«России ивовая ржавь (сборник)»

России ивовая ржавь (сборник) (fb2) - России ивовая ржавь (сборник) 1164K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Александрович Мерзлов

Анатолий Мерзлов России ивовая ржавь

Анатолий Александрович Мерзлов

Мерзлов Анатолий Александрович родился в семье военнослужащего в Аджарии, в г. Батуми. С 1961 г. воспитанник музвзвода Батумской мореходки. С 1966 г. курсант Батумского мореходного училища. В 1971 г., после окончания, работал на судах загранплавания Новороссийского морского пароходства в качестве судового механика. В составе флота был участником Вьетнамской войны, событий на Ближнем Востоке, работал в тайм-чартерах на Кубе. Участник арктических и антарктических экспедиций.

С 1988 г. перешел на береговую работу мастером судоремонтного участка БТОФ г. Новороссийска. С 1990 г. кардинальная перемена образа жизни – полный уход от моря для работы в плодовом совхозе Геленджикского района. В этом же году направлен на учебу в высшую школу управления сельским хозяйством. В связи с развалом совхоза в перестроечный период после окончания школы стал предпринимателем.

Первая проба пера состоялась в г. Батуми в газете «Советская Аджария» (8 класс школы). Моральным правом к написанию первой книги послужил многолетний опыт во многих областях жизни, подпитанный жаждой самовыражения. До 2007 г. писал в стол, накапливая и систематизируя материал. В 2007 г. Краснодарское издательство «Советская Кубань» издало первую книгу «Платановая аллея». С промежутком в один год были изданы очередные книги: «На пути в никуда», «Эта страсть навсегда», «Счастливчик», «Здравствуй, Геленджик», «Код доступности», «35-й день осени».

Неоднократный участник литературных конкурсов им. И. Бунина /лонг лист/, Ясная Поляна, Дары волхвов.

Танюша – милый идеал

Солнце нещадно палило в зените. Распластавшись в ленивом планировании, над головой перекликались щуры. Далеко впереди в знойном мареве плыли бесформенные холмы. Затяжной подъем вывел на лысую маковку высотки, довлеющую над остальным ландшафтом. Жара изнуряла – не терпелось вырваться из выжженного безжалостным солнцем однообразия, обласкав взор желанной встречей, а пологие холмы упорной вереницей все уходили за горизонт.

Два самоотрешенных путника по возможности сокращали путь, молчаливо срезая склоны огнедышащих холмов. Один из них, – смуглая от накрепко прилипшего загара, с въевшимся в кожу щек природным румянцем девушка по имени Танюша, семнадцати лет от роду; второй путник – парень, ее новоявленный родственник двадцати лет. Парень отставал, не имея при огромном резерве молодости и внешней спортивности достаточной подготовки. Ей, выросшей в этих местах, подъемы давались заметно легче. Когда имеешь цель, но под палящим светилом постепенно теряешь желание достичь ее, трудно сохранять в лице живость интереса. Однако в их перекрестных взглядах не было и намека на досаду – в мимике оставалась все та же первоначальная одержимость. Внезапно, как свалившийся с неба подарок, из-за очередного холма на фоне блеклого неба открылась вершина с беспорядочными грудами белых изваяний, смахивающих на…, пришло на ум сравнение, «обиталище древних инков». Пробитая тропа запылила активнее, оставляя за ними облачко невесомой пыли. Унылый пейзаж не таил загадок, но после замечаний Танюши открылся, не успевшими рассыпаться в бесследный прах листьями тюльпанов. Она повела царским жестом, показывая просторы, покрытые ими весной.

Ноги выбивали пыльный пунктир, а воображение уводило от безжизненных рыжих склонов к буйно-зеленым весенним картинам.

Танюшу представили парню несколько дней назад – при близком общении противоречий этому не возникло. Она так и осталась в его памяти на долгие и долгие годы ласково уменьшенной.

Блудный отец расстался с его мамой двенадцать лет назад. Он его хорошо помнил и был рад, когда тот объявил о себе в Крыму через много лет. У отца проснулись отеческие чувства – он пожелал увидеть его, как это водится у нас, готовенького, повзрослевшего. Хотя отец и не помогал им все эти годы, неприязни к нему не прививали. Именно мама благословила его на эту поездку. Впереди жизненная дорога с багажом однобокого воспитания. Чем можно исправить сформировавшийся дефект? Ему не хватало мужского начала, и он это чувствовал особенно при принятии важных решений. Тоска ли за судьбу еще совсем молодой мамы, какая-то тайная мысль о воссоединении или есть еще нечто подвластное нашей природе, он согласился поехать на встречу без колебаний. На месте выяснилось: отец еще пять лет назад сошелся с женщиной и стал отчимом Танюши.

– Здесь, должно быть, очень красиво весной, Та-нюша?! – осмелился парень скрасить молчание.

Внешне тонкая и упругая, она и взвилась, как пружинка, будто своей фразой он сдернул некий тайный предохранитель. Эпитеты и метафоры в веселой смеси чувственных неологизмов застрекотали кузнечиками из ее уст. А ведь все началось с банального гербария на корню.

– Сейчас разве не красиво?! – сверкнула Танюша карими глазами.

«Где она видит красоту? Слепая одержимость или романтизм малолетки?» – промелькнуло в голове.

– Танюша, открой мои неведения!..

Она начала в карьер: повествовала легко, чувственно, художественно дополняя образы в сравнениях. Любая аналогия или дополнение умалили бы страстный поэтический монолог. Он не осмелился бы его повторить в первозданной достоверности. Танюша остановилась именно тогда, когда этого потребовал такт. В апогее интонации наступила полная убежденность: родные холмы – лучшее, что есть на всей земле.

Белыми изваяниями оказалось нагромождение огромных валунов из спрессованного водой и временем ракушечника. Свирепые зимние ветра довершили архитектуру местности, образовав в ракушечнике глубокие ниши. Танюша готова была убеждать попутчика в сказочной принадлежности всего окружающего. Хотя он и слышал отчасти о происхождении пещер, никак не мог отказать себе в удовольствии выслушать еще один страстный монолог – теперь о мистической истории подводного царства.

Они с немалым трудом вскарабкались в одно из углублений. Округлая ниша, снизу кажущаяся пещерой, не имела глубокого продолжения. Изрезав пальцы, изучая в слежавшемся пласте ракушечника мумифицированные листья морской ламинарии, они оставили для потомков задачу в виде отпечатков крови первой и третьей группы.

…Возвращались назад, когда жаркое солнце умерило пыл, начав сход за холмы. На глазах скрадывался уходящий в серость дальний пейзаж – стало очевидным: домой засветло не поспеть. Танюша, казалось, приуныла – она молча шла впереди, показывая со спины хорошо скроенную фигурку. В первый раз за время общения он увидел ее по-иному. Даже по южным меркам, Танюша рано налилась зрелостью. Румянцем в обе щеки она напоминала высоко висящее наливное яблочко. Лирические отступления так и просились из него, но в быстро наступающем сумраке он стал думать о возможной ночи наедине с ней. Танюшина необыкновенная манерность, отличная от городского образа, переваривались сознанием, затмевая мысли о каких-то предстоящих неудобствах. Все это случилось раньше, но ее сиюминутная уверенность виделась ему другим качеством. Он мельком, в последних отблесках светила, увидел в ее глазах банальную женскую слабинку.

На небе зажигались мерцающие точки, превращаясь в яркую карту звездного неба. Луна еще не встала, и силуэт спутницы терялся на десяти шагах расстояния. Перевалив высокую точку – взору открылся промежуточный населенный пункт мерцающий огнями, который они миновали рано утром.

На мгновение задумавшись, он догнал горячую спину Танюши. Она резко остановилась и он невольно приобнял ее.

– Не бойся, не укушу, – проговорила она с перехватом дыхания, выдающим волнение. – У нас появляется шанс увидеть крымскую ночь изнутри. Остановиться можно на заброшенной метеостанции. Она в консервации, примерно в двух километрах отсюда – до дома около пятнадцати. За что голосуем?

Его сердце переместилось в горло.

– Итак, – сверкнула она в темноте глазами.

– За станцию, – поспешил высказаться он.

А потом, смягчая дрогнувший голос, заключил: «Конечно, так разумнее, чтобы не пасть в пути».

– Ночи здесь прохладные, можно и летом схлопотать воспаление легких. Становимся спина к спине – ты весь мокрый. Предупреждала: пить воду в меру. Отдыхаем пятнадцать минут – и в путь-дорожку. Я тоже голосую за станцию, – прожурчала она голосом в новом для него качестве.

Танюша уверенно шла впереди. После короткого отдыха, с оставшимся ощущением ее слабой спины, в нем шевельнулось мужское начало. «Бесспорно, она абориген здешних мест, но почему не он, лидер по жизни, позволяет навязывать ей свою волю?» Однако непонятное внутреннее сопротивление не позволяло обидеть ее и выйти вперед. Они продолжали двигаться тем же порядком: Танюша впереди на расстоянии пяти-шести шагов, он – сзади, продолжающий копаться в нелепости ситуации, поняв, наконец: ему приятно доставлять ей удовлетворение от лидерства, еще приятнее воспринимать великодушную сестринскую заботу, даже слышать напускную жесткость, за ней все равно проступает плохо скрываемая женская слабость.

Они спустились в прищелок, образованный двумя холмами, – темнота резко сгустилась.

– Как долго еще, – спросил он темноту.

Она остановилась.

– Я была в этих местах два года назад, да и то в светлое время. Думаю, нужное плато сразу за оврагом.

В ее словах чувствовалась нерешительность.

– Та-ню-ша, а мы, случаем, не заблудились?

– Идем мы правильно… – ответила она, правда, с небольшой задержкой.

Со склона, нависающего над ними, вдруг донесся сильный шорох. Танюша вскрикнула и прижалась к нему.

– Я боюсь… здесь гиблое место…

Голос ее дрогнул:

– У подошвы этого склона фашисты расстреляли и наспех захоронили много наших солдат. Поисковики вывезли целую машину косточек несчастных. По ночам здесь видели призраков в солдатских пилотках.

Гулким эхом по щели прокатился истошный плач. По спине садануло холодком. Танюша крепче прижалась к нему. Он инстинктивно охватил ее руками, успокаивая севшим голосом.

– Давай возьмемся за руки, не бойся, пошли вперед, – решился он на инициативу.

На склонах загорались и пропадали блуждающие огоньки. Совсем рядом схватилось заунывным хором. Шуршание и горящие фосфором глаза преследовали их на протяжении всего движения до выхода на открытое место.

Теплые потоки воздуха поднимались от нагретой за день земли, бросая вперемешку с ним тянущий откуда-то сверху холодок. Танюша приободрилась: она протянула руку, показывая на выплывающий черный силуэт строения. Разом, как по решительной отмашке дирижера, тишину взорвал хор сверчков, вернувший в один миг ощущение детства и близкого счастья. Не размыкая рук, они подошли к обвисшей проволочной изгороди, за ней – зловещая тишина и ни малейшего признака жизни.

– Придержи проволоку – сгоняю на разведку, – приказала она, становясь прежней решительной Танюшей.

Он подчинился: приподнял колючую преграду, позволяя ей протиснуться сквозь нее. Она сделала это ловко: юркнула, оставив его наедине со своими мыслями. Он слышал отдаляющуюся уверенную поступь ее шагов. Небосвод за холмом осветлился желтым заревом поднимающейся луны. Танюша растворилась в полумраке. Беспечно перекликались сверчки, недалеко сзади затянули «заунывную» шакалы. Он не выдержал и прокрался к строениям – тихо окликнул. В сараюшке что-то стукнуло – ему показалось: пискнул сдавленный голос. Припав к земле, он затаил дыхание. Рука инстинктивно зашарила по земле в поиске орудия защиты. С увесистым камнем наперевес – первое, что нашла ладонь, приблизился вплотную к стене строения и позвал громче:

– Танюша, ты где?

Дверь занудно скрипнула, откинувшись на петлях. За спиной вставала луна, выхватывая из мрака унылые заброшенные строения. Собственная причудливая тень, напоминающая знаменитого «сеятеля», пересеклась с линией черного проема двери. Близко над ухом прошуршало, многоголосо пискнув.

– Танюша, ау!… – перевел он дух и крепче сжал в руке камень.

Она вышла из проема двери медленно, как изваяние, – на полпути к нему прыснула.

– Ты хотел победить летучих мышей? – спросила она, откровенно рассмеявшись.

Разглядев его серьезное лицо, она поняла, что переиграла и смело подошла вплотную:

– Ого-го, как подколачивает, испугался? За меня?

Он понял, что это ее легкая месть за проявленную слабость. Трепетность, с которой она преподнесла свой женский протест, не оставили в нем места для вспыхнувшей было злости.

Они провели ночь, приткнувшись вначале спинами, накрыв ноги непонятного происхождения жестким рядном. Тянущая из щелей прохлада не мешала витающим в ночных облаках мыслям. Попискивали непуганые полевки, изучая их неизвестное происхождение. Как выяснилось, рядном оказался старый брезент – он стоял шатром над их головами.

…Пробудились одновременно – он почувствовал это по дрогнувшей на плече руке, но она продолжала оставаться в том же положении, как, впрочем, и он, пока солнце не стало необратимой очевидностью нового дня. Когда ее веки открылись, их тайна перестала быть сказкой. Не удержавшись, он поцеловал в сложенные по-детски, лишенные прежней властности губы. Она не отпрянула, не оттолкнула его.

…Снова он посетил эти места через десяток лет. Разруха и сепаратизм не коснулись безжизненных холмов. Он приехал весной, когда их склоны покрылись засильем желто-красных тонов. Все так же в небе рыскали ненасытные шуры. В прозрачном воздухе, казалось, совсем близко висели белые изваяния некогда прекрасного подводного царства.

Уже состоялась жизнь, трудная и интересная: военные репортажи, ранения, потери друзей, тревоги – не состоялось семьи. Он так и не смог повторить ощущения той незабываемой крымской ночи. Танюша продолжала жить в старом родительском доме. Она ничуть не изменилась, если не брать в расчет грусть, умноженную на молчаливость. Он был рад счастью увидеть ее свободной, не обремененной памятью иной, чем та, что спаяла их навсегда той незабываемой крымской ночью.

Гадкий утенок

Часть 1 Старик и море

Санаторный комплекс, обособленный неизвестной благостью, расположился в уютном распадке горного хребта, красиво сбегающего в море. Искрящаяся, в теплых еще солнечных лучах, бирюзовая гладь моря настойчиво требовала участия в сказочной идиллии, и отказать ей в этом не удалось бы даже самым отпетым сторонникам общений за карточным столом, или есть еще одна известная категория – любителей общения в застольях. Из наблюдения за пестрым контингентом нашего дома отдыха: и те, и другие сегодня сдались.

Благодаря редкому взаимопониманию, или, если попасть на прагматика, чудодейственному взаимодействию небесных и земных сил, могла произойти такая встреча. Она осталась в памяти стойким напоминанием витающего вокруг каждого из нас чуда, которого не ждешь, но которое оставляет в глубоких тайниках сознания надежду до самой последней возможности.

В первой декаде осени эти места отмечены печатью тихой печали по жаркому прошлому. Остановиться бы в этом, достойном благородства состоянии, да не испытывать на уязвимость созревшие ценности, но куда деться от постулатов прогресса – совершенство бесценно постоянным обновлением. Твоя радость, умноженная временем, приобретает иные формы – она-то и способствует сохранению закона извечного круговорота.

Подошвы хребтов ласкались в усыпляющем накате волн, оставляя место парящим под солнцем языкам отмели. Немного поодаль расположились ведомственные постройки с геометрическими рядами деревянных лежанок. Подавляющее большинство быстро приобщается к благам цивилизации – здесь всегда очень много народа. Разнокалиберные торсы, далекие от комплексов своего содержания /решусь назвать их курами-гриль/ целенаправленно, в той же механической последовательности, оттеняли красками иллюзорной красоты безнадежную мертвенную бледность. Да и что может сотворить отдых, в сущности, миг в безнадеге нескончаемых забот?

В сторону, чуть поодаль на дикой отмели, не тронутой участием человеческого разума, в гордом одиночестве застыло несколько фигур. На расстоянии, умышленно выбранном для единения с самим собой, они, со всей вероятностью, предавались мыслям, не желая иметь постороннего раздражителя. Казалось, это люди, особенно уставшие от суеты скоплений больших поселений, может быть, шумных производств. А что вероятнее всего, обремененные какими-то душевными терзаниями. Не все кажущееся с лету одним, перестает быть таковым при более тщательном подходе. В нашем случае все оказалось подверженным навязшим в сознании законам пресловутого человеческого общежития.

Со стороны массы позирующие одинокие фигуры удостаивались пренебрежительных взглядов: «Кто не с нами – тот против нас» – мы их опустим. Но вот одна из них, явно в другом смысле магнитила взгляд предающихся убийственной неге. На отвороте головы, как-то еще стараясь соблюсти такт, они косились на совершенство женского образца. В предвзлетной позе лебедя, она исключительно в восходно-закатной фазе светила, горошком купальника создавала определенный комфорт для глаз. И так повторялось с полмесяца, пока свежая плеяда вновь прибывших не влилась в компанию немых созерцателей.

Одни уезжали, удовлетворенные побывкой, со снимками, пополнившими тематические коллекции собственной персоны, другие насыщали лежанки теми же элементами поиска, рождая цветные несовершенства под покровом безжалостно обжигаемой кожи.

Ее тело, в отличие от гриль-подпалины, на глазах превращалось в шоколадный образец. Стройность, подчеркнутая цветом, в сочетании с классическими пропорциями, вызывала откровенное восхищение, теперь и за обеденным столом. Все уже знали ее имя. Звали ее необыкновенно сказочно – Ассоль. Общение с ней обычно заканчивалось на уровне реплик. Не один, и не два курортных ловеласа разбили лоб о глыбу ее неприступности.

Истинная Ассоль, в лучших традициях Грина, неслышно входила в обширную столовую, вечно гудящую пустословием. С ее появлением, как по мановению невидимого режиссера, все пространство замирало и молчало до поры увлечения Ассоль едой. Можно догадаться, о чем возобновлялось застольное словоблудие. Строились версии о ее высокой принадлежности, но тут же разрушались практическими рассуждениями знатоков элитной сферы.

– Не порите горячку, сударь, отпустят вам этакую кисочку на растерзание быдлу, да еще в среднестатистический дом отдыха. Места, да, королевские, но сервис, обслуга – доисторическое прошлое.

При всем, обращение «сударь» звучало далеко не в лучших традициях буржуазного этикета, скорее издевкой.

Ассоль красиво насыщалась едой и неслышно пропадала. Возможно, кто-то и интересовался ее бытом вне пляжного моциона – об этом пересудчицы на общий суд не донесли. Надо полагать, жизнь ее протекала вне доступа праздных толкователей.

Приходило очередное утро, за ним день – все повторялось в завидной последовательности. С ее появлением я впервые так глубоко осмыслил возможности гармонии души и тела.

Искрящееся море в сочетании с небесными силами подарили мне то, без чего природа, – в лучшем случае, удачно схваченный сюжет с картины одаренного художника. Впервые так реально я увидел роскошную растительность субтропиков в милосердной перспективе человеческого разума.

В скоплении отдыхающих обязательным атрибутом юга мелькают знойные красавцы, выхватывая из их рядов достойные образцы – Ассоль оставалась одна. Не уверен, мой ли только избирательный мозг смог уловить легкую перемену в ее поведении с последним пополнением, или кто-то пошел еще дальше. Об этом мог бы рассказать случай, либо оно осталось бы тускнеющей со временем загадкой моего воображения.

До сих пор она стояла лицом к морю, хотя довольно часто его простор неуютно волновался морским свежаком. Утренний ультрафиолет красил нежные обводы плеч – до болезненного хотелось прильнуть к их совершенству в едином поцелуе с солнцем; вечерний ласкал лицевую стать, и ты, как невольный раб светила, обволакивал вместе с его лучами привлекательность лица, необыкновенной волнительности ножки, всю ее – полнокровная грудь оставалась тайной доступной для сверх вожделения.

С некоторой поры море перестало для нее быть первостепенной благостью. Отныне лицо ее встречало ленивое, красное, потускневшее к этому времени солнце, всходившее в тоскливой поволоке наметившейся осенней дымки. Уточню: ее распущенные волосы колыхались под небольшим углом к морю, и точно очерчивали прямую линию к скале с белеющей высоко площадкой обзора. В это время она обычно пустовала, и лишь одинокая фигура замершим изваянием темнела на ее фоне.

Я побывал там не однажды. Вид с нее был схвачен не одной камерой, разлетевшись по самым отдаленным уголкам нашей необъятной Родины. Заинтригованный незначительным, но важным для меня открытием, я с сожалением оставил Ассоль на растерзание чужим взорам, поднялся на площадку в дополнение к застывшей на ней фигуре. Любопытство, как порок, гасил в себе мыслями о хорошей физзарядке, и, кажется, о том, что смог встряхнуть крутым подъемом просыпающуюся с отдыхом леность души.

Отдышавшись скорее волнением, взошел под свод уютной беседки. Здесь, на высоте птичьего полета, подхваченные восходящими потоками воздуха, зарождались и улетали в сказочную высь такие же стремительные неземные мысли. Фигура угрюмого старика казалась кощунством к природе в сочетании с Ассоль, застывшей на отмели в позе очевидного благоговения. Старик невольно хмыкнул, оставшись стоять в удобном для него ракурсе. Не для позы – я окинул взглядом окрестности. Не постесняюсь прослыть сентиментальным: очень пожалел в то время отсутствию крыльев. Я развел руки, предполагая полет. Мой призыв как будто услышали чайки – они призывно закурлыкали над нами, стремглав бросившись к воде. Испугавшись самого себя, приблизился на опасное расстояние к краю пропасти, представляя себя реально парящим вниз с сизокрылыми совершенствами. В других обстоятельствах я вполне мог получить отповедь окружения, а старик не проронил ни звука, едва взглянул сочувственно, будто не я, а он – мужик в соку тридцатилетней выдержки, и вовсе не я, а он несет ответственность за будущее миленькой фигурки, ожидающей его далеко внизу. Увлеченность общения с мудрецами остановила меня от бахвальства. Я был знаком с умением этой беспомощной с виду категории перевоплощаться в ястребов и… побеждать. Своим появлением я его явно не порадовал, но он тянул с уходом – все его внимание с очевидностью ушло на крутую спираль лестницы, ведущую к низшему.

И все же он пошел назад, на мгновение замер в позыве что-то сказать. В недовольстве его взгляда отпечаталась недосказанность. Он не проронил ни звука. Долго в ушах отдавались его размеренные, тяжелые, но устойчивые шаги. Правда, солнце поднималось с большей уверенностью, заглядывая в тенистое пространство скудных растительностью горных расщелин.

Я посмотрел вниз и не увидел на отмели той, ради кого решился на откровенную авантюру. Море в красивых контрастах неба потеряло для меня исходную значимость. Еще некоторое время я оставался наверху, учитывая трудность маршрута. Без бравады молодости я позволил пожилому человеку без дополнительных эмоций спуститься вниз. С ощущением неприятного осадка в душе я сбежал к береговой кромке: фигура старика удалялась в сторону спального комплекса. Приветливые лица знакомых, кивающих мне, казались ироничными насмешливыми масками, открывшими для себя свеженький курортный сюжет.

Говорили, что осенью здесь часто случаются сбои сезонности. Так оно и оказалось: днем нестерпимо палило – в распахнутые настежь окна дышало зноем в густой примеси потревоженных кипарисов. Ласковая прохлада моря улетучилась бесследно, как бесследно исчезла она. Сознание отяжелело неприятным дурным предчувствием. Я не имел привычки спать днем, а в этот раз незаметно для себя провалился в тревожное забытье.

Наши часы на отдыхе в сознании посвящены морю. Оно остается с тобой строго отпущенный срок – потом следующий старт рабочих будней. И так из года в год, живешь разложенным перед тобой пасьянсом, пока господин Случай не подкинет тебе задачу, в которой ты обязан найти свое необыкновенное продолжение – подобного подарка может больше не быть.

С ужасной после сна головой вышел во двор. От включенных фонтанов наносило бодрящую водяную пыль. В сторону уходила дорожка под сень застывших в полусне пицундских сосен. Не пережившие летний зной, некоторые иголки топорщились рыжей бесполезностью. Это минуты лучшей терапии сознаний, и захотел бы – не смог вогнать в голову мысли о производственных буднях. Следом за мамочкой с ребенком двинулся по дорожке. Трехлетнее пухленькое существо таращилось назад, протягивая вторую свободную ручку в желании подать ее мне. Садовник с завидным усердием двигал граблями, перемещая на край газона образовавшийся шар отжившей ершистости. Неприятные аналогии путались в голове, наверное, они бы определенно загнали отяжелевшую голову в тупик, но знакомая фигура в отдалении вернула меня к больной теме. Я замедлил шаг, желая понять что-то новое, непонятное для себя. Наши пути медленно сближались. Его глаза наверху, в беседке, не были настолько доброжелательны, насколько показались мне сейчас. Оставалось несколько шагов до момента сближения, а я уже чувствовал пронизывающую энергию его взгляда.

– Молодой человек, – обратился он ко мне, учтиво остановившись сбоку. – Здесь все как единое братство. Мы не знакомы и нас не представляли, но поверьте моей интуиции: вы лучший, кого мне довелось встречать за последнее время.

Я опешил от такого вступления. Не робкого десятка, сам я редко ласкал уши собеседников подобной лестью. Немногие из моего окружения удостоились такого откровения. Несмотря на доброжелательный взгляд, был готов на любую авантюру. Я мог предположить гораздо худшее, и мой вид, очевидно, слишком откровенно говорил об этом.

В довершение он улыбнулся мне тепло, по-отечески взял под локоть и предложил присесть. Густые, слегка вьющиеся волосы с обильной проседью, украшали мужественное лицо. Он хорошо владел мимикой – она придавала его словам беспроигрышной убедительности – никакой реакции отторжения, хотя интрига сохранялась до последнего мгновения. Я ждал, но, признаться, оставался в неведении до этого самого последнего мгновения. «Может быть, он увидел во мне удобного собеседника?»

– Я хочу поговорить с вами об Ассоль…

Помнится; я вздрогнул. «Он увидел мое повышенное внимание к ней?! В чем, собственно, крамола, я как-то вмешался в его жизнь?» – пронеслось в голове.

– Вы связаны с ней родственными узами? – выдохнул я звук, похожий на плевок древней мортиры.

– Тонко подмечено, хотя и с некоторым загубленным смыслом – именно узами… Мы бывшие муж и жена.

В кулуарах сознания подобная вероятность, признаюсь, у меня проскваживала, но весьма отдаленным импульсом.

Мимо нас возвращалась мамочка с ребенком. Мне показалось, женщина особенно пристально заглянула мне в лицо. Трудно представить сейчас, какой у меня тогда был взгляд, может быть, поэтому?

По аллее прокатился прохладный ветерок – йодистый запах моря вернул меня под сень скинувших оцепенение сосен. Я смелее посмотрел на затихшего собеседника, приготовившись принять очередную заманчивую составляющую своего эго.

– Поверьте, – продолжал он страстно, – мне нелегко говорить об этом. Скорые неприятности со здоровьем обязывают меня к авантюре.

«Он не будет меня корить, даже за обстоятельства повышенного внимания к Ассоль. Что же тогда?!»

– Вы очень порядочный молодой человек, но дайте мне время. Давайте встретимся на том же месте, в беседке, на восходе солнца?..

Страх, нет, он не вызвал во мне этого чувства. Я кивнул головой.

– Как прикажете…

– Христофор Иванович, – подсказал он.

– Я обязательно приду, Христофор Иванович, – поклонился я, поддерживая его учтивый тон.

На отдыхе мы стараемся отрешиться от негатива прошлого, и оттого, насколько полнее удается приглушить действие активных клеток мозга, будет зависеть продуктивность его. В продолжении напрашивается объяснение повсеместно бытующих курортных романов. Далеко не все из них имеют достойное продолжение – зачастую в их смысле инерция слухов. Рождение в таком варианте случайной встречи несет в себе прогрессирующую деградацию личности. Часто это поиск новых красок в плеяде неудовлетворенностей. Но ни одно, ни другое не смогут дать вам сколько-нибудь существенного толчка для продолжительного импульса, который можно сформулировать, как новую эпоху личного качества. Свалившаяся с неба встреча-откровение выпадала из канонов классики.

Уютный до сей поры номер перестал быть связующей ячейкой в череде ощущений. Сборник стихов хокку, наполнявший вчера голову восточной мудростью, сегодня только раздражал. Строгие изваяния начавших было одухотворяться туй виделись печальными обелисками прошлого. Бесконечная ночь превратила осмысленный шедевром дизайнера номер в одиночную тюремную камеру перед неизбежной казнью.

Едва дождавшись рассвета, мимо убитого дремой охранника, неслышно прошмыгнул во двор. Под оголтелое признание горлинки в кроне поникшего к земле старого ясеня двинулся к подошве склона, откуда стартовала спираль лестницы в просыпающуюся тайну южного небосвода. Роса обильно окропила металл поручня – гирлянды ее жемчуга бесполезно терялись в замшелости бесконечных ступенек.

С последними физическими усилиями пришло разочарование скорым разрешением волнительного начала. Свет полностью покорил тьму: в ночной испарине внизу просыпалась безбрежная гладь моря. Мысли метались в крайностях ожидания, и все же кольцевались последними фразами признания, хотелось сказать – Христофора Ивановича, а вертелось на языке – Старика.

Он застыл близкой копией, выстроившихся далеко внизу печальных туй. Мне показалась трагичность сравнения уместной к его остановившейся скорбной маске. Я был дружен когда-то с почти обездвиженным стариком – он признался в убивающих его снах: в них он гнался за призраком на прытких молодых ногах и никогда не настигал.

– Скоро – солнце, – выдавил он через силу. – Я нисколько не сомневаюсь в вашей порядочности, – интриговал он. – Какая прелесть рассвет. Во мне он рождает иллюзию бессмертия. Не волнуйтесь! А вы обязаны волноваться… Я не прав?!

Много позже, спустя годы, я понял, насколько плохо тогда владел эмоциями. Желание разгадки, как желание тайно влюбленного, маскировалось сосредоточенным вдаль взглядом.

– Волнуйтесь! Волнение, мой юный друг, включает свежие клетки. Ждите и дождетесь, ищите и обрящете.

Он замолчал, и я перестал для него существовать. Отнюдь, наступившая тишина не превратилась в тягучую составляющую встречи. Вслед за ним и я глубоко вздохнул. С молчанием пришло блаженство. Я был молод и не был отягощен печальными откровениями.

Вам приходилось слышать неслышную поступь просыпающейся земли? Я вдруг физически ощутил ее движение, осмыслил обновление всех клеток, всех застаревших пагубным влиянием цивилизации импульсов мозга.

Его тихий голос донесся издалека:

– Впервые я встретил Ассоль среди детей нашей ученой братии на отдыхе. Особняком от шумных отпрысков – она еще тогда поразила меня содержанием взгляда и ума, настолько же неказистой угловатостью. Я стал наблюдать за ней со стороны: за годы безмолвного общения она превратилась на моих глазах из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Если бы она только красотой становилась его очеловеченным образом – это случается часто. Чудовищная сила духа, приверженность своей цели, скрытая мощная страсть, достоинство и многое другое из области фантастики сознания рождалось в ее открытом для меня содержании. Окружение по этому поводу меня откровенно подначивало. Меж тем, безжалостная старость настойчиво стучалась в мою дверь. Я не мог заставить себя получить благо в обмен на молодость, даже в случае ее упорной воли. Со мной она лишалась буйных прелестей своей весны.

Мои ученые разработки в лабораторных потугах, и ее учеба в МГУ отдалили нас на некоторое время. Скажу откровенно: успехи, которых я добился в исследованиях, были исключительно благодаря Ассоль – она оставалась и на расстоянии моей путеводной звездочкой. Я обязан был расти, создавать, и расти, и быть лучшим, вызывать в ней следующее восхищение. Я был уже не так молод, но я молодел ее восхищением – оно питало мою идущую на убыль жизненную активность.

В начале монолога-отчаяния я напрягся предвкушением благоприятного для меня взлета – в конце его мои крылья обмякли. Мне хотелось остановить его, не зная конца.

– Надо, мой соперник, – читал он мои мысли, – стой и слушай: ты победил. Бери свое, но помни: ничто не вечно.

Сквозь скалы брызнуло расплавленным металлом. Ослепленный, я зажмурил глаза, а когда их открыл – он, жалко ссутулившись, двинулся вниз, обрамленный искрящимся нимбом восходящего солнца. Я проводил его безмолвным взглядом, не имея морального права задать застрявший в голове вопрос.

Далеко внизу, на неухоженный сиротливый пятачок пляжа набегали беспечные волны. Скованный неизбежным, под размеренный камертон тяжелой поступи, остался в одиночестве, философски размышляя о свалившейся на меня загадке.

Часть 2 Ассоль

Вероятность продолжения повести, в худшем варианте, домыслом очевидца событий от разгулявшейся фантазии, могла свестись к мыльным пузырям, в лучшем – приписана к реальной истории с комбинацией других персонажей. В случае с Ассоль она имела полное право на продолжение нон-фикшн. И счастье, что нам повезло иметь оригинал, под легкой художественной ретушью.

Ассоль исчезла на второй день спустя, после пресловутого откровения «на верхах». Христофора Ивановича еще видели некоторое время, но и он пропал вскоре – так же загадочно, вне традиционного времени массового отъезда.

В нашей жизни немало загадочного, все зависит от степени нашей чувствительности. Однако этот случай имел продолжение, благодаря именно усилиям не состоявшегося по-настоящему сыскаря. Вы правы, если подумали о высоком личностном интересе.

Зная определенное качество своего характера, все же тянул с окончательным решением. Адресок, выцарапанный у администратора, прожигал видное место на рабочем столе, превратившись через два месяца в замусоленный клочок бумаги. Нерешительность всегда считал недостатком большим, чем настойчивость – оно и сыграло ту самую решающую роль. «Есть ли у меня право внедряться в чужую жизнь?»

Я стал бояться свободных минут – тогда мысли обязательным наваждением нарушали размеренную программу дня. Теперь я точно знал: покой сможет вернуться в сердце при одном исходе – с последней точкой в затянувшейся пытке.

…Цветущие ветви сирени ломились сквозь звенья чугунной ограды, напоенные обильной влагой. Шпиль аэровокзала преломлялся в зеркале мокрого асфальта. За ним на пологом холме возлежал город-богатырь, отсвечивая бликами сусального золота. После надрывного рева моторов утренняя тишина, сама отмытая благодатным майским дождем, пробудилась чистой песнью невидимого пернатого. Облик далекого города, и перелесок, залегший по границам обширного луга, и чистой бирюзы небо, принесшее меня сюда, дышали неповторимой родной русской сутью. Решившись на рискованный вояж, я, как всегда, пытался глубже связать засевший в груди образ с окружающей природой, сумевшей так филигранно выпестовать само совершенство.

Умышленно выбранная окраинная гостиничка, спрятавшаяся вдали от суеты дорог, давала возможность полнее изучить нетрадиционные подходы к центру города. Искомый адрес находился в черте шумного культурного центра. Я не готовил речей – я лишь хотел взглянуть на нее, а уж потом – я знал: сердце подскажет нужные слова.

В старом дворе, не слишком обласканном вниманием городских служб, отыскал нужную дверь.

– Нет нашей Сольки, – не сразу узнал производную от сказочной Ассоль из уст древнючей недовольной старушенции.

Она, похоже, не собиралась со мной общаться, пробурчала откровенное недовольство и суетливо притворила за собой дверь. Из соседней двери буквально выпрыгнула напористая рыхлая тетка.

– Вы ее, того, не слушайте, всех одинаково отхвутболивает Хвилиповна: боится после смерти сына совсем остаться без родственного внимания, в богадельню-то после красивой жизни не тянет.

Внезапно озадаченный, я рад был любой возможности узнать хотя бы какую-то информацию.

– Ходют сюда ахверисты всяческие, спасу нет: и стары и млады, вороньем слетаются к поживе. А мне, так лучше Хвилиповна, чем каких алкашей подселят.

Я уверил ее, что мне нет никакого дела до жилья, а ищу я Ассоль – давнюю свою знакомую.

– Асю-то?! Мы по-простому к ней. Как жа, бывает, почитай кажин день. Вы же знаете, – просвистела она шепотом, – бывшая-то свекруха Хвилиповна ей. Тута история-я-а, знаете ли…

Мне не хотелось грязи в этом старом свежеотмытом русском городе – я прервал ее.

– Мне бы, стараясь попасть тетушке в такт, – мне бы, того-этого, Асю увидеть сейчас.

– Асю? Эта можна. Давала мне тута телехвон, еж-ли что. И ешо, ежли что, место работы – вот, пользовайтесь, мил человек.

Она зыркнула с рисованным презрением на закрывшуюся передо мной дверь.

– Тожа мне, прогнившая антиллигенция, – тряхнула тетка налитыми под глазами мешками.

Я ее поблагодарил не без внутреннего сарказма, на всякий случай спросил: не мог бы как-то существенно отблагодарить ее.

– Что вы, не турка жа я какая, Бог с вами.

Не ожидая подобного финала, я уже без всякого напряжения откланялся.

Старый центр давно просил большого вмешательства солидного капитала. Общий тон со стороны создал ощущение современного центра, а здесь, внедрившись в старенькие дворики, воочию увидел унылую предысторию города. С не меньшим удивлением подумалось о цветке, взросшем в этой самой предыстории. Ассоль мне виделась прекрасным творением, выпроставшимся среди хлама окружения, в галерею нашей красивой личностями истории.

Истину озвучил философ: красоту и содержание не стереть никакой грязью с лица земли.

С высокими мыслями я вышел во двор, пытаясь упорядочить внутреннее состояние. Вросшие в землю старые кирпичные стены чередовались постройками с претензией на модерн.

Крошечное безлюдное бистро меня вполне устроило. Кофе оказался недурным, да и хозяйка – чистенькая молодая женщина, вполне не вульгарного содержания. Былой настрой готовности принять любое развитие событий, улетучился бесследно. Голова, как при перелете сюда, полнилась новыми драмами. Свою удачную находку для уединения посчитал хорошим знамением к очередному «подвигу» – решительно вытащил телефон и набрал номер.

– Телефон абонента выключен, или находится вне зоны доступности, – совсем озадачил меня бесстрастный голос оператора.

– Пролетарская? – нахмурила лоб чистенькая хозяйка. – Думаю, не ошибусь, – мило потупилась она – это в старом промышленном районе.

Старенький трамвай, внешне отживший свое, бодренько, по закраинным улочкам, привез меня в скопление монолитов за высокими оградами. Офис типографии и редакции, с навязшим в голове прошлым названием, знали все. С чувством, далеким от лирики, по пустынной выщербленной мраморной лестнице поднялся на третий этаж здания. Длинный коридор блистал роскошью прошлого века – норы-двери расположились строем запретительных табличек.

«Секретарь» – показалась мне подходящей для решения насущной задачи.

– Ассоль? – зависла взглядом на меня небрежно ухоженная бальзаковская мадам. – Вы от организации, или частное?!

– И то, и другое, – стушевался я ее напором.

– Пройдите к главному редактору.

Из стечения обстоятельств морально я подготовился встретить на своем пути нелицеприятные преграды и, увидев миловидное улыбающееся лицо редактора-женщины, остался приятно удивлен. Не переставая улыбаться, она ничуть не удивилась моим вниманием к Ассоль.

– Производственные проблемы. Решим – вы от корпорации?

– Простите за дерзость – от корпорации случайных знакомых.

Улыбка оказалась не напускной – она не слетела с ее лица. На мое счастье, редактор оказалась не зашоренным придатком рабочего места, а оптимистичным доброжелательным человеком.

– Так, так, милейший, влюбились, значит, – бросила она без обиняков. – Нам такое знакомо.

Прямолинейной понятливостью она сразу сняла все возможные витиеватости.

– Знаете, именно вы – располагаете, а приходится иногда и в других выражениях. У нашей Асечки сейчас психологически трудное время. Вы ведь знали Христофора Ивановича? Такое потерять… трудно нам, даже испытанным бойцам. Разочарую, подать вам Асечку на блюдечке с золотой каемочкой сейчас, сию минуту не смогу. В далекой командировке она. Боялась я за нее. В глуши одной, интервью с чрезвычайно тонким человеком – сама хотела, но Асечке нужнее. Вам, заметьте, вам одному озвучу ее место пребывания. Мы с ней близки в откровениях – слышала о вас. Лимит времени – однако дела, я все сказала.

Она улыбнулась извиняюще и протянула записку с адресом. Не вспомню всех слов, высказанных в благодарность, но помню, как слетел с пустынных неуютных этажей, показавшихся мне прекрасным творением рук и ума человечества.

– Тюмень, Исетский район, с. Исетское, – пробежал глазами написанное.

…Нужная мне улица вывела на окраину цивильного крепкого села. Судорожно поеживаясь от стылого бокового ветра, приблизился к деревянному, по-хозяйски ухоженному домику. Свежая пахота за ним выдавала близкую привязанность хозяев к земле. В подворье гуляли куры – ничто не отличало его от десятков других, образующих протяженность улицы. С удвоенной от волнения судорогой постучал в калитку. Почти одновременно с ней открылась дверь в дом – на порог вышел дородный сибиряк в годах с умным лицом, следом – молодая красивая женщина в домотканой поддевке. Знакомые глаза метнули в меня искры, но тут же погасли. Они остановились рядом, взявшись за руки, и мне показалось, что я опоздал к ней навсегда.

Сомалийский индивид

Летом ищем тень.

Зимой ищем, где солнце.

Ищем то, чего нет.

Как бы кто-то из нас не изощрялся – каждое чередное зрелое утро дня твоего рождения все равно напомнит о наползающем холодке другой части жизни. А однажды уставшее недоумением сознания, сердце не захочет встряхнуть блекнущее тело в пируэтах бессмысленных физических нагрузок. Маскирующий, подобно осенней бессмыслице туман мышления призван не скрывать утраченные возможности – он обязан завуалировать тот неизбежный переходный рубеж, тогда-то и рождаются новые горизонты былых событий. Не беда, если вы на какое-то время приуныли – за зимой придет все та же весна. И дай вам Бог найти в ее фазах свое обновленное начало.

Обращаюсь за советом к мудрым:

«…Великая наука жить счастливо состоит в том, чтобы жить только в настоящем». Совет Пифагора равноценен его же непреложной математической истине: «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов».

Жить прошлым – самоубийство?! У прошлого назначение морского якоря – остановить движение, наша действующая задача – оставаться на плаву.

Кто бы знал о прегрешениях предшественников – горячих молодых умов, их сиюминутных услаждений и поспешных революций сознаний, если бы не навязчивый невроз достигших высот мироздания вчерашнего поколения. Для них прошлое – кливер, треугольник, сохраняющий энергию движения.

Собираются распыленные частицы далекой дружбы. Останавливаются увлеченные бесконечной гонкой жизни, стекаются в русло общения все те же, но поседевшие пацаны. Много желанных встреч – некоторые озадачивают. И все-таки нет в целом цельного: затерялся не по воле или захотел затеряться осознанно мой кумир Леха – никто этого не знает. Леха – мот и разгильдяй, единственный из всех, умеющий сказать в трудное для тебя время одну единственную, но спасительную фразу. Все чаще наше заблудившееся время подминает под свой каток прошлое. Леха растворился в небытии. Попал он под его каток невзначай, как попали все самые безобидные и неустроенные, или умышленно бросился под него в массе других, попранных и оболганных безвременьем – осталась память, лишь она одна в состоянии сохранить равновесие двух великих стихий.

Часть 1

Тропический зной, присоленный океанской составляющей, повис непроглядной взвесью мощных испарений, скрывая до последнего детали извивающегося в воздухе пейзажа.

Завалившийся вперед форштевень «железяки» неуклюже кромсал зеркало океанской глади, с каждым футом приближая к новой истине.

Африканская экзотика предместья поселения Фош-ду-Кунене замаячила в размытом мощными испарениями изображении – с приближением открылась четкой картинкой. Так на холодной Родине в критическую пору межсезонья внезапно открывается затуманенный пейзаж. Враждующие воздушные потоки создают иллюзию волшебства. Здесь, при полном безветрии, не иначе как возможностями волшебства кто-то неосязаемый сорвал с огромного пространства обзора непроглядную защитную пленку.

На пологом обрамлении голубой лагуны устремились ввысь роскошные метелки пальмовой рощи. В прогалинах между пальмами в строгом порядке – лидом к океану распластались по песку эстетически плетеные бунгало. На плане поселения смотрелся инородцем под ярко-красной черепичной крышей европейский домик с пристежками симметричных пристроек. Домик прилепился к игрушечному причалу, своей непомерной миниатюрой напоминающему долговязого кузнечика, готового к сиюминутному прыжку. В затянувшемся ожидании с ним слились в одно целое одномачтовое остроносое плавсредство в стиле пироги Робинзона Крузо и беленький (надо заметить, до эталона белизны), современный быстроходный катер.

Вдоль стремительного зигзага береговой кромки, прилегающего к поселению, суетились черные торсы встречающих. Светлые набедренные повязки в плывущем мареве испарений искажались на линии фигур, и, казалось, на берегу движутся не люди, а устрашающего вида муравьи.

Наша неприглядная посудина еще дрейфовала, не успев зацепиться якорем за расщелину рифа, а катерок у причала поспешил спрятаться за черной шапкой выхлопа, сделал стремительный вираж и, оторвавшись носовой частью от воды, на бешеной скорости полетел к нашему борту. Пока двое матросов волокли тяжелый шторм-трап к борту, катерок уже застыл в обзоре носовой, развороченной столкновением с айсбергом части. Так бесхитростно заканчивался наш героический антарктический вояж.

Мы с усмешкой смотрели на двух смуглее смуглого экспертов, внимательно изучающих рваное увечье корпуса. В голову закрадывалось сомнение, в ней даже не зарождалось мысли о возможности выхода из патовой ситуации здесь, на экзотическом берегу африканской лагуны, хотя приход сюда был кем-то рассчитан как благоприятный исход. Судно в дрейфе прочно зацепилось якорем за грунт, принимая направление прилива. Матросы сбросили за борт шторм-трап, старпом заспешил из рубки вниз. Со стремительностью обезьянки первый темнокожий взлетел по балясинам трапа на грузовую палубу, второму это удалось не столь удачно: он чертыхнулся в мусингах поручня, но быстро сориентировался в оплошности. Поступью иноходца чернокожие представители проследовали по грузовой палубе. Тяжеловатый, нерасторопный старпом не рассчитал такой прыти и встретил их на трапе к твиндеку.

Свободные от вахты, с высоты шлюпочной палубы, мы с бывшим однокурсником, а теперь с коллегой в машинной иерархии Лехой, любовались африканским пейзажем. От бесконечного конвейера однообразных дней Леха позевывал. Утренний щадящий зной уверенно переходил в свирепую дневную фазу: высунутые на солнце руки неимоверно припекало.

– При таком раскладе события развернутся не скоро, – предположил Леха.

Не надеясь поучаствовать в форсированных событиях, мы нырнули в столовую, где в холодильнике потел дежурный алюминиевый безмерный чайник с «чифирем». Леха чифирнул, крякнув от сковавшей зубы крепости, я тоже хлебнул глоток и завис в иллюминаторе.

Из-за мыска лагуны выплыла стрела плавкрана.

Леха отмахнулся как от нечистой силы:

– Ну, оперативщики, отдохнуть культурно не дадут.

До полной сцепки якоря с грунтом судно на пару кабельтовых приблизились к берегу.

– Смотри, смотри, сколько женского населения на берегу. Смотри, сисястые и без ничего… Голимая чернь – ни единого тебе белого пятнышка.

– Леха, у тебя есть шанс…

– Не-е, я по другой части, – вальяжно отреагировал Леха. – Эх, мне бы под «кваском», в тени разлапистой пальмы ощутить прохладный бочок аборигенши… А лучше щекой на ее очаровательной выразительной попочке увидеть эротический сон. Вот тогда, может быть, меня можно склонить к ассимиляции. Это Толик «Белиберда» (один персонаж из младшего командного состава и наш другой сокурсник, умеющий в короткое время сказать много и ни о чем), – прошептал он, убедившись по сторонам в отсутствии «ушей», – от француженки приполз чуть тепленький, от итальянки – ни живой ни мертвый, представь: от вьетнамки – свеженький, как молоденький огурчик. Все мечтал о черненькой. По-моему, в нашем бедственном положении, лучшая – это восточная женщина? Эта покорней – поймет и мягко исправит мое хроническое недоразумение.

Плавкран тем временем грубо кромсал идиллию зеркальной лагуны. От движения неуклюжей махины в берег ударил накат. Пока отдавались опостылевшему, но все же так необходимому отдыху, наши сомнения еще сильнее развеялись. Через каких-то два часа на плашкоуте, пришвартованном к левому борту, вовсю кипела производственная возня темнокожих рабочих. Солнце стояло в зените. Его безжалостный окуляр злоумышленно охотился за твоим темечком. Изжарить, расплавить, испепелить, перевести во взвесь и никакой тебе иной участи. В движении ощущение духоты смазывалось, сейчас же и тень спасала мало – за спиной дышало жаром от раскаленного металла переборок. Главные составляющие жизни: воздух, небо, земля, кроме ласково влекущей голубой глади, ополчились против твоей белой сути.

Очередная вахта через два часа, но кто не догадывается, если не знает, как скоротечно бездействие в тропической неге. Леха – мот и балагур, лучший друг и душа любых начинаний, случалось, по пьяни допускал опоздания на святое святых – вахту. Леха в том состоянии становился жалким безобидным ребенком – его не получалось корить – ему прощали. Прощали не за жалкий вид – он обладал божьим даром, находясь в изрядном подпитии, выдать из своих недр возбужденному сменщику нечто избитое, но в точку, и поэтому всегда особенное. Звучало не прощение и не оправдание, а мастерски им подмеченная твоя смешная особенность. Сбои на стоянках происходили всегда – в рейсе Леха был паинькой, не беря в расчет редкие случаи юбилеев – он надирался, но на вахту приползал. Что могло быть потом, знаю только я. За острый ум его любили – за все наносное снисходили. Работа искусственно отнимала большую часть времени, самообразование и сон к концу длинного рейса становились малопривлекательными. Часто интервал заполняли экспромт-концерты. Леха – их самый органичный организатор и конферансье.

Мы сидели на кнехте, спрятавшись в тени, поджаривая лопатки о горячую переборку. Леха как-то особенно пристально всматривался в искрящуюся на солнце песчаную отмель. Леха мог загоревшимся взглядом увлечь кого угодно – я тоже посмотрел туда: темнокожая женщина стояла в воде на берегу «по самые не могу», вращая в воде чем-то похожим на лоток, в такт вращению, выписывая круги отвесами открытых грудей. Детвора черными кузнечиками скакала от бунгало к ней и назад. Маслиновые торсы любопытствующих пропали под сенью пальм. В поселении происходило их постоянное перемещение, скорее всего, так протекали их хозяйственные будни. Люди, похожие на огромных черных термитов, занимались нехитрой работой. После восьми месяцев заплыва тянуло на любую твердь. Неведомая для нас земля, знакомая по юношескому Майн Риду, влекла убедительней моря.

– Вот не хочу, поверишь, в тот рай! Окунуться в первобытнообщинный строй, деградировать мышлением?

Вот если бы они одарили меня напитком, который смог бы и жажду утолить, и снять напряжение, тогда, может быть, я смог бы высадиться в их красивую преисподнюю, – произнес Леха банальное с видом мудреца, изрекшего нечто важное, при этом подразумевая что-то другое, более существенное, недоступное для понимания окружающих.

Мне показалось, насколько я знал его, он перешел в философию высокого порядка – на этот раз я ошибся.

– Ты как считаешь, какие ощущения от прикосновения к той, – он кивнул на берег, – черной коже? Она может возбуждать или…? – призадумался на полном серьезе Леха.

– Ты совсем недавно честил Толика «Белиберду» по части женщин, а сам в «ту же степь»? – прервал его я.

– Толик – известная крайность: там слепое устремление, причем до судороги, коллекционирование, если хочешь, навязчивый невроз, а это диагноз. Я копаю мельче: мне бы погладить по спинке цивилизованную «черную обезьянку». С беленькими «мартышками» у меня получается одна игра – в поддавки. Ос-то-чер-тели! Попадаются или пьющие – сам не прочь, или до откровенной дрожи желающие отвести меня в ЗАГС. Ты ведь меня знаешь: дай мне смысл – капля в рот не попадет, кроме холодного хлебного русского кваска по рецепту моей бабушки, да и то лишь в жаркий полдень. Я любить могу всерьез и навсегда. Потаскушество, портовые дешевки – обрыдло все.

Периоды полного пересыхания у него действительно происходили: он временами ожесточался окружением, становился нелюдимым, странно для любителя застольных увеселений уходил в себя. Такие периоды заканчивались стопкой рукописных стихов. Правок не было – писались они не напоказ, для самовыражения, на одном дыхании, взрывом исступленного сознания.

Просто, как уходят в ларек за хлебом, Не выпив даже рюмки водки на прощанье залпом Мы потянулись рассветами поблекшими…

Стихи читались без натяга – в них сочетались есенинская грусть, с примесью колесного цыганского, слегка вульгарного налета, с желанием скрыть свою оплошность таборным задором – в итоге распахнуть страдающую, мятущуюся душу.

– Погладить, слышишь? В Коломбо я катался на слоне, держался за его спину – скорее всего, ощущения разделятся между кожей слона и, наверное, носорога? Слышал, у носорога кожа довольно нежная.

Я посмотрел на часы: времени оставалось хлебнуть чая и съехать на поручнях в огнедышащий зев машинного отделения по штатным местам.

Леха недовольно отмахнулся от меня, но поднялся. Я мельком окинул берег – он опустел, пальмы понуро отбрасывали тень на затихшее поселение. Смуглым рабочим жара не препятствовала – над местом работ растянули камуфляжный полог. Глухие удары по металлу перемежались вспышками электросварки, искры веером сыпались в воду. Черные рожицы рабочих дружелюбно белели оскалом улыбок. Без праздных остановок работа кипела круглые сутки. На исходе недели аккуратная заплата легла на место пробоины, обозначив некрашеной частью носовую часть судна. Плавкран без задержек мягко отвалил от борта – сложилось впечатление о существовании серьезного технического конвейера, довершая наши преждевременные мысли о несостоятельности возможностей на задворках африканской цивилизации. В тот же день другая бригада чернокожих рабочих зависла на беседках за бортом. Покрасочные катки переходили из рук в руки – хватило пяти дней. Свежий ярко-зеленый глянец на матовом фоне старой, потертой льдами и солью океанов краски, бросал зайчики на гладь бухты. Судно стало на ровный киль – так скоро заканчивалась наша «Илиада». Рискованное плавание после получения коварной пробоины во льдах Антарктики, перестой и маневрирование в поисках спокойного маршрута – все осталось банально позади.

За все время ремонта вода в лагуне не колыхнулась даже от малейшего ветерка – зеркальная гладь нарушалась в отдаленной от нас части выступами рифового образования во время отлива. Ни зимы тебе, ни капризов межсезонья – чем не райская жизнь.

В ожидании предстоящей вахты в группе других моряков свободных от вахт и работ, Леха чесал язык на кормовой палубе. Подобной манерой Леха привлекал внимание – он обожал всеобщее внимание. Каскад неологизмов с соленой присыпкой смешил окружающих. Вахта и одиночество его угнетали. Когда из него лился поток красноречия, я понимал его крайность: напряженное внутреннее состояние – для него выпивка-то и служила спасительной стройкой из омута одиночества. Неожиданно за спиной, знакомый всем тенор, прервал монолог Лехи. Помполит, в сравнении с другими декоративными фигурами – неглупый от природы и влиятельный в судовой иерархии, располагал прогрессивным нестандартным мышлением, тем не менее, он оставался «Помпой».

– Леша, есть шанс покрасоваться в словесном жанре перед необычной аудиторией, – проткнул он стрелой внезапной реплики, как бы невзначай, витиеватую речь Лехи.

Некоторое время молчал, интригуя вопросом.

Исхудавший от жары Леха, похожий на бойцовского петуха, шевельнул выразительным кадыком, готовый к подвоху.

– Сколько потребуется времени, чтобы освежить ваши вокальные данные? – обратился Помпа ко мне.

– Лично я на вахте в котельной их освежаю каждый день, – не понимая сути вопроса, отшутился я.

– Прекрасно, парни. Есть очень заманчивое предложение обменяться фольклорами с местным населением на берегу. Мы все устали от напряжения и заслужили больше, чем просто отдых. Представитель Регистра прибудет только через три дня.

Онемевшего было Леху понесло.

– Оно, конечно, заманчиво. Я могу по-цыгански, можно на украинском, с английским тоже в дружбе, 3-й помощник Автандил Долидзе поможет с грузинским. Извините, какой из перечисленных языков может стать языком общения? Упустил: я могу еще кричать павианом, неплохо освоил звук предостережения об опасности.

Леха без остановки выдал душераздирающий горловой звук.

– Аборигены замешкают, а наши разбегутся, в случае, если нас захотят съесть. Участь Кука нас не прельщает.

Помпа терпеливо выслушал – он хорошо знал замороченные репризы Лехи. Собственно, знали все, как мог тот на пустом месте сделать шутку, ловко лавируя вокруг запретных околорасовых тем. Я ткнул Леху в бок, обычно я так урезонивал расшалившегося Леху. Не желая того, попал под больное ребро.

– Люди закисли в ожидании перемен – страшно вспугнуть интересную инициативу, – простонал Ле-ха.

Помпа встал с видом честно исполнившего свой долг.

– Итак, я настаиваю, о возможностях и готовности самодеятельности сообщите. Влиятельный племенной вождь через своего представителя просил посодействовать в этом. Его дочь – красавица Унку-лункулу окончила университет им. Патриса Лумумбы в Москве – уверен: она окажется наилучшим переводчиком в нашем общении. Не придется нашему Алексею напрягаться в подаче текста, будет шпарить, как привычно, может крикнуть павианом или блеснуть знанием цыганского сленга. Просили песен, русских песен, народных песен.

Помпа ушел, а Леха в страстном порыве то ли от обуявшей его радости, то ли от озлобления за мое болезненное действие, охватил сзади мою шею цепким борцовским захватом.

– Умри! Ребро едва схватилось, как раз в больной стык попал.

История с ребром – особая история, одна из самых неприятных в разудалой Лехиной береговой биографии. В Одессе, под Бахусом, «юмористы-собутыльники» попросили поносить стильный Аденский прикид – весь месячный заработок. Имея проблески сознания, или, благодаря своей доброте, он отдал все верхнее. Когда попросили исподнее, Леха взбрыкнул. После ощутимого удара по ребрам – пришлось отдать все.

В шее отчетливо хрустнуло – похоже, Леха не шутил, хватка у него при сноровке выходила мертвая. Я пошел на хитрость.

– Ле-ха, дочери вождя Ункулун…, ах, просто Ун-ки, без меня тебе не завоевать.

Я его хорошо знал: Леха впал в знакомый мне охотничий азарт. Он тут же отпустил – в следующую минуту вернувшись к теме, чем подтвердил мое знание себя. Попыхтев еще немного для виду, он кисло изрек:

– Пока живи…! Благодари Ункулункулу. Всем желающим участвовать в концерте вечером сбор в кают-компании.

Он окинул всех с высоты гуся-победителя, игнорируя меня спиной, имея, конечно, в уме обязательной единицей очевидного плана.

Не так важна в этом повествовании обстановка подготовки и сборов. Но не сказать нельзя, как Леха горел – все безоговорочно приняли его лидерство. Он на полном серьезе отбирал репертуар. Меня Леха просто замучил: часть патриотической тематики в атмосфере тропиков выглядела жалкой насмешкой, но другая, лирическая, подбиралась ближе к созвучной. Мы не были в своих пристрастиях буками, увлекались, как вся молодежь, модными веяниями. И все же обстоятельства отдаленности и определенного аскетизма держали высокий настрой ностальгии.

Этот вечер я помню в мельчайших подробностях, но не стану отягощать вас подробным описанием мелочей. Скажу то, что моя художественная мысль найдет главным и интересным для вас, откроет секрет, как нам всем казалось, – мота и разгильдяя Лехи.

…«Расцвела сирень-черемуха в саду. На мое несчастье, на мою беду», – звучала под переливы наших гитар песня молодости наших родителей.

От струнных заклинок менял обороты чувствительный дизель-генератор в мотоботе на берегу. Два светильника под железным зонтиком собрали облако летучих насекомых.

В первом кольце отсвечивали горящие глаза влиятельных жрецов во главе с вождем. Экзотикой их нарядов мы насладились в период подготовки – они все так же внимательно созерцали весь процесс от самого начала подготовки. Во втором – наши тылы. Такая подсветка выбиралась не случайно: замысел создать определенный интим сцены состоялся. Леха в центре перед нами исполнял невероятные кренделя, немного переигрывая. Весь в мыле – он выдавал экспромт. Во время музыкальной паузы темнота листьями на свежем ветерке пестрила белыми ладошками – хлопали ожесточенно и долго, с горловым улюлюканьем. В промежутках молоденькие женщины с нерастраченными поплавками открытых грудей подносили напитки, сильно фасонясь. От глубокого, просящего пронзительного взгляда по телу пробегал неуправляемый озноб. После третьего подноса Леха резко изменил курс, косясь за наши спины, где в отблесках светильников строго по туземному этикету стояла представительская иерархия во главе с Помпой. Леха, щепетильный в вопросах этикета, давал непонятный сбой: ему надо было оставаться всегда лицом к вождю. В окружении подтянутого Помпы и масляной физии красавца «деда» затесалась милейшая кукольная черная мордашка в национальной расписной разлетайке и… супермини-юбчонке. Леха взял стойку охотничьей. В таком состоянии он мог допустить любую оплошность. Спасая его, я вступил из-за такта:

Из полей уносится печаль, Из души уходит прочь тревога…

Неожиданно запели хором все наши – струнный оркестр подхватил. Простенький шлягер был у всех на слуху. Игривым шагом Леха подкатил к «мордашке» и… потащил ее за руку на сцену. Она без претензий, ловко извиваясь в танце, выскочила с ним.

Что тут произошло!? Вождь встал – ударили туземные тамтамы, зазвенели бубны, в круг с устрашающим притопом выскочили воинственные чернокожие копьеносцы. Леха бездарно затерялся в пестроте их нарядов и диких звуков. Я всерьез испугался за него. По едва уловимому движению скипетра вождя окружение распалось, образовав разноцветные лепестки из нарядов – в центре пестиком с тычинкой одного большого цветка замерли фигуры Лехи и Унки. Леха в позе покорителя, Унка с печатью покорной учтивости на личике. Наше музыкальное сопровождение захлебнулось взрывом диких звуков. В наступившей следом тишине все замерло ожиданием продолжения неведомого. От легкого возгласа из толпы, круг принял идеально правильную форму. Леха начал приходить в себя, с виду не понимая роль, которую ему приходится играть. Оттесненный воинственными туземцами, он с надеждой посматривал в нашу сторону – соотечественники замерли немым недоумением, лишь движок за спинами отстукивал нам подбадривающие устойчивые такты, да еще желтый свет спиралей лампочек накаливания свойски подмигивал в туче наседающих летучих тварей.

События можно было воспринимать национальным театрализованным действием, так необычно перешедшего от нашего исполнительства. Видимо, поэтому наше представительство и молчало. Признаюсь вам, в себе я связал такую быструю смену декораций с появлением на переднем плане именно Унки. В колорите туземных костюмов, незнакомой для меня африканской эстетики я забылся, став второстепенным механизмом в танцующей, или устрашающей воинственной массе лоснящихся ловкостью и силой молодых черных воинов. Леха рука об руку с Ункой улыбался мимикой состоявшегося «японского болва-ничика». Эскорт воинов, двигаясь вначале вправо, затем влево, издавал трубный звук, похожий на призыв. По выкрику из окружения вождя черная масса взорвалась улюлюканьем – ряды воинов на короткое время разомкнулись. Под аккомпанемент горловых звуков в центр высыпали, как горох, молодые женщины, недавно раздававшие напитки. Их непокрытые груди украсили ожерелья из раковин. Таким же ожерельем, но невероятно длинным, они опутали в одно целое шеи двоих в центре круга. Леха пришел в себя: нагловатой своей улыбочкой он пялился на близкую Унку, отныне, без всякого сомнения принимая начинающееся таинство. Унка замерла, глаза ее безучастно устремились к небу.

Жезл вождя взмыл вверх, разово ударил бубен – воцарилась мертвая тишина. Гортанный голос из окружения вождя о чем-то возвестил – все продолжало молчать. Унка, не опуская головы, шепнула что-то Аехе. Минуту, может, две любые действа замерли. Движок продолжал тарахтеть, но вдруг его такты начали прерываться – потускнели и погасли спирали ламп.

В наступившей полной тишине раздался страшный треск – за спинами нашей миссии, у самой воды в небо взметнулась шапка сполоха, отсекая огненной стеной отступление к осколку Родины. Темнота отступила, унося в тайну Южного Креста звездную россыпь гигантского костра. Леха наклонился к Унке – много дольше, чем она, – он что-то говорил. Когда Леха отпрянул, хотя никто и не мог слышать сути сказанного, как по команде, за спиной вождя заверещало множество горловых тонов. Ожерелье сняли – ряды расступились и Леха – мот и разгильдяй, Леха, которого я знал, как самого себя, торжественно произнес:

– Ункулункулу – доступная, как звезда.

Торжественной, свойственной ему поступью, он продефилировал об руку с Ункой в сторону поселения. Жестом состоявшегося монарха, напоследок, он прощально помахал рукой в нашу сторону.

Напряжение ожидания чего-то непонятного не спадало, хотя концерт и окончился. К Помпе подошел один из жрецов в окружении копьеносцев, показывая на наш теплоход, на поселение, потом на нас, он воздевал руки к небу. Воины заулюлюкали, и жрец с почетным эскортом удалился восвояси. Я замер, потеряв дар речи, но сзади, как гром на голову, свалился грозный тенор Помпы, призывающий к быстрым сборам. Скованность ожидания прошла, но другое воздействие, похожее на тоску от неведомой утраты, сжимало мое сердце. Я всматривался в мерцающий тусклыми огоньками поселок и ждал оттуда чуда. «Когда же вернется одурачивший нас Леха?»

Его я больше не увидел. И лишь вернувшись домой, мы услышали шокирующее следствие концерта, состоявшегося в непосредственной близости экватора, в тихом экзотическом предместье африканского поселения Фош-ду-Кунене, на берегу голубой лагуны. Леха не пожелал вернуться на судно.

Часть 2

…За прошедшие годы соленый океанский простор из реальности перешел в область предания. Пережитое тем же сердцем, той же душой – телом, что сегодня снизошло до мелкой хозяйственной суеты, превратилось в саднящую тоску, где даже соль курортной морской воды – зудящее в ссадинах и порезах прошлое напоминание. Невозможно предвидеть будущие негативы сегодняшних обстоятельств. Мы порой принимаем решения в противовес внутреннему содержанию, увлеченные яркими событиями, опираясь на сиюминутную логику. Но тайники памяти и все твое кровное, органичное, рано или поздно исправят преобладание над субъективным и противоречивым, вернется оно – твое, ставшее частью монолита, такой же неотъемлемостью, как голова, руки.

Могло ли сознание остаться равнодушным к возможной разгадке событий далекой поры? Да, могло, но там, где рассудок не в ладах с сердцем. Без прошлого нет места будущему. Интерес к судьбе потерянных друзей просыпается у каждого и в обычной, рутинной среде обитания. Какой же интерес может разбудить однажды осенью горячо бьющееся чувствительное сердце в среде обитания контрастно противоположной?

Здесь – тихий листопад под выцветшим пологом бабьего лета, там – вечно искрящаяся вода сказочной лагуны под диктатом неумолимого светила.

В лучах еще припекающего сентябрьского солнца, за столом полным дарами лета, готовилось к отдыху сокровенное твое, далекое от праздника изобилия, чтобы заснуть, а проснуться весной и вновь засветить противоречивыми непостоянствами.

Не успевший вызреть, поздний отпрыск могучего бука, отобранный у леса, начинающего терять былые краски – прекрасный смычок для тихой увертюры неоконченной истории.

Леха – мот и разгильдяй, искренний друг и соратник, вросший в твой разбалансированный организм, так варварски вырванный из его единого целого, не мог оставить опустошенным сознание. Леха был, Леха есть, Леха фантом твоего эго.

…Волнорез канадского порта Сент-Джонс мощным бетонным крылом противостоял стихии Северной Атлантики, образовывая, вопреки напору циклона, тихую гавань для десятков плавсредств. В непогоду здесь ютилось все, что имело отношение к воде. Мачты всех калибров и назначений: от парусников, отдавшихся на время шторма воле бухты, до мачт солидных балкеров, выполняющих размеренные рейсы в самые отдаленные точки мира, застыли у стенок причалов на неопределенное время, зависящее от везения и спущенной сверху воли.

Третий день штормовой ветер перекидывал через волнорез устрашающие водяные валы. Неземными монстрами, на фоне легких офисных сооружений, не один наш балкер громоздился в готовности выскочить через створы бухты в свою родную стихию. Узкий излом бухты при ураганном ветре создавал сложность свободного маневра, поэтому команды портовых буксиров ждали малейшей передышки непогоды, когда можно будет, наконец, вытолкать опорожненные металлические глыбы на откуп своих единоличных возможностей.

Вынужденное бездействие выгнало пройтись по причалу. Дорога под соленым дождем привела к соседу по причалу – русскому по национальности, капитану либерийского балкера-близнеца. С ним и отправились в администрацию порта, с высокой башни которой открывался чудесный вид далеко за пределы волнореза. Вспомнились любимые страсти Айвазовского, боготворил которого за достоверные краски, за понятную страсть, за понимание красоты дикой необузданной стихии. Отсюда, с высоты пределов недосягаемости, определялся красивый старт волны. Она собиралась в бездумный кулак, грозно обрушиваясь в бетонную преграду волнореза. За первой волной – череда поменьше. С завидной, казалось, тупой настойчивостью «водное чудовище» собирало свежие силы и с пущей яростью обрушивалось раз за разом на монолит укрытия, испытывая на прочность рукотворную преграду.

Отсюда, с высоты птичьего полета, ощущался особенный алчный аппетит океанской утробы.

Сведения метеосводки удручали, и мы в состоянии тихой грусти по затягивающейся эпопее обоих рейсов уныло взирали на водный противоречивый мир. Несколько дней назад тишайшая океанская гладь ничем не предвещала такой силы урагана. Далеко впереди, в соленой дымке волн, маячили силуэты тех, кому досталась на сегодня штормовая доля. И все же любая, пусть не своя твердь для земного существа всегда лучше пусть родной, но грозной стихии. Наш путь, предстоящим последним рейсом завершал серию контрактов, после чего можно попасть на Родину – окунуться в лоно родной природы. Тело давно купалось в прозрачном воздухе осеннего леса, доверяющего самое сокровенное своей вотчины тихо шепчущей листвой. И летящая паутина, и косяки перелетных – все грустное, земное создавало надолго прочный задел выдержки на чужбине.

Капитан, его звали Владимир, читал мои мысли:

– Эх, в эту пору бы с лукошком, полным грибов, приятно притомленным, не спеша вернуться на уютную дачку. Ничто так не дополняет колорит осени, как ядреная ветка рябины в лукошке сверху. Я в это время года стараюсь быть в России. Второй год обстоятельства сильнее моего желания – в третьей декаде осени будет поздновато, да и юбилей не из оптимистичных: шестьдесят пять ахнет в ноябре.

Я посмотрел на него внимательно и позавидовал подтянутым формам, однако лицо одутловатостью и испещренностью морщинами напоминало коралловую губку. В красивых, мужественных чертах застыли уставшие глаза. Лицо не являло образец здоровья – я бы дал Владимиру все семьдесят пять.

– Тело – плохой ориентир, мой оценщик, – обратился он ко мне, – душа погрызена. Скорее всего, и тебе, – обратил он внимание на мой мешковатый вид, – нелегко пришлось в наше время дураков-политиков. Кто из них пострадал за угнетение передового активного послевоенного поколения, превратив в раннезрелые червивые плоды с перспективой раннего падения. Осталась последняя страсть – осенний лес, там я свой со всеми изъянами.

Я показал ему просветлевший в этот период горизонт – он же отвел мою руку, бесстрастно опустил свою, приглашая кивком к выходу.

– Я хорошо знаком с этим регионом. Рулю на канадской линии не первый год – карусель на неделю, попомнишь мои слова. Приглашаю ко мне на борт – ни одного «соплеменника», тоска зеленая: малайцы, индусы, два поляка, старпом-испанец. Пообщаться по-русски не с кем, одни писаки-доносчики. Если бы по существу. Не стесняясь, индус – 2-й помощник, пишет донесение на «мастера», представляешь? Вышел к бассейну не в установленного образца тапочках. Один Интернет, хотя и виртуально, как-то поддерживает на плаву. Пообщаешься, как помусолишь пальцем в постели с девицей.

Свое положение я не назвал бы лучшим: из двадцати восьми членов экипажа – пять русскоговорящих. Трое из них отщепенцы из Литвы, двое других – ярые «западенцы» из Чопа. Где больше двух, общение шло на английском. Как ответить на традиционное утреннее «сквозь зубы»:

– Хау а ю? Разве что пустым «о кей»?

Я и сам был искренне рад дарованной возможности поговорить нормально без рамок, по-русски.

Моя каюта главного механика не отличалась вычурностями – у Владимира атмосфера купалась в роскоши. Как оказалось, и она недостаточна для тонкой русской души.

– Удивлен видухой? – похлопал он меня по плечу по-дружески. – На этой посудине занимались мы высоко прибыльными поставками – много знали. Нет, нет, все в рамках закона… правда, и натерпелись. Эта прядь – он тронул посеребренный сединой, неукротимый мальчишечий вихор, – в одну памятную ночь заблудилась в цвете.

Хозяин хорошо платил сверху, быт всем облагородил, на коротком плече разрешал жен брать. Со временем острее ощущаешь: оболочка – пустое. Дома никогда не пью – жаль времени, а здесь, – он из стройной батареи бутылочных экспонатов выудил беленький идеал, – такой благодарный смысл.

– Гарантирую: настоящая – «Русская водка», не халтурная паленая – французского розлива. С огурчиками тоже без проблем – самые, что ни есть, «мерзавчики», тульской закваски.

Шум непогоды растворился за глухими задрайками иллюминаторов. Незаметно мы улетели далеко за пределы нашего обиталища. Выпилось много, не мешая насыщению клеток мозга разбросом и содержательностью тем. Прочехвостили политиков-дураков, самих себя туда же, за пресловутую русскую терпимость, а остановились на будоражащих душу родных просторах. Учтивый стюард-индус менял изысканные блюда – кажется, третья бутылка «белой» французского розлива незаметно провалилась в тартарары. Мне не хотелось уходить, но долгое отсутствие, без на то оговорок, могло вызвать недовольство моего капитана-ирландца, и я засобирался.

– Грешным делом, веду дневник, – не очень стройно вывел я вязь фразы, – изображу потом нашу встречу, к несчастью, много грозовых красок. Образ твой, Володя, подходящ в иносказании, вроде символа нашей любимой России. Прости, если не узнаешь себя в художественном вымысле, – расчувствовался я напоследок.

– Стоп, стоп, дружище, – он пошатнулся в сторону стола, выбросил ненужное на пол и торжественно вручил мне толстую коленкоровую тетрадь, – на, пользуйся мной без чужого оперения, – от первого курса мореходки до нынешнего времени. Мой дневник, так – немного рассуждений, а в основном, события. Осилишь – вернешь… когда-нибудь. Какой из меня, деляги, писатель?

Расставаясь, мы обнялись содержательней, чем из соображений алкогольной солидарности. Наши чувства размякли – это верно: наши мысли экспресс-методом прикоснулись к самому родному – русскому обиходу, мы стали больше, чем собутыльники – мы расстались, как братья. Нездоровый цвет лица Володи при прощании не вызывал внутренних вопросов – нынешний пунцовый цвет напомнил мне заходящее солнце.

…Прошедшая осень в России оставила мне несколько незабываемых дней. В один из них, с кузовком, полным отменных белых грибов, в перехлест с пунцовой веточкой рябины, возвращался к месту своего отдыха в глубинке Рязанской области. Валерия Ниловна, в прошлом сельская учительница, обихаживала меня. Она много суетилась: испекла пирожков со всякой всячиной. В семьдесят пять у нее оставалась молодая сноровка и завидная шустрость мышления. Из трех возможных помещений она предоставила мне самое светлое и уютное. Вид открывался на среднерусскую низменность: балки с перелесками, в подсветке светло-сиреневого небосвода, одухотворяли. Ни канадское раздолье, ни безбрежные воды океанов не сотворили желаемого чуда – вдохновение не приходило до сей поры. Только здесь, в окружении родной природы, в приятной истоме натруженных суставов, пробудилась жажда самовыражения. «Унылая пора» в русской деревеньке встрепенула до состояния дерзновенного поиска, яркие проблески памяти зажглись пожаром «отряхающих» осинок. Из походной сумки вытащилась коленкоровая тетрадь. Я ждал этого момента долго, не смея начать, пока не появится достаточное рвение. Похоже, черед наступил. Пейзаж за окном никак не вязался с тем, что давал жизнь с другим. В чем сила русской души? Конечно же, в базовых апологетах, и, в том числе, умении зарядиться щемящим сердце духом.

Погружаюсь в чтение.

Сухие записи фактов пребывания в разных точках мирового океана пролетаю глазами.

…25 августа. Миновали мыс Диксон. Следуем в караване судов за ледоколом «Арктика» в порт Мурманск. Ледокол вгрызся в ледовое поле. Нарушили покой паре белых медведей.

18 ноября. Вошли в атмосферу влажного Скандинавского климата. Впереди английский канал. Следуем в Роттердам – дальше на Черное море.

20 ноября. Беспричинная ли волна ревности захлестнула меня?! Хочу и стремлюсь увидеть в ней чистую, понимающую душу. Хочу, но не выходит. Мешают сложившиеся за годы общения факты, рисующие ее как личность с мелкой изворотливой душонкой. Не тот я человек, чтобы суметь порвать привязанность на основе приятных воспоминаний. Знаю, каким мучительным станет существование, если одна-единственная мыслишка сомнения останется буравить мозг…

Я вспомнил из рассказа-покаяния Владимира его русскую драму в страстях с разводом. Во время встречи в Канаде он состоял во втором браке с японкой. Мыслишка эта, чувствовалось, у него оставалась.

«У моей «экзотики» есть все: картинная внешность, покорность – нет родственной души». Многого я тогда не понял, но не хотел тревожить досужестью в деталях. Сейчас, в пору тихого увядания природы, я был не готов вытащить на божий свет еще одну драму. Перелистал тетрадь дальше. Эта запись начиналась красной пометкой: «Сомалийский индивид». Именно так начиналась солидная глава рукописи. Мелькнувшее имя «Леха» заинтриговало меня.

…Дрожащими руками я закрыл прочитанное. Глаза смотрели в окно на милый сердцу пейзаж, но не видели его. Я слышал о хитросплетении судеб – иногда делал вид, редко, в зависимости от мастерства рассказчика, верил в невероятное. Передо мной, в записях случайного человека, открылась судьба дорогого мне человека. Однокурсник, коллега по работе – этого уже немало. Леха был готов пожертвовать за меня жизнью.

Перед антарктическим вояжем судно обеспечивало воюющий Вьетнам. Стоя под выгрузкой в порту Хайфон, испытывали каждодневный стресс от налетов бомбардировщиков. Бомбили объекты окрест – нас не трогали. В один из налетов мы с Лехой находились на внешней палубе. Пролетавший высоко «Фантом» неожиданно сбросил на наши головы искрящиеся в полете предметы. Леха увидел их первым: свалил меня на палубу, плотно прикрыв собой. Предметы оказались не кассетными боезарядами, а всего лишь устрашающими металлическими чушками. Да, я помогал Лехе в многочисленных разборках на берегу, да, я во многом покрывал его в общем-то безобидные «грехи», но чтобы в благодарность за это… Сейчас я задумываюсь: а смог бы я, вот так же, закрыть его своим телом. В «моте и разгильдяе» жил Альтруист с большой буквы.

Из сухих фактов дневниковых записей Владимира, иногда прямой речи собеседников в них, некоторых умозаключений удалось открыть для себя экстремальные виражи судьбы, едва ли не с момента неожиданного исчезновения Лехи в африканском предместье Фош-ду-Кунене. Политическая мясорубка не могла не взять в обиход эксцентрика-Леху: вялое течение – не его стихия, захлебнуться – так в бурной реке, сгореть – так пылающим костром. Словесные принципы он отчетливо воплотил в жизнь. За бесстрашие, за самобытность, за силу воли, за бескомпромиссный вызов времени низкий ему поклон. Желаю всем пережить то, что должен пережить каждый после обретения потерянного друга. Отныне и навсегда – Леха живее всех живых.

В далекий день нашего расставания Леха покусился на самое святое в клане африканского вождя – дочь. Он дал согласие на участие в завоевании Унки. Восклицание «Ункулункулу – доступная, как звезда» стало символом претендента на полноправное обладание. Можно догадаться о доступности звезд, но Леха– мот и разгильдяй, бросил вызов. Ему противостояли самые достойные, физически сильные и ловкие соплеменники Унки. Сейчас реально оцениваешь, как абсурдно выглядело для Унки возвращение из лона цивилизации в родной, но дикий племенной уклад. Познав сладость вкушенного плода, трудно вернуться к пережевыванию копры ствола его носителя. Думаю, Леха пришелся Унке по душе, став для нее лучом света в темном царстве. Сговор я не допускаю. Это мы, русские, ассимилированные за века противоборств и недальновидных политик, можем прогибаться под чужим влиянием. Африканские племена строго чтили установки предков. Состязание выбиралось вождем, и исполнение оставалось фактом обязательным. Допускаю легкую подтасовку выбора вида испытания в пользу достоинств и преимуществ Ле-хи. Хочется верить в супермена-Леху с копьем наперевес. Сухой, искрометный, временами задумчивый, головастый Леха накачал мышцы? Не буду гадать над победой, вероятно, вождь избрал нечто интеллектуальное, близкое ему. Победа Лехи обязана была быть очевидной без сомнения. Десять лет победивший Леха жил с Ункой на отдаленных границах племени. В выделенные ему владения он внес блага цивилизации. Унка продолжала одеваться с европейским акцентом. Арендованные суда добывали продукцию океана, дающую солидный доход. Позже Леха стал сам вождем влиятельного племени. Не будь Леха Лехой, если бы слепо остался пожинать плоды своего бытового творчества. О возможных деталях дневник сведений не донес. Представляю его отпрысков – ушастых, головастых, черненьких Лех – настоящего не брал загар.

До невероятности белокожий, он привлек внимание Владимира среди соплеменников. Этим, да славянским происхождением он заслужил у него рубрику «Сомалийский индивид».

20 декабря. В пределах видимости о. Лемба на траверзе мыса Танга.

В Сомали, куда следует судно, локальные вспышки междоусобных клановых конфликтов. По рекомендации управляющей компании, имея грузополучателя в п. Момбаса, приняли курс, отклонившись от судоходных маршрутов на 50 миль мористее. На борту по документам запасные части к машинам сельхозназначения. Учитывая отклонение, приход в порт назначения к 10–00 местного времени. На удалении 12 часов хода, минуя мелкие осколки Сейшельской гряды, слева по курсу появились два быстроходных катера без знаков опознания. Двигаясь со скоростью 18 узлов параллельным курсом, катера имели преимущество в скорости и маневре на порядок. Один из катеров резко пошел на сближение до нескольких ярдов. Предупрежденный о возможных в этих широтах пиратов, прибавил ход до 20 узлов – по рубке прошлась очередь крупнокалиберного пулемета. Осколками стекла травмировало глаз вахтенному рулевому матросу. С другого катера ударил миномет – фонтан взрыва пришелся прямо по курсу в полукабельтове, следом ударил зажигательными пулемет. Пули с шипением прожгли металл рубки, загорелась краска. Начался пожар. Помещение рубки наполнилось едким дымом. Подручными средствами пожаротушения огонь с трудом погасили. Запросил руководство компании. Рекомендовано двигаться с использованием маневрирования. В ответ на выполнение устрашающего маневра в борт ударила мина. Во избежание жертв и нанесения ущерба мореходным качествам судна отдал команду сбросить ход. На борт по стремянкам поднялись десять чернокожих боевиков: у двоих наперевес станковые пулеметы, у остальных – «калаши» и арсенал ручных гранат на поясе. Весь экипаж – всего двадцать пять человек, кроме меня и радиста, задраили в шкиперской. На диком английском мне объяснили: мы заложники. Предложили связаться с руководством. В обмен на жизнь и свободу потребовали выкуп за судно полмиллиона долларов США. При затяжке переговоров пригрозили затоплением. При первом отказе подчиниться разорвали рубашку, при втором – ударили рукояткой ножа в затылок. Берег молчал, приближались сумерки. С выключенными ходовыми огнями дрейфовали в открытый океан…

Читая сухие факты событий, лицо мое горело – я находился там, вместе с ними.

…Среди ночи растолкали. Показали точку на карте, куда нужно стать на якорь. Четверых выпустили: механика с мотористом, боцмана и рулевого матроса. С горечью вспомнил прошлое время, когда ходили одной спаянной командой. Мораль изменилась – никто не хотел стать героем посмертно. Прошли часы безрезультатных переговоров. Меня ежечасно заставляли выходить на связь для переговоров. Компания платить не спешила. Пришла ночь. Точка стоянки постоянно менялась. Я падал с ног, ушибленная голова раскалывалась. На диванчике в «штурманской» разрешили прикорнуть. Провалился ненадолго. Проснулся оттого, что кто-то тронул плечо.

– Наш, русский – ошибаюсь?!

От неожиданности вскочил. В изголовье, в компании трех черных, вооруженных до зубов боевиков, стоял улыбающийся худощавый белый мужик в камуфляжной рубашке и брюках под Фиделя, с жидкой миссионерской бороденкой, совсем не боевого вида.

– Ваши угнетатели связанные внизу сидят. Капитанишь с малайцами? Эти жидкие – не вояки. Поднимай, товарищ, экипаж и в путь-дорожку. Моя гвардия с вами до Момбасы.

От неожиданности продрала нервическая дрожь. С заиканием спросил:

– Кому обязан нашим спасением?

– Раньше Лехой звали, Лехой Кузей. Ладно, «полный вперед», поговорим на месте – заждались нас в порту…

Нежданова – не обмани!

Этот день с утра не предвещал ничего романтического, более того – он, как много-много последних дней, слился в неумолимую безжалостную календарную поступь. Для сравнения представьте неинтересный фильм в переполненном транзитном зале вокзала или больничную палату в ожидании заключительного «приговора» – все же не крайность, но, согласитесь, некоторая унылость.

Ожидание счастья – абсурд. В тайниках памяти, в клетках ее, оно, конечно, присутствует, но всегда приходит внезапно, когда его совсем не ждешь. Стоит отправить острый, ранней свежести материал подальше с глаз в «корзину», как текущий, своей высосанной блеклостью, манит в прошлое. От случайной встречи с дорогим школьным другом неуправляемо воспламеняется сердце, так же и нежданное счастье будит в вас под грудой житейского пепла неизбежную искру желаний.

…Она появилась из ничего – из воздуха, из звука, из чужого присутствия. Вот так, вдруг, отгорела утренней звездой и растаяла в свете яркого дня, чтобы оставить в памяти сладкую свежесть рассвета.

Взгляд неглубокий, украдкой, больших содержательных глаз – вскользь. Нет, лучше один такой, чем тысячи других вгрызающихся в душу и не оставляющий даже в сумме одного короткого желанного солнечного блика в зарешеченное окошко твоего подвала.

Она пропала – так же внезапно, как появилась, оставив хроническую тоску. И, если бы не запасная дежурная возможность «отыскать», трудно представить себе повседневный, ведущий в никуда обиход. Поразмыслив о возможном смехотворном провале сиюминутная решимость сменилась тихим желанием «повторить»: еще только один взгляд, один тревожный перестук в груди – и где-то в вибрирующих фибрах сомнение. Пусть даже самообман, но такой – он один стоит больше прошлых, всех вместе взятых находок.

Акула-время глотала без разбора черное и красное, текущая шелуха копилась новой грудой. Последнее время отчетливее обозначилась новая популяция (ты не исключение) – маньяков труда, они сродни «пограничникам». В лечении душевных расстройств существует методика воздействия на психику свето-памятью: световой блик – речевой посыл, блик – посыл. Так много раз, пока раздражитель не включит нужный рефлекс. Может быть, нашу бесконечную, пустую порой суету, нужно лечить не этой механической зависимостью, а тем, от чего обретается какой-то смысл? Где нет разочарований и отупевший взор в ночи не прожигает потолок?

Бросил все, включив запасную дежурную возможность. В итоге: номер телефона и мегаполис, где смог бы заблудиться Годзилла, и еще имя – вот и все.

«Позвонить, представиться, к примеру:

Я Вася, ваш взгляд запал мне в душу, спасите, вытащите из рутины безысходности, я ваш не робкий герой!»

Какова была бы ваша реакция на подобное обращение?..

«Как проделать деликатней, чтобы не вспугнуть, при этом узнать хотя бы квадрат в людском море, где обитаешь ты, прекрасная незнакомка?»

Мелькали мысли, мелькали пестрые километровые отметки – стучали дождем в лобовое стекло. Туда, вперед, ближе к ней. За длинную дорогу созреет много решений, а выбрать придется одно – неоспоримое. Очертя голову вперед, ближе – там убедительней боль.

Вот окраина – пограничный мост, грязь, вечер и уже темнота.

– Алло, вы не знаете Любы? Ах, это вы?! И фамилия Нежданова? Очень много совпадений. Неужели и район Прилепский?!

«Лишь бы не насторожилась, не бросила трубку – приняла игру».

– Алло.

«Больше правдивости. Где вы, где вы, убедительные слова? Угомонись ты, сердце. Авантюра – пусть любое, лишь бы не вспугнуть».

– Алло, вы меня слышите? Спешите? Не отключайтесь. Я завис на краю пропасти… авария, в машине. Вы больше, чем МЧС. Теперь я выберусь сам, но хочу за спасение отблагодарить лично. Сегодня! Не поздно! Я на расстоянии крикну «спасибо» и все. И пусть дальше будет обратная гонка в ночи. Гонка, чтобы обогнуть земной шар. Я примчусь еще раз отблагодарить и, может быть, под…жать ручку. Любые условия…

…Прошло время. Снова мелькали километровые отметки – в такт им и в содержание, частокол мыслей.

Просыпался новый день – за холмами занималась заря.

Остановился в скоплении однотипных безликих домов. Беспечное солнце катилось по небосклону на свое штатное место.

«Фу-у, отдышаться. Алло, обогнул земной шар, хочу поблагодарить за помощь.

Но как?

На детской площадке с ребенком?!»

Повел глазами – детская площадка: мамоч…ка с телефоном у уха. Плечо эксцентрично удерживает его. Она!… Большие глаза. Взгляд, взбаламутивший прозрачное озерцо надежды, сосредоточен мимо. Ребенок канючит. Молодой мужик с руками вразброс на лавке рядом.

– Вам кушать кашку? А мне дальше хлебать наваристую тоску…

Не было печальней дороги, чем эта – назад. Мелькали километровые отметки – остановились жернова мыслей.

И снова конвейер – отупляющий труд слился с календарной поступью в одной змеиной вакханалии. Ощущения возможного застыли в памяти отупляющим тавром, вместе с телефонным номером и именем в заглавном шрифте «ОНА».

«Пусть остается… но лучше – «ЛЮБОВЬ», как памятка сентиментальной оплошности».

И снова один. Выкатился на взгорок – дальше выброшенный из обихода серпантин. Еще выше – ревет мотор, еще чуть-чуть – стоп… Внизу город – под ногами скалистая зыбь – напоминанием о неродившемся прошлом.

«Кругом следы пагубного вмешательства. Как долго свистеть ветру в разорванном зеве брошенных покрышек, а дождю отмывать технологическую поступь «творцов»?»

По сыпучему откосу на несколько шагов – выше: у импровизированного под сиденье валуна хрустнул под подошвой шприц – почерневшее содержимое излилось застаревшей раной земли. Выше – здесь пока чисто».

Растопорщив жесткие ершинки, встал колючей стеной шалфей, промеж доисторических булыг затерялась нежная мумия материнки, неприступный астрагал всклокоченным ежом оттеснил вездесущий чабрец. Это отсюда «кто-то под кем-то».

«…Подсмотрел я ребяческим оком:

Лижут в очередь кобели истекающую суку соком…».

«Сережа, ты больше чем гений!»

А выше? Там еще меньше жизни – там доисторические пласты скал с вкраплением сухой шелестухи. Еще выше – удел пустыни – подобие площадки обзора. Осторожный стервятник облюбовал здесь стартовую площадку для атаки, в сытом ожидании выстроив окаменевшую пирамиду помета. Пара пичуг деловито ввинтилась в расщелину.

Далеко внизу одиноко белеющее пятно машины в окружении полной безнадеги.

«А воздух здесь чище…! Но эти жалкие крохи не мне. А мне – вниз… в обыденность, в грязь, в одиночество…».

Проснувшийся в кармане «вибро» кинул испарину: светилось заветное окошечко – «ЛЮБОВЬ».

– Алло, вы не забыли: земля круглая?!.. Это Люба… А хозяйский малыш сегодня с родителями, и у меня свободный выходной…

…И снова мчались мысли быстрее километровых отметок.

– Любовь нежданная, не обмани! Я на краю пропасти и, кажется, лечу…

Яма

Яркий свет сцены медленно переходил в приглушённый – создавался интим, близкий ему по внутреннему созвучию. В полумраке накатывало расслабление – все работали, а он отдыхал. Даже «пиано» звучание его инструмента в это время могло нарушить глубокое просачивание музыкальной темы в души тонких ценителей. Он не числился в авторах произведения, но на репетициях предвосхищал дирижера пониманием абсурдности своего звучания. В ответ получал его, едва приметный, дружеский одобрительный кивок. С годами осмысленная им свето-режиссура стала дополнением к основной партии. Не понимая связи, он все же держал главный ориентир не на ноты – больше на свет. Заглавным оставалось именно оно – это чутье, и оно пока не подводило его.

– При чем здесь класс? – взрывался он при реплике в свой адрес напрямую, – чистый профессионализм хорош для слепого воспроизведения нотной азбуки.

И при обкатке новой темы мелкие конфликты происходили, но не с Главным – с его помощником, тот был шагистом и буквоедом – с ним он принимал удобное состояние «рыбьих глаз» как самое оптимальное.

Реостат включался сразу с последним аккордом полного состава. Начиналась игра света. Его физиология вникала в суть авторского решения, однако с годами профессионализм, который он пытался назвать другим именем, и пока остановился на «матерости», выросла до степеней ритмического ощущения. Происходящее на сцене воспринималось с ним через воздействие света и тени. Он рассеянным взглядом наблюдал за тенью рук дирижера, призывающего к определенному ритму или новым действиям, а в сути своей витал в холостяцких заботах:

«Что, черт-побери, сообразить на обед сегодня: «тата?» – делила палочка дирижера ритм резаного ключа в одном такте, в следующем – о предстоящей ручной стирке. Несвежесть рубашечки назавтра не скроешь дезодорантом: «там-там!!»…

Он не числился в красавцах – ему не строили глазки женские обитатели закулисья, но, разглядывая свой фас в зеркале, он не находил прямого оправдания их невнимания. Рост – метр семьдесят шесть, слегка вьющиеся русые волосы, развернутые плечи – ничего лишнего в весе. Все бы ничего, но в сочетании природа в чем-то подкачала? Тоска в глазах на корпоративчиках – не это ли главный тормоз? Здесь бы раскрыться его бурной, богатой фантазиями сути, здесь бы взять в «заложницы» одну из свободных женщин.

– Пока не перемнешь в неглиже их изворотливую душонку, не откроешь на их теле нужную точку опоры, пока не нагуляешься до самых «не могу» – не сможешь стать степенным праведным семьянином, – цинично резал в паузах по живому женский угодник валторнист Степик.

Взрослый 40-летний мальчик – он в лице оставался наивным неумелым ребенком. К инструменту это не имело никакого отношения: музыкантом Степик был виртуозным. После двух-трех прочтений партитуры – он шпарил ее наизусть. Неумелость его сквозила во взгляде, в неустроенности быта – его всем хотелось взять на поруки, и эти поруки заканчивались определенными связями. Через какое-то непродолжительное время женщины от него сбегали, но всякая предыдущая не могла сказать о нем что-либо плохого последующей. В оркестре со Степиком он сидел бок о бок – в жизни они основательно не дружили, но в паузах его свистящие откровения без поворота головы, с присущим Степику искривлением в его сторону рта, были вполне достаточны для определения той неприязненной сути, что отваживала от него женщин – он становился «кухонной» говоруньей. За годы отирания жестких стульев концертных ям в голове вызрело определение сути: Степик – зануда и баба.

Он так же на расстоянии знал инженера-осветителя Ираиду. Шила в мешке не утаишь – сейчас у них со Степиком проистекала самая начальная фаза – букетно-конфетная. Ираида – толстушечка с пятилетней дочкой и мамой-колхозницей на пенсии, могла быть интересной для «ну очень зашоренного невниманием мужика». Степик – ловелас со стажем, и в преклонном возрасте будет хорохориться в поиске, удовлетворяясь одиночеством.

– Что в нем усмотрела Ираида?! Светомузыка Ираиды – ее неожиданные всегда, эмоциональные импровизации, говорили совсем о другом: о ее глубокой чувственной натуре. Она понятна ему, но Степику?!… Степик – заштатный коллекционер.

«Да русский же я, русский, истинно, во всех обозримых коленьях, – пытались в общении с большим опозданием сказать его глаза, – не все мне чуждо». Кислая же потужная мимика откликалась полным пренебрежением ко всему происходящему. Кто-то имел на кого-то определенные виды – в таких случаях открывается самая проверенная возможность через желудок чревоугодника. Их спонтанные застолья – из обычных сложившихся правил. В веселом калейдоскопе тарелочек появлялись кулинарные оригинальности для яркого индивидуального спецэффекта, однако, не исключено: в частоколе необузданных рук они не всегда доходили до адресата.

Квартирка, оставленная ему родителями, не являла собой образец роскоши: миниатюрный зальчик, спаленка, лоджия – словом, квадратура старого жилфонда. Но, слава Богу, не самый худший вариант!

Сорок шестой год, подкрадывающийся в октябре, подскребывал в загрудинье унынием. Он погряз в одиночестве, может быть, поэтому и не форсировал обретение нового статуса. Его лицо при вспоминании грядущей даты подергивалось мыслью к шальному сиюминутному действию, но, внешне на виду, он оставалась тем же вальяжным первым тромбоном.

«Ираида – имя-то какое монументальное?! Все ее звали не иначе. Тупари, почему она не Ируся!? Она же воплощение страсти – Ируся-пумпуся /кстати, его личное/?!».

Она заслуживала уменьшения, хотя бы розовостью щечек. А за остальное… он хотел ее вылизать, как сладкую конфетку на палочке. Когда он заметил «игру» со Степиком, пришло озлобление.

«Глаза твои где, милаха. Ты могла стать не сомнительной владелицей какого-то заштатного «секонд хенда». Ты вполне тянешь на полновластную обладательницу не подпорченного сомнительной яркостью, гнилого изнутри плода. Тебе на роду предначертан другой фрукт, зрелый, чуть-чуть передержанный, но еще в силе без допподогрева. На самом деле, я оригинальный и нежный. Надо покопать. Не чуткий?! Я смог бы им стать рядом с тобой. Открывая твои прелестные особенности – быть каждый день оригинальным».

Шли недели, но дальше внутренних воздыханий дело не шло. Может быть, глаза его и выражали что-то из элементов презрения, но «голубки» не реагировали и на более откровенные шпильки со стороны – они парили в призрачной взвеси своего будущего.

Настало время вас познакомить: Воробышков Силантий Гавриилович. Это в его разборчивом сердце в сорок шесть разгорелась доселе неведомая ему страсть. И что возмущало его до глубины сознания: ведь случались же на его житейском горизонте подобные сюжеты.

«Нет, это просто какое-то судорожное влечение! Да, он зол за свою оплошность, и готов произносить в ее адрес нелестные слова, но внутренний голос звал его в противоречия. Долго же ты соображал».

Силантий попытался отвлечься: достал со стеллажа за спиной первый попавшийся гроссбух – им оказался словарь Ожегова. Первое, что бросилось в глаза: «Кантеле – струнный щипковый инструмент у карелов и финнов».

Ему-таки удалось несколько отдалиться в мыслях, но лишь от сиюминутного.

«Урок музыкальной культуры в консерватории – первый курс…, как давно это было. Как же ее звали? Караваева – помнит, а вот имени, хоть убей… Их родители работали вместе. Они устроили чай с тортом, с наивным сценарием, специально в их честь. Даже при невнимании к его, Силантия особе девушек, при всей своей голодности и зависти к счастливчикам, она бы осталась для него просто однокурсницей, не случись насильственного внедрения в его личное пространство. Девочка в общем домашняя, но оказалась с большими выкрутасами. Там довлела цель: любой ценой, кого-нибудь на себе женить. Он с судорогой вспомнил прикосновения к ней. Как усердно театрально она раскисла в его объятии, как, постанывая, повалила на себя – все он вспомнил. Вспомнил ее холодные щуплые ноги выше колен, трусики-шнурки, не прикрывавшие жидкие ягодицы, мелькнувший мертвенно бледный живот, с каким-то невообразимо шишковатым пупком. Как и большинству пацанов его возраста, крайняя плоть не давала покоя: перед глазами вставали в образах героини сочные, в теле, легкодоступные. А здесь, в первый раз и такой облом. Даже через огромное усилие, включив фантазию, не смог он завершить процесс. Караваева его спасла. Она вывернулась из-под него и произнесла странную фразу:

– Ты научишься для меня играть на кантеле, твой тромбон меня никак не вдохновляет?…

Потом была у него женщина со смуглым ребенком – работала в их жилуправлении дворничихой – явно убежавшая от позора на родине. Молоденькая, пухленькая, но жалкая тусклым взглядом, и очень покорная. Началось все со сладостей ее миленькому экзотическому ребеночку. Едва не засосало. Разрывал несколько раз – наверное, не бросил бы сам никогда, не от привязанности – просто от жалости. Пропала она, вдруг, растворилась внезапно. Однажды пришел с покупками на острие похоти, а ее нет. Дернулся в поисках, но быстро понял: самолюбие его не пострадало. Может быть, почувствовала что-то? Не обижал он ее, нет – носил подарки, не скупился. Вот тяги к общению не было – была потребность в близости: раз в десять дней. Отдавалась молча, страдальчески отвернув лицо. Она казалась ему проще. Сейчас-то понятно большее. Пришел домой, ностальгически разложил на столе покупки, потеребил крайнюю плоть, представляя не ее – свой собирательный образ, она вошла в него элементом легкой доступности – этим удовлетворился полнее.

Странно все, однако, щипковый инструмент он все же освоил – им стала гитара. И не в Караваевой тут вовсе дело. Тоска бы съела, не сумей он заглушить огрехи своей вялотекущей, неинтересной жизни в задушевной песне барда. Бренькал на гитаре, сам немного сочинял – все в стол: не был амбициозен, но пожар таким образом гасился.

«…И вот нате-с – Ираида, Ируся-пумпуся. Обидно, за столько лет серьезное увлечение. Понятна ему, с фантазией в голове, и, главное – его образ, его формы. Сученок Степик… – выхватил из самого стойла».

«Ожегов» прыгал на груди, повторяя толчки возбужденного сердца. Так громко настойчиво он слышал его в период вымученного оргазма.

Кольнула, невзначай, мысль об отсутствии свежей рубашки, но тут же исказилась страшной картиной мести Степику. Бить ему Степика не хотелось. За что? Но судорожное желание размазать по белой стене зрелым томатом, чтобы все увидели его осклизлое содержимое, особенно Ирусику, возникло стойко.

Завтра к десяти «генеральная репетиция. Что, как, когда?»

Вопросы без ответа долбили мозжечок. После неспокойной ночи и онанизма под утро сквозь сон, в счет восполнения утраты, воспалившийся мозг выдавал коварные сценарии из прочитанного или увиденного в сериалах.

«Не то, все не то. Взрослый, неглупый мужик, встряхнись. Ты способен на самобытную яркость, ты единственный и непревзойденный фантазер!»

Воображение затмевала Ируся.

«Все оттого, что ты слишком рано возомнил ее своей…».

Утром Силантий реанимировал рубашку из коробки для грязного белья. Бледность лица в зеркале его озадачила. Круговыми движениями растер после бритья щеки – болезненная розовость, увы, придала еще большей жалкости от скрытой внутри вины, дополнив никчемностью во взгляде от бесполезного терзания плоти. Таким он и явился в концертную яму. Ируся в несвойственной себе манере суетилась среди техники, давала указания рабочим сцены. В суматохе последних приготовлений Степик прилаживался к инструменту, бросал под нос реплики недовольства, можно сказать брюзжал. Вскользь обращался к Силантию от третьего лица, не обращая внимания на его рассеянность. В эти минуты Степик был для Силантия мерзок. Он не пожалел об опоздании, хотя не терпел спешки – их непотопляемые стулья стояли на мертвых якорях рядышком, подобно крейсеру «Аврора», строго обозначено и навек.

Дирижер поднял палочку: сейчас начнется другая драма – классика с музыкальным сопровождением. Силантий ждал взлета тени рук, уставившись в пол. Команды не последовало. Палочка дирижера постучала по пюпитру.

– Внимание, господа, какие-то вы все неорганизованные. Сочетание браком – тоже премьера, но сегодня важнее другое… Итак, увертюра из-за такта – не пикнуть до вступления литавр. Помним раз: важно захватить слушателя тайной и чистотой!? Помним два: при вступлении отдельных инструментов наши отработки фортиссимо?! И чтобы под сердцем жгло от чужой страсти!! И обрушивающее эту страсть контрастное пиано в начале решения развязки… Кстати, Ираида, поздравляю. У вас будут супермузыкальные дети!… Им не придется вдалбливать в голову прописные истины. Прогон пойдет одним махом, без остановки – замечания в конце.

Силантий в недоумении поднял глаза. Что-то здесь произошло без него…

Тень рук дирижера взлетела, губы поймали мундштук тромбона, и он вступил… Произошел мгновенный обрыв и гробовая тишина…

– Силантий, ты, конечно, душка, но зачем по живому?!

…Дальше, как на автомате, откатали всю программу без помарок.

Дирижер удовлетворенно закрыл ноты.

– Спасибо, господа. Прошу завтра при параде, при всех положенных атрибутах, как штык!

Дирижер подошел к Силантию, положил руку на плечо.

– Ты слухач от Бога. Похоже, в груди твоей революция и видуха не айс. Могу чем-то разблокировать процесс?

Силантий в это время ухмылялся себе размазанным по стене силуэтом Степика.

– Э, да ты еще в теме, дружок. Тогда сам ищи выход из лабиринта.

Степик терся у стула, заглядывая за кулисы. Там Ираида давала напутственные указания, постреливая в их сторону глазами. Так получилось: они выходили со Степиком вместе – Ираида догнала их.

– Я догадывалась, что вы друзья. И вот тебе, Степик, кандидатура.

Степик в коридорной сутолоке оттеснил Силантия под бок Ираиды. Она дотронулась до его руки – думал случайно, а она уверенно держала его оттопыренный мизинец. Профессиональная постановка кисти руки на кулисе тромбона зафиксировала этот палец в неудобном для обихода положении, но ей это пригодилось.

– Правда, Степик, ты приглашаешь Силантия на наше бракосочетание?

Степик странно дернулся, но осклабился, такой знакомой Силантию кухонной загадочной улыбочкой.

– О, yes, my дорогой соратник. Кто бы сомневался? Будешь дружком!!

– И ладно, – сжала до боли его палец Ираида, – в субботу 13-го. Не пугайся, не в 13–00 – в 11–00 ждем-с… Тесная компания – никого посторонних.

И они отдалились в потоке футляров, вытекающих из узкой двери черного хода.

В метро по дороге домой Силантий вряд ли мог видеть, кто его окружал. Рассеянный взгляд гасил ход его терзаний. Безразличная мимика не выдавала течения его нелегких мыслей. В этот момент он лелеял в себе ощущения прикосновения к телу Ирусика. От нее исходило дыхание жизни, ощущение сказки без конца, полет в вечность. Перед глазами рядом со Степиком перемещающимся рядом, изогнутая в угоднической позе рачка, стояла ее раскованная жизнеутверждающая походка. В потном обрамлении чужих плеч, в тесном сквозняке вагона мысли его сжались безысходностью. Он уже знал: с приходом домой для сиюминутного удовлетворения, он кинется терзать свою плоть, благо и запах Ирусика еще остро ощущался им. Он мгновениями ненавидел себя. Полной ненависти не дала вылиться суета вокруг него – люди толкались и выходили. Как в бреду, он куда шел. Визгнули тормоза.

– Ты ошалел, козел?! Смотри, под какую машину прыгаешь!!

Когда оказался перед собственной дверью, удивился, как скоро он добрался. Долго соображал, что ему сделать следующим действием.

– Силантий, привет! Устал, дружище? Чем-то помочь?

– Нет, нет, – ответил он воздуху подъезда.

В прихожей поставил футляр, наклонился скинуть туфли – остро почувствовал тугую упругость в гульфике. Руки задрожали в предвкушении сладострастия.

– В самом деле, ты в порядке? – всунулась в открытую дверь голова соседа по шахматным баталиям, – рубанем сегодня по партейке?

Лицо соседа возвратилось из полуулыбки в штатное сосредоточенное состояние.

– Знаешь, Лесик, рубанем, но не сегодня.

Перед сном вышел на лоджию, открыл окно: в лицо пахнуло сгустком родных запахов столицы. С открытым окном и уснул, в первый раз в жизни забывшись не в себе.

…Премьера имела громкий успех. Классика любви на сцене после каждого акта взрывала зал откровенным восторгом. Силантий прожил полноценный рабочий день в мире светорежиссера Ираиды.

Он помнил день бракосочетания – взял напрокат темный костюм. В 9 часов зазвонил звонок двери – с нарочным прибыл букет алых роз. Увидев букет воочию, Силантий понял его чрезмерную помпезность, но это все, чем он мог откровенно выразить свое уходящее счастье.

К ЗАГСу приехал с достаточным запасом – оставалось сорок минут. Ирусика с букетиком незабудок едва признал. Мелькнуло знакомое миловидное лицо скрипачки Екатерины в обрамлении несуразного снопа волос с ужасной камеей на затылке. Ирусик выплыла из глубины зала в воздушном сарафане с вкраплением полевых цветов. Парчовая белая накидка оттеняла повышенную розовость ее живых щечек. Она тронула улыбкой напомаженные губы ему навстречу. Глаза источали свойственную только ей тревогу.

Екатерина коснулась его за руки.

– Вы со Степиком разве не вместе?!

Вошедший в зал парень громко спросил:

– Кто будут музыканты? Ираида Земскова? Вот!..

Степик отписался запиской: «Ираида, извини, я пока не готов».

У Силантия разбухло в груди, сердце сжалось и побежало.

– Степан Заславский и Ираида Земскова, приготовьтесь – вы следующие!!!

Дрожащими от волнения руками Силантий рассыпал перед Ирусиком букет роз.

– Я готов на все! Позволь мне хотя бы сыграть роль Степика?!…

У красотки Марианны

Катишь ли по бескрайним дорогам России на автомобиле, наслаждаешься ли простором под перестук вагонных колес, обозреваешь ли с самолета захватывающий дух объем – везде тебя не покидает ощущение огромного, нескончаемого, державного.

Служебные командировки оставили множество отрывочных сюжетов, чаще щиплющих глаза от родного убожества с одной стороны – другая сторона: больших строек, широких размахов, великих творческих достижений не дает покоя в существовании непонятых и, наверное, неискоренимых противоположностей. Коварство и доброта, убожество и роскошь, серость и блеск – тот неполный перечень устоявшихся контрастов, в нашу долгую бытность неискоренимых. Они секут по глазам заскорузлой очевидностью, тупым архаизмом разрезая на пласты живую душу.

За поездку, с первого взгляда не предвещавшую особых открытий, кроме нервов, все же ухватился, как за очередную возможность прокатиться на автомобиле с запада на восток и назад по просторам родной земли. В одиночестве за рулем мир осознаешь острее таким, каким принимает его твоя непредвзятая природа – таким видит его близкое тебе по духу сообщество людей, думающих в том же созидательном русле.

Удаленный от западных рубежей страны – Пермский край развеял все сомнения в малопродуктивности состоявшегося вояжа – отдельные вопросы нашли свое место в череде производственных согласований.

…Частые выбоины да сгущающийся молочный туман сбили скорость до безопасного минимума в 30 км/ час. В сказочном обрамлении по обочинам мелькали черные размывы бревенчатых силуэтов. В зеркало заднего вида влипли бьющие по глазам фары большегрузника – водитель активно пытался в двух плотных встречных потоках найти громоздкой махине прогалину для обгона. Коварная выбоина заставила выехать на обочину: залепленная грязью груда грузовика мгновенно заполнила образовавшуюся нишу, выщемилась из потока, грюкнула расхлябанным металлом и понеслась, ускоряясь, вперед.

Около часа дорога продолжала тянуться в молочном неведении, оставаясь непробиваемой белой стеной. Всякие неприятности могут устояться в сознании – дорога престала вызывать раздражение, под перестук напряженных амортизаторов, она стала фактором неизбежности.

Мысли упорядочились, но не вспомню, чтобы любое мало-мальски расслабление закапчивалось у нас удовлетворением. Стоило поймать благоприятную струю мыслей, прямо передо мной беспорядочно замелькали прожекторы фар. Пришлось резко затормозить, принять на обочину и остановиться. Мимо прошмыгивали фигуры водителей остановившихся следом.

Зараженный всеобщим любопытством, устремился вперед в пешем потоке. Дорога в этом месте делала крутой поворот – сразу за ним в редеющей дымке тумана застыла чудовищная картина «поля брани» – грузовик протаранил стадо коров. След виновника давно простыл. Эмоционально и не очень, сочувствующие возгласы скоро притухли – колонны машин двинулись, протискиваясь между околевающих туш, продолжая свой путь в унылой пустоши Пермского края.

Образование сгустившихся водяных паров осталось позади. Только на мгновение извиняюще улыбнулось солнце, передавая эстафету пути во власть свалившегося откуда ни возьмись снежного заряда. Выразительные снежинки распластывались на лобовом стекле, растекаясь слезами за очередную земную безысходность. Неухоженный пейзаж быстро превращался в белое безмолвие.

Три часа тянулись вечностью – уклоны брались с трудом. Серое небо не предвещало просветления – снег сыпал со скаженностью зарвавшегося декоратора. В наступающем сумраке задержка стала более чем очевидностью. До облюбованного кемпинга скоро не дотянуть. С судорогой вспомнил придорожные деревянные клоповники и без сомнения свернул на пробитую колею второстепенной дороги. Хитрецы, не чета мне, уже успели притулить залепленные грязью капоты к ближним постоялым дворам.

Крепенький сруб, из почерневших бревен в тупиковой улочке, привлек мое внимание дымом из трубы и отсутствием претендентов. Он мог решить все проблемы страждущего путника выбитого из колеи стечением обстоятельств. Снег все сыпал, образуя под колесами грязную кашу. Опасение при взгляде на безнадежно обложенное небо затеплилось вероятностью полупить хоть какой-то ночлег.

Отвесная стена из бревен как крепостная твердь сверкнула просветом. Из него, суетливо кокетничая, буквально выпрыгнула востроносенькая молодая женщина в наспех накинутом платке.

– Смелее, гости, – выдала она скороговоркой, заглядывая в машину, – вы один? До покрова еще, почитай, две недели. Не отчаивайтесь, завтра же все утечет – знаем, не первый год живем в этих краях.

От ее задора и свежего кокетства мрачная бревенчатая стена показалась мне не самым плохим оплотом в стремительно надвигающейся ненастной ночи. Интонация и искренность, с какими была выброшена фраза, не вызвала ни малейшего сомнения в завтрашнем сценарии погоды.

– Проходите, вы, действительно, один?!

Попав в прихожую, я осмотрелся. Пахло струганым деревом, в воздухе повис смешанный с ним смолистый аромат.

– Проходите, проходите, здесь у нас культурно, – щебетала хозяйка, приглашая из сеней в светлую, оклеенную веселенькими, в васильках обоями, просторную залу.

Панно во всю стену с щемящим сердце русским летним пейзажем, гасило все сомнения в приверженностях обитателей дома. Три деревянные, в остеклении, под светлым лаком двери вели в четыре других помещения. Хозяйка скинула платок – острый носик проявился в составе миленького живого беленького личика. Тугой узел не запятнанных модным оттенком русых волос, стянутый выше обычного, придавал ее облику вид веселого мотылька слетевшего с вполне реального пейзажа. С суетной фигуркой никак не вязался цепкий хозяйский взгляд серых, на грани голубых, глаз – они доброжелательно ошупали меня, не оставляя сомнения в оставшихся без внимания моих особенностей. Как в подтверждение моей внутренней реакции она среагировала:

– Русское, все истинно русское и в душе, и в обиходе, – продолжили она мои мимолетные взгляды.

– Ниже, к дороге ближе, все больше армяне.

Немного призадумавшись, она сделала легкий реверанс:

– Марианна, – представившись при этом, больше ради обязательного, нежели значительного факта.

Я не удержался ее приниженным о себе мнении, окинул откровенным оценивающим взглядом с ног до головы:

– Скорее, красотка Марианна!

Она опустила глаза, выдержала небольшую паузу, извинившись за желание узнать то же от постояльца. Я назвал себя в упрощенном варианте. Создалось ощущение глубокого осмысления и проглатывания моего имени.

– Алексей-Лесик?! – переозвучила она, посмотрев на меня с нежностью, и тут же продолжила начатый было экскурс. За одной дверью – «детская», там мои орелики спят, за другой – комната отдыха для гостей, за следующей – кухня, дальше – санузел с душем. У меня, как у всех цивилизованных людей, все имеется.

Она ненавязчиво продемонстрировала перед гостем все возможности своего предложения, открывая поочередно каждую дверь. Показала детскую, раскрыв дверь – в ней горел ночник. В тон дверям с деревянных полатей на меня уставились две пары пятиалтынных глазех в обрамлении совершенно соломенных волос.

– Может, кто побогаче да поустроенней, а у меня так… зато плата умеренная.

До сих пор в голове крутились другие мысли, связанные с неудобствами погоды, дожимали какие-то дела, а здесь и после закрытия двери остановились бликом теплого солнечного лучика две одинаково удивленные мордашки. Все остальное затмилось в сравнении с их натуральной чистотой, как сущей никчемностью – Чай у нас в программу входит, а за ужин не обессудьте – за отдельную плату будет и ужин, и обед, и все, что пожелаете. Стыдно признаться в бедности – сами не шикуем, не кормить же вас овсяной кашей с добавлением молока.

Она говорила правильно, напевность голоса никак не вязалась с ее резвой манерой в движении, которая гасила ее суетность, придавая облику моего понимания совершенства русской женщины.

– Это так естественно. В ином месте за твои деньги еще и нахамят. Этого хватит на суточное содержание и деткам на сладости? – спросил я и протянул красненькую.

– Нет, нет, это через меру, даже с полным перечнем услуг – этого многовато.

Я остановил ее вытянутую с подрагивающей в ней купюрой руку и предложил свою помощь.

– О чем вы? Бог с вами, мойтесь с дороги, отдыхайте, а я позову к столу, надеюсь, через часика полтора.

Какое-то постороннее воздействие прожигало меня сбоку, я повернулся и вздрогнул – на меня во все, уже удвоенные пятиалтынные, уставились две любопытные мордахи. С деловитостью менеджеров они замерли в дверях, сцепив за спиной ручки.

– А ну-ка спать, – засуетилась Марианна, бесцеремонно разворачивая их лицом в спальню.

Надо отдать должное, они мгновенно пропали в глубине комнаты, не дав мне вмешаться.

– Сколько им? – не удержался я.

– Пашка и Дашка – скоро четыре минет.

Непланируемая задержка, неприятный дорожный инцидент – все раннее и докучавшее до сих пор растворилось в новых ощущениях, упавших неожиданно с неба вместе с преждевременным снегом.

В простенькой, но со всеми необходимыми атрибутами, чистенькой ванной, я мурлыкал пришедший на ум неизвестно откуда отрывок из «Риголетто Верди «Сердце красавиц склонно к измене…», а из соседней кухни до меня доносились запахи жаркого. Поневоле перебрал в голове уместные воспоминания прошедших командировок и нашел эту лучшим подарком судьбы. Случалось и раньше наблюдать особенности российской глубинки – многие оставили в памяти противоречия, суровая проза жизни одухотворялась тогда в находке лишь эфемерных реалий. Часто собеседники оставляют малозначимый штрих, который игнорируешь без всяких неприятных последствий – они, как после плохого фильма, затаивают досаду на бесполезно убитое время.

С самого первого взгляда Марианна мне приглянулась естественностью, отсутствием в манерах слащавого налета. Ничего в ее облике при общении дальше не оказалось назойливым или показушным. Она не подбирала слов, не рисовалась. Эта встреча была представлена мне господином случаем на суд в галерее других русских сюжетов.

В комнате, представленной мне под гостевую, после принятой ванны я разомлел и вздремнул, а оказалось, проспал более часа. За дверью слышался рокот детских голосов. Приятно удивленный, вышел в зал. За накрытым столом меня терпеливо ждали.

– Простите за опоздание, – извинился я, – могли бы и встряхнуть.

– Вы так красиво спали, я не осмелилась. Вот ребятки мои не удержались, полакомились сладким. Не часто у нас сытые праздники. Теперь баиньки, обжоры.

Пялясь на меня во все тяжкие, детвора сползла со своих возвышенностей, с покорностью овечек бочком прошмыгнула в свою комнату. В малиновом платье, схваченным черным пояском, Марианна наполняла мое объемное блюдо, смешно топорщась рюшечками мелкого жабо – оно обрамляло глубокое декольте. Повязанный выше талии поясок, под стать хвосту на голове, совсем уж приподнимал ее во взвесь. Она чувствовала мое внимание и не отпугивала взглядом, торжественно довершая свою работу.

– Кушайте, и я с вами. Пиво как-то пошловато, а вина хорошего нет – на десерт будет чай с зефиром. У Хачика свежий привезли.

В попытке разобраться в глубинной сути происходящего, мне не оставалось ничего, как уткнуться подобострастно в блюдо, стараясь всем видом выказывать удовлетворение. Приготовленная еда была подана профессионально – даже внутренних вопросов не возникало. Если к тому присовокупить достоинство с тонко подаваемой женственностью, под подкупающую хозяйственность, я поразился отсутствием того же в своем окружении. Нервные, подобострастные жены сослуживцев, да и личные попытки обретения уюта, не оставили желания повторить что-то из пройденного. Обычно я с трудом мог вспомнить назавтра, чем кормили меня вчера. Сейчас вовсе не возникало желания ворошить шелуху по сути пустых общений.

– Я покажусь странным, если не захочу узнать естественное, – осмелился я на вопрос, терзающий меня с самого начала. – Где ваш хозяин?

– Я и есть хозяин… в двух лицах, – мелькнула извиняющим взглядом Марианна.

Она сразу закрылась, давая понять неприятность для нее этой темы. Грубо копать глубоко личное, никогда не было моим правилом – я отошел от этой темы. Марианна собралась разливать чай.

– С имбирем пьете? – стараясь голосом смягчить доставленную горечь, обратилась она ко мне, – это нечто, будоражащее душу и сердце.

Я никогда не пробовал имбирь и молча согласился.

– Могу не добавлять имбирь – будет классический зеленый чай, тоже неплохо?

– В этой поездке все складывается необычно, пусть все возведется в высокую степень.

Я не пытался блистать совершенством, иногда что-то умышленно упрощал, вызывая в ней недоумение. Мне хотелось в короткое время полнее раскрыть приятного себе человека.

– Необычность встретить в наших краях одинокую женщину с детьми? – с удивлением спросила она.

– Понимаю, – смилостивился я, – необычность в вас.

Я отхлебнул чай без сладости, пытаясь прочувствовать объявленное свойство. В мгновение меня пронзила горячая струя, глаза окутала поволока, поверхность кожи зашершавила мурашками и по всему телу разлилась волна блаженства. Марианна смотрела на меня помягчевшим взглядом. Я не мог сориентироваться: в результате какого воздействия мне стало в высшей степени так комфортно.

Поблагодарив за ужин, я вышел на улицу. Небо вызвездило показательной астрономической картой: Процион желтел мерцающим ореолом, Сириус чуть ярче стремился обозначить свое положение в звездном построении. Малый ковшик Медведицы завис вниз головой в млечной россыпи сородичей. Снег перестал, приятно подстуживало. В кристально чистой голове зрели высокой пробы мысли. Как безобразно бездарно, особенно последнее время, заканчивались вечерние посиделки: тыквенная голова, мерзость в теле, навязанные постельные сцены – наутро ломка организма с застрявшей в сердце холодной глыбой неудовлетворения.

Иной раз, случаются обстоятельства, готовые подбросить возможность изменить наш распираемый внутренними противоречиями мирок – большой промах каждого, кто не заметил или проигнорировал эти редкие посулы судьбы.

Я с тоской бросил последний взгляд на благосклонное ко мне небо, с воодушевлением вернулся в дом, в новое для себя мироощущение. В спальне пахло свежим бельем. Едва слышная возня на кухне возвращала в то далекое, когда ты засыпал, а мысли продолжали жить картинами прошедшего дня.

Ночью проснулся от ощущения живой близости. В незнакомом мне возбуждении растворился сон, сердце ускоренно выбрасывало в растревоженную голову кровь. Я мог поверить в мистику, если бы не живое затаенное дыхание рядом. На короткое мгновение за столом я представил себе подобную вероятность, даже мог поверить в следствие телепатической связи, но в силу короткого искрометного воздействия никак не мог. Но оно свершилось, и я оказался в нем жалким листком, трепещущим от страха мысли стать покровителем этого милого семейства. Я повернулся к ней лицом, коснувшись холодных пальцев ее ног. И никакая сила не могла остановить меня от жаркого участия в ее очевидной холодной участи.

…Яркое солнце заглядывало в высокие окна бревенчатого строения. Моя машина, забрызганная рыжей грязью дороги, покоилась у самой стены среди веселых ручейков утекающего в безвестность белого покрова.

Меня провожали три фигурки, расплывшиеся в моих глазах символично сверкающим обрамлением, на фоне черных бревен строения.

Вернувшись домой, я сделал солидный денежный перевод – все, что копилось на непредвиденный случай. Мои поступки, за все сознательное время, вместе взятые, не вносили столько душевного удовлетворения, как этот. Обязательства и люди, окружающие меня, ввергали в пучину повседневности. Коротким мигом пролетели лучших десять лет. Ошибки и поиск – элементы любой жизни, отчаяние приходит с наступлением момента истины. Неудовлетворение прошлым вытаскивает на свет дремлющие до поры качества, решительность обуревает вас, и однажды, проснувшись, вы понимаете, как безнадежно далеко ушло от вас прошлое.

Командировки и согласования приобрели через время иной статус, появилась возможность регулировать свое настоящее без опасения остаться непонятым или зависимым. Служебный автомобиль мог доставить тебя в любую часть огромной страны, однако осветленное великой милостью однажды сознание оставляет затаенную тоску по другой возможности. Отказавшись от прочего, за рулем внедорожника, совсем как когда-то, в одиночестве процеживая через фибры, увиденное десятилетия назад, приближался к границам Пермского края. Свежий асфальт дороги белел дорожной разметкой. Треугольник «животные на дороге» заставил с сожалением сбросить набранную инерцию. На приличной скорости пронесся мимо большегрузник. В отдалении появились придорожные постройки. Где-то здесь искомый поворот.

«У красотки Марианны» играла броским рубином реклама одной из вычурных архитектурных затей.

Врожденный порок

Парусная яхта в сто пятьдесят регистровых тонн водоизмещения плескалась на рейде в пределах близкой визуальной досягаемости скалистого берега, обильно поросшего реликтовой растительностью. В глянцево-белых бортах отражались искрящиеся блики полуденного солнца. Голые мачты невыразительными столбами понуро покоились в палубных крепежах, отдаваясь власти стоящего в зените светила. Такелаж, свернутый по-стояночному на промежуточных реях, белел безжизненными парусиновыми скатками. Деревянный штакетник палубы под жаркими лучами сгущал марево, отчего воздух еще больше насыщался концентратом йодистого запаха моря. На палубе начали образовываться пятна высыхания, это означало полную готовность к приему гостей. Еще немного, и подсохшая палуба осветлилась тщательно выдраенным, мореного тона деревом. Водная поверхность морщилась легким бризом – ничего не предвещало скорой перемены погоды. Небесная голубизна отражалась в воде, без определяемых границ сливалась на горизонте, превращаясь там в необъятную таинственную бесконечность.

Он лежал на баке яхты лицом вниз, свесив голову к воде: блаженствовал после выполненной работы и любовался ее отраженным именем. В играющей солнечными бликами воде, запечатленное на скулах яхты художественной вязью, ее имя извивалось преломленное тремя стихиями. «СЕСИЛИЯ» превратится сегодня из образного персонажа в реальность. Обтертая временем мичманка белым чехлом кверху лежала неподалеку. Она считалась непременным атрибутом. Он не успел ее надеть, лишь перемял в руках с окончанием работы. Почерневший тем же временем капитанский краб желал обновления, но был дорог ему юношескими воспоминаниями. «И вообще, какой прок в обновлении декораций? – рассуждал он, – они, как архаизмы морской символики, сродни азбуке мореплавания. Историю не исправить и, наверняка, не исказить». Старая мичманка – лучшее дополнение к его просоленной биографии.

На траверзе Зеленого мыса яхта бросила якорь не только от ностальгии по субтропической идиллии. Мы не откроем аксиомы – это общеизвестно: родные места и с виду не совсем привлекательные, дорогие по воспоминаниям далекой юности, притягивают магнитом, особенно через много переосмысленных лет. В них ты видишь себя Того, не обремененного ошибками, еще не зараженного тленью бессмысленных лет; ты видишь Ту свою чистоту, привязываешь ее к своему нынешнему телу, настоящим своим разумом пытаешься повернуть вспять прошлую историю. Хотя и существуют печальные примеры подобного романтического казуса, разум твой и прошлое предполагают здесь единоличный компромисс.

Итак, герой истории – Тристан. Так захотели назвать его родители. Он появился на свет сорок пять лет назад в этих самых сказочных краях. Существует толкование, основанное на некоей мудрости: имя твое предопределяет твою судьбу. Верить тому или воспринимать как надуманное сочетание звуков – судить каждому самобытно.

В членах экипажа у него, капитана «СЕСИЛИИ», один матрос – очень важный персонаж. Без него уж совсем не появилась бы на свет наша показательная история. С ним они успели обкатать яхту – пересекли туда и назад Атлантику; сходили на Кубу, проверили мореходные качества элегантного с виду плавсредства. На обратном пути попали в приличный шторм, дрейфовали без парусов – пообтрепались и вот, удовлетворенные путешествием, достаточно оценив ходовые качества яхты, бросили якорь в пределах близкой видимости одного из красивейших мест на всем побережье. Несколько потускневшая в переходах, после ряда авралов, яхта приобрела достойный вид.

В матросах человек по прозвищу Пятница, думающий и далеко не глупый индивид, в большей степени доморощенный философ, но типаж, совершенно не приспособленный к нынешней неустоявшейся жизни. Он имел множество красивых умственных задумок, так и не ставших воплощенными в жизнь теориями. До самостоятельного внедрения в реальность любой из них могло дойти лишь при наличии волевого толчка. Вовсе не лентяй, но если услышать заключение прагматика: назаменимый Второй номер. Пятницей его прозвали еще в то далекое от нынешнего школьное время. Тогда он таскал своему Первому номеру портфель, случалось, прикрывал от оплошностей юности. Потом они расстались. В период становления личности, определяющей будущность биографии, даже во время вспыхнувших политических катаклизмов, он оставался на месте: жил тихо, осторожно философствовал – наверное, о чем-то мечтал. Тристан успел окончить мореходку, дошел в морской иерархии до второго помощника капитана. Во время кардинальных политических перемен, подстегнутый открывшимися большими возможностями, флот покинул. Тристан занялся бизнесом. Удалось мно-огое! Без криминала – на одном напоре. Тристан поднялся на палубу, надел мичманку. В полукабельтове, отвесно в голубизну воды уходили необыкновенные изваяния скал. Густо заросшие хитросплетением субтропической зелени, преломленные водной гладью, они дробились на отвесные пирамиды. Под основным монолитом одной из них, в ее монументальной тени, затаилась игрушечная песчаная отмель. Бриз с периодичностью размеренного волнения накатывал на ее живую поверхность игрушечные волны. Тристан обласкал глазами склоны и не нашел никакой возможности, откуда бы мог туда, со стороны берега проникнуть человек.

Пятница после аврала спустился в прохладу кубрика, но через полчаса всклокоченная голова его появилась над комингсом люка.

– Мастер, когда прикажешь готовить лодку?

– Отдыхай, раньше восемнадцати жара не спадет. Что, тоже в поджилках судорога?

– Скажешь, почитай восемь месяцев не был дома.

«Сколько же я отсутствовал?» – задумался Тристан.

– Каково мне? Прямо жжет: как Сесилия изменилась вживую?

– За-абегали ее глазки при твоем первом появлении в полном морском параде у нас во дворе, – потянулся томно Пятница.

– «Твой друг, уж, не тот, что был вчера»… Двадцать лет другая жизнь: у меня – у нее. Скромна, говоришь, как прежде?!

– Полным аскетом я бы ее не назвал – были отношения… с очень влиятельным человеком – довольно долго. В самый пик большого дележа помер – сердчишко не выдержало. Говорят, правильный был. Если бы не этот чрезвычайный факт, кто его знает? Возможно, в Лос-Анжелесе, где обосновалась большая масса наших успешных земляков, искали бы мы твою пассию. Не «гудела», но устраивала свою жизнь без тебя. Что взыграло в тебе через много лет?

– Дурик, разве не помнишь, она моя первая любовь. Я пережил ее первое увлечение.

– Что ты мне рассказываешь? Помню все до последней записочки. Не ты ли передавал их через меня?!

Пятница подтянулся на руках, вылез из внутреннего проема, попытался устроиться на узкой балясине трапа.

– Жарит, однако, сегодня. Давай окунемся?

Не раздумывая, он тут же начал снимать шорты.

– Ты, давай, недалеко, – сразу среагировал Тристан, – хочу сплавать на во-он тот миленький пятачок, размагничусь чистотой.

Пятница, рисуясь бицепсами, спустился за борт по кормовому трапчику без особого эффекта. Тристан мельком сфокусировал его ладную фигуру, шлепнул ладошкой по своему наметившемуся брюшку и с высоты форштевня тяжело вошел в воду головой вперед. Вода мгновением сотворила чудо: сняла засевшее в теле напряжение, из головы ушли тревожные мысли. После нескольких взмахов кролем – перешел на размеренный брасс. Мягко, по-крокодильи, выполз на нежную поверхность песчаной отмели. В сторону от него кособоко смешно шуганули, пуча стекляшки-глаза, потревоженные крабы.

С яхты монолит скалы не казался таким устрашающим – здесь он коварно завис над тобой, готовый скатиться, не минуя тебя, в пучину моря. Большую часть отвесной стены украшала аппликация из буйного папоротника. На открывшейся залысине он разглядел надпись. Истертая временем, она все же сохранила оригинал: Мерико+Вахто=любовь, 19..г.

Тристану стало обидно до слез:

«И здесь он явно не пионер».

Он вспомнил Сесилию, представил сегодняшнюю встречу. Сердце при воспоминании о ней всегда ускорялось от живого ощущения ее близости. В школьное время за партой она не сторонилась его, дворового пацана, не всегда прилично и чисто одетого. Он до сих пор помнил ее особый запах – это был запах ее дома. Тристан думал, что так может пахнуть только живущий среди цветущих растений. Во время раннего цветения, в марте, он захотел дополнить букет ее ароматов: он украдкой положил ей в парту пушистую веточку мимозы. Она с укоризной посмотрела на него: «Я не люблю мимозы…».

А вслух произнесла:

– Мои цветы – лилии.

Испугавшись разоблачения, он в страхе недоуменно пожал плечами.

Она была участлива с ним, всегда приветлива, но часто молчалива.

С чего началось – Тристан сомневался, он очень давно носил прозвище Робинзон. Может быть, с тех пор, как опрометчиво высказался в своем школьном сочинении на вольную тему, в чрезмерных эмоциях, о мужестве Робинзона Крузо. Главное – Сесилия, в отличие от большинства (иногда прозвище превращалось в оскорбительный фарс) звала его только по имени, чем дополняла особый статус в их однобокой особенности.

На яхте глухо брякнула рында.

Тристан незлобно отмахнулся.

Солнце медленно смещалось в сторону от знойной позиции – оно осветило темные закоулки прибежища. Вода сочилась искрящимися слезами, стекая по папоротникам, вцепившихся в отвесные стены со страстностью скорпионов.

– Как, должно быть, хорошо здесь вдвоем. Прощайте, Мерико и Вахто, – это ваше место.

Тристан вздрогнул от прикосновения к поручням трапа – он не заметил, как доплыл.

– Мастер, ты какой-то смурной сегодня. Я под тентом накрою, ага? У нас суп «Рататуй» с греческими оливками. В маслинке крошка рыбки. Наша рыбка не получилась: донка зацепилась – бычок, паразит, увел приманку под булыжник. Пообедаем – сгоняю на дно.

Тристан безразлично кивнул.

– Не печалься, будет она вся твоя с потрохами, – шепнул Пятница доверительно, брякнув по столу алюминиевыми мисками, – возвращаемся в реальность, ау…

Тристан неожиданно для себя взорвался:

– Просил тебя не опошлять мои чувства?!

– За одно имя на борту такой ласточки, как твоя яхта, не одна угандийская принцесса отдаст свой субпродукт, именуемый сердцем, любая разумная баба – твоя навек.

– Откуда у тебя столько цинизма к женщинам?! – успокаиваясь его добродушным видом, смягчился Тристан.

– Прости, мастер – это врожденный порок. Помнишь нашу комнатку, в какой тесноте мы жили с матерью? В этой комнатке у меня пап перебывало штук… напрягаться надо. Постельные сцены вот в эти уши с пятилетнего возраста засевались, а к пятнадцати вызреть вот в этом самом мозжечке, – он выразительно ткнул себя в темечко, – если подлянку мужикам гнала собственная мать, чего можно было ждать от других? Хорошие мужики проскакивали, кажется, влюблялись. Кидала их всех интеллигентно. Натешится и бросит. Взрослые «сопли» видел не раз.

Красотой брала да развращенностью. Откуда, понимаешь теперь, моя философия? С малых лет познал взрослые противоречия.

– Окстись, Пятница… Ольга Петровна – твоя мама?!

– Хотел бы я для согласия с тобой не понимать высоких категорий с прослабленными местами, мой мастер.

– Сесилия другая!

– Давай супец похлебаем, что-то запершило в горле. Ничего особенного – такая же, как все.

Мгновенная ярость проснулась в Тристане: он неуправляемо вскочил и сжал на шее Пятницы шнурок медальона. Образок впечатался в побагровевшую кожу.

– Придушу болтуна за необоснованные обвинения.

– И задушишь – мир не перевернется, – прохрипел тот задыхаясь, – отпусти, с такелажем одному не сладить… Жена твоя бывшая – тому не лучшее дополнение? И дочь, глядя на нее, примет определенное правило: «Бери от жизни все, пока берется»… Ты в морях совсем оторвался от действительности. Тебя, романтика, принимаю только я, потому что сам из того же измерения. К примеру, о заскорузлости кавказцев… Молодые грузинки, те, которых ты наблюдал и восхищался, мужиков нравственностью подкупают теперь? Юбчонки до беспредела, обтяжки всякие, изощренности, одна мысль – самца в тебе разбудить. Гражданский брак – по сути разрешенное блядство. Отпусти руки и угомонись. Просто возьми Сессилию как самку – за красивое имя, за формы или, там за томный взгляд, утешься призрачной победой и оставь другим.

– Приведи аргумент, несчастный, – просвистел сорвавшимся голосом Тристан.

– Аргумент у меня пониже пояса… – зло пыхнул ему в лицо запунцовевший Пятница.

– Злодей, ты умрешь прямо здесь, ты – примитивный циник!

– Я тобой слишком дорожу, чтобы так похабно изголяться над чувствами, – хрипел Пятница, почти не сопротивляясь. – Жил я с ней – понял, да?

У Тристана опустились руки.

– Подобрал ее в трудное время – думал, ты, гений чистоты, разглядел в ней что-то особенное. Жил с ней, пока не убедился в ее настоящем месте, в общем строю со всеми. До сих пор думал: смогу молчать. Нам троим на одном плавсредстве будет слишком тесно. Но молчать буду, если прикажешь. Ты приподнял меня над самим собой, ты дал мне новую жизнь – я стал полезен самому себе и еще кому-то – я у тебя за это в большом долгу. И я слишком ценю нашу дружбу – молчать смогу, но лгать глазами не обещаю. Это американцы со своими бывшими «уси-пуси» могут, а в глаза, хоть ссы. Хау, мастер, я все сказал.

– К черту обед, подавай лодку – я на берег…

В груди Тристана застряло тупое, холодное, устойчивое убеждение своей особенной правоты:

«Хочу сам все увидеть в ее глазах».

…Усатый таксист грузин лихо несся в потоке машин, лавируя и небрежно обгоняя.

– Эсли громила, значит, думает, всие можьна. Ми его галавой возмлем, – сказал и нагло нырнул под вой клаксонов в узкий просвет между машинами.

Тристан зажмурился.

– Испугался, дарагой? Не боись, Анзори знает весь район: лучше миня нет вадителя. За харошие денги будишь ранше всех.

– Плачу не за скорость. Пусть будет безопаснее, – квакнул возбужденный Тристан.

– Как в песне вашей: «Не спеши, когда спешить нелизя?» Все спишат – ты не баишся апаздать?

– Опоздал уже, генацвале…

– Зачем тогда ехать? Вон, хароший рестаран. «Пашли в кабак – залием жиланья», так, да?

– Хочу посмотреть вслед поезду, который увез ее…

– Красивых женщин и очен умних людей – даром везу. Эдем бистрей, ми могу догнать поэзд.

– Тогда, мой покровитель, цветочков бы надо купить.

– Знаю типерь – разбитый лубовь.

– Первая любовь, – уточнил Тристан.

– Эта савсем плоха…

Мотор зверски рыкнул. Быстрее замелькали балясины приморского бульвара. Магнолии благоухали цветами. Полицейский на стыке улиц назидательно помахал водителю пальцем.

– Ревазик, сын маэво харошево друга, Сопли вытирал ему, когда маленький бил.

Тристан восхищенно смотрел на знакомые, мелькающие за стеклом строения…

– Сто лет не бывал здесь, но точно помню: за поворотом будет улица Гогебашвили, рядом с драмтеатром 9-ти этажный дом – мне туда.

– Цыеты надо, дарагой?

– О, да…

– Риадом ест всиакие харошие.

Рядом нужных не нашлось. Купленные лилии источали слащаво-дурманящий аромат. От их близости у Тристана закружилась голова.

– Настоящий женщина должен бить не такой, другой: нежный, тихий, скромный, как иа – фиалка по-вашему. От такой, как у тибя, будит всегда галава балеть.

Тристан словно очнулся.

– Ты как считаешь, генацвале, врожденный порок – это приговор?

– Поясни, да, какой часть тела балит? – заглянул ему в глаза удивленный таксист.

– С генами связано – с червячками такими невидимыми в голове.

– Паслущи, ты не хади вокруг да около, скажи, у кого балит?

– У меня, дорогой, у меня…

Тристан дружески тронул водителя за плечо – попросил остановить машину, сунул цветы в ближайший мусорный бак.

– Паслущи, поворачивай назад, генацвале. За скорость плачу! Ты простой, но мудрый человек, благодаря тебе, я вспомнил другую мудрость, ее Пифагор сказал: «Великая наука жить счастливо состоит в том, чтобы жить только в настоящем».

– Слущи, кацо, этот Пифагор твой друг?

– Нет, дорогой, он Великий, а друг у меня Пятница.

– Пятница, суббота – ты такой умный, аж, боюсь. Бензин пажег, но денги не надо.

Морской бриз принес запах жареной рыбы.

– Э-гей, на яхте-е!

Тристан видел, как засуетился, спуская шлюпку, Пятница.

Наутро малый кливер неспешно повел их яхту в открытое море, все дальше от экзотического берега, туда, где небесная и водная стихии стали одним целым. И кто знает, возможно, они найдут то место на земле, где рождается новая эпоха людских отношений.

Инкогнито

Сегодня, как и всегда за последние двадцать лет, встал в шесть. Вовсе не потому, что соседка в это время выгуливает собак, и они, словно сказившиеся от дарованной по случаю вольницы, исступленно лают на все двигающееся – просто это мой закономерный предел, выработанный временем и внутренней дисциплиной. Редкие обстоятельства, нарушающие размеренный утренний моцион, выбивают из колеи на весь день, и радости от содеянного никакой, даже если солнечная погода и удача улыбается мне. Физзарядка и холодные обливания – важный атрибут этого моциона. Такой же важности и значимости пятнадцатиминутная аутогенная тренировка: проверка достигнутой ранее саморегуляции, то есть, пробежка по себе, как по клавишам фортепиано при разминке. И, наконец, установка на дневной режим: «Ты собака, от тебя ничего, кроме ласки, не хотят. Ты единственный, от кого не ждут ни молока, ни яиц, ни даже песни. Ты лижешь бьющую руку и заискивающе заглядываешь в глаза. В итоге – тебя редко кто не любит».

Кто же я?!

Не пугайтесь: я обыденная на сегодня популяция.

Я не финансист и не актер.

Не моряк и не маркитант.

Не гомосексуалист – у меня традиционная ориентация, хотя не уверен, что эпизодическая половая жизнь пополам с мастурбацией не может внести свои коррективы.

Мне тридцать пять.

Я до сих пор холост – вовсе не потому, что фригиден.

Наследственных заболеваний нет.

Я не красавец, но и не урод.

Не дурак, более того – Спенсер, Сенека и Дарья Донцова мои настольные друзья.

Есть у меня недостаток – я путаюсь в своем социальном происхождении.

Мой отец – священнослужитель захудалой епархии.

Мать – бывший работник политпросвета.

Но, как мне кажется, я все же человек, и звать меня достойно – Виктор, но я пока никого не победил.

Хотя я и не финансист, деньги – моя цель.

Хотя и не актер, но мне ведомы напыщенные монологи.

Хотя и не моряк – мне доступны и показаны соленые выражения.

Хотя и не маркитант – мне свойственна мелочная торговля.

Хотя и не гомосексуалист – тесные мужские контакты изредка сопутствуют мне.

Кто же я?!

Когда меня познакомили с хорошей девушкой, в общении ее покорила моя универсальность. Но стоило узнать, кто я – она попыталась вправить мне мозги, сделать более достойным женихом. А мне казалось: какая разница, кто ты, лишь бы просматривался тонус и потенциал. Откопать, среди моих универсальных достоинств, главное ей так и не удалось, и мы расстались. Завидую ли я ей теперь – она жена секьюрити? Конечно, нет! Мне радостно, но все же немножко жаль себя за оплошность, что я чуть не стал мужем, с позволения сказать, серой бабочки. (И все же, дура она смазливая, могла бы копнуть глубже).

Доволен ли я в целом своей судьбой? Конечно, нет!

Мне пока не внушили, что я смогу стать президентом страны. Мне очень печально, что я уже никогда не достигну предельных высот. Если я никогда, даже теоретически, не смогу достигнуть высоты в иерархической лестнице, зачем мне Джомолунгма? Заоблачная высота определяет мышечную победу, а я универсал, пусть более доступного пояса.

Сегодня престольный праздник, и мне в ночное. Это тот случай, когда я выбиваюсь из колеи. Мне предстоят расходы, а халявные деньги оправдывают любую потерю.

Простите, я не представился сполна – Виктор Иосифович Собакин.

Славянин во всех известных коленьях.

Черные волосы? Это от украинских корней по материнской линии.

Тяжелый русский говор – от южных задворков.

Я неплохой гражданин – исправно плачу налоги.

Моя культура – она симбиоз перестроечных перемен.

Но почему ко мне относятся предвзято?

– Милок, не хочешь развле-ечься? Я сва-а бод-на-а!?

Он окинул ее долгим пытливым взглядом – обычная серость без сучка и задоринки.

«Схлопотать СПИД, так от чего существенного».

– Как тебя звать? Кушать хочется или от излишества?

– Ты не прост, а с виду лопушок. Пособи, если можешь. В квартире, понимаешь, раскардаш, хочется ремонт сварганить, а денег, как понимаешь – пшик. Анжелика я – вот так…

– Анжелка что ли?

– Ан-же-ли-ка в паспорте прописано. Анжелка моет у нас полы в подъезде.

– Сама-то чего не работаешь?

– А это, че, не работа? Я лесом не пахну… Цепляюсь за все, даже бутылки собираю, но все на питание, да колготки какие. Еще дочь в люди тяну.

– Ладно, а сколько берешь за вечер…, за ночь, как это у тебя?

– Это, браток, как подфартит, все же я не профессионал, но кое-что могу, не жалуются. Иногда штуку за час схватишь, а потом долго плюешься от слюнявого дедка. Чаще штуку за ночь, плюс к тому угощение – экономия на питании.

– И часто удается снять кого-то?

– И чего, ты, как мент, допрос ведешь? Лучше пособи делом, клюнешь – часто.

– Попробую, если зацепку найду.

– Часто-нечасто, бывает, неделю прохолостишь, аж, жутко делается, а случается – троих гавриков пропустишь. Бывает, и сваливают, и не платят, или кинут копье, как солдатской профуре. Один прыщ пытался ограбить, хорошо старый еб… по случаю нагрянул – отбил, пришлось кувыркаться под ним задаром. Как видишь – не стабильная жизнь, заметила: зеркальное отражение экономических катаклизмов.

– Не устаешь, жалко мне тебя?

– Со своим благоверным больше уставала, а получала: утром – перегар, вечером – слезный рассол. На шее сидел десять лет, еле отцепилась, спасибо новой идеологии.

– Пока иди в поиск, если хочешь – оставь телефон, может, когда и я лишусь заработка, объединим усилия.

Утро свалилось нежданно, на подходе перекорежило. По всему – будет ясный день.

«Потусуюсь еще с часик, потом спать свалю».

Купил в киоске «кукусиков» и улетел в прошлое.

«Ефти файф, скоро тридцать шесть, возрастом Христа перещеголял, а Учения не создал и с учениками – сплошные иуды».

– Уважаемый, ты еще спишь, зенки открой, куда мусоришь!

От неожиданности вздрогнул, тронул подошвой хрустящий покров и нехотя поднял глаза. Над ним перекошенное яростью зависло знакомое лицо владельца ближнего магазина.

– Все мы на земле мусор. Не та грязь, что может ветер раздуть, а та, что внутри у нас.

Вставало солнце, заиграло весело в блестяшках, коснулось теплом век.

«Эх, мама моя, зачем приобщила к Есенину: «Наша жизнь простыня и кровать, наша жизнь поцелуй и в омут». Похилился по сторонам – Анжелка на лавочке пристойненько посверкивала кукольными коленками.

– Е-гей, слышь, Анжелика Бурбонская, падай в тачку, прокачу… Что-то есть в тебе такое эдакое.

Не вечный огонь…

Сдается мне, мелькал уже где-то этот Собакин!? Но чтобы так величественно и в полный формат, извольте. Словом, был, и не было его. И все же он жил и здравствовал. К обществу был вполне адаптирован. Полное имя его – Петр Иосифович Собакин. (Брат его родной фигурировал выше). Фамилия и многочисленные прозвища от школы и до устоявшейся личности – не аксиома его сути. Если нужна истина – она в осознании его внутреннего мира – это глубже, она полнее откроет его проникновенный образ. Если сравнить по значимости «Жизнь и смерть Фердинанда Люста» с нашим повествованием – жизнь этого Собакина по актуальности, даже с его обычной, бесхитростной биографией, куда для нас актуальнее.

«Петька», «Петруша», «Собакович» – эти обращения не выводили его из состояния равновесия – он оставался тем же: откликался, не менял ни мимику лица, ни интонацию голоса.

Это предыстория, а попросту – производные обычной среднестатистической биографии, обычного русского, окунувшегося, как и все его предки без исключения, в перипетии нашей тяжелой истории. Мы помним благоприятия, перемежавшиеся противоречивыми слоями десертного пирога. В нем нежным бисквитом был поиск очевидной истины; сладкими прослойками – кровавые распри, за ними всегда эйфория. Новый поиск очевидной истины – украсил его завершающую часть. Собакин вырос в личность с красками и содержанием злосчастного продукта.

Шоркая уставшими ногами, он брел с видом на озябших внезапным похолоданием воробьев. Аборигены подкрышных стрех, эти серые проныры, провожали Петра Иосифовича бусинками вездесущих глазок. Петруша взял одного из них, матерого крупного смотрящего, в перекрестье раздвоенных пальцев: хлопок резины и трепещущее в предсмертной судороге тельце добычи упало к ногам. В бесполезной наивности он дунул в раздвоение холодеющего киля – сбитый струей воздуха, легкий светлый подпушек оголил желтые вкрапления кожи. «Еще два таких и супец получится отменный». Холодный вихорок, внезапно возникшего сквозняка, громко трепыхнул жаркое пламя «Вечного огня». Прошлое и настоящее растворилось в многоцветьи радуги пляшущего пламени. Усилившийся в промежутке строений вихрь закрутил в смерче пыль, отсепарировал в глазах слезу – радуга размножилась, приобрела плывущие формы, притягивая взгляд завораживающими красками.

В сознании Петра Иосифовича наступил мистический рубеж, с которым последнее время не было никакого сладу. Его жизнь напоминала цирковое представление: хождение по натянутому тросу высоко над землей. Временами он с трудом возвращался в реальность.

Петр Иосифович остановился, завороженный стихией огня, – вопроса в глазах не было. Он жил сейчас две жизни: ту, другую, когда рос и мужал в первобытной мальчишеской страсти, и нынешнюю, осмысленными действиями выжимая из себя остатки былой активности. Жизни – той, безоблачной, и этой – хотя и полной устремлениями, но совершенно мрачной. Каким бессмысленным казался груз знаний на фоне остановившейся осени.

Хриплым воздействием, зигзагом выплывшим из-за броской рекламы о вкусной пище, Петр Иосифович оторвал глаза от магнита «Вечного огня».

– Мужик, дай десять рублей… Тебе это – «цвирк» под ноги, а мне, как понимашь, спасение от болезни.

В жалких слезящихся глазах преломлялась радуга огня. Посыл вперед шеи предполагал благодарный поклон.

– Хошь, на двоих? – удвоенной мольбой брызнули из глаз очевидные слезы.

Не этой неожиданности ждал Петр Иосифович – он стоял в нерешительности, пытаясь связать упавшего к ногам воробья с хриплым зигзагом. Когда избавился от оцепенения, сунул, лишь бы снять наваждение, в дрожащую нетерпением руку сотенную бумажку.

– Шоб ты жил и подавал мне такую роскошь…, добрый человек, двести лет, – расправил просящий, спрятавшуюся в трещинах лица, подсыхающую коросту.

Петр Иосифович брезгливо передернул плечами вслед ковыляющей согбенной фигуре. Он вернулся взглядом к пламени: свойство магнита и феерических красок пропало – оно трепыхало на все усиливающемся ветру всплесками благодарной памяти.

Вымученный за много напряженных дней выход на прогулку теперь не сулил лучшего продолжения. Хотя бреньканье струн отвлекло.

«…И Вена плясала и пела, как будто сам Штраус играл…».

Седая женщина, образца той Великой Победы, со сбитым на плечи платком старательно щипала струны в ритме вальса. Она пела свежим молодцеватым голосом, почти не фальшивя, стыдливо буравя глазами отверстие деки. Рядом на лавочке, образца того же Великого года, кверху пуговичкой, лежала габардиновая кепочка с одинокой блескучей пятирублевкой.

– «…Весна сорок пятого года…» – неподдельно страстно вывела голосом поющая. Взгляд ее гвоздем проткнул носок наблищенного туфля Петра Иосифовича.

– За Великую Победу можно и больше дать, но вот – что есть.

Петр Иосифович низко наклонился – сторублевка мягко накрыла одинокую затравку. Гуляющий низовой ветерок пошатнул летучую твердь купюры. Рука потянулась вернуть кепку в логическое положение, но бесстрастный взгляд, ушедший назад в деку, остановил. Изношенная до жировых отложений, в откровенной открытости, кепка имела сверхфактурный вид.

В манерности поющей, в низко опущенных глазах, чувствовалось замершее движение мысли.

«…Крутится, вертится шар голубой. Крутится, вертится над головой…» – проснулось ритмическое ощущение в движении ее головы и тут же потерялось в далеком веселье компании подростков, зависших в паре-другой метров от нее.

Свинцовость ног, мучившая Петра Иосифовича последние месяцы, отдалилась чуждым нелепым грузом.

Кафе «Любо» проплыло на ватных ногах в стороне затененностью скрытого содержимого. «Кому-то «Любо», а кому-то любо под скрип тренажера, неподалеку от балясин границ моря, вознестись в дали небесные упругостью обновленных мышц. Благо, крутые склоны Маркотха простерлись величественным трамплином из заоблачной высоты в продолжение реальной жизни.

Усиливающийся ветер мешал праздной мысли, назойливо лез к малодоступному, отбирал драгоценное тепло. По трамплину из бесконечности сбежали два белесых одиноких облачка – посланники вечного, и тут же обернулись свежими порывами усиливающегося ненастья.

«Делу – время, потехе – час», – огрызнулось, грозным всплеском негреющего луча, солнце.

Тягуче пересекал путь постинсультник – он явно и с надеждой ловил замедление встречного Петра Иосифовича. В другое время Петр Иосифович обязательно уступил бы, но проснувшийся в нем Петруша ускорился. Когда он набирался житейских мудростей от бабушки – та поучала: «Идешь куда-то – не позволяй пересекать свой путь с пустой посудой».

Петруша развил мудрость глубже:

«Всякое не жизнеутверждающее пересечение – твоя будущая дорога».

Петруша заспешил, но, узнав в несчастном шустрого всегда соседа, притормозил. Стон или возглас спешившего в никуда прошептал ему благодарностью, похожей на удовлетворение.

Мысли подогревались наивностью Петьки – в ракурс обзора попадали обтянутые изощренностями короткие и длинные, сомнительные и стройные конечности молодых женщин. Все, поголовно для него, откровенно играло бедрами. В сердце проснулся Собакович. И эта невидимая загрудинная грань остановилась в невесомости. И уже не Собакович, но еще не Петр Иосифович заспешил домой. В тишину комнаты ворвалось его отяжелевшее, ускоренное возбуждением дыхание. Он с ходу огробастал расплывшееся тесто ягодиц жены Настюхи. Повалил ее, слабую негодованием, на диван.

…Мучительно долго выплескивалась из него нелепая страсть.

– Кто я? Личность, или пустопорожний продукт случайного происхождения, – отвалив от безразличной к его ласкам Настюхи, крутануло скрипучим жерновом в голове.

Сердце Петра Иосифовича уколом пронзила другая мысль:

«Примитив! Для чего живешь, хомо сапиенс!?»

В наплывающем страхе он упорядочил наваждение:

«Я смогу – так было раньше, усилием воли угомонить недуг».

Боль становилась очевидней, она разрасталась до пронзительной. Когти чудовища в перьях впились ему в грудь – дыхание от боли завибрировало. Общий тон и белый потолок над ним потускнели наступившим сумраком. В сгущающейся темноте – коротко, мгновением, промелькнула его жизнь. Он ухмыльнулся себе:

«Надо же, как все последовательно и четко: он – маленький мальчик в шароварчиках и кепочке, длинный коридор коммуналки – перебранки теток на общей кухне, пьяный дебош Жорки – все, от начала и до конца. Над ним зависли скорбные лица родни – все промелькнуло живым кино. Незнакомая ему река – горная, пенная на перекатах, заливала лицо. От бьющейся в агонии воды брызги попадали в рот – мешали глубоко вздохнуть. Вдруг течение резко замедлилось. Петр Иосифович сделал над собой усилие, чтобы избавиться от досаждающей воды, попытался отвернуться».

Он увидел над собой клюв огромного воробья, который норовил извернуться и попасть ему в глаз – когти больно держали грудь. Петр Иосифович заискал одной рукой рогатку – нащупал ее, под другую руку подвернулся огромный булыжник. За спиной чудовища судорожно попытался вставить его в придаток из кожи. Натянутая резина дзинькнула и оборвалась – булыжник выскочил, ударив ему в лицо.

…Наступила полная темнота. Но как легко и беззаботно стало вдруг.

Кредо квиа абсурдум

Да и слова Писания гласят:

«Врученное тебе отдай назад!»

В этом оазисе, скрытом от влияния тёплого моря стечением далеких палеолитических катаклизмов, осень выдалась особенная. Не один – целый замысловатый каскад предгорий, сотворил в этом богоугодном месте нечто похожее на сказку. Достаточные, свободные от скалистых образований долины привлекли сюда еще древних поселенцев, да так и остались притягательными для всех последующих поколений. Если приходила сюда осень, то приходила ощутимо, всегда с холодными ночными атрибутами.

В этом году капризная плутовка импульсными наскоками напоминала маленькую, незлую, но чрезмерно шаловливую собачонку. Возвратное тепло, схожее с ее игривыми наскоками, сдерживало бурный исход увядания. Некоторые листья, пожелтевшие ранним похолоданием, упали, прозелень же оставшихся трепетала, создавая жалкую иллюзию вечной жизни.

Прошу принять моё лирическое откровение, но оно вовсе не для тех, что предпочитают основательность и неизбежность созревших в голове действий. И уж вовсе не для других, кто имеет математический склад ума и не лирик. Надеюсь, оставшаяся плеяда – не прагматиков, чувствующая больше сердцем, не принимающая состояния удобные эпохе, все же составит силу противодействия, достаточную для баланса разумов.

Размеренная смена времен года в других областях, или, смазанная влиянием жаркого солнца здесь на юге, кому-то привычна и вполне достаточна, но баловням судьбы – романтикам, живущим изнутри раздуваемым пожаром, мало классической порции прекрасных мгновений. Им подавай ощущений, сильных прострельным зудом, от копчика через позвоночник в самый центр мозжечка. Оказывается, ощущения эти могут быть умножены одиночными прогулками по еще оставшимся редким уголкам природы, к счастью, не тронутым беспечностью свежего генеалогического посева.

Когда золото засыпающего леса в одну ночь приобретает высокую пробу – наутро рушит устои классики, следом за тем, возвращает назад в прошлое, превращая его в иллюзорное вечное – старая аксиома включается в игру без правил.

Если воздействовать на металл контрастно теплом и холодом, он закаляется – получается булат. Может быть, одна из тех существующих возможностей и создает предпосылку для всех чувствующих сердцем?! Мы не видим физической связи красоты глаз цветущей счастьем женщины с выверенной симметрией её пустых глазниц, но вполне предполагаем их живую чувственную связь.

Который раз в этом году проба золота листвы возрастала и безнадёжно падала, разбавляя душу красками новых ощущений. Бездонный простор неба манил кристальной чистотой. Свечки голых акселератов-ясеньков – вымпелами отпущенной паутины, и те принимали участие в своеобразной игре курьёзов. Над сплошным покровом кустистых зарослей они виделись мачтами фрегатов, колеблющихся на открытом рейде прошлой истории. Возмущениями воздушных потоков потрескивали сухие оболочки семян, в порывах игривых дуновений ветра смахивающие на страстные маракасы латинас. В эйфории пляски созревшие зерна готовы были пробить тесное заключение, желая любой ценой продолжиться в беспечных, веселящих глаз сеянцах.

Островок добротного леса на глубоком изломе рельефа не мешал простору мысли – он застыл напоминанием возможной узурпации, эфемерной, исподволь довлеющей властью. Массив леса простирался густым полотном: вначале полого – дальше круче, скрывая неровности склона, уходил к вершине, а оттуда словно стекал со склонов единой расплавленной массой, обильно включая в себя цветные вкрапления драгоценных металлов.

Который раз в этом году ощущения пиков и провалов осени проникали в твою суть и отстаивались там во что-то особенное. Подобно неоднократно процеживаемому вину, делались с каждым новым действием чище и добротнее. Грибная пора пока не наступила, но при провале в сгусток мшаника воздух пронзился резким грибным духом. Глаза, независимо от сознания, заискали вожделенные бугорки среди воздушного ковра павшей листвы. В одном из распадков высветился белый великан с погрызенной шляпой. Гриб стоял по-прежнему мощно, отнюдь не в торжестве текущего дня. Застыв статной мумией, он навсегда уснул в былом превосходстве. Обсиженный зелеными мухами, умер в замершем величии, как немой укор потерянному впустую измерению.

Который раз в этом году кристальной чистоты воздух, звенящая тишина, следующее за прошлым, проникновение в тебя заставки текущей осени подтачивало сомнения в существовании над тобой какой-либо власти. Здесь, на открытом чистом просторе, оглянувшись вокруг гордо и державно, каждый смог бы ощутить себя той властью.

«Ты – единственный, только ты на всём огромном пространстве. Ты – абсолютно один, только ты один властелин, и только единолично ты можешь вершить суд: «Карать или миловать, безжалостно топтать или милосердно даровать существование».

Разбросав в свободную от растительности почву широким властным жестом надломленные коробочки семян, ухмылкой творца удовлетворился торжеством будущей благодати.

Давно не езженая колея местами покрылась дёрном. Листья одуванчиков по обочине, но не те молодые, что радуют подспорьем к весеннему салату – другие, заскорузнувшие болезненным жизнелюбием, скорпионьей хваткой остались на новом пространстве надолго. Выпершими из земли комлями теснили в тенистые задворки солнцелюбивые стрелки шалфея, обрекая последние на медленное умирание.

Стараясь сохранить нейтралитет, шагал по зелёным пятнам стойкого пружинистого дерна. Огибая независимый островок леса стороной, оказался на опушке основного массива. Охлаждающей душу белой пеной, молодняк осин сквозь тебя завершал отекание к равнине.

«Живи и здравствуй, человек! Люби и властвуй над красотой. Нет граней – мир округлый! Неодушевлённое и одушевлённое, что это? Во всем живая душа! Твоё величие сообразно величественному детищу Творца. Как и ты – всё вокруг радуется и дышит и совсем не меньше тебя живёт в противоречиях. Только несоответствия задают истинную инерцию прогрессу?!»

С проникновением вглубь леса, в недра души закралась физически непонятная мрачная составляющая тоски: будто не ты своей волей скрылся от властного неба под живой сенью сплетенных крон, а тебя самого, вопреки здравому смыслу, слабого и беззащитного, высокие обстоятельства оголили пред очевидной безысходностью. Именно тебя, как напакостившего негодяя, взашей втолкнули сюда и бросили в неведении: выставили под придел невидимого стрелка, наказали за лишнюю порцию съеденного тобой счастья.

«Ты обезоружен! Ретироваться поздно…». В мгновение мысли, подогретые романтической подоплекой, сделались смешными – в следующее, из-за огромного доисторического валуна, прозвучал хриплый надсадный посвист:

– Стоять! Теперь это точно твой конец!..

Щемануло под сердцем от неожиданности: «Прапорщик? Он сумасшедший!?»..

Пулей прожужжала мысль: «Упасть в слежавшийся прошлогодний намет лицом, дать время проснуться больному разуму».

«Ты – недавний властелин, ценитель тонкого, малодоступного, сжался в жалкий, ничего не значащий для вселенной, комок нервов. Конец? Не так и не здесь!..»

…Ствольный срез, покачиваясь чёрной дырой, с амплитудой клонимых тягуном осин, упорно ловил перекрестье переносицы, пытался остановиться на самом уязвимом – центре твоих мыслей. Поймал… Безболезненный удар как хлесткий щелчок бича. Следствием – не темнота и не пустота…

Я могу только предположить, о чём думал тогда мой друг. Я посмел назваться его другом, не сумев получить в этом его прямое признание. Очень часто особенности характеров не дают картины полного взаимопонимания. По крайней мере, я стремился к тому, и в сознании своем держал всегда: «Завтра все брошу и поеду к другу».

Не всегда бросал – рутина отвлекала, нет, скорее отрешала. Поездки получались не часто – от случая к случаю. Когда мы встречались, всегда полемизировали. Мы оба страстно хотели перемен в обществе к лучшему. Подходы наши были разными, может быть, поэтому возникали споры раздражения. С полным созреванием личности иногда происходит переоценка ценностей, иногда это чрезмерно отдаленный возраст, и теперь я был больше согласен с ним по части революций сознаний. Коренная ломка, с пролетарской прямолинейностью, по его сценарию, мне, потомку старинного дворянского рода, стороннику бархатных революций, теперь кажется приемлемей. Любую теорию хочется увидеть в действии еще при жизни – эту особенно, хотя всякая грандиозная перемена, с резким изменением курса в основах моральных ценностей, никогда еще без трагедий не происходила. В категории «друг» рядом со мной не конкурировал никто, поэтому я позволил себе вести повествование от первого лица. Думаю, так как знал его я, не знал больше никто. Банальный по сегодняшним меркам случай, до дикости нелепый, по качеству определения – средневековый, оборвал редкую по яркости, самобытную жизнь.

Мне, одному из сторонников версии бессмертия, хочется верить в существование жизни – другой, параллельной жизни. Витания вокруг нас, рядом с нами другого измерения, где лучшее не умирает, не продолжает жить под стеклом музейной крайности. Имеется в виду не библейский рай, это – нечто вполне материальное, живущее в совершенном мироздании. Пусть не все поверят мне: я слышу его, я общаюсь с ним, я чувствую его возбужденное дыхание в ответ на любое из своих только предполагаемых неблагородных посылов.

Я хожу непонятными для меня в то время его лесными маршрутами, стараясь увидеть привлекательное и необыкновенное в обыденном – его пытливыми глазами. Насколько у меня это получилось – судить вам. Если мой, схваченный по его образу и состоянию души герой, достоин вашего внимания и вы хотели бы встретить такого на своем пути – он сейчас предстанет перед вами.

…Жаркая страдная пора подходила к концу. Колючей рыжей стерней щетинились обширные поля белорусской глубинки. Только на дальних распадках да на северных склонах пологих холмов глухоньких деревенек продолжала пылить уборочная техника, завершая зависшим в безоблачном небе шлейфом финишный уборочный марафон. Много тогда ссыпали зерна в закрома необъятной Родины. Дожди перепадали, как по волшебству, своевременно. Жито налилось ядреным колосом – ершистая головка едва держалась на подрагивающем от непомерного веса стебле. Нечерноземный край, на самой границе Полесья, с лихвой восполнил все малоприятные погодные последствия других областей. Тогда огромные пространства славянщины еще подчинялись общему руководству. Это много позже, уже родной Батько, приголубил белоро-сичей, дав им большую возможность, дабы не надорвали свои корни на пересадку в «благодатные» почвы целины – все общество поднатужилось для сохранения завоеваний прошлых лет. Не коснулась рука алчного к наживе предпринимателя ведущих отраслей промышленности. Только икнул труженик республики от раскардаша, в котором закружилась Великая соседка, и продолжил свои устремления в эстафете дружбы, посматривая по сторонам: «Кому можно передать по достоинству вожделенное знамя совокупных побед?»

Ничего не изменилось в укладе села с той поры. Всё так же тонули в мареве летнего обзора нивы, перелески и рощицы с одной стороны, с другой – синели вдали вековые стволы в прошлом партизанской вотчины Полесья. Все так же журчал скрытый от постороннего взора холодный родничок, питая обильной влагой буйную поросль малинников, коих засилье в округе. Все так же скрывал от недоброго взора потайные тропки, наливающаяся коричневизной лещина, ниспадая до самой земли красивыми гроздьями благодатного года. Все так же тихо шуршал велосипед сельского ветеринара из деревеньки в деревеньку, коих пять на учете, чтобы не губить выбросом мотора любопытные, доверчивые головки васильков, да не отваживать в дальние угодья инородным треском кузнечиков. Их любвеобильный стрёкот мило навевал благостные мысли. От мотоцикла отказался наотрез, и так уже скоро… страшно сказать, сколько.

Солнцестояние перевалило за полдень, подмятая упругими шинами трава издавала знакомый с далекого детства медвяный аромат. Горячая спина изнывала от жары, а струйка пота в ложбинке между лопатками на ленивом дурманящем ветерке ускоряла мысли о привале.

Вот извилистая тропа вплотную подступила к кочкарнику. На самую землю насунулась прошлогодняя лапа лещины, усыпанная зреющими плодами, вчистую спрятав, едва заметную в густой траве проплешинку – это и есть начало тропки, ведущей в богатые ягодниками дали. Здесь всегда привал.

Недалеко от тропы, в спайке длинных волокон влаголюбивой шелестухи, затаился знакомый родничок. Приткнув велосипед в тени чертополоха, устремился с нетерпением больного хронической ностальгией путника, к живому кристальному оконцу. Едва коснувшись его поверхности сухими губами – по телу побежала даровая прохлада. И никакая сила не смогла бы оторвать в это время от чудодейственного зеркала.

Напившись, осмотрелся, но не встретил пронзительного буравчика желтых горящих ненавистью глаз. Взор уперся в хитросплетения буйной растительности, обильно напоенной мочаком.

А тогда, в далеком… в общем, тридцать лет назад, события могли развернуться обыденно, не случись встречи, которая внесла в мою жизнь детективный сюжет с финалом, рождающим сочувствие.

…Не вставая с колен, с трудом стянул со спины просоленную бобочку, с замиранием дыхания начал плескать пригоршней на шею, на руки – на все, что несколько мгновений назад пылало жаром, прозрачную, как слеза младенца, холодную, как талые снега Эльбруса, кристальную родниковую воду. Такой, до боли своей и необыкновенно вкусной, она остается для меня в этом, одном-единственном месте родной белорусской глубинки.

Остудив тело, отыскал старую знакомую кочку. Сел, едва промяв жёсткий пучок зрелой травы. С содроганием представил вкус горячих рыбных консервов, что томились на багажнике в приторочке. Набрал в складной походный пластиковый стаканчик с переливом родниковой воды, отломил корочку домашней ржаной лепешки из муки последнего урожая, и, наслаждаясь наступившим таинством, не спеша, в растяжку, приступил к трапезе, больше смахивающей на ритуал, отдаляясь мыслями в то далекое прошлое…

…Помнилось, за короткое время случилось тогда три вызова в противоположно удаленные села. Три варианта, и каждый до чрезвычайности тяжелый, чреватый гибелью скотины. А семьи, держатели скотины, в большинстве своем немалые – по три-пять душ детей, да беззубые молочные старики на иждивении. Что значила гибель скотины для такой семьи? В тот год и бульба не уродила – «не до жиру». Для белоруса бульба – второй хлеб. Падеж скотины – куда более тяжелое бедствие, помереть бы не дали – не те времена, но и полноценным существование без исконного для селянина продукта не назовешь. Белорус, угнетаемый веками захватчиками, сумел сохранить гордость, не склонился бы до попрошайничества: на крапиве да на житной болтушке продержался бы до лучших времен, но о тяжелом испытании, когда дети малые канючат недоедая, стоило вспомнить.

…Так же, в летний полдень, после молотьбы ногами с самого рассвета, остановился у облюбованного родничка. Благоговейно наклонился так, что едва дрогнула поверхность от осторожного прикосновения губ.

Ощущение постороннего сильного присутствия морозом пробежало по спине. Воздействие было устойчивое, тревожное, до тугой собранности во всех мышцах, вызвавшее на мгновение вращающиеся пурпурные круги в глазах.

«Может, устал?» – мелькнуло и отскочило.

Тяжелое, липкое воздействие било в лицо. Пронзительным огнем что-то свирепо нацелилось из-за горба кочки.

– Неужели, волк!? – выдохнул с вырвавшимся стоном вслух.

Взыгравшее внезапностью сознание выхватило Тертуллиана:

«Кредо квиа абсурдум».

Не сорвался в диком страхе с места, не побежал. Зная повадки псовых, сумел дать выдержку.

«Здесь не моги опустить глаз. Спасуешь, сноровится в молниеносном прыжке сбить с ног, вцепиться в горло», – прострелом, вместе с тертуллианской нелепостью высверлило голову».

«Не моргать, не опускать глаз! Демонстрировать силу через взгляд – даст Бог, отвернет».

Мысли лихорадочно искали правильное русло, болезненно пульсировали в голове.

Глаза от напряжения заплыли слезой, хотелось сморгнуть затмевающую резкость влагу.

«Не моги, не моги», – держало сознание глаза в полномерных «юбилейных».

Мысли трещали заевшим ткацким станком, однообразно, занудно – без выхода вожделенного финала.

Сработал навык ветеринара и, осмелюсь заметить, природный дар аборигена здешних мест. Придав взгляду звериной уверенности, зрачок в зрачок, двинулся на шаг вперед.

Волков до сих пор наблюдал со стороны, слышал рассказы бывалых с припудрой и без. В любом случае, ничего хорошего встреча не сулила. Спозаранок, на ранних выездах – не раз, на опушке во мгле наступающего дня видел застывшие силуэты волков, вероятно, сытых, возвращающихся из дальних «турне» к логову. Тогда они человека не трогают, сторонятся. По грибы да по малину селяне собирались большими группами, ходили с опаской: детей с собой не брали.

Но эти, хочется сказать, сатанинские дети, ныряли в малинники украдкой. Да, слава Богу, все как-то обходилось.

По интенсивности нападок было понятно, кто в это время орудует. Легко вычислялась семья, если у той на откорме волчата. Тогда и устроили охотничий гай, с флажками – все, как положено, казалось, своевременно, чтобы поголовье на корню изничтожить. Беда была общей – участвовали все, кто имел и умел держать ружье. Да подстрелили лишь одного годовалого щенка. Логово нашли, разворотили, но поздновато затеяли – волчата выросли, успели стать на ноги. Дней на десять набеги стихли – потом, как прорвало. Словно в отместку, стали резать скотину и здесь, в месте их выдворения, планомерно, четко по расписанию – раз в неделю. С волком надо всегда на Вы, с осторожностью, с большой практикой, с нестандартным подходом. Селяне сами взвыли волками.

Мой волк должен был ощетиниться – фактор внезапности был явно утрачен, здесь поддавай больше устрашения. Но он продолжал оставаться на месте, неуклюже, все больше заваливаясь набок. Взгляд его, вопреки лютой ненависти, выражал откровенное ко мне презрение. Решение зрело по обстоятельству.

Не отводя глаз, по памяти, начал без резких движений медленно пятиться к велосипеду. Там на багажнике завсегда тонко отточенный топорик. Все так же, задом, без резких движений отдалился довольно далеко – волк ни с места. Не опуская глаз, нащупал за спиной обмылок топорища. В рывке, с первого раза, выхватил из приторочки спасительное орудие и стал наизготовку. В напряжении руки потряхивало в лихоманке. Но взял себя в руки, собрался. От родника обычно веяло приятной прохладой, а тут жгло ледяным холодом. По телу пробегал озноб.

Сработал инстинкт древнего охотника: добыча не должна уйти. Оскалился, до смешного правдоподобно, издал рык, имитируя соседского волкодава Полкана.

Связанные с этим случаем воспоминания долго терзали живостью восприятия. До назойливости часто, в порочном круге, замыкались самые острые эпизоды, отчего мог сам себе вдруг безудержно засмеяться. Словоохотливый дед Пигулевский – в прошлом знатный охотник и кротолов, проходящий мимо, однажды выдал во всеуслышание:

– Чтой-то наш ветелинар не в своем стал уме… А не, товось, он, эт-та, на безбрачной почви? Не съезживает ли он тихошенько с рассудков на ентай самой почви?

Бестия, пока не оповестил всех своим наблюдением – не угомонился. Люди и впрямь косились какое-то время, выискивали что-то, привязывали к моей одинокой особенности: одни откровенно – многие сочувственно. Не мог я рассказать им всю правду, заклевали бы. Недоброжелателей за свою врачевательную деятельность, как оказалось, не многих наплодил. Как видно, преобладающее количество все же выручал из беды. Не скоро Пинчуки успокоились, пока не отчебучили очередной скандал с мордобоем и проглоченными зубами.

…Продолжая не сводить с волка глаз, снял с руля дерматиновую сумку с врачевательной всячиной, натянул её ручками на локоть и медленно двинулся в сторону лежащего волка. Догадка в том, что он подранок, уже появились. Приблизился метров на пять, и только тут увидел его заплывший сгустком черного глянца зад. От потери крови волк – им оказался крупный трехлеток, сильно ослаб.

«Ты, дружок, как в войну мой раненный отец-партизан, в горячем ознобе приполз к воде. Отец выжил – люди нашли вовремя, если бы не помогли, помер бы».

Выйди волк на меня в застреле, не мешкая, приложил бы к голове картечь, да дуплетом для верности.

Горящие несколько мгновений назад глаза волка начали тускнеть – они за мгновения заплывали слезой. Похоже, волк плакал от боли, отчаяния и полной безнадеги.

Скажу с откровенностью: я в то время и на мгновение не думал о мести. Мог ведь, вполне, нанести разящий удар. Высыпал скоренько содержимое сумки на проплешину кочки, набрал в шприц снотворное, сумкой отсек от себя его голову и мгновением сделал в холку, уже плывущему в двойственном состоянии, инъекцию. Вряд ли смирившись с положением, скорее, понимая мою миссию, волк даже не дернулся, лишь тяжело вздохнул, совсем как человек. Такая жалость сковала мое сердце! Не понятно было, какой невероятной волей удерживалась на весу качающаяся голова? Дозу снотворного рассчитал с хорошим запасом. Волк вперился в пустое пространство мокрыми от слез глазами, внешне смирившись со своей участью. Я уже начал сомневаться в качестве лекарства. Минут двадцать я выжидал, вдруг волк повел на меня помутневшими, полными слёз и страдания глазами и внезапно замертво ткнулся носом в землю. Я облегченно выдохнул – машинально накинул служебный халат, служащий для массовых прививок, проверил концом топорища жизнеспособность волка: на его шее едва заметно струилась артерия. В голове промелькнули все последующие возможности, и я решил перетащить безжизненную тушку дальше, в овражью хмеречь, метров за двадцать от тропы – там и оказал всю необходимую помощь. Оглянулся вокруг: удачнее не бывает – ни лещины, ни малины в ближайшей округе не просматривалось. Заросли молодой жимолости удачно скрадывали место от постороннего взора, а две, сросшиеся в одну рябинки, создавали достаточную тень от воздействия палящих полуденных лучей.

«Здесь тебя вряд ли найдут и дотошные взрослые, и вездесущие подростки. До утра он проспит, а там введенная глюкозка, да запас его жизнелюбия скажут свое последнее слово. Такие раны скоро не заживают. Зимой бы ты, дружок, окочурился задолго до окончания операции. А сегодня ты должен жить!»

Кроме разбитой капканом плюсны левой лапы, в лопатку глубоко вгрызлась пуля, на доли сантиметра ниже позвоночника.

«Артерия не затронута, в этом его везуха, хотя кровищи утекло… В такой близости позвоночника повреждения не проходят бесследно. Даст Бог, к его везению добавится мое усердие».

В глубине души хотелось его выздоровления. Недалеко от морды сделал углубление, прикопал целлофановый пакет – получилась импровизированная колдобина. Налил в нее из родника воды и отправился домой, с мыслями назавтра вернуться.

На следующий день, едва закончив неотложные дела, вернулся назад. Волк всполошился, но только тогда, когда контакт стал неизбежностью. Увидев меня, он почти сразу угомонился и беззлобно, смахивающий на несчастную собачонку, буравил меня пронзительным, но не злым, скорее изучающим взглядом. Воды в углублении не было – значит, пил. На случай, если не откажется от еды, взял с собой «дохленького» курчонка. Волк, как бы нехотя, но вполне целенаправленно, разделал его и съел, оставив один перьевой покров.

«Горячка прошла. Укол антисептического не помешал бы. И все-таки, ты теперь обязан жить, бродяга! – холил я в себе самолюбие врача».

Перевязывать его я больше не осмелился, но кормить приходил через день. И так в течение двух недель. Однажды, приехав, как обычно, обнаружил волка не в овраге, а у самого родника. Его проницательные глаза пытали меня вопросом, я почувствовал это издалека. Ощущения тяжелого взгляда достались мне по линии матери. Практически все поколения по женской линии были крайне чувствительны к недоброму. Помнится, любой посторонний внимательный взгляд на себя я воспринимал с детства в краску. Я оказался таким единственным наследником по мужской линии, возможно, поэтому и избрал профессию, где меньше людского внимания. Я в последний раз принёс волку поесть – несколько тушек свежеразделанных кротов он проглотил тут же.

«Вот и все! Моя миссия окончена, теперь ты, зверь, не попадайся мне на пути! – прикрикнул я, как мог суровее и громко пристукнул в ладоши».

Волк нехотя развернулся вполоборота и заковылял прочь в заметном недоумении, держа меня в своем поле зрения. Неуклюже таща безжизненную заднюю лапу, удалился на расстояние и стал. Я пугнул его, как обычно пугал назойливых собак, нагнувшись за камнем – волк среагировал, чем вызвал у меня усмешку, тут же скрывшись в зарослях. Его не стало видно, но я физически чувствовал жжение гиперболоида глаз через непробиваемую сетку зарослей.

К роднику я больше не ходил. События закрутились, но вспоминал я об этом случае почти всегда, ложась спать, когда по сложившейся практике планировал завтрашний день. Как и вся страна, я был заражен вирусом планового ведения дел. Спасибо за эту, дарованную временем привычку – у меня никогда в жизни не оставалось висящих «хвостов».

Спустя год после досадной практики, призвали меня на срочную службу. Проходила она в Южном регионе, в одной из резервных воздушно-десантных дивизий.

Часть располагалась в густонаселенном жилом районе. Большой промышленный город и порт порождали определённые уклады, отличные от деревенских. Многое мне не нравилось в пустой городской суете.

Благодаря дедовской, по материнской линии, генетике – высокий, белокурый, хорошо скроенный, физически сильный, пользовался авторитетом у старших товарищей по службе. Дедовщина не обошла стороной: по мелочи обижали, но мой добродушный нрав и достаточная физическая сила заставляли легче общаться со мной. Меня иногда приглашали на увеселительный променад вне части, может быть, для устрашающего фактора на соперников? Ходил с «дедами», которые знали в городе все входы в женское общество, в увольнения. Местные девушки разительно отличались от деревенских. Конечно, и у нас случались сбои в общепринятом поведении, однако взаимоотношения с ними складывались много проще – девушки были раскованнее, доступнее.

На третьем году службы запала в душу одна случайная девушка. Она приглянулась мне, и я, сиротливо стоящий на остановке солдатик, приглянулся ей. Все наши села заполонили Наташи, и здесь мне повезло-не повезло: она оказалась с тем же именем. У нее дома, в спешном порядке, как-то не очень романтично я стал мужчиной, а она – не девушкой. Сейчас-то я могу сказать, что возобладало тогда: гормон, романтизм или ее действительная неповторимость. Со мной случилась первая любовь, вот так…

Я с трудом вытягивал до очередного увольнения – меня болезненно тянуло к ней. Кому посчастливилось пережить первое и последнее сильное чувство, поймет меня. Она произносила слова любви, каких я, отродясь, не слыхивал. Мой книжный романтический пыл блек под ее практическим напором.

Наташа жила в стандартном рабочем районе. Двухэтажные дома, образующие его, казались мне лучшей архитектурой мира. Друзья, я любил! Небольшого росточка, но красивая, искрометная, с копной густых темно-русых волос – личность с большой буквы, сумевшая покорить меня во всем, кроме главного: какой выбор сделать после службы.

Возможность и интрига остаться в ее городе, стать городским, о чем мечтали все деревенские, была. При рынке требовался дипломированный ветеринар. Но я, верите, даже под ее обаянием не смог выбросить из памяти запахи родного деревенского дома, зимние метели, поля василькового засилья – не смог принять сердцем шальные здесь ветра, дурной запах асфальта, фланирующий местный «Бродвей» и автомобильный смог. С одной стороны, Наташа перетягивала на городскую чашу весов – с другой, тяжелая ностальгия. О поездке в белорусскую глухомань Наташа и слушать не желала. Я сделал вывод, что не достаточно хорош для небольшой жертвы.

Последнюю ночь мы не сомкнули глаз. Съемная комната во времянке одинокой старушки запомнилась на всю жизнь – по силе оставшейся памяти, на уровне эпизода с волком. Я демобилизовался и уехал домой. После городской Наташи наши девчонки казались мне мелкими примитивными лохушками. И, если бы не тяжелая адаптация в продолжении учебы да круговерть любимой работы, вернуться бы мне назад. Безмерным солнцем, красивым теплым морем юг прельщал кого-то до содрогания души – я эти качества мог принять, но лишь на время недолгого путешествия или некоторого разнообразия в летний отдых, и только. В душе лирика, меня не зажгла суровая красочность мергелевых хребтов, не заставила быть лучше ярко расцвеченная симметрия клумбовых композиций. Городская изощренная монументальность не смогла отрешить от просторов родной белорусской сторонки. Уж слишком остро виделась здесь бесполезная людская суета, пустое растрачивание жизни, искусственно создаваемые утехи. Среди преобладания камня – каменела твоя собственная душа.

Меня пытались сватать, но в откровении своем я оставался стоек: отвергал всех предлагаемых мне девчонок. Постепенно с моим выбором смирились. Ползущий почти вслед шепоток о моей мужской несостоятельности, в конце концов, иссяк, все окончательно угомонилось, приняв мою позицию, как постфактум. Жаль одну девчушечку, славную, добрую подросшую малолетку, влюбленную в меня откровенно еще со школы, кстати, не Наташу. На моих глазах она превратилась из гадкого утенка в прекрасного лебедя – хороша всем, но не Наташа. Зацвела в один год, как ранний первоцвет, а психологически окрепнуть не успела – резала себе вены. Долго ждала и надеялась: оценю, замечу, долго никого к себе не подпускала, потом с отчаяния вышла замуж за первого пришлого. Каюсь, заметил, но не оценил – одной ей сказал всю правду. Почему в жизни так много несоответствий? Понятная, своя, девственная, без пороков, а не легла на душу?!

Неизвестно, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь: в тайном ли ожидании, вечном ли одиночестве или еще как трагичнее, если бы не письмо. Я на него отчаялся вьюжной белорусской ночью. Судорога сковала все текущие мысли – осталась одна, как старая давняя фронтовая рана – она преследовала меня в известном порочном круге. В этот раз выигрывала непреклонная южанка.

Сел за стол, включил свет. В печи посвистывало напоминанием в подробностях нашего общения, окна заиндевели от возможного просвета других мыслей.

«Мой заснеженный лес, мои спящие под снегом поля тоскуют без тебя. Выражаю и свою огромную тоску. Откликнись. Твой друг».

Метель бушевала три дня. Я пытался переписать текст, писать длиннее, чувственнее. Получалось слезливо, как казалось, чересчур угнетенно. На юг улетел первый вариант.

Прошло двенадцать дней. Метели уступили место тихому десятиградусному морозцу. Санный путь обкатался, пошли первые отелы – работы хватало. Помню, как сейчас, проезжая мимо почты, тронул за плечо возницу, но передумал и дал команду приударить – как раз распахнулась дверь. В свисшем с плеча теплом платке выскочила влюбленная в меня девчушка – она без слов, с надрывом, ткнула в отворот полушубка телеграмму.

В ней рукописным текстом запечатлелось:

«Прошу возможности нашего приезда. Наташа».

Я позабыл обо всем. Можете себе представить, что завертелось в моей голове. Робкий вопрос возницы привел в чувство. Мы тронулись, а девушка, вручившая телеграмму, так и осталась стоять с немым вопросом на лице. Работа валилась из рук. Односельчане шептались, пряча усмешки, явно зная о содержании послания – я оказался на острие деревенских сплетен. Противоречия разрывали меня, к весне я был близок к отъезду, но текущее время приносило охлаждение.

«И страшного-то ничего нет – хочет с мужем посетить наши прелести? Как много, как страстно я рассказывал ей о них, как безуспешно пытался зажечь в ее сердце хотя бы искру участия!»

Чтобы не терзаться догадками, отправился в районный центр и оттуда дал «молнию»:

«Кредо квиа абсурдум. Шурик».

Прошло время. Набирал силу июнь – самое время для отдыха.

«Смогу уделить им немного внимания», – не терял я подогреваемой надежды.

Сердце подколачивало от каждого постороннего звука, редкого здесь мотора, от каждого громкого слова. Старался все дальние поездки свести в одну. Месяц прошел в ожидании – вспыхнувшее возбуждение попритухло.

Дни шли своим обычным чередом.

Однажды, возвратившись поздно из дальней поездки, спешился, как обычно задолго до дома, давая отдохнуть напряженным мышцам. Еще издалека увидел свою калитку приоткрытой – нонсенс, не похожий на меня. Если калитка закрыта, всем понятно: приема нет – в это правило были посвящены все. Подойдя ближе, на скамейке у входа увидел расписанную пальмами походную сумку. Я едва не сорвал дверь с петель: ворвался вовнутрь – на краешке моего потертого топчана сидела Она – ослепительная, загорелая, в броском, под стать сумке, сарафане «Акапулько» с… ребенком на руках. Сердце сладко трепыхнуло. Я остолбенел, не в состоянии промолвить ни слова. Наташа хладнокровно переложила спящего ребенка на кровать и тихо, без слов обняла меня. Потом резко отстранилась.

– Не хочу недомолвок. Ты остался единственным кого хочу и могу любить. Сможешь, прости за грандиозную ошибку в моей жизни.

Как я мог в те минуты думать о чем-то для себя виртуальном?

– Сейчас можно и умереть, – сказала она, увидев мои любящие глаза, съежилась под моим боком и, казалось, перестала дышать.

Наташа боялась услышать пустые, никчемные в этом случае слова. Лицо белобрысенького мальчика напоминало мне самого себя.

– Кто отец ребенка? – тем не менее, спросил я, растягивая наслаждение ожиданием.

– Но ты ведь не сомневаешься? – медленно, тонко чувствуя меня, тихо прошептала она.

Мы пролежали с ней, обнявшись, до крика петухов. Не спали, но и ни о чем не говорили. По ускоренному бою ее сердца я и так слышал все ее слова. Каждый из нас в деталях вспоминал вернувшееся прошлое. Я со страхом представлял себе другой возможный сценарий. На рассвете наш малыш завозился – мы положили его между собой.

«Вот и недостающее звено в моей привязке к этому миру», – подумал я и провалился в сладкий утренний сон.

– Ветелинар, мать твою, Сан Колянович, спишь, что ля…?!

В распахнутое окошко бликовало выплывающее из-за плетня ленивое августовское солнце. В утренней мгле у калитки маячил силуэт деда Пигулевского. Этот вездесущий дед по ночам охранял почтовое отделение, заодно принимал экстренные вызовы.

Я вскочил, с бьющимся в беспорядке сердцем, оглянулся: все наяву.

– Из Стаек, слышь, позвонтили: первестка Морозовых, значит, хай ее грець, не телиться и не мычить. Тебе-то, конешно, не до тогось таперича.

«Знает, балабол, конечно, уже все новости».

– Ан, знашь, детки у их, детки все ж, мал мала миныне, все ж… – нудил дед.

– Слышу, дед, слышу, передай: качу, прям сичас, напрямки, – подыграл я ему.

Коровешка та отелилась благополучно – успел помочь ей. Спеша назад, сомлел от жары, спешился по пути назад у знакомого родничка, хлебнул водицы впопыхах. Огляделся наспех: отвесы ядрено зеленой шелестухи начисто законопатили вход в овражек. Не мешкая, схватился педалями в сторону дома, лежащего в пяти километрах за кособоким бугром.

Наташа боролась с собой, зря я принижал достоинства городских девушек, и они, оказывается, способны на сильные поступки. На стыке нашей разлуки Наташа с отчаяния влюбила в себя похожего на меня молодого прапорщика той же части. И как-то получилось, вскоре родила от него дитя, но когда увидела в нем мои черты, затосковала. Обман мог бы сойти с рук, но Наташа в короткое время поняла: меня ей не заменит никто. Сам Господь подвиг в ту свирепую метель на короткое послание, спасибо Небу. Потерять бы мне Наташу навсегда где-нибудь на закраинах страны, на целине или в дебрях сибирской тайги, на одном из полустанков строящегося БАМа – не знал я тогда в ней этих возможных крайностей.

Дни летели прожорливой саранчой. Наступила осень, бабье лето еще держало дневное тепло, но по ночам подстывало. Паутина обвисла, обозначив проходы мертвыми белесыми качелями. Если приходилось посетить две деревни – возвращался после полудня, ближе к вечеру. Тогда так и произошло: «подгребался» на взгорок к знакомому родничку, солнце скатывалось на вечер. Пожухшие листья орешника обозначили скрытую тропку. Задними мыслями обратил внимание на разорванные путы паутины. Хотя пить и не хотелось, углубился в лес – заглянул в стылую прозрачность родника. Сквозь упавшие на поверхность листья, на дне, как прежде, пылили три упругих ключика. Любил эту осеннюю пору особенно: за открытость, может быть, больше за легко ранимую незащищенность? А ведь это в точности элементы собственного образа. Все, вроде, по местам, все ко времени, но взгрустнулось непомерно. Пунцовевшие над оврагом ягоды рябины обострили осенние мысли.

Успокоил себя:

«За осенней плаксивостью придет глубокое осознание еще одного не зря прожитого счастливого лета…».

Качнувшийся пожелтевший лапник орешника заставил вздрогнуть – без сомнения, твердо, в упор вычернилось наблищенное воронье дульного среза. В то же мгновение раздался шорох стремительного броска, за ним рык и лязг челюстей… На траву, подминая посыпавшиеся дождем листья, рухнуло извивающееся в конвульсиях тело. Инстинктивно кинулся вперед, успев разглядеть отдаляющуюся, западающую влево, рыжую спину матерого волка.

Взметывая листья, катался и визжал от боли бородатый мужик в камуфляже, из зажатого запястья сочилась кровь.

– Сегодня твоя взяла… все равно тебе не жить!.. – хрипел голос.

Борода сильно усугубляла звериный, с кровавыми прожилками, блеск глаз.

Возбужденный, я упал на колени рядом, пытаясь зажгутовать рану, но мужик с отупевшим взлядом оттолкнул меня.

– Пошел вон! – срываясь прорычал он, – здесь и звери на твоей стороне. Живи пока и жди! Каждый день жди, и живи в страхе быть отмщенным.

Полу выпроставшейся из штанов рубашки мужик скомкал на ране. Так, с капающей сквозь пальцы кровью, пошел тараном через поросль от меня прочь.

Нашел меня прапорщик, выследил. От безнадежности, наверное, и отчаялся на мое убийство.

…Мы живем с Наташей уже много лет, наш сын давно врач, нейрохирург, в крупном городе Витебске. У него хорошая практика и имя. Если мы каждый в отдельности и вместе счастливы – значит, семья наша состоялась.

С выходом на пенсию время, которого почти всегда катастрофически не хватало, полилось через край, вот прежнее желание жить на опережение притупилось. Меня эта потеря угнетала. К тому добавилось и охлаждение ко мне Наташи. Возможно, я как-то не очень проницательно предупреждал ее желания?

Ее два лучика вспыхивали навстречу мне не всякий раз, да и то лишь иногда утром, когда ласковое солнце откровенно ластилось у нее на лице. Наташа меня целовала, прислонялась головой к груди, и, казалось, чего-то ждала. Днем лучики гасли. Я копался в себе, пытаясь отыскать в кулуарах памяти момент той необходимой истины.

– Наташа, милая, а не перебраться ли нам на Юг? – решился я однажды на свою крайность.

Каким ярким мгновением загорелись потускневшие лучики ее глаз?!

– Да, да, да! – подтвердил я, понимая теперь, что я на нужном пути, – в эту же осень и едем…

Она обвила мне шею объятием без слов, совсем, как когда-то.

…И мы приехали, и я смог увидеть красоту в другом, не менее значимом для человека месте.

Обиход, горы, чертополох растительности, оказывается, могли иметь и здесь свои притягательные особенности – я принял их сознанием и научился видеть не в объемном сочетании, а в отдельных прекрасных миниатюрах. Прогулки в горы вернули мне ощущение продолжающегося счастья. Наташа – она больше урбанистка, ходила со мной не часто, и я не настаивал. Зато вечером, заряженные каждый своим позитивом, мы, как прежде, сидели обнявшись. Нам не надо было слов, таких никчемных в тот миг.

… Молоко несущихся в лоб облаков пролетело сквозь пустое от тебя пространство, пронеслось дальше в простор бесконечности. Промчалось над перелесками, над петляющей по жнивью грунтовой дорогой.

Синеющая васильковыми границами, убегающая за далекий перелесок, она отпечаталась конфигурацией памятных сердцу изгибов.

Лед на полюсах – не что иное, как извечное напоминание о дремлющем в нас несовершенстве, своеобразный карт-бланш райской жизни. При полном благополучии вряд ли кого-то тронешь будущей глобальной неизбежностью. Может быть, именно поэтому и происходят в мире аномалии: гибнут обманутые ростки, а предполагаемый булат превращается в пустой звук.

Трясина

Жар любви в моем преданном сердце

День за днем постоянным не будет.

Вряд ли кто мог предположить еще вчера, что шаловливо возникшее среди мартовского непостоянства бледно-голубое оконце, сегодня раскроется над головой бескрайним бирюзовым шатром. Этот редкий контрастный миг, когда на голову внезапно, вдруг, сваливается весна, обладает чудодейственным свойством, способным разбудить не только оголтело рвущееся в новизну молодое, не искушенное в окружающих коварствах поколение, но и, в сущности, все живое, все одушевленное. Назавтра – это уже не миг, а нечто исторически неизбежное, а пока…

И так из года в год, из эпохи в эпоху, вспыхивают и гаснут обманутые сиюминутными небесными посулами надежды, с небольшой разницей лишь в глубине восприятия. И совсем неважно, когда в очередной раз повторился этот миг – сегодня или много десятилетий назад. Без детальной атрибутики – он мог произойти когда угодно.

Неизвестно кем и когда насыпанный земляной вал давно слился с ландшафтом, и вряд ли кто-то всерьез задумывался над его происхождением, двигаясь по разбитой грунтовой дороге вдоль него под сенью частокола акаций. Вал плотно зарос дерном, на едко-зеленых, миленьких полянках-затончиках, промеж колючего кустарника каждой весной появлялись скромные фиалки. В тихую солнечную погоду они дарили для тонких ценителей природы свой ненавязчивый аромат. Прагматичный и равнодушный к цветам путник и тот, наверное, не удержался бы от соблазна собрать их в осмысленный тугой пучок.

Сразу за ощетинившимися колючками ниспадающих ветвей акации провисли плети редкой проволочной изгороди. Эта, скорее мнимая преграда, служила напоминанием о некоей принадлежности. Дальше за ней, среди буйного засилья зеленых насаждений, под кустами ежевики виднелись ставшие интерьером местности грозные бетонные казематы. Всякого любознательного могло увлечь желание просочиться туда, сквозь бутафорскую изгородь, на заветную территорию из чистого любопытства. Но по счастью на этой отдаленной от населенного пункта дороге новички и праздношатающиеся были очень большой редкостью. Однако случись подобный казус – его непременно остановил бы грозный окрик часового. Далеко в зарослях, среди вросших в землю казематов, расположилась РЛС (радиолокационная станция), являясь военным ведомством, несла неусыпную службу на границе южных рубежей державы.

С противоположной стороны дороги, неподалеку, метрах в ста пятидесяти от нее, за тряским болотцем стоял одинокий старый дом на столбах в традиционном кавказском стиле, с окружавшими его по периметру хозяйственными, такими же ветхими, как сам дом, постройками. Вдали от основного поселения жили своей обособленной жизнью. Кудахтали куры, гагакали водоплавающие, исступленно лаяли индюки. Низинка в том месте, где стоял дом, имела некоторое искусственное возвышение. Дожди выпадали бессистемно: матушка-природа в этих местах, именуемых субтропиками, даровала их обилие. И когда это случалось особенно продолжительно, лежащие окрест болотистые топи становились сплошными озерами воды, тогда дом с прилегающими постройками, подобно Ноеву ковчегу, одиноко возвышался на небольшой горбинке суши.

Умиротворяющий мирок говорил об устоявшемся укладе жизни жильцов. Во дворе изредка появлялись неспешные люди, в основном женщины, в длиннополых, темных тонов платьях. С довлеющего над болотом вала дом хорошо просматривался, и даже малосведущий, но наблюдательный человек в течение короткого времени мог с легкостью открыть нехитрые особенности обихода жителей.

Один из живших здесь, среди болот, отправлялся каждое утро строго в одно и то же время на работу. Высокий, худощавый, сутуловатый мужчина лет пятидесяти с соколиным профилем, в литых резиновых сапогах, национальной серой войлочной шапочке с кисточкой и с неизменной котомкой на палке за спиной не вызывал воинственной неприязни, но его насупленный независимый взгляд прожигал насквозь – весь его облик никак не располагал к общению. При встрече с ним всякому бы захотелось прошмыгнуть незамеченным мимо. Уходил и возвращался он так четко по времени, что по нему можно было запускать остановившиеся часы, без всякого сомнения в точности.

В ясную погоду, стоило ему исчезнуть из поля зрения, унылый дворик оживал, с его уходом переставал работать непонятный со стороны сдерживающий фактор. К двум занятым хозяйством женщинам прибавлялась еще одна – юная и стройная, с яблочным румянцем на аристократически бледном лице. С высоты вала за ней наблюдала, по крайней мере, пара сосредоточенных глаз. Оттуда было видно, как она стремглав, подобно молодой игривой козочке, слетала с крыльца, охватывала на скорости стоящий посреди двора ствол дерева, делала вокруг него несколько головокружительных движений и поочередно подбегала к каждой из женщин, прикасаясь щека к щеке.

С точностью до минут, следом за ней на деревянной веранде появлялась вальяжная фигура подростка. Соблюдая субординацию, за его спиной в проеме двери застывали две детские фигурки лет пяти, похожие друг на друга, как две капли воды, с одинаково озадаченными маслинками глаз. Изо дня в день все повторялось с завидной последовательностью, будто кто-то влиятельный, но скрытый от праздного взора, уверенно дирижировал этот житейский спектакль. Подросток, постояв некоторое время в раздумье, с ленцой потягивался и неспешно двигался в сторону сараюшек. Через минуту-другую в центр двора высыпали четвероногие: бородатый круторогий козел и три козы – все без малейшего промедления прытью срывались на дорогу, на которой еще пузырились лужи от тяжелой поступи прошедшего. Пробежав десятка два метров, козы останавливались в нерешительности и, как всегда, оборачивались назад. Голос подростка, идущего за ними, заставлял их встрепенуться: отчего они, как скаженные, прыгали с дороги в бок, прямо на зыбкий кочкарник. Ловко перескакивая с кочки на кочку, в короткое время пересекали болото, и вскоре семенили по зеленеющим проплешинам вала. Подросток двигался за ними по дороге далеко в обход гиблого места.

Жизнь в оторванном от мира подразделении протекала строго по распорядку, как и положено внутренним уставом, вне зависимости от погодных условий и времени года. Двадцать человек разделились на классных специалистов и караульный полувзвод. Всеми командовал немолодой капитан с далеко не строевой осанкой и с не менее противоречивой фамилией – Рохмистров. Его напускная строгость открывалась отеческой добротой через несколько минут общения. В подчинении у него, кроме солдат срочной службы, находился немолодой старший лейтенант Твердохлебов, надо отдать должное ему – высококлассный специалист. Он должен был по своим не юным годам и заслугам носить на погонах большие звезды, но печальная печать пристрастия к спиртному задержала его здесь, в отдалении, на весьма и весьма неопределенное время. В прямую противоположность ему, вторым в подчинении был тихий исполнительный старшина сверхсрочной службы Меркулов Саша. За добрый нрав все за глаза звали его просто Санек.

Военный объект носил второстепенный характер, поэтому проверками и высоким вниманием он особо не жаловался. Все держалось на сложившемся годами доверии к папашке-капитану. В окружении болотистой местности материальной связью с внешним миром, кроме специальной, являлась старая насыпная дорога, пролегающая вдоль вала.

…Еще немного, еще чуть-чуть, и вал сплошной стеной оденется в белый цветущий наряд. Это будет в конце апреля, а пока корявые стволы акаций представлялись бесчувственным живым частоколом ощетинившихся колючек, из-за которых осоловевшие глаза постовых созерцали больше не стороны горизонта, а стоящий за болотом дом.

У оторванных от штатской жизни солдат разгорался особый интерес, когда во дворе появлялась верткая стройная фигурка девушки. В это время редкая сила могла заставить их отвлечься от завораживающего душу зрелища. Очередной сменщик, в главном, интересовался у предыдущего караульного подробностями текущего дня за болотом. Они обменивались информацией до смешного подробно, будто это было положено по Уставу караульной службы при приеме-сдаче объекта.

На старшине лежало не только снабжение матчасти, но и хозяйственная обязанность добытчика провианта. Не в смысле поставщика положенного пайка, что, разумеется, а в смысле придания солдатскому столу некоего определенного статуса одомашненного положения. Вместо положенных солдатских щей с заправкой салом отдавалось предпочтение борщам с ароматом мясного бульона. По весне на первое изобиловал насыщенный витаминами зеленый борщ из молоденькой крапивы или из дикого щавеля, подбеленный яйцом. Божьим даром служивого повара Сайфутдинова добытые старшиной продукты превращались в отменные, совсем домашние блюда. И кто его знает, может быть, именно этот факт послужил добавочным толчком к окончательному решению старшины. А именно, запереть себя здесь в отдалении от всякой цивилизации, среди топей и болот, на дополнительный к срочной службе отрезок времени.

Конечно же, одно это для бывшего воспитанника детского дома из российской глубинки не могло послужить главным толчком, но окольно – определенно. С призывом, после учебного отряда, Санек прочно обосновался здесь.

Тяжелые характером и неуживчивые в обособленном маленьком подразделении надолго не задерживались, они вытеснялись естественно – самой жизнью. Интриги и хитросплетения не свойственны обиходу маленького мирка – малейшая подлость или исключающая семейный уклад особенность здесь на виду. Санек в течение трех лет нес караульную службу. Как все остальные, отвлекался домом за болотом. Начало в послаблении караульной доли положил капитан, постепенно переложив на его плечи почти всю, если не всю, хозяйственную ношу. Не раз он, будучи солдатом срочной службы, заходил с ним в соседствующий неподалеку дом за провиантом: свежими яйцами, к праздникам и юбилеям – утками, изредка гусками. Они обменивали их на пайковую крупу. Санек стал в доме на хозяйственном поприще своим человеком.

Аджарская семья достойно оценила его порядочность и добродушный нрав – относилась к нему более чем благосклонно. Обделенного в детстве домашним теплом, его магнитом тянуло в семейную идиллию. И последнее время он зачастил в дом по всякой мелочной надобности. Сестра хозяина и его жена с трудом изъяснялись по-русски, но расположение к Саньку и без слов читалось в их глазах. Они относились к нему повышенно учтиво и очень предупредительно – больше чем требуют сложившиеся кавказские традиции.

Хозяйскую дочь Санек увидел в первый раз давно – на первом году службы, девятнадцатилетним пацанчиком. Она шаловливой девчушкой посверкивала черными угольями глаз из дверного проема соседней комнаты, не осмеливаясь появиться в обществе незнакомых мужчин. За три прошедших года она превратилась в красивую стройную девушку. Позже, подгоняемая непонятной силой, она могла позволить себе прошмыгнуть осторожной мышкой за какой-нибудь нехитрой надобностью и тут же играючи спрятаться обратно в комнате.

Детской наивностью она выдавала свою неумело скрытую суть. В каждом движении сквозила чистая молодая энергия, рвущаяся наружу из тесных вековых канонов. Почти в каждом, по-женски неумелом жесте, ощущалось желание общения вне пут строго уклада. Санек, с первого раза обменявшись с ней мимолетным взглядом, потянулся к ней всей своей романтической душой. Он был организован так, что отличался от других немногословностью, приверженностью к содержательному взгляду больше, чем к пустым, пугающим слух звукам.

Имя у девушки было звучное и непреклонное, как полет стрелы – Мерико.

И кто его знает, возможно, так и продолжалась бы тихая размеренная жизнь по обеим сторонам болота: дождливую слякотную зиму сменяла бы очередная весна со стыдливыми фиалками на припеночках, а искусственный вал расцветал бы буйным, дурманящим запахом акаций; знойное лето чертополохом зелени скрывало бы своим очередным приходом от внешнего взора старинные казематы, а Санек бы превратился в старого холостяка, как капитан или незадачливый старший лейтенант. Кто его знает, может быть, и решился бы на какой-нибудь кардинальный отчаянный шаг. Все это можно было бы назвать чрезвычайным поворотом судьбы. Но случилось именно то, что называется ее крутым виражом, ее курьезом.

В преддверии высокой проверки, осматривая по приказу капитана ведомственное ограждение, Санек с солдатом-первогодком обновляли предупреждающие трафареты. Опережая события, солдат замахнулся, пытаясь всадить гвоздь в ствол старой акации, так было проще и быстрее, но Санек перехватил его руку: ему было жаль родного существа, которому он, как божеству в нарядах, доверял все душевные тайны. Он резко осадил солдата и послал в расположение за крепежом. Пока тот ходил, Санек присел на полянке поросшей ядовито-зеленой травкой. Стояла чудеснейшая погода – светило яркое солнце, безоблачное небо дышало весной, за болотом открывался вид на знакомое хозяйство. Мерико кружила вокруг одинокого дерева. Знакомый запах ваксы сапог вдруг разбавился тонким ароматом обильно цветущих фиалок.

Санек, словно пробудился от сна, не устояв перед неброской красотой – он начал собирать их – они росли окрест сплошным ковром. Почти бездумно в руках оказался тугой пучок скромных цветов. Когда появился солдат, Санек застеснялся своей сентиментальности и незаметно спрятал букет в расщелину ствола акации. За работой, глядя украдкой на поникшие головки цветов, посетовал о бесполезно увядающей красоте. Взгляд потянулся к дому: Мерико двигалась без устали в завораживающем вихре пируэтов, будто специально вызывающе будила его воображение.

Санек не смог бы объяснить, как это произошло, но в голове внезапно родилось шальное решение: он оставит сегодня ночью на ее окне букетик фиалок. «Фиалка – это же воплощение Мерико». Он не осознавал, что эта отчаянно возникшая мысль есть не что иное, как созревшее в нем, выстраданное временем, чувство. Он не представлял последствий острого внутреннего порыва, но уже давно искал случай, который бы расшифровал искрометный язык их безмолвных затаенных взглядов. Мерико своим присутствием поселила в нем волнительное, какое-то бесовское, неотвратное беспокойство. Санька тянуло к их дому – он стыдился показаться смешным, а после случайной встречи с ее отцом – вовсе отчаялся бывать там. Ему казалось: хмурый проницательный аджарец видит все насквозь – читает все мысли окружающих.

Давно это было, почти тридцать лет назад. В одном из горных, пограничных с Турцией селений, покоящихся на обрывистом берегу небольшой сезонной речушки, случилась страшная трагедия, унесшая в одночасье жизни почти половины селян. Нежданнонегаданно во время обычных осенних дождей, среди ночи, родившийся выше по руслу мирной речушки оползневый сель, смел, словно карающим перстом, спящих людей вместе с выстраданными в поте усилий домами.

Ни один мудрец или отправитель религиозного культа не сможет с достоверностью определить закономерность подобных трагедий. Если принять за веру одну из бытующих версий – все равно не понять: почему не самые грешные и не самые успешные однажды попадают в ракурс очередной труднообъяснимой трагедии. На свое счастье или на свое горе, тогда двадцатипятилетний Эдишер, нынешний отец большого семейства, в эту ночь украдкой был в отлучке. Он тайно ухаживал за нежеланной в его семье подружкой детства. Это и спасло ему жизнь. От огромной семьи остался он да старшая одинокая сестра – она отсутствовала: помогала заболевшей родственнице на противоположном конце села. Не от кого стало ждать согласия и благословения. Не осталось даже напоминания о существовании их дома – все упокоилось под толщей породы, не оставив малейшей зацепочки для памяти. То место, где прошло босоногое детство, превратилось в печальный курган. Овраг, сразу за домом, куда вела потайная тропка, где они с друзьями-оторвилами открывали для себя мир, покоился грязевым нагромождением.

Да, грешен был, в том овраге по молодости, да ранней горячности он совратил вчерашнюю подружку детства Этери. Побоявшись последствий, оба скрыли грех. Но тогда почему не он покоится под грудой породы? Трудно утаить что-либо в маленьком селении: Этери посадили под замок, одели во все черное, и жить бы ей по сей день с клеймом распутницы, если бы Эдишер не оказался однолюбом, и не вернулся после армии назад. По законам гор ей предстояло оставаться затворницей, и никто никогда из выходцев гор не опустился бы до близкого общения с ней. Сильны у горцев вековые устои. Его семья не пожелала знать семью взрастившую распутницу. Трагедия унесла жизни отца, матери, двоих младших братьев – Эдишер остался один на один в противостоянии быть или не быть. Этой же ночью в суматохе, они с Этери сбежали оттуда. Поселившись далеко от родных мест на равнине, в одиноком брошенном доме у болот, недалеко от русских компактных поселений, они долго не имели вестей о родном селении. Но земля полнится слухами и случайностями. В городе, где Эдишер зарабатывал хлеб для семьи, встретил односельчанина, не юного уже, свободного от уз семьи. За годы стремительных перемен законы предков сильно пошатнулись, но главными семейными основами пока продолжали держаться. В молодые годы по чрезмерной эмоциональности (кавказцы не исключение) – случаются и у них сбои в строгом исполнении вековых заветов. Эдишер работал в городе, видел раскованных девушек – они теперь стали преобладанием. Свою дочь он не хотел видеть такой. Ему казалось, что далеко не юный односельчанин чтит старые каноны. Он показал ему Мерико. Ее красота, в строгих правилах старого быта, бескомпромиссно привлекли его внимание. Произошел сговор с отцом: по достижении Мерико шестнадцати лет она должна будет уехать с ним на родину предков, в свой вновь обретенный дом, то есть, станет его законной женой. Мерико, конечно же, участвовала в ритуале сватовства, но до конца последствий пока не осознавала. За оставшихся полгода все может измениться, тем более, маленькая надежда другого сценария разгоралась в ней.

Просыпаясь каждое утро, Мерико первым делом подбегала к окну. Она с тоской смотрела на другой – такой близкий и такой далекий мир. И сегодня она вглядывалась поверх болота, начавшего пестреть зацветающей кашкой. Взгляд ее обычно останавливался на далеком валу с живой изгородью, пытаясь найти за ней ответ своей сердечной тайне. Ни наступающая весна, ни голубой лик неба, ни снующие крикливые ласточки не хотели принести долгожданной весточки. Сентиментальная и чувствительная, она ждала чуда. Наивная и доверчивая, она надеялась: сговор родителей – плохая шутка, которую можно будет забыть, и, в конце концов, ее спросят всерьез: кого выбирает она сама.

Проходил день за днем, приближая затянувшуюся развязку. Мерико, как обычно, проснувшись, резво вскочила с постели, путаясь в длиннополой ночной рубашке, первым делом устремила глаза к окну. В беспорядочном трепетании сердца она увидела на подоконнике букетик фиалок. Дрожащими руками Мерико распахнула створку окна и поднесла фиалки к лицу – они теплились далеким таинственным ароматом. Нежные головки поникли, и она поспешила поставить его в стаканчик с водой. Щеки Мерико загорелись двумя жаркими солнцами. Она быстро вернулась в постель, побоявшись проницательного взгляда отца. Беспорядочные мысли роем толкались в разгоряченной голове. Она догадывалась о происхождении букета. Это весточка от любимого Сашико. Она с ужасом посмотрела на зыбкое пространство перед домом: «Он сумел, он рисковал, он ее любит?! В следующую ночь она просмотрит все глаза, только бы увидеть его близко. Она не пропустит этот чудесный миг, она скажет ему самые главные слова своей жизни. Сашико спасет ее…».

Но прошла одна и другая за ней ночь, глаза от напряжения и тоски начали слезиться. Мерико так и не заснула в эту ночь.

Потом запасмурнело: весна имеет обыкновение, приворожив доверчивых теплой заставкой, внезапно меняться возвратным холодом. Начал моросить дождь – костер ожидания продолжал тлеть, но румянец на щеках Мерико начал гаснуть. Весь день, не отрываясь, она продолжала с надеждой смотреть в сторону вала, начинающего белеть цветами акаций. Смех и жизнерадостная энергия ее пропали, подобно белой пене болотной кашки, скоротечной, как пена морской волны. Кочкарник покрылся обильной травой, скрадывая сплошным покровом прогалины болотной трясины.

Домашние суетились вокруг нее, предполагая болезнь одиночества. Мерико, действительно, заболела той страшной болезнью, которая рождается у всех тонких, чувствительных натур от несбывшихся грез. Она, словно жаркий костер после вылитого в него ведра воды, продолжала тлеть угасающей надеждой. В ее юном, легковозбудимом, мечтательном сердце проигрывались невероятные сцены. В ее эмоциональной сути не появлялось ни единой зацепочки для жизни в отдаленном селении с нелюбимым человеком.

Его холодный орлиный профиль зависал над ней каждую ночь, пугая назидательными нравоучениями. Затем наступало просветление: появлялось мечтательное лицо Сашико, зовущее ее шепотом к себе, и она успокаивалась. Ночные кошмары терзали Мерико каждую ночь. Аристократически бледное, милое личико сделалось прозрачным – некогда пунцовый румянец превратился в грязные мазки неумелого художника. Она совсем перестала спать и таяла на глазах. Теперь без всякого усилия ей удавалось просидеть всю ночь у окна, вглядываясь в черную бездушную пустоту. Глаза ее изредка вспыхивали, приобретая свойственный ее натуре возбужденный блеск. Это происходило в момент нечаянного блика луны, когда она могла увидеть малейшую живую тень, малейшее изменение рельефа на той стороне и радостно замирала, стоило набежавшему облачку создать эту иллюзию.

Внезапная командировка на далекий уральский завод затягивалась. Полная комплектация радиооборудования ко времени не поспевала. Уже месяц старшина Меркулов с двумя придаными солдатами-первогодками ютился на задворках завода в бараке, комплектуя весь списочный перечень деталей и блоков. Армия начала массированное переоснащение своих технических ресурсов, все происходило в такой катастрофической спешке, будто опыт Великой Отечественной только сейчас начал жечь печальным костром Вечных огней чьи-то большие звезды. Потягивая от безделья очередной стакан чая, мечтательный Санек строил воздушные замки.

Он вспомнил темную ночь, когда с помощью двух досок-коротышек переправился через болото и оставил на подоконнике у Мерико букетик фиалок. Как она воспримет его отчаянный шаг: пожалуется отцу, оставит незамеченным или ответит благосклонностью. Он задумал еще не один бросок в ночи, но командировка помешала планам. Санек неудержимо тянуло к этой необыкновенной девочке. Он успокаивал себя: «Ничего оскорбительного или криминального в его действиях нет». Он мог отдать все, лишь бы еще раз близко увидеть ее глаза, взять в свои руки ее нежные беленькие ручки, услышать прямой ответ на многообещающие искрометные взгляды. Санек боялся показаться лермонтовским Печориным. «Женская половина дома благоволит ему, но отец – хозяин положения, так всегда зло смотрит на него».

За время службы на Кавказе Санек успел узнать особенности взаимоотношений местных жителей. Влияние и авторитет родителей доминировали над самостоятельным правом выбора молодых. Любящие современные родители во многом использовали свой личный жизненный опыт, но в целом придерживались устоев нации. Если жених не подходил невесте, некоторые искали компромисс. Но чаще случались казусы: свое единоличное мнение они ставили во главу угла. Покорная дочь не смела иметь отличного мнения. Угнетенные внутренним противоречием девушки целовали, часто сквозь слезы, руки взрастивших их родителей, беспрекословно подчиняясь их воле.

Саша помнил нашумевший в свое время случай: офицер их головной части увез тайно к себе на родину девушку из аджарской семьи. В летних лагерях он находился у них на постое – за это время они сблизились. Тогда все обошлось: офицер женился на ней и был принят ее родителями.

Ясным воскресным утром в доме на болоте еще спозаранок началась суета. Атмосфера безмолвной возвышенности царила во всем. Проснувшиеся раньше обычного дети, и те понятливо таращились на снующих взрослых, не докучая им. Надо отдать должное традициям Кавказа – подобное не навязывалось силой окрика или физического воздействия, оно с люльки всасывалось с молоком матери. Для гиперактивных достаточно одного недовольного взгляда старшего. Женщины могли повысить голос, мужчины – никогда.

Болото ощетинилось буйной густой травой. Теплый ветерок приносил медвяный аромат цветущей вовсю акации. Мерико распахнула окно со слабой надеждой увидеть там весточку. В трещине каменного мощения под ним рос одинокий кустик мать-и-мачехи и больше ничего. Вошла мама, тронула ее лоб и, удовлетворившись его холодом, попросила собираться. К обеду ждали званых гостей.

Санек накануне вернулся из командировки. Выполнив все служебные поручения, он подошел к изгороди. Постовой в недоумении посмотрел на него. Впереди распростерлась зеленая долина. Санек долгим взглядом окинул ее. Кто не знал коварства этого прекрасного творения, мог посетовать на отсутствие идиллического стада коров на ней. Живущим здесь было достоверно известно, что кроется под притягательной зеленой сказкой. Санек сорвал ядреную медоносную гроздь акации, механически отправив ее в рот. Вкус ее вернул его в детдомовское детство, когда в ночных набегах на хозяйские сады поедалось всякая зелень. Бездумно на виду у постового он проглотил сладковатую кашицу.

Во дворе дома суетились больше обычного. В воскресенье, ни под каким предлогом, он не осмелился бы отправиться туда. Коснувшись для видимости проволочного ограждения, он пошел вдоль изгороди в противоположную сторону. Там, на примыкающем к территории озерце, среди камышовых зарослей, он знал два крохотных островка суши, где в обилии росли болотные колокольчики. Прыгая по кочкам, набрав при этом в сапоги, он перескочил на один из островков. По сырым ложбинкам выпуклого рельефа затаились, посеребренные нежно-зеленой каймой, их покорные головки. Санек аккуратно отщипывал хрусткие стебельки, собирая в ощутимый букет. «Фиалки могли не привлечь внимания – букетище колокольчиков незамеченным не останется». Перед предстоящей ночной вылазкой сердце растревожилось в груди.

Саньку сначала везло: луна после отбоя затмилась облаками. С букетом на груди он прокрался в долину. В хитросплетениях травы, в темноте, он с трудом находил кочки. Ближе к середине пути в просветах мелькнула луна. На какое-то время пришлось затаиться. Плыли изреженные облака, не давая широкой возможности продвижению вперед – приходилось часто приседать. Он суетился. В суматохе поиска он промахнулся при прыжке на твердую опору. Одна нога ушла в зловонную жижу по колено. Оставшись без сапога, лавируя на пляшущей под ним кочке, для облегчения пришлось скинуть второй сапог. Луна скрылась за облаками, и он решил форсировать движение. Дальше оно стало походить на расчетливый бег мелких парнокопытных. Происходили сбои в попадании – он еще несколько раз проваливался, с трудом выбираясь из трясины. Последние метры он больше полз, покрывшись по пояс липкой болотной жижей. А когда выбрался на берег, с ужасом обнаружил отсутствие букета. Лунные блики мешали движению. Санек в какое-то время потерял ощущение опасности – пред глазами встала любимая Мерико. Короткими бросками он, наконец, приблизился к окну. Сел под ним, едва не плача от обиды. «Чем же напомнить о себе». Нащупал единственную возможность – кустик мать-и-мачехи. Он вырвал его, отчаявшись, с корневищем и водрузил на подоконник.

После дневного волнения Мерико с приходом ночи провалилась в болезненное полузабытье, но и с закрытыми глазами продолжала слышать все ночные звуки. Она уловила посторонний шум за окном, но от сковавшей ее слабости подойти к окну не смогла.

Утром, скорее, по сложившейся привычке, чем осознанно, она подошла к окну – на подоконнике распластался поникший кустик мать-и-мачехи. По смятой траве к болоту уходил грязный след. В глазах у Мерико потемнело. Вошедшая к ней в комнату мать увидела ее лежащей на полу без чувств. У Мерико случился обморок. Отец рассудил ее состояние свойственным для чувствительных девочек и решения своего не изменил. Аджарец чувствовал направление ветра ее настроения. Дальше все произошло не по-людски. Через неделю Мерико отвезли в далекое село в надежде на спасительный горный воздух. Но она, так до конца и не поняв, зачем ее отвезли в чужой дом, улетела в неведомые лучезарные дали.

Сознание больше не подчинялось ей, все реже она возвращалась в этот мир. В редкие минуты просветления Мерико пыталась напрячься, отрывочные картины встречи с Сашико мелькали в голове, но просвет быстро исчезал, и обрывки мыслей: «почему она смеется или плачет» не давали ей покоя.

Однажды она пришла в себя среди ночи совсем нагая: по ее телу шарили горячие мокрые руки, колючее лицо елозило по малодоступным местам. Ее обожгла непонятная боль, но она, вопреки, залилась душераздирающим смехом – потом все пропало. Горный воздух и перемены надежно отключили ее утонченную сущность, полностью лишив трепетной связи с чувствительным сердцем.

Мерико вскоре привезли назад. Муж вернул ее в семью родителей как не состоявшуюся жену.

Она и сегодня молчаливо сидит у окна – тело ее располнело бездействием. К некогда аристократическим щечкам с игрушечным яблочным румянцем, прилепились пугающие шоколадные мазки. И вообще, весь ее образ теперь походил на классическое полотно художника с инфантильной торговкой на нем… Она смотрит далеко за пределы болота, туда, где расположилось воинское подразделение. Возможно, какими-то затаенными клетками разума она силится вспомнить, что связывало ее с тем неведомым миром. Отполированный ее ручками ствол одинокой хурмы во дворе их дома с наступившей весной покрылся шероховатой корой. Жильцы по-прежнему занимаются натуральным хозяйством. Меняются времена года, радуя или огорчая своей новизной, только одна Мерико безучастна к переменам.

За искусственным валом все так же несет службу неслышное воинское подразделение, меняются караулы, по дому на болоте мелькают редкие бессмысленные взгляды – там никто не будоражит сердца молодых солдат.

Саша Меркулов демобилизовался – уехал к себе на родину. Он стал еще более немногословен и одинок. Живет он в глухонькой русской полузаброшенной деревеньке – один из трех других одиночек, проживающих там. С появлением первоцветов и до самых холодов, до самой последней возможности его подоконник живет тихой памятью прошлого.

России ивовая ржавь

…335-й скорый плелся, пропуская, казалось, все живое, двигающееся в попутном и обратном направлениях. В надежде найти сочувствие исподволь изучал лица соседей. Сознанием на это путешествие решился в то далекое мгновение, когда, сидя на послевоенной тахте в саманной кухоньке-времянке, слушал, прихлебывая ее особого подбора, с приятной горчинкой травяной чай. В состоянии раздвоения проглотил тогда критическую порцию удвоенной горечи. Ехал я во Владивосток, туда, где, по словам Груни, мог остаться живой свидетель.

Очень долго на моей памяти – годы и годы она стоит без видимого изменения и напоминает остановившуюся в возрасте соседскую старушку Груню.

Наблюдения за изъеденным временем стволом зародили во мне странную на первый взгляд аналогию, которую отнюдь не откроешь в один словесный миг.

Изборожденный длинным извилистым шрамом ствол груши-дички, согбенный, смахивающий на силуэт бабы Груни, в эту весну не подвергся коварству неумолимого времени. Груша-дичка цвела обильно – погодные условия способствовали удачной завязи плодов, и пчелы не гнушались ее скромной кроны среди роскошных дымчато-белых шапок цветущего окрест боярышника. Закрыв глаза, хотелось одной из них кружить над помолодевшей кроной, предвкушать нектар ее чудо-долголетия, и с затаенным дыханием продолжать хронологию ее жизни. К несчастью, она чередуется не лучшим воображением, угнетая романтическое начало трагическими картинами.

Множественный коварный плющ стиснул удушающими петлями лиан объемности исполинов дубов, не затронув каким-то чудом изможденный временем ствол. Кору груши-дички, похожую на кожу аллигатора, нежно обвила капризная лианка адамова корня, проявляясь на рыхлой поверхности невинными лунными соцветиями.

Не одну зиму упоительный взвар плодов груши продолжает возвращать меня к грустному воспоминанию.

Старушка Груня, в единственном различии от расцветающего с весной дерева, не цвела напрямую, но вместе с грушей всегда расцветала глазами: в это поэтическое время года особенно живо проявлялся мой интерес к ее прошлому.

Соседи зовут ее обидным – «старушенция», «рупь сорок» – чаще в их пересудах она фигурирует полномасштабнее – «мумифицированная пырла».

«Попрыгала козочкой со свое, добра не нажила, мужиков разбазарила – сейчас только и может, что сучить палкой да шипеть на все в округе от зависти к достатку и безнадеги старости». Если систематизировать большинство высказываний, примерно так прозвучало бы резюме к ее персоне.

Остается сказать об окружении бабы Груни: в большинстве своем простые люди, с элементами авантюризма и нехитрыми задачами на будущее. Наглядная карта рождения каждого запестрила бы флажками на просторах страны. В основе их планов – урвать от жизни все, что экспроприировано революцией у родственников, да попользоваться «сладким», отрезанным Великой Отечественной войной. Коренных уроженцев здесь днем с огнем не сыскать – все сплошь пришлые. В большие города, ближе к центру, после отсидок не пускали, вот они и обосновались по возможности – в селе, одно – на юге, ближе к благодатным вотчинам. Их внуки, взросшие после войны, не обижены откровенно временем: безоблачное детство, в купе с правильной идеологией, сделали свое дело: они язвительны в меру унаследованных генетических свойств. Некоторым вообще непонятна неприязнь к бабе Груне, поэтому и не уподобляются старшим, даже помогают ей по хозяйству, правда, украдкой, без помпы.

В первом общении с незнакомцем баба Груня в действительности ершиста и чрезмерно подозрительна. Некогда голубые, теперь выцветшие глаза смотрят на случайного собеседника не прямо – они косят под углом, прожигая исподтишка, пусть с высоты небольшого росточка, но глубоко изучающе.

(Она позволяет мне звать себя без учета возраста – Груня). Я-то знаю, как много пришлось пройти Груне, сколько выстрадать откровенного цинизма, выбрав открытый отпор, отдаляясь с годами все дальше от окружающего сообщества. Все злое, замаскированное слащавой лестью, недалекостью «перелицованной контры» (как она их называет) – она клеймит жесткой правдой с первых мгновений общения. В ней заложен редчайший в проницательности дар: способность видения рентгеновскими лучами. Помимо материального костяка, она умеет выжечь гиперболоидом взгляда будущие, возможные ваши действия, вашу скрытую недобрую суть. Помню, сколько я претерпел ее колкостей, прежде чем мне даровали благосклонность, позволяющую общаться на «ты».

Те, что познают мир в плоском измерении, утратив благородство мышления, или, что еще хуже, не впитав его с молоком матери, тешат себя в удовольствии съязвить. Как просто испачкать – как, наверное, нелегко спрятать в глубокие хранилища разума тяжелый балласт безвременья. Эта, слава Богу, недоминирующая особенность нынешнего времени выплыла на поверхность постперестроечным размякшим дерьмом. Годами устоявшиеся традиции, без горечи от потери, растворились в хаосе сомнительного настоящего со скоростью летнего утреннего тумана. Будто и не было предшествующих тому, долгих благополучных лет.

Знавал я немало старушек – всяких: со слабой памятью, с энциклопедической даже, удивительных фантазерці, при повторном вопросе увязающих в дебрях маразма. К бабе Груне эти примеры в большей части негожи. Общаясь с ней ближе, я не смог остаться безмолвным к незаслуженным эпитетам, к циничности вообще, и к равнодушию окружения в частности. Ее необыкновенное прошлое обязало вытащить на свет самое сокровенное – то, что во все времена звалось тяжелой судьбой. Неоцененная по достоинству трагедия ее жизни, как это самое прошлое, открылось мне, редкому слушателю, не в бравурной форме каких-то особенных заслуг – скорее с сожалением от того, что оно безвозвратно ушло. С осторожностью в этот раз, двигаясь от фразы к фразе, от сюжета к сюжету, подобно движению по пробитой узенькой тропке на обочине грязной дороги, Груня не реставрировала – она заново проживала картины своего прошлого.

– Вылитый Сережка Есенин, всего различия: не шебутной, как Сережка. Боже упаси, совсем не пьющий, а так – одно лицо. И кудрявки, и все про все на месте. И не курящий, вот – преображалась передо мной Груня, – стихи читал мне взахлеб, мно-ого читал. Я из тех, кто наслаждается чужим пением – сама же не поет. Кое-что, до сей поры помню – все пыталась, заполнив этот пробел в образовании, дотянуться до него:

Я люблю Родину! Я очень люблю Родину! Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь…

– Как точно в истину… – ломался ее голос.

– Господи, услыши наши благия молитвы во имя Иисуса Христа, – заканчивала Груня, осенив себя троекратно крестом.

– В Бога-то я ведь нескоро уверовала. Мне минуло 60, когда пришла в первой в церковь. Куда мне оставалось деваться в моем окружении? Пообщаюсь с иконками в одиночестве, пожалюсь, как очередная «заноза» вопьется на пути – и вроде нет его, окаянного зла, да и говоришь в полном разуме не сама с собой. При одном руководстве отбыла срок – не знаю, за что. Вначале виноватила себя – бичевала, сказать по-церковному. Виновата ли я?! Скажи мне в конце. Новым властям тоже подавай документы на происхождение увечья ноги. «Вы, говорят, бабулька, реабилитированы временем, чего вам еще, нога ведь функционирует».

– Э-эхх, мозги у них так же функционируют – глубоко вздыхала Груня, безучастно потупив глаза.

Она тактично щадила мои чувства: пауза происходила в момент завершения сюжета. «Тихохонько», облагораживая жесткие слова «уменьшениями» Груни, я просачивался за щелястую, обитую б/у дерматином, дверь кухоньки, догадываясь о ее состоянии. Суетливые, сморщенные ручки Груни приспособились ко всякому труду – ремонтами занималась она сама. Бабки в округе баловались выгонкой самогона «на всякие нужды» – Груня чуждалась любого иждивенчества, не опускаясь до общепринятого здесь.

Можно представить, без малого 90-летнюю старушку, с девичьей остротой мысли и той же эмоциональностью, рассказывающую проникновенную историю многолетней давности. Зная о моей болезненной приверженности правде, Груня взяла слово не рассказывать о том никому до ее кончины.

– Перелицованная вещь – она с виду только новая, а внутри все та же гниль. (Она имела в виду пришедших к власти функционеров). Будь осторожен, не порть себе будущее. Не знаю, какая демократия должна быть в чистом виде, но уж точно не та, что получили в обиход…

…Она столкнулась с ним в тамбуре на стоянке поезда. Их взгляды встретились.

«Живой Сережка Есенин», – бросило Груше краской в лицо.

Остановка крупный узловой центр Ростов-на-Дону. Торгующие женщины расположились вдоль всего состава. Время позволяло, и она прошлась по рядам: торговали, как в Одессе на Привозе, всем. Купив пирожков с картошкой, она не спеша прогулялась по перрону – лицо не переставало гореть. Чем ближе она подходила к своему вагону, тем больше волновалась, не в состоянии справиться с причиной волнения. Груша понимала неизбежность встречи, но не представляла, что парнишка останется в тамбуре. Она встретилась с ним глазами во второй раз: красивый до сбивания дыхания в груди, сероглазый, вылитый Сережка, в подстреленном штатском пиджачке – под рубашкой родной полосатый тельник. Он двинулся следом за ней – Груша чувствовала его всей спиной, не смея обернуться. Стоило ей сесть на свое место – он тут же невинно потеснил мужичков напротив.

Набитый вагон, без единого свободного места, с его появлением обезличился. Вокруг копошилась ничего не значащая серая бормочущая масса. Груша силилась быть непосредственной, пыталась изобразить безразличие на лице – у нее ничего не получалось. Наваждение прожигало лицо, с замиранием тлело в сердце, теряясь в бездонных девичьих тайниках.

Южный город – берег моря. Рассветы и закаты под шум прибоя. Друзья Груши – исключительно пацаны. Развлечения и приключения юности, буквально все, вполне естественно связывались с морем. Первое сколько-нибудь доступное плавсредство со штурвалом и рубкой – земснаряд, черпающий песок на судоходном фарватере. Вначале украдкой – по вечерам, потом днями – с доброй вахтой: шкипером Семенычем, механиком Андреевичем, матросом Толь Толичем и мотористом Василием пропадали на земснаряде. Расстояние до мили она преодолевала вплавь с узелком одежды на голове – назад ее подбрасывали на шлюпе.

Одноклассники, да и все без исключения дворовое братство, жило одной мыслью – о мореходке. Как же тяжело расставалась она с очередным другом вечерних посиделок, узнав и о его поступлении на судоводительское.

Папка рыбалил – капитаном ходил в каботаже на сейнере, мамка работала швеей на фабрике. Родители прочили Грушку в учительницы – она же бредила морем. Дурацкие ограничения в правилах поступления не позволяли вместе с одноклассниками облачиться в морскую форму. Никакие женские изощрения не могли заменить ей фланельку и гюйс. Она жила этой мечтой всю сознательную жизнь.

Седьмой класс школы позади – редкие шли учиться дальше. Она заранее знала, кто пойдет в следующий класс: Галка Григорьева, отличница – у нее проблема с сердцем, Толик Богатов – хороший, начитанный парень, но плохо видящий, Абаджеров – с ушами заткнутыми ватой, женоподобный, с кормой, что у портового буксира. Кто еще? Авакян Аня – толстушка с надутыми щеками штудирует английский, в МГУ стремится, хочет дипломатом мир лицезреть – сложно представить ее в морской форме. Друзья ее (Груши): Валерка Волков, Вовка Шума, Гаспарик, Вовка Полыгал – все в мореходку, даже малявка Вовка Писюн – туда же…

В свою родную не взяли, побоялись нарушить устоявшиеся инструкции. В Одесскую – получилось. Попала на прием к министру – человечище оказался. Яков Александрович Оганезов – сказать личность – ничего не сказать, к себе расположил с первых минут. Загасил слезный позыв сладостями, невзначай поведал о трудностях морской профессии. В конце разговора перешел на жесткие интонации – с трудом сдержалась. Тогда показалось: «усыпил», теперь готовит к отказу. Напоследок сознался: «проверял – ждал слабости, а увидел сильную личность». Согревая ее лучиками своих морщинок, не глядя в бумагу, уверенно поставил резолюцию: «Допустить к экзаменам на общих основаниях». Три положенных экзамена сдала. Прошла на штурманское без каких-либо поблажек. Проблемы пришли позже: как жить в общем кубрике. Спасибо ротному – уступил уголок в своем кабинете. Так четыре года и ютилась за шторкой.

Повзрослевшие парни-сокурсники через одного признавались в любви и верности. Она знала: не было соблазна, не ушла она от него – просто не пришла любовь. Диплом получила красненький, с отличием. Оставили на Черном море.

…«Грушка, цыть, вывернись мехом вовнутрь?» – молоточками в виски стучали слова ротного.

Она не имеет права быть слабовольной.

«Грушка, прекратить»: дала себе последнюю установку.

За годы учебы к опеке Груша привыкла, но здесь в груди схватилось ознобом.

До сих пор тревожные мысли о назначении, о предстоящей самостоятельной вахте куда-то подевались?

Она притворилась спящей, культивируя в себе чудесные, неведомые для нее ощущения.

Прикрыла веки, сосчитала до тысячи, и надо же, сморило: сказалась бессонная ночь. Почувствовала, как клюнула во сне – брови мгновением взлетели – застеснялась. А он, парнишечка, серыми брызгами на нее мельк: заискал в рюкзачке и, скоренько так, свитерочек пухлой вязки под голову подсунул. Опешила – сон пропал от волнения. Одними глазами отблагодарила, боялась: голос сорвется.

– Ты, того, поспи, поспи, поспи. Свитер мягкий, не колется, – по-дружески кивал он, повторяясь много раз, то ли от волнения, то ли для большей убедительности.

…Даже с закрытыми глазами Груша продолжала чувствовать ласковый взгляд парнишки.

«Какой он откровенный, не чересчур ли?», вместе с тем понимая: ей приятно его внимание. Простота общения в мореходке отвлекла от возвышенного. Вот чего ей не хватало?»

Она представила Шурика Пилипенко, самого терпеливого из ухажеров: «Будь он интеллигентнее – смогла бы его приблизить? Нет, нет, сложно представить – Шурик друг, и все тут».

В рассказе Груши прозвучало обращение ко мне, озвученное декларацией к человечеству.

«Ты сам-то не забыл мгновение, когда вприпрыжку к омуту побежало неуправляемое сердце. Один взгляд среди тысяч, утонувший непременно в твоей сути?» Да, вот так Груня говорила и мыслила. И возраст свой считала периодикой в противоречие принятой. Воспринимала прожитые годы не количеством приобретенных морщин, а количеством оставшихся прекрасных мгновений.

…Груша хотела ухватиться за мысль, а нужная, кроме любопытства не рождалась. Она открыла глаза, насколько получилось, прямо посмотрела парнишке в лицо. Голова ее уютно покоилась на свитере.

– Садитесь-ка, морячки, рядком. Вижу: наглядеться не могете друг на дружку, можа, чтось притретси. Спешите, милаи, времена суровыя нонче наступають, – прошамкал улыбчивый дедуля с узелком на коленях.

– Плохих друзьев избрали нонче. Попомните мои слова: войной в воздухе пахнет, – прошептал он, прикрывая беззубый рот заскорузлой ладошкой, – спешите, да не наспешитесь.

– Не поминайте лихом – мне на следущай станции сходить. А вам жалаю жить да счастия детишками наживати, – поднялся он, загадочно улыбнувшись.

Груше сделалось не по себе. Де дулька повторяет по сути слова ротного, в прошлом командира военно-морского флота.

Парнишка сообразил быстро: его магия очарования действовала, похоже, на всех. Он оперативно организовал перемещение по новым местам, кивнул Груше на освободившуюся полку во втором ярусе – пока же сел рядышком. После сидячей ночи, к главному подарку судьбы в виде неожиданной встречи добавилось спальное местечко. Груша начинала верить в витающее вокруг нее счастье, и слова, оброненные дедулей, показались очередной нелепицей.

…От бросков вагона на расхлябанном пути их бока сомкнулись. Груша отстраняться не спешила – эта близость ее согревала.

– Ты не против знакомства? Я – Василий… Ляпин, – учтиво отстраняясь при этом, – не очень благозвучно. Не фамилия нас – мы ее красим? – метнул он своими брызгами в надежде на сочувствие.

«Красивый, добрый, повернувший вспять ее течение, предлагает знакомиться. Что предполагает классика поведения? А она учит девушку быть настороже?

Как выждать, не подать виду – голова кругом. Папка говорит: Ты проста, пока что-то не втемяшится в твою прекрасную головку. Мужской у тебя характер, Грушка».

Нелегкие мысли крутились в голове.

– Я мешаю твоим мыслям? – спросил тихо Василий.

Здесь она решилась и сказала себе твердо: «Не юли, Грушка, нравится он тебе, и пусть знает об этом».

– А я смотрю – в форме, своя братия, надо бы держаться вместе, – прошептал он доверительно.

«Ах, только поэтому? И все равно!».

– Аграфена. Груша – проще, – произнесла сорвавшимся голосом она, пытаясь сохранять внешнее спокойствие.

В груди бушевал пожар. Вагон галдел на все лады.

– Вася + Груша = недоразумение? Каким бочком прикоснулись к морю, – прервал Василий наступившую паузу.

Груша предчувствовала этот вопрос, но, не ответив, задала свой.

– А ты?

– Механиком, после херсонской мореходки, еду по распределению.

– В Батуми? – не сумев скрыть всплеск радости, воскликнула Груша.

– Ага, и ты туда? В каком качестве?

– Думаю: дублером штурмана.

– Штур-ма-на? Ты из Одессы, там министр, говорят, послабления позволяет?

– Я редкость, но далеко не первая. Повседневность. У вас что, такие банальности циркулярами по флоту разбирают?

Такой же всплеск радости она ощутила после получения диплома.

– Слухи о либерализме руководства доходят другими источниками. Тюменский я, коренной, у родичей отпусковался. Пятнадцать дней промахнули за один. К земле я привязан. Люблю родные места. Не знаю, приживусь ли долго в морях, поэтому на судомеханический и подался. С тобой смог бы…

Последнюю фразу Василий не договорил, смутившись своей смелости.

– С девушкой своей расстались?

Щеки его загорелись сибирским здоровым румянцем, будто он влетел сюда с ядреного морозца.

…– Девушка? – явно волнуясь, переспросил Василий, – сейчас могу сказать твердо – была. Приходила, уходила. Красивая… была… очень – много окружающих соблазнов. Металась, выбирала. Быть отдушиной – для меня участь не самая печальная… Дело прошлое. Взбирайся-ка ты на верхнюю полку, поспать тебе нужно.

– Так и проспала почти до самого Батума. «Зеленый мыс» – там один короткий бросок до города, проползли в туннелях, а выскочили – Махинджаури, совсем родные для меня места – туда пешком по юности ходили на «мелкое море».

Направление с Васей получили на один танкер – «Вайян Кутюрье», он – дублером механика, я – вахтенного помощника капитана. Подошли мы с Васей к порту – от вокзала совсем недалеко: пешком за двадцать минут дошли. Красота: магнолии в полном цвету, цветы размером с голову твою, фаэтоны снуют, речь мне понятная. Джигаро у духанов чмокают пальцы сладострастно. А он, танкер-красавчик, огромный, двуостровной, свежеокрашенный, с четко отбитой ватерлинией под наливом красуется по ту сторону уютной бухты. Я себя на крыле высокой рубки представила и так загордилась, что прослушала фразу Васи. Он не повторился – я за гордой осанкой не переспросила. Мучилась позже: наверное, что-то очень важное. Лицо его тогда сильно потускнело, глаза даже опустил – молчал до самой проходной.

…На следующий день узнали о войне. Сходили дублерами всего один рейс до Туапсе. Началась мобилизация. Из сорока с лишним человек экипажа оставили двадцать. Намотали по Черному морю за войну тысячи миль. Кроме нефтепродуктов и войск – зерно перевозили. Везло нам. А ведь и немецкие самолеты-охотники и подлодки искали случая утопить нас. К 44-му Васечка стал стармехом – я подменяла старпома. Э-эх…, судьбина ты моя…

Груня оперлась подбородком на палку. Я, как обычно в таких случаях, засобирался вышмыгнуть за дверь. Груня, предвосхитив мои действия, цепко удержала за локоть.

– Погодь, еще раз сил не хватит приступить. Дослушай уже.

Она закрыла глаза, усмиряя дыхание, дала мне свою руку.

– Что, шершавая, еще там какая теперь? Васечка называл мои ручки самыми красивыми во всей России – от Камчатки до Балтики. А как он целовал их! Ну, нет местечка на них целинного. Отношения наши мы сдерживали, не открывали на обозрение – война стесняла. Один раз, во время ремонта в Батуми, вышли мы с ним за город – летом 43-го. Забрались на верхотуру за городом, посмотрели на все с высоты птичьего полета. Красивые там места. И случилась у нас на горе Мтирала первая близость, в домике туристов с довоенного времени брошенном. Болела мыслями о том, что не услышала по прибытии в Батуми. Васечка прижал меня к груди и поцеловал крепко. Он однолюбом оказался – соблазнов при его красоте уйма случалась: санинструкторы, штабистки, каких перевозили на борту, блазнились им – видела. Знаю точно сейчас – одну меня и любил.

Знал я о пленении Груни. Перебил ее в первый и последний раз.

– Искала ты его после войны? Куда обращалась?

– Ах, оставь ты, – обиделась она, – от десятого запроса отмахнулись: «Пропал без вести». Откуда писала? Из мест заключения. На вахте он в машинном отделении стоял в момент попадания торпеды. Вероятность существовала, но очень маленькая. Все! До жвакагалса поведала – второй раз, первый – дознавателю после освобождения из плена. Поверил-не-поверил – сочувственно отправил на десять лет в район Колымы: Певек – поселение такое на самом берегу студеного моря. На добыче медного колчедана стояла учетчицей, в конце уже шила унты из оленины. Все десять лет от звонка до звонка. Шершавые на ощупь начальству не по душе. Надзорный старлей мстил за отказ греть его в постели. Знаешь, может быть, и согласилась бы: да, уж, больно косноязычен оказался, куда там до Васи. Не смогла в память о Васечке даже с закрытыми глазами. Без малого не пала: из-под него в последний момент вывернулась, и пошло… Остальное ты знаешь.

Эту часть эпопеи она рассказала мне раньше.

…В 44-м танкер торпедировала подводная лодка. Прямым попаданием разрушило машинное отделение. Груня в это время находилась на кормовой надстройке. Взрывной волной ее выбросило за борт, при этом осколком рассекло коленный сустав (следствием ее последующая хромота). Груню отнесло течением в сторону от прибывших спасательных судов.

Подобрала ее торпедировавшая судно немецкая подлодка.

– Чем можно назвать мое спасение? Бедой или счастьем? Благодарность их врачу: спас мне ногу, да от воспаления легких вылечил. Груша я и есть Груша, что цветет посередь подлеска. Каждую весну цвету вместе с ней воспоминанием о былом. Э-эх-х…

…Нетерпение, по меньшей мере, застыло на большинстве лиц. Билет достался в последнем вагоне длинного состава, и на крутых поворотах в окне появлялась головная часть поезда с курящим дымным выхлопом дизелей тепловозом. Мысленно пытался трансформировать его в некий «Муромец» – паровоз, времен тех далеких лет, но попутчики по плацкарте никаким боком не тянули на персонажами 41-го.

После далекого свистка сирены, состав, утомив всех долгой стоянкой в открытом поле, тронулся: глаза невольно устремились вдаль, пытаясь прочувствовать прошлое в медленно меняющемся ландшафте.

Все пассажиры: и женщины, одетые в пестрые халатики, влезшие в изощренные цветистыми вычурностями трико, и мужчины, задрапировавшие личностные особенности спортивными костюмами «adidas», – не тянули на персонажи предвоенного времени.

На нижней полке пыталась смежить веки крепенькая еще, заслужившая право на досрочную пенсию, крупная, очень открытая в общении – не женщина – монумент. Работа на одной из шахт Воркуты, общение с непростым контингентом работающих в забое не сделали ее ни грубой, ни циничной. Она общалась без явных скабрезностей – соленый шахтерский сленг не рвался из нее, даже когда она увлекалась байками из подземного прошлого.

– Он мне глаголет: Фенечка Филимоновна, уступила бы ты место, должность значит, кому помельче. Негоже женщинам в таких прелестях по забоям шастать на карачках. А я ему в рыло его же папироской: «Метан, браток, с твоими соглядатаями сделает ваши «подвески» ненужностями для нашего понимания».

Она тщетно пыталась уснуть – веки ее подрагивали.

В соседнем купе шумно резвились дети. Громкоголосые реплики взрослых, дополнением к играм детей, не мешали кому-то за стенкой надрывно храпеть. Такого художественного исполнения, мне до сих пор и позже услышать не довелось.

Поезд тронулся – все превратилось в общий вагонный фон, который мог бы усыпить не молодого человека, однако Фенечка Филимоновна периодически открывала глаза, прислушиваясь к откровениям соседки с бокового места.

Соседке, на первый взгляд – 48…, и все же – до 55 лет. Миловидное, слегка раскосое, приятное живое лицо (она назвалась Джулией). Красивый торс заключен в коротенькую канареечную кофточку, в движении оголяющую живот. Сексуально облегающие, какого-то кремового с чем-то цвета, штрипсы, катастрофически напряглись непомерной нагрузкой. Она лежала на расстеленной (надо отдать должное РЖД) белоснежной постели, при каждой реплике, своей или со стороны, как запрограммированная, меняла положение тела. И пусть она была просто Юлей – назвавшись Джулией, желаемому образу подтасовка не помешала. Ее действия напоминали возлежание позирующей перед объективом Звезды: многократно щелкает объектив, и она знает о своей неотразимости. На первое же несмелое желание выудить что-то из ее судьбы, как это случается в поездах дальнего следования, она без обиняков открылась желанием рассказать о себе все – всем, кто услышал бы ее, хотя бы внешним участием. Охлаждающим ушатом ледяной воды, в парной атмосфере вагона, вылились ее первые же слова на мою разгоряченную мыслями голову.

На второй полке, над Фенечкой Филимоновной, возлежал руки за голову, сухопарый мужчина в районе полтинника – он активно общался с Джулией. Яркая рубашка и гоголеватая манера делали его смешным – он тщетно старался казаться моложе и своим в доску. Именно его манерность, в сочетании с пестротой рубашки, творили обратное: его лицо, похожее на выжатый лимон, контрастировали не в его пользу. В затравленном взгляде уставших глаз я увидел больше. Я стал с пристрастием прислушиваться к отрывочным фразам, отпускаемым им в общении. Раза два – не более, (чувствовалось: он следил за своей речью) жаргонные словечки расцветили стандартные реплики. Меня осенило: этот человек тянул срок и далеко не малый.

Я почему-то попытался угадать его имя – не угадал. По некоторым стечениям рвалось с языка – Жора, но настоящее оказалось далеким от классического блата.

– Вениамин-с, – услышали мы настоящее.

Поигрывая стройными ножками, Джулия делала паузу при комментариях сверху, а продолжала в прежнем стиле без поправок.

– Я его не любила – он стал ухаживать, и я увлеклась. Такого со мной не случалось ни-ког-да.

От стандартной риторики мне сделалось скучно – я начал погружаться в волнующие меня воображения.

– Судите-не судите, – продолжал звучать музыкальным сопровождением ее голос, – мне психологу стало интересно: как поведет себя дальше, ну очень зрелый, очень умный, состоявшийся в жизни мужчина 84 лет. Внешностью – не голливудский герой-любовник: невеликого росточка, крепенький, правда. С первого же уединения сделал блиц-криг к близости.

Верхняя полка отозвалась ехидным смешком:

– И вы, профессионал-психолог, не пошли дальше?..

Он перегнулся вниз, чтобы удостовериться в происхождении громкой икоты: Фенечка Филимоновна пыталась умерить ее, прикрывала рот – та же с надрывом рвалась и сквозь пальцы.

Вениамина вдруг понесло:

– И меня в тюряге после скудной пайки от передачи-сухомятки колбасило вот так же, пока полчайника чифиря не выхлебаешь. Потом один болезный язвенник подсказал прибаутку: «Икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Иакова, с Иакова на всякое». Поверьте, как рукой снимало.

Фенечку Филимоновну от его слов на глазах скукожило осенним листом – икота внезапно пропала. Она инстинктивно вжала в кулак перстенек на откинутой поверх простыни руке.

Джулия в рассказе заспотыкалась:

– И я… я пси-олог – ис-сл-ватель…, – проглатывала она звуки.

– Юлька, не томи – попробовала, чем силен старый конь? – сфамильярничал Вениамин.

Она с видимым смущением замолчала.

– Чо вы лохуете, в натуре? – перешел он на приблатненную «плодово-ягодную» смесь.

– Давно мое отшумело. Чалился – было дело, по молодости. Си-час, кинусь сымать с вас кольца-перстни, – выдал манером бывалого Вениамин, театрально спуская ноги вниз.

– Семья у меня, господа хорошие, и не одна. И никаким боком назад мне не хочется. Чист я нынче, как был чист и раньше. Одному зарвавшемуся начальничку примочку ко лбу сделал, за подлянку. Не помер. Так, легкую инвалидность мозгов получил.

– Юлия, не томи… Не будь я обременен двумя женщинами: одна – законная жена, другая, заметь – гражданская, да с ребятенком 3-лет, заметь – желанным, увлекся бы тобой.

Дальше он сманерничал:

– Век воли не видать, – резанул он ногтем большого пальца руки по зубам, – стоящая ты женщина, рисковая – и в мужском вкусе, живая еще, чую, натуральная, без жеманства.

Джулия глубоко задышала, ворохнулась с боку на бок, прикрывая простынею налитые обтянутости.

– Устала я что-то, потом… может быть, позже немного.

Воцарилось глубокое молчание, даже дети и храп по соседству стихли.

А я ушел мыслями в свое.

Представил, как когда-то двигалась маршрутом по назначению Груша. Так же, с попутчиками, в береточке с якорем, в морском кителе, молоденькая, 20-летняя…

Состав разогнался, вагон кидало. Фенечку Филимоновну безжизненной грудой с амплитудой вагона качало из стороны в сторону. Она будто уснула.

За окнами плыли березки – рощицами в заболоченной низинке, наполовину увечные, ощеренные в белый свет сердцевинным рваньем. Картина, навевающая уныние, остановилась бесконечным живым полотном. Мне представились русские солдаты на поле брани: израненные, но не покинувшие общий строй.

В лицо громом ударили железные раскаты – от внезапности вздрогнул. Далеко в стороны, широким крылом, распростерлась водная гладь. Горизонт развернулся, размахом водной глади превращаясь в грандиозную реку.

– Волга-матушка, – громко выдохнула Фенечка Филимоновна, тяжело привстав на локте.

Джулия тоже приподнялась, коснулась лбом стекла, задумчивым взглядом провожая ласкающий душу простор.

Вероятно, у каждого сложились какие-то свои особенные ассоциации.

Колеса отбивали чечетку – мост отгремел. Поезд, не сбавляя ход, несся дальше, вполне оправдывая значение «скорый». Он напоминал мне коня в одной упряжке с быстро летящими в пространство мыслями.

– Сколько катим… больше дух тысяч километров отмотали. Страшно представить: как далеко подлюки зашли, – сверху, словно освобождаясь от гнетущей тяжести, после воцарившегося молчания, сбросил на головы наши Вениамин.

Не знаю, как другие – я услышал, о чем он сказал, потому что и сам в эти минуты подумал о жуткой катастрофе, постигшей людей в дни противостояния фашистам. В это момент я уловил в театральном образе сиделого не напускные нотки патриотизма.

Почти одновременно с Джулией села на постели Фенечка Филимоновна.

– Конфетки «трюфели» навязали в дорогу, целый килограмм, приглашаю к чаю, – предложила она, засучив вслепую ногами в поисках тапочек.

Джулия резво поднялась, огладила складки на одежде с присущей ей игрой: «как все ладно на мне», собрала, не дожидаясь ответа, разнокалиберные кружки и двинулась за кипятком. Колечко с дорогим бриллиантом добротно откровенно посверкивало на пальчике-сосиске Фенечки. В доверительно простом общении «Филимоновна» мягко упразднилось, что ее абсолютно не покоробило. Сполз сверху Вениамин. Язык его выдал общепринятые обороты.

– Чаек с конфетами да с прекрасными дамами – чеховская идиллия. Согласен… только с моей заваркой из Чайсубани. Грузинская, верно.

Он галантно принял чашки у подошедшей Джулии. Та явно медлила: куда ей присесть. При первой моей попытке подвинуться – присела на край рядом. Меня с первой секунды обожгло жаром. Ее плечо касалось в движении моего плеча. При ее чрезмерной активности в условиях насыщенной атмосферы вагона я ждал запаха пота, что меня всегда выбивало из колеи разговора, однако, мой нос уловил лишь легкий будоражащий запах женского присутствия.

Вениамин всыпал в приспособление для заварки щепоть хрустких черных листьев. Тонкий аромат чая перебил другие запахи. Может быть, на какое-то время я пожалел об этом, но в следующее мгновение отвлекся настоящим ритуалом Джулии. Она отхлебнула чай, обожглась, остудила одним пальцем выразительные губки: тонкие бровки, то лезли вверх, то морщились до смыкания зауженных просветов. Что-то рвалось из нее – близкая грудь волновалась. Меня осенило:

«У нее есть острое желание говорить. Она хочет толчка. Внутренняя культура не позволяет показаться банальной?»

– Я стал невольным слушателем разговора, – обратился я к Джулии, – тема, правда, препостная – все заключено в мастерстве рассказчика. Знаете, увлекло в тембрально правильном исполнении.

Джулия от удовлетворения завозилась на месте, касаясь меня будоражащими воображение, мягкими частями, пропорционально сделанного природой, тела.

– О, да, да, Юля, – просвистел, откусывая трюфель, Вениамин, – все, как положено, произошло? Или дедушка слабостью опростоволосился?

Он откровенно вперился в ее прелести.

– Иль ты пассанула с сомнительной картой?.. Ю-ля, напоила хмельным, так дай же опохмелиться…, – торопил он ее.

Похоже, и Фенечку тема интриговала – всем видом она давала понять: «ну, что же ты, в конце концов».

Все затихли успокоенные проведенной подготовкой. Джулия с удовлетворением втянула легкими воздух.

– Приняла я его ухаживания. По роду деятельности консультировала красавцев, натаскивала всяких: и с мужским началом – дерзких в наступлении, и вялых от рождения – откровенно бабоватых – знала всяких. А тут, знаете ли, облом вышел: что ни фраза – мудрость, к месту, живо, сочно. Ну, это тогда, когда глаза в прищур или не смотришь на него. Влюбилась в его звук, в его ум. Открою глаза – смешон. Если так надо Вениамину: переспала я с ним, но не в первый и не в следующий раз. Переехала к нему в Ярославль – после того. Признаюсь: сделал сознанием королевой. Любое желание – пожалте, временами жалко становилось старика – надорвется, не справится. Справлялся, и тем оставался счастлив. Расцвел румянцем, думается, от новых задач, периодически сваливающихся на него. Себя позволяла ласкать не часто – всякий раз перед тем, представляла зависающие над собой дряблости отжившей кожи.

Фенечка замерла с кружкой на коленях, торопя взглядом Джулию.

Вениамин нервно разглаживал конфетную обертку. Я же парил с ней рядом, наслаждаясь звуком хорошо поставленного голоса, ее натуральностью, не вникая в смысл. Детали повествования не сохранились – в порывах ее голоса я продолжал видеть бегущие за окном окрестности. Пристанционные, яркие и победнее выселки, проглатывались величественной природой. Речки, увалы, перелески, виденные в пейзажах художников-классиков оживали живым восприятием. Сосны постепенно начинали теснить березы – лес помрачнел темной зеленью, а мне казалось: сгустившейся близостью принятого решения. Я парил в переливах голоса Джулии, сознанием оставаясь в волнующем меня 41-м.

Я очнулся от повышенного внимания к себе. Джулия отстранилась, глядя мне в лицо. Вениамин от смеха закашлялся. Фенечка набычилась в мою сторону, с презрением стреляя исподлобья глазами.

– Бессердечный вы человек, – бросила она хлестко, – рядом с вами слабая женщина – милая, женственная.

Меня взяла оторопь: я пропустил что-то важное, и тут же успокоился: в действительности, ничего не может быть более важным для меня в эти минуты, чем память Груни.

– М-да, – потер щетину Вениамин, – поставить на один банк дочь и случайного старика…

Тут меня прорвало:

– Вы куда катите, Фенечка Филимоновна? В Забайкалье, здоровье драгоценное поправить?

Ты, Вениамин – за длинным рублем? Извиняюсь, Джулия – куда же вы? Усыпили вы меня, простите великодушно, мыльной опереткой.

– А мой маршрут никто не знает, – не услышала меня Юлия, – еду вперед, на восток, откуда встает солнце, к интересным для меня приключениям. Спокойным тоном своим враз погасив мой наступательный порыв.

– Юлечка, неужели не к нему? – в унисон спросили собеседники.

Джулия оставила и их реплику неуслышанной – осторожно тронула пальчиком мое плечо. Игриво так коснулась боком, опаляя жаром близкого тела.

– А у вас глобальная миссия?… О-на для простого че-е-еловека малоинтересна?

– Вас может тронуть настоящая любовная история? Будет она вам! События не сегодняшнего дня. Груша – моя героиня, – объяснился я снисходительно.

– Не дерево же? – прыснула Фенечка.

– Дерево. По Маяковскому, – уточнил я.

– Трибун-поэт: «радости пей, пой, в сердце весна разлита» может стать лирическим вступлением? – вставил надсадным, после приступа кашля, голосом Вениамин.

– Товарищу Нетте – пароходу и человеку. Груше – дереву и человеку.

Джулия округлила глаза.

– Поэму собственного сочинения прочтете? Как интересно… Еще по чаю? Теперь пьем мой, фруктовый.

Я вспомнил о баночке кизилового варенья, впопыхах положенного в сумку и демонстративно выставил в центр стола.

Фенечка внимательно рассмотрела стекло на просвет.

– Что-то я не припомню такого в семействе кизиловых.

Я с радостью обнаружил ошибку:

– Инжир, как нельзя лучше дополнит тематическое чаепитие.

Несколько месяцев назад Груни не стало, и я нашел возможным рассказать своим попутчикам ее историю. В кульминации прерываясь, близко к тому, как делала это Груня. До конца пути все узнали историю, которую вы, дорогой читатель, вольно или невольно оставляете в анналах своей благодарной памяти.

Из соседнего купе заглянул в наш проем мужчина – розовощекий крепыш, приятной внешности, с легким брюшком, лет – около пятидесяти.

– У вас так уютно. Можно и мне вклад по теме? Вот, фейхоа, протертое с сахаром. По-ользительно до ужаса. А как одухотворяет…, – замер он, что-то не договорив, по-видимому, ожидая восхищения.

Я его неприятно осадил.

– Нам бы по теме чего-нибудь – например, сала с сухариками.

– Федор меня звать, кстати. Вы честно? – не уловив иронии, – Сальдо как раз имеется, копченое, собственного производства. Шмата хватит?

– И сухарики, – выудил он из сумки хрустящую пачку, читая о содержимом на ходу, – «со вкусом хрена».

Вениамин оживился халяве, подхватил в цепкие пальцы все чашки, критически качнувшись от толчка состава, двинулся за кипятком.

Очевидно, не зная начала разговора, общительный сосед стрелял глазами, улавливая повышенное внимание ко мне. Он успевал одновременно стругать сало – это у него получалось мастерски. Пластиковая тарелочка украшалась подобием правильных цветочных лепестков.

– Заметьте, по три лепестка на каждом, чтобы дольше красоту сохранять. Та-ак, наш чаенос на подходе, осторожно, девочки, – двинулся он, раздвигая место на узком столе.

Расставили все благополучно, не расплескав и грамма коварного кипятка.

Я понимал: быть убедительней – значит, войти в роль, но кроме есенинского:

«И полилась печальная беседа, слезами теплыми на пыльные цветы…», – ничего на ум не пришло.

– Хотите самый короткий сценарий фильма? – заполнил паузу Федор.

Он цивильно выжал себе уютное местечко у окна.

– Два режиссера – не наши, кажется, одним из них был Феллини.

– Тонино Гуэрра – второй, – вмешалась Джулия.

– Знаете, о чем я?

Остальные молчали – продолжала молчать и Джулия.

– Вспомнил, вы правы. Написал за одну ночь этот Тонино. Женщина смотрит на экран телевизора. Старт ракеты. Идет отсчет времени: 10,9,8,7,6,5,4,3,2,1. Старт. Звонит по телефону: «Приезжай, он улетел!».

– Гуэрра на спор написал, – вспомнил я.

Из уважения к рассказчику мы улыбнулись. Фенечка осталась равнодушной к короткому сценарию – деловито выудила из продуктовых тайников батон.

– Сало пойдет в улет, – плямкнул губами Вениамин, укладывая на кругляш батона строгие кусочки духмяного сала.

Джулия нетерпеливо подрагивала ножкой – интрига затягивалась.

– Обрадуй, дорогой, – обратился ко мне Вениамин, – останутся они живыми после той мясорубки.

– Не лезь, сердешный, пусть повествует по порядку – дорога длинная, – остановила его Фенечка.

– У-у, съем, загрызу, – сгримасничал Вениамин, – осмелела, давно кольца-перстни оберегала?

Сало было съедено без остатка. Федор на удивление масляно предложил мне мое же законное место у окна, сам же метил под бок Джулии. С места в карьер он обжал ей плечи, с деловитостью хозяйственника кликнул проводника.

– А поездной чай, слабо? В подстаканниках – все чин чинарем, как в лучших домах Лондона. Эт-та мы, вроде бы, в мае 41-го едем, – подмигнул он мне.

Проводница не заставила себя долго ждать: в придаток к чаю предложила вафли.

– Будем, будем, догадливая ты наша, – выхватил Федор с серебряного разноса несколько промасленных временем пачек, – не журитесь – мой личный вклад.

Застывшие преградой в наступающей ночи, сплошной стеной стояли кедры. Полустанки пролетали без остановок – их печальные, в густеющей темноте огоньки, мелькали уютными пристанищами путника.

Я старался быть близким в перевоплощении. Наверное, это у меня получалось. К чаю интерес пропал – он остывал не выпитым до конца. Вся наша разноликая компания, с видимыми признаками нетерпения, ожидала следующих действий.

– Так начинается большая любовь, – причитнула Фенечка.

– Да-а, – подхватил Вениамин, – любить – не мелочь по карманам тырить.

Федор помрачнел, в мимике недовольства налитые щечки обвисли грозовыми тучками. Он вмешался с неприсущим ему вызовом, артикуляцией маскируя раздражение:

– Прошу святое не опошлять!

– Давайте жить дружно, котик…, – коснулась Джулия открытой ладошкой спины Федора.

– Не травите душу, давайте же, что их ждет дальше? – жалостливо обратилась она ко мне.

Слушая их, я сделал укор своему предубеждению по оценке «скверного» настоящего и «чудесного» прошлого. В вечном поиске совершенства меняются одни декорации – острые обстоятельства всегда оголяют нашу ранимую русскую суть. А человеческие ценности не пропадают бесследно – они остаются в нас полезными ископаемыми, лишь меняя горизонты залегания. И степень эмоциональности – не что иное, как визитная карточка личности – уровень глянца или матовости ее с разной степенью отражает краски истории.

– Вы как голые на свидание, – брякнул Вениамин.

Я обратил внимание, с каким усилием впились пальцы Джулии в запястье рванувшего с места Федора.

– Вижу! Не дергайся, Федя. Отчего я такой злой? Догадайся. Восемь лет из моей психики лепили кучу дерьма, заметь, я до сих пор в адеквате. Говорит это о силе моего духа? Докажи действием, что и твоя индивидуальность не жалкий продукт идеологии, и ты нечто особенное – для лучшего подхода к твоим ушам. Саморисование все! В отсидке я зря не терял время – почитывал всякие книжки, по психологии в особенности. Американец Дейл Карнеги оказался ближе всех к потребительским чаяниям. Читай, Вася, пока мозг твой не закис от низкопробной подачки… И не трись ты уже, наконец, об Юльку: покуролесит ее, пар выпустит и вернется к «уму». Ты, может быть, и хорош – для кого проще. В этом спектакле роль твоя «реприза в промежутке». Дочка ее за это время дозреет – не придется телепаться между двух зол. Нет там никакого зла. У зла одно единственное лицо – насилие!

Фенечка кряхтнула, резко поднявшись – без тапочек, босой, дотянулась до второй полки.

– Позволь тебя, Вениамиша, чмокнуть, – и она звучно поцеловала оцепеневшего Вениамина в щеку.

…335-й скорый вкатился под фермы конечного вокзала строго по расписанию. Пассажиры растянулись на выход полноводной рекой, обтекая островок нашей поредевшей компании. Вениамин вышел в районе новых нефтепромыслов, Фенечку Филимоновну проводили следующей – на берегу озера Байкал. По пути к нам подсели два молодых парня. Уткнувшись в планшеты, они за всю оставшуюся дорогу не оставили в памяти ни своих имен, ни запомнившихся особенностей. Джулия с Федором не хотели отпускать меня просто восвояси, равно, как и я не мог потерять их в житейской прозаичной сутолоке.

Федор, узнал я сейчас, после тяжелого расставания с женой ехал пересмотреть прошлое к престарелой тете на край земли. Дочь Джулии, не имея строгих правил взаимоотношений, откровенно клеймилась 84-летним «оракулом», поэтому и не приняла его. Логика двух заблудившихся во времени людей мне была понятна. Предположить их будущее со стороны я бы смог, не будь ностальгических особенностей каждого. В этот миг я принимал любую версию счастливого исхода. Возможно, печаль Груши их к чему-то обяжет?!

Чрезвычайным обстоятельством в случае с Грушей стала Отечественная война. В нашем, мирном течении, обстоятельства рождаются иной суровой действительностью – одинаково чуждой существу человека.

Единственный свидетель мог дополнить недостающие страницы повести тех лет. В моих планах оставался визит к оставшемуся в живых донкерману т/к «Вайян Кутюрье».

Попал я в дом к донкерману Паше Гнилицкому, к большому сожалению, слишком поздно. Его дочь, выслушав о цели визита, отчаялась пустить меня к тяжело больному отцу. Немало оказалось и пяти минут. В загоревшихся блеском глазах Паши я успел прочитать больше, чем мог ожидать. Он напрягся последним усилием:

– Грушенька? Она жива?

Пусть простит меня небо – я промолчал.

Через три дня мы проводили в последний путь «Пашку-токи так» – под этим смешным прозвищем остался он в памяти Груни.

…Пришла очередная весна – буйная в этом году.

В долинах дружно цвели сады. С нависающих с двух сторон хребтов, боярышник разбросал дымчато-белые шапки соцветий. Ранний клен сыпал прозеленью отживших лепестков.

В ностальгическом угаре брел по лесной дороге к объекту своего вожделения. На освещаемых полянках, как всегда, в почетном карауле замер бессменный часовой – девясил. Крутой поворот – за ним другой, дальше длинный затяжной подъем. Где-то там, на середине склона, на одном из сыпучих откосов, в благородном поклоне замерла моя груша-дичка. Еще издалека я ужаснулся поникшему стволу: он чернел поперек дороги преградой в мое будущее. Прошлогодняя лианка адамова корня, ласкающая ее ствол, качалась на ветру безжизненным придатком.

От необратимой потери беспорядочно ускорилось сердце. Случайно, совсем рядом на откосе, в глаза бросился гибкий стебелек – им оказался, набирающий силу, однолеток груши-дички.

«Ты виновата, Груня, только не в том, в чем тебя обвинили. Твоя вина стоит за пределами человеческого разума. Ты – герой! Ты любила Родину, как любил ее Сережка Есенин – вы не одни, поэтому она и Великая Россия, «хотя и есть в ней грусти ивовая ржавь».

От печали – до радости

Как ни мала пылинка, и она —

Всегда куда-нибудь устремлена.

Предвыборная пропаганда плакатами и транспарантами на некоторое время оттеснила повседневные рекламные призывы. Подретушированные телевизионные лица с воодушевлением смотрели с высоты виадуков и придорожных щитов, отдав себя воле мудрого народа, пытаясь в решающий момент в кратких метафорах создать, похожий на правду, миф о грядущей счастливой жизни.

Не поверят, но придут: слишком свежа в воспоминании тяжелая тропа безвременья. Придут, чудом сохранившиеся, немногочисленные, доверчивые и сентиментальные, со слабой надеждой, что придется когда-нибудь выбирать не лучшего из худших. Придут с еще более слабой надеждой о светлом будущем, когда на их суд будут представлены честные лица заслуженных деятелей с большим перечнем благовидных заслуг.

А пока навязчивые призывы и изощрения рождают одни противодействия – пусть «пылинки», но в судный день – значимой силы.

Только войдя домой, становишься, да и то на короткое время, пока не засветился экран, ядрышком без назойливой оболочки.

…Скорый поезд «Адлер – Брест» не очень спешил к своей конечной цели – он тянулся через затерявшиеся в горах полустанки, заполняя свою ненасытную утробу, спешащими из отпусков пассажирами. Купе долго оставалось одиноким. Могло сложиться ощущение, что окружающая суета отводится именно отсюда какой-то магической неведомой силой. На последнем полустанке, словно в противовес предубеждению, в проходе раздались оживленные голоса – дверь несмело выдвинулась: в проеме вырос мужчина, по внешнему виду интеллигент с мягкими женственными манерами. За его спиной – она…

В течение нашего бытия через сито обзора проходит множество лиц, большинство из которых не сохраняет в памяти сколько-нибудь ощутимого следа, но случаются встречи, оставляющие мимолетный штрих, но стоящий смысла всей жизни. Совершенство, красота – сейчас не об этом. А если с виду несовершенный, неброско красивый, неизвестного содержания человек зажигает в вашем сердце что-то необъяснимо влекущее. В зависимости от вашей эмоциональности, образованности и степени интеллигентности происходит событие, вырастающее в уникальное чувство, которое поселяется в вас, одухотворяя желанный символ. К нему вы, откровенно или исподволь, стремитесь все последующее время.

Мы пока не сказали друг другу ни слова, но в мимолетном взгляде проявился мощный магнетический импульс – его часто называют обоюдным влечением. Кто пережил подобное чувство, тот, прочитав случайное откровение, возможно, переживет его еще раз: воспоминания прошлого открывают второе дыхание, и в глазах ваших просыпается все та же юношеская живость.

Поезд тронулся мягко, без малейшего рывка – интеллигент схватился бежать к выходу.

– Помогите, пожалуйста, даме с багажом, – бросил он мне на лету.

Нежданное явление переворошило в один миг весь устоявшийся внутренний мир. Распределив багаж, она села напротив. Мы, не таясь, смотрели друг на друга в упор. Поезд набирал ход. Я с надеждой прислушивался к шумам. В этот миг хотелось, чтобы никто не потревожил нашего молчаливого единения.

– Небо подарило мне сказочную встречу, – произнес я несмело. – Вы чувствуете что-то необыкновенное? – понимая, что только прямой вопрос снимет обоюдное оцепенение.

Она некоторое время молчала, продолжая смотреть на меня в упор, не буравя взглядом. Потом вкрадчиво произнесла:

– Наверное, это судьба…

…Как и много лет назад, она появилась внезапно, без всякой предпосылки в узком проходе междугороднего автобуса. Прошла мимо, не глядя по сторонам к своему месту. Я с легким сомнением узнал ее.

Формы слегка погрузнели, но остались притягательными. Бросилось в глаза: она одна. Как случайное недоразумение сиротливо обвисла на ее плече походная сумка. Ошибки быть не могло: «Это она!»

Мы находились в том же географическом измерении, где ровно двадцать лет назад она появилась в проходе скорого поезда.

Обернулся: «Сосредоточенности и достоинства больше. Это, определенно, она!»

Вспомнил, как расставались – без слов, без намеков, без обещаний. И вообще в том общении было очень мало слов – всякие слова могли прозвучать чересчур пафосно. Мы совершенно не знали друг друга. У нас не было совместного прошлого. Багаж прошлого облегчает общение – чаще мешая ему, рождая вязь всевозможных условностей. У нас случился миг – даже в масштабе двух жизней. Этот миг был нашим настоящим – без прошлого и будущего.

«На что я могу уповать сейчас? На мимолетное прошлое, на обоюдную слабость? Остаться на месте, сделать вид, что мы не знакомы? Я ведь даже не спросил, кто был интеллигент, провожающий ее? Она оставила след в моей жизни? Вспоминал я о ней? Хотел ли чего-то подобного? Да! Может быть, лучше остаться с тайной? Как много вопросов! Нет, я не прощу себе такую оплошность: судьба – она злодейка, третьего шанса – не жди. Она уйдет навсегда…».

«Я сяду рядом и буду молчать, пусть от нее пойдет любой посыл».

На мою удачу, место рядом с ней пустовало. С замиранием сердцем двинулся в ее сторону. Подошел, не спрашивая позволения, скромно опустился рядом.

Она оторвала лицо от окна, внимательно с передержкой, как умела только она, посмотрела в мою сторону. По учащенному дыханию я понял: она узнала меня. Она не издала ни звука – малейшая мимика не тронула ее губ. Мы сидели молча несколько десятков минут.

Автобус катился с видом на спокойное, умиротворенное море, то приближаясь, то отдаляясь от него. Бешеные мысли упорядочились – успокоились и мы.

«О чем она думает? Не хочет возврата в прошлое? Стыдно за свою оплошность?»

«Все двадцать лет я помнил лучший миг своей жизни. Но я не сделал ничего навстречу! Просто терял годы, пытаясь в других повторить этот миг».

Она смотрела в окно. Я поднялся и сел на свое место, «забыв» на сиденье свою визитку.

Промежуточный районный центр открылся внезапно из-за нависающих над дорогой утесов. Каскад затяжных языков дороги, и автобус подкатил к оживленной площадке автовокзала. Пассажиры двинулись к выходу. Она не спешила. Я встал и двинулся за всеми. Толкаясь между сиденьями, почувствовал ее присутствие сзади.

– Наверное, это судьба, – тихо произнесла она, продолжая внешне безучастно двигаться со всеми.

Ее слова прозвучали как приглушенный выстрел в спину. В дверях, толкнув меня от нетерпения, ей подал руку «интеллигент» – в форме моряка торгового флота с вензелями старшего комсостава.

– Люсечка, ты обещала приехать вчера? – услышал я обрывок разговора, обращенный к ней с любовью.

Заняв удобную позицию за объемным, вознесшимся ввысь старым тополем, я провожал их взглядом до тех пор, пока они не скрылись за поворотом улицы. Спустя несколько минут автобус тронулся по маршруту – он увозил меня навсегда от моего прошлого.

…«Хочется тихой идиллии, сделайте что-нибудь, чтобы наша сказка не нарушалась никем».

В другое время решение могло зреть долго. Проводник, на наше счастье, ответил предприимчивостью, и купленные на месте два свободных места до конца следования, оставили нас наедине. Рассказать вам, как промелькнули один день и одна ночь – значит открыть первому встречному сокровенное.

Она сошла раньше, не оставив ни малейшей зацепки на будущее. Напоследок повернулась лицом к окну вагона. Подходящий на соседний путь состав выхватил из рассветного полумрака ее желанный силуэт, чередой набегающих вагонов скрывая на долгие двадцать лет.

Весь оставшийся путь строил воздушные замки, один невероятнее другого, пока встречающая жена не приземлила мой сентиментальный порыв.

…Едва вошел домой, не успел озадачиться результатом выборной компании, как раздался телефонный звонок.

– Я у вас в городе, мы можем встретиться?!

…Сегодня светилось наши лица, а экран, возможно, говорил о статистике, но какое это имело значение в день встречи любивших один день и одну ночь, ровно через двадцать лет.

Гастарбайтеры

Дрезина пискнула надрывно – лязгнула сцепка. Упираясь всей мощью коптящего дизелечка она с трудом катила к затерявшейся на запасных путях платформе очередной груженый вагон. Расположившись под светящимся навесом модуля на самопальных скамеечках, незлобно поругивались грузчики. Интернациональная бригада как раз заканчивала нехитрую спешную трапезу всухомятку. Громко рыгнув, один из них – аварец Магомед, в немом ожесточении запустил пустую пластиковую бутылку, в ставшие сбоку стеной, сухие будыли полевой мальвы. Бригадир – курд Миша, настоящего имени никто выговорить не мог, нервно докурил остатки сигареты, зависнув над путями, смачно сплюнул и, поглядывая на медленно приближающуюся дрезину, треснувшим голосом просипел:

– Ну, робя, поднильмайсь, грузить быстра нада. Началник сказал: быстра нада – денги будит давай.

Шестеро мужчин контрастного содержания, в видавших виды разношерстных одеяниях, в некоторых из них угадывался прошлый достаток, нехотя поднялись.

Неопрятный, маленького роста, давно не бритый грузин, с нескрываемым презрением встречал глазами приближающийся вагон.

– Амис деда ватириа, эсли севодня бабки не даст, валью отсюда. Лучше в магазин пайду грузчиком за харч. Эво весь семья гнилой. Сам жрет, как свиня, а эти капейки дать не может. Финансовый кризис? Останавливай работу, да?! Не мути башку, да?! Много схватил – поделись, не жмись, если человек?! У-у, сомехо!

С трудом открывшаяся дверь вагона пыхнула цементной пылью. Один, в аккуратной стопке мешков, оскалился разорванным зевом.

– Теперь, падла, пылить будет всю дорогу, от прошлого раза отхаркаться не могу, в горле свербит, – вторил ему в тон молдаванин из Приднестровья – молодой мужик лет тридцати пяти, с красным от пагубной страсти лицом и выщербиной от свежей болячки на переносице. – Сейчас бы винца нашего – враз бы легкие прочистились.

Дрезина лязгнула сцепкой, пискнула и налегке отдалилась под гору.

– Сучара, поставил вагон перед дыркой, спотыкаться теперь будем, – зашелся в негодовании молдаванин. – Миша, калган включи, а? Может, сдвинем вагон чуток?

Миша подошел, многозначительно скребанул затылок, глядя на прореху в настиле:

– Можа, постелим горбыля?

– Паслуши, кацо, эсли рухнешь вниз, сам горбилем станешь.

– Айда, чуток стронемо, – засуетился седовласый не по годам, коренастый крепыш из Луганска по имени Федя.

Миша первый спрыгнул на пути:

– Давай, упромся, раз-два-вазмили…

Вагон нехотя скрежетнул колесами, тяжело перекатившись на три метра в сторону. Двое из всей разноликой компании участия в разговоре не принимали – они молча выполняли команды бригадира.

Спортивного кроя куртка на одном из них еще не успела потерять первоначального вида, при желании ее можно было привести в приличное состояние, но залоснившиеся джинсы для приобретения цивильного вида требовали хорошего мусорного бака и говорили о давней скитальческой жизни владельца. Ему на вскидку можно было дать сорок с небольшим. На аристократическом лице некрасиво кустилась недельная поросль. Его интеллигентный вид сдерживал простоту общения с ним – между ним и компанией пролегала незримая преграда. К нему не обращались никак, да в этом и не было нужды – он понимал все с полуслова. Добродушные глаза его пребывали в иронии. Трудно сказать, не зная его, к чему относилась эта ирония: к смехотворному произношению бригадира, низменному мышлению большинства, или к чему-то своему, глубинному?!

Последним в этой разноликой интернациональной компании состоял цыган Яша. По значимости в бригаде он отнюдь не был последним. Последним в перечень он попал лишь волею автора. Горячая цыганская кровь во время работы у него вскипала – в остальное время он задумчиво жался к интеллигенту. Над ним подшучивали: за основу шли и длинные курчавые волосы, и цигейковая безрукавка, но расшевелить его таким образом не удавалось никому. Он без обиды, молча кивал головой в такт говорунам. Даже доморощенная обработка известной песни Утесова: «Цыгане шумною толпою, толкали жо… паровоз» в исполнении Магомеда вызывала у него легкую усмешку. Он не реагировал и на предложение угнать стального коня (имелась в виду дрезина). С присущим в акценте придыханием Магомед продолжал резвиться:

– Знаешь, – обращался он к молдаванину, – почему он не хочет поменять квальфикацию? Конь ему нужен, а у сталюки нет яиц.

И от удачной на их взгляд шутки они ржали похлеще иного жеребца, взахлеб. Миша их вначале урезонивал:

– Отфалите от Яшки.

Потом, видя его спокойную реакцию, стал посмеиваться со всеми. Бригадир стаскивал мешки на полвагона – остальные прилаживали к спине тяжелую ношу и тяжелой поступью перемещали под навес. После каждой ходки маленький грузин приваливался к стенке вагона, переводя дух. С его небольшой массой работа давалась ему значительно трудней, но дух равноправия витал здесь при всякой работе. Цыган шел шибче, не отдыхая, но с этим не считался – работал без оглядки на соседа. Тяжелая работа делала всех одинаково сосредоточенными. Интеллигент, не суетясь, взваливал на плечи очередной мешок – размеренно, не спеша, но и не волыня, делал общую работу.

С выдохом Миши: «Все, паследни» – у сосредоточенных притомленных людей появилось желание праздника. Магомед затронул избитую тему – подтрунивал над цыганом. Грузин взялся вытряхивать набравшую пыли солдатскую камуфляжную куртку.

Интеллигент застыл на краю платформы, безучастным взглядом вперившись в будылья сухого травостоя. Набежавший ветерок тронул стену засеменившихся стройных стеблей, словно проверяя их остаточную прочность. И неизвестно, сколько он мог так стоять, если бы не реплика цыгана:

– Тоскуешь по дому?

И не дождавшись ответа, в задумчивой медлительности продолжил:

– Скажешь, хорошо цыгану – все пофигу, лишь бы крыша над головой, да шамовка какая-никакая? А я ведь не таборный цыган, просто кровь у нас такая, не падкая до вашего уюта. И семья у меня нормальная была – жена русская, дочка.

Интеллигент нехотя отвлекся, посмотрев изучающе на цыгана, посмотрел так, будто в первый раз увидел его, будто не они вместе амбалили здесь вот уже три месяца, практически за один харч. Обещанные деньги ждали своего последнего срока: в предновогодний вечер. До этого они работали в том же составе на других участках: копали траншеи под коммуникации, под фундамент в труднопроходимой горной местности – сегодня дилер Грачик кинул их на выгрузку вагонов. С учетом мелких сумм на питание, оставалось получить на каждого по сто тысяч рублей.

– Где отмечать будешь Новый год? Кстати, до сих пор не знаю, как тебя звать? – продолжал цыган.

К ним подошел бригадир.

– Айда, пацаны, закидаваем «газончик».

Машину загрузили шутя – после того помогли водителю обтянуть кузов брезентом, за что словоохотливый шофер пообещал напомнить дилеру о причитающейся зарплате и окончании контракта.

Интеллигент с цыганом вернулись на край платформы. Эмоциональный грузин распалялся перед всеми:

– Сука буду, кинет он нас, спинным мозгом чую. Посчитай: семь на сто, плюс бугру сверху десятку – удавится. Жду ударов курантов на башне Кремля, потом иду жечь его «мерс», рука не задрожит.

Все без комментариев проглотили его фразу, подумав каждый о своем.

– Так как тебя величают, ты грамотный, вижу?

– Скоро расстаемся, а ты имя? Тамази меня звать…

– Не русское имя, кажись, грузинское или армянское?

– Грузинское. Родители дружили семьями с грузинами, мой крестный отец – грузин, – без особого энтузиазма ответил интеллигент.

– Так, где отметим Новый год, Тамаз, – не унимался цыган.

– У тебя созрел план? У меня, например, денег в кармане – сто рублей. У тебя больше? За них и к порогу никуда не пустят. Если отдаст положенные, пойду в гостиницу, выпью, как в прошлом, шампанского, загадаю желание. Перед этим отмоюсь хорошенько. Времени-то, глянь, 16–20! А завтра же – домой.

– Ладно, я непутевый цыган, ты как попал к нам в компанию?

– Знаешь, Яша, разговор болезненный. Из-за одной бездарной сволочи, которая перевернула весь огромный устоявшийся мир. Я агроном-цитрусовод из Аджарии, за плечами «Тимирязевка», теперь все в прошлом – имел научные труды, был близок к выведению районированного к условиям российского климата сорта лайма. И опытный участок в Краснодарском крае, и многое другое, считай: все похерилось с подачи одного-единственного гавнюка, которому поверили.

– Ну, ты завелся, охолонь, ничего уже не поправить, – увидев не напускное раздражение интеллигента, успокоил его цыган. – У меня похлеще будет – совсем все потерял, не смог продолжить учебу дочери. Перестали верить мне – ушли. Перегорит, молодой еще, успеешь стать на ноги в новой реформации, Очень дальний родственник у меня в Москве – большой цыган, академий не кончал, а норов, как у карачаевского жеребца. Нечисто поднялся – сторонился его, сейчас ворочает большой торговлей: гипермаркеты организовал, самому «Ромену» не дал умереть в трудное время. Таким цыганам, как я, даст бумажку и отвали – за ученого обеими руками схватится. Хочешь, составлю протекцию – будешь в Москве свой лайм выращивать?

– У меня, милый доброжелатель, даже российского гражданства нет. Теперь я гастарбайтер.

– Это для него, что семечку перекусить.

– Яша, веришь, никогда в жизни не ругался, всегда считал силой убеждения аргумент. На опытном участке у меня работали так же, как мы здесь, интернациональная бригада. Кое-кто старался проигнорировать мелочевку, но это мне известно, что такое мелочевка в агрономии – им невдомек. Надо было бы ругнуться, показать необходимость криком – не мог, убеждал. Ан, все в нашей общей стране из-под мата шло, а сейчас и его мало. Теперь даже про себя ругаюсь – природная сдержанность выручает, да вымученная ирония. От бессилия все да от безнадежности…

На площадку, откуда некоторое время назад ушла груженная цементом машина, лихо подкатил мерседес под эскортом двух тонированных джипов. Восемь мордоворотов пошли полукольцом в их сторону, в центре их работодатель – кривоногий маломерка Грачик.

– Деньги приехали?

Все почтительно сгрудились перед ними – бригадир Миша чуть впереди. Игривой походкой знающего себе цену человека, Грачик остановился за пять шагов до них.

– Так, внимательно слушать! Вот, десять тысяч рублей – это все, что могу, оторвал от себя, банк в кредитах отказал, больше не будет пока. Хотите – оставайтесь, ждите, когда чехарда пройдет, хотите…, как хотите – не держу. А будете лишнее кашлять – до конца дней не вылечитесь, Вопросы есть?!

– Грачик, побойся аллаха, ты, чито нам обисчал? – попытался призвать к справедливости Миша.

– Тибе не понятна? Останься – остальные сва-бодны.

Он бросил на землю несколько купюр.

Грузин зверски скрипнул зубами, казалось, сейчас плюнет крошевом, но понуро опустив голову, не обернувшись на жалкую подачку, он первым побрел прочь.

Молодчики напружинились, однако, следом за грузином мирно и бессловесно поплелись остальные: молдаванин с украинцем, следом огнедышащий Магомед, последним тронулся убитый горем курд. Отойдя на несколько шагов, он обернулся:

– Разви мы плохо работали? Хорошо, дай, возмлем хоть эта, пацанам жрать чтой-та нада, началник…

Дверцы тупо высекли дробь – джипы рванули с места, ударяя насыпным гравием высохшие, но стойкие еще цветоносы.

Мать

Болящих – исцеляй. Страдающих – утешь!

Мучения земли порой жесточе ада.

Яблоневые сады, раскинувшиеся в долине тишайшей с виду сезонной речушки, обильно одарили в этот год жадного здесь до природных даров селянина. Низко сформированные яблони, подобно трудяге ослику, несли непомерную ношу. Диву даешься – какая силища, сколько потенциала у земельки нашей: и накормит, и напоит, и спать уложит. Красно-желтые сполохи осени, умноженные теплыми еще, отгорающими солнечными лучами, разили печальными красками совершенства. И не могло не возникнуть вопроса: «Почему ты здесь?»

Риторический ответ зависал исподволь: «Все для тебя, для дополнения твоего благородства, для контраста всеобъемлющей радости будущей весны!»

Лес, обрамляющий сады, завис над ним безмолвными исполинами буков и дубов, бесстрастно созерцающих с высоты холмов на мышиную возню карликов.

И действительно, суета множества людей с одной стороны сада, своей незначительностью на фоне огромного, расцвеченного осенью пространства, напоминала пустую бесполезную возню. Но раз за разом наполненные плодовозы освобождали от согбенной ноши очередной плацдарм, и облегченные деревья распрямляли потускневшие ветви навстречу уходящему теплу. Пахота междурядий, успевшая после перепавших дождей покрыться травяным чертополохом, мягко пружинила, сохраняя от травм, падающие при неловкости сборщиков, плоды, продолжая потом долго снабжать деликатесом множественных обитателей лесных чащоб.

При наступлении заморозков сюда находят тропу еноты и шакалы. После варварских набегов диких кабанов остаются лишь мелкие объедки для всякой мелочевки в виде хомячков, полевок, полчков, включая множественных пернатых.

Кусты созревшего шиповника оранжевыми кострами ощетинились по кромке леса, охраняя его сумрачный покой от многочисленных работников, снующих вверх-вниз по стремянкам.

Выпавшее невиданное изобилие подогревало воображение людей – они разгорались желанием освободить от тяжелой ноши очередное деревце, которое казалось еще роскошнее предыдущего.

Суетные бригады наймитов отличались от неспешных размеренных действий постоянно работающего костяка. Кто выращивал дерево, выхаживал от начала беззащитного стержня, формировал крону, регулировал быстро возрастающую нагрузку, подготавливал из года в год к обильному плодоношению, что стало тем следствием – тот снимет плод с осторожностью за каждую плодовую почечку. Это сезонников интересует вал – тонно-деньги, и редко кто из них задумывается о завтрашнем дне, о неизбежной расплате за небрежность.

Сойка, привыкшая к обильному утреннему рациону, встретив на пути непонятную суету, зло зашипела, выхватив едва ли не из рук свое достояние.

Варвара Семеновна – деловитая, степенная женщина 56 лет, с тех пор, как жизнь ее связала с семьей, вставала без будильника в одно и то же время – в половине шестого. А время-то вылилось уже, страшно представить – в 38 лет. Зимой она позволяла себе понежиться несколько дольше, а потом неслышно поднималась и занималась едой. Из тишины убогой кухоньки распространялись запахи, могущие лучше всякого будильника поднять остальных членов семьи: мужа и двух взрослых сыновей – тридцати семи и двадцати семи лет. Млеющим по ночам рукам уже хотелось помощи. Ей давно мечталась молодая, задорная помощница, стоящая рядом плечом к плечу, которая и скрасила бы ее невеселые мысли. Но годы шли, а надежда на лучший удел все больше угасала в ее покорном терпеливом сердце.

Шаркающей походкой прошел к умывальнику муж. Нехотя, со стоном пробуждался старшенький Петруша. Пространство, в котором они обитали ночью с мужем – спаленка, такая же крохотная, как кухня, только без окна; микроскопический санузел и зал, где на двух диванах раскинулись, подобно уставшим воинам-богатырям, сыновья.

Нехитрое убранство, кроме диванов, вмещало телевизор, заштатный буфет, приобретенный в самом начале совместной жизни в комиссионном магазине, когда она еще ходила первенцем, и трехстворчатый платяной шкаф, купленный в прошлом году на ее премию и отпускные, да полированный раздвижной стол со стульями. Молча, снабдив пред работой всем необходимым сыновей, она сама, хлебнув чая со сдобными сухариками, отправлялась в школу, где работала уборщицей. Глядя на резвящихся детей, она вспоминала себя – смешливую шуструю сорвиголову. Помнила себя семнадцатилетней, когда обвешанный наградами, как новогодняя елка, Николай укротил ее природный пыл. Старше на пятнадцать лет, он стал для нее воплощением отца – он погиб в первые дни войны. Мама ее сгинула бесследно, отправившись вскорости с обменным барахлом на хлебную Кубань за провиантом. Николай – небольшого роста, немногословный, но рядом с ней бесконечно мудрый, гасил одним взглядом всякое желание спорить или противоречить. Так и превратилась она из неуемной оторвилы в степенную молчаливую жену. Такой она оставалась всю совместную жизнь, а другой жизни и не было-то.

– Зинуля, давай перекурим, не могу больше, – обратился к своей напарнице мрачноватого вида коренастый мужчина средних лет, больше похожий на повзрослевшего не ко времени мальчика, провожая сойку пустившими слезу глазами.

– Чего расчирикалась, падла, и без тебя голова разваливается.

– Тяжело, Петюня? – отреагировала краснощекая, крепенькая смешливая женщина. Несмотря на природную резвость, явно старше напарника. При всех натяжках ей все равно можно было дать не менее пятидесяти.

– Нельзя, милый, на солнце раскиснешь, потерпи до вечерочка. А пока – вот помидорный рассольчик припасла, хлебни, ей-бо, полегчает…

– Издеваешься?

– В натуре, угомонись, бригадир погонит из бригады!

– А, х… с ним, давай! Где спрятала, говори!

– Сказала, нет – и точка, посмотри на себя!

– Надо было разглядывать, когда выбирала меня, а не сейчас! Где?!

– Знаешь, негодник, что не могу тебе отказать. Вон там, в ерике, сразу за комлем. Оставь чуток, у самой нутро горит.

Он стремглав, даже не озирнувшись, рванул к ручью, матернулся, зацепившись о выступ корня старой черкесской яблони. Через несколько минут, подобревший, окладно охватив пятерней необъятную задницу спасительницы, начал громоздиться на стремянку. На самой вершине, похилившись за красивым плодом на закусь, неуклюже оберегая молодые побеги от залома, не удержал равновесия и рухнул на землю.

Только Варвара Семеновна выплеснула грязную воду из ведра, чтобы присесть и перевести дыхание – ее окликнула из-за изгороди запыхавшаяся соседка в домашнем халате.

– Варвара, беги домой, там Петьку твоего привезли, упал с лестницы.

Она побледнела и закрыла глаза, унимая головокружение.

– Не пугайся, жив! Что с алкашней станется…

Варвара Семеновна перевела дыхание. За последние годы каждый резкий голос она воспринимала как начало конца. Работая кладовщиком, ее муж вскоре после рождения первенца пристрастился к спиртному. Он никогда ее не обижал, но на молчаливое недовольство мог так сурово посмотреть на нее: дескать, что ты смыслишь в моей душе, перед которой все испытания худшие открылись в полной красе. После чего мгновенно проглатывались все зреющие в ней недовольства.

Всякий раз ее пугал призывный голос соседей, когда муж, еще находясь в гипсе после травмы, ломал здоровую конечность, не рассчитав дозу спиртного…

«А теперь сын. Слава Богу, что младшенький не так подвержен, иногда и пропускает, наверное, жалеет ее. Кто ж с ними, такими, жизнь свою станет связывать?»

Так и бросив ведро посреди школьного двора, она побежала трусцой в сторону дома.

– Ничего, маманя, выдюжу, – выдавил, покряхтывая сын, когда увидела его лежащим на диване.

– Может, в амбулаторию, сынуля?!

– Что со мной станется, падал не раз. Они и могут: пупок йодом смазать. Ничего, отлыгаю через пару деньков, – ответил он с видимым трудом, стараясь не дышать глубоко.

– Давай, хоть компрессик какой наложим?

– Компрессик – можно, еще бы мерзавчик для обезболивания?!..

Правое веко сына заплывало на глазах. Варвара Семеновна принесла воды, приноравливаясь обмыть ссадину, но он отвел ее руку.

– Это потом, маманя, грудь болит, мочи нет вздохнуть, сгоняй за «лекарством».

Пошарив покорно в шкафу, под бельем, не нашла там заначки. Побежала, не раздумывая к сердобольной соседке, выпросила «трешку». Спотыкаясь от спешки, принесла поллитровку «коленвала».

Сын зубами оторвал пробку.

– Спасибо, мать, налей – рука не держит.

Она так же суетливо открыла банку завалящей кабачковой икры, отрезала ломоть хлеба:

– Закуси, сынок, не губи себя.

А тот уже откинулся спиной на подушку, блаженно прикрыл глаза, не слушая ее.

Внезапно налетевший шквал растревожил изреженные кроны, оголив сиротливые свечки редких оставленных плодов, смахнул потревоженную пыльцу с листьев, и затерялся между немыми стволами вековых деревьев.

Синицы стайками перепархивали с дерева на дерево, недоуменно попискивая в поисках исчезнувшего изобилия.

Второй шквал пронесся по верхушкам, срывая отжившие листья, чтобы в следующем порыве затеребить, едва почувствовавшие свободу, распростертые к небу голые рогатки молодых побегов. Шквал донесся и до поселка, остервенело хлопнув на кухоньке форточкой, где Варвара Семеновна колдовала над съестным. Донеслось покряхтывание сыновей. Младший сел на край дивана, хрустя по очереди суставами пальцев. К младшему она благоволила больше.

– Полежал бы, Витюша, еще. Отец пока не встал.

– Времени-то уже, посмотри на часы, опоздаю на «вахту».

«Муж всю ночь стонал, небось, к утру только и прикорнул», – подумала Варвара Семеновна.

Старший сел на диване, согнувшись к коленям – его любимая с детства поза. Он через силу перевалил ноги на пол.

– Мать, можно стаканчик водички?!

Варвара Семеновна поспешила в кухоньку. «А что же Коля? Всегда ползком, а выходил своевременно. Протиснувшись в душную, без окон спаленку, она тронула мужа за плечо и отшатнулась.

… В долину пришла весна. Буйная, неуемная, она расцветила розовой кипенью все пространство садов. В поселке в белый наряд оделась вездесущая алыча. И перед порогом дома, где жила Варвара Семеновна, она распустила нарядный купол.

– Господи, как хорошо жить! – подумала Варвара Семеновна.

В прошедшую зиму, после смерти мужа, она потеряла старшенького. «Да, он выпивал лишку. Ее маленький мечтатель потерял в этой жизни тропку. Чем она могла помочь в поиске ее, что присоветовать? Слава тебе, Господи, что хоть покой обрел на родной землице».

Младший – Витюша, так и не лег ни разу в опустевшей комнате. Неделю пил беспробудно, потом исхудавший, почерневший обнял ее:

– Прости, мать, уезжаю я, боюсь трясина здесь и меня засосет.

Тогда в тумане горя она не смогла осмыслить, что остается совершенно одна. Больше месяца безвылазно сидела в пустых комнатах, под шум затянувшегося ненастья, страстно моля Бога за непонятные ей грехи. Кто-то приходил, говорил слова утешения. Но разве существуют те слова, что вернут ей семью?

И только сегодня, в первый раз за время затворничества, Варвара Семеновна с небесным ароматом цветения, ощутила себя. С обновлением природы и в ней нежданно проснулась жажда жизни.

Литера «Б»

Часть 1 Тупик

Много воды утекло с тех незапамятных времен, когда путник, меняя лошадей, перемещался по просторам нашей России, с каждой рытвиной длинного пути, дополняя к существующим новый постулат противоречия. Время-река унесла пустую породу, оставив нам чистое золото в неумирающих творениях гениальных умов. Изыскания в области национальных особенностей, дополненные художествами последователей – не груз полок запретных хранилищ: они известны и общедоступны. И для всякого, кто хочет счастливого обретения, все опробовано вековыми взаимодействиями – их не надо заново открывать. Остается красиво жить, по известному, выбранному индивидуумом сценарию. В счастливом людском муравейнике всяк рано или поздно приходит к своим возможностям, а всяк ли захочет принять как неизбежность, свою крошечную роль в рутинной возне копошащейся массы. Ваше Величество Любовь – основа биологической жизни, и та в ней – штатная неизбежность!

Дорожных рытвин стало меньше, да и скорости перемещения уж далеко не те, да и возможности глубокого философского осмысления умножились во много крат. Глупо, по меньшей мере, сегодня заново открывать закон всемирного тяготения. Того, кто сегодня сидит в откровенном безделье под налитой плодами яблоней, вряд ли признают первооткрывателем – ему уготована заглавная роль невежды. Ньютон ушел, оставив человечеству достаточное наследие, а мы, уподобившись в поиске, с определенной последовательностью пытаемся перекроить старые прописные истины.

Вопрос морали?! А она вокруг нас – высечена в запущенном мраморе благодарных потомков.

Автострада связала новоявленную часть России с ее чистыми истоками. Извилистым шрамом она разрезала лесистые кавказские предгорья, предпочитая долины рек и пологие склоны. Под эскортом заброшенных обелисков ее серая лента продолжает шуршать колесами спешащих в порочном круге машин днем и ночью, пролегая границей двух противоположных миров. Пересечь этот коварный раздел, даже в этом, отдаленном от большого жилья месте, возможно, лишь имея определенную спортивную сноровку.

В какое-то время, редкий разрыв в движении позволяет прошмыгнуть через нее осторожной ланью.

В глухих прищелках хребтов только с выпавшим снегом проявляется невидимая лесная жизнь. На чистом листе покрова открывается все: под голым изваянием кизила, шакал рисовал голодную вязь перепляса, пустив тягучую слюну по обильному прошлому; чуть поодаль, в стремительном броске, заяц оставил чернеющие гумусом залысины; позже, рядом с ним, лиса в заблошенном ожесточении сбросила клок шерсти под мшистыми корнями отживающего дуба, избороздив пунктиром залысину ноздрями возбужденного дыхания. А сегодня, в эту бесснежную зиму, лес встречает застенчивой стыдливостью, без малейшего напоминания о скрытой жизни в его темных уютных недрах. Одинокие зяблики, застывшей в кроне хитросплетений точкой, жалостным надрывом навевают тоску по прошлому. Присмиревшие дубы, скованные удушающими петлями лиан, просят участия своей безысходной шершавостью. Удержаться трудно: подходишь, охватываешь и материально чувствуешь их кровную связь с тобой. Гуднет набатом сердце, на короткое время став сердцем доброго великана – судорогой перебежит в тебя энергия большого существа. Как славно, что все это твое – неразделенное пока чуждой энергией всеохватывающей «цивилизации».

Промытая ливнями дорога ввинчивается в кручу, а ты уходишь вправо, по палой листве огибая склон щадящей дыхание петлей. Еще немного, и твой путь упирается в нагромождение из сухих веток, образующих подобие преграды. Я хожу сюда с известной последовательностью, чтобы приткнуть каждый вечер уставшее бесполезностью тело, а больше – отдалиться от противоречий окружения. Я здесь с той самой поры, как тяжелый приговор не оставил выбора между скрипучей койкой унылого лечебного учреждения и регулярной похлебкой с одной стороны, и лесными угодьями родного края, где жизнь впроголодь, зависимость от капризов природы, да приношений сердобольных людей – с другой.

Я не убийца, но человек, скрывающийся от закона. Суицид – знакомое для меня созвучие. Я не резал вен, я не совершал глупого физического насилия, но я сознанием в нем – я с ним в большой дружбе. То, что совершено много лет тому назад, иначе трудно обозначить. Отныне я раб своих мыслей, но я и царь своих убеждений. Я Бог всякой твари ползающей по мне, но я и червь лесных угодий – это же здорово. А ведь родился похожим на всех!

Я самобытный философ. Земля, небо, деревья и вся лесная живность – мои университеты. У меня не сократовский лоб, однако и под шапкой седеющих волос рождаются определенные убеждения.

До 45 лет человек запасается грузом мудрости – его ранний возраст; до 75 – в среднем его течении, он отдает накопленное другим; в позднем, после того – вливается в безбрежный океан своего удовлетворения. Я не похож на всех! Всех, кои не горячи и не холодны, еще Господь обещал изблевать из уст своих. Я – хоть и не горяч, но холоден в своих убеждениях, как холоден телом в стылые ночи безвременья. Я боюсь замкнутого пространства над собой, боюсь, когда остановившееся в ночи сердце, с трудом запускается разрядом вылетающей из меня мысли: «Это не конец!»

На всем белом свете я один, моя скорлупа и я – все другое вне меня. И пустая людская суета, внешне смахивающая на прогресс, и производные чужих сознаний.

Мое пространство – это шалаш, в котором я живу. Я знаю малейший в нем изъян. За 20 лет обитания я не могу похвалиться другим рекордом. За такой срок можно изучить досконально всю инфраструктуру Эмпайр стейт билдинг, включая его архитектурные особенности, но мне этого не надо. Зато я знаю хорошо, когда три дня в щелях моего шалаша свистит юго-западный свежак – жди дождя. От ливня подмокают ноги. Старый ясень, на котором держится остов шалаша – мой друг, но он и враг мой. По его стволу стекают ручьи воды, увлажняя мои тронутые артритом ноги. Мне 60. Говорят: у меня нет будущего. А у кого оно есть?! У человечества, если предполагать в глобальном масштабе, тоже нет будущего. Не надо поспешных домыслов – мракобесие надо искать в другом месте. Я реалист и живу под самым сердцем матушки нашей Земли. Я слышу ее нездоровый пульс. Ее сердце, похожее на мое, бьется в тревожном ожидании больших перемен, оно так же замирает, получив импульс потенциальной энергии. Безобидность мою вычислил даже серый дрозд, свив гнездо в каких-нибудь пяти метрах от моего жилища. Пернатый – он вроде меня, такой же наивный и самоотрешенный. Ему бы затаиться и молчать, а он завис надо мной на ветке ясеня, с раннего утра отвлекая чаканьем, готовый без страха и упрека отдать свою жизнь за появившееся неподалеку потомство. За кого бы я смог отдать свою жизнь?! У меня нет семьи, нет близких, 20 лет – солидное время, тюремное – и то имеет давность. У меня нет уголовного срока, и никто, даже я сам не знаю, сколько продлится мое заточение. Меня бы ждали мои старики, но они умерли в тоске по неопределенности. Украдкой, как напакостивший негодяй, я раз в три месяца переваливаю горный хребет, сокращая таким образом во много крат маршрут, чтобы увидеть свой уходящий в землю дом. Это не только ностальгия, но и испытание своих иссякающих возможностей. Последний раз я не увидел дома – я с трудом узнал участок, где он стоял. Изгородь, сделанная моими руками, покоилась грудой строительного хлама – HITACHI вгрызался в землю, где я сделал первые шаги. Там, где я получил отметину от козлика по имени Валера, выросли груды земли. Над левой бровью, в осколке почерневшего зеркала, до сих пор вижу серпик шрама того столкновения. Тогда я еще был бойцом и верил в торжество разума.

Сегодня я литера «Б», как называю себя – в официальном статусе все же человек, правда, без определенного места жительства, а попросту БОМЖ. Я с немалым трудом пересек назад горный раздел и во второй раз после последней порки отцом заплакал. Взгрустнулось, и вовсе не от боли и не оттого, что мои колени стали похожи на два несуразных обмылка, долго пролежавших в воде. И даже не оттого, что я остался без прошлого – мой выбор остался за мной: я потерял последнюю надежду, которой подпитывал себя все эти годы, запуская останавливающееся от тоски сердце. С ее гибелью я теперь хочу усилием воли, как тот поживший свое индеец, лечь и заставить себя умереть.

Синицы суматошно перепорхнули через мое владение, дрозд залился истошным криком. Ко мне приходят иногда сердобольные люди. Кто в этот раз? Я не хотел в эти минуты видеть никого!

Дрозд ощерился перьями – с трех сторон затрещали ветками склоны.

«Глупцы, как просто «нырнуть» в сухое русло речки – по козьей тропе, не сковырнув ни камешка, выскочить на противоположную поляну – скорчить оттуда рожу горе-преследователям. Но это вчера, а сегодня – пусть я умру.

На подстилке из прошлогоднего слежалого, попахивающего прелью сена, мою ногу тронула жесткая рука:

– Поднимайся, хватит валять дурака. Ты посмотри на себя! Выходи добровольно, будешь жить, как человек, достойно!

Я готовился к другому и вовсе не хотел никуда идти, но встал, потому что никогда не терпел насилия. Только теперь я глубоко осмыслил, где начинается истинный тупик в лабиринте моих мыслей.

Часть 2 Мурло

Стоял май. Совсем не представлю день – остался в сознании ядреный запах буйной зелени луга, пересекал который каждое утро. Так может пахнуть невызревшее разнотравье – так пахнет только подмятая ядовито-зеленая отава после припозднившихся августовских дождей. Я спешил через луг, так короче, собирая на брюках мокрядь до самых коленных отдулин. Мой новый статус руководителя, пусть маленького коллектива, ускорял сердце жгучими толчками – он будоражил голову ранним утром, делая подушку твердым камнем.

К моменту сбора, а все трое подъезжали к девяти на заштатной «рушилке», я упорядочивал текущий план работы, вымокшие брюки подсыхали, и я с чувством исполненного долга вытягивался в сковывающей утренней неге.

Первым входил Мирон – классный специалист по электронике, жутко мыслящая в технике голова, вторым – всегда Капитоша, это его кличка (уже не вспомню его фамилии) – водила, технарь и просто исполнительный парень на подхвате; ну, и Катька, окончившая приборостроительный техникум, но в технике – одними названиями апеллировала четко, зато заводила и поставленный голос актрисы. Последним приползал по проторенному мной следу, тютелька в тютельку к звонку, ветеран еще совдеповской мастерской Казимирыч. Его вызывали при полном завале по прогрессивной шкале – не «головастик», но схемы читать умел, тем и ценился.

Хотелось о Катьке больше: честна до болезненного и вовсе не сука. Тяготела ко мне, как казалось, признаться не решится никогда – внешне ровна со всеми. С Катькой произошла осечка, хотя все и считали меня тонким психологом. В обстоятельствах у каждого случаются мелкие неурядицы: зачастую каждая в отдельности до смехотворного проста. Но однажды их ворох обрушивается комом в один не самый легкий день. И тогда взвываешь попавшимся в капкан волком. Кто слышал этот безнадежный вопль в жестком железном силке перед перегрызанием собственной лапы. В такой из трудных для меня дней я задал вопрос трем приближенным ко мне людям. Неважно, что ответили двое других – Катька ответила одной фразой. Эта фраза, брошенная без раздумья, смогла бы с честью обогатить учебники по психологии. Она ответила и немного погодя мне, одуревшему, повторила:

– Я хочу тебя… очень, без сантиметра расстояния!

Моя мастерская еще только набирала темп. Проснувшийся после перестроечной круговерти народ захотел сатисфакции здесь и сейчас. Кто-то опаздывал прожить свое благополучие, а кто-то спешил застолбить полнокровное участие в неведомом будущем. В былое время из-за «бугра» шла вечная электроника: на том поприще тихое существование давало в лучшем случае неплохой прокорм – сейчас рынок насыщался, как наша захламленная кладовая, отбросами фиктивной роскоши. Наша приемщица Катька не знала, где создать новую пирамиду из блестящих вычурностями, безнадежно вышедших из строя аппаратов. Запчастей не хватало, но мы делали все возможное и невозможное. Директором я считался бумажным – пахал больше всех, вдыхая не меньше других чадящий угар канифоли, с той лишь разницей – меня слушались все. Я мог за недогляд раздолбать, при блаженствующем заказчике, каждого из них. И вовсе не потому, что кичился каким-то своим положением: да, помещение купил я, да, я был первичен в нашем образовании – все же личность для меня оставалась вектором прогресса, и унижать никого я не хотел. Просто в какой-то момент происходила накладка постоянно существующих, трудноразрешимых, пусть мелких, но нескончаемых проблем, и мой щит давал трещину. Катька это чувствовала остро. Под разными предлогами она задерживалась именно в эти пики, чересчур переигрывала с занятостью: она суетилась и непременно меня отвлекала – тогда работы у меня не получалось, но этот ее трюк меня успокаивал. Мысли упорядочивались, несколькими звонками вдруг решались все острые проблемы. Я вытягивал за столом онемевшие ноги и в полпришура наблюдал за ней. Признание Катьки произошло позже, а сейчас я мог лишь невзначай наблюдать за ее пропорциями. При обозрении четких точеных обводов во мне просыпался самец. Мгновениями я хотел ее грубо, без обиняков, сию минуту. Я знал всю подноготную Катьки, знал ее непутевого мужа.

«Хорошей бабе-трудяге достался пьющий увалень», – думал я. Он числился в какой-то банно-прачечной конторке, а большую часть времени отирался в пивной. Катька тянула его, вытягивала и все заботы о совместной пятилетней дочери, даже намеревалась выкупить полдома, в котором они проживали последнее время. С ее напором у нее бы все получилось, если бы ей хотя бы не мешали. Меня трудно сравнить с ее красавчиком-мужем: молодость справлялась с восстановлением – ей удавалось регенерировать, утраченные после запоя, его клетки кожи. Высокий, густая шевелюра в мелкий барашек напоминала голову великого поэта. Я же, подсевший в плечах, с наметившимся животиком, с гладко зачесанными назад длинными патлами, никак не мог составить ему конкуренцию, но не хотел понимать этого. После Катькиного признания я на несколько дней опешил: крутились в голове штампы, засевшие в голове от внедренной в меня идеологии: муж – дочь – семья! Я боялся ее мгновенной слабости – я бывал так же слаб в силу обстоятельств. Но проходили дни, а Катька все ловила мой взгляд – она тормозила с уходом после работы, явно пытаясь разделить мою нелегкую участь.

В тот раз я принял ее внимание. Я подошел к ней и задохнулся ароматом ее волос. Что случилось тут с Катькой? Она повалила меня на обитый дерматином стол заказов – она покрыла мое невыразительное лицо множеством поцелуев. Катька напомнила мне мою дворовую собачку откровенно радующуюся моему приходу. Я и не предполагал такой упругости ее губ – их дыхание без сокрытия опалило мои потрескавшиеся, частым здесь суховеем, губы. Я сдался… Даже если бы попытался противостоять вспыхнувшей страсти, охватившей меня зловещей петлей, все равно бы не смог – под моими ногами не было точки опоры. Я ощутил руками желанную красоту ее обводов. На старом столе, покрытым потертым дерматином, через много лет одиночества, я вкусил сладкий яд… женского тела. Отрывочные близости с другими рождали во мне отвращение следствием, эта – вознесла до уюта роскошного ложа. Мы не могли оторваться друг от друга – наше чувство оставалось взаимным.

Я пришел в себя от ударившего в лицо запаха невызревшего разнотравья. Мы шли в потемках через луг, не понимая, куда идем.

– Голубки? Наворковались?! – привел в чувство ломающийся мужской голос, – а дочь никак не дождется своей мамы.

В следующее мгновение тупой удар в голову выключил сознание. Мое беспамятство длилось трое суток. Долго не мог сообразить, кто я и где. Медленно, очень медленно передо мной открылось широкоскулое, больное нетерпением лицо. Первое, что пришло на ум:

– Какое мурло?!

На вопрос о моей фамилии, я долго соображал, пока подсказка не родила во мне осмысленный ответ. Я вспомнил все, но живущие во мне ощущения близости с Катькой затмили все последующие неприятности. Я что-то подписывал, с чем-то не соглашался. Помню, как дрался, кому-то расквасил голову, пытаясь доказать свою правоту. Хорошо помню придурка-врача, задающего тупые вопросы, свою дурацкую улыбку ему, заглядывающему мне под зрачки. Помню его потеплевший взгляд, и бархатный келейный тенорок:

– Наш клиент, и, чуть погодя, – мы тебе поможем, дружочек…

…Осознание пришло, когда сосед по палате крутанул у виска:

– Дуриков здесь люблят, кормят сносна, прогулки регулярна. Баб не проси – схлопочешь болючий укольчик. Гоняй себе без помпы на очке в туалете. Вобчем, жить можна…

– Это же тюрьма?!…

– Гы-гы-гы! Ты точь дурик? Где ты хоть одного тюремщика видел здесь? Все в белых халатиках, пристойно-уважительно: «Василь Иванович, подано, пожалте кушать, дорогой». Ты тоже герой гражданской? Философы у нас – в соседней.

После настойчивых просьб завотделением меня выслушал и «успокоил» проблеском сознания.

– Да и зачем тебе это? Хочешь сесть по статье? Другие за место здесь готовы отдать все! Иди, батенька, и подумай. С твоими махинациями, при здравом уме, тебя до суда на пику посадят. Иди, иди и кумекай. Если тут избежишь чудом, за увечье стражу порядка срок припаяют «мама не горюй». Иди, иди, а еще имеешь право написать. Больной ты, понимать? Забыл: за изнасилование еще маленько добавят. Трудно представить твою нервную систему во всей этой драме. Все равно вернешься назад, только несколько в ином статусе. Палата, милый, тогда будет другой. Попадешь к фараонам – и воевать тебе на колесницах до скончания века. А есть отделение для буйных – там, батенька, ремнями одерживают несогласие. И укольчики не такие щадящие. Иди, иди, гуляй, слушай пение птиц…, живи в свое удовольствие.

Я не совершал преступлений – я имел несчастье родиться не в то время и поверил в свою неотразимость. Теперь я часть нетронутой дикой природы! Я философ! Я вкус горького меда короткой любви.

Корю ли я себя за что-то? Конечно, нет! Спасибо судьбе за подарки, которые она раздает лишь избранным. Я перенесу любые тягости жизни, ибо знаю, во имя чего!

Черным белое

Мы желаем одних,

А живем совсем с другими.

Последний час уходящего года, пусть продолжительней на одну секунду, а все ж пришел к логическому концу. С последним ударом курантов мир взорвался оглушительной радостью, движимый все той же неуемной, освободившийся из заключения силой бурно взыгравшего вина. Радостно от потерь, не ставших концом света, и оттого, что ты продолжаешь жить, пусть с маленьким, но запасом плавучести. А иначе нельзя – это Россия! Западная мораль в период ассимиляции оставила доминантный ген в стремлении к совершенству. Состоялась глубокая диффузия в сознание, не устоявшееся новым временем. Хитросплетения искусительных приверженностей укоренили ненасытные корни, с каждым днем умножая новыми всходами сеянцев армию черствых, беспринципных, ослепительных и холодных обманчивых предложений, мертвенных броской неоновой подсветкой. И этому противиться невозможно! Нынче надежнее жить в своей самодостаточной скорлупе. В каком же темном закоулке осели ненужной пылью наши неподдельные чувства?! От славы – да в бесславие?! От такой бесхитростной, но коварной последовательности прикатились «колобком» в распростертые объятия…, если бы к устоявшемуся веками – божественному или привычному – дарвинскому, а то ведь к аморфному, имеющему милое улыбающееся обличье, иногда – мужественный решительный вид. Новообретение прогресса, вопреки желаемой прогрессивной эволюции – современная популяция обоих полов.

Часть 1 Изольда

Новый год не как отношение к мировой истории или истории конкретной страны собрал группу последователей заполнения вакуума. Будь мы сторонниками пустоты как анахронизма, разговор мог пойти в ином русле – мы опустились бы до «низости» тематической встречи последователей определенного творчества.

Она, имеющая роскошную квартиру содержанки, скомплектовала на время остепенившегося к семейному празднику «папика», группу для выбора нового, перспективного героя сердечных утех. С какой тщательностью она подбирала гардероб! В ход пошли изощренные способы, усвоенные за минувшие годы двойной игры.

Тридцать пять – не диагноз, но уже не возраст, когда можно «отбарабанить» всю ночь без устали, после двух часов полудремы набросить макияж и наутро выдать горящие глаза за поэтическую одухотворенность. Она коснулась красивого переплета, если бы для того, чтобы блеснуть в разговоре забытым афоризмом из известной классики, а то ведь…: в недельное «размагничивание папика» постель не складывалась, и от его эротических фантазий больше летал не он сам, а элементы постели – кругом залегла такая пыль. Мягкая салфетка коснулась тисненого переплета, осветлив золото букв.

В ход пошло самое насущное, приземленное – ошарашить, согреть – потом слепить нужное для себя, совсем как в работе с податливым пластилином.

«Грудь – свежа, не худших форм. Так, не совсем навылет – вот так, чтобы не цинично выпячивалась, но таила желанное содержание.

Живот – еще ничего, но это для «папика», молодому контингенту подавай рабочую мышцу – его не оголять.

Ножки – упитанны, без кривизны – тонковаты к низу – компенсируем верхней статью.

Свежая юбка – длинновата, эта не пойдет. Вот эта – в самый раз. Отлично, сама бы не устояла – за нижней кромкой угадывается невидимое. При приседании совсем уж запредельная мечта.

Белье, как всегда, белое, без всяких вычурных цветистостей – бирюльки нужны там, где очевидны «мелководья и трещины», а тут все на месте – товар лицом в натуре, в идеальном облегании и без шнурковой пошлятины. Пусть домыслит – с дебилами нам не по пути.

Парфюм, любой – он для хлева, или для светских раутов, чтобы «переплюнуть».

И никакой помады – легкий бесцветный глянцевый налет для большей выразительности, и все…

Ничто не будоражит тонких ценителей, как твой чистый своеобразный запах с легким налетом женской особенности.

Волосы? С ними все в полном порядке. Неоспоримо главное: густые волосы – главный атрибут женского обаяния. Крашеных – пруд пруди. Оттенками и композициями не удивить».

Ее звали Изольда. Звучание грубовато – таинственное, определенно в приоритете перед Светланой или там Ларисой. Она, казалось, предусмотрела все тонкости, отдадим должное ее опыту, но делала ставку на примитивный посыл самца, тогда как в защитных оболочках подзуживала мыслишка: пора бы от утех да к некоторой совместной перспективе.

Тридцать пять – это не диагноз, но уже не возраст жить одной, пусть даже очень содержательной ночью. «Надо делать образ». Но и тут поверхностное образование дало о себе знать – ну, ни мыслишки о глубине. Царапнуть бы ей корочку-другую классиков-жизнелюбов – вон какая прелесть спрессована в стройных рядах зелено-черно-красных буклетов – при обустройстве кабинетного интерьера этого винегрета так не хватало. «Папик» их читал когда-то, а сейчас он на излете – ему бы успеть по оставшемуся в его арсенале методу «буравчиком».

К обрамлению головы она пришла интуитивно, заметила у женщин за пятьдесят повышенную тягу к монументальности. Здесь пыжатся в отвлекающей декорации. Пизанская башня еще никого не подвигла на самоотречение. Подобную грандиозность она воспринимала как нечто холодно-бесчувственное. Оно виделось ей смешением антика с новомодной экзотикой: чем-то вроде минотавра с короной павлина. Вспомнилась случайная знакомая, эдакая, миленькая чистюлечка-продавец, немолодая, в бальзаковских тонах, с короткой стрижкой здоровых ухоженных волос. Ей захотелось спросить – постеснялась, выронила перед ней умышленно кошелек. В совместном наклоне глотнула аромат ее волос – не сомневалась, но удостоверилась: не дешевый патентованный фруктово-цветочный – тонкий, естественный, травяной. С тех пор сама стала искать, фантазировать – из аптечных лекарственных трав стала составлять композиции – волосы ожили, но не тем обманчивым эффектом. Скрупулезно, через месяцы, шелковистая роскошь могла слиться в снопе степного ковыля. Свежая помывка придавала волосам, и при ее подходах, беспечную неуправляемую фривольность. Оттого и помыла голову заблаговременно, чтобы успела улечься буря сполоха, ушла резкость запаха, а осталась тайна.

И все бы ничего – да алмаз самобытности не в наших приоритетах.

Собирались не бурно, в растяжку. Ее заслуга – распределить время таким образом, дабы успеть адаптироваться к меняющимся условиям. Время назначила вразброс, по пятнадцать минут.

Первыми пришли Виктория, знакомая по работе со своим избранником. Знала о ее целенаправленном давнем поиске – цепкая, такая не ошибется. На почве одинаково взаимоуничтожающих устремлений их отношения из дружеских перешли в ранг «на всякий случай». Избранник на первый взгляд не бука, худощав, правда, не смазлив, но мужской тип, приветлив, не жаден – столько всего притащил. Бросился в глаза легкий налет флегмы. Ее тип, но она его совсем не взволновала – борьбой здесь не пахнет, словом, не его типаж. Имени бы не забыть – Степан. Этих она пригласила для интерьера. Всего придут восемь человек – еще пара, сексуальные единомышленники – тем и держится данный союз – этих для раскрутки; и еще трех блуждающих форвардов: двое парней и подругу – умницу, с виду не конкурент, так, милашка на будний день, какие по улицам безостановочным потоком льются. Оба приглашенных парня – ее обретение.

Надо отдать должное, «папик» приобщил ее к вечерним прогулкам, сам он накатывал так ночной «мурашек», а ей понравилось – моцион стал привычкой. Она пошла дальше: стала забираться на верхотуру регулярно, здесь и воздух чище – благо две подвесные дороги, каждая из которых с легкостью унесет при первом твоем желании под самые небеса, да еще над какими непроходимыми горными ущельями. А наверху с одной стороны огни цивилизации, но с другой – лесной массив, дух захватывает. Говоря словами «папика», «как мы беспомощны пред грозными силами неизбежности!»

Однажды, отдалившись в этом диком парке природы от предложенного маршрута, она залюбовалась неприступной скалой. В ее критическом наклоне на почти отвесном склоне зависло одно-единственное дерево. В какое-то мгновение в голове родилось навязчивое желание. Цепляясь за скальные выступы, она начала забираться туда, посверкивая вниз неизменно белым.

– Эй, там, наверху! Что, и «Вечерний звон» исполнится?!

Не глядя вниз, реплику отчетливо услышала, но сходу не поняла: разгоряченное дыхание толкало в движение. Вот и дерево… Отполированный ствол с изгибом вроде скамьи загасил слепую настойчивость – она оседлала его и только тут оглянулась.

«А я и здесь не первопроходец?»

– Помощь не нужна? – донеслось снизу.

Хотя и не настроена была, и горечь появилась от несостоявшегося очищения – генетическая блажь взбрыкнула.

– По-мо-ги-те! Голова кружится!

Он назвался Максом, оказавшись служителем территории. Как был, в строгом пиджаке при галстуке, он быстро взлетел вверх. Оказавшись рядом, понял подвох, но обидеться не смог – улыбнулся в ответ широко, без наигранности.

– Вы, однако, шутница?!

Одним из приглашенных был, конечно, Макс. Он пришел следующим. Бесстрастно выгрузил стандартный необязательный пакет и еще… коробочку с украшением – ей лично. Подарками она была жалована, но не удержалась, открыла – в отблеске праздничной люстры в глаза брызнул лучик махонького золотого сердечка. Непринужденность, с какой он преподнес подарок, покорила больше, чем дорогое ожерелье «папика». Она с чувством притянула его голову, коснувшись губами мочки уха.

– Начало завораживает, – искренне шепнула она.

Выросшие крылья заставили выложиться «на все сто» – опустошалось все, до неприкосновенных полок. Стол обрастал фантастическими замысловатостями на глазах. Возвышенный тон, принятый при встрече, возрастал. На развороте перехватила его взгляд, брошенный пониже талии.

«Там изъян?! – испугалась она.

Метнулась в ванную комнату: «Все в порядке, но слишком на пределе, с перебором, – заглянула на себя в зеркало. – Ах, милый мой «пограничник», ты с воображением…»

В груди зажглось. С «папиком» другое: тягомотство – желание быстрого избавления – здесь страсть похожая на чувство.

Запустила популярные двусмысленности Кая Метова на самом минимуме звучания ненавязчивой увертюрой.

По звонку узнала свою «Тюху»

– Танюха, проходи: хочешь, включайся – хочешь, падай, отдышись. Ты милашка сегодня, расскажешь потом, кто помог. Ты всегда легко читаема, а сегодня в глазах за-агадка. Молодец, ты у меня умница. Знакомься – Максим.

«Макс галантно, без театральщины, поцеловал ее Тюхе ручку…»

Она захотела вспомнить: поцеловали ли ей руку при встрече? «Да, конечно, просто подарок смазал летучую обязательность».

Стол довершался цветными аппетитными изысканностями.

«Спасибо «папику» за настольную классику, успел заразить и хорошим. Сам поесть любил, поэтому и приобщал к титулованным рестораторам – результат налицо».

Ее фирменное обретение – организация банальной «мимозы» или того же салата «Оливье», со своеобразным подходом, включающим пикантные вкусовые фантазии и оформлением композиции, когда после десяти отнятых ложек громоздятся не изрытые останки пиршества. Цветной сполох раззадоривает сбитую было оскомину открытием первозданной целины.

Мельком поймала взгляд Тюхи – бледное лицо схватилось пожаром.

«Тешишь себя надеждой на Максика? Повремени, милая, сама не промах, из двух потоков выберу полноводней – оставшийся тебе, так-то».

Таким зажигательным свойством обладает один-единственный день – переходная грань между «старым и новым», в этот день загорается уж совсем безнадежный пессимист. Этот праздник – апофеоз сбывшихся – прошлых и ожидаемых – будущих надежд. День, когда уже не здесь, но скоро там – ее истинное состояние души. Изольда любила его и, несмотря на обреченность бытия, всегда страстно ждала, безмерно возбуждалась, пытаясь найти, именно в этот день из далекого детства, продолжение несбывшейся сказки.

Незадолго до праздника она искала в архитектуре запутанных коридоров одного делового нагромождения, юридическую конторку. Случайно открыла резную тяжелую дверь и… очутилась в краеведческом музее. Многозначительная тишина (бывает и такая) осадила вдруг ее бешеный ритм разинутой пастью доисторического ящура. Она родилась в этом городе, выросла, но не помнила такого. «Может быть, в школьные годы оно не существовало? Скорее всего, обязательная экскурсия минула ее стороной». Она сосредоточилась, в разных ракурсах рассматривая скелет существа. Ящички под стеклом ее бы не заинтересовали, если бы в углу перед одним из них, с железками, похожими на лошадиную принадлежность, не застыла фигура подтянутого молодого человека с дремучей курчавой бородой – он внимательно разглядывал один из мельчайших предметов. Стадное чувство сохранилось в человеке со времен палеолита – большинство тянет магнитом туда, где происходит скопление интересов.

Уголок литографий и линогравюр под древность ее не привлекла – пресловутое стадное чувство заставило подойти к стенду, где завис бородач. Он наклонился настолько, что шершавил бородой стекло. Изольда первой пришедшей на ум фразой привлекла внимание:

– Эта вещица из редкого драгметалла?

На нее отрешенно из-под дремучести бороды блеснули глаза увлеченного человека. Бородач окинул ее оценивающим взглядом – удовлетворенный, мягко улыбнулся.

– Удивительная вещица, применялась в выездке казаками царской гвардии в придаток к удилам. Кстати, вы попали в точку – из сплава сурьмы, меди и олова. Беру себе на заметку к исполнению. Вы наездница?

– Нет, что вы, а хотела бы – на данный момент, просто любознательная женщина, – ответила она не без игры воображения.

По манере общения она, несмотря на бороду, сумела вычислить: с ней говорит ровесник.

– Интересно, кто же вы в нашем захолустье? – кокетливо поинтересовалась она.

– Близок, очень близок к лошадям. По профессии я ветеринарный врач. И еще… я тонкий ценитель красивых креативных женщин.

Из музея вышли вдвоем. Изольда начисто забыла о цели своего визита. Она чувствовала и без того, не включая особый дар ощущать спинным мозгом – он ищет повод задержать ее, и она не воспротивилась: таких своеобразных незнакомцев в ее арсенале не случалось.

– Борода – она скрывает некоторые особенности мужского характера, зачем она вам? – Осмелилась спросить она.

– Я не ношу бороду как украшение. Меня ранило в кавказской кампании – довелось служить в то время срочную. Моему папе, видите ли, подобная служба виделась долгом – не принял отмазки. Представляете, в атаке в обе щеки на вылет. Ни один зуб не пострадал, а фактуру лица подпортило. Считайте мою бороду маскировкой. Я увлечен спортивной выездкой. Приглашаю через месяц в краевом центре подтверждение квалификации, могу уверить в предстоящем празднике.

Он понравился Изольде в разговоре подкупающе детской наивностью. В ближайшее же воскресенье с ним на пару верхами прошли легонький горный маршрут. Ей не пришлось напрягаться, с ним не требовалось игры. Ей, оказалось, не хватало именно естества, его певучие интонации усыпляли бдительность, дополняясь понятными ей томными многоточиями.

Вторым приглашенным, естественно, стал он. Поэтическое имя Руслан – ворошило фибры.

Она так решила: «Эти двое контрастных мужчин встретятся у нее дома, в непременном противостоянии друг другу».

Изольда готова была уступить одного из них Тюхе, не предвосхищая сценарий.

До «папика» она знакомилась без разбора, ни на что не претендовала – просто радовалась разнообразию, пока остро не почувствовала контраст контингента. Так появился «папик» – не глупый, не жадный, но потребитель. Все бы терпимо, да воля ее в общении с ним не шла ни в какой счет:

«Сделай то, что я хочу за мои деньги, хоть вывернись наизнанку».

После отпуска откровенных потребностей, всегда хотелось непременно помыться, и она шла в ванную, отпариваясь по часу. И все же эта чаша весов перевешивала другую – чашу размеренных будней и сопливых детей. Когда в мыслях возвращалась к пресловутой морали, успокаивала себя:

«Природа наделила меня сексуальной привлекательностью, так почему не самой природе нести толику ответственности за мои пристрастия?»

Она бросила жребий, но как обманчивы впечатления одного вечера!

Каждого из нас сдерживает определенная зависимость. Обстоятельства – вот мотор, запускающий лучшие качества, и, увы, самые худшие из них. Психологами эта тема муссируется давно, с поры осознания гомо сапиенс. Имя тогда у них было другое – оракулы. Смаковать горазды многие, предсказать исход – не может никто, только игрок в состоянии сделать рискованную ставку и… выиграть или проиграть. Лучше сожалеть о том, что сделал, нежели о том, чего не успел.

Изольда в прямом понимании не играла – она жила своей авантюрной женской сутью. Таких особ эксцентричные броски молодости греют до глубокой старости.

Как неприятно другим исключительным категориям женского пола слышать подобное: основная движущая сила – это степень авантюризма. Не станем задавать романтикам неразрешимую задачу. Где большинство – там классика. Изольда – классический образец.

Последними по ее сценарию приглашались Игорек с Маришей. Почему так ласкательно именно к ним? Был этап в ее жизни, когда она до болезненного увлеклась свингом. Эта пара составила ей самую интересную партию. В целом, у плеяды любителей подобного «экстрима» отношения складывались более чем доверительные – они становились одним целым. Здесь получали дефицит официально отвергаемых чувств. Для нее, в этой кажущейся на первый взгляд грязи, существовал объяснимый смысл. Чтобы сделать практический выбор, надо пропустить через себя все – до тайны, дремлющей в сознании. Она, конечно, не из тех, у кого начисто отсутствует логика мышления и, естественно, не станет опровергать достижений науки в том, что Земля круглая. Она не попирала аксиомы, не требующие доказательств – о духовных течениях она могла бы спорить долго. Одно золотое правило она оставила за главную основу – жить без насилия.

Каково же было ее удивление, когда она увидела их на пороге в одной оживленной компании.

– Случайная встреча? Общая работа? – слетело с языка.

– Да не парься ты, Изочка, Руслан наш, – вытащил ее из ступора Игорек.

Изольда не считала себя паинькой, но устремления на будущее держала в струе обще дозволенного. И кто знает, чего здесь больше: сильной идеологии государственной машины, доброго примера ее родителей, работы ли праведных генов далеких предков. Ей все же стало не по себе, хотя выбор пока не определился.

Пунцовая Тюха ворковала на кухне с ее первым обретением. Последним взглядом Изольда окинула украшенный стол, между тем и окружение – все нашли уютную нишу в ее квартире, похоже: она одна остается не удел. Ветеринар преобразился – они с Игорьком охаживали стиснутую между ними Маришу. Изольда позавидовала ее природному дару: отключаться от всего наносного почти мгновенно. Мариша входила в транс от теплого прикосновения мужчины, там никогда не было самоедства, при желании она могла раскрутить самого устоявшегося семьянина. Тот, кого она выбирала своей целью, после двух-трех томных фраз верил в собственную неотразимость. Квалифицированными свингерами могут стать далеко не все – этот дар заложила в нее сама природа. Она лишь мельком взглянула на нее, однако от гипнотической составляющей Изольда забыла о столе, и о том, зачем вообще собирала выхолощенную компанию. Острая потребность возможно быстрой услады навязчиво поселилась в груди – ей сиюминутно захотелось забыться в хитросплетении обнаженных тел.

«Пусть все остальное потом», – почти сдалась она.

Язык придыханий и взглядов, парализующих волю, у свингеров работал лучше всяких слов, стоило дать им зажигательный повод. С великим трудом она пересилила себя.

«Пришло время брать бразды правления в свои руки», – встряхнулась она, представив себя мокрой собакой, едва выскочившей из воды – наваждение начало отпускать.

«Необходимо раскрутить вечер по своему сценарию. Это никуда не денется – желание раствориться не в состоянии, со временем оно становится желаннее».

Заставив себя заговорить, она предложила Максу отвлечься и поухаживать не так избирательно. Подействовало – он во второй раз за вечер украдкой или, ей показалось, стыдливо посмотрел на нее. Посмотрел, как раздел.

– Наливай, дружок, предлагаю вспомнить прошлое (поймала себя на мысли, что повторяет традиции «папика») и выпить за то хорошее, что оставило в нас теплый след. Чокаются, когда озвучивают смысл отчетливо – тут сокровенное, у каждого свое, возможно, ушедшее с прошлым навсегда. Давайте чокнемся на массу стола!

То ли оттого, что шампанское оказалось не халтурой, то ли от преобладания хороших впечатлений в уходящем году, все выпили с удовольствием и до дна.

«В этом году «папик» подарил ей квартиру – событие знаменательное, но выпила она не за это».

Затем пошли здравицы – восхищения по поводу кулинарных изысков стола. Она отвлеклась от своих мыслей: в словах звучали вполне заслуженные хвалебные.

Макс резко наклонился к ее уху – от неожиданного щекочущего шепотка она резко отпрянула, тем и обратила на себя внимание. Компания среагировала хором:

– Где больше тре-ех, там для секретов есть подво-ох…

Ему не дали договорить, но смысл она уловила. «Он хочет уединения со мной?!» Выбора ей не оставили. Когда все угомонились, она сделала музыку громче.

– Позвольте несколько «па» сударыня, – слегка смущаясь, предложил он в полголоса…

В медленном танце они уединились у окна– остальные ввинчивались несколько поодаль. Макс молчал, многозначительно поглядывая в глаза, чего-то ожидая от нее. Быстрая мелодия сменилась медленной – они же продолжали танцевать в заданном им щадящем ритме. Она чувствовала грудью его молчаливые посылы, почему-то не создающие ощущения полного комфорта.

Друга Виктории она считала флегматиком, из-за его медленной реакции на меняющиеся события. Мужские имена старого звучания слились у нее в одну смысловую форму: «Не для меня»; она напряглась – хотела вспомнить его имя, и с сомнением остановилась на Романе. Он неуклюже топтался с Викой в танце, переминая ей спину. Изольда ужаснулась этим мелочам – раньше она не обращала внимания на подобные подробности. Отдаваясь только своему влечению, она никого вокруг не видела.

«А что, собственно, произошло? Один промах – еще не кризис»

Она посмотрела на задумчивую Тюху – безразличие сменилось жалостью к ней. Она отстранилась от Макса и показала глазами в ее сторону.

– Извини, мне надо…

Тройка единомышленников незаметно растворилась. Квартира состояла из трех комнат улучшенной планировки – «папик» на собственном досуге не экономил, в двух других их тоже не оказалось. Она вспомнила экстремальный свинг на ногах в ванной комнате и попыталась пройти туда – дверь не поддавалась. Жаром окатило грудь – она представила себя там и уже не могла сдерживать порыв, поскреблась условно – ей открыли.

…Выходили размякшие, перекрестно целуя друг друга. Сковывающая животная страсть откатила – осталась пустота: вакуум в желании делать что-либо. Женской манерностью ветеринар придержал ее под локоть, масляно подмигнув. Несколько минут назад ей было все равно, глядя на него – сейчас он, общей для них тайной, стал ей омерзителен.

Макс сидел, обняв спинку стула, рассказывая о чем-то Тюхе. При ее появлении он тоскливо посмотрел в ее сторону. До Нового года оставалось пятнадцать минут. Изольда включила кем-то заглушенный звук телевизора: «папик» рассуждал о новогоднем выступлении президента как о «Вестнике» климата страны. Он научил ее видеть скрытую озабоченность или оптимизм. Президент начал говорить, и она нашла в его выступлении примитивный оптимистический прогноз.

Ударили куранты – весь мир, кроме нее, взорвался оглушительной радостью. Она выпила шампанского, но не почувствовала его возбуждающего воздействия. Ей захотелось зло рвануть Макса, привлечь к себе силой и закричать: «Дай мне то, что я безвозвратно потеряла».

Часть 2 Макс

День начинался обыденно – он с утра не предвещал ничего яркого – в дополнение запасмурнело. Межсезонная монотонность начиналась с рабочего комбинезона, хотя при приеме на работу и обещали нескончаемый праздник. Отчаявшись найти работу по профессии, близкой к журналистике, он обрел здесь достойную альтернативу. Работа гида во вновь образованном природном парке, в условиях, приближенных к естественной среде обитания, – в нем присутствовали звери со всех шести континентов. На первый взгляд, работа предполагала быть интересной и даже творческой – благо и программа, и лимит вменялись на свое усмотрение, под собственной редакцией. Поработав с неделю в библиотеке, он восполнил пробел в специфических знаниях, дополнив их профессионально художественной окраской – получился неплохой экскурс в мир интересного. Текст администрация одобрила без существенных поправок. Управляющий центром имел полномочия на свой мандат доверия – он посоветовал расцветить материал небольшими шоу-эффектами, дополняющими географию обитания. В итоге он включил в программу существующую легенду местности с трагической историей влюбленных, испивших целебной воды оленьего источника и обретших вечное существование в живых камнях. Две скалы, поразительно напоминающие склоненные головы, замерли друг против друга в немом воплощении покорности.

В сезон массовых отпусков он сопровождал группы по горным пересечениям парка, на ходу зажигаясь, часто импровизируя. Он чувствовал, как люди увлекались вместе с ним, и этот факт взбадривал, давал новый стимул совершенству его творчества. Но сезон уходил так же быстро, как бурные сезонные речушки теряли здесь свою взрывную спесь. После сентября поток людей сникал – экскурсии происходили в составе 3–4 человек, а к концу сентября он и вовсе остался не востребован. Однажды его вызвал управляющий, сделав предложение перейти от сезонной работы на постоянную, расширив зону обязанностей. А именно: поработать в помощниках по уходу за животными. Так он стал работать в паре с ветеринаром: проводили лечебные процедуры, кормили животных по строгому рациону. В своей сути он был консервативен – долго приживался в новых условиях, другой возможности у него все равно не предвиделось, более того, он любил животных.

С виду вальяжная, но коварная тигрица по имени Шахиня в его бытность привела двух малышей. Из-за опасения в ее нервозности от недостаточной лактации, тигрят посадили на доппаек. Это были буквально первые дни его работы, тогда он только готовил материал для будущей работы. Тигрица и подвигла его на изучение материала по тиграм в первую очередь. Узких специалистов по диким зверям найти не смогли – единственный ветеринар, которого просто уломали – папашка Риза Усеинов. Он курировал в далеком прошлом верблюдов, приходилось лечить ослов, мулов – тигров он боялся патологически. Максим удивлялся его инертности. Малое количество молока восполнимо при тонком подходе к ее питанию и общению. Из материалов книги он узнал об искусственниках: их слабом иммунитете. При созревании, если те и выживали, репродуктивности от них ждать не приходилось: существовали они вяло, сугубо внешне напоминая о принадлежности к тигриному роду. Максим в то время жил один на съемной квартире. В нору, как он называл этот угол, приходил только на ночлег – все свободные вечера проводил подле клетки с малышами. Отрывая от части заработка, он украдкой дополнял рацион тигрицы легким сочным мясом кролика. Уже через месяц ее нервозность пошла на спад, теперь малыши, насосавшись вволю, не травмировали ее порожние соски. При виде Максима тигрица перестала предупредительно оголять клыки. За время трудного в ее существовании общения, с ним, тонкий чувствительный хищник начал понимать: от него исходит добро. Тигрица принимала его запах: после его рук больше не вылизывала ревностно детенышей – Максим стал для нее своим. Пришло то долгожданное время, когда тигрята через решетку ластились к нему, совсем, как ласковые наивные котята. Сидеть бы ему на бирже труда на жалкое пособие, но в небольшом коллективе трудно не заметить добрую душу – именно этот фактор повлиял на выбор управляющего. Позже Максиму, как ценному кадру, разрешили ночевать в пустующей комнате отдыха.

В тот день Максим выбрался в город. В унылый центр провинциального городишки его не тянуло, но расходные туалетные атрибуты требовали пополнения. Он уже вернулся и шел при параде по безлюдной аллее, когда увидел странную молодую женщину, типом и складом напомнившую ему о прошлом. Он увидел ее в абсолютном одиночестве террасой выше. Тоска по прошлому едва утихла, а тут перехватило дыхание. Он поднялся на террасу и не обнаружил женщины. Максим поискал глазами и удивился ее внезапному исчезновению – заглянул на склон выше, но скальный мергелевый сыпняк ответил одиноко упавшим камешком. Максим опешил: «Мистика?!» Слева от него возвышалась скала экстрима. У управляющего на этот счет была задумка – подобное он видел в ОАР, в Александрии. Как и там, он хотел водрузить на скалу ручную шимпанзе. Желающие могли купить внизу для нее лакомство, взобраться вверх и сфотографироваться рядом. Прирожденный коммерсант, он подсчитал дополнительный доход – результат его вполне удовлетворил. Сейчас скала с одиноким деревом ждала своего сезона. Максим случайно взглянул вверх и увидел ту самую женщину. Посверкивая белым бельем, она неуклюже карабкалась вверх. В первое мгновение ему стало до слез смешно – по одержимости восхождения ему вспомнился сюжет из «12 стульев», но в следующее мгновение он испугался за нее – в сезон существовала страховка, сейчас ее не было. Его реплику женщина услышала, но «восхождение» продолжила. Максима резануло по памяти белым бельем… Достигнув промежуточной точки, женщина села на наклонный ствол дерева и, похоже, испугалась высоты.

Максим взлетел туда в один миг, однако спокойные самоуверенно-нагловатые глаза незнакомки насмехались над ним. Увидев ее ближе, он понял: прошлое не ушло – оно лишь изменило форму воздействия. Женщина до безумия была похожа на Эльку…

Максим, или просто Макс, как его звали сокурсники, возвращался с загородной вечеринки по поводу успешного завершения сессии. Позади пять лет учебы в университете – впереди дипломная практика в захудалой газетенке Алтайского края, направление жгло карман своей бесполезностью. У местного товарища по курсу они спаянной компанией «нахрюкались» из домашних запасов доброго вина: не то чтобы до «поросячьего визга», но до того отпущенного состояния, когда тормоза скользили – некоторых потянуло на «любовь» – он оказался лишним, хотя с Элькой были виды, и та как будто благоволила ему. «Возможно, он переосторожничал с ней?»

Природная стыдливость держала, в его двадцать два, в полном неведении о психологии молодого существа женской принадлежности. Словом, он остался не у дел. В состоянии острого озлобления ему пришлось тащиться через запутанный дачный поселок на трассу. Голова моментами отключалась, но злость подбадривала разум. Вышел на трассу далеко в стороне, потом тащился к навесу, маячившему в отдалении рубиновой крышей, именуемому «Остановка по требованию». Машины проносились мимо, не замедляя ход на его попытки голоснуть. Уже темнело. На милосердие в ночи, да еще в определенном состоянии, рассчитывать не приходилось – он скрючился на перекошенной лавке. Неровная плоскость держала в напряжении. Бахус брал свое – в дреме он упал на землю.

Над головой что-то мяукнуло.

– Максик, прости, я спьяну потеряла тебя. По запаху табака поняла, что рядом не ты. Куда ты пропал в натуре? Я тебя ждала, не этого… Последний стакан был лишним. Если бы не блеванула… ик, ик, потеряла бы тебя навсегда. Прости, Максик, ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь?

Падая с лавки, Макс ушиб плечо.

– Элька, заметано. Дерни за руку, кажется, плечо выбил.

Элька угоднически взялась за руку и, едва удержавшись на ногах, дернула – сустав хрустнул, но боль сразу притупилась. Он начал приходить в себя: Элька извивалась перед ним, похожая на гуттаперчевую куклу. Она никогда не была девочкой с тормозами, но сегодня она удивила его. «Если она смогла в безнадежном состоянии встряхнуться и догнать его… Может, действительно любит!» Мозги закрутились на опережение. Горечь отлегла, и он мысленно попросил прощения у неба за «суку», которой окрестил всю женскую принадлежность. Под ускоренно бьющимся сердцем подзуживало раненое самолюбие – захотелось сатисфакции, здесь и сейчас. Ущемленному самолюбию желалось восполнить то, чего недобрала природа молодости. Он сжал Элькины особенности, выступающие ему вызовом, Она пискнула от неожиданности, чертыхнулась, но тут же обвисла на нем, сдаваясь без сопротивления. Раньше у них случались моменты, когда Элька тоже сдавалась, но он сам не шел дальше: прагматический разум останавливал его. Подогретый Бахусом, а, возможно, получивший горький урок, Макс подумал: «Как же я был одинок до ее прихода? Может быть, желание обладания и есть форма проявления ответной любви?»

Элька начала киснуть, а он, в противовес ей, делался все трезвей. Бесцеремонно притянув его на лавку, с проснувшимся ожесточением, она неуклюжими рывками попыталась снять с него рубашку – пуговицы с треском отлетели.

– Прямо здесь… и сей-час или никогда! Евнух ты недобитый или мужик?

Со стороны Элька казалась жалкой: растрепанная голова неуправляемо моталась по сторонам, выражения глаз он в темноте не видел, но именно в таком состоянии он захотел ее до озноба, до невозможного отступа. Ее жаркое дыхание искало его участия. Он не желал более думать ни о какой морали – он хотел ее.

Максим вырос в благополучной семье, но кто не знает, как притягательна азбука улицы?!

По-настоящему совершенным может стать испытавший на собственной «шкуре» двойные стандарты окружения. Аскеты призваны матушкой-природой сбивать накал поиска. Разве кто-то из этих ледышек стал айсбергом?! «Глыбы» восстали из противоречий, из мракобесия осуждений. Именно сумасбродством подпитывают свое божье предназначение гении. Их могло быть значительно больше, чем известно истории, но идеология – великая наука. Управлять нестойкой психикой, возможно, и правильно… только самые непотопляемые оставили несмываемый временем след. Никто не сможет назвать степень и качество воздействия на будущность другой формы – под именем «свободная мораль?»

Сдерживающий фактор света перешел в область домысла – темнота сгустилась до блеска Элькиных шальных глаз. Редкие домики дачного поселка светились окнами – большинство из них погрузилось во мрак безлунной ночи. Озноб близкого обладания завладел Максом настолько, что ему с трудом удавалось концентрировать мысли в одурманенной голове. Не такую близость он холил в своей голове. «Надо что-то придумать…»

Элька висла на нем, открывая возбужденным шепотом новые влекущие подробности. Макса несло легким летучим облаком в заветную сказочную даль.

Сколько потерявшихся во времени и пространстве мужиков лишилось управления, зачастую от миража. Много позже выявляются истинные ценности – редкие впоследствии способны на самобичевание. А и зачем?! Какой прок в пустой энергии? Впрочем, иногда моральное удовлетворение – тоже прок.

Поборов остроту искушения, Макс мягко выпростался из вязких объятий, взял Эльку за руку и потащил за собой.

– Не хочу никуда, – упиралась Элька, – здесь…, давай останемся здесь… Не мужик ты, ты-ты-ты… – медуза.

– Эличка, я хочу по-человечески, потерпи чуть-чуть.

Он остановился у аккуратного кирпичного домика – окна молчали темнотой. На калитке замок и никаких признаков присутствия – у колодезного сруба застыл в недоумении белый красавец-кот.

Элька начала что-то понимать.

– Правильно, как все п-просто, снимем меблированную комнату в аренду на одну-единственную ночь. Плата – в подарок влюбленным. Правда, Максик, ты счастлив?!

Максим перелез через заборчик, подвернувшимся под руку металлическим прутом, вывернул дужку замка.

– Прошу, сударыня, в апартаменты, не «Астория», но лучшее в этом районе.

– Мы не гордые, М-максик…

Тронув в щипковом реверансе юбку, Элька нестойко последовала за ним. Максим помнил с детства, как они с отцом, приехав на дачу за сто пятьдесят километров от дома, не нашли ключа. Отец побалагурил., достал перочинный нож и отодрал штапики – через выставленное стекло они забрались в домик. Максим запомнил этот день – на следующее утро на его удочку поймалась огромная щука.

Не задумываясь, тем же манером, он вытащил стекло, открыл изнутри замок и впустил Эльку.

…Он упал на стоящий, тут же на веранде, между двумя кадками с растениями диван, и раскинул руки – Элька, не мешкая – на него, с лету опалив его губы горячей смесью спиртного с женской особенностью. Под руками легко поддалась резинка трусиков… Элька, вдруг, странно охнула и осела на него свинцовой тяжестью неуправляемого тела.

– Давно за вами охочусь, ироды проклятые, получайте, – раздался свирепый хриплый голос у них над головой, – осина изгонит нечистую силу.

Тело Эльки дернулось – Максим попытался выскочить. В ярком свете, ударившего в глаза светильника, ее тело замертво вытянулось рядом с ним, продолжая улыбаться самоуверенно-нагловатой Элькиной улыбкой. Такие желанные, еще мгновение назад, ее стройные ножки заголились до ослепительной белизны нательного белья. Максим пока не осознал, какой смерч пронесся над ними. За спиной заголосили – он увидел седую крупную старуху – в руках она судорожно сжимала толстую палку.

Простое мальчишество и коварство окружения лишили Эльку будущего. За несколько мгновений Максим поседел. Тоска, поселившаяся у него в сердце, оставила одно-единственное желание: навсегда заклеймить себя отшельничеством. Он уехал далеко от того места.

…Проклятое время – оно стирает соблазнами в памяти горькие уроки жизни. Он загорелся вновь, чтобы уже окончательно поставить точку на потрепанной странице местами истертого прошлого.

Встать, суд идет!

Эти слова инородным телом увязли в Мишкиной голове, множась эхом в провалах сознания. Последний месяц хотел уснуть, чтобы на какое-то время забыться, но не мог, а сейчас боялся: при очередном провале он вздрагивал, слыша издалека свой неузнаваемый голос.

– Ну, ты, парашник, зяво закроешь? – возвращался он в действительность от пинка.

В нечеловеческих конвульсиях проводил ночь, не смея ворохнуться на скрипящих нарах, боясь при этом провалиться и потерять контроль над собой. Члены тела затекали, сердце бешено колотилось. Осторожно, зная каждую «клавишу» нар, он сползал, садился на цементную стыль обшарпанного в выбоинах, всего в кровавых подтирах пола, и медитировал. Холод стрелой пронизывал позвоночник до основания черепа, сковывал до ватности коленок. В таком состоянии он как-то контролировал себя, но организм на глазах таял. Он не видел себя в зеркало, но по прилипшей к зубам коже щек чувствовал исхудание. Его отправляли к врачу – тот задавал дурацкие вопросы:

– Кем вы себя чувствуете? Что-нибудь видите на потолке?…

«Почему он не спросит, а хочу ли я смотреть в него?»

И его снова возвращали в камеру. Мишка понимал, что мог бы подыграть, и тогда бы смог кидать вволю свое тело по самой скрипучей кровати всю ночь, не страшась возмездия.

Уплывающим сознанием он понимал: с этим послаблением все канет в необратимую бесконечность и впереди одно беспамятство. Жалкие обрывки сознания все еще держали на плаву. Он не спал, но садился со всеми за стол, силой вталкивал в себя что-то мерзкое и липкое. В погибающем теле, наверное, одна живая разумом извилина мозга и позволяла ему оставаться в кислой атмосфере прежней камеры, она одна позволяла надеяться на спасительный исход материального – морально он отомщен.

…Бережно поправляя в коробочке подстилку рыжему взлохмаченному, смахивающему на дикобраза, хомячку, он с нежностью приговаривал:

– Не бойся, хомочка, ты будешь не один, мы взлетим вдвоем, и ничего, что страшно – летают же другие. Вон, и самолет наш уже подруливает. Смотри, открой же глазки – он большой и надежный, – успокаивал он больше себя перед первым в своей жизни полетом, глядя, как его закадычный друг, маленький хомячок, совсем не беспокоится по этому поводу, а лишь выражает некоторое неудовольствие по поводу остуженного ложа, нервно ткнув знакомую руку маслинкой носа.

Мишка летел с мамой в Америку на встречу с отцом, который по каким-то обстоятельствам не мог вернуться домой уже много времени. Его грузовой пароход приходил куда угодно – всегда очень далеко от дома. Наверное, ближе не получалось. Мама часто повторяла:

– Папа с таким трудом попал «под флажок», едва начали выбираться из нищеты – надо терпеть.

«Но надо, так надо. Эх, если бы не самолетом…»

Он боялся себе представить ту кошмарную высоту, на которой они летают. Но мама не хотела этого понимать, и он успокоился после ее согласия взять с собой хомячка. Перед его хладнокровием Мишка пасовал, ему становилось стыдно перед хомячком и он, стиснув зубы, заискивающе общался с ним, готовый к подвигу.

…«Как давно это было. А как сладко на сердце – никто больше не обидит беззащитную животину».

Хомячка тогда в самолет не пустили: его, верещащего, силой вырвал из его рук милиционер. Хомячок был добряк, но в отместку по дружбе тяпнул его.

Милиционер тряхнул рукой, и рыжий пушистый комочек зашелся на полу в предсмертной судороге.

– Вот, видишь, он захотел спать, – сморозил милиционер, поднял брезгливым щипком дрожащее тельце его друга и опустил в мусорный бак.

От того путешествия в детском сознании остался душераздирающий визг и искривленное в злой усмешке лицо.

– Ты покажи мальца доктору, – помнилась еще удивленная мимика отца. И он не понял его трагедии.

Машины безостановочным потоком шуршали шинами. Деревня в дальнем Подмосковье, куда он перебрался на ПМЖ с больной дочерью, делилась автострадой на две части. В противоположной от них стороне, через автостраду, находился единственный магазин. Детский врожденный паралич испугал мать, она отдалилась вначале в работу, а потом и вовсе пропала бесследно. Дошли слухи: с молодым протеже в Чехии открыли дело, да потерпели фиаско. От продажи квартиры осталось немного денег, на них он исполнил желание дочери: купил ей милого, юркого кокера с именем Джулия. Один раз в три дня он позволял себе вояж на ту сторону дороги. Пытаясь угадать достаточную прогалину в несущемся потоке машин, держа одной рукой сетку с хлебом и прочей снедью, другой урезонивал прыткую собачку. При вечном дефиците времени хотелось одновременно решить две повседневные задачи.

Модно наблищенный тяжеловоз фыркнул тормозами – водитель галантно показал перед собой, заслонив огромной массой сигналящий нервный поток сзади. Мишка подходил к противоположной стороне, когда на обочине его ослепил несущийся черной пантерой авто, в глазах отпечатались «555» его номера…

Пришел в себя Мишка в гипсе. Первые мысли его были о дочери, а первые слова:

– Что с Жулькой?

Убитую собаку закопали сердобольные соседи, а дочь увезли на попечение социальные работники.

В день выписки, остановившегося у провисшей створки ворот своего домика, Мишку приперли зловещие «555» – он вздрогнул, так неслышно тот подкатил.

– Ну, че, еще под колеса захотел? Пиши следователю отказную, если хочешь выздороветь. Глазками надо чаще по сторонам моргать. Твое счастье, что мастер смог опоганенное крыло классно сработать, не скажешь, где вмятина была.

От такого откровенного цинизма Мишку бросило в жар, резко засаднило в поломанных ребрах, но он сдержался, пошатнувшись на склеенном суставе, с трудом «вырулил» в просвет ворот и безмолвно поковылял к дому.

– Ты че, урод, уши отказали?

Негодование кровью ударило в затылок. Перед глазами Мишки из далекой памяти возник несчастный, дрожащий в предсмертной судороге хомячок. Не помня себя, он метнулся к шкафу, выхватил из клейковины паутины охотничий 12 калибр. Оставляя на матовом воронье мокрые блестки своих уверенных пальцев, забыв о недуге, саданул с разворота, не целясь, в ненавистную фигуру…

Как мало ценится в нынешнем мире совесть – как много в нем необузданного зла.

Несостоявшийся разговор

Насыщенный ароматическим букетом воздух гипермакета мерцал неоном ослепляющей силы. Неизбежность собрала здесь по случаю тех, кто так или иначе готовился продолжить дефиле роскоши. Суетились разборчивые пенсионеры, в призрачной надежде всматриваясь в то, что радовало глаз; небрежно кидали свертки в беспорядочно наполняемые тележки, узнаваемые по рассеянным мимолетным взглядам, предприниматели, занятые далекими отсюда мыслями. Мерчендайзеры в униформе сосредоточенно облагораживали товар на опустошенных полках. Каждый из них не привлекал ощутимого внимания застывшего на часах охранника. И что странно, при постоянном перемещении и огромном скоплении людей не было типичного базарного гула. Тем не менее, сосредоточенная масса все же создавала некий фон. Здесь не принято торговаться, золотое правило гипермаркета – воспринимать предложения «post factum», молча перелопачивая жерновами мыслей скачущие цены.

Вдруг от входа покатилась непонятная пока, но настораживающая тишина – так тягучая океанская волна зреет силой перед выбросом на берег.

Он влетел, опережая семенящую свиту, ограждаемый всевидящей мобильной охраной, задал вопрос, не дождавшись внятного ответа, заговорил вновь, резко, отрывисто, по-военному. Кисло улыбнулась пенсионерка, соображая, радоваться ей нежданной встрече или отчаяться в попытке отчленить в озадаченной суровыми буднями голове главную мысль. С годами не так остра стала память, но его она узнала сразу:

«Это же он – достойный представитель России, ее, Клавдии, последняя надежда. Он так не похож на всех предыдущих говорунов. Именно ему она верила, ждала и заслоняла, как могла, от лавочных дискутеров. Все еще плохо? Значит, просто нет иного выхода! Сделает сильной государственную машину – потом заживем».

От нервного напряжения у Клавдии повело голову, перед глазами замельтешило: «Не брякнуться бы…»

На мгновение мелькнула мысль от внезапно накатившего отчаяния:

«Повиснуть бы на близкой могущественной руке да рассказать всю правду, как на не самую маленькую пенсию в восемь тысяч рублей тяжело существовать.

И что нельзя, но так иногда хочется разговеться сладеньким! Сколько ей осталось этих «шалостей…». Тут же другая мысль: «Соседка Надюша получает и того меньше – до шести не дотягивает, а все так же – от звонка до звонка в строю отстояла».

Он с той же телевизионной отмашкой прошел ну совсем близко – пахнуло мужским парфюмом, мило улыбнулся, даже кивнул. Клавдия ответила улыбкой, хотя он прыгал перед отуманенным сознанием кузнечиком. Боясь испортить собой торжество высокого порядка, Клавдия, придерживаясь рукой за выступы переполненных стеллажей, на негнущихся ногах заторопилась к спасительному выходу. В створе двери резануло откуда-то сверху:

– Можно повременить с надобностями? Отставить… пусть идет, – рыкнул из глубины другой голос.

Спасительный просвет придал сил – Клавдия засуетилась. Когда пахнуло прохладой, а в лицо ударил блик заходящего солнца, она поняла: кошмар продолжается. Больше всего она боялась остаться беспомощной, сознание, к счастью, не покинуло ее. Клавдия глубоко вдохнула знакомый, пахнущий теплым асфальтом и выхлопом автомобилей родной московский воздух. Впереди сквер с рядом спасительных лавочек. Она опустилась с краю, спиной к бесстыжим малолеткам – те, невзирая на нее и прохожих, извившись змеиной свадьбой, лизали друг друга. Расшалившееся сердце постепенно успокаивалось, она задышала ровнее, села удобнее и, чтобы не лицезреть бесстыдство, прикрыла глаза. Сколько раз подобные состояния пугали ее, сколько раз она прощалась с жизнью, перед глазами стремительно проносились прожитые годы. И всякий раз мысли останавливались за чертой, предшествовавшей страшным испытаниям. С каждой очередной тягостью ей становилось все отчетливее понятно: жизнь осталась за той чертой – она пока есть, но на самом деле ее давно не стало. В перестроечном угаре погиб в авиакатастрофе единственный сын – подающий надежды ученый НИИ, едва начавший наводить контакты за рубежом – обещал ей достойную старость.

«Разве не заслужила она лучшее содержание у себя на Родине за сорок пять лет работы?!»

Корила себя одним: из кожи вон лезла, тянула сына в институте, выходит, сама же толкнула его на путь поиска.

«Все оболтусы – сверстники с одного двора – преуспевающие спекул…, тьфу ты, бизнесмены. Это ли справедливость?! Ничего, премьер энергичный, бьется, старается. А ведь худенький, небось, не семижильный. Как весенний воздух пахнул в лицо. Жалобщиков много – терпеливых мало».

Парочка скрипнула лавочкой, единым скрипичным ключом заковыляла восвояси. На их место присоседился старикашка с пудельком на поводке. Вертлявая собачка заегозила в позыве, но древний поводырь мертвым якорем влип в сиденье. Та заскулила и облила промежуток лавочки между ними. Клавдия поднялась, поймала горизонт для верности и хотела двинуться к дому – кашляющий голосок остановил ее:

– Вижу, тоже одна, может, объединим пенсии?

От убожества стремительного предложения у Клавдии сковало горло, она попыталась ответить что-то ободряющее, а из горла только булькнуло отвлеченным звуком. Она ссутулилась и заковыляла по аллее.

По разделенной сквером дороге неслись автомобили, дополняя родное обиталище букетом неотъемлемых запахов столицы.

А земля все вертится…

Дождь полоскал с прошлого рассвета. Новый свет забрезжил и замер.

«Должна же когда-нибудь случиться передышка и у сильного целеустремленного человека?» – успокаивал себя возможностью понежиться под одеялом подольше в это хмурое, не подающее ни малейшей надежды на лучшее утро.

А мысли работают на опережение:

«Можно сократить разминку, быстрее перехватить – успеваю…».

Успокоив себя, продолжаешь лежать еще минут десять в полудреме, не отпуская «вожжей», наслаждаясь уютом постели под убаюкивающий шум непогоды.

А рядом – она, пышущая манящим теплом, безмятежная, знакомая до созвездия родимых пятнышек по низу спины. Она – доступная, но непонятная, желанная, порой невыносимая и влекущая – разная, а больше строптивая и коварная.

«Только пять минут – а стрелки летят!»

Осунулся на край постели, адаптируя ноги к окружающей среде.

«А ведь мог бы понежиться еще с часик. Проклятый характер: дисциплина во всем. Кто бы знал – какой ценой?!»

…Больничная палата окутана мраком непогоды. Добрая медсестра, не включая яркого света, ткнула осторожно каждой по градуснику, дав возможность еще на десять минут остаться между небом и землей. Но резко заныло внизу живота, усиливаясь, перехватило так, что обдало потом и сковало дыхание.

«Началось?»

А дождь все хлещет!

…Свежий норд бодрит, волновыми барашками загоняя зимующих здесь водоплавающих к самому берегу, под укрытие бетонной стенки.

Два отчетливых запаха щекочут ноздри: густой насыщенный – морских водорослей и хвои – застывших в покорном безысходным молчании исполинов сосен.

Безлюдно. Темнеет. Силы пока есть.

Тогда вперед, чтобы как можно дольше не возвращаться назад.

В голове каскад похожих на барашки моря мыслей, успокоение которым приходит подобно эпизодическим переменам природы.

«Во имя чего прошла жизнь? Во имя скопления популяции поддерживающей огонь в очаге, в ожидании самородков двигающих прогресс?! Удел стада?! А дальше? Для тебя лично зряшная суета? Отработанный материал на свалку истории!?

Печальный удел. Есть возможность поднатужиться, не растрачивая силы на мелкое. Как спичка? Собрав последнюю мощь при догорающей вспышке? Так почти ничего не озаришь и никого не согреешь?!»

Еще сто шагов вперед – потом много шагов назад по проторенной дорожке воспоминаний. Запах моря меняет русло мыслей. Одиночество обостряет чувства, отрезвляет:

Ты лучше голодай, чем что попало есть. И лучше будь один, чем вместе, с кем попало.

…В вахтовом автобусе – на другой конец города, стоя плечом к плечу, вдыхая чужой вчерашний выхлоп, встречая рассеянные взгляды, дожимаешь в голове последние минуты постели.

Мелькнуло на входе знакомое, аристократически белое высокомерное лицо, с кичливыми выразительными губами под рубиновой помадой. Глаза произвольно тянутся – встречаются с ее затаенными глазами.

«Замужем и как будто счастлива? Тогда почему так непредсказуема? Недостаточно внимания или генетическая развращенность? Но как притягательно хороша!»

Автобус спрессовывался все больше, торможения освобождали пространство – объем казался безмерным. Как и всякое устремление, и это заканчивалось логическим концом. Привод дверей шикнул воздухом – в лицо после кислой атмосферы пахнуло сырой здоровой свежестью. Народ высыпался, как горох из бездонной посуды, и катился под горку к проходной завода. Замешкалась – чувствую, ждет и, действительно, обращается громко с отвлекающим внимание окружающих производственным вопросом. Когда приотстали – шепотом спрашивает:

– Скучал?

– Не скучал, а исстрадался, что греешь по ночам другого!

Тем же шепотом под маской безразличия:

– Хочешь, уйду?! Все… косятся.

Следом – в голос, для конспирации:

– Не забудь состыковать нормативы в нарядах.

И заспешила, догоняя толстушку сверловщицу, играючи ступая красивыми стройными ножками на высокой ярко-красной шпильке.

«Красное очень точно контрастирует ее сущность. Готова уйти, а тыл держит – скорее игра».

…Порыв ветра хлестнул дождем по звонкому железу подоконника, огромное стекло задрожало. Вернулась медсестра, собирая градусники:

– Ты вся мокрая, тебе нехорошо?

– Перехватило, теперь полегче…

– Наберись мужества. Как участится – позовешь, отведем на стол. Уже скоро. Отвлекись, думай о хорошем, я скоро вернусь.

«…Интересно, существуют ли люди, у которых на поприще семьи все идеально гладко?»

Пронесся мимо шальной велосипедист, захлестнув тугой петлей воздуха тяжелые мысли. В просвет белых балясин ограды разгулявшийся ветер кидал черные волны. Пернатые взъерошенными шариками застыли в искусственной заводи. «Неспокойная им предстоит ночь».

Ветер в спину прибавляет шаг. Вот и знакомые кварталы – под прикрытием домов тише. Окна светятся экранами телевизоров и вечерним уютом. Белесые ветви платанов-аборигенов зябко застыли в судорожном ожидании лучших времен. Впереди очередная ночь вопросов без ответов, ночь вращения за собственным хвостом.

…Утреннее распределение по объектам требует оперативных решений. Ремонтники высокой квалификации с надеждой смотрят на тебя. Только стабильно высокий заработок может сохранить мощный костяк бригад. Каждодневный риск. И сегодня он на своем очередном пике. Успокаивает одно – победителей не судят.

Надрывающийся морской свежак гонит пенные барашки – бухта кипит. Двадцать пар глаз: одних – молодых острых, жаждущих сатисфакции, и других – слезящихся возрастной поволокой от вчерашнего излишества, ждут твоего начала. На рейде громада аварийного танкера в смерчах морской пыли – тоже ждет.

«Колеблющихся нет!? Сейчас ты один можешь перечеркнуть или озарить будущее».

Капитан катера Андреев, бывший старпом субмарины – опытный судоводитель, кроет изощренным матом весь белый свет, на свое настоящее и будущее, грозясь повернуть назад. И было совершенно непонятно, кто виноват больше: ты, непогода или его проклятая судьба. Через взлеты над пучиной моря и падения в нее стена танкера все вырастала. И вот огромная отвесная черная конструкция с подтеками ржавчины укрыла от непогоды.

…Глубоким вечером, на исходе дня, глотали опять вместо бравурных тостов, морскую соль на обратных галсах катера. Капитан с большей надеждой, слегка подшофе, орал в голос:

«Врагу не сдается наш гордый «Варяг»», – под аккомпанемент надрывно скрипящих переборок.

…Стол белел утренней бумагой с быстрыми закорючками ремонтного плана. В вытянутых ногах приятная слабость – в сердце непонятная тоска. Но почему Шекспир? «Увы, как скоро ночь минула…»

От острого музыкального слуха не скрыть крадущиеся шаги…

…Если пока удается контролировать свои мысли, значит, до невроза еще поживем. Порочный круг разорван Деном Брауном с его версией о Боге-человеке.

«Человечество явно глупит, пытаясь отобрать у самих же себя единственную возможность забвения перед страхом о неизбежном конце…»

…Бурный прилив крови остановил наползающее безразличие, затмил зуд уставших ног, вытащил из недр сознания ощущение всеохватывающей истомы. «Сильная красивая женщина сама ищет тебя – не является ли это главным достижением мужского начала?!»

От нарастающего волнения завибрировало дыхание. Она же замерла. «А ведь права… Неземному ощущению голос не союзник – малейшее напоминание о материальности тянет в дебри навязанного долга.

Теперь твое назначение вести события, управлять ими. Чаще безрассудство вытаскивает на свет открытия, достойные самородков, оставшееся – благоприятный фон».

Срываешься с места, в мгновение заполняется вакуум ожидания: на полу, на груде конторских бланков, совсем не романтически, завершается извечное влечение полов.

Не опешила, не остановила – достойно ответила, предвосхитила события, держа очаровательный пальчик на кнопке управления.

По заголенной спине потянуло из дверной щели сквозняком. Земные ощущения, значит, мы вернулись назад.

…От тянущей распластаться боли не услышала свой голос, но по сочувствующему взгляду окружающих вдруг осенило: «Я одна на земле, остальное – вне меня, в другом измерении». Трагедия личности тем больше, чем выше разум.

…Каждый прочитанный сюжет дополняется философией анализа.

«Не слишком ли глубокая тема для наступающего безумия?

«…Мама, почему именно мне и так больно?! Господи, помоги!»

«Тужься, еще, еще, сильнее. Тебе больно, а ему во много крат больнее, терпи».

Внезапное облегчение и далекий крик. Усыпляющая суета вокруг… и голоса.

– Смотри, парень у тебя, богатырь.

Что-то квакающее перед лицом.

«Неужели, все?!»

Встало утро следующего дня, высветив отмытые дождем вечнозеленые листья. Пропало сизое обрамление небосвода, но его сюжет остановился в красках вчерашней жизни.

И был ноябрь, и грело заблудившееся во времени солнце.

И Земля не изменила своего вращения…

Мама-а…

Живешь, не задумываясь: как будто ходят те же люди, мелькают пары, немало детских колясок. Внешне мир не перевернулся – изобилие, на лицах меньше скорби, правда, паритет высоких начал дал определенный уклон, да природные катаклизмы участились. А вот зла, даже для беспристрастного взгляда, стало ничуть не меньше. Всему можно дать определенное оправдание и успокоить себя: сие не вечно, тупость и двуличие политиков, корпоративная коллегиальность в управлении и глобалистские метания – суть преходящие моменты, они подобны скоротечной моде. Тем не менее, печально осознавать: таков твой удел, именно на твой век пал тяжелый рок быть промежуточным звеном в восхождении к всеобщему благополучию. Итог остается один: у тебя будет, как есть (дай Бог не хуже), а вот у других, возможно, даже не у твоих детей, станет когда-нибудь лучше. Простите за абстракции, позвольте купаться в их призрачной красе, пока можно, не страшась кого-то «обрызгать». Это ведь не призыв к революции?! Печальная роль Герцена все же сыграла бескровную роль в кровавой роли последователей. История ничему не учит, хотя идеология и призвана постоянно реанимировать память. Обстоятельства влияют на мировоззрения, видоизменяясь со скоростью на порядок выше и с точностью до «наоборот».

Любовь к отчизне – непреложная истина, она лежит в основе всех начинаний, поэтому постараемся в том же контексте, в условиях вышесказанного, плавно, но интенсивно коснуться насущного – взаимоотношения двоих, вернуться к основам философии Сократа, Платона, Шопенгауэра. Мир – это личность, а личность без любви и дружбы, что цветок под гнетом. Жизнь так скоротечна и противоречива: на раскачку времени не отпущено, увы. И дай вам Бог, чтобы в данных условиях удалось выбрать одно направление, всего лишь правильное направление на пути к открытию «вакцины противоядия». Даже при одном этом шаге мы «откоптим» свой век не зря. В других возможных случаях – как повезет…

«Я хожу в цилиндре не для женщин, В нем удобней грусть свою уменьшив, Золото овса давать кобыле».

– Стоп, стоп, стоп, милый, пока я не раздражилась. Твоя поэзия у меня сидит вот уже где. Ты сам видишь: у Маняшки далеко не все необходимое есть.

Живем в условиях приближенным к вокзальным: кухня, спальня, детская – все в одном исполнении. Есенин, говоришь – этот гуляка, бабник и мот? Скрашиваешь серые будни, чем я не краска для тебя? Работай – предложений полно, ты хороший спец по сантехнике. Подкопим, создадим нормальные условия, купим машины – пока отечественные, поднимем уровень – поменяем на иномарки, вот тогда и поговорим о поэзии, в иных условиях она для меня вполне приемлема.

– Бр-р, как мне тяжело с тобой общаться. Что ты впитала от учебы в универе, кроме своей цыфири? Пойми ты, аналитическая голова, поэзия, пусть не Есенин – другая, помогает в пути к достижению цели. А Есенин – он русская суть, мне лично, понятен красотой восприятия обыденности. Сижу я в канаве, а над головой клен сыплет палой листвой. Не идет резьба, задвижка, сволочь, не держит – живот и ниже плющит, что остается: скрежетать зубами и чью-то мать переворачивать в гробу?!

«Отговорила роща золотая…» приводит меня в умиление, в состояние невесомости, помогает забыться в грязи и сантехнической вони. А ты… «гуляка и мот».

– Маняшка, успокойся, папа не ругается – он громко разговаривает… ни о чем. Пока ты свои сантименты разводишь, Игорешка смотался в столицу, за какой-то год реальные деньги привез. А Ирка за ним так не смотрит! Первое – второе, чистота моя – ему только снится. Опять же, их бездарь в элитную гимназию пошел.

– Послушай, может хватит, а?

– Как о конкретностях, так в сторону?!

– Мы любим друг друга – главная для меня конкретность.

– Иди ко мне, ховошая, ну, что ты разошлась?

Она нервно трепыхнулась, попытавшись вырваться, но, покоренная бурей, сдалась.

Он поднял ее на руки, совсем воздушную, невесомую, фосфоресцирующую бледной кожей уложил на диван. Она внешне затихла, обмякла в его руках, с виду поддавшись обуявшим чувствам.

«Хочу ее обнимать, как обнимал три года назад, хочу покорять не в роли завоевателя, хочу весенней лирики во все колокола».

– Видишь, я гибкая, хотя внутри пожар, – прошептала она сладко в ухо. – Отлюби меня скоренько, страви похоть.

Маняшка замерла, напрягая свою двухлетнюю головку. Громкие голоса перешли на шепот. Она стояла, как стоят все удивленные дети, совсем не понимая, как реагировать на судорожные движения тел. «Палец в рот» довершил все сомнения. Как все естественно.

Не успела схлынуть волна возбуждения, а его рука продолжала круговорот нежного сопровождения – ее волевой бесстрастный голос рубанул с плеча:

– Давай впряжемся в работу без сантиментов, награда за нее – отправленные тобой потребности.

Волна негодования подперла к горлу на первых же звуках – с такой же неуправляемой силой, как подпирает вода в котелке от внезапного вброса излишней энергии. Смерчем взвинтилось покрывало. Он рванул его от безысходности – без замысла, заголив отработанные порозовевшие прелести, нервно, задом наперед, влип в трусы.

Хотелось заорать: убеждать, доказывать – до распирания жил, до разрыва голосовых связок.

– Откуда этот цинизм? Генетика, развращенность, издержки времени? Чего здесь больше?! Ах, какая разница!…

В сердцах он схватил озадаченную Маняшку, поднял высоко-высоко, прижал к себе – она мгновенно поняла ласку, ответила захлебывающимся от удовольствия смехом. Из неведомых глубин сознания выплыло страшное чудовище тоски – такое случилось с ним при потере лучшего друга.

…Зилок мягко переваливался на ухабах, под брезентовый тент садило холодом с каждым толчком все больше по мере продвижения в горы. На головной машине, в составе двух взводов стрелкового батальона внутренних войск сержант срочной службы Альберт Нефедьев со своим однокашником рядовым Сергеем Глызиным перекидывались дежурными заготовками, чем как-то бодрили остальных от занудства дороги. До призыва в армию успели с Серегой окончить техникум. Расслабиться после окончания не дали – обрили на второй день. Хватило приколов и за время учебы – время выдалось сложное: в стране разруха, с финансами полный писец. Хорошо: встряли в ночной винно-водочный ларь. Законно от выручки платили копейки, дополнялись же легким шельмованием. Дневные и ночные цены разнились – толкали через голову хозяина левую продукцию, разницу – в карман. Всякую шушеру, жаждущую халявной выпивки, терпели: и боевым оружием в рыло тыкали, и действие горчичного газа узнали.

Если удавалось перемочься под утро с часик, на две пары занятий хватало. Старались перед учебой не наедаться: в тепле да в сытости отруб шел полный. Раз даже потащили с красными глазами на наркозависимость прозвонить. С наркотиками было все чисто, водочки иной раз хряснешь перед работой для сугрева да смелости – с заразой не дружили никогда.

С Серегой сошлись с первого курса, с первого урока литературы, тогда узнали об общем пристрастии к Есенину. Серега шпарил выкладками из его стихов по всякому случаю жизни остро и кстати. Резковатый с виду, он имел очень ранимую душу. Приходилось подкармливаться и рыбалкой. Натралим с пирса ершей да бычков – в этот день экономия, хорошее подспорье прожить на халявном даре. Как-то вытащил он прехорошего ершика, растопорщенный такой, ядреный красавец, самый навар для ухи. Задыхаясь, вывернул ершик рот до ушей и вместе с водой выплюнул звук, напоминающий «ма-ма». Серега расчувствовался:

– Да, чтоб я ел несчастного, иди, милый, дожимай «сиську».

И с ладони его нежно пугнул в глубину, не поленился спуститься к самой воде.

…На расстоянии десяти метров вихляла чадящим задом БМДэшка, заунывной однообразностью вгоняла в пластиковом обзоре оконца в какую-то тупую дурь. Десять часов раскачки по горным дорогам охладили бы пыл и бывалым пацанам, а здесь – первая «командировка». Двигались в неизвестном направлении. Шутки воспринимались туго. «Калаши» из оружия возмездия в наползающей стыли превратились в удобные опоры для рук. Солнце катилось за высокий отдаленный холм, отбрасывая сполохи растраченного тепла, близился вечер. О тонкостях операции, похоже, и комроты не знал до конца. Догадки промеж собой муссировались:

– Идем малой силой – скорее в застрел, отсечь чей-то отход.

Уклон узкой дороги заставлял двигаться с малой скоростью, а тут совсем стали. Хлопнула дверь кабины, срывающийся голос старлея рявкнул:

– Рассредоточиться, занять круговую оборону!..

Пацаны высыпались беспорядочно, мешая друг другу, таращась, как всполошенные тараканы, неуклюже падали за неровности рельефа.

– Рядовые: Мутоев, Птич…, тьфу ты, Цаплин – вы трупы. Цаплин, ты боец, в страуса поиграешь на гражданке. Через жо… тоже можно кое-чего решиться. Как беременные бабы трусите мякотью. Вошки ниже, «сферы» – они от камушков. Остальные – тоже не целки. В строю осталось пятеро, все! С кем прикажете решать задачу?! Расслабились, тюфяки, сказано: сидеть пружинками. Здесь «духи» не только в камнях – в воздухе растворены.

Та-ак, больше учебы не будет, тем ущельем пройдем в сумраке – он махнул рукой неопределенно вперед, в сторону заходящего солнца, – собраться. От самих зависит, чтобы мамки не плакали потом. Война на полном серьезе, поняли, уроды? По машина-ам, мать вашу…

БМДэшка рванула с пробуксовкой, скорготнула железом, в облаке брошенного ей синюшного чада машины поползли дальше. На спуске дорога дала безопасный уклон – колонна покатилась чуть шибче, кое у кого заклацали зубы. Завороженные заходящим за бугор солнцем, водилы уже не бросали газ перед небольшими валунами, нутром понимая прямую связь света и тьмы со своей жизнью.

– Где там, поздно, паря, газуешь. Идти нам на подфарниках в ночи грозной мишенью «духов», схарчат, не подавятся, – проблеял Васька Мутоев.

«Хороший пацан, – подумал Альберт, – папашка влиятельный, мог отмазать, не сдрейфил, остался со всеми.

– Не ссы, Васек, проскочим, старлей бывалый – нюхом духов чует.

…Знакомая нервная поволока застила глаза. Чтобы не размазать свою убедительность, он опустил Маняшку на пол – та, увлеченная, засучила недовольно пухлыми ножками.

– Исе, исе, исе, папа.

С трудом выпростался, отвернувшись, попятился к двери. Глаза увлажнились без меры. Повышенную плаксивость он утратил давно, с ушедшим детством, после потери Сергея, второй раз сегодня, она обуяла его, как тогда, непреодолимо.

Альберт никогда не курил, так, рисовался по случаю. Он пошарил рукой под стрехой, где хранилась подручная мелочевка, достал едва початую пачку «Филип Морис», помял пахучую отсыревшую сигарету, да так и не закурил.

Вынырнула из двери головка Маняшки:

– Ты пидесь, да?

– Придет, придет, головку охладит после возбуждения и придет, – донесся из комнаты дискант жены.

– Пиду, пиду, – подыграл он дочери, – не мерзни, иди, – подтолкнул он ее в комнату.

…С гибелью Сереги что-то надломилось в организме, после службы запил горькую – не помогло: руки и ноги переставали слушаться, а голова оставалась свежей, мрачные мысли с удвоенной силой терзали сердце. С большим трудом, через год, пришел в себя, в работе без выходных нашел отдушину, освоил новую для себя профессию. И покатились годы без Сереги, пресловутое «время лечит», похоже, взяло и его в оборот. Друзья по работе – все это появилось, но отвязаться по полной в шутке, как с Серегой, не получалось.

«Наверно, старею», – успокаивал он себя.

Жена появилась внезапно, из ничего, случайная встреча, потом долгие телефонные разговоры, – казалось, обоюдная любовь. Вакуум в сознании пропал, появилась присущая ему фантазия, посыпались шутки. Она восхищалась его памятью, знанием множества четверостиший Есенина, умению применить их с плеча.

«Э-э, дорогая, слышала бы ты Серегу!»

Но подобное сравнение больше не оставляло в нем горького послесловия. Печальный факт стал закономерной обыденностью. Она с дочерью вытеснила прошлое. Военный опыт остался реликвией на фотографиях, среди прочих жестоких предметов войны.

С очередной вспышкой ее холодной рассудочности, переходящей в животный цинизм, он впервые за несколько лет почувствовал, как ему не хватает Сереги, Мутоева, Цаплина – прошлого, всего военного обихода. Почувствовал обостренно, до дрожи негодования, до застрявшего в горле крика мелочность болезненных материальных притязаний. Лучше бы остались они, а всего более не было. И чтобы никакой новоиспеченной «цивилизации», только задымленная землянка, кирзуха с тушенкой у раскаленной докрасна «домны» да звериного вида хомяки на пустыре вокруг. Предполагаемая игра в войну не получилась, состоялось жуткое, настоящее, со всеми атрибутами горских крайностей, кровопролитие.

…Перед ущельем сумрак сгустился, вывороченные непонятным воздействием груды скал сгрудились по краю пологого склона. За крутым обводом холма открылось поле боя: сгоревший остов грузовика повис над обрывом. Нагромождения скал лишали маневра, но техника ужом, видимо, по команде старлея, с лету вклинилась в узкий просвет.

– Если чудо на земле существует, произойди оно именно сейчас, – мелькнуло в голове. – Скинут с обрыва, как слепых котят, сзади в БТРе какая-никакая над головой броняшка. Машину под тентом свалят и подожгут одним подствольником.

Комбат майор Сотников со слов «стариков» за спиной никогда не отсиживался, он с другой группой – значит, там еще «веселее».

Прошло еще около часа сумасшедшей тряски в полной темноте, скулы от смыкания зубов стало клинить. Пластиковый обзор выдавал приглушенный свет впереди идущей БМДэшки, внезапно пропал и он – машина резко затормозила. Впереди и сзади образовалась кромешная тьма, двигатели замолчали. Наступившая тишина ударила звоном по барабанным перепонкам, но длилась она недолго. Жизнь в окружающем лесу продолжалась: ухнула ночная птица, зашуршало на склоне повыше, тявкнула лисица.

Под полог тента заглянула голова старлея в подшлемнике:

– Ну, православные, выкатывайтесь потихонечку, сферы оставить, оружие одерживать наперевес, по одному, дистанция три метра, цепью… за мной, – прошипел он мягко, так не похожий на прошлого забияку.

Мутоев зацепился шнурком берца за накладку борта – старлей даже не пикнул, дождался, дал завязать и, когда все вытянулись вдоль борта, ткнул каждого легким толчком кулака в бок.

– Вперед, за мной, без команды на курок ни пальца, предохранители снять.

Крались медленно, через полчаса остановились – начинался крутой спуск. По цепи пробежало: «Замереть». Снизу потянуло дымком. Внизу, в просвете деревьев проступило тусклое пятно поселения, послышался отдаленный лай собак. Сбоку из темноты вынырнул старлей:

– Сержант, бери своих гавриков, в полгоры тропа – переход от селения, возьмешь его на контроль. При малейшем движении по нему с небольшой выдержкой, наверняка, открывать плотный огонь, только наверняка – по «духам», с ежом не попутай. Я со своей группой займу позицию правее, на развилке троп. Если у нас заварится раньше, сидеть сусликами и ждать, не отпугни раньше. Огонь на поражение. Давай, дружок, верю в тебя. Комбат их разбудит внизу, в селении. За одиозную фигуру особая награда, скажи пацанам. «Птичкина» рядом поставь: нервный малый, кабы не напортачил. Давай, ни пуха…

Ниже по склону вышли на заросшую просеку. В молодой поросли привыкшие к темноте глаза угадывали хорошо пробитую тропу. «В таком мраке можно залечь совсем близко».

Леса и темноты он не боялся: до армии хаживал с бывалыми охотниками на кабана – вырос до застрела, в школе сержантов дополнили ориентировок. Он молча указал каждому свое место – за несколько метров в сторону залег Серега, на ближайшем подходе устроился сам недалеко от Цаплина.

«Увижу движение сам, а там разберутся».

Выше по склону зашелестело и стихло. «Смелеют ночные обитатели, пока не принюхаются к нашим запахам».

Левее, где остался Мутоев, глухо хлопнуло крыльями большой птицы.

– Наглеет зверье, кушать-то хочется, – успокаивал он себя, – не хватало нашуметь невзначай…

– Мама-а…

Он повернулся на звук и отчетливо ощутил едкий запах пота – на него летела тень. В самый последний момент он нажал курок. Короткая очередь захлебнулась. На него упал дрожащий мешок горячей смердятины. Темнота мгновенно взорвалась треском очередей. Сбросив тяжесть, Альберт ударил очередью россыпью по шуму на склоне горы.

Тишина наступила внезапно. От Цаплина доносился хрип, он лежал перекинувшись на ствол валежа, на месте, где он его и оставил. Перерезанное горло хлюпало кровью, оно силилось выдавить из себя спасительное «мма…». Помочь ему чем-то он не смог. Замерло и остановилось в груди, тукающее в ребра сердце вдруг пропало. С уходящим сознанием он бросился к Сереге – он лежал неуклюже навзничь. Обжигающе резко ударило под лопатку.

…Мерно покачивался потолок.

– Лежи, солдат, не двигайся.

– Где я?

– Не боись, все хорошо, двигаемся в госпиталь. Сердчишко твое подкачало, на теле ни одной царапины. Друзьям похуже будет, держись. Пришлось тебе, солдат, пережить нечто, – потрепал его по голове капитан-военврач, – отлежишь, жить будешь, но и не забудешь никогда.

Серега в том бою истек кровью, ему, как и многим другим перерезали горло. Благодарить Цаплина или ругать? Грустно, наверное, лучше бы он остался там с остальными. Злой и смешной приговор: инфаркт миокарда вывел его из строя надолго.

Вышел во двор, чтобы не слышать очередной злой реплики жены. «Куда подевалась луна с ее контрастами? Где спасение?»

Как и в ту злополучную ночь стояла кромешная тьма – ни малейшего просвета. И опять один…

Оглавление

Танюша – милый идеал

Гадкий утенок

  Часть 1 Старик и море

  Часть 2 Ассоль

Сомалийский индивид

  Часть 1

  Часть 2

Нежданова – не обмани!

Яма

У красотки Марианны

Врожденный порок

Инкогнито

Не вечный огонь…

Кредо квиа абсурдум

Трясина

России ивовая ржавь

От печали – до радости

Гастарбайтеры

Мать

Литера «Б»

  Часть 1 Тупик

  Часть 2 Мурло

Черным белое

  Часть 1 Изольда

  Часть 2 Макс

Встать, суд идет!

Несостоявшийся разговор

А земля все вертится…

Мама-а… Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg