«Потому что мой отец всегда говорил: я — единственный индеец, который сам видел, как Джими Хендрикс играл в Вудстоке Звездно-полосатый флаг»

302

Описание

Следом в разделе художественной прозы — рассказ американского писателя, выходца из индейской резервации Шермана Алекси (1966) «Потому что мой отец всегда говорил: я — единственный индеец, который видел своими глазами, как Джимми Хендрикс играл в Вудстоке „Звездно-полосатый флаг“». «Чем же эта интерпретация гимна так потрясла американцев?», — задается вопросом переводчица и автор вступления Светлана Силакова. И отвечает: «Хендрикс без единого слова, просто сыграв на гитаре, превратил государственный гимн в обличение вьетнамской войны». Но рассказ, не про это, вернее, не только про это.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Потому что мой отец всегда говорил: я — единственный индеец, который сам видел, как Джими Хендрикс играл в Вудстоке Звездно-полосатый флаг (fb2) - Потому что мой отец всегда говорил: я — единственный индеец, который сам видел, как Джими Хендрикс играл в Вудстоке Звездно-полосатый флаг (пер. Светлана Владимировна Силакова) 144K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Шерман Алекси

Шерман Алекси Потому что мой отец всегда говорил: я — единственный индеец, который сам видел, как Джими Хендрикс играл в Вудстоке Звездно-полосатый флаг Рассказ

Вступление Светланы Силаковой

Утром 18 августа 1969 года, на четвертые сутки музыкального фестиваля в Вудстоке, начал свое выступление хедлайнер — Джими Хендрикс. К тому времени на фестивале остались лишь самые стойкие из полумиллиона зрителей — те, кого не прогнал проливной дождь, не пугала непролазная грязь, не замучил голод. Фотограф Генри Дилц вспоминал, что утром 18-го площадка фестиваля представляла собой «просто мокрое грязное поле с кучами мокрых спальных мешков. Оно в некотором роде напомнило мне фотографии Мэтью Брейди с Гражданской войны: поле, усеянное трупами солдат и трупами лошадей».

Но те, кто дождался Хендрикса, ничуть не прогадали. Его выступление в Вудстоке вошло в историю музыки, а одна композиция — еще и в историю общественно-политической жизни. Это инструментальная версия гимна США — песни «Звездно-полосатый флаг».

«Это был самый захватывающий момент, — вспоминал Дилц. — Просто солирующая гитара, звук пронзительный-пронзительный и чистый-чистый. К тому времени на холме осталась лишь кучка людей. Звук из гигантских колонок отражается от склонов, и еще тишина эта — потусторонняя, бессловесная, предрассветная, мглистая. Аккорды отражаются снова и снова».

Кинорежиссер Майкл Уэдли так описывал реакцию публики на гимн: «Я увидел, как люди в экстазе дергают себя за волосы, ошеломленные, потрясенные. Очень многие, и я тоже, затаили дыхание». В первых рядах у сцены стоял безымянный герой рассказа, который вы прочтете ниже. Стоял и чувствовал, что Хендрикс играет про него и лично для него.

Чем же эта интерпретация гимна так потрясла американцев? Хендрикс без единого слова, просто сыграв на гитаре, превратил государственный гимн в обличение вьетнамской войны. Во всяком случае, так восприняли эту композицию современники: им отчетливо слышалось, что инструмент воспроизводит гул вертолетов, разрывы бомб и крики отчаяния.

Однако нашлись и такие, которые сочли, что Хендрикс проявил неуважение к гимну.

Сам музыкант, когда его в телеинтервью спросили об этой полемике, сказал: «Я — американец, вот я и сыграл гимн. В школе я часто его пел. В школе нас заставляли его петь, так что для меня это был возврат в прошлое».

Телеведущий Дик Кейветт не преминул заметить, обращаясь к телезрителям: «Этот человек служил в 101-й Воздушно-десантной [в армии США, в 1961—1962-м. — Ред.], помните об этом, собираясь слать свои злобные письма…». А затем пояснил Хендриксу: стоит кому-то исполнить «неортодоксальную» версию гимна, как «немедленно, гарантированно приходит энное количество ругательных писем».

Хендрикс возразил: «Я не думал, что версия неортодоксальная. Я думал, что она красивая».

Известный американский рок-критик Грейл Маркус утверждает, что «Звездно-полосатый флаг» в версии Хендрикса — «многоплановая вещь, в ней сплелись отвращение и восхищение, отчужденность и сопричастность. Ее никак нельзя сводить просто к антивоенному протесту. Он в ней, разумеется, есть. Но одновременно Хендрикс говорит: „Я тоже гражданин нашей страны“».

Наверно, именно это уловил, слушая «Звездно-полосатый флаг» в Вудстоке, холодным утром на грязном поле, герой рассказа.

* * *

В шестидесятых мой отец был идеальным хиппи, поскольку хиппи старательно косили под индейцев. И, конечно же, на этом фоне всем было невдомек, что имидж отца отражает его индивидуальную гражданскую позицию.

Но есть вещественные доказательства: фотография отца на демонстрации в Спокане, штат Вашингтон, во времена вьетнамской войны. Снимок привлек внимание информагентств и был перепечатан газетами по всей Америке. Вообще-то он даже попал на обложку «Тайма».

На фото мой отец в клешах и цветастой рубахе, с заплетенными в косы волосами, с размалеванным лицом (вроде как боевая раскраска индейца, а на самом деле — красные пацифики[1]), потрясает в воздухе винтовкой; в следующую секунду он начнет дубасить рядового Национальной гвардии, которого уже повалили на землю. Над левым плечом отца смутно виднеется плакат в руках другого демонстранта. На плакате надпись: «Занимайтесь любовью, а не войной».

Фотограф удостоился Пулитцеровской премии, а редакторы по всей стране неплохо оттянулись, сочиняя подписи и заголовки. Я видел почти все — у отца была целая коллекция газетных вырезок. Моя любимая — подпись из «Сиэтл таймс»: «Демонстрант объявил войну за мир». В других заголовках редакторы обыгрывали тот факт, что мой отец — коренной американец: «Пацифист на тропе войны», «Трубка мира разожгла пожар индейского восстания».

Как бы то ни было, отца арестовали и обвинили в покушении на убийство. Потом обвинение переквалифицировали на более мягкое: «нападение с применением смертоносного оружия». Судебный процесс был громкий, и отца решили наказать для острастки другим. Быстренько признали виновным, вынесли приговор. Отец отсидел два года в исправительной тюрьме «Уолла-Уолла». Правда, приговор фактически спас его от мобилизации, но в тюремных стенах шла другая война.

— Там у всех были свои банды: у индейцев, у белых, черных, мексиканцев, — рассказал он мне однажды. — И каждый день кого-нибудь убивали. До нас доходила весть, что кого-то пришили, например, в душевой, и по цепочке передавалось одно слово. Всего одно. Цвет его кожи. Красный, белый, черный или коричневый. Мы меняли цифру на наших мысленных табло и ждали следующих новостей.

Все это мой отец перетерпел, уберегся от крупных неприятностей, каким-то чудом не был опущен, а на свободу вышел в удачный момент: успел добраться автостопом до Вудстока и услышать, как Джими Хендрикс играет «Звездно-полосатый флаг».

— И там я четко почувствовал: Джими знает, что я здесь, на концерте, — рассказывал отец. — Знает, хотя в толпе меня не видать. Вот такое у меня было чувство после всей хрени последних лет. Да, Джими не случайно сыграл «Флаг». В нем все, что я пережил, точность стопроцентная.

Прошло двадцать лет. Отец крутил кассету Хендрикса снова и снова, пока не стер до дыр. Снова и снова наш дом трещал по швам, распираемый багровыми вспышками ракет и свистом падающих бомб. Придвинув к себе сумку-холодильник с пивом, приникнув к колонкам стереосистемы, отец то плакал, то смеялся сквозь слезы, потом подзывал меня и крепко-крепко обнимал, укутывая, словно одеялом, смесью перегара и пота.

Джими Хендрикс стал для моего отца собутыльником. Джими Хендрикс дожидался, пока отец, где-то пропьянствовав всю ночь, вернется домой. Опишу этот ритуал:

1. Я всю ночь не смыкал глаз: лежал и прислушивался, ждал, пока зачихает вдали отцовский пикап.

2. Услышав, как отцовский пикап подъезжает к дому, я бежал наверх и ставил кассету Джими.

3. В тот самый миг, когда отец переступал порог, Джими наклонял гитару, извлекая первую ноту «Звездно-полосатого флага».

4. Отец всхлипывал, пробовал подпевать Джими, а затем отрубался, уронив голову на кухонный стол.

5. Я засыпал под столом, почти уткнувшись носом в папины ноги.

6. Мы вместе смотрели сны, пока не вставало солнце.

На следующий день отцу становилось так совестно, что в качестве извинений он принимался рассказывать мне всякие разности.

— С твоей мамой я познакомился на вечеринке в Спокане, — рассказал он мне однажды. — Кроме нас двоих, на той вечеринке не было ни единого индейца. А может, и во всем городе не было. Я подумал: какая же она красавица. Я подумал: если такая женщина поманит, бизоны подойдут к ней сами и добровольно расстанутся с жизнью. Ей не понадобится тратить силы на охоту. А когда мы ходили гулять, за нами каждый раз увязывались птицы. И ладно бы птицы: за нами увязывалось перекати-поле.

Чем больше ругались между собой мои родители, тем красивее вспоминал отец о моей матери. Почему так получалось, даже не знаю. А после развода отец объявил маму красавицей из красавиц, каких еще свет не видывал.

— Твой отец всегда был наполовину псих, — часто говорила мне мама. — А другая половина оставалась нормальной, только пока он не забывал пить таблетки.

Но мама тоже его любила, любила яростно, отчего он в итоге и сбежал. Они ссорились с тем изящным остервенением, какого не бывает без любви. И все-таки любили друг друга: страстно, непредсказуемо, эгоистично. Выпьют лишнего на какой-нибудь вечеринке и, не прощаясь, ускользают: спешат домой, чтобы прыгнуть в койку.

— Я тебе кое-что расскажу, только отцу не говори, — сказала мне мать. — Он много раз отрубался прямо на мне. Наверно, раз сто. В самом разгаре этого самого говорил: «Я тебя люблю», и глаза у него закатывались, и в башке гас свет. Хорошие были времена. Странно звучит, сама понимаю, но все-таки…

Меня зачали в одну из этих хмельных ночей: одна моя половина сформировалась из отцовского сперматозоида, набравшегося виски, а другая — из маминой яйцеклетки, угостившейся водкой. Так я и родился, несусветный коктейль из индейской резервации, и мой отец нуждался во мне ничуть не меньше, чем в любой другой разновидности спиртного.

Однажды ночью мы с отцом возвращались домой с баскетбольного матча. Ехали сквозь вьюгу, местами переходившую в буран, и слушали радио. Почти не разговаривали. Во-первых, в трезвом виде мой отец был молчалив. Во-вторых, индейцы понимают друг друга без слов.

«Здорово, ребята, говорит Большой Билл Бэггинс, это шоу классики рока для полуночников на радио KROC, частота 97,2 FM. Нам прислала заявку Бетти из Текоа. Ей хотелось бы услышать „Звездно-полосатый флаг“ в кавер-версии[2] Джими Хендрикса, а именно — концертную запись из Вудстока».

Отец заулыбался, прибавил звук, и мы понеслись дальше, а Джими, как снегоочиститель, прокладывал нам дорогу. До той ночи я всегда относился к Джими нейтрально. Но когда вокруг вьюга, переходящая в буран, и за рулем — мой отец, и тишина нервозная, потому что путь опасный, и играет Джими… тогда музыка кажется чем-то большим, чем просто музыка. Реверберация звука приобретает философский смысл, форма и предназначение идеально гармонируют.

Когда эта музыка закончилась, мне захотелось освоить гитару. Только не подумайте, будто я возмечтал стать Хендриксом: я даже не предполагал, что когда-нибудь стану играть не только для себя. Мне просто хотелось теребить струны, прижимать к себе гитару, изобретать собственные аккорды… подступиться хоть на шаг к тому, что знал Джими и знал мой отец.

— А знаешь, — сказал я отцу, когда композиция закончилась, — мое поколение молодых индейцев не видало ни одной настоящей войны. Нам негде воевать. У первых индейцев был Кастер[3], у прадеда — Первая мировая, у деда — Вторая, у тебя — Вьетнам. А у меня — только компьютерные игры.

Отец расхохотался, и машина вильнула, чуть не съехала с шоссе на заснеженное поле.

— Чушь! — сказал он. — Не понимаю, как можно жалеть себя оттого, что не довелось воевать. Тебе чертовски повезло. Ну да, у тебя ничего не было, только дурацкая «Буря в пустыне». Да уж, на этой войне кое-кто хорошо нагрел руки. Песок в пустыне оказался золотым. А тебя эта ихняя «Буря» обошла стороной. Не отняла ничего, кроме сна: помнишь, как ты всю ночь смотрел Си-эн-эн, прилип к ящику намертво?

Мы ехали дальше сквозь вьюгу, беседуя о войне и мире.

— Другого не бывает, — сказал отец. — Есть война и есть мир, и ничего посередке. Всегда либо война, либо мир.

— Ты говоришь, как в книжках, — сказал я.

— Ну-у… а что еще скажешь, если так и есть на самом деле. Не всякая книжка — брехня. Слушай, ты что — сбрендил? С чего это тебе захотелось воевать за эту страну? Сколько она существует, столько пытается истребить индейцев. А индейцы, между прочим, — прирожденные воины. Им не нужно напяливать военную форму, чтобы это доказать.

Вот на какие разговоры вдохновлял нас Джими Хендрикс. Наверно, какую песню ни возьми, для кого-нибудь она — заветная. Элвис Пресли давно умер, но его до сих пор видят в «Севен-Элевен»[4] по всей стране. Из этого я делаю вывод, что музыка наверняка — самое главное на свете. Музыка превратила моего отца в философа из индейской резервации. В музыке есть настоящая шаманская сила.

— Помню, как я в первый раз танцевал с твоей матерью, — сказал мне однажды отец. — Мы зашли в один ковбойский бар. Кроме нас двоих, там не было ни одного настоящего ковбоя. Хотя мы-то, наоборот, индейцы. Мы танцевали под песню Хэнка Уильямса. Ну эта, печальная-печальная, знаешь ее: «Мне так одиноко, хоть плачь». Но нам с твоей мамой не было одиноко, и мы даже не думали плакать. Мы просто, пока топтались там по полу, влюбились друг в дружку — просто чума!

— Между Хэнком Уильямсом и Джими Хендриксом не очень много общего, — сказал я.

— Ничего подобного, общего между ними — навалом. Они оба отлично знали, каково жить с разбитым сердцем, — сказал отец.

— Ты говоришь, как в плохом кино.

— Ну-у… а что еще скажешь, если так оно и есть. Вы, нынешняя молодежь, ни хрена не понимаете в любви. И в музыке тоже ни бум-бум. Особенно вы, индейский молодняк. Вас избаловали барабаны. Наслушались барабанного боя и думаете, что вам больше ничегошеньки не нужно. Нет, сынок, даже индейцу иногда нужны рояль, гитара или саксофон.

В школе отец играл в рок-группе. На ударных. Наверно, они ему поднадоели. Теперь он был доблестный рыцарь гитары.

— Помню, как твой отец притаскивал свою старую гитару на улицу и играл мне песни, — говорила мама. — Не сказать, чтоб играл умело, но старался. Играет, а на лице написано: «Какой аккорд следующий?» Глаза сощуренные, лицо багровое. Примерно так же он выглядел, когда меня целовал. Только смотри, не пересказывай ему, что я сказала.

Иногда по ночам я лежал без сна и слушал, как родители занимаются любовью. Я знаю, что белые занимаются любовью втихомолку, притворяются, будто вообще никогда этого не делают. Мои белые друзья говорят, что даже не могут вообразить своих родителей в койке. А я выучил назубок звуки, которыми сопровождаются ласки моих. И это компенсация за то, что я знаю все звуки их ссор. Плюс и минус. Одно прибавится, другое отнимется. В итоге выходит примерно баш на баш.

Иногда я так и засыпал под вскрики родителей. И мне снился Джими Хендрикс. Я видел отца в Вудстоке, в сумраке, у самой сцены, когда Джими Хендрикс играл «Звездно-полосатый флаг». Нас с мамой там не было: она нянчила меня дома, и мы оба дожидались, пока отец отыщет дорогу назад в резервацию. Удивительно сознавать, что я уже существовал на свете: дышал, пачкал пеленки, когда Джими, живой и здоровый, разбивал вдребезги свои гитары.

Мне снилось, как отец танцует с какими-то костлявыми хипушками, выкуривает несколько косяков, закидывается кислотой, хохочет под струями дождя. А дождь там шел неслабый. Я видел подлинную кинохронику. И документальные фильмы тоже. Лило, как из ведра. Людям приходилось делиться друг с другом едой. Люди заболевали. Женились. Плакали самыми разными слезами.

Но, сколько бы мне это ни виделось во сне, я никогда не смогу понять, что значило для моего отца быть единственным индейцем, слышавшим Джими Хендрикса на сцене в Вудстоке. Но, может, он не единственный. Скорее всего, индейцев там были сотни, и все же отец думал, что был единственным. Он говорил мне это миллион раз спьяну и раз двести — на трезвую голову.

— Я там был, — сказал он. — Учти: Джими вышел на сцену чуть ли не последним, и народу было меньше, чем поначалу. Не такие полчища, как в начале концерта. Но я дождался. Я ждал Джими.

Несколько лет назад отец собрал всю семью, и мы втроем поехали в Сиэтл на могилу Джими Хендрикса. Сфотографировались, лежа на земле прямо у могилы. Памятника на ней нет. Только плоская плита.

Джими умер в двадцать восемь. Он был моложе, чем Христос. Моложе, чем мой отец в день, когда мы стояли над могилой.

— Только хорошие люди умирают молодыми, — сказал отец.

— Нет, — сказала мать. — Только психи умирают, подавившись собственной блевотиной.

— Почему ты так говоришь о моем кумире? — спросил отец.

— Тьфу, — сказала мать. — Старый Джесс Дикий Башмак подавился собственной блевотиной, а он ни для кого не кумир.

Я отошел и наблюдал со стороны, как родители ссорятся. Их битвы были мне не в новинку. Когда индейская семья дает трещину, это еще более разрушительный и мучительный процесс, чем в среднестатистической семье. Сто лет назад браки у индейцев распадались легко. Кто-то один — муж или жена — просто собирал все свои пожитки и уходил из вигвама. Ни споров, ни ссор. А теперь индейцы стоят до последнего, цепляются за обрывки былого счастья, потому что вся наша жизнь — сплошная борьба за выживание.

Спустя некоторое время, после того как разгорелось слишком много ссор и с языков слетело слишком много колкостей, отец купил мотоцикл. Громадный такой — одно слово, «байк». Отец часто уходил из дома покататься на этом чудовище. Уезжал на несколько часов или на несколько дней. Он даже прикрепил ремнями к бензобаку старый кассетник, чтобы слушать музыку на ходу. Мотоцикл подсказал ему новые способы побега. Теперь отец почти не разговаривал, почти не пил. Вообще почти ничего не делал — только носился туда-сюда на своем байке и слушал музыку.

А потом, как-то ночью, на Девилз-Гэп-роуд, отец попал в аварию. Разбил мотоцикл, два месяца провалялся в больнице. Перелом обеих ног, перелом ребер, дырка в легком. И разрыв почки. Врачи сказали, что он был на волосок от смерти. Собственно, они удивлялись, что он не умер на операционном столе или еще раньше — он ведь несколько часов валялся на шоссе, обливаясь кровью. Но я не удивлялся. Такой уж у меня отец.

А мать, хотя она больше не желала с ним жить (даже после аварии не передумала), навещала его каждый день. Вполголоса напевала индейские мелодии в такт жужжанию машин, к которым был подключен отец. Отец еле шевелился, но выстукивал ритм пальцем.

Когда он немножко окреп: начал садиться на кровати и разговаривать, мог поддерживать беседу и рассказывать истории, — он попросил позвать меня.

— Виктор, — сказал он. — Езди только на четырех колесах.

Когда он пошел на поправку, мать стала навещать его реже. Но в самые тяжелые дни она его выхаживала. Когда он перестал в ней нуждаться, мать вернулась к жизни, которую сама себе выстроила. Стала ездить на пау-вау[5], снова начала танцевать. В молодости она брала первые места на конкурсах традиционных танцев.

— Я помню твою мать во времена, когда она была самой лучшей в мире исполнительницей традиционных танцев, — сказал отец. — Каждый хотел бы назвать ее: «Моя милая». Но она танцевала для меня одного. Истинная правда. Она сказала мне, что каждое второе движение — только для меня.

— Но это лишь половина танца, — удивился я.

— Ну да, — сказал отец. — Остальное она берегла для себя. Нельзя отдавать все, что имеешь. Это нездорово.

— Ну, знаешь, — сказал я, — от тебя иногда такое услышишь… Ты прямо как не от мира сего.

— А кому этот сей мир нужен? Меня не интересует, как там оно обстоит в реальности. Меня интересует, как должно быть.

Этого принципа отец придерживался всегда. Вспомнилось что-то неприятное? Просто подправь свои воспоминания. О плохом не вспоминай, а лучше вспомни то, что было чуть раньше. Отец научил этому и меня. Я, например, помню, каким вкусным был первый глоток «пепси», а не то, как со вторым глотком мне в рот попала оса.

Следуя этому же принципу, отец всегда помнил последнюю секунду перед тем, как мать навсегда ушла от него и забрала меня. Нет. Это я помнил последнюю секунду перед тем, как отец бросил нас с матерью. Нет. Это моя мать помнила последнюю секунду перед тем, как отец ее бросил и ей пришлось растить меня в одиночку.

Но как бы на самом деле ни работала память, именно отец оседлал свой мотоцикл, помахал мне, стоящему у окна, и уехал. Он жил в Сиэтле, в Сан-Франциско, в Лос-Анджелесе, потом его занесло в Финикс. Одно время я получал открытки почти каждую неделю. Потом раз в месяц. Потом — на Рождество и на мой день рождения.

В резервациях к индейцам, которые бросают своих детей, отношение хуже, чем к белым отцам-беглецам. Понимаете ли, белые поступают так испокон веков, а индейцы научились совсем недавно. Плоды ассимиляции.

Мать старалась растолковать мне это, как умела. Но я и своей головой дошел — не уяснил лишь некоторых нюансов.

— Это все из-за Джими Хендрикса? — спросил я.

— Отчасти да, — сказала она. — Наверно, это единственный случай, когда брак распался из-за мертвого гитариста.

— Ну-у, мало ли чего на свете не бывает.

— Да, пожалуй, ты прав. Просто твоему отцу больше нравится быть одному, чем с кем-то, даже с другими мужчинами и с тобой.

Иногда я замечал, что мать украдкой листает старые семейные альбомы или сидит, уставившись в стену или в окно. И по ее лицу было видно, что она тоскует. Не настолько сильно, чтобы желать возвращения отца. Но душа у нее все-таки болела.

Если по ночам моя тоска по отцу особенно обострялась, я ставил музыку. Не обязательно Хендрикса. Обычно я слушал блюзы. В основном Роберта Джонсона. Я сразу понял, услышав его голос впервые: Роберт Джонсон понимал, каково быть индейцем на пороге двадцать первого века, хотя был чернокожим в начале двадцатого. Наверно, примерно то же самое почувствовал мой отец, услышав Хендрикса. Почувствовал, стоя под проливным дождем в Вудстоке.

И вот в одну из ночей, когда я вконец истосковался — лежал на кровати и плакал, зажав в руках фото, где отец колотит рядового Национальной гвардии, — я придумал, что к дому как бы подъезжает мотоцикл. Я знал, что это мне мерещится, но на миг разрешил себе поверить, будто так и есть взаправду.

— Виктор, — заорал отец. — Поехали кататься.

— Сейчас спущусь. Только куртку надену.

Я вихрем пронесся по комнатам, надел носки и ботинки, напялил куртку, выскочил наружу. На дорожке, ведущей от ворот к гаражу, пусто. Мертвая тишина, какая бывает только в резервациях: если кто-то пьет виски со льдом, звон слышен за три мили. Я стоял на крыльце и ждал, пока не вышла мать.

— Иди домой, — сказала она. — Холодно.

— Не пойду, — сказал я. — Сегодня ночью он вернется. Я знаю точно.

Мать ничего не сказала. Просто накинула мне на плечи свое любимое лоскутное одеяло и ушла спать. Я всю ночь простоял на крыльце, внушая себе, что слышу мотоциклы и гитары, пока не рассвело. Солнце светило так ярко, что я понял: пора вернуться в дом, к маме. Она приготовила нам обоим завтрак, и мы наелись от пуза.

Примечания

1

Пацифик — международный символ мира, разоружения, антивоенного движения. (Здесь и далее — прим. перев.).

(обратно)

2

Кавер-версия — концертное исполнение либо запись музыкальной композиции не ее автором. При работе над кавер-версией новый исполнитель зачастую перерабатывает оригинал.

(обратно)

3

Имеется в виду битва при Литтл-Бигхорн в 1876 г., в которой индейцы одержали верх над полком знаменитого американского офицера Джорджа Кастера.

(обратно)

4

«Севен-Элевен» («7-Eleven») — сеть супермаркетов в США.

(обратно)

5

Пау-вау — собрание североамериканских индейцев. В наши дни пау-вау — специфическое мероприятие, на котором американцы и коренные американцы собираются, чтобы общаться, танцевать, петь, обсуждать индейскую культуру. Устраиваются конкурсы танца, иногда с денежными призами.

(обратно)

Оглавление

  • Шерман Алекси Потому что мой отец всегда говорил: я — единственный индеец, который сам видел, как Джими Хендрикс играл в Вудстоке Звездно-полосатый флаг Рассказ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Потому что мой отец всегда говорил: я — единственный индеец, который сам видел, как Джими Хендрикс играл в Вудстоке Звездно-полосатый флаг», Шерман Алекси

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!