и густой. Обе сестры были черноволосы, типичные лигурийки, а благодаря купальникам любой мог сразу оценить их красоту. Все наши знакомые итальянки держались раскованно. Я поначалу не мог понять: это национальная черта или следствие военного времени, заставляющего воспринимать сдержанность как нелепую условность. Позже я узнал, что больше половины южанок в оккупированной Италии крутили романы ради денег. Вряд ли обе сестрички зарабатывали подобным образом. Впрочем, тогда меня это мало заботило.

— Я рассказал им, какой ты герой, — доложил Дональд, немного поговорив с ними на итальянском. — Покажи свою рану.

Он прикоснулся пальцем к моему шраму на плече, который при ярком солнечном свете выглядел не слишком впечатляюще. Сам-то Дональд в отличие от меня был весь изранен, но запретил об этом упоминать.

— Niente, — сказал я. В смысле, пустяк, не стоящий внимания.

Магда спросила, как нам удалось победить Кессельринга, хозяйничавшего в Южной Италии. Я рассказал им на английском, что Дональд самолично, без единого помощника вытурил Generalfeldmarschall назад во Флоренцию, пиная его в задницу, обтянутую генеральскими галифе. Лили перевела, Магда расхохоталась. Видно было, что Луиза все поняла и без перевода, но почему-то сделала вид, что не поняла. Она лишь улыбнулась и отвела глаза.

Я предложил вместе поужинать в офицерском клубе, был такой у них в городе.

— Вообще-то мы собирались поужинать у дядюшки девочек, — сказала Лили. — У него вилла на Капри.

После недолгого совещания было решено, что вилла на Капри может подождать. Договорившись, что зайдем за ними в pensione в семь, мы пошли в кафе забирать Уинтера и Онионса.

Дональд, отправляясь купаться, отдал денщикам на сохранение очки. Я собирался застолбить Луизу, оставив ему Магду, но хотел обговорить с ним это заранее, до того, как он снова вооружится очками.

— А что же нам делать с Матроной?

— С кем с кем?

— С мадам. С американской дуэньей.

— А что, мне она нравится, — сказал Дональд. — Больше всех из троицы.

Я даже подумал, что поторопился с выбором. Лили наверняка опытней, американка, навряд ли католичка, может, она действительно наилучший вариант? Но было слишком поздно, я уже рисовал себе иное продолжение вечера.

В pensione мы явились вовремя, свежевымытые и свежевыбритые, в военной форме для тропиков. Шорты цвета хаки, гольфы. Дамы ждали нас на улице. Обе девушки в хлопковых платьях, на губах помада, волосы высушены и тщательно уложены с помощью заколок и гребней. Помешанный на машинах Дональд был опытным шофером. Лили мы посадили рядом с ним, а я сел сзади, с сестричками. Ветер дул поверх лобового стекла, лохматил всем волосы. Девушки повизгивали, слегка сползая то влево, то вправо на прогретом солнцем кожаном сиденье, рулил Дональд лихо, ничего не скажешь. Катил по длинным дугам серпантина, все выше и выше от побережья. Магду, сидевшую рядом, похоже, нисколько не смущало, может, даже радовало, что бедра наши на поворотах соприкасались; Луиза весело смеялась, но крепко-крепко сжимала ремень со своей стороны. Платье на ней было с узором из алых, широко распахнутых граммофончиков. Гибискусы.

Офицерский клуб находился почти в центе городка, в довольно обветшавшем розовом палаццо, с пальмами перед фасадом. Мы вошли в помещение, похожее на большую пещеру, там стояли столики и легкие раскладные кресла, на потолке жужжал допотопный вентилятор. Дом был реквизирован у какого-то богатого семейства. Буквально накануне вечером два сержанта из инженерных войск установили здесь деревянную барную стойку и полки за ней. С дополнительными поставками случались перебои, но готовили итальянские повара превосходно. Мы купили американских сигарет и заказали вермут.

Посетителей было человек пятьдесят, примерно двадцать из них — британские офицеры. Остальные их знакомые, американцы, канадцы, французы и итальянцы, и весь этот приглашенный контингент стремительно накачивался алкоголем.

Лили Гринслейд говорила с легким акцентом американского юга, и в ее голосе слышались нарочито меланхоличные модуляции. Из открытых на мысках туфелек выглядывали по два красных ноготка.

— У вас в семье есть какие-нибудь связи с Соединенными Штатами? — спросила она.

— У моего отца вроде были, деловые, — сказал Дональд.

— А что за дела?

— Табак.

— Правда? Тогда он, наверное, знаком с Карнфортами.

— Кто это?

— Эдгар и Мэй. Они родом из Виргинии. Дружат с моими родителями.

— С Карнфортами… эээ… очень может быть. Вы впервые в Европе?

— Нет, конечно. Приезжала, когда училась в колледже. Мы все тогда ездили, почти все. Париж и Рим. Флоренция и Пиза.

— А так далеко на юг Италии забирались?

— Все собиралась, но не было времени. И наши итальянские гиды не советовали. Эдгар Карнфорт в прошлую войну был в Капоретто. Служил в полевом госпитале. Об итальянцах отзывался не лучшим образом.

— Но вы с ним не согласны?

— Не согласна. Дивная культура, чудесные люди. Поэтому, когда возникла возможность приехать сюда с Красным Крестом, я сразу за нее ухватилась.

— А как же муж?

— Я не замужем, — Она подняла безымянный палец без кольца, в том смысле, что это собственный выбор, а не проигрыш. — Можно сказать, я замужем за своей работой.

— Это понятно, — сказал Дональд. — Но странно, что такая женщина…

Я подумал, что самое время пресечь его неловкое ухаживание, и вступил в игру.

— А как же вы все познакомились? — спросил я, посмотрев на сестер, но, ожидая ответа, взглядом задержался на Луизе. Она, пересилив смущение, заговорила:

— Мы все работаем в Красном Кресте. Магда санитаркой в госпитале. Я в офисе, вместе с Лили. Там у нас много женщин…

По-английски она говорила с акцентом, но бегло. Сказав последнюю фразу, посмотрела вниз, на свои руки, потом, осмелев, снова подняла глаза и улыбнулась, всем сразу. Было в ее мимике и жестах что-то такое… хотелось снова и снова видеть эту триаду: глаза опущены, потом взмах ресниц и улыбка.

Ведь как мужчины обычно оценивают женщин? И, насколько мне известно, этот процесс неизбежен. В момент самой беспечной беседы со смехом и шутками идут тайные расчеты и прикидки, в ускоренном, так сказать, режиме. Сколько ей лет, сколько у нее было любовников, какие мужчины в ее вкусе, плоский у нее живот или круглый, ляжки крепкие или дряблые, стоит ли вообще игра свеч? А если стоит, сколько времени ты готов потратить на эту игру?

Но когда я разговаривал с Луизой, никаких таких мыслей не возникало. Хотелось лишь видеть ее глаза, слушать ее голос, очень необычный, с огромным диапазоном, то он звенел как колокольчик, то, когда она опускала глаза, переходил в низкое грудное контральто. Как на фразе: «Там у нас много женщин…» Что касается «аудиторской проверки» ощущений, вероятно, я провел ее еще там, на платформе в море, мне хватило одной секунды. Возможно. Возможно, такая проверка была, но сам я этого не осознавал. Зато хорошо осознавал, что не могу наслушаться ее голоса, ну пусть еще что-нибудь скажет…

Вскоре к разговору подключилась Магда, так что к тому моменту, когда официант позвал нас в обеденный зал со старинными люстрами, все формальности были уже соблюдены и мы общались как давние приятели.

Обедающая публика вела себя шумно, даже очень. Все были в форме с соответствующими знаками отличия, но оживленный гомон и смех говорили о том, что здесь про субординацию не вспоминают.

Выпивки всегда бывает мало, хотя тут имелись и вермут, и пиво. И виски для офицеров. Заказали рыбу и прочие дары моря, fritto misto, к этому пара ложек ризотто, еще был салат из цикория и красного латука. В последний раз я ел рыбу дома в Англии, а у этого… гм… ассорти вкус был странноватый. Кто бы мог подумать, что всех этих морских гадов я когда-нибудь стану есть по доброй воле?

Выпив вина, все стали очень разговорчивыми. Лили рассказала еще о своей семье, о хороших друзьях, о том, что с детства мечтала стать актрисой. И даже училась в нью-йоркской театральной школе.

— Труднее всего давались задания по сценическому движению и пластике. Причем самым трудным было как раз не двигаться, а просто стоять. Представляете? Одна наша девочка, Элла Сомерли, оказавшись на сцене, мигом вживалась в образ. И никаких выразительных поз и движений, да она почти и не двигалась по сцене, казалось, что она вовсе и не играет. Но именно она была лучше всех нас. Это как-то даже удручало.

Дональд продолжал отвешивать ей комплименты и в пылу галантного красноречия заявил, что ей еще не поздно начать актерскую карьеру. Его сценические познания, насколько мне было известно, ограничивались постановками Шекспира в пределах школьной программы и одним из фарсов Жоржа Фейдо, на который наших ребят несколько раз возили в Эксетер.

Моего друга спасла Магда, предложив сыграть в некое подобие «фантов». По правилам игры полагается передавать друг другу апельсин, прижав его подбородком к шее, без помощи рук. Кто первым фрукт уронит, тот должен исполнить любое приказание. В разгар вечера подобные дурачества в офицерском клубе были не редки. Мне показалось, что в глазах Луизы промелькнула тревога, но вот она на пару секунд опустила взгляд, потом на лице появилась эта ее улыбка, и все стало хорошо. Начали мы с вермута, продолжили пивом, а десерт сопроводили ликером «Стрега».

На эту хрень с апельсином мы согласились из учтивости, ведь Магда с таким азартом объясняла правила. Дональд начал, передав апельсин влево, Луизе. У него неплохо получилось: отведя в сторону руку с сигаретой, он притиснул апельсин к плечу Луизы, и та, повернув голову, смогла его перехватить. Теперь была моя очередь.

Уткнувшись лицом в шею Луизы, я почувствовал себя неотесанным варваром. Из-за правил смешной детской игры позволить себе учудить такое. И в то же самое время (когда пальцы легонько коснулись ее плеча и я вдохнул запах ее шеи и волос) я понял, что противиться бесполезно: все предрешено. Я судорожно сглотнул, и дернувшийся кадык едва не выбил фрукт из-под моего подбородка. Я все сильнее краснел, неудержимо, уже не из-за стыда перед Луизой, а потому, что боялся: все догадаются о моих желаниях. Несмотря на смятение, апельсин я все-таки удержал и повернулся к готовой принять эстафету Магде. Слава богу, голова у меня была низко опущена, поэтому я ни с кем не сталкивался взглядом.

Избавившись от апельсина, я поднял случайно оброненную салфетку, достал сигарету, постучал ею о портсигар, уминая табак, потом охлопал карманы, ища зажигалку. Все это позволило мне целую минуту не поднимать глаза. А когда я их поднял, выяснилось, что сестры смотрят совсем не на меня, а на то, как Дональд неуклюже пытается забрать апельсин у Лили. В конце концов злосчастный плод с глухим стуком упал на стол, Дональда объявили проигравшим.

Наши дамы стали обсуждать, какой ему назначить штраф. Лили настаивала, чтобы он съел апельсин, прямо с кожурой и косточками. Луиза попросила его спеть неаполитанскую песню, Магда — поцеловать канадскую медсестру, сидевшую за угловым столиком. Я предложил рассказать всем присутствующим в зале, чем хорош автомобиль «Хиллман-Уизард», по-итальянски, разумеется. В конце концов дамы смилостивились и разрешили сделать выбор ему самому. Дональд выбрал песню.

Я-то думал, что он, как школьник, встанет на стул и вполголоса напоет какой-нибудь куплет. Но мой друг стремительно (мы не успели его остановить) направился в дальний конец зала и сел за рояль, крышка которого была уже поднята.

Сначала прозвучали первые аккорды Первого концерта Чайковского, этим Дональд хотел привлечь внимание публики. Затем, выждав несколько секунд, он пропел три куплета из «Санта Лючии». Я никогда ее не слышал, но был покорен мелодией, которую не смог испортить даже блеющий тенорок моего друга. Была в этой мелодии фольклорная безыскусная напевность, что-то очень знакомое, перекликавшееся со смутно помнившимися каждому из нас колыбельными.

Дональд встал, близоруко щурясь, под дружные аплодисменты. Момент для завоевания публики был подходящий: люди обрадовались неожиданному представлению и поскольку не слишком еще набрались, были в благодушном настроении. Дональд сыграл еще американские песни «О, Шенандоа» и «Мой старый отец», они пользовались большим успехом на концертах, которые когда-то устраивались в «малом зале» моего колледжа, и только после этого вернулся за столик.

К роялю стали подходить и другие посетители, а мы покинули клуб. Дональд снова рулил, теперь уже по серпантину вниз, к берегу. Артист наш всех настроил на песенный лад. Каждый напевал что-то свое, сразу было понятно, кто что любит. Луиза — арию Мими из «Богемы», очень выразительно, но ее голосок почти заглушался ревом мотора. Лили — епископальный гимн, а Магда — песенку про генуэзского рыбака, насколько я понял, довольно скабрезную.

Когда подъехали к pensione, я предложил пойти поплавать, но Лили сказала, что уже слишком холодно. Луизу как самую проворную послали наверх за бутылкой, припрятанной в буфете. Остальные остались ждать в спускавшемся к морю садике, обнесенном оградой.

Примерно через час мы с Луизой сидели на песке, привалившись спинами к стволу дерева. Мы с ней сбежали от остальных.

А война… что война… в тот момент мы были от нее на безопасном расстоянии.

Из Анцио мы отбыли в мае, мой батальон вошел в Рим, где нас приветствовал тщеславный и заполошный генерал Кларк. Американец так торопился первым войти в Рим, что упустил целую армию противника[27]. Между тем западное побережье Италии, от Салерно до Рима, оказалось заложником военных игрищ. Сначала его бомбили союзники, потом отступающие немцы. Ходили слухи, что они успели заминировать много домов в прибрежной части Неаполя. Рыболовецкие суда долго не выпускали из порта, и оголодавшим людям приходилось клянчить или воровать у оккупантов крохи еды. В городе было полно шпионов, доносчиков, сутенеров и иностранных солдат, которым частенько нечем было заняться. И только молитвенные песнопения, доносившиеся из немногих уцелевших церквей, напоминали о нормальной жизни, которая, казалось, больше никогда сюда не вернется.

Состоялась высадка в Нормандии, и Второй фронт все-таки открыли, теперь все выглядело так, что мы начали, наконец, брать верх в Европе. Но впереди нас ждали месяцы, а то и годы сражений. Немцы это вам не итальянцы: они не станут покорно драпать и спасать свои шкуры. Они предпочтут залить все Апеннины своей баварской кровью, усеять их своими перемолотыми в мясорубке войны костями. И каким станет мир после этих побоищ?

Мы знали, что пройдут долгие годы, прежде чем мы получим ответы на множество риторических пока вопросов. И в то же время нам кружила голову возможность ненадолго забыть про войну. Отпуск ведь. Вот такие противоречивые чувства обуревали меня и ее, когда мы сидели на песочке. И никакой канонады. Это давало ощущение покоя, свободы.

— На сколько тебя отпустили? — спросила Луиза.

— На две недели. Потом медкомиссия. Определят, годен ли к строевой.

— А твоя рана? Она серьезная?

— Думаю, что все обошлось. Давай не будем об этом. Как твои друзья, родственники? Есть погибшие?

— Нет. Нам повезло. Кузен был ранен. Это все.

— Действительно повезло.

— Скажи, а что ты делаешь, когда они в тебя стреляют?

— То есть?

— Ну… когда ты знаешь, что надо драться, снова и снова рисковать жизнью.

Я рассмеялся.

— Мы молимся.

— Все-все?

— Все-все. Протестанты, католики, иудеи, буддисты. Каждый молится.

— А как же атеисты?

— В окопах атеистов не бывает.

То, что мы тайком сбежали от остальных, волей-неволей превратило нас в сообщников и сразу сблизило. Уж и не помню, о чем именно мы говорили, по-моему, мы оба особо ни во что не вникали. Но хорошо помню, что в каких-то обыденных мелочах часто совпадали. «Я тоже люблю инжир»; «Конечно! Арии у Пуччини просто чудо»; «Желтый цвет для платья как-то не очень» и тому подобные откровения, как будто ты только что все это про себя узнал. Чем обыденней был предмет обсуждения, тем с большим удивлением мы обнаруживали, что даже в этих пустяках как бы заодно. Наверное, нас несколько смущала тривиальность разговора, его несоответствие тому, что вершилось. Нам хотелось уйти от повседневности, хотелось, чтобы разговор стал отражением завязавшихся глубинных уз.

Узы… В самих этих словах — «узы», «привязанность», — слышится несвобода, желание подчинить, присвоить себе другого. Я же совсем этого не хотел. Мне нравилось, что эту девушку я даже в мыслях не назвал бы своей. Ее лигурийские глаза, завораживающие переливы голоса, мелкие жесты маленьких рук, смутно различимых в густеющей темноте… Ее детство, вся ее жизнь, отец, мать, сестра… Все это вместе взятое сотворило то существо, которое сидело рядом со мной. Без моего хотя бы секундного присутствия, без малейшего, пусть косвенного влияния на ее, Луизы, формирование.

Самым удивительным было не то, что мы оказались наедине; сладко будоражило, что я живой, сердце бьется, мысли скачут, и я словно растворяюсь в другом создании, всю душу готовый отдать этой тоненькой, непривычно живо жестикулирующей девушке. А ведь она сама по себе. Совсем. Она не я. Совсем не я.

Представительство Красного Креста располагалось в старом здании, в окна были видны доки. К главному крыльцу вела полукруглая мраморная лестница с балюстрадами и просторной лестничной площадкой, с которой ты сразу попадал в огромные комнаты, заставленные письменными столами и шкафами для документации. Атмосфера там была такой же, как в какой-нибудь чопорной школе для девочек. Прибавьте к этому перестук пишущих машинок, кипы плотной упаковочной бумаги и тихое жужжанье женских голосов.

Я ходил туда каждый день, предусмотрительно принося с собой гостинцы из американских пайков, которые доставляли в Неаполь, где я в первый день отпуска свел дружбу с мастером-сержантом Старком. Жевательная резинка, шоколад и фруктовые консервы обеспечивали мне часовое общение с Луизой, иногда в компании с другими девушками. Больше всего они радовались шелковым чулкам, даже их где-то ухитрялся добывать мой приятель.

Обычно я сидел на скамейке напротив той огромной комнаты, где работала Луиза. Сквозь окно, выходящее на лестничную площадку, я мог за ней наблюдать: как она что-то складывает и перекладывает, прежде чем уйти на ланч. Обычно мы спускались к стене со стороны бухты, усаживались на широкий парапет. У меня было немного белого хлеба; ей из посылок, приходящих в Красный Крест, раз в неделю полагалась банка ветчины. Мы несколько дней этим перекусывали, запивая скромные «сэндвичи» пивом или бутылкой воды из кафе. Чем ближе мы друг друга узнавали, тем полнее и осмысленнее становились наши разговоры. Но стоило мне придвинуться ближе или положить ладонь на ее руку, Луиза вся напрягалась или находила предлог, чтобы подняться.

Однажды я пришел намного раньше условленных тринадцати часов и расположился на скамейке в крытой галерее в глубине внутреннего дворика. На ступеньке лесенки, ведущей во дворик, дремал пес охотничьей породы, пойнтер-кросс. Крупный экземпляр, но судя по нечетким палевым и бежевым метинам на шкуре по и большим лапам, это был еще щенок. Из боковой дверцы вышли три женщины, остановились поиграть с псом. Одной из этих трех была Луиза. Она опустилась рядом с пойнтером на корточки, тот вильнул хвостом. Но этого Луизе было мало, она заставила пса подняться, теребя висячие уши, вплотную приблизила лицо к его морде, ласково что-то приговаривая на генуэзском диалекте. Пес в ответ стал нежно прихватывать зубами ее уши, жмурясь от удовольствия.

Погладив на прощанье поджарую щенячью спину, Луиза поднялась и быстрым шагом пересекла дворик, нагоняя сотрудниц; ее туфельки на плоской подошве едва касались пыльных плит, словно она не шла, а летела. Заинтригованный только что увиденной сценой, я поспешил к лесенке, спустился и пошел за женщинами, держась на порядочной дистанции. Они вошли в какое-то помещение, похожее на школьное. Действительно тут шли когда-то занятия или его просто разделили перегородками на классы и наставили парты? Я так и не понял. Заглянул в окно: Луиза, стоя у доски, что-то рассказывала дюжине вольнослушательниц. На доске она начертила мелом какую-то диаграмму: возможно, схему доставки посылок с продовольствием, вещами и медикаментами или систему их распределения. Левая кисть выразительно двигалась, подчеркивая самые важные детали, лоб морщился от усердия. Черные волосы были зачесаны назад и прихвачены надо лбом красной лентой. Семинар длился не больше пятнадцати минут. Когда Луиза и ее спутницы вышли, я юркнул за колонну. Глянул на часы: оставалось всего несколько минут до часа дня.

Было немного совестно, однако я продолжил слежку. Вот они поднялись на лестничную площадку и у входа в главную комнату, поделенную на несколько рабочих зон, разошлись в разные стороны. Луиза вернулась за свой стол, а я сел на свою «скамейку ожидания». Луиза сняла телефонную трубку и долго спорила с каким-то армейским чинушей, все сильнее хмурясь. Потом взмахнула рукой и, коротко рассмеявшись, бросила трубку. К ней подошла какая-то молоденькая сотрудница, ее я прежде не видел, Луиза стала пересказывать ей телефонный разговор, изображая то себя, то непрошибаемого чиновника. В пылу негодования она даже стиснула запястье слушательницы. Потом взглянула на часы, на парапет со стороны набережной, и ладошка ее вспорхнула к губам. Она достала из сумочки пудреницу, посмотрелась в зеркало, потом снова стиснула запястье приятельницы и чмокнула ее в щеку, прежде чем идти ко мне. Я смотрел на это все и думал: чем же мне заслужить подобное доверие?

Когда я добрался до этого момента, на острове Перейры уже перевалило за полдень. И как раз на этом моменте я хотел свой рассказ закончить.

— Весьма тонко с вашей стороны, — заметил Перейра. — Опустить занавес на этом месте.

— Не было ничего такого, над чем нужно его опускать.

— Аперитив?

В библиотеке стоял кувшин, наполовину наполненный напитком и подтаявшим льдом. Его хватило на два старинных винных бокала.

— Доктор Хендрикс, вы позволите дать вам один совет?

Перейра был в бежевом хлопковом пиджаке и в рубашке с расстегнутым воротником, который открывал дряблую шею с двумя обвисшими складками по бокам адамова яблока.

Расстраивать старика не хотелось.

— Слушаю вас внимательно.

— Я бы на вашем месте, вернувшись в Англию, отыскал старого командира. Полковника Вариана.

Я даже не сразу осмыслил это, на мой взгляд, беспардонное предложение.

— Если бы я даже захотел это сделать, надо было действовать раньше, гораздо раньше.

— Вас приглашали на встречи ветеранов?

— Разумеется. Но я никогда на них не ходил. Война кончилась, и я мечтал о ней забыть. Потому что не понимал ее. Хотел внушить себе, что ее вовсе и не было. Целиком посвятил себя профессии, избавлению больных от страданий. Я выбрал гражданскую стезю и не желал, чтобы кто-то напоминал мне о военной жизни.

Повисла пауза. Видимо, я высказал свои доводы чересчур яростно.

— Думаю, вас на этих встречах очень ждали, — заговорил Перейра. — Я имею в виду как одного из «надежной пятерки».

— А я всегда думал, что тех, с кем хотелось бы встретиться, там точно не будет. Ужинать в компании офицеров как-то не тянуло. Хотелось увидеть не командиров, а например, Билла Шентона или капрала Стори, Дылду нашего. Ну и других ребят из третьего взвода.

— Не жалеете теперь, что не ходили на эти посиделки?

— Страшно жалею, — признался я, допив коктейль. — Я ведь надеялся, что все пережитое на войне можно будет спокойно отринуть. Был уверен, что в мирной жизни запросто заведу других друзей. Это будут люди, не искалеченные ужасами войны, не испорченные ее жестокостью. Не понимал тогда, что таких друзей мне уже не встретить. Никогда. А когда понял, было слишком поздно.

Перейра кивнул.

— Возможно, он вам поможет. Полковник Вариан.

— Поможет что?

— Разобраться. Восстановить цепочку событий.

— Вы это сказали совсем как психотерапевт.

— Уточняю: он, возможно, расскажет вам, что же произошло. Думаю, вы поняли, о чем я. Ну что, последуете моему совету? Порадуете старого зануду?

— Надо будет подумать.

Вечером на ужин пришел местный мэр с супругой, разговор шел о будущем острова, о причудах местных чиновников. Ни слова о моей жизни, о жизни моего отца или самого Перейры. Утром я поблагодарил старика за гостеприимство, пригласил к себе, но без всякой конкретики, и спустился к calanque, где меня ждало водное такси с гортанно рычащим мотором. Когда катер отплыл, я обернулся, смутно надеясь увидеть на обрывистой оконечности сада Перейру и Полетту, которые машут мне на прощанье. Но там была только шеренга деревьев, а над ними терракотовые промельки плоской черепичной крыши, а ближе, тут, под рукой, — кипящая морская пена за кормой.

Вернувшись в Лондон, я быстро адаптировался к привычной жизни. Просматривая почту, которую миссис Гомес складывала на столике в холле, я очень боялся увидеть конверт с игривым почерком Аннализы, но мой страх оказался напрасным, и меня придавило тяжестью пустоты.

Ритм города не изменился — все та же механическая рутинная кутерьма. Приглушенное ворчание грузовиков на Харроу-роуд в тот момент когда они, набрав скорость, отъезжают от кладбища. Круглосуточно работающие магазинчики с не вызывающими доверия овощами, сигаретами и порножурналами, и по-прежнему негде припарковаться.

Мой автоответчик на этот раз не выдал никаких сюрпризов, обошлось без угроз и обвинений. Я забрал у Гомесов своего Макса. Далее предстояло распланировать дела и встречи на ближайшие недели. Через пару дней мне стало казаться, что никакой вылазки на остров не было.

Прошло еще несколько дней, и мое сознание путаными тропами все же вернулось к пребыванию на острове. Вдруг подумалось, как это, в сущности, странно: увидеть фото отца, который намного моложе меня. Первая реакция — захотелось его защитить, вот такая нелепость. Захотелось оказаться вместе с ним там, в той войне. Только кто из нас тогда был бы главный? У меня звание офицера, он помощник офицера, сержант. Но это армейская субординация, во всем остальном я — его подчиненный. Смогли бы мы стать друзьями? Боюсь, он был бы в ужасе от моих теперешних скептических представлений о мире, от моей житейской искушенности. Но почему, собственно, и каким образом я собрался защищать человека, выпустившего меня в эту жизнь? На самом деле это он должен был меня защитить.

Я поймал себя на том, что частенько возвращаюсь мыслями к принятому мной в штыки совету Перейры. Что уж такого страшного в том, чтобы попытаться хотя бы выяснить, жив ли он вообще, Ричард Вариан? Я послал письмо на его имя в штаб полка и получил в ответ очень теплое письмо, чем был страшно тронут. Он писал, что пошаливает иногда сердце, но в общем-то здоров. И поскольку в ближайшее время никаких ветеранских встреч не предвидится, не могу ли я приехать к ним с Шейлой в Нортумберленд? Правда нам, старым воякам, в присутствии его жены придется выбирать выражения, но ничего, как-нибудь справимся.

В конце октября я прибыл на вокзал Кингс-Кросс, где сел на поезд компании «Бритиш Рейл». Долгие и откровенные излияния доктору Перейре определенным образом подействовали на мою психику: привычная настороженность, не отпускавшая меня после войны, вдруг исчезла. Ну, почти. Любопытство превозмогло все доводы, все сомнения. Билет я купил на утро, чтобы позавтракать в вагоне-ресторане, где пассажиры из первого класса могут торчать хоть до самого прибытия. Официанты в белых кителях подавали жареное мясо и жареные овощи и делали это с удовольствием, то принося, то забирая тарелки у плотно обосновавшихся за столиками клиентов. В Ньюкасле я пересел на другой поезд, потом от станции ехал на такси по шоссе, мимо живописных пригорков и лужков, поделенных каменными изгородями между овечьими фермами.

Шофер жаловался, что угольная отрасль нынче в упадке. У него и отец, и прадед шахтеры. Всю жизнь ломали спины на владельца шахты.

А я смотрел и смотрел на поблекшие уже холмы, чувствуя, как нарастает тревога, охватившая меня целиком, как только мы подъехали к глухой деревушке Вариана. Свернули, как было предписано, у паба на узкую улочку, оттуда добрались до развилки, где надо было взять влево, и по булыжной дороге направились уже непосредственно к серому каменному дому, к фасаду с колоннами. Слева были конюшни и хозяйственные постройки, справа пастбища и поля. У крыльца нас встретила овчарка, приковыляла на припухших от артрита лапах и завиляла хвостом.

Расплатившись с шофером, скорчившим обиженную мину, я толкнул входную дверь и вошел в холл. Сделав несколько шагов по каменным плитам, окликнул. Вскоре послышались шаги.

Из-за угла стены вышел седой человек с аккуратно подстриженными усами, в отутюженных брюках и темно-синем, с фигурной вязкой, пуловере, надетом поверх сорочки с галстуком. На меня глянули знакомые, почти черные омуты глаз.

— Роберт, очень приятно снова тебя видеть.

Он протянул мне руку. Я пожал ее. Но через секунду обнаружил, что крепко обнимаю Вариана, а он меня. Мы стояли так довольно долго. Не могу даже выразить, какие картины и события вдруг ожили, словно вызванные из небытия нашими сомкнутыми руками, нашими снова сошедшимися и безмолвно говорящими жизнями.

Мы выпустили друг друга, утерли слезы, слегка смущенные, особенно Вариан, я поменьше.

— Что же это мы стоим? Идем, познакомлю тебя с Шейлой. Сумку сюда определим, вот так. А ты, Шерпа, не путайся под ногами. Убирайся, я сказал! Роберт, нам туда. Как доехал?

Ланч был накрыт в продуваемой сквозняками столовой с изумительным видом на холмы. Шейла выглядела чуть старше мужа. Тот еще вполне нормально смотрелся бы на каком-нибудь солидном посту председателя или консультанта. А в ее движениях уже проскальзывала старческая суетливость.

— И сколько вы потом еще прослужили? — спросил я.

— Двадцать лет. В Германии, потом в Адене. Служилось там неплохо, но я скучал по ребятам, с которыми вместе воевал. Мне почти удалось уговорить Джона Пассмора остаться в армии, но очень уж его тянуло снова в школу. Директором стал.

— Предсказуемо. А когда вы вышли в отставку?

— Почти пятнадцать лет назад. А ты, Роберт, прославился в своей профессии. Читал твою книгу.

— Боже. Ох уж эта книга…

— Почему «ох», очень интересная, мне понравилась. А ведь было времечко, когда ты даже не был уверен, что вернешься в медицину. Все она, война.

— Я тогда вообще ни в чем не был уверен. Пришлось проделать долгий путь, чтобы стать признанным специалистом. Ходил в студентах лет до тридцати пяти.

Вариан улыбнулся:

— Вряд ли у многих твоих однокашников имелся Воинский крест?

Шейла проявила вежливое любопытство:

— Так вы награждены орденом?

— Незаслуженно.

— И где же вы отличились?

— В сражении у Меджеза, Тунис. Кто там действительно отличился, так это старшина взвода. Шентон. Этот орден нужно было дать ему.

— Его тоже потом наградили. Воинской медалью, — сказал Вариан.

— Как странно, что вы с Ричардом ни разу после войны не встречались, — заметила Шейла. — Были ведь встречи ветеранов.

— Мы уговаривали Роберта прийти, но он неизменно отказывался.

— Ну что мы все о войне да о войне, — сказал я, переведя взгляд на фотографии в рамках, расставленные на пианино. — И сколько же у вас внуков?

После ланча Роберт предложил пройтись. Я расспросил его про хозяйство, про фермерские дела, про детей, как у них дела, но довольно скоро мы вернулись к нашему общему прошлому.

— Помнишь дневник той молоденькой итальянки? — спросил Вариан. — Из которого я зачитывал тебе кое-какие странички, когда ты лежал раненый?

— Да, хорошо помню. Очень трогательный. Успешно отвлекал меня от гнусной действительности.

— Через несколько лет после войны я приехал в Анцио и нашел ее.

— Что?

— Я оч-ч-ень хорошо помнил место, где был наш «дортуар».

— От «дортуара» что-нибудь осталось?

— Ничего. Но поблизости построили деревню. Я зашел в местный бар, расспросил людей. Дневник ведь был подписан. Антония Каррапичано.

— Красивая фамилия. Но вроде бы не совсем итальянская.

— Отец Антонии сказал, что она финикийского происхождения.

— Если честно, совсем не представляю, где находилась древняя Финикия.

— Кажется, на территории нынешнего Ливана. Библейские города Тир и Сидон, это там. Так я вот о чем. Семейство вернулось на старое место, все были вне себя от восторга, когда я вручил им дневник. Особенно ликовала Антония, уже совсем взрослая барышня. Мы приехали вдвоем с Шейлой, они нас пригласили на ужин.

— А я никогда туда не возвращался. Ни в Анцио, ни в Тунис. Даже в Бельгию ухитрился ни разу не попасть.

Ричард повернуля ко мне и пристально на меня посмотрел. Лицо его было увядшим, в глубоких морщинах, усы совсем белые, только глаза прежние. Пронзительные, немигающие.

— Шейле это было интересно. И мне самому. Побывать там, где нас постоянно подстерегала гибель. Я иногда во сне все это вижу, скрывать не стану. И вот представь: приехали туда, а там обычное болото, поросшее молодыми сосенками.

— Мне больно было бы на это смотреть.

— А мне… мне наоборот полегчало. С нашим итальянским семейством мы подружились. Антония пригласила нас потом на свою свадьбу. Летели до Рима, а уж оттуда поехали к месту сбора.

— Так все просто?

Ричард расхохотался.

— Да уж, теперь не нужно пробираться по узкой траншее, месить подошвами ледяную слякоть пополам с дерьмом. Предъявляешь паспорт, проходишь таможенный досмотр, и вперед.

— И никого не пришлось по пути убивать? И никаких потерь?

— Ни одной единицы живой силы. Хотя всякое могло случиться: машина, которую мы арендовали, была с норовом, настоящая развалина. Молодые венчались в портовой церкви, а порт после войны отстроили заново, весь.

— И какой он теперь?

— Теперь как раз никакой. Дома как кубики, отчего напоминает макет. Вдоль набережной посажены пальмы. Антония была чудо как хороша, прелесть. На это стоило посмотреть, жаль, что тебя там не было. Глядишь, воспрянул бы духом, увидел бы, что жизнь еще может наладиться.

Теперь расхохотался я.

— И от кого я это слышу? От боевого командира, которому, помнится, пришлось торчать в батальонном штабе, окруженном гниющими трупами!

— Знаешь, Роберт, когда ты уже далеко не молод, приходится делать выбор. Я предпочитаю замечать больше хорошего, любить ближнего своего и тому подобное, по крайней мере, в те немногие годы, которые мне еще отмерены. Ты не видел того, что видели люди моего поколения, тем не менее мы…

Он не договорил. Мы остановились на пригорке, чтобы перевести дух.

— Ну, а ты что скажешь? — спросил Вариан.

— Что я был еще слишком молод.

Он положил руку мне на плечо. В порыве сердечности. Я еще тогда, во Франции, с первого же взгляда понял, что Вариан очень добрый человек. И решился продолжить:

— Потому и не возвращался в те места, и на встречи фронтовиков не ходил. Я хотел этим сказать, что не желаю быть заложником военного опыта. И я никогда не позволял себе говорить то, чем вы хотели завершить недосказанную фразу.

— «Ты не видел того, что видели люди моего поколения, тем не менее мы…» Эту?

— Да. Эту.

Дальше мы шли молча. Я размышлял о том, насколько сильно мой отказ признавать реальность фронтовых переживаний повлиял на методы моей работы. Мне ведь хочется не просто помочь пациентам, но добиться того, чтобы… чтобы все мы иначе воспринимали свою болезнь и себя самих…

Устало бредя в предвечернем сумрачном свете британской осени, я вдруг понял, что вся моя послевоенная жизнь была не просто попыткой опровержения. Ну да, мы больны, но я могу нас вылечить, и мы больше не будем уничтожать друг друга. Нет, мои амбиции простирались еще дальше: я сумею неким образом доказать, что зверств, которые я видел воочию, на самом деле не было. Это просто ошибка. Очередной самообман в нашем психически неуравновешенном веке.

Возможно, моя врачебная деятельность во многом сводилась именно к этому: к отрицанию. Среди прочих премудростей, которым меня научила медицина, я хорошо усвоил эту: отрицание реальности часто неплохо помогает. Оно дает нам время на то, чтобы раны затянулись сами собой. Время, выкупленное отрицанием.

Ужинали мы втроем, без гостей, однако Ричард, как и следовало ожидать, вышел в столовую в пиджаке и при галстуке. Шейла тоже принарядилась, на шее бусы, в ушах сережки. Я почувствовал себя жалким бродягой. Слава богу, вещи были чистые, из прачечной самообслуживания, и миссис Гомес все погладила.

Как ни старался я уводить разговор от войны, нащупывая темы, любопытные для Шейлы, война нас неотвратимо настигала. Когда был подан сыр, мы снова оказались в Италии.

— Кстати, — сказал я, — почему-то я был уверен, что Муссолини осушил эти проклятые болота.

— Он их на самом деле осушил, — подтвердил Ричард. — Но после того как итальянцы сдались союзникам, немцы отключили дренажные системы, и болота снова затопило. Еще немцы вывели особый вид малярийных комаров, очень живучих, выпустили их в болота, а все запасы хинина конфисковали. Так они наказали итальянцев.

— Какая подлость, какой кошмар, — сказала Шейла, — Роберт, вам хоть удалось что-нибудт там, в Италии, посмотреть? Во время отпуска?

— Удалось. После ранения в Анцио у меня были долгие летние каникулы, для поправки. Неподалеку от Неаполя. Там было действительно… интересно.

— Как же Ричард так надолго вас отпустил?

Я взглянул на ее мужа.

— Роберт к тому моменту уже навоевался по горло. Да и не было особой нужды его вызывать. После того как мы взяли Рим, наступило временное затишье. Всем требовалась передышка. Когда его ранили, мы были уже на пределе. Помню, как санитары притащили его в штаб. Переправлять в порт было очень рискованно, немцы бомбили все, что двигалось. В том числе и госпитальные суда.

— Я еще легко отделался, — вмешался я. — У других были ранения похуже.

— Точно. Старине Сидвеллу прямо в пах угодило, море крови. Пассмора ранило в бедро, Пирс в бок. А Суонн, тот вообще…

— Вот я и говорю, что мне, можно сказать, повезло.

Захотелось сменить тему, но я не мог придумать ничего подходящего.

Ричард глянул на меня поверх очков.

— Я сначала подумал, что тебя подстрелили… нечаянно. Кто-то их своих. Кто же еще мог всадить пулю с такого близкого расстояния? А?

Шейла замерла, округлив глаза:

— Кто-то из ваших собственных ребят?

— Именно, — сказал Ричард. — Довольно частая история. На последних стадиях войны такое случается. Редко, но все-таки случается.

— О боже…

— Сообразил потом, что это исключено: пистолеты имелись только у офицеров.

Меня словно что-то изнутри толкнуло. Я даже не сразу смог заговорить.

— Однако не исключено, что… пистолет мог оказаться и у кого-то еще.

Глянул в окно. За ним, в ночном уже мраке, начинался дождь.

— Например, у Билла Шентона, — продолжил я и добавил: — Тем утром я сам дал ему пистолет.

Ричард Вариан сосредоточенно рассматривал кусочки ревеня на своей тарелке.

Шейла, откинувшись на спинку стула, нарушила молчание:

— Вы не возражаете, если кофе подадут в гостиную?

Ночью я почти не спал — навалилось ощущение безысходности. Мне никогда не вспомнить, что же все-таки произошло тогда в русле «вади». Я знал только одно: это было нечто вне представлений о разумных поступках. И потому нет никаких надежд на то, что память сумеет воспроизвести утраченное. Ведь то, что за пределами нормы, невозможно восстановить в результате нормального мыслительного процесса.

Утром я тем не менее обнаружил, что очень приблизительный, корявый набросок событий того дня все же вырисовывается. Исходя из теории Александра Перейры, тут имелись обнадеживающие перспективы. Мысленно возвращаясь в тот день, я как бы заново его формировал, заново выстраивая отношение к нему. Было ли оно теперь менее болезненным? Пока я этого сказать не мог.

Завтракать вместе с кем-то всегда утомительно, приходится соблюдать все эти застольные ритуалы с поеданием кукурузных хлопьев, яиц, с разговорами и включенным радио. Для меня завтрак вообще не трапеза, и уж тем более не повод для общения. Завтрак — всего лишь переход от сна к работе. Завтрак — это кофе и что-то к нему, или просто что-то съедобное, даже без кофе. Как бы то ни было, приличия были мной соблюдены. Я расхвалил свою спальню, заверил, что прекрасно выспался, поинтересовался программой на предстоявший день. Среди прочих пунктов значилась поездка в город с посещением паба, в пабе — ланч. И по некоторым репликам я понял, что вечером придут гости, супружеская пара.

Все эти тонкости «протокола» меня уже немного тяготили, и я обрадовался, застав Ричарда Вариана одного. Чуть погодя в кабинете.

— Хочу кое о чем с тобой поговорить, — с ходу начал я.

— О чем же?

— Думаю, ты знаешь о чем. Анцио. Ты действительно уверен в том, что меня подстрелил Билл Шентон?

Ричард немного поерзал в кресле.

— Я совершенно уверен в том, что все это было очень-очень давно. Роберт, ты был хорошим солдатом, а что случилось там, среди этих проклятых болот, пусть там и останется.

— Ты только не волнуйся, Ричард. Я просто хочу знать. Ты же сам сказал, что это было очень-очень давно. Это правда, с той поры прошла целая жизнь. Почти все клетки в моем теле, и в твоем тоже, сменились новыми. От нас прежних практически ничего не осталось.

Вариан снял очки и потер глаза.

— Тебя принесли два санитара. Ты где-то здорово подвернул ногу, им проще было тащить тебя на носилках. Наш врач оказался поблизости, вызвался заштопать тебя на месте, сказал, что отправлять в порт не обязательно. У меня отлегло от сердца, бомбежки ведь. Я долго ничего про рану не расспрашивал, пока врач не обмолвился, что пуля была вроде бы пистолетная. Через два дня Шентон собрался идти во второй батальон, а перед отбытием напросился на разговор. Рассказал про вашу вылазку. Как ты хотел захватить языка, но взять живым никого не смог. Всех, кого можно было, вы с ним прикончили. Довольно скоро он стал волноваться, что ты потерял над собой контроль, вошел в раж. Каким-то образом вы оказались за вражескими позициями. Обнаружив это, бегом кинулись обратно, к нашим позициям, но попали в траншею другого подразделения. Вроде бы это были ребята из егерской дивизии. Там у них тоже как раз началась перестрелка, из винтовок и пулеметов. Ты так увлекся, что все рвался в рукопашный бой, непосредственно в немецком окопе. Шентон тебя удерживал, сказал, ты совсем ошалел. А когда ты стал вылезать из траншеи, ему пришлось прострелить тебе плечо. Из того самого пистолета. Он сказал, это была единственная возможность спасти тебе жизнь.

Вариан умолк. Во внезапной тишине я мысленно перенесся в те места, в изрешеченные снарядами зимние ландшафты. Не помнил я, чтобы в меня сзади кто-то стрелял, я вообще мало что помнил. Однако это ничего не значило. Шентон парень смелый и сообразительный. Если иначе никак, может пойти на крайние меры.

— Неконтролируемая агрессия проявляется по-разному, — заговорил Вариан. — Одни начинают так себя бояться, что отказываются дальше воевать, вспомни Уоррена. Другие грозятся всех прикончить, а потом сами не помнят что наболтали. Но бывают и случаи по-настоящему опасные своей непредсказуемостью агрессивности. В Малайе человека, впавшего в неистовство, называют «амок». Он бежит сам не зная куда, убивая всех встречных. Но хочу подчеркнуть, Роберт, что это все нисколько не повлияло на мое отношение к тебе.

— Теперь я понял, почему ты пустил меня командовать ротой. Из-за этой истории.

— Да, верно. Мне нужно было знать наверняка, что ты здоров, совсем здоров.

— Ты мог отправить меня к медикам.

— Мог. Но у меня было слишком мало хороших офицеров. А ты был с нами с самого начала. Ну и привязался я к вам, к «надежной пятерке». Наверное, вы были для меня неким талисманом. А насчет медиков… Я боялся медкомиссии, если бы они узнали все факты, могли отправить тебя домой. И еще было не до конца понятно, что надумает сказать Билл. Вот я и решил, что сами как-нибудь разберемся. В семейном кругу, так сказать. — Он на миг опустил глаза. — И… по-моему, ты был рад, что остался с батальоном. Или нет?

— Рад, конечно. Домой я точно не рвался.

— Ты считаешь, я зря тебе рассказал? Спустя столько лет?

— Нет, не считаю.

— Как же давно все это было.

Я обвел взглядом кабинет, книжные полки. Среди прочих книг там стояли знакомые томики стихов, сборник новелл Мопассана, те самые книжки, которые я впервые увидел на походной полке в Лилле.

Вечером присутствие гостей не позволило продолжить наши с Варианом воспоминания. А утром я сразу после завтрака отбыл, клятвенно пообещав приезжать и больше не пропадать.

Я думал о нашем разговоре в кабинете. Наверное, как только я сообщил, что еду, и назвал дату приезда, Вариан две недели раздумывал, о чем стоит мне рассказывать, а о чем нет. Он мог и не открывать мне всей правды, но, вероятно, почувствовал, что меня что-то гложет, и мне, говоря словами доктора Перейры, необходимо «восстановить цепочку событий». Я не был на командира в обиде. Он поступил как человек по-армейски дисциплинированный, но при этом добросердечный.

На следующий день в поезде на Лондон я выпил пол-литра белого вина, оказавшегося очень приличным. Веки мои вскоре отяжелели. Слабые осенние лучи, падавшие сквозь стекло, убаюкивали, слегка ворсистое, с мягкой обивкой кресло и слабый запах дизеля независимо от моей воли уносили меня вспять, в былое… В лето 1944 года, в наш с Дональдом отпуск на берегу синего моря…

Глава восьмая

Надежды Дональда на благосклонность Лили Гринслейд оказались напрасными. Уже тогда, на пути домой из клуба, Дональда должен был насторожить этот ее церковный гимн. Мой друг звал свою даму на прогулки у моря, но даже самые невинные знаки симпатии Лили пресекала и позволяла себе разве что взять его под руку.

Привлекательная женщина, всего сорок лет, жизнерадостная, остроумная, несмотря на весь свой снобизм. Оставалось только гадать, что мешало ей дать себе волю. Неаполитанский залив и полоски пляжей с обеих его сторон, протянувшиеся на сотни миль, манили отбросить условности, искушали практически каждого, кто там оказывался. Просто держаться за руки? Это же отрицание самой жизни, тем более, когда вокруг смерть и разруха, тем более, когда рядом такой добрый и деликатный кавалер, как Дональд. Что заставляло Лили так осторожничать? Религиозные взгляды? Неудачный роман? Или боязнь вторжения в ее личное пространство? Наверное, она считала, что дорога в рай или к земному счастью не должна зависеть от удачи в любви, что надежнее делать что-то полезное для людей, а главное, проявлять побольше самоотверженности.

К работе в Красном Кресте Лили относилась с благоговением, строго выполняла все официальные предписания и не менее строго следила за моральным обликом своих сотрудниц. Негодовала, когда Луиза вечером выходила гулять, хотя не имела права диктовать ей, как себя вести во внерабочее время. В Луизе сохранилось еще много от подростка, но ей было двадцать шесть лет. Всего на два года моложе меня. А я в свои двадцать восемь уже командовал ротой.

Во время одного из наших скромных пиршеств на парапете я поддался уговорам и начал рассказывать про свое детство. Луизу, кажется, потрясло, что мальчик жил и рос без отца. Как так? Я не знал, что ей ответить. Сказал, что раз отца не было, то и рассказывать об этом нечего. Она с недоверчивым изумлением слушала про мое житье на чердаке у мистера Лиддела. Она хохотала, когда очередь дошла до шотландского колледжа. Я рассказал про анатомичку и про наши пивные пирушки, кое-что сгладив, а кое-какие детали опустив, чтобы ее не пугать. Ей все было так интересно, что я осмелился немного рассказать про девчонок, про свои влюбленности, разочарования и раскаяния. Рассказывая обо всех этих своих приключениях и переживаниях, однажды я почувствовал нечто новое. В ее взгляде мелькнула голодная обида, как будто теперь, когда она узнала обо мне что-то очень для себя важное, ей вдруг захотелось этим завладеть.

Именно в тот день, насколько помню, я в первый раз ее поцеловал. Помню, я испугался, что все испортил, что отныне я для нее не уникум, у которого с ней по волшебной случайности так много общего, а такой же солдат, как все, которому нужно только одно.

Губы ее набухли от желания, от прилившей крови. Я почувствовал вкус ее языка, и вкус своего у нее во рту. Это была сама жизнь, это было божественно. Я потерял себя, я себя нашел.

— Роберт, требуется твоя помощь, — сказала однажды Лили. — Мы не можем достать пенициллин. У нас несколько инфицированных больных. С тяжелыми ранениями. Их переправили сюда из Кассино. Совсем тяжелые без пенициллина не выкарабкаются, а их еще можно спасти.

— Разве в Неаполь не привезли медикаменты?

— Наверняка привезли, но до нас они так и не дошли.

— А ты поговори с представителем союзнической военной администрации.

— Начальник уже поговорил. Ему велели обратиться в другую инстанцию, там — в третью. Никакого толку от всех этих бюрократов. Их не проймешь.

— От меня-то что требуется?

— Придумай что-нибудь. Нам бы продержаться до новых поставок. Нужно не так уж и много. На двадцать человек, курс две недели.

Я не смог удержаться от смеха.

— По-твоему, я способен раздобыть коробку с подпольным пенициллином? В Неаполе? С моим-то итальянским? Всадят нож в спину, вот и весь разговор.

— Возьми с собой переводчика.

— А что, это мысль. Возьму Луизу. Еще мне нужна машина. На нашей Дональд поехал в Бари.

— Машину я найду. Но Луиза должна…

— Без Луизы я не поеду. Ничего с ней не случится, обещаю.

Лили посмотрела на меня так, будто я поставил ее перед страшным выбором. Открыла рот, собираясь что-то сказать, закрыла.

— Луиза, она ведь… — наконец, произнесла она, но снова осеклась.

— Так как же?

Она все сверлила меня взглядом. Наверное, прикидывала, стоит ли рисковать девичьей невинностью ради горстки раненых солдат. Ведь были на слуху жуткие истории про марокканцев из французского экспедиционного корпуса, которые в деревнях Кампании насиловали всех подряд, женщин, девочек и даже стариков. А канадцы с американцами? Ни одной женщины не пропустят, пристают с домогательствами. Кто даст гарантию, что эти раненые из союзнических войск будут вести себя лучше, когда их вылечат? Достойны ли они таких хлопот и жертв?

Я подозревал, что Лили и меня считает злодеем, который успел заморочить голову бедной крошке.

Не лучше ли позволить раненым умереть, ведь праведность Луизы может стать залогом спасения их солдатских душ?

— Так как же, Лили? — повторил я. — Будем считать, что договорились?

— Ладно, — сдалась она. — У Луизы выходной в субботу. Свободная машина найдется.

Я приехал за Луизой рано утром. Красный Крест предоставил мне «родстер». Руль иногда заедало, но мотор приятно урчал и работал исправно. Выбравшись с узеньких улочек на открытую дорогу, я прибавил газу. У сидевшей рядом Луизы лицо было взволнованным, я надеялся, что от радости. Я заметил в уголке глаза слезинку.

Поля, мимо которых мы проезжали, в большинстве своем были защищены строем разросшихся фруктовых деревьев, оплетенных к тому же для большей надежности какими-то лианами. А по тем, где никаких преград не было, ползали человеческие фигурки, искали съестное. Может, старые, не совсем осыпавшиеся колосья, может, побеги молодой травки. Добычу тут же отправляли в рот.

— Они приехали на рассвете из города, — сказала Луиза. — В надежде, что за ночь что-то выросло. Одуванчики, например.

Пригороды, учитывая интенсивность дважды предпринятых массированных бомбежек, почти не пострадали. Но уже окраины Неаполя выглядели ужасающе. Разрушенные и полуразрушенные дома, в которых продолжали жить люди, хотя эти руины в любую минуту могли осыпаться. Меж рам выбитых окон и косяков сорванных дверей были натянуты веревки, на которых сушилось белье. Кое-где в переулках можно было упереться в огромные, высотой футов в двадцать, завалы из булыжников, каменных обломков и щебня. На центральных улицах зияли расселины с целиком провалившимися под землю домами. Карминно-красная штукатурка на щеголеватых палаццо была иссечена глубокими выбоинами, местами проглядывала кирпичная кладка и деревянные перекрытия. Машин нам почти не встретилось, зато мы видели много конных повозок — не просто телеги торговцев, а колоритные экипажи, изъятые из сараев и даже музеев. Фаэтоны, ландо и прочий гужевой транспорт. В городе царил повальный дефицит. Чтобы было в чем выйти на улицу, люди шили одежду из гардин и скатертей. Я видел почтенную старушку в платье из состроченных обивок для стульев, мужчину в кофте из флага. Это придавало им отчаянный шик, будто на балу в сумасшедшем доме.

Мы упорно продвигались в центр города, к пьяцца Виттория, это близ набережной. Машину оставили у штаба Британской разведки, охранник пообещал за определенную сумму присмотреть за ней, пока нас не будет. А мы направились в Галерею[28], там в одном из баров я договорился о встрече со своим приятелем, мастер-сержантом Старком. Помпезный пассаж со стеклянной крышей и величественными колоннами, изначально рассчитанный на приличных благопристойных горожан, теперь стал последним прибежищем выпивох и разнообразных мошенников. Мне этот вызывающий диссонанс даже нравился, но Луиза крепче вцепилась в мой локоть, как только мы стали пробираться между еле освещенными забегаловками, неотличимыми одна от другой. Она вообще ходила очень быстро, а сейчас я еле за ней поспевал. Заведение, выбранное Старком, военные не особо жаловали. В основном сюда захаживали неаполитанцы, оказавшиеся на грани выживания. Судя по заношенным костюмам, люди эти знавали лучшие времена, занимали солидные должности. Теперь же лица осунулись и каждый стаканчик здесь старались смаковать как можно дольше.

Старк ждал нас за угловым столиком. Я представил Луизу, и увидел изумление на его простецкой американской физиономии. По его понятиям, такую женщину за просто так не заполучишь.

— Что понадобилось на этот раз? Конфетки для твоей дамы? Что ж это вам ничего такого не присылают, ребята, а?

— Присылают, но сам знаешь, куда это девается.

— Конечно, знаю, — он доверительно усмехнулся, блеснув ровными зубами. — Говорят, макаронники воруют треть союзнических поставок.

— Не понимаю, почему мы не можем наладить контроль.

Старк пожал плечами.

— Пробовали, все пробовали. А они врубают сирены «воздушной тревоги», и можно не дергаться — тащи сколько угодно. Так чем могу быть полезен?

Я поставил на стол бутылку своего офицерского виски. Виски американцам не привозили, пожалуй, это было единственное, чего им не хватало.

— Пенициллин. Это не для меня, для Красного Креста. Нужна целая коробка.

— А они там разве не получают?

— Неделями не могут дождаться. А ребята могут умереть.

Старк начал громко хохотать.

— Проклятый сифилис. Прошу прошения, мэм. Девчонки подрабатывают, парни развлекаются. Все довольны. И солдаты, и местные. Вот вам и эпидемия. Аптеки не успевают пополнять запасы. Слишком велик спрос.

— Ты знаешь, где можно достать? — спросил я.

— Легально?

— Да как угодно.

— Могу навести тебя на Дженнаро.

— Это кто такой?

— Обычно он заседает в кафе «Савойя», на пьяцца Данте, это вон в той стороне. Ушлый малый, в курсе всего. Может мигом разузнать, когда аптекарь получит новую партию товара. К кому надо обратиться. Но не советую тебе туда соваться.

— Это почему же?

Старк вскинул брови.

— Одно дело ты попросишь что-то у меня, мы люди свои. А там все серьезно. Влезешь в подпольный торговый бизнес, и все, считай, ты уже в лапах мафии.

— Ты хочешь сказать, что союзнической военной администрацией…

— Тс… тише ты. Заправляют бандиты? Ну да. Когда они разъедутся по своим странам, наверняка пришлют сюда эмиссаров с достаточно беглым итальянским, способных подмазать отлаженный механизм черного рынка. Вряд ли они думают, что здесь семейные дела решаются так же, как в Нью-Йорке.

Я залпом допил свой стакан, стараясь не выдать замешательства. Только теперь до меня доперло, почему начальник Лили не мог получить пенициллин.

— Воруют не только лекарства, — продолжил Старк. — Воруют винтовки, штыки, гранаты. Говорят, на главной здешней улице, на виа Рома, можно купить даже танк, вот такая фигня.

Луиза возмущенно взмахнула рукой.

— В Генуе такого не допустили бы. Это возможно только тут, на юге.

— Леди, напрасно вы так уверены. Когда люди голодают, они готовы на все. Один наш крупный армейский начальник за одну ночь лишился машины. Проникли на огороженную, между прочим, территорию, разобрали на детали, по одной передали через стену. Ладно, что вы хотите получить в обмен на виски?

Я посмотрел на Луизу.

— Так что же?

— Мне бы очень хотелось… У вас есть чулки? Две пары. Для меня и моей сестры.

Старк рассмеялся.

— И только? Я думал, вы потребуете что-то более масштабное. У меня как раз несколько пар с собой. А за всем остальным — на виа Форчелла. Отсюда далековато, но в такую погоду пройтись одно удовольствие.

Мы попрощались, Луиза сунула руку мне под локоть, и мы покинули Галерею. Держалась Луиза со сдержанным дружелюбием, но оно было искренним, а не просто вежливым. Предвещало ли это нечто большее? Хоть чуточку? Я не понимал. Она быстро шагала по галдящим улицам, я покорно спешил за ней, стараясь не отставать и вслушиваясь в шелест ситцевого подола, колыхавшегося над коленями. В первые дни нашего знакомства Луиза казалась мне такой робкой и беззащитной, даже сердце щемило, но сейчас… сейчас она выглядела иначе. И в упругой походке, и в прикосновении руки чувствовалась женская умудренность. Откуда это у нее? Я изнывал от любопытства, но помалкивал, опасаясь ляпнуть что-то лишнее.

Судя по наличию дяди с виллой на Капри, какие-то деньги у семьи имелись. Позже Луиза сказала мне, что они владели типографией неподалеку от города Специя. Кроме сестры Магды, у нее было два брата, которые воевали сейчас под Монтепульчано в партизанском отряде. Ее повадки свидетельствовали о том, что когда-то были в ее жизни и новые платья, и вечеринки. Однако она строго следовала правилу не принимать подарки или угощенье ни от кого, кроме тех, кому целиком доверяла. Мне льстило то, как она ко мне относилась, скрывать не стану. Она ведь приехала на юг не добывать мужа или любовника, а работать. Вот война кончится, тогда девочке подыщут мужа, семья постарается. Но такая вдруг непредвиденность: в один прекрасный день их бамбина очутилась на деревянной плавучей платформе… Удивительное дело, Луиза тоже сразу почувствовала, что между нами происходит что-то необычайное. Не просто мимолетное военное приключение, а нечто жизненно важное, настоящее.

Вот о чем ежесекундно напоминала мне доверчиво прижавшаяся к моей руке невесомая ладошка.

На виа Форчелла прилавки магазинов ломились от товаров с черного рынка. Я, правда, не очень понимал, почему он черный, если награбленным торгуют средь бела дня и совершенно свободно. Здесь даже предъявляли гарантии в виде ярлыков и штемпелей страны-производителя: Австралии, Канады, США.

У Луизы загорелись глаза, ей хотелось купить мне несколько сигарет «Лаки страйк».

— Ты же любишь их, я тоже.

Она неистово торговалась с черноглазой вдовой, но вряд ли та много ей уступила.

Пора было поесть. Разумеется, неподалеку от черного рынка расположился известный ресторан, тоже не слишком белый. Мне как раз выдали задержанное жалованье за пару месяцев, и я мог заказать ланч, который Луизе точно запомнится, не то что наши перекусы ветчиной и хлебом. Хозяин заведения, Паскуале, самолично усадил нас за столик, мысленно потирая руки. Не спрашивая, принес два стакана с вермутом, причем в обоих было достаточно льда и плавали спиральки лимонной цедры. Паскуале перечислял блюда, выводя карандашом цену на бумажной салфетке. Был предложен даже омар, хотя Луизу возмутила его стоимость. Они с Паскуале вступили в весьма оживленную дискуссию, из которой я мало что понял. Но было очевидно, что Луизе в этом споре отведена роль экзотической северной принцессы, а ему — всего лишь жалкого хитрюги-мошенника.

— Роберт, что ты будешь? Спагетти с vongole? Или рыбу, не знаю, как по-английски, spigola? Есть vitello под соусом марсала и еще всякие antipasto?[29]

Попытавшись соблазнить нас еще какими-то деликатесами, Паскуале наконец с умильным оскалом удалился, свирепо крикнув поварам, что следует приготовить. Ресторан быстро наполнялся, и вскоре нам с Луизой даже пришлось напрягать связки, чтоб друг до друга докричаться. Пришли несколько военных из союзнических подразделений, но больше было неаполитанцев, тех, кто ухитрялся как-то добывать деньги. Коммерсанты, маклеры, с дамами, само собой; сутенеры, владельцы магазинов.

— После ланча хочу показать тебе озеро Аверно. В античной мифологии самое крупное озеро на подступах к Подземному царству.

— Обязательно посмотрим. Но сначала мне надо купить reggicalze. Не знаю, как по-английски. Держатель для чулок, чтобы не сползали.

Неожиданно распахнулись двери, и вошли двенадцать женщин в одинаковых серых балахонах из ткани, похожей на парусину. Возглавлял шествие маленький лысый человек с усами и в галстуке-бабочке. Лица у женщин были очень сосредоточенными, но пребывали они в каком-то своем мире, до нашего им дела не было. Человек с усами произнес краткую речь.

— Он говорит, что они из manicomio, — сказала Луиза.

— Из сумасшедшего дома?

— Да. У них там дела совсем плохи.

Человек просил о помощи, клиенты продолжали беседовать. Однако когда женщины подходили к столам, им протягивали ломти хлеба, ветчину, оливки. Они брали все это, не проронив ни слова в ответ. Один дядечка перевалил половину своих спагетти в тарелку для хлеба, воткнул в середку вилку и отдал. Старушка отломила клешню от омара. Когда женщины поели, Паскуале очень быстро их выпроводил. Я наблюдал за всем этим. Вот серая стайка вышла и через минуту исчезла за толпой прохожих. Шествие этих отшельниц замыкал их лысый поводырь, еле-еле ковылявший.

Спагетти под соусом из нежных моллюсков аппетитно поблескивали. Кусок телятины, поданный позже, был щедро залит соусом марсала, а сбоку от него на тарелке лежало картофельное пюре, которого я не ел очень давно. Луиза настояла на том, чтобы принесли фалернского вина, оно оказалось янтарно-коричневым. Я сказал ей, что латинские поэты воспевали это вино в своих виршах. И даже вспомнил, что оно значилось в меню помпейской таверны: чудом сохранившаяся запись на чудом сохранившейся стене. В общем, проиллюстрировал ценность напитка. Однако скорее это был повод похвастаться своей эрудицией.

После ланча мы решили прогуляться, и минут через пять она вдруг схватила меня за руку.

— Постой. Мне надо сюда.

И мигом исчезла за стеклянной, с золотой затейливой надписью дверцей магазина, витрины которой были окантованы красным деревом. Во всех курортных европейских городах есть такие магазинчики, ровесники минувшего века. Там среди вешалок с шерстяными халатами и ночными сорочками можно увидеть манекены в корсетах. Но вот снова звякнул колокольчик над дверью, и Луиза вышла, держа сверток из нарядной тонкой бумаги.

— Вот, купила то, что носили еще в молодости моей бабушки, — она рассмеялась. — Теперь можно идти дальше. Andiamo.

За машиной приглядывал жирный парень в американской шерстяной рубашке из комплекта формы пехотинцев. Он запросил денег больше, чем мы договаривались с охранником, но рядиться я не стал, пожалел времени. Я сел за руль, мы поехали, и под ровное урчание мотора Луиза принялась расспрашивать меня с еще большей дотошностью, чем раньше.

Мне-то казалось, что за предыдущие десять дней она узнала обо мне все. Ну… почти все. Вопросы были непростые. Было ли мне одиноко? Почему мне пришлось так много учиться? А какие они, мои армейские друзья? И много ли ребят погибло?

Через полчаса мы подъехали к городку Поццуоли, совсем не похожему на Неаполь. Его не затронули бомбежки, в него не вламывались оккупанты. Город существовал сам по себе, будто был вовсе и не в Италии. Я рассказал Луизе, что когда-то тут, подальше от глаз любопытных горожан, понастроили себе вилл самые свирепые римские императоры.

— Кажется здесь, в Поццуоли, Нерон прикончил свою мать, расчленил и раздал куски друзьям. И Тиберий был убит здесь, начальником собственной стражи.

— Я думала, он жил на Капри.

— На Капри он выбирал себе мальчиков и девочек. Принуждал их ко всяким мерзостям. А что насчет тебя, милая Луиза?

— Меня?

— Тебе бывало одиноко? И как насчет романов?

— Нет… у меня… нет.

— Смелее, ну…

Я просто шутил, подтрунивал. Но посмотрев на ее лицо, увидел на нем страдание.

— Прости, — я бережно сжал ее руку. — Я не хотел тебя оби…

— Дорогой ты мой, — сказала она. — Все хорошо, я рада, что и ты меня спрашиваешь. Что хочешь про меня все знать. Я ведь так тебя люблю.

Я вырулил на пыльную обочину и остановился. Впереди маячил маленький вулкан, а за ним поблескивало озеро Аверно.

— Ты уверена? — спросил я.

— Уверена.

И этот взгляд вниз, на руки, а потом вскинутые ресницы и — улыбка.

Я наклонился ее поцеловать. Она отозвалась с такой страстью, словно готова была меня съесть, словно хотела, чтобы губы наши никогда больше не размыкались.

Мы подъехали к озеру, машину оставили в оливковой роще. Я был спокоен, мошенников и воришек, порожденных войной, тут не водилось. Взявшись за руки, мы подошли к большому, почти идеально круглому озеру, поросшему по краям камышом; над водой густо роились какие-то букашки.

На меня повеяло детством, когда значимой частью моей жизни была античность. Стикс, Ахерон, Лета, Флегетон, Коцит, Аверн — реки Подземного царства, и вот это круглое озеро, ведущее в Аид…

Странное это ощущение — когда перед тобой вдруг наяву предстает ожившая картинка из мифа, мозгу приходится нелегко: надо отделять привычный вымысел от реальности. Хотелось, как Энею, скитальцу Вергилия, перенестись в Аид, поддаться чарам мифа, но было страшно, что я не смогу оттуда вырваться, так и останусь среди теней.

Я все больше досадовал на то, что мы столько времени потеряли в центре Неаполя, день уже мало-помалу клонился к вечеру. Мы сидели на сухой, густо поросшей травой кочке. Из головы все не шел Эней.

— Ты знаешь «Энеиду», про что эта поэма? — просил я.

— Да. Точно помню, что про гибель Трои. Эней бежит оттуда со своим отцом…

— Анхизом.

— Ему пришлось тащить отца на плечах. Еще и сына вел за руку. Эней и те люди, которые тоже с ним бежали, долго скитались, кто-то утонул в кораблекрушениях. И отец Энея в этих странствиях все-таки погиб.

— Да, — сказал я. — Отец погиб.

— Уцелевшие корабли потом пристали к берегу… там жила царица.

— Дидона. Это был берег Карфагена.

— Роберт, как хорошо ты все помнишь.

— Я был там всего год назад. В Тунисе, так теперь называется Карфаген.

— А что потом произошло?

— Энею приказали покинуть Дидону.

— Хотя он ее любил.

— Да, любил. Но остаться с ней не мог, ибо ему было предначертано стать поснователем великого. Рима. Эней со своими подданными все-таки уплыл из Африки. И действительно добрался до Италии, высадился где-то тут. Его встретила Кумская Сивилла. Старая жрица сказала, что ему нужно спуститься в Аид, повидаться с отцом, и даже вызвалась его проводить, в общем, привела к этому самому озеру. Когда они на лодке Харона подплыли к Полям Скорби, где блуждали души умерших от несчастной любви, Эней увидел тень Дидоны, стал молить ее о прощении, но царица отвернулась и убежала прочь.

Луиза стиснула мою руку.

— Дальше, — попросила она, — ну пожалуйста.

— И это было так… так… — я никак не мог подобрать нужное слово. На языке вертелось «грустно», но это было не то. Речь шла о невыносимой скорби, скорби человека, который в силу непреодолимых обстоятельств вынужден был отказаться от счастья. — После он попадает в светлый Элизий, там зеленеет травка, там все цветет и благоухает, там блаженствуют тени героев и праведников. Там Эней и находит покойного отца. Старец признается, что очень волновался, поскольку сынок слишком уж задержался в Карфагене у своей возлюбленной Дидоны и из-за нее едва не забыл о пророчестве оракула, о своем высшем предназначении. Эней так счастлив видеть отца, что не может вымолвить ни слова. Пытается его обнять, но тень выскальзывает из рук. Трижды пытается он заключить отца в объятья, и трижды бесплотная тень ускользает…

У меня перехватило горло.

— Ну что ты, carissimo. Это же просто сказка.

Справившись с волнением, я продолжил. Рассказал про Лету, над которой парят души, летают целыми роями, как пчелы. И что им, душам, обязательно надо испить воды забвения, иначе они никогда не смогут возродиться. Когда я закончил этот эпизод из жизни Энея, почти стемнело.

— Дальше все у нашего героя пошло спокойнее, на личном, так сказать, фронте, никаких бурь. Он смирился с судьбой: что ему предначертано, так тому и быть. На все воля богов.

Луиза поднялась на ноги.

— Темно уже. Не хочу уезжать. Может, останемся тут?

— А тебя не хватятся Магда и Лили? Они же с ума сойдут, куда ты пропала.

— Магда все поймет. Сестра же. Я ей немного рассказала… про нас. А Лили сегодня вечером дома не будет. Но утром наверняка вернется, чтобы убедиться, что с ее крошками ничего не стряслось.

— Утром? А в котором часу?

— Завтра у нас воскресенье. Значит, не очень рано. Часов в девять.

— Если в семь отсюда выедем, в восемь ты точно будешь дома.

Улицы еще не успели остыть от дневной жары. Мы шли медленно, высматривая пристанище для ночлега. Я вдруг почувствовал, что из Италии перенесся на берег Босфора. Слева церковь с луковичным куполом, справа домики с угловатыми ставнями. У прохожего мы спросили, где можно остановиться. Луиза сказала, что еле поняла его диалект.

Мы выбрали гостиницу у моря. Кольцо с правого безымянного пальца Луиза надела на левый, хотя в журнал регистрации нас не внесли и администраторше мы были совершенно не интересны. Весь наш багаж составляли простой бумажный пакет с трофеем от сержанта Старка и нарядный сверток из магазинчика.

— Узнай, не найдется ли у нее зубной пасты и щетки, — попросил я.

Нам было сказано, что поужинать можно в ресторане, что в конце улицы, он работает до восьми.

Пол в номере был дощатым, два высоких окна с зелеными ставнями и маленький балкон с кованой решеткой выходили на морской док. В простенке между окнами висело деревянное распятие, а над кроватью — отвратительная репродукция картины с изображением озера Аверно.

Поразительно, что я запомнил все эти мелкие детали. Ведь ставни мы сразу закрыли и выключили верхний свет, оставив гореть только ночничок на тумбочке. Луиза разделась, совсем, сложила вещи на стуле.

— Теперь ты, любимый, — сказала она, уперев руки в боки.

Я повиновался, потом крепко ее обнял.

Матрас оказался жестким. Я устыдился своего набухшего члена, боялся напугать эту хрупкую застенчивую девушку. Однако она не испугалась, что меня, признаться, изумило. Сжавшись в комочек, я попробовал отвернуться, отодвинуться, но она мне не позволила и прошептала в самое ухо, что все хорошо.

Что было спустя какое-то время, я помню смутно. Наверное, мы оделись и пошли в ресторан поесть. Ужин был недолгим, наверное, потому что нам хотелось скорее снова остаться вдвоем.

Я проснулся раньше Луизы. Захватив пасту и зубную щетку (значит, кто-то их принес), тихо спустился в коридор, ведущий к ванной комнате. Вечером голосов и шагов других постояльцев я не слышал. А сейчас было около шести, только начало светать. Побриться было нечем, и, помню, я очень надеялся, что на обратном пути не наткнусь на кого-то из знакомых. Помылся холодной водой.

Тихонечко вернулся в номер и лег. Луиза еще спала, и при свете, пробившемся сквозь ставни, я впервые увидел россыпь темных веснушек у нее между лопатками. Захотелось провести по ним пальцем, по всем позвонкам. Бледная кожа туго обтягивала мышцы, ни намека на жировую прослойку. Луиза лежала на боку, край белой простынки примялся, полностью открыв одну грудь. Луиза выставила вперед колено, и там, где сходились оба бедра, темнела тень.

Мне очень хотелось разбудить Луизу поцелуем. И, словно почувствовав жар моего взгляда, она перевернулась на спину, распахнула огромные черные глаза и улыбнулась.

В следующую субботу мы с ней снова были в Поццуоли. На берегу там выложены огромные плоские камни, по которым местные рыбаки спокон веков втаскивали лодки и на них же расстилали сети. Нам сказали, что их и американцы использовали (в качестве сухого дока) при высадке барж с людьми и техникой. И людей, и технику потом отправят на север, в Анцио. В январе. Американцы убрались быстро, не оставив следов своего пребывания. К середине лета город опять замкнулся в собственной жизни, со своим диалектом и смесью архитектурных стилей. Гуляя по берегу, мы набрели на кафе, где нам подали морепродукт, которого я прежде не пробовал: мелкие моллюски, обваленные в муке и обжаренные в масле. Луиза сначала высмеяла этот «южный деликатес», предположив, что ракушки соскребли с днища лодки. Но распробовав, заказала еще.

Я понятия не имел, когда и в каком качестве меня вызовут в батальон. Луиза один раз уже отказалась переходить в римское отделение Красного Креста и думала, что второй раз ей не отвертеться. Я сказал, что поеду с ней. И представил себе маленькую комнатку в доме с садом на крыше, с видом на площадь близ тихой бухты.

Каждый наш день был как подарок, поэтому мы радовались, не давая воли грусти, не думая о том, что рано или поздно меня вызовут. Но неизбежность разлуки побуждала меня смотреть и смотреть на бледную кожу, на черные волосы, на то, как Луиза, откинув голову назад (если ее что-то смутило или удивило), изучает меня из-под полуопущенных ресниц. Из-за неотвратимости расставания мне позволяли снова и снова гладить выпуклость бедра, проводить кончиками пальцев вдоль плавной линии от талии до колена. Каждая клеточка моего тела в тот момент ликовала по отдельности, но все вместе они дружно приветствовали близость этой женщины бурей неслышимых, но неудержимых оваций.

Поймав себя однажды на таких мыслях, я с улыбкой подумал о миллионах синаптических взаимодействий (еще помнившихся из лекций по неврологии), которые сейчас на что угодно реагировали бурным «да». Я уже начинал узнавать ее любимые словечки, выражения, жесты — то, что обычно называют «характерными особенностями». Одни покоряли меня сиюминутной невероятной прелестью, другие — прелестью ожидаемой, когда радуешься уже знакомой фразе или движению. Это было время упоительного азарта, нечто похожее испытываешь, когда все четче становится изображение на снимке, погруженном в кювету с проявителем.

У Луизы обо всем имелось четкое представление, определенный набор шаблонов, но она умела — как тогда, с обжаренными моллюсками, — признавать свою неправоту. Счастливое свойство, никакого мелочного гонора. Конечно, она могла и вспылить, да еще как! Если ее что-то обижало, сверкали молнии и гремела пушечная канонада. Но она быстро остывала и больше к досадному эпизоду не возвращалась.

Я всегда скептически относился к парням, на все лады превозносившим своих возлюбленных, как будто до них никто никогда не испытывал нежных чувств. Сам я старался не очень-то заноситься, особенно в таких делах. И все же не мог не усмехнуться от самодовольного изумления, думая о том, какая необыкновенная со мной приключилась история. Генуэзская девушка из зажиточной благополучной семьи, католичка. Такая скромная, но при этом восхитительно пылкая, обожает арии Пуччини, разбирается в винах, любит картины Караваджо… и вдруг прикипела к английскому деревенскому парню, выросшему без отца, к перемазанному окопной грязью и кровью солдату, доверилась ему всецело и безоглядно. Крестьянин, осчастливленный их сиятельством графиней, что-то в этом роде. То есть абсурд полный. И ведь она понимала меня так, как никто другой из прежних друзей и знакомых. Она знала каждую родинку, каждый волосок на моем молодом, исхлестанном войной теле. И только когда я смотрел в ее глаза, которые были так близко от моих глаз, я осознавал, кто я. Впервые, только с Луизой я сумел найти себя.

Почему она была так бесконечно великодушна, так щедра ко мне? Правда, и она видела во мне источник радости; я хоть и не сразу, но почувствовал это и поверил, что так оно и есть. Думаю, со мной ей удавалось быть такой, какой ей хотелось быть, свободной от пут стыда и условностей. Она сама примерно это как-то мне сказала. Вероятно, ей тоже было странно, что обрести себя ей помог иностранный солдат, в надежде на знакомство подплывший к платформе в море.

…Мы лежали обнаженные на кровати, под отвратительным изображением озера Аверно. Луиза захотела поселиться в той же гостинице и в том же номере. Она гордо демонстрировала мне шелковые чулки, добытые у сержанта. Пояс для чулок из галантерейного магазинчика, reggicalze, состоял из множества тесемочек и ленточек и действительно выглядел как раритет из бабушкиного сундука. И пояс, и чулки Луиза снимала очень осторожно и укладывала на платье, ибо от соприкосновения с деревянной спинкой стула на драгоценном шелке могла спуститься петля, а это катастрофа. Она любила одежду со страстью, для меня непостижимой.

Убедившись, что все сложено идеально, удовлетворенно улыбалась, в своем невинном простодушии напоминая ребенка, не сознающего собственной наготы. И все не могла наслушаться моих рассказов, ей все было мало. А я постоянно держал в памяти девочку, которую пригласил тогда в офицерский клуб. Закрывал глаза и видел, как она, закончив говорить, опускает голову, словно стесняется смотреть на нашу компанию за круглым столом; руки сложены на коленях, не видных под краем столешницы, а колени целомудренно прикрыты подолом хлопкового платьица. Я снова открывал глаза и смотрел на то, что происходило на постели сейчас.

Луиза с удовольствием рассказывала о себе, но у меня складывалось впечатление, что жизнь ее началась с того момента, когда она увидела, как мы с Дональдом ныряем. Период до этого события был представлен набором отдельных, более или менее благопристойных эпизодов, в которых сама Луиза участвовала словно бы за компанию, по инерции. Меня эта фрагментарность несколько озадачивала.

Уже под утро мы, лепеча исступленный вздор и тая от нежности, снова соединялись, после чего жутко хотелось спать. Мы закрывали ставни, чтобы не бил в глаза свет из порта, но окно оставляли распахнутым настежь. От адской жары обнимать друг друга было невозможно, каждое прикосновение жгло. Но я все равно не убирал ладонь с ее мыска между ног. Я просто не мог ее убрать, даже когда затекало запястье.

Теперь, когда я уверовал в то, что Луиза меня любит, в душу закралась тревога. Без меня, думал я, она больше никогда не сможет быть собой. Или вдруг случится нечто непредвиденное. Ребенок, например. Или в нашу жизнь вмешается сторонняя сила, которую ни ей, ни мне не преодолеть.

В то лето я регулярно отмечался в штабе бригады, но воспринимал эти визиты как формальную процедуру. Скучающий штабной в очередной раз выдавал предписание на медицинский осмотр, но вроде бы отправлять в действующую армию никто меня не собирался. Я объяснял себе эти отсрочки временным затишьем после взятия Флоренции, Союзническое командование готовило новые вызовы противнику.

Каждый раз, когда мне даровали еще неделю отсрочки, Луиза плакала от радости. Мы отмечали отсрочку ужином при свечах, сидя за столом в садике у ее дома, когда солнце уже погрузилось в море.

Райская идиллия оборвалась в то утро, когда я получил приказ прибыть в Рим для окончательного освидетельствования. И уже назавтра на цыпочках выходил из комнаты Луизы, чтобы на первом же автобусе ехать в Неаполь, на вокзал.

Мужчины в вагоне были давно не бриты, а женщины — в залатанных платьях, сшитых и перешитых из того, что удалось найти. Некоторые везли с собой цыплят в плетеных клетках. Было много детей, одетых в старье. Сгрудившись в середине вагона, они изумленно таращились на лощеного английского вояку, на его майорский мундир с блестящими пуговицами, которые этой ночью, обливаясь горькими слезами, старательно начищала вояке его генуэзская возлюбленная.

Кто-то читал газеты, кто-то играл в карты, но большинство пассажиров были заняты разговором, в котором принимал участие весь вагон. Беседа то почти затихала, то снова разгоралась, как костер от порыва ветра. Стараниями Луизы я теперь гораздо лучше понимал итальянский и мог уловить суть сказанного. Однако моя разговорная речь по-прежнему оставалась корявой и примитивной (зря я, дурак, поверил Суонну, утверждавшему, что итальянский можно выучить на раз-два). Через час старушка, сидевшая рядом, протянула мне кусок салями, обернутой в газету, так настойчиво тыча в меня газетным свертком, что я не понял, шутит она или грозит. На вкус колбаса оказалась гораздо лучше, чем на вид.

Другие соседи, человек двенадцать, принялись извлекать из потрепанных сумок и узелков, а то и из карманов всякий провиант: булочки, персики, куски сыра; у одного попутчика нашелся даже бурдюк вина. Хлеб был роскошью, но и его поделили на всех. Обсуждали приход союзников во Флоренцию. Вспоминали, что немцы взорвали все мосты, уцелел один Понте-Веккио, потому что фюрер счел его «слишком прекрасным». У одних эта дань восхищения своей стране вызывала гордость, другим было смешно, что человек, уничтоживший миллионы жизней, пожалел мост, ах, какое благородство.

Я смотрел в окно на поля, по которым должен был прошагать победным маршем в одном строю с Роналдом Суонном, Биллом Шентоном и остальными ребятами. Но ничего, зато я получил утешительный приз…

На вокзале в Риме оккупанты почти не оставили следов. Как когда-то сами итальянцы, немцы объявили Рим «открытым городом», правда, в несколько иной трактовке: они не стали препятствовать заходу туда наших войск. В связи с этим обстоятельством самодовольное ликование генерала Кларка выглядело в высшей степени странным. Вот о чем я думал, договариваясь с местным таксистом, чтобы тот отвез меня по указанному в штабе адресу на виа Дзафферано, неподалеку от Тибра.

Строение оказалось огромным особняком, временно реквизированным. Я поднялся, как было предписано, на второй этаж, секретарь (итальянец) провел меня в комнату ожидания. Там никого не было. Изредка доносилось эхо чьих-то шагов из огромных залов роскошного бельэтажа. Потом и шаги смолкли, полная тишина. Наконец, явилась медсестра из английского филиала Красного Креста и препроводила меня в оборудованный, опять же на время, кабинет. Хирург из британских сухопутных сил осмотрел мое плечо. Рука двигалась еще с трудом, но хорошо зажила, и шрам от пули был довольно аккуратным. Эскулап остался доволен.

Он вывел меня из кабинета на лестничную площадку, подвел к двойным дверям, постучался и жестом пригласил войти. Внутри стоял стол, за ним — четыре офицера. Два военврача, один из пехотных войск, один из военной разведки. Кроме этого стола и нескольких стульев, другой мебели в огромной комнате не было. Стол стоял перед большим мраморным камином. Помещение напоминало судейское.

Глава синклита откашлялся и улыбнулся:

— Садитесь, майор Хендрикс. Позвольте представиться, Прайс. Прежде чем отпустить вас снова бить врага, должен задать вам несколько вопросов. Судя по предыдущему обследованию в Неаполе, после контузии возникли некоторые осложнения. Как с этим обстоит сейчас?

— Меня вызывали для повторного обследования. Я прошел ряд тестов.

— Каких тестов?

— Для проверки памяти. Плюс визуальные тесты.

— Ну и как, успешно вы с ними справились?

— Насколько мне известно, вполне. Но мне предложили еще немного отдохнуть, для подстраховки.

— Понятно. Головные боли не мучают? Приступы головокружения?

Я подумал про нас с Луизой и про ее подружек из Красного Креста.

— Нет, ничего такого. Все нормально, — сказал я.

— Превосходно. Доктор Уилкокс только что доложил мне о результатах сегодняшнего осмотра, и если коллеги не возражают… — Он обвел взглядом сидящих за столом, и те дружно помотали головами. — Я сегодня же свяжусь с вашим командиром. Спасибо огромное, что приехали. Зайдите завтра, возможно, мы уже получим ответ от вашего командира. Офицерский клуб в десяти минутах ходьбы отсюда, на Кампо деи Фиори, если вам негде остановиться. Всего доброго.

Я решил прогуляться до Форума. Никогда не был в Риме, но он постоянно присутствовал в моей школьной жизни. Мы так скрупулезно изучали биографии Цезаря Августа и Квинта Фабия Максима, что они стали для меня реальнее иных выдающихся деятелей, знакомых по истории родной Англии. И вот я брожу среди руин храмов, по древней рыночной площади, и чувствую, как оживает иной, исчезнувший мир. Поднимаясь по разрушенным ступеням, я слышу гневную речь Цицерона, обличающего заговорщика Каталину. А вот строй закованных в цепи нубийских рабов, выставленных на продажу… Я словно наяву видел, как блестит под солнцем их черная кожа. В тени кипарисов, на боковых дорожках, примостились торговцы вином, сводники и портные.

Храм можно было строить в честь кого угодно, главное, отстоять свое право. Право. Понятие, подаренное Римом миру. Ты можешь быть богом, героем мифа, просто героем или просто человеком. Но если ты способен заставить верить в себя, у тебя будет свой храм. В голове прозвучала знаменитая фраза Вергилия: «Sunt lacrimae rerum et mentem mortalia tangunt»[30]. В пятом классе мы все пробовали ее перевести, но мистер Лиддел никого не увенчал лаврами. Я предложил такой вариант: «Без слез нет ничего, ибо трогают душу думы о бренности жизни».

Воспользовавшись рекомендацией синклита, я остановился в Офицерском клубе. Атмосфера в городе была примерно такой же, как в Неаполе. Ватикан ясно дал понять, что солдат на улицах быть не должно. Гарнизон союзников внял Его Святейшеству, оставив только чиновников, которым отвели несколько особняков. Утро я посвятил паломничеству к полотнам Караваджо, предвкушая, как стану описывать их Луизе. Однако церкви, где висели шедевры, относились к ним без всякого пиетета. В одной из них рядом с картиной не было никакого освещения, в другой согласились за монету включить одну лампочку. «Обращение Савла» в церкви Санта-Мария-дель-Пополо тонуло во мраке, освещенный на самой картине бок коня еще можно было разглядеть, а вот упавшего с него Савла — с трудом.

Днем я заскочил в офис на виа Дзафферано, Прайс показал мне телеграмму из Флоренции, от Ричарда Вариана. Прибыть как можно скорее к месту службы. Я не ожидал такой стремительности. Как же быть? Возвратиться на берег Неаполитанского залива за своими вещами и заодно попрощаться или сначала съездить выяснить, что за служба меня ждет?

Совершенно растерянный шел я по улицам Рима. Почему-то я возомнил, что мое участие в войне уже завершилось. И мы с Луизой сможем жить в своем мире, не имеющем ничего общего с той странной реальностью, в которой существуют все остальные. Я зашел в телефонную будку, хотел позвонить Луизе, но оказалось, что дозвониться в другой город не так просто, разменных монет у меня не было, а разжалобить оператора рассказом о неотложной надобности с моим итальянским не стоило и пытаться.

Я широко шагал по мощеным улицам, надеясь, что это поможет мне сосредоточиться, но сумятица в голове только усугублялась; марш-бросок не помог.

Я сел у фонтана на маленькой площади в тени изящной громады Пантеона.

Мысль о том, что я могу потерять Луизу, даже просто мысль о разлуке с ней, лишала меня способности рассуждать здраво. Моим первым порывом было сейчас же ехать к ней и уговорить ее вместе куда-нибудь бежать. Но ведь это будет дезертирство. Если меня поймают, упекут, как Уоррена, в какую-нибудь гнусную тюрьму, где надзиратели будут плевать уже в мою миску. А Луизу начнет обхаживать кто-нибудь более подходящий, он увезет ее на озеро Комо и поселит во дворце с видом на это самое Комо. И я больше никогда ее не увижу.

Я прочел надпись на фронтоне Пантеона, и мне стало стыдно. «М AGRIPPA… FECIT». Марк Агриппа… сделал это. Не выиграл тендер, не оказывал услуг по консалтингу. Просто взял и сделал.

Вот и мне надо действовать. Поехать и послушать, что скажет Вариан. Хотя я догадывался, что он мне предложит: лезть в горы, чтобы выбить врага с высот вдоль укрепленной «Готской линии», протянувшейся от Пизы до Римини. Но лучше услышать это от человека, который никогда меня не подводил.

Через силу я поплелся на вокзал. На виллу в северной части Флоренции попал поздним вечером. Приятное обиталище, правда, немного обветшавшее, старинная лепнина кое-где потрескалась. По дорожкам и по газонам разгуливали цыплята, клевали что-то. Ричард Вариан был весь обложен картами и планами, тем не менее моему вторжению обрадовался.

— Роберт, есть у меня для тебя одно предложение, — сказал он, как обычно, наливая мне виски. — Нам предстоит брать приступом горы, ты ж понимаешь. Поставлена очередная боевая задача, так что новые впечатления гарантированы. В пустыне мы уже попотели, на морской берег по холодку десантировались, в окопах помокли, теперь командование решило посмотреть, как мы справимся с горными тропами и кручами.

— Беспокоятся, поддерживают нашу боевую форму, — подхватил я.

— Вот-вот. И отдавая должное нашей доблести и выносливости, нам доверяют завершающую операцию. Лично я не удивился бы, если бы нас выдворили из Италии сразу после Анцио. Ну да ладно, поговорим о деле. Ты теперь в полной норме, и я хочу предложить тебе должность в штабе бригады. Буквально на днях меня просили кого-нибудь им порекомендовать, по-моему, вакансия отличная.

— А чем я там буду заниматься?

— В основном, транспортом. Налаживать линии обеспечения, то есть средства для подвоза. Тебе приходилось иметь дело с мулами? Что тебе про них известно?

— Про кого, про мулов?

— Рельеф местности не сказать чтобы равнинный. Колесный транспорт тут не годится, нужен гужевой. И это совсем не смешно, Роберт.

— Простите. Но, если честно, вы меня успокоили. Я уж думал, меня ждет дорога во второй эшелон.

— Не ждет. На хозяйстве я оставил Гуляку Белла, пусть командует.

— А в батальон я еще вернусь?

— Обязательно вернешься. Зима нам предстоит долгая, весной точно будешь с нами.

— И когда мне приступать к службе?

— Давай так. Сюда прибудешь в понедельник, тогда все обговорим подробнее.

Была среда. Переночевать я вернулся в Рим, а когда на следующий вечер доехал до своего жилища, меня ждало письмо от Дональда.

Дорогой Роберт!

Обидно, что не встретились, когда ты заезжал. Мы были на маневрах, где, сказать не могу, сам понимаешь… Одна птичка мне прочирикала, что скоро ты снова к нам, правда, не уточнила, когда именно.

На постой нас определили в славное местечко Икс, перевести дух после этих проклятых марш-бросков. И вот иду я утром по улочке, а из церкви доносится пение. Зашел, сел на скамейку. Это был мадригал Монтеверди: «Поют другие о любви, о сладостном единстве двух душ, я же спою вам о войне, свирепой, рьяной, лютой…» Вот так, прямой наводкой, невероятное совпадение. Голоса хора возносятся к резным сводам, а ты понимаешь, что после 1620 года ничего, в сущности, не изменилось.

В прошлые выходные, накануне нашей, можно сказать, ностальгической пехотной вылазки, удалось покататься на «бугатти» 50-й модели. Машина — чудо. Но порулить не дали; хозяин, местный крупный чиновник, никому не позволяет даже дотронуться до руля, так за нее трясется.

Брайан и Джон тоже вернулись, стало быть, трое из «надежной пятерки» на месте. Кстати, у Эдгара Уоллеса, кажется, есть книга «Надежная Четверка»[31]. Не в честь ли нее нас так прозвали?

Обидно, что мы не увиделись после моего возвращения из Бари. Ты вечно куда-то уезжал, да и неловко было умыкать тебя у прекрасной синьорины. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, старичок.

Мои успехи весьма скромны. Распрощался с неприступной мисс Гринслейд. По случаю расставания она даже разрешила поцеловать ее в губы! Сказал, что буду ей писать. И ведь действительно буду. Она забавная. Очень интересно наблюдать, как она пытается укротить католическую склонность к анархии своими пуританскими епископальными табу. А все-таки жаль, что не удалось стянуть с нее трусы. Представляю, как она хвасталась бы потом приятельницам из дамского клуба в родном Коннектикуте. Вот до чего она милосердная: отдалась Майору Отстреленное Яйцо.

С сердечным приветом,

Дональд

После долгой дороги соображал я плохо. Решил пораньше лечь. Мне приснился очень странный сон, в котором фигурировала Лили Гринслейд. Утром я на автобусе доехал до центра города и пошел к представительству Красного Креста. Я уже твердо решил, что предложу Луизе ехать со мной во Флоренцию, хотя понятия не имел, где и в каких условиях мне предстоит обитать. Сниму комнату в городе, думал я, и при первой возможности буду ее навещать. Пехотинцы из окопов на передовой плохо представляют себе обязанности штабных офицеров, но я догадывался, что они не только покуривают сигары на безопасном расстоянии от линии огня. Иногда приходится наведываться и в пекло.

По знакомым мраморным ступеням полукруглой лестницы я поднялся к главному офису. Стук пишущих машинок и шелест копирок звучали интенсивнее, чем обычно. Молодые женщины с важным видом сновали по офису, посыльные с почты кипами притаскивали телеграммы и письма с фронта. Луизы за ее столом не было. Перемолвившись парой фраз со знакомыми сотрудницами, я прошел к дальнему закутку, к кабинету Лили, и постучался.

Она разговаривала по телефону, но с улыбкой махнула мне рукой, приглашая войти. Я топтался рядом, ждал, когда она закончит разговор.

— Роберт, привет. У нас сегодня дел по горло. Ищешь Луизу?

— До чего ты догадливая, Лили.

— Луиза сегодня не вышла. Возникли кое-какие семейные проблемы.

— Может, записку прислала?

— Нет, не прислала.

Это показалось мне странным. И лицо у Лили было непривычно растерянным.

— Она дома?

— Вряд ли. Думаю, уже едет в Неаполь.

— Понятно.

— Роберт, видишь, сегодня у нас тут суматоха. Если ты не занят, то давай встретимся… в половине второго, где-нибудь перекусим.

— Ладно, договорились.

Лили снова сняла телефонную трубку, а я отправился на улицу. Делать в городе было нечего, и я вернулся к себе на квартиру, сел читать. Моя комната располагалась в глубине дома, а дом стоял на тихой улочке, совсем близко от моря. Читал я «Обрученных» Алессандро Мандзони, чтобы лучше освоить итальянский.

Из моего окна на верхнем этаже был виден берег. Рыбаки вытаскивали сеть с ночным уловом. Я машинально стал напевать «Санта Лючию». Мотив я запомнил благодаря тогдашнему выступлению Дональда. Мелодию я ухватил сразу, а вот слов почти не помнил, поэтому стал напевать фразы из «Обрученных». Наверное, пытался отвлечься.

В двенадцать я спустился в гостиную. Хозяйка неоднократно говорила мне, что я могу брать из буфета что хочу. Они с мужем были равнодушны к вину, а я давно приметил большую бутылку ликера «Стрега». Наполнил небольшой стаканчик, залпом выпил.

Вышел из дома, не спеша двинулся в сторону Красного Креста, продолжая тихонько напевать, на этот раз «Зовут меня Мими» — эту арию пела тогда в машине Луиза.

Лили уже ждала меня у дверей. Взяла под руку, чего прежде никогда не делала. Неслыханная милость.

— Давай спустимся в порт, — предложила она.

Лили зашла в дом, который я прежде считал необитаемым, вынесла нарезанную пиццу и протянула мне кусок.

Мы устроились на том самом низеньком парапете, где я впервые поцеловал Луизу.

— Рассказывай, чем будешь заниматься на новом посту.

— Не могу. Во-первых, сам не знаю, во-вторых, не положено. Что-то связанное с транспортом.

— В Риме успел что-нибудь увидеть?

— Немного. По Форуму прошелся, в церкви заглянул. Посмотрел картины Караваджо, чтобы рассказать о них Луизе.

Лили отвела взгляд и стала смотреть на море.

— В Риме я была, но очень давно. Гостила у друзей, Эдгара и Мэй Карнфортов. У них дом в двух шагах от Виллы Боргезе. Тогда там было изумительно красиво.

— И много там было тогда американцев?

— О да. — Она улыбнулась. — Лучшие из американцев всегда имели слабость к Европе. Мы всегда готовы к перемещению. Не понимаю, почему вы, британцы, мало по Европе ездите.

— Мы все больше насчет Германии. Так уж повелось.

— А в Америке Германия непопулярна. В типовой Гран-тур не входит точно. А теперь вряд ли американцы там когда-нибудь появятся.

— Разве что в составе оккупационной армии.

— Это конечно.

Лили вздохнула и снова отвела глаза, будто опасалась подвоха.

— Луиза сказала, когда вернется? — спросил я.

Лили повернулась ко мне. На ее породистом лице было написано глубокое сочувствие.

— Как ты, Роберт? Только честно. Как рана, как общее состояние? Ты точно выздоровел?

— Точно. Практически здоров.

Я действительно был совершенно здоров, но сейчас у меня почему-то противно засосало под ложечкой, будто перед обмороком.

— А головные боли?

— Нет никаких болей. Все отлично. Так что она сказала?

Лили глубоко вздохнула:

— Луиза была вынуждена уехать домой, в Геную.

— В Геную? Но почему?

Лили опустила голову. Ее вдруг страшно заинтересовала брусчатка портовой набережной.

— Ей надо ухаживать за мужем. Он воевал у партизан, и его ранили.

— У нее…

— Да, Роберт. Мне жаль. Мне очень жаль. Я всячески старалась предотвратить, не допустить…

— Ты, наверное, оговорилась. Ухаживать за братом? Она рассказывала, что у нее два брата, оба в партизанском отряде.

— Брат у нее один. А второй — это… — У Лили перехватило горло, и она расплакалась.

Я смотрел на Тирренское море, огромное, бесстрастное, зеленое с отливом в черноту.

Глава девятая

После войны мне пришлось потратить немало усилий на то, чтобы вернуться в медицину. Когда удалось попасть в клиническую больницу, мне было уже за тридцать. Поработав интерном, я попробовал пристроиться в Лондонскую школу неврологии, но вакансий не оказалось. Хорошо, что профессор пожалел фронтовика, сказал, что у меня есть задатки психиатра, и вызвался замолвить слово перед коллегами. Замолвил. Психиатрия была еще в загоне, и я, разумеется, предвидел, что с трудоустройством возникнут проблемы. Я тогда жил в Шордиче, снимал в этом захолустном районе отвратительную комнатенку, вечно сидел без денег и был благодарен за любую поддержку.

Короче говоря, я не выпал из профессии благодаря везению. После учебы в Лондоне меня отправили на стажировку в Бристоль. Мне он сразу приглянулся, но, думаю, сами бристольцы не очень довольны своим городом, особенно те, кто живет в пригородных районах Саутмид и Ноул. Что до меня, то поселился я в Редленде, рядом с университетом, в комнате на верхнем этаже в доме террасной застройки. В этом симпатичном коттедже было еще четверо жильцов. Хозяйка наша, милейшая миссис Девани, позволяла приходить и уходить в любое время суток, оставляла мне на столе, на прикрытой салфеткой тарелочке, сэндвич с сыром или кусок пирога со свининой. А в пятницу добавляла еще и бутылку крепкого пива.

В больницу я каждое утро ездил на автобусе. Рассчитанная на триста пациентов, она располагалась на западной окраине, известной как Силверглейдс, в здании бывшего частного санатория, переданного в ведение государственной службы здравоохранения, поскольку мест в городском сумасшедшем доме еще викторианской постройки (в Гленсайде) катастрофически не хватало. В двух больших корпусах содержали хроников, которым уж точно было не суждено оттуда выйти, а в компактных двухэтажных домиках — менее тяжелых больных. Имелся и дневной стационар для пациентов, приходивших на прием дважды в неделю.

Территория нашей психиатрической клиники была не очень велика, поэтому врачи из разных корпусов и отделений часто пересекались и обсуждали интересные случаи. Врачи-стажеры имели возможность наблюдать сразу нескольких пациентов, включая легкие случаи, чтобы с первых дней в душе не пустило корни отчаяние безнадежности — главное искушение для нашей профессии. Мне как студенту разрешалось присутствовать на приеме. Контингент у нас бывал самый разный. Молоденькая девушка, после неудачного романа утратившая веру в себя. Старик, которому казалось, что на его мысли воздействует электрический ток из осветительной системы Клифтонского подвесного моста.

В общем, работа была увлекательная и место для приобретения опыта идеальное.

Мне дали возможность попрактиковаться в сеансах групповой и индивидуальной психотерапии. Мой гениальный наставник, Марк Бёрджес, тоже, кстати, служивший в Северной Африке, с удовольствием лепил из меня специалиста.

— Ты их слушай, Роберт. Не нужно ничего им объяснять. Слушай и вбрасывай вопросы, которые они и сами хотели бы себе задать. Они сами все сделают. Ты просто помогаешь им искать выход из тупика.

Иногда у меня мелькало подозрение, что наставник хотел подстраховаться: если я не ляпну на сеансе какой-нибудь глупости, он во время перерыва на ланч сможет со спокойной душой поиграть в гольф. Однако совет действительно оказался стоящим. Прием отлично работал; у многих пациентов наступало существенное улучшение, а после нескольких сеансов им больше не требовалась помощь. Я тихо ликовал.

Молодой парень по имени Стивен страдал от регулярно повторявшихся панических атак. Он так описывал свое состояние: мозг будто скованная льдом река, и вдруг пришла весна, лед начинает разламываться на куски и таять. Лицо парня, когда он это рассказывал, сияло. Он был уверен, что остановить таяние мозга невозможно.

Через какое-то время я решил избрать в психиатрии именно этот путь: лечение разговором. По ряду причин оно сделалось ареной борьбы нескольких теорий. Мне предстояло выбрать, заветам какого бога или, как минимум, божка — Перлза, Фрейда, Адлера, Юнга — лучше следовать. Каждый из мэтров ратовал за свой подход и высмеивал остальных. Вот это была война! Куда до нее мелкой перепалке между адептами разных изводов марксизма. Однако же я понимал, что человеку с психическими отклонениями требуется не теоретик, а тот, кто в состоянии его выслушать.

Начинающий и не лишенный амбиций врач сталкивался с еще одной крайне сложной проблемой. Было очевидно, что «говорение» может помочь людям, которых нельзя назвать абсолютно невменяемыми. Это меняло сложившиеся на протяжении веков стереотипы, согласно которым безумцы — это те, кто впадает в непредсказуемую ярость и орет дурным голосом. Со временем для них подобрали более деликатные названия, но лечить так и не научились.

Так отчего же, в самом деле, было не дерзнуть? Я парень не робкого десятка, пережил войну, научился не бояться взрывов снарядов и свиста пуль, точнее говоря, научился жить с этой боязнью. Да и неловко было топтаться в сторонке, когда гора болезней высотой с Эверест нависла над нашей профессией, накрыв ее своей тенью. Покорить вершину не удалось еще никому: кое-кто с трудом преодолел разве что первые метры предгорий, но когда молодых останавливали неудачи отцов? С таким боевитым настроем шагал я к одному из корпусов с хроническими больными. Все подобные заведения устроены примерно одинаково, и мне сразу вспомнился Ланкаширский дурдом, где я так радовался результатам своего «метода», усмирив Реджи одними разговорами, без укола. Тут было светлее и просторнее, но так же тянулись длинные коридоры и те же засовы блокировали двери.

Реджи тогда подвел меня к пониманию безумия, достичь этого понимания помог человек по имени Диего — лет сорока, смуглый, с густой курчавой шевелюрой. Воротник и края рукавов его синей непромокаемой куртки лоснились от грязи, что было особенно заметно при лампах, ярко освещавших комнату отдыха. Он сидел на полу, обхватив колени руками и опустив голову, в позе, выдававшей крайнюю сосредоточенность. Он не производил впечатления человека, нуждающегося в защите, но от него так и веяло безнадежной обреченностью. Из истории болезни я знал, что родился он в Испании, в городе Виго, но как попал в Бристоль, оставалось неизвестным; в той же истории указывалось, что он свободно говорит по-английски, хотя предпочитает этого не делать.

Диего находился в клинике три года. Диагноз: шизофрения с ярко выраженными слуховыми галлюцинациями. Уникальность заключалась в том, что у него случались периоды полного просветления. Обычно у больных с таким диагнозом бывают разные фазы, более или менее острые, но полной ремиссии не наступает никогда. А Диего иногда вел себя совершенно адекватно. Мог читать газеты, вести осмысленную беседу и трезво оценивать свое состояние.

Все три месяца, что я его наблюдал, Диего был погружен в глубокий транс. Когда меня перевели в другое отделение, я попросил свою преемницу Джудит Уиллс, которой всецело доверял, при первых признаках ремиссии вызвать меня. Она позвонила месяца через полтора.

Я примчался, и Джудит провела меня в небольшую комнатку, смежную с комнатой отдыха. Диего сидел в кресле. До этого я видел его только сидящим на полу.

Я протянул ему руку:

— Доктор Хендрикс.

— Я вас знаю, — ответил Диего. — Раньше вы ко мне приходили.

— Приходил. Но мне казалось, что вы меня не видите.

Я предложил ему сигарету. Проговорили мы почти час: про его прежнюю жизнь, про теперешнее самочувствие. Иногда Диего с трудом понимал, о чем я его спрашиваю, видимо, его отвлекали голоса. Но заминки в нашем разговоре случались нечасто. Он рассказал, что вскоре после войны приехал из Испании в Англию, где его мать с отцом работали в ресторане. Они и настояли, чтобы он к ним присоединился, ведь в Англии проще устроиться на работу. Несколько раз он нанимался официантом. Но голоса продолжали им командовать, а ослушаться их он не мог. Требования бывали обычно безобидными, но слишком редко совпадали с необходимостью унести на кухню грязную посуду или принять у клиента новый заказ.

Однажды, когда я был на дежурстве в одном из корпусов, Диего упросил Джудит помочь ему провести эксперимент. Пригласили и меня. Посреди комнаты стояли два стула, один напротив другого. За одним из стульев были впритык поставлены два стола, на каждом — по три радио, от маленьких транзисторов до громоздких приемников — все, какие нашлись в клинике.

— Мы хотим провести ролевую игру, — объяснила Джудит. — Ты будешь изображать человека, который пришел наниматься официантом, а Диего — директора ресторана. Он будет с тобой беседовать.

«Психодрама» уже давно стала популярной в Америке, но в Бристоле подобные театрализованные опыты не проводились, к тому же меня сильно смущало, что Диего только-только начал выкарабкиваться из очередного рецидива. Впрочем, главную роль, судя по всему, предстояло сыграть мне.

— Начинаем, — сказала Джудит. — Выйди. Через минуту ты должен постучаться в дверь. Только чтобы без шуточек.

Я покорно выждал и постучался.

— Войдите.

Диего пожал мне руку и указал на стул, за которым были столы с приемниками.

За моей спиной, у столов, стояла Джудит. Я услышал, как она включила два из шести радио. На одном поймала программу внутреннего вещания, на другом — радиолекцию.

— Долго к нам сюда добирались? — спросил Диего.

— Да нет, я из Редленда.

— Понятно. Раньше в ресторане работали?

— Даже в нескольких, — импровизировал я. — Главным образом в лондонских заведениях.

Радиоголоса зазвучали резче: это Джудит прибавила звук. После каждого вопроса Диего она увеличивала громкость, но пока я хорошо слышал вопросы.

— Когда вы будете наливать вино в бокал, где встанете — справа или слева от гостя? — спросил Диего.

Я молчал, не зная, что сказать. Джудит включила третий приемник.

— Справа, — наобум ответил я.

В течение двух минут были задействованы все шесть пойманных радиостанций, в том числе иностранные. Громкость усиливалась, и вскоре я не расслышал очередной вопрос.

— Простите?

— Я спросил, кто сейчас премьер-министр?

— Уинстон Черчилль.

Он спросил что-то еще, но я снова не расслышал и, хотя смотрел на губы Диего, все равно не догадался, о чем речь. Все шесть приемников теперь голосили во всю мощь, это дико раздражало.

— Что-что?

— Кто был премьер-министром до него?

Хор орущих радиоприемников мешал сосредоточиться.

— Можно, наконец, выключить эти вопли?

Джудит выключила все шесть источников воплей и пододвинула еще один стул. Настала тишина, но ощущение дискомфорта от всего этого тарарама не проходило.

— Еще разок, — заговорил Диего. — Кто был премьер-министром до Черчилля?

— Клемент Эттли.

— Верно, но когда я только что вас об этом спросил, вы не знали.

— Я не мог сосредоточиться. Голоса по радио звучали слишком громко.

— Примерно так это и происходит, — сказал Диего.

Я взглянул на Джудит: брови ее были изумленно вскинуты.

— А сейчас вы их слышите? — спросил я.

— Да.

— Они громкие?

— Громкость на уровне радио с привернутым звуком, как в начале нашего эксперимента.

— И сколько голосов вы слышите?

Склонив голову набок, Диего прислушался.

— Два. Нет, не два. Три.

— Что они говорят?

— Мне не хочется к ним прислушиваться, доктор. Они говорят громче вас и сообщают такие вещи… Гораздо более существенные. Простите.

— Все нормально, не волнуйтесь. Эти голоса принципиально отличаются от моего? Я имею в виду, какими вы их слышите?

— Нет. Обычные голоса.

— А на пике обострения?

— Тогда они вопят, как все эти радио, включенные на полную мощность. Приказывают: иди туда-то, делай то-то. Ругаются по-черному, говорят разные гадости. Это вам не культурная лекция по радио.

Я молчал, обдумывая информацию.

— Под конец вы даже пробовали читать по губам. Так ведь? — сказал Диего.

— Не то чтобы читать… Хотя да, я пробовал по движениям губ понять ваш вопрос. Из-за дикого шума я вообще ничего не слышал.

— Примерно так это и происходит.

Я умоляюще взглянул на Джудит, и она подключилась к разговору.

— Диего, насколько я понимаю, слышимые только вами голоса принципиально не отличаются от обычных. От моего голоса или от голоса доктора Хендрикса. Звучат так же, воспринимаются так же.

— Все верно. Никакой разницы.

— Разница есть, — сказал я. — Голоса имеются, а людей, которые говорят, рядом с вами нет.

Диего взял в руки маленький приемник.

— Внутри этого ящичка тоже никого нет, ни одного человека. Но человеческий голос вы тем не менее оттуда слышали?

— Даже шесть голосов, когда были включены все радио. Еще как слышал.

— Примерно так это и происходит, — снова повторил Диего. — Представьте, что эти голоса все громче и громче, срываясь на крик, требуют, чтобы вы пошли к городскому фонтану и там разделись. Что вы будете делать?

— Пойду, наверное. Если это единственная возможность заставить их заткнуться.

— Наверняка пойдете. И если кто-то встречный станет уговаривать вас не ходить туда и не позорить себя, вы не станете его слушать. Точнее, вы просто его не услышите. Вот так я и живу.

Шли месяцы, а «ролевая игра» с приемниками все меня не отпускала. Особенно то, о чем мне подумалось позже. Терзания Диего удивительно схожи с терзаниями Иезекииля, Амоса и Иоанна Крестителя. Их тоже донимали «пророческие голоса». Однако сильные мира сего не желали слушать, что именно пророчит этим чудакам невесть кто. Ветхозаветные израильтяне, те считали провидцев посланниками Бога. Но спустя многие века потомки древних сынов Израилевых предпочитали держать неугомонных пророков подальше от себя, на задворках своих владений. Вот и мы селим их на окраинах городков, запираем в сумасшедшем доме.

Когда-то, еще в колледже, я доказывал Дональду Сидвеллу, что духовность — это абсурд, существует только материя. Но до разговора с Диего я и помыслить не мог, насколько материальными, физиологически достоверными могут быть проявления душевной болезни.

Я помнил, что в процессе слушания задействованы зоны в обоих полушариях, они активируются, когда слуховой нерв посылает импульс. Когда-то я представлял себе этот механизм аналогичным тому, что срабатывает при включении гирлянды лампочек на рождественской елке. Примерно так же подключается мозг Диего. Только его «лампочки» зажигаются не от импульса слухового нерва, а от неведомого источника. Но от какого?

Диего преподал мне урок: люди с его заболеванием ничего не «воображают», они на самом деле ощущают все, что внушает им мозг. Больной не скажет: «Мне показалось, что я слышу голоса», он их в самом деле слышит. Это непреложный факт, хотя в звучании слов не задействованы голосовые связки и диафрагма какого-то стоящего рядом человека. Да, никто рядом с галлюцинирующим не разговаривает. Но насколько это существенно в данной ситуации?

Джудит Уиллс тоже считала, что не это главное.

— Главное, насколько эти голоса беспокоят человека, — говорила она. — И чем мы можем ему помочь, если он нас попросит.

— А что, если это как бы голоса его совести или… родителей? В конце концов, мы все нуждаемся в советах со стороны. Только один вспоминает, что ему когда-то говорили, а другой «слышит» чужую речь прямо сейчас. Но каждый человек имеет право… гм… посовещаться.

Джудит грозно на меня посмотрела.

— Хочешь сказать, что это совесть и покойная матушка присоветовали Диего пройтись нагишом вокруг фонтана?

— Я говорю в принципе, а не про отдельный эпизод. Но вряд ли иллюзорный голос способен поднимать темы, совсем чуждые больному. Скорее всего, монолог формируется на основании опыта самой личности. Если взять вербальный уровень, то голос использует слова и фразы, понятные слушателю.

— Мы должны спросить об этом самого слушателя.

— Говоря фигурально, совершить вторжение в заповедные глубины его естества. Но вторжение должно быть деликатным. Это не то что латать рану. Это попытка восстановить личность Диего, залатать саму душу.

В те годы возможность вмешиваться в глубинные психические процессы оставалась исключительно гипотетической. Не существовало способов даже просто остановить то, что бушевало в больном мозгу Диего. Какое уж там изменить… Я прочел в статьях, что во Франции появилось лекарство, которым можно приглушить интенсивность пугающих галлюцинаций, но для тихих больных, как Диего, никаких обнадеживающих перспектив не маячило. Все та же инсулиновая терапия, чтобы вогнать больного в глубокую кому. Или оперативное вмешательство: под местной анестезией подвести через глазницу к лобной доле мозга металлический щуп и перерезать парочку нервных волокон. После качественной лоботомии, осуществленной опытным хирургом, пациент становится более управляемым. Но даже эти радикальные методы не приносили серьезного улучшения, не говоря уже о полном исцелении.

Но мы могли просто разговаривать с пациентами, как я тогда с Реджи. Вникать в их жизненные проблемы, стараясь понять логику возникновения абсурда. Разумеется, этот этап нравился мне больше прочих, и не только из-за меньших рисков. Мне хотелось получить подтверждение своего предположения о том, что индивидуальность пациента влияет на характер его галлюцинаций, которые формируются на основе жизненного опыта.

Мои теоретические прозрения следовало каким-то образом увязать с откровениями Диего: хотя голоса иллюзорны, воспринимаются они как реальные, и физические ощущения от них тоже реальны, на биологическом уровне.

Я рассуждал так. Возьмем, к примеру, людей, больных туберкулезом. Они все очень разные, но туберкулезные палочки у всех одинаковые, и симптомы, которые вызываются этими бактериями, во многом схожи. В случае с Диего то же самое. Нам известно, что при всем многообразии судеб и жизненных обстоятельств, при всем множестве возможных реакций на эти обстоятельства, проявления болезни у его товарищей по несчастью довольно типичны. Скажем, привозит к нам домашний доктор своего пациента в подавленном состоянии, и уже при первом осмотре мы с коллегой переглядываемся, молча констатируя: «Тот самый случай». Типичные проявления недуга — это комплекс, и ты заранее знаешь, какой еще симптом непременно будет обнаружен.

На протяжении многих вечеров я ломал голову над тем, какими путями и ниточками типичные проявления связаны с особенностями индивидуума. Иногда я вовлекал в свои рассуждения Джудит, иногда, сидя у себя в кабинете, мучился в одиночку.

Проявления типичные: человек слышит голоса. Но едва ли профессору из университета они будут говорить то же самое, что дорожному рабочему. Интуиция подсказывала, что это важный аргумент, от него и надо плясать.

Бывали моменты, когда мне казалось, что я близок к важному открытию, что глубинная закономерность найдена. Но тут я упирался в тупик, и все выкладки летели к черту из-за мелкой ошибки в логической цепи. Я вспомнил книжки про генетику. Какая поднялась паника, когда опыты Моргана над дрозофилами едва не пустили под откос базисную теорию наследования Менделя. Но потом стали учитывать пол этих мушек. И выяснилось, что ген, отвечающий за цвет глаз, локализован в половой хромосоме. И все успокоились: основатель генетики, аббат Иоганн Грегор Мендель, был реабилитирован.

А кносские глиняные таблички, на которых сохранились письмена, названные «линейным письмом Б»? Их не могли расшифровать целые полвека, вплоть до начала пятидесятых. Ученые искали ключ к расшифровке в аттическом греческом, известном по памятникам литературы. А на табличках оказался более древний вариант греческого.

Майкл Вентрис, на шесть лет меня моложе, во время войны служил штурманом бомбардировщика. Это он сообразил, что некоторые цепочки символов обозначают географические названия на Крите. «Эврика!» — как сказали бы греки позднейших веков. Благодаря Вентрису таблички заговорили.

Подобные истории про подвижников вдохновляли меня и моих коллег. Мы бодрым шагом шли по длинным коридорам мимо палат, из-за дверей которых доносились рыдания и вопли, а то и страшный грохот, когда пациенты пытались выбить эти самые двери. Мы шли и надеялись, что и нас настигнет научное озарение.

Но иногда я настолько уставал, что вообще уже не мог шевелить мозгами. Сев на последний автобус, приезжал в свою комнатку, где меня ждала тарелка с сырным сэндвичем, и через силу жевал.

После Бристоля упрямое желание работать с трудными пациентами в абсолютно бесперспективной области психиатрии принесло мне некоторую известность. В 1961 году меня пригласили на должность заведующего в отделение для хроников. Это была большая клиника неподалеку от Бирмингема.

Больше половины пациентов там и родились. Это меня потрясло. Один старик появился на свет еще в девятнадцатом столетии. Вполне адекватный человек, но выпускать его в обычный мир было уже слишком поздно. Так и прожил он свой век в заточении, за кирпичными стенами и запертыми дверями викторианского дома. Жизнь, как фейерверк в лесу, на который никто не пришел посмотреть.

Моим замом был парень из Лондона, Саймон Нэш. Долговязый очкарик с копной каштановых кудрей, питавший слабость к галстукам с геометрическим узором. Сначала он показался мне жутким занудой, но через месяц я понял, что мой напарник не лишен искры авантюризма. Он тоже скептически относился к тогдашним методам лечения больных, которых пичкали таблетками или оглушали электрошоком. Ему хотелось попробовать что-то менее рутинное, хотя бы ради интереса. Министерское начальство поначалу одобрило его энтузиазм, но потом принялось въедливо выяснять, на то ли вообще тратятся государственные деньги. Саймон оказался парень не промах и сумел припрятать некоторую сумму для научных нужд.

Предметом наших исследований стала наследственность. Если один из ваших родителей сумасшедший, велика вероятность, что и вы съедете с катушек. Если дед или бабка — перспективы тоже не радужные. Саймон предложил провести исследования близнецов. Как и ожидалось, собранные данные подтвердили: если один из близнецов психически болен, второй сильно рискует кончить тем же. Однояйцовые близнецы в этом смысле более уязвимы, чем разнояйцовые. Но были и неожиданные результаты: случалось, что один из однояйцовой пары страдает тяжкой формой психического расстройства, а второй здоров. Пришлось нам выходить на более широкий уровень исследований, и тогда выяснилось, что на состояние психики влияет не только наследственность. Есть еще один фактор — окружающая среда. А это штука коварная. И очень важная, если учесть, что именно среда часто провоцирует на прием наркотиков и алкоголя.

Наш научный труд вышел под ужасно длинным названием «Влияние фактора наследственности на психотические расстройства у монозиготных и дизиготных близнецов. Продольное исследование на территории Уорикшира и четырех других английских графств, 1962–1963 гг.». Замечу, что «продольным» (проще говоря, долговременным) исследование не было, поскольку мы ни за кем вообще не наблюдали, расспросили разок близнецов о них самих и об их родителях, и ладно.

— Ну не наблюдали, разве это так уж важно? — отмахнулся Саймон. — Никчемная казуистика.

Были и более серьезные претензии к нашей публикации, но мне не хотелось обсуждать их с беднягой Нэшем, чтобы его не огорчать. Я не исключал, что те близнецы, которых мы отнесли к «монозиготным», на самом деле были «дизиготными», ведь мы ориентировались исключительно на внешнее сходство. Впрочем, в 1963 году проверить, кто есть кто среди двойняшек, не представлялось возможным.

Меня тогда приятно удивило, что мы не заложники наследственности и при желании можем что-то изменить в этой жизни. «Факторы внешней среды»… Это выглядело убедительно, этим стоило заниматься и дальше.

Следующий год выдался для меня более удачным. Я опубликовал свою собственную работу под названием «Рекс и Антонио: слушаем голоса». На самом деле я рассказал истории Реджи и Диего. В слове «слушаем» содержался подтекст, адресованный врачам: анализируйте не только голоса из галлюцинаций, но выслушайте и жалобы самих пациентов и постарайтесь им помочь. Толстый академический журнал, напечатавший мой труд, уступил права на публикацию более популярному изданию, которое воспроизвело на своих страницах заинтересовавшие их фрагменты, а я даже получил гонорар, пять гиней.

Через полмесяца после этого события пришло письмо из Бристоля, от Джудит Уиллс. Она писала, что ей надоела бессмысленная рутина в клинике, и предлагала открыть собственный лечебный центр, свободный от обветшавших шаблонов и иерархии; насколько я понял, общение между пациентами и врачами будет в нем более тесным, без ненужного формализма. Там же, в Бристоле, Джудит нашла заброшенную фабрику, где раньше делали печенье. Местные чиновники от медицины пообещали выделить моей бывшей коллеге грант. Плюс вызвался помочь некий финансист, у которого сын болел с двадцати лет. Мне Джудит предложила стать «содиректором». Подумав, я написал, что согласен.

«Бисквитная фабрика» — так же был назван и сам проект — находилась в районе Бедминстер, ближе к южной части реки Эйвон. Летчики люфтваффе бомбили эту землю нещадно. Пока шло восстановление, жителям пришлось перебираться во времянки. Вокруг стояли полуразрушенные кирпичные дома и спешно возводимые типовые новые. Атмосфера, прямо скажем, гнетущая, но с проблесками надежды.

— Местечко как раз для психиатрических прожектов, — сказала Джудит.

Боже, мы все переиначили, все сделали не так, как в обычных психиатрических больницах. На верхнем этаже устроили палаты на три-четыре койки, двери между мужским и женским отделениями не запирали. В обоих концах коридора — душевые. На первом этаже — кухня с длинными деревянными столами. Поваров мы наняли, но больным разрешалось готовить и самим, это даже приветствовалось. В графике дежурных по кухне значились и врачи. Для меня это было суровым испытанием: я из поколения тех мужчин, которых кормили мамочки, а позже — целая армия хозяек пансионов и съемных комнат.

Места с лихвой хватило и для общих комнат, и для спортивного зала, где поставили два теннисных стола и стойку с мячами разного калибра. Мячи подарил местный аптекарь, предвкушавший тесное сотрудничество с нами.

Мы надеялись, что лечение будет в основном групповым. Я горел желанием повторить опыт методики, использованной в больнице на Силверглейдс и принесшей неплохие результаты. Мы записывали на магнитофон рассказы больных об их жизни и по многу раз слушали записи. И все больше убеждались, что вывести на правильное лечение могут не «симптомы», а эти самые рассказы из жизни.

Пациентов с проблемами психики становилось все больше. Мы принимали больных, которым не смогли помочь в традиционных клиниках, но нам совсем не хотелось превращаться в обыкновенный приют для буйнопомешанных и социальных изгоев. Через полгода я начал заманивать к нам Саймона Нэша, настаивая, что год работы у нас пригодится ему для карьеры. В психиатрии идет интенсивное брожение умов, битвы разных школ, необходимо быть в курсе событий и в гуще сражений. Нэш внял уговорам и присоединился к нам, заняв должность заместителя директора. С чувством юмора у него все было в порядке, и он сразу сделался любимцем больных. Далеко не все из них понимали, зачем этот доктор устраивает «ролевые игры» и прочие «психодрамы», но ему верили, а главное — с ним было весело.

Джудит не сразу оценила Нэша, однако ознакомившись с его статьями, которые я ей аккуратно подсовывал, поняла, что этот парень для нас находка. Сама Джудит отличалась гибким умом и феноменальной целеустремленностью; она умела добиваться своего. Иногда одного ее присутствия было достаточно, чтобы здоровенный детина прекратил биться в конвульсиях.

Она глубоко сочувствовала больным: кому-то не повезло с наследственностью, кому-то с социальной средой, кто-то стал жертвой несчастного случая, — но фамильярности в отношениях с пациентами не допускала и любого могла резко осадить. Железная дисциплина (даже при вольной атмосфере на нашей «Бисквитной фабрике»), вот что было стержнем ее доброты.

Она приезжала на работу к половине восьмого, в практичной твидовой юбке и неброском свитере. Сухощавая, примерно моих лет, с коротко подстриженными каштановыми волосами, в очках с толстыми линзами. Типичный продукт ужасающей системы раздельного обучения. В иные времена она и сама стала бы директрисой колледжа, где угнездились сплошные «синие чулки». Но ее спасло чувство юмора и азартное желание добиться перемен. Она, как и все мы, пылко верила, что мы сумеем устроить мир лучше, чем наши родители; что многое из того, что они считали непреложным и незыблемым, можно и нужно поменять.

Бунтарские настроения закипали всюду, везде слышались отголоски недовольства. Стремление к переменам затронуло не только медицину и естественные науки, оно отражалось и в поэзии, и в театре, и в музыке. Отчасти причиной была война, за которую мы упрекали родителей, хотя сами были ее солдатами. Уж наше поколение точно не допустит войны. И при нас не будет людей, рожденных в сумасшедшем доме и обреченных жить в заточении до конца своих дней. А в сумасшедших домах не будет палат со стенами, обитыми войлоком, — это же дикость. И смирительные рубашки долой, и транквилизаторы. И лоботомию прочь. Каждый пациент — это личность, и изволь относиться к нему с уважением. Отменим бессмысленные диагнозы из употребляемых невпопад греческих слов. Запретим термин «шизофрения», что означает «расщепление рассудка» и что люди далекие от медицины трактуют как «раздвоение личности». Чушь несусветная. (Где-то я прочел, что Юджин Блейер, придумавший термин «шизофрения», был хорошим врачом, только зря полез в филологию). Нэш рассказал про одного своего знакомого, у которого помимо дома в Бристоле имелась квартирка на курорте Уэстон-сьюпер-Мэр. Бедняга жаловался, что ему трудно разрываться на два дома и он чувствует себя «форменным шизофреником». Саймон тогда вызвался провести его в корпус для хроников, чтобы тот посмотрел, как живется настоящим шизофреникам.

Было мне в ту пору хорошо за сорок, поздновато поддаваться свежим идеалистическим веяниям. Я, разумеется, понимал, как много в наших планах детской наивности и авантюризма, но очень уж заманчиво все это выглядело. Я не доиграл в детстве. Редко лазил по деревьям, редко выбирался с мальчишками за город — чтобы палатка и костер… Между двадцатью и тридцатью маялся в солдатах, на чужбине, убивая незнакомых парней. Молодость, которую не вернешь.

Но как будто и этого кошмара миру было мало. Лет пятнадцать после войны, по крайней мере, в Англии, продолжали оставаться неспокойными, угроза витала в воздухе. Мы испытали шок, когда в конце войны на Хиросиму и Нагасаки сбросили атомные бомбы, но одновременно — тайное облегчение оттого, что такие бомбы есть. Я старался не думать о горящих японских домах с тоненькими бумажными стенами. И не понимал, что происходит теперь и чем чревата новая разновидность войны, которую обозвали холодной. Тем не менее тон дискуссий был тревожным, особенно в телевизионных передачах, где разные профессора новейшей истории с вытянутыми физиономиями задумчиво посасывали свои трубки. Были у меня и знакомые коммунисты. Не то что бы они всерьез верили в коммунизм (знали уже, к чему он приводит), но из компартии не уходили: трудно расстаться с мечтой о мире, где все будут счастливы. Красноречивая характеристика нашей эпохи: некоторые всерьез утверждали, что на свете нет лидера лучше Сталина.

В общем, ничего удивительного, что я, разменяв пятый десяток, весь свой опыт и знания вложил в нашу авантюру, предпринятую в стенах бывшей кондитерской фабрики. (Саймон как-то ехидно пошутил, мол, «где хорошо пекарю, там худо лекарю», но эта шутка осталась между нами).

Наша «Бисквитная фабрика» перевернет мир и взгляд на мир. Если мы сумеем выяснить, что не так работает в головах одного процента людей (примерно такова доля населения, страдающего психическими расстройствами), то сможем их вылечить, а заодно, глядишь, многое поймем и про головы остальных девяноста девяти процентов. Вот физики, рассуждала Джудит, они новое вещество не просто созерцают, сидя в кресле или фотографируя с разных ракурсов. Физикам важны свойства веществ, они мнут их и перемешивают, измеряя температуру плавления и замерзания. Мы на своей фабрике тоже ощущали себя не просто врачами. Дерзкие новаторы, которые пытаются определить точку кипения все еще не познанной субстанции под названием Homo sapiens. Однако даже когда нас распирало от собственного энтузиазма, мы помнили, что есть и другие искатели новых путей. Похожие попытки предпринимались в США, да и в Англии существовали по меньшей мере две экспериментальные «общины». Мы о них читали, желали им благополучия и успехов, но в труды коллег особо не вникали. Боялись подпасть под чужое влияние или почувствовать свою несостоятельность. Мы ведь считали себя передовым взводом, разведгруппой на неведомой территории (мне невольно вспоминался наш «клин» в Анцио). Но мы знали, что рядом сражается целая дивизия единомышленников.

Эта работа наконец раскрепостила меня, дала возможность проявиться моим ранее не востребованным способностям. Даже неудачи не убавляли пыла. Я целиком отдавался драмам несчастных больных, потрепанных жизнью и недугом. Полночи мог разговаривать с женщиной, что постоянно волновалась за своих четверых детей, которых на самом деле у нее не было. Эта тревога так ее выматывала, что у нее не хватало сил даже расчесать волосы. Я выкладывался на все сто, потому что не сомневался: мои коллеги тоже себя не жалеют. В Джудит Уиллс и Саймоне Нэше я нашел товарищей, энергичных, талантливых, под стать моим собственным амбициям.

Поселился я в прежней своей комнатке — повезло. После меня миссис Девани сдавала ее еще четверым «джентльменам», и последний квартирант как раз съехал. Саймон настаивал, что нам нужно жить там же, на фабрике, но мне необходимо было хоть сколько-то времени оставлять для себя.

Иногда я выбирался на какие-то вечеринки. Когда другие гости узнавали, где я работаю, сразу напрягались. Я их не осуждал. Во-первых, сумасшедшие всегда слыли существами отвратительными и опасными. Во-вторых, возникал страх, что душевной болезнью можно заразиться, непонятно, каким образом, но можно. Одновременно с этим я убедился, что люди не принимают всерьез психические заболевания, считая их «воображаемыми». Не то что настоящая, «реальная» болезнь.

Я мягко пытался объяснить: «нереальное» тоже реально. И если мы говорим о воображении, то подразумеваем, что оно связано с телом, поскольку противопоставление между тем и другим условно, ведь «воображение» — продукт деятельности физического органа, каковым является наш мозг. После этой фразы собеседник обычно начинал шарить взглядом по комнате, выискивая знакомых, или убегал якобы за пепельницей. Если кто-то все же продолжал слушать, у меня возникало подозрение, что за этим вниманием кроется личный интерес. Статистика утверждает, что во всем мире в среднем на сто нормальных приходится один ненормальный (для удобства не будем придираться к термину). Ни одно животное не имеет подобных сдвигов. Когда плохо обращаются с собакой, это может обернуться неприятностями, но совершенно иного свойства. И от людей, с которыми плохо обращаются, тоже не стоит ждать послушания. Кто у нас попадает в исправительные заведения для малолетних преступников? Те, кто с самого детства голодал, бродяжничал, в общем, никому не был нужен. Тут все понятно.

А теперь представим себе молодую телочку, которую никто не обижал, она вволю щипала травку, но вдруг, став взрослой коровой, начинает слышать «голоса»: мычание стада в тот момент, когда никакого стада нет, когда она на выпасе одна. Нонсенс. На первом курсе биологии вам сказали бы, что подобное отсутствие «сдвигов» свидетельствует о хороших генах, ведь при естественном отборе выживают самые здоровые особи. А вот у людей генетические сбои бывают. Когда мы научимся их распознавать, возможно, поймем, что делает человеческую личность уникальной. Это ведь так важно, так захватывающе интересно — раскрыть тайну нашей сути. Почему мы такие, какие есть?

Однако мне никогда не удавалось убедить окружающих в необходимости подобных исследований. Очень часто, чтобы избежать бессмысленных расспросов и дискуссий, я представлялся терапевтом. Это никого от меня не отпугивало, и мне были обеспечены приятные собутыльники и возможность пофлиртовать. Саймон Нэш, когда особенно выматывался, врал в гостях, что работает в городском супермаркете.

Через год наша троица разродилась научным трудом, по сути дела манифестом. Назывался он «Так кто же он, наш „сумасшедший"?». Основное внимание было уделено пациентке Элси Э., которая до нас двадцать лет провела в Гленсайдской клинике, преимущественно сидя под столом. Вел эту больную Саймон Нэш, он подробно рассказал, как пытался найти контакт с пациенткой, для чего ему пришлось научиться «читать» ее жесты и позы.

— Ты заставляешь ее орать и рычать, как шимпанзе, — однажды не выдержал я.

— Она действительно во многом похожа на шимпанзе, — невозмутимо заявил он. — Не в состоянии членораздельно произносить слова. Ей плохо среди родственных человеческих особей, вот она и вернулась к предкам.

Он часто выдавал что-то подобное. Я не сразу мог сообразить, чушь это или сокровище мудрости. Но отвечал он быстро, с неожиданной для него грубой прямотой.

Любимым коньком Саймона была эволюция, она и стала главной темой его раздела. Однако в части, посвященной генетическим механизмам, было — за неимением базовой информации — много воды. Пока Нэш работал над своим разделом, я написал о традиционных методах лечения и о причинах их неэффективности. Джудит сочинила вводную часть, снабдив ее ссылками на конкретные клинические данные и тем самым защитив наше авторство. Мы советовались, предлагали друг другу варианты дополнений и правок, и в результате у нас получилось то, что устроило всех троих. Местное телевидение прислало репортера, и наше детище даже принесло нам некоторую популярность. «Уиллс, Хендрикс и Нэш» звучало то тут, то там, словно название какой-нибудь солидной адвокатской фирмы. Однако рецензент солидного научного журнала заявил: «Это не та компания, которой я в ближайшем будущем рискнул бы довериться».

На «Бисквитной фабрике» между тем работа потихоньку двигалась, с перекусами всухомятку и, как следствие, с желудочными пилюлями. С ночными «происшествиями», с яростными спорами, с жалобами от соседей, с пропажами, разбирательствами, вечеринками, с тайно пронесенной выпивкой, с вызовами полиции. Но ничего совсем уж из ряда вон выходящего или криминального. Все пациенты стали тише. Исцелить пока никого не удалось, но у некоторых наступило улучшение. Вот эта небольшая группа и поддерживала наш энтузиазм на плаву в те дни великих надежд.

Упорное и опасливое нежелание людей слушать про нашу работу, вот что отчасти заставило меня испробовать письменный жанр для «завлечения» широкой публики. После статьи про Реджи и Диего меня попросили отрецензировать несколько книг, потом предложили написать о творчестве Фрейда для научно-популярного журнала. Редактор проявил снисхождение, сказал, что текст «читабельный» и «не слишком заумный».

Когда выпадал свободный от дежурства вечер, я делал наброски к собственной книге. Я не хотел отпугивать читателя сухими, излишне подробными описаниями в духе пересказа «истории болезни». Скорее я работал в русле «кросс-культурной» направленности (тогда это входило в моду). Главное, думал я, чтобы книга продавалась. На нашем «Совете трех» было решено отпустить меня в творческий отпуск. Успех книги (который великодушно предрекала Джудит) повысит популярность нашей фабрики, а ради этого, сказали коллеги, они готовы пахать за меня.

Глава десятая

Пока я гостил у Ричарда Вариана, Макса, по устоявшемуся обычаю, взяли себе Гомесы. Из-за постоянного обжорства и громко включенного телевизора вид у него был немного обалдевший. Назавтра я повез его в парк при «Уормвуд-Скрабс», чтобы паршивец хоть немного побегал. Я уговаривал его поиграть с другими собаками — рядом как раз крутился поджарый голубой уиппет, призывая Макса погоняться за ним. Ноль внимания. Тогда я кинул палку. Макс с вежливым интересом смотрел, как палка, описав дугу, упала (не иначе, желал убедиться, что закон всемирного тяготения все еще действует), но не шелохнулся. В конце концов мы пристроились в тыл к компании, запускавшей самолетик с дистанционным управлением, и, пройдясь по аллее, вернулись к машине.

Страшновато было встретиться с Ричардом Варианом спустя столько лет. Конечно, я и до встречи постоянно вспоминал его. Однажды даже наткнулся на фамилию в газете, когда его произвели в командиры полка. Но он постепенно сделался для меня таким же, как девочки и мальчики из моей деревенской школы: я знал, что они где-то живут, однако нас разделяла пропасть шириной в десятилетия. А это значило, что они практически для меня умерли.

Я часто спрашивал себя, откуда взялась эта оторванность от ранних отроческих лет? Почему в русле жизни вдруг образовался непреодолимый водораздел? Но не находил ответа.

Вот со старым шотландским колледжем кое-какие контакты у меня все же сохранились. От тридцати и до сорока с лишним я регулярно получал приглашения, свидетельствовавшие о том, что в моей «альма матер» мало что изменилось. Меня звали поучаствовать в распевании рождественских гимнов или приехать в Лондон на «дружескую попойку». Или в сам колледж: в Старом зале будет прочитана лекция, посвященная памяти доблестного Уильяма Уоллеса.

Мне эти «мероприятия» казались пустой тратой времени, формальной данью традициям.

Это когда-то все происходящее в мире представлялось важным, по-настоящему значимым. Пойти в церковь, заполучить должность в компании «Шелл», жениться, завести детей. Но теперь все это выглядело немного искусственным, будто не сама жизнь, а подражание чьей-то правильной жизни. Своего рода попытка точного цитирования.

Мое неверие в аутентичность происходящего не стоит объяснять «травмой военного времени». Подобные мысли посещали меня еще в студенчестве. Даже гораздо раньше, в старших классах, у меня закрадывалась мысль, что мое детство было как будто не моим, а чьим-то еще. Наверное, обостренное чувство оторванности от настоящего объяснялось тем, что в прошлом я пережил серьезный кризис, хотя по неизвестным причинам ничего конкретного, фактического, не помнил.

Вернувшись в Лондон от Вариана, я вдруг осознал, что неведомые мне изменения могли быть вызваны не единичным событием, а многими обстоятельствами. Незримые силы копились, соединялись и в какой-то момент достигли критической массы. Так падает яблоко, когда больше не может удержаться на ветке.

Возможно, оторванность от мира, замкнутость, неспособность искренне участвовать в жизни — попросту естественные симптомы взросления. Однако не мешает все-таки выяснить, насколько распространены такие симптомы, у многих ли проявляются и в какой мере являются паталогией. Ну что ж, такова моя работа.

Через неделю я получил письмо от Перейры. Старик спрашивал, был ли я у Вариана и если был, то как прошла наша встреча.

«Чувствую я себя сносно. Костлявая с косой, конечно, уже облизывается, но пока подойти не решается, — писал он. — Я был бы счастлив снова увидеться, если вы не против, приезжайте. У нас погожая осень, прямо волшебная, и синоптики обещают, что в ближайшее время погода не испортится. Я нашел в своих дневниках еще кое-какие заметки про вашего отца, ничего сенсационного, но вам может быть интересно. Точно знаю, что Селин будет вам рада. И Полетта тоже, она уже заранее воинственно гремит ножами и кастрюльками».

Я представил себе эту картину, и меня разобрал смех. Переведя дух, стал читать дальше.

«Итак, вас ждет прекрасная нагая дева, шедевры настоящей французской кухни и реки вина…»

Я так и не понял, что им двигало: душевная доброта и желание меня облагодетельствовать или свой тайный интерес.

На следующий день, проведя беседу с одним несчастным, запутавшимся в своих матримониальных делах (знал бы он, какая путаница в мозгах у меня самого), я вывел Макса на прогулку в Литтл-Уормвуд-Скрабс. Это в Челси, там гулять гораздо приятнее, чем в парке с видом на одноименную тюрьму, и оттуда рукой подать до моей приемной — очень удобно.

Перейра наверняка догадался, что, рассказывая про Луизу, я кое-что утаил, думал я, пока мы с Максом огибали парковую лужайку.

После случившегося под Неаполем я старался вести себя так, будто ничего особенного не произошло; я запер воспоминания где-то в глубине памяти, усыпил их. О Луизе я снова вспомнил году в сорок восьмом, то есть через четыре года после ее отъезда домой, в Геную. Работал я тогда в Лондоне, врачом-стажером. Время было трудное, врачей не хватало, и начальство нас не жалело. Мы превратились в терапевтов «широкого профиля», нас бросали на все: констатировать кончину, принимать роды, лечить от бесплодия.

Мне вся эта медицинская рутина была неинтересна. Но куда денешься? Львиную долю рабочего времени я, натянув резиновую перчатку, проводил в венерологической клинике, стыдливо именуемой Пятой амбулаторией. Студенты лихо зубоскалили по поводу этой Пятой, но работать там было совсем не весело.

Несколько месяцев я имел дело с интимными органами и поневоле задумался о том, насколько непредсказуемо половое влечение. Многие пациентки были уже постаревшими, располневшими и, мягко говоря, неопрятными, что бесило и медсестер, и меня самого. Приходили и молодые, часть из них — будущие мамаши. Но по-настоящему привлекательных встречалось очень мало. Иногда попадались ладные, с хорошими формами, однако эротичности в этих созданиях было не больше, чем в прекрасной, но холодной статуе.

О природе сексуального желания я раздумывал машинально, исключительно из профессионального занудства. Беспристрастно созерцая все эти тела, я не мог не вспомнить тело Луизы. Как можно охарактеризовать то, что я испытывал в гостинице городка Поццуоли, в Луизиной комнате или в своей каморке на верхнем этаже с видом на море? В книжках любовь часто описывают как состояние просветленности. Это про тех, кому достаточно парить в облаках, поглядывая свысока на низменные содрогания тел. Святое пламя в душе облагораживает своим светом грубую физиологию.

То, что происходило со мной, нисколько не походило на парение в облаках. Луиза была для меня словно неожиданно обретенный шедевр. Как неизвестная картина Яна Вермеера, вдруг свалившаяся в руки искусствоведу-голландцу. Дали бы мне увеличительное стекло, я бы тоже ненасытно разглядывал игру света, тени и матовые отблески на коже Луизы.

Я понимал, что нельзя так нетерпимо относиться к своим пациенткам, это ненормально. Раздевшаяся женщина должна вызывать у врача сострадание или хотя бы уважение. Но я мучительно изнывал от любви к Луизе и утратил способность адекватно воспринимать наготу своих пациенток.

Луизу я обожал до самозабвения. Как я мог смириться с тем, что она будет теперь всегда где-то далеко и не со мной? Это казалось противоестественным. Я тосковал о потерянной близости, при которой тебя всецело понимают и принимают. И нет больше ужаса одиночества. Наша встреча стала для меня спасением от бесконечных переживаний, от клокочущих кошмаров, сотрясавших наш век и нас вместе с ним. Иногда боль утраты становилась такой острой, что я боялся, что присоединюсь к компании Реджи и Диего.

Годами меня преследовала тоска о быстрых, почти летящих шажках, о переливчатом голосе, о бездонных черных глазах. Без всего этого я чувствовал себя ущербным, я был никем и ничем. Лучше бы мне вообще не родиться, чем жить на белом свете без Луизы.

Вероятно, как раз в этот период, когда я завершал свою учебу, стали потихоньку воскресать в памяти детали нашей с Луизой истории. При травмах всегда так бывает, сначала шок, ничего не помнится. Потом человек вспоминает, как обрадовался, что не попал под велосипед, вовремя отскочил. А на него, оказывается, уже летел грузовик…

Я вспоминал, какой смущенной была Луиза в тот первый вечер в офицерском клубе. Но не исключено, что за смущением скрывалась борьба с собой. Луизе было совестно перед сестрой. Я вспоминал, какими обрывочными казались мне иногда рассказы о ее взрослой жизни, какие странные в них зияли пробелы. И, конечно, вспоминал, как упорно Лили Гринслейд не хотела отпускать Луизу со мной в Неаполь и даже не скрывала своей досады. Только теперь я понял, что ее волновала не угроза девичьему целомудрию, а нечто совсем иное. Если бы я опять мысленно прошелся по всем событиям, по всем деталям, обнаружилось бы еще много улик, явных и почти неуловимых.

Годы шли, складывались в десятилетия, я понимал, что Луиза, наверное, выглядит иначе и стала совсем другим человеком. Я даже на это надеялся: постепенно боль утихнет, потому что женщины, которую я люблю, больше не существует. Но подобные мысли пугали меня, словно сама смерть. Лучше уж боль от разлуки, от того, что Луиза светит другим, тем, кто этого не ценит.

Одно в моей жизни было постоянным — одиночество. Когда я впервые поцеловал Луизу, мне стало ясно: пока она жива, в моей жизни будет смысл. И не важно, что нас развела судьба. Когда с момента расставания прошло десять лет, я понял, что, познав такую любовь, больше никого не полюблю, а значит впереди — только одиночество.

…Я окликнул Макса, рванувшего навстречу огромному, ростом чуть ли не с пони, угрюмому догу, хозяин которого лакал пиво из банки. Макс вернулся, и мы двинулись к воротам парка. Я давно оставил попытки загнать его на заднее сиденье, он обожал смотреть в лобовое стекло, даже резкие торможения, из-за которых он всякий раз стукался о приборную панель, не отвадили его от этой привычки. Нажав на газ, я потрепал Макса по голове, но он не реагировал, приготовившись к созерцанию дороги. Я очень любил его, что меня самого удивляло. Меня восхищало в нем чувство редкого песьего достоинства, улыбчивая шерстистая морда, всегда хорошее настроение — просто так, без всякой причины. Я с ужасом думал, что, когда он умрет, моя жизнь без его выходок станет совсем уж тошной. Странное он все-таки создание, мелькнуло у меня, когда мы свернули на улицу Хэрроу-роуд: он не знает, что скоро умрет. Только мне известно, что ему готовит судьба. Что, это Космос над ним пошутил? Ничего подобного, он-то в гармонии с мирозданием. Подшутили над нами, над топорно сработанными двуногими тварями.

Ходил ко мне на прием один старичок, мистер Лоу — это когда я работал в своем первом бристольском дурдоме. Скромный тихий дед, до пенсии трудился в садовом питомнике. Жена, внуки, раз в году осторожное, с оглядкой на артрит, катание на горных лыжах. Но однажды он прочел в местной газете про изнасилованную девушку — и все, распрощался с покоем.

В Первую мировую он в составе Северо-английского полка оказался однажды во французском городе Альбере. Парни они были молодые и вечером отправились на охоту за барышнями. Отличить профессионалку от дилетантки тогда было сложно, рассказывал мистер Лоу. Существовали бордели с подсвеченными яркими вывесками. Но и помимо этого хватало сговорчивых медсестер, разбитных бабенок, любительниц одноразовой интрижки, официанток из бара. Даже матери семейств «были не прочь», как выразился мой пациент.

Сам он угодил в спальню к симпатичной фермерше лет тридцати пяти. Он не знал французского и не вполне уяснил, на что стоит рассчитывать, но чувствовал, что имеет право не просто раздеть ее и потискать. Она противилась, потому он и выплеснулся почти сразу; неприятно, но ничего страшного, подумал он тогда. Оставил своей фермерше несколько франков и побежал к ребятам догуливать. На следующий день он снова был на передовой. Через неделю, штурмуя высоту близ Гомкура, потерял всех друзей, кроме одного. Про фермершу он больше не вспоминал, не до того было. Зато почти через сорок лет, прочитав заметку в газете, только о ней и думал. Каждую ночь ему снилось, что его пришли арестовывать за преступление, которое он толком и не совершил. Что еще происходило в тот вечер, не помнил совсем. Во сне он присутствовал на похоронах, вроде бы хоронили человека, которого он случайно подстрелил. Бродягу или еще какого-то забулдыгу, которого никто бы и не хватился. Но во сне на могилу бродяги привели ищейку, и она учуяла запах убийцы, то есть моего пациента.

Я его успокаивал: прошло почти сорок лет, никто не придет его арестовывать. Сексуальное насилие, конечно, нельзя оправдать ничем, будь то мирное время или военное. Однако солдаты насиловали и русских, и полек, и немок. А марокканцы в Италии вообще всех подряд. И ничего никому потом не было.

Впрочем, беспокойство старика имело и более глубокие причины. Арест действительно был маловероятен, и особой вины перед той женщиной он не чувствовал. Но, судя по снам, он мог натворить что-то еще, чего уже не помнил. И боялся расплаты как раз за это.

— Доктор, если что-то такое и было, а ты забыл, неужели нельзя через обозначенное законом время сказать: «Не было ничего такого»? Разве может человек быть в ответе за то, чего даже не помнит?

Паническая тревога не отпускала, и старикану в конце концов пришлось обратиться за помощью ко мне.

Вспомнил я про мистера Лоу, когда стал подумывать о том, чтобы снова навестить Перейру. Тревога мистера Лоу была сродни моей собственной. История моего ранения в Анцио наконец прояснилась, и ничего, я это пережил. Однако по-прежнему побаивался растревожить чудищ, дремлющих в недосягаемых глубинах океана. Океана памяти. Но малый я настырный, опасности меня только раззадоривают: не потому, что я храбрый, а потому, что чересчур любопытный.

Не страшен мне Александр Перейра, твердил я себе, и роль его душеприказчика не страшна, где наша не пропадала.

В ближайшие выходные настрочил старику ответ: готов приехать, пусть только отпишет, когда ему удобнее меня принять.

Надо было уладить перед отъездом кое-какие дела и обязательно сходить к дантисту. Он с Кипра, приемная у него на Харроу-роуд, всего в пятнадцати минутах ходьбы от моей собственной. В отличие от моего прежнего дантиста киприот, успев напихать тебе полный рот всяких штуковин, не задавал вопросов, что меня особенно к нему расположило. В холле я, пока ждал, листал рекламный журнал с загородными домами. На любой вкус: от шотландских поместий с огромными оленьими рощами до беленьких компактных бунгало в Суррее.

И вдруг — очень знакомый тисовый куст в форме яйца. Я не сразу сообразил, что выставлен на продажу мой дом, наша с мамой «Старая дубильня». На фото был центральный фасад, он выглядел более респектабельно, чем тот, каким я его помнил. И все же описания «роскошного интерьера» не совсем соответствовали действительности.

Мама умерла в 1970 году, и я продал дом некоему Петерсону, которому как раз требовался большой сад, чтобы детям было где погулять. Внутри дома с двадцатых годов мало что изменилось, зато он был просторный, и снаружи полно места, хоть в футбол играй, хоть на велосипеде катайся. К облупившимся стенам Петерсоны относились философски (как и мы с мамой), но, думаю, центральное отопление все-таки провели. Мне было приятно, что сад ухожен.

Когда мама ушла со своей фермы, то заложила дом, надо же было на что-то жить. А когда ее не стало, денег от продажи дома мне хватило, чтобы выплатить заклад и даже купить квартирку, правда, в самом невзрачном районе Лондона.

Рассматривая фото с викторианской кирпичной кладкой, я вспомнил последнюю встречу с мамой. Ей было тогда восемьдесят, и она уже несколько месяцев болела раком. После операции мы какое-то время надеялись, что худшее позади, но болезнь вернулась, и мама смирилась с неотвратимым. От станции я доехал на такси. Был морозный февральский день, солнце отражалось в затянутых льдом лужах, посверкивавших на пятидесяти акрах пологого, с небольшим креном, поля Покока. У подножья мемориала павшим воинам, что рядом с церковью, лежали плотные сугробы. Я открыл дверь своим ключом, сохранившимся со школьной поры. Войдя в холл, задрал голову и окликнул маму.

Ответа не последовало, я поднялся наверх и постучался в дверь спальни. Мама полулежала, опершись спиной на несколько подушек. Рядом на одеяле стоял поднос, в ногах примостился терьер Плам. На прикроватном столике стоял радиоприемник, включенный на программу «Радио-2». Передавали старые песни, которые объявлял диктор с легким акцентом.

— Кто за тобой ухаживает? — спросил я, усаживаясь на край кровати. Мама была бледной и сильно исхудавшей, седые слипшиеся прядки бессильно свисали вдоль щек. Я мысленно представил, как опухолевые клетки интенсивно множатся, пожирая мамины внутренности. Рак ужасен тем, что запускает в живом организме процессы, которые должны происходить после смерти. Он убивают человека постепенно, тихой сапой.

— Участковая медсестра приходит раз в день. Делия, наша продавщица в магазине, каждый вечер заглядывает узнать, не нужно ли чего.

— Квартиранты у тебя сейчас живут?

— Мистер Браун. Его нет дома.

— А когда в последний раз был врач?

— Кажется, в пятницу. Как у тебя дела, Роберт?

— Нормально. Он прописал тебе обезболивающее? Доза достаточная?

— Вот эти таблетки.

— Понятно. Я хочу с ним поговорить. Мог бы назначить что-нибудь посильнее. Где у тебя болит?

— В боку, почти не отпускает. Я так устала.

Видеть, как умирает самый родной человек, тяжкое испытание.

Отеки под глазами, сильно изменившееся, обтянутое кожей лицо. Но в глазах еще теплился свет. Сжимая худенькую ладонь, я думал о том, как много всего за долгие восемьдесят лет видели эти глаза и до чего все это теперь ни к чему. Было — не было… Да какая разница.

Мое собственное тело было в нормальном до неприличия состоянии. «Крепкое здоровье» — так это принято называть. Несмотря на всю глубину моего отчаянья, к нему примешивалась эгоистическая радость — оттого что я могу двигаться, не испытывая боли, оттого что легкие нормально дышат, а желудок хорошо переваривает. Чудеса, которых здоровые люди не замечают. Надо бы научиться их ценить.

…Разница все-таки была. Именно мамины глаза видели то, что было дорого и мне: папино лицо. Как часто, всматриваясь в них, я втайне надеялся увидеть на блестящей радужке крохотное отражение этого лица, наподобие отражения квадратика ярко освещенного окна или еще чего-то в этом роде. Вот смогу разглядеть папино лицо, и тогда оттуда, из маминых глаз, он мне улыбнется. Но в ее серо-голубых глазах светилось только ласковое изумление. Они помнили меня грудным младенцем и годовалым карапузом. Уходя навсегда, она заберет с собой незримые отпечатки мгновений, которых я не запомнил или просто забыл. Она заберет с собой плетеную колыбель рядом с ее кроватью; меня спящего, прижав голову к ее груди; мои первые слова, первые неуверенные шажки, разбитые коленки; дверь в классную комнату. Странноватых персонажей, которых всегда в избытке порождают времена краха, нищеты и голода. Для мамы подобные открытия были потрясением и ежедневным испытанием, бесконечными вызовами судьбы, а мне все эти дикости казались любопытными и даже веселили. Ну а теперь весь этот ворох открытии, вся эта пестрая череда переживании исчезнет в глубинах времени.

Тогда, ежась от холода в слякотных «вади» под Анцио, я отмечал, как легко мы воспринимаем смерть только что убитых товарищей. Дескать, что поделаешь, теперь они где-то там. А нам, выжившим, будет еще тяжелее, для того нас тут, на земле, все еще и держат.

Теперь, когда умирала мама, подобные лицемерные оправдания и уговоры не годились. Вместе с ней канет в небытие и часть меня самого. То, что казалось необычайно важным, все эти драгоценные мелочи из детских дней, когда я постепенно обретал свою сущность, свое «я», все сразу обесценится, станет кучей никому не нужного хлама.

Примерно час мы с ней разговаривали, и я пошел на кухню готовить яичницу и чай. Яичницу — болтунью, чай — крепкий, как она любила. Поставив сковороду на маленький огонь, я ворошил яичное месиво и думал о маме. Не видя ее, я мог отвлечься от своих переживаний по поводу грядущей потери.

Она родилась в 1877 году, когда страна праздновала золотой юбилей правления Виктории. У нас где-то сохранился ларчик с бархатной вставкой для монет, выпущенных в честь знаменательной даты.

Начальная школа, сытная еда, нормальная семья и мир, который неспешно двигался вперед, развивая науки, наращивая благополучие, внедряя в жизнь простых граждан все больше демократии… Мама еще мало что видела в этом мире и мало что тогда понимала. И в свои восемнадцать считала, что это осторожно налаживаемое процветание и есть норма. Это и есть «жизнь», которой будет жить и она.

Но на закате дней мать увидела, что от былого остались одни руины. Уходили короли и капитаны, но мятежи только множились. Ее муж в числе миллиона соотечественников был убит, и никто не смог объяснить моей маме зачем. Проходили десятилетия, и каждое было знаменито изощренными жестокостями, которые невозможно осмыслить: истребление поляков, русских, евреев, Бирманская дорога, концлагерь Берген-Бельзен, Штази, ГУЛАГ. Атомные бомбы, террористические операции и геноциды… Ее единственному сыну прострелил плечо человек из его же отряда, причем случилось это на территории, где нельзя было находиться.

Каждая смерть — это поражение, признание, что благостные фото на каминной доске ничего не значат, запечатленные на них моменты счастья подарены ненадолго, и за них придется расплачиваться, за каждый миг…

Людям маминого поколения достались сплошные разочарования. У нас еще возникали иногда иллюзии, у них — никогда.

Когда я снова поднялся наверх, мама спала. Сердце сжалось от непереносимой жалости: дикая свора неправильных опухолевых клеток тащила маму в гибельный омут. Я поставил поднос на кровать, тихонечко снял захватанные очки для чтения, убрал с щеки поникшую прядку. Пса я отнес на кухню и захлопнул дверь. Потом вышел в сад, подошел к старой яблоне и, уткнувшись лицом в ствол, больше не сдерживал слезы.

Вернувшись от зубного, я заметил, что мигает красный глазок автоответчика. Я всегда боюсь включать режим прослушивания. Никогда не знаю, хочу ли услышать послание от Аннализы. Я тосковал по бьющим током, непредсказуемым всплескам желания, но сейчас мне требовался надежный заслон из одиночества.

От Аннализы не было ни слова. Сообщение имелось только одно: «Здравствуйте, доктор Хендрикс, это опять я, Тим Шортер. Звонил вам некоторое время назад, но вы мне тогда не перезвонили. Может быть, не сработал автоответчик. Так я вот о чем хотел сказать: после седьмого января буду в Лондоне и очень надеюсь, что вы примете мое приглашение на ланч. Если мое сообщение дошло, пожалуйста, подтвердите. Совсем коротко».

Глава одиннадцатая

Саймону Нэшу моя идея с творческим отпуском не понравилась, но я пообещал, что с каждой своей публикации буду отчислять «Бисквитной фабрике» тысячу фунтов. Это гипотетическое предложение, похоже, его удовлетворило. Я решил, что писать книгу лучше за границей, где нет знакомых. Ни пациентов, ни коллег, ни телефона. Где часы будут катиться монотонно, тягучие и блеклые…

Естественно, я сразу подумал о Париже. Он рядом, я сносно говорю по-французски, и валютный курс неплохой. Я довольно часто бывал там, обычно на конференциях. Мне нравились его художественные галереи, метро с чарующими названиями станций, острова посреди реки, Нотр-Дам с его ажурными арочными контрфорсами. Очень красивый город, гораздо красивее Лондона. Правда, раздражало его самодовольство, раскатистая речь, сопровождаемая пожиманием плеч; почти не скрываемая симпатия к нацистам и тайное недовольство тем, что в августе сорок четвертого их выставили вон. Религиозность напоказ; привычка любоваться собственным красноречием, угрюмая надменность официантов, билетеров и продавцов; влажная духота крохотных номеров, оклеенных цветастыми обоями; стойкое пренебрежение к другим культурам.

В течение трех дней, пока длится конференция, можно и потерпеть, но несколько месяцев, которые потребуются для написания книги, это уж извините. Надо было выбрать что-то более подходящее. Я любил Рим, но, пожалуй, слишком сильно. Накалившиеся от зноя мощеные улицы, похожие на декорации к историческому фильму, будут зазывать поучаствовать в этих сюжетах. Попробуй тут усиди за столом. И к тому же мое военное прошлое было слишком крепко с ним спаяно.

Восточная Европа находилась под контролем СССР, значит, отпадала. Была, конечно, и Западная Германия. Но смогу ли я жить среди немцев? Они убили моих друзей и уничтожили в своих лагерях смерти шесть миллионов человек. То, что немцы похожи на англичан — и внешне, и культурными традициями, и имперскими замашками — лишь усугубляло мои сомнения. Если меня воротило от парижских коллаборационистов, до сих пор горюющих о немцах, изгнанных в сорок четвертом, то каково мне будет в вагоне метро, полном бывших нацистов?

На самом деле мне хотелось в ту Европу, которой удалось избежать варварства двадцатого века. Должен же где-то существовать такой город! Меня обуревала ностальгия. Если бы в 1905 году кто-нибудь сказал, что Европе следует отказаться от правления царей, кайзеров, эрцгерцогов и королей, пусть уступят место лидерам, избранным народом, мужчинами и женщинами, то в ответ прозвучало бы: «Задумка хорошая. Надо прикинуть, как этого достичь. Действовать нужно аккуратно». Однако, если бы тот же человек уточнил: «Достичь этого можно только посредством катастрофических жертв и ценой миллионов смертей в Европе и России. Новый век станет веком погромов, холокостов, пыток и кровавых расправ», — люди наверняка проводили бы оратора в небольшой, но комфортный местный сумасшедший дом.

Погожей осенью 1966 года искомый город был найден. Он не был идеальным. Но он был старым, благопристойным и смог приноровиться к современной жизни. Я без труда представлял себе, как по его улочкам прогуливается Данте или Гойя, Гете, Дарвин или Дебюсси, пусть они тут и не жили. Что-то еще осталось от прежней простодушной Европы. До того, как ее растерзали, загадили и из процветающего континента превратили черт знает во что.

Я зашел в туристическую контору, попросил подыскать мне квартиру. Человек за стойкой был усат, на голове фуражка, как у трамвайного кондуктора. Он выложил передо мной список сдаваемых апартаментов, но прочесть его мне не удалось. Усач сказал, что сотрудница с английским вернется в два часа.

Сотрудницу звали Анной. У нее были шоколадного цвета волосы до плеч и бледные губы, словно слепленные из глины и тщательно отшлифованные скульптором. На ней была шерстяная юбка и высокие, до коленок, кожаные сапоги. Думаю, ей было лет тридцать восемь. Она показалась мне вялой, но не от усталости, а от того, что мыслями была явно не здесь.

Пока мы шли вдоль реки, она спросила, что я собираюсь делать в ее городе. Писать книгу, сказал я.

— Писателей у нас тут много, — заметила она.

— Вы меня утешили.

— История у города богатая, как раз для романа.

— Я собираюсь писать про реальную жизнь. Про то, что с нами не так.

— С нами со всеми?

— Строго говоря, да.

Она открыла калитку во дворик, мы поднялись по каменной лесенке.

— И на какое время вам требуется жилье? — спросила Анна.

— Пока не напишу. Месяца на три.

Она пожала плечами:

— Мне тут не нравится. И тетка, которой дом принадлежит… как это у вас называется?

— Домохозяйка?

— Ну да. Сука она, вот кто. Это правильное слово?

— В данном случае вам виднее.

Склонив голову набок, Анна задумчиво меня осмотрела.

— А это что? — она ткнула пальцем в футляр.

— Пишущая машинка.

— Такая маленькая?

— Портативная. Чтобы легче было таскать.

— И печатать умеете?

— Не очень хорошо. Двумя пальцами.

Ни тени улыбки. Интересно, что способно ее рассмешить.

Она провела меня по всей квартире. Тихое и какое-то нежилое местечко. Возможно, оно и к лучшему, решил я, ничто не будет отвлекать от творческого процесса.

— Могу предложить кое-что получше, — сказала Анна, глянув в свой список. — Идемте.

Мы снова пересекли двор, вышли в переулок. Спустились к реке, которая тут сворачивала, распадаясь на несколько каналов. Анна шла очень уверенно, не оглядываясь по сторонам. Остановились у зеленой, слегка облупившейся дверцы, Анна нашарила в кармане ключи.

Из темного вестибюля поднялись по деревянной лестнице наверх. Анна отперла дверь, за которой оказалась неожиданно просторная комната с натертым полом; половицы темные, из каштана. У окна стоял письменный стол, окно смотрело на канал. В углу кровать с высоким изголовьем, в другой половине комнаты — отгороженная занавеской кухонька с раковиной и газовой плиткой.

— Тут у вас не будет никакой… домохозяйки. Готовить и убираться придется самому. Ванная комната внизу, но ею больше никто в доме не пользуется.

Я посмотрел на истершийся ковер. Батареи не было, хотя вдоль одной стены тянулась труба отопления. В камине немного угольной золы. На другой стене небольшая картина маслом: крестьянка поднимается по ступенькам уличной лесенки; судя по наклоненным плечам и складкам развевающегося подола, спешит. Желтоватый свет придавал этой сценке средиземноморский колорит. Такими же улочками я ходил по Поццуоли.

— Это мне подходит. Когда можно въезжать?

Я подумал, что сейчас она улыбнется, но нет, — у нее лишь слегка дрогнул уголок рта.

— Прямо сейчас, если хотите. Бумаги в конторе можете подписать завтра.

— Так просто? Вы не боитесь, что я к вам не приду?

— Не боюсь. Если хотите, давайте паспорт. Завтра верну. Внесете аванс за проживание.

— Продуктовый магазин тут есть?

— Да. На углу следующей улицы лавка Якоба. А чуть дальше по улице — ресторан. Рекомендую говядину с салатом из маринованных огурцов.

Она протянула мне ключи и ушла. Услышав удаляющийся стук каблучков по деревянным ступенькам, я слегка запаниковал. Но как опытный квартиросъемщик, я знал: чтобы успокоиться, лучше всего заняться распаковыванием чемодана и раскладыванием вещей на полках.

Я взял с собой пару крепких ботинок, два свитера да некоторое количество таблеток для регулярного приема. Почти все чемоданное нутро занимали специализированные книги и журналы. Остальное — носки и прочее — я собирался купить на месте.

Лавка Якоба напоминала пещеру, полную деликатесов, которые были разложены на полках темного дерева. Хозяин — в фартуке и с карандашиком за ухом — стоял за прилавком. Выслушав клиента, он шел вглубь пещеры и приносил требуемое. У нас тут же возникли языковые проблемы. В конце концов мы вдвоем пошли вдоль полок, и я тыкал пальцем то в одно, то в другое. В результате получил несколько кусков ветчины в пергаментной бумаге, хлеб, горчицу, апельсины и несколько консервных банок с неизвестным содержимым.

На следующий день я пошел в контору и уплатил за три месяца вперед. Мужчина в шляпе вернул мне паспорт.

Анны в конторе не было. Пользуясь в основном языком жестов, я исхитрился спросить, где что продается, и мне показали на карте.

Через несколько минут я стоял на мощеной центральной площади; с одной стороны — кафедральный собор, вдоль двух других — колоннады. Центр площади занимал фонтан и медная конная статуя какого-то именитого мужа — то ли Карла, то ли Филиппа, то ли Фридриха. То ли Смелого, то ли Последнего из рода Имярек, то ли Неукротимого. Лично мне он напомнил нашего деревенского председателя охотничьего клуба. Тот тоже неплохо смотрелся на лошади, особенно в пылу охотничьего азарта.

Я зашел в бар, заказал кофе и стал наблюдать за происходящим вокруг. Я так давно был один, что любопытство стало привычкой — не второй натурой, а первой и единственной. Что в этом дурного? Человек любопытен от природы, почему это должно меня тревожить? Однажды, пытаясь утешить отца, потерявшего ребенка, Альберт Эйнштейн написал: «Человек — это часть целого, которое мы называем Вселенной; часть, ограниченная во времени и в пространстве. Он ощущает себя, свои мысли и чувства как нечто отдельное от всего остального мира, что является своего рода оптической иллюзией. Эта иллюзия стала для нас темницей, запирающей нас в мире собственных желаний и привязанностей к узкому кругу близких нам людей. Наша задача — освободиться из этой тюрьмы, расширив сферу своего участия до всякого живого существа, до целого мира во всем его великолепии».

Видимо, Эйнштейн часто писал своим почитателям, жаждавшим получить от него мудрый совет. Наверное, он никак не ожидал, что ему, физику, придется выступать в амплуа проповедника и философа. Но я думаю, что подобная открытость общим проблемам физике только на пользу. Мне нравится его мысль о том, что мы часть целого, хотя немного смущает слово «оптическая». Странная неточность для ученого. Впрочем, возможно, ошибка вкралась при переводе.

Осматривая площадь, я честно старался преодолеть иллюзию оторванности от мира и расширить сферу своего участия до всякого живого существа, какое попадется мне на глаза. Проникнуться теплыми чувствами к птицам и собакам проще, чем к человеческим особям. По тротуару у кафе прохаживался в ожидании крошек голубь. На каменной кромке фонтана расселись воробьи. Хрупкие птичьи фигурки и разнообразие окраски перышек умиляли, как и полное неведение славных пташек о том, что они славные. Стать частью таких существ одно удовольствие. За соседним столиком сидели, блаженно посапывая, две моськи; ну и пусть, я был не против. Досадно только, что их, судя по утомленным мордочкам, закормили и замучили тисканьем. Комичной вальяжности крупных псов в них не было и в помине — только крохотная грудная клетка, в которой за ребрами часто-часто билось настоящее сердце.

Что касается людей, то к старикам, обреченным на неизбежное угасание, я испытывал острую жалость, а за молодых — страх. На пары я смотрел как на чужеродный экзотический элемент, зато женщин — самому было совестно — разглядывал с пристрастием самца, оценивая каждую и пытаясь угадать, кто она и чем занимается, не важно, четырнадцать ей было или семьдесят, как будто хотел заполучить их всех сразу — или никого. Но противнее всего было ощущение, что я упустил свое время и больше мне, несчастному одиночке, ждать нечего. Я немного сочувствовал всем этим людям, как велел Эйнштейн. Сочувствовал им как узникам иллюзорной «индивидуальности». Но эту смутную симпатию омрачало легкое презрение к ним же, так рьяно отстаивавшим свою неповторимость и грезившим о славе и прочей не имеющей значения чепухе. Мое дружелюбие не дотягивало до статуса искреннего сострадания.

Но я не всегда пребывал в таком мрачном настроении.

В субботу, например, я отправился на блошиный рынок, что у северных городских ворот. Уже заметно похолодало, и я надел под куртку оба свитера. Рынок расположился в помещении бывшего склада, а часть прилавков выплеснулась на улицу вдоль канала. В помещении торговали стеклянными абажурами, сломанными пылесосами, складными столиками с пятнами от воды и метинами от непогашенных сигарет. Наверное, слоняться по рынку в компании с кем-нибудь было бы гораздо веселее.

Я подошел к низенькой ограде канала, сел и закурил. Стал наблюдать за лотком, заставленным дешевой керамикой. Продавцы пытались что-то всучить человеку в дорогом пальто. Лоточник с испитым, осунувшимся и свирепым лицом, иссеченным морщинами, смотрел угрюмо, а его жена, пожалуй, слишком упитанная для несчастной нищенки, назойливо уговаривала «господина», старательно прикрывая шарфом круглые румяные щеки.

Чуть подальше от столика с керамикой кто-то поставил на патефон пластинку с новоорлеанским джазом, и холодный воздух наполнился утробными медными звуками.

Едва лишь вкрадчиво заурчал кларнет, у меня дрогнуло сердце, и снова обожгла мысль, что хорошо мне уже не будет никогда.

Всю жизнь мне казалось, что если я преодолею вот это или вот то, то сумею предугадать, что готовит мне судьба. Видимо, в подсознании теплилась надежда на доброе и справедливое провидение, которое непременно должно меня хранить. Мама мне это внушила или проповедник в воскресной школе, не знаю.

В городах, где мне довелось побывать, будь то Тунис, Коломбо или Иерусалим, а позже Венеция, Брюгге, Вена, да и все остальные, никакие «прозрения» по поводу собственного будущего меня не посетили. Я буравил взглядом городские стены, пытаясь угадать, что за ними скрывается. Запрокинув голову, смотрел на окна мансард, высившихся над магазинами первых этажей, поскольку с младых ногтей усвоил, что увидеть что-нибудь можно только в вышине. Я пытался проникнуть взором сквозь запотевшие окна баров, сквозь латунные решетки ресторанных окон, полуприкрытых шторами. Однако я видел лишь мир других, в котором мне самому места не находилось. Я бродил и бродил по тротуарам, напуганный и восхищенный изобилием и разнообразием происходящего, но не смел ни на чем остановиться, одновременно боясь упустить что-то действительно важное для себя.

Одинокое детство, отрочество в обнимку с Библией и учебником латинской грамматики — вот этапы моего развития, мои шажки вперед. На мое взросление пришлась война, но и там я внушал себе, что… Что внушал? Что надо подождать. Вот вернусь домой после Дюнкерка… Вот вернусь на фронт… Вот вернусь из Северной Африки, вот вылечусь после ранения… Эти «вот» множились и множились. Но я продолжал верить, что, если не буду унывать и перетерплю, все прояснится и будущее обязательно проступит во мраке неведения.

После войны я мечтал забыться, окунувшись в работу. Мечтал последовать совету старого Полония из «Гамлета»: «Путем крюков и косвенных приемов, обходами находим нужный ход»[32]. А потом годы и годы я провел в узком пространстве, очерченном рамками исследований, в заточении для людских душ. Возможно, мне помогала двигаться вперед все та же иррациональная приверженность идее добра. Я трудился во благо страждущих, которых почти никто даже не понимал. Возможно, в душе я надеялся, что Господь видит, как я усердствую. И даже втайне рассчитывал на то, что вот завершится этап напряженной работы, и тогда… Вечное мое «вот».

Забыться в работе удалось, а заодно я совершенно забыл о самом себе. Бесконечные консультации, буйные больные, тюки грязных простыней. И только сейчас, услышав старую пластинку, я впервые осознал: вся эта череда новых шагов и этапов не способна ничего прояснить наперед.

Очередное «и вот» обернулось лишь тем, что я очутился в очередном зарубежном городе, где мне априори было гарантировано одиночество.

К творческому процессу я приступил в понедельник. Название для будущей книги придумал такое: «Немногие избранные». Купил в магазине канцтоваров пачку бумаги, заправил лист в каретку машинки. Потом два дня бродил туда-сюда по натертым половицам, что-то писал карандашом в блокноте и наконец решился напечатать первое слово. Это было слово «итак».

Не ожидал я, что писать книгу так тяжело даже физически. Статьи и студенческие курсовые не шли с ней ни в какое сравнение. Судя по томам, что стояли у меня на полке, мне предстояло натюкать от семидесяти пяти до восьмидесяти тысяч слов. Выдержат ли мои пальцы такую нагрузку — почти миллион ударов по клавишам машинки? А поясница? Ведь придется неделями торчать за письменным столом…

Я установил максимальный междустрочный интервал, чтобы удобней было вносить потом правку. Вычислил: если печатать по три страницы в день, то на книгу уйдет девяносто дней, то есть комнату надо снять как минимум на три месяца. За работу я садился утром, в середине дня выходил пройтись и перекусить, примерно в пять — снова за машинку и трудился до ужина. Вечером читал. Очень медленно, но дело все-таки продвигалось: пачка чистых листков становилась все тоньше, соответственно, количество заполненных текстом росло. Чем-то это все напоминало строительство стены: клади кирпичик за кирпичиком.

Невозможно было втиснуть в книгу все случаи из моей врачебной практики, хотя каждый из них повлиял и на мое восприятие жизни, и на мое отношение к Луизе.

Когда я работал в клинике под Бирмингемом, как раз начался бум наркомании. В награду за долгие зимы в окружении неизлечимых сумасшедших мне разрешили в течение полугода ездить в Эдинбургский исследовательский институт. Там, несмотря на весьма скудные возможности, пытались выяснить, что происходит в мозгу героинового наркомана. Предполагалось, что под воздействием героина почти полностью блокируется префронтальная кора (участки мозга, ответственные за принятие решений и адекватное поведение). Но! Одновременно происходит колоссальный выброс дофамина — вещества, дающего ощущение удовольствия. У человека возникает неодолимая потребность испытывать блаженство снова и снова.

Ничего сенсационного в исследовании не было, но мне тогда вспомнилось и кое-что еще. Физиология секса. В самом деле, подумал я, чувство влюбленности и физического влечения тоже порождает сладкую зависимость. Я был потрясен сходством своей модели отношения к Луизе с моделью переживаний, испытываемых пациентами, страдающими мономанией. Позже этот термин был заменен на другой — обсессивно-компульсивное расстройство. Я предложил шотландским коллегам провести замеры серотонина у двух групп добровольцев: влюбленных и наркоманов. Но, к сожалению, на подобные эксперименты не нашлось ни времени, ни денег.

Безусловно, состояние любовной привязанности провоцирует изменения в мозгу. Они так же реальны, как «голоса» Диего, которому было не важно, что на самом деле их нет. Наука о мозге не особо рьяно занимается метафизическими проявлениями болезни и не очень-то рассчитывает на появление более совершенных сканнеров и прочих сверхчувствительных приборов, которые помогут разгадать тайны невидимых процессов и взаимодействий. Так что мне оставалось только размышлять о странностях феномена, который мы, люди, называем словом «любовь».

Это единственное чувство, ради которого мы готовы изменить свою жизнь. Никакому другому (если иметь в виду непредсказуемое воздействие химических реакций в мозгу) мы не позволяем лишить нас способности трезво оценивать ситуацию. Ни один психически здоровый индивид не решится кардинально изменить свою жизнь на почве зависти, ярости или отчаянья. Но мы готовы ринуться в любую авантюру, если нами движет «любовь».

Более того, иррациональные порывы влюбленных восхищают общество, которое им рукоплещет. Влюбленным предоставляют льготы, поскольку их помолвки, свадьбы, трудовые подвиги и смертная мука обусловлены мощным выбросом дофамина в организме. Все это очень странно, думал я. Возможно, мне просто хотелось верить, что мое исступленное обожание Луизы — лишь побочный эффект некорректного воздействия нейромедиаторов.

Подобные размышления в структуру книги совершенно не вписывались, и незадолго до отъезда я написал на эту тему статью и отдал ее в журнал, где меня уже печатали. К моему изумлению, опубликовали ее без единой купюры под крупным заголовком: «Любовь лишь людская выдумка». Эта фраза стала очень популярной. Какое-то время мне названивали сотрудники редакций и радиостанций, уверенные, что имеют дело с махровым рационалистом, который сводит все эмоциональное богатство человеческой жизни к синаптическим контактам. Пришлось терпеливо объяснять, что не на того напали и что я смотрю на мир более широко.

На ланч я обычно ходил в небольшой ресторанчик «Феликс», расположенный на площади в пятнадцати минутах ходьбы от моего жилища. Туда можно было забрести в любое время, заказать малосольную лососину с укропом или колбаски со специями. Пил я местное пиво, темное и довольно слабое.

Однажды я увидел проходившую мимо ресторана Анну из туристической конторы и машинально помахал ей. Анна остановилась и, наклонившись, посмотрела на меня через стекло. Я кивнул ей, приглашая зайти. Она разрешила угостить ее горячим шоколадом. Лицо у нее было бледным, под глазами залегли темные круги. Она спросила, как у меня продвигается книга.

— Книга продвигается. Я печатаю.

— Вы заранее, с самого утра, представляете, о чем будете писать?

— Иногда представляю. Когда хочу рассказать о чем-то конкретном или изложить какую-то теорию, но со своими поправками.

— С поправками?

— Да. Моя книга как раз о том, что многие представления, бытующие в нашей области, возможно, не совсем верны.

Она не спросила, какую «область» я имею в виду. Помешала ложечкой шоколад, развернула чашку ручкой от себя и обхватила ее обеими ладонями.

— А когда не представляете? — спросила она.

— Сижу и жду. Если никаких идей нет, начинаю записывать все, что придет в голову. Я уже понял, что надо писать хоть что-то, иначе нужных мыслей не дождешься. Важно настроиться, расписаться.

— Ясно.

Она посмотрела в окно. Она всегда словно что-то высматривала вдалеке.

— Вы здешняя?

— Я? Нет. Приехала почти пять лет назад.

Мне было интересно побольше о ней узнать, но она отвечала нехотя, и я не стал рисковать.

— А какие у вас на сегодня дела?

— Пойду смотреть дома и квартиры для внесения в наш гостевой реестр.

— И где они?

— В разных частях города.

— Пешком будете ходить?

— Пешком.

— А можно мне с вами?

Сам не знаю, как эти слова сорвались у меня с языка.

— Ладно, но прямо сейчас, — сказала Анна очень серьезно, будто вообще не умела улыбаться.

Я расплатился, и мы вышли на холодную улицу. Шагала она быстро, я старался не отставать. Первой осматривали квартиру в сером многоквартирном доме. Лифт был сломан, и мы долго поднимались на четвертый этаж.

Квартира принадлежала пожилым супругам, которые собрались переехать в дом на окраине, а это жилье сдать.

Чувствовалось, что им уже пора на покой. Пока Анна осматривала квартиру, старик что-то щебетал, как потревоженная в клетке птица. Интонация была умоляющей, но догадаться почему, я не мог. Жена гремела на кухне посудой. Нас уговорили выпить черного чаю с очень крошливым печеньем.

Анна потом объяснила: она говорила им, что необходимо сделать ремонт и провести горячую воду. В тот день мы посмотрели еще три квартиры.

— А как вам живется в вашей комнате? — спросила Анна.

— Не люкс, конечно, — сказал я, — но там здорово.

— Я тоже так думаю. Я сама там жила в первое время.

— А сейчас где?

Она махнула рукой, показывая в сторону.

— Там, за кафедральным собором.

— Хорошая квартира?

— Конечно. У меня был большой выбор.

Уже стемнело, а я напечатал сегодня всего одну страницу. И даже на расстоянии чувствовал укор покинутой машинки.

— Можно мне и в следующий раз к вам присоединиться? — спросил я. — Приятно с кем-то пообщаться.

— В пятницу я снова пойду по квартирам. И у «Феликса» буду примерно в то же время, что сегодня. Если придете в «Феликс»…

— А телефон у вас есть? — спросил я, но она уже успела отойти и не обернулась.

С того дня я довольно часто ходил с Анной по домам, квартирам, комнатам, маленьким гостиницам, которые она осматривала на предмет возможного проживания туристов. Как же одиноко человеку, если он ищет дружбы с сотрудницей турбюро, у которой ни разу не был дома и даже фамилии ее не знает…

Но я люблю ходить пешком. И город я узнавал все лучше. Анна попутно показывала мне ресторанчики и книжные магазины, где продавались книги на иностранных языках.

Когда я не ходил с Анной по квартирам, то заглядывал в кино. Это был хороший способ отвлечься от «Немногих избранных». Чаще всего я смотрел душераздирающие мелодрамы или незатейливые комедии, простодушные герои которых постоянно падают в ведро с известкой — если ведро не падает на них. Однажды в качестве члена дневного «клуба киноманов» (абонемент туда стоил столько же, сколько один билет на вечерний сеанс) я неожиданно попал на порнофильм. Его действие разворачивалось в стенах женского монастыря. На афише не было и намека на «стилистику» фильма. Они тут подобными мелочами не заморачивались.

Анна не называла точных дней, но вскоре я и сам определил, что мимо «Феликса» она проходит по вторникам и пятницам. Иногда требовалось проинспектировать всего парочку квартир, иногда больше, но, чтобы оценить состояние каждой, достаточно было одного взгляда. Случалось, что мы ходили по адресам почти до семи. Разговор обычно крутился вокруг все тех же квартир, изредка вскользь касаясь истории города.

Я не спрашивал Анну о семье, о прошлом, а она не проявляла интереса к моей жизни. Мы обменивались краткими репликами по поводу книги. «Двигается помаленьку». — «Это хорошо». После чего она доставала сложенные листочки и говорила:

— Ну что же. Сегодня у нас квартал, в котором вы еще не были. В старину там селились ткачи. Я правильно их назвала? Есть такое слово — ткачи?

Мы переходили через мост и шагали по мощеной улочке. Иногда садились на трамвай или в дребезжащий вагончик навесной железной дороги, оттуда можно было заглянуть в окна серых блочных домов, возведенных на месте улочек, разрушенных войной.

Разумеется, мне было любопытно, кто она такая, эта Анна. Я перебирал в уме возможные варианты. Сбежала от свирепого мужа. Вдова. Мужа не выпускают из-за «железного занавеса», и она работает, чтобы посылать ему деньги. У нее за границей двое маленьких детей. Она собирает данные для госслужбы, выслеживает нелегальных иммигрантов. Возможно, тоже пишет книгу, какой-нибудь длинный исторический роман. Работает в турбюро, чтобы платить за квартиру.

У Анны было необычное лицо. Про полные, будто вылепленные, губы я уже упоминал. Что еще? Высокий лоб, большие карие глаза. Лицо, безусловно, яркое, но почему-то не очень запоминающееся. Мне чудилась в нем какая-то затаенная боль. В те дни, когда мы не виделись, я ради интереса пытался мысленно составить ее словесный портрет. Но получалось слишком общо: довольно рослая, худощавая, волосы до плеч. А лицо? Я до сих пор подробно помнил лица одноклассников из деревенской школы, с двадцатых годов помнил. А лицо женщины, которую видел только вчера, не смог бы толком описать.

Были мы с ней «друзьями»? Сложно сказать. Но мне казалось, что были. Между нами поневоле протянулась связующая ниточка, которая из-за наших вторничных и пятничных походов становилась все прочнее. У нас обоих хватило деликатности не расспрашивать друг друга о прошлом, думаю, этим мы точно друг другу нравились. Особенно радовало, что я не обязан ничего из нее вытягивать, не то что при общении с пациентами. Флер таинственности на прошлом Анны меня даже слегка возбуждал.

Кстати о пациентах. Что нас больше всего сближало с Джудит Уиллс и Саймоном Нэшем, так это острое неприятие удобных «решений» — спекулятивных панацей, предлагавшихся психоаналитиками первой волны.

Несчастная девчушка заикается, у нее кружится голова, наблюдаются «абсансы»[33] и прочие очевидные проявления эпилепсии. И вдруг нам объявляют, что причина всех ее страданий — неосознанное желание оказаться в одной постели с отчимом…

Грубейшее пренебрежение объективными клиническими обследованиями и наработками. Преступное пренебрежение, когда девочку с болью в животе лечили от «истерии» и в конце концов отправили домой умирать от рака желудка.

И все-таки… Человек обожает всякие таинственные истории, требующие разгадки, а в детективе ищет не просто ответ, но и счастливый финал. Человек жаждет открытий, сулящих избавление. Очень уж велико искушение. Но если отбросить в сторону всякие догмы (то есть выигрышные факты, на которые опирается всякая религия, требующая от своих адептов беспрекословного одобрения «концепции»), то придется признать, что иногда бесконечные разговоры о прошлом помогают выудить из человеческой памяти то, что может облегчить ему жизнь в будущем.

Но что-то я отвлекся. Анна. Наша дружба поддерживалась не интимными отношениями, а их отсутствием. Физической близости между нами не было, зато росло доверие. Однажды мы осматривали апартаменты в центре, неподалеку от собора. Хозяева уехали на полгода в Италию. По сравнению с остальными вариантами это жилище было даже шикарным. В гостиной мраморный камин и диваны, обитые бархатом, на стенах картины маслом. В большой спальне кровать с балдахином и окно с видом на реку. Никогда не спал на кровати с балдахином, ни разу на такой даже не сидел. Я взгромоздился на кровать, привалившись спиной к подушкам в изголовье. Анна измеряла ширину комнаты. Наблюдая за ней, я спросил:

— Как ты думаешь, в том, что с нами происходит, есть некая закономерность или это набор случайностей?

Анна подняла голову и в первый раз за время нашего знакомства улыбнулась. Отложила в сторону рулетку, расстегнула молнии на сапожках и сняла их. А потом тоже забралась на кровать и села рядом.

Продолжая улыбаться, посмотрела на меня.

— Знаешь, Роберт, лично я никакой закономерности не вижу. Я вижу конкретные реальные дни.

— Раньше ты никогда не улыбалась.

— Просто раньше ты так смешно не говорил.

Мне показалось, что сейчас она расхохочется, но, слава богу, она ограничилась улыбкой.

И стиснула пальцами мою ляжку.

— Если хочешь, я не против.

— А ты уже достаточно хорошо меня знаешь?

— Достаточно.

— Я тоже не против. Тут так тепло и уютно.

Она снова улыбнулась, поднялась с лежбища, сняла свитер и юбку, стянула через голову комбинацию, оставшись в одних нейлоновых колготках. Я еще никогда не видел этого продукта чулочного прогресса. Полагаю, их придумали не только ради тепла, но и из-за входивших в моду мини. Посмотрев на колготочный шов, рассекавший пополам пах и живот, я вспомнил, как гордилась Луиза своим винтажным reggicalze из прорезиненных шелковых ленточек, как прыгала от счастья в номере гостиницы. На ней тоже ничего больше не было, и кожа по контрасту с шелком казалась тускло-бархатистой.

…У Анны кожа была бежевого оттенка, и мне снова подумалось о скульпторе, работающем с глиной. Живот плоский, крепкие стройные ляжки и ровные коленные чашечки. Я тоже разделся, и мы, голые, сидели рядышком на роскошном ложе. Она погладила меня по груди и по плечам, поцеловала в щеку.

С анатомической точки зрения ее тело было скроено неплохо, но не более того. Однако я радовался уже тому, что могу смотреть на живое женское тело доброжелательно, со здоровым мужским любопытством. Волосы на лобке были темно-рыжими. И реденькими, как будто ей не тридцать восемь, а шестнадцать. Она потрогала мой пенис, сонно обмякший и свесившийся набок. Помню, у меня в мыслях возникали именно эти кошмарные термины, «лобок», «пенис» и так далее, но почему-то они меня не коробили. Анна приподняла левой рукой мой вялый член, как будто хотела посмотреть, что под ним. А под ним было только бедро и пах. Я потрогал ее вульву, погладил тихонечко складки, раздвинул их. Осторожно ввел кончик пальца внутрь вагины. В голове промелькнуло: и почему моя жизнь так крепко спаяна с латынью?

Немного погодя обоюдные обследования и ласки прекратились, продолжения не последовало.

Мы оба долго молчали. Первой заговорила Анна.

— Следующая квартира не такая интересная.

— А где она?

— На окраине. Можем доехать на трамвае. Тебе не пора продлевать договор об аренде?

— У меня еще три дня в запасе.

Мы лежали и смотрели в потолок.

— Наверное, они платят кучу денег за отопление, — сказал я.

— Думаю, денег у них полно, — заметила Анна. — Раз на всю зиму укатили в Венецию.

Снова повисла пауза, еще более мучительная.

— Раз уж мы здесь, — чуть охрипшим голосом произнесла Анна, — и раз уж так далеко зашли, то можно мне?..

Облизав палец, она раздвинула складки вагины, там, где среди коричневато-розовых лепестков прятался клитор, стала энергично его массировать. Я крепче прижался к ней, обнял за плечи, зарывшись лицом в волосы и легонько покусывая мочку уха.

— Скажи, ну скажи, о чем ты сейчас думаешь? — шептал я.

— Нет, — тяжело дыша, лепетала она, — это слишком… ужасно.

Доведя себя до кульминации, Анна обессилено откинулась на спину, из закрытых глаз хлынули слезы, стекая по вискам в разметавшиеся по подушке волосы.

Книга моя прибавляла по три страницы в день, я уже нащупал нужную форму и приблизительно знал, сколько еще придется написать. Труднее всего давалась третья часть, когда до конца было еще далеко и начинать все заново (как иногда хотелось) было поздно.

Эту часть я начал с претензий к своим коллегам психиатрам. Увлекшись поисками глубинных причин душевных недугов, они не замечают того, что лежит на поверхности, прямо у них под носом. Им не мешало бы больше внимания обращать на детали в истории болезни конкретных пациентов. И дальше, всего на две странички, рассказ о том, что в ходе исследований выяснилось одно крайне важное обстоятельство. Большинство неизлечимых больных, возомнивших себя Наполеоном или Боудиккой, королевой иценов, изначально были в своем уме, и нервишки у них не шалили. А в Наполеоны подались на последней стадии… сифилиса, когда уже начинается размягчение мозга. Ну и как вам? Почти двести лет выявляли причины мании величия, и такой конфуз.

Конечно, я позволил себе слегка поиздеваться над существующими методами лечения. Особенно над ловушками, расставленными психоанализом Фрейда. Это же дискредитация психиатрии. Я старался, чтобы тон был шутливым, а не ехидным.

Был ненастный йоркширский вечер, октябрь тысяча девятьсот пятьдесят-какого-то года. Из водосточных труб огромного викторианского дома хлестала дождевая вода. Я был тогда врачом-стажером, во время моего дежурства позвонил терапевт из Галифакса. Хотел, чтобы мы проконсультировали одного молодого парня. У его матери есть машина, и они могут приехать через час.

Я оповестил своего наставника, доктора Э., очень опытного психиатра. Парня привезли в семь. Звали его Терри, он был в пиджаке и при галстуке. Мама очень вежливая и благовоспитанная, хотя и подавлена горем.

Терри хорошо учился в школе, легко поступил в университет, сейчас был на последнем курсе. Родители очень гордились сыном. Он рос послушным ребенком, любил читать. Есть еще дочь, постарше, но они с братом не дружны. Дочь совершенно здорова. Все началось несколько месяцев назад. Терри стал поздно приходить домой. Родителям говорил, что подрабатывает, хочет свозить свою девушку в Париж. Однажды он пропал на целую неделю, а когда объявился, сказал, что за ним гонится полиция. В свою спальню идти отказался, потому что там «жучки» для прослушивания, и потребовал, чтобы ему постелили на диване в гостиной. Предупредил родителей, чтобы не включали радио, по которому на него могут передать зашифрованную наводку.

Когда Терри опрашивал доктор Э., взгляд у парня был отсутствующий. Иногда он тряс головой, словно хотел отогнать от себя что-то неприятное. Говорил медленно, будто очень хотел спать, хотя мама уверяла, что никаких таблеток он не пил. Иногда вдруг тревожно вздрагивал и предупреждал доктора, что за ним и сюда может нагрянуть полиция, они давно его ищут. Доктор Э. посоветовал оставить его у нас. Договорились, что вещи мать привезет завтра. Санитарка увела Терри в палату.

Когда мать Терри вышла из кабинета, наставник сказал:

— Типичная шизофреногенная мамаша.

Я молчал, онемев от потрясения. Перед нами был совсем молодой парень в первой стадии тяжелейшего заболевания, а доктор Э. тут же решил, что его истоки следует искать в детских годах. Доктор долго рассуждал о «супер-эго»[34] Терри и о его «ид»[35]. И это все каким-то затейливым образом было связано с девушкой, с их свиданиями.

Бедная мама Терри. В присутствии посторонних людей она пережила самый ужасный момент своей жизни. И эти люди в белых халатах собирались утешить тем, что она сама во всем и виновата. Между тем доктор Э. продолжал упорно называть вполне обычную женщину «шизофреногенной», то есть доводящей своих отпрысков до умопомрачения.

Мне так хотелось, чтобы случай Терри остался единичным. Но появлялись новые и новые пациенты со схожими симптомами. Именно тогда, в один дождливый йоркширский вечер, я поклялся себе, что попытаюсь помочь несчастным, которым в силу случайных генетических обстоятельств выпало расплачиваться за своеобразные преимущества нашего вида в борьбе за выживание.

Дабы соблюсти врачебную тайну и избежать обвинений в клевете, Ланкашир я поменял на Йоркшир, а Джимми на Терри, ну и так далее. Это я, конечно, молодец, но вскоре начались иные сложности. Сначала языковые. Я понимал, что слово «феноменологический» читательский глаз сможет осиливать не часто. Бедные древние греки: трудно им было разбирать свои буковки с крючочками и хвостиками, а уж нам теперь и вовсе невмоготу. И длинные слова с родными буковками тоже испытание: душевнобольной, психически неуравновешенный. А напишешь честно и просто «псих», никто не воспримет книгу всерьез. Находить компромисс между точностью формулировок и пресловутой «читабельностью» оказалось дьявольски трудно. Никогда не думал, что в профессии писателя так много общего с профессией курьера и рекламного агента: ты должен доставить информацию, причем изложенную в доступной и даже отчасти развлекательной форме.

Я еще больше осложнил себе задачу, решив показать процесс лечения с точки зрения самих пациентов: какими нелепыми, наверное, выглядят наши действия и предписания. Я как бы призывал понять самих больных. Поверить, что чаще всего все их неадекватные действия и даже галлюцинации и навязчивые идеи — лишь отчаянные попытки защитить свое «я» (то, каким оно видится им), протест против вторжения в их личное пространство.

В эти моменты мне приходилось заставлять себя думать, как они. А если продолжить рассуждения на эту тему, что же получается? То самое сакральное «я», которое наши пациенты готовы защищать, не жалея собственной жизни, представляет собой не просто продукт определенной мутации, породившей Homo sapiens. Это, друзья мои, еще и мираж, причудливый невротический самообман, который для этих несчастных стал реальностью, и пусть реальность эта иллюзорна, но в ней им почему-то комфортнее и лучше. Бедные буйные головушки отчаянно пытаются защитить то, чего нет.

Опираясь на все это, во второй части книги я затронул трагические периоды двадцатого века. Окопы, лагеря смерти, гулаги — это все можно объяснить лишь как следствие острого психоза, а сам психоз — следствием генетического проклятия. Вот откуда потребность принимать свои иллюзии за реальность, вот откуда навязчивое желание перекроить мир, подогнать его под свои безумные фантазии.

Книга шла со скрежетом. Все приладь и скомпонуй, к тому же сами компоненты — фрагменты из биологии, генетики и истории — требовали предельной точности изложения. Когда я завершал очередной кусок, к чувству облегчения неизменно примешивалось недовольство: можно было бы написать лучше… Вечное мое самоедство. На пути к очередной главе меня подстерегала еще одна неприятность, весьма серьезная. Я подолгу тасовал истории и примеры, не зная, какие выбрать, а выбрав, довольно смутно представлял, куда они меня в конце концов выведут. Или заведут.

Когда я уже ничего не соображал, то выходил проветрить мозги. Бродил по улицам, благо, город я теперь знал хорошо. И центральные широкие улицы с зеркальными витринами магазинов, за которыми маячили манекены в дорогих шмотках. И тихие закоулки со скромными жилищами обывателей. И мощеные площади, и фабричные дворы. Все города чем-то похожи. Свет зимнего дня везде одинаков, ну, почти. Освещает ли он кафешки Сиены, Наблуса или Бостона. Везде какая-то жизнь. Чья-то жизнь.

Через три дня после происшествия под балдахином Анна, как это уже было заведено, зашла в «Феликс». Выпила горячего сидра, и мы пустились в наши обычные странствия. Она была разговорчивее, чем всегда, и вроде бы ее не смущали воспоминания о нашей предыдущей встрече. У меня словно камень с души упал. Хотя она сама проявила инициативу, я чувствовал себя виноватым. Надо было построже скомандовать своему лентяю: «Подъем!» Дональд Сидвелл рассказывал мне про свою брюссельскую подружку, она была уверена, что у мужчин именно все так и происходит, по команде.

Мы осматривали квартиру возле центрального железнодорожного узла, с окнами, выходившими на маневровые пути. Мне лично шум поездов ночью скорее был бы даже приятен. Но Анна придерживалась иного мнения.

— Вид из окна скучный, — сказала она.

— Не любишь поезда? — спросил я.

— Я люблю сады. Парки.

— Понятное дело, и все же в стуке вагонных колес есть что-то… умиротворяющее. Люди едут куда-то, путешествуют.

Анна улыбнулась, и я не мог не отметить это про себя.

— Придержи, пожалуйста, — сказала она, протягивая мне конец рулетной ленты.

Повыше задрав юбку, она опустилась на коленки, каштановые волосы упали на лицо, загородили округлый ворот джемпера. Такая славная. Мне она нравилась.

— Сколько ты здесь у нас уже пробыл, Роберт?

— Два с половиной месяца.

— И никто из друзей ни разу к тебе не приехал.

— Никто, но… У меня их не так много, друзей. Коллеги, да. Двое из них, можно сказать, ближайшие.

— Расскажи мне про них.

— Джудит. Она строгая, но добрая. Принципиальная. Здравомыслящая, целеустремленная. И при этом умеет радоваться как ребенок. Обожает дурацкие кинокомедии.

— А второй коллега?

— Саймон? Поначалу он кажется… непростым. Напыщенным. Ты знаешь это слово?

— Да, что-то вроде судьи или директора.

— Точно. А потом понимаешь, что у него другие… темпы, скажем так. Мысли опережают реальность. Пациенты его любят.

— Пациенты?

Я понял, что проговорился.

Анна снова улыбнулась.

— Но эти двое тоже к тебе не приезжали.

— Вот и хорошо. Книгу полагается творить в одиночестве. Сотворю и вернусь в Англию. Мы снова будем вместе работать.

— А других друзей у тебя нет?

— Лучшие друзья были в армии. На войне.

— Что с ними произошло?

— Кто-то погиб. Остальных я растерял.

— А на войне как было?

Я глянул из окошка на рельсы с поездами, потом обернулся к Анне.

— На войне я был счастлив.

— Счастлив?

— По-моему, я еще никому об этом не говорил. Там я знал, что делаю. Никогда не чувствовал себя одиноким. Потому что в армии ты не сам по себе. Мы все были частью одного организма. Того убили, тебя ранили, этот сегодня уцелел. Назавтра снова все по тому же кругу. Но это воспринималось нами как неизбежные издержки. Нас вело и поддерживало чувство… долга. Цель. Ни о чем другом тогда не думали.

Она посмотрела на меня недоуменно.

— Дональд Сидвелл был моим лучшим другом. Мы были как братья. Познакомились, когда я учился в университете. Азартный парень, чем только не увлекался, машинами, музыкой, гонял на лошадях, Францию любил. Представь, даже в одном полку потом оказались, и воевали в одних и тех же местах. Во Франции, в Северной Африке, в Италии.

— И что там с вами было?

— Он был ранен в Анцио. И я тоже. Всех нас ранило. Гиблое место. Напрасно нас туда загнали.

— Но он выжил.

— Тогда выжил. А следующей осенью его убили. В горах к северу от Флоренции. Там ведь совсем другая тактика, ближний бой, лесные заросли. Мы должны были удерживать дорогу через горы на север. Операцию начали почему-то в середине дня, и быстро стемнело. А Дональд был жутко близоруким. Не знаю точно, что случилось, но мы тогда многих наших ребят потеряли.

— И его?

— И его. И еще много кого. Дональд так и не вернулся домой, жизнь его оборвалась.

— Он был твоей любовью?

— Это не совсем подходящая формулировка. Но я действительно очень его любил.

Мы сидели на кровати, нам было хорошо и уютно. Очень по-дружески. Долго молчали, говорить не хотелось. Слышно было, как тикают часы на каминной полке.

Наконец Анна, деликатно покашляв, очень вдумчиво и медленно произнесла:

— Я ведь догадалась, что ты врач. По тому, как ты меня обследовал.

Это было очень смешно, правда. Я откинулся на спину и расхохотался. Анна посмотрела на меня с подозрением, но поняв, что я, ехидный тип, не над ней смеюсь, тоже захихикала. Сначала потому, что смотрела на меня, потом над тем, что она только что сказала, а потом над абсурдностью всей ситуации. Всей целиком.

Через два с половиной месяца знакомства мне все-таки удалось ее рассмешить. Это была победа. И очень не хотелось уходить отсюда. Из тепла на уличный холод.

К этому моменту я уже был на пути к финалу. План того, что еще оставалось написать, теперь помещался на одном листочке.

В одном из книжных, где продавали иностранные издания, я наткнулся на томик Теннисона, вероятно, от какого-то английского студента, путешествующего автостопом, и решившего сбыть с рук лишний груз. Вообще-то я всегда был равнодушен к сумрачным садам викторианской поэзии. Но нужно было читать что-то кроме своей писанины, и стоила книжка в пересчете на английские деньги всего шиллинг. В редакционном комментарии к циклу «In Memoriam» говорилось, что в этих элегиях поэт скорбит не только об ушедшем друге, Артуре Генри Хэллеме, но и о том, каким видится ему теперь мир. Комментатор упомянул и вышедшую в тридцатые годы монографию Чарлза Лайеля «Основные начала геологии», который поведал миру, что возраст Земли составляет не тысячи (как считалось у христиан), а сотни миллионов лет. В эти широко раздвинутые Лайелем временные рамки хорошо вписывался «естественный отбор» Дарвина с его улиточной скоростью, но были убиты привычные устои и представления. Потеря горько оплакивалась Теннисоном. И не им одним. Еще и Мэттью Арнолдом в «Дуврском береге».

Привалившись спиной к высокому изголовью своей очередной чужой кровати, я читал элегические стихи, и они проникали в самую душу. Теперь я понял, почему мне захотелось работать над книгой именно в этом городе. Я стремился туда, где легко очутиться в прошлом, во времени, еще не тронутом столь масштабным цинизмом. Очутиться не обязательно в той эпохе, когда еще не был вычислен истинный возраст Земли, но хотя бы во времена до 1914 года. Тогда еще имело смысл верить, что люди мало-помалу становятся лучше. Несмотря на все варварские деяния римлян, готов, монголов, несмотря на имперские жестокости, на ужасы рабства, на периодическое скатывание к дикому прошлому… вопреки всему этому люди становились более гуманными и просвещенными существами. Так можно было считать до Освенцима, до эсэсовской добровольческой дивизии «Фландрия». В общем, до того, как люди получили средства уничтожения и возможность ими пользоваться. «Венец творения» оказался самой низменной тварью среди всех видов и родов живых существ, обитающих на земле.

Времена невинности… В какой-то мере их дух сохранился в безымянном городе, к которому я, несмотря на одиночество, очень привязался, пока писал свой опус. Который я назвал «Немногие избранные», имея в виду одного из каждой сотни: именно такова доля безумцев. Тех, в чьем геноме извращены причудливые «преимущества», которыми наслаждаются остальные девяносто девять процентов. Тех несчастных «избранных», которым приходится расплачиваться за нашу склонность к высокомерию. Разве они виноваты, что мы готовы мириться с тем, чего нельзя простить?

И вот дописан последний абзац. Я долго смотрел, как высыхает краска от ленты, слегка смазавшаяся по краям букв (это когда я вынимал листок); сероватые тени вокруг букв напомнили туманные тени колец Сатурна.

Я выполнил свой долг перед отторгнутыми душами, я показал потенциальным читателям, что эти изгои достойны того, чтобы их слушали внимательнее, что жизнь каждого человека бесценна. И что все придуманные нами классификации душевных болезней слишком примитивны и часто ошибочны.

Разумеется, я предвидел, что меня обвинят в чрезмерной сентиментальности, и потому честно признал, что среди пациентов попадаются не только невинные неизлечимые овечки, но и весьма скользкие личности, отнюдь не добрые. Волчары, одним словом.

То одно меня смущало, то другое, то третье. Но самым ужасным было это: почти сразу возникшее ощущение, что я взялся за непосильный труд, что аналитик я так себе, да и с логически точными формулировками у меня плоховато. И ни времени, ни силенок, ни куража уже не хватит, чтобы все начать заново. В общем, свой шанс сделать что-то стоящее я упустил.

Ближе к финалу я заподозрил, что голые факты и сухие научные рассуждения не лучшие помощники для обличения нашего свихнувшегося двадцатого века. Больше гибкости и легкости в изложении, меньше цифр и терминов. Но сомнения меня не остановили, я продолжал давить достоверностью, пока сам не выдохся.

Когда мой труд был завершен, я аккуратно сложил листки в стопку, туго перевязал их бечевкой и уложил в картонную коробку.

В пятницу мы с Анной встретились в последний раз. После осмотра намеченной порции квартир я пригласил ее в ресторанчик, о котором она дважды мне говорила. Мы выпили две бутылки вина, поели копченой рыбы, потом я заказал жаркое из курицы с лесными грибами.

Выйдя из ресторанчика, мы долго стояли на тротуаре. Нам было не по пути. Произнести последнее, окончательное «до свидания» не поворачивался язык.

— Можно я зайду посмотреть, как ты живешь?

Она помотала головой:

— Это ни к чему.

— Хочешь, напишу тебе?

— Зачем? Ты сюда никогда не вернешься. А я никогда не приеду в Англию.

Понурив голову, я рассматривал свои ботинки.

— Но можно хоть книгу прислать, которую я здесь написал? Если ее, конечно, опубликуют.

— Книгу можно.

— Тогда диктуй адрес.

— Это не обязательно. Отправь на адрес конторы.

Не хотелось мне, вот так сразу, расставаться, еще раз убедившись, как бессмысленны все временные привязанности. Но ведь и правда писать письма довольно глупо: человек на расстоянии воспринимается иначе, совсем не так, как при личном общении…

Глубоко вздохнув, я сказал себе, что умение легко расставаться есть признак душевного здоровья или, по крайней мере, способ его сохранить. Никаких матримониальных проблем, никаких обязательств, плохо ли? В конце концов, я почти двадцать пять лет не виделся с Мэри Миллер, и она это как-то пережила, хотя, вероятно, стала совсем другой, не знакомой мне женщиной.

В Бирмингемской клинике один пациент с маниакально-депрессивным психозом рассказывал, что однажды на полгода впал в депрессию оттого, что пришлось распрощаться с вокзальным носильщиком, который оказался на редкость милым и внимательным человеком. И все в этой жизни тогда показалось ему бессмысленным, признавался мне бедняга. Я понял, что он имел виду. Да уж, ничего хорошего в остром чувстве благодарности нет, если оно заканчивается маниакальными проявлениями… Я крепко обнял Анну и сказал:

— Спасибо тебе. Спасибо тебе за все. Надеюсь, ты будешь счастлива.

Больше сказать было нечего.

— Надеюсь, ты тоже, — отозвалась она.

Неосуществимое пожелание в этом мире. Но когда я, развернувшись, зашагал по булыжной мостовой вдоль темного канала, шевельнулось в душе чувство, что если не в этом, так в каком-то другом мире все непременно сбудется.

Приехав в Англию, я пошел советоваться с редактором журнала, опубликовавшего мою последнюю статью: куда мне сунуться с моей книжкой? Редактор назвал два имени: медицинского авторитета и крупного издательства. Я отослал рукопись издателю, рассудив, что там мне, если повезет, будет обеспечен более широкий круг читателей.

Примерно месяц спустя миссис Девани (я снова вернулся в свое редлендское логово) принесла мне письмо от некого Невилла де Фрейтаса, назвавшегося директором издательства. Он приглашал меня на ланч в Лондон. Встретились мы в небольшом ресторанчике на Ромили-стрит, в гостинице «Ругантино». Итальянские официанты развозили на тележках закуски и крепкие красные вина, которые Фрейтас чаще наливал в свой бокал, чем в мой. У него были рыжие бачки, жилет с медными пуговицами и седые волосы, прикрывавшие уши. Если отвлечься от сигареты, которую он почти не выпускал изо рта, живой персонаж из детских книжек эдвардианской эпохи. Старый мистер Барсук из «Ветра в ивах». Или кто-то еще из той же колоритной компании.

— Мы как раз ищем что-нибудь эдакое, — сказал он. — Это откровенный вызов культурным шаблонам. Плюс хорошо дозированное соотношение разных дисциплин. Мы бы хотели сделать подборку из нескольких фрагментов, если можно. Я свяжу вас с Элисон, это наш редактор. Выпустим некоторое количество в твердой обложке. Если хорошо пойдет, на будущий год допечатаем в мягкой.

Я понимал не все слова директора, но похоже, он все-таки собрался меня публиковать. Я был наслышан, что люди годами обивают пороги издательств, чтобы пристроить рукопись. Поэтому все время переспрашивал, опасаясь, что что-то не так понял.

Официант принес fegato alla veneziana — печенку, запеченную на гриле, под нежнейшим луковым соусом. Тут же вспомнился наш с Луизой ланч в Неаполе, момент, когда в ресторан привели затворниц из сумасшедшего дома. Мне захотелось, чтобы дверь этого ресторанчика отворилась и они зашли бы, и я дал бы им немного еды, развозимой на тележках.

В конце концов я удостоверился, что издатель действительно имеет виды на мой опус.

— Можем предложить вам аванс в шестьсот фунтов, — сказал Фрейтас, накладывая себе жареной картошки. — Больше, прошу прощения, пока не могу, но это аванс. Потом вы получите гонорар по обычной схеме. Еще вина?

— Спасибо вам, — сказал я. — Огромное вам спасибо.

Глава двенадцатая

Снова собравшись на остров к Перейре, я еще раз прокрутил в памяти все, что мне было известно о старике. Родился он в 1887 году в Париже, в англо-испано-французской семье. Работал в Англии и Франции, сначала психиатром, потом невропатологом, специализация — старческие проблемы. В основном нелады с памятью. В Первую мировую служил в одном пехотном подразделении с моим отцом, по каким-то причинам не смог попасть во французскую армию. В 1940 году, когда Франция капитулировала перед немцами, работал в парижской больнице Сальпетриер. Старик забавно и подробно описывал, как пытался примкнуть к не существовавшим на Луаре отрядам Сопротивления, но потом рассудил, что ему как бывшему офицеру проще будет снова записаться в британскую армию. Человек с опытом, при орденах, умеющий воевать, он был зачислен в медслужбу сухопутных войск в 1941 году. Его хотели оставить при штабе, но квалифицированных врачей катастрофически не хватало, и в 1943 году Перейру на морском военном транспорте отправили в Северную Африку. Я даже подскочил, когда это услышал. После я подсчитал, что они отплыли всего на несколько дней позже моего собственного батальона. Нас высадили в Алжирском порту Бон (теперь он, кажется, обрел исконное доколониальное название, Аннаба) как раз во время муссонных дождей. Можно сказать, Перейра следовал за мной по пятам.

Тридцать лет брака, но детей не было, а жена умерла. С неврологии он в какой-то момент снова переключился на психиатрию, а лет тридцать назад вдруг резко сошел с исследовательской дистанции.

Вот, собственно, и все, что я знал об островитянине. Но если я все-таки соглашусь стать его литературным душеприказчиком, надо бы почитать его статьи и книжки. В мой предыдущий визит старикану удалось (возможно, в силу особенностей моего характера и обстановки в целом) настроить меня на исповедальную волну (но выудил он из меня далеко не все, хотя, наверное, думает иначе). Да, я просто обязан разведать, что, черт возьми, Перейра делал в огромной теплице, пристроенной к дому. Настал мой черед провести небольшое расследование. В семидесятые годы на одной из парижских конференций мне посоветовали наведаться в Американскую библиотеку на улице Генерала Каму. Она состояла в основном из книг на английском, но в каталоге имелись ссылки на французском, а многие материалы были представлены на двух языках.

Совсем не обязательно лететь в Марсель, решил я, поеду лучше поездом в Париж и попробую что-нибудь найти про Перейру в Американской библиотеке. А уж потом на юг, на остров.

Я спросил у библиотекарши, есть ли у них французский аналог справочника «Кто есть кто».

— Да, — сказала она с американским акцентом. — Вам нужен ежегодник «Ле Ботен монден». «Кто есть кто во Франции» у нас тоже есть.

— Называется «Ки э ки»?

— Нет, не совсем так.

— У французов вечно все не так, любят удивлять, верно?

— И это тоже не совсем так, поэтому мне тут нравится.

После недолгого обсуждения я понес оба толстенных фолианта к огороженному столику, пролистал до буквы «П»: Перейра присутствовал и там и там. Типовой набор сведений.

Ne le 9 mars 1887 a Paris 12 г… Fils de: Antonio Maria Pereira, diplomate, et Elizabeth Georgina Waters… Etudes:… Carriere:… Salpetriere… Royal Manchester Infirmary… consultant senior… Ecole de Neurologie… professeur de chaire…

Где и у кого родился, где и когда воевал, где учился, должности, звания, про все это Перейра мне рассказывал более подробно, разумеется. После статьи шел список публикаций, в котором фигурировали не только медицинские статьи и монографии, но и работы, адресованные менее подготовленному читателю, например «Альфонс Эстэв: человек, который забыл, кто он» (Лондон, 1959).

Я пробежался взглядом по остальным названиям. Глаз зацепился за следующее: «La Conspiration de la Serre» (roman, Edition du Seuil, 1964).

Боже милостивый, роман! Сер… Кажется, так называлась деревня в Северной Франции, на Сомме, где проходили масштабные сражения. Однако артикль «la» рядом с названием города меня озадачил. Я снова подошел к столу молоденькой библиотекарши.

— Вы не знаете, что означает французское слово serre? — спросил я.

— Это стеклянный дом, теплица.

— Благодарю вас. Тогда можно сказать «оранжерея». «Тайна оранжереи». Неплохое название для романа, как вы думаете?

— Я думаю, что «Тайна стеклянного дома» лучше. «Оранжерея» — тут слышится что-то оранжевое. — Она улыбнулась.

— Возможно, вы правы. Человек, способный подмечать такие нюансы, наверняка и сам мог бы писать романы.

Она снова улыбнулась и сдвинула очки вверх, на копну каштановых волос. У меня возник порыв пригласить ее на ланч, но, подумав немного, я сдержался. Приглашу, а она через пять минут общения мне разонравится, так зачем время терять? И даже если не разонравится, что дальше?

Уговорить, чтобы попросила напарницу ее подменить, и потащить в отель? Или остаться в Париже и вести чинную осаду посредством букетов и ужинов, чтобы в конце концов услышать, что дома в Делавэре у нее есть парень? Я словно бы снова заглянул в бездну ни к чему не ведущей привязанности, как в истории с Анной. Избави боже. Я быстренько ретировался, вышел на овеваемую ветерком авеню Рапп и зашагал к реке.

Парижская легкость бытия могла бы показаться мне слишком тяжкой, но этот город обладал неоспоримым очарованием. Красные навесы над тротуарами, круглые столики с плетеными стульями, написанное мелом menu du jour возле ресторана — сразу видишь, что у них нынче в ассортименте. Главное, не вестись на отвратительно приготовленный cote de…, за которым обычно следует кусок заранее купленного в магазине торта. Это тоже часть парижского бытия, там всегда рады обдурить простодушного клиента. То ли дело яйцо под майонезом, сэндвич с камамбером и пол-литровая бутылка красного, а потом крепчайший кофе, cafe double; после такого перекуса мир кажется прекраснее.

Очень довольный собой и жизнью, я дошел до моста Альма с его размашистыми арками. Следующий пункт — Национальная библиотека, где я надеялся получить на руки роман «La Conspiration de la Serre». В прошлый раз я добирался туда на метро, страшно неудобно. И мне не понравились тогда новые вагоны с пневматическими дверями на линии Венсен-Нейи. Я люблю старые дребезжащие на ветке Клиньянкур-Орлеан, где бродят незримые призраки Вердена, тени безногих и безруких раненых с нищенскими котомками на животе. У меня были деньги на такси, но его ведь еще надо было поймать. Саймон Нэш предупредил, что на крыше таксомотора три лампочки, если включена одна, это значит: «Еду к своей милашке» (то есть довезу только того, кому со мной по пути). А если все три, тогда: «Шли бы вы, медам и месье, куда подальше».

Почти сразу удалось найти сговорчивого марокканца, и мы покатили вдоль Левого берега, овеваемые свежим ветерком. Мне не терпелось заполучить роман. Интересно было, как Перейра справился с «беллетристикой». Многие от желания написать как можно лучше начинают вещать напыщенно, как будто их заставили надеть манишку и галстук и произнести спич. Перейра вряд ли так сфальшивил, слишком он умен, но меня смущало слово «тайна». Бытует мнение, что, сочиняя роман, человек отдыхает от реальных будничных дел. Перейра тоже мог заблуждаться, вот и попытался сварганить остросюжетный «триллер».

Увы, все мои хлопоты оказались пустыми. Без регистрации книг не выдавали, а для регистрации нужны были паспорт и поручитель. Вернувшись в гостиницу, я позвонил в Лондонскую библиотеку, и буквально через несколько минут мне сообщили, что такая книга у них есть. Я попросил прислать ее на адрес Перейры. Мне сказали, что за дополнительную плату бандероль доставят в течение двух суток. То есть «Тайна» прибудет на остров даже раньше меня.

Едва ступив в дом Перейры, я тут же пожалел, что приехал. Святой на стене моей спаленки, пялившийся в неведомое пространство, больше не умилял. Распятие над кроватью, с этими каплями крови под терновым венцом Спасителя, ассоциировалось исключительно с самыми жестокими эпизодами библейской эпопеи.

Когда я спустился к ужину, Полетта протянула мне пакет:

— Вам прислали вот это.

Никто из моих знакомых не умел так кратко выражать свое неодобрение.

Поглощая рагу из телятины под белым соусом, жареный картофель, посыпанный розмарином, и зеленый салат, я рассказывал Перейре про свой визит к Ричарду Вариану.

Когда мы перешли в библиотеку, Перейра показал мне еще несколько групповых снимков, сделанных поблизости от Мессинского хребта в 1917 году. Возможно, вторая слева блеклая фигура была моим отцом. Еще он показал мне гильзу от снаряда с выгравированным на боку букетиком полевых цветов. Перейра считал, что это папина работа: он был портным, а значит, мастером на все руки. Пепельница из куска жести, автор неизвестен. Любопытные вещицы, но не заслуживающие пристального изучения: после первого же бокала бренди я сказал, что очень хочу спать.

Бандероль я прихватил с собой. Распаковав «La Conspiration de la Serre», тут же сел читать. Понимал почти все, самые заковыристые слова были, как правило, терминами, а они на французском мало отличаются от английских. Уже на второй странице мне стало ясно, что романом книгу можно назвать с натяжкой: скорее это быль.

История про доктора, который построил на одном уединенном средиземноморском острове санаторий для душевнобольных, персон на тридцать, для тех, кого считали неизлечимыми. Среди пациентов доктора Ленуара была молодая женщина по имени Беатрис. До того, как она заболела, доктор успел в нее влюбиться. Беатрис — дочь его друга, он знал ее много лет. Красавица, умница, а в двадцать один год вдруг крах: глубокое помрачение рассудка.

Милая барышня совсем лишилась разума. Пять лет Ленуар пытался облегчить ее страдания, перепробовал все известные медицине средства, но лучше ей не становилось. Ее мучили голоса и видения, у нее развилась мания преследования. И вот однажды произошло нечто удивительное.

Навестить Беатрис приехал из Индокитая отец, которого послали туда в длительную служебную командировку. Папа отбыл к месту работы, а через неделю Ленуар получил от него письмо: он болен малярией и боится, что дочь от него заразилась. Слишком позднее предупреждение!

У Беатрис уже сильный жар и все прочие симптомы малярии. Доктор в панике, он забирает ее в свой дом, чтобы изолировать от остальных пациентов. Заразятся — разразится скандал!

Ленуар селит Беатрис в милой комнатке в дальней части дома, к которой ведет небольшая, в один марш, лестница. По описанию комнатка очень напоминала ту, в которой я читал эту захватывающую, умеренно романизированную историю.

Малярия треплет девушку все сильнее, но, странное дело, с мозгами у пациентки становится лучше. Взгляд осмысленный и живой, она перестала разговаривать с невидимыми собеседниками и спустя какое-то время начала узнавать доктора. Несмотря на высокую температуру, мозг у Беатрис действовал четко. Она призналась доктору, что из последних пяти лет не помнит почти ничего, только то, что ее похитили, увезли в другую страну, а там посадили в тюрьму и допрашивали. Это была настоящая пытка, хорошо еще, что она мало что запомнила. Она спросила доктора Ленуара, когда ей станет лучше и она сможет вернуться домой к маме. Доктор ответил, что сначала ей нужно выкарабкаться из малярии.

Кризис был долгим, однако девушка выкарабкалась. Причем не только из малярии, но и из пропасти безумия. Разум к красавице вернулся. Никаких галлюцинаций, говорит складно, соображает быстро. В общем, счастливица выздоровела и, покинув карантинную комнатку в доме Ленуара, вернулась к маме.

Остановившись на этом радостном событии, я пошел в ванную почистить перед сном зубы. Поразительно, но доктор Перейра и не подумал тщательнее замаскироваться. Было очевидно, что роман основан на реальных экспериментах (догадаться о том, что он и есть доктор Ленуар, можно уже по тому, что этот персонаж очень ему симпатичен, хотя вряд ли способен вызвать симпатию у адекватного читателя). Похоже, Перейра воспользовался романной формой лишь по той причине, что, избери он жанр документальной прозы, опыты доктора были бы расценены как подрыв устоев врачебной этики.

Лег я почти в два часа, с книжкой, решив ее дочитать.

Доктор Ленуар был потрясен избавлением Беатрис от безумия. Он пристраивает к дому стеклянный павильон, напоминающий теплицу, но для пациентов. Там созданы такие условия, при которых гарантировано повышение температуры. Пациенты лежали на плетеных ротанговых кушетках, накрытые одеялами и пледами, а сквозь стеклянную крышу на них падали палящие лучи, однако ничего обнадеживающего не происходило. Доктор надеялся, что сильный жар убьет неведомого возбудителя безумия, подобно тому, как стерилизуют кипятком инструменты, чтобы прикончить микробов. Но если воздействует не жар, то что? Возможно, что-то в малярийной палочке? Однажды ему позвонили из больницы на материке: у них зарегистрирован случай малярии (возможно, к нему был причастен отец Беатрис), но закончился хинин. Не осталось ли у доктора лишнего? Да-да, пожалуйста, сказал Ленуар, и вызвался сам привезти лекарство. В больнице он попросил провести его к больному малярией, взял у него целую пробирку крови и только после этого передал коллегам хинин. Вернувшись в свою клинику, он шприцем ввел эту кровь четверым своим сумасшедшим. Один потом умрет, один так и останется не в себе, а двое действительно выздоровеют.

На этом месте я задремал, а проснулся, когда всходило солнце.

Я подумал, надо все же дочитать, мне оставалась одна глава. Надо, если хочу обсудить книгу с Перейрой.

Наш с ним разговор в тот вечер напомнил мне о беседах с мистером Лидделом в его домике под лесной сенью. В последний день семестра учитель угощал меня стаканчиком хереса и сигаретой из своего серебряного портсигара, и мы подытоживали мои достижения за три месяца.

Перейра ловко направил разговор в нужное ему русло, процитировав высказывание одного южноамериканского писателя: «Жизнь человека состоит не из самих событий, а из памяти о них».

— Наверно, вы были поражены, узнав, что выдвинутой вами теории, оказывается, придерживается кто-то еще? — ввернул я.

К чести профессора, он пропустил мое ехидство мимо ушей, и продолжил очень спокойно:

— Мне вспоминается один необыкновенный человек, вот он действительно меня поразил. Был участником Сопротивления, жил где-то под Лионом. В сорок третьем немцы схватили его и отправили в концлагерь. Кстати, сопротивленцам нацисты статус военнопленных не предоставляли.

— И он выжил? — спросил я. — И в самом деле поразительно.

— Молодой был, только поэтому. Школьник, учился в последнем классе лицея. Талантливый мальчик из красивого городка, мечтал стать архитектором. Ему было восемнадцать, когда он попал в лагерь. Стариков и детей убивали сразу, остальные умирали от каторжного труда. Парнишку отправили на строительство нового барака, он работал день напролет. Заразился тифом, едва не умер, но молодой организм преодолел и это. А после они отослали его в крематорий, загружать трупы в печи.

— Это и привело его к вам?

— Да. Двадцать лет его память была заблокирована. После освобождения из лагеря он был в ужасном состоянии. Крайняя степень истощения, травмы физические и душевные… Дома во Франции кое-как приладился к обычной жизни. Нашел в Париже работу, что-то канцелярское. Двадцать лет жил скромным тихоней в пансионе на площади Пигаль. Жены у него не было, друзей, которых стоило бы упоминать, тоже. Но на работе его ценили, и людям он нравился. Однажды, сидя в офисе, он наткнулся в газете на очерк об Освенциме-Биркенау и — вспомнил.

«Боже, — вырвалось у него. — Боже. Я ведь там был».

Сотрудники не поняли, о чем это он. Сначала даже подумали, что коллега переутомился.

— Сейчас он уже в зрелом возрасте.

— Да, сейчас ему лет сорок. За оружие он тогда взялся потому, что не хотел, чтобы его, как многих его ровесников, отправили на немецкую фабрику. И вместе с другими партизанами с удовольствием пускал под откос поезда и взрывал заводы, где делали шины для немецких машин. Он сказал мне, что готов был расправляться с оккупантами и на полях и на дорогах. Сказал, что мечтал умереть от боевых ран.

— А как на самом деле распорядилась судьба?

— В лагерь попал, вот так и распорядилась. Там он увидел то, чему мы все были свидетелями на Западном фронте. Апогей деградации представителей рода человеческого. Он рассказал мне, что у немцев были строго прописанные сроки и объемы для утилизации контингента. Когда выбивались из графика, газа для умерщвления не хватало.

— И эти воспоминания потом его преследовали?

— Мы прорабатывали эту ситуацию два года, дважды в неделю.

— Вам удалось ему помочь?

— Надеюсь, что да. Переместили фиксацию с одного ракурса на другой. У него в памяти застрял чей-то плач. Во время беседы удавалось сдвинуться с этой точки, переключиться на что-то относительно нейтральное.

Я подошел к столику в простенке между окон, налил себе виски. Спросил:

— Как вы думаете, велика ли разница между тем, что испытал в Освенциме ваш пациент, и тем, что испытывают мои больные в состоянии острого психоза?

— Думаю, не слишком велика.

— Справедливо ли назвать наш век веком психоза, какой бы смысл вы ни вкладывали в это слово?

— Пожалуй, все-таки да. Конечно, есть разница между реальными событиями в жизни моего партизана из Сопротивления и фантомными кошмарами ваших пациентов. Но переживаемые ими ощущения, пожалуй, весьма схожи.

— И вы до сих пор считаете, что память может помочь?

— Да, считаю. Точнее то, как мы помним. Воспоминания и искусство. А больше-то ничего и нет.

Утром я решил пройтись по высокой части острова. Была одна дорога, по которой я раньше не ходил, в сторону севера (дом Перейры на юго-западе, порт — в уютной бухте с восточной стороны). Песчаная дорога была пологой, окаймленной пиниями с кронами-зонтиками и зарослями дубков. По сухой ровной поверхности шагалось легко, и я набрал неплохую скорость. Увидев сбоку тропинку, ведущую к винограднику, я свернул на нее. В конце стоял деревянный щит с предупреждением: «Entrée Défendue. Zone Militaire»[36]. Возможно, на острове когда-то находилась секретная атомная база или полигон для испытаний бактериологического оружия. Но полуразрушенное здание, которое мне удалось разглядеть, больше напоминало сооружение из эпохи луков и стрел.

Шагая по той же резко свернувшей вбок тропе, я обогнул зону, и двинулся дальше, к морю. Сколько себя помню, прогулки на природе всегда помогали моему мыслительному процессу. Чем глубже забредешь в какую-нибудь чащобу, тем лучше. В отличие от юного Вордсворта, питавшего слабость к горам и озерам, я предпочитал глухие заросли, где не видать горизонта и нет других ориентиров. Еще мальчишкой я любил поплутать в лесу по пути домой. Видимо, в Анцио, когда мы с Биллом Шентоном спустились на дно «вади» и пошли выяснять, где засели немцы, я испытал похожее желание.

Пока я продирался сквозь ежевичные кусты, разросшиеся под соснами, начался ливень. Струи впитывались в песчаную почву, а меня манило и манило низко нависшее белесое марево.

Человек может быть счастлив, только если он раскрыт перед своим прошлым и готов с ним контактировать. Зачем мне вдруг понадобилось протискиваться между мокрых кустов? Возможно, во всем виновата подспудная память о прежних таких же выходках и ощущениях. Воспоминания о прошлом обогащают идентичные переживания в настоящем. А если прошлое на определенном отрезке заблокировано, если мозг с методичным упорством тщательно фиксирует только то, что происходит здесь и сейчас, душа становится непроницаемой. Прошлое дарит нам радость узнавания, исцеляя и делая жизнь более полной. Если ты этого лишен, значит, жизнь прожита тобой зря.

Вот что я понял только сейчас, выйдя из рощицы и увидев перед собой нагромождение голых скал. Где-то внизу с шумом разбивались о берег волны. В рощице пели птицы, особенно азартно посвистывал дрозд, ему и дождь был нипочем.

Но пение в рощице перекрыл зычный чаячий крик, донесшийся снизу, из calanque, потом раздалось хлопанье крыльев, и надо мной закружили несколько чаек. Дождь хлестал мне в лицо, я стоял у скал в полном одиночестве, и мне казалось, что я последний из землян, что на планете больше не осталось людей.

Чайка, спикировав, подлетела ближе, требуя пищи. Сделала надо мой один круг, второй, и еще, и снова, уже почти задевая меня. Я невольно пригнулся, но она продолжала приставать, это уже походило на атаку. Ну и чудеса… Эта птица не желала соблюдать закон об иерархии видов. И с чего это она так оголодала? В море полно рыбы…

Спасаясь от назойливой попрошайки, я отступил назад, решив снова обогнуть остров по той же окольной тропе и вернуться в дом Перейры. Пройдя немного, я свернул еще на совсем узенькую тропку и побежал, но не потому, что спешил, а потому, что так было больше шансов заблудиться. Корни деревьев выпирали из земли, переплетались, делая опасным каждый шаг. Я спускался по косогору вниз, вероятно, снова к морю — из-за деревьев и густого тумана видимость была плохой. В какой-то момент я уткнулся в тупик, вскарабкался обратно и вылез на пустошь, поросшую вереском, еще какими-то травами и кустарником. Когда-то часть растительности подпалили, чтобы проложить тропу, но сейчас ее, насколько хватало глаз, устилали обрубленные ветки сосен. Пройти там было невозможно, но пришлось продираться. Высоко подымая ноги, проваливаясь сквозь сквозные груды из веток и веточек, я кое-как продвигался вперед. На меня срывались капли с гигантских промокших папоротников, в одежду впивались колючки ежевичных кустов. Вспомнилось, как в Анцио я тащился через заболоченный лес, чтобы передать Дональду Сидвеллу приказ Вариана немедленно возвращаться в штаб батальона. Я нашел тогда своего несчастного друга в окопе, он лежал посреди слякотной лужи, и очки у него были в капельках грязи.

…Я все же добился своего: заблудился по-настоящему и устал по-настоящему. Хоть вырос я в деревне, выносливым никогда не был, если не считать краткого периода после нескольких лет на фронте: вот где закалка и тренировка. В те послевоенные годы я не знал, что такое усталость, носился как заведенный…

Под ногами хрустели ломающиеся ветки, под намокшей от дождя рубашкой с меня катился горячий пот. Сквозь слоистый туман я разглядел нечто похожее на резервуар с нефтью. Откуда он мог взяться на этом необитаемом пространстве? Потом меня осенило: наполнить его можно только нефтью, доставляемой в цистерне, значит, поблизости должна быть дорога.

Догадка моя подтвердилась. Но только к часу дня я сумел, наконец, добраться до дома Перейры. Прошел к себе по задней лестнице, чтобы никому не попасться на глаза. Ввалившись в комнату, сел на кровать, обхватил голову ладонями. Мне стало страшно, что если я попробую глубже проникнуть в неведомые омуты своей жизни, там обнаружится такое, чего моя психика не выдержит и я сойду с ума.

Я заставил себя подняться с кровати и пойти в ванную. Умылся, вытерся полотенцем, переоделся в сухое. Теперь можно как ни в чем не бывало спуститься в библиотеку.

Пока я был в Париже, прочитал в «Фигаро» любопытную статью про телекоммуникационную систему «Минитель», которая появилась почти три года назад. К домашнему телефону пользователя подсоединяют маленький монитор и клавиатуру, и он может смотреть расписание поездов, заказывать билеты и искать нужные данные, не дожидаясь, когда ответит сверхзанятый сотрудник справочной службы. Пока система действует только в Бретани, но скоро ее введут и в остальных областях Франции. Со временем она обретет международные масштабы и любой абонент сможет общаться с кем угодно, и все благодаря этому изобретению. Так пророчил автор статьи. Напечатаешь на экране имя и фамилию старого школьного друга, нажмешь клавишу «Пуск», и через несколько секунд перед тобой выскочит и адрес, и телефон, и даже его фотография.

Меня эта радужная перспектива удручала. Детство и приятели отроческих лет не должны просто так возникать в твоем не обремененном тенями прошлого настоящем. Да и друзьям юности (таким, например, как Пола Вуд) лучше существовать в укромном хранилище былого, за притворенной, но не запертой дверью, чтобы услужливая память могла время от времени возвращаться к ним и переплавлять их образы во что-то значимое. Ничего не поделаешь, друзья прошлого неизбежно становятся вымышленными персонажами, таково их предназначение.

После изматывающей прогулки мне хотелось побыть одному. Я предупредил Полетту, что неважно себя чувствую и не смогу поужинать с хозяином. Позже она принесла мне поднос: корзинка с хлебом, немного сыра и паштет, шкалик красного вина. Все это я употребил, дочитывая роман Перейры. Ничего примечательного там больше не происходило. Не зная, чем закончить, Перейра ввел в повествование в качестве deus ex machina[37] весьма неубедительный персонаж — бывшего нациста, каким-то образом получившего пост местного мэра. Прознав о «теплице» доктора Ленуара, бывший лютый враг закрывает этот научный полигон. И наш герой вынужден вернуться в родной Париж непризнанным новатором, un médecin maudit[38].

Прикончив вино, я откупорил «Росу жизни», ту самую бутылочку виски, которую купил в порту в свой предыдущий визит и прятал в шкафу на верхней полке. К полуночи от «Росы жизни» почти ничего не осталось.

Почистив в ванной зубы на сон грядущий, я, спотыкаясь о ступеньки, поднялся в комнатку и заставил себя мысленно захлопнуть дверь в прошлое, отгородиться от всех происходивших со мной событий. В данный момент моя жизнь была во многом, даже очень во многом, гораздо лучше уже прожитой. Я лежу в замечательном доме, дом стоит среди замечательных пальм и пиний. Здесь сухо и тепло, и ночной воздух полон ароматов… Вино и виски были превосходны и на вкус, и в качестве успокоительного… Свежие простыни, и баюкающие шорохи, и голоса островного царства…

О том, что я наслаждаюсь всем этим один, думать не хотелось. Я гнал от себя мысли о том, насколько полнее был бы мой восторг, если бы рядом на плетеном стуле сейчас лежали бы старательно сложенные вещи, принадлежащие кое-кому. Но этому не бывать. И вообще, это была химера. Идеальной любви не существует. Заблуждение, грандиозное заблуждение, вроде тех голосов, которые не давали покоя Диего.

«Что жизнь? И почему к ней люди жадны? Сегодня с милой, завтра в бездне хладной! Один как перст схожу в могилу я»[39].

Когда мы в школе читали этот отрывок из «Рассказа рыцаря»[40], я долго оставался под впечатлением от трагической безысходности бытия. Как давно это было…

Лежа в уютной гостевой спаленке, я представил почивших чосеровских Паламона и Арситу, братьев-соперников, влюбленных в одну и ту же красавицу. Лежат в своих доспехах, истлевают. Но эти рыцари хотя бы мертвы, их больше не мучают душевные терзания. А я попал в свою «хладную бездну» живым и совсем еще молодым. Потом мне долгие годы пришлось привыкать к существованию в гробнице.

Глава тринадцатая

На следующий день Перейра устроил мне сюрприз. Пригласил на ужин молодую особу. Она была в синей полотняной блузке без рукавов, свои каштановые волосы она вымыла и уложила феном. На плечи набросила бежевый кардиган и слегка подкрасила ресницы тушью. В одежде я не сразу ее узнал. Это была Селин. Конечно, это была она.

Перейра провел нас в столовую, все расселись. Селин держалась немного скованно, ее смущали нож и вилка и три сияющих хрустальной чистотой винных бокала. Один из них она попросила наполнить кока-колой, Полетта глянула на нее с суровым презрением.

— Доктор, а я прочел ваш роман, — сообщил я.

— Очень приятно. И где же вы его нашли?

— В Лондонской библиотеке. У них можно найти почти все.

— Какие они там у вас энергичные, молодцы. Я постеснялся говорить про свой опус такому маститому писателю, как вы. Это была всего лишь небольшая jeu d’esprit[41]. Ну и как вам роман? Понравился?

— Да. У вас там кое-где английский. Очень хороший. Это большой плюс. Книга, наверное, пользовалась спросом?

— Не сказал бы. Люди не могли понять: то ли она про реальные научные исследования, то ли это просто фантастика, хоть и научная.

— А на самом деле?

— К сожалению, и то и другое.

Мы разговаривали по-французски, поскольку сегодня с нами была Селин.

— А про что эта книжка? — спросила она.

— Можно я расскажу? — предложил я.

— Разумеется, коллега. Мы вас слушаем.

Я допил вино. Однако попробуй расскажи так, чтобы поняла Селин. Сложная задачка, при моем далеко не свободном французском и уйме специальных терминов. Но суть передать мне все-таки удалось. Селин слушала с открытым ртом, не сводя с меня огромных, чуть вытаращенных глаз. Перейра во время моего рассказа вдумчиво поглощал рагу из барашка, по подбородку стекала струйка соуса.

Когда я пересказал главу про исцеление малярией, Селин поднесла к губам бокал с кока-колой, но прежде чем отпить, улыбнулась и спросила:

— Это все, конец?

— Почти все.

Перейра слегка откашлялся, желая что-то добавить.

— Должен вам сказать, доктор Хендрикс, что это все происходило не только в книге. Нечто подобное имело место и в реальности.

— Я знаю, — сказал я. — Юлиус Вагнер-Яурегг. Лауреат Нобелевской премии по медицине. Но он лечил сумасшедших, страдающих прогрессивным параличом в последней стадии сифилиса. То есть их безумие имело органическую природу и возникло в результате воздействия бледной спирохеты.

— Сохранилось много трактатов девятнадцатого века, в которых подробно фиксируется, как благотворно действует высокая температура на ущербную психику. Вагнер тоже получал хорошие результаты — после введения туберкулина.

— Но ведь все его душевнобольные были сифилитиками, верно? — уточнил я.

— Судя по архивным данным австрийских клиник в Граце и Клагенфурте, не все. Шизофреникам туберкулиновая терапия помогала редко, и было несколько летальных исходов, но пациенты с другими диагнозами действительно выздоравливали.

— Что же там было дальше? — спросила Селин.

— Дальше вот что, — продолжил я. — Запас крови малярийного больного у доктора иссяк, и он начал разводить малярийных комаров. По острову поползли слухи. Людей всегда настораживало, что где-то поблизости держат сумасшедших, а теперь еще и малярийные комары зазудели по всей округе. Двойной риск: заразиться не только безумием, но и малярией!

— И что же потом стало с девушкой? — спросила Селин, шумно втягивая через трубочку остатки кока-колы.

— Она до сих пор живет здесь, на острове, — сказал Перейра.

— Это моя бабушка?

— Нет. Беатрис — вымышленный персонаж.

— Но ведь она…

— Верно, — вздохнув, признал Перейра. — В общем-то, это действительно твоя бабушка. Но для книги это не так уж важно.

— Вы были в нее влюблены? — спросила Селин.

— Очень-очень давно. Она была изумительно хороша.

— А Ленуар — это вы, — сказал я.

— Отчасти. История про лечение лихорадкой действительно заимствована из моей врачебной практики. Но я опустил в романе академическую тягомотину. Сделал своего доктора более фанатичным, наделил его одержимостью Франкенштейна.

— Эти эпизоды мне особенно понравились, — сказал я. — Вы действительно держали пациентов в теплице?

— Держал. Это было после войны.

— После какой?

— Эксперименты я начал еще в двадцатые, но теплица была построена гораздо позже. С сорок шестого года там появились пациенты, в общей сложности двадцать человек. Но мир стремительно менялся. К идеям Вагнера-Яурегга коллеги всегда относились настороженно. Появились скептики, считавшие, что преступно заражать душевнобольных еще какими-то болезнями. Потом выяснилось, что когда-то Вагнер поддерживал нацистов. А тогда, сразу после войны, стали выходить наружу изуверства нацистских врачей, ставивших опыты над людьми. Вагнера поносили и обличали, а заодно подвергли дискредитации его научные идеи. Меня тоже объявили преступником, здесь, во Франции. Все подобные исследования были прекращены. И в Европе, и в Америке. Это была трагедия, это лишило людей с психическими расстройствами хоть какого-то шанса.

— Ну а какие, собственно, перспективы просматривались у данной методики?

— Мы бы продолжали эксперименты, разумеется, с согласия пациентов. Ради избавления от недуга им пришлось бы какое-то время терпеть муки критической температуры, зато потом… Наверняка подобная терапия кому-то поможет. Вы согласны?

— Кому-то да. А что делать с остальными добровольцами? Кому с первого раза ваши опыты не помогли? Снова и снова инфицировать их и вгонять в лихорадку?

— Заранее мы ничего знать не можем. Но нам нужна свобода, чтобы дальше искать оптимальные варианты. Как иначе?

— Из-за этих экспериментов вы и отошли от дел?

Перейра откинулся на спинку стула и бросил на стол салфетку.

— Сами знаете, как ополчились в тот период на нашу с вами профессию. Вот и у меня все тогда полетело к черту. Впрочем, кое-какие наблюдения пригодились мне в дальнейшем. Особенно меня заинтересовал тот факт, что Беатрис — пусть уж она останется под этим именем — почти ничего не помнила из своих многолетних навязчивых галлюцинаций.

— А почему вас это заинтересовало?

— Потому что это касается определения и трактовки понятия «реальность». Галлюцинации воспринимались как реальность, и мозг Беатрис фиксировал их как реальность. Вы в своей книге «Немногие избранные» тоже настаиваете на том, что для больных их иллюзии абсолютно реальны. Но если они почти не оседают в памяти… Ведь память очень важна для формирования интеллекта, как сама по себе, так и вкупе с остальными способностями человеческого существа. Но тогда…

— Тогда что?

— Тогда надо признать, что существуют иные возможности проживания жизни.

Я поставил стакан на стол и улыбнулся.

— Полагаю, тут вы отходите от медицины и погружаетесь в метафизические дебри.

Перейра улыбнулся в ответ:

— Когда я читал вашу книгу, именно рассуждения метафизического порядка навели меня на мысль, что мы с вами непременно должны встретиться.

На другой день я спустился в calanque. На этот раз не для того, чтобы «привести в порядок мысли», а чтобы «собрать» их воедино. У меня с собой был маленький термос с крепчайшим кофе Полетты и блокнот. Усаживаясь на самую удобную скалу, я вспомнил строки из «Бесплодной земли» Элиота: «На берегу я сидел и удил, пустыня за моею спиною. Наведу ли порядок я в землях моих?»[42].

А надо ли его наводить, этот порядок? Может, пора уже угомониться, пусть и дальше накатывают волны абсурда и логических провалов. Не лучше ли погрузиться в них с головой? Поэты и даже религиозные авторитеты не чураются голословных утверждений, наоборот, это их основа основ, заодно и тайна тайн. Сократ, наверное, был прав, утверждая, что «непознанная жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой», но в тот момент я чувствовал, что все, стоп: устал я что-то во всем этом копаться. Да, хорошо бы на время остановиться, вот только мой мозг, не спрашивая меня, каждый день преподносил мне что-то новенькое.

Вчера вечером перед уходом Селин я расплывчато предложил ей встретиться. Попросил прощения за то, что мы совсем ее заболтали, и сказал, что, если у нее есть желание пообщаться, завтра я буду у calanque. Она улыбнулась своей несколько отстраненной улыбкой, но ничего не ответила. Я просидел на скале примерно полчаса, когда меня окликнули. Обернувшись, увидел, как она машет мне сверху. Селин была в курточке и короткой юбке, плотных шерстяных колготках и высоких сапогах. Видимо, это у нее была самая зимняя одежда. Жаркие денечки, которые позволяли Селин нагишом загорать на скале, давным-давно миновали.

Взбираясь к ней по каменистым уступам, я остро почувствовал разницу в возрасте. Как всякий человек старше сорока пяти, бремени лет я не ощущал. Кажется, что тебе двадцать девять или тридцать три, в общем, ты еще хоть куда. А седые волосы и дряблые мышцы — это пустяк, недоразумение, достаточно посидеть на диете и избегать яркого солнечного света. Но когда оказываешься один на один с созданием, которое моложе больше чем вдвое, грубая реальность глумливо насмехается над тобой.

— Позволь тебя угостить, — сказал я. — Есть тут у вас места, где хорошо кормят?

— Только старая ферма, которую переделали в гостиницу. Но ее уже закрыли на зиму. Приглашаю тебя к своей бабушке, к Беатрис. Она хорошо готовит.

Мы минут двадцать шли до беленых известью деревенских домиков, на которые Селин указала в день нашего знакомства. Бабушке было хорошо за восемьдесят, но она замечательно выглядела. Взгляд живой и лукавый, под вдовьей черной одеждой угадывались гибкость и гордая стать.

Представлять нас друг другу Селин не посчитала нужным, но в ходе беседы я понял, что на самом деле бабушку зовут Франсуазой. Отворив дверь низенького домика, мы вошли в гостиную, в которой уже витали ароматы чего-то томившегося на плите.

На столике стояло блюдо с раскрытыми устрицами, нам велели угощаться.

— Значит, вы и есть новый друг Пепе? — спросила Франсуаза.

— Она так называет доктора Перейру, — пояснила Селин.

— В каком-то смысле да.

— Вы не очень-то к нему привязывайтесь. — Она рассмеялась тягучим мягким смехом. — Он мужчина с характером. Любит всеми командовать.

— Это я уже заметил. Но что ему все-таки надо?

Франсуаза поставила на стол блюдо с картофельным пюре.

— Что надо Пепе? Чтобы его поняли.

Далее на столе появилась нарезанная свинина с горчичным соусом и нежный отварной горошек. И стеклянный кувшин с местным вином, которое я успел полюбить. Я с профессиональной въедливостью тайком наблюдал за Франсуазой. Она ведь была не только прототипом Беатрис, а еще и «интересным случаем». Одной из немногих, кого спасли от страшной болезни запрещенными впоследствии методами. Я сравнивал ее с пациентами из клиник, в которых подвизался, но не находил ни малейших отклонений от нормы. Даже такая тонкая вещь, как тест на словесные ассоциации, не выявил не малейших диссонансов. Реакция быстрая и точная. Эта пожилая женщина была в здравом уме и твердой памяти.

— Чтобы поняли? В каком смысле? — спросил я.

— Я вот о чем, — сказала Франсуаза, тоже усаживаясь за стол. — Пепе так давно живет на свете. А свет этот успел измениться, и очень сильно. Человек в двух войнах поучаствовал. Когда он родился, машин еще не было и в помине, а сейчас на ракете уже до Луны добрались. И в докторском его деле сплошные перемены, то, что вчера считалось правильным, сегодня ругают. Человек старался поспевать за временем, мечтал стать великим ученым, а его облили презрением. Чуть ли не преступником объявили. Вот и с острова пытались выселить. Потому он и любит гостей откуда-нибудь издалека, которые ничего не знают про его невзгоды.

— Но он же работал в солидных клиниках, преподавал. Ему наверняка оказывали почет и уважение.

— Верно. Только ему этого мало.

— Что же еще ему нужно?

— И не спрашивайте, доктор, я ничего в таких умных вещах не смыслю. Я была обыкновенной девчонкой, росла в деревне. Думаю, он собирался сильно что-то изменить, потому и нажил себе неприятности. Но человек он хороший. Никому не хотел причинить зла.

— Он правда вас вылечил?

— Чистая правда. Он и малярия. Я ведь едва руки на себя не наложила. Совсем было невмоготу. Голоса наперебой твердили, хватит, тебе уже пора. Еще с годик я бы поупиралась, а потом… И вдруг случилось это чудо. — Она перекрестилась.

До чего же мне было хорошо в ее домике. Но когда она стала угощать меня черносливом, я понял, что слишком засиделся, надо дать пожилому человеку отдохнуть. Селин захотела составить мне компанию. Я поблагодарил Франсуазу, пожал ей руку. Мы надели куртки, Франсуаза проводила нас до дверей.

— Рада была познакомиться, доктор, — сказала она. — Может, вы и впрямь тот человек, которого Пепе давно искал.

Обратно мы шли дольше, кружным путем. Селин предложила зайти на кладбище, куда вела длинная тропа вдоль виноградника.

За низенькой оградой на участке земли размером примерно в акр стояли самодельные памятники: на фамильных могилах возвышались небольшие стелы с эмалевыми фотографиями. Деревянная лодка, обвязанная канатом, и венки — в память о не вернувшихся моряках. Мы медленно шли вдоль могил и надгробий.

— О чем ты думаешь, когда смотришь на все это? — спросил я.

Селин рассмеялась:

— Ни о чем. Жалко, конечно, старичков.

— А тебе не приходит в голову, что этих… старичков кто-то сильно любил?

— Вот если бы они могли об этом рассказать…

— Ну а сама ты в кого-нибудь влюблялась?

— Сто раз! А ты?

— А я только однажды.

— И тебе понравилось так сильно любить?

— Это было… сродни помешательству. Я вспомнил об этом, когда твоя бабушка сказала: «Я ведь едва руки на себя не наложила».

Селин опять засмеялась:

— Это такое место… Я тут всегда млею…

Обхватив ладонями мои бедра, она приподнялась и поцеловала меня в губы.

Я так удивился, что даже ей не ответил. Она слегка отстранилась и улыбнулась.

— Хочешь, стану твоей?

— Очень хочу.

— Прямо сейчас.

— Здесь?

— Ну да.

— Послушай, Селин… я намного тебя старше. А тебе, наверное, не больше…

— Мне почти тридцать.

— Ты выглядишь моложе.

— Знаю. Просто у меня хорошая кожа. А тебе всего… пятьдесят, да? Разница не такая уж большая. Не волнуйся. Мы можем лечь вон под тем деревом. Под ним очень уютно. Честно. Я точно знаю — проверено.

— Я не могу, Селин.

Я сам не ожидал, что так легко это произнесу.

То, что я в первый же день знакомства увидел ее обнаженной, когда она пришла ловить морских ежей, вовсе не обязательно должно было привести к предсказуемому финалу. Пусть эта чистая картина и останется у меня в памяти, не искаженная грубыми физиологическими штрихами. Взяв Селин под локоток, я повел ее назад, на тропу, даже поверив в тот миг, что я не так уж и плох.

Вернувшись в дом, я пошел на кухню заварить себе чаю, с чашкой поднялся к себе и забрался под одеяло. Снова стал перелистывать роман. Мне было интересно, смогу ли я определить, какие фрагменты представляют собой чистый вымысел, а в каких описаны реальные факты.

Разомлев от вина и от тепла стеганого пухового одеяла, я уснул, и во сне меня посетили такие чувственные, такие земные блаженства, что только из уважения к заветам мамы (не рассказывать сны) я удержусь от откровений. Когда я проснулся, чай на прикроватном столике совсем остыл. Я спустился по лесенке вниз, прошел в ванную комнату. Открыв краны, смотрел, как сильные струи постепенно затопляют пятна ржавчины на боках ванны.

В ожидании ужина мы со стариком снова сидели в библиотеке. Я рассказал ему про посещение его бывшей пациентки. Как меня поразило ее здравомыслие и как покорила она сама.

— Порадовали вы меня, — сказал Перейра. — Франсуаза моя гордость и мое утешение. Лишь ее одну я смог спасти, вытащить из адского пламени. Когда она излечилась от безумия, то поняла, что все ее видения были иллюзией. Тем не менее события своей тогдашней реальности она едва помнила. Но мы-то с вами знаем, что в человеческом мозгу случаются сбои, и он отдает ложные команды, как например, при нервном тике. Механизм эпизодической памяти срабатывает потому, что человек способен связать воспоминание с реальным физическим опытом, при котором были задействованы и слух, и осязание, и зрение. Я не искажаю ваши мысли?

— Нисколько.

— А как нам быть с иным уникальным человеческим опытом, когда привычные механизмы восприятия мира не действуют? В том, что пережила несчастная Беатрис, не были задействованы ресурсы памяти или иные свойственные людям трюки, эта их пресловутая «индивидуальность». Ни у каких иных земных тварей никакой «индивидуальности» нет. Память и осознание самого себя — это наше, человечье. Тем не менее зияния и пустоты в памяти как раз и делают нас тем, что мы есть. Скажите, доктор Хендрикс, как такое может быть?

Я не знал, что на это ответить.

Подошел к окну и посмотрел в непроглядную темноту сада. Остро захотелось выпить. Целую бутылку. Я бы пил и пил из Леты, этой реки забвения, до тех пор, пока не почувствовал бы, что готов, наконец, возродиться.

Медленно развернувшись, я спросил:

— Вы все узнали, что хотели? Я ответил на все ваши вопросы?

— В общем и целом да, — сказал старик, поднявшись из кресла и, пришаркивая, засеменил к двери. — Ну что, идем ужинать?

— И все-таки… Чего вы от меня добиваетесь? Ведь вы все время меня выспрашиваете не потому, что хотите убедиться, что я гожусь на роль литературного душеприказчика?

— Не только. Каюсь. Понимаете, я хотел перед уходом увидеть свою жизнь более четко, при ярком свете. Поговорить с человеком, который наверняка помог бы мне разобраться в катастрофе, которую все мы пережили.

— И как? Игра стоила свеч? Разобрались?

— О боже, конечно. Во многом. Когда я слушал подробности ночного боя в Тунисе и чувствовал ваше волнение… Или та история в Анцио, когда вы все, согнувшись в три погибели, торчали в этих слякотных «вади»… Вы не представляете, как это важно: узнать, что другой человек на другой войне испытал, по сути, то же, что я когда-то во Фландрии. Слышать живой голос… Вы рассказывали мне вещи, о которых я понятия не имел, но, странное дело, они казались мне знакомыми. А потом ваша борьба за пациентов…

Тут у Перейры перехватило горло. Впервые он позволил себе расслабиться, впасть в сентиментальность. Прежде он только шутил или подтрунивал.

— Рад, что сумел вам помочь.

— Мне хотелось и для вас сделать что-то хорошее, в знак благодарности, — продолжил Перейра. — Мне показалось, что наши размышления о памяти и о том, как она работает, помогут вам развеять вашу великую печаль. Я надеялся, что вместе мы сможем пересмотреть ваше прошлое и вы перестанете воспринимать его столь болезненно.

— Болезненно? О чем это вы?

— О вашей итальянской возлюбленной. О Луизе.

Мы остановились у порога. Я почувствовал жжение в глазах, такого со мной давно не случалось.

— Вы же ничего про нее не знаете.

— Мне и знать не надо. Я столько видел душевных травм. Все и без слов понятно.

Я с трудом сглотнул.

— И что еще? — спросил я.

Перейра, повернувшись ко мне спиной, успел отойти на пару шажков, но я сумел все-таки расслышать ответ:

— Ваш отец.

Глава четырнадцатая

В Лондон я вернулся незадолго до Рождества. Каждый день после ланча мы с Максом выходили прогуляться. Чтобы развеяться, забредали в Кенсингтонские сады и шатались по дорожкам вместе с туристами, набежавшими из отелей, расположенных близ станции метро «Бейсуотер». Столица замерла, все позакрывали, кроме сувенирных лавок с пластмассовыми шлемами как у лондонских бобби и с кофейными кружками с британским флагом. Совершенно непонятно, где люди убивали время в эти несколько рождественских дней, к которым готовились так, будто предстояло недели две веселья до упаду. Из суеверия (слабого, но все же) я в этот день не работал и после прогулки по Гайд-парку среди толпы праздношатающихся мусульман нашел на Куинсуэй китайский ресторан, где набрал еды на вынос. Дома я открыл бутылку дорогого вина (подарок пациента) и переложил еду в тарелку и в миску, разделив по-братски. Максу — несколько кусков курицы без приправ и рис. Себе — то же самое, но с перцем и другими пряностями.

Я попытался представить себе, что сейчас делает Луиза (стоило мне снова впустить ее в свои мысли, я вспоминал о ней каждый день). Наверное, у них там шумное генуэзское застолье, рядом с ней… ну да, внуки. А в праздничном меню сегодня tagliatelle с трюфелями, жареные куропатки, pannettone[43] и танджерины, пьют крепкое бароло, и все, и стар и млад, весело хохочут.

Макс — покладистый и тихий сотрапезник. После нашего раннего ужина он примостился рядом со мной на диване, и мы стали смотреть кино. Высосанный из пальца сюжет поражал беспомощностью, но я был под приличным градусом и не обращал на подобные мелочи внимания.

Мысли о Луизе пробудили в памяти воспоминания о других женщинах. Много лет у меня вообще не было любовницы. Луиза воплощала для меня всю прелесть прекрасного пола. Я всячески старался внушить себе, что никакой я не несчастный одиночка, брошенный возлюбленной, а напротив — везунчик, которого полюбила такая женщина. Так перед собой притворяться — Сизифов труд. Изредка мне удавалось себя убедить, но чаще нет.

В период «Бисквитной фабрики», когда я вкалывал без передышки, любовь и романтика казались мне понятиями второстепенными. Мы очень подружились с Джудит Уиллс — не зря нас связывали общие интересы. Это даже могло бы во что-то вылиться… Во всяком случае, однажды поздним вечером мы с ней вдруг кинулись друг другу в объятья. Любовника у Джудит не было, а мне она стала бы идеальной женой или подругой. Подходящий возраст, общее дело, надежный друг, скромная… Я ею восхищался, она мне страшно нравилась, но никакой эротики в этом чувстве не было. Эти слишком сухие волосы, эти толстые чулки, коричневые туфли… Я пробовал распалить свое дружеское обожание до уровня любовного, однако перед мысленным взором немедленно возникала Луиза и наша с ней комнатка в Поццуоли.

Я стыдился своей привередливости. И тайком поглядывал на тех, кто нашел свое счастье на работе. Сначала просто коллеги, потом приятели, потом возникает нежная симпатия и, наконец, любовь. Если сотрудница настолько тебе симпатична, что ты вдруг хочешь ее обнять, не исключено, что этим дело не кончится. И часто так оно и бывает. Если видишь, как какой-нибудь толстячок нежно сплетает пальцы с пальцами сидящей рядом серой мышки и они смотрят друг на друга затуманенным взором, — вечером точно окажутся в одной постели и сплетут не только пальцы, но и тела.

Выискивая причины нетерпимого отношения к подобным житейским компромиссам, я даже заподозрил себя в тайной склонности к гомосексуализму. Иначе как объяснить мою тягу к одной-единственной женщине? И именно к той, которая для меня недоступна. Может, я и хочу только ее все эти годы потому, что знаю: у нее есть законный муж? Но если гомосексуалист так искусно притворяется, что мечтает о соитии с женщиной, это смахивает на бред. А если и не бред, то, получается, яростное подавление моих истинных склонностей и привело меня в норму? Тогда о чем вообще волноваться?

Многолетний добровольный целибат был нарушен оплаченными ласками китаяночки из Сохо, в «апартаментах» на Греческой улице. Как я и ожидал, грязный закуток на втором этаже не имел ни малейшего сходства с комнаткой в Поццуоли. После того визита мне понравилось получать удовольствие за наличные. Я был сыт по горло одержимостью, безнадежными грезами о возлюбленной. У меня появилась приятельница на Бейкер-стрит, я к ней захаживал, но, к сожалению, она в меня влюбилась. И уже готова была сама приходить ко мне на всю ночь, бесплатно. Я тоже начал к ней привязываться, думал о том, чем бы ее порадовать. Нам пришлось расстаться, потому что она перестала быть для меня «посторонней». В клубе я как-то познакомился с одной португалкой и на протяжении полугода навещал ее раз в неделю. Потом меня испугало, что я жду этих свиданий слишком нетерпеливо. К тому моменту, когда я встретил Аннализу, мне стало ясно, что плотская тяга, как и любовная, чревата непредсказуемыми последствиями. Влечение может иссякнуть, и тогда, как это ни печально, отношения приходится прекращать. Но ведь случается и так, что вожделение становится все острее, и ты, как жалкий наркоман, топчешься на пороге, мечтая скорее получить дозу наслаждения. Если выбирать между ручейком страсти и бурным потоком, я бы выбрал ручеек, так проще жить. После Луизы Аннализа была первой, к кому я испытывал не просто симпатию, а нечто большее. Но в момент выяснения отношений я даже не попытался ее остановить и отпустил без всякой борьбы.

После я старался заставить себя относиться к сексу не как к органичной части безумной любви или безудержного плотского влечения, а как к обыденной естественной потребности, отчасти комичной. (Кульминацией моего «тренинга» стал дивертисмент с вызовом проститутки в нью-йоркскую квартиру Йонаса Хоффмана.) Напрасные старания. Я вел себя как глупец, который решил залечить свои душевные раны удобной ложью. Якобы любовь — это результат сбоя в функционировании нервной системы или, как сказал бы философ, категориальной ошибки.

В десятых числах января я оказался в одном весьма престижном клубе, куда меня пригласил Тим Шортер. Сам я, как вы понимаете, в клубах не состою, но несколько раз бывал на прощальных вечеринках или приемах в честь публикации чьей-нибудь книги. Требования протокола я знаю, поэтому надел костюм и галстук. В таком вот парадном виде вышел из метро на Пикадилли-сёркус и по Джермин-стрит, где все витрины пестрели стикерами, сулившими грандиозные скидки, прошел к площади Сент-Джеймс, по пути заскочив в Лондонскую библиотеку, чтобы вернуть роман Перейры. Потом мне нужно было пройти по улице Пэлл-Мэлл до клуба, чей фасад из белого известняка чернел пятнами от машинных выхлопов.

— Мистер Шортер? Да, он здесь. В карточном зале, — сообщил сидящий в будке швейцар. — Вторая дверь справа.

За дверью был зал с ковровым покрытием и с баром в дальнем конце, мебель — будто взята напрокат в компании по устройству банкетов. Я осмотрелся и увидел, что из бара ко мне направляется какой-то господин.

— Доктор Хендрикс? Это я, Тим Шортер. Спасибо, что пришли. Промочите горло перед ланчем?

Ему было лет шестьдесят пять, серый костюм, полосатый галстук. Держался Шортер с несколько нервозной бодростью. Чувствовалось, что он придерживает для меня какой-то сюрприз. Притащив из бара стаканчик хереса и серебряную тарелочку с арахисом, он поставил их на середину каминной доски. В старинный камин был вмонтирован нагреватель, стилизованный под старину.

— Как хорошо, что вы пришли. Получили тогда мое первое сообщение? Это было в сентябре. — Он поправил дужку очков указательным пальцем.

— Как раз в сентябре я довольно долго отсутствовал.

— Понимаю. Я предполагал, что вы человек очень занятой. Надеюсь, что вы не сочли мой неожиданный звонок бестактным? Телефон мне дали в справочном бюро.

— Разумеется, нет. Никоим образом.

— А вдруг. Дальше программа такая: поднимаемся наверх в ресторан. Я заказал столик на двоих, чтобы можно было спокойно поговорить. Вы долго сюда добирались?

Я осмотрелся. За столами сидели исключительно мужские компании, каждая из трех-четырех человек. Приятели. Иногда из-за столов раздавался громкий хохот, но чувствовалось, что это именно приятели, а не друзья. У меня возникло ощущение, что я здесь сегодня самый молодой.

Пора было отправляться в ресторан.

— Идемте. Я покажу куда, — сказал Шортер.

Лестница была покрыта синим ковром с гербовыми лилиями. Официантка в форменном платье и белом фартучке проводила нас к столику у окна, видимо, предназначенного для важных персон.

— Клуб славится фирменным жарким из разных сортов мяса, но выбор за вами. Суп у них обычно превосходен. Рекомендую.

Шортер сдвинул очки на лоб и стал изучать меню. Посовещавшись вполголоса с сомелье, выбрал испанское вино из погребов Риохи.

— Ну вот, все в порядке, — сказал он, откинувшись на спинку стула и потирая руки.

— Благодарю вас.

Он стал крошить пальцами булочку, лежавшую на тарелке.

— Не стану больше испытывать ваше терпение. Я хотел бы рассказать вам об одной особе, полагаю, хорошо вам знакомой. Она серьезно больна.

— Кто это?

— Полагаю, вы познакомились с ней во время войны. Если я не ошибаюсь, вы были в Италии?

— Был, примерно год.

— Я так и знал… Курортник.

— Простите?

— Мы вас так называли. Тех, кто избежал высадки в Нормандии. Кому удалось отправиться на римские каникулы.

Мне вспомнился Роналд Суонн, скончавшийся от множественных ран, Дональд Сидвелл, убитый в горах под Флоренцией. Первая рота, полностью уничтоженная. Носилки, на которых доставили в «дортуар» рядового Холла, точнее, то, что от него осталось…

— Продолжайте, — сказал я.

— Она работала в представительстве Красного Креста, вы могли там встретиться. Она итальянка. Зовут Луиза. Девичью фамилию, пожалуй, не вспомню. Нери, кажется. Так вот, она была женой моего брата Найджела.

Я отхлебнул вина из погребов Риохи, стараясь сохранить невозмутимый вид.

— Не знаю, что вам известно, что нет. После войны вы поддерживали с ней связь? Переписывались?

— Нет. Мы познакомились летом сорок четвертого. С Луизой, с ее сестрой и с одной американкой. Я был в отпуске, восстанавливался после ранения в плечо. — Я слышал свой голос, безучастно излагавший факты. — Луиза вернулась в Геную, ей надо было ухаживать за раненым мужем, который воевал в партизанском отряде. А я снова отбыл в батальон. Вот, собственно, и все. У меня ни адреса не осталось, ни номера телефона.

На душе было муторно, оттого что в нашем разговоре с этим самым Тимом звучало имя Луизы, все три слога, словно так и надо. Было обидно и досадно, что Луиза имеет какое-то отношение к этому заурядному типу.

— Да, ее первый муж был героем войны. Италия им гордится. Спасибо, Майя, пахнет очень аппетитно.

Официантка поставила передо мной тарелку с тушеными креветками. Сбоку от креветок лежал ломтик лимона и ажурный, весь в рюшах, лист салата. Расстояние до тарелки такое огромное, пожалуй, я не смогу до нее дотянуться…

— Продолжайте, — снова выдавил из себя я.

— Найджел в начале пятидесятых работал в Британском консульстве. Работенка непыльная, предупреждать вновь прибывших соотечественников, чтобы не втыкали английскую вилку в местную розетку без специального переходника и прочее в том же духе. Короче, в один прекрасный день он встретил Луизу и втюрился по уши.

— А что случилось с ее первым мужем?

— Умер во время войны. Отчаянный был малый. Там у них такие бои разыгрывались, адские.

— Мне ли этого не знать. А когда он умер?

— Точно сказать не могу. Ведь мы с Луизой не были знакомы, пока она не вышла замуж за Найджела, а поженились они, кажется, в пятьдесят пятом. Чудесная была церемония. Скромная и достойная. В деревушке рядом с городом под названием Специя. Говорите, вы были знакомы с ее сестрой?

— С Магдой.

— Она тоже была на свадьбе. Очень симпатичная девушка, но до Луизы ей, конечно, далеко. Старина Найджел умел находить общий язык с представительницами прекрасного пола.

— И как у них было потом? Все хорошо?

— А чего ж могло быть плохого? Поженились, троих детей вырастили. По миру поездили, такая у Найджела была служба. Больших высот в дипломатии он не достиг. Нет, не достиг. Да он сам про себя говорил: «До больших высот такому простофиле никогда не добраться».

Мне удалось подцепить вилкой пару креветок и сунуть в рот. Проглотив, я спросил:

— А что вы делали во время войны?

— Служил в Королевском флоте. Конвои через Атлантику водил. Как креветки, что-то с ними не так?

— Нет-нет. Спасибо. Очень вкусно… Просто днем я почти не ем. Я правильно понял, что ваш брат умер?

— Да, он нас покинул. Увы. Два года назад, Инсульт. У брата всегда было высокое давление. Но он наплевательски к себе относился, такая, знаете ли, беспечность.

— Это был крепкий брак? Они были счастливы?

— По-моему, вполне. Найджел-то точно. Светился весь. А вот Луиза… Тут я пас. Загадочная женщина. Вот что я вам скажу.

Я вспомнил, как загадочная женщина напевала арию Пуччини, сидя в авто с откинутым верхом, в авто, несшемся во весь опор по прибрежному шоссе. Еще кадр: она почти голая кружится и скачет по гостиничному номеру. Там, в далеком Поццуоли.

— Замечательно, — сказал я. — Рад, что жизнь у них сложилась удачно. Вы сказали, что у Луизы что-то со здоровьем?

— Да, это так. Мы давно не виделись, но после смерти Найджела я был назначен душеприказчиком, уйму бумаг пришлось оформлять. Из-за одной пришлось ехать в Рим к Луизе.

— В Рим?

— Да, после смерти мужа она переехала в ту квартиру

— Но почему?

Шортер ответил не сразу, поскольку накладывал на край тарелки горчицу. В тарелке вплотную лежали кусок говядины, почка, куски свинины и колбаска, напоминая реквизит какой-то отвратительной салонной игры. А передо мной поставили рыбный пирог, формой похожий на могильный курган.

— Мы с ней долго беседовали. В этой полутемной квартире ей было очень одиноко. Дом ее совсем рядом с Тибром. Вы знаете Рим?

— Ездил однажды на медосмотр. И после войны пару раз. Так я вас слушаю.

— Луиза приняла меня очень радушно. Только вид у нее болезненный. Очень худенькая. Почему-то ходит дома в черных очках.

— Когда вы к ней ездили?

— Почти год назад. Она уже тогда неважно выглядела. Короче, выпили мы с ней как следует. Много вина. Ближе к ночи оба разоткровенничались. Я ей выложил про свою семейную жизнь то, о чем следовало молчать. За окном чернота, час ночи, и Луиза вдруг расплакалась. Я, знаете ли, даже растерялся. Она призналась, что по-настоящему любила только одного человека. Я решил, что она говорит про своего первого мужа, итальянца. Раз уж не прозвучало имя бедняги Найджела.

— И кто же это был?

— Вот мы и добрались до самого главного, доктор Хендрикс. Это были вы.

Я смотрел на блестящую полированную столешницу. И пытался представить, как выглядит Луиза в темных очках.

— Вижу, вы не слишком удивлены, — отметил Шортер.

— Я не удивлен, но… Мне стало легче. Хотя как-то…

— Как-то что?

— Горько…

— Горько?

— Это естественно.

Потом Шортер стал говорить о недвижимости Найджела, о налогах на наследство, я не вникал во всю эту юридическую канитель, но был рад немного отвлечься от «самого главного». Мне нужно было время, чтобы прийти в себя.

— … короче, она попросила меня попробовать найти вас в Англии. Наверное, подумала, что теперь, когда снова овдовела, имеет право с вами встретиться. Она видела однажды ваше имя в газете, после выхода книги, но не была уверена, что это точно вы. Я обещал, что попробую.

— Понял. Но что с ней?

— Что именно не скажу, знаю только, что у нее проблемы с легкими. Римский врач рекомендовал ей Альпы. Там она сейчас и находится.

Официантка унесла мой рыбный пирог нетронутым; Шортер потыкал в горчицу на краю тарелки последним кусочком колбаски.

— Она хочет, чтобы я к ней приехал?

— Возможно. Мне она ничего не сказала. Думаю, ей важно узнать, что у вас все нормально. Я обещал доложить.

— А если я сам поеду, без приглашения?

— Вот что, мистер Хендрикс. — Он откинулся на спинку стула и вытер салфеткой губы. — Кто знает, сколько ей еще отпущено… В самом деле, а почему бы нет? В одном я уверен совершенно: она привязана к вам очень сильно. Когда она о вас говорит или просто упоминает ваше имя, на лице у нее возникает какое-то непостижимое выражение, смесь изумления и жадного нетерпения, и еще…

— Я хорошо помню этот ее взгляд.

— И еще она тогда сказала: «Но только если он сам захочет. Обязательно это ему скажи. И еще скажи, что даже если он не приедет, скажи ему, что я всегда буду его любить».

Я отвел глаза и уставился на картину с натуралистичным изображением лошади.

— Так и сказала?

Шортер рассмеялся:

— Ну да! Я практически дословно повторил. Даже как-то неловко.

Перед уходом я взял у Шортера адрес, через два дня послал ему благодарственное письмо, и получил в ответ название места, где Луиза пробудет до конца января. Гостиница в Межеве. На лыжном курорте во Французских Альпах.

Понятно было, что лучше мне туда не ехать. Не хотелось, чтобы Луиза, нарисованная моей памятью в технике «кьяроскуро» (тончайшие переходы света и тени, нежнейшие изысканные цвета), предстала передо мной под яркими беспощадными лучами действительности. Смогу ли я тогда любить ее так же сильно, как любил тридцать семь лет назад? Не поблекнет ли эта любовь? Разлука повлияла на всю мою послевоенную жизнь, сформировала мое взрослое бытие и научила трезво оценивать мимолетные интрижки. И сейчас мне стало тревожно: вдруг мне покажется, что Луиза не стоила столь благоговейного обожания и я напрасно обрек себя не просто на печаль, но и на пустоту жизни. С печалью смириться еще можно, даже с почти непереносимой, но с тем, что все было зря, что неистовая печаль опустошила мою жизнь… Есть и другая опасность: если я удостоверюсь, что Луиза по-прежнему безраздельно владеет моим сердцем, тогда мне уж точно никогда не спастись, не избавиться от ее чар.

Нет, я не должен ехать. Я любил ее слишком сильно, отрицать не стану. Поздно мной оцененный поэт Томас Элиот писал, что человечество не перенесет слишком много реальности. Эту его мысль часто цитируют. Чего человечество действительно не перенесет, так это слишком сильной любви. Таково мое мнение. И ведь действительно, если исходить из обычных житейских стандартов, слишком сильная любовь к Луизе Нери разрушила мою жизнь. Семьи и детей я не завел, и рядом никого, ничего похожего на уютный надежный тыл.

Кое-чего я, конечно, добился. Правда, все эти разновеликие достижения и ощущения с трудом складывались в единую конструкцию. По мере сил помогал пациентам; написал книжку, у которой, вопреки излишнему мелодраматизму и лакировке жестоких подробностей, нашлись почитатели. Горел (чему был рад) на работе вместе с единомышленниками. Проявлял доброту, что тоже оказалось приятно. Всегда любил братьев наших меньших…

Однако все эти самоутешения что-то плохо действовали. Шаткое сооружение не самый убедительный довод, чтобы удержаться от встречи с женщиной, исподволь участвовавшей в сотворении артефакта под названием «судьба доктора Хендрикса».

28 января я все-таки оказался в старом дизельном «мерседесе», который должен был отвезти меня в Хитроу. Залезая на заднее сиденье и сообщая шоферу, что мне нужен Терминал два, я все еще не верил в реальность происходящего. Прежде чем выбраться на шоссе, мы проехались по уилсденским улочкам и мимо стадиона «Белый город». От запаха дезодоранта меня стало подташнивать, и пришлось открыть окно, впустить сырость серого дня.

Я твердил себе, что в любой момент можно улететь назад. Но понимал, что, оказавшись в Межеве, не захочу бежать. Курорт все-таки: там горы, там белый снег, яркое солнце, живительный воздух. Глупо этим не воспользоваться, Лондон никуда не денется.

И вот он, Терминал два. Под его низким потолком я дожидался стольких рейсов, правда, они были более приятными, все эти вояжи в европейские столицы на научные сборища. Впрочем, очутиться в компании людей в шубах, сдающих в багаж кофры с лыжами, оказалось даже забавно.

Пройдя паспортный контроль и оказавшись в зоне ожидания, я тут же купил бутылку виски и газету и принялся тупо разгадывать кроссворд. Летел я эконом-классом, и тихие убежища для важных персон, вроде того, в нью-йоркском аэропорту, были для меня закрыты.

Тот рейс из Нью-Йорка… Не так уж и давно это было, а сколько всего произошло. Похоже, копания в прошлом, спровоцированные Перейрой, действительно помогли мне иначе увидеть мир, иначе посмотреть на свое место в нем.

Какие именно размышления этому способствовали, о его прошлом или о моем, сказать трудно. Но глядя на табло вылетов, я определенно чувствовал себя не таким потерянным, как раньше. Более умудренным, что ли.

Объявили посадку.

В Женеве я какое-то время ждал багажа, потом проходил таможенный досмотр. Когда выбрался из здания аэропорта, сообразил, что тут сейчас не семь, а восемь часов, то есть я могу опоздать на гостиничный ужин. Таксист попался общительный. Протянул мне руку, сказал, что он Патрик, закидал вопросами. Иногда я из вежливости тоже о чем-то его спрашивал. И вот, наконец, мы начали взбираться на высоту. По краям пастбищ темнели грязные снежные наносы. Я никогда не увлекался горными лыжами, и ехать по альпийскому серпантину на знаменитый курорт было любопытно. Окрестные ландшафты вызывали в воображении конные экипажи с изможденными седоками, измученными чахоткой. Фантазия подсовывала тоненьких хрупких дев, всем сердечком рвущихся назад в город, или хотя бы на равнину, только вот удастся ли…

Моя гостиница — скромный деревянный дом — была расположена почти в центре. Разумеется, на ужин я не попал, он у них до половины девятого. Но на улочках вокруг площади было полно забегаловок. Я зашел в пиццерию. Горячую пиццу запивал местным красным вином. Сбоку на барной стойке была доска с картой города. Пока я жевал, заодно изучил карту. Гостиница Луизы стояла немного в стороне, чуть западнее.

В моей маленькой спальне шпарили батареи, пришлось открыть окно, и я с наслаждением несколько раз вдохнул морозный воздух. Кровать была жесткой и узкой, зато лампа в изголовье светила ярко, что в гостиницах большая редкость, то есть я мог почитать. Впервые меня поселили не на последнем, а на втором этаже. Прямо над кухнями, откуда все еще доносился приглушенный грохот сковородок и кастрюль.

Стоило выключить свет, вспомнились строчки из «Бёрнт Нортона»:

Несбывшееся и сбывшееся Приводят всегда к настоящему. Эхом в памяти отдаются шаги В тупике, куда мы не свернули К двери в сад роз, которую Не открывали[44].

Я попытался представить, что же «могло бы произойти» со мной, и решил, что Томас Элиот немного преувеличивает: «не случившееся» в настоящее все-таки никак не вписывается. Тут меня и настиг сон.

Настиг, и сны, как вы уже догадались, снились мне невероятные, комментировать их не буду и пытаться. Все они были связаны с Луизой и грезами об утраченной жизни. Сны откровенные, во сне ничего не стыдно.

Кстати, насчет комментирования подобных моментов. С легким сердцем я вспоминаю плотские утехи студенческой поры, Мэри Миллер… Мы ведь были такими молодыми, и космически огромная дистанция, отделяющая меня от тех лет, сглаживает некоторые огрехи. История с нью-йоркской проституткой позволила мне насладиться отвращением к собственному скотству. Эпизод с неулыбчивой Анной наконец-то дал шанс использовать нелепые латинские названия в реальной жизни, а не только в клинике. Описать словами то, что происходило у нас с Луизой, получится едва ли. Вообще-то я парень продвинутый, дитя шестидесятых, то есть с энтузиазмом принимаю все новые скандальные реалии: общие сауны, понаехавших гуру от эротики, мюзиклы из жизни хиппи, групповой секс и прочие фокусы. Раскованность и вседозволенность были вызовом закоснелым догмам, молодым бунтарям хотелось не фальшивой, а настоящей жизни. Долой устаревшие запреты. Луиза нарушала правила с нежной удалью.

Днем, когда мы пребывали в одетом виде, время проходило довольно обыкновенно. Впрочем, могло ли что-то быть «обыкновенным» на юге Италии летом 1944 года? Я просто хочу сказать, что мы не прыгали с парашютом, не ныряли на опасную глубину, не высиживали на всех четырех оперных мистериях «Кольца нибелунга» Вагнера. Что же все-таки было? Незатейливые пикники и короткие прогулки на реквизированной машине. Кофе или стаканчик вина в кафе на площади. Ужины в протянувшемся до самого пляжа огороженном садике около ее дома. Часто бывало: я сижу на кровати в ее комнате, а Луиза в одной комбинации с кружевами сливочного цвета красит перед зеркалом ресницы. Или я уже одет, но она надумала накраситься, сидит перед зеркалом голышом, как маленькая, и прихорашивается как большая. И мы все время говорим, говорим, говорим. Вообще-то я молчун, но с Луизой меня прорывало. Потому что я впервые встретил человека, который меня понимал. Она понимала. Вот что было общим в колдовском бесстыдстве ночей и в беспечной дневной болтовне: уколы счастья от того, что тебя знают и хотят узнавать еще и еще. Тот, кого она во мне видела, ничем не походил на шекспировского Калибана, который стыдится своего отражения в зеркале. Ну а то, что я видел, глядя на свою любимую, очаровывало всех. Невозможно было не влюбиться в этот идущий изнутри теплый свет, в это жизнелюбие. Оно и для меня было в ней самым драгоценным.

Позавтракав в гостинице, я вышел пройтись по городку. По мощеным улицам цокали пони, впряженные в повозки, в которых лежали шерстяные и меховые пледы. Бледный силуэт церкви: на куполе шпиль, на него, как луковка на шпажку, нанизан шарик. Из магазинных дверей выходили увлеченно болтающие дамы в шубках и сапожках. Люди в ярких куртках с лыжами на плечах карабкались по лестнице фуникулера. Уходить от солнечного света не хотелось. Ботинки у меня были удобные, куртка теплая, для гор в самый раз. Билетерша заверила, что многие поднимаются только ради ланча на высоте. Посоветовала заказать boudin avec ses deux pommes. Протягивая билет, улыбнулась щербатой улыбкой:

— Bon appetit, monsieur!

Мы поднялись над первым уровнем, где самые легкие трассы, потом над верхушками елей, обрамляющих трассы: хвойные великанши устало простирали над ними свои могучие ветви. На второй остановке я вылез и отправился в деревянный ресторан, сел на террасе, потягивая пиво, и наблюдал, как по склонам горы, лавируя на поворотах, несутся вниз лыжники. Внизу лыжи снимают, складывают вместе крепленьями наружу и торчком втыкают в снег. Потом, неуклюже шагая (с пятки на носок, иначе в такой обуви не пройдешь), взбираются на террасу, потирая варежками носы и обветренные красные щеки и выпуская изо рта клубы пара. Немного попыхтев, чтобы выровнять дыхание, подзывают официанта.

Когда принесли мой заказ, выяснилось, что boudin — это кровяная колбаса, a deux pommes — гарнир, яблочно-картофельное пюре. Искрился пронизанный солнцем морозный воздух, гора была великолепна, язык легонько пощипывало от перца. Я глянул вниз, на долину, гадая, под которой из этих игрушечных крыш скрывается гостиница Луизы. Мне казалось, что весь я растворился в этом сияющем воздухе, завис вместе с ним над доисторическими каменными глыбами, громоздящимися над землей. Под канатной дорогой пробежал по снегу, припадая на задние лапы, заяц и исчез. Оказывается, под снежным покровом тоже шла своим чередом жизнь, кто-то погибал, кто-то пытался уцелеть.

Когда я спустился в город, солнце скрылось за горой. Достав из кармана карту, я решил узнать хотя бы, сколько времени займет дорога к ее гостинице. На спусках для малышей, где двадцать минут назад все резвились на солнышке, теперь слышались грозные призывы мамаш, высматривавших в сумеречной мгле своих непосед.

Пятнадцать минут, немного дольше, чем я представлял. Когда я остановился у гостиничного шале, то почувствовал, как мгновенно похолодели кончики пальцев, хотя я был в перчатках. По бокам расчищенной дорожки лежали сугробы, к крыльцу была прислонена широкая лопата. Три этажа, все три обиты деревом, в окнах клетчатые красно-белые шторы, дым над каменными трубами.

В окне на втором этаже я увидел темноволосую женщину, она всматривалась в город, словно хотела что-то там увидеть. Но через секунду задвинула шторы, и теперь были видны только эти клетчатые шторы, подсвеченные изнутри.

Я прошел по дорожке к двери, вошел в фойе с раскаленными батареями и с букетами из сушеных цветов. Подошел к стойке администраторши.

— Je cherche Madame… — Я с трудом заставил себя произнести фамилию: — Шортер.

Она несколько недоуменно принялась листать регистрационную книгу. Тихо шуршали под пальцами страницы, чуть неровные от нажима шариковой ручки.

— Ou peut-être[45], — сказал я, чувствуя, как растет напряженное недоумение, — мадам Нери.

Луиза могла вернуть себе и фамилию первого мужа, но ее я не знал.

— Ah, oui, monsieur, tout a fait. Madame Neri. Un moment, s’il vous plait[46].

Потом последовал телефонный разговор, мне был слышен только голос администраторши. Прикрыв ладонью микрофон трубки, она спросила:

— Et vous êtes Monsieur?[47]

— Хендрикс.

Еще несколько фраз в телефон, потом администраторша положила трубку на рычажок и сказала, чтобы я пришел через час. Мадам примет меня.

Чтобы не замерзнуть, я возвращался в город очень быстрым шагом. Зашел в кафе выпить чаю. Подумал, что Луиза, наверное, сейчас принимает ванну, потом будет сушить и укладывать волосы, потом тщательно накрасится и долго будет выбирать, что ей надеть. Тщеславной она не была, но жуткая привереда. Боже, о чем это я… Откуда мне знать, какая она теперь. Ей шестьдесят с лишним. Она потеряла двух мужей. А теперь вот явился я, сыпать соль на раны.

Нет-нет. Выйдя из кафе, я направился к своей гостинице. Начался снег. Густые хлопья плясали под светом уличных фонарей. Нет. Скорее в номер, ни к чему себя мучить. И ее тоже. Да, это разумное решение.

Я остановился и стал всматриваться в ночную метель. Господи, помоги мне…

Снова развернулся, снова зашел в кафе, выпил две стопки коньяка и… направился в сторону деревянного шале. Пришел на несколько минут раньше, ничего, как-нибудь переживет.

Войдя внутрь, я потопал, чтобы стряхнуть снег с одежды и с волос. Администраторша посмотрела на меня с жалостью и, ничего не спрашивая, набрала номер. Что она говорила на этот раз, я не слышал, слишком был сосредоточен на том, чтобы не позволить себе сбежать.

— Vous pouvez monter, monsieur. Chambre numéro vingt-sept. L’ascenseur…[48]

Но я уже вызвал лифт и через секунду нажал нужную кнопку. В лифте глянул на себя в зеркало. Весь на взводе, потрепанный жизнью, я все еще мог узнать в этом пожилом господине мальчишку, возвращавшегося к маме вдоль поля в пятьдесят акров, вдоль владений мистера Покока.

Лифт дернулся и остановился. Двери все не открывались, но наконец раздвинулись и выпустили меня наружу. На площадке я стал озираться, не зная, куда идти. В одном из коридорчиков растворилась дверь, приглушенный свет упал на пол и на стену, и тихий голос спросил:

— Роберт?

Я не мог оторвать ступни от пола, ноги не желали слушаться. Наконец, я совладал с собой и с ногами и побрел вперед, медленно-медленно, уже не надеясь дойти до приглушенного света.

По темному коридору мне навстречу двинулась фигура, я узнал легкую нетерпеливую поступь, когда-то заставлявшую подол хлопкового платья колыхаться на уровне коленей. Когда-то в Неаполе, пока мы шли от Галереи на виа Форчелла.

…Но вот она здесь, рядом. И уже через миг — в моих объятьях.

Я прижимал ее к груди, и все часы одиночества, все годы разлуки осыпались, превращаясь в ничто, пространства разъятого времени сомкнулись над нами.

В ее комнате было только одно кресло и жесткий пуфик перед туалетным столиком. Не сообразив, куда лучше сесть, мы так и стояли. На столике была лампа, и чуть поярче — на тумбочке у большой кровати с деревянным изголовьем. Комната была затененной, полумрак разбавляли слабо красневшие занавески и теплые тона мебели.

— Дай-ка я на тебя посмотрю, — сказал я, отступив на несколько шагов.

Она помотала головой, глаза умоляли «пожалуйста, не делай этого», но она не пряталась от моего взгляда, мы не отпускали вытянутых рук, будто собрались танцевать контрданс.

Когти времени не пощадили гладкого, безупречно вылепленного лица: морщины, складки, кожа кое-где обвисла. Глубокая поперечина между глаз, от левой брови к веку пролегла неровная трещинка. Черные волосы стали гораздо короче, в них появилось много седых прядок. Под свободным свитером с узором из оленей угадывалась полнота, а груди заметно отяжелели, это были груди матери.

Сколько же тысяч, десятков тысяч проведенных врозь часов понадобилось, чтобы все это натворить?

Форма глаз не изменилась, но и в полумраке я разглядел, каким настороженным стал ее взгляд. Из всех уронов, нанесенных ей временем, этот был для моего сердца самым болезненным. Луиза без ее храброго, безудержного жизнелюбия не была моей прежней Луизой.

Но маленькая ладонь в моей ладони была все та же.

Наконец, я выдавил улыбку и кашлянул:

— Такая маленькая ручка.

— Да. Но не холодная[49]. — Она сжала мою ладонь.

Мы сели рядом на край кровати. Ее ноги слегка не доставали до пола.

— Роберт, теперь ты на меня посмотри.

Я развернулся к ней лицом. Она, улыбнувшись, кивнула, как мама, довольная своим сыночком. Провела костяшками пальцев по моему лбу, по щеке, потом, развернув кисть, ладонью по всей руке. Потом снова стиснула мою ладонь. И почти неслышно произнесла:

— Carissimo.

Сидя бок о бок, мы снова не смотрели друг на друга.

— Одного ты точно не должна делать, — сказал я.

— Чего?

— Извиняться. Тебе не за что извиняться. Просто так сложились обстоятельства.

Сказал это, а у самого сдавило грудь от боли, не ожидал, что она окажется такой острой, трудно было дышать.

Луиза встала с кровати. Легко, одним быстрым движением, хоть это никуда не делось. Подошла к камину, повернулась к нему спиной и сделала глубокий вдох. И осанка была почти прежней. И походка: что-то девичье сохранилось в движении бедер, и эта манера грациозно вскидывать правую руку, ладонью к себе, когда она собиралась что-то сказать.

— Однажды я шла по песчаному пляжу. Вместе с сестрой. И увидела двух парней. Понятно было, что оба ранены. Были вы почти голые, только плавки. Вы были молоды, вы хохотали и дурачились, и понятно было, что вы настоящие друзья. Я сразу заметила шрам у тебя на плече, и что ты боишься резко поднимать руку. И с твоим другом было что-то не так, судя по тому, с каким трудом он стоял, хотя изо всех сил пытался это скрыть. Вы пострадали, сражаясь за мою родину. За меня. А потом вы подплыли к нам. Ты был прекрасен. И сам это знал. Твой друг тоже был очень мил, но ты… ты был прекрасен. Но тогда я еще в тебя не влюбилась. Тогда еще одержало верх благоразумие. Случилось все позже, когда я поняла, как тебе тяжело. Произошло это спустя день… или два. Мне вдруг стало ясно, что даже твой друг, такой близкий, с которым вы вместе прошли через весь этот ад, который и сблизил вас еще больше… что даже он не понимает тебя. Я увидела в тебе то, чего не видели другие, что только я смогла разглядеть. Вот тогда и влюбилась.

Мы оба долго молчали. Воздух в комнате вдруг стал таким тяжелым, что словам было сквозь него не пробиться. Так мне казалось.

Когда я все же попытался что-то сказать, Луиза снова вкинула руку. Я и забыл, какой она умеет быть властной.

И вот снова ее ладошка развернулась ко мне тыльной стороной, я обожал этот говорящий жест, который означал: «Послушай, это очень важно».

И она сама тоже заговорила:

— Роберт, ты снился мне почти каждую ночь. Почти сорок лет. Иногда я просыпалась от слез. Иногда муж просыпался, потому что я кричала во сне. Каждую ночь снилось примерно одно и то же. Тот садик у моря, рядом с моей комнатой. Ты там, в садике, а я не могу попасть туда, кто-то или что-то меня не пускает. В какие-то моменты было легче, когда дети были маленькими и меня отвлекали заботы о них. Это днем, а ночью — опять во сне ты. Мы много ездили, из-за работы мужа. Я жила в Малайзии, в Южной Америке. В этих дальних странах с их пальмами, вентиляторами и бамбуковыми столами и стульями было еще тяжелее. Там сны мучили меня еще беспощаднее. И мукой были все эти вечеринки, приемы в посольстве, да и дни не лучше. Дни, прожитые впустую, выброшенные из жизни.

Она трудно сглотнула и умолкла.

— Ты могла бы приехать ко мне.

— Я не знала, где ты. Не знала, жив ли. Не смела даже думать о том, чтобы попытаться тебя найти. После всего, что я натворила.

Она опустила голову.

— Бедная моя Луиза. Все эти годы, все эти ужасные ночи… Но вспоминаешь ли ты тот день, когда вы с сестрой и с Лили пришли на пляж поплавать? И теперь, оглядываясь назад, наверное, проклинаешь тот день и час…

Луиза вскинула голову.

— Никогда.

— Неужели ни разу не пожалела?

— Ни разу. Хотя мне досталось всего несколько недель счастья. А остальное — сплошные печали и потери. Так уж сложилась моя жизнь.

На кресле стоял раскрытый чемодан. Я увидел там свитера, белье, книжку. Вещи из ее жизни, которые могли и должны были быть мне знакомыми.

— А что ты думала про…

— Ни о чем я тогда не думала. Я подчинилась неизбежному.

— Но как же твой муж? Я про то, когда мы встретились. Твой первый муж…

— Я любила его, но мы были слишком разные, совсем разные.

После очередной долгой паузы я выдавил:

— Я тебя понимаю.

Она медленно вздохнула и прошептала:

— Почти всю жизнь я ждала, я мечтала: как ты скажешь мне эти слова.

Я подошел и обнял ее. Она расплакалась, не смогла не расплакаться. Но я не позволил себе погрузиться в пучину ее печали, зачем без толку себя растравливать…

Когда она успокоилась, я выпустил ее и спросил:

— Что с тобой? Шортер, тот человек, с которым мы встретились в Лондоне, сказал, что ты нездорова.

Достав платочек, она высморкалась и утерла слезы. Это показалось слишком обыденным в тот тяжелый момент.

— Боюсь, что так оно и есть. Возможно, это продлится пару месяцев, возможно, год. Но не дольше.

Я потянулся снова ее обнять, но она упреждающе подняла руку.

— Нет, нет, любимый. Не беспокойся. Я готова к смерти. Правда. Все нормально, Роберто.

— Если так… я рад.

— Теперь, когда я снова тебя увидела, все хорошо.

Глава пятнадцатая

Дома в Лондоне меня ждал плотный конверт — письмо от Перейры. Вскрывать его я не стал, сразу поехал к миссис Гомес забирать Макса.

Со странным чувством я тогда вошел в свою квартиру. Она показалась мне чужой. Хотя я помнил до мелочей, где что лежит, и с автоответчиком справился вполне машинально. Но не покидало ощущение, что я не дома, а на сцене, и просто делаю вид, что это я.

Я допускал, что встреча с Луизой привнесла, точнее, усугубила ощущение разлада. Надо было пережить «адаптационный синдром», как говорим мы, психиатры. То есть притерпеться к факту, что тридцать семь лет я жил не так, как должен был.

В моменты сильнейшего стресса мозг прибегает к ловкому трюку, эффективность которого продемонстрировала вся человеческая эволюция. Мы отторгаем неудобную реальность. Даже глядя в зеркало, мы ухитряемся видеть не себя, а кого-то другого. Мы громко себе что-то доказываем, словно хотим сказать: «Нет, такого просто не может быть». Примерно те же эмоции одолевали меня.

Когда я писал своих «Немногих избранных», перекусывая консервами из лавки Якоба, разогретыми на газовой горелке, уже тогда я смирился с тем, что ничего хорошего из моей жизни не получится. Я был в ту пору старше многих и догадывался, что никаких поблажек мне от судьбы не дождаться. Что жизнь моя так и не обретет спасительной гармонии, радующей нас в произведениях искусства. Какая уж тут гармония, сплошные несуразности и ложные выводы, а отсюда непредсказуемые столкновения, вмятины от ударов, и однажды после очередного удара все оборвется, закончится крушением.

С самого детства меня страшило, что я представляю собой лишь скопище хаотично двигающихся молекул. Но после расставания с Луизой я понял, что есть вещи ужаснее неизбежных страхов перед устройством и законами природы. Любовь, любовь… главная ценность, так извечно считалось и твердилось, о ней все были и небылицы, ею вдохновляются художники…

Сам же я убедился, что это диво не просто недосягаемое, но и разрушительное. Любовь к Луизе исковеркала мою собственную жизнь, а Луиза поплатилась за любовь ко мне пустотой существования. Хвала Господу, что я все-таки решился на это безрассудство — приехал к Луизе в Альпы. Хоть немного успокоил ее сердце. На прощанье.

По большому счету эта великая «любовь» стала для меня катастрофой, растянувшейся на десятилетия. Теперь я знал это точно. Но знал и то, что обречен на проклятие, что угольки продолжают тлеть, что я и под пыткой не смог бы отказаться от своей любви.

Мы договорились, разумеется, что будем переписываться, звонить. Она обещала регулярно оповещать меня о состоянии здоровья и прислать фотографии внуков. Просила выслать ей «Немногих избранных», но я сказал, что стыжусь этой книги. И я обязательно приеду к ней в Италию, а она будет изо всех сил лечиться, чтобы принять меня на должном уровне.

А если Луиза все-таки выздоровеет? Тогда мне везти ее в свою лондонскую квартиру, с живущей этажом выше пани Качмарек? Или ей придется поселить меня в старом родительском доме под городом Специя, в котором она живет с тремя взрослыми детьми?

Мы бы никогда не встретились, если бы она не заболела так серьезно. Если бы не это и не смерть ее второго мужа, Луиза не пыталась бы до меня добраться. Вот такая ирония судьбы, но лучше было об этом не думать, слишком тяжело. Мы с ней решили спасти хоть что-то. Пока Луиза дышит, пока она жива. Мечта о том, что однажды начнется наша с ней общая жизнь, затеплилась и в моем сердце.

В думах о Луизе я совсем забыл про письмо Перейры. Вскрыл его только спустя несколько дней.

Дорогой доктор Хендрикс!

Пишу наспех, хочу уведомить, что на пару недель уезжаю. Но, может, вы захотите приехать в начале марта. Весна уже в пути.

Ваши визиты были для меня большой радостью. Заранее ведь нельзя предугадать, как все сложится, а мы с вами сразу нашли общий язык. Селин называет вас «charmant», и, хотя ума у бедняжки не больше, чем у колибри, думаю, она действительно именно это имеет в виду.

Знаю, знаю, что вы приезжали совсем недавно, однако у меня есть кое-что чрезвычайно для вас важное. Честно говоря, я давно мог вам это предъявить, но не решался. Но когда ближе с вами познакомился, понял, что вы человек удивительно стойкий.

Приезжайте. А уж как будут рады девчонки. И Полетта, и Селин. Ну и я, само собой.

Ваш друг, Александр Перейра.

Я прочел это, когда только-только немного успокоился, свыкся с гипотетической возможностью поселиться вместе с Луизой. Прочел записку — и острое любопытство ударило по нервам. Захотелось тут же помчаться на остров. Ну Перейра, ну хитрец. Это не по-божески — заставлять меня весь февраль изнемогать от неведения. Что-то не верилось, что он собрался уезжать, не те уже силы, чтобы пускаться в дальние поездки. Вероятно, старый мошенник хотел, чтобы я поломал голову над очередным сюрпризом, чтобы задействовал «функцию памяти», используя какой-то иной, еще не примененный в нашем общении механизм. Меня все эти фокусы не трогали, мне хотелось узнать про отца.

Надо было чем-то заполнить нескончаемый февраль, когда на Лондон давит свинцовое небо, когда тебе кажется, что день на исходе, а он еще даже не начинался. Повинуясь минутному порыву, я позвонил агенту по продаже имений, чью фамилию увидел тогда в журнале, в приемной у зубного врача. Имение «Старая дубильня» значилось в списке продаж, и мы договорились о встрече, вроде как я потенциальный покупатель.

Из электрички я вылез в первом часу, пять миль до имения проехал на стареньком коричневом такси. У подножья мемориала павшим солдатам белели в траве подснежники. В тот день, когда я в последний раз виделся с мамой, они тоже там белели. Какая жизненная сила в этих хрупких созданиях, на них напирают тяжеленные плиты, а они все-таки нащупали лазейку, пробились к свету…

На церковном кладбище не так давно, в год серебряного юбилея правления Ее Величества, обновили крытые ворота.

Поджидавший меня молоденький риэлтор был в непромокаемой хлопковой куртке и в грубых дорожных башмаках.

— Вы не здешний, сэр? — это «сэр» было произнесено с нарочитой вежливостью, так обычно господа обращаются к представителям низшего (как им кажется) сословия.

— Я…гм… из Лондона.

— A-а, из «Большого дыма», значит. Ищете убежище на природе?

— В общем, да.

— Тут много места. Простор, знаете ли. У вас семья?

Мы стояли перед входной дверью, которую он никак не мог открыть своим ключом. Меня так и подмывало протянуть ему тот, что лежал сейчас у меня в кармане.

— Семья у вас есть? — переспросил он. — Дети?

— Нет. Я один.

— Ну что ж, посмотрите, прикиньте… Должен заранее предупредить, все очень запущено. Последний владелец не располагал деньгами для ремонта, а жившая тут до него пожилая леди, она, знаете ли, была… — рассказывал он, продолжая сражаться с замком.

— Кем же она была?

— Вдовой, если не ошибаюсь. Много лет жила одна.

— У нее не было детей?

— Это уже к нашему делу не относится, сэр. Все! Путь открыт. Вас проводить?

Он вел меня по пустым комнатам моего детства, потом я пытался изобразить удивление при виде сада. Я даже испуганно вскрикнул, когда за дверью открылся темный коридор, который когда-то был моим воображаемым тайным ходом под Троей.

— А это кухня, — он отворил дверь туда, где я до одиннадцати лет торчал почти безвылазно. — Тут, к сожалению, без ремонта, хотя бы косметического, не обойтись.

Я взглянул на дверь со вставками из рифленого стекла. Над верхним краем стекол увидел две дырочки, когда-то там была закреплена рейка для полотенца. Пока моя мама то гладила, то жарила, то прокручивала в привинченной к столу мясорубке остатки вареного мяса, я часами смотрел на дверь, разглядывая это свисавшее с рейки полосатое полотенце и титан для горячей воды, смутно просвечивавший сквозь стеклянную панель. На не занятом кухонными причиндалами кусочке столешницы я раскладывал букварь и, запинаясь, читал вслух, по буковкам, потом по слогам, потом слова целиком. Первые мои шаги на пути к грамотности. Для нашей овчарки Бесси мама покупала у скупщика конину и варила ее на плите. Резкий «аромат» этого варева смешивался с запахом крахмала. Мама разводила его в тазике, а потом окунала в тазик рубашки. Когда наступало время пить чай, запахи менялись. Теперь пахло подсушенным хлебом, его куски мама мазала застывшим мясным соком, в котором было много жира, а на самом донышке кастрюли — чуточку желе, потом добавляла щепотку соли. Став постарше, я часто думал: неужели моим домом всегда будет эта кухня? С вечным паром и чадом, с намозолившим глаза полотенцем на двери и с титаном за дверью. Мне страстно хотелось начать другую жизнь, но страшно было расстаться с этой.

— …Стену можно снести. Это просто перегородка. Послушайте, а ведь это идея. У вас образуется прекрасная кухня-столовая.

— Я подумаю, хотя, скорее всего, оставлю все как есть.

— Можно и оставить. Но тут в принципе есть возможности. Кстати, еще служебные строения.

— Старая дубильня.

— Да-да, это само собой. Ну что, теперь наверх?

— Пожалуй, не стоит, — сказал я. — Я покупаю этот дом.

Вернувшись в Лондон, я стал подсчитывать свои финансы, изыскивать ресурсы для покупки своего старого дома. Много лет я откладывал гонорары за переиздания «Немногих избранных». Когда после смерти мамы я продал дом, почти все деньги ушли на выплату долга кредиторам и на мою квартирку, но кое-что осталось, и набежали небольшие проценты в банке.

Просматривая всякие бумаги в ящиках письменного стола, я не удержался и пролистал старый дневник, для которого взял когда-то в школьном шкафу голубую тетрадь в четыреста страниц. Много раз пришлось его подклеивать и заклеивать скотчем надорванные страницы. Страниц тридцать были заполнены греческими буквами, еще детским почерком, ручкой, которую заправляли чернилами. Невозможно было без улыбки читать про «несравненную Елену» (Мэри Миллер) и «странствующего Одиссея» (отца). Стиль был совсем не похож на тот, который появится в записях «для себя» в первом моем Ланкаширском дурдоме. И еще я заметил, как все сильнее тлеет в записях беспокойство и недовольство положением дел в психиатрии. Потом эти тлеющие угли вспыхнули ярким пламенем. В период, посвященный интенсивным исследованиям, — то были годы работы на «Бисквитной фабрике», ранние шестидесятые, — недовольство сменилось негодованием, если не яростью, о чем свидетельствовал размашистый почерк и сильный нажим ручки.

В письменном столе лежали еще восемь-девять тетрадей. В них — про войну. Я из разных мест отсылал маме отчеты. Открыл наугад одну тетрадь, начал читать про наши учения в Девоне и про выдвижение в Дюнкерк в 1940 году. (Мама сохранила все мои послания, раньше я читал их только однажды, году в сорок седьмом.) Пролистал еще две тетради, которые купил в алжирском порту Бон, там оказались довольно сдержанные описания нашей кампании в Тунисе (вероятно, я не хотел пугать маму). Потом взялся за сильно потрепанную тетрадку фирмы «Аквила квадерно студенте», из неапольского писчебумажного магазина. Я помнил, что при первом чтении был поражен тем, что решился так откровенничать. Нет-нет, я не выдавал маршруты продвижения наших сил, просто рассказывал про то, что чувствовал.

Эту тетрадь я открыл с легким трепетом, но увидел… пустые страницы.

Они пожелтели от времени, однако бумага точно та, итальянская: плотность, ширина полей. И ни одной записи… Я проверил оставшиеся тетрадки: все на месте, записи про Палестину и Сирию[50], довольно интересно, но никаких личных переживаний.

Ни единой строчки о болотах в Анцио, об артобстрелах, о ночном десантировании, о щелевых окопах. Ничего про «вади», про расформирование первой роты. Ни слова о Лили Гринслейд, о старшине Старке. Ничегошеньки про Неаполь, про Поццуоли. И про Луизу Нери.

В марсельском аэропорту человек из конторы «Прокат автомобилей» разговаривал со мной по-английски:

— Добрый день, сэр. Как ваши дела? Вам как обычно «пежо»?

— Oui, merci. Très bien.. La bleue?

— Да-да, синяя машина свободна. Как раз только что ее помыл. Прибыли на работу или в отпуск?

— Toujours travail. Mais la dernière fois[51].

— В последний? Как жаль!

— C’est la vie[52].

— Машина на месте. Шестьдесят пятый номер. Спасибо, сэр.

— Merci à vous[53].

Раскалившийся от быстрой езды «пежо» я оставил на пологом спуске у подножья полуострова и нашел у причала в бухте водное такси. И уже через два часа поднялся по лесенке в свою комнату, принял ванну, распаковал чемодан и приготовился к встрече с хозяином, к финальному акту пьесы. Было шесть часов, хотелось выпить. Я спустился в библиотеку, попросил Полетту принести мне джину с тоником, покрепче, и стал ждать.

Перейра явился через несколько минут. В льняном пиджаке, накинутом поверх голубой рубашки, при алом галстуке. Даже с блестящей лысиной и набрякшими веками он смотрелся совсем неплохо.

Я волновался, как школьник на вступительном экзамене.

— Роберт, простите, что заставил ждать. Как доехали?

— Спасибо, хорошо. Получил ваше письмо. Хотелось бы узнать, что у вас еще имеется. Про моего отца. — Я начал с места в карьер, чтобы мне снова не навязали медлительную, въедливую беседу.

— Выложу вам все, ничего не утаю. Но, возможно, вам легче будет прочесть то, что я знал о вашем отце?

— Прочесть? И где же?

— В моих дневниках. Обсудим это после ужина?

Желание подстегнуть Перейру уже прошло. По улыбке старика я понял, что он это почувствовал.

— Что поделывали, пока мы не виделись? — спросил Перейра.

— Работал. Ездил повидаться со старым другом. На французский лыжный курорт.

— Что за друг?

— Луиза Нери.

— Вы же столько лет не виделись… Как прошла встреча?

— В нескольких словах об этом не расскажешь. Если будет настроение, как-нибудь потом.

— Touché![54]

— Но кое о чем доложить готов. Я решил купить проданный мной когда-то дом. У меня кое-что отложено, плюс возьму кредит. Как-нибудь выкручусь.

— Хотите купить свое детство?

— Да. Вырвать его из разбойничьих лап времени.

Перейра снова улыбнулся:

— По-моему, отличная идея. Я многим посоветовал бы сделать то же самое. Почувствуете, что вернулись домой. Я бы и сам с удовольствием последовал вашему примеру, но мне уже нет смысла… Наш сад в предместье Отёй.

— Вряд ли я сам там поселюсь. Слишком он большой. Но попробую найти дому применение.

— Главное, он будет ваш.

— Знаете, произошла одна очень странная штука. Я, как домой в Лондон приехал, полез в письменный стол, просмотреть свои финансовые документы, осилю ли покупку дома. Машинально стал пролистывать старые дневники. Это несколько тетрадок, и одна из них, где про итальянский период, сорок четвертый год, оказалась пуста.

— Может, это военная цензура что-то убрала?

— Дневники я никогда им не предъявлял. Просто отсылал по почте домой. Никто не думал, что солдаты могут вести дневники. И что интересно: остальные тетрадки целы, ничего не выдрано и не вымарано тушью. Я же не называл имен и координат. Просто описывал свои чувства и впечатления. Если возникали какие-то сомнения, использовал вместо фамилий прозвища.

— А остальные полностью исписаны?

— Ну да, они в том виде, в каком я их отсылал. Я точно помню.

— А вы точно что-то записывали в свою итальянскую тетрадь? Возможно, там вам было не до дневника. Это был период серьезных испытаний и переживаний.

— Период был, конечно. Тем не менее я время от времени что-то все же записывал. Хорошо помню вечер того дня, когда не удалось встретиться с Луизой. Я сидел в своей комнатке на верхнем этаже и писал о своих к ней чувствах. И о Риме, когда ночевал в офицерском клубе. Там я задним, так сказать, числом описывал бои под Анцио.

— Описывали, а записей нет?

— Ни одной, только чистые страницы.

— Может, записывали все это в какой-то другой тетради?

— Это маловероятно. Или… или я что-то запамятовал. Может, действительно ничего не писал. Или кто-то пришел и стер записи. Или мою тетрадку забрал, а на ее место положил другую, пустую.

— Или все записи на месте, а вы их не в состоянии увидеть.

Я рассмеялся:

— И насколько велика путаница в моей голове? Выкладывайте уж.

Но на этот раз Перейра не улыбнулся. Сказал только:

— Об этом поговорим после ужина. А сейчас прошу к столу

Только когда мы почти закончили и Полетта удалилась, Перейра вернулся к теме: что не так в моей голове.

— Доктор Хендрикс, в одном мы с вами сходимся полностью: я тоже не доверяю грубой диагностике, которая повсеместно применяется нашими коллегами. В человеческом мозгу атомов больше, чем во вселенной, вот такие цифры. А количество их взаимосвязей еще больше — в триллион раз. Бессмысленно даже пытаться дать название неуловимым и необозримым процессам. Название порою возмутительно некорректное! Но в данном случае кое-какие примечательные закономерности мне удалось заметить. Все это благодаря вашим подробным — и доверительным — рассказам о себе.

— Я готов ко всему, продолжайте.

— При первой нашей встрече вы обмолвились, что вам пришлось уехать из Нью-Йорка, но не сказали, кто заставил вас это сделать. Потом это угрожающее сообщение на вашем автоответчике: от некой скандальной особы из Америки. Но когда вы попытались снова его прослушать, сообщения на пленке не оказалось.

— Понимаете, ее слова каким-то образом оказались впереди моего записанного приветствия. Но, по-моему, я вам об этом не рассказывал.

— В первый же день.

— Наверное, чтобы как-то поддержать беседу. Упомянул как любопытный курьез.

— Да-да, конечно. Еще вы рассказали про своего дядю. Родного дядю. Его звали, кажется, Билли.

— Бобби.

— Простите. Дядя Бобби жил в особом заведении, вы лет в восемь навестили его вместе с мамой, по случаю Рождества. Возможно, у вас проявилась наследственность? Вы ведь были подвержены провалам в памяти, амнезии. Та ваша вылазка на вражеские позиции в Анцио… Вы собирались захватить языка, но в какой-то момент перестали контролировать себя. Превратились в маньяка. А после вылазки — этот растянувшийся надолго отпуск по ранению, хотя рана была пистолетной, то есть довольно легкой. Однако вы жаловались на головные боли. Понятно, что начальство было обеспокоено состоянием вашей психики. Поэтому вас и перевели тогда на штабную работу.

— Что-что?

— Вспомните свое детство. Вы часами сидели один у себя в комнате и читали Библию. Наверняка многие родители приводили к вам своих двадцатилетних детей, которые в подростковом возрасте вдруг увлеклись Библией, что стало, так сказать, первым звоночком.

— Мальчишка, которому нравится читать Библию, вовсе не обязательно станет потом шизофреником.

— Разумеется.

— И никаких иных предвестников не возникло. Ни галлюцинаций, ни бредовых состояний.

— Но вы человек мнительный.

— Мнительность все же не паранойя.

— Этимология та же. Просто разная степень. К специалистам не обращались?

Я вдруг почувствовал страшную усталость. Откинулся на спинку стула и отпил вина.

— После демобилизации нам полагалась помощь. Большинство бывших военных запомнили костюмы с двубортными пиджаками, но мы в обязательном порядке проходили еще и медосмотр. Офицер, который беседовал со мной, заподозрил, что я подвержен так называемой «неконтролируемой агрессии». Предложил мне какую-то жесткую терапию.

— Вы согласились?

— Нет, послал его на фиг. Я много читал про такие состояния, военный невроз. Английские психиатры тогда срочно принялись разрабатывать методику лечения фронтовиков с подобными осложнениями. Чтобы помочь тяжелым больным. Но это явно не мой случай. А вообще-то проблема неудержимой ярости существует исстари, с тех пор, как люди стали истреблять друг друга. Еще Геродот писал о человеке, имя я забыл, который ослеп во время битвы от ярости, и зрение к нему так и не вернулось.

— С американцами во Вьетнаме такое часто бывало, — сказал Перейра. — Они назвали это «посттравматическим стрессовым расстройством».

— Довольно громоздко.

— Думаете, у вас это и было?

— Не знаю.

— А какие-то иные поводы обратиться за помощью случались?

— Случались. Когда работал на «Бисквитной фабрике». Слышал голос. Рассказал об этом Саймону Нэшу, и он свел меня со своим давним лондонским коллегой. Я посетил его несколько раз.

— И что он сказал?

Я снова рассмеялся:

— Нелепая вышла история. Ничего коллега не смог понять, но надо было хоть что-то сказать, дело чести. Заявил, что у меня «шизофрениформное расстройство». Я про себя расхохотался. Над его беспомощностью.

— Те же симптомы повторялись в дальнейшем?

— Симптомами это не назовешь. Голос я слышал раз семь-восемь. Но это за всю жизнь. В моменты сильного стресса. Тут все ясно, во время стресса выделяются вещества, которые вызывают нечто вроде короткого замыкания, поражается слуховая зона. Буквально на секунды, потом все восстанавливается.

— Вас это внезапное возникновение голоса никогда не тревожило?

— Ни в малейшей степени. Это было моей особенностью. А особенность была следствием того, что я принадлежу к породе ущербных человеческих особей. Они ведь не такие, как все остальные творения.

В ту ночь я спал очень хорошо. Видимо, подействовало то, что этот человек, который годился мне отцы, так глубоко меня почувствовал. Мне было не так уж важно, что он говорил, и верным было сказанное или нет. Да и кто может знать, что верно, а что нет, когда речь идет о человеческом мозге? Просто приятно, что такой незаурядный человек столько обо мне думал, а это уже некое подобие привязанности.

Завтракал я в одиночестве. Сквозь огромные французские окна на стол падали лучи. Полетта поставила передо мной тарелку с яйцом-пашот, принесла подсушенные ломтики багета, масло и половинку помидора.

— Спасибо, — сказал я. — Мне бы хотелось повидать Селин. Вы случайно не знаете, где ее можно найти?

— Не знаю. Она подрабатывает в разных местах. Спросите в порту, там скажут.

Впервые она была так дружелюбна. Когда она подошла к окну поправить подушки на подоконнике, у меня вдруг вырвалось:

— А вы знакомы с ее бабушкой, Франсуазой?

— Конечно. Остров у нас маленький.

— Но она, вероятно, старше вас?

— Да, постарше. Я и дочь ее знала, Аньес. Мать Селин.

— А где она?

— Аньес в Марселе. Она там с двадцати пяти лет.

— Чем занимается?

— Ничем. Она в сумасшедшем доме.

— Бедняжка. Вы хорошо ее знали?

— Да. Когда она была ребенком, я часто с ней оставалась. Отец ее, муж Франсуазы, был рыбаком, иногда уходил в море на несколько дней. Франсуаза работала в портовой гостинице, и я забирала Аньес к себе.

— Какая она была?

— Чудный ребенок. Вы у нас подольше побудете, месье?

— Нет. Гощу у вас в последний раз. Аньес была очень молода, когда родилась Селин?

— Ей было двадцать три с половиной.

— Селин сказала, что родилась на Маврикии.

Полетта улыбнулась:

— На Маврикии родился ее отец. Однажды приехал сюда на летние каникулы, и у них с Аньес закрутилась любовь. Селин родилась в доме, где сейчас живет Франсуаза. Селин никогда не уезжала с острова.

— И к матери не ездила?

— Она ее даже не помнит. Ей всего годик исполнился, когда Аньес пришлось отправить в больницу. Селин растила бабушка и соседи. Хотите взглянуть на фото Аньес?

— На выпавшее из цепи поколений звено? Хочу, конечно.

— Я вас отведу.

Полетта провела меня в коридор, в который я ни разу не заходил. Она так быстро ковыляла на своих старчески кривых ногах, полускрытых черным вдовьем платьем, что мне пришлось прибавить шагу. Только вошли в комнату, Полетта сразу включила свет: ставни были закрыты. Это была и спальня, и гостиная. Узкая кровать, над ней распятие. Раскладной стул. Комод, пара полок, столик. На плиточном полу грубая циновка. В комнате пахло сыростью.

Ключом, лежавшим на блюдечке, Полетта открыла нижний ящик комода и вынула картонную коробку.

— Вот. — Она протянула мне черно-белую фотографию. Красавец с огромными усами, вероятно, отец Аньес, рядом с ним женщина лет тридцати с лишним. Франсуаза, сообразил я. Стало понятно, почему Перейра когда-то так в нее влюбился. Глаза говорящие, сияющие, осанка и грация, как у танцовщицы. На переднем плане девочка, на вид ей семь лет, густые черные волосы, головку склонила набок.

Полетта ткнула в девочку пальцем:

— Это Аньес.

— А это Франсуаза?

— Да.

— Изумительно хороша.

— Да, очень. Доктор Перейра ее вылечил. А это ее муж, Жак. Погиб в море.

Я продолжал изучать позирующее семейство. Судя по возрасту и по покрою одежды, снимок был сделан в середине тридцатых годов.

Жак, могучий малый и, видимо, жизнелюб. Насколько можно было судить по этому снимку, очень веселый был человек.

Франсуаза. Повыше мужа ростом. Истинный ангел, ангел божественно прекрасный.

Малышка Аньес… мама Селин. Страдающий отрешенный взгляд, темные глаза послушно смотрят в объектив, но преодолевая страх. Я вглядывался в эту троицу, чувствуя, как у меня предательски перехватывает горло. Гордый отец семейства, женщина, спасенная Перейрой из адского пламени, и обреченный ребенок. Какими кроткими и беззащитными они казались мне, знавшему, что уготовила им жизнь…

Мне припомнились слова Девы Марии Архангелу Гавриилу, принесшему ей Благую весть о непорочном зачатии: она носит Сына Божьего. Один лишь вопрос задала Пречистая в полном смятении, безропотно приняв свое предназначение. Рекла тогда Гавриилу: «Я Раба Господня; да будет Мне по слову твоему»[55].

Устыдившись своей сентиментальности, я вымученно усмехнулся: хотелось разрядить печаль шуткой. На столе увидел фотографию молодого круглолицего парня, смущенно улыбавшегося.

— Какой красавец. Кто это? — бодро спросил я.

— Жерар. Мой покойный брат.

— А что с ним случилось?

— Погиб под Верденом. Ему было девятнадцать.

— Простите.

Полетта улыбнулась:

— Ничего. Это было давно. Пол-Франции там тогда полегло.

Я глубоко вздохнул:

— Спасибо, что показали фото.

— Вам спасибо, что захотели посмотреть. Все еще хотите повидаться с нашей Селин?

Помедлив, я ответил:

— Да. Хорошо бы.

— Она ведь тоже…

— Я понимаю.

— Как ее мама…

— Знаю.

Мы прошли по коридору назад в холл.

Селин я искал недолго. Полетта разрешила взять машину, и я быстро добрался до порта. В одном из кафе наткнулся на Селин в косыночке и со шваброй — она мыла пол. И, сунув швабру в ведро, расцеловала меня в обе щеки.

— Кофе хочешь?

— С удовольствием. Спасибо.

Машина, покряхтев, с шипением дважды выпустила кофейную струю. Селин принесла стаканчики на столик, уселась напротив.

— Больше я на остров не вернусь, — сказал я. — Зашел попрощаться.

— Сделал уже всю свою работу?

— Да.

Мне вспомнилась наша первая встреча, когда Селин пришла ловить ежей. Я невольно улыбнулся.

— С тобой было очень приятно… отдыхать, — сказал я.

— Я люблю знакомиться с новыми людьми.

Я накрыл ладонью ее сомкнутые руки.

— С тобой очень интересно.

— Все так говорят.

— Селин, ты когда-нибудь видела своего отца?

— Нет. Он приехал на остров откуда-то издалека. И пробыл здесь недолго.

— А что мама?

— Мама живет в Америке.

— В Америке, ну конечно. А как же ты?

— А я живу здесь, с чайками.

— И со своей бабушкой, с Франсуазой.

— Ну, конечно. И буду с ней до самой ее смерти.

— У меня для тебя подарок. — Я сунул руку в карман пиджака. — Они принадлежали моей матери. Она умерла десять лет назад. И мне очень хотелось кому-то их отдать.

Селин протянула раскрытую ладошку, я положил на нее серьги: две жемчужины в тоненьких золотых кольцах. Довольно легкомысленные сережки для женщины в возрасте, но для Селин чересчур «взрослые».

— Спасибо, Роберт.

— У тебя проколоты уши?

— Конечно. Сама проколола, еще в детстве.

— Не слишком они для тебя старомодные?

— Нет-нет, что ты. Сразу и надену. Вот. Ну как?

— Потрясающе. Думаю, моя мама их вообще не носила.

— Я похожа на аристократку?

— Еще как похожа. Сама мадам Помпадур.

— Это твоя знакомая?

— В общем, да. Но не очень близкая.

Глядя на ее молодое лицо, на рассеянно-сосредоточенные глаза, на темные с каштановым блеском волосы, я чувствовал, как меня наполняет нежность. Раздражающе терпкое влечение исчезло, совсем. Наверное, если бы у меня была дочь, вообще был бы ребенок, я испытывал бы те же чувства. Так оно и должно быть, желание замещается добротой, это совсем другое тепло, это не испепеляющее пламя, которое годами полыхало всуе. Оказывается, я способен на нормальные, не экстремальные чувства. Это придавало уверенности, даже подумалось, что я не так уж фатально отгорожен от мира. Что все-таки могу понимать других. Вот и Селин, при всей ее особости и существовании в непонятной мне реальности, умеет находить общий язык с остальными.

Мы прошлись по дороге до моря, она держала меня за руку. Потом вернулись в кафе, я крепко ее обнял, прижал к себе. Селин поцеловала меня и что-то прошептала на ухо — что, я не разобрал. Потом я быстро подошел к машине. Нажал на газ, машина тронулась, оборачиваться я не стал.

Больше у Перейры не оставалось оправданий для секретов. Пришел час предъявить мне обещанное, каким бы оно ни было. Атмосфера в библиотеке была напряженной. Да и грустной, потому что наше общение и мне, и ему было приятно, каждому на свой лад.

Я подошел к огромным, от пола до потолка, французским окнам и глянул в темноту. Чтобы как-то снять напряжение, сказал:

— Весна на подходе. Сегодня утром было очень солнечно.

— Да. Весна, весна, пора надежд. А вы что скажете? Помогли вам эти несколько отлучек на остров? Эти наши с вами беседы хоть немного смягчили вашу боль и отчаянье? Из-за Луизы. Из-за книги…

— Да, кое-что я стал воспринимать иначе. Но хуже мне точно не стало. И если рассуждать логически, то…

Перейра улыбнулся:

— Вот и замечательно, Роберт. Детей у меня нет, вы знаете, но я… рад за вас.

Я кивнул. Теплое ко мне отношение тоже было одним из пунктов его «плана». Это я уже понял и принял. Но едва ли… Нет, я не был готов относиться к нему как к отцу. Отец есть отец.

— И книга у вас замечательная. «Немногие избранные». Очень хорошая работа.

— Ничего хорошего. Уйма неточностей, недомолвок, отчасти преднамеренных. Особенно в рассуждениях о биологической компоненте в природе сумасшествия.

— А ваши теперешние взгляды?

— Теперешние такие. Пока не появятся ученые поумнее нас с вами, которые помимо генетических факторов и теории будут уделять должное внимание самим людям… Хотя, вероятно, это будет еще не скоро. В общем, пациентов надо уважать, прислушиваться к тому, что они говорят. Это хотя бы… хотя бы цивилизованно.

— Прежде чем я вручу вам записи, в которых присутствует ваш отец, пообещайте мне одну вещь.

— Какую такую вещь?

— Обещайте больше не стыдиться своей книги. Там действительно есть недостатки, но по большому счету она стала настоящим прорывом, откровением.

И опять я почувствовал жжение в глазах. Но голос мой не дрогнул:

— Обещаю.

— Ладно. Пойдемте со мной.

Мы пересекли холл, дальше пошли наверх и по длинному коридору. Он отпер дверь спальни, включил свет. Там было полно светильников без лампочек, и посуды: блюдечек, тарелочек, чашек. Из углового шкафа Перейра вытащил и протянул мне синюю папку.

— Здесь восемнадцатый год, вторая половина. Я был тогда командиром роты. Тот фрагмент, где про вашего отца, я пометил маркером. Но если хотите, можете читать все.

— Спасибо.

— И вот что. Забирайте папку в свою комнату. А поговорить обо всем сможем утром. Вам — спокойной ночи.

Он протянул мне руку, видимо, хотел из жалости погладить меня по плечу, но я этот порыв проигнорировал, устремившись к двери. От нее — быстрее к лесенке. И вот я уже в своем убежище. Сразу бросился к окну, рывком распахнул ставни, впуская ночь, и несколько секунд вслушивался в отдаленный шепот волн в calanque.

Надев очки, зажег лампу и открыл папку. Начал с первой страницы, рассудив, что так будет проще понять, что тогда происходило. Но совсем скоро я, как первоклашка, которому не терпится получить булочку с глазурью, перескочил на строки, отчеркнутые маркером. И вот что прочел.

18 сентября. Мы около П. Почти там же, где начинали три года назад, в 1915-м. Неделя в резерве, потом снова на передовую. Я скучаю по ребятам из первой роты. А с этими не знаком. Хорошие новости — война идет к финалу. Если нас не прикончат в ближайшие несколько недель, отправимся по домам.

В нынешней моей роте контингент слабоват. Много новобранцев, рахитичных, с цыплячьей грудью, типичные англичане. Приходится и письма проверять. Поразительно. Даже добровольцы из Китченеровской армии, безоговорочно верившие поначалу в скорую победу, даже эти бывалые солдаты, чудом оставшиеся в живых, до сих пор нарушают секретность. Перечисляют названия городов и деревень, через которые мы идем, выкладывают даже названия армейских подразделений. Вымарываю эти безобразия восковыми цветными карандашами, но в моей патронной сумке полно писем, которые вообще нельзя отсылать. Некоторые парни слишком устали и себя не контролируют, прямо лепят то, что, мягко говоря, не положено.

Пришли сообщения, что когда вмешались танки, дела на фронте пошли лучше. Ну а мы все еще торчим тут, в старых, вырытых не нами окопах. Блиндаж мне попался дрянной, крыша течет, полно крыс.

На рассвете провел учения. Сказал своим парням, чтобы были готовы — через несколько дней приступим к атаке. Слушали вяло.

19 сентября. Немцы сегодня стреляют и стреляют. Проволочные заграждения невозможно доделать. Видел лиса: рыжий метил землю под расщепленным снарядом деревом.

20 сентября. Натягиваем проволоку под обстрелами. Уогстаф где-то добыл гранат. Читаю Анри Бергсона, «Материя и память». Весьма увлекательная вещь.

Написал Франсуазе. Не идет у меня из головы, хотя девочке всего восемнадцать. Есть в ней какая-то особая прелесть. Чарующая девичья невинность, а мне опостылели доступные роковые хищницы.

21 сентября. Тянем проволоку, обстрелы. Ребята взбудоражены предстоящей атакой. Чтобы чем-то их занять, решил устроить вылазку на нейтральную полосу. Выбрал для разведгруппы вроде бы самых надежных. Тех, кто давно воюет. Хьюджс, Боукер, Роу и Хендрикс. Хендрикс до войны был портным, с пятнадцатого года на фронте. Дослужился только до капрала, мог бы и повыше прыгнуть, но ему это ни к чему, допекла парня война.

22 сентября. Операция прошла удачно. Подошли так близко к линии противника, что слышали, как немчики разговаривают. Даже голос не понижают, совсем обнаглели. Роу хотел было одного захватить, но Хендрикс выдал ему пару ласковых, крепко припечатал. Когда возвращались, несколько раз оказались в воронках от снарядов, все перепачкались в липкой грязи. Вонь ужасная. Страшно подумать, через что мы там перелезали, пока карабкались.

23 сентября

Натягиваем проволоку. Стреляют.

24 сентября

Уогстаф поднял нас ночью. Хендрикс выстрелил себе в голову. Умышленное членовредительство. Самострел. Мы на передовой, и военная полиция как нарочно неподалеку. (Раз они здесь, значит, действительно скоро заварится каша.) Полиция есть, а поста оказания первой помощи нет. До эвакуационного пункта целая миля. И ни одного санитара поблизости. Хаос.

Ходил на переговоры с медиками. Сказали, что Хендрикса обязательно надо спасти — чтобы потом отдать его под трибунал. Сказал им, что это безумие, пусть дадут человеку умереть. В ответ: приказ батальонного командования не обсуждается. Начальство обязали всячески поддерживать «боевой дух» и пресекать то, что идет вразрез с уставом. Загоняя немцев назад в Германию, солдат еще азартнее должен пускать кровь. Всемилостивый Боже.

Пошел искать его вдоль наших позиций. Нашел. Лежит на носилках. Половина лица разворочена. Еще и в грудь ранен, оттого что заело ручной пулемет. Боль, дикая боль. Я так долго собачился с медиками, орал, что-то доказывал, что по неосторожности выдал себя. Они поняли, что на гражданке я был врачом. Из батальонного штаба пришла телефонограмма: мне как бойцу «с медицинским уклоном» приказано сопровождать «подсудимого» (теперь его только так называли) сначала в эвакуационный пункт, потом, надо полагать, в госпиталь. Командиром роты оставил Уэйтса. Он сможет повести ребят в атаку, если я не успею вернуться к началу.

Мы вернулись из траншеи в окопный лабиринт. Хендрикс стонал. Нет половины языка и половины зубов, но говорил довольно внятно. Что с него уже хватит. Хребет Оберс-ридж, резня на Сомме, Ипр, он уже нахлебался.

На вспомогательной линии мы переложили его на телегу. Старались ехать быстрее, но на рытвинах сильно трясло. Он жалобно вскрикивал. Наконец добрались до пункта эвакуации раненых. Хендрикс взвыл, что никуда не поедет. Пришлось доходчиво объяснять начальнику медслужбы, что этого раненого необходимо спасти. Ответ я предвидел заранее: подлежащих эвакуации накопилось слишком много. Прибыли люди из военной полиции. Постановили: раз нельзя эвакуировать, отправить в здешний ближайший госпиталь, а до него пять миль. Пусть уж человек, наконец, отмучается, сказал я. Мне ответили, что это будет убийством, а нам нужен пример в назидание, чтобы было неповадно.

Конфисковали на время грузовик, запихали туда Хендрикса. Сквозь зияющую дыру между ребер видны были внутренности. Как на занятиях по анатомии. Я соорудил из бинтов повязку, дал ему морфин. Таблетки морфина он с отвращением и злостью выплюнул. Хендрикс хотел умереть. Я еще тогда подумал, что после такой потери крови его желание давно должно было исполниться, но нет. Он кричал и кричал, и это было невыносимо.

Добрались до госпиталя. Мы с Уогстафом вытащили носилки. Хендрикс неожиданно схватился за кобуру моего пистолета, то ли хотел покончить со всем этим, то ли со мной. Кто знает… Я разжал его пальцы и велел прекратить буянить. Он в меня плюнул.

Дальше быстро-быстро с носилками по каменному коридору, опять устроили несчастному дикую тряску. Бегом до самой операционной, а там аварийные керосиновые лампы «молния», очень вежливые английские медсестры, несколько французских санитаров. Операционный стол, больше похожий на колоду мясника. Перед нами рысью неслись полицейские. Они вбежали в операционную первыми и с ходу стали орать на медиков. Мы опустили Хендрикса на стол, хирург, насколько было возможно, очистил раны, стал зашивать. Пуля прошла под самой глазницей. Этим глазом Хендрикс не видел, надо же, сам себе сделал лоботомию, подумал я тогда. Хирург, молодой малый, залатал его очень качественно, и лицо, и грудь, и живот. Пока он работал, мы вчетвером держали больного. Ввели морфин, приладили трубку с иглой для переливания крови. Хирург тоже считал, что долго Хендрикс не протянет. Но мало ли… Кровь дает силы.

Положили Хендрикса в палату, он и тут буйствовал. Вырвал из вены иглу. Кричал, ругался страшно. Медсестры, бедняжки, очень расстроились. Полицейские принесли ремни, и нам наконец удалось с ним сладить. Привязали парня к кровати, начали переливать кровь. Он только мотал головой по подушке, ему было уже не вырваться.

Отправились на поиски чая и какой-нибудь еды. Еще два дня мы с ним воевали. На второй день мне передали приказ: в роту не возвращаться до тех пор, пока «подсудимый» не окрепнет настолько, что его можно будет передать карающим инстанциям. Все интерпретировалось так, будто Хендрикс преднамеренно не явился в суд.

26 сентября

Поразительно. Хендрикс все-таки не умер. А ведь его внутренности, как и у многих после пулеметного ранения, пришлось собирать по кусочкам. Спасением занималась половина сотрудников госпиталя, я старался не думать о том, что какие-то другие раненые могли из-за этого умереть.

28 сентября

Роту вчера здорово потрепали. Уэйтс, которого я оставил командиром, убит. Потери почти двадцать процентов, но мы впервые после 15-го года смогли занять намеченные рубежи.

Получил телеграмму из батальонного штаба, благодарили за то, что Хендриксу удалось спасти жизнь. И завтра утром он сможет понести заслуженное наказание. К сожалению, подсудимый пока слишком слаб, и перед расстрелом его придется привязать к дереву.

29 сентября

Сейчас одиннадцать вечера. Получил сегодня телеграмму, что расстрел был произведен успешно. Завтра передислоцируемся на новые позиции. Сегодня позвали в штаб на ужин: нынче у них там тушеная говядина и красное вино. Не пошел, сидел в своей деревенской казарме, читал Бергсона.

…Я положил папку на кровать и снял очки. Потом встал и направился к двери.

Бредя по коридору, увидел под дверью Перейры полоску света, но пошел дальше, к лестнице вниз. Выйдя в сад, направился к газону, туда, где под зонтиками пиний стояла лавочка. Сел, стал слушать море.

Только что прочитанное не укладывалось в голове. И думалось мне сейчас о другой войне. Передо мной замаячило усталое и одновременно упрямое лицо сержанта Уоррена, топтавшегося у дверей «дортуара». Словно наяву я слышал собственный голос, менторские интонации, ругательства. Я не щадил этого дезертира. А вдогонку несся голос Ричарда Вариана: «Я смею все, что можно человеку. Кто смеет больше, тот не человек».

Над моей головой тихонько прошелестел в ветвях ветер.

Теперь я знал. И мне следовало это узнать. Что все потеряно, я понимал и раньше; но напоследок мне удалось коснуться отцовской руки.

Глава шестнадцатая

На следующее утро Перейра впервые позавтракал раньше меня. Было почти десять, когда я вылез из-под одеяла. Умылся, побрился, натянул какую-то одежду.

Выпив кофе, пошел искать Перейру. Он сидел в библиотеке, курил сигариллу.

— Как вы? Нормально? — спросил он.

Я кивнул.

— Правда?

— Да.

— А я ведь никак не мог решить, рассказывать или лучше, чтобы вы сами прочли.

— Самому лучше. Будто оказываешься в том времени, внутри ситуации. Больше достоверности.

— Для вас ведь все это полная неожиданность?

— Теперь, когда я оглядываюсь назад, понимаю, что какие-то намеки, наверное, проскальзывали, только я их не замечал. Мама никогда про это не рассказывала. Сказала однажды, что некоторые раны лучше не бередить, это слишком больно. Ну, я и не бередил.

— Я ведь сразу хотел отдать вам дневник, но что-то в вашем поведении меня остановило.

— Испытывали, значит, гостя на прочность.

— Я полагал, что это будет просто, отдать или рассказать. Человеку ведь всегда приятно узнать что-то о своей семье. Я радовался, что могу облагодетельствовать подарком сына однополчанина. Но после нашего знакомства… Вы стали не просто сыном человека, которого я уже почти не помнил. Я увидел человека глубоко нечастного, человека, у которого… так мне показалось… проблемы с психикой. Страшно было вас испугать, навредить. Потому я и тянул.

— Но потом все-таки решились.

— Потом да. Вы так рассказывали о своей жизни, что я… успокоился. Понял, что вы и это сумеете выдержать.

— И все же… Зачем я был вам нужен на самом деле?

— Хотелось понаблюдать за работой мозга, задумавшего такую книгу. Любопытство вполне эгоистическое. Почуял, что вы поможете мне понять наш с вами век и этим скрасите мою жизнь на ее исходе.

— То есть помогу упорядочить хаос. Гармонии нынче действительно маловато.

— Надеялся, что знакомство с сыном капрала Хендрикса, а одновременно и автором «Немногих избранных», поможет мне замкнуть круг жизни. Простите, если я позволил себе лишнее.

— Это было совсем не лишнее, — сказал я. — Хотя доля корысти тут присутствовала.

И еще какая, добавил я про себя. Он допрашивал меня с маниакальной дотошностью. Но ведь ему совсем скоро предстоит погрузиться в вакуум небытия. Со всеми своими не решенными в этой жизни вопросами.

Старик встал, подошел к окну. Долго смотрел на сад, потом развернулся.

— И еще. Возможно, ваш отец спас мне жизнь. Если бы во время атаки я был со своей ротой, убили бы не Уэйтса, а меня.

— Возможно, — согласился я. — Хотя уже на вашей войне офицеры не прохаживались вдоль линии фронта с пистолетом и в алом кушаке.

Перейра какое-то время молчал. Потом смущенно кашлянул.

— Теперь вы знаете, каким я был эгоистом… И все еще согласны стать моим литературным душеприказчиком?

— Согласен. С удовольствием ознакомлюсь с вашими трудами и попробую ознакомить с ними более широкую аудиторию. Честно говоря, не уверен, что сумею убедить наше закосневшее здравоохранение в том, что народ следует исцелять инъекциями крови с малярийными плазмодиями.

— Убеждать не надо, хотя бы доведите до сведения.

— Это можно. Правда, давно я не писал для журналов, но попробую.

— Спасибо, Роберт.

Перейра вдруг в одночасье стал выглядеть на свои годы. Он устало опустился в кресло.

— Рад, что вам удалось вырваться на остров, — сказал он. — Хочу передать вам кое-что еще.

— Сувенир?

Перед глазами тут же возникли пряжка от ремня и кокарда с фуражки.

— Можно и так сказать. Вы прочли упоминание о том, что мне приходилось работать и почтовым цензором?

— «В патронной сумке полно писем, которые вообще нельзя отсылать»?

— Я сохранил их. Лежат на чердаке. Хочу передать их в английский государственный архив, чтобы молодые могли что-то узнать о своих дедах.

— Могу взять их с собой. Если вы, конечно, доверите мне это.

— Да-да, благодарю. Решив тогда, что отсылать нельзя, я снова запихал их в конверты, а конверты заклеил. Так с тех пор, с восемнадцатого года их и не трогал. Но после вашего первого визита полез на чердак и просмотрел адреса и имена на конвертах. Писем оказалось почти полсотни. Вашу маму звали Джанет?

— Да.

— Отдам письмо перед отъездом. Один дружеский совет, Роберт. Не читайте его сразу, дайте себе время пережить то, что узнали из моего дневника. Возможно, в письме не окажется ничего особенного. Я уже не помню, почему его тогда придержал, но, в любом случае, надеюсь на вашу внимательность и понимание.

Я хорошо запомнил эти слова старика.

С острова я отбыл на следующее утро. Больше мы с Александром Перейрой не виделись. Он умер летом того же года. Я получил письмо из Парижа от племянника, ближайшего его родственника. Он сообщил, что Перейра отписал мне сто тысяч франков, это примерно десять тысяч фунтов. В мою лондонскую квартиру доставили несколько посылок и бандеролей, не только книги старика на английском и французском, но и все его рукописные черновики и заметки. Примерно тысяча страниц была посвящена лечению психозов с помощью инфицирования малярией. К этому прилагалось письмо самого Перейры, он уговаривал меня написать еще одну книгу и настаивал на том, чтобы я при любой возможности приезжал на остров. Дом перейдет к племяннику, но «моя» комната будет всегда свободна, и я могу бесплатно ею пользоваться в любое время. «В этой маленькой комнате вам, возможно, удастся из черной руды мучительных трудов выплавить чистое золото. Вы мой собрат по оружию, мой единомышленник. Работа — вот что в жизни самое главное».

Племянник рассказал, что Перейра умер от пневмонии, несколько недель пролежал дома, в больницу ехать отказался. Во время переломного кризиса температура поднялась выше сорока градусов, организм не выдержал. Старая Полетта, сидевшая у его постели, рассказала, что Перейра бредил. Я улыбнулся, пытаясь представить себе, как лихорадочный жар воздействовал на его мысли. Улыбнулся без всякой иронии. Хотелось верить, что измененное температурой сознание помогло старику покинуть этот мир так, как он и сам того хотел.

Быть литературным душеприказчиком оказалось не так уж просто. Перейра был известен во Франции, в Англии гораздо меньше, и многие его исследования уже устарели. Я долго пытался заинтересовать работами Перейры редакторов журналов и издательств, но ничего не получалось, пока не попробовал привлечь к делу людей, работающих в совершенно ином жанре… назовем его «занимательной психиатрией». Я нашел издательский дом, который согласился переиздать книжку «Альфонс Эстев: человек, который забыл себя». Год спустя с помощью моего старинного друга Невилла де Фрейтса удалось пристроить в приложении к научно-популярному журналу большую статью о Перейре и одну из его работ. А весной на международной конференции в Венеции я добился, чтобы мне позволили представить труды Перейры и рассказать о возможностях лихорадочной терапии.

При покупке «Старой дубильни» никаких осложнений не возникло. Я созвонился с Джудит Уиллс и попросил съездить туда со мной, посмотреть, на что, помимо вылазок на выходные, может сгодиться огромное имение. К этому моменту Джудит уже не работала практикующим врачом. Как очень многие психиатры, она поняла, что удачные результаты в клинике слишком редки, в конце концов ее запал иссяк и Джудит сменила курс. Теперь она профессор в научном институте на юге Лондона. Академические исследования и общение с молодыми коллегами вернули ей вкус к жизни.

Однажды в субботу мы все-таки выбрались ко мне. Я развлекал Джудит рассказами о своем детстве. Как только приехали, я повел ее показывать старинные служебные постройки, ну и закутки всякие, с дверьми, которые когда-то так и не решился открыть.

— Роберт, я прихватила из машины фонарик. Ну что, включим?

— Какая ты практичная, Джудит.

— Кто-то должен быть практичным. Вы с Саймоном выше подобных мелочей.

— А не страшно тревожить прошлое? Мало ли что оттуда выползет?

— Еще чего. Я не поклонница Фрейда. Смотри-ка, дверь. Это та, которой ты панически боялся?

В этот момент мы обследовали барак с кирпичным полом, в котором прежний владелец держал машину. Там была дверь в темное помещение, а в этом помещении еще одна дверь, ее я точно никогда не открывал. Возле нее мы и стояли. Джудит ударила в нее плечом, растрескавшиеся доски рухнули на пол. Внутри черного лаза послышалось торопливое шуршание какой-то твари, наверное, это была крыса.

Свет фонарика выхватил из темноты толстые доски, они стояли торчком, прислоненные к стене каморки. Кроме этих трухлявых досок ничего там не было. Только промозглый запах сырости и пыли, запах долгого запустения.

— Наверное, тут был склад для шкур, сырых или уже обработанных, — предположил я.

— Что-то не похоже. Скорее всего, здесь держали какие-то инструменты. Или садовый инвентарь. Мотыги, лопаты.

— А доски почему?

— Доски? Ну… разобрали какую-то штуковину, которая была из них сколочена. А второй этаж тут есть?

Я повел ее в другой конец барака, к деревянной лесенке. Наверху был огромный чердак, на всю длину барака, футов тридцать на сорок. Электрического освещения не было, но на фасадной стене имелось два окна, и нам все удалось разглядеть.

— А тут можно организовать хорошее жилое пространство, — сказала Джудит.

— Неужели ты подумала о том же, о чем я?

— Отпрыск «Бисквитной фабрики»? Почему бы нет? Но мальчонка должен будет адекватно оценить свои возможности.

Мы вернулись в дом. Я и забыл, какой он огромный. Кухня да моя спаленка, там проходила жизнь, потому что остальные комнаты из-за дороговизны не отапливались. Спален было целых пять, и три просторные комнаты внизу.

— Я претендую на свою комнату в конце коридора, — сказал я.

— Полагаю, мы сможем это тебе позволить. И кто же будет всем этим руководить?

— Надо будет дать объявление. А ты, Джудит, будешь почетным консультантом.

Год мы утрясали проект перепланировки, еще год шла сама перепланировка. В ходе строительных работ наверху была обнаружена еще одна комната. Ей и принадлежало то «ничье» окошко, к которому снаружи вела металлическая винтовая лестница. Комната примыкала ко второй спальне, и дверь в нее была наглухо заделана и замазана штукатуркой. Оставалось только гадать, кто это сделал и зачем. Но когда мы ее вскрыли, появилось дополнительное пространство.

Экономика страны была на некотором подъеме, и у системы здравоохранения появилось чуть больше денег. Благодаря опыту и дипломатическим талантам Джудит мы сумели втереться в доверие к местному медицинскому начальству. Оно как раз собиралось закрывать старый сумасшедший дом и выкинуть пациентов (под тем предлогом, что найдут для них условия лучше). Но некоторые чиновники все же понимали, что подобные заведения переполнены и ничего никто не найдет. Тут мы и пригодились. Задействовав все постройки, мы смогли разместить шестнадцать человек. Деньги будут давать только в расчете на этих стационарных больных, но можно ведь вести амбулаторный прием пациентов. Было много всяких комиссий, проверяли замки и запоры. И не слишком ли тугие пружины у аварийных дверей на случай пожара (почему-то двери требовали установить в самых неподходящих местах). Проверяли, ругали, снова что-то требовали. Но главное, у нас не было с властями разногласий по основным пунктам, и юридически все было чисто.

И вот настал май 1983 года. Признаться, открытие нашего дурдома стало одним из самых радостных событий в моей жизни, как ни дико это звучит. В числе первых прибыли Саймон Нэш и его вторая жена, эффектная дама, называвшая себя персиянкой («Я не иранка, а персиянка!»). Я не виделся с Саймоном десять лет, в его буйных каштановых кудрях появилось много седины, но выражение почти карикатурной серьезности, которым он радовал меня когда-то, осталось прежним. Он сразу отправился на кухню контролировать процесс приготовления напитков. Джудит тоже приехала рано, она ведь согласилась произнести небольшую речь.

Я позвал всех, кого помнил — и лондонских, и деревенских, и бывших коллег из Бристоля. Местная газета, всегда страдавшая острой нехваткой сенсаций, еще на прошлой неделе поместила большую статью о новом медицинском учреждении, а сегодня по случаю торжества прислала репортера и фотографа. Местный департамент здравоохранения проявил инициативу, и явились представители многих районных поликлиник. В общем, набралась примерно сотня гостей. Грозился пойти дождь, но передумал, поэтому гости могли спокойно пастись на лужайке, где наемные рестораторы расставили легкие столики. Джудит велела сказать приглашенным, чтобы захватили с собой детей, это придаст мероприятию непринужденности. Несколько мальчишек гоняли в сторонке мяч, была и парочка младенцев, которым все умилялись.

— Очень все по-английски, — сказала персидская жена Саймона. Она явно преувеличивала. Еще бы надувные шарики и небольшой джаз-банд, и все выглядело бы и по-немецки, и по-австрийски, и по-французски. Типовое городское торжество, скромное, но достойное. Принесли из кухни напитки под невинным туманным названием «Коктейль летний», в который явно плеснули чего-то горячительного. В качестве закусок: сосиски в тесте, слоеные пирожки, сэндвичи с яйцом и кресс-салатом. Стол напомнил мне чаепитие на крикетном турнире в Чардстоке в далеком сороковом, хотя наш нынешний фуршет на свежем воздухе был гораздо проще и скромнее. Я стоял на пологой части лужайки и, глядя вниз, думал о Джоне Пассморе, нашем гениальном левше. Своими кручеными подачами он сбивал иногда по шесть калиток, мяч летел низко, потом взмывал вверх, уже почти у свинарника. Как я любил тогда смотреть на Девонские холмы, уже осветленные осенними красками.

На официальную часть прибыла градоначальница. На черной машине. Дама довольно увесистая, она вошла через чугунные ворота и прошествовала по мощеной дорожке. На даме была воздушная розовая шляпка, напоминавшая меренгу. Сзади на почтительном расстоянии шел муж мэрши.

А до ее появления было вот что.

Прозвучала просьба помолчать, чтобы профессор Джудит Уиллс могла вкратце ознакомить присутствующих с историей возникновения заведения и его планами.

Джудит влезла на каменную скамью у главного входа, чтобы аудитория могла ее видеть. Я не записал то, что она сказала, но почти все запомнил, да и местная газета воспроизвела это выступление почти дословно. Джудит рассказала о том, что именно мы собираемся делать в «Старой дубильне», о том, что нам удалось найти отличного администратора, посетовала, что положение дел в психиатрической медицине довольно печально. Но лучше всего я (каюсь!) запомнил ее слова обо мне, прозвучавшие примерно в середине выступления.

«Бывало, уйдет доктор Хендрикс домой, а мы с доктором Нэшем сидим и думаем, как же нам порадовать коллегу. Человек он очень образованный, герой войны, в профессии преуспел, насколько это возможно в нашей области. В него всегда влюблена половина пациенток, помню, одна бедняжка весь день ходила за ним по пятам, надеясь заслужить улыбку. Половина сотрудниц тоже по нему сохла. Но, похоже, все это ему не в радость.

Однажды я набралась смелости, спросила, почему он вечно такой несчастный. “Я не обязан быть счастливым, Уиллс, — ответил он, почему-то вдруг назвав меня по фамилии. — А что же тогда ты обязан? — спросила я. — Сам еще до конца не понял, — сказал он, — но дело всей моей жизни — исследовать, искать ответы”. Доктор Нэш как-то спросил, почему он не женат. Хендрикс сказал, что когда-то у него была возлюбленная, а другой ему не надо. И показал Нэшу фото молодой итальянки, сидящей на каменном парапете у моря. “Красивая?” — спросила я. “Наверное, — сказал Нэш. — Снимок нечеткий, поэтому судить трудно”.

Роберт, вот что я хочу сказать. Возможно, именно этот проект станет главным делом твоей жизни. Вот что сказал твой любимый поэт Томас Элиот:

Мы не оставим исканий, И поиски кончатся там, Где начали их; оглянемся, Как будто здесь мы впервые».

Не думаю, что Джудит читала Элиота, но благодарен ей за то, что она уйму времени потратила на поиски подходящей цитаты. Потом всех еще раз обнесли чудодейственным «Коктейлем летним». И теперь уже градоначальнице помогли залезть на скамью, чтобы она официально засвидетельствовала: новое учреждение открыто. Речь мэрша читала по бумажке, смущаясь, запинаясь на длинных словах, но это никого не раздражало. Все улыбались и аплодировали, а какой-то мальчишка от восторга несколько раз прошелся колесом вокруг нашей старой яблони.

Я не поддерживал связь с однополчанами, у организаторов встреч не было моего адреса, и о смерти старых друзей узнавал с сильным опозданием. О том, что не стало Брайана Пирза, нашего Фрукта, прочел случайно в газете. Решил поехать на похороны. Церемония отпевания проходила в продуваемом сквозняками Батском аббатстве.

Потом нас пригласили в каменный особняк с огромным садом. Пирз явно преуспевал, не знаю, благодаря чему, трудам или игре, лечил он лошадок или на них ставил. Возможно, сделался консультантом при дрессировщике королевской скаковой лошади. Или ему крупно повезло в тотализаторе на бегах в Лингфилде.

А может, это миссис Пирз, Каролина, внесла львиную долю наличными в семейный бюджет. Как бы то ни было, красавицы дочери (три или четыре) обносили собравшихся бутербродами с копченым лососем, а официант расставлял бутылки с красным и белым бургундским.

Среди присутствовавших был некто Коннелл, он сказал, что помнит меня по Палестине. Еще он сказал, что несколько месяцев назад умер Ричард Вариан. Он был полковником, кавалером многих орденов, его ценили и уважали, он прожил долгую жизнь. Уход Вариана не был трагической неожиданностью, но все-таки он меня ошарашил. Мне казалось, Ричард будет жить вечно, как эталон, на который всегда можно равняться. Однако Ричарда нет, а из его «Надежной пятерки» живы теперь только двое: я и Джон Пассмор. Я все искал его взглядом в толпе собравшихся и в конце концов спросил про него у вдовы. Каролина сказала, что Пассмор прислал свои соболезнования и извинения. После трех стаканчиков обожаемого нашим Фруктом вина макон я разговорился с одной из его дочек, с Джоанной. Рассказал, каким замечательным парнем был ее отец, что в данной ситуации было вполне кстати. В качестве примера поведал о нашем с ним боевом крещении в апреле сорок третьего. У Меджеза.

— Рота твоего отца была в резерве. А нам позарез нужна была их помощь, ей-богу, очень нужна. Мы всю ночь на хребте торчали, а немцы прорвались с тыла. Я уж подумал, что Фрукт никогда не придет нас выручать. Но он все-таки появился с батальонной водовозкой, мы ведь сутки промаялись без воды, я чертовски рад был его видеть. И знаешь, что твой папаша мне тогда выдал? «Я поставил шесть к четырем, что хрен ты тут сможешь продержаться. Теперь придется платить!» Каков фрукт, а?

Я расхохотался, однако мисс Джоанна Пирз не поняла, что меня так развеселило. Она посмотрела на меня с изумлением.

* * *

Меня подстерегала еще одна смерть, о которой даже писать мучительно. Луиза… Она прожила больше года, который поставила для себя крайним сроком, но всего на полтора месяца. Так и не сумела достаточно окрепнуть, так и не позвала меня в гости. Я узнал о случившемся из письма Шортера, Луиза заранее попросила обо всем меня известить. Похоронная церемония близ города Специя намечалась скромная. Я не поехал. Что бы я сказал ее детям (которые могли бы быть моими)? Кто я вообще такой, где и как познакомился с их мамой? И что нас связывало…

Письмо моего отца к матери, которое мне отдал Перейра, прочесть я все не решался. Миновал год, потом еще один. За это время и без того столько всего произошло. Иногда, сидя за письменным столом в своей лондонской квартире, я доставал конверт из ящика, крутил в руках, гадая, стоит ли мне вообще его вскрывать. Перейра умер, и больше не с кем было обсудить то, что окажется в письме. Я подозревал, что оно вполне обыкновенное. С просьбой прислать еще несколько пар носков и пару банок джема, с надеждой на то, что дома все хорошо. Я прожил жизнь, не зная отца, и страшно было из-за обыкновенного письма в нем разочароваться.

Прочесть его захотелось, когда мне приснился один сон. Или это было видение? Или… галлюцинация — имаго[56], химера? Если это был не совсем сон, то я с чистой совестью впервые в жизни могу нарушить завет матери и рассказать, что мне привиделось.

Действие происходит в последний день двадцатого века, 31 декабря 1999 года. Вместо того чтобы отпраздновать завершение нашего беспощадно несуразного столетия, люди отмечают наступление миллениума. Двухтысячелетие. Слишком длинный промежуток времени, невозможно его осмыслить. Ничего не говорящая дата.

Снилось мне колоссальное сооружение в пустынной части Лондона, огромный шатер, похожий на перевернутое блюдце, в шатре ряды стульев, а вдоль рядов люди, люди…

На торжестве присутствовала королева, и, как это часто происходит во сне, она была еще в расцвете лет. Все почтительно стояли, в некотором замешательстве, не зная, что делать дальше. Зазвучала музыка. Рядом с королевой какой-то важный тип (мне незнакомый), наверное политик, еще молодой, с цепким хищным взглядом. Тип попытался взять Ее Величество за руку, но она не позволила.

Похоже, оба они не понимали, что происходит, как не понимали этого последние сто лет. Они стояли рядом, маленькая пожилая леди на устойчивых квадратных каблуках, в плотно надвинутой шляпке с низкой тульей, и авантюрист с фанатичным огнем в глазах, смотревший неведомо куда. И само торжество, и пение собравшихся ради него людей этих двоих явно раздражали, народ им чужд и непонятен. Вот так в моем не то сне, не то видении завершился век.

На следующий день мы с Максом уселись на диван, и я распечатал старинный поблекший конверт.

16 сентября 1918

Милая, бесценная моя Джанет, спасибо за письмо. Рад, что дома все хорошо и что Роберт такой умница. Передавай от меня поклон твоим родителям, когда с ними увидишься. Очень тебе признателен за то, что съездила навестить Бобби.

Как мы? Вернулись практически туда же, где были три с половиной года назад. А перемены таковы: почти все, с кем я вместе начинал, погибли или отправлены домой из-за ранений. Недавно пополнили состав новенькими, их много, в основном только что призванные. Они моложе меня, и говорить мне с ними особо не о чем. Трудно объяснить необстрелянным мальчишкам, через что мы прошли, чего насмотрелись.

Меня снова хотели повысить в звании, присвоить сержанта, но я сказал, чтобы не хлопотали. Не верю я больше в то, что мы делаем. Когда я записался в армию, нам всем казалось, что это ненадолго, вмажем немцам так, что они зарекутся всюду лезть и гадить. Конечно, было понятно, что это все не на месяц и не на два. Но думали, за год управимся.

Понимаешь, мне кажется, что наше командование вообще не представляло, как оно все будет. Наверное, я не должен писать такое, но это правда, это действительно так. Ведь что происходит, когда по всей линии фронта работают пулеметы? Ты не можешь никуда продвинуться, а попробуешь, тебя мигом пристрелят. Поэтому надо окапываться. Окопы на четыреста с лишним миль. Однако не держать же там людей до бесконечности. Вот и поднимают их в атаку, хоть знают заранее, что это гиблое дело.

В прошлом году были бунты. Некоторые французские ребята сказали, что готовы и дальше торчать в окопах, но в атаку, на бессмысленную смерть, идти отказались. А потом пришли янки, мы получили танки, и нам было обещано, что скоро уже все завершится.

Мы неделю отдыхали, еще неделю нас держали в резерве, а сегодня вечером снова на передовую.

Устал я. Не уверен, что хватит сил дождаться финиша. Хорошо бы подстрелили сегодня же и прямо в голову. Однако едва ли получится. Ведь сначала проводят артобстрел. Это когда собственные орудия палят свирепее, чем с той стороны. У военачальников такая пальба называется «огневой обработкой», и нам бы радоваться, что «обрабатывают» подолгу, разрушают фортификации противника. Но попробуй рассказать об этом тем, кто чудом выжил в бойне у Соммы. Я рассказывал тебе, помнишь? Семь дней длился тогда артобстрел, и что с того? Подходим к немецким блиндажам, а там целы все проволочные заграждения, все до одного.

Не должен я тебе кое-что говорить, но хочу, чтобы ты знала: я решил со всем покончить.

Мира, в котором я вырос, больше нет. Я не только про детство, но и про то время, когда мы с тобой поженились, и думали, что все у нас сложится. Если будем много работать и здоровье не подведет, все будет хорошо.

Люди работали, ходили в церковь, старались добыть денег для семьи, по-человечески относились к другим. Я никогда не был наивным глупцом, осознавал, что в мире существует зло и случаются войны. Но не в нынешних масштабах, когда уничтожают всех подряд, все население.

Да, когда-то я понимал, что хорошо, что плохо. А теперь я ничего не знаю. Ценности, которые считались священными, рассыпались в прах. Люди творят что хотят. Мир не тот, каким я его знал, и я больше не хочу быть в нем и с ним.

Поверь, мне и самому неловко, что я в таком угнетенном настроении, теперь, когда все вроде бы и впрямь идет к концу. Впрочем, это уже столько раз было нам обещано…

Я совсем не сплю, нервы ни к черту, завожусь от любой ерунды. Вчера вечером в казарме накинулся на новичка, который начал петь какую-то песню. Еле меня от парня оттащили. Почему-то взбесило, что он распевает песни, а о чем ни заговоришь, ничего не знает. Во рту постоянно мерзкий металлический привкус, если все же удается заснуть, снится такое, что я просыпаюсь. И сна ни в одном глазу.

Командир дал мне вчера вечером рому, сказал, что иногда помогает. Врачей у нас поблизости нет, а мне нужно было сильное средство, чтобы справиться с собой. Утром стащил бутылку из нашего магазина. Теперь я постоянно под градусом. Выменял на сигареты ром из пайка. У двух трезвенников из северных районов. Но и этого было мало.

Все вокруг перестало быть надежной явью. Деревья не так уж и тверды, да и все остальное зыбко. Воздух и земля, они ведь тоже живые, как крысы, лисы и люди. Почему не люди у меня главные? Мы, люди, потеряли право считаться главными.

Хочу, чтобы ты знала: ты была чудесной женой, ласковой и любящей, мне, недостойному, очень повезло. Если я не вернусь, надеюсь, ты сможешь наладить свою жизнь, свою и нашего сына. Обо мне долго не горюй. А встретится другой — совет да любовь. Должен же кто-то тебе помочь, так что не думай обо мне.

Написал письмо и для Роберта. Пока он и читать не умеет, но когда сочтешь нужным, отдай ему.

Твой любящий муж,

Томас.

К письму булавкой приколото другое, тщательно сложенное, которое никто никогда не читал. Кое-где чернила расплылись, будто на эти места попали дождевые капли.

14 сентября, 1918

Дорогой Роберт!

Не знаю, сколько тебе будет лет, когда ты прочтешь это письмо, если вообще его получишь. Ты и вспомнить меня не сможешь. Тебе ведь сейчас всего два годика, это очень мало. Но только знай, что я помню о тебе всегда.

Мы с мамой были страшно рады, когда выяснилось, что у нас будет ребенок. Удивительно, ведь я приезжал в отпуск всего на неделю. Мы восприняли это как Благую весть. Ты родился в июне, мама прислала мне фотографию.

Честно говоря, ты выглядел как все младенцы в твоем возрасте. Но я сказал себе, что ты самый-самый лучший, и положил снимок в свою солдатскую расчетную книжку. Там он оставался даже в тот день, когда мы шли в наступление на Сомме. Рассказывать тебе об этом не буду, но думаю, ты стал моим счастливым талисманом. 800 бойцов из нашего батальона были на утренней поверке, и только 145 из них отозвались на вечерней.

Весной прошлого года я приезжал на несколько дней домой. Ты был уже славным карапузом, глазки мамины. Все женщины говорили: «Сердцеедом будет», так обо всех малышах говорят, из вежливости. Мы ходили с тобой к каналу, я нес тебя на руках. Долго бродили. Я показывал на деревья, на цветочки разные, говорил, как они называются. Вообще-то я не знаток природы, мое дело кроить и на машинке строчить, но я подумал, расскажу сыну хоть то, что знаю. Увидев в воде рыбку, я ткнул в нее пальцем. Но ты смотрел на мой палец, а не на рыбку.

Мама в письмах рассказывала, что ты день ото дня все смышленее, очень она тобой гордится. В следующий раз я приезжал на прошлое Рождество, тебе было полтора года, и действительно перемены разительные. Ты уже разговаривал, не просто своими ломаными детскими словечками, а целыми фразами. Наша соседка миссис Бриджер называла тебя «маленьким профессором». Ты сидел на высоком стульчике, который я сделал еще в прошлую побывку. Сколотил из досок и чурочек, нашел их в одной из наших наружных построек. Ты болтал без остановки и спросил однажды: «Солдаты, они хорошие дяди?» Я сказал, что дяди они хорошие, но не совсем такие, как в сказках, и предпочел закрыть тему. Когда ты о чем-то рассказывал, то размахивал раскрытой ладошкой, вверх-вниз, будто что-то взвешивал.

Обычно дети так не разговаривают. Мы слушали тебя как первопроходца, который побывал в неведомом чудесном краю и теперь делится впечатлениями. Боялись пропустить хоть слово.

Когда ты уже сладко спал и вдруг просыпался, мы вместе подбегали к кроватке. Ты резко садился, весь такой взъерошенный, щечки красные, и осматривался, будто не узнавал комнату и пытался вспомнить, где ты. Что-то непонятное говорил, и мы тебя успокаивали, а потом на цыпочках уходили.

Сынок, я никогда больше тебя не увижу и, наверное, должен дать тебе на будущее какой-то совет. Но как я могу, раз сам ничего не понимаю? Мир не тот, каким он должен был быть по моим представлениям. Придется тебе, мой мальчик, самому прокладывать путь в том хаосе, который мы оставляем. Будь добр к людям. Береги маму.

Что я еще могу? Только молиться за тебя. Молиться, чтобы ты обрел душевное равновесие и был счастлив. И еще: умоляю простить меня. Я любил тебя и не хотел причинить тебе боль. Отправляясь в бой, я носил с собой твою фотографию. А ты носи меня в своем сердце, ладно? До тех пор, пока не попадешь в мир иной, который лучше этого. И там мы, возможно, каким-то непостижимым образом опять встретимся.

Благодарности

Спасибо Гиллону Эйткену, Рейчел Куньони, Джокасте Хэмилтон, Барбаре Джонс, Гейл Ребук, Стиву Рубину и Тому Уэлдону.

А также Салли Райли, Лесли Торн, Эндрю Кидду и Имоджен Пелэм; Джеймсу Холланду; Ричарду Кейблу, Сьюзан Сэндон, Эмме Митчелл, Наджме Финли и Элис Бродерик.

Я везучий человек, и уже тридцать лет у меня один и тот же литературный агент и один и тот же издатель; о лучших друзьях и коллегах и мечтать нельзя.

20 апреля 2015

Себастьян Чарльз Фолкс родился в 1953 году. После окончания Кембриджского университета работал учителем, затем журналистом. Автор тринадцати романов, среди которых заслужившие признание читателей и высокие оценки критики «Возможная жизнь» (2012), «Неделя в декабре» (2009), «Энгльби» (2007), «Человеческие черты» (2005).

Наибольшую известность писателю принесла «французская трилогия», включающая романы «Девушка из „Золотого льва“» (1989), «И пели птицы…» (1993) и «Шарлотта Грей» (1989).

Кавалер ордена Британской империи (за творческие достижения). Живет в Лондоне с женой и тремя детьми.

Примечания

1

Пер. Е. Чевкиной.

(обратно)

2

Красота побуждает душу к действию (Данте).

(обратно)

3

Перифраз библейского изречения «много званых, а мало избранных» (Мф. 20:16). Здесь и далее — прим. пер.

(обратно)

4

Имеется в виду Компьенское перемирие, положившее конец Первой мировой войне и подписанное 11 ноября 1918 г.

(обратно)

5

Полуострова (фр.).

(обратно)

6

Французский Совет врачебного ордена (фр.).

(обратно)

7

Пер. М. Сазонова.

(обратно)

8

В русской традиции Иисус Навин.

(обратно)

9

Прежнее название Эфиопии.

(обратно)

10

Вы доктор Хендрикс? (фр.).

(обратно)

11

— Да.

— Идемте (фр.).

(обратно)

12

Скуку (фр.).

(обратно)

13

Пер. К. Бальмонта.

(обратно)

14

В Шотландии так называют 25 января — день рождения Роберта Бёрнса.

(обратно)

15

24 июня — День независимости Шотландии. В этот день в 1314 г. шотландский король Роберт Брюс разбил армию английского короля Эдуарда II.

(обратно)

16

Салат с тунцом и анчоусами (фр.).

(обратно)

17

Направление, представленное рядом теорий, сторонники которых не признают психических заболеваний и считают психиатрические диагнозы и лечение насилием над индивидом. Антипсихиатрические теории были весьма популярны в 1960-е гг.

(обратно)

18

Имеется в виду Ла-Манш.

(обратно)

19

«Калитка» (уикет) состоит из трех деревянных столбиков, накрытых двойной перекладиной.

(обратно)

20

Страны гитлеровской коалиции: Германия, Италия, Испания и Япония.

(обратно)

21

Последнее крупное извержение Везувия произошло именно в 1944 г.

(обратно)

22

Пл. 4:19.

(обратно)

23

Тихо, тихо, пожалуйста… Англичанин очень вежливый… Все хорошо, слеза нет… Кушать… Паста, сыр, суп… быстро, быстро (искаж. итал.).

(обратно)

24

Завтра вы… (итал.).

(обратно)

25

Шекспир. Макбет. Пер. Б. Пастернака.

(обратно)

26

Популярная фраза из цикла статей «Американский кризис», написанных публицистом, поэтом и философом Томасом Пейном (1737–1809), прозванным «крестным отцом США».

(обратно)

27

Имеется в виду Десятая армия вермахта.

(обратно)

28

Имеется в виду Галерея Умберто.

(обратно)

29

Морские черенки, сибас, телятина, закуски (итал.).

(обратно)

30

Слезы — в природе вещей, повсюду трогает души смертных удел (лат.). — Пер. С. Ошерова.

(обратно)

31

В русском переводе этот детектив (1905 г.) выходил под названием «Власть четырех».

(обратно)

32

Пер. М. Лозинского.

(обратно)

33

Кратковременные отключения сознания.

(обратно)

34

Согласно теории психоанализа Фрейда «Супер-эго» (лат. «Сверх-Я») отвечает за моральные и религиозные установки, нормы поведения и моральные запреты и формируется в процессе воспитания человека.

(обратно)

35

«Ид» (лат. «оно») — одна из структур, описанных Фрейдом. Обозначает бессознательную часть психики, совокупность инстинктивных влечений.

(обратно)

36

Вход запрещен. Военная зона (фр.).

(обратно)

37

Бога из машины (лат.).

(обратно)

38

Проклятым докторишкой (фр.).

(обратно)

39

Пер. И. Кашкина.

(обратно)

40

Первый из «Кентерберийских рассказов» Чосера.

(обратно)

41

Зд.: Интеллектуальная шалость (фр.).

(обратно)

42

Пер. С. Степанова.

(обратно)

43

Рождественский пирог (итал).

(обратно)

44

Пер. Н. Бычкова.

(обратно)

45

Или может быть (фр.).

(обратно)

46

Да-да, месье, понимаю. Мадам Нери. Один момент, пожалуйста (фр.).

(обратно)

47

А ваше имя, месье? (фр.)

(обратно)

48

Можете подняться, месье. Двадцать седьмой номер. Лифт… (фр.)

(обратно)

49

Вероятно, намек на первую строчку арии Рудольфе из оперы Пуччини «Богема»: «Какая холодная ручка».

(обратно)

50

Имеется в виду стратегическая операция «Экспортер» против вишистской Франции.

(обратно)

51

На работу, как всегда. Но это в последний раз (фр.).

(обратно)

52

Такова жизнь (фр.).

(обратно)

53

Вам спасибо (фр.)

(обратно)

54

Зд.: Один: ноль (фр.).

(обратно)

55

Лк. 1:38.

(обратно)

56

В психологии — бессознательный прообраз, устойчивый стереотип, предопределяющий направленность восприятия человека.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg