«Лики земного родства (сборник)»

Лики земного родства (сборник) (fb2) - Лики земного родства (сборник) 1249K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Гурский

Анатолий Гурский Лики земного родства

© Анатолий Гурский, 2016

© Интернациональный Союз писателей, 2016

* * *

Анатолий Гурский

Рассчитанная на массового читателя очередная художественная книга почётного журналиста Казахстана и его известного многожанрового автора, члена Интернационального (Международного) и Российского Союзов писателей Анатолия Гурского привлекает, прежде всего, своей тематикой. Самой что ни на есть земной и человечной – о чаще всего скрытых от наших не всегда внимательных глаз взаимоотношениях людей с окружающим их природным миром. А тональность вошедших в сборник рассказов и стихов столь же разнообразна, как сама жизнь – от весёлого до грустного, от простого до невероятного, от комедийного до драматичного, от душевного до отторгающего… В каждой из выписанных автором ситуаций проявляются ум и характер не только наших сородичей, но и незаурядная поведенческая роль питомцев фауны и флоры. Они зачастую демонстрируют здесь такие невероятные качества, которые даже корректируют мысли и поступки людей, делают их более спокойными, вдумчивыми, добрыми.

Размещённые на отечественных и зарубежных литературных порталах произведения этого сборника получили уже несколько десятков читательских отзывов, а часть их также прошла апробацию в ряде известных журнальных изданий.

Это уже пятнадцатая книга журналиста и писателя, прошедшего многоступенчатый путь от литсотрудника районного радиовещания до вице-министра печати республики и руководителя её главной русскоязычной газеты «Казахстанская правда». Среди них – альбомная серия о партии Лидера нации РК (Астана-Стамбул, 2006–2012), повесть «Уставшая юность, прости» (Астана, 2004) и ставший лонг-листёром Международной лондонской премии роман «Рассветная улыбка заката» (Москва, 2014), другие произведения автора. Он удостоен «за вклад в области литературы» высокой награды ЮНЕСКО – Международной медали имени Адама Мицкевича. На счету автора более 3500 публикаций в центральных, республиканских и местных СМИ бывшего СССР.

Лики земного родства

Начало без конца (вместо пролога)

– Ма… мам! Смот-ти-и, как небо по к-к-кышам домов стеляет! – выкатив от удивления глазёнки, прильнул к окну ещё не выговаривающий «р» мальчуган.

– Это так молния с грозой везут нам от боженьки воду. Она сейчас прольётся дождём, напоит всё живое на земле и опять уступит место солнышку, – улыбнулась мамаша и отвела сына в сторону. – Поэтому давай, малыш, не будем им мешать творить это чудо природы.

И тут же поймала себя на мысли, что так поэтично подумала о столь обычном для себя природном явлении впервые. И благодаря лишь свежему взгляду мальчишки. Ведь все уже пожившие люди настолько вписаны в окружающий мир, что многое происходящее в его лабиринтах часто кажется даже до скучности привычным. Так же как и смена времён года, суток, погодных условий, природно-климатических поясов, людских настроений.

Или хуже того. Как часто, вращаемые тем привычным колесом жизни, мы попросту замечаем её многие элементы только с их потерей. Когда в нашем дворе, например, увидим поваленные наземь дерево, столб или забор. Можем лишь с мимолётной жалостью либо брезгливостью чуть ли не отскочить в сторону от раздавленной кем-то кошки, раненого голубя, разорванной птички.

И уж тем более крайне редко и мало кто из нас задумывается о глубинном предназначении и значимости в жизни этих и всех других представителей фауны и флоры. Даже те, кто их разводит и холит в своих квартирах, на подворьях, дачах. Они ведь тоже не могут сказать, что всё это как бы земного притяженья голоса и «нам не жить друг без друга». А иные эту строку сейчас оценят как своего рода «совковый пафос»: мол, то ж ведь песня, да и ещё о любви.

Конечно, песня. Но не просто о любви двух сердец – к самой жизни, в которую так мудро и с ювелирной точностью вплетено всё живое на земле. И не стоит сейчас лишний раз доказывать превосходство на этой планете нашего человеческого присутствия. В то же время, если вдуматься, оно ведь немыслимо без тесного соприкосновения с другими многочисленными обитателями земли, воды и воздуха. Причём жанровость таких наших «соприкосновений» столь же разнообразна, как сама жизнь – от весёлого до грустного, от простого до невероятного, от комедийного до драматичного, от душевного до отторгающего.

А главное – в каждой из подобных житейских ситуаций проявляются ум и характер не только, как нам кажется, самого человека. Не меньше случаев незаурядной поведенческой роли и окружающего его природного мира. Он ведь тоже, как мне кажется, имеет свои правила общежития, границы ответственности и даже не зависящие от погодно-властных перемен моральные принципы. К тому же многие питомцы фауны и флоры обладают и особой, своего рода экстрасенсорной, чувствительностью. Поэтому очень часто демонстрируют такие невероятные качества, которые даже корректируют наши мысли и поступки, делают нас более спокойными, вдумчивыми, добрыми. А нередко и спасают человеческую жизнь.

Собственно, показу всего лишь ряда таких жизненных ситуаций и посвящены все мои последующие рассказы этого тематического сборника. Сборника, который подобно самой природе имеет своё начало, но без видимого даже автору логического конца…

Рассказы

Ошибка ушастого новосела

Первую в своей жизни передислокацию этот ушастый хряк, прозванный за большой вклад в плодовитость свинушек Трудягой, воспринял с двояким чувством. С одной стороны – грустновато было покидать полюбившихся молоденьких хрюшек, которые благодаря его активности стали счастливыми матерями быстро растущего приплода. С другой же – ему, такому крепкому и буйному кабану, уже примелькались все эти с каждым месяцем стареющие мордашки подружек. Поэтому, когда подогнали к свинарнику грузовик с высокими бортами, ушастый Трудяга сопротивляться не стал.

Только оказавшись в машине, он с высоты её кузова впервые увидел повлажневшие глаза всего семейства и тоже едва не всплакнул. Но сразу вспомнил о своём мужском статусе, пару раз стыдливо хрюкнул и удалился в передний угол. Здесь и рассекаемый кабиной мчащейся машины встречный ветер лишь шаловливо щекотал его щетину, и не чувствовалось тряски даже на ухабистых отрезках дороги. В общем, эту в не ближний свет поездку Трудяга, владей он условно человеческим языком нового времени, мог бы смело назвать «потрясно-клёвой». Так что зря его оградили высокими бортами кузова – сбежать отсюда ему ни разу в дороге даже не помыслилось. Наоборот, столь комфортно лежа то на одном, то на другом боку, ушастый все больше проникался впервые пришедшей к нему хряковой гордостью. Это же именно ему, единственному в том свинокомплексе, выпала честь быть купленным для выправления демографической ситуации у дальних соседей.

С этими мыслями своего превосходства белошёрстый с чёрными пятнами Трудяга и прибыл к новому месту назначения. Особенно запомнились ему первые минуты встречи. Слегка взволнованный предстоящей для него неизвестностью и смущённый появившейся группой людей, он лишь растерянно хрюкнул разочек и с опущенной головой приблизился к краю кузова.

– Ишь какой ладный, сбитый каба-а-ан! – почти пропела, оценивая его заднюю часть, ближе остальных работниц стоящая к кузову свинарка и зачем-то перевела взгляд на толстого бригадира. – Видать, действительно Трудяга.

Почуяв такую высокую оценку от самих знатоков земли этой, на которую ушастый кнур не успел ещё ступить своими парнокопытными, он на мгновенье даже замер. Затем, словно жених перед калиткой давшей согласие невесты, горделиво вскинул голову и впервые посмотрел в глаза его встречающих.

– Да уж точняк порадуется такому сурпризу вся наша женская свиная половина, – уверенно ответствовал работнице фермы её кривоносый заведующий и весело ущипнул толстушку за бок.

Вслед за ним одобрительно задакали и зацокали другие свинари да просто пришедшие засвидетельствовать такое важное для этого села событие. На что уж совсем возгордившийся Трудяга отреагировал ещё важнее пущего. Шумно переступив по днищу кузова с одной передней ноги на другую, он троекратно хрюкнул так, словно теперь уже оповещал о своём появлении здесь всю деревню. На его такое раскатистое свиное приветствие откликнулись даже окраинные петухи и гусаки, каркнули испуганно взлетевшие с крыш свинофермы её завсегдатаи-вороны.

Важно спускаясь под этот разноголосый гвалт сельской живности по специальному для него дощатому трапу, тронутый приёмом ушастый подумал: «Правильно, господа деревенские, что не сомневаетесь в моих деловых способностях. ежели я успешно покрыл за год сотню с гаком маток на тамошнем свинокомплексе, то уж на здешней простой ферме…» И в этом раздумье, либо по причине своей безграмотности, он попросту пропустил мимо глаз нужную для себя вывеску. Приколоченная прямо над входными воротами, она гласила пришлому Трудяге, что он семенит сейчас на территорию не абы какой фермочки, а показательной свинофермы спиртзавода.

Да и было ли ему в столь торжественные минуты до познания таких житейских мелочей? Особенно – когда подошел к своему новому корыту, и его тут же обступили совсем незнакомые, одна краше другой, свинушки. Их перешедшие в общее ликование похрюкивания и повизгивания привели ушастого в состояние, в котором едва добрался с дорожной голодухи до кормушки. «Ну, наконец-то, – подумал он, – а то же с пустым брюхом, хря-хря, вряд ли на их бабскую радость добром ответишь».

Особо отчётливо ему запомнилось начало того необыкновенного ужина. Жадно хлебнул подряд пару порций привычной в свиной жизни полужидкой кашицы и почувствовал, что здесь что-то не то. Привлёк внимание уж больно приятный запах зерна. «Откель же он в этой каше взялся?» – с недоумением подумал хряк-новосел. Покосился на соседок – никаких признаков удивления. Они в отличие от него, не прочитавшего входную вывеску, хорошо знали своё место жительства. Да и к меню здешнему попривыкли. Превращаемая в кормовую добавку светло-коричневая барда – отходы местного спиртзавода – стала для них не только надежной «аптекой» клетчатки, углеводов и белка. Даже источником небольшого хмельного состояния.

Однако Трудяга, впервые дорвавшись до такого дармового «кайфа», его маленько перебрал. Выхлебай он лишь свою просчитанную зоовет службой вечернюю порцию, ничего бы, конечно, дурного не было. Но ему своей кормушки показалось мало, и он полез в соседские. Ополовинил со смачным хрюканьем порцию правой от него молодой дамочки, потом – той, что левее. И с остатками памяти да коротким (насколько хватило сил) поросячьим визгом растянулся меж ними…

Проснулся он позже всех своих сородичей и в неподобном для авторитетного Трудяги виде, в смеющемся окружении разбуженных новым днем хрюшек. С трудом открыл глаза и уперся взглядом в массивное корыто. Несколькими неуклюжими движениями правой передней ноги попытался отодвинуться от него, но смог лишь шумно перевернуться на брюхо. Глянул искоса на смущённую его далеко не мужским состоянием группу дамских мордашек и с тревогой подумал: «Что это, хря-хря, со мной, где это я, почему такой беспомощный валяюсь у стройных бело-волосатых ножек?»

С большим усилием оперся грязным хря-рылом об пол, чтобы вытащиться из-под корыта, и с непривычной головной болью стал вспоминать вчерашний день. Особенно с трудом и точно по зёрнышку складывая картинки своего вечера, хряк-новосёл даже стыдливо заёрзал ногами по смятой и мокрой под ним подстилке. ещё раз с большим усилием оперся хря-мордой об пол, вытащил наконец её из-под кормушки и, покачиваясь, встал.

– Что, ушастый, дорвался ровно котяра до сала? А мы за тебя такие бабки заплатили, надеялись, – с нескрываемым начальственным разочарованием почти грудью выдохнул зооветврач. – Передозировочка вышла, видать, спиртосодержащим доппайком.

– Да это же барда? Он просто её пережрал на халяву, и всё тут! – чертыхнулся покрасневший с вечерней обмывки «прописки» хряка его новый завсвинофермой. – Надо было такого для начала подержать на сухом пайке, без дозы.

– Хру-й-х-х, – недовольно выдавил из себя каким-то ржавым голосом Трудяга и мысленно добавил: «Хорош пургу гнать, лектор! Сам не дурак, понял… Теперя и я знаю, чё погано своим свиным рылом чужой котёл вылизывать».

– Будет те бурчать на него, – встала на защиту кнура вчера же похвалившая его достоинства круглолицая работница фермы. И, невольно выказывая под смешки собравшихся свой опыт опохмела мужа, с уверенностью добавила: – Лучше воды ему плесните в корыто-то, воды с чуточкою той же суспензии!

Споро выхлебав полведра слегка желтоватого пойла, ушастый постоял несколько секунд, словно включая в башке программу нового дня, бодро тряхнул своим стокилограммовым туловищем и вновь горделиво вскинул голову. Теперь уже он оценивающе обвёл всех задумчивым взглядом, громко хрюкнул и плотно притулился своим мощным пятнистым боком к небольшой молоденькой свинушке. С каким-то только им понятным бормотанием потирая её бочок, словно известил всех окружающих его двух– и четырёхногих особей: мол, успокойтесь все! Прибывший в ваше распоряжение Трудяга приступает к исполнению своих непосредственных обязанностей.

Памятным стал этот день и для остальных сородичей хряка. Дирекция спиртзавода, выполняя в аккурат принятую партией директиву о введении в стране «сухого закона», поспешила внести в это дело также свой посильный вклад. Технологи придумали для свиней рецепт пищевой добавки под отвечающим той установке названием «безалкогольная барда». Мол, если даже трудовому люду запрещается «расслабляться» в скудные часы его отдыха, то уж хрюкающему поголовью – тем паче. Равноправие, понимаешь ли, так равноправие. Хоть в таком бесправии, но пусть будет равенство…

Бурёнкина… человечность

Високосный год в этой приозёрной, сверкающей на морозном солнце шиферными крышами деревушке начался с больших сугробов. А к последнему зимнему дню, который ныне прирос на целые сутки, они уже доходили до человеческого роста. В снежных шубёнках оказались деревья и заборы, дома, сараи и примкнувшие к ним огороды. Всё, что не могло шевелиться или не двигалось руками людскими.

– Хоть бы и ноне февральский прибыток не зробил для нашей жизни убыток, – оторвавши с настенного календаря предпоследний листочек месяца, шмыгнул носом и тихо вымолвил колхозный бригадир.

– А пошто таки мыслишки-то? – ухмыльнулась жена, собирая его на работу. – Ты вчерась, видать, в бражке соседской память свою утопил и ужо не помнишь прибытку прошлоразного.

– А чё это сразу «бражка»? – хмуро поглаживая чёрные с лёгкой проседью усы, глянул он на восходящее за маленьким окном солнышко. – То ж было воскресенье, корова у них отелилася.

– Вот-вот, ихнюю помнишь! А наша ровно чатыры года назад принесла тёлочку, котору сам ты и сдал в артельное хозяйство. Ужо забыл. А ешшо семейка твоя аж до пяток ребятишек за ту пору приросла… Так шта не гневи Бога, не накаркивай, Антон, и ступай до своих свинарочек красномордых.

Он тоже улыбнулся, словно вспомнил вчерашний застольный анекдот, махнул рукой и лязгнул за собой дверью. Но не прошло и минуты, как она распахнулась и в хате раздался непривычный шепоток.

– Слухай, ефросинья! Замусорила ты мне в понедельник да с утреца голову, и чуть не позабыл главное, – почти вплотную подошел он к насторожившейся супруге. – Булгахтерша по секрету сказала, шо какая-то сельсоветская комиссия затеяла обход партейцев из руководящего звена. Так шо поприбирай наконец свою церковную утварь с глаз подальше… ежели хошь, конечно, шоб я бригадирствовал и далее.

Она молча, как будто их подслушивает сама коммунистическая система борьбы с религией, согласно закивала и, выпроводив мужа, приступила к исполнению его «партейного» указания. Когда зашла в сарай, их белолобая Бурёнка уже готовилась к завтраку. Начиная работать челюстями, то и дело поглядывала в сторону озабоченной неожиданными мыслями хозяйки. Та с сопением взяла большую охапку всё ещё пряного с лета сена и вбросила в кормушку. едва корова пережевала пару его порций, как Фрося вытащила из-под фуфайки и вложила туда вызвавший у животного внимание бумажный сверток. «Что это ещё за гостинец?» – даже приостановивши жевательный процесс, подумало оно. Когда же шершавый и знающий толк в питании язык наткнулся на разной твёрдости бумагу, корова резко повернула свою морду в сторону хозяйки, вылупила глазищи и протяжно дважды замычала:

– М-м-му-у… М-м-му-у – зачем ты книжки мне какие-то подкинула?!

– Ой, Бурёнушка! – поняла её животный протест вышедшая из молчания женщина и почти прильнула в ласках к её каштановому окрасу. – Господи, прости, а ты, молочница наша, помоги… Помоги мне книжечки, календарики божественные эти сховать от злых людёв, а то пострадаеть кормилец-то семейный, и мы вместе с нём… – заглянула в коровьи глаза и, смущённо перекрестившись на лежащую перед обеими ими Библию, стыдливо шепотком добавила: – Схорони их тут, а… а я тебя зараз сочным силосочком побалую.

Пошла в другой отсек сарая, а Бурёнка подумала: «Говорит она как-то не по-нашенски, не по-коровьи… Могло быть, уговаривает так ласково, чтоб я просто спрятала все эти бумаги в себе». Вздохнула, словно пожала «плечами», и с шелестом заработала активно своими челюстями. Вернувшись с обещанным кормом, ефросинья успела увидеть лишь пустое корыто да проглотившую что-то корову, которая тут же потянула морду к стоящему рядом баку с водой.

– Так ты… ты… О Боженька, прости мени грешную! – только и произнесла хозяйка и тихонечко заплакала. «Чё уж тут терзатися-то, скотина и есть скотина», – вскоре подумала она и, махнув рукой на Бурёнку, направилась к выходу. Та же застучала рогами по перекладинам стойла и протяжно замычала. – Чё ты там ещё не съела, дура безбожная?! – неохотно обернулась озадаченная случившимся ефросинья.

«От такой же слышу», – подумала рогатая «собеседница» и ещё настойчивее стала мотать головой в правый дальний угол сарая, протяжно стараясь как бы по-женски выговорить:

– М-м-му-у-у… му-у… мешки там… мешки!

Хозяйка насторожилась, задумчиво поковырялась в своём с горбинкой носу и подумала: «Может, с её телёночком чё?» Подошла, а тот резво взбрыкнул и тоже уставился на белолобую мать. Она же почувствовала, что её всё ещё недопонимают, опять закивала мордой в тот угол и уже заревела чуть ли не женским матом: мол, иди же дальше, к мешкам, этакая рекордистка детородия.

– Ах, вот куды ты, Антоха, эти «левые» зерноотходы схоронил… Так запрятав, чё аж корова мордой на них киваеть, – подойдя к ним, прошептала жена. Покосилась на замолчавшую Бурёнку и плотно закрыла эти дефицитные для той поры корма несколькими большими охапками уже пожухлой соломы.

Привалила её разными жердями да тележными колесами и с улыбкой подумала: «Интересно, а коровка-то наша и взаправду – дура али хитрее самого хозяина будеть?»

Долго мучиться с ответом на свой же вопрос ей не пришлось. Сельсоветская комиссия появилась у порога уже к обеду, но в дом не пошла. Старший из них, который был в белых начальственных сапогах-бурках, улыбнулся своим помощницам и указал хозяйке на подворье. Осмотрели все отсеки и сусеки, проверили соответствие сарайного поголовья существующим нормам его численности. Главный почему-то подошёл даже к тому «тайнику», который только что рассекретила Бурёнка. Хозяйка посмотрела на неё с опаской услышать очередное мычание, но та лишь как-то по-коровьи улыбнулась и продолжила свои жевательные раздумья.

– Ладно! Только вот мешочки никакие сюда случаем не закатились?.. А то ведь на неделе спёрли с фермы немного зерноотходов, – хитровато рассмеялся человек в бурках. Глянул на пожавшую плечами ефросинью и уже всерьёз добавил: – Да это я так… Знаем, у нашего бригадира свинофермы и дома всё в порядке. Как и полагается настоящему коммунисту.

Выходящая последней из сарая хозяйка на миг остановилась у коровы, погладила её бочок и шепнула:

– Спасибо тобе, подружка…

С тех пор они и вправду стали редкими для деревушки друзьями по хитроумию. Хозяин, так тот лишь со стыдливостью воришки заскочит в сарай, чтоб сменить подстилку у Бурёнки, и бегом на работу.

А она уж с ефросиньей – порой как единое целое. И по-своему взаимные улыбки, ласковые жесты, и взаимопонимание с полумычания и полуслова… Ну, разве только не целуются.

Такая их дружба мало-помалу обернулась и взаимной выгодой. Корова стала упитаннее и продуктивнее, а хозяйкина многодетная семья – даже с избытком парного молочка, других видов его продукции. Обе они настолько привыкли к режиму своих деловых встреч, что даже маленький его сбой начинал вызывать у них по-женски эмоциональную тревогу. Особенно – в полуденный час, когда побродившие по летним лугам коровы сходятся на «пятачок» у околицы села. Чтобы испить здесь родниковой водицы, дать отдых своим уставшим ногам. Ну, а самые удойные особи должны ещё и освободиться от накопленного с утра молока…

Сегодня же Ефросинья едва собралась на дойку, как пошел «слепой» (с лучами солнца) дождь. «Да он недолго будеть. Пережду малость и пойду», – подумала она и отставила замарленное сверху ведро на край табуретки. Пока оборачивалась по кухонным делам, а её годовалый малец решил проявить самостоятельность. Ухватился за ножку, с кряхтением поднялся вровень с этим табуретом и, потеряв равновесие, раскатисто грохнулся вместе с ведром на пол. Подбежавшая на его вскрик мамаша взялась за мальчишескую головушку, увидела кровоточащий носик и вконец потеряла счет минутам.

«Что ж там стряслось… забыла обо мне?» – подумала Бурёнка и настороженно глянула в сторону, с которой обычно появляется в это время хозяйка. Но её там не было. Поднявши кверху морду, втянула в себя максимально раздутыми ноздрями струю свежего, увлажнённого прошедшим дождём воздуха и голосисто издала протяжное мычание. Задремавшие было подле неё соседки даже недовольно приоткрыли глаза: мол, чего ж ты маешься, дурёха рогатая!

Но она, не обращая на них внимания, промычала себе под коровий нос только понятное для неё решение:

– У-у-у-ы… у-у… У меня вымя ужо по ногам бьёт, а там ребятёшки молочко дожидаются… Здесь же недалече, пойду-ка к ним сама.

Хлестнула пучкообразным концом такого же белёсого, как лоб, хвоста нагло севшую на её спину навозную муху и потопала домой. Перед глазами замельтешили чирикающие под аккомпанемент августовского солнца воробушки, радостно кружились разнокрылые бабочки, а она их даже не замечала. Окунулась в плен единственной и главной мысли – успеть бы до ухода стада опять в луга донести свой ценный продукт до тех, кто его сейчас особенно ждёт. И шла настолько осторожно, как будто это хозяйка несёт ей в вёдрах воду, боясь расплескать по сараю. С особой настороженностью обходила оставшиеся после дождя лужи и побуревшие от влаги солончаки. Проделывала это чуть ли не с геометрическим расчётом, мысленно вычерчивая наиболее приемлемую траекторию своего движения всё дальше и ближе к дому.

Желая сделать его обитателям свой коровий сюрприз, направилась не на привычное для неё подворье, а прямо к парадной калитке. Громким мычанием радости невольно оповестила об этом даже соседские участки. «Чё это Бурёнка… сама пришла? Ну и закрутилася я!» – растерянно поправляя сползающую с головы косынку, подумала ефросинья. Хмыкнула и почти подскочила к комнатному окну, чтобы тут же проверить эту мысль.

Едва сдвинула оконную штору, как у домового деревянного мостика через придорожный кювет весело забелела голова их семейной молочницы. Одна её нога глухо стукнула копытом, за ней – другая, а вот уже и – правая задняя… Когда же стала подтягивать последнюю ногу, она соскочила с края этой дорожки и оказалась на прикрытом глиной жестяном склоне канавы. Пока хозяйка выбегала на улицу, корова в считанные секунды соскользнула назад и всем своим полутонным весом упала на эту подвернувшуюся под неё точку опоры. Раздался глухой треск, и перешедшее в дикий рёв мычание заставило замолчать даже беспардонно квакающих в болотном кювете уток.

– О боже! Зачем… на кой ляд ты сюда пришла, на кой?! – кинулась ефросинья к растянувшейся почти у самой калитки корове.

А та немного успокоилась, потом набрала воздуха и попыталась встать. Но едва начала приподниматься на задние ноги, как тут же с протяжным стоном упала назад. Бессильным помощником оказался и появившийся на обед хозяин. Он лишь многоэтажно чертыхнулся на притихшую в слезах супругу и почти бегом отправился на соседнюю улочку, к сельскому ветеринару.

– Ничем порадовать не могу, – осмотрев коровью ногу, резюмировал он. – Перелом бедренной кости, да еще в пятнадцатилетнем возрасте, понимаете ли… Как ни жалко, но выход здеся только один…

Бурёнка, словно расслышав этот врачебный приговор, приподняла голову и со стонущим мычанием освободила зажатое ногами вымя: мол, смотрите, люди, сюда-а-а…

– Да она, кажись, выказывает свою последнюю просьбу… Требуеть забрать у неё молоко, – догадался ветеринар.

Хозяйка дрожащими от волнения и страха руками, которые всё чаще срывались с сосков на ведро, с трудом провела эту дойку и разрыдалась. Обхватила Бурёнкину голову и со всхлипами запричитала:

– То я… то я, паскудница… я во всём виноватая. Прости ж, прости мени, грешницу растакую…

Корова мотнула головой, словно беззвучно огласила свою мысль: «Да освободь же ты меня, навалившаяся женщина, а то ещё сама и удушишь!» Выкатила что есть мочи глаза и обвела своим горестным взглядом всех собравшихся. Потом уставилась в так знакомое ей цинковое ведро, и две крупные бусинки медленно покатились вниз. Сопровождаемые жалостливым мычанием коровы, они едва достигли её ноздрей, как вслед за ними поползли другие. Этот женско-коровий плач ещё более усилился голосами прибежавшей детской «пятерки», вскормленной молоком Бурёнки. Двор словно утонул в сплошном потоке звуков, очень похожих сейчас на само завывание налетевшего внезапно ветра. Стало быстро хмариться, и раздосадованный хозяин по-бригадирски скомандовал:

– Фрося, хватит тут выть да хрюкать! Быстрей уводь детей… И сама отсель уходи. Бы-ы-ыстро!

– Всё-всё, Антон, поняла, – взяла она в охапку всхлипывающих ребятишек, – Пойдёмо, я вам дам зараз по кружечке молочка… Парного, вкусного.

Когда они скрылись за дверью хаты, ветеринар отвел Антона в сторонку и тихо вымолвил:

– Ну, што, надо её кончать…

– Не-е-ет! – молча поправил увлажненные печалью усы и слегка повысил голос тот. – Робить это и здесь я не буду… Давай возьмем стогомёт и оттарабаним её на скотный двор, а там решайте сами, без меня…

Такой его сердобольный и экономически выгодный хозяйству шаг по-своему одобрило и руководство села. Уже следующим вечером ефросинья с детишками привечали в стойле уехавшей навсегда кормилицы её четырёхлетнюю дочку, которая именно здесь и родилась. Теперь она к несказанной ребячьей радости продолжит тут материнское дело. Под её же именем, с теми же добрыми людьми. И даже, наверное, с аналогичной прозорливостью. Когда молодая Бурёнка с материнским любопытством начала оглядывать сарай, хозяйка настороженно, чтобы та не услышала, прошептала:

– Неужто и она така глазаста? Неужто от ней тожеть ничего не попрячешь?.. Вот кака ведь порода.

Тайна Рекса-дипломата

Всевышний обделил уже не очень молодую пару детьми. То ли она оказалась не совсем сгодной для этого дела, то ли у него невесть почему не до конца «инструмент» был настроен. В общем, сколь ни ходили по клиникам и бабкам разным, а заиметь голосочек кровный не могли. И к десятилетию своего такого грустного супружества подались они в роддом другой, собачий. Здесь само везение поползло им навстречу – в виде маленькой мордашки уже неуклюже пытающегося встать на толстенькие лапы пятнистого щенка.

Рос неказистенький Рекс – так его прозвали в богатой медалями собачьей родословной – быстро и вольготно. Воспитывался в условиях, каких не знала ни одна соседская семья с единственным ребенком. А жил и вовсе в режиме двух уютных домов, городского и пригородного – с видом на речную излучину. Избалованный таким далеко не псиным к себе вниманием и глядя на своих двуногих ровесников, он однажды даже в сердцах подумал: «Поглянь-ка, какие они нарядные, да в колясочках с разноцветными игрушками катаются… Почему это мои родители такие жмотистые? Я для них не человек, что ли?!»

И только к более зрелому возрасту, когда впервые играючи вскинул передние лапы на плечи рослого хозяина и ткнулся мордой в его рыжую бороду, наконец-то понял свое собачье превосходство. Рекс почувствовал в себе недюжинную в сравнении с его детьми-одногодками силу настоящей немецкой овчарки. А прыжками своими и ловкостью превзошел даже самых грозных самцов всей дачно-городской округи. Теперь он уже обижался, что хозяин смастерил для него, коричнево-черного с торчащими вверх ушами красавца, не совсем просторную конуру. Для расширения входа в неё даже обгрыз его боковушки, с рычанием оправдывая эти действия всё той же обидчивой мыслишкой: «Сам то, вишь, в какие широкие двери ходит туда-сюда, даже под кайфом за косяки не цепляется!»

Поэтому особую, почти человеческую радость у него всегда вызывало пребывание на дачном участке. За эти счастливейшие в его псиной жизни дни он чуть ли не расцеловывал своих хозяев-«родителей». едва заслышав команду одного из них «на сбор», тут же лохматой пулей выскакивал из своего жилища, едва не разрывая крепкие металлические стойки.

Так получилось и этим субботним утром.

– Вась, а Вась, – потянувшись всей своей сочной фигуркой у полномерного зеркала квартирной прихожки, зевнула хозяйка. – У тебя же сегодня выходной, с Рексиком на дачку опять махнете?

– Почему это только мы? – удивился супруг. – Всё-таки на целых два дня едем.

– А я хочу побыть чуток в одиночестве, – улыбнулась хозяйка и, лукаво покосившись на замолчавшего мужа, всерьёз добавила: – Стирки уж больно много собралось… Вот управлюсь и к вечеру тоже приеду.

– Тебе видней, мать. К вечеру так к вечеру, – спокойно заключил он. И, весело забормотав слова какой-то бравурно-походной песенки, стал собираться в дорогу.

– Только и вы, мужички мои, не расслабляйтесь, – улыбнулась она. – Постарайся вскопать и подготовить для меня грядки, чтобы можно было уже сегодня засеять их ранней зеленью.

– Ла-а-адно, Верунь, – с не очень заметной охотой буркнул Василий и посмотрел на радостно взвизгнувшего четвероногого «сына», который тут же послал ему свою тревожную мысль: «Да соглашайся, батёк, не вздумай спорить с бабой, а то и до вечера отсель не выберемся».

Доехали до излюбленного горожанами предгорного места хоть и не в самом лучшем расположении хозяйского духа, но для Рекса – почти незаметно. Едва лишившись намордника, он весело сиганул аж через полутораметровый забор и оказался у дачного дома намного раньше своего «родителя». Порезвился по откосному участку, пугая выглядывающих из прияблоневых норок серых полёвок да рискованно пролетающих у его почти волчьей пасти синичек. Осторожно обошёл большой муравейник, крупные лесные поселенцы которого начали заметно проявлять деловую активность – словно к перемене погоды. Вспомнил свою прошлую оплошность, когда они едва не расцарапали ему излишне любопытный нос, и быстренько отбежал к работающему лопатой и граблями хозяину. Присел на задние лапы и стал внимательно наблюдать за его действиями, наклоняя влево-вправо голову, словно оценивая качество дачного труда.

– Чего пялишься, дармоед? – уловив пристальный взгляд любимого пса, шутливо спросил без малейшего расчета на его ответ Василий. – Завидую тебе, и только!

Рекс почти выпрямился в своей сидячей стойке и с понятной лишь самому себе псиной гордостью дважды рявкнул: мол, трудись-трудись, папашка дорогой, рожденный пахать залаять не сможет. А хозяин, словно так и понимая смысл собачьего голоса, ещё энергичнее заорудовал дачным инвентарём, оставляя всё новые и новые чёрные строки ровно вспушённой земли.

Когда же подошел к границе этой запахшей весной грядки, Рекс снова дважды нарушил тишину и вытянул морду в сторону соседского участка. Из-за его высоких, уже наполняющихся первой зеленью кустов появилась солнцезащитная шляпа Кузьмича.

– Здорово, соседушка! – с нескрываемой радостью почти выкрикнул он, направляясь к не менее воспрявшему Василию.

Рекс тоже аж взвизгнул, тыркаясь мордой то в одного, то в другого дачника. Они рассмеялись такому человекоподобному поведению пса, и коренастый, заметно нарастивший за зиму свое брюшко Кузьмич предложил:

– А давай-ка, друг мой молодой Васёк, мы это дело с тобой отметим… Правильно, Рекс?!

Тот негромко гавкнул, поглядывая на собеседников, и, весело взмахнув пушистым хвостом, побежал в сторону соседского домика.

– Ишь, даже он поддерживает моё предложение, – легонько подтолкнул в плечо по-прежнему стоящего с лопатой Василия вконец заряженный решимостью инициатор.

– Да как-то рановато, ещё до обеда, начинать мужские посиделки… И срывать дачное задание своей супружницы нет особого повода, – улыбчиво засомневался Василий.

– Ну, как говаривают бывалые, раньше сядем – раньше встанем! А повод… было бы настроение, и он найдётся, – почесал свой розовато-мясистый нос Кузьмич. – Или что, уже брезгуешь открыть со стариком новый дачный сезон?

– Тьфу ты! – сплюнул под ноги его молодой сосед, вытер поблескивающий из-под шевелюры потный лоб и с силой воткнул лопату в ещё не вскопанную землю. – Попробуй тут побрезгуй, когда даже родная собака тебе подлаивает…

Один стопарик бархатисто-бордового вина из прошлогодней смородины, как и предлагал Кузьмич, оприходовали за первую постзимнюю встречу старых дачных соседей. Второй тост сопроводили пожеланием друг другу нового благодатного лета. Третий – единогласно посвятили оставшимся дома жёнам, детям… И как только Василий, незаметно покосившись ещё на треть недопитой двухлитровой банки, начал со вздохом вставать из-за стола, гостеприимный хозяин почти воскликнул:

– Ты глянь-ка, Вась, а за окном-то дождик… дождь пошёл!

– Ни хрена себе, сюрприз! – растерянно обернулся молодой сосед, уже ставший забывать о задании жены.

– Вот именно! – охотно подхватил его прохрустевшую, точно проглоченные на закуску яблоки, полухмельную мысль уже багровеющий хозяин. – И это не просто сур-р-рприз, а пер-р-рвый весенний дождь нашего сезона… Усекаешь?!

Василий с ухмылкой посмотрел на расплывшегося в своём добродушии соседа и со взмахом руки вновь опустился на табуретку:

– Первый так первый… Наливай!

В поисках же тоста для оприходования остатков содержимого банки им неожиданно помог Рекс. Погонявший по участку прячущихся от дождя разного рода пернатых, он тихо зашёл на веранду и, чтобы не нарушить свидание захмелевших мужиков, лишь сдержанно зевнул на всю свою зубастую пасть. «Может, и так поймут мой собачий намёк, что им уже хватит лакать эту вонючую бурду», – подумал он и прилёг у двери, мордой в их сторону. Первым обратил на него внимание уже начавший было прибирать со стола Кузьмич. Прожёвывая очередной кусочек яблока, он задумчиво посмотрел на прикрывшего глаза Рекса и спросил вполголоса:

– Вась, а скоко твоему защитнику месяцев-то будет?

Быстро повспоминали, повычисляли и пришли к выводу, что именно в эти майские дни и появился год назад этот дремлющий у порога лохматый «немец».

– Ну, не выпить за такую дату… Даже дворовая собака не простила бы нам этого, – заключил, беря уже почти пустую двухлитровую тару, рассмеявшийся Кузьмич.

Впервые услышав такую новость, Рекс приоткрыл глаза, гордо приподнялся на передние лапы и, тихо взвизгнув, подумал: «Оказывается, и мужская пьянка бывает впрок». Благодарно посмотрел на соседа-пенсионера, который подал ему в подарок миску с несколькими мясными кусочками, и почти с человеческой стеснительностью спрятал за неё голову. Так, на время, пока мужики в пьяном трёпе допивали своё вино.

Вышли оба от соседа в одинаково озорном расположении духа. Как будто в унисон самому настроению и уже разулыбавшемуся после хмари небу. Василий взял в губы сигарету и, дружелюбно глянув на присевшего у его ноги пса, пробурчал:

– А ты закуришь, нет?

Тот с удивлением поднял глаза и подумал: «Что это с ним? Неужто так бормотушка выбивает из него даже силу, которая спрятана под густой шевелюрой?» Оттого как-то необычно фыркнул и с очевидной по опустившемуся хвосту обидой отошел от хозяина…

Вера уже издали увидела через сетку ограды не вскопанный участок, настороженно выпучила свои карие глаза и почти вбежала в дом.

– Надо же! – всплеснула она руками. – Уже сама земля под лопату просится, а он, гляди-ка, барином развалился на диване… Кайфует себе под собачьей охраной!

– Д-д-дождь, Верусь, – выдохнул супруг и с трудом повернулся на бок. – Пер-р-рвый день… пер-р-рвый год… встрэча пер-р-р…

– Какая ещё «встрэча»? – зацепилась она за предательски выдавленное мужем слово. – Так ты ещё и остограммился посредь дня! Теперь мне тосты ваши пытаешься воспроизвести, дачник-неудачник!

Схватила лежащую почему-то на полу подушку и в порыве женской обиды хотела было бросить её на место, к голове опять засопевшего супруга. Но едва подняла в замахе руку, как Рекс в одном лишь прыжке оказался своей раскрытой пастью у этого предмета «возмездия». Вмиг побледневшая хозяйка, испуганно ойкнув, медленно опустилась на край дивана.

– Ф-фу-фу, сукин сын! – безвременно трезвея и привставши, крикнул Василий. А когда увидел, что в собачьих зубах всего лишь подушка, с облегчением подумал: «Ах, молодца! Неча замахиваться на хозяина… Да, псинушка?»

Сам же Рекс, глянув исподлобья на застывшую в скорченной позе «маманьку», освободил свою пасть и с визгом покаяния выскочил на улицу. «Что же я наделал, кобель недозрелый! – примостившись за углом дома, стыдливо начал самобичеваться он. – Она ведь мне, что и мужу, завсегда даёт самые разные каши из отборных круп, мясцо, творожок… А я вот её хвать…

Хорошо хоть, что не за руку… Надоть как-то извиниться». И он, с большим усилием загнав свою гордыню в повисший хвост, робко вернулся к двери комнаты. В щёлку послышались частые всхлипы хозяйки и заискивающе-успокаивающие слова её супруга. Выбрав очередной момент затишья, Рекс выдохнул всей собачьей грудью, приоткрыл ещё больше дверь и с мастерством спецназовца буквально пополз к Вере. Взвизгнул с такой ребячьей жалостью, что она теперь испугалась за него. При этом стал нежно и торопливо облизывать большим горячим и влажным языком её руки. Попытался даже поднять эти свои псиные извинения до заплаканного лица, но она остановила:

– Хватит уже, хватит… ещё и ты тут разревись, – утерла последние слёзы Вера и дружелюбно с улыбкой добавила: – Ну и дипломат же ты, Рекс, весь в нашего хозяина-пьянчика… Ладно уж, прощаю вас, обалдуев!

Счастливый, он почти выбежал из комнаты и так озорно залаял, что за ним сама затворилась дверь. Опять прилёг у её створки и услышал за ней уже другие слова, иные и ещё неведомые для его больших и чутких ушей шорохи, шепоток, сладостные звуки…

А месяца через два, почувствовав «что-то не то», Вера направилась в женскую консультацию. Уже знакомый врач был категоричен:

– Поздравляю, матушка! Наконец-то сами небеса вам помогли…. Или стресс какой-то… В общем, будем ждать ребёночка.

Бурно и с нескрываемой радостью обсуждая уже дома эту тему, она то и дело поглядывала с мужем на притаившегося в углу Рекса. Он же с весёлостью чуть ли не таинственного целителя подумал: «А вот схвати я тогда её за руку – могла бы сразу и двойня получиться!»

Ночной урок развора

Отработавший на ферме смену краснощёкий Леонид улыбчиво подошёл к своему «драндулету», как он шутливо прозвал мотоцикл, и переменился в лице. Всё чёрное сиденье «трёхколесника» оказалось почти серым от успевшего с утра высохнуть воробьиного помёта. «Ну, пта-а-ахи поганые, споткнись твоя телега!.. Неужель это такой жирный намёк, что меня ещё ждёт и какая-то людская пакость?» – подумал он и начал удалять с трудом ночной птичий след. Поправил спавший на лоб закудрявленный чёрный чуб и ударил по педалям своего «ИЖака».

Чтобы быстрее восстановить былое настроение, решил проехать домой по объездной дороге, вдоль околицы уже загалдевшего всеми голосами живности села. Навстречу, качаясь на тёплом сентябрьском ветру, словно поплыли золотистые волны полей. Солнечными бликами заиграли окна белостенных домов, которые с детской игривостью выглядывают из-за теряющих крону деревьев. Оживленнее обычного клубятся лишь дороги. И такое ощущение, что сейчас они все, подобно степным речушкам, тянутся и впадают в единое пшенично-ячменное «море» зернотока. На его весовой закраснел уже потёртый природой и знакомый Леониду ещё с детства короткий лозунг: «Весенний день год кормит!» Он улыбнулся такому устаревшему по времени утверждению и мысленно добавил: «А каждый уборочный – закрома полнит»… Слегка задумался и чуть было не уткнулся своим «драндулетом» в левую фару спешно выехавшего из ворот самосвала. От неожиданности даже встрепенулся и, выпучив от испуга карие глаза, резко взял вправо. Глянул на шофёра притормозившего грузовика и со свойственным ему юморком крикнул:

– Несёшься, ровно за тобой наш хромой завскладом по-спринтерски гонится, споткнись твоя телега… Не всю пашеничку из кузова высыпал на ток, чё ли?

– Ах, это ты, дядька Леонид, хулиганишь?! В пыли-то, блин, сразу и не разглядишь твою фигуру борцовскую, – приоткрыл дверцу кабины водитель. Прищурился и как бы в отместку на его шутку добавил: – Меня-то проверили, после разгрузки даже курице ничего не осталось. А вот ты точняком эту самую «пашеничку» сейчас в коляске тарабанишь, ишь как прикрыл брезентухой-то. Зуб даю…

– Да полова тут, Пашка, полова для курей, чёб ковырялись, – расхохотался с содроганием накачанного жизнью живота Леонид. – А насчет пашенички, братан, ты градус шутки своей малость перебрал, споткнись твоя телега… Наше с тобою ТОО, ежели перевести с казахского, то даже называется со страшилкой – «Чужое не тронь». Кругом камеры наблюдения, стукачи и слухачи. Словом, ТООша!

– Ну, не в поле же у нас такой технопрогресс, блин, – подошел к нему прикуривающий сигаретку Паша. – И даже, как ты сказал, наша ТООша для прихватки может быть хоро-о-оша. Смекаешь, дядя?

Мотоциклист неспешно заглушил движок, чтоб не тарахтел попусту. Покряхтывая, встал и, поручковавшись с водителем, хитровато и всё в той же эзоповской манере ответил:

– А для всякой затеи хоро-о-ошей нужны и добрые гро-о-оши.

– Да я с тебя много не возьму, не зря ж столько лет были соседями… Хочешь, могу и забросить к ночи кузовок.

Тот как-то замялся от столь неожиданного предложения, точно впервые смущённая парнем девица. Молча поправил опять спавший на лоб чуб и ударил ногой по стартеру мотоцикла.

– Не парься, дядя, всё пучком, – словно утопил в его рокоте свою шоферскую гарантию рыжеволосый Паша.

Улыбнулись друг другу, и каждый уехал в своём направлении.

День сгорел с возвращением на подворья разноголосия домашней скотины. Порадовавшее крестьян солнце ровно раскаленной сковородой закатилось за темный, с маленькими просветами горизонт. И очень скоро он как будто превратился в Ленькину рабочую шляпу, которая наползла и закрыла собой ещё недавно голубеющее небо. Эти сполна вобравшие в себя земное испарение тучи грозили уже вот-вот обернуться чуть ли не ливнем, таким сейчас лишним для работающих в поле людей. И словно сама природа прислушалась к их мольбам – дождь так и не пошел. Однако небо по-прежнему оставалось закрытым, создавая ощущение пришедшей небывало темной ночи.

«Ну и хорошо, споткнись твоя телега, хоть сегодня высплюсь… Не могу, когда звездатое небо в окошки заглядывает», – подумал уставший от домашних хлопот Леонид. Переоделся во всё чистое, поужинал и благостно разлёгся на своём любимом, подаренном ещё на свадьбу, тридцатилетней давности диване. едва прикрыл глаза с воспоминанием наиболее приятных эпизодов этого события, как за окном послышались тормозной визг и глухой лязг железа. Он повернулся на бок, но тут как-то неуверенно гавкнула пару раз собака. Перевернулся на другой. Всё затихло. А когда мощный пучок света ударил сквозь окно по стене комнаты, пёс залаял уже протяжнее и чаще. «Ну, споткнись твоя телега!» – мысленно ругнулся хозяин и вышел во двор.

– Чё ты тут разбранился, Граф? – подошел он к старому, но смекалистой породы псу. – Опять на кошечку зубы точишь… Сколь же раз говорить тебе, чё любить её надо, маленькую, прощать по-графски ёные проказы.

«Поглядел бы я на твои прощения жене, когда та прям когтями в зенки лезет», – подумал тот и уже более сердитым голосом залаял в сторону едва различимых в темноте ворот.

– Да не обижайся ты, мы ж с тобой мужики, – освобождая пса от дневной цепи, буркнул хозяин.

Граф радостно взвизгнул и, настороженно выпрямив высокие черные уши, всем своим коричневым силуэтом кинулся вперед. Поспешивший вслед за ним Леонид присмотрелся и сразу за штакетником увидел прикрытый чем-то большой бурт. Приподнял под затаённое дыхание пса край этого темного брезента и с недоумением прошептал ему на ухо:

– Ка-а-ак это!.. Откель же тут пашани-и-ичка-то, споткнись твоя телега?

Опять прикрыл выказывающий себя во мгле золотистый зерновой уголок и стал спешно, с испуга перебирать свои мысли: «Неужель то Пашка нашу с утряка шутку превратил в дело… Почему ж не брякнул на мою «мобилу»… И я его номера не знаю… Бежать к нему тоже смешно, колесит сейчас по полям». Не успел выйти из раздумий, как послышался тихий голос невесть откуда появившегося соседа:

– Здорово, Ленька… Выходит, и ты не выдержал, девственность своей честности распечатываешь.

– Да не моя это… д-д-девка, споткнись твоя телега, – встрепенулся от неожиданности тот и почти прошипел, ровно уже уснувший в сарае гусак: – Не знаю даже, кто её под мои воротца-то…

– Это ж хорошо-о-о. Покамест найдётся хозяин, можно пару-тройку мешочков себе насыпать, – чуть не воскликнул от радости сосед. – Так что не хлюз-ди… тожеть не разевай варежку.

Спустя всего несколько минут он уже покряхтывал здесь вместе с сыном, наполнял мешки зерном нового урожая. Вслед за ними, крадучись, почти на четвереньках подобрался к этой ещё пахнущей полем «халяве» другой сосед. Граф тихонечко взвизгнул, словно выражая хозяину недоумение его молчаливым поведением, и подбежал к воротам. За ними уже никого не было, и он огрызнулся в сторону Леонида:

– Гав-гаввв… Чего остолбенел-то посредь двора? Уже делай что-нибудь… или спать отправляйся!

Тот, словно понимая сейчас лишь собачий язык, переступил с ноги на ногу и подумал: «Так ведь всю пашаничку могут растащить, споткнись твоя телега… А ежели она моя, то чё же я тут стою-ю?» Быстро облачился в рабочую одежду и под охраной Графа приступил к первой в жизни такой загадочно-ночной операции. К операции по тайному перемещению зерна в свою сарайную кладовую. Перенес один десяток полновесных ведер, другой… И раздался тревожный голосочек бегущего ему навстречу пса. Леонид выглянул из-за угла сарая и увидел огни приближающегося транспорта. Прислушался – трёхколесный мотоцикл. «Неужель то наш участковый уже всё прознал?» – мысленно встревожился он. А когда стало видно, что моторный гул приближается именно сюда, вполголоса сказал блеснувшему глазами кобелю:

– Ну, Граф, выручай. если вдруг, споткнись его телега, он начнет меня кликать, попридержи хоть как-то…Только того, не хватай этот ходячий закон за фалды.

Сам же скрылся за чуть приоткрытой дверью. Когда услышал зычный голос сельского полицейского и сторожевой лай Графа, словно потерял координацию. Метнулся по сараю из стороны в сторону. Потом смекнул и быстро, едва не застрявши в штанине, снял с себя уже пропахшую свежим потом робу. Оставшись в одном нижнем белье, снова прикоснулся к двери и точно обжёгся шальной мыслью: «Как это я из сарая… да в подштанцах? Нет, из хаты надо… как будто с посте-е-ельки». Кинулся по внутренним переходам в дом и вскоре появился на крыльце его парадной веранды. Настороженно спустился на тускло освещённый мотоциклетной фарой кружок двора, и не ждавший его с этой стороны даже Граф с псиным смехом рявкнул:

– Ну, чем не ангел? Весь такой в белом… Только не тряси коленками, ровно с мороза… И тесемки-то, тесемки подвяжи у кальсон… а то ещё зацепишься и… прям в руки менту.

Леонид, уловив рычание гладкошёрстого помощника, стиснул застучавшие зубы и словно сжал себя в собственный кулак. С кряхтящим присестом устранил указанное псом неудобство и нарочито стал зевать с вытягиванием рук, протирать глаза. «Какой же всё-таки мой хозяин артист, а? Как будто только что с постели соскочил, – заметил про себя повизгивающий из конуры кобель. – ему бы детишек забавлять, а не на ферме среди тёлок париться».

– Ты что, дядь Лёня, уже спал?! – приглядываясь к нему, с удивлением спросил человек в пагонах.

– М-мда-а-а, товарищ капитан… малость уже того… после ночной я, – ещё больше прикидываясь едва проснувшимся человеком, почти промямлил он.

– А почему ботинки у тебя какие-то навозные, не под кальсоны?

– Так-к-к… так ведь того, – растерянно стал почесывать свой чуб Леонид. – На веранде-то всякая обувка водится… Какова попала сгоряча, ту и натянул вот.

– Так торопился, и когда тебе привезли с поля это ворованное зерно? – уже строго спросил капитан, указывая своей кожаной планшеткой на полуоткрытый бурт.

– От… откуда это, з-з-зачем?.. И почему ж именно за моим забором така подляна?! – наигранно повысил голос хозяин.

«Ну, капец ему теперя», – встревожено подумал всё ещё внимательно смотрящий из конуры пес.

– И что, даже он тоже не видел и не подал тебе голоса? – указал на Графа участковый.

– Нет, конечно! То дворняга какая-нибудь заливается на любой чих… А мой, ровно хозяин своего двора, бережет только его-о-о, – наконец-то почувствовав прилив уверенности, почесал штанину в промежности Леонид.

Взбодрился в ответ на его похвалу даже пес. Он радостно стряхнул с себя конурную пыль, подбежал к своему кормильцу и громко гавкнул дважды на развернувшегося к выходу капитана…

«Чё ж, теперя можно и дальше поносить пашаничку, раз никто за ней больше не идет», – подумал Леонид и пошел уже в сарай. едва натянул робу, как прибежал тихо повизгивающий Граф. Тот выглянул осторожненько, присмотрелся и опустил в молчаливом недоумении ведра. «Какой-то мотоцикл на той стороне дороги остановился!.. Неужто капитан чё учуял и вернулся?» – учащенно забилось его сердце. Но вскоре оттуда подошел к бурту неразличимый в темноте мужчина и начал набирать в мешок зерно. Потом появился ещё один, и мотоцикл уехал. Пес хотел уже было ринуться на них с лаем, но хозяин шепотком придержал:

– Сто-о-ой, дурень… Всем же вправляем, чё пашаничка-то не наша… Стало быть, надо ждать… пока не уйдут.

И стал он втихомолку, чуть ли не в обнимку с кобелём выглядывать из слегка приоткрытой двери на всё убывающий ворох зерна. Не успели толком эти отвезти свою поклажу на тележке с резиновым ходом, как подкатил мотоцикл с куда более ёмким прицепом. Работали грузчики очень осторожно и тихо. Как будто боялись причинить беспокойство такому же, как сами, только скрытно стоящему сейчас за дверью хозяину.

– Наконец, кажись, уехали. Давай теперя и мы потаскаем, – зашептал он псине. – Рассчитываться-то с Пашкой всё одно нам придется.

Сделал пару ходок, и стоящий на «атасе» пёс опять с повизгиванием перекрыл ему дорогу. У зерна появилась всё та же тележка с мешками. Потом пришлось ждать, пока загрузят уже прицеп, ещё один и ещё… Простояли они так у сарайной двери до рассвета, когда на месте пшеничного бурта не осталось даже полога. Отнятую у хозяина радость попытались восполнить лишь его утки и куры, которые до зёрнышка очистили тот пятачок «развора».

А сам он, разбитый бессонницей и неудачей, еле дотянул до нового заката солнца и, даже отказавшись от ужина, приготовился ко сну. Но едва разделся, как опять в окно ударил с протяжным гулом пучок фар грузовика. На этот раз уже злее залаяла собака, и он нехотя вышел во двор. Увидел у ворот самосвал Паши и чуть не вскрикнул:

– Чё тебе ещё надо? Уже и за расчётом прикатил, споткнись твоя телега!

– Ты куда гонишь, дядь Лёня, какой расчет, блин? – начал переходить на мат водитель. – Я тебе зерно привез, а ты мне своей телегой по хребту…

– Чё, еще одну машину хочешь втюрить мне?!

И только тут приехавший понял, что это именно здесь один из шоферов, скрываясь от участкового, спешно высыпал своё зерно. А уже потом его родственники пустили в ход и мотоцикл, и тележки. Перетаскали в личные амбары всё, что с такой боязнью охраняли Леонид с кобелём.

– Всё-всё, дядька, угомонись! – весело замахал руками Паша. – То один барыга из города нанялся к нам на недельку… порулить, подзаработать. Но с утреца участковый уже забрал его для беседы… Так что отворяй, старота, свои ворота…

Леонид аж передёрнулся, приблизился к нему и, чуть ли не скрежеща оставшимися от курева зубами, процедил:

– Т-т-ты… ты чё это… той самой пашанички объелся?! Никаких ворот, Пашка, ничего не на-а-адо!

– Охренел, что ли?.. Я же тебе привез пер-со-наль-но… Всё пучком. Не пасуй, блин!

– Христом Бо-о-огом прошу… езжай ты отсель, а! Иначе ты тоже станешь сейчас «собеседником» участкового.

Молча следивший сидя за их перепалкой Граф, и тот потерял собачье терпение – грозно рявкнул и с рычанием медленно двинулся на водителя. Тот попятился, крутанул пальцем у виска и как будто вихрем взлетел на подножку грузовика. А когда он с рёвом сдвинулся с места, Леонид вытер с лица холод своего последнего страха и, благодарно поглаживая псиную голову, резюмировал:

– Урок нам ночка притаранила крепкий. Выходит, не наше это, не графьёв это дело – прикарманивать народное добро. Не графьёв, споткнись твоя телега…

Рыжий охранник

Ушедшего после вечеринки в крепкий сон хозяина коттеджа разбудил неведомый доселе шум. «Что это за дрянь не дает покоя даже в воскресенье?!» – с трудом пробралась в его ещё хмельную голову мало-мальски ясная мысль. едва же попытался приоткрыть глаза с врожденным бельмом на правом, как она в его мозгу и остановилась. Стас ещё более натянул на себя спавшее с ног покрывало и опять обдал комнату почти художественным с хрипотцой свистом.

– Ты уже и слух потерял, что ли?! – крикнула из соседней комнаты ушедшая на ночь от храпа жена. – Ждёшь, неровен час, когда там и сам котел громыхнет?

– А-а-а-а к-к-какой ещё г-г-гром? – испуганно пролепетал он.

– Внизу же, в котельной у тебя солярка горит… Помнишь? Так оттудова какой-то шум временами.

– Может, это твой любимый котяра мышей гоняет, – окончательно проснулся и стал вслушиваться в наступившую тишину Стас.

– Он у нас, конечно, крупный… Но не слонихи же это детёныш!

– Ну и посмотрела бы сама, почему всё я да я?

– А ты, мужичок, у нас для чего? Словами ворота подпирать, что ли? – попыталась пошутить супруга, но тут же споткнулась на своём вопросе и почти вскрикнула: – Вот слышь, слышь… Там уже и крики какие-то, визги!

«Всё-о-о, говорливая черепаха, вконец достала!» – молчаливо хлопнул он ладошкой по краю постели и соскочил на ноги. В спешке нахлобучил на себя женский, двойной окружности в поясе, халат и блеснул босыми ногами к винтовой лестнице. Только там почувствовал, что ещё не обут. Вставил свой размер в первые попавшиеся тапочки и, придерживаясь за перила, бросился вниз, на цокольный этаж. Уже на полпути услышал раздирающие слух кошачьи рулады, фырканье, крик. «Что там за хре-е-ень… Неужели котяра обжегся?» – с несвойственной к нему жалостью подумал Стас и кинулся в котельный отсек.

Переступил его порог – и как будто бельмо с глаза сошло. Их домашний, родившийся единственным и потому таким крупным, рыжий кот держал сейчас в своей пасти шею другого, чёрного. Под удушающий ор этого «гостя» тащил его прямо к форточному оконцу, которое служило здесь вентиляционным отверстием и рабочим ходом вислоухого Рыжика одновременно. Тот попытался было зацепиться лапой за трубу, но в горячке своего сопротивления не рассчитал её температуру и закричал пуще прежнего. Этим умело воспользовался рыжий «хозяин» и потянул чёрного «родича» еще ближе к форточке.

– А ну прекратите, б-б-бля, не сиамские! – сделал тщетную попытку перекричать кошачий гвалт Стас. И, растерянно уловив в нём похожесть на мужскую потасовку, уже вполголоса почти просипел: – Кончайте, а то поли-и-ицию вызову.

Рыжик лишь сверкнул на него глазами: мол, не лезь ты в наш котячий базар, без тебя разберусь. И, обхвативши чёрного ещё и передними лапами, с визгом подкинул его на подоконник. Оскорблённый таким неповиновением своего кошака, Стас прищурил даже зрячий глаз и швырнул в драчунов лежавшую у печки мокрую тряпку. Она попала в чёрного. И он, вырвавшись из «объятий» хозяйского кота, с понятным только для него возгласом шмыгнул на улицу.

– М-мя… мяу… За помощь, конечно, спасибо, но я бы и сам справился, – дважды важно прикрыв глаза, негромко высказался в сторону Стаса кот. Спрыгнул с подоконника и, поднимая в воздух разноцветные клочья шерсти, всем своим семикилограммовым весом устремился в общий зал цоколя.

Хозяин только сейчас увидел эти грязные следы побоища и подумал: «Куда это он теперь сиганул, победитель хренов?» Пошёл за ним, включил свет и ужаснулся. По всему полу раскатаны бильярдные шары, разбросаны шерсть и кусочки настенной известки. Зеленое покрытие стола, и то с кровавыми свидетельствами кошачьей драки.

– Твою ма-а-ать! – почти крикнул он и подумал: «Хорошо, что я двери гардеробной и книжной кладовок вчера закрыл, а то бы и там сейчас творилось такое». Бегло окинул взглядом цокольный зал и с удивлением добавил: – А сам-то ты куда теперь спрятался? Нашкодил, гад, и…

Не успел закончить фразу про «кусты», как из дальнего от света угла раздалось тихое «мяу». Приблизился, пригляделся всей силой зрячего глаза и затаил дыхание. За старым коричневым креслом зашевелилось что-то уж больно огромное, под цвет этой подвальной мебели. Подошел ещё ближе, и сразу четыре глаза точно стрельнули в его единственный – зрячий. «Неужели я так трухнул, что наш вислоухий аж задвоился?» – мысленно спросил у себя сконфуженный Стас и махнул в ту сторону рукой:

– Натворил, а теперь прячешься… А ну, вон отсюда, котяра!

Четыре сверкающих в полумраке глаза молниеносно превратились в два, и наступила звенящая тишина.

– Тебе же говорю, гад, тебе-е-е! – дополнил он взмахи своих рук и притопом ног.

– Мггя-я-яу! – подался вперед Рыжик.

И Стас, к полному своему удивлению, уже чётко увидел два кошачьих силуэта. «А это что ещё за сопляк какой-то… Росточком же всего чуть больше мыши будет, а к нашему здоровяку ишь как приладился!» – в сердцах подумал он и крикнул:

– Ну, харэ, дармоеды! Выметайтесь на улицу!

– Мэа-а-а-а-а-а-у, – с призывно-угрожающим голосом занял защитную позу тот и с шипением добавил: – Погоди ты, не мешай нам полюбезничать.

В тот же миг появившаяся за ним другая кошачья лапа, сопровождаемая ласковым «мяу», нежно погладила его по голове и точно застыла. Он воспринял это как очень сердечную просьбу «сейчас же успокоиться, погасить свою животную агрессивность».

– Так с ним, выходит, ещё и кошечка! – тоже почти прошипел напрягший зрячий глаз Стас. – Ишь как ласкает его… Такого я даже в день своей свадьбы не припомню…

– Ух ты-ы-ы! – рассмеялась внезапно появившаяся сзади супруга. – Значит, плохим котом был, раз не запомнил.

От неожиданности такой он даже вздрогнул. Хотел было ответить тоже шуткой, но невольно ещё раз бросил взгляд на испорченное сукно игрового стола. Потерял и без того небогатое чувство юмора и почти запричитал:

– Ты только подумай… ещё мышей не научился толком ловить, те уже мои резервные книги в кладовке до дыр «зачитали»… А он, гляди-ка, даже драных девок начал сюда таскать!

– Это же Рыжик, понимаешь ли, с тобой однополый, – попыталась успокоить его жена.

– Не-е-ет, котяра, так не пойдет! Хоть ты и помесь британской породы, но у нас тут не Англия, где всех и все разрешается… Здесь борде-е-ель разводить не позволю… А ну брысь отсюда, «сладкая парочка»… Брысь!

Не понимая нарастающей озлобленности хозяина, Рыжик встал на передние лапы. Топнул ими о кафельный пол и полностью прикрыл собой гостью. «Мяу… ноги нам надо делать, милый, ноги», – шепнула она ему. Он лишь глубоко вдохнул, как прыгун на старте. Резко выкинул эту воздушную струю через оскал открытого рта и почти членораздельно зашипел:

– Хыш… мя-я… знаю, ты матерь мою постоянно шугал, аж я в её нутрях переворачивался, а теперь и меня за своего не признаёшь… Но хоть подружку сейчас не трогай… Не позорь меня перед дамой.

– Ах, ты будешь ещё на самого хозяина шипеть, рыжая змея-я-я! – взял тот стоявшую рядом швабру и направил её в кошачий угол.

В ответ раздалось агрессивное ворчанье, которое мигом перешло уже в грозный рык. Рыжик максимально приподнял верхнюю губу и, едва сдерживая с помощью своей подружки самообладание, выхрапел теперь только им двоим понятные слова:

– Ффырр… Чо понтуешься, бельмоглазый… Думаешь, для того и вымахал до потолка, чоб маленьких обижать?!

Мяукнул что-то на ушко своей малышке и прыгнул на оголенные ноги Стаса. Хотел было «поласкать» их своими обозлёнными до предела коготками, но все-таки сжалился и оставил поверх тапочек лишь холодный солярочный след. Хозяин аж подпрыгнул от такой кошачьей «любезности», а они опять словно слились воедино и «рыжей ведьмой» метнулись в знакомое для них окошко.

– Мя-я-яу, – теперь уже каким-то жалостливым, извинительным перед своей барышней тоном протянул Рыжик. – Он ещё и человеком себя называет…

Загорелся приложить к этим словам мужской смелости что-то «погорячее», но остановила сама природа. На могучих ветках зеленеющего посредь двора тополя уже плавно покачивалось разыгравшееся с утра солнце. Казалось, что лёгкий ветерок приветствовал каждый его новый лучик, поглаживал шёрстку и этой выскочившей из подвала парочки. Она тут же успокоилась, разомлела у разогретой после ночи стены дома.

– Зачем ты, Стасик, так грубо с ними, а? Ведь это твари божьи, – недовольным тоном обратилась к нему супруга.

– Вот именно «твари», Валь! – крикнул он на весь цокольный этаж. – А ежели такая сердобольная, то и давай закатывай рукава своего банного халатика-то… наводи здесь порядок.

Кинул в кошачий угол швабру, набрал в пакет картошки и, прислонив его к стенке, сердито пошел наверх. Она прибрала следы этого необычного для дома побоища и тоже поднялась на первый этаж.

– На-а-а вот, хозяин, выкидывай мусор… Заодно и своё паршивое настроение там оставь, – весело подала она пакет и даже игриво подмигнула.

Он искоса глянул на заигравшую трудовым румянцем жену, с первой на сегодня улыбкой взял у нее сумку и направился к двери. Дошел до уличного мусорного бака и с хохотом вернулся назад:

– Ты, мать, часом не сдурела? Или так любишь своего кота, что аж готова его шёрсткой питаться… вместо картошки?

Валентина побежала вниз, принесла другую поклажу и, чуть не падая со смеху, пролепетала в своё оправдание:

– Ну, ворона я такая, перепутала малость, одинаковые сумки-то… Да-да, видать, из любви к Рыжику… Ничего, ты тоже его ещё зауважаешь.

Едва они опять спустились за обеденный стол, на котором господствовало запашистое жаркое с картофельными дольками, как снизу послышался нарастающий шум. «Неужели это рыжие твари никак не поженятся, вернулись в своё облюбованное ложе?» – в сердцах подумал Стас и вопросительно покосился на затаившую дыхание жену. Прислушались.

– Так там уже какой-то людско-о-ой голос, – испуганно прошептала она. – Ой, кажись, даже просит о помощи.

Прибежали к двери цокольного зала, и у хозяина от удивления вновь расширился даже правый глаз. Закрытая на запор, она сейчас прятала за своей двойной фанерой явно детский голос. «Что за день сегодня… какая-то воскресная кара, не иначе!» – в растерянности подумал Стас и отодвинул металлическую полоску вправо. У распахнутой двери стоял заплаканный, с разорванной штаниной дошкольник с соседней улицы.

– Т… т… ты как и зачем сюда, шпанёнок? – грозно спросил хозяин. – Такой сопливый, а уже воруешь!

– Я… я… я не вор, д-д-дядя, нет, – стал тот выдавливать сквозь слёзы признательные слова. – Я ищу нашу ко-о-ошечку… Думал, чё здеся… Пролез в окошко, зацепился вот штаниной… А он, ка-а-ак собака какая-то, загнал меня сюда и-и-и… лапой захлопнул дажеть дверь.

– Это ты-ы-ы его так?! – посмотрев на мурлыкающего у печки кота, ещё больше удивился и чуть не расхохотался Стас.

– Мяв-мяв! – на всякий случай начал оправдываться Рыжик. – Мяу… пусть не лезет больше сюда, как кошак!

А тот, впервые понявший язык своего «британца», теперь уже весело посмотрел на этого плененного котом мальчиша. Взял его за плечо и повел к выходу:

– И наперед запомни: это только воры пользуются окнами, а люди-то – дверями… Иначе бывает ещё хужее, чем с тобой.

Выпроводил мальца и весело скомандовал:

– Дай-ка мне, Валь, побольше этого… как его… а, вискаса! И курятинки ещё с бульончиком добавь.

– Не по-о-оняла, у нас же картошка на обед.

– Да не себе же я, ворона, Рыжику отнесу.

– Как? Неужто так быстро полюбил? А чуть ли не клялся: «Никогда и ни за что!»

– Ладно тебе… мужик слово дал, он и забрал.

Принёс коту целую корзину еды, какой он не видывал даже в свои дни рождения, и тот чуть не расплакался. «Что это с ним, такая человеческая душевность… Ну, как будто родичем нашей породы стал», – нежно промурлыкал он себе под нос и приветственно привстал перед хозяином.

– На вот, охранник ты наш, ставлю тебя на псиное довольствие… и не серчай! – накрывая ему «поляну», улыбнулся тот. – Сам понимаешь, одноглазый я, твоих почти человеческих качеств вовремя и не разглядел…

«Ни хрена пока не пойму, но слышать приятно», – подумал Рыжик в ответ. Облизнулся, прикрыл на миг глаза и благодарно, по-домашнему замурлыкал.

Голубиная воля

Слегка сгорбленный и с тростью в правой руке, он вышел на речную набережную и, споткнувшись о брусчатку, шумно упал. Понял, что после перенесенного инсульта начал забываться даже привычный для него маршрут. Огляделся по сторонам, плотно укутанным зимним пейзажем, и всё-таки двинулся дальше, к полуострову. Он раздваивал уснувшее почти на полгода водное течение и притягивал сейчас к себе не только городских любителей подлёдного лова. Подле их разбросанных по белоснежью разноцветных палаток стали молча собираться и пернатые.

Рахимжаныч уже познал эту их процедуру настолько, что даже с улыбкой подумал: «Ну, сейчас начнется, ёкарный бабайка, опять ровно как собрание с перекликом новичков… Да только на своём языке… А возможно, за время нашей разлуки они и мой, казахский, – уже освоили? Но я-то их и так пойму». Спрятал в своём выщербленном зубном протезе улыбку, приподнял над более слышащим правым ухом вязаную шапочку и, усевшись на удобную для обзора скамейку, вошел в образ терпеливого зрителя.

Когда на обласканную солнцем снежную белизну слетелись все участники этого голубиного сбора, его смиренное молчание нарушил лишь голос главного. Видимо, постоянного председателя таких собраний. Самый крупный и с заметным хохолком на голове, он приподнял кверху свой толстый и тупой клюв. Посмотрел вокруг и, словно гордясь металлическим блеском шейного оперения, властно и раскатисто-глухо заурчал знакомые Рахимжанычу слова:

– Ввур… ввур…Уввважаемые дамы и господа, побратимы поневвволе! До того, как перейти к обсуждению хода зимовки нашего пернатого сообщества, пусть представится сейчас каждая его новая семья.

Повернулся клювом к стоящим бочком от основной массы голубям и теперь воркнул им: мол, давайте начинайте. Первой дала о себе знать стройная пара смоляных. Слегка поклонившись почтенной публике, они вкратце доложили ей о причине своего появления здесь: их престарелую хозяйку забрала к себе в другой город дочь. А вот подал голос дуэт похожих на тех, но уже белоголовых особей. Они проворковали, что прилетели сюда из сгоревшего при пожаре сарая. Затем черёд дошел до воробьиной породы. Почти один к одному похожая на «братьев» своих меньших, эта парочка оказалась самой немногословной.

– Им-то, ёкарный бабайка, можно было наворковать куда больше… видно же, чё с рожденья живут-то сами по себе. Значит, неприхотливая и скромная прибилась парочка, – пробормотал наблюдающий за этим голубиным знакомством старик.

Вслед за ними к основной стае вежливо приблизился белый в черную крапинку дуэт, жилище которого унесло буйным разливом соседнего водохранилища. ещё жалостливее выглядела подраненная бездомными кошками и сейчас поджавшая от испуга чёрные хвосты серая пара. В эту свою «сборную» пернатые приняли, весело похлопывая крыльями, даже ещё только начавших целоваться по-взрослому «молодожёнов». Когда голубка, словно страстная француженка, начала любезно всовывать в клюв самца свой, тот аж распустил хвост, прижал его к снежному настилу. Потом закружился от радости, громко заворковал…

«Ведут себя прям как люди, эти правнуки помеси дикого и домашнего сизаря. И судьбы их немало схожи… Только те собраний своих у ночлежек не проводют, а эти поорганизованнее будут, роднее к матушке-природе», – с улыбкой подумал Рахимжаныч. Внимательно осмотрел всех собравшихся теперь в одну более чем сотню разнопёрых и, нахмуривши давно не стриженные черно-седые брови, негромко встревожился:

– А где ж мои белокрылки, краснари-красавцы запропали-то? Неужто их, доверчивых добряков, опять поганец какой, ёкарный бабайка?..

И стал беспокойно вертеть головой по сторонам, вглядываясь в земную и небесную даль. Невольно при этом вспоминая и тот первоапрельский день их стариковско-голубиного знакомства…

…Осиротевший после кончины жены старик начал тогда «разбавлять» своё одиночество любимым с недавних пор пивом. А на этот раз его наведал бывший «коллега по метле и лопате», который предложил ему вылазку в ближайшую «забегаловку». Сели отставные дворники за угловой столик, золотистый глоток пошел за глотком, слово поползло на слово. И «размякший» даже от такого градуса Рахимжаныч пожаловался напарнику на безысходность своей «безголосой житухи».

– А ты, братан, того… заведи себе голубей, – с нарочитым видом их знатока предложил тот. – Скуку твою в землянке-развалюхе враз развеють, а кормить и ухаживать за имя что за кошкой… Дажеть сами тебе опосля воды подадуть.

– Да не бреши ты, хохол! – махнул рукой разордевшийся старик, но уперся в обидчиво-строгий взгляд Коляна и громко спросил: – Ладно те, а где ж мне взять таких помощников-то?!

Тот пожал плечами (мол, кумекай сам) и вышел перекурить. его место тут же занял парень с золотой фиксой, на распахнутой груди которого виднелась тюремная наколка голубя. Представился «менеджером компании по выращиванию породистой птицы» и очень доверительным тоном сказал захмелевшему Рахимжанычу:

– Извините, что случайно услышал вашу, почтенный аташка, проблему… У нас уже готова парочка очень добрых, покладистых голубей элитной николаевской породы… Ну не птицы, а лю-ю-юди с крыльями, стопудово! Один слепой дядька готов дать за них аж полторы тысячи баксов. Но вам они, кажется, сейчас нужнее. Поэтому уступлю… Берите за тысячу.

«Ну, коли слепой даже хоти́т взять, то голубочки те, видать, всерьез стоящие, – задумался, глядя на фиксатого, седой собеседник. – Да и м-м-меня…жер этот, тьфу ты… слово-то какое смастерили, аж во рту не помещается. Так вот, чувствуется, чел он порядочный, с вывеской фирмы аж на груди… Дорого, конечно, для рядового пенсионера-то. Но на нянек да «тимуровцев» нонешних может уплыть деньжат ещё боле».

– Жаксы́, уважаемый! – по-хозяйски приударил он по столу костлявым кулаком. – Ради таких помощников-то, ёкарный бабайка, не грех будет и заначкой ещё старой, трудовой, пожертвовать.

А на следующий день у перекошенной калитки обнадёженного покупателя стоял уже тот «менеджер» с сетчатой коробкой. В ней молчаливо переживала свое только что свершенное у речки похищение пара обычных бездомных голубей. «Как же можно было так довериться, клюнуть на хлебную корочку этого проходимца? – думали они. – Теперь вот и волюшку свою потеряли». А продавец их переживал о другом: «Хоть бы не раскусил этот лох-старик мою лажу об их породистости».

– Ишь ты-ы-ы, какие белокры-ы-ылки… краснари-красавцы! – почти воскликнул ничего не смыслящий в голубятных делах Рахимжаныч. – Няньки-то вы мои, кормельцы-то разумные!

– Только подержите их, почтеннейший, хотя бы с недельку в коробке, чёб попривыкли. Тут и жрач… то есть пища имеется, и вода, – весело напутствовал продавец. Прикрыл рубашкой силуэт «свободной птицы» на своей груди и почти трусцой удалился прочь.

Новоиспечённый хозяин, дабы быстрее и лучше познать своих питомцев, стал активно собирать о них любую полезную информацию. И только после того как выпустил их на улицу и они с улётной радостью захлопали крыльями, окончательно расстроился. «Надул он меня, ёкарный бабайка… Ну, я тебе сейчас!» – мысленно сжал он сухонькие кулаки и отправился в знакомую пивнушку. Но там такого клиента даже припомнить не смогли.

– Вот те, старый баран, и «нянечки» с крылышками… Да аж за шестимесячную пенсию, – едва не заплакал у коробки аксакал. – Теперь сам и полезай в неё, доклевывай там харчи голубины-то.

А сами пернатые, вырвавшись опять на волю, тоже его вспоминали. Даже ворковать перестали, по-своему жалея о случившемся не по их вине. И когда все же решились наведать одинокого старца, у того от растерянности чуть не выпала вставная челюсть. Не знал, как ответить на радость эту. Высыпал им все свои кухонные крошки и стыдливо подумал: «Чо это я за жадина, ёкарный бабайка?!» Взял оставшийся от ужина кусок хлеба, баночку воды и с улыбкой пошлепал к ним опять. Так сжились они помаленечку, породнились. Но с каждой новой неделей, всё больше познавая голубиный язык, старик замечал и не очень приятное. его питомцы стали меньше клевать и пить, реже перемещаться даже по сараю. Их воркование было всё раздраженнее, переросло прямо-таки в «семейную ссору».

– Ор-р-р… ор-р-р! – коротко почти прокричал ту-поклювый с петушком самец. – Хва… хватит привыкать к старику, пора возвращаться на в-в-волю!

– Вур, вур! – огрызнулась отвернувшаяся от него голубка. – Чё то я не влетаю! Он же слабенький, тыщу бабок за нас отдал… А мы чё, шакалы какие-то, оставим его наедине с нашим пометом?

– О-ор-р-р! – сердито тот дёрнул её за хвост. – Ты ещё и крылышки свои в слезах намочи, тогда уж точно останешься старость его доворковывать… В-в-все, не менжуйся!

– Ву-у-ур-р, мой милый, ты в такой сваре можешь… даже остатки своих супружеских навыков потерять, – перешла на доверительный шепоток голубка. – Пойми же, нельзя его так резко покидать. Давай потихонечку это расставание подготовим, а потом и взмахнем.

Помолчали немного и заворковали уже на более спокойных тонах. А подслушавший их из-за приоткрытой двери Рахимжаныч растерянно задумался. «Ёкарный бабайка! – закрыл он рукой рот, чтобы не вскрикнуть. – Выходит, тяжело имя со мною-то, тяжко в неволе жить, да с дряхлым стариком вдобавок. Зачем имя такое наказание-то?.. И я в ихние зенки теперь совестливо зырить не смогу». Проморгав появившиеся на зрачках скупые слезинки, зашел к ним и с тяжелым вздохом произнес:

– Вот чё, ребятушки-голубушки! Большой рахмет за житье-бытье со мною… Очухался я с вами, поо-креп маленько. Теперь и вам на волю пора… Нече тут из курятника-то по небу тосковать. Летите к своим… А пожелаете старика попроведывать, так это оконце завсегда будет отворено. – Приоткрыл его полупрогнившую раму, посмотрел с натянутой улыбкой на замолчавшую пару уже полюбившихся ему пернатых и взмахнул рукой: – Ну, смелее! К-кыш… кыш отсюдова!

Они переглянулись, негромко заурчали и пересели на подоконник. Благодарно поклонились сердобольному своими маленькими головами и шумно расправили крылья к надвигающимся на город облакам. С тех пор этот небесный маршрут стал для них привычным. В тот же октябрьский день они прилетели сюда, как обычно, к обеду, но Рахимжаныч их своей почти заржавленной улыбкой не встретил. Воркующе заглянули в приоткрытую дверь комнаты и увидели его раскинуто лежащим у кровати. Кинулись к соседскому дому и начали тревожно урчать, с силой клевать по окнам. Выглянувший хозяин легко узнал их и смекнул: что-то со стариком! Побежал на их голубиный вызов, а вскоре подоспела и «скорая»…

…Вспомнил сейчас, глядя на собрание пернатых, своих белокрылых краснарей-красавцев и вконец встревожился. «Неужто и взаправду моих добряков опять какой-то поганец приманил?» – заёрзал по скамейке, ещё пуще вглядываясь вокруг, хмурый аксакал. Слегка уже прозябший хотел было с горечью уходить, но вдруг у самого уха раздался шелест крыльев. От испуга даже встрепенулся. Но более неожиданным стало появление на его плечах голубей: она присела на левый «погон» куртки, а он – на правый.

– С-спа… спасители мои… наконец-то! – опять заулыбался, поочередно поглядывая на них, восстанавливающийся после инсульта старик.

И вовсе замер, когда из клюва самца шмякнулся ему на колени маленький тканевый кошелёк.

Раскрыл и чуть не выронил в сугроб. В нем оказались «сотенки» зеленых купюр.

– Откудова это?! – прошептал Рахимжаныч. – Ц-це… целая тыща баксов!

– Вур-р… в-во-о-ор-р, – словно свидетели после драки, стали наперебой давать пояснения голуби.

– Хочете сказать, чё это кошель того самого м-меня… ну, фирмача с рисунком вашего родича на груди? – удивился аксакал. – Да, его рваную застежку, ёкарный бабайка, я тоже узнаю… А взяли-то, воркуете, где?.. Вывалился у него возле кафешки, аж на другом конце города?.. Ну и голубятин ворюга! Летает, ровно на ваших перьях-то, по всей округе, гад…

Замолчал на минуту, переминая в пальцах необычную находку. «Неужто теперь его искать, возвертать всё это хозяйство… Вроде как за то, чё жизнь этих милых птах травмировал… и меня по карману грохнул», – подумал он и сразу услышал урчание голубиного несогласия. Благодарно посмотрел на одну кивающую взад-вперед головку, на другую – и с неуверенной улыбкой вымолвил:

– Выходит, это всё мне… как взамест откупной за вашу волю… Мол, иди, дедуля, с денежкой той в дом престарелых, ёкарный бабайка… И дай хоть своим краснарям-красавцам пожить свободными птицами… Так, чё ли?

Они в ответ, ровно дети, согласно заворковали на плечах, нежно дотронулись клювами до его впалых щек. Потом взметнули белыми крылами и зашелестели ими на заснеженную речку, в сторону всё ещё идущего сбора их пернатых коллег.

Серая улика

Молодой институтский лаборант почти выбежал из хозблока, под крышей которого размещается небольшая автостоянка, и прямиком направился к ветврачу.

– Что с тобой, Серик? – вытаращил глаза поверх роговых очков человек с усами будённовского образца. – Кака ж из наших подопытных тварей тебя укусила?

– Да подожди ты со своими скотскими шутками, Семёныч! – махнул на него рукой тот. – Здесь совсем другое… От моей машины пошел какой-то писк, что ли.

– Ну и стоило так пужаться, аж штаны на бедра сползли? – равнодушно отреагировал ветврач. – Проверь натяжку ремня коленвала, и все тут.

– Он в порядке… Только что уровень масла смотрел.

– Тогда воздушный фильтр… наверное, забился.

– Ты меня не по-о-онял. Я движок даже не запускал, а писк этот грёбаный… с посвистыванием всё равно продолжается.

– Так бы сразу и сказал, пужли-и-ивый ты мой, – лукаво посмотрел на лаборанта Семёныч. – Врубаюсь в твою интригу исключительно как сосед и старший товарищ, которого ты иногда спасаешь от утренних опозданий на работу.

– Вот и пошли быстрее, а то не стану «спасать» больше вооще, – немного успокоившись, нахлобучил на свои карие глаза бейсболку дымчатого цвета и начал даже шутить Серик.

По дороге к автостоянке дотошный ветврач спросил у него:

– А зачем ты к своей «аудюхе» кинулся уже с утра… Собирался куда ехать?

– Как «зачем»? Я ж вчера, после нашей пятничной «вечери», добирался домой на тролле. Мой «мотор» оставался здесь один, вот и решил наведать.

– Тьфу ты! Я уже и запамятовал эту нашу традиционную сходку… Видать, старею… или перебрал вчерась спиртяшки малость? – почти елейным голосочком попытался выведать причину своей забывчивости ветврач.

– Да, кайфово посидели… Даже вроде бы немного «разведухи» не допили, хоть бы никто не увидел…

– Не надо, пужливый ты мой, так обильно этот чистейшей слезы продукт водой разбавлять… Тогда ж остатку никакого не будет.

Подошли они к нежно-зеленой легковушке с большим пятиколечником на торце капота, когда его уже начали ласкать пробивающиеся сквозь окно лучи субботнего солнца. Огляделись – тихо, как в тщательно вымытой после опытов колбе. Молча переглянулись. И едва ветврач, повернувшись к Серику, хотел уже заставить его самого произвести этот «писк», как он проявил себя сам. Сначала так тихо, словно украдкой, а потом всё громче, протяжнее и пронзительнее. Завороженный этим необычным звуком, лаборант даже открыл зачем-то капот машины и стал осматривать там ременную передачу. А ветврач, не будучи её хозяином, лишь безразлично поправил очки и устремил свой взор поверх кузова. Писк прекратился так же внезапно, как и появился.

– Семёныч, а прики-и-инь, – зашептал под капотом лаборант. – Я только дотронулся до защитного днища, как он замолк. Может, это птенчик какой тут завёлся? Так запустить бы сейчас движок и… как ветром сдует.

Еле удерживаясь от громкого смеха, ветврач лишь вспрыснул в кулак и задумчиво пробормотал:

– Ну и лабор ты, Серик… За что только тебе зряплату-то дают, ежели думаешь, что всего за сутки в твоей отдыхающей машине может птенчик завестись?

И в тот же миг, как будто в подтверждение его слов, вновь что-то запищало. Но уже ближе к устремленному вверх взгляду Семёныча. «Ровно жалоба какая-то голосочек подает… и неужто она даже по моей части будет?» – подумал он. И велел всё ещё стоящему у радиатора машины её хозяину настежь открыть въездные ворота. Солнечный свет мигом озарил пропахший разноликой жизнью автобокс. Ветврач поднялся на стремянку, присмотрелся к опять замолчавшей у потолка точке и заметил шевельнувшийся серый комочек. Прикоснулся к нему мягким кончиком тополиной веточки, и тут же раздался уже знакомый для них призыв:

– Пьии… пьи… помогите, позовите пьии.

«Нашли у кого просить, как у козла капусту…

Мы же только и делаем, что уничтожаем вашего подопытного брата в нашей институтской лаборатории», – подумал Семёныч и громко объявил:

– Это же мышата… Они у тебя, Серик, кушать просят или найти их мамку.

Лаборант незаметно для ветврача аж передернулся, закрыл капот и подумал: «А не та ли случаем их «мамка», которую я вчера тайком от начальства засадил в клетку вместо погибшей по моей вине?» Посмотрел на знающего об этом одного лишь Семёныча и приподнял козырек своей бейсболки, освобождая зажатый ею внезапно вспотевший лоб. А тот тоже задумчиво снял, протер очки и, проверяя на свет их стёкла, тихо спросил:

– Ты серую ту замену, наш пужливый, не здесь поймал?

– Я ж у неё материнских документов не спрашивал… Сама заскочила в мою коробочку с сыром, вот и унёс к месту новой службы.

Она же, не догадываясь о таком их диалоге, думала сейчас о другом – как выбраться из этой похожей на КПЗшный «обезьянник» лабораторной клетки. Тем более что когда начала выискивать для прорыва её слабые места, соседки чуть было не подняли мышиный шум. Но серая бездомная питомица остановила их своим небывало для этой зоны грозно-жалостливым писком:

– Пппио… помолчите и слушайте, разбалованные госхарчами мыши! Это ва-а-ам всё равно: забьют после отработки опытов завтра или днем позже… Это вам, окромя себя, терять уже нече… А у меня там, на воле, остались детки голодные. И я должна…

Найдя все-таки при их сочувственном и даже завистливом молчании эту маленькую проволочную лазейку, серая передохнула в тёмном лабораторном уголочке и направилась на запахи из соседней комнаты. «Надоть самой желудок пополнить и деткам своим обед принесть», – шевельнула мыслишкой она. Вошла туда осторожненько, как будто юность свою мышиную в кладовках соседских вспомнила. Огляделась и… юркнула прямо к месту, где в аккурат вчерашним вечером провожали к солнечному горизонту мусульманскую жуму – «святую пятницу».

Взобралась по деревянным ножкам наверх и чуть не всплеснула передними лапками. С удивлением помотала из стороны в стороны головушкой и почти с чувством совестливого человека подумала: «Ну, и дисциплинка в ихнем научном да еще и госучреждении… Письменный стол, а на нем посредь бумаг и карандашей аж пять стаканов, сырные, колбасные огрызки… Бардак какой-то. Даже с моим мышиным гнездом им, неряхам, не сравниться!»

Перекусила теми остатками с «барского стола» и захотела напоследок также попить. Уткнулась глазенками и любопытством своим в невысокую прямостенную колбу: «Интересненько, что ж в ней за жидкость такая прозрачная?»

Пискнула пару раз себе под нос и взобралась по рифленой стенке на стеклянную кромку. Заглянула внутрь, шевельнула усиками-«локаторами» и чуть ли не с радостью пропищала:

– Ой, запах-то больно уж знакомый… ну, как в той клетке, где меня сутки держали.

Но только хотела подумать о своих дальнейших действиях, как резко скрипнула входная дверь. Серая от неожиданности качнулась взад-вперед и свалилась в остатки разбавленного в колбе спирта. Успела лишь с писком вспомнить об оставшихся на воле «детках» и в бултыханье захлебнулась. Когда к столу подошла виновница её такого трагического испуга – уборщица в синей форменке, она уже не показывала признаков жизни.

– Мама родная… Чо здеся творится… И мыша така дорогая почему-то одна в колбе вверх лапками, вроде как купается… Може, то экс… экскремент у них такой? – прошептала женщина с тряпкой. ещё раз молча оценила загадочный антураж канцелярского места и тревожно поспешила к давшему ей давеча «очень сурьезный инструктаж» заву.

…Вспомнил сейчас о рабочем месте лаборанта и впившийся в него своим оптическим взглядом ветврач:

– Ты вроде как сказал, что мы у тебя вчерась немного «разведухи» не допили… А со стола-то убрал?

– Не по-о-омню, – замялся и тут же с предвкушением похмелья взбодрился Серик. – Что, разве пора идти заканчивать?

– Да не идти, а пужаться и лететь туда надо, лабор ты наш необученный! – почти крикнул ему на ухо Семёныч. И сердито потянул козырёк его бейсболки вниз, ударив им по кончику слегка искривлённого носа.

Едва они появились в двери кабинета, как здесь уже шумно жестикулировал завлабораторией. Глянул на них и нарочито тихим голосом, словно съедая местами или заменяя звук «р», спросил:

– Ч-что, и на похмелку пхишли-таки, бгатцы-спиртокрадцы? А где ещё тгое ваших вчеашних коллег по дегустации?

– Не-е-ет, Абрам Ильич… м-мы-ы-ы… – попытался отпарировать почти по-гусарски прикрывший собой ветврача Серик.

– Говоите, нет, не похмеляться? А-а, значит, поминать мышку заявились-таки, сегдобольные вы наши… И хоть знаете, ч-что она стоит, эта сильно ва-а-ажная для нас линейная особь?! – перешел на должностной тон завлаб.

Достал из нагрудного кармана своего белоснежного халата небольшую лупу и, как будто пытаясь более детально диагностировать случившееся, направил её на серую утопленницу. Присмотрелся, едва не касаясь колбы своей черной стриженой бородой, и с притопом заключил:

– Вот ч-что я имею сказать, габотнички мои… Надуть меня, стагого евгея, ещё никому не удавалось!

Ветврач с лаборантом покосились исподлобья друг на друга, и словно сам дощатый пол стал стыдливо уходить из-под их ног. «Неужели он понял, что мышь-то эта никакая не линейная? Всё, капец… сейчас и под статью подведёт», – почти синхронно кольнуло тревожной мыслью их учащённо застучавшие сердца. Однако Абрам Ильич посмотрел на них (для пущей грозности) сквозь ту же лупу и вынес окончательный вердикт:

– Даю вам две недели г-говно. Молодой погашает недостачу пяти литгов спигта, а стагшой находит для гядущих опытов такую же мышь!

Половицы под ногами виновников как бы снова вернулись на своё скрипучее место, и довольные таким исходом мужики согласно закивали головами. Но едва выскочили за уличный угол, как ветврач взял лаборанта за грудки:

– Теперь слушай меня-я-я, обалдуй хренов! Возмещение спирта я беру на себя, а вот ты… ты выкорми в том гнезде замену такой же, как и сам, утонувшей дуры.

– Ка-а-ак же я это сделаю, Семёныч? – в растерянности задрал вверх козырёк своей бейсболки тот.

– Мозгой и руками, как! Возьми у меня инстру-у-умент и… алга – вперед, лабор!

– Ну, это, допустим, я понял, – укладывая в свой портфельчик полученные «причиндалы», буркнул Серик. – А вот как определить в том грёбаном гнезде именно самку, а?

– Как? А на ощупь, мой пужливый, на ощупь, – наконец-то разразился смехом ветврач. – Или можешь позвать на помощь даже шефа с лупой.

– Да пошел ты!.. Гинеколог блошиный тут еще нашелся…

И стал он теперь чаще выбегать от коллег тайком не к своей машине, а к мышатам. Научился поить их молоком из пипетки. Начал прикармливать детской смесью из инсулинового безыгольного шприца. Потом отсадил в свою ловчую клеточку наиболее крепкую из них, максимально похожую на утопшую мышь, и стал подбрасывать ей зернышки проса, очищенные семечки, крошки хлеба. А когда подошёл установленный срок, провинившиеся сотрудники с гордостью рапортовали: мол, ваше задание, уважаемый шефуш-ка, выполнено!

Однако их радость оказалась недолгой. Как ни караулили они новую поселенку лабораторной клетки, как её ни подкармливали доппайком, она всё-таки убежала. Воспользовалась тем же вариантом, что и её серая «мамка». Только эта уже скрылась бесследно. Именно в день включения её в опытные работы по выращиванию вакцинных штаммов холерного вибриона…

И только теперь, когда даже Абрам Ильич понял их хитрую подставу, эта «серая» окончательно превратилась здесь в необратимую улику. Лаборант за своё творчество уволился по «собственному желанию» самого начальства. Ветврача же, учитывая его предпенсионный возраст, оставили… на пониженной должности. Поодаль от подопытных особей и этилового спирта.

Природное возмездие

Самцы уже запели своим синичкам на зеленеющих ветках приятную по звонкости мелодию, воспринимаемую людьми как «пили-пили-пили… не здесь ли мы гнездили». Но эта изумрудно-беременная весна не для всех пробудила только природу. Крупный городской чиновник с брючными лампасами грустно посмотрел в окно, по которому уже постукивали своим лёгким ветровым покачиванием молодые листочки, и с сожалением произнес:

– Вчера вечером, майор, из-за твоих проделок «Большой» впервой поставил меня по стойке «смирно»… Ты хоть знаешь, что тобой сам финпол заинтересовался?

– Никак не-е-ет, господин полковник, – сохраняя природную уверенность, слегка лишь пригнулся от столь неожиданного словосочетания почти двухметровый сотрудник.

– Значит, вовремя я тебя, – резко повернулся к нему человек с типичным фейсом ещё советской милицейской поры. – Зато уж точно знаешь, что у нас началась модернизация таможенной службы, переаттестация кадров… Поэтому давай-ка, майор, оформляйся срочно на пенсию по выслуге лет и «залегай на дно».

– Есть оформляться! – только и смог вымолвить перекривившийся в прыщеватом лице Вадим.

– Вот и договорились, – попытался смягчить их официальный диалог полковник. – И тебе, полагаю, будет хорошо: не придется такому больше чем стокилограммовому детине даже зачет по ходьбе сдавать, не то что по другим дисциплинам… И нам за отставника не отвечать. В общем, одним выстрелом двух зайцев укладываем, ха-ха-а!

Майор прищурено глянул на начальственный погон и подумал: «Когда секретарша тебе заносила мои конвертики, то даже виду не подавал, а теперь ещё и ухмыляешься». И отправился своей увесистой походкой домой. Встретившая его супруга уже с порога поинтересовалась резким спадом настроения и подбодрила:

– Ни финансовая, никакая другая полиция, Вадик, к тебе не подкопается. Ты же денежку в подконтрольных им банках не хранишь? Так что не робей и держи теперь хвост взамест пистолета, который очень вовремя сдал!

– Да-да, Айжана… Это же по твоему совету я их услугами не пользуюсь… Вот и скажи теперь, что ты не провидица чуть ли не от Ванги.

– Так и прислушивайся отныне к каждому моему шороху, дорогой бывший начпоста, – ласково щелкнула его по носу жизнерадостная жена.

«Твоим оптимизмом мой испачканный деньгами зад не прикроешь», – подумал окончательно переодевшийся в штатскую одежду Вадим. Стал мысленно проигрывать все возможные с ним ситуации и впервые в своей офицерской жизни даже трухнул. Выглянул в окно, за которым уже вовсю и на все голоса распевали новый майский день разнокрылые птички, и решил тоже спуститься на их земной «этаж».

– Ты куда? Тебе ж сказано «не светиться», – остановила его у двери супруга.

– Да что-то зуб… от нервного напряжения, наверно, – экспромтом, но с должной гримасой приврал-пробормотал он.

Едва появился в придомовом скверике, как подошли такие же неработающие соседи. У самого старшего из них оказался день рождения. Да не простой, а календарного окончания рубежного «мушель жас» (шестой 12-летки) его жизни. Учитывая мистическую опасность такого возраста, аксакал повел мужиков-пенсионеров в расположенное рядом кафе. Только взяли по кружке золотисто-пенного напитка, как зазвонила «сотка» Вадима.

– Тсс! – почти приказал он товарищам замолчать. – Да, Айжанка, я ещё в дороге, после осмотра врачом позвоню.

– Такой здоровяк… почти слон-ментяра, а вот жёнку-моську всё боишься, – рассмеялись старики.

– Это я-то?.. Да я её, бля… Вон она у меня где! – с улыбкой сжав правую руку в кулак, взялся за кружку левой отставник.

Не успели рассказать по анекдоту о жёнах, тёщах и прочих членах смешных семей, как аксакал притормозил свой дальнозоркий взгляд поверх очков на окне. Перевёл его на соседа-майора и со сдержанной улыбкой тихо оповестил:

– Вот и она, лёгкая на помине.

Тот оглянулся, увидел подходящую к кафе супругу и, подхвативши под собой обеими руками стул, кинулся вместе с ним в туалетный угол зала. Да так стремительно, что едва успел проговорить:

– У-уберите к-к-кружку… я ж у стоматолога сейчас…

Даже попавший ему под ноги кот, который мурлыкал над подброшенной косточкой от жаркого, и тот вынужден был с визгом огрызнуться:

– М-мя-у-уа… Ты бы ещё весь стол с дедами за собой потащил, герой-конспиратор! Штопай я так мозги своей ушастой, она бы точняком мне вырвала… не только язык.

Всего лишь промелькнувшая мимо их заведения Айжан не нашла супруга ни в стоматологии, ни по дороге назад. Он её встретил уже дома. Запихал под здоровую щёку шматок ваты, которую промочил в остатках специально выпитой рюмки настойки боярышника, и притворно почти замычал: мол, вишь, говорить не могу. «Неужели опять врёт или так мастерски притворяется?» – подумала она и с чувством чуть ли не реального ощущения собственной боли остановила его дальнейшие попытки:

– Ладно-ладно, ты помолчи пока, только слушай. Я ж ведь бегала за тобой, чтоб сказать не совсем телефонную, малоприятную новость…

– К-как… кую? – едва не выронив ватный тампон, нарочито прокаркал Вадим. И случайно глянул в сторону лоджии, на подоконнике которой звонко присела синичка. «Не хрена тут ещё и тебе подсматривать, пигалица, котом не драная!» – мысленно возмутился он и чуть было опять не выдал своё актерство.

– Да молчи ты уже, говорю тебе!.. Только уши включи получше.

– Ну-ну! – раздалось глухое урчание закивавшей головы, глубоко точно вбитой в плечи мужского массивного тела.

– Вот те и ну… Я встречалась с женой твоего бывшего шефа, так он передал тебе горячий офицерский привет. И настоятельно посоветовал «наглухо закрыться»…

– И-и к-ка-а-к?! – уже более чистым голосом почти пропел аж привставший с дивана супруг.

– Да не «какай» ты, а то ватой ещё подавишься… Делай теперь только то, что тебе скажу… по моей инструкции.

Вадим сменил обе «симки» своего мобильного, стал крайне редко и лишь по необходимости выходить на нужных для него людей. Прекратил, чтобы ненароком не проболтаться, даже элементарные мужские «междусобойчики» с соседями. И начал тайком готовиться к семейному турне по Европе. Осмотрел, подладил, подкрутил все квартирные краны, розетки, шкафные и дверные замки. Особо пристальное внимание уделил лоджии и окнам, выходящим непосредственно в сквер. А к внутренней решётке первой, имея школьные знания по физике, подвёл даже электропровод. «Пусть теперь кто-нибудь сунется, тут же косточки погреет», – не без гордости за свою смекалистость молча хлопнул в ладоши отставной майор и вышел с собранным хламом на улицу.

Несмотря на то, что уже стемнело, шагал он к мусорным бакам в приподнятом настроении, как и бывает перед дальней дорогой. Но когда стал возвращаться назад, перед ним внезапно вырос подобно темнеющему рядом кустарнику коренастый мужчина. Неожиданный удар под дых, и скорчившийся от боли Вадим свалился вместе с радужностью своих мыслей прямо под ноги незнакомца.

– Чё, падаль взяточная?! – пробасил автор боксёрского приема. – Снял бабло за грузы целой строй-бригады и… в кусты! Ни документов мужикам, ни денег…

Пнул его с размаху под зашевелившийся на земле толстый зад, хотел ещё раз, но тут их выхватил из темноты фарный свет вырулившей из-за угла машины.

– Пока живи, сука… а там тебя всё равно кирпичом или деревом пришибёт! – сплюнул на него и быстро ушел в темень незнакомец.

Очухавшись к утру от «примусорной» встречи, Вадим даже не стал завтракать и, слегка прихрамывая на левую ногу, спустился во двор. ещё с большей настороженностью огляделся по сторонам и направился к торцу дома, в район своей лоджии. Незаметно, точно скрытый архитектор, обследовал пристальным взглядом верхний карниз их ещё не старой трёхэтажки и мысленно заключил: «Кирпичи вроде как крепко все держатся, упасть оттудова ничего не может».

Даже улыбнулся от такого умозаключения. С прищуром посмотрел на слегка размытое утренним дыханием земли солнце, которое начало играючи прятаться за крону огромного тополя. И упавшая с него веточка возбудила новую тревожную мысль: «Да-да, бля… дерево! ещё и про него этот ублюдок мне вчера сказал…» Обвел взглядом его изумрудную величавость и даже с трепетом прикинул силу возможного падения на себя. Но включил свой ещё иногда работающий мозг и понял, что оно вовсе не намерено связываться с его головой. Стал осматривать другие, более слабые и близкие к дому… И зацепился взором за уже дотянувшуюся до третьего этажа осину.

– Вот же она, бля! – прошептал похожий сейчас своим силуэтом на сделанный из этого дерева пенал отставник. – Точно она… По ней же в два счёта можно забраться на мою лоджию… А вот хрен тебе, боксер, а не дерево!

Недолго думая, как и выучен был самой профессией, подобрал нужный инструментарий и стал ждать вечера. Чтобы мало кто видел его очередное свидание с радующей людские взоры осиной. А когда стемнело, подошел к ней, слегка озарённой оконным светом, и принялся за работу. Спилил её нижние, словно руки, ветки, потом верхние… «Неужели я так заросла, что он решил проредить мою крону?» – подумала с легким шелестом дрожащих листочков стройная лиственная. Столь же легким чириканьем откликнулась сидящая в верхнем гнездовье синичка. Но едва этот шкафообразный мужик взял в свои ручищи маленький топор, её голос стал более тревожным. А когда лезвие топора глухо врезалось в приземный ствол дерева, желтогрудая пулей вылетела из гнезда и чуть не упала к ногам Вадима.

– Пинь-пинь-чэржжж, пи-и-инь! – стала звонко беспокоиться она, взлетая то на одно его плечо, то на другое, чтобы клюнуть в самый кончик прыщеватого носа. – Ах, паршивец безголовый, что ты делаешь!

– Кыш отсюдова, муха навозная! – отмахнул он её от себя и сделал ещё один удар топором.

– Уо-о-ох! – послышался сдержанный протяжно-глухой стон вздрогнувшей всей своей оставшейся кроной осины. – Заче-е-ем же так бо-о-ольно и неумело? Лучше уж сразу пили-и-и…

И он, как впервые за многие годы взявший в руки топор, тоже подумал: «Так, бля, я ещё всех соседей от теликов оторву… Надо кончать её пошустрее». Взял ножовку и в один присест одолел этот хоть ещё и не толстый, но крепкий ствол. Придерживая его падение, даже пробормотал совсем не свойственные ему оправдательные мысли:

– Вот так, бля, больше мешать мне не будешь. Как говаривал великий хохол, я тебя породил, я и того… спилил.

Едва сопровождаемая в падении таким монологом осина уже коснулась своей верхушкой невысокого забора, как из этой темно-зеленой кроны шумно выпорхнула всё та же синица. Не делая теперь никаких «дипломатических» виражей, она прямиком подлетела и клюнула-таки свою прыщеватую «цель». её хозяин отшатнулся, отпустил дерево и, оставив с испуга даже спавшую на землю кепку, ринулся домой. Первой наступившую вокруг вечернюю тишину нарушила сама грустно лежащая у «ног» других деревьев осина. Слегка шевельнув остатками листьев, она словно прошелестела присевшей у разбитого гнездышка синичке:

– Поступил так со мной трусливо… Понятно почему. А вот тебя-то за что наказал?

– Ах, это ты только не знаешь, сестричка-осинка, – зачирикала в ответ, попрыгивая по её веточкам, желтогрудая. – Я ж с твоей высоты столько на той лоджии навидалась… И как он там двойной пол мастерил, и как туда целые пачки «зеленых» упрятывал.

– Неужель так много людей обокрал?.. И всё безнаказанно, – слегка шевельнула свободными от земли листочками осина.

– Пи-и… нет, просто таких, как он, уже много развелось… И теперя у каждого свой черёд получить заслуженный расчёт, – вспорхнула к лоджии синичка. Но уже не для того, чтобы подглядывать.

…Пока эта щедро валютизированная семейка безгранично вкушала европейские ценности, пташка по-своему трудилась. Нашла и раздолбила до нужного размера дырочку в верхнем углу оконного проёма. Натаскала через неё и набросала на подключенные хозяином провода тонких веточек, сухих травяных стебельков, шерсти и особенно много тополиного пуха. Уложила так, чтобы он постоянно касался оконного стекла. А в день возвращения хозяев, когда солнце довело его до состояния чуть ли не пороха, синичке осталось лишь слегка поработать лапками, клювом… И маленькая искра вмиг шевельнула эту лежащую на электроклеммах горючую смесь, которая огненным ручейком устремилась прямо на пол.

В приземлившемся самолете его полетные мелодии сменила самая что ни на есть земная информация, и отвыкший от неё Вадим почувствовал своё возвращение в родные пенаты. А когда сдержанный женский радиоголос сообщил об упразднении финансовой полиции, он аж соскочил и чуть было не ринулся всей своей массой по головам уже вставших с мест пассажиров вперед, к выходу.

– Да не кидайся ты на людей, – с шепотом потянула его за куртку Айжан, – сначала всё проверь.

Телефонный ответ его единственного поверенного в этих «делишках» товарища оказался вовсе окрыляющим:

– Да, капец «любимой» конторе, точняк… Твой следак уже вторую неделю ходит в безработных.

Отставник почувствовал такой прилив энергии, что даже прилюдно поцеловал жену, взял в охапку детишек и точно взлетел на небеса. «Приземлился» лишь у дома, когда увидел закопчённые окна лоджии, на которую с недоумением уже посматривали соседи. Споткнувшись о крыльцо, Вадим на одном дыхании, словно повторно сдает проваленный недавно офицерский зачёт, взбежал на второй этаж. Виртуозно пролязгав входными замками, сразу кинулся к своей «камере» хранения. Выбил стекло заклиненной дымом двери и… мясисто упал на колени. Перед ним чернела большая выгоревшая в полу дыра с печально дотлевающими купюрами. Он закашлялся их едким жизненным исходом и спешно, чтобы не потерять сознание, открыл настежь окно лоджии. И с улицы ударил ему в лицо свежий летний ветерок, который донёс уже весёлую на этот раз синичкину песню:

– Ци-пи-ци-пи… погубил, ци-пи-ци-пи… прилетел, ци-пи-ци-пи… потерял, ин-ча-ин-ча…

«Вот те и «нича», – уловив лишь такой птичий звук, мысленно резюмировал облившийся холодным потом грузный хозяин. – Да лучше бы мне, бля, суд вмазал… нет, частичную конфискацию лучше, чем такое».

Лайкино сердце

Он вернулся в своё, словно пристёгнутое к берёзовой рощице, селеньице раньше посланного сюда письма. Поэтому его не ждали даже родители. Изменившегося за год городской учебы паренька приняла за чужака сама родная для него природа. Завидев щеголеватого с рюкзаком юношу, который доехал до береговой кромки на конной попутке, уже и не шелохнулось привычной рябью солёное озеро. Недружелюбно «подкладывала» ему под штиблеты свои разбитые колдобины петляющая отсюда к дому полевая дорога. Даже куда-то задевалось так знакомое Вовке ещё с пеленок звонкое разноголосие пернатых.

– Неужель то наш сынок?.. И чем-то схож, и нет, – вглядываясь в появившийся на горизонте силуэт, оперлась на черенок тяпки вспотевшая от огородной прополки мать.

– Сумлеваюсь… он бы загодя дал знать, – прищурился в ту же степную лёгкого марева сторону отец и продолжил возиться вилами у навозной кучи.

– Твоя жеть походка, и кепаху тожеть хвастливо к небу задрав… Да Вовка же то, он! – с радостью перевела она взгляд на мужа.

А когда тот вовсе приблизился с широкой, на все веснушчатое лицо, мальчишеской улыбкой, не без удивления подумала: «ешшо и стилягою зачем-то заделавси… Дала ж ему добрые шерстяные брючки, так поглянь-ка, панталоны с них каки-то зробил, с мылом натягивае, шо ли… И куртяжку вельветовую тожеть заузил, аж лопатки выпирають».

Споро собрала крестьянский стол под продуктовым «предводительством» своей уже молоденькой картошки. Усадила ближайших по бабскому духу соседок да детишек и, довольно поправляя фартук, объявила:

– Ну, вроде как усе в сборе, слава Богу, можем обе-дати.

– Да-да, мамань, спасибо! – настороженно подал голос молоденький «виновник» такой трапезы и посмотрел на уже обогащённого морщинами отца. – А про Лайку-то забыли… Где она?

– Дык мы ж тобе писали, шо вскорости за тобой и она убёгла… Теперя шарицца по всем дворам, – удивился тот.

– Но я такого письма не получал! Неужели моя собачка могла так испортиться?

– Значицца, пошта у нас така, в этот… как его, космос, уже людёв посылаем, а конвертик-то по земле притаранить не можем, – засмеялся отец. – И насчёт порчи-то не сумлеваюсь… Ты вот, сынок, тоже ровно другой члавек теперя, даже матерь с трудом узнала.

«Что вы, предки деревенские, понимаете в нашей городской моде», – задумчиво дотронулся Вовка до своего чубчика-ёжика и, не дожидаясь окончания застолья, вышел во двор. Бросил по-юношески торопливый взгляд на идущую к соседним домам травянистую улочку. И вот на её зеленовато-сером фоне замелькало родное для него четвероногое существо.

– Лайка? Лайчик мой! – крикнул он и кинулся в сторону продолжающей своё безразличное шествие маленькой собачке.

Уже на приближении к ней мысленно отметил: «Она ведь из белошерстной в черные яблоки умницы превратилась в обычную серо-грязную дворняжку с куском падали в пасти… Такой никогда ещё не видел». Догнал её и, протянувши к ней навстречу руки, с тревогой в голосе прошептал:

– Здорово же, Ла-а-айка, подружка моя!

Но она, словно глухонемая старушка, молча обошла его и лишь ускорила свой ход. Глядя на удаляющийся опущенный хвостик своей любимицы, Вовка прослезился и почти прокричал:

– Неужели ты всё забы-ы-ыла… Или так обиделась за расставание?

И, раздавленный душевным прессом столь отчужденной встречи, он почти такой же, лайкиной, походкой безразлично поплёлся назад к дому. Суетливо восстанавливая в памяти все важнейшие дни и даже часы их неразлучной дружбы.

…Вовка ведь оказался первым человеком, которого зафиксировали её открывшиеся после рождения слипшиеся глазёнки. Подобрав этот не до конца утопленный кем-то в котловане пятнистый комочек, мальчишка тогда со слезами жалости принёс его домой. И мать, чтобы не травмировать ребёнка, согласилась с его доводами по «удочерению» этого едва начинающего ползать существа. А единственным и самым строгим отцовским условием стало: «ежели перестанешь справлятися со школою и по дому, то сам ёную выкину назад». И уже к концу следующего лета, подбирая с окрестных лугов остатки сена, он оказался случайным свидетелем чуть ли не циркового действа сына с его озорной питомицей.

На данную юным воспитателем команду «Искать!» играющая глазками Лайка, шаловливо петляя по полю с поднятым кверху хвостиком, принюхивалась то к одной мышиной норке, то к другой. Подбежала к очередному чернеющему на травянистой зелени отверстию, ткнулась туда носом и с лаем посмотрела на Вовку:

– Гав-гав, шефушка… Здесь кто-то есть!

– Что ж, работай дальше, умница моя.

– И-и-и-е-е-есть! – взвизгнула принявшая своеобразную позу заправского археолога Лайка и, выпустив когти, стала врываться передними лапами в полевую норку.

Ещё большей радостью светились её глаза, когда Вовка начинал помогать лопатой, ускоряя проходку витиеватого по структуре «маршрута». А когда из подземного гнездышка испуганно выскочила попискивающая полёвка, Лайка вопросительно глянула на парнишку: мол, что с ней дальше делать?

– Возьми её, – тихо скомандовал он и тут же увидел, как её пятнистое тело одним прыжком накрыло стремящуюся назад, к своей норке, серую. Юркая собачка легонько взяла её зубами за шкирку и опять со вниманием цирковой артистки устремила взгляд на молодого «дрессировщика».

– Теперь поиграй с ней, – довольный её успехами, сказал тот.

Наполнившие поле смешанные с повизгиванием и попискиванием догонялки заворожили даже пернатых, бабочковых и ползающих «зрителей». Отставив свои привычные занятия, они увлечённо наблюдали за небывалым доселе спектаклем – почти девчоночьей игрой чёрно-белой собачки и серой обитательницы этих ковыльных полей. Некоторые из них аж подумали, что в таком качестве тоже могли бы смело резвиться с собачьей пастью. И враз затаили дыхание, когда уже уставшая от своих «цирковых» номеров Лайка снова ухватила серую за шиворот. Держа её в зубах, мотнула головой в сторону Вовки и провизжала:

– И-и-и… все, я наигралась!

– Это ж твоя добыча… можешь её и слопать, – меняя командирский тон, с заметной брезгливостью отреагировал тот и даже отвернулся от предстоящего действа.

– Гыр-р-р… не-е-ет, – впервые за время полевого «спектакля» прорычала пятнистая послушница. – Разве нас с тобой мамка плохо кор-р-рмит, чтобы я возвращалась домой ещё и с этой пискалкой?

– Ну, ладушки! – не скрывая радости от такого псиного возражения, почти крикнул Вовка. – Пущай тогда живёт, на пользу себе и округе нашей.

Это чувство мальчишеско-собачьей доброты тут же, словно людскими аплодисментами, дружно стала приветствовать вся летающая и земная живность степно-березового уголка. А наблюдавший за ними меж делом батяня только и сказал:

– В нашем хозяйстве, сынок, имецца коняка из цирку, теперя наравне со всемя́ вкалываеть… Пора бы твою собачонку-то… тожеть к пользе людской приставить.

Посмеялись оба как будто над шуткой такой, а назавтра маманя дала этой парочке уже первое «пользительное» задание. Сделать покупку в сельмаге, и притом «пущай она притаранить поклажу ту в зубах своих, острее будуть». Лайка взялась за такое поручение ещё охотнее, чем её тренер. Когда же стали возвращаться мимо скотного двора, сидевший на бревне ночной конюх рассмеялся и, заметив в авоське «тройной одеколон», почти прошептал:

– Слышь, малой… Я вот побрился, а освежить мордель-то нечем. Выручишь бедного первоцелинника, а?

Получив из мальчишеских рук желаемый большой флакон, мужчина свинтил прокуренными пальцами его пробку и понюхал содержимое. Сделал несколько ловких круговых движений и направил слегка пенящуюся зеленоватую струю в свое горло. Впервые за пять лет жизни увидевшая такую процедуру «освежения лица» любознательная собачка от неожиданности опешила и аж выронила из пасти авоську. «Можеть, то не одеколон вовсе, а лекарство такое из магазина, – подумала она. – Но пьеть его он зачем-то прям из горла да целыми бульками, не как мамка наша береть в ложечку по капелькам»… Покосилась в недоумении на Вовку и гавкнула, точно выразила эти мысли вслух.

– Дя… а, дядь, что вы делаете?! – растерянно посмотрел тот на запрокинувшего кверху голову с флаконом в руке.

– Дык одеколонюся, малой, освежаюся, – прервал свою процедуру мужик с фиолетовым носом, накапал на пальцы запашистой жидкости и стал размазывать её по лицу. – А остатки нате, вот, отнесьте с сучонкой до дому. Скажи, чё флакон был неполный, разлился как-то.

К вечеру же, когда подошло время гнать лошадей в ночное, расстроенный отец строго посмотрел на сына:

– Шо-то мой конюх занемог, рвёть ровно травой какой, встать не могёть… Думал, шо напивси синеносый, а от него одним тольки одеколоном несёть. – Парнишка с Лайкой переглянулись украдкой, чтобы батяня не заподозрил их участия в этом «заболевании». И он со вздохом заключил: – Так шо давай, сынок, собирайсь заместо его наших гривастых пасти… Собачонка у тя смекалиста, пособит.

Вовка весело взлетел в седло с уже прилаженным к нему «сидорком» из краюхи хлеба и бутылки молока, а она звонким колокольчиком обежала небольшой лошадиный табун. Пересчитав его гривы, дружно и под лёгкое ржание отправились за уходящую к звёздному горизонту околицу села. Ночь здесь выдалась очень тёплой. Обдуваемая тихим лунным ветерком, она придавала особую сочность здешнему разнотравью и небывалый аппетит потребляющему его поголовью. Досыта набившее свои объемные желудки, оно к утру уже начало с нарастающим беспокойством испытывать жажду. И Вовка решил утолить её, не дожидаясь возвращения в конюшню.

С помощью голосистой Лайки сперва пропустил к большому котловану, который расположен на подступах к селу, всех других лошадей. Сам же подъехал на низкорослой серой особи монгольской породы. Почти по-чапаевски, не покидая седла. «Так смогу лучше видеть весь табун», – подумал он и обвёл круговым взглядом жадно прильнувших к воде лошадок. Отпустил поводья своей кобылицы, чтобы дать ей возможность тоже вдосталь напиться. Но едва она ступила на кромку котлована, как тут же левая передняя нога провалилась в глиняный слой. В секунды её резкого падения вперед не ожидавший этого Вовка не успел даже подать голос и, вылетевши из седла, оказался уже в роли утопающего.

– Тьяв-тьяв-тьяв! – тревожно завопила едва не потерявшая здесь когда-то своё рождение Лайка. – Там ведь… тяв-тяв… глыбоко, а он ещё плохо плавает, испужался!

Посмотрела на вылезшую из трясины кобылицу, подпрыгнула к седлу и, ухвативши конец небольшого пастушеского аркана, кинулась с ним вплавь к парнишке. Тот уже начинал захлёбываться мутной водой вперемежку с быстро затухающими криками о помощи. Лайка появилась перед его глазами в момент, когда он в очередной раз хлебнул порцию увлажнённого воздуха. Увидел в её зубах веревку и, уже теряя надежду на спасение, вцепился за неё обеими руками и изо всех оставшихся сил стал подтягиваться к лошади… Несколько минут глубоких и хриплых откашливаний, отжима одежды на землянистом берегу. И мальчишка со слёзными словами «моя сестра-спасительница» обнял её по-братски и поцеловал в самый кончик прохладного чёрного носика…

…Теперь вот, оставив позади безразлично удалившийся от него опущенный хвост любимицы, удручённый такой встречей Вовка вернулся в дом и вполголоса сказал:

– Вы представляете, она не узнаёт… Как будто всю нашу неразлучную дружбу себе под хвост спрятала!

Отец сочувственно посмотрел на побледневшего от расстройства сына и предложил кликнуть здешнего ветврача-универсала. его мнение оказалось для их ушей неожиданным:

– Я за вашей собачонкой-то иногда наблюдаю. Она ж по устройству своему на человека похожа, только помельче будет… И, могло быть, ёная от разлуки с парнишкой-то, ровно с братом, ненароком даже умом тронулась…

– И это всё, конец? – прервал его пошмыгивающий веснушчатым носом Вовка.

– А ты попробуй ещё разок… ну, расшевелить ёную какими-то только вам знакомыми словами, вещами, забавами.

«Какими же, каки-и-ими?» – подумал парнишка и метнулся к своей кровати. Достал из-под неё рукотворный лоток на колёсиках, в котором Лайка всегда ночевала подле своего хозяина, и уже на выходе выкрикнул:

– Подождите, я сейчас попробую!

Нашёл её на соседней улочке и в таком же нищенском состоянии. Присел перед ней на корточки и хотел было погладить её головушку, но она лишь огрызнулась – мол, отстань от меня, пацан, – и пошла дальше. Вовка взял с лотка свёрток, сделал прыжок ей вдогонку и, споткнувшись о берёзовый пенек, с «ойком» растянулся руками вперед.

– Лайка, сестра-спасительница моя! – с болью от ушиба выстонал он, чуть не цепляясь за её повисший хвостик. Она остановилась и, превозмогая головной шум, словно пронзилась током: «То ж слова неутопшего Вовки… Он возвернулся, чё ли?» Оглянулась на лежащего парнишку и, протяжно взвизгнув, подошла к его руке. Увидела там свою любимую косточку из кожи, да ещё и с пьянящим запахом мяты, и негромко словно сказала:

– Тьяв… да-да, это он.

Забыв о своей чумазости, чуть не лизнула Вовкин нос. Но вовремя постыдилась и только, впервые за многие месяцы весело заиграв хвостиком, заглянула ему в глаза. А он как будто перебинтовал свой ушиб этой вернувшейся радостью, заботливо усадил Лайку в её любимый лоток и почти конской рысью помчал к родному у перелеска дому. Туда, где и начиналась её собачья жизнь, плавно перешедшая в такую для неё едва не оборвавшуюся сердечную дружбу с обитальцами этого крова.

Ледовый дебют

Ворона каркнула так неожиданно и сочно, что с подоконника вмиг точно ветром спуржило весь накрывший его с начала зимы слой снега. Она ещё и дважды клюванула по стеклу, и собиравшая спозаранок Василия в воскресную дорогу супруга от неожиданности такой встрепенулась. «Фу ты, ведьма, не иначе!» – наспех накинув на оголённые плечи халат, задумчиво глянула она в уличную темень блекло освещаемого торшером окна. Перекрестилась спросонья-испугу и повернулась с шепотком к мужу:

– Ладно, когда голубка или птичка какая добрую весточку на крылышках может принесть… Ну, а эта что накаркивает?

– Да не заморачивайся ты, Лидок, – рассмеялся надевающий полушубок Василий. – Возможно, она хмельной пакости случаем наелась, вот и ошиблась с бодуна адресочком…

– Ты вот сам с радости, что впервой едешь на рыбалку, не перебери там этой «хмельной пакости», – чмокнула его в небритую для доброй приметы щёку уже повеселевшая супруга. – А то начнёшь, неровён час, и сам покаркивать.

Экипированный под заправского любителя зимней рыбалки, Василий не без гордости взял свой саквояж и вышел на морозную улицу. «А температурка-то действительно за двадцать», – подумал он и, нарушая снежным поскрипом своих унтов рассветную рань, направился к стоянке заводского старичка-автобуса. Уже поджидающие коллеги по коллективному отдыху встретили его словно инопланетянина, подав лишь несколько окололитературных возгласов удивления. По ходу всей разухабистой дороги наполняли салон рыбацкими байками и анекдотами вперемешку с сигаретным дымком, по-мужски острили и хвастали своими рекордами улова самых баснословных величин. И всякий раз улыбчиво поглядывали на забившегося в угол некурящего новичка.

Он же их молчаливый интерес к себе расценивал как подобие обычной житейской зависти оставшихся в городе бомжей. И, демонстративно устроившись на «фирменном» ящике-сиденье, подумал: «Вот, спасибо детям за такой подарочный кофр с набором рыболовного снаряжения… На такое, говаривают, даже крокодил охотно может пойти. – Подхихикнул этой своей мыслишке, совпавшей с новой байкой соседа, и мысленно заключил: – С крокодилом пока тягаться не стану, а уж всякой малой рыбёшки накидаю сюда точняком».

Подъехали к заснеженному озеру, когда его скрытая облачной ночью природная белизна уже начала обрастать признаками другого наступающего времени суток. С ожившими очертаниями прибрежного леса и вылетающим из его плена колким, набирающим силу ветерком. По предложению старшего группы все они дружно «остограммились для быстрейшей адаптации с природой», и тот уже с весёлостью вошедшего в роль знатока сказал:

– Буранчик может начаться, братва, надо успеть клёв поймать… И классно, что новичок сегодня такой клёвый, без нашей помощи обойдётся. Да, Василь?

– Я новичок, да не лоху своячок! – приударил даже рифмой вдохновлённый похвалой дебютант и демонстративно потащил свои доспехи на ледовую поляну.

«Тоже мне преподы с колхозными сундуками, – с брезгливой мыслью оглянулся он на сотоварищей по предстоящему лову. – Сейчас поглядим, кто кого тут уделает!» А они, вдохновенно докуривая каждый свою «марку», с ухмылками следили за действиями того. Видели сейчас в его силуэте мешковатого бурого медведя, который вальяжно протопал по заячьему следу и чуть было не столкнулся с летевшей навстречу вороной. Уклонил от неё свою голову в шапке-малахае и неторопливо стал обосновываться на облюбованном для промысла месте. С долгим сопением установил лёгкую плёночную палатку, просверлил там новеньким ледобуром лунку и стал открывать крышку ящика. Она скрипнула как-то, точно спросила:

– Ну и чё будешь да-а-альше?

– Чё-чё… наполнять тебя, вот чё, – шепнул в ответ хозяин кофра, вытаскивая из него приготовленные дома снасти.

Разогретый таким непривычным для «барина» делом, вытер испарину с узенького, словно птичьего, лба и грузно опустился на сидушку ящика. Несколько минут пребывания в подлёдной воде мормышки с крючочками, и раздался бравый голос Василия:

– Вот он, красавец какой… хоть сейчас селёдочку делай!

«Во даёт, новичок, уже и рыбину вытащил!» – в молчаливой зависти повернули к нему взгляды скорченные над своими лунками мужики. И увидели сквозь его плёнку, как он возвращает в воду только что добытый трофей, громко при этом почти по-родственному приговаривая:

– Нет, окунёк, я тебя отпускаю назад… с одним только желанием, чтоб пригнал мне сюда косяк других, да ещё крупнее.

– Он никак звезданулся, что ли?! – с плевком пробурчал соседу по лунке расположившийся поблизости к Василию старшой. – Тут ещё ни одной поклевки, а он уже, бля, и «щучье веление» заказывает.

Сам дебютант, не обращая на них внимания, вскоре снова дёрнул вверх конец удочки и стал снимать с крючка рыбью пасть. Поднял перед собой длинного, почти в две ладошки, окуня и пробасил:

– Офигеть, како-о-ой экземпляр! Какие ж вы отзывчивые на просьбу новичка-рыболова, даже жизни своей не щадите!

Голос такого успеха долетел теперь и до сидящих поодаль сотоварищей. Искоса поглядывая на дебютанта, сначала молча приблизился к его палатке один, затем второй, третий… Заскрежетал под острыми металлобурами более чем полуметровый лед, и «рабочее место» Василия стало обрастать новыми лунками. «Ишь, как хвастливые корифеи новичка обкладывают, без смеха уже и поучений», – сохраняя подобие нахохленного вороньего вида, подумал он и опять с возгласом непревзойдённого удачника вскинул вверх удочку.

Это его действие напрягло теперь и других. И обутого в высокие, парализующие движение, пимы усача, и закрывшего лицо неприятно синюшным башлыком долговязого… Но каждый, все ближе и тише подбуриваясь с насупленным видом к дебютанту, думал сейчас об одном и том же: «Что за день такой чёрный, неужели сплошной облом?!» А он, словно запрограммированный на свой алгоритм, по-прежнему оглушал эту всё более мрачную тишину очередными возгласами рыболовной удачи.

Их надежда проблеснула лишь с появлением полуденного солнца. Но оно посмотрело на отсвечивающую бликами палатку, которую взяли в кольцо уткнувшиеся в лёд мужики да зияющие позади них лунки, и чуть не рассмеялось. Эта созданная ими картина напоминала сейчас доживающий на том берегу аул со сторожевой юртой в центре развалин. «Хоть одну мужички пользу природе да сделали, кислороду рыбкам добавили», – с подмигивающей сквозь облако улыбкой мысленно заключило небесное светило. Слегка порадовало мужиков своим присутствием и снова нырнуло, подобно ускользающим от лунок рыбкам, за всё более плотную облачность предстоящего снегопада.

– Харэ, мужики! – с разочарованием в голосе скомандовал ледовый старшина. – Пора отчаливать, а то нас здесь вместе с этими лунками может замести… Под дружный писк непойманных окуней.

Все понуро один за другим, словно вереница траурной процессии, подошли к «ПАЗику». Потоптались молча и стали размещаться в его маленьком, похожем на советскую кухоньку, салоне. А Василий появился со своим скарбом, когда они уже накрывали здесь походный столик из двух «запасок», накрытых дээспэшной доской. Дебютант тоже быстро сориентировался и добавил к их выложенной закуске приготовленную женой селёдку.

– Тыльки прикиньте, хлопцы, а! – рассмеялся коротыш-водитель с полтавскими корнями. – Вин уже успив и окуня засолыть… В реале нас вмистья с рыбками на крючки свои посадив!

– Что ж, мужики, каждый начинает это дело по-своему: кто с сосульками под носом, а кто с ящиком фарта, – поднимая стопочку «белой», с нотками сожаления произнес старший. – Вот Ваське сегодня подфартило. Выходит, он не только деталь может выточить ювелирно, но и точку лунки рассчитать… Пьем за твою точность, братан. И не зазнавайся.

За второй и третьей рюмками пошел разбор причин их «прокола». Снявший с головы башлык долговязый сейчас уже словно развязал сам язык и сразу обвинил самих рыб, которые на этот раз «оказались наиболее умными и не пошли на клёв». Но все тут же глянули на дебютанта и сообразили: а его-то они обхитрить не смогли… Тогда бросил на обеденный круг свою мыслишку малоразговорчивый усач, назвавший виноватой в такой постыдной неудаче «смурную с ветродуем погоду». А третий так махнул на него рукой, что едва не выронил граненую тару, и заявил:

– Да брось ты, бывала погода и хужее этой… Всё дело, пацаны, в Васькиной палатке. На ёную окунь и попёр, как тот кот на валерианку.

– Ну, и раскатал ты, работяга, свою губу за счёт заводского профсоюза! – урезонил его главный. – Возьми мы все, бля, ещё и такой с собою груз, пришлось бы к нашему «ПАЗику» и прицепище искать.

– А можэ, все проще будэ? – опять съехидничал запустивший движок водитель. – Можэ, то след самого зайки привёл его к тим окуням дюже прожорливым? Тэпэрича вот успокоились в его ящике-то…

Бурлящая в речах и смешках компания, словно по мановению ударившего снегом в автобусные окна ветра, вмиг замолчала и устремила взгляды на Василия. У кого-то аж заурчало в желудке, и внезапно наступившую тишину как будто пробурил голос старшего:

– И то правда… как же они в том коробке успокоились-разместились, те окуня?.. Давай, дебютант, показывай!

Он же, держа в руке кусок недоеденного хлеба, застыл в подобии массивно сидящего на рыбацком ящике натурщика для скульптора. Только вот лепить его сейчас никто не собирался. Каждому раскрасневшемуся от постыдной неудачи и выпитой сорокаградусной хотелось теперь лишь «зрелища».

– Давай-давай… покажь, стеснительный ты наш! Все ж рыбаки-охотники мира так скромно начинают… не боись, не заберем! – почти наперебой включились в мелодию настойчивого любопытства голоса остальных.

Но Василия всё стремительнее и жестче сковывала иная мысль, которая сейчас точно его самого вгоняла в ту ледовую лунку. Он как будто уже хлебнул там морозно-чистой водицы и начал примерзать не только ко льду – к самому ящику. Подумал судорожно: «Выпили же, закусили… что ещё им не хватает?» И, прижав к заду скользящий по движению автобуса ящик, почти взмолился:

– Не надо, мужики, его трогать… замок заклинило, полетит совсем…

– Да расклиним, братан… только слазь с него, бля… Ну, не понтуйся! – решительно пробасил старшой и с дружной помощью вошедших в раж мужиков играючи скинул Василия с насиженного им кофра.

Одним щелчком открыл его крышку и… В том же согнутом виде застыл, словно парализованная внезапно ударившей зимой и свисающая сейчас с потолка оса. На ходу неожиданно заглох даже мотор. Сцену их всеобщего молчания, которую вряд ли смогли бы повторить самые лучшие артисты немого кино, с трудом разрубил лишь многоярусный и раскатистый мат. Стрельнувший канонадой двух языков аж в потолочную отдушину, он столь же стремительно опустился вниз и превратился в непривычно сиплый голос доныне басистого командира:

– Чё ж ты, сука грёбаная, натвори-и-ил… Где рыба-то?

– В-в-вы ж её… вот только с-с-слопали, – промямлил интуитивно забившийся поближе к выходу дебютант.

– Ка-а-ак?! Припёр от жены селёдку и… ею же однё-ё-ёшенькой нас так отколбасил?! – теперь уже почти рявкнул шагнувший к нему рыбацкий бригадир.

И кувалдоподобный его кулак взлетел над головой вмиг превратившегося чуть ли не в пушинку дебютанта. еще недавно едва перемещавшийся медвежьей походкой, он теперь легко уклонился от удара и перекатился к самой двери автобуса. Разгневанный водитель тут же открыл её своей рукояткой и рывком движения вывалил неугодного пассажира с матерным напутствием:

– Нэхай, пи… паскуда, доловит там себе окуньков ещэ трошки…

Проехали немного, и старшой скомандовал:

– Тормози, а то на крючок статьи УПК можем вместо рыб напороться… Наказывать надо в его же манере.

Едва уставший и слегка продрогший на морозе Василий виновато вскарабкался в салон, и его заставили «раскошелиться». На изъятые у шутника деньги вскоре купили в приозёрном селе три увесистых ведра рыбы и стали «по-братски» делить меж членами группы. Сам же дебютант быстро уснул и дальше ничего не видел. Не почувствовал даже резкого толчка машины, которая словно вздыбилась от удара в её лобовое стекло. Выскочивший водитель вскоре вернулся под мужской смешок с проклятиями в адрес какой-то «птицы-дуры» и вновь ударил по педалям своего «скрипучего короба».

Очнулся дебютант лишь у дома, куда его с неожиданным для всех благородством сопроводил коротыш-водитель. Открывшая дверь супруга его уже не увидела, а только глянула на Василия и… прошептала:

– О божечки… Где ж ты так нарыбачился, трезвенник мой?

– В-в-всё пу-пу-чком, Лидок… всё там… навалом… п-п-пожарь…

Вывалив с трудом муженька из точно прилипшего к нему полушубка, она подтолкнула его улыбчиво на диван и добродушно подумала: «Ну и как на морозе весь день без выпивки-то… Без этого, видать, и вправду не вытащить рыбку… из-подо льда». Тихо ухмыльнулась своему перифразу и взялась за ящик. С заботливой хозяйской мыслью забрать улов, чтоб не задохнулся там. Но едва открыла крышку – и почти взвизгнула:

– И-и-и что здеся?! То ж… то ж кусок опять воро-о-оны!.. А где окуня-то?

– С-с-сказал же… в ящике… с крючками. Т-т-ты лу… лучше смори там, – сонливо пробормотал и тут же растворился в собственном, перенасыщенном морозным кислородом, храпе Василий.

Не смог толком ответить на ее вопрос и утром. Обхватив руками голову, подумал: «Ну и опустила меня братва за шутку… считай, до самой параши опустила». Тут же с опаской покосился на окно: нет ли опять той чёрной «провидицы». С тех пор, заслышав приближение её голоса, он прекращает потчеваться даже самой лучшей рыбкой, которую теперь «отлавливает» для него в маркетах только лично супруга.

Двойной узелок в гриве

Их дружба завязалась не совсем по-людски и ещё в пору, когда оба они были одного и того же метрового росточка. В далёком, словно вынырнувшем из берёзовых перелесков, маленьком ауле эту необычную в жизни парочку нередко стали называть даже Близнецами. Чисто по зодиакальному знаку. Все в деревушке знали, что в майский день десятилетия Аркаши в их конюшне, которой заведовал его отец, появился новорожденный жеребёнок. И чтобы хоть чем-то порадовать в эту бедолажную послевоенную пору своего мальца, обременённый новыми хлопотами колхозник отодвинул от себя опустошённую из-под обеденного борща тарелку и почти скомандовал:

– Давай, сынок, собирайси. Пойдемо твой подарочек поглядим.

– Папань, сегодня же понедельник, сельмаг не работает, – растерянно заморгало глазёнками веснушчатое личико с коротким рыженьким чубчиком.

– Дык не туды мы, не туды, – натянув почти до лохматых бровей уже замасленную потом кепку, легонько подтолкнул его мозолистой рукой улыбнувшийся отец.

Ещё больше удивило Аркашу, когда они направились в сторону приземистой, с узкими и продолговатыми под самой камышитовой крышей окнами конюшни. «Зачем мы сюда? – мысленно задался он вопросом. – Тут же не магазин, в каком на прошлую рождёнку мне прикупили вот эту полотнянку. А может, теперя собираются одаривать меня понарошку лошадиной пайкой сена или овса?» Мельком глянул на свою уже полуистёртую за год рубаху и со вздохом пожал плечами.

– Ну, входь проворнее, не боись, – открывая ворота, уже расхохотался отец. И подвёл мальчишку к самому отдаленному стойлу хорошо знакомой кобылицы.

Она негромко фыркнула и своим мягким ржанием точно разорвала тишину уже опустевшей «обители» лошадей, которые разбежались по своим дневным делам и дорогам. едва отвыкающий от солнечной улицы Аркаша начал всматриваться в этот полумрак, как рядом с кормушкой рослой лошади послышался неведомый для него шорох. Пригляделся и в лёгком испуге прошептал:

– Она что… уже того…

– ещё с ранья, в аккурат ты в школу побёг, как этот малой и появилси. Да крепенькой такой, выпил материнского молозива и вот-вот уже брыкацца начнёть…

Лежащий в мягкой, отдающей ароматом разнотравья «постели» жеребёнок приподнял голову и впервые издал по-детски протяжное «и-и-и-а-а-а». Так, словно направил с этим ржанием и свою мыслишку в сторону заботливого конюха: дескать, спасибоньки тебе, добрый человек, за акушерство и тёплый прием на новом для меня свете, я сейчас же постараюсь оправдать твои надежды. Несколькими ещё неуклюжими движениями отодвинул передними ногами скользкую подстилку. Приподнялся, шумно вздохнул и уже со второй попытки встал в полный рост у своей громко заржавшей от радости родительницы.

– Пап-папань, смотри-ка! – воскликнул с улыбкой мальчишка. – Мы с ним даже одного роста… А какой красивый, как у нашей маманьки серое в черных яблочках платье… И важный такой…

– Вот и нарёк ты сам свой подарок, пущай зовётся он теперича Важным.

– Тогда давай заберём его домой, раз это мой, – оживлённо выпучил на отца глазёнки Аркаша. – Пусть вместе с бычком живёт.

– А ты не думал, что его матерь нам за такое людское паскудство увсе окна копытами повышибаеть? – со смехом ответил тот, приподнял на лоб кепку и уже серьёзно добавил: – Нее-а, сынок, каждый ребятёнок должон иметь родное гнёздышко, набиратися в нём сил и тольки потом покидать его.

Посмотрел на юнца и неожиданно поймал себя на уже начавшей беспокоить по ночам отцовской мысли: «Конешно, Аркашке ешшо и не чудицца, что через пару годков ему самому прийдецца уехать из нашей аульной школы-маломерки в далёкую отсель деревню. Как пить дать, прийдецца».

Стал мальчишка дружить с Важным ровно с «братом» четвероногим. Поначалу поил его, кормил, прогуливал по двору конюшни и дальше. Жеребёнок тоже доверился ему, привык точно к равному. Весь светился и ржал при появлении Аркаши, как будто уже годовалая лошадь. А когда таким действительно стал, мальчишка обучил Важного правильно держать всадника и в седле, и без него. Даже не раз получал родительские подзатыльники за свои ученические «неуды», сорванные работы по домашнему хозяйству…

И вот настал-таки августовский день предугаданной отцом разлуки. Примерив новенький школьный костюмчик, Аркаша решил тайком показаться в таком виде непременно и своему Важному. Щеголевато обошёл несколько мутных лужиц вчерашнего дождя и оказался подле конюшни. Завидевший его уже издали молодой жеребец, который стал аж на две головы выше этого всё ещё маленького седока, резво заржал и тут же затих. Видать, вспомнил разговор о его предстоящем отъезде и подумал: «Надо же, как ладно его нарядили… Наверно, от жалости, чтоб не плакал вдали от дома». А когда тот приблизился, грустно опустил свою лошадиную голову на его плечо, шевельнул большими губами и отошёл к куче засохшего за лето навоза.

– Ты хочешь меня напоследок покатать? – забыв о своём наряде, оживился мальчишка и почти взбежал на уже знакомый природный «помост». Взялся левой рукой за гриву Важного, правой – за его спину, согнулся в коленях и сделал рывок вверх. Немного не дотянулся и начал готовиться ко второй попытке.

– Ф-фыр-р-жди, – по-своему фыркнул слово «подожди» заботливый конь и ещё больше приблизился левым боком к маленькому всаднику. А он спешно присел и сделал такой подскок, что обогнул своим телом спину Важного и оказался под его брюхом, наполовину в навозной жиже.

Конь жалобно заржал и, повернувши голову в сторону неудачника, даже «всплеснул» ушами: мол, похоже, ты пропускал из-за меня и уроки физкультуры. Тот же испуганно соскочил, осмотрел свою выпачканную обновку и с небывалой в их отношениях истерикой запричитал:

– Это т-т-ты… ты, гад… ты виноват! Как же я теперь домой… как в дорогу?!

В таком словесном стрекоте размахнулся и всей своей мальчишеской ладошкой ударил Важного по морде. Он от неожиданности аж всхрипел, приподнявши кверху голову, и не по-человечески сдержанно профырчал только ему понятные слова: «Ты чё лягаешься, хлопчик? Тоже олошадел, чё ли?!» Оголил свои большие, уже покрытые овсяным налетом, зубы и с чувством обиды слегка захватил и оттолкнул плечо мальчишки.

…В суете привыкания к новой школе и чужому селу пятиклашка вспомнил об этой «размолвке» только под зимние каникулы, когда за ним приехала из аула уже забеременевшая после свадьбы сестра. Дорога домой предстояла длинная. Поэтому он лишь стыдливо покосился на родного коня и спешно устроился в уже знакомых санях-розвальнях, щедро вымощенных ещё сохранившим степной аромат сеном. Жалостливо посмотрел на изменившуюся в лице Татьяну и почти сердито спросил:

– А что, больше некому было в такую даль поехать?

– Значит, не было, братец, – тихо ответила она. – Под Новый год все в трудах и заботах. Спасибо, что хоть Важного мне дали, как самого разумного коняку.

«Самого разумного», – мысленно повторил Аркаша и вспомнил почему-то недавний рассказ учительницы о собаке, которая в отместку за нанесенную ей обиду прилюдно содрала с мужика штаны прямо на улице. Улыбнулся, но тут же осёкся и, перекрикивая снежное шуршание санных полозьев да конский бег, спросил:

– Тань, а правда, что домашние животные, как и люди, тоже долго помнят зло?

– Все ведь мы земные твари, добрые и не очень, – рассмеялась она. – А ты что интересуешься, не знаешь, куда себя отнесть?

– Да я так, из любопытства, – выпалил Аркаша и настороженно подумал: «А вдруг и мой Важный, как тот пёс мстительный…»

Невесть откуда набежали тучи, которые точно свинцовым одеялом накрыли ещё недавно голубеющее небо. И повалил снег. Сначала крупными, почти как рисованными в сказках, хлопьями. Но постепенно эти ласковые, нежные снежинки становились всё более мелкими и даже колкими. Когда же начали подъезжать к берёзовым перелескам, в игру вступил завсегдатай здешних мест – ветер. Вступил неожиданно и порывисто, словно обиженный на инициативу с каждой минутой усиливающегося снегопада.

И такое впечатление, что завязался между ними спор: кто же сейчас под этим вечереющим небом старше, главнее, могущественнее.

Спор настолько горячий и сумбурный, что перешёл в штормовой, с нарастающим воем, буран. Перемешанный с обильным снегом ветер быстро перемёл еще недавно видимый санный накат степной дороги, стал клочьями вырывать из розвальней сухое сено. Необычайно зоркий Аркаша про себя заметил: «Ну, и попали мы… Дальше головы серого Важного ничегошеньки не видать. И то потому, что у него грива чёрная на ветру трепещет».

– Как же теперь доедемо, братишка! – скорее воскликнула от испуга, чем спросила укутанная в отцовский тулуп из длинношёрстной овчины Татьяна.

– А здесь сельца поблизости случайно никакого? – не очень надеясь на положительный ответ, спросил мальчишка.

– Да что ты, – едва вымолвила, как очередная порция снежной «крупы» словно наотмашь хлестнула по ее лицу. Утёршись от этой природной оплеухи, она с ещё большим сожалением в голосе добавила: – Только за теми перелесками наш аул, надо ещё километров двадцать проехать.

Когда в этой сплошной снежной круговерти стали угадываться едва заметные очертания деревьев, Аркаша почувствовал: «Что-то бег у коняки не тот. Устал уже, бедняка… Чем-то взволнован… Или хочет мне отомстить?» Не успел закончить накатившуюся мысль, как Важный заржал что есть мочи, совсем замедлил ход и остановился. Замотал головой, словно требуя отпустить его вожжи, всхрапело фыркнул, сделал шаг назад, опять всхрапел, тревожно шевеля длинными ушами, и дернул сани вперед…

– Во-о-о-лк, волк! – испуганно взвизгнула беременная Татьяна. – О Боже…

Сквозь плотно спеленавшую перелесок пургу послышался сначала отдалённый, потом более отчётливый вой существа природы другой. Не прошло и минуты, как этот пронзительно-протяжный звук оказался уже на расстоянии метельной видимости. Петляя меж стоящими на его пути сухими березами, волк несколькими длинными прыжками выскочил на менее заснеженную поляну и бросился наперерез уже взмокшему от работы коню. Он же, словно угадав замысел зверя, устрашающе и с мыслью «За мной ведь – беременная женщина и мальчишка» заржал и сделал резкий поворот вправо. Но побледневшая от испуга Татьяна судорожно стала натягивать левую возжину, пытаясь вернуть коня на прежнюю дорогу. А он, недовольно всхрапывая и мотая головой, уже не подчинялся велению своего кучера и упрямо набирал скорость по ясному только ему маршруту.

– Да отпусти ты вожжи-то, не мешай коню! – крикнул сестре Аркадий. – Он задумал что-то своё, теперь вся надежда лишь на него…

Она закрыла голову огромным воротом тулупа и глухо зарыдала. Парнишка же словно понял своё мужское предназначение и съёжился. Оттого, что через минуту-другую их может настичь настырно бегущий по санному следу дикий зверь. его длинно-серое, с чёрной полоской по спине, пышущее голодной энергией туловище уже было так близко, что ещё несколько прыжков – и оно окажется на санях. На санях, которые сейчас старательно пытается увезти подальше от этого преследующего их зверя такой же серый, как он, с чёрной гривой Важный. Пятиклассник присмотрелся к вытянутой волчьей морде с полуоткрыто-дышащей пастью и подумал: «Погнал его за нами в такую погоду только голод… Вокруг же ничего живого, не отстанет он от нас… Надо что-то делать». И словно кто-то невидимый прошептал ему на ухо:

– Огня ему, огня…

«Точно, мне же об этом папаня как-то рассказывал, – подумал Аркаша, разворачиваясь в санях лицом к уже настигающему его волку. – Только вот спички… Ах, кажись, они в «сидорке» вместе с хлебом и солью, что нам маманька в дорогу снарядила». Быстро развязал прикрытый сеном узелок и – с облегчением глянул на всё ещё находящуюся в шоке сестру.

– Сейчас мы его, Танюша, сейчас, – пробормотал без всякой надежды быть услышанным брат. Достал коробок, в котором сохранилось с десяток ещё не отсыревших толстых спичинок, и вырвал из-под себя большой клок сухого ковыля. Сделал несколько резких движений слегка закоченевшими пальцами и бросил ярко загоревшуюся сенную порцию чуть ли не в сверкнувшие у самих саней глаза зверя. Тот в растерянности остановился и издал пронзительно-протяжный вой. Но очередная волна порывистого со снегом ветра вскоре погасила это пламя, и оскорблённый поведением парнишки волк опять ринулся догонять вконец уставшую санную повозку.

– За что же такая напа-а-асть! – почти выкрикнул в утихающую пургу, чувствуя свою беспомощность, прослезившийся Аркаша. Но внутренний голос успокаивал: «Твой же огонь волчару остановил. Значит, надо ещё и ещё».

И парнишку осенило новой мыслью. Он оставил на всю ширину заднего края саней «валик» сена, а своеобразный кювет между ним и собой засыпал снежным перемётом, который плотным кольцом обхватил Танин тулуп. Несколько раз чиркнув спичкой, зажег эту полоску – и точно огненная граница пролегла между добром и злом. Волчища опять остановился и с завыванием закружился на отсвечивающем белизной снежном пятачке. А оглянувшийся на это Важный, словно одобрив легким ржанием действия юного кучера, ещё с большей скоростью понёс своих седоков в вечернюю даль.

Они же сейчас ничего не понимали: куда, зачем и какой дорогой несётся их уже никем не управляемый конь. Подкладывая в горящую полоску всё новые порции сена, Аркаша тут же добавлял и горсточки снега. Благодаря такому контрасту этот быстро передвигающийся костёр временами больше походил на тлеющие сырые поленья, которые выбрасывали в сторону волка лёгкие язычки огня вперемежку с густым сизым дымом. Не видя более преследований зверя, мальчишка постепенно успокоился, даже разомлел от идущего к нему тепла. И, забывшись, засопел так, что больше ничего уже не видел и не слышал.

Вернули сознание лишь какие-то резкие толчки да конское ржание. Аркаша приоткрыл глаза и не поверил самому себе. Это взмокший до пенных пятен Важный уже стоял у родной конюшни и ритмичными движениями саней взад-вперед оповещал их с Таней о ночном прибытии домой…

– Важный, мой любимый… отважный Важный! – нежно дотронувшись до его пышущих паром ноздрей, стыдливо прошептал пятиклассник. – Прости меня, гадкого пацанёнка… за ту осеннюю выходку… прости.

А тот в ответ вскинул вверх большую, с длинной чёрной гривой, лошадиную голову. И так весело заржал, как будто завидел после долгой разлуки любимую кобылицу. Аркаша ласково провёл ручонками по этой самой родной и тёплой для него мордочке четырехкопытного друга, заглянул в его большие, по-человечески понимающие глаза и уже громко запричитал:

– Родненький мой… Важный, мне надо бы ещё сказать тебе что-то важное… Ну, главное… спа-спасибочки тебе за доброту… за подаренную нам жизнь спасибо!

Взялся за его гриву и с улыбкой сделал в ней двойной узелок. Просто так, на память о возобновлении их взаимной человеко-конской любви. От радости, что прощён именно на том же месте, где и обидел этого отважного и верного друга.

Конь же, раздув свои увлажнённые от волнения ноздри, раздвинул большущие губы и знакомым Аркаше поцелуем нежно ущипнул его дрожащую от радости ручонку…

Сбой Фортуны

Сотрясение земли на этот раз оказалось наиболее ощутимым. Даже смастерившая себе гнёздышко в потолочном углу балкона ласточка, и та не выдержала таких почвенных колебаний. Качнула длинным хвостом с большим вырезом посредине, словно готовой к стрельбе рогаткой, и отпорхнула от дома. Но отлетела лишь на соседнюю к гаражу берёзу. Уселась на разлапистой ветке такой же, как и сама, природной красавицы и с необычностью для своего певучего характера замолчала. Потом встрепенулась чуть ли не со всей белоствольной и издала серию резкого громкого крика:

– Ф-фи-вит!.. Фи-вит!.. Фи-вит!..

«Что она так встревожилась, как будто это у неё посуда в серванте колотится, а не у нас?» – с недоумением подумал хозяин подворья.

Хотел уже улыбчиво отойти от комнатного окна, но ласточкин крик повторился, и он посмотрел в сторону пристроенного к хозблоку гаража.

– Иё…пэрэсэтэ! – вскрикнул теперь и он, похожий своей миниатюрностью на эту ласточку мужичок. – Оттудова же вода… вон какая прёт… всё снесёт!

– Ты куда это, дед, в моих шлёпках-то кидаешься! Так тряхнуло, что и туфли позабыл где… Сумасшедший! – выпалила ему вдогонку удивлённая таким его поведением пастозного вида супруга.

Но он уже ничего не слышал, а лишь подумал на ходу: «Знай ты всё, бабка, так и нагишом бы сюда сиганула». И устремился в дальний, слегка прикрытый шоферским хламом и уже залитый водой угол гаража…

…Стариковскую дорожку к этому потайному месту полюбивший называться «дедом» Ром Ромыч проложил в очень памятный для себя день. Когда впервые пошёл получать заработанную полностью убелёнными годами майскую пенсию. едва повернулся от шумно обслужившего его банкомата, как наступил на газетный листок. Бросил взгляд на заголовок «Ваша Фортуна» и почему-то подумал, что это именно к нему кто-то таинственный обращается. Поднял и увидел прилипшую к обратной стороне тысячерублевую купюру. Огляделся, как бывший фронтовой разведчик, и быстренько прибрал находку в ближайший карман. Гонимый такой удачей, нёсся домой пошустрее бегающих по дворам пацанят.

Присел в своём пустеющем после продажи «легковушки» гараже и заинтриговался пуще прежнего. Из газеты узнал, что людей его знака «очень любит Фортуна, их везение нередко ничем не объяснимо, странно и даже загадочно». Особым открытием для него стала печатная рекомендация «поддерживать свою удачливость» собственной активностью и даже вызывающим людскую жалость внешним видом. Ром Ромыч чуть ли не с детской радостью завернул находку в непромокаемый пакетик и спрятал за вынутую у самого пола кирпичину стенки. «Вот и проверим энтую писанину на практике», – подумал он. Охотно облачился в засаленную годами спецовку сантехника, обулся в огромные шипованные ботинки без шнурков, завёл вечно отдающую чесночно-луковой смесью бородёнку. И, приучив к такому новому имиджу даже свою семью, играючи приступил к освоению прочитанных рекомендаций.

Едва кучканулись соседские мужики, чтоб отметить конец трудовой недели, как тут же посетил их с интригующе-хитроватой улыбкой дед.

– Цё, скидава́ться пора? – с детства не выговаривая букву «ч», неприятно оголил он скудные остатки своих прокуренных зубов.

– С тебя, дед, проще лохмотья эти скинуть, чем деньги брать, – попытался отшутиться самый крупный, в три его росточка, сосед.

– А цё, в магазин сами пойдёте?.. Вам цё, разве удобняк там светиться? И женам зацем это видеть?

– Всё-всё, дед, хватит аргументов… Бери бабки и шагай! – вручая ему свою долю, заключил другой.

Его дружно поддержали остальные, и довольный столь мужским доверием седовласый «гонец» отправился за покупками. Вскоре принёс заказчикам товар и, услужливо заглядывая им в глаза, хитроватым голосом спросил:

– Ну цё, без сдаци? Пока тут всё сосцитаешь, и закуска может конциться.

– Да ладно, дед… Лишь бы у тебя с продавщицей всё балансировало, – улыбчиво замахали руками на его жалостливый, в рваной кепчонке, вид соседи-компаньоны.

– Мы-то с нею в любое время договоримся… Цё, хоцете проверить?

И этот час наступил, когда истекло вечернее время продажи спиртного. Разгулявшейся компашке потребовалась добавка, и тут же все посмотрели на трезвенького деда.

– Цё, хоцете «шлифануть»? – догадливо отпарировал он. – Цё ж, за ваши деньги любой каприз, даже в обход закона.

Едва шепотком передал продавщице плату за две поллитровки, как подошла контролер:

– Так… нарушаем режим торговли спиртным?!

– Цё вы, девушка… Я свою боцьку уже давно выпил, теперь беру только минералоску, – притворно болезненным голосом вымолвил дед и незаметно моргнул хозяйке прилавка.

– И то правда. У него ж язва, и ничего кроме водички он у меня не берёт, – находчиво поддержала она седовласого покупателя, энергично передавая ему закрытый пакет с бутылками.

Мужики «по-своему» оценили эту житейскую смётку деда. С большим трудом, едва не цепляясь друг за друга, разбрелись по домам-квартирам. А он, вдохновлённый успешным началом столь необычного «бизнеса», сейчас утонул в новых раздумьях. Чуть ли не по-барски лежал на мягком, с резными подлокотниками диванчике и думал: «Цё ж, старина, ты сегодня прожил не зря, пополнил свою занаску на целую тыщу рубциков… Надо теперя мозгами-то раскидывать дальше, цоб шабашить ещё боле».

Уже наутро прикупил на эти деньги разнокалиберного спиртного и долгоиграющей закуски. Соорудил в гараже небольшой столик, пару скрипучих лавок. И когда помятолицые мужики, словно безмолвные воры в тёмных очках, стали гуськом собираться на субботнее похмелье, дед опять оказался к месту.

– Цё, ребятки, бо́шкам хоцется подлециться?.. А рановато, лекарство-то в нашем маге ещё не продают.

– Ну, ты же мудрый дед… придумай что-нибудь, ведь без сдачи, а?

– Разве только с наценкой… ещё десять процентов, – как бы стыдясь этих слов, но всё с той же шутливой улыбкой промямлил он.

– Да какой базар, когда все патрубки в организме уже горят! – ласково накрыл своей пятернёй, точно солнцезащитной кепкой, его маленькую голову самый рослый кореш.

Цена такой сделки ещё больше возросла, когда они уселись в прохладе и в тени от посторонних глаз. Пили в основном за мудрость, здоровье похихикивающего от радости деда и к последней рюмке решили: быть здесь их подпольной кафешке. Доход её всегда улыбчивого, неказистого на вид «бармена» рос с числом всё более частых тут посиделок и их фигурантов. Уже пару месяцев спустя, получив первый бессдаточный навар, он полез пополнить свою заначку солидной для пенсионера суммой. Но едва стал укладывать этот потяжелевший свёрток с меткой «фортуны» опять за кирпич, как непонятно откуда появился крысёнок.

– А ты-то цё тут сцитаешь, мразь такая! – с перепугу кинул он в него попавшую под руку щётку.

– Пис… почто ты так, старенький родственничек?! – увернулся от удара четвероногий. – Мы же обое хитрые… Зазря в себя ж кидаешь, зазря.

Он сплюнул вслед ускользнувшему гостю и уже с весёлостью мыслей подумал: «Надо бы и мне таким же… погибцее в деле-то быть». Вернулся в дом, опять нарядился в свои лохмотья и с нужной мимикой жалкого лица направился к выходу.

– Ты зачем так нищенски наряжаешься, дед? – остановила его шепотом жена. – Хочешь людей переубедить, что мы с тобой никакие не владельцы трёх городских квартир, а просто еле-еле перебиваемся с воды на хлеб?

– Чем печальней твоя видуха, тем полнее карману́ха, – раскрыл тот в смехе свои проржавленные зубные останки и уже серьезно добавил: – Это ласковый телёнок двух маток сосёт, а хитрый дед ещё и молоцко тебе домой несёт… В общем, ты меня, бабка, поняла.

Неспешно вышел во двор. И при новой встрече, взяв на себя функции филигранного разливальщика, тут же вызвал очередную благодарность гаражной публики. Самый молодой из них шмыгнул простывшим носом и даже с трудно скрываемой ехидцей произнес тост:

– За твою ещё одну платную услугу, дед Ромыч!

– Не-а, она уже вклюцена, – рассмеялся тот и, когда все смачно стали закусывать, с застенчивой улыбкой добавил: – если хоцете, то могу и платную оказать… Например, отнесть в банк заместо вас коммунальные. Без сдаци.

Мужики, поглядывая с блеском в глазах на вторую наполняемую им тару, уже не удивились такому предложению и согласно закивали. А наиболее коренастый, с заметно удлинёнными ушами, даже поднял в знак одобрения кверху большой палец. Когда же публика оказалась готовой не только к «продолжению банкета», но и к восприятию очередной инициативы не хмелеющего деда-разливальщика, он притворно пьяным голосом сообщил:

– Тут ко мне намедни один мужик обратился за маленьким кредитом под пять процентиков в месяц… Так цё смотрите и вы, если хоцете.

– Пятак за месяц? Это ж обдираловка почище банковской… Что за мужик такой рисковый? – пожал плечищами здоровяк.

«Даже знай его сам, я бы хрен тебе его назвал», – подумал нарождающийся ростовщик и ещё спокойнее, наполняя рюмашки, пояснил:

– Я-то кредитую не больше цем на полгода и на маленькие суммы, какие даёт только ломбард… и то под захребетный залог.

Покрутили мужички серыми извилинами и опять согласились с дедовой логикой. Не только сами, но и другим стали нашёптывать этот адресок безбумажно-мгновенной «кассы взаимопомощи»… А через годок, когда вновь заиграла майским буйством пробуждения природа, дед втихаря проревизировал свою гаражную заначку и немало удивился. «Вот сцетовод-то хренов, а! – мысленно упрекнул он себя и благодарно дернул за бородку. – Я сцитал, цё здеся рубциков-то скопилось поменьше… А выходит, на цельных две тыщи баксов набирается! Надо завтра и поменять их на эту ходовую ныне «зелень».

И с умело скрываемой даже от жены радостью вернулся в дом, включил телик и стал кумекать о новых планах приращивания капитала. Так в этих счастливых думках мягкой бархатистости и заснул. Да спал бы, наверное, дольше обычного, только весь его благостный настрой так неожиданно и сбила сама матушка-природа. Это вот утреннее землетрясение, эта впервые хлынувшая из гаража вода…

…Не чувствуя даже холода уже закрывающей его щиколотки влаги, он с испугом кинулся в сторону клада. Увидел оборванную тряской трубу водовода, дрожащими руками перекрыл входной вентиль и чуть не упал на колени перед покрытой водой «заветной» кирпичиной. Отодвинул её и враз потерял голос.

– Иё…пэрэсэтэ! – почти просипел застывший над дыркой, в которую шумно уходил поток, и побелевший в лице дед. – А-а-а г-г-где ж мой… па-па-пакет с рублями… Цё это?!

Точно мячик, отскочил от этого бегущего куда-то ручья, нервно пошлепал взад-вперед по залитому водой гаражному полу и с силой оттолкнул дверное полотно. Посмотрел немило на развеселившуюся на солнце берёзину и опять услышал уже знакомую серию громкого ласточкиного крика:

– Ф-фи-вит!.. Фи-вит!.. Фи-вит!..

«Цё тебе-то от меня надо?!» – сердито подумал согнувшийся под тяжестью такой таинственности и промокший до пояса дед.

Но она, словно понимая безмолвие растерявшегося старика, с намеренным шумом хлопнула крылышками и улетела дальше, за гараж. Вскоре и оттуда подала такой же тревожный голос. «То опять меня зовёт, цё ли?» – подумал он и нехотя поплелся на пташкин зов. Завернул за угол, а она тут же вспорхнула и перелетела ещё дальше, на дерево за бетонной оградой дедовой усадьбы.

– Ну, и шутоцки у тебя, ластоцка! – безнадежно махнул грязной от поисковых работ рукой тот.

Она же опять по-птичьи вскрикнула, и дед решил вновь подчиниться её воле. Вышел через калитку на улицу и направился к уже забитым мусором бакам. «Зацем же меня аж сюды зовёт… Цтоб я убирал эти соседские отходы вцерашнего дня, цё ли?» – брезгливо подумал он. Подошел ближе и увидел спадающий прямо в кювет прозрачный ручей. Склонился над ним, как над той гаражной кирпичиной, пригляделся.

– Иё…пэрэсэтэ! – просипел переходящим в хриплость голосом нервно затрясший бородкой дед. – То ж моя вода… а куда подевалась зана-а-ацка?

Глянул вдоль кювета дальше… и сделал не покорившийся ему даже в детстве почти тройной прыжок. В сторону так искомого пакетика. Схватил его спешно, как будто ещё кто-то охотится за ним, и точно застыл своей сгорбившейся фигуркой на фоне тех баков. В промокшем целлофановом мешочке остался лишь газетный клок, и то с невесть кем укороченным заголовком – вместо былого «Ваша Фортуна» оказалась просто «Фортуна». Дед аж прослезился и вновь посмотрел на уже угасающий под его бетонной оградой ручей, рядом с которым вдруг пропищала крысиная мордашка:

– Я ж тебе намекала годочек назад… упреждала, чо зазря хитрый хитрую прогоняет… Зазря чужим горбом свою жадность тешишь.

– Тцё… цё… цё, – стал вдобавок и заикаться её старый знакомый. – Полуцается, это ты, мразь такая, выросла… ты и д-д-дырку из гаража… А где ж мои ру-у-убцики, а?!

Она лишь, как показалось ему, ехидно улыбнулась и вильнула хвостом в соседнюю с ручьем нору. Даже ласточка молча, точно в знак согласия, вспорхнула тихо с ветки и улетела прочь. А лишённый везения дед вмиг превратился в павшего духом Рома Ромыча и вскоре увидел у продмага ещё недавних небритых завсегдатаев этой «мусорки». Только теперь они были иного вида, иного житейского настроения. Даже хотел уже спросить у них, но осёкся. Вспомнил, что «не пойман – не вор».

Да и, может, это просто дала сбой сама Фортуна. Проявила своего рода справедливость и повернулась к тем, кому сейчас нужнее…

Умиление раздора

Звонок из таксопарка застал Игоря врасплох. едва настроился на телевизионно-диванный отдых, а тут на тебе – подменяй внезапно приболевшего напарника по «тачке». Недовольно чертыхнулся про себя и с сожалением оторванного от лакомств домашнего кота посмотрел на супругу:

– Такова моя колёсная жизнь, Наташа, мать её… Давай хоть перекусим вместе, да поеду смену принимать.

Чмокнул её в щёчку и уже на выходе, взявшись за дверную ручку, обернулся на стоящую в углу прихожей клетку с попугаем. Улыбчиво переглянулся с женой и с нарочитой серьёзностью как бы скомандовал:

– А ты, волнисто-зелёненький, остаёшься на хозяйстве… Смотри тут за порядком, понимаешь ли.

– Д-д-дха… К-к-кхузя х-х-хроший! – с гордостью столь мужским доверием почти выкричал тот и для уверенности притопнул даже лапой.

– Вот так, за-а-амчик пернатый, не подведи своего хозяина, – закрыв за мужем дверь, рассмеялась Наташа в сторону принявшего необычайно важную позу попугая.

Он же, к её удивлению, лишь молча отвернулся к стенке, но подумал: «Зач-ч-чем мне с тобой связываться… я ж такого задания не получал». И стал вдохновенно работать клювом в кормушке. А хозяйка, теперь уже как учительница литературы, поспешила в комнату готовиться к завтрашней встрече со старшеклассниками. едва закончила составление учебного плана по роману «Война и мир», как донёсся дверной звонок. Увидела торопливо извинившегося за вечерний визит соседа с очень знакомым фильмо-диском в руке и обрадовалась, словно большому подарку:

– Ой, как вы, Андрей, вовремя принесли, хотела уже сама за ним идти.

Он виновато улыбнулся и настороженно глянул на шумно вспорхнувшего в клетке попугая. Тот перебрался в её дальний угол и, недружелюбно покосившись на гостя, тут же затих.

– Неужто он вас, Андрей, так испугался? – удивилась хозяйка и точно в ответ услышала хриплый голос своего питомца:

– Х-хандр… Хандр-р-рэй… я тебха пхар-р-родил, я тебха и убх-х-хью!

– Ишь какой киллер-дурачок нашёлся, – растерянно промямлил сосед.

– Х-хсам дур-р-рак… убх-х-хью… убх-х-хью! – уставился в Андрея больше похожий сейчас на готового кинутся вниз, к своей добыче, коршуна и даже потемневший от злобы волнисто-зелёный.

– Ну, хватит тебе ёрничать, Кузя! – накинула на его клетку попавший под руку большой платок Наташа и с улыбкой повернулась к соседу: – Не обращайте на него внимания. Бывший хозяин-актёр часто репетировал дома роль Тараса Бульбы, его сцену с сыном-предателем… Ну и запомнил его слова… Даже после того, когда артист отдал нам попугая в качестве расчёта за пользование таксомотором Игоря.

Сдобрили эти диалоги сдержанным соседским смехом, и Андрей тихо скрылся за дверью. А обидевшийся на изоляционные действия хозяйки Кузя сердито и шумно опять развернулся в своём затемнённом домике и подумал: мол, подождите… и у нас, попугаев, тоже так смеётся тот, кто это делает последним.

Наташа тем временем, даже не догадываясь о столь мозговых бурях Кузи, уединилась в комнате и продолжила учительскую подготовку к школе. Включила комп с принесённым фильмом, и попугай аж встрепенулся от дошедших до него бравурных звуков. Она сделала их тише и, усевшись поудобнее у монитора, начала внимательно смотреть нужные для неё киносцены. Когда они дошли до новогоднего бала у екатерининского вельможи в Петербурге, учительница остановила запись. Поправила очки почти на кончике своего миниатюрного носика и подумала: «Надо бы законспектировать хоть главные диалоги Наташи Ростовой и Андрея Болконского». И чуток прибавила громкости.

Пошёл самый кульминационный момент танцевальной встречи юной графини и перешагнувшего тридцатилетие князя. С утопающего в приглушённой музыке экрана, словно уже и в сердце прильнувшей к нему учительницы, также плавно полилась мелодия толстовского повествования. «едва он обнял этот тонкий, подвижный стан, – слышит теперь сквозь столетия жена простого таксиста, – и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино её прелести ударило ему в голову…» От этих, подобных самому изысканному корму и никогда прежде не доходивших до слуха почти волшебных слов затаил дыхание даже вздремнувший уже было попугай. Затемнённый в своей клетке, он тихо привстал и подумал: «Это ч-ч-ё же там моя хозяюшка делает… или, может, только хочет делать?» ещё несколько понятных только зрителю минут, и снова вздремнувшего Кузю словно ударило током находящейся рядом электророзетки. Теперь он напряг до самого попугайного предела свой слух и услышал тихий, идущий из каких-то для него неведомых человеческих глубин, разговор уже двух особей.

– Я полюбил вас с той минуты, как увидел вас. Могу ли я надеяться? – донёсся до затемнённой клетки робкий голос почти соседского тембра.

– Да, да… Ах, я так счастлива! – с придыханием, похожим на хозяйкин, ответила она. И с лёгким хлопком поцеловала замолчавшего мужчину.

Попугай даже застеснялся такого хоть и отдалённого, но всё-таки как бы присутствия при этом. А когда услышал, что так ласково любезничают там, в соседней комнате, именно Андрей и Наташа, то едва не захлебнулся в собственных мыслях: «Так сосед-то, оказывается, не ушёл… с хозяйкой он… потому и платок накинула на мой роток!» Но голос подавать не стал, решил тщательно, как «оставшийся на хозяйстве», всё обдумать, взвесить и… под тяжестью столь эмоционального вечера таки уснул.

А утром, заслышав голос вернувшегося с работы Игоря, чуть не стукнул себя лапой по башке. «Ну и кур-р-рица я драная, прости меня мать… Надо же так всё проспать!» – по-своему матерно шевельнул мозговой извилиной попугай и спешно подал хриплый голос верного хозяину служаки:

– Кха-ха-ха-а-а!

– Чё это, Наташа, он вдруг от глаз людских закрыт, как арестант какой-то? – удивился Игорь.

– Тьфу ты, совсем забылась, – протирая спросонья глаза, направилась к клетке она.

– Пхаз-з-зор! – выкрикнул освобождённый из ночного плена волнисто-зелёный. – Хандр-р-рэй и Хнаташ-ша… чмокх!

– Не понял… Ты чё гонишь, Кузя? – насторожился зевающий хозяин.

– Хандр-р-рэй и Хнаташ-ша! – ещё громче повторил принявший петушиную стойку попугай. – Я пхолубил хвас… Ах-х, я тхак хчастхива!

– Чего-чего? Кто тут кого полюбил? – с падением только что поднятой к кепке руки потерял и тягу ко сну Игорь.

– Хандр-р-рэй и Хнаташ-ша… чмокх!

– Ё-ё-ё… это уже не Бульба сынка убивает… Это чё ж, сосед меня заменяет? – вылупил он ещё минуту назад свои слипавшиеся глаза. – Я вот натаксовываю всю ночь тебе на хлеб с маслицем, а ты тут с этим слащавым курвы-мурлы от попугая прячешь… А ну колись, Наташка!

– Д-д-а он лишь диск п-п-приносил, – стала аж заикаться от растерянности она. Но едва открыла свой маленький ротик, чтобы добавить уже по-учительски поставленным голосом, как муж оборвал её небывалым басом:

– Ах, так всё-таки приносил тебе это самое «Я так счастлива»!

Тут же злобно скрипнул зубами и толкнул её в угол, под самую клетку замолчавшего, наконец, пернатого. Сопроводив такой приём женского отдаления от себя чуть ли не осязаемой своим воспаленным мозгом мыслью: «Выходит, не зря я подозревал этого соседского хряка в повизгивании к моей Наташке… Но меня на такой соломенной подстилке хрен проведёшь!» Сплюнул в сторону жены и шумно кинулся к выходу.

– Дура-а-ак ты, шоферю-ю-юга… точно о руль головой стукнулся… и оттого так взбесился, что-о-о ли, – слёзно вымолвила она, медленно сползая спиной по светло выкрашенной стенке на пол.

Но теперь её слышал лишь ничего не понимающий, забившийся в дальний и нижний угол попугай. Сам Игорь уже был у соседской двери, которую открыла на его продолжительный звонок молодая дама в кухонном халате. Даже позабыв поздороваться с ней, Игорь нервно спросил:

– А где Андрей?

– Уе-е-ехал, – с настороженным удивлением ответила та.

– Как… когда?

– Да ещё вечером улетел, дочурку к бабушке повёз, – уже с заметным волнением ответила она. – Что-то случи-и-илось? Почему спрашиваете?

– Не-а, ничё такого, я просто хотел с ним посоветоваться, – чувствуя ударивший в виски прилив вздыбленной ревностью крови, нашелся с ответом Игорь. И уже с нарочитой улыбкой откланялся даме.

«Чё ж это получается, а? Сосед-то не при делах, чё ли?.. И попугай накосячить не мог, как шибко грамотный», – глядя на закрывшуюся перед ним дверь, подумал таксист. И вспомнил уже на улице, что в его мобильнике сохранился номер того самого старика-актера. «Дай-ка я всё-таки уточнюсь по такой говорливости ихнего бывшего петуха», – почти стрельнуло в его остывающую голову. Тот, едва выслушав сбивчиво переходящий на шофёрский мат вопрос, чуть было и сам не начал отвечать в том же ключе.

– А вы что, бля-я-я, додумались такого умника ещё и тряпьём закрывать? – хрипловато, словно сам попугай, рассмеялся артист. – Да его ни обзывать, ни изолировать нельзя-я-я! Иначе он, как и всякий горделивый человек, может обозлиться и выдать такие слова-кренделя-я-я… Даже самый полюбившийся ему Тарас Бульба вынужден будет прятаться от его агрессивности.

Ну, а в конце этого почти монолога помычал немного в трубку и выдал-таки преемнику по владению попугаем не совсем шофёрский совет. Выправив гримасу своего лица и виноватость мыслей, вернулся Игорь домой и сразу направился к клетке. Но тут же остановился. его молчаливый «волновик», ухватившись большим клювом за стеновую проволоку, словно желая её перекусить, устремился всем силуэтом в сторону комнатной двери. Оттуда доносились знакомые ещё со школы голоса трогательной сцены толстовского бала. «Вот же откуда эти признания, будь они неладны!» – замер вместе с попугаем его новый хозяин. Постоял и со стыдливой нерешительностью, почти на цыпочках, подошёл сзади к сидящей у монитора супруге.

– Ты прости меня, Наташа… дура-а-ак я… – нежно взявши её за худенькие плечи, пробормотал сдержанно повеселевший Игорь.

– И ях, ях тхоже дхур-р-рак! – донеслось из заскрипевшего от беспокойства попугая домика.

– Это уже что-то новое в Кузином словарном репертуаре, – впервые с утра улыбнулась на виноватый поцелуй мужа простившая его учительница.

Он весело подошёл к клетке, отворил её дверку и, протянувши туда левую руку, с серьёзным выражением смуглого от бессонной ночи лица скомандовал:

«Ко мне!» А тот, тоже долго не мозгуя, юрко спрыгнул с верхней жердочки и с лёту больно куснул его палец холодным клювом. Игорь резко отдёрнул руку и чуть было не прокричал неведомый для слуха попугая набор шоферских выражений. Но вспомнил совет актёра «брать Кузю добродушием…» Переборол в себе готового кинуться на птицу котяру, строго глянул на взъерошенного питомца и необычайно тихим для него голосом произнес:

– Кузя, так нельзя… Ты же у нас у-у-умница, хоро-о-оший!

– Кхуза кхор-р-рошы… Хнаташ-ша кхор-р-рошы…

– Вот именно, молодчина ты наш! – почти воскликнула подоспевшая для обработки мужниной ранки хозяйка и уже тише улыбчиво добавила: – И на Игоря больше не надо сердиться, он тоже хороший.

Попугай на мгновение призадумался, словно таксист на усложнённом перекрёстке, покосился молчаливым взглядом на одного-другого и мысленно заключил: «Коли она сама, точно я сегодня в этой клетке, заметалась – то слёзно бранит его, то с улыбкой целует… Даже с моим грозным клювом тут не разобраться». Молча покачал туда-сюда головушкой и, как имеющий далёкие корни хитроумного происхождения, решил голосисто угодить на всякий случай обоим:

– Ихгор-р-ра и Хнаташ-ша… кхор-р-рошы!

Посмотрел на супругов и понял, что не ошибся. Не ожидая такой смекалистости своего питомца, они встали напротив него плотным рядком, обняли друг друга за плечи и счастливо рассмеялись. А волнисто-зелёный выпорхнул из клетки и присел меж их белокурыми головами, создав тем самым для них почти художественную сцену. Сцену первого в этом доме чудотворного единения птичьей доброты и людской человечности.

Жертва перемен

Приютившееся у степной речушки село проснулось с молчаливой тревогой. Накануне колодезный «пятачок», от которого подобно солнечным лучам разбегаются все здешние улочки, растиражировал слухи и о новом начальстве. Мол, возглавит нас теперь чужак, «какой-то голошак из самого областного центра». А к исходу субботы, когда более-менее освободилась от дел основная часть селян, в деревню лихо въехал всем знакомый чёрный джип с двумя пассажирами.

– Нехило тут у вас… даже лебедей разводите, – удивился неспешно переходящей дорогу большой птице сидящий за водителем молодой человек.

– Да это ж индюк у нас такой видный и смелый, бывшего шефа ровно сынок, – сдерживаясь от смеха, тихо ответил краснощёкий шофер.

– Стрёмный крутняк… От поседевшего родителя и заторможенное дитя еле ноги переставляет, – съехидничал без вхождения в юмор новый руководитель. И уже по-начальственному добавил: – А почему с собой не забрал, раз даже «сынок»? В чемодане уголка не хватило?

– Торопился вам дом освободить, да и на новом месте у него сараюхи не имеется, – пояснил тот и подумал: «Вот пацан, сковырнул его с должности своим доносом, а теперя ещё и спрашивает. – Оглянулся с натянутой улыбкой на пришлого шутника и вырулил на площадь у двухэтажной конторы. – Видать, великий сельхозник нам достался, поважнее частившего тут академика Бараева будет», – подумал он и с неохотной вежливостью открыл директору дверцу машины.

И чуть было не поперхнулся зажатым в кулаки хохотом. Перед ним предстал высокий, до просвета черепа коротко стриженный парень с разлётными усиками над тонкими губами. А его с наколенными дырочками джинсы в сочетании с тёмно-красным пиджаком на футболочном изображении лондонского моста вызвали интерес даже у здешней природы. Только что распевавшие свои чуть ли не хоровые песни разнопёрые птицы вдруг замолчали, словно так скомандовала видимая лишь им дирижерская палочка. Спрятались в раскидистых кронах обнявших здание клёнов и стали почти с людским интересом наблюдать за стоящей у входа в контору группой сельских спецов. А те, не выказывая своего удивления таким «прикидом» нового хозяина, сухо поздоровались с приезжими и поплелись вслед за ними на второй этаж, к собравшемуся там народу.

– Вы знаете, господа крестьяне, – попытался хотя бы таким шутливым приветствием понизить градус зального напряжения глава района. – Ой, не хуже меня ведаете, что кадровая реформа добралась-таки даже до села. На смену старым, так сказать, ветвистым дубам смело поднимается их сочная поросль… Стало быть, и на место уже потрёпанного жизнью Ивана Алимыча я вот привёз вам его молодого преемника. Рашид Незнамов родился и крестился, как говорится, в этих краях, получил первоклассное экономическое образование в престижном университете Англии… В общем, стал одним из лучших выпускников госпрограммы «Большак в будущее».

– А вы с бабами щебечете, ровно воробьи какие, «голошак-голошак», – толкнул шепотком вздремнувшего после смены сторожа фермы его пучеглазый сосед.

– Да по мне всё одно, шо двери, шо ворота… вход в коровник и есть вход, – пробурчал тот и со стариковским прищуром уставился на новичка. – Вон на коленки-то его поглянь, сверкают из-под стола… как у городской девки с намекашкой. Чем же не голошак?

Когда взял слово сам назначенец, притихла даже залетевшая сюда вслед за народом навозная муха. Директор уважительно посмотрел на своего уже немолодого рекомендателя и резко встал со стула. Кашлянул для проверки голоса и бойко, как будто на вузовском экзамене, изрёк из-под привставших на смуглом лице усиков:

– Так вот! – и замолк, словно забыл приготовленный текст. – Уважаемые господа… товарищи… нет, теперь лучше всего, наверное, земляки. Да-да, односельчане!

– От этого наш навоз духами не запахнет, – хихикнул с задних рядов грубоватый женский голос.

– Ваш анонимный намёк по-о-онял, – слегка растерялся, в ненужности поправляя борта своего темно-красного пиджака, молодой директор. – Поэтому буду в речах краток. Нам предстоит совершить… да-да, революцию, превратить ваше старомодное село в суперсовременную агрофирму.

И стал набивать свой необычный для этого зала спич словами в унисон внезапно ударившему по окнам граду. На затаивших дыхание тружеников полей и ферм посыпались, словно с самой улицы, столь же колкие и отдающие холодом подобия ледяных крупинок: «бонды», «оптимизировать», «секвестировать», «маркетинг», «менеджмент», «евростандарты»…

– Склифосовский, а покороче можно? – донесся приглушённый басок рабочего машинного двора.

– Нам бы на крестьянский язык эту хрень перевесть, – добавил ещё тише уже сипловатый голос тракториста.

Этих робких «солистов» стали поддерживать с нарастающим гулом другие мужчины и женщины. Потеряла терпение даже молчавшая в потолочном углу муха, которая с неприятным жужжанием пролетела весь зал и описала своеобразный круг над стоящим докладчиком.

– Действительно, Рашид Оттович, – с трудно скрываемым смехом повернулся к нему взглядом руководитель района. – Мы сюда и комбайнов американских, и коров австрийских уже позавезли, а вот слов таких ихних ещё не успели… Так что попроще с народом гута-а-арь.

– А проще мы с ними делать начнем. Там всё понятнее будет.

Наблюдавший у дерева за выходящими из конторы односельчанами индюк тоже расстроился. Вглядываясь в их хмурые лица, даже подумал: «Не зря, выходит, знатоки житухи говорят, что за светлой полосой может пойти и чёрная… Разве что этот новый-то просто так решил пужливыми словами потолок подпереть, и никаких делов?»

Но ошибся белокрылый в этой птичьей надежде. Наутро, проводив начальника, молодой хозяин собрал лишь совещание главных спецов. Разговор был долгий и «сугубо конфиденциальный». Но часть его, посвященная «урезанию сельских аппетитов», тотчас ровно окрылилась и донеслась даже до самой тощей курочки. Директор поведал здешней элите о лондонском опыте экономии воды, в одной ванной порции которой можно искупаться всей семье, и почасового электропотребления. И тут же дал указание немедля взять те закордонные достижения «на креативное вооружение».

Начали с наиболее простого в исполнении пункта. И по случайности в аккурат позднего окончания рабочего дня Незнамова. Когда он подъехал к своему особняку, тот ещё находился под световым куполом столбового фонаря. Вышел из машины, расслабленно потянулся руками кверху и словно заморозил своё внимание на крышном коньке фронтона.

– Какой понтовый флюгер сварганили, а! – глядя на белеющий там силуэт, почти воскликнул он в звенящую сверчками тишину. – Только вот почему он будто крутится в разные стороны при таком безветрии?

– Птица, вот и вертится, – рассмеялся водитель.

– Оп-п-паньки! Так у вас ещё и аист… аист на крыше?

– Да то ж вам знакомый индюк, – теперь уже вконец, припав головой к «баранке», расхохотался тот.

– Ну и шутки у тебя ночные… Этот мешок дерьма еле улицу-то переходит, а тут такая верхотура. Какой же ветродуй должен был поднять его туда…

«Ах, щегол асфальтный с фамилией от незнания жизни, ты ещё и обзываешься!» – мысленно возмутился затопавший по деревянному гребню шиферной крыши индюк. Выкатил шаром вперёд широкую грудь, закинул на спину голову и взмахнул своим белокрыльем. Приподнялся немного подобно вертолёту и, едва директор хотел что-то добавить, устремился вниз, к нему. Да ещё с гусино-петушиным бормотанием: «Гоббель-оббель-оббель», за что и был назван «Гобблером». Тот же по-мальчишески опешил, отшатнулся на дверку машины и чуть не оказался под шумным хлопком миновавшего его крыла. Стряхнул с себя запылённые на лету пушинки индюшиного оперенья и гневно, демонстрируя наигранную смелость, сделал шаг вперёд.

– Ну и ду-у-ура-птица! – крикнул вслед скрывшемуся за огородным забором индюку новый хозяин усадьбы. – Разберёмся, противно-синюшная шея, и с тобой… Рождённый лишь на мясо у меня уж точняк его жрать не будет!

Пронзительно посмотрел на ещё более раскрасневшегося шофера. Тот почти скульптурно застыл от столь неожиданного поведения своего с бывшим шефом любимца, и директор спешно скрылся за калиткой дома. едва опрокинул для успокоения взбурлившегося мозга рюмашку коньяка, как оказался лишь под блеклым светом блуждающей меж лёгких облаков луны. С недоумением схватил мобильник и набрал телефонный номер инженера:

– Почему и я остался без электричества, где автомат-генератор?

– Да раньше он был просто без надобности, свет же ночью мы не отключали… люди и так его своим сном экономят.

– Пусть они это делают ещё лучше, а мне вот поставьте движок.

«Какая ж тут, на хрен, экономия! – глянув на циферблат, который показывал первый час ночи, мысленно матюгнулся тот. – Сдираемые с народа за его же неудобства денежки теперь бери и трать на самого копировальщика закордонной бережливости». ещё резче подумал на сей счет молчаливо белеющий из сарайчика в ночную темноту Гобблер: «ежели людёв своих он так запросто лишает света, то мне уж подавно придётся доживать индюшиный век в полном мраке». И над чем-то ещё ниже склонил свои ночные мысли птичьего одиночества.

Особую ярость, которая здесь бывает обычно в покусанном летним зноем стаде, вызвала у директора работа котельщиков. Они могли выполнить свою часть поручения сразу и даже с охоткой, поскольку централизованным водоснабжением здесь охвачена лишь улочка местной элиты. Но приступили к этому делу специально к приезду начальственной семьи. Уж очень захотелось, чтоб усечённые директором водные процедуры поласкали тела и его домочадцев. Но успели «понежиться» до ночного часа Х под скупо текущими в ванну водными струйками лишь дошколята. За что их ожидавшая совсем иного сельского чуда мамаша словно плеснула в мужа своей куда более мощной, чем из крана, струёй. Хотя и словесной.

– Тебя что, загнали в эту глухомань для роли прикольного директора? Или в натуре собираешься тут цирк создавать?! – вытирая с детишек не смытые остатки мыла, почти голосом опять задумавшегося в сарае индюка прохрипела она.

И нервно захлопнула перед недавним лондонским студентом деревенскую, с железной защёлкой, дверь спальни. А наказанный так этой бессонной ночью директор уже спозаранку вызвал «на ковер» самого завкотельной, который лишь пожал плечами и растерянно пояснил:

– Так то ваш водило сказал, чё семья приехала и должна, мол, помыться… А я не знал, чё вход в трубу уже так заужен…

«Ах, это мой шофёр красномордый тут верхово-о-одит!» – прервал его своим задумчивым взглядом директор и уже к вечеру посадил за «баранку» более молодого и покладистого новичка.

Хоть и в полумраке, но, завидя такую кадровую перемену, всегда зоркий Гобблер наиндюшился пуще прежнего и вконец обозлился на ершистого шефа. Спозаранку, когда вновь подъехавший к дому шофёр открыл для проветривания дверцы джипа, белокрылый бесшумной пушинкой залетел и притаился за задним сиденьем просторной машины. её всё ещё не прощённый супругой хозяин вышел во двор хмарнее нависшей над селом тучи.

«Надо же, какой сур-р-рьёзный стал, наконец-то и коленки свои костлявые прикрыл путёвыми штанами, – мысленно заметил подглядывающий в щёлку Гобблер. – А вот своё отношение к сельскому трудяге, который по-прежнему горбатится за гроши, так и оставляет дырявым…»

– Вас к конторе, Рашид Оттович? – почти с лакейским поклоном, ещё шире открывая дверцу, спросил водитель.

– Я сам! – одной рукой стал теребить себя за усики, а другой сердито захлопнул за собой дверку директор. – Давай скатаем сначала к речке… гадость ночную на природу выкинуть.

Когда осталась позади утопающая в зелени окраина белостенного, в масть самим берёзам, села, индюк решил воспользоваться ситуацией. Под нарастающий шум двигателя и вопреки гортанно-песенному призыву Высоцкого: «Чуть помедленнее, кони!» посмотрел на раздражающий цвет директорского пиджака и осторожненько заглянул проворным клювом в его торчащий из-за сиденья раскрытый боковой карман. Несколько мгновений, и что-то там шевельнулось, затем с лёгким постаныванием покатилось по пульсирующему горлу притаившейся за директорской спиной птицы. А едва она сделала последний шумный проглот, как тот испуганно обернулся и со страху вперился взглядом в некрасиво-мясистый «рог» на лбу индюка. его маленькие мозговые извилины точно вскипели тревожным сигналом: мол, ничего хорошего от такой встречи не жди. И эти индюшиные кожистые «кораллы» начали резко увеличиваться в размерах, как будто вновь наступал момент полового возбуждения Гоб-блера. Он молниеносно вскинул ставшую небывало грозного вида голову и схватил директора клювом за мясистую мочку уха. Тот в испуге откинулся от спинки сиденья чуть ли не к лобовому стеклу резко затормозившего «джипа», успев лишь крикнуть водителю:

– У-у-убрать эту падаль… чтоб больше её не видеть!

Индюк хотел ещё разок налететь на ненавистный для него темно-красный пиджак, но перед его глазами уже оказалась ручища юркого шофёра. Гобблер с птичьей улыбкой подумал: «Тоже мясистая… и для моего клюва годится». Но при этом не знал, что пред ним совсем недавний мастер убойного цеха городского мясокомбината. его натренированные пальцы цепко обхватили голову смелой и смекалистой птицы, вытащили её из машины и с круговым размахом ударили о крутой берег даже затаившей течение речки.

С трудом пришедший в себя директор невесело поднялся на свой этаж конторы, подошел к двери и… стёр со лба холодную испарину. его служебных ключиков не оказалось ни в карманах, ни в обшаренном поисками доме. Кабинет-то открыла уборщица. А вот сейф, в котором остался на подпись единственный экземпляр ведомости на зарплату, вскрыть не смог ни свой, ни даже привезённый из города «медвежатник». Никто не догадался лишь порыться в желудке бездыханно лежащего у речки индюка. И к вечеру у конторы собрался, считай, весь трудовой люд, готовый взять на абордаж не только закрытую сельскую кассу. Впервые потерявший молодецкую уверенность директор примчался под покровом ночи прямо к особняку главы района.

– С какой это радости ты лунный час перепутал с рассветом? – удивился столь позднему визиту хозяин. Но, выслушав категорично сбивчивую на мальчишеский тон просьбу визитёра об отставке, подумал немного и с сожалением хлопнул его по плечу:

– Говорил же тебе, Рашид, опустись со своих закордонных небес к людям, их привычкам и заботам… Стань для них ровно бальзамом с мягонькой закусочкой, а уж потом и реформаторский краник помалу затягивай. Иначе… ну, если каждый будет возвращаться с большой учёбы таким оторванным от земной пуповины, то кому ж село наше двигать дальше?

А утром вернул селянам их родного «кормильца Алимыча», который и народ угомонил, и белокрылого смельчака схоронил. Ну, вроде как случайную жертву и спасителя от поспешных перемен одновременно.

Соседская межа

По обыкновению всегда смурной и худощавый «очкарик» вернулся с дачного массива в небывалом для домочадцев настроении. Спящий целыми днями хомячок, и тот вдруг вылез из своей мелкобумажной горки. Повис на вертикальной сетке клетки и беззвучно шевельнул мыслишкой: «Поглянь-ка! Он как будто даже потолстел, рукастее стал… не иначе как мужик-богатырь». ещё более насторожились уставшая от мегаполисной суеты жена и только что получившие летнюю радость школьных каникул дочурки. И чтобы не томить их долгим ожиданием разгадки своего настроения, Семёнов нарушил непривычную в семье тишину сам.

– Знаете, я откуда сейчас? – загадочно посмотрел он на них и задержался поблескивающим очками взглядом на супруге. – Да приглядел особнячок с чернозёмным участком… Хоть сегодня вселяйся и живи себе на горном склоне, над самой шапкой городского смога!

– Тьфу ты, Саш, даёшь… прям интриган заправский! – с облегчённой улыбкой блондинки вздохнула она. – Нахохлился, словно и клад там какой-то нашёл.

– Поважне-е-е клада, – рассмеялся супруг, неуклюже протирая слегка запотевшие очки. – Нашёл я там своего бывшего коллегу по реммашзаводу, который раскачали лихостью девяностых и добили кувалдой нулевых. Ну, помнишь? Тогда Юсуп «замутил» с помощью родичей уйгурскую кухню, где мы не раз с тобой сиживали.

– Помню такого толстенького хитреца, ну и что?

– Так теперь он… не поверишь, может оказаться нашим ближайшим соседом, с сараюшками по обе стороны межи. Оформим покупку, заведёшь там себе курочек разных и прочее… Это ж твоя мечта, мать, чуть ли не с детства.

Она тоже внешне оживилась, посмотрела на детей и задумчиво поправила опустившийся с головы локон. А спустя уже неделю они завезли на эту «фазенду» весь необходимый для летней жизни скарб и даже спешно купленных цыплят. Быстро подросшие на фоне подпирающих небо заснеженными вершинами гор, они всё больше стали чувствовать стеснённость своей «обители». Сначала начали выходить на прилегающий, затем и на соседский с грядками участок. А вскоре его всегда приветливо улыбающийся хозяин появился у разделяющей эти наделы межи несколько мрачноватым. Привычно выпили по стакану прошлогоднего вина из чёрной смородины, и он, нахмурив пышные брови, попытался сказать шуткой:

– Твои юркие курочки, друг Семёнов, что-то зачастили на наши скромные грядочки, стали даже вместо меня их окучивать.

– Вон оно ка-а-ак, – принял его слова чисто за соседский юмор «очкарик». – Так ты мне должен, Юсуп, эту работу кур ещё и как-то оплачивать. Трудятся ведь, хоть и покамест молоденькие.

– Трудятся так… аж до корешков, поганые, разгребают.

– Ничего, хозяйка с ними покудахчет как следует, повоспитывает, – рассмеялся Семёнов и про себя заметил: «Какой же мелочью теперь занимается бывший заводской инженер».

Тот же воспринял слова соседа как шутливое, но всё же понимание с юмором высказанной претензии. И удалился к своему дачному домику с надеждой, что возвращаться к этому разговору больше не придётся. Куры же, отрешённо ковыряясь в присарайной земле, ничего этого не слышали. И по-прежнему наносили разгребальные «визиты» на эти уже привычные для их лап примкнувшие прямо к меже соседские грядки.

Чтобы не нарушить приятельских отношений с «инженерно-непонятливым» Семёновым, как мысленно заключил Юсуп, он решил пойти ещё более дипломатичным путем. Завёл на даче сноровистого кролика. Покормил его несколько дней в поставленной сразу у межи клетке и сделал паузу. А когда ушастенький начал с голоду чуть ли не грызть проволочные стенки, дал ему, как бывший армейский минёр, свой специнструктаж. Проще говоря, какими-то особыми словами и жестами указал затворнику наиболее краткий маршрут к объектам насыщения его опустошённого желудка. И тот настолько удачную сделал туда вылазку, что теперь забеспокоился молчаливый Семёнов. Осмотрев разрытые до корней кусты своего ягодника, он до небывалости ссутулился и стал молча выслеживать таинственного вредителя.

А тот настолько увлёкся своими «рейдами» на соседские грядки обогащённого кальцием и фосфором зелёного гороха, что вскоре потерял элементарную бдительность. В один из вечерних часов зацепился задней лапой за моток торчащей проволоки и растянулся прямо у ног притаившегося в роли ловца Семёнова. Рванулся в сторону, но злополучная петля слегка затянулась и попридержала новый прыжок ушастика. Заметив слившегося с землёй серого зверька, тот с испуга отшатнулся на молодую яблоню и, отрикошеченный её гибкостью, упал почти на четвереньки перед кроликом.

– Ах, это т-т-ты мне все грядки перепахал, заяц недоделанный?! – схватил его сгоряча обеими руками начавший даже заикаться Семёнов. – Щас я тебя и д-д-доде-е-елаю!

Поднял здесь же слетевшие наземь очки и потащил запищавшего голосочком грудничкового ребёнка кролика к освещённому пятачку дома. Вспомнив где-то прочитанное о технике забоя таких зверьков, ухватил его одной рукой за чёрные уши и размахнулся палкой – в другой. Но большие мясистые пальцы оказались крупнее мордашки, на которую он прицелился, и основной удар пришёлся точно по ним. Семёнов с непривычной громкостью для своих ушей матерно вспомнил о неведомых родителях запищавшего в руке серого и скорченно присел от боли. Обдувая губами полученный ушиб и не догадываясь о причине происходящего, подумал: «Откудова же он взялся, этот землекоп?» А тот с учащённым сердцебиением пропрыгивал на ту сторону межи и мысленно бубнил себе другое: «За что он меня так, за что? Я ж только выполнял наставление своего хозяина-кормильца Юсупа… Пущай бы его и хватал за холку жирную!»

Юсуп увидел с трудом вернувшегося в клетку и всё ещё трясущегося от страха питомца и прошептал ему:

– Не боись, ушастик… И тебе силёнок, если надо будет, добавим, и соседа дачной дипломатии обучим.

А наутро, когда Семёнов начал в тревожных красках рисовать вечернее происшествие, внимательный сосед выслушал его рассказ и улыбчиво сказал:

– Не парься так попусту. Ты же сам сказал, что ничего, хозяйка поговорит, повоспитывает… Так, наверное, будет и с тем кролом.

Но вскоре Юсуп понял, что никакой воспитательной работы со своим землеройным птицеводством соседи и не начинали. Посмотрел при поливе картофельных рядков на их оголившиеся клубни и подумал: «Нет, надо действовать… даже в ущерб родной уйгурской кухне». Привёз с ее подсобного хозяйства ещё несколько предназначенных для забоя сородичей своего дачного питомца. Выкопал для них клеткообразную яму с сетчатой крышей, и начали они с интересом обживать эту необычную для себя обитель. А к осени, когда урожаем словно забеременели все дачные грядки, облечённые хозяйским доверием кролики стали активно рыть ходы к этим плодам природно-людского труда. И, подобно шахтёрам-проходчикам, взяли по примеру серого старожила подземный курс на соседский участок.

– Что, мать, уже начинаешь убирать моркошку? – выйдя на утреннюю физзарядку, с удивлением позвал жену Семёнов. – Тогда уж делай это как-то поаккуратнее, что ли, по-людски.

– Ты очки случаем не забыл? – выбежала из дома она. Пригляделась и всплеснула руками: – Ой, мамочка ро-о-одная!.. Чё ж эти кролята натворили-то?

– Какие ещё кролята? Я же его не так давно чуть в жаркое не отправил… Неужто ожил? – покосился на свои заживающие пальцы и пожал плечами супруг.

Слово взяла нарушаемая лишь соловьиной трелью тишина. Словно ждущая сейчас непременно женского голоса.

– Ну да, «жаркое»… Видать, такое смачное, что сосед на нём целый крольчатник вскормил прям у межи, – зло съехидничала хозяйка. – Только вот почему эта серость повадилась именно на наши грядки?

«А ещё на чьи ж им вадиться-то, если не на ваши», – мысленно ответил ей убирающий на своей стороне межи следы куриного разгула Юсуп.

Не заметившие его супруги безмолвно переглянулись, каждый по-своему оценивая увиденное и сказанное. Семёнов поправил сползающие уже к кончику вспотевшего носа очки и хотел было что-то уточнить, но лишь махнул на жену рукой. Их такой неслышимый даже самой природе супружеский диалог оборвал налетевший внезапно ветер. Казалось, он уподобился массовому спуску горных лыжников, решивших хоть ненадолго доставить в пропахшую осенними дарами долину всю прохладу всегда заснеженных вершин. А то просто погреться здесь, на обласканной солнцем земле.

Родившийся в белёсом поднебесье ветер собрал на своём пути все маленькие и жиденькие облака, превратив их в единое туманное месиво. Оно с нарастающей скоростью и лесным шумом стало скатываться вниз. Завихрило здесь, заураганило так, что в буйно вальсирующем танце оказалась даже земная пыль. Закачались в разные стороны ещё только сейчас стоявшие гордо деревья, почти полегли кустарники. А величавая у сарая старая груша словно застонала от очередного воздушного порыва, тяжело заскрипела. И её свисающая на постройку самая могучая ветвь с глухим треском упала на хлипкую крышу. Она тут же провалилась, накрыв собой короткий птичий гвалт.

Подгоняемые уже уставшим от шальной работы ветром Семёновы подоспели туда, едва из-под завала вылезла единственно уцелевшая курочка.

– Ко-ко-ко-ку… докудахтались мы, доклевались, догребли-и-ись! – выпалила она в качающейся от страха походке.

Хозяйка привычно всплеснула загоревшими в дачном труде руками и безнадёжно прослезилась.

– Я понял, кажется… додул-таки! – чуть не крикнул ей в лицо супруг. – Вот те и ответ на твои «за что» да «почему»…

Успокоились немного и взялись за раскрутку спонтанно, подобно самому урагану, созревшего плана. Она удалилась превращать всю оставшуюся и пригодную для дела живность в субботний обед. А он с осторожностью кроликов, чтобы не привлечь внимание ещё отдыхающего от недельной усталости соседа, направился к их жилищу. Пробрался почти по-пластунски меж кустарников и чуть не уткнулся носом в последние мелковорончатые следы своих уже отживших птиц. «Оказывается, вон как они тут гарцевали», – со стыдливым удивлением подумал Семёнов. ещё пара метров, и впервые увидел потаённую яму так «полюбившихся» ему зверьков. Прикинул её параметры и тем же маршрутом вернулся на своё подворье.

Смастерил здесь просторную клетку-«общежитие» и, довольный таким изобретением, направился к появившемуся у межи соседу.

– Ты что, друг Семёнов, решил вслед за страной свой сарайчик перестроить? – спросонья посмотрел на развалины и лениво спросил тот.

– А вот приходи, Юсуп, вместе с хозяйкой на обед, за столом и всё узнаешь… Твой интерес гарантирую, – задумчиво поручковался с ним пострадавший сосед. И, заметив его не очень доброе расположение к себе, подумал: «Выходит, пришла пора восстанавливать не сарай, а наши отношения».

Получив наигранно улыбчивое согласие дачного кроликовода, быстро накрыл с супругой стол под тенистой яблонею и развёл мангал. Подоспевшие как раз к первым зарумяненным «палочкам» соседи поначалу даже несколько растерялись: неужто выпустили из внимания какую-то важную дату. Семёнов, как «очкарик», уловил это их сомнение и, разливая по рюмкам домашнее вино, интригующе сказал:

– Что ж, дорогие соседушки, давайте отметим наше прощание с птицеводством!

Те переглянулись в ещё большем недоумении, словно сейчас им предстоит стать свидетелями и слушателями чего-то самого неожиданного, малоприятного. И хозяин не стал томить гостей ожиданием, а добавил:

– Да-да, прощание… Вот с их остатков и отведаем сейчас шашлычки.

Соседи опять посмотрели друг на друга, но уже с трудно скрываемой улыбкой на переменившихся лицах. А «на посошок» хозяин предложил тост за то, чтобы теперь соседи выходили на свой участок без боязни увидеть следы куриных проделок. Расхохотались дружно, и вскинувший брови Юсуп озабоченно вымолвил:

– Намёк понял. Теперь и мне надо насчёт кролов что-то придумать.

– Не заморачивайся, друг, я тебе помогу, – весело взял его за локоть Семёнов и повел к стоящей поодаль клетке. – Только пособи её в твою яму затащить, и пусть прощаются с норами ушастые!

– Да я их тут долго не задержу, потихонечку буду отправлять для обогащения меню своего общепита, – благодарно тронул того за плечо Юсуп.

Довольные таким исходом, мужики обнялись на своей соседской меже. И превратилась она из границы их внешне скрытого раздора в полоску совместно посаженных кустов японской айвы с лимоновидными плодами. Как символ человеческого умения по-добрососедски уживаться даже на самом малом клочке дарованной небесами земли…

Записка с колокольчиком

– Наконец-то, кажется, нашу жизнь покинула «чёрная полоса», – смахнув слезу, впервые за многие месяцы улыбнулась Татьяна и весело кинулась устраивать вернувшегося из больницы мужа.

Прооперированный после долгих желудочных болей и врачебных консультаций, он тоже почувствовал себя словно вторично рождённым. И тот же тесноватый для его семьи домик с шиферной крышей показался ему роскошным, и небо – небывало голубым, и солнце – более ласковым. Даже прежних, не очень добрых по отношению к нему людей, и тех он стал воспринимать почти за друзей. Но уже неделю спустя все домашние заметили, что с их папаней что-то не то. Всё чаще стал браться за бок и живот, покрываться холодной испариной и меньше говорить.

– Что с тобой, Слава… опять плохо?! – заметив его скорченность от боли, шмыгнула своим курносьем меж ямочками на щеках встревоженная супруга.

Он ещё сильнее сжал слегка посиневшие губы и отвёл от неё взгляд. Та тронула его за плечо. Зная настойчивый характер этой невысокой русокосой женщины, он пересилил себя и с натянутой ухмылкой прошептал:

– Ничего, Танюша, пройдет… Шов, наверное, так заживает.

«Какой там шо-о-ов», – мысленно оценила его состояние жена и с тревожно застучавшим сердцем поспешила в больницу. Но оказалось, что сам хирург уже слинял по «мандату свободы и демократии» в дальнюю страну проживания. Сделали снимок желудка и, не выказывая пациенту своего корпоративного удивления, предложили новую операцию. Под надуманным предлогом «лишь ускорить внутреннее заживление». Быстро и без лишних ассистентов вскрыли полость, удалили оттуда забытые прежде маленькие ножницы и окружили Славу небывалым вниманием. Жена даже подумала: «Не запала ли на него эта рыжая с бегающими глазками врачиха?» И стала после каждого её утреннего обхода забегать в палату к мужу.

– Ну, как себя чувствуешь, мой горбоносенький говорун? – в ответ на его вернувшуюся улыбчивость с оттенком ревности спросила она. – Опять вдохнула в тебя силу, надежду и любовь… Пора бы уже к семье возвращаться.

С этим её заключением согласилась вскоре и врач. Стали готовить идущего на поправку пациента к выписке. Оставалось сдать ещё один напоследок анализ, и его настроение заметно поупало. Как будто он просто не хочет покидать эту больничную белоснежность. её сомнение вмиг сняли наступившие приступы тошноты, переходящие в рвоту. С каждым днём они стали сгибать Славу до предельного побледнения всё чаще и дольше. Опять пробил час наркоза, скальпеля и очередного обмана. Вместо обещанной супругам «всего лишь лёгкой починки изношенного сосудика курильщика» молча достали из его брюшной полости уже загнивающий бинт. И снова достойный младенца медуход, настораживающие Татьяну улыбки и комплименты.

Истинную их «цену» она смогла узнать лишь по окончательном возвращении супруга домой. Выполняя врачебные назначения, сделала ему после завтрака знакомый внутримышечный укол, обед дополнила одной капсулой, а ужин – ещё двумя и снотворным. Но уже на следующий день он посмотрел на все эти «грёбаные пилюли» и с удивлением спросил:

– А разве, Танюша, больше никаких лекарств тебе не выписывали?

– Не-а… Что-то забыли?

– Сделать меня инвалидом так не забыли. А вот лекарство от этого самого… где?! – почти выкрикнул перекосившийся в лице Слава.

Супруга заметила резкое ухудшение его настроения и аппетита, опять забеспокоилась и поспешила к врачу. Та услышала малоприятную для себя информацию и вынужденно призналась:

– Понимаете, в чём дело… Ваш муж человек очень эмоциональный, прошёл через три месяца сильных болей, операций. Поэтому простые снотворные часто уже не помогали, пришлось прибегать и к инъекциям морфия. Но оказывается вот, судя по вашим словам, у него появилась даже крайне нежелательная тяга к этому средству «благости наркомана». Уже простая физиологическая тя-я-яга.

– О господи, у-у-ужас какой! – испуганно прошептала и вмиг словно превратила весёлые ямочки на своих щеках в бороздки морщин Татьяна. – Чё ж мне теперь делать-то, мне-е-е?

Белохалатная собеседница сочувственно помолчала и стала, подобно заправскому психологу, выведывать у поникшей головой женщины её социальное положение. Узнав же принадлежность к торговому делу, чисто доверительным голосом посоветовала перевести своего бывшего пациента на «щадящий режим реабилитации». С использованием набора успокоительных трав, козьего молока и подвижного образа жизни. А когда эта «подвижность» переходит в агрессию, гасить её совсем маленькой дозой неофициально покупаемого морфина.

Первое Татьяна заказала в разных аптеках. С козочкой тоже всё пошло как под гору, да ещё с ветерком. Спешно переезжавшая к детям на городские этажи соседка предложила свою беленькую, с кудряшками на макушке почти за бесценок. Но с мудрёным советом: «Летом её, маленькую умнашку, хорошенько пораздаивайте, а к осени будете с очень пользительным молочком». Завязала вокруг рожек козочки-красавицы бельевую верёвку впридачу и подала её конец новой хозяйке.

– Б-е-е-е, – ответила та на свою продажу и скакнула так, что едва Татьяна удержалась на ногах. И по-козьи про себя заметила: «Наконец-то от бабкиных навозных мух хоть отдохну, достали уже!»

А вот насчёт последнего врачебного совета, морфия… В его добывании те рожочки всё чаще сравнивались в мыслях новоиспечённой хозяйки с трудно управляемыми рожищами. Она стала отдавать «в подарок» за эти ампулы деньги, кофты, туфли, посудные сервизы… Когда же потребность возросла до пика мужниной агрессии и оказалась недойной коза, на оплату пошёл даже движимый и недвижимый скарб кренящегося к земле дома. Напоследок всё чаще пропадающий в козьем сарайчике Слава вывел оттуда и свой мотоцикл. Обошёл, задумчиво погладил его как кормильца, с помощью коляски которого было поставлено это теперь уже тоже теряющее бодрость подворье, и утёр первую в своей мужской жизни слезу.

– Вот, Танюша, возьми… на продажу, – каким-то внутренним, натянуто бодрым голосом ещё недавнего культработника позвал он супругу. – Мне всё равно на нём уже не ездить. А ты долги заодно погасишь… И юбку, бедолага, хотя бы обнови.

Заметив её намерение возразить, нарочито скорчился в позу очередного приступа. Присел со стоном и уронил вконец поседевшую за лето голову на сидушку своего «коня». Вновь растроганная супруга тихо заплакала и, поднимая почти с колен исхудавшего Славу, согласно чмокнула его в горбинку большого носа. «Действительно, подлатаю семейный бюджет, детишек к школе приодену», – подумала она и, покорно неся свой бабский «крест», повела уже жаждущего новой инъекции мужа в избу.

Покуражились малость в сравнительном с нищетой достатке, и опустилась на их подворье холодная осень. Только если привыкшие к этому природному оголению деревья оскудели лишь внешне, то вот вырастившие их хозяева приняли удар и душевный. Требующий всё чаще свою «дозу» Слава, и тот в счастливые минуты её получения стал глубоко задумываться. Особенно когда подталкивали на это дети.

– Тять… тятя… тятенька! – не зная причину его опять заблестевших радостью глаз, наперебой точно защебетали младшеклассники. – У нас скоро каникулы. А мы будем наряжать ёлочку?

– Я то… тозе фацю ёкку! – живо поддержала их размазывающая по щёчкам простудно-зелёную соплю пучеглазая четырехлетка.

Мать обвела всех задумчивым, готовым наполниться слезами взглядом и поспешила закрыть тему:

– Ладно-ладно, голубочки мои, разворковались… Вот получим с тятей денежки и всё сделаем.

«О какой ещё там получке она говорит?» – стыдливо посмотрел на неё супруг и с улыбчивой игрой благополучия вышел во двор. Покрутился вокруг тележки, которая теперь стояла вместо проданного трёхколёсника, накидал в неё немного ещё пахнущего летом сена и укатил в сарай. Быстро прибрав у телка, направился к своей заблеявшей от радости Ляле, на белошёрстную шею которой только вчера надел широкую красную ленту с колокольчиком красавицы-«невесты». Присел на пенёк и, балуя козочку хлебными кусочками, попытался почти её голосом донести до этого на удивление притихшего животного свою мужскую боль:

– Понимаешь, Ляля… Я вот только тебя и способен сейчас покормить. Кайфую от терпкого привкуса наркоты и, счастливый такой пофигист, сижу и кормлю. Тебя, Ляля рогатенькая, а не настоящих ляль-детишек своих… И Танюше несказанно терпеливой уже такой же помощник, как и ты безмолочница… И всё потому как я, считай, почти отпитый нар-ко-ман. Отпитый, но ещё не отпетый, от слова «отпевание»… Правильно говорю, коза-дереза?

«Что он мелет такое, точно пьяный?» – тихо выслушав монолог хозяина, подумала Ляля. Потом вдруг заблеяла, затопала копытцами. Слава с улыбкой принял это за её козьи одобрительные аплодисменты. Покопался ещё немного в сарае и, слегка поскользнувшись на обледенелой с вечера дорожке, побрёл задумчиво домой.

Спал хоть и сносно, но в дымке частых возвращений к вчерашним размышлениям. А утром, когда опять потянуло его нутро на «дозу», решил не беспокоить жену и сделать инъекцию сам. Выдвинул верхний ящик покосившегося на искривлённую ножку комода и увидел там один лишь шприц. «Значит, ампул больше не доста-а-ала», – чуть не выкрикнул в тишину комнаты Слава. Посмотрел на подаренный ему к свадьбе родительский сундук, на котором аккуратно была разложена уже выцветшая от времени и стирок юбка супруги, и задумался. Только теперь понял, что на его всё чаще потребляемые ампулы спущены даже многие дорогие для жены вещи. Но наступившая ломка требовала от него не жалости и самокопания, а «дозы». «Надо что-то делать», – мысленно прошептал он, медленно прохаживаясь взглядом по скудным остаткам их супружеской жизни. Вышел на кухню, и Татьяна от неожиданности даже вздрогнула:

– Чё, уже встал?.. Потерпи, пожа-а-алста, мне пообещали сегодня ампулы достать.

Он внимательно, словно двадцать лет назад, посмотрел на изношенную его больными потребностями жену. Оделся не совсем по-зимнему и, сквозь стиснутые в натянутой улыбке зубы, тихо сказал:

– Ничего, родная, спасибо тебе… Только какой-нибудь завтрак детям смастери.

– Хорошо-хорошо. А ты опять к своей любимой козочке? – машинально, не рассчитывая на ответ, грустно посмотрела ему вслед Татьяна.

А двор уже утопал в пушистой белизне накрывшего его за ночь снега. Даже оголённые до некрасивости деревья, и те умудрились накрыться этой периной природной щедрости. Сейчас из неё чернел, словно играючи выглядывал, лишь вход в сарай. Слава отрешённо, не обращая внимания на такую синеющую в первых лучах солнца корону нового дня, просто взял на веранде лопату и стал пробивать заснеженную дорожку к своей Ляле.

Молча похлопал её по спинке и холке, задержался на ошейнике с колокольчиком и приступил к незнакомым для козы действиям. Опустил на нужную высоту жердь меж двумя стойками и привязал к ней приготовленное для планируемой ранее охоты ружьё. Присел на уже привычный для них с Лялей пенёк, отрегулировал дрожащими руками направление ствола и взял в правую руку палочку для нажатия на курок. И без того небольшое окошко вдруг зашторила закрывшая солнце снежная туча. «Что он собирается вытворить?!» – в наступившем полумраке вытаращила на хозяина свою тревожную мысль упёршаяся лбом о стойку с ружейным прикладом коза. И с дрожащим от страха блеянием со всех сил качнула её в унисон выстрелу, который глухо свалил Славу наземь.

На её почти человеческий зов и звонкое биение копытцами, которые тоже оказались в сладком запахе хозяйской крови, первой прибежала Татьяна. Увидев раскинувшегося у корыта мужа, она отбросила от его руки непонятную для неё палочку и с криком кинулась к окровавленному телу. Подоспела ближайшая соседка, и они машинально передвинули его на более удобное, выстланное соломой место. Врачи «скорой» зафиксировали у Славы признаки жизни и, расталкивая собравшихся во дворе зевак, спешно увезли его в больницу. Наиболее сосредоточенным оказался участковый. Будучи с воскресного «бодуна», он отвёл зарёванную Татьяну в сторонку и бесцеремонно заявил:

– Конечно, расследование покажет, но ваш мотив тут налицо… Пьяница довёл до ручки всю семью. Вот и решили ускорить его смерть… Может, и на курок нажали, не мог же он сам пальцем его достать.

А она, ничего пока не понимающая и не слышащая, только вытаращила на него ещё не остывшие от жара слёз глаза и прижала к себе детишек. Да так сильно, как будто их тоже норовят сейчас увезти от неё.

– Мам, а мамка! – прильнув к её всё той же коричневой юбчонке под короткой стёганкой, дружно заголосили они. – Не оставляй нас, ма-а-а!

И наступило людское оцепенение. его разорвали лишь неожиданный грохот в сарае и вырвавшийся оттуда гулкий звон колокольчика. Нервно крутящая головой козочка проблеяла голосом убиваемого животного и несколькими прыжками по уже утоптанному бедой снегу оказалась рядом с участковым. Уперлась рожками в его висящую на боку сумку и стала дёргаться взад-вперёд, ударяя звоночком о прилаженный к ошейнику свёрточек.

Лейтенант ухмыльнулся в рыжие усы и с профессиональной подозрительностью киногероя подумал: «Что это за циркачка у них такая… А не это ли переодетый в козью шкуру убийца будет, а?» И осторожно, чтоб та не забодала, отстегнул бумагу. «Всякие там органы власти, – пробежал глазами участковый, – прошу никого в смерти моей не винить! Я и так много времени прожил за счет недоедания, страха, слез моих детей и жены. А ты, Танюша, прости меня особо за жизнь такую никудышную. И за уход срамной, безбожный также прости…»

Но он не «ушёл». Благодаря козьей смекалке выстрел пришёлся немного выше и правее сердца, рассыпав роковые дробины по плечу и челюсти несостоявшегося самоубийцы. Задуманное его безысходностью горе обернулось для всех не иначе как ниспосланным свыше Чудом. Выхоженный врачами, он больше не попросил даже простого снотворного. его же любимая козочка с красным ошейником, получив небывалый для козьего рода стресс, стала вдосталь поить целебным молоком всю эту вернувшуюся к улыбчивой жизни семью.

Спасительная интрига

Из городского ломбарда, кованые двери которого настороженно смотрят на вписанную в лесную зелень реку, она вышла с важным видом как минимум его хозяйки. Какое же это необъятно-неописуемое счастье – вернуть заложенное сюда год назад фамильное кольцо. Чуть ли не весь полученный к отпуску годовой бонус инженера пустила, но обрамлённый ещё царским золотом прабабушкин бриллиант забрала.

«Ишь как складно всё заключилось: и «однушку» по ипотеке заимели, и семейную честь не схоронили», – радостным взмахом пальцев подпушив каре-причёску, подумала в рыжих конопушках женщина и взяла под руку свою пятиклассницу. Не прошли и ста метров, как из сумочки послышался имеющий неведомые для неё последствия звонок мобильника. Хотела отнекаться от полученного предложения, но затмившая голову радость оказалась сильнее материнского разума.

– Может, и вправду схожу наконец-то с подругами и отмою все свои горести, – улыбнулась она дочурке. – А ты, Ленусик, отнеси это колечко домой, а то в баньке-то всякое бывает.

Разошлись в разные стороны, как разлапистые ветки могучих приречных сосен. А довольная полученной свободой девочка побежала вприпрыжку к песчаному берегу, где обычно обитает её любимая белка. Увидела бабулю с семечками и блеснула мыслью: «Вот угощу свою пушистенькую – и домой». Сделала из салфеточки миниатюрный кулёчек и едва зашла в прибрежный лес, как её встретили одноклассницы. Рассмеялись бантики-косички, защебетали почти птичьими голосами и уговорили Лену «всего лишь на один нырок».

Отвернувшись от них, она вложила колечко в кулёк и оставила его вместе с одеждой у разбросавшей по берегу жилистые корни сосны. «Ладно, скупнусь и сразу побегу к Беле», – весело кинулась Лена с подружками в тёплые объятия спокойной речной волны. Но детская забывчивость, как будто упакованная в заманчивые возгласы групповой увлечённости, обернулась небывалой неожиданностью. едва повизгивающие от дружелюбного воздействия солнца, ветерка и воды девочки отплыли от берега, как подпрыгнул к их одеждам самец белки.

Повертел туда-сюда округлой, с большими чёрными глазами головой, словно бегающий от отцовских обязанностей злостный неплательщик алиментов. Шевельнул чуткими ушами и со всей опоры на длинные задние лапы пружинисто отскочил к прикрытому платьицем кулёчку Лены. Дёрнул его цепкими острыми когтями, взял в зубы и, петляя меж величавых деревьев, весело и натужисто поволок к густо-зелёной сосне. Отдышался малость, пощёлкал из кулёчка семечек и вновь ухватился за него зубами. Озираясь по сторонам, вскочил на уже проторённый его коготками ствол и с чемпионской сноровкой скалолаза устремился вверх, к своему украденному у сороки гнезду.

Когда самец опять решил передохнуть, на ветках соседней сосны появилась белка. «Чё это он, трутень наш, поновой тащит? – подумала она и тоже притаилась. – Не детишкам же их мастеровой делатель подпитку несёт… только ж себе-е-е, любимому!» А он, как хорошо знающий этих рыжих особей, мысленно послал ей своё письмецо: «Это ж твоя, мать, забота – детёнышей да еду им в зубах держать. Мы ж, мужики пушистые, должны обихаживать самих себя». И хотел было нырнуть в гнездо. Но Бела пригляделась к его кулёчку и замерла от одной только мысли: «Ах и ох… В такой красненькой салфеточке лишь Ленусик носит мне гостинцы!» Предчувствуя что-то неладное, она испуганно и громко проголосила:

– Дук-дук… Ты где это слямзил, наглец-охотник?

– Где-где! Откудова взял, там больше нету! – по забывчивости, что держит в зубах кулёк, огрызнулся самец и выронил остатки добычи наземь.

– Мужлан, он и есть мужлан… даже если и в беличьей шкуре пребывает!

С этим выкриком она обрадованно сделала почти четырёхметровый прыжок на нижестоящее дерево и «зарулила» максимально распушённым хвостом вниз. Увидела уже полуразвернутую салфетку с рассыпанными «черноглазками» солнечного продукта и встревожилась ещё больше. «Где ж она сама-то, курносенькая стрекоза?! – заметалась в мыслях белка. – Неужель с ней что случилось… и где?»

– В-в-всё, девочки… мне хватит! – побывав почти до посинения в роли «моржихи», выскочила из воды Лена.

Постучав озябшими зубами и обдуваемая лёгким ветерком, она спешно направилась к своей одежде. Огляделась по безлюдным сторонам, быстро выжала трусики и натянула приятно прогретое на солнцепёке платьице. Подняла бейсболу и, вся такая по-фигово-весёлая от прохладного общения с природой и подружками, чуть не прикусила язык. «А-а-а-а… где же мой кулёк?! – хлестанула себя тревожной мыслью застрявшая в спокойной мимике девчушка. – Я ж ту-у-у-т его оставила… тут!» Обошла дрожащими ножками и всё более настороженным взглядом всю жилистую корневую канву столетней сосны и присела от испуга.

– Кто… как… где… куда?! – сначала тихо, потом почти навзрыд запричитала курносая.

Ещё раз-два обежала сурово замолчавшее даже на ветру зелёными колючками дерево. Постояла немного, тупо уставившись в эту, словно съевшую её клад, точку. И крепко сжала с нахлынувшего на неё страху костлявые коленки. «Там же мам… мам… мамкино колечко! – в судорожной мысли встрепенулась Лена. – Оно… оно ведь для ней, как сказала она, подорожей самой жизни. А я вот того… её эту жизнь-то, получается, прокупала, прораззявила!»

– Дук-дук… Где ж ты, маленькая хозяюшка этого красненького гостинца… почему мне его не донесла сама? Чё случилося с тобой, курносенькая косичка?! – нервно запрыгала от дерева к дереву опустившая хвост белка. А увидела блеснувшее в семечках колечко – растерялась вовсе: – А это… это чё такое?! То уж точно не мне она… кому ж тогда несла? И дорогущее, видать, такое.

Стала почему-то волноваться и его хозяйка. Распаренная банным контрастом и слегка расслабленная выпитой кружкой холодного пива, рыжеющая из простынки конопушками тела женщина поспешила к своему шкафчику. Быстро, чуть не сбив с ног несущую им новые напитки буфетчицу, вернулась назад и тревожно заявила:

– Всё, бабоньки, мне пора смываться. Ленка к домашнему телефону не подходит, а «сотку» я ей не дала… В общем, нелады какие-то с ней!

– Да успокойся ты, совсем её зашугала. Дай хоть чуток оторваться от юбки твоей! – рассмеялись также порозовевшие телесами подруги.

Но когда узнали, что девчонка-то эта, считай, материнским доверием окольцована, вмиг посерьёзнели и тоже завздыхали. Мол, и вправду, где же она, стрекоза, запропастилась с таким ценнейшим грузом всего их фамильного рода?

Для самой уже заплаканной «стрекозы» настал, меж тем, час как будто помутнения. ещё и ещё много раз бессмысленно обежав разлапистую сосну, она стала ощупывать буквально каждый её жилисто выступающий из песчаного грунта корешок. Заглядывать во все даже самые маленькие расщелины. А потеряв в отчаянии последнюю надежду на успех, Лена слезно посмотрела на величавую и мрачно закрывшую небо крону и прошептала:

– Теперь мне луч-ч-чше, лучше… утонуть, чем без колечка домой идти.

Чтобы не привлекать к себе внимание ещё шумно резвящихся в воде девчонок, тихо побрела в сторону каменистой извилины речки. Зацикленно бормоча словно стих: «Лучше так, чем такой косяк!» Присела обдумать порядок своего утопа, сумбурно вспоминая все увиденные и услышанные телесюжеты подобного жанра. И выбрала самый для себя «простой и быстрый» вариант: прямо в одежде нырнуть с высокого камня и уже на большой глубине резко сделать свой последний выдох.

Мысленно, подобно руководительнице их школьного драмтеатра, проиграла все главные штрихи уже нахлынувшего на глаза действа. Встала на край отшлифованного ветрами и солнцем камня. И, вдохнув полной грудью почти осязаемой свежести лесного воздуха, последний раз обвела своим детско-жалост-ливым взглядом бездонную голубизну неба. «Но мне сейчас… не туда, а только вниз», – подумала Лена, зажмурилась и бросилась головой в водную темень бьющей о берег волны.

Но сделать тот роковой выдох пришлось раньше срока. Зацепившись распарашюченным на лету платьицем о сучок выступающей из-под камня коряги, она повисла уже над водой почти с захлёбным криком:

– Ой, мам… ма-а-а-амочка!

Бултыхнувшись несколько раз в гребни волн, с трудом подтянулась руками к сучку. Отцепилась от него и сквозь слёзы решила-таки «идти до конца», вернуться к задуманному самонаказанию. А услышавшая этот задребезжавший от страха и воды, но всё же знакомый голос белка тоже встрепенулась. «Так это она, оказывается, Ленуська, она откуда-то ровно из земли свою беду выказывает!» – вскинула хвостом пушистая. И несколькими затяжными прыжками по соседним деревьям достигла этой, уже отдающей приторным запахом трагедии, надводной точки.

Полупромокшая девочка поднялась на камень и, стыдливо целуя нательный крестик, мысленно взмолилась: «Боженька-Боженька! если не можешь вернуть мне колечко, то помоги хоть нормально утопнуть». Безразлично закинула на спину уже слегка потрепанную в воде косичку. И напоследок, делая лицом к речке свой прощальный вдох, услышала подобие необычного свиста. Как будто кто-то сквозь сомкнутые зубы, приложив к ним сложенные большой и указательный пальцы, тоже втягивал тот же напоённый лесом воздух. Но при этом ещё и словно чмокал.

Лена неохотно обернулась и увидела, как с соседней верховой ветки к ней летит рыжей кометой, выруливая вниз хвостом, её Бела. Всего мгновение – и та оказалась у ног своей любимой кормилицы. Держа в передних лапах играющий на вновь улыбнувшемся солнце маленький бриллиант, пушистая опять засвистела. Но уже от радости такой очень своевременной встречи.

– Ах, Бе-е-ела, моя спасительница му-у-удрая! – встала пред ней на посиневшие коленки едва не обезумевшая от неожиданности девочка.

Сняла с округлых и цепких коготков зверька фамильное колечко, поцеловала белочку в носик и расплакалась. Это едва не сделали также прибежавшие на крик Лены одноклассницы. Но подоспела и вспотевшая от тревожных поисков мать. Она растерянно посмотрела на происходящее и вскрикнула так, что её громогласностью, словно ветром, сдуло с камня даже белку:

– Ты что тут натворила, шкодница? Почему в таком неприглядном виде… и колечка дома нет?!

– Д-д-да вот оно, – протянула дрожащую ручонку дочка. – Мы с девочками забежали сюда искупнуться. Оно же случайно скатилось, я и прыгнула за ним в воду.

– Правда-правда, тётя! – не зная истинную цену подружкиной выдумки, в один голос подтвердили школьницы.

«Видать, старею уже, коли нервишки свои понапрасну стала как будто с цепи срывать», – облегчённо вздохнула та. Привела в порядок дочурку, себя. И все они весёлой гурьбой покинули место и время их самого разного восприятия реальности, которую спрятали в себе навсегда лишь двое – пятиклассница и её пушистая спасительница.

Запах первача

Обязанный своим именем годовщине революции семнадцатого года, Октябрь Иванович решил отметить их общую «дату» по необычному для нового времени сценарию.

– Как думаешь, Клава? – привычно шмыгнул он красноватым носом с одновременным подтягиванием сползающих с живота брюк. – Там у тебя, кажись, осталась ещё бражка, так давай я того… переварганю её вечерком на самогон. Угостим друганов, соседей наших… шоб не посчитали, шо зажилил «днюху»-то.

– А чё ж, и то правда, – весело подбоченилась о пояс халата жена. – Хоть и стыдновато так, но пенсион сбережём и людей попотчуем. Не заслужил за такие года, чё ли?

Довольный таким ещё почти звериным чутьём женского вкуса, он потёр не менее чуткий нос и с заходом осеннего солнца взялся за дело. «Как раз, считай, вся деревня тоже печки растапливает, вот и буду втихаря на кухне свой чаёк заваривать», – с ухмылкой в седые усы подумал Октябрь Иванович и полез на чердак. Достал оттуда большой, внешне ничем не приметный самовар с трубчатой спиралью внутри. Приладил его к поставленной на уже горячую плиту фляге и плотно зашторил окно.

– Это ж пить её прилюдно не стыдно даже начальству, а вот делать почему-то стало срамно, – пробурчал подпольный мастер самогоноварения. – Детёшек стряпать прям чуть ли не в телеке не срамно, а вот водочку-то… Тьфу ты!

В поставленный на столик бутафорный самовар налил холодной воды и подключил к его кранику трубочку с фильтром. Не прошла и пара десятков томительных для хозяина минут, как в стеклянную кружку пошли первые капли слегка мутноватой жидкости. Вскоре они превратились в тоненькую синеватую струйку. А когда та заполнила четверть посудины, он быстренько отлил часть этой ещё теплой от охлаждения парообразной сивухи в свою рюмку. Выпил залпом и, зажмурившись от её крепости, быстро ткнул вилкой в стоящие рядом шматочки сала. «Ну и первачок, градусов 70, не меньше! – мысленно воскликнул он. – Подкрашу да запашок заглушу… И сам вискарь закордонный перед ним хмелеть будет!»

Размечтавшись под струящиеся в кружку градусы, хотел ещё отлить себе «пяток грамм», но за окошком каркнула ворона. Она поселилась в этом сорочьем гнезде, что на высоком сплетении ветвей густолистого клёна, ещё в прошлом году. Октябрь Иванович уже дважды пытался её оттуда выкурить дымком засарайного мусора, но та оказалась настырнее хозяина. За что он её, в конце концов, даже по-мужски зауважал. Особенно в последнее время, когда чернуха стала подавать свой картавый голос всё реже и только по делу.

– Ну, ты мне ещё тут накаркай подляны какой, так дерево на хрен спилю вместе с тобой, – весело пробурчал он, опять возвращаясь к мысли о повторной рюмашке начатой дегустации.

– Кхар-р-р… кар-р-р! – ударила та крылом по оконному стеклу. – Я ж тебе бью тревогу, старый усач, тебе-е-е!

«Шоб она так злилась… Это уже шо-то сурьёзное», – настороженно подумал почти соскочивший с табуретки самогонщик и выглянул в окошко.

Пригляделся и не сразу поверил: у калитки засветилась в тусклом луче столбового фонаря милицейская фуражка. «И ё-ё-ё… пэрэсэтэ! Неужто новый участковый припёрся в такой зрелый час? – едва не зашевелил от испуга губами хозяин. – Говорил же Клавке, шо собачонку надо побыстрей поставить там после старой, схоронённой. Так нет, всё выискивает, шоб позлее была… Вот и, видать, дождала-а-ась». Вскоре подобные мысли повставали чуть ли не частоколом вместо уже покинувших голову волос. И он стал суетно обдумывать своё предстоящее знакомство с форменным представителем здешней власти.

Сам же не по возрасту всё ещё лейтенант тоже остановился, словно присматриваясь к себе издали в столь поздний для работы час. С одной стороны ему казалось, что он уже малость с помощником выпил, и не стоит дальше продолжать удары по собственной печени. А с другой – манил валивший сейчас из трубы этого дома серый дым. И не потому, что он так красиво и нежно вплетался воздушной косичкой в звёздный платок чистого неба. Привлекал сам запах, в котором профессионально чуткий нос участкового уловил-таки спиртовой аромат. «Неужели и в наши дни ещё не перевелись подпольные спецы этого дела?» – подумал он и решил лично удостовериться. Ну, хотя бы как «хозяин общественного порядка», что ли. И, поправив фуражку, смело шагнул во двор.

Да так спешно, как будто получил вызов на поимку преступника. На резкие действия участкового не успел толком настроиться не только хозяин – даже сторожащий своих молодых подружек откормленный гусак. Уже беззаботно вздремнувший у входа в шалаш, он едва не попал под милицейский сапог. Просто вовремя «выпорхнул» из своего первого после нервного гусиного дня сновидения и с полузакрытыми глазами беззвучно отклонился набок. Но вот другая офицерская нога всё же зацепилась за это пушисто-белеющее в темноте тело и с неприличными для власти словами испуганно откинула его дальше. Оскорблённый лейтенантом гусак тоже злобно взмахнул крыльями и хотел было дать ему мужской сдачи. Но тут уж выскочил к ним и без того растерянный хозяин. Дрожащей рукой нащупал на стенке электровыключатель и, пытаясь быть в образе шутника, залепетал:

– Вы шо, случаем не погостевать решили у меня или как, уважаемый участковый?

– Не случаем, а по службе я, – покосился тот на застывшего в позе готового к бою гусака. – А вот насчёт «или как» ты не ошибся, смекалистый гражданин. Очень хочется посмотреть на последнего самогонщика нашего образцового села… Так что не стой, как под стрелой, а веди… веди в избу.

– Да шо вы… как же… почему я-я-я? – забормотал и сочно шмыгнул носом хозяин.

При этом ещё выше подтягивая и так почти подпирающие грудь вытертые временем брюки. Оба на миг замолчали, слыша лишь недовольный говор разбуженных гусей. И лейтенант подтолкнул невесело встречающего усача вперед. А когда переступили порог кухни, почти воскликнул:

– Куда я попал?! Да у тебя тут как у киношного Штирлица. И рюмашка с картошечкой, сальцем. И полумрак для думок душевных. Только вот вместо его камина почему-то самовар того времени стоит.

– А я того… шоб чайком вот побаловаться, – опять пошмыгивая красноватым носом, попытался тот отвести внимание участкового хотя бы от «булькающей» паром фляги.

– Чаёк-то, к твоему сведению, гражданин самогонщик, даже в этих краях всегда был д-д-другого цв… цвета! – начал труднее справляться с говорливостью своего языка и слегка пошатнулся в равновесии лейтенант. – И ч-ч-ай-то… чаю такая з-з-закусь не нужна… Или у тебя другой? Давай попробую.

«Так выходит, шо он тоже уже клюкнул, подшофе», – подумал хозяин и слегка вдохновлённый этим разлил по рюмкам набежавший в кружку первач. С хитрецой, конечно: ему – под завязку, а себе – вдвое меньше, «шоб быть трезвее».

– Ф-ф-фу, какая гадость тёплая! – перекосившись в лице, спешно хватанул прямо пальцами кусочек сала участковый. Прожевал и добавил: – Так не пойдёт, гражданин… Луч-ч-чшее в районе село… Даже к фермам ас-с-сфальт. Комбайны амер-р-риканские, к-к-коровы из Австралии, птицефаб-б-брика немецкая… К-к-кафе, джипы, банкоматы и… твой с-с-самопал впридачу? Не-а, с-с-составляю протокол ад-мнарушения, т-т-точка!

Вновь побледневший от этих слов хозяин задёргал руками, зашмыгал носом и с виноватостью кота, только что укравшего с их стола часть закуски, опустил глаза. Но тут же поймал себя на мысли: «Да не менжуйся ты, участковый-то уже почти готов, поухаживай за ним ещё маненько». Сдержанно улыбнулся такой внутренней подсказке, наполнил уже слабеющим самогоном рюмки и нарочито просящим голосом произнес:

– Твоя правда, товарищ лейтенант! Потому признаюсь сейчас только тебе, зуб даю… Тут такая подляна, шо угораздило меня появиться на свет в аккурат в годовщину той ленинской революции. За то и нарекли Октябрём, по батьке Ивановичем. ей вот завтра 90 исполняется, а мне 65 годков. Ну и решил попраздновать, так сказать…

– Ну, ты экземпляр, Октябрь Иванович… почти ис-с-сторический! – от неожиданности даже трезвея, перебил его участковый. Подумал немного на столь непривычную для себя тему и стукнул донышком пустой рюмки по столу: – Наливай! За твой день рождения, живой п-п-памятник октяб-б-бского пер-р-рворота!

Когда же осушил и эту «тару», откинулся на стенку и чуть не задел сапогом работающий по необычному профилю самовар. Соскользнул спиной по извёстке на топчан и, уходя в подхрапывающий сон, заключил:

– Ладно… штраф-ф-фовать не буду, а п-п-продукт твой коф-ф-фискую!

Озадаченный поведением незваного гостя хозяин мысленно улыбнулся: «Какая ж нелёгкая у них служба-то, прям на износ». Облегчённо вздохнул, утирая мозолистой рукой пот с лица, и на миг задумался. То, что его не станут срамить в самый юбилей документально, это уже полдела. А вот как бы ещё и сохранить так нужный на завтра самогон? Посмотрел почему-то на кота, лениво отошедшего от милицейской фуражки к стоящему поодаль ведру, и оживился неожиданной мыслью. О так называемой и близкой для него «торговой пересортице».

Едва закончил эту пропитавшую всю комнату сивушным запахом работу, как начал подавать признаки просыпания лейтенант. Октябрь Иванович спешно провёл задуманные манипуляции и вернулся к гостю. Шмыгнул синевато-красным носом и предложил ему «покемарить здеся уж до утра». Но тот глянул на часы и спохватился:

– Да ты что! Моё дежурство уже закончилось… Давай свой продукт.

«Не забыл-таки, кровопийца!» – мысленно воскликнул хозяин и, подтягивая без нужды брюки, с нарочитой гримасой обиды кивнул на дверь:

– Там, на выходе из шалаша… поставил, шоб остужалась.

Не до конца взбодрившийся участковый отодвинул его рукой и первым вышел из комнаты. Тот ещё не успел сзади включить свет в тёмном проходе, как всё время выжидавший за дверью гусак с шипением вытянул вперёд шею и с вздыбленными крыльями кинулся к лейтенанту.

– Кга-га-га… г-г-гад ты сапожный! Думаешь, раз власть, то и обижать всех нас можешь, га-га-га-а-а?! – хватанул его что есть силы за галифе и потащил к гусиной стайке. Мол, погогочите теперь и вы над этим смельчаком.

Тот от неожиданности попытался отскочить в сторону и споткнулся у самой пятилитровой баклажки. Растерянно зацепил её за ручку и почти на полусогнутых, поправляя другой рукой фуражку, матерно ринулся на улицу. Из наиболее приличных слов хозяин с гусаком только и услышали от него:

– … люблю твою мать, Октябрь, вместе с революцией той, гусями и самогоном. Всех вас… оптом и в розницу!

«Насчёт последнего-то, шо в баклажке, ты молоде-е-ец. Сделал, как я захотел», – весело подумал хозяин вслед шмыгнувшему за калитку лейтенанту.

Вернувшись на кухню, устало присел на топчан и словно ушёл за границу сновидений. Даже супруга не стала спозаранку будить: пусть, мол, вдосталь отдохнёт хотя бы в день своего юбилея. Накинула на себя рабочий халат и первым делом решила подоить их кормилицу-корову. Глянула на место, где стояло ведро, и удивлённо пожала плечами: «Не подарил же он его этому галифэшнику». Огляделась вокруг посапывающего мужа и вышла в шалаш.

Отрешённо протирая заспанные глаза, взялась за ручку своей привычной ёмкости и мысленно буркнула: «Чё это, старый, сюда налил-то?.. А-а-а, видать, ненужную воду из самовара, пра-а-авильно». Уже на ходу открыла крышку и вылила содержимое в вырезанное из большой автопокрышки корыто. Гуси с весёлым гаганьем подошли к нему, остановились и небывало замолчали. Она же, тарабаня пустым ведром, поспешила к бурёнушке. А когда вернулась, Октябрь Иванович проснулся от дверного скрипа, потянулся вальяжно и посмотрел на жену.

– Ты случаем не маг, дедуля?! – воскликнула она. – К твоему рождению даже коровье молочко каким-то странным стало, сходу киснет, чё ли… А гуси, так те вооще от твоей воды отвернулись.

– Какой ещё там воды? – шевельнул он улыбкой усов.

– Да из ведра же, которое ты зачем-то в шалаш отсель переставил.

– И ё-ё-ё… пэрэсэтэ! – до надрыва гортани выкрикнул тот и, едва не сбив с ног пышнотелую жену, кинулся в шалаш. – Там же пер… пер-р-р-ресортица… самогон от мента спря-я-ятан!

«Ну, и прытким стал дед. Таким не помню его даже в дни нашего пацанства, когда убегали от сторожа колхозного сада», – ничего пока не понимая, весело подумала Клава. Но тут же услышала в свой адрес через настежь распахнутые двери более понятное обвинение:

– И ё-ё-ё… пэрэсэтэ! Та ворона накаркала, а эта, домашняя… эта всю мою ночную работу гусям под хвосты…

Потерявший речевой ориентир, Октябрь Иванович шмыгнул носом и с дрожью в коленях присел у корыта. Увидел там остатки перемешанной с водой и птичьим помётом самогонки и покрылся холодным потом. Он застил ему глаза, покатился по обвалившимся щекам к уже и так увлажнённым ноздрями усам. «Вот подля-я-яна! – сдерживая смех и слёзы, подумал юбиляр. – Лучше бы отдал её лейтенанту заместо той воды… Глядишь, и меня бы сегодня угостил. А так не осталось старику даже запаха родного».

Разозлился вконец, взял ножовку и полез на дерево, где и сдержал своё вечернее слово. А ту, домашнюю «ворону», которая сейчас проплакивала свою виноватость, наказал по-другому – лишил её доступа к своей рублёвой заначке.

Сигнальный лист

Небывало трудное для бывшего работника цирковой арены решение он принял с вынужденной осознанностью. Ввиду срочного переезда к нему разведённой дочери с годовалой девочкой потребовались и отдельная комната, и особые житейские условия. Поэтому привыкший молчаливо пыхтеть трубкой Кюфарян с пониманием отнёсся даже к тому, что теперь придётся получать удовольствие курильщика уже не в квартире. А вот как быть с медвежьим макаком, который отслужил вместе с ним более чем положенный нормативами срок? Подошёл после ночных размышлений к его занимающей целый угол клетке, присел на стул и вполголоса произнёс:

– Здорово, бра-а-ат!

Тот радостно запрыгал по декоративным деревьям и полкам своего жилища, выдавая вполне мелодичные трели и щебет чуть ли не порхающих за окном птах. его хозяину даже показалось, что этот почти бесхвостый и кареглазый питомец чувствует сейчас себя словно на ринге, потеряв половину десятикилограммового веса. «Как всегда, так весело готовится к нашим очередным утренним играм», – подумал он и с болью в сердце дал ему жестом команду остановиться. Молча открыл решётчатую дверцу и, когда тот привычно заскочил к нему на колени, погладил его по лысеющей с возрастом голове и тихо наполнил комнату непривычными даже для неё словами:

– Послушай, дорогой мой Ник, и пойми. Мы ведь, забодай циркач осу, славно отработали с тобой четверть века на манеже. Вместе и незаметно стали терять на нём зубы, волосы… За это мне и подарили тебя для совместного, в своём роде, проживания.

По-отцовски обнял его, чтобы смягчить свои удары прямо по сердечку этого маленького существа, и тяжело выдохнул:

– А теперь вот настало время выбора… Теперь я должен отдавать всё внимание внучке, лишая при том тебя обезьяньих радостей и свободы. Но поступить так по отношению к любимому воспитаннику не смею. Буду просить администрацию цирка снова взять тебя, как заслуженного отставника, под свою житейскую опеку…

Ник резко вывернулся из-под лежащих на его плечах рук кормильца, сполз на пол и растерянно замер. Покрывающий его тело тёмно-коричневый мех заметно вздыбился. Безволосое лицо покраснело, как будто он упал с манежного велосипеда прямо перед смеющейся над ним публикой.

«Вот и довёл пацана, забодай циркач осу, до обезьяньего стресса… еле сдерживает негодование, – мысленно заключил, виновато глядя на него, Кюфарян. – Управляй так женщины своими эмоциями, насколько бы жизнь в наших семьях стала спокойнее». А его опять погладил по разгорячённой голове и сбивчивым от волнения голосом сказал:

– Ну, прости меня, Ник, забодай циркач осу… Я же… я буду тебя, родной мой, навещать… обязательно буду.

«Да лучшей я к веткам придомного тополя присохну, чем буду скалиться в общаге», – почти по-мужски буркнул тот. С грустным пониманием вскинул на хозяина карий взгляд и тихо удалился в клетку. Чтобы попросту хоть обезьяньим умишком осмыслить ему сказанное. А удручённый столь необычной встречей с мохнатым питомцем воспитатель пошлёпал в свою комнату. Оставив за собой след невольно натёртого тапочками ламинат-пола, прилёг на диван и попытался успокоиться погружением в сон. Но он не пришёл.

Из смежной комнаты донёсся раздирающий сердце крик, какого не бывало даже в большом многоголосом цирковом хозяйстве, и Кюфарян встрепенулся. «Плаксивая какая-то приехала внучка, болезненная», – забеспокоился так тяжело и только сейчас примеряющий на себя статус деда хозяин квартиры. И, не зная ещё своей роли в этой новой для него жизни, стал нервно расшаркивать по комнате самые угрюмые мысли. При этом всё интенсивнее потирая руками краснеющую в поту лысину. А уже к вечеру она воспалилась так, что его охватил стучащий остатками зубов озноб, и пришлось вызвать «скорую».

Но эта медслужба показала прыть иную. Прибыла аж спустя три часа, когда дочь вытерла на отца почти треть спрятанной от непредсказуемости макака бутылки водки.

– Не судите нас, пожа-а-алста… Вызовов поступает выше головы-ы-ы, а каждая третья машина в ремо-о-о-онте, понимаете ли, – словно пропела быстроногая докторша и кивнула помощнику.

Тот, такой же шустрый и обходительный, надел на руку Кюфаряна электронную манжетку. Посмотрел на бегающую кверху стрелку шкалы и почти сразу молча дал врачу понять, что артериальное давление в норме. Достал из саквояжа такой же, на батареечке, градусник. На что наблюдающая за ними хозяйская дочь заметила:

– А температуру я буквально перед вами замеряла, удалось с 39 с половиной сбить лишь на один градус.

– Да нет, уже меньше 38, – глянул на свой прибор малоразговорчивый медбрат.

– У вас же он электронный, на целое деление искажение даёт, – убирая со лба прядь смолистых волос, сдержанно заметила дочь.

– Ну, ничего уже, тенденция пошла положительная, – теперь отвергла её подозрения, не поднимая головы от заполнения «сигнального листа участковой поликлинике», сама докторша.

– Конечно, только без укола анальгина с димедролом тут вряд ли обойдёмся, – продемонстрировала свои медпознания дочь Кюфаряна.

– Что вы! – повысила голос вскинувшая на неё усталый за смену взгляд круглолицая врачиха. – У меня осталось-то их всего по две ампулы. А сейчас вот ехать к ребёнку… Нет, такому пожилому отдать не могу, парацетамольчику ему будет достаточно.

«До чего я дожил, забодай циркач осу? Даже уколы на моей старости уже экономят!» – пронзил себя обидой ветеран и отвернулся лицом к стене. А медики собрались под растерянный взгляд его дочки и спешно направились к выходу. Но едва приблизились к двери, как подслушивающий их Ник вдруг чудом выскочил из клетки и перегородил оставшийся путь. «Ишь, какие спрытные… ветеринары в цирковом животнике, и те внимательнее были!» – оскалив обезьяньи зубы с двумя клыками, пробурчал он понятным только для себя языком. Принял позу точно ожившей в парке скульптуры защитника революции и стал делать отталкивающие от себя движения густошёрстными руками. Словно возвращая с визгом медиков назад, к больному.

– Ты что, Ник?! Людей-то по-любому надо выпустить, – опешила хозяйская дочь.

Она попыталась встать меж ними и закрывшим собой дверь макаком. Но он ещё больше завизжал, запрыгал. Остановить его смог лишь нежданно прилетевший из комнаты стон Кюфаряна. Медики в недоумении переглянулись и неохотно вернулись к ставшему багровым больному. Тот водил рукой по грудине и, не поднимая на них глаз, прошептал:

– Какое-то жжение появилось, аж до левой руки доходит.

«Вот те и пар… пар… цэт… тьфу ты, не только язык об это название пилюли сломаешь, но и голову», – подумал вспотевший от обезьяньего перенапряжения макак и молча ретировался в клетку.

Медбрат стал вытаскивать из сумки всё тот же тонометр, но хозяйская дочь его опередила:

– Да не надо вашей игрушки, давайте это сделаем нашим ручным.

Докторша согласилась, послушала, сбила давление и пришла к выводу о немедленной госпитализации в кардиоцентр. его дежурный врач организовал экспресс-обследование пациента и, не отводя взгляда от полученных результатов, спросил у него:

– Выпиваете, батенька?

– В смы-ы-ысле… воду? – растерянно протянул тот.

– Да нет, водочку или что там ещё.

– Ну, по праздникам маленько. А бывает, чо и пятница переходит в питницу.

– Это хорошо, – серьёзно заметил врач. – ещё бы вам не курить.

– Уже лет тридцать даже запах не переношу… А к чему это вы?

– К тому, что одна из предсердных артерий забита у вас примерно на девяносто процентов холестерином. Надо срочно оперировать, – и врач перевёл взгляд на молодого, только что привезённого из хирургии мужчину. – Вот у него всё наоборот, заядлый курильщик не потребляет ни грамма спиртного. В результате аналогичная с вашей, батенька, артерия оказалась хрупче пластика на морозе… Пришлось делать шунтирование, менять её, вскрывая грудину.

– И мне т-т-тоже хо… хотите так? – стал заикаться побледневший Кюфарян.

– Почему ж? если говорите правду, то ваши сосуды, батенька, должны быть эластичнее, пригожими для введения специального зонта. В общем, завтра посмотрим.

И врач не оговорился. Смутновато, но подглядеть этот процесс довелось также самому пациенту. «Чем же это, забодай циркач осу, для меня закончится?» – не без боязни посмотрел на монитор он. А когда начал провожать взглядом поднимающееся по его артерии от бедра к сердцу подобие червячка, насторожился почти до беспамятства. Приоткрыл глаза лишь в самый кульминационный момент. Непосредственно у сердца этот «червячок» слегка разбух в артерии, и словно дремавшая в ней кровь весело зациркулировала по своему природному маршруту.

– Не знаю, кого вы должны благодарить, батенька, – вскоре заглянув в послеоперационную палату, с улыбкой резюмировал врач. – Но привезли вас сюда очень вовремя… Так что непременно благодарите её или его.

– Получается, чо его, медвежьего мака-а-ака, – задумчиво вымолвил осчастливленный такой врачебной фразой пациент. – Обезьянку благодарить должен буду.

Немую паузу нарушил лишь кашлянувший сосед по койке, на которого подействовали вчерашние слова врача о судьбе курильщика. «Неужели он так перепугался, что в его душевно-мозговой аппарат аж обезьянка забралась?» – выпучив на Кюфаряна бегающие глаза, подумал хирург и на всякий случай деликатно ему рекомендовал:

– Вот полежите пару-тройку дней, и надо бы ещё невропатологу показаться, анализы дополнительные… на самочувствие сдать.

А тот наоборот посчитал, что именно доктор от усталости «пургу гонит, раз такую фигню предлагает». Да и не стал его уже слушать, зациклился на теме другой – как же ему теперь и когда претворять задуманное по переселению Ника. Мучился этим вопросом до самого возвращения домой. Дочь от радости накрыла чуть ли не праздничный стол. И уже за чаем, едва послышался голосок проснувшейся малышки, серьёзно сказала:

– Знаешь, пап, как говаривает твой сбежавший «бэушник»-зять, давай-ка «перетрём» сейчас… короче, я хочу поговорить о Нике…

Но тут же послышался из спальни детский плач, и она побежала к девочке. Вернулась с ней на руках и улыбчиво посмотрела на отца. «Ну, вот и закончился наш с обезьянкой антракт, забодай циркач осу, пора выходить на арену», – отставив в сторонку кружку с недопитым чаем, подумал он и тревожно-притихшим голосом произнёс:

– Я понял тебя, доча, не продолжай… Как ни больно даже моему подшаманенному «мотору», но завтра же и начну строить новую жизнь макака. С переселением его на старое место, пускай с родичами своими лесными вновь ручкается…

Ник услышал это, присел на пенёк в клетке и обхватил руками голову с быстро краснеющим от обиды лицом. Закачал ею по сторонам, словно облитый кипятком нервного стресса человек, и мысленно решил: «Нет, шефушка мой, лучшей я в пригородный лес слиняю, но в цирковой хлев… Здесь даже жратву дают в зависимости от твоей родословной и должностного статуса. Ни за что не поеду!»

– Успокойся, папочка. Ты меня не так по-о-онял… Просто Ник оказался хорошим парнем, и я, напротив, предлагаю оставить его у нас. Только надо поменяться с тобой комнатами, добротнее утеплить балкон, и пусть он там себе живёт под твоим приглядом.

Макак не поверил услышанному и даже просунул ухо в решётчатую ячейку. Но когда до него донёсся одобрительный ответ Кюфаряна, выпрямился во весь обезьяний рост и чуть от радости не прослезился. Опять, как и две недели назад, запрыгал по ставшим для него ещё роднее декоративным деревьям и полкам клетки. Наполняя её и постепенно всю квартиру какой-то новой трелью и щебетом понятного сейчас только ему одному земного счастья. И даже впервые за годы проживания здесь захлопал в ладоши, как будто выступает в роли благодарного зрителя и артиста одновременно.

А его не менее окрылённый такой душевностью хозяин опять придвинул к себе кружку с недопитым чаем и задумчиво потёр пятернёй лысину. Переглянулся с дочкой, держащей в руках тоже по-своему счастливую малышку, и с похвальной улыбкой заметил:

– Чо ж, у нас прямо как в цирке, не хватает только бурных аплодисментов.

И они, поддерживая почти детские возгласы прибежавшего к ним из прихожки макака, весело захлопали в ладоши. Вовлекая в этот семейно-радостный процесс даже малышку, которая с мамкиной помощью тоже одобрительно задвигала своими розовыми и пухлыми ручонками. Ручонками на фоне их ещё неосязаемого будущего в обществе этой отзывчивой на человеческую боль обезьянки.

Примятая фата

На свадьбу городских молодожёнов, которые согласились провести её в дядином доме, собралась почти вся сельская округа. Потому под вечер в большинстве соседских домов не засветился ни один огонёк, а в подворьях слышалось лишь разноголосие оставшейся без хозяев живности. И та, видать, с пониманием отнеслась к столь важной отлучке своих кормильцев, вела себя спокойнее обычного. Зато нарастал накал праздничной суеты под натянутым на весь двор палаточным брезентом. Оживлённый говор гостей, занимающих места за большим П-образным столом, забил даже неожиданно возникшую шумность за стенкой сарая.

– Молодята просют подать им тушёной утятины, – скомандовала жена невестиного дяди. – Халюстирин для неё какой-то уже вредный в обычном-то мясце… как бы не брюхатиться начала или ещё чё.

– Ну да, ты ж у нас спец в этом деле тёртый, аж пятерых, ровно кошка, намяукала, – тихо хихикнул Архипыч.

Привычно лизнул палец, прошёлся его увлажнённой подушечкой по уголкам своих голубых глаз и нехотя скрылся за скрипучей дверью хозблока. Разбуженная внезапно включённым светом стая домашних уток настороженно зашевелилась. А едва перед ними появился неуклюжий хозяин с небольшим топориком в руке, как сладко дремавшие обитатели вольера разголосились по сторонам. Мешкообразный здоровяк нарочито кашлянул для их пущего устрашения и переступил дощатую «границу» пернатых.

С тяжёлым придыханием припадая почти на корточки, ухватил-таки самую нешуструю, как и сам, утку и потащил нервно крякающую к стоящему рядом пеньку. едва его «плахи» коснулась пушистая шейка, как раздался приглушённый удар давно не точенного топорика. «Могло быть, малой она будет», – подумал Архипыч и подался на всякий случай ещё за одной, более увесистой добычей. Хватаясь и проскальзывая потными руками по оперению бегающих от него крякуш, смог поймать за ногу лишь не очень-то и встревоженного такой охотой селезня-богатыря.

– Ты шч-ч-чё, старче, уже разуть глаза не можешь?! – издал громкие шипящие звуки с примесью свиста тот. – Я ж тута оди-и-ин, в едином экземпляре на все три десятка девок… Вот останутся они без потомства, так тебе жонка тожеть башку снесёт.

– Ух, говорливый какой попался! – буркнул себе под крючковато прикрывающий верхнюю губу нос запыхавшийся «палач».

Сгрёб концы затрепетавших крыльев и лапы селезня в свою кувалдообразную руку и занёс над ним уже окровавленный уткой топорик. Но тут шумно упала жердь перегородки, и с её затемнённой стороны внезапно появился гнедой ослик. Подскочил с несвойственной для него прытью почти вплотную к замершему от неожиданности хозяину. Он уже хотел было завершить свою топорную работу, но тот оттолкнул его руку ушастой головой в сторону.

– Иа, иа, иа! – зачастил раскатистым тревожно-металлическим голосом четырёхкопытный. – И-и-и-и… зачем ты это делаешь, басмач бессерде-е-ечный?! Меня вот ради своей выгоды кастратиком зробил да ещё и обозвал этим словом, а его и вовсе хочешь окастрюлить для свадебного брюха?

Резко развернулся с этими криками к хозяину задом и уже приготовился лягнуть его своей молоденькой жилистой ногой. Но вмиг осёкся, невольно проявляя необъяснимую жалость к мужскому паху. «Не совсем же я осёл, чтобы сотворить с ним такое», – подумал он и взмахнул своим, схожим с коровьим, хвостом. Да так, что его концевая кисточка хлёстко разлеглась по щекам Архипыча.

– Ну, и-и-и… ишачок, ты ещё и дурачок! – чуть не заговорил голосом испугавшегося ослика тот и пнул его по вспотевшему от волнения крупу. – Нынче даже люди-то друг за дружку так уже не стоят, а ты тут защитником какой-то утки заделался…

Гнедой и ушастый, едва удерживаясь на ногах, попятился к своей перегородке. А перекосившийся в лице хозяин в сердцах даже подумал: «За что это его прародителю так доверял сам Христос?!» Растерянно опустил на пенёк топорик и шумно отбросил затаившего дыхание селезня в сторону тоже притаившихся сородичей. «Да хватим им, молодятам-то, и одной этой утяшки, неча разъедаться на брачную ночку-то», – мысленно заключил Архипыч и потащил открякавшую своё житьё на бабкину кухню.

Его же, обиженного хозяином Кастратика, попросту охватила стыдливая оторопь перед молчаливо смотрящими на него пернатыми. Да такая колкая и холодная, что он даже по-мальчишески спрятался за копну пахнущей жнивьем соломы. И стал, зорко всматриваясь в бьющую из шалаша полоску яркого света, впервые в своей ослиной жизни наблюдать за ходом свадебной церемонии.

Обратил внимание на чопорно одетых жениха и невесту с её длинным, до самой земли, шлейфом фаты. «Из него же, наверное, можно делать дажеть крепкую белую верёвку», – проявил первые признаки весёлости мулов мозг. А рядом с ними увидел едва протискивающего меж столом и деревянной лавкой свой массивный живот лысого мужика. Пригляделся и с ослиной улыбкой уловил в нём черты молодожёна, хрупкая избранница которого тоже словно задумалась над будущим обликом новоиспечённого муженька. ещё больше развеселился, когда на пороге убранного зеленью и цветами шалаша появился старик в кепочке и с двустволкой за плечом. Глядя на его глубоко впалые щёки, с жалостью предположил, что тот наверняка осваивает новую диету – переходит с мяса на лекарства или «рюмкотерапию». И даже зашевелил своими антенно вставшими ушами, чтобы точнее уловить необычайно интересный диалог с этим пришельцем.

– А ты-то как сюды попал, уходил же сторожить магазин? – от растерянности едва не макнулась грудью в торчащее рядом горкой оливье дородная жена.

– Да не боись, я ету работёнку взял с собою вот, шо называтса, на дом, – хихикнул тот и приставил свою берданку к примостившейся на краю скамейки ноге.

Но особенно потешило ослика появление с трудом втиснувшегося в серый костюм хозяина. «Принявший» втихаря после столь неудачного пребывания в роли «палача» полстакана продукта собственной выработки, он сейчас показался не просто повеселевшим. Быстро обвёл забегавшими глазами галдеющие людьми столы и с языковой смелостью точно запричитал самое неожиданное для всех. Предложил им не стесняться и закусывать, чем послал бог.

– Так надоть бы сначала налить чаво-нибудь… под закусь-то, – нарушил наступившую тишину нерешительный голос того же сторожа.

– А разве наш тамада об том не позаботился? – удивлённо стал вглядываться в пустые рюмочки ещё более «закосевший» распорядитель застолья. – Наказать его надо, наказа-а-ать.

И ослик от радости чуть не выдал своё «и-а». ему даже показалось, что будь он сейчас таким же, как хозяин, двуногим существом, то обязательно поблагодарил бы его за такую подсказку. Именно «наказать», подумал он, должно наказать за нанесённую ему публичную обиду самого Архипыча. Только вот как это лучше сделать? Решение пришло лишь к концу набравшего максимальный градус торжества, после тихой ретировки уставших опровергать своими поцелуями людское «горько» молодожёнов. Когда уже и последние соседские мужики, опасно спотыкаясь о порог да простые земляные бугорки, нехотя побрели за своими раскрасневшимися жёнами.

Проводив их смеющимся взглядом, Кастратик невольно обратил внимание на примыкающую к свадебному шалашу верандочку. В её полумраке белели какие-то неведомые для него вещи. Тихо, почти на ослиных цыпочках, с прихрамыванием приблизился и едва не ужаснулся. Под скамейкой лежали почти в обнимку двое потерявших тут равновесие небритых мужиков в светлых рубашках. А над ними, словно по задуманной кем-то иронии, отдыхала невестина фата. «Потеряла, шо ли, али так спешила от людских глаз в ночке сладкой спрятаться», – мысленно шевельнул ушами он и хотел уже вернуться назад. Но чуть не наступил на ногу спящему в кресле человеку в сером костюме.

«То ж мой хозяин так развали-и-ился, не добрёл до своёй бабки», – пригляделся к нему мулёнок и тут же вспомнил о намерении его наказать.

Обернулся на белеющую рядом фату с похожим на верёвку шлейфом и смекнул: вот же она, нужная ему сейчас вещь. Захватил слегка зубами конец этой почти воздушной ленты и мысленно решил: «За косяк, дядя, даже перед ослом надо отвечать». Перенёс фату к вытянутым вперёд, точно тележные оглобли, мужским ногам и уложил её на плотно сдвинутые колени.

Кастратик даже с жалостью подумал, что они сейчас так напряжённо сдерживают желание их хозяина справить малую после обильного питья нужду. И торопливо стал, вращая головой, наматывать оставшуюся капроновую ленту вокруг этих спящих ног. Тихо отхромал в сарайную «обитель» и в дрёме едва не пропустил ошеломившего всех финала.

Не дожидаясь утомлённых ночью новобрачных, за столы начали тихо стекаться вчерашние гости. И смотрящий в щелку ослик чуть не снёс дверь, когда увидел, как бодренько словно выкатился к ним и брюхатый хозяин. Окинул всех бессловесно сидящих с пересохшими ртами и хихикнул:

– Чё ж, гостюшки дорогие, с утреца-то головушки, небось, просют вчерашнего лекарства?.. И тамада, как назло, ещё не проснулся.

– Дык, могло быть, новобрачных взялси караулить, – успел вставить свою мыслишку вновь появившийся в шалаше всё тот же сторож, но уже без ружья.

– А кто их сейчас знает, этих тамадов-то, тоже стали зарабатывать по базарным правилам, – согласился Акимыч и под дружный смех собравшихся начал наполнять рюмки да стаканы сам.

Но едва дошёл до сторожа, как кончилась водка, и пришлось направиться за бутылкой на веранду. Переступил её порог и отшатнулся. В затемнённом углу барахтался у кресла, распутывая свои ноги, что-то бурчащий себе под нос тамада.

– Кто это тебя так сва… сфа… сфантазировал?! – через силу сдерживая смех, кинулся на помощь хозяин.

– Во, блин! ето, видать, за яво жадность… шо вчерась не наливал как полагатса, – почти просипел появившийся следом вездесущий сторож.

«Не-е-а, то я должен быть тут так позорно стреноженным, – заметив на полу пыльный отпечаток узкого ослиного копытца, подумал тот. – Ишь какой растёт злопамятный… или я уже стал дуреть». И аж встрепенулся, когда увидел, что они с тамадой, подобно эстрадному дуэту, выступают на этой свадьбе в абсолютно одинаковых костюмах. Даже туфли, и те ничем не отличаются в верандном полумраке. Причину своей «осечки» примерно так же объяснял себе сейчас, всё пристальнее вглядываясь в щелку, и сам Кастратик. Только на смену его ослиной упёртости стало приходить ощущение страха, что теперь хозяин может и вовсе выбить ему хромую ногу.

А тот, молча осушив ещё рюмку свадебного «наркоза», протёр пальцами уголки своих встревоженных глаз и замер. Покосился на едва прикрывающий его живот парадный костюм и подумал: «То, чё он фату малость по-ишачьи помял, пускай будет племяшке моей наказом больше замуж не ходить. А вот чё хотел мен-я-я в эту тряпку упаковать…» И решительно направился к сараю. Захлопнул за собой дверь, а вобравший в шею свою большую голову мулёнок попятился назад. «Всё, капец тебе, ушастенький малец!» – шумно выдохнул он тревожную мысль и хотел уже скрыться за соломенным стожком.

Но тут раскатисто крякнул невесть как оказавшийся у ног хозяина не забитый им селезень. И тот от неожиданности аж подскочил головой о балку и, скорчившись от боли, почти «поплыл» в сторону Кастратика. Открыл глаза лишь в момент, когда едва не коснулся лбом волосистой промежности его сосредоточенно вздыбленных ушей. Сначала отшатнулся от него, словно вспоминая цель этого визита, немного помолчал и впервые за долгое время ласково погладил питомца по загривку:

– Ла-а-адно, поник ты наш, не серчай на меня… Мы ж с тобой обаёхи ослы-дурёхи… я уже седой, а ты ещё молодой. Я без тебя воду от нашей деревенской скважины таскать не смогу, а ты без меня-я-я…

И потянулся рукой к высоко прибитому к стойкам ящику. Достал оттуда большую, насыщенную самой жизнью морковку и поднёс к зашевелившимся в предвкушении губам Кастратика. Они раскрылись в сопровождении слетевшего с них на редкость мелодичного «и-и-иа» и тут же выпустили вперёд большие крепкие зубы. Их тоже явно подобревший владелец, благодарно коснувшись мордой хозяйской руки, с хрустом принялся за дегустацию своего самого любимого лакомства. Самого сочного и яркого в его грубой ослиной жизни продукта, который сегодня стал ещё и простейшим символом примирения этих двух земных существ.

Прыжок «дублёра»

Начало смеркаться. Руслан подкатил к перекрёстку на приземистом внедорожнике как раз в момент появления «красного». Расслабил водительское внимание. Но когда пешеходная полоса начинала уже пустеть, на неё неожиданно сошла с бордюра старушка с тросточкой и молоденьким лабрадором. «Они же не успеют!» – вихрем налетевшей сюда пыльной бури пронеслось в кудрявой Руслановой голове. А тут ещё и этот кобелёк чуть ли не столкнулся посредь дорожки с другой такой же симпатягой. Нюхнул её по-своему и стал, пританцовывая, сопровождать вместо бабульки. Только в обратном направлении.

– Тоже мне ухажёр, даже хозяйку оставил! – буркнул сквозь несостоявшуюся улыбку ещё более обеспокоенный водитель.

Включил аварийные огни и выскочил из машины. Подбежал к неспешно идущей по «зебре», опираясь почти всем корпусом на трость, старушке и взял её за худенькие плечи. едва же захотел приподнять, чтобы ускорить движение, как она с содроганием ойкнула, повернула назад испепелённую годами голову и вскрикнула:

– В-в-вор! Грабють! Помо-ги-и-ите!

«Так вместо благодарности ещё и позором мою морду вымажет», – подумал Руслан, а на ухо ей сдержанно прошептал:

– Да што тут кроме этой тросточки красть-то… Я ж к вам, штоб под колёса не попали…

– Марсик, пёсик мой, где ты?! – пытаясь выдернуться из цепких молодецких рук, продолжала писклявить она.

Но тот подхватил её почти пёрышкино, загребающее ногами воздух тело и перенёс на тротуар. Прислонил к световой опоре и оглянулся на забурлившую автошинами восьмиполоску. «А где ж теперь и этот её халтурный провожатый?» – подумал он и увидел шоколадного окраса собачонку, которая пыталась проскочить через сплошные строки бегущих машин. Напуганный таким движением кобелёк тоже словно вспомнил о своих «адъютантских» обязанностях и в ответ на зов хозяйки ринулся к ней. Но едва попытался воспользоваться первым же пробелом дорожной «пробки», как чуть не попал под колесо из следующего ряда.

– Стой на месте, псина, не дёргайся! – крикнул ему Руслан и, чувствуя бессмысленность своего призыва, стал пробиваться навстречу настырному кобельку.

Схватил его, дрожащего от страха, в охапку и остался ждать там пешеходного «зелёного». А столь же невыдержанная, как и её питомец, старушка не переставала бормотать о помощи и шагнула на проезжую часть. Эмоционально вскинула вверх трость и хотела было идти к своему Марсику, но к ней приблизилась очередная машина. Освещённая мощным пучком фарного света бабушка испуганно попятилась назад. Сделала шажок одной ногой, а каблуком другой зацепилась за высокий бордюр и с глухим стоном шмякнулась сгорбленной спиной на брусчатку.

Подоспевший к ней с собачкой Руслан стал помогать ей подняться. А вислоухий лабрадор забегал вокруг них, завизжал. И сгоряча, когда тот поворачивал набок старушку, слегка захватил своей молодецкой пастью его левый локоть.

– Вот так тебе, воришка, так… Меня прям на дороге в кулёк свернул, а теперя уже к хозяйкиному кармашку приглядываешься, гад! – гавкнул он и с собачьей гордостью отпрыгнул в сторонку.

– Недоумок глазастый, я же вас спасал от нае-е-езда, – прошептал сквозь боль Руслан и поднял переставшую наконец бубнить бабулю на ноги.

«Всё, грохнет он сейчас меня, даже тявкнуть не даст», – трусливо подумал кобелёк и стал повиливать куцым хвостиком. Как будто опять перед ним оказалась та миловидная собачонка. Водитель осмотрел лёгонький укус, помассировал руку и, приглаживая на голове вспотевшие от напряжения кудри, спросил:

– Может, подкинуть вас до дома?

Получил молчаливое согласие старушки, усадил их на заднее сиденье и вырулил на знакомый для них маршрут. «А дядька-то добрый такой оказался, прям мне теперя неудобняк», – тихо взвизгнул псиной мыслишкой Марсик и стал пристально всматриваться в работу водителя. Когда же вошли в квартиру, бабушка с извинительной благодарностью дотронулась до ещё ноющего локтя Руслана и грустным голосочком вымолвила:

– Спасибоньки, мил члавек… А ещё, могло быть, сам Господь нас с тобою соблизив… Мене вот через пару дён в эту самую… как её… ну, в обитальню для престарелых съезжать надо. А куды девать его, фулигана лопоухого… Не возьмёшь ли, сынок, его себе, а?

«Во, блин, поворо-о-отик, круче машинного будет», – зевнул аж присевший от неожиданности пёсик. Поглядел исподлобья на Руслана, который тоже замешкался и даже приостановил йодовую обработку полученного ранения. «А мне-то на фиг он сдался? Чтоб руку догрызть до конца?» – чуть не ругнулся вслух водитель. Закончил медпроцедуру и, переминаясь с ноги на ногу, посмотрел на притаившегося в ожидании его решения кобелька. Потом перевёл взгляд на ещё более сгорбившуюся перед ним хозяйку и еле сдержал слезу жалости. Помолчал чуток в этой скромной до бедности тишине и подошёл к лабрадору. Потрепал его легонько по чернеющим на коричневатой голове вислым ушам и с улыбкой выдохнул:

– Что ж, раз такая у вас ситуация… Я подготовлю домашнюю обстановку и завтра этого барбоса заберу.

«Притираться» им друг к другу долго не пришлось. Бывший десантник накануне занялся парашютизмом, и любознательный Марсик с возрастающим удовольствием становился для него зрителем и помощником одновременно. По дороге к месту тренировок, устроившись позади просвета между передними сиденьями джипа, пристально обозревал не только бегущую навстречу ему природу. Особо интересовался действиями самого водителя. Наклоняя на один-другой бок свою мордашку с белой звёздочкой на крепкой груди, он часто чувствовал себя уже чуть ли не в роли шофёра.

А на этот раз – ещё круче. Руслан подстелил ему на сиденье большой коврик, чтобы не пачкал линькой дорогостоящие чехлы, но тот воспринял это по-своему. «Ишь как уважает… даже своей жонке, и той ничего не кладёт… видать, покамест не заслужила», – горделиво подумал лабрадор и панибратски тронул передней лапой правое плечо нового хозяина.

Тот оглянулся с улыбкой на добродушно-общительного крепыша-красавца и резко вырулил к загородному косогору. Кобелёк качнулся в обратную сторону и, вцепившись лапами в подголовник пассажирского кресла, почти уткнулся мордашкой в щеку Руслана. Он уклонился от его учащённого дыхания и шутливо заметил:

– Хоть бы пасть иногда чистил, а то вот к девочкам таким же вислоухим уже начинаешь бегать… да запашком своим всё можешь испортить.

А этот только взвизгнул и, стеснительно прикрыв глаза, с лёгкой обидой отклонился назад. Руслан подъехал к уже привычной для них стоянке, добродушно потрепал его по ушам и начал надевать комбинезон. Пёс едва увидел лежащие на траве ярко-пёстрые парашюты, сразу же всё позабыл и по-мальчишески забегал вокруг небольшого вертолёта.

– Я там стёкла забыл поднять, так что беги, Марсик, и сторожи нашу «тачку», – скомандовал надевающий своё воздушное снаряжение хозяин и вместе с другими нырнул в салон винтокрылой машины.

Несколько томительных для собачьего любопытства минут, и кобелёк стал земным наблюдателем очередного поднебесного парения людей. Окинув взглядом неописуемые словом красоты, Руслан и думать-то стал по-философски. «Какие же неподдельные чувства пронизывают тебя здесь, в заоблачном море бездонной синевы! – чуть не крикнул он в спеленавшую его пустоту. – Чем дальше от земли, тем новее и больше её ценишь. И эту речку, дачи и перелески, скрытые за каменистым косогором. И даже приютившуюся на нём мою точковидную отсюда машину…»

Когда оставалось уже менее полутора километров, над парашютистом с хлопком раскинулись крылообразные паруса. Замедливший под ними свой очередной спуск Руслан вдруг испуганно посмотрел на плывущее прямо на него сплошное серое облако, вмиг зашторившее яркое полуденное солнце. Попробовал притормозиться, дать ему возможность проскочить под собой, но не успел. ещё мгновение – и застрявший в его густоте парашют тоже пошёл не вниз, а в сторону. «Вот тебе и примета… Знал же, что перед прыжком нельзя бриться, а вот нарушил», – с горестью подумал он и стал неистово манипулировать ногами и стропами. А когда вырвался из этого природного плена, радостно воскликнул:

– Вот это другой коленкор! Теперь вижу даже похожего отсюда на букашку наверняка дремлющего сейчас в джипе кобелька…

И ошибся. Тот с первых же секунд выделил среди парящих парашютистов своего, в красных одеждах, хозяина. Высунув из машины мягко уложенную на передние лапы мордашку, взял в обзор весь путь его спуска с четырёхкилометровой высоты. «Поглянь-ка, какой он там прикольно болтается средь больших тучек, даже меньше будет покусанного мною вчерась торшера! – мысленно заметил аж слегка вспотевший от волнения лабрадор. – Вот бы и мне так… А то назвали Марсом, но выше себя прыгнуть не дают».

Так размечтался, что даже почувствовал свою никчемность и чуть было не проморгал приземление Руслана. Словно тоже спустился с его заоблачного горизонта лишь в момент, когда тот уже коснулся ногами мелкого травостоя поляны. Резко погасил в короткой пробежке горизонтальную скорость парашюта и с облегчением упал для смягчения удара на бок.

«Ишь как классно пришвартовался!» – не без гордости за хозяина подумал пёс и сиганул через окошко к нему. Длинными пружинистыми прыжками, петляя меж высоких кустарников, быстро достиг цели и с повизгиванием стал помогать в укладывании повлажневших строп.

– Ну-ну, малыш, хватит! – улыбчиво скомандовал Руслан. – Там же наша «тачка» без надзора, возвращайся на место.

Довольный таким расположением к себе самого кормильца, кобелёк запрыгнул в машину и тут же затаил дыхание. По салону со стрёкотом крылышек попрыгивали подобные тому вертолёту кузнечики. Поначалу не замечая даже появления этой ушастой, слившейся с покрывалом шоколадного цвета туши, они словно изучали все рычаги и кнопки управления. Потом переместились в зону заднего сиденья, где и притаился Марс. Он выждал ещё несколько мгновений их нахальства и с гавканьем поднял вверх мордашку. Но те, уловив её добродушный вид, продолжали гарцевать уже чуть ли не перед глазами пса.

И он оскалился. Встал на передние лапы, затем во весь рост и начал гоняться за этими щёлкающими «усачами» с широко раскрытой пастью. Завидев такие дышащие силой и обидой «ворота», кузнечики попросту стали выпрыгивать один за другим из салона. Почувствовал своё поражение даже самый крупный из них, видать, предводитель. едва не попав на вытянутый в пене язык лабрадора, и тот нырнул в открытое окно машины. А за ним и впервые увлечённый, разогретый подобной игрой кобелёк.

Пока тот продолжал гоняться за крылатым «скакуном», раскачанный ими во все стороны джип тоже не выдержал. Не поставленный на ручной тормоз, он слегка качнулся, словно сомневаясь в своей правоте, и тронулся по косогору вниз. Руслан увидел его движение метров за двести, когда уже подходил с поклажей своего снаряжения к аэроклубу. Ближе всех к набирающему скорость джипу оказался всё ещё гоняющий кузнечиков лабрадор.

– Машина! Маши-и-и-ина… сейчас выскочит на дорогу! – бросив наземь парашютный груз, виновато ухватился за кудрявую голову водитель.

Услышавший истеричный крик хозяина Марс остановился, визгливо закружился на месте и со всех своих четырёх опор ринулся наперерез джипу. С тревожным лаем только со второй попытки запрыгнул через окошко на заднее сиденье и стал судорожно соображать, что же делать дальше. Вспомнил движение водительской руки на лежащей рукоятке тормоза и захватил её передней лапой. Потянул вверх, на себя, и услышал лишь один щелчок. Потянулся сюда и второй лапой, дёрнул рычаг обеими и почувствовал лёгкое торможение, которое только замедлило ход машины. Перед ней уже показалась перерезающая путь оживлённая трасса.

И пёс скорее по-детски заплакал, чем завыл. «Чё, чё ж теперя будет? – почти человеческим испугом засверлило его мысли. – Разве только кинуться под колесо… Ну и чё? Переедет меня и двинется дальше… Тупая жертва!» И глянул на рычаг коробки передач, которым Руслан не раз ставил на ночной «прикол» машину. Не зная толком, как это делать, захватил его головку всей пастью и со скрежетом перевёл аж в положение задней скорости. Джип дёрнуло так, что работающего между передними креслами пса перекинуло хвостиком к лобовому стеклу. Почти взмыленный страхом и трудовым усердием, он так и остался лежать до появления людских голосов. Только завидя чуть не влетевшего в кабину хозяина, оторвал свою мордашку от железной ручки. Опёрся на неё передними лапами и, гордо подняв голову, впервые огласил всю эту округу уже по-взрослому радостным лаем.

– Спасибо тебе, Марсик, ты мой необыкновенно сообразительный дублёр! – с возгласом чмокнул его в прохладно-влажный нос всё ещё дрожащий от волнения хозяин.

Вытер вспотевший под кудрявой чёлкой лоб и впервые посадил лабрадора рядом с собой, в пассажирское кресло. Вроде как в качестве уже не только «дублёра», но и обхитрившего саму беду штурмана…

Поэтический эпилог

Как уже подчёркнуто в моём прологе, этот рассказочный блок имеет лишь «начало без конца». Можно было к размещённым в нём повествованиям добавить ещё десятки, а то и сотни других. Показать вполне очевидную и чаще всего очень скрытую от наших не всегда внимательных глаз взаимосвязь человека со всеми обитателями земной планеты. От вездесущих мурашей и лесной мошкары до гигантского слона или от только что пробивающейся к свету травинки до неохватного одним объятием векового дуба. От прогнозирующего хорошую погоду сверчка до зорко охраняющего свои владения орла и от невзрачной лужицы до пересекающих экватор океанов. От радующих глаз и душу аквариумных рыбок до самых хищных акул и китов.

Но как нельзя объять необъятное, так и описать всё это одним разом и в одной скромной книжице тоже невозможно. Даже при самом фантастическом желании и наличии должного материала. Поэтому и просто хочу здесь заметить главное своё наблюдение – всё в этом мире, включая в первую очередь и нас, словно связано одной огромнейшей силы пуповиной. Пуповиной Земли.

И все мы, её творцы, потребители или просто обитатели, существуем лишь в теснейшей (пусть даже неосязаемой) гармонии друг с другом. И часто тоже не всегда осознанно, но впадаем в такое состояние, что умей выражаться поэтически, тут же потекли бы из всех уст, гортаней, ручейков и прожилок также и рифмованные строки.

Но воспроизвести и такой всеобщий «гвалт» природы здесь тоже физически невозможно. Поэтому попробую компенсировать такую «невозможность» хотя бы своей очень скромной и нередко даже корявой поэтической подборкой. Стихотворной подборкой, вобравшей в себя самые разные периоды моей полувековой творческой жизни…

Стихи

Дорога к слогу своему

К стихам шагал я через степи, Сквозь гул чумазых тракторов. В стихи входил, как входят в небо Лучи ночных прожекторов. Входил натруженно и робко, Беря на ощупь каждый слог. его испытывал на прочность, Рифмуя с твёрдостью дорог. Искал в обыденности тихой Рисунок образов таких, Чтоб сердце, слушая, притихло И лунный ветер за окном притих. Искал… А ночь нещадно подгоняла Меня, как всадник рысака. А я к утру лишь написал начало: «Не зри на жизнь ты свысока».

Первый снег

Первый снег, как первое письмо После расставаний долгих. Мне легко и так тепло, Хоть и сжался ртути столбик. Снег, как шаловливое дитя, Льнёт к щекам, дыша прохладой — Будто снова детство у меня, И больше ничего не надо…

Мне по душе

Тугих ветров Растрёпанные косы Меня со свистом Хлещут по лицу. Глотая пепел, Гаснет папироса… Я пособляю Плотничать отцу. А мой верстак — Простейшее строенье: На козлах — Сороковка и тиски. И стружки нежные, Ну, как бы с ленью Колечками Ползут из-под руки… А солнце жарит, Потом обдавая. Я в сотый раз Берусь уж прикурить… А мой рубанок Однотонно напевает Какой-то шифр «пышь-жить», «пышь-жить»… Мне по душе Отцовская работа, Такой негромкий, Вездесущий труд, Где многоточья Трудового пота, Как стружки, Высыхают на ветру.

Взрослые сны

По ночам какие-то мальчишки Ко мне приходят босоногою толпой. Как герои из любимой книжки, Меня уводят спящего с собой… Ведут в поле, где уж травы сбриты И пахнет свежею ковыльною копной. Там играем в прятки самобытно, Влезая в стог тот прямо с головой. Потом бежим, лохматые, босые, По густой щетинистой стерне. Аж кровь от бега под рубахой стынет, А мы бежим вперед, к луне… Но, просыпаясь, каждый раз я ощущаю, Что я на месте – в комнате своей… Нет, это детство очень часто навещает Своих ушедших с возрастом детей.

Материнский подарок

Трудный год. За окошками мгла чёрным вороном крылья развесила. Мать, сутулясь, стоит у стола и мешает мучнистое месиво… Мы следим за её колдовством: теста клок превращается в сдобу. В хате будто бы вдруг рассвело — пирожки отрубные мы пробуем… А мать довольно глядит на мальцов, аж от радости тают морщины… Был наш праздник, а узнали потом: это ж просто её именины.

Так может случиться

Я знаю, так может случиться: Меня ты разлюбишь, уйдешь… И не будут встревожены птицы, Не охватит округу всю дрожь. И жизнь потечёт беспрерывно, Как и буйная наша река… А я, постояв у обрыва, Не кинусь во тьму свысока. Не буду ни мстить, ни выслеживать, Ни встречи случайной искать. Не крикну вослед тебе: «Беженка!..», Приложив: «едри твою мать». А просто печаль ту ребячью Сожму я с подушкой в кулак И выдохну сердцем горячим: «Ты прости, Если что-то не так».

Одну лишь тебя…

Моя земля, принимай моё тело, Как невеста меня принимай. Пусть травы, как платье, шуршат оробело И будет свидетелем близости… май. Меня не страшись — я не дьявол непрошенный, Одежду твою с тебя не сорву, А просто, землица моя ты хорошая, Я скину пиджак и глазами – в траву. И руки раскину, и мысли расслаблю, Всем телом прижмусь я к твоим бугоркам — По жилам пройдётся приятная слабость. И буду шептать: «Ты моя на века…» А ты мне ответишь взаимностью женскою — Жарою полдневной меня спеленав… Застенчиво спросишь: «На ком же ты женишься?» — «Одну лишь тебя от рождения знал!»

Грустная переписка

«Зрасвуй, сын, какой ни есть – сыночек! Шлю, сокол мой, тобе я письмецо. Ты уж не брани меня за почерк: Грамотейка – не моё лицо. Я стара. Отец ужеть недюжий. Ползуть в избёнку малые рубли. И снега богатые навьюжены — Зову чужих сынов, чоб отгребли. Изба, и та, бедняга, еле дышить. К окошку попримёрзли хворые цветы… Ай, сынок-сынок, ты слышишь, слышишь? Куды ж вы разлетелись все, куды? Говорять, тут баить вся деревня: Ты хошь каким-то грамотеем стать. Почти не ешь и дюже мало дремлешь, Супротив Бога стал стишки складать. Ой, сынок-сынок, Господь с тобою! Закинь ты енту бесову игру. Не волочись с дырявою сумою, А ворочайсь в родимую дыру. Мы тут тобе невесту заприметим, В конторке место подберем… Ворочайсь скорей, наш блудный ветер! Целуем крепко. Дюже ждем». «Земной поклон Тебе, мамань-старушка! Сыновний поцелуй, родная мать! Я знаю, истощалась уж избушка, И некому в хозяйстве пособлять… Но ведь и мы, птенцы, непостоянны: Взмах крылом — И разлетелись кто куда. Нас манят Афродиты, влекут Анны, Зазывают океаны, города… Вот так и я, Лишь чуть окрепший сокол, Твой блудный ветер, С детства – на лету. Вперившись взором жадным в стёкла окон, Какие-то стишки аж под есенина плету. Но вот плету, кажись, ещё чертово: Пока не в каждой строчке Есть моя душа. Ну, как будто в огороде и корова, А выйду выгнать – нет там ни шиша… Но я ещё вернусь к твоим морщинам, Когда устану от дорог и строк. Я ворочусь к домашнему камину… А пока прости: Я – «блудный твой сынок».

Сельский колодец

Среди села, Как солнышко средь неба, Стоит колодца обомшелый сруб. Вокруг пропахло кизяком и хлебом, И тропы, как лучи, К нему бегут. Стоит средь жизни, В суматохе века, Не требуя наград и лестных слов. Он силою водицы крепит человека — В жару и холод Тянет вёдра тяжело… Вот так бы я Хотел стоять безмолвно, Подобно его тропам, К людям руки протянув… И всем добра – по горсти полной, Не требуя наград За тихий труд.

Охотники

Уходят мужчины от жен, от уюта — Охотников тянет в тайгу, Где тропы свернули от города круто, Застыли следы на снегу. Там нет ни огней, ни ночного веселья — Здесь ружья кладут под кулак. «Казнят» на кострах пожелтевшие ели И трапезу варят в котлах. Уходят ребята от дома и песен — Охотников тянет в тайгу, Где мир так прозрачен, суров и чудесен С сосной, утонувшей в снегу.

Не верят мне

Не верят мне, Что работал я пахарем — Кровяные мозоли С годами сошли… Но коль увижу, Что поле не вспахано, Тоскуют по лемеху Руки мои.

Лечебная пасека

На душе почему-то так пасмурно, Словно тучи вот-вот разорвутся… Эх, махну-ка я к деду на пасеку — С головою в гул пчёл окунуться. Забегу и скажу: – Спиридоныч, Наливай-ка в стакан медовухи. Осушу его залпом до донышка И раскину на травушке руки. Там глотну аромата медового, Стаи пчёл загудят, заиграют… Настроенье былое чертовое Отшвырну, Точно камушек гравия… Кланяюсь, дед, За лечебницу-пасеку. её рукою сняло Мою пасмурность.

Счастье

Не верю я в счастье Без мук и труда, Как в ливень Не верю без тучи. Счастье нельзя Ни купить, ни продать. Счастье — Не просто везучесть. Это на тёплых Ладонях земля, Это – путь в океаны. Счастье берут На борт корабля, Носят стихами в карманах… Не верю я в счастье Без мук, без труда, Как в ливень Не верю без тучи. Оно – как уголь, Как нефть и руда: Добудешь руками — Получишь.

Воспоминанья

Вхожу в воспоминанья свои часто, Как входит плуг в теплынь земли. Дышу прожитым каждым часом, Чтоб вьюги прошлое не замели. Итожу все и «за», и «против», Свожу баланс всех «да» и «нет». А за окном моим, напротив, Уже погас вечерний свет. Сижу один в ночи глубокой, Как в борозде, с моей душой. А свет луны — подруги большеокой — Горит-глядит… как хорошо… Вхожу в воспоминанья очень часто — Тревожу залежь прошлых лет. И каждой клеткой, каждой частью… Пью этот бледно — нежный свет.

Пастух

Ещё рассвет на землю Солнце не послал И травы спят в росе прохладной, А он с постели Жаркой уже встал И ожидает за деревней стадо. Ещё не слышно «гимна» петухов И всё село — В бездыханном тумане… Лишь стоголовое мычание коров Немую степь руками обнимает. И мой пастух, Как строгий командир, Ведет своих рогатых роту. А плащ его — Пастушеский мундир — Промок от ливня и от пота. А сапогам, Познавшим столько вёрст, Известна каждой тропки дума… А сколько раз В разгуле диком гроз Пастух о судьбах стада думал: «Быть может, разбегутся, не найдут… Не сыщут очага родного. Иль черти грозовые унесут Рогатой душу от земного»… И так весь день — По кочкам, по росе, Кнутом описывая дуги… А к вечеру хозяйки все Подсядут к выменам упругим.

Под моим окном

Раскрываю окно, Как свой ворот рубахи. Мир вдыхаю — Прохладный, большой. Рядом кружатся листья, Как бездомные птахи, И подсолнух уснул над межой. Открываю окно, Как глаза утром ранним, Принимаю поклоны зари. Предо мною – тайга, Как на киноэкране — Хоть билет покупай и смотри. Предо мною – земля В орденах и медалях, С силуэтами труб заводских… Под окном моим – всё, Что отцы передали Как завет поколений других.

Оглавление

Анатолий Гурский

Лики земного родства

  Начало без конца (вместо пролога)

  Рассказы

    Ошибка ушастого новосела

    Бурёнкина… человечность

    Тайна Рекса-дипломата

    Ночной урок развора

    Рыжий охранник

    Голубиная воля

    Серая улика

    Природное возмездие

    Лайкино сердце

    Ледовый дебют

    Двойной узелок в гриве

    Сбой Фортуны

    Умиление раздора

    Жертва перемен

    Соседская межа

    Записка с колокольчиком

    Спасительная интрига

    Запах первача

    Сигнальный лист

    Примятая фата

    Прыжок «дублёра»

  Поэтический эпилог

  Стихи

  Дорога к слогу своему

  Первый снег

  Мне по душе

  Взрослые сны

  Материнский подарок

  Так может случиться

  Одну лишь тебя…

  Грустная переписка

  Сельский колодец

  Охотники

  Не верят мне

  Лечебная пасека

  Счастье

  Воспоминанья

  Пастух

  Под моим окном Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg