«Голые короли»

Голые короли (fb2) - Голые короли 3442K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Яковлевич Гончаров

Анатолий Яковлевич Гончаров Голые короли

Анатолий Гончаров

ГОЛЫЕ КОРОЛИ: НАЧАЛО

Это первая часть долгого повествования. Все эти тексты взяты из газеты МК_Латвия. Это произведение в России не публиковалось. Почему? Узнаете, если прочтете.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

История - это осадок жизни, несмотря на всю ее монументальность, отображаемую старательным и тщеславным человечеством. Здесь действуют свои законы и трудно постигаемые закономерности. Барельефные выпуклости конкретных персоналий чаще всего очень скоро растворяются в осадке прошлого, которое еще вчера казалось настоящим, а сегодня - просто смешным.

Помнящие хоть что-нибудь помнят главное. Никто не помнит, о чем говорил Ельцин в августе девяносто первого, все помнят, на чем он тогда стоял - на танке. Альтернативы им не было - ни танку, ни Ельцину. Стране был явлен новый Петр Великий. Так сказать, король демократии и крестный отец всяческих свобод. Иная аргументация успеха не имела.

А король был голым, глупым и пьяным.

Новый путь к светлому будущему быстро привел Россию к желаемому очищению. Это правда. От Калининграда до Камчатки страну подчистили основательно. Процесс породил сотни маленьких королей - нефтяных, газовых, алюминиевых, суперфосфатных... К счастью, не догадались приватизировать Кремль. Или не успели.

Голый король долго потешал страну и воодушевлял свиту, которая тоже разоблачалась. Голый прокурор посадил в тюрьму голого министра юстиции - история такого еще не знала.

Обнаженка получила массовое хождение в демократической поп-культуре, а также отчасти и в народе, коему эта культура не принадлежала. Либеральная интеллигенция начисто отрицала духовные ценности, ратуя за приоритеты сексуальных меньшинств, и не подозревала, что предстает перед всем миром голой, глупой и пьяной.

Язык тоже оголился до утробных пределов. То, что называлось «предать Родину», ныне означает «купить ситуацию». И секса, как его не было в СССР, так нет и сейчас. Есть что-то другое, что по-другому и называется.

Для тех, кто не научился «откатывать на карман», наступили тяжелые времена: зрелища без хлеба, искусство без культуры, выпивка без закуски, жизнь без признаков жизни. И при чем тут Петр Великий?..

В общем, с будущим и прошлым России царит полная неразбериха. Однако помнящие это что-нибудь помнят главное: у нас была великая держава.

А голых королей не было.

Комментарии к несущественному

Тягловый мужик русской публицистики Иван Солоневич утверждал, что Петр Великий, будь ему суждено дожить до 1812 года, проиграл бы Наполеону с треском. Цифры и факты не противоречат этому утверждению. Для победы в Северной войне, в которой Россия превосходила Швецию военным потенциалом примерно в десять раз, Петру понадобился 21 год. Однако это обстоятельство, как и позор Нарвы, как и прочие военные позоры Петра, меркнет перед венцом его полководческого искусства в Прутском походе - ничего более позорном Россией не переживаемом.

«Со значительным запасом собственной полтавской самоуверенности, - пишет Ключевский, - пустился Петр в знойную степь - не с целью защитить Малороссию, а разгромить Турецкую империю». Ключевский явно щадит Петра, Ивану Солоневичу в том нет нужды: «Великий визирь окружил всю петровскую армию, так что на этот раз даже и бежать было невозможно. И в этой обстановке Петр проявил свою обычную «твердость духа» - плакал, писал завещание, предлагал отдать обратно всю Прибалтику, не Петром завоеванную, тому же Карлу, выдачи которого он еще вчера ультимативно требовал от султана. Великий визирь не принял всерьез ни Петра, ни его гения, ни его армии, иначе не рискнул бы выпустить ее за взятку, которою расторопный еврей Шатров ухитрился смазать и визиря, и его пашей. Любезность победителей дошла до того, что они охраняли путь отступления петровской армии... За нарвские, гродненские и прутские подвиги любому московскому воеводе отрубили бы голову - и правильно сделали бы. Петра вместо этого - возвели в военные гении...»

Вопрос, однако, не в Петре и тем более не в «птенцах гнезда Петрова», кои крали в масштабах невиданных ни до, ни после, если, конечно, не сравнивать с размахом нынешнего казнокрадства. То, что украл и перевел в английские банки «счастья баловень безродный» Александр Меньшиков, равнялось среднему годовому бюджету Российской империи. Вопрос в другом - почему Полтава?

Мария, гетман Мазепа, Кочубей, «вильна Украина» - это все привлекательно и чарующе для взора поэта. Но «когда Россия молодая, в бореньях силы напрягая, мужала с гением Петра», - надобно обращаться к бесстрастному Ключевскому: «Стыдно было проиграть Полтаву после Лесной...» Именно что.

Оставив мысль идти на Москву, Карл XII пошел на Полтаву. Туда, по выражению Ключевского, пришло «тридцать тысяч отощавших, обносившихся, деморализованных шведов». Эти отощавшие и деморализованные люди оказались, кроме всего прочего, без пороха, без артиллерии и без предполагавшихся союзников. «Предполагавшиеся союзники, - поясняет Солоневич,- наплевали и на Карла, и на Мазепу, заперлись в Полтаве и под командованием какого-то генерал-майора Келина повернули оружие против своего предполагаемого вождя. Это не была петровская армия - ни преображенцев, ни семеновцев, ни Лефорта с Гордоном... Военные специалисты сказали бы, что это был сброд, и плохо вооруженный сброд: тысячи четыре гарнизонной команды и тысячи четыре вооруженных обывателей».

«Сброд» не имел нарвских и гродненских «традиций» Петра и, вероятно, поэтому шведскому сброду уступать был не намерен. Шведы осаждали Полтаву два месяца и трижды ее штурмовали. Что от них осталось, когда Петр привел к Полтаве свежую 50-тысячную армию и огромную артиллерию? То и осталось: «Страдая раной, Карл явился...»

Не было бы этого сладостного мига Полтавского сражения в нашей истории, когда бы не мужество безвестного гарнизона, истощившего своей стойкостью и дерзкими вылазками армию Карла, и не подумал бы сдаваться «пылкий Шлипенбах», если бы осенью 1708 года генерал-фельдмаршал Борис Петрович Шереметьев не разгромил под деревней Лесной на реке Сож мощный корпус шведского генерала Левенгаупта, шедший на соединение с армией Карла. Русская конница уничтожила там третью часть всех шведских сил, захватив пять тысяч повозок с боеприпасами и продовольствием, что и явилось решающим фактором «победы Петра» под Полтавой.

Позже саксонский посланник Лефорт писал: «Не могу понять этого государства. Царь Петр шестой день не выходит из комнаты и очень нездоров от кутежа, происходившего по случаю закладки церкви, каковая была освящена тремя тысячами бутылок вина. Уже близко маскарады, и здесь ни о чем другом не говорят, как об удовольствиях, когда народ стонет. Не платят ни войску, ни флоту, ни, кому бы то ни было».

Спустя почти три столетия то же самое говорили о Ельцине, не просыхавшем неделями. Кутежи «освящались» сотнями бутылок виски «Джек Дэниелс», обожаемого кремлевским упырем. Но без ссылок на какой бы то ни было повод к торжеству. Просто называлось это «работой с документами». Документы звякали и звенели, а народ - ну что народ? Выдь на Волгу - чей стон раздается?..

Французы, наблюдавшие Петра в Париже, пришли к выводу, что русские люди, должно быть, работают только в пьяном виде. Они и по сей день не подозревают, что тот, который «на троне вечный был работник», вообще не работал, а бражничал, визитерствовал и бесконечно суетился, прорубая окно в Европу на гнилых чухонских болотах и перетаскивая органы государственного управления на полтора месяца пути - туда, где не было ничего. Петербург появился уже потом, после Петра.

«Учреждения Петра были фатальны для России, - писал убежденный монархист Лев Тихомиров, - и были бы они еще вреднее, если бы оказались технически хороши. К счастью, в том виде, в каком их создал Петр, они оказались неспособными к сильному действию».

На все риторические вопросы, имеющие быть вследствие вопиющего несоответствия художественного образа своему историческому оригиналу, ответил не стремившийся к изяществу слога Иван Солоневич: «Вокруг Петра подбиралась совершеннейшая сволочь, и никакой другой подбор был невозможен вовсе. Петр шарахался от всего порядочного в России, и все порядочное в России шарахалось от него».

Скажем так: не потому, что Петр плох, хотя и плох он, а потому, что судьба всякой революции, в том числе и петровской, всегда строится, по выражению того же Солоневича, на отбросах. И судьба самих отбросов одинакова во всех революциях. Скажем и то, о чем не мог знать Солоневич. «Демократическая революция» в России образца девяносто первого года не явилась приятным историческим исключением, ибо задачи ее «птенцов» практически ничем не отличались от задач «птенцов Петровых»: торговать Россией, как своей добычей.

Любопытный факт, который отчаянно сюда просится. В 1801 году при посещении могилы Жан-Жака Руссо первый консул Франции Наполеон Бонапарт сказал: «Будущее докажет, не лучше ли было бы для спокойствия земли, если бы ни Руссо, ни я никогда не существовали».

Впереди были солнце Аустерлица и закат Ватерлоо - две великих трагедии человечества - независимо от того, кто выиграл сражение, а кто его проиграл. Впереди были еще десятки других сражений и других войн во имя мирового господства, но человечество, некогда проклинавшее «корсиканское чудовище», не смогло и не пожелало отказаться от его грозной славы, не осознавая того, что вечной памяти Наполеон Бонапарт заслуживает совсем за другое.

Он стал последней великой личностью на земле, кто понимал свою необязательность.

Виват, король, виват!..

В Париже про Наполеона после его коронации говорили: «Был Бонапартом - и стал королем. Так опуститься!..» Между тем сам Наполеон думал не по-другому: «Государи, рожденные на троне, не могут понять чувств, которые меня воодушевляют. Они возвращаются побежденными в свои столицы, и для них это все равно. А я солдат, мне нужны честь, слава, я не могу показаться униженным перед моим народом. Мне нужно оставаться великим, сильным, возбуждающим восхищение».

Ну так, то Франция, а в России все наоборот. Обилие узкопрофильных королей вызывает только один вопрос: неужели их породила августовская революция 1991-го? И да, и нет. Само явление «голых королей», возникнув из сказки Андерсена «Новое платье короля», блуждало по свету невостребованным более ста лет, пока в двадцатых годах прошлого столетия не наткнулось на Россию, отягощенную тщеславием большевистских бороденок, жаждавших увековечения еще при жизни.

В историю эти бороденки пытались въехать одним путем - массовым переименованием городов в свою честь, а в самих городах - центральных площадей, проспектов, улиц, общественных зданий, вплоть до трамвайных депо, мостов и ткацких фабрик, бывших прежде недопустимо безымянными. Пультовый идиотизм Мейерхольда, куражившегося в театре своего имени, не был явлением исключительным, а проистекал из того же безумного ряда, что и проспект Нахимсона, площадь Урицкого, таможня имени товарища Бухарина, мост Рухимовича, переулок Френкеля. Новых городов тогда и не помышляли строить, однако они появлялись на картах регулярно: Троцк, Калинин, Свердловск... По поводу последнего можно смело утверждать, что процесс самовозвеличивания перешел в стадию полного выпадения здравого смысла, ибо упразднением Екатеринбурга было увековечено не имя, а подпольная кличка. Хотя, с другой стороны, назвать такой город Мовшеградом -тоже, знаете ли... Мовшеградцы могут и не понять.

Сталин был, пожалуй, единственным из большевистских вождей, кто долго оставался в тени, сохраняя полнейшее равнодушие к массовому психозу соратников. Возможно, его раздражало их уездное тщеславие, и это чувствовалось. На всякий случай раздражение нейтрализовали поспешным переименованием в 1925 году Царицына в Сталинград. Так или нет, но зависти он не испытывал - ни к лихорадочному всплеску «военно-революционной» славы Троцкого, ни к хитрованскому президентскому амплуа «всесоюзного старосты» Калинина, ни к «естественному величию» самого Ленина. Да и откуда бы взялась зависть, если он все видел наперед и знал цену славословию?

А вот презрение - это да, это было. Вождь, еще не ставший вождем, узнал из подобострастной речи Бухарина, что он уже «пролетарский фельдмаршал». По прошествии некоторого времени отец троих детей «товарищ Сталин» был поставлен перед несокрушимым фактом своего отцовства по отношению ко всем народам СССР. Тогда-то и зазвучали «от Москвы до самых до окраин» торжественные кантаты и патетические оратории. И звонкая песня лилась широко: «Слава Сталину, слава вовеки!» Песне внимали тысячи портретов человека с усами. Это уже походило на дикую мистерию в театре Мейерхольда, который прежде многих других объявил себя королем сцены, не подозревая о том, что он тоже голый.

К общему хору поспешил присоединить свой поэтический голос и Осип Мандельштам: «Слава моя чернобровая, бровью вяжи меня вязкою, к жизни и смерти готовая, произносящая ласково - Сталина имя громовое - с клятвенной нежностью, с ласкою...» А как иначе, если слава вождя, отраженная культовым позументом, августейше оседала звездной пыльцой на творческих счетах и регалиях, открывая новые, добротные перспективы?..

Увы, Мандельштам опоздал к раздаче кремлевских слонов, зато Мейерхольд побежал впереди паровоза, что было плохо для паровоза и еще хуже для Мейерхольда. Громко объявив эру «театрального Октября», Всеволод Эмильевич принялся заново штурмовать Зимний в театре своего имени. Попутно режиссер-новатор заново прочитывал Островского, Гоголя, Грибоедова, а также иных классиков, обнаруживая у каждого из них революционную драматургию. На этой основе он возжелал научить большевиков быть большевиками и объяснить им, как следовало штурмовать Зимний, чтобы это смотрелось феерически.

Посетив премьеру феерии «Земля дыбом», несчастная Крупская едва не лишилась рассудка. Оправившись от потрясения, «вдова ленинизма» назвала Театр им. Мейерхольда «сумасшедшим домом», что было весьма недалеко от истины. Это, однако, не смутило гения революционной сцены и не помешало установить в театре невиданный помпезный церемониал в свою честь, ритуально подчеркивающий его королевское достоинство.

Мейерхольда всегда сопровождала свита секретарей, помощников, ассистентов, советников и стенографистов, фиксировавших для истории каждое оброненное им слово. В свите имелись свои гофмаршалы и фрейлины, а также переводчики на случай визита гостей из «Интуриста», желающих познакомиться с основоположником пролетарского конструктивизма. Когда бы ни появлялся Мейерхольд на репетициях, дежурный ассистент обязан был торжественно и громко подать команду: «Встать! Идет Мастер!..» Сталинское политбюро выглядело бы на этом великосветском фоне собранием пайщиков райпотребсоюза.

Незабвенный Всеволод Эмильевич успел за свою карьеру угробить два театра и замахнуться на МХАТ, прежде чем власти сообразили, что Крупская права, и русскую театральную классику со всеми ее традициями пытается громить не чересчур «возбудившийся Мастер», а вполне обыкновенный психопат, обуреваемый манией величия.

8 января 1937 года Театр им. Мейерхольда был закрыт навсегда, свита разбежалась, а сам новатор «Октября» оказался никем и нигде. Роскошная квартира-салон в Брюсовом переулке, где любила бывать верхушка военно-политических заговорщиков во главе с Тухачевским и Пятаковым, отпугивала теперь даже самых неробких домработниц. Зинаида Райх, оставившая когда-то Сергея Есенина ради капризной сценической славы у «темного гения», была почти на тридцать лет моложе Мейерхольда, но за тот год они как будто сравнялись возрастом.

Райх тесно сотрудничала с ведомством Генриха Ягоды и в силу этого обстоятельства знала гораздо больше, чем положено было знать бывшему гению, а потому, разделив с ним первый опыт тоскливого одиночества, имела все основания ожидать драматической развязки. Однако то страшное, что произошло с нею в действительности, не смогла бы вообразить самая чудовищная фантазия театрального кубофутуриста.

Станиславский, еще недавно осмеянный Мейерхольдом, проявил сострадание и предложил ему преподавать в студии МХАТа, но престарелый корифей вскоре умер и все на этом закончилось. Менее чем через год, облегченно отвергнутый всеми Мейерхольд был арестован НКВД. Трудно судить, насколько он понимал, что высоких гостей его дома менее всего интересовало новое прочтение русской классики и революционный эпатаж Мастера. Нечто иное их интересовало - какая-то страшная тайна, по поводу которой они обменивались непонятными репликами. Вполне возможно, что в этом щекочущем таинстве он как раз и усматривал новое прочтение революции. Как бы там ни было, но спустя несколько недель в этой квартире в Брюсовом переулке была обнаружена зверски убитой, с выколотыми глазами и садистски исполосованным телом - бывшая жена Есенина и Мейерхольда, бывшая актриса, бывшая Зинаида Райх...

Занавес.

Комментарии к несущественному

Итак, существуют, благоденствуя, голые короли. Целые отары королей. Но есть ли на Руси настоящие, без примеси коммунистической дури и либеральных тараканов в голове? Где, укажите нам, Отечества отцы, которых мы должны принять за образцы?.. Вопрошающего еще в 1829 году разорвали на куски озверевшие исламисты в Персии, и ответа от властителей дум не последовало. Велено было ждать.

Пока ждали, русская литература, всегда сострадавшая стону народному, нарожала героев - Плюшкиных, Хлестаковых, Башмачкиных, Обломовых, Раскольниковых и прочих униженных и оскорбленных. Странно. Выхватив из тысячной толпы омерзительную фигуру Плюшкина, классик, не смущаясь здравым присутствием остальных 999 персонажей, имевших во столько же раз больше прав называться типическими характерами, делал из этого недоразумения очередную загадку русской души. Далее Плюшкин существовал уже самостоятельной жизнью, как, то и положено всякому явлению, шедшему в развитие собственно философии.

Истинных героев и патриотов, которых рождала земля и трудно воспитывала жизнь русская, укладывали почивать рядом с Обломовым, усиливая достигнутый эффект внезапными визитами энергичного Штольца. Вероятно, некий общий замысел состоял в создании жизненного пространства для грядущих комиссаров в пыльных шлемах, которые, в свою очередь, расчищали литературные пьедесталы для «детей Арбата» в белых одеждах, и далее - к «фэнам» диссидентства и гениям самопосадки, прихватывая по пути зашкаленных уродцев андеграунда.

Солженицын тут на готовое пришел со своим Левиным-Рудиным, и круг тот не первым был, где возникли острова его архипелага. Алфавитная галька наращивалась образами «пламенных революционеров» - Желябова, Перовской, Кибальчича, Засулич... Это сейчас их назвали бы бандитами и травили собаками, а тогда они считались героями, и жизнь их замечательная во всех отношениях соответствовала программным целям.

И вот, наконец, Горбачев, Ельцин на танке, демократия, свобода, безграничные права секс-меньшинств - мы победили! Белое стало черным, предосудительное - похвальным, истинное - ложным. Красота стриптиза в ночном клубе спасла рыночный мир и продвинутую тусовку. Ну а герой-то, кто? Как кто? Отец водородной бомбы и прародитель свободы слова академик Сахаров, значившийся в неких секретных картотеках под агентурным псевдонимом «Аскет». Кому бы рассказать.

Дождемся следующей главы.

4-6 июня 2012 года

ГЛАВА ВТОРАЯ

История, она до тех пор история, пока голова на плечах, а когда тело обезглавлено - это уже искусство. «Взять Шиллера...» - сказал поэт Иосиф Бродский. Взяли. Говорят, что красота спасет мир, Достоевский, несомненно, имел в виду красоту русского оружия. «Взять Сахарова...» - сказал поэт Игорь Кобрин.

А как его возьмешь, если он трижды Герой Соцтруда, нобелевский лауреат, академик?..

Сами вешали звезды. Вроде и поводы к тому были. Как посмотреть. У нас любят ощущение отцовства. Не само отцовство, а некоторую причастность к нему. Это в жизни, а в ядерной физике куда как сложнее. Появилась атомная бомба - кто отец? А водородная? Чье дитя?

Не слишком, правда, и церемонились, оформляя родство: объявим Курчатова, а наградим Сахарова - пусть мама в далеком Лос-Аламосе теряется в догадках.

Клаус Фукс, Нан Мей, Дональд Маклин, Бруно Понтекорво, Джулиус и Этель Розенберги, Дэвид Грингласс и прочие натаскали для бериевского «атомного проекта» столько секретов из американского Лос-Аламоса и английского Харуэлла, что для корректной легализации их в рамках научных открытий в Курчатовском институте атомной энергии не хватало кандидатов в отцы. Все стали «трижды» и даже «четырежды».

Курчатов однажды даже взмолился Сталину: не надо американских « подробностей », сами лучше сделаем. Но Сталин спешил и подгонял Лаврентия Берию. К осени 1945 года у Курчатова имелись практически все секреты бомб, разрушивших Хиросиму и Нагасаки. Уже через три дня после первого взрыва Москва получила от своей агентуры всю информацию о нем и даже образцы обогащенного урана.

Будущая «совесть отечественной интеллигенции» Андрей Дмитриевич Сахаров нормально подставлял под щедрые кремлевские звезды свою не слишком выдающуюся грудь. Ему давали - он брал. Какие вопросы?

Когда дремлющую совесть разбудили иные звезды, он отказался от прежних. К тому же прежние неожиданно расположились не вполне благоприятно. Клаус Фукс после четырнадцатилетней отсидки за шпионаж вернулся в Германию, а не в СССР, на который столь долго и плодотворно работал, и кто мог знать, что взбредет в его мемуарную память под старость лет? Возьмет да и откроет мнимое отцовство академика Сахарова.

В 1961 году Фукс предложил тому встретиться. Все в рамках приличий: ученый-ядерщик приглашал коллегу на свой юбилей. Ему было интересно взглянуть и понять: какой он, академик Сахаров, этот баловень судьбы.

Баловень струхнул и не поехал. Скорее всего ему посоветовали не ехать - мало ли что. Шантаж, провокации - все может быть на этом загнивающем Западе, потом не отмоешься. Да и престиж страны пострадает... И «Аскет», который не знал, что он «Аскет», согласился: престиж советской страны превыше всего. А в досье на кандидата в «диссиденты номер один» появилась свежая запись: «Смесь научных способностей, узости мышления, схоластического идеализма и наивности. Не способен освобождаться от влияния окружающих его всего людей. Контролируемая шизофрения...»

В принципе это было не совсем то, что требовалось в пару «Лисе» - его будущей идеологической супруге Елене Боннэр, но те, которые потверже и не столь ужасающе косноязычны, во-первых, не имели титулов и звезд, а во-вторых, были менее контролируемы.

Стерпится - слюбится, да и невесте уже под сорок...

Аскет и Лиса

Строго говоря, бывший ассистент академика И. Е. Тамма по проекту магнитной термоизоляции высокотемпературной плазмы и самодеятельный романтик релятивистской космологии А. Д. Сахаров имел весьма скромную причастность к тому, с чем капризом судьбы был повязан узами «водородного» родства. Но тем и легче было немолодой супруге вышибать из него схоластическую страсть к нестационарной Вселенной и вколачивать на ее место «общечеловеческие ценности».

С академиком работали, как в детской комнате милиции, в том числе и родная теща - Руфь Боннэр. «Лиса» предпочитала - сковородкой. Никакими инструкциями это средство не было оговорено, однако жизнь есть жизнь, и нигде не сказано, что жить с контролируемым академиком легко и просто.

Так или иначе, но к идее конвергенции, то есть как бы скрещивания капитализма с социализмом, а затем и к необходимости государственной раздробленности СССР «Аскета» пристегнули надежно. О термоядерном синтезе и куда-то летящей Вселенной он теперь вспоминал, когда подписывал очередной протест по поводу ядерных испытаний в Советском Союзе. Позже идея конвергенции бестактно вытеснила и эту проблему, носившую несколько двойственный характер, ибо испытания термоядерного оружия велись не только в СССР.

Академик научился запоминать и выговаривать в микрофоны западных корреспондентов десятки фамилий «узников совести», озабоченных проблемой самопосадки, что впоследствии обеспечивало им триумфальную встречу на Западе как пострадавших борцов за права человека. С течением времени в нестабильной Вселенной приспела и Нобелевская премия мира, а также ореол несгибаемого правозащитника, комитет его славного имени и общество «Мемориал», которое он тоже формально возглавлял.

Но для «Мемориала» академик Сахаров являлся уже только вывеской, на которую рефлекторно реагировала прогрессивная общественность. Его продолжали куда-то подталкивать и направлять, по-прежнему давали что-то подписывать, но ставился уже другой спектакль, писались иные сценарии, в которых «Аскету» отводилось место живописной иконы с перспективой на увеличенный портрет страдальца с траурной лентой на уголке рамки. В сущности, он был кем-то вроде шабесгоя, услужающего правоверному еврею в «шабес» - субботу, когда тот не смеет утруждать себя не то что лишним движением, но даже и приказанием слуге. Шабесгой обязан безошибочно угадывать, чего желает хозяин в каждую конкретную минуту.

Угадывать академик не научился до конца своих дней, поэтому Елена Георгиевна вынуждена была как-то разруливать ситуацию, порожденную очередным ляпом «диссидента номер один». Демонстрируя терпеливую мудрость и снисходительность к аудитории, она разъясняла журналистам и дипломатам, что, заявляя: «Вся власть - Советам!», Андрей Дмитриевич имел в виду не Советы всех уровней как таковые, а необходимость использовать достижения всех социальных систем, что само собой вытекает из его космологических гипотез, о которых человечество, увы, еще так мало знает...

Что же касается всего остального, о чем Андрею Дмитриевичу сказать не позволили, то он хотел особо подчеркнуть свое требование к властям о немедленном освобождении «узников совести» Глузмана, Любарского, Щаранского, Мешенера, Хейфеца, Бутмана, Вальдмана, Вульфа Залмансона, Израиля Залмансона... Имени известного диссидента Евгения Федорова, дольше других топтавшего зону, Елена Георгиевна не упомянула. Это принципиально. Активный борец с режимом и стойкий правозащитник Федоров, как выяснилось, предал святое дело, растоптал идею и наплевал в души соратников. Написать такое!..

Федоров написал из лагеря именно такое: «Мое отрезвление пришло в лагере. Лагерь - это духовная баня. Да таким, как я, большая порка и лагерь полезны... Истина начинается там, где кончается смрад, сорняк, плевелы и ядовитая, поганая, деструктивная, разрушительная диссидентская кривда...»

В конце концов произошло то, что и должно было произойти: академик Сахаров стал иконным символом «Мемориала» - большего вклада в борьбу с «империей зла» от него нельзя было ожидать, а политический скандал, когда он вылез на трибуну с табличкой на груди «Вся власть - Советам!», повториться не имел права. К делам его больше не допускали. А дела там вершились серьезные.

В идеологическом штабе, осененном именем «академика субботы», работали не схоласты и не идеалисты, хотя контролируемых шизофреников тоже хватало. Одна Новодворская выпила крови больше, чем Пятое управление КГБ. «Мемориал» стал центром «демократических инициатив» и «демплатформ», с которых запускали на космологические орбиты Попова, Собчака, Афанасьева, Шейниса, Якунина, Станкевича, Старовойтову и еще многих других, но, заметим, не Вульфа и не Израиля Залмансонов и даже не Щаранского.

«Мемориал» создавал высокотемпературный режим в контролируемой прессе, формировал партии и движения, лепил миротворческий имидж Горбачеву и готовил «параллельный центр» Ельцина. Здесь шли к управляемой термоядерной реакции августа 91-го. Здесь вызревала идея Беловежской пущи, вызвавшая цепную реакцию развала Союза на хаос «суверенных» республик. Агенты влияния и советологи, сами того не сознавая, копировали процессы, свойственные ядерной физике. Хотя, может, и сознавали. Если так, то, значит, подействовал образ «отца водородной бомбы», превратившегося под воздействием сковородки в «академика субботы».

Комментарий к несущественному

Бывший правозащитник и диссидент Евгений Федоров: «Сахаров нелеп, скатывается на больных, негнущихся ногах с трибуны без должного самоконтроля и постмодернистски чешется, скрючивается как-то, словно он в чумном трансе - это зачем? Пиджак поправляет, шелудивый пес, смотреть тошно - стыдобушка. Впечатление жалкое, но в то же время зловещее. В его облике появляется что-то ожесточенное, упрямое, отнюдь не блаженненькое, а подленькое, все-таки подленькое, и вы невольно начинаете понимать, что именно этот человек создал адскую бомбу апокалипсиса...»

Композитор Георгий Свиридов: «Академик Сахаров - атомный маньяк, и эту свою манию он принес теперь в политическую деятельность. Никто не может мне доказать, что человек, сознательно посвятивший свою жизнь, отдавший весь свой ум, энергию, силы и знания делу человекоистребления, создавший чудовищную бомбу, при испытании которой погибло около ста человек (мне об этом известно от наших ученых, наблюдавших за испытанием оружия), этот изверг способен стать учителем морали нашего несчастного народа, над которым глумятся уже три четверти века все, кому не лень: бесчисленные самозванцы, тупые, безграмотные вожди, ни один из которых не умел говорить по-русски...»

Годо никогда не придет

Она много лет держала в руках все концы управления финансовой подпиткой правозащитного центра «Мемориал» имени Сахарова, общественного центра, фонда и музея его же имени, и давно заместила это имя своим, элегантно произносимым на французский манер, хотя рабочий псевдоним «Лиса», не ею избранный, упраздняет всякую элегантность, а магистральная линия циничных политических провокаций, чем, собственно, и заняты все эти центры, их филиалы, общества и фонды, откровенно обнажали порочный лик старой ключницы, играющей одну и ту же не задавшуюся роль королевы в изгнании - Елена Боннэр, безутешная вдова академика Сахарова.

В этой длящейся под ее доглядом межеумочной истории нет пустот, сценарий их не предусматривает. Разнесенные во времени две скандальные выставки антихудожественного сброда смыкались в одно действо, равно как и две мировоззренческие идеи Сахарова и Солженицына - незримо, однако ощутимо и яростно сталкиваются далеко за пределами крикливых вернисажей, словно две пчелы из разных роев силятся не то вонзить жало друг в друга, не то покружиться в зудящем хороводе на восковой лысине мавзолейного вождя.

Негодный, сошедший с ума пасечник закономерно умер до срока, не оставив внятного завещания, и теперь, по прошествии лет, так и не ясно, кому достанется пасека. А время, бесценное время уходит, не обещая ветра перемен, и все меньше остается сил и ресурсов для окончательного сведения пчелиных счетов.

Впрочем, не стоит, наверно, преобразовывать реальность в иносказание, потому что, хоть и скрытно развивался сюжет, вполне очевидны силы, ведущие к той или иной развязке: два пророка с полным несоответствием взглядов и биографий, а между ними - черная вдова в белых одеждах, ненавидевшая обоих. Она всегда была между и всегда стремилась быть над.

8 декабря 1988 года Сахаров, будучи в Бостоне, впервые позвонил Солженицыну в Вермонт. В тот год еще оставалась слабая надежда, что оба добиваются одной цели, только идут к ней разными путями, и разговор, казалось, должен был состояться именно об этом. Надо, надо однажды заговорить без посредников и объясниться до конца, и если не сейчас, то когда? Так считал и так думал Солженицын.

И вот звонок. Сахаров менторским тоном непререкаемого авторитета стал выговаривать Александру Исаевичу за дурное мнение того о Елене Боннэр: «Я хочу опровержения, я требую этого! Она совсем другой человек!» Солженицын только и успел молвить с тяжким вздохом, щадя своего далекого собеседника: «Хотелось бы верить, что другой...» Продолжить Сахаров не дал. Высказал, задыхаясь, запинаясь и картавя, еще несколько фраз бескомпромиссного выговора, обвинил Солженицына в «опасном воинствующем национализме» и, отбыв эту тяжелую повинность, положил трубку. Никаких возражений: «Я требую...»

Он снова, как это с ним постоянно происходило, все напутал и все испортил. Елена Боннэр велела позвонить в Вермонт, потому что в тот день Солженицыну исполнилось 70 лет - прекрасный повод для того, чтобы смутить юбиляра искренностью поздравлений, смягчить опасное к себе отношение, ведь вермонтский сиделец был осведомлен, кому и чему служит «Лиса», неотступно опекающая «Аскета». А тот сумел увидеть и запомнить лишь злобу в подслеповатых глазах обожаемой супруги, когда она произносила имя Солженицына, а ее инструкции по обыкновению вылетели из академической головы, не задержавшись.

Тот первый разговор стал и последним для них обоих. Ровно через год Сахаров умер. Не потому, что перенапрягся, готовясь к предстоящему назавтра выступлению на съезде, а потому что «Лиса» получила шифрованную телеграмму - всего четыре слова: «Годо никогда не придет». И подпись: Шейлок. Вот он и не пришел. Никогда и никуда. Солженицын не удивился. Только сказал жене: «Ох, Аля, непроста была наша жизнь, но еще сложнее будет конец ее».

Пророк остался только один. Второй, как не вдруг выяснилось, никаким пророческим даром не обладал, являясь при жизни «гонимым заступником народных масс», вовсе в том не нуждавшихся, если не считать профессиональных диссидентов, устремившихся с его помощью на Запад пугливыми косяками третьей волны эмиграции. Туда же Сахаров невероятными усилиями отправил детей Боннэр, а затем держал две голодовки, добиваясь, чтобы вслед выпустили еще и Лизу, «любимую девушку» сына Елены Георгиевны - Алексея. А когда заикнулся, что того же хочет и его собственный сын Дмитрий, услышал категорическое «нет». Попытался было настаивать - и получил сковородкой по голове. Что ж, подобный метод всегда скрадывал узость академического мышления. Знаменосец советского инакомыслия повиновался безоговорочно.

Сковородка - не досужий вымысел, а факт, засвидетельствованный врачами районной поликлиники в Горьком, которые обследовали изнуренного, падавшего в голодные обмороки «трижды героя». Много лет спустя этот и аналогичные факты обнародовал и сам Дмитрий Сахаров: «В те дни я приехал в Горький, надеясь убедить отца прекратить бессмысленное самоистязание. Между прочим, Лизу я застал за обедом. На глазах полуживого отца она ела блины с черной икрой. Я пробовал поговорить с ним. Он отвечал односложно: так нужно. Только вот кому? Конечно, Елене Боннэр. Она запретила отцу и думать о моем выезде за рубеж, поскольку опасалась, что ее детям, зятю и невестке достанется меньше благ от тамошних правозащитных организаций, и вообще - откроется многое из того, что ей хотелось бы скрыть навсегда...»

Когда «Лисе» чего-то хотелось- почти всегда это легко удавалось. Солженицына она ненавидела и боялась все годы, которые он прожил в Вермонте. Еще сильнее стал мучить страх накануне его объявленного возвращения в Россию через Дальний Восток. В хлопотах и сборах неосторожно обмолвился Александр Исаевич в каком-то интервью, что тупая и настырная пропаганда в России либеральных ценностей, под прикрытием которых разворовывается страна, уже превратила сами эти «ценности» в посмешище, и у разочарованного народа не осталось никакой идеи, кроме защиты подлинно русских, национальных интересов - православия прежде всего - и этому он намерен посвятить весь остаток жизни на родной земле.

Не ведал Александр Исаевич про четыре кодовых слова: «Годо никогда не придет». Какой-то безвестный Шейлок снова удачно распорядился, и 18 марта 1994 года беспощадным ударом оглушила Солженицына внезапная, необъяснимая смерть сына Мити, которому было 32 года. По всем признакам такая же, что настигла Сахарова на 69-м году жизни. Похоронили Митю в православном уголке вечнозеленого клермонтского кладбища. Вот таким вышло прощание с Америкой.

Не менее горькой получилась и встреча с Россией. Он всегда возглашал и предрекал совершенно противоположное тому, во что рядили Россию либералы новейшей духовной инквизиции. Пророк своими глазами увидел, как чуму аранжируют карнавалом: порочная попсовая похабель, сдобренная юморком телесного низа, густо размазывается по серым будням, в том числе и по тем, которые протекают ниже прожиточного минимума.

Подростковое пьянство, наркотики, гомосексуализм, педофилия, насилие на экране и в жизни, ублюдочная попса, роскошные витрины бутиков и замерзающие города- вот составляющие беспроблемного либерального оптимизма: не дай себе засохнуть!

Еще и другое увидел он, едва лишь сошел на русскую землю. Современная знать вульгарна, глупа и зависима. Она зависит от необходимости постоянного самопоказа: посмотрите, как мы живем и веселимся, как многого мы добились в этой жизни благодаря либеральным свободам! Это уже запредельное плебейство. Прежняя знать не стремилась быть уведенной сапожниками и не испытывала статусной зависимости от дорогостоящего предъявления публике своего ухоженного лика. Гюльчатай не надо уговаривать открыть личико, она демонстрирует его с утра до утра. И не только личико.

Все встало с ног на голову: если миллионы телезрителей не видят ежедневно тусующуюся элиту, значит, и элиты никакой нет. От топ-моделей и топ-менеджеров до попсы и политиков - всем нужна показуха: лучезарная, звездная, преуспевающая, эпатажная. И эта мельтешащая, однообразная пыль видимости вытесняет реальность, смещает понятия, составляя иконографию избранных и званых на пир во время чумы.

Тщеславным кандидатам на вхождение в сияющий бутафорский мир избранных предлагаются обязательные условия игры: глобальное разрушение того, что пока еще мешает обрести вожделенное место на авансцене успеха - русские духовные ценности. Из порубленных топором икон складываются шедевры похотливого самоутверждения. И прежде всего в сахаровском центре имени Черной Вдовы. «Погром - слово русское», - цинично высказывается ультралиберальная «Новая газета» после того, как возмущенные люди разгромили в сахаровском центре позорную выставку «Осторожно, религия!». Ладно, пусть так. Но этот физический погром есть выстраданный до края ответ на погром духовный, уже совершенно антирусский и оттого непереносимый.

Тут и спросили пророка, что бы он сделал, если бы наверняка знал, что завтра наступит конец света. А и в самом деле - что? Пей, гуляй, торчи на последях, доживай на докате разума без напрягов, кругом обдолбанным, не давшим себе засохнуть? Ведь именно это культивируется и насаждается апологетами духовного Освенцима, в том числе и активистами сахаровского гадюшника в центре Москвы. Ну так и что скажете, Александр Исаевич?..

Он исподлобья посмотрел на вопрошавшего и сказал: «Я бы посадил в своем саду дерево». Над этим ответом невозможно было посмеяться, хотя именно такая реакция замышлялась лукавым вопросом.

Над этим ответом еще не поздно подумать.

6-7 июня 2012 года

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Двадцатый век обожал символы. Впрочем, двадцать первый тоже. В этом масонском пристрастии скрытно присутствует своя символичность: когда утрачена цель, ее подменяют эмблемой как тематической заявкой на будущий мемориал.

«Где можно поставить памятник Мейерхольду или Тухачевскому? - задумчиво молвил однажды Дмитрий Шостакович. И сам же ответил на свой вопрос: - Это может сделать только музыка...»

Вопрос выглядел провокационным. Неосторожный ответ мог обернуться серьезными неприятностями для наивного собеседника. Имена репрессированных режиссера и маршала были все еще под негласным запретом.

Да, но с какой стати памятник? За что? Один герой эпохи калечил русский театр и русскую классику, другой - травил газом тамбовских крестьян и с треском провалил Польский поход.

Отсюда вытекает другой вопрос: где можно поставить памятник самому Шостаковичу? По-видимому, там же, где и Мейерхольду. Потому что и с ним не все ясно. Кто он, Дмитрий Шостакович - гениальный композитор или придворный псалмопевец? Кому служил своим творчеством? Непонятно. Это когда кремлевский портной Шмайя Белиндер шил костюм Лазарю Кагановичу, то он таки шил костюм Кагановичу, а не имел в виду его тещу.

Есть мнение. Как не быть. За одну только знаменитую блокадную Ленинградскую симфонию Дмитрий Дмитриевич Шостакович заслужил высокое признание и память народную. Не так ли? Если так, то получается, что вначале возникает памятник, а лишь потом его незабвенный прототип. Вроде того, что Шолохов прежде написал «Тихий Дон», а уж затем устремилась в Азовское море одноименная река.

Дело в том, что Седьмая симфония, она же Ленинградская, была написана еще до войны. Выходит, немцы терпеливо дожидались музыкального воплощения темы нашествия, чтобы после этого осуществить само нашествие. На склоне мемуарных лет композитор слегка приоткрыл истину: «Седьмая симфония никак не может быть вызвана нападением Гитлера. Тема нашествия не имеет к нему никакого отношения. Совсем о других врагах человечества думал я, когда ее сочинял...»

Где будем ставить памятник?..

Бемоль в кармане

Итак, Шостакович имел в виду одних врагов человечества, а говорил о других, и Седьмая симфония вовсе не блокадная и написана не во славу стойкости ленинградцев. Во всяком случае - не против гитлеровского нашествия. Тогда против кого и чего? Что-то, видимо, расслабляет творческую мысль дежурных гениев эпохи, и они вынуждены, крадучись, пробираться назад по размытым следам, чтобы поменять местами причины и следствия, не сознавая того, что история распоряжается их судьбами в традициях кремлевского портного Шмайи Белиндера.

Скажем, Солженицын измыслил проект обустройства России, основанный еще на планах Бисмарка, в результате чего даже повторил его ошибку в отношении Украины и Белоруссии. Потом пришлось долго объяснять, что его не так поняли. Тухачевский в свое время пошел дальше Бисмарка, и его поняли правильно, за что маршал посмертно удостоился признательности композитора с видами на памятник. За что именно? А вот.

Из показаний Тухачевского М. Н., собственноручно изложенных в ходе следствия: «В зиму с 1935 на 1936 год Пятаков передал мне, что Троцкий ставит задачу обеспечить поражение СССР в войне, хотя бы для этого пришлось отдать немцам Украину, а японцам Приморье. На подготовку поражения должны быть сосредоточены все силы как внутри СССР, так и вне страны. Пятаков сказал при этом, что, конечно, эти условия означают реставрацию капитализма в стране...»

По поводу Тухачевского спорят до сих пор: может, он и не друг, и не враг, а так? С композитором Шостаковичем, удостоенным шести Сталинских и двух Ленинских премий, все гораздо сложнее. Всю жизнь он мечтал отомстить Чайковскому за его гениальность, Сталину - за то, что он Сталин, а им обоим - за свою роль «государственного композитора», избавленного от всякой критики, но лишенного искры божьей.

«Крапленые» клавиры Седьмой симфонии - уникальный памятник самому Шостаковичу. Ее исполняли главным образом потому, что почитали гимном непобежденного Ленинграда. Лишившись скорбно-патетической привязки к месту и времени, симфония закономерно провалилась.

Шостакович и Мейерхольд остались в истории советского искусства символами универсального конформизма. Разница между ними состояла лишь в том, что Мейерхольд расшибал себе «биомеханический» лоб, пытаясь превратить театр в эксцентрическую клоунаду с красными флагами, пением «Интернационала», марширующими зрителями, пулеметами и полевыми кухнями на сцене, а скрытный Шостакович исповедовал кошачью мораль и не слишком затейливо камуфлировал в своем творчестве передовицы из «Правды». Так что о памятниках он размышлял напрасно - исторической фигуры из него не получилось. Получился лишний бемоль в музыкальном ряду, как фига в кармане.

Эту фигу он носил почти тридцать лет, а когда признался в том, мало кто захотел его слушать. Если бы так поступил Шмайя Белиндер, вся родня не сыскала бы места, где поставить ему памятник.

Кого сегодня волнует, что симфония «1905 год», оказывается, не имела отношения к революции, а «внутренне» посвящена совсем другим событиям? Кто вообще помнит, что написана такая симфония, пусть она посвящена хоть бы и Григорию Распутину? Видимо, кого-то все же волнует, иначе зачем ворошить сухие листья и полвека спустя умилительно объявлять, что оратория, посвященная сталинскому плану лесопосадок, имела своим замыслом выразить некий протест, а торжественная кантата «Сталину слава, слава вовеки!» скорее всего и была посвящена Тухачевскому или Мейерхольду, а может, и обоим героям эпохи. Такая эпоха - что тут поделать.

Никто, разумеется, не вправе требовать от всякого заурядного композитора семи пядей во лбу, но запоздалый «стриптиз» бывшего придворного маэстро должен был, кажется, убедить других Шостаковичей, как важно иногда напрягать хотя бы единственную пядь, чтобы не выглядеть профессиональным лицемером. Однако соплеменники композитора, напрягшись, вынесли из его благополучной судьбы более подходящий для себя образ тайного борца и страдальца: «С каким глухим негодованьем ты собирал с князей оброк!..»

Борец был настолько тайным, что даже себе опасался признаться, что он борец, а в партию вступил после смерти Сталина: «Он решил надеть на себя маску юродивого и говорить то, что ему прикажут, но в своей музыке скажет правду...» Замечательно стремление его наследников вписать облагороженную задним числом биографию в демократический ландшафт, но Шостакович вовсе не нуждался в маске юродивого - просто таков уровень морали, интеллекта и совершенно незачем ставить это ему в вину, а отмывать бесполезно: «Наступает глухота паучья, здесь провал сильнее наших сил...»

Исторический пассаж «Жданов - Шостакович» до сих пор вдохновляет местечковую публицистику глубоким, как полагается считать, эмоциональным сарказмом: секретарь ЦК, ничтожный сталинский идеолог и антисемит садится за рояль и учит великого Шостаковича, как надо писать музыку. Ха!

Именно так и было, между прочим, и Надежда Мандельштам тоже не обошла язвительным вниманием этот странный факт: «Или ему повылазило?» Ну а если учить было необходимо? Жданов, отчаявшись продраться сквозь сумбур в голове и в музыке Шостаковича, не выдержал и бросился к роялю, не столько имея в виду продолжить спор на профессиональном языке, сколько желая показать, где у того в опере «Леди Макбет» явно слышится увертюра к «Евгению Онегину» Чайковского. Он думал, что это случайность, и пытался указать на нее. А надо было грохнуть кулаком по крышке рояля.

В конце концов, если уж ты подрядился у политбюро, то изволь и понимать требования заказчика. Тому же Жданову и в голову не приходило учить Михаила Шолохова писать романы. Он прекрасно сознавал, с кем имеет дело, понимая, что Шостакович возьмется положить на музыку и «Краткий курс ВКПб», если ему пообещать орден Ленина. «Паучья глухота» всех жанров всегда выражала готовность учиться правде жизни у партии, и партия, как умела, учила. Но тут было другое - Чайковский, бессмысленная, тупая зависть к гению. Партийная идеология таких коллизий не предусматривала.

«Мирабо фортепианных интриг» благополучно пережил всех своих скандально знаменитых современников и только в 1975 году расстался с суетной жизнью, хотя и не до конца удовлетворенный достигнутым, но тем не менее ублаживший себя идеей будущего возвеличивания и счастливой мыслью о том, что Чайковскому он все-таки отомстил. Все-таки получилось.

А было это так. Шостакович сам написал либретто для «Леди Макбет», там преступление Сергея и Катерины обнаруживается весьма неприглядным образом. Во время их свадьбы пьяненький мужичок ищет, чем бы поживиться, и открывает зачем-то крышку колодца, где лежат трупы. Тут он начинает петь на мотив, с которого начинается увертюра оперы «Евгений Онегин»: «Какая вонь! Какая вонь!..»

Герой музыкального соцтруда, озабоченный строго исчисляемыми гектарами лесопосадок и тоннами сверхпланового чугуна, не сподобился призанять хотя бы минимум пристойности, а научить было некому. Жданов умер, Шмайя Белиндер отбыл на историческую родину, а Солженицын еще только через двадцать лет занял бывшую дачу маршала Тухачевского.

Последнее обстоятельство тоже выглядит символичным, но это уже из другого либретто.

Комментарий к несущественному

Композитор Георгий Свиридов: «Мы должны знать не только о «преследовании» Шостаковича, которое все помнят, но и о его положении государственного Фаворита, увешанного наградами и пропагандируемого государством более, чем какой-либо иной композитор за всю историю музыки. Шостакович занимал место государственного композитора, стоявшего совершенно особняком над всеми. Он считался первым музыкантом, в то время как не было ни второго, ни третьего, ни десятого. Ни о какой критике его музыки нельзя было даже помышлять. Премьеры его сочинений, далеко не всегда удачных, чаще всего художественно неполноценны, особенно под конец жизни, когда он продолжал беспрерывно писать, но не создал ничего интересного. Все это - не более чем музыка «хорошо набитой руки», лишенная ценного тематического материала, сделанная по болванке, по стереотипу. А история с его Седьмой симфонией оскорбительна для ленинградцев, переживших блокаду...»

Срок годности

Правители всех времен жаловали оперу. Она соответствовала идеалам государственного устройства, подчиняясь устоявшимся в веках канонам традиции. Опера синтезировала в себе театр, поэзию и музыку, постепенно расширяя свое пространство благодаря контрастам ритма, темпа, мелодической выразительности и привлечению в оркестр разнообразных инструментов. Она покоилась на кончике дирижерской палочки, как тысяча ангелов на шпиле собора святого Марка.

Русским царям казалось, что глас народный доносит до них оперный хор. Что бы там ни вытворяли декабристы, что бы ни писал в «Колоколе» Герцен, стоило дирижеру взмахнуть своей волшебной палочкой, как хор послушно и слаженно затягивал: «Славься, славься, наш русский царь!» Долгое время императорские театры, на сценах которых исполнялась опера, были самым спокойным местом в России. За их стенами происходили бурные события, менявшие физиономию общества, а здесь все застыло в уютных архаических формах. Сценическая игра певцов никого особо не волновала, все внимание постановщиков было сосредоточено на музыкально-вокальном исполнении. В дни официальных торжеств непременно ставилась «Жизнь за царя» с заигранными мелодиями и неряшливыми солистами. Опера изначально содержала в себе такой запас прочности, что в ней все казалось незыблемым, включая набившие оскомину оперные штампы.

У выдающегося депутата Верховного Совета СССР Шостаковича с оперой явно не заладилось. Славил царя Сталина без устали, а вот не заладилось, и все тут. Он не понимал, в чем дело, другие композиторы понимали, но сказать не могли: «Таланта у него нет, но он всю жизнь за ним бегает». К счастью, подоспел Иван Пырьев, напомнивший слова Ленина о том, что важнейшим из искусств является кино. У режиссера имелась блестящая идея снять «Мертвые души» по сценарию Булгакова и с музыкой Шостаковича, способной идеологически уравновесить булгаковское тяготение к мистике.

К несчастью, «Правда» разразилась гремучей статьей «Сумбур вместо музыки», размазавшей по стенам Большого новаторское творчество Шостаковича. Похоже, это был привет от Жданова, настояниями коего он легкомысленно пренебрег, и Пырьев, струхнув несказанно, мгновенно отрекся от Булгакова, «Мертвых душ» и от «государственного композитора». Вместо всего этого снял картину «Партийный билет» - про то, как сын кулака Павел Курганов, замаскировавшись под простого сибирского парня, охмуряет молодую работницу завода Анку, женится на ней, рассчитывая попасть на секретный военный завод, где директором брат Анки, а потом по заданию иностранной разведки выкрадывает у жены ее партийный билет...

Шостакович пребывал в полуобморочном состоянии, однако же верноподданнические симфонии, кантаты и оратории по-прежнему косяками шли курсом партии в направлении Кремля и оттуда по касательной устремлялись в околоземное пространство, где и растворялись, исчерпав срок годности. Жданов не был злопамятным человеком. Задав публичную порку лауреату сталинских премий, он и думать забыл о конфликте по поводу «Леди Макбет». Ему напомнили. Но совсем о другом. Кому все-таки и чему в действительности посвящена Седьмая симфония Шостаковича, считающаяся блокадной, если ее клавиры помечены 1940 годом? А чтобы не затруднять секретаря ЦК поисками ответа, приложили справку, которая содержала сведения агентурного характера. Якобы композитор, будучи в подпитии, рассуждал о реальной возможности победы нацизма в Европе и о том, что сотрудничество с победоносной Германией приемлемо, если оно приведет к экономическому процветанию Европы - не СССР. Сталина он идентифицировал с Наполеоном, который проиграл истории. При этом объект сравнивал себя с графом Мирабо, деятелем Великой французской революции, приобретшим популярность своими обличениями абсолютизма. По мере развития революционных процессов Мирабо сделался сторонником конституционной монархии и лидером крупной буржуазии, но в конце концов стал тайным агентом королевского двора.

Жданов не поверил доносу. Скорее, не хотел верить. Ведь тут публичной поркой не ограничишься, в лучшем случае - мордовские лагеря. Как быть? Положить бумагу в сейф и забыть про нее? А что, если такая же бумага направлена Хозяину? Задушат и пригвоздят самого Жданова, после чего задушенного и пригвожденного отправят руководить районным домом культуры в какую-нибудь Кандалакшу.

Трудно судить, состоялся ли у него по этому поводу разговор с Шостаковичем. Если да, то это ничего не меняет - свидетелей тут быть не могло. В противном случае «выдающегося» композитора по-любому подвергнут практическому воздействию «выдающейся» теории вялотекущей шизофрении профессора Снежневского, включающую уколы сульфазина или аминазина по пять кубиков и укрутку в мокрые простыни.

Возможно, так бы все и случилось, если бы Жданов дал ход доносу. Конечно, безвестному сексоту можно не доверять - мало ли недругов у Шостаковича, обласканного властью, но ведь подлог с Ленинградской симфонией очевиден. Словом, дело так или иначе, но завертелось бы, однако судьба, как пишут в плохих романах, распорядилась по-своему. Жданова хватил инфаркт. В кремлевской больнице то ли не сумели, то ли не захотели установить точный диагноз, хотя первое маловероятно, а второе - глупо. Как бы там ни было, лечили Жданова не от инфаркта, пока не залечили до катафалка. Бдительная Лидия Тимашук сообщила об этом куда следует. Возникло «дело врачей», а вместе с ним орден Ленина и мешки с письмами трудящихся, благодарившими советского врача за то, что, не побоявшись, разоблачила «убийц в белых халатах».

Ни о Седьмой симфонии, ни о самом Шостаковиче никто не вспоминал. Какие там симфонии, если московские и ленинградские евреи в белых халатах и без таковых прятали драгоценности в смывные бачки и скорбно готовились отбыть в Хабаровский край, где у подножья Малых Хибин им предстояло обустраивать новую родину. Но тут опять-таки вовремя умер Сталин, и все покатилось в обратную сторону.

Не сказать, что жизнь наладилась. Кантаты и оратории писать стало некуда и незачем.

Но Шостакович продолжал сочинять музыку «хорошо набитой руки», искренне полагая, что музыка не врет, даже когда лицемерит и выслуживается. Он решил, что ему повезло, когда с Центрального телевидения к нему обратились с просьбой написать музыкальную заставку к выпуску вечерних новостей в программе «Время». Дело было срочное, и он пообещал управиться всего за две недели. По прошествии этих недель заказчики поняли, что обратились не по тому адресу. У Шостаковича получилась невыразительная вещица с минорными пробежками по фортепианной клавиатуре, которые напоминали тягостные упражнения начинающих пианистов.

Растерянные музыкальные редакторы ЦТ приехали с поклоном к Георгию Свиридову. Приехали не вовремя. Маэстро собирался на рыбалку. Вечерний клев - святое дело. Вникнув в суть проблемы, Георгий Васильевич сказал: «Посидите тут минут двадцать, я сейчас». Не очень было понятно, что должно произойти через двадцать минут унылого ожидания. Понятно стало, когда потрясенные редакторы услышали блистательный, напористый музыкальный бренд «Время, вперед!». Это было то, что надо - никаких других оценочных суждений не последовало ни тогда, ни позже на студии. Музыка Свиридова оказалась одновременно и традиционной, и авангардной, открывающей пространство столь же историческое, сколь и созидательное.

Обыкновенная телевизионная заставка обещала стать национальным достоянием, чем она вскоре и была признана. А маэстро, взглянув на часы, откланялся и поспешил к реке, чтобы не пропустить вечернего клева.

Через неделю была закончена оркестровая запись заставки «Время, вперед!». Еще через каких-то несколько дней заставка впервые прозвучала в эфире программы «Время», и ее услышал Шостакович: призывно-радостная оркестровая медь, сопровождаемая бодрой пульсацией рояля. Он вздрогнул, как от удара током, а потом сник, угас и стал похож на печальную куклу Пьеро в несвежем костюме. Время ушло вперед, а он остался где-то далеко позади. Теперь уже навсегда.

Комментарий к несущественному

Дмитрий Дмитриевич Шостакович, советский композитор, народный артист СССР, доктор искусствоведения, Герой Соцтруда, депутат Верховного Совета СССР, член КПСС с 1960 года, секретарь Союза композиторов, видный общественный деятель, является одним из крупнейших композиторов современности. Для новаторского творчества Шостаковича характерно воплощение глубоких, жизненно значимых идейных концепций, острых, нередко трагических конфликтов, сложного мира человеческих переживаний. Выдающийся композитор обогатил своим творчеством многие жанры музыки. Он создал оперы «Нос», «Катерина Измайлова», балеты «Золотой век», «Болт», оперетту «Москва. Черемушки», 15 симфоний, вокально-симфоническую поэму «Казнь Степана Разина»...

11-12 июня 2012 года

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Русская революция, как и русское кино, возникла в отсутствие реального сценария. Даже и слов не было «в начале». Были клочки неустроенных Ленинских мыслей по поводу отдельно взятой Швейцарии - отнюдь не России. Имели место теоретические попытки приспособить к этим мыслям праздношатающийся марксизм. Не более того. Позже появились немецкие деньги.

Вероятно, поэтому сюжет революции непоправимо запутывался, вожди утрачивали связь с рядовыми героями и между собой, а их митинговые жесты становились отчаянными, будто они в пустом воздухе силятся поймать ускользающий смысл.

Это кино. И штурм Зимнего только в синематографе состоялся. Крейсер «Аврора» бабахнул холостым из носового орудия, а жертвы до сих пор не досчитаны.

Режиссер Александр Сокуров - почетный, заслуженный, освистанный - должно быть, первым угадал, что в русской революции никто особо не искал разницы между борделем и Бодлером, а если Сартр ассоциировался с сортиром, то тем хуже для сортира. Хуже и стало.

23 декабря 2001 года в Эрмитаже начались и закончились съемки эпохального исторического фильма «Русский ковчег». Объектив запечатлел без дублей 35 залов, куда втиснули разные эпохи с распределением по принадлежности около 900 человек непьющей массовки. Где-то ставили цветы и настраивали бальную музыку, где-то настилали резину, имитирующую булыжную мостовую, где-то спирт разводили. Окна в одном из коридоров заклеили полосками бумаги крест-накрест. Где-то была война, а тут будет блокада. Сюда собирались плохие, бледные, исколотые и обдолбанные отбросы общества. Их выдавали за блокадников. По залам и лестницам бродили потерявшиеся матросы и свитские генералы. Щелкали друг друга на память кукольные гусары. Бегали солдаты разных войн в одинаково застиранных гимнастерках. Николая I искали персидские послы, приехавшие извиняться за убийство Грибоедова. В Николаевском зале кордебалет осваивал мазурку Глинки, в Эрмитажном репетировали дворцовый спектакль по пьесе матушки Екатерины II. Пьеса была скучна, фрейлины зевали. Императрица в колготках «Голден леди», обмахиваясь веером, читала «Как нам реорганизовать Рабкрин».

Все ждали режиссера. Мастер без царя в голове пронесся мимо уставших поколений - не то вдохновение утратил, не то мобильник где-то оставил.

«Настроение хорошее, - внушал самому себе Николай I. - Хорошее настроение...» И отправился перекурить с Антоном Ивановичем Деникиным. «Здесь не ходим! - кричали им декабристы.

- Здесь не ходим!..

Кто видел сегодня Пушкина?..»

Пушкина никто не видел. Видели нетрезвого Дантеса - заманивал куда-то ея величество Елизавету Петровну: «Ступай сюда, барышня Коньячку хочешь?..» хочет лейтенант Шмидт, но ему не наливают, довольно с него и спирта.

В полуигровом фильме Сокурова перемешаны все исторические эпохи, собранные под крышу Эрмитажа с целью явить миру средоточие духовного и культурного величия. Главный герой, гомосексуалист и русофоб, маркиз Астольф де Кюстин в компании с таким же соглядатаем пробежал, по замыслу мастера, не только сквозь российские пространства, но и сквозь века - от Петра Великого до Владимира Путина. Все - карикатура. Тоже и Шмидт. Ильф и Петров знали, с кого писать безобидных своих жуликов, только боялись в том признаться. Лед тронулся не у Марлена Хуциева и даже не у сына «турецкоподданного», а много раньше. И не в ту сторону, куда смотрел Пастернак: «Над крейсером взвился сигнал: командую флотом. Шмидт». Впрочем, Пастернак, кажется, тоже догадывался.

Симфония удачи Шостаковича трубит финал: в Петровском зале директор Эрмитажа Михаил Пиотровский встречается со своим покойным отцом и предшественником Борисом Пиотровским и задает ему совершенно неожиданный вопрос: что делать?..

Имя и вещь

О том, что Пастернак догадывался или даже точно знал, кто такой на самом деле герой Черноморского восстания лейтенант Шмидт, легко понять из писем самого Пастернака. Вот сугубо конъюнктурное послание Горькому: «Когда я писал «1905-й год», я как-то все время с Вами считался. И слова Ваши о «Годе» меня осчастливили». А вот фрагмент письма Константину Федину: «Когда я писал «1905-й год», то на эту относительную пошлятину я шел сознательно, из добровольной идеальной сделки со временем». Сделка имела место, факт. Густо собрав авансы в издательствах и редакциях, Пастернак навалял «Лейтенанта Шмидта», а за ним и завершавшего трилогию «Спекторского». И снова обратился с письмом к Горькому: «Где была бы правда революции, если бы в русской истории не было Вас, дорогой Алексей Максимович?..»

И правда, где? На крейсере «Очаков» ее не было. Там была элементарная кража казенных денег. И суд офицерской чести. Позорное пятно на истории российского флота. Пятно замыли, образ корабельного казнокрада отлили в бронзе - в назидание поколениям новых героев воровских поприщ. 38-летнего Петра Шмидта, торгового капитана, призванного на службу во время русско-японской войны, не знали куда деть, чтобы не наломал дров. Дураком был непереносимым. Назначили на тихо гниющий в ремонте, полуразобранный крейсер «Очаков». Боевых впечатлений масса. Пастернак подтверждает: «Ура навеки, наповал, навзрыд!..» Судовую казну лейтенант Шмидт тоже - навеки, наповал. Девицы - навзрыд от его щедрости. Квартиру снял приличную, на велосипедах катался, кутил и сорил деньгами. Но и по отношению к матросам тоже являл меру командирского милосердия. Пьешь спирт, братец, так отойди подальше, не дыши в лицо, ступай лучше отдохни: «Пройдя в столовую и уши навострив, матрос подумал: «Хорошо у Шмидта».И было хорошо до тех пор, пока ревизия не обнаружила, что денежный ящик пуст. Ни даже мышиного помета. Кто за него отвечает? Лично командир. Чем объясняет пропажу денег лейтенант Шмидт? Стечением невыясненных обстоятельств. Катался по городу на велосипеде, а кассу держал при себе, в портфеле. Для пущей сохранности. С той же целью повесил портфель на руль Покатался, глянул - руль на месте, портфеля нет.

Стали выяснять, когда в судовой кассе последний раз деньги были. Оказалось, еще перед поездкой к любовнице в Киев. Девица чудо как хороша была. Священные реликвии Любви, дорогие сердцу письма лежали в том же портфеле, поскольку, как уверял Шмидт, он ни за что не расстался бы с ними. Это и выдвигалось им как аргумент в пользу версии о случайной пропаже казны. Письма ведь дороже денег, а их тоже нет, господа. Святой человек! Пастернак проникся сочувствием: «Полюбив даже вора, как не рвануться к нему в каземат в дни, когда всюду только и спору - нынче его или завтра казнят?» Никто, между прочим, не рвался. Брезговали.

Флотская ревизия передала скандальное, неслыханное дело по команде. Начальство, не желая широкой огласки, направило его в суд офицерской чести. Офицеры выслушали клятвы и бредовые аргументы Шмидта и дали понять остолопу, что для спасения чести не худо бы и застрелиться. Нет - пошел вон!

И Шмидт подал рапорт об увольнении с флота. Сидел в квартире - ни денег, ни велосипеда, ни девиц. Одна пришла, что добросовестно зафиксировано в революционной поэме: «Я крик твоей души из нумеров Ткаченко!» Узнав, что денег нет, ушла конфидентка. А крик души остался. Делать нечего. Надо искать золотую рыбку. Где таковые обретаются? Вопрос.

Войну Россия проиграла, и социалистам не терпелось делать поскорее революцию. Вот она-то поначалу и прикинулась спасительной золотой рыбкой. Опростав все емкости со спиртом, матросы «Очакова», сильно заскучавшие по либеральному командиру, постановили призвать Шмидта обратно, потому как он есть человек незлой, нестрогий и матросскую нужду понимающий. Классово, конечно, чужд, но для разгону тоски пригодится на первых порах. А там видно будет.

Послали депутацию к опечаленному Шмидту: даешь нашу власть! Тот не мешкая надевает мундир, возвращается на корабль и самочинно вступает в командование - чем? А вот именно тем: «Командую флотом. Шмидт». Спускается в катер и велит держать к ближайшему на рейде броненосцу - объяснять преимущества революции перед царским самодержавием: все будет наше, братишки, присоединяйтесь к восстанию! Обратно в катер его скинули с вырванными погонами. Хорошо - не голым. Офицеры кипели от бешенства: заслуженно уволенных с флота ветеранов обычно повышали в чине, вот и революционный Шмидт вполне легитимно нацепил погоны капитана второго ранга. Оттого и путались впоследствии историки революционного движения - по документам Шмидт лейтенант, а в ходе допросов называл себя капитаном второго ранга.

Вернулся на «Очаков». Тучка золотая только пригрезилась, а рыбка даже и не приснилась. Поднял красный флаг и сидел на своей лайбе без хода и орудий. Впустить на борт арестную команду отказался. Страшно было. Что ему делать? И что с ним? Героя революции не вышло, поскольку не вышло этой революции на всем Черноморском флоте, не считая бузы на броненосце «Князь Потемкин Таврический». Десять дней пили спирт, а на одиннадцатый сдались румынским властям в Констанце. Вот и все восстание. Эйзенштейн потом заново восставал. Правильно. Словом, ничего хорошего не вышло. Шмидт не мог знать, что когда-нибудь потом у Пастернака выйдет - туманно, витиевато, пафосно, местами просто глупо, но станут считать, что был герой революции, и он есть, его имя звучит и доныне. Чего только не названо именем лейтенанта Шмидта, казнокрада и недотепы. Застрелился бы тогда, и Пастернаку было бы проще эпоху описывать в рифму, не выпадая из темы в природу: «Это круто налившийся свист, это щелканье сдавленных льдинок...» На флоте не жуют соплей. Дали холостым по «Очакову». Тишина. Всадили в надстройку фугас, и судовой революционный комитет мигом постановил: сдаться. Рысью побежали сдаваться и каяться. Что, не знал Пастернак, как оно было на самом деле? Не о совести речь. Не о чести разговор. Но хоть чайная ложка мозгов была у сочинителя или одни только слезы? Как сказать. Он сказал так: «И сразу же буду слезами увлажен, и вымокну раньше, чем выплачусь я...» Слил Пастернак тучку золотую в туман поэтических снов: «Напрасно в годы хаоса искать конца благого. Одним карать и каяться, другим - кончать Голгофой». И к Горькому с очередным откровением: «Письмом Вашим горжусь в строгом одиночестве, накрепко заключаю в сердце, буду черпать в нем поддержку, когда нравственно будет приходиться трудно. Пишу сейчас, потеряв голову от радости, точно пьяный...»

В 1906 году разжалованного Шмидта расстреляли: «Как непомерна разница меж именем и вещью!..» Это да, разница очевидна. Имя перешло к набережным, пароходам и поэмам, а сам урожденный обернулся вещью, «относительной пошлятиной» под названием «Лейтенант Шмидт».

Зонтик Пастернака

Как явление он безупречен и даже откровенен порой: «О, жизнь, нам имя вырожденье, тебе и смыслу вопреки». Это символ новой советской литературы, буйно расцветшей в 20-30-е годы из теплично окультуренной рассады многолетних растений семейства зонтичных. Поэтическая эмблема корнеплода с высоким содержанием сахара в мякоти и укрытого, как зонтиком, стихотворной зеленью вершков - пастернак. А стихи как стихи: Брамс, трюмо, чернила, антресоли: «Мне Брамса сыграют - я вздрогну, я сдамся, я вспомню покупку припасов и круп...» Сам плод обнаруживается не в вершковых стихах - в письмах, многословных, многозначительных, никому ничего не говорящих, лишь подразумевающих нечто. Вероятно, высокую болезнь духа - бессонницу Млечного Пути, полет валькирий в саду и на антресолях, Ноев ковчег, ставший впоследствии русским...Письма затейливо составлены из подробных пустот, которые стилистически безукоризненно, с умягчающими сочленениями консервативной орфографии оформлены в правильные ячейки-соты, всегда заполненные одним и тем же содержанием: сладкой, хрусткой печалью и нежной, безответной влюбленностью в самого себя - непознанного, непознаваемого.

Из этой романтически стройной и геометрически выверенной влюбленности явствует, что все другие поэты, так или иначе удостоившиеся внимания эпохи, представляют собой те же семена зонтичного пастернака, малые частички самого Пастернака, каким-то образом выпавшие из фамильных закромов и давшие прелестные побеги: «Всю жизнь я быть хотел, как все, но век в своей красе сильнее моего нытья и хочет быть, как я». Признание в стихах, должно быть, вырвалось случайно, поскольку именно письма - подлинная стихия его дачных откровений. На заданном мелководье почтовых монологов он ощущал себя в бескрайнем, бушующем океане мироздания. Не встречая возражений и тем воодушевляясь, детально, в полутонах и оттенках добросовестно описывал каждый замеченный пузырек пены, каждую хвоинку, проплывающую мимо, легко преодолевая при этом скудость, увы, одного языка выразительным заимствованием цитат и терминов из другого, столь же естественно повинующегося перу, как и язык русский - чаще цитат немецких, долженствующих добротно скрепить колодезную глубину внутренних чувствований поэта и указать на одинокую бесприютность философской мысли, способной изящно слиться с каждым данным пузырьком, обещая новую стихию отрешенного познания. Однако это не тот случай, когда философ в бесконечно малом видит бесконечно великое и выводит отсюда космические законы взаимосвязи всего сущего. Это совсем другой случай. Типичный дефект домашнего воспитания впечатлительного еврейского мальчика, количественно вобравшего в себя классическое содержимое семейного книжного шкафа, но не раскусившего молочным зубом ни единого русского слова, и всю жизнь затем искренне полагавшего, что не сдерживаемое здравым чувством меры манипулирование стручковыми периодами и есть дар божий - заветное владение музыкой слова. Столичное гувернерское воспитание, усугубленное падением с провинциальной лошади. Легкий перелом ноги как стимул вечного сострадания и подчеркнуто преувеличенного внимания окружающих. Комплекс Марселя Пруста. Увечье сознания: «Открыть окно, что жилы отворить...» Слабая дисциплина рифмованных строк восторженно принималась за русскую поэзию. А что? Если свистит Пастернак, это уже поэзия. Однако, кто сказал, что это никому не нужно? Чтобы повиснуть на мандельштамовских ресницах, надо долго и трудно карабкаться по уходящему в небо стволу, а корнеплод ничего не стоит выдернуть из рыхлой грядки - тут тебе и Брамс, и сахар, и витамин С. И все дети лейтенанта Шмидта, именующие себя поэтами на том основании, что в детстве читали Гейне. Именно так начинают жить стихом: «Просил бы гонорару по три рубля за строчку...» И буря слез в глазах, валькирий. И зло брусники с паутиной. Чирикали птицы и были неискренни.

Но даже трехрублевые строчки важнее и нужнее любых цифр, это надо признать. Однако уходят безвозвратно и они - век ощетинился пиками банковских курсов, выстудил и выветрил у банкиров всякое чувство меры - на чем только и держалась тщедушная гармония бытия? Лишь Пастернак остался Пастернаком, хотя и сомневающимся: «Мне, с моим местом рождения, с обстановкой места, с моей любовью, задатками и влечениями не следовало рождаться евреем». Сказано на момент переписки с Горьким, быть может, искренне, но в принципе верить нельзя. Пастернак всегда лжив сиюминутной искренностью своих ощущений. Лишь в Христа он уверовал прочно, да и то потому, что втайне надеялся заменить его, став для начала апостолом двадцатого века. Так он ощущал себя.

Нет, Пастернак родился правильно - в нужной обстановке и с нужными задатками: «Всей слабостью своей клянусь остаться в вас...» Это уже своему поэтическому двойнику Спекторскому. И Боже правый, как он плюгав, этот Спекторский!.. Но поэма «Спекторский» как предтеча «Доктора Живаго» - не добровольно- идеальная сделка, это гражданский и национальный долг поэта. Назвав Пастернака первым, от него ждали нового литературного героя. Чтобы не князь Болконский, само собой, но и не Бенцион Крик, который, всем известно, кто. И не его младший брат Левка, который скушал у мадам Горобчик одиннадцать котлет и не подавился. Надо, чтобы свой, и чтобы не слишком бросались в глаза пейсы Хаима Дронга. Переца Маркиша просят не беспокоиться. Надо? Получите Спекторского. Диаспора, прочитав поэму, опешила. Придя в чувство, сочла себя оскорбленной. Дело даже не в том, что Пастернак попытался втащить своего героя в русскую литературу на санях полузабытого поэта девятнадцатого века Якова Полонского - этим грешили почти все «заложники вечности». Просто на свет был произведен еще один маленький, серенький Мотеле, который с легкой руки Иосифа Уткина оборонял Перекоп, хотя по логике истории его следовало штурмовать, но какая, собственно говоря, разница? На войне как на войне. Получилось то, что получилось.

Предвидя жуткий провал, Пастернак загодя забрасывал Горького письмами, ничего, казалось бы, не испрашивая, а напротив, неизменно подчеркивая «благородно обреченное чистосердечье», пылко доказывал высокому адресату собственную ничтожную малость на фоне грандиозного величия «единственного, по исключительности, исторического олицетворения эпохи, которое являет собой Горький для всех, кто не кривит натурой». Похоже, Пастернак обращался к гранитному монументу. «Где была бы правда революции, если бы в русской истории не было Вас, дорогой Алексей Максимович? Вне Вас, во всей плоти и отдельности, и вне Вас, как огромной родовой персонификации, прямо открываются ее выдумки и пустоты, частью приобщенными ей пострадавшими всех толков, то есть лицемерничающим поколением, частью же перешедшие по революционной преемственности...»

Горький зверел, читая через день многостраничные меморандумы Пастернака, пока наконец не предложил тому прекратить переписку. К стыду, и ужасу корифея, это только обозначило новый поворот темы. Пастернак открыл створы запасных водохранилищ, и на «буревестника» хлынул поток покаянных монологов поэта, безутешно скорбящего по поводу отнятого им времени, никак не имевшего в виду рассчитывать и притязать на «крупную покровительственную простоту» дорогого всем Алексея Максимовича, который и без того - соответственно своему положению - вынужден постоянно пребывать «в родстве и перекличке со всеми историческими событиями мира и века».

Отдельным пассажем был раскрыт не вполне, видимо, осознанный самим Горьким смысл отказа от переписки с Пастернаком. Переписка - бог с ней, можно и не писать, но надо же как следует объясниться и понять, на какой именно основе отказываться от переписки.

Вскоре Горький демонстративно покинул официальное заседание после того, как на нем выступил Пастернак, адресуясь в основном к «гению советской литературы». Отчаянный демарш открыл Пастернаку повод написать новую серию посланий со скрупулезными разъяснениями всех нюансов и мотивов его устного выступления, в котором ему, бесконечно взволнованному, наверно, не удалось выразить всей глубины и огромности своей благодарности и признательности дорогому Алексею Максимовичу.

О, если бы ему довелось еще и чихнуть в сторону великой тени, да сподобил бы Господь обрызгать-с!.. Как был бы закручен чеховский сюжет, невозможно даже вообразить, но Горькому удалось спастись на Капри.

Авансы за «Спекторского» пришлось частично вернуть. «Лицемерничающее поколение» уличало Пастернака в том, что его творчество «нанесло серьезный ущерб советской поэзии». Пастернак надолго замолчал, мстительно решив обратить упиравшийся век в апостольское оцепенение парникового христианства доктора Живаго. «Я - миру весть», -имел заявить своим романом гефсиманский соловей, после чего одухотворенному человечеству оставалось только покаяться и устыдиться своему неверию. «Этим романом я свел свои счеты с еврейством», - сообщил Пастернак любимой двоюродной сестре.

У всякой «благой вести» миру имеется своя изнанка. Поспешно украшенный нобелевской позолотой «Доктор Живаго» оказался на поверку плохо перелицованным «Спекторским». Другим он и не мог быть, хотя между ними почти тридцать лет сочинительства: «О, скорбь, зараженная ложью вначале...»

Самое длинное письмо Пастернака.

15-17 июня2012 года

ГЛАВА ПЯТАЯ

Мифы демократии устраивают к лучшему не настоящее или будущее, а только прошедшее. В 1991 году «демороссы» закпинали: Ельцину нет альтернативы. Страна поверила Наперсточникам и не угадала. «Альтернативами» Ельцину была полным-полна Бутырка. Но в том-то и дело, что выбор кандидатуры вождя в пользу ЕБН состоялся именно по причине его криминального прошлого. Дескать, пойдет не тем путем - подорвем уголовный фугас, заложенный в уральскую биографию гаранта демократии.

Когда возникла необходимость подорвать этот фугас, обнаружилось, что биография потенциального сидельца Бутырок абсолютно типична для большинства властителей демократических умов. Одни воровали все, что не прибито гвоздями, другие нанимались обслуживатъ интересы ЦРУ.

Их предшественники, служившие еще во времена Сталина, действовали изощреннее и хитрее. Отвергая истинных героев эпохи, они порождали героев вымышленных. Знали, что нет для России и русских разочарования сильнее и тягостнее, чем развенчание легендарного образа. От таких фугасов крышу сносит у всех и сразу.

Творцы мифов были принципиально бездарны, однако гордились этим обстоятельством и неустанно воспевали «ум, честь и совесть» нашей эпохи. Указанные добродетели обретались исключительно на Старой площади в Москве: «Когда победа у станка, когда успех в труде желанном, рапортовать идешь в ЦК - идешь туда за новым планом. Когда обида велика, когда неправда жить мешает, идешь за помощью в ЦК - и это сразу все решает...»

Неправда жить мешала - что да, то да. На заседании Политбюро ЦК КПСС 10 ноября 1966 года генсек Брежнев затронул важнейший для партии идеологический вопрос: «Подвергается критике в некоторых журналах и других изданиях то, что в сердцах нашего народа является самым святым, самым дорогим. Некоторые наши писатели договорились до того, что якобы не было залпа «Авроры», мол, это был холостой выстрел, что не было 28 героев-панфиловцев, что чуть ли не выдуман этот факт, что не было политрука Клочкова и не было его призыва: «Велика Россия, а отступать некуда, за нами - Москва».

Партийным комитетам всех уровней указано было дать достойный отпор клеветническим высказываниям. Принятое решение было созвучно партийной лирике того времени: «Получит добрая душа совет в Центральном комитете и в бой идет, врагов круша и побеждая все на свете...»

«Товарищи на местах» осознали степень их личной ответственности: велика Россия, а отступать будет уже некому.

Рождение героев

70 лет назад из газеты «Красная звезда» страна узнала о подвиге 28 героев-панфиловцев, погибших у разъезда Дубосеково, но не пропустивших к Москве немецкие танки. Событие получило немедленное отражение в проникновенных стихах: «Гвардейцы! Братьев двадцать восемь! И с ними верный друг, с гранатой руку он заносит - Клочков Василий, политрук...»

Дивные вирши. Душевные. «С гранатой руку он заносит...» Не граната была там, а мина замедленного действия. Поначалу «верный друг-политрук» звался Диевым, а не Клочковым. Фамилию наспех придумали главный редактор «Красной звезды» Давид Ортенберг и литературный секретарь Александр Кривицкий. И вирши лепили под Диева, потом переделывали, поскольку не было такого политрука в 316-й стрелковой дивизии. Кто там на самом деле остановил танки у села Нелидово и сколько их было - борзописцев особо не интересовало. Бой состоялся 16 ноября 1941 года, после которого немцы заняли и Нелидово, и разъезд Дубосеково. 20 ноября их выбили оттуда. Из-за снежных заносов и пурги, продолжавшейся с редкими перерывами до февраля 1942 года, не стали искать тел погибших и никаких похорон, естественно, не устраивали. В феврале нашли троих, в марте еще три тела, в том числе и политрука Василия Клочкова. Мифического политрука Диева искать не стали.

Сталину не надо было верить или не верить в реальность подвига. Он знал, что Режицкая стрелковая дивизия, ставшая гвардейской и получившая наименование Панфиловской в честь погибшего командира генерал-майора Панфилова, стояла под Москвой насмерть. Но откуда взялось это странное подразделение численностью в 28 бойцов во главе с политруком не то Диевым, не то Клочковым? От «Красной звезды» потребовали объяснений. Таковые были даны главным редактором генерал-майором Ортенбергом.

«Днем 26 ноября я поехал в ГлавПУР. Как обычно, просматривая там последние донесения, вычитал в одном из них такой эпизод. 16 ноября у разъезда Дубосеково двадцать девять бойцов во главе с политруком Диевым отражали атаку танков противника, наступавших в два эшелона - двадцать и тридцать машин. Один боец струсил, поднял без команды (!) руки и был расстрелян своими товарищами. Двадцать восемь бойцов погибли как герои, задержали на четыре часа танки противника, из которых подбили восемнадцать...»

В ГлавПУРе с ног сбились, отыскивая донесение, на которое ссылался Ортенберг. «Ищите, - отвечал он, - должно быть». «Хорошо, но какая из двух фамилий политрука правильная - Клочков или Диев?» - последовал закономерный вопрос. Ортенберг нашелся сразу: «Как вы не можете понять простой вещи. У него двойная фамилия: Клочков-Диев. Отсюда и все разночтения». «А фамилии остальных 27 героев?» «Дадим, - обещал Ортенберг. -Сверим с политотделом дивизии и обнародуем».

И они дали. 22 января 1942 года Кривицкий печатает очерк под заголовком «О 28 павших героях», в котором подвиг описан так, словно автор являлся участником или очевидцем событий: «Пусть армия и страна узнают наконец их гордые имена. В окопе были Клочков Василий Георгиевич, Добробабин Иван Евстафьевич, Шепетков Иван Алексеевич, Крючков Абрам Иванович, Митин Гавриил Степанович, Шадрин Иван Демидович, Кужебергенов Даниил Александрович... Бой длился более четырех часов. Уже четырнадцать танков недвижно застыли на поле боя. Уже убит сержант Добробабин, убит боец Васильев... Мертвы Конкин, Шадрин, Тимофеев, Трофимов... Воспаленными глазами политрук Василий Клочков победно посмотрел на товарищей. «Тридцать танков, друзья, - сказал он бойцам, - придется всем нам умереть, наверно. Велика Россия, а отступать некуда. Позади Москва...»

Тут бы и остановиться Кривицкому, ведь страна примет эти слова как высшую правду, а остальное уже не имеет значения. Но чтобы остановиться, надо обладать чувством меры, каковое у него отсутствовало напрочь. Далее следовал такой пассаж: «Прямо под дуло вражеского пулемета идет, скрестив на груди руки, Кужебергенов. И падает замертво...» С какой стратегической целью шел, байронически «скрестив на груди руки», сын кайсацких степей, не сумел ответить и сам Кривицкий, когда пытал его об этом поэт Николай Тихонов, В итоге родилось нетленное: «Стоит на страже под Москвою Кужебергенов Даниил, клянусь своею головою сражаться до последних сил!..»

Из материалов следствия Главной военной прокуратуры ВС СССР: «В мае 1942 года Особым отделом Западного фронта был арестован за добровольную сдачу в плен немцам красноармеец 4-й роты 2-го батальона 1075-го стрелкового полка 8-й гвардейской им. Панфилова дивизии Кужебергенов Даниил Александрович. При первых допросах он показал, что является тем самым Кужебергеновым, который считается погибшим в числе 28 героев-панфиловцев. В дальнейших показаниях Кужебергенов признался, что не участвовал в бою под Дубосеково, а рассказывал об этом на основании газетных сообщений «Красной звезды», подписанных неизвестным ему А. Кривицким...»

Тем временем уже готов был текст указа Президиума Верховного Совета СССР о присвоении 28 панфиловцам звания Герой Советского Союза посмертно. Ждали визы Сталина. Командование Западного фронта и Наркомат обороны стояли на ушах: «Что будем делать с Кужебергеновым?» «Ничего страшного, - бодро отвечал Ортенберг, - произошло банальное недоразумение. В бою под Дубосеково участвовал не Даниил, а его брат Кужебергенов Аскар. Сути дела это не меняет».

Скрепя сердце согласились, что не меняет, хотя и понимали: врет Ортенберг беззастенчиво. 21 июля 1942 года всем 28 гвардейцам, перечисленным в очерке Кривицкого, было присвоено звание Героев Советского Союза. Почти сразу же после опубликования указа выяснилось, что Аскар Кужебергенов никогда не числился в личном составе 4-й и 5-й рот 1075-го стрелкового полка. Не отыскался он и в других подразделениях Панфиловской дивизии, отведенной в тыл на переформирование. Зато обнаружилось другое. На второй день после героической гибели панфиловцев жители села Нелидово прятались в погребах от шаставших в поисках сала и самогона сержанта Добробабина и рядового Васильева.

Перепуганные бабы выставили на порог бутыль со свекольным самогоном, а сами молились на единственную уцелевшую в церкви икону Божьей матери «Взыскание погибших». Что-то из этих двух обстоятельств подействовало на дезертиров. Они оставили свои винтовки и ушли в сторону немецких позиций: «Нет, героев не сбить на колени, во весь рост они стали окрест. Чтоб остался в сердцах поколений Дубосеково темный разъезд...»

Он и остался. Темным.

Комментарий к несущественному

Панфиловцы, воины 316-й стрелковой дивизии, героически сражавшейся под командованием генерал-майора И. В. Панфилова в октябре-ноябре 1941 года в битве за Москву. В тяжелых оборонительных боях дивизия отражала массированные атаки превосходящих сил противника, рвавшегося к Москве по Волоколамскому шоссе. 16 ноября, когда началось новое наступление, 28 бойцов-панфиловцев во главе с младшим политруком Клочковым-Деевым совершили выдающийся подвиг в районе разъезда Дубосеково»,

Энциклопедия «Великая Отечественная война 1941-1945».

Герои не умирают

Все лето 1942 года литературный секретарь «Красной звезды» Александр Кривицкий находился в творческом отпуске. Ковал железо, пока оно горячо. Из искры, согласно марксистско-ленинской теории, обязано было возгореться соответствующее пламя. И оно возгоралось. Несуществующее политдонесение о подвиге 28 героев плюс передовица в «Красной звезде», плюс очерк «Завещание павших» легли в основу первой книги Кривицкого, которая впоследствии размножилась едва ли не десятком клонов: «Герои не умирают», «Великое не умирает», «Неподвластно времени» и т. д.

Безответственный газетный вымысел сделался фактом жизни: герои не умирали. Более того, потихоньку воскресали и даже писали заявления в инстанции, испрашивая объявленных наград, званий и положенных льгот. Военная прокуратура Калининского фронта вынуждена была начать расследование в отношении трех первых фигурантов уголовного дела по факту проявленного ими беспримерного героизма - Иллариона Васильева, Ивана Шадрина и Григория Шемякина, награжденных посмертно, однако пожелавших славы прижизненно. В ходе следствия выяснилось, что в знаменитом бою они не участвовали по причине «преждевременного отхода». То есть? Ну, то есть оставили занимаемые позиции. Бежали, короче. Все равно герои. Али как?.. Главное политуправление РККА во главе с крутым Левкой Мехлисом, санкционировавшим рождение и смерть героев, озаботилось собственным расследованием. В штаб Панфиловской дивизии был командирован старший, батальонный комиссар Минин, чтобы разобраться на месте, почему не умирают герои, когда им положено было умереть на поле боя. Все выяснил комиссар, все подробности боев, в которых участвовала дивизия. Одного не смог узнать. О подвиге 28 героев. И никто в дивизии не знал ничего, кроме высосанной из пальца Кривицкого статьи в «Красной 1 звезде». Мехлис знал, с чего начинаются легенды и чем они заканчиваются. Это его знание в 1942 году стоило нам Крыма. Самая общая и самая поверхностная оценка крымской катастрофы 1942 года и роли в ней тов. Мехлиса вызвала к жизни известную сталинскую реплику, беспощадную и простую: «Будьте вы прокляты!» Батальонного комиссара Минина можно было понизить в должности, звании и отправить от греха подальше на фронт, а выводами его пренебречь. Однако помешала военная прокуратура. Допрошенный командир 1075-го стрелкового полка Илья Капров показал следующее: «Никакого отдельного боя 28 гвардейцев у разъезда Дубосеково не было - это вымысел. В тот день у разъезда дралась с немецкими танками 4-я рота 2-го батальона, и дралась действительно геройски. Погибло свыше ста человек. Собственно, вся рота и полегла. Но никак не 28, как об этом писали в газетах. Никто из корреспондентов ко мне в тот период не обращался, и я никому никогда не говорил о бое 28 панфиловцев, да и не мог говорить, так как этого боя не было. Никакого политдонесения по этому поводу я не писал и не знаю, на основании каких материалов «Красная звезда» напечатала статью о подвиге 28 гвардейцев из дивизии Панфилова. В последовавшем позже разговоре со мной Кривицкий сказал, что «так нужно, чтобы 28 героев вели бой с немецкими танками». Я ему ответил, что в бою с немецкими танками отличился весь полк, в особенности 4-я рота 2-го батальона, но никаких 28 героев не знаю. Кто был инициатором составления списка и наградных листов на 28 гвардейцев, я тоже не знаю...»

Военная прокуратура выясняла правду, но у ГлавПУРа имелась своя правда. Мехлису и Ортенбергу обломилось по ордену, Кривицкому досталась медаль «За боевые заслуги». А как иначе - выявили беспримерный подвиг, установили имена героев и всячески их популяризировали. Это дорогого стоит. Они не особенно волновались, что правда может дойти до Сталина. Тяжелый по всему 1942 год не оставлял времени на сомнения и раздумья по поводу массового рождения мнимых героев в ущерб замалчиваемым подлинным. Сто с лишним павших на рубеже Нелидово - Дубосеково - Петелино - это не героизм, а обычная фронтовая статистика, безымянные потери личного состава, безмолвное взыскание погибших, имевшее место на всех фронтах.

В ноябре 1947 года военной прокуратурой Харьковского гарнизона был арестован за измену Родине бывший сержант Панфиловской дивизии Добробабин Иван Евстафьевич. Как установлено следствием, он добровольно сдался немцам в самом начале 1942 года и поступил на службу в полицию. Стал начальником полиции оккупированного села Перекоп Банковского района. В марте 1943 года его арестовал Смерш, но он... бежал из-под стражи. И вновь вернулся на службу в полицию, преуспев на сей раз в деле отправки трудоспоной молодежи на каторжные работы в Германию.

Кто и когда в истории абакумовского Смерша сподобился бежать из-под стражи? Никто и никогда. Тут нечто другое. Добробабин мог открыть всю правду относительно вымышленного подвига и подбора кандидатов в герои, весьма избирательного, надо сказать. Пристрелить его? Не получится. Точнее, получится разбирательство уже со стороны Главной военной прокуратуры, а затем и приговор военного трибунала. Проще отпустить Добробабина обратно к немцам - авось, там сгинет бесследно. Дело с побегом Добробабина в 1943 году замяли, но Ортенберга из «Красной звезды» все-таки вышибли. Во времена Горбачева о судьбе бывшего полицая дружно загомонили «демороссы». Фигура мнимого героя-панфиловца, осужденного за пособничество оккупантам, выглядела в их глазах жертвой сталинских репрессий. Его требовали реабилитировать, ведь он, сдавшись в плен, объективно служил интересам будущей российской демократии...

Бывший полицай Иван Добробабин вышел на свободу, не отсидев и половины отмеренного ему срока. К той поре уже в нескольких книжках Александра Кривицкого был разнообразно воспет вымышленный подвиг «погибшего сержанта Добробабина, героя-панфиловца». Выждав опасное и неустойчивое десятилетие, Добробабин не без помощи отмороженных правозащитников стал бороться за свою реабилитацию и Звезду Героя.

Главная военная прокуратура оказалась в сложном положении. Как отказать в реабилитации на фоне массовых свидетельств о кошмарах сталинских репрессий и не подвергнуть при этом сомнению реальность подвига, совершенного пусть и другими людьми, но из того же полка Панфиловской дивизии? Как после выступления на Политбюро генсека Брежнева объяснять, что 16 ноября 1941 года под Волоколамском ценой своей жизни остановили танки бойцы 4-й роты, более сотни подлинных героев, если имена мнимых уже увековечены в граните и бронзе? При том, что правильно и справедливо назван героем политрук Василий Клочков, но остались безымянными пятеро бойцов, полегших с ним в одном окопе. Да и не только эти пятеро остались безымянными. Ослепленные и усыпленные мифом люди так и не узнали имен хотя бы той сотни бойцов, что погибли только в одном панфиловском полку у разъезда Дубосеково. И кто возьмется размотать этот клубок страшной правды и циничного вымысла, если в июне 1948 года сам Сталин, получив от Жданова докладную, в которой содержался вывод о том, что «подвиг 28» - вымысел корреспондента Кривицкого и главного редактора «Красной звезды» Ортенберга, распорядился «оставить все как есть, не разочаровывать народ, а Добробабина посадить».

Вместе с Добробабиным впору было сажать и авторов мифа, но ведь указ о присвоении не тем бойцам званий Героев Советского Союза визировал в 1942 году Сталин. А вождь не ошибается. Ошибаются и подличают его присные, потому что за героизмом одних кроется трусость других, и миф остается мифом.

Сложность ситуации, в которой оказалась Главная военная прокуратура, усугублялась тем обстоятельством, что указ о присвоении званий 28 панфиловцам был оформлен и подписан отдельно, хотя поначалу их имена включили в общий указ о награждении всех, отличившихся в битве за Москву. Переиграл все Давид Ортенберг: «Читая указ уже в полосе, я увидел там вперемешку с другими знакомые имена всех участников боя у разъезда Дубосеково. Подивился, почему они не выделены в особый указ? Позвонил Жукову. С кем после этого говорил Георгий Константинович, я не знаю. Быть может, с Калининым, а возможно, и со Сталиным, но через несколько часов мы получили новый вариант указа...»

Тут хитрость такая. Из общего указа можно было задним числом исключить тех, кто попал туда с легкой и лживой руки Кривицкого. Из особого - надо быть Сталиным.

А Кривицкий продолжал штамповать книжки, меняя в них только названия. Очередная называлась «Не забуду вовек». Касаемо имен своих героев он по-прежнему ссылался на погибшего в начале 19421 года командира 4-й роты капитана Гендиловича. Еще раньше умер в госпитале боец Нагаров, который якобы и передал Кривицкому последние слова политрука Клочкова.

Странно все это выглядело. Один свидетель боя погиб, другой умер - когда же они успели сообщить фамилии 28 героев и массу подробностей, связанных с подвигом? К тому же Натаров все время пребывания в полевом госпитале находился в бессознательном состоянии. И потом, если бойцов, защищавших стратегически важный разъезд Дубосеково, было 28, и все они погибли там же, то почему председатель Нелидовского сельсовета Смирнова утверждает, что на месте боя были обнаружены и захоронены тела только шестерых бойцов, включая политрука Клочкова? '

Сомнения возникли у секретаря ЦК партии Щербакова, не поверившего ничему из того, что успел понаписать Кривицкий и усмотревшего в этом умышленное небрежение правдой. Он вызвал автора и стал задавать вопросы, которые задать был обязан. Кривицкий упирался и отнекивался недолго.

- Слова Клочкова... их выдумал я. В части же ощущений и действий 28 героев, то это...

- Что это? - спросил Щербаков.

- С кем из раненых или оставшихся в живых гвардейцев вы разговаривали?

- Ни с кем, - признался Кривицкий.

- А в части ощущений и действий?

-Домысел...

Ни тогда, ни после, никто не рискнул повторить Кривицкому гневные слова Сталина: «Будьте вы прокляты!» Возможно, полагали, что взыскание погибших никого из живых не минует.

23-25 июня 2012 года

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Чудовищная катастрофа на юге России вынудила изменить задуманную хронологию «Голых королей» и напомнить читателям, что 22 июня ровно в четыре часа... на Всемирном экономическом форуме в Петербурге выступил глава «Роснано» Анатолий Чубайс.

Гнал пургу как прежде, как всегда. Только теперь это была нанопурга - невидимая и неосязаемая. Никто из присутствовавших в зале не догадывался, что нанотехнологии уже проникли в каждый дом, в каждую семью и, само собой, в душу каждого человека. Как свет во тьму. Как рыночное электричество. Как стихийные наводнения на Кубани. Чубайс не знает, что такое электричество, хотя много лет возглавлял РАО «ЕЭС России», которое же и угробил усилиями своего менеджмента - Гозмана, Раппопорта, Уринсона, Меламеда, Трапезникова... Имя им - легион.

Пока президент Путин выстраивал вертикаль власти, Чубайс насаждал горизонтали энергетического влияния, основой которого стали «веерные отключения» как прелюдия к предстоящему развалу единой энергосистемы России.

Сначала надо было напугать народ массовым погружением во тьму, а затем заявить: «Все уже убедились, насколько неэффективно государственное управление энергосистемами. С монополией государства пора кончать. Генерирующие мощности в руках частных инвесторов создадут здоровую конкуренцию на рынке, цены на электроэнергию неизбежно понизятся, а качество ровно наоборот - повысится...».

Во всех региональных АО-энерго сидели его люди, повышая «качество электричества», а заодно и тарифы на него. На всю страну приходилось не семь, как у Путина, федеральных округов, а свыше сотни акционерных обществ плюс электростанции, входящие в холдинг РАО «ЕЭС». Это сотни тысяч человек, жестко подчиненных не губернской и даже не федеральной власти, а только «рыжему фюреру» с его гигантским штабом в Конаково.

Злился Чубайс, когда в прессе его называли фюрером. Негодовал и требовал опровержений. И был прав, потому что сам он куда страшнее и хуже всех когда-либо живших на свете фюреров.

Отборные кадры чубайсовского менеджмента - это в основном те гешефтмахеры, кои поднялись вместе с ним на ваучерной приватизации и залоговых аукционах. Независимо от конъюнктурных колебаний момента Чубайс сохранил их во власти, в бизнесе и в политике. Они и доныне совмещают административное руководство в регионах с политической деятельностью и коммерческим участием в различных проектах, финансируемых государством.

Сегодняшняя коммерция щедро подпитывается дивидендами от невидимых миру слез нанотехнологов. А славный менеджмент госкорпорации «Роснано» руководствуется известным указанием своего бессменного босса: «Больше наглости, господа! Больше наглости!..».

Комментарий к несущественному

Если пересечь Новоарбатский мост со стороны Кутузовского проспекта, а затем свернуть направо - на Смоленскую набережную, то следующим поворотом налево обозначится малоприметный Проточный переулок. Здесь под номером II расположен элитный дом «высшей категории», в котором живут знаменитости, ставшие таковыми на изломе советской эпохи. Например, бывший спикер Росдумы, бывший секретарь Совбеза и бывший кандидат в президенты Иван Рыбкин, навсегда покинутый Березовским. К Иосифу Кобзону это определение не относится. Он стал знаменитым за много лет до того, как его сосед, бывший председатель Центробанка Сергей Дубинин, начал свою карьеру главного «наперсточника» страны. А уж к тому времени, когда неустановленный злоумышленник обстрелял окна квартиры Дубинина, Кобзон подумывал о смене эстрадных подмостков на политическую авансцену.

Стрелять снизу из пистолета по окнам - дело совершенно бессмысленное. Две пули, срикошетив от потолка, мирно упали на пол, третья так в потолке и застряла. Еще парочку пуль оперативники выковыряли из рам. В общем, не тот итог. Хотя, надо признать, место для теракта удобное - тихо, безлюдно и затеряться есть где: в двух шагах Садовое кольцо, слева Новый Арбат, справа - просто Арбат.

Однако суть не в том, что оружие неподходящее выбрали. В этом доме живет по соседству с Дубининым и Кобзоном человек, личность и дела которого стали жутким кошмаром для дрессировщиков и двух слоних из цирковой группы Натальи Дуровой, панически боявшихся внезапной темноты, а также для областных и районных хирургов и реаниматологов. Для операторов электронных систем слежения ПВО и региональных управлений Федеральной пограничной службы. Лично для генерала Казанцева, застрявшего на два часа в гостиничном лифте в Ставрополе. Для экс-президента Молдавии Лучинского, едва не утонувшего в джакузи, когда во время сеанса гидромассажа в Минводах неожиданно отключили электричество. Для машинистов электровозов Екатеринбурга, Рязани, Воронежа и Новосибирска. Для персонала предприятий с непрерывным производственным циклом. И так далее. Это, если не поминать про муки и терзания жителей половины российских областей, уже познавших, что такое свет и что такое тьма, что такое тепло и что такое его отсутствие.

Слонихам Натальи Дуровой, угодившим на гастролях под веерное отключение электроэнергии, еще ничего. Дрессировщики всю ночь успокаивали их зажженными свечами и ручными фонариками. Но свечой не запустишь аппарат искусственного дыхания во время операции, и фонариком не выскрести из тестосмесительной машины тонны схватившегося в камень месива, которое уже никогда не станет хлебом. И тьмою не вытеснишь тьму. А все потому, что не по тем окнам стреляли.

Черные ночи в Белых Углях

8 июля 2002 года полпред в Приволжском федеральном округе Сергей Кириенко проговорился, рассказывая Владимиру Путину о том, что Чубайс планирует нечто вроде нового дефолта на лето 2004 года. Такую задачу поставил перед ним министр финансов США Пол О’Нил. А цель у Чубайса была своя - занять место премьера. Так думал Кириенко. Может быть, и ошибался.

- Я, конечно, могу попытаться что-либо выяснить, но дело в том, что даже его заместители мало что знают о планах Чубайса, - сказал Кириенко, дитя первого дефолта. - Они просто откроют шлюзы, когда он скажет: «Пора...».

Возможно, Кириенко, упомянув про некие шлюзы, не имел в виду четыре катастрофических сброса паводковых вод из Усть-Джегутинского водохранилища -сказал, фигурально выражаясь. И про шлюзы на реке Подкумка, расположенные по течению выше большого поселка, тоже ничего не знал. Не имел представления, что существует такая речка близ Ессентуков, издревле огибающая людское гнездовье на обрывистом берегу, что есть такая теплая точка на карте Ставропольского края под названием Белые Угли, обжитая многими поколениями русских людей...

Вода в Подкумке стала подниматься в три часа дня 20 июня. Горная речка и раньше, случалось, подтапливала окраинные дома, беззаботно сбегавшие к воде с пологой стороны косогора, притаскивала ил на огороды и после веселой своей работы отступала, чтобы нестись дальше привычным руслом. 20 июня вода никуда не отступила. Перед этим целые сутки лил дождь, и разлив образовался больше, чем всегда. Но это еще не предвещало беды. Тревога возникла после четырех часов.

Жители Набережной, Шоссейной улиц и Ясного переулка принялись наперебой звонить по всем известным телефонам районной администрации. В Ессентуки, в Ставрополь тоже звонили. Подробно объясняли, что воды подозрительно много и поднимается она как-то уж чересчур быстро, местному начальству и объяснять-то смешно, там знают, что в таких случаях надо дать команду на гидроузел, чтобы открыли шлюзы на канале, и лишняя вода разгулявшейся Подкумки уйдет в озеро. Однако на этот раз начальство реагировало на тревожные звонки с непонятной административной злостью: «Да погодите вы с вашими шлюзами! Тут министры из Москвы на проводе, не до вас!..» В краевой администрации то же самое: «Не паникуйте, у нас все под контролем, заседает противопаводковая комиссия, не мешайте работать!..»

В Белых Углях не паниковали и особого страха не испытывали, но, когда к шести вечера хлынуло в Ясный переулок, стали догадываться, какой черной будет у них надвигающаяся ночь. Звонили снова, срываясь на крик: «Откройте шлюзы на канале! Шлюзы откройте!..» Отвечала уборщица: «Звоните завтра. Рабочий день закончился, все ушли».

До завтра надо было еще дожить. Выше по течению мощным потоком ревущих вод снесло пешеходный мост. Бревна и брусья, из которых состояла нехитрая конструкция, превратили в плотину автомобильный мост, что у самого поселка. В считанные минуты на Шоссейной улице образовалась огромная запруда. Скоро уровень воды поднялся до проезжей части моста. На глазах у всего поселка смыло в реку «Ниву» инкассаторов, надеявшихся проскочить. Рисковых мужиков чудом успели вытащить- мокрых ободранных в кровь, но при денежном мешке. Белые Угли - поселок работящий, не сыр в масле катались, но жили не хуже других. Может, еще и лучше многих. Это к тому, что выручка в магазинах за день собиралась немалая, упустили бы в Подкумку- чего тогда жизнь стоила бы инкассаторам, если они до конца дней своих за тот мешок не смогли бы рассчитаться?..

Ничего она, как выяснилось, не стоила-с мешком, без мешка ли. Какой-то железный дровосек из районной администрации так и не дал команды открыть шлюзы, да уж и поздно было суетиться. Инкассаторы, проезжая мимо канала, видели, что все створы наглухо закупорило, забило сучьями, досками, бревнами, покрышками, опутало сорванными проводами - поздно...

Пришла ночь такой, какой она и ожидалась. Беснующаяся Подкумка, ища простора для своих вод, изменила русло и устремилась крушить поселок Белые Угли. Кто успел выбраться на крышу дома своего, тот спасся. А больше спасаться негде было. Вода настигала быстрее, чем люди способны убегать от смерти. Те, кто находился в домах, будучи не в силах поверить в неотвратимость такого конца, там и остались прижатыми к потолкам всплывшей мебелью и густой взвесью ила. Все, что вчера было дворами, огородами, колодцами, оказалось погребенным под двухметровым слоем ила.

А на озере, способном в любое ненастье принять и успокоить паводковые воды, даже не колыхнуло яркие прогулочные катамараны - тишь да гладь. Наутро местное начальство пребывало на грани потери рассудка. Такое у всех возникло одущение, что и не было здесь жизни, кроме вот этой, что беспомощно утопала в грязи, определив для всех судеб одну общую - на самом краю осознания ненужности этой жизни.

Начальство пыталось разъяснить что-то насчет шлюзов, которые без команды сверху не велено было открывать, но, похоже, и само толком не понимало, какой и откуда следовало ждать команды. Да и некому было слушать начальство в Белых Углях. Была крохотная живая точка на карте, и в одну черную ночь не стало ее.

Бездушный механизм открытых или, наоборот, закрытых шлюзов добросовестно вымывает из живописного пейзажа застигнутых смертью врасплох, но Чубайс-то тут при чем? Пусть даже он выполнил черную свою миссию, распространив на русской земле одноразовый колониальный капитализм, а теперь одержим идеей обладания абсолютной властью по формуле «минус электрификация всей страны» - это в каком же угаре несчастий, нужды и мук тщимся мы угадать в нем недостающее звено воображаемой цепи катастрофических событий: там самолеты столкнулись, здесь реки в моря растеклись - при чем тут председатель правления РАО «ЕЭС России»?

Замыслы Чубайса разгадываются только тогда, когда они ему не удаются, но такое случается редко. Нет электричества -нет товаров и услуг. Вымирайте, как считаете нужным, потому что ваша жизнь дурна и некрасива, а землей вашей интересуются солидные, достойные люди. Чубайс не занимается поисками своего места в системе мироздания, он управляет страной посредством рубильника, и это как раз тот вид насилия, которое» лишает свободы выбора.

И все же он засветился. За десять дней до небывалого на юге России наводнения он распорядился повысить энерготарифы в ожидавших катастрофы регионах. Его заместитель и давний подельник Андрей Раппопорт оказался крайним для нетерпеливо вопрошавших: откуда в РАО «ЕЭС» стало известно, какие именно регионы окажутся под водой. Раппопорт не знал, что ему отвечать. «Мертвые ни о чем не спросят, - сказал ему Чубайс. - Испорченная жизнь ремонту не подлежит, а все остальное - политический шантаж и провокация. Больше наглости, Андрюша!..»

День открытых шлюзов

После Чернобыля все знают, что только на русской почве можно смоделировать любую трагедию. Только она к этому готова. Плотины здесь не выдерживают натиска действительности, смерть наслаивается на смерть, притупляя первый ужас, а затем все накрывает мутным потоком управляемой стихии, и река вечности уносит из памяти судьбы и лица тех, кто от рождения обречен был на дешевое и нешумное русское умирание.

В Америке не поняли и никогда не поймут, что произошло с ними II сентября 2001 года, зато быстро сообразили, как возместить ущерб за счет России. И снова русские ветра играли приспущенными мокрыми флагами, и хляби разверзлись небесные, открылись шлюзы несбывшихся надежд, ибо время вышло, истекло ожиданием, и его тоже уносила река, и живые поминали умершими пропавших без вести, хотя, может быть, живы и они были, но не с кем додумать эту неявную догадку. Те, кто остались на омытой горем земле, покорно принимали рукотворные катастрофы как стихийное, ни от кого не зависящее зло.

Чубайс спешил делать ненастную погоду, особо интересуясь метеопрогнозом с Кубано-Приазовской низменности и с востока Ставропольской возвышенности, где земли славились своим плодородием. Китай молчаливо и внимательно наблюдал за происходящим. В горах Северного Кавказа об эту летнюю пору всегда идут ливневые дожди, питающие Усть-Джегутинское водохранилище. И всегда опасные излишки воды сбрасывали в Кубань и Большой Ставропольский канал. Малая часть этих вод устремлялась в русло коварной Подкумки, однако система шлюзов на реке сдерживала напор. На большой плотине затворы поднимали на строго регламентированные 30 сантиметров - с таким расчетом, чтобы сброс с верхнего бьефа не стал разрушительным для густонаселенных равнин в низовьях реки и ее притоков. Тридцать лет держали такой режим на гидроузле и еще пятьдесят собирались держать.

В ночь на 21 июня 2002 года, когда равнинные станицы, умаявшись за день, забылись саманным сном, затворы подняли на 30 сантиметров. Эту водозамерную величину следует умножить на три, а каждую секунду непрожитого во сне времени - на две тысячи кубометров воды, тогда можно приблизительно представить себе, какой высоты и мощи устремился поток, сметавший на своем пути все, что возвышалось над землей. Вода врывалась в окна домов, мгновенно заполняя жилое пространство до потолка, умение плавать никому здесь не пригодилось, а на крик о помощи не хватало вздоха, да и кто бы услышал этот крик?..

До прилета в Ставрополь президента Путина в Усть-Джегуте трижды сбрасывали в Кубань водную лавину, срывавшую с якорей даже тяжелые земснаряды, а после его отъезда, когда силами МЧС нарастили дамбы, укрепили железобетонными блоками размытые берега, и редкие люди принялись отыскивать в заиленной жиже хоть какие-то уцелевшие вещи, когда взбесившаяся Подкумка, загомонившисъ, уже возвращалась в свое русло, и дожди в горах прекратились - вот тогда хлынул четвертый и самый разрушительный сброс воды, унесший даже останки давно упокоенных на станичных кладбищах как последнюю память родной земли, считавшуюся отчего-то вечной. За что такая участь? За то, что жизнь вчерашняя трагически не совпала с жизнью сегодняшней, не вписалась в рыночную стоимость земли, отторгаемой в пользу РАО «ЕЭС» за долги по электроэнергии?..

Чубайс спешил. В течение мая 2002-го лично обзвонил всех руководителей региональных «АО-энерго», а их у него было более сотни, и поздравил с утверждением новых должностных окладов - по 550 тысяч долларов в год. В два с лишним раза больше, чем у президента США. Эта сумма была для Чубайса знаковой, сулящей удачу.

Именно столько пытались воровски вынести из Белого дома его помощники Сергей Лисовский и Аркадий Евстафьев в июне 1996 года, накануне второго тура президентских выборов. Тогда все у них висело на волоске. Теперь на таком же волоске зависла Россия, проспавшая «день открытых шлюзов». Судьбу ее определял рубильник в руках «рыжего фюрера». За манипуляции с региональными рубильниками полагались квартальные премии. Не всем подельникам, а только тем, кто сумел внедрить практику веерных отключений в теорию техногенных катастроф.

Новые оклады и бонусы к ним многое прояснили. Руководители региональных структур РАО «ЕЭС» поняли главное: выигрывает тот, кто придумывает правила игры. Отныне каждый из них был обязан вносить в черную кассу Чубайса по 15 миллионов долларов ежегодно. Для Чубайса цифра 15 удобна тем, что легко делится на три. Одну треть региональной мзды он брал наличными, другую - ликвидными предприятиями, обанкротившимися из-за долгов за электричество и тепло, а третью - земельными участками, необратимо обезлюдевшими после небывалого наводнения.

Формула оброка более или менее успешно действовала во всех семи федеральных округах, по границам которых и предполагалось начать последовательное расчленение России, когда обнаружится, что неформальному органу власти «РАО-Чубайс» принадлежит в стране почти все, что имеет реальную рыночную стоимость. Путин, разумеется, знал об этом, однако ни словом, ни делом не дал понять, что Чубайс - государственный преступник, заработавший минимум три пожизненных срока.

Чубайс сам провалил стратегическую акцию на Юге России. Задыхаясь от нетерпения, позвонил в Нью-Йорк одному из кураторов «эксперимента» с рекой Подкумка Андрею Клейферу и сказал, что «история новых людей России шагает в будущее через мертвые головы миллионов». Клейферу было не до поэтизированных иносказаний, и Чубайс уточнил: «Кубань пойдет с молотка».

- Теперь понял, - сказал Клейфер. - Поэт в России больше не поэт, он теперь - земельный рантье. Латифундист!.. Но почему только Кубань?

- Нет, нет, не только. Ставрополье, Адыгея, Кабардино-Балкария - все там не вписались в земельный рынок. Теперь впишутся. Катастрофы сильно освежают сознание.

- А что ваш верховный главнокомандующий из барвихинской пробирки?

- Подавлен и удручен, - ответил Чубайс. - Либо он поймет, наконец, что упрямыми ворота подпирают, либо мы откроем другие шлюзы.

Осознанно или по запарке он поставил телегу впереди лошади, дав указание АО «Южэнерго» повысить тарифы в пострадавших от паводка регионах на 35 процентов. Мотивировал тем, что только таким путем можно получить средства для восстановления разрушенных линий электропередач и затопленных подстанций. Страна правильно оценила цирковую репризу предводителя дорожающих электронов. Человек тонет, взывает о помощи, а Чубайс ему с берега: «Ты, мужик, сначала оплати мои киловатты по новым тарифам, чтобы я мог на эти деньги нанять спасателей, а потом мы поговорим, как решить твою проблему».

Антимонопольный министр-даун Илья Южанов сделался похожим на датского принца, не знающего быть еще или не быть. С одной стороны, это он завизировал распоряжение Чубайса о повышении тарифов на электроэнергию. С другой - бумаги из РАО «ЕЭС» поступили в министерство по антимонопольной политике за несколько дней до первого сброса паводковых вод на Кубани. То есть необходимость восстановления разрушенного энергохозяйства на юге России возникла в голове Чубайса еще до самих разрушений, которых, между прочим, могло и не быть. Понятно, что он почти гений, видящий все насквозь и наперед, но не до такой же степени гений...

Додумать противоречие не позволил резкий окрик Путина: «Вы что, хотите отнять у людей даже то, чего у них нет?!» Семь уголовных дел остановили разгул стихии. Однако ни в одном из них не был упомянут Чубайс. Выждав девять поминальных дней, он выступил с программной речью на съезде СПС: «Мы - завтрашняя власть. И раньше из нас делалась власть, даже в периоды, когда внешне она выглядела совсем без нас. И сейчас, и дальше будет так. Власть - тяжкое бремя, но мы пойдем до конца. И победим. Преодолейте в себе страх, найдите мужество не обращать внимания на шельмование нашей общей надежды и веры в идеалы демократии. Это не пожелание, а призыв приступить к созданию в России реальной и жесткой либеральной диктатуры. Больше наглости, друзья! Больше наглости!..».

Прошло ровно десять лет. Участь смытых с карты России Белых Углей настигла город Крымск. Тогда Путин сдержал удар управляемой стихии. Сегодня понял: это только начало.

6-8 июля 2012 года.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

История с возвеличиванием мнимых героев-панфиловцев могла поломать карьеру и судьбу многим ее участникам. Но этого не случилось. Народ поверил в подвиг гвардейцев, и подвиг был "совершен на самом деле, а не в голове журналиста Кривицкого. Пусть не теми людьми, коих он воспевал в своих лживых книжках, но, если эту ложь разоблачить публично, люди потом не поверят и правде. Поэтому все оставили как есть.

Неясно только, как быть с подлинным героем из числа 28 мнимых - политруком Василием Клочковым. По дурной милости главного редактора «Красной звезды» Давида Ортенберга Клочков вошел в историю с пристегнутой к нему посмертно чужой фамилией Диев.

Зато прояснилась затянувшаяся на десятилетия коллизия с бывшим полицаем Иваном Добробабиным, чье имя также значилось в числе погибших у разъезда Дубосеково 28 героев-панфиловцев. В 1988 году была предпринята очередная попытка выстроить подловатый миф на судьбе мнимого героя. Целенаправленная кампания по его реабилитации, набрав обороты, докатилась до правозащитного общества «Мемориал».

Директор Центра им. А.Д. Сахарова и член «Мемориала» Самодуров передал Елене Боннэр конфиденциальную просьбу секретаря ЦК А.Н. Яковлева, известного «прораба перестройки». Прораб желал, чтобы наиболее авторитетные члены «Мемориала» и лично Сахаров активно включились в борьбу за реабилитацию «героя-панфиловца» Ивана Добробабина.

Боннэр искренне изумилась. Он же полицай, арестовывал мирных жителей и отправлял их на каторжные работы в Германию. И при чем здесь «Мемориал»? При чем Андрей Дмитриевич, репутация которого неминуемо пострадает?

Самодуров, понизив голос, сообщил, что Яковлеву не с руки самому заниматься делом Добробабина, хотя он и возглавляет комиссию ЦК по реабилитации жертв сталинских репрессий. Дело в том, что Добробабин - близкий родственник жены Яковлева. Или его самого, трудно сказать. Это меняет дело.

Уголовного дела это не изменило. В 1990 году главный военный прокурор Катусев сказал твердое «нет» и поставил точку на всех попытках реабилитировать изменника Родины Ивана Добробабина, не подозревая, что тем самым ставит точку и на своей судьбе.

В феврале 1992 года 50-летний Михаил Катусев был отправлен в отставку, а 20 августа 2000 года покончил с собой. Странным образом этот трагический финал перекликается с самоубийством 50-летнего поэта-песенника Лебедева-Кумача, автора песни «Широка страна моя родная» и главной песни-гимна Великой Отечественной войны «Священная война».

Василий Лебедев-Кумач был единственным из именитых советских поэтов - от Николая Тихонова до Михаила Светлова - который отказался воспеть в стихах подвиг 28 героев-панфиловцев. Правда, ушел он из жизни совсем по другой причине.

Ильич не проснулся

Глупость радостная, должно быть, вещь для тех, кто ее совершает, но не для тех, кто ощущает на себе последствия. Лебедев-Кумач сполна ощутил и радость свершенного, и ужас воспоследовавшего. Был он в сущности порядочным человеком, однажды проявившим неумную слабость, замечательно его прославившую, но не сумевшую избавить от взыскания погибших.

На 24 июня 1941 года готовился выпуск первого военного номера «Красной звезды». Из каких материалов его делать, когда неизвестно ровным счетом ничего? Были отправлены телеграммы всем окружным собкорам, переименованным во фронтовых корреспондентов: срочно шлите материалы о первых боях... Фронты были, бои на них, судя по всему, тоже имели место быть, материалов не было. Разыскали в Переделкино драматурга Всеволода Вишневского. Попросили написать в номер статью. Он поинтересовался:

- Нет ли для статьи каких-нибудь сообщений с фронтов?

- Пока нет.

Ладно, - вздохнул Вишневский, - завтра утром заеду.

Наутро он был в редакции. И была статья: «Не быть вольному русскому человеку под фашистской пятой! Не быть свободолюбивому украинцу под проклятой баронской пятой! Не согнут свою шею белорус, гордый грузин, казах, смелый латыш. Не быть тому никогда!..»

Что ж, зажигательная, духоподъемная статья имелась, причем со множеством восклицательных знаков и без единого факта в пользу того, что никто не согнет свою шею. Пусть так. Теперь нужны стихи. Ни один номер боевой газеты не обходился без стихов, что хорошо и правильно. Нехорошо то, что вирши были непоправимо довоенных кондиций: «Снимите шлемы. Сохнут слезы. Ползут гадюки по плакату. Ильич, родной, ты не проснешься? Играют «Аппассионату»...»

На третий этаж к главному редактору «Красной звезды» Ортенбергу не без труда поднялся немолодой и, как бы сегодня сказали, достаточно хромой начальник корреспондентской сети Лев Соловейчик, затребованный по поводу отсутствия наличия героических стихов.

- Вам хочется песен? Их есть у меня, - заявил достаточно хромой Соловейчик. - Записывайте: «Что увидишь в суровом просторе? Свет Норильска и Сталинска зори. Солнце? Солнце у нас не скупится! Соловьи? И такие есть птицы...» Что, не пойдет? Тогда пошлите меня на фронт, я там добуду стихов.

- Пошлю! - строго молвил Ортенберг. - Только имей в виду: на фронте бегать надо.

- Вперед или назад?

- Это пока неизвестно. Нет информации. Нужны стихи. Добывай срочно свежие стихи. В номер! На войне стихи всегда пользуются всеобщей любовью, я это знаю по Халхин-голу. Садись за телефон и обзванивай всех более или менее близких «Красной звезде» поэтов. Пастернаку не звони. Его слез нам не надо.

- Лучше менее близких, - сказал Соловейчик и удалился, хромая пуще прежнего.

День был воскресный, мало кого удалось застать дома. Разбуженный поэт Тимофеев-Терешкин закатил без похмельных раздумий: «Всесильной мудростью своей вооружившего, народы всей земли к борьбе поднявшего, навеки памятного миру Ленина лицо увидевши...»

Извините, - сказал Соловейчик. - Я, наверно, ошибся номером.

Наконец удалось связаться с Лебедевым-Кумачом, и тот услышал, что газете нужны стихи. Срочно. В номер.

- Хорошо, я постараюсь, -ответил Василий Иванович.

На следующий день Ортенберг, радостно возбужденный, знакомился с автором песни «Широка страна моя родная». Среднего роста, светлоглазый, с рыжеватой шевелюрой. Трезвый. Стихи, принесенные поэтом, начинались так: «Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой темною, С проклятою ордой! Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, Священная война!»

Текст, в котором ощущалось величие будущего народного подвига, немедленно пошел в набор. Ночью, когда полосы были уже сверстаны, Соловейчик, непривычно растерянный и смущенный, вдруг доложил Ортенбергу:

- Только что звонил Лебедев-Кумач... Не очень трезвый, как я понял... Черт знает что! Говорит, стихи не то, чтобы его, или не то, чтобы наши. Что будем делать?

- Что случилось?! - разъярился Ортенберг. - Чьи это стихи?

- Он их отдал в «Известия». Говорит, выпросили. Я так понимаю, что его там напоили и выудили стихи.

- Как это выудили? Он же нам их принес, мы заказывали. Вы лично заказывали у него стйхи?

- Да, я их заказывал, лично. Теперь он говорит, что это слова народные и принадлежат всем.

- Вы у кого их заказывали? У народа?

-У Лебедева-Кумача... Завтра они выходит в «Известиях».

- Ладно, не до амбиций, - сказал задумавшийся Ортенберг. -Пусть идут в двух газетах. Но тут что-то не так.

- Так точно, товарищ бригадный комиссар! - встрепенулся Соловейчик. - Что-то не так. Непонятно, чьи это стихи.

- Хорошо, идите. Я разберусь. Вместе с ГлавПУРом.

И разобрались. Оказалось, текст песни, ставшей вскоре известной всему миру как «Священная война», написал не светлоглазый с рыжеватой шевелюрой поэт-песенник в июне 1941 года, а никому не известный учитель мужской гимназии города Рыбинска Александр Боде. И написал, по всей вероятности, в 1914 или 1915 году. К Первой мировой войне, стало быть. Прошли годы. Предчувствуя, видимо, новую войну с Германией, Боде запечатал стихи в отдельный конверт и вместе с обстоятельным письмом отправил автору песни «Широка страна моя родная». Не дождавшись ответа, умер. Лебедев-Кумач изменил в первом куплете всего два слова. У автора куплет звучал так: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой С германской силой темною, С тевтонскою ордой!

Мог ли Ортенберг знать, что очень скоро стихотворение станет гимном Отечественной войны, звучащим набатом и торжественной клятвой? Он догадался, что Лебедев-Кумач отдал в обе газеты не свои стихи, попытавшись объяснить вслед, что слова народные. Еще не поздно было, созвонившись с редактором «Известий» Львом Ровинским, снять авторство Лебедева-Кумача, но Ортенберг не стал этого делать. Не стал и Ровинский, тоже сознававший, что народ, хоть и сочиняет песни, живущие многие поколения, а то и века, но не специально в завтрашний номер газеты, а объяснять сложную историю песни - пусть этим занимается человек, назвавшийся автором. Если захочет. Тот не захотел. Возможно, колебался. А когда Сталин удостоил его премии своего имени, это сделалось попросту невозможным.

Василий Лебедев-Кумач до самой смерти служил в газете «Красный флот», но стихов уже не писал. После войны мучился, страдал запоями, подолгу болел. В 1949 году покончил с собой, повинно чувствуя, что право на жизнь дано только мифу его авторства «Священной войны», но не ему самому.

Громкий был выстрел, но ни один Ильич не проснулся.

Та же судьба ждала и Александра Фадеева, непоправимо исказившего в 1951 году во второй редакции романа «Молодая гвардия» судьбы и роли действующих лиц. Не по своей воле вставил он лихую героику молодежного сопротивления Краснодона в заданные рамки несуществующего партийного подполья, заодно приписав группе Олега Кошевого подвиги, которые она не совершала, и назвав предателями тех, кто ими не являлся. Так посоветовал сделать Каганович, туманно сославшись на мнение Сталина: «Народ уже сказал свое слово и брать его назад не собирается». Что означала эта загадочная фраза, Фадеев не стал уточнять.

В центральном архиве ФСБ хранится фотография молодого человека в форме бундесверовского офицера, очень похожего на Героя Советского Союза Олега Кошевого. Еще на одном снимке он запечатлен вместе с матерью - Еленой Николаевной Кошевой. Дата - 1950 год. Олег Кошевой, как известно, был казнен в 1943 году. Похоже, фотомонтаж, хотя это предположение не снимает вопросов.

Из докладной министра госбезопасности Абакумова, адресованной Сталину, Молотову и Кузнецову: «Е.Н. Кошевая не участвовала в работе подпольной организации Краснодона - напротив, поддерживала близкую связь с немецкими офицерами, проживавшими в ее квартире. Здание, в котором якобы при немцах размещалось управление шахтами, сожжено не членами «Молодой гвардии», как это следует из романа писателя Фадеева, а уничтожено отступавшими советскими войсками. Не подтверждается расследованием, что молодогвардейцы сожгли здание биржи труда... Чтобы не разрушать сложившиеся образы юных героев, все расхождения с книгой тов. Фадеева в процессе следствия были обойдены, и во время судебного заседания, о них не будет идти речь...»

Судебный процесс над участниками расправы с молодогвардейцами состоялся, но сделать его открытым Абакумову не разрешили, оберегая от истины идеологический миф. Однако мифы - это самостоятельная сила, способная проецировать себя в прошлое. Рано или поздно они поворачивают время вспять и уничтожают тех, кто их породил.

В1956 году Александр Фадеев застрелился: «Ильич, родной, ты не проснешься?..» Не того вождя будили поэты.

«Гаврилушка, меня отравили...»

Со слов Александра Фадеева и Петра Павленко, автора сценария фильма «Александр Невский», известно, что Сталин на встрече с писателями рассказал о том, как Ленин обратился к нему с просьбой достать цианистый калий. Ответ был такой: «Я ему сначала обещал, а потом не решился. Как это я могу дать Ильичу яд? Жалко человека».

В 1940 году Троцкий написал для журнала «Либерти» статью, в которой тоже рассказал, как Ленин просил Сталина дать ему яду и что Сталин якобы обращался за согласием к соратникам - Зиновьеву, Каменеву и к самому Троцкому. В санкции на «эвтаназию» было отказано. Как излагает Троцкий, отказано по его настоянию. Но, в конечном счете, считал Троцкий, Сталин, видимо, сумел отравить Ленина. Через десять дней после публикации статьи в журнале Троцкий был убит агентом НКВД Рамоном Меркадером. Это не случайное совпадение. Ликвидация «любовника революции» готовилась еще со времен раскрытия в Москве троцкистского заговора, статья же лишь ускорила осуществление задуманного. Решено было отбросить деликатные методы убийства, а против ледоруба у Троцкого не имелось приема.

Катастрофа дышала изо всех углов кремлевского санатория в Горках. Борис Николаевский, видный историк-архивист русской эмиграции, свидетельствовал о пребывании в Челябинском изоляторе бывшего повара Ленина в Горках Гаврилы Волкова. Тот будто бы каялся сокамерникам в том, что подмешивал в пищу препараты, ухудшавшие состояние Ленина, и делал это по указанию людей, которых считал представителями Сталина. Имен Волков не называл, но кого он по тем временам мог считать «представителями Сталина», уполномоченными отдавать такие приказы - Дзержинского? Члена президиума ВЦИК Смидовича? В архиве университета Беркли в Сан-Франциско сохранилось письмо секретаря ЦК Серебрякова наркому соцобеспечения Винокурову, в котором есть такие строки: «С Ильичом дело так плохо, что даже мы не можем добиться к нему доступа. Дзержинский и Смидович охраняют его, как два бульдога, никого не допускают к нему и даже во флигель, в котором он живет...»

Письмо датировано 1922 годом. Серебрякова расстреляли в 1937-м. Смидович умер двумя годами ранее. Винокуров прожил до 1944 года. 49-летний Дзержинский умер раньше всех, в 1926-м. Убывание старых революционных кадров шло как бы по нисходящей кривой их причастности к смерти вождя либо посвященности в обстоятельства этой смерти, последовавшей 21 января 1924 года. Выходит, коль первым ушел Дзержинский, то он и есть главный организатор отравления.

Но вот что пишет бывший секретарь Сталина Григорий Каннер: «20 января 1924 года, за день до смерти Ленина, в кабинет Сталина вошел Генрих Ягода в сопровождении двух врачей, лечивших Ленина, Гетье и Елистратова. Они получили указание Сталина немедленно отправиться в Горки и осмотреть Ленина. На следующий день произошел очередной приступ. Он был крайне болезненным, но продолжался недолго. Крупская на минуту вышла из комнаты, чтобы позвонить по телефону. Когда вернулась, Ленин был мертв. На прикроватном столике стояло несколько пузырьков, привезенных, накануне, врачами с Ягодой. Все они были пусты. Именно Ягода и доложил Сталину о кончине вождя мирового пролетариата.

Значит, убивал все-таки Ягода, появлявшийся в Горках нечасто, негласно и беспрепятственно. А Дзержинский со Смидовичем лишь обеспечивали недоступность тела для всех остальных соратников. И перехватывали письма. Шеф-повар Гаврила Волков совсем по-другому описывал последний день Ленина. В одиннадцать утра он, как обычно, принес второй завтрак. В комнате никого не было. Крупская находилась в Москве. Как только Волков зашел, Ленин сделал попытку приподняться. Протянув обе руки, издал какие-то нечленораздельные звуки. Волков бросился к нему. Ленин сунул ему записку. Едва разборчивыми каракулями было начертано: «Гаврилушка, меня отравили. Сейчас же поезжай и привези Надю. Скажи Троцкому. Скажи всем, кому сумеешь, меня отравили».

Путаница во всех свидетельствах существенная, подробности, как правило, взаимоисключающие. Бесспорно только одно: слова Ленина о Сталине-поваре, который готовит слишком острые блюда, оказались пророческими. Но это даже не половина правды. Надо знать, какую «диету» задумывал для страны сам Ленин после подавления Кронштадтского мятежа: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся к террору, и к террору экономическому. Иностранцы уже теперь взятками скупают чиновников. Милые мои, придет момент, и я вас буду за это вешать...»

Символом веры по-прежнему оставалась «ничем не ограниченная, никакими законами не стесненная, на насилие опирающаяся власть». Иначе говоря, власть опиралась на послушное, нерассуждающее ГПУ. Железный Феликс, знавший, что Ильич долго не протянет, верно служил стальному Кобе. Правда, в 1922 году Ленину еще хватило бы сил и политической воли, чтобы сломить жестко повелевающего партийным аппаратом Сталина, но тот уже обронил Дзержинскому в кулуарах «Нужна, по-моему, твердость против Ильича».

Дзержинский все понял, но понял для себя, не для Кобы. Только у него имелся в руках реальный, никакими законами не стесненный инструмент насилия. Аскетичный Феликс, отвергавший любые блага власти, кроме самой власти, добился права распорядиться телом вождя. В ночь на 22 января он повез на дрезине скульптора и художника Сергея Меркулова, чтобы снять с лика Ленина посмертную маску. ФЭД мистически верил: кто сумеет завладеть телом Ленина, тому и суждено продолжить его дело. На заседани похоронной комиссии разгорелась яростная схватка соратников, почувствовавших, что Феликс уже сковал железным обручем уползавшую в вечность тленную материю. Троцкого не было - лечился где-то под Сухуми. Телеграмму от Сталина он получил с ложной датой похорон, однако товарищи были загодя предупреждены, что Лев Давидович против сохранения тела. Бухарин назвал оскорбительной саму постановку вопроса. Крупская тоже требовала предать прах земле. Каменев ворчал, что сам Ильич был бы против бальзамирования. Ворошилов и Ярославский осторожно заметили, что «крестьяне не поймут идеи». Рыков и Калинин выжидали, чтобы примкнуть к большинству. Сталин, пожав плечами, сказал: «Тело Ленина требуют сохранить рабочие». «Назовите их имена!» - истерично выкрикнул Преображенский. Имен не было, как не было и требования.

Дзержинский понял, что идея ускользает от него, бледный, как смерть, вскочил с места и закричал: «Я вас ненавижу, Преображенский! Я вас ненавижу!» И забился в припадке. «До чего довели Феликса Эдмундовича», - укорил соратников Сталин, и вопрос был решен. Тело Ленина осталось за Кобой. И власть - ничем не ограниченная, никакими законами не стесненная.

Не сбылось для ФЭДа благословение на царство от отцов католической церкви в Ватикане, куда он прибыл тайно, залегендировав поездку в Италию необходимостью встречи с Горьким на Капри. Якобы Горький обещал ему помочь разобраться с делами провокаторов, наводнивших партию. Вместо горьковской виллы ФЭД очутился в папском дворце, где рассказывал изумленным кардиналам, как он в детстве молился по ночам при свече, и как гулко стучал головкой о пол, что нянька пожаловалась матери. Велено было приготовить для мальчика отвар цитварного семени с медом. Для успокоения психики.

Ему предложили посадить в папском саду лавровое деревце. Как только подросшее древо победы станет отбрасывать тень, он придет к власти в России. Феликс был счастлив. А Сталин уже на второй день знал все подробности и цель его тайного визита в Ватикан. С этого дня железный Феликс был обречен.

Лавровое дерево отбрасывало высокую тень, когда Дзержинского не стало.

Благородный лавр по сей день стоит крайним в ряду, и приезжающие со всего мира туристы срывают с него вечнозеленые листья на память о своем посещении садов Ватикана, по-прежнему хранящего тайну визита Железного Феликса.

3 июля 2012 года.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

И чтобы завтра с утра - «Лебединое озеро». Со всеми делами: па-де-де, па-де-труа, первое адажио, вторая мотострелковая, Псковская парашютно-десантная... тридцать два фуэте полковника Жириновского. Искусство принадлежит народу, а «Лебединое озеро» - правящей партии. Только Берию убирали под «Декабристов», при всех последующих подвижках системы велась трансляция штатных лебединых испугов с пупырышками и в пухе.

Нынешнюю внесистемную оппозицию будут убирать под завывания Новодворской: «Мы - потомки выживших, и это непоправимо». Не потомки, а жертвы собственного культа личности, насаждаемого еще со времен культа Сталина.

Отчасти это Большой театр спроецировал свой известковый апломб на всю советскую эпоху. Причем нет никаких оснований считать, что такова сила художественных притязаний, взлелеянная Легендарной романтикой русского классического балета, поскольку «Умирающий лебедь» в расцвете полных шестидесяти восьми лет примадонны Плисецкой - это даже не холмогорский гусь, который умирает от старости. Это прямой продукт эпохи и последний ее свидетель.

Поминальная сюита диаспоры, прекрасно сознающей, что балерина-еврейка - редкость чрезвычайная, а первая солистка балета - просто невозможная вещь.

Это ведь адский каждодневный труд, даже при том, что родной дядя Асаф Месеерер был балетмейстером Большого, в силу чего исходные репертуарные позиции не требовали от начинающей дебютантки положенных по прейскуранту жертв.

Кем же надо явиться на свет божий, чтобы состоять примадонной более полувека? Разумеется, не с нашей инстинктивно-дремучей неприязнью к натасканной пластике судить об античных изысках балета, но даже и с позиции специфического любителя феномен Майи Плисецкой объясним только неразгаданным геронтологическим капризом природы.

«Мадам Пли» и в девяносто первом, когда ей исполнилось 66, и в девяносто третьем еще танцевала «Лебедей» в Вене, Токио, Лондоне, Лос-Анджелесе, лишь сокрушаясь и недоумевая втихую: что-то публика заскучала.

Заскучала. И гадать почему - бессмысленное дело. Утешиться надо банальной мыслью, что все проходит, и воодушевиться мемуарными воспоминаниями о том, что было: «Квадриги черные вставали на дыбы на триумфальных поворотах...»

Жрица Майя

Квадриги вставали, это да. И триумф был потрясающий. Но было это еще в пору вхождения во власть Никиты Хрущева и длилось временем поэтической конфирмации Андрея Вознесенского, нахально утверждавшего, что балет рифмуется с полетом, когда мускульное движение переходит в духовное, и что таковое доступно одной Плисецкой. Галина Уланова как бы еще и не родилась к тому времени, когда «гадкий утенок» Политехнического сочинил из одних амбиций «Портрет Плисецкой» - ученическую прозу, добросовестно выпячивающую прилежный восторг посвященного: «Ах, она любит Тулуз-Лотрека!.. Это какая-то адская искра. Ей не хватает огня в этом половинчатом мире. Каждый жест Плисецкой -это исступленный вопль, это танец-вопрос, гневный упрек: «Как же?!»

Как же - Вознесенский сообразил вовремя: его изысканные реверансы зонтику Пастернака и кепкам Катаева будут восприняты снисходительно, как должное, но не станут проходным баллом в московский бомонд, если не распластаться перед национальным сокровищем «модильянистой» Майей Михайловной. И пластался. А как же? Там, где практикующие эстеты, как бы не в силах сдержать рвущегося из-под манишки восхищения, упоительно цокали на двести раз виденный «глиссад» Плисецкой, Андрюша младенчески причавкивал, нежно осязая языком собственную находчивость: «Мощь под стать Маяковскому...»

Сомнительность сравнения скрадывала тщательно импровизируемая ревнивая непоследовательность: «Самой невесомой она родилась. В мире тяжелых, тупых предметов. Что делать ей в мире гирь?..» Пилить, что же еще. Застенчивый лепет недомыслия содержал вполне созревшую расчетливость: помянуть Маяковского было не менее важным аккордом, поскольку знакомился и на первых порах встречался с примадонной в элитарном салоне Лили Юрьевны Брик, где уже тридцать лет широко и щедро проживалось неиссякаемое наследство большевистского горлана. То есть там же, где и композиторский гений Родиона Щедрина нашел свое место в жизни Большого, сочетавшись браком с исступленным танцем-вопросом Мадам Пли».

Многие там пластались со своими гамлетовскими вопросами, пока государственный кукурузовод не лишил бессмертную Лилю Брик ее законного права на авторские отчисления с миллионных тиражей стихов-лесенок, после чего она, потрясенная и горестная, оставшись без халявных денег и, следовательно, без множественных друзей дома на Кутузовском, добровольно свела счеты с этим половинчатым миром искусств, явно тяготеющим к зернистой икре и малосольной лососине.

Нет худа без добра - не стало и бомонду нужды вымучивать экспромты на тему незримого командорского присутствия Маяковского, которое «сплющивает ординарность».

Вероятно, почувствовали себя достаточно сплющенными, чтобы проникнуться мистической харизмой Большого театра, официальный культ которого традиционно отправлялся высшими государственными инстанциями еще со времен Иосифа Виссарионовича. И где с тех пор языческой жрицей служила Майя.

Согласимся, что талант. Уверуем в феномен. Сойдемся, наконец, на капризе природы - на благосклонном ее капризе. Но уже никогда не узнаем, сколько несостоявшихся талантов и неучтенных феноменов не пустила в свет жрица-лебедь, самоотверженно заслоняя своим оперением от Кардена балетную канцелярию ГАБТа от молодых соперниц. Позиция Плисецкой в Большом соответствовала известному сталинскому приказу 1942 года: «Ни шагу назад!»

Если что и удалось отбить в свою пользу художественному руководителю и главному хореографу Юрию Григоровичу за двадцать пять лет жестокой, изнурительной войны с Плисецкой, так это несколько ведущих партий для своей жены Натальи Бессмертновой да разок-другой мстительно настоять на исключении из зарубежного гастрольного репертуара щедринской «Анны Карениной», которую монопольно танцевала Майя Михайловна.

Мощь действительно была под стать Маяковскому и даже превосходила, поскольку профессиональная невесомость с лихвой компенсировалась земной тяжестью свободно конвертируемой диаспоры, сознававшей, что иудейские примадонны рождаются в русском балете гораздо реже, чем политические кризисы в России. К тому же учеников у Плисецкой не было, школы создать не сумела, да и не пыталась, и пуанты передать по наследству было некому: Хозяйка Медной горы уйдет только вместе с горой. Недосягаемой для нее осталась лишь улановская Жизель.

Кто понимает тонкости балета, тот сможет объяснить, что за этим репертуарным пробелом стоит недосягаемость самой Галины Улановой. Это щемило немилосердно, но это было именно так, и Григорович здесь не при чем. Зато ее «Кармен-сюита» - ошеломительна, а формалисты это те, кто не владеет формой и потеет в своих двенадцати фуэте.

Плисецкая была «ошеломительно понятна» в Риме и Париже, в Лондоне и Мадриде, в Нью-Йорке и Токио, а вот в Москве почему-то нет. Возможно, потому, что Россию и русское она ненавидела вдохновенно и страстно. Вознесенский пузырился, разделяя страсть, однако в мире тяжелых и тупых гирь его часто зашкаливало: «Ей не среди лебедей танцевать, а среди автомашин и лебедок! Я ее вижу на фоне чистых линий Гэнри Мура и капеллы Роншан...» Хорошо хоть не на фоне угольного разреза «Богатырь». Тем не менее взыскующие к небу всплески языка привели его стихи под крышу храма с «концертом для поэта с оркестром», сочиненным покладистым Щедриным.

Мечтал он, правда, чтобы и жрица Майя хотя бы прыжковую мазурку присовокупила к гибридной новации, однако, прима благоразумно воздержалась, ибо Андрей Андреевич по молодости лет своих так часто и так натурально причавкивал на «мускульно-духовную» пластику жрицы, что со временем попривык и невольно приживил гурманский дефект к дикции. Майю Михайловну это раздражало неимоверно. Словом, от гарантированного провала «Поэтории» Щедрина-Вознесенского не спасли бы не только фирменные фуэте Плисецкой, но и цыгане с медведями, что вскорости и подтвердилось печально.

Блажь есть блажь - изопы. Что тут с чем рифмуется, поэту знать лучше, но законсервированную славу свою «мадам Пли» не уронила ни в «Поэторию», ни в какую-либо иную изопу. Роняли другие, чаще всего - безнадежно и невозвратно, что приоткрывалось только в скандальных колонках светской хроники зарубежных гастролей. Балетные Зигфриды, Вронские, Хосе и Тореро бежали на Запад, как в олимпийском финале эстафеты «четыре по сто».

Все беглецы-невозвращенцы объясняли это стремлением танцевать «свой репертуар», косвенно признаваясь тем самым, что бежали не от страны и не от Большого - бежали от Плисецкой, у которой неизвестно сколько еще балетных возрастов впереди, а у них-то, у всех - по одному, да и тот на исходе.

Плисецкую расчетливо не выпускали за границу до тех пор, пока это не перестало быть для нее актуальным в прямой связи с бестактным вопросом западных корреспондентов: «Почему вы не покидаете сцену? Когда вы намерены перестать танцевать?»

- «Когда мне исполнится сто семь лет!» - зло отвечала она.

Она бы, конечно, осталась на Западе. Давно. Когда еще можно было реально рассчитывать на более-менее стабильный успех в течение хотя бы семи-восьми лет. Запоздалый восторг капризной зарубежной публики радовал и согревал душу, но обмануться им всерьез и рискнуть всем наработанным за долгую сценическую жизнь она уже не могла.

В Москве Плисецкая получила и получала по инерции все, что ей могла дать власть, а там... Там после двух-трех изматывающих сезонов улыбчивые импрессарио оставили бы ее в дешевом отеле с ворохом неоплаченных счетов. Удачей почитала бы шанс открыть шляпную мастерскую или массажный кабинет. Дело было даже не в том, что здесь ее оберегала ненавидимая Держава. Успех там тоже ведь отчасти множился у публики невольным ощущением величия страны, которую она представляла, и этого нельзя отрицать, равно как и то, что свой творческий пик Плисецкая миновала «невыездной».

Обида и злость застряли в сознании и памяти: во всем виновата «коммунячья» страна. Это не совсем так. Быть может, Плисецкая и по сей день не догадывается, что «невыездной» она стала благодаря своей доброй фее - все той же Лиле Юрьевне Брик, которая всегда была в курсе диссидентских помыслов театрально-литературной элиты, выделяя в отдельную разработку «сольные партитуры» Большого.

Театр на Таганке, к примеру, ее не интересовал - бегите хоть вы все там вслед за бездарным говоруном Любимовым. Кому и где они нужны, кроме всеядной Москвы?

Никому и нигде. Потому и не бежали. И за Ленкомом догляд не требовался. Кто такой Марк Захаров? Никто. И хорошо чувствует это, а еще лучше понимает, что там «Юнону» на авось не поставишь. А вот с трескучим апломбом Большого - глаз да глаз. У Лилички Брик глаз был зоркий. Плюс холодная голова, горячее сердце и относительно чистые руки. В НКВД это ценили.

Вместе - дружная семья

Уютное гнездышко Лили Юрьевны с чьим-то, бесспорно, командорским присутствием было заведением привлекательным и удобным с любой точки зрения - богемной, надзирающей... Некогда блистательно осуществившая постановку трагического финала последней любовной драмы Володички Маяковского она тонко сочетала личные вожделения с интересами государственными, о чем с непоправимым опозданием для себя узнавали ее бессчетные мужья и номенклатурные любовники, которых она социальной справедливости ради не разделяла даже условно.

Идеи свободы, равенства и братства Лиличка понимала по-своему - через породнение всех со всеми, что само собой исключало проявления чувственного эгоизма. «Ты права, Лиля, в постели Володя абсолютно неинтересен», - писала ей из Парижа родная сестра Эльза Триоле, урожденная Каган. Ну и что? Перед буквой ведомственной инструкции НКВД все равны, а незаменимых у нас никогда и не было.

Из неограниченного контингента, проходившего в служебном алькове Лили Юрьевны ускоренный «курс молодого бойца», пожалуй, один только Яков Агранов самоуверенно полагал, что здесь распоряжается он, и вопросы задает тоже он, так как являлся по должности бессменной правой рукой вначале Урицкого, потом Дзержинского, потом Ягоды, а потом и Ежова. Так он привык считать, когда готовил под расстрельный приговор еще то, далекое дело Таганцева, куда втянули несчастного Николая Гумилева, так он считал, когда срочно придумывал подходящий диагноз смертельной болезни для Александра Блока, и потом, много лет спустя, когда тщательно планировал многоходовую, но неудавшуюся ликвидацию Шолохова и гораздо более успешные - по Есенину, Горькому, Мандельштаму...

Он был убежден, что незаменим и неповторим в своем виртуозном деле неявного, почти дружелюбного устранения творческой интеллигенции нелояльной формации, но и не отказывал себе в щекочущем удовольствии допросить на Лубянке заместителя командующего Ленинградским военным округом Виталия Примакова, ставшего незадолго перед этим очередным счастливым мужем Лилички Брик.

Янечка Агранов был художником интриг и гением провокаций -очень милый, интересный человек с шикарными связями. Бабель и Пильняк в свое время ценили его дружбу. Маяковский тоже не стал возражать, когда их любовный треугольник с Осей и Кисой Бриками вдруг обернулся квадратом - с Янечкой.

Лиличка обожала Янечку. Отдыхая с нею на широкой тахте, купленной, как и все в этой квартире, на деньги покойного Володички, Яков Саулович смешил Лилю забавными эпизодами допроса Примакова, особенно про то, какой стала физиономия у военачальника, когда товарищ Агранов официально, но вместе с тем доверительно, как бы по-родственному сообщил тому, что агентурную разработку его персоны благополучно осуществила несравненная Лиля Юрьевна...

Трудно судить, какой была физиономия самого Янечки Агранова в один из январских дней 1939 года, когда он седел в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке - возможно, в той самой, где два года назад терзался муками измены и любви красный комкор Примаков, и каковы были ужасы ожидания последнего рассвета, вероятно, еще более кошмарные, утяжеленные отчаянием собственного бессилия перед непревзойденным цинизмом и лицедейством подлейшей Лилички, сдавшей его со всеми троцкистскими потрохами.

Знала ли Майя Михайловна о непостижимо-злокозненном вареве московского бомонда под тонким парижским соусом, которым оттеняла пикантность острых блюд Эльза Триоле-Арагон, эмигрантское отражение, младшая сестра и верная наперсница Лили Юрьевны? Догадывалась ли, что это окуляры одного бинокля-рентгена, умеющего заглянуть в душу каждого - впрочем, далеко не каждого, а расчетливо выбирающего эти души, как хороший повар выбирает мясо?..

Похоже, что нет, не знала и не догадывалась. С нескрываемой гордостью избранной, запечатлела Плисецкая в своих мемуарах нежную признательность урожденным сестрам Каган за их многолетнее внимание к ней, за трогательные сувениры и подарки от «музы и возлюбленной Маяковского».

Понятно, что в 431-ю квартиру дома на Кутузовском, как и в парижскую «двухэтажную» главного редактора коммунистической газеты «Леттр Франсез» Луи Арагона сходились концы и начала всемогущих связей в представлении народной артистки СССР, понятно также, что валюта, что устрицы, что «Вдова Клико», что французские духи и пластинки, а однажды даже и бриллиантовые сережки... Непонятно только одно: как можно было не увидеть, не заметить, не почувствовать, что из бесконечной исторической галереи персонажей затянувшейся салонной жизни Лили Юрьевны в живых не осталось никого?.. Ни единого человека. Хотя все они были намного моложе.

Сколько успела одышливая, старательная судьба, столько и провела звезд московского бомонда через «захватывающе интересный» салон - сначала в Гендриковом переулке, потом на Арбате, а затем уже и на престижном Кутузовском проспекте, где милейшая, не утратившая с годами своего обаяния Лиля Юрьевна бестрепетной рукой метила их печатью небытия.

Даже непуганый инфант Вознесенский и тот что-то почуял и отшатнулся, открестился, рискнув вставить в «Портрет Плисецкой» настороженную строку: «В этот дом приходить опасно». Неужели и после этого ни разу не забрезжило сомнение, что так не бывает, что не могла Лиличка Брик столь демонстративно и пышно процветать с двадцатых по семидесятые годы советской эпохи, будучи непричастной к арестам, исчезновениям «без права переписки», ссылкам, самоубийствам?..

А ведь так, действительно, не бывает. Не только, у нас. Вообще не бывает. Бывает другое. Смерть всегда возвращается туда, откуда уводит своих жертв: «И невозможно встретиться, условиться и уклониться не дано...» В середине семидесятых все еще энергичная и деятельная Лиля Юрьевна окончательно поняла, что в ее услугах более не нуждаются, но не могла поверить, что на сей раз приговор без суда и следствия вынесен ей самой.

Мучительно и долго впускала она в себя осознание того факта, что мир и впрямь состоит не из лепестков роз и трепетаний «быстроживущих стрекоз», а в основном из тяжелых, тупых предметов, коим неведомы боль и сострадание. Арагону в Париж сообщили: покончила с собой. Он тяжело и надолго задумался, вспоминая кончину Эльзы.

Беспечная диаспора, проводив в последний путь не столь уж «безвременно ушедшую», вернулась к своим «апломб-сюитам», к извечному стихоплетству, к страстям по Таганке, к транссексуальным схваткам Большого. Салонов в Москве более не существовало, зато во множестве плодились плебейские тусовки -подступала эра демократии, не знающей поминальных капризов прежнего бомонда по поводу того, что кого-то из ушедших не включили в энциклопедию. Лилю Юрьевну Брик не включили, хотя заслуги ее очевидны: в ГПУ и НКВД она отправила 125 агентурных сообщений.

И все же надо признать, что в парадоксальном случае с «невыездной» Плисецкой Лиля Юрьевна скорее спасла балерину, чем погубила ее лучшие годы. Спасла от скорого и бесславного конца балетной карьеры, от безвестности и прозябания где-нибудь на Брайтон-Бич. Будь иначе, мир так и не узнал бы, что можно пятьдесят лет состоять примой-балериной, а на пороге семидесятилетия танцевать «Умирающего лебедя».

Уланова сошла со сцены в пятьдесят. Анна Павлова в пятьдесят умерла. Наверное, только русский балет способен вынести одинокое испанское чудо с французским орденом, литовским гражданством и еврейской родословной.

Впрочем, русский балет издавна выносит все: мелкую политику, тщеславную дипломатию, клановые интересы, старческую похоть, треугольники и квадраты мужских страстей, усложненную геометрию женских, ну и, конечно, вражду, интриги, алчность, ненависть, вероломство - словом, все то, что столичный Ершалаим олицетворяет в Большом театре.

Остальное принадлежит народу - немного культуры, немного искусства плюс прыжковая техника, мигрирующий вокал, пожарная безопасность и несладкий хлеб, которым учитель танцев кормит неотвязных лебедей: «Все твои, Микельанджело, сироты, облаченные в пачки и стыд, и постель, на которой несдвинутый - Моисей водопадом лежит...»

Комментарий к несущественному

Брик Лиля Юрьевна /1891-1978/, близкая подруга Маяковского, дочь Юрия Кагана, крупного адвоката, и Елены Юльевны Берман. В возрасте 13 лет встретила Осипа Брика и позднее вышла за него замуж. Летом 1915-го познакомилась с Маяковским и вскоре стала его любовницей. В 1926-1930 годах на квартире Маяковского в Гендриковом переулке у них сложился любовный треугольник. Все трое не отказывали себе в связях на стороне, однако, судя по письмам Маяковского, именно Лиля Брик стала его самой большой любовью. Осенью 1928 года, после встречи Маяковского с Татьяной Яковлевой в Париже, отношения с Лилей Брик прервались. Не исключено, что прервались по причине совсем иного характера: Маяковскому стало известно, что Лиля и ее муж Осип Ерик с 1920 года являются секретными агентами ОГЛУ. Л.Ю. Брик опубликовала за границей свыше ста писем и телеграмм, полученных от Маяковского. Примерно столько же писем глубоко интимного характера продала в разные годы частным коллекционерам. В возрасте 87 лет покончила жизнь самоубийством.

5-7 июля 2012 года.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На Руси поэтов не казнили. Грех великий считалось. Над поэтами издревле простиралась защитительная память векового народного поверья, почитавшего всякое юродство святостью. Блажной сельский дурачок оберегался обществом наравне со святым старцем, уединявшимся от горестей и радостей бытия в глухом лесном скиту.

К божьим людям стихотворцев не причисляли - относили к юродивым, которые тоже разумелись не от мира сего, и потому своим природным даром хитро и затейно сказывать обо всем, что придет в голову, они пользовались бестрепетно и свободно.

Поэты слагали песни, которые считались народными, и жила на Руси поэзия - широко, вольно и безгрешно.

Жестокость первых советских властителей, беспощадно уничтожавших друг друга, поначалу не затронула эту вольницу, как бы следуя древней, ненарушимой традиции.

Однако имелось поэтов на всю Россию полтора-два десятка, а стало вдруг немерено и несчитано. Страну в одночасье затопило словоизвержением. Таинство слова было раскрыто. Сонаты и канцоны росли на деревьях. Когда не хватило прежних слов, придумали сотни новых: дыр, бул, щир, цекубу, цекака...

Своих стихов не печатал только ленивый. Каждый третий спешил застолбить новое поэтическое направление, каждый второй именовал себя гением.

Поэты славили революцию на митингах и хамили ей в кабаках: «Товарищ, перестаньте бубнить стихи, вы не румынский оркестр».

Поэты требовали от властей призвать к запоздалому суду Пушкина. Власти чувствовали, что пора начинать упорядоченный отлов дичающих стихотворцев, но пока еще стеснялись традиций и, откровенно говоря, не знали, как. И что с них взять - имажинистов, акмеистов, футуристов, «ничевоков» - юродивые.

В конце концов поэты сами подсказали беспомощной диктатуре, что с них можно взять, других поэтов.

Сейчас, наверно, не так уж трудно восстановить хронологически, кто первым из отечественных лириков придумал уничтожить своего ближайшего соперника в непримиримой борьбе за пайковую литературную долю, как бы нечаянно столкнув того в кровавую политическую мясорубку, да только надо ли?

Доносы друг на друга принялись творить почти все, если не вообще все. Власть козлоногие поэты развратили. Ей уже не надо было тратить государственных усилий на поиски скрытых врагов или внутренних эмигрантов - певцы новой жизни сами выстраивали свои жертвы в административную очередь за лагерными путевками.

Брали и тех, и других, разводя их во времени хорошо выдержанной психологической паузой любая власть знает железный закон равновесия.

Те, на кого писали, получали свой оглушительный срок - уходили потрясенные на рудники и лесоповалы, возвращались на сто первый километр, иногда садились снова, но чаще все же карабкались, выбирались из общей ямы и выживали.

Тех, кто писал, власть, предварительно выжав до сухого скрипа, равнодушно стирала в лагерную пыль. Эти не нужны были никому.

Существовала и третья категория поэтов, наивно полагавших, что они способны сами распоряжаться своей судьбой. Получалось плохо, заканчивалось еще хуже.

Черный ангел

Владимир Маяковский кормил, наверно, три поколения критиков, но только у мечтавшей «творчески сойтись» с ним Марины Цветаевой выпорхнула из-под руки блестящая и точная зарисовка, миниатюрный портрет поэта, что-то вроде изящной литературной монограммы, которая перевешивает целый том воспоминаний современников «горлана-главаря».

«С Маяковским произошло так. Этот юноша ощущал в себе силу, какую не знал, он раскрыл рот и сказал: «Я!» Его спросили: «Кто - я?» Он ответил: «Я - Владимир Маяковский». «А Владимир Маяковский -кто?» «Я!»

И больше пока ничего. А дальше потом - все».

После 14 апреля 1930 года одна только Нина Берберова сумела провидчески разглядеть истину сквозь чад небытия: «Маяковский застрелил не только себя, он застрелил свое поколение...» Если так, то дольше всего пуля летела в Александра Фадеева. Он стал «последним из удэге».

Выстрел поэта в комнате на Лубянке, раздавшийся через несколько минут после ухода той, которую, казалось ему, полюбил так, как никого и никогда не любил, хотя на самом деле он просто обрушил на нее весь нерастраченный запас любви к другой - к русской парижанке, спасительному маяку его несостоявшейся жизни - той жизни, которой он не ведал и от которой его оторвали с кровью, вынудив в конце концов дослать патрон в ствол и нажать гашетку. Выстрел этот оставил в живых немногих. И не самых лучших.

Остался Пастернак, некогда влюбленный в Маяковского, как перезрелая «девочка Люверс», пораженный однажды тревожной громадностью поэта, что, впрочем, не помешало ему кротко и нешумно предать свою «метаморфическую» любовь, когда стала устраиваться иная литературная выгода, менее требовательная и непридирчивая. Пастернак - застенчивый, тонкий, ранимый, искренне недоумевавший, почему Маяковский столь безжалостен к маленьким слабостям своих недавних друзей, приехавший к нему мириться на рассвете банкетной ночи, расчетливо полагавший, что в похмельном угаре проще будет «обнять и поздравить дорогого Володю» и тем самым сблизиться вновь, он уже и слова нужные подобрал: «Вы знаете сами, как вы мне дороги». В ответ услышал немыслимое, трезвое: «Он так ничего и не понял. Он думает, что это, как пуговица - сегодня оторвал, завтра можно будет обратно пришить. Пусть он уйдет...»

Было это морозным утром 31 декабря 1929 года, за три с половиной месяца до выстрела на Лубянке. Пастернак, испуганный, ошеломленный, почти бежал с непокрытой головой по Гендрикову переулку, слабея от жалости к самому себе и приговаривая вслух: «Как же так можно? Как можно?!» Он действительно не понимал, почему обратно нельзя, если хочется. Возможно, в самом деле на мгновение ощутил себя оторванной пуговицей. Много лет спустя он вновь испытал нечто подобное, когда задумал обратить упиравшийся век в оловянное оцепенение христианства доктора Живаго - несостоявшийся роман о потерянной пуговице. Кто-то из гостей догнал его, сунул забытую шапку...

Осталась Ахматова, наивно делавшая вид, что не догадывается о происходящем поодаль и вблизи нее, ибо всегда была занята тем, что слушает вечность, и порой настолько вживалась в эту свою роль, что и впрямь утраивала ощущение реальности. Однако в любом случае никогда не забывала главного для себя: все существенное и достойное снисходительного внимания может и должно происходить только вокруг нее. И в поэзии, и в жизни, что никогда ею не разделялось, она властно требовала от других беспамятной любви, рокового самосожжения, культового почитания, вследствие чего со временем перешла в иную социальную категорию: «И многих безутешная вдова».

Ей нравился запах опаленных крылышек - жизнь на пределе чужих ощущений. Дольше всех на этом запале продержался подле нее Осип Мандельштам: «Только я Ахматовой уколы двадцать три уже считаю года». Николай Гумилев не был первым, а Мандельштам не стал последним. Гусарский корнет, никому не известный поэт Всеволод Князев, влюбленный в Ахматову, в чем была уверена только она сама, а затем страстно увлекшийся ее подругой, актрисой Оленькой Глебовой, застрелился в 1913 году. Ахматовой шел тогда двадцать четвертый, ему - двадцать второй. В 1941 году она последний раз странно помянула Князева в «Поэме без героя»: «Сколько гибелей шло к поэту, глупый мальчик, он выбрал эту».

Вероятно, ему, как Марине Цветаевой, следовало повеситься в чулане. Кажется, в тридцать пятом, приехав к ссыльному Мандельштаму в Воронеж, Ахматова прочитала «Уводили тебя на рассвете». Он подумал, что стихи о нем, и церемонно поклонился: «Благодарю, Анна Андреевна». Она не стала разочаровывать Щелкунчика, хотя он тут был ни при чем. Ахматова имела в виду всех тех, кто разделил с нею какой-то отрезок ее жизни: «На губах твоих холод иконы, смертный пот на челе не забыть! Буду я, как стрелецкие жены, под кремлевскими башнями выть».

А Марина Цветаева всю свою недолгую жизнь занята была поиском неизведанных еще источников поэтической скорби. Скорби, не обладая эфроновской увертливостью, не ускользали от нее -являлись тяжело, угрюмо, как бы нехотя, но всегда по первому зову и, перетекая в стойкое жизненное ненастье, сладостно томили душу страданием: «Ипполит, утоли...»

Ипполит, однако, не утолял. И Мандельштам, Щелкунчик с ресницами Антиноя, тоже сбежал от Цветаевой, не утолив: «С такой монашкою остаться - быть беде». Но беда все равно приползла, притянулась по следу, словно гюрза, взъяренная бесчисленными уколами, - к нему, к ней, ко всем, «чей отняли список, и негде узнать». Лукавила «узкая оса». Список она помнила хорошо. Задыхаясь от папиросного дыма на продавленном дачном топчане и терзаясь еще сильнее, когда папирос не на что было купить, она с безрассудным упрямством, надсадно, из последних сил тащила на себе мраморный образ «Черного ангела». Тащила не в шереметьевский «Фонтанный дом», где когда-то жила, а на обледеневшую, обезлюдевшую вершину русской поэзии. Понимала и чувствовала, что место ее там.

Гумилева с Блоком уже не было, Мандельштаму еще рано, Цветаева безнадежно заблудилась в «деревянном саду юродивой слободы», а Пастернак опоздал навсегда. Остальные уже давно все принимали за цыганскую игру с судьбой: чет-нечет, орел или решка, быть или не быть. «Черный ангел» жил смертью поэтов и умирал их жизнью. На мраморных поцелуйных плечах Ахматовой холодно каменела «ложноклассическая шаль». Жаль.

Горенко-Ахматова не доносила на людей, это и вообразить невозможно, и к трагической судьбе Маяковского никакого касательства не имела, там все устроила несравненная Лиличка Брик. Тем не менее окружение «узкой осы» пострадало от нее жестоко. «Чужих мужей вернейшая подруга» просто не ведала, что творила, когда читала и давала переписывать кому попало доверенное только ей, сокровенное, взрывоопасное. Она царственно простирала хрупкое доверие на всех, кто с обожанием внимал ей, вещающей запретное.

Мандельштам тоже доносов не писал - он давал официальные показания. Его арестовали по доносу, и он, в свою очередь, назвал имена тех, кто был настроен против властей. Иначе как доказать, что ты сам вовсе не против. Других, которые, вероятно, тоже были против, Мандельштам просто не знал, а про Ахматову его не спрашивали.

В тридцать девятом, когда дошла и подтвердилась весть о гибели где-то на краю света Осипа Мандельштама, Ахматова на мгновение словно очнулась от наваждения ритуального перезвона, сопровождавшего всю ее жизнь. Жутко до обморока стало от ледяного, тоскливого одиночества в проклятом богом шереметьевском дворце-общежитии с треснувшими венецианскими зеркалами и прогнившими половицами. Захотелось на самом деле завыть по-бабьи, заголосить, грянуться оземь - выплакать, выкричать свою черную боль, достучаться до кого-нибудь и что-то сказать, объяснить что-то. Или понять?..

Утром вспомнила себя, покаянную, и написала: «Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне...»

Помолились бы, да некому стало.

Служебный роман

Остался Николай Заболоцкий, но ему, а заодно и самим себе, уже наматывали будущий лагерный срок его добрые литературные друзья - Бенедикт Лившиц и Елена Тагер. Одиноко белевший катаевский парус прикрыл иные мелкие фигуры, но самым удивительным образом уцелела и процветала дружная парочка окололитературных Бриков: «стиховед и эстет» Осип Максимович и его общая с Маяковским жена - Лиля Юрьевна. Ося и Киса. Так они называли друг друга даже в телеграммах Маяковскому за границу: «Киса просит денег», «Киса хочет поехать в Лондон». Или: «Осе нужны сорочки, теплое белье, не забудь мои размеры».

Денег Киса просила всегда. Ося тоже. Но у Оси не было размаха в душе. У Кисы он был. Однажды она попросила Володичку привезти автомобиль, что было по тем временам роскошью почти недоступной. Автомобили в частном владении имелись у считанных единиц на всю Москву. Маяковский набрал авансов, залез в долги и привез легковушку «Рено».

В четырехкомнатную квартиру Маяковского в Гендриковом переулке, с огромным трудом полученную им от Моссовета, Брики въехали раньше, чем ответственный квартиросъемщик успел переступить порог, что вынудило его просить Луначарского оставить за ним и комнату в коммунальной квартире на Лубянской улице, иначе писать было бы негде.

Супруги Брики - очень забавная, теперь уже, наверно, редкая разновидность приживалок, состоявших у поэта на полном содержании и замечательно игравших роль заботливой, ревниво опекающей его семьи, хранящей как бы тепло и уют домашнего очага. Милейшие Ося и Киса психологически выверено и точно направляли бестолковую личную жизнь поэта от уже достигнутого ими сытого иждивенчества к единственно желательному финалу, когда можно будет не слишком рано, не очень поздно и, главное, совершенно естественно унаследовать имущественные права на «все сто томов его партийных книжек», которым, как и ожидалось, суждена была долгая жизнь.

Попутно, уже вне компетенции Бриков, решился бы назревший, болезненно дискутируемый вопрос о неофициальном поэтическом первенстве в Советской России. Борис Пастернак? При живом Маяковском это было просто немыслимо. По его стихам-лесенкам сходили с ума, а про Пастернака шутили, что он похож на араба и его лошадь. Семейные интересы Бриков чудно совпадали с интересами государственными. Бронзовый Маяковский идеально устраивал обе стороны.

Киса и Ося показали себя тонкими психологами. Лиля Юрьевна всесторонне и тщательно анализировала плавучесть и остойчивость «любовной лодки» Володички, последовательно выявляя наиболее характерные зигзаги дрейфа и самые уязвимые места. Не дать завести эту лодку в благополучную и спокойную гавань семейной жизни - было для Бриков не самой сложной задачей, поскольку Лиличка обладала всей полнотой женской власти над «агитатором, горланом, главарем» и оберегала эту власть не столько ослепительностью своих чар, хотя и это, несомненно, присутствовало, сколько расчетливой мудростью, позабытой кем-то в ее супружеской постели.

После кратковременных, строго контролируемых Лилей Юрьевной увлечений Маяковского - от зарубежного романа с Элли Джонс до отечественной интрижки с Натальей Брюханенко, произошло вдруг в Париже чрезвычайно опасное знакомство его с Татьяной Яковлевой. Он настолько быстро и глубоко пленился этой русской парижанкой, что попытался было скрыть свои чувства от Лилички, чего раньше никогда не делал. Притворно жаловался в письмах на скуку и надоевший Париж, а сам неотступно и тяжко размышлял о том, как привезти в Москву Татьяну своей женой.

Маяковский, видимо, и не подозревал, что на свете может существовать для него женщина, еще более привлекательная, чем Лиля, и вместе с тем несопоставимо высокая, чистая, неподдельная, столь ярко и столь искупительно оттенявшая собой «наглую и сладкую» чувственность многоопытной Кисы. Скрыть, однако, ничего не удалось. О каждом шаге Маяковского в Париже сообщала Лиле Брик ее родная сестра Эльза Юрьевна Триоле. Дело, по их общему разумению, шло к брачным узам, то есть к катастрофе.

«Он такой колоссальный и физически, и морально, что после него - буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след», - писала своей матери Татьяна Яковлева, проводив Володю ненадолго в Москву.

Они договорились встретиться в Париже осенью того же, 1929 года, и все решить окончательно, хотя оба уже сознавали, что все уже решено к обоюдной радости. Они не знали Лили Юрьевны. Прервав очередной роман, Киса обрушила на нестойкую душу поэта всю весомость своих чар, включила в работу всю галерею образов, все грани таланта обольщения. Однако безошибочно почувствовала, что даже таким рвением удержать «Володичку» на короткой привязи не удастся, и спешно посвятила Осю в детали новой фамильной интриги.

Ося потел, послушно кивал головой и ничего не понимал. Когда понял, ему стало страшно за свое с Лиличкой будущее. Все летело к чертям с предстоящей женитьбой сумасбродного «неврастеника» - изящные упражнения в лефовском журнале, возможность солидно вращаться в литературных кругах, делая себе имя на остротах Маяковского, его щедрые деньги, заграничное белье... Квартира, наконец. Они же переедут жить в эту квартиру, которую Брики уже считали своей!

- Боже мой, Лиля! Ужас, ужас... И это за все, что мы для него сделали!..

- Заткнись! - холодно велела стиховеду Лиля Юрьевна. - Слушай, запоминай и сделай все, что я тебе скажу.

Осип Максимович напрягся и вник в суть режиссерского замысла супруги. В соответствии с законами жанра, дабы действие драмы не зашло в сюжетный тупик, на сцену выводился новый персонаж, призванный ослабить парижское притяжение, то есть добиться того, что на сей раз не удалось лично Лиле Юрьевне. Вполне возможно, не помог бы и этот ход, однако Лиличка, роковая женщина, дальновидно подстраховалась. Используя свои связи в ОГПУ, она сделала так, чтобы Маяковскому не дали разрешения на поездку в Париж. Ему и не дали.

Увидеть Татьяну Яковлеву Маяковскому больше не суждено было. На этой паузе вступил в действие Ося. Войдя в образ сочувствующего исполненному горечи и ярости другу, Осип Максимович как бы в виде слабого утешения пригласил Володю на бега, где представил знаменитого поэта юной и красивой жене актера МХАТа Михаила Яншина, ставшего первым исполнителем роли кузена Лариосика в «Днях Турбиных» - Веронике Полонской, Норочке, тоже актрисе Художественного, снимавшейся в ту пору под патронажем Лили Юрьевны в фильме! «Стеклянный глаз».

Трагическое для поэта знакомство состоялось 13 мая 1929 года. Он не забыл, не мог забыть Татьяны, любил ее, кажется, еще сильнее, но, странное дело, именно эта, ставшая недосягаемой любовь, и подтолкнула его к Полонской. Бороться за Татьяну не стал, это тоже правда. Ровно через одиннадцать месяцев ничего не понимающий, влюбленный до неистовства, постоянно слышавший ответные заверения в любви, но чаще кокетливо отвергаемый, нежели желанный, оглушенный известием из Парижа о скоропалительном замужестве Татьяны Яковлевой, не выдержавшей лавины слухов и сплетен о странном московском окружении Владимира, который непонятно почему, но так и не приехал к ней ни осенью, ни зимой - весь этот тугой выворот беды наложился на оголтелую травлю в рапповских журналах, поддержанную газетной клакой, и 37-летний Маяковский, повинуясь жестко ведомой судьбе, поставил недоуменную, горькую точку в последнем своем романе. Что, грубо говоря, от него и требовалось.

Осиротевшая семейка Бриков облегченно вздохнула. Получив по заранее составленному завещанию поэта все права на дневники, письма, рукописи и переиздания книг, Лиля Юрьевна первым делом уничтожила письма Яковлевой. Упомянутую в завещании Веронику Полонскую вынудили отказаться от своих прав на часть литературного наследства: ступайте, милочка...

К тому времени ей исполнилось всего двадцать два, и она, видимо, так до конца и не осознала, что в «служебном романе» с Маяковским, который Брики осуществили совместно с другом семьи, заместителем председателя ОГПУ Яковом Аграновым, сыграла свою самую большую и самую трагическую роль. Сыграв, сошла со сцены забытая всеми. Много лет потом вместе с молчанием тлело ощущение, что расшиблась о каменную глыбу. А тогда скорее всего и не догадывалась, чем все у них закончится. Казалось легкой интрижкой, а вышло тяжелым-пожизненным гнетом.

Искушенный в театральной драматургии главный герой пьесы уже предчувствовал, каким складывается финальный акт, но так и не догадался, что его неупорядоченную жизнь власти; охотно принесли в жертву посмертно взнузданной славе. Выждав некоторое время, приставили к его отшлифованной судьбе громоздкий восклицательный знак в виде памятника. А первым поэтом стал Пастернак.

10-12 июля 2012 года

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Уже и не вспомнить, сколько лет отсидел Ходорковский в Краснокаменской колонии общего режима к тому времени, когда сподобился написать первую статью о крахе либерального олигархата в России. Обреченный олигархат коллективно содрогнулся. Что это? Жалоба нефтяного ковбоя, вымостившего ЮКОСу дорогу в Нефтеюганск трупами несогласных? Окаянное покаяние? Страстная заявка на статус политзаключенного? Слово к народу, который пока не сидит? Первый смысл: я больше так не буду. Второй: я буду, но не так. Третий: олигархи, не почивайте на бабках - конец крадется незаметно. Четвертый: если олигарху сделали худо, значит, это кому-нибудь нужно. Пятый смысл, упраздняющий все предыдущие: это нужно всем.

Росла и ширилась в либеральных кругах паническая тема: как уберечь олигархат от нахлынувшего страха и сохранить немереные баксы, полученные не там, где их выдают? Уходящий президент прозрачно намекнул, что не прочь помиловать вставшего на путь исправления Ходорковского. Приходящий намека не услышал: «Будет сидеть, я сказал!» И МБХ по-прежнему сидит, сочиняя на досуге покаянные статьи о внезапно вспыхнувшей своей любви к России и власти: «Я хочу жить, работать и умереть здесь. Хочу, чтобы мои потомки гордились Россией - и мною как частичкой этой страны, этой уникальной цивилизации...»

Получилась не просто статья, это был тюремный манифест нечаянного патриота. Внесистемная оппозиция, тусующаяся в геттоистской замкнутости Садового кольца, была ошеломлена: столько лет домогались покаяния от коммунистов, а покаялся олигарх номер один, полюбивший власть и Путина, который и есть власть. Как такое могло случиться? И что случилось, если любимец либеральной Москвы, образец и надежда воровского менеджмента первым соскочил с этой карусели?

Память у компьютерных хомячков короткая. Не Ходорковский первым заявил о своей любви к власти и государству. Это другой олигарх - Александр Смоленский, ныне почти забытый, в 1998 году исповедовался в газете «Коммерсантъ», чтобы назавтра не проснуться в Матросской Тишине. Вслед за ним успешный гешефтмахер Петр Авен кинулся стучать верноподданническим лбом в том же направлении: «Обеспечить порядок в стране может только сильная власть. Не допускающая исключений. Неподкупная. Способная наказать...»

Но еще до них, до всех кающихся, был Николай Бухарин, историческая личность, почти святой член партии, настоящий большевик, несостоявшийся любовник жены Сталина - Надежды Аллилуевой. И вполне состоявшийся, по выражению Ленина, «любимец партии».

Это гордое имя «Ниночка»

Пока Троцкий самозабвенно солировал, исполняя лебединую песнь Революции, и высокомерно уязвлял Сталина, прагматичные душеприказчики российских государственных переворотов на всякий случай лепили из «мягкого, как воск» Бухарина реальную замену неизлечимо больному Ленину. Рядом с Бухариным всегда находился неслышный друг и будущий тесть Михаил Залманович Лурье-Ларин, заботливо подставивший «лицом и станом пригожую Эсфирь» перспективному большевику Артаксерксу. Говоря языком небиблейским, Лурье подложил в постель Бухарину свою несовершеннолетнюю дочь Аню. Отчасти Бухарин был уже подготовлен к роли большевистского Артаксеркса предыдущей Эсфирью - второй по счету женой, которую, как ни удивительно совпадение, звали Эсфирь Исаевна Гурвич. Однако ретивая партийка в силу неярких природных данных довольно скоро утратила идеологическое влияние на «Бухарчика».

Правда, особого значения это не имело. Истинную национальную окраску российской революции Бухарин увидел и понял еще раньше, едва ли не с гимназических лет, когда они с Гришей Бриллиантом-Сокольниковым и вечно немытым Ильей Оренбургом открывали для себя бездну «темного демона разрушения» Генриха Гейне и сколачивали молодежные кружки будущих мстителей. В ходу была дикая мысль Петра Вяземского, впоследствии проклятая им самим: «Русский патриотизм может заключаться в одной ненависти к России».

Научиться любить невозможно, а ненависть легко откладывает в пустой душе тяжелые кристаллы зла. Надо отдать должное «огранщикам» этих кристаллов. Если не принимать в расчет Троцкого, которого уже можно было не принимать в расчет, только он об этом еще не догадывался, лучшей кандидатуры на советский трон в переходный период было не сыскать.

«Ниночка», как звали Бухарина партийные друзья и товарищи, был русским, презиравшим «страну Обломовых», был профессиональным революционером, то есть человеком без определенных занятий, был горячим поклонником проповедей Александры Коллонтай-Домонтович о свободной любви, и был, как уже сказано, «любимцем партии». Не любовником, как Троцкий у Революции, а именно любимцем, балованным дитя, которому в отличие от любовника прощается почти все.

Конечно, несколько странно, что у большевиков - сплошь какие-то не вполне здоровые идеологические вожделения и ревнивые оппозиционные привязанности, но это своего рода революционный стандарт. «Ниночку» присмотрел на склоне своих лет не кто-нибудь, а бывший народоволец, бывший «народноправец», бывший эсер и бывший хасид - настоящий «революционный коммунист» Марк Андреевич Натансон.

Мистический жрец топора, кинжала и револьвера для начала втянул Бухарина в свою левую фракцию в 1918 году, но только на том дело тогда и кончилось. Неожиданно почил неутомимый Натансон, и уже к середине года Бухарин сообразил, что «революционные коммунисты» никого всерьез не интересуют, а к октябрю публично и гневно осудил деятельность осиротевшей фракции.

Последняя блажь Натансона скоро забылась, но Лурье-Ларин с его подачи глаз на Бухарчика положил. И не ошибся. Если пламенный Троцкий придумывал политические платформы для себя одного и уже этим становился непредсказуем, а управляем-то и всегда был с большим трудом, то славный и добрейший Николай Иванович, мнивший себя «апокалипсическим радикалистом», управлялся со стороны легко и не капризно. Правда, при одном непременном условии: где-то рядом постоянно должна звучать «адская музыка любовных рыданий и утех», перемежаясь благоговейным почитанием его романтической личности.

«Ниночка» желал, чтобы его обожали. Почему нет? Его таки обожали две Эсфири, одна из которых была настоящей, боготворили слушательницы Промакадемии, отечески любил пролетарский вождь, не считая самого Лурье - скрюченного каким-то вырожденческим недугом «друга и тестя», который был старше зятя всего на шесть лет. Что касается чувств первой жены, то их нельзя принимать в расчет, поскольку Надежда Лукина приходилась Бухарину двоюродной сестрой.

«Старик» Лурье не без помощи «Ниночки» решал свою локальную задачу проникновения в партийные верхи и довольно скоро решил ее, к неудовольствию Ленина, который раздраженно назвал новоиспеченного члена ЦК «лицом малоиспытанным». Ошибался Владимир Ильич. Малоиспытанному лицу не поручили бы ответственную задачу воспитания «левого коммуниста» и «правого уклониста» Николая Ивановича Бухарина в духе преданности идеалам ветхозаветного народа, и не похоронили бы это «лицо» у всеприимной Кремлевской стены, где оное покоится и доныне. В отличие от того же Бухарина, скажем.

Официальным зятем Лурье стал Николай Иванович только в 1934 году, когда Анне исполнилось восемнадцать лет, а неофициальным... Что тут сказать? Бухарин упивался бездной Генриха Гейне, именуя его в своих статьях «поэтом освобождающейся плоти», и коль сам родитель всячески способствовал столь раннему освобождению, то и сказать по этому поводу нечего. К тому же самого Лурье поторапливал пугающий алгоритм политических процессов. Сталин, заметно укрепивший свои позиции в партии и государстве, уже выкинул из страны Троцкого. Никого не подпустив, к опустевшему креслу вождя, прочно угнездился в нем сам. И вовсю громил зиновьевско-каменевскую оппозицию.

Таким образом думать предстояло уже не о наследовании Ленину в ходе относительно мирных внутрипартийных борений, а о надежной и реальной альтернативе «восточному деспоту», устранить которого теперь можно было только силой. Раньше одна эта мысль способна была на всю жизнь напугать «любимчика партии». Да и прежняя Эсфирь, знавшая его, как обкуренные два пальца, и будучи сама активной участницей октябрьского переворота, давней сотрудницей «Правды», не могла вдохнуть мужество в душу потенциального вождя, а напротив, могла в самый неподходящий момент необратимо покорежить его светлый образ, ибо блудил Николай Иванович нестерпимо.

Эсфирь ему заменили. Новой прилежнице 43-летнего Бухарчика только-только сравнялось пятнадцать. В ту пору он был знаменит и все еще при должностях, хотя членства в Политбюро и лишился, компенсировав его званием академика. Занимая по-прежнему высокое положение в партии, Бухарин руководил центральными органами печати, возглавлял Коминтерн, входил в президиум Совета народного хозяйства и ЦИКа, что уже само по себе оправдывало родительские жертвы Лурье-Ларина. И вообще, кто сказал, что хорошо пристроить дочь - для Лурье жертва?

Ученики так называемой «школы Бухарина» - Марецкий, Астров, Айхенвальд, Розит, Гольденберг, Цейтлин и прочие птенцы будущего «Параллельного антисоветского троцкистского центра» возглавляли ЦК комсомола, журнал «Большевик», «Комсомольскую правду», «Ленинградскую правду», Московскую Промакадемию, Академию коммунистического образования, занимали ключевые посты в Госплане и Госснабе СССР. Это означало, что пресса, идеология и в значительной степени экономика находились в надежных руках управляемого Бухарчика. Чтобы приучить страну к имени будущего отца нации, в его честь были названы проспект в Москве, трамвайное депо в Замоскворечье, несколько ткацких фабрик и общественных библиотек, а также две таможни и один рабфак.

Дальнейшее в какой-то мере зависело от самого Бухарина. Он старался. Но чем сильнее старался, тем больше допускал ошибок. И тем более страстно каялся перед Сталиным. Даже писал о нем высокопарные стихи, а в личных письмах «дорогому Кобе» уверял не в преданности - в несказанной любви: «Тебя лично я снова научился не только уважать, но и горячо любить».

Выступая, уже в последний раз, на Семнадцатом съезде партии, он десятикратно упомянул имя Сталина и всякий раз с эпитетами, превосходящими предыдущие. А в конце провозгласил здравицу в честь «славного фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших - товарища Сталина».

Между тем «лучший из лучших» уже знал, что за несколько дней до съезда Бухарин тайно встречался с заговорщиками, уславливаясь о тактике совместной борьбы с «фельдмаршалом». О чем думал Сталин, слушая пылкие славословия Бухарина? Может быть о том, что никому из ленинской гвардии нельзя доверить даже сапожную мастерскую в Тифлисе.

Еще более пылкие словеса Бухарин адресовал Надежде Аллилуевой, таких она не слышала ни от кого - завораживающие, страстные, молящие о взаимности. Случилась ли та взаимность, неизвестно, однако словам «безответно влюбленного» поверила. Поверив, обвинила Сталина в жестокости и нравственной тупости по отношению к непорочному Николаю Ивановичу: «Он чистый и честный человек». А «чистый и честный» замышлял забраться в супружескую постель отца народов, рассчитывая тем самым организовать активную поддержку в кремлевском тылу. Через постель ли, только ли через словеса, но этой поддержки он добился, однако вызвала она совсем не ту реакцию «фельдмаршала». Тот быстро понял характер поползновений «Ниночки» и показал Наде кое-какие документы, из которых ей открылось, сколько девочек прошло через постель этого «радикалиста освобожденной плоти». Едва ли многие из них были старше их Светланы. «Какая мерзость! -закричала Надежда Сергеевна. -Все вы грязные шакалы! Злобные, похотливые карлики, связанные круговой порукой!..»

Она погрузилась в тяжелую депрессию. Видимо, отношение к Бухарину было серьезным, во всяком случае - романтически возвышенным. А у того? С какой стороны ни смотри - сплошная грязь. Такой же «шакал». И даже хуже. Улестил, увлек, играя роль нежного воздыхателя, а на деле подбирался через нее к Сталину. Может, не следовало ворошить грязное белье «любимца партии». Могло ли не произойти трагедии, если бы она прочитала не показания тринадцатилетних школьниц, а хотя бы вот эти строки: «Руководитель делегации Бухарин Н. И. имел в Париже тайную встречу с лидером меньшевиков Ф. Даном, в ходе которой были зафиксированы следующие его высказывания о ситуации в партии и роли т. Сталина: «Этот маленький, злобный человек, не человек, а дьявол», «Сталину, к сожалению, доверяет партия, он вроде как символ партии - вот почему мы все вынуждены лезть к нему в хайло», «Изменений ждать нечего, пока жив Сталин...». Нет, ничего бы это не изменило в судьбе Нади, она всерьез увлеклась «Ниночкой», и открывшийся обман убил ее. В 1932 году она застрелилась.

Новая тактика политической борьбы за власть, усвоенная Бухариным, представлялась ему очень простой: «В революции побеждает тот, кто другому череп проломит». Иносказания тут не содержится. Уже проникнувшийся претензией на высшую духовность, пропитанный ядом лукавого вождизма, этот невысокий, узкоплечий, почти лысый человечек с редкой, рыжеватой бороденкой и глазами больного фанатика, про которого говорили, что он более левый, чем сам Ленин, готов был «проломить череп» всему русскому народу. Он искренне сожалел, что «русские рабочие, проделав Октябрьскую революцию, не перестали быть русскими».

Поскольку проломить череп сразу всем русским не представлялось возможным, несмотря на полное одобрение этого порыва дорогим тестем и библейской подвижницей, массы следовало срочно перековывать, что было, по мнению Лурье, более разумным и перспективным. Бухарин с воодушевлением откликался со страниц «Правды» изящным философским эссе: «Пролетарское принуждение во всех его формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».

А достигшая совершеннолетия жена Анечка все домогалась у него, почему он - «Ниночка». Значения слова «бисексуал» она не понимала, а Бухарин объяснить не рискнул.

Чешуекрылый озорник

На досуге «Ниночка» увлеченно коллекционировал «чешуекрылых бабочек». Что-то знакомое он видел в их бесконечном порхании. Он сам с легкостью необыкновенной переходил из лагеря крайне левых на позиции крайне правых и тотчас же начинал готовить себе обратный путь, как из постели в постель. Анечка называла Бухарина «чешуекрылым озорником», охотно соглашаясь с тем, что он гениальный философ и писатель, хотя с трудом постигла, какой чепухи понаписал ее академик, только много лет спустя.

Сам Бухарин очень любил, когда его называли серьезным экономистом и блестящим литературным критиком. Основания к тому имелись. Исповедуя расстрел как метод выработки коммунистического человечества, он в процессе личной эволюции выкинул смелый экономический лозунг «Обогащайтесь!» Вскоре сообразив, что здесь как-то не все идеологически здраво стыкуется, поделился своими экономическими раздумьями на страницах «Известий»: «Если мы будем проповедовать в деревне накопление и одновременно пообещаем, и устроим через два года восстание, то накоплять будут бояться».

Это озарение бухаринской мысли привело Троцкого в состояние восторженной истерики. К счастью, никто, кроме него, кажется, не заметил, что Бухарин опасно проговорился: о каком восстании и против кого могла идти речь? Правда, если никто не заметил, то это вовсе не означало, что не заметил и Сталин.

В ходе зарубежных встреч и в конфиденциальных письмах опытные наставники втолковывали раздумчивому экономисту и политическому озорнику, что эволюцию массового сознания необходимо последовательно и упорно продвигать в сторону «общечеловеческого мышления», то есть признания двухпартийной системы американского образца, Билля о правах 1791 года и фондовой биржи как наиболее совершенных изобретений человеческого ума. Бухарин, безусловно соглашаясь со всем этим, имел претензию сказать и свое громкое слово в экономике, политике, культуре. Что касается экономики, тут он был прав на все сто процентов: «накоплять» под дулом винтовки будут бояться, в этом деле дураков на Руси повывели.

Экономический стало быть, тезис академика не противоречил истине. В политике... Здесь трудно судить, кто был неправ больше, кто меньше, потому что сравнивать не с чем: политики как таковой не было, а был «красный передел власти» и жестокая борьба в Политбюро за эту власть. Ну а диалектика не была коньком Бухарина, что еще когда-то подметил Ленин. Но годы шли, академик постепенно самообразовывался и в своей «Азбуке коммунизма» уже рискнул изложить собственное теоретическое истолкование диалектики: «Если я съем твою жену - это хорошо, а если ты съешь мою -это плохо...»

Сталина этот пассаж покоробил. Его Надежду убивали с нежностью, хоронили со страхом, а вспоминали с циничным равнодушием «Любимцу партии» он мог простить многое, даже двурушничество. Надежду простить не мог. Впрочем, не только ее.

Академически самовыразиться в русской культуре Бухарину удавалось не слишком ярко. Но не только потому, что бездарен был до удручения. С одной стороны, он продолжал восхищаться Гейне, который верно служил немецким пером своему народу и заявлял об этом открыто: «Польский еврей со своей грязной шубой, населенной бородой, запахом чеснока и картавым жаргоном все же приятнее для меня, чем иной барин во всем своем государственно-ассигнационном величии». С другой - Бухарин с особым усердием громил русскую культуру, выбирая в жертвы тех, кем более всего дорожили в России: «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера».

«Ниночка» положил начало травле великого поэта, а точку поставил Карл Радек 16 июня 1926 года в статье «Бездомные люди»: «Есенин умер, ибо ему не для чего было жить. Он вышел из деревни, потерял с нею связь, но не пустил никаких корней в городе... Он пел, как поет птица. Связи с обществом у него не было, он пел не для него. И когда, наконец, это ему надоело, он перестал петь».

Есенин перестал петь, а «бездомным людям» в России давали понять: покончив с поэтом, возьмутся за его почитателей. Остатки русской интеллигенции не представлялись достаточно податливым материалом для выработки коммунистического человечества. Здесь требовался иной подход. Еще раньше Бухарина это понял Троцкий: «Мы покажем, что такое настоящая власть! Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного! отупения, до идиотизма, до животного состояния...» Переворот в Советском Союзе и физическое устранение Сталина были запланированы на май 1937 года. Однако вместо этого «кремлевскому волку» разом сдали около восьми тысяч активных участников заговора. Зарубежные вдохновители переворота стали опасаться, что дорвавшиеся до власти троцкисты не сумеют противостоять набиравшему силу Гитлеру, и переиграли расклад.

26 августа 1936 года были расстреляны Зиновьев и Каменев, ближайшие сообщники Бухарина. Он немедленно отразил свое отношение к этому событию в письме Ворошилову, рассчитывая, что его прочтет и Сталин: «Что расстреляли собак - страшно рад».

27 февраля 1937 года «любимец партии» был арестован сам прямо на пленуме ЦК. Из тюрьмы за один год он отправил Сталину 43 письма. Тот вначале читал их, преодолевая естественное чувство омерзения, а потом читать бросил. Смысл многостраничных посланий сводился к нескольким строкам, звучавшим истеричным воплем отвергнутого любовника: «Я стал питать к тебе чувство родственной близости, громадной любви, доверия безграничного... Мне было необыкновенно, когда удавалось быть с тобой. Даже тронуть тебя удавалось. Я пишу и плачу...» «Ниночка» хотел только одного - жить. В любом обличье, на любых условиях, под любой фамилией, о чем и умолял Сталина. Никому другому Бухарин из тюрьмы не писал. В том числе и Анне Лариной, арестованной вскоре как жена врага народа. Его расстреляли 13 марта 1938 года. Анна почти 20 лет провела в лагерях.

Спустя полвека после расстрела, 3 декабря 1987 года, «Московские новости» опубликовали вдруг «последнее письмо» Бухарина своей жене, озаглавленное как послание «Будущему поколению советских руководителей». В нем он осуждал сталинский террор и завещал бороться с тоталитарным режимом. Откуда взялось «последнее письмо», если не было и первого, Анна Ларина объяснить не умела. Лишь твердила, что оригинал уничтожила, а текст заучила наизусть и пятьдесят лет «хранила его в своей памяти».

Не в своей памяти и не пятьдесят лет, а всего лишь пару недель, в течение которых главный редактор ультралиберального «Огонька»; Виталий Коротич и главный редактор «Московских новостей» Егор Яковлев сочинили этот вдохновенный «тюремный манифест». Писали и плакали. Как бы чего не вышло...

17-19 июля 2012 года

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

У российской революции были восторженные сторонники и непримиримые враги. Были равнодушные созерцатели. Имелись вожди. И полно всякого приблудного народишка. Об этом известно всем. И только один человек догадался, что у российской революции был любовник. Этого проницательного человека звали Георгий Валентинович Плеханов.

А любовником был Троцкий.

Сомнительно, чтобы его любовь была столь же беззаветной, как и страсть к разрушению. Имелся, конечно, и расчет немаловажный, однако и чувство, порывистое и ревнивое, тоже было вполне наглядным.

Упомянутый расчет не был продиктован пошлой корыстью, как, например, у Зиновьева с Каменевым или Карла Радека, тут совсем другое. Мятежный фон революции позволял ему видеть себя великим и грозным романтиком идеи, идущим впереди народов «в белом венчике из роз», впоследствии дополненным жестко поскрипывающим кожаным полупальто и кобурой с нестреляющим револьвером.

Примерно такой образ фаворита логично вытекал из его политического лозунга образца 1918 года: «Ни мира, ни войны». Вечная, стало быть, революция.

Троцкий любил революцию, а потому, какие бы иные соискатели ее чар ни набивались ему в соперники или соратники, все кончалось устранением тех и других. Он был талантливым разрушителем и, как всякий революционер, ничего, кроме этого, делать не умел. А все, что осуществил созидая, могло служить только лучшему разрушению.

Однако он ошибочно полагал себя вождем революции, о чем и сказал Плеханов, определив ему истинное место - любовник.

Всякая капризная любовница способна подарить радость, но столь же легкомысленно и отнять ее вдруг. Если вовремя не порвать с нею, не отойти в сторону, можно потерять все. Чем дольше длится роман, тем печальнее будет его конец.

Троцкий потерял все и умер ужасно.

Плохо кончил не один Троцкий. Но он был настоящим любовником, остальные же - блудодействовали. Может, именно поэтому судьба обошла его законной исторической нишей в Кремлевской стене, тогда как многие его ничтожные соперники и соратники этой чести были удостоены.

Впрочем, плевать он хотел на Кремлевскую стену, известная часть которой обрела статус паноптикума, включая мавзолей с мумией вождя, одетой в костюм от Труссарди.

Размышляющий пулемет

Определенно было в Троцком нечто притягательное, даже и без кожана с револьвером. «Он гениален!» - постанывала Вера Засулич, читая его статьи в «Искре». О Ленине «живая легенда революции» так не говорила и, надо полагать, не думала. Что она о нем думала, неизвестно, но, если бы вместо генерала Трепова судьба поставила перед нею Ленина, Засулич успела бы выпустить не две, а минимум четыре пули.

Ленина, в отличие от Троцкого, никто из серьезных революционных деятелей не любил и уж тем более не считал гениальным. Вообще он странным образом воспринимался революционерами как некая данность, необъяснимая неизбежность, с которой почему-то надо считаться. Правда, у социал-демократов за этой странностью виделся обыкновенный ежедневный бифштекс с бокалом шабли - Ленин распоряжался партийной кассой и неугодных ему лишал средств к существованию архирешительно.

Статьи Ленина тоже внимательно прочитывали, но столь же обязательно и ухмылялись, читая. Иногда злились и негодовали вслух, реже садились писать немедленную отповедь. Троцкий отвечал на статьи Ленина всегда и уязвлял того нестерпимо. Газетный язык В. И. был безыскусным, топорным, а зачастую и просто площадным. Троцкий по сравнению с ним был Шекспиром партийной публицистики. В редакции «Искры» его называли «Перо». Ленину трудно было претендовать на идейное лидерство еще и по другой причине. Он не имел своих идеи, отчего всю свою политическую жизнь держался за спасительный круг марксизма. Что же касается собственных теоретических изысканий, то он довольно остро подмечал различные идейки наработанным за пятнадцатилетнюю эмиграцию глазом - как у своих товарищей по партии, так и у политических противников - перелицовывал чужие мысли на скорую руку и, не вдаваясь в размышления, превращал их в многочисленные статьи.

Это и являлось его основным занятием в революции. Он понимал его как наиважнейшее, «архинеобходимое», если не считать практических советов рабочим запасаться кинжалами, веревками, тряпками с керосином для поджогов полицейских участков и кислотой, чтобы обливать самих полицейских. «Статист революции» никогда не оказывался не только на острие, но даже вблизи практических революционных действий, предпочитая анализировать их успех или неудачу из безопасного далека и язвительно критиковать участников.

В отличие от Троцкого Ленин был труслив невероятно. Не обладал он и сколько-нибудь заметной прозорливостью, какой иногда способен был удивить Троцкий. Стремление к сиюминутной политической выгоде довольно часто приводило Ленина к серьезным ошибкам и, как правило, к разрыву с соратниками. Троцкий ошибался не меньше, а чаще и порой глубже Ленина, но никогда из-за личных выгод или положения в партии. В сущности, до 1917 года он был Агасфером - не только в политике, но и в жизни. Легко менял взгляды, жен, друзей, переезжал с места на место, из страны в страну, оставляя платформы и фракции, а заодно и своих детей, заводил новых, уходил в вечную каторгу, но через пару месяцев объявлялся в Париже или Вене, ибо ничего вечного не существовало для него, кроме идеи перманентной революции.

Агасферу смешно помышлять о каком-то прочном положении в РСДРП - Троцкий и не помышлял. Он смеялся над Лениным, маскируя надменность полемической иронией. Когда Ленин поднимался для выступления и начинал говорить, все видели перед собой суетливого помощника присяжного поверенного, которого вчера обсчитали на рынке. Сквозь партийную риторику ощутимо пробивались визгливые нотки местечкового склочника, переплетающего правду с вымыслом. Ленин злословил ужасно, и как политический деятель довольно быстро вырастал на партийных скандалах и распрях, научившись ловко тасовать в одной колоде своих и чужих сторонников, и уже этим как бы возвышаясь над ними.

Троцкого слушали, потому что он завораживал.

Ленин последовательно и настойчиво пробивался к реальной власти в партии и в результате достиг своей цели. Троцкий грезил призраком мировой революции и оставался подчеркнуто равнодушным даже к членству в могущественном Политбюро. Можно сколько угодно проводить сравнения, и ни одно из них не будет в пользу Ленина, что лишний раз доказывает: толпа и власть предпочитают посредственность. Лишь много лет спустя Ленин из обыкновенной посредственности образовался, по выражению П. Струве, в «думающую гильотину». Трудно сказать, в кого мог бы образоваться Троцкий, приди он к диктаторству в России - очень может быть, что в «размышляющий пулемет», ибо никогда не сомневался в собственной правоте. Он много брал на себя лично, и в самых критических ситуациях, прав был или нет, решал сложнейшие вопросы единолично, сообразуясь лишь с контекстом мировой революции и видением в ней своей центральной роли.

Позором Брестского мира наша история обязана Троцкому. А тот, который стал «живее всех живых», ухитрялся все делать чужими руками. Не случайно поэтому Ленин так и не узнал, что такое тюремная одиночка -парадокс для профессионального революционера не только удивительного, но и крайне сомнительного свойства. Троцкий сиживал в тюрьмах неоднократно, хотя и никогда подолгу - в «Крестах», в Петропавловской крепости, в иных казенных домах, даже в Испании удосужился побывать в административном заключении. В Европе над ним всегда витало облачко каких-то темных дел, что-то нечистое постоянно тащилось за ним по следу.

Даже в относительно спокойной обстановке вождь российского пролетариата предпочитал отсиживаться в глуши. В Разливе под Сестрорецком терпел июльский зной, августовских комаров и прочие трудно переносимые им неудобства, лишь бы не попасться на глаза околоточному. И только когда его отсутствие на втором съезде Советов могло обернуться для него вполне резонным отстранением от участия в дележе власти, Ленин с нервными смешочками принялся лихорадочно маскировать свою внешность. Он готов был принять облик городского сумасшедшего, вокзальной проститутки - кого угодно, только бы избежать малейшей опасности ареста. Он знал, чего боялся. В случае ареста его судили бы не за революционную деятельность, поскольку ничего заслуживающего судебного разбирательства на этом поприще он не совершил. Его судили бы военно-полевым судом как германского агента, что с учетом состояния войны с Германией однозначно сулило смертный приговор. Связь Ленина с германским генеральным штабом через Парвуса-Гельфанда была установлена неопровержимо.

Но не только это обстоятельство заставляло его проявлять чрезвычайную осторожность. Он опасался появиться в России еще задолго до Первой мировой войны. И не в трусости тут дело, хотя и в ней тоже. По своему характеру и нравственным качествам Ленин не выдержал бы в полиции и самого незначительного давления - незамедлительно принял бы решение «пойти другим путем». Вряд ли из него мог получиться второй Азеф - не выдержал бы вождь такой психологической нагрузки - но Малиновского повторил бы в лучшем виде. Втайне он всегда ощущал в себе такую возможность перерождения в полицейского осведомителя. Как и все революционеры, не мог наедине с собой не размышлять об этом - размышлял, конечно, и к какому-то выводу приходил. Неутешительность этого вывода, видимо, и не позволяла ему испытывать судьбу.

При таком допущении не выглядит странным, что при всей своей равнодушной жестокости к соратникам он становился удивительно гуманным и мягким по отношению к разоблаченным провокаторам - к тому же Малиновскому, например. Все вокруг, до последнего курьера, знали достоверно и определенно, что член ЦК РСДРП, депутат Государственной думы Роман Вацлавович Малиновский является агентом охранного отделения, а Ленин сокрушался, сердился, просил, гневался, уговаривая товарищей не торопиться, проверить еще и еще раз. Затягивая решение судьбы провокатора, он как бы притуплял жажду немедленной расправы, невольно проецируя участь того на свою собственную - предполагаемую и возможную, и Малиновский был расстрелян большевиками только в 1918 году.

Троцкий не превратился бы в Малиновского ни при каких обстоятельствах. Не исключено, что пошел бы и на эшафот, если бы казнь предполагалась, к примеру, на Дворцовой площади при массовом скоплении людей и возможности произнести пламенную речь. Даже перед угрозой неминуемого ареста он не менял своей внешности, желая и в таких мелочах, обязательных для конспиратора, оставаться самим собой. Не пошел бы он и по пути Азефа, но вовсе не потому, что не допускал мысли об измене делу революции - мог изменить и изменял, но только так, как способен был изменить лишь один Троцкий.

И не стал бы он ни вторым Малиновским, ни первым Азефом в силу того, что и здесь громко заявил бы о себе как о единственном Троцком, перманентном любовнике революции.

«Кресты» Великого Востока

Лев Троцкий был завербован полицией в 1902 году. Дело на него завели в 1898 году, когда он был на четыре года выслан в Восточную Сибирь под надзор полиции - в крохотный поселок, прилепившийся к верховьям Лены. В документах указано, что 21 августа 1902 года ссыльный Бронштейн-Троцкий скрылся с места поселения. К тому времени почти истек срок его ссылки - зачем бежать? Объяснение простое: Троцкому нужна была героическая строка в революционной биографии, а полиции -агентурная нить.

Вновь арестовали его 3 декабря 1905 года, когда Петербургский Совет в отсутствие взятого еще в ноябре Хрусталева-Носаря по ультимативному требованию Троцкого принял резолюцию о переходе к вооруженному восстанию. Объективных предпосылок к этому не было никаких. Царь издал манифест, закреплявший удовлетворение большинства требований рабочих, в том числе свободу собраний, слова, союзов. В общем, была достигнута бескровная и убедительная победа. Зачем понадобился этот рискованный и безрассудный шаг?

По закону за принятие подобной резолюции Георгию Носарю как руководителю Совета грозила смертная казнь. Однако обвинение прокурор снял, поскольку Носарь легко доказал, что он ни сном, ни духом не помышлял о такой резолюции, организовывая всего лишь стачку. Тем не менее полиция считала необходимым арестовать Совет, и Троцкому было дано задание спровоцировать эту акцию любым способом. Потому-то и был арестован заблаговременно Носарь, выступавший против всякого насилия и могущий помешать Троцкому идти напролом.

Лев Давидович оказался на высоте доверия полиции - Совет арестовали вместе с ним. В июле 1917-го, когда были арестованы Луначарский, Раскольников, Каменев и другие, а о «брате» Троцком масонское Временное правительство как бы забыло, он решил повторить пример Андрея Желябова и публично потребовал, чтобы арестовали и его. Растерянное правительство пошло на это лишь спустя две недели - после настойчивых провокационных выступлений Троцкого. Народовольцу Желябову в свое время такой афронт стоил жизни, Троцкому - еще одной строки в героической биографии. Заметим, однако, что Ленин в этой ситуации побоялся оставаться даже в Тарховке под Сестрорецком, а перебрался на самый дальний и глухой берег Разлива.

В эпизоде с разгромом Петербургского Совета Троцкий включился в игры с полицией с энтузиазмом и точным расчетом одновременно. Энтузиазм объяснялся неутолимым желанием блеснуть бесстрашием и дерзостью, а расчет строился на двух моментах. Во-первых, на данном этапе Совет в прежнем составе уже сыграл свою роль и практически был не нужен. Более того, выступая защитником экономических и социальных претензий рабочих, он бы сильно мешал революционерам. Во-вторых, Троцкого, как и других профессиональных революционеров, рвущихся к власти, не устраивал мирный исход конфликта с правительством. Они не желали постепенных побед, притуплявших, а то и сводивших на нет остроту бескомпромиссной схватки с самодержавием. Деньги, во всяком случае, давались Троцкому не для того, чтобы устраивать лучшую жизнь русским рабочим.

К тому времени он, мастер масонской ложи «Великий Восток», хорошо знал, кто в этом мире взял на себя право объявлять войны и осуществлять революции, и действовал в соответствии с этой скрытной и могучей волей. И что такое на этом фоне его сделка с полицией? Он бы и с чертом подписал договор о сотрудничестве, если бы высокие интересы его и низкие - черта совпали. В данном случае интересы совпали. И не столь страшно очутиться в знакомых уже «Крестах», зная, что ненадолго. К тому же в камере ему были созданы все условия для работы и отдыха. Он читал любые книги, газеты, писал и публиковал статьи, получал множество писем. Здесь он имел редкую возможность вспомнить о том, что у него растут две дочери. Дважды в неделю Троцкого навещали в «Крестах» не только жена, но и товарищи, остававшиеся на свободе.

Так протекало время до начала января 1907 года, когда был уже позади суд и пора было отправляться на этап, в бессрочную каторгу в село Обдорское за Полярным кругом. Далее - все по тому же сценарию полиции: симуляция Троцким приступа радикулита в дороге, из-за чего его заботливо оставляют под надзором двух жандармов в Березове, дерзкий, казалось бы, совершенно безнадежный побег за восемьсот верст до железной дороги, редкая неспособность полиции задержать беглеца, хотя известен был единственно возможный маршрут, а также все стойбища, где мог останавливаться и останавливался Троцкий, и, наконец, его благополучное появление в Финляндии. Там он встретился по отдельности с Лениным и Мартовым, а затем по старому, фальшивому паспорту, не обнаруженному, оказывается, полицией в сапоге, отбыл в Вену. Возможно, задержался бы в Финляндии подольше, однако Ленин утомил его своими «заклинаниями и распущенной демагогией». Ему, видите ли, чертовски хотелось знать обо всех подробностях фантастического побега.

О событиях 1905 года очень обстоятельно поведал потом Хрусталев-Носарь, вернувшийся в 1916 году из эмиграции в Россию, чтобы добровольцем отправиться на войну, но вместо фронта угодивший за побег из ссылки в тюрьму, из которой его освободила Февральская революция. Брошюра Носаря называлась неброско - «Из недавнего прошлого». Помимо подробного рассказа о предательстве Троцкого, Носарь написал и о другом агенте царской охранки -будущем наркоме просвещения в первом советском правительстве Луначарском.

Решив поведать правду о событиях 1905 года, Георгий Носарь подписал себе смертный приговор. Два года Лев Давидович собирался привести его в исполнение, да все дела отвлекали: то Брестский мир, то очередная размолвка с Лениным по поводу этого мира, то еще что-то, и только летом 1919 года Косарь был убит людьми Троцкого с изуверской жестокостью - ни одна тень не имела права омрачить любовных отношений его с русской революцией.

Пожалуй, именно в те дни, насыщенные отчаянием, восторгом и ненавистью, он по-настоящему проникся пламенной страстью к образу революции, а заодно и к своему внимательно присмотрелся - к еще не открытому образу мессии. До этого он придирчиво и нервно искал свою ипостась - что-то примеривал, отбрасывал, вглядывался вдаль, словно не зная берега, метался между войной, миром и революцией. Понимали его однобоко и поверхностно. «Вот так Троцкий! - писал Ленин Инессе Арманд. - Всегда равен себе - виляет, жульничает, позирует как левый, помогает правым, пока можно...» Тут Ленин угадал истину: «Всегда равный себе».

Агасфер тоже не оставался в долгу: «Дрянная склока, которую систематически разжигает сих дел мастер Ленин, этот профессиональный эксплуататор всякой отсталости в русском рабочем движении, меня нисколько не удивляет. Все здание ленинизма в настоящее время построено на лжи, фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения». Взаимные оскорбления не помешали им вскоре сойтись накрепко - «политической проститутке» и «думающей гильотине». До самой кончины Ленина в 1924 году они уже не разойдутся.

Еще через несколько лет Сталин превратил его в «кочевника революции», мстительно вернув ему полузабытое амплуа Агасфера, но это уже не имело значения. Ни мира, ни войны. Теперь не стало и революции. После двух неудачных покушений на него в Турции и во Франции, а потом и третьего - уже в Мексике, где Троцкий вначале поселился с Натальей Седовой в доме знаменитого художника Диего Риверы, а через два года купил на Авенида Вьена собственный - он стал предельно осторожен.

Неправдоподобно страшным сном вспоминалось недавнее ночное нападение группы боевиков, которую, как позже установили, возглавлял другой знаменитый художник - Давид Альфаро Сикейрос. В «Голубом доме» Риверы жить было спокойнее, но там Троцкому указали на дверь.

Комментарий к несущественному

Он был любимчиком российской демократии. Потом стал ее любовником. Делом всей его жизни было устройство собственной жизни, и он ее устроил наилучшим для себя образом. Но не сумел предвидеть, каким будет конец. Он энергично ваял свой политический портрет, наполняя его не только внутренним, но и внешним содержанием. Отрабатывал впрок целую гамму служебных улыбок - от льстиво выжидательных до гневно-саркастических - часами репетировал обличительные жесты правой рукой.

Выходя на трибуну, начинал очередное выступление так: «Скажу всем как профессор права...» О нем самом чаще говорили, как о «зеркале российской коррупции». Он осторожно гневался и предъявлял судебные иски «за оскорбление чести и достоинства». Ответчики искренне удивлялись: как можно оскорбить то, чего нет?

Получив от российской демократии все, что она смогла ему дать, он сделался главным фигурантом крупного уголовного дела, которое вела следственная бригада, созданная совместным распоряжением генпрокурора, директора ФСБ и главы МВД - случай в уголовно-процессуальной практике весьма редкий.

Осудить его российская демократия не позволила. Он бежал в Париж, и этот исход вполне устраивал всех. Вернувшись, не изменил своим привычкам сибарита и краснобая - изменил демократии, толкнув ее в заждавшиеся объятия Чубайса. И демократия очень скоро примерила ему мученический венец. Как революция Троцкому. Об ушедших - либо хорошо, либо ничего. Следовательно, ни слова о том, как профессор права Анатолий Собчак был зеркалом российской демократии и ее любимцем. Что же до образа пламенного трибуна, то он возник из мутного отражения Льва Троцкого, в отличие от него сумевшего предвидеть, каким станет конец хорошо устроенной жизни.

23-25 июля 2012 года

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В эпоху горбачевской перестройки, когда политика решала все, политиками становились все - от поэта Коротича до поэта Евтушенко. Тогда же обнаружилось, что политика не решает ничего, а все, наоборот, решает экономика, не стало даже поэтов - от политика Коротича до политика Евтушенко.

Все ценности оказались внушенными, все стоимости мнимыми. Демократическое инакомыслие раздвоилось и расстроилось до привычного состояния разрухи в головах.

Сверчки пугали грядущим хаосом: вот придут коммунисты, тоталитаристы, фундаменталисты, чекисты - все порушат и создадут хаос. Как можно порушить то, чего уже не существует? Какого еще хаоса ждать?

Такого: отнимут смысл у жизни - это не наказание, не предупреждение и не испытание, а просто будешь жить без смысла. Лев Троцкий в свое время это понимал: «Нельзя спасать жизнь, отказываясь от ее смысла».

Анатолий Собчак понимал другое: «Не дай нам бог быть повешенными за то, что натворили мы с этой страной и ее народом». Страшно жить ему стало.

Кажется, нет особой нужды отслеживать исторические параллели двух пустотелых и беспутных образов революционных ломок начала и конца двадцатого века, романтической целью которых было все разрушить, а если не удастся, то хотя бы переименовать. Но ведь они, эти образы, удручающе самовоспроизводимы. Причем в качестве, наглядно деградируемом до исконного смысла слова «Собчак», что на языке чукчей означает бесполезное - пес, не способный ходить в упряжке, вообще ни к чему не способный. И куда девать огромный запас их презрения к тому, что разрушить так и не удалось?..

Ни мира, ни войны

Прошел год с небольшим, и отношение Диего Риверы к Троцкому мало чем отличалось от жгучей ненависти Давида Сикейроса. Причиной тому были не идеологические разногласия основателя мексиканской компартии с большевиком Троцким, а молодая, красивая артистка Фрида Кало, которой безоглядно увлекся бывший «любовник революции». Он, должно быть, забыл, что живет не в России.

Фрида по какой-то капризной прихоти тоже решила не замечать, что обольстителю уже под шестьдесят, что это довольно неряшливый, потертый, пожилой мужчина, одышливый и нездоровый. Чем-то он все же пленил 28-летнюю смуглую красавицу. Правда, пленение было недолгим, но грозившим резко поломать установившийся ритм работы и жизни. Измену мужа тяжело переживала Наталья Седова, которой уже было пятьдесят пять. Особенно неприятно и унизительно становилось, когда она видела, как смешон и жалок ее Лева в роли любовника реального.

Сокрушался в Париже их сын, Лев Седов. Недоумевали соратники, искренне полагавшие, что все жизненные интересы Троцкого ограничиваются политической программой IV Интернационала. На всякий случай Льву Давидовичу подарили кроликов. Чтобы было кого ласкать.

Диего Ривера в ярости поносил кумира своих революционных борений в искусстве и всерьез подумывал замалевать фигуру Троцкого рядом с Лениным на знаменитом панно его кисти, прославлявшем классовую борьбу и грядущий коммунизм со стен «Рокфеллер-центра» в Нью-Йорке. Дело в том, что восхитительная Фрида была женой великого Риверы, и он, великий, еще не забыл, как застал однажды Фриду в постели с американским скульптором Исаму Ногучи. И скульптор тоже этого не забыл.

Теперь уже и Ривера вслед за Сикейросом стал требовать от президента Мексики высылки Троцкого из страны. Если бы это произошло, ехать тому было бы некуда - вряд ли какое правительство согласилось бы принять изгнанника. Все это он уже испытал и пережил, пока наконец не посчастливилось укрыться в Мексике.

Скандал завершился тем, что Троцкому отказали от «Голубого дома» Риверы. Пришлось срочно покупать свой. К счастью, деньги у Троцкого имелись, и немалые, ибо он пользовался секретным банковским счетом, открытым еще Лениным в 1918 году для них двоих на тот случай, если придется бежать из России. О существовании этого счета Троцкий не говорил никому до конца своих дней. Не знал о нем даже сын, выматывавший себя до изнеможения постоянными поисками средств для выпуска «Бюллетеня оппозиции» в Париже.

Купленный на Авенида Вьена дом охранялся круглые сутки. Вскоре он был оборудован простыми, но вполне надежными средствами защиты - дополнительной каменной кладкой, закрывшей оконные проемы, сторожевой вышкой с прожектором, системой сигнализации. Даже ставни на окнах укрепили бронированными пластинами. Редких посетителей встречали пять полицейских снаружи дома. Еще около десяти охранников попеременно дежурили внутри. Троцкий принимал только при наличии у визитеров тщательно проверяемых рекомендаций от близких ему людей. Однако и на такие встречи соглашался крайне неохотно.

Понять его можно. К моменту покупки дома убили с разницей в год обоих его сыновей. Еще раньше умерла от туберкулеза младшая дочь Нина Невельсон, в 1933 году отравилась в Берлине старшая - Зинаида, страдавшая тяжелым психическим расстройством. Была арестована и ждала расстрела сестра Ольга, ставшая вдовой уже расстрелянного Каменева. В Курской тюрьме убили старшего брата Александра.

У них с Натальей Седовой чудом осталась единственная ниточка, связывавшая обреченный род с неведомым будущим - 12-летний внук Сева. Троцкий сознавал, что умереть своей смертью ему не дадут. Они с женой даже и не пытались гадать, сколько и чего ему осталось - дней, недель, месяцев?.. Каждый прошедший день воспринимался подарком, не имеющим земной цены. Впрочем, и ночь тоже. Иногда по утрам Наталья Ивановна говорила с облегчением: «Ну вот, они не пришли...» Днем было легче. Днем светило яркое мексиканское солнце и незапятнанно синело небо до самого горизонта.

После жуткого ночного обстрела из пулемета, когда они оба по какой-то случайности остались невредимы, и распластавшись в углу за кроватью, не откликались даже на крики Севы, раненного в ногу - собственно, потому только и спаслись, что не издали ни звука - а по дому скользили чужие тени с оружием, во дворе гремели одиночные выстрелы, где-то лилась вода, затем вдруг стало очень тихо, даже Сева больше не кричал, невыносимой была гнетущая тишина - после всего этого, пережитого майской ночью 1940 года, превратившей жизнь в ожидание смерти, те, которые должны были прийти снова, не появлялись три с половиной месяца.

А всего они прожили в Мексике сорок два, с небольшим, месяца - до того последнего дня, 20 августа 1940 года, когда агент НКВД Рамон Меркадер обрушил на седую голову Агасфера удар альпинистского ледоруба, нацеленного давним замахом прошлого: «И даны ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца...» (Откр. 13.7). Наверняка ему попадался на глаза этот стих, и, хотя он не культивировал в себе цитатное мышление, подобно другим большевикам, однако любил использовать образы Апокалипсиса и даже ладился вывернуть наизнанку сюжеты Нового Завета, истолковывая их с позиции политического демагога: «Из двенадцати апостолов Христа только Иуда оказался предателем. Но если бы он захватил власть, то представил бы остальных апостолов как предателей».

Лев Давидович писал это, имея в виду Сталина, в разгар московских процессов над «врагами народа». Любопытно, что в это же самое время Троцкого тоже судили. С 10 по 17 апреля в «Голубом доме» Диего Риверы проходило заседание международной комиссии по расследованию обвинений, выдвинутых против него в Москве на основании показаний его бывших соратников.

В Москве Троцкого заочно обвинили в сговоре с Гитлером, которому после планируемого переворота и убийства Сталина была якобы обещана Украина. А также - с японцами, коим предполагалось отдать Приморье, если они поддержат заговор. Бывший заместитель наркома иностранных дел Крестинский показал на следствии, что он лично связал Льва Седова с главой германского рейхсвера генералом фон Сектом, и сколько денег было получено от Немцев на финансирование переворота в Советском Союзе, тоже сказал.

Ничего удивительного или необычного в такой сделке с Германией для большевиков-ленинцев, разумеется, не было. Троцкий шел известным путем, и Сталин, судя по всему, был хорошо осведомлен об этом. Кстати, совершенно справедливо считая, что позором Брестского мира Советская Россия обязана Троцкому, мы почти ничего не знаем о том, что позор этот был изначально спланирован Лениным.

В Брест-Литовске Троцкий занял как бы выжидательную позицию: «Ни мира, ни войны». Однако отнюдь не позерство новоиспеченного наркома иностранных дел на переговорах с немцами вынудило в итоге пойти на еще более унизительные для России уступки Германии - Троцкий просто не знал, как поступить в сложившейся ситуации. Немцы, заплатившие Ленину огромные деньги, потребовали немедленного заключения сепаратного мира. С другой стороны, Соединенные Штаты, уже заявившие, что вступают в войну с Германией, вовсе не были заинтересованы в таком исходе. Американские друзья напомнили Троцкому, что денег они заплатили ему не меньше, и вовсе не для того, чтобы уступить почти поверженной Германии один миллион квадратных километров российской территории.

Троцкий, оказавшись в трудном положении, на всякий случай сорвал переговоры, прикрывая свое решение ссылкой на грядущую революцию в Германии, чем поверг Ленина в изумление и ярость. Все же они не доверяли друг другу, если вообще в политике «богохульных апостолов» можно говорить о каком-то доверии. Ленин оказался более доверчивым: решил, что Троцкий руководствуется пустой революционной фразой, и не заподозрив двойной игры, заменил его на посту наркома и руководителя делегации.

Лев Давидович, в свою очередь, знал об игре Ленина гораздо больше, чем допускал пролетарский вождь. Почему именно 25 октября 1917 года произошел большевистский переворот в Петрограде? Почему Ленин с настойчивостью, доходящей до истерики, бился за эту дату, ставшую впоследствии «великим праздником»? И что скрывалось за его загадочной репликой: «Двадцать четвертого рано, а двадцать шестого - поздно»?

«Гениальное провидение» вождя объясняется очень просто. 24 октября Австрия предложила Временному правительству России заключить сепаратный договор о мире, вследствие чего тотчас бы рухнула оставшаяся в одиночестве Германия. В этом случае долгожданная победа России в Первой мировой войне лишала большевиков всяких надежд на захват власти, ибо они с самого начала стояли за поражение, и главным их козырем, обеспечивающим популярность среди солдатских масс, был лозунг: «Долой империалистическую войну!»

Потому-то Германия и потребовала от Ленина немедленно, не откладывая ни на один день, бросить все силы большевиков на свержение Временного правительства, которое, конечно же, приняло бы предложение Австрии. Удастся или нет большевикам эта авантюрная попытка переворота, немцев интересовало даже не во вторую очередь. Главное, завязать вооруженный конфликт в России и сорвать тем самым заключение сепаратного мира с Австрией. Правительство Керенского было настолько деморализовано, что большевикам без особых усилий удалось и то, и другое. Поразительно, от каких мелких условностей и мелочных интересов может зависеть судьба великого государства. 26 октября революция в России уже не случилась бы. Она не случилась бы и 25-го, если бы на заседании ЦК Троцкий, подобно Зиновьеву и Каменеву, выступил против совершенно неподготовленного захвата власти. Однако, ведя свою игру, он не рискнул помешать игре Ленина и при голосовании воздержался.

Хаос в стране быстро сделался принудительным, и авантюру Ленина назвали Великой революцией.

Кролики Троцкого

Вспоминал ли Троцкий об этих событиях двадцатилетней давности? Наверное, вспоминал. Но думал постоянно только о Фриде Кало, в жилах которой текла гремучая смесь индейской, испанской и еврейской крови. Иногда они уходили вдвоем в горы - не очень часто и не слишком далеко. Она собирала истомленные зноем цветы. Он оглядывал окрестности взором охотника, но ощущал себя, как усталый солдат, у которого перед ненастьем ноют старые раны, и присаживался отдохнуть. Из-под камня выскакивали юркие ящерицы. Он пугался. Фрида смеялась. Она легко взбиралась на самое высокое место, за которым открывался глубокий провал, и звала его встать рядом. «Что ты, что ты!.. -кричал он. - Вернись, там опасно, у тебя закружится голова!» «Я птица, которая летает стоя, -отвечала она. - Мне не страшно. Все страшное в моей жизни я уже пережила».

Он знал, что это правда. После перенесенного в детстве полиомиелита правая нога у нее сделалась чуть короче и тоньше, чем левая. Занятия спортом выровняли ущербность, насколько это было возможно, но не смогли уберечь от нового увечья. Когда ей исполнилось восемнадцать лет, она попала в страшную катастрофу. Автомобиль, в котором она ехала, столкнулся с трамваем. Сломавшийся токоприемник насквозь пропорол ей живот, раздробив тазобедренную кость. Спорт и сцену пришлось оставить. Фрида Кало стала художницей.

Троцкий видел многие ее работы - не все, конечно, потому что она умерла спустя четырнадцать лет после его гибели. Но самые известные автопортреты, уходившие впоследствии с аукциона «Сотбис» за немалые суммы, он видел. Фрида с попугаями. Фрида с обезьянками. С собачками. С Диего-ребенком на руках. Со Сталиным... И здесь его преследовал Сталин.

Скоро Троцкий стал ей в тягость. Его записки с мольбой о встрече возвращались вместе с книгами, в которые были вложены. Он горевал, искал причины, коих не существовало, снова писал. Под эту симфонию неразделенной страсти состоялся суд. Троцкий истекал сарказмом и злостью: соратники в Москве наговорили о нем столько, сколько он и сам о себе не мог знать. Международная комиссия под председательством Джона Дьюи оправдала Троцкого. Однако, чтобы закрыть все белые пятна в его биографии и увязать несвязуемое, понадобилось сочинить 617 страниц оправдательного заключения.

Напрасно стучались в эту дверь бывшие сторонники Льва Давидовича в Париже: Макс Истмен, Виктор-Серж Кибальчич и Борис Суварин, заявлявшие, что речь комиссия ведет не о том, и что не имеет никакого значения, встречался ли Троцкий с тем или иным заговорщиком, действительно ли ждал в Норвегии сигнала о начале переворота в Москве или просто ловил треску в фиордах. Судить Троцкого, утверждали они, надо за фатальный грех большевизма, из которого вылупился сталинизм.

Исходя из этого, имеет ли он моральное право обвинять сегодня Сталина в преследовании семей оппозиционеров, когда практику заложников ввел в годы Гражданской войны сам Троцкий, горячо поддержанный в этом деле Лениным? Может ли Троцкий публично возмущаться смертными приговорами в Москве, если в 1917 году с пеной у рта выступал за отмену смертной казни, а уже в следующем году отдавал приказы казнить без суда и следствия тысячи людей?

О чем вообще говорить в этой ситуации, когда Троцкий всегда оправдывал террор и политические убийства, объясняя свою позицию тем, что «моральная оценка убийства, вместе с политической, вытекает из внутренних потребностей борьбы»? Нет и не может быть у Троцкого никаких оправданий, откуда бы они ни вытекали, и судить его надо прежде всего за то, что он лично руководил террором против кронштадтских матросов, тамбовских крестьян, донского казачества, против русской интеллигенции и духовенства.

Оправдали Троцкого. Однако выглядел он подавленным. Понимал, что настоящий приговор ему вынесут совсем другие судьи. О чем-то он только догадывался, но что-то знал и наверняка. К нехорошим выводам подталкивал тот факт, что ни одна газета не напечатала ни строки из 617 страниц оправдательного заключения. Журнал «Лайф» по какой-то надуманной причине вдруг отказался от заказанной ранее статьи о Сталине. Это увязывалось с другим недавним обстоятельством, поразившим Троцкого. В одной из статей он выбросил антисемитскую карту. Анализируя скрытую направленность московских чисток, напомнил, что еще в феврале 1934 года Сталин приказал арестовать членов так называемого «всесоюзного троцкистского центра», не озаботившихся обретением русских псевдонимов.

Он полагал, что нанес Сталину удар, который тот не в состоянии будет парировать. Но удар в спину нанесли ему самому. Видные американские публицисты и писатели дружно заявили: «Мы привыкли смотреть на Советский Союз как на наше единственное утешение в том, что касается антисемитизма. Непростительно, что Троцкий бросает такие обвинения в адрес Сталина».

Он был политиком и прекрасно сознавал, что подобные перемены в общественном мнении не возникают сами по себе, а являются публичными отголосками чьих-то принципиальных решений. Кажется, в тот момент его даже не слишком встревожило известие, что Зборовский, ближайший сотрудник и друг Льва Седова, помогавший выпускать «Бюллетень оппозиции», оказался агентом НКВД.

Троцкий верил и не верил, трудно размышляя о том, чего страшился: не бросить ли все и чертовой матери, озаботившись единственно спасением сына? Ведь именно Зборовского наивный и доверчивый Лева готовил к исторической роли убийцы Сталина.

16 февраля 1938 года пришло сообщение о скоропостижной смерти Льва Седова в Париже. После этого Троцкий окончательно расстался с Фридой Кало и больше уже ни на один день не покидал Наталью Седову. Чувствовал себя скверно, подолгу болел и зачастую с трудом поднимался с постели кормить кроликов. Их он теперь кормил сам, испытывая какое-то неизъяснимое удовольствие. Здесь он стоял на самом высоком месте, и у него совсем не кружилась голова: «Я птица, которая летает стоя...» Кролики - эти маленькие, пушистые комочки жизни, лишенной смысла... Наверно, Фрида права: когда отнимают смысл у жизни, ты ждешь ухода и надеешься, что никогда больше не вернешься. А зачем тогда все это было?..

Трудно сказать, догадывался ли он перед смертью о том, что судьба его была решена тем же кланом, который в 1917 году провожал его из Нью-Йорка на родину, сердечно напутствуя и желая всяческих успехов «новому предприятию в России». Троцкий оправдал и большие расходы, и великие надежды, однако время опять критически изменило ситуацию. Клан в очередной раз поменял ставки в игре и сдал Сталину «пятую колонну» троцкистов в России, оставив ее живой символ в качестве контрольного пакета акций. По завершении в Москве громких процессов над троцкистами настал черед и самого Троцкого.

Сталинскому чекисту Науму Эйтингону и его агенту Рамону Меркадеру помогли подобраться к неприступному дому в пригороде Мехико и поставить кричащую точку в жизни и судьбе «перманентного революционера». Рамон Меркадер за свой не слишком удачный удар ледорубом удостоился звания Героя Советского Союза. После двадцати лет заключения в мексиканской тюрьме приехал в Москву, где и умер в 1973 году. Похоронен на Кунцевском кладбище под именем Рамона Ивановича Лопеса.

Комментарий к несущественному

Большинство известных фотографий Троцкого запечатлели его на фоне митинговой толпы. Он знал, чем увлечь ее: «Советская власть уничтожит окопную страду. Она даст землю и уврачует внутреннюю разруху. Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы -отдай одну солдату. У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему...»

Профессор права Собчак тоже способен был угадывать настроения и чувства толпы: «Заказали вы жизнь красивую, вот и выполнен ваш заказ». Он твердо усвоил известную формулу, согласно которой революции замышляют гении, осуществляют фанатики, а пользуются ее плодами проходимцы. Понимал, однако, что формула эта лжива: одни подонки общества революцию замышляют, другие используют результат. Сама же революция есть достижение хаоса и разрушения, поэтому - бесплодна.

Если не считать того, что она порождает диктаторов.

2-5 августа 2012 года

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Троцкий в начале двадцатого века - это Собчак в конце его. «Любимец демократии» сменил на митинговой трибуне «любовника революции». Свято место пусто не бывает, это верно. Верно также и то, что чаще всего место перестает быть святым. А было ли оно таковым у Троцкого? Это для кого как. В «Золотую книгу Возрождения» Лейба Бронштейн-Троцкий, сын Давидов, вписан одним из первых, что означало высшую степень национальной благодарности и признания огромных заслуг перед неким народом и неким государством. Почему не перед Россией? Ведь того государства еще в помине не было, когда Лев Троцкий посвятил себя великому делу революции в России. С другой стороны, что такое отдельно взятая Россия, если речь шла о любовных отношениях Агасфера и мировой революцией? Не лыком шитое имя Анатолия Собчака тоже вписано кое-куда. Например, в стенограммы съезда народных депутатов, где он блистал красноречием ради самого красноречия. В агентурную картотеку ЦРУ, где значился под кодовым псевдонимом «Цапля». В расшифровку телефонных переговоров Людмилы Нарусовой с криминальным авторитетом Мишей Кутаисским - Михаилом Мирилашвили, ныне отбывающим срок за убийство. Наконец, имя его высечено почти золотыми буквами на надгробном памятнике, установленном на престижном Никольском кладбище. Но более всего имя Собчака фигурирует в сотнях томов уголовных дел, которые в разные годы демократии вели следователи МВД, ФСБ и Генпрокуратуры. Трибун и глашатай всяческих либеральных свобод Анатолий Собчак добился возвращения Ленинграду исторического названия Санкт-Петербург, и это стало одним из немногих его дел на посту мэра, не подлежавших рассмотрению с точки зрения уголовного законодательства.

Танго в Париже

Идея закрытия Мавзолея и цивилизованного захоронения «вождя мирового пролетариата» на Полковом кладбище рядом с матерью и сестрами принадлежит Собчаку. Однажды он ужаснулся тому, сколько средств упускается на сохранение никчемной мумии, и принялся со всех доступных ему трибун призывать к прекращению этого «богопротивного» дела, что позволило бы содержать десятки детских домов. Он был, бесспорно, прав. По, прокукарекав, не стал дожидаться рассвета на Красной площади. Да, в сущности, ему и наплевать было, где именно покоятся культовые мощи. Еще менее волновала несчастная судьба детских домов в России. Ему надо было блеснуть свежестью и радикальностью подхода к решению вопросов «тяжкого наследия коммунистического прошлого». И не столь важно, как отнесутся к этому здесь, важно, чтобы услышали там.

Там услышали и оценили. С тех пор Собчак зачастил в Париж. Впрочем, «частил» он всюду, куда только звали. С удовольствием наезжал в Таллин, где устраивали свои сборища прибалтийские сепаратисты Сависаар, Ландсбергис и прочие, обсуждая, как лучше и быстрее сделать все необходимое, чтобы русским не было места на берегах Балтийского моря. Собчака такие планы не смущали. Он с удовольствием разглагольствовал о «путях разумного разрушения страны», предлагая, в свою очередь, не изгонять русских безоговорочно и безадресно, а создать для них временные резервации, откуда они побегут сами. Ему аплодировали с восторгом. Инструктировали Собчака в Париже. Возвращаясь оттуда, он светился европейским лоском, небрежно поминал Франсуа Миттерана и Жака Ширака, из чего само собой следовало, что принимали питерского градоначальника в Елисейском дворце. Однако принимали его не там, а в прокуренном офисе редакции газеты «Русская мысль», издаваемой бывшим советским диссидентом Александром Гинзбургом на деньги ЦРУ. Как правило, такие поездки осуществлялись под предлогом согласования условий издания его книг, которых там никто не читал и даже не видел.

Практика эта известна со времен «массового» издания за рубежом избранных сочинений членов Политбюро ЦК КПСС. Тамошние издатели получали под это дело миллионы долларов из партийной кассы и торжественно передавали советскому посольству какую-нибудь сотню экземпляров в роскошных переплетах. При этом подразумевалось, что основной массовый тираж разошелся среди рядовых читателей.

Для Собчака эту практику развернули другим концом: он получал баснословные гонорары в обмен на рукописи, не покидавшие пыльных шкафов «Русской мысли». Платили, понятно, за другое, и это «другое» требовало поначалу длительных разъяснений.

- Очень хорошо, господин Собчак, что вы сразу перешли на нашу сторону, - радушно улыбался шеф «Русской мысли». - Это позволит нам добиться эффективных результатов в кратчайшие сроки, а также и вам принесет колоссальный личный успех. Мы хотим предложить вам готовый арсенал приемов, методов и средств, способных при их широком использовании довести империю СССР до окончательного распада и естественного разложения. Назовем условно вашу миссию романтически, если не возражаете. Пусть эта акция будет именоваться «Танго в Париже» или «Последнее танго». Как вам?

- Ну зачем же последнее...

- Согласен, не надо «последнего». Главное, чтобы в рабочем процессе не было привязки к географии, иначе КГБ непременно заинтересуется. Хотя, я думаю, с этой стороны вам нечего опасаться. Вы ведь признанный лидер демократического движения в России, не так ли?

- Да, но Ельцин...

- Что такое Ельцин? Кто такой Ельцин?! Наши друзья за океаном считают его очень токсичным политиком, которому просто повезло. Когда рухнули стены его карьеры, он оказался снаружи. Кроме того, успех Ельцина обусловлен психологией баранов, которые позволяют себя стричь старому пастуху, опасаясь, что новый станет стричь еще круче. Мы поддерживаем такое настроение забавным тезисом, что альтернативы ему нет, а есть только выбор между Ельциным и тем, кто будет еще хуже. Но это до поры до времени.

- Какова же моя роль в этом процессе? т- спросил Собчак.

- Максимально ускорить бег времени! - Гинзбург не скрывал своего воодушевления. - На головы советских людей надо обрушить сотни разных газет, чтобы они вместе с телевидением беспрерывно выдавали одну и ту же жвачку для всех без исключения социальных групп и слоев. Негативные проявления и просто отдельные недостатки нужно непременно связывать с именем коммунистов, как бы порой нелепо это ни звучало. Стадо баранов, именуемое «дружной семьей братских народов», должно возненавидеть своих пастухов, и тогда оно даже не заметит, куда погонят его демократы. Все советские, так сказать, апробированные временем нормы воспитания и морали необходимо постоянно подвергать осмеянию.

- Думаю, с этим проблем не будет, - солидно обронил готовый к решительным действиям Собчак.

- Будут проблемы! - уверенно возразил инструктор.

- Проблемы у вас возникнут с того самого дня, когда вы заговорите о смене городской вывески...

- Какой вывески?

- Необходимо стереть имя Ленина со всех географических карт, чтобы уже ничто не напоминало о прошлом. Желательно также и муниципальным структурам подобрать более подходящие названия. Например, Ленгорисполком переименовать в мэрию, а глав районных администраций назвать префектами. Это психологически очень важно. И очень непросто, господин Собчак. Но, смею вас уверить, за одно только переименование Ленинграда вам заплатят хорошие деньги. Очень хорошие!..

С этим заказом надежда русской демократии справилась. И никто Собчаку не припомнил, что переименование Ленинграда обошлось в тысячи раз дороже, чем содержание Мавзолея, столь уязвившее его нежную, романтическую душу.

Фитильки в глазах Собчака, отвыкающего жить на рубли, разгорались до неземного свечения по мере того, как он осваивал танцевальную политику между общим прошлым и собственным будущим, располагавшимся в пространстве Большого Парижа. Но однажды его, артистичного, словно выдернули из бального зала демократических презентаций и поволокли в темный лес дел настоящих, где он впервые понял, за что платят ему бешеные бабки.

- Мистер Собчак, - безапелляционным тоном заявил ему мсье Гинзбург, - наших заокеанских друзей интересуют ваши возможности в деле м-м... как бы поточнее выразиться, полной остановки некоторых избранных ими ленинградских предприятий.

- Петербургских, - напомнил ему Собчак.

- Это неважно. Впрочем, как раз петербургскими они и не должны стать, а исчезнуть вместе с Ленинградом. Речь идет о таких предприятиях оборонного комплекса, как «Арсенал» - в части производства ракет надводного базирования и крылатых ракет. Далее «Кировский завод», конкретно - Производство номер три, занимающееся выпуском танков. Объединение «Большевик», производящее современное вооружение - в частности, скорострельные пушки проекта Б-203А. С точки зрения наших друзей, значительную угрозу представляет продукция судостроительной промышленности вашего города, особенно «Балтийский завод» с его тяжелым крейсером проекта 1144...

- Но, мсье Гинзбург, я... у меня нет никаких соображений на этот счет.

- Если нет соображений, значит, они не нужны, - заверил Гинзбург. - Вам предстоит сосредоточиться, помимо уже сказанного мною, на заводе имени Жданова, строящем крейсеры 955-го проекта, а также на Адмиралтейском объединении, выпускающем подводные ракетоносцы. Ну и, разумеется, на различных конструкторских бюро, обеспечивающих эти проекты, типа «Айсберг», «Алмаз», «Гранит», среди которых наиболее вредоносными наши друзья считают проектно-конструкторское бюро «Северное».

- Вы же знаете, мсье Гинзбург, я сторонник закона и права, - вяло выдавил Собчак.

- Знаю, знаю!.. - пренебрежительно отмахнулся Гинзбург - Не волнуйтесь, за каждый выводимый из строя объект ваш швейцарский счет будет пополняться по согласованной схеме.

- Вряд ли можно сейчас говорить о какой-то моей конкретной помощи в этом... в этой акции... Собчак неудержимо мрачнел. Конечно, ему стало страшно. Едва успел освоиться в роли жиголо, танцующего целомудренное танго, как тут же велено было идти исполнять стриптиз в борделе, где зрителями будут компетентные контрразведчики.

- Поймите, - начал втолковывать ему Гинзбург, - от вас не требуется проведения диверсий или кражи секретной документации. Мы цивилизованные люди. Любую операцию по прекращению того или иного производства можно и нужно проводить вполне легальными способами. К примеру, резко повысить арендную плату за использование основных фондов, за землю, поднять цены на энергоносители и одновременно лоббировать сокращение бюджетных ассигнований на оборонный комплекс, лишить его кредитования на льготных условиях - вот и конец всем этим НИИ, КБ, балтийским заводам, отравляющим атмосферу и портящим цвет лица. Никаких диверсий, вы меня понимаете? Это гораздо проще, чем публично разрушать памятники.

Любезность в голосе Гинзбурга сочеталась с непреклонностью, и Собчак понял, что свои взгляды на этот счет сторонника закона и права он может спрятать в носовой платок. Астигматичные глаза его увлажнились, нос тоже набряк и понуро навис над губой. Паршивенькая улыбка протиснулась наружу лишь после напутственных и бодрящих слов Гинзбурга:

- Завтра мы обговорим интересующую вас финансовую смету.

Собчак покинул офис редакции «Русской мысли» размашистой и одновременно скованной походкой пожилой цапли. Однако глаза его уже горели нездешним огнем ненависти к тяжелым авианесущим крейсерам и ракетам надводного базирования...

Развязка в гостинице «Русь»

Вечером 23 февраля 2000 года, накануне похорон Анатолия Собчака, к дому № 32, на набережной Мойки, подъехала спецгруппа Федеральной службы охраны и быстро разредила толпу возжигавших поминальные свечи. Ожидался приезд Путина. Никто из умиленных собственной скорбью не вспоминал в эти минуты, каких невероятных усилий, нервов и средств стоило чете Собчака и Нарусовой выдворить из этого дома старинных жильцов, объединить две просторные квартиры в одну, площадью в триста квадратных метров, не считая мансардного этажа, приватизированного Нарусовой ранее. Умиленные просто скорбели под объективами репортеров, потому что в подобных случаях положено выражать скорбь, не имея в виду многоходовую аферу с фиктивными обменами и взятками, с мнимым детским садом и несуществующим бассейном для детей, что неоднократно было обещано градоначальником, с оформлением квартиры на подставное лицо - со всей этой совковой дикостью, сопровождавшей каждый шаг «Цапли» на пути к лучшему устройству собственной жизни, которая так и не состоялась.

За милицейским оцеплением, возникшим сразу после появления сотрудников ФСО, стояла странноватая пара: юная, красивая леди в длинном манто и бордовыми розами в руках. Темные очки скрывали прекрасные злые глаза. Ее бородатый спутник, сильно потертый, заметно плешивый, едва доставал ей до плеча, однако тянулся к благоухающей пряди волос, укрывавшей божественное ушко.

- Вы не хотите возложить цветы? Я не понимаю вас. Поверьте, здесь каждый второй знает о ваших близких отношениях с покойным ровно столько, сколько знаю о них я. Журналисты будут шокированы вашим отказом от участия в церемонии прощания. Зачем вам это?

- Ах, Гинзбург, что вы можете знать о наших отношениях с этим старым павианом!..

- Между прочим, он на год моложе меня, - обиделся Гинзбург.

- Это заметно, - съязвила она, - но мы говорим о другом. Я постоянно твердила ему: быстрее оформляй развод, переводи все счета в Антигуа -и в Москву! Там Путин, он поможет занять приличное положение в Кремле, не может не помочь. И что? Нарусова просто вынудила его поехать погостить у калининградских «братков».

- У губернатора Горбенко, -мягко поправил Гинзбург.

- Можно подумать, Горбенко не из братвы... Нет, все это не случайно. Я уверена, что люди Нарусовой и сейчас следят за нами. Думаете, нет?

- Насколько мне известно, Собчак так и не успел перевести свои счета в офшор, - задумчиво молвил Гинзбург.

- Мне-то теперь какая радость от этого: перевел - не перевел... Если бы мы поехали в Москву в августе или в сентябре, он был бы жив. Путин оградил бы его от любых недоброжелателей, я уверена...

Юная леди сильно заблуждалась относительно покровительства Путина. Собчак не мог не видеть, что бывший ученик дистанцируется от бывшего учителя. Сделав его доверенным лицом в предвыборной кампании, ничем не выразил своего отношения к осторожному зондированию Собчака на предмет кремлевского трудоустройства. Напротив, дал понять, что должность руководителя президентской администрации ему не светит. Первого зама, пожалуй, тоже. Что тогда? А ничего. Одиозный Собчак стал не нужен никому. И он отправился к Горбенко по настоянию пока еще жены, уверявшей, что у калининградского губернатора имеются, во-первых, большие деньги, а во-вторых, надежные связи в Белом доме: «Одним звонком он сделает тебя руководителем аппарата правительства - чем плохо?» И он поехал к Леониду Горбенко.

Широкой публике так и не объяснили толком, что стало причиной скоропостижной смерти Собчака в номере люкс гостиницы «Русь» в курортном Светлогорске, и вряд ли когда-нибудь объяснят. Единственным моментом, наводящим на размышления, выглядел сюжет НТВ, показанный за два часа до трагедии. Он был посвящен бандитским обычаям губернатора, который и впрямь - внешностью, манерами и лексикой - мало чем отличался от калининградской братвы, а если верить комментарию к сюжету, то и вообще ничем не отличался. Конечно, на НТВ знали, что к «братку» Горбенко по его приглашению приехал в гости Анатолий Собчак. Так, может, на НТВ знали и больше?..

19 февраля в 22.30 кто-то из сопровождавших Собчака лиц проник в его номер - якобы с целью уточнить программу на завтра. Незадолго до этого Собчак в присутствии по меньшей мере десяти человек сказал, что хочет отдохнуть, спокойно почитать перед сном. Словом, просьба не беспокоить. Кому взбрело в голову после таких слов уточнять что бы то ни было на ночь глядя? Кому-то взбрело. Один из помощников Собчака, пожелавший остаться неизвестным в ситуации, которая вообще не предполагает неизвестных, заявил, что «просто заглянул к Собчаку, а дверь была не заперта», и вот, стало быть, он, выйдя из тени, увидел, что шеф без сознания. Поскольку поблизости обретался человек с медицинским образованием, то они там сообща и боролись за жизнь Анатолия Александровича со всем усердием.

Умерщвляли Собчака долго и со знанием дела - чтобы не оставлять следов насилия. Какие манипуляции проделывали с ним «спасители», не скажет теперь никто, но «скорую» они вызвали только через полчаса, когда конец увиделся необратимым. Тут была допущена красноречивая оплошность. Если возле Собчака присутствовал «человек с медицинским образованием», то он просто обязан был сказать, какая именно помощь потребуется от «скорой». Фельдшер Валентина Тарасова не получила никаких внятных объяснений по поводу происходившего е гостинице «Русь». Только одно: «Приезжайте срочно, случилось несчастье», может, кто упился до потери сознания - такое тоже случалось.

Прибыв через десять минут после вызова, врачи поняли, что опоздали. У Собчака не прощупывался пульс и не было давления, лицо приобрело синюшный оттенок. Тем не менее его пытались реанимировать. Возможно, будь в бригаде опытный кардиолог и соответствующая аппаратура, его бы и вытащили из состояния клинической смерти, но тут все было бесполезно. В 23.20 врачи констатировали смерть от сердечной недостаточности. Тридцать минут между жизнью и смертью Собчак боролся в одиночестве. Против всех. В том числе и против многих из тех умиленных, кто пришел почтить его память к дому № 32 на набережной Мойки.

Надо знать крайне осторожного Собчака с его обострившейся боязливостью после вынужденного бегства в Париж, устроенного Путиным, и вкрадчивого, нешумного возвращения, чтобы понять простую вещь: у него не могло быть открытой или незапертой на все замки двери, где бы он ни находился. Он не доверял никому, потому что очень часто сам обманывал доверившихся ему. «День открытых дверей» - это не про него. А вот тень от приоткрытой двери как раз его случай. Исход «любимца демократии» состоялся, и был он совсем не громким, как у «любовника революции» Троцкого. Не было и ледоруба, значит, не было и улик. А убийц не нашли, потому что не искали. И потом, сердечная недостаточность - это все-таки гуманно. И это демократично, в конце концов.

Комментарий к несущественному

Примерно за два месяца до кончины бывшего градоначальника Петербурга Людмила Нарусова обнаружила в его бумагах черновые записи, касавшиеся сложной схемы перевода личных авуаров Собчака на счет, открытый в банке офшорного Антигуа. Полученную там многомиллионную сумму предстояло разбить на три равные части и разместить в трех различных банках на острове Большой Кайман. После такой проводки концов будет уже не найти.

Нарусова поняла, что с грядущим разводом потеряет все, включая квартиру, оформленную на подставное лицо. Кинулась звонить с мольбой о помощи. Не Путину, как можно было подумать, а криминальному авторитету Михаилу Мирилашвили, предлагая тому действовать «через Кума», то есть через Владимира Кумарина, лидера «тамбовских»: «Здесь, уж извините, я действую как гангстер. Его надо просто заткнуть». Миша Кутаисский струхнул: «Не будем по телефону...» Нарусова, перебивая: «Надо действовать очень жестко!»

Этот разговор не стал предметом внимания следователей: Кремль запретил беспокоить «вдову российской демократии».

А Михаила Мирилашвили спустя, несколько лет посадили совсем за другие дела. Владимир Кумарин, ставший Барсуковым, тоже сел, получив 14 лет строгого режима. Нарусова стала сенатором.

8-10 августа 2012 года

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

27.07.2016

Оглавление

Анатолий Яковлевич Гончаров Голые короли

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg