«Пастух»

Пастух (fb2) - Пастух (Торбеево и Высоцкое - 5) 22860K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Григорий Владимирович Диков

Григорий Диков Пастух

Часть первая

Первая часть записана мною со слов Порфирия Бортникова во время нашей последней встречи в декабре 1914 года в Тобольске. Впоследствии она подвергалась переработке по мере того, как я узнавал новые подробности о жизненном пути моего героя и его характере.

Сирота

1. Валун

Верстах в пятнадцати вверх по Реке, на другой ее стороне, есть сейчас болотце. Посреди болотца лежит большой валун. Говорили, что раньше там была поляна, по краям дубы, а вокруг этого валуна большие головы стояли, вырезанные из камня. Наши люди деревенские эти головы поставили или мордва, а может татары или еще кто — неизвестно. Голов тех уже давно нет. И поляны тоже нет — хлябь, кочки, осока. Обычное по этим местам болото. А валун все лежит, только до него не дойдешь — утопнуть можно. Мужики, кто посмелей, конечно, все равно на это болотце ходили, издалека посмотреть. Говорили — валун лечит и силу дает. А поп туда ходить запрещал: «Бесовское капище, душу загубите!» Только пока сам это место не увидишь своими глазами, не поймешь, почему оно бесовское.

То болото Столовым называлось. Это потому, что валун, который посредине лежит, плоский, вроде стола. Снизу по краям мхом и лишайником оброс, а сверху чистый.

Ну так вот, дело было как раз накануне воли, еще старые хозяева поместьем владели. Жила в ту пору в Торбееве молодая баба Агафья. Прожила она с мужем уже семь лет, а понести все не могла. Что они только ни делали: и свечки ставили в церкви святым Якиму и Анне, и в Дивеево ездили на богомолье — ничего не помогало. Агафья к знахарке ходила; та ей сказала отвар горицвета пить и молодило есть по ночам. Только все без толку — не тяжелела баба, и все!

У всех одногодок в деревне уже по трое, а у кого и четверо ребят. А ее прозвали «бесплодная». Это чтобы ее с попадьей не путали, которая тоже Агафья. Несчастная стала у нее жизнь, муж на нее за бесплодие сердился, хотя чья в том была вина, мужья или ее, мне неведомо.

Тут кто-то Агафье и рассказал про Столовое болотце, на котором валун. Вроде, говорят, какой-то дед до валуна через болотце добрался и ночь на нем пролежал, а как проснулся утром — сразу на десять лет помолодел. Только деда этого больше не видели. Он как помолодел, так с ума от радости спятил и через болото бегом побежал, без разбора. И утоп.

Агафье этот случай крепко в душу запал. Думала она, думала, и снова пошла к бабе-знахарке на выселках, которая крестьян пользовала, про валун расспрашивать. Та ей отсоветовала. Говорит, когда головы каменные стояли, валун и вправду хворь прогонял, а сейчас нет. Давно еще, лет может триста назад, ехал мимо митрополит Рязанский, и как про головы прознал — велел на куски расколоть. А как головы разбили, то прямо на следующий год поляну вешней водой затопило, и стало там навечно болото, комариная слобода.

Ну, Агафья упрямая, знахарку не послушалась. Думает — а ну как попытать счастья? Полежу, думает, на валуне: будет толк — хорошо, а не будет — так и ничего. Болотце-то недалеко, вечером уйду, до утра вернусь домой, никто и не заметит.

Дело осенью было. Вот выдался погожий день, надела Агафья мужнины старые сапоги, рогожку прихватила накрыться и пошла к болоту. Взяла у соседей лодку и на тот берег погребла. К вечеру добралась она уже до болота и, пока солнце еще не село, стала его кругом обходить, искать в осоке проход к валуну.

Ходила, ходила, а прохода все не видно. В сапогах жижа хлюпает, рогожка вся в грязи испачкалась, в волосах ряска, налицо паутина налипла. Мухи жужжат, и болиголов сладко пахнет.

Тут и вечереть стало. Замаялась Агафья, отошла чуть поодаль от низины и села на сухое место у березки передохнуть. Рогожкой прикрылась и сама не заметила, как заснула.

Да только долго не проспала. Солнце зашло, и потянул по болоту мозглый ночной ветер. Вскоре и луна из-за кромки леса поднялась; пролетел низко козодой и стрекотом разбудил Агафью.

Агафья глаза со сна протерла, рогожку откинула и осмотрелась. В ту ночь луна была полная, ночь светлая. Все болото видно Агафье. Лег на болото белый туман, а посредине из него черной грудой торчит валун.

Сидит Агафья и смотрит на валун. Думает, что уж не доберется, ночью-то впотьмах еще трудней проход искать. Тут у дальней опушки леса, с северной стороны, будто тень какая-то промелькнула. Присмотрелась Агафья, а тень стоймя к болоту движется, как будто человек на двух ногах идет. Вышла тень с опушки и к валуну через туман побрела.

Смекает Агафья: «Если этот человек дорогу к валуну нашел — неужто я не найду?» А с западной стороны еще одна тень, потом еще две — с юга. Идут-бредут через туман, как будто не по болоту, а по торному пути. Собралось их у валуна не меньше дюжины: стоят, покачиваются и о чем-то шепчутся между собой. О чем, Агафья не разобрала: далеко и непонятно. Только будто сосны шумят под ветром.

Заприметила Агафья, где ближняя тень по болоту шла, и сама по ее следу поползла. Ползет она в тумане, руками кочки нащупывает и шуму старается не делать. Совсем близко подползла, а тут, как назло, защекотало у нее в носу. Хотела она нос утереть, да не успела — и как чихнет! Тени вмиг затихли и головы повернули в ее сторону, все разом. Смотрит на них Агафья и видит — не люди это, а только тени. Сделаны они из черного дыма, и ни рук, ни ногу них нет. Вместо глаз у каждой тени две дыры, а за дырами небо ночное виднеется и звезды блестят.

Тогда как раз ветер с Реки подул, сильно-сильно. Закачались тени, забормотали что-то и стали пропадать в воздухе, как дым, одна за одной. И туман тоже улетучился. Совсем вокруг стало ясно, и луна так ярко засветила, как будто их на небо две взошло.

А надобно сказать, что ночь та была особенная, второе полнолуние за месяц. Такое ведь не каждый год случается. Агафья про то знала и нарочно в лес пошла. В такую ночь, говорят, великие чудеса происходят.

Огляделась и видит — стоит она посреди болота на твердой земле, а до валуна рукой подать. Подошла к нему и сверху легла. Верхушка у валуна теплая, будто каменка в бане под утро. И ветер сразу утих. Не успела кукушка в лесу десять раз прокуковать, как заснула Агафья глубоким сном. И во сне ребеночка новорожденного видела.

2. Роженица

Вернулась Агафья в деревню под утро. Идет по деревне вся грязная, подол порван, волосы к лицу прилипли, а так улыбается, будто ангелов небесных перед собой видит и их пению внимает.

Зашла в избу. Муж ей, Петр, навстречу:

— Где ночесь была?

Агафья в ответ:

— На болото ходила клюкву собирать, туесок потеряла, дорогу домой не могла найти, вот и проблукала до зари.

А какая клюква — заморозков-то еще не случалось в тот год! Муж на нее очень злой сделался:

— Зачем врешь? Говори, с кем была!

А она в отказ, все про клюкву твердит и туесок потерянный.

Пригрозил муж тогда, что еще раз про такое узнает — со двора прогонит. Ну и поколотил маленько, как же без этого. Агафья поплакала, но к вечеру отошла и по хозяйству стала хлопотать. Накормила мужа, напоила, на печку положила, сама к нему улеглась и занавеску задернула.

Минул месяц, потом другой. Зима за половину перевалила, и стала Агафья чувствовать, что тяжелеет, в брюхе у нее что-то ворочается. Только мужу говорить не стала, не знала, осерчает он или обрадуется. Решила погодить. Ну и сглазить ребеночка боялась — известно, народ у нас суеверный.

А муж живет с ней рядом и не замечает. Днем Агафья в тулупе ходит, а вечером в избе темно, под рубахой да сарафаном не углядишь.

Так и проходила до Пасхи. А уж после Пасхи брюхо стало — не утаишь. Все уже бабы в деревне заметили, что Агафья на сносях, а мужу все невдомек. Такой уж невнимательный оказался. Стали ему намеки делать — мол, в его избе скоро прибавление будет. А он про козу думает, которая у них зиму в подклетье жила и вот-вот должна была принести козленочка.

Как-то на исходе весны, на четвертую неделю по Пасхе пошла Агафья с мужем в церковь. Небо в тот день было неспокойное: набухла над Рекой синяя туча, будто дрожжевое тесто поднялось, и стала на деревню наползать. Ветер по дороге пыль метет, и видно вдалеке, как из-под тучи идет косой дождь и Реку морщит. Агафья плетется позади мужа, в душегрейку кутается, рукой живот снизу придерживает и на дождь смотрит — стороной пройдет аль накроет.

Тут им навстречу мужнина родня — свекор и две Агафьины золовки. Как поравнялись, стали золовки Агафью и мужа ее поздравлять: — Услышал Господь ваши молитвы! Коли даст Бог, будет у вас скоро первенец!

Муж на Агафью глянул вопросительно, а та глаза прячет и покраснела вся. Сообразил тут Петр, что жена у него, почитай, не сегодня-завтра родит, а он об этом последний узнает! Стал в уме прикидывать, что да как, и вспомнил, как жена в прошлый год дома не ночевала. Другой бы на его месте виду не показал, да не всем Бог ума поровну дает. Нрав у Петра был нетерпеливый, закипела в нем кровь. Прямо на улице, перед всем народом бросился муж на Агафью с кулаками. Хорошо, рядом свекор стоял, и еще два мужика подбежали: схватили они Петра за руки и держат, чтобы он греха не наделал. А он вырывается и при всех жену последними словами поносит.

— Домой, — кричит, — и не возвращайся — прибью!

И еще такое добавил, что я пересказывать не буду.

Тут как раз туча деревню всю накрыла и буря началась. Завыл ветер, зашумели над ручьем ивы, и в самую высокую из них ударила молния. Если сейчас к этому ручью выйти, то там, где мостки лежат, есть обгорелый пень. Вот это самая та ива и была.

От молнии так громыхнуло, что все, кто вокруг Агафьи и ее мужа собрался, на дорогу упали. Первой Агафья очухалась и видит, что мужа ее никто не держит. Она и побежала вон из деревни, пока тот не очнулся.

Дождь из тучи льет, ветер ветви качает и молодую листву с них рвет. Бежит Агафья, не разбирая дороги, по вспаханному весеннему полю, по молодому лугу, по опушке березовой, по лесу светлому, а потом по лесу темному, дремучему. Прибежала она в самую чащу и на дно елового оврага скатилась. Тут как скрутило ее от боли! Видно, пришло время рожать. Сгребла лапник в кучу, повалилась сверху. Лежит на спине и в небо грозовое смотрит, а в небе верхушки елей под ветром качаются. Дождь падает из тучи, заливает Агафье глаза, и платье на ней все промокло, к телу прилипло, и некому-то ей, бедняжке, помочь!

В тот день Агафья в деревню не вернулась. Муж-то у нее хоть и вспыльчивый был, да не злой — к вечеру охолонулся и дверь в избе на ночь запирать не стал.

Ночь прошла, рассвело, а Агафьи все нет. Весь день он в избе просидел, ждал. Вот под вечер слышит — вроде шаги на улице. Думает: «Слава богу, пришла! Упаду в ноги, повинюсь!» И поднялся ей навстречу.

Скрипнула дверь в сенях, и вошла в горницу женщина. Только не Агафья, а баба-знахарка с выселок: толстая, простоволосая и босоногая. Она холода не боялась и до первого снега босиком ходила — так старики сказывали. Лицо у ней красное, на одном глазу бельмо, а другой зрячий. Висят у бабы на шее бусы в семь рядов: первый из вишневых косточек, второй из птичьих перышек, третий из монет, а остальные из разного мусора, который знахарка между изб подбирала по ночам. Говорили, что через тот мусор она про все, что в деревне деется, знала, только никому этого не рассказывала.

Вошла знахарка в сени, на икону перекрестилась и без приглашения на лавку села. Сидит, кряхтит, ноги растирает — устала, верно, идти.

Петр к ней бросился:

— Ты Агафью видела? Она тебя послала? Что с ней?

Знахарка на него глаза подняла, как будто в первый раз заметила, и говорит:

— Преставилась твоя Агафья, упокой, Господи, душу ее! Родов не снесла.

Муж как это услышал — на пол сел и заплакал от несчастья. А баба-знахарка продолжает:

— Я через лес шла, около Черного Яра, и крики ее услыхала. Агафья уже отходила… Роды я приняла, не впервой, только Агафьи твоей больше нету, слаба оказалась. Она прощения у тебя перед смертью просила и сказала молиться за нее крепко. За нее и за дите. На вот, возьми…

Сказала это и протянула мужику сверток из старой рубахи, махонький такой. А в том свертке мальчик новорожденный спит, палец во сне сосет.

3. Пастушок

Так и умерла Агафья. Хорошо, что рядом баба-знахарка проходила, что успела Агафья попросить прощения и душу облегчить. Я так думаю, одному помирать плохо. Оно конечно лучше, когда поп рядом, но если уж смертный час пришел, можно и мирянину исповедаться. Исповедь предсмертная — она сама главная, после нее уже ничего ни поправить, ни переменить нельзя. Ее Бог внимательней всего слушает и в особую книгу красными чернилами пишет, а из той книги на Страшном Суде будет Святой Николай вслух Богу читать и плакать. Потому что он обо всех плачет и всех жалеет, всех нас, грешников.

Ну вот, значит, Петр ребенка в дом принял, а знахарку отпустил и на прощание хотел рублем поблагодарить. Только она рубль не взяла, а попросила козу и маленького козленка, который только народился.

— Мне, — сказала, — деньги в землянке ни к чему, а коза в хозяйстве пригодится.

Привязала козу с козленочком на веревочку и ушла к себе на опушку, где у нее землянка.

Ребеночка назвали по святцам Нилом. Окрестили сразу же, думали — помрет, а он нет, не помер. В ту пору две соседские бабы разродились, так они и Нила грудью кормили.

А в конце лета муж по Агафье тужить перестал и новую жену взял, молодую вдову. У той вдовы своих детей двое, ну и Нил с ними стал подрастать, за младшего. Нил хоть и младший был, да нелюбимый: мачеха его за своего не приняла. Щи ему пожиже наливает, полотна на новые порты жалеет, куском попрекает. Вот так и рос Нил, как в поле обсевок — без родной матери, без сестер, без братьев. Материна-то родня вся жила далеко, на другой стороне Реки. А от мачехи его отец особо не защищал.

К пяти годам Нил совсем один остался. Пошел Петр зимой рыбу удить на Реку, да под лед и провалился. Выплыть-то выплыл, но пока до деревни бежал, простыл, заболел и умер через две недели. Хорошо еще мачеха из дому Нила не выгнала после похорон, грех на душу брать не стала. А все равно — хоть и остался Нил в отцовском доме, а рос как сирота.

Нила поперву в деревне так и звали сироткой. А потом перестали, уж совсем он на сироту не похож. К семи годам вырос выше всех окрестных мальчишек на локоть. К двенадцати еще больше стал, почти в три аршина вымахал, как царь Петр Алексеевич. И сила в нем какая-то звериная появилась. Бегает быстрее всех, косит сноровистей, плавает ловчей. Реку мог переплыть и выходил на другом берегу точно супротив того места, где вошел. А течение, скажу я вам, на Реке тогда было не то, что нынче.

Или вот, например, ехала раз ломовая телега по деревне, и ось у нее треснула. Нил подошел, приподнял одной рукой край телеги и держал, пока ось правили и колеса надевали. А надо — и сам бы ось поправил. Учился он быстро и любое ремесло, которое в деревенской жизни полезно, мог затри дня освоить.

Крепкий был Нил и ловкий, так что никто с ним сладить не мог. Сперва к нему деревенские мальчишки часто цеплялись: он же один, постоять за него некому, братьев старших нет. А потом отстали, начали кулаков его побаиваться.

Только не в кулаках дело. Взгляд у Нила был особенный, проникновенный. Его взгляда пуще, чем кулаков, боялись. Бывало, посмотрит Нил человеку в глаза — и станет тому страшно, будто он раздетый стоит, и все его тайные помыслы и сокровенные мысли наружу явлены.

Потому-то, как пятнадцать лет ему минуло, Нила к нашему старому пастуху, Осипу, помощником приставили, стадо пасти на опушке леса. Вот ведь как получилось: мог бы Нил пользу принести на любом месте, а сделали его подпаском, самым в деревне незначительным человеком. Проще говоря, убрали с глаз долой подальше, чтоб не смущал людей.

А Нил и не жаловался — ему в лесу одному даже и лучше было, чем в деревне. Нравилось ему сидеть на опушке, на дудочке-жалейке играть, коров с телятами пересчитывать да на облака глазеть.

Осенью 187… года объявили рекрутский набор, один из последних. Староста с помещиком решили, что давать будут среднего сына Рябинина, Трофима. Отвезли его в соседнее село, лоб забрили, в казенное переодели и в сборной избе заперли. Да он в рекруты идти не захотел — ночью окно в сборной избе выломал и обратно в Торбеево убег. Прибежал домой и у матери в подполе спрятался.

Ну, наутро пропажу обнаружили. Пришел в деревню урядник с тремя солдатами из города и прямиком к Рябининым в избу. Долго искать не пришлось — вытащили парня из подпола и повели по улице. А наши деревенские следом — кто смеется, а кто жалеет. Мать-старуха выбежала из избы, вся в слезах, и уряднику в ноги повалилась — отпусти, мол, Бога ради! Отец их уже пять лет как помер, старший сын пил горькую, а младшему и десяти лет не исполнилось. Так что у них, у Рябининых, средний сын был главная надежа.

Повалилась мать перед урядником в пыли, за яловые сапоги схватила и не пускает.

— Барин, не губи! — кричит. — Не забирай кровиночку, кормильца!

И руку уряднику целует.

Урядник ее отстраняет:

— Отойди, баба, не мешай!

А та только крепче за сапоги держится. Урядник разозлился — терпел-терпел, да наконец как пнет бабу, чтоб отстала! Так пнул, что у нее юшка носом пошла.

Народ вокруг, конечно, зашумел, заволновался, а все ж на урядника лезть боятся — вокруг него трое солдат, все с ружьями.

В ту пору Нил как раз шел, стадо по улице гнал. Увидел он, как урядник бабу ударил, как у нее кровь пошла, и рассвирепел. Стадо бросил, подошел и говорит:

— Что же вы, ваше благородие, разбойничаете? Зачем вдову обидели?

И взял урядника за грудки, да так, что аж над землей его приподнял.

Солдаты за Нила схватились, тянут в разные стороны, а он стоит не шелохнется, урядника держит и молча на него смотрит. Народ вокруг расступился, волнуется. Один солдат уже ружье с ремня снимает и курок взводит, а Нил все молчит.

Глядел-глядел на урядника — а потом бросил на землю и обратно пошел, к стаду. Урядник упал на дорогу ничком и вдруг затрясся весь, заплакал, как дитя. Солдаты его подняли и под руки повели, в избу к старосте.

Что уж там урядник углядел у Нила в глазах — не знаю. Только Рябинина-сына в солдаты брать не стали и бумагу ему дали с освобождением от службы. А после того года рекрутских наборов уже не делали.

4. Страсть

Знаете, как говорят: не делай добра, не получишь зла. Вот с Нилом так и приключилось. Пошли после того случая с Трофимом пересуды. Все же видели, что с урядником сделалось. Решили, не обошлось здесь без колдовства. Вспомнили, что Агафья Нила в лесу родила, что знахарка роды принимала. Даже про козу вспомнили, которую его отец за ребенка отдал. Вот посудите — ничего худого Нил не делал, отродясь дурного слова никто от него не слышал. Все ж стали его в деревне побаиваться, «козячьим сыном» и «лешаком» за спиной звать.

И вправду было в нем что-то странное. Лицо у Нила, как он подрос и из отрока в юношу превратился, стало красивое, правильных черт. Только красота эта была грозная. Точь-в-точь как у архангела на иконе, что из горящей церкви, во время последнего пожара вынесли. Икона та сохранилась, пламя ее только слегка опалило, и поп сказал в новую церковь поставить. Но люди к ней молиться больше не ходят — страшен стал лик у архангела, и крылья его, бывшие раньше золотыми, теперь почернели.

Вот и Нил такой: как взглянет — хочется или самому спрятаться, или на его лицо ветошку набросить. И говорить умел по-особенному. Сам разговора не начинал, слушал внимательно, отвечал коротко, но так веско и складно, будто по книге читал. Голос у него низкий, густой, и такой особенный, что кто хоть раз этот голос слышал — потом всю жизнь помнил.

Только с кем Нилу, скажите, было разговаривать? Целыми днями он стадо на пару с Осипом пас, а тот немой с детства, и умом увечный, с ним не поговоришь. Поэтому Нил целыми днями молчал, на облака смотрел и думал.

А еще выстругал он себе для развлечения свирель-дудочку и научился на ней играть. Идут, бывало, девушки и молодые бабы утром в лес за ягодами, и слышат с опушки звук дудочки — знать, стадо где-то рядом. Возвращаются вечером с полными туесами и обгоняют стадо на дороге. Позади, в дорожной пыли, юродивый Осип плетется, улыбается во весь беззубый рот и хлыстом щелкает. А впереди стада Нил вышагивает и на дудочке играет, ни на кого не смотрит. Обгонят их девушки — и бегом в ближайшую избу, ягоды перебирать, пока не стемнело.

И нет-нет да обернется какая-нибудь из девушек назад, глянет тайком на молодого пастуха. Замрет, защемит у нее сердце, ведь нет для девицы большей приманки, чем загадочность и недоступность. А и того, и другого у Нила было в достатке.

Рано или поздно связался бы Нил с одной из наших девушек, завел бы с ней семью, пошли бы дети. Тогда, может, и сказки не получилось бы. Но вышло по-другому, другая судьба была Нилу на роду написана.

Парни из Торбеева часто ходили в соседнее село, Высоцкое. Летом все больше на Реку купаться, на песчаные косы среди прохладной речной воды. А осенью или зимой — рыбу подо льдом удить, или на вечерние посиделки в горницах.

Жила тогда в Высоцком молодая замужняя мещанка Катерина Львовна. Муж у нее работал кровельщиком; по своему ремеслу он часто отъезжал из села, и Катерина Львовна оставалась дома одна Дом у них был богатый, работать ей не приходилось, так что когда муж подолгу отлучался, Катерина Львовна все больше сидела у окна в горенке и скучала.

Как-то раз в начале лета вышла она на Реку прогуляться, скуку разогнать. Идет вниз по косогору, а навстречу ей наши парни торбеевские по дороге пылят. Они как раз с купания шли. Среди них, чуть позади, Нил. Он всегда так держался — вроде и вместе со всеми, а вроде и сам по себе. Рубаха на нем после купания мокрая, кудри темно-русые, а на них под солнцем капельки воды золотом блестят. Увидала его Катерина Львовна и с первого взгляда влюбилась.

Так случилось, что в то лето муж к ней ни разу и не приезжал, и Катерина Львовна во все дни была почти одна. Жила с ней глухая бабка, мужнина родня, да то не в счет. Бабка по хозяйству хлопочет, за скотиной ходит, печь топит, а Катерина Львовна почитай весь день перед окном сидит, молчит и только вздыхает, про Нила думает. И чем больше она про него думает, тем больше влюбляется.

Стала она по вечерам на улицу выходить, искать его общества. Только парни торбеевские появятся, она тут как тут, перед избой мелькает в лучшем платке и в зеленых стеклянных бусах, делает вид, что по хозяйству хлопочет. Как ближе подойдут, она с ними охотно заговаривает, сама шутит и на их шутки улыбается. Со всеми словом перемолвится, всех улыбкой одарит — всех, кроме Нила. Только иногда быстро посмотрит на него и тут же глаза спрячет.

А Нил хоть и молодой, да уже не мальчик — все понимает, и тоже ее взгляды ловит. Катерина Львовна собой хороша сама статная, черная коса до пояса и зеленые глаза ярче бус блестят. Засмеется — будто колокольчик серебряный звенит. Зубки жемчужные, ямочки на щеках играют.

Смотрит Нил на эти ямочки и понимает, что пропал. А как взглянет на него Катерина Львовна — у Нила дыхание от волнения пресекается, и сердце начинает колотиться часто-часто. Хочет Нил с Катериной Львовной заговорить, да боится: стесняется товарищей, а еще больше — ее саму. Старше она Нила на три года, мужняя жена, да к тому же из мещанского сословия.

Так Нил месяц мимо ее дома ходил и все боялся слово молвить. Как-то раз жарким днем в середине лета Катерина Львовна бабку к родне отпустила, а сама белье в корыто собрала и пошла полоскать на Реку. Сидит Катерина Львовна на мостках и плещет в быстрой воде белые рушники, рубахи да простыни.

Полощет, чистое белье полными белыми руками отжимает и в корыто складывает, а сама меж тем украдкой смотрит — не идут ли торбеевские парни на купание?

И верно — показались из-за бугра, спускаются по тропинке, что по песчаному косогору вьется, и уже близко к мосткам подошли. И Нил с ними идет, чуть поодаль, как водится.

Катерина Львовна корыто, в котором белье лежало, локотком в воду спихнула, подождала немного и давай кричать:

— Ой, белье уплывает, ой, помогите!

Смотрят парни — плывет по стремнине корыто с бельем, а на мостках баба молодая голосит, руками машет, убивается. Все смеяться стали, а Нил разбежался, парней перед собой растолкал в стороны и, как был в рубахе и портах, в воду с мостков, головой вперед, прыгнул. В десять гребков корыто догнал и к берегу стал толкать.

А на берегу уже Катерина Львовна ждет, охает. Вылез Нил из воды на песочек, корыто Катерине Львовне передал. Подол рубахи отжал и говорит торбеевским ребятам:

— Ну вот, я уже искупался. Пойду теперь домой сохнуть! — И повернул обратно, к деревне.

На полпути его Катерина Львовна догнала и говорит:

— Как бы ты не простудился, вишь, весь мокрый с головы до ног! Заходи ко мне в избу — утрешься сухим полотенцем, обсохнешь!

Ну, Нил второго приглашения ждать не стал, пошел вслед. Идет и сам счастью своему не верит, что сейчас с Катериной Львовной наедине окажется.

Зашли они в избу, а там пусто. Только черный кот на полу лежит, в солнечном лучике греется, тараканы за печкой шуршат, в темном углу лампадка светит под иконами. Катерина Львовна дверь на засов затворила и говорит Нилу:

— Проходи, не стесняйся, домашних нет, никого не побеспокоишь. Снимай рубаху — пусть обсохнет немного.

Приняла Катерина Львовна у Нила мокрую рубаху, отжала и сушиться на веревочке повесила — ровнехонько напротив крайнего окна, что на улицу выходит. А потом подошла к Нилу и стала его красным полотенцем обтирать. Обтирает нежно и медленно, будто Нил из тонкого стекла сделан. И все глаз с Нила не сводит, улыбается и говорит ему чего-то. А Нил уже ничего не слышит: кружится у него перед глазами, и боязно ему, и сладко. Обхватил он Катерину Львовну, к себе привлек и поцеловал прямо в губы.

А что потом было — не знаю, я свечку не держал. Может, кот что видел, только вряд ли он вам расскажет.

Нил от Катерины Львовны за полночь вышел. Месяц на небо поднялся, дорогу освещает. Идет Нил посреди полей, и не идет даже, а летит над землей, так ему легко и радостно. Колышется рожь под ночным ветром, мерцают звезды, шумят вдалеке темные купы деревьев, а от мягкой пыли на дороге, нагретой за день, босым ногам тепло. Нет у Нила в голове никаких мыслей и забот — только хочется ему, чтобы эта ночь не кончалась, чтобы вечно он так летел в лунном свете над полями, овражками и перелесками.

И таким он лег спать счастливым в ту ночь, каким уж никогда не бывал после того. А ведь все люди так — счастливы, пока молоды, пока о завтрашнем дне не думают и не догадываются о горечи и разочарованиях нашей грешной жизни.

5. Теленок

Минул месяц, потом другой. Нил стал часто в Высоцкое отлучаться — сперва вечером, а потом и днем уходить, так уж ему не терпелось увидеть Катерину Львовну. И до поры до времени никто про них ничего не знал и не замечал.

А осенью, сразу после Воздвиженья, случилась у Нила беда: пропал теленок из Осипова стада. И не чей-нибудь теленок, а тех самых Рябининых. Вечером пропажа обнаружилась, а утром пошли мужики по лесу искать, собак взяли. Лес большой, за нашей деревней начинается, а где кончается — неизвестно. Весь день искали, не нашли и ввечеру повернули обратно. Когда по березовой опушке брели, увидели на земле телячьи следы. И человечьи рядом: чья-то босая нога в глине отпечаталась.

Мужики к старому Осипу — что и как, куда теленка дел? А он в ответ мычит, смеется, головой трясет и объяснить ничего не может. Только на Нила пальцем показывает — у него, мол, спрашивайте, он вчера стадо пас. Немой был Осип и на голову скорбный.

Мужики тогда к Нилу приступили:

— Ты вчера за стадом смотрел?

Нил им в ответ:

— Я смотрел. Только вашего теленка не уводил и не резал, а куда он делся — не знаю.

И больше ничего сказать не хочет, ни где был, ни чего делал.

Стали мужики на Нила кричать. В одиночку-то к нему задираться никто не стал бы, а все вместе осмелели. Пуще всех старший сын Рябинин старается. Он уже с утра выпимши, а к вечеру еще добавил. Кричит Рябинин на Нила:

— Зарезал теленка, лешак, по глазам вижу! Зарезал, зарезал, кровь выпил, а мясо цыганам продал! Ты вот завсегда босой ходишь — а отчего в грязи след босой ноги отпечатался, а? Не говоришь? Давайте его розгами пороть, пока не сознается, козячий сын!

Пошли мужики с Нилом в деревню, к избе старосты привели. Староста с крыльца мужиков выслушал, бороду почесал в задумчивости и говорит Нилу:

— Если теленка взял — покайся, сними грех! Мы поймем, строго судить тебя не будем — отработаешь и забудется. А если не брал, скажи тогда, где был и почему за стадом не смотрел. Что так, что сяк — все равно ответ тебе держать.

Нил в ответ твердит:

— Я за стадом смотрел, рядом был, а где теленок — не знаю, вины моей в пропаже нет.

Решил его староста тогда припугнуть. Вынесли мужики из избы скамью, разложили на ней Нила, рубаху ему сзади задрали и стали розги мочить. Староста к Нилу наклонился и шепчет:

— Скажи, где теленок. Сознаешься — все равно высечем, но ежели для правежа будем пороть, то легко, а если для розыска — без пощады. Так что лучше не молчи, Нил, сознавайся.

Рябинин-старший кричит:

— Дайте я его самолично высеку, теленок-то наш! — И руки к розгам тянет…

Нил на скамье лежит и дрожит весь. Не от холода дрожит, не от страха, от позора людского! Такого раньше не было, чтобы его на виду у всех пороли, посреди деревни. Отец, бывало, в избе сек за шалости, так это ж другое дело. А тут вся деревня вокруг собралась и все на него смотрят.

Горше всего Нилу, что теленка он и вправду не брал, а сказать об этом не может. Во вчерашнее утро Нил ранехонько стадо в лес пригнал и с Осипом оставил. А сам по опушке, кружным путем ушел к Реке. Там его в условленном месте Катерина Львовна уже ждала, и лодка была к раките привязана. Уплыли на той лодке Нил и Катерина на другой берег и целый день на песчаном бережку пролежали в обнимку, посреди сухой осоки. На осенние облака глядели, на то, как гуси к югу летят, как опалые ольховые листья в воздухе кружатся и в темную воду падают. А еще Нил Катерине на дудочке играл печальные осенние песни.

Когда солнце перекатилось на западную сторону и стало к верхушкам елей клониться, засобирался Нил в обратный путь. Да вот беда — порвался у него снурок, на котором висел нательный крест. Крест соскользнул и в песке затерялся. Ищут-ищут Нил и Катерина, не блеснет ли где серебром посреди осоки. Долго искали, и все зазря — не нашли. Решили в другой день вернуться и поискать.

Обратный путь до Торбеева Нил бегом бежал, вернулся к самому закату. Прибежал, смотрит — стадо разбрелось, а старый Осип на сухой траве на пригорке калачиком свернулся и дремлет. Нил Осипа растолкал, стадо кое-как собрал и обратно в деревню погнал. А пересчитать забыл от усталости. Видать, теленок от стада отбился, в чащу ушел и там сгинул.

Лежит Нил на лавке, губу закусил и к розгам приготовился. Уже розги из корыта достали и воду с них стряхнули, да вдруг староста погодить велел. Нил голову поднял, глядь — стоит рядом с попом немец-управляющий из имения, Яков Карлыч. Он, видать, по деревне шел и как увидел, что подпаска пороть собираются — решил вмешаться. Стоит управляющий рядом с пузатым старостой и о чем-то ему толкует. Чернявый, худой, в охотничьей куртке. И руками машет, как птица. Будто ворон с уткой спорят.

Нил к их разговору прислушался. Уговаривает управляющий старосту Нила не сечь. Говорит — по малолетству уже нельзя, возраст вышел. Можно только по приговору волостного суда. Пусть судья рассудит по справедливости. А иначе самоуправство получается.

Староста подумал-подумал, бороду почесал, брюхо погладил и распорядился:

— Высечь мы его и завтра можем. Заприте его в пустой овин, пусть ночь посидит, подумает, а завтра решим, что с ним делать.

У Нила от сердца отлегло. Думает, утро вечера мудренее — посижу в овине, а там, может, волостной судья смилостивится и не прикажет пороть. Когда с лавки поднимался, поймал взгляд управляющего и чуть видно ему головой кивнул. И управляющий в ответ улыбнулся:

— Не бойся, завтра все выяснится!

А потом развернулся и дальше пошел, по своим делам, руками размахивая. Ну, точно ворон!

А Нила мужики к овину повели, в другую сторону. Идут по дороге, а Рябинин-сын следом тащится и на всю деревню пьяным языком блажит:

— Вор! Путь он мне за теленка даст полную цену, и еще сверху столько же за обиду душевную! А пока не заплатит — посадить на цепь, как зверя, и каждый день розгами сечь! Я сам и высеку, право имею, так как теленок был мой. Правильно говорю?

Ну, с ним никто особо и не спорит — что с пьяного возьмешь, а он оттого еще пуще заводится, кричит:

— Вы кому стадо крестьянское вверили? Он же лешак, почти что зверь! Он ваших коров зарежет, вымя выест, остальное прикопает и тухлым доест!

Нил зубы стиснул от обиды, а Рябинин-сын дальше ругается:

— Зарезал скотинку, мясо съел, кровь выпил, на косточках повалялся — так все и было, я точно знаю. А сейчас отпирается — «не знаю, не видел»! Ему верить нельзя, он соврет — недорого возьмет, он же лешачий сын, его мамка с козлоногим спуталась, это все знают!

Не стерпел Нил этих последних слов и бросился на Рябинина. Одним кулаком в грудь сунул, а другим в рот его поганый, водкой пахнущий. Треснуло что-то, хрустнуло — и повалился Рябинин в дорожную пыль, пополам согнулся. Нил бы и в третий раз ударил, да на него пятеро мужиков навалились и скрутили.

Народ набежал, волнуется, бабы кричат, а громче всех мать Рябинина: «Покалечил! Покалечил, зверь!» — и рвется к Нилу, глаза ему норовит выцарапать. Насилу ее оттащили.

Привели Нила к овину, внутрь втолкнули, и дверь заперли на замок. Сидит он на соломе, к щели в стене припал и слушает, как мужики меж собой разговаривают.

Один мужик говорит:

— Слыхал? Рябинину вроде совсем худо. Мать сказывает, два ребра у него сломано и нос. Опух весь, встать не может, еле дышит. Коли помрет завтра, тут уж волостной судья не волен решать, это же, почитай, как убийство считается. Сдадим Нила уряднику, тот его в город свезет, в окружной суд, а оттуда дорога одна — в Сибирь.

Второй мужик поддакивает:

— Да уж, тут ничего не поделаешь, закуют Нила в железа. Вот кабы раньше дело было, до воли, староста бы с помещиком договорился, обошлись бы батогами. А сейчас такого уже не спустят. Пойдет Нил на восток, кандалами греметь.

Первый мужик продолжает:

— Скажем старосте, чтобы нового подпаска искал. У меня вот племянник растет. Пусть его подпаском берут, с весны хотя бы. А пока до холодов Осип один управится, недолго уже осталось.

Поговорили так и разошлись.

6. Овин

Спустилась ночь, подступил к деревне со всех сторон густой туман, окутал старый овин, стал заползать в щели и стелиться по полу. Нил сидит, колени руками обхватил и согреться пытается, а не выходит. Холодно Нилу, а еще больше страшно: слышится ему звон кандалов, чувствует он, как холодное железо руки-ноги обхватывает, грудь стискивает и душит. Захотел Нил помолиться, стал рукой крест нательный искать, ан креста-то и нет — потерялся вчера!

Совсем ему жутко стало, без креста. И тишина ночная пугает. Вдруг где-то наверху, под соломенной крышей, балка скрипнула. Один раз, а потом другой. Посмотрел Нил — под крышей что-то черное ходит, и два глаза желтых из темноты на него смотрят, не мигая. Забился Нил в угол, горсть земли в щепотку собрал и заговор над ней стал творить от нечистой силы:

— Морок и ополох, полубесы нечистые, вам меня не увидать, не достать, не разыскать. От порога, от окон, от четырех углов — идите-ка вы, бесы, дымом через трубу, из трубы в поле, из поля в темный лес, в темном лесу под камень закатитеся и до последних дней притаитеся. Аминь, аминь, аминь!

Шепчет и дует на землю.

А желтые глаза все ближе и ближе к Нилу подбираются. Тут из-под соломы мышь выскочила, пискнула и по земляному полу побежала в дальний угол. Да не успела добежать — черная тень на нее сверху слетела и придавила. Нил, как это увидал, в ту сторону заговоренную землю пригоршней бросил. Присмотрелся — а посреди овина кот черный стоит, и мышь у него в зубах трепыхается.

У Нила от сердца отлегло: оказывается, это кот ночью в пустом овине мышкует! Кот два раза чавкнул и проглотил мышь. А потом на пол сел и стал вылизываться.

Смотрит Нил на кота и думает: а как он из запертого овина обратно выберется? Обратно на балку уже не впрыгнет — высоко, а дверь заперта. Стал ждать. Кот вымылся-вычистился и юрк в темноту. Нил за ним, глядь — а кот под стену, распластавшись, пролезает. Старый был овин, нижние венцы подгнили, одна труха осталась. Толкнул Нил бревно раз, толкнул другой — оно и поддалось, как гнилой зуб. Открылась большая щель. Нил в ту щель голову просунул, а уж если голова прошла, то и тулово пройдет. Пока лез — ободрался весь, но выбрался наконец наружу с задней стороны овина на поле.

Темно вокруг, туман по земле стелется, а сверху и звезды мерцают, и луна полная. Думает Нил — куда ж ему теперь идти? В деревню нельзя, а больше податься некуда.

Огляделся Нил и видит, что кот далеко не ушел — сидит на тропинке и смотрит на него желтыми глазами. А потом встал и потрусил в сторону от деревни. Идет и хвостом так машет, будто за собой зовет.

Нил думает: «Кот меня из овина вывел, авось и дальше поведет». И пошел за ним.

Идет Нил по полю, а кот впереди все быстрей и быстрей трусит. Тут они в такой густой туман зашли, что и кот из виду пропал. Нил дальше сам побрел через туман. Идет, старается прямой путь держать и только руки вперед выставил, чтобы ненароком на ветку не напороться.

Шел-шел и уткнулся в бревенчатую стену. Обошел избу, смотрит — крыльцо-то знакомое, и наличники на окнах — он такие уже раньше видел! Кот его, оказывается, в Высоцкое привел, к дому Катерины Львовны.

А в доме не спят, в окошках свет и голоса внутри раздаются. Прильнул Нил к одному из окон и видит: сидит в горнице за столом муж Катерины Львовны и подарки раскладывает городские: ткани печатные Ивановской мануфактуры, цветные платки, бусы. Бутылка сладкого вина стоит на столе, пряники разложены, варенья в блюдечках. Катерина Львовна обновки примеряет, смеется, крутится, а мужик на нее смотрит и все норовит ее уловить, себе на колени посадить и поцеловать. Видать, вернулся только что с промысла и соскучился по молодой жене.

Закипела в душе у Нила ревность. Стоит у окна, кулаки сжимает, слезы по щекам текут. А что поделать? Знал ведь, что с замужней связался.

Тут дверь скрипнула, и вышла на крыльцо Катерина Львовна с ведром. Осмотрелась, платок на голову накинула и пошла к хлеву. В ведре у нее отруби запаренные были, для поросят. Нил ее у хлева догнал, обхватил, к себе развернул и стал целовать: в шею, в губы, плечи. Целует и плачет от волнения. Катерина Львовна отстраняется, руками его отталкивает и шепчет:

— Поди прочь, Нил, — у меня муж вернулся! Не сейчас!

Нил ей в ответ:

— Что мне твой муж — я его не боюсь! Пойдем со мной, я тебе мужем буду, любимая моя!

Катерина Львовна его обняла и тихонько на ухо отвечает:

— Милый мой, пастушок мой ненаглядный, что ты говоришь, зачем сердце себе терзаешь! Сам посуди, муж мой там, дома, я с ним венчана и уж другого мужа мне нельзя. Погоди до утра: мой до зари обещался обратно уехать, в город. Ты приходи к назначенному месту после полудня, на лодочке снова покатаемся. — Сказала и отстранилась, хочет обратно в избу идти.

Нил сквозь слезы ее уговаривает:

— Не хочу больше таиться, Катерина, надоело! Брось мужа, убежим вдвоем куда глаза глядят! В лесу переждем, а потом на лодке до Нижнего спустимся. Я себе работу какую-нибудь найду, заживем вместе.

Катерина Львовна вдруг погрустнела и говорит Нилу:

— А кормить ты меня в пути чем будешь — опалыми листьями да осокой? Что у тебя за душой есть, Нил? Ни семьи у тебя, ни земли, ни ремесла. И чем же ты в Нижнем зарабатывать собрался? Разве что дудочкой-свирелькой…

Сказала так и вздохнула тяжко, слезу набежавшую отерла. Потом улыбнулась, погладила Нила по кудрявой голове и молвит:

— Нет, пастушок, ступай покамест к себе домой, а я к себе пойду. Мил ты мне, да как я мужа оставлю? Он ко мне добрый, я его не могу обидеть. Спрячься до поры, а завтра приходи, и будет все по-старому, ладно? У меня муж завтра утром снова уедет, на неделю или на две. А теперь прости — пойду я.

Промолвила, поросятам отруби в корыто плеснула и обратно пошла в избу. А Нил остался стоять как вкопанный и только смотрел ей вслед.

7. Брат

Скоро и ночь на исходе, а Нил все стоит под окнами Катерины Львовны и слушает, что в избе творится. Как Катерина Львовна сказала, так и случилось — еще не рассвело, а муж ее уже встал и пошел коня запрягать, в город собираться. Вот уже все готово к отъезду. Вышла Катерина Львовна во двор, обняла мужа, поцеловала его долгим поцелуем и даже всплакнула немножко. Говорит: «Побыстрей возвращайся, уж очень я без тебя скучаю!»

Муж ей пообещал у подрядчика отпроситься на подольше, шапку надел, сел на телегу и тронул вожжи. Лошадь пошла шагом, телега покатилась по дороге.

Едет телега через деревню, потом полем, а потом в лес въехала. Муж Катерины Львовны вожжи отпустил и дремлет — видать, недоспал. А Нил следом бежит, в отдалении. Осенний туман его скрывает и шаги глушит. Бежит Нил, и сам не знает, зачем он бежит и куда.

Тишина вокруг полная, только слышно, как лошадка похрапывает и колокольчик на хомуте звенит. Стало понемногу светать. Телега с версту по лесу проехала и остановилась; мужик вожжи положил и на землю спрыгнул. Видать, до ветру ему понадобилось.

А Нил как бежал по звону колокольчика, так и не заметил, что телега встала. Со всего разбегу налетел он на мужа Катерины Львовны, сбил его с ног и сам по земле покатился.

Через миг оба поднялись и друг на друга уставились. Муж Катерины Львовны первый в себя пришел, из-за голенища нож выхватил, вперед выставил и кричит:

— Ты кто такой?! Разбойник? Чего надо?! — И идет на Нила.

А Нил и сам не знает, чего ему надо. Сердце в груди бьется, пот глаза заливает, в висках кровь стучит. Стал он потихоньку назад пятиться, обратно в сторону деревни.

Вдруг видит — мелькнула за спиной Катерининого мужа какая-то тень. Тот тень эту тоже заметил, обернулся и как резанет ножом туман! Да, видать, мимо. А второй раз резануть уже не успел — на него из тумана кто-то большой навалился, схватил за голову и в сторону рванул. Хрустнуло что-то, Катеринин муж на землю упал и замер. Только нога у него два раза дернулась.

Стоит Нил ни жив ни мертв от страха и двинуться боится. А тот, большой который, от мертвого тела поднялся и к Нилу подошел. Взял за руку, гладит и шепчет:

— Не бойся, братишка, не трону.

Нил дрожит, а большой человек его руками за лицо взял и к своему лицу приблизил:

— Все хорошо, братишка. Этот тебя уже не обидит.

Глядит на него Нил и глазам не верит — будто в зеркало смотрится. Лицо у того человека точь-в-точь как у Нила, только все белое: и волосы белые, и брови, и ресницы. А глаза, напротив, черные и без зрачка.

Говорит белый человек Нилу, скрипучим таким голосом, будто комар пищит:

— Все боишься? Не бойся, не бойся, братишка. Садись вот здесь, отдышись, а я тебе пока растолкую.

Усадил его под елкой на мох и сам рядом сел.

— Ты вот, Нил, про меня не ведаешь, а я ведь рядом с тобой всегда жил, все шестнадцать лет. Брат я твой единоутробный.

Нил чуть успокоился и спорить стал:

— Ты что, какой брат? Я один у матери… — А белый человек палец ко рту приложил и договорить не дает — молчи, мол! И продолжает:

— Ты не знаешь, не ведаешь правды, так меня послушай. Нас Агафья двоих родила в этом лесу, тебя и меня. Знахарка меня спрятала, а отцу про тебя одного сказала. Побоялась, что он двоих не примет. Больно уж я страшный был при рождении, как мучной червяк.

Нил совсем от испуга отошел и спрашивает:

— Так ты что, выходит, мне брат?

— Выходит так. Меня знахарка в землянке выходила, козьим молоком отпоила. Прятала от людей, только по ночам выпускала. А в прошлом году она меня к деревне привела и на тебя показала. Вот, говорит, твой брат, и нет у тебя никого ближе. Храни его и оберегай от всякой напасти, помогай ему во всем. Хочешь — пойдем к ней сейчас, в нашу землянку?

Нил головой трясет — мол, не надо, и так верю, а брат его самоназванный соглашается:

— Ну, как хочешь, потом сходим. Главное, что я с тобой теперь вместе, а ты со мной. Все напополам делать станем, во всем друг другу помогать. Я вот сегодня тебя выручил, а ты меня в следующий раз, да?

Сказал так и похлопал Нила по плечу. А потом встал и пошел к телеге. Смотрит Нил: наклонился его брат к телу мужика и в одежде у него шарит. Только тогда Нил и осознал, что уж Катеринин муж не встанет, не оживет никогда. А белый человек тем временем к телеге подошел и лошадь распрягать начал. Потом обернулся к Нилу и говорит:

— Прибраться бы нужно, братишка, солнце уже восходит. Подсобишь, а, брат?

Что было дальше, Нил не помнил. Вроде белый человек говорил ему что-то еще, вроде показывал он пальцем на Катерининого мужа, давал что-то в руки. Вроде ржал испуганный мертвецом конь, стучали копыта по дороге и скрипела, катясь под откос, телега. А потом поднялся ветер, холодный осенний ветер, который закружил Нила и понес его вдаль от того проклятого места, где туман, где над мертвым телом склонился белый большой человек, где смеется Катерина Львовна, мурлычет черный кот и падают в воду осенние листья…

Нил бежал прочь от деревни, не разбирая пути, спотыкаясь и ломая ветки. На дороге, где Нил повстречался с Катерининым мужем, уже никого и ничего не было. Только в колее, оставленной телегой, лежала переломанная надвое пастушеская дудочка-свирелька.

Подрядчик

8. Столяры

Много странников ходило по Руси в былые времена! Шли с юга на север и обратно, вслед за солнцем и навстречь, босиком, в лаптях, в сапогах, пешими и конными. Бродили повсюду, будто искали и не находили себе места на нашей просторной земле. Одни были коробейниками, офенями, другие — малярами, печниками или лудильщиками, но больше всего встречалось странников-богомольцев, которые ходили по святым местам. Попадались среди них и лихие люди. Часто так бывало, что в одном сарае промеж бродяги и разбойника ночевал божий человек. Наутро они делились куском хлеба и, расставаясь, расцеловывались. А потом шли каждый своим путем: один — грабить и убивать, другой — плакать и молиться о душе святым угодникам.

Сейчас странников стало мало. Вроде всем воля, иди, куда глаза глядят. Ан нет, теперь у каждого есть свое дело, своя забота. По душевной потребности теперь странствуют только баре, да и то больше за границу, а возвращаются, как я заметил, часто недовольные. Зачем, спрашивается, тогда было уезжать? И, тем паче, зачем возвращаться?

В то время, про которое я вам рассказываю, странников было еще много. Особенно зимой, когда в поле работы нет. И затеряться бродячему человеку среди них просто, только надо бумагу подорожную выправить. А то ведь, сами знаете, без бумаги в России далеко не уйдешь.

Нил, как в то утро из деревни убег, весь день по лесу бродил и к людям выйти боялся. Когда ночь спустилась, залез на дерево, чтобы волки не съели. Стал между веток устраиваться поудобнее, чувствует — колется ему что-то под одеждой. Пошарил, а там бумага! Нил ее достал и стал в сумерках разбирать по слогам. Весь употел, а прочел: вверху большими буквами «Паспортъ» отпечатано, а ниже выведено от руки: «Ефим Григорьевич Селивестров, православного вероисповедания, мещанин…ского уезда, кровельщик». И печатей несколько.

Смекнул Нил, что это Катерининого мужа пашпорт. Как и когда он у Нила оказался, кто его разберет. То ли белобрысый ему дал, то ли Нил сам его вытащил, да какая теперь разница! Нил пашпорт свернул, подальше под одежду запрятал, ветку руками обхватил и заснул тревожным, прерывистым сном.

Два следующих дня шел Нил по лесу, огибал стороной деревни, на дороге не показывался и путь держал все время на юг, подальше от Реки и от торбеевских мест. Гнал его вперед страх, а пуще того обида Все, что раньше было ему любо в родном краю, — все теперь опротивело. Бредет Нил по глухому бесконечному лесу, спотыкаясь о корни и плутая по звериным тропам, и одна у него теперь забота одна мысль: уйти прочь и навсегда забыть тех людей, которые так с ним несправедливо обошлись. И чем больше Нил думал про свою сиротскую жизнь в деревне; про жестокость односельчан и предательство Катерины Львовны, тем больше ожесточалось у него сердце и росла решимость никогда больше не возвращаться в родные места.

Хорошо, что осень была в тот год щедрая, в лесу и грибов и ягод народилось предостаточно. Только от сырых грибов живот пучит, а от ягод несет. И спать на дереве неудобно, можно во сне свалиться и убиться насмерть.

На третий день Нил так намаялся, что решил выйти на Рязанский тракт и там счастья попытать. Он уже от своих мест далеко ушел, страх поутих и обида успокоилась. Решил — всю жизнь в лесу прятаться не будешь, авось не узнают.

Только вышел на дорогу, а навстречу пятеро мужиков. У каждого через плечо ремень, на ремне ящик, а в ящике пилы да топоры. Это бродячие столяры были, артель.

Подошли они к Нилу и стали его разглядывать, очень вид у него дикий и ободранный был. Мужик, который у них за главного, вперед выступил и спрашивает:

— Ты отколе такой?

Нил сперва правду хотел сказать, а потом передумал:

— Я из мастеровых. Мы с дядей в Цивильск шли, на заработки, да на нас разбойники в лесу напали. Я убег, а где дядя, не знаю.

Старшой головой покачал недоверчиво и спрашивает:

— А куда путь держишь?

Нил в ответ:

— Сам не знаю. У вас хлеба нет? Дайте краюху, Христа ради, оголодал совсем.

Старшой в ящике покопался и достал тряпицу. В тряпице хлеб, лук и яйцо. Мужик от хлеба отломил кусок, Нилу дал, а остальное в тряпицу завернул и в ящик обратно спрятал. И дальше зашагал.

Нил, как хлеб дожевал до последней крошки, бросился вдогонку за мужиками, старшого за рукав поймал и просит:

— Возьмите меня с собой, люди добрые, мне идти некуда! Я работать могу.

Старшой спрашивает:

— А что умеешь делать-то?

Нил отвечает:

— Дранку делать могу для крыши. Мы с дядей кровельщики.

И протягивает мужику пашпорт Катерининого мужа Мужик бумагу посмотрел-покрутил, головой недоверчиво покачал и возвратил Нилу:

— Кровельщик нам не надобен, мы столяры.

Сказал так и дальше идти собрался, а Нил его не отпускает. За рукав держит и в глаза глядит, проникновенно так.

И старшой на него смотрит, не отрываясь. Наконец отвел мужик глаза и головой встряхнул. Развернулся к своим и говорит:

— Что, братия, возьмем его в подмастерья? За стол и за учебу. А пока он ящики за нами будет носить, гвоздья прямить.

Мужики между собой посовещались и согласились. Навесили на Нила ящики, а сами дальше налегке пошли. Вечером добрели до города и на сеновале у знакомого мещанина остались переночевать. Тут Нил в первый раз и поел горячего, за четыре-то дня.

Стал с тех пор Нил со столярами ходить. Только для столяров он был не Нил, а Ефим, как в пашпорте написано. И двух месяцев не прошло, как Нил уже на Ефима откликался и стал забывать, как его раньше звали.

Нил, Ефим то есть, ящики носит, готовит на всех, обстирывает. Когда попросят, может и пилу поправить, и гвоздь распрямить. Купили столяры ему кое-какой одежды и сапоги, а то зима на носу. И ходят вместе, всей артелью, из города в город, из уезда в уезд. Два раза на той стороне Волги побывали: один раз на пароме переплыли, а другой пешком перешли по льду. Ночуют где придется: если деньги есть — на постоялом дворе или у людей угол снимают. А бывало, на пристани ночевали, на мешках, парохода ожидаючи.

Весь следующий год Нил-Ефим со столярами бродил, многому у них научился, а еще больше сам увидел и понял, без чужой подсказки. Наши деревенские из родных мест выезжали редко, дальше Рязани никто и не ездил. А тут открылась перед Нилом, Ефимом то есть, вся Россия-матушка, от Костромы до Астрахани. Насмотрелся он и на мещан, и на купцов, и на чиновников, и на таких же странников-мастеровых, как он сам.

Работала артель везде: в монастырях, в казармах, в богатых домах. А когда лучших заказов не было, то и бедными избами не брезговала. За год Нил-Ефим выучился пилить и строгать наравне со всеми, дерево клеить и лак класть так, как полагается. И читать-писать научился, уже по-настоящему. Ум у него хваткий, память хорошая. Он где книгу видел, непременно брал ее в руки и читал. Сперва по слогам, а потом бегло.

В конце года столяры посовещались меж собой и решили Нила-Ефима в артель зачислить. И деньги в первый раз ему заплатили за работу. Нил-Ефим с первой же получки накупил на базаре книг и потом, как приведется, менял старые, прочитанные книги на новые.

Бывало, застанет мужиков в дороге непогода. Они тогда в рощу бегом и ветки начинают ломать, чтобы шалаш построить. Пока одни строят, другие березу сухостойную выберут, повалят и на полешки распилят. Потом костер рядом с шалашом разведут и усядутся все вместе у входа. Варят кашу, сушат вещи и слушают, как шумит дождь и ходит вдалеке гром. Прыгает по поленьям огонек, от одежды пар идет. А Нил из мешка книгу достанет и начнет читать вслух: «Морской царь и девица-голубица», «Персидская княжна Салуфея», «Приключения аглицкого милорда Георга и маркграфини Фредерики-Луизы», «Попадья и мертвецы», «Бова-королевич на войне с турком», «Нравоучительное зерцало отцов-праведников».

Сперва он только книги с картинками и читал. А потом стал смотреть, что господа в книжной лавке берут, и вслед за ними такие же книги у приказчика требовал. И с этого еще больше поумнел. А артельщики к нему привыкли и даже полюбили, и вскоре никто уже не помнил, как он к ним на дороге прибился.

9. Заказ

Так год прошел, а за ним другой, третий, четвертый. Старшой, который Нила-Ефима на работу брал, был уже в летах, и к исходу 188… года решил вернуться к себе в деревню, век доживать. Когда старшой сообщил, что через полгода уходит, Нил-Ефим стал среди артельщиков хлопотать и уговорил их со своего заработка деньги откладывать, кто сколько может. Так что когда старик восвояси собрался и узел связал, вынесли ему от артели вспомоществование на старость — сто пятьдесят рублев! Старшой даже расплакался и всех, особливо Нила, горячо поблагодарил.

Нила с тех пор еще больше зауважали. Так получилось, что он в артели остался вроде как наследником после старшого. Нил-Ефим был хоть и моложе всех, да смышленей. Писать-читать он к тому времени уже умел бегло и разговаривал с людьми по-особому, как никто больше в артели не мог.

Бывало, не хочет заказчик деньги платить, рядится и сердится, что работа плохо сделана. Артель тогда вперед Нила выставляет для разговора. Тот заказчика под локоток возьмет, в угол отведет, в глаза глянет и несколько слов скажет тихим голосом, с улыбкою. Заказчик тут же смягчается и кошелек развязывает. То ли голос у Нила был какой особенный, то ли взглядом он брал, не знаю. Ну, и слова он всегда правильные подбирал, будто в душе мог читать.

Так стал Нил в артели вроде как за главного. С заказчиками торгуется, деньги принимает, учет работы ведет и с работниками расплачивается. Повзрослел Нил, приосанился, стал одеваться лучше всех работников и с важными людьми дружбу водить. А иначе никак — чтобы дорогую плату за заказ взять, надо самому выглядеть зажиточно. Другие артельщики это понимали и на Нила за такое роскошество не роптали.

Дела меж тем шли все лучше, артель разрослась: четырех новых человек на работу приняли, двух маляров и двух плотников. Стали большие заказы брать. С тех пор повелось их называть артелью Селивестрова, как в пашпорте у Нила-Ефима было записано.

В те годы, надо сказать, много нового строительства на Волге началось, и многие мужики в артельщики подались. Раньше, пока мужик был крепостной и на земле сидел, баре тоже к нему были вроде как прикрепленные. Ежели что построить надо, или крышу там подлатать, или полы переложить, или рамы новые сделать, так помещики брали своих же мужиков. А после воли все переменилось. Стали везде артели собираться, по уездам ходить да между собой соперничать — кто лучше сделает, быстрее и дешевле. Только вот с артелью Селивестрова в то время никто тягаться не мог. В каком месте она работает — там никакая другая артель заказа не получит. А все из-за Нила. Он и заказчика мог уговорить, и к работникам у него тоже подход имелся. Пьянства не водилось, работали все на совесть. И Нил сам тоже не забывался — деньги не утаивал, делил как было договорено, в праздники работать не заставлял и, самое главное, с артельщиками вел себя уважительно и не зазнавался. Даже если ругал кого-то из своих столяров да плотников, то так, чтобы артельщик сам вину осознал и делом постарался ее бы загладить — работой, скромностью да послушанием.

Зимой 188… года работала артель в Феодоровском монастыре на окраине Городца, что на Волге. Монастырь был не то чтобы маленький, но и не большой, второклассный. За год до того открылась в монастырской церкви чудотворная икона, и потянулись туда паломники. Архимандрит Адриан съездил в епархию и привез деньги, чтобы старую гостиницу для богомольцев подновить да расширить. Ну а для гостиницы, известно, нужна всякая обстановка. Тут как раз Нил с артелью мимо проходил. Настоятель про это узнал, Нила к себе вызвал и приказал до Пасхи мебеля для гостиницы сделать, новые оконные рамы да косяки на двери. А за работу им было положено семьсот рублей, кров и стол общий с послушниками — заказ небольшой, да срочный.

Взялись за работу. Целыми днями, от зари до зари, трудятся столяры, успеть стараются. От клея голова болит, все руки в мозолях, спина согнута, а работать надо, скоро Пасха. А тут еще пост, скоромного нельзя. И службу в церкви не пропусти, все ж в монастыре работа, на виду. Еле-еле успели к Чистому Четвергу все закончить.

После утрени спустился архимандрит в сарай, где столяры работали. Ходит, смотрит работу, щупает скамьи, сундуки и кровати, нос морщит от запаха краски. Столяры стоят молча, шапки сняли.

Смотрит Нил на архимандрита и думает, как бы с ним знакомство поближе свести. Монастырь хоть и второклассный, а все же больше нигде в уезде столько работы нет. И деньги в монастырях водятся приличные, и платит братия исправно. «Мне бы только, — думает Нил, — с настоятелем глаз на глаз переговорить…»

Архимандрит тем временем мебеля осмотрел, краску пальцем поковырял и пригласил Нила к себе на разговор после литургии. Нил с поклоном приглашение принял, а сам про себя радуется: «Ну вот, и повода искать не пришлось, все само сделалось».

И вперед забежал — перед архимандритом дверь открыть. Вышел настоятель из сарая на двор, а там его монах ждет, в скуфье. По всему видать — келарь, который монастырским хозяйством заведует.

Присмотрелся Нил к келарю и обомлел! Лицо белое, ни бровей, ни ресниц не видно, и глаза черные, ровно два уголька. Сразу он его узнал, брата своего самоназванного. И тот его тоже признал. Приложил бесцветный палец к розовым тонким губам и головой незаметно кивнул: молчи и виду не подавай!

Подождал Нил час и пошел через монастырский двор к архимандриту в келью. Идет по расчищенной от снега дорожке, а ноги его не несут, заплетаются. Страшно Нилу с братом снова встретиться. А погода вокруг стоит такая хорошая, такая радостная! Мартовское солнце припекает и топит сугробы вокруг дорожек.

А дальше, у белой монастырской стены, тянутся к небу из снега старые черные липы, и вокруг каждой от солнца проталины. На колокольне колокол ударил раз, потом другой, а потом на все голоса пошел трезвон. Разнесся звонкий гул по заснеженной равнине, до Волги дошел и от другого берега эхом откатился. Стая ворон поднялась в синее небо и стала вокруг золотых куполов кружиться и граять.

Поднялся Нил к келье архимандрита по узкой лестнице, постучался и вошел. Смотрит — архимандрит за столом сидит, бумаги разбирает. А келарь в уголку присел на краешек стула, в тени спрятался. Белого лица не видно, молчит и глаз не подымает — будто он Нила не видел никогда и не знает.

Нил шапку снял, поклонился, на табурет сел и ждет. Архимандрит голову от бумаг оторвал и говорит:

— Что ж, Ефим Григорьевич, молодец. С работой справился отлично. В срок уложился, все как обещал выполнил — получай теперь от монастыря расчет!

Достал пачку ассигнаций и стал отсчитывать: «Двадцать пять, пятьдесят, семьдесят пять…»

Тут келарь вдруг глаза поднял и тихо так говорит, будто про себя:

— Долг всякого православного монастырю пожертвование сделать, особенно если благосостояние его и его работников от щедрот монастыря зависит…

Архимандрит это услышал, деньги считать перестал и голову поднял. Нил смекнул, в чем дело, и продолжает за келарем:

— Только я уже перед работниками обязался. Ежели я сейчас пожертвование сделаю, то на расчет с ними ничего не останется.

И смотрит отцу-настоятелю в глаза, пристально-пристально.

Усмехнулся настоятель Адриан:

— Ну, это поправимо.

Взял перо, в чернильницу обмакнул и что-то на бумаге написал, а потом протянул бумагу Нилу. Тот взял бумагу в руки, а это расписка о выполнении работ и получении денег для артели. Только вместо семисот рублей там тысяча двести стоит.

Нил глянул на архимандрита, а тот улыбается и головой утвердительно качает — все, мол, правильно! И келарь из темного угла тоже будто подмигнул.

Нил расписку посмотрел, но подписывать не стал, а вернул архимандриту и говорит вкрадчиво:

— Ваше преподобие, благодарствую! Позвольте мне теперь пожертвование монастырю сделать. Достаточно ли будет двух сотен рублей?

Посуровел архимандрит:

— Четыреста лучше будет.

Сошлись в конце концов на трехстах пятидесяти. Архимандрит тысячу двести рублей ассигнациями отсчитал, пожертвование вычел и себе в мошну сложил. А Нил в бумаге расписался, что им сполна расчет получен. Семьсот рублей он для расплаты с артельщиками отложил, а сто пятьдесят оставил себе. На том и расстались.

Когда Нил по двору к сараю возвращался, его белобрысый келарь на полпути догнал. Идет будто по своим делам, ключами звенит, ряса на нем развевается. Поравнялся с Нилом, замедлил шаг, наклонился и говорит тихо скрипучим голосом:

— Будешь все делать, как я велю, — разбогатеешь. Только виду не подавай, что меня знаешь. И к Адриану без меня не ходи и сам не разговаривай — понял?

Сказал так и в какую-то калитку под монастырской стеной нырнул, будто и не было его.

10. Колокольня

Артель задержалась в храме до Пасхи. В Светлое Воскресение разговелись, погуляли, а в понедельник артельщики стали собираться в путь. Перед самым их отъездом Нила снова вызвали к архимандриту, только на этот раз не в келью, а в трапезную.

Заходит он под белокаменные своды расписные, а в трапезной куча народу, и все важные люди! Рядом с архимандритом сидит благочинный из епархии, а следом главный попечитель монастыря, владелец Кочергинской мануфактуры. А дальше три чиновника из Нижнего в мундирах, от губернатора посланные. И городецкий товарищ прокурора, и судья, и полицмейстер. Все едят, пьют, разговаривают, вилками и стаканами звенят.

Архимандрит Нила-Ефима гостям представил, за стол пригласил, наливки приказал поднести и говорит при всех:

— Вот что, Ефим Григорьевич. В епархии решили монастырь наш расширять. А то народ к чудотворной иконе валом валит, и в старой церкви уже не протолкнуться. Будем новую церковь возводить, под икону, и вторую гостиницу для паломников, за монастырской стеной. Архитектор у нас уже есть, чертежи составлены, ищем вот теперь надежного подрядчика. Скажи — возьмешься со своей артелью нам церковь и гостиницу строить?

Начал Нил было отказываться:

— Тут ведь, ваше высокопреподобие, каменщики нужны да плотники. А у меня в артели все больше столяры…

Вдруг видит — из-за спины архимандрита келарь белобрысый высовывается и знаки делает соглашайся, мол, дурак!

Нил тогда продолжил:

— А хотя, ежели рассудить, то найдем и каменщиков, и плотников, и кровельщиков, и всех, кого понадобится. Только время дайте.

Архимандрит отвечает:

— Ну и слава Богу. Задержи артель, скажи, чтоб никуда не ехали, а ко мне завтра с утра в келью приходи, поговорим, смету составим. А теперь ступай. — И благословил.

На следующий день собрал Нил артель и про заказ рассказал. Артельщики головой качают, сомневаются.

— Как же, Ефим Григорьевич, ты на такое согласился, коли у нас навыка нету? Будем разве что сторонних людей искать? Так ведь абы кого брать нельзя…

Нил им в ответ:

— Людей поищем и найдем, и в работе их проверим. И вы давайте принимайтесь за новое ремесло… А ежели кто боится, что с работой не справится и что навыка у него нет, — что ж, я никого в артели силой не держу. Вы, чай, не крепостные, а я вам не барин.

После таких слов кое-кто из старых артельщиков действительно вещи собрал и на сторону подался, в других артелях места искать. Многие, конечно, остались — зачем же от заработка бежать, коли он сам в руки просится?

И недели не прошло, как Нил с архимандритом смету подписал и задаток получил. Никогда он еще таких денег в руках не держал — выдано ему под расписку шесть тысяч рублей. Как и было договорено, тысячу архимандриту тут же вернул, на пожертвование, а пять под одежду запрятал в кожаный кошель. И поехал в Нижний, народ нанимать и кирпич заказывать. Церковь решили из кирпича строить, так быстрее. И келарь за ним белобрысый увязался.

Пять тысяч — деньги большие, так ведь и народу для строительства надо много. Бродит Нил с келарем по городу и у всех про работников спрашивает: к купцам знакомым заходит, к другим артельщикам, на ярмарке разузнает. Через неделю набрали они тридцать шесть человек: и из заводских там были люди, и из бывших артельных, и просто шальные какие-то попались, которые от деревенского тяжелого житья в город сбежали и на любую работу были согласны. И инородцев взяли, из татар — они, как известно, непьющие. Погрузились все наемные на колесный пароход, вернулись в Городец, и началось строительство.

Люди котлован роют, землю в тачках возят, сваи вбивают, раствор делают и кирпич кладут. Все по чертежам, как архитектор нарисовал. Вроде и людей, и денег достаточно, а работа продвигается медленно. Трудно Нилу с такой большой артелью управиться. Люди друг к другу не притерлись, каждый за себя стоит и другим не доверяет. Одни дела совсем не знают, на ходу учатся. Другие работают вроде споро, да все время рядятся, как бы чужую работу не сделать или по оплате не прогадать. А третьи вообще по-русски говорят плохо и приказов не понимают. Нил по стройке бегает и кричит:

— Сваи глубже вбивайте! Почему раствор не клейкий? Колотые кирпичи в стену не кладите!

А все ж его везде не хватает — то тут, то там упущения. А архимандрит через келаря все время про сроки осведомляется и поторапливает:

— Давай, Ефим Григорьевич, заканчивай быстрей!

Хорошо, есть рядом келарь, белобрысый Нилов брат. Раньше Нил со всеми работниками сам управлялся, пока артель маленькая была, а теперь уже не мог. Ежели кто-то артачится, на работу выходить не хочет или больным сказывается, Нил келаря вместо себя высылает. Келаря рабочие боялись и слушались, как он скажет, так и делали. А Нил тем временем с поставщиками рядился да архимандрита обихаживал.

Так осень прошла, а за ней зима наступила На следующий год к масленице вроде основные работы по гостинице были закончены, осталось только рамы сделать да стекла вставить. Нил с келарем сели за счета, глядь — ау них перерасход! Нил расписки давал, не считая, и получилось, что гостиницу у них закончить еще получится, а церковь уже нет. Ошибка в смете вышла, всего не посчитали от неопытности.

Бросился Нил к архимандриту. Тот сперва рассердился, грозил Нила под суд отдать.

— Я тебе, мерзавцу, доверился, а ты, оказывается, дурак или, еще хуже того, мошенник! Что теперь мне в епархии говорить?

Нил сидит, голову в плечи втянул и боится слово молвить. Тут келарь у него из-за спины вылез и говорит архимандриту:

— Отец наместник, погодите! Мы это несчастье себе в пользу обратить можем. Гостиница у нас уже почти готова, есть где людей принимать, это главное. А деньги на церковь паломники пусть дадут.

Архимандрит ему:

— Так ведь деньги на церковь уже епархия выделила! Так не выйдет. Прознает епископ — мне несдобровать.

Белобрысый келарь отвечает:

— А мы им объяснение дадим. Смотрите, по чертежам у нас колокольня должна быть на восьмерике в четыре яруса. А мы вместо того ее на шесть ярусов поднимем! Будет у нас самая высокая колокольня в губернии. Под это соберем с паломников деньги. Будет у нас колокольня — никто считать не будет, что на епархиальные деньги построено, а что на общинные. Вот у меня уже и ходатайство есть от мирян, чтобы колокольню выше делать.

Сказал так и положил на стол митрополита письмо за сорока подписями.

Архимандрит письмо прочел, поморщился, да согласился — назад уж пути нет. Объявили в монастыре подписку на колокольню и даже картинку в надвратной башне повесили, как эта колокольня будет выглядеть. И кружки везде понавесили для медных денег.

А тут, представьте себе, какое везение. Приехала в монастырь из Юрьевца богатая купчиха с сыном, а у того была неостановимая икота. Купчиха всю ночь на коленях перед чудотворной иконой простояла и молилась, а наутро у сына икота прошла. Купчиха тогда щедро на колокольню пожертвовала, а вдобавок об этом случае в газетах напечатали. Тут и простые паломники стали давать — да столько, что кружки по два раза на дню опорожняли. Нил по всем долговым распискам рассчитался, и еще много осталось.

Все бы хорошо, да работники в артели стали ворчать, особенно из тех, кто в строительстве понимал. Нельзя, говорили, такой высоты колокольню строить, основа не выдержит. Сваи в землю под четыре яруса забивали, а тут все шесть. И архитектор из Нижнего письмо написал, угрожал в суд пойти, если его чертежи изменены будут.

Нил к брату-келарю побежал рассказывать о такой беде, а тот и слышать ничего не хочет:

— На артельщиков времени не трать, пусть работают, бездельники. Я по таким пустякам отца настоятеля беспокоить не буду. А с архитектором мы по-другому разберемся. Мне сказывали, что он весь в долгу, так мы ему сверху еще пятьсот рублей дадим, он про суд и забудет.

На том и порешили.

В общем, стали строить, как получится, на авось. Кто не согласен был, ушли на вольные хлеба, а вместо них новых работников наняли, посговорчивей. Можно сказать, что в тот год и закончилась артель Селивестрова: никого, почитай, из старых артельщиков в ней не осталось, только название одно сохранилось.

11. Полицмейстер

Так в строительстве еще год прошел, а там и весна наступила. Стоит церковь в лесах, внутри отделка идет, снаружи штукатурят. Все шесть ярусов у колокольни возвели, и вправду очень красиво получилось! Видно с Волги верст за двадцать, как на весеннем солнце золотой купол из-под лесов блестит. С какого места в городе ни посмотришь — вот она, красавица стройная, к облакам поднимается, до небосвода синего достает. А по лесам все людишки ползают, будто муравьи в муравейнике, и Нил над всеми начальник!

Про колокольню уже и в Нижнем знают, и в Костроме, и в Москве, и даже в «Церковных ведомостях» про нее дважды написали. Благочинный много раз приезжал строительство осматривать, а потом и сам епископ пожаловал. Архимандрит его принял и с расходами не считался: покатал по Волге на паровом катере, как лед сошел, и повара-француза из Москвы выписал для праздничного обеда.

Ну и на подарки потратился крепко, как полагается. А что деньги беречь, когда они рекой из кружек сыпятся, только успевай пересчитывать! Епископ так доволен был, что обещал похлопотать в Синоде и сделать монастырь первоклассным, как работы закончатся.

Нил смотрит на колокольню и сам глазам не верит. Вот чего, думает, я смог достичь усердием! То ли еще будет! Мужички торбеевские, которые меня выпороть хотели, до сих пор на земле пресмыкаются, в поте добывают жалкий свой хлеб, а я, как сокол, к облакам взвился и парю над ними в голубой небесной выси. Денег у меня много, ни в чем не нуждаюсь, работает на меня почти сотня человек. А самое главное, что я со всеми важными людьми в губернии перезнакомился и везде вхож, даже в дворянские дома.

И верно, в тот год Нил много знакомств полезных завязал, и стал через эти знакомства брать на стороне новые подряды. Сперва в уезде, потом в губернии, а потом и из других губерний стали звать на работу его артель. Нил никому не отказывал, а только и успевал, что новых людей нанимать и отправлять в отдаленные уезды. Завел он в банке счет, нанял помощников, чтобы за исполнением заказов приглядывали, и купил половину каменного дома под контору.

Жил Нил теперь от артели отдельно, снимал барский особняк с садом, а на строительство в монастырь ездил в коляске с кучером. Да и то сказать — если и ездил, то не каждый день. Теперь у него другие заботы стали. Раньше Нил вместе с работниками по лесам ползал или в котловане глину месил, а теперь стал брезговать. Целый день бумаги перекладывает, рабочих нанимает-увольняет да с поставщиками ругается. И деньги пересчитывает. Денег у него теперь стало так много, что он их в рост начал давать и землю скупать в пригородах, под новое строительство или для перепродажи.

А по вечерам Нил в благородные дома ходил: к судье, к полицмейстеру, к директору гимназии. И везде ему рады, представляют гостям так: «Вот Ефим Григорьевич, наш чудо-строитель! Русский Густав Эйфель!» Кто такой этот Эйфель, Нил не знал, но на всякий случай улыбался и кланялся застенчиво: «Что вы, господа, я человек простой, посконный, так сказать. Строю по Божьему наущению да по старинке, как деды и прадеды строили». Говорит так и на брата-келаря поглядывает, а тот ему головой качает: так, мол, продолжай, правильно говоришь. А по вечерам, после благородных домов, брал Нил коляску и уезжал тайком в трактир на пристань или за город, к цыганам.

Как-то в июле получил он приглашение от полицмейстера: «Извольте нам сделать честь и прийти на чай в пятницу, к четырем часам пополудни». Нил со слугой Филимошкой ответ прислал: буду с превеликим удовольствием. И с четверга стал к визиту готовиться: сходил к мусье Жану в торговых рядах и приказал подстричь, расчесать и уложить волосы и бороду по последней моде. Потом сюртук выбрал — из лучших, в которых ездил в Нижний о товаре рядиться, и смазные сапоги надел, луковицу часов в кармашек заправил, золотую цепочку выпростал и в таком виде в гости пошел.

Входит в ворота, его проводят в сад. А там столы расставлены со скатертями, и публика все чистая: чиновники, дворяне, и все больше наследственные, не личные. Мужчины во фраках, дамы в белых платьях, в перчатках и с кружевными зонтиками. Оркестр играет на лужайке, слуга в жилетке носит гостям шипучее вино и какие-то закуски маленькие на серебряном блюде.

Нил, впрочем, от шипучего вина отказался, а вместо этого выпил клюквенной крепкой наливки. Выпил, закусил, снова выпил, а потом пошел с гостями здороваться и хозяев искать. Ходит Нил между столами и кланяется гостям без улыбки, по-мужицки. Дамы и барышни ему улыбаются. А мужчины — кто кланяется в ответ, а кто глаза прячет. Знает Нил, что, почитай, уже половина чиновников в городе с ним дела ведет, а другая половина его должники.

Тут к Нилу наконец подошел хозяин, полицмейстер, а с ним две дамы — жена и дочь. Полицмейстер Нилу поклонился и говорит радушно:

— Ефим Григорьевич, как мы рады, что вы наконец пришли! Знаю о вашей исключительной занятости и очень, очень ценю, что нашли время. Вот, познакомьтесь — наша дочь Лариса. Ларочка, покажи гостю сад! — И в спину ее пихает легонько.

Ларочка в краску ударилась, батистовый платочек в руках комкает, близко подойти боится. Видно, что неловко ей к мужику в смазных сапогах идти, да разве папеньке откажешь?

Ларисе Дмитриевне уже двадцать первый год минул, а она все в девицах. Как ни тщился полицмейстер ее замуж выдать, да кто ж ее такую возьмет? Тщедушная, бледная, нос длинный в веснушках и бородавка большая на правом ухе, вроде сережки.

Нил, однако, виду не подал и на бородавку решил не смотреть. Напротив, перестал хмурить лоб, учтиво поклонился и протянул Ларисе Дмитриевне локоть. Она взялась бледной ручкой за его рукав и пошли они по саду. Нил первым разговор завел, и стал расспрашивать Ларочку о том, как живется ей в городе. И четверти часа не прошло, как Ларочка уже заметно повеселела и освоилась: рассказала Нилу про концерт на пристани, который третьего дня видела, потом про цветы около дома градоначальника, и про яблоневые деревья, которые садовник из Астрахани привез для городского сада над Волгой и которые не прижились.

Нил на нее смотрит, слушает, да не слышит. Глядит на ее бледную шейку, на завитки белокурых волос из-под шляпки, на холеную ручку, и думает: «Знала бы она, что с мужицким сыном, с сиротой, с убивцем сейчас под руку гуляет и вежливые речи ведет — испугалась бы? Убежала? Родителям бы сказала или нет?»

Тут слуга подошел и шипучего вина предложил. Нил в этот раз отказываться не стал; взял с подноса два полных хрустальных бокала: один для себя, а другой для Ларочки. Та смутилась:

— Я не пью вина, Ефим Григорьевич!

Нил смеется и отвечает:

— Разве это вино? Это ж как лимонад! Вы, Лариса Дмитриевна, настоящего вина не пили, мужицкого, зеленого!

Ларочка нехотя согласилась и выпила, и после того еще больше разговорилась. Стала с жаром рассказывать, как ей в городе тесно да душно, как хочется людям пользу приносить, да только для этого надо в Москву ехать, или в Казань, или в Петербург, на курсы. Только маменька с папенькой ее не отпускают, а она в столицах не знает никого…

Нил ее слушает, головой кивает, а сам слугу знаком подзывает — иди, мол, сюда вино закончилось. Раз слуга вино доливал, другой, — а потом Нил бутылку забрал с подноса и стал с ней по саду ходить, себе и Ларочке подливать. Льет в хрусталь шипучее вино и дивится, как преобразилась полицмейстерова дочь. Вот уже и худоба ее кажется привлекательной, и веснушки на длинном носу не пугают…

Ларочка меж тем четвертый бокал опустошила, сама того не замечая. Раскраснелась, стала громче говорить и смеяться. И уже не прячет больше глаз, а глядит на Нила дерзко и весело. Сам Нил тоже захмелел: сюртук расстегнул и барышню за талию приобнял. Увел ее в самый дальний угол сада, за густые кусты сирени, и стал там Ларочку к себе прижимать — поцеловать хочет. Ларочка ему шепчет:

— Что вы, Ефим Григорьевич, не шутите! Что, если папенька с маменькой увидят?

Нил ей в ответ:

— Не бойтесь, Лариса Дмитриевна, не увидит никто! — И ближе придвигается к ее лицу. Ларочка глаза закрыла, губы подставила и больше Нила от себя не отталкивает — покорилась.

Вдруг сзади голос раздался:

— Не смейте!

Нил обернулся и видит: стоит напротив него юноша, в студенческой форме и в круглых очках в железной оправе. Это был полицмейстера двоюродный племянник; он в Казани учился и приехал к дяде погостить на неделю.

Юноша весь от злости и от своей смелости красный, кулаки сжал, дрожит и кричит:

— Вы — подлец! Не смейте трогать Ларису Дмитриевну! Отпустите ее немедленно!

Нил барышню отпустил, к студенту повернулся и говорит:

— Ты на кого тявкаешь, щенок? — И в грудь его впалую толкнул легонько пятерней. Студент толчка не ожидал и назад повалился, а Нил последний глоток шипучего вина сделал, прямо из горлышка, и зашвырнул пустую бутылку в глубину сада. И обратно к дому пошел, покачиваясь.

Студент вдогонку за ним бросился. У столов догнал, за рукав схватил и кричит: «Мужик! Скотина!» Крикнул — и сам смелости своей испугался. Но виду не подает: задрал повыше острый подбородок, кулачки сжал и смотрит на Нила вызывающе.

Нил как про мужика услышал, рассвирепел, схватил серебряный поднос с закусками да как хвать студента по голове! Тот на траву упал, голову руками прикрывает. А Нил уже рукава засучивает, чтобы драться.

Музыка прервалась, дамы с барышнями закричали и в стороны разбежались, а мужчины стали между Нилом и студентом, чтобы драки не допустить.

Больше всех хозяин, полицмейстер, суетится:

— Ради бога, Ефим Григорьевич! Я даже не знаю, что на этого юношу нашло, мы поговорим с ним обязательно, очень строго поговорим! Пожалуйста, пройдемте в дом! — И знаками другим гостям показывает, чтобы студента увели с глаз прочь.

Нил на веранду дома зашел за хозяином, но оставаться не пожелал.

— Я, хоть и мужик, простого происхождения, не вам чета, но гордость имею. Мне в этом доме нанесено оскорбление, и я более здесь оставаться не намерен.

Полицмейстер руку Нила поймал, заглядывает в глаза подобострастно и просит за племянника прощения. Да только Нил не на шутку разобиделся и поучает полицмейстера при жене:

— Вы, господа, привыкли на нас свысока смотреть и такому же высокомерию учите своих детей. Этот ваш племянник в Казани ходит в университет и оттого почитает себя выше и образованней меня, думает, что может мужиком называть. А вы спросите-ка, откуда у его отца деньги на эту учебу? От меня, от простого рязанского мещанина Ефима Григорьевича Селивестрова. Брат вашей супруги еще в прошлом году занял у меня четыреста рублей и до сих пор не отдает.

Жена хозяина стала было возражать, за брата заступаясь, да Нил ее не слушает:

— Знаю, у всех обстоятельства, все так говорят и слезно просят отсрочить. Вот и муж ваш также у меня в должниках, а я терплю и про долг ему не напоминаю…

Тут уж пришло время удивляться жене полицмейстера. Как только это Нил сказал, полицмейстер густо покраснел и стал громко кашлять, будто ему в горло что-то попало. Однако жена слова Нила расслышала, со стула вскочила и на мужа глазами сверкнула:

— Какой долг, почему я не знаю?!

Развернулась и побежала внутрь дома, в комнаты. И полицмейстер за ней следом бежит и что-то на ходу бормочет в оправдание.

Нил сообразил, что сболтнул лишнего, цилиндр взял и быстро на улицу вышел, ни с кем не попрощавшись. Идет к дому, от выпитого покачиваясь, и думает о том, что только что произошло: «Вот незадача, жене-то он не сказал. И что на меня нашло сегодня, зачем про долг ему напомнил? Все их шипучее вино, будь оно неладно…»

12. Сомнение

После того случая Нил на три дня из города уехал, по строительным делам. Когда вернулся — прямо с пристани направился в монастырь, стройку осматривать. До заката по лесам лазил, а как солнце зашло — отправился пешком домой. Только вышел за монастырские ворота, глядь — а там его белобрысый келарь ждет, в тени за старой липой. Пошли они вместе по темным пустым улицам.

Идут, Нил тихо вполголоса пересказывает, как он на днях у полицмейстера со студентом подрался. А келарь головой качает и скрипит:

— Дурак ты, братец, буянить, а еще паче того на людях про долги вспоминать. Что на тебя нашло? Ведь не простой человек, власть ему дадена и чин. Вот теперь иди к полицмейстеру и как хочешь мирись…

— Как же я помирюсь с ним? Дело-то уже сделано. Разве долг ему простить…

— Этим не обойдешься, — отвечает келарь. — Ты так его еще больше уязвишь, самолюбие уронишь, а это для нашего дела опасно. Ты придумай, как бы так его к себе расположить и привязать, чтобы уж он вовек не отвязался. Тебе в нынешнем положении без полицмейстера никак не обойтись.

Весь вечер Нил думал, как бы с полицмейстером помириться, да так и не придумал. Когда совсем стемнело, взял коляску с кучером и поехал в трактир на пристань, а оттуда к цыганам. Вернулся только под утро. Сел на кровать, кликнул слугу, Филимошку, приказал себя раздеть и сапоги снять. И прежде чем Филимошка правый сапог стащил, уснул крепким сном.

Когда проснулся, солнце уже шло на закат. В комнате было жарко, толстая муха жужжала и стучалась в оконное стекло. Нил только задремал снова, как вдруг из открытой двери повеяло прохладой и сырым ветром с Волги, заколыхались легкие занавески. Нил приподнялся и утер со лба пот; ему вдруг захотелось искупаться. Встал он с кровати и, как был, в рубахе и босиком, вышел на двор. Прямо за домом начинался крутой обрыв, спускавшийся к ивняку около Волги. Соседей не было слышно, собаки не лаяли, город в этот жаркий предзакатный час будто вымер. Быстрым шагом пошел Нил вниз по тропинке, чуя запах болиголова, которым берега в низине у реки поросли.

Наконец блеснула впереди тягучая, блестящая под закатным солнцем гладь воды. Нил оглянулся и, никого не увидев, сбросил с себя рубаху. Сложив рубаху под кустом, зашел по грудь в прохладную зеленоватую воду, оттолкнулся ногами от песчаного дна и поплыл к небольшому островку, который был отделен от берега протокой.

Плыть пришлось с полверсты. Через некоторое время остров приблизился, и Нил уже различал низко склонившиеся к воде ветлы и камыши, которыми густо заросло мелководье. Между камышами к берегу острова вел узкий извилистый проход.

Наконец ноги Нила коснулись дна, и он побрел, раздвигая руками камыши. Вышел из воды и сел на берегу. Отдохнув немного, поднялся Нил и направился в глубь острова; однако очень скоро заросли ивняка и ольхи стали совершенно непроходимы, и он повернул назад. Когда вернулся на то место, где, как ему казалось, вышел на берег, прохода уже не было видно: перед ним стояла сплошная стена высоких камышей, а сверху, звеня, вились тучи комаров.

Нил стал беспокойно озираться по сторонам, припоминая, где же вышел на берег. Бросился назад в воду и попробовал найти путь к реке наугад. Вот вроде стало глубже, и камыши поредели, — но нет, не проход это, а просто глубокая яма, а за ней снова густая стена камышей. Вот слева что-то блеснуло — нет, снова не то, не река, а окно воды. Так и бродил он, не находя пути, — может, полчаса, а может и больше. Руки изрезаны осокой, комары кусают лицо и шею, все тело зудит, ноги дрожат и дышать тяжко. Выбрался наконец Нил обратно на берег и повалился на сухой песок — все лучше, чем среди камышей блуждать, силы тратить.

Лежит на песке и смотрит на непроходимые заросли, думает, как бы найти дорогу и куда подевался проход. Вдруг камыши перед ним зашевелились, как живые, и расступились, будто кто-то их руками раздвинул. Наконец Волга показалась. Только теперь того берега не видно, будто вода разлилась и затопила все вокруг, насколько глазу видно. Один только островок остался. А солнце низко-низко над водой висит, красным шаром, и все вокруг розовое сделалось — и небо, и облака, и вода.

Все шире расступаются камыши, освобождают место для воды. А на водной глади, из черной глубины, прорастают кувшинки да лилии. Прямо на глазах поднимаются на толстых стеблях со дна и раскрываются — одна, другая, третья. «Что за чудо! — думает Нил. — Ведь солнце на закат идет, скоро ночь, а они раскрываются, будто утро!»

Вдруг видит он, как из глубины что-то большое и белое быстро-быстро вверх идет, все в серебряных пузырьках. Это лилия-царица со дна поднимается — огромная, величиной, наверное, с лодку. Как на поверхности оказалась — стала распускаться. Разошлись в стороны нежные лепестки, и увидел Нил, что внутри цветка сидит красивая молодая женщина. Вся нагая, укрыта лишь длинными распущенными черными волосами, и глаза у нее закрыты, будто у спящей, а на голове корона из зеленых речных стрекоз с красными глазами.

Нил вперед подался, чтобы лучше такое чудо рассмотреть, да сухая веточка под его ногой хрустнула. Стрекозы на короне ожили и взлетели, стали кружиться в теплом воздухе, крыльями блестеть и звенеть тонким звоном, будто серебряные колокольчики. Вздрогнула женщина, открыла огромные зеленые глаза и посмотрела на Нила. Тот узнал ее и ахнул: «Катерина Львовна, ты ли?!» А она ничего не отвечает, только кивнула слегка и улыбнулась. Потом медленно встала во весь рост и руку к нему протянула — иди, мол, ко мне! А на второй руке у нее дите сидит, годовалый младенец, и тоже ручки к нему тянет.

Вскочил Нил и не знает, что ему делать. И хочется к ней бежать в воду, и боязно.

Тут перед ним, в последних лучах закатного солнца, что-то блеснуло в осоке. Присмотрелся Нил — а это крестик серебряный, на суровой нитке. Бросился он на колени, схватил крестик, да тот с нитки соскользнул и в песке снова затерялся. Видать, нитка порванная была.

Нил руками в песке шарит, хочет крестик найти. Голову поднял — глядь, а лилия-царица уже далеко от берега отплыла, точно ее ветром сносит. Стоит на этой лилии нагая Катерина Львовна и молча рукой его к себе подзывает, только теперь без улыбки, а с тревогой на лице. Бросил Нил крестик искать, разбежался по берегу и прыгнул в воду. Плывет вслед за лилией, да так трудно ему, будто не в воде плывет, а в меду. Руки-ноги его не держат, вниз вязкая жижа засасывает. Хочет крикнуть: «Катерина Львовна постой!» — а слова наружу не идут, в горле застревают. Стал Нил тонуть, барахтается, кричит уже под водой, а вместо крика изо рта идут у него зеленые пузыри и вверх поднимаются, а Катерина Львовна уплывает на чудесной лилии все дальше.

Тут Нил с кровати упал и проснулся. Видит — снова он в своей комнате, ветер занавески колышет, и солнце уже почти закатилось. Видать, сон ему такой приснился, с перепою-то. Умылся Нил холодной водой, простокваши из погреба выпил и сел бумаги писать. А Филимошке сказал тем временем вещи собрать в дорогу, в ящики уложить, и лошадей в коляску запрячь.

Как ночь спустилась и луна взошла, Нил письма дописал, запечатал и на столе оставил. Забрал деньги, которые в доме были, запер комнату на ключ и во двор спустился. Подходит к коляске, на приступочку залез и внутрь глянул, чтобы проверить, все ли готово для долгого путешествия. А там брат, белобрысый келарь! Сидит и зло так из темноты глазами зыркает.

— Куда направляешься на ночь глядя?

Нил по сторонам оглянулся — нету ли кого, не слышит ли кто. И шепотом брату отвечает:

— Сон мне приснился только что, про Катерину Львовну. Будто она меня к себе кличет. Хочешь верь, хочешь нет — а я точно знаю, что ей без меня худо. Вот тебе ключ — иди в мою комнату и на столе письма возьми. Там распоряжения на ближайшее время. А я пока в Высоцкое съезжу, за три недели обернусь. Хоть украдкой, да посмотрю — что у нее за жизнь. Может, она в болезни или в нужде, или кто ее обижает…

Не успел договорить, а брат ему в ответ:

— Дурак! Ему баба приснилась, он и побежал! Ты ж днем спать лег, да в жару, да с перепою. Вчера небось опять к цыганам ездил? Тут и не такое привидится. Да и сам подумай, как тебе в Высоцкое ехать, тебя же сразу узнают. Или ты Ефимом Селивестровым представишься, как в пашпорте? Дескать, вот он я — воскресе из мертвых, аки Лазарь?

Нил обиделся:

— Не твоего монашеского ума дело, что-нибудь придумаю. Про меня уже все в Торбееве позабыли, авось не узнают… И лет уже сколько прошло.

Сказал так и крикнул, чтобы от брата избавиться поскорее:

— Филимошка, черт, давай ящики неси скорей, едем!

Тут брат белобрысый из коляски выпрыгнул — резво так, не по сану. Подскочил к Нилу и руками ему в горло вцепился. Нил хрипит, силится руки от горла отнять, да брат его не отпускает и шипит в ухо:

— И думать забудь! Уедешь — тебя быстро от строительства отодвинут, и меня с тобой. Пока дело не кончено, ты никуда отлучаться не должен. А тем паче в наши края возвращаться — схватят тебя, дурака и спасать будет уже некому. Думаешь, тебя там позабыли? А ты их позабыл? Всех ведь помнишь, всех обидчиков поименно. И они тебя тоже помнят; как объявишься в деревне — сразу донесут, и прямая тебе дорога в Сибирь. Понял?

Сказал так и разжал руки.

Нил на колени повалился, кашляет, ртом воздух ловит. А брат быстро гнев на милость сменил, гладит Нила по голове и приговаривает:

— Эх, пропадешь ты без меня! Ты вот что — возвращайся теперь к себе, ложись в постель и выспись хорошенько. К утру, глядишь, хмель выветрится, и все на место станет. И я, пожалуй, обратно в монастырь пойду — мне тоже выспаться надо.

Насилу Нил отдышался, хотел что-то брату сказать, смотрит — а того и след простыл. Видать, действительно отправился восвояси, в монастырь. Тут Филимошка как раз на двор спустился с ящиками. Нил ему приказал коней распрячь, а ящики обратно в комнаты снести. Филимошка, конечно, удивился, но спорить не стал и все сделал, как велено.

На следующее утро проснулся Нил поздно. Сидел на кровати, думал долго. А потом кликнул Филимошку, дал ему десять рублей и послал цветов в лавке купить, самых дорогих. Принес Филимошка цветы в красивой бумажной обертке, Нил их в кувшин с водой поставил, а сам сел за стол и написал полицмейстеру длинное письмо. Сперва извинился за беспорядок, который учинил у него в доме. А потом попросил встречи по вопросу личного свойства. И намек сделал — мол, видя вашу счастливую семейную жизнь, понял я, что годы уже и меня склоняют к заведению собственного домашнего очага. Об этом и хотел бы я поговорить с вами и с дражайшей вашей супругой. Поставил подпись и булавкой к письму расписку приложил на четыреста рублей, что ему полицмейстер оставил в удостоверение долга. И с Филимошкой отослал.

13. Огонь

Прошло лето, в сентябре зарядили дожди. Да такие сильные и частые, что все вокруг размокло и потекло, и большие работы в монастыре встали, хоть и немного оставалось до завершения. Рабочие сидели в сарае, а некоторые по домам отправились, кто был из соседних деревень.

В последний день сентября рабочие, что в монастыре остались, повесили на шестом ярусе главный колокол, 420 пудов весом. Нил в честь этого всех артельщиков зазвал в кабак на пристани, с час с ними посидел, а после встал, извинился и в коляске своей уехал. Да не прямиком к себе, а сперва к полицмейстеру завернул на чай. Месяцем раньше Нил попросил руки Ларисы Дмитриевны. Та целую неделю проплакала, а потом все же согласилась. Видать, не сладко ей было в отцовском доме, если за мужика решила замуж идти. Объявили помолвку, и стал Нил к свадьбе приготовления делать, с будущим тестем о приданом рядиться.

Весь остаток вечера они с полицмейстером просидели, две бутылки хересу выпили и в конце концов ударили по рукам.

К дому Нил подъехал уже ближе к полуночи. Едет и думает, как ловко он придумал с полицмейстером замириться. Теперь они одна семья, и никто в городе уже не посмеет на него сверху вниз смотреть. Одно дело — богатый мужик, а другое — зять полицмейстера.

Вот и дом показался в конце улицы. Глядит Нил, а у ворот татарин стоит, кровельщик из артели, с ноги на ногу переминается. Увидел татарин коляску и навстречу побежал, машет Нилу руками:

— Айда, башлык! Идем скорее что покажу, беда случилась! — И ведет Нила в монастырь.

Зашли они в церковь, татарин Нила под барабан завел и на стену показывает. Видит Нил, что пошла по стене трещина, снизу до самого верха, сколько взгляда хватает. И широкая такая — на уровне пола ладонь можно просунуть.

Бросились Нил и татарин наружу, полезли по лесам, смотрят — а трещина ведь еще и сквозная, почитай до купола колокольню разрезала. Видать, поплыла земля от дождей, не выдержала веса колокола.

Нил татарину строго-настрого запретил про трещину другим сказывать, рупь пообещал дать, а сам домой вернулся. Разделся, лег в постель, попытался заснуть — а сон все нейдет. Всю ночь так проворочался, а с раннего утра старшего каменщика из постели поднял и к колокольне привел. Что, мол, делать будем?

Каменщик как трещину увидел, так за голову схватился.

— Беда, Ефим Григорьевич, основа к реке поехала. Почва, видать, зыбкая, дождями напиталась и поползла Надо теперь колокольню ломать и заново строить.

Нил как такое услышал, чуть не разрыдался. Вернулся к рабочим и всех, кто еще в монастыре оставался, отпустил на три дня, на дождь сославшись:

— Пока вёдро не будет, не возвращайтесь.

А сам к архимандриту пошел, виниться.

Идет, еле ноги волочит. Тут ему навстречу брат из кельи выходит:

— Что, Ефим Григорьевич, грустный такой? С похмелья, что ли?

Нил ему все и рассказал. Келарь белобрысый как про это узнал, сказал к архимандриту пока не ходить и рабочим тоже не сказывать. Потом завел Нила-Ефима к себе в келью и достал из сундука кожаный кошель:

— Тут пятьдесят рублей серебром. Ты их между татарином и каменщиком подели и скажи, чтобы помалкивали. А я пока подумаю, как быть.

Нил так и поступил, а потом в келью вернулся. Сидят они с братом и думают, как положение спасти. Несколько дней, положим, никто трещины не заметит, покуда дождь и рабочие в отгуле, а потом? Надо, пока рабочих нет, за архитектором в Нижний послать — может, посоветует что.

Только до этого договорились, как в дверь архимандрит зашел, без стука. Келарь и Нил вскочили, а архимандрит говорит:

— Новости у меня. Я вчера от секретаря Синода письмо получил. Говорят, сам обер-прокурор по Волге на днях проезжать будет. Хочет он нашу колокольню посмотреть и архитекторам петербургским показать. Вы, Ефим Григорьевич, рабочим скажите, чтобы быстро все внутри расчистили и леса сняли. И счета приведите в порядок, а то вдруг затребуют для ревизии.

Нил головой кивнул молча, не решился про трещину рассказать. И брат его, келарь белобрысый, тоже про трещину молчок, отвечает за двоих архимандриту:

— Будет исполнено, отец настоятель, все в лучшем виде закончим. И счета выправим, и работы закончим в срок.

Сказал так и быстро вышел. А у самой двери повернулся и, пока архимандрит не видел, знаками показал — потом, мол, поговорим.

Вернулся Нил к себе в дом ни жив, ни мертв от страха Лег в постель, а уснуть не может. Одна мысль его гложет: что же с ним через неделю будет, когда обер-прокурор приедет и все про трещину откроется.

Промаялся он так с полночи, а потом решил еще раз в церковь пойти и посмотреть: авось трещину как-то прикрыть можно, замазать или залатать быстро. Выпил рюмку водки перед выходом, чтобы успокоиться, а потом еще две. Когда руки дрожать перестали, надел пальто на вате, воротник повыше поднял, чтоб не узнали, и вышел в ночь.

Идет по городу к монастырю, по сторонам оглядывается. Вроде спят все. А на небе развиднелось, дождь перестал. Выкатилась на небо луна и осветила спящий город. Нил к монастырским воротам подошел, своим ключом калитку открыл и к строящейся церкви стал пробираться. Как подошел, смотрит — внутри церкви свет как будто мелькает. Заглянул внутрь через приоткрытые двери и увидел брата, в рясе и камилавке. Горит у его ног маленький фонарь и освещает неверным светом белесое лицо. На стенах зловещие тени пляшут, и кажется, что святые и архангелы, на сводах нарисованные, смотрят вниз с осуждением. А и то правда, недоброе дело брат задумал: лежит перед ним груда пакли и стружек, а брат из больших бутылей их лампадным маслом поливает и что-то под нос себе бормочет.

Зашел Нил в церковь и говорит шепотом:

— Братец, что же ты делаешь? Никак подпалить хочешь?

Тот даже головы не повернул и продолжает масло на паклю лить.

— Тебя, Нилушка, спасаю, твою голову от беды выручаю, как в прошлый раз. Погляди сам: трещина за день еще больше раздалась. Уже кулак пролезает. Колокольня крениться начала ежели издалека посмотреть. Неровен час, упадет прямо на обер-прокурора Вот я такое придумал, чтобы ни с тебя, ни с меня спроса не было. Хочешь — помогай, а не хочешь — не мешай хотя бы, отойди.

Сказал, взял пук пакли и на леса полез. Глянул Нил кругом, а на лесах то тут, то там пакля разложена, и масло с нее капает. И бутыли стоят с красками, и тряпье всякое разложено. Бросился Нил к брату, схватил его за рясу, наверх не пускает, шепчет:

— Что ж ты делаешь, ирод! А коли прознают, что это мы подожгли?

— А как прознают? Монахи говорить лишнего не станут. Рабочие все ушли. А тебя — разве тебя видел кто по дороге? Не бойся, лучше пусть церковь в огне сгорит, чем на голову людям обрушится. Иди домой, спи спокойно — я все сделаю.

И дальше лезет. Нил его за рясу держит, не отпускает и молит:

— Не надо, боязно мне! Не надо!

Брат-келарь обернулся, в лицо Нилу посмотрел, подумал и говорит:

— Ну ладно, как хочешь. С тебя первого спросят, тебе ответ держать, а мое дело крайнее. Дай мне фонарь и пойдем по домам, утро вечера мудренее.

Нил нагнулся, поднял с пола фонарь и брату передал, а рясу меж тем из рук выпустил. Келарь фонарь взял, да как пнет Нила в живот ногой! Нил пополам от боли согнулся и на колени упал, а келарь белобрысый живо наверх по лесам полез, как белка Лезет с фонарем и на пути от фитиля куски пакли поджигает.

Бросился Нил за братом наверх, да поздно: пакля во многих местах уже занялась. Как Нил ее вниз ни сбрасывал, как ни топтал, от этого только хуже делалось. Полетели во все стороны искры, заволокло церковь едким дымом, совсем трудно стало дышать. Внизу, где пакли было больше всего, затрещал и рванул наверх огонь. Тяга-то в колокольне — как в трубе кузнечной! Лижет пламя балки, трещит и рассыпается незаконченный еще иконостас, лопаются бутыли с краской и растекаются по полу огненными реками. Потерял Нил брата из виду; глаза дымом режет, одежда от жара дымится. Ползет Нил по лесам наверх, а огонь его снизу догоняет.

Наконец между пятым и шестым ярусом нашел он оконце, протиснулся и выполз наружу, на внешние леса.

Только вылез, а сзади уже из окна жаром полыхнуло, одежду прожгло и волосы подпалило. Собрал Нил все силы и перепрыгнул на крышу церкви, что чуть ниже была.

До крыши допрыгнул, только не удержался и покатился кубарем по скату. На краю схватился было за карниз, да тот оторвался, и полетел Нил дальше вниз. А как на землю упал, нога у него правая хрустнула. Стал он подниматься, чтобы дальше бежать, а не держит нога, и больно аж до слез. Видать, Нил, когда падал, ее и сломал.

Перевернулся на спину Нил, на пожар смотрит. Сперва огня снаружи видно не было, только дым в звездное небо черными клубами поднялся и луну закрыл. А потом внешние леса принялись, стало светло как днем. И жаром вокруг пышет. Колокольня будто огромная свеча горит, и в небе звезд уже не видно, а только кружится красный пепел.

Тут монахи, послушники и паломники в монастыре проснулись, на двор выбежали и стали звать на помощь. Кто за водой побежал, а кто просто стоит и смотрит, как колокольня горит. А что тут поделаешь, разве шестиярусную колокольню ведрами потушишь?

Огонь меж тем с колокольни на всю церковь перешел, запылала крыша. Монахи стали соседние здания водой поливать, чтобы там не занялось. Тут Нил наконец очнулся и решил, что, пока суматоха, надо себя спасать. Ведь если найдут — сразу поймут, кто поджег.

Начал он потихоньку ползти в сторону от церкви, превозмогая боль. Ползет на руках, здоровой ногой себе помогает. Вдруг сзади треск и гул послышались. Обернулся Нил — а колокольня на один бок просела, и в его сторону крениться начала. Гудит огонь, летят вниз раскаленные уголья, и все больше колокольня наклоняется. Народ вокруг кричит: «Берегись! Не подходи!» Испугался Нил, еще быстрей пополз — как бы успеть, пока колокольня не обрушилась. Ползет по жидкой грязи, ногу подволакивает, и через плечо назад на колокольню оглядывается — как там, стоит? Совсем ему страшно стало, так страшно, что стал он на помощь звать. Думает я — лишь бы живым выбраться, а там пусть меня под суд отдают, что хотят, то и делают. Только его крики в общем шуме не слышны — все своими делами заняты, бегают и монастырское имущество спасают.

Наконец треснуло что-то в основании колокольни. Сорвался сверху раскаленный докрасна колокол, рассыпая искры, полетел вниз, ударился о землю и раскололся на куски, будто был сделан из глины или стекла. Посыпались кирпичи, и колокольня со стоном рухнула. Нил только зажмуриться успел, как полыхнуло ему в лицо пламенем, пеплом и горячим паром. Закричал он от боли, перевернулся и что есть мочи пополз на брюхе дальше, вон из монастыря. Остановился только когда дополз до Волги, скатился вниз и опустил пылающее лицо в студеную воду.

Как боль поутихла немного, Нил решился посмотреть назад. Огонь охватил весь монастырь: люди метались в отблесках пламени, кричали, выносили из соседних церквей утварь и иконы. Вдалеке раздавался колокол пожарной команды, которая спешила спасать то, что еще можно было спасти.

Оглянулся Нил по сторонам. Он знал это место у пристани. Стал думать, где бы ему спрятаться, куда бы закатиться и переждать ночь. Вдруг рядом увидел тени и расслышал голоса: это были бурлаки, ночевавшие на берегу и разбуженные пожаром. Голоса приближались, мелькал в темноте фонарь. Страх охватил Нила: только еще недавно он звал людей на помощь, а теперь люди снова стали ему страшны. На его удачу, рядом с тем местом, где он лежал, у берега к коряге была привязана лодка. Собрав все силы, Нил добрался до лодки, перевалился через борт внутрь, зубами развязал узел и оттолкнулся руками от берега. Лодка выскользнула на быстрину и поплыла.

Лежа на спине, Нил смотрел на звезды. Дым уже не застилал небосвода; хотя на редких облаках еще виднелись красноватые отблески пожарища, шум и крики вдалеке уже почти не были слышны. Болела нога, обожженное лицо пылало, сердце билось так часто, будто хотело сломать прутья клетки и вырваться на волю, на холодный осенний воздух.

Через короткое время все звуки вокруг него утихли, и осталось одно лишь журчание струящейся воды. Приближался рассвет.

Отшельник

14. Пароход

Тихо плывет лодочка по широкой реке, качаясь на волнах. Весел у нее нет, на дне лодки плещется застоялая вода. Ее оборванный и обожженный пассажир спит, обхватив руками лавку, изредка вздыхая и вздрагивая от тревожных снов. Вдруг где-то вдалеке в утреннем тумане раздается гудок парохода, потом еще один, все ближе и ближе. Шлепают по реке два огромных колеса, стучит двигатель, с шумом скатывается вода с блестящих лопастей. На пустой верхней палубе, опершись на перила, стоит сухощавый человек в черном статском сюртуке; он встал раньше всех, при первых лучах солнца, и терпеливо ожидает теперь, когда его позовут к завтраку. А пока холодным взором через маленькие очки в золотой оправе осматривает он низкие заболоченные берега, чернеющие справа и слева в тумане, и нюхает чутким тонким носом воздух. Ему чудится запах гари.

Раздается еще гудок, и сразу же за ним с нижней палубы доносится голос: «Константин Петрович! Константин Петрович! Извольте спускаться, завтрак подан!» Человек резко разворачивается на каблуках и уходит. На палубе больше никого нет.

Гудок разбудил Нила. Он оторвал голову от лавки, огляделся и увидел нависающую над ним тушу парохода. Успел только прочесть на борту надпись блестящими латунными буквами: «Стрижъ», и чуть дальше: «Волжское пароходное общество САМОЛЕТЪ». Через миг мокрая лопасть колеса ударила по корме лодки и разнесла ее в щепки. Нос лодки задрался, и она перевернулась, выбросив Нила в зеленую, наполненную пузырями речную воду. Водяной вихрь закружил его и потащил сперва вниз, в придонную черноту и мрак, а потом вверх, к пенящемуся свету. Когда он вынырнул, пароход уже прошел мимо, и только корма его, все еще пустынная, белела в тумане. Рядом в воде плавали щепки, и болталось на волнах несколько досок, оставшихся от лодки. Нил схватился за одну из них и, толкая доску перед собой, поплыл к ближайшему берегу.

Плыть было трудно: болела сломанная нога, одежда намокла и тянула вниз. Когда силы уже почти покинули Нила, он нащупал дно песчаной косы, протянувшейся на полверсты от берега поперек русла. Бросив доску, побрел к берегу, помогая себе руками. Совсем немного оставалось, как вдруг на мелководье больная нога, под вновь обретенной тяжестью тела, подвернулась. Вскрикнув от боли, Нил упал. Песчаная коса вдруг куда-то уплыла из-под ног; берег, уже такой близкий, мелькнул и исчез под толщей взбаламученной воды, и Нил снова стал захлебываться. Он беспомощно барахтался, пробовал кричать, но крика не получалось — в его открытый рот заливалась вода.

Вдруг чья-то рука схватила Нила за шиворот, выдернула из воды и потащила дальше, к кромке желтеющей на берегу осоки. Зашуршала трава, и Нил оказался на суше. Он повалился на живот и стал кашлять, выгоняя из себя воду.

Отдышавшись и успокоившись, Нил поднял голову и оглядел своего спасителя. Им оказался маленький седой старичок в черном засаленном зипуне с рукавами, закатанными до локтей. Нил хотел было что-то сказать, но сил у него не осталось, и вместо слов из его горла вырвался не то хрип, не то стон. Старичок ловко перевернул Нила на спину, разорвал на нем рубаху и стал растирать грудь, что-то бормоча. Нил смотрел на морщинистое лицо старика и дивился: руки, только что бывшие озябшими от воды, вдруг стали наполняться теплом, сердце успокоилось, боль в ноге притупилась. Старичок будто почувствовал это, прекратил бормотать и отнял руки от груди Нила. А потом наклонился, погладил его ладонью по волосам и с улыбкой сказал: «Отдохни теперь!» При этих словах Нила сморил глубокий сон, и глаза его закрылись сами собой.

15. Расстрига

Проснулся Нил в незнакомой избе, на лежанке. Напротив сидел и чистил горох его спаситель, старичок. Черный зипун висел перед нагретой печкой для просушки. На веревке, протянутой из угла в угол, сушилась собственная Нилова одежда, порванная и обгоревшая.

Нилова спасителя звали Ферапонтом. По его словам, был он когда-то монахом, даже схимником, но ушел из монастыря и доживал теперь свой век в пустовавшей до того избе-пятистенке на выселках, в полуверсте от берега Волги и в ста верстах вниз по течению от Городца. Единственным его товарищем был ручной ворон Захарка.

Ферапонт Нилу так про ворона объяснял:

— Мне как пятьдесят лет стукнуло, я в монастыре обет молчания взял, на три года. Молчал-молчал, на людей смотрел, на братию, на преподобного нашего. А потом, как срок вышел, в тот же день собрал одежду, книги и ушел от них. Передумал в монастыре жить, разонравилось. Вот теперь здесь живу, с вороном. Я его на берегу подобрал, с подбитым крылом, совсем как тебя. Он три слова знает. Захарка, скажи «просо»!

Захарка слушал, черным вороньим глазом внимательно следил за говорящим, но «просо» не говорил, хотя кашу из проса со шкварками иногда клевал.

Положил Ферапонт Нила в избе на деревянную скамью, в углу за занавесочкой. Ощупал ему ногу, траву какую-то приложил и в лубки тесно замотал. Велел месяц не вставать, пока опухоль не спадет и кость не срастется. А еще лицо помазал каким-то маслом, чтобы ожоги быстрее заживали, и повязку наложил. Так Нил месяц и провел с повязкой на лице.

Каждое утро Ферапонт вставал, умывался, затапливал печь и потом час-два молился. А к полудню начинали к Ферапонту приходить крестьяне, все больше старики да бабы с детьми. Он вроде знахаря был — людей пользовал от всяких хворей, тем и кормился. Вокруг все знали, если грыжу надо вправить, или суставы подлечить, или нарыв вскрыть — милости просим к Ферапонту.

Лечил расстрига чаще по-простому: травой там, мазью или руками. А бывало, если просили, то и заговором. Наклонится над болячкой, над своими ладонями пошепчет, потрет их для тепла и прикладывает к больному месту. Подержит-подержит, потом ладони отнимет, стряхнет, пошепчет снова и обратно кладет на болячку. И так много раз, пока та не рассосется или хотя бы не утихнет боль. И не было такого случая, чтобы заговор Ферапонтов не помогал, хотя бы и ненадолго.

Наказал Ферапонт Нилу лежать тихо и занавесочкой закрываться, когда кто-то в избу заходит, чтобы приходящих не беспокоить. Нил в этой занавесочке дырку провертел и смотрел на все, что в избе творится, на Ферапонтово лечение.

В первые дни молча смотрел, стеснялся. А потом как увидел, что Ферапонт старик несердитый, стал спрашивать — что да как делается, для чего какая трава или мазь нужна и какие надо правильные слова говорить над разными болячками.

На одни вопросы Ферапонт отвечал охотно, показывал травы и учил, как их искать, сушить и смешивать. А про заговоры был на рассказы скуп.

— Заговоры, — говорил, — всем не даются. Это как у воронов — вон их сколько в небе летает! А говорить умеет только Захарка Правильно, Захарка, а? Скажи: «Захарка»!

Ворон, однако, по-прежнему отказывался говорить и смотрел то на хозяина, то на его гостя черным и блестящим, как ягода, глазом. А другой глаз у ворона был больной, с бельмом.

Когда две недели прошли, стал Нил с лавки вставать и по избе прохаживаться. Сперва по стенке, с клюкой, а потом и на крыльцо смог выходить, а оттуда во двор. Выйдет, подышит воздухом и обратно. Не хотел до поры никому показываться. Пусть, думает, сперва забудется про колокольню и про беглого подрядчика, а я здесь пересижу, покуда Ферапонт не гонит.

А тот его никуда и не гнал. Нил ему своим собственным именем назвался и рассказал про себя вот что. Мол, был он плотовщиком, гонял от Костромы плоты. Как-то вечером они с товарищами развели костер, еду приготовить. Поели, выпили крепко и спать легли. А как заснули, ночью угли из костра рассыпались и веревку пережгли, которой плот был связан. Бревна стали разъезжаться. Товарищи проснулись и забегали, а он как вскочил, так спросонья не разобрал и лицом в костер повалился. Тут плот совсем на две части развалился, у Нила нога между бревен попала и сломалась, а сам он в воду упал и чуть не утоп. Пока товарищи его костер тушили да бревна заново вязали, плот далеко уплыл — не догнать.

Ферапонт все это слушал недоверчиво — помнил, каким он Нила из воды достал. Рубаха на Ниле была хоть грязная и рваная, да все же тонкого полотна, и сапоги лучшей кожи, какие в городе богатые люди носят. Но виду не подал, дослушал рассказ до конца.

— Ладно, — говорит, — плотовщик так плотовщик. Мне-то какое дело? Места у меня в избе много — живи пока, поправляйся, помогай мне по хозяйству. Вдвоем все веселей!

Начал Нил хозяйничать. Каждый день печку топил, избу мел и готовил обед. А готовить Нил умел хорошо — он, когда со столярами странствовал, научился похлебку варить и пироги делать лучше всякой бабы.

Когда месяц прошел, снял Ферапонт с ноги у Нила лубок, а с лица повязку. Стал Нил ногу щупать и осматривать. Вроде все цело — кость срослась правильно, ступать не больно. Потом по лицу руками провел — и там все зажило, только кожа какая-то жесткая сделалась. Попросил он у Ферапонта зеркало. Глянул в зеркало Нил и обомлел! Обожгло его на пожаре крепко, видать. Кожа на лице местами сошла, а на ее место новая наросла; белая и жесткая, как березовая кора. Брови и ресницы исчезли, выгорели навсегда от жара, которым его колокольня опалила. Смотрит Нил в осколок зеркала и видит в нем не свое лицо, красивое да привычное, а лицо брата, белобрысого келаря!

Закричал Нил от испуга и горя, зеркало от себя в угол избы отбросил. Страшное у него стало лицо! И оттого еще страшней, что это лицо он давно знал и давно в глубине души его боялся.

Ферапонт его утешает:

— Будет тебе, Нил, убиваться! Обожгло тебя сильно, это правда… Зато руки-ноги и что там еще нужно — все цело: глаза видят, уши слышат, рот говорит. Сам ведь знаешь, как известно, не за белое лицо девки любят. Остальное-то, чай, на месте?

Нил на него тут как закричит:

— Ты что знаешь про девок! Ты ж монахом был с молодых лет!

Ферапонт не обижается:

— И монахи тоже люди, Нилушка. Я бы коли баб и девок не знал, может, и в монахи бы не подался. Был я в молодости хорош собой, и любушка у меня имелась, да не одна. Да только беспокойно от женщин, в грех и в искушение вводят, и в расстройство тож… Я вот очень по одной убивался, а потом подумал — отсижусь в монастыре, пока старость не придет и похоть во мне бесовская не успокоится. Так что я про баб не меньше твоего знаю. А ты за лицо обгорелое не переживай — притерпишься и к такому, да и другие привыкнут. Главное, чтобы сердце не заскорузло.

Сказал так, взял Нила за руку и в глаза ему взглянул: маленький, сморщенный старик с редкой седой бороденкой. От этого взгляда черная туча, которая клубилась внутри Нила, будто ушла куда-то, страх и боль пропали. Вздохнул Нил, пожал старику в ответ руку и улыбнулся.

16. Розыск

Так Нил прожил у расстриги всю зиму. Помогал по хозяйству, стряпал, дрова колол. И учился помаленьку: травы распознавать, отвары готовить и заговоры читать. Ферапонт много заговоров наизусть знал, а для особых случаев у него в тайном месте была припасена старинная книга, писанная от руки на телячьей коже странными буквами нерусскими. Ферапонт ее доставал редко и Нилу показывал только издали. «Там, — сказал, — такое написано, чего ты прочесть не сможешь. Да если что и прочтешь — все равно не постигнешь. Потом, может, расскажу тебе, как эту книгу читать и понимать, а пока за мной повторяй, со слуха».

Живет Нил в избушке на берегу Волги, среди заснеженных лесов и полей, меж редких серых деревень да ниточек дорог, чернеющих на белом покрывале зимы. Живет тихо и незаметно, как зреющее глубоко в земле зерно. Копится в нем невиданная сила и ждет только знака, чтобы проснуться. Откуда эта сила идет и что ее разбудит Бог весть, так ведь и зерно, проросшее по весне из влажных темных глубин, — тоже необъяснимое чудо.

Кажется, время в избушке, заметенной по самую крышу снегом, совсем остановилось. Не знает Нил, что имя его часто теперь поминается в разных частях необъятной нашей российской империи. Ищут его с того самого дня, как в монастыре пожар случился.

…Целую ночь Феодоровский монастырь горел и день следующий, и только к позднему вечеру третьего дня совсем затух. Хорошо еще, что монахи всю ночь крыши окрестных домов водой из ведер поливали и сильного ветра не было, не то разлетелись бы искры и весь город спалили. А так только внутри монастыря все выгорело. Стоит он пустой, дымится, на белых стенах черная копоть, а вместо лип, в которых грачи жили с грачатами, — одни головешки.

Ходят по городу чиновники вперемешку с чумазыми от сажи монахами и ищут подрядчика, Ефима Григорьевича Селивестрова. А он как в воду канул. Полицмейстер утром за ним посылал, да дома кроме слуги Филимошки никого не оказалось. И к вечеру Ефим Григорьевич не вернулся. Городничий сказал полицмейстеру идти с обыском, да тот отказался. Рано, говорит, не надо спешить. Ефим Григорьевич человек почтенный; уехал, должно быть, по делам. Как вернется — сам придет и все объяснит.

Только ни завтра, ни в следующий день Ефим Григорьевич не вернулся, и новостей от него или весточки какой не пришло. А потом татарин-кровельщик в полицейский участок заявился и рассказал, как четвертого дня ночью барин на стройку ездили, трещину смотреть.

— Какую-такую трещину? — полицмейстер спрашивает.

Татарин все ему и выложил:

— Я большую трещину в колокольне увидел, в ладонь шириной, до самого верха! Барин мне за эту трещину двадцать пять рублев дал и еще червонец золотой обещал. Только я от него червонца не получил. Видать, барин в огорчении запамятовал. Вы его найдите и скажите, что Набиб червонца своего ждет, пусть он мне уплатит, как обещался.

Простой, видать, был человек тот татарин, незамысловатый.

Начали дальше разузнавать, допросили каменщика, тут все и открылось. Полицмейстер еще раз на пожарище сходил и самолично осмотрел с подчиненными обломки колокольни. Отыскали среди камней и головешек куски несгоревшей пакли, и стало ясно, что колокольня не сама по себе загорелась. Тут уж дело откладывать было нельзя: пришли к Ефиму Григорьевичу в дом с обыском, все его бумаги изъяли, следствие завели и в розыск его объявили.

Спустя три недели пришла из Рязани новость, что Ефим Григорьевич Селивестров, мещанин деревни Высоцкое К-го уезда, уже двенадцать лет как без вести пропал, и пашпорт его считался утерянным. По описанию и возрасту подрядчик на настоящего Ефима Григорьевича не подходил. Следовательно, заключил полицмейстер, подрядчик был самозванцем и проживал под чужим именем. А кто таков в действительности — как установишь. Фотокарточек в те времена еще не делали. Всех, кто его знал, по очереди опросили, да только никаких особых примет никто не сообщил. Обычный мужик, лет тридцати пяти, борода и волосы русые, росту высокого, телосложения крепкого, одевается обычно, как купец. Из тех мастеровых, кто с ним раньше работал, никого в артели не осталось, и поэтому где и как он к артели прибился, узнать не смогли.

Из всех примет только про глаза все рассказывали и про голое — бархатный, глубокий. Вот и все приметы. А можно разве по голосу да по глазам человека найти?

Полицмейстер, когда докладывал нижегородскому губернатору о пожаре в монастыре, так и сказал: «Ваше сиятельство, самозванец пропал бесследно. Если только не поможет случай и этот мошенник не отыщется случайно, на розыск надежды нет». Губернатор согласился, но велел пока дела не закрывать, потому как поджог колокольни Феодоровского монастыря, строившейся на народные деньги, наделал много шума.

Вернувшись от губернатора в уездный город, полицмейстер занялся было своими обычными делами — поборами с купцов и слежкой за неблагонадежными, которых в городе, впрочем, не было, если только не считать пьющего учителя географии.

Однако дело о поджоге колокольни не оставляло его. В первые дни после пожара Дмитрий Иванович — так его звали — отказывался верить в виновность будущего зятя и всячески выгораживал его. Но после того как выяснилось темное прошлое подрядчика и обман сделался очевидным, полицмейстер воспылал к самозванцу прямо-таки жгучей ненавистью.

Во-первых, была задета честь его дочери, Ларисы Дмитриевны: за несколько дней до большого пожара он торжественно объявил о ее готовящейся свадьбе с лжеподрядчиком. Во-вторых, порядочно подмочена оказалась и репутация самого Дмитрия Ивановича среди коллег. Его обвиняли в близорукости, многие друзья отвернулись от него, начальство проявляло холодность, а подчиненные за спиной перешептывались и делали прозрачные намеки. Жить в городе стало для полицмейстера невыносимо.

Впрочем, эти события в конечном итоге имели для Дмитрия Ивановича развитие самое благоприятное. Используя связи в Министерстве внутренних дел, Дмитрий Иванович добился спустя полгода перевода на такую же должность в Ардатов. На новом месте Дмитрий Иванович проявил необычайное рвение и через несколько лет перебрался с повышением в Нижний Новгород, а оттуда, еще через три года — прямиком в Санкт-Петербург. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: расстроившийся брак дочери в конце концов обернулся для полицмейстера выгодой. Без этого он, может быть, и сидел бы до конца своих дней в Городце, ходил бы пешком по его пыльным улицам да следил за вольнодумным учителем географии, все вольнодумство которого заканчивалось, как только тот трезвел.

Судьба Дмитрия Ивановича складывалась удачно; он обосновался в столице, оброс знакомствами и связями и даже выдал замуж дочь. Его восхождение по служебной лестнице продолжалось; со временем за Дмитрием Ивановичем закрепилась надежная репутация одного из самых успешных следователей жандармского управления. Впрочем, несмотря на все продвижения по службе, о несостоявшемся зяте он не забывал и пристально следил за розыскным делом на пропавшего мещанина Ефима Григорьевича Селивестрова.

Первоначально в этом деле значилось очень мало сведений — по сути, и дела-то никакого не было: только пара листков с описанием примет и обстоятельств, при которых Селивестрова в последний раз видели живым. Бывший полицмейстер Городца, однако, не считал дело законченным. По его настоятельной просьбе начальство распорядилось изъять дело Селивестрова из ведения нижегородской жандармерии и передать его для расследования в столичный департамент полиции. Оно попало в отдел, занимавшийся розыском особо опасных преступников, — тот самый, который Дмитрий Иванович впоследствии и возглавил.

Тем временем человек, ради поимки которого Дмитрий Иванович предпринял столько усилий, жил совершенно спокойно.

Нил даже представить себе не мог, что бывший полицмейстер по крупицам собирает о нем сведения и всем сыскным отделениям отдано строгое распоряжение: установить прошлое лжеподрядчика и разыскать его самого.

Всю зиму Нил прожил в избушке, отрезанный от остального мира снегами и бездорожьем. Нил много размышлял над своей причудливой судьбой: быстрым вознесением, таким же стремительным падением и чудесным спасением из вод. Наконец решил, что в тот осенний день, когда расстрига вытянул его из волжской воды, родился он заново. Прошлое больше не тяготило Нила; он стал забывать, что когда-то его называли Ефимом, что был он богат и имел под началом много людей. Сердце его, прежде ожесточенное заботой о деньгах и положении, успокоилось и размягчилось.

Нил привык и к своему новому обожженному лицу и больше не прятался, когда в избушку к расстриге заходили за разными снадобьями и советами окрестные мужики да бабы. Главной его заботой теперь была учеба: будто снова оказался он в том счастливом времени, когда подмастерьем ходил со столярной артелью по волжским берегам. Теперь его учителем был старый расстрига. Нил впитывал каждое его слово, повторял каждое движение. В те редкие часы, когда расстрига уходил в лес или в соседнюю деревню, Нил доставал из тайника книгу на телячьей коже и вглядывался в странные буквы, стараясь угадать их смысл. С книгой на коленях он сидел у маленького окна, изредка отнимая глаза от рукописных строк и бездумно глядя на пушистый синий снег, блестевший под низким зимним солнцем. Снег казался Нилу огромной пустой страницей, на которой ему предстояло начертать свою судьбу.

И с каждым новым зимним днем сила, спавшая в Ниле, крепла и пускала корни.

17. Лечение

Как-то раз в феврале, когда уже стемнело и за окном валил густой снег, во двор въехали сани, запряженные мохнатой лошадкой. Санями правил молодой мужик, а в них, прикрытая овчиной, лежала и постанывала баба.

Ферапонт в расстегнутом зипуне выбежал на двор и помог завести бабу в избу. Она тотчас повалилась на топчан, что стоял в красном углу и служил для осмотра болящих. По словам возницы, ее мужа, у бабы уже много дней были рези в животе. Капли, которые прописал им фельдшер, не помогли, вот мужик и решил свезти жену к «колдуну», как иногда называли Ферапонта в окрестных деревнях.

Ферапонт приказал бабе раздеваться. Когда она осталась в одной рубахе, он остановил ее и принялся через рубаху щупать ей живот и мять грудь. Муж сжал кулаки, но не вмешивался. В деревне знали, что Ферапонт, хоть и расстрига, образ жизни ведет истинно монашеский и баб щупает только для лечения, а не для развлечения.

Закончив щупать и отряхнув руки, Ферапонт сел на лавку рядом с мужем и сказал озабоченно:

— Пусть баба на ночь остается. Железа у ей опухла под ребрами. Я нац ней всю ночь читать буду — авось рассосется. А то до сева может не дожить, поздно пришли.

Мужик начал было спорить, а жена ему говорит:

— Ступай домой, Ванюша, оставь меня здесь. Мочи моей нет терпеть, пусть колдун попробует. А я себя блюсти буду, не беспокойся. Завтра заезжай за мной пораньше.

На том и порешили. Уехал муж, а Ферапонт мягкое на топчане постелил, бабу снова уложил и стал нац ней колдовать. А перед тем Нилу сказал из-за занавески выйти. Увидела его баба и сперва испугалась обожженного лица, да Ферапонт ее успокоил:

— Не бойся, это ученик мой, Нил Петрович. Он тебе худого не сделает.

Зажег расстрига шесть сальных плошек и вокруг топчана поставил, а потом стал Нилу указания давать: какую траву с чердака принести, как ее запарить, откинуть, как отвар отцедить и прочее.

Пока Нил снадобья готовил, Ферапонт заговоры читал над болящей. Начал он с простых заговоров, которые Нил уже от него слышал. Сам читает вслух и бабе велит за ним все слово в слово повторять:

— На каменной горе посреди мира на большом дубе-дереве сидит птица Сирин, поет ангельским голосом. Я ту птицу с дерева кличу, подманиваю — лети сюда, голодная, лети, золотоперая, клюй злое мясо, пей черную кровь! Ты голодна — я больна, ты насытишься — я выздоровлю! Клюй раз, клюй два, клюй три! Как месяц на убыль идет, идет на убыль болезнь да опухоль! Как грязна вода под камень утекает, а чистая из родника сочится, так злая кровь из тебя выходит и на новую заменяется! Наестся птица Сирин, напьется, залетит на верхушку дуба-дерева и запоет Богородице великую хвалу! Услышит Богородица эту песню и прогонит болезнь насовсем! Аминь!

Таких много еще заговоров прочли. После этого, отдохнув, Ферапонт в отвар каких-то порошков всыпал и дал бабе выпить, да и сам тоже отхлебнул из ковша. А затем взял простыни и запеленал ее, как ребенка, а концы вокруг топчана обмотал, чтобы не дергалась. Залез в подпол, где у него тайная книга была спрятана, достал ее, открыл и стал читать. Почитал-почитал, нашел, что ему нужно, отложил книгу в сторону и выпил еще отвара.

Сидит, покачивается, смотрит на бабу. И ворон Захарка тут же рядом, на жердочке сидит и тоже вроде покачивается, совсем как хозяин.

Так около четверти часа минуло. Вскочил тут расстрига, книгу на руки взял и стал кругами ходить вокруг топчана и петь какую-то песню из той книги — даже не петь, а выть. Слов Нил разобрать не мог, будто язык не русский. Поет Ферапонт, ногами притоптывает, руками прихлопывает. А бабу тем временем дрожь проняла и пот пробил. Лежит она, охает под простынями. Ферапонт тоже весь в испарине, взмок, головой мотает, глаза закатились. Вдруг петь перестал и повалился на лавку. Полежал-полежал, привстал снова и обвел избу глазами. Видит Нила — тот сидит испуганный, ни жив, ни мертв, в угол забился. Ферапонт пот со лба утер и ковш Нилу протягивает:

— Испей!

Побоялся ослушаться Нил старика, до того у него был страшный вид. Взял и выпил одним духом все, что в ковше оставалось.

Сперва ничего не почувствовал, горечь только. А немного погодя стало Нилу страшно, да так, что из избы захотелось бегом бежать. А бежать не получается — ноги его сделались ватные, большие, неуклюжие, не слушаются. Сидит Нил и тянется руками к двери, а дверь будто сама от него вдаль отъезжает, маленькой становится. Встал тогда Нил и к двери побежал. Бежит, бежит, кажется ему, что уже три дня бежит, что сто верст уже отмахал, как вдруг откуда-то голос раздается громогласный: «Сядь!» Повернул Нил голову, смотрит — пред ним Ферапонт. Да только не тот Ферапонт, которого Нил привык видеть, а новый, чудный какой-то. Тот был маленький, старый и сморщенный, а этот огромного роста, молодой, красивый, с вороными кудрями и в иссиня-черной атласной рясе!

А рядом с ним какие-то новые люди сидят, которых Нил раньше не видел, — трое, в длинных красных рубахах. Сидят, долговязые, шепчут что-то, качаются и переговариваются между собой, и над бабой белыми руками водят.

И баба тоже видом поменялась. Хоть она и в рубахе, и запелената, а видны Нилу стали все ее кости и внутренности, и сердце, и печенка, и женские части. Под правым боком у нее темно, гниль и чернота какая-то теснится, в разные стороны корни пустила, по всему телу расползлась. А долговязые люди в красных рубахах, Ферапонтовы помощники, эту черноту из ее тела выковыривают, вытягивают, высасывают. Корчится баба, больно ей — а все ж гниль в ее теле уменьшается и скоро совсем ее не станет. Помощники переговариваются, а потом снова за дело принимаются, сучат пальцами, шарят по больной бабе белыми тонкими руками и черную гниль из нее помаленьку вытягивают.

Всю ночь смотрел Нил, как люди в красном бабу лечили. А к рассвету Ферапонт помаленьку стал таким, каким был прежде, а помощники его куда-то пропали. Вроде только еще тут сидели, все трое, шептались и колдовали, а вот уже вместо них просто тряпки красные висят, и дымок от догоревшей сальной плошки вьется.

Велел Ферапонт Нилу отдохнуть и сам спать лег. Нила тут же сон сморил, без сновидений.

К полудню мужик за бабой вернулся и забрал ее домой. А она обратно сама идет, без поддержки. Муж как это увидел, обрадовался и отблагодарил Ферапонта бочонком солонины и тремя рублями денег.

Вечером сели Нил и Ферапонт ужинать. Едят молча, хлеб в щи макают. Вдруг Ферапонт спрашивает:

— Ты ночесь что видел?

Нил сперва отнекивался, боялся говорить. Тогда Ферапонт ему сказал, что если Нил все как на духу не расскажет — пусть идет вон из избы. Нил после этого темнить перестал и все виденное ночью пересказал: и про трех красных помощников, и про клубок гнили у бабы в теле. Расстрига его слушает и головой кивает — все, мол, так и было, как ты говоришь, А потом, дослушав рассказ, вот что сказал:

— Я когда тебя нашел, сразу понял, что ты особенный. Только ты этого за собой не знаешь. Или знаешь, но признаться боишься. Другой бы вчера ночью убежал из избы, а ты моего голоса послушался, остался и помощников смог разглядеть. Это не всем дается. В этот раз красные приходили, а иной раз черные бывают, или белые, или с волчьей головой, или с ослиной какой. Наперед знать нельзя. А бывает, вообще никто не приходит — тогда лечение не получается.

Тут старик замялся, ложку выронил и полез за ней под стол. А когда вылез, говорит Нилу:

— Вот что, Нил Петрович, оставайся у меня жить. Я уже старый, скоро в могилу сойду, а мне ученика хочется, чтобы дело продолжил. Вижу я, что тебе внутреннее зрение дано. Ты у меня знахарству научишься, заговорам и заклинаньям. Сам будешь помощников вызывать. Учеба у меня долгая, зато будешь жить не тужить, хлеба кусок верный, и люди тебе благодарны будут. Ну а ты уж меня не брось, коли я состарюсь совсем или захвораю там. Корми, обихаживай как родного отца. Ну что — по рукам?

А куда было Нилу податься? Он подумал немного и согласился.

18. Видения

По весне началась у Нила учеба. Целыми днями он по полям ходит с Ферапонтом, коренья выкапывает, травы и листья рвет, глину, смолу и дикий воск в короб собирает. А по вечерам они вместе отвары делают, мази разные. Учит расстрига Нила, какими заговорами помощников кликать, а еще объясняет, как болезни на теле проявляются, как их по глазам, ногтям да губам определить можно, по дыханию, поту или моче.

В первый год Ферапонт Нилу людей пользовать не разрешал и самого главного отвару пить не давал. Смотри, говорит, запоминай, как я делаю, а сам не пробуй. В тебе сила есть, да спит еще. Вот будет время, будет тебе знак дан, пробудится сила — тогда лечить начнешь. А пока рано, учи заговоры да собирай травы.

Нил у Ферапонта спрашивал — а что за знак? Расстрига толком объяснить не мог. Знак, говорит, один-два раза в жизни можно увидеть. Кому повезет, у кого силы много — три раза случается.

У каждого знак свой, и каждому он свою неизъяснимую правду раскрывает. Запомнить или пересказать ту правду нельзя, а тем более записать. Будет тебе знак, откроется правда — многое постигнешь, чего раньше не ведал. Людей начнешь понимать, мысли их слышать и болезни чувствовать. А главное — помощники начнут на твой зов приходить и делать то, что ты им прикажешь.

Прошел год, за ним еще один. Весной 189… года, как снег сошел, Ферапонт Нилу объявил, что надо ему знак искать.

— Да где ж я его найду? — спрашивает Нил. — Разве ты подскажешь?

— Нет, знак сам перед тобой проявится, а когда и где — мне неведомо. Ты, главное, смотри по сторонам, принюхивайся, прислушивайся и во всем скрытый смысл ищи. Вот, к примеру, глянь в окно — видишь, верба расцвела на южной стороне, у забора? Так вот, ты мимо нее ходишь каждый день и ничего не замечаешь. А ты, Нил Петрович, остановись как-нибудь у вербы и пощупай ее, понюхай, на язык возьми, в руках почку разотри. И подумай над этой вербой крепко. Только не так, как обычно думаешь. Обычно ты взрослыми глазами на нее смотришь, ко всему привычными и до нового ленивыми. А ты посмотри как ребенок — будто в первый раз эту вербу видишь, чуешь и осязаешь. Забудь, что верба «вербой» зовется, что ты ее уже много раз видел. И на другие вещи тоже так смотри, новыми глазами. Забудь, как их люди называют и для чего пользуют, смотри на них целиком, как они есть, и удивляйся все время. Вот когда научишься так смотреть и удивляться — жди знака.

Нилу все это понять сперва было сложно. Бывало, ходит он по избе, берет всякие разные предметы и смотрит на них, как ему Ферапонт наказывал. А все не получается. Вот, например, горшок — как на него можно по-иному посмотреть? Ведь горшок — это горшок и есть, что в нем нового?

А все-таки Ферапонтова наука даром не прошла Стал Нил замечать за собой, что может иногда посмотреть на вещь какую-то без обычных своих мыслей, не произнося про себя ее названия. И если долго так смотреть, то голова успокаивается и проясняется, и появляется в этой вещи красота и смысл, которых раньше не было видно.

Наконец в мае, когда черемуха отцвела явилось Нилу видение. Дело было так. Возвращался он из деревни поздно вечером. Его туда Ферапонт послал за творогом и медом. Идет Нил по тропе: справа лес, слева — луг на холме, и на лугу конский табун пасется. Вечер теплый, ветер ласковый, колышет травы, треплет гривы и хвосты лошадям. Солнце только село, и первая яркая звездочка зажглась на синем небе. Вдруг одна кобыла голову подняла, в южную сторону посмотрела и заржала. А за ней весь табун, будто учуяли что кони.

«Неужто волк рядом?» — подумал Нил. Стал он по сторонам головой вертеть и приглядываться в ту сторону, куда табун смотрел.

Вроде не видно ничего. Вдруг табун тронулся, словно по чьему-то приказу, и с верхушки холма в другую сторону стал спускаться. Нил тогда лукошко с медом и творогом на пригорок поставил и сам с дороги свернул. Пошел по траве за табуном. Идет тихим шагом и глаз с коней не спускает — ждет, что дальше будет.

Вот и верхушка холма, куда табун ушел. Поднялся на нее Нил, взглянул вниз — а там такая красота! Вся трава луговая волнами колышется и будто светится изнутри зеленым светом. А на небе звезд без числа. Только что одна звездочка была, а теперь весь небосвод в звездах, и каждая из них своего особенного цвета, и все они мерцают и переливаются, точно драгоценные камни — яхонты, смарагды и адаманты. И полумесяц серебряный висит, покачивается, и звон от него идет, будто от колокольчика.

Глянул Нил вниз по склону, а там кони в круг выстроились и в высокой траве хоровод водят. В середине хоровода стоит большой вороной жеребец, без седла и сбруи. Сидит на вороном ребенок, мальчик лет девяти, черноволосый и весь голенький. Три круга кони вокруг вороного жеребца с мальчиком сделали, остановились и расступились. Мальчик тогда пяткой коня легонько тронул, и пошел тот вверх по склону, как раз в сторону Нила.

Смотрит Нил — висит у мальчика через плечо сумка из белого холста. Левой рукой он коня за гриву придерживает, а правой из сумки что-то достает и вокруг себя разбрасывает, как зерна сеет. Летят эти зерна и вспыхивают под лунным светом, точно серебряные монеты. Падают в траву — и сразу же гаснут, пропадают.

Поравнялся мальчик с Нилом и придержал коня. Посмотрел черными очами, улыбнулся ласково, голову приветственно наклонил и дальше поехал. Ступает тихо, сеет серебряными семенами вокруг, а табун за ним на отдалении следует. Нил тоже пошел за мальчиком. Идет и глаз отвести не может: как все вокруг красиво и чудно! И звон вокруг — то ли от луны, то ли от звезд, то ли от сеятеля.

Так обратно на верхушку холма дошли. Вдруг внизу у дороги окрик раздался. Нил голову повернул, смотрит — по дороге телега едет, а на ней парнишка знакомый из соседней деревни. Руки ко рту приставил и кричит:

— Дядя, подвезти до дому, а?

Нил с досадой ему махнул — не до тебя, мол, сейчас! — и стал смотреть обратно, где только что был мальчик на вороном коне. Глядь, а того и след простыл! Трава больше не светится, и звезд на небе поубавилось, стало все окрест по-обычному. И табун разбрелся, снова все лошади головы опустили, траву жуют на своем прежнем месте.

Делать нечего, Нил парнишке знаком показал, чтобы тот его подождал, и побежал бегом с холма. На телеге-то удобней до дома добираться.

Когда дома оказался, рассказал обо всем Ферапонту. Тот его поздравил:

— Это знак тебе, я точно знаю. Теперь ты людей лечить сможешь, помощники к тебе приходить начнут. И безо всякого даже отвара, если силы много.

19. Знахарь

И верно — открылась с тех пор в Ниле лекарская сила. Начали они с Ферапонтом вдвоем пользовать тяжелых больных, от которых отказались городские доктора и кому Ферапонт в одиночку помочь не мог.

Раньше к расстриге все больше крестьяне ходили, из окрестных деревень, а теперь пошли разговоры по округе, что у старого знахаря молодой поселился, силы невиданной. Потянулся к ним в избу разный люд: сперва мастеровые с разнорабочими, а потом стали и мещане заезжать, и даже купцы. А один раз из-за Волги приехал поп с больной дочерью. Приехал скрытно, ночью, чтоб епископ не прознал, заплатил щедро и велел молчать.

Нила сперва побаивались за его вид, особенно бабы и дети. «Горелым» прозвали, не хотели на его лицо белесое, без бровей и ресниц, смотреть, прятали глаза. А Нилу наоборот надо было в глаза человеку заглянуть. Он на кого как посмотрит, так всю душу наизнанку и вывернет, все страхи, расстройства и тайные желания обнажит. Потому и леченье ему удавалось. Он больного не столько от телесных болезней пользовал, сколько от душевного недуга.

Смотрит на Нила Ферапонт и не нарадуется:

— Угадал я в тебе лекаря! Ты только окоротись, лишнего на себя не бери, со смирением к делу приступай. Всех не вылечишь, всем не поможешь. Есть такие болезни, что не в нашей власти, ни в моей, ни в твоей.

Нил удивляется:

— Разве я не все болезни могу лечить?

— Да нет, — отвечает Ферапонт, — все только Господь мог.

А Нил все мечтает:

— Скажи, Ферапонт, нам лекарская сила дана против разных болезней, и много уж людей мы от могилы спасли, не перечесть. А вот старость победить не можем. Как так? Может, и против старости снадобье поищем?

Ферапонт руками на него машет:

— Что ты, что ты, замолчи! Только хуже сделаешь. Старость — не болезнь, не наказание, а венец жизни. Кто умеет старость правильно прожить — тот спокойно умрет и к лику святых причислен будет. А ты что ж, хочешь вечно молодым быть?

— Да нет, — отвечает Нил, — я о тебе, старинушке, думаю. Ну да ладно, Бог с тобой. Говоришь, старость венец? Ну и носи тогда этот венец на здоровье…

Так год прошел, за ним другой, а потом и третий. Живет Нил у расстриги жизнью размеренной и бесстрастной, будто в монастыре. Рано встает, молится прилежно и долго. Ест скромно, но досыта. Весь день они с Ферапонтом людей пользуют, готовят отвары и делают мази. Или по хозяйству хлопочут, если никто не пришел. А по вечерам старичок книгу волшебную достает и Нилу читает, учит разбирать тайные письмена. Много в той книге было непонятного, и в каждой ее строчке заключено множество смыслов. Сколько ни читай ее — каждый раз найдешь что-то новое, чего раньше не замечал, о чем не задумывался.

Хорошие то были годы! Не знал Нил ни тревог, ни забот. Будто бы Ферапонт все заботы себе забрал, в котомку сложил и в темной лесной чаще на сучок повесил. Только такой уж был у Нила характер — не мог он долго на одном месте сидеть и малым довольствоваться. Как четвертый год минул, стал он расстригу подговаривать:

— Давай, старик, в город подадимся. Мы всех докторов городских за пояс заткнем, в два счета, много денег заработаем. А тут что за заработок? Разве что полдюжины яиц принесут или меда в туеске.

Ферапонт ему в ответ:

— В городе и так доктора есть, а мы на своем месте нужны. Если уедем — кто здесь останется? Мы силушку из этой вот земли черпаем, здесь наше и есть служение. А денег нам не надо — что крестьяне приносят, того и тебе, и мне хватает.

Только Нила не отговоришь. Что ни день, он Ферапонту на скуку жалуется и просит отпустить его хотя бы на два-три дня, недалеко. Стал с другого бока заходить, на Писание ссылаться.

— Я как тот нерадивый раб, который талант в землю зарыл. Отпусти меня, Ферапонт, по деревням походить. Я за неделю стольким людям помогу, скольких мы здесь за два месяца вылечиваем!

Ферапонт отнекивался сперва, да долго противиться не мог и разрешил наконец:

— Бог с тобой, поступай как знаешь. Я тебе не мамка, насильно тебя дома держать не буду. Иди, попробуй силу в людях, только себя блюди и возвращайся поскорей.

Справил себе Нил новые сапоги и стал ходить по деревням. На три, бывало, дня уйдет или на четыре, а все ж всегда возвращается в положенное время, как обещался. И деньги приносит, что заработал, все до копейки в кубышку складывает, которая у них со стариком на черный день была припасена.

И чем больше Нил по округе в мир выходит, тем реже Ферапонт из избушки наружу показывается. Годы, видать, уже не те — начал старик сдавать, и не по болезни какой, а по дряхлости. Глаза ослабли, ноги не носят, уши слышат плохо. И врачевать ему трудно. Бывало, приведут к нему болящего, а он отказывается — приходите, говорит, послезавтра, когда Нил вернется. А когда Нил рядом, Ферапонт ему уже сам не помогает. Лежит на печке, кряхтит и оттуда советы дает. И ворон Захарка подле него сидит и каркает изредка, вроде как поддакивает Ферапонту.

А Нилу советов уже не надобно. Он лучше Ферапонта все травы и снадобья выучил, все заговоры и молитвы помнит. Да и люди все больше к нему стали приходить, а не к Ферапонту. Превзошел Нил учителя и умением, и славой.

Как-то раз Нила в большое село вызвали, по ту сторону Волги. Он на три дня уехал, а как вернулся, в избу зашел, видит — Ферапонт на полулежит, без сознания. Нил его кое-как разбудил. Дышит старик тяжело и сипло, жар у него. Смотрит на Нила слезящимися глазами и бормочет что-то несвязное:

— Не уберег… не исправил…

А чего не уберег или не исправил — не понять.

Уложил Нил старика обратно на печку, тулупом накрыл и стал обихаживать. Весь день вокруг колдовал, дымом обкуривал, заговоры читал, примочки на лоб делал и к запястьям пучки травы привязывал. К вечеру Ферапонту вроде полегчало, заснул он крепким сном. Нил уже и сам ложиться собрался, как вдруг слышит — за спиной дверь скрипнула и шорох раздался. Стал Нил вглядываться, свечу в глиняном плошке взял и светит в тот угол, откуда шел звук. Пляшут на бревенчатой стене черные тени, а ничего не видать. Нил встал с лавки, обошел стол кругом и присел на корточки. Держит плошку со свечой прямо перед собой на вытянутой руке и в темноту вглядывается. Смотрит — в дальнем углу, прижавшись к стене, сидит большая белая крыса, и, не мигая, глядит на него. И в каждом ее красном глазе отражаются пляшущие огоньки.

Встал Нил медленно, поднял со стола тяжелое каменное точило, которым ножи правят, замахнулся и швырнул в крысу. Да промахнулся — пискнула крыса и бросилась прямо Нилу под ноги. К открытой двери бежала, а дверь была у Нила за спиной. Тот от неожиданности отпрыгнул и чуть свечу не выронил.

А как опомнился, крысы уже и след простыл. Видать, Нил когда утром в избу зашел, дверь забыл затворить. Подобрал он точило с пола, на место положил, думает: «Как это я про дверь забыл? Кошку надо завести. А с другой стороны, неровен час, кошка Захарку съест, Ферапонт расстроится…» С такими мыслями закрыл Нил дверь на засов, подергал — крепко ли заперто — и, успокоившись, лег спать.

20. Барыня

На исходе лета того же года постучался в дверь избы посыльный, с письмом от графини Анны Федотовны С-ской. Зовет графиня Нила к себе в поместье: заболел сын управляющего, Николенька. Городского врача к нему выписали, да тот ничего поделать не смог, вот графиня и послала за Нилом. И господскую коляску прислала, велела быть побыстрей.

Нил, недолго думая, собрался, и в тот же день в имение убыл. А Ферапонту сказал, что на следующий день вернется.

Заходит Нил в большой барский дом через заднее крыльцо, а слуги ему сообщают, что Николеньке совсем плохо и надо скорее что-то делать, иначе, упаси Бог, умрет дите. И в комнаты проводят. А там управляющий сидит, Христофор Николаевич, мальчика за руку держит. Глаза красные — видать, проплакал всю ночь. И сама хозяйка имения тут же, старая графиня Анна Федотовна: стоит рядом, на палку опершись, на мальчика смотрит и озабоченно головой качает.

Нил к графине подошел, шапку снял и поклонился. Та его оглядела и говорит гнусавым старушечьим голосом:

— Иди сюда, дай на тебя посмотрю! Какой же ты, батюшка, чудной, точь-в-точь как дворовые рассказывали! Впрочем, с лица воды не пить, я тебя не для того пригласила. Ты, говорят, знахарь знаменитый, многих моих людей пользовал и спас, и слава о тебе идет по деревням. Коли так, вот тебе больной, покажи свои способности. Доктор Гаус третьего дня у нас был, говорит, Николеньку надо на воды везти, в Швейцарию. Только боюсь я, не довезет его Христофор. Вишь как ослаб, бедняжка. Что ни утро — у него трясучка начинается, и с каждым днем все сильнее. Что скажешь?

Нил графиню слушает в пол-уха, а сам на мальчика смотрит, на его ручки тоненькие, веки синеватые и золотые кудри. Потом запястье взял, жилку нащупал, удары посчитал, дыхание понюхал, под глазами посмотрел и язычок попросил высунуть. Осмотрев, сказал графине и отцу выйти, с мальчиком его наедине оставить. Подчинилась старуха, но перед тем, как дверь за собой закрыть, сказала строго:

— Я уйду, только смотри у меня — лечи на совесть, как своего бы сына лечил!

Пальцем кривым погрозила и вышла.

Весь вечер и всю ночь Нил у постели Николеньки просидел. Поил его отварами, с собой привезенными, и сам отхлебывал. Заговоры читал, с помощниками советовался. Употел три раза так, что и рубаха, и порты насквозь промокли — а все не выходит лечение. Мальчик дышит прерывисто, глаза закатились, и жар не отпускает.

Под утро решил: «Один не справлюсь, надо Ферапонта звать». Открыл тихонечко окно, перелез во двор, спрыгнул на травяную лужайку и побежал через деревню, поле и луг к себе на выселки. Думает: «Заберу Ферапонта, приведу его сюда, авось как-нибудь вдвоем справимся».

Еще только солнце взошло, как Нил был уже в избушке. Растолкал Ферапонта, с печки помог спуститься и рассказал про Николеньку.

— Одевайся, Ферапонт, сапоги обувай и пошли со мной в имение. Вдвоем, может, сладим, а я один не могу.

А расстрига кряхтит, отнекивается, идти не хочет. Сердце, мол, болит, и ноги дрожат, не держат. Попробовал Нил его под руку вести — Ферапонт на каждом шагу спотыкается и упасть норовит, даром что на клюку опирается. Только вышли на крыльцо, а Ферапонт уже устал, задыхаться начал, сел на завалинку и машет Нилу рукой, подгоняет:

— Иди один, видишь — я тебе не помощник. Ты быстрее один обратно добежишь, а я до вечера ковылять буду.

Уговаривал его Нил, уговаривал, даже на колени перед стариком повалился:

— Дед Ферапонт, ну Ферапонтушко милый, ну что ж ты делаешь, а? Когда еще барыня нас к себе позовет, сам подумай? Она ж меня со свету сживет, ежели я мальчика не вылечу. А вылечу — озолотит и меня, и тебя!

Ферапонт головой качает:

— Силы у меня не осталось. Вся в тебя перешла Что уж тут скрывать — сам видишь, проку от меня все меньше. Я совсем старик стал, только обузой тебе буду. Иди обратно в имение, попробуй еще раз — авось получится.

Нил аж завыл от досады:

— Что ж ты бросаешь меня, Ферапонт, когда больше всего нужен? Хоть о дите подумай — умрет ведь!

Ничего Ферапонт не ответил. Сидит, в сторону смотрит и беззубым ртом жует, будто говорит что-то про себя. А Нил почуял, что старика за живое задел, и продолжает на жалость давить:

— Ты как хочешь, я и без тебя обратно пойду, но ежели мальчик умрет — на твоей будет совести этот грех!

Сплюнул Ферапонт с обидой на землю, глаза на Нила поднял, посмотрел на него долго, и говорит наконец:

— Ты меня как ни проси, а все же пойти с тобой я не могу — сил нет. Ну да Бог с тобой, уговорил — помогу. Возвращайся в избу, отодвинь от стены сундук, у самой стены найдешь половицу, что посветлее остальных. Под ней тайник, а в нем книга спрятана и мешок с самыми сильными травами. Возьми меру лисьего мха, с двумя мерами зубрянки смешай, перетри с барсучим жиром и дай мальчику съесть на ложке. Для себя возьми чердынь-листа на золотник. Остальное в книге прочтешь, я тебе для этого не надобен, ты все буквы и слова уже знаешь. Как закончишь — ни с кем не заговаривай, а скорей домой беги и книгу не забудь. А сейчас ступай поскорей, покуда я не передумал.

Бухнулся Нил на радостях на колени перед Ферапонтом, руку схватил и поцеловал, а потом вскочил и бегом в избу — тайник разыскивать. Достал книгу и травы, в холщовый мешок бросил и припустил что есть мочи обратно. Через забор в имении перелез, по саду пробрался и оказался снова в комнате.

Глядь — лежит Николенька на постели и не дышит, губы посинели, глаза закатились. Подхватил Нил мальчика на руки, к себе прижал и стал по комнате ходить, заклинания читать, в тайной книге у Ферапонта записанные. Прочитал три заклинания, положил Николеньку на постель, одеялом укрыл потеплее и начал снадобья готовить — одно для мальчика, другое для себя. Только себе чердынь-травы положил не на золотник, а натри, и выпил все залпом. Что тут началось — словами не передать. Девка, что за мальчиком смотрела, в комнату зашла ночной горшок вынести, да как увидела, что в комнате происходит, так от страху чуть заикой не стала. Выбежала из комнаты, дверь за собой захлопнула и к старой барыне в покои бросилась — рассказывать. Та ее выслушала, капель валерьяновых ей накапала, заставила выпить и сказала в светелку идти и никому об увиденном не сказывать. А сама села ждать под часами с кукушкой, на клюку опершись.

Когда кукушка восемь раз прокуковала, барыня с кресла поднялась и в комнату к Николеньке пошла. Отперла дверь, заходит. Видит — лежит Нил на полу в одних портах, руки раскиданы, волосы спутаны, на губах пена выступила. Старуха к нему подошла, палкой ткнула — застонал Нил, зашевелился. Жив, видать. Тут и Николенька проснулся, зовет барыню. Смотрит графиня, а мальчик совсем преобразился — горячечного румянца больше нет, глаза ясные и дышит ровно. На локотке приподнялся и есть просит, в первый-то раз за четыре дня!

Дали ему супчика с расстегаем, а Нила разбудили, сказали одеться, умыться и к старухе-графине вызвали, для расчета. Только он не пошел — как и велел ему Ферапонт, взял волшебную книгу, собрал травы, в тряпицы завернул, в мешок положил и был таков — через окно убежал, как и в прошлый раз.

21. Переезд

Минул месяц, пришла осень. Ферапонту вроде получше стало: начал он из избы выходить и вокруг дома прогуливаться. Только Нилу от того не легче: все равно на нем и хозяйство, и больные. Только он печь протопит, завтрак приготовит, избу выметет — а в окно уже стучат: давай, принимай, осматривай, лечи! Сидят в сенях или на завалинке, стонут, болячки расчесывают, крикливых детей баюкают или на жизнь друг дружке громко жалуются. И Ферапонт уже не тот стал, что прежде, — целыми днями теперь кряхтит, брюзжит, внимания к себе требует. Сварливый стал, цепляется к Нилу по мелочам, а как заснет — храпит или стонет во сне.

Вот в один день выдалась Нилу передышка — никто с утра не пришел, да и Ферапонт среди дня задремал. Надел Нил тогда быстро сапоги, лукошко взял и на опушку отправился, грибы искать. Моросит осенний дождик, гуляет Нил с лукошком от березки к березке, и сам не замечает, как уходит от избушки все дальше и дальше. Когда наконец осмотрелся вокруг — глядь, а он уже на помещичьих землях, недалеко от имения.

И верно — вот край села, вот дорога, которая к барскому дому ведет, а вот едут по ней три коляски. Да не коляски даже, а настоящие кареты! Видать, к барыне гости приехали. Важные люди! Каждая карета запряжена четверкой лошадей, на козлах кучер в ливрее, дверцы из черного лакированного дерева сделаны. Вспомнил Нил свое житье в Городце, когда сам на такой коляске по городу ездил, и вздохнул. Эх, прокатиться бы сейчас с ветерком, да на пристань в трактир, а оттуда к цыганам! А там музыка, шипучее вино и молодая цыганская дочь ждет у конюшни, где сено сложено…

Замечтался Нил, а тут как раз кареты с ним поравнялись. Нил шапку снял и на обочину отошел. Вдруг передняя карета остановилась, лакей с подножки слез, дверцу открыл и помог выйти старухе в собольей накидке. Это была старая графиня.

— А-а-а, наш знахарь! Вот кого судьба принесла! А я думала — не увижу тебя больше. Что ж ты тогда убежал, расчета не дождался?

Нил шапку в руках помял и, глаз не поднимая, отвечает:

— Прощения просим, хозяйка-барыня, дела у меня были неотложные, никак было невозможно долее задержаться. Как Николенька поживает — полегчало ему, лихорадка не возвращалась?

Старуха рассмеялась:

— Ну вот, вспомнил, наконец, о Николеньке. Дурачком-то не прикидывайся, все сам прекрасно знаешь. Выздоровел наш Николенька, и его Христофор Николаевич в Москву увез, в гимназию поступать. Не знаю, что уж ты ему такого дал, а только лихорадки после твоего лечения у него как и не было. Лучше мне вот что скажи — ты ведь сегодня, как я гляжу, никуда не спешишь? — и палкой в сторону лукошка с грибами махнула.

Понял Нил, что лучше согласиться.

— Да, барыня, я сегодня сам по себе, и время у меня есть.

— Тогда вот что. Гости мои сейчас уезжают, я их провожу, а потом одна останусь. Приходи в имение через час. Как во двор зайдешь, скажи лакею, что назначено. Разговор у меня к тебе есть, Нил Петрович, долгий разговор.

Нил, поклонившись, сказал, что придет, а сам думает: «Вот ведь старуха — знает, как меня зовут. Неспроста это».

Пока барыня гостей провожала, Нил около имения бродил, а потом уж, как час миновал, взошел на крыльцо и попросил слугу его к графине провести. Заходит Нил в ее покои, а старуха сидит за столом в кружевном чепце и карты перед собой на бархатной скатерти раскладывает. Нил стоит молча, ждет, пока старуха закончит. Потом кашлянул тихонько. Старуха вздрогнула, глаза от карт оторвала:

— А, это ты, дружок! Ну что, сперва расчет за прошлое дело?

Нил помялся и отвечает:

— Да уж, барыня, мне домой пора, расчет хорошо бы получить, если вы изволите.

Анна Федотовна достала кошель и отсчитала плату — пять золотых червонцев! Нил уже давно монеты дороже полтинника в руках не держал, и как золото увидел, подумал, ошибка какая-то. Да нет, графиня деньги еще раз пересчитала, Нила подозвала и в ладонь ему пять монет вложила.

Хочет Нил руку отнять, а графиня держит — и крепко так, не по-старушечьи. Смотрит, смотрит на его ладонь, а потом, наконец, отпустила руку и говорит:

— Не соврали про тебя — сила в тебе великая! Не бойся, наклонись, дай тебя поближе рассмотрю. И говори громче, а то я туга на ухо стала.

Нил подчинился. Стоит, наклонившись, и в глаза ей пристально смотрит — хочет угадать, что она задумала. Только в глазах у старухи ничего не отражается — ни страха, ни любопытства, ни зависти, никаких других чувств. Будто Нил не живому человеку в глаза смотрит, а мертвецу бесчувственному.

Сморгнул Нил и распрямил спину. Стоит, ждет, что дальше будет. А старуха карты смешала, и снова начала по столу раскладывать. Раскладывает и бормочет тихо, будто сама себе:

— Что ж ты, голубчик Нил, неужто думал, что я про тебя забуду? Ты же мальчика на ноги поставил, к жизни вернул — я сама все видела, и на искусство твое удивлялась. И с такими-то способностями, с такой силой ты все в землянке живешь и крестьянских баб да ребятишек пользуешь? Эх, стыдно тебе должно быть за это — ты же талант в землю закапываешь, а это грех!

Слушает ее Нил и дивится — будто она его собственными словами говорит! А старуха меж тем продолжает:

— Как увидела тебя сегодня, решила, что нельзя такому человеку пропадать в безвестности и нужде, неправильно это. Поэтому решено: беру тебя, Нил Петрович, на службу, с сегодняшнего дня. И не благодари, пожалуйста.

Нил от таких слов оторопел, на шаг отступил и бормотать начал:

— Премного благодарствую, барыня, да только я… боюсь не справиться… Мне бы надо сперва поразмыслить…

Перебивает его Анна Федотовна;

— Что ты там бубнишь, отнекиваешься? Коль предлагают службу — бери! Мне доктор в городе нужен, я уже старая, больная. Я сегодня в ночь уезжаю обратно в столицу, поступай ко мне на место, а я тебе хорошее жалованье положу, не обижу!

И хочется Нилу согласиться, и страшно. Тут Ферапонт ему на ум пришел. Думает — надо бы с ним посоветоваться, благословение получить. Стал Анне Федотовне про старика-расстригу объяснять, он, мол, как отец мне, я без него такого решения принять не могу, — а она и слышать не хочет.

— Не отпущу, покуда согласия не дашь. Мне такой, как ты, человек нужен, городские доктора мне уже не помогут. А станешь отказываться — прикажу слугам тебя в железа заковать и в подвал посажу. Будешь сидеть, пока не передумаешь. А если согласишься по-доброму — станешь жить в Петербурге как у Христа за пазухой. Сыро там, конечно, и ветрено, да ничего — привыкнешь. Я-то сама живу там по полгода и, вишь, терплю. Устрою тебя жить в моем доме, комнату отведу во флигеле. Захочешь — жену тебе подберем из прислуги, а коли захочешь, так и из мещанок. Ну что — согласен? Поедешь со мной? А то сейчас слуг позову, на кузню тебя вести и в железа заковывать.

Вроде шутит барыня, а по глазам Нил читает, что, может, и не шутит вовсе. Что если, неровен час, возьмет и действительно в железа закует? В старое время баре и не Такое с мужиками делали, а графиня Анна Федотовна те времена еще хорошо помнила.

Решил Нил, что не будет сразу отвечать, а сперва дома об этом поразмыслит и с Ферапонтом посоветуется. Поклонился старухе:

— Благодарю покорно, очень ваше предложение для меня заманчиво. Позвольте мне дать вам ответ завтра.

Говорит и смотрит графине в глаза, волю ее хочет себе подчинить.

Да старуха поняла, что Нил хитрит, усмехнулась и поманила к себе:

— Ладно, буду с тобой начистоту говорить, без намеков. — На стол показала и спрашивает: — Вот погляди — что это?

Нил плечами пожал:

— Стол. А на столе карты.

— Это для всех остальных карты, а для меня это книга раскрытая, из которой я судьбы людские читаю. Вот посредине валет червовый, видишь? Это ты и есть. Ты когда только в дом зашел, а я уже много про тебя узнала, много мне карты про тебя рассказали. Знаю, например, как ты четыре года назад чуть не утоп, да чернец тебя спас и в избушке притаил. Ты от него правду прячешь, кто ты есть на самом деле и откуда. Вижу, что у тебя раньше другая жизнь была, в тумане началась и в огне закончилась. И еще кое-что знаю: ищет тебя, братец, кто-то, и очень хочет найти. Покуда ты у расстриги жил — до тебя этот человек добраться не мог. Там такое место: расстрига собой чужой взгляд застилает, волю чужую отводит от избушки и окрестных мест.

Да только старик-то твой, почитай, не сегодня-завтра умрет. Слаб он стал, одряхлел. А я вот хоть старая, а его буду в сто раз сильней. Я тебе защиту могу дать и покровительство, от чужого глаза укрою и новой жизнью одарю. Богато и красиво заживешь, в безопасности. Только слушайся меня и делай, что прикажу, без размышлений.

Говорит такое, а сама в руках карту, валета червового, крутит.

Нил ей в ответ:

— Да как же я Ферапонта-то оставлю, он ведь старый! У меня же кроме него никого нету во всем белом свете!

Барыня тогда другую карту достала — крестовую девятку.

— Сам рассуди — зачем тебе под расстригой жить? Старик тебя ничему научить уже больше не может, ты его во всем превзошел. Он хворым только прикидывается, на жалость давит! Ну, останешься ты у него, предположим, еще год, ну, может, еще два. Потерпишь, потерпишь — а потом сам сбежишь на вольные хлеба куда глаза глядят. Только я ждать не буду, так и знай. Иди ко мне на службу сейчас — не пожалеешь! Я сама в колдовстве сведуща, получше твоего расстриги буду. Судьбу могу угадывать, порчу насылать, привороты делать. Иди ко мне на службу, я тебе такие тайны раскрою, о которых ты от старика никогда не узнаешь. Он на науку жадный, а я щедрая; ты у него на побегушках был, крестьян пользовал и сам как последний батрак жил. А со мной ты себе хозяином станешь, в городе барином заживешь. И деньги и слава у тебя будут, и такую ты силу над людьми приобретешь, о которой и мечтать не мог! Ты ж посмотри на себя — разве такой жизни хотел, когда из дома убег? Хочешь и дальше стариковы поучения слушать, сварливость да мелочность его терпеть? Знаю я, Нил Петрович, что обидели тебя когда-то крепко. Так что ж, неужели твои обидчики восторжествуют, и ты в нищете жизнь свою проведешь, а? Хочешь в забвении дни кончить, как твой отец, и дед, и прадед? Не бывать этому!

Не дай силе пропасть, соглашайся — иди ко мне на службу, становись мне теперь учеником, а я так тебя высоко вознесу, что сможешь ты оттуда на бывших обидчиков вниз смотреть да поплевывать! Решай, времени у тебя немного — я в ночь в Москву выезжаю, а оттуда в Петербург.

Нил подумал и отвечает:

— Ох, барыня, очень все это заманчиво. Отпустите меня хоть на час домой, вещички собрать, а?

Барыня рукой махнула:

— Ладно, ступай. Только смотри у меня, возвращайся скорее. Я до полуночи хочу выехать, мне в дороге лучше спится. А обманешь, не придешь — пеняй на себя! Понял?

Сказала так и легонько по карте желтым ногтем царапнула. Кольнуло тут у Нила на сердце, что аж дух пресекся. Еле смог выговорить:

— Понял, барыня, не задержусь! — И бегом на крыльцо.

К избе Нил вернулся после заката. Зашел и тихо дверь за собой затворил, чтобы не скрипнула. Трещит сверчок, догорают в печи угольки, луна через окошко светит. Ферапонт спит крепким сном, похрапывает. А рядом ворон Захарка на жердочке дремлет. Подошел Нил к старику, посмотрел на него, вздохнул, а будить не стал, не решился. Как ему объяснить? Что сказать в оправдание? А, бог с ним, пусть спит. «Я, — думает Нил, — деньги из кубышки брать не буду — пусть ему все достанутся, там много, авось на старость хватит…»

Тем себя и успокоил. Взял вещи, травы и мази, что у них с Ферапонтом были припасены, в мешок сложил и к выходу на цыпочках направился. А еще в тайник залез и книгу взял. Он теперь ее сам читать мог, без Ферапонтовой помощи. Потом подумал-подумал, и доложил в кубышку пять золотых червонцев, которые ему барыня заплатила.

Уже с крыльца в последний раз обернулся — глядь, а ворон-то не спит, смотрит на него одним глазом и голову наклонил. Нил палец к губам приложил, показывает: «Тсс! Не каркай!» Ворон поежился и голову отвернул, будто стыдно ему было на Нила смотреть. Взвалил Нил мешок на плечи и дверь за собой затворил тихо, чтобы не скрипнула.

А потом что есть духу припустил в имение. Торопился до полуночи, боялся опоздать. Ан нет, пришел как раз вовремя — полон двор прислуги, все хлопочут, вещи в дорогу собирают. Видать, барыня вправду решила в ночь ехать, как обещалась. Сама Анна Федотовна рядом с коляской стоит и всем приказы отдает: это туда нести, это сюда класть. Нил посреди двора остановился, не знает, что ему делать, а барыня его кличет:

— Что стоишь как вкопанный — иди сюда!

Подошел он к коляске, приказаний ждет. Смотрит, а рядом с барыней какой-то человек в парадной ливрее суетится, на сиденье теплые одеяла раскладывает. Видать, лакей.

Нил шапку с головы снял и к лакею обратился, чтобы спросить, где ему место приготовлено. Только рот открыл, а лакей будто почувствовал и сам повернулся к Нилу. Страшное знакомое белое лицо посмотрело на Нила Петровича и оскалило в улыбке желтоватые зубы. Это был его брат.

Тут барыня Нила окликнула:

— Э, нет, братец, иди во вторую коляску, вслед за мной поедешь. А то от тебя слишком крепко пахнет, я уснуть не смогу.

Нил Петрович хотел было у барыни спросить, как его брат, бывший келарь, у нее в лакеях оказался, да графиня хлопнула в ладоши и крикнула:

— Все, хватит, бездельники, едем! Подсади-ка меня!

Нил и лакей, не сговариваясь, бросились к барыне, помогли ей залезть в коляску и укрыли одеялами.

Только Нил с лакеем спрыгнули на землю, кучер хлестнул лошадей, и головная коляска тронулась вон со двора. Лакей, белобрысый келарь, приобнял Нила и сказал на ухо:

— Вот мы и снова вместе. Полезай, братишка, в последнюю коляску, в Москву поедем, а оттуда на поезде в столицу! Вон твоя коляска стоит, видишь? Кони запряжены, копытами землю роют, кучер ждет. Только пока никому не сказывай, что мы с тобой знакомы, ладно?

Хлопнул его по плечу незаметно и сам первый пошел к коляске, обустраиваться в дорогу.

Вот так Нил Петрович в Петербург перебрался. А что с ним дальше случилось, я не знаю. Перемолол ли его город, как жернов зерно, или он уцелел и себя сохранил — мне не ведомо. Я-то сам вскоре после этого перебрался из наших краев в Сибирь. Первым, почитай, уехал, как только стали землю там давать и подъемные. И в наши края уже не вернулся, не звали. Ну это уже другой рассказ — мы его до следующего раза отложим.

Часть вторая

События, описанные здесь, собраны из воспоминаний нескольких людей, живших в Санкт-Петербурге, Москве и Московской губернии в начале этого века и знавших Нила Петровича лично.

С некоторыми из них я познакомился в Харбине в 1924 году. Позже, в 30-е и 40-е годы в Европе мне удалось найти еще нескольких очевидцев, которые сообщили дополнительные детали о жизни Нила Петровича и его последних годах.

Я хочу выразить особую признательность Г. М. Львову, бывшему московскому присяжному поверенному, и доктору Д. Б. Шабельникову из П-ской больницы, которые поделились со мной своими записями, объясняющими характер и поступки моего героя.

Санкт-Петербург

22. Свет

«Eh bien, mon prince, вот тот самый Нил Петрович, о котором я вам уже как-то говорила. Я до сих пор помню, как он пришел ко мне на заднее крыльцо, просить места, девять лет назад. Сами знаете, я в колдунов не верю, да и к старцам не ездила никогда и не одобряла этого, но решила, что хуже не будет, пусть попробует. Пустила его к Николеньке, сыну нашего управляющего, Христофора Николаевича. А такой, знаете, вид у этого знахаря был тогда мужицкий, пахло от него овчиной и дымом. Он как над Николенькой склонился, как стал бормотать ворожбу, у меня сердце обмерло: ну как я, думаю, глупая старуха, могла этого лешего к ребенку подпустить! А на следующий день смотрю — Николенька здоровым проснулся и завтрак до последней крошки съел. Потом я Нила Петровича к себе в город взяла, бумаги ему выправила через генерал-губернатора тогдашнего. Сейчас он больше не у меня на жаловании, съехал. За девять лет вырос, знаменитостью стал! Нанял квартиру в доходном доме на Литейном, там и принимает. Вся столица у него тайком лечится, всех докторов швейцарских и немецких за пояс заткнул. Идемте со мной, я вас представлю. Иначе он с вами даже и говорить не будет, только по личной рекомендации».

Опершись на руку князя, графиня Анна Федотовна С-ская поднялась со стула и мелкими старушечьими шажками направилась в другой конец залы. Там в тени неглубокой колоннады стояло низкое кресло, в котором сидел, опершись на трость, высокий и грузный мужчина средних лет. Одет он был несколько театрально: в бархатный темно-лиловый сюртук с черными шелковыми отворотами, вместо бабочки или галстука на шее повязан кремовый платок, заколотый изумрудной булавкой, а на пальцах поблескивали массивные золотые перстни.

Но самым примечательным в нем был не наряд, а лицо — совершенно белое, без бровей и ресниц, будто березовая кора. Два черных глаза на белом лице внимательно следили за гостями в зале. Другой бы на его месте видел лишь беспорядочное мельтешение праздной толпы, но только не белолицый. Он замечал и оценивал все движения, запоминал все позы, вздохи, взгляды, ловил самые незначительные фразы. Прошло более половины вечера, и, хотя гости об этом не догадывались, человек в кресле уже знал про некоторых из них то, что они скрывали от ближайших друзей, и даже то сокровенное, в чем они боялись признаться самим себе.

Впрочем, не одной лишь проницательностью и колдовским умением читать в чужих душах объяснялась осведомленность белолицего господина. За девять лет жизни в столице он завязал множество полезных знакомств, в том числе и в среде тех чиновников особого ведомства, которым по роду службы полагалось знать больше, чем остальным. Такого рода связи были очень полезны. И сам белолицый тоже умел быть полезным и оказывал своим покровителям небольшие, но очень ценные услуги. Эти знакомства позволили ему жить в столице почти что инкогнито. Имя его — Нил Петрович — было известно многим, но вы не встретили бы этого имени ни в одном официальном документе. Нила Петровича такое положение совершенно устраивало. Вот и сегодня он расположился в самом темном углу и наблюдал из него за светлой залой, полной людей.

Поддерживаемая за локоть князем Сергеем Львовичем П-м, Анна Федотовна подошла к белолицему гостю и громко спросила:

— Что же ты, Нил Петрович, один сидишь? Где твои поклонники? Поверите ли, князь, этот удивительный человек всегда окружен свитой, все хотят с ним знакомство завести и на прием попасть. Даже странно его видеть одного в такой вечер. Ой, да что ж это я, забыла вас представить! Князь, вот это Нил Петрович, я вам о нем рассказывала. А это князь Сергей Львович П-н, мой хороший давний друг. Когда-то мы вас частенько видели, князь, по четвергам, а теперь вы у меня редкий гость, да, редкий… Ну все, представления сделаны, я, пожалуй, вернусь в свое кресло. Верно, меня вчера продуло, все кости ломит. Все она, столичная наша сырость! Пойду посижу, ногам дам покой, а вас оставлю вдвоем — вам есть о чем поговорить.

Пока графиня говорила, Нил Петрович встал и поклонился ей, а потом князю, — медленно, не сводя с того испытующих глаз.

Графиня отошла, а князь приблизился к Нилу Петровичу и полушепотом сказал:

— Я не стал бы вас беспокоить, Нил Петрович, но один мой друг отрекомендовал вас как отличного доктора. Дело весьма деликатное, и я прошу вас уделить мне несколько вашего времени на этой неделе. Если возможно — в середине дня. Само собой разумеется, знать про мой визит никто не должен.

Нил Петрович поднял на князя глаза, понимающе улыбнулся и спросил вполголоса:

— Разумеется, приходите, буду рад принять вас во вторник, например, — вам подходит этот день? Позвольте мне сделать предположение, так как я, кажется, догадываюсь о причинах вашего беспокойства и, думаю, смогу помочь. На сколько лет она вас моложе — на двадцать или более того?

Князь отпрянул. Губы его задрожали, он побледнел и спросил громким шепотом, подавляя испуг:

— Да как… откуда вы это взяли?!

Нил Петрович, не спуская с князя глаз, вдруг весьма фамильярно взял его руку в свои ладони, слегка сжал ее и успокоил:

— Не бойтесь, Сергей Львович, — то, что видно мне, надежно скрыто от других. Поэтому-то ко мне люди и приходят, и доверяют тайны. Жду вас во вторник, к двум часам, если вам будет угодно. Вот, возьмите, мой адрес… — и с этими словами Нил Петрович протянул князю карточку на тисненой желтоватой бумаге.

Сухо кивнув, князь отошел от белолицего, пряча карточку в жилетный карман. Первый испуг прошел, голос доктора подействовал успокоительно. Впрочем, точная догадка Нила Петровича не давала князю покоя. Проходя мимо большого зеркала в золотой раме, князь оглядел себя, думая отыскать деталь, которая выдала его тайну. В течение двух лет он скрывал связь с Мими не только от семьи, но даже и от близких друзей. Меры предосторожности были приняты исключительные: после каждой встречи он тщательно осматривал сюртук, чтобы жена не отыскала на нем золотистый волос, и носил с собой флакон одеколона, который был способен забить запах чужих духов. И все же белолицему хватило одного взгляда, чтобы все понять.

«Верно о нем говорят — колдун!» — подумал Сергей Львович и невольно поежился, думая о том, что во вторник ему предстоит встреча с этим таинственным человеком.

Тем временем Нил Петрович незаметно встал, не дожидаясь конца вечера, попрощался с хозяйкой и вышел на улицу.

Было морозно, на мостовой лежал снег, искрившийся под электрическими фонарями, недавно поставленными в городе. Нил Петрович не стал брать извозчика, а пошел домой пешком, с удовольствием отпечатывая следы на новом хрустящем снегу. Снег в этом году выпал неожиданно рано и лег надежно, до самой весны.

Вот и парадный подъезд большого доходного дома, с дремлющим на стуле швейцаром. Нил Петрович отряхнул ноги от снега, открыл своим ключом дверь и поднялся в квартиру на втором этаже. Скинув шубу и переобувшись в мягкие домашние пантуфли, Нил Петрович зашел в кабинет.

По стенам кабинета стояли книжные шкафы, а на полках среди книг были разложены разные диковины: два черепа — человека и обезьяны, чучело небольшого крокодила, хрустальный шар, набор резных шкатулок, серебряная курильница и другая всячина. Посредине кабинета на большом хорасанском ковре стоял письменный стол, заставленный множеством колбочек и склянок, аптекарскими весами, спиртовками и прочими приборами, с помощью которых Нил Петрович готовил свои снадобья. Тут же лежали раскрытыми несколько старинных книг с пожелтевшими страницами и красивыми цветными гравюрами, изображающими болезни внутренних органов, целебные растения и минералы.

В углу кабинета, рядом с большой изразцовой печью-голландкой, тикали напольные часы: они показывали половину двенадцатого ночи. Скупой свет уличного фонаря, проникавший через окно, придавал всей комнате таинственный вид.

Нил Петрович с удовлетворением оглядел свой кабинет. Он производил именно то впечатление, которого добивался его хозяин. Большинство из «гостей» — так Нил Петрович называл пациентов — были людьми образованными или считали себя таковыми. Поэтому Нил Петрович особенно старался походить на обычного доктора, окруженного книгами и заграничными журналами по медицине.

В его речи часто звучали научные термины, а об оккультной стороне своего ремесла он сам никогда не заговаривал. Впрочем, одного-двух визитов обычно хватало для того, чтобы размягчить гостя, войти к нему в доверие и заставить забыть о подозрительности. Дождавшись подходящего момента, Нил Петрович, наконец, признавался пациенту, что его методы могут показаться необычными. «Я имею собственный взгляд на природу некоторых заболеваний, — обычно говорил он в таких случаях. — Не все мои коллеги его разделяют». При этих словах Нил Петрович многозначительно вздыхал и скромно отводил глаза в сторону, давая понять, что не будет говорить дурного о собратьях по врачебному цеху и не станет обвинять их в косности, хотя они, может быть, того и заслуживают.

«Однако научное знание, — продолжал он, — не стоит на месте, я не могу и не собираюсь следовать заблуждениям, в которых погрязла российская медицина. Даже здесь, в столице империи, многие мои коллеги не следят за тем, чем живет современная европейская наука. Между тем ведущие европейские доктора давно уже признали, что мистическая связь пациента и врача имеет не меньшее воздействие на ход лечения, чем порошки и уколы. Я не собираюсь переубеждать или переучивать моих коллег. Мое дело лечить и примером доказывать правоту моих взглядов. Вы же просто можете сравнить мои результаты с результатами тех, кто меня критикует, — и вам все станет ясно».

Никто из пациентов и не собирался оспаривать методы Нила Петровича. Записаться к нему на прием было очень трудно. В справочнике докторов Санкт-Петербурга его имя не значилось, и даже на медной табличке перед дверью его квартиры были указаны лишь его инициалы. Людей «с улицы» Нил Петрович не принимал, и те, кто хотел попасть к нему на прием, знали — сперва надо заручиться согласием старой графини Анны Федотовны С-ской или кого-то из ее близких друзей. Кроме того, консультация у Нила Петровича стоила так дорого, что одно это служило залогом доверия пациента к таинственному и могущественному знахарю. Наконец, — и это бесспорно признавали все, кто обращался к Нилу Петровичу за помощью — ему действительно удалось помочь некоторым совершенно безнадежным больным, от которых отступились другие доктора, и слухи об этом не могли не распространиться и не укрепить его репутацию.

Итак, если гость не выражал скепсиса или боязни, Нил Петрович приступал к лечению. Но и тут он обнаруживал свои методы постепенно, чтобы не испугать больного. Белолицый доктор наблюдал за человеком, заглядывал ему в глаза, а через них — в душу. Наконец, когда страх или недоверие пациента были преодолены и он полностью отдавал себя в руки Нила Петровича, доктор доставал самые действенные снадобья, тайные отвары и загадочные порошки, и начинал лечить по-настоящему, как научил его когда-то расстрига в темной избе на берегу Волги.

Двери во время такого лечения запирались, на окнах задергивались тяжелые шторы, сквозь которые не проникали ни лучи света, ни звуки оживленной петербургской улицы. О том, что происходило в это время в кабинете, никто не знал. Только Захар, старый слуга Нила Петровича, из каморки в дальнем углу квартиры слышал стенания и хрипы, доносившиеся из рабочего кабинета барина, и улавливал чутким носом едкие дымные запахи, которые иногда просачивались из-за закрытой двери.

Бывали у барина и дамы. Нередко после очередного сеанса лечения они выходили из кабинета разрумянившиеся и слегка растрепанные. Впрочем, как замечал Захар, ни одна из посетительниц не казалась расстроенной. Напротив, все они находились в самом приподнятом настроении и, надевая в прихожей шляпку, часто улыбались и подмигивали своему отражению в зеркале, как бы говоря себе: «Ах, как я еще хороша! Чудо!»

В тот вечер, однако, Захара в квартире не было. Старик отпросился навестить замужнюю дочку, и «доктор», как требовал себя называть Нил Петрович, остался совершенно один в пустой и темной квартире.

Нил Петрович вставил в подсвечник три свечи и зажег их. Из небольшой аптечки резного дерева, висевшей на стене, он достал бутылку вина Мариани, налил себе бокал и выпил. Усталость, накопившаяся за вечер, мигом улетучилась. Чтобы закрепить успех, Нил Петрович налил и выпил, почти залпом, еще два полных бокала. Теперь можно было собраться с мыслями и сосредоточиться на князе.

Сев за дубовый рабочий стол, Нил Петрович открыл чернильницу, достал перо, лист бумаги и написал на нем имя князя. Положив перед собой лист, он стал пристально всматриваться в написанное. Знахарь смотрел на чернильные буквы и быстро шептал какие-то слова, стараясь не сбиться и не отвести глаз.

Через некоторое время буквы расплылись, и вместо них на листе бумаги стали появляться быстро сменяющие друг друга картины. Вот князь на заседании Государственного Совета, в парадном мундире. Он склонился к плечу другого сановника и что-то ему шепчет. В стороне слышится стук колес — это катится по рельсам железнодорожный состав, стук становится все сильнее и сильнее. Зала Государственного Совета исчезает, и вместо нее перед внутренним взором Нила Петровича начинают мелькать телеграфные столбы. Видно, как поезд по большой дуге въезжает на железнодорожный мост над широкой рекой, отливающей сталью под осенним небом. Затем Нил Петрович видит свои руки, а в них колоду карт. Он начинает раскладывать пасьянс, но тот не выходит: раз за разом на стол ложится все та же карта, пиковая дама.

А вот снова ему видится парадный мундир князя: теперь он висит, расстегнутый, на спинке кресла. На заднем плане, на смятых белых простынях спит обнаженная девушка, совсем еще юная. Ее золотисто-рыжие волосы разметались по подушке. Нил силится, но не может разглядеть ее лица…

После этого видения картины потускнели и исчезли, а буквы на листе бумаги снова собрались в слова.

Нил Петрович откинулся на спинку кресла, скомкал лист бумаги и выбросил его в корзину, стоявшую у ног. Лоб его покрылся испариной, сердце отчаянно билось. Он был не на шутку взволнован; открывшаяся перед ним перспектива пугала и манила одновременно. За годы жизни в Петербурге Нил завязал знакомства с важными людьми и был теперь принят в таких домах, к которым раньше не решился бы и приблизиться из страха, что на него спустят собак. Поначалу, после переезда в столицу, всех пациентов ему поставляла графиня. Мало-помалу их круг расширился, и деньги потекли рекой. Нил съехал от графини, нанял квартиру и открыл частную практику. Теперь к нему приходили не только за лечением, но и за советом, а иногда и за протекцией. Записная книжка Нила Петровича распухла от адресов и фамилий городских чиновников, купцов, их жен, любовниц и дочерей, приказчиков, кредиторов, соперников и соратников. Он уже начал подумывать о том, что пора бы избавиться от опеки графини, выйти, наконец, из тени и занять достойное место в круге света…

Впрочем, как показал сегодняшний вечер, старуха графиня еще могла быть ему полезна. Знакомство с князем — а точнее, знакомство с его тщательно оберегаемой и постыдной тайной — открывало перед Нилом Петровичем сияющие горизонты. «Только бы он не испугался…» — загадал про себя Нил Петрович.

Напольные часы пробили полночь. Нил очнулся от мыслей, встал с кресла и направился в спальню. Ему нужен был отдых и новые силы, чтобы осуществить задуманное.

23. Молодость

Во вторник после полудня, как и было условлено, князь Сергей Львович нанес Нилу Петровичу визит. Уже сам по себе поход к знахарю был для него волнителен. Но еще больше пугала князя возможность встретиться в дверях этой знаменитой в Петербурге квартиры с кем-нибудь из знакомых. Князь занимал весьма высокое положение и не хотел давать пищу слухам. Подходя к парадному подъезду, он приподнял воротник шубы и опустил голову вниз, чтобы не быть случайно узнанным. После чего толчком открыл дубовую дверь и быстро прошмыгнул мимо спящего швейцара Дверь квартиры открыл сам Нил Петрович. Ему был знаком испуганный вид, с которым часто к нему заходили «гости». Поклонившись, Нил Петрович улыбнулся и широким жестом пригласил князя войти:

— Пожалуйте в мой кабинет, Сергей Львович. Мы совершенно одни, я отпустил слугу. Более того, ради вас я отменил на сегодня все другие визиты, нам никто не помешает.

Князь смущенно улыбнулся. Голос доктора успокоил его, белое безбровое лицо перестало казаться таким пугающим. Нил Петрович помог гостю снять шубу, провел в кабинет, где усадил князя на удобное низкое кресло, сел на стул рядом и сказал:

— Ну что же, я внимательно вас слушаю.

Как и догадывался Нил Петрович, проблема князя оказалась любовного свойства. Около двух лет назад Сергей Львович, солидный и семейный человек, без памяти влюбился в некую юную особу. На беду князя, она была модной актрисой и не испытывала недостатка в поклонниках. Князь очень боялся проиграть в состязании за сердце ветреной красавицы. Он видел, как скучает в его обществе Мими, с какой плохо скрываемой брезгливостью оглядывает она его погрузневшую фигуру и лысеющую голову. Он чувствовал себя пылким юношей, закованным в тело старика, и страшно мучился от этого.

Знахарь слушал князя, пристально глядя ему в глаза. С каждым его словом Нил Петрович убеждался: чтобы завоевать сердце возлюбленной, князь готов на все. Поэтому Нил Петрович решил не медлить и сразу предложить то самое лечение, которое и сделало его знаменитым.

Когда гость замолчал, Нил Петрович помедлил с полминуты, будто в раздумчивости, и наконец заговорил. Голос его был тихий, весь вид свидетельствовал о том, что говорить на эту тему ему затруднительно.

— Сергей Львович, у меня есть средства, которые могут вам придать, так сказать, бодрости в любовных делах. Это простое лечение, подобные порошки сейчас предлагают многие доктора. В основном эти средства в той или иной степени воздействуют на кровообращение и признаны совершенно безопасными.

Впрочем, это вряд ли поможет вам удержать вашу пассию. Все-таки вас разделяет двадцать восемь лет, а это немалый срок. К тому же вы женаты, что лишает ее надежды на замужество. Вы в трудном положении, и, боюсь, одними порошками здесь не обойтись. Вас тяготит ваш возраст, и ее тоже, — и вы оба это прекрасно понимаете.

Вы пришли ко мне не зря. Я не могу повернуть время вспять, однако уверяю вас, что если мое лечение будет доведено до конца, вы изменитесь и внешне, и внутренне. Позволю себе предположить, что вы даже не сразу узнаете себя в зеркале. Только прежде обещайте, что вы полностью мне доверитесь и в точности выполните все мои указания. Я помог многим людям в вашем положении, помогу и вам, но вы должны принять то лечение, которое я предлагаю, и не перечить мне ни в чем. Ну как — не испугаетесь? Не свернете на полпути?

— Не испугаюсь и буду слушаться всех ваших указаний! Начнем сейчас же! — восторженно ответил князь.

Нил Петрович вздохнул, отвел от князя глаза и удовлетворенно откинулся на кресло. Ловушка захлопнулась: князь согласился добровольно и даже некоторым образом сам попросил об этом, mo облегчало задачу.

— Мне нужно несколько дней, чтобы подготовиться, — сказал Нил. — А вам нужно выполнить первое мое задание. В следующий раз, князь, когда вы придете ко мне, принесите с собой прядь волос вашей Мими — ведь так ее зовут, не правда ли?

В последующие дни Нил Петрович разослал своим пациентам две дюжины коротких записок. В них он просил перенести встречи, кроме самых срочных, на неделю или две. Затем Нил Петрович приступил к приготовлению нового, очень сложного отвара. Он без устали растирал в порошок травы, настаивал их, перемешивал и возгонял, остужал и отцеживал. Плодом его трехдневных трудов стало около одной восьмой части ведра мутной желтоватой жидкости. Нил Петрович перелил ее в чашу венецианского стекла и поставил посреди комнаты на низкий столик.

В назначенный день князь позвонил у двери ровно в пять вечера, как и было уговорено. Он пришел бы и раньше, но правила вежливости не позволяли являться до назначенного времени, и около получаса он провел в томительном ожидании у решетки сквера. Как только его серебряные часы-луковица показали без двух минут пять, он быстрым шагом устремился к парадному подъезду.

Нил Петрович провел князя в кабинет, задернул шторы и усадил гостя на низкую тахту, заваленную бархатными подушками. В комнате царил полумрак. Горели только три свечи на массивном серебряном подсвечнике.

Сергей Львович молча протянул белолицему знахарю маленький бумажный сверток. В нем лежала небольшая прядь золотистых волос, пахнущих о-де-колонью. Прошлой ночью князь срезал их дрожащими руками у спящей Мими. К его радости, она не проснулась и утром, расчесываясь перед зеркалом, даже не заметила убыли.

Нил Петрович отделил от пряди несколько волос, а остальные завернул обратно и положил в ящик стола. После этого он, попросив разрешения и извинившись, срезал у князя с макушки несколько седых волос, перемешал их с волосами Мими и, бормоча что-то себе под нос, подпалил их на свече. Когда волосы догорели, Нил Петрович бросил остатки в стеклянную чашу, поболтал в напитке серебряной ложечкой и протянул чашу князю.

Тот, морщась от отвращения, отхлебнул и вернул сосуд доктору. Нил Петрович поставил чашу обратно на столик, внимательно посмотрел на князя и торжественно произнес:

— Сейчас, Сергей Львович, лекарство начнет действовать, — , и мы приступим к лечению. Предупреждаю вас — вы скоро начнете испытывать страх. Не тревожьтесь, это состояние скоротечно. Дайте мне руку, слушайте мой голос и ничего не бойтесь. Вам все понятно?

Князь кивнул головой и с готовностью протянул белолицему руку. Доктор расстегнул на протянутой руке манжету, нащупал пульс и стал тихонько считать про себя, прикрыв глаза.

В комнате стало жарко. Свободной рукой князь попробовал ослабить галстук на груди, но золотая булавка с изумрудной головкой запуталась в складках скользкого черного шелка. Пытаясь нащупать застежку, князь на мгновение оторвал взгляд от доктора. Булавка наконец поддалась, галстук развязался, и князь снова поднял взгляд на доктора.

Однако вместо хорошо знакомого ему лица — белесого, но все же человеческого, на князя теперь смотрела неподвижная блестящая маска, будто бы сделанная из расплавленного металла. Маска переливалась всеми цветами радуги и становилась то багровой, то желтой, то лиловой. Это новое неподвижное лицо было неописуемо красивым и одновременно страшным. Князь с восторгом и ужасом смотрел на нахмуренные брови, на строгий прямой нос и чувственный рот античной статуи. Вдруг прикрытые глаза маски распахнулись, и из них брызнул свет. Свет разгорался все ярче и ярче, и наконец сделался нестерпимым, будто позади этой маски пылало солнце. Стены кабинета исчезли, пропал и пол, и князь увидел со стороны себя — маленького испуганного человечка, который держал за руку высокого архангела в сияющих доспехах, с развивающимися кудрями и горящими глазами.

Вокруг них клубилась темнота. Где-то вдалеке сверкали молнии, раздавался вой ветра и шум морского прибоя. Князь изо всех сил вцепился в протянутую ему руку, боясь остаться наедине с темнотой.

И тут он услышал голос: маска заговорила. Голос лился сверху, снизу, со всех сторон, будто отраженный и усиленный эхом. Смысла слов князь не понимал, но этого и не требовалось — голос архангела был так прекрасен, а слова так мудры и правдивы, что они проникали князю в самое сердце. Князь внимал голосу с упоением, каждое слово доставляло ему сладкую боль, радостное возбуждение, предвкушение чего-то прекрасного и огромного.

Архангел взял князя за руку и повел за собой куда-то вдаль. Темнота расступилась, князь увидел внизу под собой крыши, проспекты, купола с колоннадами, перекрестки дорог. Потом город сменился окраиной, под ногами стали мелькать перелески, деревни, мосты и железнодорожные станции. Посветлело, будто с рассветом. Солнце поднялось в зенит, а затем быстро пошло на закат. Их путешествие над землей продолжалось еще несколько времени. Вдруг рука архангела разжалась, и князь стал падать, без страха наблюдая, как стремительно приближается земля.

В тот момент, когда он, казалось, должен был уже разбиться, все вокруг снова преобразилось. Князь увидел себя ребенком, сидящим на веранде на коленях у няни, его бывшей кормилицы. Его мать, красивая и молодая, в белом платье, с распущенными золотистыми волосами, поднимается из сада на веранду по деревянным ступеням. Вечерний свет льется из окон, за стеклянной дверью веранды качаются ветки сирени. Мальчик спрыгивает с колен няни и бежит навстречу матери. Радость переполняет его — он не видел ее целый день, он так тосковал! Мать хватает мальчика на руки и крепко прижимает к груди. Он слышит биение ее сердца и чувствует упругую мягкость тела. Ее руки пахнут ландышем. Склонившись к лицу мальчика, она нежно целует его. Поцелуй длится долго, даже слишком — когда мать, наконец, отнимает губы, он видит, что лицо ее изменилось и что это уже не мать его, а Мими.

Мими смеется, гладит его по голове. Ямочки на щеках, приоткрытый рот, и маленькая родинка над губой. «Я так счастлива, Серж, так счастлива!» — шепчет она. Он не понимает причины ее счастья, но радуется вместе с ней. Он уже не мальчик, а прежний, теперешний Сергей Львович. Тут в комнату вбегает маленькая девочка и бросается к ним. У нее такие же ямочки на щеках и золотые кудрявые волосы. Они берутся за руки и начинают кружиться в хороводе. Мими, девочка и князь хохочут и кружатся все быстрее. Наконец, будто сговорившись, они отпускают руки и начинают разлетаться, влекомые центробежной силой. Светлая комната исчезает, тени сгущаются, и вот князь снова лежит на тахте у доктора, в сумраке петербургского зимнего дня.

Князь провел дрожащей рукой по влажным волосам. Взглянув на подсвечник, он заметил, что свечи почти полностью оплавились. Сон длился очень долго — значительно дольше, чем ему казалось.

Когда князь встал с тахты, голова его еще кружилась, а тело ныло как после долгой прогулки верхом. Доктор сидел в кресле и что-то писал. Подняв голову и увидев очнувшегося князя, он просиял в улыбке и сказал:

— Я не хотел будить вас, Сергей Львович. Вы спали так крепко и так блаженно улыбались, что я не решился. Вы видели много снов, и мне известно кое-что из того, что вам привиделось. Я был недалеко. Не скрою, я немного боялся за вас, но теперь совершенно спокоен — все прошло именно так, как я и предполагал, отвар удался на славу! Изволите убедиться?

С этими словами поднялся с кресла, подошел к большому старинному зеркалу в золотой раме, которое до сих пор оставалось повернутым к стене, и развернул его в сторону князя.

Князь приподнялся, чтобы взглянуть на свое отражение, но тут же отпрянул и от удивления сел обратно на тахту. Затем он заглянул в зеркало снова. Князь не мог поверить тому, что увидел. Одутловатость лица спала, морщины разгладились, мешки под глазами исчезли. Волосы на голове стали гуще и потемнели, глаза заблестели молодым блеском. По отдельности каждое изменение было, наверное, незаметно, но вместе они давали поразительный результат.

Но самое главное было не в этом — князь вдруг почувствовал, что все тело его как будто подобралось и налилось силой. Он, все еще не веря глазам, щупал свою упругую кожу и окрепшие мускулы. Не в силах совладать с охватившим его восторгом, он повернулся к Нилу Петровичу и дрожащим шепотом спросил:

— Это невероятно, доктор! Как вам это удалось?

Белолицый знахарь скромно улыбнулся:

— Сергей Львович, пусть это останется моей тайной. Впрочем, вы эту тайну хранить не сможете, вам придется как-то объяснить произошедшие изменения вашим близким. Советую вам пока не показываться им на глаза. Уезжайте до времени сами или ушлите их куда-нибудь. Будут спрашивать — можете сказать, что в последнее время вы были больны, а теперь, наконец, полностью выздоровели. Я, признаюсь, и сам не ожидал такого успеха с первого раза.

Знахарь взял с подноса небольшой хрустальный флакон, в который он уже успел налить немного волшебного снадобья, и протянул его князю:

— Принимайте, как только почувствуете усталость, и расходуйте его экономно, прошу вас.

Дрожащими руками, еще не окончательно придя в себя, князь взял флакон из рук знахаря и положил в карман. В это миг часы в прихожей пробили шесть. Князь извинился и, сославшись на дела в департаменте, стал быстро собираться: слуга Нила Петровича старый Захар, подал князю шубу, перчатки и цилиндр и с поклоном выпустил его из квартиры.

Когда дверь за ним затворилась, Сергей Львович бегом побежал вниз по парадной лестнице. Обычно подъем и спуск давались его подагрическим ногам с трудом. Сейчас же он бежал с легкостью молодого человека не останавливаясь между пролетами лестницы. Выбежав на улицу, он окликнул извозчика уселся в сани и крикнул:

— К Мими!

Извозчик покосился на него с удивлением, не понимая, куда ехать. Князь улыбнулся своей ошибке и уточнил:

— На Черную речку гони, рубль получишь!

Ванька стеганул лошадь, и она потрусила по мостовой, мотая головой и фыркая от летящих на ее морду крупных мокрых снежинок.

24. Мазурики

В первом этаже четырехэтажного дома, что напротив главного входа в Сенной рынок, находится трактир, состоящий из одной комнаты с низким потолком и пристроенной рядом кухни. В трактире всегда темно, только на двух столах слабо светят две керосиновые лампы, да в углу под почерневшей иконой коптит лампадка. За липкими, пропитанными пивом столами сидит весьма малопочтенная публика; ломовые извозчики, поденщики, бродячие коновалы и просто мазурики. В обычное время в трактире тихо, так что слышно, как за бумажными обоями шуршат тараканы. Изредка скрипнет дверь, и в темную комнату с низкими сводами войдет новый посетитель. Но никто из сидящих не повернет головы и не осмотрит вошедшего. Пытливых глаз здесь не любят, вопросов не задают. Любой, кто решится переступить порог трактира и не испугается темноты, тяжелого духа и вида сидящих внутри людей, может быть уверен — все, что он скажет и попросит, останется его тайной. И нет таких поручений, которые не может выполнить кто-то из завсегдатаев этого мрачного заведения. Нужно лишь знать, к кому обратиться.

В один из серых февральских вечеров за большим столом в дальнем от входа углу трактира сидели и тихо разговаривали около дюжины мужчин. Большинство из них принадлежало к той категории, что обыкновенно называют босяками. Впрочем, один из сидящих выделялся среди остальных одеждой и разговором. Это был грузный, хорошо одетый господин, опиравшийся на трость с набалдашником из слоновой кости. Его руки были усеяны золотыми перстнями; на шее вместо галстука красовался лиловый платок, заколотый янтарной булавкой. Он сидел чуть поодаль, откинувшись на спинку стула, с которой свисала небрежно брошенная бобровая шуба.

Богато одетый господин — а это, как вы могли догадаться, был Нил Петрович — произнес:

— Ну, что уже сделано? Рассказывайте быстрее, у меня времени мало.

В ответ один из босяков, крупный костистый мужик, протянул Нилу Петровичу пачку бумаг:

— Вот, изволь. Все сделали, как ты велел. Некоторые, конечно, противились, да мои ребята, — тут он кивнул на сидевших рядом молчаливых босяков, — все быстро уладили. Кто поупрямее, тем прямо при женах да ребятишках разъяснили. А только все равно денег не хватило. Все, что ты в прошлый раз дал, все потратили, до последней копеечки. Из Москвы сюда уже на свои возвращались. Вот список — кому и сколько заплачено. Ну и наши расходы, понятно.

Взяв бумаги, Нил Петрович поставил перед собой лампу, разложил бумаги на липком столе и углубился в чтение. Вдруг чье-то дыхание коснулось его щеки. Нил Петрович вздрогнул и поднял глаза: рядом с ним, наклонившись к бумагам, стоял его брат, бывший келарь и лакей. Как видно, он опоздал к назначенному часу и зашел в трактир незаметно, когда все уже сидели за столом.

Нил ждал его появления, но даже сейчас не мог подавить то неспокойное чувство, которое всегда испытывал при появлении брата. Стараясь не смотреть на белое бесстрастное лицо бывшего келаря, Нил пододвинул ему бумаги.

Брат кивнул, уселся на свободный стул и стал внимательно изучать документы, делая время от времени пометки на листке бумаги и бормоча что-то себе под нос. До Нила долетали лишь обрывки фраз:

— Ага, вот — Рябининых дом… А это Севастьяна сын подписал — сам Севастьян умер, что ли? Пил много, наверное умер. И староста тоже здесь, толстый. Все здесь, голубчики… Козячий сын! Сам ты козячий сын, выродок! Все выродки! — неизвестно к кому обращаясь, прошипел брат и плюнул на один из документов, который только что рассматривал.

Повернувшись к Нилу, брат ободрительно толкнул его под локоть и тихо сказал:

— Ну что, будут знать сиротку убогого, а? Ну да ладно, к черту этих… Глянь, вот что у нас выходит… — С этими словами брат, самодовольно улыбаясь, протянул Нилу листок с именами и цифрами.

Нил Петрович бегло просмотрел бумагу, а потом обратился к главарю босяков:

— Сколько же еще вам нужно?

— Тысяч двенадцать должно хватить. Тут еще что надо понимать — все ведь деньгами не решишь. Старый барин противится, миром дела кончить не хочет. Я, говорит, ехать никуда не собираюсь, здесь помру, а как помру — договаривайтесь с моими наследниками.

— Тогда зачем же тебе деньги, коли старый барин их не берет?

— Он не возьмет — наследники точно возьмут.

Нил Петрович помолчал, а потом вопросительно посмотрел на мужика:

— Да ведь старый барин жив еще? Сколько же ждать? Я ждать не могу.

— Сегодня барин жив, а завтра его, может, Господь приберет. Человек он уже пожилой, болезненный. Все это не твоя забота. Нас недаром в охранке уважают и всякие дела поручают, сам знаешь. Я по городу лучший заштатный филер, другого такого нету. И ребята мои надежные, проверенные. Ты только им деньги заплати и ни о чем не думай, а они все сделают в лучшем виде.

Нил Петрович посмотрел на сидящих рядом босяков. Тяжелые, будто окаменелые лица, напряженный взгляд, выражение недоверчивое и злое. Так смотрят люди, обиженные судьбой, сызмальства привыкшие к жестокости и подлости… Их главный — тот самый костистый и сутулый мужик с глубоко посаженными глазами, широкими скулами и плоским сломанным носом — казалось, сошел с иллюстрации к популярным в то время работам итальянского ученого Ломброзо. «Душегуб», определил про себя Нил Петрович и подумал: «Как с такой рожей можно работать в охранке, пусть даже и заштатным филером? Увижу Леонида Николаевича — спрошу, где он таких находит…»

В этот момент над столом пролетала толстая зеленая муха, проснувшаяся раньше положенного ей времени или вовсе не заснувшая на зиму в жаре и чаду трактирной кухни. Со всего маху стукнулась она о пыльное окно и попробовала было улететь обратно, внутрь комнаты, но мужик с лицом душегуба — его звали Спиридон — ловким движением схватил ее в кулак. Поднеся кулак к уху, Спиридон послушал жужжание мухи и осклабился, будто радуясь добыче.

«Сейчас он ее съест», — вдруг подумал Нил. Спиридон-душегубец, однако, муху есть не стал, а просто раздавил ее и вытер ладонь о грязные суконные порты.

Тут белобрысый брат, бывший келарь и лакей, сидевший до того молча, толкнул Нила под столом ногой. Нил Петрович очнулся от мыслей, вынул из сюртука толстый кожаный бумажник и, оглядевшись по сторонам — не видит ли кто из посторонних, стал быстро доставать одну за другой ассигнации и передавать их под столом Спиридону.

— Вот тебе четыре тысячи. На первое время должно хватить, а потом еще будет. Только гляди — больше двенадцати не дам, вы и так уже много потратили. Разбирайся как хочешь, я ничего знать не знаю, а чтобы все купчие были у меня к концу года. Время поджимает. Ну все, через месяц снова здесь свидимся.

Спиридон осклабился, взял деньги и спрятал их в одежде. Затем кивнул своим ребятам и молча, не прощаясь, поднялся из-за стола. Белобрысый встал вслед за ними. Когда мазурики уже выходили на улицу, он знаком задержал Спиридона, наклонился и сказал ему негромко, но так, чтобы слышал Нил:

— За деньги спрошу, за каждую копейку отчитаешься. И чтоб никто про заказчика не знал. Если что не так пойдет — пеняй на себя, на охранку не надейся, покрывать тебя никто не будет, понял?

Спиридон с усмешкой кивнул:

— Не бойсь, про вас не узнают, коли деньги будете платить. — И поднялся по ступенькам на улицу. Белобрысый брат вышел вслед за ним.

Нил Петрович чуть замешкался, надевая шубу. Бросив трактирщику двугривенный за чай, он распахнул дверь и вышел из затхлого помещения наружу. Там, однако, уже никого не было: босяки, Спиридон-душегубец и белобрысый растворились в пестрой толпе Сенного рынка. Нил Петрович застегнул шубу и, помахивая тростью, быстро зашагал прочь, перепрыгивая лужи, образовавшиеся от февральской оттепели.

На душе у Нила Петровича было и радостно, и тревожно. Пока все шло именно так, как и предполагал его белобрысый брат. Впрочем, самое важное ждало его впереди.

25. Мятеж

Минул месяц. Поздним утром 2-го апреля 190… года Нил Петрович сидел в кабинете в халате и пил чай с ванильной булочкой — он так и не усвоил городской привычки начинать день с кофе. Старый Захар, шаркая, принес Нилу Петровичу свежую газету. Тот развернул ее и принялся внимательно изучать. Внимание его вскоре привлекла заметка о крестьянских волнениях в Рязанской губернии. По сообщениям очевидцев, бунт охватил целый ряд деревень и в одном случае закончился трагически: еще до прибытия казаков кто-то из крестьян подпалил конюшни, огонь перекинулся на флигель барской усадьбы. Прибывшие на место казаки потушили огонь, причем им помогали многие из тех крестьян, которые раньше вышли бунтовать. Но усадьба уже сгорела.

Нил Петрович не успел дочитать заметку до конца, как в передней раздался звонок. Захар прошаркал по коридору и открыл дверь.

На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоял князь Сергей Львович. Сбросив на руки Захара шубу, князь бесцеремонно прошел по коридору и без стука распахнул дверь кабинета.

— Голубчик, доктор! Простите за непрошеный визит, но дело не терпит отлагательства!

Нил Петрович встал, стряхивая с халата крошки от бриоши, подошел к гостю и ласково усадил его на оттоманку.

— Дорогой мой Сергей Львович, что стряслось? Действие напитка ослабло? Мими теряет к вам интерес?

Князь утвердительно кивнул. Губы его дрожали, на глаза наворачивались слезы. Действительно — от былой моложавости не осталось и следа, кожа потеряла блеск и обвисла, волосы снова поредели, вернулась одышка. Более того, проницательный глаз мог бы заметить, что князь выглядит заметно хуже, чем перед началом лечения.

Князь начал что-то сбивчиво объяснять, но Нил Петрович жестом остановил его:

— К сожалению, Сергей Львович, действие напитка ограничено во времени. Впрочем, особой беды здесь нет. Не беспокойтесь — я снова приготовлю отвар, вы выпьете его, и сила вернется к вам. Мими будет любить вас по-прежнему.

— Тогда приступим немедленно! — нетерпеливо и несколько капризно потребовал князь.

Нил Петрович попросил гостя немного подождать. Он убрал чайный прибор, накрыл рабочий стол клееной скатертью, расставил склянки с колбами и начал неторопливо варить снадобье. Зная, что князь вернется, он держал необходимые травы и порошки под рукой. Пока состав кипел на спиртовке, пока жидкость отцеживалась и остужалась, доктор расспрашивал князя о его домашних и служебных делах. Боясь раздражить доктора отказом, князь с подчеркнутой готовностью отвечал на все вопросы и даже сообщал такие детали, о которых Нил Петрович вовсе и не спрашивал.

Все внимание князя было приковано к зеленовато-желтой жидкости внутри хрустальной чаши. Князь, не отрываясь, следил, как медленно осаждается муть в отваре, как он светлеет, и от нетерпения крутил обручальное кольцо на пальце правой руки. Наконец доктор достал серебряную ложечку, отряхнул ее и со звоном бросил на поднос: От этого звука князь встрепенулся. Он вскинул голову и радостно спросил:

— Уже готово?

Вместо ответа Нил Петрович протянул чашу князю.

* * *

С тех пор миновало более двух месяцев. Раз в две недели князь являлся к Нилу Петровичу за заветным напитком. И каждый раз Нил Петрович подолгу и обстоятельно разговаривал с гостем, проникая все глубже в его тайны, личные и служебные.

Сам того не замечая, князь всецело оказался во власти белолицего колдуна. Нилу самому было любопытно наблюдать, как в его присутствии Сергей Львович, тайный советник и начальник департамента министерства путей сообщения, педант и гроза подчиненных, внезапно слабел и терял обычное высокомерное хладнокровие. В кабинете Нила князь не стеснялся быть тем, кем он и был на самом деле — одиноким и запутавшимся пожилым мужчиной, безумно влюбленным и вместе с тем тяготившимся двойственным положением. Знахарь стал для князя единственным собеседником: лишь ему Сергей Львович мог открыться, поверить все свои страхи, надежды и разочарования. Нил Петрович был отменным собеседником — он умел слушать и не перебивать.

Каждый раз, покидая квартиру Нила Петровича, князь уходил успокоенным, со счастливой улыбкой на лице. В его внутреннем кармане находился крепко закупоренный сосуд, в котором плескалась волшебная жидкость, возвращавшая на несколько дней молодость, а с ней и расположение Мими.

И белолицый знахарь, затворяя за князем дверь, тоже улыбался, но по другой причине: он знал, что все крепче привязывает волю князя к своей. Нил не торопил события и ждал, когда представится случай воплотить замысел, ради которого он начал эту долгую игру.

Так продолжалось несколько месяцев. Меж тем жизнь вокруг Нила Петровича шла своим чередом. История продолжала течение, постепенно набирая обороты.

Военные неуспехи на Дальнем Востоке породили разочарование в обществе; образованные слои бурлили и требовали перемен. Недовольство властью распространилось и на простой народ. Крестьянство, прежде служившее надежной опорой самодержавия, начало подниматься против землевладельцев и чиновников.

Иногда волнения крестьян заканчивались мирно, но иные оборачивались кровавыми мятежами. Один из них разгорелся в знакомых Нилу Петровичу местах и тем привлек его особое внимание. Заметку об этом событии Нил Петрович обнаружил в газете от 2-го апреля 190… года Окончание мятежа было трагическим. В столкновениях с казаками множество крестьян получили ранения, несколько из них оказались за решеткой. Сгорела часть старинной усадьбы, а вместе с ней хлев и конюшни. Ущерб имению был нанесен немалый.

Однако худшее произошло спустя неделю. Старый барин, рязанский помещик М., не перенес случившегося и умер от удара. Перед смертью он успел написать подробное письмо старому знакомому по русско-турецкой кампании — генералу Трепову. В письме описывались роковые обстоятельства последних дней и особенно подчеркивалась та невиданная доселе злоба, с которой крестьянские вожаки разговаривали со старым барином и с урядником, прибывшим в имение для переговоров.

Боевой офицер Трепов к этому времени стал крупным чином в жандармском отделении. Спустя два дня после того, как он получил и прочел письмо М., пришло известие о смерти старика. Новость эта так потрясла генерала, что он тут же истребовал дело о волнениях и о пожаре. Изучив бумаги, Трепов распорядился направить на место происшествия Дмитрия Ивановича, бывшего полицмейстера Городца, а ныне подполковника жандармерии и звезду столичного сыска.

Прибыв в рязанское имение, Дмитрий Иванович разместился в уцелевшей части барского дома, теперь пустовавшего, и открыл дознание. Он вызвал к себе урядника, старост двух окрестных деревень — Высоцкого и Торбеева — и священника с дьяконом. Расспросив поначалу их и записав показания, он начал обход крестьянских домов.

Главной целью следствия было установить зачинщиков мятежа и причину пожара. Из путаных объяснений крестьян следователь узнал о какой-то давнишней тяжбе между помещиком и общиной по поводу выпаса на противоположном, низком берегу Реки. Тяжба эта была разрешена несколько лет назад, стороны пошли на мировую, однако в деревне оставались недовольные. Ходили даже слухи о том, что кто-то скупает крестьянские земли или просто силой сгоняет крестьян с земли. Впрочем, много об этом узнать не удалось: мужики о выкупе разговаривать не хотели, отвечали уклончиво и неохотно, а бабы только кивали на мужей.

Из рассказов священника Дмитрий Иванович узнал, что незадолго до событий в деревне появились подстрекатели из города. Кто они такие и как выглядели, установить не представлялось возможным. Ясно было лишь одно: без их участия крестьяне вряд ли решились бы рядиться с барином и приходить толпой на барский двор. Единственное, что удалось определить с точностью, — возгорание произошло в результате поджога: недалеко от конюшни, с которой начался пожар, была найдена несгоревшая пакля и пустая бутылка из-под лампадного масла.

Расспрашивая крестьян о недавних волнениях, Дмитрий Иванович вдруг сообразил, что названия окрестных деревень ему знакомы и фамилии некоторых крестьян тоже прежде где-то встречались. Чтобы проверить догадку, он съездил в уездный город и телеграфом отправил в Санкт-Петербург запрос. Ответ из жандармского отделения пришел через два дня. Оказалось, что Торбеево и Высоцкое упоминались в розыскном деле мещанина Селивестрова, которое Дмитрий Иванович вел около семи лет назад. За отсутствием результатов дело было определено в архив, где пылилось на полке.

Прочтя телеграмму, Дмитрий Иванович отложил ее в сторону. Руки его дрожали, а сердце учащенно билось. Увидев имя Ефима Селивестрова, он тут же вспомнил все обстоятельства дела о поджоге строящейся церкви в Городце. Поджигатель — тот самый самозванец, который выдавал себя за пропавшего Селивестрова, — использовал паклю, пропитанную лампадным маслом. Таким же способом был подожжен и господский дом помещика М.

Дело приобретало неожиданный поворот. О своей находке Дмитрий Иванович написал генералу Трепову и сообщил, что задержится на месте еще на несколько дней. После чего продолжил обход крестьянских домов. Однако теперь его интересовали не недавние события около господского дома, а то, что произошло в этих краях много лет назад. На вопросы о далеком прошлом жители деревень Торбеево и Высоцкое отвечали куда более охотно, чем о недавних событиях.

О том, что с кровельщиком случилось неладное, стало ясно уже спустя два дня после того, как он простился с молодой женой и выехал в город на заработки. На следующее же утро бабы, ходившие в лес по грибы, наткнулись в овраге на перевернутую телегу, груженую инструментом, и подняли шум. А еще через день в Высоцкое, хромая, прибрел Ефимов конь, весь перепачканный болотной тиной.

Дойдя до избы вдовы Селивестровой, Дмитрий Иванович отдышался и придал себе умиротворенно-добродушный вид, бывший у него в ходу для допросов вне стен полицейского участка. Затем следователь постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел внутрь.

В горнице царил полумрак. За столом сидела немолодая грузная женщина в темно-малиновом сарафане. Лицо ее было бесстрастно и сохраняло некоторую приятность: видно, в молодости хозяйка дома была очень хороша собой. На коленях Катерины Львовны лежал, урча и нежась, черный мохнатый кот.

Повернув голову в сторону вошедшего, Катерина Львовна оглядела его и первая заговорила:

— Вы, барин, из города следователь? Так и знала, что ко мне придете, что и до меня очередь дойдет. Садитесь, спрашивайте. Я тридцать лет молчала, мне есть что рассказать.

Следователь сел к столу рядом с хозяйкой и собирался было задать первый вопрос, как вдруг Катерина Львовна жестом остановила его:

— Погодите немного, сейчас он придет, тогда уж и начнем…

Стоило ей только это сказать, как в окне мелькнула тень, раздались шаги на крыльце. В сенях скрипнула дверь. Следователь привстал со стула, силясь в полумраке горницы разглядеть вошедшего…

26. Затруднение

Лето 190… года только начиналось, зацвела сирень, но в городе уже было душно и по-летнему пусто. Ветер с залива ослаб, вода в каналах зацвела и стала испускать нездоровый болотный дух. Ложась спать, Нил Петрович оставлял окна открытыми, но и это не помогало. Лишь под утро жара немного спадала и Нилу Петровичу удавалось заснуть. Во сне ему часто виделись родные края, мелькали знакомые лица, слышались голоса односельчан. Десятки недобрых глаз смотрели на него, а голоса сливались в угрожающий гул, в котором иногда можно было услышать слова «лешак», «козячий сын» и другие обидные прозвища, которыми Нила награждали в деревне. После этого Нил Петрович обыкновенно просыпался, в испарине и с головной болью, и уже не мог заснуть до утра.

Большинство пациентов доктора разъехались по дачам и загородным имениям. Нил Петрович решил последовать их примеру, а пока выехать хоть на прогулку, чтобы развеяться. Может, потом и удастся выспаться по-настоящему.

Ранним утром он нанял коляску и приказал везти себя на Лахту. Подъехав к церкви св. апостола Петра, он отпустил извозчика и собирался было продолжить путь пешком, как вдруг у ограды столкнулся нос к носу с князем.

Сергей Львович выглядел подавленным. Привычной вальяжности и высокомерия не было и следа. Напротив, казалось, что князь чем-то глубоко потрясен. Руки его дрожали, костюм находился в совершеннейшем беспорядке. Нил Петрович никогда не видел князя таким за пределами своего кабинета.

Увидев белолицего знахаря, князь всплеснул руками и бросился к нему навстречу. Как только они отошли немного в сторону от гуляющих, князь, понизив голос, сказал:

— Какая удача, что мы встретились, а я уж собирался вам сегодня писать! Вы позволите сопровождать вас? Мне сейчас же нужен ваш совет и помощь.

Нил Петрович согласился, и они пошли по дорожке в сторону устья Большой Невки.

По пути князь сообщил Нилу Петровичу известие: Мими ждет ребенка. Он узнал об этом третьего дня и с тех пор потерял сон.

— Помилуйте, дорогой князь, чем же вы так расстроены? — перебил его Нил Петрович. — Ваше желание осуществилось, Мими влюбилась в вас, и влюбилась настолько, что хочет ребенка. Это, так сказать, плод любви, которой вы добивались. Более того, теперь у вас может быть твердая уверенность, что Мими вас не бросит! Мое снадобье более вам не нужно, и…

Князь нетерпеливо замахал на Нила руками — доктор, обычно такой проницательный и душевно тонкий, совершенно не понимал тяжести его положения! Мими актриса, известная в определенных кругах, и появление младенца не удалось бы долго скрывать от столичной публики. До сих пор их связь оставалась тайной, но теперь поплывут слухи и не дай бог дойдут до министра, человека семейного и набожного. Это не только помешает продвижению князя по службе, но и положит конец всей его карьере. Не далее как вчера князь ездил к Мими на квартиру, умолял ее прервать беременность, предлагал большие деньги. Однако красавица наотрез отказалась, расплакалась и заявила, что любит его без памяти и хочет стать матерью его ребенка. Толпа гуляющих осталась позади. Оглянувшись по сторонам — нет ли кого поблизости — и переминаясь с ноги на ногу, князь наклонился к уху доктора и прошептал:

— Поймите, этот ребенок ни к чему, совсем ни к чему! Не найдется ли средство сделать так, чтобы…

Он замялся, с мольбой глядя на белолицего, и тут же со стыдом отвел глаза.

Нил Петрович выдержал паузу, а затем, сохраняя прежнюю невозмутимость, напрямую спросил:

— Сергей Львович, вы хотите избавиться от ребенка?

Не поднимая глаз, князь кивнул и быстро добавил полушепотом:

— Да-да, только, ради бога, говорите тише. И еще одно — непременно нужно сделать это так, чтобы Мими не знала, в чем причина.

Вместо ответа Нил Петрович снова зашагал по дорожке. Князь следовал за ним по пятам. Некоторое время спутники шли молча. Наконец Нил Петрович остановился и, обернувшись к князю, промолвил:

— То, о чем вы просите, мне под силу. Но, думаю, вам ясно, какому риску вы подвергаете нас обоих. Впрочем, в том, что случилось, есть доля и моей вины. Сочувствую вам и готов помочь. Как вы понимаете, дело весьма деликатное и требует полной секретности. Я принимаю на себя огромную ответственность, и только мое уважение к вам, дорогой князь, заставляет меня…

Князь перебил знахаря и, схватив его за запястье, начал возбужденно шептать:

— Ни слова больше, Нил Петрович, я все понимаю. Буду вашим вечным должником, и любой гонорар, какой вы назначите…

— Вы не дослушали меня, многоуважаемый Сергей Львович. Денег от вас мне не нужно. Я помогу вам по дружбе и из уважения к вам. Мне лишь хотелось быть уверенным в одном: в случае необходимости вы не забудете нашей дружбы и не откажетесь мне помочь, как сейчас я помогаю вам.

— Все что угодно! — поспешно ответил князь. — Все, что в моей власти!

— В вашей, дорогой князь, в вашей — не сомневайтесь. Ничего сверхъестественного я не попрошу. Сверхъестественное не по вашей части, а скорее по моей, — усмехнулся Нил Петрович. — Приходите ко мне завтра вечером, у меня в кабинете и потолкуем.

На этом собеседники расстались.

Обратный путь до дома Нил Петрович проделал пешком и в одиночестве — ему нужно было время, чтобы поразмыслить. Неожиданный поворот событий озадачил его. С одной стороны, оказывая подобную услугу, он окончательно привязывал князя к себе, делал князя своим вечным должником. Этого Нил Петрович добивался и желал с самого начала.

Однако в просьбе князя было что-то отталкивающее. Нилу Петровичу уже приходилось помогать дамам, оказавшимся в подобном положении, но этот случай выходил куда более деликатным: все должно было свершиться тайно, без участия и согласия Мими.

Придя домой, Нил Петрович заперся в своем кабинете, написал короткую записку, заклеил ее в конверт и отправил со слугой, старым Захаром. Нил Петрович устно сообщил Захару адрес и строго наказал непременно дождаться ответа.

Ответ не заставил себя ждать. Спустя два часа Захар вернулся и вручил Нилу Петровичу запечатанный конверт. Вскрыв его, Нил Петрович не обнаружил там ни письма, ни даже короткой записки. В конверте находился один-единственный предмет: игральная карта.

Нил Петрович покрутил карту в руках: это была дама червей в средневековом наряде. Художник воплотил в ней идеал красоты. У дамы — нет, скорее у юной девы — была пышная грудь, чувственные красные губы и распущенные золотистые волосы, струящиеся по зеленому атласному одеянию. Повертев карту в руках и посмотрев ее на просвет, Нил Петрович заметил посредине небольшое отверстие — судя по всему, карта была проколота иголкой или тонким шилом.

Сердце его сжалось. Раздраженно отбросив карту в сторону, он встал из-за стола и принялся нервно ходить по комнате, бормоча себе под нос: «Вот ведь старая ведьма!» Затем Нил Петрович подошел к буфету, достал початую бутылку вина Мариани, налил в бокал до краев и выпил залпом. Его возбуждение было велико, от напряженной работы мысли на лбу выступила испарина. Впрочем, вино возымело свое действие и вернуло ему спокойствие. Нил Петрович отер лоб, сел к столу, достал колбы, коробочки, склянки с порошками и травами и принялся варить зелье, стараясь не дышать паром, поднимавшимся от бурлящей жидкости.

Вечером следующего дня в назначенное время князь сидел на диване в кабинете Нила Петровича и напряженно слушал.

Несмотря на поздний час, летнее солнце еще не скрылось за горизонтом, и на всей обстановке комнаты лежал красноватый отблеск его лучей, пробивавшихся сквозь синие балтийские тучи. Белесое лицо доктора, подсвеченное красным, выглядело особенно зловещим, и князь смотрел на него со страхом, не решаясь, впрочем, отказаться от задуманного.

Доктор меж тем продолжал рассказ. По его словам, из множества средств прерывания беременности только одно можно было применить незаметно. Как пояснил Нил Петрович, изготовленная им смесь по вкусу и запаху напоминает кофейный порошок и, будучи растворенной в кофе, не вызовет никаких подозрений.

— Однако, — продолжал знахарь, — имейте в виду: действие этой субстанции отнюдь не безболезненно. После приема порошка оставайтесь рядом с Мими и убедите ее не торопиться ехать к доктору. Средство должно действовать хотя бы полчаса без какого-либо внешнего вмешательства. Когда все благополучно завершится, пришлите ко мне слугу с запиской.

Сказав это, Нил Петрович открыл дверцу резной деревянной аптечки, висевшей на стене за его спиной, и достал оттуда небольшую коробочку. Внутри поблескивал черный порошок. Вручая коробочку князю, Нил Петрович со значением сказал:

— Надеюсь, вы понимаете, Сергей Львович, на какой шаг я иду ради вас.

Князь молча кивнул и поскорее спрятал коробочку во внутренний карман.

Когда дверь за гостем закрылась, Нил Петрович выждал некоторое время, а затем торопливо оделся и вышел вслед. У гранитных ступеней парадного стоял извозчик с экипажем. Нил Петрович приказал ехать на Сенную. В темном трактире, под неверным светом керосиновой лампы, за столиком виднелась фигура брата, белобрысого келаря. Они уселись вдвоем и стали ожидать прихода мазуриков во главе со Спиридоном.

27. Гроза

22 июня 190… года два столичных журнала опубликовали по короткой заметке примерно одинакового содержания. В них сообщалось о скоропостижной смерти известной молодой актрисы, Марины Савельевны Р-цкой, прославившейся в прошлый сезон в роли Шемаханской Царицы в театре промышленника Весенина. Первая заметка излагала обстоятельства смерти достаточно скупо, зато вторая, напечатанная в журнале «Театр и искусство», не скупилась на детали, действительные или вымышленные. Сообщалось, например, что смерти Марины Савельевны предшествовало резкое и необъяснимое недомогание, что она была привезена к доктору неизвестным пожилым господином, который расплатился с доктором заранее, однако не оставил своего имени и быстро уехал. Обстоятельства указывали на сильное отравление, было открыто следствие, которое, впрочем, пока не привело к какому-нибудь результату, так как достоверно установить, умерла ли г-жа Р-цкая от естественных причин или была отравлена, не удалось. Заметка заканчивалась коротким репортажем с похорон Марии Савельевны на Смоленском кладбище, куда пришли ее коллеги по труппе, а также многочисленные поклонники ее сопрано.

В тот же день, после почти недельного перерыва, князь Сергей Львович П-н снова вышел на службу. Он был бледен и заметно постарел, словно пробыл в отлучке не неделю, а целых пять лет. Подчиненные с участием справлялись о его здоровье, на что князь сухо отвечал, что с ним все в порядке и что небольшое недомогание, ставшее причиной его отсутствия, уже миновало. И все же работа давалась князю с трудом: он стал рассеян, невнимателен и вздрагивал при любом шуме или крике, доносившемся порой с улицы через форточку. Несмотря на летнюю жару, Сергей Львович приказал закрыть окна во всем здании особняка на набережной Фонтанки, где располагалось правление строящейся Ц-ской железной дороги, а также распорядился не пускать на порог никого из посторонних. Оба приказания были тотчас же исполнены — князь пользовался в правлении непререкаемым авторитетом.

С наступлением вечера на васильковом июньском небе стали собираться черные тучи, беременные грозой. Чиновники разошлись, стараясь успеть домой до дождя, и во всем здании оставались лишь сторож да сам князь. Сидя в зале заседаний за огромным письменным столом, он внимательно изучал разложенную перед ним карту местности, по которой должен был проходить центральный участок дороги. Рядом с картой лежала папка с протоколом последнего заседания инженерного совета. Совет, как следовало из заключительных абзацев, большинством голосов высказался за укрепление старого моста через реку и обращался теперь к начальнику департамента, то есть к самому князю, за утверждением этого решения.

Князь барабанил пальцами по столу и смотрел на бумаги, покусывая нижнюю губу. Он старался сосредоточиться на работе, но мысли его были далеко — он вспоминал позавчерашние похороны на Смоленском кладбище и гроб, обтянутый белой кисеей. Гроб плыл на руках, как белая лодка среди моря, состоящего из одетых в черные фраки безутешных мужчин. Князь не решился пройти в первые ряды и наблюдал за похоронами издали, притаившись за липой.

По лицу Сергея Львовича пробежала слеза. Он шумно вздохнул, утер ее ладонью, после чего взял перо, обмакнул его в чернильницу и уже собирался было поставить на протоколе положительную резолюцию, как вдруг порыв ветра распахнул створки окна и чуть не сдул лежавшие на столе документы.

«Я же говорил секретарю, что надо закрывать окно на щеколду! Завтра устрою этому бездельнику выволочку», — пробурчал про себя князь, встал с кресла и подошел к окну. С улицы несло приближающейся грозой, пахло цветущей в Летнем саду липой и городской пылью, в которую уже упали первые тяжелые капли дождя.

Князь затворил окно, проверил щеколды и развернулся к столу. Где-то сверкнула молния, раздался гулкий раскат грома; гроза началась. Сергей Львович снова уселся в кресло, обмакнул перо в чернильницу, но тут внезапно на документ легла белая рука — как раз в том месте, где он собирался поставить подпись.

Князь вздрогнул и поднял глаза. Перед ним, опираясь на черную трость с белым набалдашником, стоял бледнолицый знахарь и отрицательно качал головой.

Вскочив с кресла, князь закричал:

— Что вы здесь делаете и как сюда попали?! Кто вас впустил, черт побери?

Не меняя выражения лица, знахарь сказал со вздохом:

— Так-то вы меня встречаете, дорогой князь? Увы, вот она, людская неблагодарность! Или это просто забывчивость? Вы позволите, я сяду?

Взяв себя в руки, князь показал на стул для посетителей.

Нил Петрович сел и, положив ногу на ногу, продолжил:

— Вы, должно быть, полностью ушли в дела и запамятовали об услуге, которую я вам недавно оказал… Пропали и не ответили на две мои записки, которые я вам передал со слугой.

Сергей Львович испуганно огляделся по сторонам и прошипел:

— Сядьте, прошу вас, и говорите тише. Разве вы не знаете, что произошло, не читаете газет? Ваш порошок убил ее, она умерла у меня на руках!

— Неправда, князь, и газеты читаю, и, согласно отчетам, умерла она у доктора, а вы скрылись, как только доставили ее туда, — спокойно возразил Нил Петрович, глядя ему в глаза.

— Какая, к черту, разница! Она умерла, и я к этому причастен! И вы, между прочим, тоже. Если, не дай бог, о нашей связи станет известно, я могу оказаться под следствием — вы это понимаете?! И у вас еще есть наглость являться в мой кабинет?

— Я все прекрасно понимаю, дорогой князь, — отвечал Нил Петрович. — Именно поэтому и решил нанести вам визит. Смерть Марии Савельевны — весьма прискорбное событие, но ничего изменить уже нельзя. Я и не представляю, что на самом деле произошло. Может быть, ваша возлюбленная была чем-то больна, может, вы ошиблись и дали ей слишком много порошка или же слишком поздно поехали к доктору — не ведаю. Как бы то ни было, случилось то, что случилось! В любом случае, я выполнил свою часть уговора — вывел вас из затруднительного положения. Отныне вашей репутации ничто не угрожает. Теперь настал черед и вам прийти мне на помощь. Вы можете быть мне полезны в одном весьма важном для меня деле.

Князю удалось взять себя в руки, и он сел обратно в кресло.

— Чего вы хотите? — раздраженно спросил он.

Просьба, которую высказал белолицый знахарь, ошеломила князя. Но еще более князя поразила осведомленность Нила Петровича в делах, о которых в министерстве путей сообщения знали только несколько человек, включая самого князя и министра. Обстоятельства этой просьбы были таковы.

По долгу службы князь заведовал строительством новой ветки Ц-ской железной дороги, которую предполагалось протянуть от Москвы на расстояние более чем в девятьсот верст. Строительство затевалось грандиозное, общий проект был представлен государю и получил высочайшее одобрение. Однако несколько вопросов все еще оставались нерешенными, и среди них вопрос о месте для переправы через реку. Инженерная комиссия при министерстве склонялась к тому, чтобы укрепить уже существующий мост, построенный сорока годами ранее; однако решение это еще не было окончательно утверждено, и князю как начальнику департамента принадлежало последнее слово.

Нил Петрович просил князя об одном маленьком одолжении: следовало внести в проект некоторые изменения и отказаться от идеи ремонта старого моста, а вместо этого построить новый, специально предназначенный для железнодорожных нужд. В проект также следовало заложить и станцию, которая становилась в этом случае совершенно необходимой.

— И где же вы предлагаете построить этот новый мост? — спросил знахаря князь. Он совершенно не понимал, зачем петербургскому доктору понадобилось вносить изменения в план строительства железной дороги.

Вместо ответа Нил Петрович наклонился над картой строительства, которую как раз перед тем князь собирался подписать.

— Новый мост должен пройти вот здесь, — сказал белолицый и ногтем отметил на карте место верстах в семи от старого моста. — А станция будет сразу же за рекой.

— Позвольте, но здесь расположена деревня, разве не так? — спросил князь, разглядывая карту через пенсне, вынутое из жилетного кармана. — Видите, тут написано: «Высоцкое».

— Совершенно верно, здесь пока еще находится деревня. Однако мост и железная дорога должны пролегать именно здесь.

— Но как же жители? Там ведь живут люди! — воскликнул князь. — Что за странная идея пришла вам в голову?!

— Об этом, Сергей Львович, я уже побеспокоился. Извольте взглянуть. — С этими словами Нил Петрович протянул князю пачку бумаг. Это были купчие на землю.

Князь взял первую купчую и стал ее читать. Дойдя до той строчки, где обозначалось имя владельца земли, князь остановился, не веря глазам. Он перечитал имя снова, потом схватил следующую купчую, потом еще одну, и еще… На всех бумагах, выписанное красивым почерком чиновника земельной палаты, значилось одно и то же имя: графини Анны Федотовны С-ской. Беззвучно открыв рот, он поднял глаза на знахаря, не решаясь задать вопрос.

Нил продолжал речь:

— Да, князь, вы не ошиблись — Анне Федотовне принадлежит достаточно земли, чтобы по ней проложить железную дорогу, построить мост и станцию. Как видите, около полугода назад она начала скупать земли в этом захолустье — удивительная проницательность, не правда ли? Купить землю именно там, где будет проложено железнодорожное полотно и построен мост, — хотел бы я так уметь заглядывать в будущее! Впрочем, сейчас речь не об этом. На правах старого знакомого и конфидента Анны Федотовны я выступаю как ее доверенное лицо. Как я понимаю, в вашей власти утвердить проект с новым мостом и выкупить, за счет казны, землю у графини. Надеюсь, что, ради нашей дружбы, вы не откажете мне в такой любезности, к тому же эта просьба касается вашей старой знакомой, Анны Федотовны. Я же, со своей стороны, обязуюсь, также в знак нашей дружбы, никогда и никому не говорить о том, от чего умерла бедняжка Мими.

Не веря ушам, князь еще раз посмотрел на карту, затем на белолицего доктора. Наконец дрожащим от негодования голосом он проговорил:

— Какая низость, не ожидал, сударь! Из-за вас погиб самый дорогой мне человек. Я не знаю покоя ни днем, ни ночью: Мими беспрестанно является мне во сне. Боже, какой ужасающий поступок я совершил с вашей помощью! Добавить к этому еще одно преступление, еще одну подлость? Растратить казенные деньги на совершенно бессмысленное строительство и удлинение дороги, чтобы вы или графиня смогли продать казне свою землю? Не многого ли вы хотите? И зачем старухе столько денег? Ей же, наверное, лет восемьдесят, если не больше. Она о душе должна думать, а не о деньгах!

Нил Петрович усмехнулся:

— Повторю еще раз, князь: в вашей власти решить вопрос с железной дорогой. Ну а в моей — сделать так, чтобы никто не узнал, кто же привез умирающую Мими к доктору в ту ночь. И, кстати, какое вам дело, как именно графиня распорядится деньгами? Оставим это ей решать, и не будем тратить время на бессмысленные разговоры. Напомню, что кроме доктора вас видел извозчик, который помогал вам усадить умирающую Мими в коляску. Этот извозчик — неграмотный мужик, газет не читает и вряд ли слышал о смерти Марии Савельевны, но уж поверьте, вас он запомнил: вы дали ему рубль, приказали вас ждать, и на нем же вернулись от доктора к себе домой, после чего выдали еще рубль. Извозчика этого сейчас разыскивает следствие и, возможно, рано или поздно найдет. Однако у меня есть связи в охранном отделении, и могу уверить вас, что найдут его, только если я это допущу. Кроме того, вы были замечены и на похоронах Мими на Смоленском кладбище.

— Вы что же, угрожаете мне, угрожаете предать огласке мою связь? — не скрывая испуга, спросил Сергей Львович.

— Полноте, князь! — улыбнулся Нил Петрович. — Ваша связь с Мими может интересовать разве что вашу супругу. Речь идет о другом — о вашей причастности к гибели молодой артистки. Здесь уже дело пахнет каторгой. И даже если вы избежите наказания, газетчики с удовольствием ухватятся за такой сюжет, и на вашей карьере можно будет поставить крест.

Уясните ваше положение, дорогой Сергей Львович. Думаю, у вас нет иного выхода, кроме как согласиться на мою просьбу, решить вопрос с мостом так, как я предлагаю, и выкупить у графини землю. Да, кстати, вот вам мои расчеты — я не хочу тратить ваше драгоценное время и сам подготовил все бумаги, вам останется только их подписать.

С этими словами Нил Петрович протянул князю небольшую тетрадь.

Князь машинально развернул ее. Это был полный реестр выписок из межевой книги, с указанием границ и размеров всех участков, принадлежащих Анне Федотовне. Всего, по заключительной описи, графиня владела 460 десятинами земли на обоих берегах реки и далее на юго-восток, вплоть до деревни Торбеево. Последняя купчая, на самый крупный участок земли, была совершена совсем недавно — графиня приобрела у наследников покойного помещика М. все земли его рязанского имения. В конце описи, выполненной чернилами, стояла маленькая пометка карандашом: «1 десятина = 350 рублей».

— Бог с вами, откуда такая цена? — возмутился князь. — Министерство никогда не выкупает землю дороже ста рублей за десятину, и я убежден, что министр…

— Дорогой князь, — перебил его Нил Петрович, — мне кажется, вы зря тратите свое и мое время. Подумайте над моим предложением и соблаговолите прислать ответ завтра к полудню. Взвесьте все за и против — памятуя о том, что я вам сказал. Думаю, у вас достаточно влияния на министра, чтобы решить этот вопрос как можно быстрее и к нашему обоюдному удовольствию.

С этими словами Нил Петрович поклонился и вышел, оставив князя в тяжелом раздумье.

Оказавшись на улице, Нил Петрович осмотрелся, приподнял воротник и побежал, ловко перепрыгивая через лужи и ежась под потоками летнего ливня. Завернув за угол, он остановился и покрутил головой. Наконец сквозь стену дождя ему удалось различить стоявшую на другом конце улицы черную коляску с поднятым верхом. Он сделал знак рукой, коляска тронулась и подъехала к нему.

Отряхнувшись от воды, Нил Петрович забрался в коляску. Внутри, укрывшись пледом, дремала под стук дождя старая графиня. Рядом с ней расположился белобрысый брат Нила, бывший ее лакей, а ныне осведомитель охранного отделения. На этот раз он был одет как фабричный рабочий.

Разбуженная появлением Нила, графиня приоткрыла глаза и скрипучим голосом спросила:

— Ну что — согласился?

— Пока нет. Но согласится обязательно, я это вижу, — ответил Нил.

Графиня удовлетворенно кивнула:

— И я тоже это вижу. Молодец, справился. Не зря я тебя из глуши вытащила, не зря обучала. И деньги в землю вложила не зря. Все по-нашему будет, как задумано, как карты показали. Торопиться не надо — заплатит Сергей Львович столько, сколько мы сказали, никуда не денется. Поехали, до дома тебя довезу, а то дождь видишь какой!

Коляска тронулась и медленно покатилась по мостовой — быстрой езды графиня не любила. Старуха перевела разговор на погоду и, по своему обыкновению, стала жаловаться на столичный климат, на дожди, ветер и сырость. Голос ее звучал гнусавее обычного: видимо, она действительно была сильно простужена и все время чихала.

Некоторое время Нил молчал и слушал жалобы графини. Улучив момент, когда старуха на минуту замолчала и полезла за носовым платком, он спросил — вежливо, но уверенно:

— И когда же, по-вашему, мы должны получить деньги? К концу лета с выкупом управимся?

— Не торопись, деньги теперь наши, — ответила графиня. — Еще до конца лета все получим. Месяц подожди, и все решится. Получишь свою треть сполна, как мною и обещано.

Белобрысый брат, внимательно прислушивавшийся к разговору, удовлетворенно кивнул.

Нил нахмурился:

— Про деньги я помню, и в вашем слове, Анна Федотовна, не сомневаюсь. Только кроме денег у нас еще и другой уговор был. Вы, помнится, обещали, что как только казна землю выкупит, служба моя у вас считается исполненной. И господский дом с теми землями, что не отойдут казне, вы тоже мне обещали. Надеюсь…

Но старуха не дала ему закончить.

— Все так, батюшка, все так, все правильно. Получишь и деньги, и имение, и вольную — ступай, куда глаза глядят. Хочешь, в глушь свою возвращайся, хочешь — в Париж, деньги проматывать. Хоть и жаль мне тебя, дурака, пропадешь! Вот скажи — зачем тебе деньги, а? И имение это — зачем? Думаешь барином зажить? Так я тебе скажу правду, как всегда говорила, — не выйдет из тебя барин. Сопьешься или еще того хуже — заскучаешь и пустишь себе пулю в лоб от безделья. Оставайся-ка лучше при мне — разве тебе со мной плохо было? Разве я тебя обижала чем или обделила?

Старуха сокрушенно покачала головой, как бы пеняя Нилу на его неблагодарность. Вдруг глаза ее закатились и она громко чихнула так, что все ее полное, рыхлое тело содрогнулось. Белобрысый брат, сидевший рядом, тоже вздрогнул от неожиданности. Утершись платком, графиня продолжала:

— Впрочем, уговаривать тебя не стану, знаю, что ты упрямый. Коли вбил себе в голову чего — не отступишься. Хочешь сам по себе жить — живи, только на меня не пеняй, не говори, что не предупреждала. А вот и твой дом — приехали!

Тем временем гроза прекратилась, дождь перестал барабанить по крыше коляски, и, хотя по мостовой еще бежали потоки воды с сорванными ветром цветками липы, черно-синяя туча отошла на восток, сквозь разрыв облаков показалось закатное солнце. Коляска, замедляясь, поравнялась с парадным подъездом дома на Литейном и остановилась. Сухо попрощавшись с графиней, Нил Петрович коротко кивнул брату, соскочил с подножки на мокрый блестящий тротуар и быстрыми шагами направился к двери. Он чувствовал, что история с князем приближается к развязке…

Богатство

28. Встреча

Октябрь в тот год в Петербурге выдался неспокойный. Остановилось несколько заводов, с перебоями ходили трамваи, остыли печи хлебопекарен. Ходили слухи, что если железнодорожники присоединятся к стачке, снабжение столицы нарушится и может начаться голод. Губернатор распорядился стянуть в Петербург казачьи части, взял вокзалы и склады под усиленную охрану, и ежедневно телеграфом докладывал о происходящем в Ливадию, где в то время находился государь, наблюдавший за переустройством дворцового парка.

Впрочем, во многом жизнь в городе продолжала течь своим чередом. На перекрестках было тесно от извозчиков, магазины на Невском и в Гостином дворе по вечерам наполнялись покупателями, а по Неве, как обычно, ходил небольшой колесный пароход «Неаполь», в котором располагался первый в городе и пока единственный плавучий ресторан.

Осень вступила в свои права: парки и сады вдоль берегов Невы пожелтели и со дня на день могли начаться затяжные дожди, когда нельзя будет выйти из дому без зонтика. Впрочем, в тот день погода была еще удивительно теплой. Мягко грело октябрьское солнце, и на верхней открытой палубе «Неаполя» не оставалось ни одного свободного столика. Многие пришли на речную прогулку с семьями. Между столиками шумно бегали мешавшие официантам дети, которые к ужасу родителей то и дело норовили подбежать к краю палубы, чтобы, перегнувшись через ограждение, поймать ладошкой брызги воды, срывавшиеся с колесных лопастей.

Среди сидевшей за столиками публики выделялась веселая молодая компания: журналисты петербургских либеральных газет, совершавшие прогулку по реке вместе с женами. Молодые люди пили дешевое бутылочное пиво и спорили так громко, что обрывки их фраз долетали до рулевого, рубка которого возвышалась над столиками. Впрочем, рулевому было не до разговоров: он невозмутимо крутил колесо и изредка давал свисток, чтобы предупредить одиноких лодочников и рыбаков о приближении парохода.

Тема разговора журналистов была самая животрепещущая. На днях министерство путей сообщения известило о начале строительства центрального участка Ц-ской железной дороги. Согласно слухам, просочившимся в печать, стоимость строительства возросла многократно против первоначальной, и виной тому якобы была несговорчивость помещиков и общин, чьи земли оказались на пути, выбранном для прокладки линии. В результате за землю пришлось платить втридорога. Министр финансов Владимир Николаевич Коковцов доложил об этом государю, но тот распорядился с расходами не считаться. Император благоволил министру путей сообщения и не желал останавливать строительство дороги, которая должна была связать Москву с нижней Волгой. Этот проект царь визировал лично, после изысканного обеда в охотничьем домике министра.

Сидевшие на палубе журналисты сошлись во мнении, что земли, выкупленные казной, принадлежали либо самому министру, либо его доверенным лицам. Министр в журналистской среде имел репутацию казнокрада, и в его виновности никто не сомневался. Спор шел лишь о деталях — например, о том, каким образом ему удается потратить такие огромные деньги, не привлекая к себе внимания.

Одним из собеседников был худой подвижный мужчина в очках, с беспокойным и внимательным взглядом. Сотрудник нескольких солидных изданий, он также, по слухам, писал статьи в газету социалистов-революционеров, скрываясь под псевдонимом «Степной». Два дня назад он случайно оказался свидетелем того, как происходила уплата выкупной цены за земли, и рассказывал теперь об этом товарищам. По его словам, сумма выкупа оказалась так велика, что для ее перевозки неизвестным получателям пришлось нанять двух извозчиков. Деньги были заплачены частично золотом, частично ассигнациями, перед входом в банк на Большой Морской улице был выставлен караул из десяти конных жандармов, следивших за погрузкой мешков с деньгами в экипажи. Процедурой руководил солидный господин с совершенно белым, будто обожженным лицом. Рядом с ним крутились какие-то сомнительные личности, похожие на филеров, которым белолицый давал указания. Жандармы слушались его беспрекословно, они перекрыли часть Большой Морской и отгоняли любопытных.

Описывая сцену погрузки денег, худощавый журналист поднялся со стула и стал изображать повадки и костюм белолицего господина — в надежде, что слушавшие его товарищи смогут опознать в белолицем какую-нибудь известную личность. Тут пароход слегка качнуло: «Неаполь», дойдя до крайней точки пути, рядом с сестрорецкими дачами, причалил к временной деревянной пристани. Был спущен трап, и часть пассажиров — в основном из числа дачников, еще не переехавших окончательно в город, — сошла на берег.

Оживленно жестикулируя, журналист продолжал рассказ, но вдруг случайно бросил взгляд на берег и осекся. На пристани, опершись на черную трость с набалдашником из слоновой кости, стоял тот самый белолицый господин, которого рассказчик тщетно пытался изобразить слушателям. Дождавшись, пока все пассажиры сойдут на берег, белолицый поднялся по мосткам на судно и занял единственный свободный столик — неподалеку от места, где сидела журналистская братия.

Возбужденным шепотом журналист объяснил своим товарищам, что новый одинокий пассажир — тот самый таинственный получатель огромной суммы денег, которого он третьего дня видел в банке.

Тем временем белолицый сделал заказ. Через мгновение скатерть на его столике была заменена на новую, а еще спустя минуту на ней оказалось запотевшее ведерко с бутылкой самого дорогого реймского шампанского. На закуску белолицый господин попросил себе утиной печенки с зажаренными хлебцами и вареньем из маринованного лука.

Журналисты украдкой присматривались к соседу, покуда один из них не признал в белолицем известного целителя Нила Петровича, который, по слухам, лечил пациентов оккультными методами, с использованием колдовских заговоров. Его участие в выкупе земель представляло сенсацию, и худой журналист, автор разгромных статей о злоупотреблениях правительства, решил не мешкая приступить к выполнению профессиональных обязанностей репортера.

Набравшись духу, он подошел к столику белолицего и назвал свое имя. Стекла его круглых очков в железной оправе от волнения запотели, острый подбородок немного дрожал.

— Прошу прощения, что обращаюсь к вам, не будучи представленным, — проговорил он, немного заикаясь от волнения. — Пройти мимо и не выразить вам своего почтения я просто не мог. Нил Петрович, если не ошибаюсь? З-з-знаменитый доктор?

Смерив журналиста взглядом, белолицый усмехнулся:

— Вы не проходили мимо, а сидели рядом, любезнейший. Впрочем, это значения не имеет. Я действительно Нил Петрович, а вам что угодно, позвольте узнать?

— Видите ли, — скороговоркой начал журналист, — я пишу большую статью о нынешнем состоянии медицины в наших южных губерниях, где недавно была эпидемия тифа, и опрашиваю с этой целью докторов больниц, а также частнопрактикующих врачей. Я слышал о вас и ваших методах, и мне хотелось бы узнать ваше мнение…

Тут журналист замялся, соображая, как подвести разговор к интересующему его вопросу. Никакой статьи о состоянии медицины он, разумеется, не писал и не собирался. Намерением Степного было побольше узнать об участии доктора в получении выкупных денег.

Белолицый внимательно посмотрел на собеседника. О том, что интерес журналиста никак не связан с эпидемией тифа, он догадался сразу, но до поры не мог разобраться, чего от него хочет этот тщедушный писака. На первый взгляд тот не внушал никаких подозрений, поэтому Нил Петрович со снисходительной и в то же время дружелюбной улыбкой пригласил его за свой столик.

Завязалась беседа. Степной наконец придумал тему для разговора и стал расспрашивать белолицего доктора о природе эпидемий и борьбе с ними. Нил Петрович отвечал подробно и вполне по-научному — никаких признаков того, что он лечит не так, как остальные врачи, не было и в помине. Перевести разговор на интересующую журналиста тему никак не получалось. Обычные уловки — лесть, притворное восхищение заслугами собеседника, неодобрительные высказывания о его коллегах — на белолицего доктора не действовали.

Вскоре, сам того не замечая, журналист превратился из охотника в дичь. Вместо того, чтобы задавать доктору вопросы, он принялся рассказывать о себе. Нил Петрович вел беседу умело и спустя некоторое время истинные намерения журналиста стали для него ясны. Поняв, что участие доктора в выкупе земель для Степного не тайна Нил Петрович насторожился. Ему не терпелось узнать, как много было известно этому проныре и какую опасность он мог представлять.

Чтобы развязать Степному язык, Нил Петрович заказал вторую бутылку шампанского, потом третью. Худощавый журналист, который уже успел выпить с друзьями немало крепкого дешевого пива, не стал отказываться и опрокидывал в себя один бокал за другим. Его манеры становились все развязнее, а голос все громче. Нил Петрович, напротив, оставался совершенно трезв. Чтобы не возбуждать у собеседника подозрений, он умело изображал пьяного, хохотал и говорил так же громко.

Компания сидевших невдалеке газетчиков и их жен, казалось, забыла о своем товарище и обсуждала новую тему: условия мира с Японией и причины поражения, до глубины души потрясшего русское общество, которое еще год назад грозилось «закидать косоглазых шапками». В общей беседе не участвовала лишь одна из женщин, супруга Степного. Она напряженно прислушивалась к разговору за соседним столиком. Звук голоса доктора будил в ней неясные воспоминания. Как бы невзначай она то и дело оборачивалась, пытаясь увидеть лицо говорящего, но доктор сидел спиной, и она видела лишь его седой затылок и мощные широкие плечи.

Прошло менее часа, и худощавый журналист был безнадежно пьян. Язык его окончательно развязался, и он, уже не скрываясь, с глупым смешком выпытывал у доктора, что тот делал в банке на Большой Морской третьего дня и на что ему такая огромная сумма денег…

Нил Петрович удовлетворенно откинулся в плетеном кресле: он убедился, что Степной был лишь случайным очевидцем этого события и ничего толком не знал. Взаимоотношения доктора с князем и старой графиней оставались тайной для непосвященных, и, следовательно, этот свидетель не представлял большой опасности.

Дальнейший разговор с газетчиком теперь не имел смысла. Однако отвязаться от Степного оказалось не так-то просто: напившись, тот буквально повис на докторе и панибратски держал его за пуговицу сюртука, не отпуская ни на секунду.

Оценив обстановку, Нил Петрович решил ускорить естественный ход событий и заказал официанту графин водки. «Еще немного, — решил он, — и этот бумагомаратель рухнет под стол, а я смогу спокойно сойти на берег».

На берегу Нила Петровича ждали важные дела. Хотя деньги от графини еще не были получены, он уже начал раздумывать об их выгодном вложении. От одного из бывших своих пациентов он узнал — естественно, под большим секретом — о планах французского банка «Сосьете Женераль» увеличить долю в Русско-Азиатском банке. Парижская дирекция предполагала выкупить у русских держателей их акции. Упускать такую возможность было нельзя, и Нил Петрович спешно договорился о встрече с двумя крупными петербургскими акционерами. На встрече он предложил приобрести их доли в капитале на выгодных для продавцов условиях. Предложение было принято, оставалось лишь подписать необходимые бумаги. В случае удачи Нил Петрович смог бы впоследствии перепродать купленные акции французам втридорога и тем самым умножить состояние.

Мысли унесли Нила Петровича далеко. Глядя на проплывающие мимо гранитные набережные, на роскошные дворцы и дорогие экипажи, он представлял себя хозяином одного из этих величественных зданий. А вот и Зимний дворец. Всматриваясь в его окна, Нил Петрович вдруг подумал: «А что если попросить графиню представить меня ко двору? Говорят, великий князь каждый год ездит лечиться от анемии в Карлсбад… Ну а я его вылечу здесь всего за два сеанса! Надо навести справки и быть во всеоружии, если представится случай…»

Между тем официант принес водку. Очнувшись от приятных мыслей, Нил Петрович снова обратил внимание на журналиста. Тот сидел, бормоча что-то себе под нос и продолжая держаться за костяную пуговицу сюртука Нила Петровича. Доктор мягко отвел руку журналиста, вложил в нее бокал, налил доверху водки и громко сказал, пытаясь оживить его интерес:

— Что же это мы все шампанское пьем? Не по-русски как-то! Это же чистый лимонад!

На миг задремавший журналист очнулся и с удивлением посмотрел на бокал, а потом перевел помутневшие глаза на доктора. Нил Петрович продолжил, похлопывая газетчика по плечу и говоря нарочито громко, чтобы тот услышал:

— Давайте, любезнейший, выпьем-ка нашего вина, зеленого, мужицкого!

В ту же секунду за его спиной кто-то вскрикнул. Нил Петрович резко обернулся: перед ним стояла жена худощавого журналиста. Она была бледна и тяжело дышала. Широко раскрытые глаза смотрели на доктора с изумлением, из-под шляпки с гвоздикой выбились пряди белокурых волос, и их трепал ветер.

— Зеленого вина? Не может быть — вы?! — дрожащим голосом промолвила она. — Здесь?!

Нилу Петровичу хватило мгновения, чтобы узнать женщину: перед ним стояла Лариса Дмитриевна, дочь полицмейстера из Городца. За прошедшие годы она сильно изменилась, но взгляд, бледность, острый нос — и, главное, та самая злосчастная бородавка на правом ухе… Сомнений быть не могло — на Нила Петровича смотрела его несостоявшаяся невеста, Ларочка!

Доктор перевел взгляд на своего собеседника-журналиста. Теперь нетрудно было узнать и его: перед доктором, облокотившись локтем на столик и глядя мутными глазами на приближающийся берег, сидел тот самый тщедушный студент, которого Нил Петрович около десяти лет назад стукнул по голове серебряным подносом.

Ругая себя за невнимательность и пользуясь временным замешательством окружающих, Нил Петрович бросил на поднос золотой червонец, схватил трость и быстрыми шагами пошел прочь с палубы. На его удачу, «Неаполь» как раз подходил к пристани близ Летнего сада: не дожидаясь, пока матрос привяжет швартовый и притянет судно к причалу, белолицый доктор с легкостью, неожиданной для его немалого роста и грузной комплекции, перепрыгнул на дощатую пристань через все еще широкую полоску воды.

На пристани он развернулся. «Неаполь» еще не причалил окончательно, левое колесо шлепало по воде, разнося вокруг запах речной тины. На верхней палубе журналисты повскакали из-за столиков и, сгрудившись вокруг перил, смотрели, не отрывая глаз, на доктора. Среди них стояла Лариса Дмитриевна и что-то возбужденно говорила, указывая то на Нила Петровича, то на задремавшего мужа — бывшего студента, а ныне журналиста и тайного члена партии эсеров.

Круглые очки в железной оправе сползли с носа спящего и лежали теперь на белоснежной скатерти. В них отражалось вечернее небо, чугунная решетка Летнего сада и фигура высокого грузного человека, который спешил по ступеням набережной прочь от реки, стуча по граниту своей черной тростью. После стольких лет Ефим Григорьевич Селивестров нашелся.

29. Красавица

В то время, как пароход «Неаполь», повернув обратно, огибал Стрелку Васильевского острова, Нил, он же Ефим Григорьевич, уже шел быстрым шагом по набережной Мойки. Здесь в особняке, построенном еще при Екатерине, жила старая графиня, Анна Федотовна С-ская. Именно к ней и спешил теперь Нил, не замечая дороги и едва не сбивая с ног встречных.

В голове знахаря вихрем кружились мысли: «Узнала меня, будь она неладна… Столько лет прошло, а все ненавидит! Теперь непременно расскажет отцу, письмом или по телеграфу, а он наверняка даст знать полиции — и пиши пропало! Письмо до Городца идет дня четыре, телеграмма и того быстрее… А если, неровен час, Лариса Дмитриевна пойдет напрямую в полицию? Правда, чтобы поднять старые дела, им потребуется еще дня два… Нет, мешкать не стоит — за пару дней нужно все успеть, забрать деньги, съехать с квартиры. Но главное сейчас — посоветоваться с графиней…»

Занятый этими мыслями, Нил и не заметил, как оказался перед ее особняком. Дверь открыл старый лакей в ливрее — он увидел доктора через окно и, не задавая лишних вопросов, открыл перед ним дверь. Поблагодарив лакея кивком головы, Нил быстро поднялся по мраморным ступеням в полумрак особняка. Несмотря на наступавшие сумерки, свечей еще не зажигали, и в комнатах было пусто. Нил считался в доме своим человеком с тех самых пор, когда он жил у графини на гостевой половине. Приходя к хозяйке с визитом, он обычно ждал, пока о нем доложат, но теперь дело не терпело отлагательств.

Особняк казался опустевшим. Прислуга, которой всегда был полон дом графини, волшебным образом куда-то пропала Решительным шагом Нил шел по скрипящим вощеным паркетам через анфиладу комнат к покоям барыни. Они располагались в самом дальнем крыле дома.

Вот и ее дверь. Коротко постучав, Нил вошел, не дожидаясь ответа. В вечерних сумерках комната казалось пустой, однако, приглядевшись, Нил заметил, что в глубоком кожаном кресле, спиной ко входу, кто-то сидит. Над креслом тянулся сизоватый дымок — тайком от всех графиня курила, но для Нила это не было секретом.

Рука, лежавшая на подлокотнике, поднялась и указала Нилу на стоявший на туалетном столике подсвечник. Он взял лежавший тут же коробок спичек и осторожно зажег все семь свечей. Стало светлее. Не садясь, Нил заговорил, обращаясь к сидевшей в кресле хозяйке:

— Анна Федотовна, простите, что я пришел без объявления, но у меня срочное дело, ждать нет никакой возможности. Думаю, мне потребуется ваша помощь и ваши связи…

— Ну что, Нил Петрович, узнали вас? Имя ваше истинное раскрыли? А кстати, как вас раньше звали? — раздался голос из-за спинки кресла.

Нил вздрогнул. Графиня обо всем догадывалась быстро, но в этом не было ничего удивительного: карты раскрывали ей многие тайны. Причина его испуга была в другом. Вместо привычного гнусавого старческого голоса он услышал другой — молодой и звонкий. Такой голос не мог принадлежать старухе восьмидесяти лет.

Схватив с туалетного столика подсвечник, Нил в три широких шага обошел кресло и осветил сидящую в кресле женщину. Вместо одутловатой и морщинистой старухи, которую он ожидал увидеть, перед ним сидела молодая рыжеволосая девушка. Из одежды на ней был лишь темно-зеленый бархатный халат графини. Девушка сидела в кресле, поджав под себя босые ноги. В правой руке полуодетая красавица держала тонкую трубочку, из которой в сумрак осеннего вечера ночи подымался сизый дым.

Рыжеволосая улыбалась, показывая Нилу ровные белые зубы, ямочки играли на ее щеках. Сомнения быть не могло — перед ним сидела та самая дама червей, актриса Мими, о похоронах которой еще недавно писали газеты.

От удивления слова застряли у Нила в горле. Рыжеволосая тем временем опорожнила длинную курительную трубочку в хрустальную пепельницу и стала заново набивать ее душистым табаком. Набив, она обратилась к Нилу все тем же звонким и веселым голосом:

— Что же вы стоите, как истукан, — дайте мне огня!

Еще не оправившись от изумления, Нил молча протянул Мими подсвечник. Раскурив от свечи трубку и выпустив к темному потолку облако дыма, Мими поставила подсвечник на пол рядом с собой и сказала:

— Вам не стоит меня бояться. Во всяком случае, сейчас. Возьмите стул, садитесь — разговор у нас будет длинный.

Нил поспешно взял низенький старинный стул с гнутыми ножками, который графиня держала для гостей, и уселся на него, а Мими продолжала:

— О вас мне кое-что уже известно, и ваши отношения с графиней мне вполне понятны: вы ее преданный и не совсем добровольный слуга. Поэтому с вас и спрос небольшой. Сделали то, что вам приказано — так? Наверное, сомневались перед тем, как сделать, живой все-таки человек…

А вот на старуху я в обиде. Вы, между прочим, многого про нее не знаете. Садитесь поудобнее — я вам сейчас все расскажу. Готова биться об заклад, что про свой возраст она вам не говорила. Ей, между прочим, пятьсот семь лет от роду! Анна Федотовна, как она себя теперь называет, приходится мне двоюродной бабкой. Да и я сама только немногим ее моложе, что уж скрывать…

Удивлены, да? Мы с ней почти ровесницы. Когда-то давным-давно мы обе жили в замке и обе были влюблены в одного колдуна — в свое время я расскажу об этом подробнее. Так вот, когда настал его час — а колдуны смертны, хоть и живут очень долго, — он сделал каждой из нас по подарку. Она получила то, что выбрала — богатство, а мне достались молодость и красота.

Поверьте, я не разочаровалась в том даре, который получила, хотя с тех пор миновало уже четыреста пятьдесят лет. Ну а она, напротив, обозлилась на весь мир и на меня в особенности. Как будто я заставила ее выбрать богатство! Каждый раз, когда нас сводит судьба, старуха пытается сжить меня со свету. И смотрите-ка: в этот раз у нее почти получилось! Видать, с последнего раза она поумнела и сама колдовать не стала, а выставила вместо себя вас. Это ведь вы придумали дать князю смертельный порошок?

— Четыреста пятьдесят лет? — только и смог выдавить из себя удивленный Нил.

— Четыреста пятьдесят восемь, если точно, — кокетливо ответила красавица.

Нил, не сводивший с нее глаз, вдруг заметил, что небрежно наброшенный старухин халат приоткрылся, обнажив упругую девичью грудь, которая, казалось, светилась в полумраке комнаты. Нил судорожно сглотнул.

Мими, не замечая смятения Нила или не обращая на это внимания, продолжала:

— Мне в тот вечер все казалось, что князь какой-то испуганный. Наливает мне кофе, а у самого рука дрожит и на лбу испарина выступила. И глаза прячет. Я сразу поняла, что дело нечисто. Меня много раз убить пробовали — и топили, и колесовали, и по степи волокли лошадью. А вот отравить еще не пытались! Ну что ж — мне не привыкать: сделала вид, что выпила, а потом разыграла сцену, будто мне больно и я умираю. Получилось очень натурально, я же все-таки актриса! Жаль, что теперь на время сцену придется оставить, и все из-за вашей графини… Бедный князь, видели бы вы его в этот момент! Мне его даже жалко стало. А потом уж, что делать, у доктора притворилась мертвой. Полежала неделю в гробу, отдохнула под землей, сил набралась и решила, что надо со старухой, которую вы знаете как Анну Федотовну, что-то делать. Пора ее как следует проучить, а лучше того — избавиться от нее навсегда.

Мими замолчала, взяла подсвечник и стала раскуривать потухшую трубку. Воспользовавшись паузой, Нил задал вопрос, который вертелся у него на языке в течение всего рассказа:

— Но как же вы прикинулись мертвой, вас же осматривал доктор?

— Так и вы, мой любезный, тоже как будто доктор? Во всяком случае, именно так вы людям представляетесь. Вот и осмотрите меня! — со смехом сказала молодая ведьма. Она поднялась с кресла и встала в полный рост перед Нилом.

Старый халат графини упал с ее плеч на ковер, обнажив юное нагое тело. Рыжие кудрявые волосы рассыпались по худеньким плечам. В голове у Нила зашумело.

— Идите сюда, не бойтесь! — сказал Мими, призывно раскрывая руки. Она взяла голову Нила и приложила к своей груди.

Послушав немного, Нил отпрянул и с испугом прошептал:

— Сердце не бьется!

— Совершенно верно, не бьется. Как и у вашей хозяйки. Четыреста пятьдесят восемь лет тому назад наши с графиней сердца остановились, и в эту ночь… — начала Мими, но Нил перебил вопросом, не дававшим ему покоя:

— А где же сейчас Анна Федотовна?

— Так ведь и ей покой и отдых нужны не меньше моего, а может и больше. Лежит сейчас в гробу, сил набирается. К утру, как петух пропоет, вернется и снова начнет слугами командовать да вами помыкать.

Лучше скажите-ка мне, доктор, какая доля вам обещана из тех денег, что она получит от казны?

— Третью часть, — с трудом выдавил из себя Нил.

— Какая скупость, однако! Вы же для нее все сделали: князя околдовали, крестьян и помещиков с земель согнали, даже на убийство юной девушки пошли — и за все это третью часть? Хотя бы накладные расходы на себя взяла, старая, и те на вас. Я очень сомневаюсь, что она деньги отдаст. Так уж получилось, что вместе с богатством ей жадность досталась. У нее ж миллионы накоплены, за пятьсот-то лет без малого, а она над каждой копейкой дрожит и даже на себя тратит скупо! Вот, к примеру, посмотрите — разве это халат? Я видела старуху в этой рвани еще сто тридцать лет назад, при императрице Екатерине Великой. Эх, мне бы ее деньги — я бы знала, как ими распорядиться!

Да и вам они пригодятся — сколько можно в слугах ходить! Только вы зря их от графини ждете. Поверьте, Нил Петрович, графиня вас уговорит, запутает, запугает, а денег сполна не выдаст. И со службы не отпустит, даже не надейтесь, будете до конца жизни при ней, или пока она себе нового помощника не сыщет, а вас не выгонит ни с чем.

Так что у вас выход один — не ждать, а деньги эти взять силой или хитростью. А может быть, и больше того забрать — ей деньги ни к чему, она их все равно не тратит.

Слушая ведьму, Нил не мог поверить своим ушам. Казалось, ей известно все — и про их уговор с графиней, и про то, каким образом удалось переписать земли на старуху. Досаднее всего, что рыжеволосая, видимо, как-то узнала и о его сегодняшней случайной встрече с Ларисой Дмитриевной и понимала, какими опасностями это ему грозит. Тягаться с таким противником было сложно.

— Чего же вы хотите от меня, сударыня? — осторожно спросил Нил. — Я понял, что с графиней у вас старая вражда, только зачем вы мне все это рассказываете? Почему я должен помогать вам мстить графине? Думаю, после таких многолюдных похорон вы вряд ли собираетесь явиться перед петербургским обществом и публично обвинять меня или графиню в убийстве!

— Милый Нил Петрович, вы совершенно правы! Будем говорить без обиняков. Вы вместе с графиней отравили молодую девушку, согнали с земли крестьян и ограбили казну на сто шестьдесят тысяч рублей. Свидетелей ваших злодеяний, разумеется, нет или же они будут молчать — как князь или как я сама. Вы правильно заметили, что в полицию мне идти не с руки, с этой стороны вам опасность не грозит, и так я действовать не стану.

Однако у вас есть преступное прошлое, и это для меня не секрет. Сегодня вы встретились с кем-то, кто вас узнал, что таит для вас не меньшую опасность, чем история с бедной актрисой, которую вы отравили. Я знала, что подобное произойдет — так и случилось. Вы теперь больше не можете жить прежней жизнью при графине, деньги вам понадобятся срочно и очень большие. Поэтому-то я и решила предложить вам сделку.

Вы поможете мне расквитаться с графиней, а я сделаю так, что о вашем прошлом никто никогда не вспомнит… Помогу вам спрятаться, исчезнуть на время. Если нам повезет, мы с вами могли бы добраться до денег графини, хотя шансы на то невелики. Она очень хитра и накопленное за пятьсот лет богатство наверняка спрятала очень далеко.

Нил прервал Мими:

— Вы хотите, чтобы я стал орудием вашей мести и одновременно помог бы вам добраться до ее денег? Что ж, оба эти чувства мне знакомы. Но скажите: если вы так могущественны, что помешает вам, убрав с дороги графиню, расправиться затем и со мной как ее соучастником?

Словно отвечая на наивный вопрос ребенка, Мими ласково улыбнулась:

— Если бы мне хотелось уничтожить вас, милый доктор, я и не заводила бы этот разговор. Вас бы просто уже не было в живых.

Произнеся это, она раскинула в стороны руки. Ее рыжие волосы встали дыбом и зашевелились, словно живые; глаза расширились и из зеленых превратились в черные. Вся мебель и посуда в комнате задрожали, как если бы прямо за стеной проходил товарный поезд. Нилу показалась, что Мими вытянулась и стала расти… Нет, это ноги ее оторвались от пола! Она поднялась в воздух и зависла, покачиваясь, под самым потолком. Воздух в комнате стал тяжелым и душным, как в склепе.

От испуга Нил вскочил со стула, отпрянул и прижался спиной к стене. Горло его сжалось, перед глазами потемнело. Впрочем, через секунду Мими снова приняла прежний облик и уже стояла на полу. Навалившиеся на Нила тяжесть и удушье исчезли так же быстро, как и появились. Сияя белоснежной улыбкой, Мими протянула к Нилу руки и сказала:

— Ах, мой милый знахарь, я совершенно уверена, что мы договоримся! Доверьтесь мне, я совсем не кровожадна. Хоть я и ищу у вас помощи, чтобы избавиться от графини, я делаю это неохотно, и совсем не из мести, как вы полагаете. Просто за последние двести лет мне совершенно невозможно жить так, как я хочу, — графиня всюду преследует меня и мстит за свой неудачный выбор! К тому же, не скрою, после моей последней кончины мне надо начинать новую жизнь под новым именем, а для этого мне понадобятся деньги. Вы тоже нуждаетесь в деньгах — особенно сейчас. Прежнему доктору Нилу Петровичу надо исчезнуть навсегда.

Итак, я уверена — у нас есть общие интересы, и, может быть, со временем мы даже станем друзьями! Поверьте, за последние несколько сотен лет я встречала немало мужчин и успела пресытиться физической красотой. Мне очень нравится ваше обожженное лицо, крупные, сильные руки, а вашим бархатным голосом я совершенно покорена! Хоть вы недавно и пытались меня отравить, все же вы мне определенно нравитесь. Забудем прошлое, и скрепим наш договор поцелуем!

— Какой договор? Разве мы уже… — начал было Нил, но не успел договорить. Нагая ведьма быстро подошла к нему и, обняв, крепко поцеловала его в губы. Нил хотел отстранить ее от себя, но руки вдруг перестали его слушаться. Он почувствовал запах густых волос Мими, упругость и жар ее юного тела, мягкость губ. Не в силах более себя сдержать, Нил подхватил девушку на руки и бережно понес ее к старинному дивану, стоявшему в углу комнаты. По пути он задел ногой и повалил стоявший на полу подсвечник. Свечи погасли, и комната погрузилась в темноту осенней ночи, окончательно спустившейся на город.

30. Заговор

После описанной выше встречи прошло четыре дня. В квартире на Литейном Нил Петрович появился лишь однажды и на ночь оставаться не стал. Забрав кое-что из книг и вещей, он сделал слуге Захару распоряжения. Посетителям следовало отвечать, что барин уехал за границу, а куда и надолго ли — неизвестно. Выплатив Захару жалованье за три месяца вперед, Нил Петрович наказал с квартиры не съезжать и ждать его возвращения. Зная привычки и образ жизни доктора, Захар нисколько не удивился. Не удивился он и другой просьбе хозяина: если будут его искать очень уж настойчиво или случится что-то необычное, ему следует прийти в трактир рядом с Сенным рынком и через трактирщика передать записку с описанием того, кто приходил, о чем спрашивал или что произошло. За каждую такую записку Захару было обещано десять рублей, которые ему следовало получить с трактирщика.

В первые дни после отъезда Нила ничего не происходило. Однако на исходе недели Захар заметил, что у парадного подъезда ему стали попадаться одни и те же незнакомые люди. Дважды он столкнулся с ними при входе, а один раз видел, как швейцар и дворник о чем-то перешептывались с подозрительным бритым господином..

Так прошло еще около десяти дней. Все это время Захар оставался в квартире, исправно топил изразцовую печь, принимал почту и газеты и аккуратно складывал на столике перед входом в кабинет, ожидая возвращения барина. Несколько раз в квартиру наведывались пациенты Нила Петровича. Захар, знавший их в лицо, сообщал, что доктор в отъезде.

Наконец в квартиру на Литейном явились те самые гости, о которых Нил Петрович предупреждал Захара: четверо жандармских офицеров во главе с подполковником, которого Захар уже видел ранее. Это был главный следователь жандармского отделения. Захар провел гостей по квартире и отпер кабинет, в котором тотчас же учинили обыск. Впрочем, никаких бумаг, указывающих на местоположение Нила Петровича, обнаружено не было.

Следователь задал Захару несколько вопросов и на прощание приказал дать знать, если доктор появится лично или сообщит свой адрес письмом. Жандармский подполковник дружелюбно сообщил Захару, что сам слуга ни в чем не подозревается, но обязан оказать содействие в поимке опаснейшего преступника. Слуге объяснили, что его хозяин виновен в целой серии преступлений и раньше проживал под другим именем. Захар и клятвенно обещал уведомить следователя, как только барин объявится. Тем же вечером, подождав, пока стемнеет, Захар накинул пальто, вышел на улицу и окольным путем отправился к Сенному рынку. Обратно он возвращался уже поздно ночью, шурша в кармане десятирублевой ассигнацией.

Минула поздняя осень, началась зима. Несмотря на все усилия, бывший полицмейстер Городца, а ныне жандармский подполковник, так и не смог выйти на след своего несостоявшегося зятя. К тому же сил для полноценного розыска преступника катастрофически не хватало. Все столичное жандармское отделение оказалось занято борьбой с «политическими». Прочие розыскные дела были отодвинуты в сторону, тем более такие давние, как дело «подрядчика Селивестрова», как оно продолжало именоваться в полицейской картотеке.

Тем временем бывший подрядчик продолжал жить в Петербурге, на окраине. Чтобы не быть случайно узнанным, Нил Петрович изменил внешность. Он постриг коротко волосы и отпустил некое подобие усов, что на его обожженном лице оказалось не так просто. Ему также пришлось отказаться от большей части гардероба. Вместо бархатных пиджаков носил он теперь недорогой, но крепко скроенный сюртук, а поверх него — серое неброское пальто в пол. Единственное, с чем Нил так и не смог расстаться — так это с массивными перстнями, которые продолжали украшать его холеные, но по-крестьянски большие и крепкие руки.

Как и предсказывала Мими, старая графиня тянула с выплатой Нилу Петровичу его доли. Трижды являлся он к ней в дом, и трижды уходил ни с чем. Поначалу Анна Федотовна ссылалась на то, что деньги положены в банк и она не может получить их без ее знакомого банковского управляющего, который уехал в Пятигорск и вернется только через месяц. Потом, когда управляющему пора было уже вернуться, старая барыня расхворалась и две недели не вставала с постели. На настойчивые предложения Нила пойти в банк она отвечала, что он хочет ее смерти, иначе не стал бы терзать старуху глупыми просьбами.

В начале декабря, когда Нил в очередной раз пришел за деньгами, графиня, продолжая стонать и жаловаться на здоровье, подорванное петербургской сыростью, достала из шкатулки три тысячи рублей ассигнациями И положила их перед Нилом. Доктор возмутился: по их уговору ему причиталось значительно больше. Оборвав его, старуха заявила, что остальные деньги она пустила в дело, вернуть их сейчас не может, и пригрозила забрать обратно и те три тысячи, что лежат на столе. Нил поспешно взял деньги, разложил пачки по карманам, откланялся и вышел на морозный воздух.

Было три часа пополудни, но слабое декабрьское солнце висело низко и на город уже спускались сумерки. Как назло, поблизости не оказалось ни одного извозчика. Хотя в стачках извозчики участия не принимали, их количество на улицах почему-то резко уменьшилось. Раньше Нил любил гулять и не прочь был пройтись по городу пешком. Теперь же он боялся быть узнанным и оттого чувствовал себя крайне неуютно. Надвинув поглубже шапку и подняв воротник, доктор быстрым шагом направился в сторону своего нового обиталища.

Расположенная в самом дальнем конце Кирочной улицы, квартира Нила Петровича выглядела не в пример скромнее его роскошного жилища на Литейном. Да и квартирой ее едва ли можно было назвать. Два месяца назад, вскоре после встречи Нила с Ларисой Дмитриевной, он узнал, что в полузаброшенном доме освободился третий этаж, который прежде занимала портновская мастерская. Это оказалось как нельзя кстати. Нил подкупил управляющего и в обмен получил связку ключей от черного хода и от самого помещения мастерской. Управляющий клятвенно заверил, что никому не сообщит о новом постояльце и не станет совать нос в чужие дела, за что и получил три червонца вдобавок.

Поднявшись наверх, Нил отпер скрипучую дверь и пошел по длинному коридору. В пустых боковых комнатах еще стояли портновские манекены, а на исшарканном паркетном полу валялись обрезки ткани, куски ваты и булавки. В конце коридора располагалась бывшая примерочная, а в ее углу находился огромный кожаный диван, на котором когда-то посетители мастерской ждали примерки.

На диване горой лежали одеяла и множество разномастных подушек. Когда Нил вошел, одеяла зашевелились и из-под них показалась рыжая встрепанная головка девушки. Это была Мими.

— Ну что? — спросила она, зевая и потягиваясь.

Нил взял у стены стул, поставил его рядом с диваном и сел. Забравшись рукой под одеяло, он нащупал горячую голую ногу рыжей ведьмы и сжал ее.

— Фу, какой ты холодный, Нил! Иди сюда, я тебя согрею! — сказала красавица и приподняла край одеяла. — Хотя подожди — прежде расскажи, что ты узнал от мерзкой старухи. Опять денег не дала?

Достав из кармана пачку денег, Нил помахал ею перед лицом Мими и положил на низкий столик рядом с диваном.

— Немного дала в этот раз, три тысячи. Но не это главное. Я теперь знаю, что деньги она держит не дома, но и не в банке.

При этих словах Мими подскочила в постели:

— Где, где она их держит, ты узнал?

От нетерпения глаза ее разгорелись, на бледном лице вспыхнул румянец.

— Еще нет, — спокойно ответил Нил, — но скоро узнаю. Мои люди день и ночь наблюдают за графиней и ее прислугой. Приходится платить им, и эти вот деньги, — Нил кивнул на пачку ассигнаций, — разойдутся очень быстро.

— Ничего, ничего, это мелочи! — с жаром ответила Мими. — Что же еще узнали твои люди, рассказывай!

Откинувшись на спинку скрипучего стула и расстегнув сюртук, Нил поведал подруге:

— Как мне сообщили вчера, на прошлой неделе графиня ездила в Москву с двумя лакеями и с кучером, а сегодня выплатила жалованье прислуге. Ну и мне перепало. Спиридон уверен, что у нее деньги в Москве запрятаны, а здесь она держит лишь небольшую их часть.

— В Москве? — удивленно спросила Мими. Потом, задумчиво наматывая на палец рыжий локон, добавила: — Ах, кажется, я понимаю причину. Графиня не любит Петербург — здесь холодно, сыро и бывают наводнения. В позапрошлом веке, когда мы еще изредка встречались и разговаривали, она мне пожаловалась, что живет в столице только потому, что сюда переехал двор, иначе ноги бы ее не было в этих краях. Слыхал ли ты, Нилушка, про наводнение 7 ноября 1824 года? Тогда водой размыло все кладбища, многие мертвецы всплыли наружу и плавали в гробах по улицам города. Говорят, что на беду затопило и фамильный склеп Анны Федотовны, в который она тогда забралась подремать, по своему обыкновению. Старуха, как была в саване — он у нее на эти случаи вместо ночной рубашки, — вплавь добралась до дома и проникла в комнаты через окно первого этажа, чем до смерти напугала лакея. С тех пор она постоянно простужена, чихает и кашляет. Так что все сходится. Видно, старухино богатство не здесь, а в Москве, или, может, еще где-то… Что будем делать, Нилушка? В Москву поедем?

Внимательно слушавший рассказ Мими Нил Петрович ответил:

— А то, что и раньше, — глаз не спускать, отслеживать каждый ее шаг. Пока же в Москву ехать рано. Эх, если бы раньше знать — вмиг бы все выведал через Отделение! А сейчас мне на Гороховую путь заказан. Впрочем, кто из заштатных филеров на меня прежде работал — те и сейчас работать будут, только плати. Мне это брат сказал, а он каждую собаку в охранке знает и сам у них на хорошем счету.

— А если, неровен час, у нас деньги кончатся еще до того, как мы место выведаем? — встревоженно спросила Мими.

— Не успеют закончиться, — успокоил ее Нил. — Немного ждать осталось — если не на этой неделе, так на следующей дело должно проясниться. Выручка за урожай из трех ее южных имений и с заводов на Волге обычно поступает в декабре. Как мне донесли, на будущей неделе графиня снова поедет в Москву, там примет управляющих и соберет с них деньги. Как только это случится, мне сообщат. А тут уж нам с братом надо смотреть в оба и ждать, когда и куда она с деньгами поедет. Так она нас сама к своему богатству приведет.

— Приведет, приведет, старая карга!.. — повторила рыжая ведьма. Глаза ее снова загорелись, Мими расхохоталась и вскочила с дивана. Подхватив один из стоявших в углу манекенов, она закружилась с ним в вальсе. Казалось, манекен ожил в ее руках, стал изгибаться и ступать в такт деревянной трехпалой ногой. Разноцветные обрывки ткани, прежде смирно лежавшие на полу, вдруг поднялись и, словно осенние листья на ветру, стали кружиться в такт неслышимой музыке. Впрочем, появилась и музыка; сперва едва слышно, а потом все громче и громче, будто снизу по лестнице поднимался военный оркестр. Кружась, Мими стала приближаться к Нилу и наконец, отбросив в угол манекен, села ему на колени и обняла. Манекен с грохотом покатился, ударился о стену и застыл. Музыка прекратилась, разноцветные лоскутки ткани, кружась, попадали на пол. Нил Петрович восхищенно глядел на улыбающееся, счастливое лицо Мими, любуясь ямочками на ее щеках, и думал: «Какой же дурак князь, что не захотел от нее ребенка!»

31. Кладбище

Ночью 12 декабря 1905 года в Москве, в арке, ведущей во внутренний двор серого пятиэтажного дома между Петровкой и Дмитровкой, можно было заметить несколько мужских фигур. Некоторые курили, другие тихо разговаривали, переминаясь с ноги на ногу. Холодный ветер, гулявший по улице, порывами залетал в подворотню и мел по земле сухой мелкий снежок. Мужчины стояли здесь давно и уже успели изрядно замерзнуть, когда с улицы донесся звук подъехавших саней и храп разгоряченных лошадей. Стоявшие в арке вышли и окружили сани.

— Ну что, узнали? — спросил один из ожидавших. Это был Нил Петрович, одетый в серое суконное пальто.

Возница, разгоряченный быстрой ездой, кивнул:

— Все, теперь точно известно! И место, и имя на могиле — все! Вот, мы даже зарисовали… — с этими Словами он протянул Нилу Петровичу сложенную вчетверо бумажку.

Доктор одобрительно хмыкнул, взял рисунок и протянул его мужчине, стоявшему за спиной. Этим мужчиной оказался его белобрысый брат, бывший келарь и лакей, а ныне человек неизвестно какого звания. Тот внимательно осмотрел рисунок и обратился к помощникам:

— Нечего время терять! До Ваганькова всего четверть часа езды, да только на Пресне завалы, рабочие оборону держат. Спиридон знает, как их объехать, он с кем надо договорился, нас пропустят.

При этих словах белобрысый кивнул на одного из подручных, того самого мазурика, который, по мнению Нила Петровича, смахивал на душегубца. Спиридон молча сплюнул в снег, как бы подтверждая сказанное. Белобрысый продолжал:

— Теперь, ребята, не робей, надо все сегодня закончить! Садитесь сзади, а я править буду.

Нил Петрович и белобрысый уселись на передок саней, остальные примостились сзади. Келарь взял вожжи в левую руку, а в правую кнут. Размахнувшись, он щелкнул кнутом, лошади вздрогнули и потащили сани сначала медленно, потом все быстрее и быстрее.

Казалось, город вокруг них вымер. На улицах не было видно ни прохожих, ни дворников, ни городовых. Редко какое окно горело светом. На тротуарах лежал неубранным снег, по краям улиц громоздились сугробы, на фонарных столбах и вывесках висели сосульки, метель кружила снежные водовороты. Где-то впереди, в стороне от Тверской заставы, на низких тучах отражалось красное зарево пожара: это горели склады, подожженные во время стычки между казаками и рабочими дружинами.

Белобрысый нещадно нахлестывал лошадей. Сани прыгали по ухабам, ветер летел в лицо седокам, снег залеплял глаза и попадал в рот. Сердце Нила Петровича отчаянно билось. Он взглянул на брата: тот, напротив, сохранял совершенное спокойствие. Губы бывшего келаря были сжаты, взгляд устремлен вперед, в черную пустоту, за которой виделась не то смерть, не то исполнение всех желаний. Карман пальто белобрысого келаря оттопыривался — там лежал семизарядный револьвер.

Вдруг что-то заставило Нила поднять голову и посмотреть наверх. Справа между крышами домов мелькнула неясная тень. Нил присмотрелся, но поначалу не мог ничего разглядеть. Тень мелькнула еще раз, и еще, и наконец влетела в пятно света, лившегося из окна квартиры на верхнем этаже большого дома. Нил вздрогнул — саженях в десяти над санями, оседлав манекен из питерской примерочной, летела по воздуху Мими. Ее кудрявые рыжие волосы развевались на ветру, голые ноги крепко обхватывали кожаное туловище манекена. Из всей одежды на ней была накинута только старая бобровая шуба Нила. Мими встретилась с Нилом глазами, улыбнулась белоснежной улыбкой и пришпорила манекен — он рванул вперед и исчез в снежном вихре за поворотом.

Вот пошли низенькие домики фабричного жилья. В воздухе запахло гарью. Иногда вдалеке раздавались крики и хлопки револьверных выстрелов, но улицы, по которым ехали сани, оставались столь же безлюдны. На одном из перекрестков дорогу саням преградила баррикада, наскоро сделанная из перевернутых телег. Келарь натянул вожжи, и лошади, захрапев, встали. Белобрысый вопросительно посмотрел на Спиридона-душегубца. Тот спрыгнул с саней и медленно пошел к баррикаде. Осмотревшись, он убедился, что улица пуста и баррикаду никто не охраняет. Помощники-филеры резво соскочили с саней и вмиг раздвинули телеги, давая саням проехать, а потом снова сдвинули телеги за собой.

Наконец показалась чугунная ограда Ваганьковского кладбища и старые проржавевшие ворота. Два газовых фонаря освещали неровным светом площадку перед входом. За ней виднелись очертания старых лип, запорошенных снегом, а в глубине центральной аллеи кладбище окутывал мрак зимней ночи.

На случай темноты у белобрысого были в запасе масляные фонари. Под порывистым ветром спички тотчас же гасли, и только изрядно помучавшись удалось наконец зажечь фитили и раздать фонари всей честной компании. Калитка в воротах оказалась не заперта; белобрысый келарь толкнул ее и первым вошел внутрь, гуськом за ним двинулись остальные, освещая себе путь фонарями и то и дело увязая в глубоком снегу.

— Второй ряд направо, у могилы Бобринского зайти с обратной стороны… Нашли! — воскликнул белобрысый, приглядываясь к записям на бумажке, которую ему передал Спиридон. — Посветите, ребята!

В свете фонарей перед ними открылся старый склеп, сложенный из серого камня, поросшего мхом и лишайником. Нил прежде уже бывал на Ваганьковском, но никогда не замечал здесь такого внушительного сооружения. Склеп размерами превосходил все надгробные памятники вокруг, в центре его виднелась решетчатая дверь, почти полностью затянутая засохшим плющом. По обе стороны от двери на постаментах стояли высеченные из черного мрамора изваяния ангелов. Лица ангелов пострадали то ли от рук человеческих, то ли от времени и выражали теперь не полагающуюся им скорбь, а скорее угрозу и недоверие.

— Что стоишь, ребята, открывай дверь! Вишь, копать не надо, и хорошо, а то земля мерзлая! Давайте сюда лом!

Раздались удары лома о чугунную решетку. Из щелей склепа посыпался песок и известка. Через миг решетка подалась и с глухим стуком провалилась внутрь. Нил Петрович, его белобрысый брат и Спиридон-душегубец вошли в склеп, приказав остальным ждать снаружи.

Сойдя по ступенькам, мужчины очутились в просторном круглом помещении. Погребальная камера располагалась ниже уровня земли. Внутри склепа было на удивление тепло и сухо — ветер, снег и холод остались снаружи.

Белобрысый келарь быстро обошел помещение. Посветив фонарем в углу, он указал Нилу на несколько свечек, вставленных в щели между камнями. Свечи эти выглядели совсем новыми — казалось, наплывший у их основания воск еще не успел как следует затвердеть.

Посредине погребальной камеры на каменных постаментах стояли четыре гроба. Нил знаком указал Спиридону на первый из них. Тот, поняв приказание без слов, схватил топор, поддел крышку гроба и всем своим огромным весом нажал на топорище. Раздался треск досок, и к потолку поднялся столб пыли. Крышка упала Нил сделал шаг вперед, чтобы заглянуть вовнутрь, и тут же с отвращением отпрянул. В гробу, совершенно истлевший, лежал человеческий скелет. Рот скелета с редкими зубами был приоткрыт, будто он смеялся над пришедшими и радовался произведенному впечатлению.

Стараясь не смотреть в черные глазницы, Нил приказал Спиридону-душегубцу вскрыть следующий гроб. Спиридон снова втиснул лезвие топора под крышку, и уже собрался нажать, как вдруг неясный шум за спиной заставил Нила обернуться. Перед ним в распахнутой шубе, надетой на голое тело, стояла Мими, обнимая за талию своего верного спутника — портновский манекен.

У Нила чуть не вырвался вопрос, как она их нашла, но Мими опередила его, поднеся палец к губам.

— Не обращай на меня внимания! — шепнула она Нилу. — Я просто хотела увидеть все своими глазами.

Нил кивнул и велел Спиридону продолжать. Второй гроб треснул и развалился на куски. Как и в первом, в нем оказался труп, еще более истлевший, чем первый. Сердце Нила тревожно сжалось. В душу закралось подозрение: «Что, если все рассказы про богатства и бессмертие графини — выдумка?»

Тем временем Спиридон перешел к следующему, третьему гробу. Этот выглядел новее остальных; ни с первой, ни со второй попытки Спиридону не удалось всунуть лезвие под крышку. Тогда он отошел, замахнулся, насколько позволял низкий потолок, и изо всех сил рубанул гроб топором.

Раздался треск, а за ним звон. Это был звон металла о металл. Не доверяя слуху, Нил Петрович замер и затаил дыхание. Вот и второй удар: крышка гроба разлетелась в щепы, основание треснуло и из него на каменные плиты, устилавшие пол склепа, посыпались золотые монеты.

В склепе словно бы стало светлее. Лучи фонарей играли на золоте, монеты со звоном падали на пол, подпрыгивали и катились в разные стороны; их отблески, словно солнечные зайчики, плясали на низких серых сводах.

Нил смотрел и не верил глазам: гроб был заполнен золотом до краев. Находились здесь и новые червонцы, и наполеондоры, и флорины, и какие-то старинные монеты с полустершимися ликами чеканивших их правителей. Судя по всему, гроб вмещал не менее двух-трех пудов драгоценного металла.

Мими, прежде стоявшая тихо, вскрикнула от восторга и восторженно захлопала в ладоши. С трудом сохраняя спокойствие, Нил глубоко вздохнул и скомандовал:

— Ступай наверх, Спиридон, скажи, чтобы побыстрее искали мешки побольше, или ящики какие-нибудь и возвращались сюда!

Спиридон кивнул и вышел из склепа, за ним последовал и белобрысый келарь. Нил и Мими остались одни. Чтобы не терять времени, Нил опустился на колени и стал ладонями собирать рассыпавшееся по полу золото. Одна монета закатилась под каменный постамент: Нил протянул руку и стал шарить по плитам пола. Тут его взгляд привлек четвертый гроб, так и остававшийся закрытым. Знахарь поднялся на ноги, взял топор, оставленный Спиридоном, и собрался было поддеть крышку, как вдруг она сама съехала набок и с грохотом упала на пол. Нил с испугом отпрянул, но через мгновение любопытство взяло верх. Он подошел ближе и заглянул внутрь. В гробу лежала старая графиня.

Ее грузное тело было одето не то в саван, не то в ночную рубаху. Седые длинные волосы были распущены, а руки сложены вдоль тела. Казалось, она спала — но внезапно глаза ее раскрылись и из гроба послышался скрипучий простуженный голос:

— Эх, Нил Петрович, ну кому ты доверился? Что, охомутала тебя эта ведьма? С князем моим не вышло, так на тебе отыгралась, верно? Вечно она, дрянь, под ногами путается…

С этими словами графиня приподнялась из гроба и, увидев, что Мими стоит неподалеку, изменилась в лице и зашипела, будто змея.

Зашипела в ответ и Мими. Волосы на ее голове поднялись дыбом и зашевелились. Со старой ведьмой произошло то же самое. Казалось, две страшные кобры распустили капюшоны и начали танец смерти, готовясь к роковому прыжку.

Не сводя друг с друга глаз, Мими и графиня стали медленно подниматься в воздух. Наконец, в один и тот же миг, будто кто-то невидимый подал им сигнал, они ринулись вперед и вцепились друг другу в лицо.

Победителем в первой схватке вышла старая графиня. Мими была отброшена в угол, ухо ее распухло, из носа текла кровь. Обернувшись к Нилу, она завопила:

— Что же ты стоишь, как истукан?! Убей ее!

Ни секунды не задумываясь, Нил схватил оброненный топор и кинулся на старуху. Топор сверкнул, но графиня взмахнула руками, как крыльями, — и силы внезапно покинули Нила. Пальцы его разжались, топор выпал на пол из ослабевших рук. Нил задыхался. Зависшая под потолком старая ведьма тянулась к нему — казалось, будто она душит его за горло. Он рванул на груди рубашку, не хватало воздуха, в глазах стало темнеть.

Поглощенная расправой над Нилом, старуха не заметила, что Мими пришла в себя. Она вскочила обеими ногами на манекен, опрокинувшийся во время схватки. Деревянная нога манекена хрустнула. Мими с треском выломала ногу и, вооружившись ею как копьем, бросилась на соперницу. Старуха оставила Нила и попробовала увернуться, но было уже поздно: острый обломанный конец деревянной палки вошел ей прямо в тучный живот. Графиня захрипела и стала тянуться к Мими, пытаясь ухватить соперницу, но только насаживалась на острие деревянного кола все глубже и глубже.

Еще миг, и старая ведьма упала на пол. Губы ее мгновенно посинели, щеки ввалились. Нил увидел графиню такой, какой и следовало бы выглядеть пятисотлетней старухе, если бы она дожила до этого возраста.

Отступив на шаг, Мими поправила спутавшиеся волосы, подняла с полу упавшую шубу и снова закуталась в нее. Минуту-две она молча смотрела на поверженное и истлевающее на глазах тело соперницы. Наконец, очнувшись от мыслей и едва глянув на Нила, Мими резким голосом скомандовала:

— Что ты встал, как пень? Шевелись, сгребай золото!

Затем развернулась и вышла из склепа в декабрьскую ночь.

32. Захар

Наконец сани были нагружены. Никаких мешков или ящиков на ночном кладбище найти не удалось, зато пригодился гроб, в котором прежде лежала старая графиня, — он один и оставался целым. Нил проследил, чтобы крышку гроба прибили оставшимися гвоздями, а сам гроб накрепко привязали к саням и закрыли сверху ветошью, дабы не привлекать внимания. Его спутники расселись по краям гроба, свесив с саней ноги, а Нил снова устроился впереди рядом с белобрысым братом. Брат развернул сани и стал править в обратном направлении. Задрав голову и крутя ей направо и налево, Нил силился увидеть Мими. Среди покрытых снегом крыш невысоких домиков и фабричных зданий то мелькала, то исчезала неясная черная тень. «Ничего, не потеряется — ей сверху все видно», — думал Нил.

Снег шел не переставая. Дорогу, по которой они приехали к Ваганькову часом раньше, почти замело, но кое-где еще можно было угадать след полозьев. Теперь нагруженные сани ехали медленно, да и белобрысый келарь на сей раз не гнал лошадей. Он знал, что до условленной встречи с Захаром времени у них достаточно.

За четыре дня до поездки в Москву белобрысый запиской предупредил Захара, что барину может срочно потребоваться его помощь. В записке подробно указывалось, что именно надлежало делать. К ней также прилагались деньги — пятьсот пятьдесят рублей. Трижды в день — утром, днем и вечером — Захар был обязан проходить мимо фонарного столба, что на углу Таврического сада, и проверять, не нацарапан ли там условный знак. Увидев знак, Захар должен в тот же день купить билет на поезд до Москвы, пусть даже и в первый класс. По приезде ему следовало нанять повозку на санном ходу — из тех, что в любое время дня и ночи стоят на площади перед Николаевским вокзалом, — и договориться с возницей о почасовой оплате, объяснив, что путь предстоит неблизкий. В условленном месте Захар должен был ждать с полуночи до трех часов утра.

Все эти меры предосторожности Нил предпринял по настоянию брата. Впрочем, он и сам понимал, сколь опасна для него была Москва, охваченная восстанием и наполненная войсками. Полиция, несомненно, уже знала его прежний адрес в Санкт-Петербурге и разослала словесный портрет Нила по всем полицейским участкам. О возврате в столицу поездом не могло быть и речи — тем более теперь, когда в руках у Нила находилось золото графини. Поэтому, по плану белобрысого, Нилу надлежало выехать из города в наемном экипаже и укрыться в каком-нибудь заштатном городке на западе Московской губернии. Со временем к нему должна была приехать и Мими.

Решение вызвать из Петербурга Захара объяснялось и другой причиной: слуге Нил безгранично доверял, а вот нынешние помощники вызывали у него подозрения. Белобрысый брат управлялся с ними вполне умело, но Нил продолжал опасаться этих оборванцев и про себя называл их не иначе как «мазуриками». Ремесло у мазуриков было неопределенное: любой из них мог быть полицейским провокатором и одновременно состоять в банде, грабившей запоздалых кутил на выходе из ресторанов. К тому же нынешнее положение Нила было очень уязвимо. Золото, которое везли на санях, могло стать для мазуриков слишком большим искушением, поэтому во время всего пути Нил настороженно прислушивался к тихому разговору у себя за спиной, пытаясь угадать их намерения.

Впрочем, ничего кроме жалоб на озябшие ноги и разговоров о трактире на Хитровке, где им предстояло ночевать, он не услышал. Нил успокаивал себя тем, что волшебный его голос имеет над ними силу. Кроме того, в кармане пальто белобрысого брата лежал револьвер, который, в случае чего, мог бы стать весомым аргументом.

Сани медленно тащились по снегу, полозья поскрипывали, сидевшие в санях вскоре совсем замолчали и начали дремать. Наконец повозка въехала на улицу, отделявшую районы города, занятые восставшими, от остальной Москвы. Еще час назад улица была совершенно пуста и баррикада из нескольких перевернутых телег никем не охранялась. Однако сейчас, подъехав к баррикаде на расстояние сорока-пятидесяти шагов, белобрысый вдруг резко откинулся назад, потянул вожжи на себя и остановил лошадей. Потом повернулся к Нилу и шепотом сказал:

— Похоже, там кто-то есть — глянь!

Действительно, рядом с телегами, на обломках досок, положенных на снег, сидели и грелись у костра одетые по-фабричному люди — дружинники, частью вооруженные. Они тоже заметили сани, несколько человек поднялись и быстрым шагом двинулись навстречу. Недолго думая, белобрысый келарь хлестнул лошадей и стал разворачиваться. Это ему почти удалось, но внезапно сзади из переулка на улицу выбежало еще около дюжины человек. Сани оказались окружены.

Один из подбежавших, высокий бритый мужчина в картузе и черном бушлате, схватив лошадь под уздцы, крикнул:

— А ну, стоять! Кто такие?

На тыльной стороне его руки можно было различить синий якорь — видать, человек этот прежде служил матросом.

Нил спрыгнул с саней и заговорил, подражая деревенскому говору:

— Да мы, это, заблудились, мил человек… Церковь ищем, нам покойника надо отпеть. Дед наш Феоктист перед смертью наказал его отпеть в церкви Георгия Победоносца, что в Грузинах. А где эти Грузины, мы и ведать не ведаем… Тут у вас в Москве стреляют, лошади испугались и понесли… Может, покажете дорогу?

Не отрываясь, Нил смотрел дружиннику прямо в глаза. На миг ему показалось, что тот готов подчиниться его воле. Однако то ли под влиянием событий этой ночи, то ли по какой-то другой причине голос Нила не имел былой силы внушения. Человек в бушлате тряхнул головой, будто отгоняя от себя надоедливую муху, и раздраженно крикнул:

— А ну, хорош врать! Слезай все с саней — сейчас дознание учиним!

Нил, белобрысый и их помощники нехотя слезли с саней. Люди, сидевшие у баррикады, сгрудились вокруг и молча, пристально разглядывали их. В руках у некоторых были факелы. Выражение их усталых, покрытых копотью лиц не сулило ничего хорошего: дружинники не спали уже несколько ночей и были напряжены до предела.

Нила и компанию отвели в сторону от саней и окружили. Несколько фабричных стали ворошить тряпье и быстро наткнулись на гроб. Главный сдвинул картуз на затылок и озабоченно почесал в голове. Подозвав к себе Нила с белобрысым братом, сказал:

— А ведь и вправду — гроб везете. Извини, что сразу не поверил. Тут ведь дело такое, бдительность нужна!

Он дал приказ расступиться и пропустить сани. На душе у Нила отлегло, он собрался было снова занять место рядом с братом, как вдруг заметил, что Спиридон-душегубец отстал и о чем-то шепчется с бывшим матросом. Тот слушал, наклонив голову и пристально разглядывая Нила и белобрысого. Затем подошел к саням и скомандовал:

— Слышь, ребята, погоди. Ты вот, который спереди, слезай с саней, поговорить надо. А другие могут, если хотят, ехать родственника хоронить!

С этими словами бывший матрос дружелюбно похлопал Спиридона по спине. Скривившись в ответной улыбке, тот пошел вразвалочку обратно к саням. На мгновение взгляды Спиридона и Нила пересеклись, и у доктора не осталось сомнений: случайная встреча с восставшими оказалась в действительности частью тщательного подготовленного плана. Спиридон был с ними заодно.

Нил сжал кулаки: бессильная злоба терзала его, ему хотелось броситься на предателя и вцепиться ему в глотку. Спиридон и бывший матрос грабили их с братом на глазах у всех!

Впрочем, ему пришлось сдержать порыв гнева и отвести от Спиридона ненавидящий взгляд. Стараясь сохранять бесстрастное выражение лица, Нил медленно слез с саней. Он еще надеялся на магическую силу своего голоса. За ним сошел и белобрысый, а Спиридон занял место возницы. Забираясь на сани, он наклонился к уху Нила и, дыша чесноком, прошептал: «Прощевай, горелый!» После чего стегнул лошадей.

Фабричные расступились и пропустили сани. Некоторые даже сняли шапки: было видно, что в заговоре участвовал только бывший матрос, а остальные поверили, будто в гробу лежит покойник.

Повернувшись к окружавшим его людям, матрос тем временем сказал:

— А ну, где наш гимназист? Поди сюда, дело есть!

Из толпы выступил худой юноша в гимназическом кителе, на котором, однако, не хватало половины пуговиц. Теплой одежды на нем тоже не было. Матрос взял у одного из дружинников факел и осветил лица Нила и белобрысого келаря.

— Знаешь, кто таков? — спросил матрос.

Гимназист подслеповато прищурился. Потом повернулся к матросу и ответил:

— Узнаю, Терентий Матвеевич. Мне товарищи про него рассказывали, когда надо мной первый суд был, за листовки. А потом я его в охранном отделении в Петербурге на Гороховой видел. Он меня уговаривал на полицию работать. Ласково так уговаривал, убедительно… «Горелый» у него кличка. Провокатор и сволочь. От него еще несколько наших ребят пострадали, кто агитировал.

Дружинники загудели, кольцо их сомкнулось. Кто-то крикнул из-за спины матроса:

— Мальчишка правду говорит! Я этого белого видел в жандармском на допросе, после первой стачки!

— Точно, — донесся еще один голос из толпы, — мы про него уже давно знаем, с третьего года!

Раздались крики: «Гнида!», «В расход его!»

Матрос подошел к Нилу и белобрысому вплотную.

— Ну что, гаденыш, попался? — прохрипел он и зло сплюнул на снег.

Тут белобрысый, до сих пор стоявший спокойно, оттолкнул матроса, выхватил из кармана револьвер и не целясь выстрелил в гущу дружинников. Произошло замешательство — кто-то повалился на землю, кто-то присел. Белобрысый выстрелил еще раз и тут же бросился вперед напролом, отталкивая тех, кто пытался его удержать. Нил рванулся вслед. Им уже почти удалось выбежать за пределы освещенного круга, спасительная темнота переулка была близка — но матрос, оправившийся первым, схватил охотничье ружье, выроненное кем-то из дружинников, и выстрелил.

Небо опрокинулось. Где-то сбоку мелькнул сугроб, и Нил упал на спину. Одна его рука сжимала револьвер, а на сукне пальто, чуть ниже груди, расплывалось горячее черное пятно.

Нил попытался подняться, но подбежавший матрос сильным ударом приклада снова сбил его с ног.

— Шкура, удрать хотел! — крикнул кто-то рядом.

— Револьвер у него возьми, скорее!

Голоса вокруг множились; Нилу выкрутили руки, пинками заставили встать и потащили к баррикаде.

Оказавшись на ногах, Нил почувствовал резкую боль. Глянув вниз, он обнаружил, что левая пола его пальто отяжелела и почернела от дымящейся крови. От страха закружилась голова. Вокруг, в красных отблесках огня, он видел искаженные злобой лица фабричных. Они кричали и размахивали руками, но он уже мало что понимал. В голове гудели вопросы: «Почему я? Зачем меня туда волокут? Где белобрысый, где Мими?»

Подтащив Нила к забору, к которому примыкала баррикада, дружинники бросили его в сугроб. Матрос вышел вперед и поднял ружье. Он уже взвел курок, как вдруг за его спиной послышался шум, крики, а затем и выстрелы.

— Казаки! — заорал кто-то из дружинников. — Сзади обошли!

Фабричные, окружавшие Нила, бросились врассыпную. Некоторые из них, заряжая на ходу ружья, устремились к баррикаде. Другие, поскальзываясь на обледенелой мостовой, пробовали убежать дворами, но было уже поздно. Из темноты улицы на освещенный пятачок рядом с баррикадой выскочило более двадцати всадников с обнаженными саблями. За всадниками поспевала пехота. Шагов за сорок до баррикады отряд солдат остановился и поднял винтовки. Офицер скомандовал:

— Пли!

Прогремел залп, и несколько фабричных упали замертво.

Дружинники собирались отстреливаться, но опоздали: солдаты и казаки в несколько мгновений достигли баррикады и прижали к ней восставших. Кому-то из фабричных удалось скрыться, оставшиеся были взяты в кольцо. На заснеженной мостовой осталось лежать около дюжины безжизненных тел.

Казаки спешились и начали разбирать баррикаду, поднимать с земли раненых фабричных, сводить их в одно место и собирать оружие. Почти теряя сознание от боли, Нил слабым голосом принялся звать на помощь. К нему подошли. Нил стал сбивчиво объяснять, кто он такой. Он вдруг испугался, как бы его не приняли за одного из восставших и не бросили умирать на снегу. Скороговоркой, стараясь удержать внимание слушавших его казаков, он говорил, что оказался здесь случайно, что к бунтовщикам никакого отношения не имеет — напротив, был захвачен ими в плен и его собирались расстрелять…

— Можете не тратить силы, Нил Петрович! Я прекрасно знаю, кто вы такой, — раздался вдруг голос рядом. — Или, может быть, вас следует величать Ефимом Григорьевичем?

Услышав эти слова, Нил вздрогнул. Перед ним, в окружении двух казачьих унтер-офицеров, стоял немолодой господин в расстегнутой шинели, под которой виднелся синий мундир подполковника жандармерии. Несмотря на прошедшие годы, Нил узнал его — это был бывший полицмейстер Городца, Дмитрий Иванович.

Склонившись над Нилом, Дмитрий Иванович внимательно оглядел его и добавил:

— А вы, однако ж, порядочно изменились. Сколько лет я думал о том, как вас поймаю, но подобной встречи даже и представить себе не мог!

Дмитрий Иванович выпрямился, и, натягивая замшевые перчатки, продолжал:

— Вы, я надеюсь, понимаете, что я вас только что спас от смерти? Вот удивительно: годами гоняться за вами и мечтать о том, как вас повесят, а в результате — спасти от расстрела! Впрочем, меня за это благодарить не стоит. Скажите-ка лучше спасибо своему слуге: он исполнил гражданский долг и дал нам знать, где вы с ним условились встретиться. Кабы не он, лежать бы вам сейчас с простреленной головой. С такими, как вы, эти господа — тут он кивнул на арестованных, — не шибко церемонятся. Так что вам очень повезло!

Застегнув шинель на все пуговицы, Дмитрий Иванович надел шапку и, обратившись к казачьему унтер-офицеру, приказал:

— Вахмистр, немедля взять его под стражу! Это тот самый преступник, о котором я вам говорил.

Унтер-офицер помог Нилу встать и передал на руки двум рядовым. Заметив кровь на пальто Нила, подполковник скомандовал:

— Перевязку ему, а потом в больницу, да поживее! И караул к арестованному приставить, не меньше трех человек. Глаз не спускать, об исполнении доложить!

Положив Нила на чью-то шинель, казаки расстегнули его пальто и стали делать перевязку. Выпущенная из ружья пуля прошла навылет, и рана не было опасной, но Нил потерял много крови и слабел на глазах. Безвольно лежа на снегу, он смотрел на происходящее вокруг. Возгласы казаков, звон их оружия, стоны раненых и храп лошадей доносились до него словно издалека.

Внезапно среди окружавших его людей Нилу почудилось знакомое лицо. Присмотревшись, он вздрогнул: перед ним в кургузом овечьем тулупчике молча стоял седой Ферапонт и внимательно глядел на лежащего. «Нет, это не Ферапонт, — сообразил Нил, — но кто же тогда?» Напрягши память, он принялся лихорадочно примерять увиденное им лицо к тем людям, с которыми его сводила судьба. Перед внутренним взором Нила явился еще один образ из прошлого: торбеевский управляющий, что когда-то остановил старосту и запретил пороть пастушка. «Нет, это не он, — подумал Нил, — того наверняка нет в живых… А может, старшой из плотницкой артели? Вроде бы похож, но и он, когда мы расстались, уже был стариком. Кто же это такой, откуда взялся и почему я его знаю?» Нил протянул руку к стоявшему, пытаясь заговорить, но из его уст вырвался лишь стон, а рука бессильно упала на снег.

Человек, стоявший посреди казаков, заметил это движение, подошел к Нилу и склонился над ним. Это был Захар. Старый слуга сокрушенно качал головой и что-то говорил окружающим. Поймав взор раненого хозяина, Захар криво улыбнулся, как бы извиняясь за содеянное, и положил шершавую ладонь на разгоряченный лоб лежащего. Нил хотел заговорить с Захаром, о чем-то спросить, но чувствовал, что даже на это сил у него не достает. Боль слева, однако, тотчас же утихла, заледеневшие руки и ноги вновь наполнились теплом, а сердцебиение прекратилось. Нил закрыл глаза и уронил голову в сугроб. Последнее, что промелькнуло перед его взором перед погружением в забытье, было озабоченное лицо Захара, а за спиной слуги — чернота зимнего ночного неба, с которого падали крупные белые снежинки.

Два эпилога

33. Из дневника присяжного поверенного Г. М. Львова

«12 августа 1906 года.

Сегодня я принял защиту крестьянина Нила Петрова, известного также под именем Ефима Григорьевича Селивестрова. Какое занимательное дело! Моему подзащитному предъявлено несколько обвинений, относящихся к очень разным обстоятельствам: убийство графини Анны Федотовны С-ской в прошлом году, незаконное врачевание сильнодействующими средствами, поджог колокольни осенью 189… года, неисполнение строительных правил, предъявление заведомо чужого вида на жительство, и проч., и проч. Кроме того, Петрову вменяется в вину убийство некоего мещанина в 187… году с целью завладения его паспортом, но, в связи с истечением срока давности, это обвинение в суде предъявляться не будет. Не успел еще прочесть всех материалов, но какая складывается картина — здесь целая человеческая жизнь! Наконец-то передо мной не пьяный ломовой извозчик, зарезавший собутыльника, и не проворовавшийся кассир, а личность интересная и по-своему обаятельная. Петров много путешествовал по России, жил в Петербурге, бывал наездами в Москве, вращался в светских кругах. Ему не откажешь в уме, он даже начитан, хотя образованным я бы его не назвал. Обращает на себя внимание и его выдающаяся внешность. Это статный человек, сохраняющий элегантность даже в тюремной одежде. Лицо его частично обгорело при пожаре и оттого стало белым, но живое и умное. И на этом белом лице — выразительные черные глаза! Был бы я Репиным или Серовым, обязательно взялся бы писать его портрет. Завтра утром еду в Кресты, поговорю с ним поподробнее, а также начну изучать материалы дела, в последний раз не хватило времени, чтобы просмотреть все».

«2 сентября 1906 года.

Отложил все дела, занимаюсь исключительно процессом Петрова-Селивестрова. Работы очень много, вдобавок подсудимый, кажется, не в своем уме или искусно притворяется таковым — в том числе, и передо мной. Буду ходатайствовать о вызове доктора. Впрочем, статью 39 Уложения о расстройстве душевной деятельности пока упоминать в суде не стану. Трудно поверить, что человек, бывший главой артели, строительным подрядчиком, а потом сделавшийся в столице доктором и лечивший многих знаменитостей, был сумасшедшим. Во всяком случае, прокурору не составит труда разрушить этот аргумент перед присяжными, стоит лишь вызвать в суд нескольких уважаемых людей, знавших Петрова-Селивестрова в Санкт-Петербурге, и спросить их, находился ли он тоща в бессознательном состоянии. Думаю, ответ свидетелей очевиден — иное бы бросало тень на их способность отличить здорового человека от душевнобольного. На каждой встрече стараюсь внушить подзащитному мысль, что попытка представиться душевнобольным совершенно безнадежна и что следует избрать иную, более рациональную линию защиты.

Впрочем, его рассказы чрезвычайно занимательны. Если это бред, то исключительно последовательный и разработанный до мельчайших подробностей. По его словам, у него был брат-близнец, о существовании которого Петров не подозревал до того дня, как совершил убийство и ограбление мещанина Селивестрова, под именем которого он впоследствии жил около десяти лет или около того. Этот брат сопровождал его всю жизнь и толкал на дурные поступки. Кроме того, подсудимый утверждает, что покойная графиня Анна Федотовна С-ская, обнаруженная мертвой на Ваганьковском кладбище, была ведьмой и заставила его отравить покойную актрису Марию Савельевну Р-цкую, которая тоже являлась ведьмой и не умерла, а вступила с ним в преступный сговор, направленный на убийство графини. Определенно, готовый сюжет для романа Эдгара По!»

«27 сентября 1906 года.

Сегодня допрашивали товарища министра путей сообщения, князя Сергея Львовича П-на. По его просьбе слушание объявили закрытым и удалили публику. Мой подзащитный, Петров, выступил с целой обвинительной речью, в которой утверждал, что графиня и князь находились в преступном сговоре, что цена, по которой у графини выкуплены ее земли, была многократно завышена, и что эта сделка совершена под влиянием шантажа. Товарищ министр отверг все обвинения. Однако если посмотреть на бумаги, становится ясно, что земли были выкуплены казной почти что втрое против обычной цены. Это видят даже присяжные, и судья определенно смущен этим обстоятельством.

С другой стороны, история с беременностью и отравлением Марии Савельевны, а также последующим шантажом князя выглядит слишком фантастически. Подзащитный мой внезапно заявил ходатайство об эксгумации трупа Марии Савельевны и его осмотре, но, как и следовало ожидать, в этом было отказано. Петров считает, что если мы откроем гроб, тела там не окажется, так как актриса в действительности жива. Не оставляю попыток убедить подзащитного изменить линию поведения и перестать изображать из себя безумца».

«1 ноября 1906 года.

Сегодня Петров потребовал у судьи разыскать списки монахов Феодоровского монастыря в Городце, а также опросить их и получить словесный портрет монастырского келаря. Он также просит вызвать в заседание генерала Кременецкого, чтобы оппросить его о внештатных филерах, одним из которых, по утверждению Петрова, был его вымышленный брат. Судья в очередной раз отказал, после чего в перерыве между заседаниями вызвал меня в кабинет, где отчитал за сознательное затягивание процесса. Я не знал, что ему возразить, так как со стороны дело должно выглядеть именно так».

«17 ноября 1906 года.

Вчера я случайно услышал разговор двух присяжных. Они совершенно серьезно обсуждали роль вымышленного брата-близнеца во всей этой истории, и то, была ли графиня С-ская колдуньей. Положительно не могу в это поверить. Прокурор также заметил изменившееся отношение присяжных к подсудимому и заметно волнуется. Все время вижу его вместе с жандармским подполковником, который в этом процессе выступает как свидетель. Он знал Петрова еще в Городце и давал показания по поводу поджога колокольни».

«1 декабря 1906 года.

На последнее заседание прокурор привел в качестве свидетеля Екатерину Львовну Селивестрову — вдову покойного Ефима Григорьевича, чьи документы использовал мой подзащитный. Оказывается, Петров в молодом возрасте вступил с ней в связь. Видимо, об этом узнал ее муж, за что и поплатился жизнью. Испугавшись содеянного, Петров бежал из деревни, предварительно обобрав тело покойного и взяв его документы. Следователь случайно разыскал эту женщину в деревне Высоцкое, а теперь прокурор привез ее в Петербург за казенный счет. Вместе с ней приехал ее сын, которого Екатерина Львовна вырастила и воспитала одна, без мужа. Когда я его увидел, то вздрогнул — сын как две капли воды похож на моего подзащитного, только много моложе и лицо его не обезображено огнем. Впрочем, он носит фамилию Селивестров и по отчеству Ефимович. Елизар Ефимович Селивестров. Сейчас это уже взрослый, красивый мужчина. Как и покойный Ефим Григорьевич, занимается кровельным ремеслом, содержит семью и престарелую мать.

Появление в зале Екатерины Львовны с сыном произвело на моего подзащитного огромное впечатление. До сих пор он держался уверенно, теперь же находится в смятении, перестал следить за процессом и показаниями свидетелей. Попросил мне устроить встречу с сыном и с Екатериной Львовной наедине, однако, так как она вызывалась в качестве свидетеля, это не представляется возможным».

«17 декабря 1906 года.

Процесс окончательно зашел в тупик, присяжные совершенно запутаны. Это видит и прокурор, и судья; мне это ясно уже больше месяца. С одной стороны, Петров не отрицает причастности ни к поджогу колокольни, ни к смерти старой графини. Более того, в своих речах он признался в нескольких новых преступлениях, о которых прокуратура не знала и которые не были ему первоначально предъявлены — например, в прямом отравлении актрисы Р-цкой, в вымогательстве земель у крестьян деревень Торбеево и Высоцкое, в подстрекательстве к поджогу имения рязанского помещика М. и т. д. С другой стороны, доказательственная база, представленная прокуратурой, весьма слаба и не дает объяснения многим из событий, лежащих в основе обвинения.

Взять хотя бы эпизод с убийством графини. Ее тело, проткнутое деревянной палкой, было обнаружено в склепе на Ваганьковском кладбище, но мотив этого преступления непонятен. Прокуратура ссылается на „личную неприязнь“, которую подсудимый якобы испытывал к жертве, но это объяснение очень неопределенно и не подтверждено доказательствами. Прокуратура не знает, что привело пожилую почтенную даму ночью в такое странное место, почему в качестве орудия преступления была избрана нога от манекена (!), зачем подсудимому понадобилось разбивать топором гробы, кто ему помогал и т. п. Вместе с тем фантастическая версия, изложенная Петровым, прекрасно отвечает на все эти вопросы.

Ума не приложу, как нам всем выйти из этого странного положения. Мне исключительно тяжело вести защиту, а отказываться от дела уже поздно. Каким бы ни был приговор — оправдательным или обвинительным — он наделает много шума и вызовет перетолки».

«22 декабря 1906 года.

Сегодня ко мне в присутствие без объявления пришел прокурор. Я распорядился поставить самовар и заварить нам чаю, после чего мы говорили около двух часов. Дело обстоит следующим образом — показания Петрова смутили многих, окончательно все запутали и, что самое неприятное для стороны обвинения, бросают тень на некоторых высокопоставленных лиц. Прокурор несколько раз спрашивал меня, почему защита не ссылается на статью 39 Уложения, притом что болезненное расстройство душевной деятельности подсудимого очевидно всем. Мне кажется, прокурор желает такого развития процесса. Что же, это выход из сложившейся ситуации, неплохой для всех. Прокурор также сказал мне, что свидание Петрова с Екатериной Львовной Селивестровой и сыном сейчас невозможно, так как они выступают свидетелями на его процессе. Однако если доктор признает Петрова душевнобольным, такие свидания станут возможны по медицинским показаниям. Я пообещал подумать и поговорить с подзащитным».

«28 января 1907 года.

Второй день допроса профессора Владимира Михайловича Бехтерева. Я обратился к нему сразу после Рождества и попросил оценить психическое состояние моего подзащитного. Владимир Михайлович согласился с готовностью — оказалось, что он следит за процессом по газетным публикациям и очень заинтересован личностью Петрова. По его словам, это дело представляет собой случай — редкий, но не невозможный — чрезвычайно систематизированного бреда, который может сосуществовать с внешне рациональным поведением. Петрова трижды возили из тюрьмы в кабинет к Владимиру Михайловичу, а вчера профессор явился в суд и отвечал на мои вопросы. Он весьма убедительно показал присяжным и судье, что Петров невменяем. Сегодня профессора допрашивал прокурор. Впрочем, беспокоиться мне не о чем: все вопросы поставлены так, чтобы подтвердить главное мое утверждение. Как я и понял, прокурор желает закончить это дело поскорее и найти удобное объяснение всем тем странностям, которые в нем возникли…»

34. Елизар

На юго-востоке Московской губернии, в небольшом отдалении от железнодорожной станции Пустынь Ц-ской железной дороги, строится новый корпус тюремной больницы для душевнобольных. Пока же все заключенные, страдающие умственным расстройством, содержатся рядом, в старом здании, переделанном в 18… году из казарм уланского полка.

Некоторые из заключенных, по отдельному распоряжению надзирающего врача, задействованы на работах по строительству нового корпуса. Среди них трудится Нил Петров, другие пациенты больницы называют его «дохтур». О его истории писали в газетах около двух лет назад. Он много лет жил в столице, был вхож в аристократические круги и выдавал себя за врача Здесь же он просто столяр и кровельщик, по его старой професии. Вот он — высокий, седой и грузный, стоит на огороженном дворе у козел и стругает доску. Впрочем, если не знать о его прошлом, «дохтур» не сильно выделяется среди прочих работников. В последний год он отпустил пышную бороду, носит длинную рубаху и вообще отказался от столичных привычек.

По распоряжению профессора Бехтерева, Нилу разрешено работать с любым инструментом, даже с топором. Июньское солнце уже припекает порядочно, поэтому за поясом у Нила заткнута тряпица, которой он то и дело утирается от пота.

Из окна второго этажа, где расположены комнаты охраны и врачебные кабинеты, кто-то окликает Нила. Столяр кладет рубанок, отряхивает рубаху от стружек и быстрым шагом идет к главному зданию. Там его уже ждут: в конце длинного коридора приготовлена комната со столом и двумя табуретами. Как заведено, в последнюю пятницу каждого второго месяца к Нилу приезжает его сын, Елизар.

Елизар обнимается с отцом и начинает раскладывать на столе гостинцы: ветчину, яйца, пряники, туесок с медом. Потом достает пять пачек папирос и одну из них протягивает отцу. Тот с нетерпением открывает пачку и закуривает. После чего они садятся и начинают разговор.

Елизар рассказывает про своих детей, про работу, которую он выполнял в мае на пристани под Тарусой, о новом заказе, который его ждет в соседней деревне. Елизар доволен: наконец-то он будет работать рядом с домом и сможет ночевать в родной избе. А то, как назло, каждое лето приходится уезжать на заработки, и дети растут совсем одни, без отца.

Нил расспрашивает Елизара о родных местах. Высоцкого теперь не узнать: железная дорога рассекла село надвое, так что многие из семей снялись с места и уехали далеко на восток, в Сибирь. Правительство дает подъемные деньги, и, говорят, в верховьях реки Енисей можно бесплатно получить большой надел земли с пойменным лугом и участком строевого леса Только Елизар остается в родных краях — еще жива мать, Катерина Львовна, да и к Нилу кто тогда будет ездить?

После начинает говорить Нил. Он спокоен и весел: жизнь здесь все же легче, чем в тюрьме. Хотя вокруг много скорбных умом, Нил умеет с ними управляться. О других обитателях тюрьмы Нил говорит снисходительно, называет их «помешанными». Себя он таковым не считает, но со смехом признается, что уж лучше быть дураком, чем каторжанином. К тому же у него есть работа, к нему приезжает сын. Нил водит дружбу с плотниками из вольнонаемных и частенько беседует с докторами, среди которых есть несколько умных и интересных людей.

Иногда Нил вспоминает прошлое, хождения по Волге от Ярославля до Астрахани, жизнь в Петербурге. У него множество историй, забавных, поучительных и грустных. Нил знает, что Елизар любит их слушать. Однако Нил никогда не касается тех событий, что привели его в больницу для душевнобольных. Да и сам он уже не очень-то верит в существование брата, в волшебные заклинания, вещие сны и летающих ведьм. «Может быть, — говорит себе Нил, — это действительно помешательство, и я понемногу вылечиваюсь от безумия, преследовавшего меня всю жизнь? Во всяком случае, так мне говорил мой адвокат, а уж он-то знает…»

За разговорами наступает вечер, Елизару пора идти: последний поезд от станции Пустынь до Высоцкого отходит в десять часов вечера, а до станции около трех верст пешего пути. Он прощается с отцом; тот просит Елизара повременить, но потом отпускает: ведь верно — поезд ждать не будет.

За Елизаром закрываются ворота тюремной больницы. Солнце еще висит над горизонтом желто-красным шаром, июньская ночь спустится нескоро. Елизар идет по дороге, и от каждого его шага в воздух взлетает золотистое облачко пыли. В кустах ивняка поодаль, в низине за пшеничным полем, щебечут птицы. Елизар слушает их и думает о том, что еще два дня он проведет в Высоцком, и, может, услышит соловьев над Рекой. А рано утром в понедельник надо будет грузить на телегу инструмент и ехать в Ананьино, чинить крышу в сельской управе.

Хотя солнце низко и уже не так припекает, от дороги поднимается жар. Елизару душно, он поднимает руку и расстегивает пуговку на воротнике рубашки. Пальцы его нащупывают небольшой серебряный крестик, который когда-то дала ему мать. Отец потерял этот крестик в день их расставания, а мать потом вернулась и нашла его. Всю жизнь Елизар носил этот крест не снимая. А о том, что крест этот принадлежал не Ефиму, а Нилу — узнал только два года назад, когда к ним в дом пришел следователь.

Елизар идет, погруженный в мысли. Он вспоминает детство, думает о матери и о том, как же у нее достало сил столько лет скрывать от него правду.

Вдруг позади раздается стук копыт и скрип рессор — на станцию спешит коляска, запряженная парой лошадей. Елизар, не глядя, отходит на обочину, чтобы пропустить экипаж. Немного проехав вперед, коляска останавливается. Хотя солнце больше не печет, верх коляски все еще поднят, а изнутри слышны приглушенные голоса.

Дверца слева приоткрывается, и Елизар видит молодую, дорого одетую барыню. Ее кудрявые волосы красиво убраны в подобие золотистого венка, она улыбается Нилу, показывая ровный ряд жемчужных зубов и очаровательные ямочки на щеках.

— Вы, должно быть, идете на станцию и очень устали? — любезно спрашивает она. — Садитесь к нам с дядей, мы вас подвезем!

Красавица распахивает дверь и жестом руки в лайковой перчатке до локтя показывает на пустующее переднее сиденье коляски, обтянутое красной кожей.

Елизар колеблется. Заглянув в коляску, он видит пожилого грузного господина. Лицо его скрыто в тени, но Елизар замечает, что оно очень бледно, белым-бело — совсем как у отца. Холеная широкая рука пожилого господина сжимает черную трость с набалдашником из слоновой кости, пальцы украшены дорогими перстнями.

Елизар вздрагивает, как будто на него вдруг подуло холодным ветром. Рука его тянется к вороту рубашки — застегнуть пуговку — и нащупывает крестик.

— Нет, благодарствую, я лучше пешком пройдусь. Тут уже недалеко осталось, за поворотом, вы сами сейчас увидите.

— Полно вам, сударь, садитесь!.. — возражает юная барыня, но пожилой господин из глубины коляски прерывает ее:

— Оставь, Мими, хочет сам идти — пусть идет. А нам надо спешить.

Девушка бросает на Елизара последний кокетливый взгляд.

— Ах, как жаль! — вздыхает она. — Ну что ж, доброго пути!

Затем красавица усаживается поудобнее и звонким голосом командует кучеру:

— Поехали!

Коляска трогается и вскоре скрывается в клубах золотистой пыли, а Елизар продолжает путь пешком. В мыслях он возвращается к детям и жене. Мечтает о том, как завтра вечером, закончив домашние дела и загнав скотину в хлев, возьмет мальчиков и пойдет с ними купаться на реку. Они будут сидеть в теплой воде у песчаного мыса и смотреть наверх на поезда, с грохотом проносящиеся по новому мосту из железных кружев. А потом, когда спустится ночь, в прибрежных кустах запоет соловей…

Сан-Франциско, 1956

Оглавление

Часть первая

  Сирота

    1. Валун

    2. Роженица

    3. Пастушок

    4. Страсть

    5. Теленок

    6. Овин

    7. Брат

  Подрядчик

    8. Столяры

    9. Заказ

    10. Колокольня

    11. Полицмейстер

    12. Сомнение

    13. Огонь

  Отшельник

    14. Пароход

    15. Расстрига

    16. Розыск

    17. Лечение

    18. Видения

    19. Знахарь

    20. Барыня

    21. Переезд

Часть вторая

  Санкт-Петербург

    22. Свет

    23. Молодость

    24. Мазурики

    25. Мятеж

    26. Затруднение

    27. Гроза

  Богатство

    28. Встреча

    29. Красавица

    30. Заговор

    31. Кладбище

    32. Захар

Два эпилога

  33. Из дневника присяжного поверенного Г. М. Львова

  34. Елизар Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg