«Дагестанская сага. Книга I»

Дагестанская сага. Книга I (fb2) - Дагестанская сага. Книга I (Современная дагестанская проза) 814K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жанна Надыровна Абуева

Жанна Абуева Дагестанская сага. Книга 1

© Абуева Ж. Н., 2011

© Серия «Современная дагестанская проза», 2011

© Издательский дом «Эпоха», 2011

Профили эпохи

Творчество Жанны Абуевой, отличающееся широтой жанрового и тематического диапазона, уже заняло своё место в дагестанском культурном поле. Читательской аудитории известны её рассказы, поэтические произведения, публицистика. Обращение к крупной эпической форме – роману – не случайно. Оно подготовлено темами, идеями, мотивами её текстов, опубликованных в республиканской печати, а также изданных отдельными сборниками. Надо заметить, что каждый такой сборник вызвал и вызывает активный отклик читателей. Реакция на творчество Жанны Абуевой неоднозначна, порой противоречива, но это свидетельство того, что её тексты интересны, они «цепляют» и есть в них что-то, заставляющее внимательно вчитываться и принимать либо отвергать прочитанное. Они живые и населены людьми, которых мы встречаем практически ежедневно.

Как в стихах, так и в прозе письму её свойственна целомудренность выражений, каких бы крайних состояний души человеческой они ни касались. Добавим сюда и манеру изложения – сдержанную и интеллигентную, что также немаловажно, учитывая особенности дагестанского менталитета, и лёгкость пера, и культуру слова. Всё это и ещё многое другое, о чём писали маститые критики и литературоведы К. Абуков, С. Ахмедов и другие, составляет характеристику произведений Жанны Абуевой.

Роман «Дагестанская сага» написан в жанре семейной хроники и наполнен особым содержанием эпохи, ознаменованной войнами и революциями, репрессиями и выселением целых народов, историческими катаклизмами невиданного размаха. Весь традиционный миропорядок, охваченный глубоким кризисом ценностей и норм жизни, оказался разрушенным. Конфликты, как отзвук больших исторических коллизий, в которые вовлечены персонажи романа, жестокий кризис, переживаемый семьёй Ахмедовых, стали типичными для всего дагестанского общества.

По событиям, описанным Ж. Абуевой, вполне можно составить представление об исторической ситуации первой половины XX века, когда разворачивается действие романа. Автор вновь и вновь обращается к реалиям времени, вводя их в текстовый ряд и придавая тем самым художественному произведению черты хроникальности. Включение в повествование имён и фигур реально существовавших исторических деятелей выполняет здесь сразу несколько функций, создавая исторический фон, придавая произведению определённую жанровую окраску и участвуя в развитии сюжета и организации композиции.

События эпохи тесно сопряжены не только с социальной, но и с духовно-этической сферой жизни героев романа. Революция несла дагестанцам не только светлое будущее, но и трагедию, отразившуюся в судьбах самых разных людей, представителей всех слоёв общества. Осмысление судьбы одной семьи в свете нового социального опыта, радикально изменившего ход жизни каждого из героев, и составляет событийную основу произведения.

В романе получают развитие несколько сюжетных линий: линия старших Ахмедовых – Ансара, Айши, сестры Айши – Шахри и её мужа Манапа, всех тех, кто родился и прошёл процесс становления ещё до революции.

Второй, новый, уровень сюжета связан с детьми Ансара – Маликой и Имраном, с сыном Шахри Далгатом, а также многими, с кем свела их жизнь на своих перепутьях. Все герои хотят лишь простого человеческого счастья, но дорога к нему длинна и трудна, и к желанной цели, которую они заслужили по праву, Ахмедовы придут через испытания и лишения, через горечь и разочарования.

Прототипы отдельных персонажей романа уже были описаны под другими именами в автобиографической книге Жанны Абуевой «Для меня мой Буйнакск – столица». Конечно, здесь многое изменено, но всё равно ясно, что именно через своё, близкое, родное и родовое писательница решает проблему «человек и время». Решает по-своему, уходя от многих стереотипов описания событий периода 30–40-х годов. Рассказывая о трагических как для всей страны, так и для семьи Ахмедовых 30-х годах, она не страшится эпатировать читателя и умеет доходчиво, без всякого пафоса излагать собственные мысли.

Она никак не комментирует события, сломавшие жизни людей рода Ахмедовых и их близких, не предаёт анафеме советскую власть и Сталина, как это наблюдается в современной литературе. Она кратка, но кратка по-своему. Её простой, внешне беспристрастный и лишенный эмоций рассказ создаёт порой эффект подлинности, а одновременно и стилизации под хроникальные тексты, фиксирующие те или иные события. Автор описывает своих героев на крутом изломе жизни. В романе слились трагедия исторических обстоятельств и трагическая судьба личности, и эта коллизия Жанной Абуевой успешно решена.

Одной из задач романа является показ зарождения семьи Ахмедовых: любовь Ансара и Айши, пошедших наперекор воле родных, тяжёлое расставание Айши со своей семьёй, бегство молодых в город и, наконец – как утешение и успокоение – их Дом.

Дом, кропотливо возведенный Ансаром для любимой жены и детей, является у Ж. Абуевой архетипическим понятием, символом надёжности, оплотом семьи и стабильности. Для семьи Ансара дом – это убежище, надёжное пристанище, то место, где сохраняется чувство относительного покоя и безопасности. Это мир тепла и постоянства, куда тянутся все герои книги. Все они рано или поздно приходят к Дому. У каждого есть заветная мечта, и каждое желание в конечном счёте сводится к обретению устойчивости в этом мире, в защищённости, а это даёт именно Дом.

Для последующих поколений – это мир детства, символ устоявшегося домашнего уюта, и именно здесь проявляется отчётливо, что жизнь человека сопровождают сакральные события: Любовь, Деторождение, Смерть.

Для каждого из Ахмедовых и их близких единственный оберег – это семья, отчий кров. Какие бы ни бушевали вокруг них разрушительные силы, хаос и дисгармония, какие бы чувства одиночества, забытости и заброшенности они ни испытывали, каждый противостоит этой беде по-своему. А все вместе они пересиливают её – и жизнь в доме продолжается: пекутся любимые пироги, пыхтит самовар, появляются новые члены семьи – зять, а затем и невестка, внуки… И люди не забывают дороги к дому Ахмедовых, где их всегда ожидает радушный приём и где им помогут, чем и как сумеют.

Ансар, построивший свой дом и созданный для жизни в семье, внезапно оказывается выброшенным из неё на целые десять лет. Постепенно надежда увидеть свою семью сменяется в нём отчаянием, а когда всё-таки он возвращается к своему родному порогу, то все оказывается намного сложнее, чем представлялось. Десять лет ссылки не прошли даром. Недоверчиво-подозрителен Ансар, страдает от вспышек мужа верная Айша, нет понимания между отцом и сыном.

Женщины этого дома – Айша, Шахри, Малика – во многом схожи друг с другом. Беззащитность, обаятельность и беспомощность – отличительные черты героинь романа «Дагестанская сага». Они не вырывают у судьбы своего счастья, а принимают то, что посылается им судьбой. Даже в годы тяжких испытаний, когда исчез в застенках НКВД муж Шахри, крупный партийный деятель, а позднее по ложному доносу на долгие десять лет выслан в Сибирь Ансар, когда Малика узнаёт, что значит быть дочерью репрессированного, женщины выдерживают всё. Растерянные, но не озлобившиеся и не утратившие способности помогать ближнему, они поддерживают людей в дни испытаний и делят вместе с ними радость. Под стать им и Юсуп, позже ставший мужем Малики, чуткий, добрый и душевно щедрый интеллигент.

Так, морально-психологические драмы и кризисы в личной жизни не могут перечеркнуть надежды на радость бытия и торжество разумного жизненного начала.

Следует отметить ту тщательность, с которой Ж. Абуева выписывает детали быта. Приметы национальной идентичности здесь точны и лаконичны. Сначала это атрибуты статуса ханского дома родителей Айши в Кумухе, затем приметы быта буйнакского дома Ахмедовых, а также множество примет окружающего мира, маркирующих эпоху, традиции, уклад жизни дагестанцев.

Монологи и диалоги героев романа несут информационную нагрузку, создавая при этом ощущение достоверности исторического знания событий, о которых идёт речь в произведении.

Давно наметившаеся в творчестве Ж. Абуевой тенденция описания городской жизни находит продолжение в её романе. Сначала это уютный Буйнакск 20–30-х годов с его неутраченными традициями, интеллигентами старой формации, семьями «бывших», ставшими тихими рядовыми обывателями. Затем действие переносится в Махачкалу, ставшую культурным центром республики. Здесь хоть и контурно, но вполне достоверно очерчен круг учёных, артистов, музыкантов, передана атмосфера города, даны эскизные наброски характерных для своего времени событий.

Всё это вместе взятое и составляет историю семьи, историю людей, объединённых одной судьбой – простую историю.

Зулейха Магомедова,доктор филологических наук,ДНЦ РАН

Книга 1 Время и судьбы

Часть I (1916–1920) На изломе времени

Глава 1

Наступившее утро первым делом осветило высокие макушки гор, а уже потом плавно залило всю горную цепь, посреди которой, возвышаясь над стремительно бегущим потоком реки Койсу, расположился древний Кази-Кумух, который все справедливо называли городом и который сейчас мирно спал, готовый, впрочем, вот-вот пробудиться от солнечных лучей и от зазывных утренних криков петухов, не заставивших себя долго ждать и уже принявшихся оглашать округу своим задорным кукареканьем.

Нежные лучи раннего солнца озарили собою и сам город Кази-Кумух, и всю горную страну, жители которой, постепенно пробуждаясь, готовились начать день, обещавший им благодать в виде солнца и тепла, которым Всевышний щедро одарил этот край.

Один из лучей озорно проник в окно большого и просторного, в два этажа, дома, хозяин которого, Ибрагим-бек, достойно продолжал собою известный на весь Восток род кази-кумухских ханов и, конечно, рассчитывал на то, что и всё последующее потомство также продолжит как сам род, так и его славные традиции.

Основная резиденция Ибрагим-бека, имение Бухсанак, располагалась в живописной местности в паре десятков километров от Кази-Кумуха, и там он жил вместе со своей семьёй, и братьями, и невестками, и кучей племянников, и многочисленной челядью, наезжая время от времени в Кази-Кумух, чтобы решить административно-хозяйственные вопросы или просто вывезти сюда семью, когда его домочадцам наскучивал Бухсанак и им хотелось пожить немного в густонаселённом Кази-Кумухе, чтобы, как говорится, и людей посмотреть и себя показать.

Так вот именно здесь и застал их солнечный луч, который щедро залил сейчас комнату и, скользнув лучом по деревянным балкам потолка, задержался ненадолго на изысканном орнаменте старинного персидского ковра, почти целиком покрывавшего стену. Такие же огромные старинные ковры покрывали остальные стены и пол этой комнаты, но солнечный луч не стал больше задерживаться на них, а плавно переместился на лицо спящей девушки. Лицо было красиво той красотой, которая отличает кавказскую расу от всех остальных, и тонкий носик девушки нисколько не портила та небольшая горбинка, которая так же характерна для представителей Кавказа. Будто нарисованные художником чёрные стрелки бровей и такие же чёрные пушистые ресницы контрастировали с яркой белизной кожи и нежно очерченным контуром розовых губ. Волосы девушки разметались по шёлковой подушке, а сама она улыбалась чему-то увиденному во сне, пока не открыла глаза, разбуженная яркими лучами утреннего солнца.

В горах утро намного сочнее и красочнее, чем внизу, на равнине, так же, впрочем, как и остальное время суток, будь то день, или вечер, или ночь. Но роскошный и величественный горный пейзаж за окном был привычен для взора девушки, и поскольку другого пейзажа она никогда и не видела, то он казался ей вполне обыденным.

Девушка сладко потянулась и зевнула, украдкой прикрыв ладошкой рот, чтобы шайтан не успел поймать её зевок. Затем она встала и подошла к окну. День обещал быть жарким, а снаружи уже вовсю доносились отзвуки повседневной суеты, скрип подвод, ржание коней и возгласы дворовых людей. Начинался день, похожий на все предыдущие и не обещавший каких-либо ощутимых перемен.

Быстро завершив утренний туалет, девушка спустилась вниз, на первый этаж, где её мать уже отдавала привычные указания помогавшим по хозяйству женщинам.

В свои сорок четыре года Парихан сохранила моложавость и подтянутость, несмотря на многочисленные роды детей, которых Аллах щедро ей посылал, но, правда, бывало, и отбирал в младенчестве. Теперь у Ибрагим-бека и Парихан оставалось всего двое сыновей-погодков, четырнадцати и тринадцати лет, и шестнадцатилетняя дочь Айша, чьё лицо так приглянулось солнечному лучу и которая сейчас сидела за большим обеденным столом и со свойственным юности аппетитом ела тонкую лепёшку из пресного теста, заедая её кусочком овечьего сыра и запивая холодным молоком, налитым из изящного серебряного кувшина, которому наверняка было не менее ста лет, ведь кувшин вместе с остальными ценными предметами обихода достался им в наследство от деда, владетельного кази-кумухского хана. Наследство позднее дополнялось всё новыми и новыми роскошными вещами и безделушками, к которым семья привыкла так же, как и к окружающему горному пейзажу, тоже перешедшему к ним в собственное пользование от предков.

Всё было привычным, само собою разумеющимся и по-иному не представлявшимся.

Позавтракав, девушка принялась за вышивание, накануне начатое и отложенное по причине приезда гостей из соседней Аварии. В восемь рук женщины лепили вчера крохотные хинкальные галушки, засыпав ими потом три громадные кастрюли с кипящим мясным бульоном, а ещё четыре женских руки ловко управлялись с изготовлением восхитительных лепёшек с начинкой из творога, ещё загодя разложенного на полотняных салфетках и выдержанного до необходимой степени готовности.

– Ешьте, дорогие гости! – потчевал прибывших Ибрагим-бек, видный мужчина пятидесяти лет, восседавший во главе большого обеденного стола. – Хоть лакский хинкал по размерам и меньше аварского, но не менее вкусен и точно так же насыщает желудок!

– Воистину, это так! – соглашались гости, с удовольствием поедая нежное и аппетитное мясо свежезарезанного молодого барашка и прихлёбывая из больших фаянсовых кружек, куда то и дело подливалась горская буза.

Завершив трапезу, мужчины удалились во внутренние комнаты, где, расположившись удобно на длинных восточных подушках, завели долгую и неспешную беседу об урожае, о лошадях, и вообще обо всём, что обсуждают обыкновенно мужчины. Более всего, однако, присутствующих интересовало событие, имевшее место во время празднования трёхсотлетнего юбилея дома Романовых, по случаю которого Ибрагим-бек был вместе с братом приглашён в Санкт-Петербург лично Его величеством императором всея Руси Николаем II.

И теперь гости с нескрываемым интересом слушали рассказ Ибрагим-бека о путешествии в далёкую и необыкновенно красивую русскую столицу Санкт-Петербург, где в непревзойдённой роскоши Зимнего дворца сотни людей принимались по-царски в огромных залах, отделанных мрамором, малахитом и нефритом и освещаемых десятками тысяч свечей в золотых канделябрах.

Вся аристократическая верхушка Российского государства и самые громкие из иностранных фамилий чествовали российского императора, олицетворявшего для них высшую самодержавную, данную самим Богом, власть. И когда в разгар празднества император обратился к Ибрагим-беку с просьбой исполнить для его гостей кавказскую лезгинку, потомок кази-кумухских ханов почёл за честь выполнить просьбу русского царя, тем более что искуснее его в этом танце не было никого во всём горном крае.

Были на этом празднестве и другие представители дагестанской знати, из аварцев и кумыков. Последние успели предупредить: «Когда будете танцевать, смотрите, не поворачивайтесь к царю спиной!»

И они с братом танцевали так, что искры летели из-под ног во все стороны, зажигая если не роскошные наряды, то уж точно сердца всех присутствовавших. По окончании танца под рукоплескания восхищённых гостей император подошёл к дагестанцам и, обняв по очереди каждого из братьев, снял с руки массивный золотой перстень и вручил его Ибрагим-беку вместе с именными часами.

– А больше не доводилось бывать во дворце? – поинтересовался Загалав, крепкий и дородный гунибец, обладатель роскошных усов, кончики которых он то и дело покручивал большим и указательным пальцами.

– Мне нет, а вот отец мой бывал довольно часто. Помню, он ездил в Петербург и тогда, когда у государя родился, наконец, наследник, и отвёз в подарок кинжал, весь из чистого золота.

– Да-а, глубокоуважаемый Ибрагим-бек, ты на самом деле достойно показал перед русским царём наш горский намус! – с чувством произнёс сидящий по правую руку от хозяина хунзахец Уммахан. – Пусть Всевышний дарует многие годы благоденствия императорскому дому!

– Аминь, да будет так! – кивнул Ибрагим-бек и, понизив голос, продолжил после небольшой паузы: – Должен, однако, сказать вам, уважаемые, что в России, как я слышал, не так уж и всё спокойно… Всё больше появляется людей, желающих расшатать империю, и они ведут среди населения крамольные речи, призывая ни больше, ни меньше, как… к свержению царя! Такие речи не могут привести ни к чему хорошему, и потому я хочу просить вас пресекать любые попытки проникновения этой заразы в наши края!

– Разумеется! – согласились с ним присутствующие. – Мы не допустим, чтобы всякая там голытьба вносила смуту в наш уклад!

– Боюсь, уважаемый Ибрагим-бек, что зараза, о которой ты говоришь, уже успела проникнуть и к нам, – произнёс молчавший до этого унцукулец Исрапил.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что в нашем Аварском округе вовсю передаются из рук в руки бумажки, которые русские называют прокламациями и которые говорят, что дагестанцы – это народ, живущий под ярмом Николая. В этих самых прокламациях социалисты призывают ни больше и ни меньше как отрубить голову царю!

В комнате тотчас же послышался гул возмущённых голосов.

– То, о чём ты рассказываешь, уважаемый Исрапил, просто возмутительно. Какие-то босяки хотят захватить власть и овладеть землёй, которая им не принадлежит, вот и баламутят народ своей болтовнёй! Вы же помните, что в священном Коране сказано: «Не производите расстройства на земле после устроения её», так что, братья, давайте не будем позволять разрушать наше общественное устройство! Русский царь верит и доверяет нам, и мы не должны его подводить!

– Верно говоришь! – поддержали Ибрагим-бека мужчины и, поговорив ещё некоторое время, поспешили к своим коням, чтобы успеть до ночи вернуться в свои аулы.

Проводив гостей, Ибрагим-бек возвратился в комнату и, опустившись на подушки, принялся осторожно массировать правую ногу, причинявшую ему боль в том самом месте, где находился шрам от огнестрельной раны, полученной им в русско-австрийской войне.

Ибрагим-бек не любил вспоминать об этом, но сейчас, после беседы с гостями, его со всех сторон обступили воспоминания, и перед глазами всё стояло лицо брата Джабраила, вместе с которым он отправился воевать после того, как их отцу передали слова государя: «Я знаю, что по своему положению сыновья его не должны отправляться на фронт, но если они поедут, то за ними поедут и другие!»

И они воевали вместе с братом, который на этой войне был убит и тело которого в течение месяца возвращалось на родину, чтобы быть здесь погребенным.

А он, Ибрагим-бек, в этом же сражении счастливо отделался ранением в ногу и был спасён аварцем по имени Хайрула, вытащившим его, истекающего кровью, с поля боя.

Правда, нога его так сильно загноилась, что медики уже решили её ампутировать, но, по счастью, родной брат государя, инспектировавший войска и заглянувший в лазарет с ранеными, увидел его там и сказал: «Любым способом спасите ему ногу!», добавив затем с улыбкой: «Лучше я один полк потеряю, чем ногу такого танцора!»

Ногу спасли, но хромота осталась.

Глава 2

По вымощенной ровными и гладкими камнями главной кази-кумухской дороге, носящей название Царской, медленно шёл юноша, держа под уздцы грациозного породистого жеребца.

На лице юноши лежала печать задумчивой отрешённости, и, явно не желая замечать красоты предзакатного часа, он полностью ушёл в одному ему известные мысли.

Юношу звали Ансар, и происходил он из весьма уважаемого и авторитетного рода Ахмедовых, уходившего корнями в те далёкие времена, когда на эту землю только-только пришла новая религия под благозвучным именем ислам и когда народ, населявший эту землю, стал первым, кто потянулся к этой религии.

Грустные мысли Ансара были связаны с состоявшимся накануне серьёзным разговором с отцом, и неприятный осадок, оставшийся на душе юноши после этого разговора, никак его не покидал. Речь шла о женитьбе. Ансар уже достиг того возраста, когда мужчина начинает задумываться над тем, чтобы обзавестись семьёй. Но здесь задумываться не приходилось, поскольку чуть ли не с самого рождения ему прочили в жёны его же троюродную сестру Кумсият, и этот вопрос, по крайней мере для его родителей, считался решённым.

Родители Кумсият тоже были за этот брак, предвещавший их дочери спокойную и безбедную жизнь в семье, владеющей не одной десятиной горской земли и не менее чем тысячей голов крупного и мелкого рогатого скота.

Браки между родственниками – в горах обычное дело. Хотя в Кази-Кумухе все были для всех «своими», всё же существовали здесь внутренние неписаные законы, заключавшиеся в строгом соблюдении иерархии. Да и удобнее было решать такие вопросы внутри собственных тухумов. Кази-кумухцы, высоко державшие планку, редко заключали браки с уроженцами других лакских сёл, хотя, бывало, и шли на равнозначные союзы с чохцами, хунзахцами или кайтагцами.

Хунзах был оплотом аварских ханов, Чох славился известными фамилиями, Согратль считался средоточием аварского духовенства, а Кази-Кумух концентрировал в себе и то, и другое, и третье, и это признавали все. Его называли городом, и не было на всём Северном Кавказе места, превосходившего его по славе и ратным подвигам, по роскоши и по культуре.

Двух кузин Ансара выдали замуж за именитых чохцев, и теперь, влившись послушно и плавно в малознакомую среду, они растили ребятишек, в одинаковом превосходстве владевших обоими родными языками.

Ансару надлежало взять в жёны Кумсият, и эта мысль так угнетала юношу, что он, как ни старался, не мог думать ни о чём ином.

Между тем его появление на мостовой не осталось незамеченным сразу несколькими парами девичьих глаз, глядевших украдкой на улицу из-за створчатых окон добротных кази-кумухских домов.

Статный и высокий, парень и в самом деле был хорош. Его глубокие серые глаза меняли свой оттенок от стального до бархатистого в зависимости от того, носился ли он по горным дорогам на своём породистом скакуне, или состязался в джигитовке с другими молодыми горцами, или, поднявшись на гору Вациллу, задумчиво устремлял свой взгляд на вершины других, далёких и таких же древних и непроницаемых гор.

Внизу, на равнине, тоже жили люди, но Ансар не мог представить себе иной жизни, кроме как здесь, в родных горах. Конечно, интересно было бы увидеть большой мир, о котором не раз приходилось слышать от местных и заезжих купцов, но его место здесь, высоко в горах, где летают орлы и где испокон веков живут его соотечественники.

Только вот жениться он мечтал совсем на другой девушке, мысли о которой непрестанно жгли его сердце. А может, и наоборот, это сердце направляло огонь в голову… Как бы то ни было, но с того дня, когда Ансар увидел Айшу, другие девушки перестали для него существовать. Она была его судьбой, и он почувствовал это с первой же минуты, когда вдруг увидел, что она выросла и превратилась в юную девушку, нежную, как цветок эдельвейса на альпийском лугу.

Был четверг, день, когда со всех ближних и дальних сёл горцы приезжали в Кази-Кумух, чтобы посетить его знаменитый базар, славившийся изобилием товаров по всему Кавказу. Говорили, что единственная вещь, которой нет на кази-кумухском базаре, – это птичье молоко, а всё остальное здесь было. И потому уже с самого раннего утра царили тут гомон и оживление, и речь звучала на всех языках и наречиях горной страны. На базаре можно было купить всё, начиная от чистопородного арабского скакуна и кончая всевозможными женскими безделушками, а уж о продуктах-то и говорить нечего. Услужливые торговцы обеспечивали доставку покупок в дома кази-кумухцев, а сами они важно и степенно шагали по базару налегке.

Купив красивую новую уздечку для своего жеребца, Ансар возвращался домой, когда со стороны источника послышался весёлый девичий смех. Невольно повернув голову в сторону, откуда он доносился, юноша увидел стайку девушек, толпившихся у источника с большими кувшинами в руках. По горским адатам мужчины не имели права заглядываться на посторонних женщин, и потому Ансар тут же отвёл глаза, но, прежде чем он сделал это, взгляд его успел задержаться на одном из девичьих лиц, и, поймав взметнувшийся искоса ответный взгляд огромных чёрных глаз под чёрными стрелками бровей, юноша почувствовал, как бешено заколотилось его сердце.

Это сердце вот уже целый год волновалось от одной мысли об Айше, но надежда, тлевшая в нём, была слишком слаба, ибо Айша находилась на недосягаемой высоте по причине принадлежности к ханскому роду, и он, Ансар, был для неё не ровней. Парень знал, что Айша может достаться любому из аварских и кумыкских, кайтагских и кюринских ханов, беков и шамхалов, но только не ему, и от этого ему было так горько, что самая мысль о женитьбе на Кумсият приводила его в бешенство.

«Нет, нет и нет! – твердил он себе. – Никогда Кумсият не будет моей женой!»

Произнеся в сотый раз эту фразу, юноша вскочил на своего коня и во весь опор помчался по извилистой горной дороге, надеясь, что быстрая езда отвлечёт его от тяжких мыслей.

Глава 3

В тесной комнатушке, освещаемой тусклым светом лучины, сидели двое мужчин. Один, худощавый и сутулый, лет двадцати пяти или чуть более, был хозяином сакли. Другому на вид можно было дать лет тридцать или тридцать пять, и, судя по одежде, состоявшей из чёрной кожанки и старой потрёпанной фуражки, он явно не принадлежал к жителям гор.

Вынув из кармана кожанки видавшую виды деревянную трубку, гость поднёс её к лучине и жадно раскурил. По комнатке тут же распространился запах крепкого табака, и, пока хозяин ставил на стол миску с дымящейся чечевичной похлёбкой и жёсткие ломти самодельного чурека, прибывший молча дымил трубкой, рассматривая довольно убогий интерьер сакли.

Нурадин, так звали хозяина, сам привёз своего гостя в аул, укрыв его под ворохом сена на своей видавшей виды арбе. Год тому назад Нурадин примкнул к обществу людей, желавших изменить веками установленный порядок. Эти люди называли себя большевиками и на своих тайных сходках горячо и бурно обсуждали пути и способы изменения этого самого порядка.

«Рабочий класс», «революция», «партия»… Все эти слова, слагаясь в лозунги, будоражили души молодых и не очень молодых дагестанцев, порождая в них трепетную надежду на то время, когда не будет в стране разделения на бедных и богатых, а вся полнота власти перейдёт в руки рабочих и крестьян.

С большевиками Нурадина познакомил его двоюродный брат Сулейман, работавший печатником в типографии Темир-Хан-Шуры. Именно Сулейман поведал ему о масштабах революционного брожения в умах дагестанцев. От него Нурадин узнал о том, что значит подполье, конспирация и агитация, и именно агитацией в качестве партийного задания он должен был заниматься в обстановке строжайшей секретности там, где жил, – в горах.

Гостя звали Манап, и был он профессиональным революционером. Сейчас Манап скрывался от губернских властей, и лачуга Нурадина на самом краю аула в качестве убежища была самым подходящим местом для его вынужденного и временного перемещения.

В эту ночь в домике Нурадина долго горела лучина, а разговоры всё не иссякали. По рассказам Манапа, практически вся Российская империя охвачена революционным запалом, товарищ Ленин руководит движением из-за границы, армия на стороне большевиков, и уже совсем скоро власть в стране перейдёт к Советам.

Нурадин слушал товарища, затаив дыхание, глаза его ярко блестели, и этот блеск не мог скрыть даже тусклый свет лучины.

– А кто у нас в Дагестане самый главный революционер? – спросил он у Манапа.

– Главного революционера у нас нет, – засмеялся Манап. – А наиболее видные – это Уллубий Буйнакский, Махач Дахадаев, Джалал Коркмасов, Саид Габиев, Алибек Тахо-Годи… Вот они главные в нашем движении! Их даже Ленин знает!

– Я хорошо помню Саида Габиева, – сказал Нурадин. – Мы с ним почти ровесники и даже немного в детстве дружили, когда их семья воротилась в Кумух из ссылки.

– Габиев – настоящий большевик, – сказал Манап. – Он очень много делает для нашей революции, особенно печатным словом!

– Интересно, где он сейчас?

– Вообще-то он много ездит с лекциями по стране, но сейчас он во Владикавказе. Как всегда, много работает, издаёт газету «Революционный горец». Кстати, погоди-ка, у меня припасен первый номер этой газеты!

Манап полез во внутренний карман кожанки и достал оттуда сложенную вчетверо газету. Подавшись вперёд к свету лучины, он принялся читать вполголоса: «… Мы не обольщаем себя лёгкостью работы, мы знаем, что на пути нашем будет много терний, много контрреволюционного шипения и интриг, но мы с глубокой верой будем всё же идти вперёд… Всё, что есть революционного в горах, всё найдёт самый живой отклик в «Революционном горце», который отныне будет служить путеводной звездой горским трудовым массам…»

Закончив читать и аккуратно свернув газету, Манап протянул её Нурадину:

– На, возьми, прочти сам и дай потом другим!

– Да, я вижу, в городе у вас вовсю товарищи работают, – задумчиво произнёс Нурадин. – Честно говоря, удивляюсь, когда Саид ещё и стихи успевает писать? У него, как я слышал, их много, я даже переписал одно из старой газеты, а потом и выучил!

– Какие именно стихи? А ну-ка, прочти, я послушаю!

– Ладно, но если что забыл, извини!

И Нурадин принялся читать по памяти, устремив свой взгляд в оконце, за которым уже начинала поблескивать заря:

К тебе, к тебе, о край родной, К твоим ущельям и вершинам, К твоим заоблачным сединам, К твоим прославленным руинам, К твоим поросшим мхом могилам, К твоим полям, аулам, скалам, К твоим страданьям и печалям, К твоим погибшим в войнах ратям, К твоим в крови тонувшим братьям, К порывам чести благотворным, И для свободной жизни новой Прими привет мой издалёка О край родной, с Невы широкой…

– Да, я знаю это его стихотворение, – кивнул Манап. – Но мне больше нравятся другие строчки, вот эти:

…Поднимутся ль былинные герои? Когда народ сберётся в рать одну? И превратится ль темнота в зарю? Как можете спокойно наблюдать, Как мучают и душат ваш народ Весь царский двор и тайный его сброд? Придёт ли день, когда сгорит дотла Романовых тиранство от огня? И доживём до радостного ль дня?…

Манап замолк и в наступившей тишине сказал вдруг затем с неподдельным восхищением:

– Стихи эти – лишь подтверждение того, что одно хорошее дело никак не может мешать другому хорошему делу! Подумай-ка сам, с одной стороны, революция, борьба, с другой – поэзия, стихи… Разве нет у них меж собой общего? Революция – это идеалы свободы, и поэзия тоже не терпит никаких оков. Вот помяни моё слово, когда мы победим, у нас будут свои поэты, революционные, и все они будут в стихах прославлять равенство и свободу, а не царя!

Когда гость уснул, взволнованный беседой и всеми услышанными новостями, Нурадин долго ещё сидел на стареньком топчане, читая и перечитывая газету и мечтая о том, как всё будет, когда большевики победят.

Глава 4

– Айша! Скорее иди сюда!

Обычно звонкий и мелодичный, а сейчас пониженный до шёпота голосок Шахри оторвал девушку от мыслей, которым она предавалась, склонившись над вышивкой и автоматически водя по ней иглой.

Шахри была сиротой и с детских лет жила в доме Ибрагим-бека. Злые языки поговаривали, что она приходилась ему внебрачной дочерью, но это было не так. Когда-то много лет назад, охотясь с друзьями в горах Аварии, Ибрагим-бек едва не стал жертвой громадного дикого вепря, неожиданно появившегося из-за деревьев и яростно накинувшегося на него. От неминуемой смерти гостя спасла пуля, выпущенная молодым хунзахцем Гаджиявом, одним из тех, кто сопровождал его на охоте, и метко попавшая прямо в морду зверя.

Благодарный Ибрагим-бек щедро одарил своего спасителя, а спустя год, вновь оказавшись в этих краях, узнал о кончине Гаджиява и его жены, случившейся от схода лавины, унесшей вместе с собою в пропасть возвращавшихся из соседнего села людей и скотину.

Тогда-то и забрал Ибрагим-бек в свой дом Шахри, пятилетнюю дочурку Гаджиява, окружив её заботой и вниманием наравне с собственными детьми.

Айша и Шахри были ровесницами и, как это обычно бывает, почти не разлучались. Иногда Шахри с благословения названого отца отбывала на свою родину, чтобы повидаться с соотечественниками, поклониться могилам предков и поговорить на родном аварском языке, после чего возвращалась обратно в дом, где её ждали и любили люди, ставшие для неё семьёй.

Как раз на днях девушка вернулась из очередной поездки в Аварию и сейчас стояла в дверях, делая подруге таинственные знаки. Её большие карие глаза блестели от возбуждения, и всё её лицо с высокими, тонко очерченными скулами и неизменным румянцем во всю щеку выражало нетерпеливое желание немедленно поделиться с названой сестрой какой-то вестью.

Айша поднялась со стула и пошла ей навстречу.

– Что? Что случилось? – спросила она, также невольно понизив голос.

– Ой, ты даже не представляешь, что я тебе сейчас расскажу! Но прежде дай слово, что не выдашь меня!

– Даю, даю, говори скорей! – Девушке уже и самой не терпелось узнать, что же так взволновало её подругу.

– Я спускалась вниз и случайно услышала разговор тёти Парихан с двумя женщинами. Не знаю, кто они такие, я их впервые вижу, но речь шла о тебе!

– Обо мне? – удивилась Айша. – Но почему мама говорит обо мне с посторонними женщинами?

– Да погоди ты, дай рассказать! Они разговаривали по-кумыкски и… кажется, разговор касался твоего замужества…

– Моего замужества?! Ох, только не это! Я… не хочу!

– Ну, хочешь – не хочешь, а придётся! Как я поняла, вопрос уже решённый… Тебя собираются отдать за Султана, сына таркинского шамхала!

Айша задрожала. Именно этого она и боялась. Она чувствовала, что что-то происходит, потому что в последнее время родители замолкали при её появлении, а мама, прежде охотно беседовавшая с дочерью, теперь явно уклонялась от непринуждённых и задушевных разговоров. Значит, они всё-таки приняли решение, хотя и прослышаны о вздорном и петушином нраве шамхальского отпрыска!

О Аллах, как же теперь быть?! Её мнение в данном случае никого не интересует, ведь главное для них – чтобы брак не был неравным. Последняя причина породила в их роду немало родственных браков, но стоило лишь Айше и Шахри поинтересоваться, правду ли говорят, будто от таких браков рождаются больные дети, Парихан сказала, как отрезала:

– Да, в нашем тухуме случались близкородственные браки, но, слава Аллаху, нет среди нас ни душевнобольных, ни физически убогих! Надо будет, и вас отдадим!

И вот теперь матримониальная тема приблизилась к ней вплотную! Но она не желает выходить замуж ни за Султана, ни за кого-либо другого из знатных родов, потому что… сердце её принадлежит только одному человеку – юноше по имени Ансар. И об этой её тайне не знает никто, даже самая близкая подруга.

Шахри заметила, как, изменившись в лице, Айша ухватилась за дверной косяк, чтобы удержать равновесие, но она была так возбуждена нечаянно услышанным, что даже не попыталась поддержать подругу. Ведь как бы ни сопротивлялась в душе Айша, ей всё равно придётся подчиниться воле отца. В горах так было и так будет всегда.

Зато она, Шахри, не станет подчиняться никому и выйдет замуж только по собственному выбору. Пока что её сердце свободно, но в один прекрасный день она непременно встретит своего героя!

* * *

В тот же день Парихан сообщила дочери об отцовском решении. Ибрагим-бек дал слово Измудину Таркинскому, что отдаст в жёны его сыну Султану свою дочь Айшу, и велел Парихан передать последней свою волю.

Сердце женщины страдало от предстоящей разлуки с дочерью, впереди у которой была неизвестность, но, привыкнув во всём подчиняться мужу, она так и поступила, с наигранной бодростью добавив от себя, что Айша может выбрать для своего свадебного наряда любую из тканей и любые украшения из материнских сундуков.

Застыв в подавленном молчании, девушка выслушала слова матери, но едва та вышла из комнаты, как она бросилась на кровать и зашлась в горьких рыданиях.

– Не плачь, сестрёнка, ради Аллаха, прошу тебя! – Шахри склонилась над Айшей и нежно погладила её чёрные блестящие волосы, туго заплетённые в длинные косы. – Прекрати! Я не могу видеть твоих слёз!

– Я не хочу… не хочу… не хочу! – только и твердила девушка, сотрясаясь в рыданиях.

– Понимаю, моя золотая! Но ты же не можешь ослушаться своего отца!

– Ну почему, почему? Почему так должно быть? Почему я должна выходить замуж за незнакомого и… нелюбимого? Ведь я люблю…

Вместе с рыданиями девушка едва успела подавить имя своего любимого, но тут Шахри мягко произнесла:

– Да знаю, знаю… Ты любишь Ансара! Я ведь давно это поняла, просто всё ждала, пока сама расскажешь!

– Ты… поняла… но как?!

– Я что, похожа на дурочку? Нетрудно было заметить по твоим глазам и румянцу, когда мы встречали его на улице. Слава Аллаху, уж я-то тебя хорошо изучила!

– Но… как же мне быть? – Потрясённая девушка смутилась от того, что тайна её раскрыта, но тут же, вспомнив о сегодняшних событиях, вновь разрыдалась.

С минуту Шахри сосредоточенно обдумывала какую-то мысль, а затем, решившись, произнесла:

– Мне кажется… более того, я уверена… что и он тебя любит! Это видно… по его глазам… и по его румянцу, едва он видит тебя!

Слова подруги ещё больше смутили девушку, чьё сердце знало, что это правда. Взгляд Ансара говорил о любви больше всяких слов, а её ответный взгляд, обращённый к нему, говорил о том же.

Однако изменить отцовскую волю она не могла.

Глава 5

Весть о предстоящей свадьбе дочери Ибрагим-бека мгновенно облетела весь город Кази-Кумух, и люди принялись активно её обсуждать. Понятно было, что самим фактом своего рождения и принадлежности к ханскому дому ей было назначено стать женою любого из представителей правящей верхушки Дагестана, но девушка была так хороша и так скромна, что не одна кази-кумухская мать в мысленных мечтаниях видела её нареченной своего сына.

Судьба Айши вызывала сочувствие, ибо молва уже давно донесла жителям гор о вздорном и задиристом нраве Султана. Пусть дом его ломился от изобилия, но даже близкие люди с трудом выносили этого капризного и избалованного барчука.

Новость, которую принесла в дом Ансара его двоюродная тётка Хабибат, ошеломила юношу, и ему больших трудов стоило сохранить самообладание. От матери не укрылась смертельная бледность, мгновенно покрывшая лицо её сына, и Жарият с нарастающей в душе тревогой всё поглядывала в его сторону.

Своим материнским чутьём она тут же смекнула, в чём дело, и, притворяясь, что внимательно слушает родственницу, думала о том, что надо бы поскорее женить сына.

Она только собралась задать ему какой-то незначительный вопрос, как он уже бросился вон из комнаты, и через минуту снаружи послышались стук копыт и ржание понукаемого коня.

– Что это с Ансаром? – подозрительно спросила Хабибат. – Какой-то он странный сегодня! Ушёл, даже не попрощавшись!

– Он должен срочно исполнить поручение отца, вот и торопится… Не обижайся на него, сестра! – мягко сказала Жарият, моля в душе Бога, чтобы любимый сын не наделал глупостей.

Глава 6

В горах стояла ночь, такая красивая, величественная и таинственная, какая бывает лишь в горах. Казалось, что стоит с вершины протянуть руку к густому чёрному небу, и можно сорвать с него одну из громадных ярких звёзд, таких же золотисто-белых, каким становится обычно масло, сбиваемое из молока ловкими руками горянки.

Будто нарисованные, звёзды усыпали ночное небо, и оно выглядело сейчас совсем как атласный шатёр из арабских сказок.

Людям, собравшимся этой ночью на одной из горных троп, было, впрочем, не до звёздного неба. Их волновали совсем иные вопросы, и, понизив голоса, они говорили о том, что скоро всё изменится, и жизнь станет одинаково хороша для всех, и не будет бедных, а будет партия рабочих и крестьян, которая приведёт народ к счастливой и достойной жизни.

Такие встречи были уже не редкость в этих краях, и с каждым разом людей, а значит, и надежд становилось всё больше.

Нурадин сидел подле Манапа в кругу собравшихся и с гордостью слушал, как обстоятельно и толково разъясняет его друг горцам всё, что тех волновало и будоражило.

– А Ленин, он какой? – спросил у Манапа Иса, чабан в третьем поколении, из тех, что десятилетиями пасли бесчисленные отары ханских овец на ханских же пастбищах. – Он, верно, настоящий джигит, отважный и решительный, раз не побоялся пойти против царя!

– Да, он и в самом деле смелый и очень умный человек! Говорят, он не совсем здоров, зато умом его никому не обойти. Ленин – наш вождь, и мы должны верить ему, как самим себе! Нам нужно лишь объединиться всем вместе, и тогда мы победим!

Так говорил собравшимся Манап, и долго ещё горцы сидели, расстелив на траве свои бурки и беседуя о будущей жизни, в которой не будет места угнетателям, а звёзды, рассыпавшись золотисто-белым узором по чёрному атласному небу, спокойно и загадочно мерцали, словно зажжённые искусной рукой невидимого мастера.

Глава 7

В сумерках уходящего дня Шахри сидела у окна, обращённого на кази-кумухскую улочку, и размышляла. Утренняя сцена взволновала девушку, и она никак не могла представить себе, что её подругу отдадут в чужие руки и она будет жить вдали от родных гор, где-то там, внизу, пусть в роскоши, но глубоко несчастная.

Шахри долго думала и наконец придумала план, простой и до невероятности дерзкий. Нужно, чтобы Ансар похитил Айшу! Такое не раз происходило в горах, и последствия бывали самыми разными, от яростного родительского гнева и до конечного благословения. Хорошо, если через какое-то время посредством стараний в виде маслиата похититель получал прощение, но бывало и так, что дело кончалось пролитой кровью, создавая таким образом прецедент кровной мести.

Ибрагим-бек славился своей мудростью, и хотя, бывало, мог вспылить, но и быстро отходил. Конечно, своего слова, данного Измудину, обратно он не возьмёт, но через какое-то время наверняка поймёт, что счастье любимой дочери важнее всего остального.

Итак, выход найден! Надо лишь придумать, как осуществить сей замысел.

Брошенный в окно камешек прервал мысли Шахри, и, выглянув наружу, она увидела, что напротив, у глухой задней стены соседнего дома, стоит Ансар. Весь его вид говорил о том, что парень сильно расстроен, и он знаками показывал девушке, что хочет что-то ей сказать. Приоткрыв створку окна, Шахри услышала, как юноша прошептал умоляюще:

– Помоги, прошу тебя! Помоги с ней встретиться!

Девушка понимающе кивнула и ответила также шёпотом:

– Приходи через час, думаю, вам удастся поговорить!

Она бегом спустилась вниз, в гостиную, где Айша сидела на тахте, устланной золотисто-зелёным бархатным покрывалом, и, в грустном молчании опустив покрасневшие от недавних слёз глаза, слушала, как её двоюродная тётушка Шуанат с увлечением рассказывает о славных былых временах. Вся ушедшая в воспоминания и переходя от одного повествования к другому, Шуанат так и сыпала новостями, а сидевшие вокруг неё женщины, обратившись в слух, не забывали при этом ловко водить иголками по шитью.

– Вы знаете, что в Бухсанаке ящур поразил весь скот? За одну ночь погибли все коровы!

– Что ты говоришь! О Аллах, как случилось такое! – воскликнула Парихан.

– Помнишь, когда умерла наша Шавлук, то все её богатства, оставшиеся от отца, уложили в семь сундуков, а ключи от этих сундуков отдали на хранение мечетскому кадию? И когда её Асват выходила замуж за своего двоюродного брата Джафара, то всё это добро дали ей в приданое.

– Ещё бы не помнить! – с усмешкой сказала Парихан. – Все знают, как обе дочери Шавлук делили отцовское золото, наполняя им сито!

– Так вот, теперь, когда все их коровы за одну ночь погибли, Асват пожертвовала своим приданым и купила на всё своё золото в Цудахаре пятнадцать коров.

– Молодец! – сказала Нафисат, приходившаяся Парихан родственницей и не так давно ставшая женой Мухаммада-хаджи, имама знаменитой кази-кумухской мечети. – А интересно, остался у Асват тот золотой пояс с бриллиантами, который Джафар ей подарил на рождение сына? Или она его тоже отдала за коров?

– Да уж наверняка остался, с такими вещами не расстаются! – ответила Парихан.

– Тётя Шуанат, расскажи мне о Пахай, – вдруг попросила Айша, прервав своё глубокое молчание.

– О Пахай? – Глаза тётушки Шуанат заволокла лёгкая дымка, и, чуть помедлив, она сказала:

– Да что рассказывать? Пахай была настоящей красавицей и не по возрасту мудрой… Люди её любили, уважали… Правда, судьба её была несчастливой…

– Почему? – живо спросила Айша.

– Да потому, что когда подавили мятеж… в восемьсот семьдесят седьмом… то её выслали вместе с родными в Псковскую губернию, в город Опочку… где она и умерла через несколько лет, не выдержав разлуки с родиной… и со своим любимым…

– Она любила? Кого же? – В голосе девушки зазвенело волнение.

– Гасана из рода Гузуновых…

– А он? И он любил её?

– Ну да! Но он не был знатных кровей, и им не дали бы пожениться.

– Прошу тебя, расскажи!

– Ну что рассказать? Её с семьёй сослали в Опочку, и она там умерла… вдали от родных гор и очень несчастная!

– А он?

– Он сначала вообще уехал из Дагестана, потом снова вернулся и в конце концов женился.

– Женился?! Как он мог!

– Вах, он что, должен был оставаться бобылём до конца своей жизни? Он любил Пахай всем сердцем, но… жизнь лечит и не такое!

– Она ведь писала стихи, да?

– Да, писала стихи, обращённые к Гасану, а он писал стихи, обращённые к ней… И эти стихи, наверное, лучше всего рассказывают их историю!

– Ты можешь их прочесть? – в волнении воскликнула девушка.

– Конечно, я их очень хорошо помню! Слушайте!

И Шуанат нараспев и с чувством принялась читать:

Даже если изменишь, останусь я в жизни твоей, Всё, что нас уж связало, под крепким храню я замком, Записав твои письма немногие свято в душе, Их ответом верну я тебе через месяца два. Только утром зажжётся от солнца лучей всё вокруг, Нахожу я повсюду твой образ, что солнцем согрет, А, луну окружив, звёзды плачут о горе моём, И к Всевышнему ангел мольбу обо мне обратит. О огонь в моём теле, что жарче любого в печи, Хоть в Евфрат опусти, он потушен не будет никак, О души моей думы, бушуют что в тёмной ночи, Мудрецов хоть спроси, не узнаешь причину никак. Ты – как финик в цвету, я ж другая, с туманом в душе, О, что делать мне с тем, кто дороже мне жизни моей?!

Закончив читать, Шуанат на миг замолчала, затем сказала: – То были стихи Пахай. Теперь, раз уж пошёл такой разговор, слушайте стихи к ней Гасана:

Пусть проклятья мои все коснутся России царя, И нукеров кавказских, силки что расставили в райской долине, Ты – цветок моей жизни. Свидетелем станет очаг, Что любимой другой быть не может никак у меня. С той поры, как с тобою расстался, я белых одежд Не касаюсь вообще, ибо внешне блистать не желаю, Если мрак на душе, что рождён расставаньем с тобой, Сад цветущий российский не радует вовсе меня. Славный город Кумух лишь тобою украшен бывал, Пусть поглотится молнией он, раз тобой не сияет, Дней весенних надеждой врата широко отвори И Аллаху молись, и спасай наших пленных в России. На могиле Меджнуна аромат распустившихся роз Дом заполнил ашуга кумухского бедного сразу, Твоё имя короткое – как золотой ашрафи, До чего же красиво оно – словно красный цветок! Коль по воле Аллаха дойду до мечты я своей, Обещаю свой хадж совершить я к священной Каабе, Пред вратами небесными стоя, Аллаха молю Я в надежде о том, что молитвы мои Он услышит.

– Как прекрасно! – прошептала Айша, и глаза её увлажнились.

В этот момент подошедшая сзади Шахри обняла её за плечи и быстро проговорила:

– Ты что, забыла, что обещала мне помочь выбрать украшения для моего будущего платья?

Айша, вся во власти только что услышанной истории, хотела что-то возразить, но подруга крепко стиснула её руку и повторила настойчиво:

– Пойдём, прошу тебя!

Шахри хранила молчание, пока они не оказались у себя в комнате, и лишь там, прикрыв плотно дверь, рассказала Айше о своём разговоре с Ансаром, умолчав при этом о возникшем у неё дерзком плане.

Нежное лицо девушки покрылось от волнения румянцем, когда она узнала, что совсем скоро ей предстоит встреча с любимым.

Спустя час те же самые створки окна, выходящего на пустынную улочку, раскрылись, и Ансар срывающимся от волнения шёпотом произнёс слова признания, которые так долго таились в его сердце, а затем услышал такие же слова и от Айши.

Счастливое возбуждение, смешанное с глубокой печалью, переполняло души молодых людей. Они, наконец, открыли друг другу свои сердца, но обоих впереди ждал союз с нежеланными.

Услышав приближающийся голос тётушки Шуанат, Айша быстро отпрянула от окна, но за её спиной Шахри успела кинуть юноше записку с нацарапанными наспех словами: «Если любишь, добейся своего, пусть даже придётся её похитить!»

* * *

От дома, где жила Айша, Ансар летел, как на крыльях. Она его любит! Это главное, и теперь, когда он знает об этом, его никакие преграды не остановят! И потом, у него есть союзник в лице Шахри, чью записку он сейчас крепко сжимал в своём кулаке.

Да… пожалуй, это единственный выход… но… согласится ли Айша бежать с ним? Оставить родительский дом, навлечь на него позор…

Юноша придержал коня и пустил его шагом, а сам принялся размышлять о том, что же ему делать.

– Салам алейкум, друг, о чём задумался так, что меня чуть не переехал?

Прямо перед Ансаром, держа под уздцы красивого чёрного скакуна, стоял Гасан, его закадычный товарищ, дружба с которым вела своё начало ещё с тех пор, как босоногими мальчуганами они бегали наперегонки по крутым отвесным скалам.

– Прости, Гасан, я действительно задумался… кое о чём… и не увидел тебя!

– Кое о чём или кое о ком? – хитро сощурив небольшие чёрные глаза, сказал Гасан. – Сдаётся мне, что в последнее время эти думы целиком тобою завладели!

– Пожалуй, ты прав! – вздохнул Ансар.

– Так поделись, может, вместе подумаем! – сказал Гасан, догадывавшийся о предмете воздыхания своего друга.

– Ну… как тебе это объяснить… – медленно ответил Ансар и, вдруг решившись, разом, как на духу, поведал другу обо всём, включая идею Шахри.

– Да-а-а… – произнёс задумчиво Гасан, выслушав его. – Это очень, очень серьёзное дело! Ты ведь понимаешь, что рискуешь головой! Позор ляжет на оба ваших дома, а Ибрагим-бек тебя просто-напросто убьёт!

– Всё понимаю, но другого выхода действительно нет! Мои родители уже определили дату свадьбы, да и к Айше вот-вот прибудут сваты с кольцом и подарками. Не могу и думать об этом! Если она согласится бежать со мною, то я… я всё сделаю, чтобы она была счастлива!

– Что ж, если ты и в самом деле решился на такое дело… то я готов помочь тебе во всём!

– Спасибо, друг! – растроганно сказал Ансар и крепко обнял Гасана.

В это же самое время в доме Ибрагим-бека обе девушки, уединившись в своей комнате, вели жаркую беседу о любви, которую Айша и Ансар испытывали друг к другу и о той ситуации, в какой оказались молодые люди.

– Ну, что, что мне делать?! – в отчаянии вопрошала девушка, чьи глаза распухли от то и дело набегающих слёз.

– Послушай-ка, Айша, – наконец, собравшись с духом, решительно произнесла Шахри. – Есть один выход… если, конечно, ты на это решишься…

– Я готова на всё! – пылко воскликнула Айша. – Пусть я лучше умру, чем выйду за кого-то другого!

– Давай-ка не будем говорить о смерти, мы ещё слишком молоды! – сказала Шахри. – Тем более что впереди у тебя счастливая жизнь с твоим любимым Ансаром… если, конечно… ты готова с ним убежать!

– Что?! Убежать?! Убежать из дома? Астафирулла, астафирулла, я что, должна заплатить за своё счастье родительским позором! Нет-нет-нет, лучше пусть я умру!

– Ты умрёшь, когда этого захочет Всевышний, и ни мигом раньше! А вот другого выхода избежать брака у тебя, сестричка, увы, нет!

Долго ещё звучал в полуночной тишине взволнованный девичий шёпот, сменившийся затем отчаянными рыданиями глубоко несчастной Айши. До самого утра она не сомкнула глаз и приняла, наконец, решение ещё раз поговорить с матерью.

От первых же слов дочери Парихан пришла в ужас.

– Прошу тебя, дочь моя, не противься воле своего отца! Во-первых, он дал слово Измутдину, а во-вторых… время сейчас нехорошее, и… мы должны держаться друг друга… чтобы быть сильными!

– Какое время, мама, о чём ты говоришь! Умоляю тебя, убеди отца не отдавать меня за Султана!

– И думать забудь об этом! – сурово сказала дочери Парихан. – В таких вопросах «хочу-не хочу» не бывает! Не ты первая и не ты последняя, кто подчиняется родительской воле!

– Но ведь я не люблю его, мама! – в отчаянии воскликнула девушка.

– Так полюби! – отрезала мать и встала, давая понять, что разговор окончен.

Боль и обида захлестнули девушку, когда она поняла, что родители не изменят своего решения. Мать, обычно такая добрая и ласковая, теперь держалась враждебно и непреклонно. Отец даже не удостоил её объяснениями, не посчитался с её желаниями, а просто решил за неё её судьбу. Почему они так жестоки с нею? Почему даже не хотят её выслушать? Наверное, права Шахри, говоря, что единственное, что ей остаётся, – это бежать с Ансаром. И теперь она готова на это.

Глава 8

Прошла неделя, и как-то вечером, сидя в кругу своей семьи во главе большого обеденного стола, Ибрагим-бек обратил внимание на то, как похудела и осунулась его дочь.

В последнее время, озабоченный то и дело доходившими до него тревожными известиями о волнениях рабочих Темир-Хан-Шуры и Порт-Петровска, он не особенно вникал в свадебные приготовления, целиком положившись в этом вопросе на жену. Свадьба его дочери с сыном кумыкского шамхала нужна была и как политический альянс, призванный ещё более укрепить позиции дагестанской знати.

Сейчас, мельком взглянув на бледное лицо Айши, он вдруг заметил, что обыкновенно приветливое, выражение его стало задумчивым и даже печальным.

– Здорова ли ты? – обратился он к своей любимице.

– Да, отец, – тихо ответила Айша, опустив глаза.

Ответ, однако, не удовлетворил его, и после ужина он приказал дочери остаться.

– Ты и в самом деле не больна? – задал он ей тот же вопрос, ответом которому служило молчание стоявшей перед ним Айши.

– Что это с ней? – спросил недоуменно Ибрагим-бек уже теперь жену, и Парихан так же молча посмотрела на него и покачала головой. Она не посмела сказать мужу, что их дочь не пожелала даже взглянуть на присланные стороной жениха богатые и щедрые дары.

– Вы что, совсем разучились разговаривать? – повысил голос Ибрагим-бек. – Отвечайте, когда вас спрашивают!

– Отец… я… я… не хочу этой свадьбы! – Испугавшись собственной дерзости, Айша всё же нашла в себе силы посмотреть в глаза своему отцу.

– Что-о-о? Ты… не хочешь свадьбы? Что это значит?! – вновь обратился он к жене. – Ты как воспитала дочь? Она что, не знает, что приказы отца не обсуждаются? … – От негодования голос его стал прерываться. – У меня и так голова кругом идёт… а тут ещё вы добавляете!.. Ни о чём не желаю слышать! Ступай в свою комнату и… покинешь её только в день свадьбы!

Айша разрыдалась и бросилась вон из комнаты, а Ибрагим-бек, метнув на жену грозный взгляд, сделал ей знак удалиться, чтобы в одиночестве обдумать те вести, которые он сегодня получил и о которых вот-вот станет известно всем остальным. Русский царь отрёкся от престола, и одному лишь Аллаху известно, что будет дальше.

* * *

Вернувшись к себе, Айша бросилась на кровать и дала волю слезам, чувствуя себя в этот момент самым несчастным созданием на всей земле.

– Что он сказал? – Шахри склонилась над подругой и обняла её за плечи. – Ну-ну-ну, перестань, прошу тебя! Если будешь столько плакать, от твоей красоты останется лишь тень и… Ансар разлюбит тебя!

– Ну почему они… такие?! Почему у нас так?! – сквозь рыдания причитала девушка. – И слушать даже не хотят!

– Что поделать, сестрёнка, такие уж у нас адаты! Но ведь… твоя судьба в твоих руках, и пусть Аллах нам поможет!

* * *

Время неумолимо приближало срок свадьбы, и влюблённые отчаянно искали способы избежать её. Связь, налаженная с помощью записок, лишь усиливала их чувство, а верные друзья в лице Гасана и Шахри поддерживали их, перебирая десятки вариантов того, как под видом похищения можно было бы осуществить задуманное.

Однако, едва лишь Шахри попыталась озвучить один за другим ряд вариантов, как Айша произнесла решительно:

– Нет! Не хочу, чтобы это выглядело как похищение. Ведь тогда весь гнев моего отца обрушится на Ансара, а раз уж мы приняли это решение вдвоём, то и отвечать будем вдвоём!

Как ни тяжело было на сердце у девушки, она твёрдо решила, что должна разделить ответственность со своим любимым, и тогда созрел новый план. В полночь, когда весь аул будет спать, она выскользнет из дома и… уйдёт со своим избранником куда глаза глядят.

Так всё и вышло. Кинув прощальный взгляд на родной дом, Айша покинула его, ещё не зная, но всей своей душой чувствуя, что она никогда уж больше туда не вернётся. И, когда взошла луна, беглецы были уже далеко, держа путь к столице Дагестана – городу Темир-Хан-Шуре. Преданный друг Гасан сопровождал их на таившей немало опасностей дороге, мчась на своём чёрном, как ночь, скакуне рядом с белоснежным конём Ансара, в седле которого рядом с любимым доверчиво сидела одновременно несчастная и счастливая Айша.

А в доме Ибрагим-бека Шахри сидела в опустевшей девичьей комнате, с тревогой вглядываясь в чёрную ночь и шепча слова молитвы с просьбой к Всевышнему не оставлять влюблённых без милости и покровительства.

Глава 9

Событие взбудоражило весь Кази-Кумухский округ, и, словно растревоженный улей, он гудел, передавая из уст в уста и из дома в дом известие о том, что дочь Ибрагим-бека сбежала с сыном Магомеда прямо из-под носа своего отца накануне собственной свадьбы.

Вне себя от бешенства Ибрагим-бек заперся в доме, стены которого сотрясались от его гнева, пока, наконец, через некоторое время не вышел к домочадцам и не сказал, обведя их тяжёлым и мрачным взглядом:

– Чтобы имя её в доме не произносилось!

Сразу после этого он отправил людей в Тарки, возвращая обратно подарки и извещая письмом, что в связи со смертью его дочери свадьба не состоится, о чём он, Ибрагим-бек Кази-Кумухский, глубоко сожалеет.

В первый же четверг базарного дня кто-то из местных весельчаков, завидев Ибрагим-бека, шествовавшего по оживлённому базару с мрачно-неприступным видом, громко и задорно запел, спрятавшись позади толпы:

Один породистый купец, Красивой девушки отец, Собрался справить свадьбу, Да дочка мигом собралась И за любимым унеслась… Куда же смотрят братья?

В наступившей разом тишине холодный голос Ибрагим-бека прозвучал как набат, когда он, чеканя каждое слово, медленно произнёс:

– Если кому-то очень хочется петь, пусть поёт, только зачем прятаться? Мы послушаем, а потом, может, и заплатим этому шелудивому псу… певцу!

Сказав так, он с неторопливым достоинством продолжил свой путь, в то время как толпа поспешно перед ним расступалась.

Ибрагим-бек не был единственным, кто бушевал по поводу случившегося. В доме Магомеда разразилась настоящая буря. Ансар, единственный сын и наследник, пренебрег законами гор и поставил лицом к лицу с позором не только своих родителей, но и Кумсият, свою невесту, и всех родственников, которые толпою сейчас налетели в их дом и с негодованием обсуждали поступок Ансара.

– Позор! Позор! Как мог он поступить так со всеми нами?! – причитали двоюродные тётки Ансара по отцовской линии, с возмущением глядя на Жарият, которая сидела перед ними, опустив низко голову и прикрыв краем платка побледневшее лицо.

– Кто теперь захочет взять в жёны его сестёр? Об этом он подумал? – негодующе продолжали голосить тётки.

В этот момент дверь с шумом распахнулась, и в дом ворвалась Забидат, мать Кумсият, приходившаяся Магомеду снохой. Несмотря на миловидную внешность, Забидат славилась острым и ехидным языком, и её бесчисленные сплетни и интриги не раз вносили сумятицу и разлад в межтухумные отношения.

– Бедный Ансар! – с жаром воскликнула Забидат прямо с порога. – Он не виноват! Это она, бесстыдница, вынудила его пойти на это! Строила ему глазки, заигрывала с ним и, наконец, отдалась, ночью впустив к себе через окно! Я это знаю точно! В конце концов, он – мужчина, и почему не взять то, что само идёт в руки! А она какова? Это всё их развратная ханская кровь! Кичатся своим происхождением, а на деле все развратники, особенно их женщины! А самая развратная из них – эта Айша, будь она проклята! Это из-за таких негодниц, как она, страдают порядочные девушки вроде моей Кумсият!

Выпалив всё это на одном дыхании, Забидат на какое-то время замолкла, а потом снова заголосила:

– Бедная моя дочь! За что ей такое?! Почему она должна была пройти через этот позор? Моя чистая, скромная девочка, которая и глаз ни на кого не подымет! У неё на лбу написано, что она порядочная девушка, не то что эта бесстыжая девка, которая своим бесстыдством завлекла нашего мальчика… Ничего, ничего… скоро он ею наиграется и ещё вернётся к нам… а мы уж подумаем, простим или нет!

Обведя присутствующих гневным взглядом своих узкосощуренных зелёных глаз, Забидат с гневной мстительностью добавила:

– Запомните, что я вам скажу. Вот здесь и сейчас, прямо с этого места я проклинаю и эту злодейку Айшу, и весь её род за то, что она заставила страдать мою дочь! Пусть никогда в жизни не будет ей счастья!

Сказав так, она вышла из комнаты, громко хлопнув дверью и оставив после себя тяжёлое гнетущее молчание.

Конечно, случившееся ещё долго продолжало бы обсуждаться в кази-кумухских семьях, но другие события, неумолимые, как лавина в горах, заставили вскоре людей позабыть обо всём.

Глава 10

Империю лихорадило. Огонь революции, мгновенно превратившийся в пожар, полыхал во всех точках громадной страны, и народ, словно очнувшийся от долгой зимней спячки медведь, поднялся во весь свой рост и двинулся напролом, влекомый страстными призывами большевиков к построению нового мира, в котором все были бы свободны и равны.

Зрелище было одинаково захватывающим и страшным, и не было семьи, которую происходящее оставило бы в стороне.

Пробудив умы, а вернее, чувства простого люда, революция продолжала своё победоносное шествие по стране, неумолимо истребляя на ходу всё, что мешало или могло бы помешать ей идти вперёд.

Впервые за многие столетия Россия осталась без царя, но народ, ведомый большевиками, не желал более повиноваться никакой власти, кроме как своей собственной, и в эйфорическом возбуждении готов был и дальше крушить и разрушать всё, что олицетворяло для него прежний мир.

Повсюду на местах спешно создавались революционные комитеты, куда входили наиболее активные из сторонников большевиков. Лозунг «Вся власть Советам!» успешно претворялся в жизнь, несмотря на упорное сопротивление «белых», готовых сражаться – и сражавшихся – до последней капли крови за «матушку Русь» либо в отчаянии покинуть её пределы.

Страну лихорадило, а вместе с ней лихорадило и Кавказ. И здесь простые горцы желали лучшей жизни в справедливом обществе, которое было им обещано большевиками. Революционный пожар огненной рекой разлился по всему Кавказу, не миновав и Дагестан, где высшая власть в лице ханов, беков и шамхалов в наибольшей степени олицетворяла собою вековые устои, казавшиеся незыблемыми, но порядком пошатнувшиеся в результате безмолвно-враждебного противостояния богатых и бедных. Давно уже были в прошлом те времена, когда народ сам избирал себе правителей, готовый идти за ними на любого врага, посмевшего посягнуть на его священную землю. Нынешняя знать мало напоминала прежних бесстрашных и отважных, как львы, правителей, и с готовностью служила царскому самодержавию, всё более отдаляясь от собственного народа.

И потому зёрна, брошенные большевиками вроде Манапа и его единомышленников, попадали в благодатную почву и быстро всходили, превращаясь в буйное цветение ржи, пшеницы или мака…

Листовки революционного содержания одна за другой появлялись на ночных улицах дагестанских городов, возвещая о начавшейся в России революции и подчёркивая ведущую роль в ней пролетариата.

«Царь – враг народа, – говорилось в них, – …все народы восстали и дерутся, давайте сделаем и мы то, что делают другие народы, давайте и мы примем участие в деле, чтобы опустилась голова врага… Сторонниками правительства являются миллионеры, ханы, беки, чиновники и офицеры, кои доят народ, как кобылицу. Вот они-то и есть наши первые враги, с которыми мы должны воевать… Сблизившись с большевиками могучей России, как с братьями и сёстрами, в сотрудничестве с ними нужно взять власть в свои руки, землю помещиков распределить между собой, овладеть фабриками и заводами…»

Листовки спешно подбирались полицией и сторожами, но они всё равно успевали проникнуть в народные сердца, находя там горячий отклик.

Февральская революция была воспринята дагестанцами как событие, принесшее людям долгожданную и желанную свободу. В результате Февральской революции в городе Темир-Хан-Шуре был образован Временный исполнительный комитет, представлявший в Дагестане Временное правительство и претендующий на руководство всей Дагестанской областью. В трёх дагестанских городах – Темир-Хан-Шуре, Порт-Петровске и Дербенте – под руководством меньшевиков были образованы Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Революция сильно обострила политическую обстановку в Стране гор. Реакционные силы, куда входили князья с помещиками и офицеры с буржуазией, возглавляемые крупнейшим помещиком и лже-имамом Нажмудином Гоцинским, совместно с Узун-Гаджи, провозгласившим себя последователем имама Шамиля, и князем Нухбеком Тарковским объявили большевикам непримиримую войну, пытаясь отвоевать у них своё право на господство и призывая народ беспрекословно выполнять их требования. Созданные ими в горах вооружённые отряды состояли из представителей дагестанского духовенства и последовавших за ним простых горцев. В намерения Гоцинского входило захватить Темир-Хан-Шуру, разогнать Исполнительный комитет и установить шариатское правление, для чего он и двинул на город свою шеститысячную армию.

Заполненная вооружёнными горцами Темир-Хан-Шура приняла угрожающий вид, и перепуганные горожане поспешили укрыться в своих домах, чтобы не нарваться ненароком на какое-то неприятное приключение.

* * *

Небольшой домик, расположенный на одной из вымощенных камнем тенистых темир-хан-шуринских улиц, был почти не виден за высоким дощатым забором, и потому посторонний глаз не грозил проникнуть даже через окно в одну из его комнат, где собрались сейчас мужчины, чтобы посовещаться между собой об обстановке, создавшейся нынче в Дагестане.

Один из собравшихся, высокий и статный мужчина весьма колоритной наружности, обратился к сидящим со словами:

– Итак, царь свергнут, и его правительство тоже. Царские генералы и губернаторы убрались, наконец, восвояси, и сейчас перед нами стоит главная задача – не допустить в Дагестане той анархии и разрухи, какие имеют сейчас место в России исключительно по причине мировой войны.

При этих словах Махач Дахадаев, а это был именно он, посмотрел на сидящего напротив человека в военном кителе, которого все называли полковником Джафаровым, и добавил решительно:

– Вместе с царским правительством и русскими чиновниками должны отойти в сторону и те из дагестанцев, которые скомпрометировали себя службой царю. Я имею в виду всю чиновничью интеллигенцию и всё офицерство!

– То есть включая и меня? – осведомился иронично Магомед Джафаров.

– Именно так, – твёрдо ответил Дахадаев. – У власти могут и должны оставаться только чистые люди, никоим образом не связанные со старым режимом.

– Махач абсолютно прав! – вмешался до этого молчавший Джалалутдин Коркмасов, импозантный мужчина с приятными манерами и внешностью аристократа. Пригладив волнистые с проседью волосы, он добавил: – Необходимо, чтобы народ понял и видел, что власть действительно сменилась и что в неё пришли совершенно новые люди!

– Ну что ж, – медленно произнёс полковник, – пожалуй, не стоило мне сюда являться. Очевидно, меня пригласили на это совещание лишь для того, чтобы объявить, что мне нет места в новой власти! Я и не думаю скрывать, что симпатии мои на стороне буржуазии! Более того, я убеждён, что революция – это величайшая ошибка, которая обойдётся очень дорого нашему народу. Честь имею!

Прежде чем кто-то успел ему возразить, полковник Джафаров упругой походкой человека, привыкшего чуть ли не с детства жить в седле, высоко подняв голову, покинул комнату.

А Темир-Хан-Шура кипела, словно забродившее тесто. Массовые демонстрации сменялись многотысячными митингами, где Буйнакский, Дахадаев, Коркмасов, Габиев, Хизроев и многие другие выступали с пламенными речами, разоблачая замыслы Нажмудина Гоцинского.

– Братья! – говорил Махач. – Если вы будете стоять за нами, то мы сможем защитить свободу. Пусть будет шариат! Но пусть шариатисты не угнетают народ и не порабощают его. Мы против этого всегда будем бороться. Братья! Для чего вы сюда собрались? Конечно, с целью защитить свободу. Гоцинский одним обещал винтовки, другим – военную добычу. Такой ложью он собрал войско из народа. Мы считаем это насилием. Они знали, что отсюда солдаты ушли. В таком случае в кого стрелять, кого убивать они пришли? Если они прибыли нас, социалистов, убивать, то нас пять-шесть человек. Тогда они должны были бы против нас иметь пять-шесть человек. Не нужно было приходить с винтовками, а должны были бы прибыть, имея под мышками книги. Я не упрекаю наших братьев-горцев, прибывших с ними. Если бы они знали, что идут сюда с целью убийства своих братьев-дагестанцев, то не пришли бы… Мы, пока живы, будем бороться против насильников и тиранов. Я слышал, что от теперешних дел Нажмудина князья и богачи приходят в восторг. Среди них оказываются и такие, которые даже требуют вернуть им назад освобождённых давно рабов. Этого никогда не будет. Пока мы живы, этого не допустим!

Такими вот словами большевикам удалось убедить находившихся в вооружённых отрядах горцев, и они уходили прочь от Гоцинского, а сам он с небольшим отрядом сподвижников был вынужден уйти в горы.

Глава 11

Заслышав вдали громыхающий шум мотора, Нурадин надел папаху и, выйдя за порог, зашагал в сторону дороги. Шум приближался, и уже через несколько минут на дороге показалась большая чёрная машина, из тех, что Нурадину не раз приходилось видеть в городе и на которую сейчас он смотрел так, словно впервые в жизни видел.

Здесь, на горной дороге, машина выглядела нереально, как чудо. Лошади, мулы, ишаки с арбами или без них и даже фаэтоны были самым обычным делом, но машина с её способностью лететь быстрее коня, поражала взоры тех, кто сейчас, подобно Нурадину, не отводил от неё жадного взгляда.

Въехав в село, машина остановилась и, глухо поурчав, затихла, и тут же аульские пацаны обступили её, подзуживая один другого, но так и не решаясь до неё дотронуться. Взрослые горцы, собравшись неподалёку, сохраняли степенный вид, но и они с явным интересом разглядывали автомобиль, цокая языками и вполголоса обсуждая это диво, пока Нурадин обменивался рукопожатиями с приехавшими на нём из города Манапом и ещё тремя незнакомыми мужчинами. Одетые, как и Манап, в одинаковые чёрные кожанки и чёрные же фуражки с блестящими козырьками, они отличались от горцев как одеждой, так и исходившей от них властной самоуверенностью, точно приехали к себе домой.

Подойдя к столпившимся горцам, Манап обратился к ним с традиционным приветствием, присовокупив к нему и новое для горского уха слово:

– Салам алейкум, товарищи!

– Алейкум салам! – отвечали вразнобой мужчины, пожимая протянутые руки и с интересом рассматривая представителей новой власти.

– Хотели вот побеседовать с вами, – сказал Манап, окинув взглядом мужчин. – Давайте сделаем так. Вы созовите всех, кого можете, и приходите к озеру, там и поговорим.

Народ не заставил себя долго ждать, и уже через несколько минут центральная часть Царской дороги стала заполняться горцами, направлявшимися прямиком к озеру, любимому месту всех жителей Кази-Кумуха от мала и до велика. Озеро, наряду с Царской дорогой и базаром, было главной достопримечательностью города Кази-Кумуха, служа местом досуга горцев. Нередко здесь можно было увидеть плавательные средства, что-то среднее между лодкой и плотом, украшенные кружевными балдахинами, под которыми отдыхали именитые кази-кумухцы. Величественные пирамидальные тополя, обрамлявшие со всех сторон озеро, ещё более красили и без того прекрасный пейзаж, а нежно-зелёная гладь прозрачной воды способна была настроить на лирический лад любого, кто оказывался близ неё.

Однако собравшиеся сейчас на берегу этого прекрасного озера люди не замечали его привычных красот, взбудораженные словами Манапа, звучавшими, точно разбуженный колокол:

– Товарищи! Братья! Наконец-то свершилось то, о чём мы так долго мечтали, чего ждали годы и даже десятилетия! Власть перешла в руки народа, большевиков, и вот теперь мы… все вместе… будем строить новый мир!

– Это как? – выкрикнул из толпы Магди, известный на весь аул весёлым и задиристым нравом. – Старого вообще ничего не будет, что ли?

– Да, не будет! – твёрдо сказал Манап. – Довольно мы уже находились под гнётом царизма, страна давно прогнила, а царь и его министры оказались неспособными создать для своего народа достойное существование…

– А как же теперь будет? – выкрикнули сразу несколько голосов.

– Будет всё по-другому! Мы будем жить в новой стране, стране Советов, где у всех будут равные права. А самое главное – вы станете хозяевами своей земли, и вам больше не придётся батрачить на беков и шамхалов…

– А вот говорят, что большевики убивают всех стариков, и мужчин, и женщин! – Старый Бадави подался вперёд и приложил руку к уху, чтобы лучше слышать слова выступающего. – А ещё вроде они хотят каждой женщине поставить на лбу клеймо, чтобы у всех большевиков жёны были общие!

Толпа возмущённо загудела, послышались воинственные выкрики молодёжи.

Манап поднял руку, призывая горцев к тишине, и горячо воскликнул:

– Я прошу вас не верить всем этим глупым хабарам, в которых нет ни слова правды! Это сплетни, которые специально распускаются врагами революции, чтобы посеять в ваших сердцах недоверие к новой власти! У меня тоже есть сёстры, так неужели я бы стал защищать такую власть?! Верьте, братья, что впереди у нас у всех светлое будущее! Мы построим много школ, где наши дети смогут учиться, чтобы стать образованными людьми, больниц, где вы сможете бесплатно лечиться. Мы покончим с неграмотностью и нищетой! Но для этого мы должны объединиться, потому что ещё очень сильно сопротивляются богачи. Им ведь есть что терять, и потому они готовы идти до конца, чтобы защитить свои богатства… хотя эти богатства уже им не принадлежат. Они принадлежат вам, дорогие братья!

Именно вы теперь являетесь полновластными хозяевами гор и равнин, пастбищ и лугов, и именно вашим детям принадлежит вся земля и… вообще, всё будущее! Но для этого надо много трудиться, теперь уже не на богачей, а на самих себя!

Толпа зашумела возбуждённо, и в этот самый момент, перекрывая общий гул, раздался звучный голос:

– Кто здесь говорит о каком-то ином будущем? У Дагестана будущее такое же, что и прошлое! Как жили, так и будем жить, и нечего всяким чужакам приезжать сюда и мутить народ, провозглашая здесь новые порядки! Убирайтесь отсюда вон, голодранцы!

Сказав так, Ибрагим-бек, а голос принадлежал именно ему, легко соскочил со своего серого в яблоках коня и, подойдя к собравшимся, обвёл их взглядом своих непроницаемых чёрных глаз.

Тишину, наступившую после его слов, никто не нарушил, ибо Ибрагим-бек пользовался у земляков непререкаемым авторитетом. Он был справедлив, и честен, и порядочен, и именно этими качествами прочно завоевал себе уважение.

Вновь обведя взглядом толпу, он произнёс негромко и убеждённо:

– Я бы не советовал вам слушать этих чужаков, которые пришли сюда, в горы для того, чтобы посеять между нами разлад и даже вражду! Мы веками жили на своей земле в мире друг с другом и с нашими соседями. С царём или без него, но мы должны держаться вместе и не слушать, что говорят эти так называемые большевики, потому что они обещают вам несбыточное! Не бывает так, чтобы все были равны, такими даже Аллах людей не создал!

– Не говорит ли это о его несправедливости? – перебил говорящего Манап. – Именно потому, что Аллах позволил людям жить в неравенстве, и совершена наша революция! Должны быть все равными! Именно в равенстве всех людей и заключается высшая справедливость! Почему одним должно быть всё, а другим ничего? Почему эти горы, – он сделал рукой жест, обводящий пространство вокруг, – принадлежат вам, кучке богачей, когда они должны принадлежать всем горцам? Горцы берут у вас в аренду землю, за которую платят непомерную сумму, они платят вам штраф за то, что их скот заходит ненароком на ваши пастбища, они выплачивают вам налоги и всякого рода повинности, и в результате оказываются в долговой петле на всю свою жизнь! Они вынуждены покидать родные места и уезжать на чужбину, чтобы прокормить своих детей, которым они оставляют после себя одни лишь долги…

– Верно говоришь! – взволнованно закричали мужчины. – Ибрагим-беку хорошо рассуждать, у него закрома ломятся от богатств, а нам каково? Надоело! Мы тоже хотим иметь свою землю, свой скот и своё поле!

– Эх! – воскликнул в сердцах Ибрагим-бек и, махнув рукой, направился к своему коню. Вскочив на него, он выпрямился в седле во весь рост и, обращаясь к толпе, вскричал:

– Глупцы вы все, вот что я вам скажу! Они вам затуманивают мозги, а вы развесили уши и слушаете этих голодранцев!

Переведя взгляд на Манапа и его спутников, он произнёс:

– Всё равно не будет по-вашему… потому что мы сдаваться не собираемся!

Хлестнув плетью коня, он умчался вниз по Царской дороге.

* * *

Ризван отхлебнул из пузатой глиняной кружки немного бузы и аккуратно вытер намокшие кончики усов. Ни лепёшка из конского щавеля, испеченная его женой Саидат, ни веселящая обычно буза не могли отвлечь его сейчас от тяжёлых и неприятных мыслей. Он вздохнул, затем снова вздохнул и, наконец, уставился невидящим взглядом на чернеющую вдали тучку.

– Ты что это молчишь сегодня? – подозрительно спросила его Саидат. – Заболел, что ли?

– Ничего я не заболел! – ответил хмуро Ризван. – Просто… думаю!

– И о чём же ты думаешь, может, скажешь? Уж не о том ли, чтобы подправить, наконец, забор?

– Помолчи-ка, женщина! – повысил голос Ризван. – Не до забора сейчас!

Саидат, зная характер мужа, не стала отвечать, а, повернувшись к нему вполоборота, принялась перебирать своими натруженными руками горянки разложенную на дощатом столе крапиву, только что собранную позади дома. Крапива была неотъемлемым компонентом горской кухни, и все русские, которых судьба забрасывала в горы случайно или по причине войн, лишь диву давались, видя, с каким удовольствием горцы поедают это колючее растение, которое, служа начинкой для всевозможных чуду и курзе, на вкус оказывалось нежным, как только что испеченный хлеб.

– Схожу-ка к Магди, – сказал Ризван и, тяжело поднявшись с табурета, направился к двери.

Магди был дома не один, а с двумя кунаками, занимавшимися отходничеством в Тифлисе и нынче приехавшими в родные края на побывку, к своим семьям. Один из них, Зубаир, горячо говорил сейчас, обращаясь к другому, Ильясу, и отчаянно жестикулируя своими большими жилистыми руками:

– Вот, социалисты говорят, что будет у всех всё одинаково. А как может быть одинаково у разных людей, а? Вот скажите мне, бывает так, чтобы всё одинаково? Люди-то разные!

– Да не волнуйся ты так! – спокойно сказал Ильяс. – Нам с тобой что терять? Это князья и беки теряют, а мы… Мы ничего не имеем, так что ничего и не потеряем! А вот заиметь можем! Обещают же большевики и землю, и скот…

Ризван, переполненный точно такими же думами, подсел к мужчинам и стал молча слушать.

– Вот наш кумухец Касаев Магомед говорит, что теперь у нас у самих есть право выбирать себе судей, а мне что-то не верится в такое, и я уверен, что…

– А я, – перебил неожиданно Ризван, – переживаю ещё и за другое.

Уже в который раз за вечер он тяжко вздохнул и снова продолжил:

– Социалисты нас уговаривают объединиться с русскими, мол, они нам помогут прийти к новой жизни. А я вот опасаюсь этих русских. Всё-таки они неверные, и наши с ними воевали почти тридцать лет. Честно скажу, я им не доверяю! Ведь сколько наших людей из-за них погибло! Что бы там ни говорил Нурадин с этим своим Манапом, а я думаю, что нам лучше быть подальше от этих неверных!

Магди, поставив перед гостями угощение в виде фасоли, сваренной вместе с небольшим, последним из домашних запасов, кругом сушёной горской колбасы, ответил весело:

– Неверные или нет, а воевать они умеют! И потом разве не сказал имам Шамиль, что с русскими лучше жить в мире и согласии?

– Может, сказал, а может, и нет. Кто знает наверняка? Нас ведь с тобой при этих его словах не было! А русские нашу веру не любят.

– И пускай не любят, нам-то что? Мы же им не мешаем молиться их богу, и они нам тоже пусть не мешают!

– А ещё мне не нравится, что наш Габиев говорит, что все мы должны учить русский язык, – продолжал Ризван, торопясь выложить кунакам всё, что уже давно теснилось в его душе. – Ну, скажите, для чего нам этот русский язык нужен? Всю жизнь мы обходились прекрасно своими языками, а теперь большевики твердят, что должен быть везде русский! Мне это не нравится!

Совсем разгорячившись, Ризван изо всех сил хлопнул по столу ладонью.

– А скажи-ка, брат, приходилось тебе выезжать отсюда в русские города? – спросил его Зубаир.

– Нет, зачем мне выезжать, я и здесь могу шить сапоги!

– Так вот, дружище, если бы ты ездил, как мы, по разным местам, то ты бы понял, как плохо, когда не говоришь по-русски! Россия, знаешь, какая огромная и сколько в ней людей, и поэтому без их языка ни туда и ни сюда! Надо, надо учить русский язык, от этого хуже никому не будет, поверь мне!

Наступила пауза, во время которой и гости, и хозяин сосредоточенно жевали каждый свой кусок жёсткой горской колбасы, запивая её горячим наваристым бульоном. Покончив с колбасой, мужчины молчали ещё некоторое время, а затем Ильяс произнёс философски:

– Да-а, когда желудок насыщен, то и невзгоды кажутся не такими уж и лютыми!

Магди весело хмыкнул и сказал:

– Твои слова напомнили мне сейчас историю с Далляпиллином!

– Далляпиллин? А кто это?

– Это был один кумухский богач, с которым связано много потешных историй. Он однажды купил на кумухском базаре дорогой сервиз, нанял грузчика и поручил ему нести тяжёлую коробку. Сам шёл рядом и всю дорогу забивал голову грузчика нравоучениями. Когда дошли до дома Далляпиллина, он сказал: «Вместо денег я дам тебе три важных совета, которые стоят гораздо дороже. Слушай. Если тебе скажут, что болеть лучше, чем быть здоровым, не верь: здоровым быть лучше! Если тебе скажут, что голодным быть лучше, чем сытым, тоже не верь: сытым быть лучше! Если тебе скажут, что бедным быть лучше, чем богатым, тоже не верь: богатым быть лучше! Теперь можешь идти!» Грузчик выслушал все три совета, а потом с размаху бросил коробку с сервизом на землю и сказал: «Слушай, Далляпиллин, если тебе скажут, что посуда в этой коробке не разбилась, ты не верь: она вся разбилась!»

Мужчины расхохотались, и беседа продолжалась уже в шутливом русле.

Вернувшись домой поздно ночью, Ризван чувствовал облегчение, словно давившая его изнутри смутная тревога неожиданно уступила место каким-то даже радужным надеждам.

Глава 12

Узкие горные дороги, вившиеся меж отвесных скал, были одинаково опасны для любого, кто проходил, а тем более проезжал по ним. Опасность представляли горы, взбудораженные какими-то своими, внутренними и лишь им самим известными процессами и выражавшие время от времени своё волнение обвалом камней, больших и малых, которые в лучшем случае преграждали путникам путь, а в худшем могли и убить.

Опасность собою представляли и гигантские пропасти, от одного вида которых так кружило голову, что не всякий-то и выдерживал это зрелище и, помня рассказы о бесчисленных несчастных случаях в горах, поспешно отводил от него взгляд, обращая его тут же к небу, где и взгляду, и душе было куда как комфортней.

Горцы, однако, не боялись ни своих гор, ни этих угрожающих провалов, подсознательно ощущая на вековечном генетическом уровне, что истинное своё измерение высота получает именно в сравнении с пропастью. Им было неведомо слово «равнина», и для них всё, что не являлось горами, олицетворялось понятиями «низ», «внизу». И если кто из них отправлялся в другие места на заработки, то горцы так и объясняли: «Он там, внизу», и суть этого была так же проста, как и сами горы, бывшие наверху.

Как бы ни были горы опасны, но люди, обуреваемые страстями, были ещё опаснее. И какие бы цели ими ни двигали, большинство их носило характер разрушительный.

Вот и сейчас в горах бушевали страсти, и люди, некогда сплотившиеся пред натиском всевозможных иноземных врагов и могущественных империй, сражались нынче друг с другом, отстаивая идеалы кто веры, а кто свободы так, как это им казалось единственно возможным.

Свобода была для них как воздух, и, веками её отстаивая, они даже не помышляли о том, чтобы посягнуть на чужую. И та Россия, от которой они четверть прошлого столетия отстаивали свою независимость, предлагая теперь простым горцам дружбу, равенство и братство, сулила им светлое и радостное будущее в братской семье трудовых народов, и они всем сердцем поверили этой новой России, и приняли её дружбу, и воевали теперь друг с другом не на жизнь, а на смерть, каждый отстаивая собственное видение будущего своего, и своих детей, и всей этой горной страны, называемой Дагестаном.

И если раньше для них существовало скорее понятие, нежели слово, то теперь именно слово приобрело повсеместное звучание, и всколыхнуло их, и звучало настолько сладостно, что простые люди услышали его именно так, как желалось большевикам, страстно призывавшим их освободиться уже не от иноземных захватчиков, а от собственных владетельных ханов, беков и князей.

Потому-то и были опасны горы, в ущельях которых прятались сейчас многочисленные вооружённые отряды тех, кто именовал друг друга бандитами.

* * *

Деревянная арба, запряженная пожилой усталой конягой, еле ползла по петляющей и пустынной горной дороге и весьма рисковала в этот поздний час стать добычей любого из вооружённых отрядов, прятавшихся в этих горах. И действительно, на одном из поворотов прямо перед арбой, будто из-под земли, выросло несколько всадников, чьи лица почти невозможно было разглядеть из-за надвинутых по самые брови папах.

Возница, резко натянув поводья, гортанным возгласом придержал конягу, и она с удовольствием остановилась, не успев даже испугаться, а сам он инстинктивно потянулся за спрятанным в сапоге небольшим кинжалом.

– Спокойно! – воскликнул один из всадников. – Куда едем?

– Вниз… в Шуру… – неохотно ответил возница.

– Зачем?

– Женщин везу.

– Женщин? Каких ещё женщин? – В жёстком голосе всадника звучало удивление.

Возница молчал, и всадник, приблизившись вплотную к арбе, махнул рукой своим спутникам, и те окружили её плотным кольцом.

В арбе находились две женщины, постарше и помоложе. Первая, метнув на мужчин угрюмый взгляд, пробормотала что-то вполголоса и застыла, словно изваяние, а вторая принялась быстро натягивать на себя толстую шаль, но и та не смогла прикрыть огромный живот, заметив который мужчины тут же отвели в смущении глаза.

– Ты чья будешь?

На сером жеребце вперёд выступил мужчина на вид лет сорока, который и обратил свой вопрос к беременной женщине. По тому, как почтительно расступились перед ним остальные всадники, можно было понять, что он у них главный.

– Я… Нафисат, жена Мухаммад-хаджи из Кази-Кумуха… еду в город… к доктору.

– Мухаммад-хаджи? Я хорошо знаю его. Очень почтенный и достойный человек. А где он сам? Почему позволил тебе ехать в столь опасное время?

– Его сейчас нет в Дагестане…

– Это очень хорошо. Они арестовывают всех подряд… Ну да ладно, сейчас не до разговоров! Вот что, сестра… Дорога очень опасна! Езжай-ка ты обратно, а то совсем скоро здесь будет очень жарко, и тогда ты просто не доедешь!

– Но мне необходимо попасть в Шуру… и… сохранить моего ребёнка! – в отчаянии воскликнула молодая женщина.

– Твой ребёнок благополучно родится на свет! – Голос мужчины помягчел. – Езжай обратно и не бойся… Я сам буду молиться за вас!

– Но…

– Делай, как я тебе говорю… И передай мужу, когда вернётся, что шейх Али-хаджи свидетельствует ему своё почтение.

– Шейх Али-хаджи? Так ты Али-хаджи Акушинский? – спросила женщина.

– Да, это я. Поезжай, сестра, домой и не беспокойся ни о чём. Аллах да пребудет с тобою! А мои молитвы помогут тебе и твоему ребёнку.

Сказав так, мужчина стегнул коня нагайкой и исчез вместе со своими спутниками за горным поворотом, оставив за собою шлейф из дорожной пыли.

Возница, всё это время напряжённо молчавший, разжал рукоятку своего кинжала и, облегчённо вздохнув, издал гортанный звук, развернув на узкой горной дороге лошадей с арбою и живым грузом в обратную сторону.

* * *

Советская власть в Дагестане переживала тяжёлые дни. С одной стороны на Темир-Хан-Шуру активно наступали банды Гоцинского, а с другой – на Порт-Петровск со стороны Азербайджана в походном порядке наступал кадровый казачий корпус под командованием Бичерахова, который в результате тяжёлых боёв благодаря численному и техническому превосходству занял Порт-Петровск, установив в городе режим кровавого террора. Едва сформировавшейся из простых дагестанцев Красной Армии пришлось вступить в борьбу сразу с двумя опаснейшими противниками.

Истинные просветители, такие как шейх Гасан Кахибский, конечно, не могли не озаботиться тем положением, в котором оказался народ в результате жестокого противостояния, и горячо взывали к здравому смыслу, готовые ради всеобщего спокойствия занять любую примиренческую позицию, могущую принести мир на землю Дагестана: «Братья и сёстры, как вы сами знаете, положение сейчас довольно-таки беспорядочное, так что трудно разобраться тому, у кого нет правильного ума и здорового сердца. Один выступает и заявляет, что он имам народа, другой говорит, что он глава народа. Народ не знает, как быть, кому подчиняться, к кому примыкать. Нажмудин претендует на имамство, а Кайтмаз стремится к главенству. Нет сомнения, что цель обоих – сохранность овец, имущества, домов с помощью вас и вашей крови, хотя языком они говорят иное… Я вас предупреждаю, чтобы вы не обманулись, не совершайте кровопролитие, идя за вышеуказанными авантюристами, не делайте своих детей сиротами и своих жён вдовами… Кто из вас имеет здравый ум, пусть ищет себе путь и спасает себя, своё имущество, семью… Мы очутились в том времени, о котором предупреждены в преданиях от Кааба и Ибн-Мас Уда, да помилует их обоих Аллах. Если такое положение продолжится, то нечего плакать по усопшим и радоваться рождённым, смута распространится между народами, как настоящий потоп, дозволенное и недозволенное будет трудно различать, люди станут как пьяные от голода и от наготы, часть населения покинет родные места, начнут бежать от одного аула к другому. Нет никакого сомнения в том, что все эти беспорядки произошли благодаря тем, которых проклинал Божий посланец: «Смута спит, и кто разбудит её, тому Божье проклятие»… Мы уговаривали правителей о том, что большевики передают власть народу и что казаки уйдут, но полковник Кайтмаз Алиханов не послушал нас, наоборот, он послушал Гоцинского, который покинул свой дом, зажёг огонь везде и всюду, где ступала его нога, а затем убежал, подобно тому, кто зажёг огонь на хвосте кошки, затем пустил её к сеновалу, полному сухого сена, и убежал. Но у Аллаха есть свой закон, сводящий к тому, что жернова мельницы будут вращаться на голове тех, кто их сперва раскрутил…

Вам следует доставлять моё это письмо из одного аула в другой, чтобы оно читалось в мечетях, на собраниях. Кто последует – самому хорошо, кто упорствовал – тому гибель, пусть сам на себя пеняет. С приветом, бедный Кахибский Гасан…»

А между тем в горах и аулах началась активная борьба за восстановление Советской власти. События развивались так стремительно, что растерявшийся князь Тарковский, объявленный временным военным диктатором Дагестана, вынужден был обратить претензию к турецкому правителю в том плане, что помощь в деле разгрома большевизма со стороны турков явно недостаточна.

Чрезвычайный Военный Совет, образованный для руководства военными операциями против контрреволюционных сил в Дагестане, обратился к дагестанцам со страстным призывом: «Братья! Чем жить в рабстве, лучше умрём свободными борцами за свободу! Всякий, кому дорога свобода, кто не желает быть рабом богачей, князей и других господ, кто хочет помочь трудящимся в это тяжёлое время, пусть идёт в Красную Армию…»

Всего за несколько месяцев своего существования Советская власть успела завоевать в народе популярность, а кровавый режим Бичерахова-Тарковского вместе с подлым убийством Махача Дахадаева и издевательствами, мародёрством и грабежами со стороны банд и турецких офицеров переполнили чашу терпения горцев, которые стали оказывать как большевикам, так и Красной Армии повсеместную поддержку.

В результате тяжелейшей борьбы в марте 1920 года Советская власть в Дагестане была установлена окончательно. И в том же году, 13 ноября, в Темир-Хан-Шуре при огромном скоплении народа был проведен Чрезвычайный съезд народов Дагестана, куда Центральный Комитет партии и новое советское правительство направило товарищей Сталина и Орджоникидзе, поручив им провозгласить автономию Советского Дагестана.

Часть II (1921–1931) Ветер перемен

Глава 1

– Смотри, что я тебе принёс! – Ансар протянул жене бумажный кулёк, в котором лежали три больших золотистых апельсина.

– Где ты их взял? – обрадованно спросила Айша. Ей уже приходилось лакомиться этими диковинными плодами в отцовском доме, куда с удовольствием захаживали со своим товаром заезжие купцы, но сейчас ей показалось, что апельсины чудесным образом появились прямиком из «Тысячи и одной ночи».

– У армянина купил, – ответил Ансар и ласково улыбнулся ей. – Съешь, прошу тебя!

– Спасибо! – Глаза Айши увлажнились, и она быстро отвела их в сторону, чтобы муж ничего не заметил.

Прошло уже больше года с тех пор, как они поселились в столице Дагестана, Буйнакске, ещё недавно называвшейся Темир-Хан-Шурой. Небольшой, но оживлённый город был когда-то военным укреплением и почти полностью состоял из русских военнослужащих. Тогда же, официально возведённый в ранг окружного города с резиденцией губернатора Дагестана и Терека, он стал привлекательным местом для всех людей, приезжавших сюда как с гор, так и из внутренних российских губерний. Здесь процветала торговля, а улицы, интенсивно застраивавшиеся домами, были вымощены камнем и освещались множеством фонарей.

По приезде Ансару и Айше удалось за сравнительно небольшую плату снять небольшой домик, хозяин которого проживал в Тифлисе, наказав приглядывать за домом родственникам покойной жены, а те, в свою очередь, стали сдавать его внаём сначала русским офицерам, потом армянским торговцам и наконец – приехавшей с гор молодой семье.

После почти целого месяца безуспешных поисков работы Ансар устроился, наконец, в управление небольшого хлебозавода, поставлявшего свою продукцию вначале Белой, а затем и Красной армии.

После службы Ансар отправлялся в местную ювелирную мастерскую, где по совместительству работал мастером и куда частенько наведывались местные промышленники и военные, щедро оплачивавшие украшения, заказываемые ими для своих дам.

В душе Ансар винил себя за то, что Айша по его милости лишена привычных с детства удобств, и клятвенно обещал себе, что она ни в чём никогда не будет нуждаться, а потому работал с утра и до поздней ночи и затем, лёжа в постели и крепко прижимая к себе жену, мечтал о времени, когда они обзаведутся собственным домом, наполненным покоем, счастьем и звонкими детскими голосами.

Порой, засыпая, он в смутных своих сновидениях видел величавые ряды гор, нависших каменной стеною над бегущими внизу потоками мутной реки, и просыпался потом с сильно бьющимся сердцем, и долго не мог заснуть, вспоминая родные места и дивясь тому, что в жизни, оказывается, не всё так складывается, как предполагалось, и что вот он уехал из Кумуха, а ведь собирался остаться там до конца своих дней.

Но здесь, внизу, жизнь была такой оживлённой, и интересной, и наполненной новыми впечатлениями и новыми знакомствами, что он и не помышлял о том, что, возможно, когда-то захочет вновь возвратиться обратно.

Жизнь в городе била ключом, здесь постоянно возводились новые строения и появлялись новые лица, и от этого постоянного действия жить было здесь чрезвычайно увлекательно и интересно.

И даже когда в стране поменялась власть, город продолжал точно так же бурлить и кипеть, но просто уже в другом направлении.

Появилось множество людей в кожанках, и песни на улицах стали распеваться всё больше революционные, и городская детвора, подражая взрослым, выстраивалась в шеренгу и, отбивая босыми пятками мостовые, во всё горло распевала «Смело, товарищи, в ногу…» – марш, любимый всеми большевиками.

И мода здесь была совсем иной, городской и европейской, и вот уже Ансар сменил свою черкеску и папаху на франтоватый костюм и шляпу в форме котелка, а для Айши купил наряды нисколько не хуже тех, что носили городские франтихи.

Повсюду звучал русский язык, на котором говорили и дагестанцы, и армяне, и азербайджанцы, и евреи, приезжавшие сюда со всех уголков России и остававшиеся работать педагогами, врачами, инженерами и просто торговцами.

Айшу удивляло здесь всё, и вечерами, когда Ансар возвращался с работы, она ставила перед ним ужин и садилась напротив, подперев лицо рукой и жадно слушая его рассказы о том, как прошёл день, а потом, переодевшись в пошитое по моде платье, выходила с мужем на прогулку по оживлённой и многолюдной главной улице города.

Каждый день приносил новые знакомства, и Айша постепенно отвлеклась от грустных мыслей, связанных с собственным предательством. Она была счастлива с Ансаром и не представляла рядом с собою никого другого, но то, как она поступила со своими родными, терзало и мучило её. Она постоянно обращалась мыслями к родителям, и братьям, которых давно не видела, и, конечно, к любимой подруге Шахри. Как они там все? Простили ли её? Наверное, нет, тяжело вздыхая, говорила она себе, да и не простит отец никогда, уж она-то его знает! И от этих мыслей сердце её непрестанно ныло, и она никак не могла быть счастлива, даже несмотря на то, что рядом был любимый и что Всевышний, по-видимому, её простил, раз благословил беременностью.

Она мечтала подарить Ансару сына и в мыслях рисовала себе тот счастливый день, когда они втроём предстанут перед Ибрагим-беком, и он, увидев, как счастлива дочь, сменит гнев на милость и тоже благословит их.

Глава 2

По широкой, усаженной молодыми тополями улице Темир-Хан-Шуры, заложив руки за спину, шёл невысокий, коренастый и хорошо одетый господин средних лет и крепкого телосложения. Он шёл неторопливой и на удивление упругой для его возраста походкой весьма уверенного в себе человека, всем видом демонстрируя, что он не принадлежит к тем праздношатающимся личностям, которые от нечего делать гуляют по улицам целыми днями. Время от времени он останавливался возле какой-нибудь лавки, коими была густо усеяна нижняя часть улицы, и с деловитым видом, покачиваясь с носка на пятку и обратно, внимательно рассматривал витрину, а затем, будто запомнив для себя нечто важное, продолжал свой путь, то и дело кивая приветливо встречным горожанам.

Это был Магомедмирза Мавраев, известный всему Дагестану первопечатник и книгоиздатель. Когда-то, в начале века, юный паренёк, устроившись в Бахчисарае учеником мастера и хорошо освоив типографское дело, воспылал страстным желанием создать собственную типографию, и состоятельная чохская родня, продав четыре сотни овец, отдала ему все вырученные деньги для того, чтобы он смог купить себе оборудование. Так было положено начало издательской деятельности Магомедмирзы Мавраева, со временем превратившегося в крупного капиталиста, владевшего заводами и фабриками, магазинами и складами, виноградными плантациями и типографией и успешно совмещавшего предпринимательскую деятельность с книгопечатанием. Издаваемые Мавраевым многочисленные газеты и журналы выходили на арабском, русском и всех кавказских языках и содержали самые разные материалы, начиная от передовиц и общественно-политических статей и кончая просто объявлениями.

Помимо периодики, типография Мавраева выпускала художественную литературу, учебные пособия, труды дагестанских учёных, духовную литературу, трактаты по мусульманскому праву и даже календари, доставляя по почте свою продукцию всем желающим, включая тех, кто жил высоко в горах.

И вот сейчас Магомедмирза направлялся к своему «Дому книги», открытому им ещё в 1907 году. Подойдя к нему, остановился у входа, рассматривая витрину с тем же вниманием, с каким разглядывал все предыдущие.

– Салам алейкум, дорогой Мухаммадмирза! – услышал он за спиной знакомый голос и живо обернулся, протягивая руку Исмаилу Багаутдинову, с которым был знаком ещё с тех времён, когда приобрёл самый первый свой типографский станок.

– Ваалейкум ассалам, дружище! Как поживаешь, какие новости? – ответил обрадованный встречей Мавраев.

– Алхамдулиллах, всё идёт, как положено. Вот решил в баню сходить, от души там попариться!

– Дело хорошее! – согласился Магомедмирза. – А после бани нет ничего лучше крепкого чая и интересной книжки. Так что заходи на обратном пути и выбери себе что-нибудь. Хвала Всевышнему, книг у нас много самых разных!

– Это правда, дорогой Мухаммадмирза, и в этом всём твоя заслуга! Только вот кажется мне, что в последнее время ты слишком увлёкся изданием русских книг!

– Это не совсем так, друг мой! Я издаю книги на всех языках Дагестана и Кавказа, а кроме того, ещё и на арабском. Что же до русского языка, то ты-то ведь должен понимать, что мы, живя бок о бок с Россией, никак не имеем права игнорировать её язык!

Исмаил понимающе закивал головой и уже собрался попрощаться, как вдруг вспомнил:

– Да, читал я, кстати, на днях твою статью, где ты пишешь, что не могут люди быть равны между собой. Всё хотел спросить, ты и в самом деле так думаешь?

– Да, и более того, я в этом уверен! – ответил Мавраев. – Большевики всё твердят о равенстве, о свободе. Посуди сам, какое может быть равенство между богатыми и бедными, между грамотными и неграмотными или же сильными и слабыми, учёными и неучами? Это желание большевиков совершенно неосуществимо и нереализуемо на земле. Ведь Аллах создал нас с разными характерами и нравами, разными талантами и разным телосложением. И если все богатства, что имеются сегодня на земле, распределить равномерно между всеми нами, то через какое-то время одни из нас станут снова богатыми, а другие бедными, потому что одни умеют зарабатывать и накапливать, а другие могут лишь проедать и пропивать.

От разговора Мавраев разгорячился и стал яростно жестикулировать, тыча указательным пальцем чуть ли не в нос собеседнику.

– Что ж, возможно, ты и прав, – рассудительно сказал Исмаил, – но разве нельзя хотя бы стремиться к этому?

– Стремиться, конечно, можно, но посуди-ка сам, сколько сыновей богатых отцов после их смерти продают или пропивают наследство, которое копилось годами? И наоборот, разве мало есть бедняцких сыновей, которые накапливают богатство и становятся состоятельными людьми? А ведь испокон веку было так: если человек разбогател, да ещё при этом имеет опыт и знания, то его авторитет среди людей тут же повышается. А если он не стремится иметь больше, чем ему хватило бы на пропитание, или же не особо тянется к знаниям, то он постепенно слабеет и в итоге попадает в рабство к другому человеку. Разве я не прав? И, кстати, точно так же с нациями. Я убеждён, что если уравнять людей богатых и способных с бедными и загубившими свои таланты, то это будет самое настоящее насилие над людьми!

– Выходит, ты считаешь, что надо всё оставить как есть и даже не пытаться что-то изменить?

Исмаил, казалось, был обижен за всё обездоленное человечество.

– Да нет, я так не говорю! Просто нужно, чтобы государство помогало людям, создавая для них равные возможности, когда у каждого есть доступ к учёбе, к знаниям. И потом я уверен, что на вышестоящие должности надо ставить тех людей, которые любят и уважают свой народ, хотят ему помочь. Вот совершит руководитель неблаговидный поступок – так и надо его наказать по всей строгости! Поиздевается богатый человек над бедным – избить его хорошенько! Короче, всем людям нужно воздавать по их заслугам!

– Вот тут ты абсолютно прав, дорогой Мухаммадмирза! – с чувством произнёс Исмаил и поспешно добавил: – Но мне пора идти, а то, чувствую, баня будет переполнена!

– Конечно, дружище, какой разговор! Не забудь только заглянуть в магазин, уверен, найдёшь здесь для себя много интересного!

– В обязательном порядке! – крикнул, удаляясь, Исмаил.

Глава 3

Подложив под голову длинный валик, вправленный в чехол из золотисто-зелёной турецкой парчи, Ибрагим-бек задумчиво смотрел на весело потрескивавшие в камине дрова и размышлял о том, что происходит в горах.

А в горах происходило несовместимое с вековечными устоями. Люди точно с ума посходили. Зажиточные кази-кумухцы, опасаясь угрозы конфискации имущества, оставляли свои дома и спешно выезжали кто на равнину, а кто и дальше, в Грузию или Азербайджан, полагая переждать там смуту революционных лет и не ведая, что в Закавказье этой смуты ещё больше. Зато простые горцы бурно приветствовали большевиков, усмотрев в новой власти самые радужные для себя перспективы. На смену прежним приоритетам и авторитетам неумолимо приходили новые.

Был ещё по инерции силён в народе авторитет ханов и беков, исторически сложившийся на протяжении нескольких столетий, однако нет-нет да и доносилось до Ибрагим-бека вслед пренебрежительное: «Уже никто, а спеси хоть отбавляй!»

В Кази-Кумух приезжали люди из самых разных дагестанских аулов и расселялись в пустующих домах, что были в спешном порядке оставлены прежними хозяевами. Вот и на днях по соседству с Ибрагим-беком поселился со своей семьёй в приглянувшемся ему доме цудахарец Абакар, много лет подрядившийся сюда с земляками на сезонные работы и в конце концов решивший пустить здесь корни.

Нынче же утром, когда Ибрагим-бек послал человека за фаэтонщиком Рабаданом, оказалось, что тот, бросив на улице фаэтон, отправился в Акуша, чтобы подсобить у себя на родине новой власти.

В другое время Ибрагим-бек посмеялся бы над демаршем фаэтонщика, но сейчас ему было не до смеха. Настали смутные времена, и можно было лишь надеяться, что скоро всё вновь войдёт в привычную колею.

С тревогой вслушиваясь в молчание мужа, Парихан также невесело размышляла о происходивших в горах переменах. На душе женщины было неспокойно, и, опасаясь за сыновей, она неустанно обращала к Всевышнему свои материнские мольбы.

Наконец Ибрагим-бек прервал своё уединение и, кликнув к себе сыновей, знаком приказал им сесть напротив. После короткого молчания он произнёс:

– Время сейчас наступило смутное, нехорошее. Народ словно с цепи сорвался и бушует, как лавина в горах. Вот, рассказывают, люди в Шуре снесли памятник Аргутинскому, слыханное ли дело! Не буду скрывать, что всё это меня очень беспокоит… Вчера вечером мне доставили письмо от моего стамбульского друга, достопочтенного Ахмет-паши, в котором он предлагает своё содействие, а именно перебраться со всеми вами в Турцию. Он обещает помочь. Я долго думал над его предложением и решил, что моё место здесь, в Кази-Кумухе. Я уже не молод, и то оставшееся время, что предписано мне Всевышним, я желаю прожить у себя на родине…

Он сделал паузу, перебирая пальцами изящные чётки из золотистого янтаря, а сыновья в молчаливом ожидании смотрели на отца, понимая, что это ещё не всё.

– Другое дело вы. У вас впереди целая жизнь. И вы – продолжатели нашего древнего славного рода. Вы не просто должны, а обязаны сделать всё, чтобы защитить и наше имя, и наше дело… Сейчас положение нехорошее не только в Дагестане, но и во всей Российской империи. Они вынудили царя отречься от престола, однако я уверен, что власть большевиков – это дело временное и совсем скоро всё вновь встанет на свои места! А пока вам надо уехать отсюда на время, и как можно скорей.

– Отец! – обратился к Ибрагим-беку старший из сыновей, шестнадцатилетний Сурхай, рослый, белолицый крепыш с неожиданными для горца этой местности ярко-голубыми глазами. – Позволь нам остаться! Большевики недолго будут править, а мы, отсиживаясь в Турции, лишь продлим их власть. Мы должны сопротивляться, оставаясь здесь!

– Возможно, ты и прав, мой сын! – задумчиво произнёс Ибрагим-бек. – Но… я же вижу, что творится вокруг, и не могу рисковать вами! Сам я уже не молод, и они, думаю, меня не тронут, а вот вы… – Голос его дрогнул, и мальчики впервые в жизни увидели, как увлажнились глаза их всегда уверенного отца. – Если, не дай Аллах, с вами что случится, я этого не перенесу. Отправляйтесь в Турцию и переждите смуту там. А я отдам распоряжение готовить вас к отъезду.

– Мы, конечно, не вправе перечить тебе, отец! – горячо воскликнул Аслан, младший сын Ибрагим-бека, которому наднях исполнилось пятнадцать лет, по случаю чего отец торжественно вручил ему старинный кинжал с выгравированным на ножнах девизом: «Не сдаваться никогда». – Но, прошу тебя, позволь нам остаться здесь! Не собираемся мы сидеть, сложа руки, и ждать, пока кто-то сделает за нас то, что должны делать мы. Наше прошлое, подвиги наших предков не позволяют нам наблюдать происходящее со стороны. Мы должны объявить большевикам войну и бороться с ними до самого конца!

– И ты, мой сын, прав, говоря такое. Но… решение моё принято, и не будем больше говорить об этом.

Ибрагим-бек легко поднялся на ноги и, кивнув головой, сделал сыновьям знак удалиться.

– Воля твоя, отец! – сказал Сурхай и с понурым видом покинул вместе с братом комнату.

Глава 4

Несмотря на окончательную победу революции, единодушного восприятия её идей в горском обществе не было по-прежнему. Сторонники и противники Октября оставались, каждые по-своему, ярыми и абсолютно непримиримыми антагонистами.

Объявленная в стране продразвёрстка жёсткими и чрезвычайными мерами лишь усугубила обстановку в горах, да и методы проведения хлебозаготовок, наряду с другими насильственными мерами, наихудшим образом отражались на растерянных людях.

Двадцатые годы принесли Дагестану так называемое голодное переселение. Из центральных губерний России в равнинные ее части засуха и голод погнали сотни и сотни людей. Этот голод не обошёл стороною и Дагестан, чья экономика находилась в глубоком упадке в результате гражданской войны и стихийных бедствий, обрушившихся на Страну гор в 1923–1924 годах.

Голод свирепствовал повсюду, и Советская власть приняла постановление «О лишении бывших помещиков права на землепользование и проживание в принадлежащих им до Октябрьской революции хозяйствах». В соответствии с этим постановлением из Дагестана было выслано около сотни землевладельцев, чью собственность конфисковали в пользу бедноты и так называемых ТОЗов, что означало товарищества по обработке земли.

Главным выходом из того тяжелейшего экономического положения, в котором оказались горцы, руководство страны считало их переселение на равнину. В результате этого движения за десятилетие с 1920 по 1930 годы на плоскость было переселено около десяти тысяч аварских, лакских, даргинских и лезгинских семей.

* * *

Поздно вечером в ворота дома Ибрагим-бека раздался громкий стук. Стук был не просто громким, а требовательным, и чуткие дворовые собаки мгновенно отреагировали на него резким, заливистым лаем, который тотчас же был перекрыт звуком пистолетных выстрелов.

Семейство Ибрагим-бека готовилось отойти ко сну, и приход незваных гостей в такой неурочный час вселил во всех тревогу.

Едва Ибрагим-бек успел надеть на себя черкеску, как в комнату с шумом вошла группа вооружённых мужчин числом около десяти, среди которых хозяин дома узнал Ильяса и Абдуллу, своих земляков, а также теперь уже бывшего фаэтонщика Рабадана. Прибывшие развязно и уверенно прошлись по комнате, с откровенным любопытством разглядывая висевшие на стенах старинные исфаханские ковры и прильнув жадным взором к развешенным на них ружьям, кинжалам и саблям, многие из которых не однажды участвовали в бесчисленных давних боях. С трудом оторвавшись от созерцания оружейной коллекции, один из вошедших, как видно, главный, хрипло откашлялся и произнёс:

– Ну что, Ибрагим-бек, давай, собирайся в дорогу!

– Что-то я не понимаю, о чём ты, уважаемый, толкуешь. В какую дорогу?

– Пока что в Темир-Хан-Шуру!

– И снова я тебя не понимаю…

– Очень хорошо ты всё понимаешь! – взорвался главный. – Ты арестован, и вся твоя семья тоже! Ты враг народа, ханское отродье, и самое правильное будет расстрелять вас всех к чёртовой матери! Была б моя воля, я бы так и сделал… Но у меня нет полномочий и… короче… вас будут судить по всей строгости закона! Так что отправляемся без задержки. На сборы даю… – он взглянул на часы: – …ровно двадцать минут!

Обратившись к стоящим рядом людям, он приказал:

– Производите обыск!

В соседних комнатах слышался сдавленный женский плач, а жадные пальцы прибывших товарищей, только и ждавших команды, уже хватали всё подряд, распихивая ценности в появившиеся откуда-то мешки.

С огромным трудом сохраняя хладнокровие, Ибрагим-бек произнёс:

– Я понимаю, что сейчас ваша власть, но я требую уважительного к себе обращения! Объясните, в чём меня обвиняют?

В ответ раздался громкий издевательский смех:

– Вы только посмотрите на него! Он требует! Всё, кончилось твоё время! Теперь мы будем требовать! Ты кто, чтобы мы тебе что-то объясняли, а? Запомни: ты никто, даже не букашка… Пылинка ты под ногами, понял?

Бледный, как стена, Ибрагим-бек ответил ему:

– Кто я такой, говорят вот эти кинжалы и ружья, которые в руках моих предков завоёвывали нашему народу победу и которые сейчас находятся в руках грязных босяков вроде тебя! Вы не достойны и прикасаться к этому оружию!

– А ну заткнись, собака! – заорал главный и, выхватив из-за пояса тяжёлый наган, со всего размаха ударил рукояткой по лицу Ибрагим-бека.

– Собака ты и та мать, которая тебя родила! – с трудом размыкая окровавленные губы, произнёс Ибрагим-бек.

Отводя взгляд, прибывшие связали хозяину руки за спиной и вытолкнули наружу, во двор, где уже столпились остальные домочадцы. Вместе с отцом во двор вывели Сурхая и Аслана, на чьих юных лицах ссадины и кровоподтёки ясно свидетельствовали о попытках сопротивляться.

– Ну-ка снимайте с себя все драгоценности! – обращаясь к женщинам, скомандовал один из конвоиров.

Глаза Парихан оставались сухими, а голова гордо поднятой, когда она, сопровождаемая грубыми окриками, пошла со двора вслед за мужем и сыновьями. Лишь на мгновение, остановившись перед домом и окинув его полным тоски взглядом, женщина издала короткий и горестный всхлип. Затем, обращаясь к детям, вскричала:

– Запомните этот час, хорошо запомните! Мы прощаемся с нашей землёй, с нашими горами, с нашей родиной… Один только Аллах знает, суждено ли нам вернуться сюда когда-нибудь, всё в Его непреклонной воле… А вы смотрите и запоминайте всё, что видите вокруг!

Весть об аресте семьи Ибрагим-бека молниеносно облетела округу, и, несмотря на поздний час, жители большого аула поспешили на улицу, чтобы проститься с потомками великих ханов. По обе стороны Царской дороги народ стоял и смотрел на медленно шагавших в сопровождении конвоиров Ибрагим-бека и его семью, испытывая в этот момент самые противоречивые чувства и осознав внезапно, что вместе с ними уходит в неизвестность нечто прежде незыблемое и привычное. Кто-то накинул тёплый платок на плечи Асват, двоюродной невестки Ибрагим-бека, и другие, последовав этому примеру, также стали протягивать арестованным тёплые вещи.

Не обращая внимания на угрожающие окрики конвоиров, кази-кумухцы большой толпой следовали за арестованными вплоть до Красного моста, где были всё-таки оттеснены стражниками, и дальше процессия шла без них.

В горах дул холодный, пронизывающий ветер, затруднявший движение арестованных людей, но никто не жаловался. Шагали долго и молча и почти не останавливаясь, пока не показался вдалеке Цудахар, на окраине которого их уже ждали возмущённые арестом люди. Под нажимом цудахарцев конвоиры сняли кандалы с окровавленных ног Ибрагим-бека и, опасаясь народного бунта, согласились, наконец, посадить арестованных на подводы. Так процессия продолжила свой путь.

Ближе к Левашам до их слуха донеслось громкое пение, и все узнали сложенную народом песню о храбром Сурхайхане Кази-Кумухском. С давних времен дагестанцы шли с ней в многочисленные военные походы, и теперь она звучала словно самый последний гимн.

Протягивая арестованным свёртки с едой, левашинцы сопроводили их до аула Урма, чьи жители, в свою очередь, прошествовали за ними до Мусалаваула.

Так, выказывая уважение к потомкам своих ханов, народ воздавал им последние почести, предчувствуя, что в лице Ибрагим-бека прежняя многовековая власть покидает страну гор безвозвратно.

Глава 5

Ансар, не желая волновать жену, скрывал приходившие с гор тревожные новости. Он знал, что там вовсю бушуют страсти между новой властью и владетельными беками, едва не доведшие однажды до беды, когда во время очередного митинга взбешенный Халил-бек, доводившийся Парихан родным братом, выхватил револьвер и выстрелил прямо в Нурадина, по счастью, успевшего увернуться. Халил-бека взяли под стражу, а чуть позднее арестовали и Ибрагим-бека с семьёй, не дав времени забрать вещи и наложив арест на всё имущество. И вот сейчас их везут в Буйнакск, где им предстоит суд, после которого, вероятнее всего, они будут расстреляны.

Услышав эту новость от земляка, приехавшего в город по делам, Ансар решил не сообщать пока об этом жене. Ей и так тяжело, и лучше в её положении скрыть шокирующие известия.

Скрыть, однако, не получилось. Утром следующего дня в дверь их дома постучали, и на пороге появился Гасан. По его пыльной одежде и усталому лицу видно было, что он только что с дороги.

Обрадованная Айша предложила гостю зайти и, отправив соседского мальчишку за Ансаром, закидала Гасана вопросами, а услышав правдивые ответы, охнула и схватилась за сердце.

– Аллах, что же теперь делать?! – воскликнула она в отчаянии. – Бедный мой отец! Как ему, должно быть, тяжело выносить всё это! А мама… А братья, мои несчастные братья… О-о-о… Аллах Всемилостивый, помоги им!

Узнав, что Ибрагим-бека и всех остальных этапируют в Буйнакск, где им будет вынесен окончательный приговор, она пришла в ещё большее отчаяние, и ни Гасан, ни подоспевший Ансар не могли её успокоить.

– Я знаю, я чувствую, что больше не увижу их! – твердила сквозь рыдания Айша, и лишь другая новость, сообщённая Гасаном, смогла ненадолго отвлечь её от тягостных мыслей.

Шахри, верная подруга и названая сестра, вышла замуж за Манапа, получившего высокую руководящую должность в новых органах власти. Живёт теперь в Порт-Петровске, в правительственном доме, где проживало вместе со своими семьями руководство новорожденной республики.

Манап, этот несгибаемый большевик, приехав в Кази-Кумух с очередной революционной миссией и случайно увидев Шахри, влюбился в неё с первого же взгляда и, явившись прямо в дом Ибрагим-бека, сделал ей предложение, которое она, не раздумывая, приняла, покорённая пылающим взглядом пламенных глаз революционера.

В другое время Айша была бы счастлива за подругу, но теперь, глубоко удручённая той ситуацией, в какой оказалась её семья, до утра не сомкнула глаз, всё думая о родителях и с отчаянием представляя себе их состояние.

И Ансару с Гасаном в эту ночь не спалось. Друзья всё не могли наговориться, делясь друг с другом всем, что накопилось за то время, пока они не виделись.

Как поведал Ансару его друг, в горах поле деятельности большевиков значительно сузилось и осложнилось тем обстоятельством, что даже камни приходились друг другу родственниками, или соседями, или кунаками. Все знали всех, и битва «с открытым забралом» не всегда была уместна. Новая власть требовала для себя всё больше пространства и сторонников, и люди приловчились к доносительству, не считая для себя возможным открыто разоблачать «врагов революции». И доносил сосед на соседа, родственник на родственника, а кунак на кунака…

Люди богатые и просто зажиточные тысячами отправлялись в топку революции, которая с удовольствием поглощала всех, не разбирая, порядочный это человек или нет, достойный или подлец…

Время шло, и известия становились всё более тревожными. Буйнакская тюрьма была полна арестованными за сопротивление новым властям людьми, которые арестовывались сотнями, а их нажитое веками добро конфисковывалось в пользу государства.

У стен старого здания тюрьмы с раннего утра и до позднего вечера толпились одетые в чёрное женщины, приходившие сюда как на службу с единственной целью – быть поближе к своим мужьям, отцам и сыновьям и томившиеся в неведении, не теряя при этом надежды выяснить хоть какие-нибудь новости об их судьбе.

А новости были пугающими, ибо новая власть не испытывала ни малейшего сочувствия к своим врагам. Страшное слово «расстрел» висело над судьбами арестованных людей, и избежать этого было невозможно.

Вместе с другими женщинами Парихан простаивала часы и дни под стенами городской тюрьмы, за которыми томились её муж, и братья, и сыновья, и племянники, и была в таком отчаянии, что встреча с беглянкой-дочерью не вызвала в ней тех эмоций, каких можно было бы ожидать в другое время. Айша, вместе с матерью и другими горянками простаивавшая у тюремной стены, лелеяла хрупкую надежду, что, возможно, всё как-то образуется. Молодая женщина носила под сердцем своего первого ребёнка, но сейчас ей было не до этой радости.

Из Турции вновь им пришло известие от Ахмет-паши, сообщавшего, что он желает оказать содействие и что готов уже к отплытию пароход для тайного вывоза в Стамбул семьи его друга, досточтимого Ибрагим-бека. Но Парихан, однако, решительно отказалась ехать, сказав, что, пока её муж и братья находятся в тюрьме, ни один из членов её семьи не тронется с места.

А вечерами измученные женщины отправлялись в дом Ансара, где проводили тревожные ночи в ожидании следующего утра с его пугающей неизвестностью.

Когда ждать стало невыносимо, Айша приняла решение отправиться в Порт-Петровск и встретиться с Шахри и её высокопоставленным супругом, который, возможно, захочет и сумеет им помочь.

И вот они с Ансаром уже едут в переполненном вагоне в новую дагестанскую столицу, Махачкалу. По прибытии туда они долго плутают по незнакомым улицам в поисках того самого «правительственного» дома, где теперь жила их Шахри, и наконец, миновав препятствие в виде строгой охраны, Айша крепко сжимает в объятиях свою подругу и плачет, но теперь уже от счастья, и Шахри тоже плачет, не веря, что видит, наконец, свою дорогую Айшу.

После первых радостных минут долгожданной встречи Айша и Ансар рассказали Шахри о том, в каком ужасном положении оказались Ибрагим-бек и вся его семья.

Они сидели в просторном зале за большим обеденным столом на стульях таких хрупких и изящных, что казалось, они вот-вот развалятся; большая лампа с зелёным абажуром мягко освещала высокий потолок комнаты, сплошь уставленной стеллажами с обилием книг в тиснёных переплётах. Они пили чай вприкуску с сахаром и крошечными квадратными печеньями, и всё здесь было так спокойно, и уютно, и безопасно, что случившееся с родными казалось сейчас Айше далёким и неприятным сном.

Шахри обещала поговорить с мужем, чтобы тот похлопотал за арестованных, и, возвращаясь обратно в Буйнакск, взволнованная встречей Айша не скрывала от Ансара своих чувств. Появилась надежда, и от этого на сердце у молодых людей стало немного легче.

Шахри сдержала слово, и Манап, для кого судьба близких его любимой жены не была безразлична, хлопотал в инстанциях об облегчении участи людей, на которых он не мог держать зла, пусть даже они были его классовыми врагами. Хлопоты его увенчались успехом, и слово «расстрел» заменилось словом «ссылка». Вся семья Ибрагим-бека была приговорена к бессрочной ссылке в далёкую, холодную Киргизию. Саму же Айшу спасло от ссылки то обстоятельство, что она была замужем за человеком, к которому у новой власти претензий пока что не было.

Времени на сборы не отвели, и прямиком от тюрьмы арестованных погнали на вокзал, где конвоиры принялись заталкивать людей прикладами в грубо сколоченные вагоны, где обычно перевозили скот. В воздухе стоял неумолчный плач, и вой, и стенания, и, конечно же, проклятия, посылаемые одними «врагами» другим.

С огромным трудом протискиваясь сквозь толпу людей, Айша бежала по перрону с громким криком: «Мама! Мама!», пока, наконец, не увидела мелькнувший профиль матери, а рядом лицо Ибрагим-бека, разом постаревшее и бесконечно родное.

– Отец! – закричала Айша, и он услышал её крик и едва успел повернуть к ней лицо, как конвоир стал грубо вталкивать его в вагон.

– Отец, прости меня! Прости меня! – громко кричала Айша на весь перрон. – Отец, прости меня! Мама, мамочка-а-а!..

Лицо Ибрагим-бека, бледное, как мел, вновь промелькнуло в проёме вагона и, встретившись на миг взглядом с дочерью, тут же исчезло, а над перроном, перекрывая остальные голоса, вдруг раздался гневный крик Парихан:

– Будьте вы прокляты! Всё у нас отняли: землю, горы, пастбища, дома, а теперь отнимаете свободу и даже воздух! Будьте же вы прокляты-ы!

– А ну пошла вон, кулацкое отродье! – грубо завопил конвоир и ткнул прикладом женщину в вагон, такой переполненный, что люди не могли двигаться и просто стояли, тесно прижавшись друг к другу.

Последнее, что увидела Айша, прежде чем потерять сознание, был состав, уносящий её близких прочь от родных мест.

В ту же ночь у неё начались схватки, и к утру она родила мальчика, который умер, не прожив и недели. Измученная и опустошённая, Айша не могла думать о случившемся иначе, как о каре, посланной ей Всевышним за её побег из родного дома.

Мысль, что она никогда больше не увидит родителей, жгла её сердце калёным железом, и она оплакивала их, и своего умершего младенца, и свою такую несчастную долю.

После всего, что произошло, молодая женщина сменила цвет своей одежды на чёрный, и в другом цвете её уже не видели.

Глава 6

Пустынная ледяная степь могла бы показаться безжизненной, если бы не угрожающе воющий холодный ветер, беспорядочно поднимающий ввысь мутные столбы снежной пыли.

На фоне дикой природы железнодорожный состав, внезапно прорезавший степную ширь, выглядел неуместно и даже искусственно, хотя само его здесь появление свидетельствовало о том, что люди успели пробраться и сюда, освоив и эту навевавшую уныние территорию, а иначе откуда быть здесь железной дороге?

Один только ветер, хозяйски разгуливавший по степи, мог видеть, как товарняк замедлил ход и, раздвинув грубо сколоченные двери, исторг из своего нутра два десятка людей и, бросив их посреди степи, снова набрал скорость, помчавшись дальше, издали напоминая собою громадную чёрную змею.

С трудом пытаясь удержаться на мощном пронизывающем ветру, выброшенные люди долго глядели вслед, а потом, ухватившись друг за дружку, медленно побрели по заснеженно-ледяной пустыне.

Они шли, не разбирая дороги, которой, собственно, и не было, а была лишь одна бескрайняя киргизская степь, и люди, занесенные сюда волею судьбы с высоких и величественных кавказских гор, шли по ней в неизвестность, в конце которой их ждала жизнь – или смерть.

И, будто проверяя их на стойкость, ветер задул ещё неистовее, а они шли и шли, пока, не привыкшие к свирепым киргизским холодам, не изнемогли, наконец, и не опустились без сил на покрытую жёстким снегом землю.

Ибрагим-бек, а это был он, сказал что-то через силу своим сыновьям, и те, превозмогая усталость, принялись разрывать одеревеневшими руками холодную, чуждую для них землю, а она никак не хотела поддаваться. И теперь уже вся группа, и мужчины, и женщины, и дети, яростно разрывали её, помогая себе подворачивавшимися под руку острыми ледяными каменьями.

В эти часы для людей не существовало ни богатого и сытого прошлого, ни неведомого будущего, а было лишь первобытное желание не пропасть, выжить в этой незнакомой пустынной местности, где даже самому Богу, казалось, нет до них никакого дела.

Когда ямы, наконец, были вырыты, люди укрылись в них, прижавшись тесно друг к другу и разделяя один с другим скудное тепло своих тел. Так они сидели бесконечно долго, точно медведи в берлоге, не надеясь ни на что, кроме как на настоящий момент, в котором они пока ещё жили. Но и на этот момент сил не хватало катастрофически, и они постепенно стали погружаться в глубокий сон, навевавший им видения одно приятнее другого, где были их дома, их горы, буйное цветение весны, ласковое журчание несущихся горных ручьёв… Сны были так хороши, что от них не хотелось пробуждаться, когда какие-то люди, узколицые и узкоглазые, одетые в странные меховые облачения, всё тянули и вытаскивали их из импровизированных землянок, помогая улечься на запряженные лошадьми повозки.

Люди что-то кричали им на незнакомом гортанном языке, и этот язык был не агрессивен, а, напротив, нёс с собою обещание тепла и обещание пищи. Этот язык обещал им жизнь.

Глава 7

Труды Ансара приносили неплохие доходы, и уже через год заработанных им денег вполне хватило на то, чтобы приобрести большой вместительный дом, один из самых добротных в городе, и перебраться туда с женой.

Ещё через год Айша родила прелестную зеленоглазую девочку с унаследованными от матери чёрными блестящими волосами и пушистыми ресницами. Девочку нарекли Маликой, и более очаровательное создание трудно было себе представить. Три года спустя на свет появился и долгожданный сын, Имран, и Ансар не уставал благодарить судьбу за все дарованные ему милости.

Жизнь постепенно налаживалась, и вскоре уже дом Ансара стал одним из самых заметных в городе, и множество людей, знакомых и соседей, друзей и сослуживцев, с большим удовольствием его посещали. Нередко с гор наезжали земляки, и даже кази-кумухская родня Ансара простила ему, по крайней мере внешне, его давнишнее прегрешение.

Ансару доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие заниматься домом, ухаживать за двором и возделывать сад. Сад его был роскошным. Ансар посадил фруктовые деревья, и они цвели и плодоносили, и он, как ребёнок, радовался, любуясь их пышным цветением. В самом центре сада росло большое ореховое дерево, и дети обожали лакомиться молодыми, едва созревшими грецкими орехами в нежно-зелёной кожуре, от которой на пальцах и на губах ещё долго потом оставался буро-коричневый налёт.

Ансар был счастлив. Рядом неотлучно находилась любимая женщина, подарившая ему два прелестных создания. У него был чудесный дом, который он не уставал охорашивать. Ювелирное дело приносило неплохой доход, позволявший им не отказывать себе ни в чём, да ещё и откладывать на «чёрный день». Родители помирились с ним и даже пару раз наведались в гости, не поминая старого и приняв в своё сердце Айшу. Когда малыши подросли, Ансар повёз их в Кази-Кумух, и там они с восторгом, как когда-то и он сам, носились по окрестным улочкам, распугивая кур и петухов. Жарият, души не чаявшая во внуках, старалась пропускать мимо ушей колкие замечания сельчан о том, что во всей этой истории больше всех пострадала бедняжка Кумсият, так и оставшаяся без мужа.

В первый же день приезда Ансара в дом пришла Забидат и устроила бурную сцену, обвинив его в том, что он испортил жизнь её дочери, и тогда Ансар ответил ей просто и откровенно:

– Я твою дочь никогда не любил и не полюбил бы, а жить во лжи я не хотел. Но я от души желаю ей счастья!

– Тогда живи со своей Айшей, которая наплевала на своего отца, и я посмотрю, как она ещё наплюёт на тебя и опозорит тебя так же, как опозорила родителей! – вскричала Забидат и ушла, по обыкновению громко хлопнув дверью.

Вновь увидев родной аул, Ансар не мог не заметить того, как он сильно переменился. На улицах не встретить было многих знакомых лиц, одни из которых сгинули в тюрьмах и ссылках, а другие отправились в чужие края в поисках лучшей доли, и уже совсем другие люди управляли сейчас Кази-Кумухом. Появилось и множество пустующих, наглухо заколоченных домов, чьи хозяева, спешно продав их чужакам, перебирались на постоянное жительство в Буйнакск или в Махачкалу и дальше, в Россию и даже в Турцию.

Вечером, накануне отъезда, Ансар вновь прошёлся по селу, глядя с горечью на опустевшие и заброшенные дома. Таким же заброшенным и сиротливым выглядел дом Ибрагим-бека, куда Ансара привели ноги, и сейчас он стоял у глухой стены соседнего дома, где, казалось, ещё вчера с замиранием сердца вглядывался в окно напротив в надежде, что там вот-вот промелькнёт нежный профиль его любимой.

Ансар по возвращении домой не стал рассказывать Айше, как потрясла его картина родного села. Умолчал он и о том, что в Кази-Кумухе появились люди, претендующие на ханское происхождение, из тех, что в прежние времена пребывали в отдалении от своей знатной родни по причине незаконности своего рождения. Терять им, собственно, было нечего, и они важно величали себя наследниками ханской фамилии, требуя от людей к себе уважения и признания.

Слушая мужа, Айша ощутила в душе острую ностальгию по Кази-Кумуху, однако теперь, когда все её близкие были насильственно удалены от родных мест, она не могла даже думать о том, чтобы поехать туда.

От родителей не было никаких вестей. Всё их добро государство конфисковало в свою пользу. И Айша вновь и вновь возвращалась мыслями к родным, с тревогой и болью гадая, где же они могут быть и живы ли вообще.

Глава 8

Опубликованная в газете «Красный Дагестан» статья была озаглавлена «Вон, примазавшиеся!», и в ней некий бравый аноним, не пожелавший открыть своего имени, писал: «В селении Чох Гунибского округа есть род Мавраевых, известных не только по одному округу, но и по всему Дагестану своим контрреволюционным прошлым. Из этого рода были офицеры, крупные барановоды и т. д., а один из них работает и сейчас в Даггизе, не раз фигурировавший на страницах «Красного Дагестана» за свои отличительные делишки. Во время гражданской войны в Дагестане Мавраевы были в рядах тех, кто боролся против Красной армии, красных партизан.

После войны, в 1925 году, другой представитель фамилии Мавраевых, оказавшийся почему-то «Нахибашевым», каким-то образом втёрся в краснодарскую кавалерийскую школу. Узнав об этом, батрачество и комсомольцы подали жалобу, в результате Мавраева («Нахибашева») исключили из школы.

Но вот сюрприз: Мавраев ныне учится в Дагземтехникуме в Махачкале! Как, каким путём, под чьим покровительством этот чуждый нам элемент, с тёмным и грязным прошлым, устроился вновь в советскую школу?! Неужели на его место нет кандидатов из батраков-бедняков?

Наркомпрос обязан немедленно расследовать это.

Обиженный батрак».

Магомедмирза вновь перечитал статью и глубоко вздохнул. «Воистину, всеобщая грамотность и хороша, и плоха одновременно!» – подумал он.

В последнее десятилетие жизнь его круто переменилась, так же как и жизнь его республики. К власти пришли новые люди, которые декларировали высокие идеалы свободы, но обществом управляли пока что совсем другие идеалы.

Сам Мавраев не уставал проповедовать собственные принципы, которые, безусловно, не могли нравиться новой власти и которые заключались в требованиях предоставить дагестанцам истинную автономию с правом самим решать все свои дела, взяв свои права в собственные руки. В многочисленных своих газетных публикациях Магомедмирза обращался к дагестанцам: «… Давайте, братья, теперь не будем говорить о прошлом, а будем заботиться о будущем. Среди нас есть люди, которые, говоря «я горец, я житель равнины, я социалист, я рабочий», вступили в различные партии. Не разделяя людей друг от друга, объединимся все воедино и скажем: «Мы дагестанцы», «Мы мусульмане», и все с едиными идеями и мнениями объединимся в данную нам автономию и оставим эти разные партии. Иначе мы не сможем защитить себя и, как прежде, попав в руки какой-либо нации, возможно, мы попадём под её угнетение и окажемся на положении её рабов…».

Да, он неустанно призывал своих соотечественников раскрыть глаза на то, что «после провозглашения свободы каждый требует себе высокую главенствующую должность и каждый, думая только о себе, не заботится о потребностях людей, народа. Похоже на то, что каждый, заботясь о своих родственниках и друзьях, позабыл о нуждах народа…»

Да, он готов был отдать свои земли беднякам, хотя и говорил при этом, что богатство даётся человеку самим Всевышним и отниматься должно Им же и ни кем иным, он призывал сохранить в Дагестане обучение религиозным наукам на арабском языке, а светским – на тюркском, считая, что если дагестанских детей оставить надолго в русских школах, то эти дети постепенно отойдут от своих корней и перестанут верить в Аллаха. Стоя на позициях просветительства, он горячо отстаивал свои убеждения, поскольку верил, что кроме пользы они народу ничего не принесут. Ну, а что сделали Советы? Они, укрепившись во власти, национализировали все типографии, включая и его собственную «Исламскую типографию», и теперь ею управлял некто Гоголев, ещё недавно работавший у него, Магомедмирзы Мавраева, простым механиком.

«Да, никогда нельзя знать, как повернёт жизнь», – думал Магомедмирза, расчерчивая на бумаге какие-то одному ему ведомые схемы.

Он чувствовал, что тучи над его головой всё больше сгущаются, и сколько бы ни говорил Тахо-Годи, как высоко он ценит деловые качества и опыт Мавраева, предлагая ему место заведующего производственным отделом в строящейся в Махачкале типографии, всё равно такие, как Магомедмирза, всегда останутся для новой власти чуждыми классовыми элементами.

Анонимная статья встревожила Магомедмирзу, и он понял, что это лишь первый звоночек и что будут ещё и другие. «Обиженных батраков» теперь было много, и все они хотели так или иначе свести счёты со своими новыми классовыми врагами.

В который уже раз Мавраеву подумалось, что лучше ему, вероятно, уехать отсюда на какое-то время. Только вот как быть с семьёй, с женой Муслимат и пятью детьми? Уехать всем вместе? Сейчас время для этого не совсем подходящее. Их отъезд может вызвать не только вопросы, но и конкретные действия. Они уже забрали у него всё, чем он владел и что создавал на протяжении жизни. Оставалась сама его жизнь. И они вполне могут захотеть забрать и её тоже.

Глава 9

Шахри в очередной раз покрутилась перед зеркалом и осталась вполне довольна увиденным. Повернувшись на каблучках, она вышла из комнаты и, заглянув по пути в детскую, полюбовалась на сынишку Далгатика, мирно спавшего в кроватке под присмотром няни Поли, пожилой украинки, не чаявшей души в своём питомце.

Шахри приложила палец к губам и сделала Полине знак, чтобы та вышла к ней.

– Я иду в гости, а Манап Абдурагимович подойдёт туда сразу, как освободится, – сказала она. – Придём поздно, так что не ждите нас и ложитесь спать.

Няня преданно посмотрела на хозяйку и в сотый раз подивилась тому, как она хороша. Уложенные в высокую причёску пышные каштановые волосы открывали белую лебединую шею, а муаровое тёмно-вишнёвое платье приятно облегало точёную фигуру, совершенство которой ещё более подчёркивали красивые, в тон платью, замшевые туфельки, привезённые из столицы любящим и заботливым супругом.

Скажи кто-нибудь Шахри много лет назад, что её ждёт столь блестящее будущее в качестве жены одного из самых знаменитых людей Дагестана, она бы позабавилась, но сейчас, когда её жизнь сплошь состояла из праздников в виде приёмов и банкетов, концертов и загородных маёвок, примерок новых платьев и дружбы с такими же, как и она сама, жёнами ответственных работников, прошлая жизнь в горах была словно укрыта за дымчатой непроницаемой завесой.

Манап был постоянно занят на работе, сынишка находился в заботливых руках Полины, а сама она коротала дни в общении с приятельницами, чьи мужья также сутками напролёт отдавались государственной работе, желая приблизить то светлое будущее, которое они обещали поверившему им народу. Их жёны, проживая в правительственных квартирах и снабжаясь всем необходимым из спецраспределителей, занимались лишь собою и своими семьями, не особенно задумываясь над тем, как обстоит всё там, снаружи, на тех улицах, по которым они ездили главным образом в автомобилях, мимо тех домов, за стенами которых простые люди, затянув потуже пояса, перебивались, как могли, в тревожном ожидании будущих неизвестных перемен.

Иногда они выезжали семьями на природу, и тогда, в непринуждённой обстановке, в компании своих товарищей Манап словно скидывал с себя панцирь холодноватой сдержанности и превращался в весёлого и обаятельного мужчину, так и сыпавшего шутками и остротами.

– Шахри, твой муж просто душечка! – говорила ей Любочка Мамедова, молодая и хорошенькая супруга одного из дагестанских наркомов, и Шахри улыбалась и кивала согласно головой, потому что Манап и в самом деле умел увлечь любого.

Во время такого досуга мужчины избегали обыкновенно говорить при жёнах о работе и поддерживали лёгкие разговоры о том о сём, словно и не было у них напряжённых и многочасовых ночных бдений в правительственных кабинетах. Между собой они главным образом рассуждали о событиях исторического плана либо спорили о диалектическом материализме, пока жёны их обсуждали новинки моды, кулинарные рецепты, а то и просто сплетничали беззлобно.

– Ой, что я вам расскажу-у! – понизив голос, сказала жена наркома Алиева Тамара. – Представляете, наш-то Абдулгамидов влюбился в Полянскую, балерину Большого театра! Говорят, жениться собирается!

– На балерине?! Интересно, когда это он успел влюбиться! Вроде бы пропадает сутками на работе, а поди ж ты, и на балет время нашёл!

Раисат, степенная и дородная супруга Муслима Алиханова, добродушно хмыкнув, потянулась за одним из пирожков с капустой, испечённых для пикника накануне вечером, и осторожно его надкусила.

– Постойте, кажется, это её я видела, когда мы с Манапом были на «Жизели» в последний раз! – воскликнула Шахри. – Да-да, я точно помню, она танцевала во втором составе, довольно, между прочим, красивая и танцует хорошо! Кстати, с нами был и Абдулгамидов. Неужели тогда и влюбился?

– Не представляю себе, какие из балерин жёны. Мне кажется, что кроме как стоять на пуантах в своих пышных пачках они больше ничего не умеют! – сказала Раисат.

– Ну, не скажи! Они только на вид такие хрупкие, а на деле очень даже крепкие и выносливые.

– А я никак не привыкну к тому, что они полуголыми выходят на публику! – сказала Шахри и добавила: – Хотя балет очень люблю!

– А между прочим, Сталин, говорят, не пропускает ни одной премьеры!

– Вот бы увидеть его, да, девочки?

В такой обстановке Шахри старалась не задумываться над судьбами тех, кто, подобно Ибрагим-беку, был изолирован государством от процесса построения нового общества. Более того, она приучилась поддерживать мнение мужа о том, что сопротивляющихся просто необходимо изолировать, а то и ликвидировать, ибо в противном случае они сделают всё, чтобы помешать коммунистам в их благородном деле.

Манап говорил, что так надо, и она верила, что это и в самом деле так. Жертвы неизбежны, говорил он, но ради дела революции надо уметь жертвовать даже тем, что тебе дорого. Идёт борьба классов, и здесь не до сантиментов.

Конечно, ей было очень жаль дядю Ибрагим-бека, и тётю Парихан, и всех остальных, но она гордилась мужем и поддерживала его во всём. И потом разве не благодаря Манапу все они благополучно избежали расстрела?

Шахри хотелось думать, что когда-нибудь они все непременно встретятся, и она не донимала мужа расспросами об их дальнейшей участи.

Что ж, рассудительно думала она, есть на свете вещи, явления и процессы, которые ты не в силах изменить, и, значит, надо просто смириться с ними.

Первое время ей было грустно от того, что она не могла видеться со своей любимой Айшей. И не потому, что они жили в разных городах, а потому, что та была дочерью Ибрагим-бека, классового врага её мужа Манапа и той системы, которой он служил верой и правдой. Но она смирилась и с этим, сказав себе, что в один прекрасный день всё изменится в лучшую сторону и они с Айшей, наконец, увидятся. Но время летело, и вскоре подруга также стала частью прошлой жизни, оставшейся там, за дымчатой завесой.

Часть III (1932–1941) Водовороты судеб

Глава 1

Айша вынула из духовки противень, на котором аппетитно возвышалась покрытая золотой корочкой индейка, ещё пару часов назад важно шествовавшая по курятнику, не удостаивая своим вниманием остальных его обитателей, а теперь лежавшая в ожидании разделки.

Традиционный час обеда молодая женщина любила и ждала по одной той причине, что за столом собиралась вся семья, которую ей нравилось потчевать чем-то вкусненьким и для которой любое блюдо, приготовленное её, Айшиными, руками, являлось лучшим на свете.

Во главе стола сидел её муж Ансар, по правую руку от отца сидел Имран, а Малика помогала матери подавать на стол, на ходу успевая строить брату смешные и потешные рожицы.

Детям не терпелось поскорее поесть и бежать на улицу, где было так интересно и где бурлила жизнь, не сельская и не городская, а бывшая чем-то средним между этим – словом, провинциальная.

Буйнакск уже давно не звался столицей Дагестанской области, но хранил свой дух, сочетавший суровую горскую ментальность с европейской непринуждённостью и любопытством. От этой смеси город был полон самых разных людей, приезжавших сюда из русских степных просторов и спускавшихся с высоких кавказских гор и настолько привязывавшихся к этому месту, что, не желая его менять ни на какое другое, они тут же пускали здесь корни.

Такой же разной была и городская детвора, смешавшаяся в единую общность и разговаривавшая теперь на русском языке, искусно прививавшемся сформированной Советами заезжей интеллигенцией педагогического толка, выполнявшей здесь, в этом исторически непокорном краю, своего рода миссию.

Дух города был, однако, и не русским, и не дагестанским, а средним между ними и по-настоящему интернациональным.

Богатый и гостеприимный дом Ансара одинаково радушно принимал в свои объятия горцев и негорцев, русских и дагестанцев, евреев и армян, главным образом занимавшихся здесь предпринимательством. Ансара в городе уважали за основательность и порядочность в отношениях с людьми, за верность данному слову и щепетильный подход к делу. Горожане приглашали Ансара, когда надо было рассудить по справедливости, или заключить мировую, или разрешить тяжбу, и он безотказно шёл и разбирался досконально и добросовестно, предлагая самое верное из решений.

Гасан, вслед за другом перебравшийся из Кумуха в Буйнакск, поступил на учёбу в реальное училище, окончив которое, стал работать в местной газете, а затем женился на полюбившейся ему русоволосой девушке Свете, с которой встречался целых два года и кроме которой ни о ком думать не мог. Света приехала в Дагестан из Царицына, позднее переименованного в Сталинград, и обучала русскому языку как местную детвору, так и взрослых горцев, желавших получше освоить язык новой власти. Русский язык был повсюду, а Гасан был не единственным горцем, связавшим себя семейными узами с русской девушкой. Такие браки постепенно становились обычным делом, и союз дагестанца с русской никого уже не удивлял, хотя нечего было и думать о том, чтобы горянка вышла замуж за иноземца. Здесь законы гор по-прежнему оставались суровыми и непреклонными.

Гасан со Светой частенько наведывались к Ансару, где их всегда ждал радушный приём. В одну из таких встреч Гасан сообщил другу о своём решении стать коммунистом.

– Я действительно хочу стать членом партии и бороться за дело Ленина-Сталина! – сказал он Ансару.

– Что ж, – медленно произнёс Ансар, – если ты и в самом деле уверен, что должен сделать это, так делай!

– А ты? Не хочешь вступить в партию?

– Нет, – ответил Ансар. – Во-первых, я человек, далёкий от политики, а во-вторых… Ты ведь знаешь, что все родственники моей жены сосланы в Сибирь как враги этой партии, так как же я могу стать её членом? К тому же и сословие у меня купеческое… Так что я для партии скорее враг, чем друг…

Ансар и в самом деле предпочитал находиться в стороне от бурной и кипучей деятельности новой власти. Он работал, содержал семью и кучу родни, не помышляя о высоких идеалах коммунизма, которые были ему чужды и неинтересны. Главное, считал он, – иметь твёрдый и честный заработок, жить в ладу со своей совестью, уважать ближнего и держаться подальше от политики. Всё остальное было, по его мнению, суетой и чистой воды утопией. Лозунги о всеобщем равенстве и каком-то светлом будущем казались ему наивными и недолговечными. Есть руки, есть голова на плечах и есть крепкий тыл в лице семьи – и этого вполне достаточно, чтобы не пропасть в жизни и быть довольным ею. И Ансар благополучно существовал отдельно от Советской власти, как она существовала отдельно от него.

Глава 2

Шахри провела Любочку Мамедову в гостиную и усадила её на широкий диван, покрытый мягким золотисто-коричневым пледом, а сама устроилась в большом кожаном кресле напротив своей приятельницы, которая пришла к ней с визитом и говорила сейчас взволнованно:

– Прямо не могла дождаться, пока приду к тебе, не хотела говорить по телефону!

– Что-то случилось? – спросила её Шахри, сразу же поняв, что Мамедова принесла ей какую-то услышанную от супруга новость.

– Случилось, да ещё как! – Любочка умолкла и уставилась на Шахри своими круглыми, голубыми, похожими на бусинки стекляруса глазами.

– Да говори же! – сказала Шахри нетерпеливо. – Что такого могло случиться, что ты пришла ко мне в девять утра?

– Ты даже не представляешь! Абдулгамидов застрелил свою балерину! – выпалила на одном дыхании Любочка и вновь уставилась на Шахри в ожидании её реакции.

– Что-о?! Что он сделал?! – вскричала Шахри поражённо. – Застрелил свою жену? Но почему?

– Говорят, что пока он сутками был на работе, Полянская постоянно устраивала в их квартире всякие вечеринки… хм… чтобы не сказать оргии… И там собиралась московская богема, актёры, певцы, художники… И вроде он пришёл неожиданно, а веселье было в самом разгаре. Он увидел, что его жена, пьяная, сидит на коленях у какого-то мужчины, и тогда он выхватил свой наган и выстрелил в неё… Наверное, по первому импульсу!

Потрясённая Шахри не могла вымолвить ни слова и лишь представляла в своём воображении всю картину.

Муртузали Абдулгамидов был близким другом Манапа, вместе с которым они пережили и революцию, и гражданскую войну, и террор. Он происходил из одного крупного дагестанского тухума, известного своими достижениями как в науке и искусстве, так и в политике, а имя самого Муртузали было прочно связано со всеми победами большевиков. В последние годы Абдулгамидов работал в Москве, занимая один из высших постов в Народном комиссариате внутренних дел, и Шахри, зная его как человека, обладавшего железной волей, не могла себе представить, как такое вообще могло с ним случиться.

Манап, верно, был в курсе всего и не обмолвился ни словом, и это было на него похоже. Не в его правилах было обсуждать дома новости, связанные с политикой или политиками, тем более его друзьями, и Шахри обычно узнавала всё от приятельниц.

– И как же теперь? – сказала она, обращая свой вопрос скорее в пространство, нежели к подруге.

– Пока что он отстранён от работы, а чем всё кончится, одному лишь Богу известно!

Любочка выпила чашку чая и распрощалась, сообщив, что её ждёт приятельница, и оставив Шахри в беспокойных раздумьях. Она решила, что непременно поговорит с Манапом о случившемся.

Манап, как всегда, задерживался, и Шахри, привыкшая к вечной занятости мужа, не стала бы, вероятно, нервничать по этому поводу, когда бы не сегодняшняя ужасная новость и не её внутреннее тревожное состояние, ничем таким не объясняемое и снедавшее её в последнее время.

Что-то происходило вокруг, для неё непонятное, и от этого ещё более пугающее. Тревога витала в самом воздухе, тревожным было и молчание Манапа, когда он возвращался с работы и, отказавшись от ужина, садился за письменный стол, устремив взгляд не на разложенные там бумаги, а куда-то мимо них.

– Всё в порядке? – спрашивала Шахри мужа, и тот, бросив рассеянное «Да-да, милая», продолжал думать о своём, ей неизвестном и потому ещё более тревожном.

Беспокойство охватило всё её существо, когда этим же днём к ней приехала Ольга Эмирбекова, жена видного партийного работника и её ближайшая подруга, и вместо обычных разговоров о детях, спросила вдруг неожиданно и серьёзно:

– Как Манап? Рассказывает что-нибудь?

– О чём? – не поняла Шахри.

– Ну, о делах, о работе…

– Ты что, не знаешь Манапа? Он же почти не говорит о работе, не в его это правилах. А… что?

Шахри вдруг бросилось в глаза, что её подруга, обычно задорная и весёлая, сейчас выглядела поникшей и какой-то грустной, и она вдруг почувствовала лёгкий холодок и совершенно забыла о трагическом случае с московской балериной.

– Да я и сама не знаю, почему я спросила… просто… мне кажется, что у наших мужей какие-то неприятности…

– Неприятности? Какие могут быть у них неприятности? – поразилась Шахри. – Работают сутками напролёт, без сна, без отдыха, детей своих толком не видят…

– Да, это верно, но… Вчера вечером я случайно услышала разговор Азиза с кем-то по телефону, и он говорил о какой-то газетной статье, в которой, как я поняла, наших мужей обвинили в чём-то очень-очень нехорошем и… опасном!

Сказав так, Ольга внезапно разрыдалась. Ошеломленная Шахри, не в силах пошевелиться, продолжала сидеть в растерянном оцепенении.

– Я… я боюсь! – прошептала Ольга, устремив на подругу полный отчаяния взгляд. – Ты же видишь, что сейчас творится!

Творилось действительно нечто страшное. Сотни людей попадали по оговору в жернова политических репрессий, и количество «врагов народа» увеличивалось в геометрической прогрессии. Людей забирали ночью, иногда ближе к рассвету, и они исчезали, без суда и следствия, оставляя своим близким лишь отчаянную и безумную надежду, которая, впрочем, быстро улетучивалась. «Расстрел», «измена Родине», «враг народа», «приговор тройки», «Сибирь» – все эти слова произносились пугливым шёпотом, и от их претворения в жизнь не был застрахован никто.

Доносительство превратилось в норму жизни. Прикрываясь лозунгами борьбы с врагами революции, люди доносили друг на друга, и спущенные сверху директивы находили ещё более активную поддержку на местах.

Репрессии не щадили никого, и достаточно было какой-нибудь брошенной вскользь и вполголоса фразы, чтобы незамедлительно были приняты самые жёсткие из мер.

И сейчас, сидя в уютном убранстве правительственной квартиры, обе женщины были охвачены страхом за своих мужей, понимая всю серьёзность появления этой самой газетной статьи.

Их страхи не были беспочвенными. Статья, появившаяся на первой полосе главной областной газеты, прямо обвиняла ряд партийных деятелей, включая Манапа, в политической неблагонадёжности и, более того, в буржуазном национализме. Обвинение было чрезвычайно серьёзным и породило бурю негодования со стороны местного партийного актива и ряда простых коммунистов. В адрес областного комитета партии полетели возмущённые письма, изобличающие «националистических бандитов и двурушников», среди которых назывался и Манап.

Вечером, после разговора с Ольгой, Шахри решила во что бы то ни стало поговорить с мужем, и, когда он, отказавшись от ужина, сел за письменный стол, она обратилась к нему напрямик:

– Прошу тебя, скажи мне, у тебя какие-то неприятности?

Помолчав, Манап ответил коротко:

– Да.

– Но… что происходит, ты можешь мне сказать?!

Он снова помедлил с ответом, а потом вдруг встал, подошёл к жене и, взяв её за плечи, взволнованно произнёс, глядя ей в глаза:

– Родная моя, запомни одно: что бы ни говорили обо мне, не верь и знай, что я всегда, всю свою жизнь был предан делу революции и делу партии!.. И ещё… – Он отвёл глаза в сторону. – Не хочу тебя пугать, но… ты должна быть готова… ко всему…

– Ко всему – к чему? – с замиранием сердца спросила Шахри.

– К… любому повороту событий… Ты должна быть сильной… и верить, что твой муж ни в чём не виноват… И сыну скажи, чтобы и он знал…

– Манап, ты меня пугаешь! Почему что-то должно случиться? Ты же не делаешь ничего плохого!

– И тем не менее… я… я… не могу всего говорить, тебе трудно будет это понять… но помни: я не виноват!

На следующий день республику потрясла новость об аресте Азиза Эмирбекова, а вместе с ним и его жены Ольги.

А ещё через день пришли за Манапом. Его забрали прямо из рабочего кабинета и тут же отвезли в тюрьму. Поскольку квартира и имущество были казёнными, Шахри было просто приказано убираться вон.

Идти было некуда. С маленьким сынишкой и чемоданом, куда успела побросать кое-что из вещей, она покинула здание, много лет служившее ей домом, и, пройдя несколько шагов, остановилась, не в силах двигаться. Верная Полина, шедшая рядом и готовая идти со своей хозяйкой хоть на край света, то и дело утирала слёзы, повторяя вполголоса, как заклинание:

– Ах ты, Господи, да что же это такое делается, а?

С того самого момента, когда Шахри узнала об аресте мужа, она находилась в состоянии такого беспредельного отчаяния и такой растерянности, что не в состоянии была чётко мыслить. Ей казалось, что всё это происходит с кем-то другим, но не с ней, такой всегда жизнерадостной и уверенной в себе и в своём безоблачном настоящем.

А теперь её жизнь разрушилась так стремительно, что она даже не успела толком понять, как всё произошло.

Дежурный часовой у подъезда их дома, обычно вежливый и предупредительный, смотрел на неё теперь с холодной брезгливостью и не поддержал, как обычно, тяжёлую дверь подъезда, через которую навсегда уходили в неизвестное две женщины и мальчик лет семи.

Сделав несколько шагов вниз по улице, они остановились на углу, где пересекались две главные улицы города. Из-за слёз, то и дело набегавших на глаза, Шахри не увидела, как прямо перед нею возник какой-то мужчина, в котором она не сразу признала Ансара, приехавшего в Махачкалу по делам и направлявшегося сейчас в типографию, где он собирался заказать форменные бланки по поручению директора завода.

Шагая по противоположной стороне улицы, Ансар ещё издали заметил двух женщин и ребёнка, и одна из них показалась ему очень похожей на Шахри. Обрадованный, он перешёл дорогу и, ускорив шаг, направился к женщинам, уверенный уже, что это и в самом деле Шахри. Он предвкушал, как обрадуется Айша, когда он расскажет ей об этой неожиданной встрече. По мере приближения он вдруг почувствовал неладное, словно то была не живая Шахри, а какое-то её изваяние, которое застыло сейчас неподвижно и отрешённо на углу улицы, почему-то держа в руке чемодан.

– Здравствуй, Шахри! – окликнул женщину Ансар и тут же поразился мертвенной бледности её всегда румяного лица.

Шахри подняла на него безучастный взгляд и ровным, безжизненным голосом произнесла:

– Он ни в чём не виноват… а они не верят!

Теперь Ансар всё понял. Не раздумывая, он подхватил одной рукой чемодан, а другой взял за руку Далгата.

– Пойдём, – обращаясь к Шахри, мягко произнёс он. – Мы едем в Буйнакск. Твоя сестра ждёт тебя.

Глава 3

Теперь семья Ансара и Айши пополнилась новыми членами. Много слёз было пролито молодыми женщинами, оплакивавшими каждая своё! Айша плакала по родителям и братьям, считавшимся «врагами народа», Шахри плакала по мужу, также волею судьбы обретшему этот ярлык, а обе вместе они плакали по всему тому, что безвозвратно сгинуло в веренице событий последних лет.

Единственными, кто не печалился, были дети, весело проводившие время в своей неожиданно пополнившейся компании. Имран, объявив уличной детворе, что к нему приехал из Махачкалы двоюродный брат, который теперь будет жить с ними, тут же вовлёк Далгата в пацанские игры, и тот, выросший в тиши правительственного дома, с робким увлечением постигал незнакомые для него законы улицы.

От Манапа не было никаких вестей, и эта неизвестность сводила Шахри с ума. Зловещие слухи о тайных пытках в тюремных застенках почти сломили дух бедной женщины, и Айша, как могла, поддерживала её, пока, наконец, хлопоты Ансара не возымели действие, и некоторое время спустя они уже смогли наладить связь с одним из тюремных надзирателей, согласившимся за щедрое вознаграждение передавать время от времени записки и еду для Манапа.

Надзирателя звали Михаил. Когда-то, ещё до революции, он и сам сидел в тюрьме, попав туда за распространение большевистских листовок, и не по убеждениям вовсе, а просто вызвавшись помочь хорошим людям, да и попался, олух, как кур в ощип. После тюрьмы к нему будто штамп прилип, большевик – и всё тебе тут. Ну, а когда революция случилась, он решил податься в охранники, какая-никакая работа. Сначала дежурил где придётся, ну а потом определили его в надзиратели.

Была у Михаила связь с Катей, продававшей пиво в ларьке у дома, где он снимал жильё. Катерина, яркая блондинка с пышными формами, умела создать праздничное настроение и притягивала к себе взгляды всех проходивших мимо неё мужчин, и удержать её можно было лишь щедрыми подношениями, что и побудило Михаила согласиться на передачу посылок для Манапа.

На взгляд Михаила, передачи эти были уж слишком объёмистыми, и, не думая долго, он без стеснения урезал их ровно наполовину в свою пользу. То были издержки профессии, и он даже гордился тем, что честно брал лишь половину, а мог бы брать и больше, потому как враг народа не заслуживал и того, что оставалось.

«Враг народа», в свою очередь, попросил отправить ему из дома смену чистого нательного белья, а узелок с грязным отдал Михаилу для передачи «на волю». Увидев бельё, сплошь в пятнах мужниной крови, Шахри вскрикнула от ужаса, а потом, зарыв в нём лицо, до ночи рыдала, запершись в комнате и не притронувшись к ужину.

В этот вечер у неё поднялся сильный жар, и Айша, не отходившая от подруги, лишь на рассвете, убедившись, что горячка отступила, прикорнула рядышком в кресле.

– Всё, закрываюсь! – крикнула Катерина толпе, и та просительно загудела, не желая отказываться от последней кружечки. – Рабочий день окончен! Остальное выпьете завтра!

Она сняла с себя белый накрахмаленный передник и, вынув из сумочки ярко-красную химическую помаду, щедро провела ею по своим и без того ярким и пухлым губам. Подправив кокетливо взбитую чёлку, она вышла из ларька и, удостоверившись, что тот крепко заперт, лёгкой танцующей походкой направилась к противоположному углу, где её уже ждал Михаил.

– Как делишки? – игриво улыбнувшись Михаилу, спросила Катя.

– Отлично, кисуля! – отвечал тот. – Вот получил небольшую премию и решил тебя побаловать гостинцем. Пошли, выберешь себе чего-нибудь в магазине!

– Ой! – воскликнула обрадованно молодая женщина. – Я тут давно себе приглядела одну материю, скоро ведь праздники, хочу себе сшить что-то такое… умопомрачительное, чтобы все соседки попадали!

– Ну, вот и пригодилась премия! – добродушно сказал Михаил и, вспомнив про изъятую из посылки снедь, решил по дороге прихватить домой бутылочку портвейна, чтобы вечер вышел совсем приятным.

Ни с того, ни с сего он вдруг добавил негодующе:

– Да вешать их всех надо, как собак недорезанных!

– Кого? – удивлённо спросила Катя.

– Да врагов этих… народа!

Глава 4

Били они нещадно. Каждый из допросов сопровождался невыразимыми физическими муками, ибо пытки, применяемые следователями НКВД, по своему цинизму и жестокости не уступали средневековым. Он уже сбился со счёта, что за чем следовало, допрос ли за пытками или пытки за допросом, но в этих делах они и в самом деле были доками. После каждого допроса Манап подолгу приходил в себя, и лишь слабая ниточка мысли, как тусклая лампада, мерцала в его измученном мозгу: когда же всё кончится?.. Уже и не так было важно, чем всё завершится, ибо он ясно понял, что истина никого здесь не интересует. Он понял, что у них своя программа, которой они неуклонно следуют.

В самые первые часы и дни после ареста он был уверен, что скоро всё разъяснится и что его отпустят, извинившись за случившееся недоразумение. Но допрос следовал за допросом, и всё было на грани такого издевательства и такого унижения, что надежда очень скоро его оставила. Ему предъявляли показания его соратников, таких же коммунистов, как и он сам, и он с изумлением вчитывался в эти показания, где он, Манап, обвинялся в буржуазно-националистической подрывной деятельности против Страны Советов, за которую он боролся и на алтарь которой был готов положить свою жизнь. Да, он действительно отдал бы, не задумываясь, жизнь за свою страну, но не в качестве же национал-предателя!

Бить они начали на третий день после ареста. Манапа привели в комнату и поставили лицом к стене, на которой был наклеен большой лист бумаги с надписью: «Следствию известно, что вы являетесь членом контрреволюционной организации!»

– Не вздумай упираться! – грозно произнёс чей-то голос. – Мы всё знаем, так что для тебя же лучше ничего от нас не скрывать!

– Мне нечего скрывать, – медленно ответил Манап и сразу получил резкий удар в спину.

– А ну-ка поднял руки наверх, сука! – хрипло скомандовал тот же голос. – Сейчас мы тебя научим делать стойку, постоишь денёк-другой на одной ноге и тут же вспомнишь!

Сержант госбезопасности Затолокин по праву считался среди наркоматовцев самым выдающимся из «кольщиков» и вместе со своим дружком, тоже сержантом, Ищенко снискал от своего начальства почётное прозвище «лев».

«Львы» не боялись ни Бога, ни чёрта и, казалось, получали удовольствие от процесса пыток как такового. Предварительно возбудив себя отборным матом и проклятьями в адрес Бога, Затолокин и его подельники переходили к активным нападкам на арестованных, нанося им сильные удары кулаками по лицу и сапогами в область паха.

Самой страшной из пыток была «баня», где узника, уложив на лавку, били до бессознательного состояния по голому телу плётками и резиновыми шлангами.

После одного из допросов, во время которого Манапа продержали на «стойке» в течение пяти суток, а потом, надев на голову мешок, нещадно избили резиновой палкой, у него потом долго шла из ушей кровь, а ноги распухли так, что он мог передвигаться только ползком.

«Баня» была организована по приказу наркома внутренних дел Дагестана Ломоносова, и он же стоял во главе так называемой «тройки» – органа, специально созданного для внесудебного рассмотрения дел, в большинстве случаев рассматривавшихся Ломоносовым единолично. При этом самым бессовестным образом фабриковался компромат на ни в чём не повинных людей, осуждавшихся без соблюдения каких-либо юридических норм. Как правило, аресты людей производились без санкции прокурора и без права арестованных на защиту.

Одни заключённые, не выдержав издевательств, умирали сразу после допросов, другие кончали жизнь самоубийством. Многие, не сумев выдержать пыток, наговаривали на своих соратников, подтверждая их якобы участие в контрреволюционной деятельности.

Напрасно Манап требовал ознакомить его с материалами дела, ответом ему был лишь презрительный смех Затолокина.

– Какое такое дело? – издевательски вопрошал следователь. – Ишь, какие мы грамотные! С делом ознакомиться захотели-с? Да будет тебе известно, что дружки твои уже давным-давно тебя сдали-пересдали! Все их показания в деле имеются!

– Я не верю вам! – только и смог произнести Манап.

– Ну-у, верить или не верить – дело хозяйское! – Ломоносов собственной персоной сидел напротив Манапа и насмешливо ухмылялся. – А вот Эмирбеков подтверждает, что вы в группе из шести человек вели организованную работу по отторжению Дагестана от России и созданию буржуазной республики с ориентацией на Турцию… Ваша антисоветская организация активно вела подрывную деятельность, связанную с торможением и затягиванием вопросов, касающихся просвещения, строительства, сельского хозяйства, промышленности, финансов и торговли, словом, всех отраслей нашего, народного, хозяйства! Вами готовилось вооружённое восстание против Советской власти, и, по признанию ваших же дружков, созданная вами националистическая организация активно сотрудничала с турецкой и германской разведками… Все члены организации уже дали признательные показания, в том числе и против вас, так что нет смысла отпираться!

– Я вам не верю! – упрямо повторил Манап, и тогда Затолокин, сделав кому-то знак рукой, скомандовал:

– В «баню» его, да пропарьте до самых костей!

Позднее, в камере, привалившись к стене, Манап лежал без сил и без эмоций, и только одна-единственная мысль сверлила его обессилевший мозг: «Нельзя им верить, всё это провокация и шантаж…»

Кошмар, однако, продолжался, и уже на следующем допросе следователи предъявили Манапу бумаги за подписью Азиза Эмирбекова, где чёрным по белому были написаны показания, свидетельствовавшие против него, Манапа. Увидев собственноручную подпись своего друга и соратника по партии, Манап не поверил глазам, но подпись слишком хорошо была ему знакома, чтобы он мог в ней усомниться.

– Ну что, убедились? – Ломоносов и не думал прятать усмешки. – А теперь вы нам всё расскажете: кто, когда, где и при каких обстоятельствах завербовал вас в контрреволюционную националистическую организацию…

– Никто меня не завербовывал и ни в какой организации я не состоял, – медленно произнёс Манап.

Сухой от нестерпимой жажды язык еле ворочался во рту, вот уже двое суток требовавшем воды. Кроме как о воде Манап не мог ни о чём думать. Она мерещилась ему повсюду, он слышал её журчание и в мыслях жадно припадал к её прохладной струе. Весь его организм, включая воспалённый мозг, бредил водой, и, не слыша того, что говорил ему следователь, он пробормотал:

– Пить, умоляю вас, дайте пить!

– Пить? Ну, конечно, сколько угодно! Дайте-ка ему выпить!

Чьи-то руки приложили к его губам пузырёк с жидкостью, которую он благодарно глотнул, и тут же последовало гоготанье следователей. Манап успел почувствовать химический привкус и понял, что это чернила, которые фиолетовой струйкой сбегали теперь по его губам и подбородку.

– Короче! То, что вы являетесь туркофилом, это ясно и подтверждено показаниями ваших единомышленников. Конечно, лучше бы признаться самому, но если даже и нет, всё равно «вышки» вам не избежать. Это говорю вам я, нарком Ломоносов!

Манап и сам это понимал. Но он не мог знать, что этим самым утром уже были расстреляны и Азиз Эмирбеков, и жена его Ольга, и Муса Темирханов, и ещё несколько коммунистов, стоявших у истоков зарождения Советов в Дагестане.

Не знал он и того, что в десятке метров от него, в другой камере сидит Нурадин, арестованный в Кумухе неделей раньше, которому, подобно сотням других активистов, вменялось в вину «проведение антисоветской агитации среди сельских жителей». На проводимых по аналогичной схеме допросах следователи пытали Нурадина на предмет признания в срыве мероприятий по организации колхозов и сельских Советов, а также в клевете на Советскую власть. Он обвинялся и в том, что якобы уговаривал крестьян не обобществлять скот, запугивая их угрозой надвигающегося голода…

Ряд партийных активистов Лакского, Аварского, Левашинского, Андийского и других округов томились теперь в тюрьмах в ожидании судебного решения. В редких между допросами перерывах они пытались понять, что же случилось и что вообще происходит, надеясь в душе, что вот-вот справедливость восторжествует, и их оправдают, и выпустят отсюда, и извинятся за всё, что вытворяли здесь с ними.

Но время шло, а всё становилось лишь хуже, и люди всё больше погружались в бездну безысходности и отчаяния. Кошмар и не думал прекращаться. Никто и не пытался их выслушать. Следователям нужны были «признания», ибо признание собственной вины, считавшееся у них «царицей доказательств», было достаточным основанием для вынесения приговора.

И «признания» эти выбивались из измученных людей всеми мыслимыми и немыслимыми способами.

* * *

«Осужден по статье пятьдесят восьмой сроком на двадцать лет за контрреволюционную деятельность»… на двадцать лет… контрреволюционная деятельность… Манап – контрреволюционер? Её Манап, чистый и беззаветно преданный партии и народу, – контрреволюционер?! Как это может быть?.. Как случилось, что та партия, которой верой и правдой служил её муж, вдруг отлучила его от себя, осудила и объявила своим врагом?!»

– О-о-о!!! О бедный, бедный мой муж! За что они так с тобою? Почему всё так несправедливо?

Шахри билась в истерике, не в силах с собой совладать. Бедняжка не знала, что мужа её вот уже неделя как нет в живых и что эта серая бумажка, вручённая ей почтальоном, по сути всего лишь отписка, предназначенная, как говорится, для отвода глаз.

Расстроенные Ансар и Айша, как могли, пытались её утешить, но и они не понимали, что происходит и почему «врагами народа» могут одновременно быть беки и шамхалы, и высшее партийное руководство, и герои гражданской войны, и простые люди…

Откуда было им знать про злодеяния, чинимые ломоносовыми и их подручными в масштабе всей страны, за период работы в НКВД арестовавших, осудивших к длительным срокам заключения и приговоривших к расстрелу тысячи и тысячи ни в чём не повинных людей…

Глава 5

Теперь и Шахри вслед за Айшей облачилась в траур, и изредка горожане могли видеть двух молодых статных женщин, одетых в чёрное и шедших по главной улице, высоко подняв головы и не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих.

Жители города прекрасно знали, что обе они – «дочери врагов народа», но весь их облик, степенное достоинство и прямота взгляда внушали людям почтение, граничившее с восхищением.

Время шло, неся с собою перемены. Всё больше открывалось в городе заводов и фабрик, школ, типографий и театров, куда люди шли с большой охотой.

Многие кази-кумухцы, заколотив свои дома или спешно их распродав, перебрались в Буйнакск и с удовольствием осваивали теперь новую речь и новую, советскую, психологию.

Умные и трудолюбивые лакцы, издавна прозываемые «хитрыми» за природную смекалку и сообразительность, обладая живым умом, восприимчивым ко всему новому и прогрессивному, успешно применяли все эти качества, постепенно внедряясь в городские структуры.

Ансар был одним из первых кази-кумухцев, поселившихся в Буйнакске и завоевавших его своим трудолюбием и основательностью. Предложение ему должности замдиректора одной из буйнакских фабрик удивило его, ибо в качестве родича ссыльных «элементов» он автоматически становился неблагонадёжным. Власти города, однако, не засомневались в его благонадёжности и были правы, поскольку Ансар на самом деле подошёл к своему назначению с присущей ему ответственностью.

Фабрика осваивала производство шерсти, и Ансар отвечал за её поставки. Понимая важность и значимость производства, работники фабрики всё своё время отдавали процессу, чтобы фабрика могла скорей начать приносить доход государству. И Ансар тоже работал в поте лица, всей душою болея за вверенное ему хозяйство.

Теперь, когда он возвращался с работы, домочадцы давно уже спали, и лишь Айша сидела, терпеливо ожидая Ансара. Едва заслышав у ворот его шаги, она тут же вскакивала, спешно принимаясь разогревать кастрюли и сковородки, чтобы накормить своего любимого и всегда желанного мужа.

А после, глядя с нежностью, как он ест, она опять сидела и терпеливо ждала, когда же он примется рассказывать ей о событиях прошедшего дня.

* * *

– Так, дети, собирайтесь-ка в путь-дорожку, скоро мы уезжаем!

Известие произвело ожидаемый эффект, и дети принялись наперебой расспрашивать Ансара, что он имел в виду.

– Именно то, что я и сказал! Мы отправляемся на отдых! – весело отвечал он.

– Когда? Куда? – возбуждённо закричали дети.

– Через три дня. В Железноводск. У вас каникулы, у меня отгулы, вот я и решил вывезти вас. И воздухом целебным подышите, и водичку попьёте, и места прекрасные увидите…

– Ура-а-а! Вот здорово! Мам, ты ведь тоже поедешь? – Двенадцатилетняя Малика обратила к Айше сияющее лицо.

– Нет, дорогая, вы поедете с папой… Он берёт вас и Далгатика, ну, а мы с тётей Шахри останемся дома и будем вас ждать!

– У-у-у, я хочу с тобой! – Малика надула губки, но тут же решила успокоить и мать, и себя:

– Ну, ладно, ты оставайся, а я… я привезу тебе подарочек!

– Хорошо, милая, договорились! – Айша улыбнулась девочке, неожиданно заметив, как та вытянулась за последнее время.

Было воскресенье, и они сидели в саду, наслаждаясь тихими летними сумерками. Огромное ореховое дерево, точно шатёр, накрывало своей кроной то место, где они сидели в белых плетёных креслах за белым же плетёным столиком, на котором в тонких фарфоровых чашечках дымился душистый чай. Чуть поодаль, между деревьями Ансар приладил большой гамак, бывший излюбленным местом ребятишек, а рядом, к другому дереву, и деревянные качели, подбрасывавшие их чуть ли не до самого неба.

Здесь же, в саду, Ансар соорудил красивый белый бассейн, круглой формы и совсем неглубокий, а над ним железный душ, в который сверху поступала из огромного бака вода, дождевая и постоянно тёплая, поскольку бак был всегда открыт и доступен и дождю, и солнечным лучам.

Сад был излюбленным местом отдыха для всего их семейства, и если в доме не случалось гостей, то вся семья сходилась за белым плетёным столиком под кроной орехового дерева, и идиллия эта была маленьким счастьем после всех выпавших на их долю бед.

Через три дня Ансар вместе с взволнованными и счастливыми детьми отбыл в Железноводск, откуда они каждый день отправляли домой открытки с видами города. А ещё через неделю страну потрясло страшное известие. Началась война с гитлеровской Германией.

Глава 6

Немцы наступали. Армия Страны Советов, терпя неисчислимые потери, отчаянно оборонялась. Гитлеровский план молниеносной войны, хотя и потерпел неудачу, но успел нанести ощутимый удар по не готовой к войне стране. Призывы «Родина-мать зовёт!», «Всё для фронта, всё для победы!», «Ни шагу назад!» и другие придавали решимости и укрепляли волю советских людей, для которых война стала своего рода лакмусовой бумажкой, доказывавшей, что подавляющее большинство населения страны под названием Советский Союз всем сердцем приняло Советскую власть.

Страна едва взяла курс на индустриализацию, и внезапно грянувшая война с её ничем не измеримым ущербом в то же время помогла людям, ощутив своё единство в борьбе с фашизмом, сплотиться вокруг своей Коммунистической партии.

Война, как пелось в популярной песне, действительно была и священной, и народной, и Дагестан, конечно, не остался в стороне от великой битвы. Не было семьи, которую случившееся не коснулось бы так или иначе. Вместе с русскими, украинцами, белорусами, узбеками, казахами, грузинами, армянами и всеми другими народами Союза ССР сражались и мужчины небольшой горной страны на юге России.

Немцы рвались к Кавказу, усматривая в нём объект своих национальных вожделений. Уже и небо над Кавказом потемнело от фашистских самолётов, и земля успела принять на себя первые удары бомб, но Советской Армии удалось отбросить немцев от Кавказа, и война продолжалась уже на российских равнинах.

И в тылу во имя победы круглосуточно работали заводы и фабрики, больницы и госпитали и, конечно же, военкоматы, набиравшие добровольцев, которых с каждым днём становилось всё больше.

Сводки с фронтов были неутешительны, и казалось, что нет и не будет конца этим ордам людей, для которых слова «Хайль Гитлер!» значили гораздо больше, чем вера в Бога.

Завод, на котором работал Ансар, перешёл на «оборонку» и работал теперь бесперебойно. Ансар сутками пропадал на работе и, возвращаясь домой под утро, едва держался на ногах от усталости.

В один из таких дней он пришёл домой поздно и, отказавшись от ужина, тут же забылся сном, едва коснувшись головой подушки.

Было пять часов утра, когда в дверь раздался громкий стук. В переднюю вошли трое мужчин, и один из них спросил:

– Кто здесь будет Ахмедов Ансар Магомедович?

– Я, – ответил недоуменно ещё не отошедший от сна Ансар.

– Вы арестованы! Вот ордер на арест и на обыск. А пока одевайтесь и… не тратьте время на вопросы! Вам всё объяснят позднее.

– Но…

– Сказано же, одевайтесь и следуйте за нами!

Ничего не понимающие домочадцы растерянно смотрели, как прибывшие принялись рыскать по дому, заглядывая во все углы, шкафы и ящики. Вне себя от возмущения, Айша рванулась вперёд и закричала:

– Почему? За что?! За что вы его арестовываете?

– А ну-ка, гражданка, отойдите, пока и вас тоже не арестовали! Ваш муж сам знает, за что арестован!

– Айша! – тихо произнёс Ансар, стараясь держать себя в руках. – Это какое-то недоразумение, и… я уверен, что скоро всё выяснится и меня тут же отпустят!

– Ансар, родной, не уходи-и-и! – протяжно закричала Айша вслед побледневшему и как-то сразу ссутулившемуся мужу.

Она не могла знать, что в следующий раз ей доведётся увидеть своего мужа лишь через долгих десять лет.

По анонимному доносу Ансар был обвинён в хищении государственного имущества и сослан решением зловещей «тройки» в город Джезказган без права переписки. Всё ценное, что имелось в доме, было конфисковано в пользу государства, и Айше с детьми предстояло научиться жить без мужа и отца.

В доме поселилась печаль. Где-то шла война, жестокая и кровопролитная, а здесь, вдали от неё, две молодые, одетые в траурные одеяния женщины оплакивали своих мужей и остальных близких, пострадавших неведомо за что.

От родителей Айши по-прежнему не было известий, а теперь к её мукам прибавилась ещё и тоска по мужу.

«Конечно, он не виноват! – размышляла про себя Айша. – Здесь какое-то недоразумение, и рано или поздно всё выяснится!»

Ансар и в самом деле хорошо зарабатывал, делая это вовсе не за счёт государства, но доказательства никого не интересовали. Репрессивный молох, невзирая на войну, по-прежнему безжалостно давил своих жертв.

* * *

– Всё она виновата, эта бесстыжая! Увела у моей дочки жениха, окрутила его и требовала, требовала денег без конца и края, и всё ей было мало, вот он и оказался в ссылке!

Забидат горящими глазами обвела комнату, полную родственников, и с вызовом добавила:

– Вот вы её признали, простили все её проделки, а ведь именно её-то и нужно было судить! Не будь её, с Ансаром ничего бы не случилось!

Забидат приехала в Буйнакск навестить свою тётку Мисей, а заодно узнать последние тухумные новости. Подобно многим кази-кумухцам, она вслед за другими родственниками покинула родное село и, приобретя небольшой дом в Хасавюрте, поселилась там со своими детьми.

Так уж вышло, что одна часть ахмедовского тухума пустила свои новые корни в Буйнакске, а другая – в Хасавюрте, и последствия женитьбы Ансара привели к расколу родственников на два непримиримых лагеря, где каждая из сторон стала жить сама по себе, не соприкасаясь одна с другой и стараясь без необходимости не посещать тех мест, где они могли пересечься.

– Ну что же поделаешь, сам выбрал свою долю, сам пусть и расхлёбывает, – лицемерно вздыхая, с плохо скрытым ехидством произнесла тётушка Мисей, худая и востроносая тухумная сплетница, доводившаяся Ансару троюродной сестрой и принявшая в семейном конфликте сторону брошенной им невесты, хотя, проживая в Буйнакске, нередко наведывавшаяся из любопытства в дом Ансара.

– Оставьте, наконец, их в покое! – воскликнула юная Мариян, обожавшая Айшу двоюродная племянница Ансара. – Ну сколько можно их ругать! Так и будете до конца жизни…

– Я бы посмотрела на тебя, если бы ты оказалась на месте моей Кумсият! – злобно оборвала её Забидат. – Бедная девочка на улицу стесняется лишний раз выйти!

– А что ей стесняться, не понимаю! Ну, получилось так, мало ли бывает у людей всякого, пусть бы вышла замуж за другого Неужели кроме Ансара женихов никого не было?

– Помолчи-ка лучше, тоже мне, умная какая нашлась! Смотри, своих женихов не растеряй! – вскричала Забидат и поспешила переменить тему.

Кумсият жила в Хасавюрте вместе с матерью и братом Абдурашидом, жена которого, Нурият, ещё недавно здоровая и цветущая женщина, внезапно отошла в мир иной по причине острого перитонита, оставив сиротами троих малолетних детей – сына Анвара и дочерей Гульшан и Бавер, за которыми теперь присматривала Кумсият.

На похоронах Нурият родственники жалели покойницу, а вместе с ней и Кумсият, на которую свалился такой груз, и одновременно говорили об испытании, ниспосланном ей Всевышним в виде этих маленьких, оставшихся без матери ребятишек.

Все знали и о том, что Забидат не особо занимается детьми и хозяйством, перекинув всё на дочь и проводя день главным образом в посещениях родственников и досужих разговорах. Говорили, что она достойная преемница своей тётки Мисей, от злобного языка которой не одно десятилетие страдал весь тухум.

А в Кумухе, узнав об обрушившейся на них беде, рыдала вне себя от горя мать Ансара, Жарият, и всё причитала сквозь рыдания:

– Это всё она, Забидат, со своим змеиным жалом! Это она тогда прокляла моего сына, и вот теперь его посадили, бедного! Злодейка такая, чтоб ей пусто было! Чтоб не видеть ей радостных дней на закате жизни!

Обыкновенно молчаливая и кроткая, сейчас она никак не могла взять себя в руки, и словно шлюзы открылись как в слезах, так и в словах её.

Хорошо, что Магомед не дожил до этого страшного дня и что Ансар успел сам похоронить отца, который лежит сейчас на старом кази-кумухском кладбище и не терзается теми муками, какими терзается она, Жарият…

Когда отец его умер, Ансар настаивал на том, чтобы забрать маму к себе, но Жарият всё отказывалась, не желая расставаться с родными местами и родными могилами. И вот теперь Гасан привёз ей дурную весть и передал просьбу Айши, чтобы Жарият переехала к ним в Буйнакск, и разве может она теперь отказаться?!

Наскоро собрав вещи, она заперла дом и в сопровождении Гасана отправилась в Шуру, как по старинке называли Буйнакск, чтобы в трудное время быть рядом с женой и детьми своего сына. Даже если в душе у неё и оставалась какая-то обида за поступок Ансара и Айши, она ни единым словом не упрекнула их в этом, а, напротив, подобно львице, могла кинуться на любого, защищая своих детей.

Вот когда органы разберутся, что Ансар ни в чём не виноват и его отпустят, то она сразу вернётся в свой кумухский дом и будет жить там до того часа, когда Всевышний призовёт её к себе.

Обе её дочери, Тамари и Халун, были замужем. Одна жила в Закаталах, а другая – в Баку. Им, слава Богу, повезло с мужьями, Жарият могла быть за них спокойна, а вот невестка, видно, в ней нуждается, раз прислала за ней Гасана. Почему, почему она не послушала Ансара и не поехала раньше, когда он её просил, а теперь вот едет в дом сына, где его нет.

О Аллах Великий и Всемогущий, почему же Ты позволил сбыться этим проклятьям, думала женщина, вытирая нескончаемые слёзы краем своего платка.

Вслед за Ансаром арестовали его двоюродного брата Абдулатипа, и люди говорили друг другу шёпотом, что оба ареста вызваны не чем иным, как родством с «врагом народа» Манапом.

Так или иначе, но репрессивный аппарат продолжал исправно выполнять свои разрушительные функции.

А где-то по-прежнему шла война…

Часть IV (1942–1951) Встречи

Глава 1

Марат, как ни пытался, не слышал и половины из того, что говорил лектор. Старательно делая вид, что записывает, парень против воли то и дело устремлял свой взгляд на сидевшую наискосок девушку, чьи зелёные глаза в обрамлении длинных пушистых ресниц были сосредоточены сейчас на тетрадном листе. Белый медицинский халат ярко контрастировал с чёрными вьющимися волосами девушки, которая время от времени подбирала непослушные прядки под белый же колпак.

Шла лекция по анатомии, и студенты-медики, сидевшие в полукруглом лекционном зале, внимали строгому профессору Абилову, стараясь при конспектировании не упустить главного. Несмотря на военное время, молодёжь училась. Во-первых, потому, что страна нуждалась в специалистах, а во-вторых, потому, что люди и сами страстно желали учиться.

И вовсе не случайно Малика (а черноволосая девушка была именно она) пришла на студенческую скамью. Живший в Буйнакске по соседству с ними старый врач Исаак Израилевич Гительман, спасавший детишек, в том числе и её, от дифтерита, страшной болезни, уносившей множество детских жизней, своим примером родил в сердце девочки желание тоже стать врачом и так же спасать человеческие жизни.

И сейчас Малика сидела в лекционном зале Дагестанского медицинского института вместе со своими однокурсниками, как и она, по причине военного времени принятыми без вступительных экзаменов по выданным им в школах аттестатам, и прилежно записывала лекцию, не замечая устремленного на неё жаркого взгляда сокурсника.

Марат был, что называется, первым парнем на курсе. Высокий и стройный шатен с аристократическими манерами и столь же аристократической внешностью, всегда элегантно одетый, он по праву считался одним из лучших студентов, которому прочили самое блестящее будущее. Уже с первого года учёбы в вузе им была составлена для себя жизненная программа, включавшая в качестве основного пункта будущую карьеру на научном поприще. Учёба, впрочем, не мешала ему заглядываться на симпатичных девушек и самому быть объектом девичьих грёз. Много взглядов, как брошенных украдкой, так и полных откровенного интереса, было в его активе, и юноша привык к такому интересу со стороны противоположного пола и легко шёл на контакт, тут же, впрочем, давая понять, что ни о каких серьёзных намерениях речь идти не может.

А Малика была первой девушкой, не обращавшей на него внимания. Не привыкший к подобному раскладу, парень поначалу демонстрировал своё безразличие, однако и сам не заметил, как влюбился. Она не была похожа на других девушек, многие из которых, возможно, были и красивее, и раскованнее, но ни одна не обладала такой нежной изысканностью и таким роскошным набором контрастов чёрного и белого. Белой была её гладкая кожа, которую не брал загар и которая казалась ещё белее на фоне жгуче-чёрных волос. И на этом ослепительно белом лице располагались удивительные глаза изумрудного оттенка, завораживавшие каждого, кто на них смотрел, своей необычайной выразительностью. И глаза эти всегда смотрели мимо него, Марата, и нестерпимо было думать о том, что девушка, в которую он влюбился, как последний дурак, не отвечает на его взгляды.

Малика и в самом деле не замечала Марата. То есть она его, конечно, знала, но смотрела на него только как на сокурсника.

Девушке было не до любви. Тоска, поселившаяся в её сердце после ареста отца, не отпускала её, и отвлечь от этой тоски могла лишь учёба. И потому Малика с головой ушла в эту учёбу и ночами просиживала над сложными книгами, постигая неведомый, но страшно интересный мир медицинской науки.

После занятий студенты весёлой гурьбой отправлялись на прогулку в Вейнеровский парк либо на любимую горожанами улицу Буйнакского, ели мороженое и болтали ни о чём или смотрели фильмы в кинотеатрах «Темп» и «Комсомолец», после чего расходились по домам и вновь усаживались за учебники.

Махачкала, несмотря на военное время, была заполнена людьми. Один за другим шли сюда эшелоны и суда с эвакуированными и ранеными людьми, и кого тут только не было – евреи и русские, азербайджанцы и армяне, грузины и цыгане… Такое большое количество эвакуированных, втрое увеличившее население города, главным образом состояло из стариков да женщин с детьми, а также раненых солдат и артистов, театральных и цирковых, которых судьба забросила в этот южный край. Жители города, пережившие все тяготы последних десятилетий, жили здесь так, словно были одной большой коммуной, в которой ни вероисповедание, ни национальность и ни партийность ровным счётом ничего не значили и где люди привыкли делить пополам и хлеб, и соль.

Махачкала была провинциальной и одноэтажной, всего с двумя асфальтированными улицами, носившими имена Ленина и Буйнакского. Центр также составляли улицы Ермошкина, Котрова и Батырая, а ещё 26 Бакинских комиссаров, вымощенные булыжником и поделенные на множество общих дворов, в каждом из которых проживало до десятка семейств. Такие районы носили смешные названия «Шанхай» и «Гур-Гур-аул», и всё здесь было на виду у всех.

Жизнь дагестанского народа шла параллельно с жизнью его же интеллигенции. Народ жил, работал на заводах и фабриках, общался с таким же, как и он сам, народом. Интеллигенция творила, лечила, изобретала и делала всё, чтобы партия была ею довольна. Довольство партии, в свою очередь, выражалось в выделении лучшего жилья, а также званий, наград и государственных премий.

Медицинскую науку Дагестана представляли маститые профессора Хаджи-Омар Булач и Михаил Нагорный, Байрашевский и Водонос, Ризваш и Маклецов, Курдюмов, Мордвинкин и Пикуль, готовившие профессиональные кадры для республики и щедро делившиеся с ними своими знаниями. Но уже нарождалась в республике и плеяда молодых дагестанцев, которой предстояло стать цветом дагестанской интеллигенции. В среде молодых медиков уже начали поблескивать гранями своего хирургического таланта Рашид Аскерханов и Магомед Максудов, не так давно демобилизовавшийся из армии и работавший нынче ассистентом на кафедре челюстно-лицевой хирургии.

А молодёжь на самом деле хотела учиться и сидела сейчас за студенческими партами, усердно впитывая в себя всевозможные знания из области медицины и педагогики, инженерии и агрономии, филологии и истории.

И Малика, оказавшись среди них, столь же усердно внимала своим преподавателям, мечтая о том времени, когда станет врачом и будет лечить людей и чтобы отец, находившийся сейчас далеко, мог бы гордиться ею.

* * *

– Ох, Малика, чует моё сердце, что неспроста этот аспирантик всё вертится-крутится возле тебя! – сказала Лариса, едва Мажид Пашаевич, подающий надежды молодой хирург, отошёл от подруг, в очередной раз перед этим обратившись к Малике с предложением привлечь её к написанию научного доклада.

– Да ладно тебе! – смеясь, ответила Малика. – Твоё сердце вечно чует не то и не так!

– Ну, не скажи! – парировала её подруга. – Ты просто не хочешь замечать очевидное! А скорее всего лукавишь, всё отлично понимая!

– Да он просто хорошо ко мне относится! – воскликнула Малика.

– Ага, хорошо относится! С чего бы это, интересно? Так хорошо, что чуть ли не на каждой переменке поджидает и пристаёт со своим дурацким докладом! Видно, для него очень важен этот доклад именно в твоём исполнении! – Лариса скорчила гримаску.

– Ну, прекрати, хватит уже!

– У-у-у, скрытница! И злюка! И кокетка бессердечная, и…

Подошедшая в этот момент Шурочка, их третья подружка, подхватила обеих под руки и воскликнула возбужденно:

– Угадайте, куда мы сейчас идём?

– Куда? – в один голос спросили девушки.

– В «Темп», на «Сестру его дворецкого», вот куда! – торжествующе объявила Шурочка.

– О-ой! – вскричали обе, а потом Малика сказала с сожалением в голосе:

– Я не могу, мне надо готовиться к семинару по философии! Меня завтра точно спросят!

– Я и говорю, что она зануда! – воскликнула возмущённо Лариса, ущипнув Малику шутливо за руку. – Тебе надо готовиться, а нам, конечно, не надо, так?

– Ну, а что ты предлагаешь? – нерешительно сказала Малика.

– Предлагаю пойти в кино, а потом заниматься, вот что! Подумаешь, ночку не поспим!

– И правда, успеем всё выучить, пойдемте, девчонки, а то потом билеты не достанем! – сказала Шурочка, и, увлекши за собой Малику, девушки весело направились через площадь вниз, к улице Буйнакского, где расположился любимый и посещаемый всеми горожанами кинотеатр «Темп».

Жизнь продолжалась, молодость брала своё, и Малика, оказавшись в круговороте студенческих будней и праздников, постепенно свыклась с мыслью, что отец не с ними, и с удивлением однажды поймала себя на том, что, кажется, начинает примиряться с этим фактом.

Глава 2

Писем от Ансара не было, лишь изредка приходили от него с оказией устные весточки, сообщавшие, что он жив и здоров, беспокоится о них и терпеливо ждёт того дня, когда они вновь соединятся. В эти моменты лицо Айши озарялось внутренним светом, глаза увлажнялись и вот-вот готовы были выпустить наружу слёзы, если бы она усилием воли не принуждала себя успокоиться. Тем более что рядом была верная Шахри, в отличие от неё навсегда лишённая надежды когда-нибудь увидеть своего мужа.

После ареста отца Имран как-то сразу повзрослел и, окончив школу, в один из дней заявил, что хочет помогать матери, а потому пойдёт работать. Имран и раньше проявлял живейший интерес к фотографии, а теперь, успешно овладев навыками этого мастерства, живо принялся за работу. Совсем скоро его фотомастерская стала привлекать к себе самых разных клиентов. Со временем он приобрел в Буйнакске известность не меньшую, чем знаменитый Абуладзе, чей дом находился неподалёку от них и был известен тем, что сюда приезжали фотографироваться люди со всех уголков Кавказа.

Далгат, заявив, что тоже хочет работать, устроился учеником мастера в городской типографии, некогда бывшей собственностью капиталиста Мавраева. Мавраев, поработав некоторое время по приглашению Алибека Тахо-Годи управляющим махачкалинской типографией, после ряда опубликованных в местных газетах анонимок уехал тайно из Дагестана и, как говорили, жил теперь в Средней Азии, то ли в Узбекистане, то ли в Казахстане, то ли ещё где-то.

Конечно, Айша мечтала совсем о другом, но ребята заявили, что у них всё впереди и что на этих работах они не долго задержатся.

– Когда папу освободят, тогда и продолжу учиться! – сказал Имран и беспечно поглядел на мать. Не найдя что ответить, Айша прижала к себе голову сына.

Семью Ансара здорово выручило то обстоятельство, что Айша предусмотрительно сумела припрятать кое-что из драгоценностей, которые выменивала теперь на продукты, одежду или деньги, что позволяло им жить относительно безбедно и даже помогать менее обеспеченным родственникам и соседям.

Раз в неделю приезжала из Махачкалы Малика, и тогда вся семья дружно рассаживалась в гостиной и слушала её рассказы о столице, о людях и о студенческой жизни.

Айша гордилась дочерью, обещавшей стать хорошим врачом. Она думала о том, как гордился бы своей любимицей Ансар, и незаметно утирала слёзы, не желая, чтобы дети их увидели. Постоянно думая о муже, она приучила себя скрывать свои переживания, но имя Ансара упоминала в семье часто, словно он вышел ненадолго и должен вот-вот вернуться.

– Наша Малика стала настоящей красавицей! – сказала Шахри, перехватив взгляд, которым Айша смотрела на дочь.

– Тьфу-тьфу, машаалла! – тихо произнесла Айша. – Лишь бы была счастливой! Ты ведь знаешь, что от красоты счастье не зависит!

– Это правда, сестра! – ответила задумчиво Шахри. – В Дагестане много по-настоящему красивых девушек, но все ли они счастливы? Пусть Аллах будет милостив к нашим детям!

– Знаешь, о чём я думаю? – сказала Айша. – Мои родители, наверное, желали того же самого, но я сделала свой собственный выбор, и хотя ни один день не пожалела об этом, но ведь отца-то с мамой сильно расстроила…

– Успокойся, сестра! Только представь, что за жизнь была бы у тебя с Султаном! Не жизнь, а каторга! Я ведь тоже не сожалею о своём выборе. Пусть мы прожили с Манапом не так долго, как хотелось бы, но я была с ним счастлива, и я благодарна Всевышнему, пославшему мне такого человека!

– Наверное, ты права… Нам всё кажется, что это мы выбираем, а на самом деле судьба наша уже давно определена Аллахом! – сказала Айша и с жаром добавила: – Господи, пусть моя дочь будет счастлива в браке!

– Будет счастлива, если выйдет с умом! – В комнату вошла Жарият и, кряхтя, уселась в своё любимое кресло-качалку, придвинутое поближе к тёплой изразцовой печи. – Сейчас молодёжь уже не такая, какими мы были в их возрасте! – с сожалением констатировала она.

– Тётушка Жарият, чем тебе не нравится нынешняя молодёжь? – весело осведомилась Шахри.

– Я не говорю, что не нравится, просто они какие-то… городские! – В последнее слово старая женщина вложила всю свою неудовлетворенность молодёжью.

– А это плохо?

– Плохо то, что говорят по-русски! Сначала начинают на лакском, а потом тут же переходят на русский язык, разве это дело? – сердито сказала Жарият и добавила в сердцах: – Так, глядишь, и вовсе позабудут родную речь!

– Да, это верно! – произнесла задумчиво Айша. – В городе все говорят по-русски, поневоле и сам переходишь на русский язык…

– А вы не переходите! Сейчас ваши дети переходят, потом их дети ещё больше перейдут, а там правнуки вообще всё забудут!

– А вы, тётушка Жарият, с правнуками будете говорить только по-лакски, и тогда они не забудут! – сказала Шахри.

– Эх, доченька, я разве доживу до правнуков? Мне бы дожить до того дня, когда мой сын вернётся, а там и умирать можно!

– Не говори так, дадэй, Ансар приедет, и все мы вместе будем жить очень-очень долго и счастливо! – Взволнованная Айша поднялась со стула и, подойдя к свекрови, порывисто её обняла.

Глава 3

Почувствовав устремлённый на неё взгляд, Малика повернула голову и смутилась, встретившись глазами со своим сокурсником Маратом. Уже не впервые она чувствовала на себе этот пылкий взгляд и тут же отворачивалась, стоило их глазам встретиться.

Восхищённые его внешностью, манерами, умением одеваться и, конечно же, его неотразимостью, студентки постоянно говорили о нём, но Малика молчала, не желая, чтобы они догадались, что Марат ей также интересен. Ну да, с некоторых пор и её сердечко стало биться чаще обычного, стоило ей увидеть, как он входит в аудиторию, или услышать его голос, не говоря уже о том, чтобы встретиться с ним взглядом.

Она уже знала, что Марат принадлежит к известной в республике семье врачей и что его отец-профессор готовит сына к такой же стезе. И все без исключения студенты обоего пола были влюблены в его мать, статную белолицую Фатиму Халидовну, с высокой причёской и всегда одетую по моде, читавшую им лекции по санитарной гигиене, во время которых студенты больше любовались лекторшей, нежели вникали в то, о чём она говорит. И, конечно, Марат намеревался продолжить семейную традицию, став в будущем блестящим специалистом, скорее всего, хирургом. А для этого он учился с большим усердием, не пропуская ни одной лекции и активно участвуя в семинарских занятиях, выступал с научными докладами на студенческих конференциях и уже сейчас мечтал о том времени, когда станет аспирантом, затем кандидатом наук, потом доктором, а там, глядишь, и академиком. А почему нет? У него для этого есть все данные плюс голова на плечах, надо лишь следовать намеченным планам. О том, чтобы включить в эти планы женитьбу, он особо не задумывался, поскольку это вполне могло подождать. Только вот как быть с сердцем, упорно стремящимся к чернокудрой зеленоглазке из Буйнакска? Почему, думая о будущем, он тут же в своих мечтаниях видит её? Вот уже второй год он пытается подобрать ключик к сердцу Малики, а оно по-прежнему упрямо заперто на все замки, и никто не знает, что там у него внутри.

Однажды Марат решился написать ей. Он долго терзал лист бумаги, прежде чем текст, наконец, его удовлетворил.

«Малика, – писал Марат. – Я не знаю, дочитаешь ли ты моё письмо до конца, но мне очень хочется, чтобы мы с тобой узнали друг друга поближе. Потому что ни одна девушка не интересует меня так, как ты. Позволь хотя бы иногда провожать тебя домой, ведь мне нужно так много сказать тебе. Если согласна, то ответь».

Письмо было передано, а ответа не последовало. Марат лишь поймал серьёзный и внимательный взгляд, скользнувший по его лицу и на миг остановившийся на глазах. Ему даже почудилось, что девушка слегка улыбнулась, однако он не был в этом уверен.

Судьба всё же благоприятствовала их встрече и в один из зимних дней столкнула их лицом к лицу в переполненном автобусе. Простояв на остановке добрую четверть часа, продрогшая девушка протиснулась в дверцу и, ухватившись за поручень, огляделась в поисках кондуктора. Кондуктора не было видно, зато прямо перед собой она увидела Марата, слегка растерянного, но при этом довольно улыбающегося. И она улыбнулась ему в ответ.

Он вышел из автобуса вслед за ней и, не говоря ни слова, пошёл рядом. Его вдруг сковала робость, прежде ему не свойственная, и он никак не мог сообразить, как лучше начать разговор. Так они молча шли по заснеженному махачкалинскому бульвару, и снежинки, искрясь и переливаясь в сумеречном свете фонарей, садились на их лица, и волосы, и одежду и хрустели, расстилаясь снегом под их ногами.

Глава 4

Впервые в жизни Малика полюбила, и жизнь её обрела новые краски. Утром она торопилась на занятия, чтобы поскорее увидеть Марата, а на лекциях торопила время, чтобы после занятий быть ближе к нему, пусть даже в толпе сокурсников, весело прогуливавшихся по заснеженным улицам Махачкалы.

Стоило их глазам на миг встретиться, как снег тут же таял, и мир расцветал, и вокруг, кроме их двоих, никого не было.

Малика любила и была любима, и счастливое ощущение происходящего с ней таинства любви отодвигало в сторону все переживания.

Их многое сближало: совместная учёба, любимые предметы и преподаватели, любимые писатели и поэты, общие планы на будущее.

Да, теперь они мечтали вместе. Они будут жить, любить друг друга и приносить пользу людям.

Чувство их не осталось незамеченным. Проницательные подружки перехватили пылкие взгляды, которыми обменивались молодые люди, и быстро смекнули, в чём тут дело. Лариса и Шурочка, вместе с которыми она снимала комнату в доме за центральной площадью, на улице, носившей имя революционера Оскара Лещинского, засыпали её вопросами, и не имело смысла отпираться.

– Ой, Малика, боюсь я за тебя! – с жаром воскликнула Лариса, старательно накручивая на тонкие деревянные бигуди свои то и дело рассыпающиеся волосы.

– Это почему? – спросила удивлённо девушка.

– Да не знаю… Что-то я ему не очень верю… Уж слишком он… безукоризненный, что ли!

– Ну зачем так? – возразила миролюбиво Шурочка. – Марат во всех отношениях парень положительный, серьёзный, и вообще…

– Что вообще? Что вообще? Вообще он бабник, вот что! – выпалила Лариса и тут же, заметив, как изменилась в лице Малика, подскочила к ней и, обняв за плечи, протараторила весело:

– С другой стороны, из бабников часто получаются самые примерные мужья! А так вы просто идеальная пара, честное слово!

– Спасибо, подружка, ты меня сильно успокоила! – произнесла иронично Малика, и в этот момент в дверь постучали.

– Можно к вам?

Девушки переглянулись и как по команде заулыбались, а Лариса, шутливо чертыхнувшись, принялась стягивать с себя бигуди.

Касум, сосед по подъезду, готов был наведываться к ним каждый день, лишь бы только чаще видеть Шурочку, в которую был тайно от всех, как ему казалось, влюблён. В действительности же это был секрет полишинеля, ибо, стоило очаровательной и непосредственной девушке появиться во дворе, как Касум тут же отрывался от окна, возле которого постоянно дежурил, и стремглав бежал вниз по лестнице, чтобы, изобразив случайность, встретиться с нею и долго потом стоять, уныло глядя ей вслед.

Касум был начинающим поэтом и мечтал поступить в Литературный институт. Худой, с большим выразительным носом и маленькими глазками, он не был привлекателен, однако стоило ему начать читать свои стихи, как он преображался прямо на глазах. Лицо его приобретало одухотворенное выражение, а голос, обычно тихий и робкий, становился звучным и уверенным, и сам парень весь отдавался власти муз.

Любовь была главной и основной темой его опусов, и он воспевал её на родном языке так, словно был первопроходцем в этой области.

Закончив читать, Касум, мечтательно помолчав, устремлял на девушек вопрошающий взгляд, и те принимались наперебой его хвалить, пусть даже не поняв ни единого слова:

– Молодец, Касум, продолжай в том же духе, у тебя всё получится!

– Вы так думаете? – бормотал смущённо начинающий лирик и тут же, ободренный похвалой, восклицал:

– Тогда послушайте вот это!

И он вновь принимался за стихи, и снова девушки, не поняв ни слова, аплодировали ему, не скупясь на похвалу.

– Погоди, Касум, пройдёт время, и ты станешь знаменитым поэтом! – говорила хохотушка Лариса, незаметно подмигивая подружкам.

– Ну-у, я не знаю… – отвечал Касум. – Честно сказать, кроме стихов, я ничего больше не умею делать. И я готов сутками их писать!

– Ну и пиши! – не унималась Лариса. – Станешь великим, и… сразу задерёшь свой нос, и нас узнавать перестанешь!

– Не-е-ет! – улыбался довольный Касум. – Такого не будет. Если я стану великим, то всё равно останусь простым горцем!

Пока Лариса подтрунивала над парнем, Малика и Шурочка, улыбаясь, слушали их диалог, а по его уходе продолжали подтрунивать уже над Шурочкой.

– Ну, подруга, напрасно ты не ценишь парня! Станешь его женой и сутками будешь слушать стихи!

– Нет уж, увольте! – смеясь, отвечала девушка. – Предпочитаю что-то посерьёзней!

– А вдруг он и в самом деле станет известным поэтом? Не пожалеешь потом? – лукаво спросила Лариса.

– Не пожалею. Я хочу влюбиться с первого взгляда, а Касума я вижу по нескольку раз в день – и ничего!

– Ладно, девчонки, кончайте болтать и тушите свет, я уже спать хочу! – сонным голосом сказала Малика.

– Кстати, мы не договорили о твоём Марате! – вспомнила Лариса.

– И не надо! Всё равно, пока учёбу не закончим, ничего не будет! – ответила ей Малика.

Глава 5

Айша поставила на стол румяный пышный пирог с начинкой из кураги, любимый всеми детьми. Из Махачкалы приехала Малика, и домочадцы, собравшись по обыкновению за обеденным столом, слушали её рассказы о жизни столицы. Айша смотрела на лицо дочери и с удовольствием отмечала про себя, как ярко блестят её глаза и как алеет нежно румянец на щеках.

Что-то изменилось в ней, подумала мать, что-то появилось новое в выражении лица… новое и очень… счастливое.

Когда все разошлись спать, Айша присела на кровать дочери и, ласково погладив её непослушные кудри, спросила:

– Ничего не хочешь сказать?

Даже в сумраке тёмной комнаты от её взгляда не укрылось замешательство дочери, которая, поколебавшись, собралась с духом и сказала:

– Да, мама, хочу… Я… я… кажется, я влюбилась!

– Я это поняла, дочка! Поняла по блеску твоих глаз… Кто же он?

– Он… он самый лучший на свете! Ну… то есть лучший молодой человек на свете!

– А как зовут этого лучшего молодого человека?

– Марат. Его зовут Марат… и… когда я произношу его имя, то начинаю любить весь мир!

– Я понимаю тебя, доченька! – сказала Айша с мягкой улыбкой. – Как я догадываюсь, вы вместе учитесь?

– Да! И как только мы закончим учёбу…

– То что? Что будет тогда?

– Ну… тогда мы поженимся… разумеется, с твоего благословения, мама!

– Та-а-к… А вот теперь давай поговорим! – посерьёзнела Айша. – Во-первых, скажи, пожалуйста, что у них за семья?

– Не волнуйся, семья интеллигентная, и отец, и мать, оба работают в нашем институте…

– Не волноваться я не могу! То, что они интеллигенты, это, конечно, хорошо, но… интеллигенты тоже бывают разные, Малика, и я надеюсь, ты это понимаешь. А они в курсе вашей… дружбы?

– Ну… Марат пока ещё не говорил с ними, но он не сомневается в том, что они поймут и обрадуются. Он очень любит и уважает своих родителей и хочет, чтобы и я их тоже полюбила. И… кажется, я уже их люблю! – Малика покраснела и быстро взглянула на мать, желая убедиться, что та не ревнует.

Айша, словно не слыша последней тирады дочери, спросила:

– А они откуда, кстати? Из какого селения?

– Отец, я знаю, из Гуниба, а мама, кажется, из Хунзаха…

– Что ж, оба эти аула нам не чужие, но…

– Но что, мама?! После каждого слова у тебя это «но»! – в нетерпении воскликнула девушка.

– К сожалению, в жизни без «но» не бывает, моя дорогая! И ты должна понимать, что когда дело касается брака, то здесь самое важное – это принадлежать к одинаковому кругу людей и, кстати, желательно своей же нации! И надо ещё узнать об их тухуме, кем были их предки…

– Ма-а-м, ну что за предрассудки! Главное в браке – любовь… и взаимопонимание, конечно! И здесь нация не имеет никакого значения!

– Согласна, любовь, конечно же, – главное, но… ты должна знать, что когда ты выходишь замуж, то выходишь не за парня, а за весь его род. Я сейчас не стану читать тебе лекций насчёт того, что в браке много ещё других главных вещей, но…

– Опять «но», опять «но»!!! – воскликнула Малика. – Ты, когда за папу выходила, все «но» просчитала или нет?

– Ничего я не просчитывала! – произнесла твёрдо Айша. – Просто чувствовала всем сердцем, что это мой человек, вот и всё!

– Вот и для меня тоже никого, кроме Марата, не существует, мама!

– Что ж, время покажет… А пока, действительно, надо получить диплом… Между прочим, я тебе не говорила до этого, но тобою уже интересуются и Сулеймановы, и Гамидовы, и ещё несколько хороших наших семей, и они в любой момент готовы прислать сватов.

– Мамочка, умоляю тебя, не будем об этом. Я люблю Марата и… ты должна меня понять!

– Я понимаю, – ответила Айша, устремив задумчивый взгляд на ночное небо.

Как-то получилось, что о романе узнал и весь курс. Новость передавалась из уст в уста, но никого особенно не удивила, так как оба, и Марат, и Малика, были умны, красивы и достойны, составляя на редкость подходящую пару.

Они почти не оставались вдвоём, окружённые своими друзьями и подругами, но сердца их тянулись друг к другу, а взгляды и молчание говорили лучше всяких слов.

Время по обыкновению стремительно неслось вперёд, и молодые люди всё больше задумывались о дальнейшей жизни. Оба собирались продолжить учёбу, поступив в аспирантуру, и это принималось всеми как само собою разумеющееся, поскольку оба были блестящими студентами.

В один из дней, едва закончилась лекция по хирургии, Марата задержал Дибир, староста курса, сказав:

– Тебе нужно зайти к декану!

– Ладно, – ответил юноша. – А в чём дело?

– Не знаю, просили тебе передать.

Марат пошёл в деканат, где ему сообщили, что его ждут в парткоме института. Юношу это удивило, ибо партком для студентов был чем-то недосягаемым, но он направился туда и вскоре предстал перед секретарём парткома, коренастым и сутуловатым человеком лет сорока, который тепло встретил его и, усадив напротив себя, поинтересовался, каковы его успехи в учёбе и как поживают его домашние.

– Всё хорошо, спасибо, – отвечал Марат, теряясь в догадках, для чего его сюда пригласили.

– Я хотел побеседовать с вами вот о чём. Дело в том, что… поймите меня правильно… я ни в коем случае не лезу в вашу личную жизнь… но… видите ли… нам стало известно о том, что… ну, о ваших отношениях с одной из студенток… Вы понимаете, кого я имею в виду!

– Да, я понял! – сказал Марат, ещё более удивившись.

– А можно поинтересоваться, как относятся к этому ваши родители?

– Они… не имеют ничего против, – отвечал юноша, вовсе не собираясь посвящать секретаря парткома в состоявшийся несколькими днями раньше неприятный разговор с отцом, который, никак не желая признавать серьёзными чувства своего сына, категорически требовал от него прекращения дружбы с этой девушкой, уверяя, что молодость грешит всякого рода увлечениями, и все они преходящи, а потому не стоит торопиться со скороспелыми планами женитьбы.

– Признаться, меня это удивляет, – сказал секретарь парткома. – Вы-то ещё молоды и многого не знаете, а вот ваши родители, как серьёзные и здравомыслящие люди, должны бы понять, что… что эта девушка вам ну никак не подходит!

– Что вы хотите этим сказать? – произнёс Марат, побледнев. – Я… я никак не ожидал, что вы вызвали меня, чтобы говорить о моих личных делах. Извините, но это касается только меня и… моей девушки!

– Ошибаетесь! – резко ответил парторг. – Когда речь идёт об интересах общества, то дело перестаёт быть личным и касается всех!

Он достал из кармана большой клетчатый платок и протёр им стёкла очков. Затем продолжил:

– Вы прекрасно знаете, какие стоят перед страной цели и задачи, и вы, молодое поколение, призваны учиться и работать во благо вашей родины, столько делающей для вас!

– Я это понимаю, но…

– А если понимаете, то должны понять и то, что ваша, так сказать, избранница является дочерью злейшего врага народа! Её отец был осужден по статье! Вам это не говорит ни о чём?

– Да, но… дочь не может и не должна отвечать за отца!

– Должна, и ещё как! Одно то, что она дочь врага народа, говорит само за себя! И… хочу вам сказать, что этим вашим вопросом интересуются не только в нашем институте, но и… в других, гораздо более серьёзных структурах…

– Н-ничего не понимаю… мой вопрос… какие структуры?

– Постарайтесь понять… Мы, то есть общество, видим в вас будущего специалиста, призванного пополнить собою ряды строителей коммунизма, и мы готовы создать вам все условия для будущей блестящей карьеры, но для этого надо уметь поступиться чем-то… если надо, то и чем-то пожертвовать!

– Вы… ставите меня перед выбором? – спросил поражённый Марат.

– Можно сказать и так. Вы, разумеется, можете отказаться от карьеры ради вашей… девушки, но подумайте, нужно ли это делать! Идите и хорошенько обо всём подумайте!

Весь вечер Марат не находил себе места. Столь грубое и бесцеремонное вторжение в его жизнь до глубины души возмущало юношу, и он, кипя негодованием, терзался и мучился от того, что кто-то или что-то может помешать его планам, которые стали с некоторых пор их с Маликой совместными планами.

Юноша понимал, что сегодняшний разговор в парткоме – это не просто сотрясение воздуха, а самое что ни на есть серьёзное предупреждение. Его действительно поставили перед выбором, и он никак не мог придумать выход из создавшегося положения. Он чувствовал себя так, словно в его голове кто-то установил весы, на одной чаше которых была Любовь, а на другой – Карьера. И парень вдруг с ужасом осознал, что вторая чаша неумолимо и предательски перевешивает.

Глава 6

Что-то происходило. Что именно, Малика никак не могла понять. Вчера ей показалось, что при встрече с нею Марат быстро отвёл взгляд в сторону, а сегодня после занятий сослался на головную боль и ушёл домой один, отказавшись от предложения сокурсника Юры всем отправиться в кино на нашумевший и долгожданный фильм «Большой вальс».

В последующие дни Марат под любым предлогом продолжал уклоняться от совместных прогулок, и Малика, видевшая теперь, что парень явно избегает её, терзалась в догадках, стараясь отыскать причину такого его поведения.

Приближалась сессия. Малика занималась с утра и до поздней ночи, хотя предстоящие экзамены её почти не волновали. Учёба давалась ей легко, память прочно удерживала в голове все тонкости медицинской науки, и никто на курсе не сомневался, что диплом с отличием уже у неё в кармане. Шурочка тоже допоздна просиживала над конспектами, пока Лариса вдохновенно трудилась над шпаргалками, утверждая, что так материал запоминается быстрее.

– Счастливая ты всё-таки, Малика! – говорила Лариса, аккуратно складывая в гармошку очередную шпаргалку. – И умница, и отличница, и красавица! Да ещё и самый завидный парень в институте в тебя влюблён!

Малика, ничего не ответив, низко склонила голову над книгой и подавила вздох, готовый вырваться из груди, словно сдавленной обручем. Марат сторонился её так явно, что Лариса и все остальные не могли этого не замечать. И эта фраза Ларисы была всего лишь слабой попыткой развеять грусть подруги.

Однако Малика ни с кем не собиралась обсуждать поведение Марата, держа свои переживания глубоко внутри. В отчаянии она размышляла о том, почему юноша так изменился к ней. Что-то произошло… Но что?!

Не найдя ответа на терзавший её вопрос, девушка усилием воли заставила себя вчитаться в текст учебника.

Близился Новый год, а следом за ним и каникулы. Несмотря на военное время, люди старались поднять себе настроение и дружно готовились к празднику, чтобы за накрытыми, пусть и небогато, столами, пожелать друг другу здоровья, удачи и, конечно же, скорейшей победы.

Большинство махачкалинских студентов разъехалось по домам, и Малика, зная, что у Ларисы из родных никого нет, а Шурочке пришлось бы добираться аж до Баку, предложила подругам погостить у неё в Буйнакске, и девушки с радостью приняли это приглашение, тем более что им очень нравилась мама их подружки, постоянно баловавшая их вниманием в виде всяких вкусных домашних разносолов. Им не впервой приходилось испытывать во время каникул или же просто в выходные дни гостеприимство семьи Ахмедовых, где их всегда ждали забота, радушие и теплота Айши.

Зная о том, что Лариса – круглая сирота, Айша по-матерински её жалела и всегда старалась побаловать подарком в виде косынки, шёлковых чулок или отреза, а за столом положить ей кусочек побольше да получше.

Своих родителей Лариса не помнила. Они умерли в Краснодаре от тифа, когда девочке было два года, и бабушка, пламенная революционерка Капитолина Андреевна, забрала чудом выжившую малютку в Дагестан, где жила и работала с самых первых лет Советской власти.

В городе Дербенте Лариса окончила школу и сразу поступила в медицинский, однако радость данного события была сильно омрачена смертью любимой бабушки Капы, к которой девочка была искренне привязана.

Оставшуюся в наследство от Капитолины Андреевны комнатку в общем дербентском дворе в порядке добрососедского одолжения оккупировало многочисленное азербайджанское семейство, для которого эта неожиданно свалившаяся дополнительная жилплощадь значила куда больше, чем гипотетическая манна небесная, и Лариса, взяв с соседей обещание, что они ни в коем случае не станут убирать со стен пожелтевшие от времени портреты Будённого и Ворошилова, которыми так дорожила её бабка, переселилась в Махачкалу, в комнату дома по улице Оскара Лещинского, которую она стала снимать вместе с Маликой и Шурочкой, и оставалась здесь даже на каникулах, и потому-то Малика как можно чаще старалась забирать её с собой в Буйнакск, чтобы девушка отогрелась душой возле её хлебосольной и человеколюбивой мамы.

Невзирая на удары судьбы, Лариса не унывала, оставаясь неизменно бойкой и обаятельной девушкой с симпатичными русыми кудряшками, кокетливо обрамлявшими её миловидное лицо с яркими василькового цвета глазами и вздёрнутым веснушчатым носиком. Её жизнерадостный характер и хрупкая точёная фигурка привлекали к себе целый сонм молодых людей, но девушка, не выходя за рамки лёгкого и невинного флирта, всё ждала того единственного, кого смогла бы назвать своим суженым, и всё шутила, величая себя богатой невестой с квартирой в Дербенте со всеми удобствами, куда входили азербайджанские соседи вместе с портретами Будённого и Ворошилова.

Шурочка, стройная сероглазая шатенка, приехала в Дагестан из Баку, где жила со своими родителями, перебравшимися в Азербайджан в конце 20-х годов в надежде уберечь и сохранить свои ювелирные лавки, но чудом сохранившими свою жизнь и свободу.

Едва их дочь стала совершеннолетней, как тут же заявила удивлённым родителям, что хочет поехать в Дагестан, чтобы поближе познакомиться со своей исторической родиной и поступить там в институт. Отговаривать её не стали, зная, что это бесполезно, ну, а когда девушка добавила, что надеется встретить там хорошего парня и выйти за него замуж, поскольку никогда не выйдет за азербайджанца, они и вовсе развели руками, хотя в глубине души зауважали свою дочь ещё больше.

– Я выйду замуж за настоящего горца, и пусть он даже будет дикий и неуправляемый, я смогу его приручить, – заявила безапелляционно Шурочка, и родителям ничего не оставалось делать, как благословить её на отъезд.

Шурочке Дагестан понравился, и она нисколько не пожалела, что приехала сюда, и, хотя тот самый единственный из горцев, которого она ждала, ей пока ещё не встретился, она, чтобы не тратить времени даром, постигала тайны врачебного ремесла, намереваясь применить свои знания на практике, если надо, то и в самом высокогорном из дагестанских аулов.

Ей очень нравилась семья Малики, и часто в шутку она говорила:

– Как жаль, что твой брат младше меня, а то бы я непременно вышла за него только лишь для того, чтобы жить с твоей замечательной мамой!

* * *

– Девчонки, что я вам сейчас расскажу-у! – прямо с порога выпалила раскрасневшаяся Лариса.

Подруги, привыкшие к её эмоциональности, спокойно ждали продолжения, а Лариса, налив себе в стакан воду и залпом её выпив, возбуждённо продолжала:

– Вы не представляете, с каким парнем я только что познакомилась! Высокий, стройный, красивый, с волшебным голосом… А взгляд! Как посмотрел, так и сердце замерло!

Малика с Шурочкой заулыбались многозначительно, а Лариса всё говорила, не думая скрывать лихорадочно-мечтательного блеска в глазах:

– А имя у него какое звучное! Леонид Марков…

– Лариса Маркова… А что, звучит неплохо! – насмешливо сказала Шурочка и продолжила официальным тоном: – Дорогие Леонид и Лариса! В этот знаменательный день позвольте вас поздравить с чудесным событием в вашей жизни и объявить вас мужем и женой!

– Ну, хватит тебе! – обиделась Шурочка. – Мы только познакомились, и всё!

– И где же произошло столь знаменательное событие, которое так тебя потрясло? – осведомилась Шурочка.

– Где-где… У тебя на бороде!

– А всё-таки?

– В мастерской на Буйнакского, где я отдавала в починку свой ремешок.

– Боже, какое романтичное место для знакомства с принцем! – не унималась Шурочка.

– Представляете, я выронила сдачу и нагнулась, чтобы поднять, а он нагнулся вместе со мной и помог мне. – Шурочкины слова Ларису не смутили, и она продолжала, обращаясь к Малике: – Слово за слово – вот и познакомились. Ну, а потом он попросил разрешения проводить меня до дому и немного рассказал о себе…

– Немного – это как? – хором спросили подруги.

– В общем, он артист нашего Русского театра, не женат, родителей нет, живёт вместе со старшей сестрой Риммой, тоже артистка. Мечтают перебраться в Москву.

– Ну вот, только артистов нам не хватало! – грустно изрекла Шурочка, а Малика добавила ей в тон:

– Может, и ты артисткою станешь?

– Да идите вы! – вконец разозлилась Лариса. – Что, артисты не люди, да?

– Люди, люди! Вот только ненадёжные они… в некоторых вопросах! И потом, твоя квартира со всеми удобствами, кажется, находится в Дербенте, а они, если я тебя правильно поняла, мечтают о Москве. Видишь, никак не получается! Правда, Малика? – вздохнула притворно Шурочка.

Малика улыбнулась и только собралась ответить, как Лариса накинулась на Шурочку:

– Ну, заладила собака Якова одно про всякого! Я что, замуж за него собираюсь, да? Мы просто познакомились, и больше ничего! Ничего, понятно?

– Да? А что же ты, не успев зайти, затараторила прямо с порога: ах, принц, ах, красавчик! – Шурочка так похоже передразнила подружку, что та не выдержала и расхохоталась.

– Если хотите знать, я вообще ни в кого не собираюсь влюбляться… во всяком случае, в ближайшее время! – сказала она.

– Ой, вот жалость какая! А мы-то с Маликой уже обрадовались, что теперь до самого конца учёбы будем ходить на все спектакли Русского театра! – разочарованно протянула Шурочка.

– Так, девчонки, мы едем завтра в Буйнакск или нет? – решительно вмешалась Малика.

– Я-то еду точно, – ответила Шурочка, – а вот Лариска, небось, передумала. Может, она со своим знакомым артистом Новый год собирается встретить?

– Ничего я не собираюсь! – сердито ответила Лариса, тряхнув своими кудряшками. – То есть собираюсь… ну это… поехать в Буйнакск!

Глава 7

Как всегда, дом Ахмедовых был полон народа, и до поздней ночи не умолкали здесь молодые голоса, и шутки, и смех. Айша так обрадовалась приезду девушек, что потчевала их без устали всевозможными чуду и хинкалами, говоря, что не успокоится, пока каждая из них не наберёт по два или три килограмма.

Малика тоже была весела, но в какой-то момент Айша почувствовала, что веселье дочери напускное, и, приглядевшись внимательней, убедилась в этом.

Когда все, наконец, угомонились, и наступила ночная тишина, и Айша осталась наедине с Маликой в своей спальне, она смогла, наконец, задать вопрос, который весь день с трудом в себе удерживала:

– У тебя всё хорошо, доченька?

Малика лежала на отцовской стороне родительской кровати и держала перед собой томик Пушкина, но взгляд её, невидящий и отсутствующий, был устремлён куда-то вдаль, и она не ответила на вопрос матери. Айша склонилась над дочерью и повторила свой вопрос.

– Да, мама… всё хорошо, – ответила девушка, вновь переводя взгляд на книгу.

– Ой, моя дорогая, что-то ты темнишь! Ну-ка давай, выкладывай, что тебя печалит!

– Н-не знаю, мама… ничего конкретного… всего лишь мысли!

– Ну, мысли ведь тоже бывают конкретными! Особенно грустные… Ты ведь думаешь об этом парне, да?

– Д-да, мама, я… я думаю о нём постоянно…

Глаза Малики увлажнились, когда она произнесла эти слова, и она низко опустила голову, чтобы мать этого не заметила.

– Видишь ли, моя родная, то, что ты думаешь о… об этом парне, вполне естественно, раз он тебе нравится! – произнесла Айша, ласково погладив дочь по волосам.

Малика молчала, а её мать продолжила:

– Ты только помни, что нам, женщинам, приходится в жизни больше страдать, мучиться и плакать… Так уж, видно, нам предписано Всевышним… Помни просто о том, что не стоит принимать скороспелых решений, не говоря уже о поступках. А если вы и в самом деле друг друга любите, пусть Аллах поможет вам, как помог в своё время нам с твоим отцом!

– Мама, ты всегда могла быть спокойна за папины чувства к тебе, а вот я… – Малика глубоко вздохнула, прежде чем закончила фразу: – Я думаю, что у Марата нет ко мне настоящих чувств!

– Почему же ты так решила, доченька?

– Потому… потому что он сильно изменился в последнее время… Избегает меня и глаза отводит при встрече! Наверное, полюбил другую!

Произнеся последнюю фразу, Малика разрыдалась, выпустив, наконец, наружу так долго переполнявшие её чувства.

Айша не сразу нашлась, что сказать дочери, и тогда придвинулась и крепко обняла её, вложив в это объятие всю свою безграничную материнскую нежность.

– Ты взвесь всё хорошенько и реши, стоит он, этот парень, твоих слёз или нет… Мне почему-то кажется, что он ещё слишком молод, чтобы относиться серьёзно к такому большому чувству, как любовь! Ты учись, стань хорошим доктором и помогай людям – вот что сейчас для тебя главное! Ну, а настоящая твоя половинка ходит где-то рядом, и вы обязательно однажды встретитесь. И будете счастливы… как я надеюсь… потому что в этом мире происходит только то, что и должно произойти, а чему не суждено случиться, того и не будет!

Айша говорила эти слова в том числе и себе самой. Ей до боли в сердце не хватало Ансара, а теперь вот ко всем её переживаниям прибавилось ещё одно, и она, как могла, старалась развеять угнетённое настроение своей дочери.

Глава 8

Малика аккуратно сложила белый халат и убрала его в сумку поверх тетрадок с конспектами. Короткий зимний день подходил к концу, и быстро подступавшая темнота напомнила девушке о том, что пора идти домой.

В читальном зале почти никого не оставалось, и Малика, попрощавшись с библиотекаршей, заспешила к выходу.

На улице бушевал пронизывающий ветер, и редкие прохожие торопились скорее попасть домой, чтобы хорошенько отогреться возле своих растопленных дровами печей.

Зима выдалась холодной, и люди подстёгивали время в нетерпеливом ожидании весны, а вместе с нею и победы. Наступление шло по всем фронтам, Советская Армия освобождала город за городом и страну за страной, и теперь никто уже не сомневался в окончательной и скорой победе Советского Союза.

В городе появилось множество военнопленных, и их понурые лица можно было часто увидеть, когда нестройной колонной их вели к месту работы, чаще всего на строительство зданий.

Были и госпитали, куда привозили раненых бойцов. Студенты дежурили там вместе с врачами, оказывая помощь больным и одновременно набираясь опыта. Нередко сюда приходили и школьники, выступая с концертами перед ранеными, которые с удовольствием слушали их пение и декламацию и хлопали благодарно, хотя и морщились при этом от боли.

Малика тоже частенько наведывалась в госпиталь, испытывая безграничную жалость к этим солдатам, лежавшим на больничных койках с ампутированными конечностями или с простреленной головой, или контуженным, или умирающим вдали от своего дома. Первое время она боялась смотреть на их зияющие раны, от вида которых она не могла потом заснуть, а в ушах её долго отдавался, словно эхом, тяжёлый и неумолчный стон, который, казалось, не стихнет никогда.

Жалость и сострадание смешивались с чувством гордости за этих людей, готовых отдать – и отдававших – свои жизни за ту страну, в которой они жили и которую защищали, как пелось в песне, с «благородной яростью».

Девушка часто думала и об отце, который находился сейчас далеко от родного края в полной изоляции от всего, что происходило сейчас в стране. В душе её боролись самые противоречивые чувства. С одной стороны, она любила Родину, гордилась ею и с нетерпением ждала конца этой ужасной войны. А с другой – её переполняло чувство обиды от той несправедливости, что была допущена в отношении её отца. Ведь он ни в чём не виноват, а его сделали врагом народа, сослали на долгие годы, лишив права переписки, и неизвестно, как он там, здоров ли, и когда, наконец, вернётся домой, к семье…

Грустные мысли девушки прервал чей-то голос, и, несмотря на резкий и шумный порыв ветра, она сразу узнала этот голос, каждую ночь звучавший в её неспокойных снах.

– Малика, постой! – Запыхавшись от быстрой ходьбы и пронизывающего ветра, Марат поравнялся с девушкой и впервые за последний месяц посмотрел ей в глаза.

Малика замедлила шаг, но продолжала идти вперёд, глядя прямо перед собой и храня молчание. Разделённые этим молчанием, они шли рядом, и Марату никак не удавалось отыскать верную ноту, чтобы начать разговор, который непременно должен был между ними состояться.

Он, который никогда не имел затруднений в общении с девушками, мучительно подбирал теперь слова, ибо Малика была другой, совершенно особенной, и он просто обязан был быть с нею честным.

Наконец, Марат сказал, откашлявшись:

– Малика… Мне нужно было давным-давно объясниться с тобой… но я… никак не мог! Всё дело в том, что…

Он запнулся и замолчал, но, собравшись с духом, вновь продолжил:

– Ты знаешь, как я к тебе отношусь… Я… я… люблю тебя!

При этих словах сердце девушки подпрыгнуло, и она опустила голову, словно опасаясь, что кто-то может заметить, как ярко, несмотря на холод, запылали её щёки.

Юноша, расценивший молчание своей спутницы как проявление высокомерия, сказал запальчиво:

– Да, я не стыжусь произносить эти слова, и я… действительно люблю тебя… но… есть кое-что… из-за чего мы с тобой не можем быть вместе!

Малика не понимала, о чём он говорит. Он её любит, он ведь сам это только что сказал, и почему они не могут быть вместе, было ей непонятно.

Она повернула голову и посмотрела на Марата. Взгляды их встретились, но парень тут же отвёл глаза и торопливо продолжил:

– Дело в том… дело в том, что я… что мы… ну, короче, мы никак не можем быть вместе… из-за твоего отца!

– Из-за моего отца? А при чём здесь мой отец? – воскликнула девушка, в первый раз нарушив своё молчание.

– Как это при чём? Он ведь враг народа, осужден и сослан… а я… а мне… мне нужно думать о будущем… Мои родители считают, что о женитьбе не может быть и речи!

– Ах вот оно что! Вот оно что… – Поражённая его словами, Малика остановилась, как вкопанная, и застывшим взглядом уставилась в темноту. Её отец… Его будущее… Вот оно что…

У девушки было такое ощущение, словно ей дали пощёчину, и сделал это её любимый, тот человек, с которым она мечтала соединить свою жизнь.

– Пойми, Малика, я не могу так рисковать! Ты ведь знаешь, я всегда мечтал об аспирантуре, и… и родители хотят, чтобы я сейчас занимался только своей научной карьерой и чтобы…

– Перестань! – громко воскликнула девушка. – Можешь больше не утруждать себя объяснениями! Будь счастлив… в своей будущей карьере! И… прощай!

Малика ускорила шаг и почти побежала прочь от этого человека, кричавшего ей вслед:

– Не обижайся на меня! Ты слышишь? Не обижайся… Я… люблю тебя!

Ответом ему был похожий на рыдание, полный горечи смех раненной в самое сердце девушки.

Осенняя вечерняя Махачкала имела вид унылый и туманный. Прохожие, подняв воротники и надвинув на глаза шапки, словно бледные призраки, двигались в рассеянном свете редких фонарей, едва освещавших городские улицы, и если бы не маяк, в любую погоду неизменно светивший приветливо всем проходящим судам, то вся главная площадь города была бы заполнена мраком.

Малика шла через площадь, не замечая тьмы и не ощущая холода. Холод был внутри её. Душу девушки переполняла горечь разочарования. Её любовь… нежная и чистая, была грубо растоптана сапогом трусости и предательства… Её Марат оказался трусом и предателем. Он предал их любовь… ради своей карьеры…

Внезапное прозрение настигло её. Он предал бы их любовь в любом случае! Не теперь, так позднее. Не из-за карьеры, так из-за чего-то другого. Потому что он трус.

Выходит, она любит труса. Любит? Нет, теперь уже нет. Чёрная горечь разочарования и унижения поглотила её любовь, и отныне её душа отвергала всё, что было связано с именем Марата.

Глава 9

Наступила весна. Чудесная и обворожительная дагестанская весна! Всё вокруг пышно цвело и разливалось в воздухе ощущением чего-то очень хорошего. Люди, истосковавшиеся по солнцу, радовались и улыбались друг другу и весне, связывая с нею надежды на скорое окончание войны.

Быстро пролетела и студенческая сессия, последняя в их жизни. Экзамены, в том числе государственные, были, наконец, сданы, и вот они уже собрались в актовом зале, где в торжественной обстановке ректор института вручает им новенькие, ещё пахнущие типографской краской дипломы.

Тут сегодня находился весь цвет дагестанской медицины в лице всех тех, кто из года в год вводил студентов в тайны медицинской науки. И собравшиеся здесь профессора и выпускники нынче поглядывали друг на друга с размягчёнными лицами, стерев в памяти все те погрешности в виде неудов и незачётов, которые имели место быть за годы их учебного общения.

Малика, как лучшая студентка, была одной из первых, но, получая диплом из рук ректора, она увидела, как вдруг погасла доброжелательная улыбка на его лице и как, пробормотав скороговоркой «Поздравляю», он тут же отвернулся.

Причину она поняла совсем скоро, узнав, что в аспирантуре ей отказано. Официально причина не озвучивалась, но была вполне очевидна. Дочь врага народа. Для таких путь в науку закрыт.

– Вы направляетесь на работу в Ц-ский район, – сказала ей начальник отдела кадров, дородная женщина с рыжими, пышно вьющимися волосами.

– Ц-ский район? А где это? – растерялась Малика.

– В Дагестане, где же ещё!

– Но… почему в Ц-ский? Нельзя ли… хотя бы в Буйнакск?

– Нельзя! – сурово отрезала дама. – Это приказ министра, и его надо исполнять, а не обсуждать!

Подавленная девушка вышла из здания и медленно побрела через площадь, вскоре оказавшись на городском бульваре, живописной зелёной лентой рассекавшем улицу Сталина.

Ну почему жизнь так несправедлива к ней? Сначала забрала на долгие годы папу, потом любовь, и вот теперь… Ну как она поедет в этот незнакомый Ц-ский район, где вокруг ни единой родной души? Как будет она жить там, вдали от мамы и близких, от всего, что ей так привычно и дорого? Ну почему в жизни всё не так?!

Глава 10

Одноэтажное ветхое строение снаружи ничем не напоминало больницу. Унылые, давно не крашенные стены с облупившейся штукатуркой одним своим видом навевали тоску, а прогнившие полы лишь с натяжкой могли называться деревянными.

Палат было две, в каждой по шесть коек, застеленных мутно-серыми простынями, в свою очередь покрытыми неопределённого цвета одеялами. Больных в палатах не было.

– Это не всегда так. Как правило, они предпочитают оставаться дома, но если, к примеру, острый аппендицит или там инфекция какая типа дизентерии, то, конечно, только в условиях стационара, – сказал Малике главный врач больницы, мужчина лет двадцати восьми или около этого, в поношенном белом халате, из кармана которого торчал фонендоскоп.

Юсуп Магомедович, так звали главного врача, приехал сюда пять лет назад, также по распределению, и остался здесь, откладывая своё возвращение в город исключительно по причине неизбывного интереса к суровому горскому краю. Ему, выросшему на равнине сыну лакца-отца и русской матери, приглянулась простая и безыскусная сельская жизнь с её размеренными буднями и такими же простыми и размеренными человеческими отношениями. Выходец из городской среды, он страстно полюбил этих удивительных горцев, которые при всей своей отваге и мужестве напоминали ему детей, открытых, доверчивых, искренних и непосредственных или же, наоборот, упрямых, обидчивых и мстительных.

И местные жители полюбили своего «дохтура», спешившего к ним на помощь в любое время суток, чтобы облегчить их боль, наложить повязку, снять жар, вскрыть нарыв, вправить кость, да мало ли чего ещё. Он выучился у аварцев их языку и обычаям и приобщал их к европейской культуре, рассказывая об удивительных вещах, происходивших на белом свете. Он был для них больше, чем просто доктор, и они шли к нему со всеми теми проблемами, которые не могли донести до районного начальства, и он для каждого находил и время, и доброе слово.

Несколько раз в год он выбирался в город по делам или в отпуск, где обходил друзей и знакомых, а затем спешил обратно к своим горцам, нагруженный лекарствами и кучей книг, приобретённых у знакомого букиниста. Эти книги, заполнившие его комнату, были его единственными друзьями в долгие часы зимних аульских ночей. Он читал их и подолгу размышлял над особенно заинтересовавшими его местами, а бывало, и перечитывал их, взяв за привычку выписывать в блокнот отдельные цитаты. Постепенно он стал записывать и собственные заметки и наблюдения, и таким образом у него завёлся своего рода дневник, где отражались как его мысли, так и события, случавшиеся в его небогатой ими жизни. Сегодня в его дневнике появилась новая запись:

«Эта девочка, что прибыла к нам сюда, скорее всего, ненадолго, поражает своими огромными глазищами, в глубине которых можно увидеть грусть и даже печаль. Интересно, откуда могла взяться печаль у такого юного создания?

Наверняка, она тут не задержится…»

* * *

Малике всё никак не удавалось уснуть на новом месте. Хозяйка, представившаяся тётей Баху, приветливая женщина, на удивление светловолосая и голубоглазая, приняла её радушно, потчуя горячими настоями из горных трав и уверяя, что они предохраняют от всех бед и болезней, включая сглаз.

Когда-то давным-давно, ещё совсем юной девушкой, Баху привёз сюда её муж Арип. Скромный, работящий и старательный юноша, подрядившийся помогать её отцу на сезонных работах, так приглянулся старому Магомед-Расулу, что, несмотря на некоторое социальное неравенство и факт происхождения из чужого аула, тот отдал ему в жёны свою старшую дочку, оделив её щедрым приданым и поставив единственным условием, что будущие внуки будут воспитываться в уважении к родине их матери.

Арип не обманул ожиданий своего тестя и, возвратившись в родной аул, первым делом привёл в порядок старый покосившийся отцовский дом, а затем обзавёлся подсобным хозяйством, парой овец и коровой и взялся, наконец, за выращивание картофеля и моркови на скудной и каменистой почве гор. Баху во всём помогала мужу, и в семье их царили лад и покой, и сельчане приняли её, как свою, и вскоре она даже приобрела определённый вес среди аульских женщин, оценивших как её основательность во всём, так и факт, что она никогда и ни о ком не судачила.

Жизнь их была бы идиллической, будь у них дети. Но Арип, ждавший их от Баху долгие восемнадцать лет, так и не дождался потомства и, простудившись однажды, когда выкапывал под проливным дождём свою картошку, умер через две недели от воспаления лёгких, оставив Баху одиноко жить в их уютном доме.

Сельчане после смерти Арипа ещё больше зауважали его жену, которая наотрез отказалась уехать обратно в отцовское селение и достойно несла своё вдовство, ни разу не дав людям оснований для досужих толков.

* * *

Жизнь Малики с некоторых пор переменилась так резко, что она и сама не успела осознать, как же всё быстро произошло. Позади были дом, родные, учёба, экзамены, перед глазами стояло расстроенное мамино лицо, и всё сейчас казалось далёким, как сон, а реальностью был этот горный край, где скалы наступали друг на друга и, казалось, вот-вот сомкнут вокруг тебя свои мощные объятия.

После городской жизни Малике нелегко было привыкнуть к сдержанному и аскетичному быту горцев. Люди жили бедно, и те скудные урожаи, что с огромным трудом выбивались из скупой почвы гор, конечно же, не могли насытить оголодавший народ.

Самым первым пациентом девушки был четырёхлетний Умар. Малыш задыхался и метался в бреду, лепеча непонятные ей слова на родном языке, и растерянная Малика, дрожащими руками сделав ему укол, принялась растирать его худенькое тельце захваченным с собой спиртовым раствором. Она ни на шаг не отходила от ребёнка, чья мать смотрела сейчас на неё испуганными глазами, в которых явственно проглядывалась надежда, и девушка волновалась так, словно сдавала очередной и очень трудный экзамен, только на этот раз он был гораздо серьёзнее всех предыдущих, поскольку здесь перед нею были не конспекты и билеты, а живой человечек, которого она обязана была спасти.

Когда, наконец, жар отступил, Малика обрадовалась так, словно ей подарили целый мир, и, глядя на успокоившееся лицо спящего малыша, внезапно подумала, что уже ради одного этого стоило сюда приехать.

– Спасибо, милая! – Благодарно улыбаясь сквозь слёзы, мать Умара принялась совать ей в руки кулёк из грубой жёлтой бумаги, но Малика лишь счастливо засмеялась и поспешила покинуть дом, наказав женщине давать ребёнку лекарство в строго отведённое для этого время.

Чем дальше шло время и чем больше детей ей удавалось вылечить, тем большим смыслом наполнялась её жизнь, и она с благодарностью вспоминала Исаака Израилевича, старого буйнакского врача, направившего её на эту благородную стезю.

– Похоже, вам здесь стало даже нравиться! – заметил Юсуп Магомедович, когда они, закончив приём хворавших сельчан, беседовали о том о сём, сидя во врачебном кабинете – небольшой комнатке с покосившейся оконной рамой и дверью, то и дело жалобно скрипевшей ржавыми петлями.

– Честно признаться, да! – ответила Малика. – Я чувствую себя здесь нужной людям, и мне нравится, что я хоть чем-то помогаю им… приношу какую-то пользу!

– Не какую-то, а очень даже большую! – мягко поправил Юсуп Магомедович, глядя на девушку и с удовольствием подмечая появившийся в её глазах оживлённый блеск. – И люди здешние вас уважают, признали вас своей, что тоже немаловажно!

– Да! – произнесла задумчиво Малика. – Никогда не думала, что сумею здесь жить… Так страшно было, когда ехала сюда, просто ужас! А теперь даже смешно вспоминать о своих страхах! … Только вот по маме сильно скучаю! – с грустью добавила девушка, и глаза её увлажнились. – Мы никогда не расставались так надолго!

– Ну, ничего! – ободряюще сказал главврач. – Время летит быстро, получите отпуск и сразу же поедете домой, к вашей маме!

Ей действительно удалось выбраться в Буйнакск на целых три недели, и первое время она, как маленькая девочка, ни на шаг не отходила от матери, счастливая уже тем, что снова видит её.

Вечерами за большим обеденным столом она подробно рассказывала домочадцам об ауле и его жителях, и те живо представляли себе, как кричат ребятишки вслед их Малике: «Салам алейкум, тётя доктор!», как заботится о ней добрая тётушка Баху, благодаря которой девушке удалось вполне неплохо освоить аварский язык, как едет по аулу на своём тощем ишаке старый Залимхан, погоняя его хворостиной и обращаясь к нему не иначе как «гаспадин харощий»…

Дома её ждала и хорошая новость. Ансара перевели на вольное поселение, и, хотя он по-прежнему был лишён права переписки, всё же ему удалось передать домой письмо, где он писал, что жив и здоров и что сильно скучает по родине и по дому.

«Люди здесь отзывчивые, готовы поделиться последним, совсем, как у нас…

…Как вы живёте, мои дорогие, я надеюсь, ни в чём не нуждаетесь? Вот уже семь лет, как я живу в разлуке с вами, и теперь даже не представляю, как выглядит мой сын и как, наверное, подросла Малика… Надеюсь, время пролетит быстро, и я вернусь домой раньше, чем она успеет выйти замуж!..»

Читая и перечитывая письмо, Малика слышала голос отца, негромкий и чуть гортанный, и ей даже показалось, что от письма исходит такой знакомый с детства запах отцовского табака. Она переписала письмо, чтобы потом перечитывать его в ауле.

Обратно девушка уезжала, нагруженная всякой снедью и везя в подарок для тётушки Баху красивую, вышитую золотом чёрную шаль от Айши.

Старый доктор Исаак Израилевич сделал ей роскошный подарок в виде нескольких медицинских книг дореволюционного издания, и она уже представляла себе, как станет их изучать, а потом и обсуждать с Юсупом Магомедовичем.

* * *

Из дневника Юсупа:

«Вот уже неделя, как уехала М., и я вдруг поймал себя на мысли, что мне её не хватает здесь, и я с нетерпением подростка ожидаю её приезда. Я думаю об этой зеленоглазой девочке гораздо больше, чем должен был бы думать о коллеге.

Есть в ней какая-то тайна, оттого, вероятно, и глаза грустные.

Всё-таки хотелось бы узнать её получше, чем живёт, о чём думает…

Кстати, только сейчас пришло в голову, что впервые в жизни меня интересует то, о чём думает в общем-то посторонняя для меня девушка. А где, в принципе, кончается «посторонняя» и начинается «не посторонняя»? Посторонний человек – это чужой человек, а назвать М. чужой я не могу, потому что… потому что не могу, и всё…»

Глава 11

– Ну, вот вы и вернулись!

Явно обрадованный, главный врач поднялся навстречу Малике и, обхватив обеими руками её руку, долго не хотел выпускать, а потом, смутившись, повернулся и пошёл на место.

И девушке было приятно снова видеть его. За то время, что она была здесь, Малика привыкла к тому, что он всегда рядом, и сейчас она вдруг поняла, что ей не хватало их долгих и неспешных бесед обо всём на свете. За исключением личного.

Интеллигентный и эрудированный, Юсуп Магомедович был как лучик света среди малообразованных и озабоченных проблемами быта сельчан. Казалось, он знает про всё на свете и способен на любой вопрос дать исчерпывающий ответ. Он был надёжным, чем напоминал ей отца.

О любви она не думала. Раны, нанесённые Маратом, так и не зажили, и девушка, как могла, прогоняла мысли о нём, но воспоминания о чудесной студенческой поре не забывались, и все они, увы, были связаны с Маратом.

Изредка местный почтальон Ильяс приносил ей письма от подруг. Шурочка работала в Дербенте и сообщала, что скоро выйдет замуж за молодого агронома Амира, интеллигентного и совсем не дикого горца, с которым она познакомилась в автобусе на пути следования к месту своего назначения. Лариса же по окончании института уехала в Москву, в ординатуру, и, когда через год ей предложили отправиться в командировку в Монголию, где вовсю свирепствовал сифилис, она подумала и согласилась и теперь писала Малике, что встретила в Монголии чудесного парня Жору из Одессы, работающего здесь инженером, и они собираются пожениться, даже несмотря на то, что она, Лариса, старше жениха аж на целых семь лет. В Монголии они долго не задержатся и вернутся в Союз, как только завершится их командировка, ну, а жить решили в Москве.

Малике казалось, что эти письма приходят к ней из какого-то другого мира, где люди общаются между собой, посещают кинотеатры, слушают пластинки с записями любимых песен и шумно радуются победе над Германией.

Здесь всё было по-другому. Люди были сдержанны, аскетичны, и им было не до песен, а волновали их в основном события местного значения и масштаба.

Порой девушку душила обида, что вместо аспирантуры её отправили сюда, в эту глухомань, и обида эта усугублялась тем, что причиной тому была ссылка Ансара. Она думала о том, что вот сейчас сидела бы в библиотеке, изучала труды учёных-медиков и кропотливо и настойчиво искала бы собственную в медицинской науке стезю, а вместо этого ходит из дома в дом по узким ухабистым улочкам, а то и ездит верхом на лошади в отдалённые аулы, где при свете дореволюционной лучины или в лучшем случае керосиновой лампы осматривает очередного больного, взволнованно напрягая память и вспоминая, что говорили по этому поводу институтские учебники и профессора.

Но потом ей вспоминалось вдруг лицо маленького Умара, забывшегося в спокойном и мирном сне после того, как лихорадка отступила, и лицо его матери с выражением великого облегчения и благодарности, и ей становилось совестно за свою такую обиду, и она мысленно просила прощения, сама не зная, у кого.

Время шло, и вскоре у Малики завёлся ухажёр. Мухтар, сын Шарапутдина, самого зажиточного из сельчан, слыл в округе баловником и бузотёром. Малика его внимание всерьёз не принимала, но Мухтар был настойчив и, поджидая её тут и там, старался всё время находиться в поле её зрения.

Первой заметила это тётушка Баху.

– И чего этот бездельник постоянно крутится возле нашего дома?

– Не знаю, тётя Баху, – ответила Малика, не придавая вопросу ровно никакого значения.

– А вот я сейчас и выясню! – грозно сказала Баху и, с шумом распахнув дверь, закричала с порога:

– Ты чего хочешь, а? Чего тебе надо? Говори, не то пойду прямо к твоим родителям!

– Чего кричишь, тётя Баху, я же не глухой! Просто хочу поговорить с докторшей!

– Поговорить? Интересно, о чём это? Ты что, не знаешь, что порядочные девушки не разговаривают с посторонними парнями? Или ты сомневаешься, что она порядочная?

– Тише, тише, тётя Баху! Ничего я не сомневаюсь! Я… у меня серьёзные намерения!

– Такие разговоры на улице не ведут! – сердито отрезала Баху.

– Так я же… пожалуйста… я… это… готов прислать сватов… вот только к кому? У неё же здесь нету старших!

– Как это нету? А я что, не старшая? Так вот, говорю тебе, как старшая, не дорос ты ещё до того, чтобы на эту девушку засматриваться! Выучись сперва, потом и поговорим!

– А зачем мне учиться? Я единственный сын у отца, у нас есть деньги, и скот, и дом, и… ну там запасы всякие… она не пожалеет!

– Давай-давай, иди, пока я народ не собрала и тебя на смех не подняла! Тоже мне, единственный сын… К запасам ещё и ум нужен!

– Всё равно я не отступлюсь, тётя Баху! Она будет моей женой, и точка!

– Упаси Аллах иметь такого мужа, как ты!

В ауле ничего не скрыть, и вскоре уже все знали о том, что сын Шарапутдина влюблён в молодую докторшу. Аульским парням Мухтар строго-настрого наказал и близко не подходить к Малике, уверяя, что не сегодня-завтра она станет его женой.

Проходя по аулу, девушка чувствовала на себе любопытные взгляды сельчан, а однажды даже услышала за своей спиной:

– Видно, эта лачка всё ж позарилась на шарапутдиново добро!

Малике стало обидно. Неужели эти люди, чьих детей она бескорыстно лечит, так и не поняли её? Неужели они предпочитают верить этим бредням?

В один из дней, когда девушка по обыкновению шла к себе на работу узкими и кривыми сельскими улочками, старый Барцилав, каждое утро окликавший её весёлым «Здравствуй, красавица!», не приветствовал на этот раз, как обычно, а лишь кивнул головой, сопроводив кивок недовольным бурчанием себе под нос.

– С добрым утром, дядя Барцилав! Как ваше здоровье? – спросила Малика.

– Здоровье моё как осень в горах – то дождик, то ветер, то солнце, а то и снег! – хмуро отвечал старик. – А вот молодёжь нынешняя больно скорая пошла… Вообще думать не хотите!

– Вы о чём, дядя Барцилав? – не поняла девушка.

– О чём, о чём… Вначале думайте, а потом уже решайте, вот о чём!

Сказав так, старик приподнял свою большую суковатую трость и, погрозив ею кому-то в воздухе, исчез за покосившейся калиткой.

Малика продолжила свой путь, так и не поняв, что именно имел в виду этот старик, но настроение было уже омрачено смутным ощущением того, что недовольство старого Барцилава, которого все аульчане в одинаковой степени любили, уважали и побаивались, адресовано лично ей.

Девушка не догадывалась, что сам Мухтар активно распускает по аулу слухи об их скорой свадьбе.

И пусть тётушка Баху, как могла, отбивалась от этих слухов, люди почему-то предпочитали им верить.

* * *

– Говорят, вас можно поздравить?

Юсуп Магомедович отвёл глаза в сторону, обращая к девушке вопрос.

– Поздравить? С чем? – недоуменно спросила Малика.

– Как с чем? Со скорой свадьбой! – произнёс главврач гораздо суше, чем ему хотелось бы.

– О какой свадьбе вы говорите, не могу понять!

– Ну-у, мы с вами уже довольно долго работаем вместе, и вы могли бы быть пооткровеннее со мной!

– Но я и в самом деле не пойму, о чём речь! Лично у меня никакой свадьбы не предвидится!

– Это… правда? – спросил Юсуп, и взгляд его серых глаз тут же потеплел.

– Ну, конечно, правда! – воскликнула Малика. – А с чего вы это вообще взяли?

– Так весь аул об этом говорит!

– Вы шутите?! Все говорят, а я и понятия не имею! И… кто же мой жених? Подождите, кажется, догадываюсь… Боже мой! Юсуп Магомедович, и вы поверили в эту чепуху? Поверили в то, что я могу выйти за… этого человека?

– Ну-у, видите ли… Я ведь тоже живой человек и тоже, как видите, поддался этой… пропаганде!

– Эта, как вы верно сказали, пропаганда, лишь выдаёт желаемое за действительное, – решительно произнесла Малика. – И… знаете что… давайте договоримся, что в следующий раз, прежде чем поверить чему-то подобному, вы спросите прямо у меня!

– Есть! – ответил главврач, явно обрадованный таким поворотом дела.

* * *

Из дневника Юсупа:

«Эта девушка дорога мне. Меня тянет к ней, и сегодня я понял это окончательно. Вопрос в том, смогу ли я ей открыться. Что-то в ней есть такое, что не позволяет говорить о самом личном. Как будто она скрывает свою какую-то боль…

Впрочем, кое-что приоткрылось. Сегодня, когда речь зашла о «врагах народа» и я сказал, что дыма без огня не бывает, она сразу замкнулась, взгляд потух, и вся она как-то съёжилась, словно её ударили. Я не стал спрашивать, а просто перевёл тему.

Уже в конце дня, уходя, она обронила: «Между прочим, мой отец сослан, как враг народа!» и ушла, не дав мне возможности что-то спросить.

Сослан – за что? Она явно не готова это обсуждать, но, может, как-то возобновить этот разговор?

Во всяком случае её слова многое проясняют.

Мне кажется, что М. очень понравилась бы моим родителям…»

Глава 12

Стояло сухое и засушливое аульское лето. Дождя уже давно не было, и люди ждали его с нетерпеливой надеждой, зная, как сильно нуждается в нём земля.

Днём аульские улочки были почти пустынны, а в сумерки, едва жара спадала, люди выходили из своих жилищ, и тогда всё вокруг оживало, приходя в движение. Водрузив на плечи огромные медные кувшины, шли по воду покрытые платками горянки, детвора носилась взад и вперёд по узким, выложенным булыжником улочкам, а мужчины, собравшись на годекане, степенно и неторопливо обсуждали последние новости либо обменивались воспоминаниями, когда приятными, а когда и не очень.

– Ещё мой дед, помню, рассказывал, что когда-то, давным-давно, в Дагестане была религия, как у русских, а потом пришли арабы и всех обратили в ислам…

Старый Барцилав сделал паузу и стал неторопливо набивать табаком свою видавшую виды трубку.

– Это что же получается, что мы свинину ели, да? – с сарказмом произнёс Исрапил, приходившийся троюродным братом невестке Барцилава.

– Насчёт свинины не знаю… Не думаю, что в горах могли водиться свиньи… Но другая религия была, это уж точно!

– И я так слышал! – поддержал Барцилава его сосед и он же кунак Ахмед-Гаджи.

– Выходит, нам повезло, что мы стали мусульманами… а то ходили бы сейчас все, как один… необрезанные!

Громкий хохот перекрыл ответные слова Исрапила и слышался ещё долго, пока старый Барцилав не оборвал его суровым:

– Ну, хватит смеяться! Лучше скажите, кто из вас, молодых, аккуратно совершает намаз, как это предписано нам Всевышним? Уверен, что таких не найдётся! Вы, похоже, предпочитаете водку, а не молитву!

Слова эти вызвали небольшую заминку у собравшихся, а затем Расул, колхозный тракторист, откашлявшись, сказал негромко и взволнованно:

– С одной стороны, ты прав, отец! А с другой стороны, коммунисты религию давно отменили… и всех мулл и имамов сослали в Сибирь… Да и потом, никто ведь не знает, что там и как после смерти!

– Точно! – оживились мужчины помоложе. – Никто оттуда ещё не возвратился, так что, может, и правы коммунисты, говоря, что там ничего нет!

– Астафирулла, астафирулла! – произнёс поспешно старый Барцилав и резко поднялся с деревянной скамьи. – Ничего хорошего не ждёт тех, кто пренебрегает верой своих отцов! Аллах есть, Он всё видит и слышит… Так что лучше уж помолчите-ка, нечестивцы!

Тяжело опираясь на свою трость, возмущённый Барцилав удалился с годекана. После его ухода наступило неловкое молчание, а потом Расул сказал:

– Говорят, скоро снизят цены на хлеб, на масло и на сахар…

– Да ну? Кто это сказал? – оживился годекан.

– Ребята с МТС. Сталин, говорят, приказал цены снизить, чтобы людям после войны жизнь облегчить…

– Да, было бы неплохо! – воскликнул Исрапил. – Мука станет дешевле, хинкала будет больше!

– Ну, на хинкал-то мука у нас всегда найдётся!

– Хочешь сказать, прямо сейчас и найдётся?

– Ну-у… да! Пожалуйста, кто хочет! Мяса много не обещаю, но хинкалом жена побалует!

– Пошли-ка, ребята, проверим, вправду ли его Патимат умеет делать хороший хинкал!

С этими словами молодёжь покинула годекан, а старые горцы всё глядели им вслед и, качая головами, уносились мыслями в собственную юность.

* * *

– И всё-таки, Баху, скажи честно, это правда, что докторша согласилась выйти за шарапутдинова сынка?

Круглолицая пухленькая Зумруд поставила на землю наполненный водой огромный кувшин и, вздохнув с облегчением, тут же устремила на соседку полный любопытства взгляд.

– Вай, Аллах, ну что за люди, а? Говори-не говори, вы всё равно за своё! Не согласилась, не согласилась, не согласилась!!! Ещё сколько раз сказать?!

Раскрасневшаяся от негодования тётушка Баху на одном дыхании выпалила свою тираду и, не успокоившись, добавила с горячностью:

– И вообще, оставьте вы её в покое и прекратите свою глупую болтовню! Эта девушка – настоящий ангел! Жаль, что у меня нет сына, уж я бы её не упустила! О такой невестке можно мечтать! Скромная, воспитанная, слова лишнего не скажет и помочь всегда готова по хозяйству. На вид истинная ханум, а работой домашней не гнушается!

– Верю тебе, Баху, верю! Раз так говоришь, значит, так оно и есть! Просто вчера женщины рассказывали, будто…

– Ну, вот опять! И слышать не хочу! Пусть говорят болтушки, если им нечего делать! А ещё лучше – пускай собственных дочерей так воспитают!

Высказав всё это оторопевшей соседке, Баху величественно направилась к своему дому, не глядя по сторонам и выражая таким образом собственный протест местным сплетникам.

Глава 13

Наступила осень. Дожди, столь долго ожидаемые летом, теперь шли, не переставая, и превращали всё вокруг в унылое и мокрое однообразие.

Жизнь в ауле шла своим чередом. Горцы трудились, обрабатывая скудную землю и выращивая на ней скот, тем самым внося лепту в восстановление разрушенного войной народного хозяйства.

Люди часто болели, и Малика ездила с главврачом размытыми горными дорогами в соседние аулы, где ждали их помощи больные, главным образом дети.

Прошло полтора года, как она жила в этом краю, далеко от дома и от мамы, и, если бы не Юсуп Магомедович, жизнь девушки была бы гораздо тяжелей. Именно в общении с этим интеллигентным человеком и заполнялась та пустота, что поселилась в её душе после ареста отца, предательства Марата и неосуществлённой мечты об аспирантуре. Дело было даже не в аспирантуре, а в том клейме, которое довлело над ней и над её семьёй и которое оказалось определяющим в её судьбе.

С Юсупом Магомедовичем темы для бесед находились всегда. Его познания поражали девушку, и ей казалось, что нет такой вещи, о которой он не смог бы дать исчерпывающую информацию. От него она узнала об экзотических странах и повадках страусов, о сафари, о том, какие национальные блюда насчитывает китайская кухня и много-много других интересных вещей.

Она была благодарна главврачу за то, что он не задаёт вопросов о личной жизни. И она не имела понятия о его жизни, той, которая у него была до приезда сюда. Словно существовал между ними негласный уговор не вторгаться на личную территорию друг друга, уговор, который Юсуп Магомедович нарушил лишь однажды, когда позволил себе поздравить девушку с несуществующей помолвкой.

Родители Юсупа, Магомед Дибирович и Зинаида Сергеевна, до войны жили в Махачкале, где работали она врачом, а он военруком в школе. Юсуп, которого мать ласково называла Юриком, рос в атмосфере родительской любви и взаимопонимания. Любовь к книгам, и особенно к русской классике, прививалась ему с самого детства, и в доме, всегда полном друзей, нередко устраивались поэтические вечера, где гости и хозяева с упоением читали Пушкина и Лермонтова, Некрасова и Тютчева и множество других русских поэтов.

Юрик обожал слушать, как мама читает лермонтовские стихи о Кавказе, и в его воображении тут же возникали величественные горы, которых он никогда не видел, но которые живо себе представлял. Он жаждал их увидеть! И когда отец впервые повёз его в аул, мальчик был потрясён открывшейся взору панорамой гор. Ночью он никак не мог заснуть, глядя на чёрное бездонное небо, усыпанное громадными серебристыми звёздами, висевшими так низко, что он даже выпростал из-под одеяла свою маленькую ручку, пытаясь дотронуться до одной из них, самой близкой, а та играла с ним, удаляясь и приближаясь вновь. В какой-то миг ему даже показалось, что звезда улыбается, а потом он провалился в глубокий сон и спал так крепко, что прослушал пение аульских петухов, что так жаждал услышать.

Все эти яркие воспоминания из далёкого детства, долго хранившиеся в его душе, оборвались, когда родители ушли на фронт, оставив сына доучиваться. Отец погиб первым, где-то под Смоленском, а мама умерла на третий год войны от воспаления лёгких и была похоронена на Псковщине, неподалёку от священных для неё пушкинских мест.

От горя спасала учёба, а счастливая и беспечная студенческая жизнь проходила мимо. Родных с материнской стороны у него не было, а с родственниками отца близкие отношения особо не сложились, и пустоту, поселившуюся в душе Юсупа, заполняли только книги. Окончив институт, он попросился направить его в какой-нибудь горный район, и горы оказались тем средством, которое помогло юноше вновь обрести душевное равновесие.

Девушки заглядывались на интересного молодого шатена с задумчивым взглядом тёмно-серых глаз. Пусть доктор не имел собственного хозяйства или хотя бы дома, в ауле он считался весьма завидным женихом, потому что сельчане успели оценить его порядочность и то уважение, которое он проявлял к ним и к горским обычаям. Сам председатель местного колхоза не прочь был отдать ему в жёны свою единственную дочь, но Юсуп лишь мягко отшучивался, стоило местным свахам намекнуть ему о готовности помочь в таком щекотливом вопросе, как женитьба.

Приезд Малики в аул наполнил смыслом его существование, заставив поверить в то, что и ему когда-то может улыбнуться счастье в лице этой девушки. Но по-прежнему он не решался открыть ей свои чувства.

* * *

Морозы ещё не грянули, но в воздухе ощущалось уже холодное дыхание зимы. Единственным топливом в ауле был кизяк, и люди ещё с лета принимались за его заготовку, и теперь возле каждого дома гордо возвышалась пирамидка из сухого коровьего навоза, аккуратно сформированного в кирпичики или лепёшки.

Тётушка Баху бросила в печку ещё один кирпичик, а затем, подсев к столу и рассыпав перед собой пару горстей чечевицы, обратилась к сидевшей у огня Малике:

– Холодает… Накинь-ка, доченька, что-нибудь, а то, боюсь, печка не очень греет, вон какой ветер поднялся!

– Ничего, тётя Баху, мне не холодно!

– Холодно-не холодно, а заболеть можешь! Всё ездишь туда-сюда по аулам и всё лечишь ребятишек, да ниспошлёт тебе Аллах благополучие и радость!

– Тётя Баху, это ведь моя работа! – мягко ответила девушка.

– Понятно, что работа, но и о себе же тоже надо думать! Тебе, дочка, замуж бы выйти за хорошего человека…

– Я сейчас замуж не собираюсь, – сказала быстро Малика.

– А когда же ты соберёшься, а? Учёбу закончила, работа есть, так не будешь же ты целую жизнь думать лишь о своей работе! О замужестве ведь тоже думать надо!

– Хорошо, тётя Баху, я подумаю, но позже, не сейчас! – с улыбкой ответила девушка.

– Эх… как бы вы подошли друг другу с доктором Юсупом! – воскликнула Баху. – Он хороший, ты хорошая… Одно плохо, что ничего за душой у него нет! Ни дома, ни хозяйства, ни лошади…

– Тётя Баху, Юсуп Магомедович – очень достойный человек, и я его очень уважаю и ценю… но…

– Ну что «но»? Чем он тебе не приглянулся?

Вместо ответа девушка устремила взгляд на огонь, а Баху, проворно перебирая пальцами чечевицу, продолжала:

– Вы, молодые, полагаете, что женятся только по любви, так ведь? Ну что же, иногда бывает, что и по любви, это уж кому как повезёт… А вообще, я тебе скажу, самый верный брак – это тот, что с родительского благословения… ну, то есть чтобы родители сами подбирали! Так было всегда в Дагестане, и так должно оставаться! Родители плохого не пожелают, поэтому надо их слушать! Ну, а ты должна слушать меня, раз родители твои далеко, а я рядом… Ты слушаешь меня?

– Слушаю, тётя Баху, – отвечала Малика, думая о своём.

Она и в самом деле очень уважала Юсупа, но и не верила уже в способность мужчин самоотверженно любить, а потому не подпускала к себе никакие посторонние мысли.

Глава 14

– Ассаламу алейкум, уважаемый дохтур Юсуп!

Старый Барцилав, тяжело опираясь на палку, вошёл в кабинет главврача и в нерешительности остановился у порога.

– Ваалейкум салам, дорогой дядя Барцилав!

Юсуп Магомедович, поднявшись с места, поспешил навстречу Барцилаву и обменялся с ним рукопожатием, после чего усадил старика на кушетку и сел рядом.

– Что привело вас сюда, дядя Барцилав? Что вас беспокоит?

– Да как сказать… вроде ничего и не беспокоит, а всё равно беспокоит! – отвечал старик.

Ему явно было не по себе, и он напряжённо сидел, робея, хорохорясь и неотрывно глядя на деревянный белый шкаф, за стеклом которого поблескивали на полках банки с мазями, всевозможные склянки и металлические коробки со шприцами.

– А всё-таки, что именно?

– Да слабость, дохтур! Силы нету уже ни в руках и ни в ногах… А ведь недавно вроде ещё была! Так бывает, да? Недавно была, а сейчас нету!

– Видите ли, дядя Барцилав… годы-то берут своё!

– Берут, сынок, ещё как берут! – закивал головой старик. – А сдаваться всё равно же не хочется!

– А вы и не сдавайтесь! – ободряюще произнёс Юсуп. – Пусть они себе идут, эти годы, а вы не обращайте на них внимания!

– А я так и делаю! – оживился Барцилав.

– Вот и правильно! А какой, кстати, ваш год рождения?

– А я и сам толком не знаю… По-моему, одна тысяча восемьсот пятьдесят седьмой…

– Ну, пятьдесят седьмой никак не может быть, дядя Барцилав! Тогда бы вам было сейчас сто лет, а вы на сто лет никак не выглядите!

– Не знаю, не знаю… Моя мать говорила, что в тот год было в горах восстание.

– Восстание? Тогда выходит, вы родились в тысяча восемьсот семьдесят седьмом, и вам сейчас где-то за семьдесят, а точнее, семьдесят три.

– Выходит, что так.

– А в паспорте у вас как записано?

– А я и не знаю толком, какой он, этот паспорт. Нету их у нас…

– Нет паспорта? Это как?

– А вот так. У меня-то его никогда и не было, а вот у детей моих и у других сельчан паспорта все забрали… чтобы не уезжали, говорят, из колхозов… Мне-то куда уже уезжать, сам подумай, а вот Хасбулат мой, может, и уехал бы, да только без паспорта ведь никак!

– А давайте, дядя Барцилав, я вас осмотрю!

– Да чего тут смотреть, сынок! Ходить хожу, кушать кушаю, спать сплю… Только вот работать не могу, сил нету!

– Ну, вы уже достаточно поработали на своём веку, теперь отдыхайте, а поработают пускай другие!

– Так-то оно так, сынок! Да только совсем без работы какая же радость? Отдых, он ведь тоже надоедает!

– Дам-ка я вам витаминов!

– Это ещё для чего? – подозрительно спросил Барцилав.

– Ну, чтобы силы у вас прибавились, настроение улучшилось…

– Нет, не хочу я твоих витаминов, уважаемый дохтур! Отдай их какому-нибудь слабаку вроде моего соседа Абусупьяна! Ему уж они точно пригодятся… для настроения… а то который день ходит хмурый… говорит, что ему трудодни неправильно посчитали. Вот и дай ему витаминов! Ну, а я пойду, надо ещё починить кое-что. Просто мимо проходил, вот и заглянул… Будь здоров, многоуважаемый дохтур! Тебе тоже уже жениться давно пора…

С этими словами старик покинул кабинет врача.

Глава 15

В начале весны неожиданно пришло сообщение, что Малику открепляют от места распределения и переводят на работу в Буйнакск. При мысли о том, что она скоро увидит маму и остальных, девушку захлестнула волна счастья. Она не знала ещё, что это Исаак Израилевич вместе с доктором Князевым, лечившим от хвори старую Жарият, употребили все свои связи и хлопотали за неё, пока наконец их старания не увенчались успехом.

Малика стала собираться в дорогу. Она обошла всех своих юных пациентов и наказала их родителям бить тревогу при первых же признаках болезней, самыми грозными из которых по-прежнему оставались дифтерия и брюшной тиф, а самой частой – дизентерия. Дав последние наставления о пользе гигиены, Малика вернулась в больницу.

Главврач был на месте, и девушка, вдруг ощутив непонятную грусть, в последний раз переступила порог его кабинета.

При появлении Малики Юсуп резко встал и порывисто шагнул ей навстречу, но тут же и остановился в смущении. Повисло молчание, которое оба нарушили одновременным:

– Ну вот!

Они рассмеялись и тут же вновь умолкли, а затем главврач сказал:

– Ну что ж, позвольте вам пожелать счастливого пути и… и… счастливой дальнейшей жизни!

– Спасибо! – ответила Малика и добавила с горячностью: – Спасибо вам за всё, что вы для меня сделали!

– Я сделал? Да ничего я не сделал… и вообще… Я уже не ваш главврач, так что можете звать меня просто по имени!

– Конечно, Юсуп Магомедович… ой, то есть Юсуп… Я должна привыкнуть…

И вновь наступила пауза, пока он, наконец, не решился:

– Малика… вы уезжаете, и неизвестно, увидимся ли мы когда-нибудь ещё! Впрочем… здесь всё зависит от вас, потому что… потому что я… люблю вас! – на одном вдохе выпалил он.

– Ох! – только и смогла произнести девушка.

– Погодите! Я должен был сказать это вам давно, но никак не мог решиться! А теперь… теперь вы уезжаете, и я… я просто не могу вас отпустить вот так… без правды!

Выплеснув, наконец, своё чувство, он замолчал, одновременно ощущая и лёгкость, и невыразимое волнение. Ошеломлённая Малика тоже молчала, не зная, что ответить этому человеку, который стал ей близок и которого она не могла и не хотела обманывать.

– Юсуп Магомедович… Юсуп… я… никак не ожидала услышать такого и хочу сказать, что я… что вы… один из лучших людей, которые были и есть в моей жизни…

Она в растерянности подбирала слова, теряясь от того, что этот большой, мужественный человек стоит сейчас перед ней и, словно ребёнок, моляще смотрит на неё в ожидании ответных слов.

– Вы очень… очень достойный человек и… о таком муже, как вы, мечтает каждая девушка… но… я не хочу вас обманывать, потому что… не люблю вас! Простите меня!

Казалось, что в наступившей после этих слов тишине отчётливо слышен стук их бьющихся сердец, а молчание не кончится никогда. Но вот Юсуп, овладев собою, мягко произнёс:

– Вы кого-то любите?

– Да… то есть нет… Уже нет! Простите, но мне не хочется говорить об этом!

– Но… если уже нет… значит… у меня есть всё-таки шанс? Возможно, когда-нибудь…

Она молчала.

– Могу ли я надеяться, что когда-нибудь… вы захотите стать моей женой? Я готов ждать сколько угодно!

– Я… я не знаю… – Девушка избегала смотреть на него. – Всё это так неожиданно…

– Но вы позволите писать вам иногда? И потом… я ведь в любой момент могу вернуться в город… Одно ваше слово!

– Сейчас я ничего не могу сказать! – твёрдо ответила девушка. – Я должна поехать домой и… подумать!

– Я буду ждать вашего ответа хоть всю жизнь, потому что… потому что я люблю тебя, Малика, и хочу, чтобы ты всегда помнила об этом!

Разговор не выходил у неё из головы, когда Малика, в последний раз обнявшись с тётушкой Баху, села в старенький автобус, который, натужно громыхая, повёз её знакомой уже горной дорогой прямо в Буйнакск.

Автобус был переполнен людьми, ехавшими в райцентр кто за чем. Путь был неблизким, и девушка, устроившись поудобнее на жёстком деревянном сиденье, устремила свой взгляд в окно, где горы, меняя окраску от зелёно-жёлтых до чёрно-серых, сопровождали её на всём пути до райцентра.

Юсуп Магомедович любит её. Он так сказал. И он не из тех, кто говорит не то, что думает. Ей нравился этот человек, большой, сильный, умный и уверенный в себе. А самое главное, рядом с ним было спокойно и надёжно. Таким надёжным и должен быть спутник жизни, подумалось девушке. Но… после того, как Марат так низко повёл себя, может ли она кому-то верить? Правда… Марат не идёт ни в какое сравнение с её главврачом. Она даже улыбнулась, представив их рядом. Но Марата она любила… Да, любила, ну и что? Судьба посылает ей достойного человека, который искренне любит её и готов ждать сколько угодно. Как ей быть?

В конце концов Малика решила обо всём рассказать матери. Мама даст ей верный совет! При мысли о том, что скоро она увидит родных, девушка заулыбалась под удивлёнными взглядами пассажиров.

Глава 16

Айша и Шахри сидели в гостиной, уютно освещаемой старинной золотистого цвета лампой, и молчали. За долгие годы жизни они привыкли к такому молчанию, связывавшему их больше любых слов. Каждая из них знала, о чём думает другая. Тайн у них друг от друга не было, переживания и радости были общими, так что женщины молчали, занимаясь каждая своим рукоделием, благо, навыки, привитые им ещё в доме Ибрагим-бека, не позабылись.

Сегодня в доме была радость. Вернулась Малика, и теперь, когда дочь была дома, Айша, наконец, пребывала в относительном спокойствии.

Осталось дождаться Ансара и… О Аллах, ну когда же придут хоть какие-то известия о родителях?!

– Надо подумать о её замужестве! – нарушила вдруг молчание Шахри.

– Только и думаю об этом последние два года! – отозвалась Айша. – Да только что поделать, если девчонка об этом слышать не хочет!

– Надо как-то убедить её! Чувствую, придётся мне самой взяться за дело!

– Давай-давай, берись! Вот только не вздумай ей советовать убегать с кем-либо!

– Ну, начнём с того, что я не советовала убегать, а советовала похитить. Согласись, это немного разные вещи! А во-вторых, что, разве совет был плохой? Ну и жила бы ты сейчас с этим Султаном, который, говорят, сильно опустился и пьёт, и жена его вечно ходит с синяками…

– Астафирулла! Бог меня спас от этого брака… твоими руками!

– Вот то-то! – расплылась в улыбке Шахри.

Женщины вновь замолкли, думая каждая о своём. Из соседней комнаты послышался глухой кашель старой Жарият, а ещё через минуту в гостиную заглянула Малика.

– Вы что это тут делаете без меня, а? – весело спросила она. – О чём секретничаете?

– Да сидим вот и сплетничаем о тебе! – в тон ей отозвалась Шахри.

– И что же вы обо мне тут наговорили, признавайтесь?

– Говорили, какая ты красивая, хорошая и… упрямая, как осёл! Вернее, ослица…

– Ну, спасибо, дорогие мои, на добром слове, – сказала с притворной обидой в голосе Малика. – Схожу-ка я лучше к своей бабушке, по крайней мере, она меня хоть любит!

С этими словами девушка удалилась, и тишина дома тут же была нарушена мелодичным тембром её звонкого голоса:

– Дадэй, я иду к тебе! Приготовь мне какую-нибудь интересную историю!

* * *

Жарият скрывала от всей семьи, как сильно она скучает по Кумуху и как ей хочется поехать туда, посетить могилу мужа и поплакать на ней обо всём, о чём тоскует душа. Только внуки могли отвлечь её от горьких мыслей, и старая женщина, не чая души в обоих, а особенно в Имране, то и дело баловала своего любимца ласковым словом и припрятанными специально для него пряниками или халвой.

Малика выросла без её участия, и теперь её бабка навёрстывала упущенное время, общаясь с выросшей внучкой и щедро наделяя её как назидательными советами, так и всевозможными историями древней Лакии.

– Расскажи мне что-нибудь, дадэй! – говорила Малика, опускаясь на коврик перед креслом, где обычно сидела Жарият.

– Ну, что тебе рассказать, милая, я уже и не помню, чего я тебе ещё не рассказывала, – отвечала та и надолго задумывалась, а Малика молча ждала, зная, что вот-вот последует продолжение. Ей нравились все эти истории, и ей сейчас пришло вдруг в голову, что когда-то и она сама будет рассказывать своим внукам слышанные от бабушки истории. Правда, это будет не скоро…

– Не помню, рассказывала я тебе о том, что когда-то наши земли простирались аж до самого Цудахарского моста, и по одну сторону границы располагался лакский аул, а по другую – даргинский. Жители обоих аулов не жаловали друг друга, каждый считая другого чересчур высокомерным. Случилось так, что парень из даргинского аула полюбил девушку из лакского, и она, в свою очередь, полюбила его. Уж и не знаю, каким образом и где они познакомились, но оба влюбились и решили, что должны быть вместе. Девушка оставила свой родной аул и стала жить с даргинцем в его ауле, из-за чего её сельчане перестали с ней разговаривать. Но она всё равно время от времени приходила тихонько в свой аул, чтобы навестить свою мать, которая не могла отказаться от дочери и втайне от всех изредка с ней виделась. И вот однажды цудахарцы решили совершить набег на соседнее село, чтобы проучить этих спесивых лакцев и заодно поживиться их добром. Совершенно случайно молодая женщина услышала, как её муж обсуждает это с другими сельчанами, и очень взволновалась. Не думая долго, она потихоньку побежала в своё село и, приблизившись к годекану, стала громко, словно обращаясь к самой себе, говорить: «Завтра рано утром на вас нападут! Утром на вас нападут!» Но мужчины демонстративно не обращали на неё никакого внимания, хотя и слышали прекрасно эти её слова. Когда девушка, повторив их несколько раз, ушла обратно в аул мужа, сидевшие на годекане мужчины стали размышлять, почему она так говорила, и, посоветовавшись друг с другом, решили, что лучше им на всякий случай хорошенько вооружиться и пободрствовать эту ночку. Так они и сделали. Под утро, когда цудахарцы ворвались в их аул, они были встречены вооружёнными мужчинами, и в ходе столкновения многие из цудахарцев погибли. Это дело получило огласку, и царская администрация в наказание отдала лакские земли в пользование семьям убитых цудахарцев. Вот так граница Лакии и была передвинута, – завершила свой рассказ Жарият.

– Ну, а девушка? Что стало с ней? – взволнованно спросила Малика.

– А девушка рассказала честно своему мужу о том, что это она предупредила своих земляков о готовящемся нападении.

– И что же? Он её за это убил?

– Да нет, не убил, хотя мог. Просто после этого они уже не могли жить вместе, и она вернулась в своё село к матери.

– А сельчане её потом простили?

– Ну, конечно, простили. Она же доказала своим поступком, что родина главнее.

– Наверное, и я поступила бы так же, – прошептала Малика.

– Как бы ты ни любил кого-то, но родную землю всегда любишь больше! – произнесла назидательно Жарият и, помолчав, добавила: – А теперь, дочка, дай мне, пожалуйста, какое-нибудь лекарство от головы, и я постараюсь уснуть.

– Дадэй, а давай мы тебя обследуем! – сказала Малика. – Что-то мне не нравятся эти твои постоянные головные боли!

– Нет-нет, ничего не нужно, – решительно запротестовала Жарият. – Просто полежу немного, и всё пройдёт.

– Дадэй, а это правда, что когда-то возле Кумуха находился настоящий вулкан?

– Ну-у, не знаю, вулкан – не вулкан, зато с детства помню множество разбросанных по земле необычных, круглой формы, серых камушков и как мамина мать рассказывала, что эти камешки сначала были извергнутой с вершины горы кипящей жидкостью, а потом затвердели и превратились в такие вот камешки… Ну, а теперь иди, милая, что-то я притомилась!

Как ни мечтала старая Жарият дождаться сына, но она умерла, не увидев его и не успев вернуться в родной Кумух. Её похоронили на буйнакском кладбище, и в течение семи дней дом Ансара был полон родни, включая двух дочек покойной, спешно прибывших на родину, чтобы оплакать свою мать и проводить её в последний путь.

Всё, что положено делать в таких случаях, Айша сделала, включая омовение усопшей и её отпевание с помощью священнослужителей из местной мечети.

Всё это время она думала о том, что Ансар находится где-то там, очень далеко, и даже не знает, что его матери уже нет в живых. И она, Айша, тоже не знает, жива ли её мать и жив ли её отец, и вопросы, в великом множестве возникавшие у неё к Всевышнему, пока не получали ответов.

Часть V (1952–1959) Возвращение

Глава 1

Буйнакская весна была в самом разгаре, и тёплый, насыщенный солнцем день уступил место мягким и спокойным сумеркам. Постепенно рассеиваясь, дневная суета освобождала пространство для пронзительного до нестерпимости аромата многочисленных акаций, чьи белые цветущие гроздья, зазывно пышнея на ветках, притягивали к себе взгляды очарованных весною людей.

Стоя под акацией, Имран потянулся, сорвал небольшую гроздь и, не глядя, поднёс её к своим губам. Нежные лепестки издавали дразнящий аромат, но, занятый своими мыслями, парень не чувствовал его и, автоматически сорвав лепестки губами, отправил их в рот, как привык это делать с детства и как это обычно делала буйнакская детвора.

Затем, сделав пару шагов в сторону играющих в «классики» девчушек, он негромко и властно обратился к семилетней Фариде:

– Поди-ка сюда!

Фарида неохотно оторвалась от игры и подошла к Имрану. Имран был старшим мальчиком с соседней улицы, их родители поддерживали добрососедские отношения, и девочка никогда бы не посмела ослушаться его зова, хотя примерно и догадывалась, для чего она могла понадобиться этому высокомерному типу.

– Сбегай во-о-н в тот дом и передай записку девушке, которая откроет тебе дверь. Но только сперва уточни, что это Зоя, а не кто-то другая!

Имран как можно незаметней вручил девчушке вырванный из тетради и свёрнутый множество раз лист и вразвалочку перешёл на противоположный угол, где расположился под тенистым деревом в ожидании, пока Фарида исполнит его поручение.

В свои семнадцать с небольшим Имран уже успел изведать если не все, то многие прелести юношеской свободы. Отца посадили, когда он был ещё несмышлёным мальчуганом, и отрочество его, как позднее и юношеское становление, протекало без участия мужского авторитета.

Мать его обожала. Когда забрали Ансара, Айша, как сложилось в горах, отвела сыну главное место в доме и, хотя он был совсем ещё юн, обращалась с ним, как с наследным принцем, шлёпая его, правда, в отдельных нерядовых случаях.

Со своей стороны, Ансар тоже любил мать, и уважал её, и жалел, но, сколько бы она ни увещевала, дома ему не сиделось. Его манила к себе улица. Там были друзья, развлечения в виде танцплощадки в городском саду, был кинотеатр, куда завозились трофейные фильмы, а когда не завозились, то крутились никогда не надоедавшие свои. На улице были девушки. Имран провожал взглядом каждую из них, а после с удовольствием говорил о них с ребятами. В принципе, все эти девушки были своими, буйнакскими, а незнакомыми были лишь приезжие, но смотреть на них было одинаково интересно. В каждой было что-то волнующее, будь то походка, или осанка, или ноги, или грудь, и тот интерес, который они вызывали в Имране, походил на азарт начинающего охотника.

И тогда бродившие в нём соки юности заставляли его, позабыв обо всём на свете, кидаться в водоворот очередного чувства, казавшегося ему самым настоящим и самым главным.

Игравшим в «классики» девчушкам не раз приходилось передавать от Имрана записки той или другой девушке, бывшей на тот момент очередным объектом его юношеского интереса.

Вот и сейчас Фарида, с неохотой оторвавшись от любимой игры, отправилась выполнять поручение соседского парня, что выглядело вполне естественным, ибо не было принято в Буйнакске подходить напрямую к девушке и приглашать её на свидание.

При том, что Имран с детства был дома барчуком, работать ему нравилось. С увлечением постигая секреты фотографического искусства, он не уставал любоваться изображениями человеческих лиц, проступавших из негативов, помещённых в специальные ванночки.

От клиентов отбоя не было. Мир ли в стране или война, а люди во все времена фотографируются весьма охотно, и Имрану нравилось преподносить им их фотографические изображения, тщательно подретушированные и сводившие к самому минимуму недостатки их лиц. Такая работа доставляла творческое удовлетворение, да ещё и приносила неплохие деньги, которых вполне хватало и на собственные нужды, и на помощь матери.

С увлечением отработав день в фотомастерской, он с не меньшим удовольствием отправлялся к друзьям, вместе с которыми весь вечер потом неспешно прогуливался по Сталинской, украдкой посматривая на встречавшихся по пути девушек, или шёл в кино, в расположенный прямо на буйнакской площади «Ударник» либо в горсад на танцы, где было много симпатичных девушек, с которыми можно было потанцевать вальс, фокстрот или танго, а заодно и познакомиться.

Такая жизнь, свободная от каких-либо обязательств, вполне устраивала парня. Имран выглядел старше своих семнадцати лет, и девушки верили ему, когда он бессовестно прибавлял себе годы. Он покорял их, как покоряли города бравые генералы, захватывая их в плен своими голубовато-зелёными с поволокой глазами, цепкий взгляд которых выдёргивал из толпы приглянувшуюся девушку и тут же обволакивал её выразительно-красноречивым туманом, сулившим если не любовь до гроба, то уж точно прелюдию к любви. И девушки расцветали ответным взглядом, и устанавливалась тут же между ними незримая миру связь, обещавшая вылиться в нечто волнующее и прекрасное.

Танюша, Валюша, Аллочка, Зиночка, Ларочка… Одна сменяла другую, и парня в одинаковой степени волновали и невинный флирт, и бурный роман, как правило, завершавшийся одинаково бурными слезами девушек, западавших на его голубовато-зелёные с поволокой глаза.

Отца он почти не знал. Смутно помнил поездки с ним в горы, отчётливее – в Железноводск, где их застала война, но с годами отцовское лицо расплывалось в его памяти, принимая нечёткие очертания. В доме имелись фотографии Ансара, сделанные знаменитым Абуладзе, где Ансар, одетый в черкеску или европейский костюм, выглядел в одинаковой степени импозантно и внушительно, чем вызывал трепет в душе своего сына, но отца, каким он был в жизни, он практически не помнил.

Отец был далеко, письма от него не приходили, и те воспитательные беседы, которые Айша неустанно вела с взрослеющим сыном, то и дело напоминая ему об отце и изо всех сил стараясь укрепить в его душе отцовский авторитет, способствовали тому, что авторитет укрепился, но… отец был далеко, письма от него не приходили… А свобода, сулящая развлечения, так заманчива!

Глава 2

Ансар вернулся ранним апрельским утром, когда все в доме ещё спали. Он не стал стучать в калитку, а присел на скамейку, стоявшую перед домом, и, вынув из кармана ватника мешочек с табаком, дрожащими пальцами набил им свою старую трубку. Пробегавшие мимо две уличные собаки, завидев незнакомого седобородого мужчину, который, глубоко затягиваясь, ждал чего-то, остановились чуть поодаль и, присев на задние лапы, выжидающе смотрели на него, пока он шарил в своём бауле в поисках чего-нибудь для них съедобного. Вынув краюху чёрного хлеба, он разломил её пополам и кинул в разные стороны, собаки радостно бросились каждая на свою и вгрызлись зубами в слегка зачерствевший хлеб, явно довольные удачным началом дня.

Просидев на скамейке около часа, Ансар поднялся, подошёл к воротам и, сделав глубокий вдох, постучал. Первой услышала стук Малика, чей чуткий сон был выработан ещё в горах, хотя и здесь нередко прибегали к ней рано утром расстроенные болезнями своих малышей мамы.

Накинув на плечи платок, девушка вышла во двор и поспешила к воротам, откуда доносился настойчивый стук, почему-то вдруг взволновавший её. Она откинула тяжёлый железный крючок и, охнув, отступила назад, а потом закричала так громко, что от крика её проснулся весь дом:

– Папа! Папа! Папочка мой родной! Ты вернулся! Папочка!

На крик уже бежали домочадцы, и через мгновение Ансара со всех сторон обступили Айша, и Шахри, и Малика, и какие-то ребята, в которых он не сразу узнал Имрана и Далгата.

Впервые за много лет тишина двора нарушилась радостными возгласами, восклицаниями и громким смехом.

Ансар, изменившийся и постаревший, но такой долгожданный и родной, стоял перед Айшей, которой никак не удавалось справиться с рыданиями – горестными и счастливыми одновременно.

В дом вернулся хозяин, и семья снова вместе, и все её страхи отступили куда-то, сменившись радужной надеждой на мирное и спокойное будущее.

* * *

О годах, проведённых в ссылке, Ансар почти не рассказывал. Не был готов. Он отогревался душой среди своих близких, которые наперебой все ухаживали за ним, предупреждая каждое его желание и радуясь тому, что делают это для него, для главы семьи.

Сам он, однако, никак не мог растормошить и разогреть свою душу. Горечь обиды не проходила, а в душе образовалась пустота, которую не могла заполнить даже радость возвращения.

Он вновь привыкал к своему дому и к своему месту во главе большого обеденного стола, привыкал к постоянному присутствию рядом Айши. Наконец, привыкал к своим детям, которые выросли без него, превратившись в почти уже взрослых людей. «Это вот Малика… А это – Имран…», – говорил он себе. Дочь очень походила на Айшу, а сын был точной копией его покойного отца Магомеда.

И мама, не дождавшись его возвращения, лежала теперь на старом буйнакском кладбище в ожидании, пока сын вернётся и подправит её покосившийся памятник из белого горного камня.

Каждый день к нему приходили люди – многочисленные родственники, соседи, друзья, чтобы поздравить с возвращением. Кого-то он узнавал сразу, а кого-то – с трудом, да и им не всегда удавалось скрыть своё удивление при виде его белой головы и рано проступивших морщин.

Он ощущал себя стариком, не чувствуя пока в себе сил заново учиться жить на свободе. Свобода была относительной, ибо по приезде ему было предписано сразу явиться в местное отделение милиции и встать там на учёт.

А потом случилось кое-что похуже. В том же отделении милиции Ансару сказали, что в течение двух лет он не имеет права на проживание в Буйнакске. Известие вызвало переполох и возмущение у домочадцев, после чего Шахри, надев свой любимый жемчужно-серый костюм с белой манишкой, сшитый в кремлёвском ателье в бытность её супругой государственного деятеля, и серые замшевые туфли на высоком каблуке, хранившиеся в картонной коробке в самом дальнем углу шифоньера, отправилась на железнодорожный вокзал, села в поезд, на котором прибыла в Махачкалу и направилась прямиком в здание правительства. Там, назвав свою фамилию, она потребовала, чтобы её принял сам руководитель республики Даниялов.

Её величественная осанка и уверенная речь произвели впечатление на начальника охраны, и женщину беспрепятственно пропустили в здание, по счастью, прежде ей незнакомое.

Какой именно разговор состоялся между Данияловым и ею, никто не знал, но, выйдя из кабинета с высоко поднятой головой, Шахри впервые за много лет ощутила, что она одержала пусть маленькую, но победу.

Во всяком случае, после её визита к руководителю республики вопрос о запрещении Ансару проживать в Буйнакске был снят.

Глава 3

Весна окончательно вступила в свои права, и буйнакские парки, скверы, сады и бульвары расцвели всей своей красой. Люди высыпали на улицы, и празднично-весеннее настроение широкой рекою разлилось по главной улице города, называвшейся теперь Ленинской, а ранее Сталинской, а ещё ранее Аргутинской. Название Аргутинской быстро забылось, Ленинской приживалось медленно, а вот Сталинская так и продолжала звучать в устах горожан. Но так или иначе, она всегда была полна людей, днём – школьниками и молодёжью, а вечером – почтенными и нарядными горожанами. Они прогуливались тут и там, с детьми и без них, парами и группами, семьями и компанией. Знакомые и незнакомые люди весело переговаривались, приветствуя друг друга, а доносившийся из городского сада шум военного духового оркестра ни в малой степени не нарушал этой весенней городской идиллии.

Было здесь много военных, от лейтенантов и до полковников. Последние, степенно прогуливаясь со своими семьями, кивали неторопливо и снисходительно молодым солдатам, неуверенно шагавшим небольшими группками по широким улицам пока ещё не очень хорошо знакомого им городка, то и дело отдавая честь старшему по званию.

Над всем этим весело шумели листвою тополя, число которых в городе уступало лишь количеству акаций с их душистым ароматом, наполнявшим своей прелестью всё пространство вокруг.

Весна пришла и в дом Ансара, и его роскошный сад расцвёл пуще прежнего, точно радовался возвращению хозяина.

Но душевное состояние Ансара было сильно угнетено тем, что он был лишён возможности трудоустроиться, ибо таких, как он, на работу не брали. Так называемый «волчий билет» был словно припаян к бывшим «зекам», лишая их права на труд в их собственной стране.

Айша, как могла, успокаивала мужа, призывая его не терять присутствия духа, а набраться терпения и продолжать искать работу. «Авось, кто-то не побоится да возьмёт тебя!» – говорила она Ансару, но таких смельчаков, увы, не находилось. Люди боялись или не хотели противостоять системе, которая, как каток, могла уничтожить любого, кто шёл против её законов.

Чтобы не терять времени даром, Ансар принялся за хозяйство, которое оказалось довольно запущенным за время его отсутствия. Большой дом, и сад, и двор нуждались в крепкой и рачительной хозяйской руке, и Ансар живо взялся за дело, благодаря чему стал постепенно приходить в себя.

Через широкое кухонное окно, выходившее в сад, Айша смотрела на мужа, сосредоточенно прививавшего деревья, и думала о том, как сильно он изменился. От прежнего Ансара почти ничего не осталось, и ей трудно было приспособиться к новому, суровому, малословному и неулыбчивому облику мужа.

Женщину одолевали грустные мысли. Ансар переменился и к ней тоже. Куда девалась его улыбка, с которой он прежде смотрел на неё? И он не говорил ей больше тех ласковых слов, которые произносил, бывало, когда они оставались одни. Он словно закрылся изнутри, издёрганный и весь какой-то… подозрительный. Два дня назад в их супружеской спальне он нанёс ей обиду, граничившую с оскорблением, от которой она до сих пор не отошла.

Глядя на неё в упор тяжёлым, недоверчивым взглядом, он вдруг спросил:

– Хочешь сказать, что у тебя никого не было все эти годы?

Сказал, как ударил. И от такой несправедливости женщину захлестнула небывалая обида, сменившаяся затем безграничным гневом.

– Да как ты… да как ты смеешь говорить такое и думать так обо мне?! – только и смогла произнести она, прежде чем дикая боль пронзила ей сердце, и она потеряла сознание. Очнувшись, она увидела склонившегося над нею мужа, лихорадочно трущего одеколоном её виски. Увидев, что Айша открыла глаза, Ансар порывисто привлёк её к себе и прошептал:

– Прости меня! Прости меня, родная, не знаю, что на меня нашло… Просто… мне было очень тяжело… там…

И она простила. Простила потому, что понимала его, как никто на свете, и любила его тоже, как никого на свете.

Она лишь сказала ему:

– Обещай, что это в первый и последний раз!

И сама она тоже пообещала себе сделать всё возможное, чтобы помочь мужу излечиться от той обиды, которую нанесло ему государство.

Глава 4

«Здравствуй, Малика!

Вот уже семь месяцев прошло, как ты отсюда уехала. По-прежнему постоянно думаю о тебе. Мне не хватает наших с тобой бесед, не говоря уже о твоём лице и улыбке.

Надеюсь, что у тебя всё хорошо. А у нас здесь всё, как обычно, если не считать того, что умер старый Барцилав. До последнего был на ногах, ночью лёг, а утром не проснулся. Да, мощный был старик!

На твоё место прислали, наконец, врача. Сравнительно молодой, хотя успел уже поработать в нескольких районах. Производит впечатление знающего и добросовестного товарища. Обещают, кстати, прислать ещё двоих специалистов. Так что если я решу уехать отсюда, то думаю, что могу быть спокоен за больницу.

А как у тебя дела, настроение? Последнее твоё письмо было совсем коротким, и я даже выучил его наизусть.

Малика, знай, что я жду твоих писем, а ещё больше жду встречи с тобой. Просто ты та самая девушка, которую я ждал всю свою жизнь, и мне, кроме тебя, никто не нужен. Позволь мне быть рядом с тобой, и я сделаю всё, чтобы ты смогла меня полюбить.

Юсуп».

Малика читала и перечитывала письмо и вдруг ощутила остро, как ей не хватает Юсупа, его голоса и его улыбки, его юмора. Она скучала по беседам, что они вели вдвоём тогда, в ауле, и стоило ей теперь узнать что-то новое и интересное, как тотчас же страстно хотелось обсудить это с Юсупом.

Она рассказала матери о последнем разговоре с главврачом, и Айша теперь взволнованно размышляла, стоит говорить Ансару об этом или нет. Их дочка выросла, и пора было всерьёз задуматься о её будущем. Красота и обаяние Малики никого не оставляли равнодушными, и многие молодые люди из почтенных семейств города заглядывались на неё, но Малика держала всех на расстоянии.

Айша заметила теплоту, с какой её дочь говорила о Юсупе, и как-то вечером, сидя втроём с Маликой и Шахри в саду под ореховым деревом, сказала:

– Малика, доченька, вот здесь сидит твоя тётя Шахри, которая мне ближе, чем была бы родная сестра и которую твоё будущее беспокоит так же, как и меня. Я хочу, чтобы ты всё-таки рассказала нам о своих планах…

– Ты о чём, мамочка? – спросила девушка невинно.

– Ты прекрасно знаешь, о чём, моя дорогая! О тебе и о… твоём… главвраче! Тебе не кажется, что пора уже определиться?

– Определиться с чем, мама? Люблю я его или нет? – вспыхнув, ответила девушка.

– Видишь ли, дочка, – вступила в разговор Шахри. – Ты сейчас в таком возрасте, когда кажется, что всё на свете определяется чувствами. Конечно, хорошо, когда они есть, но… чувства в браке могут прийти потом. А для начала девушке вполне достаточно двух вещей: уважать своего избранника и… э-э-э… не испытывать к нему… физического отвращения. Если эти моменты имеются, то для их брака вполне достаточно, уверяю тебя, милая!

Малика молчала, устремив свой взор куда-то вдаль, за железную ограду сада. Затем произнесла с напускным весельем:

– Значит, я вам дома уже надоела, да? Хотите, значит, от меня избавиться?

– Ты знаешь, милая, что это не так! – ласково ответила Шахри. – Просто у каждой девушки есть своя пора, и, когда она проходит, потом уже бывает труднее… найти достойного мужа!

Девушка хотела возразить, но мать, мягко перебив её, сказала:

– Судя по всему, этот твой… Юсуп Магомедович тебе не безразличен, так что не мучай-ка человека! У нас в Буйнакске тоже есть хорошие семьи, где ты была бы желанной невесткой, надо только выбрать. И это должна сделать ты сама!

Немного помедлив, Малика ответила:

– Хорошо… я подумаю… Но учтите, больше я вам ничего пока не обещаю!

Малика и сама понимала, что пора уже задуматься о себе. Её институтские подружки давно обзавелись детьми, а она была по-прежнему одна. О Марате девушка почти не вспоминала. Как-то в городской поликлинике она встретила Наташу Завьялову, свою бывшую однокурсницу, которая работала на «Скорой помощи», и та возбуждённо сообщила, что Марат успешно защитил диссертацию и работает ассистентом на кафедре общей хирургии.

Малика удивилась тому, что сердце её не отреагировало на имя, некогда приводившее её в трепет, и продолжало биться совершенно ровно, когда Наташа сказала:

– Представляешь, говорят, он ухаживает за дочерью профессора Хасбулатова! Ты, наверное, помнишь её, училась курсом ниже, такая невзрачная, ничем не примечательная особа! Вроде он собирается…

– Нет, не помню! – сказала Малика и, переведя беседу на что-то другое, поболтала с Наташей ещё немного и распрощалась с ней.

Зато она нередко думала о Юсупе, и думать о нём было и волнительно, и приятно, и чувство благодарности за его столь преданную любовь порой так её переполняло, что она готова была ответить ему долгожданным «да», если бы это же чувство не останавливало её, ибо она не считала себя вправе отвечать на его любовь одною лишь благодарностью.

В ответных письмах к нему она рассказывала о своей работе, о новых книгах и фильмах, о деревьях, что расцвели в их саду, и ещё о многих милых сердцу пустячках, заполнявших её жизнь. Она рассказала ему о возвращении отца, уверенная, что он обрадуется этой новости, и он действительно обрадовался, о чём и написал в своём письме, где, между прочим, сообщил, что со дня на день ждёт перевода на работу в Махачкалу.

Новость неожиданно взволновала девушку, и сердце её забилось сильнее, чем ей хотелось бы это признать. Она поймала себя на том, что мысленно подстёгивает время, и однажды вечером, уютно расположившись в гамаке, прикреплённом Ансаром между двумя яблоневыми деревьями, даже замечталась, представив, как Юсуп появляется во дворе их дома с охапкой цветов, широко улыбаясь ей своей обаятельной улыбкой.

Вечерняя прохлада сада и мерный стрёкот цикад навеяли на неё сладкую дрёму, и вот уже она в каком-то огромном зале кружится в танце под звуки вальса «Амурские волны», и Юсуп Магомедович в белом врачебном халате ведёт её по танцевальному кругу, а она замерла в его крепких, уверенных объятиях, и ей хорошо и спокойно, и шлейф её длинного и почему-то ярко-зелёного платья кружит в такт их движениям, и…

В этот момент она проснулась, разбуженная доносившимся от калитки оживлённым смехом заглянувшей «на огонёк» соседки Патимат.

Патимат принесла новость. Мирза, их сосед, который, уйдя в сорок втором году на фронт, вернулся после войны в Буйнакск лишь для того, чтобы через несколько дней снова отсюда уехать, на этот раз возвратился домой окончательно, да не один, а с женою-украинкой, с которой, говорят, познакомился ещё на фронте. Её-то и уехал он разыскивать по окончании войны. И разыскал-таки, женился и привёз теперь сюда на постоянное место жительства.

– И представляете, – возбуждённо говорила Патимат, – она, эта украинка, говорят, чуть ли не от смерти его спасла, прямо из огня вытащила!

– Какая молодец! – воскликнула с восхищением Айша. – Нужно будет зайти к ним, поздороваться и познакомиться с ней. А потом приглашать её чаще, чтобы не сильно тосковала по своей Украине!

* * *

– Давай, Ансар, выпьем по маленькой за наше с тобой счастливое возвращение с этой проклятой войны! – сказал Мирза, наливая в гранёные стаканы водки ровно наполовину. – Ты ведь воевал тоже?

– Да нет, не пришлось, – с кривой усмешкой ответил ему Ансар.

– Вот как? Бронь, небось, была? – В голосе Мирзы проскользнула ирония.

– Просто Родина-мать предпочла направить в другую командировку… – Ансар, не чокаясь, отправил в рот содержимое стакана.

– Стало быть, отсиживался где-то? – Ирония плавно перелилась в сарказм.

– Что ж, можно сказать и так. Отсиживался в ссылке… как враг народа…

– Это ты – враг народа? – изумлённо сказал Мирза. – Ну и ну! – Не найдя больше, что добавить, он последовал примеру Ансара и залпом выпил свою водку.

Наступило молчание, во время которого Мирза вновь наполнил стаканы.

– Я, брат, на основании анонимного доноса по решению «тройки» был выслан в Среднюю Азию и пробыл там ровно десять лет, и уж поверь, в условиях не намного лучших, чем были у тебя на войне…

– Да-а, – медленно протянул Мирза и после очередной паузы сказал: – Не хочешь рассказать?

– Да нечего особо рассказывать. Был сначала в тюрьме, потом на вольном поселении, отношение было скотское, не хочу даже вспоминать! Лучше ты расскажи, как воевал!

– Да как все! Шли в бой, каждый раз как в последний, не раз прощался с жизнью, думал, всё, уже не выберусь, но Аллах, как видишь, уберёг! Отделался лёгкой контузией, да ещё пара осколков осталась в теле…

– С осколками поосторожней, брат, могут выстрелить в один прекрасный день, сам понимаешь!

– Понимаю, да, но, честно говоря, уже устал от всех этих госпиталей, может, как-то пронесёт!

– Скажите ему, скажите, уважаемый Ансар, – затараторила, входя в комнату с блюдом жареной картошки в руках, Галина, та самая украинка, которую Мирза так долго разыскивал и которая, оставив свою родину, поехала в незнакомый Буйнакск за этим чернобровым и черноусым дагестанским хлопцем. – Меня он не слушает, так, может, хоть вас послушает!

– Сядь, Галина! – повелительно и торжественно сказал Мирза. – Ты тоже, как и я, была на войне и тоже имеешь право выпить сейчас с нами. И у Ансара, хотя он не воевал, была своя война, как я догадываюсь, даже очень нелёгкая. Выпьем за великую нашу победу, за наш народ, за Дагестан, за Украину и за весь наш Советский Союз!

Они выпили за этот тост, и принялись за картошку, и какое-то время ели молча, а потом Галина сказала:

– Ты уже рассказал Ансару, как мы входили в Берлин?

– Нет, не успел ещё. А что тут рассказывать? Пальба, снаряды рвутся, крики, стоны, грохот…

– Да нет, я не об этом! Ты расскажи, как мы входили в Берлин, – продолжала Галина, нажимая на слово «как». – А лучше давай я расскажу. Знаете, Ансар, мы стояли под Берлином и готовились туда войти. Это была уже победа, и все это знали, и у всех было такое чувство, которое просто не передать никакими словами. Мы – победители! И мы испытывали от этого такую неимоверную радость, такую гордость за себя, за свой народ, за свою страну! И для нас очень важно было войти туда настоящими победителями. А какими должны быть советские победители? Чистыми! Вот! И мы всю ночь наводили на себя чистоту, драили свои сапоги, чтобы они блестели, отпарывали со своих гимнастёрок несвежие воротнички и заменяли их чистыми, в общем, старались вовсю! И вошли-таки в Берлин чистенькие, свеженькие, как истинные советские победители! Хотя и знали, – добавила женщина с грустью, – что в любой момент можем погибнуть… И погибли ведь там многие… с чистыми воротничками… Вот так!

Ансар ещё долго сидел у своих соседей, слушая их военные истории и скупо рассказывая свои.

За последний из тостов он категорически отказался пить, чем поверг хозяев дома в изумление, перешедшее затем в глубокую обиду. Это был тост за товарища Сталина.

Глава 5

Ансар отложил газету в сторону и привычно потянулся за трубкой, лежавшей тут же, возле кресла, на изящной работы этажерке, когда-то изготовленной по его заказу лучшим из московских краснодеревщиков.

Итак, он разоблачён. Культ личности. В Москве прошёл съезд, и Хрущёв выступил с каким-то закрытым докладом, где осуждал злодеяния вождя. Ну и дела!

Мысли Ансара запутались. С одной стороны, душившая его много лет горькая обида за все безвинные страдания, продлившиеся на долгое десятилетие, а с другой… неужели всё правда? И Сталин действительно такой? Там, в лагерях, все они были уверены, что Сталина обманывают и он не знает о тех бесчинствах, что творились за его спиной в огромном государстве, а теперь вот выходит, что не только знал, но и сам превратил страну в огромный концлагерь, требуя при этом от народа всяческого себе восхваления…

Где же правда в этом государстве?!

Прочитанное в газете взволновало Ансара так, что он ощутил острую потребность обсудить это со своим старым другом. Но едва он поднялся на ноги, чтобы немедленно отправиться к Гасану, как услышал за спиной знакомый голос:

– Салам алейкум, брат!

– Ваалейкум салам! – обрадовался другу Ансар. – Я как раз думал о тебе!

– Вот я и пришёл! Тьфу, чёрт, не знаю, что и делать с этой своей ногой! – Гасан, кряхтя, опустился на стул и принялся массировать колено.

– Почему не решишься на операцию? – сказал Ансар.

– Сам не знаю! Всё думаю, а вдруг хуже будет!

– Ну, хуже, чем без наркоза в военном госпитале, здесь, наверное, не сделают. Всё-таки медицина продвинулась за эти годы!

– Ну да! И домашние ругаются, что тяну, так что всё-таки, наверное, придётся сделать, а то замучило уже это проклятое ранение!

– Давай-давай, не тяни-ка с этим… и не трусь! Войну прошёл, а какой-то операции боишься!

– Да не боюсь я! Просто, думаю, а вдруг хуже будет…

В эту минуту в комнату вошла Айша и, улыбнувшись обоим, сказала:

– Стол накрыт и ждёт вас!

– Нет-нет, сестра, кушать я не буду, только что из-за стола, а вот чаю твоего выпью! Сколько лет прошу тебя рассказать, как ты его завариваешь, а ты всё скрываешь свой ибрагим-хановский секрет!

– Ладно, Гасан, уж так и быть, открою тебе его. Но смотри, никому больше не говори!

– Клянусь! – торжественно произнёс Гасан.

– Надо просто не жалеть насыпать побольше заварки и… добавить щепотку души!

– Ах, так вот в чём дело! – весело протянул Гасан. – Ну, души-то можно добавить, а вот с хорошей заваркой будет потрудней!

– Принеси нам чай! – резко сказал жене Ансар, и Айша, тотчас же загасив улыбку, вышла из комнаты.

Гасан удивлённо посмотрел на друга, но ничего не сказал. Какое-то время оба сидели молча, потом Ансар спросил:

– Читал?

– Да, – коротко ответил Гасан.

– И что думаешь об этом?

Помолчав, Гасан медленно произнёс:

– Не верю!

– Не веришь, что это правда? Думаешь, Хрущёв врёт?

– Н-н-не знаю… Не знаю, что и думать. Только знаю, что не верю, и всё!

– Просто не желаешь признать правду! – вспылил Ансар. – Зачем Хрущёву врать? Он, как и все они в Политбюро, знал Сталина лучше, чем мы! И раз они говорят, что так было, значит, так и было!

– А зачем раньше не говорили, а? Зачем молчали? Если Сталин был таким, а они знали и молчали, значит, они ещё хуже!

– Да ты просто не хочешь верить! Защищаешь своего Сталина, этого… негодяя!

– Не говори так, Ансар! – сказал Гасан, побледнев.

– А что я должен делать, хвалить его, да?! Спасибо ему сказать за всё, что вытерпел в жизни по его вине? Он десять лет жизни у меня отнял, не говоря уже о моём здоровье, репутации, имуществе, наконец!

– Это не он отнял у тебя имущество… и не он отправил тебя в ссылку, а… здешние наши подлецы!

– Ты просто защищаешь его, вот и всё!

– Да, защищаю! Как защищал родину, когда шёл в бой с его именем! Мы жизнь готовы были отдать за него, потому что… потому что любили его! Это великий человек!

– Да ладно, скажешь тоже! Великий… Великий подлец он, вот кто!

– Не смей! Не смей так говорить о нём, понял?

– А вот и смею!

– Тогда… я лучше уйду!

Резко вскочив на ноги, Гасан направился к двери, едва не толкнув входившую с подносом в руках Айшу.

– Куда же ты? – воскликнула женщина.

– Прости, сестра, я… дела… очень тороплюсь!

Айша удивлённо посмотрела ему вслед и перевела глаза на мужа, который сидел с потемневшим лицом, крепко сжав руками подлокотники кресла и вперив в пространство невидящий взгляд.

– Выпьешь чаю? – спросила его Айша.

– Нет, – коротко ответил Ансар, продолжая смотреть куда-то вдаль.

Не произнеся ни слова, женщина подавила вздох и вышла из комнаты, унося поднос с дымившимся на нём ароматным чаем.

Глава 6

Стоял погожий сентябрьский денёк. Природа отходила от знойного и душного августа, расслабившись в чарующем бархатном аромате бабьего лета. Солнце по-прежнему грело, но не агрессивно, а нежно и ласково, и всё вокруг купалось в его золотистых лучах, доходивших, казалось, до самой сердцевины земли, потому что и она, полная неги, благоухала всеми ароматами, расстилаясь пёстрым ковром под пронзительно голубым безоблачным небом.

И сад Ансара тоже благоухал и щедро плодоносил, предлагая хозяевам свои осенние дары.

Как и раньше, семья собиралась под старым орехом, и люди по-прежнему охотно шли сюда, каждый получая здесь свою порцию радушного тепла.

Малика задержалась на приёме больных, и семья ждала её под тенистыми ветвями старого дерева. Айша с Шахри оживлённо обсуждали приближение праздника Уразы, а Ансар слушал их, сохраняя на лице иронично-снисходительное выражение.

Он только что набил табаком свою неизменную трубку и теперь, взяв спичку, собрался было раскурить её, как внезапно всю его грудь пронзила боль, такая острая, что у него перехватило дух и потемнело в глазах.

Услышав стон, женщины прервали беседу и замерли в растерянности при виде его белого, как мел, лица, покрывшегося холодным потом.

– Ансар! – воскликнула Айша. – Что с тобой, дорогой?

Он ничего не отвечал, а, держась за сердце, лишь судорожно хватал ртом воздух.

Айша бросилась к мужу и, схватив со столика стеклянный графин с водой, стала лихорадочно обрызгивать его лицо, в то время как Шахри побежала в дом за лекарством.

– Далгатик, сбегай за Маликой, пусть срочно идёт домой! – на ходу бросила она сынишке. Но в это время Малика сама появилась в дверях и, увидев взволнованное лицо брата, спросила:

– Что случилось?

– Папе плохо! – ответил Имран и хотел что-то добавить, но девушка уже бежала в сад, на ходу доставая из сумки лекарства, которые по врачебной привычке носила с собой на всякий экстренный случай.

Вид отца, бледного и тяжело дышавшего, ужаснул девушку, и, бросившись к нему, она первым делом принялась массировать ему сердце.

Через некоторое время дыхание Ансара выровнялось, лицо порозовело, и он открыл глаза. Все облегчённо вздохнули, и Малика сказала стоявшим позади взволнованным ребятам:

– Поднимите его очень-очень осторожно и тихонько отнесите на кровать!

– Я сам, – слабо запротестовал Ансар, но дочь решительно заявила:

– Нет, папа, здесь я врач, а не ты! Так что, прошу тебя, слушай сейчас меня!

С огромными предосторожностями Имран и Далгат подняли Ансара на руки и понесли в дом.

Всё это время Айша с колотившимся сердцем шептала, не переставая, слова молитвы, обращаясь с мольбой к Всевышнему спасти её мужа.

День спустя Ансар почти уже окончательно пришёл в себя и даже намеревался поработать в саду, если бы Малика не воспротивилась решительно.

– Не шути со своим сердцем, папа, – сказала она. – Пойми, что это был серьёзный звонок, о котором ты не должен забывать. Я… беспокоюсь за тебя!

– А ну-ка, дочка, не хорони меня раньше времени! – ответил бодро Ансар. – Я в полном порядке, так что не бойся за меня и занимайся своими больными, а уж я разберусь с собою сам!

– Нет, папа, разбираться будем вместе! И для этого мы поедем в Махачкалу и проконсультируемся со специалистами.

– Ни в какую Махачкалу я не поеду! – отвечал Ансар, но домочадцы хором запротестовали, и тогда он сдался, слабо махнув рукой.

* * *

Столица встретила их тёплым бризом и значительными архитектурными переменами. Площадь расширили, и Малика, давно не бывавшая в Махачкале, с удивлением увидела, что здесь больше нет привычного для взора собора Александра Невского, возведённого в конце XIX века на главной площади Порт-Петровска, после чего она, эта площадь, была переименована из базарной в соборную, а позднее в Сталинскую. Хотя собор давно не действовал, выполняя в годы войны функцию склада боеприпасов и госпиталя, его величественный вид привлекал внимание всех гостей дагестанской столицы, а позолоченные купола в любую погоду светились, блестели и сверкали, радуя глаз всякого, кто поднимал его к небу.

Малика не знала, что распоряжением дагестанского правительства собор был взорван прибывшей из Москвы бригадой взрывников, и окончательно разрушить его удалось лишь после нескольких мощных взрывов.

Она заметила, что город увеличился в размерах, да и людей явно стало больше.

При виде знакомого серого здания городской больницы Малика почувствовала волнение, связанное с множеством воспоминаний. Дежурства, обходы, практика, отработки – и больные, страдающие и жаждущие внимательного ухода и доброго, участливого слова от медперсонала, на которые тот не скупился, считая уход за больными своим святым долгом.

Идя сейчас с отцом по тенистой аллее больничного двора, девушка будто заново пережила волнительные моменты своей студенческой юности, и все они были связаны с Маратом. Ей стало грустно от того, что все самые волнующие события её юности были омрачены рядом невесёлых обстоятельств, при воспоминании о которых глаза её увлажнились, но она тут же запретила себе думать о плохом. Сейчас её главной задачей было поставить на ноги отца, и с этой решимостью она переступила знакомый порог.

Первым, кого она увидела в вестибюле больницы, был Юсуп Магомедович. От неожиданности оба растерялись так, что какое-то время просто смотрели молча друг на друга, забыв о стоявшем рядом Ансаре. После нескольких секунд замешательства Малика медленно произнесла:

– Здравствуйте, Юсуп Магомедович! Познакомьтесь, это мой отец!

Затем она повернулась к Ансару и сказала:

– Папа, это мой главврач… ну… то есть… бывший главврач… Юсуп Магомедович.

– Это я уже понял, – ответил Ансар и, протянув руку, сказал просто: – Салам алейкум! Очень рад!

– И я… я очень рад… – ответил ошалевший от неожиданной встречи Юсуп.

После вновь наступившей паузы он сказал:

– Меня вот переводят… вернее, уже назначили на новое место работы. Так что… вот… приступаю…

– Очень рада за вас! – искренне отвечала Малика. – И от души желаю успеха!

– Спасибо… а вы… что вас привело сюда?

– У папы возникли проблемы, мы приехали на консультацию, а если потребуется, то и на госпитализацию.

– Что же, готов помочь, чем могу!

– Спасибо, Юсуп Магомедович, я уже созвонилась с профессором, он ждёт нас.

– Ну… в таком случае… желаю вам удачи… и в первую очередь, конечно же, здоровья!

Мужчины вновь обменялись крепким рукопожатием, а прощаясь с Маликой, Юсуп покраснел, как подросток, и, опустив взгляд, пробормотал:

– Надеюсь, ещё увидимся!

* * *

Из дневника Юсупа:

«И идиот же я! Растерялся до того, что не мог толком ничего сказать. Наверняка она смеётся надо мной. Всё произошло так неожиданно, что любой бы на моём месте растерялся.

Надо же было столько мечтать о встрече, рваться поближе к ней и в конце концов повести себя, как дурак! С другой стороны, она была с отцом, и как ещё я должен был себя держать?..»

* * *

Кабинет профессора Гринберга нисколько не изменился с той поры, когда она студенткой сдавала здесь зачёт. Всё тот же фикус в углу, и всё те же потёртые кожаные кресла, и старый книжный шкаф с бесчисленным количеством книг. По-прежнему на стене портрет хирурга Пирогова мирно соседствовал с портретом Будённого, по поводу чего студенты, бывало, острили, состязаясь в предположениях, почему именно Будённый, а не, скажем, Ворошилов или Жуков.

И сам профессор Гринберг почти не изменился, такой же сухощавый и подвижный и так же доброжелателен и словоохотлив.

– Пожалуйста, проходите! Очень, очень рад вас видеть! Представьте себе, я вспомнил вас тотчас же, едва вы себя назвали! Помню-помню вашу светлую головку с чёрными кудрями! Очень сожалел, что вы не пошли дальше, в науку… Ну да что об этом говорить… Не всё, к сожалению, в этой жизни зависит от нас и от наших желаний… Впрочем, вы молоды и можете ещё попытать счастья… Времена-то меняются! Итак, я вас слушаю очень внимательно!

Малика изложила профессору картину болезни отца, и тот, сосредоточенно слушая, время от времени кивал головой и произносил: «Так-так-так, всё ясно!»

Затем он принялся осматривать Ансара, после чего сказал, глядя Малике в глаза:

– Госпитализация, милочка, только госпитализация, в обязательнейшем порядке! С сердцем не шутят, как вы понимаете! – Последнюю фразу профессор обратил уже к Ансару, и тот, чувствуя себя не в своей тарелке, кивнул головой.

Провожая их к двери, профессор сделал знак Малике задержаться и сказал:

– Не стану скрывать от вас, мне его сердце не нравится. В любой момент оно может подвести, так что крайне необходимо его укрепить.

– Да, я понимаю, Лев Михайлович, я сейчас же займусь этим вопросом…

– Непременно, милая, а я, со своей стороны, постараюсь навещать его в палате так часто, как смогу.

– Спасибо вам! – ответила Малика растроганно и вышла в коридор.

Глава 7

– Тётя Айша, с праздником вас!

– Спасибо, сынок, и тебя тоже с праздником! На-ка, держи!

Айша протянула Акаю, мальчугану из соседнего двора, горсть конфет и присовокупила к ним пару яиц, выкрашенных с помощью чайной заварки в красивый золотисто-коричневый цвет.

Накануне они с Шахри целый день стряпали, пекли и прибирались, готовясь к любимому из праздников – Уразабайраму, с которым были связаны счастливейшие воспоминания детства. Теперь обе женщины, охваченные благоговейным трепетом, после месяца воздержаний и запретов, мечтали о том, чтобы Аллах принял их пост и даровал мир и спокойствие всем им, всем их близким и, конечно, родному Дагестану.

Большой обеденный стол, покрытый нарядной кружевной скатертью, был заставлен всевозможными яствами, начиная от халвы и нуги и кончая пирогами, начиненными орехами и курагой, «сигаретами» и всеобщим любимцем – «наполеоном».

Праздник не был официальным, а оттого и не праздновался столь широко, как, скажем, 7 ноября, или 1 мая, или Новый год, но дагестанцы почитали его и с традиционной основательностью готовились к нему, пусть кулуарно, зато с душой.

– Даже не знаю, что и думать! С одной стороны, плохо без Ансара, и жаль, что такой большой день он проводит в больнице, а с другой… ничего не могу с ним поделать, не верит он в Аллаха, вот и всё! – в сердцах воскликнула Айша.

– Ты не должна сердиться на него за это! – мягко ответила подруге Шахри. – Ему столько пришлось хлебнуть в этой жизни, вот его вера и пошатнулась… И мой Манап ведь тоже не верил! – задумчиво добавила она. – И вечно ругался со мной из-за этого. Нет, говорил, Бога, пережитки всё это!

– Да, мужчин иногда очень трудно понять… Им кажется, что только они правы во всём, а наше мнение их не особенно и волнует! А я вот думаю, если бы они верили, может, и жизнь их пошла бы по-другому!

– Не знаешь, что из чего: не верят, поэтому плохо живут, или живут плохо, потому что не верят…

– Как он там сейчас… Всё время о нём думаю, переживаю за его сердце. После праздника поеду к нему опять, иншаалла!

– Вместе поедем, сестричка! Я ведь тоже хочу его проведать. Он столько сделал для меня в этой жизни, что и не знаю, как всё было бы, если б не Ансар… Пусть Аллах пошлёт ему здоровья!

– Да… и пусть простит моего мужа за его неверие!

– Знаешь, что я тебе скажу, Айша, бывают в жизни у человека такие ситуации, когда он надеется на Бога, а Бог не желает вмешиваться по Ему лишь одному известным причинам. И тогда человек замыкается в себе, отворачивается от Бога и начинает вести себя так, будто нет никакого Бога, и делает ещё хуже. Вот так, по-видимому, и с нашим Ансаром. Он сейчас обижен и на людей, и на Бога и думает, почему это произошло именно с ним…

– Наверное, ты права, – тихо сказала Айша. – Но мне от этого только тяжелее, потому что я не хочу, чтобы мой муж жил без Бога в душе!

– Не волнуйся, как раз глубоко в душе Бог у него есть! Просто он это скрывает даже от самого себя. Не может человек, который столько в жизни сделал людям добра, не иметь в душе Бога! А вот с Манапом моим всё было по-другому. Я, между прочим, часто думаю об этом. Он ведь представлял систему, которая официально объявила, что Бога нет. И эта их система сама вроде как подменяла Бога. Ну, а для Манапа главным богом была революция! И видишь, как оно всё вышло… Он делал революцию, а революция убила его. Ох, Манап, Манап, бедный ты мой! – горько вздохнула женщина.

– Да, Шахри, это всё так тяжело! Жаль, что я не успела узнать твоего Манапа. Судя по тому, как ты о нём рассказываешь, он был очень хорошим человеком. И если намерения у него и у его товарищей были чистыми и добрыми – а они и были такими, раз связывались со счастьем всех людей, – то пусть Всевышний дарует им прощение!

– Аминь! – тихо сказала Шахри.

В воскресенье вся семья приехала навестить Ансара. Столпившись в палате, домочадцы наперебой забрасывали его вопросами, пока, наконец, Малика не сказала решительно:

– Давайте выйдем все из палаты и будем заходить по двое, а ещё лучше по одному!

Так и заходили: сначала Айша с Шахри, потом Имран с Далгатом, а потом в палате появился вдруг Юсуп Магомедович, при виде которого Малика резко встала, затем опять села и снова встала. Она познакомила Юсупа с родными и с удивлением отметила про себя, что он держится с ними уверенно и непринуждённо, при этом так оживлён и обаятелен, что явно расположил к себе всех.

– Поступил тяжелый больной, и меня вызвали на работу. Сейчас ему лучше, и я собрался уже уходить, а потом решил зайти и посмотреть, как вы тут! – сказал Юсуп, обращаясь к Ансару, но женщины тут же смекнули, что речь идёт не об одном лишь Ансаре.

Шахри выразительно посмотрела на Малику, а та опустила глаза, словно не имела к этому отношения.

– Спасибо! – Неожиданно Шахри решила взять инициативу в свои руки. – Вы знаете, мы столько слышали о вас от Малики, что давно хотели с вами познакомиться и… и пригласить вас к нам в гости!

– С удовольствием приеду к вам! – ответил серьёзно Юсуп и, помолчав, добавил, глядя на Малику:

– А вы… тоже меня приглашаете?

– Д-да, – тихо сказала девушка и подняла на него глаза. Взгляды их встретились, и оба почувствовали жаркое волнение, которое, конечно же, не укрылось от зорких глаз Шахри. И тогда она снова сказала:

– Ну, вот и договорились! Вы приезжаете к нам в гости сразу же, как только Ансар выпишется из больницы!

– Обязательно! – ответил Юсуп и снова посмотрел на Малику.

Ансар, ничего этого не замечавший, лежал на больничной койке и рассеянно слушал их разговор, скользя взглядом по лицам родных. Задержав взгляд на Айше, он вдруг заметил, как она поседела. Впервые за много дней его охватила жалость к жене, и он, когда все уехали, ещё долго предавался размышления о судьбах своей и её.

Когда-то Айша полностью вверила ему свою судьбу. И, видит Бог, он старался сделать всё, чтобы создать для неё достойную жизнь! А вместо этого она лучшие свои годы прождала, пока государство разрешит ему соединиться с семьёй. Это разве справедливо? За что?

Он целыми днями лежал на больничной койке и всё думал, думал. Думал о своей жизни и о том, сколько её ещё у него осталось. Он вдруг почувствовал себя очень старым и одиноким. Да, у него есть семья, жена, и дети любят его, но… им его не понять. Они никогда не смогут понять его разочарования этой жизнью, его обиды на жизнь. Как всё-таки странно она у него сложилась. Вот жил он в Кази-Кумухе и не помышлял о том, чтобы его покинуть, а пришлось. Только-только всё наладилось, появились дети, дом, работа, и снова перемены. Десять лет без права переписки! Отсидел, вернулся, а работы нет. И никому ты не нужен. Разве только домашним. Но и дома ему неуютно, ведь раньше он работал и приносил в семью хорошие деньги, а теперь вот работает только в своём саду. А ведь годами ещё не стар, мог бы и поработать на государство, да только вот государству такие, как он, не нужны. Государство у него всё забрало, заклеймило его позором и выкинуло на обочину…

Он так ждал своего возвращения, так стремился домой, а здесь его встретил запрет на проживание в городе… Да и многие из прежних знакомых, завидев его на улице, поспешно отводят взгляд и переходят на другую сторону, словно он прокажённый какой-то. Всё пошло не так в его жизни.

Его душила обида на власть, которая отняла у него всё, что он заработал своим трудом. Просто присвоила – и всё! Что это за система такая, в которой ты и пикнуть не смеешь – тут же задавят!

Ансар лежал и думал о том, что, вероятнее всего, он так и останется до конца своей жизни «врагом народа» и что от этого клейма ему уже не избавиться.

Эти мысли, то и дело возвращаясь, жгли его душу, и в очередной раз знакомая боль пронзила его грудную клетку и не отпускала до тех пор, пока не пришёл дежурный врач и не сделал ему сильнодействующий укол.

* * *

Из дневника Юсупа:

«Кажется, я сегодня счастлив! Она явно была рада нашей встрече. Об этом сказал её взгляд, и мне показалось, что он выражал не одну только радость…

А может, я всё себе напридумывал. Нет, всё-таки там было ещё что-то!

Скорей бы уже поехать к ней!»

Глава 8

Оставшиеся до выписки дни Юсуп исправно навещал Ансара, чем весьма расположил к себе последнего. Неожиданно для самого себя Ансар разоткровенничался с молодым врачом, поведав ему немало горьких страниц из своей биографии, и Юсуп, внимательно слушая его рассказы, проникся горячей симпатией и сочувствием к этому, на первый взгляд, жёсткому и суровому человеку, и не от того лишь, что он приходился Малике отцом.

– Сам не знаю, для чего рассказываю тебе всё это, – говорил Юсупу Ансар. – Просто наболело, и душа порою горит так, точно её подожгли изнутри. Сынок мой пороха ещё не нюхал и многого не понимает, да и неинтересно ему всё это! У него совсем другое в голове. А ты, я вижу, человек серьёзный, понятливый и жизнь лучше знаешь…

– Спасибо, дядя Ансар! – отвечал Юсуп. – Я вам благодарен за откровенность… Но вы не должны обижаться на Имрана, ведь он ещё слишком молод.

– Я в его возрасте уже и о жизни задумывался, и отцу помогал, и отвечал за свои поступки! – с горечью воскликнул Ансар.

– Ну, может, вам просто нужно почаще разговаривать с ним? И больше как со взрослым человеком?

– Н-не знаю, не уверен, что получится… Он меня не понимает, а я – его! – в сердцах ответил Ансар.

– А я бы многое отдал за возможность беседовать со своим отцом! – задумчиво произнёс Юсуп. – Пусть бы не двигался, не говорил… только бы жил… и пусть бы одними глазами со мной разговаривал! Я бы спрашивал у него совета, а он бы мне взглядом отвечал…

Ансар вдруг почувствовал, как его захлестывает волна горячей симпатии к этому одинокому юноше.

– Знаешь, сынок, – медленно сказал он, – ты приезжай к нам чаще! Мои все будут рады, да и я к тебе привык за эти дни. Мы люди простые, без чинов и званий, но дружбу ценить умеем и хорошего человека за версту чувствуем. Так что не стесняйся и приезжай в любое время! Мой дом всегда для тебя открыт!

– Спасибо, дядя Ансар, – ответил растроганный Юсуп. – Приеду с удовольствием!

К ноябрьским праздникам Ансар был уже дома. Он вдруг почувствовал, как соскучился по своему дому, по саду, по ореховому дереву, а больше всего – по Айше.

С того самого дня, когда он обратил внимание на седые волосы жены, раздражение отпустило его, сменившись виноватой жалостью к ней. Ему стало стыдно, что он думал лишь о собственных переживаниях и обидах, не считаясь с тем, каково было ей. Он-то, Ансар, не лишился своих родителей и родственников в чаду пожара революции, а вот Айша… Сколько же горя легло на её хрупкие плечи, включая десятилетие «соломенного вдовства», когда она осталась без него с малолетними ребятишками, при этом с достоинством несла клеймо «семьи врага народа»… Он тоже десять лет жил вдали от семьи, но… чего греха таить, у него были женщины… да и находился он среди таких же изгоев, как и сам. А вот семья его была отверженной среди «нормальных»…

Охваченный раскаянием, Ансар поклялся себе никогда больше не обижать Айшу. Тем более что она была единственной его любовью.

– Почему бы тебе не покрасить волосы? – сказал он жене. – Есть же у вас всякие там красители, так убери свою седину! Ты ведь у меня совсем ещё молодая! – добавил он ласково, и Айша, поражённая тем, что муж выказывает ей давно позабытые знаки внимания, лишь смогла ответить, благодарно взглянув на него:

– Хорошо… раз тебе нравится!

– Ну, конечно, нравится! – сказал Ансар и, совсем как в прежние времена, весело подмигнул ей обоими глазами.

Глава 9

Малика стояла перед большим трюмо и расчёсывала свои пышные чёрные волосы, которые ручьями струились по её плечам и спине, неохотно поддаваясь щётке. Заплетя, наконец, их в тяжёлую длинную косу, она обернула её вокруг головы, оставив на воле лишь крохотные завитки.

Покончив с волосами, девушка подошла к шифоньеру и, открыв дверцу, стала придирчиво рассматривать свой гардероб. Как и все девушки, она обожала фильмы с участием Дины Дурбин, не говоря уже о Валентине Серовой, Любови Орловой или Марине Ладыниной, чьи наряды и причёски фиксировались самым внимательнейшим образом и переносились затем с экрана в реальную жизнь, в гардероб каждой уважающей себя девушки. Малика не была исключением, хотя многие из фасонов придумывала и сама. Синее в белый горошек, расклешённое книзу платье с широким лаковым поясом и подставными плечами… белая крепдешиновая блузка с чёрной бархатной отделкой и такими же пуговицами… тёмно-бордовый костюм, сшитый по фигуре и безукоризненно на ней сидевший… А может, вот это платье из зелёного шёлка с рукавами в три четверти, вырезом каре и целым рядом крохотных перламутровых пуговичек, которое выгодно подчёркивает её фигуру и оттеняет глаза?..

Так ничего и не выбрав, девушка задумалась, устремив взгляд в пёстрый полумрак шифоньера.

Скоро приедет Юсуп. Приедет, чтобы вместе с нею отнести заявление в ЗАГС… Господи, неужели это всё происходит наяву и с ней? Она любит этого человека. Она скоро станет его женой. И она счастлива, как никогда прежде!

Дверь в комнату приоткрылась, и на пороге появилась Шахри, которая, едва взглянув на открытую дверцу шкафа, сразу поняла, в чём дело.

– Что, красавица, всё никак не выберешь? – спросила она девушку.

– Да, тётя Шахри, посоветуй, что мне надеть!

– Разумеется, вот это! – Шахри указала на зелёное шёлковое платье. – Ты украсишь его, а оно – тебя! Но я почему-то думаю, что твоему жениху ты нравишься в любом, даже самом простом наряде!

В доме царила суета, обычная для подготовки к приёму гостей. В воздухе плавали ароматы дагестанской кухни, и Айша, взволнованная и разрумянившаяся от горячей духовки и радостного возбуждения, готовилась встретить своего будущего зятя, к которому с первой же встречи прониклась горячей симпатией.

Она была счастлива. Ансар был рядом, такой же, как прежде, добрый, внимательный и любящий. Дочь обрела счастье в лице достойного юноши, который уже почти стал членом их семьи и к которому она, Айша, успела по-матерински привязаться.

Похоже, судьба вновь милостива к нам, подумалось Айше, и тут же она спохватилась суеверно: «Машалла! Не сглазить бы!»

Малика свою последнюю ночь в родительском доме почти не спала. Её обуревали самые противоречивые чувства, главным из которых было вполне понятное волнение. Она расставалась с девичеством и вступала в новую жизнь. Что ждёт её в этой жизни? Мысли роились и кружились, словно падающие с дерева листочки, но мало-помалу усталость взяла своё, и постепенно девушка погрузилась в приятную дрёму, навевающую ей чувство покоя и надёжности. Надёжность имела лицо Юсупа.

Глава 10

Свадебные столы, длинными рядами расставленные во дворе и в саду, вместили в себя всех друзей, родственников и соседей и ломились от яств, над которыми два дня и две ночи вдохновенно трудилась знаменитая как своими кулинарными изысками, так и своим резким язычком повариха Сакинат, которую все звали просто Саку.

– Пашёл, чё-ё-ё-рт! – говорила она забредшему на кухню в поисках лишней бутылочки захмелевшему гостю, и тот поспешно ретировался обратно во двор, где под звуки зурны и барабана гости лихо отплясывали любимую всеми лезгинку.

Тамада, почтенный доктор Мамаев, степенно восседал во главе стола и зорко поглядывал по сторонам, чтобы не упустить из виду малейшего нарушения свадебного этикета, в то время как есаулы, Абдурахман и Халил, неторопливо прохаживались меж столов, держа в руках по пруту и время от времени огревая, по традиции, ими спины гостей, если те вяло хлопали, или уклонялись от танца, или громко разговаривали, заглушая очередной тост.

– Зимиз! – взмахивая прутом, восклицал то и дело Абдурахман, чьё прозвище «Зимиз», то есть «муха», прочно закрепилось за ним среди земляков. Приказание «зимиз» означало в его устах, что гости во время речи тамады или любого другого тостующего должны соблюдать такую тишину, при которой был бы слышен даже полёт мухи.

Гости, чьи спины уже успели соприкоснуться с прутом есаула, морщились недовольно и обиженно, но традиция есть традиция, и оставалось лишь подчиняться ей.

Из круга танцующих выплыла Саният, белолицая соседка-губденка, и, подойдя к Ансару, вручила ему цветок, означавший приглашение на танец. Ансар отошёл от мужчин и проследовал за нею на площадку, где, пройдя в танце несколько кругов, вызвал, в свою очередь, на площадку жену.

Уже много лет не танцевавшая, Айша не смогла отказать мужу и неуверенно вышла в круг. Под громкое хлопанье гостей Ансар и Айша, впервые в своей жизни танцевавшие вместе, закружились, подчиняясь барабанному ритму. Они по-прежнему были красивой парой, и невольно гости, залюбовавшись обоими, принялись хлопать ещё сильнее.

Разгорячённый танцем, Ансар, отпуская жену, успел шепнуть ей на ухо:

– У нас с тобою не было свадьбы, так что, считай, это и наша свадебная лезгинка!

Улыбнувшись мужу, Айша вернулась к гостям.

– Удивительные люди эти Ахмедовы! – повернувшись к соседкам, сказала толстушка Аминат. – Что бы с ними ни случилось, всё равно не гнутся!

– Это потому, что сердце у них большое и людям помогают! – с достоинством ответила Рабият. – Когда умер мой Гимбат и я осталась одна с двумя детьми, никто меня так не поддержал, как Ансар с Айшей, дай им Бог здоровья! И я, хоть с тех пор на свадьбы не хожу, к ним не прийти не могла!

– Да-а, и мне они помогли, когда у меня на базаре вытащили из кармана кошелёк с деньгами! – подхватила Умужат.

– Столько продуктов тогда дали! И мясо, и масло топлёное, и картошку… Пока жива, никогда не забуду!

– Вы только посмотрите, какая же красавица наша невеста! Дай Аллах, чтобы муж оценил её по достоинству!

– Оценит, конечно, оценит! Вон как смотрит на неё, весь расплылся в улыбке!

– Интересно, он у них будет жить или как?

– Да нет, вроде есть у него квартира в Махачкале, от родителей осталась. Увезёт нашу девочку, и поминай, как звали!

– Да-а, жалко, что уезжает, к кому теперь бегать будем за помощью врачебной?

Малика и в самом деле была чудо как хороша в ослепительно-белом платье и белом шифоновом шарфе, наброшенном на голову и ярко контрастировавшем с её чёрными волосами, уложенными сейчас в высокую красивую причёску, над которой всё утро вдохновенно трудился Боря Абрамов, местный дамский парикмахер, он же их сосед по улице.

Юсуп никак не мог заставить себя отвести взгляд от своей невесты, и счастливая улыбка действительно не сходила с его лица.

«Неужели это не сон?» – подумал он, незаметно щипнув себя за левую ладонь. Охваченный пылким чувством, он наклонился к Малике и сказал:

– Любимая! Я всё сделаю, чтобы ты была счастлива со мной!

Малика подняла на него глаза, и, когда взгляды их встретились, она почувствовала, как всю её охватывает горячая волна счастья от ощущения близости этого человека, посланного ей Небом.

Звуки свадебной лезгинки вперемешку с восклицаниями разгорячённых гостей выплеснулись на улицу и ворвались в низкое, почти нависающее над землёй оконце расположенного неподалёку покосившегося домика, куда никто из соседей никогда не заходил и хозяин которого, желчный и неопрятный старик, сидел сейчас на своей несвежей, неприбранной кровати и вслушивался в долетавшие сюда звуки музыки.

Многодневная щетина покрывала большую часть его лица, а лохматая длинная борода, извечно отпугивавшая окрестных ребятишек, свисала, как пакля, на его покрытую редкими седыми волосами грудь.

Старик злобно пробурчал что-то себе под нос и погрозил куда-то вверх кулаком.

Старик этот не всегда был неопрятным и одиноким. Когда-то у него были и жена, и работа, но потом он лишился сначала жены, уехавшей с одним заезжим лейтенантом, отслужившим здесь свою службу и подавшимся с его женой на Дальний Восток, а потом потерял и работу. Работа была невесть какая – почтальон, но однажды он потратил чужие деньги, которые должен был доставить по назначению, и сумма-то была не очень большая, он её потом, конечно, покрыл, да вот начальник взъелся и выгнал. И он устроился работать сторожем на заводе, том, где работал когда-то этот самый Ансар, который сейчас вон дочку выдаёт.

У этого самого Ансара и дом был зажиточный, и жена в доме, и дети, и всё у него, подлеца, шло как по маслу. И почему так должно быть, что одним достаётся всё, а другим не достаётся ничегошеньки? Где ж тут справедливость?..

Нет её на земле, этой самой справедливости! Он и анонимку написал куда следует, а вишь, как вышло. Всё равно этот буржуй недорезанный, эта контра недобитая, вышел на свободу и продолжает как сыр в масле кататься. Вон, как ни в чём не бывало, свадьбу справляет!

А тут живёшь один-одинёшенек, словно сыч какой, и ни души рядом единой, чтобы стакан воды было кому поднести. Опять же одним – всё, а другим – ничего! И никакого толку нет, пиши-не пиши…

И Танюха, эта стерва, которая его бросила, небось, живёт там где-то припеваючи! Если есть на свете справедливость, то и этот вшивый лейтенантик должен был бы её бросить. Может, так оно и случилось…

Глава 11

Сидя за длинным свадебным столом, Имран весело переговаривался с друзьями, кидая время от времени небрежный взгляд на стайку сидевших неподалёку соседских девчонок, выглядевших сейчас взрослыми и почти незнакомыми.

Он не сразу признал в одной из них дочку жившего через улицу Саидбека Фариду, чьи пушистые, завитые в локоны волосы блестели и переливались на солнце золотисто-рыжим оттенком, отражавшимся в её таких же золотисто-карих глазах.

Взгляд Имрана то и дело останавливался на Фариде, будучи не в силах оторваться от её лица, имевшего сейчас задумчивое и торжественное выражение.

Перемена, произошедшая в девушке, удивила, если не сказать, поразила Имрана, привыкшего относиться к ней снисходительно и безразлично.

Видит Бог, сейчас, однако, ему почему-то не безразлично то, что его друг Абакар, взяв со стола цветок и подойдя к девушке, протянул его ей в знак приглашения на танец. И Фарида, помедлив, нерешительно встала и вышла на площадку, пройдясь с ним в танце несколько кругов, а затем, коротко кивнув Абакару, вернулась на своё место.

И Абакару явно понравилось танцевать с ней! И наблюдение это отчего-то неприятно задело Имрана, заставив его даже слегка нервничать.

Имрану исполнилось восемнадцать лет, когда его отец вернулся из ссылки домой. Отцовское возвращение, как событие долгожданное и счастливое, обрадовало его, но и явилось весьма ощутимым заслоном на дороге юношеской свободы. Ему ничего не стоило обвести вокруг пальца свою мать, когда, собираясь на очередную вечеринку или свидание, он невинно глядел на неё своими голубовато-зелёными глазами и сообщал, что неожиданно возникла вечерняя работа, которую необходимо срочно выполнить.

Отца, чей проницательный и суровый взгляд выбивал его из колеи, заставляя виновато потупить взор, он не мог обманывать и тогда принимался подыскивать неубедительные доводы в пользу своих частых отлучек.

Ансар понимал, что у сына своя жизнь, в которой гигантским пробелом зияет его, Ансара, десятилетнее отсутствие, пусть даже и принужденное. Он любил сына и, стараясь хоть как-то компенсировать это своё долгое отсутствие, освобождал от домашних обязанностей, не позволяя домочадцам обременять Имрана малейшими бытовыми поручениями.

– Оставьте его, он мужчина, и не к лицу ему идти по городу с буханками хлеба и сумками с картошкой и луком!

И Ансар сам отправлялся на рынок, или копал огородные грядки, или белил в саду деревья – работа в доме всегда находилась.

Но ему бывало нестерпимо обидно от того, что сын не проявляет особого интереса ни к его жизни в ссылке, ни к его теперешнему положению.

Имрана увлекали совсем другие вещи, и на укоры родителей он, приподняв недоуменно брови, отвечал: «А разве я не работаю? И разве нет от меня никакой пользы для семьи?» И тогда Ансар замыкался в мрачном недовольстве или отправлялся к соседу, чтобы отвлечься с ним сражением в нарды.

В душе он понимал, что сын не может и не обязан жить в полном соответствии с отцовскими желаниями и инструкциями, он имеет право на определённые свободы, ведь возраст у него такой, когда жизнь повёрнута лишь своей солнечной стороной и всё в ней представлено в самом радужном цвете. «Но я-то почитал своего отца!» – говорил себе Ансар, совсем забыв, что когда-то разорвал помолвку с отцовской племянницей.

Он пытался поговорить с Имраном о его планах на будущее и был сильно обескуражен последовавшим беспечным ответом:

– Да нет у меня пока никаких планов!

– Но ты же должен думать о том, как будешь жить! Когда-то у тебя ведь появится семья, родятся дети…

– Ну, папа, до этого ещё далеко, я об этом пока не думал…

– А надо бы, сынок, всю жизнь ведь не будешь фотографом! Тебе нужна солидная профессия!

– Какая, например?

– Ну, такая, которая принесёт тебе уважение людей и сможет всегда прокормить и тебя, и твою семью… Хотя бы профессия ювелира!

– Что ты, папа, мне это не интересно!

– А что тебе интересно?

– Что-нибудь такое… творческое… Я люблю музыку, песни!

– Об этом забудь. В нашем роду артистов не было и не будет никогда! Пой себе на здоровье дома, но больше нигде!

Сказал, как отрезал. Разговор не получился, и отец с сыном разошлись по разным комнатам, преисполненные досады и недовольства друг другом.

* * *

Когда отгремели звуки свадебной музыки и довольные гости разошлись по своим домам, когда были убраны столы и вычищены котлы, Айша ощутила, как опустел дом без Малики. Раскладывая по местам посуду, она всё думала о дочери, тоскуя по ней и одновременно радуясь за неё.

В доме ещё гостили родственники, которых свадьба Малики собрала под крышей ансаровского дома. Они прибыли из Кумуха и Махачкалы, Пятигорска и Баку, Каспийска и Тбилиси, и повсюду царило оживление, весёлый гвалт детских голосов, мужские перекуры, женские пересуды.

В разное время судьба разбросала их по разным странам, одних она закинула в Азербайджан, других – в Грузию, третьих – в Ставрополье, и вот теперь все они, обрадовавшись хорошему поводу для встречи, собрались все вместе после длительной разлуки, и не было конца взаимной радости и взаимному узнаванию.

Одна из сестёр Ансара, Тамари, жившая в Баку, приехала вместе с мужем и двумя детьми-подростками, сыном Гусейном и дочерью Айшат, с которыми она общалась главным образом по-азербайджански, лишь изредка вставляя в речь лакские слова. Все эти дни Айшат без устали нахваливала Азербайджан, говоря, что лучшего места на всём Кавказе нет, с чем категорически не соглашался троюродный племянник Ансара, с малых лет проживавший в Тбилиси и поменявший своё дагестанское имя Абдулпатах на грузинское Вахтанг. Новоявленный Вахтанг говорил с ярко выраженным грузинским акцентом, то и дело вставляя в свою речь междометие «Вай ме!», отражавшее по-грузински весь спектр эмоций от удивления и до восторга.

Приехали на свадьбу и те из махачкалинских родственников, которые в давнем семейном конфликте приняли сторону Ансара, подставив себя тем самым под шквальный огонь критики от Забидат.

Не было лишь родственников Айши, высланных в лихие годы из Дагестана.

Погостив немного, родня разъехалась, и остался лишь двоюродный брат Ансара Шапи, живший в Кумухе и приехавший на свадьбу вместе с женой Аминат.

– Решили задержаться ещё на денёк, кое-чего прикупить у вас тут в городе! – сообщила деловито Аминат, по привычке ощупывая быстрым взглядом своих маленьких прищуренных глазок обстановку вокруг.

– Очень хорошо! – Айша, приветливо улыбнувшись, подлила ей чаю и принялась замешивать тесто для чуду. Увлекшись занятием, она не сразу поняла, о чём Аминат вполголоса втолковывает за столом её мужу.

– Она ведь, бедная, до сих пор тебя любит! Плакала, когда тебя сослали. А вот жену твою и её детей проклинает на чём свет стоит. Говорит, из-за неё всё так вышло…

Айша так и застыла со скалкой в руке, охваченная смешанными чувствами обиды, неловкости и возмущения.

Да, это правда, что из-за неё Кумсият осталась безмужней, но… проклинать детей?! Их-то за что? Как же можно так?!

– Как можно так?! – услышала она возмущённый возглас Шахри. – Это кем же надо быть, чтобы детей проклинать! Столько лет прошло, а они всё не угомонятся! Не любил её Ансар, не любил… и не хотел! Так судьба сложилась. И бросьте-ка все эти разговоры! В конце концов пусть бы вышла замуж за кого-то другого! Разве Айша виновата, что никто не захотел жениться на дочери Забидат? Пусть Кумсият винит свою мать, у которой язык больше, чем она сама!

Выпалив все эти гневные слова, Шахри подошла к Айше и встала рядом с ней. Аминат попыталась что-то ответить, но Шапи тут же цыкнул:

– А ну помолчи, женщина!

Не говоря ни слова, Ансар вышел из-за стола и, подойдя к жене, крепко обнял её за плечи и поцеловал в висок.

– Я благодарю Всевышнего за свою жену и никогда, ни одной минуты не жалел о том, что встретил её. Надеюсь, что и она не жалеет!

Взволнованная Айша, не привыкшая к такому открытому проявлению чувств, улыбнулась Ансару и сказала:

– И я… ни одной минуты!

Глава 12

– Не подскажете, где здесь живут Ахмедовы?

Молодой человек в военном кителе и фуражке был так хорош и обходителен, что Вера Васильевна, которую соседи звали просто тётей Верой, не удержалась и, легко поднявшись со скамеечки и сунув в карман кулёчек с семечками, с готовностью предложила юноше провести его к нужному дому. Молодой человек стал было отказываться, но Вера Васильевна уже бодро семенила рядом с ним по мощёной мостовой.

– А вы кто им будете? – с нескрываемым любопытством осведомилась старушка, и, пока юноша собрался ответить, она уже засыпала его новыми вопросами.

– Ты, сынок, небось, служил где-то? Я гляжу, форма на тебе красивая! Это что же, морская, что ли? Вот мой Андрюшка, например, служил в десантниках. Туда, говорят, только здоровых берут, а он у меня вымахал под два метра, вот и взяли. Теперь живёт в Прибалтике, Клайпеда называется. Женился, меня к себе зовёт, да чего туда перебираться, я уж привыкла здесь! Огород у меня хороший, и сад, и цветочки растут знатные! Никуда, говорю, не поеду, мне и тут хорошо живётся! А вот и дом тебе нужный! – спохватилась Вера Васильевна. – Чуть было не прошли!

– Спасибо, бабушка! – поблагодарил вежливо юноша и неуверенно направился к калитке, а Вера Васильевна, оставшись стоять на дороге, смотрела ему вслед, пока он, поправив фуражку, не постучал несколько раз в выкрашенные в зелёный цвет деревянные ворота.

– Ты толкай, сынок, толкай калитку-то! – крикнула Вера Васильевна. – У нас тут люди весь день двери открытыми держат! Запросто заходи, и всё!

– Спасибо! – снова сказал юноша и последовал совету старушки.

Войдя во двор, он огляделся и, услышав голоса, направился в глубь двора к большому дому, где рассчитывал встретить близких по крови людей.

Сквозь застеклённые окна веранды Айша увидела, как во двор вошёл усатый человек в военной форме, и на какое-то мгновение ей почудилось, что это… нет, это невозможно… её отец, Ибрагим-бек! Женщина рванулась к двери, рывком распахнула её перед молодым человеком и застыла, поражённая необычайным сходством, а он, волнуясь не меньше и не отрывая глаз от её лица, произнёс неуверенно:

– Здравствуйте, тётя Айша!

Затем, явно нервничая, сказал:

– Вы меня, конечно, не узнаёте. Я Магомед, сын вашего брата Сурхая…

Ошеломлённая Айша вскрикнула и, протянув вперёд дрожащие руки, заключила в свои объятия того, кто принёс ей долгожданные вести, которых она ждала на протяжении долгих десятилетий. Вести о её родителях.

Приезд Магомеда взволновал весь дом. На дворе стояла глубокая ночь, а они всё не расходились, окружив гостя и слушая, затаив дыхание, его рассказ о жизни в киргизской ссылке. Айша, боясь пропустить хоть одно слово, одной рукой крепко держала руку племянника, словно опасаясь, что он исчезнет так же внезапно, как и появился, а другой то и дело проводила по его чёрным, совсем, как у её брата Сурхая, волосам и впитывала в себя каждую чёрточку и каждую деталь его внешности.

Среднего роста, крепкий и подвижный, Магомед необычайно походил на своего деда Ибрагим-бека и даже разговаривал точно так же, как он, взвешенно и степенно. Лицо юноши с большими выразительными глазами и тонкими губами под неширокой ниточкой усов, носом с горбинкой и высоким чистым лбом, вместе с его небольшими изящными руками выдавали в нём благородное происхождение, которое ещё более подчёркивалось горделивой и прямой осанкой.

Пока Шахри накрывала на стол, Айша сидела возле племянника и всё никак не решалась задать ему самый главный вопрос, который затем сам слетел с её губ, прежде чем она успела подготовить себя к возможному ответу.

– Они живы?

С замирающим сердцем она впилась взглядом в лицо Магомеда, и та небольшая заминка, которая последовала за этим её вопросом, подтвердила самые худшие её подозрения.

– Мои родители… живы? – упавшим голосом повторила Айша свой вопрос.

– Нет, тётя… Их нет… уже давно… – ответил юноша, низко опустив голову.

Женщина закрыла лицо руками и разрыдалась. Все её страхи и обманутые надежды, все её бессонные ночи и тоска слились в этом безудержном потоке слёз, и Шахри, приникнув к её плечу, тоже плакала вместе с ней.

Ансар подошёл к жене и обнял её за плечи. Понимая, что никакие слова сейчас неуместны, он молча гладил Айшу по голове, словно она была маленькая девочка. Имран и Далгат молча стояли рядом, не зная, как вести себя в этой ситуации.

Наконец Айша усилием воли заставила себя остановиться и, помолчав минуту, попросила тихо:

– Расскажи обо всём!

Еда на столе так и осталась нетронутой, пока Магомед вёл свой обстоятельный рассказ о ссыльной жизни в киргизских степях.

Ровно два года суждено было Ибрагим-беку прожить на земле Киргизии, прежде чем он лёг в неё навсегда, а через пять лет и Парихан упокоилась рядом с ним. Сыновья их, смирившись с неизбежным, оставили надежду скорого возвращения на родину и принялись обживаться на киргизской земле вместе с такими же, как и сами, ссыльными, среди которых, помимо дагестанцев, было множество чеченцев и ингушей, карачаевцев и черкесов, адыгов, татар и даже немцев.

Постепенно на месте их вынужденного поселения возник посёлок, а затем и целый совхоз, насчитывавший около тысячи дворов и приусадебных хозяйств.

Не жалея сил, работали ссыльные люди, создавая себе условия для нормальной человеческой жизни, в которой должны быть пища, кров и уют. Насильственно отторгнутые от родных очагов, они строили себе новые, мало-помалу обрастая предметами обихода, вначале самыми необходимыми, а затем и из разряда получше. Такова уж человеческая натура. Сначала люди стремятся выжить, а выжив, устремляются к комфорту.

В числе прочего, комфорт предусматривал и тесное человеческое общение. Познав неимоверные моральные и физические страдания, ссыльные люди сплотились в общей беде и, невзирая на разность характеров, взглядов и верований, всегда были готовы прийти – и неизменно приходили – на выручку один к другому.

Помимо общей цели выжить, их объединяла и общая надежда, что когда-нибудь, в один прекрасный день они смогут возвратиться на родину.

Но годы шли, всё более и более прибивая их к чужому месту, а надежда не убывала, и они лелеяли её уже в отношении самого своего последнего возвращения. Не живыми, так хотя бы похороненными там!

Кавказ снился им в их красочных, разноцветно-ностальгических снах, пробуждение от которых несло разочарование и скорбь.

Да, их быт, благодарение Всевышнему, налажен. Но как унять мечущуюся душу, неудержимо рвущуюся туда, к горам! Помогали молитвы, приносившие душе смирение и покой.

Перед самой кончиной Ибрагим-бек обвёл домочадцев затуманенным взглядом и через силу произнёс:

– Я умираю… Не думал, что моя жизнь закончится на чужбине… да видно, так угодно Аллаху! Наверное, я что-то делал не то в своей жизни, вот Он и решил наказать меня, а заодно и вас…

Он замолчал, тяжело дыша, и затем продолжил в тишине:

– Земля большая… а место на ней для каждого человека лишь одно. И никто не может знать, где оно находится, это его место. Мы можем лишь молить Аллаха о снисхождении и милосердии к нам… Цените каждый миг даруемой вам жизни, цените то, что имеете сейчас, потому что можете лишиться этого в одно-единственное мгновение…

Ибрагим-бек умолк и закрыл глаза. Какое-то время в тишине слышалось лишь хриплое дыхание умирающего, но вскоре он снова открыл глаза и сказал:

– Возможно, это будет не скоро, но будет обязательно. Кто-то из вас непременно вернётся в Дагестан… Пусть он тогда поклонится за меня моей родной земле, и моим горам, и… – Он вздохнул глубоко. – И ещё… скажите моей дочери Айше, что я… простил её за то, что она совершила. В конце концов она имела право на собственный свой выбор! Да и, если честно, в глубине души я не очень-то желал её брака с этим Султаном!.. Передайте ей, что я всегда её любил и… гордился ею… несмотря ни на что… потому что она всегда была хорошей девочкой… И Шахри передайте мою любовь и моё благословение. Её муж достойный человек… хоть и большевик! Жаль, что я никогда уже не увижу их… Теперь ступайте, займитесь делами и… живите! А я свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и что Мухаммад – Его пророк!

Сказав так, Ибрагим-бек закрыл глаза и затих, уйдя в молчание, из которого уже не вышел.

Потрясённые рассказом Магомеда, Айша и Шахри, не переставая, плакали. После десятилетий пугающей неизвестности они узнали, наконец, о судьбе близких, но известия не принесли радости, ведь большая часть родственников, включая родителей и братьев, так и осталась навечно в далёкой и чужой земле, и могилы их не будут навещаться потомками.

Айшу утешало лишь то, что Всевышний послал ей племянника Магомеда, который, отслужив в армии, тут же поспешил на родину. Он был как две капли воды похож на своего деда Ибрагим-бека, и Айша мысленно возблагодарила Всевышнего за такую милость.

Другие оставшиеся в живых члены семейства Ибрагим-бека, включая невесток и внучат, также получили разрешение вернуться в Дагестан, и в недалёком будущем всем им предстояло заново обживаться на земле дедов и отцов.

– А как называется место, где вы жили? – спросил у Магомеда Далгат, внимательно слушавший его рассказ и живо представлявший себе всю картину.

– Наше селение называется Джанги-Пахта, и живут в нём одни только ссыльные. Честно говоря, отношение к нам в целом было хорошим, нас особо не трогали, просто мы всё время были под контролем, хотя, правда, не жёстким. К примеру, надо кому-то из нас поехать в город, так мы писали заявление на имя коменданта, и он выдавал справку о разрешении, скажем, на три, пять или десять дней, и нужно было в обязательном порядке вернуться в указанный срок.

– А на войну брали? – спросил Ансар.

– Нет, вначале наших мужчин на фронт не забирали. Потом, уже ближе к сорок третьему, стали забирать. И тогда же нам стали выдавать паспорта, и некоторым разрешили вернуться на родину. Во время войны, правда, почти никто не смог выехать. Нашей семье, например, разрешили выехать только в пятидесятом году. Меня тогда сразу же призвали в армию, а все наши родственники пока ещё остались в Киргизии, надо ведь с хозяйством определиться, оно у нас большое. Пока продашь, то да сё… Я пока здесь буду обживаться, а они, иншаллах, постепенно тоже подъедут!

– Ты оставайся у нас! – попросила Айша.

– Спасибо, тётя, за приглашение, но я, скорее всего, переберусь в Каспийск, – ответил ей Магомед.

– Почему именно в Каспийск? – спросил недоуменно Имран, счастливый от того, что у него неожиданно появился брат, пусть даже и двоюродный.

– Да понимаешь, друг у меня там. Вместе служили и вместе сюда возвращались. Сам родом из Акуша, Рабаданом зовут. Вот договорились с ним, что после службы будем жить в одном городе. Он на заводе точной механики работает, обещал и мне помочь устроиться, говорит, что сейчас руки нужны. Вот только, говорит, не вздумай там признаться, что ты из ханского рода, скажи, что отец лудильщиком работал, ездил по всем республикам и семью с собою возил, вот и получилось, что ты родился в Киргизии, а не в Дагестане… Так и скажу.

– А кстати, – вспомнил Магомед. – Когда мы сюда ехали, то в поезде с нами ехал один аварец из Чоха, Исрапил. Интересную он нам рассказал историю про одного буйнакца. Забыл его фамилию! Так вот, этот человек когда-то был очень богатым, имел целое состояние, земли, фабрики. А потом Советская власть всё у него отняла, и когда он понял, что и его самого вот-вот арестуют, то не стал ждать, а тайком уехал из Дагестана, хотел через Баку добраться до Турции или Ирана. У него это не получилось, тогда он перебрался в Среднюю Азию и поселился там. И представляете, Исрапил случайно встретил его в Акмолинске!

– Так ведь это Магомедмирза Мавраев! – сказала Шахри. – Это он!

– Точно! – обрадовался Магомед. – Именно так его и называл Исрапил. Правда, как я понял, он там сначала жил под именем бывшего своего кучера, а потом, когда окончательно обжился в Узбекистане, снова взял своё настоящее имя. У него там своя мастерская по ремонту бытовых приборов. Жена у него татарка. Исрапил даже был у него дома…

– Как татарка? – удивилась Шахри. – Его жена самая настоящая аварка, да ещё и пятеро детей есть!

– Да вроде, по рассказам Исрапила, семью свою он был вынужден здесь оставить, когда бежал. А там, наверное, не смог долго оставаться один, вот и женился!

– А между прочим, старые мастера в типографии рассказывали, что он был на все руки мастер, любую работу мог сделать! – сказал Далгат. – Даже, говорят, изготовил фрезерный станок!

При этих словах Магомед оживился:

– Вот ты говоришь «типография», и я вспомнил, как Исрапил ещё рассказывал, со слов его жены, ну, той, которая вторая, что когда в типографию в этом самом Акмолинске привезли немецкое оборудование, то во всём городе не нашлось ни одного человека, который мог бы его наладить. И тогда кто-то вспомнил, что есть такой Мавраев из Дагестана, и послали за ним. А он уже постарел и почти полностью ослеп, так он сумел на ощупь наладить это оборудование, и типография заработала. Здорово, да?

Рассказ этот немного разрядил тягостную атмосферу, и Айша, всё это время молча утиравшая то и дело набегавшие слёзы, стала предлагать племяннику отведать сушёное дагестанское мясо.

Парень не заставил себя долго уговаривать и со свойственным юности аппетитом принялся за еду. Имран и Далгат не отставали от него, и вскоре комната огласилась дружным молодым смехом, сопровождавшимся историями из армейской жизни.

Айша в эту ночь совсем не спала. Перед мысленным её взором всё стояли лица отца, матери и обоих её братьев, и душа женщины была переполнена болью и горечью.

Впервые за много лет неопределённость не терзала её сердце, ведь теперь она знала, где они и что с ними, но её сжигала боль от невозможности пойти на их могилу, поклониться ей, повиниться за всё, в чём она была и не была виновата.

Единственное, что было сейчас для неё доступным, это молитвы. Молитвы за умерших.

Часть VI (1960–1963) На дорогах жизни

Глава 1

Страна переживала «оттепель», принесшую с собой массовую реабилитацию. Одно и то же государство, во главе которого стояли одни и те же люди, вначале заклеймило и казнило своих граждан, а затем простило их, не особо, впрочем, извиняясь, а тем более не каясь. Сотням и тысячам осужденных и репрессированных граждан государство возвращало право на жизнь с поднятой головой, но не все, увы, могли воспользоваться этим правом, будучи давно исключёнными из списка живых. Дожившие же до реабилитации испытывали вместо радости мрачное удовлетворение, оттого что справедливость, пусть и поздновато, а всё-таки восторжествовала. Государство во всеуслышание признало их невиновными!

Свалив совместные грехи на одного человека, Сталина, и поспешно открестившись от того, кого она провозгласила злодеем, Коммунистическая партия продолжала свой путь вперёд, расчищая себе дорогу и не подозревая о том, что впереди её ждёт крах. Ибо не бывало ещё такого, чтобы предательство осталось безнаказанным.

Пока же люди вступили в шестидесятые годы двадцатого века со светлыми надеждами на обновление общества. В стране царил мир, и люди были полны веры в хорошее.

Вера эта захватила и маленькую республику на юге великой страны, чьи жители, не жалея сил, трудились на заводах и фабриках, на полях и виноградниках, в колхозах и совхозах, и, конечно же, высоко в горах, прокладывая дороги в самые труднодоступные места, подводя сюда воду, свет, средства связи.

Трудовой подъём не обошёл стороною и Буйнакск, где фабрик и заводов было на порядок больше, чем в любом другом дагестанском городе.

Казалось, что на городок снизошла благодать. Люди жили спокойно, работали с удовольствием, тянулись друг к другу, все любили всех, словно после трудных лет войны, голода и разрухи наступила, наконец, эра милосердия и братской любви, даровавшая людям мир, покой и благодать.

Военный гарнизон, издавна располагавшийся в городке, нисколько не тяготил обывателей, а совсем даже напротив, вызывал к себе уважение, основанное на сопричастности к великой победе. Человек в военной форме олицетворял мощную и непобедимую Советскую Армию и тем уже был славен.

Расквартированные в Буйнакске семьи военнослужащих сразу же по прибытии становились частью единого целого – населения города, и жизнь их здесь была так спокойна и уютна, что перевод на службу в другую точку страны сопровождался огромным чувством сожаления об оставляемом зелёном городке.

Все были на виду у всех, жизнь текла неспешно и размеренно, дни походили один на другой, а времена года, чередуясь и сменяясь, как им и положено, сопровождались зимой мягким и пушистым снегом, весной – буйным цветением садов, тополей и акаций, летом – жаркими солнечными лучами, приветливо и дружелюбно гревшими затылки горожан, а осенью – дождём и слякотью, привычной и нисколечко не агрессивной. Словом, зимой была зима, а летом, как и положено, лето.

Планета медленно крутилась, жизнь размеренно текла, люди работали, Коммунистическая партия правила, а царивший в мире непорядок, хотя и возмущал, но и укреплял одновременно в обывательских душах непоколебимое чувство уверенности в завтрашнем дне, и единственной вещью, которая волновала и заботила советских людей, была угроза ядерной войны, но и она не могла вытравить из их сердец уверенного спокойствия. Буйнакцам, во всяком случае, угроза эта представлялась слишком отдалённой и потому не очень-то их и волновала.

А посему люди продолжали жить беспечно, работать как надо и расслабляться на отдыхе возле таких же близких им по крови и по духу людей. Наслаждаясь миром, они предпочитали не говорить о войне, и лишь случавшаяся периодически в их городке воздушная учебная тревога напоминала людям о том, что мир надо охранять оружием.

Глава 2

Имран и Далгат с самого детства были так дружны, что дома их прозвали «неразлейками». Пожелай кто-то найти между обоими хоть какое-то сходство. Это было бы крайне затруднительно, ибо ни внешне, ни внутренне они не были схожи ни в чём.

Обаятельный повеса и неотразимый, словно романтический герой, Имран поразительно напоминал юного Раджа Капура, индийского «бродягу», обожаемого всеми советскими людьми, и мог с первой же минуты расположить к себе кого угодно, если, конечно, желал того. Он был душой любой компании, покоряя всех и каждого весёлым нравом и обходительными манерами.

– Имран, спой нам что-нибудь, ну пожалуйста! – раздавалось через пять минут после его появления, и он, не заставляя себя долго упрашивать, с удовольствием откликался на просьбы, благо, природа щедро одарила его музыкальным слухом и чудесным тенором.

Далгат был другим. Он не пел и не покорял сердец, предпочитая держаться в тени своего названого брата, но от него исходила внутренняя сила, схожая с внешней безмятежностью мирно спящего, но готового в любую минуту проснуться вулкана.

За его кажущейся медлительностью и даже флегматичностью скрывался цепкий ум, вбиравший в себя огромное количество знаний, в погоне за которыми он не ленился подолгу сиживать в уютной городской библиотеке или оставаться после занятий в кабинете химии, физики или истории, забирая от учителей то, что недополучил на уроке.

Он поглощал знания, как голодный едок поглощает хлеб, и в глубине своей пытливой души лелеял дерзкую надежду увидеть мир, хотя и понимал, что это вряд ли возможно, ибо невидимый «железный занавес» прочно держал страну закрытой от остального мира, и лишь некоторым счастливчикам удавалось иногда проникнуть за пределы Союза.

Из смутных детских воспоминаний Далгат вынес комнату, освещаемую лампой под бежевым абажуром, и кресло-качалку, где вечерами любила сидеть с вязанием его мать, а рядом, за письменным столом, ему виделся отец, вечно что-то пишущий или просматривающий бумаги, от которых он время от времени отрывался, чтобы подойти к игравшему здесь же, на мягком пушистом ковре, сынишке и, присев на корточки, ласково что-то спросить, а затем, улыбнувшись жене, вновь вернуться к бумагам.

Память мальчика сохранила лишь эту картинку. Смутно помнил он и няню Полю, которая также была частью далёкой махачкалинской жизни и жила теперь где-то в Новосибирске или Архангельске, словом, где-то там.

Несмотря на то, что отца он не знал, он думал о нём очень часто, особенно когда повзрослел. Вначале репрессировали, потом реабилитировали, и удовлетворение от последнего не могло избавить юношу от горьких и неприятных воспоминаний детства, когда вослед доносились злые выкрики пацанов на школьном дворе: «Эй, правда, что твой отец – враг народа? Давай-ка тогда вали отсюдова!»

Задыхаясь от переполнявшей его обиды, он бежал к матери, и она, притянув к себе сына, говорила ласково и одновременно твёрдо:

– Запомни, Далгатик, твой папа никакой не враг! Он был очень честным и очень порядочным человеком, он боролся за то, чтобы все дагестанцы жили счастливо! Не обращай внимания на этих мальчишек, они просто услышали глупость и повторяют её…

И он, убеждённый в правде материнских слов, отправлялся обратно в школу, с недетским достоинством игнорируя направленные на него косые взгляды.

Дядя Ансар был ему почти как отец. Бывало, когда он трудился в саду, мальчик охотно вызывался помочь ему и, взяв в руки лопату, старательно вскапывал землю, сгребал большими непослушными граблями опавшие с деревьев сухие листья или старательно складывал в ведро созревшие румяные помидоры. Ансар никогда не хвалил и не ругал его, но мальчик постоянно ощущал его доброту и всячески старался сделать так, чтобы в глазах дяди Ансара зажёгся тёплый, одобрительный огонёк.

В тот день, когда Ансар привёз их в Буйнакск, у Далгата появился брат, и всё его детство, отрочество и вот теперь юность были неразрывно связаны с Имраном, этим весёлым, открытым и любвеобильным парнем, за которого, если надо, он, Далгат, отдаст свою жизнь.

Все симпатии девушек принадлежали Имрану, а Далгат лишь улыбался и говорил про себя: «Ну а кому же ещё?» Сам он не был влюбчив и не имел пока что любовного опыта, хотя Имран и искушал его нередко, предлагая познакомить с какой-нибудь городской красавицей. Скоротечные и поверхностные романы не интересовали Далгата, а девушку своей мечты он пока ещё не встретил, да и не знал толком, какой именно должна быть девушка его мечты. Она должна быть… должна быть… Короче, одна на всю жизнь. Художественные описания не вмещались в какие-то определённые рамки внешности, и юноша не сомневался, что узнает её среди тысячи других.

Он не торопит судьбу, и всё будет так, как и должно быть. Он встретит эту девушку, возьмёт её за руку и приведёт к матери. И мама, конечно же, благословит их любовь. Она посвятила ему всю жизнь, и её благословение очень важно.

У Далгата с матерью, кроме семьи Ансара и Айши, не было никого. Была, правда, ещё Роза Готлиб, соседка, подруга матери, с которой Шахри подружилась на почве одинаковой любви к искусству и книгам.

Родители Розы Готлиб жили в Буйнакске с незапамятных времён. Когда-то её отец, Соломон Готлиб, работал главным бухгалтером водоканалхоза и был после очередной ревизии арестован, а затем и осуждён сроком на пять лет, не сделав ни единой попытки доказать, что во всём виноват не он, а его начальник Магомедалиев, который его и подставил. Последний, отделавшись испугом и заработав сопровождавший его потом всю жизнь недуг под названием угрызения совести, взял себе другого главного бухгалтера и, уже наученный горьким опытом, проявлял в делах крайнюю осторожность.

Соломон Готлиб, отсидев срок, в Буйнакск уже не вернулся, а уехал в Подмосковье, где остался жить, устроившись бухгалтером на люберецком хладокомбинате. Позднее к нему приехала его супруга Тамара.

Их дочка Роза, красивая девушка с пышными кудрявыми волосами и большими, слегка навыкате, чёрными глазами, осталась жить здесь, работая библиотекаршей в одной из буйнакских школ.

Её выразительная еврейская красота с первого же взгляда покорила бравого капитана Борю Колесникова, увидевшего её сидящей на скамейке в городском саду с томиком Маяковского, которого он обожал.

Свадьбу они сыграли в квартире Бори, которую он, уже майором, получил в Буйнакске сразу после того, как их расположенная в Германии войсковая часть была расформирована и его направили на службу в Дагестан.

Роза Готлиб жила мирно и безмятежно со своим майором, и их семейная идиллия изредка нарушалась лишь по причине противоречий во взглядах на того или другого литературного героя или героиню. Так, Боря считал Анну Каренину падшей женщиной, а Роза доказывала обратное, категорически отстаивая право бедной Анны на любовь и горячо защищая её от нападок своего мужа.

Литературные взгляды Розы и Шахри целиком совпадали, и обе женщины часами обсуждали с увлечением прочитанное и делились друг с другом интересными книжками.

Когда-то у Розы случился выкидыш, после этого дети у них так и не появились. И всю свою нерастраченную материнскую нежность Роза Готлиб обратила на Далгата, которого искренне считала очень смышленым и талантливым мальчиком. Его она постоянно баловала, пичкая шоколадными конфетами и радушно угощая варениками с вишней, изготовленными по особому, ей одной известному рецепту. Муж Розы, Боря Колесников, поддерживал её такое мнение, и не раз супружеская чета полушутя предлагала Шахри усыновить Далгата.

– Ты молодая, ещё можешь выйти замуж и родить детей, – говорила Роза подруге. – Отдай нам своего сына, и мы сделаем для него всё и даже больше, и ты увидишь, как будет он счастлив!

Шахри, смеясь, отмахивалась от подруги.

– Замуж я уже не выйду, – говорила она, – для меня главное, чтобы моему Далгатику было хорошо. А где гарантия, что какой-то чужой мужчина, который захочет на мне жениться, полюбит и моего сына тоже? И потом, Манапа мне никто не заменит!

– Глупенькая ты, – втолковывала ей Роза. – Только мы, женщины, всю жизнь можем хранить верность одному мужчине и никого к себе не подпускать. Думаешь, если бы, не дай Бог, ушла ты, а не твой муж, то он бы так и остался на всю жизнь вдовцом? Чепуха! Мужчины просто не могут оставаться одни и целиком и полностью посвящать себя детям. Им просто необходим кто-то, кто был бы всегда рядом…

– Ну почему же, – пыталась защитить мужчин Шахри. – Я знаю мужчин, которые, овдовев, больше так и не женились…

– Таких почти нет, а если и есть, то это как раз-таки исключение из правила! Их единицы, можешь мне поверить! Так что, отдаёшь Далгатика или нет?

– Перестань, Роза! Даже шутить не хочу об этом!

Спустя год Борис получил назначение в Ленинградскую область, и, сдав квартиру государству, они с Розой отбыли на новое место жительства.

Глава 3

Казённая мебель, несмотря на массивность, совершенно безлико смотрелась в этом служебном помещении с выкрашенными в бежевый цвет стенами, нижняя половина которых была отделана коричневыми деревянными панелями. В центре стены висел над письменным столом портрет генсека Хрущёва, вывешенный здесь, очевидно, не так давно, факт чего выдавал сравнительно свежий слой краски, на добрые четверть метра отстоявший от хрущёвского портрета.

Ясно, что висевший тут до Хрущёва портрет Иосифа Виссарионовича занимал на стене гораздо большую площадь, успела подумать Шахри, пока секретарь обкома Идрисов откашливался, собираясь начать перед нею свою речь.

– Мы пригласили вас для того, чтобы сказать вам, что ваш муж, Алибеков Манап Абдурагимович, не был ни в чём виноват перед страной и народом. К сожалению, он был несправедливо осужден, но теперь, когда полностью установлена его невиновность, мы можем сказать вам, что он не был врагом народа, а был достойнейшим сыном Дагестана и… Коммунистической партии! Вот подтверждающий документ!

Произнеся с пафосом всю тираду, чиновник умолк в ожидании ответной реакции. Её не последовало.

Прямая и неподвижная, как изваяние, Шахри сидела напротив чиновника и застывшим взглядом смотрела сквозь него. Она смотрела назад, в своё далёкое прошлое, в котором она была так недолго счастлива и которое сменилось затем пожизненным вдовством.

А чиновник в свою очередь разглядывал эту высокую седовласую женщину в строгом чёрном платье без единого украшения и думал о том, что надо побыстрее закончить эту процедуру, потому как времени мало, а государственных дел, напротив, много.

Не дождавшись ответа, он откашлялся и провозгласил торжественно:

– Хочу вас заверить, что память о вашем муже навсегда сохранится в сердцах… в сердце нашего народа!

Он вздохнул с облегчением и снова замолчал. Присутствие этой женщины его тяготило, и он уже нетерпеливо ждал, чтобы она быстрее покинула его кабинет.

– До свидания! – сказала Шахри и направилась к двери, нервно сжимая в руках врученную ей чиновником бумажку, оповещавшую мир о том, что её Манап реабилитирован посмертно.

Итак, государство спешно отмывало грехи перед своими гражданами.

Не ограничившись бумажкой, оно продолжало проявлять великодушие, и в один прекрасный день предоставило жил площадь семье Алибекова Манапа. Красивый дом в три этажа, утопавший в молодой зелени недавно разведённого сквера, был первым многоэтажным зданием в маленьком Буйнакске, чьи дома были похожи один на другой и носили характер одноэтажных частных построек. Взволнованная Шахри переступила порог новенькой двухкомнатной квартиры, пропитанной свежим запахом извести и красок, и огляделась. Квартира была залита солнечным светом, а за окном приветливо шумела листва. Женщине подумалось, что в её жизни это первое принадлежащее ей жильё. Сначала она жила в доме Ибрагим-бека, затем в казённой государственной квартире, потом судьба привела их с сыном в семью Ансара и Айши, и лишь теперь, когда большая часть жизни уже прожита, ей предстоит жить у себя дома. Что ж, по крайней мере, она может быть спокойна, что её сыну есть куда привести невесту.

Глава 4

– Малика, давай скорее, мы можем опоздать!

Зумруд уже сняла свой белый врачебный халат и ждала теперь с гримасой нетерпения, пока Малика, сосредоточенно сдвинув брови, закончит дописывать историю болезни очередного пациента.

Малику и Зумруд объединяла не только общая профессия, но и близкая семейная дружба. Нередко после работы или по выходным дням они заглядывали друг к другу «на огонёк», и тогда их домашние вечера превращались в весёлые и озорные посиделки, где муж Зумруд Халил охотно брал на себя роль тамады, исполняя её с большим остроумием и блеском.

Уютная махачкалинская квартира Юсупа и Малики славилась гостеприимством своих хозяев точно так же, как некогда она радушно распахивала двери перед многочисленными гостями покойных родителей Юсупа, Магомеда Дибировича и Зинаиды Сергеевны.

Стихи, правда, сейчас почти не звучали, зато звучала музыка, и не смолкал гомон оживлённых голосов. Друзья и соседи, коллеги и приятели запросто и с удовольствием приходили в этот дом, где царила атмосфера радушия, уважения, любви и счастья.

Обожание, которым окружил Малику её муж, было предметом неистощимых шуток со стороны мужской половины друзей дома, равно как и беззлобной зависти со стороны женской половины, то и дело указывавшей своим мужьям:

– Вон, посмотри на Юсупа, как он носится со своей женой, не то, что ты!

– Слушай, Юсуп, не горское это дело – выставлять напоказ свои чувства! Прекрати-ка носиться со своей женой, а то моя меня уже заклевала! – говорили ему друзья, а он лишь улыбался счастливой улыбкой и обращал очередной восхищённый взгляд на Малику. И от этого его обожания молодая женщина ещё более расцвела, румянец на её щеках заалел ещё ярче, а большие изумрудные глаза излучали неподдельное счастье.

«Я счастлива! – говорила она себе. – У меня чудесный муж, любимая работа и… я счастлива!»

Марата она не вспоминала. Он остался в далёком прошлом, и, рассказав о нём мужу в начале семейной жизни, Малика задвинула эту историю в самый тёмный и необитаемый уголок своей памяти.

– Ну, всё-всё, хватит! – торопила её Зумруд. – Если прямо сейчас не выйдем, то не успеем к началу.

Когда они, запыхавшись, подошли к красивому и величественному зданию Дагестанской филармонии, Юсуп с Халилом уже ждали их у нижней ступеньки лестницы, то и дело поглядывая в нетерпении на часы.

– Эти женщины могут хоть когда-нибудь приходить вовремя? – осведомился Халил, возведя глаза вверх и обращая свой вопрос к воздуху.

– Как назло, сегодня было много больных, – принялась оправдываться Зумруд, но муж, подхватив её под локоть, уже увлёк за собою по лестнице, ведущей к входу в здание, со словами:

– Ни слова о больных! Хотя бы здесь подумай о здоровых, в частности, обо мне!

Малика и Юсуп, поднимаясь следом, обменялись друг с другом взглядом, сказавшим, что оба соскучились.

Юсуп заведовал хирургическим отделением в центральной больнице города и уже успел приобрести репутацию блестящего практического хирурга, не отказывая в помощи ни одному больному, тем более прибывшему с гор. Малика также работала врачом-терапевтом в одной махачкалинской больнице, и у супругов вошло в привычку вечерами за ужином с увлечением делиться впечатлениями о прошедшем дне.

Фойе быстро заполнялось людьми, пришедшими послушать произведения дагестанских классиков. Филармония была местом, куда охотно приезжали известные певцы и музыканты, на которых не менее охотно шла дагестанская публика. Культурная жизнь Махачкалы была оживлённой и активной, и люди, отработав день, спешили после службы вкусить удовольствие на концертах, в кино, в театре, куда они отправлялись целыми компаниями или семьями.

Музыкальный Дагестан изобиловал именами успевших уже прославиться Сергея Агабабова, Готфрида Гасанова, Наби Дагирова, всё больше приобретали популярность молодые, талантливые Мурад Кажлаев и Ширвани Чалаев.

В фойе уже собрались люди, и мужчины, поглядывая по сторонам, терпеливо ждали, пока их принаряженные жёны подправят перед стоявшим у стены огромным зеркалом последнюю складку, оборку или тщательно завитой локон.

– Ой, Малика, здесь все такие нарядные, а мы с тобой даже не успели привести себя в порядок! – сказала Зумруд, с любопытством оглядывая публику.

– Да вы и без того тут самые красивые! – сказал Юсуп, смотря на жену так, что было совершенно ясно, кто именно здесь самый красивый.

Прозвучал первый звонок, приглашавший людей скорее занять свои места, и публика устремилась в зал.

– Смотрите, смотрите, вон Расул Гамзатов! – воскликнула Зумруд, показывая на группу людей, окружившую известного поэта, весело рассказывавшего что-то и поворачивавшегося время от времени к своей супруге Патимат, красивой, стройной брюнетке с гладко причёсанными волосами. – Вот бы подойти к нему!

– И что ты ему скажешь? – насмешливо спросил её Халил. – «Ой, уважаемый Расул Гамзатов, я так люблю ваши стихи, особенно те, помните: «Как живёте-можете, женщины-голубки?» А они отвечают: «Если муж хороший, плохо всё равно!»

– А что ты имеешь против его стихов? – обиделась на мужа Зайнаб.

– Да нет, мне его стихи как раз нравятся!

– Он просто ревнует тебя к Расулу Гамзатову! – сказал Юсуп и подмигнул Малике.

– Конечно, ревную, вон он какой носатый, знаменитый, куда мне до него! – сказал Халил, и в этот момент прозвучал второй, а следом и третий звонок, и в зале сразу стало тихо.

Глубокий, сильный голос Исбат Баталбековой разносился под сводами концертного зала, заполняя собой всё пространство вокруг, и все, кто сидел в зале, начиная от билетерши и кончая первым секретарём обкома партии Данияловым, забыв о каждодневной рутинной суете, зачарованно внимали этому необыкновенному голосу, обладательница которого щедро делилась сейчас с ними даром, ниспосланным ей с небес.

Когда закончился концерт и стихли долго не умолкавшие овации, публика неохотно покинула зал и плавно перетекла на улицу Уллубия Буйнакского, заполненную гуляющими, несмотря на поздний час, людьми.

Буйнакская, как все её называли, была не просто улицей, а являла собой средоточие горожан, место, где отдыхающая махачкалинская публика мирно и степенно совершала свой ежевечерний променад. Люди неторопливо прогуливались взад и вперёд по небольшому пятачку, с одной стороны которого был вход в приморский парк, где была летняя кино– и танцплощадка и где простирался посреди зелени уютный приморский бульвар, откуда открывался весьма приятный для глаза вид на Каспийское море. В самом центре Буйнакской гордо возвышалось красивое здание гостиницы «Дагестан», напротив которого располагался Русский театр, а прямо за ним небольшой улочкой можно было выйти к филармонии. А дальше было море.

Буйнакская завершалась круглой привокзальной площадью, где также было множество народу, чаще прибывавшего сюда, нежели отсюда уезжавшего. Между вокзалом и городским пляжем располагался порт, и потому остановки поездов, здесь проходящих, так и объявлялись «Махачкала-порт», тогда как под «Махачкалой-сорт» подразумевалась так называемая Махачкала-1-я, сортировочная.

Как и всегда, Буйнакская была запружена гуляющими людьми, с нескрываемым интересом глядевшими сейчас на вышедшую с концерта группу руководителей республики, среди которых особенно выделялся импозантный и интересный первый секретарь обкома Даниялов. Рядом с ним шла его супруга Хадижа, невысокая полноватая женщина с приятным лицом и острым взглядом пытливых карих глаз, к которой сопровождающие проявляли явный пиетет. Чуть позади, что-то оживлённо обсуждая, шли остальные республиканские начальники, хорошо известные дагестанцам в лицо Тахтаров, Хашаев, Амирханов, Шамхалов, и среди них поэт Гамзатов, сыпавший остротами, присущими лишь ему одному. Особый интерес у публики вызывала очень похожая на артистку Быстрицкую Роза Эльдарова, женщина такой яркой внешности, что люди, останавливаясь, провожали её восхищёнными взглядами. Белоснежное лицо Эльдаровой с огромными выразительными глазами, точёным носиком и очень женственной, но одновременно и волевой линией губ узнавали даже те, кто никогда её прежде не видел. И многие женщины, бессознательно подражая ей, гладко зачёсывали свои волосы, собирая их затем в низко скрученный валик.

Малика, бывшая после концерта в состоянии приятного возбуждения, почти не слушала того, что ей говорила шедшая рядом Зумруд, и не сразу услышала чей-то оклик, донесшийся до неё сквозь оживлённые людские голоса:

– Малика! – повторил голос из её юности, и ещё до того, как обернуться, она уже узнала его.

* * *

Перед ней стоял Марат, изменившийся и посолидневший, но всё равно реальный. Он смотрел прямо на неё, и в его взгляде сквозили восхищение и неподдельная радость, словно и не было между ними того его жалкого и трусливого предательства. Рядом с Маратом, маленькая и неказистая, стояла та самая дочь профессора Хасбулатова, на которой он когда-то под давлением родителей согласился жениться.

Малика от неожиданности растерялась, однако сразу взяла себя в руки и, коротко кивнув Марату, повернулась к стоявшему рядом с ней Юсупу. Взгляд последнего не выражал никаких эмоций, но она почувствовала, что муж прекрасно понял, что стоящий перед ним довольно известный уже в городе профессор и есть тот самый человек, о ком она ему рассказала в начале их брака.

– Малика, я очень, очень рад видеть тебя! – произнёс Марат, не замечая образовавшейся вокруг небольшой пробки.

Молодая женщина не смогла заставить себя из вежливости произнести в ответ то же самое и сказала просто:

– Познакомьтесь! Это мой муж Юсуп, а это наши друзья, Халил и Зумруд! А это… – добавила она, помедлив, – мой бывший сокурсник.

Мужчины обменялись рукопожатиями, и Марат в свою очередь представил супругу, которая, кивнув коротко, принялась осматривать всю компанию цепким и холодными взглядом.

После неловкой паузы Малика сказала:

– А теперь извините, нам пора домой. Всего вам доброго!

– Но… может, посидим где-нибудь, выпьем кофе, поедим мороженое? Всё-таки столько лет не виделись! – сказал Марат, по-прежнему не отрывая взгляда от Малики.

– Нет-нет, нам действительно нужно идти!

Она повернулась и пошла вперёд, не дожидаясь, пока остальные распрощаются. Настроение было омрачено, а концерт забыт. Весь обратный путь она была молчалива, сдержанно и коротко отвечая на реплики Халила и Зумруд.

– Малика, что это с тобой? Ты нездорова? – спросила её подруга.

– Да нет, всё хорошо! – поспешно ответила Малика и ощутила в этот момент на себе взгляд Юсупа. В его взгляде сквозило привычное обожание, и в то же время он был испытующим, будто спрашивал: «Ты в порядке? Всё по-прежнему?»

Глядя ему в глаза, Малика повторила:

– Всё в порядке! Я абсолютно здорова!

Дома Малика приготовила ужин и накрыла на стол, сделав это не на кухне, как обычно, а в гостиной и сервировав стол на двоих с такой торжественностью, как если бы встречала гостей. Затем она села напротив мужа и, обратив на него сияющий взгляд, сообщила о том, что беременна.

Услышав долгожданную весть, Юсуп вскочил и, подняв Малику на руки, закружился с ней по комнате.

Глава 5

– Верно говорят, что Буйнакск – город цветущих акаций и красивых девушек!

Абакар неохотно отвёл взгляд от проходившей мимо девушки и весело подмигнул друзьям. Субботний день клонился к вечеру, и, как всегда в этот час, центральная улица города была полна отдыхающих.

Имран с закадычными друзьями Абакаром и Даудом сидели на одной из многочисленных скамеек вдоль живописного бульвара, протянувшегося по главной улице до самой площади, и тоже предавались отдыху, неторопливо потягивая папиросы «Беломор» и разглядывая проходивших мимо девушек.

Девушек было много, но Имран, не признаваясь самому себе, нетерпеливо ждал одну. Он совершенно точно знал, в какое время она возвращается с занятий в педучилище, и ждал её появления, то и дело незаметно для остальных поглядывая в ту сторону, откуда она должна была появиться.

С того дня, когда Имран увидел её на свадьбе сестры, все его помыслы были устремлены только к ней. Фарида, некогда бывшая для него «малявкой» с соседней улицы, совершенно нежданно вторглась в его самые сокровенные мысли, заставляя их крутиться с бешеной скоростью, едва лишь он успеет о ней подумать.

Беда была в том, что девушка не удостаивала его и взглядом. Она не замечала ни самого Имрана, ни его верное окружение. Вот и сейчас, проходя мимо сидевших на скамейке парней, она и бровью не повела в ответ на тираду Абакара о девушках и акациях.

Весь его богатый опыт общения с противоположным полом не помогал Имрану и близко подойти к Фариде. Она его игнорировала, как игнорировала и остальных городских ребят. Её тёмные глаза равнодушно смотрели мимо них, а, главное, мимо Имрана, и это было нестерпимо.

По ночам, когда все в доме спали, он выходил в сад. Раскинувшись в гамаке, он курил одну папиросу за другой и всё смотрел вверх, на звёзды, ярко светившие с бездонного чёрного неба, и посреди этих звёзд ему виделось лицо Фариды с её матово-нежной, персикового оттенка кожей, красиво очерченным ртом с чуть припухшей нижней губой и большими тёмными глазами, насмешливо глядевшими на него и словно говорившими: «Не достанешь!»

«Достану!» – обещал он посреди ночного сада, раззадоренный её недосягаемостью.

В одну из таких ночей к нему внезапно пришло озарение. Он знал, что надо делать. В конце концов, они живут на Кавказе, а не в какой-то там Европе или Латинской Америке.

Глава 6

– Ешь, сыночек, на здоровье!

Айша поставила перед Имраном блюдо с хинкалом и, присев на краешек стула, с любовью смотрела, как он отправляет в рот куски пышного аварского хинкала, щедро политого густой ароматной подливой из томата, приправленной измельчённым чесноком.

Хинкал традиционно был главным блюдом в доме Ансара, как, впрочем, во всех без исключения дагестанских домах. Неважно, звался ли он аварским или лакским, кумыкским или даргинским, он отличался лишь формой, а основу составляли всё те же вареное мясо, пресное тесто и чесночная подлива с помидорами или кислым молоком домашнего изготовления.

Хинкал был один вкуснее другого, и жители Страны гор, как в аулах, так и в городах, задолго до наступления холодов, спешили запастись засоленным и высушенным мясом коровы или барана, чтобы потом, зимними вечерами, за большим или маленьким столом полакомиться с домочадцами и теми из родичей и друзей, кого Всевышний направит в их дом.

Имран, поглощённый своими мыслями, ел торопливо и рассеянно, и Айша, заметив отсутствующий взгляд сына, спросила обеспокоенно:

– Ты случайно не заболел?

– Нет, мама, всё в порядке. Хотя… есть кое-что…

Помедлив, он сказал с наигранной весёлостью:

– Я… я решил жениться!

– Вот как? – Айша, как ни старалась, не смогла сдержать улыбки. – И кто же твоя избранница… на этот раз?

– Не смейся, мама! У меня всё по-настоящему… на этот раз!

Юноша поднялся из-за стола и принялся шагать взад и вперёд по комнате.

– Раз так… то я тебя внимательно слушаю! Только, прошу тебя, не ходи туда-сюда, а сядь!

– Мам, я и в самом деле хочу жениться… потому что… потому что иначе мне её не заполучить! – воскликнул взволнованно юноша.

– Да? Уже неплохо! Девушка, видно, серьёзная!

– Ещё какая!

Айша с удивлением отметила про себя подъём, с каким её сын произнёс эти слова.

– Но, может, всё-таки скажешь, кто она?

– Это… Короче, это Фарида… дочка дяди Саидбека! – выпалил Имран, густо покраснев, чего с ним никогда не случалось.

– Фаридочка?! О Аллах, неужели мой сын остепенился? – воскликнула обрадованная Айша. – Мы с Ансаром и не мечтали о том, что ты сделаешь такой чудесный выбор!

– Честно сказать, мама, я уже давно обратил на неё внимание, но… я её стесняюсь!

– Ты стесняешься? Вот теперь я вижу, что на этот раз действительно всё по-другому! Твой отец будет рад, когда ты скажешь ему об этом…

– Мам, – нерешительно произнёс Имран, – а может, лучше ты скажешь?

– Имран! – укоризненно воскликнула Айша. – Ну почему ты не можешь сам поговорить со своим отцом?

– Потому… что он не воспримет это всерьёз. Папа считает, что я ветреный и… и всё такое…

– Признайся, что ты сам не раз давал ему повод так думать! А сейчас именно тот случай, когда ты можешь его переубедить. Я уверена, что он будет доволен!

– Ладно… я поговорю с ним! – неохотно согласился Имран.

Разговор с отцом получился совсем коротким, но и конкретным. Ансар действительно был доволен, узнав о выборе сына, но после слов одобрения сказал, жёстко глядя Имрану в глаза:

– Женитьба – это дело чрезвычайно серьёзное! Люди женятся один раз и на всю жизнь. Когда ты просишь у отца руки его дочери, то это значит, что ты готов нести ответственность за неё и в её лице за будущее потомство. Если ты и в самом деле готов нести такую ответственность, то я с радостью благословлю твой выбор и поговорю с Саидбеком.

– Да, папа, я готов! – не раздумывая, ответил Имран, и лицо его расплылось в счастливой улыбке.

Глава 7

Чрезвычайно обрадованный выбором сына, Ансар не стал откладывать вопрос его женитьбы в долгий ящик и прямиком направился к жившему на соседней улице Саидбеку.

Саидбек принадлежал к тем почтенным буйнакцам, кто и не думал сторониться Ансара после его возвращения из ссылки, а, напротив, всячески подчёркивал своё доброе и уважительное отношение к последнему, а посему встретил его приветливо и в высшей степени радушно, наказав жене поставить на стол всё, что есть в доме.

В своё время Саидбек и сам чудом избежал ареста, когда однажды в кругу приятелей заметил, что по своему качеству немецкие папиросы куда лучше наших, и данное замечание, тут же став достоянием соответствующих органов, едва не стоило ему свободы. Во всяком случае, парню долго пришлось доказывать органам, что он всю жизнь курит только отечественные папиросы, а о немецких всего лишь читал в журнале.

Этот неприятный случай стал для Саидбека хорошим жизненным уроком, после которого он уже ничего подобного ни при ком не говорил, а лишь рассуждал пространно об особенностях климата того или иного региона.

Профессия ювелира, которой он овладел ещё до войны, давала ему возможность не только жить безбедно, но и делать неплохие отложения на «чёрный» день.

Чёрный день случился в его жизни, когда пришлось хоронить жену, и тут не помогли никакие сбережения. Фатиму сбил грузовик, управляемый пьяным водителем. Молодая женщина погибла прямо возле своего дома, оставив крошечную дочурку Фариду на безутешного Саидбека.

Спустя пару лет после гибели жены он вновь женился, исключительно по причине того, чтобы у его дочери была мать, пусть неродная, но способная помочь ему воспитать девочку.

Для этого он искал такую женщину, которая не может иметь своих детей, а потому перекинет всю свою любовь на его ребёнка.

Помогли родственники. Они нашли для Саидбека такую женщину, и вскоре Разия-ханум, привлекательная молодая женщина лет тридцати, обладательница прелестных ямочек на всё ещё розовых и свежих щёчках, с которой её первому супругу пришлось с большой неохотою развестись под давлением родни именно по причине неспособности её к деторождению, переступила порог зажиточного дома Саидбека, став полновластною его хозяйкой.

Она тут же окружила ребёнка заботой и вниманием, одаряя девочку щедрыми порциями ласки, в особенности возраставшей в присутствии Саидбека, чем последний был чрезвычайно доволен.

Взяв в дом хозяйку не столько для себя, сколько для своей осиротевшей дочери, мужчина и сам не заметил, как полностью подпал под очарование новой супруги, и воспоминания о первой, совсем юной жене, погибшей столь трагически, тревожили его теперь всё реже, вытесняемые реальным настоящим в лице Разии-ханум с её очаровательными ямочками и щёчками.

Именно ей посвящались теперь чудесные изделия из золота и драгоценных камней, которые Саидбек искусно изготавливал сам либо приобретал в большом количестве у торговцев.

Фарида росла застенчивым и угловатым ребёнком. Мать свою она почти не помнила и подолгу рассматривала её старую пожелтевшую фотографию, внимательно всматриваясь в малознакомое лицо и дорисовывая в своём воображении те черты, которые ей хотелось бы видеть в матери.

К Разие-ханум девочка была весьма привязана, называя её «мамой», да и считая её таковой. Где-то, однако, на самом дне своего сердца она испытывала определённого рода смущение, словно считая себя изменницей по отношению к памяти Фатимы.

По мере того, как Фарида росла и превращалась в весьма интересную молодую девушку, унаследовавшую от своего отца статность и прямую осанку, а от матери чудные каштановые волосы и яркие выразительные черты лица, угловатость и застенчивость сменились мягким, спокойным достоинством и приветливым обаянием, привлекавшим к девушке людей самых разных возрастов, а детей в особенности.

Фарида боготворила отца и во всём была ему послушна. Она знала, что будущность её будет именно такой, какой видит её для своей дочери Саидбек, и что мужа ей также выберет отец, и девушка и мысли не допускала, что может в чём-то его ослушаться. Она выйдет замуж за того человека, на которого укажет отец, и… ей очень хотелось, чтобы этим человеком стал Далгат.

* * *

– Я очень рад, дружище, что мы с тобою будем не только соседями, но теперь уже и родственниками! Нисколько не сомневаюсь, что моя дочь станет для вас хорошей невесткой и обретёт в вашем лице любящую семью…

Саидбек был доволен. Ансар и Айша ему импонировали, и то обстоятельство, что они принадлежали к хорошим кази-кумухским тухумам, укрепляло его уверенность в том, что он поступил правильно, дав отцовское согласие на брак своей дочери с сыном Ансара. Происхождение в такого рода вопросах значило очень многое. У дерева с хорошими корнями не может быть плохих плодов, а в жилах Имрана, являвшегося внуком самого Ибрагим-бека Кази-Кумухского, пусть даже и отправленного в ссылку, течёт благородная кровь, которая перейдёт к его, Саидбека, потомкам, смешавшись в них с его кровью, тоже весьма благородной.

Ансар был известен как солидный и респектабельный мужчина, надёжный друг и добропорядочный семьянин. Их семьи подходили друг другу, а потому и дети их тоже подойду т.

– Тогда по рукам! – сказал Ансар. – И пусть этот мой приход в твой дом, дорогой Саидбек, станет прекрасным началом наших будущих родственных отношений!

Возвратившись домой, Ансар рассказал жене о разговоре с Саидбеком.

Айша была счастлива. Она уже любила эту девочку, Фариду, которой предстояло стать женой её сына, войти в их семью и продлить их род. Ей очень хотелось стать настоящей матерью для этой рано осиротевшей девочки, и в мечтах она рисовала себе радужные картинки будущей жизни, где они с Ансаром, окружённые детьми и многочисленными внуками и правнуками, обращают друг к другу улыбающиеся лица и обмениваются понимающими взглядами, в которых читаются любовь, и радость, и весь их совместный путь, такой сложный и тернистый, но и полный незабываемых чудных воспоминаний.

Она поделилась своей радостью с Шахри, и та от души пожелала счастья и Имрану, и всей ансаровой семье, а Айша, в свою очередь, пожелала подруге такого же радостного дня для её Далгата.

Глава 8

– У вас есть в продаже «Три товарища»?

– Ты имеешь в виду Ремарка, милая?

– Ага!

– Сейчас нет, но, может, в следующий завоз…

Голос показался Далгату знакомым, и он, оторвавшись от созерцания книжных полок, невольно повернул голову и увидел ту самую девушку, которую с некоторых пор страстно желал видеть.

Фарида стояла у прилавка и разговаривала с продавщицей книжного магазина Анной Терентьевной, которая была неотъемлемой частью этого магазина, такою же старой, как и он. Анна Терентьевна работала здесь с незапамятных времён и знала имена всех авторов и названия всех книг, издаваемых и не издаваемых в стране.

На Фариде было голубое платье в белый горошек с отложным белым воротничком, которое ей необычайно шло, и Далгату показалось, что в полумраке старого магазина вдруг посветлело.

– Ты ищешь «Три товарища»? – услышал он собственный голос и, не успев поразиться самому себе, продолжил: – Могу дать тебе эту книгу!

– Ой, правда? – Девушка явно обрадовалась. – С удовольствием! В библиотеке она вечно на руках, и я подумала, что, может, здесь есть.

– Пожалуйста, хоть сегодня! Как передать?

– Знаешь что… принеси сюда и оставь здесь. Можно же, Анна Терентьевна?

– Ну, конечно, можно! Нет никакого труда в том, чтобы передать хорошую книжку из одних рук в другие! Только учтите, молодые люди, что в шесть я закрываюсь!

– А хочешь, я подойду к твоему дому? – вконец осмелел Далгат.

– Нет-нет, лучше сюда! Спасибо тебе!

Девушка исчезла быстрее, чем Далгат успел что-то сказать. Когда он вышел из магазина, ему казалось, что у него выросли крылья. Ему хотелось петь, смеяться и даже танцевать.

Фарида жила недалеко от дома Ансара, и Далгат знал её ещё девчушкой, хотя никогда с ней не разговаривал. Теперь она выросла и превратилась в прелестное создание, которое он увидел на свадьбе Малики, и это неожиданно взволновало его так, что он стал думать о ней гораздо чаще, чем ему, быть может, хотелось самому. Во всяком случае, она была первой девушкой, о которой он думал вообще.

Ему так не терпелось поскорее выполнить своё обещание, что уже через несколько минут он был дома. Поиски книги не заняли много времени, а вернее, даже вообще не заняли, ибо расположение книг на полках ему было очень хорошо известно. И едва он собрался выйти из дома, как вернувшаяся домой мать сообщила ему новость.

– Я и сама мечтаю о таком дне, – сказала Шахри сыну. – Скоро ведь и тебе надо будет присмотреться и подыскать себе хорошую девушку.

– Я, мама, ещё к этому не готов, – отвечал Далгат, отводя взгляд в сторону.

Он был потрясён. Фарида станет женой Имрана! А ведь он, Далгат, лишь её и видел в своих грёзах и мечтал только с нею связать жизнь… Это несправедливо! Почему всё так должно было выйти? Имран, его названый брат и лучший друг, он действительно лучший из всех, но… Фарида не будет с ним счастлива!

Ему стоило больших трудов скрыть своё состояние от матери. Повертев в руках книжку, вдруг показавшуюся ему лишённой всякого смысла, он машинально вернул её на книжную полку.

Все последующие дни Далгат не мог думать ни о чём другом, кроме этой помолвки, и как-то даже поймал себя на мысли, что Имран уже и не так ему близок, как прежде. В душе юноши поселилось чувство, которое можно было бы даже назвать неприязнью, если бы оно не граничило так сильно с досадой.

Имран может покорить любую девчонку, так зачем же ему Фарида? Он получит её и тут же остынет, как это не раз с ним бывало. Но если он легко бросал других девушек, то ведь здесь речь идёт о браке. Что делать? Поговорить с Имраном? А может быть, сначала с Фаридой? Сказать ей, чтобы она не соглашалась? А если вдруг Имран ей нравится? И что он может сказать Имрану? Оставь её, займись другими девушками? Или признаться, что он любит невесту своего брата? А тот сразу спросит про отношение Фариды, и что ему ответить? Что он не знает?

Так и не придумав ничего путного, Далгат продолжал жить, скрывая свои мысли и чувства и ощущая всё более растущую с каждым днём неприязнь к своему названому брату.

Глава 9

И вновь в доме Ансара и Айши игралась свадьба, на этот раз сына. А это значит, что и гостей было больше, и свадьба была веселей. Ведь когда из родительского дома уходит дочь, тут нечему особенно радоваться, потому что впереди у неё неизвестность, а вот когда женится сын, то это означает очень даже многое. Это означает прибавление в семействе, увеличение рода, продолжение фамилии… И чья-то дочка, бывшая ещё вчера для тебя чужою, становится полноправным членом твоей семьи и будущей хозяйкой того очага, который ты возводил для своего потомства.

Впервые за много лет Ансар был растроган и счастлив. Глядя на сына, сидящего рядом с невестой в сером новеньком костюме с широким бордовым в полоску галстуком, Ансар испытал нечто похожее на благодарность Создателю за этот день счастья. Приятно было смотреть на Фариду, одетую в белое шёлковое платье с развевающимися складками и покрытую белым шифоновым платком с длинной бахромой по краям, который Айша, подойдя к невесте, опустила с её головы, открыв гостям красивое и нежное лицо смущенной девушки.

И снова доктор Мамаев, несший обязанности тамады, взирал со своего места на длинные ряды гостей, делая знаки есаулам, чтобы они проворней двигались и добросовестнее выполняли свою работу по поддержанию свадебного порядка, и музыканты весело и зажигательно играли до самой ночи свадебную лезгинку, в то время как повариха Саку с той же категоричностью и тем же призывом «Пашёл чё-ё-рт!» шугала нечаянно забредшего на её территорию в поисках водки гостя.

На этот раз на свадьбе присутствовали и родственники Айши, все её племянники и племянницы, вернувшиеся, наконец, на свою историческую родину и обустраивавшиеся сейчас кто в Каспийске, а кто в Махачкале.

Марьяшка, прелестная годовалая дочурка Малики и Юсупа, точно переходящий кубок, передавалась из рук в руки, пока не уснула, наконец, посреди музыки на плече у Шахри.

По случаю свадьбы счастливая и довольная Айша сняла свои извечные чёрные одежды и облачилась в красивое и элегантное платье из синего шёлка с белой атласной розой у выреза. По этому же случаю она надела и драгоценные украшения, подаренные ей Ансаром много лет назад и чудом сбережённые от всевидящего ока НКВД.

Когда жених с невестой вышли в круг, Айша подумала, что большего счастья для матери быть не может. Сын танцует с будущей женой. У него образуется семья, которая принесёт ему потомство, а оно, в свою очередь, приумножит их тухум… А у них с Ансаром появилась ещё одна дочь, Фарида.

* * *

На следующее утро все близкие родственники жениха в полном соответствии с кази-кумухскими обычаями поздравили молодую жену, преподнеся ей каждый по украшению из золота с бриллиантами, а Раисат и Гилан, бывшие ахал щар, то есть женщинами, сопровождавшими невесту в дом жениха и остававшимися подле неё в течение следующего дня, одаряли каждого поздравляющего небольшим подарком от невесты и потчевали их чаем с халвой, конфетами и пирогами.

Но самым главным событием первого дня пребывания невесты в доме жениха был курч – национальное блюдо лакцев, изготовленное из сваренной вперемешку с мукой кураги с добавлением мёда и символизирующее здоровье, счастье и благополучие. Курч традиционно делался по особым случаям, связанным со свадьбой или рождением ребёнка. И сейчас все с нетерпением его ждали, и, когда, наконец, женщины разложили по тарелкам золотисто-коричневое кушанье с налитым поверх урбечом, по комнате пронёсся довольный гул тех, кто предвкушал им полакомиться.

Все дни, предшествовавшие свадебным торжествам и замыкавшие их, Далгат испытывал тягостное ощущение некой потери, словно он нашёл какое-то сокровище и, не успев им полюбоваться, тут же его потерял.

Он едва смог заставить себя произнести слова поздравления молодым и тут же отошёл от их стола, сколько ни приглашал его Имран занять место по правую руку от него.

Вечером в своей комнате Далгат попытался честно проанализировать ситуацию и пришёл к выводу, что Имран ни в чём не виноват. Во-первых, он не имел понятия о чувствах Далгата. Во-вторых, он сам явно был влюблён в Фариду и все последние дни буквально летал, переполненный радостным возбуждением.

Далгат понял, что во всём виноват только он сам. Нечего было тянуть с разговором, стесняться, колебаться, а следовало давно признаться ей во всём. Вот и дотянул до свадьбы.

Юноша поклялся закрыть для себя тему Фариды, но даже после этого ещё долго не мог заснуть, думая о девушке и вспоминая её лицо в обрамлении белого шифонового покрывала.

Глава 10

Шахри нездоровилось. Хворь подкралась неожиданно, начавшись с лёгкого недомогания, какие женщина привыкла не замечать. Нытья она не жаловала и потому не стала обращать внимание на периодические приступы слабости, пока однажды не удивилась неприятно, заметив, что слабость всё усиливается. Как-то утром она не смогла подняться с постели, и обеспокоенная Айша, неотлучно находясь рядом, пресекала все её попытки встать и приняться за дела.

С всёвозрастающей тревогой она всматривалась в бледное лицо подруги с заострившимися чертами и скорбно опущенными уголками губ. Ей было страшно. Жизнь то и дело преподносила ей тяжёлые моменты, связанные с утратой близких, и Айша давно уже приучила себя относить все невзгоды к каре за ослушание родительской воли, и теперь её сердце сжималось от нехороших предчувствий, и она гнала их от себя, моля Бога сохранить ей Шахри, заменить которую не мог никто.

Бог, однако, не пожелал внять её мольбам, и однажды Шахри ослабела настолько, что не смогла подняться с постели и осталась лежать. Измученная болью, идущей откуда-то из глубины живота, она смотрела на подругу ввалившимися глазами, в которых сквозила тоска, и, как могла, сдерживала стон, мучаясь ни на минуту не проходившей болью.

– Пришла моя пора, я это чувствую, – с трудом произнесла Шахри однажды утром после очередной бессонной ночи. – Мы с тобой никогда не говорили друг другу громких слов… А теперь я хочу сказать… Спасибо Аллаху, что у меня есть ты! Ты всегда была для меня больше, чем подруга, и больше, чем сестра. Ты – моя половинка. Вместе мы прожили жизнь, и ты во всём мне была опорой…

Айша с тревогой вглядывалась в тёмные круги под впавшими глазами Шахри, во взгляде которых сквозила неизбывная печаль.

– Нет, это ты была моей опорой! – горячо воскликнула она.

– Всегда меня поддерживала, и… мы ещё долго будем поддерживать друг дружку! Скоро ты поднимешься на ноги, и всё будет по-прежнему!

– Боюсь, что нет, родная… Единственное, о чём прошу… береги моего сына… моего Далгатика… У него ведь, как и у меня, нет, кроме вас, никого!

Глаза обеих женщин были полны слёз, так и оставшихся невыплаканными во время этого разговора.

Позже каждая из них за закрытыми дверями своих комнат выплачет переполнявшую её горечь, боль, страдание, а пока что они бодрились одна перед другой, не в силах смириться перед неотвратимым и неизбежным роком.

Айша так переживала за Шахри, что голова её, полная дум и тревог за происходящее, казалось, вот-вот расколется надвое. Шахри серьёзно больна. И половины не осталось от некогда холёной и цветущей женщины! «Так вот и прожила почти всю жизнь одна! – в который уже раз подумалось Айше. – Посвятила свою жизнь жизни моей и моей семьи и даже не попыталась построить себе другую! А ведь могла с её-то красотою и умом… Но нет, предпочла добровольное затворничество и так и не увидела в жизни ничего приятного, кроме разве девичества и нескольких семейных лет с Манапом… Родная моя Шахри!»

Саму же Шахри, измученную бесконечными болями, угнетали мысли о сыне и о том, как он будет жить, когда её не станет. Он так и работал в типографии, а ведь какой умный, грамотный, начитанный, и память у него блестящая, и желание неудержимое знать больше… Кому же, как не ему, достигать вершин во всём!

Ей вдруг вспомнилась Роза Готлиб. Вот кто хорошо понимал её Далгата! Кроме самой Шахри, лишь одна Роза знала цену её мальчику. Как жаль, что Роза больше не живёт в Буйнакске… У Айши свои собственные дети, и внуки, и муж, и заботы по дому, и оттого ей, может быть, не до Далгата, а вот у Розы детей нет, и она готова была сделать для мальчика всё, что в её силах…

Надо с ней связаться непременно, во что бы то ни стало и как можно скорее… Нужно разыскать её адрес, лежат ведь где-то её письма… написать ей обо всём… Только Далгат ничего не должен знать о том, как плохо его матери. Потому что её сыну хватит и личных переживаний…

Ровно через два месяца Шахри умерла, и врачи лишь виновато разводили руками, сетуя на несовершенство существующих методов лечения грозного и неумолимого заболевания.

– Возможно, когда-то медицина сумеет найти способы излечения, но сейчас… увы! Мы бессильны, – сказал Малике оперировавший Шахри профессор Аскерханов.

Айша была безутешна. Шахри, её самая близкая, самая преданная и верная подруга и сестра, ушла, и не было уже рядом с нею человека, с которым она делила когда-то своё детство, потом свою юность, а потом свою жизнь.

Аллах забрал ту, к кому она всем сердцем была привязана, и она не смела роптать, опасаясь Его прогневить, и только плакала молча, устремляясь мыслями к Небу и моля сохранить её детей, среди которых был теперь и Далгат.

Глава 11

Мама была повсюду. О чём бы Далгат ни думал, он снова и снова возвращался мыслями к матери. Иногда его охватывала обида, что она вот так взяла и ушла, оставив его одного.

Тётя Айша трогательно старалась заменить ему мать, но заменить мать было невозможно, и в душе юноши поселилось горькое чувство одиночества, которое можно было развеять лишь добрыми и светлыми воспоминаниями о Шахри. После них, однако, становилось только горше.

В один из вечеров ему вдруг вспомнилось, как давно, когда ему было лет девять, зачастил в дом Ансара сосед Наби, живший вдовцом в добротном каменном доме с большим фруктовым садом, через изгородь которого пацаны часто таскали персики и груши, и они куда более соблазнительные, чем те, что росли в их домах.

Визиты Наби обернулись тем, что он предложил Шахри руку и сердце, обещав стать ей надёжной опорой и любить её сына, как своего собственного.

То был первый и последний раз, когда Шахри сказала сыну:

– А что, Далгатик, может, и в самом деле согласиться? И у тебя будет папа…

– Да не нужен мне этот папа! – пронзительно закричал мальчик. – Нам с тобой и так хорошо! У нас есть дядя Ансар, и тётя Айша, и Малика, и Имран, и… больше нам никто не нужен!

Он был так взволнован и потрясён, что Шахри, впервые видя сынишку в таком состоянии, бросилась к нему и, обняв порывисто и крепко, воскликнула, дрожа все телом:

– Успокойся, малыш, я пошутила! Мне никто, никто не нужен, кроме тебя, и нам и так хорошо!

Теперь они плакали оба, и Шахри, прижимая к себе сына, всё повторяла смятенно:

– Успокойся, прошу тебя! Я ведь и в самом деле пошутила… Мама никогда, никогда не выйдет замуж, не бойся, родной!..

Имран всё пытался отвлечь друга, то и дело предлагая ему нехитрые городские развлечения в виде кино или танцплощадки, поездок в Махачкалу или знакомства с очередной симпатичной девушкой, но развлекаться Далгату не хотелось, и он оставался дома, предпочитая шумной компании друзей книгу или журнал.

Время шло, и юноша всё больше замыкался в себе и, даже находясь в шумной компании друзей, ощущал тоскливое внутреннее одиночество.

Его душила обида на жизнь, отнявшую у него самых дорогих людей, сначала отца, а потом и мать…

«Запомни, Далгатик, твой папа никакой не враг… Он боролся, чтобы все дагестанцы жили счастливо…»

Отныне материнские слова с новой силой зазвучали в душе юноши, и он представлял, как сложилась бы их жизнь, не будь Манап несправедливо осужден. Они жили бы все вместе, и отец продолжал бы работать, и мама была бы счастлива. И он, Далгат, не был бы так одинок, как сейчас…

Всё Сталин! Это он виноват, что судьба его семьи сложилась так трагически!

Никогда прежде Далгату не приходилось испытывать столь сильной злобы, какая целиком охватила его сейчас. Сталин! Вот кто враг народа! Из-за него исковеркано столько судеб, из-за него дядю Ансара оторвали от дома на целых десять лет… Из-за него Ибрагим-бек и Парихан лежат сейчас в чужой и далёкой земле… Правильно поступил Хрущёв, когда разоблачил этого гнусного злодея!

Чувство обиды родило в душе юноши злость, о которой он и сам не подозревал.

Ему вдруг пришло на ум, что в семье Ансара никогда не велись разговоры о политике и ни разу не звучало имя Сталина, по крайней мере, при детях.

Как странно, думал Далгат, ведь именно Сталин виноват во всех их бедах, а никто и не думал его проклинать. Какими же доверчивыми людьми были его мать, дядя Ансар и тётя Айша! Неужели они так и не поняли, что виной всех их бед является этот усатый дьявол со своей извечной трубкой! Или, может быть, они просто боялись?

Злая обида пустила в душе юноши такие глубокие корни, что ему и в голову не приходило винить в случившемся с его семьёй кого-то другого. Отныне Сталин стал для него не просто личным врагом, пусть и мёртвым, но олицетворением зла и виновником всех бед, случившихся со страной и с его, Далгата, семьёй.

Так он жил, всё больше углубляясь в себя и ощущая себя бесконечно одиноким в этом мире, полном зла и несправедливости.

Квартира, которую государство им выделило, без матери казалась Далгату безжизненной и, более того, неприятной. Мама даже не успела толком пожить в ней, думал он, и данное обстоятельство ещё сильнее его расстроило, лишь обострив обиду на жизнь. Обида эта прочно поселилась отныне в его душе наряду с горячей ненавистью к Сталину.

Он стал реже приходить в дом Ансара, хотя фактически вырос здесь. Сейчас там жила и Фарида, и ему не хотелось притворяться, что его это нисколько не трогает. Она всегда встречала его с приветливой улыбкой, и детишки её были очаровательны, но напряжение от встречи с нею его не покидало. Он знал, что Имран вовсю заводит на стороне романы, и чувствовал, что и Фарида это знает. Но молодая женщина не подавала виду, как сильно её задевает такое поведение мужа, и Далгат, раздосадованный легкомыслием своего друга, с трудом сдерживался, чтобы не высказать ему все, что он думает.

Ансар с Айшей категорически настаивали на том, чтобы он ежедневно к ним приходил, но Далгат продолжал уклоняться, и Айша наведывалась к нему сама, принося с собой кастрюлю с горячим обедом и унося домой его вещи для стирки.

После работы он, прогулявшись с друзьями по Ленинской, возвращался в пустую квартиру и, взяв в руки книгу, укладывался на тахту, а затем переводил взгляд на висевший напротив большой портрет родителей и смотрел на молодые улыбающиеся лица Манапа и Шахри, размышляя о том, что впереди у него целая жизнь, в которой нет смысла без близких и дорогих людей, и главное место в ней ему так хотелось бы отвести Фариде.

Мысли об ушедших родителях подводили его к размышлениям о жизни вообще, и юноша стал всё чаще задумываться как о смысле человеческой жизни, так и о человеческом предназначении вообще. «Люди рождаются и живут, в общем-то, совсем недолго. И больше, похоже, страдают, чем радуются в этой жизни. И уходят так же внезапно, как появились… – думал он, глядя в чернеющую за окнами ночь. – А какой смысл во всём этом? Для чего-то ведь мы приходим на эту землю?.. Смысл-то должен быть, а иначе пустота… И тогда выходит, что жизнь – это пустота?»

Вопросы возникали, а ответы на них не находились. «Для чего всё это? – думал он. – Почему не может человек жить вечно… или хотя бы очень долго… Пришли – откуда? Уходим – куда? Если, как говорят, Бог не существует, то ведь кто-то должен был вот так всё устроить?»

Постепенно вопросов становилось всё больше, и юноша стал искать на них ответы в книгах. Иногда он находил их, а чаще от книг лишь возникали новые вопросы.

Он перечитал всех классиков, какие нашлись дома и в библиотеке, начиная с Гомера и до Хемингуэя, и они покорили его совершенно, в особенности «Илиада», по прочтении которой он долго потом находился в плену гомеровских «открытий». И, даже читая других авторов, он неизменно возвращался мыслями к Гомеру, а вычитанное им у Шекспира: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба? А он рыдает…» – потрясло его душу своей пронзительной реальностью, и он осознал, почему говорят, что классика всегда современна.

Обратившись вновь к «Илиаде» и продолжая размышлять о судьбах Ахилла, Гектора и Приама, Далгат поразился тому, что и самого его, подобно шекспировскому герою, волнуют необычайно и чувства, и события, случившиеся тридцать веков тому назад, а возможно, и не случившиеся вовсе. В отдельных, зацепивших душу строках он находил ответ на главные, мучающие его вопросы:

«Из тварей, которые дышат и ползают во прахе, Истинно в целой Вселенной несчастнее нет человека!»

Он много размышлял о греческих богах, которые у Гомера представали почти как люди, с их страстями и чувствами, их эгоизмом и тщеславием.

Если верить Гомеру, думал он, то участь каждого человека предопределяется Судьбой, которая неизменно ставит его пред выбором: сделаешь так – уцелеешь, поступишь иначе – умрёшь! И в этом была свобода выбора, определяющего последствия, от которых, в свою очередь, невозможно никуда деться.

Услышь кто-нибудь, включая Имрана, эти его внутренние размышления, он сильно бы удивился, никак не ожидая подобных мыслей от парня, которому, казалось, по возрасту положено было не задумываться о таких вещах, а наслаждаться молодостью, как наслаждалось ею подавляющее большинство его сверстников. Жизнь, однако, успела наградить Далгата печальным опытом потерь, и отмахнуться от своих же вопросов он не мог.

Он взял за привычку записывать понравившиеся ему мысли великих людей, и одна, принадлежавшая Льву Толстому, лучше всего отражала нынешнее его состояние: «Смерти нет, а есть любовь и память сердца».

Любовь и память сердца… Именно это он ощущал в душе по отношению к обоим родителям, и чем дальше шло время, тем сильнее он любил отца, которого почти не знал.

Спустя полтора месяца после смерти Шахри на её имя пришло письмо из Ленинграда, в котором Роза Готлиб вместе со своим мужем, полковником Борисом Колесниковым, выражала горячую радость по поводу получения письмеца от Шахри и сочувствие по поводу её недомогания.

«…Мы с Борей по-прежнему вас обожаем, и ты даже можешь не сомневаться в том, что Далгатик всегда был и будет желанен в нашем доме. Скажи ему, что мы его всегда ждём, и пусть приезжает в любое время!

Тут много самых разных вузов, и я уверена, что он сможет выбрать для себя тот, который будет наилучшим образом соответствовать его способностям и наклонностям. Не беспокойся ни о чём, а лучше лечись и скорее выздоравливай. Не желаю и думать, что у тебя и в самом деле то, что ты пишешь…»

Прочитав письмо Розы, Далгат долго над ним размышлял. Выходит, что мама и после своей смерти о нём позаботилась. Не обмолвившись ни единым словом, она перед самой своей кончиной отправила, вероятно, с помощью медсестры или нянечки письмо в Ленинград, в котором поделилась с подругой своим беспокойством за его, Далгата, будущее. Он вдруг подумал, что мать, возможно, догадалась о его чувствах к Фариде и, прекрасно поняв ситуацию, постаралась разрешить её таким вот образом.

Промучившись в размышлениях пару дней, Далгат принял, наконец, решение. Он поедет в Ленинград и поступит туда, где готовят археологов. Если он хочет знать как можно больше о мире и о людях, то археология для этого вполне подходит. Тем более что Гомер всё-таки существовал, а значит, есть что копать! Приняв решение, Далгат уже не сомневался в нём и почувствовал даже, что соскучился по Розе Готлиб и Боре Колесникову.

На следующий день Далгат пришёл к Ансару и Айше и объявил им, что хочет уехать.

– Уехать?! Как уехать? Куда? – испугалась Айша.

– В Ленинград… а может, и в Москву… там посмотрю! Хочу поступить в институт и… вообще.

– Что значит вообще? Что ты имеешь в виду, Далгатик?

– Тётя Айша, если честно, я не могу тут жить. Мне… неинтересно!

Айша, как ни была поражена его словами, увидела в выражении лица юноши следы внутренних потрясений, и ей вдруг подумалось, что Шахри, вероятнее всего, благословила бы своего сына на отъезд из Дагестана.

– Оставь его в покое и не приставай со своими расспросами, – сказал молчавший до этого Ансар. – Пусть парень едет, если так решил. Он уже не маленький и должен отдавать себе отчёт, чего хочет в этой жизни. Деньги на дорогу и на первое время я тебе дам, есть у меня кое-какие сбережения. Не надо, сынок, отказываться, – добавил мягко Ансар, увидев протестующий жест юноши. – Ты для нас с Айшей такой же сын, как и Имран, и мы искренне желаем тебе помочь. И ты всегда должен помнить, что наш дом – это и твой дом, пусть даже у тебя будет десять квартир в десяти городах. Ты понял?

– Понял, дядя Ансар, – ответил растроганный Далгат. – Спасибо вам за всё!

– Не нужно благодарить, сынок. Нас столько связывает хорошего и доброго, что никаких взаимных благодарностей тут не хватит!

Айша подошла к Далгату и крепко обняла.

– Что же, – медленно произнесла она. – Поезжай, родной, и да хранит тебя Всевышний!

Глава 12

– Деда, дед, посмотри, какая огромная муха летает!

Шамиль, трёхлетний внук Ансара, теребил деда за рукав рубашки, привлекая его внимание к кружившему с весёлым жужжанием насекомому.

– Это не муха, это шмель, – сказал Ансар, ласково улыбнувшись своему внуку, в котором он просто не чаял души.

Шамиль был старшим внуком от сына Имрана, а всего внучат у них с Айшей народились трое. Малика с Юсупом подарили им прелестную внучку Мариян, или Марьяшку, как все её называли. А у Имрана и Фариды уже появились на свет двое сыновей – Шамиль, постоянно вертевшийся возле деда, и Арсен, мирно спавший сейчас в деревянной люльке под присмотром своей мамы.

Ансар и подозревать не мог, что внуки приносят такую радость. Привыкший сдерживать свои чувства, немногословный и неулыбчивый, он, глядя на них, ощущал, как глубоко внутри его захлёстывает горячая волна любви к этим маленьким созданиям, бывшим плотью от плоти его самого, и когда Марьяшка, обхватив обеими руками его шею, приникала к нему, доверчиво положив свою головку ему на грудь, то душа его наполнялась какой-то совершенно беспредельной любовью и нежностью, и он примирялся в этот момент со всем миром, и если бы ему сказали, что его внукам для чего-то требуется его жизнь, то он, не колеблясь, отдал бы её за них.

Жизнь их текла мирно и размеренно, и по-прежнему, сидя тёплыми летними сумерками под раскидистым орехом, они наслаждались покоем и уютом. Отец Фариды, Саидбек, вместе со своей супругой Разией-ханум с удовольствием наведывался в их дом, где они все вместе проводили время в тихой и спокойной беседе. Если Ансар не сражался с Саидбеком в нарды, то мужчины раскуривали свои трубки и молча попыхивали ими, созерцая, как их общие внуки соревнуются за место на качелях или в гамаке, и вступали в детские конфликты лишь тогда, когда это было необходимо.

И Малика с Юсупом часто приезжали в Буйнакск, оставляя у родителей Марьяшку погостить ровно столько времени, сколько желалось девочке, одинаково привязанной и к тем, и к другим.

Далгат уехал в Ленинград и написал им оттуда хорошее письмо, в котором сообщал, что он жив и здоров и что его встретили в Ленинграде старые добрые друзья его матери, проявившие к нему максимум внимания и заботы, он уже подал документы в Ленинградский университет на факультет истории и скоро будет сдавать экзамены, и пусть тётя Айша на всякий случай помолится за него Богу, в которого сам он, правда, не верит… во всяком случае, пока.

Имран и Фарида жили вместе с родителями, и у обеих хозяек, старшей и младшей, домашние обязанности были распределены соответственно: Айша заведовала кухней, а Фарида работала учительницей в младших классах и одновременно отвечала за порядок в доме.

Имран поступил на заочную учёбу в Пятигорский институт и ездил туда исправно два раза в год на сессию, совмещая экзамены и зачёты с приятным времяпрепровождением в обществе какой-нибудь местной красотки.

В доме постоянно собирались их друзья, и с граммофонных пластинок вечно звучали на полную громкость популярные песни в исполнении любимых советских певцов Владимира Трошина и Капитолины Лазаренко, Клавдии Шульженко и Людмилы Гурченко, а затем вечер завершался пением самого Имрана, которое ничуть не уступало своим вокалом голосам модных столичных певцов.

– Имран, тебе нужно учиться на музыканта! – говорили ему окружающие, восхищённые его виртуозной игрой на фортепиано, и на аккордеоне, и на гитаре, и на любом другом инструменте, попадавшем ему в руки.

– Увы, мои родители так не считают! – отвечал им Имран. – Всё дело в том, что в нашем очень музыкальном роду не было официальных музыкантов, и я не вправе нарушать традицию, став первым из них!

– Но ведь у тебя Божий дар, талант, который ты не должен зарывать в землю!

– А я и не зарываю! Вот, пою и играю для вас, своих друзей!

Имран и в самом деле с удовольствием исполнял любую музыку и любые песни, в том числе написанные им самим. Его выступления становились ещё более проникновенными, если в компании находилась женщина, которая была ему интересна, и тогда он пел конкретно для этой женщины, глядя на неё пристально своими голубовато-зелёными глазами, обволакивавшими её выразительно-красноречивым туманом, сулившим если не любовь до гроба, то уж точно прелюдию к любви, и тогда женщина расцветала ответным взглядом.

Его такая увлечённость женщинами носила в основном романтический характер и не имела ничего общего с обычной похотью, но его жене Фариде легче от этого не было. На её упрёки Имран отвечал какой-нибудь шуткой или, обрывая разговор, просто выходил из комнаты.

Хотя молодая женщина не жаловалась, родители Имрана, конечно же, видели всё это, и однажды Ансар, посадив рядом свою невестку, сказал ей с обычной своей прямотой:

– Вижу, дочка, что тебе трудно. Но прошу тебя, потерпи, пока он перебесится! У нас, у мужчин, всякое бывает, то пьянки, то гулянки, но женщина, если она мудрая, наберётся терпения и подождёт. И ты так сделай, хорошо? Я хочу, чтобы ты знала, что мы с Айшей искренне любим тебя и никогда и никому не дадим в обиду, даже собственному сыну!

И Фарида, глубоко привязавшаяся к родителям мужа, ставшими для неё очень близкими людьми, кивнув головой, произнесла негромко:

– Я потерплю, папа!

* * *

– Деда, дед, а шмель, он какой? Злой или добрый?

– Чаще добрый, особенно когда дети слушаются!

– А он кусается?

– Бывает, что и кусается… если видит, что ты трусишь!

– Я не трусишка!

– Вот и отлично… Мне трусишка-внук не нужен!

Ансар аккуратно подвязал яблоневую ветку и только собрался перейти к росшему по соседству молодому абрикосовому деревцу, как внезапная и уже знакомая боль пронзила его тело и, мгновенно заполнив собою всё нутро, разлилась от груди и до самых кончиков пальцев рук и ног.

Ребёнок продолжал весело говорить что-то, но Ансар его не слышал. Сделав несколько неверных шагов по направлению к дому, он рухнул посреди своего любимого сада, и последние слова, которые смутно донеслись до его ускользающего сознания, были: «Деда, ну давай, пошли уже к маме!»

Ответить, как обычно, внуку он уже не мог.

Глава 13

Ансара похоронили на старом буйнакском кладбище рядом с его матерью Жарият. На похоронах собралось много народу, и Айша, оглушенная внезапно свалившейся на неё ещё одной бедой, сидела на полу, забившись в угол комнаты и надвинув платок на глаза, и почти не участвовала в бесконечном калейдоскопе обрядов.

На третий день в их доме неожиданно появился целый отряд незнакомых женщин в больших белых платках, которые ещё издали, подходя к раскрытым настежь воротам, принялись громко кричать и тянуть себя за волосы, причитая что-то на кумыкском языке. Когда ничего не понявшая Малика тихонько поинтересовалась, кто эти женщины, ей объяснили, что это специальные, профессиональные плакальщицы, которых, проявив личную инициативу, пригласила в дом Ансара соседка Барият, весьма уязвленная тем, что семья и родственники усопшего сидят тихо и плачут тоже тихо, тогда как должны были бы рыдать громко-громко, причитать и рвать на себе волосы. Выполнив свои обязанности, отряд с достоинством удалился.

Несмотря на то, что Ансар так до самого конца и не признал себя верующим, похороны его и поминки сопровождались всеми атрибутами мусульманской веры, включая соответствующие молитвы, песнопения, привлечение мулл, резанье барана, раздачу садака, приготовление халвы и традиционных пресных лепёшек, над которыми в обязательном порядке читалась молитва, чтобы духу покойного легче было перейти из одного мира в другой.

И халву, и лепёшки Айша потом собственноручно готовила в течение сорока дней, вознося Богу молитвы за своего мужа и моля о снисхождении к нему.

– Ты ведь знаешь, каким он был золотым! – шептала она, обращаясь к Всевышнему и разговаривая с Ним так, словно Он стоял рядом. – Просто он растерялся в этой жизни и немного ожесточился душой, а сердце у него было доброе, и он так любил всех… Не сердись на него и прости его, пожалуйста, Всемилостивый и Милосердный!

Такие беседы с Богом вперемешку с молитвами приносили на время облегчение, но привыкнуть жить без Ансара всё равно не получалось.

Она постоянно думала о муже, о том, как судьба свела их вместе, а потом разлучила и вновь свела, чтобы опять разлучить теперь уже навсегда. «Что за странная и несправедливая жизнь! – думала Айша. – Только всё наладится, как тут же происходит что-то, и невозможно быть к этому готовым. Надеемся, мечтаем, планируем, откладываем всё куда-то на потом, а ничего не наступает, и жизнь, глядишь, прошла! А я, глупая, была уверена, что мы с Ансаром доживём до старости и ещё дождёмся свадеб наших внуков!.. Ох, Ансар, Ансар, как же ты так?!» – прошептала женщина и вытерла краешком передника набежавшие слёзы.

Физический труд помогал справляться с горем, но боль душевная не отпускала. Благодарение Всевышнему, семья не испытывает нужды, но она, не колеблясь, отдала бы весь свой достаток за возможность вернуть Ансара… Увы, это никак невозможно.

Тяжело вздохнув, женщина поднялась с кресла, в котором сидела в одиночестве под старым ореховым деревом, и медленно направилась в опустевший без мужа дом.

* * *

Ровно через шесть месяцев после кончины Ансара пришло письмо, написанное на официальном бланке и извещавшее о том, что за отсутствием состава преступления он реабилитирован.

Айша всё читала письмо, пока строчки не стали расплываться у неё перед глазами и не слились в единое расплывчатое пятно. Она подумала о том, что этот день стал бы для её мужа самым счастливым… будь он жив… Но нет, не успел Ансар дождаться от государства признания своей невиновности, а теперь… теперь это ему не нужно…

Но зато это нужно его детям, которым больше не придётся жить в обществе людей, нося на себе унизительное клеймо детей «врага народа».

Конец 1-й книги

Оглавление

Профили эпохи

Книга 1 Время и судьбы

  Часть I (1916–1920) На изломе времени

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Часть II (1921–1931) Ветер перемен

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть III (1932–1941) Водовороты судеб

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть IV (1942–1951) Встречи

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Часть V (1952–1959) Возвращение

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Часть VI (1960–1963) На дорогах жизни

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg