«Кто боится смотреть на море»

Кто боится смотреть на море (fb2) - Кто боится смотреть на море 1196K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мария Константиновна Голованивская

Мария Голованивская Кто боится смотреть на море

Кто боится смотреть на море

Пакуясь, она вдруг вспомнила, как Соня юркнула к ней под одеяло, прижалась и прошептала куда-то в подмышку: «Майя, слышишь, у меня с первого раза получилось, а я боялась, что будет больно и кровь, и я не смогу, не смогу…»

Майя отстранилась.

Кошка лизучая эта Сонька.

– Значит, ты переспала?

От природы искривленный Майин рот левым краем ушел вниз глубже обычного, и лицо сделалось злым.

– А залететь не боишься?

Майя помнила, как Соня окаменела, казалось, даже волосы ее, разлетевшиеся по подушке, сжались и еще сильнее завились, как после, всхлипывая, глотая слезы, говорила, что поделилась с Майей как с сестрой, ведь та замужем и должна помочь, дать совет, что она любит, полюбила, совсем, совсем, не дышит почти от боли и смятения, когда видит его, и готова на всё, совсем на всё…

– Никакого «всё» нет, не бывает, – жестко отрезала Майя, – и нечего уши развешивать. Начиталась пошлятины, в кино насмотрелась? Охи и ахи, так давай, нет, так… Мужчине нужно одно, и он свое возьмет, как ты ни мяукай.

– Нарочно так говоришь, потому что не любишь никого, никто тебе не нужен.

– Зато тебе всякий нужен, – сдавленно шипела Майя, боясь разбудить отца за стенкой, – ты одна ни минуты быть не можешь, от этого и загуляла. По рукам пойдешь, я сказала, по рукам пойдешь.

Соня села на постели, смерила сестру взглядом. Майя помнит этот взгляд, острый и ранящий, как стеклянный осколок, что полоснул по ее некрасивому, уродливому даже, лицу: рот кривой от рождения, большие плоские уши, словно припорошенные мукой, жидкие волосы.

– Люди по-звериному должны, да? Без слов, без признаний.

– Не фантазируй, – смягчилась Майя, – извини, если я груба была.

– Не-е-ет, – Соню несло, – ты со своим Витечкой, наверное, по-собачьи сношаешься, ахе-ахе-ахе, да? Без лишних, без ненужных нежностей. Уродина ты! Нелюдь!

Майя размахнулась и со всей силы ударила ее.

Разбила нос.

Зачем она тогда приехала домой и осталась ночевать? Приглядеть за Сонькой? Кажется, отец занемог, слег с гриппом, кашлял, и она поехала наварить и прибраться.

Ну да, Соня была права, с мужем у Майи затей не было. Раз – и все, ему хорошо, а ей никак. Пять минут в сутки перетерпеть можно, да и не каждый день.

Майя остановилась, закурила, пошла на кухню, поставила чайник. Невозможно лезли в голову эти воспоминания, и щемило от них, сдирало прямо кожу.

И зачем теперь порожняк этот гонять? Пустой высер памяти. Нет Сони. Никогда больше не будет.

Попила чайку. Покурила. Собираться надо, ничего не забыть. А то забудешь, и метаться там, без языка?

Соня, ее младшая сестра, моложе на десять лет, умерла полгода назад в Париже на пятьдесят пятом году жизни, по официальному заключению – от внезапной остановки сердца, но все знали: овер-доза, трагедия, досада и стыд. Ведь могла же Майя спасти ее, отвратить, настоять в сотый раз на клинике, ведь всю жизнь пыталась уговорить, накричать, но не выходило – срывалась в последний момент. Чтобы Соня начинала ее слушать, надо было врать, а врать Майя не умела, не хотела, а иначе разговор не шел.

Внезапно мысли ее шарахнулись в другую сторону: как же теперь обзавидуются эти Сонькины подружанки! Да и мои, которые судачили за спиной, что убогая я, что на мне природа отдохнула, только, мол, у Сони красота да талант. Вот теперь и упивайтесь красотой да талантом! Постарели все воспеватели, у кого рачок, у кого инфарктик, от кого муж к молодухе ушел – а как жили-то красиво, как хвосты распушали! Она знала, знала, что настанет час и к ней прибегут за утешением, а она дурой не будет, даст от ворот поворот. Мечтала об этом ночами долгие годы. Представляла себе заведующую их, Нельку, с которой бок о бок всю жизнь на работе просидела. У той и дочка красавица, и муж зарабатывает, и съездили они на море замечательно, и шуба вот новенькая, четвертая уже. «Прибегут плакаться», – твердила себе Майя. И вот пробил час: Сонечка оставила и денег, и квартиру на океане.

Сан-Себастьян! Говорят, роскошный город, богатый для богатых, бриллиантовый. Тишь, красота, никакой тебе жары, тротуары все белоснежные, и в кафешках тапасы подают – везде разные, нигде одинаковых не сыщешь. Испанцы веселые, не жадные, как немцы, горячие, с душой нараспашку, жить среди них – праздник. Ходят по улицам – поют, она видела по телевизору, наряжаются, фламенко женщины танцуют – кровь кипит, с такими рядом не замерзнешь. И Биарриц тут же, в часе езды, о котором только в книжках читала, – курорт, и будет она под зонтиком мороженое лизать и дремать в теплых лучиках, а остальные пускай локти теперь жрут себе. Всё. Хватит. Заслужила она.

Чемодан хрипел и не застегивался. Но брюхо его надутое, наглое коленкой надо, и никуда не денется. Майя пихала чемодан ногой и улыбалась своим мыслям, утирая пот с лица: молодец Соня, не обидела сестру. Ну, оставила она Жилю, последнему своему кучерявому любимчику, похожему на кузнечика, парижскую халупу и немного денег, так и не жалко, хоть и прохвост он порядочный. Двадцать семь лет, а сообразил, к кому чалиться. Промоутер из пригорода Марселя. Приехал с какой-то выставкой в Париж, а тут на тебе – сама Соня Потоцкая раздвинула ноги.

Майя победила молнию и наконец-то смогла выпрямиться – все, старое долой, поживу и я.

Разноцветные мушки прыгали перед глазами, давление, небось, под двести, когда паковалась-то в последний раз? Четыре года назад, ездила повидаться с Сонькой в Прагу, та была там проездом. Выставка, народищу! А Соня, как всегда, бледная, белая почти, с ледяными пальцами, теребящими сигарету, обычно по рассеянности не прикуренную. Поговорили плохо. Майя бесилась от ее лепетаний. «Жиль, Жиль, он такая чистая душа, такая нетронутая, но я так запуталась, совсем, совсем». Майя глядела на дрожащие синие пальцы, глядела на какие-то пятна на шее и взорвалась: «Не могу больше с тобой, плохо мне! Как гребла всякую шваль, так и гребешь! Ты на себя посмотри!» Ну что ж, право имеет, она старшая, пожилой уже человек. Пенсионерка. Они сидели за столиком, кафе было венское, с бархатными диванами, медными поручнями и круглыми матово-молочными абажурами на длинных ногах, все в розовом свете из-за обивки и цвета стен, с голливудской барной стойкой, жаркое, несмотря на зимний прохладный день. Она помнила официанта с брюшком, восковым носом и комичным мазком влажных волос от одного уха к другому. Жалко его, дед уже поди, а все заискивает; дала б ему чаевых побольше, если бы платила сама и не выскочила из-за стола с красным от гнева лицом. Когда бы знала, что это последний их с Соней разговор, то не стала бы так оскорблять. Ну младшая, ну беспутная, ну ветер в голове, но не девочки уже обе, да и сколько можно ее, дуру, отчитывать – всю жизнь отчитывает. Потому что любит. Очень любит.

Она все вспоминала потом их отражения в вычурных, словно стекающих по стенам, модерновых зеркалах кафе: она, Майя, – дылда, некультяпистая, пучеглазая, с руками-оглоблями, сутулая, квадратная, и Соня – тоненькая, миловидная, крашеная блондиночка, все время поправляющая невротическим жестом очки и кривящая правый угол рта, – тик, симметричный ее, Майиному, парезу. Сколько помнит Соню, всегда так кривила, обезьянничала, наверное, невольно. Что-то в ней было от Пиаф. Надрыв, худоба, наркотики. И как получилось, что они сестры? Ничего общего, ни в чем, никогда.

– Ты всю жизнь меня поучаешь, – тихо, виновато говорила Соня. – Напрасно, зря это.

– Я хочу как лучше, ты знаешь. Но Жиль сосет из тебя деньги, все имеют тебя, понимаешь ты это? А ты мне назло защищаешь, защищаешь… – почти что лаяла Майя.

– Мне так не лучше, – шептала Соня.

– Но ты же сдохнешь, дура, из тебя всё уже высосали. И что ты все время не говоришь, а шепчешь? Тьфу!

Соня умерла, вмиг, нереально, как в кино. Когда Жиль нашел ее, еще играла музыка – это Соня пришла домой и включила Нину Симон. Налила себе виски, закурила, села на диван, включила телевизор. Была расстроена из-за каталога: не тот формат, не та бумага, пошлость вышла, и она все время в тот вечер добавляла еще и еще.

А может, Майе и понравится в этом Себастьяне? Поест свежей рыбки, окунется потихонечку… Ведь если Соня так любила эту свою «дыру в сыре», где, как она говорила, за считаные часы нарастает новая кожа, значит, что-то там есть? Соня ездила туда одна, обычно одна, без ухажеров, она говорила, что океан заменяет ей все, что она там даже почти не курит. Ну а если не придется ей Себастьян, рассуждала про себя Майя, так продаст к чертям собачьим. Никому ведь теперь ничего не должна.

Кавардак, посреди которого она возвышалась, как Гулливер, показался ей веселым. Хочу и ворочу – вот что заставляло ее глаза улыбаться, а крашенные в шатен жидкие волосенки изображать подобие волны. Майя с наслаждением оглядывала пестрые шмоточьи потроха, вываленные из шкафов, линялые ночнушки, наволочку с лекарствами, гречку, геркулес (говорят, там такого ни за какие деньги не укупишь) – господи, еще и для этого надо сумку брать! Но в одну секунду настроение ее поменялось. Этот запах, – она понюхала свое вспотевшее запястье, – этот запах, какой-то он стал химический, нет? Понюхала потную ладонь. Нет, не химический, как будто пахнет огуречным рассолом или мочой, да-да, мочой, ссаниной! Ей все мерещилось в последнее время, что от нее стало пахнуть мочой, она исподтишка все проверяла себя, нет ли тому повода, не рухнула ли какая-то неучтенная капля мимо туалетной бумаги, – это и есть старость, тревожно заключала она; наверное, уже и маленький диабетик где-то завелся, надо провериться, взять себя в руки, некому же будет за ней ходить. Кто старую пожалеет? После Сонькиного ухода и совсем уж ни на кого надежды нет. Раньше она знала, Соня не бросит, какая-никакая, а сердобольности в ней хоть отбавляй. Деньги есть, знаменитость, а значит, определит ее, старшую свою, всю жизнь ей отдавшую вместо матери, в хороший госпиталь на Елисейских полях или где-то еще, где богатые лежат. Но нет Сони – и нет госпиталя, а только деньги и завистливые подруги. Она вспомнила подругу Нинку, как они все стриглись прямо в комнате после работы, – запирались и стригли друг друга, а зачем на парикмахерскую тратиться, да еще и в очереди сидеть, – так Нинка донесла заведующей, мол, непорядок, тут не дом им, а работа, потом весь пол в волосьях, и заведующая сняла у нее, у Майи, премию перед Новым годом, повод нашла – и сняла. На таких разве можно положиться? Деньги попросит на себя перевести и в хоспис сдаст.

Майя села на стул, закурила и заплакала почти в голос. Страшно. Бардак в комнате перестал забавлять ее. Все прежнее рухнуло, нет больше опоры. Прошиб пот, она потянулась за новой сигаретой. «Утро стрелецкой казни»? – вспомнила Майя. Так она обычно говорила, входя в комнату сестры.

С годами, оторвавшись от неблагополучного дома, уехав с очередным пропитым ковбоем много старше себя сначала в США, а потом в Европу, сделавшись знаменитым фотографом, Соня придумала ответ: «Утро сестрецкой казни» – так и называла свою сначала комнату, а потом и квартиру, и дом, когда Майя, приезжавшая к ней, заставала вечный «бедлам и караван-сарай».

Всякая дорога погружала Майю в анабиоз. Душно, жарко, нехорошо, курить нельзя, пот градом. Сначала она еще как-то пыталась отвлекать себя: тупо таращилась на толпу – через секунду уже с осуждением: корчат из себя не пойми кого, вояжируют налегке, обжимаются перед стойкой регистрации, по телефону болтают на паспортном контроле, нет уважения в людях, нет понятий. Она заходила в магазинчики, где втридорога продавался всякий вздор, вертела бутылки в руках, изредка цеплялась к продавщицам: вы сами-то бы это купили, скажите мне?! Продавщицы делали чиз и отходили, интерес к окружающему стремительно гас, и в самолете она уже почти не помнила себя.

Людей битком, не выйти, не вырваться. А если приступ или поперхнешься – вот так и сдыхать в этом кресле? Женщина рядом с ней напомнила ей продавщицу сельпо из Валентиновки – много лет Майя ездила к подруге на дачу варенье варить, ходили в сельпо за сахаром. Отпускала товар Милка, сучка-бегемотиха, размалеванная, грудастая, халат на ней трещал по швам, а пуговица на груди была вырвана с мясом. Майя всякий раз думала, как охаживали ее, когда магазин закрывался, грузчики или шоферня, – разило от нее за версту и портвешком, и блудом всяким; и вот однажды у продавщицы этой, Милочки, день рождения случился, и какой же целый день в магазине стоял кобеляж, последний синяк нес ей цветки или конфеточки, ручку целовали, на коленку вставали. Декламировали стихи, исполняли куплеты, и каждый норовил в губы лизнуть, сальненько лапануть: красавица ты наша. Та светилась аж вся. Тошнота.

Майя отвернулась. Но соседка словно почуяла, потрогала ее за руку: «Вам плохо? Может, воды? Хотите, я позову стюардессу, у них аптечка на борту есть». Майя, не поворачиваясь, что-то прорычала в ответ. Давление бешеное, стучит в ушах, давит затылок. Попробовала уснуть. Думать о хорошем.

Вспомнила, как говорили в этой Валентиновке местные из окрестных деревень, пропитых уже насквозь, – так же, как и на их киевской окраине, где она родилась и выросла: громко и грубо, с особенными многозначительными недомолвками и паузами; это были даже не фразы, а почти что хрип и лай, мол, только свой поймет. Но в Себастьяне же должны быть моряки, плыла по своим мыслям Майя, а значит, и они будут говорить с наигранной показной грубостью, везде есть простые и грубые люди, которых она не боится совсем и с которыми всегда найдет общий язык. Да и наших там много, уже снилось Майе, сойдемся, свои своих всегда поймут. Проснулась, вспомнила, что перед отъездом звонила ей Сонина подруга, всегда она жалела Соню, говорила о ней доброе, плакала очень на похоронах. Лилечка. Лилечка позвонила, сказала, что встретит ее Зухра, ираночка, убиравшаяся в квартире, что Соня относилась к ней с сердцем, что она по-русски хорошо, училась в Минске, встретит, довезет до дома, там сорок минут автобусом от Бильбао. Поможет, все покажет, первое время не оставит. Ну, пусть.

На Лилечку у Майи был зуб: не нравилось, видишь ли, той, что на Сониных похоронах Майя слишком большую власть забрала. Распоряжалась, командовала всеми, хоть и половину не понимала. Силой всех рассадила, говорила без умолку тосты, замечания французам делала, звала их мусье. «Ты прям в триумфе, – не удержалась под конец заплаканная Лилечка, – тебе бы полком командовать». Майя без секундного колебания оборвала ее: «Аты думала, как будет?» Сама думала всегда, глядя на этих профурсеток, одно и то же: «Боже ж ты мой! Что о себе возомнили! Такие творческие они, ой-ой-ой. Да передком всю дорогу шли, вот и весь ваш талант. Погубили Соню, споили, скололи, под мужиков клали. Связи вам нужны, выставки нужны, заказы на съемки нужны, но погибла же она не от болезни, не от несчастного случая, а от проклятых ваших турунд, задохнулась, захлебнулась рвотой. Кто за это отвечает? Вы! Вы, суки!»

Майя опять заплакала. Отвернулась ото всех, уткнулась носом в иллюминатор, который показался ей потным и отвратительным, как чужая подмышка. Сонечка, Сонечка, миленькая моя, родная моя кровиночка. Смотреть в окно было невозможно – слепило солнце, и на небе ни облачка, – и она закрыла глаза и плакала так, пока ненавистная соседка не тронула ее за рукав и не протянула ей стакан газировки, пролепетав что-то совсем неразборчивое. Майя машинально взяла его и пробурчала в ответ «данке», чтобы той больше и в голову не пришло лезть к ней с разговорами.

Немецкий язык она учила в школе.

Дурновкусие. Вот что бросилось в глаза в Бильбао даже после мучительного перелета с пересадкой, несмотря на отекшие ноги, руки, кровавые корки в носу и чесночную отрыжку после съеденной во Франкфурте сосиски. Пространство тамошнего аэропорта, наполненное воздухом и светом, запахом кофе и сдобы, стеклянный купол на тонких, как у паука, алюминиевых ножках, курительная комната, где она, отвернувшись от всех, жадно высадила три сигареты, пряча от господина в шелковом галстуке, сосавшего сигару, свои трясущиеся руки, – все это заставило ее спину выпрямиться, и она твердо сказала себе: «У меня есть деньги, я больше не бедная родственница, я хочу поесть, хочу и буду, здесь и сейчас». После рыданий она всегда отчаянно хотела есть. Выбрала еду, специально не глядя на ценники. Может себе позволить. Соня особенно не баловала ее деньгами, но после похорон парижский юрист – безусловно, гей, с ледяным взглядом и неестественно блестящей яйцеподобной лысиной, – сказал, что Соня в завещании указала только ее и Жиля. С последним мужем Соня развелась уже пять лет назад и со скандалом, многочисленные сожители прав заявить не сумеют, а это означает, что в скором времени Майя получит… – и назвал сумму. Она не поверила, гладкое лицо мсье поплыло у нее перед глазами, и только теперь, во Франкфурте, она почувствовала, что может тратить, станет тратить, если сможет заставить себя, потому что всю жизнь прожила на копеечную зарплату кадровички в Московском институте радиотехники и автоматики. Жить разумно, рачительно она умела безукоризненно, образцово, без скопидомства и мелочного счета, подарки делала всегда щедрые и даже пышные, но на себя тратить с размахом – это нет, не нажила привычки.

Села за столик, как и все. Ела не спеша, как всегда. Открыто разглядывала людей – так, как будто бы сосиска, сэндвич, салат и какао дали ей право усесться в партере. Индус с женой, кус-кус в тарелках; он был в дхоти и желтом кафтане, она в дхоти, розовой жакетке и шали. Все эти слова Майя знала твердо и элементы одежды опознала без труда – книжки по истории народов мира были ее самыми любимыми, читала она и журналы – «Вокруг света» от корки до корки много лет, – поэтому знала все особенности индийского платья. На этот раз она удовлетворяла свой интерес без стеснения, хотя обычно подглядывала за людьми исподтишка. В общественном ли транспорте или в коридоре института, она подмечала малейшие детали; впрочем, этому учили и на курсах кадровых работников, которые Майя окончила с отличием. Но там, конечно, не учили ее фантазировать, раздевать догола, размышлять о самом непристойном. Она часто представляла себе людей спаривающимися, пыталась по выражению лиц определить, было ли это прошлой ночью или, может быть, даже утром. Она словно пыталась подловить их, схватить на потаенном, это же так интересно, что сейчас переваривает желудок вот этого замшелого толстяка или как выглядят ногти у него на ногах. Все это она представляла себе в мельчайших подробностях, до последней капельки пота, влаги, до пищевого волокна или завитка лобкового волоса. В какой же позе эти двое перламутрово-розовые предпочитают делать это? По камасутре?

А хваленые франкфуртские сосиски подвели. Она рыгала всю дорогу из Франкфурта в Бильбао, сначала стеснительно прикрываясь рукой, но потом, решив, что ничего, потерпят, не баре, отчаянно рыгнула. Как только увидела Зухру, сразу же отметила: дурновкусие, блестки, одета по-европейски, а все равно природа топорщится и бьет в нос. Зухра, увидев ее, просияла улыбкой, карие глаза наполнились радостью, вся основательная фигура ее вдруг сделалась легкой и подвижной. «Как я рада, что вы приехали, Майя, вы даже себе не представляете!» Майя заставила себя обнять ее. Как же плохо та пахнет, как все иранцы, наверное. Тяжелые, плотные духи, восточный аромат, запах старого барахла. Зухра была молода, с правильными, даже красивыми чертами лица, она жила здесь уже двадцать лет, но для Майи была чужой. Майя принципиально ненавидела чужих – евреев, мусульман, косоглазых, черных. Все они были для нее подозрительны, таили опасность и подлежали брезгливому искоренению. Как черный и толстый волос на подбородке – откуда он, это что, мужик во мне просыпается? «Буду с ней пока что радушной, – решила Майя, – она же нужна мне. Выведаю все и с треском прогоню».

– Пойдемте на автобус, – предложила Зухра и поволокла Майин каменный чемодан.

По дороге Зухра со слезами на глазах говорила о Соне, неостановимо, слова текли рекой, ошибки, которые она все время делала, придавали ее речи комизм, и сначала Майя не без любопытства слушала: «Софья была большое сердце, живописная душа, она страдала от горе, любиви мучала ее, рано умерла, мы много пили у нее кофе, она так внимательно спрашивала про мой дом и родина». Но страшно мучившее Майю вздутие живота, пугающие ночные очертания гор, острые бока которых то и дело возникали за стеклом, россыпи мелких огней, зловеще мерцающих в долинах, быстро превратили интерес в раздражение: ну вот, еще одна ода сестре, еще одна из тех, кто наверняка, льстя и принижая себя нарочно, тряс и выдаивал из нее и деньги, и душевное тепло. «Я даже позировала ей на фото. Я такая красивая на этих фото, никогда такой не была!» – «Голой позировала?» – уточнила Майя. Зухра зарделась: «Нет, что вы. Но Софья научила меня идти в океан, я сначала не могла, боялась, нельзя нам раздеваться при чужих, но она уговорила, и я поплыла, сама не знаю как».

Соня устроила ей и других клиентов для уборки, давала ей рекомендации, и Зухру пустили в хорошие дома, потом ее даже пригласили няней – это работа более престижная и высокооплачиваемая, на эти деньги она смогла выучить дочь в Каире, там хороший университет. «Меня тоже бил муж, – сказала она шепотом, когда они уже подъезжали, – насиловал, и Софья понимала это, она знала боль».

«Раз была при Соньке, значит, ты такая же, как и она, прошмандовка», – заключила Майя.

Они вышли из автобуса, Зухра опять ухватилась за чемодан и заковыляла по тротуару к остановке такси. «Да никогда я не поверю, что ты не трясла тут своими красотами», – завершила свою мысль Майя.

Набережная и дом, куда они подъехали, поразили ее своим великолепием: не дома, а дворцы, фонари – как невесты, обряженные в белое. Несмотря на поздний час, люди на улицах пили вино и хохотали, у ног их крутились холеные собаки, дети в красных и зеленых жилеточках ели мороженое и пускали в небо мыльные пузыри. «Цирк прямо, – подумала Майя со сдержанным воодушевлением. – Посмотрим на это при дневном свете повнимательней, авось рассеется». Она вошла в подъезд и чуть не охнула в голос: мраморный холл, скульптуры, цветы, невероятные люстры, тихая музыка. У входа ее приветствовал портье – испанец в кожаной жилетке, белой сорочке, с аккуратной бородкой клинышком. «Ну чистый Дон Кихот», – отметила Майя. Он радостно поздоровался и взялся за ее неподъемный чемодан. Далеко ему нести не пришлось: для багажа был отдельный лифт, сама же она ехала в старинном, с коваными решетками асенсоре, где пахло дорогими духами и повсюду были зеркала.

– Я устала, – сказала Майя перед тем, как войти в квартиру, и это было правдой. – Спасибо, Зухра, что позаботились о моем приезде.

– Завтра позвоню, я ведь знаю номер, покажу все, помощь всякая, могу убраться бесплатно, в память о Софье! – прозвенел голос Зухры на прощание. – Я для вас все что угодно!

– А откуда ты так знаешь язык? – вместо «спасибо» спросила Майя, уже повернувшись спиной. – Лиля что-то говорила, но я позабыла.

– Я же училась в СССР, в Минске, по обмену, на химика, – с готовностью начала свой рассказ Зухра, но Майя жестом остановила ее. Очень хотелось курить.

Конечно, когда Соня уезжала из этой квартиры, умирать она не собиралась. В одной из комнат на сушилке висел комплект белья и пара кухонных полотенец, все это задубело – сохло больше года. Майя присмотрелась: белье самое простое, копеечное, без кружева и цветов, как Соня любила, – значит, в последний раз Соня была здесь одна. На круглом столике у окна под тяжелой лампой с пыльным лиловым абажуром – старые, видимо, неоплаченные счета. Майя зажгла везде свет, закурила, хотя воздух в квартире стоял мертвый, затхлый, густой от длительно царившего тут мрака, и дышать им, не то что курить, казалось немыслимо. Она промучилась битых двадцать минут с ручкой жалюзи, но в конце концов сообразила, что надо крутить, подняла их, раскрыла все окна настежь. Услышала гул океана, выглянула – он лежал недалеко, черный, в отражениях огромных белых вычурных фонарей. С улицы послышались голоса возвращавшихся из кафе; справа, совсем рядом, – набережная и океан, вокруг – дома с верандами, большими окнами и причудливыми скульптурами на фасаде. Ну-ну. Новые виды.

Она прошлась по квартире. По Сониным меркам – просто монашеская келья. Пустота. Два кресла, диван, несколько полок с альбомами, пара торшеров, на кухне икеевская посуда – всего пара комплектов, три тяжелые керамические кружки. Спальня напоминала скорее больничную палату: полуторная кровать с белым покрывалом, ночная тумбочка, лампа, совершенно голые белые стены. И все в таком духе. Три комнаты пустоты. Открыла шкафы. Простое тряпье, туфли на каблуках одни-единственные и всего одно приличное платье, а в остальном – джинсы, свитера, футболки. Невероятно.

И это ее самое любимое место в мире?

Майя, докуривая четвертую сигарету и с трудом переставляя набрякшие ноги из комнаты в комнату, отчетливо вспомнила Сонину парижскую квартирку на бульваре Пор-Рояль: прожженный ковролин, старинная мебель – шелк, красное дерево, мрамор, – и все это убитое, грязное, истерзанное, – картины, тяжелые шторы, тяжелый дух. Занюханный лоск, пыльная роскошь. Но хотя бы есть здесь на кухне запасы сахара? Соне часто вдруг хотелось сахару, и ничто не годилось ей – ни пирожное, ни цукат. Ей нужна была в рот ложка сахара, с самого детства, только это, и всегда у нее были запасы мелкого, как мука, белоснежного сахарного песка. Майя пошла на кухню, дернула одну дверцу, другую… Да, хоть это: на одной из полок стояло с десяток пакетов. Все правильно, она приехала туда.

В двенадцать голос-колокольчик Зухры спросил в телефонной трубке, не хочет ли Майя выйти за покупками, она покажет ей окрестности, рынок, магазины, набережную и аптеку. И еще: передал ли ей портье булочки к завтраку, пачку чая и молоко, Зухра просила его это сделать.

– Спасибо, – ответила Майя на все разом, – да, заходи, пойдем.

Спала она ужасно. Решила прилечь на диване в гостиной, но не могла решить с окном – то закрывала его, то открывала, все время хотелось курить, сказывалось воздержание во время перелета, возвращался не пойми откуда запах мочи, и она дважды мылась в неудобной душевой, все норовила упасть, поскользнуться, разбиться вдребезги о чужой белоснежный кафель. Все валилось из рук. Пузырьки визгливо падали на пол, скакали как горошины, закатывались в недосягаемые углы или разбивались. Полотенца пахли. Под утро на нее нашли тягучие, мутные воспоминания детства, как через несколько лет после смерти Майиной матери, еще до рождения Сони, они переехали из Киева в Москву, на улицу Юннатов, где была ветлечебница-живодерня. По ночам и ранним утром там расправлялись со зверьем, и все окрестные жители томились от истошного воя и невыносимо жалостных криков. Она помнила санитаров с помидорными рожами, что тащили из грузовиков дохлых псов и котов, волоча их целыми букетами за лапы и хвосты. Она вспомнила Соню в гробу – белую, деревянную, с инеем на лбу и припекшимся к щеке куском губной помады. Потом ей пригрезился поезд, вагон, купе, на котором они ехали с хорохорившимся отцом и разрумянившейся мачехой в Москву. Отец женился на Алене, актрисуле самодеятельного театра с «Авиамоторной», потому что совсем оголодал без ласки; он был фантазер, балагур, а слушателя не было, о чем поговоришь с напуганной дочкой, криворотой и худющей, как цыпленок? Познакомились они, как он сказал, в театре, где он строил декорации, втрескался по уши, рыдал как мальчишка от ссор и сказал перед переездом Майе: не суди, матери уже давно нет, мне тяжело одному. В купе отец с Аленой напились, неприятно обнимались в коридоре, курили и хихикали, а она ворочалась на нижней полке, как будто во сне, чтобы дядька с верхней полки, улегшийся в брюках и носках, даже и не думал с ней заговаривать. Ей было шесть. Она помнила, как умерла ее мать. Хотя как она могла это помнить? Ей ведь и двух не было. Но помнила. Проглотила таблетку пенициллина – болела воспалением легких, почернела вся, захрипела. Аллергический шок. Первое непонятное и умное выражение, которое Майя выучила в своей жизни.

Соня, похожая на пузырь, родилась через три с половиной года после переезда, когда на свете не было уже ничего ужаснее этой самой бабищи, разнузданной и наглой. Дом в грязи и бедламе, гости круглые сутки, тут же пьют, тут же спят. Богема, ни шиша в кармане, займи да налей, вечно шарились по Москве в поисках приработка, роли в массовке или принеси-подай. «Немытые людишки» – так Майя называла их про себя. Торчала в школе допоздна, все уроки делала по два раза, оттого и была отличницей. Но в институт не пошла – чтобы подальше быть от балагуров, да и Соню нужно было поднимать. Алены этой через пять лет после Сониного рождения и след простыл, встретила бы – не узнала бы на улице.

Портье по имени Хосе – Майе сделалось неприятно, когда она услышала его имя, – действительно принес ей все, что сказала Зухра, и поставил к двери, но Майя об этом не знала – сварила себе старые макароны и заварила мятного чая: нашла в шкафу несколько завалявшихся пакетиков. Теперь она распахнула дверь, с удовольствием развернула ароматные булки, заварила свежий чай. «Ну, посмотрим, что будет, – подытожила она прошедшую адову ночь и утро, – может быть, еще все наладится. Хотя булки-то красивые, а внутри пустота».

…Майя была пенсионеркой складной и ладной, и поэтому никогда не выходила за продуктами без тележки на двух колесиках, купленной у метро «Калужская» по случаю лет десять назад. Она привезла ее с собой и сюда. Непонятно, есть ли такие в Испании, а эта тележка – главный транспорт, пускай глядят как хотят, если им не по вкусу. Но тут многие были с тележками, ни к чему был ее гонор. Проходя под скрип колесиков по толстому бежевому ковролину через просторный мраморный холл, в своих светлых носочках, надетых под сандалии, и косынке, завязанной по-простому под подбородком, она заметила на себе любопытный взгляд Хосе, но ничуть не смутилась, а только выпрямила спину, показав ему свой почти гренадерский рост. Неуклюже выставляя ступни вперед, она довольно проворно спустилась по ступеням вниз, волоча за собой тележку, и вышла на набережную, под слепящий свет солнца и ревущий с океана ветер, уверенным шагом. Еще чего – думать, как посмотрят!

…Они шли по улице мимо церкви. Буро-кремовой, старинной. «Двенадцатый век, – с гордостью сказала Зухра, – но написано – четырнадцатый». – «Да какой это четырнадцатый век, – почти вспылила Майя, – девятнадцатый! Видно же, что новодел! Вечно все старины хотят, а нет ее, старины этой, мало, а сказок много». Зухра смутилась: «Ой, да я говорю, что другие говорят! Они говорят – памятник и ценность».

К встрече с Зухрой она подготовилась: никакой власти над собой не давать, никакого покровительства. Ну, знает та тут три магазина, но она же поломойка, а Майя не Соня, чтобы с каждым вась-вась. Зухра пока нужна, без нее в аптеке не объясниться, к врачу не сходить, будем, будем недельку-другую дружить с ней, но дистанцию та чувствовать должна.

Они шагали не спеша. Зухра, увидев, что Майя смягчилась, трещала без умолку, тыкая пальцем то в одну лавку, то в другую: «Вот тут риба! Самый дешевый! А овощи лучше не тут брать, а вон в той лавке – дешевле». – «Ну, я не копейки сюда считать приехала», – опять одернула ее Майя.

– …Это наш рынок, старинный, видите, написано под крышей: «Пескадерия»!

– Господи, какая же тут красота! – почти что искренне воскликнула Майя. – И площадь старинная, и рынок, и люди такие молодые все и радостные, и небо, и погода!

– Даже не говорите! – и лицо Зухры просияло. – Тут так хорошо! Я вот ну кто, ну что, убираюсь, полы чищу, – но я дышу этим воздухом, ем хорошие, неотравленные продукты, хожу по этим улицам вместе со всеми, я живу как человек, я радуюсь. А в этих ужасных странах такая плохая жизнь. И в России, наверное, тоже.

«Ах ты сучка, – подумала Майя, – куда нацелилась!» – но сказала другое:

– Вот и я смотрю, хорошее тут место, надо оседать. Показывай мне все и не тараторь как сорока!

Они спустились по эскалатору вниз, в подбрюшье рынка, и восхищенно принялись обсуждать плоских, круглых, длинных, огромных красных и серебристых рыб, нагло пялившихся с ледяных гор, бараньи окорока и желтых, словно резиновых, кур и цыплят, лоснящиеся авокадо, воняющие гнилью и плесенью сыры, армии хамоньих ног, отдающих то рубином, то фиолетом, то коралловым.

– Ну, сейчас покупать не будем, – сказала Майя, – а то что потом с тяжестью такой таскаться! Покажи мне еще соседние улицы, и на обратном пути все и купим.

– Здесь не человек решает, – мягко, но строго сказала Зухра. – Через сорок минут все закроется, и до пяти, – сиеста, поэтому или сейчас, или уже вечером.

Майя кашлянула. Под коронкой ныло, нужно было купить полоскание. Но что же таскаться с пустой сумкой по улицам, чтобы потом ничего не купить и прийти домой с пустыми руками? И что это она мне диктует, когда покупать?

– Давай сделаем так, – раздумчиво предложила Майя, подавив раздражение. – Ты пойди в аптеку мне за полосканием, а я тут пока что все куплю. Возвращайся, как купишь, сюда.

– Но как же вы без меня все купите?

Майя только махнула на нее рукой и зашагала к продавцам, а Зухра еще постояла: может, она что неправильно поняла? «Ну и характер, – робко подумала Зухра, отправляясь в аптеку, – совсем не как у Софьи – мужской какой-то, грубый».

Они брели, увешанные пакетами, с набитой сумкой на колесиках, по узкой улочке старого города, ведущей от церкви Сан-Винсент к дому, и мирно беседовали. Зухра расспрашивала о Соне, Майя отвечала. Она рассказала ей, без подробностей конечно, что Сонина мать была поблядушкой, бросила отца, что Соня много болела и что она, Майя, была ей как мать всю жизнь. «Талантливая и ранимая, – говорила Майя, – вот скажет слово, и оно у нее не такое, как у всех. От боли она умерла, от мужиков этих, не слушала, не хотела ничего знать, вот и все». Зухра говорила, что никогда не видела здесь Сониных мужчин, ну, может быть, раз или два. Приезжал один совсем молодой, марокканец, красивое лицо, ясное, побыл дня три-четыре, и Соня тогда вся светилась от счастья. Потом он уехал, и она запила. Сделала невероятные фотографии, их потом купила огромная компания, самая известная, для рекламы мужского белья. «То есть взяли Софьиных мучшин и свои трусы нацепили компьютерно, – добавила Зухра. – Даже тут реклама висела».

Потом приезжал англичанин, в годах уже. Останавливался в «Лондрес», у главного пляжа Ла-Конча, они гуляли рука об руку, Соня в кремовой шали, он подарил, теперь у нее, у Зухры, эта шаль, Соня передарила, он всегда в галстуке, сорочке, прямо господин. Зухра несколько раз встречала их задумчивых, сосредоточенных, но не грозовых. «Да знаю я его, – отрезала Майя, – Чарльзик, тот еще подонок. Мало того что женат, так еще и деньги из нее тянул».

Вернувшись домой и разложив покупки по местам: рыбу в холодильник, хлеб в шкафчик, полоскание в ванную, новый халатик на плечики, – Майя, наскоро выкурив всего одну сигарету, рухнула на диван и сладко проспала до самого вечера.

Но как же теперь уснуть? Выдрыхлась, как коза! Десна вроде утихла, морская щука, длинная и толстая, как рука, истомлена в духовке в фольге и съедена, желудок успокоился, давление в норме. Открыла окна, послушала шум океана, шум голосов, поднимающийся от кафе на углу. Зарядил вдруг дождик, и поднялся ветер, дернул мусорный бак на углу, опрокинул, но тут же стих, и дождик тоже вскоре стих.

На улицу, как и накануне, высыпали люди с собаками и детьми, и Майя вспомнила, как Соня отчаянно пыталась забеременеть, она была просто одержима этой идеей, хотя куда ей с ее характером и образом жизни. Но выкидыш, выкидыш, выкидыш, больница, ЭКО, каждый новый мужчина – надежда, что вот с ним получится. И впустую. «Тебе Бог не дает, и правильно делает, – часто говорила ей Майя. – Ну что ты будешь делать с ребенком? Да за тобой самой ходить надо!» Не получились дети и у Майи, не беременела она, с Виктором прожили семь лет – и ни разу. Выгнала она его в одночасье, нашла однажды вечером в мужнином кармане слезное письмо от какой-то Ларисы, как та ждет его и скучает, и вышвырнула вон. Не от ревности даже, а для порядка. Она выходила за него как за порядочного и надежного – простой человек из обыкновенной семьи, познакомились еще на курсах, но он пошел по производству, не по кадрам, завхозом был, потом на поставках работал на заводике, который производил пластиковые изделия. Жизнь как жизнь, без глупостей и фантазий. Ели не бедно, покупали себе то-се. По выходным ездили на Ленгоры гулять или на ВДНХ. Елку даже наряжали, друзья у него были нормальные, все больше автомобилями занимались. Чего не жилось-то! Но если он по бабам пошел, так чего утюжиться с ним? Либо жить, либо не жить, а раз он хоть раз сгульнул, так, значит, уже и не жить. Поплакала ночь, и баста: одинокой быть плохо, а одной и не так уж.

Сонины фотографии детей, за которыми она перлась то в Африку, то в Афганистан, то в Бразилию, то в Китай, то к эскимосам, собрали тучищу премий, но она всегда грустно, с пьяными слезами принимала их, начиная свою речь неизменно так: «У меня, увы, детей нет». И зал на этих словах затихал. Зритель задерживал дыхание, глядя на ее снимки и зная, что она бездетна, это было ее публичное горе, это было ее вынесенное в мир страдание, глупое и неуместное, – не всем нужны дети, не каждому они положены, а только твердо стоящим на ногах – таким, как она, как она, Майя, обделенная и вправду несправедливо. Но у нее зрителя не было, да и у по преимуществу бездетных подруг тоже, они пили чай да смотрели телевизор, не ожидая после сорока уже ничего – ни мужской ласки, ни душевного восторга, ни бабушкиных хлопот. Но с ней, с Майей, таки случилось – это солнце и этот океан. Надо завтра все-таки подойти и посмотреть на него повнимательней, это же, наверное, подарок судьбы.

Океан. Сначала она решила отнестись к нему свысока: ну лужа и лужа. Неужели охать перед ним и всплескивать ладонями, как это наверняка делала Соня. Той-то много было не надо, от всего восторг, все сногсшибательно. Да и видела она море – от работы их отправляли иногда в Сочи в несезон, в пластиковый, с виду облезлый санаторишко с облупленными ванными и жидким супом, и Майя была уверена: вода – она и есть вода, что океан, что море. Мокрое. Несколько раз она ездила с сестрой в Италию на Тирренское море, но они каждый раз так ссорились, что Майя не заметила ни пасты, ни пиний, ни изумрудной волны. Все происходило как по нотам: сначала бескрайняя сестринская любовь, Соня тащит ее в магазины и накупает все, на чем задерживается Майин глаз, потом Майя не выдерживает, делает ей замечание, Соня парирует, и дальше снежный ком: «мотовка, цены деньгам не знаешь, да я за эту кофточку месяц работать должна», – а Соня в слезы, а потом крик и угрозы, что убьет себя, что сил нет жить среди черствых и бескрылых уродов, которых ничем не проймешь. В чем Майя упрекала ее? В том, выходило, что все она делает не так. Все не так. И подарки покупает даже не те. Но разве это не было неуважением к трудягам, на которых деньги с неба не падают? Разве подспудно этими подарками не оскорбляла она и их, и ее, Майю, покупающую одни туфли на сезон? Майя с полоборота переходила на личности, с ледяным спокойствием месила словами грязь, выгребая подноготную, Соня выла, каталась по полу, пила, однажды проткнула себе штопором руку так, что зашивали наутро. Или жгла себе руку сигаретой до мяса и кричала: «Ты казнить меня хочешь, ну на, на, получай!» Майя глядела на этот театр с презрением правоты. Мы, сермяги, такого себе позволить никогда не могли, нам всегда с утра на работу…

Словом, когда она спустилась на пляж Ла-Кон-ча, то твердо знала: никаких, даже внутренних, восторгов не будет. Но вышло иначе. Океан лежал неподвижно, бездыханно, изредка только мелкая морщинка набегала и таяла у песка. Он прилежно отражал облачко, остров Санта-Клара, что в нескольких сотнях метров от берега, – яхты за буйками открыточно вросли в стеклянную поверхность воды, – и вдруг внезапно изогнулся, как рыбина, зашелся в спазме, сверкнул глазом, выдохнул и жахнул лапой по берегу, подняв облако брызг, сверкнувших на солнце фальшиво-изумрудным переливом. Небо в ответ почернело, нахмурилось, рванул ветер, прошел по эстакаде, кинулся в каменную грудь набережной, жестко прошелся по трепетным тамарискам, помчался по улицам. А океан бил еще и еще, он дышал, хрипел, раскатно рычал… а потом, повертев волнами, перевернулся на другой бок, успокоился, засопел и стал стеклом, зеркалом, да таким безупречным, что в отражении можно было разглядеть каждое перышко чайки, черную бусину глаза и радостно выскакивающий из раскрытого клюва язычок.

Майя обомлела. Ей показалось, что ветер приподнял ее и после бережно, как драгоценное дитя, поставил на место. Она все вытягивала руку вслед откатывающейся волне, словно гладя ее, и, когда уже все стихло, она вдруг заметила на правой руке две алюминиевые чешуйки размером с мелкую монетку, как у карпа, – они проступили сквозь кожу, сверкнули и ушли назад, под кожу. Уходя, она прощально помахала океану, расставив пальцы и как будто случайно показав ему отчетливо просматриваемую перепонку между мизинцем и безымянным пальцем – еще одна врожденная патология, о которой никто, кроме отца и Сони, не знал. Соня в детстве сначала обожала эту перепонку, потом боялась, а с юности снимала ее на просвет. Майя показывала перепонку сестре скупо, всегда делая из этого особенный подарок – имеет право, это ее сокровище, ее уникальность. Когда отец умер от инфаркта, осталась только Соня, которая знала тайну. Ну и все, кто видел снимки с подписью «Человек-амфибия».

– Боже ж ты мой! Сколько я здесь окон и полов перемыла! – радостно, без тени усталости воскликнула Зухра на следующее утро, когда они с Майей отправились в парикмахерскую. Майя все-таки решила не шокировать местный перламутровый цвет нации своим шиньоном и выложить на голове «кулебяку» – так она обозвала здешнее пристрастие к пышным старомодным укладкам. Шаг Майин сделался чуть более твердым, часть пути она уже знала – ходили тут вчера, у нее глаз-алмаз. Зухра вела ее к знакомой парикмахерше Стелле, украинке, та давно тут осела и даже работает вбелую, потому что у нее золотые руки и она нарасхват, а раз так – в тени сидеть невыгодно. Без языка не объяснишь, какую хочешь стрижку, поэтому не в первую попавшуюся парикмахерскую, а к своим. То, что надо привести себя в порядок, Майе стало ясно не только из косых взглядов соседей и чинно гуляющих по набережной одетых в светлое престарелых пар – сами волосы подсказали ей это: пробор перестал слушаться и ложился криво. Признак верный – волосы запросили ножниц.

– И сколько лет ты тут живешь? – скорее из вежливости поинтересовалась Майя.

– Да вы же уже спрашивали, – рассмеялась Зухра. – Дивадцать! И знаете, сколько русских я знала?

– Интересно! – искренне проговорила Майя, решив, что сейчас-то она и разведает все о Зухре. – Почему «знала»? А где они теперь?

– Во-первых – Соня. Софья Потоцкая. Мировая звезда. Во-вторых, Дмитрий Иванович Лисицын, дирижер оркестра, жил тут десять лет с женой, дети к ним приезжали, я покажу вам их дом. В-третьих, Юрий Григорьевич Вдовкин – очень солидный и серьезный господин, недавно ему исполнилось семьдесят. Тут живет, в двух домах от вашего. Один. Супруга его скончалась двенадцать лет назад, и его старший сын – богатый русский, сам в Ницце, а отца – сюда, климат здесь хороший для сьердца. Есть и второй сын, младший, Алиошка, но он какой-то непрактичный…

Они вошли, колокольчик звякнул, и Стелла, хлопочущая над клиентом, прервалась и, широко расставив объятия, двинулась им навстречу:

– Майечка, моя голубушка, заходите, будьте как дома, я сейчас!

Это была женщина лет пятидесяти, пышнотелая, без здешнего лоска, тыкающая и гогочущая, в леопардовых легинсах и золотистом топе с чешуйками; от нее резко пахнуло духами, когда она сжала Майю, но весь этот одесский шик вмиг слетел, когда она вернулась к клиентке, застывшей с иссиня-седыми прядями, переложенными фольгой. Легинсы и топ как будто померкли, Стелла заговорила по-испански грудным голосом, в движениях никакого панибратства, все услужливо, корректно, с европейской выправкой.

«Ну, значит, и я поставлю сучку на место, – подумала Майя, присаживаясь на стул. – Ишь, решила, что, раз я из России, со мной можно как с равной. Ничегошеньки подобного!»

Через сорок минут они с Зухрой вышли из парикмахерской, обе совершенно обновленные. Майя покрасила волосы, подстриглась, как тут носят, уложилась. Она победно недоплатила Стелле, в последнюю минуту придравшись к локону на макушке.

– Это такую у вас тут делают халтуру? – скорчив недовольную мину, пробурчала Майя. – И за это я должна платить тридцать пять евро? – И с удовольствием отметила растерянность и на мясистой роже Стеллы, и на маленьком правильном личике Зухры.

Сначала они шли молча, и Майе даже показалось, что Зухра от обиды пустила слезу, но потом разговор возобновился сам собой как ни в чем не бывало.

– Как же вам идет такая стрижка! – не выдержала Зухра. – Да вы просто девочка! Хотите, познакомлю вас с кем-то, чтобы была компания? Вот Юрий Григорьевич всегда один и такой печальный!

– Нужна я ему, – пробурчала Майя. – Мне бы лучше какую-то пенсионерку моего возраста. Не знаешь такую?

– По-русски говорящую – нет, – пожала плечами Зухра. – Знаю Пашку, молодой такой балбес, он с машиной. Хотите, покажет вам окрестности?

Стрижка пошла насмарку. После обеда прилегла, намереваясь почитать, а потом вечером пойти на набережную, но фокус не удался. Поднялось давление, тысячи молотков забарабанили в виски и в затылок, всюду по венам словно закопошилась, запросилась наружу какая-то жидкая змея с бурыми глазами, и от ее потуг пошла по крови пульсация, заглатывающая при каждом сокращении всю влагу из мембран гордых эукариотов. Майя теперь представляла изгвазданное поле битвы, легла на кровать ничком, безжалостно плюща прическу, завернулась узлом и ушла под мутную воду с головой, в сон, в студень сна, в ошметки мыслей «зачем, о чем, домой, куда я, боже, простите…» Таблетки, которые она приняла, начали действовать, но состояние не улучшалось, она как будто уплывала по реке в чью-то злобную пасть, – так, наверное, и умирают, подумала Майя: сворачиваются, упаковываются назад в личинку и уплывают к истоку, вышли из воды сухими, да уходим в мокрое. Потом кинуло в сторону, в одну, другую, рухнул потолок и раз, и два, заколотила дрожь, мороз на лбу, иней на ресницах, ледяной сквозняк… Она поднялась, держась за стены, добрела до кухни попить воды. Где Зухра? Может, позвать? Как вызвать «скорую»? «Нет, нет, надо домой, там хочу умереть», – причитала Майя. Она пролежала почти в забытьи до утра, весь следующий день не отвечала на звонки, отлеживалась, отпивалась чаем с молоком, отъедалась белой булочкой, слава богу, запаслась загодя. Кошмар отступал, она вылеживала хворь, вытаптывала ее своим телом, то засыпая, то грезя наяву, вспомнила папу, как любил он очаровываться книжками, людьми, кинофильмами, идеями, как расхаживал в вязаной толстой кофте по вечно немытому полу и декламировал: «Наполеон! Великий был цивилизатор! Великий был инициатор! Вот завоевал бы он Россию в двенадцатом году, так и были бы мы европейцы. Чистые, сытые, законопослушные, и города бы наши цвели, и не было бы революций, репрессий, крови. Все бы у нас было другое… Эх, Наполеон, Наполеон…» И вдруг начинал восторгаться, цокать языком, блестеть лысиной: «Новый к нам пришел актер, Петровских, Чацкого играл, но как! Как! Глубоко, необычно, парадоксально. У нас в театре актера такого калибра и не было никогда, да во всей стране нет актера такого калибра!» А потом через месяц уже и забывал его фамилию или мог упомянуть небрежно… Опять говорила мысленно с Соней – как прекратить эти диалоги? Ну сколько, сколько можно, связки иногда даже болят. Потому что внутри, когда говоришь, больше напряжение, выше поднимается кровь. Вылезло, как из змеиной норы, о Вале-Валентине, мачехином хахале, сорок лет разницы, переспавшем с Сонькой по злобе. Осанистый модный архитектор с золотым перстеньком на мизинце, красивой седой стрижкой и благородным лицом, но с мелкой, скользкой улыбочкой, обнажавшей маленькие зубы и большие десны. Любил цитировать: «Никогда ни у кого ничего не просите, сами придут и всё дадут» или «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Отымел в отместку Алене, душу Сонькину отымел – за то, что Алена то ли не дала ему, то ли отказала впоследствии. Мерзкая тварюга Сонькина мамаша! Не манда, а проходной двор… И вот Сонька прильнула тогда к ней после Вальки, после первого раза, такая окрыленная, гордая собой, что стала женщиной… Потом порезала вены, так же, как и она сама когда-то, – у Майи на руке всю жизнь красовались побелевшие от времени шрамы, она где-то подсмотрела это в фильме и перед рождением Сони от невыносимости жизни, а больше все-таки для театра, полоснула себе лезвием от папиного станка по левой руке. Стыдно было всю жизнь перед докторами, когда обнажала руку для измерения давления или забора крови из вены; поначалу извинительно лепетала: «Это я бутылкой в детстве случайно», – потом перестала говорить, а просто внутри вся сжималась, что удивятся, что подумают, что скажут… Так Соня и тут собезьянничала – поцарапала руку, неглубоко, но царапины не проходили долго, и от них тоже остались тонкие белые ниточки шрамов. Как же цыкнуть на это перешептывание, где он, этот внутренний язык, и как его прикусить?

Парубок с прямой челкой – Паша, хохол, – ждал ее у подъезда на белом форде – она таки решила прокатиться по окрестностям. А почему бы и нет – после выздоровления, вернувшегося аппетита, курения в свое удовольствие? Какая же щенячья радость, когда раз – и нет ничего! Она намазывала булку маслом, она наливала сливки в кофе, она ела у распахнутого окна и что-то говорила птичке, присевшей на парапет. Радость! Вот так взять и полететь от дома к дому, с ветки на ветку…

Поправила прическу, надела одежду поновее. Заплатит парню пятьдесят евро – она любила патронировать, покровительствовать; бывало, подберет в институте какого-то монтеришку, совсем никудышного, замшелого, одиноко живущего в норе, и давай ему бутерброды таскать: поешь давай, бери, не стесняйся, тебе силы нужны. Приручала, любила незамысловатую благодарность: донесет чего-нибудь или просто при встрече остановится, назовет с выражением по имени-отчеству. Вот и сейчас подумала: надо на этого Пашку посмотреть, мается небось на чужбине. Но он оказался совсем не бедолага: в красивом свитере и аккуратных джинсах, и даже не в кроссовках, а в ботинках, – и Майе это понравилось: старается парень. Значит, тем более достоин. Они быстро разговорились по дороге в Фуэнтеррабию – живописный городок в сорока километрах от Сан-Себастьяна, рыбацкая деревня с геранью на окнах, платанами, старинным замком и эскалаторами, уносящими людей в небо, наверх, к замку. Красотуленька! Майя даже всплеснула руками. Все ставни покрашены в яркие цвета, стены снаружи беленые, между деревьями флажочки натянуты, речь везде французская слышна – она сразу отличила. «Так тут до Франции рукой подать – на лодочке переправляешься, и через десять минут ондаи, парле ву франсэ», – с гордостью констатировал Паша. «У нас-то страна большая, – протянула Майя, – у нас таких фокусов не бывает. По дому-то скучаешь?» Он пожал плечами: «Дома-то хорошо, да делать там нечего, у нас все поразваливалось. Завод был, работали, а сейчас стоит, так все поуезжали, старичье одно мается». Майя захватила с собой пирожков с рыбой и рисом, старые были в холодильнике, но она их оживила на паровой бане. Паша с удовольствием принялся за пирожки, ел с аппетитом, нахваливал, говорил, что кухня в Сан-Себастьяне отменная, но лучше домашнего-то ничего нет, да и рыба эта ему по барабану, он по мясу больше. «Ну, заходи, приготовлю тебе», – по-матерински пообещала Майя, и он закивал, пустившись потом в пылкие россказни о своей семье в Николаеве, о былом хозяйстве, войне, жене, тоскующей, но понимающей, за что страдает. Ежемесячно посылает им по пятьсот евро, так они уже и дом починили, и дети в школу ходят одетые, и еду им шлет, подсадил на хамон. Потом разоткровенничался о девахах, не заметив, как Майя помрачнела: «Гроздьями вешаются, Майя Андреевна, отбоя нет! Ох и охочи тутошние бабы до мужиков. Особенно англичанки. Не разбуженные они, а хотят, парней настоящих как будто и не видали, стонут, кричат мор, мор, а потом обязательно сенкью. За что, спрашиваю, сенкью-то? Брат сначала приехал, в кафе работает барменом, тапасы-шмапасы продает с козьим сыром жареным и помидоровым вареньем, пробовали? Надо. Я вам принесу, возьму у него некондицию, они еще вкуснее. Или с креветкой, тертым яйцом, хамоном и майонезом. М-м-м!» Майя представила себе Пашин член, посмотрев на аккуратный бугорок на джинсах, ладненький небось. Это у нее было в заводе – разглядеть и оглядеть. И от чего там стонать? Да ну, сказки! Иной раз у худющего мужчины с тонкой шеей такое хозяйство проступает, но внешнего вида нет и впечатления нет. Конфуз один. А иной раз глядишь на бычка, низенький, крепенький, лицо напряженное, злое даже, и сразу понимаешь: вот этот уж если дерет, то перья летят. А этот что… Трется небось, как теленок, а перед ней хорохорится, вроде как доверительность демонстрирует.

Но Паша был все равно приятен ей: его откровенности, его здоровый аппетит, и, когда они, оставив машину на набережной, пошли по городку, она даже взяла его под руку и угостила обедом. Чисто по-матерински, стопроцентно.

– Разве так надо жарить рыбку! – сетовала она на сардины, которые, по ее убеждению, были пересушены и немного подгорели. – Вот я готовлю, так это да!

Они пошли по улице, параллельной набережной, в один голос восхищаясь красными и зелеными ставнями старых двухэтажных домов, геранью на окнах и живописно болтающимися на веревках подштанниками, словно ничего тут многие столетия не менялось. Она заглянула в один магазин, в другой, купила Пашиному сынку лодочку из дерева и рогатку с баскским знаком, а ему самому черную беретку и начала было рассказ о Соне, аккуратно, вкрадчиво, надеясь за все свои благодеяния получить от него поддержку и полное одобрение всего упомянутого, но вдруг услышала голос Зухры, окликнувшей ее с тротуара напротив. Зухра была с мужчиной благородного вида, с хорошей осанкой, дорого и со вкусом одетого, в годах, но еще очень крепкого и моложавого. Они перешли к Майе с Пашей и с радостными улыбками принялись здороваться и жать руки.

– Это Юрий Григорьевич Вдовкин, – представила Зухра своего спутника Майе. – Приехали сюда купить ему куртку, тут ведь дешевле, в Сан-Себастьяне лютые цены.

– Я слышал о вас, – Юрий Григорьевич учтиво поклонился Майе. – И тебя, рысака, рад видеть! – сказал он по-свойски Паше и нарочито резко хлопнул его по спине.

Сели в кафе на набережной. Отошли от пышных улиц в сторону, поближе к океану. Кафешка простецкая для здешних мест, без лоска, но для советского человека более милы пластиковые стульчики и белые пластиковые столы, нежели барные стойки, высокие табуреты пивных или бархатные кресла кофеен. Официанты без белых передников в пол и французского прононса, как принято на центральных улицах, принесли клеенчатые меню, и усевшиеся быстро заказали – выбор-то был совсем небольшой: жареные кольца кальмаров, креветки, салаты, пиво, кофе и сладкие булочки.

На эти стульчики русскоязычная четверка сошла словно с открытки «Крым – 1985». Тютелька в тютельку. На Майе самопальная юбка, куплена в переходе как польская – крупная клетка, приталенная, ниже колена. Перед поездкой перетряхивала антресоли, наткнулась совершенно случайно и подумала: чем не вещь? Не мнется, скромная, надежная, а что старая – так кто же там это знает? Сверху блузка кремовая навыпуск, тоже из старинных закромов, купила когда-то в дореформенном ГУМе по случаю: зашла утром, и вывесили с большой скидкой. Планочка и воротничок словно из вафельного полотенца, а сама гладкая, с еле заметной крапинкой. Женщины такой крупности здесь, конечно, блузку навыпуск не носят, ну и что же – перетягиваться неудобным поясом теперь? Но стрижка у нее была по здешней моде, она с утра поправила, так что пускай гадают, откуда она такая необычная здесь появилась.

Паша за столом сутулился, и если бы не креветки с пивом, ну точно как биндюжник. Цокал, чмокал так, что Юрий Григорьевич сделал ему замечание и получил за это суровый взгляд от Майи.

Юрий Григорьевич был в светлых холщовых брюках на дорогом ремне, светлой сорочке, в легкой клетчатой светло-бежевой кепке, на плечах лежал синий свитер с белыми полосками на манжетах, – элегантный, как в кино. «Прям благородный лев», – отметила про себя Майя.

Паша заказал еще тарелку хамона, Зухра сок и пирожное с кремом, Майя крем-карамель, который в разговоре упорно именовала «яичным кремом», а Юрий Григорьевич высокий стакан желтого, как подсолнечное масло, пива, и Майя даже загляделась на крошечные пузырьки у стенок, прижимавшиеся изо всех сил к стеклу, но неотвратимо всплывавшие наверх себе на погибель. Юрий Григорьевич как будто старался не беспокоить их, отхлебывал осторожно, зря стаканом не тряс.

Лохматая официантка с наколкой в виде черепахи, проходя мимо, обронила полотенце, и Юрий Григорьевич учтиво поднял его и подал ей.

– Примите мои глубокие соболезнования. Мы все хорошо знали и очень высоко ценили Софью Андреевну, вашу сестру, – немного торжественно проговорил он. – Какой ужасный, ранний, несправедливый уход.

Майя тяжело промолчала.

– А что там в Москве? – уже иным тоном продолжил Юрий Григорьевич. – Давно там не был.

– Да всё там хорошо, – отмахнулась Майя. – В магазинах всего полно, бери не хочу. Коммуналка только растет, а так…

– Я имел в виду настроение, – улыбнулся Юрий Григорьевич.

– Грызня. Одни за Крым, другие против. Кто-то говорит, война будет, другие говорят, что, наоборот, лучше станет… Не поймешь. Но злобы много.

Юрий Григорьевич достал трубку, не спеша забил в нее табак и закурил.

– Ну а вы-то как думаете?

Майя вдруг почувствовала напряжение, да такое, что у нее защипал кончик носа. Что пристал-то? Дымит тут, вырядился в лорда, а потом раз – и донос в Москву накатает.

Но Юрий Григорьевич глядел на нее с улыбкой и совсем не был похож на стукача.

– Я вам так скажу. В Москве хорошо, а как на окраинах, не знаю. Может, там людей едят. В поликлиниках очереди, лекарства заоблачные, но мясо есть, рыба даже наша, и неплохая. Народ опрятный ходит, многие стали за страну, а что в этом плохого? А Крым… Для нашего поколения Крым – рай. Если был у нас рай, то там. Сколько детей родилось из крымских кущей! У нас как сотрудница в Крым съездит, так через полгода брюхо торчит. Без мужей рожали детей, тяжело растили, а все равно счастливые были. Песен сколько было! Без рыхлятины, без глупых припевов, настоящая романтика. А портвейн крымский… М-м-м… Там народное было море, горы, народ там наш был. И есть.

– «От Махачкалы до Баку волны катятся на боку», – сладко затянул Юрий Григорьевич. – Ох, как же я любил бардовскую песню! А вы?

– Я больше Зыкину любила, Пугачеву. «Арлекино» помните? Сейчас нет таких задушевных песен.

– Ну а Путин что? На века? – с улыбкой спросил Юрий Григорьевич.

– А кто лучше его? Либералы воровали, над народом глумились, олигархи куражились… Это что, их шахты были? Их нефть? В глаза говорили: сдохните!

– Я с вами, Майя… Как ваше отчество?

– Майя Андреевна.

– …Майя Андреевна, не согласен. Плохо было – да, тяжело, но настоящие либералы у власти так и не были. Шестерки одни.

– Ну, если б еще и настоящие пришли, нам бы совсем каюк настал.

Паша и Зухра притихли: намечался огонь с двух сторон.

– Мне всегда Явлинский нравился, – решительно проговорил Юрий Григорьевич. – Он разумный был, грамотный, четко понимал, никогда кровожадных идей не высказывал.

– Малахольный ваш Явлинский! Да где он, куда заховался?

Майя сделалась пунцовой, руки принялись теребить салфетку.

– А вот и не скажите, – с нажимом проговорил Юрий Григорьевич, – нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. Многое из того, что он говорил, сбылось. Еда есть, все выровнялось, законов только хороших нет. Он рыночник был, настоящий демократ, но с человеческим лицом.

– Да что вы тут понимаете! – взвилась Майя. – Сидите как у Христа за пазухой, хамон в зубах завяз, поуехали все, а Россию в покое оставить не можете. Кто у вас тут главный? Король? Вот про него и думайте! А то – нет, рецепты какие-то, прогнозы. Окститесь уже.

Она встала и опрокинула стул, Юрий Григорьевич подхватился, поднял стул, принялся ее усаживать.

– Ну, простите меня, дурака, и что это я о политике, в самом деле. Вы правы во всем, это я от жизни отстал, да и заскучал, домой-то всегда тянет.

Майя села, отпила воды и неожиданно для себя смягчилась:

– А вы-то чем в жизни пробавлялись?

Юрий Григорьевич был инженером, даже в оборонке поработал, но без секретности, слава богу. Сыновья у него, внуки. Уехал, потому что дети переехали в Европу, а жена померла, не оставаться же ему на старости лет одному в стране. Вот и забрали его сюда. Оттрубил, как положено, от звонка до звонка, восемьдесят три процента дней в году начинались одинаково – со звона будильника, икру на хлеб не намазывал. Когда перестройка началась, ходил и на Смоленскую, и везде, к Белому дому ходил, видел своими глазами. Газет вот только теперь нормальных нет. Жалко. А как раньше читали «Московские новости»! Взахлеб. И «Огонек» Коротича. Все сдались. «Независимая» стала никуда, «Новая» еще хоть как-то держится, но единственная радость тут – телевизор и русское чтение.

Майя фыркнула, но спора не начала.

Было в нем что-то симпатичное, мягкость, что ли, манера, глядел он трогательно и открыто, заплатил за всех. Приятно.

Они встали, Юрий Григорьевич рассчитался. Пошли назад по набережной, он взял Майю за локоток, учтиво, бережно. Они впереди, Паша с Зухрой сзади.

– Поедемте на моей машине, покатаю вас, – робко предложил Юрий Григорьевич, – тут красоты, горы, море, святая тропа идет паломническая… Я вас старой дорогой повезу, там виды самые лучшие.

Она согласилась. Он заплатил Паше за услуги, и тот с Зухрой тут же испарились в воздухе, словно и не было их.

Они медленно поковыляли к машине на затекших от долгого сидения ногах мимо зонтиков, ярких кафешек, аккордеониста под платаном. Ей было приятно идти под руку с мужчиной, а ему было приятно, что он идет с дамой хоть и на редкость чудаковатого вида, но московской, родной, своей, понятной, которой никуда не надо спешить, которая тоже, по всей видимости, одинока и с которой он сможет нарушить здесь свое унылое одиночество.

Машина у него была роскошная, Майя отметила это: черная, лакированная, с кожаными бежевыми сиденьями и приятным запахом дорогого табака внутри. «Кино какое-то», – подумала Майя, а вслух заметила: «Не машина у вас, а корабль. Я на такой и не ездила никогда». Ему было лестно, она видела.

Поехали. Поднялись сначала наверх к старинным стенам и крепости, и Майя сказала: «Как в кино, только это не декорация, а настоящий средневековый крепостной вал, и собор по-настоящему старинный, по-честному, в России от такого времени и не осталось ничего». Он кивнул. «Вы историк?» – «Да что вы, я простая кадровичка на пенсии, по меркам людей науки и искусства – маленький человек с галерки».

Спустились к лесной дороге, что шла над морем. Останавливались, глядели на горизонт, слушали шелковистый шелест океана, щурились от солнца – яркое оно здесь до боли. Майя рядом со спутником чувствовала себя на удивление комфортно: рост его позволял ей казаться самой себе женщиной, а не гренадером – он был на полголовы выше. Пахло от него приятно – лимончиком и свежестью. Лицо Юрия Григорьевича в какие-то моменты даже казалось ей красивым: нос небольшой, заостренный, щеки, хоть и с красными прожилками, и старые, впалые, а с благородцей в очертаниях, скулы мужественные, выступающие.

По дороге они заехали в Пасайю – крошечный городок у горы, с главной улицей, нависающей над морем, зашли там в ресторан с белыми скатертями – закрытый еще после обеда, но кофе и мороженое им подали. Откровенничали: она ему про подружек, совсем немного про Соню – знала себя, что может обрушиться настроение, и тогда будет не до милой болтовни, – он ей про жену, как любил ее и как страшно она уходила. Потом заказали шампанского, кислющего на Майин вкус. От шампанского Майя захмелела, океан закрутился у нее перед глазами, скала; ей вдруг показалось все смешным: и эти скатерти, и официанты, начищавшие серебро перед ужином, и старый лодочник, который, переправляя людей с одного берега проливчика на другой, каждые пятнадцать минут махал официантам рукой без малейшей реакции с их стороны. Она смеялась, без стеснения показывая собеседнику золотой зуб, что был у нее во рту с незапамятных времен. Когда он говорил о жене, сама того не заметив, опустила свою руку поверх его – холеной, с перстеньком на мизинчике – и сказала даже на «ты»: «Ну, не убивайся ты так, не старый еще, поживи, отпусти горе-то. Дал Бог пожить – живи».

Они вернулись под вечер, он подвез ее к подъезду, и она, веселая, не удостоив Хесуса – сменщика портье, молодого модника в очках с затемненными стеклами, – даже легкого кивка, поднялась к себе, скинула в прихожей туфли и запела. Когда она последний раз так вот пела после прихода домой? Лет тридцать назад? Сорок? Да, да. Когда окончила курсы, сдала экзамены и впереди были каникулы и новая жизнь.

Быстренько, как в молодости, сняла с себя все, занырнула в душ, обернулась в халат и плюхнулась в кровать прямо поверх одеяла. А почему бы и не погулять тут чуть-чуть? Да смеха ради. Дает Бог – надо брать. Нормальный он, этот Юрий Григорьевич, и приятный, воспитанный, образованный. Что старый, так и мы не молоды. Она вспомнила его лицо, брови ежиком, серые глаза, совсем не выцветшие, как это бывает у стариков, красивенький маленький почти женский нос, сухие, чуть сероватые тонкие губы, серебряную щетину, проступившую к вечеру. Она вспомнила его запах, и рука ее скользнула под халат: да, ей хочется, она будет, а потом уснет, после этого так сладко засыпается, так нежно и протяжно спится… Она стала представлять себе то, что представляла обычно, репертуар оставался неизменным уже много лет: купе в поезде, молодая женщина и трое мужчин в отблесках молнии исступленно сношаются, и извиваются, и воют. Они наклоняют ее, входят в задок, потом в передок, она трогает их, они мастурбируют, кончают и в нее, и на нее, и потом опять и опять. Или в поезде же, но в другом, в плацкарте, мужик пьяненький, сальненький лапает бабу, и ей нравится, и они целуются, и она его тоже лапает и льнет к нему, а потом они оба семенят в клозет, запираются там и в тесноте быстро так и страстно соединяются как придется, потому что невмоготу им, и сладко, и хорошо… В конце часто приходило еще одно видение: как немчура насилует девку, вставив ей в рот дуло, и, доходя уже до оргазма, она думает, вынет он ствол или спустит курок.

Она кончила, длинно, со стоном, свернулась клубочком, натянув на себя плед, и проспала так до одиннадцати утра – уходилась вчера, имела право.

– Майя Андреевна, пойдемте снова в кафе? Здесь, никуда не поедем. На набережной с видом на океан, там такие закаты!

Голос звучал очень тепло, но немного встревоженно: оказывается, он дозванивался все утро, а она не отвечала.

– Хорошо.

Она чувствовала себя легко и бодро. За ней ухаживали. Ничего не беспокоит – ни давление, ни ноги, ни десна. Отеков особых нет, вот что значит океанический воздух. И душевный подъем, а как же? Мужчина в дорогой одежде, с гладким, красивым европейским лицом и серыми глазами, как в рекламе дезодоранта, приглашает ее в кафе с видом на океан. Да видел бы его кто из отдела! Зашлись бы! Своими мужиками вечно хвалились, а у тех пузо, брыли висят, зубы чернее ночи от табака. А здесь… Ни один такой не жил в Москве в ее округе, там всё больше треники, ушанки, авоськи. Ну, есть, конечно, ухоженные молодые – с семьями, с упитанными детишками-щеканами в иностранных комбезах и новомодных сосках на прищепках, но лоску-то в них ноль! Она отвечала с девичьим кокетством, что не решила еще, будет ли сегодня выходить на улицу, так ведь славно вчера погуляли, и что она позвонит, когда решит. Это был ее старый как мир девчачий трюк, так она поступала в молодости, так все поступали в молодости: обещать, залечь на дно и посмотреть, что будет.

Повесив трубку, она огляделась и срочно вызвала Зухру убираться – кавардак же, хуже Сонькиного. А ну как решат они зайти – и чего? Зухра обещалась к трем, и Майя решила почистить перышки, сделать себе огуречную маску, предварительно почистив лицо кофейной гущей, а потом смазать кремом пожирней, питательным, чтобы разгладились морщины. И позагорать у открытого окна. Или, может быть, пойти в салон?

Подошла к ростовому зеркалу в прихожей. М-да. Но по отдельности кое-что еще неплохо. Живот. Небольшой, но под грудью жировой валик, никакой талии. На ногах венки, жилки, и на бедрах целлюлит. И что ему вступило?.. Длинные худые ноги, маленькая попа. Спина на твердую четверку, но сутулость – скрючилась, словно два ведра на коромысле несет. Ни капли привлекательности. А рот? Под подбородком складка. Профиль пеликаний, зоб не зоб, но уродливо. Ключицы красивые. Грудь достаточно молодая, потому что не затасканная, так она всегда думала, но как ее покажешь отдельно от всего остального?

Странная, но в то же время и обычная женская судьба. Алена люто ненавидела падчерицу, кричала, подсовывала заветренные остатки салата, скисшее молоко, обряжала в коротковатые тесные брючки, денег не было ни копейки ни на мороженое, ни хоть на беляш. Подрабатывала Майя как могла. Посылки разносила после школы, взяли ее после восьмого класса, пожалели. Это Сонька стремглав взлетела в журналистику, и не без Майиного участия. На ее и отцовы деньги принарядилась, поступила легко, сразу пошла на фотокора. Вокруг мальчики, девочки, их родители, приличные семьи. Сразу какие-то имена зацепила – в том доме, в этом… Завращалась.

У Майи только шваль, только мусор. Первые мужчины – сослуживцы. Пошла сначала секретарем в транспортную контору, пока училась на курсах, начальник заглядывался, пару раз тискал, но как-то хотел наскочить в кабинете, да не смог, не случилось у него. Потом водитель – всё цветы возил и какие-то духи из перехода. Молодой совсем, белобрысый, безусый и безбородый. Майя на голову была выше его, дразнила «сынкой». На курсах кадровиков очень нравился ей преподаватель марксизма-ленинизма Павел Семеныч, она ждала его после занятий, приставала с глупыми вопросами, но он женат был и на сторону не ходил. Пренебрег. Да и нетрудно было – корова!

В институте радиоэлектроники и автоматики, куда ее распределили сразу после курсов, – помнила хорошо, что вышла на работу летом, преподаватели были в отпусках, студенты на каникулах, гуляли только кадровики да администраторы по гулким пустым коридорам, – был инженер, калечный, без правой кисти, вдовец, много старше ее, и случилось между ними. Он подвозил ее после работы домой на своем старом синем жигуленке, оборудованном множеством загадочных приборов. Читал ей стихи – Вознесенского, Ахмадулину, заводил бардовские песни: «Давайте говорить, друг другом восхищаться», – однажды зимой по морозцу да снежку повез ее в Загорск полюбоваться, – но там «жигуль» встал, Майя стояла два часа на морозе, пока мужики жигуль этот дергали да прикуривали. Ездили еще в Звенигород по весне, в Савви-но-Сторожевский монастырь, глядели с горы на Москва-реку и поля за ней, дышали паром на далекий горизонт. Она все боялась, что «жигуль» опять не заведется: хоть и весна, а ноги-то мокрые, не настоишься. В машине же он как-то виновато пощупал ее за коленку рукой без кисти, и она обняла его, придвинулась, и они поехали к нему, а вскоре и поженились. Без помпы, без фаты – посидели в отделе с девчонками, выпили и разошлись. Второй брак, так чего гулять, как в молодости? У него осталась однокомнатная на «Красносельской», в пятиэтажке, но своя, и вот принялись они ее с жаром обустраивать, обои лепить, рамы красить. Сонька все фыркала на него: «прогорклый, как старое пиво», – а Майе он казался надежным и не очень приставучим. Неплохо жили, ладили, пока не помер он внезапно от инфаркта. Ей было тридцать два, ему сорок восемь. «Ну все, больше рыпаться не буду», – твердо решила про себя Майя.

Когда Сонька укатила в Чехословакию со своим первым – он фотокор ТАСС, она его жена, поженились еще на последнем курсе, – Майя переехала к отцу. И жили как раньше, пока однажды не нашла она его уже окоченевшим, на полу, лицом в разбитые очки.

Одной ей понравилось. Алену, повадившуюся десятки стрелять, отшила крепко – жизнь научила. Прибралась. На рынке купила фиалок и герани и зажила. Дом, работа. Иногда девичьи посиделки. Книжки, телевизор.

Пока не появилась Вика. Контролерша-мальчик: форма, стрижка, козырек – оттого, говорит, и пошла в метрополитен, чтобы вот так сидеть и глазеть на эскалаторы, полные людей. Быть мальчиком у всех на виду. С особенностями девушка. Дежурила на «Войковской», рядом с которой была тогда Майина квартира. Майя каждый день ездила туда-сюда мимо нее, задавалась вопросами, та (тот) улыбнулась ей пару раз, потом кивнула, потом вышла из стакана и поднялась на эскалаторе вместе с ней. Прошлись, познакомились. Чудно все, но бывает же.

Все в Вике было мужское: и повадка, и голос – низкий, пацанский, – и ужимки, да она еще и утрировала: курила, держа сигарету между большим и указательным, с особенным нажимом пропускала даму вперед, подарки нелепые делала. И жалко девку – быть ошибкой природы, – и смешно от всего. Тощая как цыпленок, родители вроде приличные, так ушла от них, снимает комнату. Учиться – нет, любую профессию осваивать – нет, будет зарабатывать по-мужски, купит машину – станет шоферить, раньше грузила, сторожила. Английский хорошо знает, с детства были репетиторы, иногда что-то переводит, знакомые заказывают, сидит по ночам. Деньги вроде на жизнь собираются. Подружились.

А чего бояться-то: хера ведь нет. Честная, несчастная, так чего ж гнать? Варила ей супы протертые – от гастрита, Вика заходила вечером, освобождалась в девять, Майя кивала ей с эскалатора и ждала к ужину. И дом не пустой, и ест-нахваливает. Приятно. Попросилась ночевать – так чего ж, вон комната стоит пустая, так нехай. Видела ее утром в майке и трусах – все мужское на ней: трусы черные удлиненные, майка – как пацаны носят. Форму надевает как солдатик, одергивает подол. Призналась даже, что бреет волосы на руках, чтобы росли лучше и были пожестче, что драться любит, однажды видела у метро, как двое мужиков к девушке пристали, так она влезла, руку ей сломали, зуб выбили. С гордостью рассказывала.

Выпили однажды под субботу на Восьмое марта, Вика принесла подарки, включила музыку, пригласила на танец. Майе едва доставала до плеча – ну какой танец! Так, трагедия. Слезы. Обморок. Разыграла, наверное. Наутро признания: о господи, господи!.. Майя молчала, вся сила из нее вышла, а та металась весь день и ушла под вечер якобы на вокзал жить, пока Майя не придет за ней. Майя не пришла, забрезгливилась, все сломалось внутри. Дурная история. С противнинкой.

В метро Вики больше не было, через неделю нашла в дверях записку, написанную кровью. Слава богу, под отпуск случилось. Взяла первую попавшуюся путевку и – фюить! Когда вернулась, все уже чисто было, слава тебе, Господи, уберег…

Лет через восемь после Вики влюбился в Майю один преподаватель. Седой, математик, очень уважаемый в институте специалист. О нем говорили, что он разведен, но семье помогает, дети взрослые у него. Нравился он Майе, но она совсем отказала ему – и в чаепитиях, и в подвозе к дому, и в обмене книгами; как он ни старался, что бы ни предлагал – не шла она на контакт. Обожглась. Так говорила и девочкам из отдела, и себе самой. «Не до фигни, работать надо» – эту ее фразу знали все на административном этаже, Майя слыла беспощадно-строгой, безупречно соблюдающей правила кадровичкой: одна запятая в личном листке по учету кадров или исправление – заворот, все переписывай по новой. Без жалости. Порядок есть порядок. Если его нет, то ничего не будет. Так и прожила жизнь. Ужасаясь от Сони – единственное слабое место в ее отныне железобетонной обороне.

Пришла Зухра. Веселая, с букетом васильков. Соня любила васильки… Дура эта Зухра. Деревенщина.

– Мне подарили, – сказала со смехом, – а я – вам.

У Майи отлегло, она предложила кофе и пошла одеваться. Не сидеть же при уборке?

Зухра трещала без умолку: на кальмара двадцать пять процентов, много поймали, а вот камбала на семь евро дороже, чем вчера. Помидоры и яйца на углу дешевле на евро, брать надо! Представляете, вчера у церкви вынесли целый гарнитур, резной, красотища, и лампы, и торшер, ну, англичане набежали, растащили все, она и охнуть не успела. Помойки тут – всю квартиру обставить можно. Не надо пренебрегать, у Софьи Андреевны вон пустовато. В припортовый ресторанчик сходите, там в одном Пашкин брат работает, в том, где паэлья с креветками, так пойдите туда, пойдите, скажите: от Паши, – брат высокий, смуглый такой…

Она вышла без тележки, в новых светлых брюках и просторной блузе, накинув на плечи Сонькин платок. Салатовый, с длинными розовыми листьями и бабочками-капустницами на них. Соня любила всякую мишуру, любила кутаться, заворачиваться в пледы, большие платки. Любила кольца с топазами, янтарем, яшмой. Любила накупать барахло, но долго у нее ничего не держалось, болезненная вдруг щедрость одолевала ее, словно всё, что имела, руки жгло, и она одаривала всех подряд, не разбирая, кому что сует. Майе обидно было до слез: за что, почему эти профурсетки, уборщицы, маникюрши, массажисты должны получать это все, когда по-настоящему о Соне заботится только она одна? Но сейчас она накинула платок без саднящей боли. Еще утром она вывернула Сонин шкаф, лишнее отдала Зухре, оставив себе косынки, перчатки, несколько беретов. «Ты же любила Соню? – спросила Майя строго. – Так вот, возьми на память, отдай детям, во что не влезешь». На глаза Зухры навернулись слезы. Но Майя их не заметила, накрутила платок на шею и отправилась в порт в ресторанчик. Она смотрелась в каждую витрину: хороша! Она улыбалась своей кривоватой улыбкой людям на балконах, курившим глядя на толпу. Она сказала «ола!» лавочнику, у которого брала овощи. Ей захотелось есть – она завернула в первую тапасную и набрала себе полную тарелку. Ну, разжирею – и что? Полюбите меня толстенькой, а худышка каждому мила. Поев от души, прошла старый город насквозь, вышла через Ла Ротонду к порту, кинула монетку гитаристу, наигрывавшему «Астурию», вышла к пирсу, где мальчишки с синими губами и блестящими, как у рыб, телами кидались очертя голову в воду, кто с кувырком, кто так, прошла мимо целующихся под мерное колыхание лодок пар. Майю восхищал мальчишеский кураж, она любовалась их кульбитами, сама чувствовала задор. Вот отрастут у них хвосты под животом, и отяжелеют они, будут сопеть и кряхтеть, храпеть и пукать по ночам, обнимать своих толстых баб, но пока какая же щенячья радость от них, какие брызги жизни!

Посетители припортовых ресторанчиков остудили ее пыл. Есть ей не хотелось и смотреть, как едят, тоже. «Круговорот дерьма в природе, – де-журно подумала Майя, – все сводится к одному, и вариантов нет», – но раздражение не приходило, душа пела и веселилась, ведь он же сейчас ждал ее звонка, ждал.

Вокруг было много англичан, впрочем, Майя давно заметила, что им тут медом намазано: и отель напротив главного пляжа и белой набережной назывался «Лондрес», и кладбище тут ихнее, и дальше по набережной корты – просто Уимблдон. «В этих краях отдыхает испанская королевская семья, – с гордостью сказал ей Пашка, когда они ехали в Фуэнтеррабию, – и английская королева ездит к ним в гости!» – «Ну-ну, – подумала тогда Майя, – а теперь и мы подтянулись, хоть и не баре».

Присела все-таки за столик, спросила чаю. Не было. Кофе. Не было. Смутилась. Ну, давайте сидр.

Слева за столиком – молодая пара: рука в руке, скромные тарелки, старомодный сарафан в цветочек и аккуратная тенниска, лица, натертые до красноты ветром и жестким солнцем; снимают, небось, пансион, трахаются в комнате до одури, вышли вот подкрепиться, глянуть на океан. За другим столиком, сразу видать, сестры, все три в возрасте, все три рыжие, в веснушках, с девичьими хвостиками, в по-школьному застегнутых до последней пуговицы блузках, с виду все безмужние, ну какого мужика можно приставить к такой красоте? Они клевали, а не ели из трех поставленных в центр стола тарелок: креветочки, картофель фри, кольца кальмаров. «Вот и я им под стать, – подумала Майя. – Была бы, если бы не ЮГ». Так она окрестила его – ЮГ. Теплое словечко. Были и испанцы, но больше все-таки приезжих. Пара французских геев дотошно копалась в меню, старшему лет сорок, с проседью, лысоватый, пузатый, пиво, небось трескает, свитер белый в полоску на пузе как барабан, а младший – чернявый, индус, что ли, лет двадцати пяти, с глазами-сливами и смуглой кожей. Заплаканный. Сколько слез от любви. Лакримоза, а не жизнь. Нет, к чертям.

Не успела Майя сделать первый глоток, как увидела Юрия Григорьевича и Пашу, радостно направлявшихся к ней.

– Ходили за покупками, Паша любезно помогает мне. Позволите присесть?

Юрий Григорьевич был в отличном расположении духа. Присел и Паша.

– А я знал, что мы встретим вас, – раз не позвонили, значит ушли, а куда тут уйдешь – центр-то маленький. Я прихватил с собой старый телефон, сделал года два назад несколько снимков Сони, принес вам показать сестру.

«Ах ты, гаденыш! – разозлилась Майя. – И что ты хочешь мне показать? Что она важнее меня, красивее меня, талантливее меня и ты был с нею рядом? Ну и где она теперь, твоя Соня?»

Юрий Григорьевич заказал паэлью с большими розовыми креветками и апельсиновыми кругами, Паша – дешевый комплексный обед. Пока Майя смотрела, они мило переговаривались: Паша просил чем-то помочь своей родне, ЮГ кивал, потом говорил Паше о своей террасе, там солнечный зонт плохо себя ведет, да и труба с водой для полива растений засорилась, что ли… Вдруг Майя заметила, как таращатся на нее старые англичанки, и настроение совсем испортилось. За совка меня держат, как же, видок не тот, а испанки что, лучше выглядят? Да лахудры лахудрами, это Соня всегда под иностранку косила – и на этих фото тоже: сидит вон, свесив ноги с парапета в самую волну, брючки-дудочки, ножки-спичечки. Все под девочку работала: сумки-торбы, банданы с черепами – Майя и близко так не могла. Юбка, блузка поверх и кофта на пуговицах – вот ее гардероб, и пускай не косятся, денег-то у нее теперь поболе, чем у этих клуш.

Майя взяла зубочистку и начала демонстративно ковырять ею в зубах. Причмокивая.

– Хорошие фотографии, Юрий Григорьевич, спасибо. Жалко Сонечку, правы вы.

Юрий Григорьевич пожал плечами, да и Паша умолк на полуслове – они не ожидали такой реплики.

– Сама и талант свой, и себя погубила, – продолжала Майя. – Вам вот когда-нибудь приходилось иметь дело с большими талантами?

– Им никогда в России места не было, – серьезно проговорил ЮГ, выдергивая изо рта хвост креветки. – Раскидывались мы ими, не давали условий, не ценили, травили.

– Да жили они как у Христа за пазухой, я вас умоляю! – не удержалась Майя. – И премии, и льготы, сколько имен было – Бондарчук, Фрейндлих… Они что, были серостями?

– А скольких задавили? – не унимался ЮГ. – Параджанов, Нуреев…

– Пидоров? Перестаньте! Все устроились, и вообще, все эти гонения сильно раздуты – и преднамеренно раздуты. При большом терроре порасстреливали три миллиона, а говорят – двадцать. А сколько из этих трех за дело к стенке поставили?

– Да что вы такое говорите! – сказал ЮГ глухим голосом и сделался пунцовым.

– Да меньше, меньше, я в газете читала, «Мемориал» списки сделал, а вы всё кричите: власть умучивает. А она не только не умучивает, а цацкается со всеми, как с малыми детьми.

– Может, вы еще и Сталина любите? – уже почти с хрипом спросил ЮГ.

– При Сталине выиграли войну, – строго сказала Майя, – построили промышленность, создали науку. Я знаю, я всю жизнь в научной структуре проработала. И да, да, Сталин сделал куда больше Хрущева или Брежнева – если вам нужно мое мнение.

– Не повтори Господь ужасных этих дней, – кого-то процитировал ЮГ. – Бог с вами, Майя.

Паша взял из тарелки остатки хлеба и пошел кормить чаек. Вставая, он успел заметить, что Майя грозно отодвинула от себя недопитый стакан сидра и попросила счет. Поэтому Паша и ушел – пускай разбираются сами, больно ему нужно выслушивать стариковские свары. Сел, как все, на край пирса и принялся кидать хлебные катышки и рыбкам внизу, и чайкам, уже сытым, набившим поутру брюхо рыбьей требухой. Но они все равно хватали катышки на лету и заглатывали их со свистом, Паше этот свист особенно нравился: сила была в нем природная, прущая через край.

Он обернулся только на металлический скрежет стула, увидел Юрия Григорьевича, падающего на землю с пунцовым лицом. Майя, всплеснув руками, кинулась к нему, официант побежал вызывать «скорую». Уже через десять минут ЮГ лежал на каталке с воткнутой в вену капельницей; врачи говорили что-то непонятное, Паша кричал «Мира-конча диес, Мираконча диес», – доктор сказал, перевел он, что инфаркта нет, просто резко скакнуло давление, и они решили везти его домой и приставить медсестру.

– Чего зря в больницу тащить, – сказал Паша, когда «скорая» медленно тронулась с места, – у него уже два инфаркта было, належался, а сейчас если нет, так нечего в казенный дом переться. Да и боится он больниц.

Майя выразила готовность поухаживать за добрым знакомым, и они порешили, ко всеобщей радости, что будут по очереди навещать старика.

– Посмотрите, как он живет, – сказал на прощание Паша и присвистнул: – Ради одного этого стоило…

Что стоило, он не договорил.

– Простите меня, – сказал Юрий Григорьевич, стискивая ледяными пальцами руку Майи, – я сам во всем виноват, полез зачем-то в дебри, никому уже давно не нужные и не интересные.

– Выздоравливайте скорее, – сказала Майя мягко. – Сегодня с вами Паша побудет, с утра пришлю Зухру, а после обеда приду сама, обещаю. Приготовлю вам куриный супчик, и вы сразу пойдете на поправку.

ЮГ с благодарностью кивнул и уехал, а Майя вернулась за стол, ей нужно было прийти в себя. Заказала даже крем-карамель, чтобы заесть стресс. Ела жадно, капая на скатерть. Да пускай глазеют, наплевать, наплевать.

Дом с двумя шпилями, почти дворец, прямо над главной набережной на холме, с ведущими в квартиры лифтами. Терраса с видом на море, увитая плющом и клематисами. Квартира огромная, с журнальным шиком, мебелью и коврами, зеркалами, подсвечниками, камином, картинами. Зухра открыла ей дверь и впустила, приложив палец к губам: спит. И добавила: это один из самых роскошных домов здесь, и жильцы прямо короли.

В коридоре полно книжных шкафов с фотографиями за стеклами: жена, ЮГ с женой, несколько семейных, где полный сбор, человек восемь, с лабрадором, без лабрадора, на пикнике, на пляже, за столом в ресторане со сдвинутыми бокалами. Зухра провела в желтую гостиную с камином и диванами, и Майя сразу принялась рассматривать гобелены: какая работа, музей просто! Потом пошли в кабинет – как положено, с сигарным шкафом и низкими тяжелыми кожаными креслами.

– Посидите тут, почитайте, а вот там спальня, можете прилечь, если устанете. Он в своей спальне, вот дверь.

Майя кивнула. Как только Зухра ушла, Майя отправилась в спальню на осмотр: стерильно, женщин тут никогда не было. То же показали и две ванные, одна нетронутая, другая с мужскими прибам-басами – бритвами, лосьонами. Все точно: богат и одинок. Не наврал. Выходя из ванной и проходя через спальню, остановилась у фотографий на стене: молодой ЮГ с женой – красивая, и чего он за мной приволочился? Совсем осатанел от одиночества, что ли?

– Если бы вы знали, как я ждал вас, – сказал он, и Майе сделалось смешно. «Прямо как в кино, – подумала она, – но больного обижать грех».

– Сейчас мы кушать будем, – ласково ответила она, – вам силы нужны, я принесла вам суп.

Он покорно глотал бульон из тяжелой серебряной ложки, которую она подносила ему ко рту, прилежно каждый раз дуя на содержимое. Он хотел было сказать ей, как рад всему, что происходит, но вдруг ослаб, прикрыл глаза и как будто задремал. «Сегодня давайте волноваться не будем», – тихо сказала она. Почитала ему новости из Интернета, дала лекарство, и он опять уснул. Перед сном напоила его молоком с медом, приговаривая, что именно мед с молоком дает здоровый сон, осторожно проводила в туалет. Когда, свернувшись клубочком, он счастливо засопел, держа ее руку в своей, она ускользнула домой – с утра была вахта Павлика.

Дорога назад далась ей тяжело – океан ревел, сильнейший ветер с солеными каплями плоской ладонью давил ей на лицо, у нее стучало в висках и было трудно дышать, ну конечно давление, а чего еще она хотела при таких нагрузках, но, когда вошла в подъезд, распрямила спину и пошла, собрав себя в кулак, легко: пускай портье видит, что она не та, за кого он ее сначала принял. «Ты мне еще набегаешься, чучело, за булочками к завтраку», – мелькнуло у нее в голове, и она улыбнулась, как в фильме, совсем позабыв о своем немного кривом рте. Портье все прочел на ее лице и кивнул с небывалой почтительностью, вскочил с места и открыл перед ней дверь, ведущую в лифтовый холл. «Так-то», – сказала ему Майя по-русски вместо «спокойной ночи». «Буэнос ночес», – с готовностью отрапортовал портье и учтиво дождался в легком поклоне, пока захлопнутся двери лифта.

Войдя домой, напилась таблеток, они лежали горой на ночном столике, но, несмотря на плохое самочувствие, внутри у нее было так тихо и хорошо, что она нацепила очки и принялась разбирать и сортировать лекарства – ей теперь ужасно хотелось во всем порядка. Океан продолжал реветь, ветер лупил мокрой мордой в окно, гремели ставни, с улицы то и дело доносился шум, то опрокидывался помойный бак, то падало заграждение, но никаких голосов, естественно, не было: когда бушевал океан, все сидели по домам. Она вспомнила вдруг, как однажды поздним вечером вот так же рылась в ящике с лекарствами Сониной бабушки Клавы, – их отправили обеих на лето к ней в деревню, Соньке было года четыре, не больше. К Клаве пришли соседки чаи гонять с сушками, расселись картинно в избе, потом присоединились и мужья – те, что были в наличии, у многих уж поумирали, – заскорузлое старичье, беззубое и помятое, со скособоченными ногтями на одутловатых пальцах. Все они выпивали, бабы потом горланили песни, разгулялись, а Соньке вдруг приспичило какать. Ну, в ведро: прикрою, утром вынесу. Уселась на край – и никак, мучилась, заплакала даже, слопала, наверное, чего-то, но Майя терпеливо стояла рядом и сторожила ее, чтобы никто не вошел, не увидел, с пьяных глаз не захихикал. «Всегда выручала, всегда, – в очередной раз протянула внутри Майя, – а вот спасти так и не сумела. Эх, жизнь!»

Разбор лекарств она так и не докончила, пошла на кухню и, несмотря на подскочившее давление, выкурила и одну сигарету, и другую. Пусто стало без Сони. Огромная дыра в сердце. Некого бранить, некого любить. Как же так?

Она уснула не раздеваясь, под пледом на диване, мысли ее перекинулись на ЮГ. Она от души жалела и его и твердо решила, что на этот раз дурить не станет, раз послано ей – примет. Была Соня, стал ЮГ, надо так, значит.

С утра поднялась пораньше, как в те дни, когда выхаживала больного отца, отправилась на рынок, накупила трав, кореньев, мяса разного. Расстарается. Пусть набирается сил. Спускаясь на лифте и глядя сразу на несколько своих отражений в стеклянных его стенах – вид сбоку, вид сзади, – она вдруг вспомнила, как читала про умирающих: они отрываются от своего тела и парят над ним, глядят на мир со стороны, именно поэтому при теплом еще покойнике не надо болтать лишнего, здесь он еще долго. Майя почему-то представила себя на операционном столе в сознании, доктора вокруг суетятся, а она машет им рукой и говорит: «Не надо, товарищи, ничего не надо, устала, отпустите». Господи, да что же это за видения?

Вышла из лифта погрустневшая. Черт-те что лезет в голову. Зачем ей это? Курит она здесь меньше, ходит пешком, ест диетическую хорошую пищу, она здесь отдыхает и проживет еще долго, особенно если будет о ком заботиться.

С угаснувшим настроением она пошла по улице от океана, успевшего набушеваться за ночь и заснуть. В забытьи он по-детски шевелил волной и что-то тихо бормотал сквозь сон, как ребенок. Дошла до церкви, чтобы там свернуть за угол и выйти к рынку, но услышала утреннюю службу и завернула внутрь – сам Бог, что называется, послал. В церкви было всего несколько человек, музыка лилась из динамиков, одинокий падре с кафедры бормотал что-то на непонятном языке в пустой зал, и Майя расстроилась еще больше – не то чтобы она была верующая, но любила иногда зайти и свечечку поставить. А нет тут свечечки…

Покупка еды всегда действовала на Майю благотворно. Она покупала неспешно, с садистским наслаждением кладя выбранный товар в корзиночку и возвращая его назад раз по двадцать. Она испытующе смотрела на торговца: знаю я вас всех – ворье, гнилые душонки, так и норовите подсунуть лежалое, но слов не говорила, не знала слов, и оттого ограничивалась лишь напускным недовольством товаром – вдруг продавец расколется от напряжения и достанет из-под полы что-то посвежее. Выбирая помидоры, она вспоминала московское ворье: подойдет на остановке плюгавенький, начнет дорогу выспрашивать, так ты ему только ответь – вмиг подельник его кошелек из сумки вырежет. Нищие по углам переходов с усыпленными собаками побираются, одна бурая баба с узлами вместо пальцев, клянчившая с беспородным кобелем на веревке, так разозлилась на Майино «мразь уличная», что даже харкнула от ярости ей в лицо. Но хуже всего – соседка по этажу, кошатница и диабетчица: подсматривала за ней, записывала приходы и уходы, хотела, видно, грабануть, а так – заходите на чай, я пирог испеку… А сама как зайдет, так жрет в три горла, крошки летят, рожа вся в обжевках, чавкает, кашляет, плюется… От людей главная усталость и есть, главная мука. Алена вон и из квартиры ее выживала, и дверь ломала, и деньги у нее крала, уж сколько Майя заявляла на нее, а менты знай твердили: «Семейное дело, разберетесь, неча голову нам морочить».

Опять отогнала дурные мысли – да что ж такое сегодня? Небо прояснилось, океан дрых без задних ног, птички чирикали, в витринах горы еды, буйство и праздник чрева нескончаемый: и соленая треска, и сыры, и огроменные сизые октопусы врастопырку, – и народ вокруг снует, несмотря на утренний час, и ест, и закупает. Хватит уже хандрить.

Дом нашла быстро. Позвонила в дверь. Сменила Зухру, которая забегала к восьми покормить завтраком. «Он сегодня получше, криз миновал, очень ждет вас, Майя!» Улыбнулась ему, он протянул к ней руку, она пожала. Лицо еще сероватое, отечное, и щетина не брита, но глаз повеселел, и пижама свежая, бордовая, хороший оттенок дает. «Подожди немного», – уже привычно сказала ему на «ты», и ЮГ разулыбался во весь рот, а Майя деловито, как жена, пошла на кухню готовить ему настоящую еду, без всех этих ресторанных глупостей и очковтирательства, чтобы ложка стояла.

Она кормила его супом из петуха и говядины, поднесла отдельно в розеточке вареный петуший гребешок – так любили подавать бульон в ее родном Киеве. Он послушно ел, хвалил, причмокивал, говорил, как на самом деле скучает по дому – по тому, по своему, по родному. Говорил, как давно не встречал родной души, «мы так близки, что слов не надо». Вот на старости лет лучик у него забрезжил, и как же хочется вот так рука об руку.

Рассказывал с горечью о жене. О том, как страшно умирала и как нужно ценить каждую секундочку жизни, когда еще не умираешь совсем. Говорил, что он еще вполне нормальный мужчина, а не старик, что все в нем еще живое. Майя кивала. «Я скоро поправлюсь, – все приговаривал ЮГ, – это криз, он пройдет, через недельку уже заковыляем с тобой по набережной. Пойдем в кафе на Ла-Кончу, будем там винцо пить. Или пойдем в аквариум и будем вместе с мальчишками глядеть на мирных рыб и акул». Эта идея совсем не понравилась Майе, но зачем спорить с больным человеком? «Конечно, пойдем», – отвечала она. «Конечно, пойдем», – вторил он ей.

Когда Майя уходила, а это было уже под вечер и ее должен был сменить на ночь Паша, она по-хозяйски убралась на кухне, изучила содержимое всех шкафов, наметила список хозяйственных покупок: кастрюли, другие ножи, другие скатерти. Зашла в каждую из комнат, посидела там на диванах и в креслах, вышла не террасу проверить, политы ли цветы. Оказалось, что нет, о чем она с досадой и с некоторым даже хозяйским упреком сообщила ЮГ. Пошла полила сама, зашторила окна и привычным как будто жестом даже чмокнула его перед уходом: «Давай, Юрий Григорьевич, поправляйся! Нечего болеть, другие дела еще есть». Он остался засыпать совершенно счастливый. Она вполне резво вышла на улицу и отправилась восвояси. Все здесь выглядело для нее теперь иначе, прирученным, обжитым, узаконенно прихваченным. У нее здесь есть жизнь, а значит, это и ее город.

Долго, глубоко думал он о ней, не мог надуматься вдоволь, нежно перебирал мысли, как струны арфы. Заживет на старости лет по-человечески, будут они оладушки есть, поедут путешествовать, а то машину купил, а почти не ездит. Теплая, светлая, родная женщина, намыкался он один, довольно. Не делал никому зла, вот и награда. Ну, был у него вражина на родине, завистник Привалов, все ходил за ним по пятам с места на место, все прижучивал, накапал на него перед тем, как гадко и унизительно вышвырнули его на пенсию, все завидовал ему, что сыновья у него разбогатели, что жизнь у него медовая. Втихаря собирал доказательства, что он «кривые» контракты заключает, связи какие-то устанавливал, схемы начальству предъявлял… Начальство забеспокоилось, дергать начало, дополнительные отчеты испрашивать… Всю жизнь, двадцать лет работали вместе, с оборонки еще нога в ногу пошли, а зависти Привалов не потянул. Подсидел. Вызвали Вдовкина на ковер и предложили: или на пенсию иди по-хорошему, с возвратом, конечно, средств, или, сам понимаешь, прокуратура будет. Это была напраслина. Но ушел, первый инфаркт схлопотал, потом Нюра умерла, пустой дом, дети давно уже на выезде. Горе. Кто-то, конечно, утешал, что Привалов подсидел, чтобы самому плюхнуться в креслице и начать таскать, кто-то, наоборот, за Приваловым пошел: новый начальник, хоть и крошечный, лучше обиженного пенсионера. Времена стали другие, друзья, кто разделял его взгляды, тоже поразъехались да поумирали… Пустота. Пса взял, да один не справился, дети увезли – опять один. Ну и уехал. С книжками своими, с кассетными записями. Перевезли все его «игрушки»: давай, пап, живи в свое удовольствие, ни в чем себя не ограничивая. А тоска смертная. И тут никого не нашел: с обслугой сближаться не умел, да и не хотел, а никого другого не встретил.

Он думал о ней и вперемешку вспоминал детство; давно не вспоминал, а вот надо же – полезли картинки в голову. Как они с мальчишками проводили на себе эксперименты на ржавой детской площадке в Кунцеве, где он вырос. Кто-то сказал, что если пережать сонную артерию, то начинаешь балдеть, – вычитал, видно, в домашних, дедовых еще хирургических книгах, проехавших по фронтам и загвазданных бурыми пятнами. Стали пробовать пережимать, разглядывали в воздухе небывалой красоты узоры, жали почти до обморока, состязались, кто дольше выдержит. Он был последний, не умел выдерживать, худой был слишком, что ли. Потом еще рвали бесчувственные от холода губы о промерзшее железо: надо было облизать и приложить к заиндевевшим перилам или стойке качелей (он хорошо помнил вкус студеной крови: на ватных губах как будто соленый крем), – а после плевались кровью на снег. И жутко было, и как-то лихо, и опять же состязались: у кого жирнее плевок – тот и мужик. Тут он выступал убедительней. Крови из него всегда лилось много, жидкая была, может, оттого и выжил в инфарктах. Потом эта дворовая компания рассыпалась, всех куда-то переселили, и их семью тоже, в Черемушки, уже когда кончал школу, в свежие панелечки среди голых дворов. Помнит залитые светом недоразобранные стройплощадки, новенькие прилавочки в магазинах, скамейки свежевыкрашенные, зеленые, помнит, как прыгали к остановке по дощечкам да битым кирпичам, потому что везде грязища была по весне и осенью. Потом поступил в Губкинский, там познакомился с Нюрой, жаркой полноватой девушкой с цыганской темной красотой, однокурсницей, женился на ней, устроился в КБ, вступил в партию, Нюра родила ему одного, а потом еще одного. Мальчикам своим он очень помог в новые времена связями кое-какими – были они у него, но без того, о чем писал в доносах Привалов; хорошо их воспитал, в детстве спуску не давал, вот и вышли они в люди. Потом уволился, взял участок поскромнее, проектировал пищевые линии – побочное производство от основного профиля КБ, откуда его и ушли без всякого к тому правдивого повода. Но сыновья уже разбогатели, уже паковались кто куда. Вот и выскочил он на этот берег, вот и застыл тут, как ледяная кочка, – вроде живым был, а замер.

Так, значит, Майя, прекрасная Майя, все то время жила рядом, где-то в десятке остановок, а он ни разу не видел ее – любил, отчаянно любил жену, переживал за Лешу и Андрея, двигался по службе, особенно преуспел в новые времена, когда все стали открывать кафешки и рестораны. И тут бац!.. Видать, не пережил он до конца этого унижения, раз сколько мысли ни крутились, а всё возвращались в исходную точку. «Немного солнца в холодной воде» – вот что такое Майя. Он всегда любил этот роман Франсуазы Саган, но никому не признавался – женское чтиво. Но он и вправду всегда был сентиментален, и эта его сентиментальность особенно безжалостно обошлась с ним здесь, у этого злющего, как он считал, океана, потому что нечем ему было свою чувствительность подкармливать, не было ничего, что двигало бы в нем хоть какие-то чувства.

«Теплая, теплая, своя, домашняя, – думал он, уносимый в сон маленькой голубой таблеточкой, – мы будем ездить в горы на пикник, мы отправимся в Лондон и Париж… Что она видела? Зухра говорила, что прожила тихую, неприметную жизнь простой служащей, получала гроши. Соня-то, конечно, помогала, но Майя, кажется, и не брала особо; а куда девать деньжищи, если живешь один? Вот и он почти не тратит, сыновья даже ругают его…»

Майя навещала его ежедневно, хлопотала, была в легком самоотверженно-светлом порыве, и ЮГ расцветал, набирался сил, оживал. Она навела порядок в шкафах, перетерла бокалы – Зухра-то, эта вертихвостка, разве может нормально убрать? Кое-что перестирала, перегладила. Он начал ходить по квартире, рассказывать, показывать, ставить свои кассеты, зачитывать любимые пассажи из книг. Майя слушала, ей нравилось. Не скучно с ним – вот что главное. Плавно как-то движется. Ее всегдашняя готовность к самопожертвованию и самоотдаче вытравила из нее на время все лишнее, весь нрав. Она возвращалась домой поздно, шла в тени стены, как монашенка, едва успевая прихватить молока, сыра и помидоров по дороге, спала на диване, под пледом, вставала на заре, бежала на рынок за рыбой и кореньями. Она служила ему по образцу лучших советских медсестер: с неумолимой настойчивостью, но и с сочувствием к больному. Лекарства по часам, еда по часам, проветривание комнаты по часам, чтение газеты строго в определенное время на террасе, под закат, вечером – фильм с Гретой Гарбо или Лайзой Миннелли из его аккуратно расставленной по алфавиту коллекции на полке – и никакой политики, никаких треволнений. Ему разрешили выходить, и он сообщил ей прямо с порога, что они пойдут, пойдут через старый город на набережную, и пусть она позволит ему отблагодарить себя. Он знает, знает, что она ни в чем не нуждается, но он так рад, так счастлив, он хочет купить ей замшевый жакет, он давно уже это задумал, он знает магазин.

Ей сделалось приятно.

– Как в «Красотке», что ли? Я буду безмозглой девицей легкого поведения?

Оба рассмеялись и в первый раз обнялись. У него было сухое, жесткое объятие, но ароматное – он только что выбрился и надел белую сорочку, от которой пахло свежевыглаженным. Она тоже его обняла, тихонечко, и он почувствовал сладковатый запах ее пота – ничего удивительного, она спешила, почти бежала, не обращая внимание на тяжесть в ногах и клокочущее в ушах сердце; он вдохнул поглубже и погрузился в волну жаркого умиротворяющего покоя: да, да, именно так должен пахнуть дом.

И вот они тихонечко пошли, спустились с холма пешком и шли долго, держась за руки, щурились от яркого утреннего солнца. Ей захотелось кофе с пирожным, и он повел ее в самую лучшую кондитерскую, напротив казино, где пекут восхитительный, как в детстве, наполеон с желтым заварным кремом и тонкими, как шелк, коржами. Они говорили друг другу что-то совершенно незначительное, она хвасталась, что умеет печь не хуже, что цедру обязательно кладет в крем, ему это нравилось – и цедра, и грядущие ароматы выпечки; он порозовел, попросил еще чашку чая и к нему ромчика пятьдесят грамм; она пожурила его, но скорее для вида, он искривил виновато рот, потом смешно надул губы, и она по-детски передразнила его; потом они пошли к тамарискам на набережной, что цвели нежно-розовым, разметав во все стороны свои патлы, к белым скамейкам, к фонтану, к белым торжественным часам, прошли мимо Кармен, с алой розой в зубах танцующей фламенко для отдыхающих, люди со скамеек хлопали ей, выкрикивали «Оле! Оле!», – Майя сжала локоть Юрия Григорьевича, он словно прикрыл ее рукой от толпы, прижал к себе.

В магазине, почти забывшись, не обращая внимания на верных двести десять, она примеряла одну вещь за другой, крутилась перед зеркалом, а он покупал и покупал… Она словно наверстывала свою молодость, а он глядел на нее влюбленно, чувствуя себя мужчиной, и наслаждался – ничего, ничего нет приятнее этого ощущения.

По дороге назад они присаживались на лавочки, ворковали, он взял с нее обещание, что сегодня же она наденет все новое и забросит свои московские наряды. Она хотела было рассердиться – тоже мне наглость, – но не смогла, пообещала. А почему бы и нет? Разве она за всю свою жизнь не заслужила этого?

Уже у самого дома он стал говорить, что позовет сыновей познакомиться с ней. Это очень-очень нужно сделать, они ведь все, что у него есть. «Да пжалста! – воскликнула она своим прежним, а не новым тоном. – Делов-то!» Он не заметил перемены и принялся неспешно, с особенной отцовской гордостью говорить о старшем, об Андрее: как тот рос, каким был отличником, как маленьким влюбился в гребенчатого тритона и даже спал с ним. Как получил уже в восьмом классе разряд по шахматам, как вопреки всем его, отца, возможностям пошел в армию, потому что хотел все попробовать и познать самостоятельно, как поступил в университет, как ставил преподавателей на место.

От этого самозабвенного гимна Майе все более и более становилось не по себе. ЮГ пел соловьем, совершенно забыв, что у нее нет детей и она не сможет ответить рассказом на рассказ. Он говорил, глядя куда-то вдаль, он вспоминал новогодние праздники, подарки, любимые детские словечки и песенки… Слезы навернулись у Майи на глаза: на кой черт я нужна ему, вон он как распелся… так и жил бы с ними, нянчил бы внуков!

– А чего же с ними не живешь? – зло спросила она.

– Да кому я нужен, не хочу обременять…

– Ну все, хватит! – Майя резко поставила пакеты с одеждой на землю. – Почему я должна часами это слушать? Никому не нужен, а мне навязываешься!

Юрий Григорьевич оторопел.

– Да что ты, Майечка, я же с тобой как с родной делюсь. Это теперь и твои дети будут, и твои внуки. Ну что ты!

– Не знаю, не уверена, – отрезала она.

– Я старый дурак, прости меня! – кричал он ей вслед.

Майя вернулась домой вся в слезах. Выкурила за вечер пачку, напилась таблеток и легла спать. «Все это глупости, – твердила себе, – чужая жизнь, никому я не нужна, и мне никто не нужен. Помутнение разума, как я могла так?»

Наутро она все рассказала подруге. Позвонила с испанского номера и говорила час. С подругами у Майи было негусто. С сослуживицами она дружила «как положено», приносила тортик на день рождения в отдел, вместе с кем-то из товарок шагала до метро, обсуждая покупки, рецепты, котов-собачек. Майя страстно любила котов, долгое время жил у нее настоящий котофейный тиран Базик, конечно, не кастрированный, которому она служила с истовой преданностью. После его смерти у Майи случился микроинфаркт, и она сразу вышла на пенсию, сохранив лишь отношения вежливости с бывшими коллегами. Мужчин в их отделе не было, вот так и вышло, что она просидела почти сорок лет в бабьем царстве и совершенно потеряла навык общения с противоположным полом. Перечень же ее подруг – это перечень стертых телефонных номеров и наглухо запертых дверей. Так получалось всякий раз, когда начинались разговоры о жизни, мужчинах, детях, рыдание в жилетку, – и всякий раз она чувствовала, что на самом деле для подруги она просто пара больших ушей, а сама она, добрая, внимательная Майя, с извечной своей готовностью броситься на помощь, – ничто, ноль без палочки. «Как унитаз используют, – в таких случаях говорила себе она, – нет уж, я тут не сточной канавой работаю». Еще ей всегда мерещилось, что точно так же плохо подруги говорят и о ней, жалуются на нее, и она переставала отвечать на звонки, звать и приходить в гости, навсегда закрывая дверь в отношения.

Уйти рано на пенсию она могла позволить себе из-за Сони. Та высылала ей немного денег, и их с лихвой хватало на жизнь. Деньги эти были и унизительны для Майи, и приятны одновременно. «Что я для нее? – спрашивала себя Майя. – Простушка. Ей и поговорить со мной не о чем». В последние свои приезды в Москву Соня даже не останавливалась у нее, как раньше. «Твой кот все загадит, – говорила она, – а я должна выглядеть прилично, у меня масса встреч». Нуда, прятала свои шелка, свои кашемиры от Базика, и где она теперь со своими кашемирами?

Соня и вправду была все время на лету и на бегу, сидела в лобби отеля – самого дорогого, а как же еще. Майя скрепя сердце ходила к ней на чай, чувствуя, как и здесь, в Сан-Себастьяне, на себе косые взгляды. Она часами выслушивала Сонины жалобы на подруг, на мужей, любовников, разбиралась в ее страстях и промискуитетах, еле вынося и эту муку. И все время к Соне под тем или иным предлогом тянулась нескончаемая вереница просителей, жаловались, нагнетали в ожидании заветного «на вот, возьми, это все, что я сейчас могу». Смотрелась Соня в этих лобби и правда по-королевски: длинное худое тело, ниспадающие ткани, острая коленка у подбородка – всегда сидела нога на ногу, – пышные, коротко стриженные, под конец жизни уже с обильной проседью волосы, глаза, наполненные дурманом. Временами она закрашивала проседь и делалась белокурой – это означало, что у нее молодой любовник, и ничего другого. Ее везли, несли, звали, настаивали, чтобы она была на открытии, на закрытии, на премьере, и она была – с кем-то из мужчин всегда: с бывшими, случайными, нынешними, высокими, поджарыми, пахнущими духами или табаком. Сотни, тысячи друзей, сотни поцелуев за вечер, сотни раскрытых объятий. Она и имена эти вспомнить не могла, когда получала письмо или звонок, но всем всегда говорила «да», потому что хотела, любила эту погибель в чужих, ненужных даже, недружеских объятиях и словах.

О Соне с редкими своими не проклятыми подругами Майя почти не говорила. Точнее, говорила – только языком буклета: да, да, очень талантлива, очень много работает, выставка там-здесь, широко признана. Она называла ее с гордостью «моя сестра», но это был только парадный портрет, никто не должен был входить в ее, Майину, боль и раскидываться там, как в кресле, с менторским видом.

Отчего в этот раз Майя решила пооткровенничать со своей старинной подругой, еще киевской, с которой они учились в школе первые три класса и потом чудом сохранили отношения, – непонятно. Но она позвонила и огорошила ее, что называется, с порога:

– Галь, сядь. Я влюбилась в свои шестьдесят пять и должна с тобой поговорить.

Галина Петровна всю жизнь проработала учительницей географии, вырастила двух дочерей – одна пошла по медицинской линии, другая, как и мать, стала педагогом, – недавно схоронила мужа и доживала свои дни опрятно в спальном районе Киева, раздираемого очередным майданом и борениями всех видов и родов, и это волновало ее сейчас больше всего. Но Майина новость была все-таки оглушительней.

– Майя, что ты такое говоришь? Что у тебя с давлением? Ты бросила курить?

Майя глубоко затянулась.

– Нет, моя дорогая, курение – это последнее, что доставляет мне удовольствие. И ноги тут совсем не отекают. Я же говорила тебе, что поехала в Сонькину квартиру в Сан-Себастьян?

– А у нас так выросли тарифы на ЖКХ, ты себе не представляешь, почти всю пенсию отдаю.

– Ну дочки-то помогают? – с раздражением прервала подругу Майя.

– Да. Ты говоришь, влюбилась?

Разговор то и дело уходил в сторону, скатывался на здоровье, цены, на конфликт с Россией, Майя отвлекалась, обсуждала заодно и все это, обещала посмотреть тут лекарства, может, придумали что получше, отвечала параллельно на вопросы о еде, хамоне, сырах, нравах. Но линию все-таки держала: вдовец, богат, тут квартира, да, роскошная, больное сердце (у кого оно в нашем возрасте здоровое?), влюблен по уши, нежный, щедрый, двое сыновей. Так сходиться или нет?

– Ну ты что имеешь в виду, когда говоришь «сходиться»? – Галка хихикнула. – Ну не будете же вы кувыркаться?

Майя зарделась.

– Ну я же не красавица, ты же знаешь, а он ничего себе так, миленький.

– Ну а чем ты рискуешь? – уже серьезно спросила Галка. – Сходись, приеду посмотреть на тебя.

– А сыновья?

– Что сыновья?

– Сожрут меня с потрохами. Он так поет о них! Ты б слышала.

– Ну, посмотри на них. Не понравится – откажешься. Велико дело. Тебе, мать, от него в подоле не нести. Это все так, ночничок на старость.

Майя именно это и хотела услышать. Галке она доверяла. Уж какие круги пошли после Сониной смерти, как злопыхали все, что такое богатство отошло Майе, серой, никчемной, совковой, мелкой сошке, – не мужьям, не возлюбленным, не талантливым ученикам, а ей, дылде, хамке, поклоннице советского прошлого, в чем справедливость? И только Галка: да, конечно тебе, кому ж еще? Ты же единственный ей родной человек была, сестра!

– А может, чем-то я рискую? – говорила Майя, обсыпав себя, как всегда, сигаретным пеплом. – Может, что-то они про меня проведали? Вот он жениться захочет, а потом убьет меня, и все мои денежки ему!

– Да с чего бы это? – с недоумением воскликнула Галка. – Нету такого закона. Да и жениться зачем? Вот глупость, живите и радуйтесь.

– А если он потребует?

– Тогда и думать будешь, а чего сейчас себя стращать-то?

Закончили разговор очень тепло.

– Ты звони мне давай, держи в курсе!

– Я буду, буду, Галка, спасибо тебе.

Не успела разъединиться, как позвонили в дверь. Пашка принес пакеты с Майиными обновами и букет цветов.

– Вот Юрий Григорьевич просил передать! И еще – чтоб не серчали.

Майя впустила его, напоила чаем, попросила сгонять за сигаретами.

Когда за ним захлопнулась дверь, она принялась распаковывать и примерять: ну что ж, поглядим, поглядим, а вдруг я и не совсем чудовище?

Через час на нее смотрела из зеркала вполне себе европейская дама. «Тут рослых мало, в Германии, говорят, все как я». Развесив вещи на плечики и аккуратно сложив срезанные бирки на тумбочку у кровати, она завалилась с книжкой. «Надо иногда мозги проветривать», – любила повторять Майя. Взяла с полки томик Бунина, в молодости она его очень любила.

– Я хочу, чтобы ты знала… – он взял ее за руку. Они сидели в кафе за мэрией; справа океан рисовал на небе завихрения, наподобие тех, что изображены на ранних картинах Ван Гога, впереди цвели тамариски. – Я хочу, чтобы ты знала, что я маленький, никчемный, пришибленный жизнью человек.

– Ну что ты такое говоришь…

Она была в оливковой замшевой куртке, тонкой бежевой маечке под ней, в светло-кремовых брюках и светлых босоножках для чувствительных ног. Косточки выпирали, но так умело и элегантно облегались ремешками, что казалось, они и не видны, а что нога большого размера, так у кого теперь маленькая. Майя ощущала себя – нет, не ощущала – была одной из женщин, сидящих здесь рука в руку со своими мужчинами, – перстеньки на мизинцах, бриллианты на безымянных. Встречаясь взглядами, эти женщины улыбались друг другу, улыбалась и Майя, отламывая ложечкой крошку бисквита, пропитанного ромом до самых краев. Она почти не курила, не хотела будоражить ЮГ табачным дымом. Он тихо говорил ей, как всегда был несчастен, как травили его, не давали защититься, как на самом деле тяжело было у него с женой, и что вот теперь, только теперь забрезжило, и он так корит себя за то, что не сберег здоровье и уж, конечно, теперь может быть только обузой. Майя гладила его по руке, тоже говорила ему про несчастную свою жизнь, тоже плакалась: как прожила жизнь непонятой, как Соня мучила ее; рассказала о вечно пьяной и грязной Алене, бросившей святого их отца, фантазера и добряка, с малюткой на руках, – она говорила, и слезы текли по ее лицу, а Юрий Григорьевич утешал ее, поил бренди.

Он раскаивался, что никогда никому за всю жизнь не ответил, а надо было, когда подсидели его, оклеветали, надо было встать, сказать, написать, а она каялась, что иногда сурова была с людьми. «Зачем мы уезжаем? – тихо сказал он. – Чтобы все начать сначала, а это значит, что все предыдущее попросту уже закончилось!» – «Может быть, вернемся? – робко предложила Майя. – Мы ведь все теперь можем и там и тут». Он кивал, она кивала, они пошли по набережной вперед, шли долго, около часа, к «Расческе ветра» – знаменитым ржавым скульптурным скобам, что выросли на скалах, слушали там океан, любовались отливом. Они шли, держась за руки, все главное уже произошло, но произошло между строк; он обнимал ее, она прижималась к нему, несколько раз они останавливались, и он долго смотрел ей в глаза, несколько раз поцеловал даже, и встречные обходили их, пряча улыбки за поддельным кашлем. Ну а что, оказывается, есть жизнь после смерти, должна быть, говорили люди друг другу, надо же, старичье, а целуется.

Губы его показались ей сухими, щека жесткой, несмотря на то что он был чисто выбрит. Изо рта пахло тиной, но Майя зажмурилась и даже высунула язык, вспомнив, что так ее учили целоваться в школе старшие подруги. У нее аж забилось сердце, когда он притянул ее к себе около железных скульптур, – там было ветрено, и ветер трепал ее волосы.

Они посидели в кафешке, съели по паре тапасов. «Какой молодой аппетит у меня, – сказал ЮГ. – Я совершенно здоров». Майя покритиковала тапасы: «Я тебе сделаю в сто раз лучше дома, знаешь, как я умею готовить! Хочешь завтра зеленую фасоль с орехами? Да ты пальчики оближешь, Юрочка!»

…Возвращались уже после обеда, устав изрядно от долгих странствий. ЮГ потащил ее к себе: давай просто поспим вместе, просто как старые супруги – гуляли и вот вернулись с прогулки. Пошли в спальню. Он, стесняясь, разделся до трусов – и правда какой-то жалкий, а совсем не импозантный, как ей показалось в первый раз, глотнул что-то – неужели виагру? «Тебе это нельзя пить», – строго сказала Майя, сняла с себя и светлые брюки, и оливковую куртку, и бежевую маечку, осталась в одной комбинации и колготах – она всегда, даже летом, носила под брюки колготы: привычка, никуда от нее не уйдешь.

Легла поверх покрывала, он рядом, обнял ее, уткнулся носом в немного потную подмышку – да, да, вот он, сладковатый запах, домашний запах, запах его будущей жены. Погладил осторожно. Она ответила. Повернулась на бок, затекло бедро, все-таки неудобная у него кровать. Он попробовал расстегнуть лифчик под комбинацией, но не вышло, рука не пролезала, да и застежка оказалась неудобной. «Давно растерял мастерство», – попытался пошутить он, но она решила, что раз уж начали, не надо мяться или отступать, села на постели, сняла сама с себя все, показала и жирные складки на животе, и обвислую кожу под мышками. Он принялся ласкать ее, робко, почти неумело, но ей нравилось, жаркая волна пошла по ней, и она стала гладить и его – вполне себе ничего, прилично, старикашка, а при оружии.

Они долго не могли приладиться друг к другу. То что-то заекало, то заболело, все было неловко, и она в конце концов сказала ему: «Ну что мы будем друг друга мучить, давай по-простому, а?» Он виновато улыбнулся, а она сделала все как в фильмах, она иногда очень даже любила посмотреть некрасивое кино, и он застонал, а она представляла себе поезд, молнию, трех парней, охаживающих молодуху. Ласкала его, ласкала себя, кончили почти вместе, и он притянул ее к себе, поцеловал и прошептал: «Спасибо, спасибо тебе, моя любовь, счастье мое, как же хорошо, ты даже не знаешь как».

Майя деловито натянула обратно ему трусики с гербом, надела комбинацию без лифчика, и они забрались под одеяло и крепко обнялись.

– Я ведь в долгу перед тобой? – виновато спросил он.

– Что ты! У нас все хорошо получилось, все хорошо, подремли, да и я с тобой.

В ту ночь она осталась у него, мучаясь только от невозможности курить вволю.

Утром, нацепив его халат, который ей был почти впору, она пожарила яичницу и заварила чай, они чинно позавтракали в столовой, а не на кухне – нечего распускаться с самого начала, – потом она тоном маленькой девочки отпросилась домой: «Все случилось так неожиданно, мне нужно перышки почистить и привести мысли в порядок». Он долго обнимал ее в прихожей, не хотел отпускать, но все-таки совладал с собой и отпустил до вечера или в крайнем случае до завтрашнего утра.

– Обещай мне, – взмолился он перед ее уходом.

– Обещаю, – кивнула она.

Майя чувствовала к нему нежность. Нежность и превосходство. Несмотря на ночь, проведенную в чужом доме, она ощущала легкость. Заскочила по дороге в магазин и накупила себе сладостей: обливных кренделей, рулетов и конфет с ликером, а заодно и колбасы, самой-самой дорогой. У нее сегодня будет пир, и праздновать она будет одна.

Когда Майя ушла, Юрий Григорьевич побрел в ванную бриться. Он был совершенно счастлив: давление в норме, сердечный ритм – лучше не пожелаешь, к нему вернулись силы – в голове зрели планы, роились идеи. Позвонил, вызвал Зухру, распорядился сделать глубокую уборку, чтобы нигде ни пылиночки, постирать шторы, начистить серебро. Надо подготовиться к новой жизни, соответствовать ей. И сразу после Зухры набрал сына.

– Андрюша, ты когда приедешь проведать старика? Новости у меня. Я нашел себе женщину, жену!

Тот оторопел:

– Пап, какую женщину?

– Сестра Софьи Потоцкой, приехала в ее квартиру, будет тут много бывать, а может быть, и жить. Если бы я женился на ней, она могла бы тут жить. У меня же гражданство.

– Пап…

– Ты против, что ли?

– Да нет, пожалуйста! А кто она вообще?

– Простой, теплый, скромный человек, из Москвы, работала в институте, сейчас на пенсии. Всю себя посвятила Софье.

– Ну а чего ей надо от тебя?

– Тебе не стыдно, а? Ну дай ты мне пожить-то напоследок.

– Пап, да не вопрос. Приеду, оба приедем, все приедем. Вот на выходные и прилетим! Готовься.

ЮГ расстроился.

Он уверял себя, что сам виноват, что нельзя о таких вещах по телефону, что надо было позвать хотя бы Андрюшу и за коньяком разведать почву, потом сказать, выбрать момент. А то сейчас начнут обсуждать, и будет еще во сто крат хуже. Он перезвонил, долго и нервно говорил, но расстались они на том, что сыновья приедут, сами посмотрят и убедятся, насколько все хорошо.

Ну что ж, надо теперь быть на высоте. Он сумеет, он постарается.

– Смотрины, что ли? – хмыкнула Майя в телефон, готовясь выйти на прогулку вдоль океана. День стоял спокойный, на редкость безветренный, и она решила погулять, зайти в кафешку и полакомиться тортиком. Нашла один бесподобный, с трюфелями. – И зачем это?

– Майя, послушай, – одышливо сказал ЮГ, – я хочу, чтобы мы оформили отношения и у тебя был вид на жительство, чтобы ты могла никогда от меня не уезжать.

– Я и так могу получить вид на жительство, не надо благодеяний, – отрезала она, – у меня тут собственность, дорогая собственность, я вступила в права наследства, я не нищенка какая-то!

ЮГ запнулся.

– Я не то сказал, ты права. Просто прошу у тебя руки, и всё.

– Просишь… И при чем тут вся эта мишпуха?

– Хочу познакомить тебя, мы же будем одна семья.

– Стара я уже такую семью заводить.

Положила трубку. Спустилась вниз, небрежно кивнула портье, с хитренькой улыбочкой бросившему ей «Ола!». Знает, небось, уже все, сучонок. Зухра напела.

Вышла из подъезда и пошла направо, не к Конче и старому городу, а через мост, к современному стеклянному концертному залу и дайверскому пляжу с большими волнами. Подошла к океану, присела на корточки и пощекотала волну. «Ух какая резвая, молодая еще», – подумала Майя, сняла босоножки и пошлепала вдоль воды, как тут многие делают. На мгновение залюбовалась дайверами. Они ступали мокрыми ногами по песку, тело их походило на дельфинье, а доски – на огромную отломившуюся чешуйку царь-рыбы. А лица, а мышцы, а узкие попки, а треугольные торсы!.. Она села в кафе на набережной, заказала задуманное и принялась глазеть на окружающих. Рядом молодая испанская пара пыталась усмирить малыша, который орал и швырял игрушки на пол, родители покорно наклонялись, подбирали, делали вид, что ничего не происходит, – вот она, семейка, с раздражением отметила про себя Майя, и оно мне надо? Видела, что ЮГ звонит ей, но телефон не брала, она имеет право посидеть одна. Покурить. Посмотреть на волны. Нечего.

Ноги обсохли, пока она ела трюфельный торт, но в босоножки влезали с трудом – прилип песок, не хватало стереть ноги в кровь, приедут эти индюки, а я буду ковылять, как утка. Посидела еще, отерла песок салфетками, наплевав на вопросительный взгляд официанта.

По дороге назад зашла в концертный зал, поглядела афиши. А хорошо бы с мужиком да на концерт сходить, пусть знает, что я не такая простая Майя. Давали Чайковского. Прекрасно. И музыканты русские. Протянула в окошечко кредитку, купила два билета. «Там-та-та-та-там, там-та-та-та-там, – напевала Майя, возвращаясь, – приоденемся, причипуримся и пойдем себе как здешние аристократы. Еще и шампусика в антракте дерябнем».

Набрала ЮГ.

– А что мы с тобой все по кафе, а, Юрий Григорьевич? Пойдем-ка музыку послушаем. Завтра вот будет Чайковский, я взяла нам билеты.

ЮГ был счастлив, хотя по привычке считал, что Чайковский – это попса, но раз она выбрала, то это все, закон.

– Я очень-очень рад, – сказал он, – и знай, пожалуйста, что я люблю тебя.

– И я тебя.

Подготовка к походу на концерт, да еще с кавалером, заняла у нее весь следующий день. Маникюр, педикюр – она с важным видом лежала в кресле в парикмахерской, не без удовольствия тыкая под нос молоденькой сеньоре свои натоптыши и вросшие ногти. Массаж лица, лимфодренаж. Затем запись на завтра на укладку. Майя чувствовала себя на седьмом небе.

Вооружившись карточкой, где лежала большая сумма, она отправилась покупать вечернее платье. Пошла в самые дорогие магазины к центральной набережной, в бутики рядом с отелем «Лондрес». Языка она не знала совсем, но была уверена, что там ей всё поднесут и, если нужно к завтрашнему дню, подтачают.

Размеров не было. Она брала с вешалки платье, шла в раздевалку и не могла даже руку просунуть в узкий рукав. И еще рост. Не было не только размера, но и роста.

– Вас махен? – спрашивала она у продавщицы. – Морген концерт геен.

Ей дали адрес магазина с большими размерами. Наверное, немецкий, решила она. Оказался итальянский для крупных женщин. В нем были совсем другие продавщицы: с черными монолитными каре, большими губами, грудями и полными бедрами. Купила белый жакет с золотой полосой на манжетах, под него блузку с бантом, синюю юбку с пояском и золотой пряжечкой, туфли и сумку. Отвалила кучу денег. «Вот так-то, золотые мои, – сказала она незримому кому-то, – я теперь синьора, а не Майка-наливай-ка! Весь концертный зал охнет».

…При первых же аккордах Первого концерта Чайковского они переглянулись и заулыбались: так во времена их молодости начиналась программа «Время».

Увидев, как она слушает музыку, он еще больше уверился в правильности намерения познакомить с ней сыновей. Она чувствовала, что ему лестно сидеть рядом, что она все сделала правильно и сможет стать ему хорошей женой. В антракте они обсуждали меню обеда, задание Паше – нет, нет, Зухре она это не доверит, все купит сама и будет готовить, а вот помогать нарезать – пожалуйста, значит, надо взять их обоих на целый день.

– Только чтобы Пашка мне под ногами в квартире не мотался, и ты на кухню чтоб носа не казал, не мужское это дело!

Он был счастлив. Она воодушевлена.

Майя выбирала продукты самозабвенно. Она определяла толщину кожицы помидора на глаз, количество соли в белом сыре – по слезе, жесткость мяса – по цвету среза. Она ощупывала каждый продукт, пробовала – исключительно для проформы, чтобы подчеркнуть свою покупательскую значимость, чтобы продавцы не принимали ее за лохушку. Она глядела на хлеб и чувствовала, как хрустит во рту его корочка. Она знала множество блюд, вела свою кулинарную книгу, в которой отмечала, как на пальцы реагирует тот или иной лист мяты или щепотка перца. Обычно пальцы смягчали остроту, и она всегда помнила: для того чтобы вышло поострее, надо перчить с ножа, а чтобы выпустить из укропа или петрушки аромат, нужно прикусить кончик стебля.

Она не любила чужих глаз во время готовки, потому что тогда продукты переставали слушаться ее. Она готовила только утром, потому что была уверена, что солнечный свет раскрывает вкус еды. Она не любила рафинированных масел, потому что в них ей мерещился вкус воска, она тщательно выбирала масло и лила его много, много клала сливочного, чтобы еда лоснилась и самой себе казалась сытой. Голодная еда не бывает вкусной, в этом она была убеждена, и от души давала каждому продукту именно то, что он любит: мясу – лука, картофелю – масла, рису – карри, зеленой фасоли – орехов, яблоку – корицы или ванили, лимону – меда.

Для семейного обеда она решила приготовить пироги с рыбой и зеленью, сделать настоящий оливье с раковыми шейками, редьку с лимоном и маслом, крем-суп из молодого горошка со сливками, баранью ногу в розмарине и испечь торт Анны Павловой из взбитых сливок – она пекла его в жизни только раз, и ей страстно захотелось потрясти этим волшебным десертом семью ЮГ.

Майя сама не понимала, отчего ее руки так захотели кухни, ведь можно было просто заказать еду из соседнего ресторана, что поначалу и предлагал ЮГ. Но ее фантазия неостановимо навязывала ей нюансы и повороты, глаза видели уже готовые блюда, и она могла даже их понюхать, а пальцы жаждали соприкоснуться именно с этим миром – миром будущей еды. Паша следовал за ней с тремя огромными корзинами, наполнявшимися кореньями, овощами, рыбой и мясом, она покупала всего с лихвой, согласившись принять деньги у ЮГ.

Юрий Григорьевич оставил за собой выбор напитков, справившись у нее о предполагаемом меню, но она не стала раскрывать свой замысел, чтобы не сглазить, и поэтому он решил купить всего: и красного, и белого, и коньяка, и водки – не пропадет, так или иначе выпьется.

За покупками Майя отправилась в восемь утра. Нацепила панаму, надела аккуратный синий плащик, который купила накануне специально для похода на рынок, – пригодится, теперь походы на рынок станут регулярными, нужно иметь одежду и на этот случай. На руке у нее висела соломенная пляжная сумка с синей полосой, которую она приняла просто за летнюю сумочку; поймала косой взгляд портье, отметившего нелепицу, – долго, долго еще сестра Сони Потоцкой будет ходить тут дикарем, подумал он про себя, не забывая дежурно ей улыбнуться и пожелать хорошего дня.

Сыновья с семьями должны были приехать только к пяти вечера, поэтому ЮГ не волновался: Майя сказала, что начнет готовить в десять, а он, чтобы ей не мешать, отправится за вином и погуляет, пускай хозяйка хозяйничает, он не станет ей мозолить глаза. Зухра принялась за уборку с семи, начала с террасы, где решено было обедать, – лучшее время там начиналось именно с пяти вечера: солнце уходило, и можно было не щурясь любоваться небом и океаном, глядеть на белую набережную и прогуливающихся по ней нарядных людей. Все-таки какая роскошь эта большая, увитая вьюнками и плющом веранда! Нет, Мираконча стоила своих миллионов, правильно не поскупился Андрей: если уж вкладываться, то только в шик, и продается потом надежнее.

День кипел, оборачивался то так, то эдак: рыба чуть перетушилась для начинки, тесто плохо всходило, фасоль брала слишком много масла – плохо; хоть и не от наглости, а от слишком большой свежести, но все равно непорядок. Пересолила суп, решила смягчить гренками – подгорели; впрочем, не подкачала нога, она запеклась как надо и была готова в самый момент, когда все приготовились садиться за стол. По дороге из аэропорта сыновья ЮГ Андрей и Леша встретились, и, пока Майя принимала душ и облачалась в купленные для концерта наряды – жакет с золотой полосой на рукаве и так далее, – на семейном совете, протекавшем в такси, единодушно было решено, что женщина эта – чистое благо, будет кому за отцом присмотреть, а вреда вроде случиться не может, потому что прав у нее никаких, да и если она наследница Сони Потоцкой, стало быть, не нищенка. Грелка папаше, и сиделка «за так», и какой-никакой дивертисмент, а значит, радушничать, хлопать в ладоши и кричать «оле! оле!».

Сыновей Юрия Григорьевича Майя представляла себе так: зажравшееся ворье. Холеный православный вид старшего – с окладистой бородой и длинной стрижкой – она проинтерпретировала как «замаливает грехи», а оборванство младшего, программиста, – как дурное воспитание, жена ЮГ с ним явно не справилась. Андрюхина жена точно из бывших лярв, может, стюардессой была, потом губки себе подкачала, сиськи – и залетела, может, и прямо в самолете. А младший на фото был с разными девушками, что говорит все о том же – без понятий чувак. Терпеть их надо, но на шею садиться ни-ни-ни.

Они вошли чинно, с букетом. Ей было приятно. Дети сами сняли обувь, курточки и пошли мыть руки. Андрей и Леша поцеловали ей руку. Жена Андрея Наташа полезла целоваться, но, слава богу, фальшиво, по-европейски, чмокнув воздух около уха. Отца сыновья поцеловали по-настоящему, а невестка еще и трижды. Малыши – мальчик и девочка – деловито протянули деду руки, которые тот со всей серьезностью пожал.

Глазами Майя ни с кем не встречалась. Но оглядела пристально. Старший сын, Андрей, в косовороточке под пиджаком, младший в кроссовках. Сразу же заговорили о последнем паломничестве Андрея на Афон – и какой только придури не бывает у богатых, подумала Майя, кивнув в ответ на его приветствие. Голос у него тоже был какой-то поповский, густой.

Майя хлопотала у роскошно накрытого стола. Серебро сверкало, хрусталь давал искру, скатерть сияла белизной, сбоку в рамке террасы сонно шевелился океан, сопел, покусывал облачко, постанывал от удовольствия, ветер налетал, но скорее бутафорски, раскачивался, как пацанчик на деревянной лошадке. Ели, хвалили, охали и ахали, просили добавки, вбирая головы в плечи. Да они на руках носить будут эту простолюдинку, эту шершавую пятку, этого копеечного завхоза – пожалуйста, но только что в ней нашел умный и образованный Юрий Григорьевич? Вот вопрос. Вот загадка.

Майя, подкладывая каждому кушанье, начиная со старшего сына, почтительно выждала, пока тот помолится перед едой; сама не молилась, но склонила голову, думала про себя: «Щебечите, щебечите, да у вас руки коротки, не дотянетесь, кланяться будете, никуда не денетесь. Квартира-то его, значит, никак меня не выгоните отсюда, я свои порядки тут наведу».

– Ну что там в Москве? – вальяжно откинувшись в кресле и выковыривая баранину зубочисткой, со светской интонацией осведомился Андрей. – Расскажите, я там уж лет семь не был.

– Да хорошо там все, – тоже стараясь как можно более светски, ответила Майя. – Еда есть, дороги строят, чисто, работа есть, здравоохранение пока не очень, но налаживают, стараются.

– Странно, – посерьезнел Андрей, – а мне говорили, там катастрофа, голод, банкротства, нефть упала, заемных денег нет, своего производства ноль, пенсии даже на коммуналку не хватает.

ЮГ попытался остановить его взглядом, но Андрей послания не прочитал.

– Ну уж! – еще сохраняя светскость, парировала Майя. – Страшилки это все. Заказная пропаганда. Знаете, сколько у нас иностранцев работает? Да хоть в нашем институте. Но это когда нефть дорогая была – не спорю, сейчас поубавилось.

– Но Путин-то ваш конченное х…ло, – встрял Леша. – С голой жопой, а воевать. На хера он кому сдался, Крым этот!

ЮГ делал ему знаки рукой, но Леша их не видел. Он развивал идею, что Россия – сырьевой придаток, отсталый, что придатки не воюют, что кончится это мировой войной и что Путина должны остановить американцы, иначе все, пипец. Ему-то лично, Леше, пофиг, у него в Париже вид на Эйфелевку, но Россию жалко, чего там, большая, богатая страна, обидно.

Увидев выражение Майиного лица, Юрий Григорьевич почернел сам.

– Вот одного понять не могу, – заговорила она как можно тише. – Ну вот вы все свалили, да? Устроились хорошо, папика на океане поселили. Один в Ницце отирается, другой при Париже торчит… Вот чего вам далась сраная Рашка, как вы выражаетесь? Ну раз свалили? Забудьте – и все. Так не-е-ет! Все вас облевать ее тянет.

– Ну, это же родина наша, – протянул Андрей.

ЮГ подскочил к Майе и заключил в объятия.

– Андрюша, Леша, Наташа, но ведь Майя Андреевна права! Вот у нас такой чудный обед сегодня, чего мы опять, а? Давайте говорить, друг другом восхищаться! Давайте чай заваривать, кофе… Май-юша, неси свой знаменитый торт.

– Как вы говорили он называется? – спросила Наташа. – «Анна Павлова»?

Майя не ответила. Она вскочила, задела стул мальчика, внука кажется, от ее резкого движения тот рухнул на пол и завыл.

– Да что вы делаете! – завопила Наташа, поднимая мальчика.

ЮГ кинулся за Майей в прихожую, где та уже натягивала плащ.

– Я прошу тебя, я умоляю тебя, ради меня!

– В тридцать седьмом таких на столбах вешали, и правильно делали.

– Майюш, ну на каких столбах! Ты как девчонка просто. Ну. Мы же старые люди, а они все детвора еще. Хоть и губы дуют. Поймут они все, вот увидишь.

В коридор вышел Андрей.

– Майя Андреевна, простите меня, я не подумал, что вы можете других взглядов быть. Я не учел и прошу прощения. И Алексей просит. Мы все просим. Давайте пить чай и есть торт.

Майя смягчилась: все ее уговаривали. Она нехотя согласилась.

Сидели в сумерках при свечах. Включили джаз, ЮГ пригласил Майю. Она танцевать совсем не умела, но пошла: отчего хозяйке в своем доме не станцевать? Поглядывала на всех свысока: это они сейчас пришли к ней, а не она к ним, она повод, ей должны кланяться.

Наташа хотела было попросить Майю не курить столько при детях, но ЮГ жестом дал ей понять: не делай этого. И Майя нарочито много курила, бросала окурок на кафельный пол террасы и давила его ногой, видя, как корежит от этого напомаженных этих псевдоевропейцев с чистенькими ногтями и трусами.

– …Она чудовище, – подытожил Андрей по дороге в аэропорт; они улетали ночным рейсом.

– А чего ты сделаешь-то? – сонно спросил Леша.

– Надо все ценное оттуда увезти, – сказала Наташа, – нам же потом головная боль, не вам. Сживет его со свету, чтобы нахапать. Вам ведь что – лишь бы не напрягаться, а мне хлебать. Все серебро, картины, деньги из сейфа – все надо забрать, содержание переводить только на карту.

– Нат, ну как ты себе это представляешь? Картины у отца снимать со стены? Ну нехорошо это, – забасил Андрей.

– Хорошо это, хорошо, Андрюшенька, ты уж мне поверь. Я этих советских акулочек знаю, навидалась, когда в нотариальной секретаршей работала.

– Ну сколько ты там работала, Ната? И когда оно было? – пожал плечами Андрей.

– Я не пойму только, чего ему взмандилось жениться, молодожен хренов. Ну пусть живут. Так нет, под венец! Памяти матери постеснялся бы! – не унималась Наташа. – Ну неприлично же и смешно. Он что, может, и щупает ее?

Андрей перекрестился.

– Я сейчас выйду из машины, – пробасил он. – Вон, пересяду к детям в такси.

– Он хочет небось, чтобы у нее вид на жительство был, чтобы не расставаться, – предположила Наташа.

– Да сделаю я ей вид на жительство и так, – пробурчал Андрей. – Надо с отцом поговорить. Ну, он с дуба рухнул или что? В рот же ничего нельзя взять, жир один. Ноги протянет с такого харча. А еще это курево! С виду гренадер, взгляды солдафонские, прости Господи!

– Чего он в ней нашел-то все-таки? – с зевком спросил Леша. – Вот даже интересно.

– Да страх свой, – отмахнулся от него Андрей, – страх свой баюкает, умирать не хочет.

Обычно, когда Майя шла к ЮГ, она заклеивала перепонку между безымянным и мизинцем пластырем, чтобы нечаянно не испугать его, но тут решила, что больше скрывать не будет. К тому же она закончила вышивать ему в подарок белую салфетку с грушей и его инициалами – подарит, протянет и невзначай покажет. Ну это уж не какое-то страшное уродство, так что он должен знать.

На встречу с ним она собиралась ловко, здоровье не беспокоило уже несколько дней, давление пристойное, колено, нывшее после визита гостей, утихло – вот что значит морской воздух и позитивные эмоции. Договорились встретиться у церкви.

ЮГ пришел встревоженный.

– Что случилось? – строго спросила Майя. – Сердце?

– Да нет, Получанкин, – нервно ответил ЮГ.

– А кто это и что он? – Майя говорила голосом инспектора кадровой службы: возник человек – нужно определить его место.

– Получанкин? Да ближайший дружок Привалова, все не угомонится. Статейку накрапал в «Независимую», да так все переврал… Я письмо ему с утра написал. Надо иногда людей на место ставить.

ЮГ понимал, что надо бы сейчас поговорить о чем-то другом, рассказать Майе, в каком восторге от нее сыновья и невестка, обнять ее в конце концов, ведь невеста, но он не мог – сердце колотилось в висках от ярости.

– А всё почему? – не унимался ЮГ. – Опять в депутаты прет, не тонет он в воде и в огне не горит. Скотина такая. И что он пишет!

Осекся.

Достал платок и высморкался.

Майя взяла его под руку, и они двинулись на набережную к тамарискам.

– А тебе-то что? – недоумевала она.

– Да все ему лучшее должно быть по жизни, понимаешь? Через вранье, через подлость.

– Успокойся, пожалуйста, – мягко сказала Майя, – вот посмотри, я вышила тебе платок.

Он взял платок, посмотрел на него невидящими глазами, дежурно поблагодарил и пихнул в карман.

Майе стало обидно.

– Ну и чего? Прет в депутаты, а тебе-то чего? Ты тут, он там.

– Про него правду надо рассказать, вот что. И я должен это сделать. Он всю жизнь рядом ошивался, он защитился на моих результатах, а меня прокатили. Я давал по разработкам два-три годовых плана, а его сделали завотделом. Как перестройка началась, он сразу в бизнес скакнул, на молодой девушке женился, к моему Андрюшке прилип, дела с ним делал… В результате он – депутат, а Андрюшка в Ницце прячется, в Россию вернуться не может.

– Чего же они натворили?

– Поставляли, когда СССР развалился, детали, комплектующие, оборудование, в том числе и для нефтянки. Связи-то рухнули, а они их заново отладили. Ездили по заводам, договаривались…

– Я все равно не понимаю в этом, Юрий Григорьевич, ты прости меня, у меня к тебе свой разговор был.

– И вот эта гнида теперь, – продолжал ЮГ, – опять переизбраться хочет. Я в газету напишу, я решил. Чтобы уголовное дело на него завели.

– А что тебе-то? Тебе-то что?! – почти что закричала Майя.

– Сатисфакция. Да если б не он, я бы сейчас…

– Посмотри лучше, что у меня есть! – Майя вытянула вперед руку и расставила пальцы на левой руке. Солнце как раз падало в нужное место, и перепонка между мизинцем и безымянным светилась, как кремлевская звезда.

ЮГ опешил.

– Что это? – с ужасом спросил он.

– Такая у меня особенность. Ничего в ней страшного нет, рудимент. У кого-то в копчике лишний позвонок, у всех людей аппендикс есть, а у меня вот перепоночка. Ты не разлюбишь меня из-за этого?

ЮГ мгновенно забыл про Получанкина и расплылся в улыбке. Он схватил Майю за руку и принялся ее целовать.

– Милая моя, милая, ну какие глупости! Мне даже нравится, мило как, трогательно. – Он достал из кармана платок с грушей, поцеловал и его.

– А ты уверен, что нам лучше жить здесь? – вдруг спросила Майя. – Может быть, поедем в Москву, погуляем по местам молодости? Я познакомлю тебя с подругами…

Но ЮГ вспомнил опять про Получанкина и снова забеспокоился.

– Нет уж, давай жить тут, в этом раю. Пускай он там один в Думе заседает. Посмотрим еще, кто кого переживет. Сердце-то у него не лучше моего, но скрывает, собака. Вот про это тоже напишу. Чтоб ему пусто было!

Майя делано рассмеялась:

– Ну спасибо Получанкину, что мы с тобой будем испанцами. Разве это не победа? Он там на заседаниях, а мы тут на свободе… Я купила таких ниток! Хочу вышить скатерть для обеденного стола. Ты какой хочешь рисунок, Юрочка?

Они дошли до главного кафе на набережной Ла-Кончи с белыми коваными решетками начала двадцатого века, уселись у самого океана, заказали – она чизкейк со смородиновым сиропом, он чипсы и пиво – и принялись строить планы.

– Так вот, мои от тебя в восторге, я уже говорил тебе.

Он глядел на ее растрепавшиеся от ветра волосы, крупный нос и губы, глядел на ее левую руку, таящую перепонку, и чувствовал к ней нежность и даже вожделение.

– Знаешь, я думал, что никогда не подойду больше к женщине, буду пахнуть лекарствами и сходить на нет.

Однодневная серебристая щетина, светлые ресницы и веснушки от весеннего солнца молодили лицо, отеки под глазами ушли, и он показался ей совсем неопытным, начинающим еще ухажером. Майя опустила руку поверх его руки в каких-то смешных рыжих пятнышках и ответила:

– Я тоже думала, что ничего у меня больше уже не будет. Да и не было у меня ничего. Мужья – одно название, Соня умерла, незачем было жить. Я очень постараюсь, дорогой мой, сделать тебе жизнь порадостней. Буду приносить тебе вечером чай, печь шарлотку. Хочешь? Скажи, хочешь?

Он кивал, куда-то мысленно плыл с ней. Она доела чизкейк, он допил пиво.

– Знаешь что, – вдруг сказала Майя, – давай-ка мы с тобой полностью переделаем твою квартиру? Новая жизнь – новый дом. Там же такой простор для фантазии. И нас теперь будет двое, мне нужен свой угол.

Он заказал еще пива, она еще зеленого чая с мятой, они попросили ручку и бумажку и принялись планировать, чертить.

– Я полжизни прожила одна, – начала Майя, – я закоренелый холостяк.

Он победно улыбнулся и глянул на нее с прищуром:

– Взятие Бастилии мы будем отмечать как семейный праздник.

– Мне нужно личное пространство, чтобы никто меня не дергал. У тебя радио, новости по компьютеру… Ты смотришь новости, да, Юрочка? А мне нужно спокойно покурить без твоего осуждающего взгляда, повышивать вдоволь, поговорить с подругами без твоих ушей, посмотреть свои фильмы, я про любовь люблю. Потом… Вдруг ко мне приедет кто-нибудь, надо, чтобы было куда положить. Есть мы будем на кухне, там должно быть просторно для готовки, на террасе я хочу кресло-качалку… И еще, умоляю, давай заведем кота.

– Кошку, – шутливо поправил Юрий Григорьевич. – А откуда у тебя такая перепонка? – вдруг спросил он.

– Ты уже спрашивал. Врожденная. А у тебя есть какой-то дефект? Признавайся!

– Ноготь врос на ноге, – признался он, – и ничем его не возьмешь, резать надо.

– Ну, это я видела! – махнула рукой Майя.

Решено было заказать проект архитектору. Зухра, кажется, говорила, что этим промышляет здесь жена дирижера местного оркестра, некогда тоже русская, работу тут себе найти не может, но делает хорошо.

Они просидели в кафе над океаном почти целый день. Обсуждали каждую деталь: подоконники широкие под цветы или узкие, а все растения перенести на веранду, делать ли технический душ для кота, крошечный, у входа, если тот загуляет и нужно будет его помыть. Обсудили конструкцию и расположение книжных полок: ЮГ все никак не мог накупиться книг после советского дефицита и выписывал их десятками и сотнями через «Озон» и «Амазон». Обсудили люстры, общую спальню, решили, что спать будут только вместе, несмотря на обычные у пожилых людей храп и склонность к испусканию газов.

Поужинали в этом же кафе – картошкой и уткой, выпили винца. Он настойчиво сжимал ее руку, и было совершенно понятно, что пойдут они к нему и повторят свой уже имевший место опыт. Так все и случилось. Ничего нового они пробовать не стали, и через сорок минут сладко засопели, как старая пара, – она на правом боку, и он на правом, уткнувшись ей носом в спину и положив руку под живот. Спали крепко, без снов, если бы не захотела курить, спала бы еще. Ушла с сигаретой на террасу, а он – готовить кофе, делать тосты, греть масло… Столько хлопот теперь, полон рот, полон рот…

Майя запахнулась в халат – ЮГ, трогательный ЮГ, купил ей тонкий бордовый кашемировый халат в пол и повесил в ванной комнате рядом со своим, – жадно курила – одну сигарету, потом другую – и оглядывала с высоты последнего, шестого этажа океан, остров посередине, стайку молодняка, тренирующегося на байдарках, – детишки лет десяти в синих костюмчиках. Увидела, как в магазин пончо на углу вкатили на кресле старушку с седым перманентом, а вот молодая пара свернула в антикварную лавку рядом с шоколадной кондитерской. В витрине кондитерской бил сладкий фонтан, и механическая кукла с длинным носом ловко макала в него апельсиновые корочки. В одном из домов наверху шла уборка, юркая филиппиночка оттирала люстру, в другом окне молодой человек с полотенцем на шее крутил перед телевизором велотренажер, на террасе рядом уже завтракали, позвякивали ножами, пускали зайчиков по окрестным стенам.

Накурилась. Пошла в душ…

Поглядев на накрытый ЮГ стол, Майя потрепала его по волосам и в одну секунду напекла оладушков. Раз – и готово. Они завтракали молча, по-домашнему, после завтрака он выпил лекарства и отпросился в кабинет почитать новости и посмотреть, не появились ли какие-то книжные новинки, он давно уже ожидал выхода четвертого тома Екатерининской энциклопедии и книги воспоминаний Егора Гайдара. Она ласково кивнула ему и пошла звонить дизайнерше с европейским именем г-жа Маша Рейнер. Рейнер оказалась готовой к встрече хоть сейчас, и Майя тихонечко засобиралась, положив в сумочку приготовленный для себя ключ от квартиры. ЮГ вышел поцеловать ее, сказал, что записался в муниципалитет, договорился с переводчиком и завтра пойдет и узнает, как им поскорее оформить отношения.

Майя вернулась к себе, оглядела Сонину квартиру, отчетливо ощутив, что это не ее дом и никогда не будет ее домом, что это чужая сырая конура, неважно, что в роскошном доме, и неважно, что с видом на подлизу-океан. Она не могла представить себе здесь цветов на окнах, уютных штор, теплых ароматов домашней еды, это был склеп – холодный, зловещий. Уйти отсюда, навсегда закрыть дверь в отношения с сестрой – пора уже, давно пора!

По дороге к Рейнер Майя зашла к маникюрше, потом купила ЮГ голубой свитер с V-образным воротом в дорогом магазине, новое белье, а то носит старенькое, и какие-то ботинки, пускай эта Рейнер видит, что она, Майя, – леди с Миракончи.

Они встретились в лобби отеля «Лондрес», заказали хорошего английского дарджилинга и приступили к делу. Рейнер было лет сорок пять, сухарь с пучком и в очках, вид абсолютно здешний, но говорила она с душком: «Ну шо ж, я вас прекрасненько понимаю». Договорились вот о чем: сто восемьдесят метров квартиры будут разделены на женскую и мужскую зоны, в таком возрасте брак не должен менять привычного хода жизни. У Майи – мастерская для вышивания со всеми приблудами в этой области, курительная комната по последнему слову – Рейнер принесла стопку журналов и тыкала пальцем в картинки, – своя небольшая спаленка и отдельный выход на террасу. Придется снести четыре стены, сделать арочный проем, проект сделает подробный, с выклейкой за двадцать тысяч евро. «Вам тут не СССР», – когда Майя подняла бровь.

У Майи от всего этого, конечно, кружилась голова. В Москве она жила в маленькой двушке в блочном доме, парадное воняло кошками, на подоконниках вечно стояли пустые консервные банки с окурками, неподалеку находился щупленький парк, летом приятный… Но тут!.. О боги! Может, это все-таки сон?

После встречи она позвонила ЮГ и сказала, что хочет побыть дома в одиночестве – надо свыкнуться с мыслями и планами. Он немного расстроился, но проявил великодушие и чуткость. «Ну конечно, я так и знал, что быстро тебе наскучу», – попытался пошутить он.

Вечером Майя принялась окончательно чистить Сонину квартиру – выкидывать, выкидывать, выкидывать. Она открывала ящики, на нее сыпались какие-то письма, снимки, выпадали перчатки, чулки от разных пар… Из шкафов достала старые сумки – все то, что не выбросила в самом начале и не отдала Зухре; выкинула почти все свои вещи, все надо освободить – сдадим, будет мой персональный доход. Все это долой, долой, долой! Завтра к двенадцати Рейнер принесет первый набросок, потом мы распишемся и уедем в путешествие, поедем в Ниццу на месяц, в круиз, пока нашу квартиру будут перестраивать, – она уже изложила свой план ЮГ, и он согласен, со-гла-сен!

Когда Майя закончила опустошение дома, померила давление, напилась таблеток и улеглась на диван, то уже не могла сдержать рыданий. Я свободна, что ли? Да? Господи!

На следующий день в двенадцать, как и было условлено, Рейнер победно вошла в квартиру ЮГ с помощником, совсем еще мальчиком лет шестнадцати, кудрявым и картавым, приготовившимся все измерять и записывать. Без этого, понятно, рабочий план перестройки не вычертишь. ЮГ выглядел несколько усталым, но бодрился, учтиво предложил кофе. Рейнер предпочла бокальчик розе. Розе нашлось, они присели на два слова – госпожа Рейнер, в деловом костюме, показывала, что спешит и рассиживаться не собирается. «Это все к жене, – сказал ЮГ и кивнул в сторону Майи, – я ей полностью доверяю». – «Ну, с ней у нас взаимопонимание полное, – сухо улыбнулась дизайнерша, – мы тогда немедленно приступим к обмерам».

Они принялись обмеривать окна, потолки, простукивать костяшками пальцев стены – габариты Рейнер нравились, это было видно.

– Сколько тут у вас квадратов? – деловито осведомилась она.

– Без террасы сто восемьдесят, с террасой двести двадцать.

– Вы хотите смету с детализацией или поквадратную стоимость?

ЮГ пожал плечами:

– Я должен спросить у сына, у Андрея, это его квартира, поэтому ему и решать. Мы-то с Майей в смете разбираемся плохо.

– Как квартира Андрея? – упавшим голосом сказала Майя. – Ты мне этого не говорил.

– А какая разница? – опять пожал плечами ЮГ. – Он оплатит перестройку, я уверен.

– Значит, с ним надо будет согласовывать и проект? – деловито осведомилась Рейнер. – А если ему не понравятся идеи, а вам понравятся, как мы будем решать?

Майя вышла на террасу и закурила. Перед глазами было черно, сердце стучало в ушах.

– Вы тут осматривайте, – сказала она, шагнув обратно в комнату, – а мне надо выйти, я вернусь через час.

– Как выйти? – изумился ЮГ. – Куда?

– Но нам сейчас Майя и не нужна, и вы тоже, Юрий Викторович, можете заниматься своими делами. Мы все поизмеряем и уйдем.

– Григорьевич, – поправил он и с тревогой глянул на Майю. На ней лица не было.

Она спешно накинула плащ и вышла.

ЮГ хотел было пойти за ней, но понимал, что этого нельзя – неприлично.

Он вернулся в свой кабинет, накапал сердечных капель и уселся за компьютер читать новости. Тревога была отчаянная. Ну почему она так?

Новости прыгали у него перед глазами, он ни строчки не понимал.

Рейнер и ее ассистент ушли, сделав множество комплиментов и квартире, и вкусу хозяев, пообещав сохранить прежний дух отделки, «дух достоинства и достатка», как выразилась дизайнерша, а Майя все не шла. Юрий Григорьевич ходил по комнате, пил капли, то и дело звонил ей, но телефон был недоступен. Тогда он позвонил Зухре, сказал, что волнуется, не стало ли Майе Андреевне нехорошо, погода меняется, собирается гроза, может быть, у нее поднялось давление или приступ тахикардии, он должен пойти к ней, хочет пойти к ней, но не знает адреса. Зухра продиктовала ему адрес, пытаясь успокоить: может быть, и правда давление, пришла домой, выпила таблетку да и уснула, такое бывает.

Юрий Григорьевич, однако, ей не поверил, быстро собрался и отправился к Майе. Вошел в парадное, набрав секретный код, который сказала ему Зухра, – не хотел трезвонить в домофон, почему-то боялся, что не откроет. Мило кивнул портье, смерившему его подозрительным взглядом, прошел по мраморному полу в лифтовый холл, нажал молочного цвета кнопку с номером этажа, поднялся, подошел к двери. Прислушался.

Ему показалось, что за дверью есть какое-то движение, и он аккуратно, коротким нажатием тронул звонок.

– Кто там? – послышался глухой голос Майи.

– Это я, – робко сказал ЮГ.

Прошло несколько минут, прежде чем она открыла ему. Он вошел и остолбенел: Майя – растрепанная, в халате, с сигаретой, с красным от слез лицом, глаза, полные ненависти, искривленный рот…

– А-а-а, явился! – крикнула она.

– Майя, что случилось? – в ужасе проговорил ЮГ. – Я чем-то обидел тебя, сделал что-то не то? Я записался на завтра в муниципалитет, я пойду туда к двум дня…

– Ах ты, мразотина! – заорала Майя. – Попользовал меня, старый сальный мудак, и нагрел! Как я только могла тебе поверить?

– Майя, о чем ты? – опешил ЮГ.

– Квартирка-то Андрюшина, Андрюшенькина, на его милость, значит, посадить меня собрался!

– Почему, Майя? Я ничего не понимаю.

– Тварь, тварь! – заходилась она в крике. – Мерзкий, вонючий старик! Ишь чего удумал!

– Да Андрей просто оплатил бы нам ремонт, и все! Ты думаешь, он стал бы вмешиваться? Он никогда не вмешивался!

– Но квартирка-то его! Детишек этих поганых! Приживалкой меня решил сделать? Мразь!

– Господи, да почему?

В глазах у ЮГ потемнело, он хотел было сесть, но не нашел стула и сел на корточки, сполз по стене.

– Пошел вон отсюда, тварюга! – закричала Майя и больно пнула его ногой. – Пошел вон!

Она ухватила его за ворот куртки – что-то треснуло – и вытолкала в коридор. Он едва не упал, потом с трудом поднялся. Посмотрел на нее, выглядывавшую из приоткрытой двери, как из блиндажа.

– Что таращишься, лупоглазый? Чтоб духу твоего тут не было! Чтоб я тебя больше никогда не видела! Пшел вон!

Она шваркнула дверью так, что ему показалось, у него лопнули перепонки и взорвались глазные яблоки. Ноги не слушались его, он долго не мог нащупать кнопку, включающую свет, чтобы вызвать лифт, в темноте нашарил кнопку лифта, кое-как зашел в кабину, спустился. В холле он сел на диван, чтобы отдышаться, чернота стояла перед глазами непроходимая, слов портье, подскочившего к нему, он разобрать не смог, только схватился за его руку, чтобы подняться, но подняться не вышло, сел назад. Помнит, как вышел на улицу, повторяя «грасиас, грасиас», как в кромешной, не отступавшей тьме дошел до какого-то угла и там споткнулся, подавился воздухом, оступился и упал… Последнее, что он ощутил, – страшную жесткость белой плитки, которой вымощены улицы, гладкой, свежей, сахарной.

Вечером у Майи разрывался телефон, но она не снимала трубку. Она не будет никогда больше с ним говорить. Он предал ее, обманул, использовал как шлюшку, он, как все, хочет только брать и ничего не давать взамен.

Страшные сцены мелькали у нее в голове. Она представляла себе мачеху Алену, копающуюся у нее в волосах и утверждающую, что она спрятала в пучке, который Майя одно время носила, ее бриллиантовые кольца. Мачеха грозилась раздеть ее и осмотреть всю, засунуть ей в промежность подзорную трубу – от нее не спрячешься, пусть вернет украденное. Было ли такое на самом деле, Майя не знала, но сейчас это казалось ей совершенно зримым, ощутимым. Потом она представляла себе отца, обнаженного, распластанного на цинковом столе в прозекторской, и видела, как Алена смеялась над его наготой. Она представляла себе Соню, изможденную, с трясущимися руками, просящую подаяние на мостовой, у мусорных баков, а прохожие кидали ей кости, и Соня подбирала, с жадностью глодала их, – грязные синие пальцы, обломанные ногти, а пальчики такие тоненькие, такие некогда белые… Потом кошмар, обычный ее кошмар: банда отморозков на каком-то зимнем пустыре насилует то ли ее, то ли Соню, срывает с головы белый капор, рвет цигейковую шубку. Майя рыдала, курила, пила таблетки, запивала их коньяком – слава богу, догадалась в день приезда купить бутылочку с черным быком на этикетке. Опустила все ставни, выключила свет. Забылась…

Наутро кто-то настойчиво звонил в дверь, но Майя не открывала: не хочет она никого видеть, это кровопийцы, воры, враги… Не открывала, пока не услышала за дверью тоненький испуганный голос Зухры:

– Майя Андреевна! Вы здесь? Откройте, откройте! Ужасная беда, откройте!

«Выманить хотят, – решила Майя, – обманом выманить, но нет, нет, не выйду, не открою».

– Может быть, и вам плохо? – голосила Зухра. – Я сейчас вызову «скорую помощь», держитесь, Майя Андреевна. Он еще жив, не волнуйтесь, дышит еще и говорит.

– Что случилось? – хрипло спросила Майя, подойдя к двери вплотную. – Я еще сплю, что тебе надо?

– Юрий Григорьевич умирает, – прорыдала Зухра.

– Меня это не касается, – отрезала Майя, – и прекрати меня преследовать. Обворовать меня хочешь? Что ты мне названиваешь? Да я сейчас полицию вызову, чтоб тебе неповадно было! Ни документов у тебя нет, ничего! Да я тебя депортирую, суку такую!

– Юрий Григорьевич умирает, – тихо повторила Зухра. – Как хотите.

За дверью все стихло, скрипнул лифт. Зухра уехала.

Майя вернулась в комнату, заварила себе чаю, распахнула окна. Безмятежно, светло, люди под окнами идут на набережную со своими детьми, выходят из кафе… Она приняла снотворное и проспала до следующего утра с открытыми окнами – так сильно ей хотелось надышаться свежим воздухом.

Она проснулась от хлопающих окон – на улице поднялся ветер, да такой сильный, что еле уцелели стекла.

Ей трудно было двигаться, казалось, все тело было истоптано сапогами. Болели мышцы, в носу запеклась кровь, глаза в гное… Она встала, закрыла окна, побрела умываться. В ванной немного пришла в себя, встала под душ – запах шампуня на лаванде, блеск кафеля… Промыла глаза, нос, откашлялась. Взяла губку, намылилась с ног до головы, вспомнив о ЮГ и близости с ним, показавшейся теперь мерзкой. Вымылась с тщательностью. «Боже мой, – бормотала она себе под нос, – как я могла так довериться? Так забыться? Надо привести себя в порядок да лететь домой. Чего я вообще тут забыла? Можно подумать, своего моря у нас нет. Продам это все и куплю себе квартирку хоть в Сочи, хоть в Крыму. Там все свои, все известно, привычно. Буду ездить туда на лето или осенью на бархатный сезон. Что я здесь потеряла?» После душа захотелось есть, но еды в доме не осталось. Собралась в магазин: «А чего мне их стесняться-то? Тоже мне, начальники сыскались! Я им что, отчитываться должна? Захотела – приблизила мужика, захотела – прогнала».

Оделась в старую московскую одежду, в единственный оставшийся комплект – юбку, блузку поверх с ромбами. «Все это новье раздарю, ни к чему мне оно, – она посмотрела на куртку, белый жакет с золотой полосой на рукавах. – Какая пакость! Бес меня попутал. В шестьдесят пять лет такую интрижку затевать… Бес в ребро».

Вышла из квартиры, спустилась. Заметила, что портье отвернулся от нее, не поздоровался. Решила, если встретит Зухру, не станет даже говорить с ней, со сводницей чертовой. Может, она и в доле была, да кто ж скажет.

Дошла до торговой площади, но на рынок не пошла, спустилась в супермаркет, похватала то, это… Голод не тетка, бери, что дают. Побрела домой. Подошла глянуть на океан – ничего особенного: лужа и лужа. Купаться в нем так себе, холодный да бешеный, наше Черное поласковей будет.

Дома успокоилась наконец, поела, попила чайку, полистала книжки… Домой пора, чего сидеть-то, билет куплю, да и поеду.

Набрала Пашку.

– Пашка, але, это ты? Зайди ко мне, мне помощь твоя нужна, дело есть.

Разъединился.

Заодно он с ними, что ли?

Набрала еще разок.

– Вы не звоните мне больше, Майя Андреевна, – спокойно сказал Паша, – а то я за себя не отвечаю.

И повесил трубку.

«Да и черт с ними со всеми, – подумала Майя. – Мне ж не сегодня обязательно надо. Ну, сама куплю билет, делов-то».

Подругам в Москву ей звонить не хотелось: надо все объяснять, приеду, тогда и расскажу. Да и радовать их ни к чему. Никто знать не должен, что она взяла и уехала вдруг внезапно, чтобы не заподозрили неладное. Наврет потом что-нибудь – нормально, съедят.

Обедать пошла в порт, где когда-то ели с ЮГ. Пообедала, но тревожно, плохо, кусок в горло не лез. Пошла на набережную, поискать, где продают билеты, спрашивала по-немецки «Во ис билеттен фюр флайт?» – никто ее не понимал, мотали головами. Вернулась ни с чем, но перед сном уже сообразила, что надо пойти в отель, в «Лондрес», там ей помогут, может, там и по-русски кто-то говорит.

По-русски никто не говорил. На следующий день она простояла на ресепшен отеля битый час, рисуя на бумажке Москоу, Москоу. Сан-Себастьян – Москоу. Билет заказали, выписали, получилось очень дорого, но ничего, скорей бы домой, ничего теперь не жалко, вернуться бы. Рейс был на завтра на полночь, и хорошо, не будем рассусоливать, ей хватит времени собраться: ничего особого, кроме идиотского шмотья, у нее нет, как сюда приехала, так и уедет. Отправит потом маклера, пускай все продаст.

Вернулась, решила все доесть из холодильника, чтобы больше в магазин не выходить. Маслины какие-то идиотские, помидоры, яйца. Ей хватит.

Телефон смолк, никто ее не тревожил. И слава богу. Если самолет в полночь, стало быть, нужно выехать из дома на такси в девять. Они сюда с Зухрой ехали на автобусе сорок минут, значит, будет в самый раз. Но как вызвать такси? Портье-то кобенится. Ничего, выйдет на дорогу и поймает, обычное дело. Постоит немного и уедет.

Сборы ее успокоили. Как же хочется домой! В свою кровать, на свою кухню. Она представляла себе, как войдет в дом, как заживет, котеночка заведет, будут жить с ним душа в душу… Прособиралась до трех ночи. Вынесла мусор. Легла на диван не раздеваясь. Выпила снотворного, чтобы выспаться, чтобы были назавтра силы, ночью ведь лететь. А еще пересадка, ей сказали – в Барселоне, но там уже будут наши, кто-то ведь тоже летит в Москву, свои не оставят, подскажут.

В день отъезда Майе нездоровилось. Хотела выйти, купить сувениры в Москву, но никак не могла себя заставить. Да и что покупать, тяжести только таскать. Однако заставила себя, пошла, советская привычка взяла верх. Пошла мимо рынка в центр, на бульвар за сладостями, они всегда кстати, купит конфет с ликером, если попадутся. Может, каких-то маленьких флакончиков с духами, черт их знает, какие тут сувениры. Очень не хотелось встретить кого-то знакомого, ту же Рейнер, но глупости это – дома сидеть из страха столкнуться с этой напыщенной жидовкой. Потом передумала: купит эспадрильи, вон они тут везде за копейки – хороший подарок и полезный. Накупила. Может, кремов тогда взять? Но где? Пошла наобум по прямой улице к костелу, там вроде есть простые магазины. Набрела на китайскую лавку. Разгулялась в ней, накупила брелоков с рыбками и резиновыми маленькими кальмарчиками. Пойдет! Увидела большой магазин Zara. Зара, Зухра… Нет уж. Развернулась, пошла к дому. Увидела магазин с солнечными очками, красивыми, подошла к витрине – может, купить на подарки? Поглядела на цены – ой, нет, не про наши души. Хотя… Нет. В богатенькую она уже играла, не надо. Тыркнулась вправо-влево – ничего подходящего, какое-то шмотье, то маленькое, то манерное. Померещилась ей знакомая фигурка, вздрогнула, но нет, обозналась, женщина перешла на другую сторону и ускользнула в переулок. «Да не знаю я тут никого, и меня никто не знает, нечего шарахаться», – твердо решила Майя.

Находилась… Еле дошла домой, померила давление – высокое. Легла. Слушала голоса с улицы через открытые окна, визги какие-то… Господи, скорее бы самолет, скорее бы домой. Несколько раз звонил телефон, но она не подходила – никто мне не нужен, никто, вот вернусь домой и наговорюсь… Задремала. Без снов, без пульсации в висках. Проснулась, прошлась по квартире. Еще раз проверила ящики. Шкафы – все чисто, нигде ничего не осталось, пустые полки. Может, на память взять чашку или ложку? Открыла шкафы на кухне. Ничего не глянулось, никакой милой вещицы нет – вот все-таки не умела Сонька жить, вить гнездо, наводить уют. Потому что гадят они все в душу, не умеют радоваться простому, все их прет куда-то… А куда?

…Наконец-то девять, пора выходить, ловить такси. Присела на дорожку, подхватила свой чемоданчик на колесиках, который ей когда-то передала Соня для поездок. Майя тогда еще пожурила ее по телефону: «Зря тратилась, мне ездить никуда не надо, мне и дома хорошо!» Но вот пригодился – легкий, вместительный, как будто сам катится. Большой одышливый чемодан она выкинула со шмотьем, а этот второй в самый раз. Проверила паспорт, билет, деньги. Вышла, спустилась, кинула в спину портье «Ауфвидерзейн». Вышла на набережную, темную и пустую. Только молодые люди бегают, заткнув уши наушниками. Как идиоты, нашли себе занятие. Вместо того чтобы детям книжку почитать… Вот и вырастают нелюди.

Постояла – нет такси. И прохожих нет. Попробовала спросить у пробегающего мимо испанца с косичкой, в пропотевшей майке – не услышал, уши-то закрыты. Кинулась к девушке – то же самое. Третья даже шарахнулась – то ли от неожиданности, то ли еще отчего.

«Ладно, – подумала Майя, – пойду к центральной площади, там была стоянка. Ехать тут максимум сорок минут, я же помню».

Дошла не быстро, запыхалась, устала. Вокруг улицы гудели голосами, испанцы стояли большими группами, громко говорили, ели тапасы со столиков и пили сидр. Говно эта их жратва, одна показуха! Прошла через площадь Конституции с двумя арками, некогда служившую для корриды, это ей рассказывал Паша. «Балкончики с номерами, коррида – вот их конституция! Бойня! – подумала Майя, оглянувшись на всю эту Испанию разом, из которой уезжала навсегда. – Пускай бесятся тут без меня!»

На центральной площади такси не было. На удивление пустой вечер. Что сегодня за день? Среда? Ну да. Редкие пары прогуливались под тамарисками, Майя подошла к одним, к другим, повторяя заветное «Такси! Такси!» – они махали рукой в сторону площади без всякого рвения вникнуть и помочь этой пожилой неуклюжей женщине крайне провинциального вида, говорящей на странной смеси языков. «Флюг, флюг, – повторяла она, – айэрпот, аэропорт». Казалось, они не понимали даже это интернациональное слово.

Дело шло уже к десяти часам, мимо ехали отдельные такси, но внутри сидели люди и такси не останавливались. Вдоль набережной движения не было, идти туда не имело смысла.

Слезы навернулись на глаза, горло сжалось, она пыталась кричать, но выходил только сип. «Хэли ми, хэлп, – сипела Майя, – ай нид такси. Я хочу домой! У меня рейс через два часа!»

Какая-то пожилая пара остановилась и подошла к ней.

– Плиз, пожалуйста, битте, такси, аэропорт, шнель!

Мужчина сделал ей успокаивающий жест рукой и отправился к телефонной будке. Женщина сочувственно протянула ей бумажный носовой платок и вместе с ним пятнадцать евро.

Майя почувствовала ярость, но быстро подавила ее: надо ехать любой ценой.

– Данке, – сказала она им обоим, садясь в подошедшую машину, и постаралась как можно вальяжней помахать рукой.

В такси она увидела свое отражение в стекле: косынка сбилась набок, волосы растрепались, помада на губах – зачем-то намазалась остатками Сонькиной – расплылась, наверное, забыв, отерла губы рукой.

Таксист посмотрел на нее через зеркало заднего вида и постарался успокоить: тут очень близко, типа, еще пятнадцать минут. Синке, венти.

«Вот врет! – разозлилась она. – Или помчится так, что голову свернем».

– Ит из ок, гут, – сказала она ему, чтобы он не гнал.

Она прикрыла глаза и попробовала успокоиться. Надо было, конечно, пойти в отель, в тот же «Лондрес», там бы ей помогли. Почему ей не пришло это в голову? Ну ладно уж теперь. Слава богу, все кончилось хорошо.

Они в самом деле на удивление быстро приехали, таксист выгрузил ее небольшой чемодан, попросил тридцать евро и тут же уехал. Расплатившись, Майя огляделась. Она стояла перед зданием аэропорта, но это был какой-то другой аэропорт, крошечный, в зале ожидания уборщицы домывали полы и уже даже начали гасить свет, перед тем как запереть его на ночь.

О господи!

Еле шевеля ногами, Майя подошла к уборщице: «Флайт ту Москоу, – прошептала бессильно. – Мид-найт».

– Не разбирам, – ответила уборщица по-болгарски.

Мотнула головой, даже не подняла глаз.

– Москва, Москва, – запричитала Майя и достала билет.

Уборщица отерла желтой резиновой перчаткой пот со лба и нехотя принялась разглядывать билет. Было видно, что она ни черта не разбирает, но отчаяние Майи заставляло ее щуриться и хоть как-то стараться.

– Бильбао аэропорт, – сказала она, ткнув пальцем строку в билете. – Тут Сан-Себастиан аэропорт. Бильбао далече, далече. – Отвернулась и пошла запирать оставшиеся двери и гасить свет.

– Но что же мне делать? – взревела Майя. Она вышла из пустого и уже черного зала и побрела на бензозаправку рядом, которая тоже закрывалась. Оглянулась на безмолвный аэропорт – Господи, неужели?.. Ну да, она вроде помнила, что тут есть еще какой-то другой, но кто же мог знать… В темном зале мигала неоновая лампа. Так бывает: прежде чем перегореть – тревожное мигание, как будто сигнал тревоги, как в кино. Тык-тык-тык-тык.

Майя заплакала.

Как же может закрываться бензозаправка на ночь? Значит, тут никто не ездит? Ну да, на дверях написано: до 23:00, вокруг было черно, вдали виднелись горы и город, километров десять отсюда – тот самый городок Фуэнтеррабия, она узнала по очертанию главного собора на горе. Они с ЮГ так и не зашли в него, закрыто было, что ли?

Майя пошла на пустую темную остановку, присела там. Слава богу, ночь хоть теплая, сидеть-то здесь до утра, и билет пропал. Она сжалась в комочек, поставила ноги на чемодан, опустила руки и голову на колени. Тишина. Звезды мерцают. Чужое, противное небо, пустыри вокруг и одинокие деревенские дома и коттеджи метрах в трехстах отсюда. Забылась.

Вдруг где-то завыла собака. Они часто воют в такие звездные ночи, тоскуют, зовут кого-то, ищут голоса, отклика в темноте. От этого воя Майе стало чуть теплей на душе. Вот же – тоже живая душа, тоже глядит в кромешную тьму и не знает, чье бы тронуть сердце… Может быть, есть хочет, может, хозяин у нее жестокий и не покормил, а может, и поколотил. Майя, еле сдерживая свои уже уставшие слезы, так ясно представила себе несчастную шавочку, прикованную к грязной будке, вонь небось вокруг, кости обглоданные… Она видела собачью шею, истертую ошейником в кровь, она глядела сквозь тьму на эту воющую собаку и мысленно протягивала к ней руку, мысленно гладила ее по свалявшейся вонючей шерсти, а потом завыла и сама с ней в унисон, опустившись около своего чемодана на четвереньки и изо всех сил обхватив его руками.

Октябрь 2015 – январь 2016

Двадцать писем Господу Богу

1

– Глухо! – кричит он уснувшему механику.

Розовые лепестки разной плотности и разного размера, как будто даже немного липкие, падают ровным потоком с плодоносящего неба, белого как молоко. Розовый крупный снег, сахарная расплющенная вата, ни ветерка, ни скрипа, касается щек, скользя, оставляет влажные следы, касается носа, смазывая его запахом…

Болгария.

Может быть, Болгария, розовое масло?

…Смешивается с волосами, трудно дышать, слишком уж много этих приторных сладостей в воздухе.

Берег.

Летом оживает воздух. В его голове на специальных дискетах должен быть записан и звук, и картинка. Вот он – воздух, наполненный жужжанием и порханием, но эти лепестки и берег с песком, на котором кардиограмма моря, спокойные мягкие колебания, вся поверхность едва дышащего моря в этих лепестках и – кто знает почему – ни малейшего звука!

Он не слышит совсем ничего, словно выключен звук, он мысленно перебирает клавиши, вот это, кажется, звук, двигает, крутит, поворачивает. Нет звука, глухо.

– Глухо! – вновь кричит он уснувшему механику.

Мальчик появляется на берегу, в зеленых плавках, облепленный лепестками, ему хочется искупаться, он вытягивает носок, чтобы попробовать воду, но не может добраться до воды, покрытой плотной коркой этих чернеющих на глазах лепестков.

…И он ступает на воду и идет по ней (откуда это, откуда, как вспомнить, за какую нить потянуть?). Вода пружинит под ним, он прыгает на ней, как на батуте, и хохочет (звук!). Тогда и все подходят к морю, оглядываются на свои почему-то трехпалые следы. Вначале оглохший проверяет, выдержит ли эта корочка, уже сделавшаяся прозрачной как лед, а потом и все остальные, вслед за ним, убедившись, что вода твердая, пускаются вдогонку за мальчиком.

Что там всегда в глубине?

Удлиненные колеблющиеся растения, яркие веселые рыбы. Веселые, правда, не все. Они веселые, но в целом. Некоторые солидны и медлительны, некоторые трусоваты и суетливы, но форма их изумительна, в отличие от самого этого тупорылого слова «форма». Бег становится все быстрее и быстрее, и поэтому мальчик в зеленых плавках приближается и приближается: шоколадная спина, влажные, слегка вьющиеся волосы на затылке. Надо догнать и обогнать его, ведь это мелькают не пятки, а дни, это молодость, когда все красивое вызывало только одно желание: догнать, схватить, взять.

Но лепестки застывают (кажется, так уже когда-то было), превращаются в леденцовую стену, и бегуны застывают, словно крошечные крабы в янтарном брелоке, кажется, с каких-то островов, где навсегда остановилась молодость.

Полная скованность, а под ногами жижа. Через секунду будет вода и жестяной волос, искрящийся до боли нож.

Все раскромсано: зеленые плавки, затылок, белое небо, песок, рыбы. Рыбы страшнее всего. Боль шевельнула своим жестяным волоском, превратившимся тут же в жилу, в канат, в шампур. Осколки жгут память. «На этот раз не было звука», – мелькает у него в голове, и он втягивает носом воздух, прежде чем открыть глаза.

Выдох.

Розовый свет сквозь веки.

На глазах камни.

Комната.

Страшный шум с улицы, разглядывать который в сотый, в миллионный раз – не сейчас…

– Ты спал?

Ровный голос, сине-фиолетовый, некогда столь сумасшедше любимый.

– Нет, – отвечает он, не поворачивая головы.

– Укол?

Симуляция обыденности, подавленная тревога, подражание профессионализму медперсонала.

– Пока нет.

– Будем обедать?

Он называет ее Мартой, хотя у нее совсем другое, красивое имя. Он называл ее Мартой, потому что они познакомились именно в марте, и это было так давно, что между днем знакомства и сегодняшним днем пролегла целая жизнь. Он хорошо помнил, что в той, иной жизни, в которой произошло их знакомство, они пережили друг к другу страсть, они сломали свои предыдущие жизни и провели двенадцать лет вместе в крошечной квартирке в том самом городе, где родилась она и где родился он. И длилось это до того момента, как она выбросила из окна его вещи, моментально, импульсивно, не делая различия между тем, что бьется и что ломается, не простив того, на что закрывала глаза сотни раз и что было свойственно, нужно сказать, в полной мере и ей самой, – измены.

Она столь же стремительно уехала на другой конец света, оторвавшись от него пространственно и даже загадочным образом во времени, отставая на добрую половину суток и находясь по отношению к нему почти всегда «вчера». Она жила у какой-то своей подруги, деля с ней, как он подозревал, не только кров, но и постель, ездила на велосипеде, глотала сэндвичи, перешла, он был уверен в этом, на любимый «золотой» Winston, довела до совершенства свой и так всегда бывший элегантно-провоцирующим облик: узкие, как у мальчика, бедра теперь подчеркивались джинсами нужной модели, а маечка была нужного цвета и с правильным вырезом.

А потом появился и «умопомрачительный костюм» – это когда уже была первая работа в библиотеке, – который делал из нее, высокой, смуглой, вызывающе коротко стриженной, с алым, как рана, ртом, настоящую секс-бомбу. И результат не замедлил сказаться: она нашла, соблазнила, увела (немыслимо!), вышла замуж и переехала сюда, в Европу, в город, о котором она мечтала всю жизнь.

Их завтраки, обеды и ужины призваны были имитировать нормальное течение жизни. Для него они становились все более и более символическими. Ему казалось, что пища приближала его конец. Но он для поддержания общения съедал по ложке всего, и Марта делала вид, убирая со стола, что не замечает его почти нетронутых тарелок. Они разговаривали мало. В самом начале они осторожно разглядывали друг друга, он понимал все, что видел, но эмоций не чувствовал, боль и болезнь убили почти все эмоции, направленные на внешний мир. Он даже почти уже не переживал то зрелище, которое представлял сам.

В начале болезни он часами проводил время у зеркала. С каким-то даже странным сладострастием он подмечал и периодически инвентаризировал все с поразительной быстротой нарастающие черты деградации и умирания. Теперь же, когда все говорило о скорой развязке, он совершенно потерял интерес к своей внешности, только время от времени разглядывал свою полупрозрачную руку, протягивая ее навстречу солнечным лучам. Почему-то охотнее он выбирал для этой цели именно закатное солнце, и каждый раз констатировал, тщетно пытаясь вспомнить название некогда обожаемого им романа, где как раз это качество ставилось главному герою в заслугу и отличало его от всех прочих обитателей созданного писателем мира, – прозрачность. Так вот, он был прозрачен, проницаем, легок как воздух, как стекло, как мысль младенца.

Его звали Ласточка.

Между ним и Мартой неясностей не было: она вытащила его сюда умирать, потому что здесь умирать комфортнее.

Может быть, в этом жесте была ее месть.

Может быть, это просто факт общей биографии.

Она сняла для него эту квартиру, она научилась быть медсестрой, она рассказала мужу историю об умирающей подруге детства, она – зритель и участник драмы, которая, возможно, нисколько и не трогает ее.

Мотивы безразличны.

Так случилось, что они вместе ждут, и ждут одного и того же.

Вот он идет по лесу, держа за руку Ингрид, а сзади идет Марта, почему-то блондинка, и ужасно хохочет. «Ингрид прекрасно говорит по-русски, – говорит он, оглядываясь, Марте. – Вот посмотри, ее письма ко мне написаны как будто бы русской, хотя у нее в роду никогда не было русских, все истинные арийцы». После этих слов Марта начинает хохотать еще громче.

Ветки мешают идти, и он отодвигает их в сторону левой рукой, потому что правой обнимает Ингрид.

«Слишком яркое для осени освещение, – мелькает у него в голове, – и румянец на щеках Ингрид сияет ярче солнца». Лес редеет, Марта превращается в огромную птицу и, хлопая мощными крыльями у них над головами, устремляется назад, в чащу, из которой они выбрались с таким трудом. О чем они, эти больные сны? Последний взгляд через плечо, прощальная вибрация нейронов, которая вместе с воспоминаниями колышет еще черт знает сколько мусора. Но зачем, к чему?

Внезапно они все трое оказываются в городе грязных зеркал, где у каждого здания неотличимый двойник, покачивающийся в мутных и зловонных зеленоватых водах. Они гуляют по узким улочкам с затхлым запахом, и истоптанные, как сандалии, дорожки сплошь испещрены указателями: «на Сан-Марко», «к Риальто»… Запах залежалого белья сменяется ароматами курений и ладана, и постоянно оказывается перед глазами деревянный истекающий кровью-краской Христос.

На одном из искрящихся золотых куполов опоясывающая надпись: «Распяв человека, приковав его к координатам времени и пространства, Ты обрек несчастное, созданное Тобою же существо на мучения, рядом с которыми муки Христовы – детская забава».

«Странно, – подумал он, просыпаясь во сне, – это строки, которые я прочел всего несколько дней назад, из первого вскрытого мною письма. С Ингрид мы развелись спустя три года после этого итальянского путешествия – мы спешно свернули на Понте-дель-Академия, она клялась мне, что ничего не видела, “что любит мьеня до страшно” и что так будет продолжаться всю жизнь».

Ей двадцать два, на ней голубые коротковатые штанишки, от ее внешности веет свежестью и стерильностью: кажется, ни один микроб, не то что сперматозоид, не выживет, коснувшись этой навитаминизированной кожи. Вот они топают по деревянному мостику, а через три года он уже оформляет витрины и делает ремонты в городе, названия которого он никогда не употребляет даже мысленно: город умер для него раньше него самого, и поэтому он называет его «городом, в котором я когда-то родился».

Он часто смотрит на улицу. Марта ставит ему кресло, подкладывает под голову подушку и распахивает окно настежь.

То, что он видит, настолько отталкивает, что уже через несколько минут мысли уволакивают его в совершенно иную реальность, давая возможность воспоминаниям наполнить голову до краев. А видит он следующее: дом, в котором находится квартира, располагается в самом центре города, всего в пяти минутах от Лувра, но никакие красоты отсюда не видны. Дом – неотъемлемая часть улицы, напоминающей забитую отходами кишку. Это «текстильная» улица, в каждом доме и каждой квартире бесконечно раскраивают, шьют и гладят люди, внешне ничем не напоминающие тех французов, представление о которых гнездится в каждой отдельно взятой голове любого жителя земного шара. Внутренности помещений через окна без штор видны досконально: неоновый свет даже в самый солнечный день покрывает какой-то мутью облезлые стены и утюги наидревнейшего образца на черных жирных проводах, спускающихся откуда-то сверху к серым торсам на палках, чтобы полные швеи в платьицах без рукавов, с забитыми булавками ртами и мужичонки в кепках, болтающие с ними, могли гладить, вожделея, эти бесчувственные тела, а по вечерам безо всяких утюгов прикоснуться к торсам собственным неуклюжим и неказистым движением, и разглаживать-наглаживать складочку за складочкой, бугорочек за бугорком… Все то же самое происходит и в нижних этажах его дома, лестничные пролеты которого увешаны обшарпанными табличками: «Не плевать», «Не сорить», «Не бросать окурков». Его дом, как и вся эта улица, просыпается ровно в восемь часов утра, сопровождая это пробуждение истошным грохотом и ревом, который внезапно смолкает в семь вечера, когда часть продукции уже развезена по магазинам водителями в касках на мотоциклетах с прицепами и без.

Окна вымирают. Улица слепнет, поскольку ни одна из запыленных вывесок, как правило, вяло несущая некое собственное, часто даже славянское имя, не подсвечивается – не для кого гореть: кроме больного Ласточки на этой улице вечером и ночью нет ни одной живой души. Даже кошки нет. Темень и тишина. Хотя в пяти минутах ходьбы отсюда свет и разноязычный говор, вспотевшие официанты,

Париж в вечернем макияже, вечно любующийся сам собою нарциссический Париж!

Убедившись в неизменности картины, он обычно мысленно переносится в сезон дождей, в Прибалтику, вспоминая бесконечные туда поездки и возвращения в самые разные периоды жизни.

Вот он совсем еще мальчик, с ингалятором в руке – в детстве он страдал астмой, но мама все равно упорно продолжала возить его в этот дождливый сосновый край. Родители снимали в рыбацкой деревушке под Юрмалой целый дом, который набивался до отказа их друзьями и казавшимися общими детьми.

Он вспоминал первые детские лесные прогулки, на плечах у родителей, когда с колоссальной высоты вглядываешься в мокрый мох и грибы. Иногда детей ссаживали, чтобы они могли сами сорвать «это». Они путешествовали верхом и обожали эти прогулки. Затем первые велосипеды, эпоха разбитых коленок и ссадин. Они, дети, жили там все лето с мамами, флиртовавшими с кем попало, кроме пап, приезжавших всего на месяц зевать и отсыпаться. Со временем ребятню отселили в детскую с роскошным видом из замочной скважины на родительские кровати, и иногда, насмотревшись вдоволь, они долго потом шепотом обсуждали увиденное, понимая сами не зная что.

Он очень отчетливо помнил день, когда внезапно появился папа, прилетел всего на две ночи, а один из маминых приятелей внезапно исчез на эти два дня. Потом папа уехал, даже не попрощавшись с сыном, и началась эпоха разговоров взрослых за закрытыми дверьми. Мальчика перевезли жить к тетке и бабушке, а с мамой они стали «друзьями».

У него, у Ласточки, в кармане всегда было больше денег, чем у сверстников, у него было несколько часов, у него было просто-напросто все, о чем он мечтал, и даже девушки к нему первому смогли приходить домой, засиживаться допоздна, а потом и оставаться на ночь.

Потом он еще много лет ездил в эту деревушку, но память больше уже ничего не подсказывала, кроме того дня, когда утонул в море местный мальчик в зеленых плавках, тот самый, который теперь отчаянно являлся к нему в его фебрильном бреду и никак не хотел повернуться лицом, видимо, подспудно боясь, что выглядит уже не так молодо.

Тело вытащили из воды, и какие-то мужчины тщетно пытались вернуть мальчика к жизни, выдыхая ему в рот и беспомощно разводя в стороны его же руки. Отец мальчика сидел на берегу и рыдал громко, как женщина. В последующие несколько недель, которые Ласточка провел там, постоянно звучало в разговорах местных жителей слово «Каспер» – так звали мальчика в зеленых плавках, и это было то единственное, что он понимал из темпераментных и влажных от слез речей.

Как-то он рассказал Марте о письмах. Начал издалека, будто собирался живописать занимательную историю. Начал рассказывать, кажется, за ужином. Он чувствовал себя в этот день намного лучше, и силы, как всегда, пробудили в нем разговорчивость:

– Знаешь, когда собираешься куда-то ехать, всегда обрушивается на тебя шквал звонков и просьб от знакомых и не очень знакомых людей.

– Так поступают только русские, – оборвала его Марта. – Для них просить – что плюнуть. Мы не понимаем этого. У нас почта работает нормально.

Мысленно он не согласился с ней, поскольку всегда в обе стороны ездил с чемоданами, набитыми письмами и посылками. Ее агрессивные выпады против русских сначала раздражали его, но потом он понял или даже, скорее, просто решил относить это на счет ее типично эмигрантского комплекса: очернить прошлое, дабы настоящее выглядело посветлее.

– Чего я только не возил! – улыбнулся он. – Однажды из Вены я вез какие-то сублимированные куриные желудки для неизвестного мне больного гипертонией, а через месяц в Лондон я отвозил каким-то друзьям каких-то друзей персидского котенка, который страшно обгадил меня в самолете.

– Это когда ты ездил к своей лондонской крале? – фыркнула Марта. – На русских ты никогда не женился, с русскими ты так жил. И где ты в то время находил столько незамужних и столь рьяно желавших содержать тебя заграничных фиф? Загадка! Как ты работал с ними, я-то знаю: после первого знакомства – прогулка по архитектурным достопримечательностям столицы, по дворам, пахнущим кошками, вот особнячок, вот решеточка, вот балкончик, увлеченный проникновенный взгляд, мол, наше прошлое было великолепным. Потом музеи и концерты, совместное упоение искусством, книги, знакомства с опальными художниками и поэтами, которых ты, Ласточка, кажется, всех перезнавал, ни одного не обошел вниманием. Плюс к этому ты всегда красиво говорил о погоде, вот, мол, какое там красивое небо над крышей, или освещение. О да, освещение было твоим коньком! Ты говорил: посмотри, какое сегодня освещение, воздух какого волшебного цвета, а вон то облачко ничего тебе не напоминает, нет? Я думаю, как раз после облачка и падали все барьеры, и ты получал паспорт, гражданство, ты садился в самолет с очередным котенком и вез его в очередную столицу мира очередным друзьям друзей, делая их этим самым и своими друзьями. Я правильно говорю, Ласточка?

– Ты растерзала меня, как тигрица, – ответил он с улыбкой. Ее обиженная тирада была ему чем-то приятна: значит, облачко оказалось пролонгированного действия. – Но охоты поболтать не отбила. Сейчас я расскажу тебе, мой маленький дружок, очень страшную сказку, крибли, краб ли…

Он проговорил тогда с Мартой весь вечер и рассказал ей историю о письмах, рассказал ей о том, как накануне отлета в Лондон его мучили телефонные звонки, как он собирал по всему городу письма и передачи, как он каждому говорил, что если письмо отнимут, то он… и так далее и так далее. Он в подробностях описал ей и этот странный звонок: сначала долгое молчание в трубке и свое постепенно накалявшееся «алло» – видимо, звонивший хотел сперва проанализировать его голос, решить для себя, может ли он доверить ему свое поручение. Потом – встречу с изможденным юношей, говорившим голосом евнуха, что ссылался все время на какого-то общего знакомого, которого Ласточка так и не сумел вспомнить. Потом крафтовый сверток, перетянутый бечевкой, – юноша долго мялся, прежде чем объяснить, что в нем находится.

– Вы же понимаете, ничего нельзя отправить по почте, – навязчиво повторял он. – Но когда он вернется, то обязательно должен прочесть. Там хранятся все письма к Нему, все двадцать, вы без труда отправите их из Лондона, адрес и адресат указаны на конвертах. Постепенно мы переправим всё, мы не можем обременять вас большим количеством, но если вы сделаете это, вам зачтется, зачтется…

Ласточка понимал, чем рискует, но сверток взял, так как вообще любил экзотику. Хотя отправить в Лондоне письма так и не собрался.

Это было восемь лет тому назад, он с тех пор всюду почему-то таскал их с собой. Привез и теперь.

– Я начал читать их, – сказал он Марте.

– Ты закончишь свои дни в сумасшедшем доме, – выкрикнула она.

– О, если бы!

Локти упираются в клеенку, всю в полустершихся красных и бордовых хризантемах (или это гладиолусы? в этой реальности часто трудно бывает вспомнить наипростейшие вещи), щеки и подбородок лежат на ладонях (большие пальцы под подбородком, остальные пальцы вдоль щек), голова жестко фиксирована – ни малейшее движение невозможно. Глаза жадно глотают буквы. На столе, на этой липкой клеенке – книга с толстыми и мясистыми, как у некоторой породы кактусов, листьями-страницами. Книга сама листает свои мускулистые листья, и он не успевает читать.

– Я, наверное, должен сочинить искусствоведческий опус, ну да, статью в журнал, – громко говорит он себе.

Страницы мелькают все быстрее, словно деревья за окном, когда едешь на машине с большой скоростью. Он ищет ногой под столом педаль, чтобы чуть-чуть притормозить, движение и вправду замедляется, он пытается высвободить голову, чтобы чуть наклонить ее, буквы в книге делаются внезапно уж слишком мелкими, но голова словно приклеена к рукам…

– Это суперцемент, – с уверенностью произносит он вслух.

Он страшно напрягает глаза, чтобы разглядеть текст, и только благодаря тому, что страница шевельнулась, как бы выпятив свою среднюю часть и образовав своего рода брюшко, у него получается разобрать: «Вителлий трепетал от страха, он не мог решиться на преступление. Он боялся, что, сохраняя Блезу жизнь, подвергает себя смертельной опасности, но в то же время знал, что, приказав убить его, рискует вызвать к себе всеобщую лютую ненависть».

– Наверное, кто-то из древних, – решил он и хотел левой рукой закрыть книгу, чтобы посмотреть название. Но рука не отпускала щеку, а страница все навязчивей и навязчивей выпячивала свой животик.

Когда он решил продолжить чтение о Вителлин, того уже не было на странице. Он поискал глазами, но не нашел, и тогда почти случайно прочел несколько строк в самом центре животика. «Ждать хорошего, терпеть плохое – перебирание цифр. Складывать и вычитать. Говорить себе: через неделю, через три дня, через час. Оставаться неподвижным, сосредоточившись на движении времени. Двигаться, отвлекаясь. Не смотреть, не считать, чтобы потом урожай выхолощенных часов и минут был большим. Научиться, уметь, смо…»

Страница перевернулась.

Он почувствовал досаду.

Он почувствовал себя обманутым.

Но пока он анализировал свои ощущения, глаза продолжали читать то, что было на следующем развороте. Буквы, как блохи, спрыгивали со страниц и впивались в его зрачки, слова – как черви, фразы – как змеи. Он хотел перестать читать и не мог. Захлебываясь, начиная постепенно кровоточить, глаза глотали:

«…Если бы женщины знали, что я могу прочесть по их лицам, они бы отказались фотографироваться у меня. Когда речь идет о лифтинге, очень хорошо видны две полосочки у ушей, как будто два мускула подтягивают лицо вверх… SIGNUM CONFESSIONIS PASCHALIS apud RR. РР. Capucinos, Bulli. anno 1878… Рассуждение есть действие ума, им же два понятия сопрягаем, и тех союзов подробно нам представляем, то есть два различна понятия так соединяем, да едино другому аки положено быти утверждением или отрицанием. Понятие похвалы сравняю с понятием смерти за отечество… Я объяснял все это менее научно, видя в самом психическом раздвоении результат процесса отталкивания, который я тогда назвал «отражением», а позже… До 1920-х каждая женщина должна была иметь кудряшки, дамские журналы были полны рецептов соков, которые мешали волосам распрямляться… Очень прошу тебя, дорогой папенька, прислать мне с нарочным немного денег, дабы… Опрос владельцев небольших гостиниц в шести регионах Британии показал, что выносят всё – полотенца, туалетную бумагу, плечики для одежды, вилки и ножи. Отдельный постоялец много не возьмет, но общий объем пропаж впечатляет… После того, что ты сделал со мною, жизнь мне моя ну совсем не мила… Приступая к Нему, камню живому… и сами как живые камни…»

Он чувствовал, что глазное кровотечение прекратилось и началась рвота. Изо рта сплошным потоком вырывались перемолотые буквы, слова и фразы. Он чувствовал, что иссякает, чувствовал липкость и зловоние вокруг себя, но перелистывание страниц не прекращалось, а, наоборот, по мере того, как жизнь уходила из него, она перетекала в них. Чем слабее становился он, тем сильнее становились они.

Его спас стук в окно. Стучал Янис, их латышский хозяин, рядом стояла его жена Милда, и в руках она держала огромные пучки редиса, укропа и петрушки, и букет этот был столь велик, что почти полностью скрывал ее голову, а Янис потрясал огромных размеров треской.

Он подошел к окну и распахнул его, чтобы принять все это и расплатиться с ними, они почему-то запросили золотых маренг. «Морская риба, надо маренги платить», – с трудом выговорил латыш. Он достал им маренги, плоские, прозрачные, мягкие, похожие на блины, и отдал со смехом. Янис с Милдой тотчас же растаяли в воздухе, и перед ним оказалась дюна, поросшая лесом, перед дюной ручей, из которого насос качает в дом техническую воду, ручей перегорожен сеткой, кто-то из хозяйских детей ловит, и небезуспешно, в ручье форель, а в другом окне – он знает, ему не надо даже оглядываться, он уже как-то подмечал это – совершенно иной пейзаж. Там лазурное море и плещущиеся дельфины, галька на берегу и яркие огромные зонтики от солнца…

«Сколько же книг я прочел за жизнь? – подумал он просыпаясь. – Горы? Тонны? Километры?»

– И вправду хочется рыбы, – сказал он вслух.

– Наконец-то проснулся, – сказала Марта, оказавшаяся рядом в кресле. – Я, видно, что-то перепутала с дозой, и ты спал четырнадцать часов. Мне только не хватало тебя угробить.

– Кажется, ремиссия, – проговорил он осторожно. – Звони Мартине с Жераром – завтра играем в маджонг.

Ремиссия длилась неделю, и каждый день он читал письма.

2

Вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, понедельник – семь дней ремиссии. Подарок, но не надежда. Трудно, чтобы подарок не вызывал надежды: они как-то связаны между собой, в первом – элемент второго, во втором – элемент первого. Трудно, принимая подарок, не испытывать надежды, той или иной, и в этом опасность подарков, яд подарков, обман подарков.

Именно так и случилось с первой ремиссией. Он, как и всякий человек, впервые принимающий подарок из рук чужого, был страшно обманут и раздосадован, он был сломлен и даже почти что убит последующим отъятием надежды, и именно тогда он особенно яростно возненавидел этого Чужого, подарившего и отнявшего ее.

Он всегда недолюбливал Его. Вначале из-за повального увлечения Им своего окружения, затем из-за созревшего уже тогда скептицизма; он недолюбливал Его за то, что люди, страстно веровавшие, казались ему неисправимыми гордецами, тиранами, ханжами. Совершая добрые поступки, они никогда не забывали мимоходом полюбоваться собой. Многие знаменитые Его приверженцы на деле часто оказывались сплетниками и пачкунами, не говоря уже о рясоносцах, у которых нередко из-под рясы топорщились погоны. Ему часто казалось, что вера залепляет простым смертным глаза, что они не видят ничего вокруг, не видят красоты и радости, распыленной в воздухе, не чувствуют свободы и окрыленности, а только все время разглядывают что-то внутри, выискивают в себе каких-то букашек, сея вокруг несчастье своими бесконечными самопожертвованиями и якобы добрыми делами. Он недолюбливал Его, но вначале недолюбливал скорее равнодушно. Ненависть родилась после первой ремиссии, только тогда он и решил прочесть письма, интуитивно надеясь всласть накормить появившуюся ненависть к Нему.

Он ошибся и не ошибся одновременно.

Он достиг некоей цели, но это была иная цель.

Ремиссия, помимо совершенно иного самочувствия, дарила ему и разнообразие в распорядке дня. В первый же день ее, во вторник, он проснулся свежим и бодрым, и эта бодрость даже навела его на мысль о прогулке. После символического завтрака (на этот раз он все же допил стакан апельсинового сока до конца и даже как-то победно крякнул, проглотив последнюю каплю) они вышли на улицу, жужжавшую и трещавшую как обычно. Одевание и спуск по лестнице сильно его утомили, но он не признавался себе в этом.

Пока они проходили по улице, он совсем не смотрел на дома и сновавших вокруг людей с бесконечными полиэтиленовыми пакетищами в руках, через прозрачные стенки которых были видны неподвижно-сплющенные и обвисающие на изможденных деревянных плечиках платья и костюмы. Он смотрел вверх и громко вдыхал воздух. Он смотрел на птиц и облака и чувствовал себя таким же легким, как они. Единственным, что отяжеляло его, была усталость, но он не замечал ее со всем свойственным ему когда-то замаскированным упорством. Его «парение в облаках» было прервано вопросом Марты о том, куда же именно они отправятся, и они быстро договорились, что пойдут по Пуассоньер.

– Где-то в этом районе угасал двадцатичетырехлетний Лотреамон, – сообщил он Марте мимоходом.

Реакция нулевая.

Они миновали здание Биржи и пошли по искривляющейся улочке, заглянули в хозяйственную лавочку, где долго рассматривали какие-то волшебные щетки и натирки, а заодно и умопомрачительного действия стиральные порошки. Марта о чем-то недолго поболтала со скучающим стариком, владельцем лавки, который, когда они уходили, не преминул пожелать им удачного дня. Потом они разглядывали витрину то ли китайской, то ли японской забегаловки, где красовались пластмассовые яичницы, сэндвичи из папье-маше и еще неведомые ему яства восточного происхождения, основным компонентом которых, но его скромным понятиям, были то ли крупные креветки, то ли мелкие лангусты. После они застряли у какой-то распродажи непонятно чего, и Марта, не удержавшись, все же купила за бесценок дюжину ножей с пластмассовыми ручками, приговаривая свою коронную фразу: «Этого за такие деньги им оставлять нельзя». Ему было как-то забавно глядеть на все это, было бесконечно приятно наблюдать эту восхитительную бессмысленность, абсурдность и в то же время легкость и радостность ежедневной суеты, ощущать сладость не рассуждающего о себе бытия.

Наконец они добрались до углового кафе. Ему все же пришлось признаться, что устал и что нужно передохнуть перед тем, как проделать обратный путь. Они зашли и сели в самом углу застекленной террасы, откуда была видна вся залитая солнцем улица: степенно прохаживающиеся деловые люди в дорогой одежде и с безукоризненными прическами, припанкованные курящие девахи в кожаных куртецах, мальцы на скейтбордах. С другой стороны улицы на них пялились прозрачные безволосые пластмассовые манекены – в магазине шла «никогда ранее не виданная и не слыханная» распродажа молодежной одежды. Но всего этого он не видел, перед глазами у него было черно от усталости, и только будоражащий аромат кофе, добиравшийся с трудом через его внезапный насморк, все же дарил надежду на то, что хватит сил добраться домой.

Он вернулся мертвый.

После обеда лег поспать и, засыпая, уже знал, чем займется, пробудившись.

«Господи, я убил, – писал корявый, отвыкший от письма мужской почерк на выцветше-желтом тетрадном листе в клеточку, – и сделал я это потому, что на то была воля Твоя.

Ребеночка мы с женой завели поздно. Война, неустроенность, здоровье поправлять надо было, работали… У меня-то хорошая была профессия – наладчик, я на холодильных установках работал, а она где придется, и на стройке. Потом выучилась на швею. Потом и комнату нам дали, и деньги, небольшие правда, но завелись. Решили – откладывать некуда, все вроде уже установилось – пора, значит.

Начали в этом направлении стараться, да все никак у Анютки чего-то не ладилось, видать, “по женской линии” у нее проблемы были. И она начала по врачицам бегать, та одно пропишет, эта другое. Меня потащили к врачу, думали, я какой порченый, но вышло – нет, нормальный мужик я, хоть и ранения у меня было два, одно в руку, другое – в шею навылет. Одна врачица говорит, вам надо на курорт, а дело зимой было, ну, мы стали лета ждать, деньги собирать, поехали, море повидали, на пляжу лежали. Анька-то все стеснялась заголяться, попривыкла потом.

Ну, вернулись мы, и так и эдак, а дело стоит, опять по врачам, а они говорят: вроде организм у вас хороший, несношенный, а рожать поздновато. Очень мы разгоревались от таких их мнений. Но потом бабка какая-то Анютке говорит, мол, ты сходи потихоньку в церкву да и поставь там свечку Марии, той иконке, где она с сыном своим сидит… раз сходи, другой. Денег на свечки не жалей, как следовает ставь, но скрытенько, а то, сама знаешь, что за такие дела сделать могут. Не болтай, говорит, о мужике своем подумай, с работы выгнать могут. Анютка моя – а ей уже сорок восьмой шел, я-то еще постарше буду, я с двадцать четвертого года – сходила пару раз в церкву. Набоялась она, бедняжка, – страх, вокруг многое творилось. Хотя мы промеж себя никаких разговоров не вели, да и не боялись ничего особливо, корни наши деревенские, живем, работаем, власть уважаем, так чего же нам бояться?

Как обрюхатилась, рассказала мне все. Радость у нас была большая, но я сказал ей: “О похождениях своих забудь”, – хотя в глубине души у меня будто что-то затеплилось: врачи-то вот ничего сделать не могли, а Он, Ты то есть, помог. Как попов вешали, я сам не видывал, но слышал много, и сколько у них добра поотымали, так что в моем дому иконки не было, но отец с матерью, бывало, божились. Как только Анютка понесла, во мне затеплилось чувство к Тебе. И когда рожать ее повезли, я как сумел помолился, попросил Тебя, чтобы и жене моей, и младенцу не слишком уж горько пришлось.

Да в общем-то так оно и вышло: разродилась легко, несмотря на возраст. Врачи-то эти все говорили, что не разродится и резать придется, так вот, разродилась распрекрасненько, и девчонка вышла гладенькая, розовенькая, ладненькая – загляденье. И зажили мы, как же мы зажили, не скажешь даже этого на словах! Я все работал больше, чтобы был дома достаток, а Анютка ходила за Люсенькой и была сразу и орлицей, и тигрицей, и коровушкой, так я и называл ее, глядя, как она с девчонкой управляется, скоро так, ловко, и вымоет, и накормит, и книжку ей почитает. Разные детские книжки я ей тогда нанес, сам стал читать, увлекся ими даже. Позже, когда Людмила чуток подросла, я красок купил, и мы с ней рисовать начали. Все вечера я с Люсенькой за рисованием проводил, книжки специальные раскрашивали, а она умница такая была, лисенка – желтым красит, лес – зеленым, солнце – красным.

Потом сами рисовать начали картинки к сказкам. Этот альбом с нашими картинками и теперь у меня с собой, весь слезами моими залитый и поцелуями покрытый.

В школу пошла Люся. Анюта ей туалетов нашила – загляденье. На празднике в школе она и принцессу играла, и Белоснежку, волосики у нее длинные, золотистые были, глаза голубые, как мои и у отца моего Матвея, а сама вся такая как снежиночка легонькая. Бывало, подхвачу ее на руки, кружить начинаю, пушинка словно, хохочет-заливается: “Отпусти, – кричит, – папка, уже весь смех из меня вышел!” – а я прижимаю ее к груди, и будто одно у нас с ней сердечко колотится. Счастье такое, что огнем жжет. Училась она очень хорошо, в старших классах случаем и нам какую книжку прочесть рекомендовала, мы с матерью читали. Мне-то по вечерам не больно хотелось про фортели всяких там изнеженных негодяев читать, но я читал и, поскольку видал, что Людмила вроде сочувствует им, сочувствовал на словах им и сам. С матерью-то у них лучше разговаривалось, иногда допоздна на кухне чего-то шепчутся, хохочут, вроде обсуждают кого. Я целовал их обеих, да и шел спать, пусть, думаю, мать жизни ее по-женски поучит, чего мне-то им только компанию расстраивать.

Подружек у нее много было, ведь сама она и разговористая, и улыбчивая, и, когда соберет подруг своих в доме, я все сравнивал, какая из девушек лучше других, и всегда решал, что моя.

Потом у ней уже в конце школы завелся кавалер, парень яркий, но какой-то шалый, все гулять ее водил да по кино. Мы с матерью волноваться начали, по ночам все переговаривались, как бы не вышло чего.

Но несчастье выпало нам иное.

Было это летом. Она школу закончила и собиралась в медучилище поступать, готовилась много и вот собралась поехать отдохнуть, родители ее подружки пригласили ехать на машине за город, к озеру, покупаться, позагорать. Ну мы-то с матерью не против были, думали, что все сидит дома за своими книжками, так пусть хоть немного воздуху глотнет, двигаться-то надо ведь. Утро было ясное, солнечное, ни ветерочка, позавтракали мы, в дорогу ей собрали, день я тот по минутам запомнил, она сарафан в вишнях надела, косынку белую на голову, мать поцеловала, а мне рукой махнула несколько раз. Радостно так, любовно. Ну, поехала. День воскресный, я антресолю мастерить начал, давно Анна допекала меня “построй, а то не дом у нас, а свалка”. Анна чего-то по хозяйству, белье варит, обед готовит. Ждали мы Люсю только к вечеру, поэтому не спеша управлялись, разговаривали промеж себя, чего на зиму купить надо, да какие новые одежки Люське надо будет справить, ведь если в училище поступит, так там уж и первые серьезные ухажеры могут найтиться, что ж, за будущего врача пойти – дело. Так мы весь день и проколготились, чаек, помню, раза четыре пили за день, потные все сидели, жарко, лето, окна распахнуты, а через них в дом и звуки разные попадают: и машина слышна, и воробьиный чирик пробивается, и малец какой-то все никак угомониться не может, кричит, чертененок, на всю улицу.

Время прошмыгнуло незаметно, уже и восемь, и девять, и десять, а Люськи все нет. В половине одиннадцатого, как сейчас помню, словно током пронзило нас с Анной, поняли мы, что беда пришла, но какая беда – не знали. Маялись. Анна у окна стояла, раскачивалась и песню какую-то заунывную такую пела, сейчас уже не помню, что это была за песня…

Около полуночи позвонили в дверь. Милиционер пришел.

– Такие-то? – спрашивает. – Автомобильная катастрофа, следуйте в такую-то больницу по такому-то адресу.

Пришли мы. Как нам ее сарафанчик, косынку и сумочку выдали, Анна чувств лишилась, а я держу Люсечкины вещи в руках и все спрашиваю, а что спрашиваю, и сам не пойму, говорю, словно рыба рот раскрываю, а звука никакого нет.

Через полгода забрали мы ее домой, неподвижную, неговорящую, осунувшуюся, не то что повзрослевшую – постаревшую. Раздобыли коляску инвалидную, вывозили ее иногда на балкон, подышать, солнышко увидеть. Врач сказал, видит она точно, а вот слышит ли – не знал. Я тогда на пенсию ушел, мне как раз шестьдесят пять стукнуло, сижу все рядом с ней, разговариваю, книжки читаю. Мать готовит нам, кормим ее из ложечки, убираем за ней, ночью все глаза выплакали, при ней-то держимся, врачи говорили, вроде понимает она. Мать стала качать ее, пока не уснет, детскими именами называть, я однажды отлучился в магазин, прихожу, а она ее грудью кормит. Испугался я, Анну в клинику увезли, полгода ездил к ней, но ум ее совсем, видать, помутился, все про погремушки да про пеленки толкует. Врачи сказали, вроде у нее и взаправду молоко появилось, хотя было мнение, что это скорее от порошков, которые ей дают.

Потом не стало Анны, там она и умерла. Я все время проводил с Люсей, приносил цветы домой, ставил перед ней, думал, пусть полюбуется девочка моя, кормил ее как мог нежно с ложечки, выкатывал на балкон, говорил ей: вот, Люсёк, погляди туда, там кто идет, погляди, собака, овчарка называется, а там…

Книжки читал ей, читал, но ничего не отражалось на ее белом неподвижном лице, никогда и ничего. И страшная пустота была в ее огромных голубющих глазах. Только однажды, когда я читал ей сказку, известную такую, про русалку, которая любила принца и на муки ради него пошла, и обезголосела, а потом, после того как он так и не женился на ней, умерла, превратившись в пену морскую, Люсечка перевела на меня свои глазищи, и по щекам ее потекли две одинаковые слезинки, ровненькие такие и сверкающие, словно хрустальные. И чудовищная мысль тогда впервые посетила меня.

Я дрожал весь, будто изнутри пожираемый пламенем.

Я кинулся к ней и принялся покрывать прохладное лицо ее поцелуями, но глаза опять сделались пустыми и лицо было словно мертвое – белое, холодное, неподвижное. Мы поняли тогда друг друга. Это знал я, это знала и она.

Шли дни.

Я не спал.

Я выл по ночам как волк.

Я не выходил из квартиры, ничего не ел и ничего не давал ей. Я двое суток не менял ей пеленок. Я думал. И она, понимая это, – видимо, понимая, – лежала спокойно, без движения, ожидая того, какое же все-таки решение я приму.

Я не мог решить один.

Я пришел говорить к ней. Я сказал ей, что как будто понял, чего она от меня хочет, я плакал и кричал на нее:

– Скажи, скажи, – ревел я, – ты этого хочешь, этого? Отвечай мне, скажи, ты же знаешь, что я все сделаю для тебя, на все пойду, пусть даже потом…

Она неподвижно молчала, и мне показалось даже, что в ее глазах мелькнуло презрение ко мне. В эту минуту я вспомнил, что в самый первый год паралича мать ее притащила в дом иконку и все молилась перед ней, ездила куда-то к источнику со святой водой, осторожно ложечкой вливала эту живую воду в безжизненный рот. Я внезапно вспомнил об этом, потому что почувствовал на себе взгляд этого седовласого старца с иконы, одна рука его была опущена, другая поднята, он что-то будто показывал мне на пальцах, но глаза его, глаза, устремленные на меня, – никогда не забуду я их бесовского блеска! – так вот, эти глаза смеялись и так же презирали меня, как и эти голубые, обращенные на меня глаза с бесовскими огоньками.

Кровь закипела в моих жилах, я заметался по комнате с криками проклятий:

– Я проклинаю тебя, малахольный, – кричал я старцу и плевал прямо на его седую бороду.

– Я проклинаю тебя, потаскуха, за сговор с ним! Ты хочешь к нему, – кричал я Людмиле, – к этому растленному старцу, питающемуся невинными людскими душами? Нечего тебе делать на грешной земле, так и отправляйся, убирайся вон! Забирай же ее! – взревел я в последний раз и, вырвав из-под головы Людмилы подушку, с силой накрыл ей лицо.

Я ожидал, что она будет сопротивляться, биться, стараясь высвободиться, я думал, что все будет так, как я видел это в заграничном кино, но она не шелохнулась. “Значит, хочет к нему”, – мелькнуло у меня в голове, и я стоял так долго, очень долго, держа на лице ее подушку, и потом, когда у меня никаких сомнений уже не было, я отнял руки, и, не убирая подушку с лица, побежал вон.

Я здесь уже много лет, но эта первая встреча с Тобой лицом к лицу не дает мне покоя. Часто бессонными ночами я веду с Тобой беседы, осыпая Тебя упреками и оскорблениями. Я не могу Тебе простить ничего из того, что Ты сотворил с людьми. Вчера я говорил о Тебе с одним из моих соседей, и мы сошлись во мнении, что если когда-нибудь люди поймают Тебя, то обязательно убьют, вновь зверски растерзают, а это когда-нибудь обязательно случится, мне Ты уж можешь поверить. Бойся расплаты, грешник.

Твой раб…»

Это письмо обожгло Ласточку. Корявый мужской почерк нанизал его, как пойманную рыбку, на проволоку своей истории. Он не мог даже понять, почему этот сюжет, вполне годившийся для заурядной хроники происшествий (спятивший от горя отец душит свою парализованную дочь), так «пришелся». Он попытался вспомнить, не было ли и у него когда-либо увлечения обреченными женщинами. Увлечения не было, хотя одна его старая возлюбленная в муках скончалась от рака, здесь, в Париже, и он все же проводил ее в последний путь, стараясь спрятать радость облегчения за темными очками, – он сбежал от нее, едва услышав о диагнозе, на конференцию в Брюгге, наспех и нелепо сочиняя: Родченко, типографика, русская индустриальная оптика, а потом вдруг аппендицит, а потом гнойные осложнения. «Мой бедный мальчик, мой олененок!» – она присылала ему чеки из палаты, взволнованно телеграфировала: «Как твой животик? Целую твой животик!» – а он лежал на теплом лугу, жевал сухарики, мечтал: поскорее бы! Уже через три месяца она сгорела, свезло ему, – очень уж хотелось обратно в Париж, соскучился по друзьям, исстрадался. Нет, дело не в ней. Вот девушка Люся – это моя, мое. Умирающих не понимает никто из находящихся рядом. Живые будто выталкивают умирающих в смерть, невольно, потому что у них, у умирающих, своя общая тайна, которой и является эта самая смерть и которой не надобно живым. Они ничего не хотят о ней слышать и знать, нормальные живые, а умирающие все впихивают да впихивают в их головы дурные мысли, «сегодня я, а завтра ты»…

Он вдруг представил себе, как пришли забирать тело задушенной девушки, как оно выглядело, это тело… Он тут же соскользнул на себя самого, представил себя голого, обделанного на оцинкованном (или они теперь пластмассовые?) столе для покойников, с какими-то кровоподтеками на ребрах, впалые глазницы, склеившиеся холодные волосы на затылке… Воображение всегда было одной из самых мощных мировых сил, разместившихся в его голове. В юности он закрывал глаза и, держа рукой запретное место, представлял себе предмет своих желаний в немыслимых позах, говорящей неслыханные слова. Воображение часто соединяло его с желаемыми женщинами, и он наслаждался сполна, а потом, наяву, все выходило значительно хуже.

Воображение работало на него и в иной сфере; иногда, когда он уже занимался всякого рода оформительскими делами, после изгнания из искусствоведческой аспирантуры за «несоответствующие времени» взгляды. Еще воображение позволяло ему подглядывать сквозь стены за другими людьми. Он видел, словно наяву, как, к примеру, Борька Соколов, распрекрасный художник, на деньги от продажи картин которого он сейчас отчасти и доживал, лижет зад мерзкому боссу, дабы выклянчить из-под него себе выставку, а босс этот его за бороду таскает и говорит, мол, не дозрел ты еще, Борис Кактебятам, до выставки, ты лучше пока портретец моей жены изобрази, а мы на твое мастерство и поглядим.

Как раз недавно они с Мартой вспоминали, как встретили его на улице, толстого, взъерошенного, потного, как он потащил их к себе в мастерскую, угощал: на столе вареная картошка, кислая капуста, соленые огурчики с мизинчик, ледяная водка. Баб каких-то назвал, народу к вечеру собралась уйма… Потом, когда они уходили, все дружки его с этими бабами уже по углам на надувных матрацах делом занимались. «Я, – говорил Борька, – праздную сегодня свой последний день рождения. Мне, ребятки, сегодня тридцать семь. Это для нас, для гениев, последний рубеж». Они выпили за гениев, на прощание он подарил Ласточке с Мартой три картины, две ему, одну ей, – и вдруг на пороге стал хватать его за рукав: останься, а? зябко мне в этом содоме, бо-бок, понимаешь, бо-бок… – Ласточка хорошо помнит, как он стряхнул Борькину руку, потную, вонючую, – Марта с картинами уже стояла на улице, – и сказал: «Борух, мне придется нести эту куртку в химчистку». Наутро перетрахавшиеся его друзья и подружки дрожащими руками вынимали его из петли в уборной, уже окоченевшего. Марта в Америке написала о нем несколько статей для газеты, его сделали очень модным на Западе художником, кажется, и биография его уже вышла на разных языках, и выставок ему по всему свету наустраивали множество.

Воображение часто губило его, сулило золотой, а выходил пятак, но главное – теперь, теперь, когда только одна картинка, только одно живописное полотно, и всегда натюрморт, на столе, в гробу, темень от закрытой крышки, языки пламени. Здесь у него не было выбора – в землю идти или в огонь. Хоронить в землю здесь – слишком дорогое удовольствие, везти целиком тело домой на радость маме, счастливо доживающей свою старость с благообеспеченным, обожающим ее внешнеторговцем, – непозволительная роскошь. Поэтому выбора не было. Его кремируют, он написал распоряжение, и похоронят здесь, на том самом знаменитом кладбище, где по ночам покойники переговариваются на чистейшем русском языке.

А обожающий мамочку спутник жизни, которого она при посторонних шутливо называет «дядя Слава», уж изыщет государственные средства свозить ее раз в год на могилу сына отведать устриц.

Воображение было теперь его главной проблемой, и именно для борьбы с ним он принимал разные успокаивающие пилюли, которые всегда прописывают всем умирающим. Вот и после этого письма он выдавил из голубоватой пластиночки две таблетки – так он оценил мощь его воздействия – и проглотил их в надежде на то, что они быстренько вытащат вилку из розетки и в его жадное воображение перестанет поступать ток.

Это было второе из прочитанных им писем.

Первое письмо он прочел некоторое время назад после первой ремиссии. Это было письмо шизофреника, то ли философа, то ли физика, то ли школьного учителя истории, с точностью сказать трудно. Письмо философски-обвинительное, и он, чтобы перебить впечатление от только что прочитанной истории, решил перечитать его, полагая, что оно только усилит эффект транквилизаторов и пойдет на пользу разволновавшемуся сердцу.

Бумага, на которой письмо было написано, отличалась высоким качеством и белизной, почерк – мелкий, ровный, аккуратный, помарок не было. Текст письма гласил:

«Распяв человека, приковав его к координатам времени и пространства (тут Ласточка внезапно вспомнил, что как-то даже видел эти слова во сне начертанными на огромном золотом куполе), Ты обрек несчастное, созданное Тобою же существо на муки бесцельности и обреченности, рядом с которыми страсти Христовы – детская забава. Слыша стоны, вопли и зубовный скрежет, Ты стремишься врачевать терзаемых и убиваемых Тобою внушением, к которому прибегает любая женщина, желающая всего от мужчины. Ты говоришь ему: “В любви ко Мне спасение твое”. Но сколько же раз доверившиеся Тебе были обмануты, ведь слепой не поводырь слепому, а Ты слеп, раз не видишь, какой возымели результат деяния Твои, и подл, коль, будучи слепым, пытаешься управлять слепыми, каждый раз приводя их к бездне.

Люди родятся на свет не по своей воле и не по своей воле умирают.

Попадаясь в объятия судьбы при рождении, они барахтаются, как рыбешки в сети, не ведая, в чем их благо и в чем беда. Крошечный их разум все время потешается над ними, заставляя радоваться поражению и угнетаться от побед. Если Ты, сотворивший все, а потому сотворивший и зло, открещиваешься от вины Своей, указывая пальцем на непокорного и визгливо повторяя: “Это все он, а не Я”, – то чего же Ты хочешь от червеобразных чад Своих, поминутно видящих силу зла и Твою слабость?

Ты говоришь с людьми словами, но не Ты ли устроил так, что ничто так не далеко от истины, как слово?

Ты желал стать и сделался кумиром, и лицемерно учил: не надо Меня окумиривать. То есть Я единственный свет ваш, объяснение всего и вся, но не извольте держать Меня за кумира. Так что же такое кумир, Ваше Высокое Величество? Да еще и добавляете, мол, не делай никакого изображения того, “что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде, ниже земли…” Значит, храмы все, расписанные и увешанные от пола до купола, грешниками набиты, не дочитавшими письмен Твоих? А не Ты ли, скажи на милость, позировал им, да еще и прихорашивался и позу покрасивше выбирал? Или это им дьявол в Твоем обличии являлся, да и настоящих христиан в грешников обратил?

Так, что ли, выходит по-Твоему?

Любви требуешь, наказанием страшишь, но почему, расскажи мне, сделай милость, почему именно любви так захотелось Тебе от тварей этих? Не разумения, не признания, не солдатской верности, а именно любви? Не потому ли, что именно бабское в тебе нутро живет? Твоих грехов, Господи, которых натворил Ты с людьми, – немерено. Ты лгал, провоцировал, запугивал, изворачивался. Ты говорил, что всемогущ, а на самом деле, хитроумно прокляв знание, только и мог, что талдычить: “Любите Меня, любите Меня одного”. Ты ревновал, Ты сплетничал. Все это открылось мне, когда я, брошенный любимейшей моей женой в тяжелейшие душевные минуты, принялся перечитывать Библию. Библия была для меня откровением. Я понял все. Прощай.

Раб Твой…»

Это письмо развеселило Ласточку. Он вздохнул с облегчением. Но все-таки на другой день, когда они вчетвером с Мартиной и Жераром играли в маджонг, он вернулся к истории с девочкой, предложив каждому оценить ее. Высказанное друзьями вернуло его к мысли о том, что пустые слова отнимают силы, а глупые слова усиливают чувство одиночества. Он поклялся себе больше ни с кем не обсуждать писем, и когда потом несколько раз нарушил данную себе клятву, очень и очень об этом жалел. Правда, во время игры и обсуждения он был в удрученном состоянии, поскольку прямо перед приходом гостей любопытство взяло верх и он вскрыл третье письмо. Посредине белого листа бумаги находилась склеенная из газетных букв фраза: «ТОТ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ВСКРОЕТ ЭТО ПИСЬМО, УМРЕТ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ОДИН ДЕНЬ».

Ласточка обмер.

В дверь позвонили.

3

Игра в маджонг возвращала Ласточку в детство. Ее привез в Прибалтику отец его друга Митюхи, китаист. Приехал, велел расчистить стол, убрать с него следы пиршества до малейшей крошки и затем торжественно водрузил на середину стола деревянную коробочку, напоминающую шахматную, только абсолютно гладкую, без черных и белых квадратов. Им, детям, было разрешено смотреть, только смотреть, но ничего не трогать руками. В коробочке оказались плотные ряды похожих на домино камней, лежавших вверх зелеными «рубашками» по три камня в столбце. Митюхин папа стал медленно вытаскивать камни, переворачивать их и объяснять, что есть что. Они сгорали от нетерпения.

Митюхин отец считался занудой, и все, что он делал или говорил, доводило окружающих до полного изнеможения, столь неторопливой и обстоятельной была его манера жить. Чтобы его действия вместо раздражения вызывали умиление, в нем явно недоставало чудаковатости гения, и поэтому он часто подвергался нападкам, которых, видимо, и не замечал вовсе, следуя изо дня в день по своему собственному маршруту. По нему можно было проверять часы. Он вставал в одно и то же время, когда все остальные в доме еще спали, методично готовил себе богатый завтрак – яичницу и бутерброды, затем садился за работу: кажется, все время переводил какую-то книжку с древнекитайского, приговаривая, что этой работы ему хватит на всю жизнь. Впервые за день все видели его за обедом, и он каждый раз принимался что-то рассказывать, монотонно, длинно, пресно, до тех пор, пока не взрывалась Митюхина мама, и он равнодушно замолкал. После обеда он каждый раз хотел идти с детьми на прогулку, но они каждый раз отказывали ему, у них были свои планы, и он отправлялся на побережье один в любую погоду. Он шел, медленно перебирая ногами. Митюхина мама сбежала от него через пару лет к Сергуне-красавцу, который по утрам бегал вдоль моря, купался в ледяной воде и кидал самых младших из детей как «железо». Чем он занимался, ребята не знали, но недолюбливали его за то, что он поколачивал Митьку, и изрядно. А Митькин отец через несколько лет женился на американке и стал профессором в Беркли. Ласточка видел его лет пять назад – моложавый старик с белозубой улыбкой, столь же занудный, как и раньше, но только теперь энергично желавший тебе удачи и предпочитавший утренней яичнице свежий апельсиновый сок.

Итак, он вытаскивал камень за камнем, сопровождая каждую демонстрацию обильным и исчерпывающим комментарием. «Задача каждого, – говорил он, – выложить из камней, дарованных ему судьбой, свою комбинацию. Игрок, чувствуя волю судьбы, сам волен принимать решение: выигрывать ему просто и понемногу, беря то, что дают, и без риска строя простой сценарий, или же стремиться к необычному, рискуя и проигрывая тем, кто не ставит перед собой столь возвышенных задач. Ну, начнем игру».

Взрослые, споря и бесконечно уточняя правила, проиграли до рассвета и потому встали очень поздно, и дети, воспользовавшись этим, утром открыли заветную коробку и дрожащими от напряжения руками начали вытаскивать камни. Их красота поразила всех. Ласточка видел все остальные камни мельком, он искал тот единственный, который накануне больше всего потряс его. Это был «Белый дракон». Именно так называлась годы спустя его первая искусствоведческая статья о фигуре умолчания в разных видах искусства, которая, по вполне понятным тогда соображениям, так и не была напечатана. Ее напечатали здесь, в Париже, несколько месяцев назад в одном искусствоведческом журнале. Основная сложность была в названии: его никак нельзя было бы адекватно передать. Белый дракон – это белый лист бумаги, это ничем не заполненная плоскость, пространство, но он все же написал буквами – некуда было деться, и белый дракон отомстил: название смотрелось как пошлая вывеска дешевого китайского ресторанчика.

Когда Марта нашла в Париже знакомых, тоже увлекавшихся маджонгом, Ласточка был счастлив. Круг замкнулся. Он играл, ведя диалоги с судьбой, и вспоминал детство, черничные прибалтийские россыпи, солоноватое козье молоко, визгливое купание в мелком холодном море, первые сентиментальные прогулки с белокурыми, плохо говорящими по-русски латышками, мальчишеские сплетни по ночам:

– А потрогать она дала тебе?

– Не дала. А тебе?

– А мне дала.

– Ну и как?

– Да ну, противно.

Потом уже он научился безупречно обсуждать особенности женской физиологии – и предпочитал это делать с самими женщинами. Он любил соблазнять словесно, подбирал для этого самые красивые и неожиданные сравнения, это удавалось ему даже на чужом языке, и эффект был неизменным: женщины краснели и хмелели от его слов.

И именно после таких разговоров получались самые будоражащие поцелуи, самые сладостные прикосновения.

Они играли с Мартиной и Жераром уже около пяти месяцев, примерно столько времени он и находился здесь. И ему, и Марте было приятно наблюдать за молодыми влюбленными, которые приходили и сразу же начинали обниматься. Обоим было около двадцати пяти. Он увлекался Востоком, она начинала свою журналистскую карьеру. Играли они очень неплохо, поэтому их постоянные объятия, взаимные сладострастные покусывания мочек, поцелуи взасос при малейшей остановке игры никак не мешали делу. После их ухода Ласточка и Марта, корча из себя застарелых душеведов, заключали пари, сколько продлится очередной этап в их отношениях. И почти никогда не ошибались в прогнозах, хотя обычно выигрывала Марта, устанавливая более короткие сроки распада, чем он.

Пылкий этап прошел приблизительно через месяц и сменился дружеским и скорее сообщническим. Иногда они под столом, подбадривая, наступали друг другу на ноги или пожимали друг другу руки в случае победы кого-то из них. Спустя еще месяц прекратились и рукопожатия, и началась эпоха словесных подколок, выражавших недовольство игрой и вообще жизненной позицией.

Еще через месяц несколько игр прошли в полном молчании, но в таком напряжении, что даже Марта, которой было не свойственно лезть другим в душу, все же не удержалась и на кухне, пока они готовили кофе, спросила Мартину, всё ли в порядке.

Потом последовала пауза в игре, и из-за плохого самочувствия Ласточки они не виделись месяц. А теперь, снова сев играть, все: и Марта, и Мартина, и Жерар, и Ласточка – явственно увидели, что их отношения мертвы, и, видимо, сегодняшняя игра – их последний маджонг.

Его последний маджонг.

Красивый кареглазый с вьющимися волосами Жерар, худощавый, с ямочкой на подбородке, в синей водолазке и тонком клетчатом спортивном пиджаке. Низкорослая, как все француженки, остроносенькая голубоглазая блондинка в черном облегающем платье – Мартина. Стройная, высокая, коротко стриженная брюнетка с ярким лаком и помадой на губах – Марта. И он, в просторной белой пижаме, напоминающий в ней изысканное огородное пугало. История закончена, стоп-кадр.

Последующие два дня были для него днями настоящего счастья. Ему даже показалось, что это были два самых счастливых дня его жизни. Он все никак не мог понять, как же он чувствовал счастье раньше, и было ли оно подлинным, и что есть подлинное счастье: то, которое он испытывал сейчас, лишенный всяческой надежды и живущий сегодняшним днем, настоящим моментом, или то, которое он испытывал, скажем, в юности, в молодости, когда кругом шла голова, и чувства, как огни фейерверка, ослепляли, наполняя все тело ощущением визгливой щенячьей радости. Он не мог определить для себя, какое счастье было сильнее: слепое – внезапный выигрыш, ответное чувство; или прозревшее, когда вдруг начинаешь видеть вокруг себя мир, наполненный красками и музыкой, а также красивыми словами, фразами, книгами, когда умеешь видеть, ощущать себя неотъемлемой частью ослепительно прекрасной осенней улицы, по которой не спеша идешь, загребая ногами листья, частью города, в причудливую жизнь которого тебе удается вписать в том числе и закон своей собственной, не похожей на другие жизни; или же это счастье смертника, которому уже не нужно ни побед, ни упоения искусством (он заметил, что искусство, тонким знатоком которого он считался всю жизнь, внезапно вовсе перестало для него существовать, оно даже стало чем-то и раздражать – то ли потугой своей сказать то, чего ему и известно-то быть не может, то ли красивостью позы, в которую его поставило общество почитателей), а нужно просто-напросто открыть утром глаза, вдохнуть носом аромат клубничного варенья (Марта, бедняжка, с ума спятила варенье с утра пораньше варить, в жизни не варила) – и понять, что жив, и почувствовать, что счастлив.

Один в белой комнате с потрескавшейся штукатуркой.

Под звуки кройки, шитья и мотоциклетного рева.

В комнате, где кроме кресла-качалки и сломанного обогревателя, да еще настольной лампы, при надобности хаотически перемещающейся по полу, и нет больше ничего.

Он задерживает дыхание, чтобы случайно не выдохнуть его, это счастье, и с усилием глотает, чтобы поглубже затолкать его в себя. Два дня счастья, имена которых Среда и Четверг.

Марта варила варенье.

– Захотелось, – отрезала она.

Он пил слабый кофе с молоком и ел теплый хлеб с теплыми клубничными пенками, каждый раз рефлекторно вспоминая об осе, застрявшей в пенке (истина из раннего детства). Потом к нему присоединилась и Марта, и они неторопливо завтракали вместе, как в далекие годы долгой и не всегда счастливой семейной жизни.

Она потрепала его по плечу и почему-то сказала:

– Не дрейфь, старик!

А он про себя решил, что это Жерар с Мартиной так подействовали на нее. Ведь они с ней знакомы без малого… и вот сейчас вместе, хотя и просто как друзья. Марта болтала с ним все утро без умолку, болтала как с подружкой, и он ей как подружке отвечал. Он даже рассказал ей историю своей первой любви, которая случилась с ним в возрасте семи лет. Он тогда без памяти влюбился в одну мамину подругу, огромную, как ему тогда казалось, блондинку на каблуках. Та носила крупные серьги, он до сих пор их помнил: два таких серебряных каштанчика на серебряных ниточках – наверное, по тем временам страшный авангард. Так вот, когда она приходила, он заливался краской до пят и не мог глаз от нее оторвать, он смотрел на нее и чувствовал какое-то странное волнение. Пот прошибал его, если ему случайно удавалось коснуться ее рукой. Он лютой ненавистью ненавидел ее мужа, с которым она чаще всего и приходила, – волосатого, громкоголосого мужчину, обожавшего хватать его на руки и подбрасывать до потолка. Засыпая, он видел ее, только ее, и днями мысленно разговаривал с нею. Его воображение рисовало забавнейшие картины. Он часто видел себя лежащим на дороге, весь в крови, а она носовым платком перевязывает ему рану. В другой раз он отгонял от нее огромного пса. Будто бы они идут вместе, а навстречу бежит огромный пес. «Прочь с дороги!» – кричит он собаке, и та усмиряется, тихонечко ложится в стороне и поскуливает, а она за это гладит мальчика по голове и целует.

В один прекрасный день он решил сделать ей подарок. Долго ломал голову, выбирая. Сначала хотел нарисовать что-нибудь, но потом решил, что увидит мама, и ей надо будет объяснять, как и почему. Да к тому же зачем Лиле (так звали мамину подругу) какой-то рисунок. Он решил сделать ценный подарок, и, выкрав у мамы лучшую ее помаду, положил Лиле в сумочку.

Первое его детское проявление любви привело ко всякого рода осложнениям. Марта хохотала как безумная.

– Я, – говорит, – думала, что всех твоих баб знаю, а ты, хитрец, главное-то утаил!

Так они проболтали все утро, а потом, как и накануне, отправились на прогулку – два старых и верных друга, некогда с большим успехом отравивших друг другу жизнь. Пошли в сторону Лувра: он хотел посмотреть на людей. Все, что он увидел: стеклянные пирамиды, резвящиеся у фонтанчиков дети, туристы, перекусывающие гигантскими сэндвичами и читающие путеводители на всех языках мира, у выхода брюнеточка с длинными волосами на прямой пробор, как всегда, играла на скрипочке Моцарта, – было в точности как на открытке. Они погуляли «в открытке», и вышло это чудесно и радостно: множество из года в год одинаково ведущих себя разных людей на знаменитом месте, в солнечный день.

Прогулка, конечно, утомила Ласточку, но меньше, чем накануне. Он даже сказал себе: «Сегодня я подустал немного, сегодня мне лучше, чем вчера, значит, сегодняшний день победил вчерашний».

Он часто и раньше, до болезни, мысленно представлял себе дни как некие противоборствующие силы. Иногда один день мог победить, перечеркнуть целую неделю, свести на нет множество усилий и совпадений. Ему часто казалось, что дни противятся линейности своего расположения во времени, предписанной им причинно-следственной связи. Иногда некоторые дни-бунтари отбрасывают тебя на много месяцев, а то и лет назад, зато некоторые в чреве своем переносят в неожиданно распахнувшее свои объятия будущее, наступления которого, казалось, еще ждать и ждать. Он давно открыл для себя этот причудливый и своеобразный характер дней и понял, что не следует никогда ввязываться в выяснение их отношений. Он решил быть ведомым и всячески слушаться их наставлений, главным из которых было: «Будь гибок как лоза, а мы уж, разобравшись между собой, позаботимся о твоем благе». Он доверял им, своим дням.

Перед обедом он решил переодеться, даже после прогулки у него оказались на это силы. Он надел свежую клетчатую рубаху навыпуск, чтобы не видна была худоба («Здесь рубашек в клетку никто не носит», – сказала Марта, увидев его на пороге кухни), и новые зеленые хлопковые носки, которые перед отъездом ему сунула в сумку мама. Ей было сказано, что он едет в Париж подлечиться, и эта заведомо лживая версия была воспринята ею с большой радостью.

Обед был прекрасен. Он съел немного отварного рыбного филе, по бледно-розоватой поверхности которого удивительно аппетитно растекался кусочек нежнейшего сливочного масла, и выпил бокал белого вина. От вина он сильно захмелел, но не ослаб, а повеселел, и они снова принялись болтать с Мартой, как утром. Рассказывала она. Почему-то ей вспомнился их первый совместный отдых на море, куда они поехали втроем: Марта, ее младший семнадцатилетний брат Андрей и Ласточка. Они ехали в купе втроем, пили пиво с воблой и ужасно хохотали.

– А ведь это ты научил Андрея курить, – говорила Марта. – Он вообще не отходил от тебя ни на шаг и во всем старался подражать тебе.

Ласточка вспомнил, как тот смотрел на него уже в поезде, и странное читал он в этом заинтересованном взгляде. Когда они оставались вдвоем в купе, Андрей заговаривал первым, и темы все время предлагал какие-то щекотливые.

– Помнишь, как вы бегали вдоль моря по утрам, пока я готовила вам завтрак?

Это Андрей предложил бегать, и Ласточка согласился. А после пробежки они вбегали в море такие разгоряченные, что казалось, вода закипала вокруг них.

– А потом мы завтракали на террасе, увитой диким виноградом. Позднее Андрюшка соблазнил тебя бегать и по вечерам. Я иногда ходила с вами и гуляла по берегу, пока вы бежали, красиво бежали, черт возьми, навстречу закату. Вы всегда бежали навстречу закату, помнишь?

Именно во время одной из таких вечерних пробежек Андрей, подбежав к Ласточке, схватил его за руку и поволок в море. Марты в тот вечер с ними не было. Они влетели в воду и начали брызгаться, потом стали бороться, потом Ласточка почувствовал, что именно пытается сделать Андрей, и ему передалось это желание. Они начали целоваться в воде – и целовались, лаская друг друга, до тех пор, пока не услышали какие-то голоса на берегу. Тогда они, оттолкнувшись, поплыли, стараясь совладать с дыханием, в разные стороны. Когда Андрей выходил из воды, Ласточка впервые оглядел его. Он был великолепен – атлетического сложения белокурый загорелый юноша с темным лицом.

– Помнишь, после обеда мы устраивали сиесту, – не умолкала Марта, – и валялись до пяти-шести часов вечера? Ты читал мне вслух, а потом вы бегали с Андреем за окуньками…

Ласточка помнил, как во время этого чтения он все время поглядывал на часы, ведь они с Андреем начали ходить на рыбалку. К вечернему клеву они отправлялись на уединенное пресное лесное озерцо, маленькое, с неподвижной водой, отражающей поросший кустарником берег и идущее на посадку солнце. В волшебном отраженном небе чуть покачивались кувшинки и лилии, по этим облакам скользили водомерки, в них барахтались угодившие в беду стрекозы и бабочки. И страстность Андрея на этих рыбалках потрясала Ласточку, повидавшего к тому времени многое в своей богемной среде…

– Вы возвращались к ужину голодные как звери, с сияющими глазами, вы в минуту сметали все со стола и, стараясь не пропустить закат, бежали на море. Никогда наши отношения с тобой не были такими радостными, такими безоблачными…

Ласточка отметил про себя, что этих слов Марта не произносила, наверное, ни разу за последние пятнадцать лет – так непривычно они выходили у нее.

– Между нами царила такая гармония, такое взаимопонимание, такая дружба!

Он не узнавал Марту, она употребляла слова пятнадцатилетней давности.

– Это был самый прекрасный наш совместный отдых, и совершенно непонятно, почему после такой нашей близости ты тут же завел в Москве какую-то выдру (это и был Андрей), и мы начали ругань, переросшую в настоящую войну. Которая с некоторыми просветами продлилась все двенадцать лет нашего, с позволения сказать, сожительства.

Марта вернулась в себя.

– Я согласен с тобой, это был прекрасный летний месяц, – сказал Ласточка. – Я и сейчас часто вспоминаю этот чудесный отрезок («сантиметр», – вставила иронично Марта) нашей с тобой жизни.

После обеда он хотел поспать, но желание прочесть очередное письмо отгоняло сон. Он потянулся рукой к конверту и вскрыл его.

Почерк крупный, ровный, четкий, с завитушками, особенно обильными на заглавных буквах. По краям письма нарисованные карандашом гирлянды из роз, маков и гвоздик. Рисунок полудетский. На обратной стороне листа изображена девушка в подвенечном платье и фате, руки распахнуты, из раскрытых ладоней – желто-карандашное сияние. Из конверта выпали засушенные лепестки роз и веточки полыни:

«Боженька, лучезарный мой, единственный мой, свет моих очей, жених мой, возлюбленный, желанный Боженька! Вот уже семь лет я ожидаю Тебя. Приди же ко мне, невесте Твоей, слабой и немощной, но все столь же прекрасной, как и в тот день, когда Ты явился ко мне, в ту грозу, когда сидела я у стога, пытаясь хоть как-то скрыться от терзающей небо и землю бури. Тогда, выходя из дома утром, не знала я, на свидание с Кем на самом деле отправляюсь. Но Ты знал уже и привел меня к месту встречи. Недаром пошла я не лесом, а через поле, где застала меня гроза. Гроза бушевала, словно раненый огненный дракон, небо ревело, разражалось молниями и громом, деревья пригибало к земле, и если бы не тот стог, то, думаю, ветер унес бы меня, как былинку в небо. А там кто знает, к кому попала бы я, ведь нагрешила-то я в жизни, как и все тварные, предостаточно. Но Ты привел меня к этому стогу и я зарылась в него, словно в спасительное чрево. И молнии метались над моей головой, как бешеные, будто охотясь на какого-то невидимого зверя. Гром грянул такой силы, что казалось, земля лопнет, как ушная перепонка, лопнет и разнесется в прах, и все некогда соединенное воедино уже никогда не воссоединится, и будет лишь хаос своими осминожьими лапами перемалывать воздух и воду, горы и хрупкие человечьи строения. Все будет витать перемолотое, и из всего этого хаоса родятся невиданные чудовища, состоящие из всего, что было когда-то на земле. И эти чудовища пожрут все, и останется тогда на свете только один лишь ужасающий вопль человеческий, вопль, никогда не прекращающийся, потому что все это будет пыткою адскою и воплощенной болью.

И вот когда я все это узрела, вдруг прямо надо мной разверзлись небеса и медленно так, среди всей этой молниевой охоты и нечеловеческого рева, начал спускаться Ты – невредимый, златокудрый, синеокий, с белоснежными искрящимися крылами. Ты медленно так опустился, и, когда Ты коснулся ногой земли, вдруг стихло все, небо прояснилось, и Ты сказал мне: “Я твой Бог и твой Жених”. И я прямо затрепетала вся. Ни слова Тебе не отвечаю, но глазами-то смотрю. Уста Твои алые, медовые, щеки будто из розового шелка, нос белый, маленький, прямой, словно мраморный, над волосами сияние. Сложил Ты за спиной крыла и руку мне протянул: “Возьми Меня, жениха своего, за руку и не страшись”. Я руку к Тебе протянула, и меж нашими руками что-то вроде радуги образовалось – теплая такая радуга, притягивающая. Я подошла к Тебе ближе, провела рукой по крылам, а они влажные, теплые такие, и в руке у меня потом одно лучезарное перышко так и осталось. Ты голову склонил и Своим мраморной белизны лбом дотронулся до моего лба. Я обомлела вся, а Ты устами своими медовыми к моим мокрым да обветренным губам приник, после чего молвил: “Я Бог твой и жених, люби Меня, приду за тобой, когда настанет час, и имя этому часу «Время»”. Взмахнул крылами и улетел, в единочасье не стало Тебя. Только там, где пролетал Ты, воздух сделался будто розоватым, и долго еще в том месте он оставался розоватым, приходила я туда много, смотрела.

Побрела я домой, встретили меня отец и мать, чаем отпоили и всё спрашивали, что случилось со мной и где я была. Ведь дошла я до дому-то только к следующему утру. Но ничего не могла я им сказать, онемела я с того дня и все ждала Тебя, только об одном Тебе и мечтала. В деревне стали говорить, что чокнутая я. Кто жалел, кто смеялся, но я перышка твоего из рук никогда не выпускала, спала с ним, каждую ночь повторяя Тебе: “Твоя я, Господи, Твоя я возлюбленная и невеста”.

Много весен прошло с тех пор, а я все ждала Тебя, и вот однажды на заре, когда отправилась я к речке полоскать белье, вдруг за спиной послышались мне легкое движение воздуха и шум твоих крыл. Спустился Ты на берег и обнял меня крылами, и сквозь крыла Твои я ничего не видела, кроме сияющей белизны и солнечных лучей, и ангелы у меня в голове так сладко запели. А когда очнулась я, уже день наступил и сильно солнце припекало. Вернулась я домой и сказала: “Мамо и тато, сегодня во второй раз приходил мой жених, а в третий раз, когда наступит Время, он вернется за мной, и я пойду с ним его женой и буду с ним”. Все были премного изумлены, что я вновь обрела дар речи, а я все рассказала им, и детишкам рассказала, и они часто приходили ко мне и просили рассказать про ангела моего, и я всем им рассказывала.

Со дня второго Твоего сошествия ко мне, Боженька, прошло уже семь лет. Младшие братья и сестры мои повырастали, замуж повыходили, поженились. Уже и несколько ребятишек родилось. И гляжу я на них, на ребятишек этих, и в каждом из них вроде как что-то от твоего обличив нахожу. Сердце мое сгорает от тоски по Тебе. Каждый денечек, и в стужу, и в непогоду, и в зной, хожу я в поле, хоть стога-то того уже нет давно, на рассвете хожу к реке, а как бывает гроза, всякий раз иду в поле и, раскрывая объятия огненным небесам, все зову Тебя и зову. Люди меня блаженной прозвали, но не обижают, жалеют, и я жалею их, ведь никому из них Ты ни разу не показывался.

Человек тут один из города приезжал и обещал книгу мне прислать, где многое, как он сказал, будто мне Тобою сказано. Я все жду, чтобы книга пришла: может, там будет указано место, куда мне прийти, чтобы Ты, возлюбленный мой, яснокрылый мой, спустился наконец, снизошел до меня и увлек за Собой на веки вечные, до скончания дней моих.

Вся моя жизнь – ожидание Тебя, приходи скорее, скорее, скорее, мой единственный, мой чудотворный, мой Боженька синеокий, я вся Твоя, Твоя раба грешная Анна».

Ласточка закончил чтение и почувствовал, что сон легкой своей ладошкой прикрывает его веки. Он глядел на Анну и спал. Он проспал до самого вечера, до того момента, как в комнату вошла Марта и сказала, что сегодня ей нужно уйти к себе и вернется она только завтра к вечеру.

– Ты в хорошей форме, – сказала она, – так что волноваться нечего. Завтра позвонишь друзьям, и маме тоже позвони, порадуй ее своим веселым голосом.

– А в самом конце ты побудешь со мной? – неожиданно для себя спросил он. – Ты не оставишь меня?

– Как себя вести будешь… – пошутила Марта и с шумом захлопнула за собой дверь.

4

Утром в четверг он проснулся в столь же радостном настроении, что и накануне, сам приготовил себе завтрак и отправился босиком разгуливать по квартире.

Квартиру для него на полгода сняла Марта. Она была в ужаснейшем состоянии, поскольку прежний владелец собирался ее продать, а пока, ремонтируя свою новую, сдал эту, три комнаты из четырех, оставив одну за собой, и наведывался туда время от времени. Продать квартиру он собирался, очевидным образом, одной из мастерских: понятно, что никакой человек не согласился бы купить себе эту «музыкальную шкатулку». И потому Ласточка был уверен, что уже через месяц-два здесь так же будут гладить и раскраивать, как и во всех прочих помещениях этого квартала, а внизу у входа в подъезд появится очередная вывеска с очередным запыленным именем. Квартира, в особенности из-за отсутствия мебели и сильно попорченной белизны стен, казалась огромной. Старый паркетный пол протяжно отзывался на каждый шаг. Окна были громадные, стекла – кое-где с трещинами, напоминавшими паучье кружево. Плинтус – серо-зеленый (зеленый – по замыслу маляра, серый – от пыли). В каждой комнате было несколько дверей, и в нее можно было входить с разных сторон и сразу нескольким людям. Поэтому он, когда находился в своей комнате и звал Марту, никогда не знал, из какой именно двери она появится.

Он прогуливался по квартире босиком, страшно скрипел половицами и выглядывал из разных окон. Из окна на кухне были видны трубообразные внутренности непонятно чего, замкнутое кирпичное пространство, предназначенное для протекания в нем какого-то пылеобильного процесса. Кухонька была самая крошечная, зажатая с одной стороны уборной наидревнейшего образца, с фарфоровой грушей на цепочке для спускания воды и треснутым, пожелтевшим от времени унитазом (вид из окна все тот же), а с другой стороны – ванной, протянувшейся перпендикулярно, так что одна ее дверь выходила на кухню, а другая, с таким же стеклом в полдвери, – в коридор. Шторок на дверях не было, и получалось, что человек, моющийся в неудобной позе (кран не работал, работал только душ, который нужно было держать в руке, и потому каждый раз ванная затоплялась), просматривался насквозь из коридора и из кухни. Однажды, когда Ласточка принимал душ, в квартиру, открыв дверь своим ключом, вошел хозяин и, стоя в коридоре, наблюдал за тем, как он моется, долго разговаривая с кем-то по телефону Ласточка извинился, когда вышел, хозяин принял извинения и порекомендовал занятия спортом – видимо, полагая, что это изменит к лучшему изможденное болезнью тело. Ласточка не стал с ним спорить.

Коридор был завален какими-то коробками и свертками, из которых торчали самые немыслимые предметы вроде сломанного пенсне, бесконечных плечиков для одежды, связанных узлом галстуков тридцатилетней давности, разного рода коробочек, одну из которых Ласточка как-то из любопытства открыл и обнаружил огромную коллекцию монет самого маленького достоинства из многих стран (там была и родимая, изрядно почерневшая двушка 1961 года, и болгарская стотинка). Из двух больших окон в коридоре виднелась все та же текстильная улица, а в самом углу находился крошечный железный черный столик, на котором стоял телефон, и крошечный черный стульчик.

Ласточка собрался было выполнить завет Марты и позвонить маме в Москву (он почему-то спокойно начал произносить «Москва», хотя раньше прибегал к разного рода эвфемизмам), но по дороге к телефону наткнулся на обрывок газеты, приклеенный хозяином квартиры скотчем к стене, и остановился, чтобы прочесть: «В 1863 году родился Генри Форд, слесарь, сначала собравший в собственном сарае автомобиль, а потом решивший усадить в него всю Америку. У него был скверный диктаторский характер, он не курил, но все время жевал какие-то тянучки, поощрял антисемитские организации, боролся с профсоюзами, но обожал пение канареек».

Заметка на этом не заканчивалась, однако Ласточка сразу посмотрел на подпись под колонкой: да, он не ошибся, это был опус хозяина квартиры, журналиста, подрабатывающего сразу в десятке газет, низкорослого французика, носившего шляпу и усы, избегающего холестерина и завтракающего свежим грейпфрутом, холостяка, а может быть, даже и девственника.

Прямо из коридора шла дверь в его комнату, большое белое холодное помещение с окнами без штор. «Надеюсь, Марта все-таки заведет шторы, – подумал он. – Не умирать же принародно». В комнате помимо кровати, поставленной в самом темном углу, находились также два пустых хозяйских шкафа, в одном из которых лежали три рубашки, свитер и сменные джинсы. Остальное шкафное пространство занимали какие-то лепестки и лавандовые трубочки – видимо, хозяин в свое время боролся с молью. Еще кое-где попадались сломанные карандаши и исписанные ручки. В общем, там стояли два гроба, которые поскрипывали в такт паркету, когда Ласточка начинал уж слишком энергично расхаживать. Еще в комнате был черный мраморный камин, который, по свидетельству хозяина, никогда не работал, и от этой черной обгорелой дыры и от этого мрамора делалось неуютней и даже как будто холодней. Одна дверь оттуда вела в комнату хозяина, где вовсе не было окон, но была кое-какая обстановка, телевизор допотопного образца, два встроенных в стену платяных шкафа, доверху набитых шляпами, а на полу лежал ковер. В самом начале своей жизни здесь Ласточка частенько захаживал в эту комнату, смотрел телевизор, и особенно запали ему в голову две рекламы. В первой дама, одетая феей, вся в лиловом, с огромным фиолетовым конусообразным колпаком в золотых звездах, медленно спускается по многокилометровой винтовой мраморной лестнице, и шлейф ее платья, тоже весь в золотых звездах и похожий на гигантский хвост, ползет за ней, устилая ступеньки лиловым в золотых звездах бархатом. И вот она все спускается и спускается, камера показывает ее сверху, и поэтому кажется, что какая-то воронка засасывает ее, движение ускоряется, и вдруг она видит у подножия лестницы красавчика с набриолиненными волосами. Она распахивает объятия, платье со шлейфом, покрывшее всю лестницу, слетает с нее, и он, красавец, устремляется к ней навстречу с огромным флаконом в руке. Они страстно обнимаются, он протягивает ей флакон. «Духи “Шанель”, – говорит она, – вот в чем секрет настоящего счастья». Другая реклама, врезавшаяся ему в память, напоминала о Мартином брате Андрее. Атлетического сложения красивый юноша, блондин, загорелый и сильный, в умопомрачительных голубых (под цвет глаз) плавках прыгает со скалы в море. Камера, замедляя движение, любуется полетом. Затем идеально выпрямленное мускулистое тело входит в голубые воды (один этот кадр у чувственных женщин должен вызывать ощущение, близкое к оргазму), после чего из воды вместо юноши выскакивают два флакона мужского одеколона после бритья, а с неба на парашюте спускается надпись «Одеколон “Клиф” – для сильных духом мужчин».

Проходя через комнату хозяина и увидев телевизор, воскресивший в памяти две эти рекламы, Ласточка вспомнил, что по возвращении в Москву передарил Андрею подарок одной из своих подружек, мужские духи Eau Sauvage. Тот был счастлив как ребенок, и, кажется, именно эти духи обеспечили ему следующую – уже над женщиной – победу. По крайней мере, Ласточке было приятно так думать.

В Мартиной комнате он провел всего несколько минут. Она была самой маленькой в квартире и, наверное, за счет этого казалась наиболее уютной. На окнах висели светлые ситцевые занавески, которые Марта принесла из дома, из окна открывался милый вид на крошечную площадь с одиноким деревцем посредине, где обычно стояли мотоциклы и курили подростки. Виден был также дом за площадью, солидный темный дом, первый этаж которого занимал престижный французский банк. Видно было и небо. «Из ее окна видна перспектива», – подумал Ласточка.

Он сделал круг по квартире и оказался в столовой, которая находилась прямо перед кухней. Вид из окна такой же, как и из кухни, посредине – светлого дерева стол, вокруг четыре стула, на столе – пластмассовая под плетенку тарелка с такими же пластмассовыми запыленными фруктами. Он вернулся на кухню и взял яблоко. Яблоко было настоящее, но вкус совершенно синтетический. Он подложил его к его пластмассовым собратьям в столовой: подобный подобному рад.

Звонки он решил отложить на вечер и вышел на улицу пройтись. Спустился по широкой скрипучей деревянной лестнице – своего рода распадавшимся хребтом всего дома. Двери всех квартир-мастерских были открыты настежь, всюду кипение жизни достигало предельной отметки, на лестнице курили, плевали, бросали окурки, несмотря на запрещающие таблички. Он вышел из подъезда и пошел направо: «Раз сегодня у нас в программе прогулка одинокого мужчины, отправимся на улицу Сен-Дени, это в пяти минутах отсюда».

Выйдя на Сен-Дени, он испытал одновременно разочарование и восторг. Была середина дня, и секс-шопы только-только лениво начинали открываться. Народу почти не было. Выцветшие картинки в витринах воображения не будили. Двери в черные глубокие подъезды были наглухо закрыты, негры сонно убирали мусор. В общем, он отчетливо понимал, что, несмотря на яркое солнце, видит черно-белый бездарный снимок-слепок улицы, и расцвечивать его придется исключительно за счет собственной фантазии и невероятных по яркости воспоминаний. Краски на этой улице начинают играть как раз тогда, когда заходит солнце. Как же это выглядит вечером? Он вспоминал.

Впервые он оказался здесь с Ингрид много лет назад, и она была смущена. Посредине улицы сплошным потоком шла серая толпа мужчин, почему-то преимущественно в плащах. Ингрид, державшая его за рукав, была здесь, кажется, единственной «порядочной девушкой». Изредка от серой толпы отделялся тот или иной отросток, подходил к той или иной девушке и начинал разговор. Девушки всех возрастов, калибров, мастей стояли в дверных проемах – когда Ласточка заглянул в один такой проем, ему показалось, что там нет никакого подъезда, что это лишь узкий коридор между домами, в который и выходят двери квартир.

В таких проемах стояло обычно по три или четыре девушки-женщины, каждая одета в своем вкусе. Например, одна была в шубке, под шубкой – ничего, только черный бархатный кошелечек на причинном месте, натянутый как трусики, на двух позолоченных цепочках. И когда она чувствовала на себе заинтересованный мужской взгляд, она немедленно распахивала шубку, показывая и себя, и кошелек. Эта работала под Мальвину – золотые кудри до плеч. Ее приятельница, все время курившая какие-то золотые тонкие сигаретки, была в кожаных обтягивающих брюках и кожаном лифчике, не закрывавшем сосков. Третья из этой же подворотни, женщина лет сорока, была затянута в черную рыболовецкую сеть, из которой ее тело все время норовило вытечь, как дрожжевое тесто из кадки.

На улице попадались какие угодно женские типы: и невинные лицеисточки, и шикарные бабы в мехах, работающие под «Шанель», и располневшие мамаши семейств, и рокерши, увешанные железками, – здесь был весь мир. Из секс-шопов во все стороны летели латиноамериканские ритмы, и еще в тот день была какая-то странная распродажа пип-шоу: за смехотворные деньги можно было вдоволь наподглядываться.

После восьми вечера эта серая, унылая, грязная улица превращалась в место сумасшедшего буйства и праздника. Кстати, когда они с Ингрид неторопливо шли по улице, шепотом обмениваясь впечатлениями, одна из проституток приняла Ингрид за свою, а Ласточку – за ее клиента и пожелала ей то ли удачной работы, то ли еще чего. Ну а ему ясно чего она пожелала – «семь футов под килем», и он ее за это от души поблагодарил.

Внезапно воспоминания Ласточки были прерваны отчаянным криком. Человек подлетел к нему и, страшно тряся его за плечи, начал что-то орать прямо в лицо.

– Боже мой, Властелин Властелинович, – кричал он, – сколько лет, сколько зим!

Это был школьный приятель, вспомнивший Ласточкину школьную кличку.

– Надо же – в Париже встретились! Да еще здесь! За этим делом сюда надо попозже приходить! Я тут у друзей на две недельки по вызову, хожу вот, культуру поправляю. Ты-то как?

Ласточка неопределенно улыбнулся и пожал плечами.

– Господи, чего о тебе только в Москве не болтали! Двадцать лет не виделись, как я узнал тебя, сам не понимаю! Ты прямо как был мальчик, так и остался. Ты чего в очках-то, солнца же нет? Чуть сердце не выскочило!

(Как же зовут тебя, однокашничек?)

– Я как раз перед отъездом с Тамаркой Симоновой виделся, она-то мне про тебя все и порассказала: что женат, бес, был шесть раз, да все на иностранках, что весь мир объездил, чего только делал ты, она не знала. Она думала, что даже вроде помер ты! Вот дура! Я порасскажу ей. Ты где остановился-то? Может, опрокинем?

Ласточка еле отвязался от него, сославшись на занятость, но обещал позвонить и встретиться и даже взял его адрес и телефон. Когда уходил, тот, ошарашенный, все смотрел ему в спину. А Ласточка уходил как можно скорее. Он никогда не любил этого своего одноклассника, этого простого паренька «из народа», вымахавшего себе карьеру благодаря происхождению и толстому заду. Для парнишки этого все советское было родное, да и в новые времена он не оплошал: руководит, директорствует, новыми методами овладевает. Ласточка помнил, как того еще в школе, как надерется, все тянуло о бабах разговаривать, мерзко так, как он сам определял – «по-простому». Ласточка бежал прочь. Надо же, где встретились! Круг замкнулся.

Он вернулся домой, шатаясь от усталости. Поднимался по лестнице, кажется, целый час, и рабочие с удивлением смотрели на него, пытаясь определить, употребление какого именно пойла привело его в такое состояние. Обедать он был не в силах. Выпил сока, гранатового, который Марта вчера перед уходом руками отжала для него, и завалился в кресло-качалку в полном изнеможении. Он боялся вскрывать очередное письмо, боялся сильного впечатления, которое сейчас ему уже было бы не под силу Но в конце концов все-таки отважился и вскрыл конверт.

Посреди белого листа бумаги были отпечатаны на машинке стихи.

Господь, я верую в Тебя. В Твои седые очи И в желтизну состарившихся губ Я верую, иконы серебря и золотя все прочее, И даже гребни водосточных труб. Господь, я верую в Твой труд. В спокойствие руки творящей, В отполированность ногтей, И в неслучайность настоящего, И в тени от теней. Постой, Господь! Я верую В свинцовость потолка И в скрип дверей, закрытых наглухо, И в дымку дыма серую, Что нехотя Твоя рука Оставила. Я верую.

Когда Ласточка прочел подпись, он изумился. Стихи принадлежали известному поэту, прекрасно жившему при всех властях и прекрасно все эти власти прославлявшему. Поэт всегда находил себе место на трибунах, даже когда власти менялись, когда приходили иные правители. У него никогда не было проблем ни с кем, да и писал он не то чтобы совсем уж скверно. И вот… Видимо, никто из сильнейших, пусть даже и тряпичных сильнейших, не должен был оставаться за бортом. «Поэты что мухи, – подумал Ласточка зло, – любят сладкую славу и перенести не могут, когда кто-то обходит их своим вниманием».

– Да будут прокляты нищие и восславлены дураки, – почему-то произнес он вслух и сразу же провалился в сон.

Ласточка спал до самого вечера, пока его не разбудил звонок от Марты.

– Я сегодня не смогу прийти, тут возникли кое-какие проблемы. Приду завтра к обеду. А ты давай, ложись спать.

Он посмотрел на часы. Была половина одиннадцатого.

5

Эту ночь он почти не спал, он читал письма.

Что-то подсказывало ему, что этой уединенной ночью нужно воспользоваться, не выбросить ее в сон, а сделать, может быть, последний существенный рывок в чтении. Он мучительно спрашивал себя, что есть Смерть. Обычно физические страдания отгоняли от него эти мысли, он это знал и на примере других смертельно больных людей: они никогда не говорили и не спрашивали о смерти. Они вообще делали вид, что ее не существует, а если случайно кто-то упоминал о ней, если что-то происходило в телевизоре, по радио или в газете, они проявляли абсолютную глухоту. Так же и он, когда нестерпимо страдал, никогда не думал о ней. Не думал и тогда, когда страдания сменялись светлыми минутами, когда болевая буря уступала место удивительным по своей голубизне и ясности просветам, поскольку именно в этих просветах он и жил, старался жить как можно полноценнее и радоваться, а не предаваться грустным мыслям.

Но эта черная ночь, этот пустой отрезок времени впереди возбудил его мозг, соблазнил его черными мыслями, и он думал, он пытался разгадать, найти ответ или хотя бы интуитивно нащупать правильный образ. Старуха с клюкой, с косой, череп, обтянутый черной косынкой, пустые глазницы, курносый профиль – недаром многие ласково кличут смерть «курносенькой», невеста в белых одеждах, лодка, уплывающая в серебристые воды бесконечности или, наоборот, тонущая в иле, в нацинкованных глубинах, мрак, тоннель, свет, нескончаемость неба, спуск вниз или вознесение…

Он вспомнил, как рыбаки чистили еще живых рыб и как плясали на холодном песке их отрезанные головы, как работали вхолостую жабры, как пялились круглые глаза… «Сбросить бы эту истасканную, одряхлевшую оболочку, – думал он, – все равно уже ни на что не годится. И почувствовать свободу бестелесности. Или, наоборот, пережив все стадии распада, отсырелым пеплом в урне, зачерпнутым из братской могилы, превратиться в ничто и остаться ничем, вырасти цветком на собственной могиле. Хотя здесь, кажется, не сажают цветов на могилах… А может быть, вообще лучше было бы умирать где-нибудь в российском захолустье, в полуразвалившейся больнице с несвежими простынями, где врачу, кроме воды, нечего в шприц набрать. Но зато там цветы – тетка, пока жива, сажала бы…»

А вместо этого было слезное прощание в «Шереметьево-2», где, внезапно распрямившись, соотечественники разгуливают с неприступными лицами. Вот они смотрят поверх голов, и все блошиные рынки мира, погруженные в полосатые сумки с надрывающимися ручками, шевелятся в этих бездонных чревах. И тут же иностранцы с дебильными улыбками на лицах, вдыхающие первые испарения экзотического Москоу, в который и отправляться-то небезопасно. Он долго размышлял об этих странных американских и прочих лицах, сразу узнаваемых в российской толпе. Что в них – стерильность? цивилизованная простоватость? особая ухоженность? необаятельность непонятного? Что-то в них есть такое пластмассово-резиново-гуттаперчевое, словно искусственным образом выведенное при помощи соединения синтетического сперматозоида с не менее синтетической яйцеклеткой: и фарфоровые зубы, и словно стеклянные глаза, и кажется даже, что какают они чем-то несусветным, бесцветным, непахнущим. Ласточку пришли провожать все: холеная маменька, раздутый «дядя Слава», дрожащая от волнения тетка, какие-то друзья и подружки… Он видел их будто в полусне, расплывчато, он все время сосал какие-то пилюли и глотал содержимое каких-то ампул, чтобы хоть как-то поддержать себя. Затем он подыхал, как глист, в мерзком чреве самолета, где в сине-зеленом мареве копошились прочие пассажиры, тоже напоминавшие ему глистов. Этот самолет будто специально насосался хинина, чтобы извести его, и он корчился в кресле, отказываясь от всего, что липко предлагала ему стюардесса, являвшая собой типичного представителя «рашен колоссаль». Огромная русая коса обвивала ее голову, как змея, и он хорошо запомнил эту косу и выдрессированный взгляд, более нежный, чем взгляд любящей подруги, более внимательный, чем взгляд оперирующего хирурга.

Они прилетели в Руасси поздним вечером, аэропорт был пуст, непривычно пуст, и, когда он поплыл по прозрачным его сосудам к выходу, он чувствовал себя мертвецом. Он помнил, как встречавшая его Марта, привычно чмокнув в щеку, тогда же спросила: «Ты знаешь, зачем ты приехал?» Он кивнул.

Ее голос смешивался с приятным женским голосом диспетчера, объявлявшего рейсы после мелодичного звукового сигнала, призванного привлечь внимание пассажиров. Он ничего не мог вычленить, и Мартин вопрос вместе с этим голосом казался ему пением ангелов. Затем он, словно на лодке, плыл по залитому огнями городу. Светофоры слабо будили его, он как-то приходил в себя, только встречаясь глазами с их красным циклопьим оком, но тут же и забывался вновь. Он все думал о том, что последний раз живьем возносился на небо, и это небо, как и само вознесение, ничего, кроме отвращения и усталости, в нем не вызвало.

Он вскрыл очередной конверт.

Письмо было отпечатано на машинке по всем правилам официальной бумаги. В левом верхнем углу был адрес и адресат, в правом – полные и точные данные отправителя.

«Господи, докладываю Тебе: мир превратился в зловонную сточную яму и кроме ужасного конца он ничего более не заслуживает.

Люди стали алчными и более не верят, верующие же слабы верой и норовят хитростью одурачить Тебя, выдавая за благо гнусные свои деяния.

Воды отравлены, небо в клубах сиреневых ядовитых испарений не возвышает больше человеческих помыслов, всё низко здесь, и низость эта, окаменев, ничем не может быть изничтожена, кроме как чудовищным взрывом.

Люди славят пороки и принижают добродетели, люди превозносят до небес свою исчервленную природу и поют гимны свободе, губительной при их слабом умишке более, чем самый отравный из ядов. Они убивают, крадут, владеют чужими женами, богохульствуют, не почитают более родителей своих, они похотливы, как козлы, гордыня убивает в них последние крохи здравомыслия. Не верь молящимся Тебе в церквах, они лживы, как продажные девки, все, что сотворили они, ужасает уродливостью своей и бесцельностью, разврат забавляет их, и удовлетворенная злоба наполняет сердца их радостью.

Не верь им, Господи, они лгут Тебе, не жалей их, Господи, они предавшие Тебя рабы, не заботься о них, Господи, поскольку всякое благо они оборачивают во зло. Не раздумывая губи, губи, проклина я, кроши черепа их, как хлебные заплесневелые корки, пусть кровь и ужас затопят землю, дабы очистить ее от этой мерзкой поросли, пусть страшная смерть расчистит своей все очищающей дланью место для будущего сева, который принесет иные, более счастливые всходы. Смерть им, смерть!

Да настанет конец безумствующей власти нечестивцев!

Да казнены будут рабы, да погибнет все, и воцарится царствие Твое ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Ласточка дрожал в темноте от ненависти.

Он проклинал стукача.

Он, умиравший в страшных муках, ненавидел очернившего мир злодея. Он понимал, что на самом деле никакой тот не злодей, а бедный умалишенный, изгрызший в кровь собственные локти. Но разум не помогал. Страшная ярость охватила его – его, видевшего, сколь прекрасна жизнь, его, столь любившего жизнь во всей ее непредсказуемости и безалаберности. И он, доживавший, может быть, последние свои дни, был потрясен до самой глубины слабого своего существа охаиванием того, что представало в его теперешних глазах единственной мыслимой ценностью.

Задержав на несколько секунд дыхание и затем выдохнув до конца, он холодными, но твердыми руками разорвал письмо. Рвал его очень медленно, словно наслаждаясь внезапно приобретенным в собственных глазах правом цензорства. Он рвал и чувствовал, что спокоен, что прав и что ничто на свете не сможет остановить его.

Следующее из вскрытых им писем вопрошало Господа о славе:

«Я верил в Тебя, Господи, – выводил щегольский почерк с завитушками, – я верил в Тебя, как в никого на всем свете. Раз в неделю и по праздникам я ходил в церковь, исповедался, соблюдал посты, заставил креститься жену и крестил детей. Я молился перед принятием пищи, потому что верил, верил, что Ты подаришь мне славу, которой я заслуживаю, поскольку мои произведения – лучшее не только из всего созданного моими соотечественниками, но отчасти превосходят и знаменитые образцы прошлого. Судьба была всегда несправедлива к творцам. Многие из них бесславно умирали в нищете, и на их посмертной славе наживались купцы и чиновники. Многие при жизни лишались рассудка и не могли насладиться славою и деньгами, которыми по редчайшей случайности одаривала их судьба. Неужели же и вправду история сохранила все самое лучшее и достойное внимания потомков? Ох, что-то не верится мне в это, не верится мне, что среди забытых и канувших в Лету имен нет такого, чьи сочинения могли бы потрясти мир и изменить к лучшему основополагающие людские представления. Неужели же и вправду один выход – продавать душу дьяволу для того, чтобы твой труд был оценен по достоинству? Ведь слава – это не что иное, как подтверждение того, что ты не зря прожил, а всякие там побочные проявления ее, такие как почитание, внимание, материальное благополучие и прочее, отнюдь не главный ее компонент.

Стремление к славе есть стремление к заслуженной похвале. Но ведь и священник хвалит своих прихожан за совершённые ими добрые дела! Отчего же Ты, о Господи, противишься этому, раздавая пряники самым недостойным и потешаясь так над теми, кто в поте лица своего трудился и теперь взаправду достоин Твоей похвалы?»

Ласточка прервал чтение. «Литература – это лишь грязные сплетни и дурные сны автора, – мысленно ответил он алчущему славы борзописцу. – Книги дурачат человека пустыми умностями, обманывают, пытаясь подсунуть всякий раз фальшивку…»

За окном светало. Выспавшийся за ночь город обнаруживал первые признаки пробуждения.

«Смерть, вероятно, и вправду чем-то напоминает сон. Ведь люди ничем не обеспокоены, когда ложатся спать, хотя каждый раз они сами не знают, что их ждет, какой сон предстоит пережить им. Смерть – это сон минус подсознание, терзающее кошмарами, минус сознание, забитое шелухой и многочисленными напластованиями, минус плотские желания, запустившие сладострастные корни в мясистое чрево подсознания, минус память, нанизывающая на нитку времени, словно сушеные грибы, события и переживания их, имена и даты, минус все, за исключением самого свободного, ничем не отягощенного существования неизвестно чего, существования существования, не определяемого ничем. Ничто, пребывающее в свободном парении, восхитительное ничто, подобное невесомому переливающемуся камню-пузырю», – так думал Ласточка, перебирая четки слов, прежде чем закрыть глаза и погрузиться в сон, из которого, и он это знал наверняка, он вынырнет в жизнь, а не в сияющие пустотой пространства.

Нужно было уснуть до того, как проснется эта адская улица.

6

В пятницу он проснулся с легкой тяжестью. Такое странное сочленение понятий в точности описывало его ощущения. Он чувствовал тяжесть, но она растекалась не по всему телу, а только по его контурам. Он был словно обведен тяжелой угольной полосой: кончики пальцев, плечи, макушка, ступни – все это казалось отекшим, скованным и тянуло к земле.

Он не очень любил пятницу, в отличие от большинства людей, ходящих на службу, для которых пятница – начало отдыха. Впереди два выходных дня, и с чистой совестью можно жить допоздна, особенно не ограничивая себя в желаниях. Алкаши надираются по пятницам, матери семейств, не надрываясь особенно на хозяйственной ниве, усаживаются у телевизоров. Но он никогда не служил, и поэтому всеобщее обожание пятницы оставляло его равнодушным.

После того как его выставили из аспирантуры, он устроился ночным сторожем, но не ради денег: просто это была почетная среди богемы профессия. А содержала его прекрасно, благодаря своим состоятельным спутникам жизни, мама. Он был «негром», делал бесконечные подстрочники для наших переводчиков, не владевших ни одним языком, включая и родной. Затем, когда мама со своим внешторговцем укатила в Голландию на десять лет, он переселился в ее прекрасную трехкомнатную квартиру в центре и продолжал там жить припеваючи: она присылала деньги, шмотки, книги, пластинки. У него первого в Москве появлялись свежие записи Эллочки или Каллас. Прослушивание новой пластинки обставлялось им как ритуал. Он приглашал друзей, они пили из красивых бокалов вино и слушали музыку. Среди друзей было множество меломанов, уехавших впоследствии на Запад, в частности и потому, что «там с пластинками лучше».

Он жил, не обремененный ничем, интересуясь на свете двумя вещами: людьми и искусством. Он всегда жил в своем собственном ритме, мог позволить себе целый день, к примеру вторник, пролежать с альбомом в руках или слушая музыку. Он очень много и жадно общался, перебывал во всех московских мастерских, у него была масса подаренных картин, многие из которых впоследствии превратились в большие ценности. Он был знаком с лучшими подпольными поэтами и прозаиками, он любил лучших московских женщин, он умел говорить, он легко сходился с людьми и легко нравился им, он никогда окончательно не расставался с женщинами, а оставался с ними друзьями.

В его жизни, наполненной чужими драмами, никогда не было склок. Он был очень мягок, и, наверное, поэтому друзья прозвали его Ласточкой.

Когда вернулись родители (мамин муж сильно недолюбливал его, называя «трутнем»), он жил по мастерским и по любовницам, иногда на мамины деньги, иногда на деньги спутников и спутниц. А после развода со своей второй, лондонской, женой он вернулся в Москву налегке, как птичка, не имея ничего, и жил в течение долгих лет так же прекрасно, как и раньше.

Он существовал по своему правилу, открыв в определенный момент свой секрет жизни: ему не следовало стремиться чем-либо обладать, ему было достаточно только пользоваться, пользоваться осторожно и трепетно. Все, что у него было: деньги, женщины, книги, крыша над головой, – все давалось ему как бы взаймы, и, когда наступало время, он возвращал взятое в долг, не помяв обложки. Он был много счастлив в жизни: счастье ему доставляло все, в чем не было насилия. Он не стремился полностью обладать женщиной, и поэтому не был ревнив. Он упивался искусством, зная, что не станет делать карьеры, – он как бы не присваивал его и был счастлив сладострастно, но не алчно созерцая. Он и сам никому не принадлежал, заставляя этим, возможно, страдать своих жен. Но это внутреннее чувство свободы дарило ему чудесные встречи, и он так же, не присваивая и не отдаваясь, был счастлив ими. Он изъездил весь мир благодаря своим женам, но ездил, не имея ни гроша в кармане и не обзаводясь багажом. Он многим пользовался, но никого не грабил. Он часто давал прочесть другому взятую на время книгу, а этот другой давал ему послушать не свой диск.

– Ты гений бизнеса человеческих отношений, – часто говорила ему Марта. – Твоя прибыль с оборота самых прожженных акул капитализма заставила бы лишиться ума!

Он действительно в жизни почти не служил. Когда совсем уж не было ни копейки, принимался делать ремонты: он любил красить, он нахлобучивал на голову газетную панамку и, как правило, поселяясь в ремонтируемой квартире на недельку-другую, а то и на месяц, чудесно проводил время, купаясь, словно кисть в банке с краской, в своей независимости и свободе. География его ремонтов впечатляет: он глядел из окна ремонтируемой квартиры на Манхэттен в лучах заходящего солнца, на зеленые воды Тибра, на Биг-Бен. Он перечитал в этих квартирах кучу занимательнейших книг, воссоздавая в воображении характеры и причуды хозяев жилья, перепринимал целые стаи загадочных незнакомок, пересмотрел множество телевизионных программ. Ремонтируемая квартира казалась ему идеальным местом для жизни – маленькое путешествие в мир, в котором тебе ничего не принадлежит и которым ты можешь воспользоваться за умеренную плату, которую выплачивают тебе же. Когда действительно нужны были деньги, он продавал подаренные ему картины. Он был счастлив и свободен, поскольку у него было все, и это все не являлось при этом его собственным.

Так же все было и теперь: чужая-его квартира, чужая-его Марта, чужой-его город. Он много любил, но любил не как хозяин, и мир преподнес ему за это множество подарков: наверное, именно такая любовь ему, миру, и приходится более всего по вкусу.

Позавтракать он не смог, точнее, не осмелился. Он боялся, что еда усилит тяжесть, которая с утра заявила о себе, проведя четкую границу между им и миром.

Он выпил немного настойки из трав и решил все-таки выполнить Мартин завет и позвонить в Москву.

Он долго колебался, прежде чем набрать номер, думал, кому звонить: тетке, которую он обожал, которая вырастила его, своей совершенно сумасшедшей тетке, презиравшей людей и обожавшей безумной любовью детей и животных, или матушке, трепетавшей перед своим «дядей Славой», матушке, содержавшей его всю жизнь и обожавшей показываться с ним на людях. Он стал набирать теткин номер. У той, как всегда, было занято.

Тетка разрешала ему все и все прощала. Когда к нему, семилетнему, приходили друзья, он усаживался за стол и командовал: принеси-ка нам, тетка, то, принеси-ка нам, тетка, се!

Она играла с ними в официантку и спрашивала:

– Чего еще изволите заказать, молодые люди?

Когда она выходила, он говорил дружкам:

– Она слушается меня во всем.

И они ему завидовали.

Она давала ему сколько угодно денег, позволяла ему делать что угодно, и он пьянел от этой свободы. Однажды, ему было лет двенадцать, он вошел в ее комнату совершенно голый, и она, смеясь, тут же сказала кому-то по телефону:

– Вот мальчик вошел в комнату и пиписькой размахивает.

Вместе они хохотали до упаду, они были сообщниками во всех делах. Ей он рассказывал все, и она ему тоже – про то, например, что была первоклассным математиком, но ее дубиноголовые, как она выражалась, коллеги не выносили ее. Она была очень красивой брюнеткой с вьющимися волосами, и он знал ее взрослые секреты. Как правило, у нее было два или три любовника одновременно, причем длились такие диады или триады годами, и никто из участников и не подозревал ни о чем. Он знал, что и кому нужно соврать по телефону, выручал ее, когда случались накладки, в четырнадцать лет уже знал все про взрослые отношения, кто кем манипулирует, как нужно искать в мужчине слабину и сажать его на комплекс, как на крючок. Он знал, что общение – психотерапевтический акт, что любовь – это когда люди находят друг в друге идеальных психотерапевтов. Среди теткиных любовников было много знаменитостей, она часто ходила по ресторанам и театрам, но его она обожала больше всех, его и своего сиамского кота скверного нрава, который гадил где попало и кидался на людей. Потом у нее завелся и огромный беспородный пес, который стал третьей ее жизненной страстью. В комнате ее царил жутчайший бедлам, она спала вместе со своими животными, кот на голове, пес под боком, и мальчик твердо знал, что ради него она может отменить любое свое свидание и любой свой план. Хотя планов у нее не было никогда, вся ее жизнь была воплощенным хаосом, она всюду всегда опаздывала, все теряла, одежда на ней рвалась и протиралась до дыр в считаные месяцы. «У меня даже шапочка на голове протирается», – шутила Тетка-Колготка, как он называл ее, когда был маленьким.

Он воспринял множество ее уроков и от сверстников всегда добивался чего хотел, да и от взрослых тоже. Тетка-Колготка была в восторге, когда он «залечил классную руководительницу», притащив ей на следующий день после того, как она его выгнала, самолично купленный букет цветов. Классная рыдала, он же праздновал победу.

Тетка часто ссорилась из-за него с бабушкой, строгой, неприступной, властной, имевшей твердое понимание того, что надо и что не надо, и изо всех сил воспитывавшей его. Часто, когда он делал что-то не так, тетка мчалась в его комнату и предупреждала:

– Внимание! На горизонте бабушка с большой пилой!

– Понятно, – отвечал он – на лице святая невинность – и садился, как паинька, за стол делать уроки.

А если что, он говорил бабушке – в шутку, конечно, – чтобы она занялась теткой, вон, мол, у нее и раскардаш, и работа не сделана.

– Тетку твою поздно воспитывать, – отрезала бабушка, – а с тобой еще не все потеряно.

Когда она «занималась пропилкой», он изображал на лице скорбь и раскаяние (и то и другое они отрепетировали со своей сообщницей), но всегда думал о своем и, если представлялась возможность, перемигивался с теткой так, чтобы не видела бабушка.

Как-то летом – ему было лет пятнадцать и по нему уже сохли девки: он был высокий, стройный, загорелый юноша с модной стрижкой (стригла его всегда мама) – тетка приехала навестить его в санаторий. Он сильно вырос за лето, и, когда он обнял ее, ее голова уткнулась ему в плечо. Он сказал ей тогда: «Господи, какая же ты маленькая стала, тетка!» – и тетка вся залилась румянцем. Он помнил, что тоже испытал какое-то волнение, какое-то пощипывание в носу. Они стояли так довольно долго, обнявшись, немного даже покачиваясь, и чувствовали, как ему кажется, одно и то же: он вырос.

Теперь тетка жила одна. Она так ни разу в жизни и не была замужем. У нее было три собаки и четыре кота, и все три ее любовника состояли при ней, по-прежнему не подозревая о существовании друг друга. Она ходила с ними на прогулки, иногда по воскресеньям кто-нибудь из них вез ее в ресторан или на концерт, она жила как всегда, старела, не замечая времени, и на ее стене, как и много лет назад, висела детская фотография Ласточки – его сфотографировал отец, ему было года три, и он только что проснулся, нахохлился и с большой тоской глядел в объектив.

До тетки он так и не дозвонился, ощущение тяжести постепенно нарастало, но тяжесть – еще не боль, говорил он себе и, отхлебнув на кухне еще немного отвара, отправился дожидаться прихода Марты в кресле-качалке у себя в комнате. Он придвинул кресло к окну: картина все та же, только начинавшийся дождь привнес в нее свое тревожное и многозначительное настроение. Улица была пуста, но грохот продолжался, в освещенных дневным светом окнах продолжалась работа. В воздухе чувствовалось электричество и напряжение, хмурость наморщенного неба. Он раскачивался в кресле и ждал Марту, ждал несколько нервозно, поскольку чувствовал, что есть какие-то новости, хотя никак не мог представить себе, чего они касаются, хорошие это новости или плохие.

Он волновался.

Он вдруг почему-то начал вспоминать, как познакомился с Мартой. Это было на вечеринке у одного приятеля, там была толпа подвыпивших мужчин и женщин, и она сидела в красном облегающем свитере и мини-юбке, кажется, черной, вызывающе коротко стриженная, с яркой помадой на губах, и курила одну сигарету за другой. Их кто-то вполне пьяно представил друг другу, он заинтересовался и тут же начал мурлыкать вокруг нее, плести красивенькие рассказики о книжках, потом перешел на кино, говорил умности, резко посерьезнев после какой-то ее проходной реплики. А когда они говорили про «Blow Up» и она сказала, что не было в кустах покойника, он посерьезнел еще больше, а она ему подыграла и, словно утешая, потрепала рукой по плечу его присланного мамой из Голландии пиджака. Потом они стали говорить равнодушно, и, ощутив равенство в равнодушной беседе, вдруг замурлыкала она, внезапно приклеив к его имени уменьшительный суффикс. Потом, как только кто-то из старых друзей назвал его Ласточкой, она тут же взяла в оборот это имя и произносила, словно лаская его языком. Он продолжал разговор, мысленно предаваясь созерцанию совершаемого ею перед ним стриптиза: она шикарно раздевалась в его воображении, рассуждая об Антониони, он уже ласкал ее бедра и пробегал кончиком языка по ложбинке позвоночника, он целовал низ ее живота, сжимая вытянутыми вверх руками ее груди, лаская кончиками пальцев соски. Ему вдруг показалось, что она прочла его мысли, и они пробудили ее, она медленно встала, докурив сигарету, и, ни с кем не прощаясь, пошла к выходу. Собственно, прощаться было бесполезно: кто блевал в уборной, кто спорил о судьбах России, кто обжимал в углу телку, которых обычно звали на такие сборища. Да их и звать не надо было: увидев веселую компанию в каком-нибудь элитарном кабаке, они сами подсаживались за столик и дальше преспокойнень-ко со всей честной компанией шли «на хату». Так вот, Марта, не попрощавшись, вышла из квартиры, а он пошел проводить ее. Боже мой, сколько таких провожаний оказывалось провожанием до кровати! Они шли молча, она, видимо, решала, хочется ей или нет познакомиться с ним «поближе», а он, уже распалившись, ждал ее решения. И она внезапно решила, и они начали медленно и опытно целоваться уже по дороге, у первых потухших фонарей, затем он страстно, но, опять же, со знанием дела смял ее в лифте, затем они оказались у нее дома, в крошечной однокомнатной квартирке на пятнадцатом этаже шестнадцатиэтажного дома, и он начал медленно и сладко раздевать ее прямо в коридоре, а она умело подыгрывала ему, поднимая руки, приседая, выгибаясь. Он, не раздеваясь, начал нежно целовать ее, абсолютно голую, только в серебряных кольцах и макияже. Целуясь, они неспешно перекочевали в комнату, где была кровать, горы пластинок на полу и на полу же – проигрыватель последней марки с колонками. Она, не отрываясь от поцелуя, включила музыку – он помнил как сейчас, что это были сонаты Листа. Он опустился перед ней на колени, взял ее ножку в руки и стал целовать пальчик за пальчиком, потом провел языком по ступне, потом, столь же неспешно, не спуская с нее глаз, принялся целовать еле ощутимыми, совершенно сухими поцелуями икры, обратные стороны коленей, бедра. Затем и она опустилась на пол и, не выпуская его губ из своих, начала его раздевать. Она медленно расстегивала пуговицы на рубашке, кнопку на джинсах, молнию, ее рука проскользнула ниже…

Он дотронулся до себя. Все было мертво. Эта часть его тела умерла первой.

Чтобы не продолжать воспоминаний, он потянулся к письму. Небрежно разорвал немного пахнущей рукой конверт. Письмо было написано крупным детским почерком.

«Батюшка сказал што теперь ты мой отец и что ты обязательно позоботишся обо мне. Батюшка сказал што ты справедлив и все видиш што я буду делать. Я буду делать только хорошее. Он повесил мне на шею крестик и сказал что это ты и ты всегда будешь со мной. Чтобы я все рассказывал тебе.

Завтра меня увозят. Я буду слушаца. Батюшка сказал штобы я все позабыл и одного тебя помнил. Он мне паказал тебя и сказал што ты сделал землю и меня. Ты очень понравился мне ты старый. Я люблю тебя. Я буду…»

В комнату вошла Марта.

– Ты ничего не ел, тебе хуже? – спросила она. – Муж хочет, чтобы я ехала с ним на две недели на океан. Я рассказала ему все о тебе. Он сказал, что наймет тебе сиделку. Я умолила его, чтобы вместо океана мы поехали в загородный дом вместе с тобой. Ты в состоянии ехать?

– Боюсь, что двух недель у меня нет, – ответил Ласточка.

– Ладно, посмотрим, – сказала Марта. – Во всяком случае, сегодня и завтра я остаюсь с тобой.

Он протянул ей письмо.

«…Я буду все терпеть и никогда не обижаться, я вырасту сильным и добрым, только пожалей там на небе мою мамочку, а папу не жалей, и пусть у моей собаки Ласки будет новый добрый и хороший хозяин. Я хочу, чтобы Ласка была со мной. Я тебя люблю и Батюшку люблю тоже».

Все это Марта читала монотонным пустым голосом.

– Ты же никогда не любил детей, – напомнила ему Марта. – Помнишь, на какие ухищрения ты пускался, только бы «малютки» – так ты, кажется, их называл? – не завелись? А теперь слезки глотаешь?..

– Это не я, это Боженька слезки глотает, – ответил Ласточка и очень пожалел, что показал ей письмо.

7

Суббота разметала в клочья все планы, которых у него и так не было. Он не просто понимал, он знал, что никакой переезд для него невозможен, потому что сейчас он живет в своем последнем жилище. В этой квартире все говорило об этом, сюда он вошел живым, а выйдет мертвым. Переезд невозможен, потому что его не может быть. Это ясно как день.

Суббота разметала в клочья все планы и вообще все вокруг, придавив его тело и сознание огромной черной плитой. Он был погребен под ней, тяжесть расплющивала его тело. Это была не та тяжесть, когда руки, ноги и голова ватные, но тяжелые, это была каменная тяжесть. Камень – та же кость, кости его слились с плотью, плоть утратила гибкость, мягкость, упругость и способность к движению. Боли еще не было, но была эта немыслимая плита, и он, с огромным усилием немного пошевелившись под ней, понял (мысли тоже были совершенно раздавлены, парализованы, словно заколдованы, они как бы стояли все в линеечку, внезапно та или иная мысль, отражавшая заботу о самых элементарных потребностях организма, делала шаг вперед, не вызывая никакого движения у оставшейся за спиной шеренги), что сегодня главное его дело, мероприятие, подобное переходу Суворова через Альпы, – вымыться.

Он встал, дробя в себе камни, он ползал по квартире, как муха, как надышавшаяся дихлофоса муха, останавливался и переводил дыхание каждые два метра, потому что каждое его движение было борьбой с глыбой, с махиной, обложившей его снаружи и загрунтовавшей его изнутри. Что-то вдруг шевельнулось в его голове, и он вспомнил бодлеровское стихотворение в прозе о химерах. Ему вдруг померещилось, что на нем, обхватив его руками и ногами, сидит огромная каменная химера, ее голова возвышается над ним, и все, что ему дано видеть, – искаженное хитростью и злобой лицо.

Марта ждала его на кухне с полотенцем через плечо и попивала кофе. По небрежности ее движений он понял, что она напугана его видом. Он сел, обливаясь потом. Она молча налила и ему кофе. Ласточка пил настоящий крепкий кофе с кофеином для пышущих здоровьем людей, и казалось, что от этой его наглости каменный панцирь начал постепенно трескаться и отслаиваться. Ему внезапно стало легче. Он улыбнулся Марте, мысли ожили:

– Ну что ж, банный день?

Марта кивнула.

Они с Мартой не употребляли никаких эвфемизмов, называли все своими именами, и оба впервые наблюдали за тем, как умирает человек. В первые дни его приезда они условились:

– Давай без театрализованной жалости. Ты живешь той жизнью, которая тебе отведена, для тебя все столь же обыденно, как и всегда, непрерывность времени создаст иллюзию обыденности («Умная, стерва», – подумал он тогда). Все, что там тебе положено вытеснять, – вытесняй, венский профессор не зря теории придумывал, но я буду говорить все, чтобы постоянно не одергивать себя и спина чтобы не потела. Договорились?

Он множество раз потом благодарил Марту за эту ее позицию. Он мог задавать ей любой вопрос и верить ответу. Он жил в мире, не окутанном пеленой, способной вызвать только тревогу. Он привык к тому, что умирает. Безжалостная Марта подарила ему и этот комфорт тоже.

Марта помогала ему раздеваться.

– Я пахну? – спросил он.

– Да, – ответила Марта.

– Как?

– Ужасно.

– Чем?

Марта задумалась.

– Умирающим человеком.

– А что это за запах, грязи?

– Нет.

– Лекарств?

– Нет. Я не знаю.

Он с трудом забрался в ванну, и Марта начала поливать его из душа. Вода была горячая, и ему казалось, что он испаряется. Она намылила губку и стала массировать его спину, потом вымыла ему голову, живот и ноги. У шампуня был приятный лимонный аромат, и он фыркал от пены. После мытья тяжесть, кажется, совсем прошла, но сил выбраться из ванны у него не было, он закрыл веки и даже капельку задремал. Марта сидела на краю ванны и ждала. Ему приснился крошечный полусон, как он раскачивается на облаке. Потом Марта почти что вынула его из ванны, потянув за руки, но он потерял равновесие и чуть было не упал. Тогда Марта, поразмыслив немного, наклонилась, взяла его одной рукой под спину, другой под колени, он рефлекторно обхватил ее шею руками, и она понесла его, как младенца.

– Слушай, мне это не снится? – ошеломленно спросил он.

– Нет, Ласточка, ты стал легким как воздух, весишь всего килограммов сорок пять, не больше.

Она опустила его в кресло-качалку, и он заснул, а когда проснулся, Марта была в комнате и, пристально глядя на него, спросила:

– Будем собираться?

Через секунду он понял, что она имеет в виду.

– Что будем паковать? – спросил он. – Мысли о вечном, привязанности духа или плоти?

– Плоти, – ответила Марта. – Будем вспоминать твоих женщин и любимые блюда.

Он согласился.

– Я всегда очень любил, – начал он, еле ворочая сухим языком и из последних сил подавляя приступы тошноты, – картофельное пюре с соленым огурцом и бабушкиными котлетами. – Он говорил по памяти, воображение спало. – Суп-пюре с гренками, суп-пюре из спаржи с резиновым запахом, копчености, соленую рыбу с пивом, бифштекс с кровью, – воображение дало внезапную вспышку, – пиво холодное в запотевшей пивной кружке. Знаешь, такое желтое-желтое картофельное пюре со специальной волной, которую бабушка делала ложкой, и между гребнями волны стекало желтое плавящееся масло. Я всегда очень любил так называемый «большой салат» – это когда в нем красивые, словно красные луны, ломтики помидора, кружочки огурца, плоские редисные диски, бордовый кантик вокруг белой хрустящей кочерыжистой плоти, и хрустит очень приятно, оранжевые, тонкие до полупрозрачности перья моркови, листья салата целиком, холодный молодой картофель, тоже нарезанный кружочками, свежие шампиньоны, обязательно в большом количестве укроп, петрушка и кинза. Я любил объедать мясо с большой кости, брать кость прямо руками и обгладывать ее по-звериному, непременно при этом измазываясь до ушей и сажая пятна. Я любил сыры, мягкие и текущие, как, к примеру, бри, и вонючие, гнилые и остренькие, как рокфор, от рук после рокфора всегда пахло блевотиной, но мне и это нравилось. Я не очень любил свинину, хотя отдавал должное красоте золотистых, прямо-таки искрящихся свиных отбивных с полупрозрачными прожилками жира. Я не очень любил всякую птицу, слишком уж она, даже поданная на тарелке, напоминала себя самоё, и я сразу представлял ее в перьях, бегущей по двору, и это портило мне аппетит.

Марта хихикнула.

– Но всех морских тварей я любил. Я помню, как я их впервые пробовал где-то в Европе. Это был омар или кто-то из его собратьев, и мне казалось, что я ем огромное насекомое. Я еще долго потом все время вспоминал о насекомых – видишь, и сейчас вспомнил. Да, вот к ракушкам я так и не пристрастился, не сумели они меня обаять, нечем им было это сделать.

– Про обаяние не загибай, – вставила Марта. – У тебя такие тараканихи были – ну, кажется, вообще не за что зацепиться, а ты просто с ума сходил от них.

Эту реплику Ласточка оставил без ответа.

– Сладкое, как ты знаешь, я любил до страсти. Я, кажется, исходил все кондитерские в мире. Я съел миллионы тонн тортов, пирожных, булочек с различными начинками. Всякий торт всегда напоминал мне замок. Я обожал сесть в кондитерской перед куском хорошо пропитанного ромом шоколадного торта, с плотью негра, иссеченной взбитыми сливками и простреленной алыми вишневыми пульками, со сдвинутой набок шапочкой из засахаренных миндальных ломтиков, и, отламывая ложечкой крошечные кусочки, с закрытыми глазами анализируя оттенки вкуса, отправляться в мысленное сладострастное путешествие по ложбинам наслаждения, близкого к наслаждению музыкой или женщиной. Каждое кондитерское изделие напоминало мне тот или иной женский тип.

– Приехали, – констатировала Марта.

– …Разного рода булочки напоминали мне толстушек и матерей семейств, простоватую женскую породу, от соприкосновения и контакта с которой всегда остается потом ощущение, что обладал первоосновой. Пирожные напоминали мне чаще всего школьниц, нимфеток, студенточек младших курсов – неумело чувственны, романтичны, все увешаны разного рода комплексами и, чтобы как-то освободиться от них, лезут к тебе в кровать, поэтому и получается кисловато, сколько ни клади крема. Торты, как я уже сказал, и подаваемые на тарелках их треугольные куски напоминали мне замки и, что то же самое, зрелых женщин. Зрелые женщины не спешат. Вкус их можно анализировать медленно, за плечами их отточенной треугольной формы цепочка преобразований, они уже побывали и пироженцем, и пышечкой, и конфетой с ликером, и вот теперь они, наконец, посредством волшебного, магического действа превратились в это чудо кулинарного зодчества. Напитки же – это, безусловно, мужчины. Водка – коренастый брюнет, простой, как одноклеточное. Виски – блондин атлет, с одной извилиной в голове, но со спиной, красота которой долго будоражит воображение. Коньяк – зрелый лысоватый богачок в дорогом костюме, почитавший книг и умеющий строить длинные фразы. Ну а лимонад – это разбитые коленки, расчесанные комариные укусы, немытая шея, один глоток в жару – и ты полон энергии, потому что от лимонада всегда еще больше хочется пить, а сильно чувствующий жажду – молод.

– Выступил на пятерку, – заключила Марта, почувствовав, что речь подходит к концу.

Столь длинный монолог утомил его, и он сказал Марте, что часть багажа они уже уложили, а остальное уложат вечером. Он сказал ей, что хочет подремать немного, и она, принеся ему настойку вербены, ушла в свою комнату – кажется, для того, чтобы собрать то немногое, что у нее было здесь.

Он чуть-чуть побродил по комнате, взял с подоконника пару писем и вернулся в кресло-качалку, решив немного почитать перед сном.

Первое письмо сразу произвело на него впечатление чего-то очень аккуратного и светлого. Сам конверт был белый, словно вчера куплен, нисколько не пожелтевший от времени, слева – букет фиалок. Полиграфия не дала сбоя, как это часто бывало на конвертах, и фиалки были действительно фиолетовыми, а листья зелеными. Когда Ласточка вскрыл конверт, из него выпала фотография. На фотографии был серый полосатый кот. «Вероятно, – домыслил Ласточка, – с желтыми глазами» (снимок был черно-белый). Он с изумлением смотрел на кота, пытаясь угадать содержание письма, и не мог. Наконец он развернул листок. На него глядели ровные, крупные, аккуратные буквы, написанные женской рукой:

«Как только он пересек порог моего дома, я сразу же поняла, что он – хозяин. Я подобрала его на улице, когда лил сильный дождь, и он отряхнул с себя капли воды, небрежно обнюхал все вокруг и зашагал смело, словно был на своей территории. Он потребовал еды и немедленно ее получил. В первую же ночь он запрыгнул ко мне на постель и уснул у меня на шее. Мне было неудобно, но я не осмелилась пошевелиться. Через несколько дней у него появилось имя. Его звали Бес. Человек рождается голым и умирает голым. Столь же голой и пустой была моя жизнь до него. Я жила вдвоем с мамой до самой ее смерти. Она была тираном, очень властным человеком, рядом с ней я все время чувствовала себя непослушной девочкой, недотепой. Всю свою жизнь я проработала машинисткой в машбюро в большом женском коллективе. Я считалась лучшей машинисткой, аккуратной и исполнительной, самую ответственную работу всегда поручали мне, и я любила, чтобы работа была безупречно исполнена. Если на странице было больше трех опечаток, я перепечатывала всю страницу. В моей жизни никогда никого не было, я не подходила к людям близко, в моей жизни была только мама, работа и книги, которые я читала по вечерам. Иногда я выполняла частные заказы, и эти рукописи, которые я печатала дома по вечерам, вызывали во мне странное чувство. Мне часто казалось, что страницы покрыты грязью, а не буквами. Редко когда это было иначе. А авторы, совавшие мне в конвертах деньги, казались мне все на одно лицо. Они все называли меня Танечка, несмотря на мой возраст, все были озабочены сроками исполнения и все испытывали гордость за себя, гордость за то, что их писанину переносит на бумагу ровными буквами другой человек. Машинистка всегда младший чин, и авторы любят поболтать и даже пооткровенничать с младшим машинисточьим чином.

Я ненавижу откровенные разговоры. Откровенным человек может быть только с самим собой. Я никогда не смотрела в рот ни одному из авторов, они были безразличны мне, за исключением, может быть, только одного, который так и не пришел за своей работой. Это была хорошая повесть, и она до сих пор пылится в ящике моего письменного стола, рука не поднимается выбросить. Я думаю, что однажды автор вернется за ней.

Я не привыкла разговаривать, я привыкла только отвечать на вопросы. Вопросы, которые задавала мама, начальники на работе, авторы рукописей.

Я не была глупа. Я прекрасно понимала и любила лучшие из написанных книг. Я любила буквы, не все, но многие, буквы – это одежда слова, и для меня всякое слово имело внешний вид. Шипящие уродуют слова. Обилие “е” делает слово безликим. “А” – драгоценное украшение, перстень с рубином. Продолжать можно до бесконечности.

Когда мама умерла, жизнь остановилась. Я поняла, что к моим сорока девяти годам не прожила ни одного дня взрослой жизни. Я была отличница-семиклассница, и я не умела жить, когда мне не давали указаний. Пустота сделалась полной. Я убирала квартиру, скудно питалась, уходила на работу и читала книги. Все это вакуумное оцепенение продолжалось до того дня, пока не появился он, сразу определивший свое место и границы дозволенного. Днем и вечером он спал в кресле и не выносил громких звуков. Он требовал, чтобы я его кормила и присутствовала при его трапезе на рассвете. Если рукопись, которую я печатала, не нравилась ему, он портил ее, проливая склянку чернил или опрокидывая с подоконника горшок цветов. Он не любил, когда я подолгу читала, он запрыгивал мне на колени и бил книгу лапой.

Он научил меня разговаривать. Он знал, что я боялась его. Однажды он бросился на одного из авторов и исцарапал его в кровь. Меня он никогда не царапал, а только иногда слегка прикусывал, как бы напоминая, что он мой хозяин. Он спал у меня на шее все пятнадцать лет. Он протестовал, когда слишком громко работало радио или телевизор. Он не выносил, когда я роняла что-нибудь, – тогда он начинал рычать, бить хвостом и мог, я твердо это знала, вцепиться мне в руку. Я знала, что ему хотелось это сделать, но он сдерживал себя. Он был очень привередлив в еде. Его можно было ласкать только когда он сам этого хотел. Мы не расставались ни разу за эти пятнадцать лет. Он не любил, когда я печатала утром, и я никогда в субботу и в воскресенье не печатала утром. Он часто смотрел на меня, просто лежал в кресле и наблюдал за всем, что я делаю. Я чувствую на себе этот взгляд и теперь, когда его уже нет. Он похоронен в саду под яблоней, в саду недалеко от моего дома, где по вечерам все выгуливают своих животных.

Он не любил выходить на улицу. Когда ему потребовалась кошка, я сама принесла ему ее. В ту ночь он не пришел ко мне спать. После его смерти все остановилось. Но я чувствую его присутствие и думаю, что легенды о смерти не дают ответа на вопрос, почему иногда с мертвыми мы общаемся интенсивнее, чем с живыми. Почему, пока человек жив, мы почти не видим его, а умерев, он вдруг по какой-то причине поселяется и живет в нас, давая о себе знать куда чаще, чем ранее.

Сейчас я много думаю о смерти. Я не понимаю ее. Смерть не может считаться окончательно ужасной, потому что в ней нет ничего окончательного. Я не верю в то, что у животных и у растений нет души. Душа есть даже у букв, поэтому и слова бывают живые и мертвые.

Господи, я хочу знать, для чего было рождение мое и к чему приведет моя смерть. Я помню фразу из книги, что смерть – это долгое путешествие, но я хочу знать, именно знать, что означает эта фраза. Ведь никакая фраза не означает ничего, неужели же и эта? Моя жизнь ничем не отличима от смерти, но я доживу ее до конца, именно для того, чтобы убедиться в этом».

Подписи не было.

История эта показалась Ласточке незаконченной, и поэтому чисто механически он вскрыл еще один конверт, почему-то предполагая, что там обязательно должно оказаться продолжение. Но злые корявые мужские буквы, ринувшиеся со страницы, сразу же отрезвили, показав всю наивность таких ожиданий. Письмо лаяло и кусалось. Письмо гневно брызгало слюной, агрессия лилась через край, окатывая его с ног до головы. Первые несколько строк истерзали его до боли. Мимоходом он отметил, что эти письма стали для него такой же яркой жизненной реальностью, как и та, в которой он жил. А может быть, еще более яркой. Он, паршивый перлюстратор, обливался слезами и хохотал до упаду, опьяняясь своей мнимой причастностью к чужой жизни. Совершая подлое и по сути грязное дело, он обретал, как ему казалось, чистое дыхание за счет сопереживания тому, что никогда в жизни ни в малейшей степени его не трогало. Или, может быть, он просто-напросто лишался рассудка от истощения?

«По образу и подобию своему создал нас, ДА?!! – орало письмо. – И за то, что мы подобно тебе знать захотели, бросил нас, заставил рождаться и умирать в муках и не по воле своей! Ах ты, добрый бородач, ах ты, отец небесный! А мы действительно хотели знать, потому что ты сам создал знание и сам создал наш мозг таким, что знание является его пищей. И за то, что мы хотели знать, то есть быть равными тебе, ты и проклял нас и прогнал, так зачем же ты сотворил нас по образу и подобию своему, если умы наши должны были бы оставаться за семью печатями? Ты, что ли, кукол шил себе безмозглых? А если так, то зачем же куклам тряпичным душу вдыхал? Отвечай! А потом и посмеялся над куклами своими, сделал истину такой, что умом ее не понять. Не годится людской умишко для понимания истины, он годится только для того, чтобы дорогу переходить, да и то не всегда точно срабатывает! И на кой черт тебе нужна любовь недоумков-то этих, ты скажи мне на милость!»

Он закрыл письмо. Он не стал читать дальше. Какие-то змейки забегали у него перед глазами, маленькие золотистые змейки. Ему стало не по себе, и он хотел было уже позвать Марту, все равно спать сегодня не получится, но в последний момент передумал и открыл третье письмо. Он сделал это почти подсознательно и вдруг понял, что начал привыкать к ним, как к наркотику, и что ему теперь все время нужно увеличивать дозу. Он испугался: писем было всего двадцать. «Сколько же я уже прочел?» – он судорожно начал подсчитывать, дрожащими от волнения руками рассортировывая в одну сторону вскрытые конверты, в другую – запечатанные, и никак не мог точно сосчитать.

Внезапно в комнату вошла Марта и с изумлением посмотрела на него, потного и трясущегося, с пачкой писем в руках.

– Тебе хуже? Сделать укол?

Он отказался от укола. Его пока не мучили боли. Он сказал, что разволновался из-за письма. Марта попыталась их забрать, он с силой оттолкнул ее руку и заплакал как ребенок. Ни слова не говоря, она принесла ему воды и успокоительное.

Через двадцать минут он был снова спокоен, и они продолжили «паковаться». Они говорили о любви, вспоминали всех его женщин, и он был с Мартой предельно откровенен.

Когда-то он уже рассказывал Марте обо всех своих любовных приключениях – как часто в начале новой любовной истории вспоминаешь былые душевные драмы и комедии, приятно развалясь в кресле или на постели в объятиях нового объекта страсти. Поэтому сейчас, по мере того как рассказывал, он вспоминал, что уже говорил это когда-то и Марте, и многим другим. Ответить на вопрос, сколько у него за всю жизнь было привязанностей, самого разного свойства, мимолетных и многолетних, он не смог. Многолетние он все же кое-как пересчитал, и цифра получилась убедительнейшая. Он задал аналогичный вопрос Марте, и ее ответ побил его рекорд. Он насиловал память, чтобы еще хоть что-нибудь вспомнить. Марта терпеливо ждала. Он понимал, что она надеялась наконец-то узнать всю правду. Правды этой просто не существовало, если теперь, перелистывая в памяти страницу за страницей, он не мог вспомнить почти ничего.

В конце концов он начал рассказывать Марте историю любви, которая приключилась еще в пятом классе. Он вспомнил школу, и память тут же разложила перед ним веер различных почерков – он за всю жизнь не видел такого количества почерков, как в школе. Это было главное его воспоминание: почерк – витиеватая ниточка, почерк с разъезжающимися конечностями букв, почерк прямой, косой, заваливающийся назад. Почерк из смешанных рукописных и печатных букв, почерк с вензельками и крендельками, так называемый «жуткий почерк», с буквами, напоминающими вереницу дистрофиков, почерк, где все буквы, как близнецы, неотличимы друг от друга, почерк с хвостиками вверх, почерк с хвостиками вниз, почерк понятный, с которого можно списывать, и закрытый, с которого списывать нельзя, учительский вышколенный почерк, с правильными буквами нормальной полноты – наверное, питаются правильно, поэтому так и выглядят, почерк-растопыра, почерк – сжатые коленки… И все это почерковое буйство как-то внезапно обрывается в один прекрасный момент равнодушным, неиндивидуальным, идеальным почерком паспортистки, после которого больше вообще словно не видишь почерка индивидуального, а видишь два-три типа разной манеры написания букв. Почерк затвердевает вместе с костями и перестает меняться, когда кости прекращают свой рост. Почерк – это позвоночник, хребет, костяк. Он помнил почерки всех своих одноклассников в начальной школе.

Так вот, он влюбился в рыжую девочку с зелеными глазами, они учились в пятом классе, и началась у них любовь по телефону во время эпидемии гриппа, они звонили друг другу и болтали часами. А потом после уроков он провожал ее домой, и однажды они, забравшись в какой-то подъезд, впервые поцеловались. Ей, кажется, не понравилось, а ему очень. Потом они все время целовались. Чтобы скрыться от чужих глаз, они забирались на крышу, на чердаки, на черные лестницы. Они только целовались и разговаривали о собаках: он прекрасно помнил, что в промежутке между поцелуями они все время разговаривали о собаках, спорили, какая порода лучше и для чего какая порода нужна. Они даже обменивались книгами о собаках, а потом их как-то застукали, и ее папа дал ему в ухо, и ее родители все время допытывались, не делали ли они еще чего. Он тогда не очень-то и понимал, чего именно. Он, естественно, рассказал все тетке – пришел к ней вечером, залез под одеяло и все рассказал. Так, не грустно, не весело, просто проинформировал, мол, было такое, теперь скандал. Тетка тогда надавала ему кучу жизненных советов, пошла в школу и устроила разнос учителям, принявшим сторону девочки и изобразившим его чуть ли не развратником. Девочку перевели в другую школу, а тетушка потом, как бы подводя итоги происшествия, с улыбкой сказала:

– Ты знаешь, что у тебя есть одна очень нежная вещь? Так вот, запомни: показывать ее можно только самой любимой девушке.

Рассказывая эту историю Марте, Ласточка вдруг вспомнил, что у него есть в бумажнике теткина фотография. Он хотел было встать и пойти за ней, но сильно отекшие ноги помешали ему. Марта сама принесла фотографию, и он поставил ее на белую табуретку, служившую ночным столиком. Со снимка глядело серьезное красивое молодое лицо: черные как смоль волосы все в локонах, глаза цвета горького шоколада, ямочки на щеках, чуть полноватые губы.

– Я в молодости тоже был красивым, – сказал он Марте, глядя на фотографию.

– Я помню, помню, – ответила она.

Хотя Марта и сказала, что помнит, он все-таки подробно остановился на описании своей внешности, вспомнил и о своей смуглой коже, и о прекрасном цвете лица, и о модных стрижках, которые делала ему мама, и о богатом теоретическом опыте, которым с ним делилась тетка. Он был высок, строен, узок в бедрах, хорошо развит физически и, благодаря маме, всегда хорошо одет. Он начал бриться и пользоваться дорогим мужским одеколоном с семнадцати лет и впервые имел интимные отношения в шестнадцать с женщиной вдвое старше себя. Его юношеские романы всегда были романами со взрослыми женщинами: вероятно, он подсознательно пытался добрать материнской ласки, которой был лишен. Первый случился на курорте, куда он отправился после окончания школы с матерью и очередным отчимом. Ласточка рассказывал и думал о том, что ему скучно рассказывать. Наверное, о любви можно говорить с вдохновением только будучи влюбленным. Но он считал нужным насиловать себя и рассказывал дальше. Как желтела луна над морем, как он и она отправились на прогулку, пока его отчим и ее муж играли в покер, как они шли по морю, держась за руки, как она прямо так и спросила: «Хочешь?» – и он, пьянея от запаха собственного дорогого одеколона и неизвестности, ответил: «Хочу». И как она, не спеша и называя все своими, красивыми, именами, научила его, как это следует делать, и потом он несколько раз сам повторил с ней на ночном теплом пляже хорошо усвоенный урок.

Просто картинка из фильма.

Он говорил, что, по его мнению, он перепробовал всяческие женские типы. У него бывали и самовлюбленные гордячки, как правило, истосковавшиеся по проявлению собственных же чувств. В большом количестве перебывали брошенные чужие жены – он очень любил брошенных чужих жен, он утешал их как мог, открывал для них новый жизненный свет, он действительно говорил с ними об облаках и ходил по музеям, он подсовывал им хорошие книги, которых они не держали в руках минимум несколько лет. Он, пережив в юном возрасте увлечение бальзаковскими дамочками и пройдя под их руководством краткий курс женщиноведения, интересовался, когда уже сам стал старше, и совсем юными особами, каждый раз вдыхая их молодость, как кислород. У него бывали и ученые дамы, которые редко моются, вообще плохо ухаживают за собой, и все они, его во всяком случае, носили пучки на голове, и он подолгу играл с их длинными волосами, заплетая и расплетая их. У него были такие же неопрятные художницы и поэтессы, всегда с экзальтацией, всегда с хаосом в мыслях, всегда либо истерички, либо шизофренички, так сразу и не скажешь, кого природа одарила больше, тех или других. Были у него и девочки-спортсменки, с которыми, конечно, не поболтаешь, но тела их столь прекрасны, что дух захватывает, когда видишь такую красоту, да еще исполненную в живом материале. И отношение у них к любви было забавное: секс входил в некую «программу», и поэтому отказа здесь почти никогда не было. Своих немок-англичанок-американок он вообще практически не помнил, главным в них для него была «обработанность женственности»: то есть на ногах у них никогда не было волос и под мышками тоже, голову они мыли каждый день, лицо мазали дюжиной кремов. Пообщавшись с ними, он понял, что женщина – это производство, в прямом смысле слова, и что красивая женщина – это не внешность, а поведение. Он совсем не помнил лиц. Господи, еще пару лет назад он бы пел на эту тему как соловей, но мужчина в нем умер первым, и ему было невыносимо скучно разглагольствовать о блюде, которое больше уже никогда не дано будет попробовать.

– Надо сказать, – начал он финальную часть, придавая как можно больше торжественности произносимым словам, – что ты была единственной женщиной, которая знала меня как облупленного. И почему ты меня тогда выставила из-за какой-то очередной фройляйн, я не понимаю. Ты же всегда знала, что я гуляю как кот, и тебе это даже нравилось во мне. Ты прекрасно понимала, что путешествие – мой способ жизни, любое путешествие – в мир женщин, в книги, в погоду. Ты ведь и сама научилась от меня быть такой, бродяче-свободно-счастливой, я же заразил тебя этим своим способом быть, и вдруг…

– За это я всегда буду благодарна тебе, Ласточка, – сказала Марта и подошла к нему. Он лежал и потому, протянув руки, смог обнять только ее живот, ее теплый живот. – Но сейчас мне пора идти. Завтра придет сиделка, я выбрала тебе лучшую из Франсуаз.

Он крепко сжал руки. Он обнимал ее живот из последних оставшихся в нем сил.

– Будь умницей, и до встречи, – сказала Марта.

В ее голосе что-то скрипнуло.

В ее взгляде тоже что-то скрипнуло.

– Bon voyage, – сказал он очень тихо.

– Bon voyage, – тихо повторила Марта.

После ухода Марты он так и не стал читать вскрытое письмо.

Он вообще решил его не читать. Так он отметил ее уход.

8

«Некоторые отрицали, что Прометей создал людей. Некоторые считали, что люди выросли из зубов дракона. Люди – лучшие плоды земли, – читала Франсуаза своим полудетским звенящим голоском. – Люди Золотого века жили без забот и трудов, питались желудями, дикими фруктами и медом, который капал прямо с деревьев, пили овечье молоко и никогда не старели. Они много танцевали, много смеялись. Смерть была для них не более страшна, чем сон…»

– Это ты из какой книжки мне читаешь? – спросил он.

– «Мифология». Из серии «Хочу все знать». Ну вот, затем были люди Серебряного века, которые питались хлебом и тоже имели божественное происхождение. Эти люди во всем подчинялись своим матерям, ни в чем не осмеливаясь ослушаться их. Они жили до ста лет, были сварливы и невежественны, но все-таки не воевали друг с другом. Зевс уничтожил их всех.

– За что?

– Не знаю, здесь не объясняется. Затем пришли люди Медного века, ничем не схожие с прежними. У них было медное оружие, они ели мясо и хлеб и много воевали. Черная смерть поглотила их всех.

– И тебе не жаль их?

– Они, наверное, не боялись смерти, раз воевали. Четвертыми людьми были тоже люди меди, но от своих предшественников они отличались благородством и добротой, поскольку являлись детьми богов и смертных матерей.

– Как Христос?

Франсуаза была из католической миссии, и этот вопрос показался ей кощунственным.

– Они стали героями, – ответила Франсуаза, не отрывая глаз от книги. – Пятыми стали нынешние железные люди, недостойные потомки четвертого поколения, злобные, жестокие, лживые и нечестивые к родителям. Так написал Гесиод, – добавила Франсуаза, явно раздосадованная его вопросами.

– А теперь какой, по-твоему, век? – спросил он с улыбкой.

Франсуаза задумалась.

Проснувшись в то утро, он понял, что не сможет встать. В нем дремала боль, и он твердо знал, что, если пошевелится, она проснется и пожрет его. Он лежал неподвижно и глядел на крошечную полоску неба, видневшуюся из окна. Он понимал, что будет лежать совершенно беспомощно до тех пор, пока не придет сиделка. Марта говорила, что она придет около восьми. На часах была половина седьмого.

Он был специалистом по боли.

Он знал о ней все. Он знал, что она рождается котенком и поначалу только легонько выпускает коготки, как бы играючи, и ей тоже можно отвечать игрой: переменить позу, отвлечься на что-нибудь, потереть заболевшее место. Но постепенно этот котеночек перерождался в цветок или, точнее, в куст, к примеру в куст шиповника, и прорастал по всему телу, пламенея в некоторых точках яркими и прекрасными своими цветками. Его ветки казались живыми – с такой скоростью их стремительный рост пронзал сосуды, мышцы, кости. Они казались еще живыми и потому, что шевелились, как бы ввинчивались, прорастая. Иногда порыв ветра приводил в движение весь куст, и от силы ощущения и мелькания ярких цветков начинала кружиться голова. Но куст захватывал и прорастал только в теле, не касаясь головы. До головы боль докатывалась в последний момент, когда цветы отцветали и засыхали ветви, только тогда показывалась из их ломкой и шуршащей гущи сама сердцевина боли, огромное пульсирующее алое сердце, заполнявшее собой все изнутри и при каждом своем сокращении извлекавшее адские крики из горла. Это не он кричал, это боль пела его голосом, а он превращался в музыкальный инструмент, в гигантский резонатор этой пульсирующей болевой мышцы-сердца, перекачивавшего не кровь, но боль, лишавшую рассудка и преобразовывавшуюся в страшный, нечеловеческий, выходящий из него звук. Но пока котенок, уютно свернувшись, спал внутри него, и его задачей было не разбудить его как можно дольше. Пусть выспится, чтобы потом с новыми силами…

Он огляделся вокруг: все в комнате еще спало. Спало и небо, притаившись у самого верхнего края окна. Не спал один он, и это его одинокое бодрствование все же искусило его. Он потянулся рукой к стакану воды, чтобы сделать всего лишь глоток – ему почему-то захотелось подлить в себя сил, которые как-то проассоциировались с этой прозрачной жидкостью, но искус и был искусом: в нем содержался подвох. Рука с трудом вытягивалась и крупно дрожала от напряжения. Когда его пальцы коснулись стакана, тот обжег их холодом. Ласточка попытался поднять стакан, но стакан не поддавался, он был тяжел, как мраморная глыба. Ласточка напряг все силы и рванул его кверху, хотел взять рывком, как штангисты берут рывком вес, но стакан не взметнулся вверх, как он того ожидал, а медленно пополз в сторону, выскользнул из руки и разбился вдребезги, на мгновение обдав сиянием брызг комнату, куда начало попадать солнце. Теперь на полу, в полуметре от головы, лежала в луже воды горка неровных сияющих осколков. Ласточка вытер рукой пот со лба и прислушался: котенок спал.

Ровно в восемь утра послышался хруст в замочной скважине, и спустя несколько секунд в комнату вошла Франсуаза. Увидев ее, Ласточка совершенно обалдел, хотя и старался изумляться как можно осторожнее, чтобы не разбудить котенка.

Это была негритяночка лет двадцати – двадцати двух, с красивым овальным лицом, миндалевидными глазами, приплюснутым, как и полагается, но аккуратненьким носиком, длинноногая, в ярко-красных полукедах с ярко-зелеными подметками, в мини-юбке, с длинной, как у Нефертити, шеей и улыбкой шаловливой девчонки, готовящейся стать голливудской звездой. Ласточка улыбнулся ей в ответ и попросил убрать разбитый стакан.

Пока она убирала стакан, он любовался ее упругими и плавными, как у кошки, движениями. Когда она наклонилась с салфеткой, чтобы убрать воду, он почувствовал запах ее волос (от нее пахло мятой), и волосы эти, расходившиеся от макушки во все стороны, напоминали перезревшие солнечные лучи. Он поблагодарил ее и прежде, чем попросить утку, сказал, что она последняя женщина в его жизни, и он, наверное, сотворил в жизни какое-нибудь очень благое дело, если Бог так наградил его. С улыбкой она ответила, что постарается не разочаровать его, с улыбкой подала утку, с улыбкой принялась его умывать. В это утро он не сделал многого из того, на что еще был способен. Он по-детски подставлял ей голову, чтобы она расчесала волосы. Пока она это делала, он любовался ее очень длинными и красивыми пальцами со светлыми ненакрашенными ногтями и ее длинными темными кистями, узкими запястьями с множеством серебряных браслетов, которые издавали сказочный, почти потусторонне-волшебный перезвон. Потом она протирала ему лицо салфетками, пропитанными чудесными утренними ароматами. Зубы ему пришлось чистить самому, и он нехотя сплевывал в кюветку, но она все время улыбалась, и поэтому хотелось улыбаться и Ласточке. Он хотел, чтобы она помассировала ему спину, так как боялся пролежней, но от этой просьбы удержался.

Когда утренний туалет был закончен, он игриво поинтересовался, есть ли у нее ухажер, потому что, если нет, он немедленно примется ухаживать за ней. Она улыбнулась. Она сказала, что у нее есть друг, который учится в Сорбонне. Здесь Ласточка чуть-чуть раскис и, чтобы переломить серьезность, сказал, напустив на себя важный вид:

– Любовь, по моему глубокому убеждению, должна быть так же запрещена, как и другие азартные игры. Любя, человек ставит все на карту и все может проиграть, собственно, как и выиграть, в случае чего он станет богачом из богачей. А в случае проигрыша последней точкой может оказаться пуля, пущенная в лоб. Я запрещаю любовь, поскольку это игорный бизнес, магнатом которого является сам Господь Бог.

Ее покоробило такое заявление, но она все равно улыбнулась, профессионализм делал ее еще более привлекательной в глазах пациента. Она спросила, хочет ли он, чтобы она побыла с ним в комнате после того, как сделает укол глюкозы, или он предпочел бы остаться один. Он попросил ее почитать вслух то, что она сама читала в данный момент. Она радостно согласилась. После истории о Золотом веке Ласточка спросил ее, сколько ей платят в час, она назвала сумму. Это было немало, и он подумал, что каждый лишний час его жизни принесет ей кое-какие деньги. Это одновременно и расстроило его, и обрадовало.

– Так какой, по-твоему, теперь век? – повторил он свой вопрос, выводя ее из задумчивости.

– Сейчас век, – медленно проговорила она, – разбитых старинных ваз. Ваза испорчена, а выбросить рука не поднимается. Век склеенной красоты.

– Старинные вещи, – подыграл он ей, – когда переходят по наследству, ничего не стоят, потому что прошлое перетекает в будущее без всяких материальных затрат. Но покупной антиквариат – самый дорогой товар, потому что сделать чужое прошлое своим – одно из драгоценнейших удовольствий мира.

Он, видимо, плохо выразил свою мысль по-французски, и она не до конца поняла ее, но ослепила его улыбкой, и он попросил читать дальше, любуясь и чувствуя, что и котенку лучше спится под чудесные мифологические истории.

Он слушал и не слушал ее. Он наслаждался звуком ее голоса. У нее, как и у всех франкоговорящих негров, был, конечно, акцент, делавший звучание языка будто более плоским, но голос был столь звонким, столь переливчато богатым тембрами, интонации настолько яркими, что Ласточка совершенно не слышал акцента. Он знал о нем, но не придавал значения, поскольку слушал не слова, а музыку голоса.

Он любовался ею. Шоколадные глаза. Губы, словно испачканные кофе с молоком, словно она сделала глоток и не вытерла их. Пухлые, с удивительно нежной розовой внутренней их частью. Розовые десны, сильные десны, здоровые молодые десны, которые, конечно, иногда немного кровоточат от массажной зубной щетки, но только баловства ради и самолюбования. Белые, ослепительные, ровные зубы, все словно близнецы, и только между верхними передними зубами щелочка, придающая улыбке детскую трогательность. Он купался в блаженстве, созерцая ее, и иногда задавал глупые вопросы, чтобы переменить выражение ее лица. Иногда он просил ее о чем-нибудь, к примеру, подать ему стакан воды, чтобы увидеть, как вспорхнут ее кисти. Он просил зашторить или расшторить окно – Марта перед уходом таки повесила шторы, – чтобы лишний раз восхититься ее кошачьей пластикой. Время бежало незаметно и пробежало бы так все целиком, все отведенное ему время, разом, за один миг, за этот наполненный упоением миг, но в определенный момент он был вынужден прервать свое божественное купание. Проснулась боль. Пока еще котеночек внутри него только сладко потягивался, но он знал, что до цветущего шиповника час-полтора, а там уже и время пропадет, не будет ни времени, ни мыслей, ни реальности. Он сказал Франсуазе, что устал и что хотел бы подремать часок. Сказал, что хочет остаться один ровно на полтора часа, и, когда она уходила, попросил подать с подоконника пачку писем. Брови ее взмыли вверх, как испуганные птицы, когда она бросила взгляд на адрес на конвертах.

– Это письма моих учеников, – отшутился он. – Я был учителем, и они боготворили меня.

Она подала конверты и молча вышла.

Письмо было написано на белоснежном листе бумаги, в правом углу которого был нарисован голубь. Голубь тоже был белый, и контуры, отделявшие белого голубя от белого листа, составляли замкнутую золотую линию. Он был нарисован одним росчерком, из чего Ласточка сделал вывод, что автор письма множество раз рисовал такого голубя одним росчерком и хорошо набил себе руку. Почерк был крупный, с большим количеством украшений, развешанных по буквам. Все заглавные буквы были раскрашены акварелью – красной, голубой и золотой.

«Отец мой и мой Старший Брат, вчера я вновь встретил Князя, он был в пурпурных одеждах, но без венца, и конь его прихрамывал и все время спотыкался на левую ногу. На губах у Князя была алая пена, но глаза его горели небывалым огнем, и он все время кормил с ладони ворона, сидевшего у него на правом плече. Увидев меня, он сошел с коня и пошел ко мне навстречу, распахнув свои пурпурные объятия. Я не сделал ни шагу в его сторону, но он сам подошел ко мне, подошел так близко, что я чувствовал на своем лице его зловонное дыхание. Он стал говорить мне, положив руку на мое плечо, что ангелы, которых Вы послали вместе со мной, чтобы они охраняли меня, все совращены им, и теперь они, под видом защиты, сеют вокруг меня беды и неверие. Он сказал мне, лаская мои волосы, что они под видом пищи дают мне яд, что Ты, Отец мой, умер и что об этом уже прознали и все люди. Он показал мне книгу, написанную людьми, я даже сам взял ее в руки, и там говорилось о Твоей смерти. Он мне также сказал, что Ты, Брат мой, заключен в его царстве и подвергаешься страшным истязаниям, он сказал, что со временем уничтожит Тебя, лишит Тебя Вечной жизни, и, поскольку умер Отец, то никто не воскресит Тебя. Он сказал мне также и то, что люди, давно потерявшие веру в Отца, любят его, Князя, потому что он красив, потому что он позволяет им чувствовать себя равными богам, потому что он позволяет им все, что запрещал Отец. Он сказал мне, что любящие его люди счастливы, поскольку не размышляют о мертвых истинах и слушаются своего лишь собственного голоса. Он сказал, что любит людей больше, чем любил их Ты, Отец мой, и Ты, Брат мой, поскольку для вас обоих люди были лишь неразумным стадом, а для него люди – подобные ему существа, свободные творить и добро, и зло. Он сказал, что и меня он любит больше, нежели Ты любил, но я прокричал ему в ответ, чтобы он изошел, мерзостный гад. А он, услышав это, рассмеялся.

– Видишь, – ответил он, – у меня теперь есть твое слово, а слово и есть Любовь.

Я умоляю Вас, Отец мой и мой Старший Брат, забрать меня скорее под свою сень, поскольку люди глухи к моим словам, они заключили меня в доме, где многие слушают и понимают меня, но круг этих людей очень ограничен, а выйти на волю и проповедовать по свету мне не дают. Ангелы и вправду, похоже, отравляют меня, но я не хотел бы умереть от руки неверного ангела, я хотел бы умереть от руки людей за людей, я жду милости Вашей, Отец мой и Брат мой, я простираю к вам руки и молю: да разверзнется небо и поглотит меня родившая меня утроба.

Этот мир пуст.

Если вы не услышите моей мольбы, за мной вернется Князь, и мне нечего будет возразить ему.

Сын Ваш и младший Ваш брат…»

Ласточка криком позвал Франсуазу и попросил ее сделать укол. Куст уже шевелил в нем своими ветвями. Он даже не мог понять, действительно ли читал письмо, или это уже боль играла его воображением. Франсуаза сделала укол и смочила его пересохшие губы влажным ватным тампоном. Потом она положила свою прохладную ладонь ему на лоб, и последнее, что он услышал, было:

– Завтра я принесу вам несколько книг из тех, что распространяет наше общество.

И он провалился в сон.

Странные карлицы, разодетые в кафтаны из ярких лоскутов, варят что-то в огромном чане, и им все время дает советы бабушка. Ласточка забирается к бабушке на колени, и она начинает учить его понимать по часам. Мальчику кажется, что именно большая стрелка должна указывать на часы, ведь часы больше минут, но бабушка строгим голосом обрывает его, когда он начинает объяснять.

– Она очень строгий человек, – говорит Ласточка сам себе вслух теткиным голосом. – Не обращай внимания, она так воспитана, и если ты хочешь что-нибудь рассказать, рассказывай мне.

Он ищет глазами тетку, но не находит ее.

У бабушки странное туловище и огромная грудь, на которой поблескивает золотой медальон в виде сердечка. Каждая ее грудь размером с его голову, и ему кажется, что они сидят у нее на коленях втроем. Его это веселит, он хохочет. Бабушка говорит, что лево – это там, где сердце, а право – наоборот, там, где его нет, и он заглядывает в себя и видит сердце и говорит себе: «лево». От бабушки пахнет ландышем, около левого глаза у нее большая родинка на ножке, которую ему хочется оторвать.

– Нельзя! – говорит бабушка. – Это больно и опасно.

Он слезает с бабушкиных колен и идет к карлицам. Их лиц не видно из-за пара. Он говорит, что не хочет есть, но карлицы смеются и мотают головами. Ему видно волосы и не видно лиц. У них нет лиц. Он выбегает из душной кухни и бежит босиком по влажной траве, слыша за спиной теткин голос, который говорит бабушке:

– Оставь его в покое, пусть погуляет.

Он бежит, а потом спотыкается и падает лицом в траву, и видит в траве насекомых, мух, бабочек, стрекоз, и одна из стрекоз подходит к нему совсем близко, стоит рядом и разглядывает его своими глазами в разноцветных ромбах. Он понимает, что на самом деле это не стрекоза, а самолет, он взбирается ей на спину, и они улетают из травы, и внизу он видит лес и озеро, озеро серебрится от солнца, к которому они летят. Они летят очень долго, и он вдыхает полной грудью сладкий, как сахарная вата, воздух. Они летят прямо к солнцу, и делается немыслимо жарко, а потом вдруг сразу холодно и ночь.

Он открывает глаза.

– Который час? – спрашивает он у Франсуазы, которая сидит рядом на стуле в желтой маечке с длинными рукавами и в голубых джинсах. – Который час? – спрашивает он ее.

– Девять утра. Будем умываться?

Первое, о чем он подумал, пока Франсуаза им занималась, – что должен пересчитать прочитанные письма и понять, сколько осталось читать еще. Он чувствовал, что время его кончалось, и дочитать письма стало для него последней целью, которой он хотел бы успеть достичь. Он начал считать в уме: письмо отца, задушившего дочь, письмо-угроза, письмо сироты, письмо-упрек от философствующего шизофреника, письмо Христовой невесты, письмо стукача, письмо писателя, жаждущего славы, письмо о коте, стихотворное письмо, письмо с руганью, которое он не дочитал, да еще письмо, которое он не стал читать в день отъезда Марты, вчерашнее письмо. Получалось двенадцать писем. Он потянулся рукой, чтобы пересчитать вскрытые конверты, и в этот момент Франсуаза, брившая его, чуть-чуть его порезала. Он поймал пальцем бегущую по щеке каплю и был поражен цветом крови: она была бурой.

– Вам нужно сделать переливание крови, я уже договорилась об этом, – сказала Франсуаза, уловив его мысль.

– Только не сегодня и не завтра, – ответил он. – У меня есть срочное дело, которое мне нужно успеть закончить.

Франсуаза в своей желтой маечке была еще обворожительней, чем накануне, и он мучительно решал вопрос, поболтать ли с ней немного, потратив на это драгоценное время, или попросить уйти и приняться за письма. Он все-таки решил немного поболтать с ней, хотя само это слово «поболтать», которое он употребил мысленно, было сильным преувеличением реальности. Он говорил медленно, сухо и тихо, и как раз сегодня, произнеся первые слова, поймал себя на мысли, что не узнаёт собственного голоса. Это был не его голос, он лишь несколько раз в жизни слышал такие голоса: ими говорили умирающие. Но Франсуаза заговорила сама, прервав его скорее уже даже не мучительный, а усталый самоанализ, и сказала, что принесла ему обещанные книги.

Он взял в руки одну из брошюр. С обложки на него глядел улыбающийся молодящийся мужчина в голубом свитере под цвет глаз, седой, с очень короткой стрижкой. По цвету его лица можно было безошибочно описать любой его день в малейших подробностях: с утра пробежка, на завтрак овсянка на воде и апельсиновый сок, потом он отправлялся с аккуратненькой дорогой кожаной папочкой читать лекции. В аннотации говорилось, что это один из популярнейших лекторов, за последние двадцать лет выступивший более чем в шестидесяти странах перед более чем семью миллионами человек. Возвращаясь с лекции, он садился за постный обед вместе со своей единственной за всю жизнь спутницей, которая много помогала ему в его работе, а после обеда и короткого отдыха принимался за написание книг. Аннотация сообщала также, что он автор двадцати шести популярных книг, переведенных на многие языки мира. После праведных дневных трудов он выпивал вечером в компании жены и пары друзей-единомышленников несколько глоточков стимулирующего кроводвижение напитка и предавался ученой беседе или долго глядел из окна на тихие пустынные улицы своего маленького американского городка, где так же, как и повсюду, была по ночам луна, которую слегка загораживало или не загораживало очаровательное, похожее на барашка облачко.

Ласточка открыл наугад и попросил Франсуазу почитать ему вслух. Она с радостью согласилась. Ее интонации выдавали волнение и придавали всей сцене привкус особой торжественности:

– «Основание нашей веры – это не наши чувства, а Божьи обещания, данные нам в Библии, – медленно произносила она. – Христианин живет упованием на верность Самого Бога и Его Слова. Этот рисунок, изображающий поезд (она показала рисунок: паровоз, на боку которого было написано слово “факт”, и два соединенных с ним вагона, на одном было написано “вера”, на другом – “чувства”), символизирует христианскую жизнь и показывает связь между фактом, то есть Богом и Его

Словом, верой, то есть нашим доверием Богу и Его Слову, и чувствами – результатом нашей веры и послушания. Понятно, – продолжала Франсуаза, и в ее голосе зазвучали учительские нотки, – что паровоз может ехать и без вагонов. Однако было бы совершенно бесполезно пытаться тянуть поезд при помощи вагона. Подобным образом мы, христиане, не должны полагаться на наши чувства и эмоции, но мы возлагаем нашу веру на незыблемый авторитет Бога и Его Слова».

Ласточка хотел что-то сказать, но только нечленораздельный хрип вырвался из его горла.

– А хотите узнать, – оживилась Франсуаза, – как выглядит жизнь, управляемая человеком, и жизнь, управляемая Христом?

Он слабо кивнул.

– Вот смотрите, – почти чирикнула она и показала ему рисунок, где был изображен круг, в круге перевернутое русское «Г», буква «я», а за пределами круга – крестик. – Собственное «я» на троне, – указала Франсуаза мизинцем (перевернутое «Г» – это трон, догадался Ласточка), – Христос за пределами жизни, жизненные устремления исходят от самого человека… Вот эти разного размера кружочки внутри шарика видите? Это жизненные устремления…

– Я, признаться, и не разглядел их, – покаялся Ласточка.

– Ну вот, – пропела Франсуаза, – устремления, шарики эти, исходят от самого человека, что часто приводит к разочарованию. А вот этот рисунок символизирует жизнь, управляемую Христом.

Он приподнял голову и взглянул на рисунок. В центре круга на троне, как он теперь понимал, стоял крошечный крестик, «я» находилось у правой ножки трона, и от трона во все стороны равномерно расходились такие кружочки на палочках, сильно напоминавшие сперматозоиды.

– Христос на троне вашей жизни, вот он, – Франсуаза указала все тем же ноготком на мизинце, – «я» уступило место Христу, и жизненные устремления исходят от Христа, что соответствует Божьему замыслу. «Какой круг лучше изображает вашу жизнь? – прочла Франсуаза надпись под картинками. – Какой из них вам хотелось бы избрать?»

Ласточка попросил у Франсуазы брошюру и еще раз взглянул в глаза гладковыбритому голубоглазому красавцу, изображенному на обложке. Отвращение к нему тут же переродилось в чисто физиологическое чувство тошноты, но, конечно же, он не сказал этого Франсуазе, а, сославшись на усталость, попросил уйти ненадолго под предлогом, что ему хочется чуть-чуть вздремнуть.

Она вышла и, подождав немного, принялась кому-то звонить. Она звонила также и вчера, он слышал это сквозь сон, подробно докладывала кому-то о его состоянии.

– Плох, слаб, – говорила она почти шепотом, – кишечник блокирован, пьет, но совсем немного, сон довольно спокойный, четыре укола в сутки. Нет, пока без увеличения дозы. Когда начинаются боли, просит сам.

«Кому она может все это рассказывать? Кому может быть это интересно?» – задался вопросом

Ласточка, но тут же и отвлекся, поскольку главной его задачей было успеть прочесть письма.

Он вскрыл очередное письмо и хотел было приняться читать, но буквы расплывались у него перед глазами. Текст был написан фиолетовыми чернилами на тетрадном листе в клеточку, не крупно и не мелко, но строчки слишком тесно прилегали друг к другу (надо было одну клеточку оставить, подумал он по-школьному). Он силился и тер глаза и решил на мгновение зажмуриться и полностью расслабиться, чтобы затем собрать все силы для чтения. Он проделал это, и буквы расплывались уже меньше, но только все время прыгали, прыгали и танцевали, водили хороводы и кружились на одном месте. В отчаянии он обхватил голову руками и сжал пальцами виски. Он умолял буквы остановиться, и в какой-то момент они, кажется, немного сжалились, смилостивились: они продолжали движение, но не такое активное, они продолжали перепрыгивать из слова в слово, но все-таки уже можно было догадываться, что это было за слово, и он, истекая потом от напряжения, для верности медленно произнося слова вслух, начал читать:

«ОТЧЕ НАШ! ИЖЕ ЕСИ НА НЕБЕСЕХ! ДА СВЯТИТСЯ ИМЯ ТВОЕ, ДА ПРИИДЕТ ЦАРСТВИЕ ТВОЕ, ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ, ЯКО НА НЕБЕСИ И НА ЗЕМЛИ. ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ ДАЖДЬ НАМ ДНЕСЬ: И ОСТАВИ НАМ ДОЛГИ НАША, ЯКО ЖЕ И МЫ ОСТАВЛЯЕМ ДОЛЖНИКОМ НАШИМ: И НЕ ВВЕДИ НАС ВО ИСКУШЕНИЕ, НО ИЗБАВИ НАС ОТ ЛУКАВАГО. ЯКО ТВОЕ ЕСТЬ ЦАРСТВО И СИЛА И СЛАВА, ОТЦА И СЫНА И СВЯТАГО ДУХА, НЫНЕ И ПРИСНО И ВО ВЕКИ ВЕКОВ.

АМИНЬ».

Он прислушался.

Франсуаза продолжала говорить по телефону.

– Сейчас я никак не могу позвать его, мадам, – говорила она, стараясь выражаться как можно более учтиво. – Он молится, и я не могу прервать его. Но как только он сможет, он перезвонит вам, я обязательно передам ему, что вы звонили, и он перезвонит вам. Он очень плох, мадам, – сказала Франсуаза и повесила трубку.

Последние слова она произнесла почти замогильным голосом.

«Откуда она знает, что я молился, ведь она не знает языка? – изумился Ласточка. – Хотя я и не молился, а всего лишь читал текст молитвы вслух».

– Кто это был? – прошептал он, у него вышло шепотом то, что должно было выйти криком.

– Франсуаза! – простонал он, но она не шла, видимо, не слыша его.

Он испугался и принял решение больше никогда не просить ее закрывать дверь в его комнату. Он все думал, кто же это звонил, он вдруг вспомнил, что с кем-то она уже говорила сегодня, докладывая о его состоянии. Но в этот раз она говорила явно с кем-то другим. С кем? Он решил не тратить много времени на догадки, потому что хотел прочесть еще одно письмо.

Не успел он распечатать конверт, как в комнату вошла Франсуаза.

– Звонила ваша тетушка, но я слышала, как вы молились, и не хотела прерывать вас. Вы можете немедленно перезвонить ей.

– Откуда ты знала, что я молился, ведь ты не знаешь русского языка? – еле слышно спросил Ласточка.

– Догадалась, – ответила она, – и вообще, все молятся на одном и том же языке, а как при этом звучат слова – совершенно не важно.

То, что она сказала, он счел бредовой идеей, но теплая волна захлестнула его, когда Франсуаза упомянула тетку. Тетка немедленно предстала у него перед глазами, на ней, как на дереве, сидело множество говорящих котов и птиц, у ног ее лежал пес. Он улыбнулся ей и, кажется, даже мысленно поцеловал ее. Но он понимал, что у него нет сил звонить ей, да и зачем звонить, если они только что виделись воочию?..

– Я позвоню ей позже, – сказал он Франсуазе, – а сейчас не могла бы ты оказать мне одну услугу? Не спрашивай меня ни о чем и не суди… Не судите, да не судимы будете… Прочти мне, пожалуйста, это письмо… Это просьба умирающего, я уже сам почти не могу читать, все расплывается у меня перед глазами.

Она села рядом, и он, вынув письмо из вскрытого конверта, протянул ей листок.

– Но я же не знаю вашего языка, – возразила Франсуаза.

– Ты же сама сказала, что все обращенное к Богу написано на одном языке, – серьезно проговорил он.

Он, кажется, уже и сам начинал верить в это. Они оба помолчали.

Поколебавшись минуту, Франсуаза развернула письмо и, чем-то кольнув его в бедро, медленно начала читать. Теплота разливалась по всему его телу, и он блаженствовал от того, что слышал Франсуазин голос, читающий вожделенный текст. Он, конечно, заметил сделанный ему укол, но предвкушение совершенно обезболило его: Ласточка даже не дернулся, как обычно, и теперь его мозг ненасытно поглощал фразу за фразой. «Как же она прекрасно читает по-русски», – отметил он мимоходом, после того как с жадностью проглотил первую из прочитанных ею фраз.

– «Хаос, беспорядок, абсурд – загадки, недоступные человеческому пониманию. Что такое хаос? – спрашивал мягкий Франсуазин голос. – Это космос, разлетевшийся вдребезги от извержения вулкана, имя которому – страсть. Это планеты, сошедшие с орбит и слившиеся вместе со звездами в один сладкий грильяжный ком. И в этом хаосе – свой закон, недоступный божественному разуму. Хаос – это отчаянье порядка. Хаос – это упоение беспорядка, хаос – это поражение ума. Беспорядок – это младенчество хаоса. Беспорядок – это игра предметов друг в друга, это симфония незапланированных сдвигов. Беспорядок – это порядок, который навел ребенок в своих игрушках, это пирамида, в основании которой находится отломанная кукольная ручка и вершину которой венчает огромный вертолет, рычащий от энергии батарейки и злобно вращающий своим пластмассовым пропеллером. А внутри этой пирамиды и игрушечные рыцари, и кирпичики от детского конструктора, синие, красные и зеленые, и части стен и башен, собранные из этих кирпичиков, и мамин носовой платок, и бабушкины вязальные спицы, и керамические кругляшки от разорванных бус. И пирамида эта стоит и не валится, потому что беспорядок – это гармония детской игры».

Франсуаза перевела дыхание.

– Дальше читай, дальше! – прокричал он ей во весь голос, и она продолжила, но уже как-то устало, потухше:

– «Парадокс – это проблеск бессилия человеческого ума, проблеск, ослепляющий этот ум и возбуждающий его, словно напиток-афродизиак. Ум, подобно хищной рыбе, жаждет проглотить парадокс, но тот все время ускользает, напоминая голову Иоанна Крестителя: огромную голову с черным лицом, закатившимися глазами и сосудистой требухой, болтающейся, как спутанные веревки, из шейного отреза, которую за черный чуб не схватить, не ухватить. Потому что без целого непонятно, откуда он пришел, этот парадокс, не с той ли дороги, где хаживают то убийцы малолеток, то два насильника, то один обычный убийца и один вор…»

– Не пойдет, – возразил голубой, – все убийцы равны, против одного убийцы – один убийца, частности здесь значения не играют. Номинал есть номинал. Убийца – значит убийца, насильник – значит насильник, а вор – значит вор.

– Тащи еще голов, – проорал белоснежно-белый хозяину пивняка, – не на что играть! – и хозяин прикатил еще пару голов. Среди этих голов Ласточка увидел и свою.

– А это еще что за нововведение? – завопил голубой, тыча пальцем в Ласточкину отрезанную голову. – Какой номинал?

Воцарилось всеобщее молчание.

Ангелы, уставившись неподвижными глазами на хозяина, ждали ответа.

– Это джокер, – с гордостью проговорил хозяин, – головий джокер, у него нет номинала, но тот, кому по розыгрышу эта голова достанется, может произвольно расплачиваться ею в игре.

Ласточка содрогнулся от услышанного и вышел вон из пивнушки, но вместо Столешникова, в котором ожидал оказаться, очутился в какой-то рощице и впереди увидел речушку и мост через нее. Он сразу узнал этот мост, он его никогда не забывал. Ему вспомнился лагерь, куда его отправили после университета, и этот мост, из события под которым с местной деревенской девушкой он вынес, может быть, самое главное свое мужское впечатление.

Он подошел к мосту и, чтобы снова увидеть то, что под ним происходило, лег животом вниз на его бревенчатую поверхность и жадно, захлебываясь своим же дыханием, глядел сквозь зазоры между бревнами на то, что делалось под мостом.

Он смотрел и вспоминал всю эту историю с самого начала.

9

В бараке с койками в два яруса ночные разговоры раскрепостившихся гуманитариев о бабах были столь яркими и откровенными, что в нем каждый раз начинало шевелиться желание – грубое, конкретное и называемое им про себя тем же словом, что употребляли опьяненные водкой и чувством кобелиной стаи его сокурсники, внезапно превратившиеся в бывалых и вонюченьких мужичков. Воздух в бараке казался пропитанным запахами плоти. Бревна, из которых он был сложен, влажные и распухшие, напоминали гигантские фаллосы. Бесконечно звучавшие самые низменные слова будили природные, животные, неиндивидуальные инстинкты.

Когда-то он уже испытывал подобные ощущения, разглядывая репродукции эротических фресок и мозаик в древних храмах, случающиеся мифологические существа, жеребцов, покрывающих сфинксов, козлоногих сатиров, наседающих на растрепанных нимф, – он слышал их крики, и его второе «я» начинало неистовствовать. То самое «я», которое знаменитый венский профессор определил как «оно», ошибившись с бесполостью термина, поскольку главным в этом втором обличии человека является его принадлежность к той или иной половине всего живого и воспроизводящегося, как раз и отождествляющая его со всеми особями своего пола, независимо от той ступени эволюции, на которой он находится. Немыслимые подробности и названия сбились в густой темноте барака в огнедышащий ком. Каждый изрыгал из себя все до дна, рассказывая, возможно, вместе с действительно имевшими место историями и свои бредовые пьяные грезы: кто, кого, как, куда, сколько раз, что до, что после, что во время… Особенно сладостно обсуждались детали женского устройства. Выстраивались типологические ряды: полногрудые и «плоскодонки», задастые и узкобедрые, клиторные и вагинальные – все они, казалось, присутствовали здесь, при этом пристальном разборе, и это их кажущееся присутствие усиливалось обилием женских имен. Называлось все, включая и почти что анкетные данные. Ласточка помнил, как его сосед перечислял проблемы, которые, по его мнению, могут возникнуть у мужчины с женщиной. Он делился также и своими доморощенными рецептами их преодоления, говорил о разного рода хитростях и приемчиках, и, когда Ласточка представлял себе воочию то, что он предлагал делать, горячий озноб пробегал по всему его телу. Ласточка помнил, как лежал тогда на нарах с зажатым в кулаке возбудившимся фаллосом – именно так он называл про себя свое мужское естество. Он знал это слово еще с детства, когда в Пушкинском музее тетка, поймав его пристальный взгляд, сказала, что то, на что он смотрит у Давида, называется «фаллос», что это приличное слово и его стесняться не следует.

Мысленно он никогда не называл «это» матерным трехбуквенным словом, которое казалось чем-то отталкивающим. Позднее появилось и второе название – «член», совершенно безликое, но точное в том смысле, что уподобляло называемый предмет другим членам человеческого тела – голове, руке или ноге.

Он лежал на нарах, сжимая член, и с затаенным сердцем слушал разговоры. К тому времени он уже однажды пробовал женщину – на пляже, после окончания школы, но все, что происходило здесь, в этих разговорах, не имело ничего общего с тем его мальчишеским летним опытом, окутанным какой-то романтической дымкой первого причастия. Его сосед говорил много, другие перебивали, добавляя не менее жаркие подробности. Внезапно разговор перешел на местных деревенских девок – лагерь находился рядом с деревушкой, в которой студенты после утренней строевой подготовки и обеда с тайным распитием водки строили то ли курятник, то ли свинарник.

– Местные девки дают, – сказал кто-то из темноты. – У них здесь мало мужиков и мало предрассудков.

На следующий день после этого разговора Ласточка ходил, словно нанизанный на раскаленный шампур. Все время засовывая руку в карман, он трогал себя, нервно курил, мерзко сплевывая на землю. Он чувствовал, что он – это не он, не тот юноша, который ухаживает красиво за девушками и листает вместе с ними в удобных креслах альбомы Босха. Он чувствовал, что он мужик и хочет бабу. Столь часто произносимые в казарме слова накрепко засели в его голове и заставляли все время ощущать свою плоть, шевеление и горячую пульсацию внизу живота.

Со стройки того самого курятника он углядел вдруг девку. Она развешивала белье на веревке, натянутой между двух деревьев на лужайке, в нескольких шагах от хлипкого заборчика, за которым находились ее дом и огород. Ни минуты не раздумывая, он бросил работу и походкой, чуть нетвердой от опрокинутого после обеда пол стакана водки, направился прямо к ней.

– Иди, иди, – заорали ребята ему в спину, – она дает, опробовано!

Он приблизился. Это была крепкая деревенская девка, полная, по городским понятиям, с крупными ягодицами, большой грудью, сильными руками, округлыми боками – она стояла босая и развешивала белье, крепко выкручивая недостаточно отжатые у речки простыни. Сила рук, сама сила движений потрясли Ласточку. Лицо ее раскраснелось от работы и солнца, и, когда он приблизился, первое, что он почувствовал, был ее запах, запах пота, как ему показалось, молока и свежескошенной травы. Он засунул руки в карманы и, слегка коснувшись себя правой рукой, сказал ей, что хочет познакомиться. Она оглянулась и, осмотрев его с головы до пят, шутливо ответила:

– А, городской, ну че ж, давай. Натальей меня звать.

– А меня Андреем, – почему-то соврал он.

Он стал помогать развешивать белье, рассказывал ей про своих начальников-майоров, которые все как один – пьянь. Потом, когда они закончили, предложил ей пройтись.

– А чего не пройтиться-то? – ответила она, и они пошли к речке, стали болтать. Он все врал, сам не зная почему, – наверное, хотел прикинуться своим в доску, – что учится в станкостроительном, что есть у него старший брат, который сейчас служит, что отец их работает инженером на заводе и что он, как закончит, тоже пойдет туда же на завод работать. Она сказала, что хотела выучиться на учительницу, что в техникум два года не поступала, потому что не могла поехать, а потом два года проваливалась. Потом сказала, что у нее есть сынок, а про мужа не сказала ни слова, из чего он сделал вывод, что сынок есть, а мужа нет. Они говорили очень ладно, говорили, словно постепенно договариваясь о главном, и когда, расставаясь, назначили встречу на вечер следующего дня, после отбоя, у моста через речку, он был совершенно уверен в том, что дело состоится. На прощание он обнял ее за плечи, и плотность ее тела изумила, изумила и распалила его.

Вечером он не стал обсуждать с ребятами знакомство, а, выпив из горла по л бутылки какого-то мерзкого портвейна, завалился на нары и принялся снова жадно слушать разговоры. Обсуждался вопрос, как приучить женщину исполнять некоторые мужские желания. Высказывалось множество разных соображений, про бананы там и прочее, но он слушал их недолго, его очень быстро увело в сторону собственное разгоряченное воображение. Он мысленно представлял себе Наталью, раздевал ее, медленно расстегивал пуговички на ее сарафане, который сильно стягивал рвущуюся наружу грудь. Он представлял себе, как трогает руками ее грудь, как теребит пальцами крупные соски («…Разные бабы по-разному реагируют, когда дотрагиваешься до их груди, – вспомнил он обрывок вчерашнего разговора. – Некоторые сразу с ума сходят: можно сжимать их руками, накладывать руки сверху так, чтобы сосок немного защипывался серединой ладони, а пальцами сдавливать или, наоборот, вращать, можно ласкать соски губами или языком, можно просто целовать соски, многим это тоже очень нравится, сразу разгораются, воспламеняются, и дальше с ними можно делать все что заблагорассудится. Многие бабы, наоборот, совершенно бесчувственны к этим ласкам…»). Представлял, как гладит ее белые толстые бока, как, сняв с нее трусы, грубые такие, на резинках, розовые – почему-то он представил, что у нее будут именно такие теплые розовые трусы на резинках, – гладит ее живот, потом и ворс внизу живота… Потом он мысленно просовывал ей руку между ног и перебирал там все детали… Тут он не нашел слов. Он представлял ее полные, сладкие, влажные, с обильной черной порослью губы, он раздвигал их пальцами и видел там крупный, упругий, как косточка от персика, клитор, он массировал его пальцами, а потом, присев, лизал его языком и даже зажимал его между зубами – таким крупным тот казался в мыслях. Затем он проводил ладонью вниз, вглубь, по ее скользким и нежным внутренним губам, стремясь проникнуть дальше. У нее будет большое разношенное влагалище, сказал он себе, будто рассказывал хорошо выученный урок, преподанный ему товарищами, – ведь она рожала. И у нее было много мужиков, значит, оно действительно разношенное. Он видел все это, сжимая рукой под одеялом свой огромный, как ему казалось, и влажный фаллос. Так он и уснул в тот вечер, не поддавшись соблазну насладиться под эти мысли. Он хотел получить все сполна завтра.

Следующий день он провел как лунатик. Он сам не понимал, что делает и что говорит. Во время строевой подготовки он все время нарывался на матерную ругань майора, и эта ругань распаляла его еще больше. Потом он вяло пересыпал какой-то песок из одной ямы в другую, все время смотрел на часы, почти ничего не ел за обедом (пища здесь была тоже соответственная, скотская) и только выпил немного водки, чтобы быть в форме. Потом он курил с ребятами и тоже все время грязно матерился, как бы давая себе дополнительный допинг. Они даже отметили, что он особенно в ударе по этой части, и поинтересовались, не отымел ли он кого. «Собираюсь», – сально ответил он и, постоянно сплевывая, направился к речке. До назначенного времени оставалось еще около часа, он шел медленно, глядя в землю, стараясь давить ногами кочки и непременно попадать ногой в лужу. Страшно измазанные сапоги доставляли ему удовольствие. До хруста выгибая ладонь у козырька, он отдал честь попавшемуся навстречу майору.

– Щас пойдешь на кухню картошку чистить за грязные сапоги, – пьяно пошутил тот.

Ласточка испугался. Он готов был как угодно унизиться перед майором, только бы его отпустили. Он был готов задушить его, если бы унижение не помогло. Майор долго и молча смотрел на похолодевшего и замолкнувшего Ласточку, а потом, выругавшись, стрельнул у него деньжат взаймы – «позычь, малек, верну с получки», так он выразился – и отпустил.

Ласточка быстро зашагал к реке, к мосту. Он решил ждать там и ничем больше не рисковать. Сел под мостом на какую-то балку и закурил. Он волновался как бес, все в нем ходило ходуном и сладко так тянуло. Он начал вспоминать вчерашние свои фантазии, и жар от кончика члена побежал вверх по животу, к соскам, к горлу. Он сунул руку в карман и сжал головку. Так, говорили в бараке, нужно делать, чтобы уменьшить возбуждение. Он курил и плевал на воду, и вид собственных плевков, плывущих по воде, густых, словно подростковых, плевков, таких, когда все разом выдаешь из носа и из глотки, тоже действовал на него возбуждающе.

Время ползло, как подыхающая черепаха.

Он изнемогал.

Внезапно появилась Наталья, с шумом спрыгнула с берега вниз, к реке, к основанию моста, у которого он сидел. Он поднялся и впился в нее глазами.

– Пойдем, – мягко сказала она, – пойдем, солдатик, – и потащила Ласточку под мост.

Река сильно обмелела, и под мостом образовалось что-то наподобие грота, пологий берег с уже сухим песком, по бокам деревянные сваи моста, наверху мост. Как только они оказались там, она тут же сильно, до боли впилась в его губы, и ему даже стало немного дурно от такого яростного и неожиданного поцелуя. Он высвободился и взял руками ее голову. Она тянулась к нему, но он удерживал ее, сам хотел поцеловать и, медленно приближая ее, рвущуюся во весь опор, разглядывал бордовый рот, приоткрывшиеся полные, с легким белесым налетом губы. На нижней губе была крошечная трещинка, немного виднелся и кончик языка, розового, влажного, пламенного. Наконец он приблизил ее лицо вплотную к своему и выдержал еще секунду, четко обозначенную, жестко очерченную секунду, прежде чем пожирающе обхватить ее губы своими, движениями головы чуть больше приоткрыть ее рот и влить в него весь жар поцелуя, весь жар своего языка, весь жар своих жадных и жаждущих губ.

Не прекращая целоваться, сильно, сопернически, до боли, – видимо, трещинка на ее губе раздалась от таких усилий, и он почувствовал легкий солоновато-металлический привкус крови в их бесконечном каком-то полуварварском поцелуе, поцелуе-пожирании, – они повалились на землю. Именно с этого момента он и видел себя, точнее их обоих, через зазоры между бревнами, лежа животом вниз на бревенчатом мосту, том самом мосту, который, возможно, и назывался «Мост через соловьиный ручей». Остальное он вспомнил, когда увидел, как стаскивает с нее сарафан, сильно ношенный, пропотевший и выцветший, потом розовый атласной материи лифчик (пуговицы не поддавались, и ему пришлось изрядно повозиться), и две большие налитые груди, высвободившись наконец, жадно набросились на него своими заостренными, жесткими обветренными сосками. Опрокинув ее навзничь, он сел на нее, распластанную под ним, полураздетую, верхом и начал месить эти груди, затем наклонился и принялся целовать губы, щеки, шею…

Когда все кончилось, они несколько минут молча лежали на песке. Потом она встала, подошла к воде и стала мыться, а он закурил и остался лежать навзничь, кажется, глядя на себя самого теперешнего, приникшего к зазорам между бревнами. Она вымылась и вернулась. Он встал и тоже пошел к воде, хотел умыться, но она остановила его и, опустившись перед ним на колени, стала гладить руками его ноги и живот, а затем начала покрывать поцелуями все, что находилось на уровне ее губ. Он читал об этой столь эгоистично ценимой мужчинами ласке, но никогда до этого не испытывал на себе ее действия. Он опять почувствовал горячую волну. Он опустил руки и сжал ее плечи. Он сжимал ее плечи и смотрел на небо через зазоры между бревнами моста. Возбуждение росло, кровь закипала в нем, и он, почувствовав накат последней волны, выпустил плечи и сильно сжал ее голову руками, ощущая, что из него выходит вся сперма, вся до последней капли.

10

Он открыл глаза.

Франсуаза с кем-то говорила за дверью по телефону: – Он не приходит в себя уже двое суток, не отходит моча, я думаю, что речь идет о двух-трех днях.

Он позвал Франсуазу, и она, немедленно закончив разговор, влетела в комнату.

– Мне, кажется, лучше, – проговорил он. – Умой меня и дай утку.

Откинув одеяло, Франсуаза изумилась. Изумился и Ласточка: кровать была залита спермой. Франсуаза улыбнулась ему и начала совершать утренний туалет. В комнате было солнце, и свежий аромат зубной пасты казался его, солнца, естественным запахом. После утреннего умывания он блаженствовал, он лежал чистый в свежей постели, тело казалось ему легким, а сознание просветленным. Он спросил у Франсуазы, кому она звонит и рассказывает о нем. Она ответила, что своему жениху, который молится за него. Он попросил Франсуазу рассказать о женихе, и она сказала, что Жан, так его звали, хочет стать юристом, что он очень много занимается, и он, как и она, член католической миссии. Ласточка вспомнил о книге, которую Франсуаза читала ему, и его интерес сразу угас. Он только спросил, когда же они видятся, если она все время сидит со своим пациентом, а Жан постоянно занят учебой. Она ответила, что видятся они редко, но что жених иногда заходит к ней, и что в следующий раз, когда он зайдет, она познакомит их. Она сказала также, что они обручены, но поженятся только через два года, когда Жан закончит учебу и встанет на ноги. А пока они просто иногда встречаются, иногда обедают вместе, у них есть даже свое любимое кафе около музея Клюни, знаменитое кафе и дорогое, но они все равно обедают там, глядя сквозь стекла террасы на бурную жизнь Латинского квартала.

Внезапно Ласточке пришла в голову мысль сделать им свадебный подарок, и он попросил Франсуазу найти и принести резную деревянную коробку. Франсуаза быстро справилась с заданием, и уже через несколько минут он держал в руках ящичек с маджонгом.

– Я хочу сделать тебе и Жану свадебный подарок, – торжественно проговорил Ласточка. – Это замечательная игра, китайская, древняя, и называется она маджонг.

Франсуаза с интересом захлопала глазами. Он открыл коробку и разом высыпал все содержимое себе на живот. Теперь на его животе возвышалась огромная гора камней, все вперемешку: и ветры, и драконы, и цветы, и знаки, и круги, и бамбуки. Он еще для верности помешал рукой и начал объяснять.

– В этой груде камней перемешаны драгоценные камни и обычные – все, из чего играющий может составить свою игру, создать модель своего собственного мира в данный и конкретный момент.

Он зачерпнул пригоршню камней:

– Вот посмотри, что попалось мне в руку. Здесь есть красный дракон – вот он. Красных драконов четыре, как и всякого другого камня. Вот тройка бамбуков, это масть бамбуков. Семь знаков, это такая масть – знаки. Ист – восточный ветер: ветров, как ты знаешь, четыре, а драконов, я забыл тебе сказать, три: белый, красный и зеленый. Вот еще один круг – это масть кругов, всего в каждой масти девять камней. Теперь давай проверим, как ты запомнила. Бери в руки камень и называй его.

Она вытянула камень, на котором была изображена птица с длинным клювом.

– Это, наверное, один из драконов, – сказала Франсуаза.

– Нет, – строго сказал Ласточка, – запомни: это один бамбук, так выглядит один бамбук, это красивый камень, как и другие единицы и девятки мастей, поскольку они тоже драгоценности.

Она вытянула другой камень и снова ошиблась. Он снова ей объяснил. Та же история повторилась и с тремя следующими камнями. Франсуаза не могла запомнить.

– А в чем смысл игры? – спросила она, явно теряя интерес к распознаванию камней.

– Смысл игры в том, – сказал он, делая последнюю попытку заинтересовать ее, – чтобы выложить из камней, которые тебе приходят в процессе игры, свою собственную комбинацию, кропотливо собирая то, что тебе нужно для реализации замысла, и выбрасывая ненужное. И то и другое сложно, поскольку замысел твой в процессе игры может меняться, если под него не идут камни, и может получиться так, что ты, переменив замысел, к этому моменту уже выбросил множество нужных тебе камней.

– А замысел-то в чем состоит? – ничего не понимая, спрашивала Франсуаза, уже не из интереса, а для очистки совести.

– Замысел состоит в том, чтобы, выбрав между дорогим и дешевым, трудным и легким, красивым и некрасивым, уникальным и обычным, выстроить свою игру. И, опираясь на удачу и свою догадливость или интуицию, почувствовать, что именно предлагает тебе судьба в каждом конкретном коне.

Франсуаза ничего не поняла. Он отдавал себе отчет в том, что плохо объяснил. От этой неудачи он почувствовал усталость.

– Возьми эту игру, я дарю ее тебе, ты сможешь купить книжку с правилами и во всем разобраться сама, – сказал он, признавая свое очередное поражение в схватке с маджонгом.

Ласточка играл в маджонг всю жизнь, и маджонг всегда побеждал его. Ласточка подбирал к нему ключи, и все они приводили к провалу Вначале он стремился играть красиво, пытался выстраивать только драгоценные комбинации, но судьба почти никогда не давала ему завершить игру, хотя часто дразнила его, подсовывая нужные камни. В этих случаях обычно побеждал игрок, делавший что-нибудь простенькое и незамысловатое и потому приходивший к финишу первым. Тогда, обломав свою гордыню, он решил затевать только дешевые комбинации, как бы в отместку дорогим: мол, от вас отказался единственный игрок, который отваживался рисковать и стремился только лишь к совершеннейшему. Но он проигрывал и в этих случаях, потому что всегда находился в игре такой участник, которому судьба дарила возможность выложить комбинацию-мечту. Это было либо «Чудо», своего рода парад всех драгоценностей, выложенный по особому правилу, либо, к примеру, «Роза ветров», когда в игре собраны все ветра. Сложивший такую фигуру выигрывал сразу так много, что дальше всякие попытки нагнать его были тщетными. Третьей из избранных Ласточкой тактик была тактика внимательной слежки за противником, угадывание его замысла, с тем чтобы помешать его реализации. В этих случаях создание помех другому отвлекало все внимание, и своя игра не складывалась вообще. Выигрывал опять кто-то другой, по-крупному или по мелочи, но выигрывал. Под конец Ласточка выбрал гибкую и смиренную тактику. До середины игры он старался не строить никакого замысла и наблюдать за приходящими камнями, ждал, как правило, подсказки судьбы, говоря себе: «Следующий пришедший камень скажет мне, к чему я буду стремиться». Но и тут всегда находился игрок, который превосходил его в его же тактике, который тоньше чувствовал и лучше предвидел, и поэтому течение игры легче выводило его в победе. Анализируя свои поражения, Ласточка каждый раз приходил к выводу, что у него недостает спокойствия, чтобы прислушиваться к судьбе, внимания, чтобы следить за движением камней по столу, не упуская из поля зрения замыслы противников, и просто удачи. Он понимал, что, чтобы выигрывать, он должен бы был победить себя самого, свой характер, свой темперамент, свою гордыню. Но он не мог этого сделать, и поэтому всегда проигрывал. Всегда находился либо гордец-везунчик, либо гений-созерцатель, либо обычный обывательствую-щий игрок, которому удавалось побеждать, строя незатейливые комбинации, с большей частотой, чем Ласточке.

Он был влюблен в эту игру.

Он был побежден этой игрой. Он играл со страстью именно потому, что хотел победить ее, и воспринял как окончательное поражение то, что попросту не смог объяснить и показать всю ее прелесть Франсуазе. Поражение, превратить которое в победу не удастся уже никогда.

Франсуаза собрала камни с его живота, аккуратно уложила их в коробку и, поблагодарив за подарок, пообещала, что купит книгу и они вместе с Жаном обязательно разберутся в правилах.

Так он расстался с маджонгом. Расстался с ним, побежденный, и, как прекрасно понимал, навсегда.

Франсуаза сказала, что, по ее мнению, ему сегодня лучше, и попросила разрешения выйти за покупками. Ласточка отпустил ее и, когда за ней захлопнулась входная дверь, взял в руки очередное письмо.

Почерк был взволнованный, напоминающий бегущую волну, которая то немного успокаивалась, то, наоборот, вздыбливалась, и тогда посредине строки начинало штормить:

«Господи, я хотел бы спросить Тебя и только Тебя, что есть любовь. Я не стал говорить об этом с Батюшкой, я знаю, что он ответил бы и этот ответ точно не удовлетворил бы меня. Поэтому я спрашиваю Тебя, и я загадал одно знамение: у меня перед домом растет огромное дерево, одна из ветвей которого надломилась, и вот по тому, что будет происходить с этой веткой, я пойму Твой ответ. Я буду знать, что Ты скажешь мне, если ветвь обломится, и каков будет Твой ответ, если ветвь не отломится и вновь приживется.

Я спрашиваю Тебя, Господи, что есть Любовь. Любовь к женщине. Я думаю так: мы не выбираем себе родителей, не выбираем дня рождения и дня смерти. Мы не приходим в этот мир по своей воле и обычно не по своей воле и покидаем его. Точно так же мы не выбираем и предмет нашей страсти, ведь многие люди страстно любят людей, которые отнюдь не подходят им, создают с ними семьи и живут вместе годами, страшно мучаясь и терзая друг друга. Мы не выбираем любимых, так же как и все, что даешь нам Ты, стало быть, это Ты посылаешь нам любовь и назначаешь, должна ли она быть нам наградой или наказанием. Ты создал мужчину и женщину, чтобы они продолжали род человеческий, и устроил так, чтобы то, в результате чего появляются на свет дети, было удовольствием для людей. Но ведь люди любят друг друга не потому, что им предстоит произвести на свет потомство, они любят друг друга по непонятной причине, и что есть сама эта любовь, часто лишающая человека рассудка и иногда толкающая на самые различные преступления и даже на лишение себя жизни, – совершенная для меня тайна. И я хотел бы знать, Ты ли внушил человеку страсть, или же это порождение твоего антипода, поскольку страсть разрушительна, она ломает и коверкает, и ломает она и коверкает даже самоё себя.

Я не хочу рассказывать в этом письме моей истории, поскольку не в ней дело, а в самой сути вещей. Нужно ли считать, что, когда чей-то образ неотступно преследует все твои мысли, когда голова твоя наполняется бредом и видениями, когда всё вокруг для тебя меркнет и даже забываются слова тысячекратно произнесенной молитвы, когда руки теряют тягу к работе и самая жизнь кажется тусклой, если возлюбленный предмет оказывается вне ее, – так вот, нужно ли считать, что все это от лукавого, пытающегося отлучить человека от Тебя путем всесокрушающей страсти к земной женщине, или же это Ты вдохнул в человека вместе с душой эту искорку которая до поры тлеет и разгорается в тот момент, когда ее раздувает ветер до пламени высотою с небеса.

Ответ на этот вопрос для меня необычайно важен теперь, поскольку я не знаю, должен ли я следовать повсюду, как мне бы того страстно хотелось, за женщиной, может быть, и вовсе недостойной, может быть, даже и дьяволицей, если любовь моя – искушение, посланное дьяволом; или же я должен отречься от нее, понять, что то, что со мной происходит, – дьявольская забава, раздавить в себе, как мне сейчас кажется, вместе со всем живым, что во мне есть, эту страсть и, оставшись полураздавленным червем, молиться Тебе и молить Тебя, чтобы Ты даровал мне забвение.

Эта женщина мне заслонила солнце. Она, я думаю, хотела бы заслонить мне даже Тебя. Но, может быть, как раз она и послана мне Тобою, чтобы я прошел через это пламя и закалился, как металл, может быть, как раз в том и есть Твой замысел: чтобы я пришел к Твоему алтарю вместе с ней, с непокорной, неверящей, и обратил ее к вере, и мы родили бы детей, почитающих Тебя и не ведающих, из какого пламени они вышли.

Я молю тебя, Господи, дай мне ответ, я молод еще, и многие испытания мне по силам. Я буду глядеть на ветку и ждать знамения, воля моя в руках Твоих. Да святится имя Твое, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Ласточка прижимал письмо к груди и улыбался. Он испытывал счастье оттого, что чье-то сердце билось в его руках. Он чувствовал, что жив. Мысленно он благодарил Бога за то, что тот подарил ему эти минуты. Он улыбался, и по щекам его текли слезы.

Когда пришла Франсуаза, он взял в руки ее темную кисть и поцеловал. Она что-то сказала, он не расслышал. Она сделала ему укол, и он принял его как дар.

– Благодарю, благодарю, – шептал он, уносимый в сладкие морфийные грезы.

И слово «благодарю» вылетело ему навстречу, как огромная птица, и на спине у этой птицы сидели и тетка, и Франсуаза, и Марта. Это все был один человек – и тетка, и Франсуаза, и Марта, и сам Ласточка, мальчик-с-пальчик, уносимый этой чудесной птицей в красивый, теплый, радужный и нежный сон.

11

Он идет по темному коридору какого-то замка, факелы на стенах почти все потушены, и только некоторые мерцают слабым и болезненным пламенем.

На нем странные одежды, огромное платье до пола, и корсет сжимает грудную клетку до боли. Очень тяжело дышать – из-за корсета, запаха копоти и духоты. В руках у него письмо, и он спешит в комнату, где, он знает, будет значительно больше света, чтобы он смог прочесть его. Оказавшись там, он немедленно вскрывает письмо, вид которого ему тоже представляется необычным, и с нетерпением начинает читать:

«Я встретил их в счастливый день и удостоверился, что знание их безмерно. Мне не терпелось расспросить их поподробнее, но они улетучились в воздухе. Пока я стоял, пораженный виденным, явились люди от короля, назвавшие меня ковдорским таном, точь-в-точь как незадолго перед тем величали меня эти вещие сестры, перенеся в более отдаленное будущее восклицанием: “Хвала тебе, будущий король!” Я счел должным сообщить тебе это, дорогая участница моего торжества, дабы по неведению ты не лишилась доли ожидающей тебя радости. Сложи это в сердце своем и прощай».

«Это не то письмо, – думает он, еле дыша от нагромождения одежды. – Это иное письмо, и оно обращено не к тому».

Он чувствует, что ошибся, попал в западню, он начинает озираться и понимает, что впереди него большая черная дыра, пустота, огромное черное пространство, из которого смотрят тысячи глаз. Он понимает, что дыра дышит, что она ждет от него реплик или, может быть, даже речей. Он понимает, что, не сказав пароля, ему не выбраться из темницы, и начинает копаться в памяти, чтобы вспомнить нужные слова. Память вспышками выдает ему какие-то порции слов, и он старается произносить их как можно громче, чтобы наполнить звуком всю эту жадно глядящую на него черную пасть.

– Ты полон честолюбия, – начинает он с некоторой неуверенностью. – Но ты б хотел, не замаравши рук, возвыситься и согрешить безгрешно.

Голос его крепнет, и в интонациях появляются патетические нотки, его увлекает игра.

– Мошенничать не станешь ты в игре, – почти что кричит он в пасть. – Не потому, что ты противник зла, а потому, что боишься сделать зло своей рукой. – Это чистая правда, – говорит он в сторону, стараясь справиться со сбившимся дыханием. – Я не был противником зла, но избегал делать его самолично.

Из пасти послышался вой – это были рукоплескания. Он понял, что сказал нужные слова и теперь свободен, но бес попутал его, и, уже уходя, он проорал в зал:

– В меня вселитесь, бесы, духи тьмы! Пусть женщина умрет во мне. Пусть буду я лютою жестокостью полна!

Зал снова взорвался аплодисментами, он вышел через боковую дверцу, слыша за спиной бурю оваций, и через секунду оказался уже в другой комнате.

«Это тоже комната замка», – думает он, мимоходом оглядывая стены, и видит себя лежащим посредине комнаты в женском платье, в том самом платье, которое только что сжимало ему ребра и стесняло движения. Он приближается, и слезы начинают вытекать у него из глаз горячими серебристыми ручейками. Слова закипают внутри, и он, склоняясь над телом, начинает шептать и приговаривать, и слова сами выпрыгивают из него, словно жабы:

– Не догадалась умереть попозже, – злобно говорит он своему же, но почему-то женскому телу, – когда б я был свободней, чем сейчас. Мы дни за днями шепчем «завтра, завтра». Так тихими шагами жизнь ползет к последней недописанной странице. Оказывается, что все «вчера» нам сзади освещали путь к могиле. Конец, конец, огарок догорел! Жизнь – только тень, она – актер на сцене.

Здесь он почему-то запнулся. Он почему-то подумал, что нужно было сказать, что жизнь – театр и люди в ней актеры, но не стал останавливаться на этой мысли и продолжил выплевывать теснившие грудь слова:

– Сыграл свой час, побегал, пошумел, – говорил он с рыданием, – и был таков. Жизнь – сказка в пересказе глупца. Она полна трескучих слов и ничего не значит.

– Франсуаза! – прокричал Ласточка в ужасе. – Мне приснился дурной сон: я играл в театре, и прощался с жизнью стихами Шекспира.

Франсуаза немедленно прилетела. Это была большая белая птица – франсуаза, и Ласточка хоть и обрадовался ей, но все же отметил про себя, что она негритянка и поэтому никак не может быть белой птицей.

– Я не хочу спать, – сказал он ей во сне, – и потом, я вскрыл не то письмо, а у меня нет времени читать не те письма. Пожалуйста, почитай мне те, ведь я же не могу читать с закрытыми глазами. Мошенничать не стану я в игре, – добавил он для большей убедительности, и Франсуаза взяла письма и, аккуратно вскрыв одно из них, начала читать.

– Как же ты хорошо читаешь, – промолвил он, еле шевеля губами. Он хотел поблагодарить ее, но текст письма уже тек, и он немедленно замолчал, чтобы слушать, не пропуская ни слова.

– Мы дни за днями шепчем «завтра, завтра». Так тихими шагами жизнь ползет к последней недописанной странице… – почти шепотом, медленно, нараспев произносила Франсуаза.

– Это не то! – заорал он в бешенстве. – Ты читаешь не то, выпусти меня! Ты смеешься надо мной! Поди прочь! Прочь!

Он вскочил и выбежал из комнаты. И оказался снова в каком-то темном коридоре с потушенными факелами. Он бежал почти на ощупь, все время ударяясь о какие-то предметы и натыкаясь на стены. Наконец он увидел впереди свет и ринулся к нему. Свет выходил из огромной залы, из распахнутых огромных двустворчатых дверей, и он, ни минуты не колеблясь, вошел туда.

В огромной зале стоял ломившийся от яств стол, за столом сидела вся королевская семья со свитой, шла какая-то праздничная трапеза, и королева, увидев Ласточку, немедленно пригласила к столу.

– Какую пищу вы предпочитаете? – спросила она немного слащаво. – Здесь каждый питается тем, чем хочет. Его величество насыщается только властью, власть питает его, и всякая другая пища кажется ему пресной. Я нахожу вкус в дворцовых интригах. Наш поэт, вот он, красавец, толстяк, грамотей, ничего кроме славы не признает. Святой отец питает слабость к чужим душам. Шут обожает смех, и, если на его шутку не рассмеяться, он может умереть голодной смертью. Актеры – вон там они сидят всей труппой – питаются исключительно нашим расположением и обожанием простого люда, перед которым мы иногда разрешаем им выступать. Наш астроном питается одной гордыней, точнее, это гордыня пожирает его, потому что он уверен, что именно он открыл все звезды на небе. А вы, юноша, – почему-то она назвала Ласточку юношей, – какого кушанья жаждете вы?

Он задумался. Он перебирал в памяти множество ответов. Он ощущал себя школьником, который держит экзамен и не знает, какой ответ выбрать. Он чувствовал обращенные на себя глаза всех присутствующих в зале распрекрасных особ, чувствовал нетерпение королевы, которая уже даже шипела по-змеиному и готовилась укусить, если бы он еще хоть мгновение помедлил с ответом.

– Я всегда любил свободу, – ответил Ласточка дрожащим от неуверенности голосом, и зала взорвалась смехом и негодованием. Они приняли его на руки и начали качать и подбрасывать в воздухе:

– Ах ты, гордец желторотый, – пощипывал его святой отец.

– Ах ты, многоженец, – повизгивала королева, тыкая в него своим длинным заостренным перламутровым ногтем.

– Да нет, он просто полоз, – проговорил шут, ударяя его своей карликовой ногой под зад, – полоз, оползень и лозоп, обычный неудачник-лозоп, – и все от этих слов захохотали еще больше и стали еще выше подбрасывать Ласточку.

Он еле выбрался, он спешил. Ему нужно было дочитать письма. Он выбежал из залы и побежал на улицу. Сам не зная как, он оказался на улице Герцена, приблизительно в середине ее, около рыбного магазина. Он вбежал в магазин.

Там все было как обычно, все было на местах. Под потолком висел никогда не работающий, покрытый черной жирной пылью вентилятор, мухи, облепив полупустые вонючие прилавки, занимались воспроизведением своего мушиного рода. На полу, грязном плиточном полу, лежали использованные чеки, билетики для городского транспорта. На подоконниках в банках из-под консервов росли многочисленные запыленные кактусы и еще какие-то растения на длинных стеблях с красными цветами. Там, где не было цветов, спали коты, жирные, холеные, не замечавшие заигрываний покупателей и их детей. Пахло тухлой рыбой и кошачьей мочой. За прилавком стояла толстая продавщица в белом накрахмаленном чепце и заляпанном, разъезжающемся на груди и животе халате. Была видна ее белая мучнистая плоть – жара висела в воздухе, и она надела халат прямо на голое тело. Ласточка подлетел к ней.

– Мне нужны письма, – простонал он, – их осталось совсем немного, может быть, пять или четыре, взвесьте мне, я умоляю.

Лениво переваливаясь с ноги на ногу, продавщица принесла письма и бросила их на заляпанные рыбьей чешуей весы.

– С вас четыре лиры, деньги мы пересылаем в Ватикан, – сонно проговорила она.

Он немедленно расплатился и взял письма. Он начал вскрывать конверты прямо у прилавка, но внезапно в магазин ворвалась целая орава покупателей, которые стали требовать лещей, огромных золотых лещей, и продавщица нехотя откуда-то доставала их и плюхала на весы. Покупатели толкали Ласточку, и он отошел к окну, к кактусу и спящему коту, и там, встав спиной ко всем, развернул первое из купленных писем и начал читать.

Не успел он прочесть: «Господи, с Рождеством Тебя, со светлым праздником Рождества Христова», как заметил, что по ту сторону окна собрались люди и тоже пытаются читать вместе с ним через стекло. Он бросился вон из магазина. Зеваки побежали за ним, а он вскрывал письма на бегу и на бегу пытался прочесть из каждого хотя бы по нескольку строк.

«Господи, я прожил жизнь, и так и не узрел веры, дай мне веры в Тебя, чтобы жизнь мне не казалась бессмысленной, а смерть ужасной».

Подбегая к Никитским воротам, он вскрыл третье письмо. От бега сердце у него колотилось и дрожали руки.

«Господи, я умираю, – говорилось в третьем письме, – и, умирая, я хочу сообщить Тебе, что я не верю в Тебя, не верю и теперь, когда впереди меня ждет неизвестность и мрак, не верю и теперь, когда знаю, что ошибка моя может стоить мне вечного ада и мерзких терзающих чертей. Я не верю в тебя, и даже страх смерти не сможет поколебать моего неверия».

Он внезапно остановился. Все остановилось в нем. Он был скован неподвижностью.

Напрягая последние силы, он вскрыл последнее, четвертое письмо.

Лист был пустым.

Он вглядывался, но ничего не видел. Только ослепительная белизна и молчание. Только тишина и ровное сияние белого света.

Скрипнула дверь.

К нему подошла Франсуаза и коснулась его шеи своими пальцами. Потом отошла к окну и зашторила его. Потом он услышал, как она звонит по телефону:

– Он умер, – сказала она кому-то тихо. Он слышал, как удалялись ее шаги.

В комнату вошла Марта. Он узнал ее по звуку шагов.

«Значит, она никуда не уезжала, – мелькнуло у него в голове, – значит…»

Он увидел Марту перед собой, она села на край кровати и положила руку ему на лицо.

Она закрыла ему глаза, потом встала и пошла к окну. Он понял это по шагам.

– Отправь письма! – крикнул он ей.

Она не ответила.

– Я умоляю тебя, отправь письма!

Она расшторила окно.

Наверное, она смотрела на улицу, на шумную текстильную улицу. Он знал, что она видит: плотноватые мужчины и женщины раскраивают, шьют, гладят огромными утюгами на толстых, черных, свисающих с потолка шнурах. Улица надрывается мотоциклетным ревом, и юноши в кожаных куртках развозят в разные концы города костюмы, платья, жакеты.

Возможно, она смотрит на третье окно сверху дома напротив, где всегда, подбоченясь, беседует с молоденькой толстушкой коренастый усач, соблазняет ее, подлец!

Но толстушка не отвечает ему, она слишком занята работой и не отвечает ему никогда, никогда, никогда…

Ветер

– Неслыханная жестокость, Петр Семенович, затравить собаками… Пытались, говорят, Цыгана по кускам собрать, да не смогли, даже и хоронить нечего.

Он опустил глаза в чай, заваренный на английский манер, с молоком, погремел в нем ложечкой, потянулся рукой к пирожочку с визигой, скучно так откусил, без страсти:

– Ветер сегодня. Гляди, как пригибает ветки к земле. Поломает-то, наверное, яблони, подпирали вчера с Сенькой рогатинами, да, думаю, без толку. Поломает… Штрифель в этом году уродился, как в редкий год.

– Яблоки жалеешь, а человека собаками затравил.

– Коришь меня? – Петр Семенович поднял бровь. – Ты меня коришь? Может, я малость и перебрал, спорить не буду. Из-за тебя весь сыр-бор вышел, и ты говоришь, что я жесток?

Марья Степановна выпрямила спину, убрала руки со стола.

– Ты же сколько хотел изменял мне. Девок щупал, они рожали от тебя. Бывало, пройду по деревне, так и тот пацан к тебе лицом близок, и этот. Прыскают мне в спину: «Барин от барыни недалеко падает», издеваются, что ты тут же всех и обрюхатил. Даже никуда не отъезжал. А ты на меня взъелся из-за сущего пустяка.

– Пустяка? Ну, как скажешь… Гости сегодня приедут к ужину, Семёнов с кузиной и Церевитинов с дочками, так я уж прошу тебя, голубушка, чтобы без обсуждений. Даже если они слыхивали, даже если спрашивать будут, не начинай темы. Могу надеяться? Пускай за спинами говорят, что Дурново – зверь, а мы эту тему поддерживать не будем.

Марья Степановна позвонила в колокольчик, в полном молчании дождалась появления Глашки, велела ей позвать повара – вот ведь выписали из Парижа самого что ни на есть кордон блю, а он и языков сварить не умеет, и соус из хрена у него выходит жирный – срамно подавать, не говоря уже о заливных и о почках.

Марья Степановна долго на ломаном французском поучала повара в присутствии мужа, зная, как он такие разговоры недолюбливает. Она повторила несколько раз: сваришь языки в соленой воде, потом откинешь на лед, потом одним движением снимешь кожу. Одним движением, как чулок, слышишь?

Закончив, пристально посмотрела на Петра Семеновича:

– Меня, значит, винишь в своей жестокости? Меня, супругу свою? В жестокости?

Петр Семенович долгим взглядом поглядел вокруг. Попытался напустить на себя загадочности:

– Разве ветер бывает жесток? Ломает слишком тяжелые ветки – вот и все. Бремени лишнего не любит.

– Но почему собаками? Зачем так-то?

Повисла пауза. Каждый ушел внутрь.

Палашка пришла прибрать со стола, он скользнул по ней взглядом – хорошая девка, налитая, для того и поставил ее прибирать, чтобы кровь ходила.

– Мы же с тобой одно, – пробурчал Петр Семенович своим мыслям в такт, – одна сатана, ну сорвался, бывает. Приревновал, так ты прости меня, дурака. Ты ж была с ним?

– Была. Ты же уже спрашивал…

Как же это она была с ним? Эта целомудренная неумеха? Она рассказывала ему, когда он пытал ее, да ничего так из ее рассказа и не понял. Прожили вместе двадцать два года, а он так и не научил ее любовным дерзостям. Брал девственницей, это понятно. В первую ночь она все стеснялась, просила, чтобы без света, а он все повторял ей, лаская сначала нежно, успокоительно: «Не могу наглядеться, душа моя, дай взгляну, как грудь твоя колышется, плечи твои такой красоты, шея, как же мне не глядеть?»

Марья Степановна расплакалась тогда, страшно, неловко все это, ни к чему. И чего ему надобно, вот она вся – так пускай берет без лишних прелюдий, она готова, глаза закроет – и пусть берет, как там у них это положено – сильно, отчаянно, грубо даже, а он все темнит, подглядывает, ласкает рукой, несмотря на то что все его тело дыбом, Господи, так что же это за мука такая – показывать себя при свете, терпеть, как целует он ляжки, как запускает пальцы невесть куда, скорей бы уже, Господи, скорей бы!

Он очень хотел распалить жену. Свадьбу они сыграли в августе, в пору тяжелых уже плодов, он глядел на эти налившиеся грушки, на дерзко поспевающие яблоки, ласкал ладонью тяжелые ядовито-ароматные головки лилий и воображал, как однажды разрумянится и она сама, зайдется в игре, скажет ему слабоватым голосом, ну давай же, целуй меня где нельзя, а еще здесь и здесь. И он сорвется с цепи на эти слова, обрушится на нее с поцелуями, всей своей изнемогшей от сдерживания силищей, но она все стеснялась и стеснялась, все никак не могла подыграть ему, инстинктивно сжимала бедра, медлила переворачиваться, когда он просил ее, – «Да зачем же это? – недоумевала она. – Какие глупости, неужели тебе так, как есть, недостает?»

Все в ней было – и преданность, и искренняя забота, и необходимая для жизни в поместье хозяйственность, деловито она отпускала провиант, следила за прачками, умело распоряжалась гардеробом, наставляла кухарок.

Из нее получилась хорошая жертвенная мать, первенца пестовала – родила мальчика на радость ему. Потом еще и двух дочек.

Но страсти не казала. Все говорила потом, потом. Никаких особенных умений, тех, что необходимы беременным женам, чтобы мужья их не тосковали без обычной близости, не приобрела. Каялась, винилась, говорила: «Ну, не могу я этого, это же только дурные девки такое могут», и он в душе серчал: у других пускай и непутевые жены, но страстные, с огнем. Столько похвальбы он слышал от закадычных своих друзей, с которыми служил, да и от соседей своих, помещиков, с которыми по молодости, конечно, делились на охоте или рыбалке: после ледяной водочки из садочка так сладко говорится, так сладко мечтается, даже врется, но он не мог врать, он молча слушал, все повторяя: «Да моя-то скромница, ей баловства не привьешь».

Терзался. Корил себя. Думал, что неумел. Уж хитрое ли дело – развратить жену, приучить ее под себя, а не шел урок.

«Может, девки от меня стонали показно? – терзался Петр Семенович. – Что же я за герой, если не умею как следует свести с ума?»

Пытался пробудить ревностью. Не скрывал своих поблядушек. Восхвалял в ее присутствии чужих жен и даже прислугу.

– А смотри, как хороша, – позволял он себе, – эта наша новенькая. Норовистая, вон как головой поводит!

Не обошел вниманием и гувернанток; как положено, стучался к ним после полуночи, дарил подарочки, прогонял со двора, все приглядываясь, не взревнует ли?

Не ревновала.

Вздыхала только.

– Зачем меня позоришь? – с простым, незамысловатым выдохом спрашивала иной раз, когда у него получалось слишком уж показно. И сама же себе и отвечала: – Да какой в этом позор, все так. Если нужно тебе – так пускай.

Пылкою внезапно прониклась верой. С оскорбительным рвением, как будто даже молодым задором, с той самоотдачей и самоотречением, о которых он так страстно мечтал.

Бывало, поцелует образок, а он глядит на ее тонкие губы и заходится весь:

– Ты меня так никогда не целовала…

– Как не стыдно тебе?

Взревновал.

Пропадал на охоте.

Ей в пику принялся за благие дела – устроил воскресные школы для бедноты. Полевые кухни для крестьян, когда жатва. Дом их наводнился вольнодумцами, беглыми революционерами, все его называли «прогрессист, прогрессист».

Марья Степановна кручинилась, говорила иногда, что люди эти на самом деле не добры, что зря он их привечает, что девочки растут в доме и нельзя им видеть столько распущенности.

– Хочешь, чтобы выросли такими, как ты? – парировал он. – Женщины без фантазии хуже старух.

– Да они пепел трясут в розетки с вареньем, в уборную после них не зайдешь, руки вон у них какие – от пальцев вонь идет, книжки цитируют, а смысла в них не разбирают.

Ругались. Он ее пронял. Еще рьянее начал участвовать, организовал кружок. Нажил неприятностей. Попал в опалу. И тут Цыган. Неужели и она захотела отомстить ему?

За сытую и спокойную жизнь, что, как ни крути, провела рядом с ним? Ведь могла бы выйти и за другого, мота, игрока? Дельца, нечистого на руку. Вот его бы, наверное, любила, стонала бы от его ласк, облизывала пальцы, целовала колени.

Ему про Цыгана донесли. Как это обычно и бывает – весело, между прочим.

Милые доброжелатели из вечно гостивших, изводивших свечи во флигельке. Грустный такой, вечно мрачный немчик, который приехал внедрять новые системы хозяйства и убедил барина разводить хмель. Большой, неказистый, рябой, с редкой рыжеватой порослью на лице. Улыбнулся-таки, собака, редкой улыбкой:

– Машка твоя гуляет, знаешь? Сам видал, бегает к Цыгану, который ходит за сворой.

– Не болтай!

– Шалтай-болтай, – к месту пошутил немец, поднаторевший в языке за два года необременительной жизни в поместье.

Наутро же позвал к себе жену:

– Правда?

– Что хочешь со мной делай, а его не тронь.

Плакала.

Сказал:

– Хорошо, но ты расскажешь, как все было. Подробно. Я хочу знать. Как целовала, как глядела в глаза. Расскажешь – помилую.

– Как это, рассказать?

– Ветром сорвало с меня берет, – начала она задумчиво, – он покатился по лужайке как калач, а Цыган прытко так побежал за ним, ухватил рукой, подал мне. Ну, я приняла его, а он просто так сказал: «“Спасибо” не надо. Я рад был, рад». Бес меня попутал, – добавила она неуверенно.

– Дальше, – скомандовал Петр Семенович.

Она подняла на него глаза, посмотрела прямо, слишком прямо, и никакого румянца на щеках, никакого стеснения или страха.

– Что ты знаешь об этом выблюдке? – задал он наводящий вопрос.

Она, кажется, не услышала подсказки. Что тут знать? Тридцати лет от роду, алый рот, черные тяжелые кудри, смеющиеся глаза, один верхний зуб выбит, другой золотой. Пришлый. Лет пять уж на псарне. Сохнут по нему девки, да он не замечен был. Говорят, любовь у него была страшная, смертоносная, и он бежал от нее куда глаза глядят. Пришел в деревню, сперва не приняли его, но потом как-то прижился, помогал всем чем мог: подоить корову, сено перекидать, свинарник почистить. Худой был сначала страшно, но потом, как взяли его на барскую псарню, отъелся, с собаками хорошо ладил, свое дело знал. Откуда? «Вижу их душу, – поговаривал он, – преданные, но игру любят, науку свою любят, руки лизать любят. В охотничьей собаке шавки нет, в ней страсти гуляют, ей погоня нужна. Запах они любят слабости да страха, для настоящей погони всегда нужна чья-то вонь».

– Однажды он сам подошел ко мне, – продолжила Марья Степановна. – Я к реке шла, посмотреть, как кладут новые мостки, говорит, с вами пойду, не возбраняется? Жарко сегодня, искупаюсь. Подошли. Я к мосткам, а он чуть поодаль, скинул с себя штаны, рубаху, да в чем мать родила и кинулся в воду, длинно нырнул, а потом поплыл, поплыл. Плотники давай улюлюкать, мол, щука откусит тебе кой-чего, но он не слышал, видать, купался как мальчишка, радостно так плескался.

– И ты пялилась?

Он глядел на нее не отрываясь. На нее, наконец-то раскрасневшуюся, но не от стыда, а от внутреннего огня, что проступил на ее щеках. Она уже и не поднимала на него глаз, а пристально рассматривала беснующийся в окне от ветра куст, этот куст словно напоминал ей купающегося Цыгана, фыркающего посередь реки. Выскочил на берег, вытерся рубашкой, никого не замечая, нацепил портки, пошел один назад к псарне, – а что ему за дело, что барыня углядела, чай мужняя, видала уже всё.

– В другой раз, – продолжила она, странно так и задумчиво поглаживая себя по руке, – он попросил воды. Крутился у барского дома, ждал, что ли, обрезков с кухни, в свежей красной сорочке с кистями на вороте, обрезки все не несли, и он, увидав меня, подошел: – Попить бы мне, может, кто вынесет?

Принесла ему сама ледяного квасу – сама за ним спустилась в домашний погреб, и он пил, уронив локоны в бурую студеную жидкость и не отрываясь глядя на нее. Сказал потом:

– Красивая ты, барыня, ох, жаль не моя.

Петр Семенович сидел, вперившись в изгиб ее губ, в преобразившуюся линию осанки. Губ высохших, как будто воспалившихся, глядел, как тянет она шею, показывая былую стать. Как поглаживает себя рукой.

– И когда ж ты стала его, а, Марьюшка? – словно игриво спросил он.

– Когда стала? Так сама не знаю когда. Пришла на псарню, придумала какой-то пустяк. За руку его тронула, и покатилось все кувырком. Ничего не помню, помню только, долго времени прошло, и уснул он как ребенок у меня на плече, а я все думала: вот сейчас ребеночек бы пришел. И потом ходила к нему.

Петр Семенович встал, заходил по комнате. Прикурил сигару. Плеснул себе из графина теплой водки.

– Завтра продолжим, – резко закончил он.

Почти выбежал из комнаты.

Спустился вниз, кликнул кучера.

Распорядился звать мужиков – бить Цыгана.

Кучер хмыкнул: ну, наконец-то, а то уже и засомневались мы.

Били жестоко, кольями. Как будто убивали. Хотя барин распорядился – чтобы остался живой. Первый удар в пах. Завыл, но как-то не голосисто. Потом связали, били и кольями, и ногами.

Но что-то в том, как Цыган принимал побои, было не то. Неискренне он страдал. Не так мучился. Вроде больно ему, страшно, а не до конца. Не по-людски. Харкал кровью, сплевывал зубы, решили высадить ему глаз – высадили, он хрипел, но не просил пощады, под конец только прохрипел барину, который стоял тут же: «Бабанька твоя ничего, но какая-то скучная, унылая…»

Совсем осатанел Петр Семенович от этих слов. Не туда все шло. Не так он подыхал, мерзота этот, несмиренно. Не той падалью казался. Недаром говорят, что цыгане – нелюди, нету в них нашенской живинки, нашенской погибели. Зверье, да и того лучше. Косуля трепещет, когда пуля забирает ее жизнь. Ведь в глазах ее ужас кромешный. А этот!

Эх!

Неужели придется совсем кровью умывать, чтобы захлебнулся?

Он отстранил мужиков, пьяных от бойни, но так и не сумевших устрашить.

– Бросьте его, пускай валяется, на сегодня с него хватит. Оклемается, никуда не уйдет. Поговорим еще.

Звериную ярость испытал тогда Петр Семенович. Когда увидел страстишки в своей жене – потерял разум, но когда Цыган не одарил его страхом своим и жалкими мольбами – вызверился вконец, понял, что убьет, и понял, что отчаянно жестоко.

Привяжет в кабаньих силках? Или просто к дереву в лесу, чтобы задрал медведь? А если найдет кто, отвяжет, спасет?

Он думал несколько дней, пока отпаивали Цыгана местные сердобольные девушки да старухи. Он не запрещал даже Марье Степановне ходить за ним – да пускай поиграет в куколки, недолго осталось. Она прокляла его тогда, сказала, что больше не даст ему рукой до себя дотронуться, – красивая стояла перед ним, помолодевшая, негодующая, а он легкие слова сказал ей, ничем не замутненные, если не считать коварства:

– Да что же я тебе за муж, милая, если каждому буду готов отдать тебя? Разве видано такое? Разве люди поймут меня?

Уразумел через несколько дней, на заре, остервенев от бессонных ночей и пьянства, понял, что затравит собаками, его же выкормышами и воспитанниками, прилюдно, чтоб выли от ужаса бабы, чтобы долго потом вспоминали да содрогались; и черт бы с ней, со славой прогрессиста, ерунда все это, он должен поступить, сделать, наказать, чтоб неповадно было, отомстить, в первую очередь даже ей, а не ему, наглецу, не умевшему даже взвизгнуть, не то что заскулить. А что он, Цыган этот, и она, его Марьюшка, оставили ему? Стерпеть? Утереть слезы, принять, что вся жизнь пошла под хвост, – а как же, если не сумел он сделать ни единого стона женушке, которую сам и выстругивал, а значит, и пенять не на кого.

Так вот пускай и полюбуется она, приказал идти на лося с собаками, да только собак после охоты не кормить, а лося, когда будут свежевать, чтобы всю кровушку собрали в тазы, мол она для дела ему пригодится.

И сам, конечно, поехал за добычей, нет чтобы егеря отправить или еще кого, сам подстрелить хотел, хотя настроение у него было совсем не для охоты. На охоту ведь как нужно ехать? Чтобы ветер в ушах свистел. Не важно, удача сопутствует или нет, без ветра, не в голове даже – в душе, на лесных стежках-дорожках делать совсем нечего, ведь башенных удача не любит, фартит только тем, кто без руля и без ветрил. А он поехал понуро, сосредоточенно, поехал собравшись, не велел суматошничать, в рожки гудеть, велел по-быстрому да по-тихому, на дело едем, а не на охоту, проговорился, никого больше загонять не станем, только лося или оленя – завалим, и дело с концом.

– Летом на лося, – недоумевал егерь. – Да какой же летом в лосе толк? Шкура его вся в оспинах да поедена личинками, на лося-то лучше по первому снежку!

– Не твоего ума дело, – оборвал его Петр Семенович, – сказал лось, олень, значит туда и будем целиться. Как же я тут вас всех распустил, расхорохорились! – добавил он зло.

Он подстрелил лосиху только к вечеру, намаялся по душному еще лесу, комарье совсем остервеневшее выпило, кажется, всю его кровь, охотились загоном, выстрелил он не метко, попал в голову и только подранил старую уже лосиху, которую долго потом пытались добрать по кустам да бурелому.

Егерь, забыв первоначальные указки барина, хотел было разделать тушу тут же, кликнул подручных, они развернули ножи, но Петр Семенович грубо одернул их – везем на живодерню.

Потрошили по возвращении, ночью. Мчались во весь опор, чтобы побыстрее взрезать горло и выпустить кровь, пока не свернулась, доехали быстро, теплая еще была, и набралось ее много – бурой, густой, липкой, остро пахнущей лесной жизнью.

Сама разделка барина не заинтересовала, хоть в былые времена любил он и освежевывать, и потрошить. Чаны с кровью велел прикрыть рогожкой и сам отправился восвояси, оставив егерю распинать тушу на длинном столе, делать круговые надрезы вокруг суставов, сечь длинным ножом от хвоста до гортани, сдирать кожу, с нежностью перекладывая тушу со спины на бок и на живот, наподобие того как две ласковые материнские руки переворачивают младенца, заботливо омывая его в ванночке перед вечерним баю-бай.

– Не кормить собак, я сказал! – крикнул он, выходя с живодерни, егерю. – Ответишь мне, если дадите им харч.

– Да как же не кормить? – изумился он. – Собаки то отработали, вой подымут.

Подняли. Так голосили, что в барском доме не могли открыть окон.

Цыган, когда приходил в себя, тревожился от этого воя: да что же это, неужели уже и собак некому покормить? Зачем их голодом-то морить?

Когда через два дня выволокли его на праздничную площадочку перед домом, ту самую, что справа от крикетного поля, где по праздникам фейерверки и ставят скамьи для самодеятельных концертов, когда конюх старой оглоблей с веселым присвистом переломал ему обе ноги, чтобы тот даже встать не мог, он смекнул, что будут его убивать и убивать, видать, не людьми, раз выволокли сюда и обездвижили. Может, и псы оттого выли так отчаянно, что почуяли: конец настал их предводителю, чесавшему их гребнем да мывшему в реке их взопрелые животики, нежные, как у дитять.

Когда обмазали его прогорклой и вонючей лосиной кровью, смекнул окончательно: собаками барин травить будет. Его же собаками. Озверевшими от голода и теряющими рассудок от кровяного духа.

Последнее, что видел, – глаза Марьи Степановны. Она кинулась к нему, уже разорванному и сожранному, обглоданному, превращенному в дымящиеся мясные куски. Не удержали ее домочадцы, и псы кинулись и на нее, измазавшуюся, задыхающуюся от слез.

Он попытался улыбнуться ей уже немеющими губами:

– Глупая история приключилась, – хотел сказать он ей своею улыбкой, да и сказал даже, сказал, вот только поняла ли она его, уже переставшего быть собой, уткнувшегося носом в твердую гальку площадки, в вязкую от его и лосиной крови пыль, поняла ли она, что вся неуемная глупость любовного чувства в совершенной неважности этого вот конца, потому что не от жестокости она, бойня эта, не от мести и отчаяния, а от глупых слов признания, которые нашептала она ему на ухо, от слов! А он и не поверил ей, дурак такой, словам не поверил, подумал, блажит она, балуется от скуки, и от этой неверы его все так и вышло, грязно, и больно, и непоправимо.

Пил утренний чаек Петр Семенович с супружницей своей Марьей Степановной где-то через неделю после события. Она, конечно, пролежала в забытьи несколько дней, металась по подушке, он из ложечки отпаивал ее коньячком, говорил ей в закатившиеся глаза, как любил всю жизнь, целовал прохладные белые губы сначала по-отечески, потом по-братски, а потом, когда она, забывшись, ответила ему, поцеловал и взаправду, как муж целует свою жену.

Она потихонечку встала, ходила еще несколько дней как тень по дому, ни с кем не говорила, как будто никого не узнавала, но вдруг пришла в себя, как очнулась. Сделалась спокойна, как будто даже светла.

– А что же мы по осени будем делать с яблоками? – с ложным рвением спросила Марья Степановна. – Погреба полны и вареных, и моченых – четыре бочки стоят еще с позапрошлого года. Как ты считаешь, Петр Семенович?

Он посмотрел на нее жалким взглядом.

– Мусечка, ну прости меня! Осерчал я совсем, и нервы под осень ни к черту. Ну полно гневаться.

– Так давай велим собрать еще неспелый штрифель, – словно прозрев, предложила она, – сделаем моченый, зеленоватый он даже лучше выйдет. А старые бочки я отдам людям, ты не возражаешь?

– Прости меня! – совсем расквасился Петр Семенович. – Я же любя, любя! Думаешь, легко мне было все эти годы вот так рядом с тобой? Я же совсем себя поедом съел.

– Или ты не будешь больше моченые? Из-за водянки, да? Так ты не пей на ночь чаю, ты же пока полсамовара не выдуешь – спать не идешь.

– Простила? – с глухой надеждой предположил он. – Меня, старого дурака, простила?

– Ничего не поделаешь, раз есть урожай, то мы должны его убирать. А как же? Как сгноить такую красоту?

Она потянулась рукой к зеленому кислому яблоку, откусила его и, плохо прикрывая набитый рот, принялась жевать.

– Не простишь? – почти взвыл он.

Потянулся рукой через стол, поискал глазами выражение на ее лице.

Но лица не было.

Обычное белое пятно, которое он подслеповатыми глазами привык видеть перед собой.

Без бровей, глаз, линии носа, губ – только овал, общее очертание, неотличимое от любого другого овала, любой другой линии горизонта.

Укус Софы: рассказ писателя N

Девица одна, из дворянок, лет эдак пятнадцать назад рассказывала мне случай из ее детства, который чрезвычайно меня поразил. Чем, собственно? Разве мало видали мы душевных терзаний, в особенности со стороны детских, совсем еще не тронутых душ? Превеликое множество, и среди них такие, что содрогнешься безвозвратно. Но тут история особенная: растление происходило через предмет сугубо научного свойства в буквальном смысле этого слова. Слыхано ли дело, чтобы развращение постигало от занятия геометрией или естественной историей?

Давеча прочел я в «С.-Петербургских ведомостях» о необыкновенном научном успехе этой барышни, и с удивительной ясностью передо мною предстал тот вечер и тот рассказ. Свершения ее блистательны: Софью Корвин-Круковскую, ныне по мужу именуемую Ковалевской, избрали в Московское математическое общество, присвоили приват-доцента – первой, первой женщине во всей Европе. Но отсутствие робости и кротости в характере – еще не основание, чтобы вскочить в бурлящий котел человеческих страстей. СК жила и живет с ошпаренной душой, еще более неприкрытой и беззащитной, чем у иных тихонь.

Через полгода я сватался к Анне Васильевне, Софьиной старшей сестрице, да и глупо. Наскочил, не поразмыслив, и вообще, незачем было. Но не в том сейчас сюжет. В Соне. В яростности ее. Шел я тогда от их дома на Васильевском к себе на Малую Мещанскую – не ближний свет – и все перебирал, как четки, слова ее, все спрашивал себя, отчего так мутна моя душа, и вот только теперь понял.

Когда я познакомился с сестрами Анной и Софьей, Софе было семнадцать лет, а говорила она о дальнем детстве – своих двенадцати. Чистый с виду ангелок, но с коготками и с инфернальными страстишками. «Откуда?» – задался я вопросом при первом же взгляде на нее. Миловидна: круглое лицо, обрамленное парой витиеватых локонов, blonde, – но во взгляде виден излом и способность надело.

Первый мой визит к ним прошел прескверно. Явился я для знакомства с Анной – ее старшей сестрой, та представила в «Эпоху» рассказ и повесть, очень недурно и живо написанные. Разговор шел натянуто, их maman не оставляла нас ни на минуту – сколь все же нелеп этот предрассудок, требующий постоянной и удушливой опеки о крайне условных и по сути никчемных politesses. От стесненности перед глазами моими почти все время скакали мушки, и я твердо решил уж больше не ходить к ним. Но по возвращении у меня случился криз, я пролежал четыре дня и намерение свое переменил: увеселения после сброшенной глыбы романа о преступлении прописаны мне со всей серьезностью ордонанса; доктор мой, толстый и седой Герценштубе, подергивая головой, повелел принимать «разгрузочные впечатления», оттого я и подстегнул себя: отправился в ответ на вторичное приглашение как миленький.

И тут Софа, словно желая вознаградить меня за неловкость первого знакомства, пропозирует: не желаете ли послушать мою историю из детства? Ох, внутренне простонал я, сколь же слушать мне откровения барышень? Но из приличия кивнул.

– Жили мы тогда, – начала Соня, – почти постоянно в нашем имении Полибино Витебской губернии. Временами нас навещал дядя – старший брат моего отца Петр Васильевич, – и очень я была к нему привязана. Дядюшка представлялся нам всем существом в полном смысле слова не от мира сего. Хотя, будучи старшим в роде, принужден был изображать главу семейства, а выходил один смех: каждый, кому только вздумается, помыкал им, и первая – моя гувернантка, и все в семье так и относились к нему, как к старому ребенку.

– Он был холост? – поинтересовался я.

– Говаривали, – ответила Соня после паузы, – что супружницу убила прислуга из ненависти, очень уж жестока она была и несправедлива.

– Сонечка, не черни родню, – одернула ее Анна. – Прислуга вечно рассказывает небылицы. Но что правда, был он вдовец.

– История ведь будет с плохим концом? – осторожно предположил я. Краем глаза я заметил, как сестры переглянулись.

Софья продолжила о дяде, и я живо представил его себе с ее слов: ленив, тяжеловесен, большеголов, чтение до одури, до запоя, красные растертые глаза, перхоть на засаленном вороте. Ну-ну. Вот он с хрустом поднимается из пыльного кресла в дубовой библиотеке, шуршит газетой, ругает каналью Наполеошку, чертыхается на Бисмарка.

– Политика делала его кровожадным, – уточняет Софья. – Заслышав о злодеяниях деятелей, он принимался трясти большой головой, беспощадно фантазировать, воображая нелепые казни для преступников. Но длилась его отвага недолго, он быстро стихал, всегда внезапно, лицо его изображало вдруг смущение и раскаяние, особенно когда наша общая любимица левретка Гризи принималась скулить от его речей, а такое случалось нередко.

– Но какой у него был взгляд? – поинтересовался я.

– Большие глаза, черные, влажные, – ответила Софья. – И вот еще одна его черта: он, бывало, пожалеет кого-то и тотчас забудет об этом. Во второй раз никогда не спросит, а человек, особенно в несчастье, ждет! Дядюшка также чрезвычайно был увлечен и журнальною наукой. Всякий раз сведения из недавно прочитанного превращали наши мрачные обеды в увлекательнейшие беседы.

– А читали ли вы, что Поль Бер понаделал искусственных сиамских близнецов? – с жаром вопрошал дядюшка. – Срастил нервы одного кролика с нервами другого. Вы бьете одного, а другому больно. А? Каково? Вы чувствуете, чем это все пахнет?

Я живо вообразил себе эти трапезы. Теперь уже было ясно: дядюшка – утонченный и хитрый душегуб, и история с его женой – не россказни кухарки, а подлинная и многое выдающая правда.

Во время рассказа Анна многажды пыталась перебить младшую сестру своими добавлениями, но та словно не замечала ее попыток. Софья неслась по своим воспоминаниям, как на санях с ледяной горы, уже не видя нас, и я ощутил необычайный прилив сил – прав был мой доктор, отвлечение дает иногда более, нежели даже самый утонченный препарат. Но, значит, вот какие у сестриц отношения! Позволяет себе не замечать ее! Воображение правит ею, а не комильфотность! Опаснейшее свойство, чистое погубление души.

После истории о близнецах Сонечка внезапно поднялась из кресла и заходила по комнате. Поскольку она была увлечена рассказом, я позволил себе всмотреться. Выгнутая спина, шея с показавшимися красными пятнами, болезненный блеск в глазах, пальцы стиснуты до синевы – еще немного, и она дошла бы до исступления, если бы в комнату не вошла их мать, отчего наша parleuse[1] очнулась и села на прежнее место. «Неужто истерия?» – успел подумать я перед тем, как начать раскланиваться.

Как и в первый раз, maman силилась завязать интересный разговор, ничуть не заметив, что в комнате что-то происходит. Как и в прошлый раз, робея и конфузясь, она подыскивала слова для того, чтобы выразить свое восхищение моими сочинениями и предложить мне вопрос поумнее. Но и я, и дочери отвечали ей односложно, и она настаивать не стала, предоставив нас нашей беседе.

Когда за maman закрылась дверь, Анна заулыбалась странной улыбкой: вам интересны тайны детской души, не так ли? Замечали ли вы, как дети бывают порочны в своих не только фантазиях, но и действиях? Я рассмотрел Анну повнимательней: вот и в ее душе сейчас происходит недюжинная борьба – младшая берет все внимание на себя, а каково ей, бедняжке, к которой соблаговолил заглянуть настоящий писатель!

Говорила Соня негромко, но отчетливо, продолжая ходить взад-вперед.

– И вот, когда я подросла, дядя принялся говорить со мной о науках, рассказывать про инфузорий, про водоросли, про образование коралловых рифов. Дядя сам не так давно вышел из университета, так что все эти сведения были свежи в его памяти. Я слушала его, широко раскрыв и уставив на него глаза.

– Но замечал ли он это ваше восхищение? – полюбопытствовал я.

– Не знаю, – сказала Сонечка задумчиво, – я не размышляла на этот счет.

– Вы уже знаете эту историю? – осведомился я у Анны Васильевны. – Или весь этот турнюр вы, как и я, слышите впервые?

– Слыхивала, но не так подробно, – отчего-то умильно проговорила Анна. – Сестра моя – беспримерный талант, и решительно во всем, теперь я это отчетливо вижу. Какая наблюдательность, какие детали! Не желаете ли записать?

Я отчего-то затряс головой. С одной стороны, я устремлялся к финалу, понимая, что история обещает быть волнительной, с другой стороны, я искренне жалел беспощадно задавленную Анну.

Словно прочитав мои мысли, Анна Васильевна отчего-то хрипло воскликнула:

– Соня, я думаю, тебе надобно закруглять рассказ, видишь, нашему гостю не по себе?

Мысли мои ходили от Сони к Анне. Жалость к обеим сестрам сменилась естественной реакцией на их свежесть и молодость. Я уже представлял попеременно то ту, то другую в своих объятиях – грешен человек. Мне, сорокашестилетнему старику, такие фантазии были особенно приятны, но в последние годы воображение мое пожухло, неизменно омрачая его полеты видениями смертного одра и мучительной агонии. В этот раз сбоя не было, я хотел знать продолжение и с жаром внимал каждому слову Софьи Васильевны.

– И вот, – продолжала Софья, странно взмахивая рукой при окончании фраз, – каждый вечер после обеда и мама, и папа отправлялись вздремнуть с полчасика, а дядюшка усаживался на мой любимый диванчик, брал меня на колени и начинал рассказывать про всякую всячину.

– На колени? – нервно уточнила Анна. – Не знала об этом.

– Он предлагал и другим детям послушать, – беззаботно ответила Соня Анне и махнула рукой. – Ты же тогда, Аня, отказалась слушать дядю, боясь уронить свое достоинство, не так ли? Ты же тогда уже соскочила со школьной скамьи – и не возжелала снизойти. Брату тоже сделалось скучно после первых пяти минут. Припоминаешь?

Мне захотелось как-то защитить Анну, но я не нашелся что сказать.

Соня продолжила, словно не заметив нервности сестры.

– Как же я полюбила эти наши «научные беседы»! Моим любимым временем из всего дня были те полчасика после обеда, когда я оставалась наедине с дядей. К нему я испытывала настоящее обожание; откровенно признаться, детскую влюбленность, на которую маленькие девочки гораздо способнее, чем думают взрослые. Я чувствовала какой-то особенный конфуз всякий раз, когда мне приходилось произносить дядино имя, хотя бы просто спросить, дома ли дядя. Если за обедом кто-нибудь, заметя, что я не спускаю с него глаз, спросит, бывало: «А что, Софа, видно, ты очень любишь своего дядю?» – я вспыхну до ушей и ничего не отвечу.

Теперь уже я был вынужден подняться, ясное видение порока вызвало во мне внутреннюю дрожь и запросило движения. Гостиная, где мы сидели, была темной и просторной, шагов двадцать в длину, с абажурами и портретами по стенам, которые в мерцании свечей и каминного пламени, казалось, скривлялись при одном только упоминании плотских чувств. Я поймал на себе внимательный взгляд деда девушек – генерала от инфантерии Ф.Ф. Шуберта, известного своими достижениями и в математических науках, и мне привиделось, что он нехорошо подмигнул мне.

Я спрятал глаза в пол и почувствовал, что лучше мне сесть назад в кресло, так дурно мне сделалось. До чего бы дошло дело без гувернантского дозора? Испарина, покрывшая мой лоб, была любезно замечена Анной, и она, смягчившись после недавнего раздражения, предложила мне воды, позвонила в колокольчик и отдала распоряжение.

Я пил и краем глаза глядел на нее: до чего же дотерпелась, бедняжка, что стала сочинять и втайне посылать мне свои повести? И не написала ли она чего-нибудь о сестре?

– Однажды, в то время, когда дядюшка гостил у нас, – продолжила Сонечка свой рассказ, – к нам приехали соседи-помещики с дочкой Олей. Ее привозили к нам не очень часто, зато оставляли на весь день, иногда даже она у нас ночевала. Она была девочка очень веселая и живая, но характеры наши и вкусы были несхожи, и настоящей дружбы между нами не существовало.

Когда я увидела Олю, первою моей мыслью было: «Как же будет после обеда?» Главную прелесть моих бесед с дядей составляло именно то, что мы оставались с ним вдвоем, что я имела его совсем для себя одной. Неужто присутствие глупенькой Оли все испортит?

– Но как вы, Сонечка, объясняли себе эту острую потребность в сугубом tête-à-tête? Ведь каждый мог нарушить его и причинить вам боль? – спросил я.

– Вы угадали, – тихо сказала Соня. – Каждый день я шла словно босыми ногами по углям.

– Мерзавец, – вырвалось у меня, но, по счастью, ни одна из сестер моего возгласа не заметила: окна гостиной выходили на улицу, к парадному подъезду именно в эту секунду подкатила карета с гостями к генералу – их отцу, гости вышли и принялись шумно толковать о каком-то предмете, заглушив мой почти что вопль.

– И что же вы сделали? – спросил я шутливо у Софьи, когда за окном стихло. – Не отравили же вы ее?!

– Скрепя сердце я открылась подруге, сказав: слушай, Оля, давай я буду весь день играть с тобой и делать решительно все, что ни захочешь. Зато уж после обеда, сделай милость, уйди ты куда-нибудь и оставь меня в покое. После обеда я всегда разговариваю с моим дядей, и нам тебя совсем не надо!

Оля согласилась, и я в течение всего дня честно исполняла роли, которые она мне назначала, из барыни превращалась в кухарку и из кухарки в барыню по первому ее слову. Наконец позвали нас к обеду. Я исподтишка с беспокойством поглядывала на свою подругу, выразительными взглядами напоминая ей наш договор. Сдержит ли она свое слово?

– Можно вообразить, что ты всегда держишь свои обещания! – внезапно перебила ее Аня.

Я непроизвольно развел руками. Получился неожиданный властный жест, в ответ на который Анна отчего-то кивнула.

Но Соня не обратила внимания на выпад сестры, она опять неслась вслед за своими воспоминаниями. Прибавлю от себя, что в эту минуту я невольно восхищался обеими барышнями: и безоглядно, безоговорочно открывающей себя Соней, и Анной, показывающей свой излом не менее откровенно и с не меньшим достоинством.

– После обеда я, по обыкновению, подошла к папеньке и маменьке к ручке, а потом протиснулась к дяде и ждала, что-то он скажет.

С этой минуты Соня рассказывала но ролям, искусно имитируя голоса.

– Ну что, девочка, будем мы сегодня беседовать? – басила она от лица дяди.

И вот я вообразил Соню, прыгающую от радости, она весело ухватывается за его руку, собираясь уже идти в заветный уголок.

– Но вдруг я увидела, – почти что проревела Соня, да так, что мы с Анютой вздрогнули, – что вероломная Оля тоже направляется вслед за нами. Неужели мои уговоры только раззадорили ее интерес?

– А можно и мне пойти с вами? – проговорила изображаемая Ольга. – Ее бессовестные голубые глаза были полны таким умилением, что дядюшка начал таять, как кусок сахару, положенный в кипяток, – отметила Соня.

– Разумеется, можно, милочка, – пробасила Соня за дядю. И она показала, как он любовался Олиным хорошеньким розовым личиком и ее бесстыжими голубыми глазами! Соня пыталась его уговорить, мол, Оля все равно ничего не поймет, давайте не брать ее на разговор.

– Ну, так мы будем говорить сегодня о вещах попроще, так, чтобы и Оле было интересно, – невозмутимо ответил дядюшка устами Сони, добродушно, как ни в чем не бывало.

Он взял обеих девочек за руки и направился с нами к дивану. Соня опять заходила по комнате.

– Постижимо ли это уму – он будет говорить для Оли, соображаясь с ее вкусами и ее пониманием, – это ли не пытка??! Ведь он – мой! Дядюшка мой!

– Ну, Софа, полезай ко мне на колени! – сказал дядя, понизив голос. Он как будто и видеть не хотел моего дурного расположения духа! Я с горечью отказалась, отошла в угол и надулась, – призналась Соня.

Дядя посмотрел на меня удивленным, смеющимся взглядом. Понял ли он, какое беспощадное ревнивое чувство шевелилось у меня на душе, и захотелось ли ему подразнить меня – я не знаю, но он вдруг обратился к Оле и сказал ей: «Что ж, если Соня не хочет, садись ты ко мне на колени!»

– Вам, должно быть, сделалось очень горько, но вины вашей нет, – поспешил я утешить ее. – Маленькое сердце обиженной девочки способно на очень многое.

– Прекратите, – почти вскрикнула Анна. – Софа, кончай же скорее свою histoire horrible[2], нету более сил слушать тебя!

– Оля не заставила повторять приглашение дважды, – вдруг затараторила Соня, – и, прежде чем я опомнилась, она уже оказалась на моем месте у дяди на коленях. Мне буквально показалось, что земля ушла из-под ног. С широко раскрытыми глазами глядела я на мою счастливую подругу, сложившую свой маленький ротик в уморительную гримаску. Вся она раскраснелась, даже шейка и голые ручонки стали пунцовыми.

– Но сколько ей было лет? – не удержался я.

– Девять. Меня точно подтолкнул кто-то. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я вдруг, неожиданно для самой себя, вцепилась зубами в ее голую, пухленькую ручонку, немножко повыше локтя, и прокусила ее до крови.

– Гадкая, злая девчонка! – напутствовал меня, выбегающую из комнаты, рассерженный голос дяди.

– Вас, должно быть, страшно наказали, – промолвил я после долгого молчания.

– Отнюдь, – покачала головой Соня, – я проплакала весь вечер в комнате няни, Ольгу в тот же вечер увезли, а наутро все сделали вид, что ничего не произошло.

– А что же дядюшка? – воскликнул я.

– А ничего, – констатировала Сонечка, – был и есть. Но тогда все померкло для меня: и интерес к естественным наукам, и походы в библиотеку, и светлый образ дядюшки. Я начала интенсивнее заниматься математикой. В ней он не разбирался.

Все ждали моего вердикта, но его не последовало. Я, скомкав конец беседы, торопливо раскланялся и выбежал на холодный воздух. Я бесконечно был впечатлен, но не самим ничтожнейшим происшествием – кто в таком нежном возрасте не царапал в кровь или не волтузил обидчика, – а Сонечкиным глубоким переживанием, постоянно питаемым болезненной фантазией, столь необходимой для гениальности. Несомненно, она была растлена мерзавцем дядюшкой, растлена интеллектуально, духовно, – оттого-то так бурно и вырвался из нее дьявол ревности, но она сумела пройти по краю бездны, пройти, вместив ее в себя, а не обрушившись в нее. Я острейше ощутил, что память об этом детском вожделении не в последнюю очередь сформировала ее, – и кто знает, не погас бы ее математический дар без этого потрясения? Премного за мою долгую жизнь размышлял я о порочности семейных идиллий, глядя на альбомчики с душещипательными фото. Впрочем, сюжет сей сейчас в большой чести, если не у нас, так у европейцев, и гнаться мне за ним смысла не было.

Сегодня, по прошествии стольких лет, жалею я лишь об одном: что по недостаточной чуткости не углядел, прошел мимо иной, чем мы привыкли, великой красоты – красоты умственной, сбитый с толку чувством к Анне. Сонечкина душа пронеслась мимо меня неразгаданной. Но этот сломанный цветок, напитанный соками таланта, стал стремительно расти в новом, неслыханном в наших семьях направлении – и дал плоды удивительные, поразительнейшие, которые, без сомнения, окажутся привлекательными для многих трепещущих женских душ и, вполне вероятно, дадут им спасение.

Танатос-spa

– Как с акциями «Стил»? – спросил Смирнов, входя в приемную и ослабляя узел на галстуке.

С утра он затянул его так, словно хотел удавиться. Опрокинул по дороге в ванную стакан с барной стойки – распять дизайнера! – наступил на осколок, запрыгал на одной ножке, оставляя кровавый, похожий на отпечаток куриной лапки след. В ванной залил одеколоном и залепил. Не дохнуть же от заражения крови?! Надо иначе. В ванную при спальне он идти не хотел, там были Наташины духи, Наташины кремы, серебряный стакан с кисточками, халаты, один шелковый с красным попугаем на спине. «Жить с тобой не хочу больше ни за какие деньги, – выводил ее аккуратный, красивый, среднего размера почерк с завитками у “д” и “л”, – будь ты проклят, Смирнов, импотент хренов!» Лежало на подушке. Будто она шмальнула, но промахнулась. Черт с ней, буквально. Черт с ней заодно. Утаскивает с этого света на тот когтистой лапой. Не за что ухватиться, везде дыра. Словно дышит кто-то в спину. Когда подозревали у него рак простаты пять лет назад, она исхлопоталась, исстаралась, рассыпалась в тысяче мелких и крупных забот, а тут – навылет. Ты навылет, Смирнов!

И не в том дело, что обвал. А в том, что незачем вставать, не хочется. Кончился завод у зайки, не бьет больше в барабанчик, не прядет ушками. «Кончиться может доска!» Вот именно, кончилась. И ладно – кредиторы, журналисты, смешки в спину. Запьем, заедим. Ну что, не было этого раньше, в девяностые, нулевые? Но тогда шерсть была дыбом, а сейчас нету шерсти, повылезла, и деньги не радуют, и их отсутствие не бодрит. Конец сценария. Жирная точка, ХХХХХХ.

– Пятьдесят девять с четвертью, – ответила одна из двенадцати секретарш в приемной, именуемой у него, на манер кремлевской, «номер один».

В щелканье мышек и клавиатур ему померещился джазовый ритм. Он не выносил джаз, считал его галиматьей для черных. Как будто резкий порыв ветра качнул штору, и белый июньский луч рассек приемную по диагонали, но откуда тут ветер, ведь в «Москва-Сити» окна не открываются, да и жалюзи – не занавески… Глянул в окно: небоскребы и кусок кольца, забитого машинами. Отвернулся. Затошнило. Телефоны девиц шипели и щелкали без умолку, экраны в приемной и у него в кабинете показывали одно и то же – котировки, колонки цифр, ползущие, как змеи, снизу вверх.

– Ну как «Стил»? – снова спросил Смирнов.

– Пятьдесят девять, – ответила Линёва, старшая по сегодняшней команде секретарей.

Она на минуту перестала что-то печатать и подняла глаза на молодого француза, недавно нанятого Смирновым управляющим. Он вошел в приемную с каменным лицом и, увидев Смирнова, стиснул голову руками.

– Merde! – завыл он. – Merde de merde et tas de merde!!![3] — Линёва отметила, что он забыл застегнуть ширинку – виднелась полоска красных шелковых трусов. Плохой знак, подумала Линёва, он всегда такой напомаженный.

– А «Кэнникот»? – спросил Смирнов.

– Двадцать восемь, – сообщила Линёва.

За дверью послышался громкий свист с причмоком – так обычно чихал Гарри Купер, финансовый директор корпорации. Через минуту он стоял в приемной с красным, как свекла, лицом и совершенно мокрой рыжей бородой и бакенбардами. Пот катился по его лицу, и он уже даже не трудился вытирать его таким же мокрым платком, судорожно зажатым в кулаке.

– Вы больны? – поинтересовалась Линёва. Тот факт, что Смирнов несколько лет назад спал с ней, позволял ей говорить с менеджментом на равных.

– Криз, – отрезал Купер. – Едва жив.

– Пошли в кабинет, – сказал Смирнов. Войдя, плеснул всем коньяку.

– Цирк! – прошептал Купер. – Обвал на сорок шесть процентов. Я бы казнил аналитиков на площади.

– Да, это кризис! – сказал Смирнов и вышел в апартаменты при кабинете. Затошнило опять. Еле добежал до туалета.

– Погорел, бедняга! – произнес Гарри Купер.

– Да, – кивнул француз, – он влил последние деньги. Мне рассказала Natacha. Она ушла от него, нету больше смысла… Ты, Купер, по своим старым клиентам информацию распространил? Может, кто купит его по дешевке?

– С русскими больше никто не хочет, – отрезал Купер. – Покупают без разбора, а потом – пулю в лоб. Невозможно. На прошлой неделе сколько было случаев?

Француз почему-то улыбнулся, и крошечный его подбородок совсем ушел вниз, за кадык. Куперу показалось даже, что у него нет половины лица.

– Линять пора, – вздохнул Гарри. – Пойду я. И ты иди, выруби телефон, мой тебе совет.

Он вышел из кабинета и сел в лифт с красивыми бронзовыми дверями стиля ар-нуво, купленными Смирновым несколько лет назад на аукционе в Лондоне за бешеные деньги. В нем ехали начальник кадровой службы и его секретарша, для которой этот лифт был не по чину.

– Down, – скомандовал Купер лифту.

– Как «Стил»? – спросили кадровики почти хором.

– Пятьдесят девять, – ответил Купер.

Смирнов, вернувшись в кабинет, обнаружил его пустым. Стаканы, мокрый платок на столе, и никого. Да и слава Богу. Пусть проваливают, пусть черти их сожрут, распухли здесь, разжирели, как черви, презентациями обложились. Thank you for your attention! Смайлики, а не мужики.

Он вышел на набережную и зашагал куда глаза глядят. Зелень, небо, река – утешающая формула, в такт шагам. Увидел вход в метро. Сколько он не был в метро – двадцать лет, двадцать пять? Он нащупал в кармане монету, подошел к окошку, протянул: «Один билет!» – «Молодой человек, – закричал ему в лицо динамик, – билет пятьдесят рублей!» «Пятьдесят?» – изумился Смирнов. Он помнил по пять копеек.

С собой у него был только кошелек с кредитками.

– А где здесь банкомат?

– На той стороне улицы, – ответили хором динамик и женщина в линялой зеленой ветровке, что стояла за ним и пахла потом.

Смирнов застонал.

– Вот, возьмите, – перед его носом возникла пятидесятирублевка.

Он повернул голову. Бледное лицо. Волосы, растрепанные ветром. Морщины у губ. Улыбка. Очки. Он взял, не поблагодарив от растерянности. Пошел к эскалатору, остановился, набрал маму.

– Мам, у тебя пенсия какая? Официальная, я имею в виду. Двенадцать тысяч?

Смирнов катался по Кольцевой и изо всех сил тужился вспомнить молодость. С усилием, с которым в детстве допиваешь горькое лекарство, под уговор: допей, мой хороший, и тебе легче станет. Но воспоминания не вылезали, никак не получалось преодолеть себя, все было тошно: и эти пышнотелые станции с фигурами и мозаиками, и эти люди с наушниками, и объявления на стенах. Потом кто-то рявкнул на него, что хорошо бы женщине место уступить, и он нехотя поднялся, желая только одного – в морду дать. Мать только жалко, не переживет она. Ну, оставил я ей денег, но кто утешит ее?

Он вышел на «Парке культуры». Зашел в кафе, полное молодняка. Какие они все-таки уроды: пирожные жуют, в айфончики пишут. Ничего с такими не сделаешь, не построишь Днепрогэс. Заказал кофе.

– Не завтракается одному? – участливо пошутила официантка.

– Жена уехала, – виновато сказал он. – В командировку.

Заплатил картой. Как долго осталось до ареста счетов? Выходя, взял газету, развернул. «Спиридонов вышел из окна своего кабинета». В соседней башне у Спиридонова два этажа. Значит, вышел с тридцать второго? Его чуть не сбил с ног студент с рюкзаком, волосатый, в очках, он входил в кафе, в ушах у него играла музыка, очки после дождя, зарядившего было, запотели. «Ты, идиот! – заорал студентик. – Растопырился!» Странное слово, подумал он, но увидел, что это был вовсе не студент, а старик, запущенный, вонючий, в резиновом рваном плаще, и охранник уже выталкивал его прочь, слегка попинывая коленкой.

А если и правда с двадцатого этажа, прикинул Смирнов. Сколько секунд будешь лететь – три или четыре? Но если не сразу умрешь? Представил себе кровь, переливчатую слизь, хрипы, торчащую из бедра кость, брызнувшие мозги. Он шел по Комсомольскому, слушая свои шаги. Поставил свечку в церкви, помолился как умел, с удивлением увидел икону, кажется, Марию с младенцем, всю увешанную золотыми кольцами и браслетами, изумился, хотел было оставить ей свои часы, но осекся. У Христа было злое маленькое личико, и Смирнов прочел молитву еще и еще раз, стараясь успокоиться, опереться на нее, как на ходунки, но ничего не получалось, он шатался, подскальзывался, опрокидывался навзничь.

Дошел до Новодевичьего, изумился красоте пейзажа: стена, деревья с колышущейся кроной, небо с идеальным облачком. Щелкнуть бы. Достал телефон. Осекся. Ну вот, нюни распустил, облачко решил сфотографировать. Плохи дела. Красота природы размягчает. Он давно заметил. Пион цвета бордо пахучий с голову младенца или наглая распахнутая сердцевина мальвы. Тут не было цветов. Тут колыхались кроны и звенели купола – так казалось, во всяком случае. «Жизнь небесная, жизнь земная», – пропел внутренний голос и ущипнул его изнутри за переносицу, отчего на глазах выступили слезы.

Побродив в Новодевичьем вдоволь, он углубился в квартал и вдруг почувствовал зверский, почти что животный по силе аппетит. Неужели молитва помогла и я опять задышу? Как в детстве: хочешь есть, значит, выздоравливаешь. Смирнов открыл первую же дверь, ввалился, вцепился руками в меню. Оладьи! Боже мой! Как же он захотел оладьи! С малиновым вареньем…

– Оладьи у нас на завтрак, а он кончился десять минут назад! – презрительно сказала официантка.

– Принесите, – взмолился Смирнов.

– Не могу, – отрезала она. – После одиннадцати не готовим.

Смирнов достал кошелек, порылся там, достал сто долларов.

– Оладьи, – повторил он.

– Не положено. И доллары мы не берем. И карты не берем. Только наличные.

Смирнов обшарил кошелек. Нет наличных. Потребовал начальство. Угрожал, хвалился знакомствами, орал. Тряс телефоном. Вышла старшая, зевнула. Нет наличных – подите прочь. Завыл. Выскочил на улицу. Побежал. Наткнулся на киоск. Шаверма, блины, сосиски, соки, кофе. Швырнул сто долларов: блинов! Быстро!

Он жрал блины руками, сидя на оградке газона. Жирные пятна от сметаны мгновенно облепили лацканы его пиджака, галстук, воротник. За ними последовали черные мухи, мелкие по началу лета и особенно назойливые. Смирнов обтер пальцы о брюки, выматерился и вызвал водителя.

Смирнов вернулся в кабинет под конец рабочего дня. Нет никого. Не о чем говорить. Вошел в кабинет, где было прохладно и пахло лавандой. Он сел за стол, разделся по пояс и увидел бархатный конверт, перевязанный голубой шелковой лентой, на которой красовалась большая сургучная печать. Хотел позвать Линёву, отругать за конверт, какого черта! Как они смеют класть мне на стол рекламный буклет?! Но передумал, взглянув на адрес:

«Танатос-spa, Баден-Баден». «Танатос-spa»?! Рядом с конвертом на столе была еще записка от руки, написанная Купером: «У нас маржин-колл по всем акциям. Как мне с вами связаться?» – «Никак, дурак!» – крикнул Смирнов в воздух и распечатал конверт.

SPA-ОТЕЛЬ «ТАНАТОС»

«Директор Генри Берстекер.

Дорогой господин Смирнов!

Сведения, которыми мы располагаем, позволяют нам надеяться, что наши услуги могут быть Вам полезны. В жизни даже самого мужественного человека порой бывает такое роковое стечение обстоятельств, что бороться дальше нет смысла и уйти, уйти с достоинством представляется единственным избавлением и благородным выходом из ситуации. Но как это осуществить? Один стрелялся да промахнулся, задел зрительный нерв и ослеп. Другой выпил снотворное, но ошибся дозой и очнулся дня через три разбитый параличом, с тяжелыми поражениями мозга, лишившись памяти. Самоубийство – это искусство, которое не терпит ни невежества, ни дилетантства, но научиться ему нельзя, нет возможности попрактиковаться. И тут приходят на помощь профессионалы из “Танатос-spa”.

Мы располагаемся на границе Германии и Франции в живописнейшем месте, в нескольких часах езды от известного каждому русскому Баден-Бадена. Расположены мы в уединенном месте в горах, столь надежно защищенном самой природой, что можно не беспокоиться за свою полную недосягаемость для внешнего мира. Мы предоставляем возможность уйти из жизни без всяких страданий и, смеем утверждать, без всякого риска. У нас работают лучшие специалисты, новые технологии и старые проверенные наработки к услугам наших постояльцев. На нас можно положиться, в минувшем году мы удовлетворили более двух тысяч клиентов.

Чтобы поселиться у нас, достаточно уплатить по прибытии сумму в размере пятидесяти тысяч долларов (наличные). Больше никаких расходов (к примеру, на чаевые) во время пребывания в нашем отеле, срок которого должен оставаться для Вас неизвестным, не предвидится. В эту же сумму включены расходы по похоронам и уходу за могилой.

Добавим еще, что “Танатос-spa” расположен в местности, отличающейся необыкновенной красотой. Чудесный парк особенно великолепен в июне. Наши розы окутают Вас волшебным ароматом, наши фонтаны усладят Ваш слух мелодичным журчанием. В Вашем распоряжении будет четыре теннисных корта, spa & beauty-процедуры, площадка для гольфа и огромный бассейн для плавания. Клиентуру отеля составляют лица обоего пола, принадлежащие к самому изысканному обществу, в интерьерах и манерах персонала сквозит утонченность и глубокое преклонение перед малейшим капризом гостя. Просьба к вновь прибывающим самим добираться до Баден-Бадена, где их будет ждать лимузин отеля. Просьба также сообщить о предстоящем прибытии мейлом, к сожалению, мы не поддерживаем телефонную связь с внешним миром. Наш адрес: thanatos_spa@bb.de».

Самолет до Франкфурта, казалось, не летел, а висел в воздухе. Несколько раз тряхнуло так, что душа у Смирнова ушла в пятки. Нет, так умирать он не готов. Да и готов ли вообще? В аэропорту все показалось ему праздничным, феерическим. Пенилось пиво, шипело на тарелках жареное мясо, вились крендели – умеют все-таки немцы любить жизнь.

Дальше он поехал поездом, а не на такси. Захотелось по-детски прокатиться напоследок. За окном мелькали поля и виноградники, на которых сновали рабочие – яркие скобы спин на фоне зеленых плотных лоснящихся листьев казались дизайнерской крапкой, призванной оживить пейзаж. Ему вроде стало полегче. Он то читал, то дремал. В соседнем купе ехали две хохлушки с орущими детьми, и он беззлобно думал: вот как хорошо, совсем простецкие девки, деревенские, а едут в бизнес-классе, должно быть, нашли себе щедрых мужиков… Его соседом по купе был темнокожий подросток весь в тату, наверное, чтобы прикрыть шрамы от оспин или фурункулов, кепка его была повернута козырьком назад, а на пальце сиял большой бриллиант. Он жевал жвачку и с остервенением пялился в окно. «Нервничает отчего-то», – подумал Смирнов почти сочувственно.

– Следующая станция – Баден-Баден, – сообщил проводник. – Нужна ли вам губка для обуви?

– Herr Smirnoff? – окликнул его носильщик, едва тот ступил на перрон. Он подхватил его чемоданы и поставил их на тележку к двум другим с наклейками, инициалами и золотым кантом. При чемоданах находились две белокурые девицы глянцевой внешности. Неужели туда же, отдавать концы?

Обе блондинки ответили ему серьезным и печальным взглядом и прошептали слова, которых он не разобрал.

Лимузин «Танатос-spa» нисколько не походил на катафалк, это был ярко-синий праздничный автомобиль, сверкающий, пышный. Внутри все было роскошно: и бархат, и грушевое дерево, и начищенный до блеска мельхиор, и слоновая кость на ручках и переключателях. Когда они выехали из города, Смирнов понял, что они движутся в сторону Шварцвальда, когда-то они были тут с Наташей. Очень быстро машина начала двигаться только вверх, его было затошнило, но ощущение это быстро прошло, он отвлекся на пейзажи и любовался ими, пока дорога не стала экстремальной, с отвесными скалами, поросшими лишайником ущельями, от которых захватывало дух. Все это утопало в серовато-голубой дымке то ли от костерков, которые жгли пастухи, то ли от тумана, который образовывался тут повсеместно от резкого перепада температур. Выше, над ними, сияло солнце, обдавая металлическим блеском и эти горы, и вереск, и речки, змеящиеся внизу, и дымку неясной этиологии, и его бледное лицо, прилипшее к окну: он сел на переднее сиденье, чтобы не стеснять девушек на заднем.

Шофер, толстяк со свистящим дыханием и базедовыми глазами, был одет в сине-серую форменную одежду

– Давно здесь служите? – полюбопытствовал Смирнов.

– Три года, – с улыбкой ответил тот.

– А пассажиры, которых вы привозите в отель, когда-нибудь возвращаются?

– Нечасто, – с некоторым смущением кивнул шофер. – Но все же и такое бывает. Вот я, например.

– Вы приехали сюда как… клиент?

– Слушайте, господин хороший, – сказал шофер, внезапно переменив тон, – я ведь рулю, а повороты здесь – сами видите. Угроблю и вас, и барышень, вы этого хотите?

Дальше ехали молча.

Через два часа шофер кивнул на силуэт «Танатос-spa».

Здание гостиницы было построено в стиле королевы Виктории: четкие пропорции и изысканный, сдержанный декор. Эркеры говорили об уюте номеров, выходящих на южную сторону, а значит, всегда залитых солнцем. Декоративные фризы на фронтоне, вертикальная балюстрада балконов. Лестницы и веранды обещали прекрасные уголки для свиданий, если таковые готовы будут приключиться. Но главное, конечно, парк с клумбами, фонтанами и умопомрачительными розами вдоль дорожек. Прибывших встретил портье-итальянец. Его гладко выбритое лицо показалось Смирнову знакомым. Вместе с ним в его памяти всплыли шумные улицы большого города, бульвары с тамарисками, зажигательная музыка.

– Я вас видел раньше? – сказал он портье.

– В Барселоне, сэр, в отеле «Ритц». Фамилия моя – Саркони. Вот анкета и договор, – Саркони протянул ему несколько зеленоватых страничек, – вы уж не обессудьте, здесь несколько длиннее, чем бывает обычно.

Странички и в самом деле содержали массу вопросов. Клиентам предлагалось в подробностях указать дату и место своего рождения, сообщить фамилии лиц, которых надлежит известить, если клиент станет жертвой несчастного случая.

«Просьба указать по меньшей мере два адреса родственников или друзей, а главное, переписать собственноручно на своем родном языке следующее заявление (форма А):

“Я, нижеподписавшийся,___________, находясь в здравом уме и твердой памяти, удостоверяю, что добровольно расстаюсь с жизнью, и потому снимаю с дирекции и персонала отеля «Танатос-spa» всякую ответственность за то, что может со мной случиться”…»

Директор спа-отеля Генри Берстекер, невозмутимый человек в очках с золотой оправой, очень гордился своим заведением. Он пригласил сюда прекрасного китайского массажиста, оборудовал несколько кабинетов для натуральных грязевых обертываний, внедрил самый прогрессивный метод лимфодренажа, построил отдельный корпус с бассейном для лечебной гимнастики.

– Вы владелец отеля? – спросил его Смирнов.

– Нет, herr Smirnoff, «Танатос-spa» – акционерное общество, но я автор идеи и по договору – пожизненный директор. У нас тут, знаете ли, ценят ноу-хау.

– И чего, никто не судится с вами? – полюбопытствовал Смирнов.

– А за что? Мы предоставляем нашим клиентам то, что они желают, и ничего больше! Да и власти заглядывают сюда крайне редко. Очень долго это плато считалось совершенно недоступным. Легенда гласит, что каждый, кто приходит сюда, погибает. Не много желающих, сами понимаете.

– И родня не поднимает скандал?

Директор почти оскорбился.

– Семьи наших клиентов исключительно рады тому, что нам удается так элегантно и ко всеобщему удовольствию разрешить проблемы самого деликатного свойства.

Наташа тоже будет исключительно рада, подумал Смирнов. Она элегантная женщина.

– Что касается заранее оговоренных пятидесяти тысяч долларов, – продолжил директор, – то прошу вас не отказать в любезности и по пути вручить их кассиру. Его кабинет рядом с моим. Вы же прихватили наличные? И да, не забудьте перед ужином сходить в спа! У вас как раз есть два часа. Обертывания и массаж водными струями с серебром дает такой цвет лица, так омолаживает, что вы станете ходить на него еще и еще. Мышечный тонус, хорошая работа кишечника, лимфодренаж… – слышал Смирнов спиной, спешно уходя по коридору в сторону лифта.

В номере сто тринадцать, пламенеющем в лучах великолепного заката, Смирнов не обнаружил никаких ужасных приспособлений.

– Когда подают ужин? – спросил Смирнов у лакея, провожавшего его в номер и застывшего у двери в ожидании дальнейших распоряжений.

– В восемь тридцать, сэр, – ответил лакей.

– Здесь принято переодеваться к столу?

– Большинство джентльменов следуют этому правилу, сэр.

– Хорошо. Я переоденусь… Распакуйте мои вещи и приготовьте черный галстук и белую рубашку.

Спустившись в гостиную, после скраба лица и массажа водными струями, помолодевший Смирнов и в самом деле увидал декольтированных дам и мужчин в смокингах. Первым к нему подскочил Берстекер:

– О, господин Smirnoff, я искал вас! Очень, очень рекомендую вам разделить ужин с одной из наших клиенток, миссис Кирби-Шоу…

Смирнов поморщился:

– Че-то не догоняю… Я ж не в Куршевель приехал.

– Миссис Кирби-Шоу сидит у пианино, посмотрите на нее. Чем черт не шутит? – тонко улыбнулся директор. – Приятного аппетита!

Она и впрямь была хороша. Темные волосы, уложенные мелкими буклями, тяжелым узлом спускались на затылок, открывая высокий лоб. Ореховые глаза. Раз есть деньги так держать себя, то почему вдруг ей понадобилось уходить? Она подняла на него глаза, и Смирнов поклонился.

Когда ужин, приготовленный мишленовским поваром и безупречно сервированный, подошел к концу, Смирнов уже знал – по крайней мере, в основных чертах – всю жизнь Клары. Она была замужем за шоколадным магнатом из Цюриха, богатым, добрым, но отчаянно нелюбимым. Полгода назад она бросила его и бежала с русским поэтом, с которым познакомилась в Нью-Йорке, когда приехала туда на модный показ. Она ушла от мужа, но молодой человек, приехавший за ней в Европу, узнав об этом, рассвирепел, избил ее и хлопнул дверью. Ему нужна была не она, а деньги ее мужа. Проплакав месяц, она запросилась назад, но муж не простил и пригрозил «голой по миру пустить».

– И чего, совсем не страшно помирать? – спросил Смирнов.

– Страшно. Но жить еще страшнее. А вы как попали сюда?

Выслушав до конца рассказ Смирнова, она отчитала его, как учительница начальных классов.

– Какое отвратительное малодушие! Умереть только потому, что ваши акции упали в цене? Через год или два, если только у вас достанет мужества жить, вы все это позабудете, может быть, даже восстановите то, что потеряли. Вам нужно найти любящее сердце, и все придет в норму, поверьте мне. Бывают такие женщины. Надо жить, – настаивала Клара. – Умереть каждый может, а вот жить…

– За полтинник? – удивился Смирнов. – Ну это все-таки не каждый.

– Вас очень скоро полюбит достойная женщина, – пела Клара. – Женщина, которая не побоится трудностей, которая рождена, чтобы спасать…

Смирнов глядел на ее розовую помаду, идеальный маникюр, любовался ожерельем из некрупных и прозрачных, как вода, бриллиантов, и на душе у него становилось трепетно и хорошо: а чем черт не шутит, вот девка… и холеная, и душевная… с горностаями…

– А вы не думаете, – спросил Смирнов, накидывая на плечи Клары горностаевый палантин, – что… уже этой ночью?.. Чик – и никакого больше чирик?

– О нет, – сказала она. – Вы же только что прибыли…

– А вы?

– А я здесь уже три дня.

Прощаясь, они договорились пойти после завтрака в горы.

Наутро, после ледяного душа, предвкушая удовольствие от завтрака и прогулки, Смирнов заметил, что, когда брился, улыбнулся себе в зеркало. Давно такого с ним не случалось, последние пятнадцать лет уж точно. В молодости бывало, а как разбогател – никогда.

Смирнов надел белый полотняный костюм, который они когда-то купили с Наташей в Форте-дей-Марми. У теннисной площадки он нагнал Клару Кирби-Шоу, она, тоже одетая в белое, прогуливалась по аллее в обществе двух молоденьких австриячек.

– Как вам спалось? – как можно учтивее поинтересовался Смирнов.

– Отлично. Вот, думаю, не примешивают ли к нашей еде снотворное?

– Да нет, – протрубил он. – Я сам спал как сурок и проснулся наутро в отличном настроении. Несмотря ни на что!

Обитатели «Танатоса» могли целый день наблюдать романтическую пару в белом. Они бродили по аллеям парка, любовались розами, шли мимо скал, вдоль оврага, то взявшись за руки, то отчаянно о чем-то споря. Когда начало смеркаться, они, обнявшись, пошли назад к отелю, и мексиканец-садовник деликатно отвернулся, чтобы не смущать их слишком уж откровенным рассматриванием.

После ужина Смирнов увлек Клару Кирби-Шоу в маленькую уединенную гостиную и весь вечер шептал ей что-то на ухо, держа за руку. Затем, когда она ушла к себе, решительно поднялся на этаж администрации и без стука вошел в кабинет Берстекера. Господин Берстекер проверял счета. Время от времени он брал красный карандаш и зачеркивал одну строчку.

– О, господин Smirnoff. Как же я рад видеть вас! Все в порядке? Вы довольны пребыванием?

– Я передумал, – сказал Смирнов. – Че там нужно подписать, давай переоформим…

Берстекер в изумлении поднял на него глаза:

– Вы говорите серьезно, господин Smirnoff?

– Ты думал, я оправдываться буду? Тебе неприятности нужны? И деньги мне отдай. Быстро, я сказал! Нау!

– Но сейчас уже вечер, – промямлил Берстекер, – касса закрыта. Давайте подождем до утра и на свежую голову все обсудим? Если вы, конечно, будете так любезны…

– В Гаагском трибунале обсуждать будешь, деятель! Завтра в восемь утра жду денег, за вычетами. Чаевые дам… Но ты смотри у меня, чертов банщик, а то я сам такую баню тебе устрою, что мало не покажется. Кровавую. Не пробовал для омоложения?!

Директор благодарно кивнул. Про баню он недопонял.

– Мы с миссис Кирби-Шоу уезжаем вместе, – гордо сказал Смирнов. – Сделайте чек-ап и ей.

– Как угодно, господин Smirnoff, – закивал Берстекер. – Мы работаем для вас!

Как только звук удаляющихся шагов стих, директор нажал кнопку звонка и вызвал Саркони.

– Ночью подайте газ в номер сто тринадцатый. Часов около двух.

– Сначала усыпляющий?

– Не надо… Он и так будет спать отменно…

Едва портье вышел, в дверях показалась миссис Кирби-Шоу.

– Мне кажется, я заслужила похвалу, – сказала она. – Разве не красивая работа?

– Да, чисто и быстро… Я оценил.

– Значит, его – сегодня?

– Да.

– Жаль, – вздохнула она. – Такой импульсивный… Дикий. Огонь так и прет из него.

– Завтра у тебя еще один русский. Шестьдесят два года, стиральные порошки и детское питание. Меломан, любит оперу… Возьми свой гонорар.

Он протянул ей конверт.

– И все-таки жаль этого русачка, – сказала Клара. – Такая наивность души.

Когда она ушла, Берстекер взял красный карандаш и, приложив металлическую линеечку, тщательно вычеркнул из своего списка одну фамилию.

Примечания

1

Говорунья (фр.).

(обратно)

2

Ужасная история (фр.).

(обратно)

3

Говно, чертово говно и куча говна (фр.).

(обратно)

Оглавление

Кто боится смотреть на море

Двадцать писем Господу Богу

Ветер

Укус Софы: рассказ писателя N

Танатос-spa Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg