![Банда слепых и трое на костылях[истерический антидетектив]](https://www.4italka.su/images/articles/521946/primary-large.jpg)
Елена Кутинова БАНДА СЛЕПЫХ И ТРОЕ НА КОСТЫЛЯХ истерический антидетектив
Я почти не опоздала на работу. В редакции позволено опаздывать всем, только не нам с Впальтохиным. Мы проходим испытательный срок. Трудовую инициацию. Нас закаливают, как железо в доменной печи, пробируют, будто экспериментальный прибор, который в результате должен либо сломаться, либо стать полноценным генератором информашек и городских репортажиков. Мы — грязное пятно на безупречной ауре информационного отдела. Неизменная прокисшая изюминка всех планерок и пятиминуток. Самая острая головная боль начальства. Нерадивые штатные стажеры, молодая плесень на вымытом с мылом асфальте журналистики.
Впальтохина я помню еще по университету. Там его знали многие — из–за принципиальной привычки всегда и везде ходить босиком. Второй причиной его непомерной славы была дипломная работа по пентаграмированию романа Достоевского «Преступление и наказание». Серега любовно вплел суть произведения в дьявольский пятиконечник и с дьявольской же смелостью предъявил свое научное детище преподавательскому составу, за что, собственно, и получил диплом, вероятно не без мистической помощи потусторонних сил.
«Ты — второй главный придурок университета после Впальтохина», — сказала однокурсница в финале одного из моих триумфальных падений с парадной лестницы. Этот титул я гордо носила до самого третьего курса, пока Впальтохин не выпустился и я не стала первой.
Когда я сдавала последний экзамен, любимейшая преподаватель литературы, увековечивая в моей зачетке государственную тройку, вздохнула и завещала: «Иди. Мы не зря тебя здесь держали, сама понимаешь, ты не лучшей была студенткой. Но в будущем, может быть, прославишь наше отечество! И боже тебя упаси, не вздумай работать в школе!»
Послушно последовав завету и обходя районо десятой дорогой, я направилась в газету «Вечерний вестник» служить родине.
Выдержав собеседование с редакторшей, я сразу же получила каторжное задание, и под предводительством сбежавшей на следующий день в газету «Моряк» акулы пера Натальи Троцкой, двинулась в путь к первому в жизни рабочему месту. Длинный коридор был усыпан любопытствующими сотрудниками и я, вжав голову в платье, краснела от ужаса и смущения. Дверь с табличкой «Информационный отдел» растворилась — и, о чудо! Меня встретил днем раньше принятый на работу стажер Впальтольхин.
Нас поселили в отдельном кабинете с двумя столами, одним телефоном и надписью «Начальник отдела» на никогда не запирающихся дверях. Сама начальница восседала в большом помещении, общем для всех информационщиков. Несмотря на наше престижное топографическое положение, в служебно–иерархическом смысле мы гордо плелись в хвосте, а на хвост, как водится, регулярно наступают путающиеся вокруг ноги.
В отделе было еще пусто. Воспользовавшись одиночеством, я заварила чай и стала глотать его с сигаретой, выпуская мятный дымок в окошко. Часы показывали двенадцать минут десятого, когда появился Впальтохин. У нас было полно времени, чтобы поболтать и настроить психику на обыденную нервотрепку.
— Фух, — отдышался Серега. — Со мной только что такое было! Иду по Потемкинской лестнице, я на морвокзале был, в офисе партии «Подсолнух». Они мне пятьдесят гривнов дали.
— За что это?
— Помнишь, я акцию их описывал? Уборка пляжей строем и с песней. Там еще фотография была.
— Помню.
— Так вот, начальник пресс–службы мне тихонько цельную купюрку сунул — ты еще про нас что–нибудь напиши, говорит.
— А ты?
— А я, как есть, ответил: мол, редактор разрешит, напишу.
— А он?
— А он деньги все равно не забрал. Ты только никому не ляпни.
— Само собой, мог бы не предупреждать.
— Дело вообще не в этом. Поднимаюсь по лестнице, чтобы по Приморскому бульвару через Пушкинскую в редакцию не опоздать… Вижу — выход на бульвар перекрыт — человек пять в мусоровской форме. Один руку выставил и говорит: «Молодой человек, с сегодняшнего дня проход по Потемкинской лестнице платный. С вас тридцать копеек. Что я там наорал! «Да пошли вы! Всегда бесплатно было. Что за дурость деньги за такое брать? Я на работу спешу. Я вообще журналист». А они: «Нет, постановление вышло, платите тридцать копеек». Вынимаю ту самую пятидесятигривневую купюру, других денег не было — на, говорю, подавитесь. А они: «У нас сдачи нету, платите мелочью, и улыбнитесь, вас снимает скрытая камера!» Передачу «Камера смеха» знаешь? Очередной проект «Джентльмен–шоу». Я в нее и попал. Стыд какой! Лишь бы не показали. Я корреспондентом «Вестника» представлялся. Позорище! Не понимаю, что в этом смешного?
В полдесятого мы вышли в компьютерный цех, чтобы сдать в набор домашние опусы — статью Впальтохина про областной конкурс сварщиков и мою — о встрече работников библиотеки с воспитанниками детского сада. На обратном пути нарисовался шлагбаум а виде ехидной редакторской секретарши.
— Впальтохин! — загундосила она своим центрально–одесским прононсом — когда ты наконец доставишь мне удовольствие и помоешь голову?
— Я, Наташенька, специально для твоего удовольствия, вчера вечером вымыл голову шампунем «Head and Showers».
— А волосы почему опять жирные?
— Они пивом смазаны, вместо геля. Очень полезно, разлаживает чешуйки и укрепляет луковицы.
— Так вид же чудовищный! Я этого не понимаю. Пивом воняет. Как бомжара последний выглядишь. Думаешь, я панков не видела? Были у меня знакомые с цветными ирокезами, булавкой в губе, в косухах. Но это же смотрится аккуратно, чистенько. Лена, хоть ты на него повлиять сможешь? Вы же вроде соратников. До вас в редакции скучно было. А теперь мы имеем два ходячих прикола!
Так, ребята, приведите себя в порядок, и чтобы через пять минут в кабинете Жванецкой сидели.
— За что?
— Не знаю, сказала обоих вызвать.
Кабинет Жванецкой мы с Впальтохиным посещали часто. Редакторша, ученица самого Деревянко, супруга заместителя губернатора, сорокалетняя красавица, обладает стальным характером. Каждую минуту она, наверное, мечтает нас выгнать. Но мы держимся, потому, что некем больше заткнуть кадровую пробоину, образовавшуюся из–за панической утечки сотрудников.
В десять мы стояли в редакторском кабинете. Жванецкая, по обыкновению, была не в духе.
— Никотинова, марш домой переодеваться!
— Да как же это, Нина Михайловна, я на Таирова живу, туда и обратно — два часа минимум! У меня и денег на дорогу нет.
— Посмотри, в каком виде ты позволяешь себе ходить на работу! В муниципальное, между прочим, издание. Первое, если не сказать больше, в городе. Да куда я тебя послать могу в этих шортах? Разве на пляж!
— Это не шорты, а капри.
— Своими капри ты компрометируешь имидж газеты. Чтобы я это видела в последний раз. Садитесь. И, кстати, деньги на дорогу есть у тех, кто лучше работает.
Мы с Впальтохиным сели.
— В вашем возрасте я сдавала по две тысячи строк в неделю. И домой уходила в девять, иногда даже в одиннадцать. А вы? Вот, пожалуйста, Впальтохин, (она порылась в большой тетрадке) — двести двадцать шесть строк.
— Так вы же меня не печатаете! Я гораздо больше сдаю.
— Разве то, что ты сдаешь, годится к печати? Твои тексты невозможно отредактировать! Или прикажешь самой их начисто переписывать?
— Мне мои статьи нравятся.
— С тобой невозможно разговаривать! А ты, Никотинова, сколько раз переделывала репортаж о вручении Руслану Борисовичу ордена почетного одессита?
— Девять.
— Разве это не слабоумие? Что у вас за потерянное поколение? Вы вообще что–то читаете?
— Сейчас я читаю Зюскинда.
— Ты бы лучше нашу газету внимательнее читала. Вы должны анализировать каждый номер и учиться у профессионалов. Я уверена, что вы ее, в лучшем случае, пролистываете.
Впальтохин, записывай: к двенадцати поедешь в Украинский театр на «Вахту памяти». Там вручат суповые наборы труженикам победы и детям–сиротам. На мероприятие не опаздывать, всех выступающих записать, и чтобы к часу дня ты был на турнире юных физиков. После обеда на моем столе должны лежать две исчерпывающие заметки. И постарайся больше не употреблять это идиотское слово «воспоможение». Где ты только нашел такое?
Когда вы, наконец, соберете информацию о подготовке районов к зиме? Я еще неделю назад просила вас обзвонить ЖЭКи.
— Мы обзвонили, — сказала я. Четыре района к зиме готовы. В остальных начальники ЖЭКов отсутствуют.
— Так всю неделю и отсутствуют? А заместители?
— Заместителей тоже нет.
— До каких пор вы мне детский сад разводить будете? — Жванецкая взбесилась и я невольно залюбовалась выбившейся из ее прически смоляной прядкой. — Чтобы к вечеру у меня был отчет — сколько песка, стекол и тому подобного заготовили коммунальные службы к зиме. Недоумки! И как вы только сподобились государственный университет закончить?
— Никотинова, здание банка на Черняховского знаешь?
— Нет.
— Ничего, найдешь. Пятая станция Большого фонтана, на седьмом троллейбусе доедешь — рядом скверик такой, жидкий. Рубль возьмешь у завхоза. Там идет реконструкция. Посмотришь, с рабочими побеседуешь — и чтобы вечером репортаж на полполосы был. Свободны.
— Ты нашу газету хоть раз целиком читал? — спросила я у Впальтохина, когда мы вышли из кабинета.
— Я что, такой дурак? Это же комиксы для ветеранов!
К одиннадцати в коридоре столпились секретари, фотографы, корректоры и корреспонденты с чашками и сигаретами. Все, как один — милейшие люди, за исключением руководства. И почему начальство так редко бывает милейшим? Исключения попадаются.
— Лена, пройдите ко мне в кабинет — позвал начальник отдела культуры, замечательнейший во всех смыслах Роман Петрович. Я прошла. — Извините, что я поучаю, но исключительно на правах более опытного коллеги. Меня в свое время тоже учили, за что я тем людям пожизненно благодарен. Вы задумывались о том, кто читает нашу газету?
— Честно говоря, мне даже представить этого человека трудно. Сейчас вообще никто не читает газет, тем более, таких, как наша.
— Почти верно. Нашу газету читают пенсионеры по старой советской привычке. В отличие от современного человека, они доверяют каждому печатному слову, в чем и специфика издания. Для них это целый ритуал. Выходит такой Семен Ибрагимович в парк, тщательно выбирает скамейку, садится, медленно надевает очки, разворачивает свежий номер и, не спеша, останавливаясь на каждой строчке, поглощает все — от корки до корки. И тут что–то цепляет его наивное сознание. Он перечитывает дважды, трижды и обращается к сидящей неподалеку Искре Михайловне, коленки которой прикрыты свежим выпуском, к примеру, «Известий». «Вы слышали — говорит он, — завтра ожидается землетрясение». Искра Михайловна делится страшной новостью с родственниками, соседями по коммуне, весть обрастает подробностями — так рождаются слухи. К вечеру на Дерибасовской выстраивается палаточный городок. Горожане выносят все самое ценное и с ужасом ждут катастрофы. Катастрофы не происходит. И знаете, что будет позже? Сотни престарелых активистов, забросив домашнее хозяйство, отправятся капать на мозги чиновнику. Чиновник, а деваться ему некуда, штурмует редакцию. А редактор, недолго соображая, указывает на рядового, каким являетесь вы, репортера. На вас и посыпятся все палки. Кому вы сможете доказать, что употребили слово «землетрясение» или какое–либо другое, в качестве метафоры, исключительно ради украшения текста? Поэтому умные люди с незапамятных времен пользуются штампами.
Публицистика не терпит художественности. Художественность подразумевает двусмысленность. Я вас умоляю, ради собственной же безопасности, пишите просто и однозначно. Это вам мой добрый совет.
— Спасибо — сказала я, преисполненная понимания и благодарности.
— Всего хорошего.
Наконец, я вошла в отдел. Сардина Валентиновна Ильина ошпарила меня строгим взором.
— Никотинова, где ты бродишь? Могу я знать на правах начальницы? Бери тряпку и мой подоконник. Впальтохин уже полы драит. Ко мне на интервью придет настоятельница монастыря матушка Серафима, а вы грязюку здесь развели. И стол приведи в порядок — там жуть, что творится! Бумаги в стопочку, цветы полей, все, как положено. И откуда вы только взялись на мою голову? Мне за ваше воспитание гонорар не платят. Мало того, что работаете плохо, да еще засранцы — один краше другого!
— Они просто творческие люди, — вступилась Оксана, наша с Впальтохиным ангел–хранительница. Оба — писатели. Романы пишут. Вы «Висячие сады в Воронцовском переулке» читали? В свежем номере — Никотинова написала — красота!
— Не читала еще. У меня времени нет. Завтра еще на дачу — огород пропалывать. Ты, Оксана, слишком для них добрая. Если бы тебя начальницей отдела назначили, даже не сомневаюсь — всю работу бы за них сама делала.
Эй! Никотинова! Чего это ты чайник разогреваешь? Сколько можно этот чай дуть? Я просто не понимаю, как в вас столько жидкости помещается? Иди работай!
Мрачный Впальтохин молча выжимал тряпку. Я покорно принялась поливать кактусы.
— Ильина уходит, — шепнул Впальтохин. — Скорее бы, иначе я на «вахту памяти» опоздаю с ее уборкой.
— Всем пока! — пропела Сардина. — Я в тюрьму, по поводу амнистии, будут звонить — все записывать.
— И я пойду, — сказала Оксана, — на открытие бассейна.
— Опять? — взвыли мы с Серегой сочувствующим дуэтом.
Мэр города придумал строить в детских садах бассейны. Дело, бесспорно, хорошее, со всех, вроде бы, точек зрения. Если бы бедолажной Оксане не приходилось открытие каждого освещать. Ну чего, казалось бы, сложного? Выступление представителей, разрезание ленты, показательный заплыв — и слава управлению дошкольных учреждений! Но в городе детских садов много. И каждый раз по–новому надо, чтобы читателю интересно. Нам с Впальтохиным такого бы не доверили. Здесь профессиональная изобретательность необходима.
Я смахнула с прошлогодней подшивки последнюю крупицу пыли. Впальтохин добросовестно утопил в ведре клетчатую тряпку, и вдруг — в кабинет ворвался взбешенный старик. Он был не один, а со здоровенным пулеметом времен Отечественной войны. От неожиданности я споткнулась и унизительно рухнула на пол, с грохотом опрокинув ведро.
— Стоять! — заорал старик, отряхивая бурые капли с сандалий. — Кто здесь Никотинова?
— Я — заблеяла я, вставая, чуть не подавившись собственным голосом.
— А Сергей Впальтохин?
— Я — прохрипел Серега.
— Такие? — разочарованно протянул старик и как–то потух. — Я думал, увижу перед собой матерых подонков, — пожаловался он, — а передо мной — суслики малолетние. Между нами, сколько вам заплатили?
— Е… е…сли вы о ставке то…о… то пятдесятп…люс…гон…ораротс…рочков зависит — зазаикалась я.
— Молчать! — завопил дед, снова рассвирепев. — Как жареные сплетни клепать, умеете, а отвечать? Да в военное время вас бы — э-эх! Вот вы, — сказал он Впальтохину, — такие как вы, под танки с одной гранатой… А дамочка?! Твои сверстницы раненых с поля боя на хрупких плечах! Я в прошлом разведчик. Мне девяносто лет! И у меня нет склероза, как у некоторых, — голова нормально функционирует!
В редакции наступил мертвый час. Корреспонденты разбрелись по мероприятиям, начальство по администрациям — как всегда бывает с полдвенадцатого до обеда. И под дулом своего антиквариата шизанутый ветеран беспрепятственно провел нас на улицу по пустынному коридору. Переулок, в котором располагалась редакция, оканчивался тупиком, и прохожие всегда были здесь в дефиците. Таким образом, престарелому террористу удалось спокойненько упаковать нас в «запорожец», в котором сидела еще парочка хмырей его возраста.
Мы с Впальтохиным не испугались. Мы просто охренели от неожиданности. Если бы в ком–то из нас затеплилась частица благоразумного беспокойства, подчиняясь инстинкту самосохранения, мы бы, может быть, взбунтовались. Ну кто мог подумать, что нас реально могут похитить? Абсурд!
Меня и Серегу, парализованных чудовищным недоумением, тепленьких, повезли куда–то.
«Просто какая–то банда слепых и трое на костылях!» — нервно хихикнул Впальтохин, зажатый между двумя сухопарыми дедками. Шутки никто не понял, включая меня.
* * *
Стащив, наконец, с лица тряпку, которую на меня намотали в машине, я увидела перед собой растерянного Впальтохина. Здоровенная комната с плесневело–кремовыми панелями была густо завалена агитационным барахлом из прошлого века: транспарантами, стенгазетами, плакатами, брошюрками, картинками и бюстами, покрытыми историческими слоями пыли. Кульминацией обстановки подразумевался монументальный стол с резными пудовыми лапами и настенный флаг с вышитым рельефом Ленина, отороченный желтенькой бахромой.
— Постмодернизм, — подытожил Впальтохин, слегка очухавшийся от стресса.
— И я о том же. На стройку теперь не попасть, ЖЭКи необзвоненными остались…
— А я на турнир юных физиков опоздал — вся работа к чертям пошла! Что им от нас нужно?
— Бред какой–то. Может, мы спим?
— Да, лежим сейчас и похрапываем в кабинете Жванецкой под ее ласковые монотонные окрики.
Когда Впальтохин закурил, я поняла, что нас, по всей видимости, заточили в глубоком подвале — воздух был спертый и тяжелый.
— Здесь нельзя курить, — захандрила я. — Мы скончаемся от недостатка воздуха.
— Сам знаю, — ядовито отозвался Серега и со всей дури гахнул ногой в обшарпанную, но без сомнений бронированную дверь.
Дверь со скрежетом отворилась, и за ней показалось знакомое дуло ветхозаветного пулемета.
— Эй! Чего вы этой байдой в меня тычете? Может, она заржавела со второй мировой, а? — завопил Серега.
Вместо ответа в комнату впихнули картонный ящик и зловеще заскрежетали засовами. Ужаленные любопытством, мы бросились его распаковывать и обнаружили два ватных матраца, два одеяла, две порции теплой гречки в пластиковых тарелках, трехлитровую банку персикового компота и — самое безобразное — две эмалированные ночные вазы! Их Впальтохин шумно запустил в стенку. Стало ясно, что нас здесь собираются поселить надолго.
На дне ящика алела глянцевая папка с июльским номером «Вечернего вестника». На передовице красовались наши с Впальтохиным заметки, кем–то заботливо обведенные красным. Моя называлась:
МЕДАЛЬ ЗА ДОБЛЕСТЬ
4 июля в литературном музее состоялась встреча руководства города с участниками обороны Одессы.
Встреча была приурочена к 60‑й годовщине начала обороны города. На встрече выступили первый заместитель городского головы Серафим Леонидович Мушкин, Герой Советского Союза, председатель совета ветеранов Евгений Валерьевич Сарматов, представители районных администраций, командующий войсками Южного оперативного командования Иван Александрович Матусевин.
На встречу съехались ветераны из городов–героев, участвовавшие в обороне Одессы. Выступили представители делегаций из Москвы, Севастополя, Киева, Волгограда, Минска, Смоленска, а также представитель Ветеранского движения Израиля.
Собравшиеся делились воспоминаниями, почтили память павших минутой молчания.
Представители делегаций обменялись книгами и сувенирами. Ветеранам были вручены медали в честь 60-летия обороны Одессы.
Воскресным утром 4 июля, злая и не выспавшаяся, я стояла у входа величественного здания литературного музея. Кому охота по выходным трудиться? Меня встретили фрагмент филармонического оркестра, подхалтуривающий оглушительными маршами, и бывшая однокурсница Надя, стажерка музея.
— Ой, привет, ты кто, пресса?
— В данном случае, да.
— А я здесь работаю. Вам сколько платят?
— Двести пятьдесят — триста, как выйдет.
— А нам сто, хотя лично мне — шестьдесят, на правах ученицы. Я уходить собираюсь в телефонную компанию, секретарем.
— Что здесь сегодня?
— Черт его знает! Народу валом — ветераны да журналисты.
— Ну спасибо, я побежала.
— Всем нашим привет!
Микрофонов не было, галдели громко. Я пристроилась в последнем ряду и напрягла слух. Поздравили, вспомнили, вручили — мероприятие объявили закрытым.
— Простите, вы не записывали выступающих? — обратилась я к сидящим рядом телевизионщикам.
— А зачем? — удивился ироничный тип с бородкой. — Камера все запишет. Вы устроителей побеспокойте. Они все знают. А я, слава Богу, имею счастье память свою не захламлять. Вы к той дамочке обратитесь, она из администрации.
— Извините, — обратилась я к даме, — мне список присутствующих необходим.
— А вы, что, опоздали?
— Нет, просто не слышно было.
— Завтра в Совет ветеранов перезвоните, они подробненько и расскажут.
В понедельник утром бодрый старушечий голос продиктовал в трубку утвержденный неделю назад список. Аккуратно приписав его к своему опусу, я со спокойным сердцем сдала текст в компьютерный цех.
Через час меня вызвала замредактора Лина Хитревич.
— Никотинова, извини, но ты просто дура. Других слов у меня нет. Как ты оформила выступающих в литературном музее?
— В порядке выступления, наверное.
— Что значит «наверное»? Кто тебя так учил? Выступающих и присутствующих на мероприятии нужно оформлять по старшинству. Вначале идут городские власти, поскольку мы городская газета, затем областные, районные, а после — все остальные. Сядь и перепиши! Об оркестре вычеркни — кому это интересно? И зря ты, вообще, покрасилась. Тебе не идет. У тебя глаза голубые. Тебе пойдет рыжий, как у меня. Сколько я могу вас учить?
Позови этого деятеля, коллегу своего. Сейчас он у меня получит вспоможение…
Обведенная карадашом заметка Впальтохина была написана в том же духе в тот же незапамятный день. В ней повествовалось о том, как упомянутый мной представитель Израиля вручал одесским героям юбилейные книги собственного сочинения. Подчеркнута была фамилия деятеля — Маниович — и все связанные с ним эпитеты.
Чем нашим агрессорам не угодили Маниович и командующий Южного оперативного командования, мы с Впальтохиным так и не поняли. Тайна нашего бредового похищения становилась еще таинственней и бредовей.
— А гречку, пожалуй, сожру, — прорычал Впальтохин после напряженного молчания. Всегда жрать хочу, когда нервный. Ты будешь?
— Нет, я когда нервничаю, не ем. Подожди, а если там яд?
— Вряд ли. Если б убить хотели, из этого пердомета — сразу бы!
— Ты сам говорил, что он не работает.
Впальтохин растянулся на ворохе макулатуры и стал бесстрашно поглощать гречку. Пытаясь заглушить бешеный приступ тоски, и как–то избавиться от сознания собственного бессилия, я стала копаться в окрестном хламе.
…Тяжкие времена, переживаемые хозяйством во всех отраслях технического перевооружения, показали успехи обобщенных вкладов предвоенного динамизма. Единодушное признание в грандиозном сражении получила инициатива комитета дружбы и урегулирования. В стране развернулась кампания по развитию достижений огромного влияния на комплексные соревнования героических сооружений. Миллионы людей вовлечены на орбиту непрерывного производства технического направления.
Поистине мировой известностью пользуются уникальные успехи трудовых конференций, являясь вечным праздником для людей всех возрастов и проблем современности…
Ненавидя первую в мире страну социализма, массированными ударами авиации противник продолжал наступление…
Помню, как–то сидим в окопе (я тогда фронтовым репортером была — следила за отступлением второй дивизии), едим кашу из одного котелка с голубоглазеньким, страсть каким симпатичным сержантиком. Я голодная, но стесняюсь. А он — хрям–хрям — в четыре раза быстрее меня кушает. — Молодой человек, оставили бы слегка даме! Он улыбнулся, на губах перловка, и извинительно так обнял. Вдруг — пуля шальная в голову. Не стало сержанта. Только кровь, еще теплая, вырвалась и побрела по моей щеке, как страшный, отчаянно запоздалый, несвершившийся поцелуй…
Антигитлеровская коалиция политической сатиры создавала полнометражные обязательства сокрушительного наступления…
— А это что, Впальтохин?
— А!
— Кончай жрать, смотри, здесь проводок какой–то.
— Покажи.
Серега отлепил из–под крышки стола самодельный приборчик с проводом и антенной.
— Батарейка, динамик — сто пудов, подслушивающее устройство!
Он прокричал в миниатюрную штучку дюжину грязных ругательств и раскрошил ее ботинком. Когда от устройства осталась крохотная горстка мусора, Впальтохин вытер лицо платком и объявил:
— Сейчас заявятся! Приволокут свой пердомет, тогда и узнаем, что им от нас нужно.
— А может здесь тьма тьмущая таких приборов, да еще видеокамеры понаставлены!
— Я понял, это реал-ТВ. Нас в прямом эфире транслируют. Попал же я в «Смехокамеру». Может быть это прелюдией к передаче было.
Перевернув весь имеющийся хлам вверх дном, мы с Серегой ничего подозрительного не обнаружили. Никто из стариканов не появился. Мы решили воспользоваться матрацами и поспать.
— Утро вечера утренее — сказал Серега, укомплектовываясь под столом.
— Как трудно засыпать без очищающего молочка и питательного крема, — пожаловалась я.
— Мне бы твои проблемы! Я вот пописать хочу и тебя стесняюсь!
Давай, чего уж там! — я нажала на выключатель и накрылась с головой одеялом. Сознание плавно обрастало сюрреалистическими бяками и растворялось в глубинах необъяснимого…
В камере кроме меня томилось еще несколько арестантов обоего пола. Я с животным остервенением выкусывала из собственного плеча чудовищную язву.
— Наконец–то — прошептал мне в ухо пожилой зэк. Я обернулась.
— Наконец–то я вас дождался!
— И долго ждали? — поинтересовалась я.
— Шестьдесят лет. Чтобы рассказать тайну. Скоро вас вызовут на допрос — знайте, — в кабинете Фуфкина есть лазейка в царство теней.
За мной пришли два омерзительных вертухая. Они выволокли мое тело в коридор и долго били его ботинками. Боли не чувствовалось — как–никак сон. Злую, в кровоподтеках, меня повели в кабинет следователя, и, как мокрую тряпку, швырнули на пол. Кабинет был поразительно похож на комнату, в которой сопело мое земное тело, разве в нем было идеально прибрано. Тот же монументальный стол, только отполированный, с блеском. Тот же флаг, те же книги, аккуратно разложенные по полкам. Над столом нависала стальная рожа с тошнотворно бессмысленными глазами, которые на мгновенье сверкнули, обожгли и разом потухли, будто провалились. «Я могу сделать так, что ты никогда не проснешься!» — заскрежетала рожа. Я затряслась и превратилась в истошный крик:: А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а-а!!!
— Чего так орать? Захрипел сонный Впальтохин, и врубил свет.
— К…кошмар приснился.
Сама ты кошмар! Тьма, заточение, а тут — вопль!
— Это не просто сон, Будто этот хламидник — кабинет следователя НКВД! Видел бы ты, какой он страшный!
— Кто?
— Фуфкин его фамилия. Он за этим столом сидел. Тут еще ковер был.
— Ну да! — подпрыгнул Серега. — Кто, по–твоему, лучший в мире толкователь снов?
— Ты не похож на Карлсона.
— В моих способностях даже посторонние не сомневаются! Помнишь, на прошлой неделе я интервью у этой, Нели Чеушеску что ли, брал?
— Которая лекарства по телеку рекламирует?
— Не знаю, наверное. Я только вошел, а она как глянет! И говорит: «Может ты и станешь писателем, но что–то в тебе не то. Какой–то ты…» «Чернокнижник?» — спрашиваю — «Именно!»
Несколько раз я подробно пересказала Сереге сон. Особенно его интересовала шестидесятилетняя тайна, которую услышать я, собственно, не успела. Вопреки моему ужасу, он решил отправить меня назад в кошмар.
— Я этого не вынесу!
— Спокойствие, только спокойствие, Карлсон, так Карлсон, — приговаривал Впальтохин и делал совершенно дурацкие вещи. Содрав бахромчатый флаг со стенки, он прожег в глазах Ильича дырочки. Затем напялил эту пыльную тряпку на голову таким образом, что его лукавые зенки уморительно вписались в канонизированный портрет, и самодовольно изрек:
— Засыпая, думай о тайне. Об остальном я позабочусь сам.
Сказав это, он сразу же захрапел в своем облачении.
Вначале виделась всякая дребедень — бархатные лягушки, футболисты с мячом–глобусом и даже утренний ветеран, окучивающий пулеметом картошку. Когда бредовый калейдоскоп замер, я снова оказалась в камере. Знакомый зэк стоял носом к стенке.
— Дядечка, дядечка, я вернулась!
— Не вопи, здесь полно врагов. В кабинете Фуфкина есть проход.
— Куда?
— Не задавай вопросов. Сейчас за тобой придут, и я не успею сказать главного. Когда твой Чертохин исчезнет, ты отыщешь Суть. Кроме вас и крысиной братии, клад не откроется никому.
— Почему?
— Такова моя воля!
— Кто вы?
— Володя Апатов. Теперь я свободен. Пока!
Вертухаи ввалились в камеру в то мгновение, когда зэк уже растуманился, просочившись сквозь потолок. Меня долго и нудно били. Так долго, что надоело до смерти. Я даже обрадовалась, когда меня, наконец, бросили в кабинет Фуфкина. Не успела даже поднять глаз на демонического следователя, как в двери вломился расхристанный Владимир Ильич.
— Майор Фуфкин, вас вызывают на передовую!
Глаза следователя вывернулись из небытия, выразив разочарование и покорность.
— А как же империалистические хищники? — поинтересовался он с робкой надеждой.
— Пустяки, дело житейское!
— Есть! — сказал Фуфкин и помчался вон.
Ленин подмигнул мне лукавым глазом и распорядился:
— А вы, матушка, просыпайтесь, нечего вам больше здесь делать.
И я проснулась.
* * *
— Подумай, погрузись в себя, что твое сознание считает адом? — доставал Впальтохин.
— Может быть, нас убьют, и мы отправимся к черту на сковородки?
— Ладно тебе, может, и не убьют.
— А если имелись в виду монеты средневековые?
— Знать бы где, а там разберемся!
В полдевятого в двери въехал картонный ящик. Конвой по–прежнему прикрывался пулеметом. Кроме домашних котлет с рисом и новой банки компота мы ничего не обнаружили и жадно набросились на еду.
Как только завтрак перекочевал в желудки, в дверь деликатно постучали, будто мы были вольны впускать или не впускать, кого вздумается.
— Да–да! — ответили мы в два голоса.
В комнату шагнула старушка — божий одуванчик, с белоснежной ваткой волос на голове. За бабулей показалось назойливое дуло, и дверь захлопнулась.
— Накушались? — спросила старушка с совершенно искренней заботой. Может еще котлеточек принести?
— Не надо, — неожиданно отрезал Впальтохин, изменяя своему традиционно зверскому аппетиту.
Старушка сложила губки в доброжелательную улыбку и аккуратно присела на горку хлама.
— Грязно здесь, — фыркнула она. — Когда–то тут помещался кабинет следователя НКВД.
Старушечье лицо задрожало. Ее слова прозвенели во мне как колокол, сон в какой–то степени стал сбываться.
— У меня внуки вашего возраста — Петенька и Коленька. Хорошие мальчики, один в институте учится, другой работает. Я как на вас смотрю — сразу внучков своих вспоминаю. И жалко так вас стало… Вы на меня не сердитесь, я много не могу сделать, разве накормить вкусненьким.
— Кто вы? — перебил Серега.
— Антонина Федоровна Безломова, Герой Советского Союза.
— Милая Антонина Федоровна! — начал Впальтохин — Мы против вас лично ничего пакостного не имеем. У меня тоже бабушка есть. И дедушка воевал. Я ваше поколение уважаю. Мы бы таких исторических катастроф ни за что бы не пережили. Но ответьте, будьте любезны — какого хрена мы здесь делаем?!!!
Лицо Сереги покрылось красными пятнами, а на лбу вздулись вены.
Старушка промокнула хрустальную слезку.
— Понимаете, — вмешалась я, — мы за сутки уже черт знает что понадумали. Даже представления не имеем, какая лежит на наших душах вина. Нельзя же так долго пребывать в неизвестности. С работы, наверное, уволили. Близкие беспокоятся. Что вам от нас нужно?
— Если хотите, это не я вас держу. Если бы не мое слово, они бы вас даже не покормили. И матрацы я из дому привезла.
— И горшки, небось, ваша идея? — злорадно прошипел Серега.
— А куда бы вы, извините, по большому и маленькому ходили? Под себя делали? Я вам чистые принесу, а эти вымою.
Меня передернуло.
— Значит, — заключил Впальтохин, — по вашей логике лишь бы люди сытые были и под себя не делали. А что в их взбесившемся мозгу творится, в обезумевшем сердце, если они каждую минуту ждут, что их из пердомета прихлопнут? Это, по–вашему, мелочь? Сначала приговор объявите, чем мы вам досадили?
— Я не имею права, — всхлипнула бабуля. — А доверять вам, как разведчик в прошлом, никому не рекомендую. Мне вас, как детей, жалко. Да и вины большой нет…
— Ах нет! — топнул ногой Серега.
Старушка набрала воздуха и прикрикнула него:
— Ваша вина в том, что вы глупые, безответственные, ленивые, безграмотные…
— Недоумки, — закончила я. — Нас часто такими эпитетами награждают.
— Ну и правильно говорят, — распалилась старушка, — только таких дурачков, как вы, могли с Жаресом перепутать.
— С кем? — заревел Впальтохин.
Бабуля икнула, осознав, что проговорилась.
— Жарес в нашей газете работает, в отделе журналистских расследований! — победно провозгласила я.
Старушка тихо высморкалась и жалобно попросила:
— Обязуйтесь меня не выдать.
— Клянемся! — брякнули наши с Впальтохиным голоса.
— А если этот, с базукой за дверью, нас подслушает? — спохватился Серега.
— А там муж мой, — махнула рукой бабуся, — он человек хороший и против меня не пойдет.
— Не отвлекайтесь, причем здесь Жарес? — наехал Серега.
— Жарес — это конец истории, а тянется все с войны. Да куда там, много тысячелетий до нашей эры… Вы понимаете, я сама была молода, глупа…
— Так что там было до нашей эры? — перебил Впальтохин.
— Еще эллины искали подземный клад, наверное скифы, уж точно татары — все, кто когда–нибудь обитал на одесщине. Была легенда, сейчас забытая. Каким–то образом в глухой древности в катакомбы попали реликвии из самой Атлантиды. Я в Атлантиду, конечно, не верю, но древние сокровища вполне могут лежать в одесской земле.
— Чушь! — взбесился Впальтохин. — Катакомбы образовались из–за добычи известняка, лет двести назад, это и дети знают.
— Это да, — вмешалась я, — но здесь существовала ямная культура — катакомбы рыли для захоронений, в веке седьмом до нашей эры.
— Вы правы, — обрадовалась старушка, — Владимир Данилович эти племена исследовал.
— Вроде у нашего Жареса другое отчество! — вспыхнул Серега.
— Причем тут Жарес? — возразила я.
— Владимир Данилович Апатов был замечательный историк. Он трагически погиб в сорок втором. При жизни его не ценили и посадили бы, если бы не война. Как вы знаете, на нашу страну напали фрицы, и город ушел под землю.
— Да, да, — встрял Впальтохин — 73 героических дня.
— Апатов тоже был партизаном, и представьте себе, в такое страшное время, когда кругом голод и смерть, он ни на минуту не забывал о своей гипотезе. Судьба его наградила — он нашел сокровища за день до собственной гибели.
— Какой ужас! — вздохнула я.
— Зато умер, достигнув цели, — заключил Впальтохин.
— А может и не нашел ничего — задумчиво пропела старушка.
— Что вы голову нам морочите? — разозлился Впальтохин. — Нашел, не нашел. Сказки какие–то рассказываете. Навыдумывали галиматью. Эллинов приплели. Кто нас похитил? Зачем? По какому праву ваш престарелый возлюбленный военной техникой в меня тычет?
— Вы бы хоть до конца дослушали. Я предупреждала — история длинная. Тут с чего не начни — сама напутаешь. Вы в этой, если хотите, сказке, по своей глупости оказались.
— Можно ли поконкретней? — взвился Серега.
— Вы, Сергей Впальтохин, свою заметку, в которой прославили Якова Маниовича, помните?
— Спасибо, напомнили, карандашиком обвели, чем же моя статья вам так понравилась?
— Вы не понимаете? — всплеснула руками Антонина Федоровна. — Прославленный вами сионист пархатый — предатель и сволочь!
— Откуда я знаю? Мне задание дали, я пошел. Как у нас обычно: состоялось, присутствовали, выступили и разошлись. Я за день таких присутствующих десятками перечисляю. Мне что, про каждого в словаре читать, предатель он или сионист?
— Славянский же, вроде, парень, — укорила старушка, а попал на удочку этой жидовской морде.
— Я вам не гупия, — обиделся Серега.
— В каком мире вы вообще живете? — не выдержала я. — Вам в каждом еврее шпион мерещится. Расистка, а говорите, что воевали!
— Не трогайте войну, деточка. Я так скажу: вы, молодые, сами в придуманном мире живете. Рок, металл, эти компьютеры, курите вот, а вам рожать! Наркоманов среди вас сколько! Разврат, СПИД — фу! К чему вы стремитесь? Бездельники, пьяницы, тунеядцы. Мой Коля родителям врет, что работает, а самого еле от следствия откупили. А Петька? Если бы декан не наш родственник, балбес балбесом. А кто вместо вас страной правит? Старые партократы. На их место кому? Разве бандитам. Они все и есть бандиты — те, кто у власти. И про шпионов вы зря. Потом поймете, когда доживете до моих лет.
— Антонина Федоровна, вы, кажется, рецензию на мою статью давали.
— Вы вольно или невольно прославили предателя. Якова с матерью в десятилетнем возрасте фашисты угнали в гетто. Его мать партизанила в одном отряде с Апатовым и он говорил с ней о древнем кладе. Маленький Яков продал свою маму. Мария, чтобы не унести с собой в могилу апатовскую тайну, рассказала о ней сыну, вдруг выживет. А когда они в гетто попали, сами понимаете, зверства там всякие творились, Яков выдал местоположение клада гауптману. Тот чудом мальчика отпустил и велел бежать через границу. А Марию гауптман собственноручно расстрелял. Смутная там история. Подробностей не знает никто, кроме самого Якова. Он попал в Европу, а теперь, как вы слышали, живет в Израиле и пишет лживые книги про оборону Одессы. Что он может об этом знать? Подлый предатель, приговоривший к смерти собственную мать. Общество ветеранов создал! Грязные деньги отмывает со спонсорами пархатыми.
Немцы не успели найти сокровища — пришли наши и прогнали фашистскую нечисть. Сколько они людей погубили! Знали бы вы, милая, как они над женщинами издевались! И вдруг, представьте, спустя столько лет, в Одессу является Маниович.
— Ну ладно, — вмешалась я. — Серега не мог знать. А за что вы нас застрелить решили?
— Вы бы помалкивали, деточка. Он, может, и не мог этих фактов знать, а вы, в своей бездарной писульке склепали алиби бандюге Матусевину.
— Кто это? — опешила я.
— Командующий войсками Южного оперативного командования, которого на описанной вами встрече в помине не было! В это время он крутил грязные делишки с Маниовичем, а вы, призванные нести правду, его прикрываете! Он должен был там присутствовать, но, вопреки вашим словам, его там не было! Если верить заметке, он даже произнес речь — неслыханно!
Впервые за все время работы в «Вечернем вестнике» я была искренне солидарна с замредактором Линой Хитревич. Я просто дура, и других слов у меня для себя не было. Нужно было проверить этот злосчастный список. Но разве раньше могло прийти в голову, что это хоть сколько–нибудь важно?
— Скажите, — взмолилась я, — неужели наша газета — единственный источник информации, и случись потребность, вы не сможете опереться на сотню других источников?
— Во–первых, это не умаляет вашей ответственности. А во вторых, ни одно СМИ из освещающих встречу не акцентировало внимание на участниках. Вот и получается, что по двум документам — предварительно утвержденному списку и вашей публикации, Матусевин был на встрече!
— Подождите — перебил Впальтохин, — вы хотите сказать, что нас посадили в этот хламидник, угрожают смертью и еще неизвестно чем, только из–за того, что мы перепутали пару фамилий в идиотских заметках? А пейджер ваш с какой стати? Темните, Антонина Федоровна! Сказками про эллинов забавляете. В конце концов, какую роль здесь играет Жарес?
— Жарес, в отличие от вас, очень опытный журналист, хотя и порядочная скотина. Много лет он поддерживает контакты с Советом ветеранов, и он же, да будет вам известно, автор нескольких публикаций об истории сокровищ Апатова, кроме того, близкий приятель Матусевина, и вертится вокруг Маниовича с первого дня его появления в городе. Попомните мое слово, они подельники! Тоже мечтает запустить свою алчную лапу в сундук Апатова.
— Может, он развернутый репортаж готовит, — предположил Впальтохин.
— Как бы не так. Если и существуют какие–нибудь документы, они давно у него в руках. Обнародуй их, подними шумиху — не урвать ему доли из клада, содержание которого никому не известно.
— Они сами не знают, за чем гоняются?
— Не скажите, любые древности — это громадные деньги, что бы они собой ни представляли. У нас их кому продать? Археологическому музею? А на Западе — купят. Матусевин и вызвал Якова, тот уже, небось, сделку заключил с тамошней мафией. Он и книжку свою чуть ли не за неделю сляпал.
— Я опять что–то не догоняю, — устав злиться, проныл Впальтохин, — как в этом фэнтези оказались мы?
— Наши подумали, что так откровенно славить Маниовича и так бесстыдно прикрывать Матусевина, может только Жарес. Или его прислужники. Мы думали, что вы действовали по его указке, и стало быть, кое–что знаете. Сам Жарес вот уже несколько дней, как исчез бесследно. Он взял отпуск за свой счет и дома не появлялся. Мы старались, чтобы вы ничего не заметили и установили здесь подслушивающее устройство. А чтобы спровоцировать нужную тему для разговора — подложили газету. Уже через полчаса мы поняли, что вы ничего не знаете.
— Кто это — наши? — спросила я.
— Бывшие партизаны, друзья Апатова и Марии. Если нам удастся опередить Маниовича, мы организуем музей Вовы Апатова, опубликуем его работы и учредим фонд содействия археологической науке. Но, к сожалению, тайна расположения сокровищ известна одному Якову, и он, насколько я знаю, еще никому ее не доверил, за исключением немецкого офицера.
— И что теперь будет с нами?
— Ничего, посидите недельку, другую, пока Маниович в Израиль не возвратится.
— Мы журналисты! — взревел Впальтохин. — Во всех газетах такое про вас напишем!
— На здоровье, — усмехнулась Антонина Федоровна, — что нам, заслуженным старикам сделают? Да и кто вам поверит? Жалобы ваши не напечатают, сами знаете, побоятся. Не любит одесская пресса скандалов.
— У вас что, и в прессе свои люди есть?
— А как же? Только вот вы — не чужие и не свои. Странное поколение, бессмысленное. Ничем вас не заинтересуешь, ничем не перекупишь. Вам будто совсем ничего в жизни не надо.
— Нам все побоку, — согласился Впальтохин, — в этом и сила. В тотальном, всеобъемлющем пофигизме. Только сидеть в этом подвале я не согласен.
Старушка не проронила больше ни слова и поспешила выйти.
— Поговорим на нейтральную тему, — предложила я.
— Например? — отозвался Впальтохин.
— Например, о животных.
— Ладно, я больше люблю кошек.
— А я обожаю собак.
— Кошки лучше, они независимы, не подлизываются к хозяину, как собаки, живут сами по себе.
— Собаки — друзья. Они преданные и все понимают. У каждой собаки есть словарный запас. Своей я могу сказать: Чак кушать мусор — Лена гулять нет. Собаки умнее.
— Кошка способна найти свой дом за десять тысяч километров. Я статью читал. Из Сибири одна кошка шла в Харьковскую область к своему хозяину. Он в тюрьме сидел, приручил котенка, а как на волю выпустили — домой уехал. И кошка его нашла, представляешь, в деревенском доме — два года добиралась.
— Во–первых, странно, что, несмотря на профессию, ты все еще веришь написанному. А во вторых, у кошек язык шершавый, а у собак — мяконький и горячий.
— Неужели тебе не ясно, что кошки лучше! — заорал Впальтохин. Лицо его побагровело, глаза расширились. Он стоял в середине комнаты, растопырив ноги и руки: — Кошки лучше, кошки лучше! Кошки луууууууччччччччшшшееееееееееееееееееее!!!
Охваченная тупой яростью, я тихо, но настойчиво, пикнула:
— Собаки.
Расшвыривая макулатуру, Серега подскочил к стене и задолбил в нее со всей дури. И тут, стенка, глухо стонущая под его ударами, зазвенела во мне, как колокол.
— Серега!
— Что? — взревел он.
— А ну, стукни в другое место.
— Пожалуйста! — провыл Впальтохин и стал колотить ботинком в другую стену.
— Теперь опять туда стукни.
— Если это может казаться смешным, я доставлю тебе такое удовольствие!
— Теперь чуть повыше, сантиметров на сорок.
— Чего ты добиваешься? — не выдержал, почти успокоившийся, Впальтохин.
— Мне кажется — за стеной прослушивается пустота. Я подошла к изувеченной стенке и постучала костяшками пальцев — Теперь здесь — я стукнула сантиметров на сорок повыше.
— Похоже, мы начинаем сходить с ума, — сказал Серега и сел.
— Ты не встречал здесь чего–нибудь тяжелого?
— На самом деле все животные прекрасны, в отличие от людей — говорил Серега, игнорируя мой вопрос, и подозрительно меня разглядывая.
Я махнула на него рукой и стала обыскивать окрестности. Ни топора, ни лома, конечно, не обнаружилось. Но бронзовый бюстик Дзержинского показался мне подходящим средством, и я принялась пулять этим бюстиком в сомнительное место. Впальтохин сверлил меня взглядом, исполненным непонимания и жалости.
Когда одежда взмокла от пота, а мышцы умоляюще задрожали — от стены отвалился кусок штукатурки. Я схватила ложку, обтерла юбкой прилипшую гречку, и принялась сковыривать черенком все, что поддавалось усилиям. Наконец обнажился кирпич, и я бухнулась на матрац, чтобы как следует отдышаться. Впальтохин иронично скривил губы и застонал:
— Ба! Какая восхитительная инсталляция! Вершина искусства! Лена, право, как тебе удалось такое! Это спазм величайшего вдохновения! Непревзойденно!
Спустя минуту, он неожиданно последовал моему примеру.
— О, вы снизошли до редактирования моего шедевра? — съязвила я.
— Кирпич!
— Ну?
— Везде известняк, а здесь силикатный кирпич!
— И что?
— В этом месте был когда–то проем, или окошко. Его заложили!
Мы долго лупили, ковыряли, долбили, рубили, колотили, колупали всеми подручными средствами: ложками, бюстами, железками, деревяшками, гвоздями, подошвами, ногтями, ключами — пока один кирпичик не сдался и не выпал. Прильнув лицом к образовавшейся дырке, откуда медленно выползала крепчайшая вонь, Серега заключил: «Там темно».
Не успел он этого произнести, как за дверью раздался шорох. Молниеносно заложив отверстие газетами, мы ломанулись к двери — и встретили коробку с обедом.
— Кушать пока не будем — сказал Серега — там такой смрад, что…
— Лучше не продолжай.
К вечеру мы расширили проем до такого размера, что в него запросто мог пролезть человек. Я натянула на лицо кофту, чтобы смягчить воздействие страшной вони. Мы сделали факел из палки, служившей некогда ножкой стула, и обнаружили с его помощью узкую нишу мусоропровода. Запах исходил снизу. Оттуда же раздавался странный, неприятный писк.
— Что это? — затряслась я — какие–то механизмы?
— Да, биоробот системы «Крыса» — засмеялся Серега.
— Крысы?
Я завопила: А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а-а!!!
— Тише, ты что, крыс боишься?
— Больше всего на свете! Я даже дохлых боюсь, даже мест, на которых они лежали!
— Придется привыкать. Как там в твоем сне было?
— «В кабинете Фуфкина есть лазейка»…
— Ведь, по словам Антонины Федоровны, это и есть кабинет следователя-НКВДэшника. Отсюда мы и должны сбежать. Куда, по–твоему, можно веками бесплатно мусор сбрасывать?
— В катакомбы?
— Если мы в подвале, ниже катакомб ничего быть не может.
— Я не полезу! Там заблудиться — раз плюнуть!
— Тебе же сказали — гномы помогут, ты что, не веришь в гномов?
— Одно дело сон, а другое — жизнь!
— А по–моему — одна хрень!
Впальтохин швырнул в смердящую трубу Дзержинского и тот быстро отозвался мягким ударом.
— Невысоко — метра два от силы. По сигаретке — и в путь.
— Не полезу! — заверещала я.
— Не боись — подбодрил Серега, — у меня друзья — сталкеры. Главное — надписи читать. Пути исхожены — не пропадем. За нас потусторонний мир болеет.
Впальтохин принялся собирать по комнате деревяшки. — Это для факелов, объяснил он, заворачивая их в ленинский флаг, вместе с несъеденными обедами, и сбрасывая вниз.
— Я первый, даю сигнал — прыгаешь ты!
— Ни за что!
— Тогда оставайся, к ужину котлеточки подоспеют. А я пошел.
Серега смастерил новый факел, поджег его зажигалкой, затем ловко подтянулся и исчез в устрашающей темноте.
Я осталась одна. В животе замер колючий комок страха. Ноги затряслись, голова закружилась, в спине ерзал отвратительный холодок. Когда, наконец, почти из небытия, прогудел голос Впальтохина:
— Ну что, прыгаешь, или остаешься? — кричал Серега далеким эхом.
— А что там?
— Свалка, как и предполагалось. Спускайся!
Я окинула прощальным взлядом осточертевший кабинет Фуфкина. Покидать его было боязно. По крайней мере, здесь был свет, еда, какая–никакая постель. А что может нас ожидать в подземелье? Темень, сырость, голод и смерть. Однако ничего не могло быть хуже, чем оставаться здесь одной. Я спрятала лицо в кофту и сиганула вниз.
Упала мягко — на кучу зловонной мерзости. И тут поджидало следующее испытание — вокруг кишмя кишело полчище крыс. От ужаса я не могла сдвинуться с места. Впальтохин вцепился в мою руку и силой потянул за собой. Я бежала за ним, зажмурившись и зажав нос, стараясь ни о чем не думать. Успокаивающе действовало лишь странное ощущение живого тепла, возникшее между правым плечом и шеей.
Когда ноги, наконец, почувствовали твердую почву, я растворила глаза и откупорила нос. Взору предстала унылая панорама подземелья. Мы остановились. Впальтохин поджег новую деревяшку и вдруг испуганно вылупился на меня.
— Что?
— Только без паники — заговорил он сниходительно–убаюкивающим тоном, как разговаривают с детьми, или больными — на тебе сидит крыса.
Я обернулась в сторону приятного тепла, столкнувшись с внимательным взглядом жирной крысищи, с белым пятнышком на носу. Впервые я видела это животное так близко, и, как ни странно, совсем не чувствовала отвращения. А потом, эти пронзительные, даже мудрые, глаза! Серега направил на нее горящий конец палки. Крыса взвизгнула и нырнула под мою кофту — я завыла всем организмом: А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-А–А–А-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а-а!!!
Впальтохин стал исступленно меня трясти, и «чудище» выскользнуло, растаяв в темноте.
* * *
Мы долго шатались в объятиях подземелья. Катакомбы действительно были испещрены надписями, но вопреки своей самоуверенности, Впальтохин в них ничего не смыслил. Мы не отыскали ни одного внятного указания, как, допустим, в народных сказках: «Прямо пойдешь — в село Нерубайское попадешь, направо свернешь — дорогу домой отыщешь, налево порулишь — сокровища откопаешь». Встречались значки, цифры и автографы следующего содержания: «Здесь были Базед и Брэйнз» или «KRAFTWERK METALLICA MОNOWAR».
Порядочно вымотавшись, Серега предложил поесть. Мы облюбовали большой камень и разложили ветеранские харчи. В нескольких метрах от нас пристроилась крыса. Та самая, с белым пятнышком на носу. Она забавно внюхивалась в воздух, и, как мне показалось, аппетитно облизывалась. Будто подчинившись гипнозу, я бросила в ее сторону горстку макаронин и она молниеносно их слопала. Тогда я пожертвовала еще вермишелью и внушительным куском бризоли. Крыса с благодарностью уничтожала кулинарные творения Антонины Федоровны, подбираясь все ближе.
— Задабриваешь врага? — хихикнул Впальтохин. — Ну, ну.
— Она мне нравится, — сказала я. — И что такого ужасающего в крысах? Нормальные животные, даже симпатичные.
— Они могут цапнуть и заразить немыслимым количеством болячек, а так, в общем, ничего.
— С какой стати кусаться, если тебя кормят? — в подтверждение я наградила крысу комком хлеба.
— Да она лопнет! — воскликнул Серега, обожрется и несварение желудка схватит! А у тебя с собой фестала нет. — Он смотрел на меня с сочувствующим презрением.
После обеда мы с крысой окончательно сблизились, и, преодолев многолетний комплекс, я позволила ей обитать на своем плече. Интуиция подсказывала, что это особенная крыса, королева крыс, посланная параллельным миром для моего успокоения. Может наши с ней психотипы совпадали по гороскопу — не знаю. Только мы полюбили друг друга, буквально с первого взгляда.
Когда Впальтохин сжег последнюю деревяшку, мы отчаялись. В кромешной тьме, при отсутствии карты местности и маломальских навыков существования в подземелье, мы были обречены на гибель. Нас охватила паника. На грани нервного истощения, мы плелись наощупь, всецело подчинившись воле случая. И только приятное тепло в районе плеча внушало слепую, совершенно немотивированную надежду на чудо. Когда в глубине невидимого пространства послышались неразборчивые, слишком высокие для взрослых людей голоса, я исступленно заверещала: «Гномы! Гномы, скорей сюда! Спасиииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииитееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееее!!!»
На зов примчались едва различимые в темноте маленькие, дурно пахнущие тельца, которые с несусветной наглостью принялись обшаривать юркими ручонками наши карманы.
— У них ничего нет, только зажигалка и банка с жидкостью, — сказал один голос.
— Это компот — закричала я, — персиковый, угощайтесь. Спасите нас, милые гномы! Я с самого детства о вас мечтала, вот не думала, что в конце концов встречу!
Подземелье наполнилось хохотом: ГХХА — ХХХХХАА — ХА–ХА–ХА-ГХА–ГХААА–ХААА-ГХАААА–ХА–ХА-ХА–ХА–Хгы–гы ГЫ–ГЫ–ГЫ-ГЫ ХГА–ГАГЫ–гы–гы…
— Спокойной ночи, белоснежка! — сказал один, всласть насмеявшийся голос, который был погрубее остальных.
Когда один из них чиркнул впальтохинской зажигалкой, долгожданные гномы оказались заурядными мальчишками беспризорниками.
— Смотрите, у нее на плече мясо, можно на костерке поджарить!
— Это не мясо, — заступилась я, — это моя подруга!
Крыса спрятала голову под мой воротник.
— Привет, пацаны! — наконец подал голос Серега, до сих пор не проронивший ни звука. — Я Сережа Впальтохин, а это — Лена Никотинова. Мы заблудились. Выведете нас отсюда.
— Какой хитрый, — сказал долговязый, с хриплым голосом мальчишка, — а что нам за это будет?
— Чего хотите?
— Денег сто тысяч долларов, жратвы тонну — курочки, картошечки жаренной. И шмоток, на всю братву. Ботинки нужны, одеяла теплые. Еще спички, свечи, керосин. Все сгодится, только побольше.
— Про бабло — это вы завернули. Но как только покажете выход — обещаю пищу и весь свой гардероб.
— Нашел лохов, как же! Вам только ход покажь — вы мусорам звонить. А нас в приют. Не фиг делать! Колька с тобой пойдет. — Хриплый поднес огонек к лицу одного из малолеток. Широконосый Колька оголил зубы.
— А эту белоснежку здесь оставишь. В залог. Принесешь что надо и потопаешь до хаты со своей кралей.
— Я не краля, — сказала я, — мы вместе работаем.
— А какая разница? — отозвался Колька. — Мы все равно ее на костре изжарим.
ГХХА — ХХХХХАА — ХА–ХА–ХА-ГХА–ГХААА–ХААА-ГХАААА–ХА–ХА-ХА–ХА–Хгы–гы ГЫ–ГЫ–ГЫ-ГЫ ХГА–ГАГЫ–гы–гы…
— Эй, — позвал лопоухий и коренастый, лет на десять с виду, — клея купи «момент», сто тюбиков, нам надо поделки мазать училке на подарок.
— Клея я не куплю — разозлился Впальтохин. — Не буду твое здоровье портить, и так доход. Да и что за понты этот клей нюхать?
— Кайф, глюки!
— Ты, главное, пожрать принеси. И денюжку, — сказал хриплый.
— Серега, ты им, главное, ящик мыла раздобудь, а то воняют хуже перегнившего дерьма! — попросила я.
— У нас еще вошки есть — похвастался самый маленький, лет пяти.
Омерзительные сироты снова зареготали.
Серега растаял в темноте с гадким Колькой, а стая вредных оборванцев протолкнула меня в маленькую пещерку, в которой горели две керосинки. Пацанов было шестеро. Самому старшему из них исполнилось на днях тринадцать. Это были очень странные дети, с недоразвитыми умами и с извращенными, состарившимися душами. Даже самый маленький из них, живой, ясноглазый, напоминал героя из сказки о потерянном времени. Меня с навязчивой заботой усадили на зловонное тряпье и стали разглядывать с любопытством, которое сложно было назвать детским.
— А почему вы не живете в приюте? — спросила я. Мне известен один такой — «Светлый дом». Его священник открыл — очень хороший человек. Там, должно быть, кормят, моют. Я вам адрес дам.
…! — сказал рыжий мальчик и все снова заржали. — Там учиться надо, и вообще, беспонтово.
— И чем же вы питаетесь? — тихо поинтересовалась я. — Неужели крысами?
— Всяким лохам ходы показываем. ГХХА — ХХХХХАА — ХА–ХА–ХА-ГХА–ГХААА–ХААА-ГХАААА–ХА–ХА-ХА–ХА–Хгы–гы ГЫ–ГЫ–ГЫ-ГЫ ХГА–ГАГЫ–гы–гы…
— На базаре шуруем, иногда сами дают, — признался самый маленький.
— Мы нормально живем, — захамил хрипатый, — в школу ходить — фигня одна! Лучше покажи сиськи!
Меня захлестнула волна ужаса и отвращения. Они всего лишь дети, — говорила себе я, пытаясь припомнить что–нибудь из университетских лекций по педагогике.
Прислушавшись к себе, я уловила интенсивные чужеродные импульсы, как будто кто–то пробивался в мой разум осторожными токами. Я погрузилась в странное ощущение и чудесным образом уловила череду связных фраз, настойчиво проникающих в сознание. Почувствовав на плече нежное поцарапывание, я бросила взгляд на крысу — ее глаза были источником этих токов. Она пыталась мне что–то сказать с помощью телепатии. Вначале с опаской, а затем все свободнее и смелее я стала произносить вслух втекающий в голову поток текста.
«Небо раздавалось сиреневыми трелями», — начала я, пытаясь засыпать словами пожар внушительного страха:
«Тени мраморных облаков орали на фоне бирюзовой бесконечности глубоко–голубую песню».
Дети замолкли в каком–то неопределившемся удивлении. Я продолжала:
«Солнце со вздохом тонуло в усталом море. Черви сладко икали от жирной и слишком питательной земли. Корни вбирали вечернюю прохладу.
Апорбогей отдыхал под дубом, облизывая жменю дикой смородины. Он погружал в нее язык, вылавливал несколько ягод и забрасывал их в рот, сверкая розовой жующей улыбкой.
«Ты последний из моих детей и ты уйдешь за океан на западные земли, чтобы сохранить сокровища нашего мира — кристаллы богини Эйфоры. Я снарядил для тебя судно. Мешок с кристаллами привяжи к корме — они сами принесут тебя к нужному берегу. Дальше бери кристаллы и иди сам. Спрячешь их в приморских пещерах, которые почувствуешь благодатными и прорастет сила кристаллов, воссоединившись с божественной силой моря. Через четыре тысячилетия родит эта земля город. Он будет содержать в себе частицу мощи сгинувшей Атлантиды», — вспоминал Апорбогей слова отца. «Сила кристаллов, как любовь, тиха и нежна. Это будет красивый, вечно молодой и зеленый город. В нем найдут пристанище прекрасные соцветия наций. Каждый, вскормленный землей этого места, будет одарен истинными талантами. Этот приморский город прославится своими искусствами и коммерсантами. Усталый путник найдет здесь отдохновение».
Беспризорники, все как один, заснули с младенческими улыбками. А я поторопилась вслед за прыгнувшей в темноту крысой. Мне чудилось, будто она намеревалась что–то мне показать. Крыса, время от времени, останавливалась, поднималась на задние лапки и комично принюхивалась. Так мы добрались до естественной пещеры. Юркое животное забилось в узкую щелку, находящуюся в дециметре от каменного пола, и посылала из невидимого пространства призывные сигналы.
Я опустилась на колени и с трудом просунула в щель руку. Крыса лизнула ее между большим и указательным пальцем. Обшарив пространство невидимой ниши, рука нащупала влажный ящик. «Сокровища Апатова» — пронеслось в голове. «Атлантические кристаллы», — ответила крыса с помощью своих дивных токов.
Исцарапывая в кровь запястье, я медленно подтащила ящик поближе к щели. Он оказался слишком большим, чтобы пролезть в щелку, но его крышка с легкостью поддалась. Испытывая священный трепет, я запустила пальцы в невидимую емкость. Внезапно преграда будто исчезла, и я увидела кристаллы во всем их великолепии. Они были ровесниками земли, приятелями солнца, великим сокровищем исчезнувшей несколько тысяч веков назад Атлантиды. Я смотрела на них, крепко зажмурив глаза. Я видела их духовными очами, которыми не пользовалась давным–давно, наверное, с момента своего рождения. Я поняла, что эти дивные камни, спрятанные далеким Апорбогеем, никогда не позволят себя обнаружить нечистоплотным рукам.
Где–то ревел голос Впальтохина, тонущий в резвых фальцетах мальчишек.
Комментарии к книге «Банда слепых и трое на костылях[истерический антидетектив]», Елена Сергеевна Кутинова
Всего 0 комментариев