«Рыбы молчат по-испански»

Рыбы молчат по-испански (fb2) - Рыбы молчат по-испански 1265K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Надежда Марковна Беленькая

Надежда Беленькая Рыбы молчат по-испански

С любовью и благодарностью Ляле Костюкович за идею,

Юлии Добровольской за поддержку и понимание,

Борису Пастернаку за издание,

Галине Хондкариан за участие,

Любе Сумм за дружбу;

мужу, маме, детям – за терпение.

Эти события происходили на самом деле.

* * *

Когда на ранней заре Ксенин джип выехал из Москвы, его окружила такая непроглядная ночь, что Нина испугалась: как будто нырнули в подземный тоннель.

От темноты зрачки ломило, как зубы от кислятины.

И никакой надежды на свет в конце тоннеля – ни проблеска, ни полоски в небе, обещающей утро.

Только фары джипа освещают дорогу.

«Дэвид Линч, “Шоссе в никуда”», – вспомнила Нина.

Испанцы на заднем сиденье притихли, но Нина чувствовала, что они не спят.

Может, тоже думают про Линча.

Или про свет в конце тоннеля.

Роса протянула руку и осторожно коснулась Нининого плеча.

– Пожалуйста, – попросила она, – уточни у Ксении, сколько километров до Рогожина…

Нина вздрогнула – голос прозвучал неожиданно громко.

Перевела вопрос.

– Двести, – сухо ответила Ксения, не отрывая глаз от светового пятна впереди, похожего на желтую бабочку.

«Нельзя ее отвлекать, – подумала Нина. – Такая опасная дорога…»

– Прошлой зимой, – неожиданно заговорила Ксения, словно услышав ее мысли, – возвращаюсь вечером в Москву. С испанцами… Смотрю – впереди фура. Черная, страшная… Габаритные огни забыли включить, сволочи… Чуть не вписалась…

– Ужас… – сочувственно бормочет Нина. Она не знает точно, что такое «габаритные огни», но живо представляет черную громаду, о которую вот-вот разобьется маленький серебристый джип.

Светает – как будто в кювете с раствором медленно проявляется черно-белая фотография. Смутные очертания за окошком становятся более контрастными. Мрак отделяется от света, небо от земли. Зрачки уже не ломит от клубящихся пятен, и бабочка не скачет впереди так желто и ослепительно. Вот пробежала сосна. Стайка юных берез чуть не выскочила на дорогу – посмотреть, кто тут едет с московскими номерами? Мелькнул темный дом – так неожиданно, что Нина вздрогнула и обернулась, провожая его глазами.

Вдоль трассы с обеих сторон тянутся заснеженные поля.

– А ты вообще откуда? – спрашивает Ксения.

Она взбодрилась – видимо, напряжение ночной дороги слабело.

– В университете преподаю. На филфаке. Учусь в аспирантуре, – отвечает Нина, с трудом отрывая взгляд от плывущего за окошком пейзажа.

– А как меня нашла?

– Позвонила знакомая. Сказала, что ищете переводчика на два дня. Она сама собиралась поехать, но не получилось.

– Как зовут знакомую?

– Юля.

– Не помню такую…

– Может, ее тоже кто-то попросил.

– А как же университет?

– В смысле? Ах да – сейчас каникулы.

– Каникулы… Совсем про них забыла… Что-нибудь еще Юля твоя говорила?

– Ничего. Сказала только, что они ребенка усыновляют и нужен переводчик… А вы давно с испанцами работаете?

– Давай-ка лучше на ты. Работаю восемь лет. Сперва были американцы, теперь вот испанцы. Четыре переводчицы сменила… Ты им, кстати, скажи, что в департаменте нас сегодня принять не смогут. Перенесли на завтра.

Нина перевела. За спиной послышалось беспокойное оживление.

– Они спрашивают, разрешат ли им сегодня увидеть дочку.

– Нет, конечно. Без направления не пустят. Переночуем в гостинице, а с утречка сперва в департамент, потом в дом ребенка…

Пустынная трасса оживала. Впереди, грохоча и рассыпая снежную пыль, неслись грузовики. Давя на газ, Ксения обгоняла сонные легковухи – в основном «жигули», «нивы», одну разлапистую «волгу», такую грязную, что определить цвет было невозможно. Постройки вдоль дороги становились более основательными, деревянные избы сменились каменными домами. Неожиданно из-за угла вывернули рельсы, по ним навстречу проехал трамвай. Потянулась чугунная изгородь, за которой белел заснеженный парк с черными бутонами озябших ворон.

Мутные сумерки. Люди спешат на работу.

Таким Нина впервые увидела Рогожин.

* * *

Скажи, по каким местам пролегают твои маршруты – и я скажу, кто ты.

Что если, соединив все эти точки на карте, мы узнаем про себя что-нибудь особенное – увидим силуэт судьбы, тайный знак, которым каждый отмечен? У одного получится пентаграмма, у другого – треугольник, у третьего – квадрат, по равным сторонам которого человек носится всю жизнь как белка в колесе. Но скорее всего это будет цветок, чья сердцевина – какая-нибудь захудалая станция метро, где у человека дом, а лепестки – районы, куда он наведывается по работе или по какой-то другой надобности.

У одних – колокольчик, у других – ромашка, у третьих – гвоздика или чертополох.

Силуэт Нининой судьбы представлял собой трапецию, расположенную между четырьмя точками на карте Москвы. Конечно, время от времени появлялись новые маршруты, но это случалось нечасто, и поэтому на ее личной карте они были бы обозначены бледным пунктиром.

Ехать рано утром куда-то за двести километров по заснеженной трассе – ничего похожего в ее жизни еще не было, и Нина с любопытством рассматривала незнакомые места. Пригород остался позади, они оказались в центре. Пересекли мост, под которым белела замерзшая речка. Проехали по главной улице – разумеется, это была улица Ленина, которую в большинстве русских городов не успели, да и не собирались переименовать, – затем свернули в один из переулков, сделали круг и снова выехали к реке. Спешить было некуда, и, катаясь по городу, Ксения размышляла, как провести день.

– В общем, – сказала она, притормозив возле заведения с надписью «Пиццерия», – для начала позавтракайте. Гостиница забронирована, но не сидеть же в номере целый день. Тяни время, его у нас полно. Будут спрашивать – говори честно, что ничего не знаешь. Ладно, давайте.

Она махнула испанцам рукой и захлопнула дверцу.

Джип заурчал и, переваливаясь на темных волнах слежавшегося снега, покатил к шоссе.

* * *

Когда отдыхаешь после трехчасовой зимней дороги – на улице пасмурно, снег забился в протекторы и тает, круглая лужа расплывается возле ботинок, на столе кусок пиццы и кофе, а напротив квадратное во всю стену, от пола до потолка, окно – холодная с капельками воды стекляшка, – кажется, что мир – это то, что внутри: провинциальная кафешка со столиками. Обычная недорогая забегаловка, где народу полно, и все тихо гудят, как примороженные пчелы. В такой пиццерии каждому найдется место – представителям мелкого и среднего бизнеса, дворникам, уличным торговцам, студентам, менеджерам сетевого маркетинга, краснолицым деревенским здоровякам с большущими руками, тетке с комнатной собачкой, которая то и дело высовывает старушечью головку из сумки, и тогда тетка утрамбовывает ее обратно, нажимая сверху ладонью, как дрожжевое тесто в кастрюле.

На носу у дамы с собачкой – солнцезащитные очки, хотя солнца нет и в помине.

Пиццерия в центре Рогожина – это и есть весь мир.

Универсум. Ойкумена. Орбис-террарум. Эль-мундо.

В первую очередь, конечно, эль-мундо – с Ниной и испанцами, сидящими напротив.

А квадратное окно во всю стену – это как бы не мир, а нечто за его пределами. Аквариум для привлечения посетителей. Вместо воды – новенький снег. Вместо водорослей – деревья, белые, как будто их окунули в сметану. Вместо рыб – пешеходы и машины.

Нина осторожно разглядывает деревенских. Приехали в Рогожин по каким-то своим делам. Все-таки – крупный город, столица региона. Перед ними рюмки, наполненные чем-то прозрачным, а если внимательно приглядеться – отражение в каждой рюмке в точности повторяет пиццерию, Нину, испанцев, окно.

Все здесь какое-то странное, немного ненастоящее. Даже испанцы кажутся Нине особенными. Как бы не очень-то испанцами. Не вполне. Во всяком случае, они отличаются от тех, к которым Нина привыкла, пока жила в Барселоне. Конечно, Страна Басков – это тебе не Каталония. Роса почему-то отправилась в Рогожин в юбке, а не в джинсах, как путешествуют все нормальные путешественницы, и с накрашенным ртом – обычно европейки почти не красятся, тем более в дорогу, подрисуют изредка губы розовым, и все. А у этой две такие вишневые лодочки с темными бортиками. И зубы за ними мелькают. Белые. Бла-бла-бла – рассказывает Нине про свою испанскую жизнь.

Дует на остывающий кофе.

Белая сливочная пенка убегает от сложенного трубочкой рта на противоположный конец чашки, обнажая поверхность, черную, как зимнее море.

Еще чуть-чуть и выпрыгнет на блюдце.

Из-под чашки выползает пятно, расползается по салфетке.

В стеклянном аквариуме напротив – сумерки.

– Работаем в школе, – Роса откусывает пиццу и запивает кофе. – Я преподаю математику, а Хосе – химию. В основном дети иммигрантов. Арабы, марокканцы, но есть и литовцы, украинцы. Родителям кажется, что в Стране Басков устроиться легче, чем в Барселоне. Ясное дело, большинству не до математики.

Нина разглядывает Росу – красивые глаза, рот. Даже нос красивый. Нос в человеческом лице самая странная деталь, думает Нина: он неэротичен – да чего там, просто комичен, смешон. Зато стоит сосредоточиться и представить, что тебя окружают одни носы – и сразу становится весело! Важные птицы – задирают голову, кивают клювами. Но у испанки нос горделивый, тонкий, как породистый арабский скакун. Когда она говорит, кончик двигается вверх-вниз, и это завораживает, как будто перед Ниной отдельное разумное существо, а не просто чей-то там нос.

Супруг у Росы тоже тот еще фрукт – какой-то слишком внимательный и неулыбчивый для иностранца. Серый джемпер в ромбик и клетчатая рубашка. Молчит, буравит Нину глазами. Конечно, он еще ни разу не разглядывал русскую женщину вблизи. Сотрудницы консульства и обслуживающий персонал отеля не в счет. Нина – первая.

– Живем не в самой Памплоне, – продолжает Роса. – В поселке рядом. Вот, смотри…

Роется в сумке – такая лаковая дамская сумочка из кожзама, слишком кокетливая для европейской учительницы. Вытаскивает фотки, раскладывает перед Ниной.

– Наш пуэбло… Маленький городок, три тысячи обитателей. Ну да, по-вашему, наверно, деревня. А пятеро жителей уже погибли в терактах – одну я знала, торговка рыбой. Конечно, ужас. Передай мне еще кусочек пиццы, Хосе, кариньо… И что ты думаешь? – все поголовно поддерживают ЭТА! Мы с Хосе против – и представь, стыдимся об этом кому-нибудь сказать. А знаешь почему? Потому что ЭТА – национальный символ… Вот у каталонцев – Саграда-Фамилия, в Андалусии – фламенко. А Страна Басков? У нас – ЭТА. Нет, больше не надо – я по утрам мало ем…

– Правда, – Нина кивает.

Ей тоже при слове «ЭТА» вспоминается Страна Басков. И наоборот.

– У нас уже есть русский ребенок, – продолжает Роса. – Дочь, Эленита. Она из Новгорода. Очень переживает, что мы поехали в Россию без нее. Обещали взять с собой знакомиться с сестрой. А паспорт в марте истекает – с истекающим, говорят, нельзя. Первый раз слышу такую глупость! Ну ничего, – добавляет она. – Приедем в Россию летом на каникулы. Поживем в Рогожине, в Новгороде, будем гулять по старинным улицам, заходить в музеи, посещать рестораны русской кухни – пусть девочки попробуют «blini» и «borsh». Солнце – вот чего сейчас не хватает! Куплю себе платок с бахромой – «shal». Будем фотографировать монастыри, церкви с золотыми тыквами…

– С луковками, – машинально поправляет Нина.

– Что? – переспрашивает Роса.

Испанская «луковица» странно сочетается со словом «церковь».

– Золотые купола на церквях у нас называют луковками.

– А, – кивают испанцы.

– Послушайте, – внезапно говорит Нина. – Если вам понадобится переводчик или просто чтобы кто-то помог – звоните мне. Я оставлю свой телефон.

– Спасибо, – улыбаются испанцы.

– Я серьезно, – добавляет Нина. – Это не за деньги, понимаете? Бесплатно, как друг.

Друг – слово европейское. В России – знакомые, приятели, коллеги. По-испански все они – «amigos», друзья. Нина старается не употреблять лишний раз это непростое слово, но теперь ей нужно подчеркнуть, что она – своя, она сочувствует.

– Деньги за помощь не возьму, – поспешно добавляет она на всякий случай, чтобы они все поняли как надо.

Она не уверена, что Ксении по вкусу такие разговоры, и вообще – прошло слишком мало времени, чтобы сближаться с незнакомцами и предлагать услуги. Но Нину так умилил рассказ про русских сирот и золотые купола, что она не удержалась.

– Спасибо, Нина, – испанцы тронуты.

Пицца съедена, кофе выпит. А впереди еще целый день.

Звонит телефон. В трубке Ксения – она уже здесь. Нина не заметила, как серебристый джип причалил к тротуару.

Оделись, вышли на улицу. И тут же все рассыпалось – аквариум опрокинулся на них настоящей сыростью, всамделишным холодом, уличным шумом…

* * *

Центральная гостиница, куда их вечером привезла Ксения, представляла собой неряшливое строение с фасадом на вокзал.

Покормив испанцев ужином в гостиничном буфете, Нина взяла на рецепции ключ и поднялась в небольшой, пропахший куревом номер. Узкая кровать, стол, телевизор. Трубы отсырели и покрылись потеками ржавчины, в унитазе журчала вода, как в комнатном фонтанчике из тех, что продаются в цветочных магазинах, а в бачке что-то хрипло свистело. Под окнами тускло светили фонари. Улица выглядела уютной. Она была похожа на театральную декорацию. Казалось, где-то жгут костры, и от этих невидимых костров разливается мягкое оранжевое сияние. Над деревянными домами отвесно поднимался печной дым, сливаясь с небом, и казалось, небо стоит на столбиках. Нина открыла форточку, в которую ворвался ночной воздух. До нее донеслись звуки окраины, звон капель, падающих с крыш, шелест снега. Откуда-то прилетел собачий лай – издалека он казался почти нежным. Нина легла на кровать, привалилась спиной к твердой, как кирпич, гостиничной подушке и прислушалась.

День был долгим, пустым. Но он кончался. Его последние часы медленно ползли сквозь гостиничный номер, как огромный прохладный слизень – такие появляются летом после дождя на городских тротуарах.

Что же особенного в нем было, откуда взялась в Нине смутная непроходящая тревога?

Только много времени спустя она поняла, что это был за день. Оглядываясь в прошлое, она видела его как маленький стеклянный шар с домиками и снегом – снег лежит неподвижно, укрывая игрушечный город худым муравьиным одеялом, но стоит взять шар в руки – и взбаламученные снежинки взлетают и кружатся! Внутри шара скрывалось все Нинино будущее. Тысячи километром дорог, туго смотанные колесиком серпантина. Миллионы непривычных слов, которые ей предстояло произнести. Люди и события томились в его стеклянном толще, как спящие рыбины, закованные в лед.

И где-то в самом сердце шара крошечным иероглифом темнела смерть…

В тот вечер Нина еще не могла знать, что подходящий к концу зимний день был точкой невозврата.

Ни о чем таком она не догадывалась – ни о стеклянном шаре, ни об иероглифе.

Просто мерзла и тревожилась, привалившись к твердой гостиничной подушке.

Чтобы отвлечься и заглушить беспокойство, надела очки, вытащила из рюкзака вещи. Кипятильник, чашка, печенье в шуршащем пакете. Полотенце, зубная щетка. А вот и глянцевый журнал, который днем дала почитать Ксения, – увесистая скользкая книжища разъезжалась в руках, когда Нина торопливо пыталась свернуть ее цилиндром, чтобы запихнуть в рюкзак. Обычно такие журналы она не читала даже от скуки. В кровати перед сном, в метро, в универе в перерывах между занятиями – на любой случай жизни у нее было заготовлено серьезное, нужное чтение. Большой рюкзак – большая полноценная книжка, маленькая сумочка – Нина наскоро прихватывала какую-нибудь монографию с кафедры. Но в Ксенином журнале она еще днем обнаружила статью про Сальвадора Дали, о которой вспомнила только сейчас.

На развороте – репродукции известных картин: «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения», «Предчувствие гражданской войны». Все это Нина помнила наизусть. Пробежала глазами текст. «…Гала, – рассказывалось в статье, – произнесла незабываемую фразу: “Мой маленький мальчик, мы никогда не покинем друг друга”. В быту они оказались почти идеальной парой, как часто случается с совершенно разными людьми. Из парижанки, находившей удовольствие в развлечениях богемы, Гала превратилась в няньку, секретаря, менеджера гения-художника, а затем и в хозяйку огромной империи, имя которой – Дали. Гала транжирила деньги направо и налево и делала это очень весело…» И дальше в том же духе. Любое повествование о Дали казалось Нине поверхностным, едва ли не бульварным: его дневники были темой ее неоконченной диссертации, и она без подготовки могла рассказать больше, чем любой глянцевый автор. За несколько лет материалов накопилось так много, что тема расплывалась, казалась необъятной и к тому же все время норовила дать побеги самостоятельных сюжетов. Нина уже с трудом понимала, какое отношение к ней лично имеет это громоздкое сооружение, выстроенное по чужим правилам, и постепенно, втайне ото всех, начинала им тяготиться.

«Нормальные люди пишут диссертацию быстро, – внушала ей мать. – Застрянешь, и растянется на годы».

На годы… Возможно, это как раз Нинин случай – ей уже скоро тридцать.

Она вздохнула и перевернула страницу. Знакомые черно-белые фотографии. Растиражированный Дали-символ, Король Мустафа с вытаращенными глазами. А вот ранняя фотография – Кадакес, море, застенчивый юноша отдыхает в кресле на берегу. У юноши усталые руки и тонкий профиль. Ножки плетеного кресла слегка вдавлены в сырой песок, и море тянется, стараясь лизнуть ботинки. Еще один известный снимок: берег, обнаженный Дали обнимает Галу – мечтательное, немного отстраненное лицо, как будто он не догадывается, что их фотографируют. Видно, как под мышками растут волосы. Интересно, подумала Нина: все фотографии черно-белые! Как будто Дали так и остался в первой, черно-белой половине своей жизни вместе с поплывшими часами, облачными слонами, с муравьями, вылезающими из хлеба. И еще – на берегах Ампурдана, в полоске скалистого берега, в дымке на горизонте. В небесной тверди – густо-синей, как масляная краска в ведерке. В темном облаке-бумеранге над морем.

Отложив журнал и закрыв глаза, Нина думала о диссертации, Дали, Ампурдане, а зимняя ночь, втекавшая в форточку, пахла камнями и солью Средиземноморья.

Снег кружился внутри стеклянного шара.

С вокзала донесся тоскливый вой электрички.

Нина спала.

* * *

Внезапно в номер постучали, кто-то осторожно повернул ручку.

Из-за двери показались Ксенины очки.

– Эй, не спишь? – зашептала Ксения. – Ничего, что я зашла? Ты дверь-то на ключ закрывай. Перепутает кто-нибудь спьяну и уляжется тебе под бок. Или деньги стырят.

– Я не знала, что нужно на ключ… Давно в гостинице не жила.

Ксения сняла кроссовки, мягкие и неслышные, как волчьи лапы, и плюхнулась на Нинину кровать, прямо на одеяло. Как была с улицы – распустив на шее вязаный шарф и не снимая куртки.

За окнами гостиницы шел снег, и на ее очках сверкали капли. Снег валил, как непрозрачный белый ливень. Если погасить лампу, сквозь задернутые шторы было видно, как косматые тени, проплывая по складкам, медленно слетают вниз.

– Блин, как же все достало, – бормочет Ксения, снимая очки и вытирая шарфом мокрые стекла.

– Что-то случилось?

Нина знала, что в восемь вечера Ксения отправилась на встречу с важными людьми. Важные люди говорили по-русски, и в переводчике она не нуждалась. На улицах было пусто, дремотно. Нина и испанцы остались в гостинице, а Ксения села в свой джип и умчалась во тьму. В самой глубине этой тьмы, в одном из рогожинских ресторанов ее ждали.

– Ничего не случилось. Просто у меня не было выбора, – в Ксенином голосе звучит отчаяние. – Я не могла не пойти. А там все пьяные, водка, жратва. Морды от жира блестят… А я ж на диете. Раздельное питание по Монтиньяку. После семи я вообще ничего не ем!

Постепенно до Нины доходит, что Ксения пьяна. От нее пахнет водкой и ресторанной едой. Запах застолья, смешавшись с гостиничным куревом, вытесняют синеватую прохладу, которая втекала с улицы через форточку.

– Хочешь чаю?

– Давай, если есть. До сих пор не согреюсь… Понимаешь, я жратву ихнюю не перевариваю – в прямом смысле слова. Даже запах. Ветчина, колбаса, рулет куриный… Тьфу! В салате ведро майонеза. И главное, шутки их пошлые, морды красные…

Нина поставила греться воду в стакане, окунув туда прихваченный из Москвы кипятильник, и удивленно посмотрела на Ксению.

– Чиновники, – пояснила Ксения. – Начальник департамента образования, оператор банка данных, социальный работник из дома ребенка. Тетки из роно… У начальника департамента сегодня день рождения, и он целый пир закатил. Заодно меня позвал. Большая, между прочим, честь. Такое общество! Чиновникам рогожинским бабки девать некуда, вот и транжирят на юбилеи… Фу, до сих пор колбасой воняет, – добавляет Ксения, брезгливо обнюхивая рукава.

– Зачем же все тратить на колбасу? Купили бы, скажем, машину хорошую, – машинально отвечает Нина, высыпая на тарелку раскрошившееся печенье.

– Не могут они машину купить… Рогожин – не Москва. Каждый чиновник на виду. Все друг про друга всё знают. Купит квартиру кто-нибудь или машину – а ему: откуда деньги, сволочь? Вот и проедают все, что заработали… Чтобы не светиться. А еще летом ездят в Турцию – и там отрываются: жрут, жрут… Видала, какие тарелки наш русский брат-курортник уносит с олинклюзива? Как в них столько влезает, ума не приложу…

– А ты бы отказалась, придумала бы что-нибудь, чтобы никто не обиделся. Нельзя, мол, жирного, алкоголь врач запретил. – Нина опустила в стакан пакетик чая и придвинула Ксении.

Ксения прижимает кончики пальцев к горячему стакану.

– Блин, классно… Чаек горяченький… Понимаешь, нельзя отказаться. И не придумаешь нечего. Я обязана всем здесь доказывать, что я – своя. Такая же, как они. На самом деле они прекрасно понимают, что это не так. Они бы и срать со мной в одном лесу не сели. Но деньги, понимаешь? Все дело в деньгах. Обоюдный, так сказать, интерес. Вот и расплачиваюсь: таскаюсь по ресторанам, помню всех по именам, водку пью. Знаю местные сплетни. Они не должны чувствовать, что я столичная штучка. Иначе – недоверие, и тогда все пропало.

– Что пропало?

– Детей давать перестанут! В Рогожине такие, как я, тучами клубятся. Вот они и выбирают тех, кто им нужен. Высматривают, принюхиваются. С кем удобнее работать, с кем не очень. Слишком умная – до свидания. Слишком энергичная – тоже не особо жалуют. Меня терпят за то, что я так себе, серенькая мышка. Видишь, как я сюда езжу? Курточка, кроссовки. Костюмчик спортивный. Им так проще.

– А разве они могут не давать детей? Ты же агентство.

– Никакое я не агентство. Я – независимый посредник. Договариваюсь с чиновниками, сирот добываю… А потом мне подгоняют иностранцев, которые этих сирот усыновляют.

– И много желающих? – Нина заварила еще один чай, себе.

– Еще бы… Хоть отбавляй. Своих-то детей нету. Не знаю, в чем у них там дело. Может, развитые страны вырождаются, вот и едут к нам. У нас-то дома ребенка по швам трещат. Отказные младенцы месяцами в больницах валяются, чтобы туда попасть. Приезжай – и усыновляй.

– Это просто?

– Сейчас не особо. Раньше проще было: знакомились с ребенком и увозили его к себе в Испанию или Америку без всякого суда. А теперь по-другому: сперва знакомство, куча бумажек, потом суд… Детей выбирать не разрешают, какого предложат, такого и берешь. Скажу тебе по секрету, – добавляет Ксения, дуя на чай, – у нас в России детишки нынче – главное сырье. Покруче нефти и недвижимости.

– Звучит цинично…

– Ну и что, – Ксения пожимает плечами. – Я правду говорю. А правда, она чаще всего такая и есть – циничная.

– А в чем правда?

– В том, что на наших младенцев спрос во всем мире… Раньше со мной другая девчонка ездила, – продолжает Ксения. – Переводчица. Серенькая, глупенькая. Такой воробышек. Сама из глубинки. А на прошлой неделе взяла и сбежала. Как ты думаешь, почему? Правильно: свой регион открыла. В тихом омуте черти водятся. Теперь вместо нее будешь ты. Во всяком случае, я очень надеюсь. С тобой хоть поговорить можно.

Нина удивляется. Говорит-то в основном Ксения, а она только слушает. Наверное, внимательный слушатель – это и есть лучший собеседник. К тому же она угадывает в Ксении что-то родное, как будто они уже давным-давно знакомы. Да еще этот кургузый берет, смешные очки. Капризное, детское лицо – Нина не поверила, узнав, что у Ксении уже двое взрослых сыновей…

И первое впечатление в тот миг, когда ранним утром в Москве Нина села в Ксенину машину, – что за рулем она сама, только на десять лет старше.

* * *

За ночь снег завалил весь город. Дороги, дворы, тротуары исчезли – все сделалось ровным и белым. Ксенин джип похож на кусок мыла в серебряной мыльнице. Кусты под окнами – на человечков в белом камуфляже.

Номер, куда накануне поселили испанцев, совсем не такой, как у Нины, – просторный, светлый, с широкой кроватью, где разместились бы четверо. Испанцы уже готовы. Вместе поднялись в буфет, выбрали столик у окна – рассматривать зиму. За окном пасмурно, как осенью.

– Такая погода, как сейчас, это не настоящая зима, – объясняет Нина. – Это особенное явление, называется оттепель. В испанском языке нет похожего слова.

– А настоящая? – спрашивает Хосе. – Сколько градусов?

– Минус пятнадцать или даже двадцать.

Хосе корчит испуганную гримасу. Разве способен человек выжить в таких экстремальных условиях? Хосе, например, нет. Оттепель ему подходит больше.

Принесли поднос с завтраком. Официантка торопливо переставляет на стол тарелки, йогурты, сок и кофе.

– Красиво, – мечтательно говорит Роса, прихлебывая остывший кофе и глядя в окно. Зимний день отражается в ее черном зрачке крошечным бельмом.

– Очень красиво, – вежливо соглашается Хосе. – У вас зимой всегда столько снега?

«У нас в России зима круглый год, – мрачно думает Нина, допивая кофе и вставая из-за стола. – Уснешь летом – проснешься зимой. Мы лету не верим. Оно короткое. Привыкнешь – раз, и нет его. Зима – дело иное. У нас все для зимы – центральное отопление, целый шкаф теплой одежды. Этого так просто не объяснишь».

После завтрака вышли на улицу, где их уже поджидал Ксенин джип.

– Холодно, – говорит Роса, опуская в сугроб замшевую туфельку.

Хосе поднимает воротник плаща и прикрывает лысину теплой ладонью.

Джип тронулся с места и полетел вдоль трамвайных путей мягко и легко, как зимние сани.

– Мы сейчас едем в мэрию. В департамент образования, – объясняет Ксения, притормаживая на светофоре. – Им все про ребенка расскажут и дадут направление на знакомство.

– Знаешь, мне показалось, что они про эту Риту свою и так все уже знают… – заметила Нина.

– Еще бы они не знали! У них и фотка есть. Но на приеме не вздумай ляпнуть, что им все известно. Надо делать вид, как будто слышат впервые. Информацию о ребенке они должны получать официально… Чтобы все по закону.

Паркуются возле центральной площади. Мэрия – здоровенное серое здание – плохо сочетается с обветшалыми домами, кремлем и огромным печальным собором в отдалении. Напротив входа памятник Ленину. Мокрый ветер со свистом несется им навстречу, забирается под одежду. Нина ускоряет шаг.

Ксения отворяет тугую стеклянную дверь, и они входят в вестибюль, который кажется продолжением площади. Никого нет, стены пахнут сырым ракушечником. Поднимаются на четвертый этаж. Входят в кабинет – Нина не успела прочесть надпись на табличке. Испанцы улыбаются, по очереди жмут руку устремившейся им навстречу толстухе в малиновом, похожей на полководца Кутузова, вежливо интересуются, как у нее дела. К Нине чиновница обращается неожиданно резко:

– Паспорт ваш дайте.

– Вот, пожалуйста, – Нина протягивает паспорт.

– Что это? Не пойму ничего!

– Это заграничный паспорт. – Нина смутилась. Она предупреждала Ксению, что ошиблась и, выходя из дома, вместо гражданского паспорта прихватила заграничный. – Российский случайно остался дома. Простите.

Чиновница вся подобралась, как спаниель, учуявший утку, и смотрит на Нину враждебно, сузив глаза:

– Вы что, иностранная гражданка?

– Нет, я гражданка России.

– Тогда почему паспорт заграничный?

– Так это тоже российский паспорт. Обыкновенный. Подтверждает личность. Вот, смотрите: имя, фамилия, – оправдывается Нина, но тут же смолкает, испугавшись, что сказала слишком много. Так нельзя, Ксения предупреждала.

– Я сейчас с вами работать не буду! Зачем мне ваши имя-фамилия? Я только с гражданами России работаю.

Нина теряется окончательно.

– А где у вас испанская виза?

На мгновение Нина утрачивает чувство реальности. Неужели тетка в малиновом не слышала, что на свете существуют загранпаспорта? И зачем кому-то в Рогожине ее испанская виза?

– Чтобы такое в последний раз, – строго приказывает чиновница.

– Да-да, конечно, – в ужасе бормочет Нина. – В последний.

– Да ладно тебе, – утешала Ксения приунывшую Нину. – Ты просто ее напугала. Первый раз в жизни тебя видит, понимаешь? А тут еще этот твой паспорт. В Рогожине народ пугливый. Всего боится – проверки, доноса… Каждый новый человек – потенциальная опасность. Привыкнут – по-другому начнут разговаривать. Выпей лучше компотику – смотри, ягодка плавает… Глядишь, еще и полюбят тебя. Им хочется видеть знакомые лица, а не абы кого. Потерпи.

Ксения предупредила очень вовремя – недоверие и страх появлялись в этот день на многих лицах. Социальный работник Ада Митрофановна, встретив Нину в коридоре дома ребенка, уставилась на нее, как на говорящую ослицу, а затем поспешно устремилась на поиски Ксении. Нянечки рассматривали ее по-коровьи испуганно и тупо, словно она обращалась к ним на иностранном языке. В Рогожине ее никто не хотел и не ждал.

Дороги в центре города были скверные. Возле дома ребенка Ксенин джип забуксовал, беспомощно вращая колесами, потом поднатужился, взвыл и выскочил на дорогу. Заезжая в ворота, круто завалился сперва на один бок, затем на другой, и наконец медленно вкатился во двор.

Дом ребенка напоминал военный госпиталь: кирпичное здание цвета венозной крови. Навалившись плечом, Ксения открыла обитую дерматином дверь, и они погрузились в теплую густую вонь, напоминающую скорее дом престарелых: хлорка, лекарства, подгоревшая еда, нечистое белье.

Поднялись на второй этаж в кабинет – пугающе просторный, пустой и очень холодный. Пустую стену украшали сюжеты из детских мультфильмов. В центре композиции – Айболит: небольшой, с кое-как соблюденными пропорциями, в белой шапочке, в руке градусник. Рядом плоская лягушка, состоящая из одной головы и ненамного меньше самого Айболита. Кургузая сова боязливо выглядывает из зловещей тьмы дупла…

Айболит ее детства – Нина сразу же его вспомнила: точно такой был много лет назад в зубной поликлинике, куда ее водили. Там все было до ужаса тоскливым, особенно эта картинка с Айболитом и еще ледяные выцветшие пластмассовые игрушки, в которые никто никогда не играл. Сидя под дверью кабинета, маленькая Нина изо всех сил старалась представить, что у докторов с жесткими пальцами где-то есть другая жизнь – дети, кошки, телевизор, домашние праздники, воспоминания и тайны. Она повторяла себе, что ледяной коридор совершенно необходим в мире, где у детей болят зубы, и ей почти удавалось себя в этом убедить, и только притворный Айболит на стене и ничьи игрушки по-прежнему сбивали с толку…

Мебели в кабинете почти не было. Письменный стол, одна на другой книжные полки, конторские стулья. Если бы не условно-добродушный Айболит на стене, Нина никогда бы не подумала, что здесь бывают дети. Позже Ксения рассказала, что это специальный кабинет, где принимают иностранцев.

Появилась нянечка. Нине кажется, что в руках у нее пусто, но в следующий миг она видит крошечное существо в белом платьице, с большим бантом на голове. «У нашей Риты заячья губа, – призналась накануне Роса. – Но это не страшно. Когда подрастет, губу зашьют, и ничего не будет заметно». Губа у Риты здоровенная, огненно-красная. Она ярко пылает на фоне бледного лица и нянечкиного халата, как алая гвоздика.

В первый миг Нина остолбенела. Она не представляла себе, как это выглядит. Открытая рана, похожая на заветренное сырое мясо. Из-за деформированной губы личико почти лишено мимики.

Следом за нянечкой приходит врач – обрюзглый, в замусоленном халате. По его виду сложно догадаться, что это и есть главный детский доктор дома малютки Сергей Степанович, которого Ксения называла по-простому – Степаныч. Степаныч, рассказывала Ксения, за каждого усыновленного ребенка огребает хороший процент. Пухлую стопку евро, которую, сопя и криво улыбаясь, засовывает в отвисший карман халата. Одну часть пропивает, другую тратит на взрослого сына и собак, из жалости подобранных на улице. Еще Ксения рассказала, что в свое время Степаныч был настоящим казановой и на работу ходил, как козел в огород, – не пропускал ни одной нянечки, уборщицы или медсестры. Но в последние годы сильно сдал.

Степаныч берет Риту за руки и делает ей что-то вроде беби-йоги – перекидывает через плечо, переворачивает вниз головой, крутит солнышком. Наверное, хочет показать, как ловко умеет обращаться с детьми, за которых получает свои евро. Ребенок болтается в его руках, обреченно поглядывая на будущих родителей и шумно втягивая воздух кроваво-красной губой. В заключение Степаныч торжественно вручает девочку Хосе, достает мятые медицинские бумажки и кладет на стол.

– Заячья губа, – важно говорит Степаныч, – это расщелина губы и нёба, врожденный, так сказать, дефект. Виновата чаще всего наследственность или перенесенное матерью в первые три месяца беременности вирусное заболевание. Даже если инфекция была легкой и женщина не придала ей значения, последствия для ребенка могут быть очень неприятными. Тяжелая беременность тоже может стать причиной. – Степаныч задумался. – Да. Помимо внешнего уродства, – продолжил он, – этот дефект доставляет массу неудобств. Ребенок не улыбается, с трудом говорит и ест, потом появляются проблемы с зубами. Требуется несколько операций. Зато на интеллект и общее развитие заячья губа никак не влияет. Есть вопросы? – И Степаныч взглянул на испанцев поверх очков. – Если есть, можете их задать соцработнику.

На смену Степанычу является квадратная, словно тумбочка, Ада Митрофановна, социальный работник дома ребенка, точная копия вредной чиновницы из департамента. Две эти дамы были до того похожи, что Нина не смогла бы отличить одну от другой, повстречав на улице случайно. Про Аду Ксения тоже рассказывала накануне. Говорила с уважением: по сути именно Ада была центральной фигурой в любом усыновлении – она распределяла детей между посредниками. Потом отобранных детей департамент пробивал по банку данных и оформлял законным путем. Посредников вокруг Ады кормилось предостаточно. Она держала их в постоянном напряжении, стравливала потихоньку между собой, вымогала деньги, обманывала, мухлевала – словом, развлекалась как могла.

Иногда Ада наведывалась по делам в Москву. Посредники до полусмерти боялись ее визитов, от которых зависело их будущее – каждая неформальная встреча с Адой сулила новых детей и новые заработки. Приходилось заранее организовывать культурный досуг – доставать билеты в театр, записывать Аду к модным столичным врачам. На несколько дней Ада вселялась в квартиру, и хозяева, побросав все свои дела, целыми днями разъезжали с ней по магазинам и рынкам. По Москве она шагала неспешно, небольшая и устойчивая, как шахматная ладья, во всем своем рогожинском великолепии – в тяжелой каракулевой шубе, в норковой шляпе, во французских духах. Если же Ада манкировала приглашением, впавший в немилость деловой партнер надолго терял душевное равновесие, терзаясь догадками – как и когда угораздило его провиниться перед Адой Митрофановной. Немилость грозила непредсказуемыми последствиями: поток детей сокращался или вовсе иссякал. На самом же деле никакой провинности могло и не быть – просто время от времени Ада меняла надоевших партнеров.

Однако хуже всего приходилось фаворитам, которых Ада приглашала остановиться в своей рогожинской квартире. Отказаться от приглашения было немыслимо, и жертве приходилось несколько дней подряд пользоваться тяжеловесным гостеприимством, чинно вкушая чаи и водя хозяйку по ресторанам.

Если же кто-то в самом деле допускал оплошность, результаты бывали катастрофическими. Жертва Адиного гнева теряла не только городской дом ребенка – ей легко и с удовольствием отказывали и в областном приюте, и в детских домах самого Рогожина и всей области. В департаменте принимать ее больше не желали, а при ее появлении делали холодно-официальные лица, будто видели впервые и начисто позабыли звон рюмок в ресторанах и пухлые конверты, которые, как ручные голуби, мягко опускались на ладонь. Рано или поздно дверь в международное усыновление захлопывалась для жертвы навсегда.

– А как же департамент? – удивлялась Нина. – Я думала, это они детей выдают.

– Они отвечают за формальную часть, – объясняла Ксения. – Подписывают разрешение на знакомство, принимают у иностранцев личное дело, собирают бумажки. Короче, делают процесс легальным. Ада – дело иное…

Ада готовила ребенку так называемый юридический статус, без которого усыновить невозможно: официально ребенок должен считаться сиротой, подкидышем или отобранным у родителей, лишенных родительских прав. Нужного статуса дети иногда дожидались месяцами.

– Работает она очень много, – рассказывала Ксения. – Катается по деревням, разыскивает убежавших мамаш, собирает отказы. А то мать иной раз бросит ребенка и даже отказа не напишет. Ищут через милицию, а когда найдут, Ада к ней едет разбираться. Иногда далеко таскаться приходится, в другие регионы… Незаменимый человек.

– Кто же главный? – спросила Нина. – Директор дома ребенка?

– Ну да, официально директор действительно самый главный, – соглашалась Ксения. – Но это фигура чисто символическая. В дом ребенка он редко заглядывает. Встречается со мной лично, и я отдаю деньги.

– А за что ты ему платишь?

– Без его разрешения иностранцев на порог не пустят. Надоест ему – закроет лавочку, и до свидания. Никакая Ада ему тогда не указ. Только не надоест, прикормили. А вообще, – продолжала Ксения, – в любом деле есть номинальные фигуры, а есть реальные. Номинально главнее всех директор, а реально – Ада Митрофановна. Она весь дом ребенка держит в руках. Без Ады давно бы уже все загнулось. Вот только жадна до невозможности…

– Что, много просит? – спросила Нина, чтобы поддержать разговор.

– Она-то? Ха-ха, больше всех. И представь, зарабатывает гору, а сама требует везти ее на другой конец Рогожина за кормом для собаки.

– А почему так далеко?

– Там собачий корм на пять рублей дешевле. Вот она за ним и прется – сэкономить. Тем более на халяву. Приходится возить ее туда-сюда. Одного бензина сколько уходит, блин…

Ада Митрофановна степенно усаживается за стол напротив Нины. У нее румяное, еще совсем не старое лицо. Сосуды на щеках напоминают веточки красных кораллов. Несколько минут Ада внимательно изучает документы, потом снимает очки и внимательно смотрит на Нину прозрачными серыми глазами.

– Мать девочки, – начинает Ада, – молодая, незамужняя. Хорошая мать. Рита у нее первый ребенок. Наблюдалась у врача, беременность сохраняла. А увидала губу и отказалась.

– А кто девочку назвал? Откуда такое имя – Маргарита? – спросила Нина.

– Мать, кто ж еще. Они так всегда: придумают имя почуднее – а потом бросают. Чего только не бывает – Грета, Аделаида, Роксана…

Почему-то этот незначительный факт поразил Нину. Разве можно бросить ребенка, которому уже дали имя? Проще безымянного и как бы еще не окончательно своего. С именем – невозможно.

Внезапно дверь отворяется, и входят трое: иностранец, иностранка и переводчик. Высокие упитанные французы, муж и жена. Переводчица возле них выглядит школьницей-переростком.

Испанцы воркуют вокруг Риты, и Нина им только мешает – переводить все равно нечего.

Французам приводят мальчика – старше Риты и с нормальной губой.

Нине они не понравились с первого взгляда. Уселись у окна и чопорно молчали, поджав губы. Им в голову не приходило погладить малыша или взять на руки. Наверное, они хотели младенца, и этот крупный подвижный карапуз в шортах кажется им слишком взрослым. Француженка высокая, грузная, без намека на талию и подбородок: на месте талии – плотный жировой валик, а подбородок заменяют рыхлые складки. Достает из сумки игрушечную машинку и ставит на пол. Мальчишка ее хватает и, сосредоточенно сопя, гоняет по всему кабинету, под столом, вдоль плинтуса. Мужчина сконфуженно бормочет что-то по-французски, потом забирает у мальчика машинку, нажимает кнопку и, присев на корточки, отпускает. Машинка с ревом несется к противоположной стене, переворачивается и едет обратно, устойчивая и проворная, как крупное насекомое. Испуганный мальчик пронзительно вопит. Французы выразительно смотрят друг на друга и неторопливо совещаются. Нина не понимает ни слова, но ей кажется, что мужчина в чем-то убеждает супругу, а та отвечает односложно, ритмично кивая, будто курица. Нина с гордостью отмечает, что ее испанцы намного симпатичнее противных французов.

Девочка Рита отняла у Хосе мобильный телефон, бережно разжав один за другим его пальцы, и осторожно приложила к уху. Хосе включает рождественский рингтон, и Рита слушает, боясь шевельнуться и приоткрыв от изумления рот. Роса целует ее в макушку, в нежные льняные волосы.

Через час Нина уже почти не замечает безобразной губы, и девочка не кажется некрасивой. Обычная губа. Девочка как девочка. Привыкаешь, и ничего в принципе нет ужасного. Потом губу зашьют, и следа не останется.

Окна кабинета густо синеют, словно на улице включили кварцевые лампы, хотя часы показывают всего четыре. «Погода меняется», – думает Нина, откидываясь к стене.

Равномерное журчание голосов усыпляет. Почему-то ей никак не удается вспомнить, как зовут свирепую чиновницу из департамента. Она даже не уверена, что Ксения как-то ее называла. Нина дремлет с открытыми глазами. За несколько секунд ей успевает присниться целый сон про Аду и безымянную даму из департамента. Во сне они превращаются одна в другую, сливаются, как две наложенные друг на друга переводные картинки, становятся кем-то третьим, и этот третий с топотом уносится от Нины куда-то по пустынному коридору дома ребенка.

Разбудила Нину нянечка, которая пришла забирать Риту.

– Ритуся, – ласково лепечет крошечная тетенька, протягивая руки, – пора обратно в группу, кушать и спать.

В дверях Рита обернулась и посмотрела на испанцев равнодушно и сонно, как смотрят в окно на падающий снег.

Когда Нина застегнула пальто и уже собиралась выходить, позвонила Ксения.

– Слушай, тут дело срочное… У тебя в мобильнике есть фотоаппарат?

– Есть, – ответила Нина.

– Отлично. Тогда найди Аду. Она тебя кое-куда проводит, и ты сфотографируешь еще одну девочку… У этой кривая спина. Позвоночник больной. Родители просят прислать фотку, чтобы в Испании показать врачам. Представляешь, совсем я про это забыла! У тебя три минуты займет, а если я пойду, Ада прицепится с разговорами…

– Подожди, – занервничала Нина. – Ты с ней-то договорилась? А то они все на меня так смотрят…

– Договорилась. Иди и ничего не бойся.

Из кабинета навстречу Нине выплыла сама Ада Митрофановна.

– Нина? Так. Вот Верочка, медсестра. Она вас проводит.

Нина оставила испанцев внизу, сняла пальто и вслед за медсестрой Верой зашагала по коридору вглубь здания.

Они вошли в небольшую комнату. Это было специальное отделение, куда собирали детей-инвалидов. Кроватки тесно сдвинуты одна к другой. Голые матрасы покрыты клеенкой.

Перед ними в кроватке стоял мальчик с обрубком вместо правой руки.

– Родители – наркоманы, – объяснила Вера.

Мальчик улыбался Нине, показывая два новеньких белых зуба на розовых деснах, и тянул здоровую руку.

Зато девочка в соседней кроватке не улыбалась и даже не смотрела на Нину: она неподвижно лежала на спине, к ее крохотному тельцу лепилась большущая, как арбуз, голова. Измученное лицо казалось пугающе взрослым.

– Что с ней? – спросила Нина.

– Макроцефалия, – ответила Вера. – Из хорошей семьи, между прочим. Родители здоровые, не пьют…

– Как же она будет жить дальше, с такой головой?

– Трудно сказать… Да и разве это жизнь? Одно мучение. Судороги, боли, бесконечные обезболивающие уколы, она без них не может.

Нина уже сфотографировала Ксенину девочку, которая по сравнению с остальными казалась совершенно здоровой, Вера куда-то вышла, и она растерянно стояла посреди комнаты. Со всех сторон на нее смотрели больные дети – с клешнями вместо рук, с целыми гроздьями пальцев, с деформированными головами, с безобразными наростами по всему телу. Но через минуту Нина этого уже не замечала, она видела только глаза – любопытные, озорные, погасшие, печальные, страдальческие, слепые, с бельмами, напоминающими озера, подернутые ранним льдом. От острого запаха мочи и лекарств Нину тошнило. Она вспомнила, как где-то случайно увидела статью про интернат для детей-инвалидов. Этими детьми никто не занимался, тяжелобольные лежали без обследования. Умирали от истощения. Нина запомнила фотографии. Серое кирпичное здание, пустое поле, железные кресты: кладбище. Имена детей на табличках не сохранились, их уничтожили дождь и снег. Рядом – ямы, заросшие сурепкой и хвощем, – будущие могилы.

Вскоре пришла Вера, и Нина вернулась к испанцам. Те, уже одетые топтались в вестибюле. Нина накинула пальто и вышла на улицу.

Теплая вонь, к которой она уже успела привыкнуть, осталась позади, Нина глубоко вдохнула сладковатый сырой воздух.

– Как дела? – спрашивает Ксения, смахивая с капота снег.

– Отлично. Лучше, чем в департаменте.

– А ребенок?

– Хороший. Зашьют губу – и все будет в порядке.

– Молодец! А вторая девчонка?

– Вторую сфотографировала. По электронной почте тебе скину.

Снаружи намного светлее, чем казалось в кабинете. Светлее и холоднее. От сырости и холода у Нины слезятся глаза.

Все уселись в Ксенин джип и отправились обратно в гостиницу. После дома ребенка и зябкой уличной сырости салон автомобиля кажется чилаутом столичного клуба.

Нина смотрит в ветровое стекло на проносящиеся деревья, улицы, здания, и снова сомневается в реальности происходящего. На мгновение привычные связи распались, и она перестает понимать, как проникли в ее жизнь эти тусклые вечерние огни, силуэты прохожих, спешащих по заснеженным тротуарам Рогожина, незашторенные окна деревянных домов, где с улицы можно разглядеть унылую бедняцкую мебель и включенную люстру.

Ксения припарковалась возле гостиницы, Нина вылезла первой и выпустила испанцев. Каждый шаг оставляет в снежном месиве синеватую полынью с ровными краями.

– Спроси, понравилась ли им девочка, – велит Ксения, когда они поднялись в номер и заперли дверь изнутри.

– Очень понравилась, – с готовностью сообщает Нина, расстегивая пальто и приглаживая взъерошенные волосы.

Она бегло рассматривает в зеркале румяное после уличного холода лицо. Разве скажешь, что ей скоро тридцать? Замечательно: людям помогла, хорошее дело сделала! Теперь у Заячьей Губы будут родители, у испанцев дочка, у Элениты сестра. Все же это лучше, чем распинаться перед скучающими первокурсниками…

– Нет уж, ты их спроси. Пусть ответят сами.

Ну конечно, с какой стати Нина влезла. Она переводит Ксенин вопрос. Испанцы оживленно кивают: они с самого начала все решили.

– А раз так, пускай платят аванс.

Хосе сует руку в клеенчатую сумку, спрятанную на поясе под одеждой, и достает толстую пачку, согретую телесным теплом. Протягивает Нине.

– Шесть тысяч евро. Аванс, как договаривались.

Нина растерялась. Она с трудом улавливает связь между спертым воздухом приюта, больным ребенком и пачкой денег в руке. Машинально переводит все Ксении, отдает деньги, и только потом до нее доходит, что она, вероятно, ослышалась. Шесть тысяч? Аванс? За что? За то, чтобы стать родителями сироты с гвоздикой на губе?

Нина открыла было рот, чтобы уточнить цифру, но Ксения уже невозмутимо уселась за стол и принялась пересчитывать. Она считала не торопясь, бережно слюнявя пальцы. Деньги раскладывала в кучки по пятьсот евро. Теперь перед ней на столе лежала уже не одна, а двенадцать небольших стопок.

Перед обратной дорогой пили кофе в гостиничном буфете. Испанцы по-прежнему вежливо улыбались, Нина изо всех сил изображала оживление, но ей было неловко. Пачка купюр, перекочевавшая из-под рубашки Хосе через Нинины руки в Ксенину папку, бесследно рассеяла то особое тепло, которое, казалось Нине, возникло между ними накануне, когда сидели в пиццерии. И потом, когда все вместе отправились на знакомство с Ритой, она была не просто переводчиком: она беспокоилась, чувствовала ответственность. Увидев безобразную губу, всерьез испугалась, что Риту не возьмут. Гордилась, что ее испанцы лучше чужих французов. И вдруг все куда-то подевалось.

На улице стемнело, а они по-прежнему сидели в буфете, поджидая Ксению.

* * *

К вечеру джип мчится в Москву – сквозь вьюгу и тьму.

Захолодало. Дует крепкий ветер, поднимая в воздух сухую морозную пыль.

Нина восхищается Ксенией: как она практична, как уверена в себе, как ловко ведет сквозь пургу большую тяжелую машину. У Ксении был трудный день: пока испанцы вместе с Ниной сидели в доме ребенка, а потом не спеша пили кофе, она колесила по Рогожину, обошла всех чиновников с деньгами и подношениями. И вот день кончился, все устали и по дороге будут отдыхать, а Ксения снова за рулем – светит фарами в темноту, толкая перед собой дрожащую световую бабочку по скользкой, почти не различимой в потемках дороге. В ее рюкзаке, в черной кожаной папке едут шесть тысяч евро. Нина ни разу в жизни не держала в руках таких денег. Даже если сложить вместе все ее зарплаты, стипендии, выручку за частные уроки – даже тогда похожая сумма вряд ли наберется. Шесть тысяч евро, обалдеть. Удивительная женщина! Баба с железными яйцами!

Собой Нина тоже довольна: в ее кошельке лежат две новенькие свежие сотки. А двести евро – это две недели преподавания в университете. Восемь частных уроков, на которые Нина существовала последние пять лет. Один урок – полдня жизни: подготовка, дорога, полтора часа один на один с учеником, чашка чая с печенькой, потом обратно. С некоторых пор частные уроки утомляли Нину даже больше, чем занятия с группой студентов. А что, если зеленые сотки будут попадать к ней в кошелек регулярно? Ну, скажем, два-три раза в месяц. Тогда Нина сможет отказаться от опостылевших учеников и как следует заняться диссертацией.

Вдоль дороги проносятся сказочные укрытые снегом ели. Наверное, ни разу в жизни Хосе и Роса не видели такого царственного величия, такой совершенной белизны. Поднялся настоящий буран, снежный ветер бьет в лобовое стекло, и Нине кажется, что им навстречу тянет лепестки огромная белая хризантема. Фары освещают ее таинственную глубину, а вокруг мерцают целые галактики кружащихся снежинок.

К ночи подморозило. Когда были уже под Москвой, облака разошлись, и в небе показалась полная луна, окруженная ровным сиянием. Ксения включила радио, салон джипа наполнила незатейливая ритмичная музыка.

Пахло духами Росы.

Снег в полях блестел.

Почему-то Нине было жалко испанцев. Во всем, что произошло, ей виделась какая-то ошибка, но она не могла в точности определить, кто ошибся. Ведь она честно делала свою работу. Переводила все до единого слова, набивалась в бесплатные друзья, улыбалась, рассказывала про Россию. И Ксения, по-видимому, тоже работала на совесть. Никто никого не обманывал, все было условлено с самого начала.

Уже перед самой Москвой, убаюканная теплом, она задремала. Она не видела, как впереди в электрической заре показались усыпанные огнями, подсвеченные со всех сторон бетонные айсберги. Но даже сквозь сон чувствовала огромную теплую благодарность.

* * *

Даже если собрать вместе все фонари центральных улиц города Рогожина, их все равно не хватит, чтобы осветить широкий проспект, по которому они въехали в Москву.

Два совершенно отдельных мира. Как с деньгами: с одной стороны, Нинина университетская зарплата, с другой – Ксенин аванс. Разный масштаб.

Домой возвращаться не хотелось – слишком много впечатлений, нужно было с кем-нибудь их обсудить.

Высадив испанцев у отеля, они отправились домой к Ксении. Ксения жила неподалеку от центра в старом районе. Крошечная малогабаритная квартирка. В единственной комнате уютно, ничего лишнего: шкаф-стенка, пушистый ковер на полу – комната напоминала гостиничный номер. Ксения принесла из кухни поднос – тарелки, чашки, ложки, нож. Уселась по-турецки прямо на ковер, открыла купленный в супермаркете вишневый торт, разрезала его на две половинки – одну шлепнула в Нинину тарелку, другую в свою. Протянула Нине ложку.

– Испанец ничего себе мужик, между прочим. Осанистый. А баба у него так себе.

Торт восхитительный – воздушный, со свежими вишнями. Нина ни разу такого не пробовала.

– Вот это я понимаю – ужин, – Ксения отковыривает ложкой большой кусок и отправляет в рот. – Но это в последний раз, с завтрашнего дня опять на диету.

Нине очень хочется еще расспросить про усыновление.

– Не знала я, что это стоит так дорого, – начинает она.

– Дети-то? Еще бы, об этом болтать не принято. Если человек в теме, он афишировать не станет. Просто возьмет и начнет зашибать бабло сам. – Ксения жует торт и запивает чаем. – Международные усыновления – это золотое дно. Только обогащаюсь-то не я, вот что обидно, – добавляет она, поднимает глаза от тарелки и пристально смотрит на Нину.

– Да? А кто?

– Есть тут один… Давний мой приятель, учились вместе. Зовут Кирилл. Он находит испанцев, запускает процесс, и все деньги достаются ему. А я так, наемный работник. Катаюсь в регион, тусуюсь с чиновниками, Аду выгуливаю по ресторанам, детей из нее выбиваю, а деньги потом отдаю Кириллу. Из шести тысяч, которые нам сегодня заплатили, мне не достанется почти ничего. И живет Кирилл иначе, чем я, – гражданин Канады, бляха-муха, в Испании у него вилла с конюшней и бассейном. Я там была, всю эту красоту неземную своими глазами видела.

– Ты бы хотела жить, как он?

– Нет, конечно. Понимаешь, для меня главное – свобода. И это все, – она обвела рукой комнату с пушистым ковром, – меня вполне устраивает. Я люблю жить одна… Встать утром пораньше – и пойти бегать в парк. А вечером люблю, когда приходят друзья. Они у меня тоже в особняках не живут. И граждан Канады среди них нету… Чтобы жить, как живет Кирилл, надо быть готовым к тому, что и окружение твое переменится, а вместе с ним все остальное – стиль жизни, развлечения, одежда. Нафиг оно мне? У меня запросы скромные.

– А как он начинал, этот Кирилл? – спрашивает Нина. – Его тоже кто-то нанял?

– Кирилл – тайна, покрытая мраком. Сам он про это не говорит, а я лишних вопросов не задаю. Скажем так: кому надо, тот отлично знает, какое это выгодное дело, и всеми силами стремится в него влезть. Это лучший бизнес, какой только есть сегодня в России. – Ксения ставит тарелку и смотрит на Нину в упор. – Понимаешь?

– Понимаю. – Отчего-то Нине делается не по себе.

– А если человек все понял, то сразу же постарается им заняться. Сначала потихоньку. Вот как ты. А потом все идет само – коготок увяз, всей птичке пропасть. Открыть свой регион – это все равно что золотую жилу найти.

– А это трудно – найти регион?

– Должна быть зацепка. Вот у тебя, к примеру, есть подруга детства – какая-нибудь простецкая Фрося Табуреткина. Вы с этой Фросей вместе сбегали с уроков, таскали косметику у мамки, в мальчика одного влюбились, покупали заграничные шмотки у спекулянтов. Лицом Фрося твоя не очень, мальчик любимый ее бросил, она три дня рыдала, а ты ее утешала. Такого не забывают. Но потом ваши дорожки разошлись: ты поступила в университет, студентам преподаешь, диссертацию пишешь. А Фросю Табуреткину, подругу твою задушевную, устроили по блату мелкой чиновницей куда-нибудь в министерство образования. Или в мэрию города Рогожина. А может, Фрося окончила пединститут и работает социальным педагогом в доме ребенка. Тихий скромный социальный педагог, этакая ленивая русалка на золотом дне. Но однажды вы встретились. Не важно, кто к кому приехал – она к тебе или ты к ней, между вами никаких счетов нету, и не имеет значения, кто кому первый позвонил, кто в гости собрался. Подруги детства – дело особое. И вот пьете вы чай, пирожки жуете – Фрося твоя печет лучше всех и вообще готовить умеет. А потом начинаете трепаться о всякой всячине: о мужиках, ремонте, бывших одноклассниках. Ну и про деньги само собой тоже – ни тебе, ни ей на жизнь не хватает. В Испанию лишний раз съездить – и то не наскрести. А потом – опять-таки не важно, кто начал первый, ты или она – одна из вас рано или поздно задает вопрос: а почему бы не заняться вместе выгодным делом? У тебя есть знакомые испанцы, у нее – кнопки и рычаги. А сирот по российским просторам хоть вагонами грузи.

Ксения умолкла и вытерла уголки рта салфеткой.

– Вы обе, ты и твоя Фрося, прекрасно знаете, что бизнес этот процветает. Вы уже выяснили, как все получше обстряпать. А если начистоту, то и встретились вы не просто так, хотя прямо друг дружке в этом не признаетесь. Вы встретились, потому что ты – ключ, а она – замок. Друг без друга вы ничего собой не представляете, зато вместе превращаетесь в золотой поток. Вот и понеслось.

– Что понеслось?

– Фрося сама этим делом заниматься не станет. Она женщина осмотрительная, местом своим скромным в министерстве образования или мэрии города Рогожина очень дорожит. Усыновления для нее лишняя копеечка в дом, спортивный интерес, но не больше. На первых порах она и мужу ничего не скажет. Будет тихо сидеть в своем кабинете, тебя, подругу детства, звать в гости. А между делом позвонит куда следует, с кем нужно поговорит, а ты ей потом за это денежку в клювике принесешь – ты сегодня сама видела, какая бывает денежка. Но и это только полдела.

– А другая половина?

– А дальше тебе самой придется все устаканивать. Кроме департамента образования существуют дома ребенка, детские дома, а в них тоже люди работают. Потом – роно, органы опеки. И в них не вороны сидят. Дальше – суд, загс, ОВИР. Ребенку усыновленному нужен паспорт заграничный для выезда в Испанию, причем сделать его должны за один день, а не за месяц, как по закону положено. Сейчас такое время – у всех, кто имеет к сиротам доступ, нос по ветру. И всех ты обязана ублажить. Люди должны тебя захотеть, потянуться к тебе.

– И ты все делала сама?!

– Нет, конечно. На это полжизни пришлось бы потратить. Кирилл помогал, ему спасибо. Придем с ним в мэрию, а он: здравствуйте, это Ксения, моя хорошая знакомая, прошу любить и жаловать. После мэрии – в опеку, в детские дома. И уже в самом конце – загс, ОВИР, суд. Везде меня за руку провел, как отец родной. Зато теперь грабит. Я, кстати, познакомить вас должна: он интересуется, с кем и как мы работаем. Я и предыдущую переводчицу ему тоже предъявляла, так что не удивляйся.

Нина уже выходила из Ксениного подъезда, когда зазвонил мобильник.

Даже не взглянув на определитель, она почувствовала: звонит Макс. Она знала это в тот миг, когда мобильный ожил, и даже еще раньше: за секунду до звонка машинально сунула руку в карман.

– Привет… Занята?

– Только что вернулась из Рогожина.

– Ничего себе! На экскурсию ездила?

– Да какая экскурсия! Работа…

Нина догадывается, что он звонит не из дома. Слышны голоса и шум автомобилей.

– А сейчас что делаешь?

– Еду домой. А что?

– Так… Увидеться хотел.

– Не получится сегодня… Устала очень. Завтра? Завтра вечером испанцев провожаю.

– А послезавтра?

– Послезавтра надо готовить контрольную для студентов…

Она видит: Макс замедлил шаги, в сыром воздухе появилось и растаяло облачко дыхания:

– Ишь ты, деловая какая… Жаль.

Нина улыбнулась:

– Я тебе чуть позже перезвоню на домашний и все расскажу, ладно?

– Ладно, пока.

* * *

Нина познакомилась с Максом в то хрупкое время года, когда поздняя осень сменяется на зиму.

Листья упали и лежали на асфальте, смешиваясь с грязью, которая липла к подошвам.

Она хорошо запомнила то утро и все, что было в нем: легкий мороз, сонный покой, который охватывает землю незадолго до обильного снегопада.

Занятия кончились рано, к полудню она освободилась. Оставшись на кафедре одна, спрятала в стол учебники, сполоснула кофейную чашку и уже надела пальто, как вдруг за окнами стемнело, небо сделалось низким, и повалил снег.

Пальто она застегивала уже на ходу – так хотелось побыстрее на улицу, в белую мглу.

Она вышла из гуманитарного корпуса и зашагала по дорожке к метро. Снег падал хлопьями, он быстро укрыл прихваченные морозом лужи, облепил ветви яблонь, каштанов и лип. Мир доносился до Нины словно издалека. Вместо города – тихое шелестение. За чугунной оградой пешеходы торопились по своим делам, пригнув головы и подняв воротники.

Нина часто гуляла по университетским аллеям. Она плохо представляла себе, как устроен город, и весь район от станции «Воробьевы горы» до «Проспекта Вернадского» виделся ей бесконечным узором из ветвей и стволов, приводя на память «Непрерывность парков».

Внезапно она раздумала идти к метро – не хотелось спускаться в душное подземелье, – миновала ворота и двинулась дальше.

Она увидела его издали, и от восторга у нее захватило дыхание: до чего же правильное занятие выбрал в эту зимнюю погоду незнакомый парень с профессиональной фотокамерой в руках! Опустившись на одно колено, он фотографировал снег. Она замедлила шаг, не сводя с него глаз – так необычно выглядел он в черном пальто среди белизны и грозового сумрака. Словно оторвался от земли и парил в воздухе вместе со снежинками.

Она уже прошла мимо, как вдруг он ее окликнул:

– Девушка, подождите! Здрасьте…

Закрыл объектив и отряхнул снег с пальто.

– Я вас видел год назад, на юбилее университета… Вы меня, наверное не помните.

– На юбилее? – Нина напрягла память. – Нет, не помню. Там столько народу было…

– А я вас запомнил.

– Странно. Ведь целый год прошел.

– Вы тогда что-то опрокинули… Кажется, вазочку с розами.

– Точно, – Нина покраснела. – Было дело. Вазочка маленькая, а воды столько, будто я целый аквариум перевернула. Я тогда туфли надела новые… Вот каблук и того…

– Подвернулся?

– Ну да.

Они засмеялись.

– Везет вам, – сказала Нина. – А я лица совсем не запоминаю.

– У меня профессия такая. Я фотограф. Зовут Максим. А вас?

– Нина…

– Нина, – задумчиво повторил Максим ее имя, словно пробуя на вкус кукольные «н». – Знаете, Нина… у меня к вам просьба: не могли бы вы мне попозировать немного? Вышел вот специально, ждал первого снегопада, а теперь гляжу – не идет дело… Фотографии я вам потом вышлю… Встаньте здесь. Вот так… Теперь идите по дорожке, только очень медленно…

И Нина, сама не понимая зачем, сделала все так, как он хочет. Она не спеша удалялась в том направлении, куда он ей указывал. Снег ложился на лоб и брови, таял и медленно стекал по щекам. И теперь она тоже парила в снежной мгле, где не было ни земли, ни неба, словно мир еще не сотворен. А за спиной щелкал объектив.

Вскоре Макс ее догнал. Они никуда не спешили и до ранних сумерек гуляли вдвоем. Первый снег быстро растаял, под ногами чавкало. Все потускнело и сделалось обыкновенным – город вместе со всеми башнями и шпилями снова погрузился в ненастную осень. Но на память у Нины остались черно-белые фотографии: женщина среди ветвей и крупных снежинок. Себя в этой женщине она узнала с трудом.

Когда стемнело, зашли в кофейню у метро. Макс заказал глинтвейн, Нина – чай с мятой. Было слышно, как снаружи шелестит дождь.

До Нины доносился запах мокрой одежды. Раскисший, едва различимый аромат смутно знакомых духов – Нина пыталась вспомнить, где она встречала эти назойливые духи, но так и не вспомнила.

Она делала вид, что слушает, а сама потихоньку рассматривала Максима. Его лицо было нежным и немного грустным, и Нина не понимала, нравится ей этот человек или нет. Лицо было не совсем обычным – впрочем, необычными ей казались все лица, если она вглядывалась в них подолгу. Темные внимательные глаза, небольшой нос с горбинкой и неожиданно пухлые губы избалованного ребенка. Загорелая кожа, как у человека, который долго жил под южным солнцем – не обычный загар, а глубокая бронзовая смуглость. На щеках – модная щетина.

Рассматривая его, она размышляла о своем давнем открытии: всех людей разделяют невидимые мембраны. Нина не была уверена, замечают ли их другие. Но она видела. Почти невозможно попасть в мир, который тебе не принадлежит. Ты можешь подойти вплотную, можешь коснуться и обнять, можешь сделать отчаянное усилие, так что гибкая мембрана натянется до неслышного звона. Но все равно она не пустит тебя дальше. А если все-таки удается ее преодолеть и ты попадаешь внутрь, тебя ждет сюрприз. Там, внутри, все окажется примерно таким же, как снаружи, с твоей стороны, но немного иным: как будто кто-то очень умелый снял копию с твоего собственного мира. Но копия – это всего лишь копия, и по неуловимым признакам Нина угадывала, что способна воспринимать чужой мир только как подражание своему собственному.

Она пила чай, подливая в чашку из маленького белого чайника – над чашкой плыл пар, запах мяты напоминал лето, – и слушала, что Макс ей рассказывает. А говорил он – как птица поет. Про работу – он фотограф, готовит репортажи. Про Нигерию и черный расизм, про мексиканцев, которые так и норовят нарушить границы родной Мексики и переметнуться в соседнюю Америку, про Венесуэлу, где в джунглях ползают пауки величиной с чайное блюдце и едят птиц. Неужели это правда, про птиц? Нина не верит. Чистая правда, улыбается Макс, только они ловят не крупных птиц, не ворон и не сов, а колибри. Бедные колибри, восклицает Нина. Они же не больше бражника, вот такие – и она соединяет пальцы, большой и указательный…

Из невидимых динамиков лилась музыка, которая придавала обыкновенному разговору странную значимость, словно они не просто люди за столиком в кафе, а герои киноромана. Эта уютная музыка посреди ранней зимы согревала, как горячее молоко. Она сливалась с голосом Макса, подсказывала слова и проникала внутрь его историй.

Нине казалось, что она уплывает в теплое туманное море.

А простенький голосок певицы – проблески солнца над морем.

Эта музыка, не слащавая и не приторная, а просто нежная и немного терпкая, растапливала невидимую мембрану, которая отделяла Нину от этого незнакомого человека.

А может, никакой мембраны не было? Может, и не было.

А Макс уже рассказывал дальше – про биеннале, которая недавно закончилась, про своего любимого Ричарда Аведона. Про соблазны цифровой фотографии и «Фотошопа».

– Что плохого в цифровой фотографии? – недоумевала Нина. – Сразу видишь, что получилось. А если что-то не нравится, в «Фотошопе» правишь, разве нет?

– Сложный вопрос… С одной стороны, вы правы. Сейчас все спешат. А цифра – быстро и дешево: увидел-щелкнул-забыл. Но видите ли, кадр совершенно обесценен. Автоматные очереди мимо цели – вот что такое современная фотография.

– А по-моему, цифра – это волшебно. Да и фотки удобнее хранить, лежат себе в компьютере, а не в пыльных альбомах…

– Что вы, Нина! Что вы такое говорите? Разве что-то может заменить пыльные альбомы?! Это же как рукописи… Вспомните, как было прежде. Например, неудачные произведения авторы сжигали. Это же само по себе – действо: один листок за другим, один за другим… Столько всего успеваешь прочувствовать и пережить, столько понять! А теперь? Нажал «delete» – и готово. Кстати, ведь и с литературой происходит то же, что с фотографией. Компьютеры, интернет, каждый второй – писатель. И что? Где хорошие книги?

– Напрасно вы так, – Нина опустила глаза, приподняла крышечку чайника и заглянула внутрь. – Мне, например, современная литература нравится. И авторов интересных много. А качеству текстов компьютер не мешает, скорее наоборот. Тексты теперь можно вычищать и шлифовать сколько угодно, и внимательный читатель это чувствует, правда-правда. Я встречала изумительные произведения – ни одного лишнего слова! К тому же писатель избавлен от рутины – не нужно перепечатывать тысячу раз одно и то же, хранить в столе груды бумаги…

– Фу, не могу я читать современную литературу… Все поверхностно, упрощено. Простота простоте рознь, и вот эту конкретно я не люблю. На первый взгляд – да, чистенько, гладко. Сюжеты занятные. Но все равно: сожрал – и забыл. Попса… Фастфуд, который быстро усваивается и выскакивает.

Она слушала Макса, задумчиво подперев ладонью щеку. Смотрела на его губы и улыбалась. И не было никаких мембран. Как будто она знала его уже сто лет.

* * *

Дома Нина первым делом набрала телефон той самой Юли, которая предложила ей съездить в Рогожин.

Нине с денежными подработками не очень везло: кроме учеников и небольших статей, которые ей время от времени подкидывали переводить, почти ничего не перепадало. «Даже обидно, – размышляла Нина. – Деньги от меня бегут. А почему? Что во мне такого?»

Как-то раз ее пригласили на международную выставку собак – один эксперт был аргентинец, и требовался переводчик-испанист. Выставляли собак комнатных пород. Накануне вечером Нина добросовестно выписывала из словаря в тетрадь кинологические термины. Объявили торжественное открытие, комнатные моськи тявкали на руках у хозяек. Появился эксперт, юркий человечек с манерами конферансье. Выставка была в разгаре, собак водили по сцене, и Нина старалась изо всех сил, как вдруг аргентинский конферансье шепнул ей в ухо на чистейшем русском: «Тсс… Я на самом деле из России… Эмигрант. По-русски говорю не хуже твоего». – «Зачем же вы меня позвали?» – спросила Нина, едва скрывая разочарование. «Как зачем? Я судья. А судье-иностранцу без переводчика несолидно. Тут ни одна собака не знает, что я говорю по-русски. Так что ты, будь любезна, переводи». И Нина переводила дальше, но уже без прежнего энтузиазма.

В другой раз она отправилась устраиваться переводчиком в московский филиал российско-испанской торговой компании – увидела объявление в интернете, набрала указанный телефон, и ее пригласили на собеседование. Все утро она металась между гардеробом и зеркалом, чтобы выглядеть так, как принято, по ее мнению, в серьезном офисе: надела узкую юбку, белую блузку и пиджак, подвела ресницы и брови. В ту пору в объявлениях о найме сотрудников все еще требовалась «евровнешность», и Нина изо всех сил старалась добиться этой непонятной евровнешности от своей худощавой фигуры и мальчишеской физиономии. Собеседование проходило в кабинете директора. За столом перед Ниной сидел флегматичный толстяк с обвислыми усами. Нина бойко рассказывала ему про университет, про аспирантуру, про кафедру, где собиралась остаться преподавать. Показала свеженький диплом. Толстяк смотрел на нее грустно и как будто с сомнением: «Это все хорошо… В принципе вы нам подходите». – «А в чем будет состоять моя работа?» – спросила Нина. «Я часто езжу в Испанию, каждый раз примерно недели на две. Вы будете моим личным переводчиком. Первый раз поедем в июле, потом ближе к осени, в конце августа». – «Отлично, – обрадовалась Нина. – Меня это очень устраивает. А что нужно делать в Испании?» – «Всюду меня сопровождать. Заодно испанскому языку немного подучите, а то пора мне самому осваивать его потихоньку, – добродушно закряхтел толстяк. – Работы не много, не бойтесь». – «Я согласна», – кивнула Нина. «Значит, договорились. Через пару недель заедете в наш офис, подпишете контракт». Нина встала, повесила на плечо сумку и сделала шаг к двери. «Вот только одно условие, – добавил на прощанье директор. – Жить мы с вами будем в одном номере». «То есть как?» – не поняла Нина. «Видите ли, у нашей фирмы нету столько денег, чтобы каждому сотруднику оплачивать отдельный номер. Переводчик не отходит от меня ни на шаг, и живем мы с ним тоже вместе». – «Странно, – растерялась Нина. – Ни разу о таком не слышала». – «Вы все обдумайте и позвоните». Нина вышла на улицу. «Ерунда какая-то, – недоумевала она. – Неужели международная фирма не может снять переводчику отдельный номер?» Вернувшись домой, как была, в пальто и сапогах она прошла в комнату и набрала номер университетской подружки Риты, которая с первого курса подрабатывала где придется. Нина коротко изложила содержание разговора. «Ты что, дура? – поинтересовалась Рита. – Соображаешь, что тебе предлагают? Ты собираешься спать с этим боровом?» – «Неужели…» – Нина опустилась на диван. Только тогда до нее дошло. Они с Ритой посмеялись, но потом Нина долго не могла прийти в себя от отвращения и ярости.

Юля, как и Нина, работала преподавателем испанского. А еще писала статьи в научный журнал, переводила книги, следила за новинками испанской литературы, готовила аспирантов. Нина поражалась: как может человек столько успевать! Сама Юля про себя говорила так: особенных талантов у меня нет, зато есть упорство и усидчивость. Нина – дело другое: у нее дар. Только никак не научится себя организовывать и вообще толком не знает, чего хочет.

А вот Юля все про себя знала. К двадцати семи годам у нее уже имелась кандидатская степень, и теперь она собирала материал для докторской. За собой следила мало, одевалась кое-как в «приличные вещи» – унылые пиджаки и юбки, трикотажные платья, которые ей не шли, к тому же за пару лет с сорок восьмого размера раздалась до пятьдесят второго. «Ну и плевать, – смеялась Юля. – Подумаешь! Главное – правильно расставить приоритеты, а на первом плане у меня студенты и наука. А мода – ну что мода? Я тут читала интервью с Вупи Голдберг. Ее спрашивают: Вупи, вы какую одежду предпочитаете? А она: своего размера. Вот и на мне всё моего размера».

«Именно так, – печально размышляла Нина. – Плюнь на себя, перейди на “одежду по размеру” – и за диссертацию. Ну а если человек не может? Если его природе это противоречит?» Она тоже любила Вупи Голдберг, но не могла представить себя в вещах «своего размера».

Юля тут же взяла трубку – видно, сидела за компьютером.

– А я думаю, куда ты пропала. Как съездила? Понравился Рогожин?

– Все отлично… Слушай, может, я заскочу к тебе ненадолго? А то столько впечатлений, а поделиться не с кем.

– Конечно, заскакивай. Только не поздно ли?

– Не бойся, я быстро.

Юля тоже жила недалеко от «Белорусской». Нина вышла из дома, пересекла пару кварталов, села на трамвай – и вскоре была у Юли.

Это был очень старый квартал и старый дом.

Белорусская, самый центр, но Юлин район был не похож на Нинин. Возле дороги на ящике дремал бомж-доходяга. Возле него стояли сумки и грязные пакеты, набитые хламом. Во дворе, несмотря на мороз, висело белье. Около Юлиного подъезда стояли парень и несколько девушек. Парень пил «Балтику», девушки лузгали семечки. При появлении Нины все притихли с недобрыми лицами.

Нина любила подниматься пешком на второй этаж, касаясь пальцами чугунных перил, вдыхая пыльный, густой, какой-то очень родной московский дух.

Дверь у Юли тоже была старая, высоченная – не то что бронированные двери Нининых соседей.

Нина нажала звонок.

– Быстро ты! На такси примчалась?

– Трамвай быстро подошел.

– Кто это, Юленька? – раздался голос из кухни.

– Нина, – крикнула Юля.

– Ах, Ниночка, проходи…

Нина разделась в большой и темной Юлиной прихожей. Рассыхающаяся древняя мебель, пожелтевшие обои, скрипучий темный паркет. В комнате в красном углу иконы – Юля была набожной, и в период острого неофитства, как сама она его называла, собиралась уйти в монастырь. Она и выглядела в ту пору настоящей монашенкой – длинная юбка, косынка, четки. А насчет монастыря, как показало время, говорила серьезно. После третьего курса собралась и, не обращая внимание на причитания родителей, уехала в какой-то знаменитый монастырь. Вернулась месяца через два. Что было в монастыре, отказались ее туда принять или сама она передумала, Юля помалкивала. Но и разговоров про то, что все кругом суета и спасаться от мира нужно непременно в монастыре, тоже больше не заводила. Ее православие вошло в мирное русло, четок на запястье она уже не носила, в веру никого не обращала и вообще сделалась добрее и мягче.

Но монашество как будто прилипло к Юле и приехало с ней вместе из монастыря в Москву. Широкий домашний халат, темный платок – в сумерках прихожей Нине показалось, что дверь открыла монахиня или послушница, а вовсе не доцент факультета журналистики Московского университета.

– Я чай заварю, – Юля отправилась на кухню и вскоре зазвенела чашками. – Проходи…

За последние пятьдесят лет в Юлиной комнате мало что изменилось – та же мебель, люстра, обои, книги. Книги на письменном столе под стариной лампой, на полу возле кровати. Кровать – узенькая, девичья, непонятно, как на ней помещается здоровенная Юля.

На мониторе – открытая страничка Живого Журнала, Юля вела его почти ежедневно. Она ругала себя за этот журнал, жалела время, потраченное на виртуальное общение, но поделать с собой ничего не могла и в день не меньше часа проводила в сети.

– Скажи, – спросила Нина, – разве ты по регионам ездишь?

– Да куда мне, ты что! День весь занят, а если переводы срочные, сижу по ночам. Одно спасение – ставлю перед собой тарелку крекеров или чипсов и таскаю всю ночь по одному… Так до утра и сижу. Работы много, ты же знаешь… Сколько дают, столько и беру. Никогда не отказываюсь. Привычка дурная, вроде интернета, – вздохнула Юля. – Все мечтаю на ремонт накопить… А если подумать – зачем он мне, этот ремонт? Можно же и без него обойтись. Но все равно деньги нужны. Бабуля болеет, дача старая, еще хуже квартиры – рассыпается. Здесь хотя бы крыша не течет…

– Я была уверена, что ты по ночам книги переводишь, – заметила Нина.

– Какие там книги! Документы испанских родителей. На книги в наше время не проживешь. Ты же знаешь – четыре тысячи за авторский лист. Авторский лист – двадцать четыре страницы. Я работаю медленно, больше шести за день не делаю. Вот и считай – тысяча в день, не больше, и то, если хорошенько за это дело засесть. У меня знакомые испанцы есть – не покупают китайские товары. Принципиально. Готовы даже переплатить, лишь бы не китайское. Потому что там детский труд, страшная эксплуатация. А я смотрю на переводные книги – и не страницы вижу, а сгорбленную фигурку перед компом. Прямо хоть не покупай ничего переводного.

– И что, не покупаешь?

– Представь себе, нет. Но я и современного мало читаю. А если и читаю, то наше или оригинал. Так честнее – для меня, по крайней мере.

– А куда они потом едут, эти родители, чьи документы? В Рогожин?

– В разные места… Мне Ирка работу подкидывает – переводчица, которая раньше работала на Ксению. Ирка от нее ушла – Ксения тебе наверняка наябедничала… А мне как носила бумажки, так и носит. Только в последнее время что-то слишком уж много…

– Может, тебе тоже их кому-нибудь отдавать?

– Пробовала, Нин.

– Ну и как?

– Ужас! Ты даже не представляешь, что я получила на выходе! Там есть документы, которые переводятся по шаблону, – их я себе оставила. Есть другие – страшно важные, которые я никому не доверю, а есть – бла-бла-бла, писанина. Эту писанину я и отдала Леночке, аспирантке нашей. Она, конечно, взяла… Возвращает через неделю. В срок, как и договорились. А там такое…

– Что?

– Ну сперва ничего. Читаю – вроде все нормально. Дохожу до третьей страницы. И тут – началось… Да ты послушай…

Юля пересела к компьютеру, щелкнула мышью и открыла документ.

– Вот… «Господин Гарсия и госпожа Лопес мечтали иметь детей. Однако первая беременность окончилась трагически: госпожа Лопес сделала аборт. После аборта она долго не могла забеременеть. Супруги обратились к врачу, было проведено обследование. Госпожа Лопес прошла курс поддерживающей терапии и через некоторое время снова благополучно забеременела. Однако и на этот раз супругов постигла неудача: на восьмой неделе беременности госпожа Лопес снова сделала аборт».

– Она что, с ума сошла? – воскликнула Нина, имея в виду обеих – переводчицу Леночку и госпожу Лопес.

– Вот и я про то же. Открываю оригинал: никаких абортов госпожа Лопес не делала. У нее был выкидыш, «аборто». Вот и облажалась Леночка. Да ты послушай дальше! «…Второй аборт настолько потряс госпожу Лопес, что у нее началась продолжительная депрессия. По требованию семейного врача ее госпитализировали, и в продолжение нескольких месяцев она получала специальную терапию. Выйдя из больницы, быстро забеременела. На этот раз ее положили для сохранения беременности в частную клинику. Неделю госпожа Лопес провела под капельницей. Однако и эта беременность закончилась абортом…» А документики Лена уже на свое имя у нотариуса заверила! Ленточка, нотариальная печать… И на следующий день утром мне их Ирке отдавать. Я в панике. Второй час ночи. Набираю Леночкин телефон, а она трубку не берет. Отключилась на ночь!

– Как же ты выкрутилась?

– Ну как… Отделила перевод от оригинала, вытащила ленточку вязальным крючком. А потом целую ночь молотила по клавишам, перепечатывала. Она мне электронную версию забыла прислать! До утра сидела… В общем, страшновато с тех пор отдавать. А если честно, Нин, тебе бы я с удовольствием…

– Я бы не отказалась, – усмехнулась Нина.

– Знаю… Но не хотелось тебя втягивать. Думала: пусть лучше Нинка занимается своим Сальвадором Дали.

– А теперь?

– Теперь бумажки сами к тебе поплывут, вот увидишь…

– С какой радости? – удивилась Нина. – Я же так только, съездила разок проветриться.

– Проветриться… – вздохнула Юля. – Понимаешь, Нин, есть в этой работе что-то такое… Чертовщина какая-то. Если человек один раз к ней близко подойдет – все: не выберется.

– Ты серьезно?

– Честное слово… Вот взять меня, к примеру. Ты послушай только, как я начинала! Про это целый роман можно написать, хоррор. Однажды эта самая Ирка попросила меня сходить в консульство и взять разрешение на въезд ребенка в Испанию. Мы тогда еще с ней не работали. Ирке срочно эта бумажка понадобилась, а сама она забрать не могла – в постели лежала с температурой. Вместо нее пошла я. А там чиновник испанский – морда прямо волчья. Глаза желтые! Смотрим друг на друга сквозь три преграды – мои очки, защитное стекло с окошком, потом его очки. И все равно жутковато… Зачем, говорит, вы к нам явились? Что вас привело? Отвечаю ему – самым невинным тоном: разрешение взять. Фамилия ребенка такая-то. А он: вы что, говорит, новенькая? Так прямо по-русски и спросил. Я: что значит новенькая? Меня человек больной попросил помочь, я мимо проходила и зашла. Давайте мне бумажку, и я пойду дальше по своим делам. Достает откуда-то конверт, сует мне в окошко. А сам глазами так и сверлит и вдруг говорит: сегодня вы пришли за разрешением, но это только начало. Запомните: вас толкают в болото. Коготок увяз – всей птичке пропасть…

– Ой, а как это будет по-испански? – оживилась Нина. Всего несколько часов назад она уже слышала эти слова от Ксении.

– Да не знаю я, как по-испански… Не в этом дело. Чиновник желтоглазый, может, ничего такого мне не говорил. Но именно это имел в виду… Короче, выхожу я из консульства. На улице мороз, прохожие мимо бегут. Я тоже поскорее пошла к метро, к «Баррикадной». А там нужно пересечь Садовое кольцо. Зажигается зеленый, собираюсь переходить и вдруг – кто-то на меня смотрит. Я, знаешь, не слишком чувствительная, но тут – сердцем почувствовала холод. Поворачиваю голову. Смотрю – стоит метрах в двадцати тот самый парень с волчьими глазами. Обогнал меня, глянул пристально в последний раз и исчез в толпе. А у меня в голове сразу же мысль: это знак! Гоню ее от себя, не хочется быть суеверной… Думаю: рабочий день кончился, человек возвращается с работы домой, я тут ни при чем. Но такое странное чувство, знаешь ли, осталось… Как будто сглазили меня.

Они помолчали.

– Вот и сижу по ночам второй год. Несколько раз пробовала еще чем-нибудь заняться кроме документов – в консульство испанцев водила, по Москве гулять. В аэропорту встречала. И всякий раз какой-нибудь облом. Одни всю жизнь мечтали о дочери. Приехали, от счастья плачут. Говорят: такая прелесть наша будущая дочка! Ее зовут Никита! Короче, им вместо девочки мальчика подсунули. Скандал, тетка в истерике…

– Ну и как, взяли они этого Никиту?

– Взяли, куда им было деваться… Потом другая семья – усыновили мальчика-аутиста. Им в доме ребенка ничего не сказали, такой диагноз маленьким детям не ставят. Между прочим, тот самый дом ребенка, куда ты ездила. Рогожинский…

– И что, неужели персонал ничего не знал?

– Думаю, знал. Видно же, что ребенок странный. Не просто необщительный, а болезненно замкнутый. У него и личико такое было… необычное.

– А свидание? Им его что, не показали?

– В том-то и штука: он на первом свидании вел себя совершенно нормально. Потом врач из дома ребенка признался: это были первые люди, к которым ребенок сам пошел. Как будто почувствовал, что вести себя нужно как следует! Все обнаружилось уже потом, в Барселоне… Письмами меня засыпали, просили выяснить, не пережил ли ребенок в раннем детстве травму.

– Что же ты выяснила?

– Дело сдано в архив, никто ничего не знает. Или просто заниматься этим лень, из архива поднимать. А может, все знают, но не говорят.

– Ну и как же они со своим мальчиком? Аутизм, насколько я знаю, не лечится…

– Они надеются. Водят по врачам. Психолог с ним занимается. В школу он ходить не может и вообще из дома почти не выходит. Такое пятно на совести!

– Разве ты виновата?

– Не виновата вроде бы, а вот поди ж ты… В другой раз испанка, будущая мамаша, упала с качелей и сломала челюсть… Представь: одна, в чужой стране. Уселась зачем-то на эти дурацкие качели… Позвонила мне по мобильному. Это был кошмар! Целую неделю я с ней возилась! А мне тогда как раз нужно было статью сдавать, чтобы летом съездить в Испанию… Со статьей я опоздала и никуда не поехала. А главное, знаешь, Нин… – Юля замялась.

– Что?

– Мне кажется, у меня еще все впереди.

– Что впереди?

– Ну знак… Он еще не сработал. Что-то еще случится плохое.

«Не похоже на нее, – думала Нина, выйдя на улицу. – Знаки какие-то, сглаз. И правда, чертовщина…»

Было поздно, компания возле Юлиного подъезда разошлась по домам, снег был усыпан шелухой от семечек.

Не дождавшись трамвая, Нина отправилась пешком, надеясь по пути поймать машину. Но улица, как назло, была пустынна. «Поработаю немного для опыта, а потом брошу, – решила Нина. – Это же не героин, в конце концов, не подсяду!»

Перед ней затормозила старенькая пятерка «Жигули». Нина села рядом с водителем, назвала адрес и по знакомым улицам помчалась домой.

Только наутро она вспомнила, что так и не позвонила Максу.

* * *

Следующая поездка в Рогожин состоялась недели через две.

На этот раз Нина увидела настоящий детский дом, где воспитывались сироты от пяти до шестнадцати лет.

В департаменте Нину встретили приветливо: ее столичная физиономия больше не оскорбляла чувствительной натуры рогожинских функционеров. Грозная валькирия, которая прицепилась к ее паспорту, оказалась добродушной морской свинкой, выкрашенной в насыщенный каштановый цвет и туго затянутой в малиновый бархат, как кучер на козлах Золушкиной кареты. На крошечной лапке с острыми коготками целомудренно поблескивало тонкое обручальное колечко.

Звали ее тоже уютно, по-домашнему – Людмилой Дмитриевной.

Получив направление, Нина отправилась на границу области, в укрытый волнистыми снегами поселок Коньково километрах в ста от Рогожина. Ксения ехать отказалась – у нее болели глаза от сверкающих снегов и слепящего солнца, – и Нину повез шофер по имени Витя на белом и гладком, как сливочное мороженое, микроавтобусе марки «Баргузин». Этого Витю Кирилл нанял специально для Ксениных разъездов и выделял на него деньги, но Ксения часто усаживалась за руль сама, а деньги забирала себе. Тогда Нина еще не знала, что водителю Вите суждено сделаться визитной карточкой всего рогожинского усыновления. Эффект, который он производил на испанцев, затмевал и тихую переводчицу Нину, и деловитую Ксению, которую клиенты видели редко и по незнанию именовали «адвокатом», над чем сама она не раз потешалась. Витя был такой красивый и сильный, что, увидев его однажды, даже самые нервные мигом успокаивались. Воин-освободитель с военного плаката – в первый момент Нина слегка смутилась.

– Да, Витек у нас красавец, – говорила вечером Ксения. – Я думала раньше: а что если мне – с ним?

– А что, намекал?

– Сколько раз. Мы же подолгу в гостинице жили, целыми днями вместе. А потом, я как представлю, что катаемся по региону, а между нами все это… Бррр, противно стало. Незачем смешивать котлеты с мухами. Работа работой, а постель постелью. К тому же он женат. Трое детей. И главное – он ведь бывший таксист, Витек-то наш.

– Ну и что? Подумаешь, таксист…

– Для меня не «ну и что». Я про это не забываю.

Нина удивлялась. Она не первый раз слышала от Ксении, что Виктор вовсе не так простодушен, как кажется, потому что бывший таксист, а таксисты другими не бывают.

Привыкнув Ксении доверять, она задумывалась. Однако, по ее собственным наблюдениям, Витина хитрость сводилась к одному: он был очень осторожен с людьми и тщательно избегал обсуждать чужие недостатки. Нине это качество нравилось и уж конечно не казалось признаком испорченной натуры.

Ни с одним мужчиной Нина не чувствовала себя так уверенно, как на переднем сиденье микроавтобуса, которым управлял Витя. Во время дальних переездов она спокойно спала в полной безопасности – как в детстве, когда отец укладывал ее спать и допоздна сидел у кровати с книжкой в руках.

В конце зимы Витя помог Нине и Зое Алексеевне, ее матери, купить на строительном рынке материалы для ремонта – доски, несколько листов кровельного железа, рулон утеплителя. Долго и обстоятельно выбирал, в тот же день отвез на дачу.

– Сколько я вам должна? – спросила Зоя Алексеевна, когда Витя выгрузил стройматериалы, аккуратно сложил их на террасе, подкрепился чаем с бутербродами и собрался обратно в Москву.

– Ничего не должны, – ответил Витя.

– Я так не могу. Работа стоит денег…

– Не возьму ни копейки, – строго сказал Витя, усаживаясь за руль и поворачивая ключ зажигания.

– Хотя бы за бензин!

– И за бензин не возьму. Мы с Нинкой коллеги, какие между нами счеты?

Так и уехал.

– Настоящий мужик, благородный, толковый, – говорила мать. – С таким не пропадешь.

В ее устах это была высочайшая оценка.

Нина соглашалась.

Однако со временем она обнаружила много такого, чему искала и не находила объяснение. В Витином характере уживались, по ее мнению, несовместимые вещи.

Он умел от души восхищаться красотой – полями до горизонта, бурным июньским ливнем, осенним лесом с алыми и желтыми пятнышками умирающей листвы, изумрудной весенней дымкой на березовых рощах, ветхой стариной рогожинского центра.

– Эх, какие озимые уродились! – с восторгом восклицал Виктор. – Один к одному! А опята, опята какие! Прямо душа поет! А давай-ка остановимся да и купим…

И они в самом деле останавливались на обочине и покупали по небольшому пластмассовому ведерку отборных сентябрьских опят – с хвоинками, с пауками, со скользкими слизнями.

– А на даче-то, Нин, я ведь в этом году арбузы посадил, – признавался Витя интимным голосом, словно открывал Нине нелепую и смешную детскую тайну.

– Да что ты говоришь! Неужели вызрели?

– Вызрели, Нин, веришь ли… Маленькие, но до того сладкие! Сахар, а не арбузы.

Умел Витя любоваться цветущей вишней, яблоней, подсолнухами и клевером. Сам выращивал на даче овощи, помнил, что когда сажать, читал специальные журналы.

– Елки и сосенки, – рассказывал он Нине, – обязательно надо с осени укрывать. А то зимой они мерзнут, весной солнце их обжигает. Представь, все кругом цветет, а сосенка твоя сгорела…

Но вот однажды возле нотариальной конторы Нина увидела крошечного рыжего щенка, маленького, потешного. Он ковылял по дорожке – недели две назад под строительным вагончиком ощенилась сука. Нина взяла его на руки, положила на ладонь, по которой толстенький щенок расплылся, словно сдобный оладушек, принесла к машине, показала Вите:

– Витька, смотри, чудо какое!

И тут случилось неожиданное: на Витином лице появилось брезгливая, почти гадливая гримаса. Он растерянно смотрел на улыбающуюся Нину, на щенка у нее на ладони, и не понимал, чем именно он должен восхищаться.

В другой раз ехали по Москве, дело было к вечеру. Они уже отвезли испанцев в отель и торопились по домам. И вдруг на проезжей части Нина увидела кошку. Кошка как будто дремала, похожая на глиняную копилку – поджав лапки и втянув голову. Ее сбила машина, сбила, но не убила, и она, оглушенная ударом, не могла уйти с дороги и беспомощно сидела прямо под колесами ехавших автомобилей.

– Витек, – взмолилась Нина, – тормозни!

– Чего это? – удивился Витя.

– Там кошка… Я выйду на секунду, в сторонку отсажу. А то пропадет…

И снова – отвращение на лице:

– Ну и черт с ней… Пакость эдакая, сама виновата. Так ей и надо. Брось, Нинок.

Нажал на газ и поехал дальше.

Как-то раз летом встречали в Шереметьево самолет из Барселоны. Рейс задерживали. Было душно, послеполуденный зной раскалил асфальт, и самолеты взлетали в небо, окруженные дрожащим знойным маревом.

Нина и Витя сидели в буфете, читали газеты и пили квас.

И вдруг Нина подняла глаза, посмотрела в зал ожидания и увидела необычных людей. По всем признакам, это были настоящие правоверные хасиды. Их было двое, старик и юноша, и выглядели они так, будто сошли с театральной сцены или прилетели на машине времени откуда-нибудь из девятнадцатого века: длинные завитые пейсы, черные лапсердаки, широкополые шляпы. Они направлялись к стойке регистрации – минут десять назад объявили посадку на самолет, улетающий в Тель-Авив.

– Ой, Вить, смотри: евреи с пейсами! – воскликнула Нина. – Я думала, таких только в Иерусалиме можно встретить!

Витек поставил кружку с квасом на стол, отложил газету и послушно посмотрел туда, куда указывала Нина. И тут перед ней опять появился человек, которого она совсем не знала, и человек этот разительно отличался от привычного Вити: чужое, искаженное злобой лицо. Первый и последний раз добродушный и воспитанный Витек выругался при ней – выругался крепко, с оттяжкой, с хрипотцой:

– Бл-лядь, как же я их ненавижу!

«За что?» – хотела спросить Нина, но удержалась: такая лютая, вековая ненависть застыла на красивом и добродушном Витином лице.

– А я тебе говорила, – как ни в чем не бывало отозвалась Ксения, выслушав Нинины истории. – Таксист – он и есть таксист. Чего тут удивляться?

Но Нина по-прежнему удивлялась.

И потом, когда ее жизнь начала стремительно и необратимо меняться, когда произошло все то, чему суждено было произойти, она часто думала о том, что еще в самом начале, с Витей она впервые увидела, как непостижимо и безнадежно смешались в мире добро и зло, так что разделить их уже невозможно.

* * *

Витя разворачивает на коленях затертую на сгибах карту области и прокладывает маршрут: сперва выйти на трассу, потом свернуть на прямую и узкую дорогу, вдоль которой, как ягоды брусники, рассыпаны крошечные деревеньки. Доехать до развилки, а там направо до села, где расположен детдом.

Добирались полдня.

Сначала ошиблись и проскочили мимо нужного поворота по одинаково ровным, одинаково белым полям без единого запоминающегося ориентира. По проселочной дороге двигались еле-еле, и на капоте собрался целый сугроб, на котором ветер взметал снежные хохолки. Нина задремала, и ей приснилось, что они все время ездят по кругу и куда-то вниз, как по спирали.

Часам к двум пополудни прибыли на место, но никак не могли разыскать сам детский дом. Спрашивали на улице у жителей, но те затруднялись ответить, где расположен детский дом в их небольшом поселке, или показывали не в ту сторону. Наконец въехали на глухую уставленную заснеженными домиками улицу, чуть не увязнув колесами в сугробе на узкой, давно не чищенной колее.

Коньковский детский дом напоминал захолустную больницу или отделение милиции: двухэтажное здание из серого кирпича, укрытый снегом двор. Навстречу высыпали дети. К удивлению Нины, две девочки лет двенадцати подбежали к машине, просияли глазами и бегло затараторили по-испански. Позже она узнала, что некоторых детей из детского дома приглашали в Испанию погостить на летние каникулы. Звали каждое лето из года в год. Одних рано или поздно усыновляли, других усыновлять не собирались. Выучив испанский, накупавшись в море и смертельно привязавшись к чужой семье, дети возвращались в Россию, в крошечное село Коньково, забытое богом среди полей.

Нина с любопытством смотрела по сторонам. После дома ребенка с больничным кафелем, халатами и воплями младенцев все здесь выглядело большим, просторным и гулким. В коридоре было пусто, голоса отражались от стен, как будто где-то поблизости был физкультурный зал. Синяя масляная краска напоминала школу, только это была вечная школа, куда приводят однажды и не забирают.

В спальне для девочек размещались два ряда одинаковых кроваток, на покрывалах и на полу лежали квадраты солнечного света. На улице было не холодно: мягкая снежная зима, наступившая в первый Нинин приезд, прижилась и стояла до сих пор. Но градусник на стене показывал всего семнадцать градусов.

Клара, будущая приемная родительница, – белобрысая толстуха совершенно отечественного, среднерусского образца. «А я знаю, – хохочет она басом, от которого ходят волнами ее живот, груди и плечи. – Знаю, что похожа на русскую. Мне все про это говорят. А я Россию люблю! И дочка у меня теперь русская!»

В личном деле Нина прочитала, что Клара ни одного дня не была замужем, зато у себя в испанском городке работает в муниципалитете, где представляет какую-то местную партию, которая защищает женщин от насилия.

– Скажи, – спросила она у Клары, когда они на скорую руку завтракали в кафе перед выездом из Рогожина, – у вас в самом деле женщин обижают так часто, что им приходится в специальное общество вступать?

– Все время обижают, – нахмурилась Клара. – Дома, на работе, на улице. Газеты про это пишут! Организовали специальный комитет, если кто тебя тронул – бегом туда.

– И приходят?

– А то, – воскликнула Клара. – Еще как приходят! В полицию идти стыдно, особенно если на работе или собственный муж. Боятся. А мы помогаем, у нас психологи, адвокаты. А в России существует эта проблема?

– Существует, наверное, – задумалась Нина. – Но об этом как-то особо не говорят.

– О, у вас все впереди! Небось и не знаете, сколько женщин вокруг страдает.

– Не знаем, – честно ответила Нина. – У нас поговорка есть: бьет – значит любит… Это шутка, – добавила она, увидев побагровевшую физиономию Клары.

– Шутка?! – забухтела тетка, как кипящий самовар.

Нина сама была не рада, что завела этот скользкий разговор.

Света из коньковского детского дома, будущая приемная дочь Клары, оказалась крупным, физически развитым деревенским ребенком. По мнению Нины, она выглядела старше своих шести лет. Длинные ноги с выпирающими коленками, курносый нос, крупные веснушки, похожие на родинки.

– Здравствуй, Светлана, – обратилась к ней Нина. – Эта тетя приехала с тобой познакомиться.

– А что она мне привезла?

– Сейчас узнаем, – ободряюще сказала Нина. – Что-нибудь точно привезла.

Скоро в руках у девочки появилась кукла в ярком вечернем платье и набор детской косметики. Шуршит синяя подарочная бумага, пахнущая мылом. Нина такого еще не видела: тени, помады и румяна в небольшой пластмассовой коробочке почти не отличаются от «взрослой» косметики.

У куклы узкие бедра и длинные ноги, в низком вырезе платья виднеются острые груди. Света не спеша вертит ее в руках, критически осматривает со всех сторон, отворачивает подол юбки и проверяет, есть ли трусы.

– У нас в группе у Маринки такая. Ей итальянец подарил, – подытоживает она.

Отложив куклу, она открыла косметический набор, бегло осмотрела себя в игрушечном зеркальце и торопливо накрасила губы, выковыривая помаду ногтем из круглой лунки. Вытерла палец о салфетку, которую поспешно протянула Клара, зачерпнула фиолетовых теней и мазнула веки.

– Вот теперь нормально, – удовлетворенно произнесла она и закрыла крышечку.

В помаде и тенях Света выглядела пугающе взросло.

– Поговори с ней, – требует Клара. – Вдруг она что-нибудь расскажет: как попала сюда, как раньше жила. Все это потом пригодится. Света уже большая, у нее своя биография. Я не хочу, чтобы она родину забывала. И русский язык постараюсь сохранить. Это очень важно, я уже все обдумала.

– А у меня мамка есть, – девочка смотрит на Нину с вызовом. – Мамка меня не отдаст. Я знаю, эта тетка меня в Испанию увезти хочет. А мамка меня любит. Она хорошая, добрая. Только она отсюда далеко живет и ко мне не ходит. Дом у нас в деревне Дубки. Это за Остапово, знаешь? Зимой ей тяжело ходить, а летом сядет на автобус и приедет.

Нина не уверена, нужно ли все это переводить. Клара молча делает ей какие-то знаки, вопросительно изогнув брови, и на всякий случай Нина решает замять дело:

– Ничего не помнит. Говорит, что часто оставалась одна, голодала…

– Нет, так дело не пойдет, – обижается Клара. – Нужно как можно больше выяснить. Если Света не хочет говорить, расспросим директора, и я все запишу.

– А зачем записывать? – осторожно спрашивает Нина.

– Как зачем? – Клара удивленно разводит руками. – Когда Светлана вырастет, ей захочется все узнать – откуда она, из какой семьи. У нее сохранится мой отчет о поездке. Может, мы с ней вместе приедем в Россию, разыщем родственников. Ее законное право – знать как можно больше о своем прошлом. Мы не можем нарушать чужих прав.

«Вот дура, – с досадой думает Нина. – Зачем тебе ее родственники? Ты хоть представляешь, как они выглядят?»

Детдомовская докторша, крошечная испуганная тетечка в медицинском халате, рассказала, что в детском доме Света появилась не так давно. Мать сидела в тюрьме: собственными руками зарезала Светиного отца, законного своего супруга. В момент убийства дочка была рядом и все видела.

Попрощавшись с Кларой, докторша вышла в коридор и поманила за собой Нину.

– Понимаете, тут такое дело, – начала она вполголоса. – Даже не знаю, говорить про это иностранке вашей или лучше не надо… Решайте сами. Дело в том, что Свету нашу еще до детского дома кто-то изнасиловал. Нам она ничего рассказать не может, да мы и не спрашиваем. К чему ребенка лишний раз травмировать? Такие дети к нам часто попадают. Насилуют отцы, отчимы, гости… По пьяни, как правило.

Нина похолодела.

– Как же это обнаружилось?

Быстро подсчитала в уме: сейчас Свете шесть, в детском доме она провела полгода, до этого жила в реабилитационном центре. Значит, тогда ей было лет пять или еще меньше.

– Случайно. У Светы был цистит, ее смотрел врач и увидел, что нет девственной плевы.

– А в милицию вы обращались? Ведь это же уголовное преступление. Вдруг в Дубках живет маньяк, который насилует девочек?

– Да что вы, голубушка, – докторша покачала маленькой седой головой. – Кого теперь найдешь? Отец умер, мать в тюрьме. Дубки отсюда далеко. Крошечная деревня, в несколько домов, Света там единственным ребенком была. Заявления никто не подавал, подозреваемых нет. Что вы… А вообще, – добавила она, – вы даже не представляете, что творится в наших пьющих деревнях. Детей насилуют, да, моя милая. Чего только не бывает… Обидит взрослый ребенка – а тому и пожаловаться некому. Больно, стыдно, наябедничает матери – та еще и отлупит: нечего под ногами вертеться… Сама виновата. Видишь, папка пьяный – держись от него подальше. А еще хуже, если изнасиловал любовник. Мать не выдаст, чтобы муж не узнал. Сожитель виноват – тоже понятно: не станет баба его терять, испугается одна остаться. – Докторша вздохнула. – Вам посоветоваться с кем-нибудь надо, как про это иностранке сказать. Ошибиться нельзя… Дело-то непростое…

Оставшись в коридоре одна, Нина поспешно набрала номер Ксении.

– Скажешь правду, возьмет и откажется, – задумалась Ксения. – А не скажешь – когда еще обнаружат. В ближайшие несколько лет гинеколог девчонку не будет смотреть. Может, об этом вообще никто никогда не узнает… Лучше не говори.

– Как можно не сказать? Это же очень важно!

– Важно одно: чтобы она ребенка взяла. Поступай как знаешь.

Свету увели на полдник, Нина с Кларой остались в актовом зале одни. Клара слушала молча. Нине пришло в голову, что Клара запросто может быть старой девой, у которой в этом смысле все в порядке, если можно так выразиться. «А вдруг девочка ей теперь станет противна, – ужаснулась она. – Боже, зачем я сказала. Не надо было. Ксения права».

– Клара, – воскликнула Нина, желая как можно быстрее, любым способом исправить ошибку. – Это не так страшно. Не расстраивайся. Сейчас делают специальные пластические операции, восстанавливают девственность. Свете даже объяснять ничего не придется. Пойдете к врачу, и ей потихоньку зашьют. У нее же был цистит. Скажешь, что для лечения нужна операция.

Клара ничего не отвечала. Она смотрела в окно на синиц, слетевших на карниз, где висела кормушка с хлебными корками. На ковре и стенах лежали лимонно-желтые лужицы солнца. Было слышно, как где-то на улице верещат дети, которых вывели погулять. Рядом на полу валялась коробка из-под куклы – длинная и узкая, как будто в ней хранилась не кукла, а реактивный снаряд.

Клара молчала, пока они одевались и выходили во двор. Пока прощались с высыпавшими на крыльцо детьми, которые потом долго еще смотрели им вслед и махали руками. «Возвращайся, тетя! Забери меня тоже в Испанию», – нагло орал Нине вдогонку лопоухий мальчишка, показывая черные дырки вместо передних зубов. Шапки на нем не было, бритую голову покрывали замазанные зеленкой глубокие шрамы, и Нина в ответ смеялась и махала мальчишке рукой, прижавшись лбом к запотевшему боковому стеклу, пока микроавтобус разворачивался перед крыльцом и выезжал за ворота. Потом они осторожно, чтобы не завязнуть, пробирались через заснеженное село, плутали по лабиринту белых дорог, отыскивая путь на московскую трассу. Клара молчала, и Нина боялась заговорить первой.

Суд состоялся через два с половиной месяца – пока Клара собирала недостающие бумажки, пока Свету возили в Рогожин на обязательную перед судом медкомиссию. Потом все по очереди болели – чиновница из опеки, директор детского дома. Без них назначать было нельзя.

В зале суда Света показалась Нине совсем не такой, как в детдоме. На нее заранее надели привезенные из Испании джинсы, яркий свитер, белые кроссовки, и перед Ниной сидел обыкновенный домашний ребенок. Девочка-первоклассница, мамина дочь.

На суде возникла заминка: Света отказалась говорить. Терла веснушчатый нос, хлопала глазами и молчала.

– Поедешь с мамой в Испанию? Вдруг начнешь по России скучать…

Повисла неловкая пауза. Судья растерянно смотрела на Нину. Было слышно, как в коридоре кто-то ходит, ухает дверь, будто снаружи толкнули плечом. Еще немного, и тишина станет невыносимой. Без согласия ребенка признать усыновление законным не имеют права.

– Это она стесняется, – нашлась чиновница из роно, и зал суда вздохнул с облегчением. – Ничего-ничего. Она маму все время вспоминала, вы не думайте. И в Испанию каждый день собиралась. Все спрашивала, когда да когда. Я по дороге ей говорю: полетишь в самолете, а там – море, куклы, бананы. И она так обрадовалась, вы не поверите.

В Москве, прощаясь в лобби отеля, Нина погладила притихшую Свету по тонким, цвета сухой травы, волосам.

– Веди себя хорошо, – сказала она строго. – Маму слушайся, договорились?

Света смотрела на нее пристально и как будто сердито.

– Ты что, уходишь? – Она крепко схватила Нину за руку. – Не уходи.

– Ну как же, – испугалась Нина. – Поздно, мне домой пора. Мама твоя теперь вот – Клара. Слушайся ее, не груби. Скоро сядешь в самолет и полетишь в Испанию к куклам. Поняла?

– Не бросай меня, пожа-алуйста, – неожиданно заголосила Светлана на весь лобби. – Моя мама – ты, а не эта тетка противная. Ты моя мама, я к тебе хочу. Я тебя ждала, я в Испанию с тобой поеду. Не броса-ай!

– Тише, тише, – в ужасе шептала Нина. – Ну пожалуйста, замолчи.

Она в самом деле испугалась. Рецепция и охранники смотрели на них вопросительно. Стайка пожилых итальянских туристов у стойки стихла и разом повернула к ним головы. Всем было любопытно. Немая сцена.

– Послушай, – обратилась Нина к Светлане, – ты цифры знаешь?

– Знаю.

– Смотри: пишу на бумажке… Это мой мобильный, он все время со мной – здесь, в кармане. Ты всегда – слышишь, всегда, в любое время дня и ночи – можешь мне звонить. И пока здесь будешь, и когда в Испанию прилетишь… Не потеряй его, поняла?

– Поняла, – вздохнула Светлана, все еще не отпуская Нинину руку. – А ты ко мне приедешь?

– Конечно, – ответила Нина. – Вот лето настанет – и приеду обязательно. Ну давай, иди. Пока, Светка.

Нина наклонилась и чмокнула Свету в мокрую от слез щеку.

Девочка побежала к лифту вслед за Кларой. Нина вышла на улицу и побрела к метро.

Света не позвонила ни разу – ни из отеля, ни из Испании. Нина с самого начала догадывалась, что так оно и будет, но все равно беспокоилась. Собиралась позвонить сама, но все никак не получалось: сначала не хотелось отвлекать Свету от семейной жизни, а потом она все время намечала день, но каждый раз отвлекалась на посторонние дела и спохватывалась уже ночью, когда звонить было поздно.

Испанский номер Клары она набрала только в конце лета.

– О, Нина! Здорово, что ты позвонила, – обрадовалась Клара.

– Как Света?

– Отлично, – заклокотала толстуха. – По-испански трещит без умолку. Весь июль жили на море, осенью в школу. Да ты погоди, я сейчас ее позову, и она сама все тебе расскажет.

Нина услышала детский голосок. Надо же, и правда болтает по-испански.

– Привет! – сказала она, когда Света взяла трубку. – Как поживаешь?

Трубка молчала, через секунду раздались короткие гудки. Нина торопливо нажала на редайл.

– Разъединили, – объяснила она Кларе.

Где-то в глубине дома раздавался отчаянный Светин рев.

– Услышала русскую речь, бросила трубку и убежала, – ответила Клара извиняющимся голосом. – Спряталась в свою комнату и рыдает там, ты подумай.

– Она что, чего-то испугалась?

– Представь себе. Боится, что ты ее обратно в Россию заберешь. Для нее теперь русский язык – это все, что раньше с ней было. Прости, Ниночка, не могу с тобой разговаривать. Пойду утешать. Ты нам потом как-нибудь позвони, в другой раз, ладно?

Больше Нина не звонила.

* * *

Как показало ближайшее будущее, Кирилл, старый знакомый Ксении, был человек в высшей степени неординарный. Он на самом деле захотел познакомиться с Ниной лично. С Ниной, нищей толмачкой без опыта работы, от которой не зависело ровным счетом ничего. Это случилось между двумя приездами толстухи Клары – первым на знакомство со Светой и вторым на суд.

В назначенный день Нина поднималась по лестнице на третий этаж с таким чувством, будто шла на кастинг. Ей казалось, что ее сейчас никуда не возьмут – как абитуриентку в театральное училище или актрису на роль. Зачем Кириллу понадобилось это личное знакомство, даже Ксения толком объяснить не могла.

По ее словам, Кирилл был одержим манией преследования: никому не доверял, проверял и перепроверял всех знакомых, а заодно контакты и связи этих знакомых между собой. Никого не приглашал к себе в гости – в квартиру с охраной, камином, кондиционерами и несгораемым шкафом, Ксения там была всего раз на правах подруги юности.

Москвы Кирилл боялся. На улице менял головные уборы, которые специально таскал с собой в сумке – чтобы запутать след и затеряться в уличной толпе, если за ним вдруг следят. «А что, правда следят?» – с сомнением спрашивала Нина. Ксения пожимала плечами: кто и зачем мог преследовать Кирилла, она не представляла.

Кирилл был патологически брезглив. В общественном транспорте, которым изредка по разным причинам приходилось пользоваться, никогда не садился. По возможности избегал кафе и ресторанов. Если же ему все-таки случалось перекусить в городе, тщательно протирал вилки и ложки – сперва салфеткой, затем носовым платком. Стирал в режиме кипячения новые вещи, им же самим купленные в дорогих магазинах.

Встреча была назначена у Ксении дома.

Был канун Восьмого марта. Нина потихоньку ушла пораньше с кафедрального банкета, воткнув подаренные нарциссы в общественную вазу, из которой торчали разноцветные букеты.

На каждом углу продавалась мятая мимоза, которую охапками выгружали из картонных коробок, в магазинах и ларьках наперебой хватали недорогие духи и конфеты. Прохожие улыбались, румяные и словно навеселе. День был зимний, как будто на календаре не март, а конец декабря. На окошках трамвая цвели кудрявые тропические узоры, посреди тротуара раскатали целый каток; неожиданно для себя Нина разбежалась и, раскинув руки, полетела до самого конца черной ледяной дорожки, весело соскочила на притоптанный снег.

Весной не пахло. Краснели и мерзли без перчаток руки, и только вечер опускался по-весеннему поздно.

Кирилл явился ровно в назначенный час. Обычный мужчина лет сорока. Серые глаза, темно-русые коротко остриженные волосы, костюм муниципального служащего, длинный бежевый плащ и фланелевый шарф. Одни лишь часы на запястье выдавали истинное положение вещей – часы были дорогие, тяжелые, на широком золотом браслете. Иначе говоря, внешне это был типичный бизнесмен, каких в Москве встречалось немало, и Нина никак не могла связать его неброский деловой облик со странными Ксениными рассказами. Звонок в дверь тоже прозвучал по-деловому – коротко, отрывисто.

По случаю праздника Кирилл принес большой букет роз и протянул его Ксении. Букет был всего один, хотя женщин – он это отлично знал – было две.

– Во дает! И ведь подумай: он просто так, от обычной человеческой рассеянности ничего делать не станет, – потешалась Ксения на следующий день. – Если принес один букет, значит, так ему нужно. Очень в его духе: что-нибудь сотворит, а ты потом неделю голову ломаешь.

Войдя, Кирилл внимательно оглядел единственную Ксенину комнату, как будто попал туда впервые.

– Думаю, Ксения уже ввела вас в курс дела, – начал он, усевшись на диван перед журнальным столиком и придвинув к себе кофе.

Новую переводчицу он рассматривал пристально, чуть исподлобья. Под его взглядом Нина съежилась, словно перед ней сидел не человек, а вурдалак.

– Да, более-менее…

– Работа вам знакома?

– В общих чертах, – робко ответила Нина, чувствуя подвох.

– Вы работали с другими посредниками?

Вопрос прозвучал неожиданно.

– Нет, я вообще в усыновлениях никогда не работала.

– Не работали в независимых усыновлениях, вы это хотите сказать, – услужливо подсказал Кирилл. – Может, вы работали в агентствах?

– В агентствах тоже не работала.

– А известен ли вам человек по имени Вадим?

– Про Вадима не слышала ни разу.

– А про Эвелину?

– И с Эвелиной не знакома…

Допрос начал Нину утомлять.

– Сколько бы вы хотели получать в месяц? Я имею в виду сумму в евро.

Нина смущена. Она мычит что-то невразумительное, как студентка, которая на экзамене вытащила невыученный билет:

– М-м… Я как-то не задумывалась…

– Я получил о вас положительные отзывы, начали вы неплохо. Со временем ваши обязанности станут несколько шире. Ксения будет давать вам информацию, вы будете переводить и пересылать по электронной почте в Испанию. Или наоборот: переводить на русский и отдавать Ксении. За эту работу вам будут платить. Какая сумма вас устроит?

– Мне нужно с кем-нибудь посоветоваться… – бормочет Нина.

Кофе уже выпит, но она все равно машинально подносит ко рту пустую чашку. В рот набивается противная горькая гуща.

– Советоваться как раз ни с кем не нужно! Я предлагаю вам пятьсот евро в месяц. Работа очень простая: получаете данные, переводите, отправляете. Пятьсот – это только переговоры. Прибавьте сюда еще поездки в Рогожин, посольство, перевод документов…

Сумма кажется Нине астрономической.

– Да, я согласна, – бормочет она.

Затем Кирилл, словно забыв про Нину, переключился на Ксению. Некоторое время они неторопливо обсуждали рогожинских чиновников, называли незнакомые имена. Нина слушала рассеянно.

Внезапно Кирилл снова обратился к Нине, внимательно наблюдая за ее реакцией:

– Надеюсь, у вас с собой нет диктофона?

Нина обомлела. Сейчас этот странный человек попросит ее вывернуть карманы и вытряхнуть на стол содержимое сумки. А может, он шутит?

Но Кирилл и не думал шутить. Он был совершенно серьезен.

– Учтите, э-э-э… Нина. Теперь вы – наш сотрудник. Вы должны работать только с нами и подчиняться нашим требованиям и условиям.

– А какие это требования и условия?

– Прежде всего, запомните раз и навсегда: ничего из того, что вы увидите или услышите, не должно пересказываться третьим лицам. И второе: сотрудничать вы имеете право только с нами и больше ни с кем.

– Но я же работаю, – замечает Нина. – Преподаю студентам в университете. Этого тоже делать нельзя?

– Основная работа не в счет, – отзывается Кирилл. – Я имею в виду работу в международном усыновлении. Отныне вы не имеете права сотрудничать с другими посредниками, а также с агентствами.

– Не буду сотрудничать, – соглашается Нина. – Да мне и не с кем.

– Вот и отлично. Итак, сегодня мы с вами заключили устный договор. Устный, подчеркиваю, потому что мы принципиально ничего не фиксируем письменно. Все остается между нами, никаких записей…

– Да, и вот еще что, – добавил он, когда Нина уже надевала в прихожей пальто. Кирилл оставался у Ксении; после Нининого ухода им предстояло еще кое-что обсудить. – Никаких разговоров про деньги – ни по мобильному телефону, ни по домашнему. Никогда. Запомните, все прослушивается.

Выйдя от Ксении, Нина медленно дошла до конца улицы. Спускаться в метро не хотелось. Эмоциональное напряжение, возникшее во время неприятного разговора, не проходило, но она не могла толком объяснить себе, что именно так сильно ее встревожило. «Все нормально, – успокаивала она себя. – Все очень даже хорошо…» Но скверное предчувствие не покидало.

Потом Нина вспомнила, что так и не попробовала дорогой праздничный торт, который они с Ксенией вместе выбирали в кондитерской, и ей стало по-детски обидно.

Она брела мимо метро, коробок с мимозой и первых, на вид подмороженных тюльпанов, зашла в «Шоколадницу». Уселась за столик у окна и заказала самый дорогой десерт, какой нашла в меню. Теперь все это было доступно – и охлажденный кофе с ликером и толстой взбитой пенкой, и многоярусное мороженое с лесными ягодами в стеклянной вазочке. Потому что она личный агент Кирилла. С ног до головы, на все времена.

За окнами темнело. Шел легкий пушистый снежок. Был час пик, и машины на проспекте стояли, вытянувшись огненной рекой.

Зазвонил телефон: Макс.

– Приедешь?

– Обязательно! Сейчас дела все доделаю – и сразу к тебе.

– Что это у тебя там за дела?

– Да так, ерунда всякая, – смеется Нина.

Ей принесли счет. Сумма немалая, но у нее был аванс, который час назад заплатил Кирилл. Она достала несколько купюр и вложила в папку со счетом.

Обещанные Кириллом деньги принесли новые ощущения. Нина почувствовала тяжесть, словно к ее плечам прикоснулись и слегка надавили. Давление невидимых рук отозвалось в теле непривычным дискомфортом. Как странно, подумала она. Плечи ныли, словно на спине висел груженый рюкзак. Неужели деньги имеют вес?

Она вспомнила, как однажды на стажировке в Барселоне осталась совсем без денег. В то лето Нине и еще нескольким московским студентам заплатили стипендию на месяц вперед, но в последние дни, несмотря на строжайшую экономию, деньги подошли к концу. Накануне отъезда Нина отправилась гулять по городу. Она решила обойти весь центр, район за районом, это было ее прощание с Барселоной. И вдруг она почувствовала легкость. Ничего подобного она ни разу не испытывала в предыдущие четыре недели барселонской жизни и теперь бродила по городу так, словно ее подхватило тугое и теплое воздушное течение – из улицы в улицу, от площади к площади. Рамбла, как обычно, пахла подгнившими цветами, щебетали канарейки в клетках, шумел рынок Букерия, грело сентябрьское солнце – и казалось, что весь этот будничный городской шум, эта уличная жизнь никогда раньше не радовали ее так, как теперь. Ее увлекало все дальше и дальше вглубь старых районов, шелковая юбка летела по ветру, и Нина придерживала ее рукой. Где-то за домами кричали чайки и доносился запах моря… Отныне ей ничего не было нужно от этого мира, от этого города – она просто его любила и прощалась с ним…

* * *

«Значит, деньги… – размышляла Нина, выйдя из “Шоколадницы”. – Оказывается, я всю жизнь только и думаю о деньгах. Господи, неужели я на них зациклена? Я же, вроде бы, совсем другого хочу от жизни».

Но на самом деле Нина не знала, чего она хочет от жизни. Она не думала об этом подолгу и всерьез, как не думает большинство людей.

Она просто жила, и ей очень нравилось жить, вот и все.

И теперь она спрашивала себя так, будто заглядывала себе в душу.

Вместо ответа пришло воспоминание.

Послеполуденный зной, август, каникулы. Еще никто не вернулся в Москву, Нина первая. Красноватый крымский загар ровно покрывает все тело, кожа слегка шелушится, как будто Нина забыла смыть морскую соль, а волосы выгорели и стали совсем белые. Ее тело помнило покачивание моря и почти забыло город. Она вышла на улицу, чтобы пройтись – дома делать все равно было нечего. Она соскучилась и немного одичала за месяц у моря. Город, как в детстве, кажется ей другим, словно среди скал и сосен она подросла. А может, уменьшилась высушенная жарой Москва, и в ней стало тесно от пыльной листвы.

На улицах центра почти нет людей. Свет полуденного солнца падает отвесно, как белые стрелы. Пустые ясные небеса: в глубине лазури угадывается чернота. Летнее кафе, пластмассовые столики, между ними ходит грязная дворняга, очумевшая от жары. «Бедная, она хочет пить, – думает Нина, – надо бы дать ей воды». И проходит мимо: она не знает, где берут воду, и не может помочь.

Неожиданно ее охватывает острое, почти болезненное ощущение пустоты. Такое бывало и раньше, и всякий раз летом – вот почему Нина с детства не любила каникулы. Зимой жизнь заполнялась сама собой, почти не требуя волевых усилий. Нина просто жила, пропуская через себя поток впечатлений, как водопроводная труба – воду. Она читала то, что ей советовали читать, и думала то, что предлагали думать. Она жила так, как требовали от нее другие. И теперь, под этим беспощадным небом и горячим солнцем августа, ей нечем себя заполнить, и она готова бежать куда угодно, лишь бы спрятаться от пустоты. Мысленно она перебирает имена всех друзей и знакомых, кто не уезжал из Москвы или уже вернулся, кому можно позвонить, с кем встретиться в эти оставшиеся до сентября медленные солнечные дни, и с досадой понимает, что все эти люди и встречи нужны ей лишь для того, чтобы избавиться от пустоты – ей не так уж хочется срочно кого-то видеть.

Из киоска, торгующего кассетами, доносится ритмичная музыка. Эта музыка плохо сочетается с неподвижным воздухом пустынных улиц. Музыка пытается обмануть Нину, занять ее внимание и заполнить собой хотя бы на несколько минут. Из киоска выглядывает смуглый продавец с темными прилипшими к вискам волосами, на вид ему лет двадцать пять. Продавец задумчиво рассматривает Нину. Такой красивый и молодой, интересно, откуда он? Продавец тоже стремится завладеть Нининым вниманием, и ее внимание тянется к нему, но Нина не сдается. Как будто поймала ящерицу и держит в кулаке, а та извивается всем телом, стараясь освободиться и удрать. Нина напряженно прислушивается к своей пустоте, как врач, который держит пальцы на пульсе больного, чтобы сосчитать удары сердца. Она не уберет пальцы с этой пульсирующей голубоватой жилки, она не собирается отдавать свое внимание какому-то продавцу. Иначе момент будет упущен, и она так не узнает о себе ничего нового.

Нине терпеливо ждет, что будет дальше. Все равно хуже, чем сейчас, быть уже не может. А раз так, нужно держать себя в руках, не отвечать на отвлекающие сигналы внешнего мира. И тогда что-то произойдет.

Нина идет по улице, не сворачивая. Вдоль тротуара ползет уборочная машина, за машиной вьется пыль. Чтобы спрятаться от пыли, Нина открывает первую попавшуюся дверь – это эзотерический магазин, таких довольно много в Москве. Пахнет индийскими благовониями, звучит этническая музыка, флейта и тамбурин – от этого сочетания Нину мутит. Подойдя к прилавку, она машинально берет книжку. Она не видит ни названия, ни автора. Только обложку. Эта обложка привлекает Нину оформлением: синий фон, золотые звезды и ладонь, на которой лежит всякая всячина – морская ракушка, мертвый жук, сухой мотылек, лесной орех, ягоды крыжовника, цветки ромашки и клевера, маленький ключ из тех, какими открывают чемоданы, английская булавка, иголка с ниткой, огрызок карандаша. Эти предметы заполняют всю поверхность ладони так, что ничему новому уже не уместиться. Картинка рождает в Нине почти физическое ощущение изобилия и наполненности, и, прежде чем открыть книжку и вчитаться в текст, Нина несколько минут внимательно ее рассматривает, машинально прикидывая, как разложить предметы так, чтобы достичь гармонии. Например, их можно поделить на рукотворные и нерукотворные или объединить по форме – круглые с круглыми, продолговатые с продолговатыми…

Играет флейта. Над прилавком на невидимых нитях раскачиваются дешевые китайские безделушки.

Чем дольше Нина рассматривает картинку, тем более объемной и значимой она ей представляется.

Скоро она понимает – догадка приходит, как моментальное озарение, – что главное на картинке – это не сочетание или предназначение случайных предметов, не их различие или сходство между собой. Главное – это сама ладонь: узкая, светлая. Она изображена очень реалистично – бороздки между фалангами пальцев, кончики ногтей. Неизвестно, кому она принадлежит и что делает – дает, получает или просто несет на себе весь этот невесомый летний сор, как планета Земля несет океаны и материки.

Нина зачарованно рассматривает обложку. Что-то смутно пробивается в ней сквозь тоску и страх одиночества, какое-то новое очень важное понимание. «Человек всю жизнь стремится себя заполнить», – думает Нина. Для этого в мире есть все, что только возможно. Нужно лишь вовремя открыться, и тогда придет то единственное, что действительно необходимо, чего желаешь».

Нина чувствует, как пустота очень медленно заполняется, и боль утихает.

…Стоя среди зимы на обледеневшем тротуаре и высматривая такси, Нина вспоминала тот летний день. Ей пришло в голову, что книжки в эзотерическом магазине могло и не быть и все это она видела во сне. Это был один из тех странных эпизодов, в реальности которых однажды начинаешь сомневаться.

«Деньги, – повторяла Нина. – Если по-настоящему, искренне, в потайной глубине сердца желать денег, то они появятся. Но что тогда будет со всем остальным?»

* * *

После «Шоколадницы» Нина взяла такси.

Макс живет рядом с университетом. К нему удобно ездить после работы – садишься на тридцать девятый трамвай и через десять минут выходишь. Мимо трамвая тянутся старые здания, Нина задумчиво рассматривает их и каждый раз обнаруживает что-нибудь новое: башенку, мансарду, странной формы окно… Что там, за этим окном? Как живется в комнате, которая выглядывает в мир сквозь шестиугольник?

Иногда ей приходило в голову, что на самом деле ее привлекает не сам Макс, а знакомый, симпатичный, легкомысленный мир, который его окружает. Еще в первый вечер в кафе мембрана лопнула, рядом с Максом Нине было хорошо. Он казался ей почти родным. (Опять, досадует Нина. Опять эти странные фантазии. Опять придуманное сильнее действительности. Ведь даже слово «кажется» она употребляет гораздо чаще, чем слова «на самом деле».) Нет, ей, конечно, очень нравится Макс. Очень! Он умный и интересный, он прекрасно к ней относится, чего же еще она ждет? Просто заодно ей нравятся и трамвай, и дома. Что ж в этом плохого?

Первый раз они остались вместе на ночь спустя месяц после той первой встречи в университетской аллее.

Для Нины было очень важно, что все случилось не сразу: целый месяц неторопливого сближения и ни к чему не обязывающих свиданий.

В тот год зима и осень долго боролись между собой. То надвигалась зима, а осень теряла силы и погружалась в сон. То осень шла в наступление, а зима от нее убегала, унося с собой хрупкий сахарный ледок и снежные заплаты. Как-то раз осень так потеснила зиму, что в одном из университетских парков они с Максом увидели бабочку. Бабочка порхала над черной землей, как клочок белой ваты, и они зачарованно смотрели на нее, боясь шелохнуться.

Когда Нина ехала к нему домой впервые, ей было страшно: неужели все произойдет прямо сегодня? Так не хотелось терять легкость и непосредственность приятельских отношений… И главное – что-то важное могло уйти навсегда. А вдруг она его потеряет? Может, лучше перезвонить и отказаться от встречи? Но они уже договорились. Они договорились, что Макс фотограф, а Нина модель. А модели фотографируются без одежды…

К Нининому удивлению, дома у Макса не обнаружилось ни пыльных альбомов, которыми он восторгался за столиком в кафе, ни рукописей. Это была современная квартира-студия. Широкая кровать под икеевским бумажным торшером. Почему-то очень мало вещей. Как же так, куда все делось, недоумевала Нина, рассматривая нежилую пустоту единственной комнаты, увешанной черно-белыми фотографиями. Но тут Макс отодвинул дверь в стене, и Нина увидела, что внутри шкаф-купе, а в нем рюкзаки, одежда, книги. Она его просто не заметила.

– Вот это да, – удивилась Нина. – В старых квартирах столько всякого хлама… А ты как будто только вчера сюда въехал.

– Обожаю хлам, – воскликнул Макс. – Это же неисчерпаемый источник вдохновения. Но у меня вещей мало, лишь самое нужное. Я же все время в разъездах. Предпочитаю минимализм как стиль жизни. Чтобы ничего лишнего.

Нина прошлась по комнате, рассматривая фотографии. Мексика: крошечный белый домик, похожий на украинскую мазанку, сразу за ним – пустыня. Колумбия: раскидистые платаны, туман, колокольня. Перу: смуглый мальчишка с озорными черными глазами заглядывает в объектив. «Так и надо, – думала Нина. – В одном кадре – портрет целой страны. И правда, ничего лишнего». Макс объяснил, что это особый проект: «Человек-страна». У него накопилось много фотографий, он их объединил, а потом устроил персональную выставку. Фотографии Нине понравились, хотя ей показалось, что где-то она уже их видела. У Анри Картье-Брессона, к примеру, тоже есть серия «страны-портреты». И у других…

Напротив окна висела большущая тряпка в темных разводах, слегка напоминавшая живописные полотнища чешского фотографа Яна Саудека, – на ее фоне предстояло фотографироваться.

Работа заняла часа три. Время промчалось так быстро, что Нина не заметила, как за окном стало совсем темно. Когда все было готово, они сели ужинать: баранина, тушеные овощи, красное вино. Ужин Макс сервировал на пестром иранском ковре – они сидели возле тарелок на мягких подушках.

А потом Нина ушла. Макс чмокнул ее на прощанье в щеку, как старую знакомую. И между ними ничего не было, совсем ничего!

На фотографиях она себя не узнала, как и на других, самых первых, в университетской аллее. Кто эта женщина с незнакомым лицом? Француженка, итальянка? Американская актриса Наоми Уотс? Нет, это всего лишь Нина – зато какая! На черно-белых снимках волосы светятся, как будто смазанные специальным составом, и кожа мерцает – живая, теплая.

Новую персональную выставку, которую Макс готовил целый год, открывал портрет Нины…

А ночь они провели уже потом, когда пора настала.

Вместе поехали на дачу к его друзьям – ей там ужасно понравилось, на этой даче. И не было никаких мембран, и люди все свои – как будто она их уже где-то видела. Даже паренек-музыкант, который так хорошо играл на гитаре, а потом напился и чуть не уселся Нине на колени, даже он. И девушка, с которой они болтали про средневековую Каталонию. Они бы до утра проговорили, если бы Макс не увел Нину спать – эта девушка могла появиться в Нининой жизни самостоятельно: учиться вместе с ней в университете, прийти в гости к общим друзьям.

Там-то все и случилось – на даче: хозяева положили их спать вместе.

– Я не знаю, любовь это или нет. Но до Макса все было иначе, – говорила она позже Юле. – Только не подумай, что я каждый раз боялась потратить время на неправильного парня. Вовсе нет. Дело не во времени, я никогда его не жалела. В этом смысле я не жадная, ты знаешь. Но происходили странные вещи: в моей жизни появлялся мужчина, он мне был симпатичен, а реакция такая, будто пришили чужую печень. Понимаешь?

– Нет, не понимаю, – отвечала Юля. – Если мужчина нравится, причем тут печень?

– Печень ни при чем. Это может быть что угодно – рука, нога. Мое тело отторгало чужие клетки – день за днем, ночь за ночью, вот я про что. Я уже заранее знала: если это появилось, все – можно не продолжать. Но каждый раз продолжала – а вдруг? Времени-то жалко не было. А с Максом ничего подобного – я только сегодня обнаружила. Как-то раз один доктор, мамин знакомый, снимал мне руками головную боль. Садишься на стул, голова раскалывается, а вместо анальгина – чужие руки, которые гладят над тобой воздух. Потом встаешь, говоришь спасибо, уходишь. И не замечаешь, как боль прекратилась. Ты просто про нее забываешь, а вспоминаешь уже потом – где она, боль? Нету ее… Теперь понимаешь?

– Теперь, кажется, понимаю.

С того разговора прошло полгода…

Однако в тот вечер она так напряженно размышляла про деньги, Кирилла и Ксению, что чуть не проехала мимо его дома.

Интересно, что сказал про нее Кирилл?

И о чем они говорили с Ксенией, когда Нина ушла?

То есть, конечно, это совершенно не важно, и все-таки…

– Привет, – Макс обнимает ее, притягивает к себе.

– Привет…

Она немного выше ростом – когда они подходят друг к другу вплотную, это становится заметно. Но в следующий момент она его слегка отстраняет. Верещит мобильник: срочный звонок, Ксения. Вслед за Ксенией почти сразу звонят испанцы: они не знают, сколько дней им предстоит провести в Москве, и хотят заранее посоветоваться с Ниной насчет обратных билетов. Ужасно срочный разговор!

– Прости, – шепчет Нина, присев на краешек кожаного пуфа, и переходит на испанский. Ей кажется, что они проговорили всего несколько минут, но проходит полчаса.

Макс ушел на кухню разогревать остывший ужин – мясо под сыром и картошку с грибами.

Зато потом было все как обычно. Вот только Нина забыла выключить мобильный, и ночью он опять зазвонил.

– Да ладно, плюнь, – усмехнулся Макс, когда раздался звонок. – Утром перезвонят.

– А вдруг что-то срочное. Что-то серьезное! – Нина спрыгнула с кровати и босиком понеслась в прихожую.

Испанцы: перепутали время. У них на два часа раньше.

Извинились, что звонят поздно. Разговор на пару секунд, а потом Нина сразу же отключила телефон.

Когда она вернулась в постель, Макс уже спал.

* * *

– А ты Кириллу не понравилась, – жизнерадостно сообщила Ксения по телефону на следующий день.

«Так я и знала, – равнодушно подумала Нина. – Ну и ладно».

– Говорит, слишком пассивная. Вот прямо так меня и спросил: «А она не очень пассивная, эта твоя Нина?». А я отвечаю: нормальная. Мне энергичные не нужны. С ними морока одна. Кстати, на следующей неделе снова едем в Рогожин. На два дня. Так что готовься.

Готовься. Легко сказать.

Выкроить два дня означало утомительную мозговую работу. А дальше – просить о подмене, переносить занятия и потом отрабатывать, сказаться больной. Придумать вескую причину, по которой она целых два дня не сможет появляться в университете. Все, что занимало Нинину жизнь, что было смыслом существования последние годы, к чему она стремилась, готовилась, чего искала – превратилось в одну сплошную помеху.

«Надо поговорить с Востоковой, – размышляла Нина на другой день, пока студенты писали самостоятельную. – Она поймет… Ведь Рогожин – это столько всего сразу, и помощь детям, и заработок, и языковая практика. Обязательно поймет».

Много лет назад, увидев Востокову впервые вскоре после вступительных экзаменов, – Нина подумала, что перед ней по коридору филологического факультета прошла сама Анна Андреевна Ахматова. «Кто это?» – спросила она кого-то, когда видение скрылось за поворотом и до нее донесся аромат изысканных духов. «Ты что, не знаешь? Это же Востокова», – ответили ей.

Как же она не догадалась!

Нина читала все книги, статьи и монографии Востоковой и заранее представляла ее именно такой: прямая осанка профессора старой закалки, строгое без возраста лицо, дорогой костюм – наверняка какого-нибудь известного модельера.

Ева Георгиевна Востокова не была похожа на обычную кафедральную даму. Несмотря на свою популярность среди студентов и множество опубликованных работ, которые знал каждый, кто интересовался испанской культурой, числилась она обычным преподавателем с кандидатской степенью и не стремилась занять место заведующего кафедрой, которое ей не раз предлагали. Была равнодушна к поездкам и стажировкам, которые другие суетливо перехватывали друг у друга, не участвовала в унизительной битве за так называемые «платные» лекции, о которых мечтали. Каждый раз при встрече с Востоковой Нина испытывала легкое потрясение, словно видела впервые – настолько не сочетался царственный облик с невзрачными аудиториями филологического факультета и медленной, как в заросшем пруду, кафедральной жизнью, которую Нина уже воспринимала как продолжение собственной.

Между Востоковой и остальными сотрудниками кафедры существовала невидимая дистанция. Что это за дистанция, Нина объяснить себе не могла и даже не пыталась – это была непостижимая метафизическая бездна, которая отделяет обитателей земной юдоли от небожителей.

Нина не пропускала ни одной лекции Евы Георгиевны – ни на своем курсе, ни на других, старше. Эти лекции мало напоминали обычные академические занятия, к которым привыкли в университете. По большому счету, это были и не лекции вовсе, а настоящие перформансы с участием лектора, студентов и прежде всего изучаемого автора и его произведений. Записывать за Востоковой было невозможно – каждый раз перед началом Нина добросовестно открывала тетрадь и доставала авторучку, но два академических часа пролетали как день вчерашний, и в тетради так и не появлялось ни единой записи, зато возникал сложный узор, который рука зачарованно выводила на белом в клетку листке, попав под гипнотическую власть.

Может быть, Ева Георгиевна в самом деле обладала гипнотическим даром – иначе трудно было объяснить, как ей удавалось из середины девяностых, из тухлой московской оттепели перенести своих слушателей на несколько десятилетий назад в палящее мадридское лето двадцать пятого года, когда Федерико Гарсиа Лорка читал стихи замершей от восторга публике. Там, в Мадриде, он познакомился с будущим режиссером Луисом Бунюэлем и, главное, с художником Сальвадором Дали, с которым дружил многие годы. Что их связывало – дружба или нечто иное? Лорку всегда представляли певцом народной Испании, бунтарем и чуть ли не коммунистом, но что за неуловимая тень угадывалась в его стихах? Об этом не говорилось ни слова в предисловиях к сборникам, изданным в советское время, и Нина могла только строить предположения. Возможно, один лишь Дали по-настоящему понимал Лорку и знал, что скрывалось за ярлыками, которые очень быстро повесила на него традиционалистская культура. Дали издевался над образом «певца Испании» и никогда не принимал всерьез народных стихов, всех этих сегидилий и канте-хондо, которые сделали Лорку знаменитым.

– Есть истинные гении, а есть изображающие гениев, – рассказывала Востокова. – Думать, что одно хорошо, а другое плохо – заблуждение: имитация тоже может быть гениальна. Лорка был гением, а Дали – всю жизнь только лишь имитировал гениальность. Старательно и последовательно, как истинный каталонец.

– Значит, он не был действительно гениален? – спрашивал кто-то.

– Гениальны в итоге оба, каждый на свой манер. Только не стоит путать гениальность и талант, – добавляла Востокова. – Талант можно развивать. Возделывать, обрабатывать, как жирную почву. А гениальность – это другое: ее не полить и не вскопать. Она как смех или какое-нибудь дежавю – неуловима, капризна и часто бессмысленна. Потрескивает себе, как атмосферное электричество – ни лампочку зажечь, ни дом обогреть.

Два академических часа Нина жила мелодиями и красками мира, созданного Лоркой, словно ей открывались потайные пространства, где навсегда пребывают живыми его несравненные, непереносимые стихи.

И наконец, она увидела последнюю ночь, когда Лорку убили.

Принято считать, что ночь стояла звездная, светлая, высокая, что квакали лягушки, шелестели оливы и сверкала в полнеба луна, как в «Цыганском романсеро», – настоящая ночь стихов Лорки. На самом же деле луна в ту ночь была на ущербе, было облачно, непроглядно, и убийство величайшего в мире поэта совершалось в кромешной темноте.

«Я никогда, никогда не состарюсь», – писал Лорка в одном письме. Он оказался прав.

Под конец лекции, медленно возвращаясь в аудиторию и вместо оливковых рощ Андалусии уже различая перед собой сутулые спины студентов, Нина не умела точно объяснить, что с ней произошло.

«Севилья ранит, Кордова хоронит», – ударяло в висках, пульсировало в деснах, и Нина догадывалась, что существует нечто огромное, не похожее на знакомые академические дисциплины – уютную фонетику, сравнительное языкознание и зарубежную литературу: это были вдохновение, печаль и горечь, которые она в тот день пережила. И что, вопреки всему, не надо бояться усталых тяжелых слов – «пепел», «сердце», «роза» или «смерть», – надо просто услышать их заново.

Нина не считала себя одаренной студенткой. Она училась посредственно, и большинству преподавателей не составляло труда поставить ее в тупик каким-нибудь каверзным вопросом. Она ничем не выделялась среди прочих, но однажды в сентябре, когда группа российских студентов вернулась из Испании, Востокова, организовавшая эту дорогостоящую поездку, попросила каждого написать небольшой очерк о своих впечатлениях.

Нинино эссе целиком посвящалось экскурсии в Гранаду и поселок Фуэнте-Вакерос, где родился Лорка. Заканчивалось это немудреное сочинение такими словами:

«…Федерико Гарсиа Лорка – очень печальный поэт. Даже рифмы к его фамилии печальные, сиротские: Лорка, хлебная корка, каморка. Хлорка тоже до ужаса грустное слово. Известно, что рядом с домом, где родился Лорка, растет тополиная роща. Лорка эту рощу любил, в детстве он разговаривал с тополями, потом много про них писал («И тополя уходят, но след их озерный светел, и тополя уходят, но нам оставляют ветер», и т. д.). И вот этим летом выяснилось, что тополя в любимой роще Лорки посажены не вразнобой, как обычно, а грядками, как свекла или морковь. Длинными-длинными, абсолютно безнадежными грядками, исключающими всякие пешие прогулки. Тополя на этих грядках действительно куда-то уходят – ровно друг за другом, дыша друг другу в затылок. Но гулять среди них никак нельзя – они почти сплошные, с небольшими расстояниями между рядами. Как сиротская кошка из песни, у которой четыре ноги и которую трогать не моги».

Пробежав глазами текст, Ева Георгиевна нахмурилась, сложила листок пополам и оставила у себя.

Через некоторое время, к большому удивлению студентов и преподавателей, Нина Корецкая стала единственной в группе, кого Востокова взяла под личную опеку: руководила курсовыми, потом дипломом.

Она одобрила тему Нининой диссертации, устроила ей стажировку в Испании, в будущем обещала место на кафедре зарубежной литературы, а пока – временно – предложила скромную работу преподавателя испанского языка.

И теперь говорить с Евой Георгиевной о новой работе было страшно. Но что будет, если в один прекрасный день Нина не сможет найти замену? Тогда останется одно: сорвать поездку, подвести испанцев, Кирилла и Ксению. Нельзя людей подставлять, думала Нина. Пора поговорить с Востоковой.

* * *

Отправив толстуху Клару и Свету в Испанию, Нина вернулась домой. Накануне они договаривались с Максом, что Нина поедет к нему, но она отменила встречу – сил у нее оставалась только чтобы добраться до дома.

В квартире было тихо. Нина слышала, как на кухне тикают часы. Мать сидела у себя в комнате, уткнувшись в монитор. Рассказывать ей о Свете, делиться впечатлениями смысла не имело. Мать была ужасно занята: она сдавала очередную научную статью и, кажется, даже не заметила, что дочери два дня не было дома.

– Мам, привет! – кричит Нина.

Мать сидит к ней спиной, неподвижно глядя на экран. Из коридора Нина видит неживое мерцание монитора, седой затылок и штопаную вязаную кофту, которую помнит с детства.

– Привет. На плите картошка, сосиски в морозилке, – отзывается мать, не поворачивая головы. – Заодно на мою долю разогрей.

Нина поджарила картошку, бросила в кипящую кастрюлю твердые заиндевелые сосиски и поужинала одна, отлично зная, что мать придет позже, торопливо съест остывший ужин и с чашкой чая вернется к компьютеру.

Нинина мать Зоя Алексеевна Корецкая была зоологом. И не просто ученым, а настоящим подвижником.

Лето она проводила в экспедиции на Крайнем Севере, остальное время преподавала студентам и обрабатывала собранный за лето научный материал.

В воспоминаниях Нины навсегда остались пустые интервалы летнего одиночества. Интервалы повторялись ежегодно и длились два месяца, с июля по сентябрь, когда маленькую Нину сдавали бабушке, и она, временно осиротев, с утра до вечера бегала по бесконечным авеню и стритам дачного кооператива, расчесывала комариные укусы, собирала в банку жуков для коллекции и все время тосковала о матери. С тех пор лето пугало Нину бесплодным ожиданием, которое когда-то ей ничем не удавалось заполнить – ни коллекциями насекомых, ни книгами, ни играми с соседскими детьми.

С Нининым отцом Зоя Алексеевна разошлась по взаимному согласию обеих сторон – мирно и, что называется, цивилизованно. Наука не оставляла времени и чувств ни друг на друга, ни на семейную жизнь и, стоило Нине подрасти, отец переехал с «Белорусской» на самую окраину Москвы к своей матери.

Темой научных исследований Зои Алексеевны были морские млекопитающие, акустические сигналы, которыми обмениваются тюлени, моржи, котики и нерпы, живущие на Крайнем Севере у ледяной воды. На своих лежбищах среди камней они переговариваются между собой, как люди. Самец ревет, как бык, – он охраняет территорию и свой гарем от других самцов, сообщает самкам о желании совокупиться, предупреждает лежбище об опасности. Самки окликают детенышей, детеныши отзываются на их призыв.

Зоя Алексеевна карабкалась к своим животным по скользким камням и записывала их на магнитофон. Магнитофон с голосами животных был для нее важнее собственной жизни. Однажды она рассказала Нине, как причаливала на катере к дикому скалистому берегу, где водились котики. Когда катер был метрах в двадцати от берега, его накрыла смертельно опасная фронтальная волна, маленькое цунами, которое иногда прокатывается по спокойному морю и всей громадой налетает на берег. Катер тут же затонул – мать даже не успела испугаться и только удивилась, с какой скоростью пошла ко дну плавучая посудина и как она, оказывается, ненадежна, – и в следующий миг оказалась по шею в воде. Ей сказочно повезло. В ее пользу сложилось множество обстоятельств, как будто специальный ангел-хранитель, покровитель зоологов-полевиков, подобрал их заранее и прицепил одно к другому: катер затонул у берега, был отлив, и вода стояла невысоко, так что мать спокойно дошла до прибрежных камней, всем телом расталкивая тяжелую черную воду, а на берегу уже собрались другие члены экспедиции, которые помогли ей вылезти на берег, развели костер, напоили горячим чаем. Если бы одно из благоприятных обстоятельств случайно выпало из ангельской цепочки, Зоя Алексеевна могла погибнуть: июльская температура воды в море Лаптевых – шесть градусов.

Но больше всего в рассказе Нину поразил самый первый миг, когда катер перевернуло: мать стоит в воде, которая доходит ей до подбородка, и, вытянув руки, держит над головой магнитофон с голосами животных.

Материных морских млекопитающих Нина с детства не любила. Не понимала, каким образом холодные малоподвижные твари могут так глубоко и прочно завладеть сознанием взрослого человека. Как-то раз, еще в детстве, она слышала от матери, что трупы умерших котиков или моржей так и валяются на берегу и остальные животные даже не думают их избегать – наоборот, с удовольствием залезают на раздутые туши и преспокойно греются в тепле интенсивного гниения, скопившемся внутри умерших соплеменников. Малыши играют мертвыми детенышами, а со взрослых трупов скатываются в воду, как с горки.

И главное, Нина не могла понять романтики Крайнего Севера, в который мать была влюблена.

Вертолет доставлял членов экспедиции на дикий пустынный берег в устье реки Колымы или Яны, где стоял крошечный домик – балок.

В балке мать жила два месяца.

Природа тундры оживала только летом, да и то всего на несколько недель. Ночь исчезала вовсе, и над тундрой круглосуточно стоял бледный полярный день. Тундру покрывали цветы – мелкие ромашки и крошечные маки с жалобно трепещущими лепестками. Рассматривая фотографии, Нина не верила своим глазам: мрачная равнина – бурая пустыня, если смотреть с самолета – весной превращалась в цветущую степь. Как мало нужно земле, чтобы проснуться и разбудить дремлющее семя – немного бледного, почти не греющего солнца и скупые десять градусов тепла… Но даже летом почти все дни было пасмурно, сыро, стоял «бус» – так называли местные жители смесь тумана и дождя. Зато в редкие часы, когда туман рассеивался и выходило солнце, тундра преображалась. Небо становилось высоким, оглушительно синим, и на земле вспыхивали сотни крошечных озер из тающего льда. Однажды мать сфотографировала летнюю тундру с вертолета. На зеленом фоне сверкали голубые с золотом зеркала: тундра проснулась и открыла глаза, ясные и чистые.

Этот снимок мать вставила в рамку и повесила над письменным столом.

Однажды мать привезла в подарок Нине кусочек золота. Настоящий самородок, сверкающая капля солнца величиной с виноградину – мать нашла его на берегу реки Яны: что-то блеснуло в густой серой грязи, в которой сапоги увязали по щиколотку, Зоя Алексеевна нагнулась и подняла. Золото по закону полагалось немедленно сдавать государству, но мать государство обманула и увезла самородок с собой в Москву, в подарок дочери. Государство ни при чем: такие сокровища, по местным верованиям, сам Север дарит тому, кто пришелся ему по нраву.

Капля колымского солнца так и осталась лежать в Нининой шкатулке: любить золото, носить золотые украшения считалось у бывалых северян дурным тоном, и Нина с детства усвоила это правило, как накрепко усвоила знания о севере, которые ей передавала мать.

– Мам, зачем тебе Колыма? – как-то раз не удержалась Нина.

Сахалин, Камчатка и даже Чукотка – любые дальние окраины России, где тоже водились морские млекопитающие, казались ей намного привлекательнее гиблых мест, к которым мать неизвестно почему особенно привязалась.

– Люди оттуда бегут, а ты о ней мечтаешь. И вообще, зачем тебе тюлени? Звери в лесу, они же намного симпатичнее. Почему ты их не выбрала? Какая разница, чьи голоса записывать? Если бы ты восхищалась тайгой, я бы еще поняла. А эта твоя река Яна? Сама говоришь, полметра земли, а дальше вечная мерзлота. Холодильник покупать не надо.

– Тайга – удивительное место, – соглашалась мать. – Но видишь ли, она как бы на любой вкус: красива и всем понятна. А Колыма – она не для всех. В нее надо вжиться, это не каждому дано. Если в один прекрасный день почувствуешь нежность к Колыме, то это уже навсегда.

Фотографии, которые показывала мать, и удивительные истории, которые Нина слушала с детства, пробуждали в ней пронзительную, очень глубокую ностальгию. Но давать волю этой ностальгии она не собиралась. С ранних лет Нина ревновала родителей к северу: поездки на север были для них гораздо важнее маленькой Нины, которая неизменно оставалась на втором плане – позади диссертаций, научных статей, дальних перелетов и акустических приборов.

По мнению матери, человек должен целиком отдать себя важному делу, которое он однажды назвал своим. Измену этому делу с другими, менее значительными делами, не связанными с главным, а иногда его оттесняющими, она считала преступлением.

И потому советоваться с матерью о том, как лучше соединить кафедру и диссертацию с Рогожиным, не имело смысла. Такие разговоры могли кончится очередной вспышкой взаимного раздражения.

* * *

Миновала зима, наступила студеная облачная весна.

Светлело с каждым днем все раньше: когда Нина просыпалась, за окном уже стояло бледное утро. Деревья во дворе загораживал туман. Где-то тоненьким голосом пела птица – она пела на очень высокой ноте, как будто звенит колокольчик, и казалось, что голос прилетает с неба.

Конец марта выдался теплым, сырым, но на весну не походил – слишком тоскливо каркали вороны, да и пахло не весной, а размокшей грязью и всплывшим повсюду собачьим дерьмом.

Потом снова грянули морозы, завыли метели. Снег сошел только к концу апреля.

Несколько месяцев подряд, до самого июля, Нина ездила в Рогожин каждые две недели. Такой график ее вполне устраивал. Сначала она переносила и заменяла занятия, и ей приходилось туго, зато потом кафедральное начальство внезапно пошло навстречу: поездки в Рогожин выпадали на понедельник и вторник, а Нинины преподавательские часы – на среду, четверг и субботу. Времени почти не оставалось, зато регулярно, дважды в месяц Нина получала двести евро за Рогожин и один раз пятьсот за переговоры с испанской стороной, и ей наконец удалось отказаться от опостылевших частных учеников. Но главное, сами поездки нравились ей все больше: к своему удивлению, Нина привязалась к Рогожину.

В начале лета город расцвел, похорошел и, несмотря на пыль и скверные дороги, уже казался Нине родным.

Старая часть Рогожина, застроенная двухэтажными домами с каменным первым этажом и деревянным вторым, с резными ставнями и крылечками, печально доживала свой век. Узкие улицы были засажены высоченными липами, под их тяжелыми ветвями даже в летний зной стояли прохлада и тень. Машин почти не было, зато ходили трамваи – ржавые и звонкие, как консервные банки. Нина подолгу гуляла среди старых домов, рассматривала покосившиеся сараи, сгнившие скамейки, косматые вороньи гнезда в высоких ветлах и тополях и представляла, что и она когда-то давно – так давно, что и вспомнить как следует не удавалось, – жила на одной из этих улиц, в одном из старых русских домов, и выходила утром в сад, полный одичалых яблонь, и грохот трамваев радовал, а не раздражал, потому что кроме этого грохота ни единый звук не нарушал старинную тишину.

Нина движется по одной улице, сворачивает на другую, идет вдоль позеленевших стен, мимо кладбища, куда столько раз хотела, но все не решалась зайти, мимо зарослей бузины и мусорных пустырей, представляя, как люди жили на этих улицах в прежние времена, как они выглядели, эти люди, и как выглядели их дома. Нине приходит в голову, что город упорно разворачивается к ней затрапезной изнанкой, но если поискать еще чуть-чуть, рано или поздно непременно обнаружится другая, парадная сторона. Но кончается одна улица, за ней тянется другая, а парадной стороны почему-то все нет. Нина уже опасается, что улицы бесконечны и она не выберется из них никогда… Но вот центр уже позади, а дальше виднеется рынок под открытым небом, где можно дешево купить яблоки, огурцы, молоко и сметану и пестрое постельное белье. Внушительных размеров лифчики раскачивает ветер, а за рынком город кончается, вместо старых домов – безобразные гаражи и блочные пятиэтажки.

Имелись в Рогожине и настоящие достопримечательности. Был кремль, обнесенный рассыпающейся кирпичной стеной. Встречались красивые, с историей, купеческие дома. Чуть живые церкви, заросшие полынью до потемневших крестов. На куполе одной церкви Нина обнаружила настоящую березу. Береза была высокой, стройной и как ни в чем не бывало раскачивалась на ветру, будто стояла в чистом поле, а не на крыше памятника архитектуры в историческом центре города.

Однажды Нина узнала, что если сесть на трамвай, вскоре окажешься на окраине, где город неожиданно обрывается, отступает назад кирпичными пятиэтажками, огородами и завалившимися сараями и безо всякого пригорода переходит в загород – редкий лесок и поля, по которым течет, плавно изгибаясь, заросшая кустами и осокой речка, а если хорошо поискать, на одном из ее изгибов среди кустов и осоки можно обнаружить белый и чистый песчаный пляж.

Нина догадывалась, что пройдет несколько лет и провинциальное очарование Рогожина исчезнет, и будет что-то совсем другое, и потому жадно запоминала, мысленно зарисовывала каждую примету.

Вот она заходит в книжный магазин на старой улочке, стоит у прилавка, выбирает книжки. Внезапно пищит телефон – Ксения звонит по делу. Говорит Ксения быстро, слышно ее плохо. От напряжения Нина щурит глаза, крепко прижимает трубку к уху, прикладывает ко рту ладонь, загораживая телефон, и переспрашивает: «Что? Скажи еще раз! Где-где?». Пожилая продавщица смотрит на Нину, единственного покупателя, гневно, осуждающе: «Сколько можно трещать? Выйдете на улицу – там и трещите. Надоели уже. Голова от вас болит». Поначалу опешив, Нина не сердится, не огрызается, как положено по сценарию: наоборот, она чувствует прилив пронзительной жалости и любви и к этой сердитой продавщице, и к ее магазину в старинном рассыпающемся доме, из окон которого видна обледенелая река и местный неказистый кремль. «Простите, – бормочет Нина, пряча телефон. – Понимаете, взяли и позвонили. Разговор очень срочный».

А потом выходит на улицу, снимает шапку, запрокидывает голову и, закрыв глаза, волосами и лицом впитывает душистый и влажный провинциальный март.

Гостиница, где останавливались Ксения и Нина, располагалась напротив вокзала. Когда приходил поезд, было видно, как торговки кидаются к пассажирам, предлагая пирожки, бублики, бутылки с кефиром и молоком, кульки и пакеты с солеными огурцами, ягодами, вареной картошкой. Поезд стоит недолго, но пассажиры выходят на перрон и покупают в дорогу.

В гостиничных номерах с окнами на вокзал и трамвайную остановку было шумно, и постоянные клиенты их избегали. Имелись и другие, с видом на город. Ксения всегда брала себе, а потом и Нине тихий номер. Под окнами тянулись крыши гаражей и сараев – по этим крышам гуляли коты. За сараями в гуще ясеней и лип стояли кирпичные хрущевки и деревянные домики с крылечками, палисадниками и огородами. По вечерам Нина любила сидеть у окна, пить чай и разглядывать панораму с высоты седьмого этажа. Иногда кто-нибудь из жильцов выходил на балкон подышать воздухом. Однажды разбитной парень в тренировочных штанах и майке заметил, что Нина на него смотрит, и махнул рукой. Нина улыбнулась и помахала в ответ.

Еще она любила подолгу, до рези в глазах всматриваться вдаль, в прозрачное небо, где летом кружат стрижи, охотясь за насекомыми, которые тоже в свою очередь на кого-то охотятся, а из-за дальних деревьев и крыш выглядывает купол церкви с березой. Окно гостиничного номера заменяло Нине телевизор, который в номере тоже имелся, но она его никогда не включала. На ее персональном заоконном экране показывали всегда одно и то же – ломаный полет стрижей, облака, кроны деревьев, по которым пробегает ветер. К лету деревья обросли тяжелой лиственной плотью, а зимой узор их ветвей напоминал веточки бронхов.

От гостиницы к центру вела широкая, длинная, совершенно прямая улица. Вдоль нее на первых этажах располагались магазины – продовольственный, хозяйственный, обувной. Отправляясь вечером погулять, Нина и Ксения в них заходили, и Ксения покупала фрукты, торт, вкусное копченое мясо и конфеты в заграничных коробках. Вечером они сидели у Ксении и болтали обо всем на свете до глубокой ночи, попивая подаренное испанцами сухое вино.

Как-то раз в книжном Нина случайно увидела учебник по фэн-шую, китайской науке о пространстве. Она взяла книжку с полки и открыла на странице, где изображалась длинная, прямая рогожинская улица: надпись внизу гласила, что живительная энергия цинь в таких местах не задерживается, превращая их в опасные проводники смертоносных сквозняков.

Нина все запоминает, пересказывает Ксении. Вместе смеются, откупоривая бутылку вина и поедая орешки и ломтики холодного мяса. Потому что на их улице действительно всегда дует ветер, даже в самые тихие летние вечера; Нина замедляет шаг, вдыхает ароматный этот ветер, и ей чудится, что он прилетел из-за города, с огромных, до неба, пустых полей, и принес с собой запахи реки, тины и разогретой на солнце травы.

На улицах центра можно было рассматривать местные моды – специальные, не такие как в Москве. Летом женщины наряжались с утра в бархат и велюр, из дома на работу выходили на высоких каблуках, обильно нарумянив щеки, нарисовав глаза и губы. Зимой носили пальто-трапеции, расклешенные книзу, и высокие сапоги. Особенно умиляли Нину шапки: на головах у женщин возвышались высокие норковые тюрбаны и замысловатые улитки наподобие соборных куполов. Шапка-собор тоже считалась признаком хорошего тона. Гуляя по улицам, Нина и Ксения то и дело легонько толкали друг друга, прыская от смеха.

Ксения в неизменном спортивном костюме, кроссовках, куртке-кенгурушке, и Нина в джинсах и короткой парке на деревянных рожках тоже привлекали внимание местных. Их провожали взглядом, особенно когда они подъезжали в джипе к первому и единственному в Рогожине супермаркету: серебристый дорогой джип «Тойота», какие в городе можно сосчитать по пальцам, и вдруг из него выпрыгивают на тротуар не бритоголовые дяди, не длинноногие красотки в мутоновых шубах, а ничем не примечательные скромные барышни со спортивными сумками через плечо. В эти минуты Нине казалось, что они с Ксенией беззаботно играют тем, что для других – воплощение успеха. Когда они залезали обратно, захлопывали дверцы и отъезжали, мужики возле супермаркета задумчиво скребли подбородок, глядя им вслед.

– А может, – размышляла Нина, – не мы одни такие? Что, если другие тоже приобретают дорогие вещи из самого обыкновенного озорства?

– Очень может быть, – кивает Ксения. – Но если человек умеет так развлекаться, деньги на дорогие глупости не должны доставаться ему тяжелым трудом. А то игра перестанет быть игрой. Ничего нельзя делать всерьез, все должно даваться легко. Нужно получать и терять без сожаления – только тогда играешь по-настоящему.

Нина согласна. Ей интересно все, о чем рассуждает Ксения – такая независимая, мудрая, ни на кого не похожая. Без сомнения, Ксения со своим джипом, двумя взрослыми сыновьями и толстыми стопками денег – самое свободное человеческое существо из всех, кого встречала Нина.

Разница в десять лет поначалу казалась Нине огромной. Когда же совместные поездки в Рогожин приобрели регулярность, а общение стало постоянным, Нина часто думала о том, что лучшее лекарство от старости – видеть впереди себя на расстоянии десяти шагов такую вот энергичную, умную, цветущую подругу, которая прокладывает дорогу в неизвестность, куда тебе со временем не так страшно будет войти.

Свою внешность Ксения описывала в двух словах очень удачно: русская дурнушка. Крестьяночка с картин Венецианова, жница с бабочкой на руке: небольшие глаза, высокие скулы, румяные щеки. Стрижка каре неопределенно пепельного цвета. К лету Ксения отрастила волосы и преобразилась: лицо приобрело непривычную женственность, и Нина пришла в восторг. Не было ни хищного рта, ни глаз-буравчиков, сверливших собеседника презрительно и насмешливо. Но глупый хвост Ксения быстро отстригла.

До сих пор Ксенино лицо возникает в Нининой памяти непременно на фоне какого-нибудь среднерусского пейзажа из тех, что проносились мимо во время их странствий из Москвы в Рогожин, а из Рогожина куда-нибудь далеко в сторону, километров за восемьдесят, сто или больше. Ксения – и у виска звенящее кузнечиками поле. Ксения, а возле бровей – березовая роща, Ксения – и стог сена, цветом похожий на ее пепельное каре. Ветер врывается в приоткрытое боковое окошко, перебирает, ерошит, а потом резко вздымает невесомые волосы, которые в один миг заслоняют и сено, и рощу, и пасмурный небосвод.

* * *

– Этот город спит! – рассказывает Нина. – В нем нет даже «Макдоналдса»!

Они сидят в «Макдоналдсе» на Тверской: Макс, шурша упаковочной бумагой, уплетает бигмак, а Нина намазывает джем на сырные сердечки.

– Ну и что? – отзывается Макс. – Тебе мало Москвы? Зато там наверняка есть что поснимать.

– Это точно! Такие кадры пропадают! Столько вокруг рассыпающейся старины… Самое потрясающее – ветхость, невозвратность. Их там просто навалом. Туристы за ними и едут. Вот только непонятно, что этот город будет делать лет через пятьдесят? Ветхость-то не вечна. Ее хотя бы изредка надо подновлять. А тут – сплошное запустенье. Нищие старухи, заколоченные окна, покосившиеся стены. Сироты наши… Все думаю, как же так, почему… Представляешь, сегодня первый раз мамашу видела…

– Какую мамашу?

– Обыкновенную. Родную. Она в дом малютки приходила. А полгода назад отказалась от сына и дочери, мне Ада потом рассказала. И представляешь, с виду нормальная. Абсолютно нормальная.

– А ты думала – чудовище?

– Ну да, думала… Я лично так их себе представляла. А эта – обыкновенная женская особь. Одета нормально – джинсы, кроссовки, кожаная куртка…

Нина хотела еще что-то добавить, но смолкла: она что-то вспомнила.

Это было очень давно, ей тогда было лет шесть.

В их доме на последнем этаже жила Катя. Она жила вдвоем с сыном, татарчонком Алешей. Татарчонок был слабый, соседи говорили, что он отстает в развитии. Слабых детей жалеют, чем-нибудь все время угощают, но у Катиного Алеши было такое капризное и болезненное личико, что его никто не жалел.

– Вы моего Алешу не видели? – спрашивала Катя бабок на скамейке. – Татарчонка, – и проводила узкой ладошкой где-то на уровне колена, хотя мальчик уже подрос и ходил в школу.

Бабки отвечали, что не видели. А когда Катя уходила в туфлях на босу ногу, осуждающе качали головами.

Катя и сама была крошечная, как ее Алеша, с курносым носиком и желтыми ногами. Она была похожа на свечку: год от года все таяла и таяла, и носик у нее заострялся, а личико уменьшалось. Она работала дворничихой – не в Нинином дворе, а в соседнем.

Нина очень хорошо запомнила Катю. Она бы мигом ее узнала, хотя прошло много лет. Один раз кавказцы, которые продавали внизу фрукты, подарили Кате целый арбуз, такой огромный, что она на другой день зашла к Нининой матери и принесла на тарелке здоровенный кусище, укрытый марлей. Мякоть арбуза была сочной, марля намокла, и по ней ползали мошки-дрозофилы.

– Вот, покушайте, – сказала Катя, стесняясь.

– Понимаешь, – рассказывала Нина Максу. – Было понятно, что им вдвоем с Алешей целый арбуз все равно не съесть. Я смотрела на Катю в дверях, на ее испитое лицо и не понимала кавказцев. Что они в ней нашли? За что арбуз? К ним такие девки ходили – огого! Многие в нашем доме с этой Катей даже не здоровались, как будто не замечали ее во дворе. А она – арбуз. Сует свой кусище на щербатой тарелке и что-то бормочет голосом побирушки. А потом она своего татарчонка куда-то дела, и никто его больше не видел. Одни говорили, что отправила в деревню. А мама как-то сказала, что у Кати Алешку отобрали, и она так и не смогла вернуть его назад. А потом исчезла и сама Катя. Такие вот дела.

Нина вздохнула.

– Ну да, Катя та наша была похожа на бомжиху – слабая, с желтым лицом. Алкоголичкой была наверняка. Но чудовищем – нет, не была. И она любила своего Алешку – я до сих пор в этом уверена. Просто так все сложилось.

– Чудовища часто очень даже любят своих чад, – пробормотал Макс, допивая кофе и вытирая рот салфеткой.

* * *

В то лето Нине выпало целых два месяца полного, глубочайшего отдыха. После университета, поездок с испанцами в Рогожин, неоконченной диссертации, давившей на нее, как мельничный жернов, летний отпуск казался особенно желанным. К сожалению, Макс приезжал только изредка в выходные – дача была далеко, машины у него не было, а в Москве ждали срочные заказы. Но незадолго до сентября, когда в дачном леске упали первые желтые листья, грибы от холода перестали расти, а большинство дачников разъехались, Нина затосковала. Ей уже не терпелось вернуться в университет, к письменному столу, компьютеру и интернету.

В Москве она первым делом позвонила Ксении.

– О, ну наконец-то! – обрадовалась та. – А то я уже не знала, что, блин, делать. Едем в Рогожин на следующей неделе, потом еще через неделю и дальше каждую неделю как минимум до конца октября. Так что готовься.

Такое начало обескуражило Нину: она надеялась хотя бы первое время пожить спокойно. Сходить куда-нибудь с Максом. Он рассказывал, что осенью открывается несколько выставок, а она к тому времени уже знала, что одно дело – рассматривать фотографии на экране монитора или в альбоме, а другое – крупный формат в большом зале, где воздух и свет. И главное – ей нужно было как следует заняться университетом. В этом году Нина вела третий курс и уже немного знала свою новую группу: старательные девочки, прилично владевшие испанским. Новый учебный год халявы не обещал, к занятиям предстояло готовиться серьезно.

– Иначе, – объяснял декан факультета на заседании кафедры, – наша работа не имеет смысла. Зарабатывают в других местах, а Московский университет – это серьезная научная и методическая работа.

«Серьезная научная работа, – повторяла про себя Нина, возвращаясь домой на метро. – А мне-то как быть? Как сочетать эту научную работу с поездками? Перестать пользоваться языком и превратиться в Горянскую?»

Горянская, пожилая тетя с их факультета, была преподавателем фонетики, доктором филологических наук. Среди студентов и молодых преподавателей ходили слухи, что эта Горянская, всю жизнь посвятившая науке и университету, плохо владеет разговорным языком и не знает элементарных норм современного испанского. Нина училась у нее еще на первом курсе, но и сейчас Горянская благополучно преподавала на факультете, хотя многие посмеивались у нее за спиной.

В конце концов Нина договорилась с молоденьким аспирантом, чтобы тот подменял ее с доплатой – с доплатой из Нининого, разумеется, кармана. Из тех денег, которые она с некоторых пор зарабатывала в Рогожине. Это устраивало всех, аспирант был на хорошем счету. Но иногда у него не получалось явиться в условленный день, и тогда Нине приходилось выворачиваться наизнанку, чтобы уладить дела и прикрыть свое отсутствие. Бывало и так, что в Рогожине приходилось пробыть не один, а два дня, и тогда шли прахом все замены, которые она организовала с таким трудом.

К концу осени она совершенно выбилась из сил.

– Сложно очень, – призналась она как-то раз Ксении. – Может, с усыновлениями придется завязать.

– Да ладно, – испугалась Ксения. – Не спеши, не надо дергаться. Надеюсь, скоро все изменится, а работу такую хорошую я тебе не советую терять. Еще неизвестно, что именно ты в итоге предпочтешь.

Нина хотела возразить, сказать что-то очень важное про выбор и дело жизни, но почему-то вспомнила мать и осеклась.

Они сидят в рогожинской гостинице.

Наступает вечер.

Осень пролетела мигом, на смену ей пришла зима, и в окно видно, как с темнеющего неба падает снег.

– Ты устала, я понимаю, – продолжает Ксения. – Надо нам с тобой встретиться в Москве и куда-нибудь вместе сходить. А? Как ты считаешь?

– Я считаю, что очень даже можно. Я – с удовольствием.

– Ну вот и отлично. Сходим в ресторан. Тебе в какой больше хочется?

– А какие бывают?

– Ну… Разные.

– Тогда можно в «Елки-палки», я очень их люблю.

– Ты что? – смеется Ксения. – Какие, к черту, «Елки-палки»? Нет уж, мы с тобой пойдем в дорогой ресторан, настоящий.

– Например?

– Например, в китайский. Есть один – «Дом дракона». Ты была в китайском ресторане?

В китайском ресторане Нина не была. Ей очень интересно там побывать, попробовать китайскую кухню. О дне и часе они договорятся уже в Москве, и Ксения быстро меняет тему, так и не сказав что-то важное, не имеющее отношения ни к Нининой университетской жизни, ни к сиротам.

В тот вечер Ксения собиралась с ней о чем-то поговорить – вот зачем она позвала ее в дорогой китайский ресторан.

* * *

«Дом дракона», куда Ксения пригласила Нину, располагался в центре Москвы, в самой фешенебельной и нарядной ее части. Снаружи он выглядел немного кичливо – массивная дверь из темного дерева, зубастый, красный с золотом дракон извивается кольцами. Конечно, Нина замечала его и раньше, но не предполагала, что когда-нибудь откроет дверь и войдет.

Ксения поджидала за столиком возле окна. Войдя, Нина едва не споткнулась: пол был прозрачный, и внизу под толстым стеклом плавали золотые рыбки – их темные спинки мелькали прямо у Нины под ногами.

– Ничего себе, – воскликнула она, глядя вниз.

– Показываешь вилкой на рыбину, тебе ее ловят и жарят, – отозвалась Ксения. – Китайцы в этом деле мастера. Да ладно, шучу, – прибавила она, заметив, что Нина смутилась.

Принесли толстое меню в кожаном переплете.

– Ты, пожалуйста, в правый столбик не смотри, – великодушно распорядилась Ксения. – Смотри в левый и выбирай, что понравится.

До Нины не сразу дошло. Она открыла меню, первым делом заглянула в правый столбик и лишилась дара речи: цены в несколько раз превышали не только рогожинские, но и цены во всех московских ресторанах и кафе, где ей доводилось бывать.

– Дорого, – тревожится она. – Может, зря мы сюда пришли? Вон за углом «Шоколадница». Да я, честно говоря, и на «Макдоналдс» согласна.

– Не говори ерунды, – фыркает Ксения. – Деньги надо тратить с размахом. Иначе они теряют смысл. Перестанешь жадничать, и их у тебя появится много. Деньги надо пропускать через себя… Если они застопорятся, их приток уменьшится… Так что расслабься и заказывай, что хочешь.

Всю жизнь, сколько Нина себя помнила, ей приходилось экономить. О конечной цели этой экономии, а также ее реальной необходимости она никогда не задумывалась. Даже начав откладывать небольшие суммы, она не могла позволить себе приобрести дорогую вещь, которая действительно нравилась. В магазине, повертев эту вещь в руках, она, как правило, со вздохом вешала ее обратно. И теперь в китайском ресторане, одном из лучших в Москве – так, по крайней мере, утверждала Ксения, – Нину одолевали привычные сомнения. Как может она заказать салат, который стоит, как пара приличных туфель? Или закуску из трепангов, которая дороже китайского пуховика на вещевом рынке?

Она рассеянно листала меню, собираясь остановиться на каком-нибудь скромном салате из помидоров и огурцов или его китайском аналоге. Ткнула пальцем в одно из наименований:

– «Медуза с огурцом», – прочитала она вслух. – Интересно, что это?

– Понятия не имею, – пожала плечами Ксения. – Попробуй – узнаешь.

Пробовать Нине не хотелось. Лучше остановиться на чем-нибудь действительно вкусном.

Наконец более-менее определились. Решено было заказать несколько разных блюд и накладывать понемногу в обе тарелки. Выбрали блинчики «ядза» с копченой уткой, суп «Династия Цинь» с тигровыми креветками, лобстера и трепангов. Нина так увлеклась изучением меню, что перестала думать о ценах.

«Династия Цинь» оказалась очень даже ничего, тигровых креветок они разделили пополам. После супа и блинчиков есть Нине уже не хотелось, но она все равно пробовала блюдо за блюдом – из любопытства. Они немного выпили, Нина опьянела и воспрянула духом. За их спинами маячил официант – следил за каждым движением и подливал в бокалы белое французское вино из бутылки, завернутой в твердое от крахмала полотенце. Заказывать под лобстера сладкое китайское не хотелось.

– Спасибо, помогать не нужно, – сказала Ксения, отнимая у официанта бутылку. Теперь наливала она сама, и делала это гораздо чаще.

«А ведь она хочет мне что-то сказать, – думает Нина, когда в их непринужденной болтовне возникает пауза. – Ну давай же, не бойся, – мысленно приказывает она. – Это на тебя так не похоже».

– Понимаешь, – начала Ксения и замялась: отхлебнула вина, промокнула рот салфеткой.

«Вот оно, – решила Нина. – То самое, зачем мы сюда пришли».

– Мы ведь работаем не из альтруизма, а за деньги, – осторожно продолжает Ксения.

– Не просто за деньги: за очень хорошие деньги. Но и дело хорошее тоже делаем.

– Без денег я бы предпочла, чтобы этим хорошим делом занимался кто-нибудь другой. Очень уж хлопотно. – И Ксения улыбается Нине: у нее такая славная, очень ее молодящая улыбка. Возможно, так кажется потому, что все остальное в ее лице – резкие скулы, насмешливый рот, глаза-буравчики – скорее отталкивает. – Мы работаем за деньги. За бабки, – задумчиво тянет Ксения, ковыряя вилкой лобстера. – А раз так, возникает вопрос: за какие именно деньги мы работаем и кому они в итоге достаются. Делаем-то мы все сами. А бабки наши уплывают, – последнюю фразу она произносит тихо и немного в сторону, точно беседует сама с собой.

– Ты отдаешь их Кириллу, – уточняет Нина, пытаясь зачерпнуть вилкой сладковатый белый соус, в котором подали лобстера.

– Вот-вот, – кивнула Ксения. – В принципе, меня это всегда устраивало, ты знаешь. А тут недавно я призадумалась… Обидно получается. Кирилл чужими руками жар загребает.

– Ну и что? Мы ведь тоже не бедствуем. Я права водительские скоро получу, по выходным с инструктором занимаюсь. Ты на дом копишь. Лобстеров вот едим…

– Ты права. Но пойми: работа наша с тобой – особенная, уникальная… Чтобы влезть в этот бизнес, некоторые люди готовы на… Готовы на многое. Между прочим, я работаю на Кирилла много лет… Все рогожинские закоулки облазила, все медвежьи углы обошла. Ну да, в самом начале Кирилл везде провел меня за руку, со всеми познакомил. Но ведь это было начало… К тому же, знакомил он меня только в самом Рогожине. А областные центры километров за сто? Нищие интернаты в поселках, которые не на всякой карте отмечены? А тараканьи деревни? Потом дело пошло, а для меня лично – никаких перемен… Денег столько же…

Нине становится жалко Ксению. Она еще не слышала в ее голосе такого отчаяния, такой усталости.

– Может, – осторожно говорит она, – тебе от него отделиться?

Ксения пристально смотрит в окно, где пестреет витраж с каким-то замысловатым китайским узором.

– Ну не знаю… Все ниточки и зацепки остаются у Кирилла…

– А зачем тебе его ниточки и зацепки? – удивляется Нина. – Испанцы давно пишут лично мне. Я могу предложить им работать с тобой напрямую.

– Предложить-то можно, конечно. Но видишь ли, я боюсь, что Кирилл узнает.

– А как? Клиенты не заинтересованы переплачивать лишнее. Дети все от тебя, про него уже никто не помнит.

– Тоже верно, – нерешительно соглашается Ксения.

Со стола унесли остатки лобстера, вместо просторных обеденных тарелок появились вазочки с мороженым. «“Мороженое из зеленого чая”, – прочитала Нина вслух еще до обеда, листая меню и пробегая глазами перечень десертов. – Звучит красиво. Прямо как “Пейзаж, нарисованный чаем” у Павича».

Мороженое оказалось зеленоватое, не очень сладкое и на вкус в самом деле напоминало чай.

– Какая прелесть, – воскликнула Нина. – Вот молодцы китайцы!

Она не очень любила мороженое, но «зеленый чай» выгребла из вазочки в одно мгновение.

– В общем, скажу тебе вот что, – продолжала Ксения. – Кирилл – человек опасный. Не подумай только, что я его боюсь. Я не боюсь, правда-правда. Точнее, не боюсь в общепринятом смысле. Скажем так: я опасаюсь. Неохота с ним связываться. Неизвестно, какие за ним стоят силы. Очень может быть, что он работает не один. Да еще это чертово маньячество… Вообрази: как-то раз он приперся ко мне домой с диктофоном.

– Не может быть, – изумилась Нина. – Как ты догадалась? Зачем ему диктофон?

– Понятия не имею. А догадалась очень просто. Во время разговора он держал руку в кармане. Потом, когда я, видимо, наговорила достаточно, щелкнула кнопка, и он вынул руку.

– Ты видела?

– Кого?

– Диктофон.

– Я же говорю: он лежал у Кирилла в кармане. Разумеется, он его не доставал, не вертел у меня перед носом… Как я могла видеть?

– Так может, тебе просто почудилось? Чайник электрический на кухне вскипел, щелкнула кнопка. Что-то мне с трудом верится.

– Видишь ли, Ниночка, – задумчиво проговорила Ксения. – Есть у людей такое особое чувство, как зрение или слух… Шестое или уж не знаю, какое по счету. Иногда бывает, слышишь и видишь одно, а в голове будто датчик включается: пи-пи-пи… Вот это «пи-пи-пи» и есть шестое чувство. Оно дано всем, я так думаю… Но у некоторых оно развивается – когда много общаешься по делу с разными людьми. Когда ты осторожен, собран, когда внимание концентрируешь. Когда понимаешь, что самое главное – не в словах и даже не в выражении глаз… И я тоже в один прекрасный день научилась. Жизнь научила. Мне ведь в начале очень трудно было их понять – начальника департамента, Людмилу Дмитриевну, Аду… Мы марсиане для них, а они для нас. Им бы такого человека, как они сами, – незлого, неглупого, душевного и очень жадного. Вот тогда бы они друг друга сразу поняли… Кстати, у них это чувство тоже очень даже развито, особенно когда дело касается опасности или денег. Я вот думала раньше: интересно, что же все-таки в них преобладает? Страх над жадностью или жадность над страхом? И страх, представь себе, чаще всего сильнее… В этом корень наших бед. Нужные люди отказываются от выгоды, опасаясь за собственную шкуру. Потому что жадность – это как бы желание лишнего. Лишнее – оно, может, и неплохо, но без него в целом можно обойтись. Они и обходились всю жизнь, пока в Рогожине, да и повсюду в России не открыли международные усыновления. Но как только на смену жадности приходит страх, они от всего готовы отказаться.

– Ну а что Кирилл с диктофоном? – напомнила Нина. Они уже съели мороженое и допивали чай.

– Ах да, Кирилл. Так вот… Я тебе про шестое чувство не просто так. Видишь ли: не имеет значения, щелкнула кнопка или нет. Может, правда электрический чайник закипел. А может, мне послышалось, не важно… Главное – у меня сработало шестое чувство, которое совершенно ясно подсказало: в кармане у Кирилла спрятан диктофон… А все это я вот к чему. Сейчас помочь мне можешь только ты. Напиши испанским посредникам, обрисуй ситуацию. Надеюсь, ты сама сообразишь, как это получше сделать, ты человек очень и очень неглупый. Нашим испанцам, думается мне, все равно, с кем работать – с Кириллом, с нами напрямую или с чертом лысым… Кстати говоря, Кирилл все время специально создает кучу сложностей там, где их могло бы не быть… И страдают от него в первую очередь наши клиенты – на пустом месте. Просто из-за его поганого характера.

Им принесли счет, заложенный в красную лакированную книжицу. Ксения быстро пробежала глазами столбик цифр и отсчитала несколько крупных купюр.

– Наверное, ты сейчас думаешь, что с точки зрения порядочности все это не очень хорошо, – улыбнулась она. – На самом деле я ценю порядочных людей, очень ценю. С другими я просто не стала бы работать… В общем-то я и сама порядочная. Но я считаю, что порядочность не должна быть чрезмерной.

– Чрезмерная порядочность? – повторила Нина. – А что это, по-твоему?

– Это когда из-за порядочности человек может кому-то навредить – другому или себе самому… Когда ради говенных принципов он отказывается от чего-то важного.

– Отказаться ради принципов – это и есть порядочность, – возразила Нина.

– Конечно, ты права, Ниночка, – Ксения смотрит на нее снисходительно. – Ты умница и в школе хорошо училась, а потом в университете… Но одно дело – школа или университет, а другое – жизнь. Ты теперь в жизни, а не в библиотеке с книжкой… Человек растет, становится мудрее и в один прекрасный день понимает, что хороша золотая середина. Все хорошо в меру. И порядочность тоже должна быть умеренной. В нашем случае, например, важнее всего то, что Кирилл – лишнее звено. Он давно уже свое дело сделал и теперь только мешает. Все остальное мелочи, понимаешь?

Нина слушала Ксению и думала о своем. Как же получилось, что она сама предложила Ксении бросить Кирилла? Наверное, во всем виноват закон природы, по которому лишнее отсеивается. Чуть зазевался – и выпал на повороте. На этом держится бизнес, и Нина в данном случае – винтик в механизме естественного отбора. Рассуждает о порядочности, а сама уже вовсю обдумывает письма, которые отправит в Испанию в ближайшие дни. Она в самом деле менялась – быстро, стремительно. Прямо на глазах. Она не поспевала за собственными мыслями. Ей казалось, в голове у нее потрескивает электричество. И здесь, в этом дорогом ресторане за столиком сидел совсем другой человек, воин Золотой Середины, а вовсе не прежняя наивная Нина, которую воспитывали папа, мама и Ева Георгиевна Востокова.

Она чувствовала, что Ксения по-мудрому, по-взрослому права. Права какой-то особой гибкой правдой, не похожей на громоздкую и устаревшую правду-атавизм ее матери. Эту Ксенину правду Нине еще только предстояло постичь.

– Да, я с тобой, в общем-то, согласна, – произнесла она машинально, не уверенная до конца, согласна или все-таки нет.

– Ну вот и отлично, – Ксения улыбнулась, и ее лицо снова разгладилось и просветлело. – Тогда действуй. Если что-то неясно – спрашивай у меня… Но только при личной встрече. Никаких телефонных разговоров…

– Рассуждаешь, прямо как Кирилл.

– Наивная какая, – усмехнулась Ксения. – Думаешь, телефонов боятся только законченные мудаки? А знаешь ли ты, что их правда прослушивают?

– Что ты такое говоришь? Кто и зачем станет прослушивать миллионы московских телефонов? Это же паранойя!

– А вот и нет, – Ксения была совершенно серьезна. – Телефоны прослушиваются и очень даже часто… Только не у всех. Обычного человека трогать не будут. А вот если человек засветился, если у него кто-то повис на хвосте, начал им интересоваться – тогда пожалуйста, за милую душу. В общем, я хочу сказать одно: живи в свое удовольствие, потихоньку делай все, как мы договорились, и ничего не бойся. Скоро мы с тобой будем ездить на «роллс-ройсах». Только не забывай: Кирилл – очень опасный человек.

Они оделись и вышли на улицу. Короткий зимний день катился к вечеру. Кругом мелькали силуэты прохожих с облачком пара у рта. Зажглись фонари.

– Да, вот еще что, – вспомнила Ксения на прощанье. – Когда будешь связываться с посредниками, пиши от моего имени. С самого начала поясни, что ты мой переводчик.

– Это и так понятно.

– Видишь, все тебе понятно, – Ксения подхватила шнурки Нининой вязаной шапки и завязала их бантиком. – Потому что ты настоящий профессионал. Значит, все у нас с тобой получится.

Как все-таки странно ведет себя Кирилл, рассуждала Нина по дороге домой. Разве можно так безрассудно доверять человеку, который год за годом наблюдает, как мимо проплывают десятки тысяч евро? А может, Кирилл не так уж и доверяет? Как знать, не припас ли он секретное оружие, которое при необходимости сработает и сотрет в порошок и Ксению, и Нину, и любого, кто окажется у него на пути? А что, если Ксения решила использовать Нину как приманку, чтобы посмотреть, как подействует это секретное оружие? Нет, такого быть не может. Ведь не зря она попросила Нину вести переговоры от ее имени. Нина – исполнитель чужого плана, и Кирилл не станет ей мстить.

Когда Нина вернулась домой, мать сидела у себя в комнате и торопливо стучала по клавиатуре, потемневшей от старости. Нина знала, что через неделю мать сдает статью, с которой уже сильно затянула. От этой статьи зависело, дадут ли ей очередной грант на экспедицию. Из-под двери комнаты просачивался сизый сигаретный дым. Ужином в доме не пахло, но Нину это не смущало – после китайского обеда о еде можно было не думать по крайней мере до утра.

Не поздоровавшись с матерью, она чуть слышно прошелестела к себе, включила компьютер и открыла почту. Погруженная в работу Зоя Алексеевна даже не заметила, что кто-то открыл дверь и вошел в квартиру.

* * *

В первую неделю после той исторической встречи в Нининой жизни вроде бы ничего не изменилось. Она, как и прежде, вставала в кромешной темноте, варила кофе, поспешно завтракала, боясь опоздать на первую пару, ехала на метро с пересадкой через пол-Москвы, перебегала улицу на красный свет. Неслась по гулкому коридору, расстегивая на ходу пальто, и врывалась в аудиторию, где из десяти студентов ее поджидало трое, да и те дремали за партами, подперев голову.

Но за привычным и обыденным скрывалось ожидание великих перемен, которые Нина не торопила – сами наступят.

Лусия, испанская коллега Кирилла, мгновенно уловила Нинин намек. Лусия включилась в игру так быстро и охотно, что Нина заподозрила: а не ждала ли она этого письма уже давно? Доля Лусии тоже возрастала: теперь она могла брать с испанцев, сколько пожелает, и не отчитываться перед русским шефом.

К середине зимы в Нинином еженедельнике появилась запись длиной в несколько страниц. Это был список детских имен и фамилий, обозначенных номерами от одного до двенадцати. Рядом с фамилией – дата рождения, краткая медицинская информация и прочие полезные сведения. Фамилии диктовала Ксения. Несколько раз Нине пришлось съездить с ней в Рогожин не по работе, а просто так, за компанию – кое-кого пригласить в ресторан, вытрясти из Ады новых детей. Все-таки испанцы требовали в основном маленьких, и свой человек в доме малютки, пусть даже такой кровожадный, как Ада, был необходим. Людмила Дмитриевна из департамента тоже была на подхвате: она давала информацию о детях повзрослее.

Задумываясь о списке, Нина трепетала. В голове, как в кассовом аппарате, мелькали цифры – сумма, которую она получит за каждого ребенка, умноженная на двенадцать. Когда Нина все подсчитала, записала результат и обвела шариковой ручкой, у нее закружилась голова. Такая цифра просто не умещалась в уме. Нина лихорадочно размышляла – про старую стиральную машинку, про кухню, где ни для чего не было места и все громоздилось на крошечном столике у окна – солонка и сахарница, банка с вареньем и другая банка – с гибнущей традесканцией, книжки, календарь, телефон, немытые чашки… А колбасу и сыр приходилось резать невозможным способом чуть ли не на весу.

Пролетели два дня, и постепенно цифра перестала казаться Нине запредельной. Цифра устроилась в мыслях надежно, распространяя вокруг себя приятное нутряное тепло. Теперь Нина занималась необычной работой: изучала личные дела испанцев, сортировала анкеты. Вскоре возле каждого ребенка появилась фамилия семьи, желающей побыстрее его усыновить.

Нина чувствовала себя вершителем судеб. Ее лихорадило, она спала урывками. Она и никто другой составляла пару «ребенок – родители» и собственноручно заносила в свой список, а потом эсэмэской пересылала Ксении. Нине казалось, что сквозь суету привычной жизни она различает зубчатый механизм судьбы, который постепенно приходил в движение – сперва медленно, пока Нина пыталась осознать происходящее и успокоить нервы, затем все быстрее и быстрее – когда ушли мейлы и эсэмэски и будущие родители прислали ей письма.

* * *

И вот настал день, когда колесо фортуны, запущенное легкой Нининой рукой, сделало первый оборот. Нине показалось, что по земле прошел гул, похожий на весенний ледоход или грохот поезда перед отправлением. Вздрогнула Нина, вздрогнула Ксения, вздрогнул водитель Витя, и вскоре мимо них один за другим, постепенно набирая скорость, потянулись вагоны.

Первые испанцы, приглашенные в Россию без участия Кирилла, приехали в конце января.

– Все хорошо, Ниночка, – напутственно говорила Людмила Дмитриевна. – Вот только у мальчика мать цыганка, а отец неизвестно кто. Прямо не знаю, возьмут ли такого твои иностранцы… – Она вздохнула и грустно посмотрела на Нину. – Ты им скажи, ладно? А то мало ли что…

А что – что? – думает Нина. Что тут особенного? Многие испанцы сами похожи на цыган. А эти к тому же андалусийцы – смуглые, кареглазые. И вообще – какая разница?

– У нас в Рогожине цыгане всегда были, – рассказывает Ада Митрофановна часом позже в доме ребенка. – С детства их помню. Мать моя, покойница, все пугала нас – со двора ни ногой, а то цыгане утащат. Боялись мы их – жуть. А чего бояться-то? Чужие дети им не нужны, своих цыганят чумазых девать некуда. Когда-то они были кочевыми, а потом советская власть запретила кочевать. Понастроили домов, а живут по старинке. Детей плодят одного за другим, всех оставляют, сколько ни народится, – это если баба замужем. А вот если в подоле принесет – сдают государству.

Во время своих странствий Нина не раз видела вдоль дороги цыганские дома – большие, богатые, но непременно с каким-нибудь несуразным изъяном – непропорционально высокие, с рядами бестолковых одинаковых окон, с дурацкими, ни к селу ни к городу, колоннами. Пузатые, как бабы на сносях. Ада утверждала, что в домах имелись ковры, дорогая посуда, домашние кинотеатры, компьютеры – все это считалось у цыган престижным. Зато туалет располагался на улице – обычный деревянный домик, воняющий на всю округу. Кругом валялся мусор, бродили тощие псы. На обочину выбегали чумазые дети, что-то орали, строили рожи проезжавшим автомобилям. Как-то раз в Ксенин джип запустили камень. Скорость была большая, камень отскочил, чиркнув по обшивке. Цыганята тут же исчезли, и останавливаться Ксения не стала.

Раньше Нина встречала цыган всего несколько раз.

Когда ей было лет двенадцать, Зоя Алексеевна взяла ее с собой на биостанцию километров за триста к северу от Москвы. Вокруг рос темный, почти непроходимый лес, где водилось много всякого зверья и птицы. Нина с матерью ходили туда за грибами. Грибы мать собирала профессионально – сказывалась таежная сноровка: вставала засветло, наскоро выпивала чашку кофе и бродила по лесу до обеда, а потом полумертвая от усталости Нина еле тащила обратно тяжелую корзину, где внизу лежали грибы поскромнее, подберезовики и подосиновики, сверху аккуратно, напоказ, были выложены белые – гладкие, отборные, без червоточин, прикрытые листьями папоротника и для украшенья веточкой лесной малины с плотными спелыми ягодами.

– Запомни, – поучала мать, – все грибы съедобны. Даже веселки и оленьи рога. В лесу человек не пропадет – грибы помогут выжить. Главное – уметь их найти и правильно приготовить. Ядовитых грибов в наших лесах не так много. Бледная поганка, – остановившись, мать загибала пальцы у Нины перед носом, – мухомор вонючий, мухомор пантерный, чешуйница, ложноопенок, паутинник… Бледная поганка – гриб редкий и очень ядовитый. Прежде в деревнях бабы им соперниц травили.

К Нининой радости, вокруг биостанции росло столько благородных, не вызывающих сомнения грибов, что срезать все подряд было не с руки, а не то Нине до вечера пришлось бы скрести ножом скользкие веселки и пахнущие древесной гнилью оленьи рога. Отказаться от походов в лес ей даже в голову не приходило – заготовка грибов на зиму была обязательным делом всей семьи. Когда из Москвы на выходные приезжал вымотанный за неделю отец, ему вручали корзинку и отправляли в лес.

За грибами мать одевалась, как бывалый полевик: защитного цвета штаны, геологическая куртка с надписью «Шикотан», накомарник и косынка на голове. Наверное, в лесу все это выглядело нормально, но Нина каждый раз боялась, что их кто-нибудь увидит – она стеснялась материного накомарника. Они вышли с тропинки на лесную дорогу, как вдруг за спиной раздался топот, и прямо на них из-за поворота выкатилась телега, запряженная косматой лошадкой. В телеге сидели мужчина и женщина – цыгане. Настоящие, не чета московским, которых Нина мельком видела в пригородных поездах. У женщины были крупные золотые зубы, монисто, на черно-седых волосах пестрый платок. Мужчина – в белой рубашке и коричневой фетровой шляпе.

«Цыгане – первый сорт, прямо как в кино», – с восхищением подумала Нина, разглядывая их во все глаза.

– Пррр, – мужчина дернул вожжи.

Телега остановилась, и лошадиная морда оказалась у Нининого лица. Лошадь скосила на нее ошалелый глаз и слюняво пожевала удила.

– Матушка… – обратилась цыганка к Нининой матери.

Голос звучал спокойно, и во всем ее колоритном облике Нина не заметила ничего враждебного.

Но тут произошло нечто странное. Нина взглянула на Зою Алексеевну и обомлела: ее героическая мать-естественник, полевик с многолетним стажем в лихо закрученном накомарнике замерла, бледнее самой бледной во всем лесу поганки.

– Быстро, – прошипела мать. – Быстро идем отсюда.

Она схватила Нину за руку и поволокла прочь.

– Она же просто спросить хотела… – начала было Нина.

– Быстро, – повторила Зоя Алексеевна сквозь зубы.

– Эй, матушка, да не пугайся ты нас, – крикнула цыганка им вслед.

Но мать даже не повернула головы: она волоком тащила Нину по лесной дороге к биостанции.

– Пшла! – Мужик отпустил вожжи, присвистнул, и телега, грохоча пустыми молочными бидонами, прокатилась мимо, обдав Нину сладковатым запахом конского пота.

После той встречи цыгане пробуждали в Нине память о лете, лесе, брызгах солнца, сверкающего сквозь ветки, о песчаной притоптанной тропинке среди елок и берез, под которыми тоже, вероятно, водились грибы, но матери казалось неспортивным собирать их так близко к биостанции. И теперь, встречая цыган в Рогожине, Нина удивлялась: разве это цыгане? А где монисто? Кудлатая лошадка? Пестрая шаль? Неужели эти некрасивые неопрятные люди – тоже цыгане? Куда же делось все цыганское?

Пока испанцы знакомились с цыганенком, Нина и Ксения сидели в пустом кабинете и поджидали Аду. Дверь была открыта, и Нина видела, как по коридору провели маленькую очень хорошенькую девочку, похожую на фарфоровую куклу, с поразительно бледным, будто напудренным лицом. Нина уже знала: девочку зовут Аля, у нее тяжелый порок сердца и предлагать ее на усыновление иностранцам нельзя. Ксения всякий раз сокрушалась. Она-то знала: если предложить испанцам, девочку возьмут, сделают операцию и будут водить в бассейн и на хореографию. Беда была в том, что до Испании Аля могла просто-напросто не долететь, да и вывезти такого ребенка никто бы не разрешил.

– Испанцы, – объясняет Ксения, – берут всех детей. Потому что они сумасшедшие.

– Кто сумасшедший? – не понимает Нина.

– Испанцы. Во всяком случае, те, которые к нам сюда приезжают. Все до единого… И это для нас большая удача. В Рогожине знают, что испанцы берут детей с проблемами. Вот таких и отдают, а чтобы как-то нас поощрить, здоровых подкидывают.

– Что же с ними будет дальше? – спрашивает Нина. – Ведь это же трагедия

– Никакой трагедии, – Ксения откусывает яблоко: она успела заехать на рынок и купила целое ведро сладких молдавских яблок, которые потом до вечера перекатывались в багажнике и пахли на весь салон. Ксения всегда все приобретала ящиками, ведрами, упаковками, блоками. – С такими детьми случаются чудеса. Допустим, усыновляют испанцы девочку, которая при рождении весила девятьсот грамм…

– Девятьсот? – Нина в ужасе. В ее воображении немедленно возникает кулек печенья или кусок колбасы весом девятьсот грамм. – Разве ребенок может столько весить?

– Может. То есть нормальный ребенок, рожденный в срок, конечно, не может. А вот если он родился шестимесячным, то запросто. К нам такие попадают.

– И что, берут?

– Еще как! – Ксения хихикнула. – А от испанских родителей, между прочим, никто ничего не скрывает – ни веса при рождении, ни всяких неприятных последствий.

– А какие могут быть последствия?

– Любые. Видишь ли, если человек взрослый, то неважно, сколько он весит – сто кило или пятьдесят. На его умственных способностях вес не отражается. А у младенцев иначе. Развитие, интеллект, здоровье – все зависит от веса.

– Значит, если ребенок родился недоношенным, он вырастет умственно отсталым?

– Нет, конечно. Если за недоношенным правильно ухаживать, если им как следует заниматься, то к трем годам его не отличишь от обычного. Даже если родился он с весом девятьсот грамм. Но дело, к сожалению, не только в этом.

– А в чем же еще?

– Дело в мамках. Эти наши мамки – курочки, которые в год сносят по яичку. Они всю беременность пили, кололи наркотики, болели нехорошими болезнями. Или голодали – бывает, представь себе, и такое… У голодной мамки здоровые дети не рождаются… Ну и генетика, Нин. Ты же теперь много ездишь по деревням. Вглядись повнимательнее в лица. Посмотри на простых людей, которые идут тебе навстречу по улице, покупают картошку на рынке. Это же самое настоящее вырождение…

– Неправда, – возразила Нина, мигом вспомнив холеные физиономии рогожинских чиновниц. – Бывает, но не у всех.

– Не у всех, конечно, – кивнула Ксения. – Тут, между прочим, живет особая порода – красивые, статные русские люди… Женщины – все как на подбор красавицы, мужики – богатыри… Что за примером далеко ходить? Вон судья наша, прокурор, секретарши в суде, Верка – медсестра из дома ребенка… Да с них картины писать можно! Таких красавиц в любую Америку замуж возьмут, это тебе не анорексички из модельных агентств. Только какой иностранец их увидит? Настоящие красавицы работают себе тихо медсестрами в детдоме или секретаршами в суде и никуда не лезут…

– Так что же генетика? – напомнила Нина.

– Генетика… Видишь ли, большинство наших русских деток, которых отдают иностранцам, рождаются не у Веры и не у судьи, а у шалавы подзаборной. И наследуют они все самое фиговое – врожденный алкоголизм, склонность к бродяжничеству, скудный умишко. Все эти носики башмачком и глазки-пуговки… Недавно испанцы девочку взяли, Катю, помнишь? У этой Кати мама лишена родительских прав на пятерых детей, Катя младшая. А Катина бабка, мать матери, тоже родительских прав была лишена – кажется, Ада рассказывала, на двоих. Ну и так далее.

– Значит, наши дети за границей всегда будут хуже всех?

– Да что ты! Лучше они будут в сто раз. Наберут вес, вырастут и переплюнут местных. Станут умнее родителей, даже если у них «легкая умственная отсталость». Потому что у родителей испанских эта отсталость тяжелая.

– Почему ты так считаешь?

– Не могу тебе объяснить. Вот чувствую – и все тут.

– Не знаю, – Нина покачала головой. – Я с ними много общаюсь. И они совершенно нормальные. А вот у тебя самая настоящая ксенофобия.

– Может быть, – уклончиво соглашается Ксения.

После дома ребенка отправились в гостиницу. Все как обычно: дверь заперта изнутри, Ксения усаживается в кресло. Времени на раздумья не предусмотрено, однако испанцы его и не требуют. Сделка состоялась, и Ксения внимательно пересчитывает, осматривает и заботливо складывает в папку несколько стопок хороших чистых евро – по ее просьбе Нина заранее предупредила, чтобы купюры везли новые.

Обратно едут с ветерком. Дорога пустая, и Ксения что есть духу гонит по левому ряду. У нее раскраснелись щеки, разгладилась кожа, а глаза мерцают ровным теплым светом, как у Маргариты, когда та намазалась волшебной мазью, села на метлу и полетела громить Драмлит. Кажется, это ее зрачки, а вовсе не фары автомобиля освещают дорогу.

«А говорят, женщину украшает любовь, – размышляет Нина. – Врут: любовь ни при чем. Украшают деньги».

В Нинином рюкзаке в тот вечер тоже ехала аккуратная зеленая пачка: девять соток, обернутые десятой, сложенной пополам. Нина впервые получила столько денег – за посредничество и организацию, то есть поставку испанцев в Рогожин. И это только аванс, впереди предстояла еще одна выплата.

Нина держала рюкзак на коленях, крепко обхватив руками, как будто кто-то собирался его отнять. Почему-то она не чувствовала озорную искристую радость, которая раньше охватывала всякий раз, когда Ксения выдавала ей за работу две крепкие зеленые бумажки – по сто за день. Нина складывала их в кошелек и на пути в Москву, погрузившись в полудрему, уже видела, как много счастья можно получить от жизни в обмен на эти зеленые прямоугольники.

Но теперь прямоугольников было так много, что Нинина фантазия запнулась: трудно представить, что можно приобрести на такую запредельную сумму. Вместо искристой радости сытое отупение. В воображении беспорядочно громоздились совершенно не нужные дамские пальто и сапоги – Нина никогда их не носила, не мерила, только видела мельком на витрине, пробегая мимо. «Что за кич, – думалось ей всякий раз. – И кто все это покупает?» Теперь понятно, кто: такие вот счастливчики, как она, с пачкой зеленых бумажек в рюкзаке.

В выходные они с Ксенией договорились встретиться. Решили погулять по Москве, зайти в магазины. Деньги у них теперь имелись, новый сезон только начался, с какой стати отказывать себе в невинных развлечениях? Ведь они их заслужили!

* * *

– Понимаешь, я не могу себе их позволить, – призналась Нина Ксении.

Они неторопливо прогуливались среди бутиков торгового центра, пока не зашли в магазин «Levi’s».

– Вроде нравится. А смотрю на цену – и не могу.

– А ты себя пересиль, – советует Ксения.

– Не получается…

– Тогда давай разберемся. Сколько, ты говоришь, они стоят?

– Пять тысяч восемьсот.

– Рублей, – уточнила Ксения.

– Ну конечно, – усмехнулась Нина. – Пять тысяч восемьсот рублей. За штаны. Пусть даже за очень хорошие джинсы, за настоящий родной «ливайс». Но ведь это чья-то зарплата. Столько люди в месяц зарабатывают.

– Ты будешь голодать, если потратишь на классные джинсы какие-то жалкие пять тысяч?

– Почти шесть.

– Допустим. Но так или иначе, эти деньги у тебя не последние. Есть и другие, а со временем будет еще больше. Чего ж ты тормозишь?

– Не могу выбросить столько за тряпку – вот и торможу.

– Речь не о тряпке.

– А о чем?

– О тебе. О твоем хорошем настроении. Для тебя это не тряпка, а красивые джинсы. К тому же они отлично на тебе сидят, как раз на твои тощие ноги. Ты будешь в них прекрасно себя чувствовать, разве нет?

– Да, но я и без них могу обойтись.

– Обойтись-то можешь. Но ты много работаешь и прилично зарабатываешь, а значит, имеешь право удовлетворять свои капризы. Конечно, это всего лишь тряпка. К тому же дорогая. Но эту дорогую тряпку ты должна купить здесь и сейчас, чтобы себя порадовать… Учись себя баловать, – заключает Ксения. – Нравится – покупай. Именно в этом смысл денег.

– Ой, не знаю, – все еще сомневается Нина.

Она бережно держит в руках бархатисто-нежные, аккуратно потертые джинсы сказочной расцветки.

– Тогда давай так: я их тебе покупаю, – заявила Ксения.

– Нет-нет, что ты, – растерялась Нина. Она не ожидала, что их болтовня примет такой оборот. – Раз уж на то пошло, я сама себе куплю.

– Твой каприз носить эти джинсы, а мой – их тебе прямо сейчас подарить. Мы же только что говорили о том, что нужно удовлетворять свои желания, причем вовремя, а то расхочется.

Нина сама не заметила, как они оказались у кассы. Миниатюрная девушка с золотой сережкой-шариком на крылышке носа уложила джинсы в фирменную сумку и протянула Нине.

– И вообще, – говорит Ксения. – Я, например, хочу сегодня покупать все, что понравится, и ни в чем себе не отказывать.

В глубине души Нина страшно рада джинсам и полностью поддерживает Ксению. Радовать себя надо здесь и сейчас, покупая все, что душа запросит. Даже если запросит она много всего…

Сквозь стеклянную крышу торгового центра пробивается яркое солнце. Белые пятна света ложатся на лица покупателей и дорогие модельные вещи.

– Ой, смотри, какая сумочка, – восклицает Ксения. – Смотри-смотри. Какая.

У нее в руках небольшая дамская сумка из рыжей кожи.

– Но цена! Ничего себе…

– Думаешь, она мне подойдет? С чем я буду ее носить?

Ксения одевалась просто. Спортивные вещи приличных марок: тренировочные костюмы, свитера, ветровки или джинсы с рубашкой. На ногах кроссовки. Она была убеждена, что рогожинские функционеры любят ее именно такой.

– Не знаю, – сомневается Нина. – Кажется, у тебя нет ничего из этой оперы.

– Значит, не покупать? Мне же нравится!

– Нравится – покупай. Но тогда нужно все остальное. Целый гардероб. Сразу много вещей. – Нина импровизирует на ходу. – Например, пиджак, к нему две пары туфель, джемпер – можно два. Колготки, бижутерию, чулочки-платочки, это уж само собой. К джемперу со временем покупаешь еще одну юбку, к юбке – блузку, к блузке – куртку… Ну примерь что-нибудь еще, а?

– Не могу. Я устала, – смеется Ксения.

Через два часа они вышли из торгового центра с большими пакетами. Нине Ксения купила джинсы, себе сумку и еще много разного – элегантную юбку, которую она в примерочной все время норовила надеть задом наперед, так что молния оказывалась спереди, как у джинсов, нарядную блузку – ее цена вызвала у Нины головокружение, – ветровку на весну, пару туфель на низкой платформе и целый ворох колготок.

– Давай теперь сделаем вот что, – предлагает Ксения. – Зайдем в «Седьмой континент» и купим любую еду, какую захотим. Вот у тебя, например, есть какая-нибудь гастрономическая мечта? Что-то такое, что ты всегда хотела и никогда не получала?

– Есть, – отвечает Нина, поразмыслив. – Черная икра.

– Ха-ха, какое совпадение! – торжествует Ксения. – У меня, представь себе, тоже. С Кириллом-то икры не поешь!

Они доехали до «Седьмого континента», прошли насквозь торговый зал и очутились перед рыбным отделом.

Черная икра заперта в стеклянном шкафчике с деликатесами. Она продается в разнокалиберных банках: маленьких, средних и больших.

– Какую берем? – спрашивает Ксения.

– Давай маленькую. Как раз на пару бутербродов – два тебе, два мне.

– Двух мало. Съешь и еще захочется… А мы должны сделать так, чтобы больше не хотелось.

– Никогда?

– Почему никогда? Просто за один раз ты должна съесть столько, чтобы почувствовать насыщение. Поужинать икрой, короче.

– Тогда решай сама.

– Я уже все решила. Дайте-ка нам вот эту баночку, – обращается Ксения к продавщице. – Нет-нет, которая левее. Полкило осетровой икры.

Вскоре Нина держала в руках нечто невиданное: круглую металлическую банку с нарисованной икрой и мордатым осетром, в детстве она видела точно такую на иллюстрации в незабвенной «Книге о вкусной и здоровой пище».

Нина вспомнила продовольственные «заказы» времен своего детства. Эти заказы родители приносили с работы. К баночке бесценной икры прилагались малосъедобные рыбные консервы, соевые конфеты или макароны, которые валялись в каждом магазине и спросом не пользовались.

– Ну и ну, – протянула она, не веря своим глазам.

– Спасибо деньгам, – улыбнулась Ксения. – И тебе, Ниночка.

– Теперь батон белого хлеба и пачка масла, – торопится Нина, словно испугавшись, что кто-нибудь отнимет у нее осетровую банку. – Черт, я в этих «Континентах» плохо ориентируюсь. Где тут молочный отдел? А хлебный?

– Зачем они тебе? Набьешь себе брюхо хлебом, а не икрой. Так нечестно.

– Как же мы ее будем есть?

– С чипсами. Вот увидишь, очень вкусно.

Вскоре они уже сидели у Ксении дома. Открыли пакет картофельных чипсов. Немного помучавшись, откупорили банку осетровой икры и бутылку белого вина. Вино разлили по бокалам, взяли по чипсу и зачерпнули икры. Жареный картофель с черной икрой – сочетание неожиданное, но интересное. Нина взяла следующий чипс и снова зачерпнула.

– Ну как? – интересуется Ксения.

– Классно. Только непривычно.

– Еще бы! – смеется Ксения. – Мне и то непривычно…

– Я не количество имею в виду. Просто черная икра к белому хлебу с маслом как-то больше подходит.

– В следующий раз купим хлеб и масло. А сейчас налегай на икру.

Нина вытянула из пачки следующий чипс, потом еще один. Странное дело: голод прошел, есть не хотелось. Вожделенный вкус черной икры быстро перестал чувствоваться. Чипсы пахли картошкой, растительным маслом и луком, а икра казалась безвкусной.

– Ничего удивительного, – ответила Ксения с набитым ртом. – Вот тебе мой совет: в следующий раз бери красную.

Через полчаса жестяная синяя банка, несбыточная мечта Нининого детства, оказалась пуста. Вино тоже кончилось, и Нина засобиралась домой.

К вечеру на улице захолодало. Лужи замерзли, на перекрестках и пешеходных переходах зябко мигали светофоры. Нина быстро шагала к метро по ломким ледяным коркам. Ей было грустно. «Так можно убить любую мечту, – рассуждала она. – Достаточно завладеть тем, что желаешь, и обожраться до рвоты».

* * *

В тот день они сами вошли в Нинину жизнь, «ливайсы» цвета осеннего неба.

И все остальное по сравнению с этим казалось мелким и незначительным.

Дома Нина достала джинсы из сумки, положила на стол, любовно провела ладонью по бархатистому коттону. Села рядом и задумалась.

Тертые «ливайсы», уличная мода. Это были слова-пароль. Время потекло в обратном направлении и понесло с собой Нину.

И она вспомнила.

Она училась в восьмом классе. А они – в девятом.

Каждое утро она шла мимо них в школу – тихая умница-хорошистка на тонких ножках, в сапогах фирмы «Скороход» и пальтишке, из которого слегка выросла.

Нина замечала их издали – они курили возле калитки, – и все ее внимание было занято только ими.

Они всюду появлялись вдвоем, но вскоре Нина заметила, что у них компания. Еще две девушки – Нина не знала, как их зовут. Красивые, опасные, модно одетые парни.

И сами они тоже очень модно одевались – лучше многих, лучше всех. Остальные школьницы по сравнению с ними не одевались, а донашивали жалкие невзрачные тряпки.

А их имена…

Свое имя Нина не любила. Оно казалось ей никаким: обыкновенным и плоским. Нина мечтала, чтобы ее звали как-нибудь иначе – Мартина, Магдалина или на худой конец Кристина. Чтобы ее имя перекатывалось во рту, как круглый камешек, стукало в сердце, чтобы дыхание захватывало: Мар-ти-на!

В детстве она придумывала истории, в которых главную героиню звали Мартина, и все эти истории были про нее.

Но ее по-прежнему звали Нина. Она не могла простить родителям своего имени.

А их – тех, других – звали по-настоящему, звали так, что услышишь – не забудешь: одну Руслана, другую Яна.

Высокая, худющая, мрачная – Руслана. Маленькая хохотушка с нарисованным личиком – Яна. В Руслане было что-то цыганское, в школе поговаривали, что в ней течет цыганская кровь. Она стриглась коротко, у нее были черные очень прямые волосы, которые торчали во все стороны – такая стрижка называлась «французский выщип». Руслана красила глаза, губы – но не сильно, едва-едва, ей необязательно было рисовать себе лицо: ее и так было заметно. Ее глаза полыхали мрачным огнем, и она выделялась среди целой толпы нарядных школьниц.

А Яна так много смеялась, что у нее рано появились морщинки возле рта. Очень нежные, обаятельные морщинки. Голова у Яны была выкрашена в разные цвета: светло-блондинистый с белыми перьями, огненные завитки пожара, темная зола пепелища… Нине нравилось рассматривать волосы Яны. Они жили отдельно, сами по себе – блестящие, живые. Даже мертвой зимой они всегда были открыты и хранили в себе запахи и краски лета. Таких волос не было ни у кого не только у них в школе, но и во всей Москве.

Один раз Нина видела, как Яна бежит по улице одна. Издали она казалась беззащитной и крошечной, как Дюймовочка. Летний ливень хлестал отвесно, сбивая листья, и ее кроссовки шлепали прямо по воде. Куртка от дождя потемнела. Чтобы укрыться от холода, она сложила на груди руки – жалобно, как будто о чем-то умоляла. Нине казалось, что до нее доносится стук маленького Яниного сердца.

В другой раз кто-то рассказал, как Яна упала в обморок. Прямо на уроке – хлоп и лежит. Все вскочили, суетятся – думали, что Яна умерла. А она и не думала умирать: она отключилась. Яну уложили на стулья, и она пролежала без сознания, пока кто-то не дал ей нашатырь. А потом ожила, как ни в чем не бывало. Ее птичья душа вылетела в форточку, полетала над городом и вернулась обратно.

Нине так хотелось спросить ее: где ты была, Яна? Что видела? Правду рассказывают про тоннель и свет? Или нет никакого тоннеля, а есть лишь холод и тьма? Но она, конечно, ничего не спросила.

Руслана злилась, Яна смеялась. Они по-особому себя вели в школе и чувствовали себя по-особому. Они почти ни с кем не общались, а после занятий за ними заходили красивые парни и уводили куда-то.

Но дело было не в парнях. Дело было совсем в другом.

Нину Руслана и Яна не замечали. Когда она поднималась на школьное крыльцо в своем подростковом пальтишке, они оставались непроницаемыми, словно перед ними никого нет. Жить рядом с чужим равнодушием просто, но со временем оно стирает тебя, как мохнатый серый ластик. Целую вселенную можно запросто уничтожить, делая вид, что ее не существует! Нинина жизнь, такая понятная и важная, с умными книжками и хорошими оценками, с обязательным университетом впереди, в их присутствии не имела никакого значения. Но стоило им заметить кого-то еще – того, кто их интересовал, – и тогда они преображались. Они светились колючим зеленоватым сиянием: смех Яны становился нездоровым, резким, как упавшая в мойке посуда. А Руслана погружалась в адскую мрачность, но не как попало, а расчетливо, со вкусом, как умеют лишь опытные модели на подиуме.

Руслана и Яна не выходили у Нины из головы. Чем бы она ни занималась, краем глаза она различала их темные силуэты на изнанке каждой мысли. А ночью видела их во сне: они пронзали мягкую толщу сна, как две холодные пули.

На переменах они уходили на задний двор школы и курили. Руслана курила яростно, с ненавистью. Она все всегда делала с ненавистью, рассыпая вокруг себя темные искры, а вокруг резвилась Яна, похожая на разрисованную обезьянку. Они молчали или переговаривались о чем-то вполголоса, но даже за их молчанием Нина угадывала столько всего!

За ним было Тайное Знание предметов.

Но дело было не в молчании и не в тайном знании.

Дело было в другом.

Дело в том, что Нине было нечего надеть.

Совсем.

Это была саднящая рана, которая разъедала ее душу с того дня, когда она обнаружила, что ей нечего, нечего – абсолютно нечего! – надеть. В гардеробе была целая полка, забитая кофточками, свитерами и юбками, купленными матерью, кем-то отданными или подаренными. Некоторые вещи были с ценником – бывшие владельцы даже не захотели их обновить, настолько они казались никчемными. Еще бы! Нина их понимала: в этих опрятных пожилых кофточках она нигде не могла появиться – как и в пиджаке, который мать раньше надевала в свой научно-исследовательский институт, и в платьице, купленном в подростковом отделе «Детского мира». В них нельзя было выйти даже во двор. Что говорить о школе, где возле калитки курили Руслана и Яна.

У них в классе училась девочка Лиза. Эта Лиза летом надевала золотые цепочки с кулонами, а зимой ходила в беличьей шубке, которую ей купил папа, он работал заведующим в промтоварном магазине.

Лиза шубой гордилась. Смешно смотреть! Смешно и глупо: разве в шубе радость?

Радость была, конечно же, не в шубе.

Радость была в другом.

Нине ничего такого не хотелось – ни шубы, ни золотых побрякушек, ни всяких кулонов.

Она ко всему такому была равнодушна.

Для счастья ей нужны были простые заграничные вещи.

Очень простые.

Чтобы ходить по улице.

Вещи, каких не было ни у кого.

Это была ее тайна. Об этом никто не знал.

Во-первых, нужны были кроссовки. Белые дутые кроссовки, ровненькие и ладные, как цветочные бутоны, лучше американские «найк», и ни в коем случае не «адидас», в них многие ходили. Кроссовки «адидас» продавались в магазине и значит, не имели той цены, какую с десятилетиями приобретают для коллекционера антикварные вещи. Нужны были такие, чтобы сразу было видно: эти оттуда.

Во-вторых, джинсы. Только не индийская дрянь, не какая-нибудь унылая «монтана», а другие – голубые, правильно потертые, с аккуратно отстроченными швами. «Ливайсы» – Нина видела такие на Руслане и Яне.

Потом – трикотажная кофточка с капюшоном, лучше две. Ну и всякие майки с надписями во всю грудь, можно слегка растянутые. И маек побольше.

Но главное – «ливайсы»: Нине казалось, что они мгновенно и навсегда изменят всю ее жизнь.

Вот чего ей по-настоящему хотелось.

Но ничего такого у нее не было.

И не было у других, и нигде.

И жизнь оставалась прежней.

У нее над кроватью висела политическая карта мира. Африка на ней напоминала лоскутное одеяло – лоскутки разноцветные, ровные по краям. Нина часто разглядывала их перед сном – Африка располагалась на уровне ее глаз. Но одеяло Нину не привлекало. И Латинская Америка – человеческое легкое из анатомического атласа – тоже не особенно интересовала, несмотря на испанский язык. И желтая лепешка далекой Австралии, и птичий плевок Новой Зеландии на синем сатине Тихого океана. И остров Пасхи не занимал ее мыслей. И мыс Доброй Надежды. Даже обожаемая Испания не могла ей помочь в этом смысле. А вот Соединенные Штаты Америки и Канада – даже очень! Но они были слишком далеко. И больше всего ее интересовали ближние страны – Швеция, Германия, Финляндия. Там продавалось все что угодно. Даже из Польши кое-что привозили, а ведь Польша тоже еще недавно была социалистическая.

Если бы Нина умела становиться невидимой, она бы разглядывала Руслану и Яну вблизи целый час. И это был бы счастливейший час на земле. Ее взгляд перебегал бы с курток на джинсы, с джинсов на туфли, кольца, сумки, браслеты… Даже оставаясь видимой, она все равно смотрела и запоминала, а потом могла подробно описать, во что они одеты. Их вещи притягивали. Каждая скрывала в себе тайну – как и где ее достали, сколько денег отдали, какой она марки, из какого материала, и главное – главное! – из какого таинственного мира явилась она в этот надежный, обжитый, но такой нестерпимо одинаковый мир. За каждой вещью скрывались страны и города с цветными рекламами – города, в которых самым важным и притягательным были не музеи и не исторические здания, а магазины, магазины, магазины…

Улицы, где бродят сотни таких же роскошно и небрежно одетых девушек с крашеными волосами, как Руслана и Яна.

Рассказывали про одну девушку, которая выбросилась из окна. Убила себя, потому что ей не в чем было ходить. И Нина ее понимала. Эта безводная пустыня, эта пробоина, в которую сочится ледяной сквозняк. Эта вечная неуверенность в себе – хуже прыщей.

Стоило Нине появиться в школе, и все становилось ясно сразу же и без слов, а потому и Яна, и Руслана смотрели мимо нее на дома, которые едва виднелись сквозь тяжелый туман ранней весны, они смотрели сквозь Нину, пока она поднималась по ступенькам в своих сапожках фабрики «Скороход», в мышином пальтишке девушки-подростка, неся в руках клеенчатую сумку с безобразным бантом, купленную задешево в кооперативном магазине. Этот бант хотелось вырвать с мясом, но тогда погибнет вся сумка, а другой нет.

На самом деле Нина искала что-то совсем другое, и вещи были ни при чем.

Но тогда она еще не могла этого знать.

Она жила наполовину, как месяц, стремящийся к своей полноте, и полноту можно было обрести только с помощью вещей.

Других способов Нина не знала.

Спасали кофты «летучая мышь», которые она шила себе сама. И еще сатиновые штаны, которые она тоже сшила сама, а потом связала узлами и сварила в анилиновом красителе. Она все это на себя надевала, ходила по квартире, резко подходила к зеркалу в прихожей. Белый дневной свет подсвечивал зеркало из-за двери, и оно лунно мерцало, а в нем отражался нескладный подросток, робкий худенький месяц.

Шли дни, и она оставалась новорожденным месяцем.

Ей негде было достать воздушную плоть.

Так было до того весеннего дня, очень важного для нее.

В тот день Нина отпросилась пораньше. Сказала, что болит голова, собралась и ушла. На самом деле у нее ничего не болело, просто захотелось домой. В раздевалке она застегнула пальто, открыла дверь и вышла на улицу. Ей в лицо ударила тугая волна, даже дыхание захватило: где-то очень высоко в разреженной атмосфере неба перемещались потоки теплого и холодного воздуха, и их движение рождало сильный ветер. После запаха школьной раздевалки воздух снаружи был горьковатым, в нем различался тревожный аромат ранних цветов. Голые ветви ясеней и лип раскачивались у Нины над головой. На ветвях висели какие-то тряпки, которые выбросили из окон школы, и никому не приходило в голову их оттуда снять. Летом, когда деревья укрывала листва, тряпок заметно не было, но ранней весной они реяли на ветру, как грязные флаги.

Нине казалось, что она стоит лицом в ту сторону, откуда движется весна.

На мгновение она закрыла глаза.

А когда снова их открыла, перед ней были Руслана и Яна.

Они курили и о чем-то тихо переговаривались. Одеты они были почти одинаково: короткие джинсовые юбки, полусапожки до щиколоток, ажурные колготки, кожаные куртки и длинные полотняные шарфы с ниточками люрекса. Кончики шарфов трепетали на ветру, люрекс сонно блестел, отражая мертвенный свет пасмурного дня.

У Русланы погасла сигарета, и она пыталась прикурить от зажигалки, сложив ладони шалашиком. Яна закрывала ее от ветра. Наконец зажигалка сработала, сложенные пальцы дрогнули, между ними на мгновение возник и погас крошечный огонек. Руслана подняла подбородок к небу, выпустила облако дыма, которое тут же подхватил и унес ветер, и в следующий миг увидела Нину.

Она мгновенно осмотрела ее всю с головы до ног и спросила:

– Тебя как зовут?

«Меня зовут Мартина. Мар-ти-на», – подумала Нина, но вслух ответила:

– Нина.

Издалека Руслана всегда представлялась ей очень высокой, но вблизи оказалась почти одного с ней роста. У нее были тусклые тревожные глаза с глубокими тенями. Было неясно, что это – следы усталости и бессонных ночей или она так накладывала макияж, чтобы выглядеть стильно.

«А она точно цыганка, – подумала Нина. – Правду говорят».

– А меня зовут Руслана, – просто сказала Руслана.

– Я знаю, – ответила Нина.

– Откуда? – спросила Руслана.

– Все знают.

– Вот как, – Руслана усмехнулась.

Яна стояла рядом и тоже курила. Она то и дело подносила сигарету к своему маленькому накрашенному рту, движения у нее были быстрые, резкие, но Нина догадывалась, что это не от злости или беспокойства, просто у нее такая манера двигаться и курить. И еще Нина поняла, что Яна во всем подражает Руслане, но у нее плохо получается.

Яна тоже что-то говорила, но тихо и невпопад. Кажется, она о чем-то Нину спросила, но ветер налетел и унес ее слова, и Нина не ответила.

Они перебрасывались ничего не значащими фразами. Нина говорила спокойно, как будто все идет как обычно и сердце не трепещет от восторга и недобрых предчувствий.

Она даже удивилась, как легко и естественно звучит ее собственный голос. Со стороны это был обыкновенный разговор трех девушек-школьниц, и внимание прохожих могли привлечь разве что фирменные одежки Русланы и Яны. Но Нине было не по себе. Вблизи от них исходила неясная тревога, Нина улавливала сигналы опасности, как случается в присутствии нищих или цыган.

– У нас тут кое-какие вещи есть, – вспомнила Руслана, когда они уже прощались, и обожгла Нину глазами. – Посмотришь?

– Что за вещи? – равнодушно спросила Нина.

Посмотреть? Еще бы! Да что там: она была бы счастлива отправиться с ними куда угодно хоть сейчас! Дома у нее были деньги – она понемногу откладывала, кое-что дарил отец, кое-что мать – на репетиторов. Но в этот миг она и не думала о деньгах.

– Мелочи. – Руслана щелчком отправила докуренную сигарету в темный подтаявший снег. – Уличная мода.

Ее слова оглушили Нину.

Так вот в чем дело! Теперь она знала, как это называется.

Мода улицы, которая не зависит ни от бесполых модельеров, ни от журналов с безжизненными красавицами, ни от модных магазинов, чей ассортимент предсказуем. Уличная мода зависит только от себя самой. Легкая, моментальная мода городских улиц, которую можно догонять всю жизнь – она не дается в руки, она слегка касается, как теплый ветерок скорого лета в середине прохладной весны.

Слова остались в Нине навсегда. Они были секретным кодом, который в тот день сработал.

– Мальчик один продает, – добавила Руслана, решив, что Нина хочет про это спросить, но не решается. – У него мать из Финляндии приехала. Мы тебе завтра во двор принесем. Ты где живешь?

Нина назвала адрес.

– Завтра вечером, – уточнила Руслана. – Только ты денежек с собой побольше возьми, хорошо? – добавила она, и в ее голове послышались простые, почти домашние и какие-то усталые нотки.

– Возьму, – ответила Нина.

С ума сойти: Руслана разговаривала с ней как с подругой.

– Слушай, – внезапно Яна приблизилась к Нине с лукавой улыбочкой. – А у тебя эфедрин есть?

– Есть, – ответила Нина. – А что?

– Как – что? – захохотала Яна. – Приноси! А у тебя много?

– Не знаю, – Нина растерялась. – Кажется, у матери в аптечке есть пузырек. Тебе сколько нужно?

– Сколько есть – столько и нужно, – веселилась Яна. – Всё приноси!

– У тебя что, насморк?

– Насморк! У меня – насморк! – От хохота Яна схватилась за живот и даже присела, как будто ей захотелось по-маленькому. – Ты че, ваще не врубаешься?

– Нет.

– Тише ты, – Руслана толкнула подругу в бок. – Хватит ржать. Ты ее не слушай, – спокойно добавила она, повернувшись к Нине. – Завтра вечером встретимся у тебя во дворе и вместе посмотрим вещи. Договорились?

– Договорились.

На другой день был выходной, и Нине не нужно было тащиться с утра в школу.

Утреннее небо было ясным, но на улице по-прежнему бушевал ветер. Окошко тихо постанывало от его мягких ударов.

Нина едва дождалась вечера. У нее были занятия с репетитором, она что-то записывала в тетрадь, спрашивала и отвечала, думая о своем.

К вечеру ветер утих.

Руслану и Яну Нина увидела издали: они стояли возле синего автомобиля и курили.

Сидящего за рулем Нина различала смутно.

– Мы здесь! – заорала Яна и засмеялась.

Она махнула рукой и даже подпрыгнула. Она всегда так себя вела.

– Садись. – Руслана кивнула на заднее сиденье. Первой туда шмыгнула Яна. Нина села и захлопнула дверцу.

– Принесла? – тихо спросила Яна.

– Что? – не поняла Нина.

– Что-что, – Яна достала крошечное зеркальце и подкрасила губы. – Эфедру, как договаривались.

– А, это, – Нина сунула руку в карман. – Держи.

– Фи, – скривилось личико Яны. – Одна банка. А обещала много!

– Ничего я не обещала! – возмутилась Нина.

– Ладно, – Яна вздохнула, взяла флакончик и сунула в сумочку – брезентовую, с пряжкой и надписью по-иностранному. Нина многое могла бы отдать за такую сумочку. Может быть, даже палец – только не на руке, а на ноге.

– С меня причитается, – добавила Яна.

– Ты о чем?

– Полкуба – тебе. Флакон-то твой.

– Мне не надо, – ответила Нина.

За рулем сидел парень из их компании.

– Павлик, давай, – сказала Яна.

Павлик повернулся с переднего сидения и протянул Нине спортивную сумку, взрослые парни ходят с такими в секции.

Она видела его и раньше – он встречал Руслану и Яну возле школы. Но теперь что-то поразило ее в этом Павлике.

Он был похож на воспоминание детства.

Нина жила на даче и заблудилась в лесу – слишком далеко ушла от старого бревенчатого дома, построенного еще до войны, спустилась в овраг, потом поднялась на холм – и поселок исчез в столетних липах. По лесу ходил ветер, в небе было пусто. Нина бродила среди деревьев и травы, стараясь вспомнить, с какой стороны пришла, но у нее не получалось. И тут впереди среди чернеющей вечерней зелени блеснул огонек: это были окна их дачи. И Нина пошла на него, на этот крошечный свет, мигающий из ветреной чащи, из шелестящей травы, которая была выше нее.

Она боялась потерять огонек, потому что тогда ей пришлось бы ночевать одной среди леса.

Что-то похожее чувствовала Нина и теперь.

Потому что она знала: Руслана и Яна злые. Их злость не была ребяческой жестокостью, которая со временем бесследно проходит. Не была она и бытовой раздражительностью взрослых. Руслана и Яна были по-настоящему темными. Откуда взялась эта тьма в девушках, которые модно одеваются и выглядят, как золотая молодежь, Нина не понимала. Она сгорала от любопытства и жадно всматривалась в эту дышащую тьму, и тьма ее притягивала, как притягивает воздушная бездна, если наклониться через перила, стоя на балконе десятого этажа.

А Павлик… На дне его красивого лица Нина различала свет и сразу же вся к нему потянулась. В некоторых людях она иногда замечала этот глубокий и теплый свет, очень древний. Когда Нина его видела, в ней просыпался ее собственный свет и тянулся навстречу. А в Руслане и Яне была тьма, тоже очень древняя. Когда Нина ее замечала, в ней просыпалась ее собственная тьма и хотела соединиться с чужой. Когда она смотрела на Павлика, в ней появлялся свет, а когда на Руслану и Яну – тьма. Это было как контрастный душ.

Никто ничего не замечал – ни Руслана, ни Яна, ни Павлик. Даже сама Нина почти ничего не заметила, потому что думала в первую очередь о том, что лежит в спортивной сумке.

Тем временем Руслана порылась в бардачке и включила кассету.

Машину заполнила музыка: дешевая, слащавая, она проникала прямо в сердце.

Под простенькую аранжировку пел ребенок. Музыка лилась свободно, она волновала. И потрясенная Нина слушала так внимательно, что забыла, зачем пришла.

– Что это? – спросила она.

– «Ласковый май», – ответила Яна. – Сирота из детского дома.

Нина сидела, сжав кулаки и уставившись в затылок Павлика. Она боялась, что вот-вот расплачется от печали и нежности.

Детский голос не отпускал, и некоторое время они вместе слушали кассету.

– Тебе вообще чего нужно-то? – спросила Руслана, когда песня кончилась.

– В смысле?

– Какие вещи?

– Всякие, – коротко ответила Нина.

– А деньги?

– Деньги есть.

Яна достала вещи из спортивной сумки. От волнения у Нины зарябило в глазах. Она потянула первую: желтое платье.

– Смотри, – Яна отняла у нее платье и приложила к себе. – Круто, скажи?

– Очень, – ответила Нина.

– Сто рублей.

– Дорого! – не удержалась Нина. – А остальное?

– Платья, юбки летние – по сто, – по-деловому закопошилась Яна. – А вот топики – эти по пятьдесят. Шикарные! Глянь-ка… – Она приложила к себе один – малиновый, расшитый блестками. – Нравится?

– Красиво, – пробормотала Нина.

– Босоножки…

В Яниных руках заблестело что-то серебряное, как будто из фольги, с тонкими ремешочками. Яна приложила одну босоножку к ноге:

– Видишь, мне велики. Значит, тебе в самый раз.

– А почем они? – спросила Нина.

– Сто двадцать.

У Нины ухнуло сердце: в кармане всего-то и было – сто пятьдесят рублей.

– В общем, ты смотри, а мы пока выйдем покурим.

– Хорошо, – пообещала Нина.

Она все еще не могла отделаться от власти юного голоса, который уже пел новую песню.

Несколько секунд Яна тоже молча слушала, подергиваясь всем телом, как на дискотеке. Потом достала из кармана мятую пачку «Кента» и вышла, сделав музыку погромче и оставив дверцу открытой.

Нина потянула за краешек что-то голубое, скользкое. Расправила, приложила к себе: шелковое платье – коротковато, сильно выше колен. Яне, наверное, в самый раз. За платьем показалась клетчатая юбка, зеленая блузка с железными крючками вместо пуговиц. Мужская рубашка из глухого темно-синего коттона. Платок с бахромой. Розовые шорты.

Вот и все. И все не то.

В чем дело? – недоумевала Нина. Где кроссовки, где кожаные куртки, инопланетные джинсы, волшебные кофточки с капюшоном? Где все то, что должно наполнить ее жизнь? Откуда взялось это мещанское тряпье? Ни разу не видела она ничего похожего ни на Руслане, ни на Яне. Никто из их модной компании не носил яркие платья и топики в блестках. Можно ли представить фирменную Яну в этой кофточке? А Руслану в топике? Золотая молодежь так не одевается.

Но могла ли Нина уйти, ничего не купив? Она не представляла, что скажет Руслане и Яне.

Ей сделалось не по себе.

В этот миг к ней подсел Павлик, хозяин спортивной сумки.

– Ну что, надумала?

– Даже не знаю… – смутилась Нина, теребя какую-то тряпку.

– Ничего не подходит?

Нина молчала.

– Ясно…

Повисла неловкая пауза.

– А ты это… Учишься, что ли, с Русланой?

– Ага. В предпоследнем.

Кассета играла.

Павлик смотрел на Нину внимательно своими взрослыми глазами.

Казалось, он тоже попал под власть ритмичной музыки и детского голоса, лившегося из колонок.

– Хорошо поет, – хмыкнул Павлик. – Девки из-за него вены пилят… А тебя я помню. Видел несколько раз возле школы. Думал, что это за девушка серьезная такая.

– Спасибо, – прошептала Нина и покраснела.

– За что? – удивился Павлик.

– Просто так…

Они еще помолчали, прислушиваясь к простеньким словам песни.

Внезапно Павлик пересел поближе, как будто возле дверцы ему мешал сквозняк. Теперь он касался Нины джинсовым бедром и краешком рыжей кожаной куртки, под которой виднелась рубашка «лакост» с крокодилом. Нина чувствовала тепло его тела и думала про огонек в лесу.

В животе сжалось и потянуло.

И Павлик как будто догадался: поднял руку и быстро провел ладонью по ее груди и животу, словно смахнул паутину. Это мгновенное касание, бессмысленное и дерзкое, могло испугать, но Нина совсем не испугалась. Пальцы были незлые, они излучали нерешительность. И вдруг ей захотелось прижать его руку и сидеть рядом с ним долго-долго, чтобы это никогда не кончалось. Но секунды шли, проходили, превращались в воспоминания, и вот уже пальцы ускользнули, и вместо них Нине под одежду заползал холод.

– Не надо так, – зачем-то сказала Нина, когда все уже было позади.

– Не буду, – ответил Павлик и спрятал руку в карман.

Они помолчали. Песня кончилась, новая еще не началась, и тишина оглушила Нину. Чего-то не хватало, и она болезненно, всем своим существом чувствовала пустоту, которую нечем было заполнить.

– Почему ты такой? – спросила она.

– Какой?

– Такой, – объясняла Нина, но в точности не могла передать, что имеет в виду, и бросила первое попавшееся: – Такой грустный…

– Не знаю. Ты ведь тоже не веселая.

– Понимаешь, все это… – сказала Нина дрожащим голосом, обводя взглядом бессмысленную одежду, рассыпанную по сидению. – На самом деле мне нужно совсем другое…

Она сама не понимала, что говорит. Слова опережали мысли.

Конечно, она не думала в этот миг про одежду.

– Ты, наверное, имеешь в виду «ливайсы»?

Нина поразилась. Павлик как будто прочитал ее мысли, только не из настоящего, а из прошлого. Он угадал, но промахнулся.

– Откуда ты знаешь про «ливайсы»?

– А я вообще много чего про тебя знаю.

– Например?

– Например, ты любишь шоколад. И сгущенку.

– Точно, – улыбнулась Нина. – А еще?

– Читаешь умные книжки… Пробовала курить.

– Верно!

– Любишь целоваться…

Даже не видя себя в зеркале, Нина почувствовала, как блестят у нее глаза. Она вся была здесь, вся на виду. Как будто с нее сорвали одежду. Она больше не была сложной и противоречивой взрослеющей девушкой. Незнакомый Павлик вынул ее душу и расправил на жесткой ладони.

– А теперь сюрприз… Смотри, – он развернулся длинным худым телом, поискал в багажнике и вытащил мятый пакет.

– Вот. Битые, зато родные.

Нина сунула в пакет руку, и еще не рассмотрев как следует, что там, по гладкому касанию тонкого котона уже знала: это они.

Потертые джинсы и серая майка с надписью на груди.

Нина осмотрела штаны, развернула майку.

– Уличная мода? – тихо спросила она.

– Она самая, – Павлик усмехнулся.

– «Гэп», – прочитала Нина на майке. – Никогда не слышала.

– Американская фирма, – ответил Павлик.

Нинино лицо горело. Даже уши. Ей казалось, что сердце стучит на всю машину, и Павлик догадывается и про ее смятение, и про этот жар внизу живота, и про странную жажду, которую Нина чувствовала впервые. Чтобы спрятаться, она сосредоточенно рассматривала джинсы и майку, с притворным интересом вертела в руках, вывернула наизнанку и посмотрела этикетки. Но сейчас эти вещи уже не были целью, они превратились в предлог. А потом что-то произошло – само собой, без участия Нины: ее рука поднялась в воздух и робко опустилась на волосы Павлика. На ощупь они были теплые, шелковые. Наверное, Павлик их красил – волосы были светлые и тонкие, как у ребенка. Нинины пальцы зарылись в мягкую гущу, а Павлик сидел неподвижно, уставившись перед собой, и слушал кассету. Потом повернулся и внимательно заглянул ей в глаза, как будто она ему что-то сказала, а он не расслышал.

Нина убрала руку.

– Послушай, – обратился к ней Павлик. Голос у него был глухой, чуть хрипловатый, словно он простыл или запыхался после быстрого бега. – У тебя с мужиками что-то уже было, да?

– Нет, не было. Я так просто не могу, – серьезно ответила Нина.

– Не можешь, – усмехнулся Павлик. – Ну и не надо, – и он похлопал ее по коленке.

И Нина поняла, что это все. Что у нее с ним больше уже никогда ничего не будет, что через несколько минут все кончится – погаснет огонек, развеется тепло, оборвется песня, которую зачем-то поет мальчик из детского дома, толком еще не зная, о чем она. Нина возненавидела себя за это смущение, за идиотский ответ, потому что должна была ответить по-другому.

Что-то мелькнуло за окошком автомобиля…

В открытую дверцу заглянула Руслана, посмотрела на Павлика и исчезла.

Нина вздрогнула: не ожидала увидеть перед собой это чужое лицо. Она забыла, что ее ждут.

Внезапно Павлик помрачнел. Он за что-то разозлился на Нину или ему стало неловко перед Русланой: возится с тупой малолеткой, и еще не известно, будет ли толк.

– Я возьму джинсы и майку, – быстро сказала Нина. – Сколько они стоят?

– Один чел хотел взять за восемьдесят, – ответил Павлик уже совсем другим тоном: нагловато, по-деловому. Как будто минуту назад с Ниной разговаривал кто-то другой. – Плюс майка – еще шестьдесят. Но тебе так и быть, отдам за сто двадцать. Сто двадцать рублей джинсы и майка. Нормально?

– Нормально, – ответила Нина.

Кончики ее пальцев все еще согревало тепло его светлых волос. Ей хотелось сказать ему: я же знаю, кто ты. Ты совсем другой. Зачем ты теперь играешь? Зачем притворяешься и говоришь таким тоном? Ты что, боишься Руслану?

Но вместо этого она сложила вещи, сунула обратно в пакет и молча протянула деньги. И он их взял, не глядя на нее, воровато пересчитал и убрал в карман.

Нина вышла из машины.

– Что взяла? – к ней подошла Яна.

– Джинсы и майку, – устало ответила Нина.

– И почем?

– Сто двадцать за то и за это.

– Покажи…

Нина приоткрыла пакет, и Яна заглянула.

– Супер, – похвалила она. – Повезло. Майка классная!

– Что-то ты выглядишь плоховато, – мрачно усмехнулась Руслана, обжигая Нину ненавидящими глазами.

– Музыка… – пробормотала Нина, едва сдерживая слезы. – Музыка очень красивая…

– «Ну что же ты моим соплям совсем не рада», – напела Яна гнусавым голоском и расхохоталась. – Пока! Носи на здоровье! А за флакончик – отдельное спасибо…

Руслана и Яна уселись на то же место, где Нина только что сидела с Павликом. Они потеряли к ней интерес. Павлик включил зажигание, и машина медленно поползла мимо Нины.

«Я их так хочу согpеть теплом, о белые pозы, у всех на глазах я целовать и гладить готов», – пел подросток из открытого окошка.

И Нина осталась во дворе одна. У нее в руках в мятом пакете была мечта – голубые «ливайсы» и майка жемчужного цвета, очень простая, легкая и приятная на ощупь. Но Нина не была им рада. Это было не то, совсем не то! Это была подмена.

Счастье опоздало: оно пришло, но перепутало время.

Прошлое не отпускало, и Нина не сопротивлялась.

Примеряя перед зеркалом новые джинсы, Нина все переживала вновь.

Как будто ничего не было – не университета, ни всех этих лет, а она сама – робкий молодой месяц.

После того случая она видела Павлика много раз. На крыльце школы, у калитки – мельком, случайно. Все было в прошлом, в том весеннем дне – медленное время, голос на кассете. У Нины остались только старые джинсы, которые она износила до дыр, а потом переделала в шорты.

Руслана и Яна… Спустя несколько лет ей рассказали, что Яна умерла от передозировки. А Руслана исчезла. Кажется, она имела какое-то отношение к Яниной смерти.

За окном было темно. Она встала, вышла из комнаты и подошла к зеркалу. Дверь в комнату была открыта, но слабый свет настольной лампы едва проникал в сумрак прихожей. Нина стояла спиной к лампе, и ее лица видно не было. В таинственно мерцающем зеркале отражался незнакомый темный силуэт. Кто это – здесь, перед ней? Выпускница университета, аспирантка, умеющая пересказать жизнь Сальвадора Дали по годам и чуть ли не по дням? Удачливая бизнесвумен, фея, соединяющая судьбы? А может, все та же безгрудая девушка на тонких ножках, тайная фанатка группы «Ласковый май», потерявшая голову от любви к фарцовщику с крашеными волосами, который унес все ее деньги в обмен на поношенные джинсы и застиранную футболку?

Ответа на этот вопрос у Нины не было.

* * *

В течение следующего месяца тяжелые конверты с усыновительными документами Нине приносили почти ежедневно. По утрам, накинув на плечи материну вязаную шаль, она встречала в дверях курьера «DHL». Сама судьба стучалась к ней в дверь: Нина не знала точно, от какой семьи пришел очередной конверт, и всякий раз поражалась, как много у нее теперь клиентов.

Постепенно Нинина комната приобретала вид офиса на дому. Стол был завален стопками документов, которые она никак не могла научиться разбирать вовремя, а университетские книжки и тетрадки скромно переселились на подоконник. Журнальный столик у кровати с некоторых пор занимал факс, который Нине как своему личному секретарю подарила Ксения.

– Что это у тебя? – удивлялась мать, рассматривая Нинин стол. В ее комнате, несмотря на гору журналов, книг и монографий, было всегда относительно прибрано. – Ты что, в менеджеры подалась?

В устах Зои Алексеевны слово «менеджер» звучало почти оскорбительно.

– Так, подбросили кое-что перевести, – небрежно ответила Нина.

– Подбросили… Ты давно этим занимаешься, я же вижу. Всех денег не заработаешь… А про диссертацию ты не забыла? Материалы не собраны, в библиотеке ты уже сто лет не была…

– В библиотеках никто в наше время не сидит, – оборонялась Нина. – Пользуются интернетом. Погуглишь – и у тебя все что нужно.

– Ошибаешься, Ниночка. – Мать не уходила. Она стояла возле стола, загораживая проход. – Интернет годится, только чтобы праздное любопытство удовлетворить. А пользоваться им для научной работы нельзя. Вот у нас был случай…

– Можно, мамочка, можно, – перебила ее Нина. У нее заканчивалось терпение. – Я же не собираюсь посвящать этим бумажкам всю жизнь без остатка. Переводы рано или поздно кончаются, а пока они есть, нужно брать.

Нина металась по комнате, собираясь в университет. «Ну что ты ко мне прицепилась? Шла бы к себе», – раздраженно думала она, обращаясь к матери. Отступила в прихожую, надела пальто и сапоги.

– Пока, мам.

И выскочила за дверь, упрекая себя в нечувствительности.

«Все-таки надо давать ей больше денег. – Нина вошла в лифт и нажала кнопку. – Дома столько всего нужно сделать, летом дачу ремонтировать. А мне завтра снова в дорогу».

Мысль о дороге неизменно успокаивала Нину.

* * *

Дорога – она всегда и везде дорога. Не важно, как ее называют: улицей, трассой, шоссе, автобаном.

И еще: дорога – это всегда приключение. Не знаешь заранее, чего от нее ждать. Может, все пройдет гладко – дорога туда, дорога обратно. А может, не пройдет.

Ксения рассказывала, как у нее загорелась машина с американцами – испанцев у Кирилла в то время еще не было. Американцев Ксения возила в Рогожин на задрипанном «жигуленке».

– И что же? – качала головой Нина. – Что ты сделала?

– А ничего, – улыбалась Ксения. – Остановилась на обочине, достала бутылку с кока-колой и давай двигатель заливать. Бутылка кончается, пар кока-кольный валит, американцы выскочили, орут. Наконец мужик какой-то меня пожалел, остановился, достал из багажника огнетушитель и всю фигню в одну секунду ликвидировал.

Нина знала, что если б никто не помог, Ксенина машина в считанные минуты превратилась бы в горелый остов из тех, что они не раз встречали на обочине рогожинской трассы.

Сколько раз Нина проделала путь в Рогожин и обратно – семьдесят, сто, больше?

Дорога для Нины начиналась ранним утром у нее дома, когда она пила кофе в темной кухне, глядя на подсвеченный фонарями и прожекторами силуэт Белорусского вокзала. Надевала джинсы и свитер. Снимала с зарядки мобильный телефон. Ничего не забыть. Еще раз просмотреть переведенные и заверенные накануне документы. Вспомнить, кому и где их надо отдать. В дороге думать лень, лучше дома.

В поездку лучше одеваться скромно. Переводчик – существо безвредное и добропорядочное, как домашний кастрированный кот. Ему доверяют, его не боятся. Переводчик должен на всех производить хорошее впечатление, но не слишком – чтобы доверяли и не боялись, пока он здесь, а потом, когда он уйдет, его забывали, как приятный и необязательный вечерний фильм по Первому каналу: показывают – смотришь, перестали показывать – забыл, только перламутровое свечение в памяти, которое подсказывает, что недавно перед вами было что-то хорошее и незлобное.

Одним словом – джинсы. Только не слишком тертые и – упаси боже – безо всяких там модных лохмотьев, отверстий и дырок. Теплый домашний свитер. Кроссовки и полупальто-парка на деревянных рожках. Все очень уютно, культурно, основательно – как школьница с картинки из учебника французского языка. И не важно, что школьнице перевалило за тридцатник. Переводчик – профессия без возраста.

Летом утренний воздух в Москве прозрачен и свеж, а по улицам центра, сонно завывая, медленно разъезжают поливальные машины, похожие на больших оранжевых короедов. Вдоль домов лежит густая тень. Город еще не проснулся.

Тверская улица, Кремль.

В каналах Замоскворечья розовеет вода.

Первым делом они с Витей направлялись в отель, где забирали притихших испанцев. В отеле в этот час еще не улеглись отголоски ночной жизни. Игровые автоматы переливаются разноцветными огнями. Из лифта выходят усталые проститутки в мятых платьях. Нина смотрит на них с сочувствием: она тоже обслуживает иностранцев, а потом про нее забывают.

Зимой утро наступает поздно.

«Море тьмы, – думает Нины, всматриваясь в черноту за окошком. – Так в Средние века называли Атлантический океан. Сразу понятно, как было дело: стоит капитан на палубе, смотрит в подзорную трубу, а вокруг – ни океана, ни горизонта. Что там – акулы, рифы? Одни фиолетовые круги перед глазами. Может, тебя самого уже нет в живых. Умер и не заметил! Господи, море тьмы, море тьмы, – в ужасе бормочет капитан. А потом спускается в каюту и наносит готовый топоним на карту».

В восемь еще темно, светает к девяти. Зимний рассвет напоминает по цвету чай с молоком. Изредка солнце проступает сквозь облака бледным кружком лимона.

Зато весной в утреннем городе много разных солнц. Одно висит на небе, другие гонятся за «баргузином», скользят по окнам домов, по застекленным балконам и лоджиям. Самое проворное светило залезает в пустую бутылку, брошенную на тротуар. Ныряет в зеркальце заднего обзора, оттуда прыгает Вите на лицо. Это опасно, когда водителю в глаза лезет солнце, и Витя надевает темные очки.

Выглядит дорога по-разному. Широкая и прямая, похожая на взлетную полосу трасса среди полей. Щербатая проселочная, с сухими и плоскими трупиками лягушек, так далеко от Москвы, что кажется – назад не вернешься. Иногда дорога пыльным облаком вьется позади, когда кончается асфальт и начинается противный тряский гравий, по которому приходится ехать на малой скорости. В дождь колеса встречных машин похожи на водяные мельницы.

Дорога с газоном на разделительной полосе. С бегущей справа или слева луной. Дорога в горку, дорога под горку. Через снежное поле, где нет указателей. Вот навстречу бредет женщина. Усталый, злой Витя тормозит, опускает стекло и вежливо интересуется: «Скажите, а где тут у вас детский дом?». Женщина мотает головой: не знает. «А как село здешнее называется?» Не помнит. «У села что, нет названия? Есть? И как же оно звучит?»

В ответ – тишина.

Белая дорога сливается с белым горизонтом вдали. Женщина, пошатываясь, бредет дальше.

Нина ее понимает, эту молчаливую женщину без лица. В снегах и мертвой тишине забудешь, как называется твое село. Какой на дворе месяц и год. Как зовут тебя и твоих детей. Однажды удочерили двух девочек. Бывшая мама обеих дочек назвала Наташками. Из документов Нина узнала, что у этих двух Наташек по соседним деревням есть еще две родные сестры, тоже Наташки – одна живет с бабушкой, другую взяли соседи.

Перед Рогожиным дорога весело подпрыгивает по холмам, как на картинке в книге народных сказок. Это и есть русские горки – русские, а вовсе не американские. И ничуточки не страшно, а весело. За Рогожиным темнеет: сгущаются леса. Высокие старые ели, увешенные шишками, как елочными игрушками. Однажды весной Нина уснула на переднем сиденье, а Витя видел, как на встречной полосе машина сбила лося. У машины после удара был разворочен передний бампер. Хорошо, что Нина все проспала.

Вот прямо по снегу катит велосипедист, крутит педали изо всех сил. С руля свисает авоська. В авоське – две бутылки пива, две бутылки водки и пакет кефира. Нина на ходу успевает сосчитать. Витя смеется: мужик собирается все это употребить? Что выпьет первым? Смешает водку с пивом, сделает коктейль? Валит с ног даже бывалых. А может, пиво даме, а водку себе? Или наоборот? А на утро обоим кефир.

Из крайнего дома выкатываются сани, запряженные рыжей лошадкой. В санях мужик в телогрейке. Лошадка замедляет ход, поднимает хвост, на дорогу падают дымящиеся бурые шарики. Из печных труб валит дым. Вот она, русская зима! Испанцы галдят, вытаскивают фотоаппараты. Весело, морозно, зиму хочется сфотографировать. Это испанцам хочется, а Нине и Вите не хочется вовсе. Только время зря тратить. Но все равно: останавливаются, вылезают из машины. Всего на минутку, и сразу дальше. Острый запах печного дыма, снега и еловых ветвей. Испанцы фотографируют друг друга. Фотографируют Нину, лошадиные катышки, Витю и микроавтобус. Показывают, что получилось: сугробы, черные стволы, крупные снежинки тают на объективе, получается интересный эффект.

Испанцев удивляет, что в России маленьких детей возят на санках, как в сказке. Какая уж тут сказка, недоумевает Нина. Коляску по снегу не провезти. Санки и теплые варежки, куда без них? А снег на улицах – нет, не убирают. В Москве, в Рогожине – да, а здесь нет.

Дорога всегда ведет туда, а потом приводит обратно. Не дай бог, чтобы только туда. Однажды на полпути к Рогожину рано утром, сразу после бурного июньского дождя Нина видела аварию: загородившая всю трассу фура, ошметки «лексуса», поваленный на бок военный грузовик. «Жигули»-четверка в мятых кустах далеко за обочиной… Уложенные рядком мертвые тела, прикрытые газетами и грязным тряпьем. Витя проезжает мимо осторожно, будто на цыпочках. «Лексус», дорогая надежная машина, изуродован так, словно его скомкал злой великан. Молодой солдатик корчится от боли прямо на проезжей части, фельдшер держит над ним капельницу.

– «Лексус» ехал на большой скорости, задел фуру, и его понесло, – увлеченно объясняет Витя, крутя баранку.

Витя умеет восстановить в подробностях любое дорожно-транспортное происшествие.

– Вынесло на встречку, а тут как раз грузовик с солдатами. Потом еще «четверка» подвернулась…

Нина долго не может забыть лужу черной крови на асфальте, в которой отражалось белое после дождя низкое небо. Мертвый живот с татуировкой. Лицо, укрытое пиджаком…

Поспешишь – людей насмешишь. Насмешил…

Не дай бог, чтобы только туда.

Зимой вдали от Москвы на трассе темно. Темно, когда ясное небо. Когда облака, наоборот, светло. Светло и тепло. «Баргузин» мчится вперед, как сверкающий белый болид, дорога летит навстречу, а звезды стоят неподвижно. Вдоль дороги – телеграфные столбы, похожие на космические ракеты с ободранной обшивкой, на игрушечные Эйфелевы башни.

Светает всегда слева, над лесом.

После дождя у облаков нежные розовые брюшки, как у речной рыбы.

Тесно друг к дружке жмутся обледенелые дачи. Испанцы тянутся с задних сидений, кричат Нине в ухо:

– Здесь люди живут?

– Живут, но только летом. На зиму переезжают в город. Это не деревня, а дачи. Шале, понимаете?

«Шале» – кривые, наспех сколоченные курятники. Крошечные окошки, забор из ржавого металлолиста. Некоторые не больше собачьей конуры – чтобы хранить огородный инструмент. В них даже летом не живут.

Испанцы кивают.

Умереть можно: шале. Нина смеется.

Вдоль дороги стоят гаишники, тормозят машины. Попробуй угадай, где они прячутся. Под березкой, за поворотом. В тени брошенного дома. В придорожных кустах. В тени облака, которое низко волочет по кустам прохладное дождевое брюхо. Водители предупреждают встречных, мигая фарами. На гаишнике толстая куртка-тулуп. Зима – дело нешуточное, даже если прикидывается летом. Нет, штраф у нас не платят. Почему? Откуда я знаю. Не принято. Дают гаишнику рублей пятьсот или тысячу, смотря что нарушил. Взятка? Нет, это по-другому называется. Взятка – это когда чиновникам. Дать гаишнику на лапу, вот как мы говорим. На тяжелую потную лапу. Звучит странно, Нина согласна. Не понимают – ну и не надо. Зато Витя все понимает.

Нина смеется. И Витя смеется.

В туалет? Видите ли, здесь негде. Ну и что же, что автозаправка. Туалет на автозаправке, конечно, имеется – вон он, видите? Деревянный домик, лучше в него не заходить. Вылезайте прямо здесь и делайте свои дела под кустом. Да-да, вон там. И нечего возмущаться, это вам, в конце концов, не Швейцария.

Однажды свернули в придорожный ресторан. Самый настоящий ресторан русской кухни: блины с икрой, мясо с грибами в глиняном горшочке, салат «оливье». Это у вас он русский, а у нас французский. Соленые огурцы, пиво и водка. Цены умеренные, в Москве и даже в Рогожине на эту сумму не поешь. Интерьер вполне ресторанный: русский-народный бревенчатый сруб, березовые ветки, хомуты и уздечки на стенах. Но туалета, к удивлению Нины, внутри не оказалось. Туалетом называли деревянный домик с дощатой дверкой. В сомнительный домик Нина отправилась первой – на разведку. Внутри было сильно загажено, а задней стенки у домика не имелось вовсе: вместо нее перед Ниной зияла обширная пробоина с видом в поля до самого горизонта. В полях, волнуя высокие травы, гулял крепкий осенний ветер.

Нина выскочила из домика, зажав пальцами нос.

Возле ресторана стояли неопрятные постройки хозяйственного вида, и Нина потихоньку уселась в тени одной из них, а потом туда же отправила испанцев.

Придорожный ресторан без уборной. Знакомьтесь: русская кухня.

За несколько километров от Рогожина в поле всегда поджидает одна и та же проститутка: высокая, жилистая, крепкая. Витя называет ее «плечевая». Как перевести на испанский? Нина в замешательстве. Плечевая – это которая за плечами. Как смерть. Или на плечах, как рыцарский плащ. Нина услышала это слово недавно. Говорят, плечевые обслуживают дальнобойщиков. Люди едут издалека, кровь в малом тазу застаивается. Трудно сказать, при чем тут плечи.

На обратном пути к Москве проститутки стояли не поодиночке, а парами, с маячащими позади сутенерами. Иногда целой толпой человек по двадцать. Их выстраивали шеренгой, и в сумерках подъехавший автомобиль освещал фарами лица. Ту, которая получше, сажали в машину и увозили. Ужас какой, с содроганием думала Нина. Куда тебя везут? Как потом возвращаться? Уж если на то пошло, лучше иностранцы в отелях. Как-то спокойнее.

Юные девочки с детскими глазами и нарисованными лицами. Обильная косметика, чтобы юность не отпугнула клиентов. Юность уголовно наказуема, не каждый согласится рисковать. Впрочем, есть любители, их не отпугнешь.

Вечером остановились у ларька купить воды. Рядом цветочный магазин «Сады Сальвадора» – Нине становится грустно… Две размалеванные школьницы кидаются к машине, распахивают дверцу:

– Развлечься не хотите?

Витя беззлобно усмехается. Кто его знает, как он относится к таким развлечениям?

Слушать радио хочется редко. Лучше молча смотреть в окошко и о чем-нибудь думать – мысли в дороге бывают такие яркие, объемные, и кажется, что еще чуть-чуть – и поймешь что-то самое важное, чего не вычитать в книгах. А можно не думать – просто смотреть на мелькание деревьев и столбов, от которого внутри становится пусто и тихо. Дорога – лучший на свете психотерапевт, думает Нина. Неважно, куда она ведет. Главное – дорога.

Уезжали иногда очень далеко – за сотню километров от Рогожина, на границу области, где не было уже ни деревень, ни сел, и только кое-где одинокие дома с обрушенной крышей таращили пустые глазницы, и белели до горизонта пустые поля, покрытые снегом, и вьюга тянула к колесам микроавтобуса длинные злые языки.

А в апреле заехали прямиком в небо. Вверху, внизу – кругом сияла глубокая густая синева: по весне река вздулась и затопила поля. Облака тоже плыли повсюду, вверху и внизу, справа и слева, отражаясь как в зеркале, и среди них плыл белый «баргузин», тоже как большое белое облако, зато горизонта не было вовсе – синева полей мягко переходила в синеву неба.

Через несколько месяцев, вспомнив тот день, облака, небо со всех сторон, Нина засомневалась, было ли все это наяву. Осторожно спросила у Вити: «Было?» – «А как же. Еще как было!»

Значит, не приснилось. Или они вместе видели один и тот же сон.

Целых два с половиной часа от Москвы до Рогожина мир устроен восхитительно просто: на планете – дорога, на дороге – «баргузин», в «баргузине» – Нина, у нее на коленях – рюкзак, в рюкзаке – документы и книжка. А между страниц – закладка с надписью: «В Испании даже рыбы молчат по-испански». Эта закладка – ее талисман. Она для Нины важнее любой книжки: книжек вон сколько, а она одна. Слоган института Сервантеса – чтобы все изучали испанский язык. Нине нравится. Один раз услышишь – никогда не забудешь.

Проснешься среди ночи, лежишь без сна, а в голове шевелится: «Рыбы молчат по-испански, рыбы молчат по-испански».

Дорога опустошила и закалила Нину, и однажды она почувствовала, что не сможет обходиться без однообразных пейзажей, без выученных наизусть примет, поочередно возникающих за окошком микроавтобуса на трассе Москва—Рогожин с постоянством утреннего ритуала. Постепенно трасса вошла в ее жизнь, окончательно потеснив наскучившее здание университета и квартиру с кухонным видом на Белорусский вокзал. В Нине проснулся древний инстинкт: быть в дороге, стремиться в дорогу, верить дороге.

Но дорога плохо сочеталась с университетом. Вести двойную жизнь Нина больше не могла. Двойная жизнь требовала двойных сил. Пока они имелись, она эту жизнь принимала. Но потом силы подошли к концу, и Нина устала, выдохлась. Надо было что-то менять, а для начала все-таки поговорить с Евой Георгиевной.

И Нина решилась.

* * *

Если посмотреть на карту Москвы, Ева Георгиевна Востокова жила как раз между университетом на Ленинских горах и Нининым домом на «Белорусской».

К ее дому, знаменитому Дому на набережной, можно было попасть от метро «Новокузнецкая» или от «Кропоткинской», перейдя реку по пешеходному мосту.

Нина всегда выбирала «Кропоткинскую». Даже в жаркие дни лета от реки поднималась прохлада. Близость воды умиротворяла, делая весь маршрут каким-то необязательным.

Река жила особенной, не связанной с городом жизнью. По ней проплывали прогулочные трамвайчики, шли груженые баржи, ржавые буксиры, суровые, как военные крейсеры, и еще какие-то непонятные баркасы, которые Нине нравилось разглядывать сверху, представляя себе историю этих промасленных посудин и людей, которые на них работают. С набережной было видно, что вода у берега неглубокая, чайного цвета, на дне спокойно лежат круглые камни, и несильное течение перебирает бурые водоросли. А в одном месте, с другой стороны моста – Нина знала – росли кувшинки: круглые глянцевые листья, аккуратно разложенные на воде, сбоку – желтый цветок, на вид как будто пластмассовый.

Из квартиры Востоковой, выходящей окнами на Берсеневскую набережную, открывался вид на Кремль. Когда Нина сидела за столом в гостиной, окно казалось огромной праздничной открыткой.

Ева Георгиевна часто рассказывала Нине про дом, в котором жила, а Нина слушала, представляя все очень подробно и ярко, потому что одно дело – читать про такое в книжке, сидя у себя в комнате, а другое – видеть перед собой за конструктивистским переплетом окна Кремль и Москву-реку, прислушиваясь к дыханию и внутренней жизни дома, который из Дома правительства давно превратился в обычный жилой дом, но навсегда сохранил в себе что-то тяжелое и казенное.

Все равно Нина его любила. Он был частью ее жизни, он был историей. Нина каждый раз им восхищалась, как восхищаются Колизеем или другими мрачными местами, где когда-то калечили и убивали. И еще Дом на набережной казался Нине красивым. Он был как старый замок. Летом она не спеша обходила зеленые дворы, разделенные арками, заходила в музей, спускалась в кафе. И представляла, представляла: как ночью в эти дворы приезжали воронки, как страшно стучали по ступеням чужие шаги, как врывались в квартиры через черную лестницу и будили хозяев светом фонарика в лицо, и пыталась понять, зачем все это вообще было нужно, ведь прошло всего несколько десятилетий, малая капля времени, если сравнивать с тем же Колизеем, и ничего уже не осталось, кроме этого серого непонятно-громадного дома, похожего на «Титаник» и вместе с тем на ржавый баркас, пронзительно воющий со стороны моста.

Когда-то в Доме на набережной, построенном по личному распоряжению товарища Сталина для лучших людей лучшей на свете страны, все было устроено для счастья. Настоящий дом будущего: спортивные залы, магазины, прачечная, школа и детский сад, столовая для жильцов. Была горячая вода, ванна и душ…

– Ванна и душ, – повторила Нина; это было в один из далеких счастливых дней, когда она приходила сюда часто.

– А ты как думала? – Востокова сидела напротив окна. Прямо за ее плечом виднелся Кремль. – Сейчас они в каждой квартире, а тогда это была большая редкость. Простые советские люди мылись в бане или грели воду у себя на коммунальной кухне, в лохани – это когда появился газ, а еще раньше газа тоже не было, как и горячей воды. Приятели хозяев ходили к ним в гости мыться, представь себе. Это… даже не знаю, с чем сравнить. Как сейчас вместо ванной целый небольшой аквапарк.

Но стать счастливыми в доме, построенном для счастья, удавалось не всем: вместо счастья в доме поселился страх. Жители один за другим исчезали, а оставшиеся все время помнили, что в следующий раз могут явиться за ними.

– Люди знали заранее, что их заберут?

– Не всегда… Но у некоторых срабатывал дар предвидения. Один жилец, ответственный работник, видел коллективизацию в Тамбовской губернии и все понял. Вернулся в Москву и принялся изображать сумасшедшего. Валял дурака, опаздывал на работу в Кремль – а за десять минут опоздания тогда давали десять лет лагерей. Разгуливал по набережной, распевая песни… Как-то раз не вернулся домой, его поймали и положили в сумасшедший дом. Несколько лет лечили. А на самом деле он понял, понял один-единственный, что нужно немедленно выходить не только из числа «своих», но и из мира нормальных людей. Себя не спас, зато спас семью. А другие не поняли и не спасли никого…

Страх внезапного ночного ареста был так велик, что дни проходили в колоссальном напряжении. Не дожидаясь расправы, некоторые жильцы кончали жизнь самоубийством – вешались, пускали пулю в висок, выпрыгивали из окон. «Дом предварительного заключения» – так его называли в шутку. Впрочем, подобные шутки тоже кончались расстрелом.

– Вот почему он такой серый, – говорила Нина.

– Хорошо, что не черный. По слухам, Сталин хотел, чтобы дом был черным. Или красным, как Кремль. Стены собирались отделать гранитом, чтобы было в цвет.

– Ну и как, передумали?

– Якобы не хватило денег. А еще позже его хотели сделать бежевым…

– И опять не хватило денег?

– Так говорят. – Ева Георгиевна улыбнулась. – Впрочем, я не особенно верю… До сих пор ходит столько легенд, что перестаешь слушать. Серый цвет очень идет нашему дому, это цвет конструктивизма.

– Расскажите еще какую-нибудь легенду…

– Легенду? Гм… Ну например, не так давно говорили, что один из подъездов в нашем доме фальшивый.

– Как это – фальшивый?

– У подъезда есть крыльцо, дверь, лестница. А квартиры нет ни одной… Только лестничные проемы и пустые стены без дверей. Говорят, лестница служила для того, чтобы прослушивать квартиры соседних подъездов… По другой легенде, за стенами существуют какие-то потайные пространства. Этот подъезд создали по личному распоряжению Ежова, но никаких документов не сохранилось.

– Ух ты! А вы сами что думаете?

– А что тут думать? Нужно пойти и проверить. Но туда не пускают… Историй полным-полно, я сейчас уже и не припомню… Есть, например, легенда про ребенка, но ее ты, наверное, и сама знаешь.

– Про ребенка? Кажется, я что-то слышала…

– Про ребенка, забытого в кроватке. Ночью репрессировали всю семью – забрали родителей, бабушку и дедушку, знаменитого академика… А в кроватке остался младенец. Хозяева не стали о нем напоминать, надеялись, что он как-нибудь спасется… Ночью, когда их уже увели, соседи услышали плач, вошли в незапертую квартиру и забрали младенца к себе. Что значил подобный поступок, может понять только тот, кто все это пережил… Они спрятали ребенка у себя, отлично зная, что вся обслуга дома – работники НКВД, что за каждым жильцом следят. Даже войти в дом не разрешалось без пропуска, а выходя, гости должны были предъявить разрешение на вынос подарка или книги, которую хозяева им дали почитать. Вот тебе и дом будущего…

Ева Георгиевна глубоко затянулась сигаретой в мундштуке. Тонкая струйка дыма поплыла в открытое окно, за которым бледнели весенние сумерки. На башнях горели звезды, а вода в реке была белой, как молоко, и казалась неподвижной.

– А что потом было с ребенком? – тихо спросила Нина.

– Ребенка спасли. Он немного подрос, и соседи отправили его в Одессу… Не знаю, как дальше сложилась его судьба. Ну а легенды… Видишь ли, весь этот дом – одна сплошная легенда. Вдумайся, самый большой дом в Европе, населенный вечным страхом, где палачи жили бок о бок с жертвами, где вчерашние жертвы превращались в палачей и наоборот. Ты же знаешь, как тогда поступали. Достаточно было одного косого взгляда, случайно брошенного слова – и человека нет… Пожалуйста, передай мне вон ту конфетку – да-да, которая сверху. И сама угощайся…

* * *

Со временем Нина привязалась к Дому на набережной.

Если в квартире, куда тебя приглашают, за окном открывается такой пейзаж – жизнь определенно удалась.

Нина знала, что в доме Евы Георгиевны всего много – и цветов, и лучших конфет, и изысканных сортов чая, который домработница Татьяна заваривала в красивом чайнике, ставила на поднос и торжественно несла в гостиную. Но направляясь к Востоковой, она всегда заранее покупала что-нибудь в подарок – цветы, пирожные или конфеты, это была скромная жертва божеству везения, которое таинственным образом привело ее в этот дом.

Потоптавшись на лестнице и вытряхнув из протекторов длинные грязно-белые полоски снега, Нина позвонила в дверь. Лязгнул замок, открыла сама Востокова.

– Ага, Нина. Приветствую. Проходи… Я одна, все меня покинули.

Нина сняла сапоги и направилась в гостиную. Ева Георгиевна неслышно вошла следом, шелестя домашним одеянием, и Нине показалось, что в комнату впорхнула большая птица, принеся запах простора и облаков, и грациозно уселась напротив.

Ева Георгиевна выглядела утомленной. Впрочем, она всегда такой была: усталый взгляд, тяжелые веки – Ахматова с портрета Модильяни, Серебряковой или Альтмана, или с другого, очень выразительного портрета – в тот вечер Нина никак не могла вспомнить, кто его автор. На этих портретах Анна Андреевна моложе Евы Георгиевны. Сколько лет Ахматовой у Серебряковой? А сколько лет Еве Георгиевне? Этого никто не знал. Она появилась в университете давным-давно, ее супруг, известный дипломат, великодушно позволял ей заниматься лингвистикой и литературой. Несколько лет назад он скончался, и Нина видела про него по телевизору специальную передачу.

– Я как раз собиралась чай пить. Ты очень вовремя пришла.

Ева Георгиевна разливает по чашкам чай, пахнущий чем-то экзотическим.

– Это лотос… Так себе чай, чувствуется эссенция. Но я его люблю, вот и покупаю. Любишь ведь не всегда самое лучшее… Как у тебя дела? – Она усаживается напротив Нины. – Что-то ты пропала совсем.

– Дела хорошо. Все как обычно. Учеников, правда, не осталось.

– Как родители? – заботливо интересуется Ева Георгиевна, внимательно рассматривая Нину.

– Родители нормально… Папа на следующей неделе уезжает в Вену на конгресс. Мама… мама очередную статью сдает. Мечтает получить летом грант.

– Чем она у тебя занимается? Прости, я запамятовала.

– Морскими млекопитающими. Изучает, как на них влияет глобальное потепление, а заодно коллекционирует их голоса.

– Ну и как же влияет потепление?

– Плохо… Вот мама и пытается доказать, как плохо оно влияет. А для этого ей нужно ездить на север. Экспедицию готовят целый год, и каждый раз никто не знает точно, состоится она или нет. Американцы дают специальный грант. Одобрят мамины статьи – грант достанется ей. А не одобрят – кому-то другому.

– Американцы, покровители русской науки. – Ева Георгиевна надкусила крошечное пирожное хэнд-мейд из кондитерской на соседней улице. Еще не так давно Нина могла купить в такой кондитерской разве что французский батон, а сегодня выбрала к чаю самое дорогое. – Что стало бы с нашей наукой, если бы эти сытые чудаки перестали ее спонсировать? Как ты думаешь?

– Не знаю… Наверное, без них наука перестала бы существовать. Или государство в конце концов одумалось бы и как-то помогло.

– Государство не будет помогать. Или, лучше сказать, будет, но не морским млекопитающим. Помогать бескорыстно – роскошь для богатых. А нас интересует только то, что приносит большие деньги, причем немедленно. Такой у нас теперь принцип: деньги прямо сейчас. Менять мир к лучшему, помогая тюленям, – это утопия, а запускать утопические проекты никто не станет. Только если помощь обещает хорошую прибыль… Так что без американских чудаков твоим млекопитающим не выжить. Во всяком случае, на русском севере.

– Но, может, бескорыстная помощь – дело будущего? – спросила Нина. – В один прекрасный день люди поймут, что гармония в мире невозможна, если на севере гибнут тюлени. Каждый год исчезает несколько видов животных, горят леса… Что рядом с нами несчастные брошенные дети, – неожиданно добавляет она, пристально рассматривая чаинку у себя в чашке.

– Брошенные дети, – эхом отзывается Востокова. – Вот значит как.

Она помешала ложечкой остывающий чай.

– Скажи-ка, Нина: у тебя что-то случилось? – Ева Георгиевна помолчала, потом не спеша встала, подошла к окну и замерла, любуясь панорамой, к которой, казалось бы, давно должна была привыкнуть. – Представь себе, – заговорила она, – жить в центре, я имею в виду в самом центре мегаполиса, не такое уж большое удовольствие. Повсюду шум, суета, огни рекламы. Чуть стемнеет – изволь опускать жалюзи, не то прямо в глаза светит. А здесь – другое дело. Простор, Москва-река. Кремль… Сколько лет смотрю – и не могу налюбоваться. Никакой дачи не надо, никаких путешествий…

Нина едва слышала ее хрипловатый низкий голос. Потом ей показалось, что Ева Георгиевна вздохнула.

– А теперь давай рассказывай, что стряслось. Меня не обманешь. Я же вижу – что-то с тобой происходит, – добавила та. Голос звучал мягко и немного устало.

И тогда Нина заговорила.

До сих пор никому, даже Максу не рассказывала она так подробно о своем новом занятии. С самого начала, день за днем поведала она в тот вечер Востоковой про первую поездку, когда джип летел по обледенелой дороге и вьюга раскрывалась навстречу, как белая хризантема. Про рестораны, где она теперь могла заказать себе любую медузу с огурцом. Про мудрую, выносливую, предприимчивую Ксению, настоящую современную женщину. И исподволь, с тайной гордостью – про себя, тоже настоящую современную женщину, в которой неожиданно проснулись деловые качества. Эти качества позволят ей преодолеть даже самые прочные мембраны и самоутвердиться в новой плотной непрозрачной реальности, которую в отличие от диссертации можно ощупать руками. Неожиданно захотелось рассказать про банку черной икры, которую они с Ксенией съели в один присест, закусывая чипсами…

Всего час назад, стоя на лестничной площадке под дверью Евы Георгиевны, Нина в мыслях не имела рассказывать про себя так много и так подробно. Она шла совсем за другим – за советом, за помощью в своих кафедральных делах. Она давно усвоила, что не стоит слишком навязчиво занимать чужое внимание собственной персоной и никому, кроме тебя самой, не интересными мелочами. Но магия этого дома, мягкие, почти незаметные софиты на потолке, вкрадчивая тишина, сияющие в темном окне кремлевские звезды и, главное, харизма его хозяйки с первых же робких слов помогли Нине увлечься и пристально вглядеться в мутную воду, куда сама она столько месяцев не решалась заглядывать, как в зацветший аквариум, где плавают неведомые рыбы.

Она говорила и говорила без умолку – про детские личики, смотревшие на нее сквозь прутья кроваток, про разбитые дороги Рогожинской области, про умирающие деревни… Только про Кирилла не захотелось ей рассказывать Еве Георгиевне. Про их с Ксенией план. Про двуличие, которое стало краеугольным камнем всей ее нынешней жизни…

Ей пришло в голову, что она, пожалуй, засиделась у Евы Георгиевны, среди антиквариата и бесшумных ковров. Что бессовестно занимает ее драгоценное время.

Но, как ни странно, Востокова слушала Нину с живейшим интересом. Сначала она стояла античной статуей у окна, на фоне кремлевских звезд, затем неслышно вернулась к столу и молча села, положив подбородок на ладони и внезапно сделавшись похожей на Нинину мать. Потом принялась расспрашивать Нину сама, вопрос за вопросом. Постепенно Нине стало казаться, что Еве Георгиевне до крайности любопытен этот сбивчивый торопливый рассказ.

– Так вот в чем дело, – проговорила она, когда Нина наконец смолкла. Она достала сигарету, сунула ее в мундштук и закурила. – Вот тебе и брошенные дети, которым помогает наша образованная интеллигенция. Наша Нина Корецкая, преподаватель кафедры романо-германской филологии. – Востокова затянулась сигаретой и глубоко задумалась. Мгновение сидела неподвижно, затем посмотрела на Нину и улыбнулась. – Небескорыстно, но помогает.

– А можно я тоже возьму? – спросила Нина и потянулась к пачке.

– Бери. Вот уж не думала, что ты куришь.

Разговор казался Нине таким необычным, что она забыла о своем желании поскорее завершить его, извиниться и уйти.

– Значит, отныне ты помогаешь брошенным детям и получаешь за это деньги, – усмехнулась Ева Георгиевна. – Очень неплохие деньги, правда?

– Правда, – доверчиво согласилась Нина.

– Деньги, которые не облагаются налогами. О которых ты никому не обязана сообщать. О которых ты никогда не мечтала. Такие деньги невозможно заработать, их просто получают. Большие деньги – это судьба, и в твоих иностранных усыновлениях это особенно заметно. Ты берешь деньги, но без тебя родители никогда не разыскали бы в России своих детей.

Все это было чистой правдой. Нина кивнула, рассматривая мерцающую полоску на тлеющей сигарете.

– Тогда что же тебя смущает?

– Не знаю… Я запуталась… Я что-то еще собиралась сказать, а теперь не могу вспомнить что, – призналась Нина, заталкивая сигарету в пепельницу.

– Я сама тебе подскажу, о чем ты хотела со мной поговорить.

Теперь она сидела неподвижно и смотрела Нине прямо в глаза.

– Дело все в том, что твоя новая деятельность… Не хочется называть ее работой, потому что это не совсем работа, это нечто иное. Так вот, твоя новая деятельность противоречит тому, чего ты для себя желала. И все твои планы, все честолюбивые мечты разом померкли перед перспективой реальных больших денег.

Нина опустила глаза. Даже наедине с собой она боялась формулировать свои переживания так коротко и ясно.

– Да, это так. И я не знаю, что мне делать дальше.

– Не знаешь, что делать дальше… Но может ли кто-нибудь знать это вместо тебя? Ты ищешь чужого решения. Тебе угодно, чтобы я благословила тебя уволиться с кафедры и спокойно заняться этим хлопотливым и непростым во всех отношениях бизнесом.

Нина молчала, ей было неловко. Еву Георгиевну, прекрасную, несравненную Еву Георгиевну Востокову разочаровала и обидела ее верная аспирантка Нина, которая вот так запросто готова с ней расстаться.

– Нет, – возразила она через силу. – Нет-нет, все совсем не так.

– Все так, Нина. Все именно так. Однажды приходит день, когда нам необходимо сделать выбор. Ты должна сама решить, как жить дальше: заниматься тем, что считаешь своим призванием, или уйти.

– Ну я, конечно, кафедру выбираю, – запальчиво произносит Нина. – Я…

– Ты уже сделала выбор, Ниночка. Не обманывай себя. Потому ты и пришла ко мне. Ты выбрала сирот. Точнее, деньги.

Нина вот-вот заплачет упрямыми злыми слезами, царапающими горло и не приносящими утешения. Нине сейчас станет нечем дышать. Она не готова к такому напряженному разговору.

«Нет, нет, что вы, – хочет крикнуть она. – Вы ошибаетесь, вы меня неправильно поняли. Я хочу остаться с вами. Я не желаю, чтобы деньги расстраивали мои планы. Они могут все разрушить».

Вот что хотела крикнуть Нина. Но она ничего не крикнула и даже ничего не сказала. Слова застряли в горле вместе с мелкими виноватыми слезами.

– Да, Нина. Ты свой выбор сделала. – Ева Георгиевна снова закурила. Казалось, разговор в самом деле не на шутку ее взволновал – она была собрана и совершенно серьезна. – И ты сделала правильный выбор, – добавила она, выпуская облако дыма.

В гостиной становится тихо. Это какая-то особенная тишина, редкая в обычной жизни. Трудно поверить, что чудесная комната где-то кончается и за ее пределами мечется холодный воздух, сырые деревья машут черными ветками, машины ревущей рекой заползают на мост.

– Это выбор разумного человека, а не мечтателя и идеалиста. И я его полностью одобряю.

Нина не верит своим ушам. Уж не снится ли ей этот разговор? Еще мгновение – и все спутается, комната съежится или, наоборот, увеличится и обрастет неожиданными подробностями, Нина проснется в своей кровати, и окажется, что уже раннее утро нового дня. Но ничего не менялось, вокруг по-прежнему стояла ватная тишина, и перед глазами неслышно качались подвески хрустальной люстры. Отчего качаются подвески? От неощутимого сквозняка, от Нининого дыхания? А может, от напряжения Нининых нервов?

– Подумай сама. На новой работе ты будешь иметь большие деньги, хорошую языковую практику и, главное, бесценный жизненный опыт, – произнесла наконец Ева Георгиевна. – А кафедра – это так, щекотание нервов. В нынешние времена ты не сможешь там получить ничего похожего. Не удовлетворишь даже свои амбиции – а ведь именно они держат у нас большинство сотрудников. Подумать только – преподаватель московского университета! Разве можно с ним сравнить скромного переводчика или какого-нибудь ущербного менеджера? А вся так называемая научная деятельность, которой мы занимаемся, и вовсе полнейшая чушь. Просто у людей не хватает душевных сил честно в этом себе признаться… Каждый хочет ощущать себя не молекулой, а участником важного процесса. Преподавателем в университете, ученым. Но времена, когда такая деятельность имела смысл, давно миновали. К сожалению, сейчас заполнить ею жизнь невозможно, она превратилась в хобби. А наша кафедра – дом престарелых, и больше ничего.

– Почему дом престарелых? – удивилась Нина. – У нас много молодых преподавателей…

– Это неважно, – перебила Востокова. – Дом престарелых. Ее век истекает, хотя сотрудники об этом не смеют сказать прямо. В наше время филология – это лишь составляющая учебного процесса. Она нужна только студентам. Ты готова посвятить свою жизнь студентам?

Нина молчала.

– Правильно, не готова, – продолжала Ева Георгиевна. – Зато ты готова заниматься чем-то своим. Проблема в другом, – медленно сказала она, чтобы Нина осознала важность этих слов и как следует все запомнила. – Она не имеет отношения к тому, о чем мы с тобой до сих пор говорили.

– А к чему имеет? – растерялась Нина. – Что это за проблема?

– Их две. Во-первых, судя по твоим рассказам, этот бизнес очень не прост. Он приносит колоссальную прибыль, но учти: подобного рода деятельность амбивалентна.

– То есть у нее второе дно? Это как понять?

– Ее второе дно – это ее негативная сторона. Она присутствует в этой работе, как в любом явлении. И чем существеннее явление, тем более выражена его негативная сторона. В данном случае она заключается в том, что твой Рогожин тебя съест.

– Съест?!

– Съест. Быстро и незаметно, ты и глазом не успеешь моргнуть, как окажешься в чужом желудке. Как у пауков: вместе со слюной они впрыскивают в кровь жертвы парализующий яд. Кто знает, может быть, муха в лапах паука испытывает не боль, а эйфорию.

– Что вы имеете в виду? У меня будет мало личного времени? Я не допишу диссертацию?

В этот миг Нине показалось, что разговор в самом деле начал утомлять Еву Георгиевну: та украдкой взглянула на часы.

– Я пойду потихоньку, – предлагает Нина.

– Да-да, тебе, наверное, уже пора. Новая жизнь требует новых действий.

– Просто вас не хочется задерживать.

– Ты меня не задержала. Наоборот, развлекла. Но позволь мне закончить мою мысль. Это последнее, что я тебе скажу.

Нина уже вышла в прихожую. От ее сапог на темный дубовый паркет натекла лужа, в которой отражаются мерцающие под потолком софиты.

– Я говорила, что тебя могут съесть. Ты уже повязана накрепко – с Ксенией, с рогожинскими чиновниками. А может, замешаны какие-то другие, незнакомые тебе люди. Или кто-то, о ком ты не успела мне рассказать.

– Может, – неопределенно кивнула Нина.

– Тебе неизвестно, насколько чисто все эти люди работают. Насколько опрятна твоя Ксения. Кстати, это вторая проблема. Я же говорю, их две.

– Что значит – опрятна?

– В таких делах, насколько я себе представляю, важно не наследить. Если кто-то наследит – пойдут по цепочке и дойдут до тебя.

– А я-то тут при чем? – удивилась Нина. – Я человек маленький. Кому я могу быть интересна? Кто станет мной заниматься?

Ева Георгиевна недобро усмехнулась.

– Ты в самом деле никому не интересна, но времена меняются, и однажды тобой могут заинтересоваться. И тогда, как ты выражаешься, займутся.

– Но кто, с какой целью?

– Найдется кто-нибудь. Видишь ли, во всем этом бизнесе формально участвует только одно действующее лицо: ты сама.

– А Ксения?

– О Ксении знают все, каждый прекрасно понимает, как она ведет свои дела. Даже сумма примерно известна. Но формально ее не существует, и при необходимости о ней можно забыть. В крайнем случае Ксения поможет. Занесет кому надо конверт, и ее оставят в покое… И тогда все стрелки укажут на тебя, моя дорогая.

– Ну, это вряд ли…

– Я очень надеюсь, что вряд ли… Но все равно предупреждаю: будь осторожна. И главное – будь опрятна, умоляю.

В прихожую вышла домработница Татьяна. Пока они разговаривали в гостиной, Татьяна вернулась с покупками и все это время хлопотала на кухне, а Нина даже не слышала, как щелкнул замок, – так была увлечена разговором.

– До свидания, Ева Георгиевна. – Нинин голос дрогнул.

Она спустилась на первый этаж, открыла дверь и вышла на улицу, где на нее со всех сторон нахлынули звуки, запахи, зябкая, пахнущая бензином сырость. Где-то в черных ветвях каркали вороны. Нина остановилась возле подъезда, запрокинула голову: вон окошко Евы Георгиевны, светится на седьмом этаже.

«Дом будущего, – подумала Нина. – Архитектор был прав. Вот оно – будущее: в Москве полно таких домов. Инфраструктурой теперь не удивишь, а квартиру в Доме на набережной запросто может приобрести какая-нибудь Ксения».

Интересно, размышляла Нина, много ли жильцов осталось здесь с прежних времен? Надо будет расспросить Еву Георгиевну… И еще: кем были ее собственные родители, как они попали в этот дом? Почему-то Востокова никогда о них не рассказывала, уходила от прямых ответов – Нина только сейчас сообразила.

И она поспешно зашагала к метро, на ходу додумывая предыдущую мысль и тут же принимаясь за следующую – про Ксению, документы, испанцев и Рогожин.

* * *

Двенадцать детей из Нининого блокнота разошлись за четыре месяца: каждую неделю в Москву приезжала одна испанская семья, а то и две. После знакомства Нина готовила документы, а через некоторое время назначали суды.

«Хорошо Юльке, – размышляла Нина на бегу: с утра ей надо было попасть в университет, потом к нотариусу, потом домой за компьютер, а наутро они с Ксенией ехали в Рогожин. – Сидит себе при документах. Перевела, заверила, отдала, а потом забыла про все – и к своим студентам. А я? Даже на унитазе сижу с мобильником! На ночь телефон не выключаю… А когда я в последний раз провела час-другой без интернета? И ведь не Живой Журнал пишу, не в “Скайпе” сижу»…

Каждая проблема из тех, что с некоторых пор заполнили Нинину жизнь, сама по себе была безобидной, и Нина отлично бы с нею справилась. Каждая была как комариный укус: почесал, чем-нибудь помазал и забыл. Но вместе они преследовали Нину, как целый рой лесных комаров.

Однако самым невыносимым был все же университет.

Нине казалось, что если бы не ранние подъемы, не скучные занятия, когда она то и дело смотрит на часы, не проверка письменных заданий и не подготовка к контрольным, жилось бы ей легче.

Окончательное решение как будто пришло само. Нина больше не терзалась сомнениями и не шла ни к кому за советом. Однажды утром она встала с постели опустошенная и разбитая: как будто и не спала. Нина понимала, что дальше продолжать не сможет – у нее на такую жизнь попросту не хватит сил. И что в университете ее ждет одно-единственное дело, ради которого она способна выйти из дома, сесть в метро и пересечь Москву: листок с заявлением об уходе, который она положит на стол заведующей кафедрой. Не оставалось сил даже на четыре академических часа, которые ожидали ее в то утро.

Текст на листке был краток. Он состоял всего из нескольких строк – Нина все подготовила, чтобы не тратить впустую время. К счастью, на кафедре никого не оказалось – началась первая пара, и преподаватели разошлись по аудиториям. Нинино заявление почти не удивило секретаршу, которая давно обратила внимание, что с ней творится неладное.

– Не могу больше, – призналась Нина.

– Личная жизнь? – участливо поинтересовалась секретарша.

– Да. – Нина опустила глаза.

– Понимаю, Ниночка. Давно заметила, что выглядите вы неважно. Вы, наверное, ждете ребенка. Только лучше бы вам немного потерпеть и уйти в декрет…

– Не могу терпеть, – воскликнула Нина. – Понимаете, просто не могу. Нет сил.

– Но вы получите академический отпуск. А потом сможете вернуться.

– Знаю. И все равно – не могу… Простите.

После обеда заявление подписали.

Нина спустилась в холл, накинула плащ, вышла на улицу.

Была весна – настоящая, единственная, без слякоти и холодов, с цветущими вишнями и одуванчиками, с синевой неба и свежей травой, пробившейся сквозь трещины в асфальте. Теплый ветерок налетел на Нину, распахнул плащ, взъерошил волосы. Нина шла к метро и улыбалась, и ей казалось, что она чувствует на губах вкус ветра, а может, в университетском парке жгли прошлогодние листья.

Беременеть у Нины времени не было. Зато в тот день прямо на крыльце гуманитарного корпуса ее осенила гениальная идея. Макс то и дело ездит в разные места делать свои фоторепортажи. Мексика, Таиланд, Сингапур… А что если путешествовать вместе? Как она раньше не додумалась? Но становиться обузой она не собирается. Все будет по-другому: она накопит денег и отправится путешествовать с Максом за свой счет. Только нужно запастись терпением и немного подождать. Год, другой – и адиос, прежняя жизнь!

На следующий день Нина со спокойной душой отправилась в Рогожин на два дня – в новом белом плаще, в новых джинсах и с красивой кожаной сумкой вместо опостылевшего зимнего рюкзака. Счастливая и свободная, как сама весна.

* * *

На дворе стоит май, ясный, погожий. Солнце путается в ветвях.

Испанцы выглядывают из окошек микроавтобуса, с любопытством рассматривают старые дома, толпу пешеходов на светофоре. Эти белые стволы у деревьев – для красоты? Нет, это известка от вредителей. А что означает слово «peсtopan»? Что за «peсtopan»? Где вы его встречали? Такого в русском языке нет. Да вон, внизу на доме, видишь – написано. Так это не «peсtopan», а ресторан: у нас кириллица, а вы читаете как латиницу.

Рассматривают машины, считают шестисотые «мерседесы». В Испании такие встречаются не часто, а у нас – пять, семь или больше при выезде из Москвы на Рогожинское шоссе. Подумаешь, «мерседес». Нина слышала, что в Москве очередь за «бентли». «Бентли» просто так не купить: которые были, расхватали, привозят новую партию, и не хватает на всех желающих. Ксения недоумевает, зачем «Бентли» – нежная, капризная машина, не предназначенная для наших дорог? У Ксении «Тойота», совсем другое дело. Дешево и сердито. «Ничего себе дешево, – думает Нина. – Новая – сорок тысяч». Ей очень хочется такую машину. Ксенину «Тойоту», а вовсе не «Бентли».

Уже перед самым Рогожином встречают монаха. Черный силуэт на зелено-голубом фоне весеннего пригорода. Палка-посох, за спиной рюкзак. Облака отражаются в лужах, как бумажные кораблики, домик с резными наличниками, за ним другой – нежилой, заколочены окна. Черный силуэт – не видно издалека, приближается он или уходит. Какой сейчас век, угадай? Правильно, девятнадцатый.

В другой раз священник с большим крестом на груди голосует на обочине. Сколько ему лет, как думает Нина? С бородой не поймешь – двадцать или сорок. Виктор досадливо морщится: подвез бы батюшку, кабы не пассажиры. Католики, кто их поймет… Крестятся в обратную сторону.

В Чистый четверг из церкви вытекает очередь. Изгибается, вьет петли, напоминающие знак бесконечности: женщины в платках, бородатые мужчины. Зачем стоят? Ну как же, куличи святить. Нина рассказывает все, что ей известно про Чистый четверг, про куличи, про крашеные яйца. Есть еще святая вода, ею лечат. Помогает? Вера, медсестра из дома ребенка, рассказывает, что очень помогает. А одна нянечка даже клизмы со святой водой себе ставила.

Рогожин – это не Москва. Здесь все иначе.

Женщина в платке останавливается посреди улицы, складывает пальцы щепотью и размашисто крестится на купола храма. Глядя на нее, поспешно крестится другая, со стразами на блузке, на высоких острых каблуках. В воздухе плывет колокольный звон, и кажется, что это он пахнет медом и ранним летом, а вовсе не бесстыжий ветерок, который задирает подол длинной юбки.

Рогожин – город набожный. Юбка в пол, белый платочек…

В монастыре живет старец, отчитывает бесноватых. К нему очередь, как за «бентли», записываются за несколько месяцев вперед. Бесноватых привозят со всей России. Вера-медсестра рассказывала, как одна женщина на весь храм каркала вороной, потому что ее в родном городе сглазили. Начинаешь с ней разговаривать – нормально вроде бы говорит, а потом раз, перекривится вся – и кар, кар. Отстояла очередь к старцу, ждала почти месяц, одна верующая поселила ее у себя во славу божию. Принял старец, отчитал, беса прогнал, и она исцелилась. Домой поехала.

В конце зимы мироточила икона – про это тоже Вера рассказывала. Приезжали из дальних областей, из самой Москвы приезжали. Прикладывались, зажигали свечки, служили молебен. А все потому, что прихожане в храме жизнь вели строгую, некоторые уходили на послушание, а иные в монахи.

Иконы, свечи, молитвы. Народные чудеса.

Воспитательница из Конькова:

– Здесь у нас великий старец погребен. Мы часто бываем у него на могилке, берем землицу. Вы и себе возьмите. Эту землицу разводите в стакане с водой. А можете и в чай добавлять. Только при этом молитву читайте и что надо вам, у старца нашего просите. Все получите. Мы так всегда делаем и другим советуем.

Батюшка для прихожан царь и отец. Его слушаются. Вера-медсестра берет благословение на всякое дело – зуб удалить, сапоги купить, в отпуск съездить. А одну женщину батюшка-монах благословил с мужем не спать. К чему лишний грех, когда и так дети есть? Трудно воле батюшкиной подчиниться, да что делать… Но слухи ходят, что есть батюшки «ненастоящие». Вычислить их несложно, надо только смотреть, кладет ли батюшка во время исповеди руку поверх епитрахили или не кладет. Если не кладет – грехи не прощены, а священник «ненастоящий».

Незнакомых священников, храмов чужих набожные рогожинцы боятся.

А нянечка одна в Адином доме ребенка жалуется, что боится людей. Если причастится, то кто-нибудь может подойти сзади и коснуться спины. Она тогда прямо чувствует, как благодать уходит. А еще говорит, что кошки оттягивают благодать.

В газете писали о чудотворной иконе. В одной деревне в местном храме по большим праздникам священник выносит к верующим чудотворную икону. Если до образа дотронется праведник, ничего не случится. А если грешник – икона начинает подпрыгивать и дубасить грешника по голове. Икона, говорят, грешников сама вычисляет. А другие говорят, что в икону вселился бес. Есть, оказывается, такие иконы, в которые бес вселяется. Бесы знают все, что творится между людьми, и кто как грешит. На самом-то деле икона не для того предназначена, чтобы ею бить грешников: она для того, чтобы перед нею молились. Устроить из иконы посмешище могут только бесы. И гоняться за такими чудесами нельзя.

Людмила Дмитриевна из департамента с кем-то по телефону: «Чтобы крестить ребенка, покупают крестик. Если под крестом лежит череп, то ребенок всю жизнь будет страдать. А если черепа нет – счастливым будет. А батюшки знают об этом, но ничего нам не говорят. Специально. Потому что нельзя, чтобы все были счастливые».

Ада Митрофановна как-то призналась, что в молодости одна женщина ей позавидовала и мужа у нее увела – приворожила. Муж от Ады ушел, оставил одну с ребенком. Но Ада в церковь тогда начала ходить, свечки за него ставила во здравие. День ходит, другой. Долго ходила, ее знакомая одна научила. И что же вы думаете, помогло: муж от той другой тоже ушел, не захотел с ней жить. К Аде, правда, так и не вернулся, но ей тогда уж не больно надо было.

Обращаются и к колдунам. Колдуны гадают, исцеляют, наводят порчу. Но человек от этого может сойти с ума – это если тот, на кого навели порчу, тоже что-нибудь сделает и порчу отведет. Тогда порче деваться некуда и она возвращается к тому, кто ее навел.

Афанасий – потомственный деревенский колдун, живет под Рогожином. Говорят, его дед был таким сильным колдуном, что у него росли рога. Многие к Афанасию ездят, в очередь записываются.

Есть целители православные. Лечат не таблетками, не наговорами, а молитвами. Знаменитая рогожинская баба Нюра, она же Анна – спасительница, целительница. Лечит от пьянства через веру. Принимает, говорят, не всех. Если кто вовремя не исповедовался, не причастился – не примет. На рекламе в местной газетенке баба Нюра всегда с иконой Божией Матери и с распятием в руках.

Девчонки-медсестры из дома ребенка ездят куда-то далеко, гадают. Вера, старшая сестра, знает про это. Подслушивает их разговоры, а потом Аде пересказывает. А они тогда хитрят, договариваются потихоньку и едут на автобусе вдвоем, втроем. Гадалка берет немного, но живет в деревне глухой за сто километров. Поодиночке ездить к ней боятся.

Вечером в номере включают телевизор. По местному каналу хор бабушек в народных сарафанах поет колыбельную из тех, что в Рогожинской губернии пели в старину:

Седни Ванюшка помрет, Завтра похороны, Будем Ваню хоронить. В большой колокол звонить. Бай да бай, Поскорее помирай! Помри скорее! Буде хоронить веселее, На погост повезут, Вечну память пропоют, К сырой земле предадут. Мы поплачем, повоем Да в могилу зароем.

– Почему в могилу? Это что за колыбельная? – Испанцы потрясены. – В Европе такого не поют.

– У нас сейчас тоже не поют, – объясняет Нина. – Старинная колыбельная, из прошлого. Такие специально раньше сочиняли, чтобы нечистую силу обмануть, отвести беду. Мол, все самое плохое уже случилось, все вышло словами, да еще перечислено так подробно. И беда от спящего ребенка отступала. Это как заговор, только наоборот.

* * *

Нине нравилось жить – это правда.

Но ей нравилось жить не в том смысле, как это понимают многие. Она всегда была пассивным участником жизни: любила, но почти не вмешивалась. Книги, фильмы и сны занимали ее больше реальных действий. Они позволяли проживать несколько жизней одновременно, а действия поглощали целиком, отнимая волю. Ее интересовало то, чего не было, нет и не будет, а остальное как бы не касалось.

Паузы между событиями казались ей увлекательнее самих событий, предвкушение – богаче обладания.

Зато все, кого она знала – мать, Ксения, Макс, Юля – жили по-настоящему. Они не сомневались в реальности жизни и существовали с ней в полнейшем согласии. Они окружили Нину большой дружной семьей, которая всегда с радостью ее принимала и даже не догадывалась, что она видит реальность иначе.

И только один человек кроме Нины оставался в стороне: этим человеком была Ева Георгиевна…

Но теперь все было по-другому. Впервые в жизни Нина входила во вкус и обладания, и действия.

Это было непривычно, пугало новизной. В Нине смешивались любопытство и тревога. Поток жизни становился слишком сильным, да что там, он просто сбивал с ног!

Что-то поднималось со дна памяти, что-то похожее уже случалось.

Она всегда боялась заиграться. Потому что однажды действительно заигралась.

Был июнь, сумерки, двор… Дети гуляли весь день, и с ними весь день гуляла Нина, и день летел незаметно – радостный и звонкий, светлый и бесконечный, как лето. Но день улетел, опустился вечер и в сумерках дети разошлись по домам – за ними выходили на крыльцо, им кричали из форточек. А за Ниной не вышли, и никто ее не позвал – мать была в экспедиции, а отец просто про нее забыл. И она так и играла до самой темноты во дворе в зарослях ясеня, в которых дети за день построили целый игрушечный замок. И когда она наконец выглянула из своего замка, уже стемнело. Во дворе было пусто, и только тени от листьев и летучих мышей пробегали по сухому асфальту под фонарем.

Нина была одна-одинешенька среди узорных теней. И она испугалась. Все родное ушло куда-то, а вокруг была одна только первозданная природа, дикая и полная видений. Это длилось несколько секунд, потом она опомнилась, схватила кукольную посуду и понеслась к дому. Но она все запомнила.

Вот и теперь – она заигралась. Жизнь дала трещину, и в эту трещину вливалось что-то незнакомое… Но происходящее так захватывало Нину, что ее не пугали ни видения, ни темнота, не странные силуэты, которые притаились за темными деревьями и кустами.

– Ты слишком много думаешь, – сказал как-то раз Макс. – И слишком много молчишь.

– Что? – переспросила Нина. – Ой, прости, пожалуйста. На самом деле я внимательно тебя слушаю.

– Правда? – удивился Макс. – А выглядишь при этом так, словно ты где-то очень далеко. Словно ты и не приходила ко мне, осталась дома. Почему?

Они помолчали, и, не дожидаясь ответа, он продолжал что-то ей рассказывать.

Нина сидела напротив и слушала. Но думала ли она о том, что он ей говорит, прислушивалась ли к словам? Нет. Она думала о своем, а его слова и ее ответы были фоном.

В тот день ей впервые показалось, что она засиделась у него в гостях. Что пропустила момент, когда нужно уйти, и чувствовала себя от этого неловко. Раньше такого не было. Она лежала на диване и листала журнал «B&W», который Максу присылали из Америки. Она очень любила этот журнал, но сейчас машинально перелистывала страницу за страницей, пробегая глазами фотографии.

А Максу тем временем звонили какие-то люди, он их называл по именам, и это были незнакомые имена, Нина никогда раньше их не слышала. Он смеялся над чьими-то шутками, перебирал подробности, известные только двоим – самому Максу и его собеседнику.

Она пыталась понять, что ее беспокоит. Какая-то неуловимая фальшь, легкое искривление пространства. И вдруг поняла: запах. Запах нового одеколона, которым надушился Макс. Она видела флакон на полочке в ванной, еще совсем недавно его там не было. Макс вообще не пользовался одеколоном. Никогда. И этот новый запах не шел к его привычному облику, теплым волосам, детским губам. Запах был резкий, чужой, и он появился не случайно – сегодня Нина уловила в Максе что-то новое.

Она затосковала.

В тот день она отправилась к нему сразу после Рогожина.

Эту встречу они назначали и откладывали дважды. И такое уже бывало раньше. Что-то не срабатывало. Что-то вышло из строя, разладилось и теперь барахлило. Даже виделся Макс как-то смутно, словно его самого и всю его жизнь отделяла от Нины легкая дымка – прозрачный шелк или марля. Откуда он взялся, этот рыбий пузырь, спрашивала она себя, и почему я так плохо вижу сквозь его мутные стенки?

И этот запах…

Неясная тревога томила ее все последние дни… Дни? А может, недели? Нина сама не понимала, когда это началось.

– Знаешь, – сказала она, когда Макс наконец закончил свои телефонные разговоры и они перебрались на кухню. Нине нравилось смотреть в окно его кухни на гаснущее небо, на вздрагивающие вершины кленов. – Мне иногда кажется, что у меня недоразвиты чувства…

– Как это? – не понял Макс.

– Я живу как бы наполовину. Со мною что-то происходит – а меня это не касается. Люди сменяют друг друга, одни появляются, другие исчезают, а я смотрю на все так, словно тени пробегают по стене.

– Гм… У тебя это давно? Или только последнее время? – спросил Макс.

В его голосе внезапно послышалась усталость, и она подумала, что, вероятно, зря завела с ним этот разговор.

– Нет, – ответила она. – Так было. Я всегда жила в какой-то нереальной реальности. В детстве сны путала с явью. Но теперь я еще отчетливее это понимаю. Вокруг появляется все больше и больше людей, время ускорилось, я совершаю все больше действий, а мне это не свойственно. Это не мое. Люди стремятся куда-то, заняты какими-то делами, страдают, радуются. А я смотрю на них и словно вижу сон.

– Странно. Но разве тебя не увлекает твоя работа? – искренне удивился Макс. – Мне казалось, тебя затянуло.

– В том-то и дело. Увлекает, да. Конечно, увлекает. Но разве можно сравнить меня с другими? С Ксенией, например.

– А что Ксения?

– Изменилась, злая стала. Деньги копит: прикупила участок земли под Москвой, собирается строить коттедж. Чертежи заказала… Вообрази: у нее в коттедже будет четыре этажа! Восемь ванных комнат. Восемь! В каждой спальне по ванной. Сауна с бассейном. Просто в голове не укладывается! И это та самая Ксения – здравомыслящая, неприхотливая. Ведь что она говорила еще совсем недавно? Что ей замечательно живется в однокомнатной квартирке. Что она привычную жизнь ни на что не променяет! И говорила все это абсолютно искренне, от чистого сердца… И вдруг – другой человек…

– Что-то многовато ванных комнат… Прямо не верится. Но Ксению твою можно понять. Все зависит от толщины пирога. Раньше ей таких пирогов никто не предлагал, а тут – пожалуйста. Но скажи, почему ты сама эту работу не бросишь, если тебя не привлекают пироги? Если все это не затягивает тебя по-настоящему, почему не уйдешь?

– Бросить? Я не могу ничего бросать. И даже не собираюсь. Если честно, сперва я придумала оправдание: может, когда-нибудь отправлюсь с тобой путешествовать, понадобятся деньги. Прости, я тебе ничего не говорила… А на самом деле это не так. Точное, не совсем так. Просто все это пока еще со мной происходит, понимаешь? Случается. Набирает обороты и не думает кончаться. Я не могу выйти из игры сама по себе, это как поезд – на ходу не выскочишь. Меня должно что-то вытолкнуть, что-то должно произойти. Я чувствую, что главное еще не случилось. Оно впереди.

Макс смотрел на нее очень внимательно.

– По-моему, у тебя проблемы не с чувствами, а с волей. У тебя нет воли. Даже не пойму: как это? Ведь ты взрослая женщина. Умная, прекрасно образованная. Почему ты такая аморфная?

– Аморфная, – повторила Нина, слегка растягивая слово. Несколько секунд она размышляла, стараясь правильно понять его значение. – Пожалуй, дело не в этом. Просто каждую встречу, каждое событие я воспринимаю не само по себе, а… Как бы это получше выразиться… как дорожный указатель.

– И куда же ведет твоя дорога?

– Вот это я и пытаюсь выяснить. И это и есть самое интересное!

– Все-таки ты очень странная, – сказал Макс, почесав подбородок.

* * *

Нина испанцев не помнила. Помнила только детей.

Особенно она запомнила девочку Тишу. Возможно, так случилось потому, что это был редкий случай, когда Нине удалось подружиться с испанцами. Дружба не угасла, когда конверт с авансом перекочевал в Ксенину папку и даже когда была выплачена вся сумма целиком, оформлены последние документы и получен заграничный паспорт на имя Кристины Олье Пуйч с черно-белой, тревожно-выразительной фотографией. Другая фотография Тиши, большая и цветная, стояла у Нины на письменном столе: высокая строгая девочка совершенно каталонского вида в очках и балетной юбочке – Тишу водили в танцевальную студию.

Тиша прожила в детском доме почти целый год, но так и не научилась играть с детьми. Не умела и не любила, потому что когда-то была единственным ребенком на всю полумертвую деревню и играть было не с кем. Стоило немалых трудов втянуть ее в игру, Тиша покорно выполняла все, что от нее требовали, но как только воспитатель отходил, игра прекращалась. Зато в дальнем углу площадки у нее была волшебная полянка, где она знала каждую травинку, каждую шишку, каждую трещину в коре. Снимала со ствола пахучую сосновую смолу, скатывала из нее шарики и сосала, как конфеты. Аккуратно втыкала в древесную плоть упругие хвоинки, как будто по стволу к вершине поднимались длинноногие человечки. Зимой ела снег и с наслаждением глотала чистую воду, пахнущую лесом.

Невролог из районной больницы сказал, что у Тиши скорее всего аутизм. Ставить окончательный диагноз не спешили, но на всякий случай к зиме собирались перевести ее в коррекционный интернат.

Тишин мир сжался до размеров полянки после того, как умерла тетя Настя, мамина родная сестра.

Тетя Настя была старше Тишиной матери и внешне скорее напоминала бабушку, чем тетку. Большая, грузная, с жидкими седыми волосами и желтоватой нездоровой кожей, она страдала одышкой и несколько раз лежала в больнице с сердцем. Младшую сестру, Тишину мать, тетя Настя считала никудышной бабой. Тиша еще в раннем детстве узнала, что мама у нее пьяница и что от ее пьянства умер несколько лет назад Тишин старший брат Ванечка. В доме матери всегда околачивался какой-нибудь дядя: сперва у них жил положительный дядя Слава, который относился к Тише хорошо, был мирным и незлым, но пил горькую. Дядю Славу сменил дядя Миша, потом снова появился дядя Слава, на этот раз другой, а тот, первый, которого Тиша звала папой, умер, выпив с похмелья тормозную жидкость.

У тети Насти был дом и небольшое хозяйство: куры, корова и собака Белка. Корову звали Маняня, она была норовистая и кроме тети Насти никого не подпускала, а собаку Белку тетя Настя любила едва ли не больше, чем Тишу. Вопреки деревенским обычаям Белка круглый год околачивалась в доме, ела со стола и даже спала в постели под одеялом вместе с хозяйкой.

Куры были самые обычные, одинаковые, как желуди, и имен не имели.

Весной Тиша помогала тете Насте в огороде. Ей нравилось проковыривать дырочки в рыхлой черной земле и опускать туда картофелину, луковку или семена, а потом ребром ладони заравнивать. Ожившая по весне земля пахла сладко, и, не удержавшись, Тиша иной раз засовывала в рот ароматный жирный комочек, жевала и проглатывала, потому что он был вкуснее любой конфеты, и Тиша на мгновение чувствовала себя дождевым червяком или личинкой жука. В тети-Настином хозяйстве вообще все было вкусным: хлев, кухня, сени, свекольный самогон – все пахло сытно и уютно.

Когда-то тетя Настя работала в бухгалтерии – выдавала колхозникам зарплату, и в деревне ее уважали. Зарплату выдавали все реже, мужики ходили к тете Насте под окно выяснять отношения, будто бы это она привозила из города и распределяла деньги. Тетя Настя ругалась с ними до хрипоты: деньгами-то заведовала не она, и ей самой, как и другим, не платили несколько месяцев подряд. До глубокой ночи во дворе раздавалась пьяная ругань.

Наконец колхоз развалился, ферму закрыли, коров отправили на бойню, и тетя Настя осталась без работы. Но и тогда не стала обижаться на жизнь, не запила с горя, как соседи. Тетя Настя принялась гнать на продажу самогон. Самогон делали многие хозяйки в окрестных деревнях, и в таком занятии, с точки зрения деревенской морали, не было ничего предосудительного. Наоборот, основательная и честная тетя Настя готовила чистый самогон хорошего качества, став спасением для соседских баб: если бы не она, пили бы их мужики купленный у цыган смертельный яд.

По-прежнему числясь бухгалтером, тетка разливала свой самогон по пластиковым бутылкам, которые собирала по округе, и под вечер отпускала тихонько у себя в сенях. Тети-Настин бизнес шел в гору, а деньги она аккуратно пересчитывала и хранила за картиной, висевшей в комнате над кроватью.

Первый раз Тиша заночевала у тети Насти в тот год, когда исчез первый дядя Слава и до появления второго дяди Славы в доме временно околачивался злой и жадный дядя Миша. Мать жила на широкую ногу: вставала поздно и до глубокой ночи принимала гостей, которые приносили дешевую водку и закуску – ливерную колбасу, лук и хлеб. Гости кричали, танцевали, под водку сметали всю еду, не оставляя даже хлеба, на который укладывались ломти колбасы и лук. Иногда приходила тетя Настя, приносила Тише гостинцы, но после ее ухода гостинцы тоже шли в дело и быстро исчезали в утробах гостей.

Мать с Тишей жили в старом бревенчатом срубе, доставшемся им с тетей Настей в наследство от покойной бабушки. В доме была всего одна большая комната, кухня и русская печь, на которой спали зимой. Дверей внутри не было, вместо них висели занавески, чтобы лучше расходилось тепло. Полы не мыли никогда, белье не стелили и ложились в одежде прямо на почерневшие от грязи матрасы, а тараканов было столько, что когда Тиша по вечерам смотрела на стену, где они копошились, ей казалось, что каждый таракан бегает по кругу.

Тараканов Тиша не боялась, зато боялась печки: с печкой были связаны страшные воспоминания. Однажды Тиша проснулась ночью и обнаружила, что у нее, наверное, снова грипп – голова разламывалась от боли, в висках стучало, перед глазами расплывались цветные круги, а край одеяла казался сухим и ломким, как бумага. Тишу тошнило, комната то наступала на нее, то отскакивала обратно в такт дыханию, хотелось пить, она встала и побрела в кухню, где стояло ведро с водой. Ведро оказалось пустым, воду с вечера не принесли. Тиша погремела черпаком, подошла к кровати и потормошила мать. Та долго не просыпалась, и Тиша, плача, трясла ее за плечи, как огромную безобразную куклу. Потом испугалась, стала щипать за щеки и дергать за волосы. Наконец мать проснулась, тяжело подняла голову. Обвела комнату мутным взглядом, встала, шатаясь, как пьяная, хотя Тиша точно знала, что накануне гостей не было и мать не пила.

– Ох, черт бы тебя… – простонала мать, метнулась к печке и рванула вьюшку.

Кинулась к окну, дернула шпингалет и ударом распахнула настежь, хотя за окном стояла морозная ночь. Студеный ветер дунул Тише в лицо, она собралась пожаловаться матери, что заболела, но тут круги перед глазами сомкнулись в сплошную фиолетовую муть, и Тиша потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, был уже день, и в комнату заглядывало солнце. В доме слышались бодрые кухонные звуки: гремело ведро, чиркала спичка, что-то рубили ножиком на деревянной доске. Тиша догадалась, что пришла хозяйничать тетя Настя. Ее уже почти не тошнило, но одеяло давило снежным сугробом, и во всем теле была слабость.

Она так и не поняла, что случилось в ту ночь, – знала только, что во всем виновата печка, и с тех пор боялась ее, словно там, в темной глиняной утробе, дремал какой-то угрюмый дух.

После истории с печкой мать притихла, но ненадолго: вскоре у нее появился новый дядя Слава, и снова пошел дым коромыслом. Самогон не переводился, еды, наоборот, не стало вовсе. Тиша голодала и все чаще ходила на соседнюю улицу к тете Насте. Та привечала ее, кормила, отвела ей уголок в комнате, где за дверью выстроились ряды самогонных бутылок, стояли шкаф и телевизор.

Однажды мать заперла дом, отправилась в соседнюю деревню и там загуляла на целую неделю. На третий день тетя Настя топором взломала дверь и выпустила из ледяного, пропахшего тараканами дома чуть живую Тишу. После этого Тиша переехала к тете Насте насовсем. Мать приходила, угрожала и ругалась под окном, но тетя Настя ее не пускала и племянницу не отдавала.

Как-то раз Тиша с тетей Настей сели в автобус, поехали в город и отыскали высокий желтый дом. Там тетя Настя долго говорила о чем-то с важными городскими дамами, которые потом долго расспрашивали Тишу про жизнь у матери, про историю с печкой, про дядь Миш и дядь Слав. Тетя Настя подписала какие-то бумажки. Тиша чувствовала, что в ее жизни вот-вот наступит серьезная перемена.

Наконец самая важная, пахнущая сладкими духами дама с высокой прической спросила у Тиши:

– Ну, отвечай, Кристина: хочешь жить с Анастасией Сергеевной?

– Хочу, – быстро ответила Тиша, догадываясь, что Анастасия Сергеевна это и есть ее родная тетка Настя. – А мамка? – добавила она чуть погодя.

– Мамка тебя голодом уморит, – сказала дама вполголоса, переглянувшись с тетей Настей. – Живи пока у тетки, а там поглядим.

На том и порешили. Тиша и тетя Настя прошли все пахнущие духами кабинеты, и их отпустили.

С тех пор Тиша жила в тети-Настином доме на законных правах.

Мать по-прежнему приходила пьяная, требовала вернуть Тишу.

– Утром поговорим, – спокойно отвечала тетя Настя, но мать, к утру протрезвев, забывала о давешних слезах и за дочкой не возвращалась.

И вот однажды случилась беда. В материном доме пили уже не первый день, пропивали случайный дядь-Славин заработок. Когда выпили все, что было заготовлено заранее, дядя Слава отправил мать на поиски спиртного. Обычно к тете Насте мать не ходила, знала, что выпить ей не дадут, но теперь другого выхода не было: в тот день дядя Слава разошелся не на шутку и уже не приставал со слезливыми поцелуями, а зверел и молча дрался.

– Насть, налей. Славка меня домой не пускает, – ныла под окном мать. – Забьет насмерть. Ты Тишку у меня забрала, так теперь помогай. А ну быстро давай! – орала она.

На этот раз мать торчала под дверью дольше обычного. Грязно обзывала тетю Настю, пинала дверь ногой, рвала обшивку, и тетка тоже ругалась в ответ, хотя у нее с утра ныло сердце и болели руки. На руки и сердце тетя Настя внимания не обращала и, как обычно, варила щи на всю неделю, кормила Белку и кур, доила корову. К вечеру ей стало совсем худо, но она держалась и пьяной сестре не открывала.

Наконец мать ушла.

Тетя Настя легла рано, не поужинав. Тиша поела одна, потом согрела чайник, напоила чаем тетю Настю, с трудом уместив чашку на столе, где было тесно от флаконов с лекарствами, старых рецептов, вырезок из газет, баночек с семенами, слипшихся леденцов, разнообразных тети-Настиных очков на все случаи жизни… Напившись чаю, Тиша улеглась спать.

А ночью они вернулись вместе – дядя Слава и мать. Что-то неладное случилось в ту ночь: вынырнув из угольно-черной тьмы, дядя Слава принялся крушить дверь. Мать рыдала пьяными слезами, хватала его за руки, висла на шее, пытаясь остановить. Белка скакала под дверью, как пушистый белый мячик, заливаясь звонким лаем. Тиша проснулась, побежала в теткину комнату. Тетя Настя сидела на кровати, не зажигая лампы.

– Ты, Кристинка, прячься, – сказала она решительно. – Надень шапку, пальто и лезь в погреб, а не то обидят тебя.

– А ты, а Белка? – завыла Тиша. – Я вас не брошу!

– Прячься, кому сказала! – прикрикнула тетка. – Мы сами разберемся, – добавила она, тяжело поднимаясь с постели. – Ух, бесстыдники.

Она медленно двинулась в сени, где металась обезумевшая Белка.

– Не ломай дом, щас открою, бери че те надо и вали отседова, – крикнула тетя Настя, обращаясь к двери, но дверь не слышала и продолжала грохотать мерно и тяжело.

Тетя Настя отперла засов, но открыть не сумела: слишком яростно и часто колотили в дверь с уличной стороны. Позабыв, зачем пришел, дядя Слава сражался с дверью, не догадываясь потянуть ее на себя.

Тиша схватила с вешалки пальто, но в погреб не полезла, а забилась под широкую тети-Настину кровать. Дверь в спальню была открыта, Тиша видела коридор, сени и дверь, стонавшую под кулаками дяди Славы. Внезапно удары стихли, наступила тишина, и от этой тишины в доме стало совсем жутко. Тетка припала к двери ухом, прислушалась. Затем, не включая свет, выглянула в окошко.

Внезапно Белка опять залаяла и забилась под дверью.

Вернулись. На этот раз дядя Слава прихватил с собой увесистый предмет: дверь затрещала, дрогнула и поддалась.

Первый страшный удар обрушился на визжавшую от ярости Белку. Тиша видела, как собака отлетела к стене и застыла на полу белым комочком.

Следующие удары пришлись на что-то большое и рыхлое: охнула и умолкла, словно спросонок, тетя Настя.

Потом стало тихо, и в этой тишине медленно и совершенно трезво двинулись по дому сапоги. Тиша видела, как они потоптались в прихожей, где стояли теткины ведра, пустые пластиковые бутылки для самогона и трехлитровые молочные банки – словно не решаясь войти в дом, где после улицы полагалось переобуваться. Заглянули на террасу, оттуда протопали в кухню, затем в Тишину комнату, и, наконец, в тети-Настину спальню. В метре от Тишиного лица сапоги остановились, словно принюхиваясь. Стараясь не дышать, Тиша глядела на них из своего пыльного убежища круглыми от ужаса глазами.

И потом, когда на протяжные материны вопли прибежали соседи, из районного центра приехала милиция, дядю Славу связали и увели и обыскивали дом, обходя комнату за комнатой и окликая Тишу, она не отвечала – так и лежала под кроватью до утра и неподвижно смотрела туда, где еще совсем недавно стояли черные кирзовые сапоги.

Хоронили тетку Настю без Тиши. В больнице, куда Тишу на всякий случай определили, вытащив наконец из пропахшего кровью теткиного дома, никому не пришло в голову везти ребенка на похороны, а родных, кроме матери, у нее не было. Тиша знала, что тетка умерла, что ее похоронили на кладбище в соседней деревне, где Тиша несколько раз бывала на могиле бабушки и покойного брата. Пока тетя Настя копошилась вокруг могилы, дергала сорняки, рыхлила совком землю и сажала маргаритки, а потом раскладывала на тарелке крашеные яйца и ломти кулича, наливала в стакан водку и ставила под крестом, Тиша гуляла по кладбищу и как-то раз притащила целый букет очень красивых пластмассовых цветов, которые насобирала возле могил, но тетя Настя цветы у нее почему-то отняла и выбросила.

Тиша пыталась представить, как тетку кладут в гроб, потом закапывают в мерзлую глину среди крашенных серебрянкой крестов.

Потом она представляла, как тетка в белом платке, с иконкой на груди – так хоронили бабушку – со строгими сосредоточенными бровями и плотно сомкнутым ртом лежит глубоко, в тесной темноте, вместе с землей замерзая в мороз и оттаивая в оттепель. Но за тетку Тиша была спокойна. Умирать в деревне было принято, умирали чаще всего пожилые, уважаемые люди, и вокруг их смерти хлопотала родня. Никто не плакал, накрывали большой стол, за которым потом все чинно сидели, а на главном месте стояла фотография умершего и рядом с ней рюмка водки с кусочком черного хлеба, и Тиша всякий раз недоумевала, почему на столе столько вкусного – и сыр, и колбаса, и сало, – а бедному покойнику кладут на блюдце только этот подсохший ржаной ломоть, который даже кошка не станет есть, не говоря уж о теткиной любимице Белке.

Смерть в деревне была делом основательным и серьезным, никто ее не боялся, поэтому Тиша знала точно, что с теткой все в порядке.

Но мысль о Белке не отпускала, изводила постоянной душевной болью, терзала кошмарами по ночам, не давая уснуть. Тиша не знала, кто вынес из дома убитую Белку и что с ней сделали потом. А что, если Белка осталась жива? Кто тогда о ней позаботится? Кто станет кормить курицей и сметаной, как кормила при жизни тетя Настя?

Мать приходила однажды, плакала пьяными слезами, обещала Тишу забрать. Дядя Слава «сидел», то есть «отсиживал», и Тиша сразу вообразила, как он сидит за широким столом, заплеванным рыбьей шелухой, и держит на коленях топор. Потом Тише объяснили, что дядя Слава сидит в тюрьме и не вернется.

Тиша надолго замолчала. У нее, как у древней старухи, не оставалось сил отвечать на вопросы, которые задавали милиционеры, врачи, медсестры, сотрудники роно и детского дома. К лету она немного оттаяла, но русские семьи все равно отказывались принять в свой дом некрасивого угрюмого ребенка.

В конце сентября Нина повезла знакомиться с Тишей каталонцев Жоана и Нурию, которые были из того самого Кадакеса, где когда-то жил Сальвадор Дали.

Как случалось и раньше, Ксения ехать отказалась: Нина отлично справлялась сама. Нина не возражала, ей тоже больше нравилось ездить одной, когда никто не отвлекал разговорами от проносящихся за окошком пейзажей.

С конца августа до середины сентября шли обложные дожди, буйная зелень лесов осыпалась, не успев пожелтеть. Зато потом настало бабье лето, рощи вдоль трассы вспыхнули золотым.

Со стороны микроавтобус напоминал аквариум на колесах: за продолговатыми окошками неподвижные бледные лица прячутся в отражениях облаков и деревьев.

Городок Озерецк, где располагался Тишин детский дом, был еще дальше села Конькова, и на всякий случай Нина с Витей отправились пораньше. Позавтракать решили на месте. В департаменте образования Вите подробно объяснили дорогу, и добрались всего за полтора часа.

Виктор где-то вычитал, что Озерецк на несколько столетий старше Рогожина, и Нина предвкушала долгожданную встречу с настоящей русской стариной, которой в Рогожине ей часто не хватало. Но, вопреки ожиданиям, никакой старины они в Озерецке не обнаружили: улицы были грязны, покрыты толстым слоем едкой пыли, которая набивалась в кабину микроавтобуса, проникая сквозь плотно закрытые окна, деревянные дома бедны и некрасивы. Пока колесили по городу, разыскивая детский дом, Нина приметила несколько церквей, но ни одна не выглядела старинной. Весь город был одной большой, неопрятной, расползшейся во все стороны деревней, уставленной по краям серыми пятиэтажками.

Зато Озерецкий детский дом Нине понравился. Небольшое строение в два этажа, в точности как в Конькове, но рядом росла сосновая роща, пахло смолой и хвоей, и корабельные сосны качали ветками на теплом осеннем ветерке.

Директор детдома, паренек моложе Нины, смущался и робел. Иностранцев он видел нечасто, и раньше ему никто не дарил испанской риохи, высокой, с узким горлышком, бутылки оливкового масла, ароматного кофе в нарядной коробке. Парень поспешно спрятал подношения в стол.

Потом в кабинет привели Тишу.

Тиша – рахитичная девочка с серыми глазами и тусклыми пепельно-русыми волосами. «Вот он, настоящий русский ребенок, – подумала Нина. – А вовсе не скандинавский блондин, как некоторые думают». Пока испанцы раскладывали на столе подарки, Тишино лицо не менялось. Улыбающаяся Барби в бальном платье, расшитом стразами, не произвела на нее ни малейшего впечатления. Тогда Жоан посадил Тишу на стул, достал альбом с фотографиями и принялся неторопливо перелистывать страницу за страницей. Вот Нурия в пляжном сарафане, вот сам Жоан – загорелый, в майке и шортах. Площадь, фонтан, берег моря, пустые, залитые солнцем улицы Кадакеса и наконец маленький ослепительно белый домик, где семья жила круглый год. Этот домик у моря, простенький и совсем не богатый, поразил Нину в самое сердце. Ей захотелось немедленно подняться по теплым ступенькам, украшенным цветными изразцами, посидеть в шезлонге в мягкой осенней тени. Но Тиша оставалась безучастна. Она не могла понять, что вся эта легкая безмятежная красота может иметь к ее жизни какое-то отношение.

Вот домик внутри: оранжевый абажур, круглый стол, как у Нины на даче, и Нина совершенно не удивилась бы, обнаружив на подоконнике горшки с рассадой. Позади стола в самом деле виднелся подоконник и на нем – большие морские раковины – не из Средиземного моря, а из тропиков, из Индийского океана.

Плетеные стулья, комод, диван. Со спинки стула свисало полотенце, мятое после моря.

А на диване, глядя прямо в объектив и чуть склонив голову набок по умилительной собачьей манере, обозначающей напряженное ожидание и почти человеческое усилие что-то понять, сидела белая собачка неопределенной породы. И тут Тиша повела себя неожиданно: она схватила альбом, спрыгнула на пол и, подбежав к стеснительному директору, закричала, обращаясь одновременно к нему, и к Нине, и к странным людям, говорящим на непонятном языке:

– Вот она! Это Белка! Это же Белка, правда? – и с мольбой посмотрела на Нину, приоткрыв от волнения рот.

– Конечно, самая настоящая белка, – невозмутимо ответила Нина, почувствовав, что она обязательно, прямо сейчас должна согласиться и не спрашивать, почему детдомовская девочка Кристина называет белкой эту дружелюбную, добродушную, уже явно не молодую дворнягу.

А чуть позже Нина сидела во дворе на лавочке рядом с Кристиной и слушала. Кто-то потом сказал, что девочка ни с кем еще не разговаривала так много и так живо. Возле них росли небольшие круглые деревья – листья-сердечки отрывались от веток и мягко падали на скамейку. Нине было неудобно перед каталонцами – она должна была слушать и переводить, слушать и переводить, просто поворачивать голову справа налево, справа налево. А она слушала и отвечала. Это нехорошо. Тиша, конечно, считает, что это Нина к ней приехала с альбомом.

За несколько минут серенькая девочка, как птица, свила гнездо в ее левом подреберье – совсем крошечное невесомое гнездышко, и поселила в нем такую же, как она сама, шестилетнюю девочку, только очень маленькую. Нина не могла погладить эту девочку по волосам, как Кристину, но она согревала изнутри и наполняла покоем и странной уверенностью, что все происходящее – правильно и все будет хорошо. Что события жизни, даже незаметные скромные мелочи, заплетены в сложный узор, который никому не удается увидеть целиком. И все есть в этом узоре – и красные сапожки Кристины, и сосны вокруг детдома, и Нинина парка с рожками, и закладка со слоганом института Сервантеса, и черная кожаная сумка Нурии, в которой из Кадакеса приехал фотоальбом. И конечно – два человека не просто случайно встречаются друг с другом: у них жизнь одна на двоих, пусть и не навсегда. Потеплевшее к вечеру небо бережно держит их на прозрачной ладони, и им кажется, что они бессмертны.

Но с того момента, как маленькая Кристина поселилась у Нины внутри, ей стало очень тяжело, почти нестерпимо видеть серый двухэтажный дом с золотыми березами под окнами, заваленный лиственным хламом двор со скамейкой и ворота, возле которых стояли две машины с местными номерами – «соболь» и убитая «Волга», а чуть поодаль скромно притулился Витин «баргузин».

Только сосны были хороши – сосны радовали по-прежнему.

И тогда Нина решила: если сейчас по какой-то неведомой причине каталонцы Жоан и Нурия откажутся, она возьмет Тишу себе – удочерит, оформит опеку, соберет все нужные бумажки, которых в департаменте требуют от россиян, чтобы Кристина не оставалась в детдоме.

Это был первый и последний случай в ее усыновительной жизни.

Но никто и не думал отказываться. Каталонцы подписали все что надо и отбыли в Кадакес доделывать документы.

Документы они доделывали тысячу лет.

Кончилась осень.

В конце октября лег первый недолгий снежок, тут же растаял, но осень не возвращалась.

Нина вспоминала Кристину. Думала, вдруг что-то случилось?

Звонила в Озерецк – выпросила у Ксении их телефон. Сказала на всякий случай, что это клиенты попросили – не могла же она звонить просто так, сама от себя.

Один раз Кристину позвали к телефону. «Кристина», – кричала Нина в трубку. Ее голос летел через Московскую и Рогожинскую область вдоль проводов и федеральных трасс к дальним границам, но дальние границы только дышали в ответ, словно Тиша уснула с трубкой в руке.

В Россию Жоан и Нурия вернулись зимой – в середине сырого, темного, до странности теплого декабря.

По дороге из Озерецка в Москву Кристина молчала. Нина даже засомневалась, узнает ли она их вообще. «Рыбы молчат по-испански», – долдонил в голове назойливый слоган – липучий, как попсовая песня: безвестный изобретатель рекламных слоганов поистине был гениален. А рыбы в озерах и реках в тот день и вправду, наверное, замолчали – только не по-испански и даже не по-русски, а на своем медленном рыбьем языке: ударил первый мороз, и водоемы заледенели.

Баргузин снова летел по трассе продолговатым аквариумом, только в сумрачной глубине его среди скользящих отражений пряталось теперь пять задумчивых овалов: четыре больших и один маленький.

Поля за окошком покрылись тонкой белизной. Стемнело, и скоро не стало видно уже ничего, кроме фар встречных машин и глазков габаритных огней. Но белизна и холод все равно угадывались сквозь густую темень, потому что Нина и Витя – жители севера, и даже во сне чувствуют, что они где-то рядом.

Вот только климат меняется: к утру все раскисло и поплыло, сделалось мокрым и душным, пропиталось бензиновой вонью. Декабрь называется! От прозрачной белизны не осталось и следа, а вместе с ней растаяло робкое ожидание, что в жизни иногда все внезапно меняется, причем в последний момент. Потому что ничего уже не могло перемениться: в кожаной сумке Нурии рядом с фотоальбомом лежал новенький заграничный паспорт на имя Кристины Олье Пуйч с тревожной черно-белой фотографией, и очень скоро Кристина улетела в Кадакес, а в Нининой голове сложилась первая готовая история, маленькая новелла из тех, на которые она до поры до времени не обращала внимания.

* * *

После очередного ресторана, куда ее пригласила Ксения, Нина отправилась к Максу.

Последний раз они виделись довольно давно и как-то в спешке, по-деловому: Макс собирался на неделю в Стокгольм и продумывал свой багаж. Он показал ей новые фотографии, а потом они вместе вышли из дома и спустились в метро. Каждый поехал в свою сторону.

Теперь Нина пила на кухне чай и не отрываясь смотрела, как Макс варит себе кофе. Он поставил на огонь маленькую джезву и, придерживая ее за ручку, налил кипяток. Кофе ринулся вверх и вспенился, несколько капель скатилось по стенкам джезвы. Огонь зашипел.

– Тьфу, черт. Убежал.

– Зачем тебе кофе на ночь? – удивилась Нина.

Она была уверена, что он на нее сердится.

– Работы много. – Макс опрокинул джезву в маленькую кофейную чашку.

– Много работы? И ты ничего не сказал? Я бы приехала в другой раз…

– А когда он будет, этот другой раз? – сухо ответил Макс, не глядя на Нину. – У тебя времени почти нет… А потом, глядишь, я куда-нибудь уеду…

– Да, ты прав, – ответила Нина и положила в рот кусочек сахара: от усталости и бессонницы у нее кружилась голова. Мать когда-то объясняла, что сахар помогает.

– Ты что, уже не можешь остановиться? – неожиданно спросил Макс.

– Остановиться? – Нина удивленно подняла глаза.

– Я про работу.

– Могу, конечно. – Она пожала плечами. – Только зачем? Я смысла не вижу. У меня все в порядке, зачем бросать? Пока деньги сами плывут в руки – надо их брать. А потом я с этим завяжу, вот увидишь. Соберусь – и завяжу. К тому же ты еще больше меня работаешь – и нормально.

– Я – дело другое. Во-первых, я свою работу люблю. Это мое призвание. Выбор, понимаешь? Мой собственный сознательный выбор. Я не плыву по течению, разглядывая дорожные знаки. Во-вторых, она у меня интересная, работа моя… С ней не соскучишься. Разные люди, разные страны…

Они помолчали. Макс отхлебнул кофе, глядя в окошко. С пятого этажа были видны разноцветные огоньки вечернего города, высокие дома, темный массив университетской зелени.

– Я все понял, – неожиданно произнес Макс, пристально глядя на Нину.

Ей показалось, что глаза у него тусклые, темные, как ржавые монетки на дне фонтана.

– Ты просто сходишь с ума.

Казалось, он не хотел этого говорить, слова сами сорвались с губ. Он смутился.

Нина тоже смотрела на Макса. Она погрузилась в странное состояние, как в тот день с таинственной книгой в руках. Она напрягла волю и глубоко, очень внимательно прислушалась к себе.

В этом состоянии – Нина уже знала его – она была абсолютно бесстрастна, и каждое слово, каждое событие – полет сухого листа, далекий лай собаки в тишине захолустья, тень, пробегающая по лицу человека – внезапно наполнялось особым значением. Но, созерцая, она не была равнодушной. Просто не отпускала внимание, не давала ему соединиться ни с сухим листом, ни с тенью. Она смотрела на все как бы со стороны, и этот необычный ракурс был очень важен – то, что она видела перед собой, казалось ей от этого еще более интересным и значимым.

И теперь, глядя на Макса, она увидела то, что ей совсем не хотелось бы видеть. В этот день она ясно увидела мембрану.

Откуда она взялась? Может, неведомый поток уже уносил Макса? Или эта чужеродность была изначальной, и близость только почудилась Нине?

Нина вспомнила всю историю их знакомства с самого начала – тот первый зимний день, кафе с теплой музыкой, его детское лицо, когда он о чем-то серьезно рассуждал, сидя напротив, его холостяцкую квартиру, переделанную из старой и увешанную фотографиями, его друзей, которые с явным одобрением смотрели на длинноногую худенькую Нину, фотовыставки, куда он ее водил, тридцать девятый трамвай. Их общее время напоминало летние каникулы. Оно было как ясный мерцающий свет в темной глубине прошлого. Столько всего – разговоры, выставки, прогулки по Москве, которую Макс, дитя городского центра, хорошо знал; по мостам, вдоль набережной, где до сих пор стоят рыболовы, а рядом в пакете тычется в полиэтиленовые стенки улов – крошечные плотвички и страшноватые ротаны; старое немое кино с молодым Вертинским и Верой Холодной. Но где в этой симпатичной пестроте они сами, Макс и Нина? Были ли они действительно вместе, гуляя, прикасаясь друг к другу, занимаясь любовью? Возможно, не были. И если бы Нина отдавала Максу больше внимания, ей бы очень скоро стало это заметно. Но появился Рогожин, а это был сам по себе очень яркий дорожный знак, позволяющий большую скорость и требующий огромной концентрации. Максу досталась вторая роль, и многие говорящие мелочи, которые в любой другой период насторожили бы Нину, пронеслись мимо нее.

Шаг за шагом Нинино внимание, словно луч фонарика, высвечивало темную груду упущенных примет, которые, оказывается, никуда не исчезали, а скапливались в потайном закутке памяти и времени, терпеливо дожидаясь, когда же Нина их заметит.

– Сошла с ума, – повторила она. – Но с чего ты это взял?

– Слишком большая перемена. Слишком внезапная. А эти твои восемь ванных комнат? Да не бывает столько в одном доме! Это просто какой-то бред… А это возбуждение, в котором ты носишься между двумя городами? Нормальные люди так себя не ведут. Эта одержимость – прости, не могу подобрать другого слова. Одержимость – даже не знаю чем. Чем ты одержима, Нина, скажи?

Они помолчали. Нина по-прежнему удерживала внимание.

– Я не сошла с ума, – медленно проговорила она, думая о своем. – Я просто никак не могу проснуться.

* * *

Нину разбудил звонок. Звонила Юля.

– Спишь?

– Так, задремала…

– Прости, что разбудила.

– Ничего страшного. У тебя все в порядке?

– Не совсем. – Голос замялся. – Точнее, совсем нет. А еще точнее, мерзко все и отвратительно…

– Что стряслось?

– Не могу по телефону.

Нина услышала, что Юля всхлипнула.

– Юля, Юля… Перестань, ну что ты? Я сейчас буду у тебя…. Вот, уже одеваюсь…

Нина соскочила с дивана и, прижав трубку плечом, застегнула джинсы.

– Лучше я сама к тебе, – всхлипнула Юля. – Можно?

– О чем речь! Приезжай!

Через полчаса Юля сидела в Нининой комнате. От слез на лице выступили красные пятна, глаза сузились, а слипшиеся ресницы торчали колючими стрелками. Как ни странно, Юля заплаканная выглядела моложе и свежее обыкновенной.

– Что случилось? Давай рассказывай.

– Испанцы взяли девочку, а потом вернули.

– Какую девочку? Что значит – вернули?

– Иркины испанцы… У них уже есть свой родной ребенок. Люди интеллигентные… Он преподаватель… Она – не помню… Дизайнер одежды, что ли…

– А Ирка?

– Ирка в Таиланде отдыхает… Поручила мне дела свои разрулить… Вот я и разрулила… Девчонка больная оказалась, а я – дура, проклятая дура! – дала им телефон медицинского центра. Американского…

– Почему дура? – опешила Нина. – Правильно сделала, что дала.

– Нельзя было… Нужно было взять такси и везти девчонку в больницу… Ехать с ними. Самой все переводить. С клиникой не связываться…

– При чем тут клиника? – спросила Нина.

На самом деле, она уже кое о чем догадывалась.

Ксения когда-то рассказывала, что американские семьи часто ездили на знакомство с ребенком не одни: они везли с собой из Москвы англоговорящего доктора, чьи услуги оплачивали сами. По словам Ксении, врач, отрабатывая высокий гонорар, трудился изо всех сил, невольно сгущал краски и часто отговаривал клиентов от положительного решения. Была ли Ксения права, Нина не знала, но случаев таких, по слухам, было много.

– В общем, когда врач уехал, они договорились с таксистом, муж с мальчиком остались в гостинице, а женщина отправилась обратно в дом ребенка… И девочку там бросила.

У Нины ухнуло сердце.

– Подожди… Они не имели права!

– Что значит – не имели? Вернули – и вернули. Их ребенок, что хотят, то и делают… Хорошо хоть, отвезли обратно. А то я слышала, как одна пара сама уехала, а ребенка оставила в гостинице.

– Испанцы?

– Нет, кажется, итальянцы… Не помню точно.

Юля сидела бледная и даже говорила с трудом, как будто не спала ночь.

– Ох, совсем забыла… У тебя интернет подключен?

– Он у меня всегда подключен…

– Пусти-ка я сяду… – Юля уселась за Нинин письменный стол и открыла нужную страницу. – Вот, читай.

Перед Ниной была запись в Живом Журнале, датированная вчерашним днем.

– «Ребенок, преданный дважды», – прочитала Нина заголовок.

«Это случилось на днях, – рассказывалось ниже. – В одном старинном русском городе в доме ребенка жила девочка Оля, через месяц ей исполнится три года. Асоциальная мама, больная СПИДом и гепатитом “С”, отказалась от нее в роддоме. СПИД и гепатит Оля не унаследовала, но родилась с врожденным вывихом бедра и до десяти месяцев лежала на распорках. Персонал Олей занимался мало: не было снято спидоносительство, и к ней почти не подходили.

В принципе, все эти страшные диагнозы для поиска приемной семьи не помеха: девочек берут любых. Но Оля еще и некрасивая. Ее родная мама пила, и это отразилось на внешности дочки.

От Оли отказалось много русских, а также две испанские семьи. Третья согласилась. Когда они пришли в дом ребенка на знакомство, Олю вывели к ним в красивом платье, в новых туфельках. Ей играли на пианино, и она танцевала. Потом рисовала, показывала, что умеет кататься на машинке, наряжает кукол. Третья испанская семья согласилась.

Оформление документов заняло около четырех месяцев. Купили билеты, открыли визы, приехали на суд. Суд прошел благополучно, Оля была признана их дочерью. Ей оставили русское имя Ольга, а фамилию дали испанскую – словом, все было хорошо. Но за четыре месяца, которые прошли после знакомства, Оля переболела отитом. Ей кололи антибиотики. Отит вылечили, но девочка стала заметно прихрамывать на одну ногу. Ни танцевать, ни кататься на машинке она уже не могла. Врачи поставили диагноз “частичный парез нерва”. Не совсем ясно, чем был вызван этот парез. Возможно, нерв был поврежден еще в тот период, когда девочка лежала на распорках. По другой версии, это так называемый “постинъекционный” парез: игла шприца, которым девочку кололи, повредила нерв. Оле наложили лангету и заказали специальную обувь. Испанская семья забеспокоилась, но от Оли не отказалась.

Спустя две недели решение суда вошло в силу, и девочка стала законной дочерью испанцев. Новые родители оформили последние документы, сделали загранпаспорт на свою дочь, некрасивую девочку с двумя традиционными испанскими фамилиями – скажем, Перес Гарсия. Забрали Олю Перес Гарсия в Москву, чтобы оформить визу на выезд.

В отеле сняли бинты и испугались: нога у девочки была кривая. Разыскали телефон англоязычного доктора, который согласился приехать прямо в отель. В тот же вечер доктор осмотрел ногу и сказал, что болезнь излечима, но необходимы массаж, физиотерапия и, может быть, даже операция. Хуже другое: девочка страдает так называемым синдромом фетального алкоголизма, который как диагноз в большинстве случаев не указывается, однако может осложнить психическое и интеллектуальное развитие.

На следующее утро испанская мама отвезла свою законную дочь Олю Перес Гарсия обратно в старинный русский город, где сдала ее в тот же самый дом ребенка. Оля была оформлена как подкидыш. “Мы не повезем ее в Барселону, это уже решено, – говорили родители в ответ на телефонные звонки и уговоры. – В ближайшее время пришлем заявление об отказе от родительских прав”.

Шофер, который отвозил Олю и ее приемную родительницу обратно, рассказывает, что по дороге они играли и смеялись. Девочка радовалась, что ее снова катают на машине. Когда же въехали в уже знакомый старинный русский город, на ту же улицу, и подкатили к знакомому зданию, Оля притихла. Из машины достали неподвижную куклу.

Представитель консульства Испании, который заинтересовался этим делом (Оля теперь испанская гражданка), заявил, что за время его работы в консульстве это первый случай.

Люди, прошу вас: помогите! Можно ли что-то сделать для Оли? Возможно ли найти семью, которая ей поможет?

Перепост преветствуется».

– Кто это написал? – спросила потрясенная Нина.

– Я.

– Зачем?

– Что значит – зачем? Нужно же что-то делать!

– Ты думаешь, это поможет?

– Не знаю. – Юля сняла очки и заревела. Слезы лились по щекам, Юля вытирала их ладонью. – Скорее всего, не поможет. Кое-кто отозвался, но все это так – пустые слова.

– А чего ты от них хочешь? От своих виртуальных френдов?

– Не знаю… Чтобы кто-то еще про Олю думал. Не одна я. Может, что-нибудь посоветуют…

– И что же советуют?

– Ничего… В основном сочувствуют. Некоторые ругают…

– А ругают-то за что?

– За то, что влезла не в свое дело. Мол, права не имела… Такую информацию может публиковать только банк данных…

– Вот идиоты…

– Ну почему идиоты? Они по-своему правы… Я уже и сама жалею, что повесила этот пост… И правда, ни к чему. Сделать можно только одно – удочерить Олю. А на такое никто не согласится…

– Понятное дело, у нас больных детей не берут.

– Да нет, вот, ссылку кинули – смотри: взяли дауненка… А вот другая семья – инвалида усыновили…

– Странно. Зачем больные, когда здоровых полно?

– Не знаю. Подвижники, наверное… Хотят сделать доброе дело. Только вот Олю пока никто не хочет…

– И не захочет, я думаю.

Они еще немного посидели, и Юля ушла.

Оставшись одна, Нина тут же улеглась и проспала до утра.

* * *

Хуже документов, телефонных переговоров с Испанией и утомительных поездок в Рогожин Нину угнетала необходимость постоянно утрясать с испанцами Ксенины денежные вопросы.

Случалось, Ксения на глазах у Нины буквально вымогала у клиентов деньги, устраивая в салоне «баргузина» настоящую расправу.

Сидя рядом с ней, Нина всякий раз готова была провалиться сквозь землю от стыда. В отчаянии принималась ее ненавидеть, но изменить ничего не могла.

Происходило это так. По сигналу Ксении микроавтобус останавливался на проселочной дороге, на пыльной обочине подальше от жилых домов – Ксения нарочно выбирала дикие безлюдные места. Перебиралась из кабины в салон, где Нина сидела с испанцами. Брала деньги, которые полагалось выплатить за ребенка еще до суда, тщательно все пересчитывала, придирчиво осматривая купюры, и убирала в папку. Затем, помолчав и словно над чем-то поразмыслив, произносила:

– Кажется, в машине больше народу, чем мы рассчитывали.

– Да, – признавались испанцы, – это наш родной сын. Он очень хотел поскорее увидеть будущего брата, и мы взяли его с собой…

– За лишнего пассажира полагается платить.

– Разве он занимает много места?

– У нас такие правила.

– А много платить?

– Пятьсот евро.

Эти злосчастные пятьсот евро взимались не только за третьего члена семьи, но и за сопровождающего в том случае, если усыновляла одинокая женщина, которая боялась ехать в Россию одна. Нине эти дополнительные поборы казались верхом бесстыдства, но спорить с Ксенией она не решалась.

Баснословная сумма бралась также и за дополнительный визит в детский дом. Нине и Вите доставалась за работу лишь малая часть, остальное брала себе Ксения, которая на самом деле никуда не ездила – Нина потом, уже в Москве, передавала ей деньги. Было ужасно неловко брать дополнительную сумму, назначенную Ксенией: испанцы не сомневались, что платят лично Нине.

Случалось, ей приходилось брать деньги одновременно с нескольких семей, и потом толстый конверт некоторое время хранился у нее дома, пока она не передавала его Ксении.

К Нининому удивлению, сама Ксения относилась к деньгам, которые Нина приготовила для нее в конверте с латинской надписью «Ксения» через «икс», ревностно: как-то раз она прикатила за ними на «Белорусскую» поздно вечером, когда мать уже спала, а полумертвая от усталости Нина клевала носом с книжкой в руках.

«Интересно, – размышляла Нина, – неужели она мне не доверяет? Неужели боится, что деньги от нее уплывут? Как она себе это представляет: кто-то взломает мою дверь и все украдет или я сама их притырю?»

Пока испанцы шарили по кошелькам и карманам, выгребая наличность, Нина сидела молча, опустив глаза. Казалось, на ее клиентов, с которыми она всего несколько минут назад так мило болтала по-испански, накинулась какая-то зловредная хищная птица, которая теперь безжалостно их клюет, терзает, лезет когтями и клювом в карманы и кошельки. Испанцы послушно отражались в солнечных очках, полностью скрывающих насмешливые Ксенины глаза, испуганно поглядывали на пустынный пейзаж за окошком «баргузина» – изумрудно-зеленое, как трясина, поле, за ним коричневое вспаханное поле, а потом еще одно, засаженное душистым клевером поле уже до самого горизонта или просто сорная буйно разросшаяся трава с белыми россыпями ромашек, с синими озерцами цикория и мышиного горошка, по которой тугими волнами проходит ветер, – в этих полях обитает великий покой, и только кузнечики трещат сонно и равнодушно; на зловещий темненький лесок, где очень тихо, и только высоко в небе тоскливой трелью заливается жаворонок, на контуры далекой деревни – и тоже боялись спорить с Ксенией, а потому в конце концов без лишних слов платили столько, сколько она требовала. До Нины доносились эманации страха, тошнотворные, одуряющие волны физиологического ужаса, которые излучала испуганная жертва. Деньги, которые испанцы с унизительной торопливостью вытаскивали из привязанного к поясу кошелька, на ощупь были все еще теплые, сырые от пота. В одно мгновение уважаемый у себя на родине человек – доктор, адвокат, школьный учитель, простой земледелец или служащий – который привык держаться с достоинством и ни разу в жизни не испытывал настоящего унижения, превращался в затравленную бессловесную тварь, и эта метаморфоза всякий раз завораживала Нину. Невольно возникало пьянящее чувство полной безнаказанности. Такое наверняка испытывают мародеры, которые грабят брошенные дома, вытряхивают чужое белье из шкафов и комодов, из чемоданов, брошенных беженцами, в панике покидавшими свое жилье. Никогда раньше Нина не переживала подобных эмоций и даже не догадывалась, что где-то в глубинах ее существа, которые постепенно становились все более прозрачными, более знакомыми, скрываются такие грубые первобытные инстинкты.

«Для полноты картины не хватает огнестрельного оружия, – думала Нина, пьянея от адреналина. – Ксения требует деньги, а я, сидя напротив, достаю пистолет и кладу на колени. А тут и Витек появляется возле распахнутой в пустые поля дверцы – с чем-нибудь эдаким в руках… С обрезом, с вороненым стволом. Как бы они вели себя тогда? Обмочились бы от страха?»

Лишь один раз Ксении пытались возразить. Это случилось уже в конце их совместной карьеры, когда названная ею же самой первоначальная сумма неожиданно показалась слишком маленькой, и Ксения решила ее накрутить, потребовав дополнительных денег. Нина навсегда запомнила тот день. Было тихо, облачно, стояло хмурое утро из тех, что бывают обычно в средней России в середине весны. Над растаявшими полями летали грачи. Мокрые деревья блестели, зато асфальт почти высох, лишь кое-где его покрывали темные пятна причудливых очертаний, напоминавшие неведомые острова и континенты.

– Ваша родственница? – интересуется Ксения, кивнув на пожилую женщину.

– Бабушка. Мать супруги, – отвечает испанец.

– За родственницу платите отдельно, – требует Ксения. – Между прочим, она с вами уже второй раз катается, мне переводчица сказала.

– А много ли платить?

– За сегодняшний день пятьсот.

– Евро? – будущий отец неподвижно смотрит на свое отражение в непроницаемых солнечных очках, делающих Ксению похожей на гигантскую стрекозу. Нина сразу обратила внимание, что глаза у него необычные – чуть раскосые, золотистые.

– Ну не рублей же, – спокойно отвечает Ксения. – За сегодняшний день туда и обратно – пятьсот. И за прошлый раз, за первый визит, тоже туда и обратно, еще пятьсот. Итого вы должны нам еще тысячу евро.

– Тысячу евро? – От изумления испанец привстает со своего места. – Но это же очень большая сумма!

– Надо было поинтересоваться заранее, сколько стоит проезд еще одного пассажира в нашей машине, – хамит Ксения. – Платите тысячу. А то никуда не поедем.

– Наверное, мы друг друга не понимаем, – миролюбиво начинает усыновитель, жестом успокаивая Ксению. – Эта женщина – человек не посторонний. Она мать моей жены, бабушка нашего ребенка… Зимой она приезжала знакомиться с внуком. Это ее первый внук, понимаете? А сегодня она приехала вместе с нами на суд. Вы не можете брать за нее такие деньги. Это негуманно.

– Гуманно, не гуманно, – огрызается Ксения. – Не хотите платить – будем тут стоять посреди дороги. А не желаете стоять – вылезайте прямо здесь, и не будет вам никакого суда.

– То есть как это – не будет? – очень тихо спрашивает испанец.

Он пристально, исподлобья смотрит на Ксению своими странными золотистыми глазами. Наступает тишина, слышен только вкрадчивый шелест ветра. Нине кажется, что сейчас они оба достанут из кармана пистолеты и прицелятся друг в друга.

– А вот так, – Ксения принимает вызов и нагло ухмыляется в ответ. – Не поедем на суд, вот и все. Одни вы все равно ничего не сделаете, половина ваших документов у меня, а если их не будет, суд не состоится.

И она с довольным видом хлопает рукой по папке.

Это вранье: все документы давно уже лежат у судьи. Нина про это знает, но молчит, с болезненным любопытством ожидая, что же будет дальше.

– Вы не имеете права, – все еще очень спокойно возражает испанец. Воображаемый пистолет наведен Ксении в лоб. Сейчас указательный палец нажмет на курок, и тогда… – Это противозаконные действия. Вы за них ответите. Существует закон, правоохранительные органы, в конце концов.

– Думаете, они вам помогут? – Нина ни разу не видела на Ксенином лице такой страшной ледяной улыбки. – В Рогожине всем заплачено. Никому не интересно портить отношения со мной и связываться с вами. Все контролируется сверху, и если вы попытаетесь влезть, никакого ребенка вам не видать как собственных ушей.

Ксения держится невозмутимо, отважно заглядывает в дуло невидимого пистолета, в черную точку, откуда вот-вот вылетит пуля, но Нина чувствует, что она не на шутку встревожена.

– Между прочим, время идет, – добавляет Ксения, доставая мобильный телефон и глядя на цифры, высвеченные на экране. – Суд начнется ровно через сорок минут. Начнется в том случае, если вы сейчас заплатите. А если не заплатите, не начнется вообще никогда.

И тут происходит неожиданное: побагровев до самых корней рыжих волос, золотоглазый испанец достает кожаный бумажник – не обычный марокканский, а дорогой, с эмблемой-медвежонком, фирмы «Тоус» – отсчитывает тысячу евро – одну розовую пятисотку и пять зелененьких соток, Нина внимательно следит за его руками и успевает сосчитать – и швыряет Ксении в лицо.

«Ай да испанец, ай да молодец, – мысленно аплодирует Нина. – А теперь возьми да и плюнь прямо в эти солнечные очки. Ну давай же, не бойся».

Но испанец уже взял себя в руки. Он смотрит в окно и прерывисто дышит, с усилием сдерживая ярость. Ксения преспокойно собирает с пола деньги и сует их в папку. Заводится мотор.

– Вот и хорошо, – тихо говорит Ксения. – Теперь поедем дальше.

Она возвращается на свое место, Витя невозмутимо выруливает на трассу, и дальше в самом деле все идет хорошо.

– А ты не боишься, что они тебе как-нибудь отомстят? – спрашивала Нина, когда все уже было позади и Ксения, получив деньги сполна, пребывала в отличном расположении духа.

– А как они могут отомстить?

– Не знаю. Ну например, застрелят тебя.

– Ты серьезно?

– Шучу… Застрелить не застрелят, но наябедничают в консульство.

– Бесполезно, – отвечала Ксения. – Они ничего не докажут. Платежных квитанций у них нет. Мы все будем отрицать. Да они и сами не захотят лезть в такое стремное дело, уж поверь мне.

И действительно, шло время, но ни одна испанская душа не пожаловалась на Ксению. Казалась, она была неуязвима, словно ангел охранял ее, раз за разом отводя карающую десницу.

«Ты ли это, Нина? Разве на тебя это похоже? – в отчаянии думала Нина после очередной безобразной разборки. – Чистая, интеллигентная жизнь – где она? Как давно я не открывала книг, не звонила Востоковой. Я уже почти целый год не была у нее дома, не говорила о Дали, не видела Кремль из окон».

Утрата познается в мелочах. Когда она велика, трудно прочувствовать всю ее целиком.

Не брошенная диссертация, не забытый Дали, а Дом на набережной и окна с башнями Кремля не давали Нине покоя.

* * *

Нина часто вспоминала тот вечер, когда впервые оказалась в гостях у Востоковой в Доме на набережной, в гостиной с видом на Кремль, где она потом бывала столько раз.

Это было в самом начале ее студенческой жизни. Востокова читала курс лекций о современной литературе Испании, это были блестящие лекции – те самые, не подлежавшие конспектированию. Вокруг нее сложился небольшой кружок почитателей, которые ходили за ней по пятам, прогуливали другие, иной раз более важные предметы, требовавшие стопроцентной посещаемости. Среди них были Юля, Нина и Рита – та самая, которая предупредила Нину об истинных намерениях усатого работодателя. Теперь Рита жила в Америке.

И вот однажды Ева Георгиевна пригласила к себе в гости весь маленький кружок юных испанистов, которые во время лекций не сводили с нее восторженных глаз. Это случилось незадолго до сессии, накануне католического Рождества. Вчерашние подростки, скромно одетые девушки – клетчатые пальтишки, стоптанные сапоги, вязаные шапочки, болезненная стеснительность в каждом движении, в каждом слове недавних школьных отличниц – и единственный юноша, небольшого роста очкарик, золотой медалист одной из престижных языковых школ.

«Где они сейчас, наши девушки?» – с тоской думала Нина.

С кем-то у нее сохранилась связь. Одна из ее сокурсниц, так же как и Юля, преподавала в университете на журфаке – они встречались и перезванивались. Другая плотно засела с детьми, и Нина время от времени подкидывала ей документы для перевода. Рита, ближайшая Нинина университетская подруга, самая бойкая и шустрая из их группы, вышла замуж и уехала в Нью-Йорк. Трагично сложилась судьба Гюльнары, строгой красивой девушки, чьи работы по истории романских языков печатались в научных журналах еще в те времена, когда сама Гюльнара училась на третьем курсе. Работы студентки-третьекурсницы обсуждали специалисты – это было сенсацией. Кафедра ждала Гюльнару с распростертыми объятиями, ее ждала карьера, но сразу после окончания университета родители выдали девушку замуж за богатого родственника из небольшого азербайджанского городка, и, едва успев сдать выпускные экзамены, не написав больше ни единой научной статьи, не поступив в аспирантуру и всего один раз побывав в обожаемой Испании, Гюльнара исчезла навсегда.

Судьба юноши была Нине неизвестна – он учился на курс старше.

«Одно можно сказать наверняка: никто из них не катается по России, как Чичиков из “Мертвых душ”, – думала Нина. – Никому не бросают в лицо пачки денег. Никто не целился испанцам в лоб из воображаемого пистолета. Боже, какой позор, какая лютая тоска. Разве об этом я когда-то мечтала?»

В тот сказочный, невообразимо далекий вечер, встретившись у метро «Кропоткинская» и подойдя к Дому на набережной, они долго топтались внизу возле двери – домофон даже в центре Москвы был в ту пору в диковинку. Замерзая на двадцатиградусном морозе, неуклюже нажимали кнопки окоченевшими пальцами, не догадываясь, что пальцы сперва лучше отогреть дыханием, а потом уже звонить в домофон. Тысячу раз виденный Кремль, неожиданно оказавшийся по соседству, в новом непривычном ракурсе выглядел домашним, уютным. Стоял прозрачный морозный вечер, и рубиновые звезды сияли в неподвижном воздухе отчетливо, ярко. Нина, девушки и очкарик любовались Кремлем и не могли поверить, что через несколько минут окажутся внутри этого необыкновенного, овеянного легендами дома. Но домофон в конце концов сработал, дверь подъезда открылась, лифт вознес их на седьмой этаж, и вскоре они уже стояли в прихожей, стаскивали шарфы, шапки и пальтишки, поправляли волосы перед зеркалом в старинной раме – зеркало тоже было старинным, высоким и темным, и каждый, кто в нем отражался, казался красивее, чем был на самом деле – а домработница Татьяна, которую они приняли за родственницу Евы Георгиевны, развешивала их вещи в шкафу.

Сапоги выстроились рядком, стыдливо уткнувшись носами в стену.

Нина отправилась в гостиную, увидела сверкающие в окне башни Кремля и обомлела. Она оказалась в центре мира, в горячем пульсирующем сердце жизни, как в тот самый первый день в университете – нежный золотистый сентябрьский день, когда счастливые первокурсники по сигналу ректора хором запели «Gaudeamus igitur», средневековый студенческий гимн, и Нина, не зная слов, все равно подпевала:

Да исчезнет печаль, да погибнут ненавистники наши, да погибнет дьявол, все враги студентов и смеющиеся над ними!

Стоя среди первокурсников, Нина чувствовала, что вот-вот расплачется от восторга. В груди росла радость, которая становилась все больше, переполняла до краев и наконец изливалась в мир торжественной латынью, и эту радость подхватывали сотни других бодрых молодых голосов, вознося до сводов аудитории, до шпиля университета к сияющему осеннему небу.

В гостиной Евы Георгиевны их уже ждал накрытый стол, заставленный пирогами, сладостями, всевозможными салатами, фарфоровыми блюдами с тонко нарезанной драгоценной рыбой и необычной колбасой. Усевшись за стол, Нина не знала точно, как обращаться с этой полупрозрачной колбасой, которая заинтересовала ее еще издали, а потом оказалась и не колбасой вовсе, а настоящей пармской ветчиной, Нина про нее читала в книжках – класть тонкий розовый лепесток на хлеб и есть в виде бутерброда или разрезать ножиком на кусочки и накалывать на вилку, как жареное мясо, но вскоре Ева Георгиевна объясняла, что ни так, и ни эдак: в пармскую ветчину принято заворачивать дыню, небольшой кусочек – на столе стояла хрустальная ваза с невозможными в московскую зиму фруктами, среди которых в самом деле лежали ломтики дыни. «А впрочем, ешьте, как хотите», – добавила она, улыбаясь, и рассказывала дальше – что вон та острая колбаса тоже не колбаса, а чорисо, испанцы его добавляют в жаркое из фасоли и картошки, а эти рыбки – вовсе не шпроты, как может показаться с первого взгляда, а анчоусы, в Каталонии их кладут на хлеб, натертый помидором и чесноком, а зеленая груша – не фрукт, а почти овощ, который называется «авокадо», его чистят и едят с луком и перцем, и совсем это не гадость, не надо так морщиться. Вкус у авокадо необычный, это правда, но он вам обязательно понравится, нужно только распробовать его и привыкнуть. И они очень быстро распробовали и привыкли, а потом им, как взрослым – да они и были совершенно взрослыми серьезными девушками, среди которых случайно затесался единственный юноша-очкарик, бывший отличник – налили по бокалу горьковатой риохи, почти черной, а на свет – рубиновой, с мерцающей в центре бокала прозрачной сердцевиной, и все чокнулись за католическое Рождество и выпили, хотя две девушки были православными, воцерковленными, в длинных юбках, без косметики и с заплетенными в тонкую косичку волосами, потому что православие тогда как раз входило в моду, а Гюльнара была самой настоящей мусульманкой безо всякой моды, ей пить вино вообще запрещалось, но она все равно попробовала – впервые в жизни. Риоха Гюльнаре понравилась, она смущенно улыбалась Еве Георгиевне, и от выпитого вина ее щеки стали пунцовыми, как бакинские розы.

После гостиной перебрались в кабинет. Обстановка кабинета Евы Георгиевны потрясла Нину не меньше, чем освещенная матовым светом софитов гостиная с кремлевскими звездами и бесшумным мягким ковром. С потолка свисала старинная люстра с хрустальными подвесками, отбрасывающими на стены живые текучие блики. Возле окна стоял широкий письменный стол, вдоль стен дубовые стеллажи с книгами.

На стенах висели фотографии, которые сразу же привлекли внимание Нины. Она подошла поближе, запрокинула голову и принялась рассматривать.

Вот большая цветная фотография. Какие-то люди, белые стены, испанский флаг. Нина подумала, что это, должно быть, посольство Испании. Мужчина в белом пиджаке, похожий на короля Хуана Карлоса, под руку с ним Ева Георгиевна – строгая, официальная, невозможно узнать.

– Мой покойный супруг, – сказала Ева Георгиевна, заметив вопрос на Нинином лице.

На другой фотографии – Нина готова была поклясться – был изображен совсем еще молодой Габриель Гарсиа Маркес. Его лицо было Нине знакомо, она видела его в газетах. Рядом с Маркесом все тот же мужчина с королевским лицом и Ева Георгиевна в белом платье, летней шляпке и с жемчужным ожерельем вокруг шеи. На этом снимке она тоже была значительно моложе нынешней.

– Богота, семьдесят третий год, – пояснила она. – Мы заезжали в Колумбию с неофициальным визитом во время круиза по Латинской Америке. Маркеса к тому времени знал весь мир. Уже написаны «Полковнику никто не пишет», «Сто лет одиночества», «Недобрый час»… Муж был с ним в приятельских отношениях. У меня есть книги с его автографом.

На остальных снимках Ева Георгиевна была изображена в обществе разных других людей. Большинство из них Нина не узнавала, но некоторые лица казались смутно знакомыми. Спрашивать было неудобно: Ева Георгиевна о чем-то оживленно беседовала с девочками и очкастым отличником.

И вдруг сердце Нины замерло, потом быстро забилось, ей стало жарко, и она подумала, что, наверное, все-таки опьянела от единственного выпитого за столом в гостиной бокала вина: на небольшом черно-белом снимке в тонкой серебряной рамке совсем молодая Ева Георгиевна в деловом костюме, с короткой стрижкой стояла рядом с человеком, не узнать которого или перепутать с кем-либо иным было просто невозможно. Военная гимнастерка с закатанными до локтей рукавами, черная беретка, несравненная белозубая улыбка, навсегда очаровавшая весь мир. Нина не сомневалась: перед ней был бессмертный и вечно юный вождь, бородатый идол с мечтательным и одновременно дерзким взглядом.

– Не может быть! – воскликнула она, не удержавшись. – Это же Че Гевара!

– Почему не может быть? – улыбнулась Ева Георгиевна, прервав беседу. – Или вас удивляет, что я здесь так молодо выгляжу? Что поделаешь, время летит. Да, это Эрнесто Гевара. В ноябре тысяча девятьсот шестьдесят четвертого он приезжал в Советский Союз, и я была его переводчиком.

Нина застыла перед фотографией. В голове немедленно вспыхнули десятки вопросов, которые мучили уже давно: как погиб Че Гевара, кто виновен в его смерти, правда ли, что его предали – предали свои же, чуть ли не сам Фидель по приказу Москвы? Все это смутно доносилось до университетской молодежи в виде непроверенных слухов, но настоящей правды не знал никто. Официальной версией была случайная гибель Че в окружении…

Отвлекать Еву Георгиевну Нина в тот вечер не решилась.

На дубовом письменном столе были разложены роскошные подарочные альбомы: Эль Греко, Грис, Миро, Пикассо, Дали. В России альбомы с таким высоким уровнем полиграфии купить в ту пору было невозможно. Девушки и отличник сосредоточенно их рассматривали, то и дело о чем-то спрашивая Еву Георгиевну.

Нина подсела к столу и открыла альбом Сальвадора Дали.

Она никогда не любила Дали. Он казался ей вычурным и помпезным – Нина понять не могла, как можно всерьез рассуждать обо всех этих мягких часах, муравьях, дохлых ослах и великих мастурбаторах, ставших символом целой эпохи. Есть ли в его картинах что-то, – думала Нина всякий раз, рассматривая репродукции в других, более скромных альбомах, – что-то кроме «Аvida Dollars», неутолимой жажды денег?

И вот, сидя в кабинете Евы Георгиевны и медленно переворачивая страницу за страницей, она потеряла ощущение времени, забыла, что вокруг сидят примерные сокурсницы, что через ее плечо с любопытством заглядывает Гюльнара, которой после посещения этого дома уже ни в коем случае нельзя возвращаться в родной аул, забыла, кто такая она сама и как звучит ее имя, и что за окнами не Средиземноморье дышит солью и йодом, а Москва трещит декабрьскими морозами – и внезапно почувствовала, как погружается в загадочные ландшафты его картин. Чтобы понять тайну Дали, – думала Нина много дней спустя, размышляя о том сильнейшем впечатлении, которое настигло ее неожиданно, как пророчество – нужно отвлечься от сюжета и посмотреть, что там, вдалеке: узорчатое небо, пустынные берега Порт-Льигата, золотисто-зеленоватое, почти монохромное море… Услышать тишину его картин, начать с малого, и только потом, прочувствовав глубину и загадку пейзажей Ампурдана, которые раньше у Нины не было ни времени, ни особого желания разглядывать – можно двинуться дальше к колоннам и фигурам, к муравьям и пустым аркам, к рыбке, плавающей внутри головы Гарсиа Лорки, к луне цвета мальвы, к выброшенным на берег гниющим водорослям и моллюскам… В тот вечер в кабинете у Евы Георгиевны в Нине впервые проснулась темная, иррациональная тяга к Дали, к его фантасмагориям, образам и видениям.

Наконец она перевернула последнюю страницу и закрыла альбом. Встала с кресла, подошла к стеллажам. За стеклом стояли всевозможные книги на русском, английском, испанском и французском. Некоторые корешки были темные, с золотыми, кое-где стершимися буквами. Должно быть, это были старинные, очень дорогие книги. Нина внимательно рассматривала через стекло сквозь свое отражение.

– Если хотите, можете достать любую и посмотреть, – обратилась к ней Ева Георгиевна.

– Спасибо, – ответила Нина.

Внезапно одна из книг привлекла ее внимание: это был толстый журнал под названием «Студиум», на корешке виднелась надпись: «Фигерас, 1919». Нина достала журнал и посмотрела оглавление: среди работ безвестных авторов там были статьи юного Дали, посвященные Гойе, Дюреру и Микеланджело. Нина открыла одну из них наугад и пробежала глазами, но времени вчитываться в текст не было, и она с сожалением поставила журнал на место.

– Библиографическая редкость, тираж триста экземпляров, – объяснила Ева Георгиевна. – Я приобрела его когда-то очень давно на аукционе.

Рядом стояла книга Дали на английском «Пятьдесят магических секретов мастерства». Вплотную к «Секретам» – «Дневник одного гения» по-испански. И наконец, Нью-Йорк, тысяча девятьсот сороковой год: «Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим». Нина достала книгу и открыла. Где-то она уже слышала это название, но была убеждена, что на русском книги не существует.

– Ее уже перевели, – заметила Ева Георгиевна. – И вот-вот издадут в Москве. Как только выйдет – купите немедленно, это потрясающая вещь.

– Я не знала, что Дали так много занимался литературой, – призналась Нина.

– Он писал практически всю свою жизнь и был незаурядным литератором. Есть даже один роман, «Секретные лики», Дали написал его в Америке, в доме маркиза де Куэваса, мецената. Но эту книгу я достать не смогла. Впрочем, говорят, она слабее «Тайной жизни».

– Неужели Дали не хватало живописи? – спросила Нина.

– Дали был не только художник, он был творец в высочайшем смысле слова. Он стремился сорвать с предметов и явлений покров привычки. Помните, у Ахмадулиной есть замечательная фраза: «О пошлость, ты не подлость, а лишь уют ума». Вот Дали и рассеивал тот самый уют ума. Возможно, у него не всегда это получалось. Востребованный Дали часто работал на публику. А сочинять он начал еще в ранней в юности. Что-то про Ампурдан, море, горы… Позже вел дневники, писал заметки, статьи и даже пьесы. Но по-настоящему серьезно он начал относиться к литературе позже, познакомившись в Мадриде с Лоркой. Именно Лорка пробудил в Дали поэта.

– Да, вы рассказывали, что они дружили, – вспомнила Нина.

– Это была не просто дружба. Об их отношениях ходило много легенд и сплетен, и кое-что из этих сплетен было не лишено основания. Но прежде всего, это был потрясающий творческий союз. Дали впервые встретил гения, равного себе, и он это признал – еще в Мадриде, в Резиденции, где они вместе учились. Сначала избалованный Дали ревновал – он сам привык находиться в центре внимания публики, а центром внимания обитателей Резиденции был Гарсиа Лорка. Но со временем у них возникла глубочайшая связь, эмоциональная и интеллектуальная, память о которой хранилась у обоих до конца жизни и сильно повлияла на их творчество.

– А как же Бунюэль?

– С Бунюэлем они тоже были друзьями. Но к нему Дали относился не так тепло, как к Лорке… Кроме того, Бунюэль в какой-то момент, можно сказать, предал Дали: убрал его имя с афиши фильма «Андалузский пес», который они снимали вместе. Тщеславный Дали, как вы понимаете, ему этого не простил. Возможно, Лорка был его единственным настоящим другом. Сам Лорка писал про Дали: «Породнили нас общие поиски смысла». Действительно, поиски смысла – иначе трудно определить суть его творчества. Уверяю вас, по большому счету знаменитая анаграмма «Аvida Dollars» не касалась непосредственно самого Дали.

– Как же не касалась? – удивилась Нина. – Он ведь очень любил деньги…

– Его отношение к деньгам было довольно абстрактным… Он никогда не знал их истинной цены. Организацией финансовых дел занималась Гала и, надо признать, весьма преуспела. Так что знаменитая анаграмма относилась в первую очередь к Гала.

Нина слышала, как девочки одна за другой потянулись в прихожую. Хлопнула дверца туалета, было слышно, как в унитаз хлынула вода. Было уже поздно, все заторопились по домам.

Нина неохотно отошла от стеллажа с книгами.

– Если хотите, возьмите почитать «Дневник одного гения». Думаю, вам будет интересно и полезно.

– Я не могу, – воскликнула Нина. – Это редкая книга. А если с ней что-то случится?

– Ничего с ней не случится, – покачала головой Ева Георгиевна. – Бери.

Так она впервые обратилась к Нине на ты.

Нина действительно взяла предложенную ей книгу, завернула в полиэтиленовый пакет, положила в рюкзак.

«Дневник одного гения» она прочла на одном дыхании в ту же ночь, вернувшись домой: заперлась у себя в комнате и читала до утра, еще не подозревая, что очень скоро сочинения Дали станут темой ее постоянных размышлений, поисков и сомнений, смыслом жизни, а в будущем – темой диссертации, одобренной непосредственно Востоковой.

Той самой диссертации, которая теперь пылилась на одной из полок среди тетрадей с конспектами и копий бесценных книг, которые Нина изучала в священной тишине барселонских архивов…

* * *

Вот уже второй год Нина боялась.

Постепенно страх сделался фоном всей ее жизни, и Нина к нему привыкла.

Он поселился в Нине в один из снежных дней второй по счету зимы и с тех пор напоминал о себе постоянно.

Его потайные корни уходили в тот далекий вечер в «Доме дракона», когда они вместе с Ксенией – именно вместе, Нина в этом нисколько не сомневалась – сочинили план, позволивший избавиться от Кирилла. И последние слова Ксении про то, что Кирилл опасный человек и забывать про это ни в коем случае нельзя, звучали в Нининых ушах так отчетливо, словно она услышала их вчера. Первое время, наслаждаясь вседозволенностью и деньгами, она старалась не вдумываться в их зловещий смысл, не трогать, не вспоминать, но постепенно они прорастали сквозь ее существо тонкими и колючими побегами страха.

Первый приступ панического ужаса случился у Нины возле рогожинской мэрии. В тот день она получала у Людмилы Дмитриевны одно из бесчисленных направлений на знакомство с ребенком. Подъехав к мэрии, они с Виктором долго не могли припарковаться: на привычном месте стоял огромный черный джип с московским номером, тонированными стеклами и с необычными фарами, какие иногда встречаются у спортивных автомобилей. Рядом стояли машины попроще, с рогожинскими номерами.

– Вот зараза, – беззлобно ворчал Виктор, с завистью посматривая на глянцевые бока джипа, похожего на доисторическое чудище в блестящем панцире.

Наконец «баргузин» примостился в отдалении на противоположной стороне.

В этот миг зазвонил телефон – Нина вздрогнула от неожиданности.

– Алло, – ответила она упавшим голосом.

– Привет… Ты занята?

– Я в Рогожине.

– А я через два дня в Каир улетаю.

– В Каир? Зачем?

– Так, кое-что поснимать.

– Здорово! Возьми меня собой, – невесело шутит Нина.

– Запросто… Одно твое слово, – отвечает Макс, и ей не понятно, всерьез он или нет. – В общем, у нас в распоряжении сегодняшний вечер, завтрашний. А послезавтра рано утром самолет.

– Ох, – вздыхает Нина. – Не могу, слушай. Прости… Давай уже после твоего возвращения…

– Давай. Только непонятно, когда возвращение. Все неопределенно. После Каира, скорее всего, будет Иордания. А потом Израиль. Я пока сам толком ничего не знаю… Недели две-три, как минимум… А то и месяц.

– Ну тогда счастливого пути, – растерянно говорит Нина.

– Пока…

Нина ждет, пока Витя поставит микроавтобус как следует, пока заглушит мотор, пока испанцы наденут и застегнут куртки, и в душе у нее оживает тревожное предчувствие. Где могла она видеть черное чудище? Может, кто-то ей про него рассказывал? И внезапно страшная догадка ослепляет ее, как вспышка света: ну конечно! Как она не сообразила сразу? Это джип Кирилла. Ксения когда-то обмолвилась, что он за бешеные деньги купил черный «хаммер» и сделал необычный тюнинг, и что с тех пор во всей Москве не сыскать другой такой машины.

Нина ощущает тоскливый спазм в животе. Какой черт принес Кирилла в мэрию города Рогожина, откуда его выгнали еще прошлой зимой, целую вечность назад? «Мама, мамочка», – скулит внутри Нины испуганный раненый зверек.

Она вылезает из машины, вытаскивает сумку. С трудом поднимается по темной лестнице, пахнущей склепом, на четвертый этаж мэрии. Лифт не работает. Мигающие лампы дневного света режут глаза, как осколки зеркала.

На четвертом этаже сумрачно и пустынно, в дальнем конце коридора виден прямоугольник пасмурного неба. Возле кабинета Людмилы Дмитриевны тоже никого нет. Нина несмело стучит в дверь и медленно входит, ожидая, что вместо Людмилы Дмитриевны перед ней сейчас возникнет Кирилл, и по его команде вкрадчивые люди подхватят Нину под руки и поведут по лестнице вниз. Сердце бьется поверхностно и учащенно, как бывает при тахикардии. «Недаром говорят – человек все переживает сердцем, – думает Нина. – При таких стрессах я точно его до старости не уберегу».

К ее удивлению, никакого Кирилла в кабинете нет: за столом уютным холмиком возвышается Людмила Дмитриевна. Направление уже подписано. Нина как ни в чем не бывало сует листок в прозрачную папку, с вежливой улыбкой благодарит и прощается.

В последний миг ей кажется, что Людмила Дмитриевна тоже чем-то напугана.

Нина спускается вниз, запахивает пальто, выходит на улицу. Садится в микроавтобус, по-прежнему испытывая зудящее беспокойство и холодок в сердце.

«Стоп, – приказывает она себе, усевшись на место и захлопнув дверцу. – Надо срочно во всем разобраться. Что меня, собственно, так напугало? Чужой автомобиль? Но почему я решила, что это автомобиль Кирилла? “Хаммеры” нынче не такая уж редкость. И Людмила Дмитриевна разговаривала со мной как всегда. Мне все показалось».

Но когда Витя уже повернул ключ зажигания, «баргузин» заурчал и стал медленно пятиться, выезжая на дорогу, Нина почувствовала на себе чей-то взгляд – холодный, угрюмый. Словно само здание мэрии, этот безобразный серый куб, уродующий центральную площадь Рогожина, смотрело на нее с ненавистью.

Вскоре микроавтобус, похрустывая снежком, вкатился в унылые ворота дома ребенка, и маленького мальчика вывели наконец к его испанским родителям, которые ждали этой встречи давно, потому что Нина прислала им фото и рассказала про диагноз, и диагноз их не напугал. Всеобщее оживление спугнуло Нинин страх, и он втянул назад ледяные щупальца, и Нина смеялась и радовалась вместе со всеми, а потом ей как всегда было убийственно стыдно брать у испанцев конверт, хранящий тепло чужого тела.

И все же зловещий черный «хаммер» прочно засел в ее мыслях.

Однажды вечером, когда очередные испанцы были загружены в микроавтобус, ворковали на задних сиденьях со своим чадом и обильно поливали его одеколоном, запахом острым и пряным сильно напоминавшим жидкость от комаров, и Витя уже пересек центр, чтобы выбраться на московскую трассу, Нине показалось, что впереди на дороге вспыхнули непонятные огни.

– Что это за фары? – быстро спросила она у Вити.

– Которые?

– Вон те, видишь, впереди по курсу.

Они как раз остановились на светофоре, и подозрительные огни мигнули последний раз: неизвестный автомобиль набирал скорость.

– Не знаю, – пожимает плечами Витек, пристально всматриваясь вперед, где уже пусто и лишь закручиваются во тьме белые змейки метели. – Обычные вроде бы фары. А может, и правда, какие-то странные. Такие иногда приделывают к джипам.

– К «хаммерам»? – тихо спрашивает Нина.

– И к «хаммерам» тоже, – с готовностью соглашается Витя.

И весь обратный путь до Москвы, все двести километров шевелящейся вьюжной мглы Нина сидит, сжавшись на переднем сиденье, как перепуганная мышка.

В другой раз – дело было тоже под вечер – она совершенно отчетливо увидела, как большая черная тень отделилась от стоянки у здания суда и, мигнув на прощанье все теми же загадочными огнями, скрылась в темноте.

С тех пор страх поселился в ней основательно и надолго. Очень скоро она заметила множество признаков смыкающейся вокруг нее угрозы. Возможно, все это было только лишь обманом разыгравшегося воображения и на самом деле ничего особенного не происходило – во всяком случае, Нина чрезвычайно обрадовалась бы, окажись все именно так.

Следующий мрачный знак она получила на исходе зимы, когда очередные будущие родители приехали на суд. В тот день она снова пережила приступ панического ужаса, уже не связанного с черным «хаммером».

Она стояла в коридоре возле зала суда, собираясь войти, и вдруг увидела, как из двери кабинета, расположенного с противоположной стороны коридора метрах в пяти левее, вышел незнакомый молодой человек с пластиковой папкой в руке. Это был самый обыкновенный молодой человек, незнакомый и ничем не примечательный, но было в его стандартной деловой наружности нечто, живо напомнившее Кирилла: неуловимый взгляд, костюм государственного служащего. Он выходил из кабинета в сопровождении смазливой молоденькой секретарши – Нина хорошо ее знала, та много раз вела протоколы судебных заседаний, которые переводила Нина. Заметив в коридоре Нину, оба в нерешительности замерли на пороге кабинета и уставились на нее, а Нина, поспешно отведя глаза, почувствовала все ту же тоскливую дурноту. Она толкнула дверь и вошла в зал суда, и в последний момент ей показалось, что знакомая секретарша, выразительно взглянув на молодого человека, кивнула ей вслед.

Случай был совершенно ничтожен. Интерес незнакомца мог Нине просто почудиться, и в другое время и при других обстоятельствах она не обратила бы на него внимания. Молодой человек мог прийти в Рогожинский областной суд по любому делу, не имеющему к ней ни малейшего отношения, десятки таких дел рассматривались ежедневно, он мог быть свидетелем по какому-то судебному разбирательству, адвокатом, инспектором пожарной охраны, ухажером смазливой секретарши или, в конце концов, одним из штатных сотрудников, которого Нина раньше просто ни разу не встречала – не могла же она знать весь суд поименно. Он мог быть кем угодно, этот обыкновенный молодой человек с незапоминающейся внешностью, в сером костюме чиновника, с такими же, как у Кирилла, пепельными волосами и быстрыми серыми глазами – но откуда-то Нина твердо знала: он был вовсе не кем угодно – не сотрудником суда, не случайным посетителем. Молодого человека интересовала лично она, Нина, и был он каким-то таинственным образом непосредственно связан с Кириллом.

Подозрение было абсурдным, но именно в этой абсурдности, в его полнейшей нелепости скрывалась для Нины иррациональная, а от того еще более зловещая, почти мистическая угроза.

Однако даже встреча в коридоре не могла сравниться по абсурдности с прочими незначительными происшествиями, которые теперь постоянно преследовали Нину, доводя до отчаяния.

Кто-то звонил по городскому телефону и сразу же бросал трубку – и после этого у Нины до вечера пропадал аппетит.

– Дочь, что с тобой? – спрашивала мать, обеспокоенно разглядывая ее расстроенную физиономию.

С того воскресного утра, когда Нина положила на ее стол стопку евро, она стала относиться к дочери и к ее работе иначе, словно деньги, о количестве которых у нее наконец составилось смутное, но все же близкое к реальности представление, мгновенно переместили Нину за невидимую черту, куда Зоя Алексеевна никогда не заходила и где располагалась чужая территория, не подвластная контролю ее привычных истин. Мать перестала ежедневно напоминать Нине о недописанной диссертации и об уходе с кафедры, которого, как думала Нина, при других обстоятельствах не простила бы ей до конца жизни.

– Подумаешь, трубку бросили, – пожимает плечами Зоя Алексеевна, разогревая воду в электрическом чайнике и засовывая в новую микроволновку бутерброд с сыром: и чайник, и микроволновку приобрела, разумеется, Нина еще на первых порах, также как и новый холодильник, пылесос и стиральную машину.

– Ошиблись номером, такое и раньше бывало. Что ж теперь, высохнуть из-за этого? – и она ставит перед белой как бумага дочерью тарелку с растекшимся, все еще шкворчащим бутербродом.

Ледяными пальцами Нина берет вилку и нож и отрезает от бутерброда крохотный кусочек, который так и остается лежать на тарелке рядом с чашкой медленно стынущего чая в пустой кухне с окнами на Белорусский вокзал.

Наутро Нина вставала бодрая, почти забыв о вчерашнем, однако через пару дней ей снова кто-то звонил, на этот раз на мобильный, но вместо номера на определителе появлялась надпись «неизвестный», и Нина до утра не могла уснуть.

Как-то раз, разговаривая по городскому телефону, Нина услышала в трубке странный щелчок.

– Але, ты меня слышишь? Кажется, нас разъединили, – кричали на другом конце провода из неправдоподобного далека, с противоположного берега седого зимнего океана – звонила из Нью-Йорка подруга Рита, но продолжать разговор Нина уже не могла: на нее навалилась такая дурнота и слабость, что она тут же залезла под одеяло и остаток дня лежала, пытаясь отвлечь себя каким-то легкомысленным чтивом.

С тех пор, по давнему совету Кирилла, Нина не вела по телефону никаких серьезных разговоров.

Но это не помогало – зловещие знаки продолжались.

Однажды Нина получила по электронной почте письмо, отправленное с какого-то невнятного адреса. Вместо обычных букв письмо состояло из толпы восклицательных знаков.

– Спам, – проворчал отец, когда она набрала его номер и рассказала про странное послание. – Обыкновенный спам. Символы не определились. Сделай перекодировку, если тебя это так разволновало, и сможешь прочесть.

Нина просидела перед монитором весь вечер, но расшифровать текст ей так и не удалось.

Недели через две, вернувшись домой от нотариуса, Нина открыла почтовый ящик и достала конверт. Посмотрела на штемпель: отправлено из Москвы. «Интересно, от кого?» – удивилась Нина. На конверте были указаны ее адрес и имя, однако обратного адреса не было.

Она открыла дверь квартиры, не снимая пальто и сапоги, вбежала в свою комнату, кинулась к столу, схватила ножницы и аккуратно, чтобы не повредить таинственного содержимого, отрезала край конверта. Торопливо запустила внутрь пальцы, пошарила, потом свернула конверт кулечком и потрясла над столом и наконец уронила на колени руки и уставилась в окно, испытывая знакомый уже приступ тошнотворного отчаяния.

Конверт был пуст.

«Кирилл вовсе не злодей, – размышляла Нина. – Вот почему ненавидеть его у меня не получается. Справедливость на его стороне, если разобраться. А значит, добро победит, а зло будет наказано».

В ту ночь Нине привиделось, что на шкафу в ее комнате сидит большая черная птица. Птица была крупная, сильная и – как показалось Нине – лесная. Она сидела неподвижно, нахохлившись и сложив крылья, как сидят зимой на ветках обыкновенные вороны. На фоне светлых обоев Нина явственно различала маленькую хищную головку и острый клюв. Во сне ее страх разбух, сделался огромным и почти непереносимым, только связан он теперь был не с таинственной опасностью, а с черной птицей на шкафу. Птица была воплощением угрозы, преследующей Нину в обычное время, ее магическим символом. И страшно Нине было не оттого, что птица может оказаться хищной, клюнуть или выцарапать глаза. Просто появление любой птицы – ястреба, грифа, вороны, воробья – в городской квартире, в комнате с запертой форточкой было совершенно не возможно.

– Как ты сюда попала? – чуть слышно спросила Нина, приподнимаясь на локте.

В гробовой тишине комнаты ее голос прозвучал глухо и казался чужим.

Но птица не отвечала и поглядывала на Нину со шкафа черным пустым глазом. Нина осторожно опустила голову на подушку, устроилась под одеялом, не сводя с нее зачарованного взгляда – потому что на такую птицу обязательно нужно смотреть, гораздо страшнее не видеть ее, зная, что она по-прежнему сидит на своем месте – и вдруг поняла: оставаясь на шкафу густой глыбой мрака, птица одновременно переместилась на кровать и сидела теперь совсем рядом, меньше чем в метре от Нины. Вытянула шею, широко раскинула крылья и крикнула хриплым человеческим голосом.

– А-а-а-а-а, – завопила в ответ Нина и проснулась.

Ей показалось, что в воздухе все еще дрожит ее собственный крик.

На шкафу никого не было.

«Я схожу с ума», – думала Нина на следующий день, блуждая по квартире взад-вперед и не в силах справиться с нервным напряжением. Она пыталась как-то отвлечься – залезла в ванную, приняла контрастный душ, как всегда советовала ей мать, растерлась до красноты махровым полотенцем. Потом накинула халат, налила в стакан пива и уселась на кухне перед телевизором. «Я действительно схожу с ума, Макс был прав, – пиво на вкус показалось горьким, и Нина поставила стакан в раковину. – Сальвадор Дали был нормальным человеком. Что бы ни рассказывали про него невежды и завистники, он был совершенно нормальным человеком. Гением. А я – я схожу с ума и скоро стану настоящей сумасшедшей. Неопрятной безумной бабой, боящейся собственной тени».

Рано или поздно она успокаивалась, отвлекаясь переводом документов или книжкой, и, поразмыслив, приходила к выводу, что во всем виноваты ее собственные расстроенные нервы. «Мне надо отдохнуть», – думала Нина, и звонила Ксении, и они вдвоем отправлялись в какой-нибудь ресторан, испанский, итальянский или китайский, где расплачивалась неизменно Ксения, или прогуливались по магазинам, в которых Нина накупала себе целый ворох пестрых и легких тряпочек, очаровательных и совершенно ненужных, новые джинсы или еще одну дорогую кожаную сумку. Настроение у нее улучшалось, и к вечеру, вернувшись домой, она чувствовала себя успешной, отдохнувшей и счастливой.

Но проходило несколько дней – и снова случалось что-нибудь необычное, необъяснимое и пугающее, или ей снова мерещились знаки и знамения там, где другие не заметили бы ровным счетом ничего…

Она чуть не упала в обморок, когда однажды внимательно рассмотрела давно уже примелькавшуюся гипсовую статую, стоявшую у входа в Рогожинский суд. Это была мужеподобная фигура Фемиды, простыня едва прикрывала выпирающие формы, глаза были завязаны узкой полоской ткани, а рот улыбался загадочно и зловеще. В руках Фемида держала весы, застывшие в шатком равновесии, а слева от нее красовалась высеченная в гипсе надпись: «Dura lex, sed lex». «Дура, – повторяла Нина, поднимаясь по лестнице и стараясь не глядеть Фемиде в лицо. – Дура лекс. Нет от нее пощады. Настанет день – и она обязательно настигнет и покарает виновных».

Фемиды с застывшими в шатком равновесии весами Нина боялась неспроста. Как часто случается с авторами и исполнителями масштабных предприятий, за Ниной и Ксенией водилось много мелких погрешностей, о которых знали только они, Ксения и Нина.

Так, например, Нине было хорошо известно, что Ксения несколько раз самостоятельно изготавливала разрешение министерства образования. Эти разрешения были чистой формальностью, однако считались чрезвычайно важным документом, без которого иностранцы не могли стать законными родителями своего ребенка. Иногда в последний момент оно терялось где-нибудь в чиновничьих кабинетах или по необъяснимой причине задерживалось в Москве и не приходило к тому дню, на который назначили суд. В этих случаях Ксения обращалась за помощью к приятелю бывшего мужа, который мастерски изготавливал в «Фотошопе», а потом печатал на цветном принтере любые штемпели, печати и подписи, так что на следующий день разрешение министерства образования как ни в чем не бывало подшивалось к судебному делу.

Нине тоже случалось хитрить: несколько раз приходилось расписываться за испанцев, расшивать и сшивать обратно документы, в которых были устаревшие даты, корректировать устный перевод.

Выражение «корректировать перевод» придумала Ксения. Оно возникло в их практике далеко не сразу. Впервые Нина услышала его минут за пять до начала одного из бесчисленных судебных заседаний, которые к тому времени слились в ее памяти в одну сплошную серую скуку.

Нина уже стояла под дверью зала суда, как вдруг к ней подошла Ксения.

– Перевод придется подкорректировать, – заявила она по-деловому.

– Как это? – не поняла Нина.

– А вот так, – торопливо объяснила Ксения. – Понимаешь, мальчику нашему Димочке на медосмотре поставили непроходной диагноз: задержка психического развития. Так ты этот диагноз, пожалуйста, на суде не переводи.

– Что значит – «не переводи»? Судья будет говорить, а я должна молчать?

– Ну зачем же молчать? Молчать не надо. Вместо «психического» скажи по-испански «физического», вот и все. Никто и внимания не обратит. Тебе-то что за дело? Какая, в сущности, разница?

– Что значит – какая разница? – растерялась Нина. – Но ведь ребенок болен. Как же можно про это не сказать? Вряд ли они стали бы усыновлять, если бы знали про такой диагноз!

– Подожди, не кипятись, – перебила ее Ксения. – Во-первых, до суда осталось всего несколько минут, и мы уже все равно никому ничего объяснить не сможем. А если сказать с ходу, без подготовки, они могут засомневаться и суд придется отменить. Ты хочешь, чтобы суд отменили?

– Нет, не хочу, – честно призналась Нина. – Но переводить так, как ты говоришь, я не умею.

– Если не хочешь, чтобы у нас у всех болела голова, придется, – жестко проговорила Ксения. – Суд нельзя отменять, здесь ты совершенно права. От этого всем будет хуже – тебе, мне, испанцам, ребенку. От твоего дурного упрямства пострадают невинные люди. Погоди, я еще не все сказала, – добавила она уже мягче, почувствовав Нинин протест. – Видишь ли, директор областной медицинской комиссии поссорился с Адой. Обиделся на нее за что-то, вот ребенка на комиссии и запороли. Там же знают, что таких детей даже иностранцы не берут, и решили Аду хорошенько проучить… А ребенок-то совершенно нормальный. Когда вырастет, будет не хуже нас с тобой.

– Ты уверена? – с надеждой спросила Нина.

– Точно тебе говорю. Не сомневайся и смело переводи, как я сказала.

Нина хотела еще что-то возразить, но дверь в зал заседаний открылась, и их пригласили войти.

Суд прошел замечательно. Нина все делала так, как велела Ксения.

Директор областной медицинской комиссии, по-видимому, не на шутку разозлился на Аду Митрофановну: судов, где перевод приходилось корректировать, становилось все больше. Как правило, речь шла о незначительных поправках: такие фразы, как «возможная задержка психического развития», «хронический алкоголизм», «умственная отсталость матери» Нина попросту не переводила. Сглаживать устный перевод сделалось для нее чем-то совершенно привычным и допустимым, Нина перестала об этом задумываться, так же как и о деньгах, которые пачками плыли через ее руки.

«Плодожорка, – повторяла Нина – ей нравилось это энергичное проворное слово. – Ксения – плодожорка. Чтобы уберечь яблоню от плодожорок, рачительный хозяин на каждое яблоко надевает специальный мешочек. На каждое! Представляю, как выглядит яблоня с сотней таких мешочков на ветках: памятник усердию. А Кирилл так равнодушно и бездумно подставил прожорливой стихии все свои яблоки. Честное слово, сам виноват – знает ведь, с кем имеет дело!»

«А ведь она у меня на крючке, – как-то раз сгоряча подумала Нина, обидевшись на Ксению из-за какого-то пустяка. – Если будет нужно, все расскажу, кому следует – и про перевод, и про деньги, и про паленые документы. Постой-постой, – тут же перебила она саму себя. – А кто корректировал перевод? Кто замалчивал диагнозы? Кто брал деньги? Ксения здесь ни при чем, всюду значится мое имя, стоит моя подпись. А те разрешения министерские, которые она подделала, сейчас уже не найти, я даже не помню, каких детей тогда усыновляли. Да и судья не захочет кашу заваривать, усыновление-то будет считаться недействительным. Я ничего доказать не сумею, даже если захочу. Все стрелки повернуты на меня».

Были у Нины и другие проступки, гораздо более серьезные, о которых тоже знала Ксения. Случалось так, что испанские семьи, познакомившись с ребенком, возвращались в Испанию, не подписав ни согласия на усыновление, ни отказа. Причины находились разные. Например, ребенка показывали будущим родителям слишком поздно, не утром назначенного дня, а к вечеру или на следующий день, и испанцы попросту не успевали съездить к нотариусу. Или же времени у них было вполне достаточно, но подписывать согласие они все равно не спешили, не зная наверняка, можно ли усыновить предложенного ребенка с сомнительным диагнозом или лучше от него отказаться. Такое случалось намного реже. Они умоляли Нину подождать – совсем немного, всего пару недель. Приедут в Испанию, посоветуются с врачами, тогда и подпишут согласие у испанского нотариуса и мигом перешлют его Нине по срочной почте. Конечно, Нина соглашалась. Возражать и настаивать в такой непростой ситуации она не имела права.

– Нет, имеешь, – напирала на нее Ксения. – Согласие на следующей неделе должно лежать на столе у Людмилы Дмитриевны. Вдруг ребенка передадут кому-то другому?

– Ну что ты, Ксения, – спокойно возражала Нина, пытаясь ее урезонить, – не отберут у тебя ребенка и никому другому не отдадут. Дождутся ответа наших испанцев, и все будет нормально.

– Все ясно, – тон у Ксении ледяной. – Ты просто не хочешь работать с клиентами. Ты же знаешь, как важно иногда проявлять жесткость!

– Ну так возьми и прояви, – не выдерживает Нина. – Давай я привезу их прямо сейчас к тебе домой, ты все объяснишь, а я переведу. Пусть подписывают согласие немедленно.

– Фигушки, – капризничает Ксения. – Не надо испанцев ко мне. Разбирайся с ними сама, это твоя работа. В конце концов, ты за нее деньги получаешь.

Нина понимала, куда клонит Ксения: при желании она могла бы сменить Нину на другого партнера, организовать новое связующее звено между собой и Лусией, поставлявшей испанцев. Нине слабо верилось, что Ксения пойдет на такую глупость. У них столько всего наработано вместе, с Ниной возможно то, что другая переводчица, менее заинтересованная в деньгах, вряд ли согласилась бы делать. Кроме того, Нина была в курсе некрасивой истории с Кириллом и прочих мутных Ксениных делишек, Нину знала в лицо и по имени вся Рогожинская область, все чиновники, воспитатели, директора и представители опеки. Сколько времени понадобится новому человеку, чтобы к нему привыкли пугливые функционеры? Однако за последние месяцы Ксения изменилась так сильно, что, по мнению Нины, могла решиться на любой, даже самый безумный шаг.

– Короче, согласие должно быть в департаменте, – металлическим голосом внушала ей Ксения. – Как хочешь, так и выкручивайся.

– А если они потом передумают?

– Вряд ли. А если передумают, мы про бумажку эту просто забудем, вот и все. Никто не заставит их усыновлять насильно, пойми. Согласие – это простая формальность, оно нужно только для того, чтобы нам с тобой избежать неприятностей, а ребенку поскорее попасть в семью.

Так или иначе, выбить из испанцев вовремя это самое согласие было иной раз сложнее, чем получить аванс. Были случаи, когда Нина шла на последний отчаянный шаг: ехала к Ксениному приятелю, который за небольшую плату сканировал нотариальные печати, а затем с помощью цветного принтера наносил их на заранее подготовленный Ниной документ.

Подделать подписи испанцев не составляло труда.

– Я боюсь. Все время боюсь. Что если кто-нибудь об этом узнает? – жаловалась Нина Ксении.

– Никто не узнает. А узнает – все равно промолчит. Ничего тебе за это не будет, не бойся. Такое всплывает только тогда, когда это кому-то очень нужно. А в Рогожине никто приключений на свою жопу не ищет. Всем выгодно, чтобы все оставалось, как есть, к тому же выглядело пристойно. И в первую очередь это необходимо детям, не забывай.

Нина не забывала. Она все время старалась помнить, что они с Ксенией делают доброе дело, старалась не думать о плохом, загоняя неприятные мысли в самую глубину, чтобы их надежно перекрывали другие, более приятные – о деньгах, об успешно завершенных делах, о детях, которых им удалось устроить. Замечательно устроить – Нина видела их потом на фотографиях, которые присылали им с Ксенией бывшие клиенты. Она неплохо научилась владеть своими мыслями, отфильтровывая все плохое и оставляя только хорошее.

Но проходило время, и рано или поздно ее настигала тревога.

Следующее потрясение снова ожидало Нину в Рогожинском суде.

Короткий зимний день подошел к концу, за окнами темнело, и с неба торопливо падали крупные снежинки, похожие на белые листья.

В тот день она задержалась чуть дольше обычного и, стоя в коридоре второго этажа, поджидала секретаршу. Процессы по гражданским делам обычно велись на третьем. На второй этаж, уголовный, Нина спускалась редко, и всякий раз с любопытством рассматривала публику, которая ждала очереди под дверями бесчисленных кабинетов. Цыгане являлись в суд непременно целым табором, заполоняя все свободное пространство – сидели на обшарпанных стульях и банкетках, подпирали спиной нечистые стены. Молодые цыганки лузгали семечки и сплевывали в кулак слюнявую шелуху, поглядывая вокруг черными без блеска глазами. Со всех сторон на Нину смотрели заявители, свидетели, подозрительные личности с физиономиями уголовников, перепуганные маленькие дети, растрепанные дамочки, разодетые по рыночной моде, нищие обыватели с плаксивыми лицами. От всей этой разношерстной толпы пахло духами, потом, немытым, нездоровым телом, нафталином, мокрой шерстью.

Нина дождалась секретаршу, отдала ей нужную бумажку и, перед тем как выйти на улицу, зашла в туалет. Туалет второго этажа отличался от чистого и просторного туалета на третьем, где рассматривались гражданские и административные дела и публика бывала более приличная. Унитаза в кабинке не было, вместо него стояло небольшое возвышение, куда становились ногами, так что над запертой дверцей виднелась сосредоточенная физиономия посетительницы. Нина вышла из кабинки, сполоснула руки и направилась было в коридор, как вдруг ее почти насильно затолкали обратно, и в незакрытую дверь растерянная и испуганная Нина увидела незабываемую сцену: по совершенно пустому коридору – остальных посетителей, так же как и ее, загнали в различные помещения, где сами они оказаться не рассчитывали – в туалеты, кабинеты, на лестницу, ведущую вверх, – вели закованную в наручники молодую женщину приблизительно Нининого возраста или, быть может, чуть старше. Женщина шла медленно, хмуро уставившись в пол. Спереди, сзади и с обеих сторон ее сопровождали вооруженные конвоиры. Как позже рассказал Виктор, поджидавший Нину внизу в своем «баргузине», перед тем как высадить женщину из тюремной перевозки, пригнали целый грузовик милиции, которая оцепила всю площадь, все подъезды к зданию суда. Виктору тоже пришлось немного отъехать и припарковаться в стороне.

– Шалава, убийца, – шипела толстая тетка в засаленном пуховике, похожая на рыночную торговку, – эту тетку, несмотря на ее шумные протесты, затолкали в туалет вместе с остальными.

– Не просто убийца, – рассудительно отзывалась другая, подтягивая колготки. – Если бы просто убийца, нас бы по туалетам не стали разгонять. А это бандитка. Или аферистка. Наворовала, а вдобавок еще и пришила кого-нибудь.

Когда женщина в наручниках скрылась, а вслед за ней исчез последний сопровождавший ее конвоир, им дали команду выходить. Тетки, отпихивая друг друга локтями, ринулись на волю. Оставшись в туалете одна, Нина зачем-то еще раз сполоснула руки. В зеркале над умывальником на мгновение отразилось ее бледное лицо, и ей показалось, что в точности такое лицо было у печальной арестантки, которую мгновение назад конвоиры провели по коридору в полутора метрах от Нины.

До самой Москвы Нина ехала молча, всю дорогу думая о женщине в наручниках.

«А что если меня тоже посадят в тюрьму? – размышляла она. – Что будет тогда?»

От этих мыслей у Нины холодело сердце, и она старалась как-то отвлечься. Но когда через пару недель они снова очутились в Рогожинском суде, и вместо обычного зала с большими окнами и жизнерадостным флагом Российской Федерации, висящим над головой судьи, Нину и испанцев пригласили в небольшие тесное помещение с железной клеткой в углу, куда во время слушания уголовных дел сажали опасных преступников, Нина запиналась, забывала испанские слова и никак не могла вспомнить, как зовут ее клиентов, а потом, выходя на улицу, пошатнулась и пребольно упала с последней ступеньки высокой мраморной лестницы прямо под ноги равнодушно улыбавшейся Фемиды.

* * *

Нина жила по особому календарю: она мерила время испанскими семьями.

Одна неделя – одна семья. Каждая новая в точности похожа на предыдущую. Одни и те же имена, похожие лица. И недели тоже одинаковые.

«Помнишь Марилус? – кто-то тянется к Нине из сумерек салона. Фары встречных машин скользят по лицу, выводят на нем узоры, словно сидящий позади страдает каким-то экзотическим кожным заболеванием. – Марилус передает тебе привет».

Нина улыбается и кивает в ответ, но на самом деле она понятия не имеет, о ком идет речь. За много месяцев таких Марилус прошагало через ее жизнь как минимум десяток, обозначая собою времена года.

Марилус первых дней осени – рыжие волосы, белая блузка, ровный загар.

Зимняя – глаза синего цвета, не такого как здесь, а яркого-яркого. «Шубу я специально купила, – хохочет зимняя Марилус: русское пиво пришлось ей по вкусу, и она разом хватанула целую бутылку, в Испании женщины столько не пьют. – Специально для России. Думала, у вас тут мороз и снег, а у вас вон чего, слякоть и дождь». – «Сегодня слякоть и дождь, – в тон ей весело отвечает Нина: она тоже выпила пива, и тоже бутылку, к тому же Марилус смеется так заразительно. – А завтра мороз и снег».

Марилус весенняя: мягкий изгиб черных бровей. Та весенняя отправилась из Москвы в Рогожин в туфельках на босу ногу. В пляжных шлепках без задников. Вылезла из машины и опустила голую ногу в раскисший снег. На минуту Нине стало страшно: кто она, эта босая смуглая женщина? Беженка? Цыганка? Сумасшедшая? А может, Нина не заметила, как наступила война, и теперь бедной испанке негде достать сапоги?

Но безымянному сгустку мрака в глубине салона она на всякий случай отвечает: «Марилус? Конечно помню!».

Иногда помогают подарки. Начинаешь размышлять о подарках, и тотчас же в памяти всплывает даритель с именем, фамилией и усыновленным сиротой в придачу.

Малиновые бусы, висящие на вешалке в Нининой прихожей на манер новогодней гирлянды – их подарила та забавная семья, владельцы ресторана в Малаге, Нина не помнит, как их звали. Кажется, там тоже была какая-то Марилус. Странно, раз у них целый ресторан, откуда взялись дешевые пластмассовые бусы? Или они считают, что мы тут, как индейцы, носим на шее яркие побрякушки? Впрочем, Нина не в обиде. Ей все равно – она любуется мягкой пушистой зимой, ее умиляют судья, прокурор и сердитая тетка из опеки в сапожках с высокими каблуками на толстеньких свинячьих ножках, и как она этими сапожками чинно переступает по серому линолеуму судебного коридора; Нину радует, что суд пролетел так быстро, и, пока Ксения разъезжала по чиновникам, они с Марилус и ее супругом, чье имя вспомнить никак не удавалось, заскочили в забегаловку напротив, выпили «капучино» с корицей, заказали несъедобную пиццу с кислой томатной пастой, с химически-розовыми кругляшками колбасы, и эту глазастую химическую пиццу Марилус и ее супруг, владельцы ресторана в Малаге, проглотили в один присест. Радуют даже пластмассовые малиновые бусы – они к лицу огромной синеватой равнине, плывущей за окном микроавтобуса.

Или тот шарфик, из которого Нина сшила диванную подушку – шарфик ей подарила одинокая мать, судебный прокурор из Памплоны. Невозможно поверить: эта тусклая сухая англичанка – на самом деле испанка, да еще из Гранады. Ломкие русые волосы, тонкий бескровный рот. Белые брови, серые северные глаза. Черт возьми, да когда же мы наконец избавимся от пресловутой Кармен с табачной фабрики? Кармен – цыганка, а не испанка.

Майка жизнеутверждающе салатового цвета со стразами и надписью «Gucci»: в точности такую Нина видела позавчера на рогожинском рынке. Ну просто родная сестра той рыночной! Сколько та стоила? Сто рублей? Сто пятьдесят? На этикетку можно не смотреть: сделано в Китае, все по-честному. А эта, в бумажной упаковке, возможно, как раз и есть настоящая «Gucci»: подлинник клонировали, и он расплескался по миру миллионом фальшивых салатовых брызг. Нина развернула шуршащую бумагу, увидела майку и прямо ахнула от восторга: никто до сих пор не дарил ей ничего подобного. А что если надеть эту майку и отправиться к кому-нибудь в гости? На кафедру? К Востоковой? Или просто пройтись по Тверской? Поворачивая в руках невесомую тряпицу салатового цвета, Нина едва удержалась от смеха.

Теперь ей приходит в голову, что зеленую майку подарила как раз та самая Марилус, которая передает ей сейчас привет, – Марилус позднего лета.

Нина все помнит. Стоял август – желтый и густой, как гоголь-моголь. Где-то в лесах за Рогожиным горели торфяники. На улицах пахло дымом, и от этого запаха на сердце было тревожно, по-фронтовому.

Осеннее мягкое солнце светит в глаза, но Нине это нравится: еще немного, и его не станет вовсе. Первые монетки желтых листьев на ветровом стекле.

– Мы хотим ребенка к Рождеству, – капризным голосом заявляет Нине летняя маечная Марилус. Та самая Марилус засушливого августа, которая позже решила передать привет через пассажира с рожистым воспалением кожи, возникшим от фар встречных автомобилей. – Маленькую светловолосую девочку. Нет-нет, темноволосая, там у вас на фотографии, нам не нужна. Нам нужна светленькая. И чтобы обязательно к Рождеству.

– К Рождеству? Светленькая девочка? – задумчиво переспрашивает Нина, пристально, в упор рассматривая сидящих перед ней андалусийцев – Марилус, крашеную блондинку с агатовыми матово-черными глазами, и Хуана, ее супруга, добродушного флегматичного брюнета.

Засовывает обратно в рюкзак фотографию смуглой малышки, которую предложила семье Ада. Смуглая девочка была неслыханно щедрой наградой, которую Ксения нежданно-негаданно получила к осени за пару пристроенных детей со сложным диагнозом, плохо поддававшихся лечению.

На рогожинском усыновительном рынке такие дети назывались «неликвидами». Сердобольные испанцы неликвидов брали, отказывались единицы, а когда через несколько месяцев Нине присылали для перевода отчет с фотографиями, в белокуром карапузе, который плещется в бассейне, ковыряет лопаткой песок у кружевной кромки моря или катается на пони в луна-парке, невозможно было узнать вчерашнего неликвида.

За пару неликвидов по законам рынка полагался бонус – хороший, здоровый малыш. Такой, как эта смуглая девчушка на фотографии.

– Очень жаль… Но скажите, зачем, – вдруг не выдерживает Нина, рискуя нарушить ею же установленную позицию полного невмешательства в решение клиентов. – Зачем вам светловолосая девочка? Посмотрите на себя: вы же оба южане, и волосы у вас темные…

Дама нервно поправляет крашеные кудряшки. На кончиках пальцев – огненно-красный маникюр. Белые босоножки на каблуках. Приталенное летнее платье. Испанки так не одеваются.

За нее вступается муж:

– Марилус с самого начала решила, что дочка у нас будет блондинка, как она сама, – добродушный увалень обреченно разводит руками, покорно поглядывая на свою половину.

Нина удивляется: у парня такое простое, такое русское лицо. Запросто мог бы торговать на рынке теми же самыми китайскими майками «Gucci» или служить охранником – с боевым прошлым, с горячими точками планеты за спиной, Чечней или Афганом, а мог бы оказаться преуспевающим бизнесменом, теперь разве поймешь? Выглядят все одинаково. Вот только волосы у Хуана слишком черные, и эта мягкость в лице, и вежливые манеры, и по-южному плавные округлые движения сильных мускулистых рук.

Марилус в своем платье напоминает украинку – славную, добродушную хохлушку откуда-нибудь из Харькова. Такие женщины, по мнению Нины, часто выходят замуж за военных. Откуда она это взяла? Из кино? А может, Хуан в самом деле военный? Нина вспоминает их личное дело: нет, об этом ни слова. А что если Хуан шпион – русский шпион? Оттого и внешность такая, и жена хохлушка в приталенном платье пятидесятых – таких платьев Нина ни разу не видела ни на одной иностранке. Такое типично русское, очень московское платье. Господи, какой вздор.

От полугодовалой абсолютно здоровой девчушки отказались. Усыновили мальчика – большого, лет четырех. Мать-олигофренка, никто ничего и не думал скрывать. Зато весь с ног до головы светленький, как сожженные пергидролем волосы Марилус.

«Рыбы молчат по-испански» – новая книжка, старая закладка.

Слоган института Сервантеса.

Время летит быстро.

Таскать чемоданы приходится редко, но – приходится. Иногда по-другому нельзя. Как быть, например, если под дождем посреди осени только ты и не очень молодая испанка, а при ней – три больших чемодана?

Случайный таксист из Шереметьева выгрузил вас и уехал. Как хотите – так и разбирайтесь.

Косой дождь узорит воздух между тобой и испанской теткой – словно хочет ее зачеркнуть.

Зажмурить глаза, через секунду открыть – а ее уже нет!

Но она есть.

Два человека рядом – это целая жизнь одна на двоих, пусть даже совсем ненадолго. И вот Нина с этой очередной Клаудией стоят на тротуаре и смотрят друг на друга. Какие уж тут принципы – хватаешь чемодан и тащишь за собой. Главное – не сломать колесики. А так он ничего, крепкий.

Клиентка горестно вздыхает – не может справиться с оставшимися двумя чемоданами, хотя сама виновата – приволокла таких чудищ с собой из Барселоны, а Нина тут ни при чем. У нее и вещей-то столько не наберется, даже если собрать все что есть: вещи зимние, летние, осенне-весенние, косметику и бижутерию.

Иностранцы – заранее с ними ничего нельзя знать наверняка. Например, тетка с гипертрофированным багажом при ближайшем рассмотрении оказалась вполне ничего, к тому же из самой Гранады, где жил и умер Федерико Гарсиа Лорка. Нина чуть не прослезилась, когда про это узнала. И испанка тоже очень была тронута, что в России люди так живо реагируют на слово «Гранада» – прямо-таки первый встречный знает столько всего про этот испанский город в горах.

Но иностранцев тоже можно понять: зачем так много чемоданов, почему сами такие странные. Когда отправляешься в чужую страну усыновлять ребенка, тоже ничего не знаешь заранее, вот и чувствуешь себя неуютно вдали от знакомых проверенных предметов – и на всякий случай тащишь с собой всего побольше.

Устроив Клаудию в отеле, Нина не спешит на метро – ей хочется прогуляться. Клаудия просила сделать ей персональную экскурсию, но Нина отказалась. Сказала, что у нее много дел. Побыть свободной сегодня, если с завтрашнего дня она и так приставлена к этой Клаудии. Дойти от Полянки до Кремля, не спеша перейти мосты, пустые в воскресное утро. Ну и что же, что дождь. Вид с этих мостов, одиночество в самом сердце Москвы стоят промокшей куртки и несчастных пятнадцати евро за час персональной экскурсии – маленького импровизированного спектакля, который туземный гид разыгрывает перед платежеспособным иностранцем. Спектакли завтра, а сегодня – притихшая, заспанная Москва, которая стыдливо открывается тому, кто застал врасплох ее позднее пробуждение. Свинцовая река с прогулочным катером – как будто белый утюг по серому сатину; вот бы знать, откуда там сейчас пассажиры; и тусклые аллеи Александровского сада, а между делом – кусок «Маргариты» в «Сбарро» в Охотном ряду и какой-нибудь несложный салат. И после – Площадь Революции, Тверская или направо – Кузнецкий мост, тоже почти пустой: потому что воскресенье, потому что осень, потому что дождь.

Испанцы похожи друг на друга не только именами и фамилиями. У всех одинаковая мимика – когда слушают, когда смеются. Вежливая улыбка, признак хорошего воспитания. Поджатая нижняя губа – когда сочувствуют или удивляются. Они, может, и не сочувствуют, и не удивляются вовсе, но все равно: закушенная губа обозначает замешательство. Вежливо осведомляются, как Нина себя чувствует. Не устала? Не замерзла? Нина их жалеет. Она догадывается – каково это, одним в России. Даже расстояния пугают – тысячи и тысячи километров непроходимой зимы. Снег и снег. И мерзлые высокие небеса. Бояться России – это же так понятно.

Нина приходит к выводу, что мужчины симпатичнее своих жен. Или ей только так кажется? Она остается с ними один на один в последний день, когда нужно идти в консульство, где усыновленному сироте оформляют визу, а сам ребенок сидит в это время в отеле вместе с новоиспеченной матерью – и в этот последний день мужчины преображаются. Оттаивают, как зимние цветы. Пытаются даже приударить за Ниной. Потому что у них в Барселоне или Мадриде такие не водятся. Потому что последний глоток свободы, лебединая песня.

Нина слышала о романах русских переводчиц с иностранцами: нет, она таких романов не понимает. Эта вежливая улыбка, этот страх в уголках глаз. Ручная, карманная Европа, из которой они сюда приезжают. Можно ли влюбиться в мужчину, который не уверен в себе? Который прячет страх за вежливой улыбкой и поверхностной болтовней?

Рядом с иностранцами Нина иногда испытывала что-то вроде приступов национальной гордости, территориального превосходства: такие приступы возникали неожиданно, заставая ее врасплох. Это был животный инстинкт, в котором Нина не призналась бы никому – ни себе, ни другим: у тебя крошечная Европа, а у меня вон чего – тысячи километров пустынной земли.

Несмотря на университет, диссертацию о Дали и детство в центре Москвы, выросла Нина на материных рассказах о Крайнем Севере. Колыма, река Яна, лиловые горы Колымского края, которые Нина видела на фотографиях, все время незаметно присутствовали в ее жизни. Мать надолго исчезала каждое лето, потом возвращалась и казалась Нине немного другой. И Нина тоже менялась, потому что с приездом матери вдруг оказывалось, что позади уютной обустроенной жизни, полной вкусной еды, удобных вещей, свободного перемещения на городском транспорте, существует что-то совсем другое…

* * *

С Ксенией Нина проводила довольно много времени. Только в присутствии Ксении рассеивалось предчувствие грозной беды, преследовавшее Нину неотвязно днем и ночью. Ксения держалась так независимо, так уверенно и невозмутимо, что, глядя на нее, Нина успокаивалась. Однажды она преспокойно рассказала, что Кирилл пришел в неописуемую ярость, узнав о ее вероломстве, – ей рассказала про это Алевтина, одна из рогожинских посредниц, которой Кирилл в отчаянии названивал, чтобы поделиться своим горем.

– Ты не боишься? – спросила Нина.

– А чего бояться-то? Что он мне сделает? У него, между прочим, тоже рыло в пуху, и нарываться на неприятности он не станет. Кирилл – трус.

Нина молчала. «Неужели Ксения так недальновидна? – думала она. – Что значит трус? Даже самый распоследний трус попытается отомстить, если кто-то посмел забраться в его огород и там хозяйничает. Причем не кто-то чужой, а Ксения, доверенное лицо, подруга юности, которую он пустил в огород сам, а потом она его оттуда выгнала, как лиса зайца из лубяной избушки».

Однако невозмутимость Ксении внушала Нине оптимизм. Тем более шло время, месяц проходил за месяцем, унося их обеих все дальше от того вечера в китайском ресторане, а Кирилл не проявлялся. «Все-таки Ксения его хорошо знает, – рассуждала Нина. – Видимо, он действительно не хочет с ней связываться. А может, ему и так всего хватает – ведь Рогожин у него не единственный регион, есть и другие».

И все же спокойствие наступало только в те часы, когда Ксения была неподалеку. Если же они несколько дней не виделись, тревога вновь наваливалась на Нину, лишая аппетита и сна.

Но виделись они часто.

Их объединяло то, что принято называть «общими интересами». Иначе говоря, Ксения была единственным человеком, полностью разделявшим Нинино новое увлечение и находящимся в курсе всех ее дел. От старых знакомых, даже от Макса и матери специфику своего бизнеса Нина по возможности старалась утаить. Впрочем, никто особенно и не вникал: мать, пораженная суммой, выданной на текущие расходы, вопросов больше не задавала, старые университетские подруги отдалились и поблекли, поскольку с кафедры Нина ушла, прежние разговоры вести разучилась, все время куда-то спешила и книжек почти не читала, а новых друзей она пока не приобрела. Кроме того, времени для общения с кем-либо кроме Ксении у нее попросту не было. Даже с Максом она виделась редко.

Зато уж с Ксенией Нина отводила душу! Они пили привезенную испанцами риоху в гостиничном номере, у Ксении дома или часами сидели в каком-нибудь московском ресторане и говорили, говорили без умолку – про испанцев и чиновников, про Рогожин и про деньги, те невероятные деньги, которые однажды вошли в их жизнь как бы сами собой, установили свои законы и подарили новые ощущения. С некоторых пор Нина почти физически чувствовала, что у нее есть деньги, что она владеет мощной энергией и может направить ее, куда заблагорассудится, а у других такой энергии нет.

На самом же деле Нина быстро поняла, что они с Ксенией в этом бурном мире не одиноки: у них имелись единомышленники. Этих единомышленников, Ксениных коллег, Нина увидела очень скоро.

Как-то раз Ксения взяла ее вместе с собой на собрание независимых посредников, которые проживали в Москве, а усыновлениями, как и сама Ксения, занимались в Рогожине. Такие собрания проводились регулярно в одном из московских ресторанов. Тот факт, что Ксению начали туда приглашать, был исключительно важен для их общей карьеры: ее приняли в узкий круг, считали своей, а значит, ее мнение чего-то стоило, к ней решили прислушаться. Видимо, шестым чувством тертые бизнесмены угадали в Ксении серьезного конкурента, которого для общего блага разумнее было превратить в союзника и держать под контролем.

В ресторан Нина собиралась почти два часа: красила ногти, глаза, ресницы, перемерила одну за другой целую гору вещей – юбки, брюки, пиджаки. Ее любимая уличная мода для такого случая никак не годилась, а одеваться иначе Нине было не так просто. Большого зеркала в комнате не было, и, накинув на себя очередную одежку, она через всю квартиру бежала в прихожую. Нина понимала, для чего ее берут: неказистая с виду Ксения хотела, чтобы ее лишний раз увидели в обществе обаятельной культурной компаньонки.

– У тебя же модельная внешность, Нин, – говорила Ксения, когда Нина в очередной раз сомневалась, прилично ли надевать узкие в облипку штаны, короткую юбку, оголяющую длинные худые ноги, которых она с детства стеснялась, слишком яркое платье, джемпер с низким вырезом. – Тебе все идет, даже не сомневайся!

Особенно Нина стеснялась косметики. Мать с детства повторяла, что косметика делает женщину вульгарной, что красота должна быть естественной, и настоящие мужчины замечают в первую очередь скромных, ненакрашенных женщин. Тушь и тени для век – так казалось Нине – подчеркивали бледность ее кожи, делали старше, а первую в своей жизни губную помаду она купила на защиту диплома и с тех пор ни разу ею не пользовалась. Со временем помада прогоркла, приобрела запах свечного парафина, и ее пришлось выбросить.

Накануне встречи Нина специально купила все новое.

Она остановилась на строгих черных брюках, в которых когда-то принимала экзамены у студентов, серой водолазке, тонком замшевом пиджаке и яркой косынке, привезенной в прошлом году из Франции, куда Зою Алексеевну отправили на научную конференцию.

В маленьком уютном ресторане собралось в тот вечер шесть человек, считая Нину и Ксению. Расселись вокруг двух сдвинутых вплотную низеньких столиков, на которых горели свечи. Подали чай, кофе, песочное печенье с курагой, эклеры с домашним заварным кремом, кусочки вишневого штруделя в белой молочной подливке.

Нина заказала фисташковое мороженое и горячий шоколад.

Всех собравшихся она видела и раньше хотя бы по одному разу – в Рогожинском областном суде, в департаменте образования. Например, та противная французская пара, которую Нина когда-то в незапамятные времена встретила в Адином доме ребенка, принадлежала Алевтине, солидной даме, обладавшей достоинством парового катка. Ксения рассказывала Нине, что в прошлом Алевтина была завучем в элитной спецшколе, а потом, когда времена изменились, внезапно переквалифицировалась в бизнес-леди, занялась усыновлениями и с тех пор прикупила уже как минимум две квартиры: одну в центре Москвы, другую где-то в новом районе. Возле ресторана Алевтину поджидал бандитского вида квадратный джип, где слушал радио «Шансон» и читал газету ее личный шофер.

Напротив Алевтины сидел средних лет мужчина невысокого роста с совершенно гладкой шарообразной головой, круглым упитанным лицом и маленькими, до странности неподвижными глазами. Это был Роман, неприметный посредник уровня Ксении, с которым по необъяснимой причине тоже было принято считаться. Иногда, рассказывала Ксения, понять логику братства было затруднительно, хотя она, безусловно, существовала.

Сидящая напротив Нины миловидная женщина была, наоборот, очень подвижна, обаятельна и элегантна. Женщину звали Тамарой, она работала давно и успела заслужить в усыновительных кругах авторитет. Тамару Нина тоже видела в Рогожине раньше. Как-то раз весной они сидели бок о бок на скамеечке в сквере возле суда. К удивлению Нины, Тамара держала в руках букетик мимозы, как булгаковская Маргарита, и заговорила первой, хотя Нина была всего лишь переводчиком и общение с ней в правила не входило. У Тамары был певучий голос, говорила она неторопливо, с ленцой, с ужимкой, как будто сейчас вдруг встанет и отправится не в чиновничьи кабинеты за бумажками, а к себе в покои, где ее поджидает приятный гость, а горничная уже накрыла поздний завтрак.

Вся Тамара с головы до ног была выдержана в бежево-жемчужной гамме: английский бежевый в клеточку брючный костюм, жемчужно-серая блузка, нитка крупного жемчуга на шее и серебряные лаковые туфли на высоком каблуке.

– Я, Ниночка, – щебетала она после собрания, – тоже преподаю, представьте себе, – да-да, это мне Ксения рассказала, что вы преподаватель! Так вот, я в финансовой академии. Вообразите мою жизнь: целый день как белка в колесе, туда-сюда, туда-сюда! А сама – только и думаю о наших с вами иностранцах, о детях! Все мысли только о них. Ха-ха-ха!!!

Тамара произвела на Нину очень приятное впечатление еще тогда, на скамейке с мимозой. Глядя на ее круглые часики, на трогательные девичьи колечки, крошечные сережки, слушая мелодичный голосок, волей-неволей хотелось улыбнуться. Лицо у Тамары было приятное, ухоженное: гладкая кожа, умело нанесенный макияж ровных пастельных тонов. Трудно было предположить, что Тамара целыми днями, по ее выражению, «туда-сюда, туда-сюда». С виду она напоминала вовсе не преподавателя финансовой академии, тем более не посредника-усыновителя, а какого-нибудь модельера, дизайнера, светскую львицу.

Рядом с Тамарой сидела Регина Сергеевна, крашеная блондинка с низким хрипловатым голосом. В отличие от остальных членов братства, Регина показалась Нине простоватой, к тому же Нина сразу почувствовала, что от нее несет спиртным: за время их беседы она заказала себе как минимум три рюмки коньяка.

Однако, как потом объяснила Ксения, в любом вопросе мнение Регины было решающим.

Несмотря на давнюю и хроническую тягу к алкоголю, Регина считалась почетным членом Рогожинского братства независимых посредников. Без нее не обходилось ни одно собрание, серьезный разговор начинался лишь после того как вороной джип Регины тяжело затаскивал передние колеса на тротуар, шофер распахивал дверцу и, галантно поддерживая за руку, помогал ей выйти. У Регины был низкий голос, огромная барская шуба из чернобурки, в салоне ее автомобиля имелся целый небольшой бар: початая бутылка коньяка, бренди или виски, и, разъезжая по всяким делам, Регина Сергеевна то и дело отхлебывала поочередно из каждой бутылки.

В братстве усыновительных посредников никто не мог соперничать с Региной по части полезных знакомств, помогавших делать дела. Регина была своего рода гением – она обладала редким даром находить и на протяжении многих лет удерживать подле себя полезных людей. В скромно одетых некрасивых приятельницах, прижимистых, излишне деловитых любовниках, в ничем не примечательных случайных знакомых, которых она умела выцепить где угодно – в гостях, в приемной у стоматолога, в самолете, в поезде, – своим обостренным до невероятной тонкости шестым чувством она безошибочно угадывала нужных людей, влиятельных чиновников, риэлторов и владельцев туристических фирм.

Регина терпеливо, год за годом дожидалась, пока неприметная, неуклюжая и зачастую даже отталкивающая с виду личинка окуклится и превратится в яркую бабочку или рабочую пчелу, летящую на легких крыльях к самым малодоступным цветам. Ухаживая за личинкой, Регина не жалела ни денег, ни сил, так что со временем полезная пчела настолько привыкала к ее постоянному вниманию, что в один прекрасный день сама послушно подставляла удобную мягкую спинку, и тогда Регина вместе с ней неторопливо облетала весь райский сад цветок за цветком, зачерпывая полные пригоршни ароматного нектара.

Так, высочайшая чиновница министерства образования, этой святая святых, небольшая нервная женщина с известной на всю Россию фамилией, которую хотя бы раз в неделю упоминали в программе теленовостей, была задушевной подругой Регины еще с тех стародавних времен, когда сама Регина работала метрдотелем в одном из московских ресторанов и одевалась во все заграничное, довольно безвкусное, зато купленное по блату в магазине «Березка». Это была та могучая, всесильная и незаменимая дружба юности, которая ценится выше любых денег, любых даров и заслуг.

К этой нервной женщине, в которой в былые годы ни один прозорливец не сумел бы разглядеть будущую медоносную пчелу, Регина была особенно неравнодушна и теперь пожинала обильные плоды своей созидательной деятельности. Полезная подруга не только помогала ей обстряпывать различные дела, по одному звонку из министерства получать доступ в новые регионы и усыновлять лучших детей, но и снабжала информацией, которую невозможно было получить из других рук. Так, пару лет назад она задолго предупредила Регину о грядущем моратории на международные усыновления. На следующий день, созвав внеочередное собрание, Регина оповестила коллег, и в кратчайшие сроки иностранцы вывезли из России к себе на родину целую толпу сирот, обеспечив рогожинских предпринимателей на полгода, пока длился мораторий.

Разглядывая собравшихся в ресторане, Нина думала о том, что каждый из них, несомненно, берет чем-то своим, у каждого в общении с внешней средой имеется особый козырь, который помогает преодолеть защитную мембрану другого человека.

Ксения – простая душа, которая вовсе не по делу явилась в чиновничий кабинет, а просто проходила мимо, да и зашла поболтать за жизнь. Алевтина – тяжелая артиллерия. Тут все: и сталинский ампир, и партийная элита, и Екатерина Вторая в джипе с усатым шофером.

Тамара брала шиком и обаянием – глядя на нее, рогожинские тетки невольно задумывались, чего бы такого прикупить с получки, чтобы усовершенствовать внешность: Тамара была для них чем-то вроде ходячего глянцевого журнала.

Страннолицый Роман, несомненно, воплощал собой добропорядочность и положительность: чиновницы прямо таяли, когда он входил в кабинет. На безымянном пальце правой руки Романа красовался золотой перстень с надписью «Русь святая, храни веру православную», а подарки он приобретал тщательно, заблаговременно и с учетом сложной женской натуры, так что каждая чиновница получала как раз то, чего ей действительно хотелось.

Одна только Регина не делала никаких специальных усилий, чтобы завоевать сердца: о ее связях в министерстве знали все, при ее появлении трепетали.

От Ксении Нина уже знала об этике, заведенной в среде посредников города Рогожина. Среди них не было принято перебегать друг другу дорогу, покушаться на сирот, которые достались другому, или произвольно повышать размер откатов, установленный на общем собрании. Посредники города Рогожина давно пришли к выводу, что лучше делить детей поровну и не жадничать. Существовало очень полезное для Ксении и Нины правило: не можешь усыновить сам – передай другому. Это означало, что если кто-то не сумел подыскать родителей для ребенка с отставанием в развитии или сложным диагнозом, его за процент уступали коллегам, причем диагноз, каким бы неприятным он ни был, никогда не замалчивался.

Тонкие вопросы стратегии, связей с администрацией также выносились на общий совет.

Существовали в этой среде и другие правила: не совать нос в чужую жизнь, не хвастать и не завидовать. Так, тяжеловесная Алевтина лишь вскользь упомянула, что переехала в новую квартиру, и однажды Ксения совершенно случайно узнала, что это не просто обычная квартира, а двухэтажный пентхауз в хорошем районе Москвы. О том, что Тамара купила виллу с бассейном в Испании на берегу моря, совершенно случайно узнала Нина: как-то вечером Тамара позвонила ей лично и попросила срочно перевести с испанского на русский несколько документов для оформления сделки, а на другой день помочь в переговорах с продавцом. Доверие Тамары так поразило Нину, что она не рассказала об ее просьбе Ксении.

Когда один из членов тайного братства приезжал на новой машине, престижнее и дороже предыдущей, все деликатно молчали.

Одним словом, между посредниками города Рогожина царили высокие отношения истинной бизнес-этики, которым могла бы позавидовать любая преуспевающая западная компания.

Ксения заранее предупредила Нину, что на собрании будут говорить про всякое – какого размера взятки давать каждому чиновнику, чтобы кто-то по ошибке не дал больше, оставив коллег позади, как распределять гуманитарную помощь, которую присылали иностранцы, в какой последовательности иностранные семьи будут в ближайшие месяцы смотреть детей, чтобы избежать неприятных столкновений и конфликтов. Какую цену брать за здоровых сирот, какую за недоношенных и больных, чтобы кто-то по недоразумению, упаси боже, не принялся демпинговать.

Однако в тот день никаких важных тем не поднималось. Говорили по-простому, за жизнь, неторопливо попивая чай и кофе, а потом Алевтина Петровна вдруг взяла да и заказала себе холодного борща и съела его, аппетитно прихлебывая, после борща потребовала салат «Цезарь», а вслед за ней и Тамара тоже заказала себе салат «Цезарь». Глядя на жующих коллег, Ксения пробежала глазами меню и выбрала копченую форель, а Роман – какой-то сложный сэндвич, залитый горячим сыром. Нина попросила еще одну порцию мороженого, два шарика, один вишневый, другой клубничный. Разговор неспешно набирал обороты: обсуждали чиновников, еще один грядущий мораторий, потом перешли на рогожинские магазины и рестораны. В следующем месяце намечался Адин приезд в Москву, и некоторое время оживленно решали, кто и как станет Аду ублажать и какие расходы за этим воспоследуют. На Адины развлечения решено было скинуться, и все сосредоточенно зашуршали бумажниками.

Атмосфера в ресторане царила, как говорят, непринужденная.

– Все они, – объяснила Ксения, когда собрание подошло к концу, Нина и Ксения со всеми попрощались и сели в машину, – работают в разных усыновительных агентствах. Но деньги в агентствах сама знаешь какие. Пятьсот евро за ребенка максимум. Кому это интересно? Разве здоровый ребенок столько стоит? Фигушки! Вот они и ловчат: одного в агентство – другого на сторону, в независимые то есть. Но им сложнее, чем нам: клиенты у них в основном американцы, капризные, разбираются в законах. Чуть что – сразу права качать или адвоката. Зато и платят тоже будь здоров – не то что наши жалкие пятнадцать или семнадцать тысяч евро: тысяч двадцать пять или тридцатку за здорового сироту плюс помощь детскому дому.

– Американцы богаче наших испанцев, – задумчиво продолжала Ксения, пока они стояли в пробке. – Одна беда: неликвида не возьмут ни за что, разве что специально за таким отправятся – бывают случаи… Одна семья, например, безногих усыновляла… Сперва мальчонку взяла, инвалида от рождения. Увезли к себе в Америку, пришили ноги. Как пришили? А я почем знаю. Потом вернулись в Россию и разыскали ему у нас в Рогожине сестренку – девчушку без ног… Но в основном разборчивые они. Я Алевтину с Тамарой как раз с этой точки зрения интересую: все, кого не берут их американцы, достаются нам. А я им потом процент отстегиваю. Понимаешь?

– Понимаю, – ответила Нина. – Представляешь, подруга моя, помнишь, – та самая Юля, которая мне дала когда-то твой телефон… Тоже сейчас пытается девочку с инвалидностью взять.

– С ума она, что ли, сошла, подруга твоя?

– Не знаю…

– Это ж такой геморрой, усыновлять. Да еще больного ребенка… Жуть!

– Работу любимую забросила… На выходные ездит девочку свою навещать, в остальное время собирает бумажки. И ничего не может добиться! Мужа нет, отец больной, бабушка с дедушкой старые… Квартира тесная, они сами туда не помещаются. А тут еще инвалидность… Не хотят чиновники, короче говоря, девочку ей отдавать. Она сейчас пытается снять отдельную квартиру. Может, тогда что-то сдвинется…

– Пусть она оформит лучше опеку, раз уж приспичило. Это проще, сейчас многие так делают.

– Да узнавала она… Под опеку может взять только тот, кто проживает в том же регионе, где ребенок. Если дом ребенка, скажем, в Рогожинской области, то и опекуны должны быть из Рогожина.

– Надо же, не знала. Бред какой-то! Какая разница, кто где проживает?

Ксения осторожно выруливала на Ленинский проспект, где стояла глухая пробка.

– Эх, чтоб тебе, – обругала она миниатюрную машинку, которая влезла прямо перед ней. – Смотри-ка, баба за рулем! Вот сука! Ну все, никого больше не пущу…

Наконец Ксении удалось повернуть, и они оказались в сплошном потоке машин.

– Между прочим, славные они люди, коллеги твои. Вот только знаешь, – призналась Нина неожиданно. – Они на меня смотрели как-то странно. Может, им было неприятно, что я тоже пришла с тобой в ресторан?

– Да что ты! Дело в другом: просто ты для них, Ниночка, лакомый кусок.

– В каком смысле?

– А в таком: они бы с огромным удовольствием имели при себе такую девушку, как ты. С хорошо организованной сетью испанских посредников, которая работала бы на них и клиентов поставляла.

«Странно, – подумала Нина. – Ксения вроде бы совсем не заинтересована в том, чтобы рассказывать мне такие подробности. Если хорошо подумать, разве ей выгодно, чтобы я знала, как нужна этим людям? Мне-то они, конечно, не нужны, с меня и Ксении достаточно. Но все же…»

– Скажи, – спросила она внезапно, – а они знают про твою историю с Кириллом?

– Конечно, – как ни в чем не бывало ответила Ксения.

– И как отреагировали?

– Нормально отреагировали. Если честно, Регина сама меня надоумила с ним порвать.

– Сама?!

– Ага. Кирилл, говорит, на тебе наживается. Платит, как агентство, а сам гонит через тебя независимые. Какую хочет, такую цену и назначает. То пятнадцать тысяч евро, то восемнадцать. Если ребенок получше, поздоровее, он его отдаст подороже, а если неликвид – скидку сделает. А мне один хрен – пятьсот евро и хоть умри. Как в агентстве, бляха-муха. Ну какая от этого, скажи, выгода? Люди что, ничего не видят и не понимают?

«Люди-то все понимают, а вот я не понимаю ничего, – думает Нина. Она попрощалась с Ксенией у метро и ехала вниз на эскалаторе. – Зачем Ксения рассказала, что все мечтают со мной работать? Зачем Регине понадобилось убрать Кирилла из региона? Что за всем этим стоит? А может, ничего не стоит. Может, просто какие-то спонтанные, случайные телодвижения… Никогда мне этого не понять».

* * *

Уже много дней Нина предчувствовала, что скоро настанет пора прощаться.

Она уже едва различала Макса: его окружал такой густой туман отчужденности, что ей хотелось надеть специальные очки с мощными диоптриями, чтобы видеть его и понимать, что с ним происходит.

Разлуку Нина угадала еще в тот день, когда почувствовала незнакомый запах одеколона, которым надушился Макс. Что-то происходило уже тогда… Что-то было, но она не могла разглядеть.

Она думала про Макса весь вечер – и вдруг обнаружила себя в метро на красной ветке.

Вышла на станции «Университет». К остановке, громыхая, подошел тридцать девятый.

Нина вскакивает на переднюю платформу, пробивает билет.

Поздний вечер. В трамвае кроме нее едут всего два или три пассажира. Сидят на своих местах и вздрагивают на поворотах вместе с железной тушей трамвая.

Явиться к Максу, не предупредив заранее, было нарушением правил.

С другой стороны, это была верная мысль. Наконец-то Макс поймет, что Нина не аморфная. Она – активный участник жизни, она способна на многое – например, взять и отменить всякие дурацкие правила. Вообще-то она так никогда не делала, у них это не было заведено… Договаривались за день, за час, однако всегда – договаривались. Но если существуют правила, существуют исключения из правил. И сейчас как раз такой вечер, когда можно сделать исключение. Им нужно срочно поговорить. Они сто лет не виделись и все реже созванивались – каждый был занят собственный жизнью.

Трамвай летел быстро, переваливаясь с боку на бок и почти без остановок. Как будто ему хотелось спать, и он спешил поскорее развезти пассажиров по домам и вернуться в депо. Нине спать не хотелось – ей хотелось немедленно увидеть Макса. Это было очень важно. Увидеться на минуточку, убедиться в том, что они по-прежнему вместе и поток жизни никого никуда не уносит, – и потом она поедет обратно, если, конечно, Макс не попросит ее остаться. Она обязательно скажет ему, что скоро бросит эту работу. И тогда поедет с ним в Каир или куда-нибудь еще, куда его отправят делать репортаж – на север, на юг, запад или восток. В Африку, в Нигерию, в джунгли к паукам, в горячие точки планеты – куда угодно.

Ей было очень важно сказать ему все именно сегодня. Он же говорил когда-то, что мечтает путешествовать вместе.

На трамвайной остановке возле Максова дома – темно. Высокие ясени отбрасывают шевелящиеся тени.

У ее ног приземляется сухой лист.

Полная луна стоит над крышей.

Кругом тихо и пусто. Несмотря на утомление, давно уже ставшее привычным, Нина ощущает бодрость и решимость. Она достает мобильник, набирает номер Макса.

– Але! – ее голос в тишине звучит неожиданно громко и возбужденно.

– Привет, – Макс отвечает мягко и немного устало.

– Могу прямо сейчас к тебе зайти, – предлагает Нина. – Я тут недалеко… У метро.

Она смущена. Интонация получалась слишком напористая – от радости и страха.

– Круто… Только понимаешь, я сейчас не дома. В другом городе… Послезавтра вернусь.

– Ладно, – покорно соглашается Нина.

Не отрываясь, смотрит на Максово окно – вон оно, желтый прямоугольник на пятом этаже. Яркий-преяркий желтый прямоугольник – кто-то движется внутри комнаты, задергивает штору. В следующий миг желтый свет гаснет, вместо него вспыхивает мягкое сияние икеевского абажура над кроватью.

– Значит, как-нибудь потом увидимся, в другой раз? – Нинин голос по-прежнему звучит жизнерадостно.

– Да, давай в другой раз… Созвонимся.

Последние слова Макс произносит тихо, чужим голосом.

Он отключился до того, как Нина нажала отбой.

Она долго еще стояла под фонарем, освещающим пятачок асфальта, глядя на знакомое окно – пока не заболела шея, пока не зарябило в глазах.

* * *

Рита, старая университетская подруга Нины, приехала в Москву из Нью-Йорка неожиданно. О Ритином приезде ничего не знала ни сама Нина, ни Юля, ни другие девчонки из их группы, оставшиеся после окончания университета в Москве.

Однажды вечером кто-то позвонил домой – трубку взяла мать – и позвал Нину. Оказалось – Рита. Зоя Алексеевна ее не узнала.

Нина не общалась почти ни с кем кроме Ксении. В те монотонные пасмурные дни, которые настали в ее жизни после разрыва с Максом, она поняла, что человек может сломаться, как хрупкая вещь – скрипка или веер. Это происходит почти незаметно, просто однажды он начинает стареть. Мысли медленно ходят по кругу, как арестанты на прогулке: один неверный шаг влево или вправо – и попадаешь в пространство боли.

Нина училась контролировать свои мысли, удерживая их в русле будничных забот – так тяжелобольной подолгу застывает в удобной позе, избегая неловких движений.

В общем, у нее не было душевных сил кого-то у себя принимать.

Но Рита так давно не приезжала в Москву, они так долго не виделись, что отказаться от встречи Нина не решилась.

– Приезжай, – согласилась она.

– Если хочешь, прямо сегодня могу, – ответила Рита. – Возьму такси – и через час у тебя.

– Отлично! Жду!

И к вечеру высокая, красивая, тонкая Ритка, вылитый Пятый элемент из кино, одетая по нью-йоркской моде во все черное и с маленьким лакированным рюкзачком на плече вошла в Нинину прихожую, обняла ее и поцеловала трижды, по-русски.

И вскоре они уже сидели на кухне, и Рита пила купленную где-то по дороге газировку «Буратино»:

– Ох, до чего же вкусно! В Америке такая, представь себе, есть – только вкус другой! Может, более правильный, но другой, не такой, как у нас, из пластмассовой бутылки.

Нина диву давалась: она и не подозревала, что в московских магазинах до сих пор продается «Буратино» в пластмассовых бутылках и кто-то его любит и покупает.

– Понимаешь, – объясняла Рита, – в Америке можно отыскать что угодно. Есть специальные супермаркеты – их держат поляки и украинцы. И там все, чего только душа пожелает: квашеная капуста, черный хлеб, соленые огурцы. Но только все какое-то странное. Вкус не тот.

– Хуже?

– Лучше. Но не тот – и все тут. Мне лучшего не надо, мне надо, чтобы было так, как я привыкла. Бородинский хлеб – значит, пусть будет наш московский бородинский, с тмином и черной корочкой. Огурцы соленые – чтобы без капли уксуса.

– Неужели у вас с уксусом?

– А непонятно, – Рита с удовольствием откусила соленый огурец, который Нина выловила из банки. – Непонятно. На вкус кажется, что уксус есть, а они клянутся, что нету.

– Может, – улыбнулась Нина, – это и есть ностальгия?

– Что ты, Нин, – неожиданно Рита стала серьезной. – Какая там ностальгия! Будто ножом отрезало: была Россия – и нету. Наоборот: здесь ностальгия по Нью-Йорку. Во сне его вижу, мечтаю поскорее вернуться.

Они помолчали.

Рита жила в Нью-Йорке восьмой год. Она уехала в Америку еще в то незабвенное время, когда брак с иностранцем считался для женщины неотъемлемой составляющей успешности. Большинство студенток-немосквичек, всю юность мечтавших о столичной жизни, окончив университет, в Москве задерживаться не пожелали и разъехались по разным странам, кто куда. То же самое случилось и с Ритой, хотя Нина точно знала: это была не карьера, не обязательная программа, а настоящая, большая любовь.

Выйти замуж по расчету простодушная Ритка не согласилась бы никогда.

Поступать в московский университет она приехала из Сочи. С Ниной они подружились еще до начала учебы, на вступительных экзаменах. На последнем экзамене анемичная Рита так переволновалась, что ее рвало желчью в женском туалете, и Нина отвезла ее в общежитие на такси. Потом вместе сидели на лекциях, в библиотеках, вместе ездили на стажировку в Испанию, вместе мечтали остаться на кафедре и защищать диссертацию. Но, получив красный диплом, Рита мгновенно подыскала себе какую-то работу в другом городе и вскоре вышла замуж за испанца, ученого-биолога, с которым уехала в Америку, вызвав громадный интерес Нининого отца, в тайне мечтавшего об иммиграции. Ее брак, в отличие от многих других скоропалительных браков русских девушек с иностранцами, оказался счастливым: в Нью-Йорке Рита прижилась и утратила всякую связь и с Сочи, и с Москвой. Приезжала всего дважды – один раз за какими-то документами, в другой раз хоронить отчима.

– Ну а ты? – спросила Рита у Нины. – Как сама-то поживаешь? Мама твоя сказала по телефону, все время работаешь. Неужели кафедра отнимает так много времени?

– Не кафедра… – замялась Нина.

– Да? А может, и не работа вовсе, а что-то другое?

– Работа, работа.

– Ну вот, а я думала, личная жизнь…

– Про личную жизнь я тебе потом расскажу, – помрачнела Нина. – Сейчас только работа. Не совсем обычная, правда. Я о такой никогда не мечтала.

– Что же это? Даже интересно…

– Ничего интересного, по большому счету. Работаю переводчиком при испанцах, которые усыновляют в России детей, вот и все…

Нина умолкла, заметив неожиданную реакцию Риты: та застыла, уставившись на нее в изумлении.

– Усыновляешь детей?!

– Ну да. А что такого? – удивилась Нина.

– Ничего, – Рита задумалась. – Просто все это мне очень и очень хорошо знакомо.

– Откуда? – Нина не верила собственным ушам. – Ты что, где-то с этим уже сталкивалась?

– Представь себе, – Рита покачала головой. – Если бы не эта чертова работа, я бы, может, не разлюбила эту страну так безнадежно и никуда бы отсюда не уехала.

И Рита рассказала Нине, что после университета целый год втайне от всех тоже работала с испанцами, которые приезжали за детьми. Это была работа на износ. Риту отправляли на Урал, в огромный промышленный Екатеринбург, где приходилось сидеть месяцами: испанцев завозили толпами, и она жила в гостинице, в специально снятом для нее номере, чтобы все время находиться при них. Ее клиентам приходилось подолгу сидеть в Екатеринбурге, дожидаясь, когда же им наконец позволят забрать усыновленного сироту. Пойти навстречу и ускорить формальные процедуры никто не соглашался: испанцы жили в квартирах, которые им сдавали за большие деньги, и каждый дополнительный день приносил хозяевам доход.

– Иногда их селили за городом, – Рита вытащила из рюкзачка сигарету и закурила, на кухне у Нининой мамы курить разрешалось. – В большом деревянном доме. Кажется, это была чья-то дача. Настоящая рубленая изба, веранда, два этажа. Отопление и теплый сортир, к счастью, были. Испанцам поначалу такая жизнь нравилась. Еще бы: русская зима, красота зашибенная, природа кругом. А потом быстро разонравилась: в доме было несколько комнат, и их туда набивали, как селедок в бочку. Из дома они почти не выходили, некуда было – мороз минус тридцать, кругом ни души. Ни магазинов, ничего. Один лес, снег и дачи, заколоченные на зиму и заваленные снегом. Продукты им доставляли на машине – ясное дело, брали втридорога. Плюс ежедневно возили в дом ребенка, а это не близко: каждая поездка туда-обратно триста евро. Вот и считай, какой навар был у хозяев.

– Зачем же они соглашались жить в избе? Их ведь там не насильно держали…

– Можно сказать, что насильно. Добровольно-принудительно. Выбора не было. Хотите усыновлять – живите на тех условиях, которые мы вам укажем, а не хотите – проваливайте, другие желающие найдутся…

– Надо же, а я не знала, что ты работала в усыновлении, – Нина была поражена. – Мы с тобой в то время почти не виделись, не общались. Урывками только, когда ты в Москву приезжала… Ты мне про это не говорила. Никто из наших ничего не знал – ни преподаватели, ни девчонки.

– Хороши огурчики! – Рита взяла еще один огурец и с хрустом откусила. – Свои небось, с дачи?

– Свои. Все мама – выращивает, солит…

– Молодец у тебя мама, – Рита допила «Буратино» и поставила стакан в мойку. – Слушай, а покрепче у тебя ничего не найдется? Водочки, например. Мы же в России, да еще огурцы соленые.

– Вроде есть. – Нина достала початую бутылку водки и две рюмки. – Тебе с соком или так будешь?

– Давай так, – ответила Рита. – Только чуть-чуть.

– Ну вот, – продолжила она, опрокинув рюмку. – Понимаешь, мне тогда не хотелось, чтобы про это знали, вот я никому и не рассказывала – ни девчонкам, ни на кафедре. Не афишировала. Я как будто чувствовала, что это ненадолго. Что я в этом свинячьем бизнесе не задержусь. Главное – перебиться временно, и все. К тому же университет я не для того с красным дипломом окончила, чтобы продажей детей заниматься. Хотелось чего-то другого, интересного. Преподавать где-нибудь в приличном месте – в РГГУ, например. Но от денег разве откажешься?

– Продажей детей… Неужели ты считаешь, что усыновление – это плохо?

– Усыновление – это замечательно. Настоящее доброе дело. Помнишь пословицу? «Не построй семь церквей, а устрой семь детей»… Но доброе дело делают они – испанцы, итальянцы, американцы. А для наших обычный бизнес.

– Ну что же ты так сразу…

– Как – так? Надо называть вещи своими именами. Они нам деньги. Мы им – товар. Как иначе это назвать? Обыкновенная сделка. Только с их стороны есть еще кое-что: сострадание, желание стать родителями, помочь бедным сиротам. А с нашей? Только одно: получить деньги. Евро, понимаешь? Ну или доллары.

– А Хавьер? – Нине хотелось поскорее перевести неприятный разговор в более безопасное русло. – Где вы познакомились, если ты целый год не вылезала из своего Екатеринбурга?

– Там и познакомились. Он ребенка усыновлять приехал.

– Что, один?

– С женой. Как полагается, как все они ездят. Или почти все.

– Ничего не понимаю…

– Он с женой приехал усыновлять ребенка и в Екатеринбурге встретил меня.

– Как же ты могла?..

– Вот так и могла. Любовь у нас началась, веришь? Настоящая любовь, как говорят, с первого взгляда. Ни он не мог иначе, ни я. Какое-то время мы пытались друг от друга отказаться, но ничего не вышло.

– А ребенка они все-таки усыновили?

– Усыновили. Мальчика, маленького совсем – светленького, голубоглазого. Я, если честно, помогла: все сделала, чтобы ребенок им достался здоровый.

Рита вздохнула.

– Что же было, когда они со своим мальчиком вернулись в Испанию?

– Познакомились мы с Хавьером в мой самый первый приезд в Ебург. Представь: вместе прилетели, вместе вышли из самолета. Мороз за тридцать, там климат резко-континентальный и зимой очень холодно. В аэропорту девушки-переводчицы стояли рядком, как проститутки на панели. Я встала вместе с ними. Я была новенькой, и много клиентов мне поначалу не дали. Приставили к Хавьеру и его жене. В Ебурге я раньше никогда не была и в усыновительном бизнесе ни одного дня не работала. Это был мой дебют. Потом я часто думала, что наша встреча была как будто специально подстроена: днем раньше, днем позже – и мы бы никогда не встретились. Мне раньше казалось, что про такое только в книгах пишут: посмотрели друг на друга – и сразу же оба влюбились. Оказывается, бывает и в жизни. Я увидела Хавьера, и вокруг словно пусто сделалось – ни жены его, ни испанцев, ни девчонок-переводчиц. Только я и он. Едем в отель заселяться, достаем паспорта, заполняем какие-то бумажки, потом в департаменте ходим туда-сюда по кабинетам, в кафе обедаем – он, я и его жена – и снова: только я и он. Но кафе – это мелочь, конечно, по сравнению со всем остальным. Труднее всего было в доме ребенка: вначале им показали слабого мальчика с очень большим отставанием. Малыша, конечно, жалко было. Но я сразу же поняла: его все равно возьмут, не мы, так другие. Представь, так и говорила про себя: мы. Не они, Хавьер и его жена, а именно мы, Хавьер и я… И вот я давай названивать Кире, посреднице, умоляю, упрашиваю, какую-то дурацкую историю сочинила – вроде как это мои знакомые, я их много лет еще до Ебурга знала. Если рассудить, надежды не было никакой. Обычно испанцев, если ребенок им не нравился, разворачивали и пинком под зад отправляли обратно в Испанию. Да и случаев таких почти не было, испанцы добрые, от детей редко отказываются. И представь, Кира эта им в тот же день другого ребенка подыскала… Говорят, чудес не бывает. Еще как бывают: сначала наша с Хавьером встреча, потом этот новый ребенок, их будущий сын. Его держали для какой-то семьи, которая должна была приехать вместе с Хавьером, но почему-то не приехала, и мальчик завис. Он жил в том самом доме ребенка, что и первый неликвид… В общей сложности они пробыли в Ебурге пять дней. Я все время была как в угаре: по ночам не спала, читать тоже не могла, просто лежала с закрытыми глазами, мечтала, чтобы поскорее настало утро. Чуть рассветет – скорее в душ, потом одеваться, синяки под глазами замазывала тональным кремом – и бегом к ним. Стучусь в номер, он открывает – и такое счастье, ты не представляешь. Даже жену его я принялась любить от этого счастья. Хотя, по правде сказать, неприятная она баба… Выше его ростом, старше лет на десять. Худая, мрачная, лицо в морщинах. Хавьер говорит, что она очень хороший человек. Возможно, так оно и есть… Еще я потом узнала, что она все время пила какие-то таблетки – сперва женское здоровье пыталась наладить, потом лечилась от депрессии. У нее депрессии были из-за того, что она не могла забеременеть. Три раза искусственное оплодотворение – и каждый раз выкидыш. Ни о какой любви мы с Хавьером в те первые пять дней, конечно же, не заикались. Но я знала уже, что жить без него не смогу. И он то же самое. Месяца через два они приехали еще раз – уже на суд. И жили в Ебурге долго довольно – ждали, пока им отдадут ребенка, потом оформляли документы. Да и сам Хавьер не спешил уезжать, ясное дело.

– А они тоже жили в той избе, про которую ты рассказывала? Как же вы с ним тогда виделись?

– Их поселили в лучшую гостиницу в центре города. Я всем вокруг твердила, что это мои близкие друзья, вот их и не трогали. Жена Хавьера говорила, что я их ангел-хранитель. Знала бы она… Но в каком-то смысле я действительно была ангелом-хранителем: денег, во всяком случае, у них вымогали гораздо меньше, чем у других. В сущности, переводчик и должен быть для своих клиентов чем-то вроде ангела-хранителя. Так оно, наверное, где-то бывает, но только не здесь, не в этих гадких делишках.

Рита помолчала, потом налила себе еще водки. Нина поставила на плиту чайник, достала чашки.

– Что же дальше было? – спросила она.

– А дальше Хавьер вернулся в Испанию уже насовсем, с женой и сыном. Я была уверена, что мы расстаемся навсегда. Провожала их в аэропорту, рыдала и слез остановить не могла. Рожа распухла, ужас… Со стороны прощание наше выглядело довольно странно, но меня это не заботило. Хотелось одного: побыть вдвоем хотя бы несколько минут. Без жены, без ребенка, чтобы только я и он…

Нина заметила, как в длинных, красиво изогнутых Ритиных ресницах блеснули слезы. Она сама готова была заплакать – так впечатлил ее этот рассказ.

– Ну а потом?

– Хавьер прожил с семьей месяца четыре – и вернулся ко мне в Россию. Обратно в Ебург, я все еще там работала. Деваться-то некуда было. В Москву уезжать не хотелось, да там никто меня и не ждал. Все, что оставалось – отель, где жил Хавьер, улицы, по которым он ходил… К тому же работы было навалом: каждый день приезжали семьи, смотрели детей, потом суд.

– А что подумала жена, когда он отправился к тебе в Россию?

– Понятия не имею. Он мне мало рассказывал, как все у них было после того, как появилась я. Когда они решили усыновлять, им уже было друг с другом очень трудно. Да еще разница в возрасте… Эти несчастные десять лет сразу бросались в глаза. Они вместе работали в каком-то научном институте, она ему помогала. Кажется, была его начальницей. Работа шла супер, а в семье с самого начала все было наперекосяк – сперва обоих обследовали в клинике, потом у нее нашли бесплодие, лечить пытались. Лечение бесплодия – это тебе не неделя, не месяц, а несколько лет мучений. У жены были истерики, депрессии – я тебе уже говорила… Хавьер устал.

– А потом? Ведь развод в Испании – не то что в России. Гораздо сложнее.

– К счастью для всех, жена удерживать Хавьера не стала. Они развелись очень тихо, очень быстро. Хавьер все оставил ей, и ребенок тоже с ней остался. А сам быстренько женился на мне и увез меня в Штаты. Его там уже ждали. Одна американская лаборатория давно приглашали их с женой к себе работать, но жена все отказывалась, а без нее он ехать, сама понимаешь, не мог. А потом, когда сошелся со мной, сразу согласился.

– Ну вообще, – проговорила Нина. – Просто с трудом верится. Так вот почему ты тогда исчезла! Мы ведь даже не попрощались, когда ты уезжала. И про Екатеринбург я ничего толком не знала. Знала только, что ты устроилась работать. А свадьба у вас была?

– Свадьбы никакой, – ответила Рита. – Не до нее было. Расписались по-быстрому. Если бы была, мы бы тебя первым делом пригласили.

– Спасибо, – улыбнулась Нина.

Вскипел чайник. Нина вытряхнула остатки старого чая и заварила новый, который принесла с собой Рита: всамделишный улун, купленный в китайском квартале Нью-Йорка.

– Вот это да, – воскликнула Нина, сделав глоток. – У нас такого не достать.

– Ну не знаю, – Рита взяла с тарелки пастилу. – По-моему, у вас уже все можно достать. Вот, например, пастила. Дешево и сердито. А у нас хоть весь город обойди, такую не найдешь. Настоящая, московская. Здесь теперь главное – иметь побольше денег. Кстати: ты ведь, наверное, неплохо теперь зарабатываешь, а? Усыновления – это тебе не университет.

– Пожалуй, – неохотно согласилась Нина.

Ей не хотелось говорить о работе. Куда интереснее было еще расспросить Риту про ее замужество, о котором Нина, оказывается, ничего не знала.

– Усыновления – это золотое дно, – продолжала тем временем Рита, доставая еще один кусочек пастилы. – Если только нервы у тебя крепкие.

– Ты имеешь в виду больных детей?

– Я имею в виду дельцов, которые рыскают по регионам. Жадны до невозможности, испанцев при мне буквально до нитки раздевали. Любая работа накладывает отпечаток, а такая просто уродует.

– Это почему же? – насторожилась Нина.

– Потому что у этих людей неограниченная власть… Испанцы, когда сюда приезжают, попадают к ним в лапы и полностью от них зависят. Хочешь – цену задирай, хочешь – за каждый чих бери лишнюю сотню евро, хочешь – в избу сели. Между прочим, с американцами такие штуки не проделаешь, сразу взбрыкнут.

– А кто занимается этим на Урале? – осторожно спросила Нина. – Я слышала, чуть ли не половина иностранцев едут туда усыновлять.

– Раньше ехали, теперь не знаю. Уралом и Сибирью управляют несколько крупных воротил. Самый заметный – Вадим: у него в месяц до тридцати усыновлений выходит.

– Не может быть! – воскликнула Нина. – Это невозможно.

– Возможно, представь себе. Теперь вообрази, сколько через него денег проходит – чуть ли не полмиллиона евро ежемесячно. У него и в других регионах посредники имеются.

– А остальные? Один Вадим не может справиться с таким потоком.

– Ясное дело, не может. Не может, но очень хочет. Вадим – монополист. Его люди всех детей норовят под себя подгрести. А другим посредникам это не нравится, и они с ним пытаются бороться.

– Ничего себе! А как?

– Да по-всякому. Один раз машину сожгли… Новую, он ее только-только купил. Сгорела до основания, один кузов черный остался. Милиция так и не выяснила, чьих это рук дело. В другой раз организовали настоящее покушение…

– Хотели убить?

– Вряд ли… Скорее, просто напугать… А может, кого-то он так достал, что его правда замочить решили. Он же людям работать не давал, кое-кто его за это ненавидел. Зато с той поры он без личной охраны из дому ни ногой. Со стороны посмотришь – прямо министр образования. А на самом деле аферист, вор в законе. Зато с чиновниками на короткой ноге. Все кабинеты перед ним открыты, даже в Москве. В министерство образования как к себе домой заходит, дверь ногой открывает.

– А ты лично с ним общалась? – спросила Нина.

– Нет, конечно… Ни разу даже не видела. Вадим – это где-то за облаками, нас туда никто не приглашал. Я работала с Кирой, мелкой посредницей, которая была при нем… Таких в Ебурге десяток, не меньше. Кира намекала, что Вадим тоже на кого-то работает, но кто над ним – это никому не известно. Скорее всего, какое-нибудь московское начальство, которое контролирует усыновительный бизнес по всей России. Существует, вроде бы, мифическая Эвелина, которая этого Вадима когда-то сама выучила и отдала ему Сибирь…

Они помолчали. Рита достала еще одну сигарету и поднесла кончик к самому краешку фиолетового цветка старой газовой конфорки.

– Значит, труднее всего было с посредниками?

– Честно сказать, точно уже не помню. Все вместе было невыносимо. Есть в этой работе что-то такое, от чего потом долго тошнит. Все эти поломанные судьбы, зверства, изнасилования, брошенные дети – и на этом ловкие люди делают себе состояние, а мелочь всякая возле них кормится, получает свою небольшую тепленькую денежку…

Рита глубоко затянулась и выпустила струйку дыма.

Нина слышала, как щелкнул замок входной двери: пришла мать.

Ей не хотелось, чтобы Зоя Алексеевна сидела с ними на кухне. Пришлось бы прервать важный и интересный разговор. Она собрала на поднос чайник, чашки, пастилу и сыр – привычка пользоваться подносом перешла к ней от Ксении – и отнесла все это к себе в комнату. Рита послушно устремилась следом.

– А как ты думаешь, – спросила Нина, снимая с журнального столика факсовый аппарат и ставя на его место поднос, – все эти ужасы, которые происходят с детьми, – следствие какого-то общего явления? Может, всему виной жестокость? Жестокость как национальная черта русских?

– Вряд ли. – Рита аккуратно погасила сигарету и положила окурок в пепельницу. – Все дело в равнодушии. Равнодушие как национальная черта русских, я бы так сказала.

– А я считала, что у нас люди душевные, участливые, – возразила Нина.

– Наверное, это и есть та самая загадка русской души, – Рита усмехнулась. – Участливые и равнодушные одновременно.

– Может быть… И все же какая разница между жестокостью и равнодушием? Результат-то один.

– Правильно, один. Но жестокость существует повсюду. Где угодно, в любой стране. Причинять страдание сознательно – это патология, болезнь. Но ведь здесь страданий никто никому не причиняет. В смысле, не причиняет сознательно. Мать, которая бросала детей одних в доме и уходила пить в соседний дом, – был у меня, помнится, такой случай. Она никого не истязала, не мучила, просто в гости ходила – и пропадала на несколько дней. Дети сидели за дверью, дверь была заперта. У них не было ничего – ни одежды, ни обуви, ни постельного белья. Но главное, не было никакой еды, вообще никакой. Мать забывала оставить. В твоей работе такое тоже наверняка случалось, разве нет?

– Случалось. Продолжай.

– Двое детей, младшие, умерли от голода, третий теперь живет в Испании. Причем тут жестокость?

– Пожалуй, ни при чем.

– Или вот пример из русской литературы… Откуда точно, не помню. Кажется, из Мариенгофа. У одного мужика, сапожника, умерла жена. Дело было в смутное время после революции – кругом хаос, война, голод. Сапожник этот остался вдовцом с пятилетним сыном-дурачком на руках. С таким, про которого в усыновительной практике сказали бы «задержка умственного развития». Мужику мальчишка был совершенно ни к чему… Пытался устроить его в детский дом – не взяли. Потом ходил еще куда-то, тоже безрезультатно. А потом придумал: купил два билета, кажется, в Дмитров, сел с сыном в поезд, а на одной из остановок незаметно сошел и вернулся в Москву… А мальчишка поехал себе дальше. Мужик, наверное, вздохнул с облегчением.

– А может, и не вздохнул, кто знает? – пробормотала Нина. – Может, терзался потом всю жизнь. Пил с горя.

– Может, и пил. Этого никто никогда не узнает. Типичный наш с тобой случай, Ниночка. И таких не счесть.

– Не счесть, – эхом отозвалась Нина. – И жестокость тут ни при чем, ты права.

– А вот другой пример, – продолжала Рита. – Дело было, когда я еще в Ебурге работала… В доме ребенка социальный педагог рассказал. Мать бросила новорожденную дочку в мусоропровод. Родила ее в квартире, вынесла на лестницу – и бросила. Девочка упала, но не разбилась. Жива осталась. Этаж невысокий был, второй что ли… Так мать на этом не остановилась. Когда поняла, что дочка все еще жива, стала ее забрасывать сверху горящими газетами. Комкала, поджигала, бросала вниз. Чтобы в мусоропроводе начался пожар и девочка сгорела. Кто-то услышал крики, ее вытащили. Может, и раньше слышали, но из теплой квартиры на холод вылезать было неохота… А у девочки к тому времени обгорела вся кожа.

– Выжила?

– Умерла.

Они помолчали. Рита снова достала сигарету: на этот раз движения ее были порывистые, злые.

– У нас равнодушие, да… Равнодушие матери, которой надо сжечь девчонку, чтобы под ногами не мешалась. Равнодушие соседей по лестничной площадке, которые не вышли, услышав детские крики… Пофигизм, понимаешь? В нем все дело… Однажды, я тогда еще в Москве жила, моя сестра отправилась куда-то беременная. Перед Новым годом поперлась в центр, дурында. До родов оставалось меньше месяца, а она хотела мужу подарок купить, вот и понесло ее. Выходит из метро, поднимается по лестнице, а наверху сплошной лед. Поскользнулась и упала. Лежит у самого выхода из метро. Барахтается, а подняться не может – пузо мешает, да еще скользко. Только с боку на бок перекатывается. А кругом народу полно, половина пятого вечера. И никто, ни один человек ей не помог. Тогда она отползла в сторону и кое-как встала, цепляясь за парапет. Плакала – не от боли, а от унижения… От страха, что с ней такое могло произойти. И где? В центре города, в котором она прожила много лет. Когда наконец поднялась на ноги, вытащила телефон и позвонила мне. Мужу не стала звонить – стыдно было. А мне позвонила и рыдала в трубку… Не представляю такое где-то в другой стране. В Испании, в Штатах… В тех странах, где мне доводилось бывать. Кажется, как раз тогда что-то со мной произошло, какой-то надлом, захотелось уехать навсегда. Не для себя, для будущих детей, они ведь у нас с Хавьером обязательно будут… А я же всегда патриоткой была, помнишь?

– Помню…

– Или вот еще случай… В прошлом году дело было, когда я на похороны отчима приезжала. Договорились с одним человеком встретиться насчет наследства. Было ужасно трудно все организовать, упросить его приехать, записаться на прием к нотариусу. А времени всего несколько дней, потом обратный билет. И вот наконец назначили определенный день и час – я, этот человек и нотариус. Еду. Пробки страшные. Понимаю, что в назначенное время не приеду. Вылезаю из такси, спускаюсь в метро. Времени в обрез, за билетами – длиннющая очередь. Самый час пик, а открыта всего одна касса. Прошу тетку, дежурную у турникета пропустить меня за тридцать рублей – она ни в какую. За пятьдесят – тот же результат. Да еще и разозлилась. Идите говорит, стойте в очереди, как все люди стоят. Смотрю на часы – до встречи пятнадцать минут, только-только добраться… И вот решилась на последнее, почти для меня не возможное: стала совать людям несчастные эти тридцать рублей, просить, чтобы они меня пропустили по своему проездному. Продали мне одну поездку. И что ты думаешь? Злились, огрызались… Вы что, говорят, с ума сошли?

– И что ты сделала?

– У меня выхода не было – продолжала просить. Чуть не плакала от стыда. А потом какая-то женщина меня пропустила, даже денег брать не хотела…

– Как ты себе это объясняешь?

– Люди боятся, что их обманут каким-нибудь хитрым, еще не известным способом. За жалкие эти тридцать рублей высосут из проездного все поездки. Или кошелек из кармана свистнут. А скорее всего, они просто заняты своими делами, им не хочется остановиться на миг и подумать, что же нужно этой чокнутой бабе.

– А как бы ты сама поступила на их месте? Дала бы пройти по своему проездному?

– Хочешь честно? В Барселоне, в Нью-Йорке – конечно бы дала… Обязательно. Не раздумывая. А здесь – ни за что.

– Но почему?

– Не знаю… В этом вся штука.

* * *

Ритин рассказ настолько поразил Нину, что она не спала всю ночь.

Лежа в темноте с открытыми глазами, смотрела, как по стенам скользят полоски от фар, и думала про Риту. Вспомнился давний разговор с одной переводчицей, с которой познакомилась в консульстве. Это была смешливая девушка по имени Лена, бесшабашная русская красавица. Лена рассказывала, как жила в Сибири месяцами, как испанцы съезжались толпами. Их возили в специальном автобусе, и на посадке в аэропорту они занимали сразу полсамолета. А потом Лусия насплетничала Нине про эту Лену, что та, дескать, флиртовала с будущими отцами. В конце концов испанские жены устроили настоящий бунт и отказались держать при себе такую вероломную тварь. Ясное дело, размышляла Нина, их легко понять: лечишь бесплодие, проходишь один за другим все круги ада, наконец отправляешься за ребенком в далекую страну, и там, в этой стране, в лютой снежной зиме хохочущая рыжая негодяйка соблазняет твоего супруга, без пяти минут приемного отца.

Нина очень рада была увидеться с Ритой и тем не менее осуждала ее.

Потом вспомнился рассказ Лусии про другую переводчицу по имени Наташа. Испанские семьи, возвращаясь из России в Испанию, наперебой приглашали эту Наташу к себе в гости. Звали всерьез, как они всегда это делают, как много раз звали Нину. Но Нина быстро раскусила, что к чему: пригласить в гости, уезжая навсегда – это всего лишь дань вежливости, и не стоит воспринимать такие приглашения всерьез, как бы искренне они ни звучали. Глупенькая Наташа повелась: отправилась в Испанию туристкой и навестила всех, кто ее пригласил – ничего особенного, просто заехала ненадолго в гости повидать детей, которых она, в отличие от Нины, помнила всех наперечет. Однако испанские родители, которых Наташа навестила, после ее отъезда ужасно возмущались, обменивались звонками, слухи дошли и до Лусии. Оказывается, им очень не понравилось, что эта русская так бестактно заявилась в их дом. Приглашали-то из вежливости, и с ее стороны было некрасиво воспользоваться приглашением.

Историю про Наташу Лусия, хихикая, изложила Нине по телефону.

– Ну а ты сама как считаешь? – спросила тогда Нина. – Хорошо они поступили или не очень?

– Не знаю, – призналась Лусия. – Везде свои правила. По-нашему, случайных знакомых за редким исключением приглашают из вежливости. Таков этикет: одним полагается вежливо пригласить, другим приглашение проигнорировать.

– Да, но у нас-то в России не так, – возразила Нина. – У нас, если ты приглашаешь человека, ты должен быть готов к тому, что в один прекрасный день он к тебе явится. У нас принято нести ответственность за свои слова, а тем более – за приглашение.

– Видишь ли, – ответила Лусия, поразмыслив, – мы за свои слова тоже отвечаем. Однако здесь речь идет об этикете, а это другое.

– Но та девочка, переводчица Наташа, могла вашего этикета не знать, – настаивала Нина.

– Обязана знать, – возразила Лусия. – Обязана, если работает с иностранцами.

Все верно, решила тогда Нина. Лусия права. Если американец или испанец спрашивает, как у тебя дела, это вовсе не означает, что тобой живо интересуются. Такой вопрос, если его задает не твой близкий приятель, предполагает единственный ответ: «Все хорошо». То же самое и с приглашением в гости.

Была глубокая ночь, даже машины уже не проезжали под окнами, и только уличный фонарь тускло освещал Нинину комнату. Нина посмотрела на будильник: четыре утра. В шесть за ней заезжал Витя, и ложиться спать смысла не имело. Она зажгла свет, встала, надела халат и подошла к книжному шкафу, где за стеклом на одной из полок хранился том Чехова с исполинской закладкой в виде множества зеленых и розовых евро. Купюр набралось столько, что книга не закрывалась: две ее половинки расходились, образуя равнобедренный треугольник. В картонной коробке между книгой и стенкой шкафа тоже лежали стопки денег. «Испортила Чехова, – огорчилась Нина. – Но кто же знал, что их окажется так много. А кстати, сколько уже набралось?»

Работая месяц за месяцем и научившись, по совету Ксении, почти бездумно тратить деньги на пустяки вроде джинсов и сумок, Нина ни разу не задумывалась, какую сумму удалось ей отложить за это время.

– Интересно, – сказала она вслух, присела на край кровати и высыпала все деньги на одеяло. Разноцветные бумажки хлынули шуршащим потоком.

Нина уселась поудобнее и принялась считать. Она сортировала деньги по достоинству купюр, потом собирала в аккуратные стопки по тысячу евро в каждой. Со стороны могло показаться, что она раскладывает пасьянс.

– Вот это да, – прошептала Нина, окончив свое занятие.

Она подняла голову от пасьянса, выпрямилась и задумалась. Перед ней на одеяле лежало восемьдесят аккуратных стопок.

«Восемьдесят тысяч евро, – мысленно повторила Нина. – А ведь и правда, можно объездить весь мир. И это меньше чем за полтора года! Но что с ними делать? Зачем мне такая громадная куча деньжищ? Не могу же я просто хранить их на книжной полке…»

Неожиданно Ниной овладело безразличие. «Ведь это всего лишь бумажки, – подумала она равнодушно. – Мне, по большому счету, ничего такого теперь уже не нужно. Как странно, как глупо все».

Она сложила купюры и сунула обратно в тайник. Постепенно, несмело в голове рождалась новая мысль – огромная, совершенно невероятная. «Квартира, – думала Нина в ватном оцепенении. – Я куплю себе маленькую отдельную квартиру. Уеду от матери и стану жить одна».

Прямо у Нины на глазах жизнь снова наполнялась смыслом. Этот смысл проникал в нее, как питательный раствор проникает в вену по пластмассовой трубочке капельницы. На этот раз питательного раствора было так много, мысль о квартире была настолько необъятной, что Нина мгновенно от нее устала, и ей захотелось спать.

* * *

Кроме черного «хаммера», сомнительных печатей и Фемиды с непроницаемой мужеподобной физиономией, тревожило Нину и кое-что другое.

Со временем ей стало очевидно, что Ксения бушевала не просто так: она боялась. Боялась и ревновала. Все обстояло очень просто: теоретически при некотором усилии воли и напряжении ума Нина могла бы выжить Ксению из рогожинского региона. По городам и селам она давно уже ездила гораздо больше, чем Ксения, и чиновники видели ее чаще, к тому же Нина казалась им намного симпатичнее – и Ада, и Людмила Дмитриевна не раз делали ей намеки, пытаясь втянуть в свою игру на новых, на этот раз их собственных условиях… Нина даже помыслить не могла о том, чтобы бросить Ксению, да и о богатстве никогда особенно не мечтала, но по всем признакам мысль об измене не выходила у Ксении из головы, и эти тайные подозрения очень угнетали Нину.

Постоянное чувство опасности обострило ее нервы до крайней степени. Предчувствие несчастья будило по ночам, а, отправляясь в Рогожин, она каждый раз, сама не зная зачем, прощалась навсегда со своей комнатой и с видом из окон на Белорусский вокзал.

Со временем это напряжение нервов принесло неожиданные плоды: по неуловимым приметам Нина научилась определять, как пойдут дела у новой семьи. Все просто: нужно отключиться от потока мыслей и пристально, ничего не анализируя, посмотреть на фотографии будущих родителей, их дома, патио. Вслушаться в звучание имен и фамилий. Иногда достаточно бросить один-единственный взгляд на разложенные на столе документы – увидеть их неожиданно, из непривычного ракурса: обернуться, стоя у платяного шкафа, посмотреть вниз со стула, когда лезешь за книгой на верхнюю полку стеллажа – и приоткроется краешек будущего. Срабатывало не всегда, но время от времени Нина угадывала безошибочно. Про того рыжего с воображаемым пистолетом, который не желал платить Ксении лишнюю тысячу евро и глядел в ее солнечные очки ненавидящими золотыми глазами, Нина знала заранее. Разумеется, она не могла представить, что все будет именно так, как в то утро на заднем сиденье микроавтобуса, но что-то явно почудилось ей, когда она впервые увидела его фотографию.

Логика только мешала: по логике, молодая семья должна была усыновить здорового сироту, а не больного неликвида, как происходило не раз, и наоборот, безропотным провинциалам, которые в Москве лишний раз боялись вылезти из отеля, мог бы достаться заморыш, а доставалась крепенькая белокурая девчушка.

Загадав по фотографии, Нина всякий раз напряженно следила за развитием событий. Постепенно эти поиски на ощупь в еще не случившемся превратились для нее в некое подобие азартной игры.

Так, она загадала заранее, что с той андалусской семьей будет сложно – почувствовала сразу, в первый же миг, вытащив из конверта набор фотографий: большой сельский дом, обставленный тяжелой старой мебелью, над изголовьем кровати распятье, палисадник с цветущими розами, синеватая полоска зубчатых гор вдалеке. Нина рассматривала незнакомую старину, распятье, белоглавую сьерру, открывавшуюся сразу за домом, внезапно документы выпали из рук и рассыпались по полу: «Так и есть, – подумала она. – С ними что-то случится».

Она не могла определить наверняка, что именно пойдет не так, и ожидала будущего с нетерпением и тревогой. Интуиция ее не подвела.

Во-первых, остальные документы, отправленные экспресс-почтой из Андалусии, в Москву в ожидаемый день не пришли. Не пришли они ни через два дня, ни к концу недели. В офисе «DHL» Нине спокойно сообщили, что бандероль по ошибке отправилась в Германию, а оттуда улетела в Бомбей. «Или Мумбай? – машинально подумала Нина. – Впрочем, какая разница». Ей так и сказали: бандероль отправилась, а потом улетела. Бандероль презрела закон подчиненности предметов человеческой воле и перемещалась по миру самостоятельно, без участия работников почтовой компании, где самое скромное отправление стоило пятьдесят евро, а тяжелый пакет документов не менее ста. Так или иначе, на перевод личного дела у Нины оставалось всего два дня: из Мумбая бандероль сперва должна была вернуться в Испанию, и только потом заново вылететь в Москву.

С таким безобразием Нина раньше не сталкивалась.

Во-вторых, сами испанцы тоже уехали не туда. Ночью, опережая прогноз, над Москвой прокатилась настоящая весенняя гроза, и их самолет вместо Шереметьево посадили в Питере, на Пулковском аэродроме. Нина с Витей просидели в аэропорту до рассвета, Нина уснула в кресле, проспала целый час, проснулась и снова ждала, то и дело поглядывая на табло. Наконец сообразили, что ждать не имеет смысла, и разъехались по домам.

В Рогожин отправились только на третий день. Ночью хлынул проливной дождь, к утру подморозило, и дорога сверкала, как зеркало. А в придорожных кустах, проносящихся мимо обратно к Москве, словно насыпали битого стекла, которое тоже сверкало под бледным морозным солнцем.

Зато сами андалусийцы Нине понравились сразу. Ей еще не приходилось встречать таких смирных застенчивых провинциалов, по-крестьянски немногословных и основательных. Они своими руками обрабатывали землю с виноградниками, оливами и фруктовым садом, был даже небольшой скотный двор. Мария выглядела лет на десять старше Нины, хотя разница между ними была всего лишь год. Как видно, физический труд не украшает женщину даже на самом свежем горном воздухе.

В России Луиса и Марию дожидались две сестренки четырех и шести лет. Их подыскала для Ксении Людмила Дмитриевна. На этот раз снова пришлось ехать за сто километров в сторону от Рогожина, в село Коньково, в далекий детский дом, где когда-то жила Света.

В тот день, когда они уже приехали в Рогожин и, получив в департаменте направление, собирались двинуться в Коньково, случилась еще одна неприятность: Ксения неожиданно закапризничала и заявила Нине, что отныне хочет брать за двух детей двойную сумму, а не полторы, как в прежние времена брал Кирилл. Вот прямо сейчас и начнет.

– А что? С какой стати мне деньги свои терять? Я жопы чиновникам вылизываю, а для испанцев принципиальной разницы нет… Подумаешь – лишние несколько тысяч. Раз уж решили усыновлять, раскошелятся как миленькие, даже не думай… Короче: пусть за вторую платят столько же, сколько за первую. Тем более такие замечательные девки… Пусть гонят двойную, а иначе я делать ничего не буду.

Одним словом, пока испанцы знакомились с сестрами, сажали их по очереди на колени, раздавали подарки и «киндерсюрпризы», показывали фотографии дома и патио со зловещей полоской гор на заднем плане, Нина участия в общем веселье почти не принимала. Даже переводя медицинскую карту, думала она совсем о другом: как сообщить Луису и Марии про неожиданно изменившиеся условия? Как назло, Ксения в Коньково не поехала. Она не любила таскаться в глушь, трястись по бездорожью, поэтому разбираться с детьми и родителями Нине часто приходилось самой, а вечером Ксения поджидала их в рогожинской гостинице и забирала аванс. Так или иначе, перед встречей с Ксенией Луиса и Марию нужно было хорошенько подготовить.

– Ты только посмотри, Нина, – мурлычет Мария, качая на коленках одну из коньковских сестер. – Старшая, Даша, похожа на Луиса! У него есть собрина, племянница – так это просто вылитая копия. Скажи им, скажи скорее: у них будет очень красивая комната и много-много игрушек. Правда, Луис?

Ее добродушная физиономия с кудрявой, как у Анжелы Дэвис, челкой, сияет от счастья.

– Девочки – просто чудо, – соглашается довольный Луис.

«Ага, чудо, – мрачно думает Нина. – Ты вглядись хорошенько в личико младшей: у нас на Руси это называют “пьяное зачатье”. Да и старшенькая тоже хороша».

Нина права: у Даши нахальная, совершенно бандитская рожа. Младшая Анечка умиляет тщедушностью, но Нина сразу обратила внимание, какая у нее маленькая головка, плоский нос, раскосые, почти лишенные выражения глазки.

«Испанцы всех берут, – с раздражением вспомнила она Ксенины слова. – Возьмут и этих, да еще по двойному тарифу».

Ксенину новость она сообщила в машине, когда они уже выехали со двора детского дома и двигались по поселку мимо почернелых домишек, мимо водокачки и развалин заброшенной церкви…

Испанцы приуныли.

– Надо было заранее сообщить, – горевал Луис, пока его супруга растерянно таращила на Нину круглые прозрачные глаза.

– Надо, я с вами согласна, – поддержала его Нина. – Но видите ли, Ксения, ваш адвокат, узнала об этом только сегодня утром.

Она нарочно подчеркнула: ваша, а не моя.

– Видимо, за эти дни произошли какие-то изменения, и ей неожиданно сообщили про них в департаменте. У нас чиновники такие, просто ужас. Вы себе не представляете, – Нина говорила быстро, выдумывая на ходу. – У вас кругом порядок, все контролирует государство. А у нас по-другому, понимаете?

– Понимаем, – кивнул Луис.

– Вот и отлично. Я вас тоже очень понимаю. Неприятно узнавать такие вещи в последний момент. Где-то что-то случилось, а любые перемены в нашем деле немедленно ведут к повышению цен. Вот так. Пожалуйста, не переживайте, – добавляет она уже другим тоном.

– Мы и не переживаем, – отзывается Мария. – Надо – значит заплатим. Главное, дети хорошие.

«Хорошие, нечего сказать», – думает Нина, вспоминая глазенки старшей.

Постепенно она успокоилась. Очень важно было подготовить испанцев заранее, чтобы при появлении Ксении они не закатили скандал. Теперь неприятный разговор остался позади, и дальше все пойдет гладко.

Однако очень скоро выяснилось, что спокойствие ее было преждевременным – стоило им выехать из села и вырулить на рогожинскую трассу, Ксения позвонила снова. Голос в трубке не понравился Нине сразу.

– Приветик! Как дела? – обратилась к ней Ксения как-то уж слишком медоточиво.

– Нормально, едем в Рогожин, с тобой встречаться. Испанцы почти не ворчали. Слушай, я вот чего думаю, – Нина понижает голос, – возьми у них аванс прямо в машине. Сядем к ним в салон и рассчитаемся. По-моему, гостиница – только лишняя трата времени. Они же не будут в Рогожине ночевать. У них бронь в Москве и все чемоданы.

– Видишь ли, Ниночка, – замялась Ксения. – Ты у них деньги возьми, пожалуйста, сама.

– Что значит – сама? – не понимает Нина.

– А то и значит. Скажи им, что мне пришлось в спешном порядке вернуться в Москву. Это чистая правда: у меня появились неотложные дела. Пусть они всю сумму передадут мне через тебя. Скажи, что я тебе полностью доверяю… Только внимательно все пересчитай, – добавила Ксения после небольшой паузы, и Нина сообразила, что она за рулем. – Проверь все купюры. Им, я думаю, придется снять деньги в банкомате. Отвези их в банк, а потом денежки передашь мне, договорились?

– Как же так, Ксения? – Нина возмущена. – Они решат, что я все себе оставлю. Тем более сумма вдруг выросла… Они подумают, что это моя идея… Неловко, неудобно. Я так не могу.

– Между прочим, это и называется работа с клиентом. Ты деньги за нее получаешь! – зло перебила ее Ксения. – Я же по-дружески тебя прошу. Ну что тебе стоит? – добавляет она более миролюбиво.

Нина не знает, что делать. Выполнить просьбу Ксении невозможно, но и отказывать тоже неловко. И как это ей такое в голову приходит?

– Представь себе, – хихикнула Ксения, чтобы разрядить напряжение и задобрить Нину. – У девчонок в свидетельстве о рождении имя мамаши записано как Аксана. «Аксана», а не «Оксана», слышишь ты меня? «А» вместо «О». Мне Людмила Дмитриевна в департаменте сказала. Представляешь?

– Ладно, – проворчала Нина, – возьму.

* * *

Суд назначили через полтора месяца, в марте.

После судебного заседания, когда чиновницы отшуршали своими бумажками и выплыли в коридор, директриса детдома задержалась и поманила к себе Нину.

– Это ваши испанцы? – спросила она вполголоса.

– Что значит – мои? – насторожилась Нина.

– Я имею в виду, что они ваши клиенты. Ведь это вы им переводите?

– Я.

– Слушайте, – директриса оттерла Нину в угол и зашептала ей на ухо. – Слушайте. Вы хотя бы понимаете, что мы натворили?

– Вы о чем? – почему-то Нине сделалось до ужаса тоскливо и неприятно.

– Они с ними не справятся.

– Кто? С кем не справится? – все еще не понимает Нина.

– С девочками. С сестрами нашими не справятся ваши испанцы, с Дашенькой и Анечкой.

– Почему вы так думаете?

Нина устала. Из Москвы выехали на ранней заре, после суда их ждали в Конькове, и теперь ей хотелось поскорее сходить по-маленькому, выпить горячий капучино с корицей в забегаловке напротив, а потом в машине подремать.

– Ну как же? – удивилась директриса. – Я ведь предупреждала эту вашу… как ее…

– Ксению, – подсказала Нина.

– Ну да, я же предупреждала Ксению. Девочки очень тяжелые. Испанцы с ними не справятся.

– А что в них тяжелого? – Нине не терпелось поскорее свернуть разговор. Она переминалась с ноги на ногу, боясь обмочиться прямо в зале суда.

– Поведение у них тяжелое, вот что. Вы даже не представляете…

– Как могут двое взрослых не справиться с маленькими девочками? – еще чуть-чуть – и Нина, оттолкнув директрису, помчится в туалет.

– Ниночка… Вас ведь Нина зовут, правильно? Видите, помню. Так вот, Ниночка. Скажу вам честно: сколько лет работаю, а таких детей я не видела. Вы уж там в Москве помогите своим испанцам, поддержите их как-нибудь. А то я прямо не знаю…

– Обязательно, – заверила ее Нина, вежливо, но решительно высвобождаясь. – Обязательно помогу и поддержу. Вы только не волнуйтесь, хорошо?

И она со всех ног побежала в туалет.

Выйдя на улицу, Нина почувствовала громадное облегчение. С утра было пасмурно, но к обеду ударило солнце, в воздухе остро и пахло весной. Рогожин преобразился и засиял.

Забрав у испанцев оставшиеся деньги, спрятав папку в рюкзак и обругав напоследок слишком яркое солнце, от которого слезятся глаза, Ксения унеслась по своим важным делам. Испанцы и Нина наскоро выпили кофе, и через час Витя, сделав по Рогожину прощальный круг, отправился в дальнее село Коньково. После суда девочек предстояло забрать в Москву.

Микроавтобус летел через старые районы, напоминающие детский конструктор – желтые домики в два этажа, такие после войны строили пленные немцы. Потом через деревни, похожие на древних старух с голубыми глазами. Снег уже почти отошел, но лед, который намерз за ночь, не таял.

Ехали через поля, утратившие свою белизну и похожие на ледяные озера, сверкающие под солнцем.

– Ну и весна у вас, – смеется Мария. – Не март, а январь какой-то. Вроде и солнце вышло, а кругом лед. Вечером ложились – вроде на весну похоже, а утром просыпаемся, за окнами зима.

Дорога весело скачет с горки на горку, а на встречу ей вприпрыжку бегут тополя.

В детдоме их уже ждали.

Девочек вывели в одинаковых куртках и брючках, желтых с синим, под цвет разгулявшегося дня. Сестры сияли от счастья. Правда, в этот раз Нине еще больше не понравилась старшая Даша: скошенные книзу уголки глаз, прямой отчаянный взгляд – такого Нина не видела ни у кого из детей. «Уголовница, – думает она. – Колония по ней плачет». Впрочем, на долгие раздумья времени все равно не оставалось: девочек завернули в пуховики, каждый как минимум на два размера больше, чем нужно, натянули на уши фланелевые шапки и повязали шарфы.

– Куклы, – улыбнулась заглянувшая в группу нянечка. – Вот повезло засранкам!

Нина тоже поднялась и надела пальто.

– Пора нам, – сказала она Луису и Марии. – А то вечер скоро, в Москву приедем ночью.

– Да-да, – согласилась Мария, – мы уже.

В дверях Нина столкнулась с директрисой Еленой Ильиничной.

– Счастливого пути! Дай вам бог успехов, радостей! – энергично кивает директриса и прощально машет испанцам пухлой короткопалой ручкой, – в этот миг Нине становится совершенно ясно, что приятный конверт Ксения отдала ей еще в Рогожине.

– Это тебе, Ниночка. Держи, – и Елена Ильинична протянула Нине сложенный пополам листок бумаги.

– Что это? – Развернув листок, Нина увидела два телефонных номера, начирканные иссякающей фиолетовой ручкой.

– Телефоны. Сверху мой, а внизу Танин, медсестры нашей. Это код Конькова. Если что – звони.

– Большое спасибо, Елена Ильинична, – улыбнулась Нина и сунула листок в карман. – Позвоню, если что.

За время, которое прошло после суда, солнце разошлось и основательно подогрело землю. В один миг зима отступила. С козырька над крыльцом капало, тонко звеня. В воздухе пахло березовым соком, а простор за оградой детдома было так велик и прозрачен, что Нина чуть не прослезилась.

Расселись в «баргузине»: Виктор за рулем, Нина на переднем сиденье, как сидела всегда, если не было Ксении, испанцы и девочки позади в салоне с двумя рядами кресел. Витя повернул ключ зажигания. На крыльцо выбежали дети, закричали им что-то вслед, замахали руками. Нина прильнула к окошку, улыбнулась и тоже помахала в ответ. Только беззубого мальчишки со шрамами на голове в тот раз почему-то не было видно: не выскочил на крыльцо, не погнался за отъезжающей машиной, не заорал Нине вслед своим хулиганским голосом.

– Ну, с богом, – сказал Витя.

Он всегда так говорил, когда забирались в глушь и пора было возвращаться. Шутка ли: надвигался вечер, а впереди лежало много километров обратного пути.

«Как же хорошо, – думала Нина, расстегивая пальто и устраиваясь поудобнее. – Сестер пристроили, испанцев осчастливили, деньги заработали, а теперь домой».

Даже усталость этого дня была ей приятна. Усталость предлагала выбор: можно спать, откинувшись на сиденье и сквозь сон, на расстоянии вытянутой руки ощущая надежность и сосредоточенность Вити, а не хочется спать, можно просто тихо сидеть, любуясь из уютной капсулы микроавтобуса, как горит синеватый простор, как к вечеру сквозь синеву отчетливо проступает фиолетовое и серое.

Над полями взошла большая, в полнеба луна, похожая на воздушный шар. Потом луна поднялась выше и сжалась в детский кулачок. И все события этого дня, особенно его благостной послеполуденной половины – поля, похожие на застывшие озера, бешеное солнце, мигом растопившее тротуары; добродушное, с хитринкой, круглое лицо директрисы Елены Ильиничны, на котором ясно читалось, что конверт давно уже лежит в ее дамской сумочке самого отборного рогожинского фасона; смутная тревога за мальчишку со шрамами, пылающие капли, летящие с крыш, косенькие мордочки девочек – все это соединилось в нежный полнозвучный аккорд, который словно пытался разбудить Нину от непонятного сна.

День уже сделался ночью, сумасшедшее сияние погасло, луна стала обыкновенной и поднялась высоко над лесом, поле осталось позади, и кругом чернели стволы деревьев, а Нина все размышляла, что это был за аккорд с таким глубоким нежным звучанием и от какого наваждения он пытался ее разбудить…

Витя включил радио, заиграла музыка.

И вдруг Нина различила странный шум, идущий вразрез с ее задумчивым настроением – тихие, приглушенные звуки борьбы и протестующий шепот: сначала сдержанный, с увещевательными интонациями, затем все более громкий и испуганный.

А потом раздался визг. Так не умеют визжать испуганные или охваченные восторгом дети: звуки, доносившиеся из темноты салона, были животные, обезьяньи. Нина обернулась и потеряла дар речи: косенькие девочки, скинув с себя шапки и куртки, яростно молотили кулаками Луиса и Марию.

– Вы чего? – строго спросила Нина. – А ну сели на место!

Но сестры не уловили гневных интонаций в ее голосе – они не обратили на Нину внимания. Луис пожал плечами и виновато улыбнулся, отталкивая от себя цепкие ручонки и надеясь обратить все в шутку, но Мария совсем перестала следить за лицом, ее круглый добродушный рот приоткрылся от ужаса.

– Нина, – простонала она, – что это такое? Скажи им, чтобы они перестали.

Витя подъехал к обочине, машина остановилась. Нина спрыгнула на подсохший асфальт, открыла заднюю дверь, забралась в салон.

– Быстро успокоились! – рявкнула она, подражая нянечкам из детдома.

Но сестры не перестали визжать и даже не повернулись к Нине. Тогда она схватила старшую, встряхнула и усадила возле окна, потом то же самое проделала с младшей. От неожиданности дети затихли.

Не зная, что еще предпринять, чтобы помочь испанцам, Нина вернулась на свое место рядом с Витей.

– Девицы-то наши как разошлись, – пробормотала она.

– Слышу, – усмехнулся Витек. – Ну ничего, приедут в Москву – успокоятся.

Однако успокаиваться сестры не собирались: через несколько минут визг раздался с прежней силой. В машине было темно, салон освещали только фары встречных автомобилей. Нина повернула голову и пристально всмотрелась в зловещие сумерки позади: Даша мертвой хваткой вцепилась в запястье Луиса, а Аня самозабвенно драла когтями грудь и шею Марии. Луис отдувался, словно тащил на себе что-то очень тяжелое, на его бледном лбу выступили капли пота, а Мария, зажмурившись и втянув голову в плечи, старалась уберечь от острых коготков глаза.

Нине хотелось зажать уши, чтобы не слышать звериное сопение и возню на заднем сиденье. Она уже не пыталась вмешаться.

Звуки борьбы, глухие стоны и плотоядные повизгивания детей не стихали до самой Москвы. Возле отеля Луис и Мария вылезли из микроавтобуса истерзанные, с посеревшими лицами. Оказавшись на улице, Мария запахнула пальто, и к своему ужасу Нина заметила, что на нем не хватает пуговиц.

– Нина, – дрожащим голосом проговорила Мария, – в чем дело? Нас никто не предупреждал. Неужели в детском доме про это не знали?! А что если мы с ними не справимся? Понимаешь, если и дальше все будет так продолжаться, то я… Ниночка… я… – она больше не держала себя, и прозрачные ручейки хлынули по щекам.

– Справимся, – энергично закивал Луис, словно подбадривая сам себя. – Обязательно справимся!

Он хлопнул супругу по плечу. На его полном, гладко выбритом подбородке темнела глубока царапина с каплей подсохшей крови.

«Надо бы чем-нибудь смазать Луису раны. Купить календулы», – лихорадочно соображала Нина, поднимаясь вслед за ними по широким ступеням гостиницы «Украина». К сожалению, аптечный киоск на первом этаже в это позднее время был уже закрыт.

– Вот, держи, – обратилась Нина к Марии.

Она вырвала из блокнота листок и быстро чиркнула шариковой ручкой несколько слов. – Это название лекарства – русскими печатными буквами. Утром спустишься к киоску, покажешь продавщице, и тебе дадут пузырек и вату. Намочишь вату раствором из пузырька и смажешь Луису царапины. Поняла?

– Поняла, – всхлипнула Мария, но Нине показалось, что ничего она не поняла.

«Завтра, – решила Нина, – завтра непременно позвоню и напомню».

Из гостиницы «Украина» Нина выбиралась целую вечность.

Она брела по темным заскорузлым снегам, удивляясь, почему популярный отель расположен так далеко от метро и откуда взялся запах гари, щиплющий ноздри.

«Наверное, где-то пожар», – думает она, выходя к Киевскому вокзалу.

На другой стороне улицы полыхает помойный контейнер. Сияющий белый дым восходит к высокому небу, усыпанному звездами.

Подморозило. Возле метро Нина поскользнулась и больно шлепнулась на тротуар.

– Проклятая зима, – шепчет она. – Почему ты так долго тянешься? Ведь скоро апрель!

– Боже, что я наделала? – крикнула Нина во весь голос, вставая с черного скользкого асфальта.

Тормозивший возле Киевского вокзала троллейбус протяжно взвыл, заглушив ее крик.

* * *

Дома Нина выгребла из рюкзака стопку зеленых соток и сунула в тайник. Наотрез отказавшись от макарон, заперлась в комнате и легла спать. Уснула мгновенно – черным пустым сном.

Среди ночи проснулась – словно кто-то потряс ее за плечо.

«Что меня разбудило? – соображала она, тревожно всматриваясь в сумрак комнаты. – Что-то ужасное, непоправимое…»

«Эти дети!.. – застучало в мозгу. – Сестры замучили испанцев!» Как только настанет утро, она немедленно всем позвонит – Елене Ильиничне, Тане-медсестре. Почему она не сделала этого раньше? Почему не расспросила Елену Ильиничну, когда та сама подошла к ней в суде?

«Боже, что я натворила», – шепотом повторяла Нина, вставляя босые ноги в тапки и в кромешной тьме пробираясь в прихожую. Она ощупью отыскала на вешалке свое пальто, запустила руку по очереди в оба кармана. Бумажка с телефоном не обнаружилась. Не было ее и в других местах – ни в рюкзаке, ни в кошельке, ни в кармане джинсов. Тогда Нина залезла в тайник, вынула и разложила на столе спрятанные накануне евро: бумажка с телефоном исчезла бесследно.

«Ну где же ты, – окликнула ее Нина. – Где-где-где…»

В машине! В машине у Вити! Бумажка так и осталась на панели возле ветрового стекла, где лежали карта Рогожинской области, календарик, визитки испанцев и еще какие-то бросовые никчемные бумажки.

До самого утра Нина даже не пыталась уснуть. В девять позвонила Вите. Витя спустился к машине, достал бумажку – к счастью, она действительно лежала на панели – и отправил ей эсэмэской оба телефона.

Директрисы на месте не оказалось, зато медсестра Таня взяла трубку сразу.

– Да-да, – ответила она. – Я вас помню. Вас Ниной зовут. Мы с Еленой Ильиничной так и думали, что вы позвоните.

– Даже не знаю, что вам сказать, – произнесла она нерешительно, выслушав сбивчивый Нинин рассказ. – Девочки трудные. Диагноза у них нет, но это ничего не меняет. Не ставят у нас фетальный алкоголизм, понимаете? Но дело не в нем. Фетальный алкоголизм есть у многих детей. И многие развиваются нормально. А Даша с Аней, они такие от природы. Тут ничего не поделаешь. Мы тоже с трудом справлялись.

– Как же быть? – спрашивает Нина упавшим голосом.

– Не знаю, как быть.

– А если их хорошенько отругать?

– Бесполезно.

– А если ударить? – Нина говорит очень тихо. – Наказать физически?

– Ни в коем случае, – отвечает Таня. – Побои таких детей еще больше распаляют. Удары они воспринимают как особое проявление внимания.

Она вздыхает.

– Я уже десять лет в детдоме работаю, всякого навидалась. И дети такие у нас бывали. Ничего хорошего из них, как правило, не вырастает. После детдома они далеко не уходят, живут у нас в Конькове или в соседних деревнях. Пройдет несколько лет, и к нам поступают уже их дети, которых они очень рано начинают рожать. Это наследственность, гены. Боюсь, что в будущем Аня и Даша станут такими же, как их родители. В смысле не испанцы ваши, а их родные папы и мамы, – добавила она. – Они тут у нас неподалеку живут.

– Может, есть какое-то лекарство? Успокоительное? – с надеждой спрашивает Нина.

– Попробуйте валерьянку. Но вряд ли она поможет. Слишком слабое средство.

– А что-нибудь посильнее? Феназепам?

– Нельзя. Неизвестно, как на таких детей действуют сильные препараты. Нормального человека феназепам успокоит, поможет уснуть, а этих… Не давайте ничего – слишком рискованно.

– Но ведь есть и другие лекарства…

– Думаю, их затормозит только что-то серьезное – аминазин или галоперидол. Но на них нужен рецепт, и в обычной аптеке вам не продадут.

– Посоветуйте что-нибудь, пожалуйста. Нельзя бросать людей на произвол судьбы.

– Кормите их поменьше, Дашу с Аней, – вот, пожалуй, единственный совет. Ничего сладкого. Конфеты, печенье – спрятать. Сахар ни за что, ни в каком виде – исключить даже йогурты. Сахар дает энергию, и после сладкого они становятся еще активнее. Мяса, пожалуй, тоже не стоит давать. И вообще: еды как можно меньше. Пусть живут впроголодь. По крайней мере первое время, а потом родители сами решат.

– Хорошо, я все передам, – обещает Нина. – Обязательно.

– Надеюсь, поможет. Ну а если нет – ничего не поделаешь. Мы же вас предупреждали, – добавляет медсестра Таня с укоризной.

– Да-да, конечно предупреждали, – бормочет Нина, вешая трубку.

«Вот мерзавка!» – внезапно думает она, сама не зная, кого имеет в виду – Ксению или старшую девочку Дашу.

Следующий Нинин звонок был в «Украину». Раньше звонить было нельзя – пусть испанцы как следует выспятся и отдохнут. Накануне был тяжелый день, плюс разница с Испанией во времени.

Позвонила ровно в десять.

Прежде чем ей ответили, прогудело много раз. Трубку взял Луис, голос его показался Нине куда менее бодрым, чем накануне.

– Привет, Нина.

– Привет. Как девочки?

– Честно сказать, неважно… – Луис замялся. – Спали всего два часа – с шести до восьми утра.

– А вы?

– Мы и не ложились. Всю ночь пытались их успокоить. Как тут уснешь?

– Позавтракали?

– Уже давно. Внизу, в ресторане.

– Что вы им дали на завтрак?

– Йогурты, блинчики, бутерброды, конфеты, печенье. Нам пришлось их остановить, иначе они бы лопнули. Аппетит у них замечательный, – Луис устало усмехнулся.

– Как Мария?

– Ниночка, я вот что хотел попросить: может, ты к нам приедешь? Я все понимаю: ты занята. Но у нас кончаются силы…

– Конечно, приеду.

Через час Нина была в гостинице «Украина». На этот раз дорога от метро не показалась ей такой безнадежно долгой – при солнечном свете все выглядело намного веселее. «Какая все-таки красота», – подумала Нина, любуясь издали сталинским замком.

Номер, в котором поселились Луис, Мария и их дочки, располагался на шестом этаже. Гостиная и спальня с претензией на роскошь в советском понимании: потолочная лепнина и хрустальная люстра, высокие двери с медными ручками, массивная старомодная мебель. Нина с интересом рассматривала все вокруг: она была в «Украине» впервые. По Москве ходили слухи, что скоро гостиницу закроют на реконструкцию, а после реконструкции – Нина точно знала – «Украина» преобразится и перестанет быть прежней.

Когда она вошла, девочки как заведенные прыгали на кровати, одновременно подлетая вверх и одновременно опускаясь – бессмысленные, лихорадочно блестящие глаза, слипшиеся от пота волосы.

– Они так все время, – объяснил ей Луис, кивая на дочек.

За ночь он побледнел, осунулся и весь как-то сник. Казалось, он провел ночь не в гостиничном номере, а в клетке с дикими зверями. Мария лежала в гостиной на диване. Она едва поздоровалась с Ниной. Один глаз у нее покраснел и заплыл, и она прижимала к нему мокрое полотенце.

Весь номер – ковровое покрытие на полу, диван, кресло, телевизор – все усыпано перьями из лопнувших подушек. Шторы сорваны с креплений. Стены измазаны губной помадой. Вещи вывернуты из чемоданов и разбросаны по полу. Журналы растерзаны. Торшер опрокинут и разбит. Подаренные куклы расчленены: отдельно голова, отдельно руки, ноги, туловище.

Выйти на улицу сестры отказались наотрез, когда же их пытались одеть – царапались и кусались.

– Мобильный Марии, – пожаловался Луис, – Даша утопила в унитазе.

– Почему же ты не отнял? – удивилась Нина.

– Это произошло в одно мгновение, – толстяк виновато развел руками. – Я просто не успел.

– Нина, – Мария слабо шевельнулась на диване. – Понимаешь, такое дело… Девочки все время раздеваются догола, раздвигают ноги и показывают половые органы. Делают неприличные движения… Откуда это? Кто их научил?

– Не знаю, – растерялась Нина. – В детском доме про это ничего не говорили.

– Может, у них в группе дети так играют? Ведь они совсем маленькие и не понимают, что это значит.

– Да-да, – рассеянно отвечает Нина. – Конечно, не понимают.

В этот миг ее мобильный заливается жизнерадостной трелью. «Надо бы сменить рингтон», – с досадой думает Нина.

– Приветик, – наиграно ласково, как показалось Нине, пропел голос Ксении. – Как дела?

– Отвратительно, – огрызается Нина. – Я у наших испанцев.

– И что? – Ксения как будто удивлена.

– А то, что девчонки им все тут разгромили. Это не дети, а дьяволята. Утихомирить их невозможно, они не понимают человеческих слов. Растерзали подушки, все измазали помадой. Не представляю, как они потом будут сдавать номер. А самолет? Вообразить страшно, ведь до Мадрида лететь больше четырех часов.

– Э-э, – вслух размышляет Ксения. – Короче, делать нужно вот чего: веди их по-быстрому в консульство и отправляй в Испанию. Посадим в самолет, остальное нас не касается.

– Как же не касается? Это живые люди! Девочки психически больны. Их надо галоперидолом лечить, а не в Испанию отправлять. Я уже звонила в детдом…

– Да? И что тебе там сказали? – быстро спрашивает Ксения.

– Вот то самое и сказали. Девочек можно затормозить только сильными препаратами…

– Значит так, – в голосе Ксении слышатся железные нотки. – Никаким галоперидолом никто их лечить не будет, это раз. Персонал детдома любит преувеличить, особенно Елена Ильинична, директор – я давно заметила. Это два. И третье. – Она делает паузу. – Мы с тобой работаем, а не благотворительностью занимаемся. Наша задача – чтобы у клиентов появились дети, а остальное попросту не наше дело.

– То есть как не наше дело? Дети должны быть нормальные, разве нет?

– Они и будут нормальные. Главное – пусть убираются в свою Испанию как можно скорее. Перелет, смена обстановки – это очень сильный шок. Через неделю девчонки будут как шелковые.

– Да они едва не плачут, – возражает Нина.

– Кто?

– Испанцы. Они просто раздавлены.

– Ничего… Привыкание часто бывает тяжелым. Поверь мне, – добавила Ксения уже мягче. – Я ведь не один год в этом деле кручусь… Всякое бывает. Одни приспосабливаются друг к другу быстро, другие чуть дольше. Фигня, не переживай.

– Значит, у тебя были похожие случаи?

– Были, Ниночка. Честное слово, были. Не только такие, а еще и похуже. Скажи родителям, что детдомовские дети поначалу часто ведут себя именно так. Позже все наладится. Нужно терпение. И время.

Нина почувствовала некоторое облегчение. Все будет хорошо. Просто у нее мало опыта, а у Ксении он есть. Ксения видела куда больше детей, и Нина ей верит.

Она помогла Марии собрать разбросанные по всему номеру вещи – детские одежки, ботинки, перемазанные потекшей шариковой ручкой полотенца, игрушки, разорванные книжки, фольгу от «киндерсюрпризов». Подтерла чью-то блевотину в углу. Одела и привела в порядок сестер, сполоснула с мылом их перепачканные помадой мордашки. Перевела испанцам все, что ей объяснили в детдоме про еду.

Потом спустились в ресторан, где Даше и Ане принесли обед – Нина сама заказала им блюда. Вырвала из блокнота листок бумаги и записала, как и чем следует их кормить.

– Вовремя ты нам насчет сахара сказала, Нина. Большое тебе спасибо, – поблагодарила Мария, когда они прощались. – Буду теперь знать: никаких конфет, ничего сладкого. Мы-то думали – все наоборот…

Оставшиеся два дня сестры вели себя вполне пристойно. Их посадили на голодную диету, режим питания строго контролировала Нина. Даша и Аня съедали бутерброд на завтрак, тарелку супа на обед и пюре с куском хлеба на ужин. К удивлению испанцев и Нины, они не протестовали. Покорно уплетали скудную пайку, вытирали салфеткой рты и говорили «Спасибо». К вечеру первого же дня им выдали альбомы и карандаши, и до самой ночи они рисовали. Делали они это, по правде сказать, тоже не совсем обычно – рисовали весь вечер до упора, пока не вышла бумага и не стерлись грифели цветных карандашей.

На следующий день отправились гулять: несколько часов после завтрака, затем перед ужином. Поздно вечером осоловелых сестер нарядили в кружевные ночные сорочки, уложили в кроватки, и они проспали много часов, не просыпаясь.

Через два дня улетели в Испанию.

Нина позвонила Луису и Марии спустя месяц.

«Тяжело, – призналась Мария, вздохнув, – но терпимо. Очень подвижные девочки, что и говорить. Но потихоньку привыкаем – они к нам, мы к ним. С каждым днем становится легче».

Через полгода пришел отчет. На фотографиях сестры держались за руки – притихшие, повзрослевшие. Они заметно вытянулись. Сатанинский блеск в глазах Даши погас. Длинные платья фламенко, пестрые шали – должно быть, подумала Нина, был какой-то местный праздник.

В следующий раз Нина позвонила больше чем через год. Детский голосок бодро прочирикал по-испански, что мама в саду, а папа ушел на работу. Через час все вернутся, можно будет перезвонить.

Нина решила, что лучше не перезванивать.

* * *

Сколько раз за эти последние месяцы вспоминала Нина зловещие Ритины слова: «Любая работа оставляет на человеке отпечаток».

Сколько раз размышляла об этом сама задолго до разговора с Ритой.

Она не могла точно сказать, когда впервые почувствовала в себе перемену.

Наверное, это случилось в то утро, когда она проснулась с ощущением абсолютного счастья, легкости и свободы. Комната была полна света, отраженного тысячами вертких пылинок, и Нине казалось, что страха больше нет и не будет уже никогда, и что она тоже стала частицей этого сияния, этих плывущих в воздухе искр. Лежа в постели, она прислушивалась к тишине воскресного утра в весенней расслабленной Москве. Она, Нина, которая всю жизнь боялась куда-то опоздать, что-нибудь забыть или перепутать, разочаровать тех, кто возлагает на нее надежды, и в шутку сама называла эту постоянную зависимость «синдромом лаборантки», ощутила себя божеством. За одну ночь она стала длинноногим и светловолосым богом собственной жизни. Медленно осознавая перемену – ей казалось, что вместе с кровью внутри артерий бегут колючие пузырьки воздуха – Нина поняла, что ей обязательно нужно сделать что-то необычное, из ряда вон выходящее, на что она не решилась бы еще вчера.

Она встала, прошлепала босиком к письменному столу, поймав глазами и кожей полоску солнечного света, рвущегося в окно, и включила компьютер. Вошла в интернет, открыла сайт с объявлениями о продаже автомобилей и сделала короткую запись на белом бумажном квадратике. Это был один из телефонов, стоявший рядом с объявлением о продаже «тойоты», серебристого джипа «Управляй мечтой» непередаваемой, инопланетной красоты. Полюбовавшись снимком, Нина набрала указанный в объявлении номер. Ей ответил заспанный мужской голос, который заметно оживился, сообразив, что звонят по делу.

Нина задала несколько вопросов, договорились о встрече.

И всего через час она сидела возле дома в серебряной машине. Проходящая через двор соседка смотрела на нее во все глаза. Едва устроившись на сиденье и положив ладони на руль, Нина поняла: это я, это мне, это мое. Джип подходил ей так, как подходит сшитый идеально по фигуре комбинезон.

«Сейчас или никогда», – решила Нина. Она крепко усвоила Ксенино правило: получать вещи нужно играючи, под настроение, не строя планов и не влезая в долгосрочные кредиты.

Так и случилось на сей раз: владелец «тойоты», высокий парень в спортивном костюме, повез Нину к воскресному нотариусу – недалеко, на одной из центральных улиц, но за четверть часа она успела пережить настоящий восторг – так быстро и легко преодолевало пространство невесомое тело автомобиля. Они подписали доверенность, потом обменялись – Нина отдала парню деньги, двадцать розово-зеленых стопок, наивно собранных по девять и перехваченных сложенной пополам десятой бумажкой, это была четверть потайного Нининого пасьянса, а парень Нине – ключи от машины и документы.

Вечером Нина прокатила мать по городу. Зоя Алексеевна долго возилась с ремнем безопасности, по-бабьи ойкала на поворотах, застенчиво выглядывала из окна, любуясь на привычные улицы, полупустые в погожий воскресный вечер, которые из новой машины казались незнакомыми. Осторожно, кончиками пальцев, поглаживала светлую обивку сидений, словно нежную кожу живого существа, и все никак не могла поверить, что это бесшумное серебристое создание в самом деле принадлежит ее дочери, и что Нина так запросто, без страха трогается с места и даже обгоняет другие машины, и что у нее есть новенькие водительские права.

Поужинали в «Шоколаднице», и снова мать вела себя, как ребенок. Оказывается, она ни разу в жизни не была в ресторане. Никогда! Точнее, была, конечно – на конгрессах, конференциях и юбилеях. Но чтобы вот так зайти между делом поужинать самостоятельно, без повода – ни разу. Вокруг них сидели те, кого она в глубине души презирала: чопорные менеджеры, пластмассовые секретарши, суетливо-многословные офисные служащие. И среди них, смешавшись с ними, Нина и ее мать, притихшая и какая-то испуганная, сидели за столиком возле окна и ели блинчики и салаты, запивая коктейлями, а у дверей, заехав передними колесами на тротуар, их поджидал только что купленный автомобиль, и у Нины возникло чувство, что все это просто невозможно, потому что такого не может быть никогда, во всяком случае с ней. Она видела себя маленькую, видела печатную машинку, пыльную кабинетную лампу, и под лампой мать, изрекающую банальные истины, которые неизменно обретали в ее устах свежее наполнение и новую жизнь, потому что были для Зои Алексеевны единственной ценностью и абсолютным императивом. Из материных слов следовало, что ничто в мире не имеет цены – ни деньги, ни слава, ни успех – потому что по-настоящему важно нечто совсем иное, трудно определимое, о чем Нина догадывалась когда-то, читая русских классиков и просиживая дни в библиотеке, и что она совершенно не может вспомнить теперь.

Не может – ну и не надо, зато ей легко и весело, она по-прежнему беспечный длинноногий бог собственной жизни, способный достичь гораздо большего, чем все эти закомплексованные человечки за соседними столами, отсиживающие в затхлых конторах полный рабочий день с девяти до шести.

Возвращались длинной дорогой, сделав по центру неспешный торжественный круг.

Нина жмет на газ, храбро идет на восьмидесяти по левому ряду, и Москва раскрывается со всех сторон, как огромный праздничный веер. Въезжают на мост, и справа плывут звезды Кремля, а слева высится мрачный Ватикан, в котором живет Востокова. «Жалко, что она меня сейчас не видит», – думает Нина.

Нечто похожее она чувствовала в тот самый первый год в Барселоне. На выходные русских студентов пригласили в маленький городок в Пиренеях, где у кого-то из преподавателей был летний дом. Нина ехала в чужой машине по горам, сквозь туман и низко, к самой земле опустившиеся тучи, и почему-то думала: «Как жалко, что меня сейчас не видит мама».

Но теперь Зоя Алексеевна сидела рядом с Ниной на переднем сиденье, задумчиво рассматривая Александровский сад, и Нина была совершенно уверена, что впервые за много лет, возможно, с того далекого июня, когда она сдала вступительные экзамены и с первого раза поступила в университет на самый престижный факультет к лучшим преподавателям, мать ею гордится. Гордится вопреки своим убеждениям и опыту всей своей непонятной и чуждой Нине экспедиционной жизни…

Тот счастливый воскресный день был только началом перемены, признаки которой Нина ощущала в себе все чаще.

«Интересно, – размышляла она, рассматривая себя в зеркале, – как отразится на мне моя профессия? Может, ее след уже есть, а я не замечаю? Нет, кажется, все в порядке», – успокаивала она себя, приглаживая волосы и отходя от зеркала.

Но потом внезапно – уже не в зеркале, а в тонированных окнах припаркованных вдоль улицы автомобилей, в стеклах витрин, на фоне подземного тоннеля в метро, где так безжалостно отражается наша жизнь и почти невозможно не заглянуть в нее краешком глаза – она видела перед собой едва знакомую, деловитую молодую женщину с нервными морщинками возле рта, с цепким взглядом, и целое мгновение не могла поверить, что перед ней – она сама.

Как-то раз, остановив машину на светофоре, Нина привстала на сиденье, чтобы поправить плащ, и увидела себя в зеркальце дальнего обзора тем быстрым, мгновенно оценивающим взглядом, которым женщины второпях изучают свое лицо.

– Разве это я? – изумилась Нина.

Из узкого зеркального прямоугольника на нее смотрела хичкоковская блондинка – не аферистка из «Головокружения», которая чуть не свела с ума легковерного детектива, а другая, несчастная Мерион из фильма «Психоз» – когда та удирала из города, увозя в сумочке украденные сорок тысяч долларов. У Нины было с собой не сорок, а всего лишь три тысячи, к тому же не долларов, а евро. Эти деньги она не украла, а, наоборот, собиралась передать Ксении, которая тоже ничего не воровала, испанцы все преспокойно отдавали сами, но остальное в точности такое же, как у Мерион: светлые волосы, бледное лицо, испуганные глаза смотрят на освещенное фарами полотно ночного шоссе.

– Не-ет… – шепчет Нина. – Это не я. Это кто-то другой…

И все-таки это была она, новая Нина.

А потом ей много раз удавалось поймать выражение тревоги, страха и какой-то затравленной вороватости, как у нашкодившей кошки, которые раньше не доводилось видеть у себя на лице.

Как-то раз, ранней осенью того бурного года, года грандиозных перемен, в аэропорту Шереметьево Нина увидела необычную девушку. Девушка сидела в кресле и, скорее всего, ждала посадки в самолет, улетавший в Дели. В ожидании самолета она дремала, устроив голову на спинке кресла. На фоне бледно-розового утреннего окна ее лицо казалось почти черным. Нина не могла определить, сколько ей лет, на вид она выглядела совсем юной и какой-то очень современной, модной, как бы в стиле «этно»: длинный по колено пестрый балахон, полотняные штаны, легкие на босу ногу сандалии – стояло настоящее бабье лето – по-испански «лето святого Мигеля». Густые волосы заплетены в длинную косу. Но поразили Нину не волосы, не сандалии и не балахон: поразили лицо и руки. На лице и руках отчетливо виднелись письмена на каком-то неведомом языке, вероятно, санскрите. Очевидно, девушка была студенткой из Индии или Шри-Ланки, и ее кожу покрывали слова молитв и священных текстов, традиционно наносимые при помощи тонкой кисточки хной, которая смывается водой или специальным составом. Но выглядело все это так, словно загадочные письмена переполняли ее изнутри и однажды их накопилось так много, что они проступили сквозь кожу.

И потом Нина много раз вспоминала ту девушку в аэропорту.

Истории, с некоторых пор населявшие ее память, сменяющиеся в зависимости от времени года картинки Рогожина, который она выучила наизусть и знала в любое время суток, в любую погоду и в любой день недели, как будто это был не чужой, а ее собственный родной город, умирающие деревни, через которые они с Виктором проносились на белом и гладком, как сливочное мороженое, «баргузине», преследующий ее повсюду кисловатый запах денег, лежавших в книжном шкафу – все это тяготило, разрасталось, вытесняло день за днем прежнюю Нину.

– Почему я должна все это помнить? – жаловалась Нина, когда Рита позвонила ей из Нью-Йорка.

С того дня, когда открылась тщательной скрываемая Ритой тайна ее замужества и тщательной скрываемая Ниной тайна ее новой работы, между ними исчезла тень, возникшая после загадочного Ритиного исчезновения. И теперь они часто перезванивались.

– Как мне избавиться от этих историй? Они перегружают меня, как лишняя информация – память компьютера…

– А ты сделай апгрейд, – предлагала Рита.

– Рассечь лобные доли?

– Да нет же… Просто научись отвлекаться… Забывать обо всем… Допустим, восемь часов в день ты работаешь, с девяти до шести с перерывом на обед, как все нормальные люди. А потом отдыхаешь. У тебя вечер, ночь, утро… Этого достаточно.

– Не получается. Отдыхать не получается, не могу отключиться ни на минуту. Все время стараюсь думать о чем-то другом или, наоборот, расслабиться и вообще не думать, но все это меня переполняет, вытесняет собственные мысли. Такое впечатление, что я отравилась. По ночам снится Рогожин. Снятся кошмары, я просыпаюсь и снова начинаю думать.

– Тогда напиши книгу, – посоветовала как-то раз Рита. – У тебя получится.

– Книгу? О чем?

– Обо всем, что видела. О детях, о взрослых, о деревнях, о провинциальных чиновниках. Про Ксению эту твою напиши – честное слово, чрезвычайно занятный персонаж.

– Не выйдет, – ответила Нина, поразмыслив.

– Почему?

– Потому что никто не поверит и никому не будет интересно. Понимаешь, я вижу много такого, во что верить невозможно. Это как с живописью и фотографией. Скажем, человека сфотографировали в каком-то неожиданном ракурсе, так что ноги на снимке коротки, а локоть оттопырен и кажется вдвое больше. Но никто не обратит внимания, потому что это лишь фото, ему простительно. А вот если тот же оттопыренный локоть или короткие ноги нарисовать, заметят сразу, потому что тогда будет уже картина, а не фотография. Картине не простят того, что прощают фотографии. Вот я о чем, понимаешь?

– Не совсем…

– Ну смотри. Помнишь, я тебе рассказывала про дом ребенка в Рогожине, куда мы с Ксений то и дело ездим? Там еще Ада Митрофановна, доктор Степаныч и директор, который ничего не делает, только деньги гребет.

– Что-то припоминаю…

– И жуткая вонь, как ни приедешь – мочи, горелого молока, немытых детей. Первое время я едва ее выносила, эту вонь, такая она была тоскливая, кислая, а потом ничего, привыкла. Еще как-то раз осенью у них погиб ребенок, девочка: ночью застряла головой в сломанных прутьях кроватки и не сумела вылезти. Представь, маленький ребенок, меньше года, а кровать сломана, и всем на это плевать. Девочка кричала всю ночь, но никто к ней не пришел, не вытащил из этих проклятых прутьев, которые сжимали ей голову, как тиски, и в конце концов она умерла – что-то случилось с головой, или задохнулась. Помнишь, я же тебе рассказывала… Так вот, Степаныч этот, главный врач дома ребенка, умер – недавно совсем, месяц назад. Степаныч в общем-то неплохой был доктор, дело свое знал, только пил сильно. И вот как-то раз он сидел дома один, точнее не совсем один, а со своими собаками, которых обожал – а сын где-то в другом городе был в это время. Этих собак Степаныч когда-то подобрал на улице, спас от голода… И вот ему стало плохо. Может, водка попалась паленая или сердце не выдержало. В общем, он умер один в пустой квартире, упал и лежал на полу – день, другой… Несколько дней прошло. И собаки Степаныча съели – от голода, понимаешь? Собаки, которых он так любил, которых спас. Они голодали, а еды в доме не было, и они съели своего хозяина. За что, почему так произошло? Неужели это ему послана божья кара, которую он сам заслужил? Никогда не поверю… Он был хороший человек, а что дети так запущены – так это не только его вина. Так уж там сложилось, у Ады. Деньги брал, это да, но от денег никто в наше время не отказывается. Просто несчастный случай. В это невозможно поверить, такого вроде бы не бывает, а на самом деле бывает, потому что жизнь всегда изобретательнее и богаче любого вымысла. Но читатель-то скажет: автор наврал. Правда часто кажется вымыслом… А вот еще история. Усыновляли как-то раз мальчика семи лет. Симпатичный такой мальчишка, только худенький и вместо зубов корешочки темные. Раньше он жил с родителями в развалившемся доме. Мусор, тряпье протухшее. В документах сказано, что печку они топили по-черному…

– Как это? – удивляется Рита. – Разве в наше время такое бывает?

– Еще как бывает. Дом-то старый. Что-то испортилось, труба засорилась, и все: топи по-черному, если дело зимой. И вот этого мальчика, Ваня его звали, родители заставляли охотиться на кошек. Поймает кошку – пустят домой ночевать, а не поймает – не пустят. А кошек тех потом убивали и ели.

– Ужас…

– Вот-вот. Ужас. А потом Ванин отец соседа убил, в драке зарезал. Не знал, что с трупом делать, распилил на куски и закопал в огороде среди грядок. Но и это еще не все: голову он закапывать не стал. Завернул в целлофановый пакет и положил в холодильник.

– Боже! Зачем?

– Откуда мне знать? Может, для устрашения будущих врагов или из ненависти… А может, так действовало чувство вины, которое заставляет убийцу возвращаться на место преступления. Голова лежала в холодильнике много месяцев, а рядом ставили кастрюли, хранили еду… Ваня все знал – и про соседа, и про голову. Домой боялся ходить, жил под крыльцом… Потом какая-то добрая душа на родителей Ваниных нажаловалась, что они плохо с ним обращаются. Приехала чиновница из опеки и забрала Ваню в реабилитационный центр. Перед тем как забрать, заглянула в холодильник и чуть в обморок не упала: голову увидела.

– А потом?

– Потом приехала милиция, откопали в огороде куски соседа: видно было, где зарыто – грядки-то притоптаны. Когда Ваню забирали, у него была начальная степень кахексии, хронического истощения: в шесть лет весил десять килограммов. А потом каталонка одна его усыновила… В Таррагоне, у самого синего моря теперь живет. Там еще пляжи хорошие, песчаные.

– Да-а… Такого я не слышала.

– А я вот слышала и забыть теперь не могу. Или вот еще, уже про другое. Ехали мы с Витькой и испанцами в Коньково, мороз минус двадцать, вьюга кругом от земли до неба. Мело так, что дорогу от белого ровного поля не отличить… Витька боялся проскочить поворот, и действительно проскочил, проехал мимо, это потом уж мы сообразили, что слишком долго едем, давно пора свернуть, мы ведь там много раз были, в селе Коньково, и дорогу знали наизусть, даже я поворот помнила, хотя обычно плохо дорогу запоминаю. Но мы все равно плутали. Как выла вьюга! Протяжно, человеческим голосом. Потом наконец выбрались, отыскали поселок в этой жуткой метели, ты себе даже не представляешь, в этих непролазных снегах, через которые не видно ничего, дерева ближайшего не видно и неба тоже, только одна белизна с четырех сторон света, верху и внизу, плотные непрозрачные сумерки… Никогда в жизни я такого бурана не видела, даже вообразить не могла, только читала у Пушкина. Чувствовала, что это не к добру: нас сейчас заметет, или мы съедем с дороги и в сугробе застрянем, или что-то случится с двигателем и он заглохнет, и мы замерзнем насмерть, в минус двадцать такое запросто. Витька тоже чего-то как будто боялся, я по лицу видела, что ему не по себе… И вот добрались до Конькова, подъехали к детскому дому, вылезли в эту муть, в кружение, в стужу… Заходим, а нам говорят, что Елены Ильиничны, директрисы, нет и не будет, она ушла домой, потому что у нее только что умер муж – дотронулся до батареи и его убило током, там что-то случилось в тот день с проводами, электричество убежало в батарею, и его убило. В одну секунду – насмерть. А я тогда подумала, что это смерть блуждала в этой метели и в конце концов отыскала добычу… Такой вот случай… Вот скажи, как тут быть, как доказать, что это все происходило на самом деле? Может, специальный знак изобрести и ставить его на каждой странице?

– Зачем знак? Напиши в предисловии: «Это происходило на самом деле». Все так делают.

– Все делают… Ну конечно, так читатель и поверил… Но даже не это главное… Тут другие сложности. Понимаешь, в этих историях нет ничего особенного – ни морали, ни пафоса. На рассказ – и тот не потянет, а ты говоришь, книжка. А меня когда-то очень сильно все они потрясли… Вот еще одна, недавно дело было. Переводила бумажки для консульства – документы детей, которых увозили в Испанию. Среди них был мальчик лет пяти. И вот представь: передо мной на столе в ряд лежат четыре свидетельства о смерти: отец, мать, бабушка и дедушка. Вся семья умерла почти в один день.

– Чем-то заболели?

– Мне тоже интересно стало, я узнавала: сказали, водка попалась смертельно ядовитая. А может, не водка, а дрянь какая-нибудь. Одно время в деревнях под Рогожиным пили омывающую жидкость для стекол. Бывает, рассказываешь испанцам про ребенка: отца нет, мать год назад умерла. А они: «Отчего умерла, назовите причину». Ада Митрофановна только руками разводит, мол, не знаю, нигде не указано. Раньше в свидетельстве о смерти писали: умер от того-то, и все ясно было, а теперь не пишут. Зря, конечно, графу эту убрали, любопытно же иной раз. А я зато все знаю без объяснений: выпила мамка лишний стакан и умерла. Знаю, но молчу, чтобы не испугать. Или вот еще… Черт, видишь – остановиться не могу… Пару недель назад приезжала одинокая тетка из Валенсии в Рогожин усыновлять. И в Рогожине оказалось, что мальчик, сын ее будущий – негритенок. Мама у него русская, а папа, понимаешь, из Африки.

– Обалдеть! Ну и что тетка?

– Растерялась в первый момент. Она ж специально в Россию ехала за русским ребенком. Негритят и в Африке полно, чего за ними в такую даль таскаться? Вначале она вообще хотела девочку, а ей подсунули мальчика, да потом еще оказалось, что он черный-пречерный… Русский негр из Рогожинской области…

– Ну и что же, взяла?

– Взяла. Из жалости, наверное. И правильно сделала: ребенок-то абсолютно здоровый, умный, красивый.

– Так возьми и напиши. Про негритенка из деревни, про охоту на кошек, про то, что все время мне рассказываешь… Никто другой про это не знает и не напишет – только ты одна.

– Если бы я писала книгу, то назвала бы ее «Рыбы молчат по-испански». Слоган института Сервантеса, – добавила Нина. – Видишь, название есть, а книги нету.

– Вот я и говорю: пусть будет. Классное название. Прямо как «Молчание ягнят».

– Ты считаешь, что кому-то будет интересно узнать, как умер Степаныч? Как мы с Витей застряли в метели? Про четыре свидетельства о смерти? Не получится про такое написать… Здесь нет ничего яркого, ничего поучительного. Ухватиться не за что. Какая-то муть, случайные обрывки, осколки. Целостной картины нет и быть не может никогда – вот что самое печальное. Я уже думала об этом…

– И еще, – продолжала Нина, – писать книгу имеет смысл только о главном. А эти истории, ну где тут главное?

– Что значит – главное? Что ты имеешь в виду?

– Это что-то такое, что связано лично со мной, имеет отношение к моей собственной жизни. Как мама и ее север: они давно уже сделались одной историей, стали единым целым, и у вечности наверняка хранятся в одном файле. Север помогает маме понять что-то очень важное в себе самой…

– Так может, твой Рогожин тоже как-то тебе поможет?

– По-моему, он только мешает. Захламляет жизнь. В один прекрасный день я глянула – а вокруг, кроме Рогожина, давно уже ничего не осталось. Все, что я считала важным, куда-то улетучилось, перестало меня интересовать, а остались только эти истории, они и есть моя жизнь…

* * *

Книгу про Рогожин Нина в самом деле представить себе не могла. Зачем писать про отрезанную голову, про голодных собак, которые съели хозяина? Про изнасилованных детей? Кому это интересно? Нине – точно не было интересно. Ей хотелось поскорее все забыть – выбросить из головы этот никчемный тяжелый мусор.

Да, Рита была права, Нина всю жизнь мечтала написать книгу и сумела бы ее написать, и это была бы удивительная книга. Но ее книга была бы совсем про другое – не про молчание рыб, не про несчастного съеденного Степаныча, а про божественного Дали, про его мрачный гений, про творчество. Дали когда-то говорил, что как писатель он превосходит Дали-художника. Нина не была с этим согласна: одно невозможно без другого, его тексты можно понять только вместе с живописью, и живопись можно понять только через тексты. Нинина книга была бы про все сразу и главное – про него самого.

Свою книгу Нина задумала давно, года четыре назад, и вынашивала в себе день за днем. Это была ее тайна: по секрету ото всех она жила чужой жизнью, жизнью Дали и будущей книги так же, как своей собственной, и сигналы внешнего мира доносились до нее как бы сквозь плотный фильтр. Книга складывалась сама собой – из материалов, которые не удавалось включить в диссертацию, и они год за годом копились в Нинином архиве в виде разрозненных, беспорядочных, но необычайно ценных записей. Нина уже в подробностях представляла себе сюжет, видела, как будет располагаться на страницах текст. Книга часто снилась ей по ночам уже готовой, написанной и изданной, в твердом переплете с одним из знаменитых сюжетов на обложке – муравьями, ослами, расплавленными часами. Нине снилось, как она открывает книгу и перед ней появляются страницы.

Это были необычные сны: в них она читала строчки, мысленно проговаривая вслух, и текст оживал. Сквозь буквы и слова проступали пейзажи, движущиеся человечки, магические символы. Иногда строчки проступали во сне у нее на ладонях: Нина складывала ладони книжечкой, как в детстве, и читала.

Пробудившись, она не могла вспомнить деталей, зато помнила главное: ее книга про Дали была круглой. Круглой не по форме, а по содержанию: у книги был очень четкий, гармоничный сюжет, и каждая мысль в ней была законченной и совершенной. В своей сновидческой книге Нина излагала некую таинственную теорию, которую наяву воссоздать не могла. Возможно, это было нечто абсурдное, алогичное – но можно ли рассуждать о жизни и творчестве Дали иначе? И еще: в книге, которая снилась Нине, было много грустного, очень простого, задушевного. Это была очень печальная книга про печального художника Сальвадора Дали. Сам Дали из густого тумана, в котором он исчез много лет назад, рассказывал в Нининых снах про себя нечто такое, чего она нигде не могла бы прочесть или услышать. «Разумеется, – думала Нина, пробуждаясь и вспоминая Круглую книгу. – Существует Дали-человек, его судьба, поиски, вдохновенье – и отдельно существует миф, тоже абсолютно реальный. Миф обязательно нужно отделить от человека, которым Дали являлся на самом деле».

– Дали был намного проще мифа, который о нем сочинили, – сказала как-то раз Ева Георгиевна.

– Проще?

– Ну конечно… Посмотри внимательно на его ранние картины – они предельно просты. Все остальное – эпатаж, эксперимент. Проходило время, и чем дольше Дали работал, тем меньше оставалось в картинах его самого. Он терял с ними связь, сюжеты становились все более абстрактными, и он от этого страдал. Дали любил классику и мог взаимодействовать с миром, передавая его на холсте, только с помощью классики.

– А детство? Разве не был Дали необыкновенным, сложным ребенком?

– Какого ребенка можно назвать обыкновенным и простым?

– А тот случай с летучей мышью?

– С какой мышью? Что-то не припомню…

– Когда маленький Дали схватил мышь, разорвал ее зубами на куски и бросил в бассейн.

– Откуда ты это взяла? – Ева Георгиевна поморщилась.

– Ну как же? Из «Тайной жизни, написанной им самим».

– Самим! Вот именно! «Тайная жизнь» была написана им самим, и нет никаких оснований верить, что все это действительно происходило. «Тайная жизнь» – это всего лишь фантазия Дали о себе самом.

Так или иначе, больше всего Нину волновало раннее творчество Дали. Именно его раннему творчеству была посвящена Круглая книга. В ней рассказывалось про того Дали, который совершал ежедневные многочасовые прогулки по Порт-Льигату – каждая прогулка в точности повторяла предыдущую, потому что для работы ему была необходима повторяемость, рутина. Обойдя окрестности, переполненный впечатлениями, он возвращался к холстам. Дохлые ослы на берегу, они в самом деле существовали: павшую скотину крестьяне сбрасывали с обрыва. Он рассматривал морских ежей, раковины, выброшенных прибоем мертвых рыб, мусор на берегу, камни и песок. Любовался рельефом берега и метаморфозами неба. Все эти сказочные атмосферные явления, говорящие облака, апокалипсические зарева и закаты – они тоже были написаны с натуры. И главное, Дали всматривался в себя самого, в свое прошлое. Он говорил, что помнит себя в утробе матери – алое сияние, абсолютная гармония со всем на земле. Подобные откровения звучали претенциозно, но Нина была уверена, что все в точности так и было и он в самом деле помнил. Дали кропотливо переносил на холст собственный мир. Он ничего не придумывал, как считают иные – те, кто не научился слышать его тишину и растворяться в его пейзажах – он рисовал то, что существовало на самом деле, стараясь постичь и передать тайные законы бытия, то невыразимое, что передать невозможно.

Зато к позднему Дали Нина была равнодушна. Рисуя портреты миллионеров, которые мечтали увидеть себя изображенными в сюрреалистической манере, он забыл секретный код, оживляющий предметы и превращающий любого человека в космический миф, а без кода не получалось музыки, был только хаотичный набор звуков. Миф вытеснял личность, для постоянного поддерживания этого мифа Дали пришлось отказаться от себя самого. «Может быть, – думала Нина – и собственные мысли казались ей кощунством, – может быть, мастеру в самом деле нужно уйти вовремя… Если бы Дали умер молодым, как Лорка, не было бы всего этого нагромождения образов, заглушавших мелодию тишины, которую он когда-то уловил и передал. Умереть молодым – для него это было бы спасением. Кто знает, какой была бы старость Лорки? А что если бы он превратился в безобразного развратного старикашку?»

Все позднее творчество Дали представлялось Нине трагедией…

Вот про эту трагедию, про обретение, а затем потерю себя самого ей и хотелось рассказать в своем эпохальном романе, в Круглой книге, которая снилась по ночам и казалась совершенной.

Ее будущая книга была о Сальвадоре Дали, а вовсе не о Рогожине и его жалких обитателях…

Сколько раз Нина себя укоряла, чувствуя вину перед Рогожиным. Когда-то она объездила, обошла и облазила всю Каталонию, стараясь побывать всюду, где были Дали и Лорка, но так ни разу не зашла в краеведческий музей города Рогожина. Этот древний и значимый для российской истории город был представлен в Нинином сознании невзрачным маршрутом, состоявшим из нескольких улиц, кафе, кабинетов и дома ребенка. Скучную мизансцену заполняли собой заурядные персонажи, чьи имена Нине стоило большого труда удерживать в памяти – провинциальные чиновники, доктора, нотариусы, судьи, прокуроры и секретари Рогожинского областного суда, все они были по-своему колоритны, но их было ужасающе мало для портрета старинного русского города с богатым прошлым.

Как-то раз в одном из зеленых двориков, в узорной тени ясеней и берез Нина обнаружила красивый особняк, поднялась на крыльцо и вошла. За дверью располагалась контора с загадочным называнием «Служба одного окна». Вывеска озадачила Нину. Окон было несколько, и возле каждого стояли столы, стулья, толпились посетители. Нина подошла к молоденькой сотруднице, сидящей за массивным письменным столом, который, возможно, остался от прежней обстановки.

– Простите, – обратилась Нина. – А что здесь было раньше?

– Где? – не поняла девушка.

– Здесь, в этом доме. Видно, что дом очень старый, красивый, а никакой мемориальной доски на нем нет.

– Мемориальной доски? – девушка удивилась.

– Ну да, – терпеливо продолжала Нина. – Ведь на старинных домах обычно вешают доску с объяснением, что там было раньше. Ну например, чья-то усадьба, или особняк, кому-то принадлежавший. Суд, больница, дворянское собрание… Вот я и спрашиваю, что было раньше в этом здании?

– Понятия не имею, – фыркнула девушка, демонстративно углубляясь в бумажки.

«Неужели ей совершенно не интересно?» – думала Нина, выходя на улицу и еще раз обходя здание. Ветер перебирал зеленые ветки березы, старая сирень пузырилась гроздьями синеватых, уже кое-где бледнеющих цветков, и Нина в который раз понимала, что сирень, как бы хороша она ни была, неизменно напоминает кладбище.

И все же не только из одних чиновников состоял Рогожин. Были же, были, Нина не сомневалась, что были в этом городе умные, интеллигентные, самобытные жители, интересные собеседники, с которыми она легко сумела бы найти общий язык и подружиться. Но как, где могла она их встретить? В ресторанах, куда ее без конца таскали то испанцы, то Ксения, то все вместе приглашали Аду Митрофановну, Елену Ильиничну или кого-то еще, и Нине приходилось переводить – приглашали, чтобы отблагодарить, но среди сытных яств и провинциальной роскоши Нина всякий раз испытывала неловкость, потому что не могла забыть про деньги, которые уже получила сидящая перед ней за столом дама, Нина безошибочно определяла это по застенчивому румянцу на гладких щеках. И остальные, сидевшие за столом, тоже не могли об этом не думать – ни испанцы, ни плотоядно хохочущая Ксения, ни сама приглашенная чиновница, которая тоже тяготилась этим сидением в ресторане – тяготилась исключительно на подсознательном уровне, потому что вся поверхность сознания была занята множеством тарелок, тарелочек, бокалов и графинов, которые приносила и уносила на подносе немолодая пышногрудая официантка с бантом на высоком шиньоне и малиновым ртом, и Нина любовалась и удивлялась, потому что была уверена, что такие официантки давно отошли в прошлое.

Вообще Нина с удовольствием рассматривала и изучала всех, кого встречала в Рогожине, наблюдала местные нравы.

С восхищением отмечала метаморфозы, случавшиеся с людьми, которых Ксения прикармливала подарками и деньгами.

Приручение строптивой окружающей среды Ксения называла «пропитывать слой». Выражение было заимствованным, его придумала не Ксения, а знаменитая Регина Сергеевна, куда более значительная и уважаемая в Рогожине фигура. Пропитывать слой следовало постепенно, глубоко и по всей поверхности, как опытный кондитер пропитывает коньяком и сиропом свой торт, не брезгуя ничем и никем – от горничных и коридорных в гостинице до самой Людмилы Дмитриевны из департамента образования и судей областного суда. Потому что никто не мог знать наверняка, как все сложится и не будет ли зависеть успех важного дела от готовности помочь и от быстроты реакции маленького и никому до поры до времени не интересного функционера. Но и не только поэтому: человеку необходимо окружать себя положительной энергией, – именно так поучала Ксению практичная и не склонная к суевериям Регина.

И притягивалась эта положительная энергия не в одночасье.

Начинать следовало осторожно – с одной стороны, чтобы не испугать до поры до времени невинную или опасающуюся новых лиц чиновницу размером взятки или ценностью подарка, с другой, чтобы подарок или сумма денег не превышала установленный стандарт. Например, администраторам гостиницы, мелким работницам ОВИРа и загса, нотариусам и секретаршам следовало дарить конфеты, вино, косметику или шейные платочки, но ни в коем случае не более ценные вещи, потому что, получив хотя бы раз крупное подношение, человек инстинктивно принимался ждать чего-то похожего в следующий раз и сильно расстраивался, если ожидания не оправдывались. «Зоопсихология», – усмехалась Ксения, делая очередную запись в блокноте, где она помечала, кому, что и когда следовало дарить.

Появившийся в дверях кабинета посредник должен восприниматься не как потенциальная опасность, а как маленький праздник – только тогда слой поддается и начинает вырабатывать правильную энергию. «Никто, запомни, никто не должен быть забыт, – наставляла ее премудрая Регина. – Охвачены должны быть абсолютно все», – и Ксения тщательно следовала этим советам.

Отмечать и запоминать приходилось каждую мелочь: день рождения судьи, день рождения Людмилы Дмитриевны из департамента, день рождения начальника департамента, а иной раз их родственников, мужей и жен, детей и внуков.

– Кстати, а когда день рождения у Ады? – спросила как-то раз Нина, когда Ксения деловито засовывала в багажник своей машины очередной увесистый сверток.

– А черт ее знает, – небрежно ответила Ксения.

– Как так? – удивилась Нина. – Ты же от нее зависишь.

– Ну и что. Мы решили, что раз никто про Адин день рождения не знает, так и не будем выяснять. Трудно представить, во что такие подарки обойдутся. Да она еще и сравнивать начнет – кто что подарил, кто отличился, а кто, наоборот, оплошал. Придется лишний раз встречаться, все это обсуждать. Тьфу, подумать тошно… Меньше знаешь – крепче спишь.

Ксения была права: Аду и в обычные дни засыпали подарками.

Особенно хлопотными выдавались недели, предшествовавшие какому-нибудь общенародному торжеству. Если в подарках ко дню рождения присутствовал элемент интимности, которую не всем и не со всеми можно было себе позволить, государственные праздники были безусловным поводом для действия. Преподносить дары приходилось непосредственно перед праздником, а не после, даже если плановый визит в Рогожин выпадал на следующий день. За пару дней до общенародного торжества Ксения, предварительно затарившись по списку и вооруженная тем же списком, чтобы, не дай бог, никого не забыть, специально отправлялась в Рогожин и терпеливо обходила кабинет за кабинетом. На предпраздничные разъезды закладывался целый день: явиться в кабинет, сунуть подарок и тут же исчезнуть было бы в высшей степени невежливо и даже оскорбительно, такого не прощали. Следовало появиться в дверях с согревающей сердце улыбкой, вручить подношение, неторопливо покалякать за жизнь, и только потом уйти, сокрушаясь, что пообщаться по душам случается так редко. Но и тут нельзя было переборщить: количество проведенных в кабинете минут было тщательно регламентировано.

Ксении понадобился не один год, чтобы как следует изучить эту тончайшую материю, и она не раз делилась своими наблюдениями с Ниной.

– Представь себе, – рассказала она как-то вечером. – Слышала сегодня краем уха, как судья говорит кому-то по телефону: «Региночка, Регина-то наша Сергеевна – солнце, самое настоящее солнце. Входит в кабинет, и на душе светлеет». Каково, а? Сразу видно профессионала. Помнишь ее?

– Кого, Регину?

– Ее, родимую. Вульгарная бабища, бывшая официантка, голос хриплый, вечно поддатая, перегаром дышит на три метра. И вот она-то солнце! Она, а не мы с тобой, Ниночка. Вот у кого учиться надо.

Ксения говорила все это совершенно серьезно. Она давно уже старалась перенять у Регины ее мастерство, но воспользоваться бесценными знаниями получалось не всегда. Там, где Регина почти не прилагала усилий, чтобы задобрить, соблазнить, приласкать нужного человека, Ксения действовала со скрипом, грубовато и далеко не так успешно. Секрет заключался в том, что Регина Сергеевна в каждом кабинете была своя и говорила с их обитателями на их собственном языке, а Ксения, несмотря на рестораны, деньги и подношения, оставалась чужаком.

Но она все равно не теряла времени даром, следуя усвоенной методике, и постепенно Нина наблюдала чудесные превращения.

Хамоватая администраторша в новой гостинице, куда им спешно пришлось переселиться, когда привычная возле вокзала закрылась на ремонт, спустя пару недель дрессировки источала патоку и мед, встречала и провожала счастливой улыбкой, давала лучшие номера с видом на кремль. Злобная приемщица в ОВИРе, облаяв запинающуюся тетку, растерянно тыкавшую ей под нос какие-то бумажки – не те, не от того числа, неправильно оформленные, – обращала к Нине и Ксении сияющий ангельский лик. Людмила Дмитриевна гладила Нину по плечам и виновато бормотала: так далеко гоняют девочку, так далеко. А может, чайку горячего? Ну почему же не надо? Холода-то какие стоят, боже мой…

Коротко говоря, ручные чиновники, медоточивые администраторы, сговорчивые работники публичных контор и колоритные официантки встречались в Рогожине на каждом шагу, а вот интеллигентные люди, интересные собеседники – не попадались Нине ни разу, и от этого ей было грустно, и чаще всего она думала о Рогожине с тоской.

Но проходило время, и Рогожин прорастал сквозь нее, как сорная трава, угрожая вот-вот выйти на поверхность в виде неведомых пока текстов – как молитвы на коже той девушки, которая ожидала в аэропорту самолет, улетавший в Дели.

А Круглая книга больше не снилась Нине, и Дали уже не рассказывал ей о своих прогулках по берегам Порт-Льигата в поисках смысла.

* * *

Первый гром среди безоблачного неба рогожинских усыновлений грянул в мае: в департаменте образования сняли добрейшую Людмилу Дмитриевну.

Нине и Ксении сообщили эту новость, когда Витин микроавтобус уже въехал в Рогожин, пересек центр и остановился у мэрии. Они долго стояли на площади перед мэрией в полном замешательстве. Был теплый солнечный денек, под стенами кремля цвела черемуха, в кудрявых тополях громко ссорились вороны. Потрясенные Нина и Ксения молчали. Похожие чувства испытывают, вероятно, мирные граждане, когда узнают о начале войны как раз в тот день, когда приезжают туристами в столицу напавшей державы.

– Что же теперь будет? – испуганно шепчет Нина.

– А я почем знаю, – Ксения о чем-то напряженно размышляет. – Странно, что все так неожиданно. Позавчера созванивались, и вдруг – на тебе: сняли. Кто снял? Зачем? Чертовщина какая-то… Хорошо хоть домашний телефон ее у меня есть. Что-то здесь не так.

Тоска сжимала Нинино сердце: как будто ночной кошмар внезапно обрел реальность, и нет надежды на пробуждение.

В рядах усыновителей началась паника: никто не знал, откуда дует ветер, кого поставят на место Людмилы Дмитриевны и чем обернется для всех эта внезапная перемена.

Следующий гром ударил вскоре после исчезновения Людмилы Дмитриевны, в ясное летнее утро, когда Нина, Витя и испанцы отправились в Адин дом ребенка на знакомство.

Возле глухого серого забора, где Витя обычно парковался, стоял квадратный джип – новый, блестящий, с затененными стеклами, похожий на призрачный «хаммер». Внутри джипа было пусто.

Зато в доме ребенка явно кто-то уже был.

– Вы к кому? – путь им преграждает медсестра Вера.

– Добрый день. Мы к Аде, – отвечает Нина, обаятельно улыбаясь. – Она нас ждет наверху, Ксения заранее договаривалась.

Вера смотрит на Нину так, словно видит впервые.

– Ады Митрофановны сейчас нету, – отвечает она мрачно, по-прежнему загораживая проход.

– А когда она будет? Разве она не предупреждала, что мы приедем?

– Нет.

Нина выходит на крыльцо и набирает номер Ксении, но Ксения почему-то не отвечает.

Однако самое неприятно ожидало впереди. Когда Нина назвала медсестре Вере фамилию ребенка, с которым приехала знакомиться испанская семья, Вера, заметно смутившись, призналась ей, что ребенка с такой фамилией как раз в эту минуту смотрят американцы.

– Ада Митрофановна предупредила, что они приедут, – добавила Вера. – А про вас не сказала ни слова.

Она коротко попрощалась и исчезла в медицинском кабинете.

С таким поворотом событий Нина сталкивалась впервые. Так не поступал никто, даже вероломная Ада. Насколько Нине было известно, ничего похожего не случалось ни разу за всю историю рогожинских усыновлений – подобные вещи в корне противоречили кодексу, установленному усыновительным братством. Совет коллег такого бы попросту не допустил.

В департаменте образования скучала незнакомая кукла Барби. Нина видела ее впервые. Барби равнодушно посмотрела на бледную от волнения Нину и сдержанно извинилась. Направление испанцам выдано по ошибке, ребенка отдали американской семье, которая отстояла длинную, в несколько месяцев очередь.

Все это означало только одно: кто-то другой, неизвестный и влиятельный, проник в Рогожин, завладел сердцем и умом Ады и чиновников и потихоньку вытесняет Ксению.

Так рассуждала Ксения, которая сама позвонила Нине, выслушала ее сбивчивый рассказ и пришла в ярость.

Но у Нины на этот счет имелись свои соображения. И странное поведение медсестры, и сдержанно-холодные ответы кукольной блондинки она объяснила невидимой деятельностью, которая, по ее ощущениям, давно уже развернулась в рогожинских кабинетах. И главное, все это было связано с черным «хаммером», который преследовал ее по пятам – наяву, в мыслях и снах.

* * *

Нина не могла вспомнить, когда и где видела тот фильм. Название? Названия тоже не осталось. Кажется, там было что-то про Англию. Парки и газоны, верховые прогулки, старинный особняк… Да, скорее всего это была Англия. А может, никакая не Англия, а что-то другое – Франция или Италия. Еще она помнила, что упоминались этруски… Герои фильма должны были умереть. Заранее об этом знал только один человек – фотограф, безобидный малый, который зачем-то их фотографировал. На снимках он обнаружил, что будущая жертва несет на себе тень своей смерти: если человека душили – это была тень веревки, если сверху падал острый шпиль – тень шпиля. Кому-то отрезало голову лопнувшим стеклом – и на фотографии виднелся темный клинышек… Кажется, фотограф пытался предупредить людей и избавить их от смерти, но жертвы его не слушались и гибли один за другим.

Нине казалось, что над ней тоже висит какая-то тень… Что это было? Близость несчастья или гибели? А может, не одна тень, а много? Тени сгущались, грозя сомкнуться в сплошной непроницаемый мрак.

Страшнее всего было то, что Нина не могла представить, как выглядит несчастье и как она поймет, что вот: уже началось.

Но человек привыкает ко всему, и Нина постепенно привыкла и к теням, и к предчувствию беды и уже начала забывать, что можно жить иначе.

Но тот ясный весенний день не предвещал ничего дурного. Наоборот, это было доброе, полное счастливых обещаний утро. Первый раз с тех пор, когда в ее жизни появился собственный автомобиль, Нина проснулась с ощущением радости. Внезапно возникла смутная уверенность, что еще немного – и все скверное, тяжелое уйдет, оставит ее, Нину в покое, тени вернутся в свои темные углы и на смену им явится что-то легкое, свободное и светлое, по-настоящему ценное, как та капля колымского золота, которая лежала у нее в шкатулке.

Дней десять назад Зоя Алексеевна отправилась в летнюю экспедицию, и в доме ощущалось ее отсутствие. К своему удивлению, Нина скучала без матери: ей не хватало хрупкой фигурки в соседней комнате, шагов в коридоре, звяканья джезвы на кухне, когда мать варила кофе, и даже привычного запаха ее папирос.

Нина встает, открывает окно, и в комнату врывается раннее лето, шум города, теплый ветерок, пахнущий вымытым асфальтом, травой и бензином, словно и асфальт, и трава и бензин только и ждали, когда наконец она впустит их в свой обжитой и уютный комнатный мир.

Однако в то мгновение, когда Нина смотрит на густые заросли цветущей сирени, на свою машину, цепко держащую серебристыми боками маленькое холодное солнце, на гудящую улицу и Белорусский вокзал, где-то в глубине квартиры грохочет телефонный звонок.

Нина мечется по комнате, бежит в прихожую, сует руку в плащ, вытаскивает мобильник. Неприятный, резкий, враждебный звонок – он не понравился ей сразу, еще до того, как она посмотрела на экран и увидела, что звонит Ксения. Ее звонков Нина последнее время боялась больше всего: именно от Ксении – в этом она почему-то не сомневалась – ей предстояло узнать о грозящей обеим беде.

– Привет, – произносит Нина в трубку очень спокойно.

– Слушай, – быстро заговорила Ксения. – Слушай и не перебивай.

После такого вступления Нине становится совсем не по себе. Ксения говорит тихо и одновременно торжественно – никогда прежде Нина не слышала в ее голосе таких интонаций.

Она крепко прижимает трубку к уху. От волнения висок и ладонь делаются влажными.

– Да, Ксения, я слушаю, – произносит она через силу.

– Все очень плохо, – продолжает Ксения, чуть помедлив. – В Рогожине плохо.

В ее голосе все еще звучат новые торжественные нотки, как будто говорит не она, а актриса с похожим голосом, которую специально наняли для этого звонка.

– В департаменте прокурорская проверка. Это они Людмилу Дмитриевну сняли. Говорят, поступили сигналы сверху, кто-то донес, и они занялись расследованием.

– Кто – они?

– Понятия не имею… Прокуратура, наверное, раз проверка прокурорская. А может, какие-то другие службы. Зато кто именно донес – тут даже сомнений нету. Я прекрасно знаю, кто это был. И ты тоже знаешь.

Нина судорожно сглотнула.

– Вместо Людмилы Дмитриевны посадили какого-то своего человека. Временно… И этот временный поднял из архива старые документы, в том числе дела по нашим с тобой детям. Все дела за последние два года, все до единого. Представляешь, сколько это? Целая гора… Количество само по себе настораживает, появляются вопросы… Ведь если все наши дела сложить, получится Тамара плюс Алевтина вместе взятые, понимаешь? К тому же в самих документах им тоже что-то очень не понравилось…

Нина слышит, как от голода урчит в животе – не успела позавтракать. Человек подходит к роковой черте, а тело его работает, как отлаженный механизм. «Даже удивительно, – успевает подумать она, – как можно узнать все это и по-прежнему выделять желудочный сок, а не грохнуться замертво на пол».

– Почему-то их заинтересовали именно наши с тобой дела, Ниночка. Они просмотрели все, листочек за листочком, и несколько министерских разрешений показались им подозрительными… А вдобавок нотариальные согласия от испанцев.

Нинино сердце бьется мелко и очень-очень быстро. «Нитевидный пульс», – проносится в памяти неизвестно где и когда вычитанное словосочетание.

– Что значит – подозрительными? – говорит она чуть слышно, чувствуя, как обмякают спина и ноги.

– Печати их заинтересовали… Печати, Нина… И что-то еще не понравилось – кажется, даты и подписи… Мне позвонила Людмила Дмитриевна… Говорит, перерыли все дела, кое-что отложили. Те самые разрешения из министерства, мои разрешения, понимаешь? Они же нигде не зарегистрированы, таких номеров в природе не существует, и в министерстве их не признают. И еще согласия на детей. Твои согласия, с твоей подписью переводчика. Людмила Дмитриевна предупредила, что они прямо сейчас собираются звонить нотариусу, который их заверял, чтобы он посмотрел в регистре.

«Ну конечно, конечно, – верещит у Нины в голове чужой истеричный голос. – Это мои согласия! Те самые, которые я подделала! Которые мы подделали, которые меня, нас заставили подделать!»

– Этого нельзя допустить. Нельзя, чтобы они звонили нотариусу, – произносит Нина вслух.

Она говорит это очень ровно, но пальцы дрожат, а трубка возле уха становится совершенно мокрой.

– Дай им любой вымышленный телефон, прошу тебя. Скажи, что это телефон того нотариуса… Например, мой мобильный… Или домашний телефон отца, я ему сейчас все объясню…

– Невозможно, – мягко, но решительно осаждает ее Ксения. – Они все достанут сами. Меня даже слушать не захотят. Я у них на крючке, как и ты.

– Что же делать?

– Ничего. Судя по их прыти, они хотят устроить большой скандал. Международный. Показательную расправу, о которой напишут все газеты. Если согласия поддельные, усыновления будут признаны недействительными. Детей придется вернуть. Ну и… сама понимаешь.

Нина все понимает.

– Их надо как-то остановить, – говорит она глухим, неживым голосом.

– Поздно, – усмехается Ксения. – Поздно, Ниночка, поздно. Это Кирилл – он добился своего и пойдет до конца, не сомневайся. Такой уж он человек. А нам с тобой остается только сидеть и ждать.

– Чего ждать?

– Ну как чего? Того, что обычно ждут в таких случаях.

Нина сбрасывает сигнал и опускает мобильный телефон в карман халата.

Перед глазами у нее уже не комната с окном, за которым грохочет очумевшая от солнца Москва, а кабинет департамента образования города Рогожина. Она видит стол Людмилы Дмитриевны, заваленный бесстыдно распахнутыми картонными папками, подписанными знакомым – ее, Нининым – почерком. Видит склонившихся над этими папками внимательных, неторопливых людей.

У этих людей непроницаемые лица агентов из «Матрицы»…

Вот они достают из папки первый документ, переведенный Ниной и заверенный нотариусом, который обычно заверял все ее переводы и чью подпись и печать она несколько раз вынуждена была подделать вместе с подписью испанцев, потому что об этом просила Ксения – усыновление могло сорваться. За ним второй документ, третий. Один из агентов «Матрицы» озадаченно хмурит брови, затем брезгливо, двумя пальцами берет документ. Нине кажется, что под его пристальным взглядом бумажный листок съеживается. Вот он уже совсем маленький, сморщенный, жалкий, и кажется, что уголок сейчас задымится и вспыхнет бледным подпрыгивающим огоньком.

Человек в костюме отходит к окошку, подносит листок к глазам, рассматривает при дневном свете. Ярком свете весеннего солнца, который безжалостно и бесстыдно раскрывает тайну наивно-поддельных, слишком ярких, цвета морской волны печатей. Неторопливо передает помертвевший от ужаса листок в другие руки, которые подносят его к следующей паре пытливых внимательных глаз. Нине кажется, что она сама превратилась в эту злополучную бумажку или попала в один из снов, где зло переходит в наступление, где она достает мобильный телефон и звонит кому-то, кто сможет помочь, но кнопки застревают, или она забыла номер, или разучилась пользоваться мобильником, или – это оказывается страшнее всего – ей в ответ из трубки звучит нечеловеческий голос, голос ворона из ночного кошмара, который сидел в ее комнате на шкафу.

Рука в сером рукаве чиновничьего костюма уже тянется к телефонной трубке – тянется очень долго, пока Нина подходит к столу, садится в кресло, включает компьютер.

Компьютер загружается медленно, протяжно гудит, где-то в Рогожине чиновничья рука в нерешительности замирает над телефонным аппаратом и висит неподвижно, как цунами, кипящая пеной и грязью, и готовая обрушиться на крохотный курортный городок. Висит неподвижно целую вечность, пока загружается компьютер, пока Нина вызывает «Яндекс» и набирает фамилию своего московского нотариуса. Так и есть: перед ней на экране появляются сотни страниц с нужным телефоном, а это означает, что вражеская рука, помедлив еще мгновение, поднимает трубку и несет ее сквозь воздух, сквозь время, сквозь замершую в отчаянии Нинину жизнь к бледному хрящеватому уху.

– Боже, – шепчет Нина, обращаясь к монитору. – Не губи. Помилуй и сохрани меня, грешную, всеблагой создатель.

Но в следующее мгновение она не видит перед собой уже ничего – ни экрана, ни телефонных номеров знакомого нотариуса, которые, как оказалось, без труда может добыть любой желающий, усевшись, как она сейчас, за компьютер и ткнув курсором в поисковик. Она больше не видит руку в сером рукаве и желваки на гладко выбритых скулах, которые мерно движутся в такт разговору с Москвой.

Внезапно все предметы в комнате стали бесцветными, как чиновничий рукав, как черно-белый фильм Альфреда Хичкока про блондинку, укравшую сорок тысяч долларов, перед глазами замелькали мелкие крупинки, похожие на таежных комаров из материных рассказов. Выпустив из пальцев компьютерную мышь, Нина закрыла лицо руками и замерла, вжавшись в кресло у монитора.

* * *

Она не знала, сколько времени просидела перед монитором.

Экран потемнел, компьютер уснул.

Слышно было, как возвращаются с работы соседи – на лестнице простучали каблуки, несколько раз хлопнула железная дверца лифта. Под окном раздавались чьи-то возгласы, чей-то смех. Резкие, отрывистые звуки улицы. Где-то вдали завыла сирена «скорой помощи».

Земля медленно плыла в ледяной пустоте. Солнце описало в небе дугу и, не дожидаясь его исчезновения, на небо вкатилась луна, круглая и оранжевая как апельсин. Наступила гулкая ночь, полная шорохов, запахов и отражений, а Нина, не о чем не думая, все сидела перед космической пустотой погасшего монитора.

Она почти не сомневалась, что очень скоро ей позвонят.

Что происходит в таких случаях, откуда должны звонить? – размышляла Нина. Из Рогожина? Из министерства образования, из милиции? Из консульства Испании? Кто приедет забирать Нину, кто поведет ее в наручниках через двор и посадит в машину, чтобы отвезти в тюрьму?

Нина понимает, что время – это река. Нам только кажется, что мы что-то делаем, куда-то спешим, преодолевая вязкое, строптивое время, а на самом деле время уносит нас с той скоростью, какая ему угодна, а мы только плывем по течению. Мы не заполняем, не преодолеваем и не убиваем время. Это оно несет нас на своей спине, словно громадная сильная рыбина.

Река подхватила Нину и понесла, и от нее больше не зависит ровным счетом ничего – только держаться, держаться наплаву. И верить одному: времени.

«Что происходит в Рогожине? Почему они медлят? Случилась какая-то осечка? Может, московского нотариуса не оказалось на месте? Или потерялся реестр, и проверить записи невозможно?» – думает Нина. Она идет на кухню, заваривает очередную чашку тошнотворно несладкого чая. Несколько таких чашек с холодным чаем, затянутым мутной, словно нефтяной, пленкой, уже стоят перед ней на столе. Каждый раз Нина делает пару глотков и возвращается к монитору.

Нет сомнений: Ксения спишет на Нину все ошибки, недочеты и оплошности в их совместной деятельности. Как ответить правильно на вопрос, если, конечно, ей такой вопрос зададут, почему в Рогожине за два года было так много судов, на которых присутствовала именно она, Нина? Откуда взялась у нее дорогая машина? Ксению трогать не станут: нигде не указано ни ее имени, ни подписи. Кому докажет Нина, что большая часть денег доставалась не ей, а Ксении?

Несколько раз Нина в отчаянии набирала телефон Ксении. Трубка равнодушно гудела возле ее уха три, пять, семь раз. На другом конце провода не отвечали, и у нее падало сердце. Неизвестность пугает больше всего. Почему Ксения не отзывается? А что если ее уже куда-то вызвали, и она дает показания?

Та женщина в коридоре Рогожинского областного суда. Нина так и не увидела ее глаз: женщина смотрела себе под ноги. Подумать только, маленькая, хрупкая арестантка, и ради нее оцепили целую площадь. Женщина в коридоре не была похожа ни на бандитку, ни на убийцу. Что она сделала? Чем так напугала рогожинские власти?

Время неторопливо уносит Нину сквозь ночь, утро и день к вечеру следующего дня.

В пустом доме внезапно и оглушительно, как выстрел, грянул второй звонок. Лежавший на столе мобильник вспыхнул и замигал. Несколько секунд Нина смотрит на экран, на котором опять загорается Ксенин номер, и только потом подносит его к уху.

Все, что произошло позже, она всегда будет вспоминать так, словно это было во сне. Как будто события касались уже не ее, а кого-то совсем другого.

– Слушай внимательно, – проговорила Ксения еще более странным, чужим голосом. – Кирилла убили.

– Кого убили? Кто? Когда?

– Убили. Кирилла. Сегодня утром. Ты меня слышишь?

И довольно бессвязно, перескакивая с одной малозначащей подробности на другую, Ксения рассказала Нине про убийство. Рассказ был довольно краток. Утром следующего дня – не прошло и суток после того, как Людмила Дмитриевна сообщила Ксении о начавшемся расследовании – в предрассветный час, когда Нина, отвернувшись к стене и подобрав колени, ненадолго задремала, Кирилла обнаружили мертвым жильцы его собственного дома – он лежал на асфальте возле машины. Возле того самого «хаммера» с щегольскими фарами, который преследовал Нину. Его застрелили с близкого расстояния, стреляли всего один раз, и никто из жильцов не слышал ни выстрела, ни криков, ни каких-либо иных подозрительных звуков. Крови на асфальте почти не было, и сосед, который вывел погулять во двор своего бультерьера, решил сперва, что в знакомом «хаммере» что-то сломалось, и водитель прилег на асфальт, чтобы установить неисправность.

– А подозреваемые? – Нина быстро сглотнула. – Подозреваемые есть?

– Пока нет, – ответила Ксения.

Первая Нинина мысль была о том, что мать уехала в экспедицию очень кстати, потому что совершено неизвестно, как бы она отнеслась к новейшей истории Нининых рогожинских приключений, которые неожиданно приобрели кровавый оттенок.

Потом Нина подумала, что у нее-то как раз подозреваемые очень даже имеются. Она сообразила это в тот миг, когда услышала от Ксении про выстрел с близкого расстояния. А что если Кирилла убила сама Ксения? Ведь у нее, как и у того золотоглазого испанца, тоже имеется невидимый пистолет, а невидимый пистолет в любой момент может превратиться в настоящий, и тогда из его черного дула вылетит та самая единственная пуля, убивающая наповал.

Впрочем, все могло произойти иначе – Нина убирает со стола в раковину грязные чашки и пускает сильную струю обжигающе-горячей воды.

Возможно, Ксения и не думала убирать Кирилла самостоятельно. Сейчас это ни к чему. За несколько тысяч евро можно нанять киллера, который все устроит. Год назад в один из рогожинских вечеров в гостинице Ксения мрачно пошутила, что в обхождении с Адой Митрофановной лучше бы помог киллер, а не бессчетные подарки, которые та получала из терпеливых Ксениных рук. Кажется, тогда у них вышла ссора – если только можно назвать ссорой отчаяние затравленной жертвы и ликование вошедшего во вкус истязателя: Ада отдала кому-то другому уже предложенного Ксении ребенка или подсунула неликвида с нехорошим диагнозом, Нина не могла вспомнить причину Ксениного гнева.

– Нанять бы киллера – и дело с концом, – рассуждала Ксения. – Чик – и готово. Ну сколько можно терпеть ее выходки? Унижения, бессонные ночи, геморрой на нервной почве – представь себе, бывает и такое: геморрой от нервов, и у меня он недавно начался – а все из-за этой гадины…

– Интересно, а киллера трудно нанять? – неожиданно спросила Нина.

– Совсем не трудно. Вон у меня одноклассник есть, бывший уголовник. Живет в соседнем доме. Думаю, он мог бы помочь. Не сам, конечно, но кого-то поискал бы. Да что там одноклассник, когда интернет под рукой. Говорят, сейчас киллеров ищут прямо по интернету.

Насчет интернета Нина сомневается. Впрочем, чего только не бывает в современном мире… Она бы не удивилась, если бы узнала, что поиском киллеров для устранения неугодных граждан занимаются специальные агентства или частные лица, желающие подработать. Возможно, отыскать их телефон так же просто, как номер Нининого нотариуса, который, как ей почему-то казалось, может знать только она одна.

Нина отправляется на кухню, разогревает сковородку, жарит яичницу и с аппетитом съедает – первый раз за эти бесконечные двадцать четыре часа.

«Неужели, – думает она, допивая сладкий чай с молоком, – неужели я скатилась до того, что смерть невинного человека, насильственная смерть может меня обрадовать?»

Сомнений нет: убийство совершила или, скорее всего, организовала Ксения. Откуда могла она знать подробности – про раннее утро, про бультерьера, про рассказ хозяина, не сообразившего сразу, что лежащий возле машины человек мертв… А что если сам владелец бультерьера и есть убийца? А бультерьер – его сообщник?

Нина улыбается. Несколько часов назад она и представить не могла, что сможет шутить, пить чай с молоком, поедать яичницу прямо со сковородки, яростно распиливая ее вилкой. Несколько часов назад Нина была потерявшей всякую надежду узницей женской колонии, которая любуется небесами сквозь решетку и колючую проволоку, и вдруг в один миг все переменилось.

Такова цена жизни. И цена смерти…

Но не в силах более размышлять ни о жизни, ни о смерти, ни о Ксении и ее последней роковой встрече с Кириллом, Нина бредет в свою комнату, падает на кровать и проваливается в глубочайший сон так быстро, словно ее наконец пожалели и дали общий наркоз.

* * *

Когда Нина проснулась, день был в разгаре.

Ночью ей снился водитель Виктор. «А Кирилла-то убил я, – жутковато похохатывал он, вращая баранку “баргузина” и давя собак, кошек и евреев с пейсами, которые так и лезли прямо под колеса микроавтобуса. – Мне-то что, я работу завсегда найду. Сирот вон сколько, и все потом едут через Москву. Туда-сюда, американцы, испанцы, в аэропорт, в консульство. Заказов полно. А вам, девчонки, без Кирилла все же полегче».

Потом приснилась Ксения.

«Все будет, как было, – Ксения сияла от счастья. – Как было, понимаешь? Все как раньше!»

«Не может быть», – ответила Нина и открыла глаза.

Все как раньше. Нина была разочарована. Как в детстве, когда после школьного года перед ней вдруг распахивалось просторное, полное тоски и одиночества лето. Лето, к которому она стремилась целый год, а потом не знала, что с ним делать, и страдала неведомо от чего.

«Все как раньше» – это были заветные слова, которые в эти нескончаемые два дня Нина мысленно повторила тысячу раз. Чего бы только она ни отдала еще совсем недавно, чтобы все было, как раньше… Но только Нинино «как раньше» очень отличалось от Ксениного: ей больше не хотелось все время куда-то торопиться, перебирать проклятые документы. Вместо этого она мечтала сидеть в архивах над мемуарами и письмами, разыскивать нужные книги – как раньше. Увидеть старых друзей, которых она давно забыла, с головой погрузившись в Рогожин. Войти в самую чудесную, лучшую в мире гостиную, увидеть панораму за окном, похожую на праздничную открытку, – как раньше. Востокова больше ее не приглашала, и теперь Нина не знала, что в самом деле важнее – купить собственную квартиру, о которой она так мечтала, или единственный раз перешагнуть порог дома Евы Георгиевны.

После потрясений последних двух дней она не могла и думать о том, чтобы, как прежде, преспокойно отправиться в Рогожин. Но у них осталось несколько неоконченных дел, которые предстоит довести до конца. А потом? Снова как раньше? Нина зажмурилась.

Доделать дела – и тогда уже все. Вот тогда пусть и будет – как раньше.

Нина садится за письменный стол, включает компьютер. На экране монитора новостная страница «mаil.ru». «Боже, – думает Нина. – Даже новостей почти не прибавилось. Прошло только два дня. Всего два, кто бы мог подумать! И за эти дни успело произойти столько всего». В почтовом ящике черный столбик непрочитанных сообщений. За секунду их нападало полтора десятка. Нет, все письма Нина сейчас читать не в силах. Она открывает одно: от папы и мамы той самой Кристины, которая когда-то рассказывала про собаку Белку. Стоял сентябрь, бабье лето… Как это давно было, в какой-то другой жизни! Благодарят, снова зовут в гости… Нина уверена: это настоящее приглашение, всамделишное, а не липовое, как было у доверчивой переводчицы Наташи. Она смотрит на календарь. Ну конечно, сегодня же Кристинин день рождения! Сосредотачивается и набирает краткий ответ. Приехать пока не получится, может быть, позже.

Но на самом деле ей очень хочется в Кадакес… Как раньше.

«Это сон! – догадалась Нина. – Это не похоже на реальность: я внутри сна… Вот посмотрю на ладони и проснусь…»

У нее кружится голова, картинка дрогнула и плывет, перед ней уже не комната с письменным столом, а снежная равнина с темнеющей вдалеке деревней. И привкус особого состояния между сном и явью, когда реальность расслаивается и обрастает диковатыми сюжетами.

Нина уже подносит ладони к лицу, как вдруг снова звонит телефон.

Она смотрит на экран: номер не определен, вместо него возникает надпись «неизвестный». На мгновение ей становится холодно.

– Слушаю, – говорит она вежливо.

– Нина Корецкая? – приветливо произносит незнакомый мужской голос. – Меня зовут Павел. Нам с вами необходимо встретиться.

– Зачем? Кто вы такой? Мы знакомы?

– Нет, мы не знакомы. Меня прислал к вам один человек, вы его тоже, скорее всего, не знаете. Этот человек хочет вас видеть.

– А как зовут человека?

С первых же слов необычного разговора у Нины возникает твердая уверенность, что звонок имеет непосредственное отношение к недавним событиям. А что, если голос в трубке как-то связан с убийством?

Но кому понадобилась Нина? Может быть, она кому-то мешает, и ее тоже хотят устранить, застрелив из невидимого пистолета?

Нина снова ощущает близость опасности. Все как в детской игре «холодно-горячо», когда ищут спрятанный предмет: некоторое время назад, еще совсем недавно, было тепло, а теперь близость разгадки обжигает ей руки и лицо. Она смутно догадывалась, что вот-вот развяжет намертво затянутый узел, не поддававшийся годами. Ее приглашают вступить на чужую территорию и войти в игру, где предстоит играть по чужим правилам. Чем кончится эта игра для нее? Не будет ли она лежать на асфальте в своем дворе ранним утром; бабуся из соседнего подъезда выведет на прогулку плешивых мосек и не испугается, увидев лежащую навзничь Нину, потому что тоже подумает, что она чем-то занята – считает последние звезды в бледном небе или следит за полетом первых утренних стрижей…

А если отказаться? Нина объяснит, что не может встретиться, что у нее свои планы, что в ее жизни все теперь будет как раньше, и на эту встречу лучше пригласить кого-то еще. Она открывает рот, чтобы все сказать, но в крови уже закипает смесь нетерпения и любопытства, и она так и не произносит важных, единственно правильных слов.

– Не беспокойтесь, – собеседник как будто уловил Нинины колебания. – Мы отнимем у вас совсем немного времени.

– Скажите, а как зовут человека, который хочет меня увидеть?

– Этого человека зовут Эвелина. Наверное, вы что-то слышали о ней.

– Что-то слышала.

– Отлично, тогда увидимся сегодня в семь вечера. Около метро «Маяковская», выход к концертному залу. Я вас встречу и провожу к Эвелине.

– А где она будет меня ждать? На частной квартире? – осторожно спросила Нина.

– В кафе в центре города. Не беспокойтесь.

– Договорились, – Нина нажала кнопку «отбой».

Мобильник умолк, и Нина сразу же поняла, как тихо в доме. Молчали даже часы в кухне, которые обычно всюду было слышно. Должно быть, кончилась батарейка.

Внезапно Нина чувствует себя неуютно. Ей кажется, что за ней наблюдают, что прямо сейчас, в этот самый миг, когда она задумчиво стоит возле стола в мятом халате с кофейным пятном на груди, кто-то смотрит на нее через невидимое устройство, встроенное в стены ее собственной комнаты…

Нет, этого не может быть. Ведь это и есть та самая паранойя, которая была у Кирилла! Но на всякий случай Нина приглаживает волосы и завязывает халат.

Насколько она знала из своего небольшого опыта, Эвелина была чрезвычайно влиятельной фигурой, которая держала в своих руках дальние северные регионы, от мелких посредников до крупных чиновников. Ксения когда-то рассказывала, что Эвелина контролирует Сибирь и Дальний Восток. Тысячи и тысячи пустынных километров, которыми глупая Нина когда-то гордилась перед своими испанцами. Большие промышленные города, где много детских домов и тысячи сирот – именно там работала когда-то Рита.

Она смотрит на часы: половина шестого. Отправляется в душ, закрывает за собой дверь и на всякий случай защелкивает шпингалет. Окрывает теплую, почти горячую воду и не спеша моет голову.

После душа идет на кухню и варит кофе. Ощущение, что за ней следят, по-прежнему ее не покидает.

На память приходит одна книжка, где описывалось, что именно так начинаются некоторые психические заболевания. Человеку кажется, что у него дома кто-то побывал, он улавливает чужой запах, находит незнакомые предметы. Нина прошлась по комнатам, выглянула в прихожую. Незнакомых предметов не было, но квартира с массивной металлической дверью, похожей изнутри на плитку шоколада, которую пришлось поставить, когда в доме завелись деньги, больше не казалась ей надежным убежищем. Она чувствовала чье-то присутствие, чье-то напряженное внимание.

– Эй! Кто вы такие, что вам нужно? – кричит Нина, останавливаясь посреди комнаты и оглядывая стены и потолок. Ничего подозрительного она не обнаруживает, только кое-где под потолком свисают неопрятные лохмотья пыли и паутины, какие можно увидеть в не слишком ухоженных домах.

– Что вам от меня надо?

Ей никто не отвечает.

Нина одевается и через несколько минут выходит на улицу.

Там ей становится спокойнее. Солнце светит так ярко, что перехватывает дыхание – кажется, душа вот-вот вылетит вон и растворится в этом ликующем, ослепительном сиянии. Мимо проезжает автомобиль – глаза не различают его цвет, не успев привыкнуть к солнцу. Плетется старушка в допотопной шляпке, ведя на поводке двух дворняг – это и есть та самая бабуся из соседнего подъезда, которая, возможно, в скором времени обнаружит Нинин труп.

Спускаться в метро смысла не имеет: от ее дома до Маяковки совсем недалеко. Нина выходит из подворотни и идет пешком вверх по Тверской улице. Времени у нее достаточно.

Когда уже потом, много дней спустя Нина вспомнит тот день, он будет казаться ей бесконечно долгим и белым-белым. Словно никаких других красок не оставалось в мире, который протянулся длинной улицей от Белорусского вокзала до самой Красной площади, кроме этой белизны. На самом же деле Нину тогда окружало много других цветов: серые, голубые и бежевые стены старых зданий, пестрые рекламные щиты, витрины магазинов и банков, вывески кафе, которых в этой части Тверской улицы в последние годы появилось так много. Асфальт жаркий, сухой, мальчишки несутся ей навстречу на роликовых коньках, и она отходит к фасаду какого-то дома, пока они не исчезают все до одного. Потом ее нагоняет озорной теплый ветерок, толкает в спину, обдает пылью и запахом весеннего города.

Нина замедляет шаг: до встречи с неизвестным остается еще почти сорок минут, которые предстоит чем-то заполнить. Она машинально рассматривает знакомые с детства здания родной улицы. За последние годы здесь многое изменилось. Когда-то, еще совсем недавно, не было ни отелей, ни бессчетных банков. В этом доме появился первый в Москве «Баскин-Робинс», казавшийся роскошным и баснословно дорогим, а в следующем жил знаменитый клоун Карандаш – Нина проходит мимо мемориальной доски. А этого здания не было вовсе, хотя внешне оно напоминает старинное, московское: подделки были выполнены так искусно, что когда на месте ветхого двухэтажного особняка появлялся новый дом, Нина не сразу замечала подмену.

Внезапно у нее снова возникает чувство, что за ней наблюдают. Игра складывается таким образом, что о ней знают довольно много – ее имя, фамилию, номер мобильного телефона. Наверняка знают и многое другое – про сирот, фальшивые печати, про Аду и Ксению – а она не знает ничего ни о Павле, ни об Эвелине, ни об иных людях, которых может встретить в этот вечер на своем пути, и встреча с которыми может окончиться для нее непредсказуемым образом. И главное, Нина не знает, зачем она им понадобилась, в какую игру ее хотят втянуть. После пережитой ночи она без малейших колебаний может рассказать начистоту все что угодно: про обманутого и убитого Кирилла, про то, что его убила, конечно же, Ксения, и даже про то, что чудовищное злодеяние не вызвало у нее абсолютно никаких эмоций, кроме громадного облегчения, а это, скорее всего, последняя степень нравственной деградации, – словом, она готова рассказать этим людям такое, в чем никогда никому не призналась бы раньше… Но дело обстоит иначе: неизвестные все это прекрасно знают – так, во всяком случае, считает Нина. Знают даже, как она выглядит – недаром телефонный Павел ничего не спросил про ее внешность, а Нина забыла уточнить, как узнают они друг друга в толпе возле метро, а значит, за ней давно уже следят, прослушивают ее телефон, а сейчас крадутся позади, чтобы помешать ей бежать, если мысль о побеге внезапно придет ей в голову.

Нина остановилась и посмотрела вокруг себя – посмотрела открыто, с вызовом. Страх исчез, и она готова встретиться с преследователем лицом к лицу. Это может быть кто угодно – старик на остановке, который смотрит на Нину рыхлыми слезящимися глазами. Женщина за окном кафе, которая машинально разглядывает ее через стекло – на столе перед женщиной стоит стакан с чем-то белым, должно быть, молочный коктейль, и тарелка с салатом, но в следующее мгновение она отворачивается и равнодушно подносит ко рту вилку, на которой салатные листья, перепачканные майонезом. Или вон тот турист – целится фотоаппаратом куда-то вглубь домов, а сам потихоньку фотографирует Нину…

Нет, это невозможно, эти люди не похожи на шпионов. Но знает ли Нина, как выглядят настоящие шпионы?

А может, у нее после пережитых потрясений в самом деле развилась мания преследования, как у Кирилла? Или у Кирилла вовсе не было никакой мании, просто он всегда знал, что за ним следят…

Вот и площадь. Памятник Маяковскому. Нина переходит на другую сторону Садового кольца и оказывается возле метро. У нее остается еще пятнадцать минут совершенно пустого праздного времени.

Она встает у выхода из метро возле афиш. Высокий молодой человек случайно толкает ее на ходу, извиняется, быстро исчезает в толпе. Нет, это точно не Павел. Двое мужчин, по виду явно не москвичи, пристально ее разглядывают, но ни один из них тоже не может быть Павлом, они смотрят на нее по привычке, как на любую молодую привлекательную женщину, ей хорошо знаком этот напряженный оценивающий взгляд.

Проходят пять минут, десять.

Волнуется Нина напрасно – семи все равно еще нет. Горящее солнце смягчается, вытягиваются тени.

В тот миг, когда Нина уже почти без стеснения рассматривает каждого проходящего мимо мужчину, перед ней появляется Павел.

– Нина, добрый вечер! Давно ждете?

– Нет, – растерянно бормочет Нина. – Всего несколько минут… Здравствуйте.

Стоящий перед ней человек не похож на убийцу. Больше всего он напоминает спортсмена или военного. «Но ведь таких-то как раз и нанимают, – думает Нина. – Убийца-профессионал не должен внушать подозрений. Ясное дело, с мордоворотом я бы никуда не пошла. А этот прямо красавчик, само добродушие. Приветливо улыбается, а потом…» Она зябко поежилась: по улице, закручивая в воздухе маленькие пыльные смерчи, пробегает ветер.

– Машина вон там, пойдемте.

Нина покорно плетется в указанном направлении. Павел немного отстает, и она думает, что глупо подставлять спину, что он может выстрелить или ударить ножом… Но через минуту перед Ниной уже стоит серебристый автомобиль. Он припаркован чуть в стороне от метро.

– Далеко ехать? – спрашивает Нина, усаживаясь на переднее сиденье.

– Не очень. Это здесь, в центре. Симпатичное местечко, небольшое кафе. Обычно Эвелина назначает там деловые встречи. Надеюсь, по пути нигде не застрянем.

Едут молча, и молчание угнетает Нину. Она физически ощущает распирающее изнутри любопытство. Среди бесчисленных тайн Москвы, которые всегда притягивали ее и волновали, появилась еще одна, и теперь эта новая тайна прямо перед ней, на расстоянии вытянутой руки, и вместо обычной Нины по Садовому кольцу едут бесчисленные торопливые вопросы. Ответы на эти вопросы ей необходимы немедленно, прямо сейчас. Слева от нее сидит человек, которому, вероятно, ничего не стоит все ей объяснить, но этот человек молчит, сосредоточенно глядя на дорогу, а заговорить первой Нина не решается… При виде скопления машин у нее падает сердце: даже небольшая заминка на дороге означает продолжение мучений. К счастью, на пути им не попадается ни одной пробки. Павел ведет мастерски, ловко объезжая автомобили, и, несмотря на будничный трафик, движутся они довольно быстро. Добираются за полчаса.

Это очень тихий, очень зеленый переулок. Прежде чем попасть туда, они долго кружат по улицам с односторонним движением, куда-то сворачивают, объезжают жилые дома, красиво подсвеченные мягким вечерним солнцем, и небольшие, полные свежей зелени дворы, так что в конце концов Нина перестает ориентироваться, и теперь ей кажется, что она здесь впервые.

Кафе располагается в двухэтажном старинном особняке с высоким крыльцом и чугунными перилами. По тротуару и мостовой, воркуя, расхаживают голуби. У входа скучают две шкафообразные личности.

«Должно быть, фейс-контроль», – думает Нина.

Павел открывает дверь и пропускает Нину вперед. Кафе в самом деле небольшое, немного сумрачное и очень уютное: закатное солнце эффектно сочетается с мягким электрическим светом восточных ламп. За столиками пусто – время обеда давно миновало, а для ужина рановато. Возможно, в этом кафе вообще мало посетителей – Нина сразу замечает покрытые белой скатертью столики, живые цветы в вазах, красивую мебель и предполагает, что цены в меню запредельные. А может, на время встреч Эвелина снимает все помещение целиком, и обычных посетителей не пускают охранники, дежурящие возле двери…

– Я побуду здесь, – говорит Павел, присаживаясь за один из столиков. – Идите. Она вас ждет.

Нина послушно направляется вглубь зала. Страх совершенно покинул ее, и неизвестность уже не тяготит, как всего несколько минут назад. До разгадки тайны остается мгновение, и она смакует его, рассматривая интерьер. Возле стойки она замечает большой аквариум, в точности имитирующий морское дно – похожие на цветы тропические рыбы плавают среди извивающихся водорослей, лепестков актиний и розоватых кораллов…

Но секунду спустя ее внимание приковано к одинокой женской фигуре в противоположном конце зала. Женщина сидит вполоборота, и лица ее Нина видеть не может. Однако ее осанка, величественная посадка головы, короткие седые волосы излучают такую энергию и силу, что Нина трепещет, словно в маленьком московском кафе ее ожидает английская королева. Нине кажется, что сам воздух вибрирует, наэлектризованный присутствием таинственной Эвелины.

Нина подходит все ближе. Женщина на нее не смотрит: она не торопясь пьет кофе и с аппетитом ест десерт, который от Нины загораживают соседние столы. Последние шаги даются Нине с таким трудом, словно она преодолевает аномальную зону. Рядом с женщиной воздух не просто вибрирует: он вязкий, густой, и ноги в нем словно застревают. Нина вновь ощущает странный привкус сновидения. Но думать про это у нее уже не остается времени.

– Добрый вечер, – робко говорит Нина, подойдя к столику, за которым сидит Эвелина. – Я – Нина Корецкая…

Женщина оборачивается – и в следующий миг Нина что было сил, до боли вонзает ногти в ладонь. «Проснись, просыпайся!» – зовет ее издалека чей-то знакомый голос. Она хочет что-то ответить, но не может.

За покрытым белой скатертью столиком, на котором стоят цветы, вазочка с мороженым, чашка дымящегося кофе, на узком кожаном диване сидит Ева Георгиевна Востокова.

* * *

– Здравствуй, – как ни в чем не бывало обращается Ева Георгиевна к Нине. – Садись.

Она указывает рукой на стоящее возле дивана кожаное кресло.

– Честно говоря, у нас не так уж много времени. Потом придут другие люди, высокопоставленные чиновники из министерства. Я должна принять их один на один: им бы не хотелось, чтобы здесь маячили посторонние.

Некоторое время обе молчат. Подходит официант, и Нина заказывает капучино с корицей.

– Просто не верится: ты подделывала печати, – задумчиво произносит Ева Георгиевна, рассеянно ковыряя ложечкой мороженое.

– Случалось, – шепчет Нина. Она еще не пришла в себя после шока, и говорит с трудом. – Понимаете, это было необходимо. Меня просили. Меня заставили!

– Знакомая история, – Ева Георгиевна качает головой. – Все само складывается так, что мы совершаем некрасивый поступок, а иной раз даже преступление – совсем маленькое, конечно, однако уголовно наказуемое, – в котором потом раскаиваемся. Разве я не предупреждала тебя, что работать нужно чисто?

– Предупреждали, – Нина краснеет.

– Работать чисто означает, что у тебя нет ни одной поддельной печати или подписи. Что все твои дела опрятны настолько, что в любой момент кто угодно может взять на экспертизу любой переведенный тобой документ, любой судебный протокол и нигде не найдет ничего такого, к чему можно было бы придраться. Неужели это не ясно?

– Ясно, – бормочет Нина. – Но…

– Конечно, сейчас все это уже не важно. Раньше надо было думать. А Ксения твоя? Я давно за ней наблюдаю. Разбойница, мелкая аферистка, – на лице Евы Георгиевны появляется брезгливая гримаса. – Работает неряшливо, при этом хитра и жадна. Однако хитрости хватает ей ровно настолько, чтобы вовремя схватить деньги и убежать, чем она долгое время успешно занималась. Впрочем, меня это не касается, – Ева Георгиевна пристально смотрит на Нину. – Это ваши дела. Меня лично волновало совсем другое: эта Ксения не платила нам ни копейки. Ей даже в голову не приходило, что принято делиться деньгами с кем-то еще, кроме мелких функционеров. До нее с нами расплачивался Кирилл. Когда же она его обманула, никто не сообщил ей о наших законах – все лишь с интересом наблюдали, как она идет ко дну, и ждали, что будет дальше. Для ее коллег это было целым спектаклем.

Она умолкает.

– Скажите… – тихо произносит Нина. – А что произошло с Кириллом? Кто его убил?

– А ты сама что про это думаешь?

– Я думаю, что это сделала Ксения. Я в этом совершенно убеждена! У нее были причины. Ведь он всю зиму рыскал в Рогожине, навел на нас прокуратуру. Следил за нами, всюду побывал… Я давно уже догадывалась… Ксения очень боялась Кирилла, и вот наконец не удержалась, и…

– Его убила не Ксения, – мягко, но решительно обрывает ее Ева Георгиевна.

– Не Ксения? – Нина растерялась. – Странно. Но кто же тогда? Неужели…

– Ну? Договаривай…

– Неужели… Вы?

Ева Георгиевна смеется.

– Да что ты, милочка? С ума сошла… Разве я похожа на убийцу? У Кирилла с Ксенией давние счеты, он был заинтересован, так сказать, кровно, чтобы ее разоблачили, наказали, упрятали куда подальше, но работал Кирилл в конечном счете на меня. Это я отправила его в Рогожин поворошить ваш дружный муравейник. Зачем же мне, скажи на милость, его убивать?

– Действительно, – Нина окончательно запуталась. – Правда незачем. Но кто же тогда мог это сделать? И зачем вы отправили Кирилла в Рогожин? Я ничего не понимаю…

– Рогожин – славный город. Старинный, тихий, близко к Москве. Его было несложно контролировать, и у нас никогда не было с ним трудностей. Но однажды там появились люди, которые перестали нас уважать. Не платили за то, что мы разрешаем работать, защищаем, помогаем. Твоя Ксения, например. Пришлось вмешаться…

– Но кто в таком случае убил Кирилла? Кому это понадобилось?

– Видишь ли, детка, Кирилл навел прокуратуру не только на одну твою Ксению. Под ударом – смертельным ударом – оказался весь ваш теплый трудовой коллектив. И не только. Кое-кто в Москве очень испугался. Люди работали годами, привыкли, пригрелись, успели сделать себе маленькие приятные подарки: у кого-то домик в Испании – небольшой домик на первой береговой линии, ничего особенного, у кого-то двухэтажная квартирка в центре Москвы, сущий пустяк, конечно, но прокуратура чрезвычайно заинтересовалась бы этими безделицами. Что оставалось делать бедным испуганным людям? Все уперлось в одного-единственного самозванца, который встал на их пути с целым портфелем улик. Вот они-то, эти люди, его и убрали. Нельзя так говорить о покойных, но Кирилл виноват сам: слишком глубоко полез.

– Но если вы всё знали, неужели нельзя было его защитить? Спасти от смерти?

– Можно, конечно. Одна доверительная беседа, пара звонков куда следует – и все вернулось бы на круги своя. Но Кирилл оказался азартным мальчиком – кто бы мог подумать, правда? – и слишком увлекся местью этой вашей Ксении. Совершенно перестал меня слушаться, весь ушел в работу и довольно быстро выкопал глубокую яму под тебя, дорогая Нина. Очень глубокую, поверь мне. Угоди ты в эту яму, и на волю уже не выбраться. Ксения – та могла бы как-то воспользоваться своими деньгами, ловко свалить все на тебя. Ну а ты? Посредничество в проведении международных усыновлений преследуется законом. Да еще эти твои фальшивые бумажки… В следственном изоляторе тебе бы уже никто не помог.

– Значит…

– Я просто не вмешалась в нужное время. Все случилось само собой. Но почему ты так побледнела? Не бойся, убийство произошло не из-за тебя. Я же сказала, что Кирилл перестал слушаться. Похоже, от ярости у него в голове помутилось. Он задумал подмять под себя весь рогожинский регион, и мне его поведение очень не понравилось. Не люблю, когда горят на работе… Грубил по телефону моему секретарю, а это было с его стороны совсем некрасиво… Вот я и не пришла ему на помощь, когда ваш курятник перестал кудахтать и хлопать крыльями, а серьезно задумался и в конце концов обратился к грамотному специалисту. Надеюсь, я удовлетворила твое любопытство?

Нина кивнула. Перед ней давно уже стоял остывший капучино, и она сделала глоток.

– Но как же вы… – Нина все еще не пришла в себя от изумления.

– Я занимаюсь этим давно, с тех пор как много лет назад в Россию приехала за ребенком первая иностранная семья. Это были испанцы, и я была у них переводчиком. Тогда все делалось по-другому, не так, как теперь, документов почти не требовалось, а детей просто отдавали будущим родителям. Первое усыновление устраивала я сама – это вышло совершенно случайно и совершенно бесплатно. А потом… Много чего было потом, у нас нет времени, чтобы все разбирать подробно. Да и ни к чему тебе про это знать. Впрочем, если тебе любопытно, кое-что я скажу: мой покойный супруг представлял Россию на той самой Гаагской конференции, где была рассмотрена тема усыновлений и приняты основные законы. А потом через его руки проходила вся организация международных усыновлений в России. Но несколько лет назад он умер, завещав дело мне.

– Так значит…

– Официально я, детка, этим не занимаюсь. Но ты же знаешь, как делаются у нас в России дела… Наш бизнес держится на крупных китах. А я, – она вздохнула, – я всего лишь посредник между мелкими и гораздо более значительными фигурами. Так уж повелось, и менять что-либо пока никому не выгодно… Пока. Кто знает, что будет дальше? Честно тебе скажу, Рогожин меня нисколько не волновал. Это не мой уровень, понимаешь? Но оттуда поступали тревожные сигналы, и если бы наводить порядок взялся кто-то другой, а не я, ты бы уже здесь не сидела и не пила капучино с корицей. Большего я сказать тебе, увы, не могу.

Ева Георгиевна посмотрела на запястье, где поблескивали крошечные платиновые часы. Нина решила, что ее время истекло и пора прощаться.

– Спасибо, – прошептала она, чувствуя, что сейчас заплачет. – Спасибо большое.

– Но я пригласила тебя сюда не просто так, – произнесла Ева Георгиевна, пристально глядя на Нину и, видимо, совсем не собираясь ее отпускать.

– Не просто так?

– Ну конечно. Не только за тем, чтобы все это тебе рассказать.

Нина вопросительно смотрит на Еву Георгиевну.

– Видишь ли, Нина, недавно в моей жизни произошло важное событие. Мне исполнилось восемьдесят лет…

– Восемьдесят? – Нина не верит своим ушам. – Не может быть! Я думала…

– Все так думают… Мне дают не больше шестидесяти, но если бы ты знала, каких сил стоит женщине моего возраста держать себя в форме. Каких сил и каких денег… Впрочем, это сейчас тоже ни при чем, я имела в виду совсем другое событие. Незадолго до юбилея я прошла кое-какие проверки и анализы, которые показали, что я больна очень неприятной болезнью. В лучшем случае мне удастся протянуть год.

– И вы так спокойно об этом говорите? – Нина невольно повышает голос, и охранник у входа поворачивается в их сторону. – Существуют врачи, клиники…

– Я уже побывала у лучших врачей в лучших клиниках. Есть проблемы, которые невозможно решить даже за деньги. Моя болезнь – одна из них. У меня нет ни шансов, ни надежды, поверь мне.

– Я…

– Только не надо сочувствовать, ради бога, – Ева Георгиевна умоляюще машет рукой. – Пока это тоже всего лишь предисловие, без которого невозможно начать разговор о главном. Я, Нина, хотела поговорить с тобой не о своих болезнях, а совсем о другом: о тебе лично. Ты готова выслушать?

– Да, – кивнула Нина. – Готова.

– Итак, я хочу сказать тебе вот что…

Ева Георгиевна делает многозначительную паузу, давая Нине возможность полностью собраться и сконцентрировать все внимание на ее словах.

– Жизнь твоя отныне сложится так. Постепенно ты завершишь работу в Рогожине. Вы с Ксенией усыновите детей, которых наметили – только чуть позже, когда все уляжется и никто не будет мешать. Все должно быть тихо, аккуратно. Опрятно. Документы отдашь переводить другой переводчице – я продиктую тебе телефон – и вообще ничем не будешь себя утруждать. Только обещай мне две вещи, ладно?

– Конечно, – поспешно ответила Нина. – Какие?

– Не доверяй этой твоей Ксении и не делай ошибок – это во-первых. Во-вторых, тебе необходимо заняться чем-то более пристойным, чем бестолковая беготня по Рогожину.

– Почему вы считаете ее непристойной?

– Прежде всего потому, что тебе самой она неинтересна. В жизни – особенно в молодой жизни – важно заниматься тем, к чему лежит сердце. Посредничество в чужих некрасивых делишках – это не для тебя… Взамен я собираюсь предложить тебе кое-что получше.

Ева Георгиевна снова помолчала. Нине показалось, что ей трудно говорить.

«Пора закругляться, – думает Нина. – Нельзя допускать, чтобы она уставала. У нее же впереди еще одна встреча!»

– У меня нет своих детей, ты знаешь, – продолжала Ева Георгиевна. – И мне некому передать то, что удалось нажить. Я имею в виду не квартиру здесь и в Барселоне, не деньги и не побрякушки – их я завещала одному благотворительному фонду, которому полностью доверяю. Мои люди будут его тщательно контролировать – на всякий случай. Я имею в виду другое: мне некому передать мою уникальную библиотеку и ту бесценную информацию, которой я владею. Кто-то должен занять мое место в этом злодейском мирке, где вершатся судьбы и крутятся огромные деньги. Мирком надо управлять, и человек, который придет мне на смену, должен быть представлен мною лично как мой преемник. Тебя примут вместо меня. Старая ведьма, – усмехнулась она, – перед смертью обязана найти достойного ученика и передать ему свой магический дар. И вот, как следует поразмыслив, я пришла к выводу, что единственный человек, которому я полностью доверяю, человек адекватный, порядочный, способный принять этот величайший дар и распорядиться им благоразумно, не исковеркав ни свою жизнь, ни чужую – магический дар, как ты понимаешь, это сокрушительная сила, способная как творить добро, так и нести разрушения… Единственный человек, который способен все это вынести – это, Ниночка, ты.

Некоторое время они сидели неподвижно, глядя друг на друга.

Ева Георгиевна ждала, пока Нина осознает смысл сказанного и отреагирует первая.

– Ева Георгиевна, – Нина прижала руку к сердцу. – Спасибо вам огромное. Но поверьте: вы меня переоцениваете. Я совсем не такой человек. Я не знаю точно, о чем идет речь, но… мне кажется, я не справлюсь. Я не бизнесмен, не чиновник. Я не смогу контролировать регионы, держать в голове цифры… Вы же сами понимаете. Вы же меня знаете!

– Ты справишься, – твердо ответила Ева Георгиевна. – В нашем деле нужен монарх, у нас ведь Россия. А монарх никому не обязан быть ни бизнесменом, ни менеджером. Об этом позаботятся другие – мой помощники, мой секретарь, они заинтересованы, чтобы все оставалось так, как было при мне. А монарх должен быть только монархом. У меня еще есть время немного пожить, и я передам тебе все свои дела, познакомлю со всеми нужными людьми. Введу тебя, как говорят, в курс дела. Все это потребует массу времени и сил, огромную концентрацию внимания, полную отдачу. Это будет, если позволишь, этакий деловой экстернат. Но зато я умру со спокойной душой.

«Тебя вербуют, – тихо шепнул Нине на ухо чей-то голос – голос прежней, почти забытой Нины, которая в эти мгновения уходила навсегда. – Происходит что-то ужасное, тебе ни в коем случае нельзя соглашаться, нужно немедленно что-то придумать и отказаться!»

– Но я не смогу отдавать себя вашему делу полностью, – проговорила Нина твердо, смело заглянув в глубокие спокойные глаза Востоковой. – У меня есть другие планы, очень важные… Занять ваше место означает, что придется про них забыть. Я уже пробовала, и мне было очень тяжело. Как будто я себя предала…

– Твои планы не пострадают, и себя ты не предашь, – медленно произнесла Востокова. Ее тяжелый взгляд проникал прямо в Нинину душу. Робкий внутренний голос умолк, на мгновение Нине стало страшно.

– Больших усилий потребует только начало. Чтобы разобраться во всем как следует, ты потратишь год или полтора. Можешь сразу заложить это время – на полтора года ты перестанешь себе принадлежать. Но затем у тебя появятся деньги, очень большие деньги. Появится время, и тогда ты спокойно напишешь свою книгу.

– Книгу? – не поняла Нина.

– Ну да, ту самую книгу о Сальвадоре Дали. О настоящем Сальвадоре Дали, а не о том посмешище, которое сделала из него его же собственная слава.

«Откуда она знает про книгу? – лихорадочно соображает Нина. – Разве я ей что-то говорила?»

– Я дам тебе координаты нужных людей в Испании. Ты свяжешься с ними, и они помогут.

– Но ведь книгу еще нужно издать, – сомневается Нина. Она совершенно запуталась и ухватилась за книгу как за единственную спасительную нить в разговоре. – А издать в наше время очень трудно… Почти невозможно.

– Это ни в коем случае не должно тебя заботить. Ты издашь книгу за свой счет в том издательстве, которое я тебе укажу – сейчас в России это наиболее перспективное и серьезное издательство, – а потом раскрутишь так, что она будет продаваться на каждом углу. Ее будут покупать, как бестселлер. Как «Код да Винчи». К тому времени у тебя уже накопится достаточно средств, а нужные люди помогут – в ответ, разумеется, на твою помощь в их делах. Старик Дали обретет новую жизнь: много миллионов читателей увидят его другими глазами и полюбят заново.

– Ну а в будущем, – продолжала Востокова, – освоившись в новой роли окончательно, ты напишешь еще одну книгу – про усыновления. Если, конечно, захочешь…

– Про усыновления? – Нина горько усмехнулась. – Интересно. У меня и название уже есть: «Рыбы молчат по-испански». Слоган института Сервантеса. Но боюсь, что если я опишу все, что видела и знаю, их тут же закроют.

– Закроют независимые усыновления, это уже решено. Ксения твоя доживает последние деньки. Зато по всей России откроются агентства – мы в них сейчас очень и очень заинтересованы и делаем все возможное, чтобы им помочь. Их гораздо проще контролировать. С независимыми усыновлениями одна морока, ты и сама это знаешь не хуже меня. От них все устали, их время прошло.

Раздался звонок. Ева Георгиевна берет со столика элегантный «Vertu», украшенный бриллиантами, и нажимает кнопку.

– Да, Вася. Что, уже подъезжают? Ничего страшного, задержи их немного.

С улицы слышно, как возле кафе тормозит автомобиль. Ева Георгиевна подняла голову.

– Ну вот и все, – она смотрит на Нину. – Знай: торопить тебя я не собираюсь. Ты должна все обдумать и принять решение. Это должно быть твое собственное решение. Когда ты уже все будешь знать, позвони мне. Только особенно не затягивай, сама понимаешь…

Нина кивнула. Ей хотелось еще немного погреться в лучах этой изумительной женщины, посидеть рядом с ней в крошечном уютном кафе, где посетителей кроме них не было – за исключением Павла, ожидающего Нину у двери.

– До свидания, – тихо сказала она, вставая.

– Пока, милая Нина, – Ева Георгиевна подняла руку и махнула на прощанье. – До скорого свидания.

* * *

Нина вышла на улицу. Уже стемнело, и воздух вокруг наполнился густо-медным сиянием, как прозрачная чаша, в которую налили красноватый крепкий чай, – сиянием пронзительным и немного трагичным. Был субботний вечер, и где-то вдали звонили колокола невидимой за крышами домов церкви. С мостовой, издавая крыльями нежный свистящий звук, поднялась в воздух стая голубей.

Нина ощущала пустоту – легкую, блаженную. Похожее чувство испытывает человек, которому мгновение назад чудом удалось избежать смертельной опасности. Дьявольский круг разомкнулся, тени отступили прочь – туда, где им надлежало быть по законам устройства вселенной, в самые дальние пределы: там, а не рядом с Ниной, существует их мир, населенный слепыми чудищами, шорохами и тревожными снами.

Нина получила ответы на свои вопросы, и мир исполнился спокойствия и гармонии.

Ей казалось, что она обрела нечто огромное, бесценное – такое, за что она обязана благодарить дарителя всю жизнь. И в то же время что-то очень важное и родное она утратила, и сознание утраты было нестерпимым. Как когда-то в детстве, в конце учебного года, когда после контрольных, уроков, простуд, затянутых инеем зимних окошек перед ней внезапно открывались бескрайние, свободные, обещавшие столько всего радостного летние каникулы, но, готовясь их принять, она не находила в себе ничего, кроме усталости и тоски.

На миг у Нины закружилась голова. Она перестала понимать, где находится и куда идет, остановилась и растерянно посмотрела вокруг.

– Вас проводить? – обратился к ней Павел, который тоже вышел из кафе, где поджидал ее, сидя за столиком.

– Спасибо, – отвечает Нина. – Я сама доберусь. Пешком. Хочется прогуляться.

– Да, погода замечательная… Ближайшее метро – «Чистые пруды». Это вон в ту сторону, – Павел кивнул влево.

– Смотрите, тополиный пух, – Нина шаркнула ногой по асфальту. – Рано в этом году.

Из-под ног взмыло белое облачко.

– Красиво. Как будто снова зима.

– Зима отсюда не уходит, – отозвался Павел.

– Уснешь летом, проснешься зимой, – улыбнулась Нина. – До свидания!

– Всего доброго, Нина. Надеюсь, скоро увидимся.

Она двинулась по тротуару в сторону метро.

Летние каникулы, бесконечные и счастливые – таких ей еще никто никогда не предлагал. Никто никогда – и она должна без раздумий принять это сокровище, как многомиллионное наследство, потому что именно такими они и были на самом деле, эти каникулы, и они принадлежали ей по праву.

Она держала в руках царскую корону, но вместо радости чувствовала разочарование.

Скорее всего, она откажется. Как может она принять этот дар – он предназначен для кого-то более достойного. Для того, кто мечтал о нем всю жизнь. Нина совсем другая, ей даже трудно сосредоточиться и понять, что именно ей предложили. К тому же летом она поедет в Испанию, увидит Кристину и отправится гулять с ней по Кадакесу, потом пойдет на море, а после моря будет долго-долго сидеть на веранде белого домика с фотографии, которую она видела в Озерецке. Когда Востокова услышит отказ, она мигом подыщет другую кандидатуру. Найти будет не сложно, Нина в этом не сомневалась. Нина – человек случайный. Просто все так сложилось: в нужный момент она подвернулась под руку, и Востокова поторопилась с выбором. Она ошибается в Нине. Ей, конечно, нужен кто-то другой, она очень сильно ошибается… Зато такой вечер – алое солнце догорает над крышами домов, да еще этот протяжный колокольный звон… Через несколько минут станет темно и прохладно, солнце исчезнет, на смену ему придет синева. Но несколько минут у Нины все-таки есть, а это уже немало. Она успеет дойти до метро, окруженная сиянием.

Нина шла, мысленно разговаривая сама с собой. Ей снова казалось, что она попала в детство: только там, очень давно она ступала по земле так неспешно, так беззаботно, и время было драгоценным, как золотой самородок с берега реки Яны, который не купишь за деньги, и ничто в мире ее не тяготило.

Нина уходила все дальше, и тополя роняли ей под ноги теплый невесомый снег.

Права

© Надежда Беленькая, 2013

© «Время», 2013

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg