«Са-на-то-рия»

Са-на-то-рия (fb2) - Са-на-то-рия 181K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Анатольевич Попов

Евгений Попов Са-на-то-рия

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Теперь моя пора: я не люблю весны; Скучна мне оттепель; вонь, грязь – весной я болен… А. С. Пушкин Осень наступила, Высохли цветы. Подожди немного, Отдохнёшь и ты[1]. Анонимный постмодернист

«Тайная торговля целебной грязью «Комед», пятьсот рублей баночка, процветала в санатории «Пнёво-на-Нерехте», – отметил в своей писательской записной книжке писатель Гдов. Он, кстати, как и его коллега Михаил Булгаков, любил употреблять это слово не в мужском, а в женском, более, по его мнению, созвучном гуманизму, варианте. Са-на-то-рия.

В санатории «Пнёво-на-Нерехте» между тем царило украшательство. На полянке, что перед столовой, всегда имелась небольшая такая сцена, а сейчас её уж украсили по случаю осеннего праздника красным кумачом, на котором было написано:

«ОТДЫХАЮЩИЕ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ».

И другой имелся лозунг, слева от сцены:

«ТРУДЯЩИМСЯ «ПНЁВО-НА-НЕРЕХТЕ» – СЛАВА!»

А лозунг справа гласил:

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ 7 НОЯБРЯ ЛЮБОГО ГОДА».

Имелась на сцене и самодельная трибуна, тоже обтянутая кумачом.

И к берёзе был аккуратно прибит вырезанный из фанеры громадный «серп-молот» всё того же популярного здесь цвета.

Полянка постепенно наполнялась народом.

Интеллигентный дедушка в очках, с козлиной бородкой – вылитый всесоюзный староста Калинин (см. Википедию) – простёр руку, считай, прямо как Ленин, но в отличие от него прочитал следующие стихи:

Сам я был батрак в колхозе, Долго пас овец, Юность встретил на морозе, Думал, мне конец. Но Россия воссияла Заново теперь. Этим самым показала Каждому пример.

Вряд ли этот поэт был когда-либо колхозником, не поверил Гдов. И отметил, что все эти старички и старушки, держащие в руках разно-цветные шарики и маленькие флажочки, скорей всего, моложе его самого, родившегося сразу же после Второй мировой войны с европейскими нацистами, фашистами и японскими империалистами.

Sic transit Gloria mundi![2]

Девушка из администрации, которых нынче зовут не затейниками, а почему-то аниматорами, тоже заступила за трибуну и тоже зачитала что-то позитивное.

Сегодня день народа, Сегодня мы живём. И дружными шагами На шашлыки пойдём.

Глядя на неё, Гдов окончательно утвердился в мысли, что народное выражение «жопа шире колеса» вовсе не является метафорой, грубостью или гиперболой, а представляет собой ярчайший образец фантастического российского натурализма, который даст сто очков форы любым писательским бредням и любым выдумкам.

– Это я к тому, дорогие товарищи отдыхающие, что обед у нас сегодня будет особенный, праздничный – с шашлыками, красной икрой, желающие могут и по рюмочке выпить, – лукаво улыбаясь, объяснила фантастическая девушка смысл этих своих строк.

«Интересно, почему-то в этих плакатах и стихах ничего не говорится о коммунизме и нигде нет портретов Ленина в кепке, который утверждает, что мы идём правильной дорогой, – отметил Гдов. – Неужели прежняя идеология действительно канула, коммунизм действительно остался в прошлом, и мы сейчас присутствуем при становлении какого-то нового общественного строя, законам которого подчиняются даже старички, вдруг в одночасье ставшие безыдейными и лишь смутно воркующие нечто о прошлых прелестях молодой социалистической жизни, как голуби под крышей? Быстро время бежит, но куда?»

Пятьдесят лет назад, осенью 1964 года, он на пару с сокурсником по Московскому геолого-разведочному институту им. С. Орджоникидзе Лёшей Колотовым снимал койку в подмосковном Расторгуеве у одной старушки, которая жила в вынужденном одиночестве, потому что её дочку посадили за обвес и обсчёт покупателей продовольственных товаров. Зятя у старушки, естественно, не было – то ли тоже сидел, то ли и не существовал никогда. Зато у неё был внучек. Гдов не специалист, и он вряд ли мог бы точно назвать ту душевную болезнь, которой страдал сын незадачливой продавщицы. Мальчик добрый, ласковый, с вечной своей улыбкой до ушей, он беспокойства, собственно, вообще никому не приносил, если не считать того, что постоянно вертелся в их комнате, пускал слюни и сопли на их книжки и тетради, а если ему что-нибудь говорили, то он в ответ лишь внятно реагировал загадочным словосочетанием «Пау-па-у».

Именно тогда Гдов узнал про знаменитый для Москвы день 16 октября 1941 года, когда фашисты оказались уже на самых подступах к столице и в городе началась знаменитая паника, за описание которой в самиздате можно было спокойно схлопотать статью 190 – прим. УК РСФСР («Заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй»).

16 октября 1941 года. Когда… когда весь день не ходило метро единственный раз за его историю и десятки тысяч москвичей пытались вырваться из города, на Лубянке жгли архивы, шпана грабила магазины, разномастные начальники драпали впереди всех, тут же, как чёрт из коробки, возникла какая-то подпольная организация «Союз спасения Родины и революции», призывавшая сбросить «жидомасонскую клику Сталина»… когда в опустевшем без коммунистов ЦК ВКП (б) были взломаны замки, разбросаны бланки и другие секретные бумажки, когда писатель Фадеев докладывал Сталину, что поэт Лебедев-Кумач, автор песни «Идёт война народная, священная война», привёз на вокзал две машины вещей, не смог их за двое суток загрузить в вагон, отчего и сошёл с ума… когда директор одного из мединститутов смылся вместе с кассой, бросив сотрудников, студентов и госпиталь с ранеными бойцами… когда спирт спускали в канализацию, а мигом появившиеся разбойнички грабили путников, ну прямо как во времена Юрия Долгорукого…

Обо всём этом Гдов узнал не из самиздата и не тогда, когда на советскую землю пришла перестройка, а вот именно что осенью 1964 года, пятьдесят лет назад. Случилось это так: 16 октября 1964 год квартирная хозяйка вдруг взялась угощать бедных постояльцев чаем, «останкинскими» пельменями из пачки, водкой «сучок», а когда напилась, то вдруг зарыдала, достала из глубин комода фотопортрет ушастого низколобого паренька в рубашке с отложным воротничком. И сказала, что это – её сы́ночка, который был комсомольцем, любил Родину, товарища Сталина, добровольно пошёл в военкомат, но во время паники вернулся домой к безмужней матери (отец сидел да в заключении помер), к маленькой сестрёнке, и его вскорости расстреляли за дезертирство, как только всё улеглось и московские большевики вновь оказались на коне, с которого Гитлер их чуть было не спихнул.

Дико было юноше Гдову слышать всё это. Ведь он приехал в Москву из Сибири, гордился тем, что его земляки грудью заслонили столицу, и вот надо же – такая странная информация. Так ведь можно договориться и до того, что в блокадном Ленинграде ответственные коммунисты обжирались печеньем и икрой, тогда как народ, именем которого так любят клясться все идеологические жулики, трупы на саночках возил и примеривался к людоедству. За это ведь тоже полагается какая-нибудь статья даже сейчас. Правда, товарищи?

– Пау-пау, – сказал кроткий идиотик, обняв бабушку.

Вот тут-то осенью 2014 года и раздались залихватские звуки баяна, и неизвестная Гдову пожилая женщина в солнцезащитных тёмных очках, но с инвалидной клюшкой, вдруг вывела безо всякого смущения:

Меня милый не целует, Говорит: «Потом, потом». Я иду, а он на печке Тренируется с котом.

Но это ещё что! Другой старушечий голос вдруг подхватил:

В санатории была, Там меня обидели. Всех старух в кусты водили, А меня не видели.

Тема эта оказалась актуальной, и Гдову довелось услышать другой вариант этого же текста:

В санатории была, Всего насмотрелася. Под кусты не затащили, А ведь так хотелося.

Ознакомился он также и с новой версией песни на слова крестьянского поэта XIX века Ивана Сурикова про тонкую рябину, которая хотела «к дубу перебраться»:

Но однажды ночью Страшный шум раздался. Это дуб влюблённый С места вдруг сорвался. И от той любови Клён такой родился, Что Мичурин плакал, А народ дивился.

И наконец:

– Калина красная, калина вызрела, – вдруг грянул нестройный, но дружный хор под руководством неугомонного седого баяниста Николая Михайловича, который имел полное право сказать про себя «да меня здесь в «Пнёве-на-Нерехте» каждая собака знает».

Потому что родился здесь, жил и помрёт. Куда ему ещё деваться?

А Гдов закрыл глаза и перенёсся на сорок лет назад, в осень 1974-го, когда на колхозном рынке сибирского города Абакана внезапно узнал из обрывка газеты о смерти Василия Макаровича Шукшина.

Какой колхоз был в 1974 году, такой и колхозный рынок. Мясом ещё с утра отторговались. В провинциальных магазинах его тогда вообще не было, а на рынке за ним очередь тогда занимали наудачу, к пустым весам, а уж будет ли на этих весах свининка, говядина или баранинка – это уж как повезёт, может, и вообще ничего не будет. Картошку ещё не всю распродали, в том году картошки много уродилось, орехи кедровые ещё продавали, грибы свинушки, мёд, алтайское мумиё, рябину, калину, берёзовые веники, «лица кавказской национальности» ещё торчали со своими баснословно дорогими фруктами.

Ветер гонял по мусорной базарной площади обрывок какой-то газеты, который вдруг чудом прибило к ногам Гдова. Гдов увидел некролог, знакомое лицо и сразу же всё понял, сразу же поверил в то, что Шукшина уже больше нет на земле. Год назад он был у него в Москве на улице Бочкова, 5, и тот, узнав, что Гдов едет из города К. в Ленинград, написал ему записку к заведующему отделом прозы одного знаменитого ленинградского журнала на букву «З», где просил «Сашеньку» посмотреть рассказы «талантливого сибирского парня».

– Можно, я сам в редакцию не пойду, а рассказы по почте пошлю вместе с вашей запиской? – предложил Гдов.

– Нельзя, – отрезал Шукшин. – Рассказы нужно самому в редакцию носить, это унижение входит в писательскую профессию. Я вот позавчера к этому самому Сашеньке в гостиницу ходил как проститутка. На подборку его уговаривал…

– Так вы же лауреат, разве у вас тоже есть какие-то проблемы?

– Не того я сорта лауреат, чтобы всё моё с колёс печатали. Всё пробивать приходится.

– Не знаю, как я с такой рожей в редакцию пойду, – гнул своё Гдов.

Шукшин подошёл совсем близко и как-то по-киношному, по-режиссёрски осмотрел лицо Гдова.

– Рожа как рожа, – констатировал он. – Можно с такой рожей по редакциям ходить. Только пьяный по редакциям не ходи. Пьяный вообще никуда не ходи, сиди дома да пей, – неожиданно вывел он. И добавил: – Вообще, тебе уезжать надо из Сибири. Там для таких, как ты, три дороженьки. Или сопьёшься, или посадят за длинный язык, или в комсомольцы пойдёшь писать про успехи в сельском хозяйстве и строительстве ГЭС.

– Волки по этим редакциям сидят, – пробурчал Гдов.

– Какие волки! – воскликнул Шукшин. – Не волки, а шакалы гребучие, – употребил он непристойное прилагательное.

Окрылённый его словами, Гдов вышел на улицу Бочкова и, думая о наказах мэтра, с разбегу налетел на какую-то деревяшку временного тоннеля, возведённого около дома Шукшина по случаю перманентного строительства Москвы. Больно было, но Гдова дожидался на улице с литром водки его верный товарищ, поэт Лев Таран, автор подпольного романа в стихах «Алик плюс Алёна», который увидел свет лишь в постперестроечные времена, когда его создатель уже давным-давно лежал в могиле на Красной горке подмосковного города Дмитрова.

Друзья распили литр непосредственно перед посадкой сибиряка Гдова в поезд «Красная стрела». А одет был Гдов так – коричневая мятая шляпа без ленты, сапоги и чёрное кожаное пальто, скорее всего, снятое много лет назад с убитого фашистского лётчика и проданное Гдову за 15 рублей на рынке города К., подобном вышеописанному, абаканскому.

Поэтому, когда Гдов явился в чинную ленинградскую редакцию следующим ранним утром, «дыша духами и туманами», с огромным фингалом под левым глазом, и сказал заплетающимся языком, что вот письмо от Василия Макаровича, рукопись у него интеллигентная питерская старушка в седых кудельках с ужасом, но, конечно же, приняла, однако из журнала «З» Гдову не ответили ничего и никогда, даже когда он стал знаменитым и лично познакомился с «Сашенькой».

Из осени 1974-го возвращаемся в осень 2014-го, из Москвы и Питера в санаторий «Пнёво-на-Нерехте». Что там наш Гдов? А он в порядке, наш Гдов. Писатель Гдов продолжает отдыхать от внешнего мира в санатории «Пнёво-на-Нерехте», затерянном в костромских лесах, где водятся клещи и медведи, где погиб спасший царя Михаила Иван Сусанин и утонул в болоте последний секретарь местного райкома КПСС Бизяев, где возрос заместитель Лужкова Валерий Шанцев и другие замечательные люди, из которых нужно было, как предлагал коммунистический поэт Тихонов, делать гвозди, но теперь уже поздно.

Гдову продолжали класть на коленку лечебную торфяную мазь «Комед», не чужд был Гдов и лазера, инъекций в мягкие ткани задней части тела, лечебной физкультуры, тренажёрного зала, гидромассажных ванн, ароматерапии. По вечерам немного выпивал в одиночестве. Ведь когда выпиваешь в одиночестве немного, то ведь это даже и полезно, слышали, товарищи?

…Гдов поселился в номере один, приплатив за это к бесплатной социальной путёвке скромную сумму из расчёта 200 руб. в день. Гдов вообще жил на третьем этаже этой санаторной «хрущёвки» в одиночестве, потому что старые люди – они советские навсегда и не хотят платить деньги за такую западную глупость, чтобы жить в комнате без соседей. Ведь по их мнению, на людях и смерть красна, царство Божие внутри нас, скоро будет обратно коммунизм или что-нибудь такое же, не менее хорошее.

«Дивные, дивные здесь места, дивные, глухие, однако худо-бедно, но всё же освоенные, – писал Гдов. – Таковой в принципе может стать и вся Россия, если не погибнет, сумеет удержаться на плаву. Санаторий «Пнёво-на-Нерехте» – символ такой России, и в этом нет ничего дурного, потому что это всё же жизнь, а не смерть. Отвратная, якобы асфальтированная дорога из областного центра, с ямами и выбоинами, которые из путника душу вынут, а тело растрясут до самой печёнки, но горячая вода в санатории есть всегда, котлетки дают простые, но вкусные (мясо из них воровать теперь невыгодно, капиталисты больнее накажут, чем коммунисты), заводов кругом нету и не будет, Нерехта по-прежнему впадает в Каспийское море, из неё мужики по-прежнему тягают лещей, подлещиков, окуней. И, слава богу, никто никого пока не режет, не поджигает, не взрывает, не бомбит, кровь людская остаётся в артериях, венах, и нам пора бы уже по достоинству оценить этот скудный уют, антипод насилия и животной дикости».

И он был прав, и закат на Нерехте был диво как хорош, когда Гдов наконец-то возвратился с мероприятия, где социальные старики и старухи ещё долго пели вместе с ним под баян Николая Михайловича советские песни. В репертуаре было «Вот кто-то с горочки спустился», «Сиреневый туман», «Лучше нету того свету», «Давай пожмём друг другу руки», «Хотят ли русские войны», «Севастопольский вальс», «Ленин всегда живой». Старухи танцевали друг с другом. Одна из них обмахивалась для лихости платочком, а другая упала. Все испугались, как бы она что-нибудь себе не повредила, но обошлось. Один старик напился пьян и выкрикивал что-то неразборчивое, но вскоре устал и ушёл. Ушёл и Гдов, по дороге купив в сельпо две бутылки красного вина Castillos de Espana.

«Да, кругом убогость, разруха, но в сельпо продают Castillos de Espana, и кока-колу, и колбасу десяти сортов, и пивом хоть облейся, и около сельпо стоит роскошная чёрная машина «Рено Логан», принадлежащая местному олигарху Никифору, выбившемуся в богатеи из шоферов (возил председателя поссовета)», – писал он.

Гдов выпивал в одиночестве. По телевизору показывали Виктора Петровича Астафьева, который в старом документальном фильме конца девяностых ругал коммунистов, но ничего не было слышно, потому что канал «Культура» в районе санатория «Пнёво-на-Нерехте» всегда всё показывает, но только без звука. Зато различные свиноподобные физиономии с других каналов высвечивались в телеящике весьма отлично.

– Когда же наконец Путин выгонит обсевших его глупых жуликов, укравших всё, что плохо лежало, и продолжающих воровать то, что ещё от плохо лежащего осталось, включая чужие диссертации? – размечтался Гдов после принятия двух или трёх, ну, может, четырёх вкусных стаканов. – Все они всё что-то там плетут, все о родине унылую песню заводят, а мышей не ловят даже для Путина, и как бы не довели бы нас эти господа-товарищи до того самого крайнего края, за которым зияет мёртвая пустота. Ведь то, что в Украине, а также в Америке, Великобритании, Германии, Франции и других странах начальство тоже идиоты, наших идиотов вовсе не оправдывает.

– Путина немедленно из текста вычеркнуть, – распорядился он. Самоцензура, товарищи!

Интерьер в его комнате тоже был совершенно САВЕЦКИЙ: драные обои, текущий в вечность унитаз, кровать из ДСП, явно сделанная на зоне в Мордовии, когда там сидели диссиденты и другие борцы за права человека. Как будто время застыло и Гдов снова был молод, разъезжал по командировкам, жил и спал где попало.

Гдов стоял на берегу и всерьез думал, не утопиться ли ему в Нерехте.

– Рехнулись все, – бормотал он, – Интернет, колбаса, туалетная бумага, мобильники, планшеты, начальство снова разрешило молиться Богу. Всё есть, но – поздно. Весь мир уже рехнулся мало-помалу, и нет уже квалифицированного доброго старого психиатра, способного его вылечить. Рехнулись ВЕЗДЕ. По-своему поняв заветы Маркса, националисты, милитаристы и империалисты всех стран объединились, чтобы драться друг с другом чужими руками. Руками так называемого народа, который, в свою очередь, тоже рехнулся, как бы кто его ни любил, включая меня. А может, и не рехнулся, а просто-напросто «цыплёнки тоже хочут жить», и этот так называемый народ покорно делал, делает и всегда будет делать всё, что ему навяжут манипуляторы при любом режиме. Демократия? Здравствуй, милая! Демократия – это длинный поводок, на одном конце которого ошейник, а другой всегда в руках негодяев. Наверное, «перестройка» для того только и была допущена Господом, чтобы мне это понять. На фотографии этой буколической троицы – Сталин, Рузвельт, Черчилль – явно не хватает Гитлера, Муссолини, Мао Цзэдуна, а то и Николая II, Наполеона. Все они – одного помёта сволота…

«Утешает лишь то, что за моим окном снова лучится на осеннем солнце дивная Нерехта, которая чего только не видела за время своего существования при различных властях и разномастных дикарях, включая нынешних, – писал он на следующий день. – И спасибо, спасибо Господу, если хоть немножко ещё удастся мне и другим моим согражданам пожить на своей земле почти по-человечески, почти по-человечески. Ведь наше вялое счастье могло бы кончиться значительно раньше, чем в 2014 году. И всё же – вдруг да случится опять Божье чудо, вдруг да окажется, что «ещё не вечер». Что всё же удастся нам скромненько и тихонько побыть на своей земле ещё немного, а возможно, и до бесконечности, если считать, что для православного смерти нет».

И в это время мелодично зазвонил его мобильный телефон.

– Вас слушают, – сказал Гдов.

Примечания

1

Контаминация строк из стихов А. Плещеева и М. Лермонтова.

(обратно)

2

Так проходит мирская слава! (лат.)

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg