Ирина Потанина Русская красавица. Напоследок (Книга четвертая)
Часть первая Роман в черновиках
«Вышла? Вышла. Из себя, из Интернета, из этого возраста… Сохраняю тебя на диске. Воровато складирую, как огромный, многоценный приз, пока еще никем не воспетый и потому легко мне даренный. Как хорошо, что я наткнулась на твой сайт, да? Как хорошо, что ты не стоишь на месте и развиваешься… Рада знать вольных! Сама такой бывала, и хохотала во все горло от безграничной творческой потенции. Сияла всем – мощно, наполнено… Прямо как мне сейчас твои песенки…»
Миниатюрная, загорелая особа в шортах и легкомысленной маечке, ежесекундно выдувала рыжую челку из глаз и вдохновенно строчила вышеприведенное письмо. Смешные из-за остриженных под ноль ногтей пальчики нервно теребили клавиатуру. Непоседливые, выгоревшие брови то и дело подскакивали в удивлении, будто появляющиеся на мониторе слова всерьез шокировали свою сочинительницу…
«В общем, снимаю шляпу, ты таки записался! – текст начал обретать более ясные формулировки. – И неважно, что местами звучит неважно. Да и что именно звучит – тоже неважно. Главное – получен конкретный результат, над которым теперь можно работать… Диск имеется, и это здорово. Судя по новостям твоего сайта, его любят, слушают, собираются крутить на радио. Это самореклама, или дела и правда в гору? Кстати, я правильно понимю, кто финансирует? Тот, с кем знакомила тебя я? Рада, что хоть чем-то пригодилась тебе наша сумасшедшая, скоротечная связь…»
Особа вдруг нахмурилась, замерла и принялась перечитывать написанное. В таком зависшем состоянии: с занесенной для новой порции ударов по клавиатуре кистью и настороженным взглядом, она ужасно напоминала зайца, застывшего с поднятым ухом, напряженно вытянувшегося… Дочитав, она скривила улыбчивый рот в гримасу, легким касанием грохнула весь последний абзац и задумалась.
«Чумная дамочка!» – текстовое сообщение полетело по внутренней связи от администратора к менеджеру зала. – «Может, умыкнуть?»
«На висюльки глянь! Тебе такая не даст. А даст – не расплатишься…»– отвечал прагматичный менеджер, лениво поднимая голову и отслеживая реакцию приятеля на ответ.
Работники этого интернет-кафе давно уже очумели. От жары, странностей посетителей, постоянных проблем с каналом и настроением начальства, от гнетущей необходимости ходить в рубашке и галстуке. То ли из-за этого полного своего обалдения, то ли просто от наглости, оба были уверены в полном своем праве обсуждать клиентов и находили в этом естественный способ релаксации…
– Сколько с меня? – одна из посетительниц – та, что полчаса назад поразила воображение менеджера зала длиной ног, волос и томностью взгляда – подошла к столику, чтоб расплатиться.
«Гы! Ты ее фейс вблизи видел? Нашел, на кого вестись.» – набирал сообщение администратор, пока длинноногая дама копошилась в сумочке. – «А ты «ноги, ноги»… Хвост! В таком возрасте у них уже хвост в виде мужа, любовника и двоих детей!»
Судя по всему, парень все-таки был профессионалом: набирая эти не слишком-то уважительные отзывы, администратор умудрялся бросать на клиентку полные немого восторга взгляды, отсчитывать сдачу и лепетать обязательное: «Приходите к нам еще, нам очень приятно…»
«Можно подумать, твоя рыжая младше!» – обиделся менеджер.
«Она – прикольнее!» – постановил админ, и тут же расплылся в глуповатой подобострастной улыбочке. И даже пальцы от клавиатуры оторвал, вежливо и смиренно уложив их на край стола. К нему приближался грузный дядечка с толстой барсеткой и явным желанием, расплачиваясь, еще и отблагодарить за все недавние консультации.
Рыжая клиентка, между тем, совершенно не замечала происходящего в зале, и продолжала изводиться над письмом.
«В общем, снимаю шляпу, ты таки записался! – от убитого абзаца с претензиями она решила восстановить лишь первое предложение. – Рада, что даже отсюда, с далекого крымского полуострова, закинув щупальца в лабиринт всемирной сети, можно добраться до твоего детища. Скачать, прослушать, посмаковать… Хотя, вру. О последнем пока могу только мечтать: скачать – да, послушать – только тут, в инет-кафе, через говенные наушники, о «посмаковать», как понимаешь, и речи быть не может. Почему – поймешь позже, прочитав о том, где я сейчас живу и на чем слушаю музыку. Пока же окончу свою хвалебную речь:
Рада жить в одно время с… Желаю продолжать. Молю, чтоб не стерся талантище об асфальтовую шершавость равнодушия мира. Ты – молодец!»
Барышня снова пересмотрела получившееся. Кажется, осталась довольна. Облегченно вздохнула, словно, наконец, окончила официальную часть. И затарабанила по клавишам быстро-быстро, будто высказывая нечто давно наболевшее, важное сутью, и не слишком нуждающееся в красоте формы изложения:
«И я тоже молодец, но это теперь не так явно. Представь, мне удалось таки сбежать от столичной суматохи! Помнишь, я давно собиралась? И вот, заперла себя глубоко в горы, спрятала от соблазнов и соблазнителей, окунула душу в гармонию, а тело – в морскую упругость. Стала спокойной и рассудительной. Выросла в собственных глазах сразу на три головы, и со всех сторон исправилась. Не смейся! Не смей мне не верить!
Нет, пишу тебе сейчас вовсе не для того, чтоб похвастаться. Просто есть во всей моей нынешней жизни одно большое «но»: Каждый раз, когда вижу, как подъемник привозит к нам на Ай-Петри очередную порцию потных и истисканных толчеей туристиков (а вижу я это каждый день в шесть часов, потому что именно в это время и в этом месте ежедневно сдаю выручку своему полубоссу –полукомпаньону ) каждый раз, когда наблюдаю поднимающийся на гору слегка раскачиваемый ветром вагончик, ловлю себя на непростительном: жадно, неистово, отчаянно вглядываюсь в лица, пытаясь отыскать родное и нужное. Я бежала от вас, я сбежала от вас и вот теперь тоскую, /капельки сходства ища в каждом встречном/… Скучаю по тебе, Боренька…
Вот так и живу. Зато… Где живу!!! Тебе и не снилось такое, поверь!
Маленький, обдуваемый всеми ветрами вагончик почти на самом краю Ай-Петринского плато. Я ближе всех к огромному звездному небу, я дальше всех от муторных звездных болезней, я – свободна! Я – Элли из «Волшебника Изумрудного Города» и обожаю свой /дом на колесах/. Кстати, ты никогда не замечал, что в Крым ведет изумрудная дорога? Да, да, где-то уже на территории Украины, в районе Запорожья, асфальт начинает быть зеленоватым и искрящимся. Если будешь добираться по трассе – обязательно присмотрись.
Ну ладно, и так уже много времени потратила, а мне еще подниматься наверх: интернет-кафе, из которого я шлю тебе эту весточку, находится в Ялте, у подножья моей горы. Подъемник идет из Мисхора, а отсюда – один путь: на трассу. Доходишь до начала серпантина, ведущего на Ай-Петри, а там машешь рукой всему, что движется. Обязательно подвезут. Даже переполненные туристами автобусы благородно останавливаются. Какие-никакие – все-таки горы, а значит, законы взаимовыручки между людьми действуют неоспоримо.
Надеюсь, несмотря на все мои маразмы, комплексы и плохо замаскированные тайные знаки, ты все же понял, о чем это письмо.
Целую, Сонечка»
Дописав, «дамочка» удовлетворенно причмокнула и оглянулась, словно призывая окружающих в свидетели своего очередного безумного поступка. Потом набрала полную грудь воздуха, высоко подняла палец над кнопкой мыши, зажмурилась и… резко изменившись в лице, глянула за окно. Кнопка «отправить» возле письма так и осталась нетронутой. В широко распахнутых глазах барышни, словно картинки в игральном автомате, с бешеной скоростью сменяли одна другую разнокалиберные эмоции. Всё – от легкой досады, до глобального шока, включая два кокетливых взгляда в сторону наблюдателей (мол «видали, что я за штучка»)…
«Чего там?» – админу не было видно левую часть заоконья. Он лишь слышал визг тормозов, отвлекший дамочку от монитора, и видел сейчас ее загадочную реакцию на происходящее.
«Крендель какой-то припарковал тачку. Лихо. Чуть в клумбу не впечатался, но вписался. Миллиметраж… Сейчас треплется по мобиле и туда-сюда возле входа шатается. Кажется, направляется к нам.» – доложил менеджер. – «А твоя рыжая краля, похоже, его знает…»
«Краля» действительно знала. И чувствовала себя сейчас совершенно по-идиотски. Только что написанное, пусть и не отправленное, письмо, жгло совесть, как горчичник открытую рану. Судьба снова разыгрывала свои забавные сценки. Сейчас Сонечка была не в состоянии подыграть. Ее шокировали и сшибли на взлете.
«Когда не знаешь, что делать – не делай ничего» – вспомнила она недавний совет подруги (подруги ли? просто знакомой, случайной, как и все происшедшее за последние месяцы…) Раньше этот совет бесил и казался издевательством, сейчас – пришелся весьма кстати.
Перво-наперво, тремя одиночными щелчками мыши, Сонечка убила письмо. Совсем. Не сохранив даже в черновиках, то есть не оставив ни малейшего шанса на отправление. Потом, решительно вскочив, она выудила из кармана шорт деньги, бросила их админу, вместе с умоляющим взглядом и быстрым «сдачи не надо». Затем вытащила из-под стола свою большую дорожную сумку, перекинула лямку через плечо и, легко взобравшись на подоконник, перекинула ноги на улицу. В зале было два окна. Это – выходило на противоположную сторону от входа, и вело на другую улицу.
«Я знал одну женщину, она всегда выходила в окно,/ в доме было десять тысяч дверей, а она выходила в окно!» – пропела себе под нос Сонечка, прежде чем с бесшабашной улыбкой бросить работникам интернет-кафе задорное: «Всем пока!» и прыгнуть вниз.
– До свидания, – ошарашено буркнул менеджер. Между прочим, этаж был, хоть и первый, но довольно высокий!
Админ восхищенно присвистнул вслед и тут же сделал серьезное лицо. К его столику приближался хорошо одетый джентльмен в широкополой шляпе. Длинные черные вьющиеся пряди спадали на и без того узкое лицо, резко оттеняя его катастрофическую бледность. Мужчина явно приехал на курорт совсем недавно.
– Скажите, у вас работает Интернет? – несколько свысока поинтересовался он, едва заметно кривя губы в тонкой – то ли вежливой, то ли брезгливой – улыбке.
– Разумеется, – в тон – холодно и с достоинством – ответил администратор и указал на нужную машину.
Судя по знакам менеджера, черноволосый был тот самый тип, завидев которого, рыжая решила сбежать.
* * *
«Вышла? Вышла. Из себя, из Интернета, из этого возраста. Сто раз уже выходила, убивала написанное, но возвращалась вновь, потому что деваться мне некуда. Сдаюсь! Забирай, безраздельно властвуй…
Помнишь, ты смеялся когда-то, что еще чуть-чуть, и я стану слишком знаменитой, чтоб поддерживать с тобой отношения? Мы еще фантазировали, мол, тебя отбросит взрывной волной моей славы и, искалеченный, ты затихнешь навсегда где-нибудь в теплом уголке персональной загородной виллы, отдаренной тебе твоим импортным боссом за кротость и послушание…
Сложилось иначе. Затихла я. Сбежала, бросив все – тебя, себя, перспективы развития. Надеюсь, ты понимаешь, что делала я это не назло? Я слишком запуталась, и задыхалась уже совсем во всей нашей мишуре и грязи. Большой бизнес, большие перспективы, распорядок, хладнокровие, война… Я слишком выпачкалась об эти авантюры и должна была очиститься. Пойми, я бежала не от тебя – от всего, что связано с тогдашней моей жизнью.
Знаю, что ты будешь говорить сейчас. Скажешь, что тоже звал меня уехать. Ты, мол, как раз и собирался увезти меня, а я – отказалась… Но, пойми, ты хотел увезти из одних войн в другие. Ты – игрок, и само наличие рядом с тобой уже есть участие во всех этих играх… В общем, надеюсь, ты понимаешь мой отказ ехать с тобой и не обижаешься уже. Мне было необходимо пожить самой. Прости… Прощаешь?
ЮБК – лучшее место в мире! Оно одно очищает без следа и нежелательных примесей…»
Засев за компьютер, черноволосый напрочь забыл об окружающих. Он читал принесенный с собой на дискете текст. Под резко выпирающими скулами слегка подрагивали желваки. И вообще клиент выглядел как-то очень напряженно. Может, читал что-то супер-важное? Словно автомобиль в ливень дворниками, он неистово мельтешил черными зрачками по глазным яблокам. Длинные пальцы, сложенные перед лицом в шалашик, мелко постукивали друг о друга. Губы подрагивали, то ли от нервов, то ли от легких нападок желания улыбнуться.
«Сумасшедший, или демоническая личность» – откомментировал администратор зала. – «Дракула собственной персоной».
«Перстень похож. А тачка на дракульскую не канает», – отозвался менеджер. – «Хотя, погодь. Это не его машина. Это наша, местная. Такие в Севастополе на прокат дают, я вспомнил… Один тип жаловался: прямо к аэропорту подгоняют заказанный автомобиль, отдают в полное твое распоряжение. Сервис – класс, но тачки-то – говно…»
– Простите, можно зеленого чая? – посетитель отвлекся от монитора. – Со льдом и без сахара…
Менеджер округлил глаза и сделал обиженное лицо, собираясь возмущенно огласить список своих обязанностей. Но тут из нагрудного кармана желтой полураспахнутой рубашки клиент небрежно выудил нужную купюру… Инцидент тут же оказался исчерпан. Менеджера сдуло ветром, причем непосредственно в то окно, из которого несколько минут назад выпрыгивала рыжая дамочка. К магазину добираться таким путем было ближе.
– Вам подсказать, как войти в сеть? – поспешил к перспективному клиенту администратор. Вообще-то нужно было сидеть за стойкой, но чаевые всегда дают тем, кто возится с клиентами в зале. Да и не в чаевых дело, просто тип показался интригующим… – Вы хотели в Интернет, а сами еще не…
– Нет, спасибо, – на этот раз клиент улыбнулся открыто и без всякой внутренней борьбы. И как-то сразу упростил себя этой улыбкой. Показался человекоподобным. Администратору тут же стало скучно.
– Сначала я почитаю файл, а уж потом займусь делами. – зачем-то принялся объясняться клиент, все еще вежливо улыбаясь. – Знаете, все-таки ужасная вещь – Интернет. То, что из любой точки мира можно продолжать вести бизнес, попросту лишило нас права на отдых и личную жизнь…
Администратор пролепетал что-то соглашательное и вернулся на свое место. Нужно будет – позовут.
В этот момент у посетителя зазвонил телефон.
– Да, да, я! – проговорил он довольно громко, будто рядом и не было никого. – Я – Артур. Кто же еще? И что это вы все сегодня, как с цепи сорвались? Едва границу пересек – звоните, и звоните… Случайно набрал? Великолепно! То есть просто решил узнать, не поменялся ли у меня номер… Ну, приятель, даешь… Поменялся. Давно уже поменялся. И характер поменялся, и род деятельности и страна проживания…
Идиотская, оставшаяся еще с советских времен привычка орать в телефонную трубку, абсолютно не стесняясь окружающих, выдавала в черноволосом человека солидного возраста. Хотя выглядел он индивидуумом нового поколения…
– Это просто какая-то нелепая случайность, что вы все вдруг застали меня на этом телефоне, я им давно не пользуюсь! – продолжал он. – Нет, в данный момент я на Украине. Ну, давай, Карпуша, пока. Я потом наберу тебя, когда разгребусь с делами. Ты скажи, все же, что звонил-то? Может, что надо все-таки? Не томи? Эй, алло?
– Вот же ж, тип! – в сердцах выругался черноволосый, нервно водружая телефон обратно на пояс. – Клубок интриг и вагон дури….
Глаза клиента снова зацепились за экран, и все нехорошие эмоции мгновенно из них выветрились… Теперь чтение явно настраивало его на позитив.
Вообще-то Артур перечитывал письмо для дела. Якобы, для дела. Разумеется, он обязан был придумать себе какое-то оправдание – не просто ж так он уже в десятый раз штудирует это послание. Конечно же, чтобы еще раз уточнить, во сколько и куда подъезжать…
Оправдание работало слабо. В душе Артур прекрасно понимал, что просто банально получает удовольствие от написанного. Любому приятно, когда его хвалят. А когда хвалит тот, кто – ты был уверен – давно о тебе забыл, приятно вдвойне. Хвалило это письмо специфически, но весьма первоклассно:
«Вы все умрете героями (герои не могут жить вечно), а я, обливаясь стихами, буду вслух читать ваши слезы моим новорощенным детям. И они будут учить русский, потому что на нем я писала вам гадости… И, что важнее – они будут любить меня – хотя бы за то, что когда-то любили такие, как вы. Неотсюдки. Не могли же, мол, вы ошибаться?»
Артур отчаянно затряс головой, в который раз пытаясь уловить смысл в хитросплетениях этих аналогий. Он всегда считал, что навороченность изложения наносит лишь ущерб духу текста…
«Это я к тому, чтоб ты знал о своей исключительности» – любезно поясняло письмо. – «Всегда помню тебя, всегда преклоняюсь перед твоей героичностью и, смакуя оттенок собственной серости, с белой завистью вспоминаю успехи вашей яркости.
Где ты сейчас? Ясно, что на вершине. Любопытно лишь, на какой: бизнеса, интриги, славы? Тут мы немного коллеги. Я тоже на вершине. Но я – в буквальном смысле. На вершине горы. И мне здесь хорошо. Хорошо так, как никогда раньше не было.
И, вместе с тем, – радуйся, ты победил! – непереносимо одиноко. Пытаюсь заверить себя, что благодарна судьбе за то, что знала тебя когда-то, и спокойно смириться с тем, что потеряла. Фигушки! Знаешь, (говорю это сейчас, потому что уже вряд ли когда-то увидимся, а значит, выпендриваться нечего, и можно признавать поражение, не боясь, что тебе о нем станут напоминать и ерничать) знаешь, то, что я отказалась ехать с тобой – одна из самых больших моих ошибок в жизни. Сейчас бы я так не поступила… Увы, мне необходимо было пожить самой и потерять тебя навсегда, чтобы понять это».
Артур читал, тут же ставил пометки в блокноте, переписывая те данные, что могли пригодиться в поисках. Перечитывал, переписывал, повторял про себя отдельные слова и беззлобной усмешкою отвечал на улыбающиеся в «проводнике» диски. Действительно улыбающиеся…
«Ты никогда не замечал, что в «проводнике» на левой панели все диски компьютера улыбаются, – гласило письмо абзацем раньше. – Глянь – смайлик после каждого названия диска! Диск (А:). Не обращай внимания на открывающую скобки загогулину, и заметишь улыбочку диска… Это не я нашла, это один знакомый мальчик заметил и для поднятия настроения мне присоветовал» – при упоминании о любых ее мальчиках, Артура всегда в тайне немного передергивало. Разумеется, он никогда не подавал виду, потому считать издевательством эти строки повода не было. И все равно Артур всякий раз испытывал раздражение, доходя до этого места текста. А письмо, меж тем, пыталось настроить как раз на обратные эмоции: – «Вот сидишь себе в мрачняке… Под собой не чувствуешь ног, за собой – сил, над собой – ангельского покровительства… В общем – тошно, хоть стреляйся. А ты, вместо стреляния, берешь, открываешь «проводник» на компе, смотришь на левую панель и с этими самыми улыбающимися дисками здороваешься. Ты попробуй, Артур – помогает…»
Она еще много писала такого же милого, никчемного бреда. И после каждого абзаца смешно оправдывалась, перемежая оправдания такими заявочками-описаниями, от которых бросало в жар и пересыхало в горле:
«Ты извини, что я такая болтливая. Несет. Хочется выговориться. Ведь – поверишь ли – не с кем, совершенно не с кем делиться миром. Те, кто может понять – дележом чего-то другого заняты (кто денег, кто сфер влияния), а с остальными и говорить незачем. Ох, как здорово было бы сейчас, если бы ты оказался рядом!
Каждую ночь, сбрасывая с себя все одежды, просачиваюсь под шелковое одеяло, отодвигаю шторочку и смотрю за окно – в глаза небу. И впору радоваться, а я давлюсь приступом горечи, как чахоточный больной кашлем. От восторга и приподнятости плавно перетекаю к слезной подавленности. Почему? Потому что – одна. Потому что – без тебя.
Это ужасно! Небо здесь действительно пронзительно звездно, и махонькая Ялта у подножия моей горы умещается на ладони. И ветер такой сильный, что смело можно на него положиться: расставив руки, откинуться на спину и валяться в его мощных потоках… И от всего этого я делаюсь совсем дикая и прекрасная. Тело гибчает, грудь тяжелеет и наливается, волосы растут, а глаза светятся… И все это – в пустоту. Все это – ни для кого, потому что не для кого.
И я корчусь, отворачиваясь от окна грустная. Впиваюсь зубами в подушку, чтоб не выть. И вспоминаю, как когда-то – помнишь? – так же впивалась, чтоб не стонать от удовольствия слишком громко и не тревожить ночной покой дома.
Вспоминаю и реву. Лежу бессмысленно голая под напрасно шелковым одеялом в необоснованно уютном, малюсеньком домике-вагончике, в который, как и в меня, совершенно никто не заходит, и который абсолютно зря отдан до конца лета в полное мое распоряжение…Ну почему ты не рядом?!»
А еще по тексту были разбросаны вполне однозначные, шитые белыми нитками, но якобы тщательно скрываемые указания на возможные места поисков.
«Если еще не наскучила, расскажу тебе немного о своей нынешней работе. – это где-то в середине письма. – Сейчас удивишься. А, скорее, брезгливо скривишься и шепнёшь нечто вроде «как низко ты пала!» Ты ведь всегда был ужасным снобом, не правда ли?
Вся нынешняя жизнь – уход в мой персональный иностранный легион: боевое подразделение, куда поступают отчаянные люди, желающие порвать с прошлым и изменить будущее. Собираясь забыть все и быть забытой я пришла сюда, и мечты воплотились в реальность… Звучит романтично и пафосно, а между тем, все очень банально. Вернемся к фактам.
Помнишь, как всем дееспособным городом мы старательно вывешивали на двери своих офисов, редакций и прокуренных рабочих комнатушек искренние заверения, вроде: «Представители Канадских Оптовых компаний расстреливаются без предупреждения!» Помнишь? Мне и не думалось тогда, что я могу завербоваться в подобные представители…
Ты все еще читаешь мое письмо? Тогда расскажу тебе, как я нашла эту работу.
Давным-давно, еще до зимы, только-только сбежав от всех вас и приехав в Крым, я находилась на грани отчаянья. Вероятно, я сломалась бы, сорвалась бы с этой грани, вернувшись к вам послушной бездушною куклою. Но тут кто-то сверху опомнился и подбросил мне одну важную судьбоносную встречу…
Измотанная, никому не нужная, отчаявшаяся и в себе и в благостном воздухе Крыма, я плелась по пустынной набережной, каждой косточкой ощущая леденящие касания ветра и даже немного покачиваясь в такт монотонным и тоскливым шипениям гальки. С тем же звуком, с каким у нас тоскливым утром дворники сметают листья, здесь – море потрошит берег. И от этого делается совершенно жутко.
Помню, я свернула тогда в глубь парка. Город осыпался ворохом беспомощно хрустящих у меня под ногами листьев и, вместе с ними, такие же засохшие и желто-коричневые, обсыпались и гибли все мои мечты. Уезжая из Москвы, сбегая от врагов, друзей, журналистов, необходимости быть сильной и от тебя, я почему-то твердо была уверена, что Ялта – самый красивый город на свете, самый приветливый, волшебный и жизнеутверждающий – безоговорочно примет меня и поставит на ноги. Я ехала, чтобы затеряться среди ее волонтеров, найти обычную работу, поселиться в каком-нибудь неприметном сарайчике верхнего города и все свободное время посвящать единению с природой и восстановлению растерзанного московским зверятником внутреннего стержня. Я наивно полагала, что мир все так же любезен со мной, как был раньше…
Между прочим, у меня имелись все основания для таких уверенностей! Ведь когда-то давно – я была молодая, восторженная и падкая на авантюры – этот город несколько летних сезонов подряд спасал меня. Отъезд в Крым всегда был верным рецептом излечения от любых психологических дискомфортов. Ехала всякий раз автостопом. Всякий раз в поисках какой-нибудь незамысловатой, пусть и физически тягостной работенки, которая занимала бы руки, а голове оставляла возможность переосмысливать события прошедшей зимы. Месяца в Ялте хватало с лихвой, чтобы вновь обрести силы жить дальше. Этот город всегда обладал удивительными исцеляющими свойствами. Но это было давно. Слишком давно, чтобы остаться в силе.
Впрочем, я все слишком закручиваю. На самом деле, похоже, никаких перемен с городом не случилось. Просто в этот приезд я откровенно сглупила: неверно выбрала время приезда. Нельзя беспокоить Ялту поздней осенью и требовать внимания к своей погибающей персоне. Эта пора не лучшая для прибрежных городков. Когда неизвестно чем кормить своих, приезжих принимают неохотно…
Прокручивая все это в своей пессимистично настроенной голове, я мысленно обзывала ее «дурьей башкой». Параллельно, кажется, напевала, подражая давно укатившему в Америку Жене Кошмару – экс-солисту крайне приятственной группы «Ку-ку». Тянула, кривляясь: «Пойду работать я на работу!/Купите мои руки, мои мозги…/» Данное заклинание, в отличие от прежних моих напевок, отчего-то не действовало: не влияло ни на успех мероприятия, ни на настроение…
Кстати, признаюсь в ужасном: я подумывала даже о позорном возвращении домой. Не убьют же меня там, в конце концов! Ну, выскажут, все что думают, ну попытаются предъявить требования… Поклокочут и успокоятся, потому что взять с меня все равно нечего, а писать под их диктовку или ставить свое имя под ими написанным я не соглашусь ни под каким давлением…
Парк окончился. Совершенно бессмысленно, я сворачивала во дворы и как-то даже не следила, куда именно несут меня ноги. В результате оказалась возле небольшой забегаловки, с пятью столиками, обнесенными то ли недостроенной кирпичной стеной, то ли перестроенным забором. Впрочем, ограда смотрелось довольно стильно, и от ветра укрывала, так что придирки мои были напрасными . Возле входа, ритмично притопывая – то ли от холода, то ли от усердия, – суетился над мангалом сухощавый татарин. Он смешно выпячивал губы и оттого делался похожим на Дуремара из моего детства. С этого все и началось…
– А у вас кофе попить можно? – только сейчас понимаю, как хочу присесть и выпить что-нибудь теплое.
– Два рубля! – Дуремар изучающе смотрит, потом, видимо, решив, что я из местных, со свойской хитрецой добавляет: – А если сама себе сделаешь – рубь. А если еще и вон тем двум господам клиентам по стаканчику соорудишь, так вообще бесплатно угощу! Я добрый и приветливый. Только не многорукий, как видишь. А тут то пусто – то приезжают… Хоть бы предупредили, я бы племяшку вызвонил…
Дуремара становится жалко, и я послушно отправляюсь делать кофе его клиентам. Обычный растворимый, в пластиковых стаканчиках… Фу, гадость какая…
– Вот. Просили вам принести, – ставлю на стол перед единственными, кроме меня, посетителями. Персонажи весьма примечательные – оба очень крупногабаритные, статные. Двигаются не спеша, говорят медленно. Пара морских котиков на лежбище.
– Что-то мы вас раньше тут не видели? – Морская Котиха щурится в улыбке.
– А меня тут раньше и не было. И сейчас нет. Я просто кофе попить зашла…
– Я добрый, но не многорукий, – тут же спешит оправдываться Дуремар. – Вы ж не как обычно, вы же без предупреждения…
– Ты добрый, – снисходительно соглашается клиент. – А еще у тебя самый вкусный шашлык на побережье, – добавляет испробовав. – Жаль, что мало кто об этом догадывается.
– Вот, девушка теперь догадывается, – Котиха заговорщически подмигивает. Моя персона отчего-то явно интересует ее.
Позже она признается: «У меня сразу на тебя интуиция врубилась. Я только сомневалась немного – уж больно смазливая. Мне всякие шуры-мурыи и последующие разборки с клиентами ни к чему. Но ты, молодец, отшивать умеешь, как я погляжу».
Это она мне после того заявит, как я братцу Морского Кота, попытавшемуся меня в подсобке эдак страстно к стене прижать, промеж ног коленкой засажу. Котиха будет хвалить меня, а я в тайне жалеть о содеянном. Парень-то видный, молоденький, А я мало того, что отшила, так еще и хозяйке рассказала… Вот стерва! А самой от одиночества уже откровенная порнуха сниться начала.
Интересно, ты все так же ценишь честность? Если нет, то, вероятно, не стоит мне углубляться до подобных откровений… Убить, что ли, последний абзац? Нет. Не буду. Ты уж лучше все обо мне знай. Чтобы если решишь, что поменять в нынешнем положении дел, так именно ко мне ехал. К такой, какая есть сейчас, а не к той мне, прежней, которую помнишь по нашей московской жизни.
Но не буду отвлекаться от истории моей первой встречи с Котиками. Итак, Котиха не отставала:
– Девушка будет знать про шашлык. Станет приходить, ужинать… Да? – она зачем-то стремится втянуть меня в разговор. – Кавалеров приучит хорошую кухню уважать…
Девушка, то есть я, согласно кивает, отхлебывает противный кофейный напиток – ну не бывает хорошим растворимый кофе, ну что поделаешь! – и вспоминает, что приходить сюда ужинать не придется. А придется приезжать – да и то, вряд ли, потому как те кавалеры, что могли, не задумываясь, просто на «поужинать» рвануть из Москвы в Ялту, увы, окончились.
«А может, они и не были такими, может, я про них все это просто придумала…» – это я, конечно же, о тебе подумала. И снова очень грустно сделалось. Из-за несбываемости придуманных сумасшествий. Ведь были моменты – правда те, подушечные, а значит, совсем не объективные, – когда я действительно думала, что мы нашли друг друга и будем вместе навсегда…
– Да, девушка? – снова теребит Котиха.
Ну, тут уж просто грех ситуацией не воспользоваться. Я пускаюсь в откровения:
– Девушка б с удовольствием, да ей, похоже, придется уезжать, – вздыхаю. – Вот если б у вас работа какая нашлась на зиму, другое дело… Так хочется в Ялте остаться, а зацепиться не за что… – прекрасно понимаю, как глупо все это звучит. Мне последовательно отказали во всех ресторанах набережной, ссылаясь на «несезон». И как после этого вообще можно обращаться с подобным вопросом к явно загибающейся забегаловке?
– Х-м, – удивленно таращится хозяин загибаловки. Ему явно смешно. – Да я и сам такой. – говорит, наконец, – Ушел бы куда-нибудь работать. Ушел бы сам от себя. Да только не возьмут никуда. А возьмут – платить не будут. Сейчас нечем. Я б тебя и в сезон не смог взять. Я добрый, но не всемогущий…
«Куда пойти, куда податься/кого б найти, кому б отдаться…» – очень кстати в мыслях всплывает песенка Арефьевой. Всплывает в исполнении Умки, то есть еще отвязнее, чем в оригинале… И на душе становится как-то полегче. Всегда легчает, когда обнаруживаешь, что чьи-то мысли и настроения, в точности совпадают с твоими собственными…Все-таки приятно знать, что ты не один такой…
– А вы именно подзаработать, или как? – вдруг вмешивается Котиха, и я отчетливо вижу, как ее большой бутсообразный ботинок пинает под столом ногу спутника.
– Или как, – говорю. – Я уезжать не хочу… Мне в Крыму позимовать хочется.
– Чудно, – реагирует спутник Котихи. И смотрит на меня так требовательно, будто я немедленно должна предъявлять объяснения. Пожимаю плечами в ответ, мол «чудно вам, так удивляйтесь на здоровье, мне-то что». – А если жильем и едой обеспечим, а оплата – от выручки – пойдешь работать? – спрашивает он, настороженно щурясь.
– Пойду, – я откровенно теряюсь от такого стечения обстоятельств, но потом спохватываюсь: – Ой, а что делать-то?
Оказывается, ничего страшного. У ребят кафе при заправке. Той, что на верхней трассе, той, что вторая от выезда из города… Лена – так зовут мою Котиху – вообще-то хозяйничает сама, но сейчас все чаще приходится уезжать по всяким другим делам и нужна помощница. Местные идти не хотят – сдельная оплата чревата полным безденежьем. Да и сами хозяева не хотят местных – те избалованы сезоном, и работать не любят.
«То есть не любят бесплатно работать», – мысленно поправляю я объяснения Лены, не слишком любящей «этих местных», и все время на них наговаривающей.
Позже выяснится, что сама Лена – приезжая. По большой любви Виктор забрал ее из-под носа у других женихов, привез в Ялту и сделал тут хозяйкою. Места эти Лена полюбила сразу и безоговорочно, а вот здешний народ так до сих пор терпеть не могла:
«Наглые и ленивые!» – убежденно заявляла, едва речь заходила о коренных крымчанах. – «Не все, конечно. Но те, что не такие – обязательно как-то с приезжими связаны. Кто в браке с нездешними, кто учился не тут… Мы на них влияем как-то положительно…» Все эти рассказы она обрушит на мою голову потом, а пока мы принюхиваемся и взвешиваем взаимовыгодность.
– Ты не переживай, – Виктору-Морскому Коту – явно как-то неудобно, что сумасбродная идея жены найти себе задарма помощницу оказалась реализуемой. – Это сейчас так. А весной, едва тут все готовиться к сезону начнут, мы такое замутим! Всем тесно станет! Совсем другая работа будет и совсем другие заработки… У нас планов – тьма-тьмущая… Перезимовать бы только…
В общем, в жизни моей снова все сложилось очень загадочно. Подумать только, не понеси меня ноги сами в тот переулок, не потребуй организм немедленной порции чего-нибудь горячего (это при том, ты же знаешь, я обычно только в нормальных местах кофе пью, не знаю уж, что на меня нашло тогда), не осталась бы я в Ялте!
Из загибаловки мы выходим втроем и, загружаясь в старенькую Ауди моих новоявленных покровителей, все вместе пребываем в отличном настроении. Каждый получил то, что хотел и при этом – кстати, ты и представить себе не можешь, насколько это редкое сочетание – кажется, даже не в ущерб другому.
– А ты, дядько, обязательно кофеварку купи! – напоследок советует вышедшему нас проводить Дуремару ВикторМорскойКот. – Как-то нехорошо – такой шашлык, и такие напитки безрадостные… Или вовсе кофе не предлагай. Чай заваривай. С травами. А то кто ж к тебе пойдет-то?
– А мы старую нашу кофеварку ему навяжем! – решает Котиха. – Все равно у нас валяется, никому не нужная… А так уже не посмеет гадким кофе нас травить…»
На всякий случай, по большей части для того, чтоб убедить себя в необходимости этого перечитывания, Артур сделал серьезное лицо, достал блокнот и записал: «Заправка. Вторая по верхней трассе при выезде из города. Хозяева Лена и Витя».
Объективно говоря, запись эта была совершенно никчемной. Во-первых, потому что Артур еще с первого прочтения точно запомнил информацию, а во-вторых, потому что дальше в письме шли куда более точные и современные пояснения по поводу предстоящих поисков:
«Нет, всю жизнь я так бы не прожила, но в ту удивительную зиму было здорово!» – рассказывало послание.
«Частный дом. Три кошки и кот ( настоящие, не морские и не мною придуманные), плюс – необычайно добрый слюнявый доберман. Все удобства во дворе. Тонкая ледяная струйка воды громыхая, скатывается в таз, и этот звук выуживает тебя из сна – значит утро, значит Лена набирает и греет воду для всеобщего умывания.
Внизу у хозяев печка, а через мою комнатушку – (маленькая, да удаленькая: с отдельным входом по деревянной лестнице, с окном в полстены и васильковым, в белую точечку потолком, разрисованным еще предыдущими хозяевами) – через мою комнатушку проходит труба от печи. Но все равно я кутаюсь в ватное одеяло и хожу по комнате в шерстяных носках. Не от холода, а потому что это очень мило, и так по-домашнему…
Главное мое богатство на целую зиму – плеер-приемник. Я отобрала его у Лены, как только поняла, что хозяева к музыке глубоко равнодушны. Кстати, этот плеер остался у меня и по сей день. Это даже злит немножко. Словно голодающий, с ненавистью глядящий на фешенебельные аппетитные лавки уличных торговцев, разглядываю я эту безделушку. Из-за полного отсутствия в продаже нормальной музыки она только дразнит. Зимой говорили, начнется сезон и ассортимент расширится. Я вздыхала тогда: «Кто знает, не отупею ли я до тех пор окончательно, слушая единственное ловящееся мои плеером попсовое радио?» Оказалось, не отупею. Проблема поджидала с другой стороны – ассортимент расширился, но вовсе не в мою пользу. Попсы стало еще больше. Впрочем, тебе это не близко, потому пропущу. Вернусь лучше к описанию моего зимования.
Собственно, что еще рассказать? Вечерами собирались во дворе, сидели в беседке, запаковавшись в ужасные, старые и громадные пуховики. Я, Лена, Виктор, иногда какие-нибудь случайные гости.
Очень часто бывала ясноглазая Ленина ближайшая соседка и подруга, иногда обращающаяся во врага. Не от злобы, а по вспыльчивости. По сто раз на день она то смертельно обижалась на моих МорскихКотиков, то вдруг мирилась с ними. И то, и другое всегда происходило в одностороннем порядке и совершенно без повода. Соседку звали Светиком и это уменьшительно-ласкательное имя никак не подходило к ее грандиозным формам и взрывному темпераменту. Излюбленной темой Светика была проблема лишнего веса. Мне она страшно нравилась. Не проблема, а Светик. Яркая баба, стильная…
Кстати, рассказчицей Светик была блестящей, потому доставляла – собственно, и сейчас доставляет, – массу удовольствия любому слушателю:
– Нет, вы только представьте, что творит мой диетолог! Это не врач! Это машина для случайного генерирования рекомендаций! Послушай его советы! Он же сам себе противоречит! Он даже в постели издевается! Говорит «моя маленькая», и тут же виновато улыбается, будто назвал меня чужим именем!
Мужики отчего-то липнут к нашему Светику, словно загипнотизированные. И баек, с ними связанных, в загашники нашей соседки всегда была уйма. Я искренне любопытствовала. А что еще прикажете делать долгими зимними вечерами?
Когда Светик не баловала своим напористым присутствием, в нашем дворе было тихо-тихо. Курили, потягиваем крепкий чай, который Виктор заваривает первоклассно., глядели вверх на исполосованные шнуровкой туч горы или, наоборот, рассматривали бескрайнее море, начинающееся далеко внизу… В основном молчали. Такими вечерами отчего-то совершенно не хотелось разговаривать.
А утром снова всеобщий подъем. Такой ранний, что застав меня бодрствующей в такое время раньше, можно было с уверенностью утверждать, что я попросту еще не ложилась.
Вот и перезимовали. И даже почти перевесновали уже, когда место моей дислокации в очередной раз круто изменилось»
Отчего-то Артуру все эти описания представлялись в виде слайд-шоу. Воображение подкидывало моментальные фото описываемых событий и все Морские и не Морские Коты казались уже Артуру собственными давними знакомыми. Удивительная все-таки вещь – обмен словами. Погружаясь в чужое жизнеописание, как бы проживаешь эти события сам. А ведь, если задуматься, с какой стати? Ничего, кроме набора букв ты перед собой не видишь… Отчего же волнуешься так всерьез и совсем по-настоящему?
Артур усмехнулся запутанности собственных мыслей – заразился-таки от послания! – и принялся читать дальше.
«Одна из отличительный черт Виктора – он не пустословит. Началась подготовка к сезону, началась, как он и обещал, новая работа. И вот тогда-то я и стала коммивояжером. К тому же, переехала на Ай-Петри.
Вовсе не из-за того, что отсюда удобней скитаться. Просто на сезон к Лене с Виктором, как обычно, приезжают «отдыхайки». У меня был выбор – получить на время работы в личное пользование маленький домик-вагончик, стоящий среди своих собратьев на Ай-Петринском плато (этот домик давным-давно, еще со времен увлечения Виктора горными лыжами, остался в собственности моих МорскихКотов), или остаться в доме Морских Котиков, переехав вниз на веранду к хозяевам. Отгадай, что я предпочла?
Ух… Перечитала написанное. Ну я и накрутила. Начинаю об одном, а уплываю совсем в другое. Тебя при этом погружаю в третье, потому что многое из того, что оформляю в слова, наверняка искажаю и складываю о себе совсем превратное впечатление… Ты не запутался?
О своем комивояжорстве я, забывшись, так ничего конкретного и не написала. А между тем, тебе, как почитателю стратегий и технологий, это должно быть интересно… Представь себе на секундочку – действую без малейших планов, иду, куда глаза глядят, или куда ноги ведут (снова сами, ну до чего ж они у меня непослушные! :), а в результате – рынок покорен и сломлен. Ты должен меня ненавидеть – собственным примером я разбила все твои теории о необходимости планирования и организовывания.
Суть в следующем: Южный Берег Крыма кишмя кишит ресторанами, кафешками и кафешечками. И все они нуждаются во всевозможной расходной продукции – от блокнотов для официантов, папок для меню до шпажек для диссертов. С одной стороны – делов-то, пошел и купил. А с другой, когда привозят прямо к месту – покупать приятнее. Виктор каким-то образом умудряется очень дешево закупать всю эту ерундень, а я – разъезжаю-расхаживаю по кафе и барам, снабжая их необходимой продукцией. Все в выигрыше – кафе, потому что никуда не надо ехать, Виктор с Леной – потому что сбросили с себя проблемы сбыта, и я – потому, что имею довольно большой процент от продаж, и, что важнее, полную свободу действий. А точнее, воплощенную мечту: возможность оправданно путешествовать. Я исходила все закутки побережья. Изъездила все населенные пункты. Нехоженые тропки узнают меня по походке, а владельцы кафе и официанты – по нескрываемо счастливой физиономии.
А еще оказалось, что на лето у моих морских котиков открывается мелкая кафешка возле подъемника на Ай-Петринском плато. Так что далеко ходить для встречи с Виктором не приходится. Ежедневно в шесть вечера, возвращаясь на гору, я захожу в кафешку, сдаю выручку, рассказываю о событиях прошедшего дня. Сижу, откинувшись на спинку стула, пялюсь на туристов, курю и балдею. Ты даже представить себе не можешь, что за места здесь! Здешняя природа, это и красота и мощь, и заряд на сто лет вперед. Если б только ее не пытались испортить цивилизацией…
В результате – я практически счастлива. Если б не те несколько минут перед сном, что запускают в голову мысли о том, как было бы здорово, окажись кто-нибудь рядом. Я все-таки очень неправильная, да? С детства не умею получать удовольствие в одиночку. Увы, не во всех сферах это естественно. Вот, например, фильмы я могу смотреть только с кем-то, или ради того, чтоб потом кому-то пересказать. Или там, если песня попадется стоящая, я, пока не поставлю ее кому-нибудь понимающему, успокоиться не могу… Так и здесь. Такая красотища, такая головокружительная свобода действий – и ни одного зрителя, чтоб понять, оценить, насладиться вместе…
Впрочем, вру. Точнее, не договариваю. Верно, было бы сказать не «окажись кто-нибудь рядом», а «окажись рядом ты». Именно та. Понимаешь? Иногда шепчу тебе: «На, смотри! Смотри моими глазами, впитывай!» И тогда стараюсь не мигать и верчу головой во все стороны. Интересно, у тебя от этого никаких видений не случается?
Удивлен? Ну, конечно. Сражен наповал степенью откровенности. Раньше я не позволяла себе так явно демонстрировать привязанность. Прятала свою от тебя зависимость в самые дебри сознания и сама в нее ничуть не верила. А сейчас не могу.
Я скучаю по тебе. И это так трагично, так бесповоротно, и, вместе с тем, так чудесно. Послушай, ведь столько времени прошло! Ведь столько возможностей переключиться на других складывалось… А я вот оказалась такая страшно верная. Глупо отнекиваться от объективного факта, а мне уже надоело быть глупою… Ты действительно нужен мне…»
Артур снова черканул в блокноте что-то бессмысленное и глянул на часы. До шести еще была уйма времени. «Хотя, одному богу известно, сколько на это ее Ай-Петри подниматься… Пройдусь немного по набережной и отправлюсь в путь так, чтобы приехать заранее. Наведу справки»…
Мысли в голове Артура хаотично наскакивали одна на другую. Вообще говоря, он не переставал сам себе удивляться. Примчался по первому зову, как мальчишка, как дурак… А ведь не должен был. Главное правило – если человек подвел, больше в него не верить… А она подвела.
Бросила, сбежала, не предупредив даже о своих намерениях. И никакие извинения, разумеется, это не оправдывали. И по всем своим принципам, Артур не должен был прощать и уже тем более, бросать все и мчаться на встречу после получения этого письма. А, если уж помчался, то, конечно, должен был делать это исключительно для того, чтоб посмотреть в глаза, высказать, все, что думает, развернуться и уехать…
Но ведь это не так! Чтобы там он себе не говорил, на самом деле он ехал, чтобы простить, забрать и быть рядом. Уж слишком родной сделалась ему эта женщина за короткое время их прошлогоднего близкого знакомства. Такой, каких берегут, и не бросают с жизнью один на один, чтобы не случилось.
Артур открыл на мониторе фотографию, которую зачем-то захватил с собой. Уж что-то, а эту фотку он открывал по меньшей мере раз сто. И это только за последнее время! С тех пор, как две недели назад, примчавшись с утра во Флоридский офис своего босса, Артур заглянул в почту и получил это длиннющее послание из прошлой жизни, он наделал кучу бессмысленных и глупых поступков. Вот вроде этого:
– Вы не встречали раньше эту девушку? – администратор явно глядел в монитор, и Артуру это не очень не понравилось.
Фотографию он сделал собственноручно. Ровно за сутки до того, как услышал от ее героини неожиданное твердое «нет». Ровно за сутки и полтора часа до того, как ушел из дома этой героини навсегда… Милая улыбчивая девочка, с пушистыми, как у цыпленка, взъерошенными волосами и выглядывающими из-под непомерно короткого халатика наглыми белыми ногами, оканчивающимися неизменной шпилькой… Скажи кто-то Артуру раньше, что эта забавная барышня выпьет из него столько крови, он ни за что не поверил бы…
– Вы не встречали раньше эту девушку? – не оборачиваясь, повторил свой вопрос администратору Артур. С одной стороны – чтоб показать, что прекрасно видит повышенное внимание персонала к своему монитору. С другой – чтобы хоть как-то оправдать свое поведение. Открываю фото, мол, для того, чтоб навести справки у местных. – Встречали?
– Н-нет, совсем н-нет, – несколько заикаясь, ответил администратор. Он вспомнил, как умоляюще смотрела рыжая «дамочка», прежде чем сигнатуть в окно. Она явно не хотела, чтоб о ее визите знал этот черноволосый. Да и сейчас, с фотографии, она глядела так доверчиво, что
администратор попросту не смог предать ее. – То есть, может, и встречал, но абсолютно не помню, где…
– Ваш чай! – запыхавшийся менеджер примчался со стаканом, и тут же, громко ойкнув, замер у монитора. Администратор напрягся, готовясь перебивать вновьвошедшего. Страсть наживы наверняка не была бы побеждена у менеджера рыцарской доблестью…
К счастью, странному клиенту не захотелось повторять свой вопрос для менеджера. При этом – опять же, редкое везение, -– менеджеру не пришло в голову самостоятельно поделиться своей осведомленностью.
«Дамочке поразительно везет!», – подумал администратор, испытывая при этом искреннее облегчение.
– Ребят, а до Ай-Петри далеко? – завел новую тему загадочный клиент.
– Не слишком, – с готовностью затараторил менеджер.
«Целую, Сонечка!» – админ , подошедший, чтоб начертить план, успел прочесть подпись под закрываемым клиентом письмом. – «Целую, Сонечка!»
* * *
Сразу за последним витком серпантина у Артура окончательно испортилось настроение. Ох, и столпотворение! Он ожидал оказаться в тихих местах, населенных отважными горцами, сбежавшими от цивилизации. То есть, разумеется, Артур понимал, что здесь должны бывать туристы. Но не в таких же количествах!
Несколько автобусов, припаркованных возле асфальтированной дороги, ждали, когда пассажиры насладятся красотами Ай-Петри. Пассажиры, судя по всему, все отведенное на осмотр местности время, посвящали поеданию каких-то татарских блюд. Смотровая площадка пользовалась спросом только потому, что на ней стояли столики какого-то предприимчивого кафе. Импровизированный рынок, расположившийся сразу у подножия площадки, бурлил зазывными криками и руганью – продавцы спорили из-за клиентов.
– Ого! Как на базаре! – присвистнул Артур.
– Это с прошлого года началось, – вздохнул попутчик и болезненно поморщился. – Местная катастрофа – татарское мини-иго. Раньше все было по-другому.
В нарушение всех своих правил, Артур подобрал этого мужичка у начала серпантина.
Обычно, Артур обычно останавливался, только в одном случае: если голосовал водитель, с автомобилем которого что-то приключилось. Всевозможные ловящие попутку граждане, всегда вызывали у Артура легкое раздражение – есть рейсовый транспорт. Не хочешь покупать машину – обходись им.
Уже пролетев мимо голосующего в самом начале серпантина сухонького мужичка, не по погоде облачившегося в светло-зеленую ветровку, Артур вспомнил Сонечкино письмо и сдал назад.
– Доверха подкинешь, милчеловек? – скороговоркой поинтересовался мужик.
– Садитесь, – кивнул Артур. И тут же не удержался от несколько презрительных расспросов: – А что, маршрутки туда не ходят?
Мужичок глянул как-то сочувственно:
– Вы первый раз к нам? Полюбоваться или как?
– Полюбоваться, – соврал Артур, немножко злясь, что умудрился уже чем-то выдать свою непросвещенность. Он не любил показывать, что чего-то не знает.
– Если ищите уединения и дикой природы, то это на другую сторону горы. Возле подъемника и около метеостанции все уже загажено. – Артур даже испугался, что не туда едет. Сонечка ведь характеризовала эти места весьма положительно… – Если бы к нам еще и рейсовые маршрутки пустили, плато бы, наверное, совсем умерло… – мужичок зыкрнул обидой и тут же счел нужным извиниться. – Простите, я, вероятно, выгляжу бурчащим злобным стариком. Собственно, такой и есть. Слишком люблю эти края, а потому с некоторых пор не переношу гостей-туристов и прочих посетителей. Гробят край!
«Раз не переносишь, зачем же машину тормозил?» – подумал Артур раздраженно. Он ведь тоже был тут гостем-туристом. И Сонечка, видимо, тоже.
Лишь теперь, поднявшись уже на гору, Артур понял причину печали своего попутчика.
-– Раньше к нам совсем другой человек приезжал, – делился наболевшим мужичок, довольно забавно используя слово «человек». Так охотники пользуются «зверем»: «Тут раньше совсем другой зверь водился», – говорят, подразумевая всех зверей вместе, а вовсе ни какого-то одного животного. – Ни тот, ни тот нынче турист пошел! – продолжал мужик. – Раньше на гору подымались зачем? Что б остаться наедине со стихией. Это престижно считалось и здорово! Приехал, взял проводника, осмотрел плато… В баньке у нас попарился, неторопливо поужинал у Наташи, остался ночевать в приюте.
– Где? – вопрос ночевки мог оказаться актуальным, потому Артур перебил рассказчика.
– Ой, ну неважно. Назовите это гостиницей… Какая разница? – мужичок явно клонил к чему-то другому. – Мы раньше были – экзотикой, клочком дикой природы, не тронутой цивилизацией. Снизу народ сюда за грибами ездил и за травами… А сейчас? Хуже чем в городе. Понаехало торгашей, будто на ярмарку! Еще бы, им ведь тут теперь все позволено. Наши – те, кто тут на горе с советских горнолыжных времен еще работает – чтобы все чин-чинарем оформить, все ноги по инстанциям пооббивали. А вновь наехавшим – такие тонкости ни к чему. Им – татарам – все равно. Вся эта шобла неофициально тут работает, и к ним претензий никаких. Потому что татары нынче – коренное почтенное население. Их налоговики уважают и не трогают…
Разгорячившись, мужик оказался весьма словоохотливым.
– Вот и устроили тут беспредел! А за ними – торгашами-беспредельщиками – сразу специфический турист потянулся. Хоть бы пара человек за сезон обнаруживалась из тех, кто пешком по тропам сюда поднялся! Нет же, все в автобусах, с экскурсоводом, попкорном или, на худой конец, своей машиной, но с путеводителем, на котором стрелочками показано, как до татарской торговой площадки добраться. Кроме нее тут уже никого, ничто не интересует. Едут ведь теперь те, кому не столько посмотреть, сколько себя показать надо. Едут для галочки. Мол, все слышали, я был на Ай-Петри! – мужичок очень смешно кривляясь, изображал речь стандартного обывателя. – И как мне там? – переспрашивал невидимого собеседника он. – Замечательно. Чебуреки, такие же, как везде. Плов понравился. Вин надигустировался, чуть не забыл, что за рулем! А еще, эту, как его, кунст-камеру показывали. Ну, такую же, как в Ялте возле набережной. Что еще? Шашлык я есть не стал – у нас на тот вечер плотный график мероприятий имелся. Еще предстояло на Ласточкином Гнезде сфотографироваться. – мужичок снова перешел на свой нормальный тон. – И так ни грамма и не увидел он ничего Ай-Петринского. О, видал, какие у нас тут теперь вывески! – мужичок кивнул на указатель. – Гипер-маркет у нас тут теперь и торговая площадка… Не едь туда, там тошно… И меня не вези. А то разнесу им там все к чертям, посадят потом, – мужик тяжело вздохнул. – Мне вообще еще возле шаров выйти надо было, это я заболтался с тобой просто. Ты езжай в другую сторону. Там еще сохранилось Ай-Петри в его первозданном виде…
– Не могу, – пришлось признаться Артуру. – Мне к подъемнику надо. У меня встреча там. С девушкой…
Мужичок неодобрительно покачал головой:
– Хозяин-барин, – сказал обиженно. – Особо не напивайся, внизу ГАИшники охотятся…
– А вы-то сами, кто будете? – Артур уже начал подумывать расспросить мужичка о Сонечке.
– Я-то? – он уже вышел из машины и наклонился теперь обратно к двери, чтоб ответить. – Та поди уже никто. Дачник. Просто местный дачник, злобно ворчащий на нашествие цивилизации… Раньше парпланерную секцию тут вел. Выжили. – мужик снова вздохнул. – Ладно, спасибо, что подвезли. И удачно поужинать.
Артур решил больше ни о чем его не спрашивать.
Расположившаяся прямо вокруг станции подъемника торговая площадка, действительно производила ужасное впечатление. Сначала с Артура взяли пошлину за въезд, потом какой-то странный малый в национальной одежде и с верблюдом попытался стребовать деньги за парковку. Артур уже собирался заплатить – но тут прибежал другой тип в одежде охранника и перемежая нерусские слова русским матом погнал верблюда прочь. Малый обиженно помчался следом.
– Им не плати, мне плати! – сообщил охранник Артуру, прежде чем от въезда отделилась фигура с красной повязкой на руке и не спросила его строго:
– В чем дело? Гражданин оплатил въезд. Что вы к нему пристали?
Типа словно ветром сдуло. Артур в растерянности оглянулся. До самого подъемника тянулись несколько коридоров из шатров кафе. В котлах кипело масло, над мангалами струился дымок, между рядами бродили всевозможные зазывалы и хватали всяк пришедшего за рукава. И как, интересно, во всей этой каше обнаружить то кафе, в котором должна была сидеть Сонечка?!
«Стоп! Она говорила, что из их окна видно вагончик подъемника…» – вспомнил Артур и сделал сразу два ценных вывода. Во-первых, кафе должно находиться в помещении – большинство площадок тут располагались или на улице, или в не имеющих окон шатрах. Во-вторых, кафе должно быть возле станции подъемника. Вопреки второму выводу, вся торговая площадка была несколько сдвинута «вглубь» плато, и потому никакого обзора из здешних заведений не открывалось. Разве что…
Артур пробрался сквозь ряды, шарахнулся от чучел разных зверей, параллельно отмахиваясь обеими руками от всевозможных предложений: ни фотографироваться, ни сражаться, ни совокупляться с этими чучелами он не собирался. Толкнув заранее примеченную досчатую дверь, Артур тут же понял, что не ошибся: за стойкой, напевая себе под нос, крутилась натуральная Морская Котиха. Надпись «Лена» на табличке возле стойки, разрешила все сомнения.
– Хорошо у вас! – искренне признался Артур, усевшись на добротній стул возле стойки. Он всегда плохо переносил столпотворения, потому ощущал сейчас это заведение каким-то спасительным раем. Зальчик был маленький, но зато тихий и с большими окнами, выходящими в противоположную сторону от сумасшествия торговой площадки. Несколько столиков было занято. Артур бегло осмотрел присутствующих. Впрочем, Сонечки и не должно было быть. До шести еще оставалось сорок минут.
– В ясную погоду еще лучше, – приветливо ответила барменша. – Когда облака не мешают, отсюда видно и море, и городки внизу, и скалы, что чуть пониже…
– Облака? – поразился Артур. – Я думал это туман… – и тут же, не меняя интонации, – А вы, Лена, хоязйка, да? И кафе возле заправки внизу тоже ваше? – ну нравилось Артуру демонстрировать людям, что знает о них больше, чем они могут предположить. Это всегда делало собеседников осторожными, и они старались не слишком искажать факты в разговоре: а вдруг Артур и об этих фактах знает истину.
– Тоже наше, Артур, – в тон отвтеила Морская Котиха и глаза ее при этом сверкнули победными огоньками.
„Один ноль!” – мысленно констатировал Артур и произнес то, что обычно произносили его собсеседники в ответ на демонстрацию артуровского всезнания:
– А откуда вы меня знаете?
– Вообще говоря, не знаю. – Котиха подперла круглые щеки большущими ладонями и лениво улыбнулась. – Чтоб узнать человека, нужно с ним хоть сколько-то пообщаться. Просто София в кратце набросала ваш портрет и сказала, что вы зайдете сегодня.
„Очень интересно! Откуда она могла знать день?!” – Артур чувствовал себя пауком, нечаянно запутавшемся в собственной паутине.
– Она просила передать вам письмо. – Котиха вдруг заговорила холодно и враждебно. – Я отдам, конечно. Только ответьте мне сначала, какого черта вы тут делаете, и почему моя помошница вынуждена бежать?
– Упс! – только и смог произнести Артур, осмысливая услышанное. – Понятия не имею! Бежать? Вынуждена? – нехорошее предчувствие защекотало в груди. – Отдайте мне это письмо без всяких объяснений, а?
Вероятно, тоска так явственно проявилась на лице Артура, что Лена тут же поверила в его искренность. Молча она протянула конверт и тут же поставила большую чашку с ароматным чаем.
„Только не злись, пожалуйста. Я уезжаю…Прощай!” – начиналось Сонечкино послание… Чашка внезапно лопнула в артуровых пальцах…
* * *
«Я уезжаю без мыльных «прости», /скидок не пряча в нюансы./ Насильно сжимаемые пути,/ Лишь уменьшают шансы./ … /Хватит! Проехали! Канул накал./ Забавное место «анналы»,/ Тот сумасшедший, что нас рисовал,/ Остался доволен финалом…»
Знаешь ли ты, что творилось со мною последние две недели? Я отправила письмо, поднялась на плато, уселась за своим любимым столиком возле окна и… стала ждать. ЛенаМорскаяКотиха пару раз с тревогой интересовалась, все ли в порядке. ВикторМорскойКот, возвращая мне мою часть выручки, непривычно мягко интересовался: «Может, тебе в отпуск на пару дней?»
Я хохотала: «Отсюда куда же в отпуск? А ничегонеделанье для меня, хуже каторги…»
Выходные действительно были мне тогда опасны. Они окончательно свели бы меня с ума. Работой можно было отвлечься от ожидания тебя и это было очень ценно. О, как я ждала тебя! Неотрывно с шести до девяти пристально смотрела за окно. Отчего-то в голове сидела уверенность, что ты будешь подниматься на подъемнике. Мне снился твой приезд: я видела тебя в вагонетке подъемника, выбегала, встречалась глазами, мчалась навстречу, на ходу сбрасывая одежду. Ты любил меня…
В пасмурные дни (их было пять за эти две недели) я выходила к станции и ждала непосредственно возле подъемника. Заглядывала в каждое вновь прибывшее лицо и недоумевала: «Я смотрел в эти лица и не мог им простить,/ того, что у них нет тебя, а они могу жить.»
Здесь не принято много разговаривать, потому, к счастью, ничего объяснять окружающим не приходилось. Тут меня давно уже считали девочкой со странностями, поэтому бригаду санитаров из психушки никто не вызывал… Хотя, вероятно, мне тогда было б полезно полечиться.
Прошла неделя. Целая неделя, представляешь?!?! Я прекрасно знаю твои возможности. При желании тебе не понадобилось бы больше двух суток на прилет/приезд… предположим, ты не каждый день проверяешь почту… Предположим, за последние полгода (вру: восемь месяцев, 11 дней и пять часов) ты успел погрязнуть в уйме дел и жениться на ком-то значимом… На развод и прочее могло уйти достаточное количество времени, потомку я терпеливо ждала. Загадала целую неделю. И в конце ее чувствовала себя самым несчастным существом в мире. Оставался один день. Или ты появишься в этот день, или навсегда исчезнешь из моих мыслей. Насильно выгоню… Как известно, ты не появился.
Стала выгонять. О, как сложно выворачивать себя наизнанку! Когда веришь, когда точно знаешь, что этот человек – важное твое будущее – как сложно убеждать себя, что он последний подонок и вовсе не нужен тебе. Сложно, но вполне возможно. Я по-прежнему ожидала тебя вечерами, но уже лишь для того, чтобы гордо глянуть в глаза и, подг-г-ажая Вертинскому пропеть: «Я вас, слишком долго желала!/ Я к вам никогда не пг-г-гийду!»
Ты все еще не приезжал! Никакие оправдания тут не уместны, я знаю, как быстро примчался бы ты, будь я тебе еще нужна… Ты попросту не захотел ехать. Мой порыв, мое письмо осталось незамеченным.
Вероятно никто, никогда не ненавидел тебя так, как я в последние дни. Униженная женщина способна на невероятно сильные чувства. Своей неявкой в ответ на мой откровенный призыв, ты унизил меня до нельзя. И даже по пять раз на день проверяемый мною во всевозможных интеренет-центрах почтовый ящик подтверждал полное твое ко мне нынешнее безразличие. Мог бы хотя бы написать, что не можешь приехать!
В глубине души я думала, что, приехав и выслушав мой гордый отказ видеть тебя, ты сумеешь все объяснить (самолет сбился с рейса, коварная проститутка в Симферопольском аэропорту напоила снотворным, из загадочной Японии слишком долго доставляли эту неповторимую, подарочную икебану…) и дашь мне право простить тебя. Но ты не ехал!
И вот я в очередной раз смотрю почту. Это не просто инет-кафе, это – кафе с интересными мальчиками в работниках… В очередной раз отсмотриваю пустой почтовый ящик и всерьез задумалась над планом соблазнения персонала.
Соблазнять буду двух одновременно, в закутке за столом админа, отделенного от наполненного посетителями зала лишь огромным монитором и тонким пластиком лицевой стенки стола… Зачем? Тебе на зло, себе – в рекорд падений…
Именно за этими мыслями ты меня и застал. Визг тормозов, и вылетающий из чужой машины ты. Конечно же, раздражен. Конечно, кричишь в мобильник нечто невразумительное… Я щелкаю по календарю и смотрю на дату.
Артур, мать твою! Две недели!!! Что можно было делать столько времени?!
Первая реакция – броситься на шею. Потом – кратковременный ступор. Да, ты прибыл. Но когда? И даже не в сроках дело. Просто, к кому ты прибыл? Ко мне, которая уже полностью излечилась от твоих чар и мечтала об одиночестве? Перед глазами проплывали все вспомненные мною за последнюю неделю гадости о тебе. Я ничего не могла с собой поделать. Было бы подло и не честно встречаться с тобой, находясь в таком состоянии.
Я убежала. Из Интернет-кафе, из-под твоего носа, из-за собственной глупости, из последних сил пытаясь остановить себя. Не вышло. Поднявшись на гору, я точно знала, что буду делать. Поеду домой.
Не расценивай этот указатель, как приглашение. Я ведь прекрасно понимаю, что после нынешнего моего бегства прощения уже не видать, и ты не станешь снова ехать за мной, потому спокойно признаюсь, куда бегу – ты ведь и не подумаешь даже преследовать. И правильно. Я не достойна. Я – плохая. Я хуже даже, чем могу себе представить. Пыталась спрятаться в тебе, разыскала, взмолилась о помощи, а потом поняла, что взваливать на тебя весь свой нынешний груз – слишком нехорошо. Поверь, ты еще будешь благодарен судьбе, что так легко от меня отделался. Я не достойна. Ни тебя, ни этой горы, ни этого окружения…
Прости за все. Желаю счастья»
На этом письмо не оканчивалось. Строчки бежали дальше и вещали еще что-то. Вероятно, что-то оправдательное, но было неважно. Артур сидел, оглушенный фактом очередного Сонечкиного бегства, и чувствовал себя полным идиотом. Еще он чувствовал яростное желание напиться.
В последний раз подобная идея посещала его десять лет назад, и ничем хорошим ее воплощение не окончилось – наутро Артур обнаружил себя в постели с дочкой тогдашнего своего босса. Причем девица, хоть и отличалась крайней развратностью и солидным опытом, по возрасту была непростительно юной. Дело могло принять весьма негативный оборот. К счастью (или наоборот), тут же выяснилось, что ночью Артур был настолько пьян, что ничего путного (вернее, ничего беспутного) у них с девицей не случилось. Дама была обижена и требовала компенсации, Артура мучил бодун и страшное желание придушить пигалицу… Потом она обиделась окончательно и ушла, оказавшись, впрочем, достаточно порядочной, чтобы на карьере Артура вся эта история никак не отразилась.
С тех пор и до появления Сонечки Артур предпочитал профессиональных, хорошо оплачиваемых интимных партнерш и не видел в том ничего дурного – больше удовольствия и гуманизма, меньше ответственности и последствий встречи. Все иллюзии о больших и светлых чувствах были растрачены еще в ранней молодости. Давно уже сформировался круг вполне конкретных ценностей, в которых женщина для интимных встреч занимала довольно значимую позицию, где-то наравне с едой или занятиями спортом… Интересы Артура лежали в другой, ничуть не менее романтичной плоскости – он был отменным стратегом бизнеса (какой простор для творчества! сколько приключений и острых моментов! ) и это занимало его полностью.
А потом в его жизнь ворвалась эта смешная взбалмошная девчонка. Слишком светлая и наивная, чтобы позволить жизни обижать ее, и при этом слишком энергичная, чтобы не вляпаться в неприятности. Команда, работать в которой вознамерилась Сонечка, никогда не отличалась порядочностью, и выбрасывала за борт использованных людей, не задумываясь. Человеку, игравшему раньше, в этой команде ту же роль, что Сонечка, все эти игры стоили жизни. Сумасшествие и самоубийство – вот к чему приводит осознание, что тебя использовали и выпихнули, обобрав к тому же до полного отсутствия душевных сил.
Поначалу Артуром руководили банальные рыцарские инстинкты. Он (в прошлом тоже член той команды и один из главных ее стратегов) чувствовал на себе вину за самоубийство сотрудника и хотел оградить вновьприбывших от возможного повторения сюжета. Сначала он просто оберегал Сонечку. А потом, потом вдруг оказалось, что ему чертовски хорошо с ней и что жизнь без нее оказывается лишенной всякого очарования. Впервые в жизни Артур всерьез строил планы о будущей совместной жизни. Не витиеватые аховые мечты юности, а настоящие конкретные планы, вполне подлежащие реализации.
Но судьба распорядилась иначе. Оказалось – нет будущего. Ни у них вместе, ни у каждого поодиночке. У него – из-за неуместной и глупой своей привязанности к Сонечке. У нее – из-за необъяснимого, патологического, но совершенно ясно прослеживающегося инстинкта саморазрушения: сколько раз, с упрямством насекомого, кидающегося в огонь, она бросала вдруг налаженную стабильность, и окуналась во что-то новое, безумно неустроенное и потому яркое. Артур считал, что у Софии попросту гипертрофирован свойственный всем женщинам панический страх старения. Боясь «погаснуть», она не позволяла себе привязаться к чему-либо, и потому в тридцать с хвостиком до сих пор не имела в жизни ничего серьезного и настоящего. Не хотела, боялась иметь, и переделать ее было не под силу никому.
То далекое, московское расставание на долгое время избавило Артура от всех надежд. София тогда окончательно решила, что никуда не поедет:
– Я не еду в твои заграницы, я не еду! – перепугано шептала она. Боясь то ли необратимости собственного решения, то ли возможной Артуровой реакции. – Я не верю ни тебе, ни себе. Я должна быть здесь… – бормотала она какую-то совершеннейшую сумятицу, а под конец разговора призналась, что всегда, с самого начала лишь игралась в намерения быть вместе вечно.
Она несла всю эту чушь и с каждым словом Артур чувствовал себя все свободнее и свободнее. Он снова избавлялся от всех иллюзий и зло смеялся над собой: «Как можно было вдруг поставить свое благополучие в зависимость от какой-то полоумной истерички и дурочки!» Он ушел тогда свободный и самодостаточный. С болью из-за попранной веры в хорошее, но без малейшего желания что-либо изменить.
Прошло несколько дней, и бравада ушла. Как бы не повела себя Сонечка, но она была родной, богоданной и уютной… Ни с кем другим не выходило так естественно… Никто другой не понимал так глубоко… Да, собственно, и не было никого другого.
Работа, новые идеи, бесконечные переговоры – все это серьезно отвлекало, но, кажется, не излечивало. А потом пришло ее письмо. И Артур все бросил, как дурак. Едва разброслася с делами, едва сумел вырваться – оказался здесь. Приехал, чтобы узнать, что она снова не совладала со своими придурями и вновь умчалась прочь… Идиотка!
«Стоять!» – осадил себя Артур, переворачивая страницу. – «Дочитаю до конца, потом буду делать выводы.» Судя по толщине письма, у Сонечки было, что сообщать…
* * *
«Исписала лист поперек, а поля его вдоль. Неровностями… Изгрызла ручку. Отбросила ее, истекающую пастой и моей неудовлетворенностью… Оставить ухмылочку! Пошлости тут ни к чему, я не о той неудовлетворенности. А о морально-этической.
Так не годится. Я вру тебе. Вернее, сильно не договариваю. Раз уж решилась уезжать не просто так, а оставляя прощальное послание, лучше писать правду, причем самую, что ни на есть, полную. По-хорошему, нужно выбросить лист с предыдущими излияниями. Но, знаешь, столько таких листов-обращений к тебе, я уже повыкидывала, столько писем вникуда написала и забросила на полуслове, что прям нехорошо делается. Ежедневные разговоры с тобой, о которых ты никогда не узнаешь итак надолго сделались моим хобби…
Тошно от собственного желания казаться лучше, чем я есть на самом деле. Надоело плескаться в ежедневны разговорах с тобой, о которых ты никогда не узнаешь…Глупо, да и незачем уже. Оформлять свое бегство цивильно и мягонько, так, чтоб ни в коем случае не остаться в твоей памяти сукою, и есть верх сучизма. Правда?
Итак, приступаю к самовскрытию. Тебе должно понравиться. Ты ведь у нас ценитель душевного стриптиза. Даже того, который больше напоминает шкуроснятие!
Я писала уже, что ты ехал непростительно долго. Писала, что искромсала за время ожидания все иллюзии и теории относительно нашей друг другу предначертанности. Но не писала главное: за это время я в корне поменяла ориентацию.
Отставить облегченные вздохи! Речь не о той ориентации. Верно, все еще о морально-этической…
Я поняла, что томилась вовсе не без тебя конкретно, а просто от заброшенности своей и одиночества. Тело томилось, душа требовала отдушины… Любви. Не с тобой, а в принципе…
И я вспомнила Бореньку. Тогда, в суматошной столице, еще до моего решения о бегстве в Крым, в блеске новой жизни, больших перспектив и сумасшедшем ритме событий, он как-то не вспоминался. С твоим появлением, и без него было чем занять мозги в плане личного…
Недавно же, а точнее, в конце второй недели ожидания твоего визита, я поняла, что Боренька – далеко не худший кандидат в мои вызволители. Пусть он приезжает за мной и увозит! Чем ты лучше? Теперь уже он представлялся мне необходимым и виделся принцем на белом коне, приезжающем по первому зову и прекращающем мою, пусть добровольную, но все же ссылку.
Абстрактная четвертая стена сцены – та, что выходит на зрителя, должна в драмтеатре быть увеличительным стеклом. В жизни такой стеной является обида. Она и разделяет и преувеличивает все мелочи до невозможности. Сквозь лупу обиды на твое молчание, я рассматривала наши с тобой отношения и все больше уверялась в твоей несостоятельности…
Параллельно, сравнивая, я принялась уверять себя, что Боренька куда теплее, нужнее и ненапряжнее. В конце концов, он легок на подъем, романтичен, а значит, приедет за мной и порожденный твоим неприездом комплекс собственной ненужности без следа испариться из меня. Я снова буду желанна и оттого тут же встану на ноги.
Когда накал подобных мыслей достиг пика, я спустилась с гор и… снова вышла в Интернет. Технологии те же, что применяла при поисках твоего электронного адреса. Всего через несколько минут поисковик обнаружил Боренькин сайт. Оказалось, мой прошлогодний краткий, но пламенный, окончившийся истерично и так неоправданно роман еще имеет перспективы продолжиться. Боренька-негодяй, Боренька-разгильдяй и никчёмный пьяница, оказался наплаву и в зоне досягаемости. Как думаешь, что я сделала? Верно. Написала ему письмо. Один в один как тебе, даже влюбленнее.
А потом загадала: «Кто из них первым приедет, с тем и останусь!» И, знаешь, сразу почувствовала себя такой довольной. Быть стервою престижно, приятно и правильно…
«Неужто, вы думали, я всерьез без вас тоской исхожу, мальчики? Просто играюсь от скуки! Даже слова вам шлю одинаковые… Рассылаю письма с проверкою вашей оперативности», – это я специально себе надумывала, ощущая, как с каждым словом подобная философия закрепляется все явственнее, и чувствую я себя от нее все мощнее и увереннее.
Я уже дописала послание Бореньке, я уже почти нажала на значок «Отправить»… И тут ты приехал. Мелькнул за окном, мгновенно и смутив, и пристыдив, и запутав. Письмо я убила немедленно. Поняла, кстати, нечто смешное: красивых формулировок мне даже жальче, чем Бореньку, который так их и не дождется. Оказавшееся вдруг предательством неверие в тебя, мое отступничество, да еще и мгновенно осознанное равнодушие по отношению к Бореньк… – , все это пугало..
Отчего не вышла к тебе и не разоткровенничалась? Э-нет, в таком состоянии перед тобой появиться – врагом себе навек сделаться. Ты же, нехороший человек, слабости чуешь и по ним топчешься. То ли с целью закалки, то ли просто от природной вредности.
В общем, не дождалась я тебя и сбежала. И, как не странно, до сих пор уверена, что поступила правильно. Пусть уж лучше, ни тебя, ни Бореньки, ни мальчиков-администраторов, чем всех сразу, без разбора и, как следствие, совсем без удовольствия. С тяжелым сердцем никакой кайф не в кайф. Мое сердце, увы, всегда в плотном контакте с совестью, а потому сейчас практически неподъемное… Сама наворотила глупостей, сама не могу их себе простить и потому решаю тебя от себя поберечь. Вот.
Глупо как, бердово как, скажи? Только окончательно тебя решила вычеркивать, только смирилась с неизбежностью и довольно искренне возненавидела… Только изобрела методы остывания, как вот, на тебе – явился. На блюдечке с голубой каемочкой! Отставить настороженное: «Не понял?» Я не в том смысле… Ага, все в том же морально-этическом…
Кончаю, страшно перечесть… Потому (а еще от того, что страшнее будет, если ты как раз сейчас зайдешь в нашу кофейню) перечитывать не буду. Письмо отдаст тебе Лена Морская Котиха. Прошу любить и жаловать. Прощай…
Вот такая я! А ты как думал?! Теперь ясно, что из-за моего отъезда тебе надлежит радоваться, а не огорчаться. Я привнесла бы в твою жизнь лишь ложь и тревоги…»
«Можно подумать, уехав, ты избавила меня от этого привнесения!» – чуть ли не вслух выкрикнул Артур. Приглашение «любить и жаловать» он расценил весьма специфически: решил разговорить барменшу.
Артур хотел узнать о здешней жизни Сонечки как можно больше. Честно говоря, признания из ее последнего письма как-то совсем не задели Артура. Сонечка, по его мнению, не была бы самой собой, если б не вытворила какую-нибудь безобидную глупость. Так и не отправленное письмо к предыдущему любовнику было именно такой кокетливой дуростью. Подумаешь! Даже если и отправила бы – велика беда… При желании, эта особа могла накрутить себя до состояния любви к кому угодно. Суть ведь не в этих самообманах, а в том, что на самом деле. Артур был уверен, что на самом деле в жизни Сонечки есть именно он. Вот и выходило, что письмо к Бореньке – обычное баловство. А вот отъезд Сонечки – нет. Отъезд действительно казался предательством, и Артуру хотелось попытаться развеять это свое мнение. Переместившись к стойке, он принялся заигрывать.
– И не думайте даже, – ЛенаМорскаяКотиха – руки в боки, голова упрямо наклонена на бок – захлопала своими большими игривыми глазами. – Расспрашивать бармена в моем заведении не положено. Во всяком случае, о Софии.
Артур попробовал подавить ее принципиальность мягкими комплиментами:
– Такое чудесное заведение, такая милая хозяйка… Кстати, что из коньячков вы бы порекомендовали? Вино? По вашему совету – что угодно… Давайте сразу бутылку. Хотел бы вас угостить… – Артур щебетал, растекаясь галантностью.
Увы, оказалось, Лена вовсе не так наивна, как кажется на первый взгляд. «Странно!» – хмыкнул Артур, который всегда считал большие глаза и груди явным признаком женской глупости. Ловить возле стойки больше было нечего. Тем паче, хозяйка погрузилась в какие-то подсчеты и всем своим видом демонстрировала, что отвлекаться не собиарется.
Артур уволок приобретенную уже для угощений бутылку за свой столик и погрузился в туманные раздумья. Не о происшедшем – об общей гадостности мира и своей от него усталости. Мчишься куда-то, ломаешь жизнь, перестраиваешь под новые правила, а все зачем? Чтобы догнав желаемое, понять, что главное снова куда-то ускользнуло и ты остался с носом… И так все жизнь и во всем. Будучи достигнутыми, цели разочаровывают. Артур столько понапридумывал себе за прошедшие две недели! Столько ярких и по-идиотски счастливых картин понарисовывал о своем приезде на Ай-Петри… И вот, он здесь…
– Баш на баш, – раздался вдруг хрипловатый голос откуда-то издалека. Артур вернулся к реальности. Котиха – о чудо! – сама начала контакт. Неуклюже подошла с пустым бокалом и царственно приземлилась на край скамьи напротив. – Вы мне – что было в письме, и отчего она уехала, я вам – то, о чем вы хотели спросить…
Артур, как мог, объяснился:
– Видите ли, – стараясь звучать как можно более беззаботно, поведал он. – Она уехала от стыда. Ей вдруг стало страшно неловко, что все так хорошо складывается. И вы, и работа, и я, прибывший по первому зову… Она сначала устроила все это: притянула нас к себе, образовала вокруг себя приятное общество, а потом сочла себя недостойной и умчалась восвояси… Понимаю, что все это звучит странно, но София ведь вообще особа больноватая…
– Не вижу в этом ничего от болезни, – с упреком сообщила МорскаяКотиха. Ей явно не нравилось, что Сонечку осуждают. – Когда человек слишком уверен в себе – много хуже.
– Все же я предпочел бы, чтобы ее комплексы, вроде «достойна/не достойна» на мне не отражались… – вздохнул Артур. – Согласитесь, если человек собирается ставить над собой эксперименты, то пусть не впутывает в это других. В качестве подачки себе любимой, она позвала меня, но за то время, что я ехал, себя разлюбила. Итого вышло, что ехал я совершенно зря. Весьма обидно, между прочим, – откровенностью, Артур пытался спровоцировать ответную открытость. Собственно, получилось.
– Что правда, то правда. Об окружающих София как-то не подумала. Лично на нашем бизнесе внезапный ее уход скажется довольно резко. Мы с мужем делали на нее ставки… – Лена тут же осеклась, осознав, что позволила себе выносить сор из избы. Спохватилась: – Знаете, на нее невозможно обижаться. Моя соседка давно твердила, что София приворожила нас с Виктором. – МорскаяКотиха тихонько рассмеялась. – Начинаю в это верить. Человек попросту кинул меня, а я совершенно не могу обидеться и всерьез расстраиваюсь, что теперь долго еще его не увижу…
– Мы с вами коллеги по несчастью, – Артур наполнил бокалы. – За знакомство! – банально оттостовал он. Тоска навалилась такая, что было совсем не до оригинальничания.
Котиха оказалась удивительно милой собеседницей. Спорила по сути, а не ради спора и с удовольствием признавала точку зрения оппонента, если та действительно оказывалась правильной.
– С вами приятно общаться. Спор ради истины – редкое нынче явление. В основном спорят, чтоб покричать… – от Сонечки Артур перенял дурацкую привычку обязательно говорить человеку все хорошее, что о нем думаешь:
– Это о плохом можно умолчать! – кипятилась когда-то Сонечка, доказывая Артуру, пытающемуся высмеять ее манеру искренне делиться мыслями. – О плохом человеку и без тебя скажут – время сейчас такое. А вот хорошим побалуют редко. Потому что в принципе редко его о ком думают. А раз уж думаешь – надо обязательно об этом говорить! Вдруг никто больше не скажет, что человек будет делать? Это ведь так важно, знать, что кому-то ты по душе…
Артур хоть и ворчал еще что-то о необходимости быть скрытным, все же соглашался и привычку эту в конце концов заимел.
В результате, покрывал сейчас Котиху комплиментами.
– А мы разве спорим? – в ответ Котиха энергично захлопала ресницами. – Не за тем собрались. Помните? У нас – честный информационный бартер. Всех-то дел, и спорить совершенно незачем. Впрочем, мы и не собирались это делать… А ваши любезности, если честно, меня несколько смущают…
Кажется, она все же хотела держаться на расстоянии… Однако рассказывать начала довольно живо и горячо. Будто все понимающему давнему знакомому.
– Ну, в общем, примчалась ко мне сегодня София ни свет, ни заря. То есть, полдень вовсю уже был, но для Сони это – рано. Не потому что соня, а потому что днем работает, и у меня только вечером появляется. Как Витюша подъезжает, так она и подходит… Делим дележку, чаек попиваем… Редкий человек умеет молчать так уютно и дружественно, как София. Впрочем, это лирика. По существу же все было так: прибежала – волосы торчком, на майке пятна подмышками, глаза горят, будто у помешанной – я, говорит, уезжаю немедленно. Я ей – минералочки и пару льдинок запазуху. Визжит на все заведение. Хохочет нездорово и заразительно. На мое «что случилось?» отвечает как-то расплывчато.
В результате узнала я следующее: она уезжает, потому что вы приехали. Ждать Витюшу, чтобы посчитаться, не может. Во-первых, времени нет, во-творых, ей ему в глаза стыдно смотреть. То есть она понимает-таки, что так не делается. В разгар сезона бросать дела – значит, подвести всех участников. «А мне, – говорю, – Тебе не стыдно в глаза смотреть?» София носом вдруг зашмыгала, впала в сентиментальности, в любви мне объясняться полезла, оду о том, как будет скучать и оплакивать наши вечера пропела… «Но», – говорит, – «иначе поступить не могу.» Спела мне из ранней Пугачевой: «Вот так случилось, мама, уезжаю…», потом забыла слова второго куплета и страшно расстроилась.
Параллельно она переписывала мне в блокнот все свои деловые контакты, и выражала всяческие надежды, что без нее дела у нас даже лучше пойдут, чем раньше… То есть настроена, похоже, довольно серьезно была. Я не сатрап по натуре. Я – мягкая. Переубеждать не стала. Нужно – пусть едет.
А потом Соню, похоже, осенило. «Дай блокнот!» – шепчет, расширив глаза, будто придумала нечто супер-важное. – «Я так не могу. Я должна объясниться…» В результате два часа еще сидела – строчила вам послания. Потом сказала, что вы – адресат письма – придете в шесть… Я до этого про вас кое-что уже слышала.
Ну там, «работали вместе, воспылали друг к другу чувствами, обожглись о выработанную у обоих стойкую привычку жить в одиночестве…» Это я практически цитирую. Знаете ведь, София любит так витиевато изъясняться.
Короче, письмо дописала, в очередную попутку впрыгнула, укатила к метеостанции. Там у нас домик. – Котиха кивнула куда-то в сторону стойки и Артур, присмотревшись, увидел стоящую в рамочке фотографию. Улыбающаяся Котиха трогательно склоняла голову на грудь большого, серьезного мужичка в лыжном костюме. Они стояли возле входа в малюсенький, ростом с Котиху, фургончик защитного цвета.
– В этом домике Сонечка проживала последнее время. – продолжала Котиха. – Укатила собирать вещи и приехала через двадцать минут. На той же машине, что и отбывала, между прочим. «Повезло, – говорит, – С ребятами. Все равно сейчас в Симфер едут. Согласились меня две минуты подождать, пока вещи соберу, потом сюда к тебе забросить на мгновение, и с собой забрать. Леночка, я совсем не успела собраться! Похватала только самое необходимое… Ты сгреби там мое шмотье в кучу, чтоб не мешало. Я приеду за ним когда-нибудь…Честно… Там и ракушки ведь мои, и травы всякие и… Ой, жалко их! Но больше трех минут ребят заставлять ждать неловко… А транспорт в моей ситуации – очень важная вещь.». Тараторила, тараторила, а у самой – слезы в глазах. Похоже и впрямь грустно прощаться ей было…
Но машина ждала, нужно было убегать. Все-таки у Софии редкий дар людей к себе располагать. Никого другого этот Джип, я уверена, не стал бы просто так туда-сюда развозить…
– Просто так? – Артур насмешливо скривился.
– Именно, – с напором произнесла Котиха. – Не просто так, она бы не села. Хотя, смотря что вы подразумеваете. Если веселые байки, да анекдоты расплатой считать, то…
– Надеюсь, вы правы, – Артуру очень не хотелось сбивать информатора с темы. – Надеюсь…
– Будьте уверены. Там, между прочим, за рулем женщина бсидела. А в кабине – то ли муж ее, то ли сын, я не разглядела… Так что ваши подозрения – глупость. Тут речь совсем о других уровнях оплаты…
– О морально-этических? – не удержался Артур.
– Точно, – усмехнулась барменша. – Вот, собственно, и все. Распрощались, уехала…– Котиха, манерничая – явно не перед ним, а просто по привычки – смотрела на Артура сквозь бокал и близоруко щурилась. – София отдала мне ключи, – Котиха кивнула на висящую на гвоздике над стойкой связку, – И умчалась восвояси. В свою новую, совершенно нам не ведомую жизнь. Буду надеяться, что жизнь та будет счастливою, а ее новые друзья – верными… А еще буду надеяться, что Витюша не обозлится, узнав о ее отъезде и не отправиться в погоню, чтобы надрать беглянке задницу…
– В погоню? – оживился Артур. – Так ее что, можно догнать?!
– Уже – нет, – обворожительно улыбнулась Котиха. – Вы уже слишком много выпили, чтобы садиться за руль.
Артур попытался встать, ощутил легкое головокружение, понял, что коварная хозяйка заведения права и корыстна, опустился обратно на лавку и глянул с упреком.
– Но это ведь нехорошо, возвращать человека, который принял решение с вами не видеться. Так? – Котиха отвела бокал в сторону и, на этот раз не таясь, опрокинула его содержимое в горшок с цветами, что на подоконнике.
Артур растерянно глянул на пустую бутылку. Вспомнил, как часто Котиха требовательно теребила бокал, как потом быстро убирала его с невинным: «Мне на донышке!» И Артур, естественно, тут же подливал и себе, и… В общем, его попросту опоили. Отчего-то сделалось очень смешно.
– Я и не собирался, в общем, никуда ехать, – заверил он. – А перекусить у вас тут что можно?
* * *
И тут понаехали посетители.
Микроавтобус подкатил прямо ко входу и изрыгнул из себя шумную компанию полуодетых граждан. Похоже, они, как и Артур, не догадались взять с собой теплые вещи. Теперь страдали. А кафе – «у нас закрытое помещение, у нас тепло и уютно, а вид, будто на краю плато стоишь» – наживалось на их страданиях. И не только кафе. Шофер с натянутой улыбочкой о чем-то пошептался с Котихой и незаметно принял из ее рук откупные.
– Остальное зависит от того, сколько закажут, – сообщил он Артуру, заметив, что тот наблюдает за происходящим. – Так и живем!
Артур уже снова перебрался за стойку. С Леной было не так тоскливо. И потом, от попыток напиться в одиночестве уж слишком разило безнадежностью. Артуру не хотелось так раскисать…
Привезенные посетители, между тем, принялись громко сдвигать столы и ахать что-то про роскошный вид из окон.
– О чем они? Ведь туман. Вида-то, собственно, никакого нет, – скептически скривился Артур.
– Тише! – подмигнула МорскаяКотиха, – Вы давно уже не ребенок, и кричать «А король-то голый!» вам не к лицу. Конечно, у нас шикарный вид из окон. И соответственные цены. Народу обещали зрелища, народ оплатил их. Думаю, даже если б окна были заколочены, люди все равно видели бы в этом кайф. Такова общая психология отдыхаек. За что я их и люблю. Люди приехали отдохнуть и повосхищаться, потому во всем будут видеть прекрасное…
– Ничего себе! – от стола гостей в стойку метнулась мощная волна истеричного женского недовольства. – Цены у вас, будто в элитном клубе на побережье, а официантов нет. И ассортимент какой-то скудненький… Я Мартини хочу!
– Зато у нас очень хорошая кухня, – попыталась успокоить Лена. Но ее усилия уже не требовались, компания, выплюнувшая недовольную, снова затянула ее в себя, заняла другими разговорами и отвлекла…
– Ну, не все, – вернулась к разговору с Артуром МорскаяКотиха. – Бывают и исключения. Но в целом отдыхайки – премилая клиентура… – Лена взяла блокнот, папку с меню и отправилась к гостям принимать заказ. Жалобу на отсутствие официанток она приняла, как руководство к действию. – И, между прочим, – уже обогнув стойку, вдруг остановилась она. – В нынешней погоде тоже есть своя прелесть. Вам часто доводилось видеть громадную манную кашу, волнообразными наплывами пожирающую пространство?
«А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» – отчего-то всплыло у Артура в голове в качестве аналога прозвучавшей фразы, и он понял, что уже совершенно пьян.
А потом позвонили газели и беспрерывно галдели… В смысле, приезжала подруга Котихи. Или врагиня. Артур не разобрал. Но то, что соседка – точно. Сумасшедше энергичная, громадная, напористая баба с весьма оригинальными идеями и умопомрачительным вырезом в форме сердца на груди теплого свитера. Похоже, это была та самая, описанная Сонечкой, Светик. Баба тут же подружилась с пьянствующей компанией, тут же забросала их вопросами и советами о том, где и что лучше делать на побережье, потом умчалась куда-то и вернулась с вожделенным Мартини. За собой она все время таскала тощего бледненького хорошо одетого господина с жиденькой бородкой и затуманенным взглядом. Он был до крайности тих, но исправно оплачивал все причуды своей спутницы. Когда пассия тащила его танцевать – двумя пальцами, за галстук, яростно тряся при этом грудями и кокетливо облизывая язычком ярко накрашенные губы – он стеснялся, робко сопротивлялся, но, в конце концов, включался в танец и очень смешно начинал поочередно сгибать конечности в локтях и коленях. Кстати, танцевала бабища первоклассно! Артур, которому поначалу было жалко бедного порабощенного дятла, теперь даже позавидовал ему.
– Ох, уморилась! – с тяжелой одышкой, бабища подбежала к стойке. – Леночка, котик, сообрази холодненького…
Лена с невозмутимым выражением лица – будто и не состояла никогда с бабищей в тесных дружеских – поставила на стойку очередной стакан.
– Тяжко! – призвала в сочувствующие Артура бабища. Хрупкий дядечка был тут же. Интеллигентно облокотившись на барный стул, он уткнулся глазами в меню. – Знаешь, – снова обратилась бабища к Артуру. – Девяносто семь килограмм, даже при моем росте – это не так себе. Это – подвиг. Когда во мне было 56, я думала те, у кого 90 – не люди. Думала, при таком весе легкие должны в трусы падать при каждом шаге. А сейчас смотрю – вроде ничего. Только вот двигаться тяжеловато. Тело живет своей жизнью. Ляжка останавливается где-то через минуту после того, как сама я давно уже на месте сижу. Вот, блин, жизнь!
– А вы, моя душа, на конец одной ляжки магнит приспособь, а на другую – проволоку, – очень серьезно посоветовал дядечка. – Сможешь себе в темноте фонариком подсвечивать, который от твоего собственного электричества работает…
Несколько секунд, хохоча, повыясняли, где же это «конец ляжки». В дебатах дружно принимали участия все присутствующие, и даже прыснувшая Лена включилась в общее приподнятое настроение. Чуть позже, Светик с Леной помирились и даже целовались. Кажется, взасос. Сквозь пары (то ли окружающие – от курева, то ли внутренние – в собственной голове) Артур отчетливо видел, как кукольные, свернутые трубочкой губки тянуться навстречу распахнутым вареникам яркого окраса. Меж варениками на миг показывается уже знакомый Артуру непоседливый язык…
– Фу-у-у! – Артур поморщился, и ощутил, что ему как-то совсем нехорошо.
– Заведение – вон там! – шепнула невесть как разгадавшая состояние посетителя Котиха, указывая куда-то вглубь своих застоечных владений. – Во дворике налево, синяя будка.
Артур послушно тронулся в путь. Потом резко изменил намерения. Связка ключей, висящая под полкой с бутылками, магнитом притягивала взгляд… Домик Артур знал по фотографии. Место – по смутным описаниям из Сонечкиных писем и рассказов Котихи. Артура обуяло некое мистическое чувство. В голове внезапно прояснилось, и он понял, что должен ехать.
Резким движением Артур снял ключи с гвоздика и воровато оглянулся. Кажется, никто не заметил этого злодеяния. Зато следующее событие не могло остаться без внимания: отъезжая, Артур умудрился зацепить один из уличных Котихиных столиков и повалить его. Слава всевышним, столик был пуст – все клиенты гуляли в помещении. Артур тут же вылез из машины, неуклюже раскланялся, принялся униженно извиняться перед выскочившей на шум Котихой. А шум действительно был, потому как зонтик от стола упал прямо на какие-то железные ящики, и даже что-то разбил там… И Артуру было стыдно, и он хотел заплатить, но мало что мог связно объяснить, потому бессмысленно бродил вокруг сбитого столика, не понимая, с какого боку начать его поднимать.
Ветер почти валил с ног. Зарядившись от его неистовости, Артур почувствовал вдруг, что улыбается. Внезапно он простил себе деяние со столом, помахал растерянной Лене, будто давней и всепонимающей подружке, и решил отправиться по делам, так толком и не извинившись. В общей сложности, на все эти хулиганства он потратил не более пяти минут.
Распахнув окна машины, он тронулся в путь. Ночью гора сделалась совсем не похожей, на свое дневное воплощение. Словно уморившийся за время выступления паяц, стащивший опостылевшую маску, Ай-Петри, избавившись от налета шныряющих туда-сюда туристиков (теперь они остались лишь возле освещенных площадок цивилизованных мест), обрело свой истинный дикарский вид. Невесть откуда взявшиеся звезды, приблизились на совершенно недозволенное расстояние. Казалось, кто-то вымазал небосвод жирным их слоем, совершенно не считаясь с привычным глазу расстоянием до небес. «Так вот о каком единении с природой она писала», – подумал Артур и посильнее утопил педаль газа. «Ты знаешь, небо, становится ближе!» – в голове крутилась песня неизвестного Артуру исполнителя с одного из многочисленных любимых Сонечкиных дисков.
Артур совершенно забыл уже это смешное состояние опьянения. Чувство, когда весь мир подвластен тебе и, в то же время, утекает куда-то, проваливаясь сквозь пальцы, оказалось очень приятным. Артур не знал точно, куда ехать, но гнал довольно уверено. Ведомый каким-то шестым чувством – а может, памятью, подсознательно заглотившей кусочек пейзажа сразу после подъема на плато и точно знающей, что место с фотографии находится именно там. На самом краю стоял лишь один фургончик. Ключи подошли… Уже открыв замок, Артур вдруг опомнился.
– Есть кто живой? – осторожно спросил он у безмолвных внутренностей жилища. – Эй?!
Несколько минут ушло на поиски выключателя. Оказалось, нужно было просто нажать кнопки на счетчике…
Маленький, всего в два шага, коридорчик, дальше – комната, больше похожая на купе СВ в поезде: двухэтажная кровать, откидной столик под окном, зашторенным веселенькими цветастыми занавесками с оборочками. Вообще-то комнатушка прибывала вполне в жилом состоянии. Можно подумать, что хозяйка вышла всего на несколько минут, и вот-вот вернется… «Ей некогда было собираться», – вспомнил Артур.
В комнатушке пахло ароматными травами. Целый ворох сушился на полу в углу. Артур вдруг понял, что совершенно зря сюда пришел. Это было настоящее копание в чужом нижнем белье. Впрочем, в чужом ли? Из-под подушки торчала обложка толстой общей тетради. Артур взял и обалдел:
«Привет, Артурка!» – тут же прочел он. – «Вот, решила написать тебе… Глупо? Не то слово! Но что делать, если очень хочется…Мы расстались. Мы расстались! Мы расстались? Ох, важно ли это? Мы ведь не виделись целый вагон времени…»
Артур отвлекся и отчаянно затряс головой. Не мерещится ли ему? Вернулся к первой строке – она не изменилась. Как и все остальные. Судя по Сонечкиной конкретизации понятия «вагон», и дате в начале листа, писала этот текст она задолго до составление того письма, что Артур получил по электронной почте. Так вот они – «ежедневные разговоры с тобой, о которых ты никогда не узнаешь…» Просто чудо, что эта тетрадь попала к Артуру в руки. Самое настоящее, чудесное чудо.
Артур понял вдруг, что улыбается. По-детски, светло, забыв сразу все неприятности и осадки обиды. «Писала, сомневалась, не решалась отправить… А потом, убедившись в стопроцентной своей нужности, сбежала… Вполне в ее стиле!» – подумал он с совершенно неуместной теплотой интонаций. Кроме всего прочего, Артур был уверен, что Сонечка умчалась с твердым намерением быть нагнанной. Иначе, зачем она стала бы оставлять следы?
«Глупости! Она не могла знать, что я решусь на проникновение в дом», – тут же охладил свои иллюзии Артур. – «Пусть приятные, но все-таки глупости»…
Слегка отрезвившись этой мыслью, Артур снова принялся за чтение. Его ждала очередная порция жизнеописания. На сей раз, совсем Артуру неприятная…
* * *
«Пишу, потому что грустно… Пишу, потому что хочется снова быть рядом с тобой. Это важно, иметь человека, на вытянутые руки которого смело можно падать – и даже спиной, и даже не глядя – будучи точно уверенной, что не разобьешься. Совсем! Не из-за вдруг обнаружившейся слабости ловящих рук, не из-за полного их отсутствия…
Видишь, не успела начать письмо, уже жалуюсь. Противно? И мне. Но я и начинала его исключительно из-за того, что все плохо. Когда было хорошо, о связи с тобой не задумывалась.. . Впрочем, хватит нытья. Хочешь, я расскажу тебе сказку? Грустную. Ту самую, в которой я живу сейчас.
С тех пор, как гонимая желанием успокоиться и навсегда порвать с нашими столичными играми – не путай с желанием расстаться с тобой, поверь, я бежала не корысти ради, а только во благо обуревавшей меня жажды свободы… – я приняла решение уехать, очень-очень многие вещи предстали предо мной совсем в другом свете. Помнишь наши последние встречи? Я знала, что прощаюсь, я чувствовала, что буду жалеть и пыталась запомнить каждый жест, каждый взгляд, каждое прикосновение…
И даже потом, уже на трассе, уже в пути, я все хранила воспоминания и поминутно погружала нос в ворот свитера, еще хранящего твой запах. Накануне – ты помнишь – было холодно, а ты начинал простужаться и потому расхаживал по кухне, намотав мой свитер, словно шарф, себе на шею.
Вспоминаю, как один знакомый, влюбившийся в одну добрую ведьму из Питера, каждый раз после ее краткосрочных стремительных налетов на нашу столицу ходил потом очумевший и потерянный. А на своем сайте вывесил признание своей полной капитуляции: «Подушка и одеяло пахнут характерным парфюмом. Обожаю. Вот только что ж мне их, не стирать теперь полгода?»
Так и я вдыхала твой запах, вспоминала эпизоды встреч и всячески скорбела о расставании. Хотя уезжала добровольно. И даже злилась немного, когда две пустые машины с курскими номерами промчались мимо, даже не обратив на мою поднятую руку внимания.
– Ребятки! Нам же по пути! До самого Курска по пути, куда же вы??? – автоматически шептала я, а мыслями при этом была с тобой и все ругала себя за отказ от нашей связи… Потому, вероятно, машины и не ловились. Судьба не любит халтурщиков…
Предвижу, как недовольно опустятся вниз уголки твоих губ. Ты не хочешь такую Сонечку? Такая тебе чудится слишком грязной? Эдакая бродяжка с феньками и колокольчиками… Как видишь, помню прекрасно помню твое извечное презрительное «фе» обращенное ко всем «хиппующим и сочувствующим».
О, как смешно мне это твое отношение! Ты ведь ничего не знаешь о нас! Ты ведь никогда не пробовал ни грамма свободы должной степени концентрации… А то, что ты знаешь и о чем наслышан – пустое. Давно порывалась тебе сказать, но как-то не было ни времени, ни повода – я не «неформалила по юности», как ты мило изволил выразиться когда-то. Я всегда была и останусь убежденной сторонницей андеграунда – и в музыке, и в работе, и в сексе и…. Кстати, последнее тебя, насколько я помню, совсем не печалит. Так может и остальное перестанет тревожить, а?
Свобода, это когда ты уходишь из дома навсегда и видишь, что оковы сброшены, и в который раз «ты на феньки порвала удила», и «ветхой пылью рок-ен-ролл на сапогах», а в голове умопомрачительная ясноть и свежесть…
Если бы ты знал суть, а не выстроенные вокруг андеграунда теории и легенды, если бы «чувствовал это, как чувствует негр блюз», наверняка оказался бы целиком и безоговорочно «нашим» человеком. Прости мне эту горячечную агитацию. Я не от глупости. Просто обидно, что, черпая информацию из общественного мнения, ты не понимаешь сути.
Кстати, все, что касается этой информации – а ее нынче расплодилось немеренно – и саму меня раздражает, да доводит до белого каления.
Как пример, они совершенно опопсили автостоп. Невесть откуда взявшиеся теоретики трассы сейчас придумывают какие-то правила, устраивают слеты и конференции… Назидают, нудят и … тем обращают в прах все хорошее. От их «не голосуй на подъеме», «одевай комбинезон со светящимися вставками, чтобы быть заметным в темноте», «считай километраж, стаж может пригодиться…» разит тошнотворной идеей избранности и… все той же злополучной несвободой. Стоп ради стопа – это бред! Нет ничего героического в том, что ты вышел на трассу и вовремя поднял руку. Гордиться самим фактом своего автостопного опыта – просто смешно. Спрашиваешь, чего я так завожусь? Да ты просто зайди в Интерент и глянь на все эти маразматичные «мне еще 15 лет, но я уже занимаюсь автостопом»…
Это «занимаюсь», кстати, четко ассоциируется у моей памяти с другим проявлением наигранной избранности. Возможно, более оправданным, но все равно ужасно смешным. Рассказать? Дело было очень давно, дело было в Москве. Очередная развеселая компашка знакомых оказалась телевизионной, и потому, пока ребята делали передачу о творческих ресурсах своего канала, мы с девчонками шаталась за ними по пятам. Типа, помогали: записывали, придумывали идеи, резали закусон и варили кофе. Но большей частью отвлекали, разумеется, в чем ни у кого не поднимался язык нас упрекнуть. А поднималось кое-что другое. Но мы по тем временам были девочками неприступными, потому делали большие глаза, отнекивались, требовали большой трагичной любви, и потому дальше легкого петтинга ни с кем из той тусовки так и не зашло. Хотя, это у меня не зашло. Про остальных доводилось слышать всякое, но это уже их подробности. И не об этом я сейчас. Одно из интервью брали у одного занятного компьютерного графика. С первого взгляда стало ясно, что человек твердо уверен в собственной исключительности и гениальности. А уж когда он открыл рот…
– Я – аниматор! – торжественно и бесконечно серьезно произнес он, гордо откидывая голову назад. – Я анимирую по ночам! Каждый раз, когда я делаю это, у меня рождается такое чувство, будто, будто…
Дальше я не дослушала, потому как пулей вылетела из помещения, чтобы никому не мешать. Содрогаясь от по возможности беззвучного хохота, я чуть не была сбита с ног еще парочкой не имеющих больше сил сдерживаться участников мероприятия.
– Нет, ну король! Просто царь! – хохотали уже во все горло, просматривая запись.
– Каждую ночь я делаю это! – с пафосом повторял интервьюируемый, и веки его дрожали – не то от нервного тика, не то от неудачных попыток изобразить демонический блеск в глазах. – Днем, когда вокруг много шума и никчемных людей, я не чувствую вдохновения… Я анимирую по ночам!
Справедливости ради, надо заметить, что всех моих ребят потом с работы повыгоняли – кого за строптивость, кого за пьянство и разгильдяйство, а этот анимист остался. Вероятно потому, что, в отличии от всех нас, пусть по ночам и в тесном соседстве с бескрайней манечкой, но он все-таки действительно делал что-то серьезное. В отличие от бесконечно кичащихся собой новоявленных автостопщиков-теоретиков.
Какой комбинезон, какой стаж, какое «занимаюсь»??? Испокон веков народ выходил на трассу, без всяких снаряжений, правил и прочих напрягов. Выходил, чтоб ехать, а не чтобы потом героическим шепотом рассказывать о том, как это было. Помнишь, у БГ: «Двигаться дальше!» И весь кайф тут не в ритуалах и принадлежности к касте, не в спортивном интересе или самоутверждении, а в… я не знаю, как выразить. Когда ты идешь на яхте – есть ты и ветер. Когда летишь на параплане – аналогично. Ты наедине со стихией. Не против – а вместе. Как сообщающиеся сосуды или отчаянные любовники (что, впрочем, в некоторых случаях одно и то же) вы диффузируете друг в друга, и двигаетесь слажено и четко, будто не разные существа, а единый организм. Автостоп – тоже единение со стихией. В данном случае – с самой судьбой. Если ты делаешь все от себя зависящее, если ехать тебе действительно нужно, то она не останется в стороне и поможет. Я всегда ездила лишь когда это было действительно нужно. Ах, вы не продаете мне билеты? У вас кончились? Забавно. А у тех, кто, якобы, не от вашего имени перепродает из втридорога только начинаются… Пойти к ним? Ах, эти билеты стоят столько, что их невозможно себе позволить? Ах, у вас попросту нет поездов на это время? Ну не маразм ли?! Самое удобное для поездки время, самая оживленная ветка сообщения и окно в двенадцать часов… Ну кто, кто составляет эти расписания? Впрочем, не беда, имеется альтернативный вид транспорта – свои личные, бесплатные две ноги – всегда в готовности. Пойду!
И я шла. Выходила на трассу, упрямо вышагивала в нужном направлении, голосуя всему, проходящему мимо, и не на миг не останавливаясь. Это ценили. Все, даже самые безумные мои «стопы», проходили быстро и успешно. Могучее слово «воля» – это и сила, и свобода в одном лице. Это ветер в лицо, кеды в пыли, а на лице – полусумасшедшая улыбка человека, вдруг познавшего, в чем смысл жизни.
Тьфу, до чего нелепо я вдруг отвлеклась от темы. Да еще и завралась совершенно в своих попытках произвести впечатление.
Не слушай меня. В тот раз я ехала поездом. Как нормальный человек, купив в кассе билеты, выстояв предварительно ругачую очередь, шуганув всех, кто предлагал купить билеты с рук, и вообще во всем ведя себя, как обычный обыватель. Разве что копченую курицу в дорогу не покупала. О чем, кстати, потом жалела ужасно, ввиду напавшего голода.
Я ехала поездом, оставив свои автостопы в далекой юности. Нынче кишка тонка? Не знаю. Скорее, просто незачем было лишний раз проверять терпение судьбы на прочность. Своим бегством и всеми предшествующими событиями я итак заставила своих ангелов– хранителей перетрудиться. К тому же, в Белгороде, где я собиралась выйти на денек, дабы встретиться с давними любимыми друзьями, поезд оказывался как раз в подходящее для того, чтоб застать всех еще дома, время… В общем, поездом оказалось удобнее.
Но духом, духом-то я все равно осталась прежней. И ни на миг не забуду, ни на шаг не отступлюсь и… в общем, упуская тот факт, что в этот раз их Москвы в Симферополь я перемещалась, как все порядочные граждане, в остальном, это письмо говорит правду и показывает меня настоящей. Правда, наверное, тебе это все совсем не интересно. Тебе ведь подавай сюжет и яркую историю, а не рассуждения, так?»
На этом письмо обрывалось. Незаполненные крупные клетки, словно чьи-то пустые глазницы, смотрели зло и устрашающе. Артур не мог понять, в чем дело, но четко ощущал – из предыдущего текста Сонечки торчала агрессия. Собственно, она всегда была умелицей срывать раздражение на близких людях. Вероятно, нечто во внешней жизни испортило Сонечке настроение и «завело» ее, а она теперь отрывалась – пусть письменно, пусть мягко– на Артуре.
«Любопытно, кто и чем довел ее до такого состояния?» – подумал он и перелистнул страницу, с целью найти ответ. Оказалось, то, что Артур читал – черновик. Похоже, зайдя в тупик, Сонечка почувствовала, что пишет ненужное, и решила начать письмо заново. А предыдущий текст так и оставила болтаться в тетради. Бросила на произвол судьбы, а судьба оказалась щедрой и на удивление быстро довела письмо до адресата. Причем уже против воли автора. Воистину, неисповедимы пути…
«А я хорош, ничего не скажешь,» – с отвращением думал о собственной привязчиваости Артур. – «Ведь несмотря на очередное ее бегство и предательство, все равно готов простить и едва уловив ее обиженность горю, охваченный порывом найти и защитить. Дурак! Тряпка! Интересно, что Сонечка должна сотворить, чтобы мое больное сознание, наконец, взялось за процедуру отторжения?»
То письмо, что начиналось на новой странице тетради, практически давало ответ на Артуров вопрос. Артур почти начал отторгаться. Любой бы на его месте начал… Письмо открывало глаза на то, что на самом деле произошло с Софией за прошедшее лето…
Первые абзацы в точности повторяли свои прототипы из первого письма. А дальше, вместо теоретизирования про автостоп, шел рассказ о пережитой недавно Сонечкой драме. Да, да, она так и называла эти события.
«Драма моя заключается в том, что я слишком сильно увлеклась собственной игрой. Слишком глубоко вжилась в роль и поверила в сказку. Оттого и поранилась так больно. Оттого и призываю тебя в спасители. Говорят, мы ценим только то, что теряем. У меня несколько хуже. Я начинаю понимать ценность предыдущих отношений лишь когда окончательно убеждаюсь в неприемлемости настоящих и полном отсутствии будущих.
Я поняла, как скучаю без тебя, лишь после окончательного разрыва с Ним. И это, вероятно, очень плохо. Но попсовые мысли о запасных аэродромах – бред. Ты вовсе не «запасной вариант». Поверь, если бы сейчас мне предложили выбрать ты или он, я, не задумываясь, осталась бы с тобой. И была бы тем счастлива. Разве не доказывает это мимолетность моего увлечения им и глобальность наших с тобой чувств? Потому и пишу»
Артур тихо выматерился. Только этого многозначительного «Он» еще не хватало. Одно дело, когда барышня собираться писать предыдущему любовнику из-за твоего молчания, то есть назло тебе. И совсем другое, когда пишет тебе, назло кому-то… Кроме того, судя по всему, когда Сонечка писала это письмо, она еще не знала, что вытворит в момент Артурова приезда. Выходит, всем ее «выбрала бы тебя» доверять нельзя. Ведь не выбрала же! Сбежала! Интересно, сама, или с загадочным «Им»? Артур с мазахистическим упрямством принялся вычитывать пояснения к этому самому «Он»
«В тот вечер я заранее знала, что нечто произойдет. Нет, я не выходила на улицу с желтыми цветами, как Маргарита, и не вглядывалась напряженно в горизонт, ожидая принца, как Ассоль. Я просто пораньше распрощалась со всеми в Ленином кабаке и ушла домой. Пешком, не останавливая попутки и вообще стараясь держаться подальше от дороги. Уже стемнело, а я все шла, передвигаясь непривычно осторожно, потому что боялась расплескать вдруг наполнившее меня ожидание чуда. Кстати, я была совершенно трезвая.
Взяла гитару, оставшуюся в домике еще со времен бурной молодости Виктора. Настроила ее. Еще один поразительный факт – ни до, ни после мне не удавалось больше проделать это. То есть теоретически я всегда знала на каком ладу какая струна должна звучать в унисон с предыдущей, но практически все оказывалось куда сложнее. Ну не получалось у меня настраивать! А в тот раз – оп-па! – и инструмент, провалявшийся много лет на антресоли, вдруг зазвучал.
Сейчас мне кажется, я действовала, как зомби. Кто-то вел меня. Кто-то руководил кажды движением. Взяв гитару я вышла из дома и отправилась на склон. Из окна хорошо видно эту ступеньку перед обрывом.
Как-то, здорово упившись, мы с Леной и ее ненормальной соседкой-подругой, спускались а эту ступеньку с совершенно неблаговидными целями – хором справляли малую нужду, хохоча, мол, как забавно, что мы обписяли Ялту… Наутро было очень стыдно. Не перед Ялтой – она вообще в другой стороне находится. Перед Виктором, который страшно за нас волновался, думая, что мы обязательно оступимся и будем лететь до следующей площадки вниз своими «дурешьими головами».
Расстелив одеяло (в первый раз в жизни я оказалась запасливой и предусмотрительной), я уселась на каменную табуретку, щипнула струны, попробовав пару аккордов. Между прочим, иногда у меня с гитарой здорово получается. Удивлен? Что ж, кто тебе виноват, что наблюдая у меня над лежбищем распятую на стене гитару, ты так не разу и не поинтересовался, умею ли я играть?
Ветер стих и на гору опустилась плотная, вязкая, ватообразная какая-то тишина. Я теребила ее мягким ненавязчивым переборам. Получалось очень красиво и грустно. Тут же в голову ударила песня. Тихо-тихо, чтоб не спугнуть мгновения, я запела: «Одиночество мною ношено,/ через все лабиринты вечного./Надоело, хочу быть брошена,/ я в объятия первого встречного» Эти слова, мантрой, повторялись в припеве несколько раз, я честно исполнила их и осеклась, услышав ответ.
Нужно было испугаться – чужое ночное присутствие в моих безлюдных местах – нонсенс. Обитатели ближайших вагончиков-домиков, я знала точно, еще вчера спустились на пару дней вниз, а до дальних поселенцев было достаточно далеко, чтобы нам с ними не было друг друга ни видно, ни слышно. А тут вдруг кто-то услышал мою песню и даже перебил своей… Как не странно, вместо испуга я испытала нечто похожее на эйфорию – вот оно, чудо.
Короче, с верхней ступеньки плато в ответ на мои шептания зазвучало мощное и уверенное: «Вот и я,/ – а-а!-/ До боли в ушах…» Эту вещь «Пикника» я прекрасно знала, и расценивать ее по-другому, не могла. Это был четкий смысловой ответ на мою песню.
Спустя миг над краем моей ступеньки показалась крайне симпатишная, поросшая светлой бородой голова с хитрым прищуром. Голова молчала и с дружелюбным любопытством взирала на меня. «Глаза с подсветкой!» – подумалось моментально. То ли луна, заливавшая место нашей встречи таинственным светом отражалась в глазах пришедшего, то ли воображение мое разыгралось не на шутку, но в тот момент я просто физически ощущала, как из зрачкой гостя вылетают тысячи светящихся ниточек и опутывают меня, согревая…
Несколько секунд мы молча пялились друг на друга. Банальные тексты – я знала точно – мгновенно разрушили бы установившуюся мистическую атмосферу, но и дальнейшее молчание казалось каким-то глупым.
«Заходите к нам на огонек!» – даже и не пытаясь подключать гитару (репертуар мой очень огранчен), пропела я, приглашая и как бы узаконивая наш метод общения строчками из песен.
Гость не растерялся. Спрыгнул ко мне на площадку, поправил шелковую красную ленточку, на которой висела его гитара. Высокий, широкоплечий, в статике – представительный взрослый мужчина, а в динамике – совсем мальчишка. Запел, паясничая, из Бременских Музыкантов:
«Мы к вам приехали на час! А-га, А-у, А-о! /А ну скорей любите нас! Вам крупно повезло!»
Вот тут мы, наконец, засмеялись. А потом оставшуюся часть песни пели уже вместе. Точнее, все вместе – вслед за таинственным гостем на «мою» площадку переместилась дружная туристическая компания. Народ оказался весьма интересный и приветливый. Тут же где-то раздобыли какие-то веточки, хитрым образом соорудили небольшой шалашик, черканули спичками. И вот – у меня на площадке был теперь свой персональный костерок. Здорово!
Вообще-то их было целых двадцать девять человек. Группа состояла из старшеклассников и студентов первых курсов, плюс руководители. К счастью, основной народ за дневной переход так уморился, что весь остался в лагере.
– Измучались, и обратились в отрубя, сразу после ужина. В смысле, отрубились и спят. – прокомментировал самый разговорчивый и подвижный из всех гостей. – Мы же решили исследовать окрестности. И вот, наткнулись на первую местную достопримечатльность, то бишь на тебя.
Болтаем, смеемся, обмениваемся любезностями. Я уже знаю, что мои нынешние гости – руководители группы. Все они из Симферополя. Хотя трое – и мой мальчик с светящимися глазами в их числе – учились когда-то в Москве и частенько теперь туда приезжают по каким-то делам и даже живут там подолгу… Впрочем, формально, руководители группы из Симферополя, а сама группа – кто откуда. Руководители – всего их четверо – со всего СНГ набирают желающих и водят их по горному Крыму. Разные маршруты, разные сроки туров, разные ребята в группе…
– Сногсшибательно интересная работа! – восхищаюсь я, слушая объяснения.
– Угу, – скептически кривится Меланья – высокая девушка с толстой косой до пояса и огромными черными глазищами. Ей вероятно, около тридцати, но держится на все семьдесят. Она совсем не похожа на туристку. Довольно неповоротлива, ворчлива, одета в тяжелую грубую кожаную куртку. И при этом потрясающе красива. Я, конечно же, гадаю уже какие отношения связывают ее с моим светящимся мальчиком, и конечно же уже себя с ней сравниваю, досадуя из-за своего явного проигрывания.
– Интересно первый год. – меж тем объясняет Меланья. – А когда пятый сезон подряд в фирме – уже никаких красот не замечаешь. Свихнуться можно от всех этих маршрутов…
– Но-но! – самый разговорчивый мой гость характерным взмахом головы отбрасывает длинную белую челку с лица и принимается спорить: – Мне лично до сих пор в кайф. Я каждый раз вместе с группой когда иду, их глазами на все смотрю и переживаю все как бы заново!
Разговорчивого все называют Язык. На вид ему лет двадцать пять, хотя потом я узнаю, что он старше меня на три года. Как и мой мальчик с светящимися глазами… Но в мальчике я как-то сразу почувствовала мужчину, а Языка так до конца общения и воспринимала смешным подростком.
Вместе с руководителями на мою площадку пришло трое студентов. Парень, удивительно похожий на Меланью, оказался ее младшим братом.
– Непутевым младшим братом! – поправляет Меланья, когда парень решает представиться. Зовут его Алишер и он в походе с сестрой уже третий раз .
Еще у меня в гостях восторженные парень и девушка. Тараторят, перебивая друг друга и преподавателей. Ни на миг не перестают обниматься и строить друг другу глазки. В общем, смотрятся весьма забавно.
Слушаю их рассказы. Перебивая друг другу, с удовольствием гости весело просвещают меня. Лишь мой первый гость, оказавшийся старшим руководителем, загадочно молчит и не сводит с меня глаз. Упорно делаю вид, что не замечаю этого. Ну а как, прикажете, реагировать?
Я страшно им всем завидую. По-хорошему, по доброму завидую. Еще утром они исследовали Большой Каньон, плескались в ванне молодости и даже пытались поиграть в альпинистов, штурмуя довольно крутые скалы. Потом был тяжелый подъем. Испытание на выносливость. Штурм Ай-Петри. Дошли хорошо и в срок, хотя кое-кто и начал в пути капризничать. Частенько на горе группы останавливаются в Приюте – здешней гостинице, которая отчего-то до сих пор зовется «приют. Но когда погода позволяет – а в те дни было удивительно тепло и ясно – разбивается палаточный лагерь.
– Детям полезней пожить в палатках. В номерах они еще наживутся, когда пузо отрастят и жирком порастут, – объясняет Меланья.
Так и подружились. И я теперь не засиживалась вечерами с МорскимиКотами и их сумасшедшей соседкою. Спешила побыстрее к себе, а точнее на пять минут дальше – прямиком в палаточный городок моих туристов. Отчасти из-за уникальных полуабсурдных, полуфилосовских всенощных бесед с нестандартными переходами и забавными суждениями, отчасти из-за того, что давно скучала без костров, песен под гитару и прочих атрибутов молодости. Но больше всего, конечно, из-за лучистых и насмешливых глаз молчаливого руководителя группы, с которым еще очень долгое время мы оставались на «вы» и общались исключительно перепевками.
В общей сложности за все время знакомства мы перекинулись от силы пятью-шестью предложениями в прозе. Но при этом, чтобы я не говорила, всегда ощущала его молчаливую поддержку, чтобы не делала, знала, что он наблюдает за мной и оттого старалась делать лучше. Вера в нашу мистическую связь и ее волшебное происхождение была во мне столь велика, что я жила с явственным ощущением, будто Он наблюдает за мной всегда. Эта игра увлекала, и я стала все делать лучше. Вежливее с клиентами, ласковее с Котиками, задорнее с водителями попуток, на которых объезжала покорившуюся мне часть побережья. А еще… Пластичнее в море, куда окуналась по нескольку раз на день, чтобы спастись от жары. Ээротичнее, собраннее. И даже однажды, отправившись по нужде в кустики и нечаянно усевшись прямиком на колючки, я не завизжала в ужасе и не выматерилась, а сцепила зубы, натянула джинсы, вышла в люди, а потом, извинившись и спокойно сказав, что на пару минут схожу к себе в домик, удалилась с достоинством.
И лишь дома – отчего-то иногда я забывала о Его всеведении – стащив в себя все, я отмачивала исколотую задницу в тазу с теплой водой, извлекала прижившиеся уже колючки и даже скулила тихонько от боли и осознания собственной глупости – зачем было надевать джинсы, ради какой такой репутации нужно было усугублять положение?!
Все ночи мы проводили возле разложенного чуть в стороне от лагеря костра – нет, уже не под моими окнами, размеры моей площадки не могли вместить всех желающих. Посиделки проходили в разговорах, песнях под гитару, каких-то игр, вроде коровы, мафии или ассоциации. В общем, всякий раз было весело. С рассветом расходились, каждый день клятвенно обещая друг другу, что завтра отправимся спать сразу после объявления в лагере отбоя и всякий раз вспоминали об этом обещании лишь когда полянка больше не нуждалась в освещении костром. Словно зомби, все мы выползали по утрам из своих укрытий и отправлялись по делам. Я – вниз: развозить заказчикам продукцию. Ребята – кто с кусочком группой в пещеры, кто с другими – проходить курс бучения полетам на парапланах, а кто и к подъемнику за продуктами…
– А говорят, старый друг лучше новых двух! – откровенно ехидничала ревнивая подруга моей Морской Котихи. – Что-то ты, Сонечка, с прибытием этих своих туристиков, совсем нас с Леной забросила…
– М-м-м, – я терялась, краснела и с трудом выкручивалась. – Светик, понимаешь, они мне «свои». Это чудо просто, что их занесло мне под окошко. Вы тоже «свои», – тут же я принималась подлизываться. Не совсем, кстати, честно, но зато вежливо. – Просто вы тут – фореве, а они – всего на неделю… Не хочу упускать мгновения… Мне с ними – здорово!
Ну что, что ты, Артур, смеешься? Мне действительно было интересно с ребятами. Пытаешься анализировать?
Да, действительно, если бы вся их группа состояла всего из одного человека, я все равно каждый вечер с ничуть не меньшим интересом спешила бы к их (точнее в этом случае к его) костру. Ну и что? Достоинств наших трепов это ничуть не умоляет. Мало что могу сейчас вспомнить, мало чем доказать объективность своих восхвалений. Хотя, вот, например, почитай записки о нашем первом вечере знакомства. В то время я собиралась вести дневник, и целый вечер пал жертвой моих попыток описать его письменно. Понятно, что никакие слова не отражают той атмосферы, но все же почитай. Листочки прилагаю. Они такие помятые, потому как дважды уже были мною в порыве злости выкинуты… Когда не получается, я всегда злюсь. Записать происходящее в с нами в тот вечер объективно и правильно все не выходило. Выбрасывала, рвала, писала заново, снова выбрасывала. Потом доставала, пыталась продолжить… Из-за этой мучительности процесса написания, кстати, я и отказалась от ведения дневника.»
Артур переключил внимание на измочаленный листик с описанием того вечера, когда туристическая компания, словно насекомые на лампочку, слетелась на Сонечкину тоску по обществу. Артур ни секнуды не сомневался, что ребята это были примитивные, а разговоры их – плоские. Просто одичавшая София в любой компании видела теперь нечто неординарное. Прилагающийся огрызок записей о разговоре полностью убедил Артура в правильности сделанных выводов.
Верхушка листка оказалась оторванной, потому текст шел не сначала. …
«После первых же минут знакомства первые ритуалы приветствий окончились, а последующие отпали за ненадобностью – уж слишком похожими мы оказались с ребятами. Такими, будто росли в одном дворе и всю жизнь друг друга прекрасно знали… На какое-то мгновение воцарилась тишина, и в разговор вмешался мой первый гость:
– Что ж это мы все о себе, да о себе… А кем ты была в прошлой жизни? – тихонько поинтересовался он. – Понимаю, многие здесь, на горе, оказались, как раз чтобы начать все с нуля и потому не помнят свои предыдущие воплащения… Ты, как они?
Тут как раз раздумывать мне было незачем.
– Тот редкий случай, когда на этот вопрос можно ответить с полной уверенностью. Я – помню. Я ведь сознательно перенесла себя в новую жизнь, потому все о старой помню, и не скрываюсь вовсе… – отчего-то захотелось говорить правду. Сочтут, что рисуюсь? И ладушки. Главное, сама знаю, что поступаю честно. И потом, «мальчик с глазами» не сочтет. А остальные… Не ради них же я все это говорю… – Хотя, ты прав. Тут я действительно для того чтобы начать новую жизнь…
– Занятно, – задумчиво тянет Меланья, и тут же оживляется, торжественно формулируя: – Не всегда, чтобы начать следующую жизнь нужно умереть и родиться. – По всему видно, как она довольна сказанным. И даже лезет в рюкзак за блокнотом, словно только что породила нечто грандиозное. – Запишу в афоризмы похода!
Бесцеремонно заглядываю через обтянутое черной кожей плечо, разглядывая прыгающие от отсветов костра надписи. Ловлю себя на том, что многие записанные Меланьей фразочки кажутся мне тоже кажутся глубокомысленными. Нет, объективно, конечно, – милое словоблудие, но я так не хочу сейчас объективности…
«Девочка из таверны», – Меланья ставит подпись под свежей записью. Оказывается, кто-то из них видел меня вечером у Лены и ко мне уже успело прилепиться некое устойчивое словосочетание . Считаться девочкой приятно, но безымянность в мои планы никак не входит..
– Меня Софией зовут, – представляюсь, наконец. – Хотя на самом деле, подпись ты ставишь не верную. Это же не моя фраза. Ты сама ее слепила…
– Из того, что было, – возражает Меланья, – А я всегда первоисточники указываю.
Впрочем, я могла бы и сама догадаться. Под некоторыми фразами в блокноте Меланьи стояли подписи, вроде «Гора Дива, Симеиз». Не гора же с ней разговаривала? Значит, афоризмы были меланьевские, а под ними указывались те, кто натолкнул автора на мысль…
– И все-таки? – «мальчик с глазами» все это время неподвижно сидел на корточках, не мигая, глядя на огонь. – Кем ты была в прошлой жизни?
– Писателем, – улыбаюсь немного вызывающе.
Знаю я реакцию людей на подобные признания.
Например, для скурплулезно заполняющей блокнот Меланьи мои слова однозначно должны были звучать святотатством. Ведь живых писателей, по мнению таких трепетно относящихся к словам людей, существовать не может. Все писатели по их мнению – в прошлом, и все – великие. И то, что какая-то маленькая, невесть откуда взявшаяся тётка (пусть даже не тетка, а та сама «девочка из таверны», без разницы), вдруг собирается разрушить стереотипы и оказаться живой писательницей, ее, поклоняющуюся литературе Меланью, совершенно не устроит…
– А сбежала чего? – вопреки ожиданиям, Меланья не ощетинилась, а приняла, как должное. – Не печатали?
– Печатали, – на этот раз ответ дается мне уже с большим трудом. Ведь все не объяснишь же!
Не объяснишь, что писать нужно не просто – а в серии конкретных издательств или в темы конкретным частным заказчикам. Причем не книги писать, а проекты, заранее предопределенные стратегией коммерсантов и менеджеров. Не объяснишь, что поначалу кажется, будто с этой системой можно играть в кошки-мышки – дескать, формально соблюду все коммерческие условия – и тему возьму навязываемую, и факты освящу, какие просят, но по сути напишу такую книгу, как хочу. Настоящую, незаказную, честную… Думаешь так, пишешь, выкладываешься, а потом понимаешь, что факты были подтасованы, тема заранее обссчитана, и потому ни малейшим изменениям не подлежит… И тогда, – как ни старайся увильнуть – или выбываешь из игры, или входишь в систему окончательно и пишешь уже не себя, а поверхностные проекты, которые отчего-то кому-то в данный момент коммерчески выгодны. Не объяснишь, что просто так выбыть из игры тоже невозможно – существуют договора и обязательства. И что можно, конечно, ухитриться и хоть раз написать то, что и впрямь чувствуешь, и даже подстроить так, чтоб по халатности этого не заметили, и напечатали… Но после этого нужно не просто «выбывать», убегать нужно. Вербоваться в иностранные легионы и отказываться от всего, с чем раньше привык контактировать. Причем бежишь не героем, а безызвестным, все к чертям бросившим, неудачником. Потому что книгу – даже самую неописуемо сильную, даже самую важную – мало напечатать, ее еще до читателя донести нужно, а доносятся книги тех, кто в раскрутке. А в раскрутке – значит, опять же, под прицелом договоров, обязательств и чьей-то коммерческой выгоды… И в какой-то момент понимаешь, что честнее и чище вообще не писать, а работать на горе разносчиком блокнотов, на котором ни за чьи заблуждения ответственность не лежит, и который никому не обязан нести свет и развлечения…
Всего этого не объяснишь, да и не следует. Кто знает, может, мой опыт – далеко не показателен. Зачем у верящей во что-то девочки отбивать надежды на будущее?
– А дорого? – Меланья переходит на мистический шепот и широко распахивает глаза. Спустя парочку разъяснений, понимаю, о чем она говорит, и смеюсь вполне искренне:
– Да нет, это тебе кто-то голову морочит. На самом деле, мало кто печатается за свой счет, да и нет в этом никакого смысла. Ты ведь реализацией книг не занимаешься? Все равно издательство с налаженной сетью распространения – справиться с распространением лучше, потому приходится доверять издательствам. Обычно происходит примерно так. Автор пишет вещь и выставляет ее на рынок. Заинтересованные издательства предлагают за нее какое-то вознаграждение и какие-то условия сотрудничества. А дальше, автор выбирает, заключается договор, и… Ну, у всех по-разному все потом разумеется. – меня явственно уносит в какие-то нравоучения, и самой от этого нудно. Но Меланья смотрит так зачаровано, что приходится продолжать: – Бывают и другие расклады. Например, какой-то издатель хочет книгу. Не тот случай, когда «хочет и молчит», а тот, когда «хочет, но не может». И тогда он ищет достойного, по его мнению, автора и предлагает написать требуемое. «Наши деньги и обеспечение материалом – ваш писательский труд!» И многие нормальные авторы соглашаются и подписывает договор. Но это – худший вариант. Лучше писать, будучи свободным человеком…
– Ты сбежала от несвободы? – «мальчик с глазами» смотрит по-прежнему очень серьёзно.
Вспоминаю досконально свою ситуацию, недовольно передергиваюсь…
– И от нее, – отвечаю, – Ии от тех людей которые пытались мне ее насаждать… – отвечаю, как загипнотизированная, а потом, наконец, прихожу в себя. Ну что это я тут разоткровенничалась? Кому это нужно?. – А еще от любовника! – опыт показывает, что подобные темы тут же закрывают все предыдущие. – А если честно, так от целых двух… Надоело страдать полумерами…
Последнее сказанула, чтобы уж наверняка заинтриговать и перетащить на земные темы. К счастью, в этот момент нас нашли несколько новых человек из группы, и мы переключились на знакомство. С новыми дровами и своими темами разговоров. «К счастью», – потому что на самом деле сочинить хоть какую-то правдоподобную историю о своем бегстве, я была сейчас совершенно не способна.
Чтобы не возвращаться к скользкой теме, завожу новые. Слушают с большим интересом. Кстати, больше всех проникся Алишерка. Я немного переживаю. С одной стороны, в его возрасте и при его положении так и положено. Все младшие братья – бунтари, если сестры – педагоги. С другой – как-то страшновато одним неосторожным словом сбить юношу с толку…
Собственно, речь зашла об автостопе, и Алишерку ужасно порадовали познания. Он сам ни раз ходил по трассе, всю жизнь крепко получал за это от сестры. Меланья слушала меня с явным неудовольствием. А зря. Ведь – только хорошее. Я ведь – только то, что на поднятие духа настраивает…
А вот «мальчик с глазами» – я видела – слушал и впитывал. И я охотно откровенничала пол вечера, понимая, что он изучает меня по таким рассказам, и что я не в праве ставить стенку… Кроме того, нужно же было защитить Алишера, который уже подхватил ему и которого ребята из группы уже обвиняли в нечестности:
– Ну что ты гонишь, гонщик? – фыркала Ларусик – смешная девочка с двумя косичками. Представительница и явный лидер восторженной парочки влюбленных тинейджеров. – От Харькова до Симфика за 14 часов? Да это почти как поездом. Не на одной же машине ты все время ехал!
– Он не гонщик, – вмешиваюсь. – Белгород–Ялта за 13 часов на четырех машинах – норма. Не то, чтоб точно знаю, просто у меня всякий раз в среднем где-то так получается. – это не для рисовки, это у меня скорее от общей расслабленной открытости вырвалось.
Вообще я обычно опытом автостопа светить не люблю: или за блудницу принимают, или восхищенно в рот заглядывать принимаются. А у меня от такого – ассоциации со стоматологами. И всякий раз так от этого тошно делается, что обещаю прекратить разговаривать. Навсегда. Со всеми. А потом, конечно, нарушаю свой мысленный обет молчания, и стыжусь, что не выдержала. Вот и сейчас…
– А что ты в Белгороде делаешь, москвичка ведь? – Меланья настойчиво обнаруживает в себе любительницу повыводить всех на чистую воду.
Позже выяснится, что их двое таких в компании – категоричных правдолюбцев и маразматиков. Она и Егорушка, который появится у нашего костерка немного позднее. Забавно, что у Меланьи это характер. Ну, такой тип поведения от природы. А у Егорушки же – в обычном состоянии спокойного, флегматичного и довольно мирно настроенного типа – категоричность суждений появляется только под влиянием алкоголя. Зато как ярко! Едва чуть-чуть выпьет, тут же впадает в свою паранойю: во всех окружающих лгунов подозревает и уличить пытается. Столько чужих красивых рассказок этим попротил! Наутро стыдится всегда, извиняется – да поздно, рассказчик чаще всего и не по мнит уже, на какой истории был перебит и чем собирался порадовать.
Ой, я опять непоследовательна. Вернусь лучше во время описываемых событий. Итак, первая встреча. Егорушка еще не появлялся, а Меланья уже набросилась со своими подозрениями… Честно собираюсь с духом, чтобы ответить как-то вразумительно…
– В Белгороде-то? – а действительно, что я там каждый раз делаю? – Преимущественно сплю, – отвечаю честно.
– Как истинная хиппи в посадке возле трассы? – не без сарказма интересуется Меланья.
Удивительно! Человек явно не доверяет мне, смотрит строго, ворчит, но при этом совершенно не воспринимается недругом. То ли голос звучит слишком мягко, то ли взгляд такой ласковый…
– Она может послать тебя на хер, но при этом посмотреть так, что почувствуешь себя глубоко польщенным, – охарактеризует Меланью Язык ближе к концу вечера. – За то мы ее и любим. А она на нас злится!
– Когда в посадке, а когда и в гостинице, – отвечаю спокойно, хотя в душе чертыхаюсь уже на весь этот треп. Ну, кто меня просил в разговор вмешиваться?! Выгляжу же последней аферисткой и дурочкой!
Про посадку, кстати, вру – за всю жизнь ночевала там всего единожды и то не одна, а с попутчиком. Причем не со случайным, а с давно и прочно проверенным: мы ехали с бывшим мужем погостить к ребятам из Белгорода и Бобик сдох Не пугайся, Бобиком звался мужнин тогдашний транспорт – не из-за марки авто, а от моей давнишней привычки, всем предметикам давать персональные имена и клички. Что-то сломалось там под капотом, что-то не ладилось ни у мужа, ни у пары чудом остановленным им водителей… Решили переждать до утра, съехали на обочину. До сих пор вспоминаю ту ночь так, будто и не с Владленом ее вовсе провела! Вокруг – глушь. Посадка шуршит,-шебуршит зверушками и соловьями заливается. И мы, залитые лунным светом, самозабвенно трахаемся, понимая, что грех упустить такую обстановку и наличие времени. Позже вспоминаем разом все фильмы ужасов о том, как парочка осталась ночью в посадке заниматься непотребствами и попалась под руку кровожадному монстру. Я бормочу какие-то тут же придумываемые страшилки с примесью эротических извращений. Владлена это страшно заводит, и мы начинаем все снова…
Нет, разумеется, ничего подобного я не стала рассказывать в незнакомой компании. Да и в знакомой бы не стала – со времен работы в редакции заметила, что люди, хоть и страшно интересуются чужими сексуальными похождениями, хоть и слушают раскрыв рты и учащенно дыша, но отчего-то позже неизменно начинают презирать рассказчика.
Кстати, и помимо подобных сцен вспоминалось мне в этот вечер очень многое. И все – яркое, фишечное. В юности говорила бы без устали, наслаждаясь захлествнувшим вдруг вдохновением и всеобщим вниманием. Сейчас все же сдерживаюсь. Тем более – в первый вечер знакомства. Рассказываю только самое легкое. Совсем молчать тоже нельзя. Алишер, завидев во мне соратницу, требует истории. Приходится отвечать. Но прежде, нужно отгородиться от нападок Меланьи.
Про Белгородскую гостинцу, кстати, – правда. Мой одноклассник там офис сейчас снимает. А раньше он там же подрабатывал шулером. Мы с его женой – в прошлом первоклассной стриптизершей, а ныне просто скучающей красавицей – очень сдружились. Потому в итоге всегда выходит, что, проезжая Белгород, грех не нагрянуть на вечерок к друзьям-сотоварищам. Живут они где-то у черта на куличках, но по первому же моему звонку, бросают детей на соседей и мчатся со мной разгульничать. Не от того, что я такая уж вся развеселая, а потому что являюсь отличным поводом. В общем, полночи гуляем, полночи отсыпаемся. А там – они на работу, ну а я – на вокзал. Точнее, якобы на вокзал – чтобы беспокойств не возникало. На самом деле, разумеется, на окружную, и в путь. И, что ценно, в последний мой приезд, когда пришибленная донельзя, обалдевшая от разрыва с тобой, с Московой, и еще с кучей всего нужного, но запретного, я, после шестилетнего глухого молчания, объявилась у своих белгородских приятелей – ничего не изменилось. Так же все бросили и помчались на встречу, и мы с Таськой также верещали от радости и глупо друг друга облизывали, восторженно требуя от официанта шампанского, от Володи – не вмешательства, а друг от друга – полного отчета о прошедших годах. Вот, собственно, почему Белгород для меня – четкий разделитель пути, на постмосковский и предкрымский… Только объяснять это кому-то неверящему совсем не хочется.
Меланья, вдобавок, тут же оказывается человеком, у которого гостиница ассоциируется исключительно с проституцией, и неловко замолкает, не спуская глаз, разрываясь от любопытства и, в то же время, не решаясь спросить.
– А зачем же тогда стопом ехать, если деньги на гостиницу есть? – спрашивает она, найдя подходящую формулировку. Она не издевается, просто действительно не может понять.
– Так то ж – на гостиницу, – авторитетно заявляет Алишер. А потом, как по писанному, серьезно так поясняет: – Автостопщиками люди делаются не из-за нищеты, а по склонности характера к экстремальным условиям. Так ведь? – парнишка заискивающе ловит мой взгляд.
– Не знаю, – у меня окончательно портится настроение. Ну что тут кому объяснять? Пожимаю плечами, стараясь отвечать не слишком снисходительно. Ищу нужную формулировку. – Люди – нелюди… Становятся – не становятся. Тут не о чем говорить. Просто, когда очень нужно – берешь и едешь… Когда очень нужно – судьба сама ведет…
Безнадежно бормочу и вдруг осекаюсь. «Мальчик с глазами» все понял. Все прочувствовал и пришел на выручку. «Иду в поход,/Два ангела вперед/ Один душу спасает,/Другой тело бережет…» – начинает наигрывать тихонечко и, как бы сам себе, мотивчик напевает мягонько. И подействовало! На всех подействовало, всех проняло и убило напрочь всякие попытки Медланьи осуждать и иронизировать. И на меня тут же нашло давнее рассказническое вдохновение. Искренне захотелось говорить.
– Да, эти ангелы, о которых ты сейчас пел, бывает, из таких полных задниц вытаскивают, что как-то даже не верится, – передаю чашку за кипятком – да, да, ребята уже и чай соорудили,– усаживаюсь поудобнее, вещаю, стало быть… – Про задницы, это я не в буквальном смысле, разумеется, – дожидаюсь сдавленных смешков, – Надеюсь, все поняли.Рассказывать буду о событиях давно минувших. Была я тогда еще совсем молодая и безголовая… В общем, сложилось так однажды, что я нечаянно оказалась на трассе в совершенно не пригодное для этого время. Да и в месте, скажем, прямо, далеко не располагающем к нормальному стопу. Девять вечера, темень, я посередке между каким-то неизвестными населенными пунктишками под Запорожьем. Иду, вперед, совершенно не представляя, что буду делать дальше…
Тут мальчику с глазами захотелось уточнить, как можно «нечаянно» оказаться в такой ситуации.
– Тебя там что, бросили? – поинтересовался он, заранее нехорошо щурясь и явно собираясь призвать виновных (и меня в том числе, потому как «зачем полезла?») к ответу. Несмотря на то, что описываемое случилось семь лет назад, он воспринимал рассказываемое очень остро. Впрочем, в тот момент, все, связанное со мной, переживалось этим человеком очень горячо.
– Нет, что ты, – я никогда не любила заставлять кого-то нервничать. – Никто меня не бросал. Просто очередная попутка перестала быть такой после поворота. Мужику нужно было сворачивать с трассы, а мне – идти по ней дальше. Садилась я к нему в машину еще в светлое время, а выходила – уже затемно. Вот так не повезло…
На самом деле, я немного врала. То есть действительно, никто меня там не бросал. Это я сама бросила. И не там, а в Москве. Бросила очередную прошлую жизнь, всех тогдашних кавалеров и почитателей. Психанув, надорванная только что состоявшимися разговором и полным непониманием со стороны кого-то очередного, кого за миг до этого разговора звала судьбою, а, прояснив некоторые моменты, ощутила приступ тоски и стала величать бессмыслицей… В общем, в порыве острого желания послать все к чертям и заменить эту жизнь на новую, я выскочила на трассу, и пролетела обычный свой Белгород, совсем не подумав, что скоро стемнеет. Теперь, кстати, одно из основных моих правил: отправляясь «штопать вереницей стоптанных дорог ранения души», не забывай взять с собой голову.
Опять сбиваюсь с хронологии. Усмирив с помощью «ангелов» мальчика Меланьины
нападки, по очередной просьбе Алишерки, вступаю в рассказ.
И память тут же уносит в далекое прошлое. И сердце сжимается, потому что всегда жаль, что нечто вот было, а потом ушло. Впрочем, может это у меня просто больное сердце. А рассказывала я примерно так:
Темнота – враг автостопа. Не потому, что страшно, – предвижу глупые вопросы и сразу все их обслуживаю, – Вернее, как раз именно потому что страшно. Но не нам, а им – водителям. Ночью останавливаются неохотно. Раньше я об этом знала лишь понаслышке. И вот, тогда, на трассе под Запорожьем, пришлось убедиться на собственном опыте. Мало того, что машин почти нет, так те, что есть, мчаться с сумасшедшей скоростью и совершенно не обращают внимание на бредущее по обочине измученное собственным сумасшествием – на кой черт меня сюда занесло? – приведение. А если обращают, то, как и положено, шарахаются от него и матерят тихонечко потом еще пару километров, мол: «Хорошо еще, под колеса не свалилась!» Они, кстати, во многом правы. И от понимания этого как-то очень неловко делается Идешь, значится, порядочным людям своей непредсказуемсотью нервы портишь… Ведешь себя, как последняя стерва… Вдобавок того единственного, кто остановился-таки, тут же пришлось посылать. В машину к тем, кто слащаво облизываясь, строит глазки и несет нечто вроде: «Куда поедем, красавица?» – не сажусь принципиально. Особенно если в машине их трое и лица у всех нерусские.
– Нет, с вам я ехать боюсь! – заявляю, едва заглянув в кабину. – Ссори за беспокойство.
И на всякий случай на солидное расстояние от дверцы шарахаюсь.
«Нерусские лица» недоуменно переглядываются, и, явно возмущаясь загадочной русской душой, громко между собой перелаиваются (для иностранных ушей, наша речь, вероятно, тоже каким-то неестественным лаем кажется). Они уезжают, а я выдаю в пространство истеричную порцию нервно хохота. Нет, ну что за человек я такой? Мало того, что ночью на трассе одна, так еще и останавливающиеся машины посылаю куда подальше…
– Подвезти? – пролетевший было мимо навороченный мерс, сдает назад, и из опустившегося стекла высовывается круглощекая бритоголовая голова с блестящими черными глазами-пуговками и хитрой улыбкою. Сидящий при этом на переднем сидении пассажир, вжимается в кресло и глядит прямо перед собой, явно не одобряя действия напарника.
– Не стоит, – выражаю полную солидарность с пассажиром.
– А чего ж голосуешь? – в голосе водителя слышится искренняя обида.
– По инерции. Пытаюсь остановить тихого безопасного жигуленка с одним человеком в салоне, желательно престарелым и не слишком физически развитым…
Водитель смеется. А парень с пассажирского места удивлено поворачивается. Интеллигентное усталое лицо, глубокие темные глаза… Ощущаю, что кандидатура подходящая.
– Мадам знает толк в извращениях! – присвистывает водитель. – Ты с ним ехать собираешься, или что? – и тут же обиженно кривляется. – Я так хорошо шел, ты меня сбила, затормозила, а теперь еще и выделываешься!
– Очень извиняюсь, – нельзя не признать его правоту. – Я не специально, просто ехать очень нужно, и в неприятности влезть не хочется.
– Судя по всему, ты уже в них влезла, – серьезно произносит темноглазый. – Садись, не бойся. Раз нужно – поедешь.
И мне хватает его гарантий. Я видел его глаза, и этого достаточно. На всякий случай тут же дублирую вслух эту информацию. И о том, что с предыдущими ребятами не поехала, и о том, что не рассчитала, и никак не предполагала, что стемнеет так неожиданно. Пусть знают, что я им не от безысходности доверилась, а потому как поняла по лицам – передо мной люди порядочные.
– Да какие ж порядочные люди ночью на дороге голосующую девчонку подбирать станут? Сразу ведь ясно – мадам работает! Тут таких полная трасса… – водитель представился Тимофеем и тут же оказался типом беспредельно веселым и до крайности разговорчивым. Несмотря на навороченность машины и массивную золотую цепь на шее держался он довольно просто и открыто. Если б еще не беспрерывные эти его намеки и подколочки:
– Да не может быть! Ну что ты зачитываешь? От Москвы? Потому что надо? Работа ждет? Да какая работа?!
– Не такая, – в сотый раз объясняю я. – Вполне даже цивилизованная. – и снова переключаюсь на всякие смешные рассказки из жизни московских кофеен. – Одна моя знакомая недавно на футболке себе надпись сделала: «Я хиппи, а не блядь!» Думала, ей эта надпись жизнь упростит.
– И как? – Тимофей охотно переключается на мои байки.
– Не помогло. Стоит руку поднять, как тут же всякие иномарки, вроде вашей, с вполне конкретными предложениями останавливаются. Так, бедняжка, совсем на этой почве мозгами тронулась. Еду это я как-то утречком с одного загородного мероприятия, муж – на тот момент еще не бывший – сладко сопит на заднем сидении, смотрю – моя подруга на трассе стоит, отчаянно руками машет всему, что движется. Ну я, ясное дело, по тормозам, сдаю назад, чтоб ей удобней было. А она… Вы не поверите! Как закричит: «да отвалите вы уже, я не из этих соображения, что, читать не умеете!!!» Ну, явная истеричка. Мне из машины выходить пришлось, чтоб до нее дошло, что на самом деле происходит.
– Не понимаю! – перебивает Тимофей, – Если так реагируешь, что тогда соваться? Есть же какие-нибудь трамваи там, или самолеты, если речь о межгороде. Сами же сиськами перед носом трясут, а потом еще удивляются, откуда у нас хватательные рефлексы поднимаются…
– Она под Москвой живет, – кидаюсь оправдывать. – На электричку регулярно опаздывает, а автобус ползет, как черепаха. Вот ей каждое утро на трассу выходить и приходится… Зачем вы сразу так?
– А ты, стало быть, водить умеешь? – впервые после моей посадки в машину подает голос товарищ Тимофея. Самый обычный голос, самый обычный вопрос, но сказано с явным вызовом.
Ах, значит, мне здесь не верят?! Молча лезу в рюкзак, выуживаю права, протягиваю, мысленно уже паникуя и обзывая себя последней идиоткой . Нет, с правами все в порядке, и фотография там такая, что показать не стыдно, но просто кто, кто же посторенним людям в руки свои документы дает?
– За руль сядешь? – насмешливо интересуется темноглазый, мельком глянув на техталон. Похоже, думает, что подловил. Раз ни одной записи, значит, права купленные.
– Могу, – спокойно соглашаюсь пройти испытание. – Хорошо, что у вас коробка автомат. Я на механике уже разучилась ездить, наверное…
На самом деле я на всем давно уже разучилась ездить, но тут уж дело принципа.
– Ну что, Тиш, пустим даму за руль? А то она так много о себе всего рассказывала, что хочется хоть что-то увидеть воочию…
– Может, вам еще и паспорт показать? – усмехаюсь обиженно. – Я, конечно, привираю частенько, и то не привираю, а приукрашиваю. А вот хвастать попусту – дурная черта. И нечего ее на меня навешивать! – Знаете, неформальный вид одного моего приятеля в метро как-то привлек внимание милиции. Пригласили его в свою комнатку, потребовали дыхнуть, обыскали в поисках наркотиков… Ничего не нашли. Придраться, вроде, не к чему. Так они давай расспрашивать. Кто мол, такой, чем занимаешься. Приятель честно отвечает: «Я, так вас разтак, школьный учитель математики. Детей воспитываю!» У ментов, конечно, глаза на лоб. «Кто?!» Как-то совсем им не верится, что вот это волосатое нечто в драных джинсах и с недельной небритостью может в свободное от шатаний по метро время допускаться в школу…Захотелось ментам проверить честность мальчика. Говорят: «Ах, так, скажи, тогда, эту, как ее… теорему Пифагора!» Приятель мой – молодец. Сдержался, не засмеялся, отвечает с достоинством: «Сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенуза». А они, знаете, что сделали?
– По почкам ему дали, чтоб не умничал? – ухмыляется Тимофей и у меня в мыслях мелькает очередное предостережение – а вдруг ребята сами менты? Тогда и разглядывание моих прав на место становится… Нет, я все-таки последняя дура! Кто ж демонстрирует пренебрежение к той или иной прослойке населения, не выяснив, не относятся ли к ней, часом, нынешние слушатели??? Ладно, раз начала, лучше уж заканчивать честно. Я же не виновата, что происходила такая история…
– Упаси боже! – говорю. – До рукоприкладства у нас не часто доходят. Они строго так говорят: «Сейчас проверим!». После чего один набирают чей-то номер, перешептываются о чем-то с трубкой и выносит торжественное заключение: «Вроде не соврал. Похоже, и впрямь учитель…» Так и вы сейчас со своими правами и моим умением водить…
– Ты нам зубы не заговаривай! – приятель Тимофея, хотя явно оценил историю, и даже тон сменил на менее скептический, все же не сдается. – Любишь водить? Прошу за руль… Тиш, уступи место девушке…
– Ага! – Тимофей, похоже, уверен, что товарищ шутит. – Сейчас уступлю! Новый Мерс, новая девочка… Пусть опробуют друг друга в деле, так сказать. – ему, похоже, все равно, что говорить, лишь бы тараторить без умолку. Спустя миг, он понимает, что приятель всерьез. – Не, ты в натуре? – меняется в лице. – Та ну, зачем… Не выеживайся. Кто платить будет, если что?
– Я! – хором сообщаем мы, уже зараженные азартом. В отличие от меня, оппоненту, похоже, действительно есть, чем рассчитываться, в случае чего. Тимофей молча сбавляет скорость и вальяжно прохаживается вокруг машины. Я усаживаюсь на водительское место. И тут выясняется, что авто, это как велосипед. Мышцы все помнят и, едва садишься в водительское кресло, сразу перестаешь нервничать.
– Не, ты это, потише! – переживает Тимофей, пока я испытываю настоящее, ни с чем не сравнимое наслаждение. И оттого, что не ударила в грязь лицом и оттого, что машина идет послушно и правильно. Оказывается, я обожаю водить машину!!!
– Все, все! – нервы Тимофея не выдерживают. – Хватит! Я без руля в руках чувствую себя обделанным…
Вероятно, он хотел сказать «обделенным», но вышло тоже ничего. С сожалением проявляю чудеса покорности, покидая водительское место.
– А меня Николай зовут, – запоздало представляется мой экзаменатор. – Я думал, ты за руль не сядешь – побоишься…
– Смешно! – фыркаю довольно искренне. – Чего бояться-то? Вы явно плохо думаете о женщинах. В наше время каждая третья умеет водить, и каждая пятая имеет собственный автомобиль.
– Вот именно, – объясняется Николай. – Собственный! За руль Тимкиной машины мало кто согласиться сесть. Ты ж понимаешь, сколько она стоит! Смотрю, ты девочка уверенная и рисковая…
«Да нет, просто глупая», – подмечаю мысленно, что усаживаясь за руль, меньше всего думаю о стоимости машины… А зря, наверное…
– Если это комплимент, то благодарствую… – улыбаюсь натянуто.
– И часто ты ставишь такие эксперименты над жизнью? – Николай уже говорит явно не о машине. – А зачем?
– По глупости! – признаюсь искренне, в который раз высмеивая собственную рассеянность.
– Нет, мир как-то совсем наизнанку вывернулся, – притихший на время моего водительствования Тимофей, снова оживляется. – Одно дело, когда шалавы малолетние, или дуры с тремя классами образования по ночным дорогам ошиваются… – тараторит он. – Другое, когда вот так. Ты, вроде, нормальная. Муж, машина, все дела… Ну че полезла-то??? Это ж тебе повезло неслыханно, что мы остановились, а не другой кто-нибудь. Да и мы-то, скажу честно, останавливались не с благими намерениями…
– А с какими же?
– Из азарта, – хмыкает Николай. – Мы поспорили. Я говорю – аферистка. А Тишка уверен, что проститутка. Остановились проверить, чья возьмет.
– Выходит, ничья. Правильно? – спрашиваю даже немного грозно, чтоб никаких сомнений не оставалось.
– Выходит…
– Но это не справедливо! – загорается Тимофей. – По всем законам бытия я должен был выиграть. Нам просто нетипичная ситуация попалась…
– Вот странно, – мне становится искренне обидно за моральный облик трассы. – Сколько езжу, никогда этих легендарных придорожных шалав не видала. А вы говорите – типичная ситуация.
К этому моменту мы как раз въехали в Мелитополь. Город этот моему воображению всегда представлялся в виде сардельки. Эдакое вытянутое поселение, главная улица которого при этом и есть Симферопольская трасса. Много позже я поняла, что заблуждалась, и что, кроме предтрассовых, в Мелитополе имеется еще масса районов. Но на тот момент… В общем, мы как раз приближались к середине сардельки, когда в салоне разгорелся спор.
– Нет, она уникальная! – не слишком-то вежливо фыркает в мою сторону Тимофей. – Ни черта о жизни не знает, и каким-то загадочным образом до сих пор цела и невредима ходит. Если не врет, разумеется… Вот смотри! – это он уже мне непосредственно, – Фома неверующая! Видишь, телочка на остановке? Что ты думаешь, она там делает?
– Автобус ждет, – отвечаю, набычившись. Терпеть не могу мужчин, которые в каждой встречной шлюху подозревают. Стоит себе девчочка на остановке. Лет двадцати пяти. Невысокая, пухленькая, симпатичная. Короткую плиссировку ветер раздувает, пухлые губки и короткие белые кудри «шапочкой» делают ее чем-то похожей на Мэрлин Монро. Девочка явно знает это и держится королевой. Не голосует. Просто смотрит проезжающим машинам в глаза требовательно. Немного даже с укором смотрит, мол, чего не останавливаетесь?
– Автобу-у-с?! – хохочет Тимофей. – Это какой-такой автобус в одиннадцать ночи?
Тимофеевский Мерс резко останавливается.
– Спорим, она сейчас сядет к нам в машину?
– Не спорим. Я же ведь тоже села. И это ничего еще не значит. Человеку ехать надо, автобуса долго нет… Отчего бы не принять наше любезное предложение подвезти. Тем более, она же видит – в салоне девушка сидит. Значит, в общем-то, общество безопасное…
– Нет, ты точно пальцем деланная! – сокрушается Тимофей. – Ты что глаза ее не видишь, что ли? Ладно, сейчас сама все поймешь. – Мерс лихо сдает назад и, прежде чем мы с Николаем успеваем что-то возразить, задорная физиономия Тимофея, с улыбкой от уха до уха и многозначительными подмигиваниями, высовывается из окна пассажирского сидения. Вжатый в свое сидение Николай поворачивает ко мне лицо и корчит недовольные физиономии.
– Девушка, не подскажете, как проехать на край света? – интересуется тем временем Тимофей и пониже опускает стекло.
Мерлин, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении поддельной (об этом факте свидетельствовал, как минимум, толстый слой тонального крема на лице) с интересом заглядывает в салон, улыбается в ответ.
– Если хотите, могу показать, – отвечает. – Здесь недалеко.
И, не дожидаясь даже ответного Тимофеева кивка, дергает ручку двери. Инстинктивно отодвигаюсь подальше, хотя и стараюсь изображать дружелюбие.
– А она как, с вами или сама? – поддельная Мерлин тоже слегка от меня отодвигается.
– С нами, – уверенно отвечает Николай, а потом многозначительно глядя на Тимофея поправляется: – Со мной!
– А! – коротко выражает понимание гостья. – Махнемся местами? – спрашивает меня ангельским голоском. И я замечаю, что глаза у нее мутные-мутные. Переползает через мои колени. Едва уловимый, за ней следует мимолетный запах секса.
Похоже на этот раз Тимофей оказался прав. Поддельная Мерлин подбирает ноги под себя, закидывает руки ему на шею и что-то шепчет. Тимофей громко «кхэкает» в ответ и издает глубокомысленное: «мг-мгммм».
– Э-э-э, – обращается он к Николаю, спустя миг. – Такое дело… – свет уличного фонаря в этот момент резко врывается в салон, и нашему взору предстает физиономия Тимофея – совершенно раскрасневшаяся, лоснящаяся глупой улыбкою… – Она говорит, тут кафе какое-то есть. Подождете там? А мы пока отъедем ненадолго. Тут, по месту… Да? – уточняет он.
Николай интересуется, можно ли в том кафе поужинать. Поддельная Мерлин томно изрекает:
– Там все можно! – и тихонько хихикает. – А я бы кофе выпила, – добавляет вдруг серьезно.
В результате, все вчетвером мы поднимаемся по ступенькам какого-то универмага. Веранда перед входом усеянная столиками для посетителей. За некоторыми сидят люди. Поддельная Мерлин здоровается с каждым – кому-то машет ручкой, кокетливо улыбаясь, кому-т вежливо кивает, кому-то подмигивает… Официанту, немедленно выросшему возле нас, несколько поскучневшим тоном говорит: «Ну, привет!» Все здороваются с нею в ответ и смотрят на нас с нескрываемым любопытством.
– Завтра наши фото будут в местных газетах? – недовольно интересуется Николай.
– Нет, что вы, – испуганно лепечет наша новая знакомая. – Это я так, просто…
Рассуждаю про себя, что совсем не обязательно, она на самом деле всех тут знает – все четыре машины, что стоят под магазином имеют иногородние номера… Откуда ей их знать? Может, просто здоровается для понтов, а ей отвечают из вежливости. А если действительно всех знает – то совсем не обязательно, со всеми трахалась. Может, просто так знакома, как я с Николаем и Тимофеем.
Кофе приносят уже через миг, хотя мы еще ничего не заказывали…
– Не люблю, когда мужиков трое, – шепчет, тем временем, поддельная Мерлин, расширяя глаза и кивая на дальний столик, за которым активно пьют какие-то чернявые ребята. Склонность искать рояли в кустах, подбрасывает мне гипотезу, что это – те нерусские, которых я шуганула под Запорожьем. – Когда двое – здорово, – многозначительно улыбается, тем временем, шептальщица. – Заднее сидение, слава богу, позволяет… А так? Куда его девать-то, третьего???
Николай после этих ее слов резко вздрагивает и толкает столик, расплескивая кофе. Наклоняюсь, чтобы вытереть салфеткой облитый кед, наблюдаю под столиком занятную картину. Босая ступня поддельной Мерлин уютно примостилась между ног Николая и медленно шевелит пальцами. Заметив мой взгляд, Николай резко отодвигается. Пять-шесть пристальных пар глаз, расслабляются, издают дружный общеверандовый вздох и снова переключаются на объекты своих бесед за своими столиками…
– Готов? – на Николая поддельная Мерлин теперь даже не смотрит. А вот Тимофея буквально пожирает глазами. Разумеется, он не в силах отказаться.
– Мы скоро приедем, – подмигивает он нам и насвистывая себе под нос, отправляется к машине, вслед за спешащей уже туда барышней.
– Во, дела! – говорю ошарашено, не столько, чтоб начать разговор, сколько просто не сдержавшись. Мир действительно вывернулся наизнанку, – цитирую недавнее высказывание Тимофея.
– Угу, – разводит руками Николай, провожая взглядом, отъезжающий от кафе-магазина Мерс. – Только изнанка у вас с Тишкой совершенно разная… Черт, а у меня все документы в машине! И деньги Тишка не выгрузил.
– Можно пойти за ними, – предлагаю робко, потому как не слишком уверена в правильности своей идеи. – Не за деньгами, а за нашей парочкой. Ну, чтоб, если что, Тимофея выручать…
– Зачем идти? Мы ему позвоним! – бодро решает Николай и выуживает из кармана пиджака мобилу – страшную, по тем временам, роскошь и невидаль. – Эй! – говорит трубке. Выслушав ответ, неопределенно разводит руками. – Просит не беспокоить.
– Выходит, совсем ему наша выручка не нужна.
– Ему – да. А ей – нужна. – Николай тарабанит длинными ухоженными пальцами по рифленому пластику стола, и нервно дергает уголками губ, намекая на улбыку. – Нет, все-таки мы – форменные идиоты! – признает он, в конце концов. – Кучу денег с собой везем! Только что кассу сняли с трех розничных точек… И нарочно нарываемся на приключения. И где ты только взялась на нашу голову???
– Я при чем?! – обижаюсь.
– Ни при чем, – покорно соглашается Николай, на миг задумавшись. – За это и выпьем! – требует с официанта апельсиновый сок. – Хочешь что-то покрепче? – интересуется.
Отказываюсь, вызывая очередной приступ недоверия:
– По трассе, значит, ходишь, а пить – не пьешь!
– Отчего же, пью… И по трассе хожу, и пью. Только делаю это в разное время и с разными людьми. Инкапсуляция – принцип первой необходимости.
– Разным духам, разные алтари, – соглашается Николай. – Откуда термин взяла??
Переходим на стандартные темы знакомства – лихо отрабатываю номер «шот стори»: немного об учебе, слегка о работе… Стараюсь делиться увлекательным. В конце концов, я людям совершенно не заслуженно на голову свалилась. Нужно же как-то расплачиваться.
– Сознательно платишь эмоциями, или само выходит? – внезапно спрашивает Николай.
«Ну и переходики у него!» – шарахаюсь мысленно. Вслух же произношу невозмутимое:
– Сознательно. А что, заметно?
– Мне – да. Остальным – вряд ли. Специализируюсь в эзотерике, – тут же поясняет с извиняющейся интонацией. – Не по работе – для души и развития.
– Вижу, что не по работе… – отчего-то вдруг – и об этом нужно судить не из смысла наших слов, а по взглядам, улыбкам и интонациям – между нами зарождается атмосфера странного взаимопонимания. Мы не знаем друг, о друге ничего существенного, не собираемся поддерживать в дальнейшем никаких отношений, но четко ощущаем некое глубинное родство. И только в этот момент успокаиваюсь, понимая, что ситуация приняла благоприятный характер окончательно.
– Ты и впрямь не верила в загруженность трассы шалавами или кокетничала, невинность изображая? – не стесняемся откровенных вопросов мы.
– Больше второе, чем первое. Но от данной конкретной барышни такого не ожидала… А, если не секрет, отчего вас так на моих правах заклинило? – чувствую себя вправе выяснить сейчас все не ясности.
– Важно было, – отвечает. – И сам, ведь, удостоверился, и Тимофея осадил. Он ведь ни одному твоему слову не верил. Мог в любой момент на рожон полезть… Мало ли… Я всегда его стараюсь под контролем держать. А с машиной получилось весьма убедительно. Я тебя в его глазах, как бы, человеком сделал. Не потому, что водить умеешь. А потому что я – человек давно для Тишки авторитетный – чегой-то там проверял, и проверил, и убедился в твоей значимости… Тимофей у меня вообще-то очень добрый, но заигрышный. Втемяшит себе что-то в голову – ничем не вычешешь. Плохо бы вышло, если б он тебя за брехушку малолетнюю принять решил.
– Спасибо за комплимент, – без тени кокетства оглашаю свой возраст и благодарю за эпитет «малолетняя».
Отчего-то чувствую, что с Николаем, можно снять маску «наивной, кукольной», потому со спокойной совестью ухмыляюсь скептически. – Благодарю за заботу, но я бы и сама справилась. Такие как Тимофей на самом деле – романтики и потому легковнушаемые. Я с такими умею…
Уже по тому, как Тимофей наспех паркуется, и чуть ли не вприпрыжку бежит к нам на веранду, становится ясно, что новость, несомая им – громадна.
– Вы не поверите! – блестящие глаза-пуговки в данный момент совершенно квадратны. – Она все проделал бесплатно и с огромным удовольствием. А потом убежала! – и добавляет куда менее торжественно. – Карманы я проверял. Ну что вы так недовольно смотрите?!
– Идиот! – хором выкрикиваем мы. – Срочно в туалет, срочно мыться! Бесплатный сыр, только в мышеловке! – корректно намекаю я. – А бесплатный вход, только в больных промежностях! – безжалостно констатирует Николай.
Тимофей обиженно надувает губы и хмурится, как ребенок. Потом проникается все же серьезностью ситуации и молча с достоинством удаляется на поиски коммуникаций.
А потом целый час мы угораем от смеха. Тимофея охватывает настоящая паранойя. Каждые десять минут он останавливает машину и с привычным уже нам бормотанием об «отлить, слить, полить»… хватает бутылку с водой и выскакивает на обочину.
– Кто ж знал, что у них там нормального умывальника не найдется?! – возмущается он поминутно. – Эх, заранее бы предвидеть, мыло бы с собой взял, – вздыхает еще чаще. И поливает, поливает, поливает свой несдержанный орган, и трет его кусочками туалетной бумаги, приговаривая: – Профилактика – великая вещь! Ну и что, что сейчас ничего, может потом проявится. Нет уж, я уж лучше тщательно…
– Не суй свой нос в чужие дела, а член – в незнакомые дыры, – комментирует оказавшийся любителем «острых» присказок Николай. И мы смеемся, а Тимофей бормочет про нас гадости, хотя на самом деле совсем не обижается… А я, в утешение нашему блаженному пострадавшему и на увеселение Николаю, рассказываю всевозможные байки по теме. И о том, как один знакомый ловил на море мидий, а потом поймал крабика и автоматически сунул в плавки. И о том, как одна дама, разгневанная ехидными подколками некоего персонажа, высыпала ему в штаны целый пакет с пчелами. Пчелы при этом были уже использованные, то есть без жал, но персонаж об этом сразу не догадался и страшно кричал, наворачивая круги вокруг дачи. Будет знать, как злить женщину!
– М-да, не бережет себя наш брат, не бережет! – хохотали мои спутники. Модный в то время слоган: «Братва – берегите друг друга!» – призыв из какого-то мыльного околобандитского сериала, – тут же был переделан нами в «Братва! Беригите своего друга!» В общем, к концу совместного пути мы с Тимофеем и Николаем очень сдружились и настроены были очень весело.
Рассвет застает нас возле очередного поворота судьбы. Дальше ребятам нужно сворачивать с трассы.
– Мы б завезли. Подумаешь, в Крым мотнуться и обратно… Но нас серьезные люди ждут… Если хочешь, давай с нами, а потом мы завезем. Нам день всего помотаться…
Голос увлекающегося Тимофея звучит вполне уверено, и даже когда более практичный Николай напоминает ему, что завтра им обоим нужно быть в Запорожье, Тимофей не сдается:
– Так что ж теперь, девчонку одну на трассе бросать? Не, я так не могу…
– Я бы тоже не бросал, – соглашается Николай. – Но выхода нет.
– Ну что вы выдумываете! – я, конечно, безгранично тронута, но и возмущена тоже. – Мне ж не пять лет, в конце концов! Уже светло, уже день. Вы меня очень выручили, спасибо. Но дальше я с вами не поеду, – и добавляю для полной уверенности, что наставить на будут: – Мне ведь сегодня обязательно в Крыму надо быть. Я ж не просто так бесцельно по дорогам шатаюсь…
И что вы думаете? Результат превосходит все ожидания. Представьте картинку. Трасса, пара спящих домишек чуть поодаль, раннее, туманное утро. На обочине – навороченный черный Мерс со все еще включенными фарами и распахнутыми дверцами. Тихонечко играет какое-то дэнс-радио. Мы с Николаем – полусонные, но постоянно смеющиеся, – восседаем на бордюре и поедаем арбуз, который ребята купили пару десятков километров назад («чтоб не заснуть!»). На дороге невысокий, крепкий короткостриженный Тимофей, с золотой цепью, перстнем и бандитскими повадками. При этом он держит в руках написанную только что на листе А4 формата табличку: «Симферополь, 1 человек!» И тычет ею в лобовые стекла всем, пролетающим мимо машинам. Их немного, им, наверняка, очень смешно, но останавливаться при этом страшновато.
– Ничего не понимаю! Что за люди? – раздосадовано кричит Тимофей и показывает вслед проехавшим неприличные жесты. – Блин, я ща как!!!
Еле удерживаем его от решения немедленно запрыгнуть за руль, догнать проехавшего Фольксвагена и заставить его остановиться.
– Вот такое вот чудо-знакомство, – оканчиваю свой рассказ. – Обменялись визитками, телефонами, заверениями в массе взаимных симпатий и больше никогда не встречались. Мне им звонить как-то неудобно: я и так в этой ситуации в положении нахлебницы была – покажется, будто злоупотребляю добрым отношением. Они мне при всем желании позвонить не смогут – когда я вернулась в Москву, телефон уже тогда поменялся. В общем, /время отбросить все дальше стремится, с буднями своим нелепые счеты, адрес меняя, и место работы, шепчем во сне: не беда, созвонимся…/ Но я, собственно, не к тому. Я к встречам на трассе. Они бывают, они приносят Людей. Тех, что с большой буквы. Тех, кто никогда не забудется, хоть никогда и не встретится больше…
– И Тимофей-таки остановил тебе машину? – тихонько спрашивает Меланья.
Вокруг нашего костра вдруг расползается легкая меланхолия. Все вместе, и в то же время-каждый в себе – грустим о чем-то давнем и значимым.
– Ага. Один грязнотелый Жигуленок с треснутой фарой счел ситуацию подходящей для заработка. В салоне – батя и сын, лет шестнадцати. Оба очень серьезные и измотанные дорогой.
У меня уже не было сил сопротивляться, под утро я всегда в полусне… Пробормотала вялое: «Не смей этого делать!» – когда Тимофей полез в кошелек, но ответа так и не дождалась.
– Оплачено! – констатирует Тимофей, стараясь выглядеть бодро. Он немного растерян. Черные пуговки ни секунды не стоит на месте, мечутся настороженно. – Обещали до самого Симферопольского вокзала. – делится он с Николаем. – Я предупредил. Обещали, пальцем не тронут. Я номер запишу! Записал уже! – последние предложения Тимофей нарочно выкрикивает погромче.
Обсыпаю их тысячью спасибов, машу обеими руками, улыбаюсь… Сажусь в машину. Серьезный прощальный взгляд Николая не дает отвести глаз.
– Совсем не романтики, – комментирует он озабоченно, кивая в сторону обитателей Жигуленка. – Ты с такими не умеешь… – потом еще раз прищурившись оглядывает машину. – Дай руку, – просит внезапно, и сам тоже прикладывает ладонь со своей стороны стекла. Послушно следую его примеру. Николай на миг прикрывает глаза, сосредотачивается: – Будет сложно, но окончится все хорошо, – говорит, с улыбкой облегчения. – Все будет хорошо, поняла? – повторяет требовательно.
Сто двадцать пять раз киваю, чувствую, как заводится и уезжает жигуленок. Мы уже далеко, а я все смотрю-смотрю-смотрю назад, до последней секунды не теряя из вида две смешные фигуры, стоящие на обочине. Так они и остались в моей памяти – длинный, неподвижный, уверенный, как памятник, Николай и маленький, суетливо пританцовывающий, Тимофей, без остановки что-то говорящий приятелю и горячо жестикулирующий.
* * *
«Такой вот вышел рассказик. И мне даже самой понравилось. И честно, и светло и с моралью…» – Артур с трудом перескочил в новое время и осознал, что вставка про поездку уже окончена, а Сонечка продолжает пересказывать разговоры первого вечера знакомства со своей новой компанией. Вообще, Артур откровенно злился, что Сонечка все так запутывала и рассказывала столько лишней информации. То есть интересно, конечно, но обещан-то был рассказ об этом дурацком «мальчике с глазами»… Ну, и где? Артур снова погрузился в чтение о разговорах первого вечера…
«К неописуемому восторгу Алишера, выясняется, что Язык, тоже как-то выходил на трассу. Да не один! Байка смешная, потому не могу не записать. Жаль, не передам в дневнике саму манеру рассказчика. Язык говорил неторопливо, с чувством, с совсем не свойственной ему, как мне показалось сначала, величавостью. В общем, натуральный мужик-сказочник, собирающий детвору у вечернего костра для очередных рассказов. Весьма духозахватывающе :
– А у нас тоже было, обхохочешься… Играли как-то Динамо-Киев с Мадридским Реалом в Киеве. Мы в то время в Москве ошивались, и даже не знали, поедем на сезон домой или нет. Материальной необходимости не было, а сердце просилось. Но речь не об этом, а о матче. В общем, возможность поехать была. Представляете?! Да такое раз в жизни случается! Из Москвы выезжали впятером. Двое еще до конца матча выбыли из поля зрения, утащившись куда-то в более правильные сектора за зазывающе подмигивающими тинейджерицами, едва у нас все оказалось выпитым. Нянчить мы никого не обещали, да и действо на стадионе творилось воистину грандиозное. Потому на разделение в компании никто как-то не обратил особого внимания…
– Давно заметила, что футбол окончательно лишает мужиков человеческих свойств, – вздохнув, перебивает моя Лена.
В тот вечер стало известно, что на плато собирается учинить очередной налет налоговая. Может, просто поужинать, а может, за внеплановой финансовой данью. Лена с Виктором, хотя и имели хорошую татарскую крышу, и вели все хозяйство предельно грамотно, все же считали более выгодным закрывать заведение на время визитов непредсказуемого узаконенного рэкета.
Закрывшись, моя Котиха решила заехать в гости, и вот теперь сидела вместе с нашей компанией возле наскоро разведенного, слабенького, но завораживающего, как и все запретное, костерка.
Я еще не говорила, что тут запрещено жечь костры? Да да, каждый вечер мы занимались страшным беззаконием.
– Моя б воля, навсегда запретила бы мужикам смотреть футбол! – продолжает Котиха. – Это плохо влияет на их предрасположенную к сдвижкам психику… Что ж вы за друзья такие если ради какого-то матча ослабших товарищей из виду потеряли? Ни одна баба пьяного мужика в Киеве с какими-то первыми встречными шалавами никуда бы не отпустила! А вы…
– Можно подумать, если бы они были с теми девочками знакомы, это что-то поменяло бы, – иронизирует Меланья… – Ни одна баба в принципе мужика с другими бабами не отпустит!
Лена дружелюбно кивает, мол «тем более» и все еще хмурится в сторону любителей футбола.
Теперь, зная о извращенном пристрастии Виктора к футбольным матчам, я ничуть не удивиляюсь ехидству Лены. Тогда же мне ее замечание показалось странным. – Отпустили своих ребят невесть на какие приключения… – ворчит она.
Делается смешно. Представляю, как мальчик с глазами и Язык, превращаются вдруг в нравоучителей и, совершенно забыв о матче, с серьезными минами принимаются воспитывать окружающих.
– Не! – к моему удивлению, Язык принимает Ленино замечание, как должное, и кидается оправдываться: – Вы не правильно поняли! Те двое отколовшихся в нашей компании были случайными. Мы изначально договаривались, что никто никого не пасет. Да и возраста они уже не того, чтоб учить их правилам контрацепции. А обычно мы своих не бросаем, даже если упиваются. Особенно если…
– Ты не отвлекайся, – говорю покровительственно. – Мы не обвиняем. Лена шутит. Рассказывай.
Языка дважды просить не надо.
– В общем, ночь, мы только после празднования победы. Дислокация – Киевский вокзал, кассы. И нету там нужных нам поездов на Москву! То есть, в кассах их и не должно быть, я знаю. На всем вокзале, во всем расписании – нет. Ближайшие поезд – утром. А нам этим самым утром всем троим, кровь из носу, на работах появиться надо. Ну, что поделаешь? Загружаемся в ближайший поезд, который хоть часть пути движется в нашем направлении, и собираемся искать счастья на вокзалах других городов… Благо развилок, из которых поезда могут выскочить на тот путь довольно много.
– Не может быть, чтобы ночью ничего на Москву не ходило! – горячо убеждает и себя и нас Егорушка – вечный наш баламут и Сусанин. Достоверно известно, если Егорушку послушать обязательно или заплутаешь, или в историю влипнешь. Да вы сами его скоро увидите, он осматривать окрестности пошел… Наверняка вернется измученный и жалобно проноет историю о том, как заблудился. Так и тогда Егорушка решил всех нас сбить: – В Чернигове, – говорит, – Как белые люди, оседлаем какой-нибудь поезд и обязательно доберемся!
Дальше события развиваются весьма для нас плачевно:
Прибывая на Черниговский вокзал, мы все втроем трезвеем окончательно. Расписание ничем не радует. Хорошенькое дельце! Вот-вот рассвет, мы промерзли, как собаки, а перспектив попасть домой вовремя уже нет никаких. И тут Кирка нас на трассу заманил.
– Я не заманивал, – протестует мой «мальчик с глазами». «Интересно, Кирка – это кличка, или производная от Кирилл. Если кличка, то как-то не сильно мне повезло с женихом!», – тут же кручу я, на время забыв следить за рассказом… – Я не заманивал, я просто здраво рассудил, что это – единственный выход. И в результате я оказался прав!
– Кир у нас всегда прав, и оттого страшно страдает. Тяжко, бедолаге, что не скажет – потом сбывается, что не пропоет – в тему… – хихикает Язык, а я внезапно заливаюсь краской. Только этого еще не хватало!
– Ну что вам сказать, – Язык снова возвращается к рассказу. – Шли мы долго. Продрогли насквозь, прокляли все на свете. Ни один гад не останавливается! И мы понимаем прекрасно – и не должен останавливаться! Идут по трассе три взрослых мужика – явно опасных и злых, явно голодных и замерзающих. Ну кому такие горе – попутчики нужны? На каком-то этапе понимаем – никаких автостопов. Сейчас в ближайшей деревне расспросим местных, упакуемся в рейсовый автобус до ближайшего города, а там – на вокзал, и сколько бы ждать не пришлось, будем ждать родного цивилизованного поезда. О том, что с работ скорее всего повылетаем, мы старались даже и не думать! А то бы совсем в депрессняк впали и погрызлись бы еще, чего доброго. Егорушка наш, даром, что флегма, уже пару неблаговидных намеков относительно всех идей Кира отпускал. Мне даже вмешаться пришлось, попросить прикрыть варежку…
– Ну, тут наш Язык явно ударился в приукрашивания, – перебивает Кир. Поясняет он это, кстати, именно мне. Ни на кого другого больше не глядя, будто мы по-прежнему одни тут. – Если бы Егорку и впрямь приструнить нужно было бы, я бы это сам сделал… Хотя ладно, я привык уже, в рассказах Языка я всегда какой-то получаюсь пришибленный… Это у него так происходит реализация скрытого комплекса зависти товарищу!
– Но-но! – беззлобно пихает приятеля локтем Язык. – Ты свое психологическое образование в унитазе утопил, так что больше не умничай! В общем, оказались мы в критической ситуации. Холодно-голодно, ноги гудят, нервы на пределе. Кругом – бескрайние поля, впереди две хаты покосившиеся. Смотрим возле одной из них дедок копошиться. Ну, мы, ясное дело, к нему с расспросами. Выясняется, что до ближайшего села, в котором ходит автобус еще час идти, а о расписании поездов в городе дедок слыхом не слыхивал. Тоскливо благодарим, вежливо отвечаем на встречные вопросы. Дедок , едва заслышав, что мы с матча идем, мгновенно меняется в лице:
– Пойдемте-ка, ребятки, в дом! – говорит строго и требовательно. – Надо! По стопарику за победу!
Мы недоуменно переглядываемся. О победе мы не полслова еще сказать не успели.
– Вы, дедуля, по телевизору счет слышали, да? – спрашиваем.
– Не-е-ет, что вы, – отмахивается дедок. – И радивы у меня нет, – отвечает на следующий вопрос.
– Нет, ну подождите! Матч окончился вчера ночью, сейчас – часов шесть утра. Автобусы у вас не ходят, СМИ не вещают… Откуда же вы о победе знаете???
– Так это ж все знают! – окончательно добивает дедок, и разводит руками, не понимая, чем мы так шокированы. Настроение сразу как-то улучшается. То ли от самогона, то ли от веры в единство человечества… Теплее правда, от этого как-то не сделалось. А идти надо, как не крути. Натянули мы свитера по самые уши. Поплотнее куртки позапахивали. Все равно околеваем. Тогда я выудил из-под рубашки свой шарфик болельщика и повязал наподобие банданы. Вид, конечно, идиотский, зато ушам жизнь спасу! Кир с Егорушкой тут же моему примеру последовали. И вдруг впереди… Дикий визг тормозов. А мы уже, если честно, и внимание на проезжающие мимо нас машины обращать перестали…
– Ну, кто перестал, а кто и нет, – вмешивается Кир. – Этот КАМАЗ с родными московскими номерами бессердечно мимо нас промчался, а потом – и это вот уже действительно чудо – каким-то образом разглядел в зеркало заднего вида синие шарфы. На цвет среагировал, вот что значит настоящий болельщик!
– Подбегаем это мы к КАМАЗу, – Язык явно не собирается передавать инициативу в разговоре, -– Открываем дверь. Только рты раскрываем, объяснить ситуацию, а водила: «Залезайте!» Дважды повторять не пришлось… – «Ну, рассказывайте, как там наши реаловцев дрючили!» И так домой и добрались. И даже успели еще все дела порешать… Вот она – великая солидарность болельщиков!!!
– А еще с тех пор у нас бесконечный спор, – подошедший к концу рассказа невысокий, коренастый парень в круглых очёчках оказывается обещанным Егорушкой.
Он привёл с собой еще двух ребят из группы, не пожелавших подчиняться правилам отбоя. Похоже, Меланья погорячилась обозвав всех «отрубями». Группа еще оченьдаже держалась на ногах и почти половина ее уже перекочевала к нашему костерку…
Кстати, неповиновения руководители группы всегда использовали во благо лагерю. На этот раз, вооружившись фонариками, ребята спускались по серпантину чуть ниже и искали дрова, чтобы с утра Меланья могла без лишних проволочек заняться приготовлением завтрака. Вопреки прогнозам коллег, Егорушка ребят не заблудил и они натаскали к лагерю целую кучу дров. И даже часть нам подбросили. Похоже, посиделки наши могут продолжаться до бесконечности…
– Спор такой, – продолжает Егор. – Кто кого из той ситуации вывел? Говорят, «Язык до Киева доведет». Это правда – на матч нас тогда Язычара и вытащил. А вот задумывались ли вы, кто вас потом из этого Киева выведет??? Я, разумеется, – тут же сам и отвечает. – Я ведь предложил до Чернигова ехать.
– Ну, конечно, ты! – явно напоказ оживляется Кир. – И на трассу ты сказал идти, и шарфы ты придумал напоказ вытащить…
Их забавная словесная перепалка никого не оставляет равнодушным. Как хорошие зрители, все встречают одобрительным гудением каждый новый выпад противников и подбадривают то одного, то другого многозначительными смешками.
Тихо урчат поленья в камине, ароматный чай заряжает бодростью, а мы с Леной, заговорщически переглядываемся – дескать, «вот какое чудное развлечение нам судьба подкинула» – улыбаемся и молча наблюдаем за милыми кривляньями гостей.»
На самом пожмаканном последнем листочке этой вставки, явно уже после того, как Сонечкинка разочаровалась в своих попытках вести дневник, была сделана приписка:
«Где-то так, Артурка. Извини, что ленюсь переписывать начисто, а высылаю просто вкладышем. В общем, примерно таким был первый вечер моего знакомства с твоим соперником. Тебе все еще интересно?»
«Угу!» – скептически скривился Артур, – «Страшно интересно! Как в детстве смотреть фильмы о доблестных пианериках: с кострами, группами, походами и горячими спорами о справедливости. Правда, в детстве это нормально. А когда взрослые уже люди все еще играют в доблестных туристов, распевают те же песни, что и десять лет назад и поддерживают те же темы – это патология.»
И словно в ответ, в конце Сонечкиного письма красовался прощальный абзац с осуждением.
«Перечитала свою дневниковую вставку, постаралась глянуть твоими глазами и расстроилась. Ты не поймешь. Станешь стебаться над Киром и ребятами. Все они покажутся тебе глупыми недоразвитыми детьми. А мое восторженное «мальчик с глазами», и подавно будет поднято тобой на смех.
«Надо же – чудо! Надо же – герой!» – фыркаешь ты. – «Единственная отичительная черта – наличие глаз. Действительно оригинальное качество!»
Понятно, что ты это от глупости, понятно, что от эмоций. Но, знаешь, чувствую, что не имею права отдавать беззащитные свои воспоминания на такое глумление. Если и отдавать что-то на растерзание твоему анализу – так только факты о самой себе. Это – честно… Ты опасный человек, и довольно жесткоий, потому лучше не давать тебе повод ставить на заметку какие-то новые личности…
Ну вот, сама что-то подумала, сама себя накрутила… Продолжу письмо завтра, чтоб не наговорить тебе сейчас гадостей.»
В конце всей этой писанины стояла дата. Увы, судя по пустым тетрадным листам, ни завтра, ни послезавтра, Сонечка к письму не вернулась. Да и то, что написала, отправлять передумала.
И к лучшему. Артур не получил бы письмо, потому что с тех пор, как оставлял Сонечке свой почтовый адрес, несколько раз уже менял место жительства. Идея бумажных писем казалась Артуру чем-то совершенно устаревшим, поэтому ему просто в голову не приходило оставлять свои новые координаты хозяевам старых мест жительства. Зачем? Ведь разыскать электронные координаты Артура, можно через любой интернет-поисковик. Компания, в которой он работает, известна. Сотрудников там не скрывают, а наоборот, выставляют напкоаз для выработки у клиентов пущего доверия.
Хорошо, что в результате Сонечка догадалась пойти по верному пути и написать электронное письмо. Жаль только, что особой честностью ее последнее послание не отличалось. Лучше было бы, если б она составляла окончательное письмо, опираясь на эти черновики. Чистосердечное признание, как известно, облегчает любую участь.
Вынужденный восстанавливать реальную картину ее жизни из каких-то сбивчивых обрывков черновиков, Артур чувствовал себя совершенно преданным. Неужели нельзя было сразу напистаь правду? Неужели нельзя было напрямую???
Вспомни Сонечка в отправленном письме о доверии, всегда царившем между нними, Артур, вероятно, многое простил бы ей… Хотя, судя по нынешнему положению дел, Сонечка не искала прощения.
На душе у Артура сделалось совсем противно. Самой Сонечки – след простыл, ее письмо, из-за которого он приехал оказалось фальшивым, а вот эти, искренние записки, она так и не решилась отправлять. Выходило все как-то гадко, нечестно и бесперспективно. А главное – будто между совсем чужими людьми…
* * *
– Ну и свинья же я! – внезапно и довольно трезво сообщил Артур, отвлекшись от анализа прочитанного.
Полагающееся по ситуации «ну и дурак же я!», он уже провозгласил несколькими минутами раньше. Повысмеивал собственные иллюзии относительно Сонечкиных чувств, коря себя за легковерие и мальчишество. Нащупал в душе корни прежнего своего скепсиса…
К чему нужно было бросать все дела, мчатся на другой конец мира, рыскать тут в поисках какой-то непутевой барышни? Что за вспышка дури? Что за помутнение рассудка? Его поманили, подробно расписали, что делать, и он с рабской покорностью помчался выполнять, радуясь возможности воплотить мечты хозяйки и доставить ей удовольствие. Артур вспомнил, как представлял восхищенные глаза Сонечки, когда она увидит его входящим в Котихино кафе… Какая дурь!
Если уж так хотелось повидаться, нужно было просто написать ответ. Трезво сговориться о Софьином приезде куда-то в удобное Артуру место. Или выслать вызов к себе, в конце концов. В общем, «выписать девочку», как поступает большинство эмигрантов, впавших в ностальгию и решивших возобновить свои давние русскоязычные контакты. Как правило, «девочки» не отказываются Уже и не мечтающие о романтике, уже погрязшие в здешнем быте и обремененные нажитыми по глупости детьми, они воспринимают внезапное появления своего давнего ухажера, как чудо. Даже если в прошлом всячески гнали этого кавалера и ни во что его не ставили, теперь, почуяв в нем возможную опору, «девочки» убеждали себя, что всю жизнь ждали именно этого принца на белом коне. Чаще всего, это заканчивалось счастливыми семьями…
Поведи себя так, Артур наверняка выглядел бы сейчас куда достойнее. Даже узнав, что все Софьины «ахи» («я скучаю по тебе, ты нужен мне…») были вымыслом, Артур ничуть не почувствовал бы себя ущемленным. Все ж таки, больше, чем полгода прошло. Естественно, что София за это время успела уже в кого-то влюбиться, разлюбиться и вылюбиться… Важно быть у женщины не первым, а последним…
Все эти доводы годились бы, не окунись Артур с головой в омут навеянной Сонечкиным письмом романтики.
Разумеется, все это Артура страшно задевало. Читая Сонечкины послания, он болезненно морщился, несколько раз откладывал тетрадь в сторону, махал на все рукой, собираясь уходить, но потом подчинялся любопытству и снова принимался за чтение…
Но обида довольно быстро улетучилась и Артур постарался взглянуть на происходящее объективно. Он незаконно завладел чужими записями. Он влез в душу, которую вообще-то хозяйка решила ему не открывать, и теперь обвинял весь свет в нечестности. Никогда не задавай вопросы, если не готов ко всем вариантам ответов на них. От того, как именно прожила София эти полгода по сути ничего не менялось, и лезть в это было совершенно не обязательно. Позвала – значит, нужен. Сбежала – значит, дура… И все, и незачем ковыряться в истоках. Эти болезненные расследования могут, между прочим, все испортить и сделать совершенно невозможной будущую встречу. В том, что она будет, Артур теперь почему-то совершенно не сомневался.
К тому же сейчас он начал понемногу трезветь и взглянул на себя со стороны. Мало того, что без приглашения забрался, словно вор, в чужой дом, мало того, что так же незаконно вторгся в чужие воспоминания, так еще и вел себя здесь совершенно по-скотски. От табачного дыма уже щипало глаза, а следы от обуви на заботливо вымытом Сонечкой полу, казались истинным вандализмом. Нужно было уходить и уничтожать следы своего здесь присутствия. Артур начал уже продумывать, как незаметно вернуть ключи хозяевам.
Распахнул зарешеченное клеткой окно, чтобы вытрусить пепельницу и проветрить, и вдруг обнаружил на подоконнике еще одну тетрадь. Точно такую же, как только что исследованная.
Первое, что сделал Артур – нашел конец письма. Дата стояла более свежая. Значит, это послание писалось уже после решения не отдавать героев своих переживаний на растерзания Артуровским насмешкам. Все-таки София была страшно неорганизованной… Приняла решение не писать – не пиши. Но нет, начинаешь снова, сначала, якобы совсем другое уже письмо… Зачем? Все равно же где-то на середине перечитаешь, не одобришь, отложишь, забудешь неотправленным…
В тексте то тут, то там мелькало имя Кира. Несколько раз письмо забрасывалось, объявлялось черновиком и начиналось снова, с нового листа и с новыми интонациями. Непоследовательность – вот безусловная общая черта Артура и Сонечки.
Несмотря на свои предыдущие заявления, Сонечка снова пыталась написать письмо Артуру, а он, несмотря на только что прочитанные самому себе морали, все равно брался читать, хотя и понимал, что не отправленное письмо – собственность автора, а не адресата…
«Привет, Артурка! Вот, решила написать тебе…» – привычно начиналось послание. Похоже, София аккуратно переписала предыдущее письмо, исключив из него лишь описания своего отношения к Киру. Решила пощадить Артура или побоялась обнажать свои истинные ощущения из страха быть непонятой? После описания первого вечера, несколько листов занимал совсем другой рассказ, отсутствовавший в первом варианте письма. Артур перестал просматривать текст и стал читать:
«Мы прилежно обменивались легкими, милыми байками, и профессионально мастерили приятную, веселую атмосферу. Подобно тому, как костер нужно поддерживать, подбрасывая хворост, первый разговор тоже нуждается в заботе – нельзя утяжелять его чем-то трагичным, нельзя портить горячностью… Приятно, что все собравшиеся интуитивно чувствовали это. Поучился чудный вечер…
Уже засыпая, я безуспешно пыталась избавиться от одной гадкой темы, всплывающей в голове каждый раз при воспоминаниях о том стопе, когда я повстречала Николая и Тимофея. Всю жизнь я гнала от себя подробности одного мерзкого происшествия, приключившегося сразу после рассказанной мною у костра истории. Произошло это усе действительно очень давно и с тех пор я гнала воспоминания, а они преследовали и не давали покоя. Возможно, расскажи я их кому-то, сформируй в обычные банальные слова, гадкое чувство униженности тут же покинуло бы меня… Терзаясь всем этим, я решила утром обязательно записать ту историю. От такого решения сразу стало легче, и я уснула. То, что вышло из утренних попыток описать случившееся, смотри в конце тетради на вкладыше. Только, умоляю, никогда-никогда не вспоминай об этом и делай вид, что совсем не знаешь этой истории.»
Артур послушно переключился на вкладыш:
«Не скажу, не подумаю… Вышвырну из памяти навсегда, будто и не было ничего. «Забыть!» – скомандовала я себе, едва окончательно поняла, что та ситуация окончилась. И как обычно, когда даешь памяти такие установки подробности происшедшего, чуть что, навязчиво лезут в душу.
С самого начала я повела себя неверно – позволила себе уснуть. Жигуленок с деньгососами у руля – это я не от злобы, это просто термин такой, обозначающий водителей, которые с путешествующих по трассе берут деньги – продвигался довольно медленно. Перекинулись парой ничего не значащих фраз:
– Что ж это они тебя так? – интересуется водитель, прикрывая наигранным сочувствием стандартное пошловатое любопытство. – Не угодила?
– В каком смысле? – на всякий случай сразу всех ставлю на место. – Просто мне нужно в Симферополь, а им – на Азов. И туда, и туда, срочно. Вот вас и привлекли…
– А, – водитель понимает, что интимных подробностей не будет и теряет желание разговаривать.
Вот тут-то я и решила, что, раз водителю заплачено, то можно ни о чем не беспокоится и закрыла глаза, пустив ситуацию на самотек. Проснулась уже на вокзале в Симферополе.
– Эй, очнись! – от распахнутой дверцы повеяло холодом. – Приехали уже. – водитель как-то неуверенно мнется и зачем-то распахивает передо мной дверь. Боится что ли, что яоткажусь выходить из машины? Чудной… – Тут, это, – говорит, – Меня твои кавалеры попросили пристроить тебя хорошо. Ну, чтоб беды не случилось. Все ж таки утро совсем раннее, до первого троллейбуса еще полтора часа. В общем, я договорился. Вон возле киоска ребята стоят, видишь? Они тоже в Ялту едут. С ними и постоишь.
Разумеется, троллейбуса я ждать не собиралась. Трогаться дальше по трассе можно в любое время. Но сообщать об этом водителю было совсем не обязательно.
– Хорошо, спасибо, – говорю. И еще и улыбаюсь указанным ребятам настолько приветливо, насколько вообще можно делать это в такую рань.
– Что будем делать? – парням лет по двадцать с хвостиком. Одеты прилично, судя по разговору – вполне даже нашинские. Правда, немного в подпитии. Охотно рассказывают, что всю ночь кутили в здешнем кабаке, а теперь ждут транспорта, чтобы домой попасть.
– А вы разве не в Ялту едете? – удивляюсь искренне. – Мне тот мужик из Жигуленка сказал, что будем попутчиками. Впрочем, не важно. Я все равно снова на трассу собиралась. Пойду…
Ну, расслабилась я как-то, расслабилась! Ведь доехала уже. Да и ночь уже окончилась. И ребята – ровесники, а значит, общих взглядов на действительность…
– Погоди, – останавливает один. – Куда пойдешь? А, знаешь что, мы ведь как раз собирались сегодня в Ялту ехать. Пойдем ко мне заскочим, машину возьмем… Тут недалеко…
Впору по его слащавым интонациям догадаться о лжи. Или хотя бы мозги включить и сопоставить, что этот тип только что рассказывал о транспорте, без которого домой добраться не может, и тут же к себе во двор за машиной зовет…
Но на меня какое-то отупение нашло. Соглашаюсь и весело следую за новыми попутчиками. Куда? А фиг его знает. В какой-то парк, что проходит вдоль речки. Вроде как за этим парком частный сектор должен быть:
– Там у меня во дворе тачка и стоит, – объясняет тип. Второй парень явно перебрал больше. Молчит, немного шатается. Смотрит то на меня, то на друга затуманенными глазами. Тараторю без умолку, чтоб не заснуть. Рассказываю о своем пути, о том, какие люди замечательные бывают, о нашей московской редакции и о том, как здорово, что эта сумасшедшая ночь окончилась. И тут…
– Садись, покурим, – с улыбочкой предлагает тот тип.
Усаживаемся все втроем на поваленное дерево.
– А вот это – лишнее, – отодвигаюсь, уворачиваясь от попытавшейся приобнять мою талию загорелой волосатой ладони… – Это – не по моей части…
– Ну, хватит уже, – тип устало морщится. Так, будто я играю в какую-то надоевшую уже всем игру, вместо того, чтоб заняться обещанным делом. – Автостопы, понты, тачки… Голова трещит. Давай по миньету, и можешь быть свободна…
– Чего?! – переспрашиваю брезгливо, а потом, в ответ на неприязненное «того», внезапно даже для самой себя, хохочу. Неприлично, развязно, вызывающе. – Нет, это только со мной такое могло случиться! Нормально и легко добраться из Москвы, проехать ночью пол Украины, пробудить в ребятах явно бандитской наружности дружеские чувства, и самой пробудиться в ответ… А все для того? – причитаю, больше сама себе, чем кому-то, пытаясь внятно объяснить действительность. – Чтобы уже добравшись, уже в Симферополе довериться двум милым парнишкам-сверстникам… Растеряв всякую бдительность, упереться с ними в какой-то заброшенный парк, а потом узнать, что они вовсе не просто так с тобой идут и… Неужели мы так глубинно друг друга недопоняли?
– Завязывай мне тут цирк устраивать! – внезапно разозлившись, кричит этот тип. Резко замахивается, замирает, явно довольный моим перепуганным шараханьем. – Страшно? – самоуверенно щуриться, криво ухмыляясь. – Дальше будет еще страшней. Вон видишь речка? У нас в ней периодически вылавливают иногородние трупы…
Ясное дело, весь этот бред с угрозами он несет лишь бы запугать меня… Прикидываю в голове нечто маразматичное: речка действительно может оказаться полезной – до нее – два шага. Разбежаться, перемахнуть через бетонное ограждение, прыгнуть в воду… Не полезут же они за мной? В любом другом направлении шарахаться нельзя: скоростью передвижения я никогда не отличалась, а погоня только разгорячит ублюдков и выветрит из них окончательно все инстинкты цивилизованности… Черт, у меня документы в рюкзаке и блокнот с текстами. Все промокнет. Жалко-о-о…
– Ты тут не молчи! – тип (еще не грубо, еще неуверенно) берет меня за подбородок, выворачивает лицо к себе. – В общем, договорились? Будешь пай-девочкой? Ну, что тут такого? Ничего тут такого, да? – он зачем-то начинает уговаривать. – А мы потом тебя в автобус посадим. Что тебе в троллейбусе трястись, после крутых Мерседесов-то? – последнее, разумеется, говорится не без насмешки.
– Вы меня неверно поняли, – тупо твержу свое, – Я действительно просто еду, – смахиваю его руку. Слишком резко, чтоб не испортить этим все окончательно. Агрессия порождает агрессию. Обожженная пощечиной, хватаюсь за лицо.
– Вы чего? – лепечу, вмиг растеряв всю свою уверенность и стыдясь этого лепетания. И от стыда – не от боли, не от страха, а именно от стыда за свое униженное положения – делаюсь вдруг сама не своя и ощущаю, как глаза наполняются слезами.
– И соплями тут ничему не поможешь! – кричит мой обидчик (или нет, говорит он довольно тихо, но с такой интонацией, что ощущаются его слова, как страшный крик), – Девочка-целочка, чуть что – реветь и к маме… А двадцать гривень я за что отдал, спрашивается!?
Меня трясет от обиды – со мной, таким тоном, за что, почему я не убью его немедленно, отчего реву, как сопляка? Где-то в глубине головы мелькают две мысли: «Пятьдесят гривен, это сколько рублей?» – глупо интересуется первая. А вторая усердно пытается сообразить: «Кому он платил? О чем идет речь?»
Собственно, вторую мысль и озвучиваю, параллельно презирая себя за то, что вступила в переговоры с этой сволочью. Да еще и веду их как-то тихонько, подавлено, с просящими интонациями…
– При чем здесь я? – спрашиваю, а слезы все катятся, и убрать жалобность тона никак не получается…
– А мне по хер! – снова взрывается тип. – Продал тебя твой водитель – и правильно. Даже если не знаешь ничего, мне по хер! – он явно сам себя пытается оправдать. – Все! Пора завязывать! Уплачено! Не хочешь быть изнасилованной, делай, что говорят. Так здоровее будешь…
Оборачиваюсь в сторону второго присутствующего. То ли за поддержкой, то ли в наивных поисках подтверждающей несерьезность первого улыбки… Второй с непроницаемым лицом невменяемо и мутно смотрит прямо перед собой. Кажется, мучающий его бодун принимает все более суровые формы.
– Да что вы, с ума, что ли, сошли оба?! Протрезвеете, вам стыдно будет, – голос звучит недостаточно обвиняющее. Пытаюсь встать, отмахиваюсь от хватающей плечо руки, откровенно уже злюсь. Будь что будет, ни секунды с этими подонками больше не останусь!
– Стоять, сука! Я с тобой разговариваю!
Схваченная за волосы, с размаха плюхаюсь обратно на бревно. Затылок жжет, в горле совершенно пересохло.
– Хватит! – шепчу уже откровенно умоляюще. – Хватит!
Закрываю глаза, чтоб не видеть этой омерзительной ухмылки. Сжимаю зубы так, что трещит в голове…
– Вот как ты теперь заговорила, – подонок тоже переходит на шепот, подносит свое лицо поближе, и я задыхаюсь от острого, противного запаха алкоголя, – А как же бодренькие рассказочки? А как же твоя везучесть и мир в розовых слониках???
Не в первый раз уже за свою жизнь сталкиваюсь с загадкой. Некоторых людей раздражает, когда кто-то при них радуется жизни. Некоторые люди ненавидят счастливых… Почему? Что мы им такого сделали? Подонок что-то кричит надо мной, но я уже не идентифицирую слова. В голове обрывок из «Иисус Христос– супер стар» и каша из недоуменных «За что?». Конечно, это вовсе не к подонку. Конечно, это вопросы к вечности. «Отчего пришлась не ко двору? Отчего отдали на поругание???» И слезы, слезы, слезы, и пульсирующая в висках обида…
– Ладно, Юр, харэ… – вдруг слышится с другой стороны бревна.
– Что?! – подонок на миг обрывает свою тираду о том, что и почему я ему должна. Становится неописуемо тихо. Волшебно тихо. Сказочно… – Тебя эти мыльные сопли задели, да? – спрашивает, нехорошо щурясь. – Повелся, да?
– Да, – язык этого парня все еще заплетается, но в интонации слышится спасительная для меня твердость. – Прекращай…
– Да ты че? Против меня?! Да нормальная телка никогда бы с нами сюда не пошла. Да я ж мужику последнюю двадцатку …
– Пойдем отойдем, – хороший парень (мысленно я его уже заименовала по-своему) поднимается, и, слегка пошатываясь, подходит к подонку. Берется за ворот пиджака. – Поговорим, – тянет в сторону.
– Сбежишь – убью! – сквозь зубы бросает в меня подонок. – Сейчас продолжим разговор, – обещает зловеще…
Волосы, наконец, на свободе. Не глядя в мою сторону, подонок послушно идет за хорошим. Тропинка с поляны ведет к вокзалу. На ней они и скрываются.
– Да если она на трассе ошивалась, ты прикинь, сколько членов пересосала? А тут жалко, что ль? И выделывается еще… – доносится из-за кустов возбужденное.
В ответ довольно спокойный голос хорошего парня. Он объясняет что-то. Твердо, размеренно.
«Бежать!» – кричит некто глубоко внутри меня. – «Через кусты! Немедленно!»
Но я, словно под гипнозом, сижу, пригвожденная чем-то тягостным к этому дурацкому бревну. А слезы и не думают прекращаться. И раскачиваюсь , словно японский болванчик, взад-вперед, все пытаясь сосредоточиться и заставить себя предпринять нечто толковое.
Позже, анализируя происшедшее, я попытаюсь обелить себя всевозможными оправданиями:
«Я могла бы сбежать. Вероятно, даже должна была то сделать. Но совесть не позволила.» – запишу я в дневник, -– «При неблагоприятном стечении обстоятельств моя помощь могла бы пригодиться Хорошему парню. Услышь я из-за кустов звуки драки – мигом кинулась бы на подмогу…»
Как не печально это признавать – я врала. Не бросилась бежать вовсе не от переживаний за спасителя, и не из-за чувства собственного достоинства (мол, вот еще, бегать от всяких, не достойны). Я сидела на месте попросту парализованная собственной истеркиой и резким разочарованием в справедливости мира…
Унизительнее всего было то, что я все еще плакала:
«И тут я поняла – тупик. Пора прибегать к крайним мерам!» – буду писать я потом, чтоб избежать самобичеваний. – «Пришлось употребить самую непритяную, но, безоговорочно действенную технологию – надавиь на жалостливость. Я заплакала, понимая, что хоть на одного из них это обязательно подействует. Разумеется, это не могло не сработать, и вот уже Хороший уводит Подонка для «мужского разговора», и после коротких дебатов из-за кустов слышится возмущенное: «Да пошел ты вместе со своей шлюхой!» и треск веток свидетельствует об уходе – напролом, в порыве и с психами – одного из собеседников, а на поляну выходит мой спаситель и подбадривающее улыбается… По-другому и быть не могло! Все-таки женские слезы – мощнейшая штука. Хорошо, что столько лет жизни я посветила театру и свободно владею этим видом оружия…»
Увы, как не красиво все это звучит, на самом деле я прекрасно понимаю, что ревела вовсе не специально. И что вовсе не «выиграла поединок с судьбой», а чудом встретила защитника и лишь от этого чуда выкрутилась…
В общем, вышло довольно гадко, и вспоминать ту историю я страшно не люблю. Хотя вспоминать надо бы. Хотя бы, чтоб держать в голове того самого Хорошего отправлять периодически в пространство мысленные посылы, облегчающие и укрепляющие любые его начинания. И не важно, где он теперь, чем живет, да чем дышит. Главное – в той ситуации он повел себя именно так, как повел и за то я навсегда оставила его Хорошим у себя в памяти. На полянку он вышел один. Молча подошел, положил руку на плечо.
Вздрагиваю всем телом, отскакиваю в сторону.
– Ну, ну, тихо, тихо, – как ребенка успокаивает он, тактично отодвигаясь на пару шагов. – Испугалась? – спрашивает.
Я киваю, громко шмыгаю носом, и пытаюсь улыбнуться, чтоб не производить гнетущее впечатление.
– Спасибо, – говорю. – Я уже как-то не рассчитывала, что моя глупость окажется безнаказанной. Думала, уже драться или в речку прыгать… Спасибо. Вас не сильно эта ссора подвела?
– Как сказать, – Хороший задумчиво смотрит вдаль. – Наверное, работу теперь новую придется искать. Даже если Юрка протрезвеет, устыдится и решит сделать вид, что ничего не произошло, я сам уже не смогу с ним нормально общаться. Не из-за тебя – в целом. Не люблю подлецов, а он себя именно таким проявляет. Видит, что девчонка в беду попали, что ее, не спросив, продали, как мешок семечек – и собирается этим воспользоваться. Помнит, гад, все одолжения, что мне делал и, чуть что, попрекать ими кидается… Знаешь, что сказал? «Или не вмешивайся, или счетчик включу!» А ведь когда занимал, падла, так чуть ли не сам меня умолял, чтобы я эти бабки взял. «Возьми!» – говорил. – «Ты ж в моей команде, так что мне твои проблемы не выгодны. Закрывай все дыры и не выдумывай. Через полгода отобьешься, вот увидишь…» Я, дурак, повелся. А он теперь: «Ты против кого прешь? Из-за суки, сук, на котором сидишь, пилишь. Счетчик включу!»
– А вы ему?
– А я его послал. Да ладно, – Хороший парень отмахивается, убеждая явно больше самого себя, чем меня. – Это ерунда все. Я все равно рвать с ним собирался. Это он только с тобой да по пьяни такой борзой оказался, а вообще хлюпик редкий. Вот разберусь только с долгами, и на фиг из этого болота. В нормальный бизнес, к нормальным людям… Слушай! – он вдруг делается очень встревоженным. – А что мы тут сидим? Он же же ментов привести грозился… Давай-ка линять… Поедешь с другого вокзала, ладно? Кстати, уже троллейбусы, небось, попросыпались… Уходим, короче!
Послушно отправляюсь следом за своим спасителем. Весьма спешным темпом, напролом, сквозь кусты и посадку.
– Не хочу я с ним встречаться, давай в обход выйдем, – эти объяснения кажутся мне странноватыми.
– А что нам те менты? Это пусть он их боится, он же нападение совершить пытался, – приговариваю на ходу, рассчитывая поддержать этим не на шутку встревоженного спутника.
– Что нам менты?! – передразнивает мой Хороший парень, напряженно хмыкая. – Знала б ты «что», небось предпочла бы с Юркой на поляне остаться… Проблемы у меня с нашими правоохранителями. Серьезные проблемы. Потому деньги и занимал, потому под Юрку и ушел… Вот черт! А ведь ему сейчас только рот открыть стоит – загребут меня, как пить дать…
– Неужто, есть за что? – стараюсь спрашивать как можно беззаботней, хотя, если честно, холодею внутренне.
– Есть. – серьезно отвечает мой спаситель. – Только лучше тебе об этом не спрашивать…
– Не буду – заверяю поспешно, а потом решаю извиниться: – Мне очень жаль, что накликала на тебя неприятности… Может, я могу чем-то помочь? Поехали со мной?
Он вдруг резко останавливается. Смотрит на меня долго-долго. А потом все так же невесело смехается: – Не пойдет. Всю жизнь бегать – не мой путь. Хотя здорово было бы, все бросить, взять, да улетучится отсюда насовсем…
Одолев последние метры посадки, мы вываливаемся на тротуар. Город уже ожил. Серое, туманное утро умывает его висящим в воздухе мелким дождиком. На спешащих от вокзала людей бросаются таксисты… Подходим к многолюдной, кишащей хмурой суетой остановке.
– Мы пойдем пешком? – скорее утверждаю, чем спрашиваю. Штуромавать вместе с толпой малюсенький автобусик не имею никакого желания. Ответа нет. Оборачиваюсь – никого. Еще несколько минут недоуменно топчусь на одном месте. Еще несколько минут озираюсь растерянно. Еще несколько минут не понимаю, что мой спаситель скрылся в неизвестном. Насовсем. Даже не дав мне возможности отблагодарить, оставив все свои координаты и наветы звонить, если будет в Москве…
С тех пор я не очень доверяю статусам. Странные встречи на трассе – те, в которых бритоголовые бандюки в Мерсах и с новорусскими замашками открываются душевнейшими и интереснейшими людьми, старательные мужчики с ответственными лицами и взрослыми сыновьями оказываются меркантильными тварями, хлюпики-интеллиегнтики, упившись, ведут себя как последние подонки, а граждане, имеющие «серьезные проблемы с нашими правоохранительными» ведут себя безупречно и героически… – все эти ситуации раз и навсегда отучили меня судить людей по их социальным принадлежностям…»
Дочитав, Артур закурил. Вдруг страшно захотелось немедленно увидеть Софию. Схватить за плечи, оторвать от земли, встряхнуть несколько раз… Да чтобы пришла в себя! Чтобы поняла, наконец, что в мире действительно есть человек, способный оградить ее от всех гадостей, в которые она себя окунала и собирается окунать впредь. И этот человек – вот он – приехал, и сбегать от него не надо, и… Впрочем, она все равно ни черта бы не поняла.
Артур снова уставился на письмо.
После ссылки на вкладыш, послание превратилось в какой-то хаотичный набор воспоминаний о вечерах, проведенных с новой компанией. Артуру все эти подробности совсем не казались какими-то впечатляющими. Сонечка же представляла их так, будто рассказывала о каком-то невозможном чуде. Она всегда отличалась слишком сильной привязчивостью.
В обычном, кривляке-острослове Языке – да таких ходит полмосквы, и никто не слушает их, потому что все привыкли и все давно ищут чего-то более глубокого – Сонечка видела образец артистичности и очарования.
В грубоватой и мрачной Меланьи – девушку редкой внутренней гармонии и духовной силы. При этом еще и царицу Томару по внешнсоти…
К счастью, своими мыслями о предводителе всего этого сборища в этом письме Сонечка старалась делиться не слишком часто. Вообще-то и без них в письме хватало глупых дифирамбов, и Артур откровенно раздражался, вчитываясь.
Кроме того, за каждой строчкой, за каждым словом стояла странная, дикая какая-то тоска-ностальгия. «На грани закипания, наш чайник дорогой,/Распалась компания, не надобно другой!» – приводила строки из песни Вероники Долиной Сонечка, когда пыталась описать свое нынешнее состояние. Артур никак не мог взять в толк, о чем она так сожалела…
В общем, это письмо вышло весьма бестолковым – сто отрывков из разговоров, описания кусочков чужих судеб и никакой сути. Кому писала, зачем писала – не ясно!
Разумеется, сама это почувствовала, и даже об этом сообщиал:
«В результате, я узнала о ребятах много интересного. Вернее, по большей части обычного вполне, житейского. Но мне именно такое тогда нужно и было… Мне в моем аскетическом заточении так не хватало чего-то мирского…»
Артур все это «мирское» давно уже осточертело, но он, ведомый Сонечкой, вынужден был изучать фрагменты чужих биографий.
«Язык, Кир и Егорушка выросли в Симферополе. С детства не отличались особым послушанием и, оставив несчастным родителям краткую записочку, запросто могли смыться из дому на неделю. Усаживались в электричку на Бахчисарай, и пропадали в окрестностях Тепе-Кермена – удивительного пещерного города, в котором, между прочим, вплоть до последнего времени еще проживали люди. Нет, не археологи, а настоящие человеческие семьи-отшельники. Держались они довольно обычно. Люди, как люди. Пацанва мало интересовалась ими, куда большее внимания уделяя самим пещерам и окружающим их развалинам. Много позже, когда Тепе-Кермен окончательно признали музеем под открытым небом и стали водить туда толпы, семьи эти куда-то исчезли, и Язык до сих пор страшно жалеет, что не сообразил в свое время с ними подружиться. Раз в год, для проверки силы духа компании, ребята ночевали на старинном заброшенном караимском кладбище. Без фотографий и русскоязычных надписей, с мрачными серыми каменными плитами исписанными иноязычными значками, расположившиеся под многолетними отчего-то сплошь сухими деревьями полуразрушенные древние могилы внушали священный ужас. Ночевать нужно было без палатки и костра, в полной тишине. Егорушка и Язык по сей день поливают последними словами идиота, придумавшего эту традицию. Идиотом, разумеется, был Кир. К счастью, на третий год такая проверка духа уже не казалась странной и решили придумать что-нибудь другое…
– А то бы мы точно в институт седыми поступали! – комментировал Язык.
Поступали в Москву. Когда уезжали, близкие – и родители, и девушки, которыми, естественно, к тому времени ребята уже обзавелись, и всевозможные друзья-соратники – особо не расстраивались. Были уверены, что ребята завалят экзамены и вернуться. Немного настораживал тот факт, что эти лоботрясы и двоечники, ради хорошего аттестата в старших классах вдруг взялись за головы и выровняли успеваемость. Но этого по всеобщему мнению все равно было мало для поступления в один из самых престижных ВУЗов страны.
Разумеется, ребята не вернулись. Кир с Языком не поступили, но покориться этому не смогли. Остались в Москве, устроившись дворниками, а сами засели за подготовку к поступлению. Егору посчастливилось оказаться зачисленным на первый курс. Друзья ходили к нему постоянно и многие преподаватели потом удивлялись: «Погодите, мальчики, вы же в прошлом году были на лекциях первого курса. Что вы опять тут делаете?»
После института, юных историков разбросало по разным городам – в то время еще существовало понятие распределение. Больше всех повезло Киру – оставили в Москве, сочтя первоклассным специалистом. В родном институте, на родной кафедре… Но не суждено было Кириллу стать ученым. Шер ше ля фа! Его шефиня оказалась особой властной, стервозной, да еще и положившей глаз на молодого сотрудника.
«Натуральное домогательство с использованием служебного положения!» – рассказывал о перенесенных другом тяготах Язык.
В общем, лавируя на грани, Кир протянул ровно три месяца. После чего, на какой-то очередной конференции, после идиотского совершенно разговора и злых придирок, сопровождающихся: «Вы ведь не хотите идти мне навстречу, Кирилл. Отчего же я должна одобрять ваши проекты…» Кир, психанув, разорвал диплом на мелкие кусочки и смыл их в уборной. А потом вышел к гостям и смутил всех искренним заявлением: «Поздравьте меня с облегчением! Замечательным, важным и значимым!»
Ясное дело, карьера его пошла прахом. Собственно, тогда прахом пошла вся страна и Кир, тут же устроившийся в работать во дворец детского творчества археологом, не разу не пожалел о содеянном. Он ушел в действующие педагоги, и нашел, наконец, свое настоящее поприще. Друзья-приятели, разумеется, до сих пор почитают за честь поподклывать, попрекая утопленным в унитазе образованием. Но это Кира ничуть не задевает.
Всего за год Кир со своим кружком развел грандиозную деятельность и перетащил к себе Языка и Егорку. Идею фирмы, выводящей группы на экскурсии по горному Крыму подсказала Меланья. На тот момент – вот уж чего никак не ожидала! – она была действующей женой Языка. Расстались они совсем недавно, причем друзьями и совместную работу бросать не собирались.
С этим своим кооперативом ребята страшно намучались. Доверчивого Языка подставляли на каждом шагу, причем все – и клиенты, и советчики, и (правда нечаянно) сами ребята! В конце концов, свое предприятие было решено закрыть и отдаться на юридическое ведение одному симферопольскому турагенству. Так и поступили. Схема оказалась надежной и оправдывала себя по сей день. Кировский кружок, в котором летом, разумеется, объявлялись каникулы, иногда полным составом отправлялся на первые летние экскурсии. Родители Киру очень доверяли… И правильно, он – и это было видно с первого же взгляда – заслуживал настоящего доверия. Все из группы его страшно уважали и даже за глаза величали по имени отчеству…»
Артур брезгливо опустил абзац с дифирамбами Киру и переместил взгляд ниже. Еще Сонечке зачем-то понадобилось пересказывать воспоминания о детстве, к которым периодически скатывались разговоры у костра:
«И что-то в этом такое милое было, такое бесконечно доброе. Рассуждать с детьми о детстве. О поре, когда все деревья кажутся большими, а люди – добрыми. Причем для меня их возраст – как раз та пора. А сами себе они кажутся уже взрослыми…
– Когда мне было столько лет, сколько тебе, – говорю Алишерке с улыбкою…
– Не может быть! – тут же мило льстит мой юный друг. – Я думал ты меня младше…
– Ну, разумеется, ты так думал, – морщусь скептически, – Особенно после того, как мы с твоей старшей сестрой громогласно выясняли, на каком бардовском фестивале познакомились…
Алишерчек теряется, а его слабые попытки оправдаться тонут в очередных дебатах общественности.
– Вспоминать детство, как пору блаженства – показатель трусости. Детство – незнание. Незнание – глупость. Глупость – беззаботность и легкость. Выходит, ваши ностальгирования по детству – бегство от жизни и тоска по глупости! – Меланья, как всегда совершенна в своей чудо-категоричности.
– По чистоте! – раздувая щеки, вступает в спор девочка с косичками.
– Ага, – все агрессивнее панкующий Костик внезапно отвлекается от обнюхиваняи своих носков и ныряет в разговор. – По чистоте. Я вот, например, до школы матерился, по чем свет стоит, и был при этом чист, как слеза. Потому что слово «пиздец» и слово «капец» считал полными синонимами, без каких-либо нюансов. А потом вырос, узнал истинное значение слов. И мараю теперь себя на каждом мате принадлежностью к чужим влажным и вонючим половым органам!
– Ой, фу-у-у! – хором визжим мы с девчонками и гоним довольного Костика куда подальше.
– А для меня детство, это детские страхи. – честно признаюсь я. – Я боялась красных мышей. Они жили под кроватью, и проедали мир до пустоты. Где откусят кусок мира – ничего не остается, даже воздуха. Было очень страшно.
«Кто-то сильный и большой, наблюдает за тобой», – наигрывает мотивчик Кир. Делаю удивленное лицо, мол, когда это он успел тут появиться.
На самом деле, конечно, его появление я заметила. Почувствовала кожей, и непроизвольно собралась вся. Спину ровней, глаза пошире… И даже тщетно отращиваемые мною волосы, кажется, на сантиметр длиннее стали от его здесь появления. Продолжаю рассказ, стараясь не расплескать это прекрасное, накатившее вдруг ощущение собственной значимости. Не знаю, что думают остальные, а Он слушает меня, ловит оттенки и подыгрывает ощущениям. Я не одна, я понимаема и это так важно, так много, так…
До чего я докатилась? Сиюминутное восхищение мимолетного мальчика вгоняет в ощущение восторга. Давненько никто не любил меня, да? И твоей, родненький Артур, вины в этом предостаточно. Но не о том речь.
– А одна моя юная знакомая ужасно хотела увидеть живых Неуклюжей. Ну, тех, что бегут по лужам вместе с пешеходами… Искала их в зоопарке среди медведей.
– А одна девочка приехала с севера, и потому на полном серьезе искала у друзей на даче соленые огурцы. Думала, сорт такой…
– А у меня сестра уверено рассуждала в садике: «у курицы – цыпленок, у свиньи поросенок, а у коровы – говядина»… – это говорит Алишер, потому все тут же переводят взгляды на Меланью. Она с невозмутимым видом мешает что-то своей ведьмацкой колотушкой в огромном чане с очередным загадочным кашасупом. – Уже тогда проявляла странные кулинарные наклонности!
– Ага, а братец мой с детства отличался повышенной романтичностью и страстью к абсурду. – не остается в долгу воспитатель. – Я ему задачку: «Алишек, вот сидело на дереве три птички, одна улетела, сколько осталось?» Он сосредоточится, посопит немножко, ответит правильно. И тут же мне свою задачку задает: «Сидело на дереве три собачки, одна улетела, сколько осталось?»
– И что тут абсурдного, не пойму? – пожимает плечами Алишер. – Смотрела «Бесконечную историю»? Думаешь, это дракон был? Нет!– с мечтательной улыбкой он подпирает ладонью небритый подбородок. – Тот дракон был – собака! Большая, мягкая, летающая собака…
«Мне кажется, я узнаю себя,/ в том мальчике, читающем стихи./ Он стрелки сжал рукой, чтоб не кончалась эта ночь./ И кровь течет с руки…» – мой мальчик внезапно врывается в наши умы гребенщиковской балладой. И я трепещу от восторга. О, как я его понимаю. Как точно ловит он сейчас мои мысли…»
– Ну вот, опять! Так мне придется пропустить все письмо, – фыркнул Артур. – О, а вот и что-то здравое. Если вообще в этом послании хоть какие-то мысли можно считать таковыми.
Несколько абзацев были посвящены Лене Морской Котихе. Она тоже частенько бывала вечерами на описываемых Сонечкой посиделках. Артур решил обязательно расспросить добрую барменшу. Может, она сможет объяснить, что такого выдающегося было в этих сборищах?
Артур еще раз отыскал отрывки, где упоминалась Лена. МорскаяКотиха, оказывается, с интересом следила за происходящим. Особенно интересовалась авотостоповскими спорами своих гостей. Сонечка бесконечно восторженно описывала эти споры. Тема ей явно была по душе. Вот, например:
«– А я считаю, все в жизни нужно попробовать. – в разговор вмешивается смешная, похожая на хомячка девочка с двумя косичками и увядшим ромашковым венком на голове. – Если что-то для тебя лишнее – сразу почувствуешь. Вот я, например, как-то тоже автостопом решила заняться. Хотелось ощутить себя взрослой, да и в душном автобусе трястись от дачи до города надоело… Так из этого такое вышло, что я на всю жизнь отбросила всякие подобные идеи…
– Дай-ка угадаю, – Алишерка с видом повидавшего все в жизни, властным жестом останавливает девочку. – Стали приставать. Верно? Это потому что головой надо думать, и одной не шастать, приключения себе зарабатывая… Девчонкам по одиночке нельзя…
– Да нет, – усмехается девочка. – Не в приставаниях дело. Просто за рулем мой отец оказался. Он водителем на фирме ишачит, всегда разные тачки гоняет… В общем, досталось мне хорошо. А потом еще дома от матери. Я, конечно, разобиделась и решила уйти из дому. У меня одна подруга когда-то так сделала, целую неделю у всякого народа кантовалась. И все ее жалели, и все помощь свою предлагали. А я, помню, в глубине души страшно ей завидовала. Но и тут мне оказалась не судьба. Едва договорилась, у кого ночевать впишусь, вбегает одна моя одноклассница, говорит, моя мать в больнице с сердцем. Ну, тут уж не до игр в свободу… И с тех пор меня как-то совсем на все эти подрастковые бзики не тянуло. Это как с резаньем вен. Ты, Алишерчик, из-за каждой несчастной любви себе руки режешь, и будешь резать впредь, весь в шрамах ходить, как увечный. А Костик, вон, и рад бы так над собой поиздеваться, да не станет уже. Потому что в первый же раз, когда вены вскрыть попытался – сразу получилось. И скорую вызывали, и зашивали, и в психушку чуть не уложили… Если б ты хоть раз вену всерьез повредил, то, думаю, тоже забросил бы все свои эксперименты. Так и с автостопом. Не важно – девчонка ты, мальчишка… Если тянет – попробуй. Если нельзя – тебе это покажут.
– Глупости! – сердится Меланья. – Во-первых, иногда показывают в таких формах, что этой одной пробы уже достаточно, чтоб всю жизнь человеку испортить. А, во-вторых, некоторым дубинам показывай/не показывай, они все равно лезут. Тому же Алишеру, вон! Ведь по сей день хромает. Если б дальнобойщик тот не помочился ему на голову, так и погиб бы, наверное…
– Чего-чего? – оживляются все присутствующие и начинают забрасывать брата с сестрой вопросами. – Мы этой истории не знаем. Валяй, Алишер, рассказывай, кто там на тебя мочился???
– Да чепуха это все! – рычит разъяренный Алишер. – Вы что, Меланью, что ли, не знаете! Вечно вывернет все кверху пузом. Нашла же как ситуацию описать! Лишь бы клоуном меня вставить! Ведьма языкастая…
– А ты и есть клоун, – беззлобно ругается Меланья. – Все нервы матери вытрепал, а теперь кричит: «Не было ничего»! Давай уж, рассказывай коллективу. Пусть знают, чем чреваты ваши игры в хиппующих…
Вспоминаю по теме одно любопытное высказывание Макаревича. Он на своем сайте частенько появляется и довольно красиво отвечает на всевозможные вопросы любопытствующих. Некая юная особа задавала вопрос наподобии: «Мы были, аля хиппи. Пели (плохо), аскали на еду и выпивку (достаточно успешно)… Что вы думаете по этому поводу?» Андрей Вадимович что-то такое ответил абстрактное, а потом добавил: «Мне кажется, все хорошо в свое время. Когда-то были хиппи, а сейчас – игра в хиппи».Очень мне сейчас правильными показались эти его слова, применительно к происходящему вокруг нашего костра разговору.
– Не молчи, – настаивает, тем временем, Меланья. Набрасываясь на брата. – Может, кому ума твоя история приманит. А то развели тут романтику! – она сердито зыркает в мою сторону. – Складывается впечатление, будто в жизни все легко и безопасно. Вышел на дорогу, рукавом взмахнул, как царевна-лебедь и все желания тут же поисполнились… Вот Алишерка мой тоже как-то раз так вышел…
– Вовсе и не раз! – окончательно обижается смуглячок. – Я по жизни стопом ездил, и буду ездить, и все эти ситуации мне не указ…
– Говорю же – некоторым, как не показывай, все мало, – выворачивает его слова в сторону своей правоты Меланья. – А если б замок заблокирован оказался? Из какой бы больницы я тебя б тогда доставала?
– С того света, – мрачно отвечает Алишер. – Или из тюрьмы. Я б или их всех порезал, или повесился бы. – дело принимает совсем интересный оборот. Все – полны внимания. – Ну что вы так смотрите? – психует Алишер. – Ну, было дело. Голосую – останавливаются. Немолодые уже дядечки, четверо. Сначала нормально ехали. Только косятся все как-то странно, и между собой перемигиваются. Мне-то что – коситесь на здоровье. А потом один говорит: «А ты расплачиваться как будешь?» Я думаю: «Все ясно! На деньгососов нарвался!», говорю: «Я ж, когда в машину садился, предупреждал – денег нет. Если по пути – подбросьте.» «А мы и не про деньги говорим!» – заявляет один и пристально так мне в глаза смотрит. Я начинаю прозревать: «Остановите, машину», – говорю. – «Я лучше пешком пойду…» А они смеются. Дескать, ты ж парень, уже километра три проехал, все равно расплатиться придется. А один – тот, что ближе ко мне, берет и руку мне на колено кладет. Нагло так, да еще и пальцами перебирает, типа, поглаживает. Я к двери прижался: «Убери руки, сука, а то пришибу!» -ору. А они хохочут. «Всех четверых пришибешь?» – спрашивают. Ну, я, короче, дверь распахнул. «Сейчас прыгну!» – кричу. Тот, что рядом сидел, трусоват оказался. Шарахнулся. А тот, что с переднего пассажирского, уже лапы тянет обратно в салон меня затянуть. Я из ветровки выскочил, рюкзак схватил посильнее и на обочину прыгнул. Там яма сразу за дорогой была, я в нее сразу укатился… Так эти козлы даже не остановились посмотреть, живой я, иль нет! Умчались в своем направлении. Для них человека прикончить – как таракана раздавить… Я встать попытался и отключился вдруг. Оказалось – перелом и сотрясение. Это мне уже позже, в больнице сказали. А так пришел в себя от того, что рядом урчит что-то… Оказалось. дальнобойщик затормозил и помочиться вышел. – Алишер бросает в сторону сестры полный негодования взгляд: – И ничего не на меня! Рядом! Нечего все так по-идиотски выворачивать! В общем, отвез он меня до больницы. Туда потом мать вызвали… Кстати, если б на трассе не было нормальных людей, он бы со мной связываться не стал. Проехал бы мимо, будто не заметил. А он свое время тратил, и денег каких-то там врачам давал и…
– В том-то и дело, что исключение из правил – такой дальнобойщик. А твои эти мужички-уроды – норма сегодняшней жизни! Так что лучше ни в какие ситуации, даже «для попробовать» не соваться. Времена сейчас не те. Человеческая жизнь ничего не стоит и никому до нее дела нет.
М-да уж, незавидная роль у Меланьи. Старшая сестра и педагог отряда в одном лице. Как ни крути – обязана назидать, да воспитывать. Я б повесилась. Хотя ей, вроде, нравится.»
Артур злился, не понимая, зачем Сонечка писала ему это. Что за ценность в этих разговорах? Особенно задевало, что сквозь беззаботность тона, отчетливо проступали истеричные нотки ностальгии, а между якобы безобидных общих описаний, все равно встречались целые куски, посвященные новой Сонечкиной пассии. И эти куски – Артур чувствовал совершенно ясно – были главными для писавшей. Казалось, будто Сонечка намеренно пытается превратить свою трагедию расставания с одним человеком в тоску по целой компании. Причем обмануть она пыталась не столько Артура, сколько саму себя. Осознав это, Артур перестал злиться. Сонечку внезапно стало очень жалко. Артур не знал, что там приключилось у нее с Киром, но видел, что наивную Сонечку явно обидели там… Впрочем, в тексте письма пока ни о чем таком не говорилось… Хотя глупые воспевания Кира уже появились и читать становилось все сложнее.
«– «Спать на трассе опасно, но как хочется спать!/ Нас ненавидят за то, что не в ногу идем/» – ухмыльнувшись, запел «мальчик с глазами». Я уже успела влюбиться в его манеру начинать песни внезапно, ничего не объявляя, и используя их в сугубо прикладном смысле, а вовсе не как отдельный номер. Кир наравне со всеми участвовал в разговоре, только говорил песнями… Некоторые – исполнял целиком. Другие – те, из которых к текущей теме подходила лишь конкретная строчка, – нещадно крошил, и доносил нам кусочками. И в этом крылось что-то на редкость волшебное. По крайней мере для меня, которая все эти песни прекрасно знала и ловила мысль по первым аккордом, сразу ассоциируя и понимая, что мальчик с глазами собирается сообщить. Точнее не понимая, а чувствуя. Потому что, когда речь идет о простом понимании, достаточно объяснить текстами. Песни же несут нечто большее – конкретную эмоцию, энергетику в целом, целый громадный ассоциативный ряд… Короче, мне такой способ общения сразу страшно понравился.
«Будь осторожен, спрячь свой хаер под шляпу!/ Они перестроились и отменили костры», – продолжал поддерживать затронутую мною тему мальчик с глазами, – «Теперь не станут бить/Будут просто за душу лапать./ Эти делам они, как и прежде, верны…»
Песня была старая, наивная в своей надрывности. О ее авторе я практически ничего не знала, кроме того, что звали его Дог, и в Москву он приехал в перестроечные времена из Харькова. Рассказывали, что как-то одна перспективная цивильная дамочка с радио – аккуратные очёчки, белая блузочка с воротником-стойкой, тесно сжимающим шею, поразительная уверенность в безграничнсоти собственных познаний о жизни – решила одарить Дога путевкой в жизнь.
– И голос у тебя отличный, и музицируешь хорошо. Но что ты пишешь?! Попробуй сменить взгляд на ободряющий. Напиши что-нибудь, например, о родном городе. А мы запишем в эфир пустим. Имеем такие полномочия…
И Дог неожиданно для самого себя выполнил ЦУ. Вышла предельно честная песня о родном городе. Вернее о том, каким он стремиться быть – законопослушным, покорно сносящим, облицованным фальшивой звонко-пианерской бодростью. И это тот самый город?! Тот самый, в котором когда-то, сгорая то ли от революционной сумятицы, то ли от кокаиновых допингов, организовывались один за другим и тут же рушились поэтические общества, зарождались громкие теории и смелые мысли… Город, в котором на какое-то время нашли опору Мандельштам и его будущая супруга, которому поклонялся Олеша, и о котором (то ли взаправду, то ли стараниями потомков) Маяковский писал лихие матерные стишки… Город, на кухнях которого ночами не спали, устраивали квартирники первым проповедникам рокенролла, и всегда собирали рекордное количество слушателей на андеграундовые концерты. Именно этот город теперь официально «держал лицо» и боялся шагу ступить без веления столиц… «Вы сволочь, Харьков!/ Стреляйте первым!» – оканчивалась та песня Дога. На радио ее, разумеется, записывать не стали. Зато запомнили и начали исполнять все остальные. И вот результат. Самого Дога ни я, ни Кир никогда не видели, ничего ни о его прошлом, ни о его будущем не знаем, никаких записей его никогда не слышали и были ли такие – понятия не имеем, но при этом поем его песни. Кстати, мотив, который я слышала раньше к этому тексту несколько отличался)…»
Артур все-таки нашел отрывок, где снова упоминалась Морская Котиха. Перечитал, в поисках фактов, которые можно лихо ввернуть в разговоре. На предстоящую беседу с Леной Артур делал серьезные ставки. Она должна была многое прояснить…
«Кстати, Артурка, не думай, что на все эти дни я забыла о тебе. Помнила! И моя Морская Котиха тому свидетель. Им со Светиком я многое рассказывала, и о тебе в том числе. Правда частенько всякие смешные выдумки. Не со зла, а просто от желания всех позабавить. Ты ведь не обижаешься?
Именно с одного из таких разговоров однажды чуть не вышел скандал. После этого случая я стала лучше понимать Ленино неприятие футбола. Мы сидели внизу, в городе, на веранде Котиков. Котиха, Светик и я. Все трое прибывали в крайне расстроенных чувствах. На гору приехала очередная проверка, и Лене пришлось на весь день закрыть точку. Я переживала не самый лучший момент в личной жизни. А Светик всегда была готова поддержать компанию. Через пару часов мимо дома Котиков должен был проезжать один Светкин друг, который обещал захватить меня с собой на Ай-Петри, потому я, рассчитавшись с Виктором довольно рано, забросила все дела, ни о чем не думала и решила расслабиться. Короче, мы планомерно напивались.
– Мужики – дураки! – упрямо твердила я, вспоминая всевозможные подтверждения сего очевидного, в общем-то, факта. В качестве доказательства я, кажется, решила привести какой-то смешной эпизод из опыта нашего с тобой недопонимания. Хоть убей, не помню, какой именно. Возможно даже сходу мною придуманный или позаимствованный у кого-нибудь из известных юмористов. Что-то вроде того, что ты в свои почти сорок до сих пор твердо уверен, что пыль из пылесоса уходит по проводам в стены или еще какой-то бред. Мне хотелось нести чушь, паясничать, веселить присутствующих и это явно получалось.
-– Тебе, Леночка, никогда меня не понять! – в завершение добивала публику я. – Вы с Виктором – душа в душу. Вы – одна сатана и одного поля ягоды. А у меня вечно все наперекосяк случается… Вот, например, как-то маман – она у меня агентством недвижимости заведует – поручила мне разместить в газете объявления о продаже элитной квартиры. Мне, разумеется, было не до того, и пришлось перепоручить дело тогдашнему моему молодому человеку. Существу вообще-то неплохому, но в силу своей принадлежности к мужскому полу, довольно неразумному и проверять наборщиц не привыкшему. В общем, в результате, вместо «спальня 46 метров», в объявлении красовалось заявление «сральня 46 метров»! Маман чуть не разорвала меня на кусочки…
– Ой, не могу! От это номер! – заливались мои уже хорошенько наклюкавшиеся слушательницы.
– Тихо вы! – внезапно заорал Виктор из комнаты. Натурально заорал. Грубо, разгневанно. Спустя миг, выскочил на порог и повторил свои требования. Мы втроем моментально притихли. Лена с Теткой испуганно, я – ошарашено. Никогда раньше своего работодателя в таком состоянии не видела. Глаза навыкате, волосы всклокочены. Короткая ватная спецовка, наброшенная поверх обычной его домашней тельняжки смотрелась очень странно, если учесть, что из-под нее торчали голые волосатые ноги, сверху туго обтянутые полосатыми семейниками. – Молчать, кому сказал!!! – гаркнул хозяин и, убедившись, что требуемая тишина действительно наступила, гордо удалился в комнату. И дверью еще хлопнул так, что с потолка штукатурка посыпалась.
– Мы пойдем, да? – в себя я пришла первая и, разумеется, зашептала приличествующее. Разумеется, лезть с расспросами о том, что случилось, сейчас было абсолютно не уместно, но и делать вид, будто ничего не произошло тоже казалось глупым. А еще вдвойне неловко делалось о того, что буквально только что я все эти свои «душа в душу» выпаливала, и выходило теперь, будто сглазила.
– Сидите, – потемнев лицом, апатично махнула хозяйка. – Только тихонечко. Это у нас бывает. Это называется – Витеньке помешали принимать любимый наркотик. Футбол называется. У нормальных сумасшедших припадки в полнолуние, а у моего – под футбольные матчи. Все ему кажется, у нас телевизор слишком тихо работает…
В первый раз за всю историю знакомства мы с теткой хоть на что-то среагировали одинаково. Синхронно подняли руки, синхронно покрутили пальцами у висков.
– Согласна, – моя Лена снова улыбалась. – Но, что поделаешь. А в остальном Сонечка, ты не пугайся, и впрямь душа в душу, одна сатана и прочие гадости. У всех свои тараканы в отношениях, у всех свои придури…
Мы еще посидели немного, но прежнего азарта разговора как-то уже не возникло. Обещанная попутка загудела под калиткой, едва начало темнеть и я отправилась на гору. Притихшая и ошарашенная.
А наутро совершенно нормальный Виктор, как обычно, расхаживал по двору, напевая себе под нос, кормя кошек и здоровался, как ни в чем не бывало. У каждого свои тараканы в голове. Каждый из нас – немного сумасшедший…»
К этому моменту письма Сонечка и сама заметила, что нить разговора ускользает от нее и текст разваливается, из-за отсутствия какой-то единой мысли. Разумеется, тут же Сонечка применила свое давнее оружие – объявила все предыдущее письмо недействительным.
«Тьфу, да что я пишу? Пишу все не туда и не о том. Да разговоры, да компашка, да, друзья. Вряд ли все это интересно тебе. Да и поделиться мне, если честно, хочется совсем другим. Тем, чем, вообще говоря, не делятся…
Видит Бог, я хотела открыться, написать, позвать тебя и спастись тобой и твоим пониманием… Сколько бумаги перевела, сколько формулировок перепробовала… Не судьба. Не получается. Знал бы ты в который раз я пытаюсь написать это письмо. В который раз пытаюсь и быть честной, и не сломать возможность наших дальнейших отношений и…
Я чувствую себя не нужной и всеми брошенной. Ты нужен мне. Но использовать тебя вслепую – это гадко. А, узнав все в открытую, ты вряд ли останешься во мне заинтересованным. Вот такой вот замкнутый круг. Похоже, то, что письмо никак не складывается – знак свыше. Свидетельство того, что я не имею право привлекать тебя на помощь и выкарабкиваться из своей депрессии твоими силами. Похоже, это письмо – ошибка»
И, разумеется, уже со следующей страницы, Сонечка начинала все сначала.
«Привет, Артурка!» – как ни в чем не бывало, сообщала она. – «Вот, решила написать тебе письмо…»
Артур страдальчески закатил глаза к потолку и неприлично выругался.
– Сколько можно! – простонал он, в конце концов, но послушно принялся просматривать текст, чтобы отделить то, что уже читал от нововведений, сделанных специально для этого варианта письма. По количеству черновиков к посланию, Сонечкино письмо (кстати, так и не отправленное) вполне могло претендовать на попадание в книгу рекордов Гиннеса.
* * *
«– Как, ты говоришь, называется эта тропа? – название показалось забавным, потому не отстаю.
– Таракташ, – с достоинством отвечает Егорушка.
– Крута уж больно. Становишься вверх, а потом «таракт-таракт-таракт» – тарактиш вниз… – смеется Меланья…»
После вереницы обязательных приветствий и краткого описания своего знакомства с новой компанией – очень краткого, совсем безымоционального, в корне отличающегося от предыдущего восторженного послания, – Сонечка внезапно меняла тон:
«А потом все в моей жизни перевернулось вверх дном. Я влюбилась. И вышло все так неуклюже, так глупо, что по сей день прибываю в страшно горестном состоянии. Мне кажется, я никому не нужна… Итак, начну по порядку.»
Признание заставило Артура сначала отбросить послание в сторону, а потом мужественно взять его в руки и читать очень внимательно. На самом деле, знать правду – очень важный козырь. Какой бы неприятной она не оказалась.
Начиналось все у Софии, как обычно, с пустых разговоров:
«– Ничего подобного! Из всех спусков к Ялте Таракташский, кажется, самый безопасный, а уж то что самый живописный – факт неоспоримый. – впрочем, Егорушку занимают сейчас совсем другие вещи. – Послушай, – в своей удивительно мягкой манере, он вкрадчиво заглядывает мне в глаза. – Ты два месяца тут живешь, и не изучила еще окрестности? Ни разу не спускалась по Таракташской тропе? Как же так?! – он откровенно недоумевает. – И ты можешь после этого спокойно пить чай и чувствовать себя человеком? Жуть!
– Ты так говоришь, будто я не просто сама не спускалась, но и кого-то по этой тропе уже спустила, причем насмерть. Ну не спускалась, но все впереди ведь…
– Немедленно! Немедленно отправляемся в поход! – обрадовался Алишер. Спустимся, потом застопим что-нибудь идущее обратно и к ночи вернемся.
– Фиг ты до отбоя вернешься. А на вечерней поверке все должны быть на месте. И ты – не исключение! – заворчала Меланья.
– А я? – внезапно заговорил Кир. – Я исключение? – и тут же сам себе ответил. – Вероятно, да. У нас ведь с Егоркой еще ни один выходной не использован. Теоретически, если мы уходим, ты, Меланья, остаешься за старшую, а … тебе в торжественно передается в помощники.
– О нет! – схватился за голову …. А потом внезапно обернулся ко мне: – Леди, сжальтесь, не будьте так жестоки к бедному шуту. Не оставляйте меня в подарок этой зловредной госпоже!
– Точно что «шуту»! – фыркнула Меланья. А я совершенно не знала, что ответить.
– Что я могу для вас сделать? – я интимно склонилась к уху паясничающего…
– Откажитесь от экскурсии, – ответил он, а потом уже нормальным тоном, совсем не кривляясь, пояснил: – Я ведь тоже ни разу не спускался по этой самой тропе. И следующего раза может не представиться. Лучше послезавтра, когда народ на автобус поведем, все вместе и спустимся…
– Обязательно, – пообещал Кир, твердо снимая дискуссию. – Но все вместе – потом. А сегодня – мы сами. Надоело мне тут, хочу в город, развеяться…
Это высказывание из уст дикаря-Кира звучало настолько фальшиво, что даже болван … начал что-то понимать.
– Иди переоденься, – бросил мне Кир. – Там спуск довольно крутой. А ты, Егорушка, будь добр, прихвати спальник, может, придется заночевать внизу. Зачем на ночь глядя на трассу идти… Там места такие, как раз для ночевки…
Самое забавное, что меня при этом никто ни о чем не спрашивал. Мое участие в вылазке считалось делом решенным и без моего согласия. Только я открыла рот, чтобы немного поломаться, как пришлось громко клацнут челюстью, демонстрируя крайнюю степень удивления. Ситуация приняла совсем уж однозначный оборот.
– Я не поеду! – поспешно сообщил Егорушка, не мигая, честными-честными глазами глядя из-за своих защитных стекол. И именно из-за этого старательно честного взгляда, всем за версту понятна притянутость за уши его оправданий. – При всем желании не могу. Обещал ребятам показать аккорды. Нехорошо детей обманывать.
Все понимающе замолчали. Во мне, разумеется, тут же проснулся дух противоречия:
– Вот видишь, – как ни в чем ни бывало сообщила я …., – Все разрешилось просто великолепно. Егор остается с Меланьей, а ты идешь с нами. Посмотришь Таракташ…
Произнося все это, в глубине души, я страшно боялась, что … согласится. Но Егорушка и тут решил продемонстрировать глубины своего чертового понимания:
– Нет. Он мне партию в нарды должен. Мы сегодня ночью играть станем…
Как они собираются одновременно играть и на гитаре и в нарды я решила не уточнять.
В общем, совершенно без инициативы с моей стороны, поспешно и прилюдно, мы с Киром огласили, что собираемся уйти этой ночью вместе. По большому счету это никого не волновало, но все же мне казалось слишком грубой такая лобовая предначертанность.
– По-хорошему, я не должна была принимать твое приглашение, – признаюсь уже в пути. – Порядочные девушки на ночь глядя с посторонними джентельменами скитаться по темным горам не ходят…
– Не волнуйся, – будто и не понимая контекста, серьезно заверил Кир. – До темноты мы уже пройдем все самые крутые места и подойдем к Учан-Су. Водопад на самом деле сумасшедшее красивый. Это туристам его неправильно показывают. Места знать надо…
– И часто ты водишь в эти места женщин, утомленных длительным одиночеством? – я не люблю фальши, я не люблю делать вид, будто не происходит очевидных вещей, потому говорю почти напрямую. Смотрю, по крайней мере, так, что трактовать мой взгляд, как обычный дружеский уже не получится.
– А, ты в этом смысле, – как-то смешавшись, отвечает Кир. А потом находит совершенно идиотский, можно даже сказать оскорбительный для меня ответ: – Не бойся, в этом смысле я никаких иллюзий не питаю. – отводит глаза и продолжает с невесть откуда взявшейся горечью, – Кто я такой…
От моей длительной смертельной обиды Кира спасло лишь то, что он, как оказалось, обманул».
* * *
Артур чувствовал себя малолеткой, которого взрослые тети заставляют смотреть проногорафию. И противно, и стыдно, и глаз нельзя оторвать… Он снова закурил, забыв о недавнем своем решении соблюдать приличия. Глубоко затянулся, краем сознания подметил, что вообще-то никто не заставляет его так мучаться, но все равно, с видом и в состоянии героя, восходящего на эшафот, снова погрузился в чтение:
«Между прочим, мои ангелы-хранители держались настороже: подавали знаки и всячески пытались сорвать поход. Вплоть до полного маразма и откровенной мистики. Случилось невозможное – прославленный гид, истоптавший с группами все маршруты, и вдруг заблудился.
– Скажите, а где тут экстренный спуск? – у большого, добротного дома, отчего-то именуемого «домик лесника» происходит какой-то сабантуй. Летняя кухня полна народу, рядом – разнокалиберные машины с разнобуквенными номерами. Некоторые присутствующие кивают мне, как старой знакомой. Узнаю в них местных.
То есть, совсем местных – тех, кто тут живет все время, разумеется, нет. Кроме сумасшедшей старухи, которая жила испокон веков вместе с козой в домишке сразу у окончания серпантина, я таких не знаю. В основном, местными тут именуют нас – тех, кто приехал на сезон или приезжает каждый день, чтоб работать на горе.
Кивать-то мне кивают, а вот ответа никакого не дают. Уж слишком громко кричит музыка. Кир морщится. В его системе ценностей подобное поведение на горе – нарушение всех канонов.
– А то, что ты, весь из себя такой туристический, и вдруг не помнишь, где обещанная тропа – это не нарушение?! – подкалываю его. Кир молча пожимает плечами.
По Таракташу он спускался очень давно, и помнит лишь примерное местонахождение начала спуска. Потому мы последние тридцать минут блуждали туда-сюда, исследуя каждую ложбинку на предмет начала спуска… Хорошо, что нынешняя наша дислокация находится довольно далеко от лагеря, и все эти плутания никак не могут сказаться на могучем Кировом авторитете…
– Должна быть такая совершенно незаметная, узкая тропка, – растерянно пояснял Кир, возвращаясь из-за очередного валуна.
– Наверное, и есть, – смеялась я в ответ. – Настолько незаметная, что нам ее не найти…
– Вот же ж! – Кир смешно всплеснул руками и показал небу кулак. – Высшие силы демонстрируют чувство юмора. Пятый год вожу всевозможные группы, делю свой Крым с совершенно незнакомыми людьми, радуюсь этому и радую их. А тут, раз в жизни решил устроить экскурсию, дабы произвести впечатления, и вот, тропа пропала… Совершенно… Может, уже никуда не идти? Стемнеет скоро, ты и не увидишь ничего. Но так не хочется возвращаться…
Разумеется, я тут же забыла, что мы ищем и куда идем, купившись на эту лесть. Все-таки влюбленная женщина – странное существо. Вроде и сильная, и умная, и самостоятельная, а, стоит услышать сомнительный комплиментишко от предмета своих симпатий, так сразу растекается, как шоколад на солнце, и позволяет своим мозгам стать такими же липкими, вязкими и бестолковыми. Короче, вместо того, чтоб сворачивать экспедицию, я захлопала глазами и с интонацией «Ах! Господин назначил меня любимой женой» пролепетала что-то вроде:
– С тобой, мне не страшна любая темнота!
И, хотя речь шла вовсе не о моем страхе, а о бессмысленности экскурсии, при которой невозможно ничего рассмотреть, мы оба сделали вид, что мое утверждение развевает все сомнения. Оставалось только найти тропу. Тогда я и решила спросить у людей, ближайшее скопления которых находилось всего-то в километре от наших исканий. Кир недовольно скривился – этот шаг, разумеется, страшно дисквалифицировал его. Скривился, но возражать не стал. Нужно же было что-то делать… И вот мы пришли к домику лесника.
– Что вы спрашиваете, ребятки? – одно из знакомых лиц, оторвавшись от стола, подходит к нам. – Экстренный спуск? – хохочет. – Вы б еще аварийным выходом тропу обозвали. Тут она…
Оказывается, начало тропы лежит почти возле самого дома, а мы его просмотрели и ищем невесть где… Поизумлявшись собственной глупости, мы оспасибили сабантуйщиков моей улыбкой и Кировыми устными благодарностями и пошли вниз. Мы все-таки пошли вниз…
Немного отойдя от плато, мы тут же попали совсем в другой мир. Это Рим, это Древняя Греция, это что угодно, но только не доступные с детства и потому привычные открыточные пейзажи. Оказалось, скалы и горы это совсем не одно и тоже. Суровые и величественные, остроглавые и немного мрачные, словно католические капеллы эпохи возрождения, они взирали на нас со своего высока, и я физически ощущала, как делаюсь все меньше и меньше…
– Куда ж меньше-то? – смеется Кир. Мы как дети держимся за руки и с распахнутыми ртами продвигаемся вниз. За руки – ни-ни-ни – исключительно из соображений моей безопасности – мало ли, подверну ножку на каком камушке, буду потом до самого низа таракташить. А рты распахнуты – от удивления. Все-таки поразительно красивее места, сумасшедше-потрясающе невозможно красивые… Тропинка вьется в междускальях, из расщелин кое-где веет настоящим могильным холодом. На особо крутых участках, кто-то любезно поставил перила. Держаться за них опасно: шатаются от запущенности. Но сам факт впечатляет – вот времена были! Даже о таких малопосещаемых самодеятельных тропках люди заботились. Я представила, как какой-то суровый горец, смотритель здешних мест, плюет на жалкую зарплату в советском бюрократическом лесничестве, и работает не из-за нее – а для людей и гор. Заботливо обходит свои владения, следит, как сделать так, чтоб человек и природа не навредили друг другу, переживает…
– Если бы в цели егерей ставили такое слежение, – уличает меня в наивности Кир, – То людей бы к природе попросту не пускали. Это единственный способ защитить природу пагубных влияний человечества.
– Неправда! – кричу, – Абсолютная чушь! «Я тоже капелька вселенной!» В смысле, человек – часть природы, он создан ею, рожден в ней, и значит может быть не во вред…
– Беда в том, – Кир говорит очень серьезно, и я понимаю вдруг, как для него все это важно. – Что ты говоришь совсем о другом человеке. Мы – современные люди – новая раса. Принципиально новая. Нас природа не создавала, мы – синтетические. По крайней мере психология наша сплошь искусственна. И потому мы враги дикой природе… Нас нельзя пускать к ней.
На миг мне делается страшно. Он сумасшедший, совершенно ненормальный и трагичный. Он полон горечи и обреченности, причем совершенно без повода. Он ждет беды, все время ждет беды… Но при этом…
– Чего ты испугалась? – теперь он смотрит с нежностью. – Я сказал что-то не то?
… при этом он чувствует меня, читает мысли и кажется ужасно надежным.
– Не знаю, – признаюсь довольно честно. – Я не хочу наполнятся твоим скептицизмом. Мы – дети природы, мы не отвержены ею… Я люблю мир.
– Значит, и я люблю…– неожиданно сдается Кир, а потом окунает меня в целую гамму безумных мыслей пояснением: – По транзитивности…
Упс! Если я правильно помню, транзитивность, это когда из того, что некто Х как-то относится к некту У, а некто У также относится к Z, следует, что X к Zту также неравнодушен… То есть, выходит, что… В пору было честно спросить, верно ли я помню трактовку этого «умного слова». Вместо этого, руководимая каким-то идиотским желанием производить впечатления полного единомышленника, киваю с пониманием . По кировской реакции вижу, что он ожидал какой-то другой реакции, смущаюсь и тут… Как всегда от позора меня спасает случай. Или напротив – окунает в него… В общем, неожиданно налетевший ураган принес с собой ливень.
– Под навес нельзя! Может, будет камнепад! – оттащил меня от мизерного углубления в скале Кир. Эх, ну почему мы уже прошли все пещеры и расщелины???
Через пять минут насквозь мокрые мы добежали до более пологих и менее скалистых мест. Камнепад, по мнению Кира, здесь нам не грозил. Жиденькие кроны деревьев совершенно ни от чего не спасали… Вымочив нас до самых печенок, непогода умчалась куда-то дальше. Нужно было отжать вещи. Мы пытались не поддаваться на все эти провокации обстановки, выжимать вещи – все, все, без всяких скрытых мотивов все-все, потому что текло с каждой нитки, и, чтобы не простудиться… В общем, я стояла совершенно голая и собиралась напялить уже отжатый свитер и приняться за выжимание рубашки, джинсов и белья… Ну и, разумеется, поскользнулась. И поехала вниз по свежей грязи, размахивая оставшимися в руках вещами, и ногами… Кир нагнал меня в два прыжка, чтоб поймать. Впрочем, я сама уже уцепилась за дерево, да и особо скользкий кусок грязи вот-вот бы закончился. Я попыталась принять целомудренную позу, но свитер снова был мокрый:
– Ты не ушиблась? – он осторожно протянул руку. Мы посмотрели друг другу в глаза и все цивильное лопнуло, пошло мелким трещинами и осыпалось с нас, как шелуха от использованной уже косметической маски…
Грязь уже не была холодной. Место, куда отбрасывались мокрые вещи, не имело значения. Мы были дикими лесными зверями. Мы были теми самыми природными дикарями…
– Аа-а-а! – кажется, я кричала. И отсутствие необходимости контролировать силу звука заводило еще больше. – А-а-а-а!
* * *
Я не знаю, как писать об этом. Мы не разжимали рук до утра. Мы добрались до в верховья водопада УчанСу. Удивительно, но там было сухо и тепло, словно ливень бил прицельно по нам, а спускаться вниз поленился… Вещи и тела мы отмывали в ледяной горной речке. Кир развел костер из шишек, и они страшно стреляли, громким эхом оповещая окрестности о нашем присутствии. Я боялась темноты и жалась к огню. Кир обнимал и шептал что-то обадривающее.
Обсохнув, мы решили, что на трассу идти бесполезно – вряд ли кому-то взбредет в голову подниматься на Ай-Петри столь глубокой ночью. Спать не хотелось совершенно, выбравшаяся из небытия луна осветила окрестности, и мы отправились исследовать пороги водопада.
Уже утром ребята, взимающие плату за проход к водопаду таращили глаза вслед нашей потрепанной паре, покидающей вверенную им территорию.
– В этом сезоне тут довольно забавные способы снять с туристов деньги. Платят случайно, просто по незнанию. – объяснял Кир. – Полдня шляешься с группой по Большому Каньону, на обратном пути решаешь показать ребятам другую дорогу, выходишь а нее и – опоньки! – обнаруживаешь, что вход на территорию, оказывается, платный. – Кир явно не привык к длинным монологам, потому, произнося их, делается похожим на Языка. Употребляет Язычью лексику и Язычьи жесты. Меня это страшно смешит:
– Да? Не замечал, – недовольно морщится Кир. – Более сильный интеллект подавляет более слабый значит это Язычара должен быть на меня похож! А, если серьезно, мы столько лет уже вместе, что не разберешь, где он, где я а где зараза-Егорушка…
«Вот это отношения!» – с восторгом думаю я. – «Вот это настоящая дружба!» И тут же принимаюсь жалеть, что у меня вот нет такой компании, с которой бы раз и навсегда и с детства. Друзья, они как и мужья, очень ценны, когда проверены стажем. А у меня каждый раз все с нуля и с новыми совсем людьми…
– Зато всегда ярко и свежо, – утешает Кир, подсознательно набивая себе цену. – Новое – это всегда остро и захватывающе.
– Я бы хотела найти такое новое, что потом, став старым, все равно осталось бы острым и захватывающим, – говорю серьезно. И Кир, кажется, понимает. Прекрасно понимает, о чем я…
А днем Кир никуда не пошел. Отправил группу в «свободный полет». Вернее, передал руководство нанятым тут на горе инструкторам по парапланам. Многие ребята предпочли заниматься полетами, а пещеры и скалы остались прерогативой другой части группы.
Кир прошланговал полеты вовсе не из-за лени, или в качестве компенсации себе любимому за бессонную ночь. Он остался со мной, потому что я заболела. Вчерашний ливень не прошел даром.
Я лежала на животе, была абсолютно счастлива и прикусывала губу, чтоб не стонать. Нет, вовсе не от того – это было чуть позже, и сразу подтвердило тезис, что здоровый секс лучшее лекасрство от всех болезней. В данный момент я подвергалась страшной экзекуции – лечению горчичниками. Киру вздумалось лечить меня по всем правилам домашней медицины. Все бы было ничего, если бы во время вчерашнего нашего падения (правильнее писать «грехопадения»), я не стесала кожу спины о какие-то камни. Горчичники на открытые раны, штука не самая приятная. Но я мужественно терпела, подставляла спину и позволяла по всякому о себе заботиться…
Дальнейшие двое суток пролетели, как один миг. Мы были вместе, мы жили вместе, мы просыпались рядом и не сводили друг с друга глаз во время вечерних околокостровых посиделок.
Память фиксировала как-то эпизодично. Нежные ладони, теплый взгляд, крепкий чай, ласковое «Сончик!»… И острый запах чего-то фантастически цветущего, и стрекочащие вокруг насекомые, и небо, падающее прямо на нас при любых попытках взглянуть вверх.
«Вечер в Крыму, вышел Бог./ Я исчерпала свой недельный запас тепла…» Все это было, пьянило, крутило и окунало в романтичные глупости, самым главным недостатком которых является то, что они никогда уже не повторятся. А еще отношения наши носили острый привкус отчаяния. Стоило задуматься трезво, как в голове сразу включался счетчик: послезавтра, завтра, через полдня… Оба мы прекрасно помнили, что следующий месяц Кир должен провести где-то на азовском море. Их компанию вызвали туда на две смены вожатыми и отказаться было никак нельзя – ведь все давно уже оговорено и подписано… Правда, Кир, кажется, и не допускал возможности отказаться. В свою очередь я, разумеется, должна была оставаться на ЮБК. Тут во мне нуждались Морские Котики, тут меня ждали заказчики и проценты от продаж…
Мы никогда не говорили о будущем, но я не раз ловила себя на мысли, что, когда все это кончится (свою добровольную ссылку я уже ограничила окончанием этого сезона), то в Москве мы с Киром обязательно найдем друг друга и вот тогда… Сейчас, я понимаю как была наивна.
И вряд ли когда-либо уже смогу снова быть такой. Курортные романы – это обескрыленные мимолетностью настоящие любови. Как жаль, что невозможно каждое лето всерьез верить в чудо и забывать об этой мимолетности напрочь…
Артур, тебе, наверное, уже скучно? Что я тебе все романтику и романтику. Твой реализм, наверное, не выдержит такого количества глупостей. Вот хочешь, лучше расскажу смешное:
Представь, за два дня до окончания пребывания моих друзей на Ай-Петри, было решено на вечер отпустить некоторых ребят в Ялту. Меланья, Язык, Егорка и Алишер страшно хотели побродить по знаменитой набережной. Все бы ничего, если бы внизу Алишерка не умудрился попасть в милицию… О чем тут же сообщил Киру на мой сотовый. Благо, номер я ему собственноручно в блокнот записала…
Конечно, мы страшно перепугались. Вернее, перепугался Кир, потому что я попросту не успела разобрать ситуацию из его сбивчивых:
– Как?! Что ты натворил? И? Нет, ну ты точно ненормальный. Умудрился! Ну, даешь! Меланья меня убьет. Ладно, не дрейфь, скоро буду. Поосторожней там, печень лучше терять в борьбе с мировым количеством алкоголя, чем в бессмысленной драке. Выезжаю…
– Что случилось? – едва отодрав Кира от мобилки, набрасываюсь с расспросами.
– Алишерка в милисии.
– Как?! Что он натворил? – спустя миг понимаю, что последовательно и в точности повторяю все вопросы и восклицания, издаваемые только что Киром. – Меланья нас убьет, – завершаю скорбно, и, вместе с тем, весело. Невозможно без улыбки обсуждать сложившуюся ситуацию.
Оказывается, наш Алишер – честный мальчик. Именно за это его и забрали. С радостью выполнив заветную мечту сестры, он оставил ее наедине с серьезным Егорушкой, а сам отправился на прогулки по вечернему городу. Себя показать, лядей посмотреть… Выпил чего-то слабоакогольного для пущего ощущения отдыха. И вот, надо же, оказалось не везде Ялта приспособлена к таким прогулкам и распитиям. Центральная набережная – да. А вот в районе мисхорского парка ни одного туалета Алишером обнаружено не было. Что его, разумеется, не особо смутило. Нырнул в первый попавшийся закуток за каким-то неработающим киоском. Тьма тьмущая, все равно никто не заметит. Выходит – менты.
– Что?– говорят, – Ты там делал, молодой человек с нерусским именем?
– Писал, – честно отвечает «молодой человек».
– И ты так спокойно в этом признаешься, засранец?! Мы тут боремся за звание престижного курорта! Мы тут, можно сказать, днями и ночами вас, бомжар, гоняем из кустов в общественные туалеты. Да, они теперь платные, а что ты хотел, собственно? Как? Или платные или общественные? Ну это ты размечтался… Есть общественные – грязно, ужасно, но дешево. Есть кафешные – чтоб воспользоваться, прежде заказ сделать нужно. Совсем бесплатные, кстати, тоже есть. Но это по ошибке. Скоро их кто-нибудь тоже к рукам приберет…И будет прав, потому как, пока сезон, нужно все здесь заставить приносить копеечку… В общем, плати штраф. 50 грн и не копейкой больше, нам чужого не надо. Можешь сэкономить на составлении бумаг и заплатить сорок. И тебе дешевле, и нам официозом руки не марать. Что?! Нету?! А как же ты, родной, сюда приехал? А давно? Нет, правильно наши планируют. Мало того, что регистрировать приезжих нужно, так пусть каждый еще на свой счет тут какое-нибудь лаве положет. Чтобы было чем рассчитываться. А то вот так тратишь свое время, тратишь, а клиент потом неплатежеспособным оказывается…
Алишер со свойственным ему чувством прекрасного с вниманием слушает и хохочет после каждого лихого оборота. Ситуация кажется ему крайне забавной.
– Ладно, пошли в отделение… – заявляют менты, вместо предполагаемого нарушителем «пожурят, поймут, что взять нечего и отпустят»,. – Может, там поймешь, что намерения наши самые серьезные.
Ведут, как злостного преступника. В наручниках и под усиленным конвоем – все втроем. Прохожие бросают сочувственные взгляды. Кто-то – на Алишерку. Некоторые – на доблестную милицию, которая и таким прекрасным летним вечером вынуждена стоять на посту и ловить особо опасных нарушителей. Сворачивают с набережной на безлюдную темную улицу. Откуда-то из-за помойки слышится жалобный мат, тяжелое дыхание и звуки ударов. Один из Алишеркиных конвойных дергается в ту сторону. Другой властно тормозит:
– Пацанва разбирается, – небрежно кидает он. – Наверняка местные. И потом, не наша территория…
Все трое доблестных защитников курортного порядка, бдительно следя за своим преступником, заводят его в участок. Здороваются со всеми радостно, кого-то не слишком спешно просвещают относительно драки за углом. Алишерку обыскивают, не находят ничего, кроме мелочи, и сажают в обезьянник. К великому разочарованию нашего искателя приключений, сидит он там один-одинешенек. И потрепаться не с кем, и похвастать завидными знакомствами с особо опасными рецидивистами потом не получится…
Спустя время – долгое, тревожное, томительное, – Алишерку вызывают в кабинет. Из его старых знакомых там только один. А еще какой-то другой тип – явно страше. С усами и хитрой улыбкою.
– А ты с кем тут отдыхаешь? – интересуется усатый. Алишер с ранних лет уверен, что ни на какие контакты с милицией знакомых лучше не провоцировать, потому какое-то время еще тянет резину:
– Один я тут. Ну, то есть со знакомыми, но от них толку вам никакого. Они не близкие… И такие же как я необеспеченные…
Оканчивается все тем, что усатый долго разглядывает паспорт задержанного, и сообщает, что прямо сейчас будет звонить в Сумы, Алишеровской маме и сообщать, что она должна заплатить штраф за своего писающего мальчика… Этим все и решается.
– Не надо, – сдается Алишер, моментально помрачнев. – Я у знакомых займу. Позвонить можно?
Алишерка, не был бы Алишеркой, если бы и из этого звонка, не устроил мини спектакль. Нас он набрал не сразу. Сначала – девушку, которая проживала в Киеве, и которую он отчего-то считал своей. Обычно свой телефон для подобных звонков Меланья не давала, и Алишер просиживал последние карманные в интеренет-кафе. Сейчас можно было поговорить голосом.
– Привет! – романтичным тоном начал разговор он, насторожив хозяев кабинета еще в самом начале, когда набирал на диске восьмерку: (– Ты что, по межгороду звонить вздумал?! – Но у меня у всех знакомых тут только сотовые…) – Как дела? Чем занимаешься?
У присутствующих округлились глаза от такой наглости:
– Ну не могу же я разговор с «дай денег» начинать! – отведя трубку в сторону, попытался объясниться Алишер. – Меня ж тогда сразу пошлют! – и снова трубке. – Просто хотел услышать твой голос и сказать, что скучаю. Ну, пока…
Бедные менты попросту оторопели.
– Не, у нее сейчас финансовый кризис, – сообщил Алишер и успел позвонить еще старинному приятелю, с которым не виделся лет пять. – Привет, это Алишер. Давно собирался тебе позвонить, спросить, когда ты мне диск вернешь. Ты, кстати, часом сейчас не в Крыму? На Казантипе? Везет…
Тут присутствующие пришли в себя и отобрали у парня телефон.
– Все-все-все! Все понял, сейчас правильному человеку позвоню. Я только сейчас его номер вспомнил… – Алишер почувствовал, что сейчас будет сильно бит, потому набрал-таки номер Кира. И вот теперь мы мчались на выручку.
Разумеется, подобная написанной выше раскладка ситуации у нас появилась позже. Пока же мы знали одно: Алишер вышел из кустов и на строгий вопрос честно ответил: «Я там писал!» За что был забран в участок и даже сидел уже в обезьяннике. Штраф он при этом платить отказывался, и о присутствующих ментах отзывался не слишком лестно:
– Блин, нашли самого главного преступника в Ялте! – сообщал он Киру. – И главное – самого обеспеченного. А еще мать разнервировать грозятся.
Еще минут пять мы усиленно спорим. Кир пытается убедить меня, что срочно нужно идти в лагерь, чтобы изъять из Меланьевского хранилища какие-то Алишеровские бумажки. Я же считаю, что за свою природную наглость Алишер обязательно будет бит, потому, чем скорее мы извлечем его из рук разгневанных охранников порядка, тем лучше.
– Да послушай же ты, наконец! – Кир хватает меня за плечи, приподымает над землей и несколько раз встряхивает. Удивленно замолкаю. – О, подействовало, – улыбается он. – Теперь буду знать, как извлекать тебя из заготовленной речи. – Так вот, у Алишера есть две волшебные справки, которая мудрая Меланья, отправляясь куда-то с братцем, всегда берет с собой. Во-первых, Алишер косил армию с диагнозом энурез. А во-вторых, после очередных своих приключений парень схлопотал когда-то сотрясение мозга, о чем тоже имеется документальное свидетельство. Понимаешь, к чему я клоню?
– Спасены! – кричу я, хватаю Кира за руку и тащу напролом сквозь колючки с таким видом, будто изначально уверяла в необходимости посетить лагерь, а Кир, значит, отнекивался.
Чуть позже, я нервно курю на крыльце, напряженно глядя в конец переулка, где периодически из-за помойки доносится приглушенный мат и какие-то подозрительные шебуршения. Я ожидаю Кира и Алишерку.
В этот момент вместо ожидаемого штрафа на стол усатый обретает бумажки совсем другого характера.
– Вы хоть думаете, кого и за что забираете?! – негодует Кир. Ныне – серьезный инструктор группы. Вероятно, когда нужно, мой мальчик умеет быть поразительно взрослым. – Он, во-первых, писяющий – на стол, словно важная карта выкладывается первая справка, – Во-вторых – дурак! – справка о сотрясении мозга приземляется аккурат поверх первой.
После некоторых ворчаний и препирательств Алишерку таки выпускают, предварительно заставив написать совершенно дурацкое заявление. Если верить парню, текст оного звучал так:
«Я такой-то такой, тогда-то и там-то писал. Каюсь. Постараюсь больше не повторять. Претензий к правоохранительным органам не имею».
Весело хохочем, обсуждая все это происшествия, бредем, плутая в темноте, в сторону верхней трассы. Меланья уже дважды звонила, возмущенно интересуясь, почему мы не прибыли с оговоренной группой автобусов. Истинные причины Алишер попросил сестре не раскрывать.
– И как вы догадались только, Кирилл Антонович? – тема давно уже обсосана, но Алишеру нравится ликовать, потому он снова и снова возвращается к описаниям происшедшего. – Ведь сразу додумались! Сообразили, чем их приструнить… Во, голова!
Притихший Кир молча смотрит на проносящиеся мимо стекол тормазнутого автобусика лапы ночных деревьев. Без гитары Кир неохотно поддерживает разговор с воспитанниками. Он любит полутона и боится конкретики, потому при детях или молчит, или поет, или глаголет какие-то уж совсем непреложные истины вроде правил установки палатки. Со стороны это кажется силой характера, на самом деле – страх лишится авторитета. К счастью, у меня хватает ума держать эти свою психологические наблюдения при себе.
Автобусик наш тормознутый во всех смыслах. И потому, что в самом начале серпантина мы тормознули его и попросили взять с собой на гору, и потому, что едет он медленно-медленно, тяжело-тяжело, и потому, что водитель никак не может понять, что мы живем на Ай-Петри и все пытается отговорить нас от подъема:
– Завтра бы ехали! У нас там знаете как холодно! Ну зачем на ночь глядя, еще и с девочкой…
– Да мы третий день уже там стоим, а она, – разговорчивый Алишер кивает в мою сторону. – Второй месяц.
Дедушка водитель то ли глуховат, то ли относится к типу людей, которые в приницпе – из-за слабости душевного слуха, а не физического – воспринимают только свои слова. В общем, он все продолжает свои советы.
– Тогда уж сразу в приют идите. Это вроде и гостиница, а по цене – приют… – советует он, и я тут же вспоминаю, что дедушка несколько раз наведывался к нашим горноспасателям, и те, конечно, обещали ему (как и всем) процент от выручки с приведенных к ним клиентов.
– Нет, все-таки вы – Кирилл Антонович – Человечище! – Алишер снова переключается на интересующую его тему. – И ведь догадались же!
Несколько позже, Кир расскажет мне, что догадался не просто так. Не так давно их с приятелем – ни в чем не повинных, но, видимо, чем-то подозрительных – забрали в участок. Позже оказалось – по ошибку. Спрашивали какую-то чушь, про изнасилованных девиц и их заявления. Забранные возмущенно дерзили, забравшие демонстрировали силу и вседозволенность. Кирке тогда досталось крепко, а приятель – допрашивали отдельно – вовремя сориентировался. Едва его первый раз об стенку швыранули, он безумные глаза сделал, свитер задрал и орет:
– Вы что делаете? Видите шов? Я после операции, ясно? Разойдутся швы – гаплык вам тут всем.
И его больше не трогали. В основном морально давили. А шва, между прочим, никакого не было. Он его сходу придумал.
Выпустили их с приятелем тогда также внезапно и без объяснений, как и забрали. Видимо то, что на них собирались повесить, уже кто-то раскрыл… А тактика поведения приятеля Киру запомнилась и понравилась. Тем более, в случае с Алишеркой, ничего придумывать не надо было – ведь на самом деле справки на руках имелись…»
* * *
«День грозно зовет,/ тащит вперед,/ гонит прочь от тебя/ заря./ Путь рубит мосты, / но все-таки ты,/ веришь в меня./ А зря…» – Кир пел, вроде бы всем, но я знала, что признания эти предназначена мне одной. Утром он уходил. Группу надлежало спустить в Ялту и погрузить в автобус вместе с Егоркой и Языком. А Меланья с Киром с послезавтрашнего дня обязаны были предстать перед новым начальством в каком-то детском пансионате на Азовском море, в селе с трудно произносимым названием. Спать никто не собирался. Группа собралась на прощальные посиделки и шансов остаться наедине у нас, кажется, не было. Хотя…
– Не люблю долгих прощаний, – тост этот был бы слишком пафосным, если бы содержал хоть каплю фальши.. – Друзья мои, мы встретимся! – говорю и чувствую, как глаза вдруг делаются влажными. – Мы обязательно встретимся! Быть может, двадцать лет спустя, или десять…
«Быть может через сто веков,/ в стране не дураков, а гениев/» – тут же начинает подыгрывать Тальковым Кир. Народ подхватывает. А я жму руки каждому и заверяю в долгосрочной своей преданности. И ухожу, сославшись на плохое самочувствие.
А потом долго еще курю на крыльце и вслушиваюсь в отдаленные:
– Кир, а давай «Все кончается» споем?
В качестве исключения в последний вечер Кир позволяет делать заказы. Обычно он принципиально поет лишь то, что «сам лезет на люди».
– Кирилл Антонович, а можно ту песню, про то, как все ушли, и мы с новыми друзьями хохочем фальшиво, потому что в кайф только старые?
Удивительным образом Кир понимает, о чем речь и начинает: «Друзья уходят, как-то невзначай…/И мы смеемся с новыми друзьями,/ А старых вспоминаем по ночам…»
Терпеливо жду, когда терпение Алишера лопнет, он попросит гитару, а окружающие напьются уже настолько, что не пошлют его куда подальше. Алишер страшно любит петь и не слишком умеет это делать… Зато – со всей душой и очень громко…
Кир не приходит даже тогда, когда от костра раздается привычная Алишеркина коронная «От старых друзей весточки нет – грустно…» Почему?
Замерзшая, захожу в дом и несколько раз громко хлопаю дверью. Пусть слышит, пусть поймет, что не сплю… Ложусь в постель, все еще прислушиваясь. Все еще веря, что вот сейчас, вот именно этот шорох окажется его шагами. Именно в это мгновение появится, дернет незапертую дверь, убедится, что тут его ждут, скажет: «Фуух, вырвался!!» и …
Засыпаю, прокручивая в голове всевозможные полуэротические картины. Засыпаю совсем. Не оставляя себе никаких шансов на прощание. Наутро в коридорчике нахожу сигаретную фольгу с надписью, нацарапанной моим карандашом для глаз: «Час болтался под дверью, боялся зайти. Не умею прощаться. Прости и спасибо за то, что ты есть.»
Как?! Когда?! Напяливаю куртку на голое тело, выметаюсь наружу. Утро! Уже утро! В приступе безумной надежды, со всех ног несусь к смотровой площадке и пытаюсь высмотреть. Поздно. На тех тропах, что в поле зрения, никого не видать. Обреченно опускаюсь на камень, нащупываю в кармане сигареты.
Тут только замечаю, что выскочила босиком и вообще в совсем неприглядном виде. Куртка, конечно, длинной до колен, но общей развратности вида это только способствует. Растягиваю губы в улыбке, приветливо машу некоторым остолбеневшим ай-петривцам – тем, что имеют дурную привычку выползать из жилищ ни свет, ни заря. Вытягиваюсь во весь рост и машу руками, будто занимаюсь гимнастикой. Веду, мол, здоровый образ жизни. Закаляюсь, дескать, потому и голая. Вряд ли кому-то мое поведение кажется убедительным. Стараясь выглядеть достойно, неторопливым шагом возвращаюсь в дом. В навсегда опустевший, обездоленный, мучающий воспоминаниями и оттого теперь ненавистный дом…»
* * *
«И уже на следующий же день стало ясно, что я поеду к нему. Нет-нет, не навязываться. Просто в гости, просто сказать «Привет». В конце концов, куда еще можно ехать в отпуск, с побережья Черного Моря, кроме как на Азов. К счастью, труднопроизносимое название села какое-то время навязчиво крутилось в голове, и я успела записать его, прежде чем начисто забыть.
Морская Котиха посмотрела с подозрением. Все поняла, но расспрашивать не стала. В конце концов, я ни разу еще не просила выходной или отпуск. Имею полное право на пару дней выбыть из процесса.
– Страшно надо, потому что очень хочется, – объяснила я необходимость выходных. Я не слишком вдавалась в формулировки, потому что мысленно была уже не здесь.
– Надо, значит надо, – рассудил Виктор и предложил подвезти донизу.
А дальше – автобус с пыльными стеклами, пересадка. Мороженное на обед и нервно пульсирующее в висках Кинчевское : «Я принимаю бой,/ быть может я много беру на себя,/ быть может я картонный герой,/ но я принимаю бой.»
– Простите, где у вас тут пионерский лагерь? – я уже в труднопроизносимом селении, я уже почти окончательно сошла с ума и достигла цели. Понимаю, что вопрос мой звучит несколько идиотски, но какая-то необъяснимая уверенность в победе гонит меня вперед.
Спрашивать разумеется, нужно у местных. Возле автостанции ничего выяснить не удается. Всевозможные ответы вроде: «В далеком прошлом!» или «Сними комнату, тогда скажу!» меня не устраивают. С лучезарной улыбкой – ну отчего я такая нагло-довольная, ну отчего так горжусь собой? выбралась на денек в гости, что тут такого? – без малейшего раздражения, как сквозь масло, прохожу через рой предлагающих всевозможные услуги (от такси и места жительства, до эскорта и сожительства) предприимчивых личностей. Пятачок автостанции остается позади и вот я в безлюдной тенистой аллее. Жарень стоит такая, что по-хорошему тут бы и нужно оставаться, но я несусь вниз, поближе к морю. Раз лагерь, значит должен быть у воды. Ведь правильно?
Нет, все-таки загадочно устроены приморские поселочки. За толстым слоем частного сектора, непосредственно перед пляжной зоной внезапно обнаруживается двор пятиэтажек. Их тут, похоже, три штуки на весь поселок и выглядят они нелепыми гостями из другого мира.
Под подъездом прямо на земле сидят старушки. Их козы послушно пасутся на детской площадке.
– Простите, я немного заблудилась. Где-то в вашем поселке должен быть пионерлагерь… Ну, или как он теперь назевается… Не подскажете?
Смуглая бабулечка со скомканным лицом смотрит из-под натянутой на брови белой косынки недружелюбно. Ожидаю в ответ суржика или специфического «старушечьего» языка, потому несколько удивляюсь услышав:
– А тебе какой? У нас этого говна, хоть отбавляй. Все пляжи под них забрали, квартирников негде купать…
Квартирниками, как я выясню позже, тут называют не воров, а постояльцев, которым сдают комнаты в квартирах. Да, да, жилье сдают не только счастливые обладатели частных домов. Многие местные из многоэтажек, запустив в дом квартиросъемщиков, сами ночуют, где попало. В палатках во дворе, на подъездном козырьке, на редких лавочках (отчего-то в этом поселке скамейки пользуются большой любовью и их постоянно крадут из одного места и перетаскивают в другое, откуда, впрочем, лавки тоже довольно быстро исчезают)…
Все это я узнала вовсе не из-за своей наблюдательности. Просто в очередной раз судьба помогла мне, подбросив в проводники местного мальчишку. То ли ему и впрямь было по пути, то ли просто хотелось прогуляться. В общем, совершенно бесплатно – случай для обитателей здешних мест, судя по всему, крайне редкий, – парень взялся провести меня к началу вереницы детских лагерей и санаториев:
– Их тут у нас штук пять, – объяснил он по дороге. – Тебе который? Ну, если Кемеровку, то так просто туда не попадешь. Там злые охранники ходють. Мы с пацанами на дискарь раз пришли, так чуть до драки не дошло…
К тем, кто пришел на территорию в дневное время и не на «дискарь», охранники относятся, видимо, более благосклонно. По крайней мере, меня никто не остановил и ни о чем не спросил.
Кстати, будь я террористом, запросто могла бы пронести на территорию танк – никто б и не заметил.
Проводник мой встретил по пути каких-то друзей, взмахом руки указал мне направление и ушел, потому что нужно было «перетереть про завтра». Я особо не расстроилась. К тому времени мы вышли уже на финишную тропку, ведущую к лагерям и заблудиться я ничуть не боялась. Вот, значит, иду. Слева – колючие кустарники, справа крутой обрыв и узкий пляж, усыпанный острой галькой и подстилками отдыхающих. А море какое-то неприветливое, серое…
Признаться, я успела уже искренне посочувствовать отдыхающим тут детям, как вдруг уперлась в забор за которым, кажется, простирался совсем другой мир. Деревья, довольно высокие для этих мест, ухоженные дорожки. Крутой спуск к песчаному пляжу и огромные валуны, отделяющие территорию на море. Однозначно, там, за забором был рай…
Наподобие женщины из древнего индейского племени я закинула сумку за спину, пристроив ремешок на лоб. Заполучив таким в свое распоряжение целых четыре конечности, я собиралась перелезть через валуны на ту сторону. Не тут-то было. Море моему приближению страшно обрадовалось, и первая же волна облизала меня с ног до головы, как приветливый пес. Терять было уже нечего и я прямо в одежде, с сумкой за спиной и счастливой физиономией пошла обходить камни по воде. Мокрое платье? Да разве это проблема, высохнет в две секунды. Зато освежусь. А до сумки вода, кажется, все жене достает…
Уже обогнув валуны я услышала голос Кира. По инерции все еще продолжая идти, я как-то даже не верила своим ушам:
– И попросил он у неба счастья. И тогда из моря вышла прекрасная морская дева и сказала: «Мир тебе, господин мой!»
Кир спиной вниз спускался к воде, громко декларируя небольшому выводку младшеклашек. Увидев меня, дети загалдели, показывая пальцами. Кир обернулся, лицо исказилось сначала неверием, а потом каким-то сумасшедшим приливом радости. Прилив этот сорвал нас с мест, швырнул друг к другу. Добежали, замерли, сцепились ладонями… И долго еще стояли по колено в воде, смеясь и наперебой что-то такое рассказывая:
– Я знал, я вчера буквально говорил нашим, что есть одна женщина, которая наверняка найдет меня. Мне снилось, что ты здесь…
– А я вот подумала, все равно выходной, а на Азове никогда не была – не порядок. А из знакомых тут – только ты, вот и нагрянула… – выдаю «домашние заготовки», демонстрирующие свою независимость… – Извини, что без звонка, но ты сам виноват – вот тебе лишний повод завести сотовый…
– Отряд, познакомьтесь, это София. – Кир, оправился первым, вывел меня из воды за руку и представил своим многочисленным питомцам.
– Привет, ребята, – помахала пальцами я, стараясь понравится.
– Здра-ствуй-те! – хором потянули дети.
– Это не я их так выдрессировал, – кинулся оправдываться Кир. – Это старшая наша педагогиня, она над ними вторую смену уже колдует . А вот, кстати, и она.
Совсем девчонка, очень приятная, подвижная, глазастая, в просторных шортах и тесной маечке бежала к нам. На педагогиню, а уж тем более, на старшую, барышня похожа не была вовсе:
– Это Анна, она же Эн, она же старший воспитатель нашего отряда, – ударился в галантности Кир. – Это Сонька. Родной мне человек. М-м-м, сестра…
«Ах вот как?!» – мне на силу удается не выдать удивления. А Киру, кажется, и в голову не приходит, что такое представление может обидеть меня.
«Нам не так уж долго, осталось жить всем вместе!/ Здравствуй, сестра!» – напевает он Гребенщикова через несколько часов. Детишки в море окунуты («А сейчас все присели и открыли глаза под водой! Вот увидите, будет интересно!»), на ужин отведены («Я сказал парами, а не стадом диких бегемотов!!!») и даже уже уложены спать.
Все это время я то ходила за отрядом, то сидела в тенечке ожидая, когда у Кирки выдастся свободная минутка. Каждый раз, как выдавалась, он подбегал вприпрыжку, шептал мне дурацкие слова благодарности:
– Ах, спасибо-спасибо! Ты приехала? Это много-много! – и ускакивал дальше к своим детям.
Наконец, справившись с необходимым перечнем процедур, Кир бросил отряд на Анну:
– Эн, детка, ты ведь уложишь их без меня? Хочу показать Соне окрестности.
– А где вы будете ночевать? Может, в вожатской? Скажешь, сестра приехала, что они не поймут, что ли…
– Ага! А на следующий день тут у каждого вожатого по сестре объявится. – не слишком радостно реагирует Кир. – Нет уж, раз дисциплина, то одна для всех. Мы и под открытым небом переночуем, да, Сонька?
– Точно, – я тоже включаюсь в игру. – Мы с Киром с детства обожаем ночевать под открытым небом. У нас такое вот странное хобби. И даже дождей не боимся…
Кажется, добиваюсь своего. Кир вспоминает и вспыхивает, как мальчишка.
А потом, вместо того, чтоб остаться наедине, мы зачем-то идем еще в отряд старшеклассников. Вообще, я считаю, что мой приезд вполне уважительная причина, чтобы отменить посиделки, но вслух ничего об этом не говорю…
Меня бросает то в жар, то в холод. Из нагло-довольного: «Нате, получите. Хотели Кира – вот он вам», до истеричного: «Не нужна! Абсолютна не нужна и заброшена!»
– Я обещал им поприсуствовать сегодня и попеть, – объясняет Кир по дороге. – Не бойся, ребятки – те еще кадры. Тебе понравится…
И действительно понравилось бы, не терзайся я так сильно всевозможными догадками. Отчего в голосе Кира я чувствую фальшь? Отчего Кир кажется мне отчужденным и каким-то стесненным, будто я приехала крайне невовремя. Ревность уже вовсю шепчет ответ, гадает, кто у нас очередная кировская пассия – вожатая старшего отряда? Аня-Эн? А может, вообще вот эта прикислоченная барышенька, что так удачно исполняет сейчас «Ночных Снайперов»? Жаль, у Меланьи именно сегодня выходной. Она слишком прямолинейна чтобы хитрить, и я в мин выяснила бы правду.
С другой стороны, я пытаюсь быть мудрой и не позволять себе думать всякую чушь. Мало ли отчего вдруг между людьми может вырасти стенка. И то, не стена – перепоночка…
Внешне мои метания ничуть не заметны. Сижу на перилах веранды, подпеваю потенциальной сопернице, хохочу в ответ на нужные шутки и вообще веду себя светски и по всем параметрам правильно. Вот только беспокойно озираюсь слишком часто. Немудрено. Притащивший меня сюда «братец» внезапно куда-то испарился. Так надо?
– Пойдем! – из заверандовой темени выныривает большая, теплая ладонь. Уверенным жестом она сжимает мой локоть. Не оборачиваясь, киваю. Я узнала ее и моментально сделалась спокойна.
– Заберите с собой, – продвинутые пионеры оказываются на редкость сердобольными и наотрез отказываются забирать у меня одеяло, которое накинули мне на плечи, защищая от вечерней прохлады. – Кирилл утром принесет. Да, Кирилл? Не забудешь?
Кир ничего не отвечает, утягивая меня за собой. Кажется, сложившееся внимание к моей персоне всерьез тяготит его.
– Да брось ты! – пытаюсь разрядить обстановку. – Твои дети – глубоко уже не дети. Мой приезд – лучший способ еще больше вырастить твой авторитет в их глазах. Если находятся барышни, готовые примчаться к тебе черти откуда, значит ты того стоишь… Отличный промоушн!
– Т-с-с-с!
Послушно замолкаю, и нас тут же обрушивается оглушительная крымская ночь. Ощущение, будто все растения разом зацвели, цикады с соловьями подались в джазмены, а ветер нанялся к ним на ударную установку и зажигательно шебуршит тарелками.
За посадкой, в двух шагах от нас осталась веранда корпуса. Там электрический свет и приглушенные голоса, там добродушно-развеселая я, и хмурый Кир. Там – правила, ответственность, неловкость. Другое измерение, совсем другая жизнь. И мы ушли оттуда. Сбросили эту жизнь, словно душные, измучившие за день одежды…
«Теперь мы – настоящие!» – собираюсь сказать я. Шепчу первые два слова, но он меня тут же перебивает:
– Теперь мы… -– это я: пафосно, восхищенно, возвышенно.
– Чебуршаки! – это Кир, в точности копируя мою интонацию. Вот засранец!
Он прикладывает ладонь к моим губам, чтобы смеялась не слишком звонко. И без него не собиралась, но это – мелочи… Не удержавшись, слегка кусаю его за палец. А что? Вполне по-сестрински, совершенно без намеков. И кончиком языка пробегаюсь по краю ладони тоже совершенно невинно. Вздрагиваем оба, не в силах больше противиться накатившему.
– Бежим! – Кир тянет меня куда-то вниз, по невидимой тропке с крутыми поворотами.
«Мы разобьемся!» – должна бы думать я. Вместо этого ловлю себя на многозначительном: «Кажется, будет инцест»…
И он был. Раскачиваюсь в морской невесомости, и инстинктивные порывы – вверх-вниз, прижаться-отстраниться… – удивительным образом сливаются с ритмом колыхания волн. Тело, поначалу превратившееся в сплошную эрогенную зону, теперь сконцентрировалось и я не могу уже сдержать стон…
Чуть позже, распластавшись на камне у берега, наблюдая, как одевается Кир. Смешно сгорбившись, прыгает на одной ноге, целясь, совершая бросок и снова промахиваясь мимо удерживаемых на вытянутой руке семейных трусов. Интересно, отчего он не носит плавки?
Мне до невозможности грустно. Не в том даже дело, что я давно уже откинула с себя одеяло и все – и полная луна, и наверняка затаившиеся в кустах малолетние маньяки, и самые бесчувственные морские чудища из пучин – все, кроме упрямо увлеченного собственным облачением Кира, заметили мою русалочью гибкость. Не в этом вдруг обнаружившемся безразличии дело, а в моем собственном. Я поняла вдруг, что, будь на месте Кира кто угодно другой, я стонала бы также, и с такой же силой обхватывала бы ступнями скользкие бедра, и с такой же скоростью наливались бы груди, когда, вязко изогнувшись, я на миг высовывала бы их из парной воды в ночную прохладу… Весь наш роман был сделан Крымом. Наши чувства действительно были любовью, но не друг к другу – к морю, горам и кострам…
– Ты чувствуешь также? – спрашиваю я. В конце концов, наша сила в том, что мы все можем обсудить… Но у Кира нет гитары, потому диалог совершенно невозможен. Кир закуривает, задумчиво глядя в даль и молчит… Гляжу на него с какой-то мистической ясностью понимая, что это – финал. Что нужно запомнить этого мальчика, сосканировать по черточкам, чтоб навсегда сохранить в памяти, в качестве последнего экземпляра, с которым я верила в сказки…
«Жаль, что все кончилось плохо и скоро./Нас небо оплакало гласом вороньим./Домой побежали, задернули шторы,/ и там растворились в железо бетоне…» – подсказывает крутящийся в мыслях мотивчик.
– Дурочка! – внезапно говорит Кир ласково. – Дело вовсе не в обстановке. -– Я так шокирована самим фактом его ответа, что совершенно не обращаю внимание на некоторую искусственность его тона. Тем более, что он даже решает аргументировать: – У тебя там полная гора мужчин кабелиного пола, а у меня полное побережье девочек. Если б все объяснялось парящими в воздухе флюидами, ты не мчалась бы именно ко мне… – пауза, показавшаяся мне мучительно долгой. Постыдная, унизительная пауза. – А я не ждал бы именно тебя с такой одержимой уверенностью, что ты придешь, и не видел бы пророческие нецензурные сны с твоим участием…
Фу-у-ух. Наконец-то, сказано. Я не домогающаяся дура, а ожидаемая возлюбленная.
Мне моментально легчает. Отбрасываю к черту все тревожные мысли. «Наверно вместе просто немного теплей!» – надрывается Чайф в голове и мне оказывается вдруг вполне достаточно этого объяснения.
Засыпаем на все еще теплых – удивительно, но они и впрямь не успевают остыть до глубокой ночи – валунах, укутавшись в колючее верблюжье одеяло, укрывшись сверху всем ворохом наших вещей – джинсы, бриджи, две рубашки, два носка… – соприкасаясь липкими от соли голыми спинами и ягодицами. Разумеется, с таким трудом покоренные Киром трусы, после нашего счастливого примирения, снова пришлось снимать…
«Хорошо, что он не носит плавки», – думаю я, уже засыпая. – «Осталась бы тогда без подушки…» – набив свои семейники скомканной футболкой и маечкой, Кир соорудил моей голове вполне удобную подушенцию…
* * *
А наутро, несмотря на имеющийся в запасе целый день, я уехала. Можно было, конечно, остаться до вечера, и валяться на пляже до «тихого часа», ожидая, когда воспитатели-вожатые освободятся. Или сидеть на лавочке с книжкой возле детской площадки и ворошить Киру волосы, всякий раз, когда пробегая мимо по очередному делу он будет присаживаться возле нее на корточки и по-щенячьи заглядывая в глаза интересоваться: «Тебе же не скучно?»
Можно было остаться, но я была уже одержима другими картинами. У Кира через три дня намечались выходные. Разговоры о том, как удивительно мало времени занимает дорога между нашими пунктами жительства я вела еще со вчерашнего вечера. Отчаянные: «Мне без тебя невыносимо!» – мы отшептали друг другу еще вчера. Пару раз при утреннем прощании я ненароком напомнила, что ежедневно в 18-00 бываю в Лениной таверне… Что еще я должна была сделать?
В общем, вернувшись на Ай-Петри, я принялась считать дни и ждать. Кир сокрушался недавно, что так ни разу и не поднимался на гору в вагончике подъемника, я намекала, мол «все впереди» и потому уверена была, что он приедет именно на канатке. Я сидела за своим любимым столиком у Морской Котихи и неотрывно пялилась в окно. Кир все не ехал. Возможно, выходные переносились…
В пасмурные дни (их было пять за мою неделю ожиданий) я выходила к станции и ждала прямо возле подъемника, заглядывая в каждое вновь прибывшее лицо и недоумевая. «Я смотрел в эти лица и не мог им простить,/ того, что у них нет тебя, а они могу жить»…»
Артур захлопнул тетрадь. В отправленном Артурур электронном письме Сонечки все это повторялось дословно. В том, что обращенные позже к нему слова оказались придуманными для другого было что-то неописуемо кощунственное. Возможно, даже подсознательно, София хотела убедить себя, будто нуждается в Артуре, и приводила в качестве аргумента описание своей тоски по другому человеку. Это оказалось чертовски больно. «Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс./Он наигрывает вальс/ то ласково, то страстно./ Что касается меня, то я опять гляжу на вас,/а вы глядите на него, а он глядит в пространство» – вспомнилась какая-то из давно позабытых бардовских песенок.
Артур мрачно усмехнулся. Проникаясь Сонечкиными мыслями, он, похоже, впитывал и ее привычки. Вот, например, неосознанно озвучивал происходящее подходящими по настроению песнями.
«Скоро начну приставать к попутным машинам с попрошайничеством – «подвезите, если можете!», стану на век влюбляться в любых мало-мальски интересных людей – «ах, они такие замечательные!» , и все свои мысли стану доводить до истерики, бросая все и уезжая всякий раз, когда наблюдается хоть малейший дискомфорт», – подумал он с отвращением к самому себе и снова раскрыл Сонечкины записи.
«Не выдержала. Поправ все правила, снова поехала к нему сама. Прекрасно понимала, что зря, но оправдывала себя нелепым: «А вдруг с ним случилось что-то плохое?»
И действительно, случилось ведь. Вероятно, не плохое. Но в мои планы никак не входившее, и потому подкосившее, словно автоматная очередь. Все-таки, я слишком верила в нашу сумасшедшую романтику. Все-таки слишком глубокой считала наш связь… А тут… То, что все кончено, было понятно с первых же слов:
– Ты? – Кир округляет глаза и часто-часто моргает. Я перехватила его возле столовой, куда он вел свой выводок. – Привет… – как-то испуганно оглядывается, потом принимается смеяться. – Знаешь, я наверное, все-таки заведу сотовый…
Нужно было сразу разворачиваться и уходить. То есть, может, это и была обычная безобидная фраза, но я усмотрела намек. Ведь в прошлый приезд я что-то такое плела, мол, извини, что нагрянула внезапно, вот заведешь трубку и будешь иметь полное право требовать предупреждать о визите заранее… С другой стороны, я прибывала в некой эйфории от встречи, потому приказала себе воспринять все как шутку.
– Боишься получить разрыв сердца от очередных моих неожиданностей? – сияю, вместо более подходящего ситуации упрека: «Выходит, я не вовремя?»
– Боюсь, – вздыхает Кир и просит меня посидеть возле столовой, пока он передаст отряд в надежные руки Эн.
И тут реальность кружится и тонет в задорном визге: со спины ко мне подбегает Меланья, хватает в объятия, отрывает от земли, кружит. Она искренне рада, она обрушивает на меня шквал новостей о своей поездке в Симферополь на прошлые выходные, о скучающем по мне Алишерке, о влюбившемся в кого-то Егорушке, о странностях своей жизни:
– А матушка все сокрушается. Говорит, нормальные люди неделю с семьей, а на выходные к морю едут, а ты наоборот. «Что ж за жизнь такая, мы тебя почти не видим!» – жалуется. А Алишер ей: «Везет! И я бы не видел с удовольствием!» Он совсем разгильдяем стал, к любому нашему с предками слову десяток своих присовокупляет. А неделю назад вообще учудил. Дома сказал, что ко мне поехал, а сам – в Алупку к друзьям. Если б Кирка его там не встретил, так я бы и не знала, что он где-то шляется. А если бы матушка мне позвонить решила, узнать, как добрался ребенок?! Что с матушкиным больным сердцем было бы???
До меня сразу все доходит. Щеки горят, обожженные взрывной волной догадки. Впиваюсь ногтями в ладони изо всех сил стараясь не выдать шока. Все мои актерские навыки куда-то улетучились, Меланья вдруг серьезнеет и смотрит на меня встревожено:
– Что ж это он, – спрашиваю, – Был на ЮБК, а ко мне не поднялся? Так он скучает, да? – изо всех сил придаю лицу невинное выражение, а интонации – легкость. – Ох, Алишер-Алишер, – смотрю на Кира в упор и откровенно издеваюсь уже, нарочно не подавая виду, о чем говорю на самом деле: – Всегда знала, что он изменник!
– Не удивлюсь, если он собирался к тебе подняться, да не успел, засиделся…, – оправдывает брата Меланья.
– Точно, – с напором повторяет за ней Кир. – Он собирался. Просто не успел. Обратно ведь ехать надо было. – а дальше уже для Меланьи: – Он сам мне сказал…
Глупо, но я схватилась за эту идею, как за последнюю соломинку. Он ехал ко мне, почти доехал даже, но встретил кого-то, засиделся, может быть, напился и постеснялся подниматься. Короче, не успел… Ну, мало ли!
Меланья утаскивает меня к себе, а Кир, явно испытывающий облегчение от того, что меня есть кому опекать, обещает прийти буквально через час:
– Отправлю оболтусов на дневной сон и примчусь…
– Кир очень ответственный педагог, – вслед ему сообщает Меланья. – Все время норовит при отряде быть. Они с Эн в этом смысле ненормальные. Все остальные воспитатели дежурят по очереди, чтобы высвободить себе свободное время. А эти уперлись: «Будем, как положено. Эн – с девочками, Кир – с мальчиками…»
Подозрения мои все укрепляются. К тому же в комнате воспитателей, едва Меланья выходит куда-то на пару минут, натыкаюсь на ее блокнот с афоризмами похода.
«У Кира в глазах отражается весь мир и два десятка предыдущих поколений. Просто приходится любить его за это, хотя очень не хочется – вредно для психического здоровья. Аня-Эн»
Я прочла, и сердце сжалось в истеричный обиженный комочек.
– Меланья, скажи, – я не скрываю, что читала последние записи из блокнота. – Скажи, у Кира с Эн, э-э-э…?? – теряюсь, не зная, как сформулировать.
– Да вроде нет, – после короткого раздумья отвечает Меланья – Он бы мне сказал. – Предчувствие какое-то дурацкое, – жалуюсь искренне. – Прямо не знаю, что делать…
– Когда не знаешь, что делать, лучше не делай ничего, – серьезно советует Меланья, а потом снова переходит на легкий тон: – Да у Эн и парень есть, он каждую неделю из Симфика приезжает… Не накручивай себя попусту…
Я немного успокаиваюсь.
А потом приходит вечер, и Кир – после пустого совсем дневного общения – берет в руки гитару. И я так верю в нее, так рассчитываю на наше привычное песенное объяснение… И оно пришло. Кир смотрит прямо перед собой и исполняет Майка Науменко. «Сладкую N». И то, как Кир пел эту песню в прошлую нашу встречу – словно забавный рок-н-ролльчик с забойным текстом, в корне отличается от того, как исполняет ее сейчас: «И кто-то, как всегда, нес чушь о тарелках,/ И кто-то, как всегда, проповедовал дзен,/А я сидел в углу и тупо думал: "С кем и где/ Ты провела эту ночь, моя сладкая N? " С завидной прочувствованностью, с явным надрывом, старательно прикрываемым самоиронией. Еще ничего не зная наверняка, я уже ощущала, что предана.
«Это конец!» – отчетливо формулируется в мыслях, и делается сразу страшно грустно. Нет, дело не в самом Кире. Жаль, жаль, жаль… Миллион раз жаль утерянную сказку. Никогда не была ревнивой и изводилась не из-за наличия другой пассии. Дело было в том, что мальчик с глазами и без сердца накрепко пригвоздил мою веру в чудо к земле. Не бывает случайных встреч, оканчивающихся долгими неслучайными отношениями. То есть, наверное, бывают, но не со мной. Лимит на волшебство и настоящие отношения я в своей жизни уже исчерпала.
Для пущей уверенности, отвела в сторону, заглянула в глаза, спросила напрямик. Ответил честно. Пожаловался, что вынужден делить эту девочку с каким-то давним ее кавалером. Я посочувствовала, Кир искренне обрадовался участию.
– Хорошо, что мы с тобой не разругались, – сказал. – Здорово оставаться друзьями, когда все чувства проходят. Такая дружба – самая крепкая…
Я промычала что-то невнятное, а потом тихонька забрала сумку и никем не отслеживаемая, и потому не останавливаемая, ушла к трассе. Пора было возвращаться на Ай-Петри.
Вернулась. Живу. Пишу тебе письмо, смотрю на плескающееся в горизонте море. Очень хочется утопиться. Не из-за Кира, он такого не стоит – из-за общей скоткости этой жизни и отсутствия чего-то надежного. А еще из-за того, что когда рядом был ты, такой хороший Артурка, такой нужный, я была дурой и не уберегла отношения…
Вот такие они. Мои чувства-чувстования. Вот такая степень откровенности. Надеюсь, ты оценишь. Вернее – и это уже действительно правда – надеюсь, никогда тебе не придется оценивать. Потому что я уже твердо решила – никогда не стану отправлять тебе это письмо. Я не садистка и не идиотка.
В общем, пока-пока… Целую, Сонечка!»
* * *
Больше ни в этой тетради, ни где-то рядом записей не было.
Разве что огрызок бумажки на полке, с планом на какой-то день: «Не свихнуться. Не думать. Найти внизу инет-кафе и в нем – интернет-адрес Артура. Быть нормальным человеком кричать СОС,когда нуждаешься, а не уходить в депрессию, словно придурошная…»
Артур перечитал несколько раз и улыбнулся. «Лучше поздно, чем никогда!» – подумал он о посетившей Софию здравой идее отправить электронное письмо.
«Целую, Сонечка!» – пульсировало в висках. Оно комком застряло где-то в горле и позывами рвалось наружу наподобие истерики. Артур залез коленями на стол, прильнул к решетке окна и заглатывал, заглатывал, заглатывал живительный свежий воздух, хлопая губами, словно рыба. Обида? Ревность? Жалость к себе? Что так терзало его?
– Алкоголь! – морщась, шептал он мягкий ответ в архив самоанализа. – Просто алкоголь… На трезвую голову вся эта писанина не произвела бы ни малейшего впечатления… Возможно, я даже порадовался за Софию. Тужилась-тужилась и таки разродилась правдой. Вот только так ее и не отправила, подменив фальшивым письмом. Но половина пути к совершенству проделана – она отважилась на честный рассказ… – разговор с самим собой отчего-то успокаивал. Артур продолжил: – А собственно, какая мне разница? Что мне за дело??? После таких вещей – я не про наличие любовника, я про ложь и очередное бегство – не прощают. Так что мне теперь – по фиг. Мне теперь одна дорога – забыть о ее существовании. Жить свободно и счастливо. Ура!
Входная дверь фургончика вдруг отчетливо скрипнула. Артур вздрогнул. Он помнил, что запирался … Значит, пришел некто, имеющий запасные ключи?
Прошло всего мгновение, прежде чем на пороге возник силуэт гостьи. Всего мгновение – но сколько же бреда успел представить себе за это время Артур:
Вот Сонечка на пороге – отчего-то вся мокрая, будто на улице страшный ливень; мокрая и заплаканная – смотрит умоляюще, шепчет что-то невразумительное. Да уже ведь неважно, что она шепчет. Артур бросается, прижимает к груди; крепко-крепко, навсегда-навсегда…
Или нет. Все не так. Она пришла за своими записями. Не захотела оставлять письменные свидетельства на артурово поругание. Входит. Напряженная, решительная. И прямо с порога – жжет вызовом. Боевая стойка глаза в глаза. «Вот такая я! А ты как думал?! Теперь ясно!» Не спуская глаз с гостя, Сонечка подходит к столу, подставляет к краю большой кулек, сгребает в него все бумаги. Артур ловит ее руку. Нет, не хватает – просто накрывает своей ладонью. Сонечка закрывает глаза и становится вдруг пластилиново-поддатливой. Артур шепчет что-то успокаивающее, целует ее руки, шею… и тут… Взгляд падает на ворох бумаги в пакете. Сжечь! Он с силой отшвыривает от себя эту девку – Сонечка больно ударяется затылком о стену и каменеет, понимая и свою вину, и его бешенство, и всемирную несправедливость… Артур хватает кулек…
– Выметайтесь отсюда! – вообще-то на пороге стояла ЛенаМорскаяКотиха. Спокойна, как танк. Без тени улыбки. В руках – связка ключей. В глазах – понимание и, вместе с тем, верх презрения. Больше она ничего не говорила. Артур взял из угла комнатушки большой кулек, поднес к краю стола, смел в него все бумаги.
– С пустыми руками! – уточнила хозяйка и на всякий случай добавила. – Виктор сидит в машине. Я еле упросила его дать мне возможность просто поговорить с вами, без драки и вызывания милиции…
Артуру сделалось стыдно. Ну и впечатленьице, должно быть, он производит со стороны. Пришел, напился, сбил столик… Украл ключи, ворвался в помещение, пытается вынести бумаги. Объяснять, что он и есть адресат, а значит, у него имеется прямое право на эти бумаги, Артур не стал. Язык все равно не стал бы слушаться и только запутал бы всех. И расспрашивать Лену тоже вроде бы сейчас было не к месту. Хотя столько всего хотелось узнать. Артур набрал в грудь воздуха, чтобы начать расспросы, потом учуял нынешнюю Ленину недоброжелательность и передумал.
Лена посторонилась, и нежданный гость вышел на улицу. С пустыми руками, один, молча и неторопливо… ВикторМорскойКот и впрямь сидел в машине. Артур кивнул ему, как старому приятелю – да ведь он действительно хорошо теперь знал Виктора, и болел за ту же команду и…
– Передайте ей, что мы не обижаемся, – опустив стекло, серьезно попросил Морской Кот. – Должны бы, ведь уехала, подвела. Но отчего-то на нее обиды не выходит. Чары!
Артуру показалось, будто на последнем слове Виктор улыбнулся. Видимо, МорскойКот и сам не ожидал от себя такого всепрощения…
Первым делом Артур вытащил из зажигания ключ и забросил его на заднее сидение. Лишил себя шанса выехать немедленно – искать ключ в таком состоянии было немыслимо. Потом, чуть не разворотив полсалона, откинул-таки спинку переднего сидения назад. Во что бы то ни стало нужно было заснуть.
За окном завыл ветер. Артур поежился и пожалел о выброшенном ключе. Нашарил сумку – хорошо что не стал ставить в багажник – выудил оттуда две футболки и рубашку, укрылся, словно тряпьем. В довершение, водрузил на себя и саму сумку. Так было хоть немного теплее. Хотелось перевернуться на другой бок, но укрывательная баррикада тогда обязательно рассыпалась бы. Приходилось терпеть… Артур вдруг засмеялся:
– Ночь, ураган, я одет в дорожную сумку и сандалии валяюсь в неуправляемой тачке. Пьяный, брошенный, только что обвиненный в воровстве.
Распахнув глаза, Артур глянул куда-то за стекло окна и громко прокричал:
– Эй, ты этого хотела, да?! Этого?!
Воображаемая Сонечка по-хамски промолчала.
«Самый страшный тип женщин, те – которых понимаешь», – зависла в голове дурацкая формулировочка. – Ощущаешь все их мотивы, как свои собственные, и потому прощаешь. Прощаешь все – и глупость, и человекозависимость и предательство… Я не хочу прощать ей!» – мысленно прокричал он и тут же ощутил бессилие перед собственными устремлениями.
В результате Артур засыпал с твердым намерением утром тронуться на Москву. Может, чтоб поскандалить, может, чтоб поспасать… Он и сам не знал почему, но был уверен: увидеть Сонечку теперь дело первостепенной важности.
Часть вторая Напоследок
«Если в нужное время и в нужном месте,/С нужным настроем хлопнуть грамм двести,/ Мир повернется вспять…» – музыкальный центр, он же мой верный будильник, выбрал для меня сегодня утром именно эту композицию. Мало того, что совершенно неизвестную, так еще и рэперскую. Я вообще не знаю, откуда она взялась в сборнике! Не иначе, Алишерка постарался.
Он приезжал пару дней назад. Навеселе, на сутки, на попутках. Привез приветы от сестры и кучу свежих, незначительных сплетен об остальной нашей крымской братии. Весть о том, что Кир расстался с Эн, я восприняла на удивление спокойно. Кажется, переболела. Про остальных же слушала с жадностью очнувшегося после многолетней спячки динозавра: в последнее время скучаю по «своим».
Мы с Алишеркой, как положено, «выпили море пива / и посетили какой-то музей», потом я умчалась по делам, а Алишер познакомился с какой-то компанией на Манеже, «немножко» влюбился и позвонил сообщить, что уезжает кататься на лыжах с финнами… Причем называл он их «филинами» и первые минуты разговора я была уверена, что речь идет о птицах. Честно говоря, ничуть не удивлялась. От Алишерки всего можно ожидать, даже филинов на лыжах. Даже дописки рэпа в мои обожаемые сборники. В последнее время у Алишерки трасформировались вкусы, и он, как и положено в его возрасте, собирался ими поменять мир… Теперь уже, видимо, зарубежный. То есть финский.
Впрочем, сама по себе композиция была неплохой. Смущал меня в основном смысл текста. Давняя привычка использовать будильник в качестве гадалки сейчас была очень некстати. Но никуда не денешься. Что загадано, то не вырубишь и топором. Раз, засыпая, запрограммировала центр на случайный выбор песни, раз придумала, что выбранное станет пророчеством на день, то уже не отвертишься.
Ох, не к добру, не к добру… Только повернутой вспять жизни мне сейчас еще и не хватает! Ладно, поживем – увидим. Пока, вроде, ничего похожего на утреннюю песенку не наблюдается. А именно, наблюдается следующее: нахожусь в примерочной ультра-модного бутика, примеряю блузку и жалобно соплю, вспоминая содержимое кошелька.
Снова бросаю взгляд в зеркало, остаюсь вполне удовлетворенной. Потом непроизвольно выглядываю в щелку между занавеской и кабинкой моей примерочной… Лучше б я этого не делала!
– Хорошая попа, поздравляю! – с развязной улыбочкой изрекает парень, стоящий посреди зала.
Манекены и не отличимые от них продавщицы с немым ужасом уставились на наглеца, отважившегося сказануть подобное о клиентке. С ужасом – потому что хорошо представляли последствия. С немым – потому что работницам этого элитного бутика не позволялось разговаривать без разрешения посетителей.
«Молчите до последнего!» – наставлял девочек администратор. – «Так вы кажетесь умными!»
Стилист магазина – по совместительству близкая моя знакомая – частенько рассказывала об этой своей работе, потому я была довольно хорошо осведомлена о порядках бутика. Лишь умалишенный, или мечтающий стать таковым путем расставания с головой мог позволить себе здесь столь вальяжное поведение. В воздухе отчетливо запахло жаренным.
Собственно, зашла я сюда сейчас случайно. Не застав подругу-стилиста, собиралась уходить, но тут влюбилась и решила остаться. Нет, не в представителей персонала – в блузку. Кстати, на меня это совсем не похоже – я редко проникаюсь чувствами к дорогим вещам. Но тут взгляд зацепился, я присмотрелась, оказалась сраженной и наглухо зашторила себя в примерочной.
И вот, мягкий шелест фоновой музыки спотыкается о высказывание про попу. Я стою, совершенно офанаревшая и не знаю, что делать дальше. Суть не в парне и не в его словах. Дело в том, что в углу бутика, настороженно глядя на обидчика, оторопело топчется сейчас на месте спутник привлекшей внимания попы. Кроме того, я прекрасно знаю это спутника.
Разрешите представить – мой давний знакомый. Вернее – давний недоброжелатель, от которого вот уже больше года, как тщательно скрываюсь. Вот так встреча! Зовут моего врага Геннадием, но, повторяя за одной насмешницей, я мысленно величаю его Рыбкою. Прозвище, как видите, довольно безобидное, хотя придумавшая его особа давно уже отправилась на тот свет и, говорят, не без Рыбкиного участия.
Кстати, второго участника разворачивающейся драмы я тоже знаю. Правда только по Алинкиным рассказам Знакомьтесь – Сергей. Чудаковатый программист, раз в неделю присылаемый из центрального офиса для контроля за компьютером и кассовым аппаратом. Парнишку, честно говоря, жалко. Невысокий, смешливый, вихрастый – он кажется каким-то совершенно светлым и неотмиросевошным. Не удивительно, что этот парень давно очаровал всех работниц бутика. Не совсем ясно только, что за синдром самоубийцы не него напал, и к чему он решил хамить представительным посетителям.
Увы, на героя, несмотря на написанное на лбу знания таких грозных слов, как «математический аппарат» или «утилиты», Сергей совсем не походит. А значит, в том, что общение с Рыбкой обернётся для Сергея неприятностями, сомневаться не приходится.
«Может завопить?» – думаю как-то неуверенно, когда Рыбка тонко усмехается и всем корпусом разворачивается к Сергею. Круглый, обтянутый кожей, словно боксерская груша, Геннадий вовсе не производит впечатление грозного мачо. Но я-то знаю, одного движения Рыбкиной бровью достаточно, чтобы помещение бутика мгновенно превратилось в ристалище. А точнее в место Сергеева избиения. Геннадий никогда не путешествует по городу без охраны.
Рыбкина девица, задница которой послужила яблоком раздора, капризно кривится. Отчаянно виляя бедрами, она уже почти убедила Геночку оплатить розовенькие бриджи от Кензо, а тут…
Кстати, в первый раз ее вижу. По моей информации подобные пигалицы в Рыбкином окружении не водились. То есть, он мог, конечно, подцепить девчонку, дабы избавиться от чар одной стервозной, замужней, но давно околдовавшей нашего Рыбку особы. Не удивлюсь даже, если эта особа (в миру – Лилия, в моей голове – исключительно Лиличка) сама подогнала ему любовницу, чтобы ввести в свои отношения с Рыбкой подобие равноправия. Обычную любовницу – да, но любовницу с таким дурным вкусом?!
– Чего? – скептически переспрашивает, тем временем, Рыбка и идет на Сергея. «Фас!» охране пока еще не отдан. Я мечусь за своей тонкой шторкой, разрываемая сомнениями – вмешаться или не лезть. С одной стороны – бедный программист явно свихнулся и его нужно тихонько изолировать. С другой – отчего это должна делать именно я?!
Рыбка подходит к обидчику вплотную, поднимается на цыпочки, чтобы заглянуть в глаза и вдруг… Клац! Сталь наручников моментально сковывает запястья Сергея. М-да уж, свихнулся не только программист. Что это у Рыбки за новые методы?
Сергей теперь явно растерян. Рассматривает свои плененные руки. Рыбка хохочет. Потом снисходительно хмыкает, и кивает в сторону двери. Пойдем мол, поговорим… Голова его, из-за отсутствия шеи покоящаяся где-то на уровне грудной клетки, самодовольно улыбается.
Происходящее кажется мне глупым, абсурдным кино. Сергей жалостливо морщится и оглядывается по сторонам с надеждою. Я уже готова выскочить и закатить скандал-скандалище. Пусть Рыбке неповадно будет измываться над бедным мальчиком!
Пока я рассуждаю, Сергей обреченно вздыхает и послушно плетется к выходу. Рыбка с видом победителя следует за ним.
– А я! – подскакивает Рыбкина девица.
– Позже! – коротким рыком и резким движением ладони Рыбка пресекает истерику. Девица обиженно удаляется в примерочную. Слава богу, не в мою.
Зал пустеет, гасится свет, опускается занавес… Зрители расходятся, забыв о подробностях сцены после первого же получаса прогулок по свежему воздуху…
Не верьте – вру. Увы, вру. Происходящее – вовсе не спектакль. Хотя очень было бы здорово, окажись эта встреча с Рыбкой плодом моей фантазии. Вероятно, массу неприятностей в будущем можно было бы избежать. Но нет. Таких приятных сюрпризов воображение мне не подкидывает. Если происходит нечто отвратительное – значит оно в реальности. А вот хорошие вещи часто оказываются моей выдумкой…
Но вернемся к происходящему.
Зал действительно пустеет. Продавщицы печально охают, глядя за аквариумное стекло окна.
– Может, вызвать кого? – одна из девочек задумчиво водит по перламутровым губам антенной телефонной трубки. – Жалко Сергиуса…
– Оставь, – резко командует другая, – Сам разберется. Что это ему в голову стукнуло на клиентов отрываться? О, небось в дружки набиваться будет… Технологии для налаживания новых связей. Слыхала о таком? – девочка осекается, потому что замечает меня и тут же вспоминает, что за соседней шторкой осталась еще клиентка.
Я уже на половину вывалилась из укрытия. За окном Рыбка карабкается в свой Джип и приглашающе кивает Сергею. Тот явно колеблется. Пассажирская дверь остается открытой… Сергей, корча страшные рожи, поднимает высоко над головой скованные наручниками запястья и что-то приговаривает. Кажется, просит о свободе.
– Если умный – уйдет в наручниках, – комментирует девочка с перламутровыми губами. – Нормальный человек с таким типом связываться не станет. А станет, значит дурак. А дурака и спасать незачем, их и так расплодилось полгорода…
И тут я позволила себе с ней не согласится. Почему? Потому что бедный наивный программист покорно двинулся к кабине автомобиля. Я не знала, зачем Рыбке понадобилось увозить с собой этого кругом провинившегося идиота, но понимала, что ничем хорошим для парня это не обернется. И что же? Мы будем молча смотреть, а потом всю жизнь винить себя, утирать слезы и отвечать на вопросы следователей? Нет уж!
– Геннадий, отстаньте от мальчика! – я стараюсь выглядеть как можно развязнее и увереннее. Вместо этого получается как-то по-бабски. Визгливо и приторно… Выскакиваю из магазина, стараясь не слишком нервничать. – Оставьте свои шутки, давайте здороваться!
Нужно было видеть Рыбкины глаза. Когда до него доходит, что я – это я, он выпячивает их, несколько раз моргает, потом выпячивает снова.
Как выяснилось позже, своим добровольным появлением я лишила бедного Геника значительной суммы денег.
* * *
– Всего ожидал, но тебя – никогда, – от коньячка Рыбка уже немного раскраснелся, расслабился и выглядит сейчас вполне дружелюбно.
Разумеется, мы поехали «отмечать» встречу! Разумеется, все сегодняшние планы пришлось отменить, пожспудно опасаясь как бы не пришлось отменить вообще всю последующую жизнь. Все-таки у Рыбки и его любовницы-компаньонши Лилички были серьезные поводы обижаться на меня…
Увы, Геннадий уже вызвонил Лиличку, и никакие мои возражения не помогли… Формально – все чин-чинарем. Старые знакомые, когда-то совместно и лихо воплотившие пару-тройку коварных планов, неожиданно встретились, возрадовались такой неожиданности, откопали пару часиков свободного времени и окунулись в воспоминания… Это – внешне. На самом деле, Рыбка попросту взял меня под арест, потому как не придумал еще, как воспользоваться моим внезапным появлением. Попробуй я отказаться от поездки с ним чуть более настойчиво, как тут же прочувствовала бы все прелести подневольного положения. В глубине души я даже была благодарна Рыбке, за весь этот внешний лоск и оставленную мне возможность «сохранить лицо». По крайней мере хоть видимость того, что от меня нечто зависит, была создана…
Сижу, теперь, ругаю последними словами свою тупость – нет, ну надо было высовываться?! – и пытаюсь подготовиться к ответственной встрече. Лиличка – это вам не так себе, что-нибудь. С таким зубом, как у нее на меня, спокойно на встречи не приходят… Придется быстренько сотворить из себя стоматолога – успокоить, оправдаться, убедить, что поступала единственным возможным образом… Лиличка ведь, в сущности, баба неплохая и несчастная. Сильно нервировать ее не хочется. Представляю, как улыбочками, да шуточками попытаюсь свети ситуацию к разряду обычных разговоров и внезапно психую. Внутри рождается то, чего мне так всегда не хватает для полноценного общения с внешним миром – добротного заряда крепкой злости. Пошли они все! Еще не хватало сюсюкаться, заботясь об их самочувствии. Не буду я унижаться, подлизываясь, лишь бы сгладить в памяти Лилички рану от моей победы. Если умная – сама забудет. Если дура – полезет мстить и только сама себе хуже сделает, потому что мне теперь – все равно. Я сейчас всесильна и неуправляема, потому как на той стадии развития, когда терять нечего – все уже и без всевозможных мстителей растеряно. Что-то добровольно брошено в припадке самобичевания, что-то – отобрано судьбою за грехи и прегрешения… /Ни дома, ни друзей, ни врагов…/ Интересно даже, чем именно вдруг объявившиеся враги могут мне такой угрожать?
Чувствую, что тут надо объясниться. Рыбка, Лиличка, и мои запутанные с ними отношения явно требуют разжевываний. Попытаюсь быть краткой и объективной.
Когда-то мы с Лиличкой были близкими подругами. Если у таких, как она, вообще бывают близкие. Впрочем, нет, вру. Когда-то Лиличка, затевая очередную аферу, поняла, что я вполне гожусь ей в пешки. Она предложила, я отказалась. Но потом обстоятельства сильно перекрутились, она предложила вновь и я оказалась «в деле». Вся беда в том, что Лиличка умная, а я – дура. Не в том смысле, что без мозгов, а в том, что по характеру своему не могу быть скептиком. Из меня, вероятно, вышла бы отличная коммунистка или собака – увлекаюсь идеями, готова служить им до последнего и в отсутствии такого служения чувствую себя никчемной и брошенной. Вот на это меня Лиличка и купила.
Так сложилось – и разобраться еще нужно, само сложилось, или под некоторым Лиличкиным воздействием, – что все предыдущие мои ценности радостно рухнули. Хотела создать нормальную теплу семью, с кухней, пахнущей чаем, с мужем, примостившись на плечо которого удобно смотреть телевизор, даже с ребенком – пьющим кровь, и оправдывающим этим своим вампиризмом наше родительское существование… Не вышло. Оказалось, не с кем. От того, кто годился на роль надежного спутника, я сбежала ввиду полной моей с ним духовной несовместимости. А тот, к которому душа тянулась, существовал совсем в другом измерении: бесконечные тусовоки, заплывающие наркотическим жиром мозги и рок-н-ролл – но не мой, а другой совсем: тот, что от отчаянья, а не на счастье… В общем, пометалась я между двух стульев, да в конечном итоге вовсе передумала сидеть.
Ту-то Лиличка вторично и объявилась со своими идеями. Привнесла в мою жизнь новый смысл и новую философию. Из мечтающего об уюте /романтика чистой посуды/ обратила меня в борца. И я стала работать на Лиличку. Писать под ее диктовку, мыслить в угодном ей русле и тешить себя идеями о том, что служу справедливости. Что может быть прекрасней, возможности открыть людям правду о самых загадочных происшествиях последнего времени. Я была писателем и страшно гордилась этим.
Лишь потом, когда в жизни моей появился Артур, я поняла, как глубоко погрязла в чужих интригах и лжи. Когда-то Артур тоже работал в команде у Рыбки. Лиличка тогда была еще обычным секретарем. Да, любовницей шефа. Да, эксцентричной особой с требующими немедленной реализации амбициями. Но при этом – всего лишь рядовым членом Рыбкиной команды. Деньги были Геннадия, идеи – Артура. Энергия – специально отобранных трудолюбивых и талантливых людишек. Артур ушел из команды, когда понял, что Лиличка окончательно прибрала к рукам душу и мозги Геннадия. Тогда же, насколько я понимаю, Артур сделался для Лилички заклятым врагом. Именно потому явился ко мне в один прекрасный момент и поведал о неприглядной моей роли в задуманной Лиличкой операции. Да еще и доказательства предоставил, гад. Так что дальше не замечать окружающей грязи я уже не могла. Все с такой любовью и гордостью прописываемые мною факты оказались ложью, все идеалы – не более, чем коммерчески выгодными завлекаловками для толпы… В качестве ответного удара, я затащила Артура в постель и кажется даже влюбила его в себя.
Дальше? Артур звал в свои заграницы. Бросить все, довыполнив договор с Лиличкой. Дописать начатое. Тихонько уехать, никого не обидев, но и отказавшись от дальнейшего участия в лживых махинациях общественным мнением. Лиличка, не подозревающая даже о моем прозрении, обещала золотые перспективы, соблазняла славой, карьерою и своим якобы страшно дружеским отношением.
Я подвела обоих. Не сказать вернее: кинула. Почему? Не знаю. Нужно было время, чтобы очиститься. Нужна была смена обстановки и полное самообновление. Книгу я дописала. Только вовсе не так, как ожидали Лиличка или Артур. Я написала правду. Рассказала о лжи в предыдущих своих «журналистских расследованиях». Обманом пропихнула эту книгу в типографию и… сбежала в Крым, никому не сообщив о своем новом месте пребывания. Красиво, сильно, смело? Да. Но при этом и страшно подло. Лиличке я раскурочила этим бизнес, Артуру – душу и нечаянно мною порожденную веру во все хорошее. А себе? Во всяком случае, удовлетворения никакого не получилось. Тираж правдивой книги попросту не пустили в распространение. Героини из меня не получилось, и мир – точнее тот кусочек мира, который когда-то удостоил меня своим вниманием – довольно быстро забыл о Сонечке Карповой и ее писательских изысканиях.
Вернувшись в Москву спустя год, я, разумеется, постаралась никак с бывшими своими работодателями не пересекаться. А это, между прочим, оказалось не так просто. Все структуры, расценивающиеся раньше мною, как потенциальные места для заработка оказались теперь если не подразделениями, то партнерами и приятелями Рыбко-Лиличкиной компании. Что поделаешь, общество движется к монополизации. И из-за этого его продвижения я осталась без журналистско-корректорской практики.
Какое-то время посокрушалась, и даже собиралась уже наниматься к законной своей родительнице в услужение. Маман по-прежнему руководила крупным агентством недвижимости и, вероятно, в работе бы мне не отказала. Проситься к ней было очень стыдно, ведь я уже делала это пару лет назад. И что? Проработала несколько месяцев, скукожилась вся от шлейфа «хозяйская дочка», разругалась с маман из-за ее самодурской манеры руководить и ушла от греха подальше, чтобы не портить себе нервы, а маман – репутацию. И что же, снова сдаваться в маманское рабство?
Отец, с которым маман рассталась еще в самом начале своего звездного пути, посмеивался, когда я жаловалась ему на возникшую дилемму: «То ли тыняться безработною, то ли сдаться маман на растерзание»:
– У тебя, Сонька, мания маманского величия. Александра Георгиевна, конечно, великая женщина, но далеко не всемогущая. Устроить тебя на работу, может, и устроит. А вот сделать так, чтобы ты не удавилась на этой работе с тоски – не сумеет. Не ходи ты к ней, не клад ей грех на душу.
Увы, отец был прав. В сущности, он-то меня и растил-всопитывал, потому знал довольно хорошо и умел верно прогнозировать все мои придури.
В общем, снова устраиваться в агентство к маман я не стала.
К счастью, происходящие со мной случайности еще не разучились быть счастливыми. Волею обстоятельств, я была представлена нашему Марику и вернулась к актерской деятельности. Я и сама обалдела, получив предложение от этого полурежиссера, полумассовика-затейника, полубизнесмена. Роль у него в «Новогоднем безобразии», видите ли, совсем под меня. А актриса, которая этой ролью кормилась каждый Новый Год, «выросла из наших штанишек и пошла по рукам». В смысле, к другим режиссерам перевербовалась на более солидные занятия., Марик ее на более солидные брать не хотел – не дотягивала. Хотя мог бы и «дотянуть», я так считаю. Своих актеров надо ценить и растить, а не новых набирать… Тем более поприще для «дотягивания» имелось: не одними утренникам жила труппа. В репертуаре было три сильных, хорошо откатанных спектакля. С ними театр даже на зарубежные гастроли этим летом ездил. А еще одна мощная довольно пьеса находилась сейчас в работе… Разумеется, я на предложение Марика согласилась с подспудной мыслью потихоньку из «Новогоднего безобразия» перебраться в ту серьезную вещь… Но не об этом сейчас речь.
Итак, с работой образовалось, с жильем и заработками – тоже. Маман, как человек иногда мыслящий удивительно рационально, сотворила верную вещь – зазвала квартирантов в обе мои квартиры (комната в коммуналке – это от бабушки, а однокомнатная в новостройках – это давний подарок маман). Приехав из Крыма, я поначалу оторопела – где жить-то? А потом очень быстро сообразила, что мне такой расклад даже на руку. Сняла на деньги квартирантов комнату неподалеку от театра. Вернее от института, с актовым залом которого наш Марик договорился об аренде. Да и жила теперь, что греха таить, никак не на скудные свои актерские средства, а на остатки квартирантских взносов. Так что маман поступила очень правильно.
Кроме всех прочих удобств от такого положения дел, важным казалось также то, что найти меня Лиличке и Рыбке теперь было не так просто. То есть нашли бы при желании – я сдуру массе общих знакомых позвонит успела – но пришлось бы потрудиться. Видимо, трудиться было некогда.
И все обошлось бы, вероятно. Мы бы с Лиличкой, наверное, попросту никогда больше не встретились… Если бы не этот, ни в какие ворота не вписывающийся приступ глупости, охвативший меня в бутике. Совершенно не имея на то причин, я сама передала себя в руки Геннадию.
Вот, собственно, такая у всей этой сцены в бутике предыстория. Рада, что теперь вам все ясно. Устраивайтесь поудобнее, будем следить, что дальше.
«За мной пришли,/Спасибо за вниманье./ Сейчас, должно быть будут убивать!»
* * *
– Все-таки твое наличие на этом свете дороговато мне обходится, – продолжает, меж тем, Рыбка. – Ага! Я как узнал, что ты в Москву вернулась, хотел встретиться… Не боись, не о счетах речь. Взять с тебя, я так понимаю, все равно нечего. Хотя по-чести так ты хотя бы за загубленный тираж расплатиться должна. Но я не из-за денег. Хотел понять. В глаза взглянуть, как минимум. Ты ж понимаешь. Я возможностями располагаю. Мать твою, вот, например, расспросить более подробно можно было. Не как этот идиот Карпик. Помямлил что-то помямлил, она его красиво послала – он и ушел.
Сил на внешний лоск у меня уже нет, потому лицо моментально сереет.
– Вот то-то – самодовольно хмыкает Рыбка. – Верно понимаешь. Здоровье матерей – вещь хрупкая. Какой бы упертой дамочка не была, мы бы информацию из нее при желании вытянули… Да не пугайся, не пугайся, не того ты полета птица, чтоб на острые меры ради тебя идти… Просто понимай, что от нас так просто не спрячешься…
Каюсь. Тут Рыбка понял меня не правильно Опасаться за здоровье маман мне как-то в голову не пришло. Она же совсем не при чем и она же совсем в другой отрасли. То есть, уперлась бы, конечно, ничего бы о моем местонахождении говорить не стала. Но Рыбка бы и не особо выпытывал, просто хвост бы на маман натравил, и все. Моментально наши с ней встречи отследил бы. Переживала я сейчас из-за другого. О визите Карпика маман мне ничего не рассказывала. Почему? В «не хотела тревожить» и прочий бред я совсем не верю… Выходит, грош цена померещившейся мне между мной и маман искренности. Никогда она меня ровней считать не станет. Как была я для нее пустым местом, обязанным вызывать инстинкты заботы, так и осталась. И это обидно, между прочим. Мне-то казалось, что между нами теперь понимание и взаимоуважение… Хотя, маман права. Я действительно бестолочь. Иначе поняла бы, что поступаю очень странно. С прежними друзьями общаться не собираюсь, работу меняю накорню, квартирантов прошу оставить, а сама снимаю другое жилье. Тут любой человек поймет, что девочка от кого-то скрывается. Любой человек – просто поймет. А маман – еще и обидется страшно. Есть у нас с ней такая дурацкая привычка – все друг от друга исходящее на тон острее воспринимаем, чем должно. То есть наверное маман обиделась, что я ей ничего не рассказываю о том, от кого прячусь, и в ответ решила ни слова не сказать мне о расспросах Карпика. Глупая мстишка… Вредная… Интересно, что еще госпожа родительница от меня скрывает?!
– Да ладно, брось, – снисходительно тормошит меня Рыбка, отбирая у невеселых мыслей. – Не цепеней, а то мне скучно уже. Это я все так говорил, просто. Для демонстрации потенциальных возможностей. Как говорится, реклама двигатель понимания… Понимаешь? Ага!
Интересно, что он от меня хочет? Если бы нечто всерьез было нужно – действительно нашли бы уже сто раз. А раз так сложилось – «случайная встреча навеяла желание пообщаться», значит, ничего конкретного за всеми этими разговорами не стоит…
– А искать мы тебя – не искали, – вообще-то Рыбка из тех, что страшно увлекаются самолюбованием. Он так захвачен собственной речью, что, кажется, и близко не замечает моей невнимательности… – Хотя вспоминали частенько. И каждый раз я думал: вот есть человек, который плюнул мне в душу. Посмеялся в лицо! И ходит этот человек по городу без тени смущения, и всем, небось, еще и рассказывает, как легко поиметь Геннадия… И такое зло брало… Повезло тебе, что тогда на глаза мне не попалась. А от поисков Лилия отговорила: «Не стоит бегать», говорит, «и сама вернется… Ей от нас еще уйма всего потребуется…» Ведьма!
Похоже, стадия бесконечного восхищения Лиличкой у Рыбки уже миновала. В тоне его сейчас сквозили горечь и печальная покорность, с капелькой гордости. Так ведут себя люди, четко осознающие, что скрутившая их любовь – губительна. Что она, стерва, разъедает изнутри и властвует над жалкими уже останками. И при этом понимающие, что от любви этой никуда не деться, что она – вечное, терзающее наказание. Сам Рыбка всегда казался мне несколкьо жалким, но сила его чувства – пусть даже глупого, пусть даже к бессердечной Лиличке – не могла не вызвать уважения.
– Так вот, – продолжает Геннадий. – Моя всезнающая душевладелица предположила, что ты сама нас найдешь. Я не поверил. Кто ж после таких прокидонов сам наказания ищет и в руки обиженным дается? Я с Лилией поспорил. Ага! На существенную сумму, между прочим! И вот, как теперь оказывается, проиграл… Не пугайся, тебе счет выставлять не стану. Вроде, не за что…– договорив, Рыбка хитро щурится, склоняет голову на бок и пытается отследить мою реакцию. Стараюсь сохранять полное хладнокровие. – Ага! – добавляет он в конце.
Эта его дурацкая новоявленная привычка «агакать» напрочь выбивает из колеи. Губы сами растягиваются в усмешку, в то время как должны быть плотно сжаты, и изображать мое решительное недовольство похищением…
– Нет, ты все-таки лучше до приезда Лилии объясни, с чего ты вдруг объявилась. Напрямик выкладывай, что нужно. Я ведь – Рыбка, – хмыкает он. – Я ведь, может, и исполню твое желание. Ты же знаешь Лилию, она вряд ли в отношении предательницы может блеснуть ширкоосердием. Дает много – но своим, а у чужих предпочитает отбирать. Идеальная женщина. Ты сейчас – чужая. Так что уйти под мою опеку, сама понимаешь, тебе выгоднее.
На самом деле Рыбку толкает на эту речь вовсе не желание меня опекать, а банальное любопытство. Он-то знает, что Лиличка всегда воспринимала меня, как персональное свое кушанье. Такое блюдо она может и не отдать на общее растерзание. Поблагодарит Рыбку за поимку, заберет меня на междусобойчик. А ее последующие скупые рассказы, во-первых, исказят информацию, а во-вторых, не передадут бедняжке-Рыбке и сотой доли моих эмоций. Нет, Рыбе хочется самому полакомиться:
– Ну, чего объявилась, признавайся? – очень дружелюбно спрашивает он и отправляет в рот очередную порцию оливок. Зачем-то он ест их гроздьями, букетом накалывая на вилочку…
– Какой смысл задавать вопросы, если вы все равно не верите в ответы, которые я даю. – в десятый раз закатываю глаза к потолку, объясняясь. – Я испугалась за парня. Мне он показался малость больным и беззащитным перед вашим справедливым, в общем-то, гневом… – доведенная до крайней стадии раздражения – надоело в сотый раз доказывать, что я не верблюд, – тоже переступаю грань и перехожу к панибратству: – Ну, Гена, ну подумай сам, был бы это посторонний человек, что бы ты с ним сделал? Ты со своим заостренным чувством достоинства, вечно чешущимися кулаками и скучающими без разминки охранниками против полусумасшедшего хлюпика, зачем-то решившего откомментировать интимное место твоей хм-м… спутницы… Ага!– подражая Рыбке, вставляю слово-паразит. – Откуда я знала, что этот Сергей – твой одноклассничек?
Да, да, представьте. Я повела себя, как полная идиотка. Выскочила из магазина, замахала руками, привлекая Рыбкино и, заодно, всеобщее внимание. Затараторила что-то дурацкое:
– Привет, привет, давно не виделись! Ой, а чего это на твоем друге наручники? Геннадий, ну и шуточки у вас, отстаньте от мальчика…
Я несла что угодно, лишь бы выглядеть шумно и напористо…
– О-бал-деть! – по слогам произнес Рыбка ошалело переводя взгляд с меня на несчастного программистика. Тот, недовольно скривившись, кинул на меня полный упрека взгляд. Будто это я изобрела все наручники мира. – Сегодня день встреч? – поинтересовался Рыбка у пространства и тут же сам себе ответил. – Ага! – потом заинтересованно уставился на меня. – А откуда вы знакомы? Серега, вроде, не твоего полета птица…
Тут бы мне в пору насторожиться, заинтересоваться, откуда Рыбка знает жертву по имени… Но твердо уверенная в справедливости своих домыслов, я кинулась в атаку:
– Ну, разумеется, – язвительно заявила я. – Не моего полета – твоего. Самое достойное занятие для уважаемого бизнесмена – мстить умалишенным мальчикам за это самое их умалишение…
– Нашла мальчика! – фыркнул Рыбка. – Мы с ним ровесники. Хотя выглядишь ты, Серега, должен заметить, крайне молодо. Видать, крепко спишь, а значит, мало имеешь. Не в смысле, «мало кого имеешь», а в смысле доходов Хорошо спит лишь тот, кто спит последним… В смысле, последним человеком на лестнице социального положения. Ага!
– Ну ты, Генка, наворотил… – ахнул Сергей. После чего смущенно пожал плечами. Развязность его давно уже испарилась…
– А смешно вышло, да? – когда на Рыбку нападал приступ самолюбования, он мог говорить бесконечно и крутить исковерканными словесными конструкциями, как женщина-каучук конечностями: неестественно, пугающе, но крайне занятно… – Думал круто подойти, круто поздороваться, а сам… – Рыбка громко и заразительно захохотал. – Попался, как последний дурак… Ну, признавайся, о чем сейчас думаешь? Небось, лихорадит? Пытаешься разгадать: то ли и впрямь Генка такой мудак стал, что за малейший стеб человека в кандалы и на улицу, даже коньячком не напоив и встрече никак не обрадовавшись, то ли ты чего-то не догоняешь и какую-то шутку не просек…
– Конечно, пытаюсь, – залепетал программистик с соверешнно детской обиженностью в голосе. – Мы десять лет не виделись, мало ли кем ты стал…
– Раз не знаешь, кем кто стал, не спеши чинить накал! – авторитетно заметил Рыбка, воздевая указательный палец к потолку Джипа.
– Это я так, по инерции, для красивого приветствия, как раньше…
– Как раньше! – рефреном отозвался Рыбка, и у обоих них вдруг стали блаженные и осоловевшие глупые глаза. Как у старушек, вспоминающих бурную молодость… «Ах!» – синхронно вздохнули вспоминатели…
– Раз помнишь, как раньше, должен мозгами лучше шевелить! – Рыбка первым пришел в себя. – И не компрометировать своих! И самому не подставляться. Ладно, поехали коньяк пить! Тебя, София, это тоже касается.
Все время их диалога, вместо того, чтоб незаметно сбежать, я работала зрителем.
– Не могу я ничего пить. Трезвенник, язвенник, неудачник, к тому же на работе. – серьезно заявляет Сергей. – Вот если бы после семи и… – намекает с хитринкой во взгляде.
– Ясно, – хмыкает Рыбка. – После семи и за мой счет. – Они моментально договариваются о встрече. – А вас, девушка, я попрошу остаться! – увы, мне так легко от присутствия Рыбки избавиться не удается. Он повелительно кивает на пассажирское сидение и заводит мотор. Я еще бормочу что-то, но уже понимаю, что лучше поехать добровольно.
– Но я тоже трезвенник, язвенник, – пытаюсь отшутиться. – И спешу, кстати…
– Эй! Ключи-то отдай, – обеспокоено поднимает руки Сергей, замечая, что Рыбка полностью переключил внимание. – С барышней потом разберешься! Куда она денется?
И это вместо благодарности за мое чистосердечное вмешательство! Вместо попыток вытащить меня из лап Геннадия…
– Какие ключи, дарагой? – кривляется Рыбка. – Наручник детский, слюшай… На кнопку клацнешь, дверца и откроется… Нет кнопки? Канечна нет! Я ее сам выломал. Для веселья. Берешь проволоку, да? Тычешь ею в отверстие из-под кнопки и все…
Сергей еще раз внимательно осматривает наручники и густо краснеет. Так ему и надо, эгоисту! Гордо сажусь в машину, демонстративно закуриваю, громко хлопаю дверцей. Эх, будь, что будет!
М-да, в ситуации с «бедненьким» Сергеем я повела себя крайне маразматично. Не мудрено, что Рыбка так до конца и не верил мне…
– Мне в голову не пришло, что вы знакомы… – продолжаю оправдываться. – Я всего лишь хотела отвести опасность от убогого… – не знаю уж почему, но свое резко испортившееся мнение о Сергее-программисте, я во что бы то ни стало захотела озвучить…
Рыбка хмурится, напряженно обдумывая мои рассуждения. Ищет дыру в логике.
– Или ты искусно врешь, или совсем дурочка, – выдает, наконец. – Ладно, больше спрашивать не буду. Смотри сама. Только учитывай: ты у Лилии сейчас на таком счету, что зимой снега не выпросишь. Если все же объявлялась с умыслом…
– А-а-а! – окончательно раскаляюсь, – Не нужен мне ваш снег! И Лиличка тоже совершенно не нужна! Просто мне стало жалко мальчика… Вот такая вот я, жалостливая! И правильнее, между прочим, было бы не высмеивать меня, а удивляться, отчего я одна такая выискалась. Почему остальные, кто не знал, что Сергей твой бывший одноклассник, не ринулись его защищать? Остановить грядущую расправу – это нормальные инстинкты. – Обычно склонная исключительно к самообвинению, сейчас я любыми способами пытаюсь притянуть за уши хотя бы намек на собственную правоту. Уж слишком явно по-глупому я себя повела. Обидно же! – Продавщиц я еще понимаю, – продолжаю настойчиво. – Ты – клиент – существо неприкосновенное и не обсуждаемое. Но это для них! А что же твоя м-м-м… спутница не вмешалась? Нынче в моде пофигизм и бессердечность, так?
– Я давно отстал от моды, – морщится Рыбка. Моя горячность вызывает в нем явный приступ брезгливости. – Что ты несешь глупости всякие? Моя, как ты изволила выразиться, м-м-м… спутница, зовется КсеньСанна и отличается здравомыслием. Потому вмешиваться в мои дела не станет. Хорошо обученная любовница – это, между прочим, очень ценная штука. – Рыбка многозначительно посмеивается. – Цени мою откровенность!
Еще не хватало стать поверенной его интимных тайн! Хотя, в некотором смысле это может весьма пригодиться:
– Ген, а ты уверен, что мне стоит сейчас встречаться с Лиличкой? – начинаю сначала, но на этот раз, имея несколько козырей на руках. – Вернее, уверен ли ты, что тебе стоит меня с ней сводить? Вдруг проболтаюсь, наговорю лишнего…
– Проболтайся, наговори, – спокойно рекомендует Рыбка, и я понимаю, что била в места, заросшие толстым слоем брони и брани. – Может, она расчувствуется. Мне приятно будет… – на миг в глаза Рыбки затуманиваются болезненной грустью, потом снова делаются нечеловеческими – холодными и злыми. – Лилия КсеньСанну не одобрила бы, рискни та мне перечить, – невозмутимо сообщает он. – Или о чем ты там кляузничать собираешься?
Ну разумеется! И как я могла предположить, что у них в этом смысле все может быть по-человечески. Мужья-любовницы-любовники, острые ощущения и беспробудно одурманенное сознание – вот типичный отдых этих людей. А в перерывах – бизнес: холодный расчет, здравый смысл, беспринципность. Вот и вся любовь!
– А у меня, между прочим, одноклассники вообще странные! – внезапной бравадою переключает тему Рыбка, – Потому что – сердечные! Потому что не замуровались еще в костюмчики с галстуками, и дышат свободно, пусть даже глубоко загазованным воздухом урбанистических районов. Я за ними за всеми слежу украдкой через некоторых информаторов. Потому что свои, потому что интересно. А на сборища не хожу – зачем в людях комплексы вырабатывать, да? Пусть думают, что добились всего, чего только мог добиться взрощенный нашим непростым районом человек из обычной семьи. Да и из необычной тоже…
Вслушиваюсь с интересом. Задумываться о прошлом Рыбки мне как-то не доводилось. Само собой отчего-то представлялось, что он – стандартный сынок партийных работников – на родительских связях наживший перспективы и направления развития. А между тем все это были лишь мои домыслы. На самом деле я ведь ничего не знала о семье Геннадия.
– А слежу за своими, не поверишь, исключительно из альтруизма. Нужно ж хоть чем-то душу облагораживать. Вот у нас один тип недавно чуть без пальца не остался. Весело вышло. Творчески. Намылился в гости к давней подружке – тоже из наших, только с параллельного класса. То да се. Посидели на кухни тихонечко, выпили, повспоминали… А тип этот все жизнь невменяемым пироманом был. Вечно взрывы какие-то, питарды, бомбы, костры. Три раза школьный сарай сжигал. Причем всякий раз – нечаянно. В общем, Нинка – так хозяйку зовут – ему это весело припомнила. А он: «Да я и сейчас такой! Не изменился, ничуть, вот смотри!» и достает из кармана очередной взрыв-пакет. Достает, пижон, поджигает. Нинкиной вытянувшейся физиономией любуется. Как выяснилось позже, он такой трюк не раз уже проделывал. В последний момент распахиваешь форточку, отправляешь взрывчатку за борт… Не прошел номер. Форточка заколочена была. Вот, в руках у него все это творение и рвануло. Нинка, не будь дура, сразу и в скорую и мне позвонила. Спасли парню руку. Теперь еще полгода будет стоимость операции отрабатывать… Мне толковые ребята нужны. Правда, принимал к себе с одним условием – никаких игр с огнем!
Интересно, к чему он все это мне рассказывает? Похоже, просто убивает время до приезда Лилички?
– Так что ты, прежде чем что взрывоопасное затевать, удостоверься, что выходы не заколочены, – словно прочтя мои мысли, просветляет Рыбка. – А то мало ли что… Вдруг заслышав имя КсеньСанны Лиличка осатанеет и на тебя кинется? – он явно издевается. – Так что подумай сто крат, прежде чем что-то ей рассказывать.
«Ага, значит, все-таки его мое всезнание немного беспокоит!» – лихорадочно пытаюсь бороться с людьми их же оружием и ищу зацепки для давления. И, как обычно в обществе таких интриганов, как Лиличка и Геннадий, оказываюсь в постыдном проигрыше:
– Спешила, как могла! – невозмутимая Лиличка вырастает у входа в наш закуток.
Она изменилась. Очень. Раньше при всей своей надменной вычурности, Лиличка все же была человеком. Сейчас – матово бледным манекеном без намека на приветливость. Щеки запали, переносица как бы треснула от глубокой морщины между бровями. Черты заостриись, отчег ноздри сделались еще более хищными, а глаза – яростными. По всем локальным признакам выходило, что выглядит она ужасно.
И, вместе с тем, оторвать от нее глаз было попросту невозможно. Черные волосы, собранные в высокий хвост, ярко-наведенные губы, высоченные каблуки, слишком пярмая спина и сквозящеев каждом жесте отчаянное безумие… Иногда я понимала, отчего Рыбка был так безнадежно влюблен. Лиличка – воплощенные надрыв, ожившая мумия кокаинистки серебрянного века.
– Машина погрязла в пробке, таксист оказался идиотом и не слушал заказываемый маршрут, веротолет ты мне еще не презентовал, а моя обувь для долгой быстрой ходьбы не предназначена. – заявиляет она Рыбке.
Я не удивиляюсь. Воображение услужливо показывает несчастную лиличкину Вольво, брошенную посреди проезжей части. Недоумевающего таксиста – облитого отборной руганью и оставленного в салоне одного на ближайшем перекрестке (впрочем, Лиличкм могла выскочить из такси и на полном ходу)…
– Кстати, здравствуй! – она хищно улыбается, не глядя сбрасывает плащ на руки чудом подоспевшего официанта и молниеносно касается губами Рыбкиной щеки. На блестящей, розоватой коже остался след от укуса. – И тебе тоже привет, подруга-предательница, – Лиличка, наконец, изволила обратить на меня внимание. Читала твое письмецо, думала, убью, когда встречу.! – сообщает без обидняков.
Разумеется, я не смогла когда-то просто бросить ее. Уезжая, написала объяснительное письмо. Так, мол, и так. Ухожу, потому что считаю наше дело грязным… И тебе, Лиличка, тоже советую уйти, потому как в душе ты хорошая. А та стерва, которую ты пытаешься из себя строить, может ведь и впрямь ожить, высосать твою душу, подчинить себе… Судя по тому, что я видела сейчас перед собой, Лиличка не послушалась и мое витееватое пророчество о стерве сбылось.
– Так сильно и безнаказанно меня унижали в жизни только два человека, – продолжает она. – Ты, да твоя подруга Марина. Да, да, покойная бесфамильная. Она тоже, как и ты в своем письме, сочла себя вправе делать обо мне выводы. Учить жизни и читать нотации. В любой другой ситуации ей пришлось бы закрыть рот, но тут… Она угрожала мне пистолетом, представляешь? – Лиличка нервно передергивается. – Хорошенький способ провести педагогическое внушение, наставив на воспитуемого оружие, не правда ли? – хмурится осуждающе, возмущенно фыркает, отводит глаза…
Ого! Ничего о таких экстремистских поступках Марины мне известно не было. Это ж надо было так довести человека… Хотя, одно в этом поступке было точно в стиле Марины. Тут впору или моруд бить, или порвать всякие отношения, а она совсем о другом думать будет – как бы объясниться. Это у на с сней общее слабое место. Даже враги, по нашему разумению, дожны понимать нас и выслушивать. Пусть даже под прицелом пистолета. Интересно, где она его взяла? Отродясь ничего про оружие от нее не слышала.
– А потом еще и заставила себя простить, – продолжает Лиличка, сверкая глазами так, будто не Марину, а меня сейчас обвиняет. – Отличный способ обязать к прощению – стать покойницей. Не собираешься?
– Нет, – увы, я не в силах скрыть печаль, она заливает столик и покрывает мои глаза пленкою… Лиличка действительно так ничего и не поняла в моем тогдашнем отъезде. Для нее это просто-напросто выпад и оскорбление… А ведь мы были почти подругами. Ведь именно она лучше всего знала, насколько сильно я была обманута, и в каком шоке прибывала, узнав, что все, мною напианное – ложь. Ведь именно она дожна была бы прочувствовать мое тогдашнее состояние и все понять. И тогда, вместо этой агрессивной тиррады, я, возможно, встретила бы дружелюбие. Но, увы, приходится воевать, потому говорю немного нагловато: – Если я сочту себя виноватой перед тобой и стану нуждаться в прощении, применю другие методы.
– Если?! – Лиличкины брови взлетают вверх. – То есть ты еще и отрицаешь свою вину?
Нет, не зря я не хотела этого разговора. И не потому, что боялась мести или каких других последствий, а потому что не готова еще была оказаться столь безжалостной, чтобы изрезать несчастную Лиличку жесткой правдой о ней самой. Ведь даже если сделает вид, что ничуть не задета, все равно поранится. И ночами спать не будет, то ли озлобляясь еще больше, то ли стыдясь и раскаиваясь. Я не хочу быть твоим палачом, Лиличка, я не хочу!
– А придется, – отвечает она после моего заявления о нежелании говорить на данную тему.
Что ж, значит, деваться некуда:
– Вины моей нет, – поражаюсь невесть откуда вдруг взявшейся силе своего голоса. – И мы обе прекрасно это знаем. Мы обе знаем, что ты обманом втащила меня в этот проект и подсунула лживые факты для книги. Обе знаем, что я имела полное право отказаться от дальнейшего участия в твоих планах. А еще мы знаем, что содеянная грязь разъедает. Ею ты выжгла себе душу. Ни во что не веришь, никого не любишь. Наркота не спасает. Половина персонала Генкиной виллы, тобою соблазненная, тоже не приносит никакой радости… Деньги ты зарабатывать на самом деле так и не научилась. Как бы не пыталась ты строить из себя великого стратега-воротилу, если посмотреть объективно, все твои проекты убыточны. Существуют они только за счет основного Рыбкиного бизнеса. Посмотри, во что ты себя превратила! В делах – неудачница, в постели – нимфоманка, в дружеских отношениях – лгунья, всех пытающаяся использовать… Ты злишься на меня, за то, что я оказалась неподдатливой жертвою. Всего лишь из-за этого, а вовсе не из-за эфемерного вреда, нанесенного твоему делу моим уходом.
Рыбка вскочил синхронно с Лиличкой. Успел перехватить ее руку, занесенную для удара над моей головой. Я как сидела, глядя прямо перед собой, так и продолжала сидеть. В конце концов, она сама хотела услышать, что и о чьей вине я думаю…
– Тихо-тихо-тихо, – запричитал Рыбка, успокаивая. – Ша, барышни! – произнес уже чуть более весело. – Из вас, я смотрю, пора добывать электричество. Давайте, для разрядочки… – все еще удерживаю Лиличку одной рукой за запястье, он наполняет бокалы. – Мы же цивильные люди! Только драки нам еще и не хватало! Мы же не…
Рыбка осекается, потому что из-за шторки нашего закутка вдруг появляется… ствол автомата. И утыкается прямо Рыбке в бок. Такого я и близко предположить не могла! Что это?! Милиция?! Бандиты-конкуренты?! Возле нашего столика вырастает пара человек в форме. Молодые, но безэмоциональные. С каменными лицами и пустыми взглядами. Лиличка мягко оседает в кресло. Рыбка медленно поднимает руки.
– Девчонка пойдет с нами! – сообщает один из гостей и указывает на меня жестким кивком. – Счастливо оставаться…
В панике оглядываюсь. Приплыли! Надеюсь, меня не сочли дорогим Рыбкиным гостем и не станут потом требовать с него за меня выкуп? Память услужливо подбрасывает какой-то фильм, в котором похитители каждый день отсрочки платежа отмечали отрезанным у жертвы пальцем… М-да уж, главное – в нужное время, в нужном месте… А двести грамм я, между прочим, еще не выпила!
* * *
– За перемирие? Пей, когда родная мать предлагает! Когда б еще такой нонсенс с тобой приключился! – маман старается казаться веселой, но я-то вижу, что родительница моя крайне насторожена. Ну еще бы! Представляю, что она там себе напридумывала, раз решила с помощью охранников-боевиков меня у Генки отбивать. А тут еще я со своими закидонами: вместо благодарности возмущаюсь и требую невмешательства. Тяжело маман дается ее роль родительницы. Тяжело ей. И со мной, и с самой собой, и с новыми, непонятными для нее правилами окружающего мира. И предложенный коньяк, между прочим, верное подтверждение маманского напряжения. Она общалась массой врачей, она убеждена, что мне не то что пить – даже жить вредно. Обычно маман страшно расстраивается, когда я тянусь к крепким напиткам.
– Александра Григорьевна! – я и не думаю сдавать позиции. – Уничтожить меня путем доведения до нервного срыва вам не удалось, так вы теперь напрямую травить взялись?
Говорю строго, но коньяк выпиваю. А то и вправду спохватится, отменит предложение. А я, как покладистая дочь, и последняя дура останусь без расслабляющих средств…
В последнее время при маман я стараюсь быть покладистой. Вероятно, это уже возраст. Не замечали? Количество морщин в уголках глаз прямо пропорционально уважению к родителям. И не потому вовсе, что мудрее делаешься. А оттого, что на себе испытываешь, что такое взросление и страшно жалеешь родителей, которые этим глупым занятием давно уже занимаются…
Скажите, это ничего, что я в тридцать, и уже о старости? Это со всеми так, или у меня что-то не так? Ой, да знаю, знаю, что давно не влюблялась. Уже целых два месяца! Но не повод это в хандру впадать, правда? Может, дело и впрямь в возрасте…
– Ну, знаешь ли! – маман все еще негодует по поводу моего недовольства и ни в какую не признает своей вины. Прям как я полчаса назад не признавала своей перед Лиличкой. Впрочем, нет, не также. Я-то ведь действительно была невиновна! – То есть, конечно, принцип «я тебя породил, я тебя и убью» мне достаточно близок, – продолжает маман. – Но вот другим, чтобы не случилось, убить не позволю!
– Ну, сколько тебя раз повторять: со мной все было в порядке! Никто меня не обижал и засылать за мной ребят с автоматами совершенно не нужно было. А если б Рыбка уперся и приказал своим устроить перестрелку? Ты понимаешь, что могли пострадать люди!
– А так могла пострадать ты! – маман, словно танк, прет напролом и гнет свою линию. – Нет, ну а как я еще должна была поступить? Сначала ты ведешь себя как-то странно. Приезжаешь – и сразу прятаться. Жить в обжитых уютных местах отказываемся, работу себе в совершенно другой отрасли находишь, со мной о прожитых в другой стране месяцах говорить отказываешься… Видно же, что сначала бегством спасалась, а теперь, выждав положенный для страстей срок, решила вернуться, но все равно на поверхность пока показываться опасаешься. Особенно это ясно стала, когда твои полудурки справки о тебе навести попытались. Да еще как! Развязно, самоуверенно! Фу, шваль… Разумеется, я наняла человека, чтобы следил за тобой. И естественно, когда он сообщил, что ты с этим своим Геннадием на всю улицу разругавшись, вынуждена была сесть в Джип и поехать куда-то… Короче, материнское сердце решило действовать. Зря, что ли, охранники мои офисные свой хлеб едят? Не зря ж я их начальнику регулярно взносы перечисляю…
– Геннадий тоже перечисляет, и тоже регулярно, – уже без особой надежды что-либо доказать, бормочу я. – Могла выйти серьезная потасовка. Тебе повезло, что Геннадий с Лилией попросту растерялись и не стали пытаться меня вызволить. И в милицию, кстати, не заявили, а могли!
– Ты так говоришь, будто они друзья… Прямо изволновались из-за тебя все…
– Так ведь и впрямь друзья, – вру я, давно и окончательно решив ни за что не создавать маман плацдармов для излишнего беспокойства. – А ругались мы в шутку. Генка игрушечные наручники на бывшего одноклассника нацепил, а мы с этим несчастным пострадавшим думали, что кандалы всмаделишние. А справки он наводил, потому что хотел меня видеть. А я – не хотела, устала как-то от людей, общества, беспробудного застолья и пустого веселья… А уезжала на полгода вовсе не в качестве бегства. Скажи, ты бы не уехала, если бы можно было полгода в Крыму провести?
– «Нет войны – я все приму! Ссылку, каторгу, тюрьму… Но желательно в июле! И желательно в Крыму!» – цитирует Филатова маман и, кажется, немного успокаивается. По крайней мере, немедленно стребовать с меня информацию не пытается. Отчасти ее убедил мой довольно мирный разговор с Лиличкой.
Сориентировавшись, кто и зачем меня похитил, Первым делом я высказала маман все, что думала о таком наглом вмешательстве в мою жизнь. Вторым – позвонила Лиличке на сотовый и не без злорадства сообщила, что ее агрессивный взгляд моя охрана по ошибке приняла за попытки нападения и переусердствовала в страховании.
– Еще раз? – Лиличка с трудом переваривала услышанное. – Повтори?
– Да ладно, второй раз я так красиво не сформулирую, – добродушно отмахиваюсь я. – Просто звоню сказать, что со мной все в порядке.
– Правда? – Лиличка поразила меня искренними нотками беспокойства в голосе. Понимаю, почему она расстраивается. Обидно, когда заготовленную тебе жертву забирает кто-то другой. – Сафо, ну-ка скажи, как называла себя та Марина, что сидела в тюрьме? Если тебя держат насильно, скажи неправильно…
– Рина! – хохочу я.
Кажется, Лиличка и впрямь думает, что меня похители и теперь угрожают. Нет, все-таки странные у меня недоброжелатели. Вроде бы как враги, но если кто чужой обидит – страшно будут волноваться и в конечном итоге, голову этому чужому разнесут. Они враги, конечно, но при этом – страшные собственники. Я ИХ жертва, и ни от кого другого обиды в мой адрес они терпеть не будут. Смешно выходит…
– Она называла себя Рина. – успокаиваю Лиличку. – Только проверка у тебя глупая – похитители, если бы таковые имелись, могли читать мою книгу. Ведь так?
– Так, – понуро соглашается Лиличка. Я еще раз заверяю, что со мной все в порядке, и жму отбой, предварительно очень вежливо, но упрямо, отказавшись от Лиличкиных приглашений продолжить наше с ней и Рыбкой заседание.
Окончательно примириться с маман соглашаюсь только получив обещание немедленно прекратить «эти фокусы».
– Ну что за неприглядные методы?! – отчитываю я, подмечая, что у меня прямо день нотаций какой-то. Воспитываю и воспитываю… Прямо моралистка-гигантоманка какая-то! – Требую соблюдения всех моих прав и возврата мне утерянной свободы разврата!
Больше всего, разумеется, возмущает «хвост». То есть вот уже месяц, как я нахожусь под наблюдением! Немыслимо! Хорошо, что ничего такого, о чем родительской душе знать не положено, я за это время не вытворила. А ведь могла! Ведь и сама приглашала – понравившийся тип не пришел тогда просто потому, что внезапно был вызван на работу. И пару раз приглашали – но все не те, потому я отказывалась… Никогда не посвящала маман в свою личную жизнь и очень не хотела бы делать это впредь. А ведь попадись «хвосту» под наблюдаемый период хоть что-то из этой области, от вопросов маман было бы потом не отделаться…
– Ты невыносима! – сообщает маман вместо заслуженных похвал в адрес моих педагогических способностей. – Еще подписку о невмешательстве с меня возьми!
Идея эта мне страшно нравится. В результате – мы с маман довольно крепко напиваемся, клянемся друг другу в вечной любви и преданности и, в качестве полной капитуляции друг перед другом пишем две расписки. Маман – клятву о невмешателсьтве в мою жизнь: «Не вмешиваюсь, пока не позовут. Исключение – случай, когда позвать не могут из-за тяжелого сотояния…» Я – обещание никогда больше столько не пить: «Каюсь и не собираюсь впредь пить столько. Не собираюсь и не буду. Честно.» Обе мы внезапно проявляем дюжий талант к аферизму, намеренно выдумывая двоякие формулировочки. Маман под свое/мое «тяжелое состояние» может подогнать все, что угодно, вплоть до моего мрачного настроения. И скажет потом: «Я вмешалась и перебила тут всех, потому, что ты была слишком угрюма и молчалива. В таком состоянии ты просить о помощи не могла, а я уверенна была, что тебя нужно спасать». Моя лазейка была более наглой: на будущих посиделках я вполне могла пить больше, чем сегодня. И договора это бы не нарушило. Я ведь обещала «не пить столько». Вот ровно «столько» и не буду…
К счастью, обе мы разгадали хитрости друг дружки, уже разъехавшись и предъявлять вслух взаимные претензии не стали. Кто знает, к чему привели бы попытки сформулировать условия жестче. Может, мы до сих пор сидели бы над расписками.
Попав домой, я плюхнулась в кресло в прихожей и… заснула. Входную дверь захлопнул таксист, вызванный маман. Вероятно, получил ЦУ проводить меня до самой квартиры.
* * *
/Если в нужное время, в нужном месте…/ – снова надрывается будильник. Подскакиваю, как ужаленная. Ну уж нет! Повтора вчерашнего дня я просто не переживу! Никаких пророчеств! Вчера, засыпая, я центру ничего не заказывала, а значит, санкций на предсказания у него нет! Плетусь за пультом, вяло удивляюсь, отчего это запраграмированный на проигрывание случайной композиции, центр второе утро подряд выдает одну и ту же песню… Вырубаю этот паршивый рэп… И лишь потом обнаруживаю, как мне хреново. И физически, и морально. И внутри и снаружи. Видимо, по инерции, еще считая, что могу двигаться, подползаю к окну. Хватаю швабру, распахиваю форточку.
Нет, не издевайтесь – не для экстренного вылета. Просто в этой съемной полуподвальной комнатушке очень высокие потолки, и до форточки можно достать только с помощью специальных приспособлений. Впрочем, это как посмотреть. Если изнутри – то высокие, а если снаружи – то как раз именно с форточки мое жилище начинает возвышаться над уровнем моря… Тьфу, над асфальтом тротуара, я хотела сказать… Бывают состояния, когда заплетается язык, а бывает еще хуже – заплетаются мысли…
Приземляюсь в покрытое пледом кресло – как единственная классическая мебель в комнате, оно стоит у меня на почетном месте в центре комнаты. Несколько минут отдыхаю, собираясь с силами. Морозный свежий воздух шаманит на славу. Голова немного успокаивается. Нет, ну нужно ж было так вчера, а!
Окно, как всегда, демонстрирует бетонную гладь. На этот раз довольно веселую – украшенную нарядным инеем. Форточка показывает несколько пар торопливо прошмыгнувших мимо ботинок. Ох, что ж это я тут сижу! С трудом передвигаясь, на ощупь перебираю содержимое трех больших дорожных сумок. Они – мои шкафы. В них хранится все то, чем нормальные люди забивают шифоньеры и тумбочки.
Весьма рекомендую. Очень удобная, между прочим, порода сумок – стоячая, на колесиках, с полочками внутри и матерчатым откидным верхом… Откинул – вот и открыта тумбочка. Закинул обратно – вроде как дверцу закрыл. Зато мало место занимают и в любой момент обеспечивают готовность к переезду.
Я когда только из Крыма в Москву вернулась, да присмотрела себе эту комнату, пригорюнилась было над ее внутренней пустотой и безремонтностью. Неужели у своих квартирантов часть мебели придется отбирать? Но потом смекнула, что к чему, и устроила тут авангардное жилище. Основным местом скопления вещей служит стенной проем, видимо для дополнительный батарей тут когда-то сооруженный. Но батареи так и остались только под окном – греют, кстати, отменно, и я необычайно благодарна им за подобное трудолюбие. В проем этот замечательно уместились используемые мною вместо шкафов сумки. А за их спины на день уюбираются большие диванные подушки и белье – это мое лежбище. Итого, вместо кровати – подушки, вместо стола – подоконник. На полу – офисный ковролин, изъятый из запасов маман. А в центре всего этого мероприятия я с ногами в кресле, под большим старомодным торшером. Верхний свет, к счастью, никогда тут не работал.
В общем, живу припеваючи, и одному богу известно, какого черта я вчера решила заночевать в коммунальном коридорчике, съежившись под телефоном в продавленном чужими задницами кресле. Хорошо еще, если никто из соседей, не наблюдал моего позора. Хотя, возможно, беспокоиться не о чем: они у меня тут люди престарелые и ночами обычно спят, по коридору не разгуливая.
Соседей трое. Одинокий, сухощавый еще в молодости спившийся дедок, изгнанный внуками из большой квартиры за свою страческую невменяемость. Миловидная, очень аккуратная старушка-хозяйка, сдающая нам комнаты. И визгливо-восторженная, беспрерывно прыгающая слюнявая хозяйкина болонка, писающая от радости (может, даже кипятком, не проверяла) всякий раз, когда кто-то пытается погладить ее или одарить какими другими признаками внимания.
Сбрасываю с себя всю одежду. Докатилась, сплю не раздеваясь! Тело горит, словно потрескавшееся. Какое блаженство избавиться от вещей! Какое счастье быть голою… И отчего люди не ходят так всегда. От холода? Но ведь в домах же тепло…
Брезгливо сгребаю в охапку все сброшенное. Вчерашний день, сейчас я тебя уничтожу! Засыплю порошком в тазике. Ты злобно зашипишь, протестуя, но струя кипятка погасит сопротивление. А себя я бережно погружу в теплую воду. Осторожно, чтоб не расплескать содержимое головы, которое и так от каждого движения болтается, как желе, и болит от этой своей подвижности.
Хвала горячей воде! Хвала изобретателю ванн! А теперь хвала контрастному душу и свежему белью, пахнущему ароматизирующей палочкой… Похмелье – прочь!
– София! Девочка!– голос старушки-хозяйки раздается откуда-то снизу. Ощущение, что она говорит прямо в щели вентиляционной дощечки… – С кем вы разговариваете?
– Сама с собой! – отвечаю без кокетства. – За не имением лучших кандидатур использую подручные средства – эдакий словесный онанизм…
Старушка моя давно замечена в отлично чувстве юмора и «продвинутости», потому позволяю себе говорить с ней в таком стиле.
– Фу, девочка! – притворно стыдит она. – Поговорите, лучше с Александрой Георгиевной!
Нет, все-таки, почему голос откуда-то снизу? Так и есть! Чтобы не заставлять меня вылезать из воды и открывать дверь, хозяйка опустилась на четвереньки, притянула к себе один край вентиляционной доски и просунула в образовавшееся отверстие телефонную трубку. Расплываюсь в благодарностях. Между прочим, хозяйке уже за семьдесят лет. Такие акробатические трюки для нее – истинный подвиг.
– Наша хозяйка поражает меня своей подвижностью! – сообщаю маман в качестве приветствия. – Нам нужно брать с нее пример, чтобы всегда быть в форме. Но после вчерашнего, это совершенно нереально. Болит голова. Я угадала?
– О чем ты, детка? – холодно интересуется маман.
Кроме всех прочих недостатков у нее еще имеется одно крайне раздражающее качество – она умеет обманывать себя. Причем делает это настолько качественно, что найти следы невозможно. В какой момент благородное сознание маман решило, что двум достойным женщинам упиваться в хлам не положено, вычислить теперь не удастся. Известно только, что сознание это, вместо того, что бы исправить ситуацию – протрезвить нас, или хотя бы не продолжать напиваться, – попросту подменило в своих воспоминаниях события. С точки зрения маман вчера действительно ничего такого не было. Посидели, поговорили, разошлись… А страшное утреннее самочувствие – так это совсем от другого.
– Соня, как не стыдно напоминать мне о возрасте! – в ответ на попытки открыть ей глаза, выдает маман. – Разумеется, я ужасно чувствую себя утром. Каждым утром, между прочим. Любой человек с моим темпом жизни и с моим количеством прожитых лет, просыпаясь, ощущает себя избитым трупом…
Ценю маманские сравнения. Не слишком точно, но бесконечно оригинально…
– Да, но я-то тоже себя так ощущаю, – вяло пытаюсь спорить. – А значит, вчера…
– Как не стыдно! – стоит на своем маман. – К чему подчеркивать мою старость! К чему показывать, что даже моя дочь уже в том возрасте, когда по утрам чувствуешь себя …
Она невыносима и очаровательна!
– Страшно люблю вас, Александра Георгиевна! – заявляю, неожиданно для самой себя.
– Ага, вчера, значит, ругалась, а теперь подлизываешься… – несмотря на ворчания, она явно смущена. – Собственно, звоню уточнить, действительно ли мы вчера помирились, или у тебя остались неприятные осадки.
– Ага, ага, попались! – радостно верещу я. – Вы ведь не помните, чем окончился вечер!
– Дочь моя! Как не стыдно! К чему попрекать меня склерозом, он ведь старческий…
Сдаюсь. Собственно, какая разница, будем мы делать вид, что чинно вчера посидели, поговорили, или признаем, что нажрались, как свиньи. В чем-то маман права. Такая незначительная ложь делает жизнь куда приятней… Правда голова от этого меньше болеть не начинает. Зато и совесть не грызется, как голодный крокодил…
– После того, что было вчера, я даже не знаю, как с тобой разговаривать!
В моей искаженной реальности эта фраза выплывает прямо из душа и непосредственно следом за маманскими высказываниями об эклерах со склерозами. На самом деле, я успела уже попрощаться с маман, успокоив ее относительно нашего перемирия, положить трубку, подставить лицо под колючие струи, услышать писк, правильно расценить его и снова прижать телефон к уху.
Никогда не замечали, что похмелье ломает привычное течение времени? Думается, физики могли бы это как-то использовать для лучшего познания четвертого измерения. Если время, вообще, зачислять в шкалы, по которым раскладывать мир, то лучшего состояния для его исследования и не найти…
Звонит Лиличка, и никакие мои философствования не помогают избавиться от ее гадкого, резкого вмешательства. Сейчас ее трещащий голос – инородный элемент. Его наличие – не то, что в моих ушах, во всем мире – воспринимается как верх несправедливости…
– Случившееся вчера полностью отражает твое к нам отношение! – продолжает Лиличка. – Ты в праве не любить меня, не ценить все, что мы с Геником для тебя сделали, но ты не можешь не уважать нас. А эти вчерашние бандитские методы явно свидетельствуют о неуважении!
– О чем ты, детка? – внезапно нахожу в себе силы посмеяться. Не над Лиличкой. Она-то как раз полностью права и вчерашнее вмешательство маманских ребят – верх наглости… Смеюсь я над собой, над маман, над избитым трупом и общим маразмом ситуации.
– Хочешь сделать вид, будто ничего не произошло? – настораживается Лиличка. Теперь в ее голосе явное презрение. Она не любит подхалимов, а мои слова расцениваются ею, как попытки загладить вчерашнюю ситуацию. – Ведешь себя, как маленький, безответственный ребенок!
– Как не стыдно! – дико радуюсь возможности довести сцену до конца. – Как не стыдно напоминать мне о возрасте!
– Сафо? Что смешного я говорю? Ты вменяема? – на миг в интонациях Лилички проскальзывает истинное беспокойство. Появляется и тут же сменяется яростью. – Разумеется, вменяема! Просто морочишь голову! – Лиличка перестает интересоваться моей реакцией и решает выполнить то, зачем звонит, вне зависимости от ответом. – Знаешь, я не терплю пустых угроз. Потому все, мною сказанное, расценивай, как обещания. Договорились?
Ну вот! Начинается! И вовсе не договорились! У меня сейчас совсем не то состояние, чтобы добровольно подставлять голову под душ из чьей-то злобы. Я не…
Выбора мне никто не оставляет. Соблазнительные округлости кнопочки «of» на трубке – лишь иллюзия комфорта. Лиличка не из тех, кто оскорбляется брошенной трубкой и больше не перезванивает. Молча слушаю ее приговор:
– Так вот, девочка моя, – растекается густым ядом моя обвинительница. – Самым верным твоим поступком был отъезд из Москвы. Самым разумным. А вот вернулась ты зря. Тем более – так. Не с попытками испросить прощения, а с наглостью и быками-охранниками…
– Прощение?! – я, кажется, тоже завожусь. – С поклоном, стало быть, ждали? А я возьми, да заяви о собственной невиновности, и еще и о тебе правду скажи! М-да, не оправдываю я ваших надежд. Вот мерзавка! Снова не оправдываю…
– Глумиться над своими будешь, – резко обрывает Лиличка. – А меня – просто слушай!
– Слушаю и повинуюсь! – нет, меня все же определенно несет…
– Так вот, твои понятия о чести и справедливости с нашей точки зрения на эти же вещи не стыкуются. А потому, не будет тебе жизни в этом городе. Москву с чужим уставом соваться не положено. Я все сказала!
Короткие гудки в трубке лишают меня возможности возразить. Противно! Тяжело и мерзко! Главное, я же себя знаю. Не успокоюсь, а буду теперь всерьез переживать, и ожидать подножек и вздрагивать от резких звуков. И Лиличку ведь тоже знаю – она это все с хитрым умыслом говорила. Не оттого, что нечто предпринимать намерена – слишком мелка я для нее сейчас, чтобы действительно воевать и преследовать. А потому, что знает – буду жить в напряжении и волноваться. Собственно, этого она своими словами и добивалась – моего страха и переживаний. Так отчего ж, зная это, все равно предоставляю ей желаемое???
– Это моя Москва! – вдруг совсем не выдерживаю и швыряю ни в чем не повинную трубку о стену. – Это моя Москва! – шепчу уже потише. – И никто не вправе мне тут указывать…
Вам жалко телефон? А меня? А кого больше, а?
Глупо, глупо и отвратительно все складывается. Это моя Москва! Не в смысле собственности, а в смысле родства. И вот, из-за сумасбродства какой-то невменяемой психопатки (нет, я не о себе и не стоит так ухмыляться, глумиться над своими будете)… Так вот, из-за какой-то психически нездоровой самовлюбленной барыньки, я теряю свой город. Теряю ощущение защищенности в нем и уюта. Ведь и вправду тесен город для нас с Лиличкой. Куда не ткни, в какую из бывших моих территорий не загляни – там заправляют Рыбкины прихвостни.
Погружаюсь с головой под воду. С детства ношусь с идиотским убеждением – плакать под водой не стыдно. Там ведь и так все мокрое… И вот, опускаюсь под воду специально, чтобы выреветься. А тело сотрясают мелкие судороги, а зубы крепко сжаты, и потому все всхлипы уходят во внутрь и там буйствуют, разрывая мне душу.
«Моe тело уже не моe,/ только жалкая часть,/Жалкая надежда./ Hо во мне всегда жила – ИСТЕРИКА!/Какое дикое слово, какая игра,/ Какая истерика!» – надрывается в голове Пикник. Я давно не слышала эту песню. Надо же, как вовремя всплыла она в памяти. Как безжалостно вовремя… Вместе с другими вполне подходящими ситуации воспоминаниями…
Маринка – та самая покойная Бесфамильная – обожала Цветаеву. Сплошь цитировала ее и вбила-таки в мою голову массу высказываний Марины Ивановны. «Во мне уязвлена, окровавлена самая сильная моя страсть – справедливость» – писала Цветаева, вернувшись в Москву из эмиграции. Город, которому и сама она и ее отец отдали лучшие свои силы теперь считал Марину Ивановну чуждым существом….
Собственно, я частенько спорила с Бесфамильной, осуждая Цветаеву. Нашла, когда возвращаться! В 1939 году любой интеллигентный человек был обречен если не на расстрел и мучения на Лубянке, то уж точно на страшный северный лагерь. Если не на добровольно повязанную петлю, то на унижения и полное непризнание… Нельзя было ехать сюда в то время. И уж тем более, нельзя было привозить с собой выросшего в Европе сына…
И вот, теперь, меня терзают смутные подозрения: может и я сейчас тоже сама виновата. Может, не стоило возвращаться? Нет! Цветаеву угораздило приехать в сталинскую предвоенную Москву. А я вернулась – в мирное время, в мирное место… Она приезжала – давно-давно. А я живу сейчас! На дворе – 21 век, свобода слова и все необходимое, чтобы не жаловаться на давление окружающих. Отчего же ты все равно отторгаешь меня, Город?
А ведь есть же, есть же еще настоящие московские люди! Носители духа, хранители чести. Вознесенский, в конце концов! Макаревич! Вероника Долина с ее «помилуй боже стариков, особенно московских». Зоя Ященко из «Белой Гвардии» с… Да что я говорю? И у Долиной, и у «Белой Гвардии», и у всех них каждый текст, каждая песня – московская. Неважно, используется ли там название города… Дело в «чем-то таким грешу, что не поддается карандашу». Эти люди есть. Они живут в одном со мной городе, они что-то делают и как-то развиваются. Так почему же судьба сталкивает меня сплошь с представителями другого лагеря – с коварными Лиличками, похотливыми Леночками-Владленами, с Рыбками, нафаршированными властью и баксами. Они не хуже, нет… они – другие. Отчего же только с ними сталкивает меня жизнь?
Как хочется все изменить, как хочется закричать «у меня еще есть адреса, по которым найду голоса» – не важно, что писалось это про Питер, важна суть порыва… Как хочется и как невозможно. То есть, можно, конечно, поехать в Переделкино и, скандируя «Я Мерлин, Мерлин, я героиня, самоубийства и героина…» потребовать у большого поэта большой дружбы и понимания. Только ничего из этого не выйдет.
Тут же вспоминается, как к Ариадне Эфрон – дочери Цветаевой – приезжали паломники. Не потому, что Марина рассказывала! Я сама это читала. Вот кем, кем, а Ариадной Эфрон увлекалась довольно серьезно и сама, а вовсе не в подражание Маринкиной просвященности. Так вот. Ариадна тогда уже была реабилитирована. Два лагерных срока не могли не сказаться на здоровье, но Аля все равно оставалась сама собой: острословной, скоромыслящей, яркой… Она поселилась в пригороде и поначалу очень радовалась интересу людей к творчеству своей матери. Нет, такого повального признания еще не было. Люди-тени приезжали тихонько, заглядывали украдкой, спрашивали шепотом. Тогда еще боялись. Все еще страшно боялись в открытую общаться с бывшей политзаключенной. Но несмотря на это все равно ехали и широко распахнутыми глазами смотрели на живую легенду – дочь и героиню самой Марины Цветаевой… Все искали Алиной дружбы. А Ариадна что? Писала «…..». Оно и понятно. Любой бы на ее месте думал бы также. И любой из перечисленных мною выше людей, на мое внезапное появление с признаниями, отреагировал бы также. И это правильно.
Ведь если бы ко мне, например, пришел бы кто-то – пусть даже хороший, пусть даже совершенно замечательный – пришел бы и сказал: «Давай дружить», чтобы я сделала? Ответила бы положительно, но при том внутренне шарахнулась бы. И это не смотря на всю свою компанейскость и общительность. Непринужденность – штука тонкая, насилию не поддающаяся. Как та птица, что поет только на воле. Жаль.
Случайно и непринужденно мне, бедняжечке никто из своих по духу не попадается. И потому чувствую себя совершенно заброшенной и слова всяких Лиличек остро переживаю, потому как и впрямь ощущаю утерю Города…
Нет-нет, не обижайтесь, вы – свои. Но вы – не в счет. Ведь вы же не на самом деле…
Наверное, я совсем уже вас запутала своим сбивчивым изложении. Прежде всего, чувствую, вас волнует собственное происхождение. Небось, недоумеваете: «Кто же такие эти мы, к которым она все время обращается?» Сорри, что так до сих пор вам вас и не представила. И даже самой себе не сформулировала ваше происхождение. Нет, и правда, кому я все это рассказываю? Потенциальным зрителям? Высшим силам? Похоже, и тем и другим в одних лицах. Вот она – беда всякого несамодостаточного одинокого человека. Я не могу для себя, мне нужно – для ценителей. Причем ценители эти должны быть мудрыми, тонкими и всегда заинтересованными. То есть такими, каких в реальности не бывает. Вот и выходит ваш портрет. Высшие силы, которые с интересом следят за моей пустоголовой судьбой, мчащейся напролом там, где можно спокойно обойти. Может, собственно, вас и не существует. Но мне так важно с кем-то делиться происходящим, что я все равно буду с вами всегда разговаривать… Не бойтесь, я не буйная…
И даже иногда объективная. Вот поговорила с вами, немного успокоилась, и теперь вижу – зря на свою Москву наговариваю. Лилички и Геннадии – не показатель. Стоит обратить внимание, например, на то, какие люди мне в театре попались! Пусть не единомышленники, пусть из другого теста леплены, но яркие, настоящие! И пусть для «не разлей воды» все мы уже несколько взрословаты, все равно проникаемся друг другом и страшно ценим свалившееся на головы знакомство. Я рада. Очень рада, что довелось мне с людьми из нашей труппы встретиться. По крайней мере, с некоторыми…
* * *
– А-а-а! Народ, выручайте! – громадный Джон хватается за голову и сокрушенно качает ее в ладонях. – Завтра к моей мадаме приезжают родичи с Сибири. Куда я их дену?
Мадамой Джон называет свою обожаемую гражданскую жену Линочку – дамочку с характером, причудами и вообще «девочку не как-нибудь, а не так как все». Она в ответ завет его Букой.
– Сколько? – интересуется, сквозь вечную свою насмешку Наташа.
– Восемь человек! – растопыривает глаза и руки Джон, изображая ужас. – Мои домашние и на мадамкино появление, как на явление антихриста реагируют…
– Да не то «сколько», дубина! – возмущается Наташа. – Вот молодежь пошла, ни черта не понимает! Сколько они платить за приют собираются?
Джон растеряно хлопает ресницами и беспомощно оглядывается по сторонам. Такой большой, а такой маленький… Не знает, что на нашу Наташу близко к сердцу воспринимать нельзя…
– Они собираются много, – вмешиваюсь. – Уж я-то сибиряков знаю – поверьте, щедрейший народ. В том-то и дело. Наша задача убедить их приютиться бесплатно! – некоторые высказывания нашей Наташи делают из меня страшного человека. Зверею и начинаю издеваться, что, конечно, очень плохо. – Вы, Наташа, – мастер убеждения. Вот к вам и поселим! Верю, что достоинство не позволит вам сдаться, и в столкновении Сибирской щедрости с московским гостеприимством победит последнее.
Несколько замедленный в реакциях Джон недоумевает. Наташа бледнеет и возмущенно хлопает губами и ресницами. Остальные – прекрасно понимают, что я, мягко говоря, шучу, и вполне одобряют эти мои колкости. Лишь Никифорович – вечный оппозиционер всему общеодобренному – неодобрительно ворчит.
– О чем вы, София? Какое такое «московское гостеприимство»? Это как «живой труп» или «вонючий аромат»! Это же внутренне противоречивое высказывания!
– Нет, что вы! «Московское гостеприимство» это как «масло масляное»!
Пафосно прикладываю обе ладони к груди и елейным голоском растекаюсь по гулким стенам предбанника – коридорчика перед дверью на сцену.
Смешно, что все наши актовые залы такие одинаковые. Попадая на каждое новое место выступления – мы практически вслепую можем ориентироваться внутри ДК. Хотя, заслуженные скептики труппы, типа Натальи, утверждают, что площадки везде разные, просто нас приглашают лишь «нищие заведения, которые навсегда обречены ютиться по вульгарным, одинаковым проектам». Наташе, очевидно, все, что не дорого, кажется некрасивым. А вот мне внутренне устройство советских актовых залов кажется довольно милым и крайне логичным. Новые проекты – например, зал, где закулисье практически отсутствует, а сцена вместо старых добрых досок покрыта гладкой зеркальной поверхностью – кажутся мне пестрыми, неудобными, отвлекающими зрителей от пьесы, а актеров – от роли.
Практически в каждом ДК, куда нас приглашают, перед дверью, ведущей за кулисы, имеется мини-холл. По устоявшейся традиции мы всегда используем его для неформальных общих сборов перед представлением. Марик – режиссер, организатор, руководитель – приезжая на каждое новое место тут же бросается в кабинеты приглашающей стороны. Договариваться. О декорациях, о предоплате… О питании и ночлеге – если мы находимся где-то в глубокой области. Разумеется, все эти вещи к моменту нашего приезда уже оговорены, и, разумеется, всякий раз выясняется, что все друг друга неправильно поняли, и что все нужно еще раз разъяснять в личной беседе. Мы, как послушное стадо, пасемся в холле или курилки, ожидая результатов переговоров. Чаще всего взволнованный Марик появляется минут через тридцать, возмущается нашим бездействием, кричит: «Да за это время не то, что переодеться и загримироваться, две первые картины уже можно было на новой площадке прогнать! Что за глобальный пофигизм!» и отправляет всех по гримеркам. Первое время я удивлялась, отчего каждый раз, вместо того, чтоб, отправляться готовиться, мы упрямо ждали, когда придет Марик и начнет ругаться. «Нынче в моде пофигизм!» – смеясь, отвечали мне. Добрая Алинка просветила потом, в чем дело. Всего пятьраз, за все гастрольное время, актеры решили проявить сознательность и отправились готовиться к представлению, едва приехав на место. И все, все эти разы дело кончалось срывом шабашки – или приглашающая сторона отказывалась давать предоплату, или Марик, осмотрев зал, внезапно возгорался антагонизмом с лидером приглашающей стороны, или кто-то из главных актеров внезапно терял сознание и силы… Приходилось экстренно переодеваться обратно и ретироваться, пока приглашающая сторона не додумалась отобрать предоставленный транспорт. Поэтому, чтобы не сглазить, труппа никогда не начинала готовиться к спектаклю вовремя. С теми же целями Марик каждый раз делал вид, что не понимает истинных причин промедления. Все бы ничего, если бы это не лишало нас возможности хоть немного походить по сцене до представления. Пофигизм – пофигизмом, типовые проекты – типовыми проектами, а все равно каждая плщадка имеет свои особенности. И Алинка, между прочим, зачем-то на каждой площадке ставит декорации как-то по-новому. Ее творческая душа не терпит нужного постоянства… Художник-декоратор в нашей труппе действительно талантливый и добросовестный, но иногда ее новаторство даже идет во вред представлению. А может, мне кажется.
То есть, в отличие от всех остальных участников труппы, я все же не имею такой сумасшедший опыт работы на сцене, и потому очень нуждалась в осмотре сцены до начала спектакля…
Увы, никому не было до этого дела! Всевозможный неважный треп, перемигивания, взаимные подначки.. .Что угодно, но не работа. Я как-то попыталась тайком проникнуть на сцену, так меня схватили за руку и чуть ли не обвинили в предательстве. Суеверия среди моих коллег действительно были непоколебимыми…
– Вы путаете времена, девочка, – вот и сейчас, все мы торчим в предбаннике и намеренно делаем вид, что пришли сюда просто так – потрепаться. Никифорович продолжает тему гостеприимства. – Я – динозавр: последний, кто застал это понятие. Так вот уже в мое время «московское гостеприимство» было неважным. Не в смысле отсутствия значимости, а в смысле плохого качества. Уже в мое время! А сейчас так просто нет такого понятия…
– Вранье! – обижается Алинка… – Давай, Джон, своих восьмерых сибиряков, мои родители никогда ничего против гостей не имели.
– Спасибо, – Джон явно тронут. – Я еще кого-нибудь дерну, а если нет – то к тебе их отправлю. Они тут какие-то дела порешают и сразу обратно. Они, не надолго… Пару ночей и все…
Смешно, что при своих огромных габаритах в душе Джон очень кроток и стеснителен, а в манере говорить – суетлив. Ярко выраженный комический персонаж мало кем эксплуатируемого профиля. Очень ценный актер! Да и человек замечательный.
– Если можешь их разделить, я часть к себе заберу, – мне вдруг становится жалко гостей столицы которые каждый день по четыре часа будут добираться до места жительства. Алинка – привыкшая, а они, бедняжки, станут мучаться…
Кроме легкого нрава, художественного таланта и симпатичных мне взглядов на жизнь, Алинка обладает еще одним безусловным достоинством. Она – младшая сестра Марины Бесфамильной. Как бы там не складывалось, Марина всегда была близким мне человеком – общие интересы и схожие ценности на дороге не валяются, потому мы всегда благоволили друг другу. Алинка унаследовала от Марины очень многое и служила мне теперь живой памятью о подруге.
Собственно, именно Алинка притащила меня в труппу. Приехав из Крыма, я совершенно случайно встретила ее на улице и вместо приветствия, услышала звонкую трель о моей необходимости: «Соня! Вы не поверите! Вы – то, что надо… Мне обязательно нужно показать вас Марику. Он проникнется… Тем более, Махнова – предыдущая актриса этой роли – уходит от нас… Слушайте, ведь действительно, никто лучше вас визуально не подходит к этим декорациям. Не думайте, что я сошла с ума. Просто вы вот сейчас шли, я посмотрела, и поняла, что должно находиться в той части сцены для придания пьесе настоящей праздничности…»
Я, конечно, офананрела от такого натиска, а Алинка поняла, что выглядит странно, и смутилась. Принялась объяснять. Оказывается, совсем недавно она устроилась на первую в своей жизни настоящую работу. Художник-декоратор, введенный в уже готовую постановку – роль далеко не простая. Но Алинка справилась. И не просто, а радикально изменив дух спектакля. Из банального детского представления, спектакль превратился в стильное, хулиганское новогоднее безобразие.
Вообще я не уставала поражаться Марикниной сестре. Ведь совсем мала еще по возрасту, а энергия – через край. Учеба, работа сразу в нескольких местах, да еще и какие-то персональные то заказы, то выставки… Ее фанатизм в работе казался даже патологией. В театре у нас она постоянно что-то обновляла в оформлении спектакля, все время носилась, одержимая какими-то новым идеями. Специально приезжала на работу в выходные, чтобы приложить какую-нибудь новую тряпку к новому месту сцены и с криком «Эврика!» умчаться к Марику за деньгами на покупку каких-то там матриалов.
При этом Алинка все еще жила с родителями, то есть – глубоко за городом. То есть – каждый раз добиралась на работу где-то около четырех часов… И не видела в этом ничего утомительного. Да еще и на выходные на работу приезжала периодически. Поразительно энергичная девочка!
– Как?! – к нам в предбанник влетает Марик. – Вы еще не готовы? Дети мои, ваше наплевательское наплевательство плюет мне прямо в душу! Буду восторженно счастлив, если вы отправитесь по гримеркам!
Началось. Он сказал: «Поехали!» И мы послушно подчинились.
– Мозгами поехать! – весело комментирует Алинка, оглядывая выделенное под гримерку помещение. Одно зеркало на всех, один стол, три кресла – явно пришлые, явно прописанные где-то в другом помещении ,– стоят вплотную друг к другу и занимают все свободное пространство, запорошенный снегом подоконник… – Помещение для моржей, причем для моржей мужского пола.
– Ничего, и не к такому привыкшие, – улыбаемся мы и, ежесекундно сталикаваясь локтями, принимаемся за перевоплощения. – В тесноте, да не в обиде.
Кстати, о тесноте. Ее наличие в московских кругах сказалась и в данном коллективе – наша Наталья оказалась знакома с моей маман. С Наташей мне вообще как-то сильно не повезло – и недолюбливать стыдно, и нормально относиться не получается… Она не плохая, нет… Просто другая. В корне. И при этом – доставучая. Вечно как-то очень неправильно все понимает и всем вокргу это свое понимание пытается навязывать. Вот как сейчас:
До выхода на сцену остается пятнадцать минут, мне срочно нужно прийти в себя и сосредоточиться на роли.
Не смешно! Спрячьте злорадство! Чем комичнее роль, между прочим, тем более серьезно мне приходится на нее себя настраивать. Оставить за бортом все хлопоты и нажитые последним годом переживания е так-то просто… Может, это и глупо, но провожу что –то вроде аутотренинга. Разумеется, меня все отвлекают. И Наталья – главная в стане этих вредителей.
– Ты не на диете? – Наташа совершенно не понимает, что значит «нужно настроиться». Все эти мои штучки она считает кокетством и пережитками студенческих времен. «Мы катаем это спектакль уже второй год!» – намеренно грассируя, фыркает она. – «Он уже в крови! Что тут можно забыть?»
Все мои попытки заметить, что это они – второй год, а я в пьесе всего месяц, ни к чему не приводят. К тому же, не в сроке дело. При чем тут это идиотское «забыть»? Механическая отработанность – убийца творчества. Настрой необходим мне, чтобы войти в роль, а вовсе не для того, чтобы «повторить текст». Неотрывно смотрю в глаза своему отражению, отбрасываю реальность…
– Нет, серьезно, – не отстает Наташа. – Ты похудела. Черты у тебя заострились, и ты сразу стала куда благороднее…
– В смысле морды? – спрашиваю, все же отвлекаясь. – Нет, не похудела. Просто волосы подобрала. Вчера с Мариком договорилась, что сегодня немного другую линию буду вести…
Господи, кому я это объясняю?! Врагу импровизаций и стороннику автоматизма?
Справедливости ради, стоит заметить, что несмотря на все это играет Наташа блестяще. Пусть одинаково, пусть заученно, но зато всякий раз очень точно и ровно…
Мне до такого еще расти и расти!
Выворачиваю зеркало так, чтобы видеть два глаза одновременно. В гримерке, разумеется, есть трюмо, но мне оно ничем не поможет. Отчего-то настрой приходит именно вот от такого кусочного саморазглядывания…
Я страшно люблю это зеркальце. Именно за его мизерность и необъективный подход к реальности. Как не верти, все равно не разглядишь в него ни собственных морщин, ни чужой зависти, ни мятое предплечье блузки. Коллега Наташа, разумеется, не оставляет эту мою любовь без внимания:
– Настоящая женщина должна знать себя в лицо! – провозглашает она, и все пытается продать мне какую-то фирменную косметичку, где «поншик – блеск! – как кусок силикона», а в зеркало чуть ли не вмонтировано увеличительное стекло. – Понимаю, что дорого! Но ведь мамашка, небось, должна к Новому году расщедриться… Для нее это копеечки, а тебе – польза немалая…
При этом Наташа похабно подмигивает, мол «мы же свои люди, мы же все понимаем».
– Даже моя деньгососка, уж насколько с меня взять нечего, убедила меня на такое раскошелиться. Что поделаешь, большие детки – большие затраты…
В такие минуты я ее ненавижу и, как следствие, ненавижу себя за подобное к ней отношение. Все ж таки она в два раза старше и уже немного впадает в маразм. К плебеям нужно или относиться снисходительно, или равнодушно. Опускаться до настоящего раздражения на них – верх испорченности.
Упаси боже, не сочтите за сторонника межклассовой вражды. Речь о духовном плебействе и никакое происхождение тут не при чем. Я, собственно, как и все на наших постсоветских просторах, ничего и не знаю ни о Наташином, ни, толком, о своем, настоящем происхождении.
Возражаете? А вы вспомните, историю с Васей Любиным – нашим же актером. Ну да, тем, занимает «до получечки». А еще он, что вечно с Дмитрием грызется и не переносит, когда взрослый мужчина в солидный театр в свитере, заправленном в спортивные штаны приходит. Поняли, о каком я Василие? То-то же.
Несколько лет, бедняжка, неустанно оббивал пороги, обходил инстанции, раздавал шоколадки, ворошил архивы и покой покойников. Все, чтоб восстановить свое дворянство. Добился! Возрадовался! Месяц счастливым человеком походил, пока бабка, умирая, не раскрыла страшную тайну – не родной он в семье, оказывается. Отец Василияеще до войны беспризорничал, а потом прибился к сердобольной, бездетной, эвакуирующейся в Ташкент барышне, которая таких дворянских кровей была, что давно привыкла никакой правды о себе никому не рассказывать, и потому появление возле себя пятилетнего пацана никому особо объяснять не стала. Да в то время не очень-то и спрашивали… А когда от войны отошли и начали интересоваться, бабка уже замуж вышла и все документы чин-чинарем оформила, и себя, и подобранного Васильиного отца в пролетарии записав. Не зря ведь за чина выходила… Чин, кстати, отличным дедом оказался и прекрасным отцом. Васильин отец – жаль, умер мужик довольно рано – на все руки мастером вырос и прекрасных душевных качеств человеком.
А Василий столько сил и нервов потратил, чтобы обратно в дворяне бабку перевести. Эзопов труд! Бабке все равно, на том свете, небось, на гербы не смотрят, а Василий – страшное разочарование. Восстановить-то справедливость, восстановил, да, увы, не для себя…
– Но, между прочим, – историю свою Василий всегда оканчивал очень оптимистично. – Кто в довоенные времена беспризорниками по Москве шнырял, а? Верно, дети репрессированных дворян. Родители в последние минуты младенцев на руки служанкам отдавали, чтобы те в деревню свезли и там за своих выдали. Чтобы не добрались до детей кровавые лапы коммунистические. А служанки что? Пару месяцев нянчили, а потом, когда средства бывшими хозяевами подброшенные оканчивались, в детские дома младенцев подбрасывали. Так что почти все беспризорники того времени – коренные дворяне! И отец мой, сердцем чую, еще поразит всех своей родословной!
– И три золотых медали возьмет на выставках! – не удерживаюсь от ехидства всякий раз после торжественных речей Василия. – И детки с его именем в родословной в три раза дороже в клубе кинологов цениться будут! – как существо открытое, честно высказываю свое недоумение: – О чем вы говорите, ВасСаныч? Человек же – не пес! Его по личным поступкам надо, а не по делам предшественников…
– Ну, конечно,, – подхихикивает Наташа. – Только если бы так было, ты бы, Софья, квартирный вопрос до сих пор решала. Потому как личными поступками фиг бы ты чего в наше время добилась, верно ведь?
Итак, Наташа каким-то загадочным образом умудрилась когда-то состоять в кругу знакомых моей маман и сильно меня теперь раздражала своими глупыми о выводами о нашем семействе… Сама маман вспомнила ее с трудом, скорее даже не вспомнила, а просто так мне поддакнула, дабы я отстала со своими расспросами. Зато Наташа при всяком удобном случае подчеркивала это свое знакомство:
– Ох, а мамочка твоя, когда квартиру на тебя оформляла, так волновалась, не поведешь ли ты себя по-дурьи, не продашь ли тут же каким-нибудь аферистам-алкоголикам. Но я ее убедила, что ты, все же, уже взрослая… Я в то время на хорошем счету была, мне твоя мама доверяла очень и все про актерскую жизнь расспрашивала, беспокоилась, верную ли ты стезю выбрала…
В том, что Наташа большую часть воспоминаний о маман придумала, я убедилась с первых же рассказов. Никогда маман моим актерством не интересовалась, и ни одно мое обучение на курсах (я много раз начинала и не разу не окончила) не спонсировала. Не из жадности, просто у нас не тот уровень отношений был, чтобы в быт друг друга вмешиваться. В Наташиной крашеной блондинистой голове это никак не умещалось, и она вечно несла какую-то чушь, от которой мне всегда делалось тошно.
– А что мамашка тебе презентовала, а София? – делая ударение на первый слог в моем имени с завистливым блеском в подхалимских глазках интересовалась она, на моем скромно отмечающимися на работе Дне рождения.
– Да ничего, – отвечала я холодно. – Я ж не справляю. Это только тут проставилась, а вообще, не тот возраст уже, чтоб отмечать прибавление лет…
– Ох! – вдруг пугалась Наташа. – Вы что поссорились, да? Ах, как же ты теперь?!
Она была уверена, что я, как единственная дочь, должна неотступно сидеть у шеи своей преуспевающей маман, пить кровь, качать деньги и впадать в панику, при одной мысли оказаться без мамочкиного финансирования. В то, что я ни разу с момента совершеннолетия, не взяла у матери ни копейки Наташа не верила, хоть ты тресни.
– Да не платила она за институт! – с пеной у рта, уже совершенно неприлично разгневанная, доказывала я, когда речь зашла о том, что даже в наше время все ВУЗы были уж платными. – Да не копейки никто не платил! Я о том, где учиться собираюсь, родителям сообщила уже когда в списках поступивших себя увидела…
– Брось! – лукаво отмахивалась Наташа. – Ты там знаешь, кто платил, а кто нет. Наверняка мамашка сама побежала, подсуетилась, с кем нужно договорилась… Вам, детям, о таком знать и не обязательно…
И все присутствующие согласно кивали, верили словам «мамашкиной подруги юности» и очень удивлялись, отчего я психую и отрицаю очевидное. Ведь раз Наташа дружила с маман, видать, она владеет тайнами нашей семьи…
А я внутренне вся тряслась от несправедливого отношения, очень за все это Наташу не любила. А еще за манеру, заслышав любую шутку, тут же с ржачем бежать к Марику ее рассказывать. Причем, если Марику шутка не нравилась, Наташа моментально серьезнела, прекращала смеяться и лепетала что-то вроде:
«Так вот я потому и пришла, что б вы поняли, какие у нас тут люди, что за бред несут и как ему радуются…»
Но все это мелочи. При всем при этом, Наташа воспринималась, как крепкая, неотъемлемая часть любимого коллектива. И сколько б я на нее не злилась, все равно в душе относилась к ней очень даже хорошо и уважительно…
– Ну так, приобретет мамашка тебе цацочку? – не отстает Наталья…
– Спасибо, мне не нужно, – отвечаю на настойчивые Наташины предложения. – У меня другие планы… – добавляю зачем-то. Она, конечно же, тут же трактует мои слова по-своему:
– И правильно! – кричит в запале. – Это я свою жизнь профукала и собственного ребенка, кроме косметички копеечной, ничем уже порадовать не могу. А твоя мамашка верной дорогой пошла и такой фигней ей на Новый Год не отделаться!
О нет! Впиваюсь ногтями в ладони, чтобы не взывать… О глупость человеческая! Вот же ж бич всей моей взбалмошной жизни…
К счастью времени на разговоры уже не остается. Разъяренный Марик врывается в нашу «гримерку» и требует расправы. От нас над нами же самими:
– Немедленно выметайтесь отсюда и давайте начинать! – кричит он. Полуголая Наталья – ну, переодевается человек! – прикрывает локтями свои большие темные соски отворачивается к окну. Новый ракурс наводит режиссера на новые мысли: – В противном случае я собственноязычно заставлю вас надрать самим себе задницы!
– «А на экране /жестко порно, /но детям об этом – не скажем!» – напеваю в ответ Ночный Снайперов.
Марик гневно сверкает очками – прицельно стреляет в меня многозначительным взглядом своих нелепо-огромных голубых глазищ – и исчезает за дверью. Разумеется, его не интересуют все возможные наши отговорки. Мы даже и не пытаемся напоминать, что мой выход только во второй картине, а Наташе с ее эпизодической ролью вороны, вообще еще тридцать минут можно плевать в потолок. Выполнять ЦУ никто не спешит. Я все же пытаюсь оставить всех за пределами воспритяи и уединиться со своим зеркальцем. Алинка давно уже сбежала от нас, попросив позвать ее, «как только костюмы будут на моделях и можно будет проявить фантазию». Наташа расхаживает в одних чулках по «гримерке», нелепо вертит в руках мундштук, мучаясь дилеммой – то ли покурить прямо здесь, наплевав на все морали мира и Алинкину неприязнь к никотину, то влазить в этот противный, неудобный костюма сразу и отправляться в курилку…
Из-за картонной перегородки, именуемой стеной, раздается отборный мат – это Марик просит актеров мужского пола действовать немного побыстрее. Самое удивительно, что он действительно просит – поток ругани в его устах так причудливо перемешивает со словами вежливости, что тирада никак не воспринимается, как обида:
– Господа, вашу мать, я вас буквально умоляю! Пожалуйста, отложите на хер все эти свои мудозвонские разговоры! Поторапливайтесь, сукины дети! Ну, пожалуйста, миленькие!
– Слыхала, Марик себя сукой обозвал, – коварно шепчет Наташа, – Обычно ж мы у него «дети мои», а теперь вот…
Марик наш – личность суперуникальная. И помимо творческо-организаторских способностей тоже. Он – странный. То ровный со всеми, отделенный от актеров непробиваемой стеной субординации, то вдруг до неприличия откровенный и панибратствующий…
Вечно прикрытое непробиваемым забралом тупой настороженности лицо, большая гладко выбритая, загорелая округлость головы. Треугольная, как символическое изображение девочки на дверях общественного санузла, фигура – узкие плечи короткие ноги и грузное уткообразное окончание тела. И при этом невообразимо привлекательная энергетика. Очарование и харизма каким-то мистическим образом заставляющие любую женщине при его появлении на миг затаивать дыхание, поправлять прическу и выставлять вперед боеспособную грудь.
О его личной жизни недавно стали известны довольно маразматичные пикантные подробности:
– Знаю, что сплетничать нехорошо, но меня разорвет, если немедленно не поделюсь! – зашептала мне недавно Алинка, оттаскивая за рукав подальше от присутствующих.
– Я – могила! – щедро пообещала я. В конце концов, сама не раз ощущала подобное.
– Это – про Марика. Тут такое!!! Так вышло, вчера задержалась допоздна и он тоже остался, ну и, в общем…
– Везучая! – прекрасно понимая, что речь о другом – Алинка ни того склада человек, чтобы с таким блеском в глазах докладывать кому-то о своих интимных победах – все же решаю подшутить. – Марик хоть и Марик, но мужик!
– Тьфу! Да я не об этом вовсе! – Алинка не понимает, что я шучу, и даже немного обижается. – Точнее об этом, но не про себя. Слушай! Выхожу это я на сцену – захотелось одну идейку прикинуть. Знаешь, у вас-актеров своя тяга к сцене, у меня – своя. Вам, я так понимаю, важно на ней быть и обмениваться с залом энергетикой, а мне ничего такого не нужно. Важно просто смотреть на сцену. Желательно на пустую, полутемную, недавно помытую и потому остро пахнущую деревом. Я смотрю и представляю, какой могу сделать ее в следующий раз, а она мне за это платит энергией. Наверное такой же, как тебе – зал.
Алинка увлекается и долго еще пытается объяснить свою странную связь с нашей сценой. Вообще говоря, загадочные привычки Алинки бродить одной в полутемноте за кулисами и в зале, давно уже всеми нами обсмеяны…
– Вот так и вчера, выхожу в зал и тут вижу… На первом ряду – парочка… Точнее не столько вижу, сколько слышу. И чем эта парочка занимается – сомнений не остается. Тут бы скрыться незаметно, корректно удалившись, да не вышло. Я на секунду, буквально, задержалась и вот…. Женщина ко мне спиной была, она у него на коленях постанывала, а он как раз лицом к сцене был, и на миг приоткрыл глаза… Мне так неловко стало, с перепугу показала пальцами идиотское «окей», попятилась к кулисам и дала деру. А уйти-то не могу – сумку в закулисье оставила… В общем, сижу, как дура, на подоконнике, ругаю себя за этот попсовый знак «окей», и молю судьбу, чтобы они выходили со стороны зала, и со мной не встретились. Как бы не так! То есть, дама ушла через зал, а Марик вот специально меня искать отправился. «Я хочу, чтобы ты, Алиночка, знала, это – не банальное блядство на рабочем месте, а настоящие страсти!» – Марик с чего-то решил оправдываться и никакие мои «да я ничего вообще об этом не думаю», не помогли. Видимо, сам сильно переживал, и думал, что остальные тоже переживать станут. Сидел, дымил, а потом возьми, да признайся: «А у меня развод через неделю, Алиночка. Скажи, грустно?» И такая тоска во взгляде, как у побитой уличной собаки. «Не то грустно, что расстаемся – в этой ситуации по-другому и не получится, слишком уж наворотил я. Грустно, что пятнадцать лет жили, как люди, а потом, оп-па, и все в одночасье развалилось. И отчего? От чувств, которые я, как драматический режиссер, всю жизнь изображал в спектаклях и, кажется, прекрасно понимал…»
– М-да, круто, видать, колбасит мужика, если он все это тебе начал говорить, – стыдно признаться, но я ощутила себя всерьез заинтересованной. Обычные Алинкины сплетенки или Наташины сплетни слушаю вплохуха и просто из вежливости – у меня своих страстей в жизни столько было, что чужие как-то не впечатляют: кажутся естественными и даже мизерными. Но тут – задело. Про Марика оказалось действительно инетерсно.
И вот, представьте. Жил себе, этот порядочный семьянин, не то чтоб в любви – с таким семейным стажем по его мнению о любви речь уже не идет – но в полном согласии. Растил взрослого сына и двух собак. А потом столкнулся с такой ужасной вещью, как Интернет и пропал… Самым натуральным образом. Началось все, разумеется, с театра. Марику попалась неплохая пьеска о знакомяземя по переписке парне, который поначалу хотел просто развлечься, а потом влюбился всерьез. Параллельно освещалась история его пассии – в жизни тихой и забитой, решившей с помощью Интернета, где она изображала из себя развязную красотку, избавиться от комплексов. О личной встрече у нее и мыслей не было – просто многообещающая переписка, кардинально меняющая ее самомнение. В результате личная встреча все-таки происходит – переписывающаяся парочка осознает, что больше друг без друга им не прожить. Столько общего в мировоззрении, столько понимания друг друга. К тому же, в процессе переписки оба уже давно сбросили все образы и открылись друг другу по-настоящему… «У нее был муж, у него была жена»… У обоих теплые семьи и по двое детей. Просто время стерло былой накал и в семьях стало невыносимо одиноко…Настоящая драма – красивая, современная поздней запретной любви. И вот, герои встречаются… Развязка неожиданна – «слушай, помнишь я говорил тебе, что у нас четверо детей на двоих?» – это Герой звонит приятелю в конце пьесы, – «Ошибался! Всего двое. Нет, и у нее двое, и у меня двое, и всего – двое… Вот тебе задачка, как математику!»
– Оказалось, что он переписывался и влюблялся в собственную жену? – догадалась я.
– Именно, – похвалила Алинка. – И вот, значит, наш Марик решил брать эту пьесу в репертуар. Один его приятель – владелец Интернет-центра, – предложил сои услуги в качестве консультанта, его контора как раз специализировалась по знакомствам, и тип отлично знал психологию своих клиентов… Изучая материал, Марик умудрился «подсесть». Представляешь?
«Мне сорок три года! Я никогда не думал, что «седина в бороду, бес в ребро» – закон, который можно прочувствовать на себе так ясно. По переписке я выбрал пятерых. Убедил себя, что для полного понимания пьесы мне необходимо провести хотя бы одну личную встречу. Провел все пять… Это интересно! Это невероятно интересно, для человека, работающего с душами. Женщины – удивительное существа. Разные, многогранные, при этом с удовольствием открывающиеся и посвящающие в самые сокровенные свои глубины. Я пока про моральный аспект дела. Про разговоры на первой встрече. Из пятерых осталось двое. Одна отпала самовольно, заявив, что я совсем не в ее вкусе. Другая ожидала от отношений материальной выгоды, и мне стало скучно. Третья – искала настоящего семейного счастья, что со мной, как с мужчиной давно уже его нашедшим, представлялось нереальным. Две оставшиеся женщины были мне подарком судьбы. Ты не представляешь просто, какая мощная штука инстинкты. Их вихрь закрутил меня, сделал невменяемым… Я вел себя, как последняя сволочь, вылезая из постели одной любовницы очень поспешно, потому что спешил на встречу с другой. И, конечно, каждой я врал о ее единственности. Гадкое время. Тяжело ощущать себя подлецом, и при этом быть глубоко счастливым, да в добавок совершенно не иметь сил остановиться. К будущей пьесе происходящее уже не имело никакого отношения. Еще какое-то время я врал себе, что попросту не могу поступить жестоко, разорвав эти отношения. Ведь ко мне привязались. Одиноким женщинам очень важно, чтобы человек интересовалась не только их телом. В этом смысле я как раз идеальный вариант – мне важна совокупность качеств, и душевные тут играют далеко не последнюю роль…Звучит по-идиотски, но в тот период я действительно был очень сильно влюблен, причем в них обеих одновременно. Дома пока ничего не знали, хотя, кажется, начинали подозревать.
Первым об этом, как о моей болезни, заговорил тот самый приятель-консультант. Нет-нет, упаси боже, я не распространялся… Не хвастался победами и не жаловался на собственную невменяемость. Просто он хорошо знал сию отрасль и обо всем догадался сам. Идиотский, унизительный разговор, чуть не окончившийся ссорой. Полное мое физическое и морально истощение… В результате, я дал слово, что немедленно прекращаю все это и собираюсь выздороветь. Удивительно, но расставаться оказалось легко – по мне оказывается, изначально было видно, что все это не надолго, и никто не воспринял мое предложение свернуть отношения, как личную трагедию. В отличие от своих женщин, я переживал разрыв очень тяжело. По нескольку раз еще возвращался к каждой, принося извинения, меля идиотски-горячее «нам надо поговорить!»… Я прекрасно понимал, как жалко выгляжу и оттого мне становилось себя еще жальче. Я, как человек, увлекшийся сильными наркотиками и не воспринимающий уже обычный никотин, «подсел» на крепкие эмоции и ощущал жизнь безрадостной в их отсутствие. А эмоции – штука сиюсекундная. За две неделю отношения с обеими моими подругами-любовницами тоже слегка притупились… И даже все эти разрывы-соединения, устраиваемые мною не надолго обострили ситуацию… Я был действительно беспросветно болен. Окончательно понял это, услышав свои слова как бы со стороны. Спустя две недели моего сумасшествия, я пришел к тому самому товарищу-консультанту. Сияя, как начищенные ботинки круглого идиота, я торжественно заявил: «Все! Поздравь, я справился. Отныне остался только с одной любовницей, окончательно прекратив этот разброд и шатанье!» «С которой?» – без особого энтузиазма поинтересовался виновник моего помешательства. Я приходил с подобным известием не в первый раз, поэтому его скептиз можно было понять. «С которой?» – без тени самоиронии переспросил я и честно ответил: «Ты о ней не знаешь, это из новых писем…» И вот тут, услышав эти свои слова и осознав их, я понял что все – караул… И запретил себе с кем-либо видеться. Совсем. Полегчало довольно быстро. Вчерашние деяния представлялись мне полным маразмом съехавшего с катушек стареющего ловеласа. Было и смешно, и стыдно, и… Да вот, пожалуй, прежде всего, стыдно. Я не мог так дальше жить. Все-таки я не был законченным негодяем. Признаться оказалось легко. Выяснилось, жена давно понимала, что твориться и терпеливо ждала, когда я не выдержу и откроюсь. Фактам она не удивилась, от подробностей попросила избавить. Еще несколько дней мы попытались жить так, будто ничего не было. Потом напряжение достигло апогеи. Между нами буквально звенел воздух. Она не могла заглушит в себе обиду, я – ощущение, что не имею права больше здесь жить. Разъехались. Разводимся. Сын уже взрослый, собаки – со мной… Вот так вот все глупо получилось… Главное – я не могу один, мне паршиво…»
Слушаю Алинку очень внимательно. Она – не актриса. Она не умеет передавать интонации и характерные словечки персонажа. Но почему-то ее рассказ от этого только выигрывает. Одновременно из гримасок и многозначительных пауз рассказчицы, я вижу Алинкины собственные оценки, и, при этом, хорошо представляя нашего Марика, знаю в каком месте его рассказа, какой тяжести раздавался вздох. Это как бы развивающее слушанье – достраивать картинку не по воле рассказчика, а исходя из собственного воображения.
– Ну, тут мне как-то совсем его жалко сделалось. А пожалеть – понимаю – значит унизить и смертельно обидеть. В общем, делаю тогда эдакую хитрую физиономию, подкалываю: «Да вы, оказывается, большой ловелас! К тому же – кокет. «Не могу один!» Вы же не один. Я же своими глазами десять минут назад видела… И вот тут он сразил меня наповал. «Да, – вздохнул, – Видела Это была моя жена. Извини, я вас не представил, не та ситуация. Вот такой сюр. Жить вместе не можем, но каждая встреча – по делам, разумеется, договариваемся говорить о делах! – оканчивается таким вот патологическим для людей с пятнадцатилетним стажем совместной жизни образом. Ох, до чего же все дурно и маразматично! Как я устал. Как хочу вернуться и забыть все, как дурной сон… Ан-нет. Есть вещи, которые, как ни крути, и мы не забудем, и нам не забудут. Тоооска!»
Вот такой он, наш невообразимо странный режиссер.
Лично мне эта история отчего-то показалась до крайности драматичной. Периодически даже посещаю мысли написать пьесу по мотивам и предложить к постановке. Но нет. Я-то тут при чем? Рано или поздно – я уверена – Марик напишет ее сам.
– София, пора! – приоткрывая дверь, Алинка отчаянно машет руками.
Так, это уже серьезно. Она-то зря панику поднимать не будет. Неужели так быстро промчалось время?
Наскоро одеваю уши и в припрыжку, метусь к сцене, весело повизгивая на ходу. И не надо ехидничать – вхождение в образ, дело святое. Скажите спасибо, что я не веду себя так в такси или на улицах!
* * *
«Давайте негромко,/Давайте в полголоса, /Давайте простимся светло!» – позаимствованная из классики финальная песня нашего спектакля отзвучала. Детишки с открытыми ртами и светящимися глазами остались в зале, а мы – побежали.
Скорее! Не смывая грим и толком не переодеваясь, хватаем в руки сумки, накидываем на плечи верхнюю одежду, выскакиваем с черного хода на улицу.
«Неделя, другая, /И мы успокоимся! /Что было, то было – прошло…» – у очарованных зрителёнышей – действительно очарованных, на этот раз зал попался удивительно открытый, очень сопереживающий – все еще крутится в головах этот прощальный мотив, а мы уже вскакиваем в кашляющий автобус и трогаемся в путь. Сегодня предстоит еще одна шабашка , и наш долг не заставить детишек соседнего городка долго ждать праздника. Рассаживаемся по местам, начинаем приводить себя в порядок, параллельно, замерзая, как цуцики.
Вообще, раз на раз не приходится. Транспорт бывает самый разный, и это еще хорошо, что данный автобус – просто холодный. Бывают и такие, которые, мало того, что холодные, так еще и совсем поломанные и потому ковыляют со скоростью 40 км в час. А бывает и совсем наоборот. В результате, иногда разъезжаем в фирменных двухъярусных автобусах с тонированными стеклами и биотуалетами на борту, а иногда – в старых советских колымгах. Причем, от места назначения это совсем не зависит.
Вон на солидную елку в мэрию одного околомосковсокго городка – так своим ходом добирались. Вернее, Мариквсоким – он обеспечивал какую-то муршрутку, причем за свои кровные деньги. Это при том, что какой-то задрипанный страшно удаленный колхоз на прошлой неделе прислал за нами отличный навороченный Форд. Чем объяснять такие контрасты – не известно. Оговаривать с приглашающими не только наличие транспорта, но и его качество, Марик категорически отказывается. И правильно – что еще за пижонство! Мы же не на туристическую прогулку едем.
Если честно, то Марик наш – очень молодец. Театр хоть и числится подразделением государственного дворца пионеров, на самом деле существует независимо. Потому и живет до сих пор. Правда, потому и с такими сложностями.
История такова: когда-то Марик собрал труппу, наладил контакты с заказчиками, выбил разрешения на репетиции в одном ВУЗе и официальную крышу в виде Дворца Творчества Юных. Увы, дворцовская сцена давно уже была оккупирована другими коллективами, потому претендовать на нее не получалось. Марик организовал все как нужно, и давай устраивать увеселительные мероприятия с выездом на место. Большой спектакль, пышный утренник с конкурсами, краткие миниатюры в промежутках между презентациями – все это и для детей, и для взрослых… Всего пять лет назад эти дела пользовались огромным спросом. Труппа очень крепко стояла на ногах. А потом в моду вошли серьезные и дорогие шоу-программы, с видеоэкранами, искусственным снегом, навороченной светоживеписью. Мариковской труппе все это было не потянуть, заказчикам – не оплатить, а приглашать нечто не ультрамодное никому не хотелось. В результате люди сами себя осталвляи без праздника, а нас – без работы. Думаю, нынешний упадок нашего театра не стоит и описывать – вы все это и так видите, да?
Алинка чутко следит за тем, как артисты сворачивают атрибуты костюмов.
– Не мните мне уши! – умоляюще просит она. – Они – ваша изюминка и главное украшение! Я над этими ушами столько слез пролила, и мозгов сломала, что…
Смотрю на нее с непропадающим чувством восхищения. Ну, нравится мне размышлять о достоинствах моей Алинки, ну не смейтесь вы! Надоело – не слушайте!
Все-таки поразительно, как чужие дети быстро растут. Совсем недавно еще маленькая, смешливая пышечка выросла, превратившись в очаровательную стильную барышню. К тому же, художницу.
Да, Алинка очень странная! И тем притягательна. Как марсианка, или Амели из французского фильма, или Алиса Селезнева из советского детства… Хотя внешне Алинка ни на Амели, ни на Алису не похожа. Костяшки плеч всегда открытые специфическим горизонтальным вырезом, длинная тонкая шея, мальчишеские повадки, небольшая грудь, худоба и высокий рост. Удивительно, но при всей этой своей мальчишескости Алинка выглядит на удивление женственной. Длинные прямые прозрачно-светлые пряди и очень внимательные, глубокие, темные глаза, длинные пальцы и любопытная манера все время перебирать ими…
Она специфична. Очень специфична, и оттого действительно страшно привлекательна. Если б я была мужчиной, непременно женилась бы на ней. Если б эпатажной женщиной – соблазнила бы на роль любовницы. Но я, кажется, давно уже растеряла все влечения к эпатажу и потому бережно хранила Алинку в близких друзьях, никуда не передвигая с этого статуса.
– Какой ужас! – Алинка добралась до предметного осмотра своих сокровищ, – Блестки отлетели!
– Со сцены этого все равно будет не видно, – утешила Наташа, но художница явно осталась неудовлетворенной. – Ну, хочешь, подклей еще, ты же всегда возишь с собой запасы.
– На этот раз мои запасы не того цвета!
– Какая разница, каким цветом блестеть! – наперебой расфиркиваемся все мы.
– Ох, вы ничего не понимаете! – любопытно, что мы-то, конечно, шутим, а вот Алинка заводится вполне всерьез.
К нашим ушам, хвостам, домикам и корзинкам она относится так, будто они – главные составляющие успеха спектакля. В качестве контраргумента я периодически напоминаю ей о Таганке, где на голой сцене в черных водолазках и почти без реквизита силами внутренней энергетики и гения люди погружали зал буквально в транс. Алинка в ответ смеется, кричит что я ничего не понимаю в дизайне и над черными водолазками и пустой сценой оформителям спектакля пришлось поломать головы ничуть не меньше, чем ей над ушами, хвостами и домиками…
– Вы не понимаете! – продолжает Алинка. – Те блестки делали дом уютным, веселым, праздничным… Они были такие… помаранчевые…
– Вот что с людями делают чужие политтехнологи! – комментирует Василий, заслышав кодовое слово.
Мы дружно и неприлично ржем. Алинка этой осенью умудрилась оказаться в гуще революционных событий в Киеве. Не специально. Даже и не думая, что, прежде чем ехать к друзьям в гости, нужно поинтересоваться, не планируются ли у них на ближайшее время какие-нибудь выборы, Алинка поехала в отпуск на Украину. Ну бабушка у человека в Харькове, ну что тут такого! А на момент оглашения результатов, Алинка как раз была в Киеве. Друзья потащили на Майдан и… Так наша девочка стала революционеркой. Настоящей, идейной, восторженной. Из моего окружения она была единственным человеком, который всем сердцем принимал «помаранчевое сумасшествие». При этом, единственной же, кто видел все это изнутри и потому заслуживает доверия. Всегда лучше доверять очевидцам, чем пропаганде из телевизора. Правда, кажется, я одна так считала.
– Боюсь, Алина, если бы ты попала в Гитлеровскую Германию, тебе тоже показалось бы, что все замечательно – эмоциональный подъем, искренняя вера в свою правоту, праздничные настроения… – Василий никогда не был журналистом, поэтому свято верит нашим СМИ.
– Не кощунствуй! – осаживает коллеги мудрый Никифорович, – Тебе лишь бы поболтать, а у девочки, может, святые убеждения… Не обижай человека столь низкими сравнениями…
Но Алинка и не думает обижаться. Она неоднократно все это выслушивала и давно уже разработала тактику ответов:
– Я принимаю революцию вовсе не из-за праздника и душевного подъема, который она несет. Мне близки оранжевые идеи. Вы ведь не знакомы с программой или лозунгами этой стороны, не так ли? Это пропаганда нормального интеллигентного подхода к жизни. Национализм оранжевых придумали русские политики, чтобы было чем оправдывать свое вмешательство… Я была на Майдане, я видела глаза и слышала разговоры. Между прочим, там было очень много русскоязычных. А самый главный националист – украинский лидер, которого у нас Бармалеем рисуют – родился, между прочим, практически на границе с Россией. Не знали?
– Не интересовался, – с достоинством пожимает плечами Василий. – Нам-то что? Просто всегда плохо, когда бардак и беззаконие. А люди на улицах в таком количестве – это именно хаос!
– Нет. В данном случае, это революция! – твердо, но с улыбкою, отвечает Алинка. Все-таки она немного одержима.
– Революция! – насмешливо вмешивается Наташа. – Да в чем там она? Смена формы вправления? Переход к другому устройству государства? Все как было, так и осталось. Только голова у власти сменилась. А шуму столько, будто снова 17 год настал…
Наташа явно не в курсе и даже не собирается вникать. Ей просто нравится высказывать свое скептическое мнение….
– Ну, давайте называть это по-другому… – покладисто соглашается Алинка. – Переход от слов к делу, от демократии в лозунгах к демократии в поступках. Не революция, а эволюция. Так вас больше устроит?
– Да мне все равно, – отмахивается Наташа. Ей уж не интересно о политике, тем более о чужой. Алинка с Никифоровичем несколько раз уже побеждали в спорах на «оранжевые» темы. Алинка – потому что была очевидцем и владеет фактами, Никифорович – потому что в любом разговоре упирается, как баран, и никому не дает возможности себя разубедить. Его точка зрения проста: «Раз наш президент против оранжевого движения, значит оно – во благо мира! Я так считаю!»
Никифорович у нас глубокий убежденный диссидент и оппозиционер. Он против любой власти, потому частенько выступает за Алинкину точку зрения.
Все разговоры на эту тему уже переговорены, все споры остпорены и обсуждать, вроде, больше нечего. Но Алинка никак не хочет остыть. Ей приятно вспоминать проведенные в Украине дни. Забавно, что в первый месяц по приезду, она беспрерывно об этом говорила. Да еще как!
Не могу не поделиться воспоминаниями. Девочка наша сияла и тараторила без умолку. Так люди рассказывают о своей первой свадьбе или огромной любви… Знаете, ее рассказы немного даже и меня влюбили в политику. Вернее, в те украинские события.
Судя по рассказанному, происходящее тогда в Киеве больше походило на празднование Нового Года, чем на революцию. Поначалу я со своим природным недоверием к толпе, только диву давалась.
– Лица – просветленные, разговоры – осознанные, настроения – приподнятые, – твердила Алинка. – Намерения – самые миролюбивые. И все – все-все-все, куда не глянь, кого не спроси, – уверены, что так дальше продолжаться не может. Действующие власти – довели! Всех довели, и потому народ вышел на улицы. Основные массы никто не выводил, никто не организовывал. Все сами поприходили. Чтобы показать свое несогласие с результатами выборов. Слишком уж нагло тогдашние действующие власти фальсифицировали голоса. Это все видели и не возмутиться уже не могли. Тем паче, что накануне, на предвыборную программу провластного кандидата деньги со всей страны собирались, причем ни кем-нибудь, а налоговой инспекцией. То есть обобрали всех вполне конкретно…
– Ох, молодо-зелено, – вздыхал скептик Дмитрий.– Ты там знаешь, кто кого обирал? Тебя обирали? Нет? Значит, ничего достоверно утверждать нельзя. В таких вещах, как политика, верить можно лишь в то, что своими глазами видел. А остальное все – промывка мозгов и манипуляции. Вы же новое поколение, непуганое еще. Вам только намекни, что погеройствовать можно, тут же голыми грудями на амбразуры бросаться станете… Страха в вас нет, одна жажда приключений.
– При чем тут! – обиженно сопела Алинка. – Там на Майдане, между прочим, представители всех возрастов были. И молодежи даже меньше, чем людей среднего возраста. В том-то и дело, что все – и те, кто в палаточном городке жили, и те, кто просто ежедневно на площадь приходил – все были совершенно разные, но при этом объединенные общими целями. Студент, пенсионер, бизнесмен – все вместе, понимаете?
Дмитрий сокрушенно причмокивал и глумился над Алинкиной легковнушаемостью:
– Нет, я не в коем случае не оспариваю твою искренность. Просто хочу зародить долю сомнения в том, что ведомые до конца и по-настоящему понимают цели ведущих. Опыт подсказывает, что самые одухотворенные толпы всегда и оказывались жертвами грандиознейших обманов. Толпы, в которые невиннейшеми и благороднейшими лозунгами заманивали тех, кому вообще категорически противопоказано пачкаться политикой. Не забывайте, так они исковеркали жизни Есенина и Маяковского!
Дмитрий озабоченно качал головой, а я очень радовалась каждому Алинкиному слову. Все-таки приятно, когда рядом оказывается человек, способный видеть хорошее и верить в него… Может, там все и не так вовсе было. Главное – чудесные у Альки выходили рассказики.
И про Хаммер – «дорогущий навороченный Джип с прибамбасами» – разъезжающий по утреннему Майдану с плакатом «горячий чай» наперевес.
И про озябших к утру людей, которые, как само собой разумеющееся принимали из рук обитателей джипа одноразовые стаканчики со спасительным чаем и приветствовали Хаммер радостными возгласами, когда тот возвращался с очередной «перезаправки термосов» и пробирался к новым частям Майдана.
И про мороз, что «бодрил, и заставлял нас почувствовать себя детьми природы»… И про сторонников оппонента, которых «заслали бить нас, но они пришли – смотрят, все тут друг друга любят и тоже стали добрей».
И про Олега Скрипку, который целиком был на стороне оранжевых и ошарашил всех, признавшись в интервью, что оппоненты даже пытались его убить. «Ему в наркотики подмешивали яд!» – негодовала Алинка и тут же снова сияла, вспоминая: «А еще оранжевый Киев посетил Шевчук. И БГ, представляете, тоже! Нет, что вы! Они не агитировали. Они на Майдан приехали, к людям. Смотреть в глаза, поражаться, заряжаться и верить в людей…»
В Киеве Алька пробыла всего несколько дней, застав лишь самое начало революции. Потом была восточная Украина. У них с Маринкой в этом городе жила бабушка. Разумеется, в Харьков Алина приехала в самых, что ни на есть, оранжевых настроениях. Потому и видела все лишь в своем цвете:
– А потом власти решили устроить бойню. Им это выгодно. Первый же разбитый нос губернатор области трактовал бы, как кровопролитье, ввел бы чрезвычайку и полноправно разогнал бы все наши милые мирные революции. Но никто – ни мы, ни бело-голубые оппоненты – не поддались на эти провокации.
– Нет, девушка! – не выдерживает Наташа, переполняясь возмущением. – Вас определенно подвергли в этой вашей толпе какому-то гипнозу. Неужели вы думаете, что властям для того, чтобы ввести ЧП и приказать милиции вас разогнать, нужны какие-то оправдания?! Да если бы этот губернатор хотел, он в порошок бы вас всех стер… Он бы! Если бы!
Глядя на пышущую праведным гневом Наташу, я ужасалась. Что ж мы за народ такой? Думать о своих правителях такое, и при этом не пытаемся даже оспорить их право на власть… Рабская философия – «ах, хозяин, ах, какой вы распрекрасный, что не раздавили меня в лепешку, я ведь понимаю, что вам, с вашим отсутствием совести, это совсем ничего бы не стоило». И самое горькое: Наташа типична. Она – выразитель нашего общественного мнения. Хотя это по меньшей мере – странно. Признак коллективной лоботомии, такое вот «да если бы он хотел»…
– Чтобы стереть нас в порошок нужно было бы найти настоящие механические жернова, – сражала образностью мышления Алинка. – А роботов на службе у государства пока не наблюдается. Милиция ведь тоже люди! Ни с того ни с сего они против безоружных мирных людей не пойдут… На Украине, по крайней мере, не пошли бы. Это по глазам видно было. Но я не о том…
И Алинка снова принималась за красивые сюжеты из жизни Харьковских демонстрантов:
– Представьте – самая большая площадь Европы. Полплощади – народ с оранжевыми ленточками. Четверть – с голубыми. Посредине – несколько рядов милиции. Как не старались, чтобы хоть поровну цветов было – не выходило. То ли наши люди более активные, то ли действительно в Харькове бело-голубых не так много было. Да и те, кто был – насильно согнанные. За ними автобусы в область на предприятие посылали. Но честно все – расплачивались с работягами отгулами на работе. Я лично спрашивала. И вот представьте, обстановка страшно напряженная. Власти просто не имели права так накалять ситуацию – в одно и то же время, на одном и том же месте на два противоположных митинга разрешение выдавать! Но оказалось – ничего страшного. Потому что это не две толпы встретились, как власти предполагали. Сошлись совокупность личностей! Я заглядывала в лица, я впитывала и пыталась запомнить наших оранжевых. Взрослые, студенты, пенсионеры… Все! И при этом ни одного одержимца, ни одного озлбленца, ни одного пьяного… Впрочем, нет. Один был! Сюжетик вышел превоклассный. Все дружно скандируют: «Кучму – геть! Банду – геть!» и тут вдруг замечают в своих рядах одного сильно подвыпившего, очумевшего слегка, дядечку. Лозунг на какое-то время меняется: «Пьяных – геть!» – воодушевленно кричат все, а какие-то заботливые мужики, выводят из наших рядов дядечку…
Я аплодировала. Картинка вызывала только благие эмоции. Алинка воодушевлялась моей поддержкой и продолжала пересказывать особо фишечные моменты.
– А еще – смех, да и только, – кто-то из провокаторов решил подстроить страшную гадость… В Харькове поначалу только один ТВ канал не боялся правду говорить. И вот отдали распоряжение бело-голубым этот канал пикетировать. Причем не настоящим идейным бело-голубым – те преимущественно люди нормальные и по-хамски себя не вели – а провокаторам из завезенной с окраин молодежи, которую долго предварительно пришлось пивом накачивать. Ну откуда такой молодежи знать, где студия телеканала находится? Кто-то надпись «телевидение» увидел, все туда и ломанулись. И вот пятьсот не вполне трезвых ребят, обвешанных голубыми ленточками, толкутся у подъезда ни в чем не повинных, тихих и скромных новостей, на всякий случай в последних выпусках вообще не касающихся политических тем. Мало того, что толкутся, так еще и народ на работу не пускают, и орут всякое неприличное. Директор новостей попытался с ними поговорить, мол «не туда попали, милые!» Говорил с улыбкой, без наезда… Реакция – ноль. Его мало того, что не услышали, так еще и, три рупора последовательно соединив, из получившегося матюгальника какой-то грязью полили. В общем, обиделся директор и позвонил в штаб оранжевых. Те тут же на своем митинге объявили: «Народ, пойдемте глянем, что там с новостями делается». И все пошли. Тысячи две-три на пятьсот пьяненьких пикетирующих. Никаких драк. Пьяненькие мгновенно протрезвели, оценили ситуацию и ретировались. Вроде бы – незатейливый сюжетик. Но из-за него, между прочим, рейтинг тех новостей в пять раз повысился. А мы все долго еще посмеивались, что директор новостей наверное, специально тех бело-голубых нанял. Или перекупил, доплатив за перепутывание офисов СМИ. А тот канал, что честно вещал, даже закрыть хотели. Официально издал губернатор указ о прекращении вещания. Но тут такое началось! Вплоть до совершеннейшей фантастики: в прямом эфире в студию этого канала позвонил хозяин конкурирующей телекомпании и на весь город заявил: «Знаете, я вырос на улице. Мы в детстве частенько дрались двор на двор. Так вот, когда приезжали бригады с другого района, враждующие дворы объединялись. Если вас и впрямь закроют, милости прошу для вещания на мой канал. Эфир обеспечу, будьте спокойны!» Такого, пожалуй, нигде еще не случалось!
– Боже, и она верит! – хватался за сердце Дмитрий. – Я вам, как человек театра говорю – неплохой сценарий, и всех дел. Люди такого уровня, как владельцы телеканалов в прямые эфиры конкурентов не звонят. Они телевизор не смотрят, у них аллергия на телевидение!
– Точно! – азартно заводилась Алинка. – Не смотрят! Я и сама не смотрю… Но это – в обычное время. А тогда была – революция!!!
Глаза ее горели, лицо светилось и за одно это я готова возлюбить все оранжевое движение разом. Создавать радостные, добрые, одухотворенные лица – серьезное искусство. Но дело даже и не в этом, а в том, что мы дождались, наконец, поколения, нравственные критерии которого не позволяют ему смолчать, когда кто-то подличает. Может, позже окажется, что поколение это было обмануто, также как наши деды когда-то коммунизмом, но….
Важно, прежде всего, то, что эпоха ненавистного мне пофигизма, замешанного на подсознательном страхе, окончилась. Как сказал один великий человек: «Я рад за украинцев – они живут в стране, где для выражения своего нравственного чувства не обязательно садиться в дурдом – это большое благо. Тут господам хохлам, пожалуй, серьезно повезло».
– Потом, когда собрался-таки Верховный Суд, – завершала обычно рассказ Алинка. – Вся страна следила за вещаниями с заседаний. Полились доказательства обвинений в адрес махинаторов, которым и возразить-то было нечего. Ничего толкового они так и не сказали… И суд не закрылся по этому поводу, и прямой эфир не отменили… Вот тогда я почувствовала точно – победа на стороне справедливости. Никто не сможет уже утаить то, как нечестно проводились выборы. Когда Верховный Суд назначил переголосование, мы с бабушкой вместе прыгали до потолка и вмиг высадили все деньги с телефонной карточки, рассылая знакомым СМС с поздравлениями. Вы не представляете, что для страны значило это решение!
Вот такие у нашей девочки были пафосные настроения. Сейчас, когда тема уже не нуждалась в столь широком освещении, Алинка немного печалилась. По всему было видно, что пребывание на Украине оставило в ее душе серьезный след, и что ей очень хочется снова повспоминать те события…
– Эх, рассказала бы я вам, да не стану. Тревожить чужой сон – недостойное занятие. – вворачивает она в ответ на Наташино «мне все равно».
– Не я сплю, а твой здравый смысл спит, Алечка! – обижается Наташа. – А домик, он с любыми блестками выглядит празднично. С фиолетовыми даже более новогодне. И нечего!
– Нечего-нечего-нечего болтать! – в автобусах Марик всегда ездит в кабине водителя и в общих разговорах не участвует. Вступает, лишь когда нужно переключить наше внимание на оргвопросы. – Лучше приготовьтесь к высадке. Тут нет черного хода. Нужно достойно миновать наших юных зрителей…
В этом смысле Марик отнюдь не шабашник, а стопроцентный консервативный профессионал. Категорически не терпит «сценическую грязь». Никогда не позволит, чтобы до спектакля дети увидели людей в костюмах, и потом чувствовали себя обманутыми. Даже понимая, что они всего лишь смотрят спектакль, зрители все равно много хуже воспринимают пьесу, если точно знают, что перед ними не Любопытная Ворона, а та тетя, что поскользнулась, выходя из автобуса.
Потому к высадке готовимся, будто к шпионской вылазке – прячем все примечатлеьные предметы, одеваем на лица нейтральные выражения, замолкаем…
– Ну что, вперед! – командует Марик. – И вечный бой, покой нам только снится!
* * *
В театре все нелогично. Вот в литературе, допустим, обстановка довольно разумная. Редактор – главный враг автора. Мысль понятна и убедительна. По аналогии главным врагом актера должен быть режиссер. Куда там! Эти милые, порой далеко не безобидные создания, на самом деле приносят массу пользы. Актерская песенка «Приветствуем вас, режиссеры, – /хозяева нашей судьбы!» – это не подлизывание, а действительно честное признание. Режиссер опекает нас, и пытается упорядочить, потому всерьез ругаться с ним совершенно не из-зач его. Вообще актер – существо мизерное, и потому враги у него тоже где-то на низших уровнях. Реквизиторши, вечно что-нибудь путающие, звукорежиссеры, с перепою не ту фонограмму врубающие, партнеры забывающие слова. Ну и, конечно же, уборщицы! Особенно елси репетиции проходят не на родных территориях. Уборщица Тома – молодящаяся, окающая бабонька с внушительными бедрами и столь же крутым нравом – по праву считала себя хозяйкой нашей репетиционной площадки. Не знаю уж какие отношения у нашего Марика были с ректоратом университета, в актовом зале которого мы репетировали, но штатная универовская уборщица Тома могла появиться в любое удобное ей время, с кокетливой улыбочкой прокрякать: «Так, мальчики, освобождаем помещение, мне надо убираться!» и мы обязаны были подчиняться. Лишь один раз Томины права были ущемлены – шел спектакль, и ее попросту не пустили в зал. Уверена, если б пустили, Тома бы, ничуть не смущаясь, предъявила бы зрителям свое безапелляционное: «Так мальчики!» Особа была из разряда тех, кто ничего, кроме самой себя и своих дел, не замечает. Больше всех это выводила из себя нашу Наташу.
– Ну что вы кипятитесь! – кряхтя, успокаивал вышеупоминавшийся уже Василий – он же Наф-Наф в нашем утреннике, и лирический герой в серьезном спектакле, с репетиций которого нас и выгоняла уборщица Тома. – Так, неизвестно когда мы бы еще на перекур вышли.
– Ой, не говорите мне ничего! – махала ладонями перед собой Наташа. – Не переношу ее, меня от этого «так, мальчики!» скоро типать начнет… – она очень похоже изображает интонации уборщицы и мы дружно ржем.
– Это она, вероятно, от своего европейского воспитания! – галантно раскланиваясь, заявляет Никифорович. – Во Франции между прочим, если в компании есть хотя бы один мужчина, то ко всем принято обращаться «парни». Вот откуда у Томариных «мальчиков» ноги растут…
– У Томариных мальчиков, вы уж меня извините, ноги растут из тоскующей промежности! – как обычно резко заявляет Людмила. Она же Язвительная Ворона в новогоднем безобразии и злодейка-отравительница, влюбленная в Героя в новой постановке…
– Что ж это тогда за мальчики? – хором прыскаем мы.
Людмила терпеливо расшифровывает мысль:
– Баба мужика давно не знала, потому только особей мальчишеского пола вокруг и замечает. Это ж по глазам видно…
Непроизвольно, бросаю взгляд в наше курительное зеркало. Вдруг в моих глазах тоже длительное воздержание как-то проявляется. Встречаюсь взглядом с Мартышкой – милй разведенкой и моей ровесницей. Видать тоже скрытность своего взгляда проверяет. Понимаем друг друга мгновенно, скептически пересмеиваемся.
– Так что, вы полагаете, если, устранить э-э-э… проблемы Томары, ее хамские набеги на наши репетиции прекратятся? – очень серьезно интересуется Никифорович с неподдельными нотками патриотизма в голосе. – Я, собственно, не по этому профилю, но, если нужно, ради коллектива могу пойти на многое!
Всем известна тяга маленького-щупленького Никифоровича к крупногабаритным особам, потому никто не расценивает его предложение, как подвиг. Одна Наташа всерьез досадует от подобных ситуаций:
– Блин ее не обсмеивать, ее увольнять надо! – растерянно бормочет она себе под нос. – Что за времена такие, даже жалобу некуда написать!
К счастью, Никифорович – сын реприсированного и расстрелянного из-за чьей-то жалобы отца – последнюю фразу Натальи не слышит. Полчаса, необходимые зловредной Томаре для уборки, истекают, Марик зовет нас в зал, обводя предварительно грозным взглядом: «Только попробуйте отказаться задержаться на эти полчаса после репетиционного времени!» – говорит его взгляд. Но мы, собственно, и не отказываемся…
А Томара, кстати, в результате одной оплошности все же была изгнана из уборщиц нашей территории. И не без скандала. Обычно нас приглашали по разным залам, но в тот раз мы давали представление в холле своего репетиционного университета. Все то же детское новогоднее безобразие… Рассеянный Марик, забыв, кто есть кто, попросил блительно ошивающуюся рядом Томару проследить за реквизитом. Его натура не позволяла, чтобы кто-то крутился без дела, когда остальные готовят зал. Томара не возражала. По сценарию мы должны были есть яблоки. И вот, представление в разгаре, я – самый озорной и развеселый поросенок – эдакий мультяшный Фунтик во плоти – лезу в корзинку и угощаю братьев… помидорами!!! А что делать? Мы смачно надкусываем их, тут же покрываясь соком и желтыми семечками… Представление невозмутимо довели до конца. Зато потом… Наташа хоть и не имела никакого отношения к сцене с яблоками, но истерики, как оказалось, умела закатывать первоклассные. Ректор, которому эта елка для детей сотрудников была очень важна, возмутился кознями уборщицы. Та, разумеется, отрицала злонамеренность и неловко отбрыкивалась от обвинений: «Да что вы, мальчики! С чего такая паника? Красное, оно и в Африке красное. Кто там разглядел… А так в дальний магазин пришлось бы идти. А у меня время казенное, я его на свою работу должна тратить!» Томару мы после этого долго не видели, а между собой посмеивались, полагая, что наша Наташа специально как-то воздействовала на мозг уборщицы, чтобы та совершила что-нибудь уж совсем радикальное.
– Нельзя воздействовать на то, чего нет! – заявляла Наташа в ответ очень серьезно, и мы воспылав корректностью, вдруг отставали.
А сегодня, вот вдруг обнаружилось, что Томара вернулась. То ли других уборщиц не было, то ли вина ее была прощена из-за прошедшего времени… В общем, только что, посреди нашей репетиции, уборщицу одолело непреодолимое желание немедленно помыть сцену, и нас согнали в курилку.
– Немыслимо! – на этот раз возмущалась не только Наташа. Я тоже ругалась на чем свет и мысленно рисовала страшные картинки гибели зловредной уборщицы…
После вчерашнего выездного Новогоднего Безобразия, Марик привел меня в неописуемый восторг. В обоих залах нам попался настолько приятный зал, что все мы прибывали в великолепном настроении. Все-таки актер очень зависит от того, насколько верят в него зрители… И режиссер тоже зависит. Марик, не таясь, улыбался во весь рот и выглядел очень разнеженным. Думал о чем-то, оглядывал нас томно и внимательно, как увлеченный коллекционер давно не рассматриваемые экспонаты…
В результате, он сообщил, что увидел место для меня в большом спектакле. Да, да, не в легкой развлекательной пьеске для детей, а в настоящей драме, которую ребята катали по городам и весям в свободное от праздников время. Марику захотелось чег-то новенького, он присмотрелся, и решил вводить в две картины массовку. Меня и Светлану – барышню, появляющуюся у нас крайне эпизодически, исключиельно чтобы узнать, нет ли для нее «какой-нить денежки»… Не разу не видела задействованной в работе, поэтому вопросам таким искренне удивлялась. Но, вероятно, у нее с театром были старые счеты, потому что Марик реагировал на эти набеги довольно добродушно.
И вот именно в тот момент, когда нас со Светланой экстренно вводят в спектакль, какая-то уборщица сворачивает все мероприятие и выгоняет нас прочь…
– Немыслимо! – из последних сил сдерживая тон, бормочу я и хватаюсь за сигареты. Бессильная ярость – самое страшное состояние. Не любишь ни себя, ни мир, хочешь немедленно учинить что-то резко-негативно-сумасшедшее, и поделать при этом ничего не можешь.
– Ути-пути, – подмигивает Никифорович, и зачем-то изображает пальцами «идет коза рогатая».
Он всегда насмехается, когда видит меня в состоянии злобы. Мои габариты отчего-то кажутся ему несовместимыми с потребностью дать кому-то в морду: – Мы отважные герои очень маленького роста! – дразниться он. Потом понимает, что дело серьезно и бросается успокаивать. Верное проверенное его средство борьбы с овладевшей коллективом печалью – «отвлекать, развлекать и подчивать баечками».
– Ну что вы, чесс-слово, господа хорошие, так печалитесь. Работоголики прямо! – издалека начинает он. – Курилка – лучшее место для репетиций. Все великие артисты придумывали главные «па» своей роли именно во время таких вот перерывчиков. На сцене, даже во время этюдных наметок, даже в самый разгар импровизации, ты – марионетка в лапах режиссерищи. А тут можно отвлечься, не ожидать ежесекундного: «Оставить!» или «Переиграть!», взвешенно обдумать свой образ… Это не я вам говорю, это сам Миронов говорил! Обожал отвлеченно думать над ролью, не топчась на сцене, а раскинувшись в кресле и…
Вообще-то Никифорович – непревзойденный знаток театральных историй и биографий известных актеров. Но иногда намеренно все немного искажает.
– Только он не в курилке думал, – безжалостно вмешиваюсь, – А в зале. Наблюдая за тем, как второй состав репетирует. А со сцены у них никто никого не сгонял. Попробовали бы!
– Точно-точно, – легко сдается Никифорович, – Не в курилке, а из зала. Это ж Миронов, если не ошибаюсь, страшно обижал коллег, эгоистично заявляя что «второй состав затем и нужен, чтобы первый мог пронаблюдать пьесу со стороны».
– Да что вы! – поражаюсь совершенно искренне. – Вы же мудрый человек, а верите трактовкам завистников. Миронов был интелигентнейшим человеком. Он никогда такого бы не сказал! То есть, говорить-то что-то подобное он говорил, но имел в виду обоюдную пользу обоих составов. Скорее фраза звучала: «два состава в спектакле нужны в том числе и затем, чтобы каждый мог увидеть пьесу со стороны». Чувствуете разницу? А злоумышленники и гонящиеся за грязными сенсациями исследователи нарочно все наизнанку вывернули…
– Неужели?! – прикладывает обе ладони к старческой груди Никифорович. А глаза смеются, а уголки губ – дрожат. Понимаю, что «купилась, как девочка». Он нарочно спровоцировал меня на спор, чтобы вытащить из состояния злобы на уборщицу. И вытащил, кстати. При всем желании, не сомгла бы вернуться к своим обидам. Как-то уже попустило…
– Спасибо, – говорю язвительно. Пусть знает, что технологии его разгаданы. Но Никифоровичу уже не до меня. Теперь он занялся врачеванием возмущающейся Наташи. Обсасывает интересующую ее тему. Эта загадочная Никифровоческиая энергетическая ответственность за каждого из нас и умение в любой момент снять напряжение, весьма восхитительны. Если момент позволяет – увлекает всех общей байкой. Нет – обрабатывает по одиночке излюбленными темами. Интересно, он специально, или подсознательно?
– А эта курилка, я вам скажу, – как шаман рану, забалтывает Наташину ярость он, – Совершенно святое место. Я тут первый раз с женой поцеловался. Да! Из-за вот этой особы, между прочим! – Никифорович указывает на Наташу и та мгновенно заливается краской.
– Вовсе не из-за меня! – опускает глаза кокетливо. – Глупость какая!
– Из-за нее, из-за нее. Вышли с женой – тогда еще малознакомой, но очень запавшей в душу преподавательницей – перекинуться невинными рассказами о погоде и нерадивых студентах. И тут смотрим, эта мерзавка, – снова кивок в сторону Наташи, – Перед зеркалом рожи корчит. Да еще какие! Глазками стрель, язычок по губам, ресницы томно опущены… Ох, Мэрлин Монро во плоти… Скажу вам прямо, глянул я на нее и застыл, сраженный желанием. Но так как я человек на тот момент уже немного влюбленный был, то желание мое не в зеркало, а в другую сторону направлено было. Не удержался, развернулся соколом – как в былые времена приосанился, заключил будущую свою супругу в объятия и приник к устам ее сахарным… Пришлось жениться! И все из-за нашей эротической Наталии!
– Ох, ну сколько вам объяснять, – с невесть откуда вязвшимся томным шармом смеется Наташа. – Я репетировала. Ну неужели не помните, во второй картине я должна была соблазнить молодого пажа… Как престарелая графиня может это сделать? Я искала яркие варианты…
– Слыхали, – не унимается наш духовный целитель. – Она должна была соблазнить пажа, а в результате я соблазнил Клавдию и женился на старости лет. Спасибо, ничуть не жалею…
У жены Никифоровича пять котов, две собаки, больная мама, двое взрослых сыновей и свои тараканы в голове в виде постоянно пасущихся у нее дома студентов, которых она собирается сделать светилами. Любой другой на месте Никифоровича повесился бы, а он – всерьез одобряет и помогает по мере сил. И в результате – счастлив.
Загадочно, все же, устроена жизнь. У меня бзиков и проблем в два раз меньше, а счастье я так никому и не дала. И не дам уже, наверное – не та степень веры в возможность семейных отношений. Смешно конечно, но вот, кажется, я докатилась до образа мысли, за который когда-то страшно презирала пару барышень, которые, как и я, довольно рано развелись и стали одинокими женщинами в поиске. Презирала я их за решение быть недотрогами. Мне казалось, они, едва сбросив одни кандалы, тут же засадили себя в другие – на этот раз сотворенные собственными руками, а не общепринятой моралью. И вот, теперь и я такая же. Даже и не ищу никаких приключений, а тем, которые находят меня, отвечаю отказами. Получувсвтва – не нужны. Секс ради секса отчего-то уже не впечатляет. А настоящее-возвышенное-важное все уже пооканчивалось. Исчерпала я в своей жизни лимит романтики… А жалко, между прочим. Страшно жалко!
Никифорович, между тем все твердит о Наташиной эротичности и пользе от поздней женитьбы. Давно уже он заставил всех забыть и о зловредной уборщице, и о идее коллективной жалобы на нее.
Вы не думайте, что мы тут все такие примитивные: за ниточку дернул и распсиховались, кнопочку нажал – и успокоились. Это только Никифоровичу мы такие подвластные. Ну умеет человек разговаривать, ну что поделаешь!
Как вспомню его предыдущие «баечки», так сразу тепло на душе делается:
– А про Леонида Быкова мне старшие товарищи из театра Шевченко рассказывали. Да вы, небось, ни театра, ни актера такого не знаете. У-у-у, темные! – начинал Никифровочи.
При этом он смачно затягивался, и все присутствующие – думаю даже те, кто никогда не курил – ловили себя на остром желании ощутить горьковатый привкус его сигареты. Именно такой, как у Никифоровича – дешевой, без фильтра. Уж слишком блаженное становилось у рассказчика лицо после затяжки.
Иногда, кстати, чудо-актер ужасно страдал из-за своей заразительности. Это, когда его посещали припадки скупости. Он отчаянно искал уединения: «Не могу курить на людях! Сразу сигареты стрелять начинают. Даже если у самих блок навороченный под полой припрятан, все равно у бедного старика цигарку просят. И отказать не могу, и злость берет…»
Но я не о том, а о его рассказках-рассказиках:
– Так вот, про Быкова. Реквизиторша как-то то ли пошутила, то ли напутала что… В общем, вместо кинжала в ножны Быкову ножницы сунула. И вот себе, значит, спектакль в самом разгаре. У Быкова – дуэль. Он хватается за ножны и… Думаете растерялся? Нет! Все положенные «защищайтесь, сударь!» высказал, а в процессе состриг противнику усы. Зал остался в восторге от блестящей режиссерской идеи. Все решили, что так и задумано. Недовольным остался только второй актер-дуэлянт. Усы были настоящими…
Как-то особенно наш Никифорович любил истории о спектаклях «перьев и шпаги». Сейчас уже все и не упомню.
Ну, например, на какой-то там очередной дуэли какой-то там актер обнаружил, что забыл прицепить на пояс шпагу. Пьеса – в стихах. Герой не теряется: «Забыта шпага, боже мой!/ Ее вчера занес домой…/ Но если справедливость есть,/ Прими, подлец, от пальца месть!» Тыкает партнера пальцем тот, совершенно ошарашенный, молча умирает.
Еще чудный случай вспоминается. По сценарию злодей лезет в электрощит, а герой должен убить негодяя из нагана. Реквизиторша, разумеется, положить наган в кобуру забыла. Что делать? Герой в панике оглядывается по сторонам. Потом стаскивает с себя сапог и швыряет его в злодея. Немая сцена. Злодей поворачивается к зрителям и трагичсеким шепотом произносит: «Сапог-то отравлен!», после чего падает замертво.
Помню, хохотали минут двадцать.
Молодец, Никифорович! Умеет, спасает, радует… Был бы в несколько раз моложе – влюбился бы я в него безоговорочно. И целовались бы в курилке, и вместе англеами-хранителмяи труппы бы работали…
– Свистать всех в зал! – доносится зычное Мариковское воззвание. – Омовение сцены закончено досрочно. Работа проделана, можем приступать к своему безделию!
«Ага, его тоже явно не устраивает такое странное распределение рабочего времени!» – радостно переглядываемся мы и идем на сцену.
Настроение, как ни странно, самое, что ни на есть, замечательное…
* * *
Просто счастье, что мне так повезло с жильем. Будь этот дом немного ближе к театру, я не успевала бы ни задуматься, ни прогуляться… Хоть на пару кварталов дальше – возымела бы дурацкую привычку добираться на такси. А так выходило как раз то, что нужно.
«Вновь иду, душа толкает ноги…» А город уже дышит праздником – искриться, переливается, шумит. Ветер атакует, и ежесекундно приходится отплевываться от попадающих на лицо снежинок. Отчего-то это совсем не раздражает, а даже как-то наоборот веселит.
– Ух! Сейчас вся моя тушь намокнет и под бровями нарисуются черные полоски, – то ли и впрямь капризничая, то ли желая подчеркнуть длину собственных ресниц, заявляет Наталья. Они с Василием идут до трамвайной остановки, я – домой, а все остальные несколько минут назад отчалили в противоположном направлении – их ждало метро.
– Так это ж здорово! – веселю Наталью. – Будете как Лайза Минели в «Кабаре». С такими громадными ресничищами… Замечательная погодка! Буйная и оттого предпраздничная. Люблю метель в канун нью еар! – декларирую первое придумавшееся. – Даже не хочется домой. А не заскочить ли нам в этот ганделык? – небольшая сутденческая кофейня возле остановки частенько служит мне перевалочным пунктом. – Там кофе натуральный, вкусный и недорогой.
– Правда? – Наталья, вероятно, не слишком доверяет моим суждениям, потому уточняет у Василия. Вряд ли сомнения вызывают мои вкусы, скорее – финансовые оценки. Закатываю глаза и пытаюсь не утерять спокойного благодушия. В конце концов, Наташина уверенность, что дети обеспеченных родителей не могут жить за свой счет, а значит, адекватное суждение о дороговизне иметь не могут – это ее личные, Натальинские комплексы, и я имею полное право не обращать на них внимания…
– Ну, я бы так не говорил… – мнется Василий в ответ. – Я бы воздержался от финансовых комментариев. Но водка там хорошая. Может, и впрямь зайдем? Займете до получки?
В денежных вопросах Василий отличался очень странныой привычкой – никогда не гулял за свои. Возвращал долги всегда честно и в срок, но никогда не платил по собственным счетам сам. Все давно привыкли к этой его загадочной патологии и не удивлялись, слыша извечное: «до получки», когда Марик только что рассчитался за вчерашние работы.
Похоже, у Василия это было чем-то вроде психического заболевания. Однажды я оказалась свидетелем момента, когда оно проявилось особенно остро.
Мы собирали деньги на какой-то очередной подарок. Дни Рождения в труппе старались не забывать и отмечать достойно. Уж не помню, кто на этот раз был именинником, знаю лишь, что вспомнили об этом чудом и в последний день. То есть завтра на работу нужно было явиться уже с подарком. Довольно быстро сплавили завтрашнего виновника торжества к Марику с каким-то поручением, придумали, что дарить, определились с суммой и начали выворачивать карманы, в шляпу Никифоровича. Неделя та вышла сложная, потому практически все сидели на нулях. Я выскребла последние копейки – ничего, дома еще имелось НЗ. Алинка оставила себе ровно на дорогу, вздохнула: «Опять придется у родителей занимать!» Джон выложил диковинную крупуню купюру и потребовал сдачи. До появления этой купюры Василий был довольно спокоен. А тут, буквально волна прошла по лицу, придав ему невменяемо жадное выражение. Так неделю перебивающийся по пустующим помойкам бомж смотрит на окно ресторана, за которым ароматный кусок мяса поедается каким-то смутным силуэтом посетителя. Так смотрел на меня возвращающийся из армии солдатик Андрюша, когда я – загорелая, в длинной белой футболке, с растянутой горловиной, нечаянно сбившейся вбок и обнажившей грудь – подобрав ноги под себя, еще глупая со сна пялилась в окно купе, пытаясь определить, скоро ли поезд привезет нас в Москву.
Шляпа дошла до Василия. Он с горящими глазами обернулся к Джону:
– Займешь до получки? – спросил с предыханием.
– Мадамка убьет, – твердо отрезал Джон и засунул свою сдачу в карман.
– О, Джон! – широким жестом аристократа, Василий схватился за голову, – Куда заведет тебя жто подкаблучество? Ну, до получки, ну, не томи, ну, что ты…
Ситуация, между прочим, действительно была довольно напряженной – на обязательный завтрашний подарок не хватало одного взноса. Я уже начала прикидывать, где и как пересекусь сегодня вечером с Никифровочичем, чтобы доплатить за Василия, который клятвенно уверял, что сейчас он на мели, но вот с ближайшей зарплаты «сразу и незамедлительно сочтет за честь погасить задолженность»… И тут к нам вышел Марик. Ловить после работы Никифоровича мне было откровенно лень. В голову пришла другая идея:
– Знаю выход! – радостно сообщила я и попросила Марика занять нашему «сидящему на абсолютной мели» Василию необходимую сумму до ближайших выплат. Я и не подозревала, что делаю.
Марик растерянно огляделся и неуверенно полез в карман пиджака. Василий вдруг побледнел, высоко поднял голову, сверкнул обиженным взором и… вынул из барсетки внушительную пачку купюр, отделил несколько, бросил в шляпу и, не слова не говоря, вышел вон…
– Упс! – только и смогла произнести я. – Что это было?
Марик замялся, но вынужден был объясниться. Оказывается, пять минут назад Василий попросил выплатить ему оставшийся гонорар за недавние работы. Марик, всегда предупреждающий, что выдает деньги коллективу лишь после того, как заказчики окончательно рассчитаются, объяснил, что пока проплат по-прежнему нет. Василий попросил выручит его из своих. Марик, разумеется, согласился. И вот, спустя пять минут, оказывается, что он снова должен помочь Василию…
– Нет!– Алинка тут же принялась за свою пропаганду, – И не думайте даже то, что думаете! Вероятно, первый раз Василий занимал на что-то конкретное и важное. Потому и не мог сделать взнос – нужна была вся занятая в первый раз сумма. А занимать второй раз он просто постеснялся… К тому же, для удобства нам он сказал, что «на мели»… И теперь ему было неудобно начинать оправдываться. Дело вовсе не в жадности!
Никто не стал с ней спорить, хотя прекрасно было ясно, что Василий кинулся бы оправдываться, если б имел хоть малейшую идею о том, что может его оправдать. Но его воображение было слабее Алинкиного, потому ничего не придумало. Пришлось просто вносить взнос и уходить подальше от позора.
Увы, речь шла об обычной жадности. Причем, кажется, жадности подсознательной и граничащей с заболеванием. Разумеется, на следующий день все мы сделали вид, будто ничего не произошло. Еще какое-то время Василий подозрительно всматривался в наши лица, ища следы усмешки или неодобрения. Не нашел, забыл, успокоился и снова принялся за свои «до получки!» по любому поводу.
Опять же, подчеркну – возвращал он всегда вовремя, потому ничего особо нехорошего в такой патологии не было.
Слово «водка» страшно пугает Наташу. Не то, чтобы она была из агнцев, просто ныне зачем-то выбрала себе имидж добропорядочной матроны. В общем, уже никто никуда не идет. Вернее, все по-прежнему идут по домам. И тут…
– Девушка, вас подвезти! – темно синий Форд, затормозивший на другой стороне улицы, погружает моих спутников в явный ступор. Но они уже заносятся толпой в маршрутку, потому некогда объясняться. Под их удивленными взглядами я киваю – согласно и радостно – перехожу дорогу и скрываюсь в распахнутом предо мной салоне. Представляю, что думает про меня Наташа сейчас! А уж мысли Василия и представлять не хочется…
Что ж, судьба благосклонна. Я действительно ужасно не хотела сейчас идти домой. И не иду, как вы, наверное, заметили… И даже не еду пока, потому что подвозить меня ребята будут совсем в другую сторону. Разумеется, в Форде сидят мои давние знакомые.
Не беспокойтесь, к первым встречным волокитам в машину не села бы… Не в той я еще степени одичания.
* * *
– Чуяло мое сердце, без больших приключений сегодня не обойдемся! – хмыкает Леночка, он же Владлен, он же мой давний бывший муж, когда-то горячо любимый, потом страстно ненавистный, а сейчас не вызывающий совершенно никаких чувств, кроме, пожалуй, любопытства: как живет, с кем спит, чем занимается?
Стоит признаться, я очень удивилась его наличию в машине. Когда из синего Форда с окна пассажирского сидения высунулась взъерошенная Боренькина физиономия и через крышу позвала меня: «Эй, девушка!», я страшно обрадовалась. Увидеть в этой же машине Владлена я как-то не ожидала…
Боренька – мой бывший любимый любовник, а еще просто друг и во многом единомышленник. Он разгильдяй, негодяй и пьяница, но при этом – человек душевный, и потому всегда меня радующий. Если не собираться строить с ним семью – можно прекрасно общаться и получать массу положительных эмоций. Завидев его, я решила, что за рулем кто-нибудь из дружков-неформалов, и ребята едут развеяться.
Конечно, они заберут меня с собой. И там сначала будет весело, а потом все упьются или накачаются какой-нибудь дурью… И тогда навалится тоска и острое ощущение бессмысленности происходящего. Но я, слава собственному опыту, к тому времени уже незаметно сбегу, не оставив следов. А Боренька будет звонить потом среди ночи на мобилку и просить о приюте, а я откажу, потому что не хочу начинать все сначала…
Таким представляла я грядущий вечер, перебегая дорогу и послушно ныряя в машину. И вот, оказалось, что за рулем серьезный и солидный Владлен. Выходит, веселье отменяется…
– Ну, здравствуй, Сафо! – улыбается в зеркало дальнего вида бывший муж, только что обозвавший встречу со мной большим приключением. – Как живешь? С кем? Чем при этом занимаешься? – он буквально озвучивает мои мысленно вопросы, обращенные к нему. – Кстати, поужинаешь с нами?
– Разумеется, – отвечаю лишь на последний вопрос. – Было бы редким свинством не принять от судьбы в дар такую уникальную встречу.
Рядом с Владленом сидит вовсе не похожий на себя, притихший Боренька. Только мохнатой головой туда-сюда крутит, да подмигивает, всем своим видом показывая: «О, видала, с кем я теперь разъезжаю! Помнишь ведь, что сама нас познакомила?»
Познакомила действительно сама. Замкнула на почве общих интересов. Владлен как-то то и понтуясь, то ли действительно собираясь вложить деньги во что-нибудь творческое, рассказывал мне о своих исканиях. А Боренька, как и положено полупрофессиональному признанному лишь в узких кругах рок-музыканту, перманентно находился в состоянии поиска спонсора. Созвонившись-встретившись мои «бывшие» кажется, стали друг для друга «настоящими». В том смысле, что, как любезно сообщал интернет, записали нормальный диск, начали крутить кое-что на радио, добились приглашения на один именитый фестиваль… Правда, чем кончилось дело с фестивалем, я еще не знала, но сам факт выступления там уже о многом говорил. Получив возможность платить за работу, Боренька тут же пригласил в группу нормальных музыкантов и дела у него явно пошли на лад. Иначе и быть не могло: песни у Бореньки действительно классные…
Жаль, что при Леночке мне не удастся напрямую пораспрашивать Бореньку о всяких нюансах. Не сможет он честно отвечать при главном спонсоре-то! Так и ограничимся дурацкими: «А ты все бородатее и бородатее! А идея заплетать этот твой пылеуловитель и грязесобиратель в косички мне первой в голову пришла!» «Точно, тебе первой. Я помню, ты не думай…»
И Владлена при Бореньке тоже особо не допрорсишь. Вряд ли он посвящает молодого партнера в подробности своей личной жизни. А вот меня бы посвятил – я ведь хоть и бывшая, но часть этой жизни. Тринадцатилетнее старшинство Владлена раньше не играло никакой роли, значит, вероятно, не будет играть и сейчас…
Ну, ничего. Может, в процессе ужина поотлавливаю их по одиночке…
Кстати, это еще не все неожиданности, преподнесенные встречей. Рядом со мной на заднем сидении сидит еще один джентльмен. Явно обалдевший и потому ничем свое присутствие не обнаруживающий. Вглядываюсь в лицо и звонко клацаю челюстью.
– Господи, вы-то тут откуда?
Рядом со мной сидит Сергей. Тот самый программист из бутика, где моя Алинка подрабатывает дизайнером. Тот самый Рыбкин одноклассник, из-за которого я себя рассекретила.
– Офанареть можно! – вместо приветствия, говорю я ему. – Вот уж кого не ожидала встретить в такой компании! Это действительно вы, или мое больное воображение нарочно издевается? То есть, я вам, конечно, рада, но очень-очень поражена…
– Совершенно взаимно, – честно признается Сергей, и мы еще минут пять рассказываем окружающим историю нашего знакомства. Естественно, рассказываем с некоторыми изменениями. Я никому не признаюсь, что страшно подвела себя этим появлением. Рыбку представляю не как врага, а как одного, далеко не близкого, давнего знакомого. Сергей умалчивает, о том, что выглядел довольно жалко и всерьез принял игрушечные наручники за настоящие… История наша звучит довольно весело, и тон разговора теперь практически задан. Какая разница кто, кого и откуда знает? Будем веселиться, общаться и хулиганствовать…
– Когда на улице вьюга, мне страшно хочется буйствовать! – признаюсь не без гордости. – И вот, именно в момент, когда я это осознаю, появляетесь вы. Ну не судьба ли это?!
На самом деле, как бы не старалась я бодриться, такая компания на самом деле очень тревожит меня. Что вы хотите этим сказать? Зачем так явно всех сталкивать?
Вспоминается Пастернкак с его «Доктором Живаго», в котором удивительным образом, совершенно случайно, все герои то и дело наталкиваются друг на друга в совершено разных городах и при весьма загадочных обстоятельствах. Вещь в свое время произвела на меня глубочайшее впечатление и сейчас, когда я мистические встречи начинают обрушиваться на мою собственную реальную жизнь, начинаю чувствовать себя не слишком хорошо. Не хочу аналогий!
Клуб, на котором Леночка останавливает свой выбор оказывается солидным, закрытым и, кажется, вполне добропорядочным.
Обычно в компании с Боренькой мы таскались исключительно по злачным заведением, поэтому выбор места меня несколько удивляет. Хотя, чему удивляться-то? Разумеется, в компании лидирует Леночка. Разумеется, под его строгим надзором и разумным финансированием Боренька «взялся за ум» и даже вечная его лохматость теперь выглядит какой-то наигранной, потому что она – элемент стиля, а уж о манерах и говорить не приходится. Какой-то мой Боренька неестественный нынче: бодрый и шумный не от состояния, а потому, что на людях артист должен так себя вести. Короче, работает. Как крокодил Гена работал в зоопарке крокодилом, так же мой Боренька в любом обществе работает теперь рок-музыкантом… Противно. Сидит с вежливой улыбочкой, задумчиво поглаживает двумя пальцами косички бороды, смотрит, как и положено музыканту, куда-то в пространство. Интересно, что при всей Боренькиной полноте и громадности, у него удивительно тонкие пальцы. И умелые. То есть теперь уже умелые, после наших долгих экспериментов и взаимных исследований…
– Борис, не узнаю тебя! Ты добровольно отправляешься ужинать в солидный бизнес-клуб. Раньше ты не переносил чинные заведения…
Он не отводит глаз, не смущается, мой намек попросту проходит сквозь него… Интересно, и впрямь не понимает, что изменился, или старательно изображает непонимание…
– Скорее просто не имел возможности в них попасть, – вместо Бореньки отвечает Владлен. Борис благодушно поддакивает.
Леночка, кстати, наоборот, выглядит куда лучше прежнего. Похоже, депрессии и метания в поисках смысла оставили его, вместе с манерой ежевечерне напиваться до зюзиков. Теперь он -харизматичный, уверенный в себе, уважаемый и уважающий бизнесмен с твердыми принципами и мягкими оценками. И даже пузо, образовавшееся за последние годы, куда-то дел. Небось, бегает по утрам! Представляется отчего-то так: в красном спортивном костюмчике и смешной сантаклаусовской шапочке на голове, старательно поднимая колени перед собой, Леночка неспешной трусцой оббегает аллейки какого-то парка. С ним здороваются пенсионеры, приветливо машут махонькими ладошками детишки, которых конвоируют в ненавистный детский сад. А дома его ждет красиво украшенный завтрак, и такая же, будто сошедшая со всех реклам одновременно, жена. Все, как положено – мило, стабильно и правильно…
Удивительно, но не нахожу в себе по отношению к нему ни тени насмешки и не капли горечи. Нормальная, достойная жизнь. Чего ж насмехаться? Это могло быть мое будущее? Нет. Я никогда не заставила бы себя жить по правилам глянцевого журнала. Так к чему ж горевать?
– Прекрасно выглядишь! – честно сообщаю Владлену.
– Возраст обязывает, – широко улыбается он, сверкая искусственными зубами, начищенными, словно ботинки чечеточника.
Как интересно меняются люди! Вспоминаю Владлена образца семилетней давности – небритого, запойного, отвратительно пахнущего, ломящегося ко мне в окно с требованием немедленно наладить отношения. Ныне он не при каких условиях не «придет на свиданье по водосточной трубе». И никогда – это уже, вспоминая Владлена возраста Христа – не станет трахаться с собственной женой в машине, сворачивая вдруг резко на обочину, из-за того, что жена – то бишь я– решила поправить чулки, неосторожно приподняла край короткой расклешенной юбчоник и боковым зрением Владлен отметил, что под юбкой нет трусиков, и это так распалило его, что грядущую деловую встречу пришлось отложить. И уже свернув в придорожную посадку, уже с глухим рычанием вцепившись в пуговки на блузке жены, Владлен дрожащими руками хватал рацию – сотового у него тогда еще и близко не было – собирался с мыслями, и нес какую-то невменяемую чушь, мол слегка задержится, потому что тут пробка, а в другом месте пробки нет, и вот он попробует сейчас проникнуть в это другое место… А свободная рука его при этом давно уже была у меня под юбкой, и мы с ним оба прекрасно понимали о каком «другом месте» он говорит и…
Сомневаюсь, что сейчас Владлен в состоянии отложить деловые переговоры хоть на пару минут, из-за внезапно вспыхнувшего желания. Впрочем, и переговоры, судя по всему, у него сейчас совсем другого уровня. Такие – не откладывают.
– Что будет пить дама? – интересуется Владлен. Я возвращаюсь в реальность, отвечаю нечто банальное, вроде «на твой вкус», а сама отправляюсь в дамскую комнату.
Что это вы так подозрительно хихикаете?! Не преувеличивайте роль воспоминаний! Ничего подобного! Мне просто нужно помыть руки и не оставьте эти глупые подозрения… Между прочим, нет ничего неожиданного в том, что оказавшись в компании двух своих бывших любовников, я вспоминаю эротику. Не о скандалах же вспоминать! Не о вливающемся в дом в пять утра заблеванном и зареванном Бореньке, который явно невменяем от наркотиков. Не о том решающем срыве беременности, на который спровоцировал меня Владлен… Лучше вспоминать о хорошем…
Возвращаясь за столик, обнаруживаю, что обстановка здесь слегка изменилась. Боренька по-прежнему с отсутствующим видом смотрит сквозь присутствующих. А вот Владлен явно встревожен. Серега довольный возможностью блеснуть эрудицией, продолжает свою речь:
– А потом Генка мне ее перезванивал, интересовался, откуда я вашу барышню знаю. Я говорю: «Первый раз тогда видел!» А он обозлился весь: «Ты мне лапшу не вешай! Стала бы она из-за постороннего перед злейшим врагом светиться!» Так что, уверяю вас, непростые у вашей знакомой с моим одноклассником отношения…
Сергей увлекся рассказом и не заметил, как я вернулась. Осекся, когда Владлен уже отодвигал мне стул. Понял, что делать вид, мол рассуждал о погоде бессмысленно, продолжил, будто и не собирался ничего скрывать:
– Я тут как раз более подробно описываю обстоятельства нашего знакомства, – говорит. – Ты вот не в курсе, наверное, а Генка мне потом звонил, интересовался, откуда я тебя знаю…
– В курсе, – говорю. – Уже в курсе. И я, и все посетители за соседними столиками…
– Ну вот, – Сергей смешно пожимает плечами и разводит руками, изо всех сил пытаясь показать продемонстрировать собственную невиновность, – Хотел, как лучше, а получилось как всегда… Вечно я все не так делаю! Думал защитить барышню, в результате смертельно обидел! Все! Нет мне больше прощения!
Кривляется он так забавно, что весь мой гнев сразу испаряется.
– Все в порядке. Просто не люблю, когда в мои проблемы посвящают ни в чем не повинных…
– Значит, все-таки, проблемы? – Владлен закуривает и бросает на Бореньку многозначительный взгляд. – А вот Борис считает, что слухи явно преувеличены…
– Зная Сонычкину миролюбивость… – пытается оправдаться Борис.
Тьфу! Да что у них происходит, в конце концов? После нескольких прицельных вопросов выясняется, что ребята прекрасно знают Рыбку и любого человека, вступившего с ним в конфронтацию считают слабоумным или самоубийцей.
Сергей, который знаком с Генкой совсем с ругой стороны весьма этому всему удивляется, но на всякий случай решает выложить всю известную информацию…
– Погодите, я совсем запуталась! – кричу. – Ответьте сначала на простой вопрос: вы друг друга откуда знаете?
– Да мы, в общем, и не знаем, – смеется Сергей.
Оказывается, он хорошо знаком с Леночкиным заместителем и пришел сегодня помогать офису этого заместителя в спасении сбесившейся техники. Технику спасли, Владлен, в качестве признательности и для укрепления связи, предложил за ужином обсудить возможность дальнейшего курирования компьютеров. Сергей согласился, Боренька упал на хвост – все равно нужно было массу всего обсудить с шефом, а я, как известно, подвернулась по дороге совершенно случайно.
– Сафо, я давно тебя знаю, – начинает Леночка. В глубине души мне даже приятно, что информация о моём конфликте с Рыбкой так встревожила его. Беспокоится – значит, не чужой.
Всегда приятно знать, что есть люди, которые готовы постоять за тебя. Мысленно я уже готова к пафосному заявлению Владлена, мол: «Ты не отчаивайся. Если что, помни – за тебя есть кому постоять…» и уже знаю даже, что отвечу: «Ох, ну вечно вы, мужики, придумываете нечто несусветное! Ну повздорила я с кем-то, ну, остынут все, забудется… Упаси Боже, впутывать тебя в эти мелочи!» И подниму бокал, сопровождаемая восхищенными взглядами Сереги и Бореньки. Уж они-то, даже если и захотят, от помощи Владлена отказаться не смогут. А я – гордая, отважная независимая – легко пренебрегаю ею, как всесильная!
Разумеется, мои представления о жизни оказываются слишком идеалистическими.
Первым в бой вступает Боренька. Не по собственной инициативе разумеется. Владлен посылает его в атаку особым приказывающим взглядом…
– Сонычко, ну что ж ты творишь! – мягко возмущается Боренька. – Ну ты думай, с кем ссоришься-то! Я вот помню, все у вас было хорошо. Работали вместе, ты поднялась хорошо… Зачем теперь сама все портишь? Ты пойми, мы, если что, даже ничем подстраховать тебя не сможем. И окажемся, между прочим, в идиотской ситуации. Ты нас элегантненько так подставляешь. С одной стороны – по-джентельменски было бы все же тебя опекать, с другой – стратегических партнеров из-за чьей-то глупости менять нельзя…
Все ясно. На прежнем моем Бореньке можно поставить большой, жирный крестик.
«Стратегические партнеры», «поднялась хорошо», «подствляешь» – вот теперь его слэнг и его удел. Жаль! Раньше он был напичкан совсем другими ценностями. Хотя, был ли? Может, я сама его себе придумала? «А был ли мальчик?» – ловлю себя на таких вот высмеиваньях.
– Бориска! – хохочу намеренно громко, – Ты о чем? Мы с тобой видимся первый раз за ближайшие полгода, если не больше. Какое там «опекать», какое там «подставляешь»? Я ж не пытаюсь лезть в твои с окружающими отношения, вот и ты в мои…
– Сафо права, – отзывает атакующего Владлен и тут же сам принимается давить. Уже не ради выгоды. Он понял прекрасно что за помощью я к нему обращаться не намерена, и тут же успокоился. Значит, мои отношения с Рыбкой действительно никого не касаются. Продолжает тему он теперь исключительно, как советчик. Из благих побуждений: – Мы не должны вмешиваться. Но просто по-человечески хочется предостеречь тебя от глупостей. Не стоит ссориться с сильными мира сего. Это золотое правило. И, знаешь, я до сих пор на плаву и на ногах благодаря тому, что соблюдаю его.
– На ногах и на плаву – это как? Гуляешь по воде, что ли? – неуклонно свожу все к шутке, а сама уже придумываю предлоги по которым от этого ужина можно было бы отказаться… Не лежит у меня сейчас душа к дальнейшему общению. Не хочу моралей, хочу аморальности! Собственно, к чему предлоги? Все ж свои: – Знаете, ребята, – говорю открыто. – Нудно мне с вами. Сорри, и гуд бай! – не дожидаясь ответных прощаний, направляюсь к выходу. Пусть думают, что хотят…
– Погоди! София! – в вестибюле меня нагоняет Сергей. Вероятно, посланный Леночкой в качестве парламентера. – Погоди! Ну куда ж ты так… Давай я тебя провожу, хотя бы… А то некрасиво выходит. Я нечаянно что-то сказал, все рассорились и вот ты одна, среди ночи…
– Давай проводишь.– парень, вроде, неплохой, а компания мне сейчас не помешает. Не из-за ночи, разумеется, а просто для общения. Краем глаза за стеклянной дверью вижу направляющегося к нам Бореньку. Под воздействием загадочного хулиганского порыва, закидываю красивым жестом руку на шею Сергея, прижимаюсь всем телом, впиваюсь долгим крепким поцелуем.
– Ой, пардон, – и не пытаясь меня остановить, сообщает Борис. А раньше бросился бы оттаскивать и убеждать не делать глупостей. Раньше считал меня родной, потому ощущал за меня ответственность! – Сонычко, ты забыла шарф! – вот и все, зачем он выскочил из зала.
Он кладет мой шарф на кресло и поспешно ретируется обратно к Владлену. Желание устраивать показные поцелуи отчего-то сразу пропадает. Вырываюсь от уже вошедшего во вкус Сергея.
– Ого! – ошарашено говорит он.
– А ты думал, – отвечаю. Потом спохватываюсь. – Извини, это я не тебе, это я им. Из вредности… Ну чего они такие дураки все стали, а?
Сергей снова пожимает плечами, и мы отправляемся в путь. Причем пешком. Страшно хочется прогуляться. Всегда интересно болтать с теми, общение с которыми ни к чему не обязывает. Откровенничаем. Я про прежних Владлена и Бореньку, он – о нудности бытия и жажде приключений. До перекрестка возле моего дома доходим прекрасно уже друг друга понимающие.
– Вот мы и практически под моими окнами, – говорю. – Спасибо, что проводил. Пока.
На самом деле мы не «под», а «над окнами», но я об этом молчу, чтобы не давать четких наводок на свое местожительства. Прогулялись – и ладно. Сергей отличный парень, но продолжать отношения незачем. Хотя он, кажется, так не считает. Ну вот…
– В гости?! – переспрашиваю я и все-таки не удерживаюсь – смеюсь. Нет, не над ним. Над собственной трусостью. Завести человека – сумела, а теперь вот, вместо того, чтобы честно объясниться, пытаюсь постыдно скрыться. Это сколько ж лет назад я имела моральное право так себя вести? Юная ветреная кокетка, не отвечающая за свои многообещающие намеки – это даже красиво. А вот динамистка моего возраста – диагноз довольно отвратительный…
– Именно, в гости, – все еще продолжает рассчитывать на что-то Сергей. – По всем правилам ты должна меня сейчас пригласить на чай.
– Ну да, – тяну нерешительно. – Только у меня чая нет…
– А я чаю и не хочу…
– А что ты хочешь?
От ответа краснею очень густо. И не от удовольствия, как было бы в другие времена – от неловкости. Господи, да что этот тип себе вбил в голову?! Подумаешь, целовались… Мы же не малые дети, чтобы это к чему-то обязывало…
– Мы же не малые дети, чтобы на этом остановиться, – поправляет он, когда я пытаюсь объяснить свое «подумаешь». Между прочим, его настойчивость уже переходит в наглость. Меня это совсем не устраивает!
В общем, прогоняю без всяких зазрений совести. Вернее, вру. С оными:
Дурочка! Если дальше так пойдет, всю жизнь оставшуюся жизнь проведу в постыдном одиночестве. Вспоминается «Песня про Машу и ее сучку» из последнего альбома Макаревича: «Хорошо, когда в квартире нет мужского духа!» Песня классная – перспектива идиотская…
* * *
«Меня измотала эта игра, мне снова пора, мне снова пора…» – голосом Ольги Арефьевой сообщает мой музыкальный центр. Нервно хватаюсь за пульт, выключаю все эти дурные пророчества. Не хочу больше поводов для плохого настроения. И так на душе паршиво…
Едва закрываю глаза, как меня будят окончательно. На этот раз – телефонный звонок. Искренне огорчаюсь, что даже не могу поворчать на его тему: легла-то рано, так отчего ж возмущаться раннему же вставанию. Как-то не богемно я провела вчерашний вечер. Всех послала, пришла домой, искупалась и завалилась спать. Даже смотреть, какие ноги мне сегодня в окне показывают, не стала. Даже музыку не слушала. Легла, заставила себя ни о чем не думать и быть паинькой и… банально уснула. Прекрасные сны, разумеется, решили обойти стороной столь скучный мозг. Интересно, если я каждый день намеренно буду отказываться от приключений, они обидятся и уйдут? Забросят меня, и оставят чахнуть и стареть? С другой стороны, будет время стать мудрей: задуматься, проанализировать… Может, это и к лучшему.
– Эй, ты заснула, что ли? – Никифорович на том конце провода уже устал ждать от меня адекватного ответа. – О чем задумалась?
– Скорблю об упущенных возможностях. Я вчера слишком рано легла и теперь выяснила, что такой режим вгоняет меня в депрессию. Чувствую себя пенсионеркой…
Никифорович в курсе моего обычного режима, потому прекрасно понимает, о чём я.
– Это всего из-за одного проведенного в спокойствие вечера? – насмехается наш духовный целитель. – Не рановато ли? Ты неделю так поживи, потом обнаружь в себе леность ума и желаний, потом усмотри в своем мозгу явную деградацию, и лишь после этого печалься. Депрессия ведь тоже имеет дно. Если сразу его достичь, некуда потом падать будет. Так что лучше пока не слишком огорчайся – ныряй в нее потихонечку.
– Вот уж утешили! – возмущаюсь. – Вот спасибо!
– Не за что, всегда рад. Только я не затем звоню. У меня к тебе объявление – нас продают. С потрохами. По этому поводу Марик объявляет экстренное общее собрание.
– Как продают, кто продает?! – оживляюсь в считанные мгновения. Вот это новость!
– Марик и продает. Подробности я и сам не знаю. Приходи, народ уже весь в пути. Я тебе последней звонил, как самой близживущей. Не хотел будить слишком рано!
– А-а-а-а! – ругаюсь на Никифоровича я и со скоростью элетровеника принимаюсь носиться по квартире. Я-то может, и самая близживущая, но, конечно же, самая долгособирающаяся. Погрузить себя в ванну, а в себя, что-нибудь завтракообразное – задача номер раз. Помыть голову и привести прическу в нормальное состояние – задача номер два. Отыскать в дебрях квартиры хозяйку и выпросить очередную отсрочку платежа – не потому, что денег нет, а оттого, что некогда сейчас заниматься подсчетами по электричеству и телефону…
В общем, в театр я попадаю, когда труппа уже во всю заседает.
– Повторяю для вновьприбывших – у нас появились официальные спонсоры. Мы им – рекламу при каждом удобном случае и пропаганду из хорошести, – Марик бросает многозначительный взгляд на Алинку, которая, похоже, должна срочно изобрести какие-нибудь банеры и плакаты, которые с одной стороны будут все время находится на сцене и рекламировать спонсоров, с другой – не станут выбиват зрителя из колеи пьесы. – Они нам – некоторые денежные средства на закупку всего необходимого для спектаклей…
– Здорово! – переговариваются все. – Давно пора заиметь нормальных спонсоров… Еще бы зарплату с них стребовать. Хоть какую-то ежемесячную ставку. Надоело от прибыли жить!
– Тут возможны варианты, – продолжает Марик. – Потому я вас и собрал. Можно – заиметь спонсоров, а можно сделать так, чтобы спонсоры заимели нас. Не сказать прямо: «поимели». Тогда и ставка будет и реклама грядущих выступлений и продвижение нас на рынок… Подробнее, если полностью уйти под крышу этих ребят, они берутся нас кормить, любить и жаловать. С одно стороны – я руками и ногами за. Сами мы очень скоро загнемся. С другой – опасаюсь, что «связанная птица не может быть певчей»…
– Может. Если ей за это прилично платя, – подает голос Наташа.
Остальные с выводами не спешат. И хочется, и колется… Творчество – не та вещь, которая терпит гнета…
– Знаете, – неожиданно для самой себя нахожу очень правильный и простой выход: – Давайте просто предложим свои условия: никакой творческой цензуры и мы ваши навеки.
– Верно! – вступает Василь. – Раз спонсоры – значит, коммерсанты. Раз коммерсанты, значит им в постановки вмешиваться не захочется. Мы им не для творческих амбиций нужны, а для прибылей. Так?
– Будем надеяться, – пожимает плечами Марик и выноси вопрос на голосование. Все-таки он – уникален. Мог бы решить все собственной властью и поставить нас перед фактом – имеет полное право, он ведь и зачинщик создания труппы, и официальный директор, и режиссер… Нет, хочет чтобы все по справедливости…
Так мы стали частью какой-то большой структуры – какого-то солидного творческого объединения. Надо заметить, жизнь тут же изменилась к лучшему.
Во-первых, всем нам назначили оклад, не зависящий от количества выступлений в месяц. Процент от прибыли чуть уменьшился, но шел теперь добавкой к окладу. Во-вторых, мы перестали зависеть от транспорта приглашающих. Творческое Объединение, нас купившее, имело свои микроавтобусы, на которых мы и разъезжали. Пока – по привычным Мариковским заказчикам.
Уже настроившись, на то, что сделали правильный выбор, все мы пришли в растерянность, когда наружу стали всплывать некоторые удивительные подобности о наших хозяевах.
Наши условия о творческом невмешательстве, например, так и остались без ответа. При этом Марик, предложивший их, не дожидаясь решения, подписал все необходимые бумаги…
– Я не мог отказаться, – сухо сообщил нам режиссер. Несколько позже, я полностью пойму, о чем шла речь.
Пока же ни я, ни остальные, ничего толком не понимали. Внешне – лафа, а предчувствия и ощущения очень нехорошие. Не голословные предчувствия, между прочим.
На нас активно летели первые ласточки. Однажды труппа сотряслась от грандиозного Никифороческого возмущения. Через пару часов мы должны были давать спектакль в стенах родного ВУЗа, потому практически все были в сборе. Из гримерок – двух больших комнат, разделяющих нас по половым признакам, все вывалили, заслышав громкие возмущенные крики. Никифорович созывал народ, чтобы нажаловаться. На себя, на судьбу и на наших спонсоров.
– Невменяемый народ, одуревший! – причитал он. Надо признаться, я никогда раньше не видела Никифоровича таким разобиженным. – Просто хамство! Хамство, Читой воды!
Бледный Виталька – вряд ли от волнения, просто цвет лица у парня такой – семенит за нашим ветераном и пытается его успокоить:
– Ну, подумаешь, ну мало ли сволоты на свете. Ну что вы так разгорячились?
– Весь вопрос в том, на каком свете! – и не думает успокаиваться Никифорович. – Если на том – так мне все равно. Тут я, как Наташа, сторонник этого вашего финтифлизма… А если на этом – увольте. Буду грызться до последнего…
– Пофигизма, – автоматически поправляет Виталька, хотя прекрасно понимает, что Никифорович нарочно коверкает слова и делает вид, что не владеет нашим сленгом.
Разумеется, все мы вываливаемся в предбанник, и наперебой топим его в расспросах. Выясняется, что наших попросту обсчитали.
– И не в магазине, что было бы привычно и даже в чем-то дорого моему полному ностольгии по советским временам сердцу, а прямо тут, в театре, на поприще служения искусству! – скандирует Никифорович, то ли и впрямь очень разозленный, то ли, считающий своим долгом оправдать всеобщее внимание: – Слушайте, дети мои! Слушайте и возмущайтесь!
Ситуация на самом деле оказалась довольно незначительной. То есть, свинство, конечно, но не настолько…Выяснилось, что Виталик с Никифоровичем зачем-то ошивались вокруг Марика и услышали, что новое руководство собирается заказывать рекламный ролик о наших новогодних представлениях. Приходите, дескать, детки, погружайте свои ничем еще не помраченные умы в наш умопомрачительный праздник и будет вам счастье!
– Идея, я вам скажу, замечательнейшая! – сообщает Никифорович. – Я как услышал, чуть на шею этим предлагателям не бросился. Наконец-то у нашего театра будут здравомыслящие руководители. Но тут, значится, слышу другое…
Ролик господа-учредители собираются заказывать у крутой компьютерной компании. Хотят, чтобы те прорисовали главных героев представления, соорудили радующий галаза и души мультик и… Все бы ничего, если бы Никифорович нечаянно цену такого мультика не услышал.
– Да вы что!? – решительно вмешался он. – Вы лучше эти деньги нам, актерам, раздайте, если девать некуда. Вы в наш театр вкладывать собрались или в студию ту рекламную???
– В самом деле, – перебил рассказ Виталик, робко, словно оправдываясь. – Окупиться такая сумма никогда не окупится. Зачем же так тратиться-то? Я еще сразу подумал об отмывке денег там, или еще о чем таком. Но вроде как разговоры вовсе не об этом шли. В общем, решили, наше дело предложить… И предложили:
Виталик снова передает слово старшему:
– А чего бы это вам, – говорим, – Не воспользоваться подручными средствами! Нами – то есть? Все костюмы имеются, все образы давно проработаны! Неужели рекламный ролик с живым видео хуже бездушной мультяшки будет смотреться???
Учредители призадумались. И впрямь, отчего бы и нет? Поворчали что-то, мол, мультик, это, конечно, круче… Но дамочка оказалась на нашей стороне – расчетливая попалась, как и положено в ее поле и возрасте. На том и порешили. Созвонились со студией, Марик с их телевизионным режиссером всю ночь о чем-то коньяк пили…
– И вы молчали? – нехорошо щурится Наташа. Не знаю, как та особа из учредителей, а наша дамочка, и впрямь расчетлива и ущерб своим интересам сразу чует.
– Молчали! – соглашается Никифорович без тени смущения: – А что? По сценарию в рекламе только две роли – наши. К чему вас зря баламутить.
– Ага, – обижается Наташа, – Чтоб я еще хоть когда, хоть кого из вас, хоть к какой шабашке привлекла! Вот вам! – Наташа тычет в Никифоровича смачной фигой.
– Но-но-но! – кипятится нарассказчик. – Действительно никакой возможности пригласить вас, милая дама, разделить с нами тот скорбный труд не имелось. Имелась бы – пригласили бы…
– Просто вы пожлобились разделить со мной трапезу! – в тон отвечает Наташа.
– Так в том-то и дело! – спешит помирить всех Виталька. – В том-то и дело, что не было никакой трапезы! Представьте, – и в его интонациях тоже теперь прослеживается возмущение. Пусть легкое, пусть с изрядной долей самоиронии, но все-таки… – Все отснято за вечер. Все довольны. Учредители уже собираются отчаливать. То ли на монтаж, то ли вообще по другим делам. Ну и тут, наш Никифорович решает все же прояснить обстановку…
– Не за себя спрашивал, а за вас, Виталик. Вам, как существу молодому, всегда финансы требуются… Короче, кинули нас, ребята! Отменно кинули! «А вы, – говорят, – В рабочее время, для нужд родного коллектива трудились. Разве вы не за это зарплату получаете? Нет, ну хотите, пусть вам в бухгалтерии выпишут какую-нибудь премию… Сколько там процентов у вас положены премии? Вы ведь, полугосударственная контора, значит, такие вещи должны быть как-то в фонде оплат предусмотрены»… Представляете? А дамочка, явно вину свою почувствовав, и вдруг как завелась: «Недовольны?! А что вы хотели?! Гонорары и почести? Да вы только за то, что мы прокат этого ролика готовы оплатить уже в ноги нам кланяться должны!» Ну, я, конечно, не выдержал… Поклонился. Да! Подошел, плюхнулся на колени, распластался, обхватил ее лодыжки двумя руками…
– Надо было видеть их лица! – смеется Виталик. – Я думал, они все сейчас в обморок попадают.
– Так дамочка вместо положительной какой реакции – сама напросилась ведь, я ничего подобного не предлагал, в мою голову и прийти такое не могло – вдруг на змею сделалась похожа. Как зашипит: «Хватит паясничать! Я охрану сейчас вызову!» Хорошо еще, не лягнула. Такие каблуки, хорошо вместо гвоздей в доски вбивать…
Василий начинает, мы подхватываем: дружно аплодируем Никифоровичу. Если байка не преувеличена, и он действительно так при новых учредителях паясничал – честь ему и хвала. Пусть знают, что не в тупое стадо попали, а в коллектив с личностями и причудами. Никифорович откланялся, и снова помрачнел, вспомнив о главном.
– Премия к зарплате! – снова пригорюнился Никифорович и принялся передразнивать. – Они соображают, о чем говорят? Они хоть раз в наши ведомости заглядывали? Неужели не знают, что хоть все сто процентов от нашей официальной зарплаты бери, все равно голяк получится? Неужели Марик им не рассказывал, что все оплаты и поощрения – лично. Никак не по бухгалтерии… Все они прекрасно знали!
– Разумеется, – поддакивает Виталий. – Это же по глазам видно было. Просто ребята решили сэкономить. А мы – идиоты. Нужно было еще до работы четко обговорить размер оплаты.
– И это после всех тех несуственых цифр, которые они за ролик изначально отдать готовы были! Да хоть на десятую часть от той суммы, но мы, как актеры, имели полное право рассчитывать…
– Не, – совсем уже спокойно хмыкает Виталик. – Десятая часть, то слишком много было бы, но вообще хоть как за вечер обычной шабашки заплатить должны были. Это – по минимуму…
– Караул! – Наташа забыла уже все личные обиды и прониклась общими. Когда кому-то плохо, ей нечему завидовать, потому она сопереживает совершенно искренне. В принципе, она совсем не плохой человек. Просто с причудами и завышенным вниманием к моей маман. – Вот же подбросила судьба покупателей театра… Рабовладельцы, а не работодатели!
– Рабовладельцы! – хором соглашаемся мы. – Самые натуральные! – сокрушаемся. И я тоже.
А что вы думали? Не мой уровень? Мелочность проблем и корыстные интересы? Так ведь я, в отличие от вас – человек. И ценю в себе все это человеческое, и не хочу его терять. Потому охаю вместе со всеми и сокрушаюсь, и мучаюсь тайным вопросом, о какой сумме речь, и постыдной завистью: отчего это их в ролик пригласили, а меня – нет. Неужто я бездарность. Неужто Марику Виталькина игра нравится больше? А ведь сначала персонажей взяли, а потом уже сценарий писали. С таким же успехом и под меня, и под Наташу, и под кого угодно могли сценарий написать…
– Народ! – с округлившимися глазами с нашей железной лестницы скатывается Джон. – Народ! Тут такие новости! Завтра с утра всем нужно будет явиться на индивидуальные собеседования. Новые хозяева хотят познакомиться с коллективом. По тому, как Марик говорил, могу сказать – пахнет сокращением.
– На профпригодность проверять будут? У-у-у, бред! – фыркает Наташа.
– Девочки, не забудьте красивое белье одеть, – прыскает Светлана. – Всем жизнь развлекала, а индэвидуальными собеседованиями еще не тешила. Посмотрим, что за зверь…
– Рабовладельцы на тропе войны, – комментирует Виталик и уходит в гримерку. Собственно, все уже расходимся – скоро начинать…
* * *
«Территория детства! Взрослым вход воспрещен!» – гласит табличка на дверях в зал и чуткий Джон в одежде разбойника стоит с огромной линейкой и измеряет каждого, желающего войти. Если ты больше, чем «метр с кепкой», даже при наличии билета, пропускают тебя крайне неохотно. С причитаниями, советами с окружающими детьми: «Как думаете, пропустим это взрослое существо в наше царство?», и прочими ворчаниями. Разумеется, в результате все пришедшие на представление взрослые пропускаются «в виде исключения». Зато дети в восторге – спектакль еще не начался, а представление уже в самом разгаре. Вот здорово!
В общем, на наличие взрослых в зале обычно никто не обращает внимание. А я в третей картине, когда вынужденная спасаться бегством ныряю в зал и восхищая детвору, кувыркаясь в проходе, иногда даже от страха перед злым волком забираюсь с ногами на коленки какому-нибудь взрослому дядечке из зала и верещу: «Доброе дерево, спрячь меня, спаси!» Детей этот мой прием веселит ужасно, да и взрослые, вроде, не огорчаются.
На этот раз все шло, как положено. Я упала в зал, пару раз перекувыркнулась в проходе, собиралась было запрыгнуть на одного довольно высокого зрителя, и шарахнулась, заглянув в лицо его соседа. «Страшные, надо заметить, деревья у нас в лесу!» – пробормотала себе под нос и бросилась бежать в другой конец зала. Увиденное лицо было Рыбкиным.
– Что, что, что? Скажи, пожалуйста, что эти люди делают на нашем представлении??? – набросилась я на Марика за кулисами, подтаскивая его к краю кармана и указывая на интересующие меня места. Марик хмурится, настоятельно рекомендует мне не выходить из образа, но потом, обнаружив крайнюю степень моего волнения, все же отвечает:
– Почему бы спонсорам не посетить, наконец, наше представление. Ты что-то имеешь против?
Я против. Я имею. И я против того, чтоб имели меня. Поразительно, как я сумела довести «Безобразие» до конца, ничего не сорвав. Вероятно, обещанный Натальей автоматизм все-таки настиг и меня. Нет, вы только подумайте?! Что это? Совпадение, нарочное преследование, грубое издевательство? Но тогда какое-то слишком дорогостоящее издевательство, глупое…
– Совпадение, – заверяет Лиличка в полуподвальной кофейне нашего ВУЗа. Кафешка называется «Бункер» и служит местом сборища для всех прогульщиков. Днем тут так накурено, что ни один преподаватель, даже специально присматриваясь, не разглядит лица посетителей, а значит, не сможет взять горе-студента на заметку. Вечерами «Бункер» пустеет и иногда даже закрывается раньше положенного времени. Сегодня, разумеется, все не так. В актовом зале дается представление для детей сотрудников и их знакомых, потому на прилавке Бункера сплошное мороженое, и строгие таблички: «Курить – на улице!!!» Мы с Лиличкой уселись за крайний столик и выясняем отношения. Не известно, что раздражает больше, то ли маразматичные обстоятельства встречи, то ли отсутствие возможности достать сигареты и расслабиться…
– Знаешь, я ведь тоже могу предположить, что ты нарочно устроилась работать в этот коллектив, едва узнала что мы готовимся забрать его под свою опеку. – заявляет Лиличка. – Просто, из вредности. Чтобы довести меня до белого каления. Мне, честно говоря, смертельно надоело все время встречать тебя на пути и ждать подножек…
– Значит, действительно просто совпадение, – скорее самой себе, чем ей, говорю я. – Неприятно. Я не могу понять, зачем обстоятельства так нехорошо подшучивают над нами. – ловлю себя на слишком откровенных текстах, закрываюсь. – Не волнуйся, поднимать бунт не стану. Будете по-свински себя вести – сам поднимется. Тут народ свободолюбивый. А я просто уволюсь и все.
– Только этого еще не хватало! – Лиличка хватается за голову. – Твой уход не выгоден ни труппе, ни нам. Ты же задействована в постановках – подведешь театр. А лично нас очень скомпрометирует внезапное нежелание одной из актрис работать с новым руководством.
– Чтобы я не выражала такого нежелания, придется меня убить, – честно открываю карты. – А это скомпрометирует вас еще больше. А про труппу не волнуйся. Я найду, кем себя заменить и подводить никого не стану.
– Не желаю все это слышать! – Лиличка внезапно стучит кулаком по столику и меняется в лице. Ох, как тяжело она переносит неподчинение, ох как сложно ей – с ее-то характером, привычками и амбициями – общаться с людьми, которые не обязаны ходить перед ней строем… – В конце концов, личные отношения – это одно, работа – совсем другое. По статусу я – твоя новая начальница. Знакомы мы, не знакомы – не важно! Будь добра, не забудь явиться на завтрашнее собеседование.
– Разумеется, явлюсь, – отвечаю, успокаивающе. О том, что сделаю это с заявлением об уходе в кармане, на всякий случае не сообщила. Вдруг Лиличкина психика такого известия не выдержит. Не хватало еще оказаться причастной к ее нервным срывам.
– Лучше поздно, чем никогда, – Лиличка, похоже, немного расслабляется и начинает делиться текущими проблемами. – Нужно знать людей, с которыми собираешься работать… Карпуша, который будет у вас тут администратором, обязательно должен с каждым познакомиться. Он, кстати, поосмотрелся уже немного. Мы с парочкой актеров уже познакомились, с режиссером вашим, опять же, тесные связи навели. Конечно, для работы слаженной команды как раз режиссера и надо в первую очередь убирать. Он – бунтарь по натуре. Он все испортит…
– Мы ж не марионеточное бюро, – не удерживаюсь от комментариев. – Мы – оригинальный, местами авангардный драмтеатр. Испокон веков именно такие труппы были свободолюбивыми и независимыми. Зачем ты полезла в это дело, если хочешь устроить диктатуру?
– Зачем? – Лиличка явно удивлена. – Потому что вашему режиссеру в один прекрасный момент понадобились деньги. Алинка предложила услуги вашей труппы, как рекламоносителя. Я согласилась, оплатила счета, а потом выяснилось, что адекватной рекламы вы нам предоставить не можете. Выступаете где-то по захолустьям, коров развлекаете. Зачем мне такая реклама??? Деньги взяли, вернуть или отработать не можете… Геник грозился вообще разнести такую контору вдребезги. Пришлось брать вас на поруки… Объяснять Генипку, что он это сгоряча… Он ведь сам хотел шоу группу…
Теперь понятно, что имел в виду Марик, говоря, что не имеет возможности отказаться от предложения спонсоров… Эх, Алинка, ну что же ты мне ничего не рассказывала? Правда, откуда ты могла знать, что я знакома с Лиличкой. Я ведь и не допускала, что ты с ней поддерживаешь какие-то контакты.
– А до того, как проплачивать счета, ты никак не могла проанализировать, какие рекламные услуги тебе предлагают? – все же не хочется, чтобы Лиличка думала, что кто-то хоть на миг поверит в ее благие намерения. – Схема стара. Заставить людей почувствовать себя в долгу– довольно просто… Помочь и поднять на смех ответную помощь… Но я все же не понимаю, зачем тебе наш театр?
– Совершенно не нужен, – Лиличка приходит в крайнюю степень раздражения и достает из сумочки сигареты. Никто не смеет перечить. То ли знают, кто она. То ли просто не хотят связываться с барышней столько решительного вида. – Мне нужно другое. – поясняет он, кажется, посчитав, что сможет достаточно уязвить меня, поделившись планами. – Шоу-труппа. Из вас она вполне может получиться. По крайней мере, ваш режиссер обещал попробовать. Сейчас другие времена – людям не нужны все эти глубокие переживания и лирические герои. Им нужно шоу. Обрати внимание на театры европейского формата. Безусловно на такие постановки понадобится серьезное финансирование – спецэффекты там, еще какая ерундень. Тут мы поможем.
Не удивительно, что Марик согласился. Он всегда тяготел к экспериментам. Единственное, боюсь, он не отдает себе отчет, что, пока Лиличке не надоест новая игрушка, он должен будет послушно воплощать не свои стильные, а ее дилетантские и тупые попытки создать что-то яркое. Ох, сколько предстоит нервов, унижений и убийств хороших фишек… Бредовые Лиличикны идеи никогда не обходились без жертв.
– Неужели вам сложно было собрать собственную труппу? Зачем вмешиваться в уже сложившуюся? – не удерживаюсь я.
– Предпочтительней всегда тот вариант, где можно обойтись меньшими хлопотами, – усмехается Лиличка, цитируя давнее артуровское правило. Ей, кажется, приятно, что я нервничаю..
– Ты переняла формулировки лозунгов Артура, оставив в стороне их суть, – наношу ответный удар. Лиличка всегда болезненно реагировала на обвинения в плагиате. Она изо всех сил пыталась избавить от имиджа неудачливой последовательницы Артура. Образ этот приписывался ей вполне заслужено. Жаль только, мало кто мог это прочувствовать – посвященных во все ньюансы было очень немного. Рыбка, я, сама Лиличка, мои когдатошние помощники Людимила и Михаил, еще Марина Бесфамильная и Артур… Четверо последних – не в счет: все в отъездах по заграницам. Людмила, Михаил и Артур – в общепринятом смысле. Марина – за границей реальности, то бишь на том свете…
– Ах, Артур, – елейным голоском заговорила Лиличка. – Как хорошо, что ты о нем вспомнила. Он ведь в уже в Москве. Увидишь, передавай приветы, а от меня лично еще и сто поцелуев. Давненько я его не видела… – Лиличка плотоядно облизывается, а мое сердце начинает биться в три раза громче положенного. Артур в Москве? Интересно, отчего я узнаю об этом последней?
– Как, ты не в курсе, что он приехал? – Лиличка торжествующе сверкает глазами. – Я и подумать не могла! Вы ведь всегда, г-м-м-м, дружили… Ах, может, я выдала чью-то тайну? – Лиличка веселится уже по полной программе.
– Откуда информация? – А что мне остается делать? Гордо сделать вид, что ничего, связанное с Артуром совсем меня не интересует? Так и останусь тогда ни во что не посвященная. Приходится честно лезть с расспросами. Хотя и противно, конечно, и унизительно…
– Карпуша просветил. Он названивает Артуру периодически. Делает мне маленькие подарочки в виде свежих сплетен. Имею же я право на свои маленькие слабости. Люблю собирать информацию… – Лиличка лучезарно улыбается. – Знаешь, нам с Геником так повезло, что Карпуша с Нинель оказались такими милыми ребятами. Редкий случай, когда сотрудничество стопроцентно взаимовыгодно… Карпуша так точно чувствует круг моих интересов…
Понятно, Карпик в последнее время стал отличаться потребностью выслужиться. А Нинельке все равно, под чьей крышей работать. Ей главное, чтобы внутри редакции ее слушались, а перед сколькими деспотичными Лиличками Карпику по этому поводу придется «прогнуться» Нинель ничуть не волнует. Впрочем, Карпуша явно рад стараться. Ему приятно, чувствовать собственную нужность. Он любит сплетни, умеет их добывать и создавать интриги…
– Так вот, – Лиличка невинно хлопает глазами. – Говорят, нашего Артура одолела тоска по Родине. Не удивительно. Люди ближе к сорока начинают быть страшно сентиментальными… В общем, тоску свою он решил глушить банальным, проверенным методом: забрать к себе русскую бабу. Ага, – Лиличке доставляет истинное удовольствие следить за моим лицом, а я никак не могу заставить его напялить непроницаемое выражение. – Все, как положено. Сначала письма, потом приезд… Будем ждать скорой свадьбы, да? Эй, Сафо! Ты куда, ты чего? Ты что, обиделась, что ль? Мы же не договорили! Вот чудная! – Лиличка хрипло смеется вслед, а я вылетаю на улицу.
Вот уже не думала, что за один день все может так резко измениться. Прицельный огонь вереницы сегодняшних новостей таки доконал. «Это больше, чем я способна стерпеть,/ Я могу кричать, я не могу петь!» – вспоминаю отрывок из утренней песни-прогноза Арефьевой.
Бегу! Изо всех сил отталкиваюсь каблуками от тратуара, совершенно не заботясь о мнении окружающих. Разумеется, падаю. Пролетаю накатанную детворой скользанку на боку дубленки, вскакиваю, снова бегу… И затеявший весь этот бред ветер гонит меня с веселым улюлюканьем.
Я не говорила вам раньше, что имею проблемы с психикой? Это и так заметно, да? Скатываюсь, вывалявшись в снегу, с трамвайного моста. Под ним, оледенелая, но все еще свободная, протекает мелкая местаная речушка. Нет, я не топиться, не смешите меня!
Есть! Дождалась. На мост, громыхая и дребезжа, влетел трамвай. Теперь можно! Набираю полные легкие воздуха и кричу, кричу, кричу!
Мудрый совет Лайзы Минели из «Кабаре» действительно действенен и всемогущ.
* * *
Подействовало, спасло, разогнало негатив и вернуло ощущение собственной эксклюзивности и значимости. Иду теперь, вымотанная, но счастливая. На этот раз – осторожно. «Гололед, такая гадость, /не случиться бы беде./ Осторожно, моя радость, /говорю сама себе» – в голове Вероника Долина, на душе – благостность. Как все же здорово вокруг. Тот, кто прорисовывал наш мир был талантливейшим существом. Снег и возможность гулять по вечернему городу – все, больше и не надо ничего…
Да пусть стада жаждущих власти Лиличек скупят хоть все коллективы города. Мне все равно. Не в работе ведь дело. Правда? Прожить – проживу. Прокормиться – выкручусь…
Марик рассчитается за последние, отыгранные уже шабашки – вот вам и новый год. А там и квартиранты мои подоспеют с оплатами. И я тогда сделаюсь бога-а-атая! Сразу свою хозяйку-бабульку удовлетворю на весь январь. И может даже больше – маман ведь с квартирантами договорилась о каких-то там хитрых предоплатах… Так что все будет отлично! Выкручусь. В крайнем случае – если ни Марик, ни квартиранты не раскошелятся – займу у кого-нибудь «до получки»… Вот же ж докатилась! И занять не у кого, а «получка» эта самая не предвидится вовсе.
Ничего. Главное – погасить долг за комнату и заплатить вперед. А то я в этом смысле немного обнаглела. Старушка, кстати, намекала, что к ней новые квартиранты просятся. «Да такие, что платить станут в срок!» Если буду и дальше с такой отсрочкой платить, она меня попросту выселит. И правильно сделает. Какая-то я в финансовых вопросах последнее время совершенно неправильная…
Но жилье – это полдела. А пища? В конце концов, в тех шикарных ресторанах, в которых меня раз в неделю теперь маман выгуливает, вполне можно будет сразу на неделю вперед наедаться. Вот смешно?! Ладно, если без шуток, питаться я чем буду? Правильно – квартирантами. Вот как все славненько складывается.
Ну и мысли, ну и рассуждения! Да неужели не подвернется какой-нибудь мало-мальский заработок? Смешно, конечно, что докатилась до такой нищеты. Но это естественно – Москва не любит тех, кто выпадает из ее темпа жизни… И я знала, на что иду, уезжая в Крым. Знала, но как-то слишком переоценивала свои силы в плане умения реабилитироваться по возвращению.
Впрочем, глупости. Вовсе не переоценивала. Просто не могла предположить такого головомороченья. Сейчас вот призадумаюсь немного, пойму, в чем соль и найду, как с ней бороться. Вырвусь из круга брожении по Лиличикным территориям и снова себя человеком почувствую. Это ведь не Лиличка такая всесильная, это просто вы надо мной издеваетесь. А зачем? Закаляете? Проверяете? Просто развлекаетесь? Ну хоть наводку дайте, в каком направлении ответ искать?
А ведь, знаете, что бы вы там не творили, вы – бессильны. Это я не для наезда, это просто в качестве констатации фактов. Понимаете, пока у меня есть эти сугробы и эти огни ночного города, пока вокруг это немыслимое пространство, после крымских тесных улочек такое шокирующее, наполняющее безумной силою… Пока это есть у меня – вы ничего не можете испортить. Точно-точно… Пока в голове ветер и песни, над ней – нимб неприкосновенности…
– Эй, ты чего так высоко голову задираешь, будто нимб на ней несёшь? – окликают из остановившегося рядом такси. – Я, значится, за тобой в театр этот ваш направляюсь, а ты из него улепетываешь. Весьма символично. Только на этот раз, как видишь, все складывается несколько по-другому. Мы не разминулись! Поразительно, да?
– Артур? Вот так встреча! – сама поражаюсь собственной холодности. Объявись он у меня вчера – висела бы на шее и поливала б радостными причитаниями. Обнаружься полчаса назад, когда я только выходила с работы, – бросилась бы наутек и отказалась бы от каких-либо разговоров. Сейчас – была спокойна и вполне владела ситуацией.
– Ты спешишь? – не дожидаясь ответа, он отпускает машину. Сразу видно, напряжен до предела. То ли зол, то ли разобижен, то ли все одновременно. Ветер раздувает полы его пальто и кудри волос. Взгляд пронзителен и полон укоризны. Он почти не изменился с тех пор, как я чудом углядела в Крыму его внезапное приближение. Артур…
Сколько раз я представляла эту нашу встречу! Он простит все, он поймет, забудет гадости и отбросит все к чертовой матери… Ведь я хорошая. На самом-то деле – хорошая. Чтобы там я не вытворяла, как бы не экспериментировала… Но сейчас ведь все мои пробы и ошибки окончились. Сейчас я выросла… Все поняла и жалею о своей прежней дурости…
Вот он посмотрит на меня, поймет это и почувствует, что как бы не происходило в прошлом, главное не изменить. Мы – родные люди. «Мы любили, мы любим, мы будем, но об этом ни слова…» Разумеется, ни слова. Он просто придет и скажет: «Собирай вещи, ни о чем не думай, мы уезжаем!»
Кстати, я даже совсем недавно это думала! Знаю точно, потому что вместо обычного «мы уезжаем» в мечталке звучало: «Новый год будем праздновать вместе. У меня. Доверься, я знаю, как это сделать…» А я промолчу в ответ, не поверю своим ушам. Заставлю его повторить несколько раз. А потом, счастливая и сияющая, словно лампа Аладдина, часто-часто закиваю соглашательски, и отправлюсь помогать Артуру собирать мои вещи…
Вот только сейчас поняла, что сюжет этот уже был. В романе «Моя борьба» у Натальи Медведевой. И роман хороший, и Медведева классная. Только обидно, что сюжет этот, я оказывается, вытащила из подсознания, куда он проник прямо из ее романа.
Но не настолько обидно, как в тех случаях, когда сама что-то придумываешь, а потом оказывается, что это кто-то уже написал. Вот, например, мой приемчик с музыкой. Всю сознательную жизнь моего музыкального центра, регулярно гадаю по его случайным выборкам. Ставлю наобум несколько сборников и жду, какая песня первой зазвучит та и в прогноз мне на загаданный период. И вот недавно решила почитать знаменитый Дозор Лукьяненко. Что вы думаете? Не думаете, а знаете? То бишь, тоже читали… Да, да, его герой приспокойненько пользуется моими методами предсказания! Ну не свинство ли с его стороны? Не знание чужих идей, не освобождает от ответственности за их использование! Хотя тоже самое он может сказать мне.
Нет, с одной стороны, такие совпадения, это хорошо – подтверждают материальность мысли и прочие мои идеи. Но с другой – грустно. Хочется ведь соригинальничать. А так сразу пропадает всякая охота фантазировать – все равно все давно уже придумано…
И, наверное, это правильно. Не стоит мне представлять и загадывать. Видите, как нехорошо обычно мои фантазии оканчиваются. Стопроцентной, болезненной несбывчивостью и разочарованиями. Не за мной Артур приехал, не мне не верить своим ушам, заставлять его сто раз повторять, сиять, словно лампа Алладина, а потом быстро-быстро кивать головой, соглашаясь на его сумасшедшее предложение.
– Ты, говорят, с Карпушей недавно разоткровенничался? – самое грустное, что совсем нет сил играть и притворяться. Спрашиваю открыто, и даже скрыть раздражение не могу…
– Было дело, – Артур удивленно склоняет голову на бок. Неужто удивлен? Неужто не понимал, что Карпик тут же всем знакомым растреплет об услышанном.
– Ты, говорят, за барышней приехал? – ну почему, почему, почему, голос мой звучит так взвинчено и истерично.
– Безусловно, – спокойно отвечает Артур.
– Ха! Влюбился по переписке, как я наслышана?!
– Можно и так сказать…
Он еще и смеется! Да, да, явно пытается оставаться серьезным, но не может. Злая это штука – счастье. Она делает людей очень жестокими.
– А почему ты спрашиваешь? – мягко интересуется Артур. А то сам не знает, почему…
Я уже готова сорваться, с губ летит рычащее: «Ну и проваливай!», но тут… Возле остановки сразу за моим перекрестком вижу нечто, что тут же ровняет мое настроение…
– Все, Артур, извини, меня ждут. Счастья тебе в личной жизни, и вообще! – бросаю по возможности небрежно.
На остановке сидит программист Сергей. С цветами и с тортиком. Очень трогательно!
– Ты даже не представляешь, как вовремя появился! – нарочито хозяйским жестом беру его под руку, чмокая в холодную дряблую щеку, увожу во двор… Пусть Артуру и в голову не приходит, что у него у одного в жизни все отлично и здорово. Вот только как теперь объяснить Сергею, что именно я имела в виду этим своим приветствием…
– Э-э-э, – кусает губы Сергей, когда мы уже проходим арку и оказываемся во дворе. – Я хочу сказать… София, мне, мне очень…
– Ничего не говори, – шепчу, что есть силы. – Пока ничего не говори – мне нужно объясниться. Видел типа, что шел за мной по улице? Мне его отшить нужно было. Поэтому я на тебе и повисла. А вовсе не потому, что… Ну… мне очень жаль, но ты же понимаешь?
Как-то даже грустно все это ему говорить. Вероятно, все-таки нужно будет пригласить к себе. Чаем напоить, шутками отрезвить… Не оставлять осадков и защемленного в чем-то самолюбия. Парень-то хороший. Милый и с тортиком…
– Слава Богу! – внезапно расплывается в улыбке Сергей. – Просто сказочно все у нас вышло! Великолепно! Я ведь, понимаешь, не по твою душу тут сидел. Просто остановка эта по пути оказалась. Я к жене еду. Мириться. А тут – ты! Да еще после всего вчерашнего…
Мы безудержно хохочем. Я искренне надеюсь, что Артур уже ушел с перекрестка и не слышит нас. Игрунья-судьба очень тонко и корректно поставила меня на место. Даже обижаться как-то не на что.
Мне весело! Заметьте, будь я все же другой, – той, прежней Сонечкой – не позволила бы так над собой насмехаться, утянула бы Сергея в омут для своего самоутверждения. И все здорово сложилось бы. И никакая его жена помехой бы не была. И главное, я ей тоже не была бы помехою.
Но, увы или к счастью, я теперь другая. Главную свою ценность – легкость в употреблении и общении – растеряла напрочь. И потому милый мальчик Сереженька, мы сейчас весело отхохочем свое в подворотне, подождем еще немного, чтобы ты нечаянно Артуру на глаза не попался и расстанемся. Мило и интеллигентно. Очень светло и по-доброму. И долго еще будем все это вспоминать и гордиться в тайне, что оказались такими стойкими и хорошими. Иногда думаю, друзья мужчины для того и существуют, чтобы вспоминая отношения с ними гордиться собой: Ведь ни разу не переспала! Видите, какая я порядочная!
* * *
А перед глазами, едва опускаю веки – Артур. Стоит, усмехается. И ветер раздувает полы его пальто и волосы… Вроде радоваться надо, что так все хорошо и попсовенько у него складывается. Что не легло его навеки разбитое сердце черным пятном на мою и без того отягощенную совесть… Радоваться надо, да не радуется… А могла бы сидеть довольная, как лампа Алладина и не обращать никакого внимания, что это сравнение уже было у Медведевой…
– София, возьмите трубочку! – кричит хозяюшка мне из коридора. Угрызаемая мрачными мыслями, я с ней только что полностью рассчиталась. Выгребла все НЗ подчистую, чтобы не остаться без крыши над головой. И это правильно. Не известно какие времена у меня сейчас настанут, лучше хоть на зиму точно быть жильем обеспеченной. – София, вас родительница к телефону требует! – у хозяйки моей после расчета явно повысилось настроение.
– Спасибо! – кричу и снимаю свой экземпляр телефонной трубки с подставки. – Взяла!
– Как поживаешь? – с тягучим жеманством интересуется маман. Судя по звукам из ее трубки, закуриваем мы с ней одновременно. Значит, звонит не столько по делу сколько просто потрепаться. Тоже приятно.
Рассказывать особо нечего. На всякий случай веселю рассказкой о Сереженьке. Дескать, спасаясь от одного ухажера, чуть другого в дом не привела, да вовремя выяснила, что он вовсе не из-за меня над моими окнами расхаживал с цветами и тортиком. Вот смеху было!
– Так-так-так, – маман смеется как-то натянуто и сразу переключает тему. – Ладно, оставим праздность, перейдем к насущчном. Скажи-ка, милое дитя, что у тебя с финансами?
Только этого еще не хватало! Кртаковременые приступы ее родительской заботы обычно напрочь портили зачатки наших дружеских отношений.
Я вовсе не капризна и привередлива. Прекрасно понимаю, что мы в ответе за тех, кто породил нас, потому послушно тешу все маманские приступы, позволяя заботиться, опекать и читать нотации. Слава Богу, маман – человек занятой – потому приступы эти бывают не так часто. Мужественно соглашаюсь встретиться с портнихой, и позволяю маман воплотить давний план о моем деловом костюме. Честно несколько раз сопровождаю родительницу в тренажерный зал – «тебе – для здоровья, мне – для фигуры, отнесись серьезно и без гримас!». Не задумываясь соглашаюсь «развеяться» и терпеливо выслушиваю нудные комплименты от все еще холостого, но уже (или именно поэтому) много чего в жизни добившегося сына маменькиной подруги-партнерши. Сам этот сын мужиком был неплохим, но приходил на наши встречи также как и я под конвоем заботливое родительницы, потому непринужденной беседы у нас так ни разу и не получилось: при матери он совсем не пил, а расслабляться на трезвую голову не умел… То есть, в принципе, я в последнее время дочь вполне добропорядочная. Но только не когда вот так в лоб и про деньги.
Опыт показывал: что бы я ни отвечала на вопрос о финансах, маман всегда делала неверные выводы и отказывалась понимать мое нежелание принимать дары.
– Все хорошо, это как? – насмешливо интересовалась, вгоняя меня в красу. – Назови конкретные цифры… Какая свободная сумма сейчас наличествует у тебя в кармане? Замечательно! Пол похода в приличную парикмахерскую. И это у тебя «все хорошо»?!
Уж не знаю, где маман берет такие парикмахерские… В общем, всякое «что у тебя с деньгами?» оканчивалось всегда насмешками, цитатами вроде «впрочем, что с тебя взять,/ заходи – дам пожрать,/ ты ж небось без копья опять», моим праведным возмущением, отказом от разговоров на подобные темы и самым натуральным, учиняемым маман скандалом: «Ты делаешь все, чтобы я чувствовала себя виноватой за твое, лишенное меня детство!»
Страшно загадочными существами мне всю жизнь казались дети-мальчики. Эдакое внутренне противоречивое явление. С одной стороны – мужик. Ну, то есть сильный, решительный и прочее… С другой – ребенок. То есть как раз наоборот: слабый, нуждающийся в опеке и сюсюканьях… Не менее странным явлением, как выяснилось, становятся после определенного возраста родители-женщины. Если отец, он кем был, тем и остался, то маман из разряда опекуна постепенно переплавлялась в опекаемые. И уже даже ее ошибки – главная из которых заключалась в том, что в свое время маман отдала себя карьере, а меня – отцовско-бабушкиному воспитанию – оказывались не ее, а моей виной, и я, понимаете ли, должна была если не исправлять их, то изо всех сил помогать маман в их исправлении:
– Александра Григорьевна, простите, я не могу снова обратиться в младенца, чтобы позволить вам наверстать упущенное… – отвечаю честно, и тут же хватаюсь за сердце от своей бессердечности. И сто раз извиняюсь, и выдаю причиталки о своей глупости. А потом мы с маман долго пялимся друг другу в повлажневшее глаза, шмыгаем носами и никак не можем окончательно примириться. А потом, уже вернувшись домой, я нахожу в кармане сумочке несколько аккуратно сложенных купюр, прихожу в ярость, звоню ругаться и все начинается по новой.
То есть, как видите, дело не в скверности моего характера. Объективно известно, что внезапные приступы маманского интереса к моему финансовому положению обычно печально оканчиваются.
– Молчишь? – маман искренне удивляется. – Неужели так плохо? – тут же накручивает себя она. – Даже когда у тебя был полтинник в кармане, ты заходилась в трели о своем прекрасном материальном положении. Что же можно подумать сейчас, когда ты молчишь… – голос ее уже дрожит от непонятного раздражения. – Почему ты не сказала мне раньше? Ты же взрослый человек, ты должна понимать, что…
Ну вот, отчего она так все искажает? Я вдруг понимаю, что не испытывала еще один способ воспитания родительницы. Решаю попробовать и кладу трубку. Разумеется, ничего не действует:
– Что-то сорвалось, – с достоинством сообщает маман, перезванивая. – Вернемся к нашим баранам? Итак, как у тебя с деньгами?
Срываюсь на не слишком вежливые высказывания, о том, что речь вовсе не о «баранах», а «тараканах», причем не просто, а «тараканах в вашей, Александра Георгиевна, голове»…
– К чему вы спрашиваете, если заранее знаете, что я отвечу? И знаете также, что не поверите моему ответу, хотя, совершенно честно вам заявляю, ответ будет правдивым! – кипячусь, хотя и стараюсь выглядеть сдержанной: – У меня все отлично! Я прекрасно зарабатываю, и вполне способна позаботится о себе!!!
– Точно? – вместо ответного всплеска эмоций в голосе маман сейчас наблюдаются довольно неожиданны интонации. – Ты уверена, что не выдумываешь?
– Абсолютно! И, пожалуйста, не нужно снова пытаться разубедить меня в моей собственной состоятельности. – смягчаюсь, из-за природного неумения злиться долго. – У меня действительно все хорошо, можете не сомневаться.
– Отлично, – вздыхает маман, словно решившись на что-то важное. – Тогда попрошу тебя об одолжении. Если можно, деньги с квартирантов я временно оставлю у себя. У меня… х-м-м-м… небольшие затруднения. Намечается одна поездка, и я хочу мобилизовать для этого все болтающиеся в воздухе деньги.
Воспитывает? Издевается? В то, что у маман действительно могут возникнуть какие-то трудности, решаемые взносом наших квартирантов, что-то совсем не верится.
– Не возражаешь? – спрашивает маман, и в голосе ее при этом все-таки слышится насмешка. – Если это затруднительно, скажи, я займу у кого-то другого…
– Совершенно не затруднительно и даже приятно мне, – отвечаю в тон.
– Ну, вот и договорились. Выезжаю немедленно. Меня не будет пару недель. Как вернусь – сразу свяжусь с тобой. Морально готовься к множественным подаркам.
Только тут понимаю, что маман, кажется, вовсе не шутит. Между прочим, она уже больше пяти лет никуда не выезжала из Москвы, прикованная к фирме своим недоверием к умственным способностям сотрудников. Что могло толкнуть ее на отъезд?
– У вас неприятности? – совершенно забываю, что у моей маман никогда ничего нельзя спрашивать напрямик.
– Как посмотреть, – хмыкает она. – С одной стороны отдых – это всегда здорово. Так ведь? Я ведь давно собиралась устроить себе отпуск. И коллектив к этому готовила, и себя тренировала не переживать о них… Вот, вероятно, вся эта подготовка пригодится. Только не спрашивай, я не могу сказать куда поеду.
После некоторого давления, она все же открывается. Правда, рассказывает совсем в общих чертах.
– Есть человек, с которым у меня когда-то сложились довольно сложные отношения. – говорит она и я отчего-то понимаю, что человек этот маман глубоко небезразличен. – Мы были партнерами в сделке и пролетели. Крупно пролетели… Формально виновата была я, и он потребовал компенсации. Потребовал, понимаешь? И это после всех заверений в вечной любви и преданности, после сумасшедшей страсти и прочих головоморочений. Потребовал! С тех пор не могу вступать в отношения с бизнесменами. Ни венрю ни одному слову, понимая, чо как только дело коснется денег, вся их влюбленность разлетится, как песочная… В общем, этот мой потребовавший летел, дальше чем видел! И потому, что я не считаю себя в долгу и потому, что взять с меня на тот момент было нечего, и потому что я обиделась до состояния полной невозможности с ним разговаривать… Это было давно. Очень давно…
Человек этот, пусть будет зваться N, вскоре уехал в другую страну и, думаю, неплохо там обустроился. И вот теперь один м-м-м, говнюк, звонит мне с радостным известием. Дескать, тот тип две недели будет в Москве и непременно захочет заглянуть ко мне. «Даже если не захочет, даже если забыл давно ту историю с вашим долгом, уж будьте уверены, я обязательно ему напомню. И адреса подскажу. И суммы которыми вы сейчас ворочаете…»
– То есть тот, который говнюк, стал шантажировать тем, что напомнит о тебе Эну? – переспрашиваю, отчаянно пытаясь разобраться. – И что говнюк хочет взамен своего молчания? Александра Григорьевна, может вам нужно обратиться за помощью к тем молодчикам, что меня от Рыбки и Лилички вызволяли?
– Говнюк не требует ничего. Ему просто хочется поиздеваться. Обращаться ни к кому не хочу – нет повода. Тут ведь не в деньгах дело, никто с меня ничего требовать не станет. Говнюк просчитался. В материальном смысле приезд Эна для меня ничем не опасен. А вот в моральном… Не могу его видеть. Не хочу разбираться, анализировать, ворошить, высказывать… Тьфу! Просто мне нужно уехать от греха подальше. Отдохнуть, отвлечься – это дело… Я не хочу встречаться с N. Совсем не хочу. Когда-то я слишком любила его, чтобы теперь воевать с ним. Правильнее просто не напрягать ситуацию и не допустить встречу. В некотором смысле я даже благодарна говнюку. Он молодец, что предупредил меня о приезде N. А то я лет сто бы еще на этот отпуск раскачивалась! А так, представь: настоящие рождественские каникулы! Как в сказке, как не со мной… – маман явно все уже решила. – Жаль только, что предупредил настолько незаблаговременно. Единственные деньги на руках – твои…
– Ничего-ничего, – лепечу скороговоркой. – Это как раз не самое страшное…
– Бываю люди, встреча с которыми, увы, может окончиться только ссорой, – вздыхает маман. – И при этом, как не печально, именно ссора с этими людьми отчего-то кажется непереносимой. С N мы когда-то расстались очень холодно, но вполне достойно. Я не перенесу упреков и каких-нибудь гадостей в свой адрес из его уст…
Ух! Знала бы маман, как я ее понимаю. Интересно, это наследственность, или все женщины устроены одинаково? Объявившийся в Москве Артур был в каком-то смысле моим Эном… Толкьо еще хуже, потому что расстались мы не из-за его, а из-за моего предательства, то есть «упреки и гадости из его уст» были бы вполне обоснованы. А это еще сложнее…
– Александра Григорьевна, вы едете одна? – на миг мелькает мысль забросить все к чертям и тоже уехать…
– За кого ты меня принимаешь! – обиженно фыркает маман. – Разве может уважающая себя женщина провести раз в жизни устроенный отпуск в одиночестве?! С любовником, разумеется. С каким – еще не решила…
Ясно. Для меня поездка отменяется…
* * *
Грустные мысли табунами мотаются по сознанию. Жизнь прожита в впустую. Мир, который удалось состряпать за это время рассыпается от малейшего дуновения ветра. Совпадения, всего-навсего совпадения, а в результате – я без средств заработка, перспектив и планов на будущее. Нет, разумеется, пока руки-ноги целы, нечего впадать в уныние. Я понимаю это. Я даже примерно представляю уже к кому поплетусь узнавать насчет работы. Именно «поплетусь», потому что желания ни малейшего. Где гарантии, что мой злой рок не просочится в любое место, куда меня угораздит зайти. Снова Лиличка с Рыбкой. Или, как в случае с маман и квартирантами, снова нелепая случайность накорню подрубит вариант, в который больше всего верилось. Ведь я действительно рассчитывала на эти деньги. Как бы там не крутила носом, доказывая, что ни от кого не завишу – рассчитывала… А еще я действительно думала, что Артур всю жизнь будет помнить и желать только меня. А еще я хотела, по-настоящему хотела участвовать в том Мариковском спектакле…
– Вот, – стараюсь выглядеть, как можно бодрее, хотя в душе удивляюсь, как заставила себя все же пойти на это собеседование. Самым сильным желанием еще с утра было – запереться на все замки, отключить телефоны и ждать весны… Общение – не то, что с врагами, даже с самыми близкими знакомыми – казалось убийственно тяжелой задаче. Но вот я здесь. И даже улыбаюсь, и соображаю еще что-то понемногу…
– Заявление, – читает вслух Рыбка с протянутого мною листа, – Прошу уволить меня по собственному… – он поднимает голову. Маленькие поросячьи глазки полны искреннего недоумения. – Ты чего? Нам такого не надо. Работай себе на здоровье, нам на карман. Угнетать тебя тут никто не намерен. Что ж мы, изверги что ль, такой мелкой мстишкой заниматься? Что было – проехали. Раз уж сложилось, что ты снова под нами – давай работать. Мешать тебе никто не намерен. Мы тут такие перемены у вас в театре затеваем! Лиличка с Карпушей такого понапридумывали, будете, как сыры в масле кататься… Не дрейфь – никто тебя гнать не собирается…
– Гнали бы – не ушла бы, – вздыхает Лиличка из-за соседнего стола. Она знает меня лучше Рыбкиного, потому прекрасно понимает мотивацию: – Она не потому уходит, что боится нашей немилости, а потому, что надеется хоть как-то нам этим навредить. Но…
Ан-нет, ничуть не лучше.
– Глупости, – широко улыбаюсь. – Оба вы совершено неправы. Ухожу – во благо себе, а не во вред вам. Кстати, я тут подумала и знаю, как сделать так, чтобы мой уход прошел для труппы совсем безболезненно. Алинка. Есть Алинка, которая давно уже за всем нашими работами из зала наблюдает. Пока ее будут вводить в работу – я поиграю, никуда не денусь. Думаю, Альке пары-тройки репетиций хватит с головой… По типажу она – блестяще оригинальна…
– Ну, уж нет, – фыркает Лиличка. – Вы с ней абсолютно разные… Никаких параллелей. Как это -ее вместо тебя в спектакль вводить?
О Боже, ну за что мне эти мучительные диалоги с нессображающими?
– Умоляю! – вздыхаю совершенно искренне. – Только не сейчас! У меня нет сил ничего доказывать. Не разбираешься в чем-то – промолчи. Доверься профессионалам. Уверяю вас, Марк одобрит кандидатуру Алинки с огромным удовольствием, а сама она с большим интересном возьмется за работу. Я не стала бы говорить, если б не была уверена в этом. А о нашей с Алинкой разности… Лилия, ты уж извини… Может, ты отличный бухгалтер или секретарь, но как творческая единица – ноль. Не суди о том, чего не можешь почувствовать. Алинка отлично подходит на вес мои роли. Более чем отлично!
– Так, это все понятно, – Рыбка предостерегающим жестом останавливает меня от новых объяснений, а Лиличку, от гневной тирады возмущения. – Если будешь уходить, найдем, кем заменить. Просто, стоит ли это делать? Мы собираемся платить хорошие деньги…
– Стоит. Я не хочу иметь с вами ничего общего. В конце концов, как я могу брать эти деньги, если я не люблю вас?!
– Карпика люби, он ведь будет администраторить… Я, честно говоря, совсем не собираюсь вмешиваться, а Лилия, конечно, поможет на первых порах, но потом своими делами заниматься начнет. Твое к нам отношение никак на работу театра влиять не должно…
– И не будет. Потому что я на работу театра тоже не буду больше влиять. Решение окончательное и обжалование не возможно. Очень надеюсь, что больше мы не пересечемся…
Чувствую, что закипаю. Если немедленно не уйду, выплесну на присутствующие головы столько эмоций, что никогда себе потом этого не прощу и повешусь от стыда…
– Господи, Сафо! – Лиличка, сама того не ведая, выбивает у меня из-под ног табуретку. – Ну отчего ты так относишься? Это я, я должна на тебя смертельно обижаться! А не наоборот…
– Отчего?! – я снова не выдерживаю, и уже кричу, объясняясь. Лечу по лабиринтам своей больной психики с дикой скоростью и волочу за собой окружающих… – Да оттого, что твои интриги попросту сломали мне жизнь!
И понеслось. Я кричала о своей попранной вере в честную журналистику. О том, как Лиличкины интриги затоптали ее насмерть и лишили меня желания писать. Рассказала об Артуре, с которым могла бы жить вечно, если б не выяснилось, что он тоже часть технологий вранья. Об украденной у меня Москве. О Карпике с Нинель, которые хоть и какашки – но давние мои знакомые и вполне мы вполне могли бы сработаться, если б не пригревшая их под своим колючим крылом Лиличка. О Владлене с Боренькой, которые мои – куда уж более! – мои территории, оказавшиеся вдруг зараженными идиотским вирусом «не ссорься с сильными мира сего». О Мариковском театре, который процветал бы, не возжелай некто сделать из него шоу-труппу. О всех Лиичкиных угрозах, которые загадочным образом сбываются – пусть мистика, пусть не злой умысел, но ведь все равно нужно думать, когда угрожаешь! О маман, которую заставили уехать именно в тот момент, когда она оказалась мне нужна!
Слезы, сопли, крики… Противно! Это был откровенный срыв. Залпом выглушив половину протянутого мне испуганным Рыбкой стакана воды, начинаю приходить в себя. Стыдно? Горько. Горько, что не сдержалась и доставила присутствующим удовольствие созерцать мою слабость…
– Я не имею ни малейшего отношения к отъезду твоей матери! – Лиличка, кажется, в шоке от очередной порции моих обвинений. Надо же, ей, похоже, не все равно, что я о ней думаю… – Ни о каком N мне ничего не известно! Ты с ума сошла! Ты – ненормальная! Приятно конечно, что ты так меня переоцениваешь…– Лиличкино возмущение настолько искренне, что я теряюсь. Может и впрямь у меня помутнение рассудка. Может, и впрямь мания Лиличкиного величия?
– Я имею, – вдруг вмешивается молчавший все это время Рыбка. – Я не прощаю грубых наездов…– насмешливо склонив голову на бок, он сверлит меня глазами.
– Это еще что за новости! – Лиличка бессильно откидывается на спинку стула. – Ты?! Не посоветовавшись?! Но, зачем? Как?
Возможно, они разыгрывают комедию. Смысла в этом я не вижу ни малейшего, потому решаю все же верить в Лиличкину непосвященность. Итак, отъезд маман – личное дело Рыбки…
– Лилия, я потом тебе все объясню, – не терпящим возражений тоном, заявляет он.
– Нет уж! – Лиличка тоже мгновенно оказывается «на взводе». – Сейчас, немедленно! А что еще я не знаю о твоих деяниях? Огласите полный список, будьте добры…
– Это будет долго. Наша гостья успеет соскучиться…
Ловлю себя на том, что вовсе не рада происходящему. Внести раскол в стан врага – хорошо. Плохо не понимать, как извлечь из этого выгоду…
– Мне плевать! – Лиличка явно обжена. – Я думала, между нами, как минимум, все честно… – она опускает глаза и я вижу что левое веко ее нервно подергивается. Это еще кто из нас ненормальный?!
– Между нами – да, – устало вздыхает Рыбка. – Но какое это имеет отношения к моим действиям в окружающем мире? Я что должен был позволить какой-то шушере безнаказанно врываться в мои планы и переговоры?! Это не совместимо с моими понятиями о достоинстве… – снисходя до объяснений, Рыбка даже не смотрит в мою сторону. – Лилия, опомнись! С каких пор ты призываешь меня не отвечать на оскорбления?!
– Ни с каких! – немного успокаивается Лиличка. – Просто нужно было поставить меня в известность…
– Не счел нужным. Не хватало еще обсуждать такие мелочи. Ага! – Рыбка рад перемирию.
Теперь он оборачивается ко мне и, кажется, решает добить окончательно. – Если бы мне пришлось предпринимать что-то серьезное – я бы, конечно, обсудил… – Якобы продолжая разговор с Лиличкой, объясняет он. – А тут – ерунда. Пара звонков, несколько опрошенных информаторов., правильное веселенькое решение. Я обманул эту взбалмошную дамочку. Никакого Лешего – это кличка такая у вашего N, куда менее романтичное прозвище, правда? – я в Москву не приглашал.
Отчаянно роюсь в памяти. Никогда, ничего ни о каком Лешем от маман не слыхала. А может все-таки? Ну, не молчите подскажите же?!
Как жаль, что для удобства пользования мозгом, нет менюхи с волшебным «найти текст в файле»… Нет, сдаюсь. Никаких Леших… То есть маман долгое время хранила его в душе, ничего мне о нем не рассказывая. Значит, и впрямь задел, раз настолько не хотела ворошить его тему. Обо всех остальных своих давних приключениях маман говорила со мной довольно открыто и даже получала удовольствие от своей откровенности. У нее никогда не было подруг, с которыми можно было бы делиться опытом. С момента, как я выросла и мы стали с ней дружны, я заменила маман этих подруг. Чем была весьма довольна…
– Красиво вышло, да? – глумиться, тем временем, Рыбка, обсасывая свою победу над маман. – Дамочка перепугалась, собрала монатки… Я даже не знал… И куда вся крутизна девалась, а? У каждого человека в прошлом есть ниточка, дернув за которую можно его очень напугать… А эта мадам оказалась еще и с богатой фантазией. Я просто хотел услышать извинение. Вместо этого – получил поток отборной брани. Зато истеричка накрутила себя до такой степени, что вынуждена была сбежать из города.
– Не смей говорить в таком тоне, о моей матери! – подскакиваю я. Остатки воды в стакане выплескивается в лицо Геннадию. Само. Голова в какой-то момент теряет контроль над руками и тем, что они держат.
Немая сцена. Выхожу из-за стола, круто разворачиваюсь, направляюсь в холл.
«Интересно, Рыбка носит с собой пистолет? Хорошо, что мы встретились в людном месте. Это дает некоторую временную отсрочку. Если этот гад даже безобидные деяния маман не оставил без последствий, то мне – я уверена – он будет мстить вдвойне…»
Почти физически ощущаю, как ненавидящий Рыбкин взгляд сверлит мою спину. На плаще, вероятно, образуется прожженная дыра.
Вот и сходила на собеседование, где хотела красиво и тихо уволиться, оставшись со всеми в спокойных и сдержанных отношениях. Увольняться я, разумеется, не передумала, а вот о спокойствии приходится только мечтать…
* * *
Сказано – сделано. Пусть хоть сто раз я срываюсь, кричу и выставляю себя в идиотском свете, но от принятого решения не оступлюсь. Смеетесь? Думаете, после такого моего обращения с Рыбкой отступать попросту уже некуда? Ошибаетесь. Едва на воздух выскочила – звонок. Геннадий требует вернуться, продолжить разговор. Нехорошо, дескать, вышло. И вроде бы как даже извиняется. Не открыто, разумеется, а в обход:
– София, ну, я неправ, наверное. О матерях в таком тоне, видимо, не стоило… Ты, это, не сердись, возьми себя в руки. Нам твой уход не нужен…
– А мне нужны ваши уговоры. И не в нервах дело, я вполне уже адекватна и решение свое считаю верным. Уходя – уходи!
– Ну что ж, – трубку отбирает Лиличка. Ей, кажется, надоело уже мусолить эту тему.– В таком случае позаботься, чтобы в коллективе знали – ты уходишь по собственной инициативе. А то выставляешь нас деспотами. Пришли, разогнали людей после первого же собеседования, сломали дух коллектива…
– Вот вы о чем печетесь, – мне делается даже смешно. – Не извольте сомневаться, дезинформировать народ не стану. Клевета – не мой метод. Чао!
Через несколько часов, пряча глаза поглубже за воротник пальто, я уже подписывала у Марика заявление. Он ничего не спрашивал – видимо, был предупрежден. Только смотрел как-то очень тяжело. То ли с укором, то ли с жалостью… Объясняться по собственной инициативе я не решилась.
Так и ушла бы – тихо-тихо. Отработала бы еще несколько положенных дней до полной своей замененности и испарилась бы куда-то в дебри своей свободы. Оставалось только отметить отходную, выкрикнуть заветное: «Всем спасибо, и…» Ан-нет. Как выяснилось, злые языки – а точнее вполне конкретный язык – администраторский – оставить мой уход без комментариев не смогли. Пришлось не просто отходную отмечать, а с разборками. В конце концов, я ведь Рыбке с Лиличкой пообещала, что не позволю народ из труппы дезинформировать…
– Господа, я хочу сделать официальное заявление! – звучит сие так пафосно, что мне самой делается противно. – Не корысти ради, а потому что иначе очень обидно получается…
Глаза всех присутствующих с искренним любопытством впиваются в мое лицо. Нет, так не пойдет. Голос дрожит, морда какая-то жалкая и немного перепуганная. Нужно нести справедливость светло и широкими жестами…
– Не в том смысле, что мне обидно, а в том, что… – выходит еще глупее и мизерней.
– Давай без вступлений, девочка, – Наташа на удивление искренна и слушает довольно внимательно. – Что случилось? Отчего тебя увольняют?
Ага, значит и она уже в плену ложной информации. Прямо не Карпик, а виртуоз скоростного интригоплетения… Бедный Марик! Как он собирается с ними контактировать? Интересно, кстати, Карпик сам-то понимает, что подставляет наших новых хозяев своими сплетнями?
Нет, вы не подумайте, изначально ничего такого про официальное заявление перед коллективом у меня в голове не было. Собиралась тихо уйти, никому, ничего толком не объяснив, лишь прозрачно намекнув, что подыскала себе местечко поинтереснее. Благодаря Наташиным стараниям, все здесь давно недоумевали, отчего я – дочь столь выдающейся родительницы – и до сих пор добровольно прозябаю в условиях нашей глубоко ограниченной зарплаты. Мой уход воспринялся бы, как нечто естественное, хотя и грустное – на одного активного участника посиделок меньше будет.
Но Василий сегодня позвонил ни свет, ни заря, и предупредил о строящихся кознях:
– Этот новый наш администратор явно неровно к тебе дышит. В том смысле, что плохо относится, – хорошо поставленным голосом героя-любовника с двадцатилетним стажем, доложил Василий. – Подошел вчера к нам в курилку – мы с Джоном там как раз проблемы российской интеллигенции обсуждали – ну там, когда аванс, и как благородный человек должен поступать, в случае, если его оплату задерживают… Скандалить или оскорблено увольняться? В первом случае страдает достоинство, во втором – все остальное, ведь и не рассчитаются и кислород на будущее перекроют. Тут подходит этот красавец твой, слышит наш диалог, и, как мы между прочим, как бы совсем не в устрашение, давай тираду толкать на тему: «Отчего из театра поперли Софию Карпову?» И так у него все складно выходит, словно заранее текст обдумывал.
– Ух ты! – от неожиданности мне даже делается весело. Всегда интересно узнать о себе что-то новое. – И за что же меня? И, кстати, отчего я об этом ничего не знаю?
– Оказывается, ты страшной злодейкой в прошлой жизни была. Ужасно наших новых учредителей кинула, именно в такой же ситуации – решив из гордости что-то доказать о своем высшем в отношении них положении. Вроде бы как ты от них уволилась, чуть ли не отобрав себе гонорары за написанные ими лично книги. И вот, мол, теперь, тебе это «аукается», потому что куда не придешь работать, нехороший шлейф тянется… – Василий крутит интонацией, будто рассказывает страшную сказку маленьким детям, – У-у-у! – пугает он. – Вот, мол, ты уже в никому не известный, задрыпанный театришко устроилась, и, надо же – тут тоже настигли обстоятельства. Обиженные тобой люди пришли, перекупили нашу труппу, а потом узнали, что в ней есть ты и… – Василий выдерживает многозначительную паузу, а потом тяжело вздыхает и переключается на обычный тон: – И, знаешь, он это так противно все говорил, так плоско. Будто пример из учебника истории разбирал перед каким-то недоделанными тинейджерами. Я хотел ему в морду дать, да Джона жалко стало. Если какой скандал будет, его потом в главные виновники впишут. Ты же знаешь…
Бедняга Джон из-за своей громоздкой комплекции ужасно страдал. С раннего детства. Его мог обидеть каждый, потому что Джон был не просто крупный, а о-очень крупный. «Никогда никому не давай сдачи, никогда ни на кого не обращай внимания!» – твердили ему родители: – «Ты больше, и потому тебя сочтут виноватым. Не вмешивайся и ни на какие подначки не отвечай!» Так несчастный Джон и жил – никогда не отвечал обидчикам, но при этом все равно всегда оставался виноватым – сначала в глазах обычных взрослых, потом – преподавателей, а сейчас уже даже и правоохранительных органов. Если в радиусе километра от Джона случалась какая-то потасовка, его обязательно подозревали в участии.
– В общем, заваруху решил не устраивать, но тебе о недоброжелатели сообщить – святое дело. А то честь моя всю ночь зудела и требовала подвига…
– К венерологу обращаться не пробовали? Нехорошие признаки, – я еще немного спала, потому реагировала с запаздыванием. И даже осознав все услышанное, легко отмахнулась: – Глупости, -Карпуша ничего не знает, и строит свои догадки, судя всех по себе. Он на месте наших рабовладельцев наверняка вылил бы свою злобу в мое увольнение. Он ведь – существо недальновидное. Не понимает, что, уволив, тут же потеряет возможность своего влияния. А наши покупатели – опытные коты-охотники. Они мышь никогда есть не станут, поймают и будут мучить, чтобы не потерять игрушечку… К счастью, у меня чуть больше гражданских прав, чем у мыши. Я умею писать заявления… Так что я ухожу добровольно. Меня даже всячески пытались не отпустить. Правда, – тут до меня начал доходить реальный смысл происходящего, – Правда, кто в это поверит, если Карпик свою версию по кулуарам толкать станет…
– Ото ж! – сказал Василий, а потом поспешно добавил, – Только, я тебе ничего не говорил. Ты ж понимаешь… Мне-то куклой нашего Карабаса всего до пенсии осталось служить. Просто так – продержусь. А прессинговать начнут – не выдержу, дам в рожу…
Удивительно, что Василий действительно всерьез собирался уходить на пенсию. И считал годы до нее, как солдат в армии дни до дембеля. Никифорович, который вообще значительно старше Василия и давно уже, наверное, достиг всех необходимых пенсионных барьеров, частенько посмеивается над коллегой: «Помрешь со скуки! Пойдешь в первую встречную труппу на роль пенсионэра проситься!» Василий юморка на эту тему не принимал, заявлял, что-то вроде: «Не для того я всю жизнь пахал, чтобы, когда положенное время покоя пришло, снова на работу скакать!» и продолжал напряженно ждать старость. Удивляюсь, отчего с таким же вожделением он не помышлял о смерти, ведь она – полное и окончательное успокоение…»
Впрочем, я отвлекаюсь от сути. Поразмыслив немного над сложившейся ситуацией, я решила лишить Карпика возможности глумиться и предоставить коллективу правдивую информацию. Слава богу, такая штука, как отходная, позволяла собрать всех в одном месте и заставить себя выслушать…
– Официально заявляю – никто меня не увольняет. Ухожу по собственному желанию. И вовсе не из-за того, что наши рабовладельцы – дурные люди. Скорее, потому – что я не слишком умная. По-хорошему, надо было бы остаться – кто-то ж должен бунты против рабовладельческого строя поднимать. Мое вам напутствие – берегите Марика. Уверена, они его своими маразматическими предложениями-приказами творческим импотентом сделают. А он у нас –существо ранимое… – понимаю, что ушла в сторону от того, что собиралась сказать. Да и говорить-то, как-то перехотелось, потому что как-то мизерно это все и неважно. – А слухам о том, что меня отсюда «попеперли» не верьте! Меня, напротив, пытались уговорить продолжать работу и не бросать труппу. Я б и не бросила, да не смогу – врожденная аллергия на диктатуру дилетантов. Или пусть нас покупают профессионалы, или пусть не вмешиваются.
– У всех аллергия, – пожимает плечами Наташа. – Ты, София, слабо себе представляешь, что такое материальные трудности, потому так легко работами и разбрасываешься… – нет, этого человека ничем не переубедить в моей принадлежности к классу избранных! И ведь не со зла она так. Просто от закостенелого в догмах сознания… – Хотя, это и хорошо! – доброжелательно улыбается Наташа. – Не то, что уходишь –нам без тебя грустно будет. А то – что можешь себе позволить, гулять сама по себе…
– И лишь по весне – с котом, – невесть зачем добавляет наш юный Виталик, и, не дожидаясь моего предложения, лезет в пакет за шампанским и тортиком. – Ура, ура! – кричит. – Праздник-праздник! – потом, вероятно, понимает, что несет что-то не то, надевает маску печального Пьеро и очень лирично импровизирует: – До свиданья, друг мой, до свиданья! Милый мой, ты у меня в груди! Этот пир – не праздник – расставанье! Сонечка, ты все же заходи…
По опыту всех предыдущих застолий мы знали, что Виталькино рифмоплетство может длиться бесконечно, потому беспардонно перебили «бродягу и артиста» хлопками открывающегося шампанского. В воздухе остро запахло приближающимся Новым Годом. Невесть откуда взявшаяся во мне уверенность, что все будет хорошо, удивительным образом преобразила окружающих:
– Всех вас страшно люблю и горжусь нашей дружбой! – тостую вполне искренне, и громко кричу: – Дзинь! – строя бокал из своего пластмассового стаканчика.
* * *
«Сбылись твои пророчества, /Подкралось одиночество, /Дни тают как снег в теплых ладонях», – это не очередная прихоть моего музыкального центра, это – мой мазохизм. К чему гадать, если и так известно, что со мной теперь будет происходить. Вот уже третьи сутки сижу безвылазно в комнате. Слушаю музыку – включая Лозу, причем не старого доброго, бодрого «Примуса», а уже зрелого пропитанного тоскою и моральным разложением; перечитываю Ремарка; подолгу разглядываю обувной заоконный поток; глушу вредное для фигуры пиво и почти не реагирую на внешние раздражители.
Хозяйка обеспокоено стучит в дверь?
– Сонечка, все ли с тобой в порядке? Отчего ты не ушла на работу?
– У меня отпуск! – кричу сквозь двери. – Долгий, счастливый и не имеющий к вам никакого отношения. И не спрашивайте больше, отвечать все равно не буду.
И не отвечаю. Собственно, хозяйка больше и не стучит. Вероятно, обидевшись.
Телефон? Пусть звенит. В последний раз я брала трубку позавчера, и она говорила голосом Артура. Интересовалась, как дела, намекала, что нужно встретиться.
– Артурка, – я нашла в себе силы быть честной: – У нас не те отношения, чтобы нужно было выделываться. Изображать старых добрых друзей, радоваться нынешним успехам друг друга, умалчивать о поражениях.. Не хочу. Не смогу впадать в такое лицемерие, а той мне, которая настоящая, контакты с людьми сейчас противопоказаны – испорчу настроение любой компании. В общем, не хочу разговаривать. И трубку брать не буду. Собственно, и не беру.
Говорите, депрессия? Вероятно, такой и бывает эта странная, не поддающаяся самолечению болезнь. Знаете, оказывается, если долго-долго заставлять себя сидеть в полудреме, то на определенном этапе организм привыкает и уже не рвется просыпаться. Возможно, это такой продвинутый способ самоубийства – насильно ввести себя в спячку и незаметно отойти в мир иной… Я не пытаюсь – не бойтесь. Просто рассуждаю, что это возможный вариант. Келья моя вполне для этого приспособлена. На магнитофоне – тяжелый Кримсон или вообще какой-нибудь Лоза, в сердце – пустота и тоска, перемежающиеся острыми приступами жалости к себе: и угораздило же эту девицу объявиться в жизни Артура именно сейчас, когда он мне нужен! Что за несправедливость? Но предпринимать что-либо не буду. Я ведь, увы, далеко не подарочек, а значит не должна себя навязывать. Если имеется у человека возможность прожить нормальную жизнь с нормальными людьми – пусть реализуется. И нечего мне все ему портить. И так в свое время приложила все усилия…
Наблюдать со стороны за собственным падением забавно и весьма любопытно. С момента приезда в Москву я планомерно деградировала, превращаясь в ничто. Стандартный обыватель со стандартными мыслями и мотивами… С чего я взяла такую оценку? О! Сделала выводы по самому верному критерию – по мнению окружающих. Представляй я из себя хоть что-то интересное, не сидела бы сейчас одна – не позволили бы. Толпились бы влюбленными толпами над окнами, обрывали телефон дружескими советами, портили бы нервы важными проф.претензиями. А так. Позвонили пару раз и замолчали. Все почему? Потому как я теперь никому не нужная. Сама виновата – распустилась, разучилась представлять из себя что-то ценное и интересное.
Это точный и безжалостный критерий собственной успешности: если ты никому не нужна, значит – существуешь напрасно. То есть – не существуешь вовсе.
Интересно, что я буду делать, когда запас пива и сигарет подойдет к концу? А потом, когда окончатся средства за которые можно их добывать? Телефонные номера, по которым, как казалось «найду голоса» – давно испарились. Леночка с Боренькой – отпадают, маман в отъезде… Все остальные по уши в новой жизни, нечестно будет дергать их своими проблемами. Может, Павлуше позвонить? Встретиться, узнать, на каком он свете, заодно выяснить, не трубясь ли я кому-нибудь из его знакомых в качестве работника… Позвоню. Обязательно! Да вот даже прямо сейчас:
– Алло! Девушка? – ну вот, и тут неудача… – Простите, а у Павла тепреь другой номер, да? Записываю… – перезваниваю. – Алло! Девушка? Снова вы, а это снова я и снова Павлу. В ванной? Передайте, звонила Сонечка. Учтите, звонила сугубо по делу, и не вздумайте навыдумывать себе черт знает чего. Да мало ли, кто вас, девушек, разберет…
Собеседница явно значительно моложе меня и явно состоит с Павлушей в глубоких и уверенных близких отношениях. Может, даже жена… Припоминаю сейчас, что даже слышала что-то такое о Павлушиных намерениях жениться.
Понятно, что в первый раз я о таких его намерениях слышала, когда он предполагал жениться на мне. Понятно, что я сбежала, как только почувствовала что дело не в моей персоне, а в общей потребности мальчика, подражая отцу, остепениться и стать правильным семейным человеком. И, кстати, если рассудить по совести, не факт, что я имею права звонить этому добродушному, увлекающемуся, светлому мальчишке. Это для меня они все – не важно, расстались/не расстались, любовниками были/друзьями ли – это для меня о ни все близкими людьми остаются и желанными для общения ребятами. А для них, может, мысль о моем существовании на белом свете нынче неприятна и мучительна. Честно говоря, я своим давнишним поведением серьезно потрепала Павлушино самолюбие, а есть такие мужики, которые никогда этого не прощают. Может, зря звоню?
– Зря звонишь, София – спустя пять минут растекается моя трубка еще более назидательными, чем раньше, Павлушиными интонациями. – Я теперь – новый
Ага. Если б действительно Павлуше никакого дела до меня не было, не ощущалось бы такое неприкрытое торжество в его интонациях. А так прямо черным по белому шито, давно он ждал возможности гордо сообщить мне: «И без тебя справился! Хотел идеальные отношения – выстроил!» Мигом вспомнился давний добросовестный Павлушин бред о том, какой тяжелый труд – совместная жизнь, как нелегко построить крепкую, серьезную семью и как важно сделать это еще в том возрасте, когда душа не привыкла к одиночеству и приспособлена еще к взаимопроникновениям с другими душами. Стройная и помпезная эта теория доводила меня до бешенства, потому что напрочь исключала такие понятия, как «счастье» и «богоданность». Выходило, что радость – это большой труд, а испытывать ее за просто так, без долгих для того подготовок, могут только идиоты. В результате – я осталась свободной идиоткою, а Павлуша нашел кого-то с правильным подходам к женскомужским отношениям. Вот и славненько.
– Вот и славненько, очень за тебя рада, – как всегда, Павлушины манеры требуют снисхождения, поэтому я не обижаюсь. – Звоню я вовсе не в поисках утраченного прошлого, а по делу. Мне работа нужна. Не знаешь, каких-нибудь вакансий?
Он не знает. Он обижается, что как по делу – так ему, а как за утраченным прошлым – так, небось, совсем к другим людям… В общем, его не поймешь…
– Знаешь, я так давно ожидал твоего звонка, что он оказался для меня неожиданностью… – понимая, что разговор сворачивается, Павлуша отчего-то меняет тон. Он явно не хочет меня отпускать…. – Ты уж прости мне некоторую двусмысленность…
– Двусмысленность – это когда два смысла. А в твоих речах – ни одного! – все-таки я как была, так и осталась абсолютно бессердечною. – Ладненько, если услышишь что-то про работу – позвони. Большой привет и всего наилучшего. Да, кстати, девушка у тебя – просто замечательная. Мне очень-очень понравилась. Правда!
– Это – жена! – с гордостью произносит Павлуша. Ему явно очень приятно, что именно я похвалила его выбор.
На том и прощаемся… И вот, только я собираюсь снова впасть в положенную мне всеми нынешними статусами меланхолию, как раздается звонок в дверь.
Да, да.да! Хватит подкалывать! Действительно, первой мыслью было – Артур. Выяснил, гад, где живу. А что? Район он знает, рассприть соседей – раз плюнуть. Или по номеру мобилки выяснить месторасположение, или навести справки у общих знакомых… В общем, разыскал меня, теперь выставлять придется. А я-то думаю, чего он уже сутки, как не пытается звонить. Смирился, что я трубку не беру, и решил забыть? Нет! Чуяла, что это неспроста. Хлопочет о встрече, изобретает способы узнать мое место жительства.
Нет, нет, не думайте, у меня вовсе не мания величия. Прекрасно понимаю, что делает он это никак не из громадных чувств ко мне. Просто из духа противоречия. В этом весь Артур: если я прячусь, нужно меня найти. Если не беру трубку – заставить провести разговор лично. Не важно, есть ли у этого разговора какая-то важная тема. Последнее слово должно быть за Артуром, и точка.
Первым делом бросаюсь к зеркалу. Хорошо, что звонила Павлуше. Это немного разозлило меня, взбодрило и вернуло к жизни. Вроде – человек. А то б открыла дверь грустным, зареванным приведением.
Выбегаю в коридор, кручу бесконечные хозяйкины замки… На пороге – печальная, заплаканная Алинка с пустыми глазами и красным носом.
– Можно с тобой поговорить? Я знаю, что свое надо бы при себе, но мне очень некому…
Ничего себе! Это что ж такое нужно было сотворить, чтобы мою бесконечно жизнелюбивую Альку до такого довести?! Первые мысли – все самое худшее. Причем, с тех пор, как умерла Марина, планка этого худшего у Алинки очень сильно сдвинута.
* * *
– Нет, нет, никто не умер, – как и Марина, Алинка Бесфамильная частенько мимоходом читала мысли, совершенно не видя в этом никакой мистики. – То есть умер, но не взаправду. В моих глазах умер. Я, собственно, и умерла… – Алинка шумно, по-детски всхлипывает и я, несмотря на двадцатисантиметровую разницу в росте, ощущаю вдруг ее совсем маленькой. Собственно, по возрасту она ведь такая и есть. В двадцать лет, как бы мы не кичились самостоятельностью и осознанностью, мы все равно совсем еще дети, причем еще без защитного слоя опыта. А значит, любая травма воспринимается больнее и дольше не заживает…
– Ну что же ты стоишь? Проходи! В меню пиво, коньяк и кофе… И всякие вкуснопахнущие травки к чаю тоже найдутся… – с совершенно не свойственными мне интонациями взрослой носедки, начинаю хлопотать. Все-таки инстинкты – великая вещь! Алинка для меня сейчас нечто вроде подброшенного котенка. Испугавшись за нее, напрочь забываю о собственных неурядицах и превращаюсь во взрослую, сильную, всемогущую. Философствующую и рассуждающую о возвышенном, а, если надо, опускающуюся на самое дно и бьющую в морду не задумываясь…
– Ну, барышня, рассказывайте! – улыбаюсь, спустя какое-то время. Благоухающий заварочник уже на полу, мы – на диванных подушках возле него. Пепельница вытрушена, дух моей тоски выветрен, пивные бутылки оттащены в коридор. Я – сильная, крепкая и бодрая – готова заражать своим примером подрастающее поколение. – Смотрю на тебя и ломаю голову. Что вообще в этом мире стоит стольких слез и расстройства?
– Моя собственная никчемность… – через силу выдавливая слова, бесцветным голосом говорит Алинка. – Но не в этом дело. Я не затем пришла. Мне нужна правда, Сонечка! Вы, ты… – мы давно уже были на «ты», но сейчас Алинка отчего-то сбивается и путается. – Ты можешь помочь мне разобраться? В Лилии Валерьевне, Геннадие и моей Марине. Правда, что Маринин успех от и до был маркетологами Геннадия состряпан?
Оп-па! Всегда знала, что есть темы, от которых сбежать нельзя. Сколько не скрывайся – нагонят и заставят с собой возиться. Знала, да не верила как-то, что сама могу стать объектом преследования таких тем. Какая, казалось бы, им с меня польза? Впрочем, при чем тут я. Ребенка обидели, ребенку нужно отвечать.
– Нет, Алечка, неправда, – говорю уверенно. – Твоя сестра – талантливейший поэт. И была им задолго до знакомства с Геннадием и его командой. А все принесенные ими новшества – пустое. Марина Бесфамильная никогда не была выдающейся певицей, ведь так? Успех пришел к ней через тексты и образ. А это – исключительно ее личные заслуги. Даже не ее – данные свыше. И никакие Лилички тут не при чем…
Алинка снова шумно всхлипывает, хватается тонкими пальцами за голову, и мне кажется, что руки ее чуть подрагивают, пульсируя вместе с кожей висков. Страшное зрелище, странное.
– Скажи, ты действительно так думаешь, или просто пытаешься меня успокоить? – она поднимает от пола полные слез глаза, и я вспоминаю бездомную собаку, которую нечаянно стукнула дверью в подъезде позавчера. У несчастной был точно такой же полный тоски и укора взгляд…
– Алин, во-первых, я всегда говорю то, что действительно думаю. По крайней мере, тебе. А, во-вторых, я совсем не понимаю, что случилось, и потому не могу знать, как тебя успокаивать. Кто-то наговорил про Марину гадостей, а ты поверила и пришла в ужас? Ерунда! Не может быть, чтобы ты настолько плохо знала свою сестру, чтобы верить чьим-то пустым бравадам…
Я нарочно говорю эти «кто-то» и «чьим-то», не произнося вслух имен. Пусть господа Рыбко-Лилички не выглядят в наших диалогах кем-то значимым…
– Плохо, – упрямо твердит Алинка. – Я действительно плохо знала Маринку. И себя тоже плохо знала. До сегодняшнего дня… А теперь знаю хорошо, и это ужасно. Это лишает смысла жить дальше. Знаешь, я думаю, Марина повесилась именно когда поняла, что самостоятельно ничего бы не добилась. Это ведь совершенно невыносимо, ощущать себя ничтожеством…
– Акстись! – пугаюсь я. – Маринка умерла, потому что заболела. В здравом уме ей никогда не пришло бы в голову идти по такому легкому пути… Пойми, твоей сестре было, все-таки не двадцать лет. Она была уже не на том уровне развития, когда веришь в собственную значимость и страшно переживаешь, обнаружив мизерность вклада отдельного человека в общее движение мира. О том что все мы – лишь песчинки и колесики в общем механизме, мы с ней догадались очень давно. И даже пару раз буйно напивались по этому поводу, прежде чем смириться и наполниться гармонией. Ничтожество – это не тот, кто делает мало: в этом смысле все мы – люди, а значит ничтожества. Настоящее ничтожество это тот, кто делает не все от себя зависящее, понимаешь?
– А если делал-делал, все от себя зависящее делал, и оно получалось, а потом оказалось, что пустое все… – Алинка, кажется, воспринимает сейчас мои слова, как истину в последней инстанции, поэтому задает вопросы, не удосуживаясь вдаваться в конкретику. Я для нее сейчас – нечто мудрое и всезнающее, а значит, в пояснениях не нуждающееся. – Получалось, понимаешь?! – выкрикивает она, быстро-быстро перебирая губами. Словно боясь, что порыв окончится, и она никогда уже не сумеет сформулировать себя в слова… А такая самоформулировка – по себе знаю – штука крайне важная, половину необходимой психологической реабилитации на себе вытягивающая. – Я просто ослеплена была собственными успехами! Все, что ни задумаю – сбывается. – продолжает Алинка. – Это, как наркотик такой – видеть, что выходит нечто значимое, и даже самые скептически настроенные, привередливые люди твою работу оценивают, как стоящую. Знаешь, даже к самой себе по-другому относиться начинаешь. На красный свет улицу не переходишь даже у себя в городке – мало ли! Под крышами весной не стоишь… Типа, бережешь себя для искусства, потому что веришь – оно в тебе нуждается! Кормишь себя такими вот чудесными иллюзиями, а потом в один прекрасный день понимаешь, что все это – глупости. Никому твое искусство не нужно. А признавали только благодаря грамотной раскрутке и связям раскрутчиков…
Что ж, принимаю ее правила игры и берусь рассуждать абстрактно. Захочет – сама, без расспросов расскажет мне, что случилось. А нет – так и не страшно. Отвлеченные советы – тоже способ оказания первой психологической помощи… Хотя по большому счету – это спекуляция. Я не имею права вмешиваться. В таких вещах каждый должен вытаскивать себя сам. Иначе это неэффективно. Иначе получается, что проблема лишь на время побеждена. Впрочем, я ведь могу не спасать, а подтолкнуть Алинку к самоспасению…
Кстати, вот занятно. Полчаса назад, я кувыркалась в кураже своих страданий и даже и не пыталась сама себя привести в чувства и вытащить из депрессии. А сейчас, вот, осуждаю Алинку за то, что она сама себя не спасает, а лишь еще сильнее мучает.
– Алин, я не знаю, что там у тебя за ситуация, – начинаю сразу с главного. – Но, судя по всему, ты очень сильно не права. Я вижу в твоих рассуждениях громадную ошибку – ты оцениваешь успех собственного творчества по реакции окружающих. Это – не метод. Критерии оценки должны быть другими. Когда создаешь что-то, ты чувствуешь сама – звенит/не звенит, верно/не верно, честно/не честно, стоящее или нет…
М-да уж. Тупичок-с. Всего за несколько минут до прихода Алинки я уверенно совершала в своих рассуждениях те же ошибки, за которые сейчас ее ругаю. И не совершать их – не могла. Так с чего же я взяла, что могу стереть Алинкины самотерзания?
И ведь действительно богатая почва для схождения с ума. Извечное «А судьи, кто?» с современными вариациями. Что есть «вкус»? Что есть «вкусно»? Нечто, что вкусовыми рецепторами большинства воспринимается, как благо? Может быть. Но, если копнуть глубже, не окажется ли, что эти самые рецепторы воспринимают то, к чему привыкли, на чем воспитывались… Именуют благостным то, в благости чего их убедило общество. То есть – все общепринятое…
– Так мы запутаемся окончательно, – останавливаю и себя, и Алинку, и нависающее над нами сумасшествие. – Сама я, если честно, так поступать не умею, но тебе советую научиться. Берешь и плюешь на них на всех. Ищи критерии в самой себе и все тут. Настоящий художник от обычного повара отличается тем, что второй призван угождать потребителям его кухни, а первый – изобретать нечто новое и обеспечивать прогресс в отрасли мировой кулинарии. Вот!
Сей замысловатый вердикт мне удается проговорить с таким серьезным видом, что Алинка не удерживается от смеха. Кажется, лед тронулся. Выражение не знающего покоя привидения покидает ее лицо. И тут же на меня выливается поток ценной, но очень не нравящейся мне информации. Итак, Алинка сейчас практически пошла по нашему с Мариной пути. Сети Геннадия и Лилички, оказывается, все еще расправлены и нацелены на добычу талантливых и наивных сердец. К концу Алинкиного рассказа, сама она снова впала в совершеннейшую прострацию, а я же, напротив, оживилась.
Теперь у меня появилась цель. Локальный смысл отдельно взятого кусочка жизни. Хорошо ощущать себя нежитью – море по колено, горы по плечо, глобальные законы общества – по фигу. Только в таких состояниях и можно сделать что-то стоящее. Тем паче, теперь я знаю, что нужно делать. Уж кого-кого, а Алинку я им не отдам! В память о Маринке, в память о моей испорченной жизни и растраченных иллюзиях, в память обо всех творческих людях, затоптанных бандой шоуменов, обрекших: «коммерчески успешно принародно подыхать,/ о камни разбивать фотогеничное лицо»…
Собственно, выложенная Алинкой информация вовсе не являлась какой-то супреаховой. Да, она узнала всю правду о Лиличке, и по ошибке все еще думает, что узнала правду о себе. Подумаешь! Хуже другое – в своей доброй традиции Геннадий и Лиличка вгрызлись Алинке в глотку и отпускать не собираются. Вот с этим я и стану бороться. Но начну по порядку.
Оказывается, Алинка и Лилия Валерьевна состоят в давних отношениях. Не удивительно, я могла бы догадаться и раньше, что талантливую сестру талантливой Марины Лиличка просто так не пропустит. Началось все практически сразу после похорон Марины. Лилия Валерьевна, объяснив, что в память о Марине будет написана книга, просила Алинку раздобыть нужный материал. То семейные фотографии, то детские Маринкины тетради… Алинка послушно таскала. В тайне от матери, которая еще тогда разглядела в Лиличке жетскую бизнес-хватку и отказалась содействовать тому, чтобы на Марининой смерти делались деньги. Алина мнение матери не разделяла и помогала, чем могла. А потом Лилия Валерьевна заинтересовалась творчеством самой Алинки.
– Начинающие художницы, да еще и такие талантливые на дороге не валяются! – заявила она после того, как Алинка поступила на отделение дизайна. – Будем дружить…
Геннадий и Лилия, якобы, покоренные Алинкиным талантом, взялись вводить ее в свой круг. Так у обычной первокурсницы появились довольно престижные заказы. А недавно вот даже прошла персональная выставка, а в перспективе… От рисуемых Лилией Валерьевной перспектив поначалу просто дух захватывало. Сейчас уже не захватывает – привыкла. Грандиозные планы, одно прикосновение к которым сначала кажется волшебным праздником, очень скоро превращаются в обычную, пусть и любимую работу. Нет, разумеется, Алинка понимала, что дела продвигаются как-то уж слишком хорошо. Когда объявился Поль, например, она всю ночь прорыдала без остановки. Сама не зная, отчего. Точнее зная, но, не умея объяснить. Даже сама себе.
– Кто такой Поль? – с этим местом я решила разобраться подробнее…
– Так, один мозгокрут и пустобол, – зло отрезала Алинка. – Французский гражданин с русскими корнями и увлечениями. Собирался организовать мне выставку в галерее своего французского товарища. Ах, как я загорелась этой идеей! Поначалу я думала, ему и впрямь интересно, кто я и что я делаю… Но предчувствие было какое-то… Говорю же – всю ночь проревела, как сглазом сглаженная…
– Предчувствие чего?! – подгоняю я, мысленно уже пугаясь, что от такой моей спешки Алинка замкнется сейчас и вообще ничего не расскажет. Но, к счастью, она продолжает.
Потом одногруппники затащили Алинку в театр, и девочка загорелась новыми идеями. Марик оказался знакомым матери, потому найти в ближайшем окружении труппу, нуждающуюся в оформлении оказалось делом нескольких дней. И вот Алинка временно откладывает все проекты, решая использовать себя в новом амплуа. Лиличка негодует.
– Что это еще за финт? Алина, ты не имеешь права растрачивать себя на мелочи…
– Это – не мелочи! – наивная Алинка с одухотворенным лицом произносит тираду о сумасшедшей силе театрального искусства, и Лиличка, кажется, проникается. Да еще как! Оказывается, они с Геннадием давно собирались выступить театральными меценатами. Последствия, всем нам известны. Из труппы Марика собрались делать европейское шоу. Самого его крепко подсадили на крючок, уже оплатив какие-то закупки и рекламу. Все расслабились, как в случае, когда изнасилование неизбежно, и настроились получать удовольствие. Одна я посмела возразить и уйти. А Алинка уходить не хотела. Она ощущала на себе вину за появление Лилички и хотела все исправить…
– Я попыталась объяснить им, что у Марика свой концепт, и мы только испортим его западным подходом. Вместе со зрелищностью, мы принесем поверхностность… Лилия Валерьевна ничего и слушать не хотела. Она давно уже все решила. Мое мнение не играло никакой роли… Ну и… Я обиделась. Сказала, что тоже ухожу из театра. Лилия расхохоталась, напомнив, что именно этого она от меня и добивалась изначально. Есть куча проектов, которыми я, по задумке Геннадия с Лилией, должна заниматься, и нечего было откладывать эти проекты… Я так разгорячилась, крикнула, что раз так, то вообще уйду из команды… И тут… Я никогда раньеш не видела Лилию Валерьевну в таком состоянии. Как-то даже не предполагала, что она может быть такой… Самое ужасное, что говорилось-то только правда… И правду эту, при желании, я давно сама могла установить, да только не имелось у меня такой надобности. Кому охота самомнение гробить….
В итоге, Лиличка выдала моей Алинке полную свою концертную программу под названием: «Да мы тебя из грязи подняли!» Все в той тирраде присутствовало. И «А ты не задумывалась, кто в институте взятки раздавала, чтобы ты поступила. Неужели и впрямь такая наивная, что полагаешь, будто сейчас просто так куда-то поступить можно?» И «Да если бы я господину Полю полгода не втирала о твоих талантах, он бы ни на тебя, ни на твое творчество и смотреть бы не стал. Неужто не понимаешь, что у таких, как он изначально взгляд поверх твоей головы направлен…» И обязательное кредо, ради которого весь этот устрашающий цирк и затевался: «Уходить собралась? А трудовой договор, кто подписывал? Три года ты в команде! Или, может, средства имеются вернуть, все в тебя вложенное?» Алинка – все-таки маленькая она еще, душевно хрупкая – возьми, да расплачься. Лиличка даже утешать ее кинулась чем добила окончательно: «Ладно-ладно, ты успокойся. Извини, сорвалось у меня. Не люблю, когда в людях черная неблагодарность просыпается. Мы тебя из грязи да в князи, как и сестрицу твою, а вы…»
Вот тут для Алинки все и переменилось. Одно дело – тебя обижают. Совсем другое – Маринку. Новые мысли о самоубийстве сестры моментально сделали Алинку сильной:
– А Марине вы тоже рассказали, как ее из грязи, да в князи? – напрямую спросила она, сама удивляясь, как спокойно звучит ее голос.
– Ну да… – Лиличка то ли не заметила подвоха, то ли намеренно сделала вид, что не понимает, отчего это так важно. – Марина прекрасно знала, скольким она нам обязана и, в отличие тебя, не делала вид, что для нее это новость.
– Понятно! – просто ответила Аля и сделалась одержимой.
Как добиралась домой, она не помнила. Вероятно, взяла такси, иначе в такой короткий срок не обернулась бы. О чем думала по дороге? Да не о чем. Решение было уже принято и пульсировало теперь в мозгу, как у зомбированных. О том, что подводит соседа, вытаскивая из его кармана табельное оружие, она как-то не задумывалась. Столько раз, заскочив зачем-нибудь к соседям по дому, видела в сенях на тумбочке кобуру – явно не пустую, и, наверное, с заряженным пистолетом – что когда в мозгу встал вопрос, чем именно уничтожать Маринкиных убийц, ответ отыскался мгновенно. Алина взяла пистолет, тихонько выскользнула из дома и отправилась обратно в город. Все это время она находилась, словно бы не в своей воле.
– Знаешь, так бывает во сне. Ты точно знаешь, что должна делать и делаешь. При этом хоть сколько-нибудь разумное объяснение этому найти не можешь… Знаешь, я бы наверное действительно убила бы кого-нибудь, если б приступ не прошел. Я шла к театру, а тут вдруг смотрю – твой дом. И сразу поняла, что собираюсь натворить нечто ужасное. Даже не разобравшись… Я ведь не знала, на самом ли деле Маринка повесилась от таких вот подколок Лилии. А даже если и действительно, разве это повод убивать? Ну, я решила зайти… А дальше ты знаешь. Еще в подъезде я уже стала нормальною. Господи, что это был за морок, а? Марина так сошла с ума, да? Она именно это чувствовала?
Алинку трясло. Кажется, только сейчас она в полной мере начала осознавать, что могла натворить. Пистолет действительно был при ней, и, глянув на него, я окончательно поняла, смысл происходящего.
– Успокойся, успокойся, Алиночка, – самое лучшее сейчас, это уложить ее спать. – У тебя срыв. Давай выпей еще и постарайся отключиться. Я скоро вернусь.
– Ты куда? – Алинка расширенными от ужаса глазами смотрит, как я перекладываю оружие в свою сумочку. – Ты чего, Соня? София, не надо! – такой перепуганной я ее никогда не видела.
– Глупая, – мелко хихикаю я, страшно опасаясь, что выгляжу совсем не естественно. – Глупая! Это вовсе не то, что ты думаешь. Я в неуловимых мстителей не играю. Ну что ты. Просто цацку эту нужно поскорее вернуть, пока у человека неприятности не начались. А ты – слаба слишком для выхода на люди. Поспи. Все буде хорошо. Закрывай глаза и не о чем не беспокойся…
Она все-таки слушается. Для надежности, запираю комнату на ключ снаружи. Потом понимаю, что может и не вернусь. Впрочем, у хозяйки есть запасные ключи…
* * *
Если бы я шла сама, давно бы уже не выдержала и свалилась. Не от слабости – наоборот. Небывалый приток силы, охвативший меня требовал выхода, и, не находя его, заряжал меня предельным напряжением. Если бы я шла сама – разовалась бы на кусочки. Гитарными струнами полопались бы нервы. Надорвались бы связки, словно от усилий физических. Ноги подкосились я разбилась бы всмятку и осталась лежать на обледенелых ступенях никчемной безымянной лужицей. Но я была не одна. Уж не знаю кто, но кто-то «мудрый и большой» уверенно вел вперед. Это он прислал Алинку ко мне. Это он распорядился так, что в громаном городе стало невыносимо тесно. Любопытно, не он ли подталкивал когда-то Маринку к петле? Не он ли вооружал ее и подталкивал к Лиличке? Забавное повторение сюжета, ведь правда? Но я не в силах сейчас сопротивляться. Да и незачем. Раз «мудрый и большой», значит ему виденее, что есть благо для этого мира в данный момент. Кто-то должен делать грязную работу. В случае с Рыбкой, это буду я. Больше некому…
Спрашиваете, буду ли стрелять на самом деле? Не спрашивайте. Я, как и положено человеку, идущему на подобное мероприятие, готова идти до конца. Готова, но страшно боюсь и надеюсь, что ничего такого не понадобится. «Боюсь» – не тот глагол. Был бы он допустим в применении ко мне – не пошла бы я никуда сейчас, а сидела бы возле спящей Альки, лила бы слезы и запивала коньяком валерьянку. Нет, не боюсь. Просто хочу миром окончить это затянувшееся противостояние.
Да, да, все еще может окончиться уговором. Я Рыбке – пачку обвинений и свои экстремистские угрозы. Он в ответ – раскаяние, обещание оставить Альку в покое и… ну не знаю, может, даже расписку. Вроде «я, такой-то такой-то, обязуюсь больше подобный сценарий к живым людям не применять».
Боже, какой бред лезет в голову! Если Рыбка в курсе Лиличкиных махинаций, то никакими разговорами я Алинку не высвобожу. Конечно, идеально для меня было бы, если б Рыбка оказался не в курсе всех грязных Лиличкиных махинаций. Вдруг он уверен, что и я, и Алинка, и Марина и Марик действительно честно собирались работать в его команде, и вовсе не были обмануты и «пойманы на крючок». Вот тогда все пройдет здорово. Я открою ему глаза, поужасаемся вместе… Он искренне возмутиться, что его добрые светлые намерения были так искажены и в такую грязь вылились… Никакие угрозы тогда с моей стороны и не понадобятся… Вдруг он нормальный мужик. Вдруг поймет и не захочет ради Лиличкиных амбиций брать грех на душу. Что они, художников себе что ли не найдут??? Зачем обязательно ломать девочку, которая не хочет больше с вами работать? Просто потому, что Лилия Валерьевна не любит, когда от нее уходят? Но разве это повод, Геннадий?
Так скажу я, и, вероятно, он поймет, и пообещает разобраться и мне не придется кричать, угрожать, доказывать, что с такими психами, как я лучше не связываться…
Что смеетесь? Изумляетесь моей наивностью? Но ведь есть же шанс на такую развязку, пусть и совсем махонький. Я как та Маргарита, вопреки всему, верящая только в хорошее. «Но капитана ждет, красотка Маргарита./ А вдруг не утонул, а вдруг не утонул!» Не глумитесь. Понимаю прекрасно, что скорее всего события будут развиваться совсем по-другому.
Выхожу из такси, старательно пытаясь не выдать волнения. Контролирую каждый мускул, отчего мгновенно делаюсь похожа на бездушный манекен. Наверняка за мной сейчас наблюдают. Хотя, охрана – интересно, где у него там охрана? Стоит у подъезда гостиницы? Обитает в предбаннике номера, вместо секретарши? – в любом случае, охрана пропустит спокойно – мне назначено.
Не удивляйтесь, правда, назначено. Уложив Алинку и вылетев из квартиры, я тут же набрала Рыбкин номер. Попросила встретиться. Еще попросила Лиличке о моем звонке не говорить: «Только, Ген, ты уж поведи себя достойно. Лилии о моем звонке пока не говори, а?»
Он пропустил развязность тона мимо ушей. Вообще, повел себя на удивление приветливо. Пообещал сохранить встречу в тайне. И встречу, кстати, назначил в довольно удивительном месте. Назвал гостиницу и номер. Ввернул что-то язвительное, мол и не сомневался никогда, что рано или поздно я все-таки внемлю его предложения рассказать все начистоту. Причем не Лиличке, а именно ему.
И еще.. То ли шутил, то ли взаправду, в конце разговора с усмешкой копируя мои недавние слова, заявил: «В общем, приходи. Только ты уж поведи себя достойно: Лиличке об этой моей новой резиденции не говори…»
Портье провожает заинтересованным взглядом, но не спрашивает ни слова. То ли уже предупрежден о моем визите, то ли не играет никакой роли в Рыбкиных делах и предпочитает ни во что не вмешиваться. Зеркало в лифте несколько пугает – нервно сощуренные глаза с отчетливыми полосками потрескавшихся сосудов на белках, ставшие вдруг резко очерченными скулы, гладко зачесанные назад волосы… Облик полный безумия и решительности. Я бы на месте портье не то, что не пропустила – сразу в милицию бы отдала. Значит, все-таки предупрежден…
Над дверью лифта лениво, нарочито плавно, издеваются цифры, показывающие этаж. Никогда еще ни один лифт в мире не передвигался так медленно!
В сотый раз прокручиваю мысленно возможный сценарий встречи. У меня в голове уже целый цикл разносюжетных фильмов на эту тему. Я не специально – сами рождаются…
Итак, охрана, без возражений, обеспечит «доступ к телу». Что дальше? Стану говорить. О бесчеловечности Лиличкиных методов. О бедной, раздавленной Алинкиной психике. О Марининой смерти и моем обращении в нежить. О том, что все это – вовсе не окупаемые проекты или там пути раскрутки, а элементарные попытки самоутвердиться на окружающих.
Разумеется, выглядеть это все будет, как стукачество. Дескать, прятки или открытые вызовы не помогают, потому я решила поискать у Рыбки управы на Лиличку. Некрасиво все это будет выглядеть, омерзительно. И, Рыбка, разумеется, укажет на это:
– А что же вы – благородный сторонник справедливости – вдруг скатываетесь к элементарному кляузичанью? – спросит насмешливо. – Ведь, если допустить, что я не в курсе изложенной вами информации, то вы, раскрывая мне глаза, свою бывшую шефиню и подругу ох как сильно подставляете! За глаза, не предоставляя возможности оправдаться, поливаете несусветной грязью. И прикрываетесь справедливостью. Не кажется ли вам, что у нас схожие методы?
Съежусь от этого «у нас», зажмурюсь на миг, активизируя все внутренние переключатели. Главное сказано. Рыбка с Лиличкой заодно и он прекрасно знает обо всех ее злодеяниях. Собственно, глупо было даже допускать обратное…
– Ты, София, сейчас пытаешься использовать меня, дабы расквитаться с Лилией, а делаешь вид, будто хочешь добиться справедливости. – Рыбка перейдет на менторский тон. – По большому счету тебе ведь наплевать на эту Маринкину сестру. Просто нужен был повод настроить меня против Лилии Валерьевны… Нехорошо! И потом, глупо! Зачем? Ведь я наверняка ее соратник и единомышленник. Любовник, в конце концов!
И вот тогда я начну действовать… Хладнокровно, в одно движение, распахну сумочку и извлеку пистолет. Предупрежу спокойно:
– Одно слово или резкое движение, и я выстрелю. – потом объясню, отчего явилась к нему: – Лиличка – сумасшедшая. Она не внемлет здравым доводам. А ты – вполне возможно пойдешь на поводу у логики. Так вот, если я не смогу остановить вас другими методами, то убью. Пристрелю, и глазом не моргнув, я до этого уже доведенная. Видите?
Ну и, разумеется, тут же раздастся выстрел. Не мой, а тот, что в меня. Будет больно. Развернусь стремительно. Не чтобы бежать – это мне уже будет не нужно, а просто, чтоб глянуть в глаза убийце – молодому бычку-охраннику, который сам будет перепуган по уши. Но что ему еще оставалось делать? На его подопечного при нем направили оружие… А мир уже поплывет перед моими глазами и затянется красным маревом…
М-да уж, невеселый сценарий получается. Ладно, будем надеяться, охрана поведет себя как-то по-другому, или, может, ее там просто не окажется.
«Диньдилинь!» – лифт наконец-то прибыл на нужный этаж. «Клац!» – несмотря на мягкий ковер сила удара моей шпильки о пол все-таки издает решительный звук.
– Ты?! – это мы изрекаем хором с Лиличкой. Обе пораженные, обе сбитые с толку… Она смотрит на меня из коридора как-то очень жалобно и непонимающе… Потом в глазах ее мелькает осмысленность. – Ты? Всего лишь? – она явно разочарована. – Тогда все ясно…
А в следующую секунду так же непонимающе на окружающий мир смотрю я, потому что двое здоровых бугаев хватают меня под руки и волокут в названный Рыбкой номер гостиницы.
Ничего себе, сюжетик! Я до такого не додумалась бы…
За письменным столом сидит Рыбкин труп. По номеру снуют люди в форме. Те двое, что все еще держат меня за руки – кажется, тоже из милиции. Я ровным счетом ничего не понимаю. Автоматически приземляюсь в офисное кресло, напротив трупа. Пристально смотрю ему в лицо. Тянусь к стакану с вином, стоящему возле моего края стола, выпиваю залпом.
– Ты что, правда, что ль, умер? – интересуюсь, прежде, чем кто-то шумный и разгневанный налетает на меня с целью отбирать выпивку…
* * *
– Ты же знаешь, знаешь, как стрелялся Маяковский да? – Лилия возбуждена до предела.
Расспросы представителей органов окончены. Мы с Лиличкой – кажется, она крепко впилась мне в локоть ногтями и утащила сюда насильно – сидим в небольшом кафе в торце гостиничного этажа. По коридору все еще снуют официальные лица. Паника еще в полном разгаре, но Лиличке уже все ясно и очень нужно выговориться. К счастью, милиция не чинит ей препятствий. Изначально мою значимость в деле по ошибке преувеличили, но, едва установив личность, сразу поняли, что рыться тут не в чем. Честно говоря, мне ужасно повезло, что Лилия оказалась на этаже Она-то и сообщила, что я – действительно старая знакомая, и ничего удивительного в том, что у меня к Геннадию обнаружилось дело, не наблюдается. Если б не это заявление, меня ждала бы совсем другая встреча. Не знаю, как насчет вежливости допроса, но вот в сумочку мою точно бы заглянули и тогда оказалось бы, что не зря они всем составом так напряженно меня ждали…
Да, да, меня ждали. Телефонные разговоры – штука не надежная. О том, что выстрел остановил сердце Геннадия за двадцать минут до того, как должна была состояться его встреча с какой-то не совсем уравновешенной дамочкой узнали почти сразу. Полагали, что новый визитер может внести в дело новые факты.
Действительно любопытно, что за ненормальная, тяжело дыша в трубку, добивалась свидания. И отчего, назначив ей время, он не стал ни отменять встречу, ни дожидаться свидания. Я рассказала, зачем шла – разумеется, умолчав о пистолете и готовности стрелять в Рыбку – и следствие сочло меня не важной. Так и было. Похоже, Генналий просто забыл, что я должна была прийти. Дела насущные оказались важнее…
– Ты слушаешь меня, Сафо? – почти кричит Лиличка. – Ты слушаешь? Перед самоубийством Маяковский был в страшно нервном состоянии. Предчувствовал начинающуюся травлю. Ты же знаешь, его прочили в очередные враги народа. Такие вещи обычно чувствуются. Во-первых, интуитивно, во-вторых, по общественным признакам: о газетные статейки с намеками, пьеса, премьеру которой не посетили важные чины… Понимаешь, к чему я? – Лиличка переходит на заговорщический шепот. – Геник позавчера жаловался мне на подобные ощущения. Он ведь тоже не сам себе хозяин. Кто-то из компаньонов не так посмотрел, кто-то плохо отреагировал на интерес Геннадия к искусству… Геник чувствовал, что скоро его попытаются сожрать. В большом бизнесе, ведь, как в партии раньше – рано или поздно начинается дележ между своими… То что ты когда-то создал, в будущем может тебя раздавить… Понимаешь?
– Моя Родина, как свинья, жрет своих сыновей, – из меня вырвалась первая пришедшая в голову ассоциация. Лиличка ею отчего-то удовлетворилась… Вряд ли знала, что это БГ. Скорее отреагировала на смысл…
– Плюс – личная жизнь, – продолжала Лилия. – После очередных, на этот раз довольно грязных разборок, отношения Маяковского и Лилии Брик решено удерживать в рамках дружеских. Да, у Лилички Брик новый любовник, и она не собирается это скрывать! Но ведь и Маяковский не остается в одиночестве! Лиличка Брик любезно познакомила с ним восхитительно красивую молоденькую актрису МХАТа Веронику Полонскую. Все это вряд ли о чем-то скажет тебе без моих пояснений… Дело в том, что, ну, в общем… О КсеньСанне Геннадия ты знаешь. Ну та, что в магазине джинсы примеряла, когда ты Сергея принялась спасать… Удивлена? Геннадий всегда был откровенен со мной. С Ксюшей он знаком уже несколько лет. Я не мешала развитию их романа. Даже способствовала, чтобы… чтобы… – Лиличка тяжело вздыхает и выпаливает на одном дыхании, – Чтобы иметь оправдание за какие-нибудь свои связи. Мол, вон у тебя, Геник, есть официальная пассия, ей и диктуй с кем спать. Да. Именно за этим я подтолкнула недалекую нашу Ксюшу к Генику. Я точно знала, что заменить меня она не сможет, свою власть над Геннадием я не потеряю. На мой взгляд, это был лучший вариант для обустройства личной жизни Геника. Ксюша как бы уравнивала наши позиции. Да, я замужем. Да, у меня широкие связи… Но ведь и Генка тоже не один… Понимаешь?
Я не понимаю уже ничего, но утвердительно киваю. Страшно хочется пить. Жестом прошу у официанта минеральной воды… Лиличка, автоматически хватает мой стакан, выпивает воду сама:
– Спасибо, мне уже легче, – говорит с сентиментальным чувством признательности в глазах и тут же продолжает рассказ. – А теперь снова в историю. Вероника Полонская – замужем, а Маяковский давно уже хочет тылы и семью, а не пылкий незаконный амур. В день самоубийства он почти безумен – умоляет, требует, грозится. Настаивает, чтоб актриса немедленно осталась с ним, и никуда больше не уходила. Эта глупая проверка ее чувств оканчивается тем, что Вероника просит лишь один вечер, чтоб объясниться с мужем, а потом обещает переехать к Маяковскому. Но в отсрочке Маяковскому мерещится оскорбление. Полонская выбегает от него вся заплаканная, и уже на лестнице слышит выстрел. Маяковский застрелился… Теперь вернемся в наши дни. Цепочку аналогий ты уже выстроила, да? Я – Брик. Ксюша – Полонская, Геник – главное действующее лицо… Так вот, сегодня Геннадий должен был встретится с КсеньСанной. Здесь. Это было, скажем так, их место… И вот представь, Ксюша закатывает истерику. Ей, видите ли, надоело входить в гарем, она, видите ли, хочет единовластия. Генка требует верности, отрекается, мол, ничего у нас с ним уже давно нет… И вот тут Ксению прорывает. Эта ехидна, оказывается, кое-чему научилась, пока грелась под нашим присмотром. Она следила за мной! Она выложила Генику обо мне всякие гадкие подробности. И про официанта из нашего клуба, и про охранников… Зачем, зачем ей было это делать??? Она, дура, думала, он немедленно откажется от связей со мной. Побрезгует! Ха! – хриплый шепот Лилии прерывается долгими смешками-всхлипываниями. – Мог бы – давно бы отказался… Я никогда ничего особо не скрывала. – лицо ее совершенно каменеет, кажется, близка развязка сюжета… – Как показала Ксения, от ее рассказов, Геннадий пришел в ярость. Ударил ее по лицу. Наорал, выгнал… Она уже добежала до стоянки такси, когда почувствовала, что не имеет права так уйти. Что он не в себе, и может натворить страшные вещи… Ксения бросилась обратно. Уже находясь под дверью номера, она услышала выстрел. Застрелился. Геннадий застрелился. Из-за меня…
Я не знаю, как ее утешать. Да и не вижу в этом смысла. Совершенно не ясно, отчего Лиличка выбрала меня в исповедницы…
– Это вовсе не все, что я хотела тебе рассказать! – заметив, что я недоумеваю, продолжает она. – Речь ведь не столько обо мне, сколько о твоей любимой Марине… Удивлена?
Я действительно удивлена, но совсем другому. Я вдруг обретаю просветление… Пока еще не ясные очертания всепонимания заползают в мою душу…
– Помнишь ведь, навязчивую теорию своей подруги? Ну, что сюжеты повторяются. Мол, все мы – ныне живущие – обязательно похожи типом и поступками на кого-то из исторических личностей. И, мол, если похожесть эту разглядеть, то можно судьбу предсказывать. Потому что природой все сценарии уже придуманы, и мы не свое живем – а ее пьесы играем. Марина всем вокруг этим уши прожужжала. Наверняка ведь и тебе рассказывала. «История повторяется, если узнать, чью роль ты играешь – то точно можно предугадать, что тебе уготовано будущим!» – Маринка уже тогда была немного сумасшедшая и неустанно пугала этой своей выдумкой. Помнишь?
– Разумеется, – отвечаю просто, чтоб она меня сейчас не трогала. Что-то важное крутится в голове и никак не хочет попадаться в сети формулировки.
Маринка! Повторяемость судеб! Стоп! Замираю, настигнутая своим ужасным просветлением. Я знаю, что происходит! Знаю, почему все так складывается и к чему идет. /Я знаю, что было, что будет и что есть,/ Но ничего из того не могу изменить…/
Неизбежность грядущего и пугает и веселит одновременно. В мыслях чисто и ясно, словно заботливые санитары промыли все спиртом и хлоркою. Кажется, я живу последние свои дни…
Вы не понимаете? Поясню.
/Зангези умер./ Мало того – зарезался./… Широкая железная осока перерезала воды его жизни/ Это я в том смысле, что Марина Бесфамильная покинула нас добровольно, да к тому же еще и повесилась. Никогда не вникала поглубже, но поверхностно знаю, что существует масса суеверий о таких самоубийцах. Например – про зеркало. О, вы улыбаетесь! Уж вы-то знаете, да?
На Маринкиных похоронах что-то толкнуло меня отодвинуть покрывало с занавешенного зеркала. Всего на миг, но этого хватило. Сумасшедшая старуха, притаившаяся в углу той темной комнаты, тут же заголосила, провозглашая мою беду, как должное: «А-а-а, что наделала!» – орала она. – «Судьбу покойничью на себя перетянула!»
Разумеется, я не поверила, не обратила внимания, убежала оттуда и приложила все усилия, чтобы напрочь забыть… Разумеется, все признаки воплощения этого предсказания, обзывала совпадениями. А когда стало особенно страшно, пошла консультироваться со знакомым психологом. Психолог страшно разозлил непониманием и сексуальной озабоченностью, в результате пришлось выкарабкиваться самой. В результате, нашла в себе силы не обращать внимание, забыть и расценить эти «перетаскивания покойничей судьбы на себя», как выдумки.
Ох, сколько же совпадений я пропустила по этому поводу! Сейчас, когда реальность так ясно предстала передо мной, я не понимаю, как могла не замечать ее раньше…
Я ведь читала предсмертные записи Марины. Не те, которые приводила потом в своей книге, не те, что любезно состряпали для меня Рыбка с Лиличкой. А отксерокопированные Артуром – настоящие. Даже сквозь захлестнувшее Маринку сумасшествие все равно можно разобрать, о чем она пишет. За неровными буквами – часть текстов она писала от руки – и нервными остро-мистическими описаниями происходящего отчетливо читаются факты. И это не просто события, это те же вещи, что происходят сейчас со мной…
Я тоже попала на перемолку в синдикат Лиличко-Рыбкиных идей. Я тоже бежала от них, бросив все – в некуда, в неизвестность, в другой уровень жизни и проблем. Я тоже не выдержала и вернулась и тоже оказалась лишней в своем родном городе. В своем мире, в своей жизни… Добровольно выпрыгнула из поезда, поломала все внутренние стержни при падении, а теперь безуспешно пытаюсь вскарабкаться хоть в какой-нибудь проходящий мимо транспорт. Потому что двигаться-то надо. Иначе – смерть…
Примерно также рассуждала моя Марина в последних записках. Она знала, что стала лишней. Интересно, кстати, ведь ей-то невдомек была собственная невменяемость. Иначе пошла бы к врачу, иначе позвонила бы мне, попросила вытащить, или еще что-нибудь предприняла для борьбы не с жизнью, а с сумасшествием.
Значит… Значит, вполне допустимо, что и я сейчас тоже… Просто не осознаю. А что, повторение сюжета может быть полным…
– Лилия, скажи, я похожа на ненормальную? – перебиваю на полуслове, пугаясь при этом своей потерянности: я совершенно не помню, о чем же она говорила только что.
– Зачем ты так? – Лиличка вздыхает как-то грузно и очень обижено. Она сейчас совсем на себя не похожа. Измотанная, выжатая женщина в возрасте. Вовсе не «вамп», вовсе не «мисс оголенный нерв». Размякшая, рыхлая… – Я душу тебе открываю, а ты… – вздыхает она. – Думаешь, только ненормальный может поверить, в то, что я говорю? Но я не вру, Сафо! Пойми, ее сбываемость сюжетов оказалась правдивою… Она предупреждала меня когда-то. Понимаешь, в открытую предупреждала: осторожно, сюжет Маяковского и Брик трагичен, хрен знает что выйдет, если ты и дальше безропотно будешь воплощать в себе Лиличку Брик. А я не послушала. Жила, как живется, не задумываясь. И вот результат – Генки больше нет. А дырочка-то такая аккуратная, незаметная… Странно как-то. Огромная неистовая Генкина душа вытекла вся сквозь такое маленькое отверстие…
Я снова не слышу её. Теперь мне страшно. Панически страшно умирать. Сидеть потом где-то, как Рыбка сейчас – неживой, похожий на манекен из бутика, – в окружении официальных лиц – скорбящих и расследующих…
Сейчас вот она я – руки-ноги-голова – дух где то там за оградою ребер… А потом всего этого не будет. Тишина, пустота… Ничто. Темень и беспробудная тоска, леденящая, как воздушный поток из горной расщелины…
Нет! Нужно собраться, нужно успокоиться и принять все достойно. Смерть – это светлое таинство. Добрый волшебник, округлым деревянным ключиком отворяет ажурную калитку и выпускает душу на волю, а та, захлебнувшись свободою, с радостным визгом уносится ввысь. Я буду мелькать в ваших снах неугомонным лучиком света и одаривать знанием, что все хорошо. Я буду безудержно щедро раздавать свою радость… Умирать страшно лишь тем, кому еще есть зачем жить. А я, что могла, уже отдала. Мне незачем больше занимать здесь пространство… Все стихи – созданы, все мужики – пристроены, все тексты написаны…
И все же, страшно. Никакие красивые картинки самовнушения не помогают. Не важно, что я тут давно уже лишняя. Не имеет значение, зачем я тут. Хоть тушкой, хоть чучелом, но не забирайте меня отсюда! Я не готова исчезнуть! Я не хочу умирать! Пусть бездельницей и презренной нахлебницей, но я останусь! Слышите, останусь здесь!
Обидно. Как глупо и обидно все складывается. К чему эти попытки убедить саму себя не бояться? Да, мне жутко. Но дела это не меняет. Когда-то я притянула к себе Маринкин сюжет и теперь отыграю его до конца… Вернее, он – меня. Ведь от мея здесь совсем нечего не зависит. Выхода нет…
Кажется, я окончательно еду крышей…Туман отчаяния клубится на том месте, где раньше были здравые мысли и попытки вырваться…
– И что мне теперь, спрашивается, делать? – интересуется, между тем, Лиличка. Мы с ней сейчас, как две сомнамбулы – сидим за одним столом, смотрим друг на друга, будто беседуем, а на самом деле думаем и говорим – каждый о своем. – Всю жизнь таскать на совести этот сбывшийся сюжет? Была предупреждена, но не обратила внимания…
– Отпусти Алинку, – внезапно вспоминаю, зачем вообще сюда шла.
– На все четыре стороны, – Лиличка криво усмехается, на миг возвращаясь даже к своему прежнему образу. – Мне теперь, как ты понимаешь, все эти технологии совершенно ни к чему. Генка увлекающийся был человек. Ему важно было реализоваться, проводя свои эксперименты над людьми. А я? Мне вы все так за эти годы осточертели, что я даже радуюсь немного: никого теперь не нужно будет строить, ни кому не нужно будет втолковывать, что вложенное в него должно окупиться…
– Генка? – я действительно удивлена, и даже возвращаюсь на миг из своего мысленного тумана. – Я думала, он не в курсе. Думала, ты руководишь…
– Ага! – Лиличка явно злиться. – Да если б я руководила, ноги бы ни твоей, ни Маринкиной в нашем деле не было. Одной истерички – то есть меня – в одном бизнесе вполне достаточно… Нужно было надежных людей искать, а Генка все верил в Артуровские технологии сотрудничества с творческими личностями… Дурные это все были закидоны. И вот к чему привели, в результате… Блин, совершенно точно понимаю теперь к чему бабы воют это идиотское: «и на кого ж ты меня покидаешь-то?». Куда мне теперь? Как?!
Артур… Сознание цепляется за это слово и наполняется еще пущей грустью. Каково ему будет услышать о моем скоропостижном уходе… Небось, стане себя винить. Решит, что убеди он меня когда-то остаться с ним, все сложилось бы иначе… Глупости. От судьбы не уйдешь. Не важно с кем, важно в какой пьесе играешь в этой жизни… Я, похоже, в психоделической авангардной трагедии. И ничем мне тут, Артурка, не поможешь.
«В особо попсовых случаях, извечное русское «кем быть?» деградирует в «с кем быть?»», – всплывает в памяти отрывок какого-то давнего разговора с Маринкою. – «У тебя, как у особы крайне зависимой от окружающих эта болезнь тоже проявляется. Да и у меня. Потому женщины и несчастнее… У них больше вопросов над которыми суждено мучаться…»
Отчего голос ее в моей голове так отчетлив? Эй, я не хочу сходить с ума! Дайте мне силы, выбраться! Спокойно, нужно вернуться в реальность. Я в кафе, передо мной – Лиличка. Она что-то говорит, что-то спрашивает…
– Лилия, что ты говоришь? – выдавливаю с трудом. Как тяжело дается мне речь. Губы забыли, как складываться для извлечения звуков. Тексты, камнями оседают в мыслях, так и обретая свою звуковую форму…
– «Что я говорю!» – передразнивает Лиличка. – Именно то, что слышишь! Это я, я виновата в его смерти! Это я, я его до этого довела! – она, ясное дело, продолжает о своем…
– Лиль, мне плохо, – для полноценного «о», нужно собирать рот колечком. – Позово, о-о-о-о….
Огоньки барной стойки сливаются в сплошные полосы… Мир, пару раз качнувшись, раскручивается с дикой скоростью. Неужели все? Это хорошо. Путем самоубийства было бы страшнее.
* * *
Прихожу в себя от негодования – рядом сидит Артур и проникновенно шепчет что-то незнакомой мне барышне! Совсем юная худенькая, с двумя черными косичками и блестящими круглыми глазками-пуговчиками, она быстро-быстро переводит сочувственный взгляд с меня на Артура и обратно…
Ага, вот она какая – новая артуровсая пассия. Хороша, аж обидно! Сейчас, когда я то ли уже умерла, то ли близка к чему-то подобному, можно быть честной. Обидно мне по двум поводам сразу. Во-первых, потому как чернявая – по глазам видно – действительно совсем никаким жизненным опытом еще не отягощенная и оттого беззаботная и очень милая. Я же со своим всезнанием, как не крути, никогда не смогу конкурировать с подобными девами в легкости общения… Во-вторых, потому что Артур – это все-таки моя территория, и это совсем не честно, когда он к кому-то другому сюда приезжает, совсем меня забросив и все такое… Вот был бы сейчас Артур со мной. Погладил бы по щеке, прошептал бы что-то о моей нужности и значимости, глядишь, я бы и задержалась в этой жизни немного. Хотя бы до полной ясности в наших с Артуром отношениях.
«Ты нужна мне!/ Ну что еще? /Это все, что мне отпущено знать…» – вместо Артура слова произносит БГ. Тихо-тихо поет из музыклаьного центра. Кажется, из моего. С трудом поворачиваю голову, осматриваю обстановку. Похоже, я в своей собственной полуподвальной комнатухе. Интересно, как меня сюда занесло? И почему задуманное сбывается? Почему Артур с нежностью гладит меня по щеке, явно подыгрывая словам Гребенщикова… Уж не сплю ли я?
. Ты не спишь? – спрашивает Артур.
– Не знаю. А ты мне снишься?
– Вроде нет, – он улыбается, на всякий случай ощупывает свои руки. – Вроде настоящий…
– Значит, не сплю…
Молча смотрим друг на друга. Я еще ничего не знаю, но уже чувствую – ошиблась. Девчушка вовсе не Артурова, я вовсе не умирающая, мир вовсе не рассыпающийся на кусочки…
– Я еще нужна? – интересуется девочка. – Ну, тогда пойду. Не забывайте – покой и положительные эмоции!
Она – медсестра. Просто медсестра, надо же! То ли по моему взгляду, то ли просто от внезапного желания объясниться, Артур начинает говорить важности:
Он действительно приехал сюда за барышней, хотя для себя это совсем по-другому формулировал. Но доставучий Карпуша понял по своему, по-своему же и оформил вопрос: «Ты чего к нам? Тоска по родине захомутала? Да? А ты русскую бабу к себе вывези, сейчас все так поступают. У меня, кстати, в одном агентстве знакомцы есть…»
Разумеется, Артур отказался. «Сам», – говорит, -«Разберусь. То есть, разобрался уже»…
Карпик из этого ответа сделал свои, далекоидущие выводы, которые Артур тут же весело подтвердил, потому как звучали они до смешного правильно. «То есть, моя помощь не требуется? Ну, мужик, он всегда мужик… Самостоятельный, значится. А вообще, дело стремное. В письмах она одно может излагать, а в жизни совсем другой оказаться…»
«Так и есть», – куражился Артур. – «Но меня это вполне устраивает…»
– Погоди, погоди, – я уже все поняла, но хочу услышать конкретику. – О чем ты говорил-то? О каких письмах???
– О твоих. Ты же весь дом на Ай-Петри своими ко мне посланиями нашпиговала. Забыла? Я бешеный был, когда прочел их. Бросился тебя догонять. А потом думаю: «Зачем?» Если решила уже что – пусть так и будет. Только решала ты уж больно по горячему. Все эмоциями, все нелогично и в истерики… Нельзя так жить. Я решил выждать какое-то время, а потом приезжать.
– Это ты ради нанесения мне положительных эмоций все говоришь, да? – спрашиваю, и чувствую, как глаза вдруг затягивает пелена слез. Ой, ну что я, как маленькая-то??:
– Нет. Просто, чтоб ты ерунду всякую не думала. – он продолжает рассказ. – Как видишь, я подоспел вполне вовремя. Спасибо Лиличке, додумалась мне позвонить, едва тебя в гостинице у Рыбки обнаружила. «Приезжай!» – говорит, – «Забирай свое чудо. Мы с ней пока выпьем, перетрем кое-что…» Я вышел из лифта как раз в тот момент, когда ты в обморок падать надумала. Напугала, ничего не скажешь… Сама хоть понимаешь, что только по счастливой случайности сейчас тут со мной беседуешь, а не с Мариной и Геннадием на том свете тусуешься… Генка ведь не сразу стрелялся. Он еще отравиться пытался. Наркоты в вино намешал. Принял пару бокалов, а третий уже не понадобился – подогрел себя до нужного состояния и выстрелил. Какого черта ты там что-то трогала? Никто просто не ожидал от тебя такой наглости… На глазах у всех расследующих и карающих взять и влезть в окружающую обстановку! Люди там дышать боятся, чтобы не нарушить что-то важное, до прибытия экспертов. А ты! Мало того, что присутствующих, чуть до инфаркта не довела, так еще и сама могла насмерть травануться…
Вот как? То есть все эти мысли о смерти были не выдумками… Я действительно чувствовала приближение смерти. Я действительно шла по Марикиным стопам… Ее теория о повторяемости сюжетов действительно имеет место быть и я почти попала под категорию – проживающий уже отжитое…
– Дурочка, – ответил на эти мои рассуждения Артрур. – Обстоятельства может у вас с Маринкой и были одинаковые, но характеры-то разные. Потому не могло все сложиться один в один. Ты же – не стадо баранов, ты же – человек. А значит, невзирая ни на какие обстоятельства руководишь собственными поступками и стремлениями. Маринка устала жить и сдалась. А ты – нет. Хотя бы потому, что не имела право так жестоко со мной поступить, да?
Я лишь пожимаю плечами. Меньше всего что-то зависело от меня тогда. Подмешай Рыбка чуть больше гадости в вино – и все…
– Разумеется, судьбы похожи, – продолжил Артур, заметив мою неудовлетворенность.– И всякое бывает. Можно в зеркало глянув, притянуть чьи-то проблемы, можно, книг начитавшись, начать мыслить, как их герои и, соответственно, поступать также, а, значит, и события в свою жизнь заманивать соответствующие. Но это – путь неосознанного существа. Мы ведь на то и люди, чтобы все эти повторы отслеживать, находить, где действительно свое, а где притянутое за уши. И жить свое… На то воля человеку и дана. Разве нет? Иначе жизнь наша была бы совершенно скучна и бессмысленна.
Вот тебе и скептик-иронизатор. Вот тебе и пофигист… Знаете, кажется, я совсем-совсем его раньше не знала. Не удосуживалась тщательно исследовать.
– Еще не все потеряно. Я целиком в распоряжении твоего исследовательского любопытства. – и улыбается, негодяй, вполне однозначно. – Надеюсь, у нас это взаимно? – спрашивает и медленно-медленно ведет пальцем по моей шее. – Я уже забыл, какая ты родная на ощупь, – шепчет внезапно осипшим голосом.
А я и хотела бы из вредности сделать вид, что не понимаю, о чем он, да не могу удержаться – принимаюсь за ответное исследование…
* * *
– И все-таки, почему ты не поехала со мной тогда? – придя в себя, мы, разумеется, начали выяснять отношения. Бокалы наполнены, пастель расстелена, тела обнажены, истощены и прекрасны, а мы – нет чтобы прибывать в блаженной неге – пытаемся разобраться, кто когда и кого первым предал…
– Я не про Крым, – продолжает Артур. – Я о твоем отъезде из Москвы… Раскрыла бы мне свои идеи. Я бы поддержал. Красиво ведь вышло. Я потом понял, что ты учидила – Лиличке сдавала одно, а на печать отправила совсем другие, правдивые материалы. Да? Зачем было хранить подготовку в тайне от меня?
– Не знаю… Ты же сам говорил: основной руководящий мотив моей жизни – сиюсекнудные ощущения. Они тебе не доверяли. Артур, расскажи я тебе о своих планах с книгой заранее – ты запретил бы мне так рисковать.
– Не люблю бестолкового хулиганства, – соглашается он.
– И ладно просто бы запретил – мне и моим планам от этого ни холодно, ни жарко… Ты бы попытался помешать мне. А ты – опасный противник. Самый опасный, из всех, каких я только могла себе представить…
– Ты научилась делать комплименты! – удивленно отмечает Артур, освежая бокалы вином.
– Ерунда! – ну отчего он пытается играть там, где речь идет о действительно серьезных вещах? – Я раз в жизни пытаюсь сама в себе разобраться и четко объяснить причинно следственную связь, а ты – глумишься! – непроизвольно корчу обиженную гримасу с по-детски надутыми губами и тем самым даю ему лишний повод для иронии…
– Прям таки и глумлюсь! – смеется он. Потом, кажется, понимает, что сейчас разговор прекратится и пугается. – Молчу-молчу… Говори-говори…
Терпеть не могу юмор, который не к месту! Эх, лучше не обращать внимания.
– В общем, открыться я тебе не могла – испортишь всю затею. А уезжать с тобой, не рассказав всей правды было бы слишком подло. Ни ты, ни я, никогда не простил бы мне этой маленькой лжи. Она стояла бы между нами по гроб жизни…
– А так между нами встали тысячи километров и глобальное непонимание!
– Похоже… Но я-то думала, что мы расстаемся навсегда. То есть, была уверена, что все нити оборвутся и будет уже неважно, что между нами. Я не знала, что сдамся и в какой-то момент заскулю, призывая. Знаешь, женщина, особенно такая, как я… Она от одиночества делается очень слабой и глупой. Когда меня никто не любит я делаюсь стервою, и не стыжусь вешать на шею ни в чем неповинным гражданам все свои бзики и неприятности. – чувствую, что говорю гадости. Режу этим своим «ни в чем неповинным гражданам» все зачатки установившейся было между нами теплоты. Выходит, будто я не конкретно на него – Артура – вешалась. А вроде бы как на любого, кто под руку подвернулся бы… Выходит очень обидно, но честно. Как и все следующее. – А потом понимаю, что так поступать стыдно. Понимаю, и снова уезжаю. Вот такое вот у меня для себя получается наказание. Пусть мне будет хуже!
– Да! Но хуже-то, мне?! – с отчаянием вскрикивает Артур и закатывает глаза к потолку, призывая всех вас в свидетели. Ишь, уже и до этих моих святынь добрался! И не стыдно же!
И тут совершенно неожиданно сверху падает кусок штукатурки. Прямо в бокал Прямо мне. Прямо с потолка. Ошарашено переглядываемся, понимаем вдруг всю маразматичность нашего разговора, заходимся в истеричном хохоте.
Кажется, мы и вас уже достали своими разборками. Переливаем из пустого в порожнее, пытаемся оправдаться за то, что давно уже друг другу простили, морочим вам головы этой тягомотиной…
– Хватит, – Артур отсмеялся первым и начал, наконец, действовать. Посмотрел на меня очень серьезно, укоризненно покачал головой, тяжело вздохнул и произнес почти умоляюще. – Собирай вещи, мы уезжаем… И поаккуратней с ответом, крыша у тебя, как видишь, уже сыпется… – ухмыльнувшись, он показал глазами на мой бокал.
Вероятно, откажись я тогда, вы обрушили бы мне на голову небо. Разумеется, я не могла так корежить систему мирозданья.
* * *
Через две недели мы с Артуром уселись в самолет и навсегда распрощались с прошлым… Напоследок, что приятно, оно одарило нас сюрпризом в виде внезапно нарисовавшейся на горизонте Алинки:
– Привет, – как-то очень напряженно начинает она. С тех пор, как я оставила ее в своей комнате, а сама отправилась на разборки с покойным Рыбкою, Алинка на меня обижается. Ей кажется, я не имела права на подобные намерения. Ей кажется, я шла туда из-за нее… – Вы и тут со мной?
Несколько минут уходит на мою тираду с объяснениями. Раньше на это просто не было времени, а сейчас, наконец, я могу оправдаться. Перед Алинкой это делать стоит. Перед ней – хочется…
– А у меня выставка в Париже, – спустя всего несколько фраз моя девочка все уже понимает и обстановка совершенно разряжается. – Поль оказался мозгокрутом, но не пустоболом… Кажется, жизнь налаживается…– ответные наши шумные поздравления возымели должный успех, Алинка с прежним детским блеском в глазах восторженно тараторит: – Скажите, здорово, что мы летим одним рейсом, да? Скажите, удивительно?
Комментарии к книге «Напоследок», Ирина Сергеевна Потанина
Всего 0 комментариев